История упадка и разрушения римской империи

Глава LI Завоевание Персии, Сирии, Египта, Африки и Испании арабами или сарацинами. – Могущество халифов или преемников Мухаммада. – Положение христиан и пр. под их управлением

Происшедший в Аравии переворот не изменил характера арабов; смерть Мухаммада послужила сигналом для независимости, и скороспелое здание его могущества и религии пошатнулось в своих основаниях. Только немногочисленная и преданная кучка его первых последователей внимала его красноречивой проповеди и разделяла с ним его невзгоды; она состояла частью из тех, кто бежал вместе с пророком, когда его стали притеснять в Мекке, частью из тех, кто принимал его в Медине, когда он был изгнанником. А постоянно разраставшиеся массы людей, признававших его за своего царя и пророка, или были принуждены преклоняться перед волей победителя, или были увлечены блеском его фортуны. Политеистов приводило в замешательство несложное понятие о едином и невидимом Боге, а гордость христиан и иудеев неохотно выносила иго такого законодателя, который был такой же смертный, как они сами, и был их современником. В них еще не успела окрепнуть привычка к новым верованиям и к покорности, и многие из новообращенных сожалели или о почтенной древности Моисеева закона, или об обрядах и мистериях католической церкви, или об идолах, жертвоприношениях и веселых празднествах своих языческих предков. Противоположные интересы и наследственные распри арабских племен еще не заглохли в системе единства и субординации, и варвары неохотно подчинялись самым мягким и самым благотворным законам, сдерживавшим их страсти или нарушавшим их обычаи. Они против воли подчинились религиозным предписаниям Корана: воздержанию от вина, соблюдению поста Рамадана и ежедневному повторению пяти молитв, а поступавшие в мединскую казну подаяния и десятинный сбор только по своему названию отличались от постоянной и унизительной уплаты податей. Пример Мухаммада возбудил дух фанатизма или самозванства, и некоторые из его соперников осмелились еще при жизни пророка подражать его образу действий и не признавать его власти. Первый халиф, стоявший во главе беглецов и союзников, должен был ограничиваться владычеством над Меккой, Мединой и Тэт-Таифом, а курейшиты, быть может, восстановили бы идолов Каабы, если бы их легкомыслие не было вовремя сдержано следующим укором: «Жители Мекки, неужели, принявши после всех религию ислама, вы прежде всех от нее откажетесь?» Поощрив мусульман полагаться на помощь Бога и его апостола, Абу Бакр решился энергически напасть на мятежников и тем предупредить их соединение. Женщин и детей он безопасно укрыл в горных пещерах; его воины, выступившие в походе под одиннадцатью знаменами, повсюду наводили страх, а появление военной силы вновь оживило и укрепило преданность правоверных. Нетвердые в своих верованиях племена со смиренным раскаянием подчинились необходимости молиться, поститься и раздавать милостыню, а после нескольких военных успехов и строгих взысканий самые отважные вероотступники пали ниц перед мечом Господа и Халида. В плодородной провинции Йемене, между Красным морем и Персидским заливом, в одном городе, ни в чем не уступавшем самой Медине, могущественный вождь, по имени Мусайлима, присвоил себе роль пророка, а племя Ханифа стало внимать его голосу. Его слава привлекла к нему какую-то пророчицу; эти любимцы Небес пренебрегли всеми приличиями и на словах, и в делах и провели несколько дней в мистическом и любовном общении. Одно туманное изречение из его Корана, или книги, дошло до нас, а возгордившийся своей миссией Мусайлима соблаговолил предложить Мухаммаду раздел мира. Мухаммад с презрением отвечал на это предложение, но быстрые успехи самозванца возбудили опасения в его преемнике; сорок тысяч мусульман собрались под знаменем Халида, и существование их религии было поставлено в зависимость от исхода решительной битвы. В первом сражении они были отражены с потерей тысячи двухсот человек; но искусство и стойкость их вождя одержали верх; за свое поражение они отомстили умерщвлением десяти тысяч неверных, и самого Мусайлиму один эфиопский раб пронзил тем самым дротиком, которым был смертельно ранен дядя Мухаммада. Принадлежавшие к различным арабским племенам бунтовщики, оставшись без вождя или без связывавшей их общей цели, были скоро подавлены могуществом и дисциплиной возникавшей монархии, и вся нация снова стала исповедывать религию Корана и привязалась к ней прочнее прежнего. Честолюбие халифов скоро доставило беспокойному нраву сарацинов поле для деятельности; их мужество сосредоточилось на ведении священной войны, а их энтузиазм одинаково усиливался и от препятствий, и от побед.

Быстрые завоевания сарацинов, естественно, наводят на предположение, что первые халифы лично предводительствовали армиями правоверных и искали в передовых рядах венца мучеников. Абу Бакр, Омар и Осман действительно выказали свое мужество в то время, как пророк подвергался гонениям, и в то время, как он одерживал победы, а их личная уверенность в том, что их ожидает рай, должна была внушать им презрение к удовольствиям и к опасностям здешнего мира. Но они вступали на престол в преклонных летах или в зрелом возрасте и считали внутренние заботы о религии и о справедливости за самые важные обязанности монарха. За исключением присутствия Омара при осаде Иерусалима, их самыми дальними экспедициями были частые благочестивые странствования из Медины в Мекку, и они спокойно выслушивали известия о победах в то время, как молились или произносили проповеди у гробницы пророка. Их строгий и воздержанный образ жизни был плодом добродетелей или привычек, а их горделивая простота оскорбляла тщеславную пышность земных царей. Когда Абу Бакр принял звание халифа, он приказал своей дочери Айше сделать аккуратную опись своего наследственного достояния для того, чтобы можно было ясно видеть, разбогатеет он или обеднеет на службе государству. Он считал себя вправе получать жалованье в размере трех золотых монет и требовать содержания для одного верблюда и для одного черного раба; но каждую неделю по пятницам он раздавал остаток от своих собственных и от казенных денег сначала самым достойным из мусульман, а затем самым бедным из них. Когда он умер, все его богатство, состоявшее из грубой одежды и пяти золотых монет, было передано его преемнику, который со вздохом выразил сожаление о том, что не будет способен подражать такому удивительному образцу. Однако воздержность и смирение Омара ни в чем не уступали добродетелям Абу Бакра: его пища состояла из ячменного хлеба или фиников; он пил одну воду; он произносил проповеди в одежде, которая была изорвана или протерта в двенадцати местах, а персидский сатрап, приехавший засвидетельствовать свое уважение к завоевателю, нашел его спящим вместе с нищими на ступенях мединской мечети. Бережливость есть источник щедрости, и увеличение доходов дало Омару возможность назначать справедливое и постоянное вознаграждение за прошлые и за настоящие заслуги правоверных. Не заботясь о своем собственном содержании, он назначил дяде пророка Аббасу первую, и самую значительную, пенсию в двадцать пять тысяч драхм, или серебряных монет. Каждому из престарелых воинов, участвовавших в Бедерском сражении, было назначено по пяти тысяч драхм, а последний, и самый ничтожный, из товарищей Мухаммада был награжден ежегодным доходом в три тысячи серебряных монет. Одна тысяча монет была наградой ветеранам, участвовавшим в первых сражениях с греками и персами, а остальные награды, постепенно уменьшавшиеся до пятидесяти серебряных монет, были назначены соразмерно с заслугами и со старшинством Омаровых солдат. В его царствование и в царствование его предместника завоеватели Востока были верными слугами Бога и народа; все государственные доходы шли на удовлетворение нужд мирного и военного времени; благоразумное сочетание справедливости и великодушия поддерживало дисциплину сарацинов, и благодаря редкому счастью халифы соединяли распорядительность и энергию деспотизма с теми принципами равенства и бережливости, которые лежат в основе республиканской формы правления. Геройское мужество Али и безупречное благоразумие Муавии возбуждали между их подданными соревнование, а те личные достоинства арабов, которые развивались в школе внутренних раздоров, были с большею пользою употреблены на распространение религии и владычества пророка. Царствовавшие вслед за тем представители рода Омейядов, живя в Дамаске среди дворцовой неги и пышности, не отличались ни дарованиями государственных людей, ни добродетелями святых. Тем не менее к подножию их трона беспрестанно складывалась добыча, собранная с неизвестных им народов, и постоянное возрастание арабского могущества должно быть приписано скорей воодушевлению нации, чем искусству ее вождей. Впрочем, значительной долей своих успехов они были обязаны слабости своих врагов. Рождение Мухаммада удачно совпало с тем периодом времени, когда и персы, и римляне, и европейские варвары выродились и страдали от внутренней неурядицы; империя Траяна или даже империя Константина или Карла Великого отразила бы нападение невежественных сарацинов и поток фанатизма исчез бы без шума в песках Аравии.

В победоносные времена римской республики сенат сосредоточивал усилия своих консулов и легионов на одной войне и старался совершенно раздавить первого врага, прежде чем вступать в борьбу со вторым. Такими трусливыми политическими принципами арабские халифы пренебрегали из великодушия или из энтузиазма. Они нападали с одинаковой энергией и с одинаковым успехом и на преемников Августа, и на преемников Артаксеркса, и две соперничавшие между собою монархии одновременно сделались жертвами врага, которого они так давно привыкли презирать. В десять лет Омарова управления сарацины подчинили его власти тридцать шесть тысяч городов, или замков, разрушили четыре тысячи церквей, или храмов, принадлежавших неверным, и соорудили тысячу четыреста мечетей для исповедывания религии Мухаммада. Через сто лет после бегства пророка из Мекки завоевания и владычество его преемников простирались от Индии до Атлантического океана, охватывая различные и отдаленные провинции, которые можно подвести под общие названия I) Персии, II) Сирии, III) Египта, IV) Африки и V) Испании. Я буду придерживаться этого разделения при описании стольких достопамятных событий; об отдаленных и менее интересных завоеваниях на Востоке я буду говорить лишь мимоходом, а более подробно буду говорить о тех странах, которые входили в состав Римской империи. Впрочем, чтоб извинить недостатки моего труда, я должен предъявить основательную жалобу на неясность и неудовлетворительность тех писателей, которые были моими руководителями. Греки, которые так многоречивы, когда заняты полемикой, не давали себе труда прославлять триумфы своих врагов. По прошествии ста лет невежества первые летописи мусульман были составлены большей частью по преданиям. Между многочисленными произведениями арабской и персидской литературы наши переводчики выбирали неудовлетворительные очерки, написанные в более поздние времена. Азиаты никогда не были знакомы ни с умением писать историю, ни с тем, что составляет отличительное достоинство исторических произведений; они не имеют понятия о законах критики, а принадлежащие к тому же периоду времени наши монашеские хроники можно сравнить с их самыми популярными произведениями, которые никогда не оживляются ни духом философии, ни духом свободы. Восточная библиотека одного француза могла бы просветить самого ученого из восточных муфтиев, и арабы, быть может, не найдут ни у одного из своих историков такого ясного и подробного описания их собственных подвигов, какое будет изложено на следующих страницах.

1. В первый год царствования первого халифа его наместник Халид, прозванный Мечом Божиим и бичом неверных, дошел до берегов Евфрата и завладел городами Анбаром и Хирой. Одно племя оседлых арабов поселилось на окраинах пустыни, к западу от развалин Вавилона, и город Хира сделался резиденцией целого ряда королей, принявших христианскую веру и царствовавших в течение с лишком шестисот лет под сенью персидского трона. Последний из Мунзиров был разбит Халидом и лишился жизни; его сын был отправлен пленником в Медину; его аристократия преклонилась перед преемником пророка; народ соблазнился примером и успехами своих соотечественников, и первым плодом внешнего завоевания была принятая халифом уплата ежегодной дани в семьдесят тысяч золотых монет. И сами халифы, и даже их историки были поражены этими признаками ожидавшего их в будущем величия. «В том же году, – говорит Эльмацин, – Халид выдержал несколько славных сражений; он истребил огромное число неверных и победоносным мусульманам досталась неисчислимая добыча. Но непобедимый Халид скоро был оттуда вызван для ведения войны с Сирией; вторжение в персидские владения было возложено на менее деятельных или менее осмотрительных вождей; сарацины были с потерями отражены при переправе через Евфрат, и хотя они наказали магов, осмелившихся их преследовать, их уцелевшие воины ограничились тем, что бродили по вавилонской степи.

Персы, из негодования и страха, на минуту прекратили свои внутренние распри. По единогласному приговору духовенства и знати, их царица Азермидухт была низложена, – это был шестой из тех узурпаторов, которые возвышались и падали в течение трех или четырех лет, истекших со смерти Хосрова и с отступления Ираклия. Ее корона была возложена на голову Хосроева внука Иездигера, и та же самая эра, которая совпадает с астрономическим периодом, служит напоминанием о падении династии Сасанидов и религии Зороастра. Молодость и неопытность царя, которому было только пятнадцать лет, заставили его уклониться от личного участия в опасной борьбе; царское знамя было отдано в руки одного из его генералов, по имени Рустама, а к тридцатитысячной регулярной персидской армии присоединились, – на самом деле или только по слухам, – подданные или союзники великого царя в таком числе, что она разрослась до ста двадцати тысяч человек. Мусульмане, увеличившие свои военные силы с двенадцати до тридцати тысяч, раскинули свой лагерь на равнинах Кадисии, а в их рядах хотя и было менее людей, но было более солдат, чем в неповоротливых скопищах неверных. Здесь я должен сделать одно замечание, которое придется часто повторять: что атака арабов не походила на атаку греков и римлян, так как она не заключалась в натиске сплоченной массы пехоты: их военные силы состояли преимущественно из кавалерии и стрелков из лука, и сражение, много раз прерывавшееся и много раз возобновлявшееся единоборством и легкими стычками, могло продолжаться несколько дней без всякого решительного результата. Различные периоды битвы при Кадисии были отличены особыми названиями. Первый период был назван днем помощи вследствие благовременного прибытия сирийцев. День потрясения был так назван, вероятно, вследствие смятения, возникшего в одной из состязавшихся между собою армий, а может быть, и в них обеих. Третьему периоду, во время которого произошла ночная суматоха, было дано причудливое название ночи рева вследствие того, что в течение ее раздавались дикие крики, походившие на рев самых свирепых зверей. Утром следующего дня решилась судьба Персии и кстати налетевший вихрь нагнал облака пыли в лица неверным. Звучание оружия долетело до палатки Рустама, который, не имея никакого сходства с древним героем того же имени, спокойно лежал в тени, наслаждаясь прохладой, среди лагерного обоза и навьюченных золотом и серебром верблюдов. Почуяв опасность, он вскочил со своего ложа, но был настигнут во время своего бегства одним отважным арабом, который поймал его за ногу, отрубил ему голову, воткнул ее на пику, и, возвратившись на поле сражения, посеял ужас и смятение в самых густых рядах персидской армии. Сарацины признаются, что потеряли семь тысяч пятьсот человек, и сражению при Кадисии не без основания дают эпитеты упорного и жестокого. Знамя монархии было захвачено арабами на поле битвы; оно состояло из кожаного фартука того кузнеца, который когда-то спас Персию; но эта эмблема геройства и бедности была покрыта и почти совершенно скрыта от глаз множеством драгоценных каменьев. После этой победы богатая провинция Ирак, или Ассирия, подчинилась халифу, а свою власть над завоеванными странами он поспешил упрочить основанием Басры — укрепленного города, постоянно господствовавшего над торговыми сообщениями и над мореплаванием персов. На расстоянии восьмидесяти миль от залива Евфрат и Тигр соединяют свои воды и образуют один широкий поток, который течет в прямолинейном направлении и который основательно называют рекою Арабов. Новое поселение было основано на западном берегу, на полдороге между местом слияния двух знаменитых рек и их устьями; первая колония состояла из восьмисот мусульман, но благодаря ее выгодному положению из нее скоро возникла пышная и многолюдная столица. Воздух там чистый и здоровый, несмотря на то, что климат чрезвычайно жаркий; окрестные луга покрыты пальмовыми деревьями и стадами рогатого скота, а одна из близлежащих долин славилась тем, что принадлежала к числу четырех райских садов Азии. При первых халифах юрисдикции этой арабской колонии были подчинены южные провинции Персии; город был освящен гробницами товарищей Мухаммада и мучеников за веру, а европейские суда до сих пор посещают гавань Басры, как удобную стоянку, лежащую на торговом пути в Индию.

После поражения при Кадисии, перерезанная реками и каналами местность могла бы представить непреодолимую преграду для кавалерии победителей, а стрелы сарацинов не могли бы разрушить стен Ктезифона, или Мадаина, устоявших против римских осадных машин. Но спасавшиеся бегством персы пали духом вследствие уверенности, что их религии и их могуществу настал конец; самые сильные позиции были покинуты из вероломства или из трусости, а сам царь укрылся вместе с некоторыми членами своего семейства и вместе со своими сокровищами в Хольване, у подножия Мидийских гор. В третьем месяце после битвы наместник Омара Саид переправился через Тигр, не встретив никакого сопротивления; столица Персии была взята приступом, а беспорядочное сопротивление населения лишь усиливало ярость мусульман, восклицавших с религиозным исступлением: „Вот белый дворец Хосрова; вот исполнение того, что обещал апостол Божий!“ Полунагие степные хищники внезапно обогатились так, как не ожидали и как сами того не сознавали. В каждом из дворцовых апартаментов открывались новые сокровища, или искусно скрытые, или выставленные напоказ; золото и серебро, разнообразные одеяния и драгоценная мебель превосходили ^[1] все, что могло быть создано фантазией или выражено каким-нибудь числом, а другой историк оценивает эти неслыханные и несметные богатства в баснословную сумму трех тысяч миллионов золотых монет. В некоторых мелочных, но интересных подробностях виден контраст между богатством и невежеством. В городе находились обширные запасы камфары, которая привозилась с отдаленных островов Индийского океана и употреблялась с примесью воска для освещения восточных дворцов. Не будучи знакомы ни с названием, ни со свойствами этого благовонного вещества, сарацины приняли его за соль, стали примешивать его к хлебу и были удивлены его горьким вкусом. Одна из комнат дворца была украшена шелковым ковром, в котором было шестьдесят локтей в длину и столько же в ширину; на нем был представлен рай или сад; вышивка из золота изображала цветы, фрукты и деревья, а драгоценные каменья изображали их цвета, и весь этот огромный квадрат был окружен пестрой каймой зеленого цвета. Арабский генерал убедил своих солдат отказаться от этой добычи в основательной надежде, что это великолепное произведение природы и искусства будет услаждать взоры халифа. Суровый Омар не обратил никакого внимания на художественные достоинства и царскую пышность этого ковра и разделил его между своими мединскими собратьями; рисунок утратил свою цельность, но ценность материала была так велика, что доля одного Али была продана за двадцать тысяч драхм. Мул, уносивший на своей спине корону Хосрова и его кирасу, его перевязь и браслеты, был захвачен во время преследования; эти великолепные трофеи были представлены вождю правоверных, и самые серьезные из его товарищей не могли воздержаться от улыбки при виде седой бороды, обросших волосами рук и неуклюжей фигуры ветерана, которого одели в эти доспехи великого царя. Вслед за разграблением Ктезифона жители стали покидать его, и он стал мало-помалу приходить в упадок. Сарацинам не нравились ни местный климат, ни положение города, и арабский главнокомандующий посоветовал Омару перенести столицу на западный берег Евфрата. Ассирийские города во все века строились легко и скоро и так же легко и скоро приходили в упадок. В этой стране нет ни камня, ни строевого леса, и самые прочные постройки возводятся из высушенного на солнце кирпича, а цементом служит для них добываемая на месте горная смола. Слово куфа — значит жилище, построенное из хвороста и глины; но новой столице придавали важное значение многочисленность, богатство и мужество колонии ветеранов, а их склонность к бесчинствам выносили самые благоразумные из халифов, опасавшиеся вызвать восстание ста тысяч людей, способных владеть оружием. „Жители Куфы, – говорил Али, обращаясь к ним за помощью, – вы всегда отличались вашим мужеством. Вы побеждали персидского царя и разгоняли его войска, пока не вступили в обладание его наследственным достоянием“. Это блестящее завоевание было довершено победами при Джалуле и Нехавенде. После первого из этих поражений Иездигер бежал из Хольвана и скрыл свой стыд и свое отчаяние в тех самых горах Фарса, с которых Кир спустился вместе со своими товарищами, которые еще были в ту пору ему равными. Мужество нации пережило мужество монарха; среди гор, лежащих к югу от Экбатан или Хамадан, сто пятьдесят тысяч персов сделали третью, и окончательную, попытку отстоять свою религию и свою родину, и решительную победу при Нехавенде арабы назвали победой из побед. Если правда, что спасавшийся бегством персидский главнокомандующий был остановлен и взят в плен среди множества мулов и верблюдов, на которых были сложены запасы меда, то как бы ни казался ничтожным или странным этот факт, он объясняет нам, какие препятствия создавала для восточных армий привычка к роскоши.

В произведениях греческих и латинских писателей мы находим лишь неясные сведения о географии Персии; но самые знаменитые из ее городов, как кажется, были построены до нашествия арабов. Благодаря покорению Хамадана и Исфахана, Казвина, Тебриза, Рея, завоеватели мало-помалу приближались к берегам Каспийского моря, и меккские ораторы могли прославлять успехи и мужество правоверных, уже потерявших из виду Северную Медведицу и почти переступивших за пределы обитаемого мира. Снова повернув к западу, в направлении к римским владениям, они перешли через Тигр по Мосульскому мосту и в завоеванных ими провинциях Армении и Месопотамии обнялись со своими победоносными товарищами, принадлежавшими к сирийской армии. Когда они двинулись из Мадаинского дворца на восток, их военные успехи были и не менее быстры, и не менее обширны. Продвигаясь вперед вдоль берегов Тигра и Персидского залива, они проникли сквозь горные ущелья в долину Истахра или Персеполя и осквернили последнее святилище, остававшееся во власти магов. Внук Хосрова едва не был захвачен врасплох среди пошатнувшихся колонн и обезображенных фигур – этих печальных эмблем прошлой и тогдашней судьбы Персии; он торопливо бежал через Керманскую степь, обратился с просьбой о помощи к воинственным жителям Систана и нашел скромное убежище на границе тюркских и китайских владений. Но победоносная армия не знает усталости; арабы разделили свои силы для преследования трусливого врага, и халиф Осман обещал управление Хорасаном первому генералу, который проникнет в эту обширную и многолюдную страну, когда-то находившуюся во власти древних бактрийцев. Это условие было принято; эта награда была заслужена; знамя Мухаммада было водружено на стенах Герата, Мерва и Балха, и счастливый вождь не останавливался и не отдыхал до тех пор, пока не напоил своих покрытых пеною коней водами Окса. Благодаря господствовавшей там анархии независимые начальники городов и укрепленных замков заключали отдельные капитуляции; условия устанавливались или предписывались сообразно с тем, что руководило действиями победителя – уважение, предусмотрительность или сострадание, и от одного изъявления покорности зависело различие между теми, кого причисляли к разряду друзей, и теми, кого причисляли к разряду рабов. Князь, или сатрап Ахваза и Суз, Хормузан был вынужден, после мужественной обороны, отдать и самого себя, и свои владения на произвол халифа, а происшедшее между ними свидание представляет верную картину арабских нравов. В присутствии Омара и по его приказанию с чванного варвара сняли вышитое золотом шелковое одеяние и усыпанную рубинами и изумрудом корону. ’’Сознаете ли вы теперь, – спросил победитель у своего раздетого пленника, – в чем заключается приговор Божий и какое различие между участью неверных и участью тех, кто изъявляет покорность?» «Увы, – отвечал Хормузан, – я сознаю это слишком глубоко. В дни нашего общего невежества мы сражались земным оружием, и моя нация одерживала верх. В ту пору Бог относился к борьбе безучастно; но с тех пор, как он принял вашу сторону, вы ниспровергли и наше владычество, и нашу религию». Утомленный этим мучительным свиданием, перс стал жаловаться на невыносимую жажду, но обнаружил опасение, что его убьют в то время, как он будет пить воду. «Не робейте, – сказал халиф, – ваша жизнь не подвергнется никакой опасности, пока вы не выпьете эту воду»; хитрый сатрап поблагодарил за это обещание и мгновенно разбил сосуд с водой о землю. Омар хотел наказать его за такое плутовство, но окружающие напомнили о святости клятвы, а немедленное обращение Хормузана в магометанскую веру дало ему право не только на полное помилование, но и на ежегодную пенсию в две тысячи золотых монет. Чтоб ввести в Персии хорошее управление, была составлена опись народонаселения, рогатого скота и земных продуктов, и если бы этот документ, свидетельствовавший о заботливости халифов, дошел до нас, он был бы поучителен для философов всех веков.

В своем бегстве Иездигер проник по ту сторону Окса и достиг Яксарта — двух рек, хорошо известных и древним, и новым народам, и вытекающих из индийских гор в направлении к Каспийскому морю; он нашел гостеприимное убежище у Тархуна, владетеля плодородной провинции Ферганы на берегах Яксарта; жалобы и обещания падшего монарха растрогали и владетеля Самарканда, и тюркские племена Согдианы и Скифии, и он отправил посольство с поручением искать более прочной и более надежной дружбы китайского императора. Добродетельного Тай-цзуна, первого представителя династии Тан, можно по справедливости сравнивать с римскими Антонинами; его подданные наслаждались благоденствием и внутренним спокойствием, и его власти подчинялись сорок четыре орды живших в Татарии варваров. Гарнизоны, стоявшие в его пограничных городах Кашгаре, Хотане, имели частые сношения со своими соседями, жившими на берегах Яксарта и Окса; незадолго перед тем основанная персидская колония ввела в Китае астрономию магов, и Тай-цзун, быть может, был встревожен быстрыми успехами арабов и их опасным соседством. Влияние, а быть может и содействие, китайского правительства оживило надежды Иездигера и усердие огнепоклонников, и он возвратился назад с тюркской армией, чтоб отвоевать наследственное достояние своих предков. Счастливые мусульмане, не обнажая меча, сделались зрителями его гибели и смерти. Внуку Хосрова изменил один из его служителей, взбунтовавшиеся жители Мерва оскорбляли его, а варварские союзники напали на него, нанесли ему поражение и пустились за ним в погоню. Он достиг берегов реки и предлагал свои кольца и браслеты за то, чтоб его немедленно перевезли на другой берег в лодке мельника. Грубый мельник — или потому, что не понимал, в каком критическом положении находился царь, или потому, что не чувствовал сострадания к нему, отвечал, что его мельница приносит ему ежедневный доход в четыре драхмы серебра и что он прекратит свою работу только в том случае, если получит за это приличное вознаграждение. В этот момент колебаний и мешкотности последний царь из рода Сасанидов был настигнут и убит тюркской кавалерией на девятнадцатом году своего несчастного царствования. Его сын Пероз был почтительным клиентом китайского императора и принял должность начальника его гвардии, а поселившиеся в провинции Бухара персидские изгнанники долго поддерживали там религию магов. Его внук унаследовал царский титул; но после одной слабой и безуспешной попытки он возвратился в Китай и кончил жизнь в сианьском дворце. Мужская линия Сасанидов пресеклась; но происходившие от персидского царского рода пленницы поступили в рабыни или в жены победителей, и кровь этих знатных матерей облагородила род халифов и имамов.

После разрушения Персидской империи река Оке стала отделять владения сарацинов от владений тюрок. Предприимчивые арабы скоро перешагнули через эту узкую грань; губернаторы Хорасана стали расширять свои непрерывные нашествия, и один из их триумфов был украшен ботинкой, которую потеряла одна тюркская царица, торопливо спасавшаяся бегством через горы Бухары. Но окончательное завоевание и Трансоксианы, и Испании состоялось лишь в славное царствование бездеятельного Валида, а имя Кутейбы, погонщика верблюдов, свидетельствует о происхождении и личных достоинствах его наместника, совершившего эти завоевания. В то время как один из его помощников впервые водрузил магометанское знамя на берегах Инда, Кутейба подчинял владычеству пророка и халифа обширные страны, лежащие между Оксом, Яксартом и Каспийским морем. Неверные были обложены податью в два миллиона золотых монет; их идолы были или сожжены, или разбиты на куски; мусульманский вождь произнес проповедь в мечети Хорезма; после нескольких сражений тюркские орды были загнаны в степь, и китайский император стал искать дружбы победоносных арабов. Их трудолюбию можно в значительной мере приписать плодородие той провинции, которая носила в древности название Согдианы; но еще со времени владычества македонских царей местное население сознавало выгоды, доставляемые почвой и климатом, и пользовалось ими. До нашествия сарацинов Хорезм, Бухара и Самарканд были богаты и многолюдны под игом северных пастухов. Эти города были окружены двойными стенами, а внешние укрепления, при более обширной окружности, вмещали внутри себя окрестные поля и сады. Обоюдные нужды Индии и Европы удовлетворялись предприимчивостью согдийских торговцев, а неоценимое искусство превращать холст в писчую бумагу распространилось из Самаркандской мануфактуры по всему западу.

II. Лишь только Абу Бакр восстановил единство религии и управления, он разослал следующий циркуляр к арабским племенам: «От имени всемилосердного Бога к остальным правоверным. Да ниспошлет вам Господь здравие и благоденствие, милость и благословение. Я восхваляю Всемогущего Бога и молюсь за его пророка Мухаммада. Сим уведомляю вас, что я намерен отправить правоверных в Сирию для того, чтоб вырвать ее из рук неверных. Вместе с тем хочу, чтоб вы знали, что сражаться за религию – значит повиноваться воле Божьей?» Его посланцы возвратились назад с известиями о благочестивом и воинственном воодушевлении, которое они возбудили во всех провинциях, и лагерь близ Медины стал мало-помалу наполняться толпами неустрашимых сарацинов, жаждавших деятельности, жаловавшихся на жаркое время года и на недостаток провизии и от нетерпения роптавших на мешкотного халифа. Лишь только вся армия была в сборе, Абу Бакр взошел на возвышение, сделал смотр людям, лошадям и оружию и произнес горячую молитву за успех предприятия. В первый день похода он сам шел пешком вместе с армией, а когда пристыженные вожди вздумали сойти со своих коней, халиф успокоил их совесть, объявив им, что и те, которые едут верхом, и те, которые идут пешком для пользы религии, в равной мере достойны награды. Инструкции, которые он дал начальникам сирийской армии, были внушены тем воинственным религиозным фанатизмом, который стремится к удовлетворению мирского честолюбия, делая вид, будто презирает его. «Помните, – говорил преемник пророка, – что вы всегда находитесь в присутствии Божием, на краю смерти, в уверенности, что настанет последний суд, и в надежде достигнуть рая. Воздерживайтесь от несправедливости и от притеснений; совещайтесь с вашими сотоварищами и старайтесь сохранить любовь и доверие ваших войск. Когда вы будете сражаться во славу Божию, держите себя так, как прилично мужчинам, и не поворачивайтесь спиной к неприятелю; но не пятнайте ваших побед кровью женщин или детей. Не уничтожайте пальмовых деревьев и не жгите жатву на полях. Не срубайте плодовых деревьев и не делайте вреда рогатому скоту, за исключением того, который будете убивать для употребления в пищу. Когда вы заключите какой бы то ни было договор или особое условие, соблюдайте его и будьте так же снисходительны на деле, как были снисходительны на словах. По мере того как вы будете продвигаться вперед, вы будете встречать религиозных людей, уединенно живущих в монастырях и избравших этот способ служения Господу: оставляйте их в этом одиночестве, не убивайте их и не разрушайте их монастырей вы встретите людей иного разряда, которые принадлежат к синагоге Сатаны и у которых выбрита маковка на голове; раскалывайте им череп и не давайте им пощады, если они не обратятся в магометанскую веру или не будут уплачивать дани». Арабам строго воспрещались всякие нечестивые или пустые разговоры и всякие опасные напоминания о старых распрях; среди лагерной суматохи они усердно исполняли обряды своей религии, а часы отдыха проводили в молитве, в благочестивых размышлениях и в изучении Корана. Неумеренное или даже воздержное употребление вина наказывалось восьмьюдесятью ударами по пяткам, а многие из тайно нарушавших это предписание, воспламеняясь тем рвением, которым отличается всякая новая религия, сами признавались в своей вине и требовали заслуженного наказания. После некоторых колебаний начальство над сирийской армией было вверено одному из меккских беглецов и товарищей Мухаммада Абу Тубайду, усердие и благочестье которого смягчались, но не ослаблялись чрезвычайной кротостью характера и сердечной добротой. Но во всех затруднительных обстоятельствах солдаты обращались к высшим дарованиям Халида, и на кого бы ни пал выбор монарха, все-таки Меч Божий был и на самом деле и в общем мнении главным вождем сарацинов. Он повиновался без принуждения; к нему обращались за советами без зависти, и таково было воодушевление этого человека, или, верней, таков был дух того времени, что Халид изъявлял готовность служить под знаменем веры, даже если бы оно находилось в руках ребенка или врага. Действительно, победоносному мусульманину были обещаны слава, богатство и владычество; но ему старательно внушали, что если блага этой жизни будут единственною целью его деяний, они будут и единственной его наградой.

Римское тщеславие украсило названием Аравии ту из пятнадцати сирийских провинций, в состав которой входили земли к востоку от Иордана, и потому для первого нашествия сарацинов могло служить оправданием нечто вроде национального права. Эта страна обогащалась от разнообразных выгод, доставляемых торговлей; благодаря заботливости императоров она была защищена рядом укреплений, а многолюдные города Гераса, Филадельфия и Босра были ограждены своими крепкими стенами, по меньшей мере, от нападений врасплох. Последний из этих городов был восемнадцатой станцией на пути из Медины; эта дорога была хорошо знакома караванам Хиджаза и Ирака, ежегодно посещавшим этот обильный рынок и местных, и степных продуктов; опасения, которые постоянно внушала зависть арабов, научили жителей владеть оружием, и двенадцать тысяч всадников могли выступить навстречу неприятеля из ворот Боеры, название которой означает на сирийском языке сильно укрепленную оборонительную башню. Отряд из четырех тысяч мусульман, ободрившись от первых успешных нападений на беззащитные города и от первых удачных стычек с небольшими неприятельскими отрядами близ границы, осмелился напасть на укрепленную Боеру, предварительно потребовав сдачи города. Он не устоял против более многочисленных сирийцев и спасся от гибели благодаря прибытию Халида с тысячью пятьюстами всадниками; Халид не одобрил этого предприятия, возобновил бой и спас своего друга, почтенного Сержабиля, тщетно взывавшего к единству Божью и к обещаниям пророка. После непродолжительного отдыха мусульмане совершили свои омовения песком вместо воды, и, перед тем как им приказали садиться на коней, Халид произнес утреннюю молитву. Уверенные в своей силе жители Боеры растворили городские ворота, вывели свои войска на равнину и поклялись умереть для защиты своей религии. Но религия мира не могла устоять против раздававшихся в рядах сарацинов фанатических криков: «На бой, на бой! В рай, в рай», а происходившее в городе смятение, звон колоколов и возгласы священников и монахов усиливали страх и замешательство христиан. Поле сражения осталось за арабами, потерявшими только двести тридцать человек, а в ожидании человеческой или божеской помощи городской вал Боеры был уставлен святыми крестами и освященными знаменами. Губернатор Роман с самого начала советовал покориться; так как народ питал к нему презрение и отставил его от должности, то он желал отомстить за эту обиду и нашел удобный для того случай. На ночном свидании с неприятельскими лазутчиками он сообщил им, что от его дома идет подземная галерея под самые городские стены; сын халифа вместе с сотней волонтеров положились на слово этого нового союзника, и их удача и неустрашимость открыли их товарищам легкий доступ внутрь города. После того как Халид продиктовал условия покорности и уплаты дани, вероотступник, или новообращенный, признался перед народным собранием в измене, которая была так похвальна в глазах мусульман. «Я отказываюсь от всякого общения с вами, – сказал Роман, – и в этом мире, и в будущем. Я отрекаюсь от того, кто был распят, и от всех тех, кто поклоняется ему. Я избираю моим Господом Бога, моей религией Ислам, моим храмом Мекку, моими братьями мусульман и моим пророком Мухаммада, который был послан для того, чтоб направить нас на истинный путь и ввести истинную религию наперекор тем, кто дает Богу сотоварищей».

Завоевание Боеры, находившейся в четырех днях пути от Дамаска, внушило арабам смелость предпринять осаду древней столицы Сирии. На небольшом расстоянии от городских стен они расположились лагерем среди рощ и фонтанов этой очаровательной местности и со своим обычным предложением или переходить в мусульманскую веру, или уплачивать дань, или сражаться они обратились к мужественному городскому населению, незадолго перед тем получившему подкрепление из пяти тысяч греков. Как при упадке военного искусства, так и при его зарождении сами военачальники нередко делали и принимали вызовы на единоборство немало копий было переломлено на равнине Дамаска, и Халид выказал свою личную храбрость при первой вылазке осажденных. После упорной борьбы он одолел и взял в плен одного из христианских военачальников, который по своему мужеству был достойным его соперником. Он тотчас сел на свежего коня, подаренного ему губернатором Пальмиры, и устремился к передовым рядам своей армии. «Отдохните немного, – сказал его друг Дерар, – и позвольте мне заменить вас; ведь вы утомились в борьбе с этой собакой». «О Дерар, – возразил неутомимый сарацин, – мы будем отдыхать в том мире. Кто трудится сегодня, будет отдыхать завтра». С таким же пылом он принял вызов и победил другого бойца, а за то, что двое его пленников не захотели отказаться от своей религии, он с негодованием бросил их головы внутрь города. Исход нескольких генеральных сражений или частных стычек принудил жителей Дамаска сузить сферу их обороны; но посланец, которому они помогли спуститься с городской стены, возвратился с обещанием, что скоро прибудут сильные подкрепления, а их шумные выражения радости сообщили это известие арабам. После непродолжительного совещания арабские генералы решились снять или, верней, приостановить осаду Дамаска до тех пор, пока они не сразятся с армией императора. При отступлении Халид пожелал занять самый опасный пост в арьергарде, но из скромности уступил его Абу Убайду. Однако в минуту опасности он устремился на выручку своему товарищу, которого сильно теснили вышедшие из города шесть тысяч всадников и десять тысяч пехотинцев, и лишь немногие из этих христианских воинов могли рассказать в Дамаске подробности своего поражения. Ввиду важности предстоящей борьбы потребовалось соединение сарацинов, рассеянных по границам Сирии и Палестины, и я приведу содержание одного из циркулярных посланий, адресованного к будущему завоевателю Египта Амру: «Во имя Всемилосердного Бога: от Халида к Амру, здравие и благополучие. Знай, что твои братья-мусульмане предполагают двинуться на Аизнадин, где стоит армия из семидесяти тысяч греков, которые намереваются выступить против нас для того, чтоб своими устами потушить свет Божий; но Бог да сохранит свой свет наперекор неверным. Поэтому, лишь только будет тебе вручено настоящее мое письмо, приходи с теми, кто находится при тебе, в Аизнадин, где ты найдешь нас, если это будет угодно Всевышнему Богу». Это приказание было охотно исполнено, и те сорок пять тысяч мусульман, которые сошлись в один и тот же день в одном и том же месте, приписывали благости Провидения то, что было плодом их деятельности и усердия.

Почти через четыре года после одержанных над Персией побед спокойствие и самого Ираклия, и его империи было еще раз нарушено появлением нового врага и новой религии, могущественное влияние которой восточные христиане сильно чувствовали на себе, но едва ли ясно сознавали его причины. В своем константинопольском или в своем антиохийском дворце император был встревожен известиями о вторжении арабов в Сирию, о потере Боеры и об опасности, угрожавшей Дамаску. Семидесятитысячная армия, состоявшая частью из ветеранов, частью из новобранцев, была собрана в Хомсе, или Эмесе, под главным начальством полководца Вердана, а эти войска, состоявшие преимущественно из кавалерии, могли безразлично назваться сирийскими, греческими или римскими – сирийскими, по имени провинции, в которой они были набраны и которая была театром военных действий, греческими – по религии их монарха и по языку, на котором он говорил, и римскими – по тому громкому имени, которое еще не переставали профанировать преемники Константина. В то время как Вердан ехал по равнине Аизнадина на белом муле, украшенном золотыми цепочками, а вокруг него несли знамена и штандарты, он был удивлен приближением свирепого и полунагого воина, задумавшего осмотреть занимаемые неприятелем позиции. Это был Дерар, отважное мужество которого было внушено и, быть может, преувеличено энтузиазмом его времени и его соотечественников. Ненависть к христианам, жажда добычи и презрение к опасностям были самыми выдающимися наклонностями отважного сарацина, а перспектива неизбежной смерти никогда не могла поколебать его религиозной самоуверенности, никогда не могла ослабить его хладнокровной решимости и даже не могла заглушить несдержанной и воинственной шутливости его нрава. В самых отчаянных предприятиях он был и отважен, и предусмотрителен, и счастлив; после бесчисленных опасностей и после того, как он три раза попадался в плен к неверным, он пережил завоевание Сирии и получил свою долю награды за этот успех. В настоящем случае он один устоял против тридцати римлян, высланных против него Верданом, и, убив или сбросив с лошади семнадцать из них, Дерар возвратился целым и невредимым к своим товарищам, громко превозносившим его мужество. Когда главнокомандующий слегка упрекнул его за опрометчивость, он стал оправдываться с наивностью простого солдата. «Нет, – говорил Дерар, – не я начал борьбу: они пришли с целью захватить меня, и я боялся, чтоб Бог не увидел меня бегущим от врага; действительно, я сражался с увлечением, и Бог, без сомнения, помог мне справиться с ними; если бы я не боялся ослушаться ваших приказаний, я бы не ушел оттуда, и я уже предвижу, что они попадутся в наши руки». На глазах обеих армий один почтенный грек вышел из рядов неприятельской армии с выгодными для сарацинов мирными предложениями: за то, чтоб они удалились, им предлагали для каждого солдата по одной чалме, по одному платью и по одной золотой монете; их начальнику предлагали десять платьев и сто золотых монет, а халифу – сто платьев и тысячу золотых монет. Презрительная улыбка выразила отказ Халида. «Собаки-христиане, вы хорошо знаете, что вам предстоит выбор между Кораном, уплатой дани и битвой. Мы – такой народ, который находит более наслаждений в войне, нежели в мире, и мы презираем ваши жалкие подаяния, так как и ваши богатства, и ваши семьи, и вы сами скоро будете в нашей власти». Несмотря на это кажущееся пренебрежение к врагу, Халид был глубоко проникнут сознанием общей опасности. Те из мусульман, которым случалось бывать в Персии и видеть армии Хосрова, признавались, что они никогда еще не видали более грозных военных сил. Из численного превосходства неприятельских войск хитрый сарацин извлек новый мотив, чтоб воспламенить мужество своих солдат. «Перед вами, – сказал он, – стоят соединенные силы римлян; ускользнуть от них нет никакой возможности, но вы можете завоевать Сирию в один день. Исход сражения зависит от вашей дисциплины и стойкости. Берегите свои силы для вечера. Ведь пророк обыкновенно побеждал по вечерам». В двух происходивших одно вслед за другим сражениях его сдержанное мужество устояло и против неприятельских стрел, и против ропота его собственных войск. Наконец, когда неприятель почти совершенно истощил и свое мужество, и свои запасы стрел, Халид подал сигнал к наступлению и к победе. Уцелевшие остатки императорской армии спаслись бегством в направлении к Антиохии, Кесарии и Дамаску, а за смерть четырехсот семидесяти мусульман служила вознаграждением уверенность, что они отправили в ад более пятидесяти тысяч неверных. Захваченная в этот день добыча была неоценима; она состояла из множества золотых и серебряных знамен и крестов, из драгоценных каменьев, из серебряных и золотых цепей и из бесчисленного количества самого богатого оружия и нарядов. Общее распределение добычи было отложено до взятия Дамаска; но захваченные запасы оружия оказались очень полезными и послужили орудием для новых побед. Известие об этом блестящем успехе было отправлено к халифу, а те из арабских племен, которые относились равнодушно или враждебно к миссии пророка, стали настоятельно требовать своей доли из собранной в Сирии жатвы.

Скорбь и страх быстро принесли эти печальные известия в Дамаск, и городские жители увидели с высоты своих стен возвращение героев Аизнадина. Амр шел в авангарде во главе девяти тысяч всадников; затем следовали одни вслед за другими грозные отряды сарацинов, а арьергард замыкался самим Халидом и знаменем черного орла. Он возложил на деятельного Дерара обязанность содержать вокруг города патрули с двумя тысячами всадников, очищать равнину от неприятеля и не допускать в город ни подкреплений, ни вестовщиков. Остальные арабские вожди заняли указанные им позиции перед семью воротами Дамаска и возобновили осаду со свежей энергией и самоуверенностью. Успешные, но несложные военные операции сарацинов редко соединялись с искусством, с физическим трудом и с употреблением тех военных машин, с которыми были знакомы греки и римляне; они довольствовались тем, что окружали город не столько траншеями, сколько солдатами, отражали вылазки осажденных, пытались взять город при помощи какой-нибудь военной хитрости или приступом, или же выжидали, чтоб он сдался вследствие недостатка съестных припасов или вследствие неудовольствия жителей. Дамаск был готов признать исход Аизнадинской битвы за окончательное и неизменное разрешение спора между императором и халифом, но его мужество снова воспламенили пример и влияние знатного грека Фомы, возвысившегося из положения частного человека до положения Ираклиева родственника. Ночная суматоха и ночное освещение известили осаждающих о готовившейся к утру вылазке, а христианский герой, делавший вид, будто презирает религиозный фанатизм арабов, прибегнул к помощи суеверий, также внушаемых фанатизмом. Высокое распятие было поставлено у главных городских ворот в виду обеих армий; епископ сопровождал вместе со своим духовенством выступавшие из города войска и положил книгу Нового Завета перед изображением Иисуса, а два противника нашли – сообразно со своими верованиями – или оскорбительной, или назидательной молитву, чтоб сын Божий защитил своих служителей и отстоял истину своего учения. Битва свирепствовала с неукротимою яростью, а ловкость Фомы, который был самым искусным стрелком из лука, была гибельна для самых отважных сарацинов до той минуты, когда одна геройская женщина взялась отомстить за их смерть. Жена Абана, сопровождавшая его в этой священной экспедиции, обняла своего умирающего супруга. «Ты счастлив мой милый, – говорила она, – ты отправился к твоему Господу, который сначала соединил нас, а потом разлучил. Я отмщу за твою смерть и сделаю все, что могу, чтоб попасть туда, где ты находишься, потому что я тебя люблю. Впредь ни один мужчина не прикоснется ко мне, потому что я посвятила себя служению Богу». Не испустив ни одного вздоха и не проронив ни одной слезы, она обмыла труп своего мужа и похоронила его с обычными обрядами. Затем, взяв в руки мужнино оружие, которым она научилась владеть на своей родине, неустрашимая вдова Абана отыскала среди самой горячей свалки то место, на котором сражался убийца ее мужа. Ее первая стрела пронзила руку его знаменоносца; ее вторая стрела ранила Фому в глаз, и христиане пали духом, не видя ни своего знамени, ни своего вождя. Однако мужественный защитник Дамаска не захотел удалиться в свой дворец; его рану перевязали на городском валу; бой продолжался до вечера, и сирийцы отдыхали лежа на своем оружии. Среди ночной тишины удар в большой колокол подал сигнал к нападению; городские ворота растворились, и из каждых ворот отряд бойцов устремился на погруженный в сон лагерь сарацинов. Халид прежде всех взялся за оружие; во главе четырехсот всадников он полетел на самый опасный пункт, и слезы катились по щекам этого закаленного в боях воина в то время, как он с жаром произносил: «Боже, который никогда не спишь, взгляни на твоих служителей и не отдавай их в руки врагов». Присутствие Меча Божия остановило Фому в его мужественном и успешном нападении; лишь только мусульмане узнали о грозившей им опасности, они выстроились в ряды и напали на неприятеля и с флангов, и с тылу. После потери нескольких тысяч человек христианский вождь отступил со вздохом отчаяния, а преследовавшие неприятеля сарацины были остановлены стоявшими на валу военными машинами.

После семидесятидневной осады терпение жителей Дамаска, а может быть и их съестные припасы, истощились, и самые храбрые из вождей подчинились тяжелым требованиям необходимости. Среди различных случайностей и мирного, и военного времени они научились бояться свирепости Халида и уважать кроткие добродетели Абу Убайда. В полночь в палатку этого почтенного военачальника были введены сто избранных депутатов от духовенства и народа. Он вежливо принял их и вежливо отпустил. Они возвратились в город с письменным договором, за соблюдение которого была порукой честь одного из товарищей Мухаммада; в договоре говорилось, что всякие военные действия прекратятся, что добровольные эмигранты могут безопасно выезжать из города со всею движимостью, какую будут в состоянии увезти с собою, и что платящие дань подданные халифа будут пользоваться своими землями и домами вместе с правом пользоваться и распоряжаться семью церквами. На этих условиях Абу Убайду были выданы самые знатные заложники и перед ним были отворены те городские ворота, которые были всего ближе к его лагерю; его солдаты, следуя его примеру, вели себя сдержанно, и он принимал смиренные изъявления признательности от жителей, которых спас от гибели. Но успешное заключение договора ослабило их бдительность и противоположная часть города была взята приступом при помощи измены. Отряд из сотни арабов отворил восточные ворота перед более жестокосердым врагом. «Не давайте пощады, – восклицал хищный и кровожадный Халид, – не давайте пощады врагам Господа». Раздались звуки его труб, и поток христианской крови обагрил улицы Дамаска. Когда он достиг церкви св. Марии, его удивило и оскорбило миролюбивое поведение его боевых товарищей; их мечи не были обнажены, а сами они были окружены толпой священников и монахов. Абу Убайд приветствовал полководца следующими словами: «Господь отдал город в мою власть путем добровольной сдачи и избавил правоверных от необходимости сражаться». «А разве я не наместник повелителя правоверных? – с негодованием возразил Халид. – Разве я не взял город приступом? Неверные должны погибнуть от меча. Бейте их». Жадные и бесчеловечные арабы были готовы исполнить это приятное для них приказание, и гибель Дамаска была бы неизбежна, если бы добросердечие Абу Убайда не нашло поддержки в приличной его рангу благородной твердости. Он устремился промеж дрожавших от страха граждан и самых свирепых варваров и стал умолять этих последних святых именем Бога, чтоб они уважали данное им обещание, чтоб они сдержали свою ярость и дождались решения своих начальников. Вожди удалились в церковь св. Марии, и после горячего спора Халид в некоторой мере подчинился разумным требованиям и авторитету своего сотоварища, который доказывал, что договор должен быть свято соблюдаем, что точное исполнение данного слова доставит мусульманам и материальные выгоды, и общее уважение и что, движимые недоверием и отчаянием, остальные сирийские жители будут оказывать мусульманам упорное сопротивление. Было решено, что меч будет вложен в ножны, что та часть Дамаска, которая сдалась Абу Убайду, немедленно воспользуется выгодами своей капитуляции и что окончательное решение будет предоставлено справедливости и мудрости халифа. Большинство населения положилось на обещание, что будет допущена веротерпимость, и обязалось уплачивать дать, и до сих пор в Дамаске живут двадцать тысяч христиан. Но мужественный Фома и сражавшиеся под его знаменем свободнорожденные патриоты предпочли бедность и изгнание. На соседнем лугу расположились лица духовного звания и миряне, солдаты и граждане, женщины и дети; они наскоро и со страхом собрали самые ценные свои пожитки и покинули с громкими воплями или с безмолвной скорбью свои родные жилища и красивые берега Фарфара. Жестокосердый Халид не был растроган зрелищем их бедственного положения; он оспаривал у жителей Дамаска право на какой-то хлебный магазин; он пытался лишить гарнизон тех выгод, которые доставлял мирный договор; он неохотно согласился на то, чтоб каждому из изгнанников было дозволено вооружиться или мечом, или копьем, или луком, и сурово объявил, что по прошествии трех дней их можно будет преследовать и можно будет обходиться с ними как с врагами мусульман.

Страстная любовь одного сирийского юноши довершила гибель вышедших из Дамаска изгнанников. Один из знатных горожан, по имени Иона, был помолвлен с одной богатой девушкой; но ее родители отложили свадьбу, и она согласилась бежать с тем, кого выбрало ее сердце. Они подкупили ночную стражу, стоявшую у Кейсанских ворот; шедший впереди любовник был окружен эскадроном арабов; но его восклицание на греческом языке: «Птичка попалась» – дало знать его возлюбленной, что она должна поспешно возвращаться в город. В присутствии Халида и ввиду неминуемой смерти несчастный Иона заявил, что верует во единого Бога и в его апостола Мухаммада, и впоследствии исполнял обязанности честного и искреннего мусульманина до той минуты, когда погиб смертью мученика. Когда город был взят арабами, он устремился в монастырь, в котором укрылась Евдокия; но она уже позабыла своего возлюбленного, отнеслась к Ионе с презрением, как в вероотступнику, предпочтя свою религию своей родине, а Халид хотя и не был доступен для сострадания, однако из чувства справедливости не хотел силою удерживать в Дамаске ни мужчин, ни женщин. В течение четырех дней полководец был задержан внутри города условиями мирного договора и необходимыми распоряжениями, которых требовало его новое завоевание. Расчет времени и расстояния мог бы заглушить его кровожадные и хищнические влечения, но он внял настояниям Ионы, который уверял, что еще можно догнать измученных беглецов. Халид предпринял преследование во главе четырех тысяч всадников, переодетых христианскими арабами. Они останавливались лишь для того, чтоб совершать в назначенное время молитву, а их проводнику была очень хорошо знакома местность. Следы беглецов долго были вполне ясны; они внезапно исчезли; но сарацинов ободряла уверенность, что караван повернул в сторону к горам и что он скоро попадет в их руки. При переходе через горный хребет Ливана они выносили тяжелые лишения, а неукротимый пыл влюбленного поддерживал и ободрял этих упавших духом ветеранов-фанатиков. От одного из местных поселян они узнали, что император прислал колонии изгнанников приказание, не теряя времени, продвигаться вперед по дороге, которая ведет вдоль морского побережья к Константинополю; он, быть может, опасался, что солдаты и жители Антиохии падут духом, когда увидят этих изгнанников и услышат рассказы об их страданиях. Проводник провел сарацинов по территориям Габалы и Лаодикеи в почтительном расстоянии от городских стен; дождь шел непрерывно, ночь была темная, и только одна гора отделяла их от римской армии, а постоянно заботившийся о безопасности своих солдат Халид шепотом сообщил своему товарищу виденный им зловещий сон. Но с восходом солнца горизонт очистился и арабы увидели палатки беглецов, раскинутые в красивой долине. После небольшого промежутка времени, посвященного отдыху и молитве, Халид разделил свою кавалерию на четыре отряда, из которых первый поручил своему верному Дерару, а над последним сам принял главное начальство. Эти отряды устремились один вслед за другим на беспорядочное сборище людей, которые были плохо вооружены и изнемогали от скорби и от усталости. Арабы наслаждались уверенностью, что от лезвия их палашей не спасся ни один из христиан мужского или женского пола, за исключением одного пленника, который был помилован и получил свободу. Вывезенное из Дамаска золото и серебро было разбросано по всему лагерю, и арабы нашли там триста вьюков шелковых тканей, которых было бы достаточно для того, чтоб одеть целую армию полунагих варваров. Среди общей суматохи Иона искал и нашел ту, которая была целью его преследования; но этот последний акт вероломства усилил ненависть Евдокии, и в то время, как она сопротивлялась его ненавистным ласкам, она вонзила меч в свое сердце. Другая женщина, вдова Фомы, и действительная или мнимая дочь Ираклия, – была пощажена и отпущена без уплаты выкупа; но великодушие Халида проистекало из презрения, и этот высокомерный сарацин оскорбил величие Цезарей дерзким вызовом на бой. Халид проник внутрь римской провинции с лишком на сто пятьдесят миль; он возвратился в Дамаск так же секретно и так же быстро, как оттуда вышел. При вступлении на престол Омара Мен Божий был устранен от военного командования, но порицавший опрометчивость его предприятия халиф был вынужден похвалить его за энергию и искусство, с которыми это предприятие было доведено до конца.

Другая экспедиция завоевателей Дамаска также обнаруживает и их жадность, и их презрение к богатствам этого мира. Они узнали, что продукты Сирии и произведения ее мануфактур ежегодно свозятся на ярмарку в Абилу, отстоящую от города почти в тридцати милях, что в то же время множество пилигримов посещает келью одного благочестивого отшельника и что этот праздник торговли и суеверия будет особенно блестящ благодаря предстоящему бракосочетанию дочери Триполийского губернатора. Славный и святой мученик Абд Аллах, сын Иафара, собрав пятьсот всадников, взял на себя благочестивое и прибыльное поручение обобрать неверных. Когда он стал приближаться к Абиле, до него дошло тревожное известие, что число собравшихся там иудеев и христиан, греков и армян, сирийских уроженцев и египетских иноземцев доходит до десяти тысяч и что, кроме того, невесту охраняет стража из пяти тысяч всадников. Сарацины остановились. «Что касается самого меня, – сказал Абд Аллах, – то я не смею возвращаться назад; наши враги многочисленны, наша опасность велика, но нас ожидает великолепная и верная награда и в этой жизни, и в будущей. Пусть каждый, сообразно со своим желанием, выступает вперед или поворачивает назад». Ни один мусульманин не покинул своего знамени. «Указывайте нам путь, – сказал Абд Аллах христианину, который служил у него проводником, – и вы увидите, на что способны последователи пророка». Они напали пятью отрядами; но после первого успеха, которым они были обязаны неожиданности нападения, они были окружены и почти совершенно подавлены многочисленным неприятелем, а эту храбрую кучку людей фантазия арабов сравнила с белым пятном на шкуре черного верблюда. Незадолго перед солнечным закатом, в то время как оружие выпадало из их усталых рук и они уже помышляли о переселении в вечность, они увидели приближавшееся к ним облако пыли; они услышали приятный звук текбира и скоро вслед за тем увидели знамя Халида, спешившего во весь опор к ним на помощь. Христиане не устояли против его нападения, и он преследовал их до реки Триполи, не прекращая резни. Они оставили позади себя и привезенные на ярмарку богатства, и выставленные для продажи товары, и привезенные для покупок деньги, и блестящие декорации, приготовленные для свадьбы, и губернаторскую дочь вместе с состоявшими при ней сорока подругами. Фрукты, съестные припасы, мебель, деньги, посуда и драгоценные каменья были торопливо навьючены на спины лошадей, ослов и мулов, и святые разбойники с триумфом возвратились в Дамаск. Отшельник после непродолжительного и горячего спора с Халидом отказался от венца мученичества и остался невредимым среди этой печальной картины убийства и опустошения.

Сирия не была недостойна оказанного ей предпочтения, так как принадлежала к числу тех стран, в которых земледелие процветало с самой глубокой древности. Близость моря и гор и обилие лесов и вод умеряли ее знойный климат, а произведения ее плодородной почвы доставляли обильные средства пропитания, благоприятствовавшие размножению и людей, и животных. Со времен Давида и до времен Ираклия эта страна была усеяна старинными и цветущими городами; ее население было и многочисленно, и зажиточно, и даже после того, как ее мало-помалу опустошали деспотизм и суеверие и после недавних бедствий, причиненных войной с Персией, Сирия еще могла возбуждать и удовлетворять жадность степных племен. Равнина, которая тянется на протяжении десяти дней пути от Дамаска до Алеппо и Антиохии, омывается с западной стороны извилистым течением Оронта. Возвышенности Ливана и анти-Ливана тянутся от севера к югу между Оронтом и Средиземным морем, а название пустой (Coelesyria) было дано длинной и плодородной долине, которую окаймляют в том же направлении два кряжа снежных гор. Между городами, о которых упоминают под их греческими и восточными именами география Сирии и история завоевания этой страны, мы отличаем Эмесу, или Хомс, и Гелиополь, или Баальбек, так как первый был метрополией равнины, а второй – столицей долины. Под владычеством последнего из Цезарей они были сильно укреплены и многолюдны; их башни блестели на далеком расстоянии; общественные и частные здания покрывали большое пространство, а граждане славились если не своим мужеством, то по меньшей мере.,своей гордостью, если не своими богатствами, то, по меньшей мере, своей роскошью. Во времена идолопоклонства и Эмеса, и Гелиополь поклонялись Ваалу, или солнцу; но во времена упадка их суеверий и их величия их судьба была далеко не одинакова. От находившегося в Эмесе храма, который поэты сравнивали с вершинами Ливанских гор, не осталось никаких следов, между тем как развалины Баальбека, оставленные без внимания древними писателями, возбуждают любопытство и удивление в европейских путешественниках. Храм имел двести футов в длину и сто футов в ширину; его передняя часть была украшена двойным портиком на восьми колоннах; с каждой стороны было по четырнадцати колонн, и каждая колонна, вышиною в сорок пять футов, состояла из массивных каменных или мраморных глыб. Размеры и украшения коринфского ордера свидетельствуют о его греческой архитектуре; но так как Баальбек никогда не был резиденцией какого-либо монарха, то для нас непонятно, как могла щедрость частных лиц или городского общества доставить средства для возведения таких великолепных построек. После завоевания Дамаска сарацины направились к Гелиополю и к Эмесе; но я не буду снова говорить о вылазках и сражениях, так как я уже описывал их с большими подробностями. При дальнейшем ходе военных действий сарацины были обязаны своими успехами столько же своей политике, сколько своему мечу; они разделяли силы неприятеля тем, что заключали с некоторыми из своих врагов отдельные и не долгосрочные мирные договоры; они приучали население Сирии сравнивать выгоды, доставляемые их дружбой, с невыгодами, причиняемыми их враждой; они знакомили его со своим языком, со своей религией и со своими нравами и путем тайных закупок истощали магазины и арсеналы тех городов, к осаде которых намеревались приступить. Они увеличивали выкуп тех городов, которые были богаче других или которые оказывали более упорное сопротивление, и с одной Халкиды было взыскано пять тысяч унций золота, пять тысяч унций серебра, две тысячи шелковых одеяний и столько фиг и маслин, сколько можно навьючить на пять тысяч ослов. Но условия перемирия или капитуляции соблюдались в точности, и тот наместник халифа, который дал обещание не вступать внутрь сдавшегося ему Баальбека, оставался спокойным и неподвижным в своей палатке до той минуты, когда враждовавшие между собою партии стали просить вмешательства иноземного повелителя. Завоевание и сирийской равнины, и сирийской долины было окончено менее чем в два года. Однако повелитель правоверных был недоволен этими мешкотными успехами, и сарацины, оплакивая свою вину слезами ярости и раскаяния, стали громко требовать, чтоб начальники вели их сражаться за Господа. В одном сражении, происходившем под стенами Эмесы, юный двоюродный брат Халида восклицал: «Мне кажется, что я вижу чернооких гурий, которые смотрят на меня; если бы одна из них появилась на земле, все люди умерли бы от любви к ней. Я вижу в руке одной из них зеленый шелковый платок и шапочку с драгоценными каменьями; она манит меня к себе и говорит: „Приходи сюда скорей; ведь я люблю тебя“. С этими словами он устремился на христиан и стал поражать насмерть всех, кто встречался на пути»; наконец, он обратил на себя внимание губернатора Хомса и был насквозь проколот копьем.

Сарацинам приходилось выказать всю энергию их мужества и фанатизма, чтоб устоять против военных сил императора, который узнал из постоянных неудач, что степные хищники предприняли прочное завоевание, которое могут скоро довести до конца. Из европейских и из азиатских провинций были отправлены в Антиохию и в Кесарию восемьдесят тысяч солдат, частью морем, частью сухим путем, а легковооруженные силы этой армии состояли из шестидесяти тысяч христианских арабов, принадлежавших к племени Гассана. Под знаменем последнего из своих князей Абд Аллаха они шли в авангарде, а греки держались того правила, что гранить алмаз всего легче посредством другого алмаза. Ираклий не захотел подвергать самого себя опасностям сражений, но из самоуверенности, а может быть и вследствие упадка духом, он дал положительное приказание, чтоб судьба провинции и исход войны были решены одной битвой. Сирийцы были привязаны к римскому знамени и к христианской религии; но знать, граждане и поселяне были выведены из терпения притеснениями и жестокосердием своевольной армии, которая угнетала их как подданных и презирала их как иноземцев и чужаков. Слух об этих обширных приготовлениях дошел до сарацинов в то время, как они стояли лагерем под Эмесой, и хотя их вожди решились не уклоняться от борьбы, они все-таки созвали военный совет: благочестивый Абу Убайд хотел дожидаться мученической смерти, не сходя с места, а благоразумный Халид советовал отступить без позора к границам Палестины и Аравии и там дожидаться помощи друзей и нападения неверных. Торопливо отправленный в Медину посланец скоро возвратился с благословениями Омара и Али, с молитвами вдовы пророка и с подкреплением из восьми тысяч мусульман. На своем пути эти войска разбили отряд греков, а когда они прибыли в Ярмук, где находился лагерь их соотечественников, они были обрадованы известием, что Халид уже разбил и рассеял христианских арабов, принадлежавших к племени Гассана. В окрестностях Боеры ручьи низвергаются с горы Гермона потоком на равнину Декаполя, или десяти городов, и река Гиеромакс ^[2] теряется после непродолжительного течения в озере Тивериад. Берега этой ничтожной речки были прославлены продолжительной и кровопролитной битвой. В этом важном случае и общее мнение, и скромность Абу Убайда предоставили главное начальство самому достойному из мусульман. Халид стал во фронте, а его товарищ стал в арьергарде для того, чтоб удерживать беглецов своей почтенной наружностью и видом желтого знамени, которое было развернуто Мухаммадом перед стенами Хайбара. Последняя линия была занята сестрой Дерара и теми арабскими женщинами, которые поступили на военную службу из желания участвовать в этой священной войне, которые привыкли владеть луком и копьем и которые, однажды попав в плен, отстояли свое целомудрие и свою религию против тех, кто отвергает обрезание. Воззвание, с которым главнокомандующий обратился к своей армии, было кратко и энергично: «Впереди вас рай, позади вас дьявол и ад». Однако нападение римской кавалерии было так стремительно, что правое крыло арабов было прорвано и отделено от центра. Три раза они отступали в беспорядке, и три раза женщины принуждали их упреками и тумаками снова идти в атаку. В промежутках между схватками Абу Убайд посещал палатки своих единоверцев, старался продлить их отдых, произнося за раз две молитвы, назначенные на разные часы дня, собственноручно перевязывал их раны и ободрял их утешительным размышлением, что неверные страдают не менее их, но не получат одинаковой награды. Четыре тысячи тридцать мусульман были погребены на поле сражения, а искусство армянских стрелков из лука дало семистам мусульманам право похвастаться тем, что каждый из них лишился одного глаза при исполнении этого похвального долга. Участвовавшие в сирийской войне ветераны признавались, что они никогда не видали сражения, которое было бы так ожесточенно и исход которого был бы так долго сомнителен. Но оно было вместе с тем и самое решительное по своим последствиям: множество греков и сирийцев пало под мечом арабов; множество было убито, по окончании сражения, в лесах и в горах; множество утонуло в водах Ярмука, не успевши отыскать брода, и как бы мусульмане ни преувеличивали потери побежденных христианские писатели сознают и оплакивают кровавое наказание за свои грехи. Римский главнокомандующий Мануил или был убит в Дамаске, или укрылся в монастыре горы Синая. Живший изгнанником при византийском дворе, Иабалах горевал об арабских нравах и о том, что имел несчастье перейти на сторону христиан. Он был одно время расположен к принятию ислама, но во время своего благочестивого странствования в Мекку он в минуту раздражения нанес удар одному из своих соотечественников и спасся бегством от строгого и беспристрастного правосудия халифа. Победоносные сарацины наслаждались в Дамаске в течение месяца удовольствиями и отдыхом; распределение добычи было предоставлено благоусмотрению Абу Убайда; на солдат и на их коней были назначены равные доли, а на благородных скакунов арабской крови назначалась двойная доля.

После битвы при Ярмуке римская армия уже не появлялась в открытом поле, и сарацины могли безопасно выбирать для нападения любой из укрепленных городов Сирии. Они обратились к халифу за указанием, должны ли они идти на Кесарию или на Иерусалим, и, по совету Али, решились немедленно предпринять осаду последнего из этих городов. С мирской точки зрения Иерусалим был первой или второй столицей Палестины; но благочестивые мусульмане чтили и посещали его, вслед за Меккой и Мединой, как храм Святой Земли, освященный откровениями Моисея, Иисуса и самого Мухаммада. Сын Абу Суфиана был отправлен во главе пяти тысяч арабов с поручением попытаться завладеть городом врасплох или путем мирного договора; но на одиннадцатый день город был со всех сторон окружен всеми военными силами Абу Убайда, который обратился к главным начальникам и к жителям Элии с обычным воззванием: «Здравие и благоденствие всякому, кто идет по настоящему пути! Мы требуем от вас заявления, что есть только один Бог и что Мухаммад посланник его. Если вы этого не сделаете, то соглашайтесь уплачивать дань и впредь состоять под нашей властью. В противном случае я поведу на вас таких людей, которые любят смерть больше, чем вы любите пить вино и есть свиное мясо. И, если угодно будет Господу, я не оставлю вас до тех пор, пока не истреблю тех, кто будет сражаться за вас, и пока не обращу ваших детей в рабов». Но город был со всех сторон защищен глубокими долинами и утесистыми горами; после того как арабы вторглись в Сирию, его стены и башни были тщательно исправлены; самые храбрые из солдат, спасшихся бегством с поля битвы при Ярмуке, нашли там самое близкое убежище, а при защите гроба Господня в душе и туземцев, и иноземцев могли вспыхнуть некоторые искры такого же энтузиазма, какой так ярко пылал в сердцах сарацинов. Осада Иерусалима длилась четыре месяца; не проходило ни одно дня без вылазки или без приступа; военные машины непрестанно действовали с высоты городского вала, а суровая зима была еще более мучительна и губительна для арабов, чем эти машины. В конце концов христиане преклонились перед настойчивостью осаждающих. Патриарх Софроний появился на городских стенах и через посредство переводчика потребовал конференции. После тщетной попытки отговорить халифова наместника от его нечестивого предприятия он предложил от имени народа приличную капитуляцию с тем необычайным условием, что исполнение договора будет обеспечено авторитетом и личным присутствием самого Омара. Этот вопрос обсуждался на совете в Медине; святость осажденного города и мнение Али убедили халифа исполнить желание и его солдат, и его врагов, а простота, с которой он совершил это путешествие, более достойна удивления, нежели та пышная обстановка, которою окружают себя тщеславие и тирания. Завоеватель Персии и Сирии сел на рыжего верблюда, который нес кроме его особы сумку с хлебом, сумку с финиками, деревянное блюдо и кожаный мешок с водой. Повсюду, где он останавливался, все без различия приглашались к участью в его простом обеде, который освящался молитвой и поучениями повелителя правоверных. Но во время этой экспедиции или этого пилигримства его верховная власть проявляла себя в отправлении правосудия; он устанавливал пределы для разнузданной полигамии арабов, защищал данников от вымогательств и жестокостей и, в наказание сарацинов за роскошь, приказывал снимать с них богатые шелковые одежды и волочить их по земле лицом в грязь. Когда халиф издали увидел Иерусалим, он громко воскликнул: «Господь победоносен. О Боже, ниспошли нам легкое завоевание!» – и, раскинув свою палатку из грубой шерстяной материи, спокойно сел на голую землю. После подписания капитуляции он вступил в город без страха или без предосторожностей и любезно разговаривал с патриархом о религиозных древностях Иерусалима. Софроний преклонился перед своим новым повелителем, шепотом произнося слова Даниила: «И во святилище будет мерзость запустения». В час молитвы они стояли вместе в церкви Воскресения; но халиф отказался от исполнения благочестивых обрядов и ограничился тем, что молился на ступенях церкви Константина. Он сообщил патриарху основательные мотивы своего отказа. «Если бы я исполнил ваше желание, – сказал Омар, – то мусульмане могли бы впоследствии нарушить условия мирного договора под видом подражания показанному мною примеру». По его приказанию земля из-под Соломонова храма была приготовлена к сооружению мечети, и во время своего десятидневного пребывания в Иерусалиме он организовал и немедленно ввел порядок управления завоеванными в Сирии землями. Медина могла опасаться, чтобы халифа не привязала к себе святость Иерусалима или красота Дамаска; но ее опасения были рассеяны скорым и добровольным возвращением Омара к гробнице пророка.

Чтобы довершить завоевание Сирии, халиф организовал две отдельные армии; отборный отряд был оставлен под начальством Амра и Йазид в палестинском лагере, а другой, более многочисленный отряд, выступил под предводительством Абу Убайда и Халида к северу с целью напасть на Антиохию и Алеппо. Последний из этих городов, носивший у греков название Берои, еще не приобрел в ту пору громкой известности в качестве столицы провинции или государства, а его население благодаря добровольному изъявлению покорности и ссылке на свою бедность купило на умеренных условиях свою безопасность и свободу своей религии. Но замок, стоявший подле города Алеппо, был построен на высокой искусственной насыпи; все его стороны были так же круты, как спуски в пропасть, и были обложены плитняком, а окружавший его ров мог быть во всю ширину наполнен водою из соседних источников. Гарнизон и после потери трех тысяч человек еще был в состоянии обороняться, а его храбрый наследственный вождь Иукинна убил своего брата – святого монаха, осмелившегося заговорить о мире. Во время четырех- или пятимесячной осады, которая была самой трудной из всех осад, предпринятых в Сирии, множество сарацинов было убито и ранено; их удаление на одну милю от замка не ослабило бдительности Иукинны, и они не навели страха на христиан тем, что обезглавили у подножия замка триста пленников. Молчание Абу Убайда, наконец перешедшее в сетования, известило халифа о том, что терпение осаждающих истощилось и что они утратили надежду овладеть этой неприступной крепостью. «Я огорчен, – отвечал Омар, – постигшими вас превратностями фортуны, но я не дозволяю вам ни в каком случае снимать с замка осаду. Ваше отступление уменьшило бы славу нашего оружия и побудило бы неверных напасть на вас со всех сторон. Стойте перед Алеппо до тех пор, пока Господь не решит исхода борьбы, и добывайте в окрестностях корм для вашей кавалерии». Свои увещания повелитель правоверных подкрепил присылкой волонтеров, которые стали стекаться в лагерь мусульман на конях или на верблюдах от всех арабских племен. В числе их находился Дамес, который был рабского происхождения, но отличался гигантским ростом и неустрашимым мужеством. В сорок седьмой день своей службы он попросил, чтобы ему дали только тридцать человек для попытки овладеть замком врасплох. Халид, знавший его по опыту, засвидетельствовал о его мужестве и посоветовал не отвергать его предложения, а Абу Убайд убеждал своих соотечественников не презирать Дамеса за низкое происхождение, так как, если бы он сам мог сложить с себя обязанности начальника, он стал бы охотно служить под начальством этого раба. Замысел был прикрыт притворным отступлением, и сарацины раскинули свой лагерь на расстоянии почти одной мили от Алеппо. Тридцать смельчаков засели в засаде у подножия горы, и Дамес наконец добыл нужные сведения, хотя и был сильно раздражен невежеством своих греческих пленников. «Да проклянет Господь этих собак, – сказал безграмотный араб, – на каком странном варварском языке они говорят». В самый темный час ночи он взобрался на стену с той стороны, которую тщательно изучил и на которой или плитняк был менее прочен, или подъем менее крут, или стража менее бдительна. Семеро самых сильных сарацинов влезли друг к другу на плечи, а вся эта колонна держалась на широкой и мускулистой спине гигантского раба. Те из них, которые были впереди, ухватились за нижние части стенных зубцов и влезли на них; они без шума закололи и сбросили вниз часовых, и все тридцать сотоварищей добрались один вслед за другим доверху при помощи развернутых длинных тюрбанов и повторяя благочестивое воззвание: «Пророк Божий, помоги нам и спаси нас!» Дамес смело и осторожно отправился осматривать положение дворца, в котором губернатор праздновал среди шумного веселья свое избавление. Возвратившись к своим товарищам, он напал с внутренней стороны на входные ворота. Они одолели стражу, сняли с ворот запоры, навели подъемный мост и защищали этот узкий проход до той минуты, когда подоспевший на рассвете Халид вывел их из опасного положения и довершил их победу. Иукинна сделался из грозного противника деятельным и полезным новообращенным, а свое уважение к заслугам самых низших подчиненных начальник сарацинов выразил тем, что оставался с армией в Алеппо до тех пор, пока не залечились почетные раны Дамеса. Столицу Сирии все еще прикрывали замок Аазаза и железный мост через реку Оронт. После потери этих важных позиций и после поражения последней римской армии изнеженная Антиохия затрепетала от страха и покорилась. Она спаслась от разрушения уплатой выкупа в триста тысяч золотых монет; но после того, как она была резиденцией преемников Александра, была центром римского управления на Востоке и была украшена, по воле Цезаря, названиями свободной, святой и неприкосновенной, она была низведена, под игом халифов, до второстепенного положения провинциального города.

Слава, которую Ираклий стяжал в персидской войне, была омрачена позором первых годов его царствования и малодушием, которое он обнаруживал в последние годы своей жизни. Когда преемники Мухаммада обнажили свой меч с целью завоеваний и распространения своей религии, он содрогнулся при мысли о предстоящих бесконечных трудах и опасностях; он от природы был склонен к лени, а когда он достиг возраста немощей и бессилия, в нем уже не могло возгораться влечение к новым геройским подвигам. Чувство стыда и настоятельные просьбы сирийцев не дозволили ему немедленно удалиться с театра войны; но в нем уже умер герой и его отсутствию или его нераспорядительности можно в некоторой мере приписать потерю Дамаска и Иерусалима и жестокие поражения при Аизнадине и Ярмуке. Вместо того чтобы защищать Гроб Господен, он вовлек и церковь, и государство в метафизический спор о единстве воли Сына Божия, и в то время как Ираклий короновал своего сына от второго брака, он спокойно дозволял отбирать самую ценную часть предназначенного этому сыну наследства. В Антиохийском соборе, в присутствии епископов, он оплакивал у подножия Распятия грехи монарха и народа; но его собственное признание поведало всему миру, что сопротивление ниспосланному Богом наказанию было бы делом бесполезным и даже нечестивым. Сарацины были на самом деле непобедимы, потому что их считали непобедимыми, а переход Иукинны на сторону врага, его притворное раскаяние и новое вероломство могли оправдывать подозрение императора, что его окружали изменники и вероотступники, замышлявшие предать и его особу, и его страну в руки врагов Христа. В дни невзгод его суеверие усиливалось предзнаменованиями и снами, и он боялся лишиться своей короны; навсегда простившись с Сирией, он втайне сел на корабль в сопровождении немногочисленной свиты и тем освободил сирийцев от верноподданнической присяги. Его старший сын, Константин, стоял во главе сорока тысяч человек в Кесарии, которая была центром гражданского управления трех палестинских провинций. Но его личные интересы побуждали его возвратиться к византийскому двору, а после бегства своего отца он сознавал свою неспособность сопротивляться соединенным силам халифа. На его авангард смело напали триста арабов и тысяча черных невольников, перебравшихся в середине зимы через снежные вершины Ливана, а вслед за ними быстро наступали победоносные эскадроны, предводимые самим Халидом. Из Антиохии и из Иерусалима мусульманские войска стали наступать и с севера, и с юга вдоль морского берега, пока их знамена не соединились под стенами финикийских городов; Триполи и Тир сдались вследствие измены, и флот из пятидесяти транспортных судов, вступивший без всякого недоверия в один из захваченных сарацинами портовых городов, весьма кстати снабдил их лагерь запасами оружия и провианта. Их военным трудам положила конец неожиданная сдача Кесарии: римский принц сел ночью на корабль, и беззащитные граждане стали просить пощады и внесли выкуп в двести тысяч золотых монет. Остальные города этой провинции – Рамла, Птолемаида или Акка, Сихем или Неаполь, Газа, Аскалон, Берит, Сидон, Габала, Лаодикея, Апамея, Гиераполь, – не осмелились доле сопротивляться воле победителя, и Сирия преклонилась под скипетр халифов через семьсот лет после того, как Помпей отнял ее у последнего из македонских царей.

Осады и сражения шести кампаний стоили жизни многим тысячам мусульман. Эти люди умирали со славой и с готовностью мучеников, а об искренности их верований могут дать понятие следующие слова, сказанные одним арабским юношей, в то время как он навсегда прощался с сестрой и с матерью: «Не прелести Сирии и не преходящие радости этого мира побудили меня посвятить мою жизнь делу религии. Я ищу милостей Бога и его пророка, и я слышал от одного из товарищей пророка, что душа мученика переселяется в зоб зеленой птицы, которая будет есть райские плоды и пить воду из райских рек. Прощайте, мы снова увидимся среди рощ и ручьев, уготованных Господом для его избранников». Попадавшим в плен правоверным приходилось выказывать пассивную и более трудную твердость характера, и один из двоюродных братьев Мухаммада прославил себя тем, что после трехдневного голодания отказался от вина и свинины, которые были единственной пищей, предложенной ему неверными с целью ввести его в искушение. Малодушие менее мужественных единоверцев доводило этих неукротимых фанатиков до ожесточения, и отец Амра оплакивал в трогательных выражениях вероотступничество и вечные мучения сына, отказавшегося от обещаний Божиих и от заступничества пророка для того, чтобы спуститься вместе со священниками и диаконами в самые глубокие пропасти ада. Тех более счастливых арабов, которые пережили войну и сохранили свою веру, их воздержанный вождь удерживал от употребления во зло их благосостояния. После трехдневного отдыха Абу Убейд вывел свои войска из Антиохии для того, чтобы предохранить их от заразительного влияния господствовавшей там роскоши, и уверял халифа, что только суровой дисциплиной бедности и труда можно поддержать их религию и их нравственные достоинства. Но строгий к самому себе Омар был добр и снисходителен к своим соотечественникам. Выразив своему наместнику заслуженные похвалы и признательность, он проронил слезу сострадания и, сев на голую землю, написал ответ, в котором слегка прорицал взыскательность Абу Убейда. «Тем, что есть хорошего в этом мире, – писал преемник пророка, – Бог не запретил пользоваться людям верующим и таким, которые совершали добрые дела. Поэтому вы должны бы были дать отдых вашим войскам и дозволить им свободное пользование тем, что есть хорошего в занимаемой вами стране. Те из сарацинов, у которых нет семейств в Аравии, могут жениться в Сирии, а если кто-либо из них нуждается в рабынях, этот может приобретать их при удобном случае». Победители были готовы пользоваться или злоупотреблять этим милостивым разрешением, но год их триумфа ознаменовался смертностью людей и рогатого скота, и двадцать пять тысяч сарацинов были оторваны от обладания Сирией. Смерть Абу Убейда должна была возбуждать сожаления в христианах, а его соотечественники помнили, что он был одним из тех десяти избранников, которых пророк назначил наследниками рая. Халид пережил своих товарищей тремя годами, и в окрестностях Эмесы показывают гробницу Меча Божия. Его мужество, доставившее халифам владычество над Аравией и над Сирией, поддерживалось убеждением, что Провидение пеклось о нем с особой заботливостью, и пока он носил шапочку, которую благословил Мухаммад, он считал себя неуязвимым среди стрел неверных.

Место первых завоевателей было занято новым поколением их детей и соотечественников; Сирия сделалась средоточием и поддержкой владычества Омейядов, а государственные доходы, солдаты и корабли этого могущественного государства были употреблены на то, чтобы во все стороны расширять владычество халифов. Но сарацины пренебрегали излишеством славы, и их историки редко нисходят до упоминания о тех второстепенных завоеваниях, которых теряются в блеске и быстроте их победоносной карьеры. К северу Сирии они перешли через горы Тавра и подчинили своей власти провинцию Киликию вместе с ее столицей Тарсом, которая была древним памятником могущества ассирийских царей. По ту сторону второго хребта тех же самых гор они разливали не столько свет религии, сколько пламя войны до самых берегов Эвксинского моря и до окрестностей Константинополя. С восточной стороны они проникли до берегов и до истоков Евфрата и Тигра; границы между владениями Рима и Персии, бывшие предметом столь продолжительных споров, навсегда стерлись; стены Эдессы и Амиды, Дары и Низибиса, устоявшие против армий и военных машин Шапура или Ануширвана, были срыты до основания, а для святого города Абгара послание или изображение Христа не могло служить защитой от неверного завоевателя. С запада Сирия граничит морем, и разорение лежащего вблизи от берега небольшого острова или полуострова Арада откладывалось в течение десяти лет. Но Ливанские горы изобиловали строевым лесом; торговля Финикии имела в своем распоряжении множество моряков, и уроженцы степей снарядили и вооружили флот из тысячи семисот барок. Римский императорский флот отступал перед ними от утесов Памфилии до Геллеспонта; но царствовавший в ту пору внук Ираклия был без боя побежден сном и игрою слов. Сарацины сделались хозяевами на море и стали делать хищнические набеги на острова Кипр, Родос и Киклады. За триста лет до начала христианской эры знаменитая, хотя и бесплодная, осада Родоса Деметрием снабдила эту республику материалом и сюжетом для сооружения трофея. При входе в гавань была поставлена гигантская статуя Аполлона, или солнца, которая имела семьдесят локтей в вышину и служила памятником греческой свободы и греческого искусства. Простояв на своем месте пятьдесят шесть лет, колосс Родосский был разрушен землетрясением; но его массивный остов и его громадные обломки лежали в течение восьми столетий разбросанными по земле, и их описывали как одно из чудес древнего мира. Они были собраны старанием сарацинов и проданы одному эдесскому торговцу-еврею, который, как рассказывают, навьючил всю эту медь на девятьсот верблюдов; тяжесть этого материала представляется громадной даже в том случае, если мы включим в нее вес ста колоссальных фигур и трех тысяч статуй, украшавших город Солнца в дни его благоденствия.

II. Завоевание Египта сделается понятным лишь при знакомстве с характером того победоносного сарацина, который был одним из первых людей своей нации в такую эпоху, когда самый ничтожный из его соотечественников возвышался, под влиянием энтузиазма, выше уровня своих природных дарований. Амр был в одно и то же время и низкого, и знатного происхождения; его мать, принадлежавшая к разряду известных проституток, не могла решить, который из живших с нею в любовной связи пяти курейшитов был отцом ее сына; но этот вопрос был решен, на основании внешнего сходства, в пользу самого старого из ее любовников, Аази. В юности Амр увлекался страстями и предрассудками своих родственников: свои поэтические дарования он употреблял на сочинение сатирических стихов, направленных против личности и против учения Мухаммада; его ловкостью господствовавшая в ту пору партия воспользовалась для преследования религиозных изгнанников, укрывшихся при дворе эфиопского царя. Но он возвратился из этого посольства тайным приверженцем ислама; из убеждения или из личных интересов он решился отказаться от поклонения идолам и бежал из Мекки вместе со своим другом Халидом, так что мединский пророк имел удовольствие обнять в одну и ту же минуту двух самых неустрашимых поборников его религии. Нетерпеливое желание Амра стать во главе армий правоверных было сдержано Омаром, который посоветовал ему не искать могущества и владычества, так как тот, кто сегодня подданный, завтра может сделаться монархом. Впрочем, два первых Мухаммадовых преемника не пренебрегали его личными достоинствами; они были обязаны завоеванием Палестины его военным дарованиям, и во всех происходивших в Сирии битвах и осадах он обнаруживал вместе с достоинствами вождя храбрость отважного солдата. Когда он посетил Медину, халиф выразил желание осмотреть меч, поразивший насмерть стольких христианских воинов; сын Аази обнажил коротенький и очень обыкновенный палаш, и, заметив удивление Омара, скромный сарацин сказал: «Увы! без руки своего господина меч сам по себе и не более остр, и не более тяжел, чем меч поэта Фаресдака». После завоевания Египта халиф Осман из зависти отозвал его; но при возникших после того смутах он возвысился из положения частного человека благодаря тому, что был честолюбив и как воин, и как государственный человек, и как оратор. Своей могущественной поддержкой и в делах управления, и на полях сражений он упрочил владычество Омейядов; чувство признательности заставило Муавию возвратить и управление Египтом, и заведование египетской казной преданному другу, который сам собою возвысился над уровнем подданных, и Амр окончил свою жизнь во дворце и в городе, которые были построены им на берегах Нила. Арабы превозносят его предсмертное обращение к детям как образец красноречия и мудрости: он оплакивал заблуждение своей молодости; но если, несмотря на свое раскаяние, он все еще был заражен тщеславием поэта, то он, быть может, преувеличивал язвительностью вред своих нечестивых поэтических произведений.

Из своего лагеря в Палестине Амр двинулся на завоевание Египта, или сюрпризом исторгнув разрешение халифа, или, быть может, не дождавшись этого разрешения. Благородный Омар полагался на своего Бога и на свой меч, которые уже расшатали могущество Хосрова и Цезаря; но сопоставляя ничтожные военные силы мусульман с важностью предприятия, он упрекал самого себя в опрометчивости и внимал советам своих трусливых товарищей. Читатели Корана были хорошо знакомы с высокомерием и величием фараонов, а десятикратного повторения чудес было едва достаточно не для того, чтоб обеспечить победу шестисот тысяч сыновей Израиля, а для того, чтоб доставить им возможность спастись бегством, городов в Египте было много, и они были многолюдны; они были прочно построены и укреплены; один Нил со своими многочисленными рукавами представлял непреодолимую преграду, а римляне должны были упорно защищать житницу императорской столицы. Ввиду таких затруднений повелитель правоверных положился на счастье или на то, что он называл Провидением. Неустрашимый Амр выступил из Газы во главе только четырех тысяч арабов, когда к нему прибыл посланец от Омара. «Если вы еще находитесь в Сирии, – гласило двусмысленное послание, – то отступите немедленно; если же, в минуту получения этого письма, вы уже достигли египетской границы, то подвигайтесь с уверенностью вперед и полагайтесь на помощь Бога и ваших единоверцев». Амр опасался изменчивости правительственных распоряжений потому, что познакомился с нею на собственном опыте, или, быть может, потому, что ему были доставлены какие-то тайные сведения, – и он продолжал свое наступательное движение до той минуты, когда раскинул свои палатки на территории, несомненно принадлежавшей Египту. Там он собрал своих офицеров, вскрыл письмо, прочел его, с серьезным видом осведомился о названии и географическом положении места, на котором находился, и заявил о своей готовности исполнить волю халифа. После тридцатидневной осады он овладел ал-Фарамой или Пелузием, а этот ключ Египта, как его не без оснований называли, открыл ему доступ внутрь страны до самых развалин Гелиополя и до окрестностей теперешнего Каира.

На западной стороне Нила, на небольшом расстоянии к востоку от пирамид и к югу от Дельты, город Мемфис, имевший сто пятьдесят стадий в окружности, свидетельствовал о величии древних египетских царей. Под владычеством Птолемеев и Цезарей местопребывание правительства было перенесено к берегу моря; древнюю столицу затмили искусства и богатства Александрии; дворцы, а, в конце концов, и храмы были заброшены и пришли в упадок; тем не менее во времена Августа и даже во времена Константина Мемфис все еще принадлежал к числу самых больших и самых многолюдных провинциальных городов. Берега Нила, которые в этом месте отстоят один от другого на три тысячи футов, были соединены двумя мостами, из которых один держался на шестидесяти лодках, другой на тридцати, а оба они соединялись среди реки небольшим островом Руд, который был покрыт садами и жилищами. У восточной оконечности моста находились город Бабилиун и лагерь римского легиона, охранявшего переход через реку и вторую столицу Египта. Амр со всех сторон окружил эту важную крепость, которую можно было считать частью города Мемфис или Мисрах; в его лагерь скоро прибыло подкрепление из четырех тысяч сарацинов, а громившими городские стены военными машинами он, вероятно, был обязан искусству и усердию своих сирийских союзников. Однако осада продолжалась семь месяцев, и опрометчивые завоеватели были окружены разлившимися водами Нила, которые грозили им гибелью. Их последний приступ был и смел и удачен; они перешли через ров, который был защищен железными клиньями, приставили к стене свои штурмовые лестницы, ворвались в крепость с криками: «Бог Победоносен!» – и оттеснили греков к их лодкам и к острову Руд. Так как эта местность пользовалась удобными сообщениями и с заливом, и с Аравийским полуостровом, то завоеватель предпочел ее Мемфису, который вследствие того обезлюдел; палатки арабов превратились в постоянные жилища, а первая воздвигнутая там мечеть была освящена присутствием восьмидесяти товарищей Мухаммада. Из их лагеря, раскинутого на восточном берегу Нила, возник новый город, а соседние кварталы Бабилиуна и Фустата, при своем теперешнем упадке, смешиваются под общим названием Старого Мисраха, или Каира, по отношению к которому они составляют обширное предместье. Но название Каира, или Города Победы, в сущности, принадлежит новой столице, которая была основана в десятом столетии халифами из рода Фатимидов. Она мало-помалу удалялась от берега реки, но внимательный наблюдатель может проследить непрерывный ряд зданий от памятников царствования Сезостриса до памятников царствования Саладина.

Однако несмотря на то, что предприятие арабов оказалось и успешным, и прибыльным, им пришлось бы отступить в степь, если бы они не нашли могущественного союзника внутри страны. Суеверия туземцев и их восстание содействовали успехам Александра; они ненавидели своих персидских тиранов, исповедывавших религию магов, – ненавидели за то, что они жгли египетские храмы и удовлетворяли свой святотатственный аппетит мясом бога Аписа. По прошествии десяти столетий та же причина вызвала такой же переворот, и исповедовавшие христианство копты выказали такое же, как и прежде, усердие на защиту непонятного для них религиозного учения. Я уже имел случай говорить о происхождении и об успехах монофизитов и о том, что гонение, которому их подвергал император, превратило эту секту в нацию и восстановило Египет и против императорской религии, и против императорского правительства. Яковитская церковь встретила сарацинов как освободителей, и во время осады Мемфиса велись и тайные, и успешные мирные переговоры между победоносной армией и нацией рабов. Один богатый и знатный египтянин, по имени Мокавкас, скрыл свои религиозные верования для того, чтобы получить должность правителя своей провинции; во время смут, вызванных персидской войной, он стремился к приобретению независимости; присланное Мухаммадом посольство возвело его в звание монарха; но при помощи богатых подарков и двусмысленных комплиментов он отклонил приглашение принять новую религию. Он навлекал на себя гнев Ираклия тем, что употребил во зло оказанное ему доверие; из высокомерия или из страха он медлил изъявлением покорности, а личные интересы побуждали его перейти на сторону сарацинов и положиться на их помощь. На первом совещании с Амром он без негодования выслушал обычное предложение или веровать в Коран, или уплачивать дань, или сражаться. «Греки, – отвечал Мокавкас, – решились сражаться; но я не желаю иметь ничего общего с греками ни в этой жизни, ни в будущей и навсегда отрекаюсь и от византийского тирана, и от его Халкедонского собора, и от его рабов – Мелькитов. Что касается лично меня и моих единоверцев, то мы решились жить и умереть, исповедуя Евангелие и единство естества во Христе. Мы не можем принять откровений вашего пророка, но мы желаем мира и охотно соглашаемся уплачивать его мирским преемникам дань и подчиняться им». Дань была установлена в размере двух золотых монет с каждого христианина; но старики, монахи, женщины и дети обоего пола, еще не достигшие шестнадцати лет, были освобождены от этого личного налога; копты, жившие и по ту, и по сю сторону Мемфиса, поклялись в верности халифу и обещали трехдневный гостеприимный прием каждому мусульманину, которому придется странствовать по стране. Эта хартия безопасности ниспровергла церковную и светскую тиранию Мелькитов; со всех церковных кафедр стали раздаваться анафемы св. Кирилла, а священные здания вместе с церковным достоянием были возвращены общине яковитов, которые стали невоздержно пользоваться этим моментом торжества и мщения. По настоятельным приглашениям Амра их патриарх Вениамин покинул свое степное пристанище, а после первого с ним свидания любезный араб утверждал, что никогда еще не беседовал с христианским священником, который отличался бы более безупречным характером и более почтенной наружностью. Во время перехода из Мемфиса до Александрии наместник Омара не принимал никаких предосторожностей для своей личной безопасности, полагаясь на усердие и на признательность египтян; при его приближении дороги и мосты тщательно исправлялись, и ему постоянно доставлялись и съестные припасы, и все нужные сведения. Жившие в Египте греки не превышали своим числом и десятой части туземного населения; они не могли устоять против всеобщей измены; их всегда ненавидели, а теперь перестали бояться; судьи стали покидать свои трибуналы, а епископы – свои алтари, и гарнизоны отдаленных городов сдавались восставшим народным массам или вследствие того, что были застигнуты врасплох, или вследствие того, что были лишены подвоза съестных припасов. Если бы Нил не служил путем безопасных и скорых сообщений с морем, то не мог бы спастись ни один из тех, кто по рождению, по языку, по должности или по религии имел что-либо общее с ненавистным именем греков.

Вследствие своего отступления из Верхнего Египта греки собрали значительные военные силы на острове Дельты; естественные и искусственные протоки Нила представляли ряд сильных и удобозащищаемых позиций, и чтобы расчистить путь к Александрии, сарацинам пришлось выдержать в течение двадцати двух дней несколько генеральных сражений и стычек. В летописях их завоеваний осада Александрии была едва ли не самым трудным и не самым важным из их военных предприятий. Первый торговый город в мире был обильно снабжен и средствами существования, и средствами обороны. Его многочисленные жители сражались за самые дорогие человеческие права – за религию и за собственность, а вследствие ненависти, которую питало к ним туземное население, они, по-видимому, были лишены возможности пользоваться благами мира и веротерпимости. Море было постоянно открыто, и если бы Ираклий пробудился из своего усыпления ввиду общественного бедствия, он мог бы беспрепятственно присылать свежие армии из римлян и из варваров для защиты второй столицы империи. Необходимость оборонять окружность в десять миль принудила бы греков разделить их силы, а это обстоятельство было бы благоприятно для военных хитростей предприимчивого врага; но две стороны этого продолговатого четырехугольника были прикрыты морем и озером Мареотида, и каждая из их узких оконечностей представляла фронт длиною лишь в десять стадий. Усилия арабов не были несоразмерны с трудностью предприятия и с важностью цели. С высоты мединского трона взоры Омара были устремлены на лагерь и на город; его голос призывал арабские племена и сирийских ветеранов к участью в борьбе, а блестящая репутация и плодородие Египта усиливали усердие тех, кто желал участвовать в этой священной войне. Желание низвергнуть или изгнать своих тиранов побуждало туземцев усердно содействовать усилиям Амра; пример их союзников, быть может, воспламенил в них некоторые проблески воинственного мужества, а Мокавкас ласкал себя надеждой, что будет похоронен в церкви св. Иоанна Александрийского. Патриарх Евтихий замечает, что сарацины сражались с львиною яростью; они отражали частые и почти ежедневные вылазки осажденных и скоро, в свою очередь, стали нападать на городские стены и башни. При каждом нападении меч и знамя Амра блестели в авангарде мусульман. Однажды он едва не погиб от своей неблагоразумной храбрости; следовавший за ним отряд проник внутрь цитадели, но был принужден отступить, а главнокомандующий вместе с одним из своих друзей и с одним рабом остался пленником в руках христиан. Когда Амр был приведен к префекту, он не позабыл своего достоинства, но позабыл о своем положении; по его высокомерному поведению и энергическому тону его речи неприятель мог догадаться, что это был наместник халифа, и один солдат уже занес свою секиру, чтобы отрубить голову смелого пленника. Он был обязан своим спасением находчивости раба, который внезапно ударил своего повелителя по лицу и гневным тоном приказал ему молчать в присутствии старших. Легковерный грек дался в обман; он внял предложению мирного договора, отпустил своих пленников в надежде, что вместо них будут присланы более важные послы, и узнал свою ошибку лишь тогда, когда раздавшиеся в мусульманском лагере радостные возгласы возвестили о возвращении главнокомандующего и выставили на общее осмеяние наивность неверных. Наконец, после четырнадцатимесячной осады и после потери двадцати трех тысяч человек сарацины одержали верх: греки посадили на суда свои упавшие духом и уменьшившиеся числом войска, и знамя Мухаммада было водружено на стенах египетской столицы. «Я овладел, – писал Амр халифу, – великим западным городом. Я не в состоянии перечислить его разнообразные богатства и красоты и вынужден ограничиться замечанием, что он заключает в себе четыре тысячи дворцов, четыре тысячи бань, четыреста театров или увеселительных заведений, двенадцать тысяч лавок для продажи растительной пищи и сорок тысяч обложенных данью иудеев. Город был взят вооруженной силой без заключения договора или капитуляции, и мусульмане горят нетерпением воспользоваться плодами своей победы». Повелитель правоверных решительно отверг всякую мысль о грабеже и приказал своему наместнику беречь богатства и доходы Александрии на общественные нужды и на распространение мусульманской религии; жителям была сделана перепись, и они были обложены данью; на фанатизм и на злобу яковитов была наложена узда, а преклонившиеся под иго арабов мелькиты получили дозволение мирно и спокойно исповедовать свою религию. Известие об этом позорном пагубном событии потрясло физические силы Ираклия, и без того уже приходившие в упадок, и он умер от водяной почти через семь недель после падения Александрии. Во время малолетства его внука жалобы народа, лишившегося своего ежедневного пропитания, заставили византийское правительство попытаться снова овладеть столицей Египта. В течение четырех лет римская эскадра и римская армия два раза занимали гавань и укрепления Александрии. Они были два раза прогнаны мужественным Амром, который, ввиду этой внутренней опасности, поспешил возвратиться из своих дальних экспедиций в Триполи и в Нубию. Но ввиду легкости, с которой неприятель мог делать такие попытки, ввиду его возобновлявшихся нападений и упорного сопротивления Амр дал клятву, что, если ему придется в третий раз загонять неверных в море, он сделает доступ в Александрию со всех сторон таким же легким, как легок доступ в жилище проститутки. Он сдержал свое слово и приказал срыть в нескольких местах городские стены и башни, но, наказывая город, он щадил население, и мечеть Милосердия была воздвигнута на том месте, где победоносный вождь сдержал неистовство своих войск.

Я обманул бы ожидания читателя, если бы умолчал об уничтожении александрийской библиотеки, которое было описано ученым Абу-л-Фарадисом. Амр был одарен более любознательным и более благородным умом, чем большинство его соотечественников, и в часы досуга арабский вождь находил удовольствие в беседах с последним учеником Аммония, Иоанном, которому было дано прозвище Филопонуса за его тщательные труды по части грамматики и философии. Одобренный этими фамильярными сношениями, Филопонус осмелился просить подарка, который был в его глазах неоценим, а в глазах варваров ничего не стоил: он попросил, чтобы ему отдали великолепную библиотеку, которая была единственной военной добычей, оставленной завоевателем без внимания. Амр был расположен исполнить желание грамматика, но по своей строгой честности не хотел отчуждать даже самой малоценной собственности без разрешения халифа, а хорошо известный ответ Омара был внушен невежеством фанатика: «Если эти произведения греков согласны с книгой Божией, то они бесполезны и нет никакой надобности сохранять их; если же они не согласны с этой книгой, то они вредны и должны быть уничтожены». Это решение было приведено в исполнение со слепою покорностью: массы бумаги или пергамента были распределены между четырьмя тысячами городских бань, и таково было невероятное множество этих книг, что это драгоценное топливо едва могло быть израсходовано в течение шести месяцев. С тех пор как Династии Абу-л-Фарадиса вышли в свет в латинском переводе, эта басня постоянно повторялась и все ученые с благочестивым негодованием оплакивали непоправимую утрату этих памятников учености, искусств и гения древних народов. Что касается меня, то я сильно расположен отвергать и самый акт, и его последствия. Этот факт действительно неправдоподобен. «Читайте и удивляйтесь!» – восклицает сам историк, а одиночному свидетельству иноземца, писавшего свой рассказ на границах Мидии по прошествии шестисот лет, служит противовесом молчание двух более древних летописцев, которые оба были христиане, оба были египетские уроженцы и между которыми самый древний – патриарх Евтихий – подробно описывал завоевание Александрии. Строгий приговор Омара противоречил разумному и правоверному принципу магометанских казуистов: они положительно утверждают, что не следует предавать пламени приобретенные путем завоевания священные книги иудеев и христиан и что закон не воспрещает правоверным пользоваться плодами мирской учености – произведениями историков и поэтов, докторов и философов. Первые преемники Мухаммада, быть может, отличались более склонным к разрушению религиозным рвением; но в настоящем случае пламя должно бы было скоро потухнуть по недостатку топлива. Я не буду пересказывать всех несчастий, постигших александрийскую библиотеку, – не буду говорить ни о пожаре, который невольно зажег в ней Цезарь ради собственной защиты ни о зловредном ханжестве христиан, старавшихся уничтожить памятники идолопоклонства. Но если мы проследим ряд современных свидетельств от эпохи Антонинов до эпохи Феодосия, то мы придем к убеждению, что в царском дворце и в храме Сераписа уже не было тех четырех или семисот тысяч волюмов, которые были собраны любознательностью и щедростью Птолемеев. Книгохранилище, быть может, и служило украшением для церкви и для резиденции патриархов; но если громадная масса полемических сочинений Ариан и Монофизитов действительно была сожжена в публичных банях, то философ может с улыбкой заметить, что, в конце концов, эти сочинения принесли хоть какую-нибудь пользу человечеству. Я искренно сожалею о тех более ценных библиотеках, которые погибли при разрушении Римской империи; но когда я соображаю, какой длинный промежуток времени отделяет нас от этой эпохи, какой вред причиняло невежество и какие бедствия были последствием войн, я удивляюсь не столько нашим утратам, сколько уцелевшим сокровищам. Много оригинальных и интересных фактов предано забвению; произведения трех великих римских историков дошли до нас в искаженном виде, и мы лишены множества интересных лирических, ямбических и драматических произведений греческой поэзии. Тем не менее мы должны с признательностью вспоминать о том, что время и случайные несчастья пощадили те классические произведения, которые считались у древних самыми гениальными и самыми знаменитыми; древние ученые, произведения которых дошли до нас, изучали и сравнивали произведения своих предшественников, и мы не имеем никакого основания предполагать, чтобы какая-либо важная истина, какое-либо полезное открытие в сфере искусства или в природе могли ускользнуть от любознательности нашего времени.

В управлении Египтом Амр уравновешивал требования справедливости с требованиями политики – интересы правоверных, пользовавшихся покровительством Божиим, с интересами союзников, пользовавшихся покровительством человеческим. Среди смут, вызванных, с одной стороны, завоеванием Египта, а с другой – освобождением египтян от греческого владычества, притязания коптов и меч арабов были главными нарушителями внутреннего спокойствия. Первым Амр объявил, что за крамолу и за вероломство будет наказывать вдвойне: что будет наказывать доносчиков как своих личных врагов и будет возвышать их невинных соотечественников, которых они из зависти стараются унизить и вытеснить. Арабов он убеждал, что и религия, и честь требуют от них, чтобы они не роняли своего личного достоинства, чтобы они угождали и Богу и халифу своим скромным и сдержанным поведением, чтобы они щадили и защищали народ, положившийся на их совесть, и чтобы они довольствовались теми блестящими наградами за победу, которые достались им законным путем. Что касается управления финансами, он не одобрял несложного, но вместе с тем обременительного введения подушной подати и основательно предпочел налоги, соразмерные с чистым доходом, который доставляет та или другая отрасль земледелия и торговли. Третья часть налогов была назначена на ежегодный ремонт плотин и каналов, столь необходимых для общественного благосостояния. При такой системе управления плодородие Египта стало восполнять бесплодность Аравии, и вереницы верблюдов, навьюченных зерновым хлебом и съестными припасами, стали почти без перерывов покрывать всю длинную дорогу, которая ведет из Мемфиса в Медину. Гениальный Амр скоро восстановил водные сообщения с морем, устройство которых было или только предпринято, или доведено до конца фараонами, Птолемеями и Цезарями, и от Нила до Красного моря был проведен канал длиной, по меньшей мере, в восемьдесят миль. Этот внутренний водный путь, соединявший Средиземное море с Индийским океаном, был скоро закрыт, потому что его нашли и бесполезным, и опасным: трон халифов был перенесен из Медины в Дамаск, и возникло опасение, что для греческого флота откроется возможность проникать до священных городов Аравии.

О вновь завоеванной стране халиф Омар имел поверхностные понятия, по доходившим до него слухам и по тем легендам, с которыми познакомился из Корана. Он выразил желание, чтобы его наместник доставил ему точные сведения о царстве фараонов и о мелькитах, и ответ Амра представляет живое и довольно верное описание этой оригинальной страны. «Повелитель правоверных! Египет представляет смесь чернозема с зеленоватыми растениями, находящуюся промеж обратившейся в пыль горы и красного песка. Расстояние от Сиены до моря может быть определено одним месяцем пути для всадника. Вдоль равнины течет река, на которой лежит благословение Всевышнего и вечером, и утром и воды которой возвышаются и спадают вместе с обращением Солнца и Луны. Когда ежегодно возобновляющаяся благость Провидения разверзает ручьи и источники, которые питают землю, Нил катит свои вздымающиеся и шумные волны по египетскому царству; тогда этот благотворный поток покрывает поля, а жители переезжают из одного селения в другое на раскрашенных лодках. Возвращаясь в свое русло, воды оставляют после себя тину, которая удобряет землю для посевов разного рода; толпы землепашцев, под которыми не видно земли, можно сравнить с роем трудолюбивых муравьев, а их природную лень прогоняют плеть смотрителя за работами и надежда обильного урожая цветов и земных продуктов. Они редко обманываются в этой надежде; но богатство, которое доставляют им пшеница, ячмень, рис, овощи, плодовые деревья и рогатый скот, неправомерно делится между работниками и владельцами. Смотря на время года, внешний вид страны украшают то серебристые волны, то зеленоватый изумруда, то темно-желтый цвет золотистой жатвы. Однако этот благотворный порядок вещей иногда нарушается: в первом году завоевания Египта разлитие Нила очень запоздало и вода поднялась в реке внезапно, что и послужило поводом для следующего назидательного вымысла: рассказывали, будто Омар из благочестия воспретил обычное принесение в жертву девственницы и, что оскорбленный Нил спокойно лежал в своем русле, пока брошенное в послушную реку приказание халифа не заставило ее подняться в течение одной ночи на высоту шестнадцати локтей. Удивление, с которым арабы смотрели на вновь завоеванную страну, разнуздывало их врожденную склонность к романтизму. Самые серьезные писатели уверяют нас, что Египет был усеян двадцатью тысячами городов или селений, что при обложении населения налогами одни копты – кроме греков и арабов – оказались в числе шести миллионов платящих дань подданных халифа, а число коптов обоего пола и всякого возраста доходило до двадцати миллионов, и что в казну халифа страна ежегодно вносила триста миллионов золотом или серебром. Наш рассудок восстает против таких преувеличенных вычислений, а их неосновательность сделается еще более очевидной, если мы возьмем в руки компас и измерим пространство годной для житья почвы: мы найдем, что равнина, которая тянется от тропика до Мемфиса, редко имея более двенадцати миль в ширину, и треугольник дельты, представляющий гладкую поверхность в две тысячи сто квадратных миль, составляют двенадцатую часть объема Франции. Более тщательные исследования приводят нас и к более основательным вычислениям. Созданные ошибкой переписчика триста миллионов сокращаются в весьма порядочный доход из четырех миллионов трехсот тысяч золотых монет, из которых девятьсот тысяч шли на уплату солдатского жалованья. Две достоверные росписи, из которых одна принадлежит к текущему столетию, а другая к двенадцатому, низводят число селений и городов до все еще почтенной цифры двух тысяч семисот⁾. Один французский консул, долго живший в Каире, определил число живущих в Египте магометан, христиан и иудеев крупной, хотя и не неправдоподобной цифрой почти в четыре миллиона.

IV. Завоевание Африки от берегов Нила до берегов Атлантического океана было впервые предпринято при халифе Османе. Этот благочестивый замысел был одобрен товарищами Мухаммада и начальниками племен, и двадцать тысяч арабов выступили из Медины с подарками и с благословениями повелителя правоверных. В лагере под Мемфисом к ним присоединились еще двадцать тысяч соотечественников, а главное начальство было вверено сыну Сада и молочному брату халифа Абд Аллаху, который незадолго перед тем занял место завоевателя и правителя Египта. Однако ни милостивое расположение монарха, ни личные достоинства Абд Аллаха не могли загладить воспоминания о его преступном вероотступничестве. Благодаря тому, что Абд Аллах рано принял религию Мухаммада и имел хороший почерк, на него была возложена важная обязанность переписывать листы Корана; но он не оправдал оказанного ему доверия, извратил текст, насмехался над своими ошибками и бежал в Мекку для того, чтобы избежать заслуженного наказания и для того, чтобы публично обнаружить невежество пророка. После завоевания Мекки он пал к стопам Мухаммада: его слезы и ходатайство Османа исторгли от Мухаммада вынужденное помилование; но при этом пророк заявил, что он потому так долго колебался, что выжидал, чтобы кто-нибудь из его верных приверженцев отомстил нанесенную ему обиду в крови вероотступника. Впоследствии Абд Аллах с кажущейся преданностью и с действительным успехом служил религии, которую он уже не имел никакого интереса покидать; его знатное происхождение и его дарования доставили ему почетное положение среди курейшитов, а в национальной кавалерии Абд Аллах славился как самый отважный и самый ловкий из всех арабских наездников. Во главе сорока тысяч мусульман он выдвинулся из Египта в незнакомые западные страны. Пески Барки могли быть непроходимы для римского легиона, но арабы имели при себе своих верных верблюдов, и этих степных уроженцев нисколько не пугал вид знакомой им почвы и климата. После утомительного похода они раскинули свои палатки перед стенами Триполи, приморского города, в котором мало-помалу сосредоточились и название, и богатства, и население всей провинции, и который в настоящее время занимает третье место между государствами Берберии. Подкрепления, состоявшие из греческих войск, были застигнуты на берегу моря и разбиты наголову; но укрепления Триполи устояли против первых приступов, а приближение префекта Григория побудило сарацинов прекратить осаду и подвергнуть свою участь опасностям решительного сражения. Если под начальством префекта действительно было сто двадцать тысяч человек, то регулярные императорские войска должны были совершенно теряться в массе полунагих и недисциплинированных африканцев и мавров, составлявших главную силу этой армии или, вернее, наполнявших ее многочисленные ряды. Он с негодованием отверг выбор между исповедованием Корана и уплатою дани, и в течение нескольких дней две армии вели ожесточенную борьбу с рассвета до полудня, когда усталость и чрезвычайная жара заставляли их искать отдыха и прохлады под лагерными палатками. Рядом с Григорием, как рассказывают, сражалась его дочь, отличавшаяся необыкновенною красотой и храбростью; она с ранней молодости научилась ездить верхом, стрелять из лука и владеть палашом и выделялась между самыми передовыми бойцами богатством своего оружия и костюма. Ее рука и сто тысяч золотых монет были обещаны тому, кто принесет голову арабского главнокомандующего, и африканское юношество было воодушевлено перспективной такой блестящий награды. По настоятельным просьбам своих приближенных Абд Аллах удалился с поля сражения для того, чтобы не подвергать свою жизнь опасности; но вследствие удаления вождя и нерешительного или неудачного исхода всех нападений сарацины пали духом.

Знатный араб Зубайр, сделавшийся впоследствии соперником Али и отцом одного халифа, выказал свою храбрость в Египте: он прежде всех приставил штурмовую лестницу к стенам Бабилиуна. Во время африканской экспедиции Абд Аллах отрядил его с особым поручением. При первом известии о битве он пробился сквозь лагерь греков с двенадцатью товарищами и спешил разделить опасности своих соотечественников, не подкрепляя себя ни пищей, ни отдыхом. Окинув взглядом поле сражения: „Где же наш главнокомандующий?“ – спросил он. „В своей палатке“. – „Разве место вождя мусульман в палатке?“ Покрасневший от стыда Абд Аллах стал объяснять, какую цену имеет для армии жизнь ее начальника и какой опасности подвергает эту жизнь награда, обещанная римским префектом. „За неблагородный вызов, – сказал Зубайр, – отплатите неверным таким же вызовом. Объявите вашей армии, что за голову Григория вы наградите его плененной дочерью и такой же суммой в сто тысяч золотых монет“. Наместник халифа поручил мужественному и осмотрительному Зубайру привести в исполнение им самим придуманную военную хитрость, которая и окончила в пользу сарацинов борьбу, так долго остававшуюся нерешительной. Благодаря своей изворотливости и ловкости мусульмане скрыли от неприятеля немногочисленность тех войск, которые поддерживали сражение до той минуты, когда солнце уже поднялось высоко; а между тем одна часть их армии скрывалась в своих палатках. Противники разошлись измученными: они разнуздали своих лошадей, отложили в сторону свои доспехи и стали готовиться или только делали вид, что готовятся к вечернему отдыху и к завтрашнему бою. Вдруг раздался сигнал к нападению; из арабского лагеря высыпали толпы бодрых и неустрашимых воинов, и длинные ряды греков и африканцев были застигнуты врасплох и опрокинуты новыми эскадронами правоверных, которые могли казаться в глазах фанатиков отрядом спускавшихся с неба ангелов. Сам префект пал от руки Зубайра; его дочь, искавшая мщения и смерти, была окружена и взята в плен, а спасавшийся бегством неприятель вовлек в свою гибель город Суфетула, в котором наделся укрыться от сабель и пик арабов. Суфетула была построена в ста пятидесяти милях к югу от Карфагена на отлогой покатости, которую орошал поток и которую покрывала тенью роща из можжевельника, а любознательный путешественник до сих пор может восхищаться римскою роскошью, глядя на развалины триумфальной арки портика и трех храмов коринфского ордена. После падения этого богатого города и провинциальные жители, и варвары стали со всех сторон молить победителя о пощаде. Предложения уплачивать подать и изъявления преданности должны были льстить тщеславию или религиозному усердию арабов; но понесенные ими потери, усталость и распространение заразной болезни помешали им прочно утвердиться в завоеванной стране, и после пятнадцатимесячной кампании они отступили к египетской границе вместе с захваченными в Африке пленниками и добычей. Свою пятую долю, халиф уступил одному фавориту под видом уплаты долга в пятьсот тысяч золотых монет; но если правда, что каждый пехотинец получил на свою долю по тысяче золотых монет, а каждый кавалерист по три тысячи, то придется полагать, что интересы государства были вдвойне нарушены этой обманчивой сделкой. Все ожидали, что виновник смерти Григория предъявит свои права на самую ценную часть обещанной награды; так как он долго не являлся, то можно было предполагать, что он пал в битве; наконец, слезы и возгласы дочери префекта при виде Зубайра засвидетельствовали и о мужестве, и о скромности этого благородного воина. Несчастную девушку предложили убийце ее отца; но он неохотно принял ее даже в число своих рабынь, хладнокровно объявив, что он посвятил свой меч на служение религии и что он стремится к более высокой награде, чем прелести смертной красавицы или богатства этой временной жизни. Возложенное на него почетное поручение известить халифа Османа об одержанных мусульманами победах и было той наградой, которая соответствовала его влечениям. Товарищи Мухаммада, арабские вожди и народ собрались в мединской мечети, чтобы выслушать интересный рассказ Зубайра, а так как оратор ничего не позабыл, кроме тех услуг, которые он сам оказал своими советами или своими подвигами, то арабы присоединили имя Абд Аллаха к геройским именам Халида и Амра.

Завоевание Запада сарацинами было приостановлено почти на двадцать лет, пока их внутренние раздоры не прекратились со вступлением на престол Омейядов; тогда сами африканцы стали звать к себе халифа Муавию. Когда преемники Ираклия узнали о наложенной арабами на африканское население дани, они вместо того, чтобы пожалеть об этих несчастных и постараться облегчить их бедственное положение, наложили на них, в виде возмездия или пени, вторичную дань в том же размере. Жалобы африканцев на бедность и разорение оставлялись византийскими министрами без внимания; отчаяние заставило их предпочесть владычество одного повелителя, а вымогательства карфагенского патриарха, который был облечен и гражданскою, и военною властью, побудили не только сектантов, но даже живших в этой римской провинции католиков отвергнуть как верховенство, так и религию их притеснителей. Первый из наместников Муавии покрыл себя заслуженною славой, овладел одним важным городом, разбил тридцатитысячную греческую армию, захватил восемьдесят тысяч пленников и обогатил отобранною у них добычей отважных сирийских и египетских удальцов. Но его преемник Окба имеет более прав на титул завоевателя Африки. Он выступил из Дамаска во главе десяти тысяч самых храбрых арабов, к этим военным силам, состоявшим из одних мусульман, впоследствии присоединились многие тысячи варваров, помощь которых была так же ненадежна, как их обращение в магометанскую религию. Нам было бы трудно – да в этом и нет надобности – с точностью проследить путь, по которому продвигался вперед Окба. Восточные писатели покрыли внутренность страны вымышленными армиями и воображаемыми крепостями. В воинственной провинции Забе, или Нумидии, восемьдесят тысяч местных уроженцев действительно могли собраться с оружием в руках; но существование трехсот шестидесяти городов несовместимо с неумением жителей возделывать землю или вообще с упадком земледелия, а развалины Эрбы и Ламбесиса не оправдывают предположения, что эта древняя метрополия неприморской страны имела в окружности три мили. Ближе к берегу моря находятся хорошо известные города Булла Регия и Танжер, которые, как кажется, были пределом сарацинских завоеваний. Благодаря своему удобному порту Булла Регия и до сих пор сохранила некоторые остатки прежней торговли; в более счастливые времена в этом городе, как рассказывают, было около двадцати тысяч домов, а железо, которое в изобилии добывается из соседних гор, могло бы снабдить более храбрый народ средствами обороны. Отдаленное положение и почтенная древность Тинжи ^[3] была украшена вымыслами греков и арабов; но когда эти последние говорят о городских стенах, построенных из бронзы, и о крышах, сделанных из золота и серебра, эти иносказательные выражения следует принимать за эмблемы силы и богатства. Провинция Мавритания Тингитанская, так названная по имени своей столицы, была мало исследована римлянами и лишь частью ими заселена; они завели там пять колоний, но эти колонии занимали лишь небольшую часть страны, а южные части провинции лишь изредка посещались агентами роскоши, отыскивавшими в лесах слоновую кость и лимонное дерево, и на берегах океана раковины, из которых извлекалась пурпуровая краска. Неустрашимый Окба проник в самую глубь страны, перешел через пустыню, в которой его преемники основали блестящие столицы – Фец и Марокко, и наконец достиг берегов Атлантического океана и окраины великой степи. Река Сус сбегает с западной стороны Атласских гор и, подобно Нилу, оплодотворив окрестную почву, впадает в море неподалеку от Канарских, или Счастливых, островов. На ее берегах жило самое дикое из мавританских племен, у которого не было ни законов, ни дисциплины, ни религии; оно было испугано новым для него и непреодолимым могуществом восточных армий, а так как у него не было ни золота, ни серебра, то самую ценную часть захваченной у него добычи составляли красивые пленницы, некоторые из которых были впоследствии проданы по тысяче золотых монет за каждую. Вид беспредельного океана остановил наступательное движение Окбы, но не охладил его рвения. Пришпорив коня, он спустился в воду и, подняв глаза к небу, воскликнул тоном фанатика: „Великий Боже! если бы я не был остановлен морем, я продолжал бы мой путь к неизвестным западным царствам, проповедуя единство твоего святого имени и предавая мечу мятежные народы, которые поклоняются не тебе, а каким-либо другим богам“. Однако этот новый Александр, мечтавший о новых мирах, не был в состоянии сохранить свои недавние завоевания. Измена и греков и африканцев заставила его отступить от берегов Атлантического океана, а когда толпы врагов окружили его со всех сторон, ему не осталось ничего другого, как умереть с честью. Последние минуты его жизни были прославлены тем примерным великодушием, которое составляет национальную черту арабских нравов. Один честолюбивый вождь, оспоривший у Окбы права главнокомандующего и потерпевший неудачу в своей попытке, был приведен пленником в арабский лагерь. Инсургенты рассчитывали на его ожесточение и мстительность, но он отверг их предложения и обнаружил их замыслы. В минуту опасности Окба из признательности приказал снять с него оковы и посоветовал ему удалиться; но он предпочел умереть под знаменем своего соперника. Обнявшись как друзья и мученики, они обнажили свои палаши, разломали их ножны и упорно защищались, пока не пали друг подле друга мертвыми на трупы последнего из своих соотечественников. Третий арабский главнокомандующий, или африканский губернатор, по имени Зугеир, отомстил за смерть своего предместника, но подвергся одной с ним участи. Он разбил туземцев в нескольких сражениях, но не устоял против сильной армии, которая была прислана из Константинополя на помощь Карфагену.

Мавританские племена нередко присоединялись к вторгнувшейся арабской армии, участвовали вместе с нею в грабеже и принимали ее религию; но они возвращались к своей прежней дикой независимости и к идолопоклонству, лишь только мусульмане начинали отступать или терпели какую-нибудь неудачу. Предусмотрительный Окба задумал основать внутри Африки арабскую колонию в том предположении, что укрепленный город будет сдерживать непостоянных варваров и что сарацины будут безопасно укрывать там от случайностей войны и свои богатства, и свои семейства. В этих видах он действительно основал в пятидесятом году хиджры такую колонию под скромным названием станции для караванов. При своем теперешнем упадке Кайруан все еще занимает второе место между городами Туниса; он лежит к югу от столицы на расстоянии почти пятидесяти миль, а благодаря тому, что он находится в двенадцати милях к западу от берегов моря, ему не могли причинять никакого вреда флоты греков и сицилийцев. Когда дикие звери и змеи были истреблены и лесная чаща или, вернее, дикая пустыня была расчищена, среди песчаной равнины открылись следы римского города; растительная пища привозится в Кайруан издалека, а недостаток ключевой воды заставляет жителей собирать дождевую воду в цистернах и в резервуарах. Деятельность Окбы преодолела эти препятствия; он отметил окружность в три тысячи шестьсот шагов и обнес ее кирпичной стеной; в течение пяти лет губернаторский дворец был окружен достаточным числом частных домов; обширную мечеть поддерживали пятьсот колонн из гранита, из порфира и из нумидийского мрамора, и Кайруан сделался центром не только владычества, но и учености. Впрочем, он достиг этого блестящего положения лишь в более позднюю эпоху; поражения Окбы и Хугеира потрясли новую колонию, а западные экспедиции были снова приостановлены внутренними раздорами, возникшими в арабской монархии. Сын храброго Зобеира выдержал в борьбе с Омейядами двенадцатилетнюю войну и семимесячную осаду. Абд Аллах, как уверяют, отличался свирепостью льва и лукавством лисы; но если он и унаследовал отцовское мужество, он не был одарен отцовским великодушием.

Восстановление внутреннего спокойствия дозволило халифу Абдал-Малику снова предпринять завоевание Африки; главное начальство было вверено губернатору Египта Гассану, и на это важное дело были назначены доходы Египта и сорокатысячная армия. Среди превратностей войны сарацины то захватывали, то снова теряли внутренние провинции. Но морское побережье еще оставалось во власти греков; предшественников Гассана удерживали от нападения на Карфаген и слава, которою пользовался этот город и его укрепления, а число защитников Карфагена было увеличено выходцами, бежавшими из Кабеса и из Триполи. Предприятия Гассана были и более отважны, и более удачны; он овладел африканской метрополией и разграбил ее, а упоминание историков о штурмовых лестницах оправдывает догадку, что он предпочел внезапный приступ утомительным операциям правильной осады. Но радость завоевателей была скоро нарушена появлением христианских подкреплений. Префект и патриций Иоанн, пользовавшийся репутацией опытного военачальника, отплыл из Константинополя во главе военных сил восточной империи; к нему присоединились сицилийские корабли и солдаты, а испанский монарх, частью из страха, частью из религиозного убеждения, дал ему в подкрепление сильный отряд готов. Флот союзников порвал цепь, защищавшую вход в гавань; арабы отступили к Кайруану или к Триполи; христиане высадили свои войска, жители радостно приветствовали знамение креста и бесплодно провели зиму в мечтах о победе или о спасении; но Африка была безвозвратно утрачена; из религиозного усердия и из жажды мщения повелитель правоверных приготовил к следующей весне более многочисленные морские и сухопутные силы, и патриций был в свою очередь принужден очистить карфагенский порт и тамошние укрепления. Вторая битва произошла в окрестностях Утики; греки и готы были снова разбиты, а благовременное удаление на корабли спасло их от меча Хассана, который со всех сторон окружил их плохо защищенный лагерь. Все, что еще уцелело от Карфагена, было предано пламени, и колония Дидоны и Цезаря оставалась в течение с лишком двухсот лет заброшенной до того времени, когда первый из халифов Фатимидов снова населил одну часть города, едва ли равнявшуюся одной двадцатой доле его прежнего объема. В начале шестнадцатого столетия вторая столица Запада состояла из одной мечети, из учебного заведения, в котором не было учащихся, из двадцати пяти или тридцати лавок и из хижин, населенных пятьюстами крестьянами, которые, несмотря на свою крайнюю бедность, держали себя с гордостью карфагенских сенаторов. Даже эта ничтожная деревня была стерта с лица земли теми испанцами, которых Карл V поставил гарнизоном в крепости Голетт. Развалины Карфагена исчезли, и место, на котором он стоял, было бы никому не известно, если бы развалившиеся арки водопровода не руководили стопами любознательного путешественника.

Греки были прогнаны, но страна все еще не покорялась арабам. Мавры, или берберы, которые были так слабы под владычеством первых цезарей и были так страшны для византийских монархов, оказывали внутри страны беспорядочное сопротивление и религии, и могуществу преемников Мухаммада. Под знаменем своей королевы Кахины независимые племена достигли в некоторой степени единства и дисциплины, а так как мавры чтили в лице своих женщин и пророчиц, то они нападали на мусульман с таким же энтузиазмом, с каким мусульмане нападали на них. Испытанные в боях войска Хассана были недостаточны для защиты Африки; завоевания, на которые тратились усилия целого поколения, были утрачены одной битвой, и не устоявший против потока арабский вождь отступил к египетской границе, где в продолжение пяти лет ожидал обещанных халифом подкреплений. После отступления сарацинов победоносная пророчица собрала мавританских вождей и предложила им оригинальную и варварскую политическую меру. „Наши города, – сказала она, – а также находящееся в них золото и серебро постоянно навлекают на нас нападения арабов. Эти презренные металлы не служат целью для нашего честолюбия; нам достаточно простых земных продуктов. Разрушим эти города, погребем под их развалинами эти пагубные сокровища, и когда для алчности наших врагов не будет никакой приманки, может быть, они перестанут нарушать спокойствие воинственного народа“. Это предложение было одобрено единогласно. На всем пространстве от Танжера до Триполи здания или, по меньшей мере, укрепления были разрушены, плодовые деревья были срублены, все средства пропитания уничтожены, плодородный и многолюдный сад был превращен в пустыню, и позднейшие историки нередко находили следы прошлого благосостояния своих предков и совершенных ими опустошений. Таков рассказ новейших арабских писателей. Но я сильно подозреваю, что незнакомство с древностью, склонность к чудесному и привычка превозносить любомудрие варваров побудили этих писателей приписывать доброй воле те трехсотлетние бедствия, которые начались в неистовстве донатистов и вандалов. При распространении восстания Кахина, по всему вероятию, имела свою долю участия в опустошениях, а города, неохотно подчинившиеся игу женщины, быть может, были испуганы перспективой общего разорения. Они уже не ожидали и, быть может, уже не желали возвращения своих византийских монархов; при своей рабской зависимости они находили утешения в выгодах, доставляемых порядком и справедливостью, а самые ревностные католики должны были предпочитать несовершенные истины Корана бессмысленному и грубому идолопоклонству мавров. Поэтому вождь сарацинов был снова принят за спасителя страны; друзья гражданственности сделались тайными врагами диких туземцев, и царственная пророчица была убита в первом сражении, ниспровергнувшем химерическое здание ее суеверий и ее могущества. Тот же дух мятежа ожил при преемнике Гассана; он был окончательно подавлен предприимчивостью Мусы и его двух сыновей, а о числе мятежников можно судить по тремстам тысячам пленников, из которых шестьдесят тысяч, составлявших пятую долю халифа, были проданы в пользу государственной казны. Тридцать тысяч молодых варваров были приняты на службу в мусульманскую армию, а благочестивое усердие, с которым Муса знакомил побежденных с учением и с правилами Корана, приучило африканцев повиноваться пророку Божию и повелителю правоверных. По климату своей страны и по системе управления, по своей воздержанности и по образу жизни бродячие мавры имели много общего со степными бедуинами. Вместе с религией арабов они с гордостью усваивали их язык, имя и происхождение; кровь иноземцев мало-помалу смешивалась с кровью туземцев, и казалось, как будто одна и та же нация разлилась по песчаным равнинам Азии и Африки от берегов Евфрата до Атлантического океана. Тем не менее я не буду отвергать тот факт, что пятьдесят тысяч палаток были перенесены чистокровными арабами через Нил и разбросаны по Ливийской степи; мне небезызвестно, что пять мавританских племен до сих пор сохраняют свой варварский язык вместе с названием и характером белых африканцев.

V. Наступавшие с севера готы и наступавшие с юга сарацины встретились на границах Европы и Африки. По мнению последних, различие религий было основательным поводом для вражды и для нападения. Еще во времена Османа их хищнические эскадры опустошали берега Андалузии, и они не позабыли, какая помощь была оказана готами Карфагену. В ту пору, точно так же как и в настоящее время, испанские короли владели крепостью Сеута – одним из Геркулесовых столбов, который отделяется узким проливом от противоположного столба, составляющего оконечность Европы. Чтобы довершить завоевание Африки, арабам еще нужно было овладеть небольшою частью Мавритании; но возгордившийся своими победами Муса потерпел неудачу под стенами Сеуты вследствие бдительности и мужества готского вождя графа Хулиана. Обманутый в своих ожиданиях Муса был выведен из своего затруднительного положения неожиданным посланием христианского вождя, который предлагал в распоряжение преемников Мухаммада свою крепость, свою личность и свой меч, и просил позорной чести открыть арабским армиям путь внутрь Испании. Касательно мотива измены гр. Хулиана испанские историки единогласно повторяют популярный рассказ, что его дочь Каву соблазнил или изнасиловал ее монарх и что ее отец принес и свою религию, и свое отечество в жертву жажде мщения. Страсти монархов нередко отличались разнузданностью и нередко вели к пагубным последствиям; но этот хорошо известный и романический рассказ не представляет достаточной достоверности, а история Испании наводит нас на иные мотивы, основанные на личных интересах и политических расчетах и более подходящие к характеру опытного государственного деятеля. После смерти или низложения Витицы его двое сыновей были устранены от престола честолюбивым и знатным готом Родриго, отец которого, состоя в должности герцога или губернатора одной провинции, пал жертвою тирании предшествовавшего царствования. Монархия еще была избирательной; но выросшие на ступенях трона сыновья Витицы не могли примириться со своим положением частных людей. Их злоба была тем более опасна, что она была прикрыта придворным притворством; их приверженцы воодушевлялись воспоминанием о милостях, которые когда-то на них сыпались, и надеждой произвести государственный переворот, а их дядя, толедский и севильский архиепископ Оппас, был первой особой в церкви и второй особой в государстве. Весьма правдоподобно, что Хулиан принадлежал к этой партии неудачников, что ему нечего было ожидать, но многого можно было опасаться при новом царствовании и что неосторожный Родриго не умел позабыть или простить обид, вынесенных им и его семейством. Благодаря своим заслугам и своему влиянию Хулиан был полезным, но опасным подданным; его поместья были обширны, его приверженцы были отважны и многочисленны, а в то время, как он управлял Андалузией и Мавританией, он, к несчастью, ясно доказал, что в его руках находились ключи испанской монархии. Но будучи слишком слаб для открытой борьбы со своим государем, он прибегнул к содействию иноземцев и, опрометчиво призвав к себе на помощь мавров и арабов, сделался виновником общественных бедствий, длившихся восемьсот лет. В своих посланиях или личных беседах он описал арабам богатство и бессилие своего отечества, слабость непопулярного монарха и нравственный упадок изнежившегося народа. Готы уже не были теми победоносными варварами, которые смирили гордость Рима, ограбили царицу наций и проникли от берегов Дуная до Атлантического океана. Преемники Алариха, отделенные от остального мира Пиренейскими горами, впали среди продолжительного внутреннего спокойствия в усыпление; стены, которыми были обнесены города, обращались в развалины; юношество отучилось владеть оружием, а самоуверенность, которую ему внушала прежняя слава, обрекала его на гибель при первом нападении врага. Честолюбивый сарацин увлекся легкостью и важностью предприятия, но отложил его до получения указаний от повелителя правоверных; его посланец возвратился с дозволением Валида присоединять неизвестные западные царства к религии и к владениям халифов. Живя в Танжере, Муса втайне и осторожно поддерживал сношения с Хулианом и торопливо готовился к экспедиции, а чтобы успокоить совесть заговорщиков, уверял их, что будет удовлетворен славой и добычей, но не намерен утверждать владычество мусульман по ту сторону моря, отделяющего Африку от Европы. Прежде чем вверить армию правоверных иноземным изменникам и неверным, Муса сделал менее опасную пробу их силы и искренности. Сто арабов и четыреста африканцев переехали через море на четырех кораблях из Танжера или из Сеуты, место их высадки на противоположном берегу пролива обозначено именем их вождя Тарика, а время этого достопамятного события относят к месяцу Рамадану девяносто первого года хиджры, то есть к июлю 748 года по летосчислению испанцев, начинавшемуся с эры Цезаря, или к 710 году после Р.Х. Из этой первой стоянки они прошли восемнадцать миль по гористой местности до Хулианова замка или города, которому дали название Зеленого Острова ^[4] по выдвигающемуся в море и покрытому зеленью мысу. И оказанная им гостеприимная встреча, и значительное число присоединившихся к ним христиан, и их вторжение в плодородную и никем не охраняемую провинцию, и захваченная ими богатая добыча, и их безопасное возвращение – все это было принято их соотечественниками за самое надежное предзнаменование успеха. Следующей весной пять тысяч ветеранов и волонтеров отплыли под предводительством Тарика – отважного и искусного воина, который превзошел ожидания своего начальника, а транспортные суда были доставлены их слишком верным союзником. Сарацины высадились у одного из так называемых столбов, или на оконечности Европы; в извращенном и общепринятом названии Гибралтара отчасти сохранилось первоначальное название Gebel al Tarik – Тариковой горы, а окопы арабского лагеря были первым легким очертанием тех укреплений, которые в руках наших соотечественников устояли против военного искусства и могущества Бурбонской монархии. Губернаторы соседних провинций уведомили толедский двор о высадке и об успехах арабов, а поражение наместника Родриго Эдеко, которому было приказано схватить и перевязать самонадеянных чужеземцев, объяснило королю, как была велика угрожавшая ему опасность. Герцоги, графы, епископы и знать готского монарха собрались, по зову короля, во главе своих вассалов, а взаимное сходство испанских племен по языку, религии и нравам может служить объяснением того, что один арабский историк дает Родриго титул короля римлян. Испанская армия, состоявшая из девяноста или из ста тысяч человек, была бы грозной силой, если бы ее преданность и дисциплина соответствовали ее многочисленности. Усиленная подкреплениями армия Тарика состояла из двенадцати тысяч сарацинов; но благодаря влиянию Хулиана к ней присоединилось много недовольных христиан и, сверх того, толпы африканцев поспешили принять участие в мирских наслаждениях, дозволенных Кораном. Находящийся неподалеку от Кадикса город Херес был прославлен битвой, которая решила судьбу королевства: впадающая в залив речка Гвадалета разделяла два лагеря, и в течение первых трех дней все кровопролитные стычки оканчивались тем, что соперники то приближались к ее берегам, то отступали от них. На четвертый день между двумя армиями завязалась более серьезная и решительная битва; но Аларих покраснел бы от стыда при виде своего недостойного преемника, который, с диадемой из жемчуга на голове и в длинной одежде, вышитой золотом и шелком, развалился на везомых двумя белыми мулами носилках или колеснице из слоновой кости. Несмотря на свое мужество, сарацины были подавлены многочисленностью неприятеля и усеяли равнину Хереса шестнадцатью тысячами трупов. „Братья, – сказал Тарик, обращаясь к своим уцелевшим товарищам, – перед нами неприятель, позади нас море; куда же могли бы мы отступить? Идите за вашим предводителем; я решился или умереть, или попрать моими ногами повергнутого наземь короля римлян“. Внушаемая отчаянием неустрашимость не была его единственным ресурсом: он рассчитывал на тайные сношения и на ночные свидания графа Хулиана с сыновьями и с братом Витицы. Двое из этих принцев и архиепископ Толедский занимали самую важную позицию; они ловко выбрали момент для измены, и ряды христиан были прорваны; тогда каждый воин, из страха или из недоверия к начальникам, стал заботиться лишь о своей личной безопасности, и остатки готской армии были рассеяны или уничтожены во время бегства и преследования трех следующих дней. Среди общего смятения Родриго сошел со своей колесницы и вскочил на самого быстроногого из своих коней Орелию; но он избежал смерти воина для того, чтобы погибнуть более позорно в водах Бетия, или Гвадалквивира. Его диадема, его одеяние и его конь были найдены на берегу реки; но так как его труп исчез в волнах, то следует полагать, что голова, которую халиф с триумфом выставил напоказ перед Дамаскским дворцом, принадлежала какому-нибудь менее знатному смертному. „Такова, – присовокупляет один храбрый арабский историк, – бывает участь тех царей, которые держатся вдали от поля битвы“¹.

Граф Хулиан так глубоко погряз в преступлении и в позоре, что только от гибели своего отечества мог чего-либо ожидать в будущем. После битвы при Хересе он указал победоносному сарацину, какие меры всего скорее приведут к завоеванию страны: „Король готов погиб; их принцы обращены вами в бегство, их армия потерпела решительное поражение, а народ не может прийти в себя от изумления; отрядите достаточные силы для завладения городами Бетики, а сами немедленно идите на королевскую столицу Толедо и не давайте испуганным христианам ни времени, ни досуга для избрания нового монарха“. Тарик послушался этого совета. Один пленный римлянин, перешедший в магометанскую веру и отпущенный на свободу самим халифом, напал на Кордову с семьюстами всадниками; он переплыл через реку, овладел городом врасплох и загнал христиан в главную церковь, где они оборонялись в течение с лишком трех месяцев. Другой отряд овладел морским побережьем Бетики, которое, в последнем периоде мавританского владычества, составляло небольшое, но густонаселенное королевство Гренадское. Тарик направился от берегов Бетия к берегам Тага через Сьерру Морену, которая отделяет Андалузию от Кастилии, и наконец появился во главе своей армии под стенами Толедо. Самые ревностные католики спаслись бегством, унося с собою мощи своих святых, а городские ворота оставались запертыми только до той минуты, когда победитель подписал умеренные условия выгодной капитуляции. Добровольным изгнанникам было дозволено удалиться со своими пожитками; семь церквей были отведены для христианского богослужения; архиепископ и его духовенство могли беспрепятственно исполнять свои обязанности; монахи могли беспрестанно совершать или откладывать в сторону дела покаяния, а готам и римлянам было предоставлено право вести все гражданские и уголовные дела по своим собственным законам и у своих собственных судей. Но если Тарик из уважения к справедливости оказывал покровительство христианам, зато он из признательности и из политических расчетов награждал евреев, тайному или явному содействию которых был обязан самым важным из своих приобретений. Эту нацию отверженников постоянно притесняли и испанские короли, и испанские соборы, нередко заставлявшие ее делать выбор между крещением и изгнанием; поэтому она воспользовалась удобным случаем, чтобы отомстить за себя; сравнение между прошлым и вновь приобретенным ее положением служило залогом ее преданности, и союз между последователями Моисея и последователями Мухаммада не нарушался до той минуты, когда и те, и другие были окончательно выгнаны из Испании. Из столичного города Толедо арабский вождь распространил свои завоевания к северу и покорил те страны, которые впоследствии носили название королевств Кастилии и Леона; но едва ли нужно перечислять города, сдавшиеся при его приближении, или снова описывать изумрудный стол, который был вывезен с Востока римлянами, достался готам в числе захваченной в Риме добычи и был отправлен арабами в Дамаск в подарок халифу. По ту сторону Астурийских гор приморский город Хихон был пределом военных подвигов Тарика, который с быстротою простого путешественника победоносно прошел семьсот миль, отделяющих Гибралтарский утес от Бискайского залива. Он возвратился назад потому, что некуда было идти далее, и вслед за тем был отозван в Толедо для того, чтобы оправдать самонадеянность, с которой осмелился завоевать целое государство в отсутствие своего начальника. Испания, в течение двухсот лет сопротивлявшаяся римлянам, когда была еще более дикой и неблагоустроенной страной, перешла в течение нескольких месяцев в руки сарацинов, и так велика была готовность населения подчиняться неприятелю и вступать с ним в переговоры, что губернатора Кордовы считали единственным военачальником, попавшим в плен без всяких предварительных условий. Участь готов была бесповоротно решена на полях Хереса, и среди общего смятения каждая часть монархии уклонялась от борьбы с таким противником, против которого не устояли соединенные силы целого народа. Эти силы были окончательно истощены сначала голодом, а потом моровой язвой, а торопившиеся сдаться неприятелю губернаторы, быть может, преувеличивали трудность снабжать осажденные города припасами. Страх, внушаемый суеверием, также содействовал тому, чтобы отнять у христиан охоту обороняться, и хитрый араб поддерживал слухи о разных снах, предзнаменованиях и предсказаниях, а также о найденных в одном из королевских апартаментов портретах будущих завоевателей Испании. Однако одна искра живительного пламени еще не угасла: непреклонные беглецы, предпочитавшие бедность и свободу, укрылись в долинах Астурии; отважные горцы устояли против нападений рабов халифа, и меч Пелагия впоследствии превратился в скипетр католических королей.

При известии о быстрых успехах Тарика одобрение Мусы перешло в зависть, и он стал не жаловаться, а опасаться, что ему уже ничего не останется завоевывать. Он лично переправился из Мавритании в Испанию во главе десяти тысяч арабов и восьми тысяч африканцев; его главными помощниками были самые знатные из курейшитов; своего старшего сына он оставил в Африке в качестве правителя и взял с собою трех меньших сыновей, которые и по своим летам, и по своему мужеству были способны помогать отцу в самых смелых предприятиях. При высадке в Альхесирасе он был почтительно встречен графом Хулианом, который заглушил угрызения своей совести и старался доказать и на словах, и на деле, что победа арабов не ослабила его преданности. Еще не все враги были побеждены, и Муса еще мог употребить в дело свой меч. Слишком поздно одумавшиеся готы сравнивали свою собственную многочисленность с незначительным числом победителей; города, которые Тарик оставлял в стороне во время своего наступления, считали себя неприступными, а укрепления Севильи и Мерида защищались самыми храбрыми патриотами; они были осаждены и взяты Мусой, перенесшим свой лагерь сначала с берегов Бетия к берега Аны, а потом с берегов Гвадалквивира к берегам Гвадианы. Когда он осмотрел великолепные римские сооружения – пост, водопроводы, триумфальные арки и театр древней метрополии Лузитании, он обратился к своим четырем товарищам со следующими словами: „Можно подумать, что человеческий род собрал все свое искусство и все свои силы для постройки этого города; счастлив тот, кому он достанется!“ Он стремился к этому счастью, но жители Мериды поддержали в этом случае честь своего происхождения от ветеранов, служивших в легионах Августа. Не желая сидеть взаперти внутри городских стен, они вышли на равнину, чтобы сразиться с арабами, но неприятельский отряд, поставленный в засаде внутри каменоломни или позади развалин, наказал их за эту неосторожность и отрезал им путь к отступлению. Тогда Муса приказал подкатить к городскому валу деревянные башни, употреблявшиеся в дело для приступа; но оборона Мериды была и упорна, и продолжительна, а замок мучеников будет вечно свидетельствовать о потерях, понесенных мусульманами. Голод и отчаяние наконец сломили упорство осажденных, а благоразумный победитель приписал своему милосердию и уважению к неприятелю те условия, на которые он согласился из нетерпения овладеть городом. Жителям был предоставлен выбор между изгнанием и уплатой дани; церкви были разделены между двумя религиями, а богатства тех христиан, которые или погибли во время осады, или удалились в Галисию, были конфискованы в пользу правоверных. На полдороге между Меридой и Толедо помощник Мусы приветствовал в его лице халифова наместника и затем сопровождал его до дворца готских королей. Их первое свидание было холодно и церемонно; у Тарика потребовали строгого отчета в собранных в Испании сокровищах; на него стали возводить подозрения и клеветы, и герой был заключен в тюрьму, осыпан оскорблениями и подвергнут позорному бичеванию от руки или по приказанию Мусы. Однако так строга была дисциплина у первых мусульман, так искренно было их усердие и так велика была их готовность к повиновению, что после этого публичного унижения Тарик мог оставаться на службе и на него могли с доверием возложить завоевание Таррагонской провинции. В Сарагосе была построена мечеть благодаря щедрости курейшитов; Барселонский порт был открыт для сирийских кораблей, а готов арабы преследовали по ту сторону Пиренейских гор внутрь принадлежавшей им галльской провинции Септимании, или Лангедока. В церкви св. Марии в Каркасоне Муса нашел, но едва ли можно поверить, что там оставил семь конных статуй из массивного серебра, а из Нарбоны, где он воздвигнул терм, или колонну, он возвратился тем же путем к берегам Галисии и Лузитании. Во время его отсутствия его сын Абделазиз наказал севильских инсургентов и овладел побережьем Средиземного моря от Малаги до Валенсии; дошедший до нас в подлиннике договор между ним и столько же благоразумным, сколько мужественным Теодомиром знакомит нас с нравами и политикой того времени: „Мирные условия, установленные и утвержденные клятвой между Абделазизом, сыном Мусы, сына Носеира, и готским принцем Теодемиром. Во имя Всемилосердного Бога Абделазиз заключает мир на следующих условиях: Теодомиру дозволяют спокойно владеть его княжеством и не будут делать никаких посягательств на жизнь или собственность христиан, на их жен и детей, на их религию и храмы; Теодемир должен добровольно сдать семь своих городов: Ориуэлу, Валентолу, Аликанте, Молу, Вакасору, Бигерру ^[5], Ору (или Опту) и Лорку; он не должен ни поддерживать, ни принимать врагов халифа, а должен верно сообщать все, что узнает об их враждебных замыслах; и он сам, и каждый знатный гот должны ежегодно платить по одной золотой монете, по четыре меры пшеницы, по стольку же мер ячменя и некоторое количество меду, оливкового масла и уксусу, а каждый из их вассалов должен уплачивать такую же подать в половинном размере. Дано 4 Регеба, на девяносто четвертом году хиджры и подписано именами четырех мусульманских свидетелей“. С Теодемиром и с его подданными завоеватель обошелся чрезвычайно снисходительно, но дань налагалась то в размере одной десятой, то в размере одной пятой части дохода, смотря по тому, покорялись ли христиане добровольно или после упорного сопротивления. Во время этого переворота причиною многих несчастий были чувственные и религиозные страсти фанатиков; они оскверняли христианские церкви введением нового культа, принимали мощи и иконы за идолов, истребляли мятежников мечом, а один город (который находился между Кордовой и Севильей и название которого не дошло до нас) разрушили до основания. Однако, если мы сравним эти насилия с тем, что делалось во время нашествия готов на Испанию или в то время, когда короли Кастилии и Арагона освобождали ее от владычества иноземцев, то мы будем вынуждены похвалить арабских завоевателей за их сдержанность и дисциплину.

Подвиги Мусы были совершены на закате его жизни, хотя он и старался скрывать свои лета, окрашивая свою седую бороду красным порошком. Но влечение к деятельности и славе еще поддерживало в его душе юношеский пыл, и он смотрел на обладание Испанией как на первый шаг к завоеванию Европы. Окончив грозные военные приготовления и на море, и на суше, он намеревался снова перейти через Пиренеи с целью проникнуть в Галлию и в Италию, окончательно уничтожить приходившее в упадок владычество франков и лангобардов и проповедовать единство Божие с алтаря Ватикана. Затем, поработив германских варваров, он предполагал пройти вдоль берегов Дуная от его устья до Эвксинского моря, ниспровергнуть владычество греков или римлян в Константинополе и, возвратясь из Европы в Азию, соединить вновь приобретенные владения с Антиохией и с сирийскими провинциями. Но люди с дюжинным умом находили нелепым это обширное и, быть может, легко исполнимое предприятие, и увлекшемуся своими мечтами завоевателю скоро напомнили о его рабской зависимости. Друзья Тарика ясно доказали, как велики были его заслуги и как несправедливо с ним поступили; дамасское правительство не одобрило поведения Мусы и заподозрило его намерения, и за то, что он медлил исполнением приказания лично явиться к халифу, ему было прислано другое, более суровое и более решительное приказание. Неустрашимый посланец халифа прибыл в лагерь Мусы, находившийся в Луго, в Галисии, и остановил его лошадь за узду в присутствии сарацинов и христиан. Честность самого Мусы или честность его войск не допускала мысли о неповиновении, а его опала была смягчена отозванием его соперника и дозволением возложить на его сыновей Абдаллаха и Абделазиза управление находившимися под его властью двумя странами. Его продолжительное триумфальное шествие от Сеуты до Дамаска служило выставкой африканской добычи и испанских сокровищ; четыреста знатных готов в небольших золотых коронах и с такими же перевязями выделялись из состава его свиты, а число пленных мужского и женского пола, выбранных по знатности происхождения или по красоте, доходило, как полагают, до восемнадцати или даже до тридцати тысяч человек. Когда он достиг Тивериады, в Палестине, тайный посланец от халифова брата и наследника престола Солаймана известил его об опасной болезни Валида и о желании Солаймана приберечь победные трофеи для своего собственного царствования. Если бы Валид выздоровел, мешкотность Мусы была бы признана преступной; он продолжал свой путь, а нашел на престоле недруга. На разбирательстве перед пристрастным судьей в присутствии популярного соперника он был уличен в лживости и в недобросовестности, а наложенная на него пеня в двести тысяч золотых монет если не довела его до нищеты, то служила доказательством его хищничества. За оскорбительное обхождение с Тариком он был наказан таким же оскорблением; после того как этот ветеран-главнокомандующий был публично наказан плетьми, он простоял целый день на солнце перед входом во дворец и, наконец, был отправлен в ссылку, прикрытую благочестивым названием пилигримства в Мекку. Злоба халифа могла бы удовлетвориться гибелью Мусы; но он боялся мщения могущественного и оскорбленного семейства и решился истребить его. Исполнение смертного приговора было втайне и торопливо возложено на верных слуг престола и в Африке, и в Испании, и при этой кровавой расправе были нарушены если не принципы, то внешние формы правосудия. Абделазиз пал под мечом заговорщиков в Кордовской мечети или в тамошнем дворце; они обвиняли своего губернатора в притязаниях на царские почести и в его скандальном браке с вдовой Родриго Эгилоной, оскорблявшем предрассудки и христиан и магометан. Из утонченного жестокосердия голова сына была принесена к отцу с оскорбительным вопросом, узнает ли он черты лица мятежника. „Да! – воскликнул он с негодованием. – Мне хорошо знакомы черты его лица, я утверждаю, что он невиновен и призываю на голову виновников его смерти такую же, и более заслуженную, участь“. Старость и упадок духом предохранили Мусу от новых проявлений монаршего гнева, и он от сердечной скорби испустил дух в Мекке. С его соперником обошлись более благосклонно: Тарику простили его заслугу и дозволили смешаться с толпою рабов. Мне неизвестно, был ли граф Хулиан награжден смертью, которой был вполне достоин; но если он и получил эту награду, то не от руки сарацинов; а рассказ о неблагодарности этих последних к сыновьям Витицы опровергается самыми неоспоримыми свидетельствами. Двум царственным юношам были возвращены наследственные поместья их отца, но после смерти старшего из них, Эбы, доля его дочери была самовольно захвачена ее дядей Сигебутом. Дочь готского принца обратилась с жалобой к халифу Хишаму и добилась того, что ей возвратили ее долю наследства; но ее выдали замуж за одного знатного араба, и ее два сына – Исаак и Ибрагим – были приняты в Испании с тем почетом, на который им давали право их знатное происхождение и богатство.

Завоеванные провинции приобретают много общего с родиной завоевателей вследствие переселения этих последних и вследствие склонности туземного населения к подражанию, – и Испания, которую поочередно окрашивали своею кровью то карфагеняне, то римляне, то готы, усвоила после нескольких поколений и арабское имя, и арабские нравы. Первые завоеватели и сменявшие один другого первые двадцать наместников халифа имели при себе многочисленную свиту из гражданских и военных должностных лиц, покидавших узкую сферу своей домашней жизни для погони за фортуной на далекой чужбине; основание магометанских колоний благоприятствовало и частным, и общественным интересам, и испанские города с гордостью старались увековечивать воспоминание о том племени или о том округе, к которому принадлежали их восточные прародители. Победоносные, хотя и разноплеменные, отряды Тарика и Мусы усвоили название испанцев в знак того, что они были первыми завоевателями страны; тем не менее они дозволяли своим египетским единоверцам участвовать в заселении их колоний, основанных в Мурсии и в Лиссабоне. Царские легионы были переселены из Дамаска в Кордову, из Эмесы в Севилью, из Киннасрина или Халкиды в Хаэн, из Палестины в Альхесирас и в Медина-Сидонию. Уроженцы йеменские и персидские рассеялись по окрестностям Толедо и внутри страны, а плодородная территория Гренады была отдана десяти тысячам сирийских и иракских всадников, принадлежавших к самым чистокровным и самым знатным арабским племенам. Наследственная вражда этих племен поддерживала дух соревнования, иногда приносивший пользу, но чаще навлекавший опасности. Через десять лет после завоевания халифу была представлена географическая карта Испании с описанием ее морей, рек и гаваней, населения и городов, климата, почвы и минеральных богатств. В течение двух столетий к дарам природы присоединялась земледельческая, промышленная и торговая деятельность предприимчивого народа, а плоды его трудолюбия были преувеличены его досужею фантазией. Первый из царствовавших в Испании Омейядов искал поддержки христиан и в своем эдикте о мире и покровительстве удовольствовался умеренною данью в размере десяти тысяч унций золота, десяти тысяч фунтов серебра, десяти тысяч коней, стольких же мулов, тысячи кирас и стольких же шлемов и пик. А самый могущественный из его преемников собирал с тех же владений ежегодную дань в двенадцать миллионов сорок пять тысяч динариев или золотых монет, что составляет около шести миллионов фунтов стерлингов, то есть такую сумму, которая в десятом столетии, по всему вероятию, превышала сумму всех доходов, какие получались христианскими монархами. В его столичном городе Кордове было шестьсот мечетей, девятьсот бань и двести тысяч домов; он предписывал законы восьмидесяти городам первого разряда и тремстам городам второго и третьего разрядов, а по плодоносным берегам Гвадалквивира были красиво разбросаны двенадцать тысяч селений или поселков. Арабы, быть может, впадали в преувеличения, но, судя по их рассказам, Испания никогда не была так счастлива, так богата, так хорошо возделана и так многолюдна, как под их владычеством.

Военные предприятия мусульман получили от пророка священный характер; но между его разнообразными поручениями и между примерами его собственной жизни халифы принимали за руководство правила веротерпимости, с помощью которых можно было обезоруживать сопротивление неверных. Аравия считалась храмом и наследственным достоянием Мухаммадова Бога; но на все другие, населявшие землю народы, он не взирал с такою же заботливостью и любовью. Его поклонники считали себя вправе истреблять политеистов и идолопоклонников, которым было незнакомо Его имя; но более благоразумная политика заменила требования закона, и магометанские завоеватели Индостана после нескольких вспышек религиозной нетерпимости пощадили пагоды этой благочестивой и многолюдной страны. Последователи Авраама, Моисея и Иисуса были торжественно приглашены принять совершенное откровение Мухаммада; но если они предпочитали уплату умеренной дани, им предоставляли свободу совести и религиозного культа. На полях сражений обреченные на смерть пленники сохраняли свою жизнь, если соглашались исповедовать ислам; женщин заставляли переходить в веру их повелителей, а путем воспитания малолетних пленников мало-помалу увеличивалось число искренних новообращенных. Но миллионы тех африканцев и азиатов, которые увеличивали туземные отряды правоверных арабов до небывалых размеров, заявляли о своей вере в единого Бога и в его пророка не столько по принуждению, сколько под влиянием соблазна. Стоило повторить краткое изречение и позволить обрезать крайнюю плоть – и подданный или раб, пленник или преступник мгновенно превращался в свободного и равноправного товарища победоносных мусульман. Этим путем можно было загладить всякие грехи и освободиться от всяких обязательств: обет безбрачия уступал место удовлетворению природных влечений; труба сарацинов пробуждала деятельные умы, погрузившиеся в дремоту внутри монастырей, и, среди этого повсеместного переворота, каждый член нового общества достигал такого уровня, какой соответствовал его способностям и его мужеству. Толпу одинаково соблазняли и те блага, которыми арабский пророк награждал в этой жизни, и те невидимые блага, которые он сулил в будущей жизни, а из любви к ближнему мы готовы верить, что многие из новообращенных искренно верили в истину и святость его откровения. Пытливому политеисту это откровение должно было казаться согласным и с человеческою натурой, и с натурой божества. Более чистая, чем система Зороастра, и более великодушная, чем закон Моисеев, Мухаммадова религия могла казаться менее несогласной с рассудком, чем те мистерии и суеверия, которые извращали в седьмом столетии простоту евангельского учения.

В обширных персидских и африканских провинциях магометанство с корнем уничтожило национальную религию. Между восточными сектами только двусмысленная теология магов сохранила свое существование; но светские произведения Зороастра можно было при некоторой ловкости прицеплять к нити божественного откровения под прикрытием высокочтимого имени Авраама. Их принцип зла, демона Аримана можно было выдавать и за соперника бога света, и за его создание.

В персидских храмах не было икон; но поклонение солнцу и огню можно было клеймить названием грубого и преступного идолопоклонства. Пример Мухаммада и благоразумие халифов установили более снисходительную точку зрения; маги или гербы были причислены вместе с иудеями и с христианами к тому народу, который держится писаного закона, и даже в третьем столетии хиджры город Герат еще представлял резкий контраст между религиозным фанатизмом частных людей и публичной веротерпимостью. Магометанские законы обеспечивали гражданскую и религиозную свободу живших в Герате гебров под условием уплаты ежегодной дани; но недавно построенную скромную мечеть совершенно затемнял своим великолепием стоявший неподалеку древний храм Солнца. Один фанатичный имам стал жаловаться в своих проповедях на это скандальное соседство и стал укорять правоверных за их малодушие или равнодушие. Возбужденный его проповедями народ стал бесчинствовать; два молитвенных дома были преданы пламени, и на свободном месте был немедленно заложен фундамент для постройки новой мечети. Обиженные маги обратились с жалобой к владетелю Хорасана; он обещал им справедливое удовлетворение, но – к общему удивлению – четыре тысячи почтенных и пожилых гератских граждан единогласно поклялись, что языческое капище никогда не существовало; расследование прекратилось, а совесть мусульман – говорит историк Мирхонд – удовлетворялась этой священной и похвальной ложной клятвой. Впрочем, персидские храмы приходили в упадок большею частью вследствие постепенной и всеобщей отвычки посещать их. Эта отвычка была постепенна, потому что не относилась ни к какому особому времени или месту и не сопровождалась ни гонениями, ни сопротивлением. Она была всеобщей, потому что все страны от Шираза до Самарканда усвоили религию Корана, а уцелевшее местное наречие свидетельствует о том, что тамошние мусульмане были родом персы. Жившие среди гор и степей упрямые неверные держались суеверия своих предков, и слабое воспоминание о теологии магов сохранилось в Кирманской провинции, вдоль берегов Инда, среди укрывшихся в Сурате изгнанников и в той колонии, которую шах Аббас основал в прошлом столетии у ворот Исфахана. Главный первосвященник удалился на гору Эльбурс, находившуюся в восемнадцати милях от города Иезда: вечный огонь (если он еще не перестает гореть) недоступен для взоров неверных; но его местопребывание служит школой, прорицалищем и целью для благочестивых странствований гербов, которые отличаются резкими и однообразными чертами лица, свидетельствующими о том, что в их крови нет никакой посторонней примеси. Восемьдесят тысяч семейств ведут там невинную и трудолюбивую жизнь под управлением своих старшин; средства существования они извлекают из некоторых оригинальных произведений промышленности и из занятия различными промыслами, а землю они возделывают с тем усердием, которое внушается религиозным долгом. Их невежество устояло против деспотизма шаха Аббаса, который прибегал и к угрозам, и к пыткам из желания получить от них пророческие книги Зороастра, и эти ничтожные остатки магов существуют до сих пор благодаря умеренности или презрению их теперешних монархов.

Северный берег Африки есть единственная страна, в которой свет евангельского учения совершенно угас после продолжительного и полного господства. Знания, заимствованные из Карфагена и Рима, погрузились во мрак невежества, и уже никто не интересовался учением Киприана и Августина. Пятьсот епископских церквей погибли от ярости донатистов, вандалов и мавров. Усердие священнослужителей ослабевало, их число уменьшалось, и народ, у которого не было ни дисциплины, ни знаний, ни упований, с покорностью преклонился под иго арабского пророка. Через пятьдесят лет после того, как греки были прогнаны, африканский наместник уведомил халифа, что уплата дани неверными прекратилась вследствие их обращения в магометанство, и хотя он этим способом старался прикрыть свое лукавство и свои приготовления к восстанию, для его отговорки служило оправданием быстрое и обширное распространение магометанской религии. В следующем столетии было отправлено из Александрии в Кайруан чрезвычайное посольство, состоявшее из пяти епископов. Яковитский патриарх поручил им поддержать и оживить угасавшие искры христианства; но вмешательство иноземного прелата, не имевшего ничего общего с латинами и жившего во вражде с католиками, свидетельствует об упадке и разложении африканской церковной иерархии. Уже прошло то время, когда преемник св. Киприана, став во главе многочисленного собора, был в состоянии бороться с честолюбием римского первосвященника. Несчастный священнослужитель, поселившийся в одиннадцатом столетии среди развалин Карфагена, просил милостыни и покровительства у Ватикана и горько жаловался на то, что сарацины били его плетьми по обнаженному телу и что четверо викариев, служивших шаткими опорами его епископского трона, оспаривали его власть. Послания Григория VII имели целью облегчить бедственное положение католиков и смягчить гордость мавританского монарха. Папа уверял султана, что оба они поклоняются одному и тому же Богу и, может быть, сойдутся в лоне Авраама; но его жалоба на то, что нельзя найти трех епископов для посвящения в этот сан четвертого, предвещает скорую и неизбежную гибель епископского сословия. Африканские и испанские христиане уже задолго перед тем усвоили обычай обрезания и узаконенное воздержание от вина и свинины, а ввиду того, что их гражданские или религиозные учреждения имели сходство с мусульманскими, им было дано название мозарабов ^[6]. Около половины двенадцатого столетия поклонение Христу прекратилось, и преемственный ряд пастырей пересекся вдоль берегов Берберии и в королевствах Кордове и Севилье, Валенсии и Гренаде. Трон Альмохадов, или Унитариев, был утвержден на самом слепом фанатизме, а чрезвычайная суровость их управления, вероятно, была вызвана или оправдывалась недавними победами и религиозною нетерпимостью владетелей Сицилии и Кастилии, Арагона и Португалии.

Папские миссионеры время от времени пытались вновь оживить верования мозарабов, а во время высадки Карла V жившие в Тунисе и в Алжире семьи латинских христиан осмелились приподнять голову. Но семена евангельского учения были вскоре вслед за тем вырваны с корнем, и как язык, так и религия Рима были совершенно позабыты на всем обширном пространстве между Триполи и Атлантическим океаном.

По прошествии одиннадцати столетий иудеи и христиане пользуются под турецким владычеством свободой совести, дарованной арабскими халифами. В первые годы своего владычества над завоеванными странами халифы не доверяли преданности католиков, так как усвоенное этими последними название мелькитов обнаруживало их тайную привязанность к греческому императору, между тем как закоренелые враги этого императора несториане и яковиты выказывали искреннюю и невынужденную преданность магометанскому правительству. Но время и покорность рассеяли эти неосновательные подозрения; египетские церкви были разделены между магометанами и католиками, и все восточные секты стали наравне пользоваться благодеяниями веротерпимости. Гражданские должностные лица охраняли достоинство, привилегии и церковную юрисдикцию патриархов, епископов и духовенства; ученость христиан доставляла им должности секретарей и методиков; они могли обогащаться на доходных должностях сборщиков податей, а благодаря личным достоинствам они иногда возвышались до управления городами и провинциями. Один халиф из рода Аббассидов выразил мнение, что в управлении Персией самого большого доверия достойны христиане. ’’Мусульмане, – сказал он, – стали бы употреблять во зло свое счастливое положение; маги сожалеют о своем прошлом величии, а иудеи с нетерпением ждут своего освобождения». Но такова общая участь рабов деспотизма, что они живут то в милости, то опале. Восточные церкви во все века страдали или от алчности, или от ханжества завоевателей, а установленные обычаем и законами стеснения должны были казаться оскорбительными для гордости и для религиозного усердия христиан. Почти через двести лет после смерти Мухаммада они были отличены от остальных мусульманских подданных обязанностью носить чалму или перевязь менее почетного цвета; им было запрещено ездить верхом на лошадях и на мулах и было дозволено ездить только на ослах, сидя боком, как женщины. При возведении публичных и частных зданий они должны были ограничиваться установленными небольшими размерами; на улицах или в банях они обязаны уступать дорогу или кланяться самому последнему простолюдину, а их свидетельские показания вовсе не принимаются в соображение, если клонятся ко вреду кого-либо из правоверных. Им запрещены пышные процессии, колокольный звон и пение псалмов; и в публичных проповедях, и в частных разговорах они обязаны относиться к национальной религии с приличным уважением, а святотатственная попытка войти в мечеть или обратить мусульманина в христианскую религию не осталась бы безнаказанной. Впрочем, в те эпохи, когда ничто не нарушало ни внутреннего спокойствия, ни правильного отправления правосудия, христиан никогда не принуждали отрекаться от Евангелия и принимать Коран; но тех вероотступников, которые исповедовали религию Мухаммада, а потом отказались от нее, ожидала смертная казнь. Кордовские мученики вызывали суровый приговор кади тем, что публично сознались в своем вероотступничестве и осыпали резкою бранью и личность, и религию пророка.

В конце первого столетия хиджры халифы были самыми могущественными и самыми абсолютными монархами на земле. Их прерогативы не ограничивались ни по закону, ни на практике, ни влиянием аристократии, ни свободой общин, ни привилегиями церкви, ни решениями сената, ни воспоминаниями о свободной конституции. Влияние товарищей Мухаммада угасло вместе с их жизнью, а вожди или эмиры арабских племен, покидая свои степи, оставляли позади себя дух равенства и независимости. Преемники Мухаммада соединяли в своем лице царское звание со званием первосвященника, и если Коран служил руководством для их деятельности, зато они были высшими знатоками и истолкователями этой божественной книги. Они владычествовали по праву завоевания над восточными народами, которым было незнакомо слово свобода и которые привыкли превозносить совершаемые на их собственную пагубу насилия и жестокости их тиранов. В царствование последнего из Омейядов арабское владычество простиралось на двести дней пути от востока к западу, от пределов Тартарии и Индии до берегов Атлантического океана. А если мы исключим – как выражаются их писатели, рукав одежды – то есть длинную и узкую африканскую провинцию, то мы найдем, что только в четыре или в пять месяцев караван мог пройти по непрерывному и твердо сплоченному ряду мусульманских владений от одного конца до другого, то есть от Ферганы до Адена, или от Тарса до Сурата. Мы стали бы тщетно искать там такого же неразрывного единства и такой же готовности к повиновению, какими отличались народы, жившие под владычеством Августа и Антонинов; но магометанская религия распространяла на этом обширном пространстве общее сходство нравов и мнений. Язык и постановления Корана изучались с одинаковым рвением и в Самарканде, и в Севилье; мавры и индейцы, приходившие в Мекку на богомолье, обнимались как соотечественники и как братья, и арабский язык сделался народным языком во всех провинциях, лежавших к западу от Тигра.

Глава LII Арабы два раза осаждают Константинополь. – Они вторгаются во Францию и разбиты Карлом Мартелом. – Междоусобная война между Омейядами и Аббассидами. – Ученость арабов. – Роскошь халифов. – Морские экспедиции, предпринятые с целью овладеть Критом, Сицилией и Римом. – Упадок и раздробление империи халифов. – Поражения и победы греческих императоров

Когда арабы впервые покинули свои степи, они должны были удивляться легкости и быстроте своих собственных военных успехов. Но когда они достигли, в своем победоносном наступлении, берегов Инда и вершины Пиренеев, когда они неоднократно испробовали на деле острие своих палашей и силу своей религии, они были не менее прежнего удивлены тем, что нашлась нация, способная устоять против их нападения и что владычество преемников пророка может быть ограничено какими-либо пределами. Для самоуверенности этих воинов и фанатиков может служить оправданием тот факт, что даже историк нашего времени, хладнокровно следящий за быстрыми успехами сарацинов, лишь с большим трудом может объяснить, каким способом церковь и государство спаслись от неминуемой и, по-видимому, непреодолимой опасности. Для степей Сирии и Сарматии могли служить охраной их обширность, их климат, их бедность и мужество северных пастухов; Китай был далек и недоступен; но большая часть стран умеренного пояса находилась под властью магометанских завоевателей, силы греков были истощены бедствиями войны и утратой самых богатых провинций, а жившие в Европе варвары должны были трепетать от страха при виде быстрого падения готской монархии. В настоящем исследовании я опишу те события, которые спасли наших британских предков и наших галльских соседей от гражданского и религиозного ига Корана, послужили охраной для величия Рима, замедлили порабощение Константинополя, придали сопротивлению христиан энергию и посеяли между их врагами семена раздора и упадка.

Через сорок шесть лет после бегства Мухаммада из Мекки его последователи появились с оружием в руках под стенами Константинополя. Их воодушевляло подлинное или вымышленное изречение пророка, что первая армия, которая предпримет осаду столицы Цезарей, получит прощение своих грехов; к тому же они надеялись, что длинный ряд римских триумфов сделается достоянием завоевателей Нового Рима и что в их руки перейдут богатства, накопленные в этом удачно выбранном центре управления и торговли. Лишь только халифу Муавии удалось побороть своих соперников и упрочить свою власть, он пожелал загладить успехом и славой такого святого предприятия воспоминание о преступном пролитии крови в междоусобицах; его морские и сухопутные приготовления соответствовали важности цели; его знамя было вверено старому ветерану Суфиану, но войска воодушевлялись примером и присутствием сына повелителя правоверных и его предполагаемого преемника Иезида. Грекам не могли внушать доверия, а их врагам не могли внушать страха мужество и бдительность царствующего императора, который унижал имя Константина и подражал своему деду Ираклию лишь в том, что было самого бесславного в его царствовании. Морские силы сарацинов прошли без замедлений или не встретив сопротивления через Геллеспонт, который даже при теперешней слабости и распущенности турецкого управления охраняется как естественный оплот столицы. Арабский флот стал на якорь и высадил войска вблизи от Гебдомонского дворца, в семи милях от города. В течение многих дней арабы с рассвета и до наступления ночи ходили на приступ на всем протяжении от Золотых Ворот до восточного мыса, а передовых воинов заставляли продвигаться вперед шедшие вслед за ними колонны. Но осаждающие составили себе неверное понятие о силе и об оборонительных средствах Константинополя. Его крепкие и высокие стены охранялись многочисленным и хорошо дисциплинированным гарнизоном; мужество римлян воспламенялось при мысли о крайней опасности, угрожавшей их религии и их владычеству; беглецы из завоеванных арабами провинций с большим против прежнего успехом прибегли к тем средствам обороны, которые употребляли в дело при защите Дамаска и Александрии, а странное и удивительное действие искусственного огня наводило на сарацинов ужас. Это стойкое и успешное сопротивление побудило их заняться более легкими предприятиями: они стали грабить европейские и азиатские берега Пропонтиды и, прохозяйничав на море с апреля до сентября, они с наступлением зимы удалились за восемьдесят миль от столицы, к острову Кизик, на котором устроили склад добычи и съестных припасов. Их упорство было так непреклонно, или их военные операции были так вялы, что в течение следующих шести лет они ежегодно возобновляли в летние месяцы такие же нападения и такое же отступление; но их надежды и энергия мало-помалу ослабевали, пока кораблекрушения и болезни, а также меч и огонь неприятелей не заставили их отказаться от бесплодного предприятия. Им пришлось оплакивать утрату или прославлять мученическую смерть тридцати тысяч мусульман, павших при осаде Константинополя, а торжественное погребение Абу Айюба, или Иова, возбудило любопытство даже в христианах. Этот почтенный араб, один из последних товарищей Мухаммада, принадлежал к числу тех ансаров или медивских союзников, которые дали пристанище спасавшемуся бегством пророку. В своей молодости он сражался под священным знаменем при Бедере и при Огуде; в своих зрелых летах он был другом и слугою Али, а в конце своей жизни он употребил остатки своих физических сил на опасную борьбу с врагами Корана вдали от своей родины. Арабы чтили его память; но место его погребения оставалось в пренебрежении или было вовсе неизвестно в течение семисот восьмидесяти лет, то есть до взятия Константинополя Мухаммадом Вторым. Одно из тех видений, к которым прибегают последователи всех религий, известило мусульман, что Айюб похоронен у подножия городской стены, внутри гавани, а воздвигнутая там мечеть была назначена местом для несложного и воинственного воцарения турецких султанов.

Прекращение осады восстановило и на востоке и на западе репутацию римского оружия и на время омрачило славу сарацинов. Греческий посол был хорошо принят в Дамаске, в общем собрании эмиров или курейшитов; две империи заключили на тридцать лет мир или перемирие, а обязательство ежегодно уплачивать дань в размере пятидесяти чистокровных коней, пятидесяти рабов и трех тысяч золотых монет унизило величие повелителя правоверных. Престарелый халиф желал властвовать и доживать последние годы своей жизни в тишине и спокойствии; в то время как одно его имя наводило страх на мавров и индейцев, его дворец в Дамаске и самый город подверглись нападению мардаитов, или Маронитов, которые, живя среди Ливанских гор, были самым надежным оплотом империи до той поры, когда недоверчивая политика греков обезоружила их и заставила переселиться в другое место. После восстания Аравии и Персии дом Омейядов был принужден довольствоваться владычеством над Сирией и Египтом; трудности их положения и страх заставляли их удовлетворять настоятельные требования христиан, и дань, которую они уплачивали, была увеличена: она была назначена в размере одного раба, одного коня и тысячи золотых монет за каждый из трехсот шестидесяти пяти дней солнечного года. Но лишь только военные успехи и политика Абдальмалека снова соединили империю в одно целое, он отверг этот отличительный признак рабской зависимости, оскорбительный как для его совести, так и для его гордости; он отказался от уплаты дани, а греки, будучи обессилены безрассудной тиранией Юстиниана Второго, справедливым восстанием его подданных и частой переменой его антагонистов и преемников, не были в состоянии отстаивать свои притязания с оружием в руках. До царствования Абдальмалека сарацины довольствовались обладанием персидскими и римскими сокровищами в форме монет, носивших изображения Хосрова и Цезарей. По распоряжению этого халифа был устроен монетный двор для чеканки национальной монеты из золота и серебра, а надпись на динариях, как бы она ни была достойна порицания в глазах некоторых трусливых казуистов, провозглашала единство Мухаммадова Бога. В царствование халифа Валида прекратилось употребление греческого языка и греческих численных знаков при составлении отчетов о государственных доходах. Если эта перемена привела к изобретению или к общему употреблению так называемых арабских, или индийских, цифр, то придуманное мусульманами канцелярское нововведение навело на самые важные открытия по части арифметики, алгебры и математических наук.

В то время как халиф Валид праздно восседал на своем троне в Дамаске, а его наместники довершали завоевание Трансоксианы и Испании, третья сарацинская армия наводнила Малую Азию и приблизилась к византийской столице. Но попытка и неудача вторичной осады были уделом его брата Сулеймана, честолюбие которого, как кажется, было возбуждено более предприимчивым и более воинственным нравом. Среди потрясавших греческую империю переворотов Юстиан был наказан за свою тиранию, и его скромный секретарь Анастасий, или Артемий, был возведен на вакантный престол или благодаря случайности, или за свои личные достоинства. Он был встревожен слухами о предстоящей войне, а его посол возвратился из Дамаска со страшным известием, что сарацины делают такие громадные военные приготовления на море и на суше, каких еще не видывали в прошлые времена и о которых даже трудно составить себе приблизительное понятие. Принятые Анастасием предосторожности не были недостойны ни его высокого положения, ни угрожавшей ему опасности. Он издал безусловное приказание, что всякий, кто не в состоянии запастись съестными припасами на трехлетнюю осаду, должен удалиться из города; общественные хлебные магазины и арсеналы были в избытке наполнены запасами: городские стены были исправлены и укреплены, а машины, метавшие камни, стрелы и огонь, были расставлены вдоль городского вала или на военных бригантинах, в прибавок к которым были наскоро построены новые. Предупреждать нападение и более безопасно, и более достохвально, чем отражать его, и потому был составлен план (который требовал непривычного для греков мужества) сжечь морские запасы неприятеля, состоявшие из кипарисовых деревьев, которые были нарублены на Ливанских горах и сложены вдоль финикийского побережья для египетского флота. Это смелое предприятие не удалось вследствие трусости или измены войск, которые носили, на новом языке империи, название войск послушной фемы. Они убили своего начальника, кинули на острове Родос свое знамя, рассеялись по соседнему континенту и впоследствии оказались достойными помилования или награды, потому что возвели в императорское звание простого сборщика податей. Он носил имя Феодосия, которое могло доставить ему расположение и сената, и народа; но по прошествии нескольких месяцев он спустился с трона в монастырь и передал оборону столицы и империи в более мощные руки Льва Исаврянина. Самый грозный из сарацинов, халифов брат Муслема продвигался вперед во главе ста двадцати тысяч арабов и персов, большею частью ехавших на лошадях или на верблюдах, а успешные осады Тианы, Амория и Пергама были достаточно продолжительны для того, чтоб испробовать на деле их искусство и чтоб увеличить их надежды на успешный исход экспедиций. Магометанская армия переправилась из Азии в Европу впервые через хорошо известный Геллеспонтский проход подле Абидоса. Обойдя фракийские города Пропонтиды, Муслема подступил к Константинополю со стороны континента, обнес свой лагерь рвом и валом, приготовил и разместил свои осадные машины и заявил и на словах, и на деле, что твердо решился ожидать времени посева и жатвы в случае, если бы осажденные были способны устоять против его нападений. Греки охотно внесли бы за свою религию и за свое владычество выкуп в размере одной золотой монеты с каждого из столичных жителей; но это щедрое предложение было отвергнуто с презрением, а быстрое приближение и непреодолимое могущество флотов египетского и сирийского усилили самоуверенность Муслема. Эти флоты, как рассказывают, состояли из тысячи восьмисот кораблей; но громадное число этих последних служит доказательством их небольших размеров, а на каждом из тех двадцати больших кораблей, которые двигались с трудом по причине своей громадности, помещалось не более ста тяжело вооруженных солдат.

Эта громадная армада направилась к входу в Босфор по гладкому морю и при благоприятном ветре; поверхность пролива покрылась, по выражению греков, движущимся лесом, и на ту же самую роковую ночь сарацинский вождь назначил общий приступ и с моря и с суши. Чтоб усилить самоуверенность неприятеля, император приказал снять цепь, которая обыкновенно охраняла вход в гавань; но в то время, как мусульмане колебались между желанием воспользоваться таким удобным случаем и опасением попасть в ловушку, орудия их гибели начали свое дело. На них устремились греческие брандеры; пламя стало пожирать и самих арабов, и их оружие, и их корабли; обратившиеся в беспорядочное бегство суда разбивались друг о друга или погружались в волны, и мы не находим у историков того времени никаких указаний на то, чтобы что-либо уцелело от флота, грозившего искоренить самое имя римлян. Еще более пагубной и невознаградимой утратой была смерть халифа Сулаймана, который скончался от расстройства желудка в своем лагере подле Киннисрима или Халкиды, в Сирии, в то время, как готовился вести на Константинополь остальные военные силы Востока. Его место занял родственник и недруг Муслема, и трон деятельного и даровитого монарха был опозорен бесплодными и вредными добродетелями ханжи. В то время как новый халиф, Омар, то тревожил, то успокаивал свою безрассудную совесть, осада продолжалась в течение всей зимы не столько вследствие его стойкости, сколько вследствие его беспечности. Зима была необыкновенно сурова: в течение с лишком ста дней земля была покрыта глубоким снегом, и люди, привыкшие к знойному климату Египта и Аравии, лежали в своем ледяном лагере неподвижными и почти безжизненными.

Они ожили с наступлением весны; чтоб помочь им, было сделано новое усилие, и их бедственное положение облегчилось благодаря прибытию двух многочисленных флотов, нагруженных хлебом, оружием и солдатами; один из этих флотов, состоявших из четырехсот транспортных судов и галер, прибыл из Александрии, а другой, состоявший из трехсот шестидесяти судов, прибыл из африканских портов. Но греки снова употребили в дело свой огонь, и если на этот раз не весь неприятельский флот был уничтожен, то причину этого следует искать или в том, что опыт научил мусульман держаться в безопасном отдалении, или в том, что египетские моряки изменнически перешли вместе со своими кораблями на сторону императора христиан. Тогда снова открылись торговые сношения со столицей морем и продукты рыбной ловли стали удовлетворять не только нужды ее населения, но даже требования роскоши. Но войска Муслема скоро стали страдать от голода и от болезней, которые распространялись с страшною быстротой вследствие печальной необходимости удовлетворять голод самою грязною и неестественною пищей. Влечение к завоеваниям и даже религиозный фанатизм угасли; сарацины не могли выходить из-за своих окопов ни поодиночке, ни небольшими отрядами из опасения сделаться жертвами безжалостной мстительности фракийских крестьян. Подарки и обещания Льва привлекли с берегов Дуная болгарскую армию, и эти варварские союзники в некоторой мере загладили свои прежние опустошительные набеги на империю тем, что разбили и положили на месте тридцать две тысячи азиатов. Из хитрости был распущен слух, будто неизвестный латинскому миру народ – франки – делают морские и сухопутные приготовления с целью вступиться за христиан, а ожидание этих могущественных союзников, наполнявшее радостью сердца осажденных, наводило страх на мусульман. Наконец, после тринадцатимесячной осады утративший всякую надежду Муслем получил от халифа желанное дозволение отступить. Переправа арабской кавалерии через Геллеспонт и ее переход через азиатские провинции совершились без задержек и без препятствия; но в Вифинии армия их соотечественников была разбита наголову, а остатки их флота так часто страдали от бурь и от огня, что только пять галер возвратились в александрийский порт, чтоб рассказать о вынесенных ими разнообразных и почти невероятных несчастьях.

Во время обеих осад Константинополь был обязан своим спасением главным образом новизне греческого огня, наводимому им страху и его разрушительному действию. Важный секрет, как приготовлять этот искусственный огонь и как им управлять, был сообщен одним уроженцем Гелиополя, в Сирии, перешедшим из службы при халифе на службу при императоре. Искусство этого химика и инженера было равносильно помощи целых флотов и армий, а это изобретение или усовершенствование военного искусства, к счастью, совпало с той бедственной эпохой, когда выродившиеся восточные римляне не были способны бороться с воинственным энтузиазмом и с юношескою энергией сарацинов. Историк, который захотел бы анализировать этот необыкновенный состав, должен остерегаться и своего собственного невежества и невежества своих византийских руководителей, которые так склонны во всем находить что-то сверхъестественное и так мало заботятся об истине, а в настоящем случае даже стараются скрыть ее. Из их неясных и, быть может, обманчивых намеков можно заключить, что главною составною частью греческого огня была нефть, или жидкая горная смола, – легкое, клейкое и горючее масло, которое бьет ключом из земли и воспламеняется, лишь только приходит в соприкосновение с воздухом. Нефть смешивали – не знаю, каким способом и в каком количестве, с серой и со смолой, которую извлекали из вечнозеленого ельника. Из этой смеси, производившей густой дым и громкие взрывы, выходило сильное и упорное пламя, которое не только поднималось кверху в перпендикулярном направлении, но горело с одинаковой силой, когда было направлено вниз или вбок; вода не только не гасила его, но питала его и усиливала; песок, урина и уксус были единственные средства, которыми можно было уменьшать ярость этого могущественного агента, которому греки основательно дали название жидкого, или морского, огня. Его употребляли с одинаковым успехом и на море, и на суше, и в битвах, и в осадах. Его лили на неприятеля с городских стен из больших котлов, или бросали в раскаленных каменных и железных ядрах, или метали в стрелах и дротиках, обернутых в пропитанные воспламеняющимся маслом лен и паклю; иногда его складывали на брандерах – этих жертвах и орудиях более страшного разрушения, а всего чаще его выбрасывали сквозь длинные медные трубы, которые ставились на передней части галеры и которым придавали внешний вид пасти страшного чудовища, по-видимому, изрыгавшего потоки жидкого и разрушительного пламени.

Это важное искусство хранилось в Константинополе как палладиум государства; галеры и артиллерию иногда ссужали союзникам Рима; но состав греческого огня скрывали с самой бдительной строгостью, а страх врагов усиливался и поддерживался их невежеством и удивлением. В своем трактате об администрации империи коронованный автор показывает, с помощью каких ответов и отговорок всего легче уклониться от нескромной любознательности варваров и от их настоятельных расспросов. Им следует отвечать, что секрет греческого огня был поведан ангелом первому, и самому великому из Константинов с тайным внушением, что этот дар небес и эту ниспосланную римлянам благодать не следует сообщать ни одной иностранной нации; что и сам монарх, и его подданные должны хранить касательно этого предмета строгое молчание, если не хотят навлечь на себя мирские и духовные кары за измену и святотатство, и что попытка разоблачить тайну вызовет немедленное и сверхъестественное мщение со стороны Бога христиан. Благодаря таким предосторожностям этот секрет оставался собственностью восточных римлян в течение с лишком четырехсот лет, а уроженцы Пизы, которым были хорошо знакомы все моря и всякие искусства, пострадали в одиннадцатом столетии от греческого огня, не будучи в состоянии понять, каков его состав. В конце концов, магометане или открыли секрет, или украли его и во время священных войн в Сирии и в Египте употребили на пагубу христиан изобретение, которое первоначально было направлено против них самих. Один рыцарь, не боявшийся ни меча, ни копья сарацинов, описывает с неподдельною искренностью свой собственный испуг и испуг своих товарищей при виде и громе пагубной машины, извергавшей потоки греческого огня, или feu Gregeois, как его называли древние французские писатели. Он летел по воздуху, говорит Жуанвиль, подобно крылатому и длиннохвостому дракону, и был толщиною с бочку; он гремел как гром, летел с быстротою молнии и своим пагубным блеском разгонял мрак ночи. Употребление греческого, или – как его можно бы было теперь назвать – сарацинского огня продолжалось до половины четырнадцатого столетия, когда добытый путем научных исследований или благодаря случайности состав из селитры, серы и древесного угля произвел новый переворот в военном искусстве и в судьбах человеческого рода.

Константинополь и греческий огонь удержали арабов от вторжения в Европу с восточной стороны; но на западе, со стороны Пиренеев, завоеватели Испании угрожали нашествием на галльские провинции. Упадок французской монархии служил приманкой для этих ненасытных фанатиков. Потомки Хлодвига не унаследовали его воинственного и свирепого нрава, и несчастья или пороки последних королей из рода Меровингов привязали к их именам прозвище ленивцев. Они вступали на престол без всякой власти и сходили в могилу без славы. Загородный дворец в окрестностях Компьеня служил для них резиденцией или тюрьмой; но в марте или мае каждого года их возили в запряженной волами колеснице на собрание франков; там они давали аудиенции иностранным послам и утверждали то, что было сделано дворцовым мэром. Этот домашний служитель сделался правителем нации и господином монарха. Общественная должность превратилась в наследственное достояние одного семейства: старший Пипин оставил своей вдове и прижитому от нее ребенку опекунскую власть над королем, уже достигшим зрелого возраста, а самые предприимчивые из его побочных сыновей силою отняли власть у этих слабых регентов. Полуварварское и полуразвратное правительство почти совершенно утратило всякое влияние, и обложенные данью герцоги, провинциальные графы и ленные владельцы презирали бессильного монарха и были готовы подражать примеру честолюбивого мэра. Между этими самостоятельными правителями одним из самых отважных и самых счастливых в своих предприятиях был герцог Аквитании Эвд, присвоивший себе в южных провинциях Галлии власть и даже титул короля. Готы, гасконцы и франки собрались под знаменем этого христианского героя; он отразил первое нашествие сарацинов, и наместник халифа Зам лишился и своей армии, и своей жизни под стенами Тулузы. Желание отомстить за эту неудачу служило поощрением для честолюбия преемников Зама; они снова перешли через Пиренеи и вступили в Галлию с достаточными силами для завоевания страны и с решимостью победить. Мусульмане снова избрали целью нападения Нарбонну, в которой, благодаря ее выгодному положению, была основана первая римская колония; они заявили притязания на провинцию Септиманию, или Лангедок, как на составную часть испанской монархии; виноградниками Гасконии и городом Бордо стали владеть повелители Дамаска и Самарканда, и вся южная Франция от устьев Гаронны до устьев Роны усвоила нравы и религию арабов.

Но эти узкие пределы не удовлетворяли пылкого Абдельрахмана, или Абдерама, которого халиф Хашим снова назначил правителем Испании, исполняя желание солдат и народа. Этот испытанный в боях и отважный вождь решил, что вся остальная Франция или Европа должна подчиниться пророку, и приготовился исполнить этот приговор во главе грозной армии, в полной уверенности, что преодолеет все препятствия, воздвигнутые природой или людьми. Его первой заботой было уничтожение мятежника, в руках которого находились главные из пиренейских проходов: мавританский вождь Мунуза вступил в союз с герцогом Аквитанским, а Эвд, из личных интересов или ради общей пользы, отдал свою красавицу дочь за этого африканского бусурмана. Но самая сильная из находившихся в Кардании крепостей была окружена многочисленной армией мусульман; мятежник был схвачен и убит в горах, а его вдова была отправлена пленницей в Дамаск для того, чтоб удовлетворять сладострастие повелителя правоверных или – что более правдоподобно – его тщеславие. После перехода через Пиренеи Абдерам немедленно предпринял переправу через Рону и осаду Арля. Христианская армия попыталась спасти город: гробницы ее вождей еще были видны в тринадцатом столетии, и многие тысячи христианских трупов были унесены быстрым течением реки в Средиземное море. Предприятия Абдерама были не менее успешны со стороны океана. Он перешел без сопротивления через Гаронну и Дордонь, воды которых соединяются в Бордоском заливе; но по ту сторону этих рек он натолкнулся на лагерь неустрашимого Эвда, собравшего новую армию и потерпевшего вторичное поражение, которое было так гибельно для христиан, что, по их собственному печальному признанию, только один Бог был бы в состоянии сосчитать убитых. Победоносный сарацин наводнил своими войсками провинции Аквитании, галльские названия которых скорее извращены, чем заменены новейшими названиями Перигора, Сентонжа и Пуату; его знамена были водружены если не в стенах, то по меньшей мере перед воротами Тура и Санса, а отряды его армии проникли в королевство Бургундское до хорошо известных городов Лиона и Безансона. Воспоминание об этих опустошениях – так как Абдерам не щадил ни страны, ни ее жителей – долго сохранялось в преданиях, а нашествие мавров или магометан на Францию послужило поводом для тех баснословных рассказов, которые так бесцеремонно искажались в рыцарских романах и так изящно разукрашивались итальянскою музой. При том упадке, в котором находились в ту пору и общество, и искусства, сарацины находили в покинутых жителями городах скудную поживу; самую богатую добычу они извлекали из церквей и монастырей, из которых уносили все украшения и затем предавали здания пламени; а местные святые – покровитель города Пуатье Иларий и Мартин Турский – не постарались употребить в дело свои чудотворные способности для защиты своих собственных гробниц. В своем победоносном наступлении сарацины прошли более тысячи миль от Гибралтарского утеса до берегов Луары; если бы они еще прошли такое же пространство, они достигли бы пределов Польши и гористой части Шотландии; Рейн было не труднее перейти, чем Нил или Евфрат, и арабский флот мог бы войти в устье Темзы, не подвергаясь необходимости выдержать морское сражение. Если бы это случилось, то в настоящее время, быть может, преподавали бы в оксфордских школах Коран и с высоты их кафедр доказывали бы исполнившему обряд обрезания народу, как свято и истинно откровение Мухаммада Гений и фортуна одного человека предохранили христианство от таких бедствий. Побочный сын старшего Пипина, Карл, довольствовался титулом мэра, или герцога франков, но он был достоин сделаться прародителем длинного ряда королей. В течение своего двадцатичетырехлетнего управления он восстановил и поддерживал достоинство трона, а мятежи германцев и галлов были одни вслед за другими подавлены деятельностью воина, который во время одной и той же кампании мог разворачивать свое знамя и на Эльбе, и на Роне, и на берегах океана. В минуту общественной опасности выбор народа возложил на него защиту государства, а его соперник герцог Аквитанский был доведен до того, что появился в числе беглецов и просителей. «Увы! – восклицали франки, – до какого мы дошли несчастья и до какого унижения! Мы уже давно слышим имя арабов и рассказы об их завоеваниях; мы опасались их нападения со стороны востока, а они завоевали Испанию и вторглись в наши владения с запада. Впрочем, они не могут равняться с нами ни числом, ни вооружением (так как у них нет щитов)». «Если вы послушаетесь моего совета, – отвечал им предусмотрительный дворцовый мэр, – то вы не будет препятствовать их наступлению и не будете торопиться нападением. Этот народ – то же, что поток, который было бы опасно задерживать в его течении. Жажда богатств и сознание успеха усиливают их мужество, а мужество полезнее вооружения и многочисленности. Подождите того времени, когда они обременят себя добычей, которая стеснит их движения. Обладание награбленными богатствами посеет между ними раздоры и обеспечит вашу победу». Эти хитрые уловки, быть может, были придуманы арабскими писателями, а положение, в котором находился Карл, наводит нас на догадку, что его мешкотность была вызвана более узкими себялюбивыми мотивами – а именно желанием унизить гордость и разорить владения мятежного герцога Аквитанского. Но еще более правдоподобно то, что медлительность Карла была неизбежная и недобровольная и при первом и при втором поколении франкских королей не существовало постоянных армий; более половины королевства находилось в руках сарацинов; франки нейстрийские и астразийские, сообразно со своим положением, или слишком глубоко сознавали угрожавшую опасность, или относились к ней слишком беззаботно, а подкрепления, добровольно обещанные гепидами и германцами, были отделены большим расстоянием от лагеря христианского вождя. Лишь только его силы оказались в сборе, он отправился искать неприятеля и нашел его в центре Франции между Туром и Пуатье. Он искусно совершил этот переход под прикрытием ряда возвышенностей, и Абд ерам, как кажется, был удивлен его неожиданным появлением. Народы Азии, Африки и Европы шли с одинаковым рвением на бой, который мог изменить судьбы всего мира. Первые шесть дней прошли в небольших стычках, в которых перевес оставался на стороне восточных всадников и стрелков из лука; но во время происшедшего в седьмой день генерального сражения восточные воины не стояли против сильных и высокорослых германцев, которые отстояли гражданскую и религиозную свободу своего потомства своим непреклонным мужеством и своими железными руками. Прибавленное к имени Карла прозвище Мартела, или Молота, служило выражением того, как были тяжелы и неотразимы его удары; мужество Эвда было возбуждено и жаждой мщения, и соревнованием, а их ратных товарищей история считает настоящими пэрами и богатырями французского рыцарства. После кровопролитной борьбы, в которой Абдерам был убит, сарацины отступили в конце вечера в свой лагерь. Среди ночной суматохи и общего упадка духом различные племена, пришедшие из Йемена и Дамаска, из Африки и Испании, дошли в своем раздражении до того, что обратили свое оружие одни против других; уцелевшие остатки мусульманской армии внезапно рассеялись, и каждый эмир стал искать спасения в торопливом и самостоятельном отступлении. Тишина, господствовавшая на другой день утром в неприятельском лагере, возбудила в победоносных христианах опасение какой-нибудь военной хитрости; вследствие доставленных шпионами сведений они наконец решились взглянуть на богатства, оставленные в покинутых палатках, но, за исключением некоторых прославленных мощей, лишь небольшая часть добычи возвратилась к своим законным собственникам. Радостное известие скоро распространилось по всему христианскому миру, а итальянские монахи и утверждали, и сами верили, что молот Карла положил на месте триста пятьдесят или триста семьдесят пять тысяч магометан ³⁾, между тем как христиане потеряли в битве при Туре не более тысячи пятисот человек. Но этот неправдоподобный рассказ достаточно опровергается тем, что нам известно об осмотрительности французского полководца, воздержавшегося от преследования из опасения засад и несчастных случайностей и отправившего своих германских союзников обратно в их родные леса. Неподвижность победителя доказывает, что его силы ослабели и что он понес большие потери, а самые гибельные удары наносятся в спину бегущего неприятеля, но не на поле сражения. Тем не менее победа франков была полной и решительной; Аквитанию снова отнял у арабов Эвд; они уже никогда более не предпринимали завоевания Галлии, а Карл Мартел и его храбрые преемники скоро прогнали их за Пиренеи. По-видимому, следовало ожидать, что духовенство, обязанное своим теперешним существованием мечу Карла Мартела, из признательности причислит этого спасителя христианства к лику святых или по меньшей мере будет превозносить его заслуги. Но дворцовый мэр нашелся вынужденным прибегнуть в минуту опасности к богатствам или по меньшей мере к доходам епископов и аббатов для удовлетворения государственных нужд и для уплаты жалованья солдатам. Его заслуги были позабыты; сохранилось воспоминание лишь о свершенном им святотатстве, и один галликанский собор осмелился заявить в послании к одному из каролингских монархов, что его предок осужден на вечные мучения, что при вскрытии могилы этого предка присутствовавшие были испуганы запахом гари и видом отвратительного дракона и что один святой имел удовольствие видеть, как душа и тело Карла Мартела горят вечным огнем в преисподней.

Потеря армии или провинции на западе была менее прискорбна для жившего в Дамаске халифа, чем появление и успехи внутреннего соперника. Халифы из рода Омейядов никогда не пользовались общим расположением, кроме как между сирийцами. Жизнь Мухаммада напоминала об их упорной привязанности к идолопоклонству и об их непокорности; их обращение в магометанскую веру было недобровольное, их возведение на престол было противозаконно и совершилось путем мятежа, а для их трона служила цементом самая священная и самая благородная арабская кровь. Лучший представитель их рода, благочестивый Омар, был недоволен своим титулом; их личных добродетелей было недостаточно для того, чтоб оправдать нарушение порядка наследования, и как взоры, так и сердца правоверных были обращены к роду Хашима и к родственникам пророка Божия. Между этими родственниками Фатимиды были или опрометчивы, или малодушны; но потомки Аббаса мужественно и сдержанно питали в себе надежду на будущее величие. Из своей скромной резиденции в Сирии они втайне разослали агентов и миссионеров с поручением объяснять жителям восточных провинций, как неотъемлемы их наследственные права на престол, и сын Али, внук Абд Аллаха, и правнук дяди пророка Аббаса, Мухаммед дал аудиенцию депутатам от Хорасана и принял от них добровольное приношение из четырехсот тысяч золотых монет. После смерти Мухаммеда, его многочисленные приверженцы, ожидавшие лишь сигнала к восстанию и появления вождя, принесли верноподданническую присягу его сыну Ибрагиму, а губернатор Хорасана не переставал оплакивать свои бесплодные предостережения и пагубное усыпление дамасского халифа, пока сам не был выгнан вместе со своими приверженцами из города Мерва и из губернаторского дворца вождем мятежников Абу Муслимом. Этот фабрикант царей, или, как его называли, виновник призвания Аббассидов, был в конце концов награжден за свои услуги так, как обыкновенно награждают при дворах. Низкое и, быть может, иноземное происхождение не ослабляло честолюбивой энергии Абу Муслима. Он был ревнив к своим женам, щедро тратил свое богатство, без сожаления проливал и свою собственную, и чужую кровь, с удовольствием и, быть может, без преувеличения хвастался тем, что истребил шестьсот тысяч врагов, и отличался такою серьезностью нрава, отражавшеюся на его лице, что на его устах никогда не видели улыбки, иначе как в дни сражений. Из усвоенных различными партиями цветов зеленый означал приверженцев Фатимидов, белым отличались Омейяды, а черный, как самый противоположный этому последнему, сделался натуральным отличием Аббассидов. Их чалмы и одежда были окрашены в этот мрачный цвет; впереди Абу Муслимова авангарда фигурировали два черных знамени на пиках, имевших по девяти локтей в длину, а их аллегорические названия ночи и сумрака были неясным указанием на неразрывное единство представителей Хашимитов и на их непрерывное преемство. Восток был потрясен от Инда до Евфрата враждою между партиями белых и черных; Аббассиды чаще всех одерживали верх; но их успехи были омрачены личным несчастием их вождя. Дамасский двор, пробудившись из своего продолжительного усыпления, решился воспрепятствовать благочестивому странствованию в Мекку, которое Ибрагим предпринял в сопровождении блестящей свиты с целью снискать одним разом и расположение народа, и покровительство пророка. Кавалерийский отряд пресек ему дорогу и овладел его особой, и несчастный Ибрагим испустил дух в Харранской тюрьме закованным в железные кандалы, не вкусив обещанной ему верховной власти. Двое младших его братьев, Саффа и ал-Мансур, спаслись от преследований тирана и скрывались в Куфе до той поры, когда преданность народа и приближение их восточных друзей дозволили им показаться перед нетерпеливой публикой. Облекшись в одеяние халифа и в цвета своей секты, Саффа направился к мечети, окруженный религиозною и военною пышностью; взойдя на церковную кафедру, он произнес молитву и проповедь в качестве законного Мухаммадова преемника, а когда он удалился, его родственники связали преданный народ верноподданническою присягой. Но этот важный спор разрешился не в Куфской мечети, а на берегах Заба. Все преимущества, по-видимому, были на стороне белой партии: и авторитет установленного правительства, и армия из ста двадцати тысяч солдат, которой приходилось бороться с неприятелем вшестеро менее многочисленным, и личное присутствие, и личные достоинства четырнадцатого и последнего халифа из рода Омейядов, Мервана. Еще до своего вступления на престол Мерван был награжден за свои военные подвиги в Грузии почетным прозвищем Осла Месопотамии, и его можно бы было поставить наряду с самыми великими монархами, если бы, по выражению Абу-л-Фида, веления судьбы не предназначили этот момент для гибели его рода, а противиться этим велениям было бы не в состоянии никакое человеческое благоразумие и мужество. Приказания Мервана или были не поняты, или не были исполнены; возвращение его коня, с которого он сошел на минуту по необходимости, заставило думать, что он погиб, а дядя его соперника, Абд Аллах искусно воспользовался энтузиазмом черных эскадронов. После непоправимого поражения халиф бежал в Мосул; но на городском валу уже развевалось знамя Аббассидов; тогда он снова перешел через Тигр, окинул печальным взглядом свой Харранский дворец, переправился через Евфрат, покинул укрепления Дамаска и, не останавливаясь в Палестине, в последний раз раскинул свой лагерь в Бузире на берегах Нила. Быстроту его отступления ускорял неутомимый Абд Аллах, силы и слава которого росли вместе с успехами преследования; остатки белой партии были окончательно побеждены в Египте, и копье, прекратившее и жизнь и тревоги Мервана, быть может, оказало одинаковую услугу и побежденному, и победителю. Безжалостная предусмотрительность победителя искоренила самые отдаленные ветви сопернического рода; кости этих врагов были разбросаны где попало; их память была предана проклятию, и мученическая смерть Гусейна была вдоволь вымещена на потомстве его тиранов. Восемьдесят Омейядов, положившихся на честь или на милосердие своих врагов, были приглашены на банкет в Дамаск. В нарушение правил гостеприимства, они были умерщвлены; обеденный стол был накрыт над их трупами, а их предсмертные стоны были той музыкой, которая усиливала веселость гостей. С окончанием междоусобной войны династия Аббассидов прочно утвердилась на престоле; но только одним христианам послужили на пользу разборы последователей Мухаммада и понесенные ими потери.

Однако, если бы последствия этого переворота не поколебали могущества и единства сарацинов, одно поколение могло бы восполнить причиненную междоусобицей убыль в людях. При истреблении Омейядов только один юный представитель царского рода, по имени Абдальрахман, спасся от ярости врагов, которые преследовали его от берегов Евфрата до долин Атласских гор. Его появление вблизи от Испании воспламенило рвение белой партии. До той поры одни персы вступались за права из интересы Аббассидов; Запад не принимал никакого участия в междоусобной войне, и люди, преданные изгнанному царскому роду, еще владели там наследственными поместьями и занимали государственные должности, хотя и не считали свое положение обеспеченным. Побуждаемые, с одной стороны, признательностью, а с другой – негодованием и опасениями за будущее, они обратились к внуку халифа Хашима с приглашением вступить на престол его предков, а при его отчаянном положении крайняя опрометчивость могла считаться за верх благоразумия. При своей высадке на берег Андалузии Абдальрахман был встречен радостными народными возгласами, воцарился, после успешной борьбы, в Кордове и сделался родоначальником испанских Омейядов, властвовавших в течение с лишком двухсот пятидесяти лет от берегов Атлантического океана до Пиренеев. Он убил в одном сражении наместника Аббассидов, напавшего на его владения с флотом и с армией; его отважный посланец вывесил перед входом в Меккский дворец голову Али, которую сохранил в соли и в камфаре, и халиф ал-Мансур радовался тому, что обширные моря и земли отделяют его от такого грозного противника. Их обоюдные замыслы или угрозы нападения испарились без всяких последствий; но вместо того, чтоб открывать мусульманам двери для нашествия на Европу, Испания отделилась от главного центра магометанского владычества, жила в непрерывной вражде с Востоком и обнаруживала расположение жить в мире и в дружбе с христианскими владетелями Константинополя и Франции. Примеру Омейядов подражали действительные или мнимые потомки Али – мавританские Эдрисиды и еще более могущественные африканские и египетские Фатимиды. В десятом столетии три халифа или повелителя правоверных, царствовавшие в Багдаде, в Кайруане и в Кордове, оспаривали друг у друга престол Мухаммада; они отлучали друг друга от общения с верующими и сходились только в том принципе внутренних раздоров, что раскольник и более ненавистен и более преступен, чем неверный.

Мекка была наследственным достоянием потомков Хашима; тем не менее Аббассиды никогда не обнаруживали желания перенести свою резиденцию ни в тот город, который был родиной пророка, ни в тот, который служил для него постоянным местопребыванием. Дамаск был им противен, потому что служил резиденцией для Омейядов и был запятнан их кровью; поэтому брат и преемник Саффы ал-Мансур после некоторых колебаний основал город Багдад, служивший царской резиденций для его потомков в течение их пятисотлетнего владычества. Место для нового города было выбрано на восточном берегу Тигра, на расстоянии почти пятнадцати миль от развалин Модаина; двойная стена имела кругообразную форму, а расширение этой столицы, в настоящее время принадлежащей к разряду провинциальных городов, шло так быстро, что при погребении одного популярного святого присутствовали восемьсот тысяч мужчин и шестьдесят тысяч женщин, живших частью в Багдаде, частью в соседних деревнях. В этом городе мира, среди богатств Востока, Аббассиды скоро стали гнушаться воздержностью и бережливостью первых халифов и стали соперничать в роскоши с персидскими царями. Несмотря на то, что ал-Мансур вел столько войн и строил столько новых зданий, после него осталось около тридцати миллионов стерлингов в золоте и в серебре, а это сокровище было в несколько лет растрачено пороками или добродетелями его детей. Его сын Махди издержал шесть миллионов золотых динаров только на одно странствование в Мекку для богомолья. Благочестие и благотворительность могли внушить ему желание устроить водохранилища и караван-сараи вдоль дороги, которая тянется на семьсот миль; но следовавший за ним ряд верблюдов с запасами снега мог только приводить арабских туземцев в удивление и освежать фрукты и напитки, подававшиеся за царским столом. Царедворцы, без сомнения, превозносили щедрость его внука ал-Мамуна, который, перед тем чтоб вынуть ногу из стремени, раздал два миллиона четыреста тысяч золотых динариев, составлявшие четыре пятых доли дохода, собранного с целой провинции. Во время бракосочетания того же монарха голова невесты была засыпана тысячью самых крупных жемчужин, а разыгранные в лотерею земли и дома доставили каждому возможность воспользоваться прихотливыми дарами фортуны. С упадком империи придворная роскошь скорей усилилась, чем уменьшилась, и один греческий посол имел случай с удивлением или с соболезнованием созерцать великолепие слабого Мохтадера. «Вся армия халифа, – говорит историк Абу-л-Фид, – как конная, так и пешая, выстроилась в боевом порядке и состояла из ста шестидесяти тысяч человек. Высшие сановники и любимые рабы стояли подле него с великолепными каменьями. Вслед за ними стояли семь тысяч евнухов, из которых четыре тысячи были белые, а остальные были черные. Швейцары, или привратники, были в числе семисот. По Тигру плавали шлюпки и лодки, разукрашенные самым великолепным образом. Не менее великолепна была внутренность дворца; там было развешено тридцать восемь тысяч занавесок, из которых двенадцать тысяч пятьсот были из шелковой материи, вышитой золотом. На полу были разложены ковры в числе двадцати двух тысяч. Халиф содержал сто львов, к каждому из которых был приставлен особый сторож. В числе редких и изумительных произведений роскоши было дерево, сделанное из золота и серебра и имевшее восемнадцать широких ветвей; и на этих ветвях и на маленьких сучьях сидели различные птицы; они были сделаны так же, как и листья деревьев, из тех же драгоценных металлов. Когда особый механизм приводил дерево в движение, птицы начинали щебетать, каждая по-своему. Среди этой великолепной обстановки греческий посол был приведен визирем к подножию халифова трона». На Западе испанские Омейяды носили с таким же блеском титул Повелителя Правоверных. Третий и самый великий из Абдальрахманов основал в трех милях от Кордовы в честь своей любимой султанши город Зеру, построил там дворец и развел сады. На это дело он употребил двадцать пять лет и более трех миллионов фунт, ст.; так как он обладал изящным вкусом, то из Константинополя были выписаны самые искусные скульпторы и архитекторы, и тысяча двести колонн из испанского и африканского, греческого и итальянского мрамора поддерживали или украшали здание. Стены залы, назначенной для аудиенций, были украшены инкрустациями из золота и жемчуга, а находившийся посреди нее бассейн был окружен оригинальными и дорогими изображениями птиц и четвероногих. В построенном в саду высоком павильоне был устроен один из таких же бассейнов или фонтанов, доставляющих столько наслаждений в знойных климатах; но он был наполнен не водою, а самою чистою ртутью. Число живших в серале Абдальрахмана жен, наложниц и черных евнухов доходило до шести тысяч трехсот, а когда он отправился в поход, его сопровождала гвардия из тысячи двухсот всадников, у которых перевязи и палаши были обделаны в золоте.

В жизни частного человека его желания постоянно сдерживаются недостатком средств и зависимостью; но деспотический монарх, приказания которого слепо исполняются, а желания немедленно удовлетворяются, располагает жизнью миллионов людей. Наше воображение прельщается блеском такого положения, и каковы бы ни были требования хладнокровного благоразумия, немногие из нас стали бы упорно отказываться от предложения испробовать удовольствия и заботы царской власти. Поэтому небесполезно будет сослаться на опыт, вынесенный из жизни тем самым Абдельрахманом, великолепие которого, быть может, возбудило в нас удивление и зависть, и цитировать следующие строки из памятной книжки, которая была написана рукою халифа и найдена в его кабинете после его смерти: «Я уже царствовал более пятидесяти лет то среди побед, то среди внутреннего спокойствия; я был любим моими подданными; враги боялись меня, а союзники уважали. Я вдоволь пользовался богатством и почестями, могуществом и наслаждениями, и для моего счастия, по-видимому, не было недостатка ни в одном из земных благ. В этом положении я старательно запоминал выпавшие на мою долю дни настоящего и полного счастия: их было четырнадцать: „О люди! не полагайтесь на блага этого мира!“» Роскошь, столь бесполезная для личного счастия халифов, ослабила энергию арабского владычества и положила конец его расширению. Первые преемники Мухаммада заботились лишь о мирских и духовных завоеваниях и на это благочестивое дело употребляли государственные доходы, за исключением лишь небольшой суммы, необходимой на удовлетворение их собственных скромных нужд. Аббассиды, напротив того, обеднели от разнообразия их нужд и от презрения к бережливости. Вместо того чтоб преследовать великие цели, указываемые честолюбием, они тратили свой досуг, свои чувства и свои умственные силы на роскошь и наслаждения; женщинам и евнухам доставалось то, что должно бы было служить наградой за храбрость, и в царском лагере господствовала такая же обременительная пышность, какая соблюдалась во дворце. Такие же наклонности распространились между подданными халифа. Их суровый энтузиазм смягчился с течением времени среди благоденствия; они искали богатств в промышленной деятельности, славы в занятиях литературой и счастья в спокойной домашней жизни. Война уже не была счастием сарацинов, и ни увеличение жалованья, ни назначение новых наград уже не привлекали к военному ремеслу потомков тех добровольцев, которые стекались толпами под знамена Абу Бакра и Омара в надежде обогатиться добычей и попасть в рай.

Под владычеством Омейядов ученые занятия мусульман ограничивались истолкованиями Корана и произведениями красноречия и поэзии на их родном языке. Народ беспрестанно подвергавшийся опасностям на полях сражений, должен бы был высоко ценить достоинства медицины, или, вернее, хирургии; но жившие в нужде арабские доктора втайне роптали на то, что физические упражнения и воздержанность отнимают у них пациентов. По окончании междоусобных войн и внутренних распрей подданные Аббассидов, пробудившись из своего умственного усыпления, нашли время и почувствовали желание приобретать светские знания. Эту склонность стал прежде всех поощрять халиф ал-Мансур, который, кроме изучения магометанского закона, с успехом занимался астрономией. Но когда скипетр перешел в руки седьмого из Аббассидов ал-Мамуна, этот халиф привел в исполнение замыслы своего дела и стал вызывать к себе Муз из их старинных местопребываний. Его послы, жившие в Константинополе, и его агенты, разосланные по Армении, Сирии и Египту, собирали памятники греческого знания; эти произведения были по его распоряжению переложены на арабский язык самыми искусными переводчиками; он приглашал своих подданных знакомиться с этими поучительными сочинениями, и преемник Мухаммада с удовольствием и со скромностью присутствовал на собраниях и на диспутах ученых. «Ему не было безызвестно, – говорит Абу-л-Фарадис, – что это были избранники Божии, самые лучшие и самые полезные его слуги, посвятившие свою жизнь на развитие своих умственных способностей. Низкое честолюбие китайцев или татар может хвастаться их ручными изделиями или удовлетворением их скотских влечений. Но эти ловкие артисты должны смотреть с безнадежною завистью на шестиугольники и пирамиды пчелиного улья; на этих храбрых героев наводит страх свирепость львов и тигров, а в своих любовных наслаждениях они далеко уступают силе самых грубых и самых низких четвероногих. Преподаватели мудрости – настоящие светила и законодатели мира, который снова погрузился бы, без их помощи, в невежество и в варварство». Усердию и любознательности ал-Мамуна подражали следующие монархи из рода Аббассидов; их соперники – африканские Фатимиды и испанские Омейяды были в одно и то же время и покровителями ученых, и повелителями правоверных; на такую же царскую прерогативу стали заявлять притязание независимые провинциальные эмиры, а благодаря их соревнованию любовь к ученым занятиям и обыкновение поощрять ее наградами распространились от Самарканда и Бухары до Феца и Кордовы. Визирь одного султана посвятил капитал в двести тысяч золотых монет на основание в Багдаде училища, на содержание которого назначил ежегодный доход в тысячу пятьсот динаров. Плодами образования воспользовались – быть может, не за один раз – шесть тысяч воспитанников разного звания, начиная с сыновей знати и кончая детьми ремесленников; бедным воспитанникам выдавалось достаточное вспомоществование, а профессора получали содержание, соразмерное с их заслугами или дарованиями. Во всех городах произведения арабской литературы переписывались и собирались благодаря любознательности людей трудолюбивых и тщеславию богачей. Один доктор отвергнул приглашение бухарского султана, потому что для перевозки его книг требовалось четыреста верблюдов. Царская библиотека Фатимидов состояла из ста тысяч изящно переписанных и великолепно переплетенных манускриптов, которые отпускались без недоверия или без затруднений каирским студентам для чтения. Впрочем, эти коллекции книг должны казаться незначительными, если правда, что испанские Омейяды составили библиотеку из шестисот тысяч волюмов, из которых сорок четыре были наполнены одними каталогами. Их столица Кордова и соседние с нею города Малага, Альмерия и Мурсия произвели на свет более трехсот писателей, а в городах андалузского королевства было открыто более семидесяти публичных библиотек. Эпоха арабской учености длилась более пятисот лет до великого нашествия монголов и совпадала с самым темным и самым бездеятельным периодом европейского летописания; но с той минуты, как запад снова озарился светом знаний, восточная ученость, по-видимому, стала чахнуть и приходить в упадок.

В арабских библиотеках точно так же, как и в европейских, большая часть бесчисленных волюмов имела местный интерес и мнимое достоинство. Там были собраны: ораторы и поэты, приспособлявшие тон своих произведений к вкусам и нравам своих соотечественников; очерки истории всеобщей и частной, содержание которых с каждым поколением обогащалось новыми героями и новыми событиями; кодексы и комментарии по части юриспруденции, заимствовавшие свой авторитет из Мухаммадова закона; истолкования Корана и правоверной традиции и масса богословов-полемиков, мистиков, схоластиков и моралистов, принадлежавших, по мнению скептиков, к низшему разряду писателей, а по мнению верующих – к высшему. Произведения научного или умозрительного содержания могли быть разделены на четыре разряда – на философские, математические, астрономические и медицинские. Сочинения греческих философов были переведены на арабский язык и снабжены объяснениями, а некоторые из ученых трактатов, подлинники которых утрачены, дошли до нас в сделанных на Востоке переводах, благодаря тому, что там изучали сочинения Аристотеля и Платона, Евклида и Аполлония, Птолемея, Гиппократа и Галена. Между различными системами мышления, изменявшимися вместе с современными вкусами, арабы избрали философию Аристотеля, одинаково понятную или одинаково непонятную для читателей всех веков. Платон писал для афинян, и его аллегорический стиль слишком тесно связан с языком и с религией греков. После падения этой религии перипатетики снова вышли из неизвестности и одержали верх в словопрениях восточных сект, а много времени спустя после того испанские магометане восстановили в латинских школах изучение произведений Аристотеля. Физика, – в том виде, как она преподавалась в Академии и в Ликее, – замедляла развитие настоящих знаний, так как была основана не на наблюдениях, а на аргументах. Метафизика бесконечного или конечного духа нередко обращались в орудие суеверий; но теоретические и практические занятия диалектикой укрепляют умственные способности; десять Аристотелевых категорий обобщают наши идеи и приводят их в порядок, а его силлогизм есть самое острое орудие для диспутов. Им искусно пользовались в сарацинских школах; но так как он более годен для обнаружения заблуждений, чем для отыскания истины, то не следует удивляться тому, что новые поколения наставников и учеников постоянно вращались в одном и том же круге логических аргументов. Математика отличается тем особым преимуществом, что с течением времени она может только подвигаться вперед, но не может отступать назад. Но геометрию – если я не введен в заблуждение – итальянцы пятнадцатого столетия нашли в том же положении, в каком она находилась у древних, и каково бы ни было происхождение слова алгебра, сами арабы скромно сознаются, что основателем этой науки был грек Диофант. Они более успешно занимались астрономией, которая, возвышая человеческий ум, научает людей презрительно относиться и к крошечным размерам планеты, на которой они живут, и к их кратковременному существованию. Дорогие инструменты для астрономических наблюдений были доставлены ал-Мамуном; а страна халдейцев по-прежнему доставляла обширную поверхность и безоблачный горизонт. Сначала на равнинах Сеннара, а потом на равнинах Куфы его математики тщательно измерили один градус большего земного круга и определили всю окружность нашего шара в двадцать четыре тысячи миль. Со времен владычества Аббассидов до времен владычества внуков Тамерлана звезды были предметом тщательных наблюдений, но без помощи телескопа, а Астрономические Таблицы, багдадские, испанские и самаркандские, исправили некоторые мелкие ошибки, но не осмелились отвергнуть гипотезу Птолемея и не сделали ни одного шага к открытию Солнечной системы. При восточных дворах научные истины могли иметь успех лишь при содействии невежества и глупости, и тот астроном, который не захотел бы унижать своей учености или своей чести вздорными астрологическими предсказаниями, был бы предметом общего презрения. Но в медицине арабы стяжали заслуженные похвалы. Имена Мезуа и Гебера, Разиза и Авиценны стоят наряду с именами греческих знатоков этой науки; в городе Багдаде восемьсот шестьдесят докторов имели разрешение заниматься своей доходной профессией, а школа в Салерно, обязанная своим возникновением арабской учености, распространила по Италии и по Европе знакомство с этим целебным искусством. Успех каждого профессора мог зависеть от личных достоинств и от случайных причин; но мы в состоянии сделать более основательную оценку их познаниям по анатомии, ботанике и химии, – по этим трем основам их теории и практики. Суеверное уважение к мертвым заставляло и греков, и арабов ограничиваться вскрытием пчел и четвероногих; с самыми крупными и самыми доступными для наблюдения частями человеческого тела доктора были знакомы во времена Галена, но для более тщательных исследований нужны были микроскопы и зонды, употребляемые новейшими знатоками этого дела. Успехи ботаники зависят от человеческой предприимчивости, и сделанные в жарком поясе открытия могли обогатить гербарий Диоскорида двумя тысячами растений. Некоторые традиционные сведения о химии, быть может, втайне сохранялись в египетских храмах и монастырях; много полезных практических сведений было добыто теми, кто занимался искусствами и мануфактурами; но химия как наука обязана своим происхождением и своими усовершенствованиями трудам сарацинов. Они прежде всего стали употреблять для дистилляции перегонный куб, получивший от них свое название; они разлагали произведения трех царств на составные части, исследовали различие и свойства щелочной соли и кислот и стали извлекать из ядовитых металлов приятные и целебные медикаменты. Но арабская химия всего более занималась превращением металлов и отыскиванием эликсиров бессмертия; рассудок и состояния тысяч людей пропали в горниле алхимии, а к преследованию этой великой цели поощряли три достойных сотрудника – тайна, вымысел и суеверие.

Но мусульмане сами лишили себя главных выгод, доставляемых чтением произведений греческих и римских писателей, – знакомства с древностью, чистоты вкуса и свободы мышления. Гордясь богатством своего родного языка, арабы пренебрегали изучением языков иностранных. Переводчиков греческих сочинений они выбирали между подвластными им христианами, которые иногда переводили с подлинного текста, а чаще, как кажется, с сирийских переложений, и в массе астрономов и медиков, сочинения которых были изложены на языке сарацинов, нет ни одного поэта, ни одного оратора и даже ни одного историка. Гомерова мифология возбудила бы в этих суровых фанатиках отвращение; они пребывали в праздном невежестве, управляя колониями македонян и провинциями, прежде принадлежавшими Карфагену и Риму; герои Плутарха и Ливия были преданы забвению, и история мира до Мухаммада умещалась в коротенькой легенде о патриархах, о пророках и о персидских царях. Наше образование, основанное на изучении греческих и латинских писателей, быть может, налагает на наш ум исключительный отпечаток, и я вовсе не расположен осуждать литературу и умственное направление народа, с языком которого я незнаком. Тем не менее, мне известно, что классические писатели научают многому, и я полагаю, что восточные народы могли бы позаимствовать от них и сдержанное благородство слога, и изящную соразмерность частей, и внешнюю форму как видимой, так и духовной красоты, и верное описание характеров и страстей, и риторические украшения рассказа, и аргументации, и правильную постройку эпопеи и драмы. Влияние правды и рассудка сказывается в результатах еще более положительных. Философы афинские и римские наслаждались благами и отстаивали права гражданской и религиозной свободы. Их сочинения нравоучительного и политического содержания могли бы мало-помалу развязать цепи восточного деспотизма, распространить либеральную склонность к расследованиям и к веротерпимости и внушить арабским мудрецам подозрение, что их халиф был тиран, а их пророк самозванец. Но инстинкт суеверия был встревожен даже введением отвлеченных знании, и самые взыскательные приверженцы Корана осуждали опрометчивую и зловредную любознательность ал-Мамуна. Непреклонный религиозный энтузиазм и монарха, и народа следует приписать жажде мученичества, мечтам о рае и вере в предопределение. Меч сарацинов сделался менее страшен, когда их юношество стало переходить из лагерей в школы и когда армии правоверных осмелились читать и размышлять. Тем не менее, греки из безрассудного тщеславия завидовали их склонности к ученым занятиям и неохотно наделяли восточных варваров священным огнем.

Во время кровопролитной борьбы Омейядов с Аббассидами греки воспользовались удобным случаем, чтоб отмстить за вынесенные обиды и расширить свои владения. Но третий халиф новой династии Махди жестоко отплатил им за это, в свою очередь воспользовавшись тем благоприятным обстоятельством, что византийский престол был занят женщиной и ребенком, – Ириной и Константином. Армия из девяноста пяти тысяч персов и арабов была отправлена от берегов Тигра к берегам Фракийского Босфора под начальством второго сына повелителя правоверных, Харуна, или Аарона. Ее лагерь, раскинутый на противоположных высотах Хризополя, или Скутари, так что Ирина могла видеть его из своего константинопольского дворца, известил императрицу об утрате ее армий и провинций. Ее министры подписали позорный мирный договор с согласия или с тайного одобрения своей государыни, а подарки, которыми обменялись два двора, не могли замаскировать ежегодной дани в семьдесят тысяч золотых динариев, которою была обложена римская империя. Сарацины слишком опрометчиво проникли внутрь отдаленной и враждебной страны; их склонили к отступлению тем, что обещали дать им надежных проводников и снабдить их съестными припасами, и ни один грек не имел смелости намекнуть на то, что измученную неприятельскую армию можно бы было окружить и уничтожить во время ее неизбежного прохода между одной крутой горой и рекой Сангарием. Через пять лет после этой экспедиции Харун вступил на престол своего отца и своего старшего брата; это был самый могущественный и самый энергичный из монархов этого дома; он прославился на Западе тем, что был союзником Карла Великого, а читателям он знаком с детства, так как постоянно был героем арабских сказок. Его прозвище Аль-Рашида ^[7] было запятнано истреблением благородных и, быть может, невинных бармекидов; тем не менее он был способен выслушать жалобу бедной вдовы, которая была ограблена его солдатами и осмелилась цитировать неосмотрительному деспоту изречение из Корана, угрожавшее ему судом Божиим и судом потомства.

Его двор был украшен блеском роскоши и учености; в свое двадцатитрехлетнее царствование Харун неоднократно посещал свои провинции от Хорасана до Египта, девять раз совершал благочестивые странствования в Мекку, восемь раз вторгался на территорию римлян, а всякий раз как они прекращали уплату дани, они узнавали по опыту, что один месяц опустошений стоил им дороже, чем один год покорности. Но когда жестокосердная мать Константина была свергнута с престола и отправлена в ссылку, ее преемник Никифор решился стереть это клеймо рабства и унижения. Письмо императора к халифу было прикрашено намеком на игру в шахматы, которая уже перешла в ту пору из Персии в Грецию. «Королева (он разумел Ирину) считала вас за ладью, а себя за пешку. Эта малодушная женщина согласилась уплачивать дань в двойном размере против того, что должна бы была взыскивать с варваров. Итак, возвратите то, что было плодом вашей несправедливости, или подчиняйтесь приговору меча». С этими словами послы бросили к подножию престола связку мечей. Халиф улыбнулся при этой угрозе и, обнажив свой палаш, samsamah, приобретший историческую или баснословную известность, перерубил пополам слабое оружие греков, не употребляя в дело острия и не попортив закала своего клинка. Затем он продиктовал следующее послание, отличавшееся внушительною краткостью: «Во имя Всемилосердого Бога, повелитель правоверных Харун-аль-Рашид к римской собаке Никифору. Я прочел твое письмо, сын неверной матери. Ты не услышишь моего ответа, а увидишь его». Этот ответ был написал кровавыми и огненными буквами на равнинах Фригии, а греки сдержали быстроту арабского наступления лишь при помощи обмана и притворного раскаяния. Торжествующий халиф удалился по окончании утомительной кампании в свой любимый дворец, в Ракку на берега Евфрата; но расстояние в пятьсот миль и суровое время года дали его противнику смелость нарушить мирный договор. Никифора поразило удивлением смелое и быстрое наступление повелителя правоверных, снова перешедшего среди зимы через снежные горы Тавра; он истощил все свои военные и политические хитрости, и этот вероломный грек бежал с тремя рабами с поля сражения, усеянного сорока тысячами его подданных. Однако император стыдился изъявлений покорности, а халиф твердо решил победить. Сто тридцать пять тысяч солдат регулярной армии получали от Харуна жалованье и были внесены в списки его войск; сверх того, более трехсот тысяч людей всякого рода выступили в поход под черным знаменем Аббассидов. Они разлились по Малой Азии далеко за Тиану и Анкиру и обложили понтийскую Гераклею, которая когда-то была столицей цветущего государства, а в настоящее время не более как ничтожный городишко, и которая в ту пору была способна выдержать внутри своих старинных стен месячную осаду против всех военных сил Востока. Она была совершенно разрушена, и найденная в ней добыча была обильна; но если бы Харун был знаком с греческой историей, он пощадил бы статую Геркулеса, атрибуты которого – палица, лук, колчан и львиная шкура – были изваяны из массивного золота. Опустошение, распространившееся морем и сухим путем от берегов Эвксинского моря до острова Кипр, принудило императора Никифора отказаться от его высокомерного вызова. В новом мирном договоре было условлено, что развалины Гераклеи всегда будут служить уроком для греков и памятником славы победителя и что на монете, которою будет уплачиваться дань, будут вычеканены изображения и имена Харуна и его трех сыновей. Однако благодаря этой многочисленности повелителей было легче снять с римского имени этот позор. Между наследниками халифа возникли, после смерти их отца, раздоры, а вышедший победителем из этой борьбы благородный ал-Мамун был слишком занят восстановлением внутреннего спокойствия и распространением заимствованных от иностранцев научных познаний.

В то время как в Багдаде царствовал ал-Мамун, а в Константинополе Михаил Косноязычный, арабы завладели островами Крит и Сицилия. Их собственные писатели, ничего не знавшие о славе, которую стяжали Юпитер и Минос, относились к первому из этих приобретений с пренебрежением; но оно не было оставлено без внимания византийскими историками, которые начали в ту пору освещать события своего времени более ярким светом. Кучка андалузских добровольцев, недовольных испанским климатом или испанским правительством, пустилась в море в поисках за приключениями; но так как они отплыли только на десяти или двадцати галерах, то их военные предприятия были заклеймены названием морских разбоев. В качестве подданных и приверженцев белой партии они считали себя вправе нападать на владения черных халифов. Партия недовольных открыла им доступ внутрь Александрии; они поражали без разбора и друзей, и врагов, грабили церкви и мечети, продали более шести тысяч христианских пленников и держались в столице Египта до той минуты, когда сам ал-Мамун прибыл в Александрию со своей армией. От устьев Нила до Геллеспонта острова и берега, находившиеся во власти как греков, так и мусульман, сделались жертвами их хищнических набегов; они прельстились плодородием Крита, пожелали овладеть этим островом и скоро возвратились туда с сорока галерами для более серьезного нападения. Андалузцы бродили по острову, не встречая никакого сопротивления; но когда они возвратились на берег с награбленною добычею, их суда были объяты пламенем, а их вождь Абу Кааб признал себя виновником этого пожара. Они стали обвинять его в безумии и вероломстве. «Чем вы недовольны? – возразил хитрый эмир. – Я привез вас в страну, которая изобилует млеком и медом. Здесь ваше настоящее отечество; отдыхайте от ваших трудов и позабудьте бесплодную страну, в которой вы родились». – «А наши жены и дети?» – «Ваши красивые пленницы заменят ваших жен; в их объятиях вы скоро сделаетесь отцами новых потомков». Их первоначальным жилищем был лагерь в заливе Суд, обнесенный рвом и валом; но один перешедший в их религию монах указал им более выгодное место в восточной части острова, а название Кандакса, данное их крепости и колонии, было распространено на весь остров в извращенном новейшем названии Кандии. Из ста городов, существовавших во времена Миноса, оставалось только тридцать, и только один из этих тридцати, по всему вероятию Кидония, имел достаточно мужества, чтоб отстоять свою свободу и не отречься от христианства. Критские сарацины скоро загладили утрату своего флота, и леса горы Иды стали рассекать морские волны. В течение ста тридцати восьми лет константинопольские императоры часто нападали на этих отважных корсаров, но их ненависть была бессильна, а их военные предприятия неудачны.

Строгий приговор, внушенный суеверием, сделался причиной утраты Сицилии. Один влюбленный юноша, тайно похитивший монахиню из ее монастыря, был присужден императором к отсечению языка. Евфемий обратился за помощью к благоразумию и к политике африканских сарацинов и скоро возвратился с императорской порфирой, с флотом из ста кораблей и с армией из семисот всадников и десяти тысяч пехотинцев. Эти войска высадились в Мазаре, неподалеку от развалин древнего Селинута; но после того, как они одержали несколько неважных побед, Сиракузы были освобождены греками, вероотступник был убит под городскими стенами, а его африканские друзья были доведены до необходимости питаться мясом своих собственных лошадей. Они в свою очередь получили сильные подкрепления от своих андалузских единоверцев; западная и самая обширная часть острова мало-помалу подпала под их власть, и удобный Палермский порт был избран центром морского и военного могущества сарацинов. Сиракузы в течение почти пятидесяти лет оставались верными клятве, принесенной Христу и Цезарю. Во время последней, и роковой осады их граждане выказали некоторые остатки того мужества, с которым боролись против военных сил Афин и Карфагена. Они в течение более двадцати дней выдерживали действие неприятельских стеноломов и так называемых катапульт, мин и черепах, и город мог бы быть спасен, если бы моряки императорского флота не были задержаны в Константинополе постройкой церкви в честь Девы Марии. Диакона Феодосия вместе с епископом и всем духовенством оттащили от алтаря, отправили в Палермо закованными в цепи, заключили в подземную темницу и ежеминутно подвергали опасности выбора между смертью и вероотступничеством. Его трогательные и не лишенные внешнего изящества жалобы могут считаться эпитафией его отечества. Со времени завоевания Сицилии римлянами до ее завоевания сарацинами Сиракузы мало-помалу приходили в упадок, а в настоящее время занимают лишь остров Ортигию, на котором были первоначально построены. Тем не менее в них еще были большие богатства; найденная в соборе серебряная утварь весила пять тысяч фунтов; вся добыча была оценена в один миллион золотых монет ^[8], а число всех пленников, конечно, превышало цифру тех семнадцати тысяч христиан, которые были отправлены в Африку, в рабство, после разграбления Тавромения. В Сицилии и религия, и язык греков были уничтожены с корнем, и такова была покорность подраставшего поколения, что над пятнадцатью тысячами мальчиков был совершен обряд обрезания в один день с сыном халифа из рода Фатимидов. Арабские эскадры стали выходить в море из гаваней Палермо, Бизерты и Туниса; сто пятьдесят городов Калабрии и Кампании подверглись их нападениям и были разграблены, а для предместий Рима не могли служить охраной имена Цезарей и апостолов. Если бы магометане действовали единодушно, Италия сделалась бы легкой и блестящей прибавкой к империи пророка. Но багдадские халифы утратили свое влияние на Запад; Аглабиды и Фатимиды захватили африканские провинции; их эмиры в Сицилии стремились к независимости, и все помыслы о завоеваниях и о владычестве низошли до возобновления хищнических набегов.

Среди страданий, которым подверглась в ту пору доведенная до изнеможения Италия, имя Рима пробуждает в нас блестящие и печальные воспоминания. Отплывший от берегов Африки флот сарацинов осмелился войти в устье Тибра и приблизиться к городу, который и при своем упадке пользовался общим уважением в качестве метрополии христианского мира. Его ворота и вал охранялись дрожавшим от страха населением; но гробницы и храмы св. Петра и св. Павла, находившиеся в предместьях Ватикана и на дороге в Остию, оставались незащищенными. Их невидимая святость предохранила их от нападений готов, вандалов и лангобардов; но арабы не уважали ни Евангелия, ни христианской легенды, а их склонность к грабежу одобряли и возбуждали правила Корана. От христианских идолов были отобраны богатые приношения; из храма св. Петра был унесен серебряный алтарь, и если тела святых и самые здания остались в целости, то это следует приписать скорее торопливости сарацинов, чем угрызениям их совести. Во время своего наступления по Аппиевой дороге они ограбили Фунди и осадили Гаэту; но они удалились от стен Рима, и, благодаря их раздорам, Капитолий не подпал под иго меккского пророка. Такая же опасность все еще висела над головами римского населения, а его военных сил было недостаточно для борьбы с силами какого-нибудь африканского эмира. Римляне обратились за помощью к своему латинскому государю; но знамя Каролингов не устояло перед отрядом варваров; римляне задумали снова признать над собою власть греческих императоров, но такая попытка отзывалась бы изменой, а помощь была бы и далека и ненадежна. Их положение, по-видимому, стало еще более затруднительным вследствие смерти их духовного и светского правителя; но крайность заставила их отложить в сторону формальности, соблюдавшиеся при выборах пап, и интриги, которыми сопровождались эти выборы, и единогласное избрание Льва Четвертого было спасением и для церкви, и для города. Этот первосвященник был родом римлянин; в его душе пылало мужество первых веков республики, и он стоял среди развалин своего отечества, выпрямившись во весь рост, как одна из тех непоколебимых и величественных колонн, которые возвышаются над остатками римского форума. Первые дни своего царствования он посвятил на очищение мощей и перенесение их в безопасное место, на молитвы и процессии и на совершение тех торжественных религиозных церемоний, которые по меньшей мере оказывали благотворное влияние на воображение народной толпы и поддерживали в ней надежду. О средствах обороны уже давно никто не заботился, не потому, что мир считали обеспеченным, а потому, что при тогдашнем положении и тогдашней нужде никто об этом не подумал. Лев занялся восстановлением старинных городских стен, насколько это позволяли ему скудные денежные средства и свободное от других занятий время: в тех местах, которые были всех доступнее для нападения, были частью вновь построены, частью ремонтированы пятнадцать башен, из которых две господствовали над обоими берегами Тибра, а поперек реки была протянута железная цепь для того, чтобы неприятельский флот не мог подняться вверх против течения Тибра. Римлян на короткое время успокоило приятное известие, что осада Гаэты снята и что одна часть неприятельских сил погибла в морских волнах вместе со святотатственно награбленной добычей.

Но стихнувшая на время буря скоро разразилась над ними с удвоенною яростью. Царствовавший в Африке Аглабид унаследовал от своего отца денежное сокровище и армию; флот из арабских и мавританских судов после непродолжительного отдыха в портах Сардинии стал на якорь у устьев Тибра в шестнадцати милях от города, а дисциплина и многочисленность неприятеля, по-видимому, предвещали не временное нашествие, а намерение прочно утвердиться в завоеванной стране. Но предусмотрительный Лев заключил союз с вольными приморскими городами Гаэтой, Неаполем и Амальфи, находившимися в вассальной зависимости от греческой империи; в минуту опасности их галеры появились в Остийском порте под предводительством сына неаполитанского герцога Цезария – благородного и отважного юноши, уже прежде того одерживавшего победы над флотами сарацинов. Цезарий был приглашен в Латеранский дворец вместе с главными из своих товарищей, и хитрый первосвященник притворно осведомился о причине их посещения и принял с радостным удивлением ниспосланную Провидением помощь. Городская милиция в полном вооружении сопровождала своего духовного отца до Остии, где он сделал смотр военным силами своих великодушных избавителей и дал им свое благословение. Они целовали его ноги и приобщились св. Таин с воинственным благочестием, а Лев произнес молитву, в которой просил, чтоб тот же Бог, который предохранил св. Петра и св. Павла от ярости морских волн, поддержал силы его подвижников в борьбе с врагами его святого имени. После произнесения молитвы, совершенно похожей на молитву христиан, и с таким же, как христиане, мужеством мусульмане двинулись в атаку на галеры, которые держались на своих выгодных позициях вдоль берега. В ту минуту, как победа уже клонилась на сторону союзников, ее довершила с меньшею для них славою внезапная буря, с которой не были в состоянии бороться искусство и мужество самых отважных моряков. Христиане укрылись в дружеской гавани, между тем как суда африканцев рассыпались и были искрошены в куски среди утесов и островов неприятельского побережья. Те из мусульман, которые уцелели от кораблекрушения и от голода, не нашли у своих неумолимых преследователей пощады, которой они и не заслуживали. Меч и виселица уменьшили опасную многочисленность пленников, а оставленные в живых были с большею пользою употреблены на исправление тех священных зданий, которые намеревались разрушить. Первосвященник отправился во главе граждан и союзников к раке апостолов, чтоб совершить благодарственное молебствие, и тридцать арабских луков из чистого и массивного серебра, принадлежавшие к числу добычи, доставленной этою морскою победой, были развешены вокруг алтаря галилейского рыбака. В течение всего своего царствования Лев Четвертый заботился об укреплении и украшении Рима. Церкви были реставрированы и украшены; около четырех тысяч фунтов серебра было употреблено на ремонт храма св. Петра, а его святилище было украшено золотою утварью, которая весила двести шестнадцать фунтов, носила изображение папы и императора и была обложена жемчугом. Но эта пустая роскошь делает менее чести характеру Льва, чем отеческая заботливость, с которою он восстановил городские стены Горты и Америи и поселил рассеявшихся жителей Чентумчелл во вновь основанном, в двенадцати милях от морского берега, городе Леополь. Благодаря его щедрости колония корсиканцев вместе с их женами и детьми была поселена в Порто, близ устьев Тибра; для них были приведены в исправность развалившиеся городские здания; поля и виноградники были разделены между новыми поселенцами; для их обзаведения их безвозмездно снабдили лошадьми и рогатым скотом, и эти отважные изгнанники, дышавшие мщением против сарацинов, поклялись жить и умереть под знаменем св. Петра. Богомольцы, приходившие с запада и с севера поклониться раке апостолов, мало-помалу образовали обширное и многолюдное Ватиканское предместье, а их жилища носили на языке того времени, смотря по национальности жителей, название школ греческих и готских, лангобардских и саксонских. Но эту священную территорию ничто не защищало от святотатства врагов; чтоб окружить ее стенами и башнями, было истощено все, что могла приказывать правительственная власть и что могли доставлять добровольные приношения, а для четырех летних благочестивых усилий служило поощрением во всякое время года и во всяком часу дня личное присутствие неутомимого первосвященника. Свою любовь к славе – эту благородную, но мирскую страсть – он обнаружил в названии Леонинского города, которое дал Ватикану; впрочем, то, что было спесивого в этом посвящении, смягчалось христианским покаянием и смирением. Папа и его духовенство обошли окружную черту этого города босиком и в одеянии кающихся; торжественное пение совершалось на тон псалмов и молебствий; стены были окроплены святой водой и церемония закончилась молитвой о том, чтоб, под охраною апостолов и ангельской рати, и старый, и новый Рим всегда были чисты, счастливы и неприступны.

Сын Михаила Косноязычного император Феофил был один из самых деятельных и самых мужественных монархов, царствовавших в Константинополе в средние века. Во время своих наступательных и оборонительных войн он пять раз лично ходил на сарацинов, был страшен в своих нападениях и внушал своим врагам уважение даже тогда, когда терпел неудачи и поражения. В последнюю из этих экспедиций он проник в Сирию и осадил небольшой городок Созопетру – родину халифа Мутасима, отец которого Харун не расставался со своими женами и наложницами ни в мирное, ни в военное время. Сарацин был в ту пору занят борьбою с одним персидским самозванцем и был в состоянии только ходатайствовать о пощаде города, к которому питал нечто вроде сыновней привязанности. Эти просьбы побудили императора унизить его гордость ударом в такое чувствительное место. Созопетра была срыта до основания; сирийские пленники были заклеймены или обезображены с позорным жестокосердием, и тысяча пленниц были увезены с соседней территории. Находившаяся в числе этих последних матрона из дома Аббассидов с отчаяния обратилась за помощью к Мутасиму, который в качестве ее родственника счел своим долгом отмстить за нанесенные ей греками оскорбления и ответить на ее призыв. Во время царствования двух старших братьев наследственная доля младшего из них ограничивалась Анатолией, Арменией, Грузией и Землей Черкесов; благодаря такой близости к границам он имел случай развить свои воинские дарования, а между его случайными правами на прозвище Октонария самыми почетными были восемь сражений, которые он выиграл или выдержал, сражаясь с врагами Корана. Во время этой борьбы из-за личных обид войска Ирака, Сирии и Египта были набраны между арабскими племенами и турецкими ордами; кавалерия Мутасима, вероятно, была многочисленна, хотя и приходится сбавить несколько мириад с тех ста тридцати тысяч всадников, которые будто бы были посажены на лошадей, взятых из царских конюшен, а расходы на вооружение были вычислены в четыре миллиона стерлингов, или в сто тысяч фунтов золота. Армия сарацинов собралась в Тарсе и оттуда выступила тремя отрядами по большой дороге, которая вела в Константинополь; сам Мутасим командовал центром, а начальство над авангардом поручил своему сыну Аббасу, который делал первую пробу своим военным дарованием и потому вынес бы больше славы из победы и менее позора из поражения. Халиф готовился отмстить за обиду такою же обидой. Отец Феофила родился во Фригии, в городе Амории; эта колыбель императорского дома была украшена привилегиями и памятниками, и каково бы ни было равнодушие, с которым относились к ней подданные императора, в его собственных глазах и в глазах его царедворцев даже Константинополь был более дорог. Название Амория было написано на щитах сарацинов, и их три армии снова соединились под стенами обреченного на гибель города. Самые благоразумные из приближенных императора советовали ему очистить Аморий, переселить его жителей и предоставить варварам вымещать их злобу на пустых зданиях; но он принял более великодушное решение защищать родину своих предков и выдержать осаду или дать сражение. Когда две неприятельские армии сошлись на близкое расстояние, римлянам показалось, что фронт магометанской боевой линии представлял более густую массу пик и дротиков; но исход сражения не покрыл славою национальных войск ни той, ни другой стороны. Ряды арабов хотя и были прорваны, но виновниками этого успеха были тридцать тысяч персов, принятых на службу византийской империей и поселившихся там на постоянное жительство. Греки были отражены и побеждены, но виною этого были стрелы турецкой кавалерии, и если бы выпавший вечером дождь не вымочил и не ослабил тетивы у ее луков, не многим из христиан удалось бы спастись бегством вместе с императором. Они перевели дух в Дориле, на расстоянии трех дней пути от поля сражения, и Феофил, делая смотр своим дрожавшим от страха эскадронам, лишь вывел наружу причину бегства и монарха, и его войск. После того как он убедился в своем бессилии, он тщетно пытался предотвратить гибель Амория; безжалостный халиф с презрением отверг его просьбы и обещания и задержал римских послов для того, чтоб они были свидетелями его мщения. Но они едва не сделались свидетелями его позора. Энергические приступы, возобновлявшиеся в течение пятидесяти пяти дней, были отражены преданным своему долгу губернатором, испытанным в боях гарнизоном и доведенным до отчаяния городским населением, и сарацины были бы принуждены снять осаду, если бы один изменник не указал им самой слабой стороны городских стен, которую нетрудно было узнать по украшавшим ее изображениям льва и вола. Мутасим исполнил свой обет с немилосердною суровостью; не столько насытившись, сколько утомившись резней, он возвратился в свой новый, построенный близ Багдада Самаррский дворец, между тем как несчастный Феофил вымаливал запоздалую и ненадежную помощь у своего западного соперника, императора франков. Однако при осаде Амория более семидесяти тысяч мусульман лишились жизни; за их гибель отмстили избиением тридцати тысяч христиан и страданиями стольких же пленников, с которыми неприятель обходился как с самыми ужасными преступниками. Обоюдная необходимость иногда принуждала соглашаться на обмен или на выкуп пленников; но во время национальной и религиозной борьбы между двумя империями мир не внушал доверия, а войны велись без пощады. На полях сражений редко щадили жизнь врагов; те, кому удавалось избежать смерти, были осуждены на безнадежное рабство или на изысканные пытки, и один католический император с явным удовольствием описывал, как с критских сарацинов сдирали кожу или как их погружали в котлы с кипящим маслом. Преувеличенному понятию о чести Мутасим принес в жертву богатый город, двести тысяч людей и собственность, стоившую миллионы. Тот же халиф сошел со своего коня и выпачкался в грязи для того, чтоб помочь дряхлому старику, свалившемуся в ров вместе со своим ослом. О котором из этих двух деяний он вспоминал с большим удовольствием, когда услышал призыв ангела смерти?

Вместе с жизнью восьмого из Аббассидов, Мутасима, угасла слава и его рода, и его нации. Когда арабские завоеватели разлились по Востоку и смешались с раболепными персами, сирийцами и египтянами, они мало-помалу утратили любовь к свободе и воинские доблести степных уроженцев. Мужество южан есть искусственный плод дисциплины и предрассудков; когда влияние энтузиазма прекратилось, халифы стали набирать свои наемные войска в тех северных странах, где мужество есть натуральный продукт климата. У тюрок, живших по ту сторону Окса и Яксарта, они стали захватывать в плен или приобретать покупкой сильных юношей, которых приучали к военному ремеслу и обращали в магометанскую веру. Эти турецкие телохранители окружали трон своего благодетеля, а их начальники присвоили себе высшую власть и во дворце, и в провинциях. Мутасим, который был первым виновником этого опасного обыкновения, ввел в столицу более пятидесяти тысяч тюрок; их своеволие возбудило общее негодование, а ссоры между солдатами и городскими жителями побудили халифа удалиться из Багдада и перенести как свою собственную резиденцию, так и лагерь своих любимцев-варваров в Самарру, построенную на берегах Тигра почти двенадцатью милями выше города Мира. Его сын Мутаваккил был недоверчивый и жестокосердый тиран: будучи ненавидим своими подданными, он положился на преданность иноземцев, а эти иноземцы, из честолюбия или из опасений за свою собственную жизнь, соблазнились выгодами, которые мог им доставить государственный переворот. По наущению его сына или, по меньшей мере, в интересах этого сына они вломились в апартаменты халифа в час ужина и разрубили его на семь частей теми самыми мечами, которые он незадолго перед тем раздал телохранителям для того, чтоб они защищали его жизнь и его трон. Мустансир был с торжеством посажен на этот трон, с которого еще капала кровь его отца, но в течение своего шестимесячного царствования он ничего не знал, кроме терзаний преступной совести. Если правда, что он плакал, глядя на старинную ткань, изображавшую преступление и наказание Хосроева сына, если правда, что его жизнь сократили скорбь и раскаяние, то мы можем отнестись с некоторым состраданием к отцеубийце, который восклицал перед смертью, что он лишил себя счастия и в этой жизни, и в будущей. После этого изменнического злодеяния иноземные наемники то вручали, то отнимали одеяния и посох Мухаммада, служившие отличительными признаками верховной власти, и в течение четырех лет выбрали, низложили и умертвили трех повелителей правоверных. Всякий раз, как тюрки воспламенялись страхом, яростью или корыстолюбием, они за ноги вытаскивали этих халифов из дворца, жарили их нагими на солнце, били их железными палицами и заставляли их покупать отречением от их звания отсрочку неминуемой гибели. Впрочем, ярость этой бури в конце концов или истощилась, или направилась в другую сторону; Аббассиды возвратились в более спокойную багдадскую резиденцию; наглость тюрок была сдержана более твердою и более искусною рукою, а их силы частью разъединились, частью истощились в заграничных войнах. Но восточные народы уже научились презирать преемников пророка, и чтоб достигнуть внутреннего спокойствия, пришлось ослабить и военное могущество, и дисциплину. Пагубные последствия военного деспотизма до такой степени повсюду одинаковы, что я здесь как будто повторяю историю римских преторианцев.

Между тем как пыл энтузиазма охладевал под влиянием деловых занятий, удовольствий и тогдашних научных познаний, он горел с сосредоточенной силой в сердцах немногих избранников, которым религиозная восторженность была по душе и которые стремились к владычеству или в этом мире, или в будущем. Как ни была тщательно закончена книга меккского пророка, честолюбие и (если нам будет дозволено профанировать это слово) здравый смысл фанатиков могли допускать, что после следовавших одна вслед за другою миссий Адама, Ноя, Авраама, Моисея, Иисуса и Мухаммада, тот же Бог с течением времени поведает путем откровения еще более совершенный и неизменный закон. В 277 год хиджры один арабский проповедник, по имени Кармат, появившийся в окрестностях Куфы, присвоил себе пышные и непонятные титулы Руководителя, Правителя, Доказательства, Слова, Святого Духа, Верблюда, Предвестника Мессии, который, по его словам, беседовал с ним в человеческой форме, и представителя Сына Али, Мухаммада, св. Иоанна Крестителя и Ангела Гавриила. В изложении своего мистического учения он придал правилам Корана более духовный смысл: он ослабил требования, касавшиеся омовений, постов и благочестивых странствований, разрешил употребление вина и запрещенных яств, и, чтоб поддержать рвение своих последователей, предписал им ежедневное повторение пятидесяти молитв. Праздность и умственное возбуждение следовавшей за ним толпы грубых поселян обратили на себя внимание куфских властей; робкое преследование содействовало успехам новой секты, а имя пророка стали еще более чтить после того, как он расстался со здешним миром. Его двенадцать последователей рассеялись между бедуинами, принадлежащими, по словам Абу-л-Фида, «к той породе людей, которая одинаково лишена и здравого смысла, и религии», и успех их проповеди, по-видимому, стал угрожать Аравии новым переворотом. Карматы созрели для восстания, так как они не признавали прав дома Аббассидов и питали отвращение к светской пышности багдадских халифов. Они были способны подчиняться дисциплине, так как поклялись в слепой и безусловной покорности своему имаму, призванному к роли пророка волею Божией и народной. Взамен установленной законом десятины он требовал от них пятой доли их собственности и добычи; самые ужасные преступления он считал не более как нарушением повиновения, а благодаря принесенной его последователями клятве хранить тайну они действовали с большим единодушием и легко укрывались от преследований. После кровопролитной борьбы они овладели провинцией Бахрейном, лежавшей вдоль берегов Персидского залива; степные племена повсюду подчинялись скиперу или, вернее, мечу Абу Саида и его сына Абу Тахира, и эти мятежные имамы были в состоянии вывести в поле сто семь тысяч фанатиков. Халифовы наемники пали духом при приближении врага, который и не просил, и не давал пощады, а различие между двумя армиями в мужестве и выносливости объясняет нам, как велика была перемена, которую благосостояние произвело в характере арабов. Такие войска натурально терпели поражения во всех сражениях; города Ракка и Баальбек, Куфа и Басра были взяты неприятелем и разграблены; в Багдаде все пришли в смятение, и халиф дрожал от страха внутри своего дворца. Во время одной смелой экспедиции по ту сторону Тигра Абу Тахир проник до ворот столицы, имея при себе не более пятисот всадников. Моктадер приказал разрушить мосты и ежеминутно ожидал, что к нему приведут пленного мятежника или принесут его отрубленную голову. Его наместник, из страха или из сострадания, известил Абу Тахира об угрожавшей ему опасности и посоветовал скорей спасаться бегством. «Ваш повелитель, – сказал неустрашимый кармат посланцу, – имеет под своим начальством тридцать тысяч солдат, но во всей его армии нет таких трех людей, как эти». И, обратившись вслед за тем к троим из своих ратных товарищей, приказал одному из них вонзить в свою грудь меч, другому погрузиться в воды Тигра, а третьему стремглав броситься в пропасть. Они безропотно повиновались. «Расскажите, – продолжал имам, – то, что вы видели: прежде, чем наступит ночь, ваш главнокомандующий будет посажен на цепи вместе с моими собаками». До наступления ночи лагерь был захвачен врасплох, и угроза была приведена в исполнение. Для хищничества карматов служило предлогом их отвращение к религии, которую исповедовали в Мекке; они ограбили караван пилигримов, и двадцать тысяч благочестивых мусульман были покинуты среди жгучих песков, где их ожидала неизбежная смерть от голода и жажды. В другой раз они дозволили пилигримам беспрепятственно дойти до Мекки; но в то время, как благочестивые были заняты совершением торжественных обрядов, Абу Тахир взял священный город приступом и попирал ногами самые священные предметы магометанского культа. Тридцать тысяч граждан и иноземцев пали под ударами меча; священная территория была осквернена погребением трех тысяч трупов; Земземский колодец был наполнен кровью; золотой желоб был снят со своего места; нечестивые сектанты разделили между собою завесу Каабы и с торжеством перенесли в свою столицу самый дорогой для нации памятник – черный камень. После этих святотатств и жестокостей они не переставали опустошать границы Ирака, Сирии и Египта; но жизненный источник религиозного энтузиазма высох до самого корня. Вследствие угрызений совести или из корыстолюбия они снова открыли богомольцам доступ в Мекку и возвратили черный камень Каабы; но мы не считаем нужным исследовать, на какие партии они распались или чьим мечом они были окончательно истреблены. Появление секты карматов может считаться за вторую видимую причину упадка и разрушения империи халифов.

Третьей, и самой очевидной причиной этого упадка были громадные размеры самой империи. Халиф ал-Мамун мог с гордостью утверждать, что ему легче управлять Востоком и Западом, чем хорошо управлять шашками на шахматной доске в два квадратных фута; но я подозреваю, что в этих обеих играх он делал много пагубных ошибок, и замечаю, что в отдаленных провинциях власть первого и самого могущественного из Аббассидов уже была расшатана. Вследствие однообразия средств, употребляемых деспотизмом, каждый из его представителей пользуется правами монарха во всей их полноте; а разделение и равновесие полномочий может ослаблять привычку к повиновению, может наводить покорных подданных на расследование того, откуда происходит светская власть и хорошо ли она управляет. Кто родится в порфире, тот редко бывает достоин верховной власти; но возведение на престол частного человека, который, быть может, был прежде того крестьянином или рабом, внушает высокое мнение о его мужестве и дарованиях. Наместник отдаленного королевства старается удержать в своих руках временно вверенную ему власть и передать ее своим наследникам; народу приятно личное присутствие его правителя, а сокровища и армии, которые находятся в распоряжении этого правителя, служат в одно и то же время и целью, и орудием для его честолюбия. Пока наместники халифов довольствовались своим второстепенным титулом, пока они обращались к императорам с ходатайством о возобновлении данных полномочий в свою пользу или в пользу своих сыновей, и пока на монетах и в публичных молитвах они выставляли имена и прерогативы повелителя правоверных, не было заметно никакой существенной перемены. Но при продолжительном и наследственном пользовании властью они мало-помалу усвоили высокомерие и атрибуты царской власти; мир и война, награды и наказания стали зависеть единственно от их личной воли, а доходы от управляемых провинций они стали употреблять исключительно на удовлетворение местных нужд или на свою личную роскошь. Вместо того чтоб получать от них постоянную помощь людьми и деньгами, преемники пророка удовлетворялись льстившими тщеславие подарками – присылкой слона, соколов, шелковых драпировок или нескольких фунтов мускуса и амбры.

После того как Испания освободилась от светского и духовного владычества Аббассидов, первые признаки неповиновения обнаружились в африканской провинции. У наместника бдительного и взыскательного Харуна, Аглаба, был сын Ибрагим, оставивший династии Аглабидов в наследство и свою славу, и свое могущество. Из беспечности или из политических расчетов халифы оставили без внимания и эту обиду, и эту утрату и преследовали только с помощью яда главу династии Идрисидов, основавшего на берегах западного океана государство и город Фец. На востоке первой вновь возникшей династией была династия Тахиритов, происходившая от храброго Тахира, который во время междоусобных войн между сыновьями Гаруна поддерживал слишком усердно и слишком успешно младшего из братьев, ал-Мамуна. Он был отправлен в почетную ссылку в качестве главного начальника войск, расположенных на берегах Окса, а для независимости его преемников, царствовавших в Хорасане до четвертого поколения, могли служить оправданием их скромное и почтительное поведение, счастие их подданных и безопасность их владений. Они были заменены одним из тех искателей приключений, о которых нередко упоминают восточные летописи; он променял свою профессию медника (откуда и произошло название Саффаридов) на профессию разбойника; он назывался Якуб и был сыном Лейта. Забравшись ночью в казнохранилище князя Систанского, он наткнулся на глыбу соли и по неосторожности попробовал ее языком. У жителей Востока соль есть символ гостеприимства, и благочестивый грабитель немедленно удалился, не унося с собою ничего и не причинив никакого вреда. Благодаря тому, что этот честный поступок сделался всем известным, Якуб был помилован и снискал доверие своего государя; он сначала был назначен начальником армии своего благодетеля, а потом стал вести войну в свою собственную пользу; он покорил Персию и стал угрожать резиденции Аббассидов. Во время похода на Багдад завоевателя принудила остановиться лихорадка. Он, лежа в постели, дал аудиенцию послу халифа, а подле него лежали на столе обнаженный палаш, корка черного хлеба и пучок луковиц. «Если я умру, – сказал он, – ваш повелитель отделается от страха. Если я останусь жив, этот палаш решит наш спор. Если я буду побежден, я без отвращения возвращусь к той воздержной жизни, какую вел в молодости». С той высоты, на которую он поднялся, падение не могло быть таким мягким и безвредным; пришедшая вовремя смерть обеспечила и его собственное спокойствие, и спокойствие халифа, который при помощи самых щедрых уступок убедил его брата Амра отступить к своим дворцам Ширазскому и Исфаханскому. Аббассиды были так слабы, что не были в состоянии сами вести борьбу, но были так высокомерны, что не были в состоянии прощать обид; они обратились за помощью к могущественной династии Саманидов, прошедших через Окс с десятью тысячами всадников, которые были так бедны, что их стремена были сделаны из дерева, и так храбры, что они разбили армию Саффаридов, несмотря на то, что она была в восемь раз многочисленнее их собственной. Попавшийся в плен Амр был отправлен в цепях к багдадскому двору, которому этот подарок был особенно приятен; а так как победитель удовольствовался наследственною верховною властью над Трансоксианой и Хорасаном, то персидские провинции были на короткое время снова присоединены к владениям халифов. Провинции сирийская и египетская были два раза оторваны от империи тюркскими рабами из рода Тулуна из рода Икшида. Эти варвары, усвоившие религию и нравы магометан, возвысились среди кровавых дворцовых распрей до начальства над провинциями и до самостоятельного владычества; их имена сделались в то время и славны, и грозны, но основатели этих двух могущественных династий сознавали, или на словах, или на деле, тщету человеческого честолюбия. Первый из них, лежа на смертном одре, просил у Бога помилования грешнику, не знавшему пределов своей собственной власти, а второй, среди четырехсот тысяч солдат и восьми тысяч рабов, скрывал от человеческих глаз ту комнату, в которой пытался заснуть. Их сыновья были воспитаны в пороках, свойственных царям, и Аббассиды, снова завладев и Египтом, и Сирией, владели ими в течение тридцати лет. В эпоху упадка их владычества Месопотамия вместе с важными городами Мосулом и Алеппо была занята арабскими князьями из племени Хамадана. Придворные поэты этих князей могли, не краснея, утверждать, что природа создала их лица по образцу красоты, что она создала их язык для красноречия, а их руки для щедрости и храбрости; но подлинное описание возвышения и царствования Хамаданитов представляет картину измен, убийств и отцеубийств. В тот же самый, столь пагубный для Аббассидов период времени персидские владения были снова отняты у них династией Буидов; этот переворот был совершен мечом трех братьев, которые присваивали себе в разных видах названия опор и столбов государства и которые на всем пространстве от Каспийского моря до океана не допускали ничьей тирании, кроме своей собственной. Язык и гений Персии ожили под их владычеством, и у арабов был отнят скипетр Востока через триста четыре года после смерти Мухаммада.

Двадцатый Аббассид и тридцать девятый преемник Мухаммада Рахди был последний монарх, достойный титула повелителя правоверных; по словам Абу-л-Фида, он был последний монарх, разговаривавший с народом, беседовавший с учеными и выказывавший в расходах на свою домашнюю жизнь богатство и великолепие старинных халифов. После него повелители Востока впали в самую жалкую бедность и выносили побои и оскорбления, обыкновенно выпадающие на долю рабов. Восстание провинций ограничило их владычество внутренностью багдадских городских стен; но в этой столице еще жили бесчисленные подданные, гордившиеся своим прошлым величием, жаловавшиеся на свое настоящее положение и тяготившиеся требованиями государственной казны, которая прежде того пополнялась добычей и налогами, собиравшимися со стольких народов. Свой досуг они тратили на борьбу партий и на споры. Суровые приверженцы Ганбала, прикрываясь личиной благочестия, стали нарушать удовольствия домашней жизни; они врывались в дома и плебеев, и князей, выпускали из бочек вино, уничтожали музыкальные инструменты, наносили побои музыкантам и бесчестили своими гнусными подозрениями тех, кто жил вместе с красивыми юношами. Из двух лиц, занимавшихся одной и той же профессией, одно непременно принадлежало к числу приверженцев Али, а другое – к числу его противников, и Аббассиды были пробуждены из своего усыпления громкими жалобами сектантов, которые не признавали их прав на верховную власть и проклинали основателей их династий. Мятежную толпу можно было сдержать только при помощи вооруженной силы; но кто был в состоянии удовлетворить алчность самих наемников и поддержать среди них дисциплину? Африканские и тюркские телохранители обнажили свои мечи для борьбы одни с другими, а главные начальники войск, носившие название эмиров аль-Омра, заключили в тюрьму и низложили своего государя, не уважив святости ни мечети, ни гарема. Если халифы укрывались в лагере или при дворе какого-нибудь соседнего князя, их избавление было лишь обменом одного рабства на другое, и они с отчаяния взывали к помощи персидских султанов Бундов, которые прекратили распри багдадских партий непреодолимою силою своего оружия. Второй из трех братьев Бундов, Моэзальдовлат, захватил в свои руки светскую и военную власть и из великодушия назначил повелителю правоверных на его личные расходы пенсию в шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. Но в сороковой день после этого переворота, во время приема хорасанских послов в аудиенции и в присутствии дрожавшей от страха толпы, Дайлемиты, по приказанию иноземца, стащили халифа с его трона и отвели в тюрьму. Его дворец был разграблен, а у него самого выкололи глаза; но таково было низкое честолюбие Аббассидов, что они все еще стремились занять вакантный престол, окруженный такими опасностями и таким позором. В школе несчастий изнежившиеся халифы снова стали вести тот суровый и воздержный образ жизни, каким отличались в старину их предместники. Сложив с себя воинские доспехи и шелковые одеяния, они стали поститься, молиться, изучать Коран и предания суннитов, – стали с усердием и со знанием дела исполнять свои духовные обязанности. Народы еще чтили в их лицах преемников пророка, истолкователей закона и руководителей совести правоверных, а слабость и раздоры их тиранов иногда возвращали Аббассидам верховную власть над Багдадом. Но их бедственное положение сделалось еще более невыносимым вследствие военных успехов Фатимидов, – этих действительных или мнимых потомков Али. Эти счастливые соперники, пришедшие из самых отдаленных частей Африки, уничтожили в Египте и в Сирии и духовное, и светское владычество Аббассидов, и воцарившийся на берегах Нила монарх стал относиться с презрением к смиренному первосвященнику, жившему на берегах Тигра.

В то время как владычество халифов приходило в упадок, то есть в течение тех ста лет, которые протекли после войны Феофила с Мутасимом, вражда между двумя нациями сказывалась лишь в морских и сухопутных набегах, которые были последствием их близкого соседства и непримиримой ненависти. Но когда восточный мир был потрясен внутренними переворотами и стал распадаться на части, греков пробудила из усыпления надежда завоевания и мщения. Со времени вступления на престол династии Василия византийская империя наслаждалась спокойствием, не унижая своего достоинства; а императоры могли употребить все свои военные силы на борьбу с мелкими эмирами, которым угрожало с тылу нападение их национальных врагов одной с ними религии. Никифора Фоку, столько же славившегося своими воинскими подвигами, сколько он был ненавидим своими подданными, эти последние приветствовали блестящими титулами Утренней Звезды и Смерти Сарацинам. В то время как он занимал второстепенный пост начальника дворцовой прислуги и главнокомандующего восточных армий, он покорил остров Крит и уничтожил гнездо пиратов, так долго безнаказанно издевавшихся над величием империи. Он выказал свои воинские дарования в успешном исходе предприятия, столько раз оканчивавшегося для греков потерями и позором. Он навел на сарацинов страх тем, что высаживал свои войска по крепким и гладким мостам, которые перебрасывали с судов на берег. Семь месяцев были употреблены на осаду Кандии; для отчаянного сопротивления критян служила поощрением помощь, которую они часто получали от своих африканских и испанских единоверцев, а после того как греки овладели плотными городскими стенами и двойным рвом, жители продолжали бесплодную борьбу в городских улицах и домах. С падением столицы весь остров покорился, и его население без сопротивления приняло предложенное победителем крещение. Константинополь рукоплескал давно позабытому великолепному зрелищу триумфа; но только одна императорская диадема могла наградить заслуги Никифора или удовлетворить его честолюбие.

После смерти младшего Романа – четвертого нисходящего по прямой линии представителя Василиевой династии – его вдова Феофания вышла замуж сначала за Никифора Фоку, а потом за его убийцу Иоанна Цимисхия. Это были два героя того времени; они царствовали в качестве опекунов и соправителей ее малолетнего сына, и те двенадцать лет, в течение которых они командовали греческими армиями, составляют самую блестящую эпоху византийских летописей. Подданные и союзники, которых они водили на войну, казались, по крайней мере в глазах неприятеля, двухсоттысячной армией, в которой около тридцати тысяч человек были одеты в латы; за ними следовали четыре тысячи мулов, а лагери, в которых они проводили ночь, обыкновенно обносились оградой из железных костылей. В длинном ряде кровопролитных и нерешительных сражений нельзя видеть ничего другого, кроме того преждевременного разрушения, которое совершилось бы несколькими годами позже в силу законов природы; поэтому я вкратце прослежу завоевания, которые были совершены двумя императорами на пространстве между холмами Каппадокии и окружавшею Багдад степью. Осада Мопсу эсты и Тарса в Киликии прежде всего выказала искусство и стойкость их солдат, за которыми я без колебаний признаю в этом случае право называться римлянами. В Мопсуэсты, разделенной рекою Саром на две части, двести тысяч мусульман были обречены на смерть или на рабство, хотя эта громадная цифра населения кажется невероятной и по меньшей мере заключала в себе жителей подчиненных Мопсуэстии округов. Город был окружен и взят приступом; но Таре был взят при медленном содействии голода, и лишь только сарацины согласились на предложенную им почетную капитуляцию, они со скорбью издали увидели спешившие к ним из Египта подкрепления. Их отправили под охраной до границ Сирии; под их владычеством спокойно жили старые христиане, и покинутые жилища были наполнены новыми переселенцами. Но мечеть была превращена в конюшню; кафедра, с которой поучали мусульманской вере, была предана пламени; множество богатых крестов, сделанных из золота и драгоценных каменьев и составлявших часть добычи, награбленной мусульманами в азиатских церквах, было поднесено императору в качестве подарка, удовлетворявшего его благочестие или его корыстолюбие, а ворота Мопсуэсты и Тарса были перевезены в Константинополь и вставлены в городские стены для того, чтоб служить вечным памятником победы. Овладев узкими проходами горы Амана и укрепив их, два римских монарха неоднократно проникали внутрь Сирии. Однако, вместо того чтоб попытаться взять приступом Антиохию, Никифор, из человеколюбия или из суеверия, отнесся с уважением к древней метрополии Востока: он ограничился тем, что окружил город окопами, поставил под его стенами армию и приказал своему заместителю без нетерпения ожидать весны. Но среди зимы, в темную и дождливую ночь, один из отважных низших начальников подошел к городскому валу с тремястами солдатами, приставил штурмовые лестницы, занял две соседние башни, устоял против многочисленных неприятельских сил и удержался на своей позиции до той минуты, когда его начальник неохотно прислал ему хотя и запоздалые, но достигшие своей цели подкрепления. Когда возбужденное резней и грабежом смятение стихло, в Антиохии было восстановлено владычество Цезаря и Христа и перед ее стенами безуспешно истощали свои силы сто тысяч сарацинов, частью принадлежавших к сирийским армиям, частью привезенных морем из Африки. Царственный город Алеппо находился под властью Зейфеддовлата – монарха из династии Хамаданитов, омрачившего свою прошлую славу торопливостью, с которой он покинул свои владения и свою столицу при приближении римских завоевателей. В его великолепном дворце, построенном вне городских стен, победители с радостью нашли большие запасы оружия, конюшню с тысячью четырьмястами мулами и триста мешков с серебром и золотом. Но городские стены устояли против их осадных машин, и они раскинули свои палатки на соседней горе Иаусан. Их отступление усилило вражду между городскими жителями и наемниками; те и другие оставили городские ворота и вал незащищенными, и в то время, как они с яростью нападали одни на других на городской площади, они были застигнуты врасплох и истреблены мечом их общего врага. Взрослые мужчины были лишены жизни; десять тысяч юношей были уведены в рабство; дорогая добыча была так значительна, что для ее перевозки не нашлось достаточного числа вьючных животных; все, что оказалось излишним, было сожжено, и после десятидневного разгула римляне удалились из разоренного и облитого кровью города. Во время своих нашествий на Сирию они приказывали землепашцам возделывать земли для того, чтоб пользоваться плодами их трудов, когда созреет жатва; они подчинили своей власти с лишком сто городов и предали пламени восемнадцать кафедр главных мечетей в отмщение за святотатства, совершенные последователями Мухаммада. Список их завоеваний снова напоминал классические имена Гиераполя, Апамеи и Эмесы; император Цимисхий расположился лагерем в раю Дамаска и принял выкуп от покорного населения; этот поток был задержан лишь неприступною крепостью Триполи, стоявшей на берегах Финикии. Евфрат, выше того места, где находится проход горы Тавра, был со времен Ираклия недоступен и почти невидим для греков. Победоносный Цимисхий беспрепятственно перешел через эту реку, а историк может принять за образец быстроту, с которой он овладел когда-то знаменитыми городами Самосатой, Эдессой, Мартирополем, Амидой и Низибисом, находившимися в древности на границах империи, неподалеку от Тигра. Его нетерпение усиливалось от желания завладеть нетронутыми сокровищами Экбатаны; этим хорошо известным именем византийские писатели называли столицу Аббассидов. Напуганные беглецы уже научили тамошних жителей трепетать при его имени; но жадность или расточительность внутренних тиранов уже уничтожила мнимые богатства Багдада. Мольбы народа и строгие требования наместника Буидов принуждали халифа позаботиться о защите города. Беспомощный Моти отвечал, что у него отняли и его армию, и его доходы, и его провинции и что он готов отречься от звания, которое не был в состоянии носить с достоинство. Эмир был неумолим; он приказал продать дворцовую мебель, а вырученная от этой продажи ничтожная сумма в сорок тысяч золотых монет была тотчас издержана на личную роскошь. Но овладевший Багдадом страх рассеялся при известии об отступлении греков; жажда и голод охраняли доступ в пустыни Месопотамии, а насытившийся славой и обремененный восточною добычею император возвратился в Константинополь и, празднуя свой триумф, выставил напоказ множество шелковых материй и ароматических веществ и триста тысяч мириад золота и серебра. Однако этот мимолетный ураган не сломил могущества восточных властителей, а только на время ослабил его. После отступления греков спасшиеся бегством принцы возвратились в свои столицы; их подданные отказались от недобровольной присяги; мусульмане снова очистили свои храмы и ниспровергли идолы святых и мучеников; несториане и яковиты предпочли сарацинов православному повелителю, а Мелькиты не были ни достаточно многочисленны, ни достаточно мужественны, чтоб служить опорой для церкви и государства. Из этих обширных завоеваний только Антиохия, города Киликии и остров Кипр были прочно и с пользой снова присоединены к Римской империи.

Глава LIII Положение восточной империи в десятом столетии. – Объем и разделение. – Богатство и государственные доходы. – Константинопольский дворец. – Титулы и должности. – Гордость и могущество императоров. – Тактика греков, арабов и франков. – Латинский язык предан забвению. – Ученые занятия греков и их уединенность

Луч исторического света как будто начинает просвечивать сквозь мрак десятого столетия. Мы с любопытством и с уважением раскрываем сочинения Константина Порфирородного, которые он писал в зрелых летах в поучение своему сыну и которые обещают познакомить нас с положением восточной империи и в мирное, и в военное время, и в ее внутренней организации и в ее внешних сношениях. В первом из этих сочинений он подробно описывает пышные обряды, которые совершались в константинопольской церкви и в константинопольском дворце по церемониалу, установленному частью им самим, частью его предместниками. Во втором он старается изложить точный обзор как европейских, так и азиатских провинций, или фем, как их тогда называли. Система римской тактики, дисциплина и организация римских армий и военные операции на суше и на море описаны в третьем из этих поучительных сборников, составителем которого был или сам Константин, или его отец Лев. В четвертом сочинении, содержанием которого служит администрация империи, автор знакомит нас с тайнами византийской политики как в дружелюбных, так и в неприязненных отношениях к другим народам. Литературные труды этой эпохи и системы, которых придерживались в ту пору на практике во всех, что касалось законодательства, земледелия и изложения исторических сведений, по-видимому, имели целью благосостояние подданных и делали честь монархам Македонской династии. Шестьдесят томов Василик, составляющих кодекс и пандекты гражданской юриспруденции, были написаны при трех представителях этой счастливой династии. Искусство возделывать землю занимало досуг и упражняло перо самых лучших и самых мудрых древних писателей, а их указания по этому предмету Константин собрал в двадцати книгах Геопоник. Исторические примеры пороков и добродетелей были, по его поручению, систематически изложены в пятидесяти трех книгах, и каждый гражданин мог применять к своим современникам или к самому себе поучения или предостережения прошлых времен. Повелитель Востока снизошел с величественной роли законодателя на более скромную роль наставника и писателя, и если его преемники и его подданные не ценили его отеческой заботливости, это не мешает нам воспользоваться оставленным им долговечным наследством.

Правда, более близкое знакомство с этим подарком уменьшает и его цену, и признательность потомства; несмотря на обладание этими царскими сокровищами, мы все-таки жалуемся на нашу бедность и на наше невежество, а слава тех, кто их создал, меркнет от равнодушия или пренебрежения. Василики оказываются не чем иным, как отрывочными извлечениями из законов Юстиниана, как их неполным и искаженным переводом на греческий язык; но над здравым смыслом древних юристов там часто берет верх влияние ханжества, а безусловное запрещение развода, внебрачного сожития и ссуды денег за проценты вредят свободе торговли и счастью домашней жизни. В исторической компиляции подданные Константина могли восхищаться неподражаемыми добродетелями греков и римлян; они могли оттуда узнать, какой высоты достигали в былые времена энергия и благородство человеческого характера. Но на них должно было производить противоположное впечатление новое издание жизнеописаний святых, которое было возложено на великого логофета, или канцлера империи, а баснословные и цветистые легенды Симеона Метафраста еще обогатили этот мрачный запас суеверия. Вся совокупность заслуг и чудес, упоминаемых в списке святых, имеет в глазах здравомыслящего человека менее цены, чем труд одного землепашца, умножающего дары Создателя и доставляющего пропитание своим ближним. Впрочем, коронованные авторы Геопоник прилагали еще более усердия к изложению правил того разрушительного искусства, которое преподавалось со времен Ксенофонта, как исключительное достояние героев и царей. Но Тактика Льва и Константина отзывается духом того времени, в которое она была написана. В ней нет никаких признаков самобытного дарования, так как в ней безотчетно переписаны те правила и принципы, основательность которых подтверждена победами. В ней нет ни стиля, ни метода, так как в ней бессознательно перемешаны самые отдаленные по времени и самые несходные учреждения – фаланга спартанская с фалангой македонской, легионы Катона с легионами Траяна и легионы Августа с легионами Феодосия. Даже польза или, по меньшей мере, важность этих основных правил военного искусства может быть подвергнута сомнению; их общая теория основана на законах разума, но достоинство этой теории, точно так же, как и ее трудность, заключаются в ее практическом применении. Дисциплина солдат развивается не столько от теоретического изучения ее правил, сколько от упражнения; дарования военачальника составляют принадлежность тех одаренных хладнокровием и вместе с тем быстрою сообразительностью людей, которым от природы предназначено решать судьбы армий и народов: первое из этих достоинств зависит от темперамента, а второе от быстроты взгляда, и те сражения, которые были выиграны по правилам тактики, так же редки, как эпические поэмы, написанные благодаря знанию требований критики. Книга, в которой идет речь об обрядах, представляет утомительное, хотя и неполное описание той достойной презрения пышности, которою заразились и церковь, и государство с тех пор, как первая стала утрачивать свою нравственную чистоту, а второе – свое могущество. Обзор фем, или провинций, мог бы доставить нам те достоверные и полезные сведения, которые могут быть добыты только правительственною властью, а не сообщать нам сохранившиеся в предании вымыслы об основании городов и злые эпиграммы на порочность их обитателей. Такими сведениями был бы рад воспользоваться историк; но его молчание на этот счет не может быть поставлено ему в упрек, так как ни Лев Философ, ни его сын Константин ничего не говорят о самых интересных предметах – о населенности столицы и провинций, о размере налогов и государственных доходов, о числе подданных и иностранцев, служивших под императорским знаменем. В трактате о публичной администрации мы находим такие же недостатки; но он отличается одним особым достоинством: если то, что там говорится о древности наций, недостоверно или баснословно, зато география и нравы варварского мира обрисованы с замечательной точностью. Между этими нациями одни франки имели случай, в свою очередь, осмотреть и описать метрополию Востока. Посол Оттона Великого, епископ Кремонский обрисовал положение, в котором находился Константинополь в половине десятого столетия: его слог блестящ, его рассказ полон жизни, его замечания остроумны, и даже предрассудки и страсти Лиутпранда носят на себе оригинальный отпечаток свободы и гения. При помощи этих скудных материалов частью местного, частью иноземного происхождения я опишу внешний вид и внутреннее положение Византийской империи – провинции и богатства греков, их гражданское управление и военные силы, их характер и литературу в шестисотлетний период времени, от царствования Ираклия до успешного нашествия франков, или латинов.

После окончательного разделения империи между сыновьями Феодосия толпы скифских и германских варваров наводнили провинции и уничтожили владычество Древнего Рима. Слабость Константинополя прикрывалась обширностью его владений; его пределы еще были не нарушены или по меньшей мере еще были в целости, а владения Юстиниана были расширены блестящим приобретением Африки и Италии. Но обладание этими вновь завоеванными странами было временно и непрочно, а оружие сарацинов отторгнуло от восточной империи почти целую ее половину. Сирия и Египет подпали под власть арабских халифов, а наместники этих халифов, вслед за покорением Африки, завладели той римской провинцией, из которой образовалась в Испании готская монархия. Острова Средиземного моря не были недоступны для их флотов, и как преданные халифу эмиры, так и те из них, которые не подчинялись его верховной власти, оскорбляли величие императорского трона и императорской столицы, выходя из своих пограничных стоянок – из портов острова Крит и из крепостей Киликии. Провинциям, еще остававшимся под властью императоров, была дана новая форма, а юрисдикция президентов, консул яров и графов была заменена учреждением фем, или военных губернаторств, которое оставалось в силе при преемниках Ираклия и было описано пером коронованного автора. Происхождение двадцати девяти фем, из которых двенадцать находились в Европе и семнадцать в Азии, покрыто мраком, а этимология их названий или сомнительна, или произвольна; их границы или не были ясно установлены, или были изменчивы; но некоторые из их названий, кажущихся для нашего слуха особенно странными, происходили от характера и атрибутов тех войск, которые содержались на счет этих провинций и должны были охранять их. Тщеславие греческих монархов жадно хваталось за все, что было похоже на завоевание или напоминало об утраченных владениях. На западном берегу Евфрата была создана новая Месопотамия; название Сицилии и ее претор были переведены на узкую полосу земли в Калабрии, а небольшому остатку герцогства Беневентского было дано громкое название лангобардской фемы. Во время упадка арабского владычества преемники Константина могли удовлетворять свою гордость более солидными приобретениями. Победы Никифора, Иоанна Цимисхия и Василия Второго воскресили славу римского имени и расширили сферу его владычества: провинция Киликия, антиохийская метрополия, острова Крит и Кипр снова признали над собою власть Христа и Цезаря; к владениям константинопольского монарха была присоединена одна треть Италии; царство Болгарское было разрушено, и последние монархи из Македонской династии распространили свое владычество от устьев Тигра до окрестностей Рима. В одиннадцатом столетии новые враги и новые невзгоды снова омрачили горизонт: норманнские удальцы захватили остальную часть итальянских владений, и почти все азиатские ветви были отсечены от римского пня турецкими завоевателями. После этих утрат императоры из дома Комнинов все еще владычествовали от берегов Дуная до Пелопоннеса и от Белграда до Никеи, Трапезунда и извилистого течения Меандра. Их скипетру подчинялись обширные провинции Фракийская, Македонская и Греческая; вместе с Кипром, Родосом и Критом им принадлежали пятьдесят островов Эгейского, или Святого, моря и остатки их империи еще превосходили своими размерами самые большие из европейских государств.

Те же императоры могли основательно гордиться тем, что между всеми христианскими монархами они обладали самою обширною столицей, самыми крупными государственными доходами и самым цветущим и самым многолюдным государством. Вместе с упадком и разрушением империи стали приходить в упадок и разрушаться западные города, а по развалинам Рима, по глиняному валу деревянным лачугам и узким размерам Парижа и Лондона латинские иноземцы не могли составить себе понятия о положении и размерах Константинополя, о его великолепных дворцах и церквах и об искусствах и роскоши его бесчисленных обитателей. Его сокровища служили приманкой для персов и болгар, для арабов и русских; но его самородное могущество отражало их отважные нападения и обещало отражать в будущем. Провинции были менее счастливы и менее неприступны, и лишь немногие округи и города не пострадали от свирепости каких-нибудь варваров, склонность которых к разрушению усиливалась от сознания, что они не могут прочно утвердиться в завоеванной стране. После Юстиниана восточная империя стала постепенно спускаться с высоты своего прежнего величия; сила, стремившаяся к разрушению, брала верх над силой, стремившейся к улучшениям, а бедствия, причиняемые войнами, усиливались от более постоянного вреда, причиняемого правительственной и церковной тиранией. Пленник, вырвавшийся из рук варваров, нередко лишался своего состояния и подвергался тюремному заключению по распоряжению министров своего государя: суеверие греков расслабляло душевные силы молитвами и изнуряло физические силы постами, а множество монастырей и церковных праздников отнимало у мирских интересов народа множество рук и рабочих дней. Тем не менее подданные Византийской империи были самой предприимчивой и самой трудолюбивой из всех наций; их отечество было наделено от природы всеми выгодами почвы, климата и географического положения, а их терпеливость и миролюбие содействовали поддержанию и восстановлению искусств гораздо более, чем господствовавшие в Европе воинственный дух и феодальная анархия. Провинции, еще входившие в состав империи, населялись и обогащались благодаря бедственному положению тех, которые были безвозвратно утрачены. Сирийские, египетские и африканские католики, желая избавиться от ига халифов, переселялись во владения своего законного государя и в среду своих единоверцев; движимые богатства, которые так легко укрыть от розысков тирании, сопровождали их в этом добровольном изгнании и облегчали его горечь, и Константинополь принял в свои недра торговлю, покинувшую Александрию и Тир. Вожди армянские и скифские, бежавшие от неприятеля или от религиозных гонений, находили там гостеприимство; тех, кто их сопровождал, поощряли строить новые города и возделывать заброшенные земли, и во многих местах, как в Европе, так и в Азии, сохранились названия и нравы этих колоний или, по меньшей мере, воспоминания о них. Даже варварские племена, утвердившиеся с оружием в руках на территории империи, стали мало-помалу подчиняться законам церковным и государственным, и в то время, как они жили самостоятельною жизнью, не смешиваясь с греками, их сыновья снабжали империю преданными и послушными солдатами. Если бы мы обладали достаточными материалами для описания двадцати девяти фем византийской монархии, наша любознательность могла бы удовлетвориться описанием одной из них, способным дать понятие об остальных; к счастью, до нас дошли самые подробные сведения о самой интересной из них – о Пелопоннесе, одно имя которого должно возбуждать внимание читателя, знакомого с классической древностью.

Еще в восьмом столетии, в то смутное время, когда верховная власть находилась в руках иконоборцев, Грецию и даже Пелопоннес наводнили отряды славонцев, опередившие царское знамя болгар. На этой плодородной почве семена цивилизации и знания были в старину посеяны иноземцами Кадмом, Данаем и Пелопсом, но все, что уцелело от их хворых и высохших корней, было уничтожено северными варварами. Это нашествие совершенно изменило и страну, и ее жителей: греческая кровь утратила свою чистоту, и самые гордые представители пелопоннесской знати были заклеймены названиями иноземцев и рабов. Благодаря усилиям следующих императоров страна была до некоторой степени очищена от варваров, а те из этих варваров, которым было дозволено остаться, были связаны клятвенным обещанием повиноваться, уплачивать дань и нести военную службу, – обещанием, которое они часто возобновляли и часто нарушали. Вследствие какого-то странного стечения обстоятельств осада Патраса была предпринята пелопоннесскими славонцами вместе с африканскими сарацинами. Когда городские жители были доведены до последней крайности, их мужество оживилось от вымышленного благочестием известия, что к ним идет на помощь коринфский претор. Они сделали смелую и удачную вылазку; иноземцы снова сели на свои суда, мятежники покорились, а успешный исход сражения был приписан призраку или неизвестному воину, сражавшемуся в передовых рядах под видом апостола св. Андрея. Рака, в которой хранились мощи этого апостола, была украшена трофеями одержанной победы, а на побежденную расу была навсегда наложена обязанность нести службу при Патрасской епархиальной церкви и находиться в полной от нее зависимости. Два славонских племени, жившие в окрестностях Гелоса и Лакедемона, нередко нарушали своими восстаниями внутреннее спокойствие полуострова. Они то издевались над бессилием византийского правительства, то сопротивлялись его угнетениям, пока приближение их соотечественников не принудило правительство дать им золотую буллу, которая определила права и обязанности эззеритов и миленгов и установила размер их ежегодной дани в тысячу двести золотых монет. Коронованный географ тщательно отличал от этих иноземцев домашнюю и, по всему вероятию, первобытную расу, которая быть может, вела свое происхождение от злосчастных илотов. Великодушие римлян, и в особенности Августа, освободило приморские города от верховенства Спарты, а продолжительное пользование этой привилегией облагородило жителей этих городов названием элевферов, или вольных лаконцев. Во время Константина Порфирородного они получили название майнотов, под которым они бесчестят свои притязания на свободу, безжалостно грабя все суда, которые терпят крушение у их скалистых берегов. Их территория, бедная зерновым хлебом, но богатая оливками, простиралась до Мал ейского мыса; они получали своего вождя или князя от византийского претора, а небольшая дань в четыреста золотых монет свидетельствовала скорее об их привилегированном положении, чем об их зависимости. Вольные лаконцы вступили в права римлян и долго придерживались религии греков. Они были окрещены в христианскую веру усердием императора Василия, но алтари Венеры и Нептуна привлекали приношения этих грубых приверженцев в течение пятисот лет после того, как языческие боги были лишены в римском мире покровительства законов. В Пелопоннесской феме еще насчитывали сорок городов, а упадок Спарты, Аргоса и Коринфа можно отнести к десятому столетию, то есть к эпохе одинаково отдаленной и от их древнего величия, и от их теперешнего ничтожества. На владельцев земли или доходов была возложена обязанность нести военную службу или лично, или через заместителей; каждый из зажиточных арендаторов должен был уплачивать по пяти золотых монет, и подушная подать в таком же размере разлагалась на нескольких менее зажиточных жителей. Когда была объявлена война с Италией, жители Пелопоннеса отделались от военной службы тем, что добровольно внесли сто фунтов золота ^[9] и доставили тысячу всадников, которых снабдили оружием и конской сбруей. Церкви и монастыри также доставили свой контингент; продажа церковных почетных должностей сделалась источником святотатственных доходов, и на бедного епископа Левкадии была возложена обязанность вносить по сто золотых монет.

Но для богатства провинций и для доходов государственной казны служили источником обильные продукты торговой и промышленной предприимчивости, и мы усматриваем некоторые признаки либеральной политики в том законе, который освобождал от всяких личных налогов пелопоннесских моряков и рабочих, занимавшихся выделкой пергамента и пурпура. Под эти названия, как кажется, подходила выделка полотна, шерсти и в особенности шелка: из этих видов промышленной деятельности два первых процветали со времен Гомера, а последний возник, как кажется, еще в царствование Юстиниана. Они были в ходу в Коринфе, Фивах и Аргосе и доставляли пропитание и занятие многочисленным рабочим; в них участвовали и мужчины, и женщины, и дети сообразно с возрастом и физическими силами каждого, и если многие из этих рабочих принадлежали к числу домашних рабов, зато те, которые руководили этими рабочими и пользовались барышами, принадлежали к разряду людей свободных и знатных. Подарки, присланные богатою и щедрою пелопоннесскою матроной ее приемышу, императору Василию, без сомнения, были продуктом греческих мануфактур. Даниэлис подарила ему ковер из тонкой шерсти, на котором были изображены крапины павлиньего хвоста и который был так велик, что им устлали весь пол новой церкви, воздвигнутой во имя Христа, Михаила Архангела и пророка Илии. Сверх того, она подарила ему шестьсот кусков шелковых и полотняных материй, предназначенных для разнообразного употребления и носивших различные названия; шелковые материи были окрашены в тирскую краску и украшены вышивками; полотно было так тонко, что целый его кусок, свернутый в трубку, мог уместиться внутри трости. Один сицилийский историк, описывая произведения греческих мануфактур, определяет их ценность соразмерно с весом и достоинством шелка, с плотностью ткани, с красотою цветов и с изяществом вышивок. Обыкновенные ткани были в одну нить, в две и в три; но выделывались и более прочные и более дорогие ткани в шесть нитей. Между цветами упомянутый писатель хвалит с натянутым красноречием огненный отблеск алой краски и более мягкий отблеск зеленой краски. Вышивки делались или шелком, или золотом; более простые украшения, состоявшие из окружающих материю кайм, представляли искусственное подражание цветам; одеяния, которые изготовлялись для дворца или для алтарей, нередко блестели драгоценными каменьями, а очертания изображенных на них фигур состояли из восточного жемчуга. До двенадцатого столетия Греция была единственная христианская страна, обладавшая теми насекомыми, которых сама природа научила приготовлять материал для этой изящной роскоши, и такими рабочими, которые умели обрабатывать этот материал. Но арабы благодаря своей ловкости и усиленным стараниям похитили эту тайну; и восточные и западные халифы считали за личное для себя унижение необходимость обращаться к неверным за материями для своей мебели и для своей одежды, и два испанских города, Альмерия и Лиссабон, стали славиться выделкой шелковых материй, их употреблением и даже вывозом за границу. Норманны ввели это производство в Сицилии, а тем, что Роджер перенес туда это искусство, он дал своей победе такой отпечаток, какого не имеют однообразные и бесплодные войны всех веков. После разграбления Коринфа, Афин и Фив его наместник увез с собою захваченных в плен ткачей и мастеровых обоего пола; это был трофей, столько же славный для его повелителя, сколько оскорбительный для греческого императора. Король Сицилии понял цену этого подарка и при возвращении пленников удержал лишь тех фивских и коринфских мастеровых обоего пола, которые, по словам византийского историка, работали на своего варварского повелителя точно так, как в старину работали на Дария эретрияне. Для этой трудолюбивой колонии было воздвигнуто рядом с палермским дворцом великолепное здание, а ее искусство распространили ее дети и ученики, так что она была в состоянии удовлетворять постоянно возраставший на Западе спрос. Упадок этой промышленности в Сицилии следует приписать внутренним смутам и соперничеству итальянских городов. В 1314 году из всех итальянских республик одна Лукка пользовалась этой доходной монополией. Внутренний переворот разогнал мастеровых, которые удалились во Флоренцию, в Болонью, Венецию, Милан и даже в страны, лежащие по ту строну Альп, и через тринадцать лет после этого события моденский статут предписывает разведение тутовых деревьев и вводит налог на шелк-сырец. Климат северных стран менее благоприятен для разведения шелковичных червей, но французские и английские фабрики получают свой сырец из Италии и из Китая.

Я принужден еще раз пожалеть о том, что неясные и скудные письменные памятники того времени не дают мне возможности с точностью определить размер налогов, государственных доходов и денежных средств греческой империи. Из всех провинций, как европейских, так и азиатских, реки золота и серебра постоянно текли в императорское казнохранилище. Оттого что некоторые ветви были отсечены от пня, значение Константинополя увеличилось, и принципы деспотизма сузили государство до размеров столицы, столицу до размеров дворца, а весь дворец олицетворили в особе монарха. Еврейский путешественник, объезжавший Восток в двенадцатом столетии, был поражен при виде богатств Византии. «Здесь, – говорит Вениамин Тудельский, – в этой царице городов, ежегодно складываются доходы со всей греческой империи, а высокие башни наполняются драгоценными запасами шелка, пурпура и золота. Константинополь, как рассказывают, ежедневно уплачивает своему государю по двадцати тысяч золотых монет, которые собираются с лавок, трактиров и рынков, с приезжающих в столицу и морем, и сухим путем купцов персидских и египетских, русских и венгерских, итальянских и испанских», без сомнения, очень весок во всем, что касается денег; но так как триста шестьдесят пять дней дали бы ежегодный доход с лишком в семь миллионов фунт, стерлингов, то я полагаю, что следовало бы исключить, по меньшей мере, многочисленные праздники греческого календаря. Сокровища, накопленные Феодорой и Василием Вторым, дают нам блестящее, хотя и не совсем ясное понятие об их доходах и денежных средствах. Перед тем, чтобы удалиться в монастырь, мать Михаила попыталась сдержать или вывести наружу расточительность своего неблагодарного сына, и с этой целью составили откровенный и верный отчет о доставшихся ему по наследству богатствах; эти богатства состояли из ста девяти тысяч фунтов золота и трехсот тысяч фунтов серебра, которые представляли плод и ее собственной бережливости, и бережливости ее покойного супруга. Василий славился столько же своей скупостью, сколько своей храбростью и счастием; он выплачивал своим победоносным армиям жалованье и выдавал им денежные награды, не трогая тех двухсот тысяч фунтов золота ^[10], которые он схоронил в подземных кладовых своего дворца. Политика нашего времени не одобряет ни в теории, ни на практике такого накопления денег, и мы более склонны судить о богатстве народов по тому, в какой мере они пользуются и злоупотребляют государственными займами. Впрочем, старинного принципа до сих пор придерживаются один монарх, который страшен для своих врагов, и одна республика, которая пользуется уважением своих союзников; и этот монарх, и эта республика достигли своих целей: первый – военного могущества, а вторая – внутреннего спокойствия.

Что бы ни тратилось на удовлетворение ежедневных государственных нужд и что бы ни откладывалось на удовлетворение этих нужд в будущем, главным и самым священным долгом считалось покрытие расходов на пышность и на удовольствие императора, а размер этих расходов вполне зависел от его произвола. Образ жизни константинопольских монархов был очень далек от естественной простоты; тем не менее, когда наступала хорошая погода, они, по личному влечению или по установившемуся обыкновению, удалялись от столичной копоти и суматохи и отправлялись подышать чистым воздухом. Они с искренним или с притворным удовольствием присутствовали на деревенских празднествах по случаю сбора винограда; они употребляли свой досуг на занятия охотой и на более спокойные занятия рыбной ловлей, а в летнюю жару укрывались в тени от солнечных лучей и наслаждались освежающей близостью моря. Берега и острова Азии и Европы были усеяны их великолепными виллами; но они наполняли свои сады не теми скромными произведениями искусства, которые как будто стараются укрыться от человеческих глаз и только украсят созданный природою ландшафт, а мраморными сооружениями, выставлявшими напоказ богатство хозяина и искусство архитектора. Путем наследства и конфискаций константинопольские монархи сделались собственниками в столице и в предместьях множества великолепных зданий, из числа которых двенадцать были заняты министрами; но большой дворец, бывший постоянной резиденцией императора, находился в течение одиннадцати столетий на одном и том же месте между ипподромом, Софийским собором и садами, которые спускались множеством террас до берегов Пропонтиды. Это здание было первоначально построено Константином, старавшимся подражать древним римским постройкам или даже превзойти их; постоянные улучшения, которые делались его преемниками, были задуманы с целью соперничать с чудесами древнего мира, и в десятом столетии византийский дворец возбуждал удивление, по меньшей мере между латинами, тем, что бесспорно превосходил все другие дворцы своей прочностью, своими размерами и своим великолепием. Но труды и сокровища стольких веков произвели обширную и беспорядочную груду построек; каждое отдельное здание носило на себе отпечаток своего времени и вкусов своего основателя, а недостаток свободного места мог служить оправданием для тех императоров, которые, быть может не без тайного удовольствия, разрушали постройки своих предшественников. Бережливость императора Феофила давала лишь более широкий простор роскоши и великолепию его домашней жизни. Один из его послов, пользовавшийся его особым расположением и удивлявший даже Аббассидов своим высокомерием и своею щедростью, привез ему модель дворца, только что построенного багдадским халифом на берегу Тигра. Эта модель тотчас сделалась предметом подражания и была превзойдена; рядом с новыми сооружениями Феофила были разведены сады и были построены пять церквей, между которыми одна отличалась своими огромными размерами и своей красотой; над ней возвышались три купола; ее кровлю, сделанную из позолоченной бронзы, поддерживали колонны из итальянского мрамора, а ее стены были обложены мраморами различных цветов. Пятнадцать колонн из фригийского мрамора поддерживали построенный перед входом в церковь полукруглый портик, который имел внешнюю форму греческой сигмы и носил это название; общему характеру здания соответствовала и постройка подземных сводов. Сквер перед сигмой был украшен фонтаном, а края бассейна были обложены серебряными плитами. В начале каждого сезона этот бассейн наполняли вместо воды самыми вкусными фруктами, которые предоставлялись черни для забавы монарха. Он наслаждался этим шумным зрелищем с блестевшего золотом и драгоценными каменьями трона, поставленного на возвышении, к которому вела мраморная лестница. Внизу трона помещались офицеры его гвардии, должностные лица и вожди партий цирка; народ занимал нижние ступени, а находившееся перед троном пространство наполняли группы танцовщиков, певцов и пантомимов. Вокруг сквера возвышались здания судебной палаты и арсенала и различные заведения, предназначавшиеся или для деловых занятий, или для удовольствий; там же находилась и пурпуровая комната, получившая свое название от того, что в ней сама императрица ежегодно раздавала красные и пурпуровые одеяния. Длинный ряд апартаментов был приспособлен к различным временам года и украшен мрамором и порфиром, произведениями живописи и скульптуры, мозаиками и огромным количеством золота, серебра и драгоценных каменьев. На его фантастическое великолепие было потрачено искусство и терпение лучших художников, какие были в то время; но тонкий вкус афинян пренебрег бы этими неизящными и дорогими произведениями, в числе которых находились: золотое дерево, между листьями и ветвями которого укрывалось множество искусственных птиц, подражавших настоящему птичьему пению, и два льва, сделанные из цельного золота в натуральную величину, которые ворочали глазами и рычали, как настоящие львы. Преемники Феофила, принадлежавшие к династиями Василия и Комнина, также старались оставить какие-нибудь памятники своего царствования, и та часть дворца, которая считалась самой роскошной и самой величественной, получила от них почетное название золотого триклиниума. Богатые и знатные греки старались, с приличною скромностью, подражать своему государю, и когда они проезжали верхом по улицам в своих шелковых и украшенных вышивками одеяниях, мальчишки принимали их за царей. Пелопоннесская матрона, покровительство которой подготовило Василия Македонянина к его блестящей будущности, задумала – из сердечной привязанности или из тщеславия посетить своего приемыша в самом центре его величия. Вследствие своих преклонных лет или вследствие привычки ни в чем себя не стеснять Даниэлис не захотела утомлять себя ездой на лошадях или в экипаже, и на всем протяжении в пятьсот миль, отделяющем Патрасе от Константинополя, ее носилки или постель несли на своих плечах десять сильных рабов; а так как они часто сменялись, то для этой службы был назначен отряд из отборных трехсот человек. Василий принял ее в византийском дворце с сыновним уважением и с царскими почестями, и каков бы ни был источник ее богатства, привезенные ею подарки не были недостойны императорского величия. Я уже упоминал о подаренных ею изящных полотняных, шелковых и шерстяных материях, которые были продуктом пелопоннесских мануфактур; но самым приятным из ее подарков были триста красивых юношей, между которыми сто были евнухи, «так как ей не было безвестно, – говорит историк, – что дворцовая атмосфера еще более благоприятна для таких насекомых, чем молочная ферма для летних мушек». Она еще при жизни распределила большую часть своих пелопоннесских поместий и по завещанию назначила своим единственным наследником Васильева сына Льва. После выдачи назначенных по завещанию сумм император присоединил к своим поместьям восемьдесят вилл, или ферм, а три тысячи принадлежавших Даниэлис рабов получили от своего нового господина свободу и были переселены на итальянский берег, где образовали особую колонию. По богатству этой женщины, принадлежавшей к числу подданных императора, мы можем составить себе понятие о богатстве и роскоши самих императоров. Наслаждения, доставляемые богатством частным людям, конечно, вставлены в более узкие рамки; но как бы они ни были велики или ничтожны, ими пользуется более невинно и более безопасно тот, кто тратит на них свое собственное состояние, нежели тот, кто распоряжается общественным достоянием.

При деспотической форме правления, ставящей на один уровень людей и знатного, и низкого происхождения, монарх есть единственный источник почетных отличий и как на службе при дворе, так и в государственной службе, официальное положение каждого зависит от тех титулов и должностей, которые он раздает и отнимает по своему личному произволу. В течение с лишком тысячи лет, протекших со времен Веспасиана до царствования Алексея Комнина, Цезарь был вторым лицом в империи или, по меньшей мере, считался вторым по своему рангу, между тем как высший титул Августа более щедро раздавался сыновьям и братьям царствующего монарха. Хитрый Алексей из желания не нарушать обещания, данного своему могущественному соправителю, мужу своей сестры, а уклониться от его исполнения, и из желания наградить своего брата Исаака за преданность, не создавая себе равного, придумал новое звание, более высокое, чем звание Цезаря. Благодаря гибкости греческого языка он соединил в одно слово названия Августа и императора (sebastos и autocrator), и из этого соединения вышел звучный титул Севастократора. Этот Севастократор был поставлен выше Цезаря на верхней ступени трона; его имя произносилось в публичных приветствиях, и он отличался от монарха только головным убором и обувью. Один император мог носить пурпуровые или красные полусапожки и диадему или корону, употребление которой было заимствовано от персидских царей. Это была высокая, в форме пирамиды, шерстяная или шелковая шапка, почти вся усеянная жемчугом и драгоценным каменьями; горизонтальный обод и две золотые дуги образовывали корону; на верхушке, в том месте, где сходились эти дуги, находился шар или крест, а по обеим сторонам висели нитки или завязки из жемчуга. Севастократор и Цезарь носили вместо красных полусапожек зеленые, а на их коронах не было верхней покрышки, и они были менее густо усеяны драгоценными каменьями. Кроме того, фантазия Алексея создала титулы Паниперсеваста и Протосеваста, которые были ниже титула Цезаря, но по своему благозвучию и значению могли быть приятны для греческого слуха. Они означали превосходство и первенство над безыскусственным названием Августа, а этот священный и первоначальный титул римских монархов был унижен до того, что императоры стали раздавать его своим родственникам и придворным. Дочь Алексея восхищается такой удачно придуманной градацией надежд и отличий; но умение выдумывать новые слова доступно для самых ограниченных умов, и высокомерные преемники Алексея могли без большого труда обогащать этот лексикон тщеславия. Своим любимым сыновьям и братьям они давали более надменное название господ, или деспотов, которому были присвоены новые внешние украшения и прерогативы и которое давало право занимать место непосредственно вслед за особой самого императора. Эти пять титулов: 1) Деспот, 2) Севастократор, 3) Цезарь, 4) Пантиперсеваст, 5) Протосеваст обыкновенно раздавались только принцам его крови; они были эманациями его величия; но так как они не налагали никаких постоянных обязанностей, то их существование было бесплодно, а их значение непрочно.

Но во всех монархиях сущность правительственной власти распределяется между министрами, которые заведуют дворцом и финансами, флотом и армией. Только титулы этих министров изменяются, так что графы и префекты, преторы и квесторы с течением времени утратили свое прежнее значение, между тем как их подчиненные достигли высших государственных должностей. 1. В монархии, где все возводится к особе государя, самым важным ведомством считается то, на которое возложена забота о дворцовом церемониале. Куропалату, игравшего столь блестящую роль во времена Юстиниана, заменил протовестиар, обязанности которого первоначально ограничивались надзором за гардеробом. Впоследствии его ведомству были подчинены многочисленные служители, удовлетворявшие требования пышности и роскоши, и он стал присутствовать с серебряным жезлом в руке на публичных и частных аудиенциях. 2. В старинной системе, введенной Константином, названием логофетов, или счетоводов, обозначали сборщиков податей; высшие чиновники по этой части назывались логофетами государственных имуществ, почт, армии, личной императорской казны и государственного казначейства, а великого логофета, этого верховного блюстителя законов и хранителя государственных сокровищ, сравнивали с канцлерами латинских империй. Под его надзором находилась вся светская администрация, и в этих трудах ему помогали его подчиненные – городской епарх, или префект, главный секретарь и хранители государственной печати, архивов и красных или пурпуровых чернил, предназначенных для священной подписи одного императора. Сановник, вводивший иностранных послов и служивший для них переводчиком, носил названия великого чиауса и драгомана, которые были турецкого происхождения и до сих пор в употреблении при Оттоманской Порте. 3. Дворцовые служители, несмотря на свое низкое название, мало-помалу возвысились от обязанностей телохранителей до звания генералов; военные фемы восточные и западные, и легионы как европейские, так и азиатские нередко разделялись между несколькими начальниками, пока верховная и безусловная власть над всеми сухопутными силами не была вверена главному служителю. Обязанности протостратора первоначально заключались в том, что он помогал императору садиться на коня; потом он стал заменять главного служителя во время похода, и его заведованию были поручены конюшни, кавалерия, царская охота и соколиный двор. Стратопедарх был лагерным верховным судьей; протоспафарий командовал телохранителями; констабл, великий этериарх и аколит были начальниками франков, варваров и варангов или англичан – тех иноземных наемников, которые в эпоху упадка национального мужества составляли главную силу византийских армий. 4. Морские силы находились под начальством великого герцога; в его отсутствие они подчинялись великому друнгарию флота, а этого последнего заменял эмир, или адмирал; этот титул был сарацинского происхождения, но вошел во все новейшие европейские языки. Из этих должностных лиц и из множества других, перечисление которых было бы бесцельно, состояла гражданская и военная иерархия. На то, чтобы установить их почетное положение и жалованье, их форменную одежду и титулы, их взаимные поклоны и первенство ранга было потрачено более усиленного труда, чем нужно для составления конституции свободного народа, и этот кодекс был доведен почти до совершенства, когда все это химерическое здание, служившее памятником высокомерия и раболепия, было навсегда погребено под развалинами империи.

Самые высокие из тех титулов и самые смиренные из тех поз, с которыми благочестие обращается к Верховному Существу, употреблялись из лести и из страха в обращении к таким существам, у которых такая же натура, как у всякого из нас. Обыкновение поклоняться императорам, падая перед ними, и целуя их ноги, было заимствовано Диоклетианом от персидского раболепия; но оно сохранилось и совершенствовалось до последних времен греческой монархии. Только за исключением воскресных дней, когда оно откладывалось в сторону для соблюдения религиозной пышности, такого унизительного поклонения требовали от всякого, кто допускался в присутствие императора, – и от принцев, носивших диадему и пурпуровую мантию, и от послов, приезжавших в качестве представителей своих независимых монархов, халифов азиатских, египетских или испанских, королей Франции и Италии, и латинских императоров Древнего Рима. Кремонский епископ Лиутпранд вел себя в деловых переговорах с мужеством франка и с достоинством Оттонова представителя. Однако его искренность не дозволила ему умолчать о том унижении, которое он вынес на своей первой аудиенции. Когда он приблизился к трону, сидевшие на золотом дереве птицы начали петь, а это пение сопровождалось рычанием двух золотых львов. Лиутпранд был вынужден, вместе с двумя своими товарищами, преклонить колена и пасть ниц, и он три раза прикоснулся лбом к полу. Затем он встал на ноги, но в этот короткий промежуток времени трон был поднят при помощи особой машины от пола к потолку; император появился в новом и еще более блестящем одеянии, и аудиенция окончилась среди надменного и величественного безмолвия. В своем добросовестном и интересном рассказе кремонский епископ описывает те церемонии византийского двора, которые до сих пор соблюдаются в Оттоманской Порте и которых еще придерживались в прошедшем столетии великие князья Московии или России. После продолжительного переезда частью морем, частью сухим путем из Венеции в Константинополь посол остановился у Золотых Ворот и дожидался там прибытия особых чиновников, которые проводили его до гостеприимного дворца, приготовленного для его приема; но этот дворец оказался тюрьмой, и его недоверчивые сторожа не дозволяли послу вступать ни в какие сношения ни с чужеземцами, ни с туземцами. На своей первой аудиенции он предложил императору подарки от своего государя, состоявшие из рабов, из золотых ваз и из дорогих лат. Произведенная в его присутствии выдача жалованья офицерам и солдатам выставила перед его глазами богатства империи; он был приглашен к императорскому столу, за которым послы различных наций были рассажены соответственно тому уважению или тому презрению, которое они внушали грекам; в знак особой милости император посылал со своего собственного стола кушанья, которых он отведал, а своим фаворитам он раздавал парадные одежды. Каждый день, утром и вечером, его гражданские и военные служители являлись во дворец для исполнения своих обязанностей; их труд вознаграждался взглядом или улыбкой их повелителя, а свою волю он выражал или легким наклонением головы, или каким-нибудь знаком; но в его присутствии безмолвствовало и преклонялось всякое земное величие. Каждый мог его видеть, когда он совершал свои обычные или экстраординарные торжественные шествия по улицам столицы, а так как придуманные политикой обряды находились в связи с обрядами религиозными, то он посещал главные церкви в праздники, установленные греческим календарем. Накануне этих процессий глашатаи объявили во всеобщее сведение об этом милостивом или благочестивом намерении монарха. Улицы чистились и приводились в порядок: мостовую усыпали цветами, в окнах и на балконах выставляли самые дорогие домашние украшения, золотую и серебряную посуду и шелковые занавеси, а строгая дисциплина удерживала чернь от бесчинств и от шумного говора. Шествие открывали военные чины во главе войск; за ними следовала длинная вереница гражданских чиновников и министров; особу императора охраняли его евнухи и дворцовые служители, а при входе в церковь его торжественно встречал патриарх со всем духовенством. Радостные приветствия не выражались грубыми голосами народной толпы и не зависели от ее произвола. Члены партий цирка синей и зеленой размещались группами на самых удобных местах, а когда-то потрясавшая столицу их яростная борьба мало-помалу перешла в соперничество из-за раболепия. И та, и другая сторона, как бы в ответе одна другой, повторяли мелодию, прославлявшую императора; их поэты и музыканты управляли хором, а припевом для каждой мелодии служили пожелания долголетия и победы. Одними и теми же приветствиями оглашались и зала аудиенций, и зала банкета, и церковь, и, как бы в доказательство беспредельности императорской власти, они повторялись на языках латинском, готском, персидском, французском и даже английском теми наемниками, которые были действительными или подставными представителями тех народов. Эту науку придворного этикета и лести Константин Порфирородный изложил в полном напыщенности и пустословия волюме, а тщеславие его преемников могло обогащать этот сборник обширными дополнениями. Однако одна минута спокойного размышления должна бы была навести их на мысль, что одни и те же приветствия раздавались во все царствования, каковы бы ни были личные достоинства императора, а те из них, которые возвысились до престола из положения частных людей, могли бы припомнить, что в ту минуту, когда они сами всех громче и всех усерднее славили своего предшественника, они завидовали его фортуне или замышляли покушение на его жизнь.

Северные монархи, царствовавшие над теми народами, у которых, как говорит Константин, не было ни чести, ни доброго имени, старались породниться с Цезарями или вступлением в брак с одной из принцесс императорской крови, или выдачей своих дочерей за одного из римских принцев. В своих наставлениях сыну престарелый монарх разоблачает тайные правила, придуманные политикой и высокомерием, и указывает самые благовидные мотивы для отказа в таких дерзких и неблагоразумных предложениях. Каждое животное, говорит осторожный император, ищет для себя самку между животными одной с ним породы, а человеческий род разделяется на различные племена вследствие различий языка, религии и нравов. Благоразумное старание сохранить чистоту рода поддерживает гармонию и в общественной жизни и в семейной, а примесь чужой крови порождает беспорядок и раздоры. Так всегда думали и так всегда поступали мудрые римляне; их законодательство воспрещало браки между гражданами и иностранцами; во времена свободы и доблестей сенатор отверг бы с пренебрежением предложение выдать свою дочь за царя; слава Марка Антония была занятна его браком с Египтянкой, а общее порицание принудило императора Тита отослать Беренику, несмотря на то, что ни он, ни она не желали разлучаться. В подкрепление этого вечного запрета делалась ссылка на вымышленную санкцию великого Константина. Послам различных наций, и в особенности тех наций, которые не перешли в христианство, формально давали знать, что такие необычайные брачные союзы запрещены основателем церкви и столицы. Этот неизменный закон был надписан на алтаре св. Софии, и было объявлено, что тот нечестивый монарх, который запятнает императорское достоинство позором, будет отлучен от мирского и церковного общения с римлянами. Если бы какой-нибудь лукавец познакомил послов с византийской историей, они могли бы указать на три достопамятных нарушения этого вымышленного закона – на бракосочетание Льва или, верней, его отца Константина Четвертого, с дочерью хазарского хана, на свадьбу внучки Романа с болгарским принцем и на брачный союз французской или итальянской принцессы Берты с сыном самого Константина Порфирородного, юным Романом. На эти возражения были приготовлены три ответа, разъяснявшие недоразумение и охранявшие обязательную силу закона. I. Бракосочетание Константина Копронима признавалось за преступление. Этот родившийся в Исаврии еретик, осквернивший купель и объявивший войну святым иконам, действительно взял в жены дочь варвара. Но этим нечестивым брачным союзом он преисполнил меру своих беззаконий и навлек на себя порицания церкви и потомства. II. На Романа нельзя ссылаться как на законного императора; он был плебей и узурпатор; он не был знаком с законами монархии и не дорожил ее честью. Отец невесты сын Романа Христофор, занимал между принцами третьестепенное место и был в одно и то же время и подданным, и сообщником своего преступного отца. Болгары были искренние и набожные христиане, и от заключения этого неестественного брака зависели безопасность империи и освобождение нескольких тысяч пленников. Тем не менее никакие посторонние соображения не могли освободить от обязанности подчиняться закону Константина; и духовенство, и сенат, и народ порицали поведение Романа, и как при своей жизни, так и после своей смерти он считался виновником публичного позора. III. Чтоб оправдать супружество своего собственного сына с дочерью короля Италии Гугона, мудрый Порфирородный придумал более благородные мотивы. Великий и святой Константин ценил преданность и мужество франков, а благодаря своему дару предвидения он знал, какое величие ожидает их в будущем. В пользу их одних было сделано исключение из общего запрета: король Франции Гу гон происходил в прямой линии от Карла Великого, а его дочь Берта унаследовала прерогативы своего рода и своей нации. Голос правды или злобы с течением времени разоблачил ложь или ошибку императорского двора. Наследственные владения Гугона заключались не в королевстве французском, а лишь в графстве Арелатском; впрочем, никто не отвергал того, что Гугон, пользуясь тогдашними смутами, захватил верховную власть над Провансом и вторгнулся во владения короля Италии. Его отец был частный человек знатного происхождения, а если Берта и происходила по женской линии от Карла Великого, то каждая степень этого родства была запятнана незаконностью рождения или развратом. Бабка Гугона, знаменитая Вальдрада, была скорее наложницей, чем женой второго Лотара, который своим прелюбодейством, своим разводом и своим вторичным браком навлек на себя громы Ватикана. Его мать, прозванная великой Бертой, была замужем сначала за графом Арелатским, а потом за маркизом Тосканским; Франция и Италия были скандализованы ее любовными приключениями, и пока она не достигла шестидесяти лет, ее любовники всякого разряда были усердными служителями ее честолюбия. Король Италии был так же невоздержен, как его мать и бабка, и три любимые наложницы Гугона были украшены классическими именами Венеры, Юноны и Семелы. Дочь Венеры была уступлена византийскому двору по его настоятельным просьбам; ее имя, Берта, было заменено именем Евдокии, и она была выдана замуж или, верней, помолвлена за будущего наследника восточной империи юного Романа. Довершение этого брачного союза с чужестранкой было отложено ввиду нежного возраста обоих супругов, а по прошествии пяти лет и самый союз был расторгнут смертью девственной супруги. Второй женой императора Романа была девушка плебейского, но римского происхождения, а их две дочери, Феофана и Анна, были выданы за двух членов царственных домов. Старшая была выдана в качестве мирного залога за старшего сына Оттона Великого, который искал этого родственного союза с оружием в руках или через своих послов. Мог возникнуть вопрос о том, по какому праву саксонец пользуется привилегиями французской нации; но все колебания смолкли перед славой и благочестием героя, восстановившего западную империю. После смерти своего тестя и своего мужа Феофана управляла Римом, Италией и Германией во время малолетства своего сына, третьего Оттона, и латины ценили добродетели императрицы, которая жертвовала воспоминаниями о своей родине, исполняя лежавшие на ней высокие обязанности. При бракосочетании ее сестры Анны необходимость и страх заглушили все предрассудки и одержали верх над заботой о личном достоинстве членов императорского семейства. Царствовавший на севере язычник русский великий князь Владимир изъявил желание вступить в брак с одной из принцесс императорского дома, а чтоб подкрепить свои притязания, он угрожал войной, обещал обратиться в христианство и предлагал могущественное содействие в борьбе с нарушавшим внутреннее спокойствие империи мятежником. В качестве жертвы за свою религию и за свое отечество греческая принцесса была принуждена покинуть дворец своих предков и царствовать над варварским народом, живя в вечном изгнании на берегах Борисфена, или вблизи от Полярного круга. Впрочем, супружество Анны было счастливо и плодовито; для дочери ее внука Ярослава послужило рекомендацией происхождение от императорского дома, и король Франции Генрих I нашел себе жену на окраинах Европы и христианского мира.

Внутри византийского дворца император был первым рабом того церемониала, которому подчинял своих подданных, и тех строгих правил этикета, которые регулировали каждое слово и каждое телодвижение, держали его внутри дворца в осадном положении и нарушили досуг его сельского уединения. Но жизнь и состояние миллионов людей зависели от его произвола, а самые благородные умы, недоступные для приманок пышности и роскоши, способны увлечься более соблазнительным удовольствием повелевать себе равными. Власти законодательная и исполнительная сосредоточивались в особе монарха, а Лев Философ искоренил последние остатки авторитета сената. Летаргия рабства притупила умы греков: среди самых необузданных взрывов мятежа они никогда не помышляли о свободной конституции, и личный характер монарха считался единственным источником и единственным мерилом их общественного благоденствия. Суеверие скрепляло их оковы; когда патриарх короновал императора в Софийском соборе, они клялись у подножия алтаря в слепом и безусловном повиновении его правительству и его семейству. Он со своей стороны обязывался по мере возможности воздерживаться от смертных казней и от изувечий, собственноручно подписывал свой православный символ веры и обещал подчиняться как постановлениям семи соборов, так и уставам святой церкви. Но свое обещание быть милосердным он высказывал в форме неясной и неопределенной; свою клятву он давал не народу, а невидимому судье, и, за исключением тех случаев, когда на нем лежала неизгладимая виновность в ереси, исполнители воли Небес всегда были готовы отстаивать неотъемлемые права своего государя и извинять его мелкие прегрешения. Греческое духовенство само находилось в полной зависимости от светской власти: мановение тирана создавало епископов, переводило их с одного места на другое, низлагало их или наказывало позорною смертью; как бы они ни были богаты или влиятельны, они никогда не могли основать, подобно латинскому духовенству, независимую республику, и константинопольский патриарх, осуждая светское могущество своего римского собрата, втайне ему завидовал. Однако пользование беспредельною деспотическою властью, к счастью, ограничивается законами природы и необходимости. Повелитель империи исполняет свои священные и трудные обязанности в той мере, в какой одарен мудростью и добродетелями. Если же он порочен и безрассуден, скипетр, который ему не по силам, выпадает из его рук, и всеми движениями коронованного призрака незаметно руководит какой-нибудь министр или фаворит, принявший на себя из личных интересов роль общего притеснителя. Бывают такие роковые минуты, когда самый неограниченный монарх должен опасаться здравого смысла или прихоти нации, состоящей из рабов, а опыт доказал, что всякое расширение верховной власти уменьшает ее безопасность и прочность.

Каковы бы ни были титулы, усвоенные деспотом, и каковы бы ни были присвоенные им права, в конце концов, он должен полагаться только на меч для обороны от своих внешних и внутренних врагов. Со времен Карла Великого до Крестовых походов три великие империи или нации – греческая, сарацинская и франкская – владели известным в то время миром (я оставляю в стороне отдаленную китайскую монархию) и боролись из-за обладания им. Степень их военного могущества можно определить путем сравнения их мужества, их искусств и богатств и их покорности верховному вождю, способному употреблять в дело все силы государства. В том, что касается первого из этих условий военного могущества, греки были много ниже своих соперников; но в том, что касается второго и третьего, они превосходили франков и, по меньшей мере, равнялись с сарацинами.

Благодаря своим богатствам греки были в состоянии привлекать к себе на службу более бедные народы и содержать военный флот как для защиты своих берегов, так и для нападения на своих врагов. Выгодная для обеих сторон торговля променивала константинопольское золото на кровь славонцев и тюрок, болгар и русских; мужество этих иноземцев содействовало победам Никифора и Цимисхия, а если какой-нибудь враждебный народ угрожал границам империи, его заставляли отступить для защиты собственной родины и искать мира, искусно направляя на него нападение какого-нибудь более отдаленного от империи народа. Преемники Константина постоянно заявляли притязания на владычество над Средиземным морем от устьев Танаиса до Геркулесовых столбов, а нередко и действительно пользовались этим владычеством. Их столица была наполнена морскими припасами и искусными мастеровыми; географическое положение Греции и Азии, длинные морские берега, глубокие заливы и многочисленные острова приучали их подданных к мореплаванию, а торговля Венеции и Амальфи служила рассадником матросов для императорского флота. Со времени войн Пелопоннесской и Пунических сфера деятельности нисколько не расширилась, а кораблестроительное искусство, по-видимому, приходило в упадок. Константинопольским корабельным мастерам, точно так же как и механикам нашего времени, не было знакомо искусство сооружать те громадные машины, на которых было по три, по шести или по десяти рядов весел, возвышавшихся и опускавшихся одни над другими. Дромоны, или легкие византийские галеры, имели только по два ряда весел; каждый ряд состоял из двадцати пяти скамеек, а на каждой скамейке сидели по два гребца, работавших своими веслами с той и с другой стороны судна. Сверх того на галере находились капитан, или центурион, стоявший во время сражения на корме вместе со своим оруженосцем, два кормчих, стоявшие у руля, и два офицера, которые стояли у носовой части галеры и из которых один находился при якоре, а другой наводил на неприятеля и приводил в действие машину, метавшую греческий огонь. Вся команда, как это бывает при зародыше военного искусства, несла двойную службу и матросов, и солдат; она была снабжена оружием и для обороны, и для нападения – луками и стрелами, которые употребляла в дело с верхней палубы, и длинными пиками, которыми действовала сквозь отверстия, сделанные у нижнего ряда весел. Правда, иногда военные суда имели более широкие размеры и более прочную конструкцию; в этих случаях обязанности сражаться и маневрировать более правильно разделялись между семидесятью солдатами и двумястами тридцатью матросами. Но большею частью они были небольших размеров, и ими было нетрудно управлять; а так как Малейский мыс в Пелопоннесе все еще наводил на моряков суеверный страх, то императорский флот перевозили через Коринфский перешеек сухим путем на расстоянии пяти миль. Принципы морской тактики нисколько не изменились со времен Фукидида; эскадра из галер выстраивалась перед вступлением в бой по-прежнему в форме полумесяца, нападала на неприятеля с фронта и старалась острым носом своих судов попасть в слабые стороны противника. Посреди палубы стояла машина из крепкого дерева, метавшая камни и стрелы, а когда хотели взять неприятельское судно на абордаж, на него перебрасывали вооруженных людей при помощи подъемной машины. Для языка сигналов, который так ясен и так обилен в морском диксионере новейших мореплавателей, служили не вполне удовлетворительным способом выражения различные положения и цвета адмиральского флага. Среди ночной темноты те же самые приказания двигаться вперед, нападать, останавливаться, отступать, выходить из строя или смыкать строй давались посредством огней, зажженных на передовой галере. На суше огневые сигналы передавались с одной горы на другую; нить из восьми таких сигнальных постов передавала известия за пятьсот миль, и Константинополь был через несколько часов извещен о неприязненных намерениях выступивших из Тарса сарацинов. О морских силах греческих императоров можно составить себе довольно верное понятие по интересным и подробным сведениям о тех вооружениях, которые были приготовлены для завоевания Крита. В столице, на островах Эгейского моря и в приморских городах Азии, Македонии и Греции был снаряжен флот из ста двенадцати галер и семидесяти пяти кораблей, построенных по образцу тех, какие строились в Памфилии. На эти суда были посажены тридцать четыре тысячи матросов, семь тысяч триста сорок солдат, семьсот русских и пять тысяч восемьдесят семь мардаитов, предки которых были выселены с Ливанских гор. Их жалованье, по всему вероятию за один месяц, было вычислено в тридцать четыре центенария золота, или почти в сто тридцать шесть тысяч фунтов стерлингов. Наше воображение становится в тупик от бесконечного перечисления оружия и военных машин, одежд и белья, съестных припасов и корма для лошадей, запасов и утвари всякого рода, которые были потрачены на безуспешную попытку овладеть маленьким островом, но которых было бы вполне достаточно для основания цветущей колонии.

Изобретение греческого огня не произвело в военном искусстве такого решительного переворота, какой произвело изобретение пороха. Этой горючей жидкости и столица, и империя Константина были обязаны своим спасением; она употреблялась при осадах и в морских сражениях и производила страшные опустошения. Но это изобретение или не было доведено до совершенства, или не было доступно для усовершенствований; и при нападении на укрепленные города и при их обороне чаще и с большим успехом употреблялись старинные военные машины – катапульты, баллисты и тараны, а исход сражений не зависел от частого и сильного огня пехоты, которую было бы бесполезно охранять латами от такого же огня ее противников. Сталь и железо по-прежнему были обыкновенными орудиями истребления врагов и собственной обороны, а шлемы, латы и щиты десятого столетия мало отличались и по своей внешней форме, и по своим внутренним достоинствам от тех, которыми прикрывались боевые товарищи Александра и Ахилла. Но вместо того, чтобы приучать новейших греков постоянно носить эту предохранительную тяжесть, подобно тому, как ее приучались носить в старину легионные солдаты, эти латы складывались на следовавших за армией легких повозках, и только при приближении неприятеля солдаты торопливо и неохотно надевали на себя это непривычное тяжелое бремя. Оружием для нападения служили мечи, боевые секиры и копья; но македонская пика была уменьшена на одну четверть своей длины и доведена до более удобной длины в двенадцать локтей, или футов. Греки испытали на себе силу скифских и арабских стрел, а императоры жаловались на упадок искусства стрельбы из луков как на причину общественных бедствий и советовали или приказывали поступавшим в военную службу молодым людям усердно упражняться до сорока лет в искусстве владеть этим оружием. Роты или полки обыкновенно состояли из трехсот человек, а в пехоте Льва и Константина солдаты выстраивались в восемь шеренг, которые составляли середину между двумя крайностями – между четырьмя и шестнадцатью шеренгами; но кавалерия нападала четырьмя шеренгами на основании того благоразумного соображения, что сила фронта не увеличивается от напора задних всадников. Если число шеренг в пехоте или в кавалерии иногда удваивалось, эта предосторожность обнаруживала тайное недоверие к мужеству войск, которые могли наводить страх своей многочисленностью, но между которыми только незначительная часть была способна противостоять копьям и мечам варваров. Построение в боевом порядке необходимо видоизменялось сообразно с местностью, с целью, которая имелась в виду, и с характером противников; но обыкновенное построение в две линии с резервом позади представляло последовательный ряд надежд и ресурсов, соответствовавший как темпераменту, так и здравомыслию греков. Если нападение оказывалось неудачным, первая линия отступала в промежутки второй линии, а резерв, разделившись на две части, обходил вокруг флангов или для того, чтобы довершить победу, или для того, чтобы прикрыть отступление. Все, что могла сделать правительственная власть, было сделано, по меньшей мере в теории, введением правил для лагерной жизни и для походов, для военных упражнений и для эволюции, и изданием эдиктов и сочинений, написанных византийским монархом. Все, что могло сделать искусство при помощи ковальни, ткацкого станка или лаборатории, в избытке доставлялось богатством монарха и трудолюбием его многочисленных мастеровых. Но ни правительственная власть, ни искусство не могли создать самое важное из всех военных орудий – солдата, и хотя Церемонии Константина всегда предполагают благополучное и победоносное возвращение императора, его тактика редко возвышается над изысканием средств избежать поражения и протянуть войну. Несмотря на некоторые временные успехи, греки упали в своем собственном мнении и в мнении соседей. Неподвижность рук и болтливость языка считались отличительными чертами нации; автор Тактики был осажден в своей столице, и самые последние из варваров, дрожавших при одном имени сарацинов или франков, могли с гордостью показывать золотые и серебряные монеты, которые они исторгли от слабого константинопольского монарха. Влияние религии могло бы одушевить их в некоторой мере тем мужеством, которого им не смело внушать их правительство и которое не было в их характере; но религия греков научала лишь страдать и покоряться. Император Никифор, на короткое время восстановивший дисциплину и репутацию римской армии, пожелал наградить почестями мученичества тех христиан, которые лишались жизни в священной войне с неверными. Но против этого закона, внушенного политическими соображениями, восстали патриарх, епископы и самые влиятельные сенаторы: они настоятельно ссылались на то, что по уставу св. Василия всякий, кто запятнал себя кровожадным ремеслом солдата, должен быть на три года удален от общения с верующими.

Эту нерешительность греков сопоставляли со слезами, которые текли из глаз первых мусульман, когда они не могли участвовать в сражении, а этот контраст между низким суеверием и пылким энтузиазмом объясняет для философа всю историю двух соперничавших наций. Подданные последних халифов, бесспорно, утратили усердие и преданность товарищей пророка. Тем не менее, по их воинственным верованиям, войны возникали по воле Божества; хотя и скрытая, но полная жизненной силы искра фанатизма все еще таилась в недрах их религии и нередко превращалась в яркое пламя в среде тех сарацинов, которые жили вблизи границы христианских владений. Их регулярные военные силы состояли из отважных рабов, привыкших охранять особу своего господина и следовать за его знаменем; но при первом звуке трубы, возвещавшем о священной войне с неверными, пробуждались и те мусульмане, которые жили в Сирии и Киликии, и те, которые жили в Африке и в Испании. Богатые люди искали или смерти, или победы, сражаясь за дело Божие; бедняков привлекала надежда грабежа, а старики, увечные и женщины принимали свою долю участия в этих достойных награды предприятиях, посылая вместо себя на войну наемников, которых снабжали оружием и лошадьми. Эти орудия наступательных и оборонительных войн походили по своей силе и по своему закалу на военные силы римлян, над которыми имели то преимущество, что арабы более ловко управляли конем и более искусно владели луком; массивные серебряные бляхи, украшавшие их перевязи, конскую сбрую и мечи, обнаруживали роскошь наслаждавшейся благоденствием нации, и, за исключением небольшого числа приходивших с юга черных стрелков из лука, арабы не придавали большой цены лишенному внешнего блеска мужеству своих предков. Вместо повозок за ними следовали длинные вереницы верблюдов, мулов и ослов; огромное число этих животных, которых они обыкновенно покрывали флагами и знаменами, как будто увеличивало пышность и многочисленность их армии, а на неприятельских лошадей нередко наводили страх уродливая внешность и отвратительный запах восточных верблюдов. Мусульмане были непобедимы благодаря терпению, с которым выносили жажду и жару; но от зимнего холода их бодрость застывала, а вследствие их склонности ко сну принимались самые строгие предосторожности против ночных нападений врасплох. Их боевой строй имел форму длинного четырехугольника, каждая сторона которого состояла из двух густых и тесно сплоченных рядов; в первом ряду стояли стрелки из лука, во втором – кавалерия. В своих сражениях и на море, и на суше они выдерживали ярость нападения с непоколебимою твердостью и редко сами ходили в атаку, не удостоверившись предварительно в истощении неприятельских сил. Но если их нападение было отражено и их ряды были прорваны, они не умели снова выстроиться в боевом порядке и возобновить бой, а их упадок духом в этих случаях усиливался от суеверного убеждения, что Бог принял сторону их врагов. Это страшное убеждение поддерживалось в них упадком, в который приходило владычество халифов; сверх того, ни у мусульман, ни у христиан не было недостатка в неясных пророчествах, предвещавших поражение то одних, то других. Единство арабской империи было разрушено, но ее самостоятельные осколки могли равняться с многолюдными и сильными государствами, а морские и военные силы какого-нибудь эмира, царствовавшего в Алеппо или Тунисе, свидетельствовали об искусстве и трудолюбии его подданных и о находившихся в его распоряжении больших денежных ресурсах. И во время своих мирных сношений с сарацинами, и в то время, как вели с ними войны, константинопольские монархи слишком часто сознавали, что в воспитании этих варваров не было ничего варварского и что если они были лишены самобытной гениальности, зато были одарены пылкой любознательностью и способностью подражания. Действительно, модель была совершение копии: сарацины сооружали свои корабли, военные машины и укрепления не так искусно, как греки, и, не краснея, сознавались, что тот же самый Бог, от которого арабы получили свой язык, создал в более совершенном виде руки китайцев и головы греков.

Название нескольких германских племен, живших между Рейном и Везером, обратилось путем завоеваний в название большей части Галлии, Германии и Италии и под общим именем франков. Греки и арабы разумели христиан латинской церкви и западные народы, которые населяли страны, лежавшие за пределами им известного мира, вплоть до берегов Атлантического океана. Гений Карла Великого давал этому обширному политическому телу и душу, и единство; но раздоры и нравственная испорченность его потомков скоро разрушили империю, которая могла бы соперничать с византийскими Цезарями и могла бы отомстить за унижение христианского имени. Уже ничто не внушало ни страха врагам, ни доверия подданным: ни государственные доходы и продукты торговли и промышленности, прежде тратившиеся на организацию военных сил, ни взаимная помощь провинций и армий, ни те эскадры, которые были расставлены от устьев Эльбы до устьев Тибра. В начале десятого столетия потомство Карла Великого почти совершенно исчезло из виду; его монархия распалась на несколько независимых и враждовавших между собою государств; королевский титул присваивали себе самые честолюбивые вожди; их восстания служили примером для их подчиненных среди общей анархии и раздоров, и в каждой провинции знать отказывала своему государю в повиновении, угнетала своих вассалов и вела беспрестанные войны с себе равными и со своими соседями. Их личные распри ниспровергли власть правительства, но они поддерживали в народе воинственный дух. При теперешнем устройстве европейских государств сила меча находится, по крайней мере, на самом деле, в распоряжении пяти или шести могущественных монархов; их военные операции ведутся на отдаленной границе их владений особым разрядом людей, посвятивших свою жизнь на изучение и на практическое применение военного искусства; остальная страна наслаждается во время войны мирным спокойствием и узнает о происходящих переменах только по увеличению или по уменьшению государственных податей. При неурядицах, господствовавших в десятом и одиннадцатом столетиях, каждый крестьянин был солдатом и каждая деревня была укреплена; каждый лес и каждая равнина были театром убийств и грабежа, а владельцы замков были вынуждены усвоить характер монархов и военачальников. Они смело полагались на свое собственное мужество и на свою политику в том, что касалось безопасности их семейств, охраны их земельной собственности и мщения за их обиды и, подобно более крупным завоевателям, были слишком склонны переступать за пределы прав самозащиты. Их силы душевные и физические крепли ввиду постоянной опасности и вследствие необходимости не терять бодрости духа; по тем же причинам они не покидали друзей и не щадили врагов и вместо того, чтобы спокойно засыпать под бдительной охраной правительственных должностных лиц, гордо отвергали авторитет законов. В дни феодальной анархии орудия земледелия и искусства превращались в орудия кровопролития; мирные занятия и мирян, и духовенства или прекращались, или изменяли свой характер, а епископы меняли свою митру на шлем не столько потому, что на них лежали обязанности ленных владельцев, сколько потому, что этого требовали нравы того времени.

Франки с гордостью сознавали свое природное влечение к свободе и к войне, а греки замечали его не без удивления и не без страха. «Смелость и храбрость франков, – говорит император Константин, – доходит до дерзости, а их неустрашимое мужество поддерживается презрением к опасностям и к смерти. На поле сражения и в рукопашном бою они нападают с фронта и бросаются очертя голову на врага, не обращая никакого внимания на то, как велики их собственные силы в сравнении с неприятельскими. Их ряды сплочены крепкими узами кровного родства и дружбы, а свои воинские подвиги они совершают из желания или спасти самых дорогих своих товарищей, или отомстить за их смерть. В их глазах отступление то же, что постыдное бегство, а бегство считается неизгладимым позором». Народ, наделенный таким мужеством и такой неустрашимостью, мог бы быть уверен в победе, если бы для этих достоинств не служили противовесом многие важные недостатки. Вследствие того, что его морские силы пришли в упадок, греки и сарацины стали владычествовать на морях и стали пользоваться этим владычеством или для того, чтобы нападать на своих врагов, или для того, чтобы помогать своим союзникам. В том веке, который предшествовал возникновению рыцарства, франки были неловкими и неискусными кавалеристами, а в минуту опасности они до такой степени сознавали свою неловкость, что предпочитали сходить с коня и сражаться пешими. Не будучи знакомы с употреблением пик и метательных снарядов, они были стеснены в своих движениях чрезмерной длиною своих мечей, тяжестью своих лат, громадностью своих щитов и – если мне будет дозволено повторить сатирическое замечание худощавых греков – своей неуклюжей тучностью. Из любви к независимости, они не выносили ига субординации и покидали знамя своего вождя, если он удерживал их на службе долее условленного срока. Они на каждом шагу могли попасть в сети, расставленные менее храбрым, но более хитрым врагом. Их можно было подкупить, так как у варваров была продажная душа; их можно было застать ночью врасплох, так как они не принимали необходимых предосторожностей, – не обносили своих лагерей укреплениями и не окружали их бдительными часовыми. Трудности летней кампании истощали их физические силы и терпение, и они впадали в отчаяние, если не могли удовлетворить свою прожорливость обильными запасами вина и съестных припасов. Эти общие черты характера франков носили на себе еще некоторые национальные и местные оттенки, которые я должен приписать скорей случайности, чем климату, но которые бросались в глаза и туземцам и иностранцам. Один из послов Оттона Великого объявил в константинопольском дворце, что саксы более способны сражаться мечом, чем пером, и что они предпочитают неизбежную смерть позорному обращению спиной к неприятелю. Французские дворяне гордились тем, что в своих скромных жилищах они не знали иных удовольствий и занятий, кроме войны и грабежа. Они насмехались над дворцами, банкетами и утонченными нравами итальянцев, которые даже в глазах греков утратили любовь к свободе и мужество древних лангобардов.

В силу знаменитого эдикта, изданного Каракаллой, его подданные, от Британии до Египта, получили право пользоваться названием и привилегиями римлян, а их монарх, повсюду находивший вокруг себя соотечественников, получил возможность выбирать для своей временной или постоянной резиденции любую из провинций их общего отечества. При разделении империи на восточную и западную ее идеальное единство тщательно оберегалось, и преемники Аркадия и Гонория выдавали себя, в своих титулах, законах и регламентах, за неразделенных соправителей равного сана, за сомонархов римского мира и римской столицы, у которых были одни и те же пределы. После падения западной монархии величие императорского достоинства сосредоточилось в лице константинопольских монархов, а между этими монархами Юстиниан первый вновь завладел Древним Римом после его шестидесятилетнего самостоятельного существования и путем завоевания укрепил за собою священный титул императора римлян. Один из его преемников, Констанций Второй, задумал, из тщеславия или с досады, покинуть фракийский Босфор и возвратить берегам Тибра их прежний почет: «Какой нелепый замысел! – злобно восклицает один византиец, – это было бы то же, что обобрать находящуюся в полном цвете красоты и юности девственницу для того, чтобы украсить или, верней, сделать более заметным безобразие покрытой морщинами дряхлой матроны». Но меч лангобардов не дозволил Констанцию Второму поселиться в Италии; император вступил в Рим не победителем, а беглецом и после двенадцатидневного пребывания ограбил и навсегда покинул древнюю столицу мира. Окончательное восстание и отделение Италии произошло почти через двести лет после Юстиниановых побед, и с его царствования латинский язык начинает мало-помалу выходить из употребления. Этот законодатель составил свои Институции, свой Кодекс и свои Пандекты на таком языке, который он превозносил как обычный и публичный язык римского правительства, как такой, который употребляется и в константинопольском дворце, и сенате, и в восточных лагерях и судах. Но жители и солдаты азиатских провинций не были знакомы с этим иностранным языком, а истолкователи законов и государственные министры большею частью не вполне его понимали. После непродолжительной борьбы натура и привычка взяли верх над устарелыми законами, установленными человеческою властью; для пользы своих подданных Юстиниан издал свои Новеллы на двух языках; некоторые части его многотомной юриспруденции были мало-помалу переведены на греческий язык; об оригинале позабыли и стали изучать перевод, и наконец греческий язык, действительно заслуживавший предпочтения по своим внутренним достоинствам, сделался легальным и общеупотребительным языком Византийской империи. И происхождение преемников Юстиниана, и среда, в которой они жили, внушали им нерасположение к римскому языку; по мнению арабов – Тиберий, а по мнению итальянцев – Маврикий, были первыми греческими Цезарями и основателями новой династии и новой империи; этот тихий переворот окончательно совершился прежде смерти Ираклия, а некоторые остатки латинского языка сохранились лишь в терминах юриспруденции и в дворцовых официальных приветствиях. После того как западная империя была восстановлена Карлом Великим и Оттонами, названия франки и латины получили одинаковое значение и одинаковый объем, а эти высокомерные варвары не без некоторого основания отстаивали преимущество своих прав как на римский язык, так и на обладание Римом. Они с презрением относились к восточным чужеземцам, отказавшимся от одежды и от языка римлян, и ввели обыкновение называть их греками. Но это презрительное название с негодованием отвергалось и тем монархом, и тем народом, к которым оно относилось. Каковы бы ни были происшедшие в течение многих веков перемены, они ссылались на то, что вели свое происхождение от Августа и Константина в прямой линии и без перерыва, и даже в последнем периоде упадка и бессилия осколки константинопольской империи все еще носили римское имя.

В то время как на Востоке все дела управления велись на латинском языке, греческий язык был языком литературы и философии, а образованные люди, обладавшие таким богатым и доведенным до совершенства языком, не могли завидовать заимствованной учености своих римских учеников и их склонности к подражанию. Когда язычество пало, Сирия и Египет были потеряны, школы Александрийская и Афинская закрылись, тогда греческая образованность укрылась в некоторых монастырях и главным образом в императорской константинопольской коллегии, которая сгорела в царствование Льва Исаврянина. На высокопарном языке того времени президент этого заведения назывался солнцем знания; его двенадцать помощников, занимавшиеся преподаванием на различных факультетах, были двенадцатью знаками Зодиака; для их ученых занятий была открыта библиотека из тридцати шести тысяч пятисот волюмов, и они показывали старинный манускрипт произведений Гомера, написанных на свитке пергамента, который имел сто двадцать футов в длину и будто бы был кожей громадного змея. Но седьмое и восьмое столетия были периодом внутренних раздоров и невежества; библиотека была сожжена, коллегия была закрыта, иконоборцы выдавались за врагов всего, что относилось к древности, и монархи из рода Ираклия и из Исаврийской династии опозорили себя своим грубым невежеством и своим презрением к литературе.

В девятом столетии мы усматриваем первые признаки возрождения знаний. Когда фанатизм арабов утих, халифы стали стремиться не столько к приобретению провинций империи, сколько к приобретению ее искусств; их благородная любознательность снова возбудила в греках соревнование, смела пыль с их старинных библиотек и научила их ценить и награждать философов, которые до тех пор находили для себя удовлетворение лишь в своей любви к занятиям и в искании истины. Дядя Михаила Третьего цезарь Варда был великодушным покровителем наук; только благодаря этому его имя не было предано забвению и ему можно было извинять его честолюбие. Из тех сокровищ, которые тратились его племянником на разврат и причуды, он иногда отвлекал небольшие суммы на иное назначение, основал школу в Магнаурском дворце и своим присутствием возбуждал соревнование между преподавателями и между учащимися. Во главе этих преподавателей стоял фессалоникский архиепископ философ Лев; его глубокие познания по части астрономии и математики возбуждали удивление в восточных жителях, а высокое мнение о его учености еще увеличивалось от легковерия толпы, которая воображает, что всякие познания, стоящие выше уровня ее собственных, приобретаются при помощи особого вдохновения или магии. По настоятельной просьбе Цезаря его друг, знаменитый Фотий, отказался от независимой жизни ученого-мирянина и вступил на патриаршеский престол, на котором он то подвергался отлучению от церкви со стороны восточных и западных соборов, то получал отпущение своих грехов. Даже ненавидевшие его лица духовного звания признавали, что, за исключением поэзии, никакое искусство и никакая наука не были чужды этому всеведущему ученому и что он был одарен глубиною мысли, неутомимым прилежанием и красноречивым слогом. В то время как Фотий занимал должность протоспафария, или начальника телохранителей, он был отправлен, в качестве посла, к багдадскому халифу. Чтобы уладить скучный досуг этой жизни в изгнании и, быть может, в одиночестве, он занялся торопливым составлением своей Библиотеки – этого живучего памятника учености и критических исследований. Он, не придерживаясь никакого правильного метода, сделал обзор произведениям двухсот восьмидесяти писателей – историков, ораторов, философов, богословов; он вкратце изложил их повествования, или их учение, взвесил достоинства их слога и направления и даже о произведениях отцов церкви отзывался с той сдержанной свободой, которая нередко прорывается сквозь суеверия того времени. Император Василий, скорбевший о недостатках своего собственного образования, поручил Фотию воспитание своего сына и преемника Льва Философа, а царствования этого императора и его сына Константина Порфирородного составляют одну из самых цветущих эпох в истории византийской литературы. Их щедрость собрала в императорской библиотеке оставленные древностью литературные сокровища; их собственное перо или перо их помощников изложило содержание этих сокровищ в таких извлечениях и сокращениях, которые могли удовлетворять любознательность публики, не требуя от нее усидчивости. Кроме составления Василик, или свода законов, они с одинаковым рвением распространили сведения о земледелии и о военном искусстве и о том, как прокармливать человеческий род и как его истреблять, а история Греции и Рима была изложена в пятидесяти трех отделах или главах, из которых только две (о Посольствах и о Добродетелях и Пороках) уцелели от разрушительного влияния времени. Читатели всех разрядов могли созерцать там картины прошлого, могли применять к себе встречавшиеся на каждой странице поучения или предостережения и приучались удивляться, а может быть, и подражать добродетелям более светлой эпохи. Я не буду распространяться о произведениях тех византийских греков, которые своим старательным изучением древних писателей в некоторой мере снискали признательность писателей нашего времени. Новейшие ученые могут и теперь пользоваться философским сборником Стобея, грамматическим и историческим Лексиконом Свиды, Хилиадами Цеца, которые дают шестьсот рассказов в двенадцати тысячах стихов, и Комментариями к произведениям Гомера, написанным фессалоникским архиепископом Евстафием, который разливает из своего рога изобилия имена и свидетельства четырехсот писателей. По этим оригинальным произведениям и по многочисленности схолиастов и критиков можно составить понятие о литературном богатстве двенадцатого столетия: Константинополь был озарен гением Гомера и Демосфена, Аристотеля и Платона, и как бы мы ни дорожили или как бы мы ни пренебрегали теми сокровищами, мы должны завидовать тому поколению, которое еще могло пользоваться историей Феопомна, речами Гиперида, комедиями Менандра и одами Алкея и Сапфо. Множество написанных в ту пору комментариев к произведениям греческих классиков свидетельствуют не только о существовании этих произведений, но также и об их популярности; а о том, как было распространено образование, можно судить по двум ученым женщинам, императрице Евдокии и принцессе Анне Комниной, которые и под багряницей занимались изучением риторики и философии. Диалект, на котором выражалось население столицы, был груб и не обработан, но более правильным и более обработанным слогом отличались разговоры или, по меньшей мере, сочинения лиц духовного звания и придворных, иногда старавшихся подражать чистоте аттических образцов.

При нашем теперешнем воспитании трудное, но необходимое изучение двух языков, на которых уже никто не говорит, отнимает много времени у учащейся молодежи и охлаждает ее влечение к знанию. Западные поэты и ораторы долго были принуждены выражаться на лишенных гармонии и грации грубых диалектах наших предков, а их гений, не имея для руководства ни установленных правил, ни образцов, подчинялся грубым и врожденным влечениям их ума и фантазии. Но константинопольские греки, очистив свой общеупотребительный диалект от шероховатостей, освоились со своим древним языком, который был самым удачным произведением человеческого искусства, и приобрели близкое знакомство с произведениями тех великих мастеров, которые восхищали или поучали первую из всех наций. Однако эти преимущества только увеличивали вину и позор выродившегося народа. Греки держали в своих немощных руках сокровища своих предков, не унаследовав того духа, который создавал и улучшал это священное достояние; они читали, хвалили, составляли компиляции, но их безжизненный ум как будто не был способен ни мыслить, ни действовать. В течение десяти столетий они не сделали ни одного открытия, которое возвышало бы достоинство человеческого рода или улучшало бы его материальное положение. Они не прибавили ни одной идеи к философским системам древних и как послушные ученики в свою очередь передавали следующему раболепному поколению не допускавшие возражений догматы. Ни одно из их исторических, философских или литературных произведений не было спасено от забвения существенными достоинствами слога, мысли, оригинальной фантазии или даже удачного подражания. Между византийскими прозаиками всех менее приятны те, которые охраняет от порицаний их безыскусственная и смиренная простота; но ораторы, считавшие себя самыми красноречивыми, всех более отдаляются от тех образцов, с которыми хотят соперничать. На каждой странице наш вкус и наш рассудок оскорбляются употреблением громозвучных и устарелых слов, натянутой и запутанной фразеологией, несообразностью в описаниях, ребяческой склонностью к фальшивым и неуместным украшениям и усиленным старанием возвыситься до того, чтобы поразить читателя удивлением и выразить самую обыкновенную мысль так, чтобы она сделалась и неясной, и преувеличенной. В своей прозе они стремятся достигнуть выспреннего тона поэзии, а их поэзия еще ниже их пошлой и нелепой прозы. Музы трагедии, эпоса лирики безмолвствовали в бесславии; константинопольские барды большею частью ограничивались сочинением загадок или эпиграмм, панегириков или басен; они даже позабывали правила просодии, и в то время, как в их ушах еще звучала гомеровская мелодия, они перепутывали размеры стоп и слогов в тех слабых мелодиях, которым было дано название политических или, городских стихотворений. Умы греков были сдавлены оковами низкого и неопределимого суеверия, которое подчиняло своему владычеству все, что не входило в сферу мирских знаний. Их рассудок притупился в метафизических спорах; от своей веры в видения и в чудеса они утратили способность что-либо распознавать умом, а их вкус был испорчен проповедями монахов и нелепою смесью декламации с текстами Св. Писания. Даже эти низкие умственные упражнения не облагораживались употреблением во зло выдающихся дарований; начальники греческой церкви смиренно довольствовались тем, что восхищались древними оракулами, или старались им подражать, и ни школы, ни церковные кафедры не произвели никого, кто мог бы соперничать с громкою известностью Афанасия и Златоуста.

Во всех сферах как деятельной, так и созерцательной жизни соперничество между государствами и между индивидуумами есть самый могущественный двигатель человеческой предприимчивости и прогресса. Города Древней Греции пользовались благотворным сочетанием единства с самостоятельностью, которое мы находим у народов новейшей Европы в более широких размерах, но в менее прочной форме – пользовались таким единством языка, религии и нравов, которое делало их свидетелями и ценителями взаимных достоинств, и такой самостоятельностью в делах управления и во всем, что касалось местных интересов, которая охраняла независимость каждого из них и побуждала их соперничать из-за первенства на поприще славы. Римляне находились в менее благоприятном положении; тем не менее, в первые века республики, то есть в то время, когда сложился их национальный характер, такое же соревнование существовало между городами Лациума и Италии, а в сфере искусства и наук они старались не отставать от своих греческих наставников или превзойти их. Основанная Цезарями империя, без сомнения, была препятствием для деятельности и успехов человеческого ума; ее громадность, конечно, доставляла в некоторой мере простор для взаимного соревнования между ее гражданами; но когда она мало-помалу сузилась, сначала до размеров восточных провинций, а потом до размеров Греции и Константинополя, характер византийских подданных сделался гнусным и вялым, что было естественным последствием того, что они жили в одиночестве, как бы отрезанными от остального мира. С севера их теснили неизвестные им племена варваров, которые в их глазах едва ли были достойны называться людьми. Язык и религия более цивилизованных арабов были непреодолимой преградой для всяких международных сношений. Завоеватели Европы были их собратьями по христианской религии; но язык франков или латинов не был знаком грекам; их нравы были грубы, и они редко вступали в какие-либо дружественные или неприязненные сношения с преемниками Ираклия. При таком полном отчуждении от остального мира самодовольное высокомерие греков не возмущалось никакими невыгодными сравнениями с достоинствами иноземцев, и так как у них не было ни соперников, которые толкали бы их вперед, ни ценителей, которые увенчивали бы их победными лаврами, то нет ничего удивительного в том, что они не устояли в борьбе. Вследствие Крестовых походов народы европейские и азиатские смешались между собою, и только со вступления на престол династии Комнинов Византийская империя стала принимать слабое участие в соперничестве из-за просвещения и воинских доблестей.

Глава LIV Происхождение павликиан и их учение. – Греческие императоры подвергают их гонению. – Восстание в Армении и проч. – Переселение во Фракию. – Распространение их учения на запад. – Зародыши, характер и последствия этого переворота

Различие между характерами народов, исповедовавших христианство, ясно обнаруживалось в том, как они его исповедовали. Сирийские и египетские уроженцы проводили свою жизнь в беспечном и умозрительном благочестии; Рим по-прежнему стремился к всемирному владычеству, а остроумие болтливых греков тратилось на словопрения, для которых служила темой богословская метафизика. Непонятные мистерии Троицы и воплощения, вместо того чтобы внушать им безмолвную покорность, были предметом горячей и утонченной полемики, расширявшей сферу их верований, быть может, в ущерб их любви к ближним и их здравому смыслу. Со времен Никейского собора и до конца седьмого столетия эти религиозные распри постоянно нарушали внутреннее спокойствие и единство церкви, и так велико было их влияние на упадок и разрушение империи, что историк слишком часто находится вынужденным следить за соборами, изучать догматы и перечислять секты, возникавшие в этот бурный период церковных летописей. С начала восьмого столетия до последних времен Византийской империи редко слышались шумные споры; любознательность притупилась, усердие истощилось, а догматы католической религии были неизменно установлены декретами шести соборов. Как бы ни была бесплодна и зловредна склонность к религиозным диспутам, она все-таки в некоторой мере требует энергии и развития умственных способностей, а раболепные греки довольствовались тем, что постились, молились и верили, слепо повинуясь патриарху и его духовенству. Во время этого продолжительного суеверного усыпления предметами монашеских проповедей и народного уважения были Дева Мария и святые, их явления и чудеса, их мощи и иконы, а к простому народу можно в этом случае причислить, без нарушения истины, и высшие классы общества. Императоры Исаврийской династии попытались разбудить своих подданных в неблагоприятную минуту и грубоватым способом; под их влиянием рассудок, быть может, приобрел нескольких приверженцев; гораздо более многочисленны были те, которые были увлечены личными интересами или страхом; но восточный мир или не расставался с изображениями своих богов, или оплакивал их утрату, и восстановление икон праздновалось как торжество православия. В эту эпоху пассивной и единодушной покорности правители церкви были избавлены от хлопотливой обязанности вчинать религиозные преследования или были лишены этого удовольствия. Язычники исчезли; иудеи спокойно жили в неизвестности; споры с латинами были редки и походили на неприязненные действия, которые ведутся издалека против национального врага, а секты египетские и сирийские пользовались веротерпимостью под сенью арабских халифов. Около половины седьмого столетия павликиане, составлявшие отрасль манихеев, были избраны жертвами религиозной тирании; их довели до отчаяния и до мятежа, а их изгнание рассыпало на западе семена реформы. Важность этих событий послужит оправданием для моего намерения изложить учение и историю павликиан, а так как они не могут сами защищаться, то наша беспристрастная критика выставит на вид их хорошие стороны и ослабит или подвергнет сомнению те обвинения, которые взводились на них противниками.

Гностики, беспокоившие церковь в ее детстве, были подавлены ее величием и авторитетом. Незначительные остатки этой секты не были в состоянии соперничать с католиками или превзойти их богатством, ученостью и многочисленностью; они были вытеснены из столицы восточной и западной и не проникали далее селений и гор, лежащих вдоль берегов Евфрата. В пятом столетии еще можно найти некоторые признаки существования маркионитов; но в конце концов все многочисленные секты были подведены под одно ненавистное название манихеев, а этих еретиков, возымевших дерзкое намерение согласовать учение Зороастра с учением Христа, обе религии преследовали с одинаковой и непримиримою ненавистью. В царствование Ираклиева внука в окрестностях той Самосаты, которая знаменита не столько тем, что дала свое имя одному сирийскому царству, сколько тем, что была родиной Лукиана, появился реформатор, которого павликиане приняли за ниспосланного свыше проповедника истины. Этот реформатор, называвшийся Константином и живший в Мананалисе, принял в своем скромном жилище одного диакона, который возвращался из Сирии, где находился в плену, и который подарил ему Новый Завет; это был неоценимый подарок, так как греки, а может быть и гностики, уже в ту пору из предосторожности скрывали эту книгу от глаз простого народа. Она сделалась для Константина исключительным источником сведений и руководством верований, а католики, восставая против его толкований, признают, что приводимые им тексты неподдельные и подлинные. Но он с особенным благоговением привязался к писаниям и к характеру св. Павла. Враги павликиан полагают, что их название происходит от какого-нибудь появившегося в их среде неизвестного проповедника; но я уверен, что они приняли это название в знак своего духовного родства с апостолом язычников. Константин и его сотрудники изображали последователей св. Павла – Тита, Тимофея, Сильвана, Тихика, давали названия основанных апостолами церквей тем конгрегациям, которые собирали в Армении и в Каппадокии, а эти невинные иносказательные названия воскрешали пример и воспоминания первых времен церкви. Верный приверженец св. Павла исследовал, по его Посланиям и по Евангелию, верования первых христиан, и каков бы ни был результат этих исследований, они велись в таком духе, к которому каждый из моих протестантских читателей, конечно, отнесется с одобрением. Но хотя принятый павликианами текст Священного Писания и был неподдельный, он был неполон. Их первые руководители отвергали два Послания проповедовавшего обрезание св. Петра, так как не могли позабыть, что он отстаивал, наперекор их фавориту, необходимость соблюдать закон Моисея. Они сходились со своими единомышленниками – гностиками в презрении к Старому Завету и к книгам Моисея и пророков, признанным католическою церковью за священные. С такою же смелостью, и, без сомнения, более основательно, Константин, разыгрывавший роль нового Сильвана, отвергал и видения, которые были описаны восточными сектами в стольких объемистых и великолепных волюмах, и баснословные произведения еврейских патриархов и восточных мудрецов, и подложные евангелия, послания и деяния, которыми был завален православный кодекс в первом веке христианства, и теологию Манеса, равно как других однородных ересей, и тридцать поколений, или эонов, созданных плодовитой фантазией Валентина. Павликиане искренно осуждали память и мнения манихейской секты и жаловались на несправедливость, с которой под это ненавистное название были подведены скромные последователи св. Павла и Христа.

Павликианские реформаторы разбили немало звеньев в церковной цепи, а их свобода расширялась по мере того, как они уменьшали число наставников, по произволу которых мирской разум должен преклоняться перед мистериями и чудесами. Секта гностиков возникла прежде, чем окончательно установились католические верования, а от тех новшеств, которые постепенно вводились в правилах церковного благочиния и в догматах, павликиан крепко охраняли как привычки и отвращение, так и молчание св. Павла и евангелистов. Все предметы, пересозданные магическою силою суеверия, представлялись павликианам в своем настоящем и неподдельном виде. Созданную без помощи человеческих рук икону они считали за произведение смертного художника, искусству которого дерево и холст только и могут быть обязаны своим достоинством или своей ценой. На чудотворные мощи они смотрели как на собранные в кучу кости и прах, у которых не было никакой жизни или никаких достоинств и которые, быть может, не имели ничего общего с тем лицом, которому приписывались. Подлинный и животворящий крест был в их глазах куском или крепкого, или сгнившего дерева, а тело и кровь Христа, кусок хлеба и чаша вина были дары природы и символы благодати. Матерь Божию они лишили небесных почестей и беспорочной девственности, а святых и ангелов не просили исполнять трудные обязанности их заступников на небесах и их защитников на земле. В том, как павликиане относились на практике к Евхаристии или, по меньшей мере, как они объясняли ее в теории, они обнаруживали склонность отвергать все видимые предметы религиозного поклонения, и, по их мнению, слова Евангелия были крещением и приобщением верующих. Они ничем не стеснялись в истолковании Священного Писания, а когда его буквальный смысл ставил их в затруднение, они искали убежища в лабиринте символов и аллегорий. Они, по-видимому, очень старались разорвать связь между Старым и Новым Заветом, так как в последнем чтили выражение воли Божией, а к первому чувствовали отвращение как к баснословному и нелепому произведению людей или демонов. Нас не может удивлять тот факт, что они отыскали в Евангелии православную мистерию Троицы: но вместо того, чтоб признавать человеческую натуру и действительные страдания Христа, их фантазия приписывала ему небесную плоть, которая прошла сквозь тело св. Девы подобно тому, как вода проходит сквозь трубочку, а распятие на кресте было, по их мнению, призрачным и ввело в заблуждение бессильную злобу иудеев. Такой несложный и духовный символ веры не подходил к духу того времени, а те из самых благоразумных христиан, которые, быть может, были бы довольны, если бы от них требовалось исполнение только тех легких обязанностей, которые налагаются Иисусом и его апостолами, были основательно оскорблены тем, что павликиане осмеливались нарушать единство Божие – этот главный принцип и натуральной, и откровенной религии. Предметом их веры и упований был Отец Христа, человеческой души и невидимого мира, но они также верили в вечности материи, – этой упорной и непокорной субстанции, давшей начало второму принципу, то есть тому деятельному существу, которое создало этот видимый мир, и будет пользоваться своим временным владычеством до скончания смерти и греха. Из существования зла нравственного и зла физического возникли два принципа в древней философии и в древней религии Востока; оттуда это учение распространилось между различными сектами гностиков. Касательно свойств и характера Аримана можно указать столько же различных мнений, сколько существует оттенков между богом, соперником и подчиненным демоном, между страстною, бренною натурой и самым чистыми олицетворением зла; но, несмотря на все наши усилия, благость и могущество Ормузда находятся на противоположных оконечностях линии, и каждый шаг, приближающий к одной из них, удаляет в таком же размере от другой.

Апостольские труды Константина Сильвана скоро увеличили число его последователей, и в этом он нашел тайное удовлетворение своего духовного честолюбия. Остатки гностических сект, и в особенности живших в Армении манихеев, соединились под его знаменем; многих католиков он убедил или увлек своими аргументами, и он с успехом проповедовал в странах Понта и Каппадокии, уже задолго перед тем познакомившихся с религией Зороастра. Проповедники павликианского учения отличались лишь своими заимствованными из Священного Писания именами, скромным титулом товарищей пилигримов, суровым образом жизни, рвением или познаниями и репутацией людей, на которых ниспосланы особые дары св. Духа. Но они не были способны желать или, по меньшей мере, достигнуть таких же богатств и почестей, какими пользовались сановники католической церкви.

Такую противохристианскую пышность они осуждали с горечью в сердце и даже не одобряли назначения старшин, или пресвитеров, считая эти должности за принадлежность еврейской синагоги. Новая секта широко распространилась по малоазиатским провинциям, лежащим на западной стороне Евфрата; шесть из ее главных конгрегаций были представительницами тех церквей, к которым св. Павел обращался со своими посланиями, а их основатель избрал для своей резиденции окрестности Колонии, в том из округов Понта, который славился алтарями, воздвигнутыми в честь Беллоны, и чудесами, которые совершал там Григорий. Удалившись из арабских владений, где пользовался веротерпимостью халифов, Сильван пал жертвой римской религиозной нетерпимости, после того как провел двадцать семь лет в исполнении своей миссии. Благочестивые императоры, редко преследовавшие других, менее гнусных еретиков, осудили без сострадания и не прикрываясь никакими посторонними мотивами как учение и книги, так и личность монтанистов и манихеев: книги были сожжены, а всякий, кто осмелился бы скрыть их или исповедовать изложенное в них учение, был обречен на позорную смерть. Император отправил в колонию Симеона с легальными полномочиями и с военными силами для того, чтобы низвергнуть пастыря и, если окажется возможным, возвратить заблудших овец в лоно церкви. Симеон дошел в своем жестокосердии до того, что поставил несчастного Сильвана перед выстроившимися в линию его последователями, которым приказал убить их духовного отца, если хотят получить помилование и доказать искренность своего раскаяния. Они отказались от такого нечестивого дела; камни выпали из их сыновних рук, и между ними нашелся только один палач, которого католики прозвали новым Давидом и который поразил насмерть этого гиганта ереси. Этот вероотступник, называвшийся Юстом, потом снова обманул и предал своих доверчивых собратьев, а в обращении Симеона можно усмотреть новое сходство с тем, что рассказано в Деяниях св. Павла; подобно этому апостолу, он принял то учение, которое ему было поручено преследовать, отказался от почестей и богатств и приобрел между павликианами славу проповедника и мученика. Они со своей стороны не искали мученической смерти; но в течение стапятидесятилетних страданий их терпение вынесло все, что могло быть внушено религиозным усердием их гонителей, и физическая сила не была в состоянии с корнем вырвать ростки, пущенные фанатизмом и рассудком. Из крови и праха первых жертв постоянно возникали новые проповедники и новые конгрегации, при своей борьбе с внешним врагом они находили время для внутренних раздоров, они проповедовали, вели споры и страдали, а добродетели – конечно, лишь кажущиеся добродетели, – выказанные Сергием во время его тридцатитрехлетних благочестивых странствий, неохотно признаются даже православными историками. Для врожденного жестокосердия Юстиниана Второго служила возбуждением благочестивая цель, и он безуспешно попытался одним разом стереть с лица земли и название павликиан, и всякое о них воспоминание. Благодаря первобытной простоте своих верований и своему отвращению к народным суевериям императоры-иконоборцы могли бы снисходительно относиться к некоторым ложным учениям; но их самих не оставляло в покое злословие монахов и они сделались тиранами из опасения, что их будут обвинять в сообщничестве с манихеями. Именно такой упрек запятнал милосердие Никифора, ослабившего в пользу манихеев суровость уголовных законов, а его характер не допускал предположения, чтобы он мог руководствоваться какими-нибудь более благородными мотивами. Слабый Михаил Первый и суровый Лев Армянин были самыми горячими гонителями, но пальма первенства, без сомнения, должна быть присуждена кровожадному благочестию Феодоры, восстановившей в восточной церкви поклонение иконам. Ее сыщики обыскали города и горы Малой Азии, а льстецы императрицы утверждали, что в ее непродолжительное царствование сто тысяч павликиан были истреблены мечом, виселицей и огнем. Ее виновность или ее заслуга, быть может, была преувеличена до таких размеров, которые выходили за пределы истины, но если вышеприведенная цифра верна, то приходится предположить, что многие из простых иконоборцев были казнены под именем более ненавистных еретиков и что некоторые из них, будучи отвергнуты церковью, поневоле искали убежища в недрах ереси.

Самыми свирепыми и самыми отчаянными бунтовщиками обыкновенно бывают те сектанты, которые долго подвергаются гонениям и наконец выходят из терпения. Так как они берутся за оружие для защиты святого дела, то они бывают недоступны ни для страха, ни для угрызений совести: сознание своей справедливость заглушает в них человеколюбие, и они вымещают страдания своих предков на детях своих тиранов. Таковы были богемские гуситы и французские кальвинисты, и таковы же были в девятом столетии жившие в Армении и в соседних с ней провинциях павликиане. Восстание началось умерщвлением губернатора и епископа, исполнявших приказание императора обращать или истреблять еретиков, а для независимости и мстительности этих последних служили убежищем глубокие ущелья горы Аргея. Более опасное и более разрушительное пламя было зажжено гонениями Феодоры и восстанием храброго павликианина Карвеаса, начальствовавшего телохранителями восточного главнокомандующего. Его отец был посажен на кол католическими инквизиторами, и религия или., по меньшей мере, натура могла служить оправданием для его измены и мщения. Его единоверцы взялись за оружие в числе пяти тысяч человек по таким же мотивам; они отказались от покорности противохристианскому Риму, один сарацинский эмир ввел Карвеаса к халифу, и повелитель правоверных принял под свой скипетр непримиримого врага греков. В горах, лежащих по ту сторону Сивы и Трапезунда, Карвеас основал или укрепил город Тефрик, в котором до сих пор живет свирепый и не признающий никаких законов народ, а на окрестных возвышенностях расположились спасшиеся бегством павликиане, которые нашли, что можно согласить исполнение правил Евангелия с употреблением меча. В течение более тридцати лет Азия страдала от бедствий и внешних, и внутренних войн, во время нашествий на неприятельскую территорию, к последователям св. Павла присоединялись последователи Мухаммада, а те мирные христиане, те престарелые родители и юные девы, которые попадали в тяжелое рабство, могли основательно в этом обвинять религиозную нетерпимость своего государя. Так велик был причиненный вред и так невыносим был позор, что даже распутный сын Феодоры Михаил нашел вынужденным лично выступить в поход против павликиан, он был разбит под стенами Самосаты, и римский император бежал от еретиков, которых его мать осудила на сожжение, сарацины сражались под одним с ним знаменем, но победу приписывали Карвеасу, который захватил в плен нескольких неприятельских генералов и более ста трибунов и из них одних отпустил на свободу из корыстолюбия, а других подвергнул пыткам из фанатизма. Храбрость и честолюбие его преемника Хрисохира расширили сферу хищничества и мщения. Вместе со своими верными мусульманскими союзниками он смело проник в глубь Азии, неоднократно разбивал пограничные и дворцовые армии, на эдикты, предписывавшие преследование еретиков, отвечал разграблением Никеи и Никомедии, Анкиры и Эфеса, и даже апостол св. Иоанн не был в состоянии защитить от его нападений свой город и свою гробницу. Эфесский собор был обращен в конюшню для мулов и лошадей, и павликиане стали соперничать с сарацинами в презрении и в отвращении к иконам и к мощам. Можно не без удовольствия заметить, что восстание одержало верх над тем самым деспотизмом, который не обращал внимания на жалобы угнетенного народа. Император Василий Македонянин был доведен до того, что стал искать мира, предлагал выкуп за пленников и в скромных и человеколюбивых выражениях просил Хрисохира щадить своих единоверцев христиан и удовольствоваться царскими подарками из золота, серебра и шелковых одеяний. «Если император желает мира, – возразил дерзкий фанатик, – пусть он откажется от владычества на Востоке и пусть спокойно владеет Западом. Если он на это не согласится, служители Божии свергнут его с престола». Василий прекратил мирные переговоры, принял вызов и повел свою армию в страну еретиков, которую опустошил огнем и мечом. Ничем не защищенная местность, в которой жили павликиане, подверглась такому же разорению, какое сами павликиане производили на неприятельской территории; но когда император узнал по опыту, как сильно укреплен Тефрик, как многочисленны варвары и как обширны их запасы оружия и провианта, он со скорбью прекратил осаду, не обещавшую успеха. По возвращении в Константинополь он стал строить монастыри и церкви, чтобы снискать содействие своих небесных заступников архангела Михаила и пророка Илии, и ежедневно молился о том, чтобы ему пришлось дожить до той минуты, когда он пронзит тремя стрелами голову своего нечестивого противника. Его желание исполнилось скорее, чем он ожидал: после одного удачного вторжения Хрисохир был застигнут врасплох и убит во время отступления, и голова мятежника была с торжеством положена к подножию трона. По получении этого приятного трофея Василий тотчас потребовал свой лук, без промаха поразил отрубленную голову тремя стрелами и с удовольствием выслушал похвалы царедворцев, превозносивших успех царственного стрелка. Со смертью Хрисохира могущество павликиан стало приходить в упадок и их слава померкла; когда император предпринял вторичную экспедицию, неприступный Тефрик был покинут еретиками, которые стали молить о помиловании или искали убежища на границе. Город был обращен в развалины, но среди гор любовь к независимости пережила его существование; павликиане более ста лет отстаивали свою религию и свободу, опустошали пограничные римские владения и постоянно поддерживали союз с врагами империи и Евангелия.

Около половины восьмого столетия Константин, получивший от почитателей икон прозвище Копронима, предпринял экспедицию в Армению и нашел в городах Мелитены и Феодосиополя множество павликиан, еретические верования которых имели некоторое сходство с его собственными. В виде милости или в виде наказания он переселил их с берегов Евфрата в Константинополь и во Фракию, а благодаря этому переселению их учение проникло в Европу и стало в ней распространяться. Если те из сектантов, которых поселили в метрополии, скоро смешались с разнохарактерной массой ее населения, зато те из них, которых поселили в провинциях, пустили глубокие корни на чужеземной почве. Фракийские павликиане устояли против бури гонений, поддерживали тайные сношения со своими армянскими единоверцами и оказывали деятельную помощь своим проповедникам, которые не без успеха старались увлечь болгар, еще незадолго перед тем перешедших в христианство. В десятом столетии их силы обновились и увеличились благодаря тому, что Иоанн Цимисхий переселил многочисленную колонию с Халибских гор в долины горы Гема. Восточное духовенство с нетерпением ожидало удаления манихеев, хотя и предпочло бы их совершенное истребление; воинственный император ценил их и уважал за храбрость; их привязанность к сарацинам могла иметь пагубные последствия, но, живя вблизи от Дуная, они могли быть с пользой употреблены для борьбы со скифскими варварами или могли быть совершенно истреблены в этой борьбе. Их ссылка в дальнюю страну была облегчена дарованною им веротерпимостью, в руках павликиан находились город Филиппополь и ключи от Фракии, местные католики сделались их подданными; яковитские переселенцы сделались их союзниками, они заняли в Македонии и в Эпире целый ряд селений и замков, и многие из болгарских уроженцев стали под их знамя и вступили в их ересь. Пока их сдерживала сила и пока с ними обходились кротко, отряды их волонтеров с отличием служили в императорских армиях, а малодушные греки с удивлением и как бы с укором останавливали свое внимание на мужестве этих собак, постоянно жаждавших войны и человеческой крови. Благодаря тому же мужеству они были высокомерны и несговорчивы, они легко раздражались из каприза или из желания отмстить за обиду, а их привилегии часто нарушались вероломным ханжеством правительства и духовенства. Во время войны с норманнами две тысячи пятьсот манихеев покинули знамя Алексея Комнина и возвратились домой. Он скрывал свое негодование до той минуты, когда представилась возможность отмщения; он пригласил вождей этой секты на дружеское совещание и наказал как невинных, так и виновных тюремным заключением, конфискацией собственности и крещением. В мирный промежуток времени император возымел благочестивое намерение примирить их с церковью и с государством; он перенес свою зимнюю квартиру в Филиппополь, и этот тринадцатый апостол – как его называла его благочестивая дочь – проводил целые дни и целые ночи в богословских спорах. Свои аргументы он подкреплял почестями и наградами, которые раздавались самым знатным из новообращенных и ослабляли их упорство, а для менее знатных Алексей основал новый город, который окружил садами, наделил привилегиями и в знак отличия назвал своим собственным именем. Важный город Филиппополь был вырван из их рук; их непокорные вожди были посажены в тюрьму или изгнаны из своей родины, а своей жизнью они были обязаны не столько милосердию, сколько благоразумию императора, по приказанию которого один бедный и одинокий еретик был сожжен живым перед Софийским собором. Но высокомерная надежда искоренить предрассудки целой нации была скоро разрушена непреклонным религиозным рвением павликиан, переставших скрывать свои убеждения или отказывавшихся от повиновения. После отъезда Алексея и после его смерти они снова стали жить по своим гражданским и религиозным законам. В начале тринадцатого столетия их папа, или примас (смысл этого названия, очевидно, был извращен), жил на границах Болгарии, Кроации и Далмации и управлял через своих викариев конгрегациями, возникшими в Италии и Франции. С той поры можно проследить нить их традиций до нашего времени. В конце прошлого столетия их секта или колония еще жила в долинах Гемских гор, где их невежество и бедность страдали чаще от греческого духовенства, чем от турецкого правительства. Теперешние павликиане утратили всякое воспоминание о своем происхождении, а в их религии введено поклонение кресту, и она запятнана обыкновением приносить кровавые жертвы, которое было занесено какими-то пленниками из степей Татарии.

На Западе первые проповедники манихейского богословия были отвергнуты народом или должны были умолкнуть вследствие запрета, наложенного властями. Сочувствие и успех, которыми пользовались павликиане в одиннадцатом и двенадцатом столетиях, следует приписать сильному, хотя и тайному неудовольствию, которое вооружало самых благочестивых христиан против римской церкви. Ее корыстолюбие было тяжелым гнетом, ее деспотизм был ненавистен; если она и не была заражена таким же, как греки, почитанием святых и икон, ее нововведения делались более быстро и возбуждали более сильный скандал, она ввела догмат пресуществления и строго требовала его признания, образ жизни латинского духовенства был более безнравствен, и восточные епископы могли бы считаться за преемников апостолов, если бы их сравнили с теми могущественными прелатами, которые попеременно брались то за посох, то за скипетр, то за меч. Павликиане могли проникнуть внутрь Европы тремя путями. Есть основание предполагать, что после обращения Венгрии в христианство посещавшие Иерусалим пилигримы безопасно спускались вниз по Дунаю; и на пути к месту своего назначения, и на возвратном пути они посещали Филиппополь, а скрывавшие свое название и свою ересь сектанты, вероятно, сопровождали караваны французов или германцев до того места, откуда они вышли. Венеция распространила свою торговлю и свое владычество по берегам Адриатического моря, а эта гостеприимная республика принимала в свои недра иноземцев всех стран и всяких религий. Под византийским знаменем павликиане нередко переезжали в те провинции, которыми греческие императоры владели в Италии и в Сицилии; и в мирное, и в военное время им ничто не мешало входить в сношения с жившими там иностранцами и туземцами, и их учение мало-помалу распространилось в Риме, в Милане и в странах по ту сторону Альп. Вскоре было обнаружено, что тысячи христиан всякого знания и обоего пола перешли в манихейскую ересь, а пламя, истребившее двенадцать орлеанских канонов, было началом и сигналом гонений. Болгары, имя которых так невинно по своему происхождению, но сделалось таким ненавистным в своем применении, пустили свои ветви по всей Европе. Будучи связаны между собою общей ненавистью к идолопоклонству и к Риму, они подчинялись форме управления, похожей на епископскую и пресвитерианскую, их различные секты отличались одна от другой более или менее резкими богословскими оттенками, но все они сходились в том, что признавали два принципа, пренебрегали Ветхим Заветом и отвергали присутствие тела Христова и на кресте, и в евхаристии. Даже их враги признавали безыскусственность их культа и безупречность их нравов, и так высок был их образец совершенства, что их постоянно размножавшиеся конгрегации разделялись на два разряда – на те, которые на самом деле достигали такого совершенства, и на те, которые лишь стремились к нему. Учение павликиан пустило самые глубокие корни в южных провинциях Франции, в отечестве альбигойцев, и те же самые сцены мученических страданий и мщения, которые разыгрывались вблизи от Евфрата, повторились в тридцатом столетии на берегах Роны. Законы восточных императоров были снова введены в действие Фридрихом Вторым. Лангедокские бароны и города заменили тефрикских инсургентов. Папа Иннокентий III затмил своей кровожадностью славу Феодоры. Солдаты этой императрицы могли равняться с героями Крестовых походов только своим жестокосердием, а жестокосердие ее священников было превзойдено основателями инквизиции – такого учреждения, которое скорее укрепляет, чем уничтожает веру в существование злого принципа. Огонь и меч прекратили публичные сборища павликиан или альбигойцев, а обрызганные кровью остатки этой секты или спаслись бегством, или были принуждены скрываться, или подчинились тому, чему учили католики. Тем не менее искра этого непреодолимого мужества, которое было возбуждено этой сектой, не угасла на Западе. И в государстве, и в церкви, и даже в монастырских стенах втайне поддерживалось преемничество последователей св. Павла, протестовавших против тирании Рима, считавших Библию за руководство для религиозных верований и очистивших свою религию от всех призраков гностической теологии. Усилия Виклифа в Англии и Гуса в Богемии были и преждевременны, и безуспешны, но имена Цвингли, Лютера и Кальвина произносятся с признательностью как имена освободителей народов.

При оценке их заслуг и произведенной ими реформы философ постарается разрешить вопрос, от каких догматов веры, преобладающих над разумом или находящихся с ними в противоречии, избавили они христиан, так как такое освобождение, без сомнения, благотворно в той мере, в какой оно может быть согласовано с истиной и с благочестием. После добросовестного исследования мы не столько скандализованы отвагой наших первых реформаторов, сколько удивлены их робостью. Заодно с иудеями они принимали все еврейские священные книги вместе со всем, что в них есть чудесного – начиная с садов Эдема и кончая видениями пророка Даниила; в то же время они считали себя обязанными отстаивать вместе с католиками против иудеев отмену божественного закона. В том, что касается великих мистерий Троицы и воплощения, реформаторы строго держались православия: они без возражений принимали теологию первых четырех или шести соборов и, согласно с учением Афанасия, осуждали на вечные мучения всех тех, кто не верил в католические догматы. Учение о пресуществлении, или о невидимом превращении хлеба и вина в тело и кровь Христа, едва ли могло бы устоять против нападений рассудка или насмешки, но вместо того, чтобы сообразоваться со свидетельством своих чувств – зрения, осязания и вкуса, первые протестанты запутались в своих собственных сомнениях и подчинились влиянию слов, которые были произнесены Иисусом при установлении этого таинства. Лютер отстаивал телесное, а Кальвин реальное присутствие Христа в евхаристии, а мнение Цвингли, что это не более как духовное приобщение, как простое напоминание, мало-помалу стало преобладающим в реформатских церквях. Но утрату одной мистерии с избытком возмещало заимствованное из посланий св. Павла изумительное учение о первородном грехе, об искуплении, вере, благодати и предопределении. Разрешение этих тонких задач, бесспорно, было подготовлено отцами церкви и схоластиками, но их окончательное уяснение и введение во всеобщее употребление могут быть приписаны первым реформаторам, которые придали им особый вес, выдавая их за абсолютные и существенные условия вечного блаженства. До сих пор вера в сверхъестественное не говорит в пользу протестантов, и между здравомыслящими христианами немало найдется таких, которые охотнее допустят превращение облатки в Бога, чем поверят тому, чтобы Бог мог быть жестоким и капризным тираном.

Тем не менее заслуги Лютера и его соперников прочны и важны, и философ должен сознавать то, чем он обязан этим бесстрашным энтузиастам. I. Их руками было разрушено до основания воздвигнутое суеверием величественное здание, начиная с употребления во зло индульгенций и кончая заступничеством св. Девы. Мириады принадлежавших к монашеской профессии лиц общественной жизни. Иерархия святых и ангелов, этих несовершенных и подначальных божеств, была лишена своего мирского могущества и была низведена до наслаждения одним небесным счастьем; их изображения и мощи были удалены из церквей, а народное легковерие перестало питаться ежедневно возобновлявшимися чудесами и видениями. Подражание идолопоклонству было заменено чистым и духовным культом, состоящим из обращения к Богу с молитвами и с благодарностью, – таким культом, который более согласен с человеческим достоинством и менее недостоин Божества. Остается неразрешенным только тот вопрос, отвечает ли такая возвышенная простота требованиям народного благочестия, – при отсутствии всяких видимых предметов поклонения не воспламенится ли простой народ энтузиазмом или не впадет ли он в нравственное изнеможение и в равнодушие. II. Реформация разорвала цепь авторитетов, которая мешала ханже мыслить по-своему, а рабу говорить то, что он думает: с этой минуты папы, отцы церкви и соборы перестали играть роль верховных и непогрешимых судей над всем миром, и каждый христианин научился не признавать никакого другого закона, кроме Священного Писания, и никаких других истолкователей Священного Писания, кроме своей собственной совести. Впрочем, эта свобода была скорее последствием, чем целью реформации. Реформаторы-патриоты желали заменить тех тиранов, которых они свергли с престолов. Они с такой же, как эти последние, строгостью требовали признания своих догматов и верований и присваивали себе право судьи казнить еретиков смертью. Из благочестия или из личной вражды Кальвин осудил Сервета за такое же неповиновение, в каком сам провинился, а Кранмер сам впоследствии погиб в том пламени, которое было зажжено его религиозным усердием в Стифильде для анабаптистов. Натура льва не изменилась, но у него мало-помалу подрезали зубы и когти. Римский первосвященник был и духовным, и мирским властелином, а протестантские пасторы были подданными низкого ранга, у которых не было ни доходов, ни юрисдикции. Его декреты были освящены древностью католической церкви; их аргументы и пререкания рассматривались народом, а их обращение к личным убеждениям каждого частного лица было одобрено с такой любознательностью и с таким энтузиазмом, каких они вовсе не желали. Со времен Лютера и Кальвина в недрах протестантских церквей без шума совершалась тайная реформация; она вырвала с корнем немало предрассудков, а последователи Эразма распространили дух свободы и умеренности. Свободы совести стали требовать как принадлежащего всем людям достояния и как неотъемлемого права; свободная система управления, установленная в Голландии и в Англии, ввела на практике веротерпимость, а узкие рамки легальной снисходительности были расширены благоразумием и человеколюбием эпохи. От упражнения человеческий ум достиг высших пределов своего развития, а при такой возмужалости он уже не может довольствоваться словами и химерами, которые могут забавлять только детей. Тома, наполненные богословскими диспутами, покрылись паутиной; учение протестантской церкви далеко отстало от познаний или от верований ее членов, и духовенство нашего времени со вздохом или с усмешкой подчиняется формам ортодоксии и догматам веры. Однако друзья христианства встревожены беспредельными стремлениями любознательности и скептицизма. Предсказания католиков оправдались. Арминиане, ариане и социниане, о многочисленности которых нельзя судить по числу их конгрегаций, разорвали ткань таинственности, и столпы откровения расшатываются теми людьми, которые говорят о религии, не дорожа ее сущностью, и пользуются свойственной философии свободой, не обладая ее воздержанностью.

Глава LV Болгары. – Происхождение венгров, их переселения и водворение на постоянном месте жительства. – Их нашествия на Восток и на Запад. – Российская монархия. – География и торговля этой нации. – Войны русских с Греческой империей. – Обращение варваров в христианство.

В царствование Ираклиева внука Константина новый поток варваров окончательно снес дунайскую преграду, которая была столько раз ниспровергнута варварами и столько раз восстановлена. Их успехам содействовали – без их ведома и благодаря случайности – халифы; римские легионы были заняты в Азии, а после потери Сирии, Египта и Африки Цезари были доведены до опасной и унизительной необходимости защищать свою столицу против сарацинов. Хотя, подробно описывая этот интересный народ, я и отступил от первоначально задуманного плана, но важность этого сюжета послужит извинением для этого отступления и моим оправданием. И на Востоке и на Западе, и по своим войнам, и по своей религии, и по своей учености, и в эпоху своего благоденствия, и во времена своего упадка арабы сильно возбуждают нашу любознательность; их военным успехам следует приписать первые унижения, постигшие греческую церковь и греческую империю, а светский и религиозный скипетр Востока и до сих пор находится в руках последователей Мухаммада. Но не стоит труда так же подробно говорить о сонмищах тех варваров, которые между седьмым и двенадцатым столетиями выходили из скифских равнин или для временных нашествий, или с целью переселения. Их названия неблагозвучны, их происхождение малоизвестно, их военные предприятия покрыты мраком, их суеверие было слепое, их храбрость была зверская, а их однообразную и общественную, и семейную жизнь не услаждали ни невинность, ни доведенная до совершенства система государственного управления. Могущество византийского престола отразило их беспорядочные нападения и пережило их; большая часть этих варваров исчезла, не оставив никаких памятников своего существования, а их ничтожные остатки до сих пор томятся и, может быть, еще долго будут томиться под владычеством какого-нибудь иноземного тирана. В древней истории I) болгар II) венгров и III) русских я выберу только те факты, которые стоят того, чтобы о них сохранялось воспоминание. Завоевания IV) норманнов и владычество V) турков закончатся достопамятными походами в Святую Землю и двукратным падением города и империи Константина.

Во время своего похода в Италию король остготов Теодорих сломил сопротивление болгар. В течение полутораста лет после этого поражения и название болгар, и сама нация совершенно исчезают из виду, и есть основание предполагать, что такое же или сходное название было принято иноземными переселенцами, пришедшими с берегов Борисфена, Танаиса или Волги. Один из древних болгарских царей дал своим пяти сыновьям предсмертное наставление быть воздержанными и жить в согласии. Оно было принято так, как юношество всегда принимало советы людей пожилых и опытных: эти пять принцев, похоронив отца, разделили между собой его подданных и рогатый скот, позабыли его увещания, расстались друг с другом и отправились бродить в поисках за счастьем, – а самого отважного из них мы находим внутри Италии под покровительством Равеннского экзарха. Но поток переселенцев, или по собственному побуждению, или вследствие давления извне, направился к столице. Болгары, живущие в настоящее время вдоль южных берегов Дуная, получили в то время и свое название, и тот особый отпечаток, который сохраняют до сих пор, новые завоеватели мало-помалу приобрели силой оружия или путем мирных переговоров римские провинции Дарданию, Фессалию и оба Эпира. Они перенесли резиденцию главы церкви из того города, который был родиной Юстиниана, и в эпоху их благоденствия незначительный город Лихнид, или Охрид, был избран ими резиденцией и для царя, и для патриарха. Неопровержимое свидетельство языка доказывает происхождение болгар от самобытной расы склавонцев или, более правильно, славонцев, а родственные с ними племена сербов, босняков, раскиев, кроатов, валахов и пр. или становились под знамя главного племени, или следовали его примеру. Они рассеялись на всем пространстве между морями Эвксинским и Адриатическим в качестве пленников или подданных, союзников или врагов греческой империи, а их общему названию славян, происходившему от славы ^[11], случайность или злоба придала значение рабства. Принадлежавшие к числу этих переселенцев хробаты, или кроаты, которые в настоящее время служат в австрийской армии, были потомками могущественного народа, они завоевали Далмацию и стали владычествовать в ней. Приморские города, и в том числе только что возникшая Рагузская республика, обратились к византийскому правительству за помощью и за указаниями; великодушный Василий посоветовал им ограничиться легкими доказательствами их преданности Римской империи и укротить ярость этих непреодолимых варваров уплатою им ежегодной дани. Королевство Кроация было разделено между одиннадцатью жупанами, или феодальными владельцами, а их соединенные военные силы доходили до шестидесяти тысяч всадников и ста тысяч пехотинцев. Длинная береговая линия, прорезанная просторными портами, прикрытая рядом островов и находившаяся почти в виду итальянских берегов, располагала и туземцев, и иноземцев к занятию мореходством. Шлюпки или бригантины строились у кроатов по образцу старинных либурнийских судов, судя по тому, что их флот состоял из ста восьмидесяти судов, можно бы было подумать, что он был очень значителен, но наши моряки не могли бы удержаться от смеха, если бы узнали, что экипаж каждого из этих военных кораблей состоял из дести, двадцати или сорока человек. Им стали мало-помалу давать более почтенное назначение, употребляя их для торговли; однако славонские пираты еще часто появлялись в тех водах и еще были опасны, и только в конце десятого столетия Венецианская республика обеспечила свободу плавания по заливу и упрочила над ним свое владычество. Предки этих далматских королей были столько же далеки от занятия мореходством, сколько от употребления его во зло; они имели постоянное местопребывание в Белой Кроации, внутри Силезии и Малой Польши, по вычислению греков, на расстоянии тридцати дней пути от Черного моря.

I. Слава болгар была непродолжительна и не выходила за пределы узкой сферы деятельности. В девятом и десятом столетиях они владычествовали на юге от Дуная; но те более могущественные народы, которые стали переселяться вслед за ними, не дозволили им ни возвратиться на север, ни расширять свои владения в западном направлении. Однако в список своих малоизвестных подвигов они могли с хвастовством вносить такое славное дело, какое до тех пор удалось совершить одним готам: они в сражении убили одного из преемников Августа и Константина. Император Никифор погубил в войне с арабами свою репутацию, а в войне с славонцами свою жизнь. В начале кампании он смело и успешно проник в самую середину Болгарии и сжег царский дворец, который, по всему вероятию, был не что иное, как построенные из дерева здание и селение. Но в то время, как он разыскивал добычу и отвергал все мирные предложения, его противники ободрились и собрали свои силы; они воздвигли непреодолимые преграды для отступления, и многие слышали, как дрожавший от страха Никифор восклицал: «Увы! Мы только в том случае могли бы спастись, если бы могли позаимствовать от птиц их крылья». Два дня он ждал решения своей участи в бездействии отчаяния, но утром третьего дня болгары напали врасплох на его лагерь и умертвили римского монарха и высших сановников империи в их палатках. Труп Валента был предохранен от оскорблений, а голова Никифора была воткнута на пику, и обделанный в золото его череп часто наполнялся вином при праздновании победы. Греки скорбели об унижении императорского престола, но они признавали справедливость наказания за корыстолюбие и за жестокосердие. Варварство скифов ясно сказывалось в чаше из черепа, но еще прежде конца того же столетия оно было смягчено мирными сношениями с греками, обладанием хорошо возделанной страной и введением христианской религии. Дети знатных болгар воспитывались в константинопольских школах и дворцах, а юноша царской крови, по имени Симеон, обучался риторике Демосфена и логике Аристотеля. Он променял профессию монаха на профессию царя и воина и в его царствование, длившееся более сорока лет, Болгария заняла место между цивилизованными государствами. Греки, на которых он неоднократно нападал, находили для себя слабое утешение в том, что осыпали его упреками в вероломстве и в святотатстве. Они купили помощь язычников – тюрок, но Симеон загладил во втором сражении неудачу первого – а это случилось в такое время, когда одно уменье уклониться от ударов этой грозной нации считалось за победу. Он одолел сербов и частью захватил их в плен, частью разогнал, а те, кому случилось посетить эту страну прежде, чем она населилась вновь, нашли в ней не более пятидесяти бродяг, у которых не было ни жен, ни детей и которые добывали охотой средства пропитания. Греки были разбиты на классической почве – на берегах Ахелоя: рог этого водного божества был отломлен мощной рукой варварского Геркулеса. Симеон предпринял осаду Константинополя и на личном совещании с императором продиктовал условия мира. При их свидании были приняты самые заботливые предосторожности: царская галера была плотно прикреплена к нарочно построенной и хорошо укрепленной платформе, и пышность болгарина соперничала с императорским величием. «Исповедуете ли вы христианство? – сказал ему смиренный Роман. – Если исповедуете, то вы обязаны воздерживаться от пролития крови ваших единоверцев. Не жажда ли богатств побудила вас отказаться от благодеяний мира? В таком случае вложите ваш меч в ножны, протяните вашу руку, и я удовлетворю ваши желания во всем их размере».

Примирение было закреплено семейными узами; свобода торговли была дарована или восстановлена; высшие придворные почести были предоставлены друзьям Болгарии с преимуществом над послами врагов или иноземцев, и болгарские принцы были отличены высоким и возбуждавшим зависть титулом basileus, или император. Но эта дружба была непродолжительна; после смерти Симеона обе нации снова взялись за оружие, его слабые преемники вовлеклись в распри, их род пресекся, а в начале одиннадцатого столетия родившийся на ступенях трона Василий Второй приобрел прозвище Победителя Болгар. Его жадность была в некоторой мере насыщена сокровищем из четырехсот тысяч фунтов стерлингов ^[12], которое он нашел в Лихнидском дворце. Его жестокосердие подвергло хладнокровному и изысканному мщению полторы тысячи пленников, провинившихся в том, что они защищали свое отечество, они были лишены зрения, но на каждую сотню было оставлено по одному пленнику с одним глазом для того, чтобы он был в состоянии отвести своих слепцов к своему царю. Этот царь, как рассказывают, умер от скорби и ужаса, это жестокое наказание навело страх на всю нацию, болгары были выгнаны из своих поселений и должны были довольствоваться указанной им необширной местностью, а оставшиеся в живых их вожди завещали своим детям совет быть терпеливыми и обязанность отмстить за прошлое.

II. Когда грозные сонмища венгров в первый раз нависли над Европой – почти через девятьсот лет после начала христианской эры, – объятые страхом и суеверием народы приняли их за Гога и Магога Священного Писания, за предзнаменование и за предвестников конца мира. С тех пор как они стали заниматься литературой, они стали изучать свою собственную старину с горячей и достойной похвалы патриотической любознательностью. Их рациональная критика уже не находит удовлетворения в тщеславной генеалогии, которая ведет их происхождение от Аттилы и от гуннов; но они выражают сожаление о том, что их древнейшие исторические памятники погибли во время войны с татарами, что истины или вымыслы, служившие содержанием для их деревенских песен, давно позабыты и что им приходится делать большие усилия, чтобы согласовать отрывки их грубой хроники хотя и с современными, но иноземными сведениями, которые сообщил император-географ. Мадьяры есть национальное название венгров, которое давали им на Востоке; но греки отличали их от других скифских племен названием тюрки по причине их происхождения от этого могущественного народа, владычествовавшего по праву завоевания от пределов Китая до берегов Волги. Поселившееся в Паннонии племя поддерживало торговые и дружеские сношения с восточными тюрками, жившими вблизи от персидской границы; но по прошествии трехсот пятидесяти лет после его переселения миссионеры венгерского короля открыли и посетили свое древнее отечество вблизи от берегов Волги. Они нашли гостеприимство у язычников и дикарей, которые еще носили название венгров, разговаривали с ними на своем родном языке, припоминали предание о своих исчезнувших соотечественниках и с удивлением слушали чудесные рассказы об их новом королевстве и об их новой религии. Узы родства усилили их желание распространить там христианство, а один из их самых великих монархов возымел благородное, хотя и бесплодное намерение заселить пустыни Паннонии венгерскими выходцами из глубины Тартарии. Их заставили покинуть это первоначальное отечество и продвинуться к западу – войны и переселения более отдаленных племен, которые в одно и то же время и искали спасения в бегстве, и играли роль завоевателей. Необходимость или фортуна направила их шаги к границам Римской империи, они, по обыкновению, селились вдоль берегов больших рек, и некоторые следы их временного пребывания были найдены на территориях московской, киевской и молдавской. Во время этих далеких и разнообразных перекочевок им не всегда удавалось избегнуть владычества более сильных племен, и примесь иноземной расы или улучшила, или запятнала чистоту их крови, некоторые хазарские племена стали под знамя своих прежних вассалов или по принуждению, или добровольно, они ввели в употребление новый язык и благодаря своей воинской славе заняли самое почетное место в передовых рядах боевого строя. Военные силы тюрок и их союзников выступали в походе семью равносильными дивизиями, каждая дивизия состояла из тридцати тысяч восьмисот пятидесяти семи воинов, а соразмерное число женщин, детей и слуг должно было доводить число таких переселенцев по меньшей мере до одного миллиона. Их общественными делами заведовали семь воевод или наследственных вождей, но раздоры этих вождей и слабость их управления заставили предпочесть более безыскусственное и более энергичное управление одного начальника. Скипетр, от принятия которого уклонился скромный Лебедия, был вручен отличавшимся или знатностью происхождения, или личными достоинствами Альму и его сыну Арпаду, а авторитет верховного хазарского хана скрепил принятое на себя государем обязательство иметь всегда в виду счастье и славу своего народа.

Мы могли бы удовольствоваться этими подробностями, если бы прозорливость новейших ученых не доставила нам новых и более обширных сведений касательно древней истории народов. Венгерский язык стоит одиноким и как бы изолированным среди славонских наречий, но он имеет близкое и очевидное сходство с наречиями финской расы, той давно отжившей и дикой расы, которая когда-то занимала северные страны Азии и Европы. Ее первоначальное название угры или игуры встречается на западных границах Китая; об ее переселении на берега Иртыша свидетельствуют татарские исторические памятники; такое же название и такой же язык были найдены в южных частях Сибири, а остатки финских племен рассеяны хотя и не густо, но на огромном пространстве от устьев Оби до берегов Лапландии. Единокровность венгров и лапландцев доказывает нам, как сильно влияние климата на детей одних и тех же родителей, так как между отважными выходцами, которые упиваются теперь дунайскими винами, и жалкими беглецами, которые живут среди снегов Полярного круга, существует поразительный контраст. Война и свобода постоянно были господствующими, хотя нередко и пагубными страстями венгров, которые одарены от природы и душевной энергией, и физической силой. Чрезвычайный холод уменьшил рост лапландцев и, так сказать, заморозил их умственные способности, так что между всеми человеческими сынами одни северные племена незнакомы с войной и не имеют на своей совести упрека в пролитии человеческой крови; как было бы благотворно это невежество, если бы их внутреннее спокойствие охранялось рассудком и добродетелью.

Коронованный автор Тактики замечает, что все скифские орды похожи одна на другую и в своей пастушеской, и в своей военной жизни, что все они одинаковым способом добывают средства существования и употребляют одни и те же орудия разрушения. Но он присовокупляет, что две нации – болгарская и венгерская – стоят выше других и походят одна на другую теми грубыми улучшениями, которые введены в их дисциплине и системе управления; их внешнее сходство заставляет Льва смешивать своих друзей со своими врагами в одном описании, которое получает особенное достоинство благодаря некоторым штрихам, заимствованным у современных писателей. За исключением воинских доблестей и воинской славы, все, что высоко ценится людьми, казалось этим варварам низким и достойным презрения, а их врожденная свирепость усиливалась от сознания их многочисленности и свободы. Венгры делали свои палатки из кожи, носили меховую одежду, остригали волосы на голове и покрывали лица искусственными рубцами и, подобно всем другим варварам, были так невежественны, что не придавали правде никакой цены, и были так высокомерны, что не давали себе труда оправдывать или заглаживать нарушение своих самых торжественных обязательств. Простота их нравов была предметом похвал, однако они воздерживались только от той роскоши, с которой никогда не были знакомы, они старались захватывать все, что видели, их желания никогда не насыщались, а их единственными промыслами были насилие и хищничество. Относя их к разряду пастушеских народов, я избавляю себя от необходимости описывать их внутреннее устройство, способ ведения войны и систему управления, которые одинаковы у всех народов, находящихся на той же ступени развития, я могу к этому присовокупить, что венгры были отчасти обязаны рыбной ловле и охоте своими средствами пропитания, а так как они редко возделывали землю, то следует полагать, что, по меньшей мере,на местах своих новых поселений они иногда делали легкие и неумелые попытки заняться земледелием. Во время их перекочевок и, может быть, во время военных экспедиций за ними следовали тысячи баранов и волов, подымавшие страшные облака пыли и доставлявшие им обильный запас молока и мяса. Фураж был первой заботой их главнокомандующего, и если для их стад мелкого и крупного скота не было недостатка в корме, отважные воины не знали ни опасностей, ни усталости. Вследствие того что люди рассыпались вперемежку со скотом на большом пространстве, их лагерь подвергался бы опасности ночного нападения врасплох, если их легкая кавалерия, расставленная на более далеком расстоянии, не находилась в постоянном движении для того, чтобы выслеживать и предупреждать приближение неприятеля. После того как они несколько ознакомились с римской тактикой, они усвоили употребление меча и копья, солдатского шлема и железного нагрудника для лошадей; но их обычным и самым смертоносным оружием был татарский лук, с ранней молодости их дети и слуги упражнялись в двойном искусстве стрелять из лука и ездить верхом; их руки были сильны, их прицел был верен, и они умели на самом быстром скаку поворачиваться назад и пускать тучи стрел. Они были одинаково страшны и во время боя в открытом поле, и в то время, как скрывались в засаде, и в то время, как обращались в бегство или преследовали неприятеля, в их передовых рядах соблюдался некоторый порядок, но эти ряды устремлялись вперед благодаря тому, что на них напирали задние ряды. Они преследовали неприятеля очертя голову и опрометью, распустив поводья и оглашая воздух страшными криками, но если они обращались в бегство из действительного или из притворного страха, горячность пускавшегося в преследование неприятеля сдерживалась и наказывалась благодаря той же беспорядочной быстроте их движений и способности делать внезапные эволюции. Тем, как они злоупотребляли победой, они поражали удивлением Европу, еще не опомнившуюся от ударов, нанесенных ей сарацинами и датчанами, они редко просили пощады и еще реже сами ее оказывали, оба пола считались одинаково недоступными для сострадания, а их склонность к употреблению в пшцу сырого мяса могла служить оправданием для народной молвы, будто они пили кровь и поедали сердца побежденных. Тем не менее венграм не были чужды те принципы справедливости и человеколюбия, которые вложены природой в душу каждого. Преступления против целого общества и против частных лиц сдерживались законами и наказаниями, а кражи, которые было так нетрудно совершать среди открытого со всех сторон лагеря, наказывались как самое опасное из всех преступлений. Впрочем, между варварами немало было таких людей, которые своими врожденными добродетелями восполняли недостаток законов и улучшали свои национальные нравы, – таких людей, которые исполняли обязанности общественной жизни и сочувствовали всему, что касалось ее интересов.

То спасавшиеся бегством, то победоносные тюркские орды достигли после долгих странствований общих границ империи франков и империи Византийской. Их первые завоевания и окончательные поселения, простиравшиеся по обеим сторонам Дуная выше Вены и ниже Белграда, заходили за пределы римской провинции Паннонии, или теперешнего венгерского королевства. Эта обширная и плодородная страна была не густо заселена моравами, – и по имени, и по происхождению славонским племенем, которое завоеватели оттеснили внутрь более узкой местности. Карл Великий распространил свое шаткое и номинальное владычество до границ Трансильвании, но после того как пресеклась линия его законных преемников, герцоги Моравские перестали повиноваться и уплачивать дань монархам восточной Франции. Незаконнорожденный Арнульф из личных интересов обратился к тюркам за помощью, они устремились сквозь те действительные или мнимые преграды, которые он имел неосторожность распахнуть перед ними, и этого короля Германии основательно обвиняли в том, что он нарушил и гражданские, и церковные интересы христианского общества. Пока Арнульф был жив, венгры сдерживались признательностью или страхом, но во время малолетства его сына Людовика они открыли существование Баварии и вторглись в нее, и такова была поистине скифская быстрота их наступательного движения, что в один день они собирали и потребляли добычу с окружности в пятьдесят миль. В битве при Аугсбурге перевес был на стороне христиан до седьмого часа дня; они были введены в заблуждение и побеждены вследствие притворного обращения тюркской кавалерии в бегство. Пламя пожара распространилось по провинциям Баварии, Швабии и Франконии, и венгры содействовали водворению анархии тем, что принуждали самых могущественных баронов вводить дисциплину между их вассалами и укреплять их замки. К этой эпохе общественных бедствий относят возникновение городов, обнесенных стенами, и никакое расстояние не предохраняло от нападений неприятеля, который почти одновременно предавал пламени и монастырь св. Галла в Швейцарии, и город Бремен у берегов Северного океана. В течение с лишком тридцати лет на германскую империю, или на германское королевство, была наложена позорная обязанность уплачивать дань, а сопротивление обезоруживалось от угрозы, – от серьезной и оправдывавшейся на деле угрозы, что женщины и дети будут уведены в рабство, а мужчины, перешедшие за десятилетний возраст, будут умерщвлены. Я не имею ни возможности, ни желания следовать за венграми по ту сторону Рейна, но я должен с удивлением заметить, что от этой бури пострадали южные провинции Франции и что даже защищенную Пиренеями Испанию испугало приближение этих грозных иноземцев. Близость Италии навлекла на эту страну их первые нашествия, но из своего лагеря на берегах Бренты они не без страха взирали на призрачную силу и многолюдность вновь открытой страны. Они попросили позволения удалиться, итальянский король с гордостью отказал в этом разрешении, и двадцать тысяч христиан поплатились жизнью за его упорство и неблагоразумие. Между западными городами Павия, бывшая центром управления, выделялась и по своей прошлой славе, и по своему великолепию, и даже Рим имел над ней только то преимущество, что в нем хранились мощи апостолов. Венгры появились под стенами Павии, предали город пламени, сожгли сорок три церкви и перебили жителей, пощадив только сотни две негодяев, которые будто бы откупились несколькими четвериками (какое нелепое преувеличение) золота и серебра, собранного среди дымящихся развалин их родины. Во время этих ежегодных нашествий от подножия Альп к окрестностям Рима и Капуи уцелевшие церкви оглашались плачевными мольбами: «Спаси и избави нас от венгерских стрел!»; но святые были или глухи, или неумолимы, и поток катился все далее, пока не был остановлен оконечностями Калабрии. За каждого итальянского подданного был предложен и принят выкуп, и десять четвериков серебра были доставлены в тюркский лагерь. Но по самой природе вещей с насилием вступает в борьбу ложь, и грабители были обмануты как насчет числа плательщиков, так и насчет ценности металла. С восточной стороны венгры вели нерешительную борьбу с болгарами, которым религия не дозволяла вступать в союз с язычниками и которые, по географическому положению своей страны, составляли оплот Византийской империи. Этот оплот был разрушен; константинопольский император увидел развевающиеся знамена тюрок, а один из их самых отважных воинов осмелился ударить в Золотые Ворота своей боевой секирой. Уловки и сокровища греков избавили их от приступа, но венгры могли хвастаться во время своего отступления тем, что наложили дань и на мужество болгар, и на величие Цезарей. Военные операции этой кампании велись на таком обширном пространстве и с такой быстротой, что внушают преувеличенное мнение о могуществе и многочисленности тюрок, но их храбрость была в высшей степени замечательна, так как легкие отряды из трехсот или четырехсот всадников нередко предпринимали и совершали самые отважные нашествия до ворот Фессалоники и Константинополя. В эту бедственную эпоху девятого и десятого столетий Европа страдала под тройным бичом, направленным на нее с севера, с востока и с юга; норманны, венгры и сарацины нередко опустошали одни вслед за другими одну и ту же местность, и Гомер мог бы сравнить этих свирепых врагов с двумя львами, которые рычат над объеденным остовом оленя.

Германия и христианство были обязаны своим спасением двум саксонским принцам, Генриху Птицелову и Оттону Великому, которые в двух достопамятных битвах навсегда ниспровергли владычество венгров. Отважный Генрих был болен, когда узнал о неприятельском нашествии, но он был бодр духом, и его благоразумные распоряжения увенчались успехом. «Боевые мои товарищи, – сказал он, обращаясь к солдатам в день битвы, – сомкните ваши ряды, подставьте ваши щиты под первые стрелы язычников, и прежде чем они успеют пустить новую тучу стрел, быстро устремитесь на них с копьями в руках». Они исполнили это приказание и одержали победу, а находящаяся в Мерзебургском замке историческая картина изображает черты лица или по меньшей мере характеристические особенности Генриха, который, живя в веке невежества, прибегнул к изящным искусствам, чтобы увековечить свое имя. Через двадцать лет после того дети павших от его меча тюрок напали на владения его сына, а их армия состояла, по самым умеренным расчетам, из ста тысяч всадников. Их вызвали на это нападение внутренние раздоры, от которых страдала Германия, измена открыла им доступ в эту страну, и они проникли далеко за Рейн и за Маас, в самую середину Фландрии. Но мужество и благоразумие Оттона обезоружили заговорщиков; германские принцы поняли, что если они не будут действовать общими силами, их религию и их страну постигнет неизбежная гибель, и все военные силы нации соединились на равнинах подле Аугсбурга. Они выступили в поход и сражались восемью легионами, соответствовавшими разделению провинций и племен, легионы первый, второй и третий состояли из баварцев; четвертый состоял из франконцев, пятый – из саксонцев, находившихся под непосредственным начальством самого монарха; шестой и седьмой – из швабов, а восьмой – из одной тысячи богемцев, замыкавших арьергард армии. К ресурсам, доставляемым дисциплиной и мужеством, присоединились орудия суеверия, которые в этом случае достойны названия благородных и благотворных. Солдаты очистили себя постом, лагерь был освящен присутствием мощей святых и мучеников, а христианский герой опоясал себя мечом Константина, взял в руки непреодолимое копье Карла Великого и развернул знамя префекта Фивского легиона Св. Маврикия. Но самое сильное упование он возлагал на святое копье, острый конец которого был сделан из гвоздей Креста Господня и которое его отец выманил от короля Бургундского тем, что грозил ему войной и уступил одну провинцию. От венгров ожидали нападения с фронта, но они втайне перешли через баварскую реку Jlex, которая впадает в Дунай, затем, обойдя арьергард христианской армии, они разграбили ее багажи и привели в расстройство легионы Богемский и Швабский. Франконцы возобновили бой, а их герцог храбрый Конрад был пронзен стрелой в то время, как от изнеможения лег отдохнуть. Саксонцы сражались на глазах своего короля, и его победа превзошла своими трудностями и своими результатами все триумфы предшествовавших двухсот лет. Во время своего бегства венгры понесли еще более тяжелые потери, чем во время сражения, они были задержаны баварскими реками, а их прошлые жестокости не давали им права ожидать пощады. Три попавшихся в плен принца были повешены в Ратисбоне, множество пленников было лишено жизни или изувечено, а беглецы, осмелившиеся возвратиться к себе на родину, были навсегда осуждены на нищету и позор. Нация пала духом, и было приступлено к укреплению самых удобопроходимых путей внутрь Венгрии при помощи рвов и стен. Несчастие расположило венгров к умеренности и к миролюбию, грабители Запада подчинились необходимости вести оседлую жизнь, а следующее поколение узнало от своего прозорливого монарха, что гораздо выгоднее размножать и обменивать продукты плодородной почвы. Первобытная раса, происходившая от тюрок или от финнов, смешалась с новыми скифскими или славонскими выходцами; много тысяч сильных и трудолюбивых пленников были туда переселены из всех стран Европы, а после своего бракосочетания с баварской принцессой Гейза раздавал германским дворянам почетные отличия и поместья. Сын Гейзы принял титул короля, и дом Арпада царствовал в Венгрии в течение трехсот лет. Но свободно рожденных варваров не ослеплял блеск диадемы, и народ отстаивал свое неотъемлемое право избирать, свергать с престола и наказывать наследственного слугу государства.

III. Название русских ^[13] впервые сделалось известным в Европе в девятом столетии в то время, как от восточного императора Феофила было отправлено посольство к сыну Карла Великого, западному императору Людовику. Греков сопровождали посланцы от Русского великого князя, хакана или царя. На своем пути в Константинополь они проезжали через земли нескольких враждебных народов и, чтобы избежать угрожавших им на возвратном пути опасностей, просили французского монарха перевезти их домой морем. Тщательные исследования обнаружили их происхождение ^[14]: они были соотечественники шведов и норманнов, имя которых уже успело сделаться во Франции ненавистным и страшным, и можно было основательно опасаться, что эти русские скрывали под видом дружбы враждебные замыслы. Они были задержаны, между тем как грекам было дозволено возвратиться домой: Людовик ожидал более точных сведений для того, чтобы быть в состоянии решить, должен ли он исполнять законы гостеприимства или требования благоразумия сообразно с интересами обеих империй. Скандинавское происхождение русского народа или по меньшей мере русских государей, доказывается и объясняется национальными летописями ^[15] и общей историей севера. Норманны, существование которых так долго было покрыто непроницаемым мраком, внезапно воодушевились влечением к морским и военным предприятиям. Обширные и, как утверждают, многолюдные страны Дании, Швеции и Норвегии были наполнены независимыми вождями и отчаянными удальцами, скучавшими среди мирного бездействия и улыбавшимися среди предсмертной агонии. Морские разбои составляли занятие, промысел, славу и достоинство скандинавских юношей. Они тяготились своим мрачным климатом и узкими пределами своей родины и, выходя из праздничного банкета, брались за оружие, трубили в рога, садились на суда и посещали все берега, на которых надеялись найти или добычу, или удобные места для поселения. Балтийское море было первым театром их морских подвигов, они посещали его восточные берега, на которых жили в неизвестности финские и славонские племена, а жившие на берегах Ладожского озера русские уплачивали им дань шкурами белых белок и прозвали их варангами, или морскими разбойниками. Их превосходства по оружию, по дисциплине и по приобретенной славе внушали туземному населению и страх, и уважение. В войнах, которые это население вело с жившими внутри страны дикарями, варанги снисходили до того, что служили в качестве друзей и союзников и мало-помалу – путем избрания или путем завоевания – достигли владычества над тем народом, который были призваны защищать. Их прогнали за их склонность к тирании; но их снова призвали, потому что нуждались в их мужестве, и, наконец, один из скандинавских вождей по имени Рюрик сделался основателем династии, царствовавшей в течение с лишком семисот лет. Его братья расширили пределы его владычества, его боевые товарищи подражали в южных провинциях России данному им примеру военной службы и узурпации, а их владычество превратилось обычным путем войн и убийств в могущественную монархию.

Пока преемники Рюрика считались иноземцами и завоевателями, они управляли мечом варангов, раздавали своим верным военачальникам поместья и подданных и пополняли свои военные силы новыми удальцами с берегов Балтийского моря. Но когда скандинавские вожди пустили глубокие и прочные корни в стране, они смешались с русскими и по происхождению, и по религии, и по языку, и первому Владимиру принадлежит та заслуга, что он избавил свое отечество от этих иноземных наемников. Они возвели его на престол; его богатства не могли удовлетворять их требований; но они послушались его совета искать не более благодарного, а более богатого повелителя и отплыть в Грецию, где могли получить в награду за свою службу не беличьи меха, а шелк и золото. Вместе с тем русский государь убеждал своего византийского союзника распределять этих буйных детей севера по различным местам, употреблять их на службу, награждать их и сдерживать. Современные писатели упоминают о прибытии варангов, об их названии и об их характере; доверие и уважение к ним увеличивались с каждым днем, все они были собраны в Константинополе, чтобы нести службу телохранителей, а их ряды пополнились благодаря прибытию с острова Фулы многочисленного отряда их соотечественников. В этом случае под неопределенным названием Фула разумели Англию, а вновь прибывшие варанги были английские и датские переселенцы, спасавшиеся бегством от ига норманнского завоевателя. Склонность к благочестивым странствованиям и к морским разбоям способствовала сближению между различными странами земного шара: эти изгнанники были приняты византийским двором и сохраняли до последних времен империи наследственную безупречную честность и употребление датского или английского языка. Со своими широкими обоюдоострыми боевыми секирами на плечах, они сопровождали греческого императора и в церковь, и в сенат, и в ипподром, он и спал, и пировал под их надежной охраной, и в руках этих мужественных и преданных варангов находились ключи от дворца, от казнохранилища и от столицы.

В десятом столетии географические сведения о Скифии расширились до небывалых размеров, и русская монархия заняла большое и видное место в географическом очерке Константина. Сыновья Рюрика владели обширной Владимирской или Московской провинцией, и если их владычество было стеснено с этой стороны восточными ордами, зато их западная граница еще в ту раннюю пору была расширена до Балтийского моря и до владений пруссов. Их владычество на севере простиралось далее шестидесятого градуса широты за те гиперборейские страны, которые фантазия или населяла чудовищами, или облекала вечным мраком. На юге они спускались по течению Борисфена и приближались к берегам Эвксинского моря. Племена, жившие или бродившие на этом обширном пространстве, подчинились тому же завоевателю и мало-помалу смешались в одну нацию. Русский язык есть одно из славонских наречий, но в десятом столетии эти два языка были отличны один от другого, а так как славонский преобладал на юге, то есть основание полагать, что первоначальные подданные варангов, северные русские, составляли ветвь финского племени. В то время как кочевые племена то меняли места своего жительства, то соединялись между собой, то расходились в разные стороны, внешний вид скифской степи беспрестанно изменялся. Но в самой древней географии России мы находим некоторые города, до сих пор сохранившие и свое название, и свое географическое положение, и две столицы – Новгород ^[16] и Киев – существовали еще в первом веке монархии. В ту пору Новгород еще не заслужил названия Великого и еще не вступил в сношения с Ганзейским союзом, распространявшим в Европе вместе с источниками роскоши и принципы свободы. Киев еще не мог в ту пору хвастаться своими тремястами церквями, многочисленным населением и тем величием и блеском, благодаря которому его сравнивали с Константинополем и те, которые никогда не видали резиденции Цезарей. В своем начале эти два города были не что иное, как лагери или ярмарочные места, в которых варвары собирались для военных предприятий или для торговли. Однако даже в этих сборищах обнаруживаются некоторые зачатки общественной жизни, южные провинции доставляли новую породу рогатого скота, и дух торговой предприимчивости распространился на суше и на море от Балтийского моря до Эвксинского, от устьев Одера до ворот Константинополя. В дни идолопоклонства и варварства славонский город Юлин посещали и обогащали норманны, предусмотрительно обеспечившие там для себя свободу купли и мены. Из этого порта, находившегося близ устьев Одера, морские разбойники или торговцы достигали в сорок три дня восточных берегов Балтийского моря; самые отдаленные одна от другой нации смешивались между собой, и священные рощи Курляндии, как рассказывают, были украшены греческим и испанским золотом. Между берегом моря и Новгородом было открыто удобное сообщение – летом по заливу, по озеру и по судоходной реке, а в зимнюю пору по замерзшей поверхности беспредельной снежной равнины. Из окрестностей этого города русские спускались по рекам, впадающим в Борисфен, их выдолбленные из одного дерева челноки нагружались рабами всех возрастов, мехами всякого рода, продуктами их пчеловодства и шкурами их рогатого скота; а все северные продукты собирались и складывались в киевских магазинах. Июнь был тем временем года, когда, по обыкновению, выезжал флот; из того же дерева, из которого делались челноки, делались весла и скамьи для более солидных и более вместительных лодок, и эти суда беспрепятственно спускались вниз по Борисфену до того места, где находились семь или тринадцать подводных мелей, перерезывающих русло реки и образующих из ее вод водопады. Там, где эти водопады были незначительны, достаточно было уменьшить груз, но там, где они были высоки, суда решительно не могли проходить, а матросы, которые волочили свои суда и своих рабов по твердой земле на протяжении шести миль, подвергались во время этой утомительной работы нападениям степных хищников. На первом острове ниже водопадов русские праздновали свое избавление от опасности, а на втором, находившемся неподалеку от устьев реки, они исправляли свои попорченные суда для более длинного и более опасного плавания по Черному морю. Если они плыли вдоль берегов, они достигали устьев Дуная; при благоприятном ветре они достигали, в тридцать шесть или в сорок часов, противоположных берегов Анатолии, и Константинополь ежегодно видел в своих стенах этих северных чужеземцев. Они возвращались в одно и то же время года с богатыми запасами зернового хлеба, вина, оливкового масла, греческих мануфактурных произведений и индийских пряностей. Некоторые из их соотечественников постоянно жили в столице и в греческих провинциях, а международные договоры охраняли личность, собственность и привилегии русских торговцев.

Но те же самые международные сношения, которые были заведены для пользы человечества, были обращены ему во вред. В течение стадевятилетнего периода времени русские сделали четыре попытки разграбить константинопольские сокровища, исход этих попыток не всегда был одинаков, но во всех этих морских экспедициях и мотивы, и средства, и цель были одинаковы. Русские торговцы имели случай видеть великолепие столицы Цезарей и вкусили ее роскоши. Их поразительные рассказы и небольшие образчики описываемой роскоши возбуждали жадность в их диких соотечественниках; русские стали завидовать тем дарам природы, которых было лишено их отечество, они пожелали добыть те произведения искусства, которым не были в состоянии подражать по своей лености и которых не были в состоянии купить по своей бедности. Варангские князья развернули знамя морских разбойников, а их самые храбрые воины были набраны среди племен, живших на северных островах океана. Их военные суда походили на те флоты казаков, которые в прошлом столетии выходили из Борисфена для того, чтобы плавать по тем же морям с такими же целями. Греческое название monoxyla, или одноствольные, очень подходило к их судам. Они делались из длинного букового или ивового ствола, но на это легкое и узкое основание клались вверх и в обе стороны доски, так что судно получало в длину шестьдесят футов, а в вышину около двенадцати. Эти суда строились без палубы, но с двумя рулями и с мачтой для того, чтобы могли плавать и под парусами, и при помощи весел, а помещаться на них могли от сорока до семидесяти человек вместе с оружием и с запасами пресной воды и соленой рыбы. Свою первую экспедицию русские предприняли с двумястами судами, но если бы они употребили в дело все силы, какими могли располагать, они могли бы напасть на Константинополь с тысячью или с тысячью двумястами судами. Их флот не многим уступал морским силам Агамемнона, но его могущество и многочисленность греки из страха преувеличивали в десять или в пятнадцать раз. Если бы греческие императоры были одарены предусмотрительностью и энергией, они, быть может, могли бы запереть своим флотом устья Борисфена. Благодаря их беспечности берега Анатолии подверглись опустошениям со стороны пиратов, от которых Эвксинское море было свободно в течение шестисот лет, но пока эти пираты не угрожали столице, бедствия отдаленной провинции не обращали на себя внимания ни монарха, ни историка. Буря, свирепствовавшая в окрестностях Фазиса и Трапезунда, наконец разразилась на Фракийском Босфоре – на узком проливе в пятнадцать миль шириной, где более искусный противник мог бы остановить и уничтожить русские суда. Во время своей первой экспедиции, которая была снаряжена киевскими князьями, русские прошли этот пролив без сопротивления и заняли константинопольский порт в отсутствие Феофилова сына, императора Михаила. Этот император преодолев множество опасностей, успел высадиться у дворцовой лестницы и тотчас отправился в церковь Девы Марии. Ее одеяние, составлявшее драгоценную святыню, было вынесено, по совету патриарха, из святилища и погружено в море, и заступничеству Матери Божьей была из благочестия приписана буря, принудившая русских отступить. Молчание греков заставляет сомневаться в действительности или, по меньшей мере, важности второй экспедиции, предпринятой опекуном Рюриковых сыновей Олегом. Вход в Босфор защищала сильная преграда, состоявшая из укреплений, за которыми стояли войска; русские обошли ее, перетащив, по своему обыкновению, суда через перешеек, а национальные хроники, описывая эту нехитрую операцию, говорят, что русский флот плыл по твердой земле при благоприятном ветре. Вождь третьей экспедиции сын Рюрика Игорь выбрал такое время, когда силы империи ослабели и она находилась в затруднительном положении: ее флот был занят в ту пору войной с сарацинами. Но если нет недостатка в мужестве, почти никогда и не бывает недостатка и в средствах обороны. Пятнадцать старых полуразвалившихся галер были пущены на неприятеля, но вместо одной трубы с греческим огнем, обыкновенно ставившейся на носу судна, на этих галерах поставили и с боков, и на корме обильные запасы воспламеняющейся жидкости. Греческие инженеры были искусны, погода была благоприятна, несколько тысяч Русских, предпочитавших утопиться, чем сгореть, побросались в море, а те из них, которым удалось достичь Фракийского берега, были безжалостно умерщвлены крестьянами и солдатами. Впрочем, третья часть русских судов спаслась тем, что укрылась в мелководных местах, а следующей весной Игорь приготовился загладить свой позор и отмстить за свою неудачу. После продолжительного мира правнук Игоря Ярослав снова предпринял такую же морскую экспедицию. Тот же искусственный огонь отразил у входа в Босфор русский флот, находившийся под начальством Ярославова сына. Но во время опрометчивого преследования неприятеля греческий авангард был окружен бесчисленным множеством русских судов, запасы огня, вероятно, истощились, и двадцать четыре греческие галеры или были захвачены неприятелем, или потонули, или были уничтожены каким-нибудь иным образом.

Впрочем, опасности и бедствия войны с русскими устранялись чаще мирными договорами, чем силой оружия. В этих морских военных действиях все невыгоды были на стороне греков, их дикий противник не знал пощады, его бедность не дозволяла рассчитывать на добычу, его недоступное отечество лишало победителя возможности отмщения, а вследствие самомнения или вследствие бессилия в империи установилось убеждение, что в сношениях с варварами нельзя ни приобрести славу, ни утратить ее. Сначала эти варвары предъявили неумеренное и неисполнимое требование трех фунтов золота на каждого солдата или матроса, русская молодежь хотела завоеваний и славы, но седовласые старцы старались внушить ей более умеренные желания. «Будьте довольны – говорили они – щедрыми предложениями Цезаря, разве не более выгодно приобрести без боя и золото, и серебро, и шелковые ткани, и все, что составляет предмет наших желаний? Разве мы уверены в победе? Разве мы можем заключить мирный договор морем? Мы не стоим на твердой земле, а плаваем над водной бездной, и над нашими головами висит смерть». Воспоминание об этих северных флотах, точно приплывавших из-за Полярного круга, производило в императорской столице глубокое впечатление ужаса. Ее жители всех званий утверждали и верили, что на конной статуе, стоявшей в сквере Тавра, существовала тайная надпись с предсказанием, что в конце концов русские овладеют Константинополем. На наших собственных глазах русский флот, вместо того чтобы отплыть из устьев Борисфена, проплыл вокруг европейского континента, и турецкой столице стала угрожать эскадра из больших и сильных военных кораблей, из которых каждый – благодаря знанию морского дела и грозной артиллерии – был бы в состоянии потопить или разогнать сотню таких судов, какими располагали предки этих моряков. Теперешнее поколение, быть может, увидит исполнение предсказания, которое принадлежит к числу очень редких, так как его выражения недвусмысленны и время, к которому оно относится, не возбуждает сомнений.

На сухом пути русские были менее грозны, чем на море, так как они сражались большей частью пешими, то кавалерия скифских орд, должно быть, часто прорывала и опрокидывала их иррегулярные легионы. Однако возникавшие у них города, несмотря на легкость и несовершенства своей постройки, служили убежищем для подданных и преградой для неприятеля Киевская монархия, до своего пагубного раздробления, владычествовала на севере, а племена, жившие по берегам Волги и Дуная, были частью покорены, частью отражены Игоревым сыном, Олеговым внуком и Рюриковым правнуком Святославом. Его душевные и физические силы окрепли от лишений, неразлучных с жизнью воина и дикаря. Святослав обыкновенно спал на земле, закутавшись в медвежью шкуру и положив голову на седло, он питался грубой и умеренной пищей, и его обед ^[17] варился или жарился, – точно так же, как обед гомеровских героев, – на угольях. Благодаря частым войнам его армия приобрела стойкость и дисциплину, и следует полагать, что простым солдатам не дозволялось превосходить роскошью их военачальника. Послы от греческого императора Никифора убедили его предпринять завоевание Болгарии, и к его стопам были положены тысяча пятьсот фунтов золота для покрытия расходов экспедиции или в вознаграждение за предстоявшие труды. Собранная им шестидесятитысячная армия отплыла из устьев Борисфена к устьям Дуная, она высадилась на берегах Мизии, и после непродолжительной борьбы меч русских одержал верх над стрелами болгарской конницы. Побежденный болгарский царь сошел в могилу, его дети попали в плен, а его владения до самых Гемских гор были покорены или опустошены северными пришельцами. Но вместо того, чтобы выпустить из рук свою добычу и исполнить принятые на себя обязательства, варангский князь обнаружил расположение не отступать, а подвигаться вперед, и если бы его честолюбивые замыслы увенчались успехом, столица Русской империи еще в ту раннюю пору была бы перенесена в более теплые и более плодородные страны. Святослав желал пользоваться выгодами своего нового положения, которое дозволяло ему добывать разнообразные продукты всех стран или путем обмена, или путем захвата. Благодаря удобным водным сообщениям он мог получать из России продукты своего отечества – меха, воск и мед; Венгрия доставляла бы ему коней и собранную на Западе добычу, а в Греции было много золота, серебра и тех предметов роскоши, к которым он из бедности относился с притворным пренебрежением. Отряды патцинакитов, хазар и тюрок стали под знамя победителя, а посол Никифора не оправдал возложенного на него доверия, присвоил себе императорское звание и обещал своим новым союзникам поделиться с ними сокровищами Востока. От берегов Дуная русский князь продолжал свое наступательное движение до Адрианополя, на формальное требование очистить римские владения он отвечал презрительным отказом и предупредил, что Константинополь скоро увидит в своих стенах своего врага и повелителя.

Никифор не был в состоянии избавить империю от беды, которую сам навлек на нее, но его престол и его жена достались, после его смерти, Иоанну Цимисхию, маленькая фигура которого обладала мужеством и дарованиями героя. Первая победа, одержанная генералами Цимисхия над русскими, отняла у этих последних их иноземных союзников, из которых двадцать тысяч или были истреблены мечом, или вовлеклись в восстание, или покинули свои знамена. Фракия была спасена, но варвары еще были в числе семидесяти тысяч, и легионы, отозванные из только что завоеванных ими в Сирии стран, приготовились выступить, с наступлением весны, в поход под знаменем воинственного монарха, объявившего себя другом Болгарии и мстителем за причиненные ей обиды. Проходы Гемских гор были оставлены незащищенными, они были немедленно заняты, римский авангард состоял из бессмертных ^[18]; император шел во главе главных сил, состоявших из десяти тысяч пятисот пехотинцев, а его остальные войска следовали за ним медленно и осторожно вместе с багажом и военными машинами. Первым подвигом Цимисхия было взятие Маркианополя, или Перисфлабы в два дня: трубы подали сигнал, войска ворвались на городские стены по лестницам, восемь тысяч пятьсот русских пали под ударами меча, а сыновья болгарского царя были освобождены из позорного тюремного заключения и номинально облечены царской властью. После этих неоднократных неудач Святослав отступил к укрепленной позиции Дристре на берега Дуная, а вслед за ним шел неприятель, то ускорявший, то замедлявший преследование. Византийские галеры поднялись вверх по реке, легионы возвели вокруг неприятеля окопы, и русский князь, укрывшийся за укреплениями своего лагеря и за городскими стенами, был со всех сторон окружен, там он выдерживал приступы и стал терпеть недостаток в съестных припасах. Русские совершили немало подвигов, свидетельствовавших об их мужестве, они не раз делали отчаянные вылазки, и лишь после шестидесятипятидневной осады Святослав покорился своей горькой судьбе. Снисходительные условия его капитуляции свидетельствуют о благоразумии победителя, который уважал своего врага за непреклонное мужество и опасался доводить его до отчаяния. Русский великий князь дал торжественную клятву, что отказывается от всяких враждебных замыслов, для его возвращения был открыт свободный пропуск, свобода торговли и судоходства была восстановлена, каждый из его солдат получил по мере зернового хлеба, а выдача двадцати двух тысяч мер доказывает, как были велики потери варваров и сколько их оставалось налицо. После утомительного похода они снова достигли устьев Борисфена, но их съестные припасы истощились, время года было для них неблагоприятно, они провели зиму на льду, и прежде чем они успели двинуться далее, Святослав был застигнут врасплох и разбит соседними племенами, с которыми греки поддерживали постоянные и выгодные сношения. Не таково было возвращение Цимисхия, он был принят в своей столице так, как принимали спасителей древнего Рима Камилла или Мария. Но заслугу победы благочестивый император приписал Матери Божьей, и изображение Девы Марии, державшей на руках божественного младенца, было поставлено на триумфальной колеснице, украшенной военной добычей и внешними отличиями болгарского царского достоинства. Цимисхий совершил свой публичный въезд верхом, с диадемой на голове и с лавровым венком в руках, и Константинополь был удивлен тем, что ему приходилось рукоплескать воинским доблестям своего государя.

Константинопольский патриарх Фотий, честолюбие которого равнялось его любознательности, поздравлял и самого себя, и греческую церковь с обращением русских в христианскую веру. Он убедил этих свирепых и кровожадных варваров признать Иисуса за Бога, христианских миссионеров за наставников, а римлян – за друзей и братьев. Его торжество было непродолжительно и преждевременно. Среди превратностей фортуны, которым подвергались русские вожди во время своих хищнических предприятий, быть может, некоторые из них дозволили окропить себя водами крещения, а один греческий епископ мог, под именем митрополита, совершать в киевской церкви таинства для собрания верующих, состоявшего из рабов и туземцев. Но семена Евангелия были посеяны на непроизводительной почве, вероотступников было много, а число новообращенных было невелико, и введение в России христианства следует отнести ко времени крещения Ольги. Женщина, которая, быть может, была самого низкого происхождения, но умела отмстить за смерть своего супруга Игоря и захватить в свои руки его скипетр, несомненно, была одарена тем мужеством, которое внушает варварам страх и заставляет их повиноваться. В минуту внешнего и внутреннего спокойствия она отплыла из Киева в Константинополь, а император Константин Порфирородный подробно описал церемониал, с которым она была принята в его столице и в его дворце. И правила этикета, и титулы, и приветствия, и устройство банкета, и подарки – все было тщательно приноровлено к удовлетворению тщеславия иностранки без нарушения должного уважения к величию императора. При совершении таинства крещения ей было дано высокочтимое имя императрицы Елены, а до него или вслед за ним состоялось обращение в христианство дяди великой княгини Ольги и составлявших ее свиту двух переводчиков, шестнадцати придворных дам высшего ранга, восемнадцати дам низшего ранга, двадцати двух служителей или должностных лиц и сорока четырех русских купцов. По возвращении в Киев и в Новгород она непоколебимо держалась своей новой религии; но ее подданные – из упорства или из равнодушия – сохраняли привязанность к богам своих предков. Ее сын Святослав боялся раздражить своих боевых товарищей и сделаться предметом их насмешек, а ее внук Владимир с юношеским рвением умножал и украшал памятники старинного культа. Чтоб умилостивлять жестоких северных богов, им приносились человеческие жертвы; при выборе этих жертв туземцев предпочитали иноземцам, христиан идолопоклонникам, а того отца, который осмеливался защищать своего сына от ножа жрецов, фанатическая толпа подвергала одной участи с сыном. Однако наставления и пример благочестивой Ольги произвели хотя и малозаметное, но глубокое впечатление на умы монарха и его народа; греческие миссионеры не переставали проповедовать, вступать в диспуты и крестить, а русские послы и торговцы сравнивали грубое поклонение идолам с изящными суевериями Константинополя. Они с удивлением смотрели на Софийский собор, на блестящие изображения святых и мучеников, на богатства алтаря, на многочисленных священников и на их великолепные облачения, на пышность и стройность церковных церемоний; их поражали переходы от благочестивого молчания к благозвучному пению, и их нетрудно было уверить, что хор из ангелов ежедневно спускался с неба, чтоб принимать участие в молитвах христиан. Но Владимир согласился или поспешил перейти в христианство из желания вступить в брак с римской принцессой. Обряд крещения и обряд бракосочетания были одновременно совершены в Херсоне христианским первосвященником; Владимир возвратил этот город брату своей супруги императору Василию, но медные ворота Херсона, как рассказывают, были перенесены в Новгород и поставлены перед церковью, в память его победы и его перехода в новую религию. Громовержца Перуна, которому он так долго поклонялся, тащили, по его деспотическому приказанию, по улицам Киева, а двенадцать сильных варваров били дубинами уродливое изображение этого бога и затем с негодованием бросили его в воды Борисфена. Владимир издал указ, что с теми, кто будет отказываться от обряда крещения, будет поступлено как с врагами Бога и их государя, и реки немедленно покрылись тысячами послушных русских, признавших истину и превосходство учения, принятого великим князем и его боярами. При следующем поколении остатки язычества были окончательно вырваны с корнем; но так как двое братьев Владимира умерли некрещеными, то их кости были вынуты из могилы и очищены несогласным с церковными уставами посмертным крещением.

В девятом, десятом и одиннадцатом столетиях христианской эры владычество Евангелия и церкви распространилось по Болгарии, Венгрии, Богемии, Саксонии, Дании, Норвегии, Швеции, Польше и России. Триумфы апостольского рвения возобновились в этом железном веке христианства, и как северные, так и восточные страны Европы подчинились религии, которая была отлична от поклонения их прежним идолам не столько на практике, сколько по теории. И в Германии, и в Греции монахи из похвального честолюбия посещали палатки и хижины варваров; уделом первых миссионеров были бедность, лишения и опасности; их мужество было предприимчиво и терпеливо; их мотивы были чисты и похвальны; наградой служили для них в ту пору свидетельство их совести и уважение признательного народа; но обильная жатва, которая была плодом их усилий, перешла по наследству в пользование гордым и богатым прелатам позднейшего времени. Первые обращения в христианство были добровольные; святая жизнь и красноречие были единственными орудиями миссионеров; но они боролись с вымыслами язычников при помощи чудес и видений, а правителей они располагали в свою пользу тем, что удовлетворяли их тщеславие и заботились об их интересах. Национальные вожди, которым расточались титулы королей и святых, полагали, что долг и благочестие налагают на них обязанность обращать их подданных и соседей в католическую веру; берега Балтийского моря от Голштейна до Финского залива были завоеваны под знаменем креста, и владычество язычников закончилось состоявшимся в четырнадцатом столетии обращением в христианство Литвы. Впрочем, справедливость и беспристрастие заставляют сознаться, что обращение северных стран в христианство доставило немало мирских выгод и прежним, и новым христианам. Врожденная в людях склонность к войне не могла быть излечена евангельскими принципами милосердия и миролюбия, и честолюбие христианских государей возобновляло во все века бедствия, к которым ведет борьба этого рода. Но допущение варваров в лоно гражданского и церковного общества избавило Европу от хищнических морских и сухопутных нашествий норманнов, венгров и русских, научившихся щадить своих единоверцев и возделывать свою земельную собственность. Благодаря влиянию духовенства стали вводиться законы и порядок, и внутрь варварских стран земного шара проникли зачатки искусств и знаний. Щедрое благочестие русских государей привлекало к ним на службу самых искусных греков для украшения городов и для образования подданных; купол Софийского собора и украшавшая этот собор живопись были предметом грубого подражания для тех, кто строил церкви киевские и новгородские; произведения отцов церкви были переведены на славонский язык и триста знатных юношей поступили – добровольно или по принуждению – в основанное Ярославом училище. Россия, по-видимому, должна бы была быстро продвигаться вперед на пути к просвещению, так как находилась в близких сношениях с константинопольской церковью и с константинопольским правительством, относившимися в ту пору с основательным презрением к невежеству латинов. Но византийская нация была раболепна, изолирована и близка к упадку; после того как Киев утратил свое прежнее значение, плавание по Борисфену было остановлено в пренебрежении; великие князья Владимирские и Московские жили вдалеке от моря и от христианского мира, и разделившаяся на части монархия подпала под позорное и варварское татарское иго. А те славонские и скандинавские народы, которые были обращены в христианство латинскими миссионерами, хотя и должны были выносить духовную юрисдикцию и светские притязания пап, но были связаны языком и религией и один с другими и с Римом; они впитали в себя вольный и благородный дух европейской республики и стали мало-помалу пользоваться светом знаний, начинавшим озарять Запад.

Глава LVI Сарацины, франки и греки в Италии, – Первые предприятия и поселения норманнов. – Характер и завоевания герцога Апулии, Роберта Гвискара. – Его брат Роджер освобождает Сицилию. – Победы, одержанные Робертом над императорами восточным и западным. – Король Сицилии Роджер нападает на Африку и на Грецию. – Император Мануил Комнин. – Войны греков с норманнами. – Владычество норманнов прекращается

Три великие нации земного шара – греки, сарацины и франки – столкнулись и вступили между собой в борьбу на итальянской почве. Большая часть южных провинций Италии, входящих в настоящее время в состав королевства Неаполитанского, находилась под властью лангобардских герцогов и владетелей Беневента, которые были так грозны на войне, что на минуту воздвигли преграду для гения Карла Великого, и чувствовали в мирное время такое влечение к просвещению, что содержали в своей столице академию из тридцати двух философов и грамматиков. Вследствие раздробления этого цветущего государства возникли соперничавшие между собой княжества Беневент, Салерно и Капуя, а из опрометчивого честолюбия или из взаимной ненависти соперники призвали сарацинов на гибель их общих наследственных владений. В течение двухсот лет неприятель беспрестанно наносил Италии новые раны, которых не был способен залечить прочным объединением и внутренним спокойствием завоеванных стран. Флоты сарацинов часто и почти ежегодно выходили из Палермского порта, а неапольские христиане принимали их слишком предупредительно; более грозные морские силы собирались у берегов Африки, и даже жившие в Андалузии арабы иногда увлекались желанием помочь своим единоверцам или вовлекались в борьбу с теми мусульманами, которые принадлежали к какой-нибудь враждебной секте. Среди различных переворотов в судьбах человечества Кавдинские ущелья снова послужили прикрытием для засады; поля Канн снова оросились кровью африканцев, и владетель Рима стал снова или нападать на городские стены Капуи и Тарента или защищать их. Колония сарацинов была поселена в Бари, который господствует над входом в Адриатическое море, а так как они опустошали без разбора и владения греков, и владения латинов, то они этим раздражили обоих императоров и навели их на соглашение. Между основателем новой династии Василием Македонянином и правнуком Карла Великого Людовиком был заключен наступательный союз, и каждая из двух сторон постаралась восполнить то, чего недоставало другой. Со стороны византийского монарха было бы неблагоразумно перевозить в Италию войска, стоявшие в Азии, а боевые силы латинов оказались бы недостаточными, если бы более сильный флот этого монарха не стал у входа в Адриатическое море. Крепость Бари была окружена пехотой франков, кавалерией и галерами греков, и после четырехлетней обороны арабский эмир просил пощады у Людовика, лично руководившего ведением осады. Это важное приобретение было результатом единодушия между императорами восточным и западным; но их недавнюю дружбу скоро отравили взаимные обвинения, вызванные завистью и гордостью. Греки приписывали себе заслугу победы и славу этого успеха; они превозносили свое военное могущество и насмехались над невоздержностью и леностью кучки варваров, служивших под знаменем каролингского принца. Ответ этого принца отличается тем красноречием, с которым выражаются негодование и сознание собственной правоты. «Мы сознаем, как были велики ваши военные приготовления ^[19]. Ваши армии действительно были так многочисленны, как те появляющиеся летом тучи саранчи, от которых меркнет дневной свет и которые размахивают своими крыльями, но после непродолжительного перелета изнемогают от усталости и падают бездыханными на землю. Подобно им, вы впали в изнеможение после слабого усилия; вы были побеждены вашим собственным малодушием и удалились с театра войны для того, чтоб разорять и обирать живущих на берегах Славонии наших христианских подданных. Нас было немного, а почему было немного? потому что, утомившись в ожидании вашего прибытия, я распустил мои войска и удержал при себе только избранный отряд, чтоб не прекращать блокады. Если эти воины предавались удовольствиям своих гостеприимных пирушек ввиду опасности и смерти, разве от этих пирушек ослабело их мужество! Уж не вашей ли привычке поститься обязаны мы тем, что укрепления Бари разрушены? Разве эти храбрые франки, уже уменьшившиеся числом от болезней и усталости, не настигли, не победили трех самых могущественных сарацинских эмиров? А разве поражение этих эмиров не ускорило сдачу города? Теперь Бари взят; Тарент объят ужасом; Калабрия будет освобождена, а если мы будем владычествовать на море, можно будет вырвать из рук неверных остров Сицилию. Брат мой ^[20], поспешите присылкой морских подкреплений, уважайте ваших союзников и не доверяйте вашим льстецам».

Эти блестящие надежды скоро рассеялись вследствие смерти Людовика и бессилия каролингских монархов, и кому бы ни принадлежала честь взятия Бари, из него извлекли пользу греческие императоры Василий и его сын Лев. Итальянское население Апулии и Калабрии добровольно или поневоле признало над собой их верховенство, и граница, мысленно проведенная от горы Гаргана до Салернского залива, оставила большую часть неаполитанского королевства под владычеством восточной империи. По ту сторону этой границы находились герцогства или республики Амальфи и Неаполь, которые никогда не нарушали своей добровольной вассальной зависимости и радовались соседству своего законного государя, а город Амальфи обогатился тем, что снабжал Европу азиатскими продуктами и мануфактурными изделиями. Но лангобардские владетели Беневента, Салерно и Капуи были против воли оторваны от общения с латинским миром и слишком часто нарушали свое клятвенное обещание жить в покорности и уплачивать дань. Город Бари разросся и разбогател в качестве метрополии новой лангобардской фемы или провинции; его начальнику был дан сначала титул патриция, а впоследствии странный титул катапана, и его управление, как церковное, так и гражданское, было организовано так, что находилось в полной зависимости от константинопольского престола. Пока итальянские князья домогались верховной власти, их усилия были и слабы и неединодушны, а что касается тех армий, которые спускались с Альп под императорским знаменем Оттонов, то греки или выдерживали с ними борьбу, или уклонялись от нее. Первый и самый великий из этих саксонских монархов был вынужден прекратить осаду Бари, а второй, лишившись самых отважных между своими епископами и баронами, вышел с честью из кровопролитной битвы при Кротоне. В этот день мужество сарацинов одержало верх над франками. Эти корсары, правда, были вытеснены византийскими флотами из итальянских крепостей и с берегов Италии; но личные интересы одержали верх над суевериями или над злопамятством, и египетский халиф прислал сорок тысяч мусульман на помощь своему христианскому союзнику. Преемники Василия ласкали себя мыслью, что они приобрели Ломбардию и удерживали ее в своей власти благодаря справедливости своих законов, добродетелям своих министров и признательности народа, который они избавили от анархии и от притеснений. Ряд восстаний должен бы был познакомить константинопольский двор с настоящим положением вещей, а легкие и быстрые успехи норманнских удальцов рассеяли иллюзии, созданные лестью.

Перевороты, совершившиеся в судьбах человечества, создали в Апулии и в Калабрии печальный контраст между тем положением, в котором эти провинции находились во времена Пифагора, и тем, в котором они находились в десятом столетии христианской эры. В первый из этих периодов берега Великой Греции ^[21] были усеяны вольными и богатыми городами; эти города были населены солдатами, художниками и философами, а военные силы Тарента, Сибариса или Кротоны ни в чем не уступали военным силам какого-нибудь могущественного королевства. Во втором периоде эти когда-то цветущие провинции погрузились в мрак невежества, были разорены тиранией и обезлюдели вследствие войн с варварами, и мы не можем строго осуждать за преувеличения того современника, который утверждал, что один плодородный и обширный округ был доведен до такого же запустения, в каком находилась земля после Всемирного потопа. В истории опустошений, которым подвергали южную Италию арабы, франки и греки, выберу несколько анекдотов, которые знакомят нас с характером этих народов. I. Сарацины развлекались тем, что оскверняли и грабили монастыри и церкви. Во время осады Салерно один из мусульманских вождей расстилал свою постель на церковном престоле и на этом алтаре каждую ночь приносил в жертву девственность одной монашенки. В то время как он боролся с одной сопротивлявшейся его насилию девушкой, на его голову упало бревно, или случайно отвалившееся от потолка, или нарочно оттуда брошенное, и смерть сладострастного эмира была приписана гневу Христа, наконец вступившегося за свою честную невесту. II. Сарацины осадили города Беневент и Капую; после тщетного ожидания помощи от преемников Карла Великого лангобарды обратились с просьбой о сострадании и о помощи к греческому императору. Один бесстрашный гражданин спустился с городских стен, пробрался сквозь неприятельские укрепления, исполнил возложенное на него поручение и попался в руки варваров в то время, как возвращался с радостными известиями. Варвары потребовали, чтоб он обманул своих соотечественников и тем содействовал успеху их предприятия; за ложь они обещали наградить его богатством и почестями, а за правду грозили немедленной смертной казнью. Он притворился, будто готов исполнить их желание, но лишь только после его подвели к городскому валу так близко, что христиане могли расслышать его слова, он громким голосом сказал: «Друзья и братья, будьте смелы и терпеливы и защищайте ваш город; вашему государю известно ваше затруднительное положение, и ваши избавители недалеко. Я знаю, какая ожидает меня участь, и поручаю вашей признательности мою жену и моих детей». Ярость, в которую пришли арабы, подтвердила основательность сообщенных им сведений, и сто копьев вонзились в этого самоотверженного патриота. Он достоин вечно жить в памяти добродетельных людей, но повторение того же факта в древние и в новые времена бросает тень сомнения на действительность этого благородного подвига. III. Третий анекдот способен вызвать улыбку даже среди ужасов войны. Маркиз Камеринский и Сполетский Теобальд поддерживал беневентских мятежников, а его хладнокровное жестокосердие не было в том веке несовместимо с доблестями героя. Он безжалостно оскоплял попадавшихся к нему в плен греков и приверженцев греческой партии, и в прибавок к этому насилию в шутку утверждал, что намеревается подарить императору толпу тех евнухов, которые обыкновенно служат самым ценным украшением византийского двора. Гарнизон одного замка был разбит во время вылазки, и над пленниками было приказано совершить обычную операцию. Но исполнение этого приказания было прервано одной женщиной, которая с раскрасневшимся от бешенства лицом, с растрепанными волосами и с громкими воплями ворвалась на место экзекуции и принудила маркиза выслушать ее жалобу. «Так-то – воскликнула она – ведете вы, великодушные герои, войну с женщинами, – с теми женщинами, которые никогда не причиняли вам никакого вреда и у которых нет другого оружия, кроме прялки и веретена?» Теобальд протестовал против этого обвинения и сказал, что с тех пор, как перестали существовать амазонки, он никогда не слыхал о войне с женщинами. «Разве можно было – воскликнула она с яростью – сделать на нас более прямое нападение, разве можно было поразить нас в более чувствительное место, чем теперь, когда вы отнимаете у наших мужей то, что нам более всего дорого, то, что составляет источник наших радостей и надежду нашего потомства? Когда вы забирали наш крупный и мелкий домашний скот, я безропотно покорялась необходимости, но эта роковая обида, эта невознаградимая утрата выводит меня из терпения и громко взывает к небесному и к земному правосудию». Общий смех одобрил ее красноречивую выходку, не знавшие сострадания, дикие франки были тронуты ее забавным, но вместе с тем справедливым отчаянием, и вместе с освобождением пленников ей возвратили принадлежавшее ей имущество. В то время как она с триумфом возвращалась в замок, ее нагнал посланец, спросивший ее от имени Теобальда, какому наказанию следует подвергнуть ее мужа в случае, если он будет снова взят в плен с оружием в руках? «Если бы – отвечала она без колебаний – таковы были его вина и его несчастье, то у него есть глаза, нос, руки и ноги. Они составляют его собственность, и он может отвечать ими за свою личную вину. Но я прошу государя не касаться того, что его бедная служанка считает за свою частную и законную собственность».

Завоевание королевств Неаполитанского и Сицилийского норманнами принадлежит к числу самых романтических событий по вызвавшим его мотивам и к числу самых важных как для Италии, так и для восточной империи по своим последствиям. Разрозненные владения греков, лангобардов и сарацинов легко могли сделаться жертвами всякого, кто захотел бы напасть на них, а предприимчивые скандинавские пираты проникали во все европейские моря и страны. Долго занимавшиеся лишь грабежами и убийствами, норманны наконец получили и заняли во Франции плодородную и обширную территорию, которой дали свое имя, они заменили своих богов христианским Богом, а герцоги Нормандии признали себя вассалами преемников Карла Великого и Капета. Дикая энергия, которую они принесли с собой со снежных гор Норвегии, смягчилась, но не утратилась под влиянием более теплого климата; боевые товарищи Роллона мало-помалу смешались с туземным населением; они усвоили нравы, язык и обходительность французской нации и даже в то воинственное время норманны могли заявлять свои права на пальму первенства по своему мужеству и по своим блестящим военным подвигам. Между бывшими в ту пору в моде суевериями им всего более нравились благочестивые странствования в Рим, в Италию и в Святую Землю. Это деятельное благочестие развивало их умственные и физические силы; опасность служила для них приманкой, интерес новизны был их наградой, а удивление, легковерие и честолюбивые надежды украшали в их глазах все, что они видели. Они заключали между собой союзы для обоюдной защиты, и альпийские разбойники, воображавшие, что нападают на пилигримов, нередко бывали наказаны рукой воинов. Во время одного из таких благочестивых странствований в Апулию, в пещеру горы Гаргана, освященную появлением архангела Михаила, к ним подошел одетый в греческое платье иностранец, который скоро сознался, что он мятежник, беглец и непримиримый враг Греческой империи. Его имя было Мелон; он был знатный уроженец города Бари, вынужденный после неудачного восстания искать для своего отечества новых союзников и мстителей. Отважная осанка норманнов воскресила его надежды и внушила ему доверие; они охотно выслушали жалобы патриота и еще более охотно – его обещания. Богатства, которые он им сулил, послужили в их глазах доказательством правоты его дела, и они пришли к тому убеждению, что плодородная страна, угнетаемая изнеженными тиранами, должна сделаться наследственным достоянием мужества. По возвращении в Нормандию они разожгли там дух предприимчивости, и небольшой отряд неустрашимых добровольцев отправился освобождать Апулию. Они перешли через Альпы по разным дорогам, переодевшись пилигримами, но в окрестностях Рима их встретил один вождь из города Бари; он снабдил самых бедных из них оружием и лошадьми и тотчас повел их на бой. В первом сражении они не устояли против многочисленности греков и их военных машин и с негодованием отступили лицом к неприятелю. Несчастный Мелон окончил свою жизнь просителем при германском дворе; его норманнские союзники, будучи оторваны и от своей родины и от своей обетованной земли, бродили среди гор и долин Италии, снискивая мечом свое дневное пропитание. К этому грозному мечу попеременно обращались за помощью во время своих распрей владетели Капуи, Беневента, Салерно и Неаполя; мужество и дисциплина норманнов доставляли победу той стороне, на которую они переходили, а их осмотрительная политика поддерживала между соперниками равновесие из опасения, чтоб преобладание одного из враждовавших между собой государств не устранило потребность в их услугах и не уменьшило их цену. Их первым убежищем был укрепленный лагерь среди болот Кампании, но щедрость герцога Неапольского скоро доставила им более плодородные и постоянные места для поселения. В восьми милях от своей резиденции он построил для них город Аверсу и укрепил его для того, чтоб он мог служить оплотом против Капуи, а им было дозволено пользоваться, как их собственностью, посевами и плодами, лугами и рощами этой плодородной местности. Слух об их успехах ежегодно привлекал туда новые толпы пилигримов и воинов; бедных заставляла переселяться нужда, богатых – надежда, а всякий из мужественных и деятельных жителей Нормандии жаждал довольства и славы. Независимый город Аверса служил убежищем и поощрением для всех провинциальных жителей, лишенных покровительства законов, для всех беглецов, укрывавшихся от неправосудия или от правосудия своих начальников, а эти иноземцы очень скоро осваивались с нравами и с языком галльской колонии. Первым вождем норманнов был граф Райнульф, а при зарождении общества первенство ранга, как известно, бывает наградой и доказательством высоких личных достоинств.

После завоевания Сицилии арабами греческие императоры сильно желали снова овладеть этой прекрасной провинцией, но как они ни напрягали своих усилий, расстояния и море были для них непреодолимым препятствием. Их дорого стоившие экспедиции сначала как будто имели успех, но в конце концов прибавляли к византийским летописям новые страницы бедствий и унижений; во время одной из этих экспедиций погибли двадцать тысяч лучших византийских солдат, а победоносные мусульмане осмеивали политику нации, поручавшей евнухам не только надзор за ее женщинами, но и, главное, начальство над ее мужчинами. Эмир не захотел подчиняться верховной власти короля Тунисского; народ восстал против эмира; начальники городов присвоили себе независимую власть; каждый самый ничтожный мятежник властвовал самостоятельно в своей деревне или в своем замке, а самый слабый из двух враждовавших между собой братьев обратился за помощью к христианам. Повсюду, где угрожала какая-либо опасность, норманны спешили предлагать свои услуги и оказывались очень полезными союзниками – и пятьсот рыцарей или всадников были навербованы греческим агентом и переводчиком Ардуином для службы под начальством губернатора Ломбардии Маниака. Прежде чем они успели высадиться в Сицилии, братья помирились; связь Сицилии с Африкой была восстановлена, и берега острова охранялись войсками. Норманны шли в авангарде, и мессинские арабы впервые испытали на себе мужество незнакомого им врага. Во втором сражении сиракузского эмира выбила из седла и насквозь проколола копьем железная рука Вильгельма Готевилля. В третьем сражении неустрашимые боевые товарищи этого рыцаря разбили шестидесятитысячную сарацинскую армию и предоставили грекам только заботу о преследовании неприятеля; это была блестящая победа, но ее честь принадлежит столько же копью норманнов, сколько перу историка. Впрочем, не подлежит сомнению, что норманны много содействовали военным успехам Маниака, завладевшего тринадцатью городами и подчинившего большую часть Сицилии императору. Но свою воинскую славу он запятнал неблагодарностью и тиранией. При распределении добычи он позабыл о заслугах своих храбрых союзников и своим оскорбительным обхождением раздражил и их жадность и их гордость. Они предъявили свои жалобы через посредство переводчика; но их жалобы были оставлены без внимания; их переводчик был наказан плетьми; эти физические страдания испытал он один; но взывавшее о мщении оскорбление было нанесено тем, чьи чувства он выражал. Впрочем, они скрывали свой гнев до той минуты, когда нашли возможность перебраться на итальянский континент или с разрешения начальства, или путем обмана; их соотечественники, жившие в Аверсе, разделяли их негодование, и на провинцию Апулию было сделано нападение в отместку за неуплату долга. Более чем через двадцать лет после своего первого переселения норманны выступили в походе только в числе семисот всадников и пятисот пехотинцев, а византийская армия, после отозвания сражавшихся в Сицилии легионов, доходила – как преувеличенно утверждают – до шестидесяти тысяч человек. Посланный греками глашатай предложил норманнам выбор между битвой и отступлением. «Битву!» – воскликнули в один голос норманны, а один из их самых сильных воинов ударом кулака поверг на землю лошадь посланца. Этого посланца отпустили домой на новой лошади; от императорских войск было скрыто это оскорбление, но в двух следующих сражениях они узнали на более горьком опыте, какими доблестями одарены их противники. На полях подле Канн азиаты бежали от французских удальцов; герцог Ломбардский попался в плен; жители Апулии подчинились новым повелителям, а после того как фортуна греков потерпела такое крушение, во власти императора остались только четыре города – Бари, Отранто, Брундизий и Тарент. С этого времени можно считать начало владычества норманнов в Италии, которое скоро затмило находившуюся в младенчестве колонию Аверсы. Народ избирал двенадцать графов, а правами на избрание служили зрелый возраст, знатное происхождение и личные достоинства. Подати каждого округа тратились на его собственные нужды, и каждый граф воздвиг среди своих владений крепость, чтоб держать в повиновении своих вассалов. Город Мельфи, находившийся в центре провинции и служивший для графов общим местом пребывания, сделался метрополией и цитаделью республики; каждому из двенадцати графов были отведены особый дом и особый квартал, и все, что касалось национальных интересов, обсуждалось этим военным сенатом. Первый между их пэрами, их президент и верховный военачальник получил титул графа Апулии, и в это звание был возведен Вильгельм Железная Рука, который – как выражались в то время – был львом в битвах, ягненком в обществе и ангелом на совещаниях. Один из современных и национальных историков откровенно описал нравы своих соотечественников. «Норманны, – говорит Малатерра, – лукавый и мстительный народ; красноречие и притворство, по-видимому, составляют их наследственные свойства; они способны унижаться до лести, но когда их не сдерживают требования закона, они предаются своей врожденной склонности к буйству и своим страстям. Их князья хвастаются своей щедростью; народ придерживается середины или, верней, доходит до крайностей и в своей скупости и в своей расточительности, а при своем сильном влечении к богатствам и к владычеству норманны пренебрегают тем, что имеют, и надеются приобрести то, чего желают. Оружие и лошади, роскошь в одежде, травля и соколиная охота составляют наслаждение норманнов; но в случае необходимости они способны выносить с невероятным терпением самые неблагоприятные климатические условия, равно как труды и лишения военной жизни».

Поселившиеся в Апулии норманны жили на границе двух империй и смотря по тому, каково было положение дел в данную минуту, они получали инвеституру на свои владения то от германского императора, то от константинопольского. Но самые надежные права этих искателей приключений были основаны на завоевании, они никого не любили и никому не доверяли; им также никто не доверял и также никто их не любил; к презрению, которое чувствовали к ним коронованные владетели, примешивался страх, а к страху, который они внушали туземному населению, примешивались ненависть и жажда мщения. Эти иноземцы соблазнялись при виде чужой лошади, чужой жены, чужого сада и забирали то, что им нравилось, а жадность их вождей лишь прикрывалась более благовидными названиями честолюбия и жажды славы. Двенадцать графов иногда вступали между собой в союз для совершения какой-нибудь несправедливости; в своих домашних распрях они ссорились из-за того, что собирали с населения; доблести Вильгельма были похоронены в его могиле, а его брат и преемник Дрогон был более способен руководить мужеством своих пэров, чем сдерживать их склонность к насилиям. В царствование Константина Мономаха византийское правительство попыталось – скорей из политических расчетов, чем из сострадания, – избавить Италию от этого постоянного бедствия, более тяжелого, чем временное нашествие варваров, и сыну Мелона Аргиру были с этой целью даны самые блестящие титулы и самые широкие полномочия. Память, которая сохранялась у норманнов о его отце, могла служить для него рекомендацией, и он уже заручился их добровольными предложениями услуг, чтоб подавить восстание Маниака и отомстить как за их собственную обиду, так и за ту, которая была нанесена государству. Константин намеревался перевезти этих воинственных эмигрантов из итальянских провинций на театр персидской войны, а сын Мелона раздал их вождям греческое золото и произведения греческих мануфактур, как первинки императорской щедрости. Но его замыслы были расстроены здравым смыслом и честолюбием завоевателей Апулии; его подарки или, по меньшей мере, его предложения были отвергнуты, и норманны единодушно отказались променять свои владения и свои надежды на то, что им сулила фортуна в Азии. Когда все старания достичь цели путем убеждения оказались безуспешными, Аргир решился или принудить их силой, или истребить; боевые силы латинов были призваны на помощь против общего врага, и между папой и двумя императорами восточным и западным составился наступательный союз. Престол св. Петра был занят Львом Девятым; этот папа был святой человек, отличавшийся таким простодушием, что мог легко вводить в заблуждение и самого себя, и других, и внушавший такое уважение, что мог прикрывать названием благочестия такие меры, которые всего менее совместимы с требованиями религии. Его человеколюбие расшевелили жалобы, а может быть и клеветы угнетенного народа; нечестивые норманны прекратили уплату десятины, и потому было решено, что мирской меч может быть законным образом обнажен против святотатственных хищников, не обращающих никакого внимания на церковные кары. В качестве высокорожденного германца и родственника царствующего дома Лев имел свободный доступ к императору Генриху Третьему и пользовался его доверием, а в поисках за поборниками и союзниками его пылкое усердие перенесло его из Апулии в Саксонию, и с берегов Эльбы на берега Тибра. Во время этих военных приготовлений Аргир втайне прибегал к самым преступным средствам; множество норманнов было принесено в жертву интересам государства или личной неприязни, а отважный Дрогон был умерщвлен в церкви. Но его мужество ожило в его брате, третьем графе Апулии, Онуфрии. Убийцы понесли заслуженное наказание, а разбитый и раненый сын Мелона покинул поле сражения для того, чтоб скрыть свой позор за стенами Бари и ожидать запоздалой помощи своих союзников.

Но военные силы Константина были задержаны войной с тюрками; Генрих был слабого и нерешительного характера, и вместо того, чтоб обратно перейти через Альпы с германской армией, папа привел с собой только стражу из семисот швабов и несколько лотарингских добровольцев. Во время его медленного перехода от Мантуи до Беневента под его священным знаменем собралась пестрая толпа итальянцев, принадлежавших к самым низким слоям общества; первосвященник спал в одной палатке с разбойниками; во фронте его армии виднелись пики вперемежку с крестами, и этот воинственный святой применил к делу приобретенные им в молодости познания касательно того, как распределять войска во время похода, как размещать их в лагерях и как водить на бой. Апулийские норманны могли вывести в поле только три тысячи всадников и небольшой отряд пехоты; измена местного населения лишила их подвоза съестных припасов и отрезала им отступление, а суеверное благоговение на минуту охладило их недоступное для страха мужество. Когда Лев приблизился с намерением напасть на них, они преклонили колена перед своим духовным отцом, не считая это за унижение. Но папа был неумолим; его высокорослые германцы насмехались над своими малорослыми противниками, и норманнам было объявлено, что их ожидает или смерть, или ссылка. Они не хотели унижать себя бегством, а так как многие из них были три дня без всякой пищи, то они решились умереть более скорой и более славной смертью. Они вскарабкались на гору Чивителлы и затем, спустившись в равнину, напали тремя отрядами на папскую армию. Стоявшие на левом фланге и в центре граф Аверсы Ричард и знаменитый Роберт Гвискар атаковали, прорвали, разбили наголову и преследовали толпы итальянцев, сражавшихся без дисциплины и не стыдившихся спасаться бегством. Более трудная задача выпала на их долю храброго графа Онуфрия, командовавшего кавалерией правого фланга. Германцы, как рассказывают, были плохими наездниками и не умели владеть копьем; но когда они сражались пешими, они составляли плотную и непроницаемую фалангу и обеими руками наносили своими длинными мечами такие удары, от которых не могли устоять ни люди, ни лошади, ни латы. После упорного боя они были окружены возвратившимися из преследования эскадронами и умирали на своем посту с уважением врагов и с удовлетворенной жаждой мщения. Спасавшийся бегством папа нашел ворота Чивителлы запертыми и был взят в плен благочестивыми победителями, которые, целуя его ноги, стали просить его благословить их и простить их греховную победу. Солдаты считали этого врага и пленника за наместника Христа, и хотя поведение норманнских вождей можно бы было объяснить политическими расчетами, они, по всему вероятию, также были заражены народным суеверием. В спокойном уединении благонамеренный папа стал оплакивать пролитие христианской крови, виновником которого был он сам; он сознавал, что сам был причиной греха и скандала; а так как его предприятие не имело успеха, то все осуждали его воинственные наклонности, неприличные для его звания. В этом душевном настроении он принял предложенные ему выгодные мирные условия, отказался от союза, который сам называл делом Божьим, и признал законными все прошлые и будущие завоевания норманнов. Провинции Апулия и Калабрия, кто бы ими ни завладел, составляли часть пожалованных Константином владений и наследственное достояние папского престола; поэтому тот факт, что папа уступил эти провинции, а норманны приняли их от него, упрочивал права и римского первосвященника и иноземных искателей приключений. Обе договаривающиеся стороны обещали поддерживать одна другую духовным и светским оружием; впоследствии норманны обязались уплачивать подать или ренту в размере двенадцати пенсов с каждого земельного участка, который можно вспахать одним плугом, и со времени этого достопамятного соглашения королевство Неаполитанское оставалось в течение более семисот лет ленным владением папского престола.

Родословную Роберта Гвискара вели то от норманнских крестьян, то от норманнских герцогов; от крестьян ее вела из гордости и из невежества одна греческая принцесса, а от герцогов ее вели из невежества и из лести итальянские подданные Гуискарда. На самом деле он, как кажется, происходил от второклассного или среднего дворянского сословия. Он был из рода вальвассоров, или знаменных дворян (bannerets), живших в Нижней Нормандии в округе Кутанса, в Готевильском замке; его отец Танкред был на хорошем счету при дворе и в армии герцога, которому был обязан доставлять десять солдат или рыцарей. Вследствие двукратного вступления в брак с особами не менее знатного происхождения он сделался отцом двенадцати сыновей, которые были воспитаны дома под беспристрастным и нежным надзором его второй жены. Но небольшого наследственного поместья было недостаточно для такого многочисленного и отважного потомства; видя вокруг себя пагубные последствия бедности и раздоров, сыновья Танкреда решились искать более блестящей фортуны во внешних войнах. Только двое из них оставались дома, чтоб поддерживать существование своего рода и ходить за престарелым отцом, а остальные десять братьев, лишь только достигали возмужалости, покидали свой замок, переходили через Альпы и присоединялись к поселившимся в Апулии норманнам. Старших увлекало их врожденное мужество; их успех служил поощрением для младших братьев, и трое первых по старшинству: Вильгельм, Дрогон и Онуфрий были достойны того, чтоб сделаться вождями своей нации и основателями новой республики. Роберт был старший из семи сыновей, родившихся от второго брака, и даже его враги не могли не признать за ним дарований военачальника и государственного человека. Своим ростом он был выше всех в армии; он был так хорошо сложен, что в нем с физической силой соединялась грация, и даже в своих преклонных летах он сохранял физическую бодрость и внушительную осанку. На его лице играл легкий румянец; у него были широкие плечи; его волосы и борода были длинны и белокуры; его глаза блестели, а его голос, подобно голосу Ахилла, мог внушать повиновение и наводить страх среди шума битвы. В грубые века рыцарства эти достоинства были так важны, что ни поэт, ни историк не может оставлять их без внимания: тот и другой могут заметить, что Роберт умел в одно и то же время и с одинаковой ловкостью действовать мечом, который держал в правой руке, и копьем, которое держал в левой, что в сражении при Чивителле он был три раза выбит из седла и что, по окончании этой достопамятной битвы, обе армии признали, что он всех превзошел своим мужеством. Его безграничное честолюбие было основано на сознании его превосходств; в своих стремлениях к владычеству он никогда не стеснялся требованиями справедливости и редко подчинялся голосу человеколюбия; хотя он не был равнодушен к славе, он действовал то с полной откровенностью, то тайком, смотря по тому, что было более выгодно в данную минуту. Прозвище Гвискара было дано этому знатоку политической мудрости вследствие того, что эту мудрость слишком часто смешивают с умением притворяться и обманывать, и апулийский поэт восхвалял Роберта за то, что он превосходил Улисса лукавством, а Цицерона красноречием. Впрочем, свою хитрость он скрывал под маской солдатского добродушия; в самую блестящую пору своей карьеры он был доступен для своих ратных товарищей и обходился с ними приветливо, а между тем как он потакал предрассудкам своих новых подданных, он и в манере одеваться и в образе жизни придерживался старинных обычаев своей родины. Одной рукой он жадно хватался за чужое добро, а другой щедро раздавал его; бедность, в которой он вырос, приучила его к воздержанности; барыши торговца не казались ему недостойными внимания, а своих пленников он подвергал медленным и жестоким пыткам для того, чтоб вынуждать от них указание их скрытых сокровищ. По словам греческих писателей, он отправился из Нормандии в сопровождении только пяти всадников и тридцати пехотинцев; но и эта цифра, как кажется, была преувеличена; шестой сын Танкреда Готевильского перешел через Альпы пилигримом, а его первый военный отряд был навербован между искателями приключений, жившими в Италии. Его братья и соотечественники поделили между собой плодородные земли Апулии; но каждый из них охранял свой участок с недоверчивостью скупца; честолюбивому юноше пришлось искать добычи в другом месте, и он проник до гор Калабрии, а в первых подвигах, которые он совершал, воюя с греками и с местным населением, нелегко различить героя от разбойника. Напасть врасплох на какой-нибудь замок или монастырь, поймать в ловушку какого-нибудь зажиточного местного жителя, награбить в соседних деревнях съестные припасы – таковы были бесславные подвиги, на которые он тратил свои умственные и физические силы. Норманнские волонтеры стали стекаться под его знамя, а служившие под его начальством калабрийские крестьяне усвоили название и характер норманнов.

Так как замыслы Роберта расширялись соразмерно с успехом, то он возбудил зависть в своем старшем брате, который, во время одной случайной ссоры, подверг его жизнь опасности и стеснил его личную свободу. После смерти Онуфрия его сыновья, по причине своей молодости, не могли принять на себя главного начальства над норманнами; честолюбие их опекуна и дяди низвело их до положения частный людей, и Гвискар был поднят на щите и провозглашен графом Апулии и главнокомандующим в республике. Пользуясь этим увеличением авторитета и материальных сил, он снова предпринял завоевание Калабрии и скоро стал стремиться к приобретению такого ранга, который навсегда поставил бы его выше всех его товарищей. За какое-то хищничество или святотатство папа отлучил его от церкви; но Николая Второго нетрудно было убедить, что раздоры между друзьями поведут лишь к их общей невыгоде, что норманны были верными поборниками папской власти и что гораздо безопаснее полагаться на союз с владетельным принцем, чем на прихоти аристократии. В Мельфи был созван собор из ста епископов, и граф приостановил одну важную экспедицию для того, чтоб охранять личную безопасность римского первосвященника и приводить в исполнение его декреты. Из признательности и из политических расчетов папа дал Роберту и его потомкам герцогский титул вместе с правом владеть Апулией, Калабрией и всеми землями, которые будут ими отняты как в Италии, так и в Сицилии у впавших в раскол греков и у неверных сарацинов. Одобрение папы могло служить оправданием для военных предприятий Роберта, но оно не могло подчинить его власти свободную и победоносную нацию без согласия этой последней; поэтому он скрывал свой новый титул до тех пор, пока его следующая экспедиция не ознаменовалась взятием Консенцы и Реджио. Среди вызванного этими победами триумфа он собрал свои войска и пригласил норманнов одобрить то, что было решено наместником Христа; солдаты приветствовали своего храброго герцога радостными возгласами, а графы, бывшие до той поры его равными, принесли присягу в верности с притворной готовностью и с тайным негодованием. С той минуты Роберт принял следующий титул: Милостью Бога и св. Петра, герцог Апулии, Калабрии (а впоследствии) и Сицилии, а чтоб оправдать и осуществить на деле эти блестящие титулы, он напрягал свои усилия в течение двадцати лет. Такие медленные успехи на таком небольшом пространстве могли бы показаться не соответствующими дарованиям вождя и мужеству нации; но число норманнов было невелико; их ресурсы были скудны, а их военная служба была добровольна и ненадежна. Для самых отважных замыслов герцога иногда служила препятствием оппозиция его парламента, состоявшего из баронов; избиравшиеся народом двенадцать графов составляли заговоры против его верховной власти, а сыновья Онуфрия жаловались на вероломство своего дяди, взывая к правосудию и к мщению. Благодаря своей ловкости и энергии Гвискар открыл их заговор, подавил их восстание и наказал виновных смертью или ссылкой; в этих внутренних распрях он бесплодно тратил и свое время и силы нации. После того, как он победил своих внешних врагов – греков, ломбардов и сицилийцев, остатки их военных сил укрылись в укрепленных и многолюдных городах морского побережья. Эти враги были опытны в искусстве строить укрепления и оборонять их, а норманны привыкли сражаться верхом в открытом поле и, чтоб овладеть крепостями, которых не умели осаждать, должны были прибегать к самым упорным усилиям. Салерно сопротивлялся более восьми месяцев; осада или блокада Бари длилась около четырех лет. Герцог Норманнский был впереди всех в минуту опасности и долее всех выносил усталость и лишения. В то время как он упорно нападал на цитадель города Салерно, брошенный с городского вала громадный камень вдребезги разбил одну из его военных машин, и один из осколков этой машины ранил его в грудь. Перед воротами города Бари он жил в дрянной хижине или лачуге, сделанной из сухого хвороста и покрытой соломой, – а это был очень опасный пост, так как он не был ничем защищен ни от зимнего холода, ни от неприятельских дротиков.

Завоевания Роберта в Италии входят в пределы теперешнего королевства Неаполитанского, и даже совершавшиеся в течение семисот лет перевороты не разорвали связи между теми провинциями, которые были объединены его оружием. В состав этой монархии вошли: греческие провинции Калабрия и Апулия, находившееся во власти ломбардов княжество Салерно, республика Амальфи и внутренние округи обширного и старинного герцогства Беневентского. Только три округа этого герцогства избежали его владычества – один навсегда, а два остальных до половины следующего столетия. Германский император передал римскому первосвященнику город Беневент вместе с примыкавшей к нему территорией или в качестве дара или путем обмена, и хотя эта священная территория иногда подвергалась нападениям, имя св. Петра в конце концов одержало верх над мечом норманнов. Первая колония, основанная норманнами в Аверсе, завладела Капуей и удержала ее в своей власти, а владетельные князья Капуи были доведены до такого положения, что просили милостыню перед дворцом своих предков. Герцоги теперешней метрополии – города Неаполя отстаивали народную свободу под покровительством Византийской империи. Между новыми приобретениями Гвискара останавливают на себе внимание читателя Салерно своей ученостью и Амальфи своей торговлей. I. Юриспруденция есть та сфера знаний, которая предполагает предварительное введение законов и права собственности, между тем как богословие, по-видимому, может быть заменено более правильным пониманием религии и законами здравого смысла. Но к медицине необходимость заставляет прибегать и дикарей, и философов, а если наши недуги обостряются от роскоши, зато в века варварства людям приходилось чаще страдать от побоев и ран. Медицинские познания греков распространились между арабами, поселившимися в Африке, в Испании и в Сицилии, и среди мирных международных сношений, часто прерывавшихся войнами, искра учености зажглась и с любовью охранялась в городе Салерно, который славился честностью своих мужчин и красотой своих женщин. Там была основана школа – первая школа, возникшая среди мрака, в который была погружена Европа; она была посвящена искусству исцелять страждущих; совесть монахов и епископов примирилась с этой благотворной и доходной профессией, и пациенты, принадлежавшие к самым высшим слоям общества и жившие в самых отдаленных странах, стали приглашать к себе салернских докторов или посещать их. Норманнские завоеватели оказывали этим докторам покровительство, а сам Гвискар хотя и вырос в занятиях военным ремеслом, но был способен ценить заслуги и достоинства ученых. Один из африканских христиан, по имени Константин, возвратился из Багдада после тридцатидевятилетних странствований, вполне усвоив знание арабского языка и арабскую ученость, и этот ученик Авиценны обогатил Салерно своими практическими сведениями, своими наставлениями и сочинениями. Его медицинская школа долго дремала под именем университета, но ее принципы были вкратце выражены в двенадцатом столетии в целом ряде афоризмов, изложенных в форме леонинских или рифмованных литературных стихов. II. В семи милях к западу от Салерно и в тридцати к югу от Неаполя когда-то ничтожный городок Амальфи доказал, к какому могуществу приводит предприимчивость и какие она приносит плоды. Его плодородная территория была невелика, но он стоял на берегу моря, которое было открыто для всех; его жители прежде всех стали снабжать западные страны мануфактурными изделиями и продуктами Востока, и эта прибыльная торговля сделалась для них источником богатства и свободы. Их управление было народное под властью герцога и под верховенством греческого императора. Внутри городских стен Амальфи насчитывали пятьдесят тысяч граждан, и ни в каком другом городе не было более обильных запасов золота, серебра и предметов изысканной роскоши. Толпившиеся в его порту моряки были в превосходстве знакомы с теорией и практикой мореходства и с астрономией, а их искусству или удаче мы обязаны изобретением компаса, доставившего возможность плавать по всем морям земного шара. Их торговые предприятия простирались до берегов Африки, Аравии и Индии или по меньшей мере имели целью продукты этих стран, а их поселения в Константинополе, Антиохии, Иерусалиме и Александрии приобрели привилегии независимых колоний. После трехсотлетнего процветания Амальфи не устоял против оружия норманнов и был разорен завистливой Пизой; но тысяча рыбаков, составляющие в настоящее время все его население, могут, несмотря на свою бедность, гордиться развалинами арсенала, собора и дворцов, в которых местные торговцы когда-то жили с царской пышностью.

Двенадцатого, и последнего из сыновей Танкреда, Роджера, долго задерживали в Нормандии его собственная молодость и преклонные лета его отца. Он принял приятное для него приглашение прибыть в Италию, и, торопливо достигнув норманнского лагеря в Апулии, сначала снискал уважение своего старшего брата, а потом возбудил в нем зависть.

Оба они были одинаково мужественны и одинаково честолюбивы; но юность, красота и изящные манеры Роджера расположили в его пользу и солдат и жителей. Он имел так мало средств для содержания себя и сорока своих приверженцев, что спустился с роли завоевателя на роль грабителя и с роли грабителя на роль домашнего вора, а понятия о собственности были в ту пору так шатки, что его собственный историк, по его особому требованию, возводит на него обвинение в краже лошадей из одной конюшни в Мельфи. Его мужество вывело его из бедности и унижения; от своего низкого ремесла он возвысился до заслуг и славы, приобретенных в священной войне, а в его нападении на Сицилию ему содействовали усердие и политика его брата Гвискара. После отступления греков идолопоклонники ^[22] загладили свои потери и восстановили свое низвергнутое владычество; но окончательное освобождение Сицилии, которое было безуспешно предпринято военными силами восточной империи, было совершено небольшим отрядом авантюристов. В первую экспедицию Роджер в открытой шлюпке преодолел действительные или мнимые опасности Сциллы и Харибды, высадился только с шестидесятью солдатами на неприятельском берегу, оттеснил сарацинов к воротам Мессины и благополучно возвратился домой с собранной на пути добычей. При обороне крепости Трани он также отличался необыкновенной деятельностью и стойкостью. В старости он любил рассказывать, как он сам и графиня, его жена, были доведены во время осады до такого бедственного положения, что у них был только один плащ, который они носили попеременно, и как во время одной вылазки его лошадь была убита, а он попался в руки сарацинов, но отбился своим мечом и возвратился в город со своим седлом на спине, не желая оставлять в руках бусурман даже самого ничтожного трофея. Во время осады Трани триста норманнов устояли против военных сил всего острова и отразили их нападения. В сражении при Черамио пятьдесят тысяч всадников и пехотинцев были разбиты ста тридцатью шестью христианскими солдатами, не включая в число этих последних св. Георгия, сражавшегося на коне в самых передовых рядах. Отбитые у неприятеля знамена и четыре верблюда были назначены в подарок преемнику св. Петра, и если бы эта отнятая у варваров добыча была выставлена не в Ватикане, а в Капитолии, она могла бы воскресить воспоминание о победах над карфагенянами. Эта незначительная цифра норманнов, по всему вероятию, обозначала только число их рыцарей или знатных всадников, при каждом из которых находились на поле сражения пять или шесть человек свиты; однако, если даже допустить такое объяснение и принять в соображение, что на стороне норманнов были преимущества храбрости, хорошего вооружения и воинской славы, все-таки в поражении такой многочисленной армии осмотрительный читатель усмотрит или чудо, или вымысел. Жившие в Сицилии арабы часто получали значительные подкрепления от своих соотечественников из Африки; во время осады Палермо норманнской кавалерии помогали галеры, присланные Пизой, а когда наступил час битвы, взаимная зависть между двумя братьями возвышалась до благородного и непреодолимого соревнования. После тридцатилетней борьбы Роджер получил, вместе с титулом великого графа, верховную власть над самым обширным и самым плодородным из всех островов Средиземного моря, а в его системе управления сказался такой благородный и просвещенный ум, который был и выше его времени, и выше его воспитания. Он дозволил мусульманам свободно исповедовать их религию и пользоваться их собственностью; один философ, бывший доктором в Мазаре и происходивший от рода Мухаммада, обратился к завоевателю с публичным приветствием и был приглашен ко двору; его география семи стран была переведена на латинский язык, и внимательно прочитавший ее Роджер предпочел книгу араба произведениям грека Птолемея. Остатки исповедовавших христианство туземцев содействовали успеху норманнов; они были за это награждены торжеством креста. Остров был снова подчинен юрисдикции римского первосвященника; в главных городах были посажены новые епископы, а духовенство было удовлетворено щедрыми пожалованиями в пользу церквей и монастырей. Впрочем, христианский герой отстоял свои права светского правителя. Вместо того чтобы отказаться от инвеституры бенефиций, он искусно обратил притязания пап в свою личную пользу, и верховенство короны было упрочено и расширено странной буллой, признававшей владетелей Сицилии наследственными и вечными легатами папского престола.

Завоевание Сицилии доставило Роберту Гвискару более славы, чем пользы; обладание Апулией и Калабрией не удовлетворяло его честолюбия, и он решился найти или создать предлоги для нападения на восточную империю и, быть может, для ее завоевания. Со своей первой женой, разделявшей с ним лишения его молодости, он развелся под предлогом кровного родства, а ее сыну Боэмунду было суждено скорее подражать, чем наследовать его знаменитому отцу. Второй женой Гвискара была дочь одного из салернских принцев; родившегося от нее сына Роджера Ломбарды признали преемником Гвискара; пять дочерей, которых Гвискар имел от той же жены, были выданы замуж за людей знатного происхождения, а одна из них была в нежном возрасте помолвлена за сына и наследника императора Михаила, красивого юношу Константина. Но константинопольский престол был потрясен внутренним переворотом; семейство императора Дуки было заперто во дворце или в монастыре, и огорченный несчастной судьбой своей дочери и своего союзника Роберт стал помышлять о мщении. Вскоре после того в Салерно появился грек, называвший себя отцом Константина и рассказывавший подробности своего падения и бегства. Герцог принял этого несчастного друга, окружил его царской пышностью и называл его императорскими титулами; во время торжественного переезда Михаила через Апулию и Калабрию народ приветствовал его своими слезами и возгласами, а папа Григорий Седьмой обратился к епископам с приглашением молиться о возвращении Михаилу престола и к католикам с приглашением сражаться за такое благочестивое дело. Беседы Михаила с Робертом были часты и дружественны, а для их обоюдных обещаний служили порукой мужество норманнов и богатства Востока. Однако, по признанию греков и латинов, этот Михаил был только выставкой, так как он был самозванец; это был или монах, бежавший из своего монастыря, или лакей, прежде служивший во дворце. Обман был устроен хитрым Гвискаром, который был уверен, что после того, как этот претендент придаст приличную окраску военной экспедиции, его нетрудно будет низвести на его прежнюю скромную роль. Но победа была единственным аргументом, способным убедить греков, а рвение латинов было гораздо слабее их легковерия; норманнские ветераны желали наслаждаться плодами своих трудов, а не воинственные итальянцы дрожали от страха при мысли о явных и о неведомых опасностях заморской экспедиции. На своих рекрутов Роберт старался влиять подарками, обещаниями и угрозами кар как светских, так и церковных; а некоторые из совершенных им насилий, быть может, послужили поводом для обвинения его в том, что он безжалостно вербовал на службу и стариков, и детей. После двухлетних непрерывных приготовлений его сухопутные и морские силы были собраны в Отранто, на крайней оконечности Италии, и Роберта сопровождали туда его жена, которая обыкновенно сражалась рядом с ним, его сын Боэмунд и то лицо, которое выдавало себя за императора Михаила. Тысяча триста рыцарей, частью принадлежавших по своему рождению к норманнской расе, частью только воспитанных в норманнской школе, составляли главную силу армии, которая доходила до тридцати тысяч человек разного рода. На ста пятидесяти судах уместились люди, лошади, оружие, военные машины и покрытые сырыми кожами деревянные башни; транспортные суда были построены в итальянских портах, а галеры были доставлены вступившей с Роджером в союз Рагузской республикой.

У входа в Адриатическое море берега Италии и Эпира сближаются. Расстояние между Брундизием и Дураццо, образующее так называемый римский проход, не превышает ста миль; против Отранто оно суживается до пятидесяти миль, а незначительная ширина этого пролива навела Пирра и Помпея на величественный или сумасбродный проект постройки моста. Прежде чем приступить к посадке войск на суда, норманнский герцог отрядил Боэмунда во главе пятнадцати галер с поручением напасть или угрожать нападением на остров Корфу, осмотреть противоположный берег и занять в окрестностях Валлоны гавань для высадки войск. Боэмунд совершил переезд и высадился на берег, не встретив неприятеля, а эта удачная попытка обнаружила, в каком пренебрежении и упадке находились морские силы греков. Острова и приморские города Эпира были покорены военными силами Роберта или одним страхом, который наводило его имя; из Корфу ^[23] Роджер отправился с своим флотом и армией осаждать Дураццо. Этот город был ключом для входа в империю с западной стороны; его охраняли старинные репутации, незадолго перед тем построенные укрепления, прославившиеся победами в восточных войнах патриции Георгий Палеолог и многочисленный гарнизон из албанцев и македонян, во все века отличавшихся воинскими доблестями. В этом предприятии мужеству Гвискара пришлось бороться с опасностями и неудачами всякого рода. В самое благоприятное время года внезапно поднялся снежный ураган в то время, как его флот плыл вдоль берега; сильный южный ветер вздул волны Адриатического моря, и новое кораблекрушение оправдало старинную гнусную репутацию Акрокеравнийских утесов. Паруса, мачты и весла частью сделались негодными для употребления, частью были унесены ветром; море и берег покрылись обломками судов, оружием и трупами, а большая часть провизии или потонула, или попортилась от воды. Герцогская галера с трудом спаслась от ярости волн, и Роберт провел целую неделю на ближнем мысу, собирая остатки своего флота и стараясь возбудить мужество в павших духом солдатах. Норманны уже не были теми отважными и опытными моряками, которые плавали по океану от берегов Гренландии до Атласских гор и с усмешкой отзывались о ничтожных опасностях Средиземного моря. Они плакали во время бури и были испуганы приближением венецианцев, которые выступили против них вследствие просьбы и обещаний византийского двора. Первое сражение не было неблагоприятно для Боэмунда – безбородого юноши, командовавшего флотом своего отца. Галеры Венецианской республики простояли всю ночь на якорях, расположившись в форме полумесяца, а во втором сражении они были обязаны победой своим искусным эволюциям, удачному размещению своих стрелков из лука, тяжести своих дротиков и греческому огню, которым снабдил их император. Апулийские и рагузские суда искали спасения у берегов; у некоторых из них победитель перерезал канаты, и они были уведены в плен, а сделанная из города вылазка распространила резню и смятение до палаток герцога Норманнского. В Дураццо были присланы подкрепления, а лишь только осаждающие утратили владычество на море, острова и приморские города перестали доставлять в их лагерь подати и съестные припасы. В этом лагере скоро возникли заразительные болезни; пятьсот рыцарей умерли бесславной смертью, а из списка погребений (если предположить, что все умершие были приличным образом погребены) видно, что Гвискар лишился десяти тысяч человек. Среди этих бедствий один Гвискар был тверд и непоколебим, и между тем, как он собирал новые военные силы из Апулии и Сицилии, он то громил стены Дураццо своими военными машинами, то пытался взобраться на них по лестницам, то подводил под них подкопы. Но его искусство и мужество натолкнулись на такое же мужество и на более усовершенствованное искусство. Он подкатил к подножию городского вала подвижную башню, в которой могли поместиться пятьсот солдат; но при спуске к воротам или к подъемному мосту башня была остановлена громадной перекладиной, и это деревянное сооружение мгновенно сделалось жертвой греческого огня.

В то время как на Римскую империю нападали на востоке турки, а на западе норманны, престарелый преемник Михаила передал скипетр в руки знаменитого полководца Алексея, сделавшегося основателем династии Комнинов. Принцесса Анна, которая была и дочерью Алексея и историком его царствования, замечает на своем высокопарном языке, что даже Геркулес был бы не в силах бороться с двумя противниками; поэтому она одобряет торопливое заключение мира с турками, давшее ее отцу возможность лично руководить обороной Дураццо. При своем вступлении на престол Алексей нашел лагерь без солдат, а казну без денег; но он выказал такую энергию и деятельность в своих распоряжениях, что в шесть месяцев собрал семидесятитысячную армию и совершил переход в пятьсот миль. Его войска были набраны в Европе и в Азии, на всем пространстве от Пелопоннеса до Черного моря; его личное величие обнаруживалось в серебряном вооружении и в богатой конской сбруе отряда конной гвардии, и его сопровождала свита из знатных людей и принцев; в числе этих последних были люди, носившие среди быстрых дворцовых переворотов порфиру и, благодаря мягкости нравов того времени, жившие в роскоши и в почете. Их юношеский пыл мог воодушевлять армию; но их склонность к наслаждениям и презрение к субординации были причиной неурядицы и несчастий, а их безотвязное требование скорой и решительной битвы сбило с толку осмотрительного Алексея, который мог бы окружить осаждающих и заставить сдаться от голода. Перечисление провинций наводит на печальное сравнение стабильных пределов римского мира с теми, которыми он ограничивался в ту пору; новые рекруты набирались на скорую руку и под влиянием страха, а чтоб присоединить к армии гарнизоны Анатолии или Малой Азии, пришлось очистить города, которые были немедленно заняты тюрками. Главную силу греческой армии составляли варанги или скандинавские телохранители, число которых было незадолго перед тем увеличено колонией изгнанников и добровольцев, пришедших с британского острова Фулы. Под игом норманнского завоевателя датчане и англичане терпели угнетения и сбились между собой; отряд юных авантюристов решился покинуть страну рабства; море было открыто для их бегства, и во время своих долгих странствований они посещали все берега, на которых надеялись найти свободу и средства для мщения. Греческий император принял их к себе на службу, и местом их первого поселения был новый город на азиатском берегу; но Алексей скоро вызвал их оттуда для охраны своей особы и своего дворца, и оставил их преданность и мужество в наследство своим преемникам. Когда они узнали, что неприятель, с которым их ведут сражаться, называется норманнами, в них воскресли воспоминания о прошлых бедствиях; они с радостью выступили в поход против национального врага и надеялись восстановить в Эпире репутацию, утраченную в битве при Гастингсе. К варангам присоединилось несколько отрядов франков или латинов, а мятежники, укрывшиеся в Константинополе от тирании Гвискара, нетерпеливо ждали случая выказать свое усердие и отомстить за вынесенные обиды. Ввиду трудностей своего положения император не пренебрег неприглядным содействием фракийских и болгарских павликиан и манихеев, а эти еретики соединяли с терпением мучеников мужество и дисциплину храбрых солдат. Мирный договор с султаном доставил императору отряд из тысячи тюрок, а копьям норманнской кавалерии Алексей мог противопоставить стрелы скифских всадников. Узнав о многочисленности выступившей против него армии, Роберт созвал своих командиров на совещание. «Вы видите, – сказал он, – в какой вы находитесь опасности; она настоятельна и неизбежна. Возвышенности покрыты войсками и знаменами, а греческий император привык к войнам и к победам. Наше единственное спасение в повиновении и в единодушии, и я готов уступить главное начальство более достойному вождю». Даже его тайные враги выразили ему, в эту опасную минуту, свое уважение и доверие. Тогда герцог продолжал: «Будем рассчитывать на плоды победы и отнимем у трусов средства к бегству. Сожжем наши суда и наши багажи и будем сражаться на этом месте, как если бы это было место нашей родины и нашего погребения». Это решение было одобрено единогласно и, выйдя из-за своих окопов, Гвискар выстроил свою армию в боевом порядке в ожидании приближавшегося неприятеля. Его тыл был прикрыт небольшой речкой; его правое крыло растянулось до берега моря, а левое до гор, и он, быть может, не знал, что на этом самом месте Цезарь и Помпей оспаривали друг у друга всемирное владычество.

Наперекор совету самых опытных вождей Алексей решился дать генеральное сражение и убеждал стоявший в Дураццо гарнизон содействовать освобождению города своевременной вылазкой. Он двинулся двумя колоннами с намерением до рассвета напасть на норманнов врасплох с двух противоположных сторон; его легкая кавалерия рассеялась по равнине; стрелки из лука составляли вторую линию, а варанги пожелали занять почетный пост в авангарде. В первой схватке боевые секиры иноземцев произвели сильное опустошение в армии Гвискара, уменьшившейся в ту пору до пятнадцати тысяч человек. Ломбардцы и калабрийцы обратились в позорное бегство; они бежали в направлении к реке и к морю; но мост был разрушен с целью помешать вылазке гарнизона, а вдоль берега стояли венецианские галеры, которые стали стрелять из своих военных машин в беспорядочное сборище беглецов. В то время как эти беглецы были на краю гибели, они были спасены мужеством и распорядительностью вождей. Греки изображали жену Роберта, Гаиту, воинственной амазонкой и второй Палладой, менее искусной в художествах, чем афинская богиня, но не менее ее страшной в бою; хотя Гаита и была ранена стрелой, она не покинула поля сражения и старалась увещаниями и собственным примером остановить спасавшиеся бегством войска. Ее слабый женский голос нашел поддержку в более звучном голосе и в более сильной руке герцога Норманнского, который был столько же хладнокровен в бою, сколько благороден в исполнении долга. «Куда, – воскликнул он громким голосом, – куда бежите вы? Ваш враг неумолим, а смерть не так мучительна, как рабство». Минута была решительная: когда варанги двинулись вперед из за пределов боевой линии, их фланги оказались незащищенными, восемьсот рыцарей, составлявшие главную боевую силу герцога, еще были целы и невредимы; они бросились в атаку, и греки со скорбью говорят о яростном и непреодолимом натиске французской кавалерии. Алексей сделал все, чего можно требовать от солдата и от полководца, но когда он сделался свидетелем избиения варангов и бегства тюрок, его презрение к собственным подданным убедило его, что дело окончательно проиграно. Оплакивая это печальное событие, принцесса Анна ограничивается тем, что хвалит силу и быстроту отцовского коня и энергическую борьбу Алексея с одним всадником, который едва не вышиб его из седла ударом копья, пронзившего императорский шлем. Благодаря своей отчаянной храбрости он пробился сквозь французский эскадрон, препятствовавший его бегству, и, пробродив два дня и две ночи в горах, нашел если не душевный, то физический отдых внутри городских стен Лихнида. Победоносный Роберт упрекал свои войска в том, что вследствие запоздалого и медленного преследования из его рук ускользнула такая блестящая добыча; но он нашел утешение для этой неудачи в забранных на поле сражения трофеях и знаменах, в богатстве и роскоши византийского лагеря и в славе, которую ему доставляло поражение армии в пять раз более многочисленной, чем его собственная. Множество итальянцев пали жертвами своей собственной трусости, но только тридцать из его рыцарей погибли в этой достопамятной битве. В римской армии потери греков, тюрок и англичан доходили до пяти или шести тысяч человек; лежащая подле Дураццо равнина обагрилась кровью людей знатного и царского происхождения, а смерть самозванца Михаила делала ему более чести, чем его жизнь.

Более нежели вероятно, что Гвискар не горевал об утрате этого мнимого императора, содержание которого стоило ему дорого и который вызывал со стороны греков только презрение и насмешки. После своего поражения греки не прекратили обороны Дураццо, и венецианский комендант заменил Георгия Палеолога, которого император неосторожно отозвал с его поста. Палатки осаждающих были превращены в бараки, способные защищать от зимней непогоды, а в ответ на отказ гарнизона сдаться Роберт дал понять, что его терпение по меньшей мере так же велико, как упорство осажденных. Быть может, он уже рассчитывал в ту пору на тайные сношения с одним знатным венецианцем, который, соблазнившись обещанием богатой и знатной невесты, согласился выдать город изменой. В одну темную ночь с городского вала были спущены веревочные лестницы, по которым молча взобрались ловкие калабрийцы, и греков разбудили имя победителя и звуки его труб. Впрочем, осажденные три дня защищались в улицах от неприятеля, в руках которого уже находился городской вал, и с той минуты, как город был обложен, и до той минуты, когда он был взят, прошло около семи месяцев. Из Дураццо норманнский герцог проник внутрь Эпира или Албании, перешел через первые горы Фессалии, застигнул врасплох триста англичан в городе Кастории, приблизился к Фессалонике и навел страх на Константинополь. Более настоятельная обязанность принудила его приостановить исполнение его честолюбивых замыслов. Кораблекрушения, заразительные болезни и неприятельский меч уменьшили его армию до одной трети ее первоначального состава, а вместо новобранцев, которыми он мог бы пополнить ее убыль, он получил из Италии жалобные письма, в которых его уведомляли о вызванных его отсутствием опасностях и бедствиях, о восстании городов и баронов в Апулии, о бедственном положении папы и приближении или вторжении германского короля Генриха. Он был такого высокого о себе мнения, что считал свое личное присутствие достаточным для безопасности государства, и совершил обратный переезд морем на одной бригантине, оставив армию под начальством своего сына и норманнских графов; Боэмунда он убеждал в необходимости уважать свободу равных с ним по рангу товарищей, а графов он убеждал в необходимости повиноваться воле их вождя. Сын Гвискара пошел по стопам своего отца, и греки сравнивали этих двух опустошителей с гусеницей и с саранчой, из которых последняя поедает то, что уцелело от первой. После двух побед, одержанных над императором, он спустился в равнину Фессалии и осадил столицу баснословного Ахиллова царства Лариссу, в которой находились казнохранилище и магазины византийской армии. Впрочем, нельзя не воздать должной похвалы стойкости и благоразумию Алексея, мужественно боровшегося с бедствиями того времени. При бедности государственной казны он не побоялся заимообразно взять из церквей излишние украшения; покинувших его армию манихеев он заменил некоторыми из живших в Молдавии племен; подкрепление из семи тысяч тюрок заменило их погибших соотечественников, с избытком возместив эту утрату, а греческие солдаты стали упражняться в верховой езде, в стрельбе из лука, в устройстве засад и в эволюциях. Алексей узнал по опыту, что спешившиеся грозные франкские всадники неспособны сражаться и даже почти неспособны двигаться; поэтому его стрелкам из лука было приказано целить не в людей, а в лошадей, а на тех пунктах, где можно было ожидать нападения, были разбросаны костыли и расставлены сети. В окрестностях Лариссы война велась мешкотно и с переменным счастьем. Мужество Боэмунда нигде ему не изменяло и нередко увенчивалось успехом; но его лагерь был разграблен греками при помощи военной хитрости; город был неприступен, а продажные или недовольные графы стали покидать его знамя, нарушать свою присягу и переходить на службу к императору. Алексей возвратился в Константинополь не столько со славой победителя, сколько с выгодами, доставляемыми победой. Очистив завоеванную территорию, которую уже нельзя было удержать в своей власти, сын Гвискара отплыл в Италию и был радостно встречен отцом, ценившим его заслуги и скорбевшим о его неудаче.

Из латинских принцев, желавших успеха Алексею и относившихся враждебно к Роберту, самым готовым к услугам и самым могущественным был Генрих Третий или Четвертый, король Германии и Италии и будущий западный император. Послание, с которым обратился к нему греческий монарх как к своему брату, наполнено самыми горячими изъявлениями дружбы и выражениями самого горячего желания скрепить их союз публичными и семейными узами. Он поздравляет Генриха с успешным окончанием справедливой и благочестивой войны и сожалеет о том, что благосостояние его собственных владений нарушено дерзким предприятием норманна Роберта. Список присланных им подарков знакомит нас с нравами того времени; то были – блестящая золотая корона, усыпанный жемчугом крест для ношения на груди, ящик с мощами и вместе с тем с именами и с титулами святых, хрустальная ваза, сардониксовая ваза, бальзамное дерево, по всему вероятию полученное из Мекки, и сотня пурпуровых матирей. К этому он присовокупил более солидный подарок из ста сорока четырех тысяч византийских золотых монет и уверение, что пришлет еще двести шестнадцать тысяч, лишь только Генрих вступит во главе армии на территорию Апулии и скрепит присягой союз против общего врага. Германский король, уже находившийся в ту пору в Ломбардии во главе армии и преданной ему партии, принял эти щедрые предложения и двинулся на юг; его остановило известие о битве при Дураццо; но страх, который внушали его военные силы или его громкое имя, заставил Роберта торопливо возвратиться домой, и этим Генрих сполна отплатил за полученный из Греции подарок. Генрих непритворно ненавидел норманнов, которые были союзниками и вассалами его непримиримого врага Григория Седьмого. Усердие и честолюбие этого высокомерного духовного сановника снова разожгли старинную вражду между троном и митрой; король и папа низложили один другого и каждый из них возвел соперника на трон своего светского или духовного антагониста. После поражения и смерти швабского мятежника Генрих отправился в Италию для того, чтоб надеть на свою голову императорскую корону и выгнать тирана церкви из Ватикана. Но римляне были преданы Григорию; их мужество окрепло от полученной из Апулии помощи людьми и деньгами, и германский король три раза безуспешно осаждал их город. В четвертом году он, как утверждают, подкупил византийским золотом римскую знать, у которой и поместья и замки были разорены войной. В его руки были отданы городские ворота, мост и пятьдесят заложников; антипапа Климент Третий был посвящен в Латеран и из признательности короновал своего покровителя в Ватикане; тогда император Генрих избрал своей резиденцией Капитолий в качестве законного преемника Августа и Карла Великого. В развалинах Септизония еще оборонялся племянник Григория; сам папа был осажден в замке св. Ангела своего норманнского вассала. Их дружеские отношения были прерваны какими то обоюдными обидами и несправедливостями; но ввиду крайней опасности Гвискар стал действовать так, как того требовали принесенная им присяга, его личные интересы, которые были сильнее всякой присяги, его влечение к славе и ненависть к обоим императорам. Он развернул священное знамя и решился поспешить на помощь к князю апостолов; он быстро собрал шесть тысяч всадников и тридцать тысяч пехотинцев, то есть самую многочисленную из всех когда-либо находившихся под его начальством армий, а во время его похода от Салерно до Рима его поощряли общие похвалы и обещания небесной помощи. Генрих, вышедший победителем из шестидесяти шести сражений, испугался его приближения; он вспомнил, что какие то важные дела требуют его присутствия в Ломбардии, обратился к римлянам с увещанием не нарушать их верноподданнических обязанностей и торопливо выехал из города за три дня до прибытия норманнов. В течение менее трех лет сын Танкреда Готевилльского прославил себя тем, что спас папу и заставил обоих императоров, и восточного и западного, спасаться бегством от его победоносных армий. Но торжество Роберта омрачили бедствия Рима. При помощи друзей Григория норманнам удалось пробить городские стены или взобраться на них по лестницам; но императорская партия еще была и сильна и деятельна; на третий день вспыхнуло сильное восстание, а одно неосторожное слово, сказанное победителем для поощрения к обороне или к мщению, послужило сигналом для поджогов и грабежа. Сицилийские сарацины, которые были подданными Роджера и союзниками его брата, воспользовались этим удобным случаем для того, чтоб грабить и осквернять священный город христиан; несколько тысяч граждан подверглись на глазах у своего духовного отца и от руки его союзников насилиям, захвату в плен или смерти, а обширная часть города между Латераном и Колизеем была уничтожена огнем и навсегда осталась необитаемой. Григорий покинул город, в котором его стали ненавидеть и, вероятно, перестали бояться, и отправился доживать свой век в салернском дворце. Хитрый первосвященник, быть может, льстил тщеславию Гвискара, обещая ему римскую или императорскую корону; но если эта опасная мера и могла разжечь честолюбие норманна, она навсегда оттолкнула бы самых преданных папе германских князей.

Освободитель и бич Рима мог бы наконец на время предаться отдыху; но в том же году, в котором от него бежал германский император, неутомимый Роберт снова взялся за свой проект восточных завоеваний. Из усердия или из признательности Григорий обещал ему владычество над Грецией и Азией, собранные им войска были воодушевлены своим успехом и горели нетерпением сразиться. Их многочисленность Анна сравнивает, применяясь к языку Гомера, с роем пчел; но я уже указал, какой был высший размер военных сил, находившихся в распоряжении Гвискара; они уместились в этой вторичной экспедиции на ста двадцати судах, а так как время года было позднее, то Гвискар предпочел порт Брундизия со всех сторон открытому отрантскому рейду. Предвидевший вторичное нападение Алексей усердно заботился о восстановлении морских сил империи и получил от Венецианской республики важные подкрепления, состоявшие из тридцати шести транспортных судов, четырнадцати галер и девяти галеотов или кораблей, отличавшихся необыкновенной крепостью и величиной. За эту услугу было щедро отплачено правом или монополией торговли, даровой уступкой нескольких лавок и домов в константинопольском порту и податью, которая была установлена в пользу Сен-Марка и была тем более приятна венецианцам, что собиралась с их соперника – города Амальфи. Благодаря союзу греков с венецианцами Адриатическое море покрылось неприятельскими судами; но вследствие небрежности этих судов и бдительности Роберта, или благодаря перемене ветра, или под прикрытием тумана Роберту удалось пробраться, и норманнские войска благополучно высадились на берегах Эпира. Во главе двадцати сильных и хорошо снаряженных галер неустрашимый герцог немедленно вышел на встречу к неприятелю, и хотя он более привык сражаться сидя на коне, он вверил исходу морской битвы и свою собственную жизнь, и жизнь своего брата и двух сыновей. Владычество на море оспаривалось в трех сражениях, происходивших в виду острова Корфу; в двух первых искусство и многочисленность союзников одержали верх, но в третьем норманны одержали решительную и полную победу. Легкие бригантины греков рассеялись в постыдном бегстве; девять венецианских плавучих крепостей оказали более упорное сопротивление; из них семь были потоплены, а две взяты; две тысячи пятьсот пленников тщетно молили победителя о пощаде, а дочь Алексея оплакивала гибель тринадцати тысяч подданных или союзников своего отца. Гвискар восполнял своим гением то, чему не научился на опыте; каждый вечер, после того как им был подан сигнал к отступлению, он хладнокровно обсуждал причины своей неудачи и придумывал новые способы восполнить то, чего ему недоставало, и сделать бесплодными превосходства своего противника. Наступление зимы заставило его приостановить наступательное движение; лишь только снова наступила весна, он опять стал помышлять о завоевании Константинополя; но вместо того, чтобы пробираться через возвышенности Эпира, он обратил свое оружие на Грецию и на острова, так как тамошняя добыча могла служить вознаграждением за его труды, а его сухопутные и морские силы могли там действовать сообща с большей энергией и с большим успехом. Но на острове Кефалония его замыслы были разрушены эпидемической болезнью; сам Роберт испустил дух в своей палатке на семидесятом году своей жизни, а народная молва приписывала его кончину отраве, в которой обвиняла или его жену, или греческого императора. Эта преждевременная смерть открыла беспредельное поле для фантастических предположений о тех подвигах, которые он еще мог бы совершить, а дальнейшие события достаточно ясно доказали, что могущество норманнов зависело от его существования. Победоносная армия, перед которой еще не появлялся неприятель, разъяснялась или отступила в беспорядке и в смятении, а дрожавший за безопасность своей империи Алексей был обрадован тем, что опасность миновала. Галера, на которой везли бренные останки Гвискара, потерпела крушение у берегов Италии; но трупу герцога не дали утонуть в морских волнах, и он был погребен в Венузии, которая прославилась не столько тем, что была местом погребения норманнского героя, сколько тем, что была родиной Горация. Его второй сын и преемник Роджер немедленно снизошел на скромную роль герцога Апулии, а храброму Боэмунду уважение или пристрастие его отца оставило в наследство только его меч. Притязания Боэмунда нарушали спокойствие нации, пока первый Крестовый поход против восточных неверующих не открыл для него более блестящего поприща славы и завоеваний. Самые блестящие человеческие надежды на будущее улетучиваются в могиле так же скоро, как и самые скромные. Мужская линия Роберта Гвискара пресеклась и в Апулии и в Антиохии при втором поколении; но его младший брат сделался прародителем целого ряда королей, и сыну великого графа достались в удел и имя и завоевания и мужество первого Роджера. Сын этого норманнского выходца родился в Сицилии; ему было только четыре года, когда он унаследовал верховную власть над этим островом, так что рассудок мог бы позавидовать его счастливой судьбе, если бы хоть на минуту мог увлечься хотя и благонамеренным, но, во всяком случае, химерических желанием властвовать. Если бы Роджер удовольствовался своими доходными наследственными владениями, его счастливые и признательные подданные, вероятно, считали бы его за своего благодетеля, а если бы его мудрое управление могло возвратить счастливые времена греческих колоний, богатство и могущество одной Сицилии могли бы доставить не менее того, чего можно было ожидать от самых обширных завоевательных замыслов. Но честолюбию великого графа были чужды такие благородные цели; оно нашло для себя удовлетворение вульгарным путем насилий и коварства. Он постарался подчинить своей власти весь Палермо, половина которого была отдана старшей линии его дома; он стал расширять свои владения в Калабрии далее тех пределов, которые были установлены прежними договорами, и с нетерпением следил за упадком физических сил Робертова внука, своего двоюродного брата Вильгельма Апулийского. При первом известии о его преждевременной смерти Роджер отплыл из Палермо с семью галерами, стал на якорь в Салернской бухте, принял, после десятидневных переговоров, верноподданническую присягу от жителей норманнской столицы, заставил баронов преклониться перед своей властью и исторгнул легальную инвеституру от пап, которые уже не были в состоянии выносить ни дружбу, ни вражду могущественного вассала. Он не посягнул на священную территорию Беневента, так как она была наследственным достоянием св. Петра; но взятием Капуи и Неаполя он довершил то, что было задумано его дядей Гвискаром, и победоносный Роджер сделался единственным наследником всех норманнских завоеваний. Из сознания своего могущества и своих личных достоинств он пренебрег титулами герцога и графа, так как остров Сицилия в соединении почти в третьей частью италийского континента могла служить основой для такого королевства, которое уступало бы первенство лишь монархиям французской и английской. Национальные вожди, присутствовавшие при его короновании в Палермо, конечно, имели право решить, под каким именем он будет над ними царствовать; но для принятия королевского титула было бы недостаточно сослаться на пример какого-нибудь греческого тирана или сарацинского эмира, а девятеро королей латинского мира, вероятно, не захотели бы принять его в свою среду, пока он не будет утвержден в своем новом звании римским первосвященником. Гордость Анаклета была удовлетворена тем, что он мог дать титул, до исходатайствования которого унизилась гордость норманна; но его собственный авторитет был поколеблен избранием на его место другого папы, назвавшегося Иннокентием Вторым, и между тем как Анаклет не двигался из Ватикана, его счастливый соперник, бродя по Европе, добился того, что был повсюду признан в своем звании. Юная монархия Роджера была поколеблена и почти ниспровергнута неудачным выбором духовного покровителя и для того, чтобы погубить сицилийского разбойника, стали действовать заодно и меч германского императора Лотаря Второго, и произнесенное Иннокентием отлучение от церкви и флоты Пизы, и усердие св. Бернара. После мужественного сопротивления норманнский принц был выгнан с италийского континента, а когда совершалась церемония инвеституры нового герцога Апулии, папа и император держали концы gonfanon’a или флагштока в знак того, что они не отказывались от своих прав и прекратили свою вражду. Но эта недоверчивая дружба была непродолжительна и непрочна; болезни и дезертирство скоро уничтожили германскую армию; герцог Апулии вместе со всеми своими приверженцами был стерт с лица земли завоевателем, редко прощавшим своих врагов как мертвых, так и живых, хотя и высокомерный, но слабый первосвященник сделался, подобно своему предместнику Льву Девятому, пленником и другом норманнов, а их примирение было прославлено красноречием св. Бернара, который стал с тех пор преклоняться перед титулом и добродетелями короля Сицилии.

В искупление своей нечестивой войны против преемника св. Петра, этот монарх обещал развернуть христианское знамя и поспешил исполнить обет, который был вполне согласен и с его интересами и с его желанием отомстить за себя. Бедствия, незадолго перед тем вынесенные Сицилией, давали ему право отплатить сарацинам тем же; норманнам, соединившимся узами родства с множеством местных подданных, напомнили о морских трофеях предков этих подданных; в них возбудили соревнование и в то время, как они находились в полном цвете сил, они вступили в борьбу с приходившим в упадок африканским государством. Когда халиф из рода Фатимидов отправился завоевывать Египет, он дал своему служителю Иосифу, в награду за его действительные заслуги и за его мнимую преданность, свою царскую мантию, сорок арабских коней, свой дворец вместе с роскошной мебелью и управление государствами Тунисским и Алжирским. Потомки Иосифа, Зеириды позабыли, что на них лежал долг преданности и признательности к давнишнему благодетелю; они жадно наслаждались и злоупотребляли плодами своей удачи, и после того, как они пережили, подобно многим восточным династиям, непродолжительную эпоху благосостояния, стали приходить в упадок от своего собственного бессилия. С сухого пути их теснили фанатические мароккские владетели Альмогады, между тем как их приморские берега были открыты для нападений греков и франков, взявших с них еще в конце одиннадцатого столетия выкуп в двести тысяч золотых монет. Роджер начал с того, что присоединил к королевству Сицилии остров или утес Мальту, впоследствии прославленную основанием военной и религиозной колонии. Затем он направил свое оружие против сильного приморского города Триполи, а если он и приказал умертвить всех мужчин и увел в плен всех женщин, то для него могли служить оправданием такие же жестокости, нередко совершавшиеся мусульманами. Столица Зеиридов называлась Африкой по имени страны и Махдией по имени своего арабского основателя; она была построена на откосе и была хорошо укреплена, но недостатки порта не вознаграждались плодородием соседней равнины. Сицилийский адмирал Георг осадил Махдию во главе флота, состоявшего из ста пятидесяти галер и обильно снабженного солдатами и военными машинами; царствовавший там монарх спасся бегством; мавританский губернатор не хотел сдаться на капитуляцию и во избежание окончательного и неотразимого приступа втайне бежал вместе с местными мусульманскими жителями, оставив и город и его сокровища в добычу хищным франкам. В несколько следовавших одна вслед за другой экспедиций король Сицилии или его генералы завладели городами Тунисом, Сафаксом, Капсией, Боном и длинной полосой приморских берегов, в крепостях были поставлены гарнизоны, страна была обложена данью, и хвастовство с примесью лести могло сделать на меч Роджера надпись, которая приписывала ему покорение Африки. После смерти Роджера этот меч разбился, а в бурное царствование Роджерова преемника эти заморские владения или были оставлены в пренебрежении, или были очищены, или были утрачены. Триумфы Сципиона и Велизария доказали, что африканский континент не был ни недоступен ни непокорим; однако великие христианские монархи и великие христианские державы неоднократно терпели неудачи в своих нападениях на мавров, между тем как эти последние могли похвастаться быстрым завоеванием Испании и продолжительным над ней владычеством.

После смерти Роберта Гвискара норманны в течение с лишком шестидесяти лет не возобновляли своих нападений на восточную империю. Из желания возвысить свое королевское достоинство Роджер стремился к политическому и семейному союзу с греческими монархами; он стал искать руки одной принцессы из дома Комнинов, и начавшиеся переговоры, по-видимому, обещали успех. Но презрительное обхождение с его послами раздражило тщеславие нового монарха, а за высокомерие византийского двора поплатилось, по законам всех народов, невинное население. Сицилийский адмирал Георг появился перед Корфу с флотом из семидесяти галер, и как этот остров, так и город того же имени были отданы в его руки недовольными жителями, уже знавшими по опыту, что осада еще более разорительна, чем уплата дани. Во время этого нашествия, имевшего некоторую важность в истории торговли, норманны разбойничали по морю и по греческим провинциям, а их хищничество и жестокосердие не пощадили даже почтенной древности Афин, Фив и Коринфа. От того опустошения, которому подверглись в ту пору Афины, до нас не дошло никаких воспоминаний. Латинские христиане взобрались на старинные городские стены, окружавшие, но не охранявшие пышные Фивы, и употребили Евангелие только на освящение клятвы, принесенной местным населением в том, что оно ничего не скрыло из своей наследственной собственности или из своего благоприобретенного имущества. Построенный на низменности Коринф был очищен при приближении норманнов; греки удалились в цитадель, стоявшую на значительном возвышении и обильно снабженную водой из классического источника Пирены; эта крепость могла бы считаться неприступной, если бы недостаток мужества могли восполнять искусственные или природные выгоды положения. Лишь только осаждающие дали себе труд (это был их единственный труд) вскарабкаться на возвышение, их начальник мог подивиться своей собственной победе; он изъявил свою признательность Небесам тем, что унес с алтаря драгоценный образ св. Феодора, считавшегося покровителем города. Ткачи и ткачихи шелковых материй, перевезенные оттуда Георгом в Сицилию, составляли самую ценную часть собранной там добычи, а сравнивая искусство местных фабричных с нерадением и трусостью местных солдат, Георг, как рассказывают, заметил, что прялка и ткацкий станок – единственные оружия, которыми способны владеть греки. Эта морская экспедиция ознаменовалась двумя замечательными событиями – освобождением короля Франции из плена и появлением сицилийского флота перед византийской столицей. Людовик Седьмой, возвращавшийся морем из неудачного Крестового похода, был захвачен греками, бессовестно нарушившими в этом случае и законы чести и законы религии. Царственный пленник был обязан своим освобождением случайной встрече с норманнским флотом; проведя несколько времени при сицилийском дворе, где пользовался и свободой и почетом, Людовик продолжал свое путешествие в Рим и в Париж. В отсутствие императора Константинополь и Геллеспонт оставались без всякой защиты, и никто не ожидал, чтоб им могла угрожать какая-либо опасность. Так как солдаты ушли под знаменем Мануил а, то духовенство и народ были поражены удивлением и ужасом при появлении целого ряда неприятельских галер, смело бросивших якорь перед императорской столицей. Сицилийский адмирал не имел в своем распоряжении достаточных военных сил для того, чтобы предпринять осаду обширной и многолюдной метрополии, или для того, чтобы попытаться взять ее приступом; но он нашел для себя удовлетворение в том, что унизил гордость греков и указал флотам западных народов путь к завоеваниям. Он высадил на берег нескольких солдат для того, чтобы они оборвали фрукты в императорских садах, и начадил наконечники из серебра или, что более вероятно, из зажигательных снарядов на те стрелы, которые он метал в дворец цезарей.

Мануил сделал вид, будто не придает никакой важности шуточной обиде, которую ему нанесли сицилийские пираты, воспользовавшись его минутной неосмотрительностью, но и его воинственное мужество и военные силы империи требовали мщения. Архипелаг и Ионическое море покрылись его военными судами и судами венецианцев; но я не знаю, при помощи какой громадной цифры транспортов для людей и припасов и разных легких мореходных судов, наше здравомыслие или даже наше воображение могло бы примириться с поразительным сообщением византийского историка, будто вся масса судов доходила числом до тысячи пятисот. Военные действия император вел с благоразумием и с энергией; на обратном пути Георг лишился девятнадцати галер, которые были взяты поодиночке неприятелем; Корфу, после упорной обороны, стал молить своего законного государя о пощаде, и скоро не оказалось в пределах восточной империи ни одного норманнского корабля и ни одного норманнского солдата, которые не находились бы во власти греков. Счастье и здоровье Роджера уже начали изменять ему; в то время, как он выслушивал в своем палермском дворце донесения посланцев, извещавших его то о победах, то о поражениях, непобедимого Мануила, всегда сражавшегося в передовых рядах, и греки и латины называли Александром или Геркулесом своего времени.

Монарх такого закала не мог удовольствоваться тем, что отразил дерзкое нападение варваров. Сознание своих прав и своих обязанностей, а быть может также личные интересы и жажда славы, побуждали Мануила восстановить прежнее величие империи, возвратить ей провинции италийскую и сицилийскую и наказать мнимого короля, который был не более как внук норманнского вассала. Туземное население Калабрии еще было привязано и к греческому языку и к греческому культу, которые были, безусловно, запрещены латинским духовенством; лишившаяся своих собственных герцогов, Апулия была привязана к сицилийскому королевству узами рабской зависимости; основатель монархии властвовал при помощи меча, а его смерть ослабила страх, в котором жили его подданные, но не уничтожила причин их недовольства; феодальная система управления всегда носила в самой себе зародыши мятежа, и один из племянников самого Роджера был тот, кто призвал врагов своего семейства и своей нации. Величие императорского звания, равно как непрерывные войны с венграми и с тюрками, не дозволили Мануилу лично предпринять италийскую экспедицию. Греческий монарх вверил флот и армию храброму и знатному Палеологу; первым подвигом этого главнокомандующего была осада города Бари, а во всех дальнейших военных операциях золото столько же служило орудием для победы, сколько сталь. Салерно и некоторые другие города западного побережья оставались верными норманнскому королю; но в течение двух кампаний он лишился большей части своих континентальных владений, а скромный император, ненавидевший лесть и ложь, был доволен взятием в Апулии и в Калабрии трехсот городов или селений, названия и титулы которых были удовлетворены подлинным или мнимым пожалованием, скрепленным печатью германских цезарей; но преемник Константина скоро отказался от такого унизительного дара, предъявил свои неотъемлемые права на обладание Италией и выразил намерение прогнать варваров за Альпы. Вольные города, увлекшись заманчивыми речами, щедрыми подарками и безграничными обещаниями своего восточного союзника, упорствовали в своей благородной борьбе с деспотизмом Фридриха Барбароссы; на счет Мануила были снова построены городские стены Милана и, по словам одного историка, он влил потоки золота в Анкону, в которой привязанность к грекам окрепла от завистливой вражды к венецианцам. Анкона была важным военным пунктом благодаря своему положению в центре Италии и своей торговле; Фридрих два раза осаждал ее, но императорскую армию два раза отражала привязанность к свободе; эту привязанность поддерживали константинопольские послы, а самых неустрашимых патриотов и самых верных своих слуг византийский двор награждал богатствами и почестями⁾. Гордость Мануила не дозволяла ему признать своим коллегой варвара; его честолюбие было возбуждено надеждой сорвать императорскую мантию с германского узурпатора и заставить как на востоке, так и на западе признать свой законный титул единственного императора римлян. В этих видах он стал искать содействия римского населения и римского первосвященника. Некоторые из римских аристократов приняли сторону греческого монарха; блестящая свадьба его племянницы с Одоном Франгипани обеспечила ему содействие этой влиятельной семьи, и в древней метрополии стали относиться с уважением к его знамени или к его изображению. Во время ссоры Фридриха с Александром Третьим папа два раза принимал в Ватикане константинопольских послов. Они льстили его благочестию давно обещанным соединением двух церквей, пользовались корыстолюбием его продажных царедворцев и убеждали римского первосвященника воспользоваться нанесенным ему оскорблением и благоприятной минутой для того, чтобы смирить варварскую наглость аллеманнов и признать того, кто был настоящим преемником Константина и Августа.

Но это завоевание Италии и это всемирное владычество скоро выпали из рук греческого императора. Его первые требования были отклонены осмотрительным Александром Третьим, тщательно взвесившим все последствия такого глубокого и важного переворота; впрочем, ради замены одного императора другим папа и не мог отказаться от того, что было наследственным достоянием латинов. После своего примирения с Фридрихом он стал высказываться более решительно, утвердил то, что было сделано его предшественниками, отлучил от церкви приверженцев Мануила и провозгласил окончательное разделение церквей или, по меньшей мере, империй Константинопольской и Римской. Вольные города Ломбардии позабыли о своем иноземном благодетеле, который, не сохранивши дружбу Анконы, скоро навлек на себя вражду Венеции. Из корыстолюбия или из желания удовлетворить жалобы своих подданных греческий император приказал арестовать венецианских купцов и конфисковать их товары. Это нарушение международных прав раздражило свободную и коммерческую нацию; сто галер были спущены на воду и вооружены в течение стольких же дней; они обошли берега Далмации и Греции, но после некоторых обоюдных потерь война окончилась соглашением бесславным для империи и неудовлетворительным для республики, и полное отмщение, как за прежние обиды, так и за нанесенные вновь было предоставлено следующему поколению. Начальник Мануйловой армии уведомил своего государя, что его военные силы достаточны для подавления всякого внутреннего восстания в Апулии и в Калабрии, но что он не будет в состоянии отразить предстоящее нападение короля Сицилии. Его предсказание скоро оправдалось; смерть Палеолога предоставила высшую военную власть нескольким начальникам, которые были одинакового ранга и были одинаково лишены воинских дарований; греки были побеждены и на суше и на море, а пленники, спасшиеся от меча норманнов и сарацинов, отказались от всяких неприязненных действий против личности или против владений победителя. Впрочем, король Сицилии питал уважение к мужеству и настойчивости Мануила, который высадил на берегах Италии новую армию; он обратился с почтительными предложениями к этому новому Юстиниану, испросил заключение мира или перемирия на тридцать лет, принял в виде дара королевский титул и признал себя военным вассалом Римской империи. Византийские цезари удовольствовались этим призрачным верховенством, не ожидая и, быть может, не желая услуг от норманнской армии, и это тридцатилетнее перемирие не было нарушено никакими войнами между Сицилией и Константинополем. Перед истечением этого срока троном Мануила противозаконно завладел бесчеловечный тиран, внушивший отвращение и своему отечеству и всему человеческому роду; внук Роджера, Вильгельм Второй обнажил свой меч по просьбе спасшегося бегством члена дома Комнинов, а подданные Андроника приняли чужеземцев как друзей, потому что ненавидели своего государя, как злейшего из своих врагов. Латинские историки с удовольствием описывают быстрые военные успехи четырех графов, напавших на Румелию во главе флота и армии и подчинивших королю Сицилии много замков и городов. Греки порицают и преувеличивают бесстыдные и святотатственные жестокости, совершенные при разграблении второго города империи Фессалоники. Первые оплакивают участь этих непобедимых, но доверчивых воинов, погубленных коварством побежденного врага. Последние с торжеством воспевают неоднократные победы своих соотечественников на Мраморном море или Пропонтиде, на берегах Стримона и под стенами Дураццо. Восстание, наказавшее Андроника за его преступления, направило против франков усердие и мужество восторжествовавших повстанцев; десять тысяч врагов легли на поле сражения, и новый император Исаак Ангел мог обойтись с четырьмя тысячами пленников по внушению своего тщеславия или своей мстительности. Таков был исход последней борьбы греков с норманнами; не прошло с тех пор и двадцати лет, как соперничавшие между собой нации исчезли или томились под игом чужеземцев, а преемники Константина не дожили до того времени, когда могли бы издеваться над падением сицилийской монархии.

Скипетр Роджера перешел сначала к его сыну, а потом к его внуку; оба они носили имя Вильгельма, но резко отличались один от другого прозвищами злого и доброго; однако эти прозвища, по-видимому, обозначавшие высшую степень порочности и добродетели, не могут быть в точности применены ни к одному из этих двух норманнских монархов. Когда опасность или стыд заставляли первого Вильгельма браться за оружие, он не изменял наследственному мужеству своего рода; но его характер был вял, его нравы были распутны, его страсти были необузданны и пагубны, и на нем, как на монархе, лежала ответственность не только за его личные пороки, но и за пороки великого адмирала Майо, злоупотреблявшего доверием своего благодетеля и замышлявшего покушение на его жизнь. Со времени ее завоевания арабами Сицилия носила на себе резкий отпечаток восточных нравов; там заимствовали от султанов и деспотизм, и пышность, и даже гаремы, и христианское население должно было выносить гнет и оскорбления от евнухов, или открыто исповедовавших религию Мухаммада или скрывавших свою к ней привязанность. Один красноречивый историк того времени описал бедственное положение своего отечества – честолюбие и падение неблагодарного Майо, восстание и наказание его убийц, заключение в тюрьму и освобождение самого короля, распри между частными людьми, вызванные государственными смутами, и различные бедствия и раздоры, от которых страдали Палермо, Сицилия и континент в царствование Вильгельма Первого и во время несовершеннолетия его сына. Молодость, невинность и красота Вильгельма Второго сделали его дорогим для нации; взаимная вражда партий прекратилась; законы снова получили обязательную силу и со времени совершеннолетия этого всеми любимого государя до его преждевременной смерти Сицилия наслаждалась непродолжительным периодом внутреннего спокойствия, справедливости и благосостояния, которому придавала тем более высокую цену, что еще не позабыла прошлого и опасалась за будущее. Потомство Танкреда Готевилльского по мужской линии пресеклось со смертью Вильгельма Второго; но тетка Вильгельма, дочь Роджера, вышла замуж за самого могущественного из монархов того времени, и сын Фридриха Барбароссы, Генрих Шестой перешел через Альпы для того, чтобы вступить в обладание императорской короной и наследством, на которое имела право его жена. Во владение этим наследством он мог вступить только силой оружия и наперекор единодушному желанию свободного народа.

Я с удовольствием приведу здесь подлинные слова и мнения историка Фальканда, писавшего во время и на самом месте этих событий с чувствами патриота и с прозорливостью государственного человека. «Констанция, родившаяся в Сицилии, выросшая с самой колыбели в удовольствиях и в достатке, и воспитанная в искусствах и нравах этого счастливого острова, уже давно покинула нас для того, чтобы обогатить варваров нашими сокровищами, а теперь возвращается к нам со своими варварскими союзниками для того, чтобы попирать ногами все, что есть прекрасного на ее почтенной родине. Я предвижу, с какой свирепостью появятся здесь сонмища варваров, какой страх овладеет нашими богатыми городами и селениями, расцветшими во время продолжительного мира, как они будут опустошены убийствами и грабежом и опозорены невоздержанностью и распутством врагов. Я предвижу избиение или порабощение наших граждан и изнасилование наших девушек и женщин. Что должны делать сицилийцы в этой крайности? – спрашивает он, обращаясь к одному из своих друзей. Путем единодушного избрания мужественного и опытного короля еще можно спасти Сицилию и Калабрию, а на легкомыслие апулийцев, всегда жаждущих какого-нибудь нового переворота, я не возлагаю никакого доверия и никаких надежд. Если мы лишимся Калабрии, то наши высокие башни, наше многочисленное юношество и морские военные силы Мессины все-таки будут в состоянии предохранить нас от вторжения чужеземцев. Но если свирепые германцы будут действовать заодно с мессинскими пиратами, если они опустошат огнем ту плодородную страну, которую так часто опустошает своим огнем гора Этна, то какие же средства обороны останутся у внутренней части острова, у тех прекрасных городов, которых никогда не должно бы было осквернять вторжение варвара. Катания была снова разрушена землетрясением; древняя доблесть Сиракуз исчезла в бедности и в одиночестве; но Палермо еще увенчан диадемой, и внутри его тройных стен живет немало предприимчивых христиан и сарацинов. Если бы эти две нации могли соединиться ради их общей безопасности под властью одного короля, они могли бы устремиться на варваров с неотразимой силой. Но если сарацины, выведенные из терпения неоднократными обидами, отвернутся от нас и восстанут, если они займут нагорные замки и морское прибрежье, христианам будет угрожать двойное нападение: они будут поставлены между молотом и наковальней и будут обречены на безнадежное и неизбежное рабство». Мы не должны позабывать, что в настоящем случае лицо духовного звания ставит свое отечество выше своей религии, и что мусульмане, которых оно старается привлечь к совокупной обороне, еще были многочисленны и могущественны в сицилийском государстве.

Надежды или по меньшей мере желания Фальканда были частью удовлетворены единодушным избранием Танкреда, который был внук первого короля и хотя был незаконного происхождения, но отличался незапятнанными гражданскими и военными доблестями. В течение тех четырех лет, которыми закончились и его жизнь, и его царствование, он постоянно удерживал напор германцев на самой отдаленной окраине апулийской границы, а то, что он возвратил неприятелю свою царственную пленницу Констанцию, не нанеся ей никакой обиды и не потребовав никакого выкупа, как кажется, заходило за пределы того великодушия, которое допускалось политикой и благоразумием. После его смерти его жена и его малолетний сын лишились престола без сопротивления, и Генрих продолжал свое победоносное наступление из Капуи в Палермо. Его успех уничтожил политическое равновесие в Италии, и если бы папа и вольные города руководствовались своими явными и существенными интересами, они употребили бы в дело все земные и небесные силы для того, чтобы не допустить опасного присоединения сицилийского королевства к германской империи. Но политическая изворотливость, за которую так часто хвалили или хулили Ватикан, оказалась в этом случае недальновидной и бездейственной, и если правда, что Целестин Третий сшиб ногой императорскую корону с головы павшего перед ним ниц Генриха, то такое проявление бессильного высокомерия могло лишь заглушить в сердце императора чувство признательности и сделать из него врага. Генуэзцы, которые вели выгодную торговлю в Сицилии и завели там свои поселения, вняли обещаниям Генриха, что его признательность будет беспредельна и что он скоро удалится; их флот владычествовал в Мессинском проливе, и они открыли императору вход в Палермский порт, а первым делом его управления было уничтожение привилегий и отобрание, собственности этих неосторожных союзников. Последнее из высказанных Фалькандом ожиданий не сбылось вследствие раздоров, возникших между христианами и магометанами; они вступили между собой в борьбу внутри столицы; несколько тысяч магометан было убито, но оставшиеся в живых их единоверцы укрепились в горах и в течение с лишком тридцати лет нарушали внутреннее спокойствие острова. Политические расчеты побудили Фридриха Второго переселить шестьдесят тысяч сарацинов в Нокеру, что в Апулии. В своей борьбе с римской церковью и император и его сын Манфред пользовались позорной помощью врагов Христа, и эта мусульманская колония сохраняла внутри Италии и свою религию и свои нравы, пока не была с корнем уничтожена в конце тринадцатого столетия усердием и мстительностью принцев из дома Анжу. Все бедствия, которые заранее оплакивал красноречивый Фальканд, были превзойдены жестокосердием и жадностью германского завоевателя, осквернявшего королевские гробницы и разыскивавшего скрытые сокровища и в палермском дворце, и в городе, и во всем королевстве; жемчуг и драгоценные каменья было нетрудно скрыть, но собранное в Сицилии золото и серебро было навьючено на ста шестидесяти лошадях. Юный король, его мать и сестры и знатные люди обоего пола были поодиночке размещены по альпийским крепостям и, по поводу самых легких слухов о восстании пленников, их лишали жизни, или выкалывали им глаза, или делали из них кастратов. Сама Констанция была тронута бедственным положением своего отечества; эта представительница норманнского королевского рода старалась сдерживать своего деспотического супруга и сохранить наследственные владения своего новорожденного сына, который был так знаменит в следующем веке под именем императора Фридриха Второго. Через десять лет после этого переворота французские монархи присоединили герцогство Нормандию к своим владениям; скипетр старинных герцогов Норманнских был передан внучкой Вильгельма Завоевателя дому Плантагенетов, и предприимчивые норманны, стяжавшие столько трофеев во Франции, Англии и Ирландии, в Апулии, в Сицилии и на Востоке, смешались путем побед или путем рабства с побежденными нациями.

Глава LVII Тюрки сельджуки. – Их восстание против завоевателя Индостана, Махмуда. – Тогрул покоряет Персию и покровительствует халифам. – Поражение и взятие в плен императора Романа Алп-Арсланом. – Могущество и великолепие Малик-шаха. – Завоевание Малой Азии и Сирии. – Положение и угнетенное состояние Иерусалима. – Благочестивые странствования к гробу Господню

С острова Сицилии читатель пусть теперь перенесется за Каспийское море, откуда вышли те тюрки или туркмены, против которых был главным образом предпринят первый Крестовый поход. Империя, основанная ими в шестом столетии в скифских странах, уже давно распалась; но их имя еще пользовалось громкой известностью среди греков и на Востоке, а остатки этой нации, состоявшие из могущественных и независимых племен, были рассеяны по степям от Китая до берегов Окса и Дуная; венгерская колония вошла в состав европейской республики, а азиатские троны были заняты рабами и солдатами тюркского происхождения. В то время как копье норманнов поработило Апулию и Сицилию, толпы этих северных пастухов рассеялись по персидскому царству; их князья из рода Сельджуков основали могущественную и прочную империю на всем пространстве от Самарканда до границ Греции и Египта, и тюрки постоянно владели Малой Азией до той поры, когда их победоносное знамя было водружено на Софийском соборе.

Одним из самых могущественных тюркских монархов был Махмуд. Газневи, царствовавший в восточных провинциях Персии через тысячу лет после рождения Христа. Его отец Сабуктегин был рабом того раба, который сам был рабом при повелителе правоверных. Но в этой рабской генеалогии первая ступень была чисто номинальная, так как на ней стоял владетель Трансоксианы и Хорасана, находившийся в номинальной зависимости от халифа Багдадского; на второй ступени стоял государственный министр, полководец Саманидов, разорвавший своим восстанием узы политического рабства. Но третью ступень занимал в семействе этого мятежника настоящей домашний раб Сабуктегин, возвысившийся благодаря своему мужеству и ловкости до звания главного начальника города и провинции Газни в качестве зятя и преемника своего признательного повелителя. Приходившая в упадок династия Саманидов сначала находила защитников в своих служителях, а в конце концов была ими свергнута, и среди общественной неурядицы фортуна Махмуда становилась все более и более блестящей. Для него был впервые придуман титул султана, и его владения расширились от Трансоксианы до окрестностей Исфагана, от берегов Каспийского моря до устьев Инда; но главным источником славы и богатства была для него священная война с индостанскими Генту. Описание всех битв и осад, происходивших во время его двенадцати экспедиций, едва ли могло бы уместиться в одном волюме, а я не могу посвятить ему и целой страницы. Этого мусульманского героя никогда не устрашали ни неблагоприятное время года, ни вышина гор, ни ширина рек, ни бесплодие пустынь, ни многочисленность врагов, ни грозный вид их боевых слонов. В своих завоеваниях султан Газни зашел далее Александра; после трехмесячного перехода через возвышенности Кашмира и Тибета он достиг знаменитого города Киннога на Верхнем Ганге и в морском сражении, происходившем на одном из рукавов Инда, разбил флот туземцев, состоявший из четырех тысяч судов. Дели, Лахор и Мультан были принуждены отворить перед ним свои ворота; плодородная страна Гуджарат возбудила его честолюбие, и он нескоро решился покинуть ее, а его жадность внушила ему бесплодное намерение открыть те острова Южного океана, которые были богаты золотом и благовонными веществами. Благодаря уплате дани райи сохранили свои владения, а жители свою жизнь и свое имущество; но к религии Индостана ревностный мусульманин был жестокосерден и беспощаден; много сотен храмов и пагод было срыто до основания; много тысяч идолов было разрушено, а драгоценный материал, из которого были сделаны эти идолы, послужил для служителей пророка и поощрением и наградой. На Гуджаратском мысу, в окрестностях города Диу, который принадлежал к числу остатков от прежних португальских владений, была построена Сумнатская пагода. Она пользовалась доходами с двух тысяч селений; две тысячи брахманов были посвящены в звание служителей местного бога, которого они обмывали ежедневно утром и вечером водами отдаленного Ганга; под их начальством состояли триста музыкантов, триста цирюльников и пятьсот танцовщиц, отличавшихся знатностью своего происхождения или красотой. Доступ к храму охранялся с трех сторон океаном; проход через перешеек был загражден натуральной или искусственной пропастью, а город и его окрестности были населены фанатиками. Эти фанатики признавали, что Кинног и Дели были наказаны за свои прегрешения, и объявили, что если нечестивый чужеземец осмелится приблизиться к их священной территории, на его голову наверное падет божеское мщение. Этот вызов побудил благочестивого Махмуда лично померяться силами с индийским божеством. Пятьдесят тысяч поклонников этого божества были поражены насмерть копьем мусульман; на стены победители взобрались по лестницам; святилище было осквернено, и завоеватель стал наносить своей железной палицей удары в голову идола. Испуганные брахманы, как рассказывают, предложили ему выкуп в размере десяти миллионов стерлингов, а самые благоразумные из его советников настоятельно доказывали ему, что уничтожение сделанного из камня изображения не изменить чувств Генту и что эта большая сумма могла бы быть употреблена на вспомоществование правоверным. «Ваши доводы, – отвечал им султан, – основательны и красноречивы; но Махмуд никогда не согласится выставить себя в глазах потомства торговцем идолами». Он повторил удары, и скрытое внутри статуи сокровище из жемчуга и рубинов объяснило причину благочестивой щедрости брахманов. Осколки идола были отправлены в Газни, Мекку и Медину. Известие об этом назидательном событии дошло до Багдада, и халиф почтил Махмуда титулом поборника фортуны и религии Мухаммада.

От описания кровавых сцен, которыми наполнена история всех наций, я с удовольствием перехожу к собиранию тех цветков, которые пахнут просвещением и добродетелью. Имя Махмуда Газневи до сих пор чтят на Востоке; его подданные наслаждались благосостоянием и внутренним спокойствием; его пороки были прикрыты религией, а следующие два случая из его домашней жизни послужат доказательством его справедливости и великодушия. I. В то время как султан присутствовал на заседании верховного совета, один из его подданных пал ниц перед его троном и принес ему жалобу на наглость родного турецкого солдата, который выгнал его из дома и с брачного ложа. «Не высказывайте громко ваших жалоб, – сказал Махмуд, – а уведомьте меня, как только этот солдат снова придет в ваш дом; я сам хочу произнести приговор над виновным и наказать его». Получив ожидаемое извещение, султан отправился вслед за своим путеводителем, окружил дом своими телохранителями и, погасив факелы, постановил смертный приговор над преступником, уличенным в захвате чужой собственности и в прелюбодеянии. После того как этот приговор был приведен в исполнение, факелы были снова зажжены: Махмуд, став на колена, стал молиться, а потом, встав на ноги, попросил чего-нибудь поесть и бросился на поданное кушанье с жадностью проголодавшегося человека. Бедняк, получивший это удовлетворение за нанесенную ему обиду, не был в состоянии воздержаться от восклицаний, в которых выразил свое удивление и свое любопытство, а любезный монарх снизошел до объяснения мотивов своего странного образа действия: «Я имел основание подозревать, что только который-нибудь из моих сыновей мог осмелиться совершить такое преступление, и я погасил факелы для того, чтобы мое правосудие было слепо и неумолимо. В моей молитве я благодарил Бога за открытие преступника, а с той минуты, как вы обратились ко мне с вашей жалобой, я находился а таком тревожном состоянии, что три дня ничего не ел». II. Султан Газни объявил войну против династии Бундов, царствовавшей в западной Персии; его обезоружило послание вдовствующей султанши, и он отложил нападение до достижения ее сыном совершеннолетия «При жизни моего супруга, – писала хитрая регентша, – я всегда опасалась вашего честолюбия; он был такой монарх и такой воин, что был достоин с вами померяться. Его уже нет на этом свете; его скипетр перешел к женщине и к ребенку, и вы не осмелитесь напасть ни на этого малолетнего ребенка, ни на эту слабую женщину. Как была бы бесславна ваша победа и как было бы позорно ваше поражение! а ведь исход борьбы в руках Всевышнего». Корыстолюбие было единственным черным пятном на благородном характере Махмуда, а эта страсть еще никогда не находила для себя более полного удовлетворения. Восточные писатели заходят за пределы вероятного, когда описывают такие массы золота и серебра, каких еще никогда не накопляла человеческая жадность, и такие громадные жемчуги, бриллианты и рубины, каких еще никогда не производила природа. Впрочем, почва Индостана чрезвычайно богата драгоценными каменьями; его торговля во все века собирала золото и серебро со всего мира, а на его сокровища впервые наложил руку магометанский завоеватель. Поведение Махмуда в последние дни его жизни ясно обнаружило тщету богатств, которые так трудно было приобрести и сохранить, но с которыми все-таки пришлось расстаться. Он обошел обширные помещения, в которых хранилось сокровище Газни, горько заплакал и снова запер за собою двери, ни с кем не поделившись хотя бы частицей тех богатств, которых он уже не мог сохранить. На следующий день он сделал смотр своим военным силам, состоявшим из ста тысяч пехотинцев, пятидесяти пяти тысяч всадников и тысячи трехсот боевых слонов. Он снова проливал слезы при мысли о непрочности человеческого величия, а его скорбь еще усилилась при известии об успешных неприязненных действиях туркмен, которым он открыл доступ внутрь своих персидских владений.

При теперешней немногочисленности азиатского населения власть установленных правительств и заботы о земледелии ограничиваются окрестностями городов, а дальние страны предоставлены пастушеским племенам арабов, курдов и туркмен. Эти последние разделяются на две большие орды, поселившиеся по обеим сторонам Каспийского моря: западная колония может выставить для войны сорок тысяч солдат; восточная колония, менее доступная для любознательных путешественников, но более сильная и более многолюдная, состоит почти из ста тысяч семейств. Эти поселенцы сохранили среди цивилизованных наций нравы скифских степей; они перекочевывают с места на место сообразно с временем года и пасут свои стада среди развалин дворцов и храмов. Их стада мелкого и крупного скота составляют их единственное богатство; их палатки черные или белые, сообразно с цветом знамени, покрываются войлоком и имеют кругообразную форму; зимой они носят овчины, летом одежды из суконных или из бумажных материй; физиономии мужчин грубы и свирепы, физиономии женщин кротки и привлекательны. Бродячая жизнь поддерживает в них воинственный дух и уменье владеть оружием; они сражаются, сидя на конях, а их мужество обнаруживается в частых ссорах то друг с другом, то с соседями. За право пользоваться пастбищами они уплачивают небольшую дань владетелю страны, но домашняя юрисдикция находится в руках их вождей и старшин. Первое переселение восточных туркмен, этих самых древних представителей своей расы, может быть отнесено к десятому столетию христианской эры. В то время, как могущество халифов стало приходить в упадок, а их полководцы обнаруживали свое бессилие, Яксарт уже не мог служить преградой для внешних врагов; после каждого нашествия туркмен – все равно оканчивалось ли оно победой или отступлением – некоторые из кочевых туркменских племен принимали веру Мухаммада и получали право селиться на обширных и отличавшихся прекрасным климатом равнинах Трансоксианы и Хорезма. Стремившиеся к верховной власти тюркские арабы поощряли эти переселения, пополнявшие их армии новыми рекрутами, наводившие страх и на их подданных и на их соперников и охранявшие границу от более диких туркменских туземцев; и Махмуд Газневи придерживался такой же политики, но в таких размерах, каким еще не было примера в прошлом; ему объяснил его ошибку вождь сельджуков, живший на бухарской территории. Султан спросил у него, сколько людей может он доставить для военной службы. «Если вы пришлете, – отвечал Измаил, – одну из этих стрел в наш лагерь, пятьдесят тысяч ваших служителей сядут на коней». «А если бы это число оказалось недостаточным?» – продолжал Махмуд. – «Пошлите эту вторую стрелу в орду Валика, и вы получите еще пятьдесят тысяч». – «Но если бы мне понадобились, – сказал Газневи, старавшийся скрыть свое беспокойство, – все военные силы ваших союзных племен? — „Пошлите мой лук, – отвечал Исмаил, – и когда его покажут всем племенам, двести тысяч всадников явятся на этот вызов“». Убоявшись дружбы такого могущественного человека, Махмуд переселил самые беспокойные племена внутрь Хорасана, где они были отделены от своих соотечественников рекою Оксом и были со всех сторон окружены покорными Махмуду городами. Но внешний вид страны скорее прельстил, чем устрашил переселенцев, а отсутствие султана Газни и затем его смерть ослабили энергию правительственной власти. Пастухи превратились в разбойников, а из разбойничьих шаек образовалась армия завоевателей; она стала опустошать Персию вплоть до Исфагана и до берегов Тигра, и туркмены не стыдились или не боялись померяться своим мужеством и числом с самыми гордыми азиатскими монархами. Сын и преемник Махмуда, Масуд слишком долго пренебрегал предостережениями самых благоразумных своих советников. «Ваши враги, – неоднократно говорили они ему, – были сначала роем муравьев; теперь они уже обратились в маленьких змей, а если вы немедленно их не раздавите, они сделаются так же ядовиты и сильны, как большие змеи». Война то прекращалась перемириями, то снова возобновлялась, а полководцы султана то имели успех, то терпели неудачу; наконец султан лично выступил в поход против туркмен, которые устремились на него со всех сторон в беспорядке и с дикими криками. «Масуд, – как рассказывает персидский историк, – один устремился на встречу потока, где был со всех сторон окружен блестящим оружием врагов, но он выказал такую гигантскую силу и такое мужество, какими еще никогда не отличался никакой царь. Он нашел такую помощь в некоторых из своих приближенных, которых он поощрял словами и примером, и в том чувстве чести, которое свойственно мужеству, что повсюду, куда он направлял гибельные удары своего меча, неприятель или падал ниц перед ним, или бежал от него. Но в ту минуту, как победа, по-видимому, развевалась на его знамени, позади его все предвещало беду; когда он оглянулся кругом, он увидел, что почти вся его армия, за исключением отряда, находившегося под его личным начальством, торопливо спасалась бегством». Некоторые из военачальников тюркского происхождения покинули Газневи из трусости или потому, что изменили ему, и этой достопамятной Дандеканеской битвой была основана в Персии династия царей-пастухов.

Победоносные туркмены немедленно приступили к избранию царя, и если можно верить довольно правдоподобному рассказу одного латинского историка, жребий решил, кому быть их повелителем. На нескольких стрелах были надписаны сначала названия племен, потом названия семейств, принадлежавших к избранному племени, и, наконец, имена членов этих семейств; стрелы вынимал из связки ребенок, и таким путем верховная власть досталась Тогрул-Беку, сыну Михаила, который был сыном Сельджука; имя этого последнего сделалось бессмертным благодаря величию его потомства. Султан Махмуд хотя и хвалился знанием национальной генеалогии, но сознавался, что ему неизвестна генеалогия Сельджуков; однако начальник этого рода, как кажется, был одним из могущественных и известных вождей. За то, что он осмелился проникнуть в гарем своего государя, Сельджук был изгнан из Туркестана; он переправился вместе с многочисленной толпой своих друзей и вассалов через Яксарт, стал лагерем в окрестностях Самарканда, принял религию Мухаммада и снискал венец мученика в войне с неверными. Он дожил до ста семи лет, пережил своего сына и принял на себя попечение о своих двух внуках Тогрул и Иафар; старшему из них было сорок пять лет, когда он был возведен в звание султана в царственном городе Нишапуре. Его доблести оправдали слепую случайность, которой он был обязан своим избранием. Его храбрость не требует похвал, так как она была общим достоянием всех тюрков, а его честолюбие равнялось его храбрости. Он выгнал Газневи из восточной части Персии и, стремясь к завоеванию стран с более мягким климатом и более богатых, мало-помалу оттеснил Газневи к берегам Инда. На западе он низвергнул династию Бундов, и скипетр Ирана перешел от персов к тюркам. Те монархи, которые уже испытали на себе меткость стрел сельджуков или опасались ее, преклоняли свою голову перед победителем; вследствие завоевания Азербайджана или Мидии он приблизился к границам римских владений, и этот вождь пастухов осмелился отправить посла или глашатая с требованием от константинопольского императора дани и покорности. В своих собственных владениях Тогрул был отцом своих солдат и своего народа; благодаря его твердому и справедливому управлению Персия избавилась от следствий анархии, и те же самые руки, которые обагрялись кровью, сделались охранительницами правосудия – и общественного спокойствия. Более грубые и, быть может, более благоразумные из туркмен по-прежнему жили в палатках своих предков, и эти военные колонии распространились от берегов Окса до берегов Евфрата благодаря покровительству своих туземных монархов. Но те тюрки, которые жили при дворе и в городах, цивилизовались благодаря деловым занятиям и утратили прежнюю грубость нравов благодаря жизненным наслаждениям; они стали подражать одежде, языку и нравам персов, а царские дворцы Нишапура и Рея отличались порядком и роскошью больших монархий. Самые достойные из арабов и персов достигали высших государственных должностей, и вся тюркская нация горячо и искренно перешла в религию Мухаммада. Именно этот факт и был причиной резкого различия между теми сонмищами северных варваров, которые разлились по Европе, и теми, которые разлились по Азии. Между мусульманами точно так же, как и между христианами, непрочные местные традиции заглохли перед здравым смыслом и авторитетом господствующей системы, перед старинною репутацией и перед общим сочувствием народов. Но торжество Корана было более чисто и достохвально, потому что оно обошлось без помощи того внешнего блеска богослужения, который мог привлекать к себе язычников некоторым сходством с идолопоклонством. Первый из сельджукских султанов отличался своим религиозным рвением и искренностью своей веры; он ежедневно произносил те пять молитв, которые предписаны правоверным; первые два дня каждой недели он выдерживал особый пост и в каждом городе строил мечеть прежде, чем приступить к постройке дворца.

Вместе с верою в Коран сын Сельджука усвоил глубокое уважение к преемнику пророка; но этот высокий титул оспаривали друг у друга халифы багдадский и египетский и каждый из двух соперников старался убедить могущественного, но необразованного варвара в превосходстве своих прав. Махмуд Газневи принял сторону Аббассидов и с негодованием отвергнул почетное одеяние, привезенное ему послом Фатимидов. Однако неблагодарный Хашемит переменился и назначил сельджукского султана своим светским заместителем над мусульманским миром. Так как Тогрул верно исполнял и расширял обязанности, наложенные на него этим важным званием, то он был призван содействовать освобождению халифа Кайема и повиновался этому священному призыву, доставлявшему ему случай завоевать еще одно царство. Повелитель правоверных, превратившийся в окруженный почетом призрак, дремал в своем багдадском дворце. Его служитель или повелитель, князь Бундов уже не был в состоянии защищать его от наглости мелких тиранов, и берега Евфрата и Тигра подпали под власть взбунтовавшихся эмиров тюркских и арабских. Прибытия завоевателя ожидали как благодеяния, а временное зло, которое могли причинить огонь и меч, считалось хотя и крайне неприятным, но благотворным средством, с помощью которого только и можно было восстановить порядок. Персидский султан выступил из Хамадана во главе таких военных сил, которым никто не был в состоянии сопротивляться; тех, кто держал себя с гордостью, он поражал беспощадно, а тех, кто преклонялся перед ним, он миловал; князь Бундов исчез; головы самых упорных бунтовщиков были положены к стопам Тогрула, и он преподал урок повиновения жителям Мосула и Багдада. После наказания виновных и восстановления внутреннего спокойствия коронованный пастух принял награду за свои труды, и блестящая комедия изобразила торжество религиозных предрассудков над могуществом варваров. Тюркский султан отплыл по Тигру, высадился у ворот Ракки и совершил свой въезд верхом на коне. Он почтительно сошел с коня у входа во дворец и пошел пешком, а впереди его шли снявшие с себя оружие эмиры. Халиф сидел, прикрывшись черным покрывалом; на его плечах была надета черная мантия Аббассидов, и он держал в руке посох пророка Божия. Завоеватель Востока преклонил свою голову до земли, простоял несколько времени в смиренной позе и затем его провели к трону визирь и переводчик. После того как Тогрул воссел на втором троне, был прочитан вслух патент, назначавший его временным заместителем Мухаммадова преемника. На него надевали одно вслед за другим семь почтенных одеяний и ему подарили семерых рабов, родившихся в семи странах аравийского царства. Его мистическое покрывало надушили мускусом, а в знак его двойного владычества над Востоком и над Западом на его голову надели две короны и его опоясали двумя палашами. После этой церемонии султана удержали от вторичного земного поклона, но он два раза поцеловал руку повелителя правоверных, а глашатаи провозгласили во всеуслышание его титулы при одобрительных возгласах мусульман. Во время вторичного посещения Багдада сельджукский монарх снова спас халифа от его врагов и почтительно вел за узду мула, на котором халиф возвращался из тюрьмы во дворец. Их союз был скреплен бракосочетанием сестры Тогрула с преемником пророка. Халиф Кайем охотно принял тюркскую девушку в свой гарем, но он высокомерно отказался выдать свою дочь за султана, не желая смешивать кровь Хашемитов с кровью скифского пастуха; он тянул переговоры об этом браке несколько месяцев, пока постепенное уменьшение его доходов не напомнило ему, что он все еще находится под властью повелителя. Вскоре после своего вступления в брак с дочерью Кайема Тогрул кончил жизнь; так как он не оставил после себя потомства, то титул и прерогативы султана перешли к его племяннику Алп-Арслану, имя которого мусульмане стали произносить в публичных молитвах вслед за именем халифа. Впрочем, этот переворот доставил Аббассидам и более свободы и более могущества. Владычестввоавшие над Азией тюркские монархи относились без зависти к внутреннему управлению, имевшему своим средоточием Багдад, и повелители правоверных избавились от тех унизительных притеснений, которым их подвергали присутствие и бедность персидской династии.

С тех пор как халифы утратили прежнее могущество, выродившиеся сарацины занимались внутренними раздорами и не посягали на принадлежавшие Римской империи азиатские провинции, расширившиеся, благодаря победам Никифора, Цимисхия и Василия, до Антиохи и до восточных границ Армении. Через двадцать пять лет после смерти Василия его преемники внезапно подверглись нападениям неизвестной им варварской расы, соединявшей мужество скифов с фанатизмом новообращенных и имевшей в своем распоряжении искусства и богатства могущественной монархии. Мириады тюркских всадников рассыпались вдоль границы на протяжении шестисот миль от Тавра до Эрзерума и в честь арабского пророка была пролита кровь ста тридцати тысяч христиан. Впрочем, военные предприятия Тогрула не имели для греческой империи никаких важных или прочных последствий. Поток повернул в сторону от ничем не защищенной местности; султан предпринял осаду одного армянского города, но прекратил ее без славы или без успеха; незначительные военные действия то возобновлялись, то прекращались с переменными счастьем, а храбрость македонских легионов напомнила о славе завоевателя Азии. Имя Алп-Арслана ^[24] выражало ходячее понятие о том, какие свойства составляют совершенство человеческой натуры, а преемник Тогрула действительно был одарен свирепостью и благородством этого царственного зверя. Он перешел через Евфрат во главе тюркской кавалерии и вступил в главный город Каппадокии, Кесарию, которая привлекала его славой и богатством храма, воздвигнутого там в честь св. Василия. Благодаря своей прочности здание устояло против его нападений, но он унес украшенные золотом и жемчугом двери святилища и осквернил мощи святого, человеческие слабости которого были в то время прикрыты почтенной ржавчиной древности. Алп-Арслан довершил завоевание Армении и Грузии. В ту пору армянское царство уже не управлялось самостоятельными монархами, а его население утратило прежнее мужество; константинопольские наемные войска, состоявшие из ненадежных иноземцев, из неопытных и незнакомых с дисциплиной новобранцев, покидали без боя искусственные укрепления. В Константинополе позабыли на другой же день об утрате этих важных пограничных владений, а католики не были ни удивлены, ни недовольны тем, что Христос и его Матерь предали в руки неверных население, так глубоко зараженное ложными учениями Нестория и Евтихия. Грузины, или иберы, оказали более упорное сопротивление в лесах и долинах Кавказских гор, но тюркский султан и его сын Малик были неутомимы в этой священной войне; они требовали от своих пленников как светской покорности, так и духовной, а тех неверных, которые не хотели отказаться от религии своих предков, заставляли носить вместо ожерелий и браслетов железные конские подковы в знак позора. Впрочем, эта перемена религии не была ни искренней, ни всеобщей, и в течение многовекового рабства у грузин не прерывался ни ряд монархов, ни ряд епископов. Но эта раса, одаренная от природы внешним совершенством, погрязла в бедности, невежестве и пороках; она исповедует христианство только на словах, а если она избавилась от навязанной ей ереси, то это произошло от того, что по своему невежеству она неспособна запомнить какие бы то ни было метафизические догматы.

Алп-Арслан не подражал притворному или искреннему великодушию Махмуда Газневи и без всяких угрызений совести напал на владения греческой императрицы Евдокии и ее детей. Она была так испугана его военными успехами, что отдала и свою руку и свой скипетр солдату, и Роман Диоген был возведен в звание императора. Из патриотизма, а может быть и из высокомерия, Роман выступил из Константинополя через два месяца после своего вступления на престол, а в следующем году он выступил в поход, к общему скандалу, во время празднования Пасхи. Во дворце Диоген был не более как супруг Евдокии, но в лагерях он был императором римлян и держал себя на высоте этого звания с слабыми средствами и с непреодолимой твердостью. Своим мужеством и своими военными успехами он внушал солдатам бодрость, подданным надежду, врагам страх. Тюрки проникли внутрь Фригии; но султан предоставил своим эмирам ведение войны, а их многочисленные отряды рассеялись по Азии в полной уверенности в победе. В то время как они были обременены добычей и позабыли о дисциплине, греки напали на них поодиночке и разбили их; император был так деятелен, что сам успевал быть повсюду и в то время, как до тюрок дошло известие о его экспедиции в Антиохию, они потерпели от него поражение на возвышенностях подле Трапезунда. Во время трех трудных кампаний тюрки были оттеснены за Евфрат, а в четвертую и последнюю кампанию Роман предпринял освобождение Армении. Страна была так опустошена, что ему пришлось взять с собою съестные припасы на два месяца и он приступил к осаде Маназкерда, – важной крепости, находившейся на половине дороги между теперешними городами Эрзерумом и Ваном. Его армия состояла по меньшей мере из ста тысяч человек. Константинопольская армия получила подкрепления, состоявшие из недисциплинированных отрядов, которые были набраны во Фригии и в Каппадокии; но ее главную силу составляли европейские подданные и союзники – македонские легионы и болгарские эскадроны, молдавская орда узов, которые сами принадлежали к тюркской расе, а главным образом наемные отряда отважных франков и норманнов. Эти последние находились под начальством храброго Урсела Балиола, родственника или родоначальника шотландских королей, и славились своим умением владеть оружием или, по греческому выражению, искусным исполнением пиррической пляски.

Получив известие об этом смелом нашествии, угрожавшем его наследственным владениям, Алп-Арслан поспешил на театр военных действий во главе сорока тысяч всадников. Его быстрая и искусная эволюция привела в замешательство и напугала более многочисленную греческую армию, а при поражении, нанесенном одному из главных греческих полководцев Василакию, он впервые выказал и свое мужество и свое милосердие. Император имел неосторожность разделить свои силы после взятия Маназкерда. Он тщетно пытался воротить наемных франков; они не исполнили его приказания, а он из гордости не захотел дожидаться их прибытия; бегство узов встревожило его и внушило ему подозрения, и он поспешил, наперекор благоразумным советам, дать решительное сражение. Если бы Роман принял благоразумные предложения султана, он мог бы безопасно отступить и, быть может, заключить мир; но он принял эти предложения за доказательство трусости или слабости неприятеля и отвечал на них оскорбительным и недоверчивым тоном: «Если этот варвар желает мира, пусть он очистит занимаемую им территорию, а в залог своей искренности пусть отдаст нам город Рей и тамошний дворец». Эта самоуверенность вызвала улыбку на устах Алп-Арслана, но он обнаружил скорбь при мысли о предстоящей смерти стольких правоверных мусульман; совершив горячую молитву, он объявил, что дозволяет всякому, кто того желает, удалиться и не принимать участия в предстоящей борьбе. Он собственноручно подвязал своему коню хвост, заменил свой лук и стрелы палицей и палашом, оделся в белое платье, надушил свое тело мускусом и объявил, что, если он будет побежден, место, на котором он находился, будет местом его погребения. Сам султан, по-видимому, отказался от употребления метательного оружия, но он надеялся, что ему доставят победу стрелы тюркской кавалерии, эскадроны которой были расставлены в форме полумесяца. Вместо того чтобы придерживаться тактики греков и расположить свою армию в несколько рядов с резервами позади, Роман собрал свои войска в одну густую фалангу и с горячностью устремился на неприятеля, который устоял от этого натиска благодаря своей ловкой изворотливости. В этой бесплодной борьбе он провел большую часть летнего дня; наконец благоразумие и усталость принудили его возвратиться в лагерь. Но отступление всегда опасно, если оно совершается в виду предприимчивого неприятеля: лишь только знамена повернули вспять, фаланга расстроилась вследствие низкой трусости или еще более низкой зависти Андроника, который соперничал с Романом и в этом случае опозорил и знатное происхождение и звание Цезарей. В эту минуту общего смятения и изнеможения тюркские эскадроны осыпали неприятеля градом стрел и сомкнули вокруг греческого арьергарда свой полукруг. Армия Романа была уничтожена, его лагерь был разграблен, а доискиваться цифры убитых и попавшихся в плен было бы бесполезно. Византийские писатели оплакивали утрату одной неоценимой жемчужины, но позабыли упомянуть о том, что в этот роковой день Рим безвозвратно утратил свои азиатские провинции.

Пока еще оставалась какая-нибудь надежда, Роман старался собрать и спасти остатки своей армии. Когда центр, в котором находился император, остался со всех сторон незащищенным и был окружен победоносными тюрками, Роман с отчаянным мужеством сражался до солнечного заката во главе тех храбрых и преданных подданных, которые не покинули его знамени. Они все пали подле него; его лошадь была убита; он сам был ранен, но все еще бесстрашно оборонялся, пока не был подавлен многочисленностью нападавших. Один раб и один простой солдат оспаривали друг у друга честь такой славной добычи; этот раб видел его восседающим на константинопольском троне, а этот солдат был принят в армию, несмотря на свое чрезвычайное уродство, только потому, что обещал отличиться каким-нибудь выдающимся военным подвигом. С Романа сняли его вооружение, драгоценные каменья и императорскую мантию, и он провел печальную и опасную ночь на поле сражения среди беспорядочного сборища самых грубых варваров. Утром царственного пленника привели к Алп-Арслану, который не верил своему счастью, пока личность пленника не была удостоверена его послами и более трогательным свидетельством Василакия, который со слезами целовал ноги своего несчастного государя. Преемник Константина, одетый в платье простолюдина, был приведен в тюркский диван, и ему было приказано преклониться до земли перед повелителем Азии. Он неохотно повиновался, а Алп-Арслан сошел со своего трона и, как рассказывают, поставил свою ногу на шею римского императора. Но этот факт сомнителен, и если султан действительно до того возгордился своей победой, что потребовал исполнения этого национального обычая, то его остальное поведение вызвало похвалы даже от его благочестивых противников и может служить примером для самых цивилизованных веков. От тотчас поднял своего царственного пленника и три раза пожав ему с нежным участием руку, стал уверять его, что его жизнь и его достоинство находятся в безопасности в руках такого монарха, который научился уважать величие себе равных и превратности фортуны. Из дивана Романа отвели в соседнюю палатку, где ему прислуживали с почетом и с уважением сподвижники султана, а сам султан сажал его по два раза в день на почетном месте за своим столом. Во время длившихся целую неделю фамильярных сношений между победителем и побежденным, первый не оскорбил последнего ни одним словом, ни одним взглядом; но он строго порицал недостойных подданных, покинувших своего храброго государя в минуту опасности, и деликатно указал своему антагонисту на некоторые ошибки, сделанные им во время ведения военных действий. Приступая к переговорам о мире, Алп-Арслан спросил у императора, каких условий ожидает он от победителя, а спокойное хладнокровие, с которым император отвечал на этот вопрос, доказывает, что он сохранил полную умственную свободу. «Если вы жестокосерды, – сказал он, – вы лишите меня жизни; если вы послушаетесь того, что внушит вам высокомерие, вы заставите меня идти за вашей колесницей; если же вы поступите согласно с вашими интересами, вы примете выкуп и возвратите меня моему отечеству». «А как бы вы сами поступили, – продолжал султан, – если бы фортуна благоприятствовала вашему оружию?». В ответе грека выразилось такое чувство, которое он должен бы был заглушить в себе не только из благоразумия, но даже из признательности: «Если бы я победил, – сказал он с ожесточением, – я приказал бы отсчитать на твоем теле порядочное число ударов». Тюркский завоеватель улыбнулся при такой дерзости своего пленника, заметив, что христианским законом предписано любить врагов и прощать обиды, и благородно заявил, что не будет подражать такому примеру, которого не одобряет. После зрелого обсуждения Алп-Арслан продиктовал условия, на которых соглашался отпустить императора и заключить мир: он потребовал выкупа в один миллион золотых монет, бракосочетания между детьми двух монархов и освобождения всех мусульман, находившихся во власти греков. Роман со вздохом подписал этот договор, столь унизительный для достоинства империи; немедленно вслед за тем на него надели турецкое почетное одеяние; ему возвратили его приближенных и патрициев, и султан, вежливо с ним обнявшись, отпустил его с богатыми подарками и с военным конвоем. Лишь только Роман достиг границы империи, его уведомили, что двор и провинции отказались признавать своим императором пленника; низвергнутый монарх с трудом собрал двести тысяч золотых монет и, отсылая эту долю своего выкупа, сознался перед победителем в своей неспособности уплатить остальную сумму и в своем несчастии. Из великодушия или, быть может, из честолюбия султан готовился вступиться за своего союзника, но исполнению его замыслов помешали поражение, заключение в тюрьму и смерть Романа Диогена. Из мирного договора не видно, чтоб Алп-Арслан принудил пленного императора уступить ему какую-либо провинцию или какой-либо город; его мстительность была удовлетворена его победными трофеями и добычей, собранной в Анатолии на пространстве между Антиохией и Черным морем. Лучшая часть Азии подчинилась его владычеству; двести князей или княжеских сыновей окружали его трон и двести тысяч солдат стояли под его знаменем. Султан пренебрег преследованием спасавшихся бегством греков, но он задумал более блестящее предприятие – завоевание Туркестана, который был колыбелью дома Сельджуков. Он двинулся из Багдада к берегам Окса; через эту реку был перекинут мост и войска Алп-Арслана употребили двадцать дней для переправы на противоположный берег. Но губернатор Берзема Иосиф Хорезмиец задержал его наступательное движение и осмелился защищать крепость против повелителя Востока. Когда губернатор был взят в плен и проведен в царскую палатку, султан стал укорять его за упорное безрассудство, вместо того чтобы похвалить за мужество; раздраженный дерзкими возражениями пленника, Алп-Арслан приказал привязать его к четырем столбам и оставить его умереть в этом мучительном положении. Услышав это приказание, доведенный до отчаяния хорезмиец обнажил свой меч и стремглав бросился к трону; телохранители подняли свои боевые секиры; их усердие сдержал Алп-Арслан, считавшийся самым искусным стрелком из лука; он вынул свой лук, но поскользнулся; стрела полетела в сторону, а Иосиф поразил его кинжалом в грудь и был немедленно изрублен в куски. Рана оказалась смертельной, и тюркский монарх перед смертью завещал гордости царей следующее предостережение: «Когда я был молод, один мудрец советовал мне смиряться перед Господом, не полагаться на мои собственные силы и не пренебрегать самым ничтожным врагом. Я пренебрег этими советами и за это несу теперь заслуженное наказание. Вчера, когда я с возвышения любовался многочисленностью, дисциплиной и мужеством моих армий, мне казалось, что земля дрожит под моими стопами, и я говорил самому себе: ты, бесспорно, царь мира, самый великий и самый непобедимый из полководцев. Теперь эти армии уже не принадлежат мне, и оттого, что я положился на мои собственные силы, я умираю теперь от руки убийцы». Алп-Арслан был одарен добродетелями тюрка и мусульманина; своим голосом и высоким ростом он внушал к себе уважение; его лицо окаймляли длинные бакенбарды, а его широкая чалма имела форму короны. Бренные останки султана были положены в гробнице династии Сельджуков, и прохожий мог призадуматься, читая следующую прекрасную надпись: «Вы, которые видели достигавшее небес величие Алп-Арслана, зайдите в Мерв, и вы увидите это величие обращенным в прах!» О непрочности человеческого величия еще красноречивее свидетельствует исчезновение как надписи, так и самой гробницы.

При жизни Алп-Арслана его старший сын был признан будущим тюркским султаном. После смерти отца у этого сына стали оспаривать наследство дядя, двоюродный брат и родной брат; они взялись за оружие и собрали своих приверженцев; победив всех трех, Малик-шах упрочил свою собственную репутацию и отстоял свои права первородства. Жажда власти во все века возбуждала одни и те же бедствия, в особенности в Азии; но в длинном ряду междоусобиц нелегко бы было отыскать более чистое и более благородное чувство, чем то, которое было выражено турецким принцем. Накануне битвы он молился в Тусе, павшим ниц перед гробницей имама Ризы. Поднявшись на ноги, он обратился к стоявшему рядом с ним на коленях визирю Низаму с вопросом, о чем он молча молился: «О том, чтоб ваше предприятие увенчалось победой, – был благоразумный и, по всему вероятию, чистосердечный ответ министра. „Что касается меня, – возразил великодушный Малик, – то я просил Бога бранных сил, чтоб он лишил меня и жизни и короны, если мой брат более меня достоин царствовать над мусульманами“». Благоприятное решение Небес было скреплено халифом, и священный титул повелителя правоверных был в первый раз дан варвару. Но этот варвар, благодаря своим личным достоинствам и обширности своих владений, был самым могущественным монархом своего времени. Организовав внутреннее управление Персии и Сибири, он двинулся во главе бесчисленных армий, чтобы довершить начатое его отцом завоевание Туркестана. Во время переправы через Оке лодочники, перевозившие его войска, заявили ему жалобу на то, что их жалование уплачивается доходами с Антиохии. Султан нахмурился, узнав о таком нелепом распоряжении, но ловкая лесть визиря вызвала на его устах улыбку: «Я избрал такое отдаленное место не для того, чтобы медлить уплатою жалования, а для того, чтобы засвидетельствовать перед потомством, что в ваше царствование жители Антиохии и берегов Окса были подданными одного и того же монарха». Но это обозначение границы подвластных Малику стран было неверно и узко; по ту сторону Окса он взял города Бухару, Хорезм и Самарканд и покорил всех мятежников или независимых варваров, осмелившихся оказывать ему сопротивление. Малик перешел через Сигон или Яксарт, который был крайней границей персидской цивилизации; туркестанские орды подчинились его верховенству; его имя ставилось на монетах и упоминалось в молитвах в Кашгар – татарском царстве, граничившем с Китаем. От этой китайской границы он распространил свою непосредственную юрисдикцию или феодальную власть на запад и на юг до гор Грузии, до окрестностей Константинополя, до священных стен Иерусалима и до ароматических рощ счастливой Аравии. Вместо того чтобы утопать в роскоши гарема, царь-пастух вел деятельную жизнь и в мирное время и в военное и постоянно был в походе. Благодаря тому что царский лагерь беспрестанно переносился с одного места на другое, все провинции были одна вслед за другой осчастливлены его присутствием, и он, как рассказывают, двенадцать раз проехал с одного конца до другого по своим обширным владениям, превосходившим по объему азиатское царство Кира и владения халифов. Самой благочестивой и самой блестящей из этих экспедиций было посещение Мекки: его оружие охраняло свободу и безопасность караванов; граждан и пилигримов обогащали его щедрые подаяния, а печальный вид степей оживили места для пристанища и для отдыха, которое он устроил для своих единоверцев. Охота была любимым развлечением султана, доходившем до страсти, а его всегда сопровождали сорок семь тысяч всадников; диких зверей убивали, по греческому обыкновению, в громадном числе, но за каждого из них выдавалось бедным по одной золотой монете; таково было незначительное вознаграждение, которое уплачивалось на счет народа за все расходы и за весь вред царских забав. Среди внутреннего спокойствия и благоденствия, которыми отличалось его царствование, азиатские города украсились дворцами и госпиталями, мечетями и училищами; немногие выходили из дивана без вознаграждения и никто не выходил, не добившись правосудия. Персидский язык и персидская литература ожили под владычеством Сельджуков и если правда, что Малик соперничал с щедростью тюрка, менее могущественного, чем он сам, то следует полагать, что его дворец оглашался песнопениями сотни поэтов. Султан посвятил более серьезные и более просвещенные заботы исправлению календаря, которое было совершено общим собранием восточных астрономов. Изданный пророком закон обязывал мусульман вести неправильный счет времени по лунным месяцам; обращение солнца было известно в Персии со времен Зороастра и ежегодно праздновалось, но после того, как маги утратили свое влияние, необходимая прибавка в счет времени была оставлена без внимания; из секунд и минут составились целые дни и начало весны перешло из созвездия Овна в созвездие Рыб. Царствование Малика ознаменовалось введением так называемой Джелаллединовой эры, и все ошибки как прошлые, так и будущие были исправлены таким счислением времени, которое превосходит точностью Юлианский календарь и приближается к точности Григорианского.

Просвещение и блеск, озарившие Азию в то время, как Европа была погружена в самое глубокое варварство, должны быть приписаны не столько образованности тюркских завоевателей, сколько их кротости. Значительной долей своей мудрости и своих добродетелей они были обязаны тому персидскому визирю, который управлял империей в царствование Алп-Арслана и его сына. Низам был одним из самых просвещенных восточных министров и считался халифом за оракула во всем, что касалось религии и учености, а султан полагался на него как на преданного представителя своего могущества и правосудия. После тридцатилетнего управления, и слава этого визиря, и его богатство, и даже его заслуги были признаны за преступления. Он был низвергнут интригами женщины и соперника, а свое падение он сам ускорил опрометчивым заявлением, что эмблемы его звания – шапка и чернильница – были связаны волей Божией с троном и с диадемой султана. Этому почтенному государственному мужу было девяносто три года, когда он был отставлен от должности, должен был защищаться от нападений своих врагов и наконец был умерщвлен каким-то фанатиком; последние слова, произнесенные Низамом перед смертью, свидетельствовали о его невинности, а остальная жизнь самого Малика была и непродолжительна и бесславна. Из Исфагана, который была сценой этих позорных деяний, султан отправился в Багдад с намерением свергнуть халифа и перенести свою собственную резиденцию в столицу мусульманского мира. Бессильному преемнику Мухаммада была дана десятидневная отсрочка, но еще до истечения этого срока ангел смерти призвал к себе варварского монарха. Малик просил через своих послов в Константинополе руки римской принцессы; но это предложение было вежливо отклонено, а дочь Алексия, на долю которой могла выпасть роль жертвы, выразила свое отвращение к такому противоестественному бракосочетанию. Дочь султана была выдана замуж за халифа Мактади с непременным условием, что он откажется от своих жен и наложниц и всегда будет довольствоваться этим почетным брачным союзом.

Смерть Малик-шаха положила конец величию и единству тюркской империи. Его престол сделался предметом спора между его братом и его четырьмя сыновьями, и после нескольких междоусобных войн мирный договор примирил оставшихся в живых претендентов, утвердив окончательное отделение Персидской династии, – этой старшей и главной ветви дома Сельджуков. Три младшие династии были Керманская, Сирийская и Румская; первая из них владычествовала над обширными и малоизвестными странами по берегам Индийского океана; вторая выгнала арабских принцев из Алеппо и Дамаска, а третья, всех более нас интересующая, напала на римские владения в Малой Азии. Их возвышению содействовала великодушная политика Малика; принцам своей крови, – даже тем из них, которых он победил в открытом поле, – он дозволял искать новых, достойных их честолюбия царств; этим способом он удалял беспокойных людей, которые могли бы нарушать спокойствие его царствования. В качестве верховного главы своего рода и своей нации великий султан Персии требовал покорности и дани от своих братьев, царствовавших в Кермане и в Никее, в Алеппо и в Дамаске; атабеки и эмиры сирийские и месопотамские развертывали свои знамена под сению его скипетра и орды туркмен разлились по равнинам западной Азии. После смерти Малика узы единства и субординации ослабели и наконец совершенно разорвались; снисходительность султанов из дома Сельджуков возвышала из рабов до наследственных тронов и, по восточному выражению, из-под их ног подымались как пыль тучи монархов.

Один из принцев царского рода Кутульмиш, сын Сельджукова сына Израиля, пал в битве с Алп-Арсланом, а великодушный победитель пролил слезу над его могилой. Пятеро сыновей убитого, полагаясь на многочисленность своих приверженцев, увлеклись честолюбием и жаждой мщения и объявили войну сыну Алп-Арслана. Две армии ожидали сигнала к бою, когда халиф, позабыв, что его величие не дозволяет ему показываться публично, вмешался в дело с целью примирить противников. «Вместо того чтобы проливать кровь тех, кто ваши братья и по происхождению и по религии, соедините ваши силы для священной войны с греками, этими врагами Бога и его пророка». Они вняли его голосу; султан обнял своих мятежных родственников, а старший из них, храбрый Сулейман, принял царское знамя, с которым завоевал и оставил своим потомкам римские провинции от Эрзерума до Константинополя и неизвестные западные страны. В сопровождении своих четырех братьев он перешел через Евфрат; вскоре после того тюркский лагерь был раскинут в окрестностях Кутайи, во Фригии, а летучие кавалерийские отряды Сулеймана опустошили свою страну вплоть до Геллеспонта и Черного моря. С тех пор как империя стала приходить в упадок, малоазиатский полуостров не раз подвергался нашествиям персов и сарацинов, но хотя эти нашествия и были опустошительны, они были переходящим явлением; более прочное завоевание было уделом турецкого султана, а его армии открыли туда доступ греки, желавшие владычествовать над развалинами своего отечества. После взятия в плен Романа слабый сын Евдокии шесть лет трепетал от страха под тяжестью императорской короны, пока двойное восстание не отняло у него, в течение одного месяца, и восточных провинций и западных; оба взбунтовавшиеся вождя носили имя Никифора, но прозвища Бренния и Вотаниата отличали европейского претендента от азиатского. Их доводы или, вернее, их обещания были взвешены в заседании дивана и, после некоторых колебаний, Сулейман принял сторону Вотаниата, открыл свободный проход его войскам, шедшим из Антиохии в Никею, и соединил знамя полумесяца с знаменем креста. После того, как его союзник вступил на константинопольский престол, султану было оказано любезное гостеприимство в предместьи Хрисополе или Скутари, и в Европу был перевезен отряд из двух тысяч тюрков, ловкости и храбрости которого новый император был обязан поражением и взятием в плен своего соперника Бриенния. Но за владычество в Европе было дорого заплачено утратой владычества в Азии; Константинополь лишился провинций, которыми владел по ту сторону Босфора и Геллеспонта, и получавшихся оттуда доходов, а ввиду того, что тюрки постоянно подвигались вперед, укрепляя переходы через реки и горы, не оставалось никакой надежды ни на их отступление, ни на их изгнание. Другой претендент на императорский престол обратился за помощью к султану; одетый в пурпуровую мантию и в красные полусапожки, Мелиссен следовал за тюркским лагерем, а оставленные беззащитными города склонялись на увещания римского принца, который немедленно передавал их в руки варваров. Эти территориальные приобретения были закреплены мирным договором с императором Алексеем; напуганный Робертом, император стал искать дружбы Сулеймана и только после смерти этого султана расширил восточную границу римского мира до Никомедии, на расстояние почти шестидесяти миль от Константинополя. Только защищенный со всех сторон морем и горами, Трапезунд сохранил на оконечности Эвксинского Понта свой прежний характер греческой колонии и отстоял свою принадлежность к христианской империи.

Утверждение тюркского владычества в Анатолии или в Малой Азии было самою тяжкою из всех утрат, понесенных церковью и империей с того времени, как халифы стали расширять свои владения путем завоеваний. За свое старание распространять мусульманскую религию Сулейман получил название Гази, или священного поборника, и его новое царство Римское или Румское было прибавлено к списку царств восточной географии. Оно, как рассказывают, простиралось от Евфрата до Константинополя и от берегов Черного моря до границ Сирии; в нем находились в большом числе руды серебряные и железные, квасцовые и медные; в нем было много хлеба и вина, много рогатого скота и превосходных коней. Богатства Лидии, искусства греков, блеск Августова века сохранились только в книгах и в развалинах, одинаково непонятных для скифских завоевателей. Однако в Анатолии и до сих пор встречаются богатые и многолюдные города, а под византийским владычеством эти города были и более многочисленны, и более обширны, и более богаты. Султан выбрал для постройки своего дворца и укрепил главный город Вифинии Никею; владычествовавшая над Румом Сельджукская династия основала свою резиденцию в ста милях от Константинополя, а божественность Христа стали отвергать и осмеивать в том самом храме, где она была признана первым вселенским собором католиков. В мечетях стали проповедовать единство Божие и призвание Мухаммада; в школах стали учить арабскому языку; кади стали постановлять приговоры по законам Корана; в городах стали преобладать тюркские нравы и тюркский язык, и тюркские лагеря рассыпались по равнинам и горам Анатолии. При тяжелой обязанности уплачивать дань тюркам и жить в рабской от них зависимости, христиане пользовались правом исповедовать свою религию; но самые высокочтимые из их церквей были профанированы: их священники и епископы подвергались оскорблениям; они должны были выносить торжество язычников и вероотступничество своих единоверцев; над несколькими тысячами детей было совершено обрезание, и много тысяч пленников были обречены на исполнение низких обязанностей при своих повелителях или на удовлетворение их страстей. После утраты Азии Антиохия по-прежнему оставалась верной Христу и Цезарю; но эта уединенная провинция не могла ожидать помощи от римлян и была со всех сторон окружена магометанскими владениями. Ее губернатор Филарет готовился с отчаяния изменить и своей религии и своему императору; это преступление предотвратил сын Филарета, поспешно отправившийся в никейский дворец и предложивший Сулейману отдать в его руки эту ценную добычу. Честолюбивый султан сел на коня и совершил переход в шестьсот миль в двенадцать ночей (так как днем он отдыхал). Это предприятие было ведено с такой быстротой и в такой тайне, что не успевшая опомниться Антиохия сдалась, а примеру метрополии последовали зависимые от нее города вплоть до Лаодикеи и до границ территории, принадлежавшей городу Алеппо. От Лаодикеи до Фракийского Босфора или до рукава св. Георгия, завоевания и владычество Сулеймана простирались в длину на тридцать дней пути, а в ширину, между утесами Ликеи и Черным морем, они простирались на десять или пятнадцать. Незнакомство турок с мореплаванием в течение некоторого времени охраняло бесславную безопасность империи; но лишь только был построен пленными греками флот из двухсот судов, Алексия объявил страх за стенами его столицы. Он разослал по всей Европе плачевные послания, в которых старался разжалобить латинов, описывая опасное положение, слабость и богатства Константинова города.

Но самым интересным из всех завоеваний, совершенных сельджукскими тюрками, было завоевание Иерусалима, сделавшегося вскоре после того театром борьбы для всех народов. В капитуляции, заключенной с Омаром, жители Иерусалима выговорили неприкосновенность своей религии и собственности, но условия этого договора объяснял по-своему такой повелитель, с которым было бы опасно спорить, и в течение четырехсотлетнего владычества халифов политические условия, в которых жило иерусалимское население: подвергались частым переменам. Но магометане захватили три четверти города, в чем для них могли служить оправданием увеличивавшееся число людей, переходивших в магометанскую религию, и возрастание населения; патриарху с его духовенством и прихожанами был отведен особый квартал; за это покровительство уплачивалась поголовная подать в две золотые монеты, а гроб Господен вместе с церковью Воскресения еще оставался в руках своих поклонников. Не местные жители были самыми многочисленными и самыми знатными из этих поклонников; завоевание города арабами не только не прекратило пилигримство, но придало им более широкие размеры, а энтузиазм, из которого возникала мысль об этих опасных путешествиях, находили для себя пищу в скорби и негодовании. К гробу Господню и к другим соседним святилищам беспрестанно стекались с востока и с запада толпы пилигримов, в особенности во время празднования Пасхи; греки и латины, несториане и яковиты, копты и абиссинцы, армяне и грузины содержали там особые часовни, особых священнослужителей и бедняков своего вероисповедания. Единодушие молитв, возносившихся на стольких разнообразных языках, и богослужение, совершавшееся столькими нациями в одном и том же храме, могли бы представлять назидательное зрелище общего согласия; но религиозное рвение христианских сект было заражено ненавистью и мстительностью, и они стремились к порабощению своих духовных братьев на том самом месте, где распятый Мессия прощал своих врагов. Там первенствовали франки благодаря своему мужеству и своей многочисленности, а величие Карла Великого служило охраной и для латинских пилигримов и для восточных католиков. Этот благочестивый император облегчал своими подаяниями положение бедняков карфагенских, александрийских и иерусалимских и многие из палестинских монастырей были основаны или реставрированы на его щедрые пожертвования. Величайший из Аббассидов, Гарун-аль-Рашид считал своего христианского собрата за равного себе и по гению и по могуществу; их дружба была скреплена частыми взаимными подарками и отправками посольств, и халиф, передал императору ключи от гроба Господня и, быть может, от города Иерусалима, не отказываясь от своей верховной власти над Святыми Местами. Во время упадка монархии Каролингов, республика Амальфи оказывала полезные услуги торговле и религии европейцев на Восток. Ее суда перевозили латинских пилигримов к берегам Египта и Палестины и этой доставкой выгодных грузов снискали милостивое расположение и покровительство халифов Фатимидов; на Голгофе была заведена ежегодная ярмарка, а итальянские торговцы основали монастырь и госпиталь св. Иоанна Иерусалимского, послужившие колыбелью для того монашеского и военного ордена, который впоследствии владычествовал на Родосе и Мальте. Если бы христианские пилигримы ограничились поклонением гробнице пророка, последователи Мухаммада не порицали бы их, а стали бы подражать их благочестию; но эти непреклонные унитарии были скандализованы таким культом, в который входили рождение, смерть и воскресенье Бога; католические образы были заклеймены названием идолов, и мусульмане с негодованием и насмешкой смотрели на чудесное пламя, вспыхивавшее у гроба Господня накануне праздника Пасхи. Этот благочестивый обман был придуман в девятом столетии; латинские крестоносцы охотно верили ему из религиозного усердия, а духовенство греческих, армянских и коптских сект стало ежегодно повторять его перед легковерной толпой и для своей собственной пользы и для пользы своих тиранов. Принцип религиозной терпимости во все века находил для себя опору в личных интересах, а доходы султана и его эмира ежегодно увеличивались благодаря тому, что столько тысяч иноземцев тратили там свои деньги и уплачивали налоги.

Переворот, вследствие которого скипетр перешел от Аббассидов к Фатимидам, послужил скорее к пользе, нежели ко вреду Святых Мест: живший в Египте монарх лучше сознавал важность сношений с христианами, а палестинские эмиры были менее удалены от правосудия и влияния верховной власти. Но третьим из этих халифов Фатимидов был знаменитый Хаким, – бешеный юноша, утративший из нечестия и из деспотизма страх и перед Богом и перед людьми, и проводивший все свое царствование в безобразном сочетании пороков с безрассудствами. Не обращая никакого внимания на самые древние египетские обычаи, он обрек женщин на безусловное затворничество; это стеснение вызвало жалобы со стороны лиц обоего пола, а эти жалобы раздражали его; одна часть старого Каира была предана пламени, и в течение нескольких дней происходила кровопролитная борьба между войсками халифа и жителями. Сначала халиф выказал усердие ревностного мусульманина, основать или обогатить несколько мечетей и коллегий; тысяча двести девяносто копий Корана были списаны на его счет золотыми буквами и он издал эдикт об истреблении виноградников в Верхнем Египте. Но его тщеславие скоро увлеклось надеждой основать новую религию; слава пророка не удовлетворяла его, и он стал выдавать себя за видимый образ Всевышнего, который, после девяти появлений на земле, наконец олицетворился в его царственной особе. При имени царя живых и мертвых Хакима каждый должен был преклонять колена и воздавать ему религиозное поклонение; его мистерии совершались на горе подле Каира; шестнадцать тысяч новообращенных подписались под его символом веры, а жившие среди Ливанских гор свободные и воинственные друзы и по сие время верят в божественность этого сумасброда и тирана и убеждены, что он еще жив. В качестве бога, Хаким ненавидел иудеев и христиан, считая их поклонниками своих соперников; но остаток старых предрассудков или благоразумия еще заставлял его склоняться на сторону магометан. Своими жестокими и безрассудными гонениями в Египет и в Палестину он довел до мученической смерти и многих до вероотступничества; он не обращал никакого внимания ни на права, ни на особые привилегии сектантов и всеобщим эдиктом наложил запрещение на культ и иноземцев и туземцев. Церковь Вознесения, служившая храмом для всего христианского мира, была разрушена до основания; совершавшиеся накануне Пасхи чудесное зажигание светильников прекратилось и много нечестивого труда было потрачено на разрешение той пещеры под утесом, которая, в сущности, и считалась гробом Господним. При известии об этом святотатстве европейские нации были поражены удивлением и скорбью, но вместо того, чтобы взяться за оружие для защиты Святой Земли, они удовольствовались тем, что стали жечь или изгонять иудеев, как тайных подстрекателей нечестивого варвара. Впрочем, Хаким из нетвердости в убеждениях или из раскаяния сам до некоторой степени облегчил бедственное положение Иерусалима: тиран подписал декрет о возвращении христианам их церквей, но вслед за тем был умерщвлен агентами своей сестры. Царствовавшие после него халифы снова стали придерживаться прежних принципов и в религии и в политике, и снова ввели религиозную терпимость; при благочестивом содействии константинопольского императора, гроб Господен восстал из своих развалин, а пилигримы стали возвращаться, после непродолжительного воздержания, с усилившейся жаждою подвигов благочестия. Морские переезды в Палестину были сопряжены с опасностями и не часто представлялся для них удобный случай; но обращение Венгрии в христианство открыло безопасное сообщение между Германией и Грецией. Апостол этой страны, св. Стефан помогал и делом и советом своим странствующим единоверцам, которые могли проходить по христианским странам все полторы тысячи миль, отделяющим Белград от Антиохии. Франки выказали такое усердие в деле благочестивых странствований, какого у них не замечалось ранее, и большие дороги покрылись толпами людей обоего пола и всякого звания, высказывавших желание дожить только до той минуты, когда приложатся к гробнице своего Искупителя. Принцы и прелаты отказывались от заботы о своих владениях, и многочисленность этих благочестивых караванов служила прелюдией для тех армий, которые в следующем столетии выступали в поход под знаменем креста. Почти за тридцать лет до первого Крестового похода архиепископ Майнцский предпринял вместе с епископами Утрехтским, Бамбергским и Регенсбургским трудное путешествие от берегов Рейна до берегов Иордана, а число тех, кто их сопровождал, доходило до семи тысяч человек. В Константинополе им оказал гостеприимство император, но тем, что они высказывали свое богатство, они навлекли на себя нападение свирепых арабов; они обнажили свои мечи поневоле и не без угрызений совести, выдержали осаду в селении Капернаум и спаслись благодаря продажному покровительству эмира из рода Фатимидов. После посещения Святых Мест они отплыли в Италию, но из их свиты только две тысячи человек добрались до своей родины. Секретарь Вильгельма Завоевателя Ингульф участвовал в этом благочестивом странствовании; он рассказывает, что они выехали в Палестину из Нормандии в числе тридцати здоровых и весьма хорошо снабженных всадников, но что эти всадники переходили обратно через Альпы в числе двадцати человек пешком и в очень жалком виде с котомкой на спине.

После поражения римлян спокойствие халифов Фатимидов было нарушено тюрками. Один из полководцев Малик-шаха, Атсиз Хорезмиец вступил в Сирию во главе сильной армии и завладел Дамаском частью при помощи голода частью силой. Хомс и другие города этой провинции признали багдадского халифа и персидского султана, и победоносный эмир без сопротивления достиг берегов Нила; Фатимид готовился бежать внутрь Африки, но служившие в его гвардии негры и жители Каира сделали отчаянную вылазку и прогнали тюрок за пределы Египта. Во время своего отступления Атсиз предавался убийствам и грабежу; пригласив в свой лагерь иерусалимского судью и нотариусов, он приказал казнить их, и вслед за тем умертвил три тысячи граждан. За свое жестокосердие или за свое поражение Атсиз был скоро наказан братом Малик-шаха, султаном Текешем, который, имея более прав и более сильную армию, отстоял свое владычество над Сирией и Палестиной. Дом Сельджуков владычествовал над Иерусалимом около двадцати лет; но наследственная власть над священным городом и над его территорией была поручена или предоставлена вождю одного туркменского племени, эмиру Ортоку, дети которого, после изгнания из Палестины, основали две династии, царствовавшие на границах Армении и Ассирии. Восточные христиане и латинские пилигримы оплакивали переворот, который лишив их правильной администрации и старинного покровительства халифов, наложил на них железное иго северных иноземцев. При своем дворце и в своем лагере великий султан до некоторой степени ввел искусства и нравы Персии; но большинство тюркской нации и в особенности пастушеские племена, еще отличались свирепостью степных жителей. Западные азиатские страны на всем пространстве от Никеи до Иерусалима сделались театром войн с внешними врагами и внутренних междоусобиц, а те пастухи, которые владычествовали в Палестине, не будучи уверены в прочности своего владычества и сами не зная, где находится граница их владений, не имели ни досуга, ни способности выжидать медленной пользы, доставляемой свободой торговли и религии. Пилигримы, достигавшие после бесчисленных опасностей у ворот Иерусалима, делались жертвами хищничества частных людей или правительственной тирании и нередко погибали от голода и болезней, не успевши поклониться гробу Господню. Из врожденного жестокосердия или из возбужденного новой религией фанатизма, туркмены оскорбляли священнослужителей всяких сект; они тащили патриарха за волосы по мостовой и заключили его в темницу для того, чтоб принудить его паству к уплате выкупа, а варварская грубость этих властителей нередко прерывала богослужение в церкви Воскресения. Растроганные рассказами об этих бедствиях, миллионы западных жителей выступили под знаменем креста на освобождение Святых Мест; однако как все эти обиды, вместе взятые, были ничтожны в сравнении только с одним святотатством Хакима, которое латинские христиане вынесли с таким терпением! Менее тяжелые обиды воспламенили более чувствительные натуры их потомков; возник новый дух религиозного рыцарства и покорности перед владычеством пап; был затронут крайне чувствительный нерв и внутреннее сотрясение отозвалось в самом сердце Европы.

Глава LVIII Причины первого Крестового похода и число первых крестоносцев. – Характеристические особенности латинских принцев. – Их поход в Константинополь. – Политика греческого императора Алексея. – Завоевания Никеи, Антиохии и Иерусалима франками. – Освобождение гроба Господня. – Первый король Иерусалимский Готфрид Булонский. – Основание франкского или латинского королевства

Родившийся в городе Амьен, во французской провинции Пикардии, пустынник, называвшийся Петром, посетил гроб Господен почти через двадцать лет после завоевания Иерусалима тюрками. Вынесенные им самим угнетения и страдания всех, посещавших Палестину христиан, возбудили в нем чувства скорби и сострадания; он оплакивал это бедственное положение вместе с патриархом и настоятельно допытывался от него, нельзя ли получить помощь от царствовавших на востоке греческих императоров. Патриарх описал ему пороки и бессилие Константиновских преемников. «Я подыму на вашу защиту воинственные нации Европы», воскликнул пустынник, и Европа отозвалась на его призыв. Удивленный патриарх снабдил его на прощанье рекомендательными письмами, в которых оплакивал бедственное положение христиан, а высадившийся в Бари Петр немедленно отправился в Рим, чтоб пасть к стопам римского первосвященника. Он был небольшого роста, а его наружность возбуждала к нему презрение; но у него были живые и пронзительные глаза и он был одарен той пылкостью речи, которая почти всегда увлекает слушателя. Он был родом из дворянской семьи (ведь мы должны теперь выражаться языком нового времени) и вступил в военную службу под начальством живших в соседстве графов Булонских, – тех самых, которые были героями первого Крестового похода. Но он скоро отрекся и от военной карьеры и от мира, а если правда, что его жена хотя и была благородного происхождения, но была стара и очень дурна собой, то он мог тем охотнее променять брачное ложе на монастырь, а потом и на келью отшельника. В этом суровом одиночестве его тело дошло до изнурения, а его воображение воспламенилось; он стал верить во все, чего желал; а все, во что он верил, сбывалось в его снах и видениях. Из Иерусалима пилигрим возвратился совершенным фанатиком, а так как он доходил до крайности в том, что было в ту пору общим умопомешательством, то папа Урбан Второй принял его как пророка, одобрил его блестящие замыслы, обещал ему поддержку на вселенском соборе, и поощрил его проповедовать необходимость освобождения Святой Земли. Ободренный папским поощрением пустынник прошел по итальянским и французским провинциям и с быстротой и с успехом. Его образ жизни был воздержный, его молитвы были и часты и пламенны, а милостыню, которую он получал одной рукой, раздавала другая; на его голове не было волос; ходил он босоногим, а его худощавое тело было прикрыто грубой одеждой; он носил с собою тяжелое распятие, которое показывал всякому, кого встречал, а осел, на котором он ехал, считался святым, потому что был слугой человека Божия. Перед собиравшимися вокруг него бесчисленными толпами народа пустынник проповедовал и в церквях, и на улицах, и на больших дорогах; он входил с одинаковой самоуверенностью и в дворцы и в хижины и, призывая всех к покаянию, и к оружию увлекал народ, – а в ту пору все принадлежали к народу. Когда он описывал страдания палестинских туземцев и пилигримов, скорбь овладевала всеми сердцами; она переходила в негодование, когда он призывал всех способных носить оружие к защите своих единоверцев и на помощь к своему Спасителю; недостаток искусства и красноречия возмещал вздохами, слезами и пламенными возгласами, а взамен разумных доводов он обращался с громкими и частыми воззваниями к Христу, к его матери, к святым и ангелам рая, с которыми он лично беседовал. Самые лучшие из афинских ораторов могли бы позавидовать успеху его красноречия; этот грубый энтузиаст внушал другим такую же страсть, какая кипела в нем самом, и христианство с нетерпением ожидало созвания собора и декретов первосвященника.

У мужественного Григория Седьмого уже ранее того родилась мысль вооружить Европу против Азии, и пылкость его религиозного рвения и честолюбия ясно обнаружилась в его посланиях; с обеих сторон Альп собрались под знамя св. Петра пятьдесят тысяч католиков, и папа намеревался лично выступить во главе этой армии против нечестивых последователей Мухаммада, как нам поведал об этом его преемник. Но честь или вина осуществления этого святого замысла, хотя и не под личным предводительством, принадлежала самому преданному из приверженцев Григория Урбану Второму ^[25]. Он предпринял завоевание Востока в то время, как его соперник Гвиберт Равеннский ^[26], оспаривавший у него и титул и почетные отличия первосвященного звания, держал в своей власти большую часть Рима и возводил в нем укрепления. Он старался соединить военные силы Запада в такое время, когда император и король Франции были отлучены от церкви и им самим и его предместниками, и вследствие того была разорвана связь как между западными монархами и церковью, так и между народами и их монархами. Король Франции Филипп Первый терпеливо выносил наказание, вызванное его постыдным образом жизни и незаконным браком. Император Германский Генрих Четвертый отстаивал свою привилегию инвеституры, – свое право утверждать епископов пожалованием перстня и посоха. Но в Италии императорская партия была побеждена норманнами и графиней Матильдой, а в эту старинную распрю только что подлили яду два несчастья – восстание Генрихова сына Конрада и позор Генриховой супруги, сознавшейся на соборах в Констансе и в Пьяченце в многочисленных прелюбодеяниях, на которые склонял ее супруг, не дороживший ни ее честью, ни своей собственной. Дело, за которое взялся Урбан, было так популярно, а его влияние было так велико, что на созванный им в Пьяченце собор ^[27] съехались из Италии, Франции, Бургундии, Швабии и Баварии двести епископов. На этом важном съезде собрались четыре тысячи лиц духовного звания и тридцать тысяч мирян, а так как и в самой просторной церкви не могла бы уместиться такая масса людей, то продолжавшиеся семь дней заседания происходили на прилегающей к городу равнине. Послы греческого императора Алексия Комнина описали перед этим собранием несчастья своего государя и опасное положение Константинополя, который был защищен от общих врагов всех христиан, победоносных тюрок, только узким проливом.

В своих мольбах о помощи они старались польстить тщеславию латинских монархов и убеждали их, как из политических, так и из религиозных мотивов отбросить варваров в глубь Азии, прежде чем эти варвары попытаются проникнуть внутрь Европы. Рассказ о страданиях восточных единоверцев растрогал слушателей до слез; самые пылкие из поборников христианства заявили о своей готовности взяться за оружие, и греческие послы были отпущены с обещаниями скорого и могущественного содействия. Избавление Константинополя было включено в более широкий и более далекий замысел освобождения Иерусалима; но осторожный Урбан отложил окончательное решение до второго собора, который он предлагал созвать в одном из французских городов осенью того же года. Эта непродолжительная отсрочка была полезна тем, что лишь усиливала общий энтузиазм; к тому же папа возлагал свои надежды главным образом на воинственную нацию, гордившуюся славой своего имени и старавшуюся подражать своему герою Карлу Великому, которому популярный роман Турпина ^[28], приписывал завоевание Святой Земли. В этом выборе Урбан, быть может, руководствовался привязанностью к родине или тщеславием: он родился во Франции, был монахом в Клюни и был первый из своих соотечественников, достигший престола св. Петра. Этот папа прославил и свое семейство и свою провинцию, а разве что-нибудь может сравниться с удовольствием посвятить в блеск высокого звания ту страну, где молодость была проведена в неизвестности и в труде.

В нас мог бы возбудить удивление тот факт, что римский первосвященник воздвигал внутри Франции трибунал, с высоты которого он громил своими анафемами короля; но наше удивление исчезнет, если мы составим себе верное понятие о том, чем были короли Франции в одинадцатом столетии. Филипп Первый был правнук основателя теперешней династии Гуго Капета, присоединивший, – в то время как потомство Карла Великого пришло в упадок, – королевский титул к своим наследственным владениям Парижу и Орлеану.

На этом небольшом пространстве он пользовался доходами и правом отправления правосудия; но в остальной Франции Гуго и его ближайшие преемники были не более как феодальными начальниками над почти шестьюдесятью герцогами и графами, которые пользовались независимостью и наследственной властью, не подчинялись ни каким законам и легальным постановлениям собраний, и за неуважение к своему монарху наказывались непокорностью своих низших вассалов. В Клермоне, на территории графа Овернского, папа мог безнаказанно пренебрегать гневом Филиппа, а созванный им в этом городе собор был не менее многочислен и внушал не менее уважения, чем тот, который собирался в Пьяченце. Кроме своего двора и коллегии римских кардиналов, папа имел при себе тринадцать архиепископов и двести двадцать пять епископов; число украшенных митрами прелатов доходило до четырехсот; а отцы церкви благословили на их труд святые люди и просветили ученые люди того времени. Масса могущественных владетельных князей и славных рыцарей собралась из соседних стран в место заседаний собора и с нетерпением ожидала его постановлений; и таково было общее пылкое рвение и любопытство, что в городе не оказалось достаточно места для помещения, и многие тысячи пришельцев поселились в ноябре в палатках и лачугах на открытом поле. Плодом восьмидневных заседаний было несколько полезных или назидательных церковных постановлений касательно улучшения нравов; войны между отдельными владельцами подверглись строгому осуждению; мир Божий, то есть прекращение военных действий в течение четырех дней в неделю, был снова утвержден; женщины и священнослужители были поставлены под защиту церкви, и трехлетнее покровительство было распространено на земледельцев и торговцев – этих беззащитных жертв воинского хищничества. Но как бы ни была священна та власть, которая утвердила закон, он не может внезапно изменить нравы своего времени, а добрые намерения Урбана заслуживают тем менее похвалы, что он старался прекратить внутренние распри только для того, чтоб распространить пламя войны от берегов Атлантического океана до берегов Евфрата.

С того времени, как был созван собор в Пьяченце, слух о его великом замысле распространился среди народных масс; по возвращении из Пьяченцы духовенство стало проповедовать во всех приходах необходимость освобождения Святой Земли, доказывая заслугу и славу такого предприятия, а когда папа взошел на высокую эстраду, построенную на клермонской рыночной площади, его красноречивая речь была обращена к хорошо подготовленным и нетерпеливым слушателям. Его доводы были вполне убедительны, его воззвания были пылки, его успех был неизбежен. Оратора прерывали тысячи голосов, восклицавших на своем грубом диалекте: «„Богу так угодно, Богу так угодно!“. „Действительно, Богу так угодно“, – возразил папа, – а эти достопамятные слова, без сомнения внушенные Святым Духом, пусть будут впредь боевым кличем, чтоб поддерживать в поборниках Христа благочестивое рвение и мужество. Его крест есть символ вашего спасения: носите его красного цвета, одного цвета с кровью, на вашей груди или на ваших плечах как залог вашего священного и непреложного обязательства». Это предложение было принято с радостью; множество лиц и духовного и светского звания прикрепили к своему верхнему платью изображение креста и стали просить папу, чтоб он выступил во главе их в поход. Эта опасная честь была отклонена папой, который был осторожнее своего предместника Григория; он сослался на раскол внутри церкви и на обязанности своего пастырского звания, а тем верующим, которые не могли принять участия в походе по своему полу или ремеслу, по своим летам или недугам, он посоветовал помогать молитвами и подаяниями тем, которые были способны сражаться. Титул и полномочия своего легата он возложил на епископа города Рюи Адемара, который прежде всех получил крест из рук папы. Самым усердным их светских вождей был граф Тулузский Раймунд; приехавшие от него на собор послы объяснили причины его отсутствия и дали слово от имени своего повелителя. Подвижники креста исповедались и получили отпущение своих грехов; затем их распустили с увещанием поощрять их соотечественников и друзей к участью в предприятии; а их выступление в поход было назначено в праздник Успения, – 15 августа следующего года.

Людям до такой степени свойственна привычка прибегать к насилию, что она составляет как бы врожденное свойство их натуры и они готовы принять самую мелкую обиду и самое сомнительное право за достаточное основание для того, чтоб один народ объявил войну другому. Но название и характер священной войны требуют более строго расследования ее мотивов; ведь мы не можем поверить на слово, что служители князя Мира обнажили меч разрушения без веских мотивов, без законного на то права и без крайней необходимости. Политические результаты предприятия выясняются с течением времени путем опыта, но прежде чем приступить к делу, мы должны сознать и справедливость, и целесообразность предприятия. Во времена Крестовых походов и восточные, и западные христиане были убеждены, что справедливость была на их стороне и что они были достойны похвалы; их аргументы затемнялись беспрестанным употреблением во зло Священного Писания и риторики; но они, как кажется, более всего настаивали на естественном и священном праве защищать свою религию, на своем праве владеть Святой Землей и на нечестии своих языческих и магометанских противников.

I. Право законной обороны, конечно, заключает в себе и право защищать наших светских и духовных союзников; оно основывается на действительном существовании опасности, а настоятельность этой опасности измеряется ожесточением и могуществом наших врагов. Магометанам приписывали тот зловредный принцип, что на них лежит обязанность искоренять мечом все другие религии. Это обвинение, возведенное на них невежеством и ханжеством, опровергается содержанием Корана, историей мусульманских завоевателей, публичной и легальной терпимостью христианского богослужения. Но нельзя отрицать того, что восточные церкви были доведены под их железным игом до бедственного положения, что и в мирное время, и в военное они предъявляли божественное и неоспоримое право на всемирное владычество и что догматы их веры постоянно угрожали уничтожением религии и свободы тех, кого они называли неверными. В одиннадцатом столетии победы тюрок заставляли опасаться, что эти угрозы могут быть приведены в исполнение на деле. В течение менее тридцати лет они завладели азиатскими государствами вплоть до Иерусалима и до Геллеспонта, и Греческая империя находилась на краю гибели. Помимо искреннего сочувствия к своим единоверцам латины имели право защищать Константинополь ради своих собственных интересов, так как этот город служил самым важным оплотом для Запада, а право обороны заключается не только в отражении нападения, но и в его предотвращении. Но эта благотворная цель могла быть достигнута присылкой менее многочисленных подкреплений, и наш рассудок не может одобрить отправки на отдаленный театр военных действий тех бесчисленных сонмищ, которые затопили Азию и обезлюдили Европу.

II. От обладания Палестиной не могли ничего выиграть ни могущество латинов, ни их безопасность, и только их фанатизмом можно было оправдать завоевание такой отдаленной и небольшой провинции. Христиане утверждали, что их неотъемлемое право на обетованную землю было за ними закреплено кровью их божественного Спасителя и что на них лежала обязанность вырвать это наследственное достояние из рук незаконных владельцев, не уважавших святости гроба Господня и не допускавших к нему пилигримов. Было бы тщетно на это возражать, что первенство Иерусалима и святость Палестины были упразднены вместе с законами Моисея, что Бог христиан не местное божество и что приобретение его колыбели или его гробницы, Вифлеема или Голгофы, не может служить оправданием для нарушений нравственных правил Евангелия. Такие аргументы всегда будут отскакивать в сторону от того тяжелого щита, которым прикрывается суеверие, и религиозные люди нелегко откажутся от обладания священной почвой мистерии и чудес.

III. Но священные войны, возникшие во всех странах мира от Египта до Ливонии и от Перу до Индостана, требовали для своего оправдания более всеобщих и более податливых мотивов. Нередко допускали, а иногда положительно утверждали, что различие религиозных верований есть достаточный мотив для ведения войны, что подвижники креста могут убивать или порабощать упорных неверующих и что благодать есть единственный источник и могущества в этом мире и спасение в будущем. За четыреста с лишним лет до первого Крестового похода варвары германские и арабские завладели восточными и западными провинциями Римской империи почти одновременно и одинаковым путем. Время и трактаты придали легальную прочность завоеваниям принявших христианскую веру франков; а магометанские монархи все еще были в глазах своих подданных и соседей тиранами и узурпаторами, у которых можно было без нарушения справедливости отнять их незаконные владения путем внешнего нападения или внутреннего восстания.

По мере того как нравы христиан развращались, налагаемые церковью наказания становились более строгими, и с возрастанием числа грехов возрастало число средств нравственного исцеления. В первобытной церкви искупление грехов подготовлялось добровольным и публичным сознанием своей вины. В средние века епископы и священники допрашивали преступника, требовали от него отчета во всем, что он думал, говорил и делал, и установили условия, на которых он мог примириться с Богом. Но так как эта неограниченная власть могла быть употребляема во зло то чрезмерной снисходительностью, то чрезмерной взыскательностью, то в руководство духовным судьям был составлен устав церковного благополучия. Этот род законодательства был придуман греками; латинская церковь заимствовала от них чин покаяния или ввела у себя по их примеру нечто подобное, и духовенство всех епархий было снабжено во времена Карла Великого кодексом, содержание которого оно тщательно скрывало от простонародья. В этой опасной классификации преступлений и наказаний опасность или прозорливость монахов предусмотрела все возможные случаи и все возможные оттенки; в этот список вошли и такие грехи, существование которых не могла бы заподозрить невинность, и такие, существованию которых не может верить наш рассудок, а самые обыкновенные преступления – блуд и прелюбодеяние, клятвопреступление и святотатство, грабеж и убийство – искуплялись покаянием, которое сообразно с разными побочными обстоятельствами продолжалось от сорока до семидесяти лет. В течение этого бичевания плоти благотворный режим постов и молитв исцелял больного и доставлял преступнику отпущение грехов; его скорбь и раскаяние выражались в полном пренебрежении ко всему, что касалось его наружности, и он смиренно воздерживался от всяких деловых занятий и от всяких общественных удовольствий. Но от строгого исполнения этих правил обезлюдели бы дворцы и лагери и города; западные варвары всему верили и всему подчинялись; но натура нередко восставала против принципа, и светский судья безуспешно старался применять предписания духовенства. Действительно, буквальное исполнение законов о покаянии было невозможно; грехи прелюбодеев умножились от ежедневного повторения; под грех человекоубийства можно было подвести избиение целого народа; всякое греховное деяние отмечалось отдельно, и умеренному грешнику было бы не трудно в те времена анархии и возврата сделать долг в триста лет. Его неспособность расплатиться была облегчена заменом или индульгенцией: год покаяния был оценен для людей богатых в двадцать шесть solidi ^[29], то есть почти в четыре фунта стерлингов, а для бедных в три solidi, то есть в девять шиллингов; эти взносы скоро стали употребляться на нужды церкви, для которой искупление грехов сделалось неисчерпаемым источников богатства и могущества. Долг в триста лет или в тысячу двести фунтов стерлингов мог разорить зажиточного человека; недостаток золота и серебра восполнялся отчуждением земель, а Пипин и Карл Великий положительно заявили, что жаловали церкви обширные земельные владения для исцеления своей души.

В гражданском законодательстве принято за правило, что тот, кто не в состоянии расплатиться деньгами, должен расплачиваться своим телом, и монахи ввели у себя телесные наказания – этот хотя и мучительный, но дешевый способ расплаты. Путем фантастических вычислений один год покаяния был заменен тремя тысячами ударов плети, и таковы были ловкость и терпение знаменитого пустынника св. Доминика Броненосца, что в течение шести дней он сквитал на своей собственной спине долг в целое столетие тремястами тысячами ударов плети. Его примеру стали следовать многие кающиеся обоего пола; а так как дозволялось расплачиваться этим способом за других, то выносливые труженики могли искупать своей собственной спиной грехи своих благодетелей. Эта привычка расплачиваться за грехи деньгами или спиной привела в одиннадцатом столетии к менее унизительному способу расплаты. Предшественники Урбана Второго признавали заслугу тех, кто участвовал в войнах с сарацинами в Африке и в Испании. На Клермонском соборе этот папа даровал полную индульгенцию тем, кто вступал на службу под знамя креста, отпустил все их грехи и счел уплаченными все, что они оставались в долгу по правилам церковного покаяния. Наш холодный философский век не в состоянии понять того впечатления, которое произвели эти обещания на преступников и фанатиков. По зову своего пастыря разбойники, поджигатели и убийцы тысячами устремились спасать свою душу и повторять над неверующими преступные деяния, которые прежде совершали над своими христианскими собратьями, и новые условия искупления были с горячностью приняты грешниками всякого звания и всякого рода. Никто не был безупречен, никто не считал себя чистым от греха и не нуждающимся в покаянии, а те, которые всех менее могли страшиться правосудия Божия и церковного, имели еще более права ожидать награды за свое благочестивое мужество и в этой жизни, и в будущей. В случае, если бы они пали, латинское духовенство обещало украсить их могилу венцом мученичества; в случае, если бы они пережили завоевание Святой Земли, они могли без нетерпения ожидать увеличившейся награды, которую получат на небесах. Они изъявляли готовность пролить свою кровь за Сына Божьего, сшедшего на землю для их спасения; они брались нести крест и с уверенностью вступали на путь Божий; Его Провидение, конечно, охраняло бы их безопасность, а его могущество, конечно, устранило бы наглядным и чудесным образом те препятствия, которые могли встретить их святое предприятие. Облако и огненный столб Иеговы ведь руководили же израильтянами при переселении в Обетованную землю. Разве христиане не имели еще более основания ожидать, что воды рек расступятся, чтобы дать им проход, что самые крепкие городские стены будут разваливаться при звуке их труб и что солнце остановит свое течение, чтобы дать им время истребить неверных?

Я могу смело утверждать, что между вождями и простыми солдатами, выступившими на освобождение гроба Господня, все были увлечены энтузиазмом, убеждением в заслуге предприятия, надеждой на награду и уверенностью в небесной помощи. Но я точно так же убежден, что для многих из них эти побудительные причины не были единственными, а для некоторых из них не были главными. Влияние религии или ее употребление во зло едва ли способно сдерживать поток национальных влечений, но оно способно придать этому потоку непреодолимую силу. Папы и собой безуспешно громили варваров за склонность к войнам, за кровавые турниры, за разнузданность любовных влечений и за судебные поединки; гораздо легче возбуждать между греками метафизические споры, привлекать в монастыри жертв анархии или деспотизма, освящать терпение рабов и трусов или же ставить себе в заслугу человеколюбие и милосердие новейших христиан. Войны и физические упражнения были господствующими страстями франков или латинов; теперь от них требовали, чтобы они под видом покаяния удовлетворяли эти страсти, посетили отдаленные страны и обнажили свой меч для борьбы с восточными народами. Их победа или даже только их попытка достигнуть цели обессмертила бы имена неустрашимых подвижников креста, а самое чистое благочестие не может быть равнодушных к такой блестящей перспективе военной славы. В мелких европейских войнах они проливали кровь своих друзей и соотечественников из-за обладания каким-нибудь замком или селением, а теперь им представляется случай померяться с отдаленными и неприятельскими нациями, которые были отданы им в жертву; в своем воображении они уже делались обладателями богатых азиатских царств, а завоевание Сицилии и Апулии норманнами могло разжечь честолюбие самого ничтожного искателя приключений до надежды воссесть на каком-нибудь троне. В своем тогдашнем варварском состоянии христианские страны не могли равняться с магометанскими странами ни климатом, ни культурой, а естественные и искусственные богатства этих последних были преувеличены вследствие баснословных рассказов пилигримов и вследствие того, что зарождавшаяся торговля познакомила европейцев с некоторыми продуктами восточной промышленности. Люди всех званий верили всему, что рассказывалось о странах, которые орошались потоками молока и меда, о рудниках, из которых добывались в необъятном количестве золото и бриллианты, о дворцах, которые строились из мрамора и яшмы, и об ароматических рощах, в которых произрастали корица и ладан. Каждый из вождей рассчитывал на то, что в этом земном раю добудет своим мечом богатое и почетное владение, объем которого он измерял своими желаниями. Его вассалы и солдаты возлагали свои надежды на Бога и на своего повелителя; добычи, собранной только с одного из турецких эмиров, было бы достаточно для того, чтобы обогатить низших военных служителей, а букет греческих вин и красота греческих женщин возбуждали в подвижниках креста влечений, соответствовавшие не столько их призванию, сколько их природным наклонностям. Стремление к свободе служило могущественным поощрением для народной массы, жившей под гнетом феодальной или церковной тирании. Поселяне и обыватели, которые были привязаны к земле узами рабства, могли избавиться от своего высокомерного владельца, став под знамя креста, и могли переселиться вместе со своими семействами в страну свободы. Монах мог избавиться от монастырской дисциплины, должник мог прекратить нарастание лихвенных процентов и избавиться от преследований своих кредиторов, а разбойники и злодеи всякого рода могли по-прежнему не признавать никаких законов и избегать наказания за свои преступления.

Мотивы этого рода были и важны, и многочисленны; но взвесив их влияние на умы, мы должны присовокупить к ним постоянно усиливавшееся влияние примеры и моды. Первые подвижники креста сделались самыми ревностными и самыми полезными его миссионерами; в среде своих друзей и соотечественников они проповедовали об обязанности участвовать в священной войне, о заслугах такого предприятия и о доставляемой им награде, а убеждения и пример мало-помалу вовлекали в эту пучину и самых упорных. Воинственное юношество воспламенялось от упреков или подозрений в трусости; удобные случай посетить гроб Господень под охраной дел ой армии людей старых и дряхлых, женщин и детей, полагавшихся не столько на свои физические силы, сколько на свое усердие, а тот, кто накануне смеялся над безрассудством своих товарищей, вступал на другой день на проложенную ими стезю самым горячим увлечением. Невежество, преувеличивавшее выгоды предприятия, уменьшало его опасности. С тех пор как тюрки завладели Святой Землей, благочестивые странствования прекратились; даже вожди крестоносцев не имели точного понятия о длине пути и о положении своих противников, и такова была тупость народной толпы, что при виде первого города или замка по ту сторону известной ей границы она была готова спросить, не это ли Иерусалим – конечная цель ее усилий. Впрочем, самые благоразумные из крестоносцев не были уверены, что их будут питать ниспадающие ливнем с неба перепела и манна, и потому запаслись теми драгоценными металлами, которые во всех странах доставляют всякие жизненные удобства. На покрытие путевых расходов сообразно с своим рангом владетельные князья переуступали свои провинции, дворяне продавали свои земли и замки, крестьяне продавали скот и земледельческие орудия. Нетерпение многочисленных продавцов сильно понизило цену поместьев, а нужды и нетерпение покупателей возвысили цену оружия и лошадей до громадных размеров. Те, которые оставались дома, сохраняя при себе и здравый смысл и деньги, обогатились от этой эпидемической заразы; светские владетели стали приобретать за дешевую цену владения своих вассалов, а покупатели духовного звания зачислили в счет уплаты обещание молиться за продавцов. Некоторые из самых усердных крестоносцев стали изображать на своем теле крест, который прежде нашивали на своем верхнем платье из сукна или шелка, и чтобы это изображение не могло стереться, выжигали его раскаленным железом или обводили несмываемой жидкостью, а один хитрый монах, показывавший чудом запечатлевшееся на его груди изображение креста, был за это вознагражден благочестивым уважением народа и пожалованием очень богатого поместья в Палестине.

Выступление пилигримов в поход было назначено на Клермонском соборе на 15 августа, но сборище безрассудных и бедных людей из простонародья не дождалось этого срока, и я вкратце спишу то зло, которое они причинили и самим себе и другим, прежде чем приступлю к описанию более серьезного и более удачного предприятия вождей. В начале весны более шестидесяти тысяч простолюдинов обоего пола собрались с оконечностей Франции и Лотарингии вокруг первого миссионера, проповедовавшего крестовый поход, и стали настоятельно от него требовать, чтобы они вели их к гробу Господню. Пустынник превратился в полководца, несмотря на то, что для исполнения этой роли у него не было ни воинских дарований, ни авторитета, и повел или сопровождал своих нетерпеливых приверженцев вдоль берегов Рейна и Дуная. Их материальные нужды и многочисленность скоро заставили их разделиться, а помощник пустынника, храбрый, но бедный рыцарь Вальтер Неимущий, командовал авангардом пилигримов, о силах которого можно составить себе понятие по тому факту, что на пятнадцать тысяч пехотинцев приходилось только восемь всадников. По примеру Петра и по указанному им пути немедленно пошел другой фанатик, монах Годескальк, увлекший своими проповедями от пятнадцати до двадцати тысяч крестьян из германских селений. Вслед за ними двинулось сборище из двухсот тысяч человек, принадлежащих к самой тупоумной и самой грубой черни и примешивавших к делам благочестия грабеж, прелюбодеяния и пьянство. Несколько графов и дворян шли вслед за этим сбродом во главе трех тысяч всадников с целью получить свою долю добычи; но их настоящими вождями ^[30] были гусь и коза, которых они несли перед фронтом и которым эти достойные христиане приписывали наитие св. Духа. Как эти толпы энтузиастов, так и те, которые шли вслед за ними, совершили свои первые и очень военные подвиги над иудеями, лишившими жизни Сына Божия. В торговых городах на Мозеле и на Рейне еврейские колонии были многолюдны и богаты; они пользовались свободным исповедованием своей религии под охраной императора и епископов. В Вердене, Трире, Майнце, Шпейере и Вормсе многие тысячи этого несчастного народа были ограблены и убиты, и со времен гонения, которое он вынес при Адриане, ему ни разу не приходилось подвергаться такой кровавой расправе. Некоторые из иудеев были обязаны своим спасениям твердости епископов, которые приняли от них притворное или временное обращение в христианство; но самые упорные из их единоверцев противопоставили свой собственный фанатизм фанатизму христиан, окружили баррикадами свои дома и побросались в реку или в пламя вместе с своими семействами и с своими богатствами, оставив неудовлетворенными если не злобу, то, по меньшей мере, алчность своих беспощадных врагов.

Между границами Австрии и столицею византийской монархии крестоносцам предстоял на протяжении шестисот миль переход через дикие степи Венгрии и Болгарии. Тамошняя почва плодородна и пересекается в разных направлениях реками, но в ту пору она была покрыта болотами и лесами, которые обыкновенно тянутся без конца повсюду, где человек отказывается от своего владычества над землей. Обе нации приняли христианское учение; венгры управлялись своими местными князьями, а болгары – наместником греческого императора; но их врожденная свирепость воспламенялась от малейшей обиды, а бесчинство первых пилигримов было слишком достаточно для того, чтобы вывести их из терпения. Земледелие не могло процветать у такого народа, который жил в городах, построенных из дерева и соломы, а в летнюю пору покидать эти города для того, чтобы жить в палатках охотников и пастухов. Крестоносцы грубо требовали от жителей скудных средств пропитаний, силою забирали съестные припасы, которые с жадностью пожирали, а при первой ссоре дали волю своему негодованию и раздражению. Но так как они не имели понятия ни о стране, в которой находились, ни о военном искусстве, ни о дисциплине, то их нетрудно было завлечь в какую бы то ни было ловушку. Греческий префект Болгарии имел под своим начальством регулярную армию; при первом зове венгерского короля восьмая или десятая часть его воинственных подданных бралась за лук и садилась на коней; они устроили засады против этих благочестивых разбойников и были в своем мщении безжалостны и кровожадны. Около трети этих оборванцев и в том числе пустынник Петр укрывались в горах Фракии; император, относившийся с уважением к цели пилигримов и нуждавшийся в помощи латинов, приказал провести беглецов безопасным и удобным путем до Константинополя и посоветовал им дождаться прибытия их соотечественников. В течение некоторого времени они не позабывали ни своих ошибок ни понесенных потерь; но лишь только их ободрило гостеприимство греков, в них пробудилась прежняя алчность; они не пощадили даже своего благодетеля и ни сады, ни дворцы, ни церкви не избегли их хищничества. Алексий, для своей собственной безопасности, убедил их переправиться на азиатский берег Босфора; но они увлеклись безрассудной горячностью и, покинув назначенную им императором стоянку, стремглав устремились на тюрок, стоявших на дороге в Иерусалиме. Пустынник, сознавая свой позор, удалился из их лагеря в Константинополе, а его полководец Вальтер Неимущий, который был достоин командования лучшей армией, безуспешно старался приучить это сборище дикарей к какому-нибудь порядку и осмотрительности. Они разбрелись в поисках за добычей и легко попались в расставленные султаном ловушки. Сулейман распустил слух, что шедшие впереди их товарищи уже наслаждались добычей, найденной в его столице; это побудило крестоносцев спуститься на Никейскую равнину; там их омывали стрелы тюрок, и сложенная из человеческих костей пирамида послужила для их товарищей указанием места их поражения. Таким образом погибли триста тысяч первых крестоносцев; прежде нежели им удалось отнять у неверующих хоть один город и прежде нежели были закончены военные приготовления их более образованных и более знатных соотечественников.

Ни один из великих европейских монархов не принял личного участия в первом Крестовом походе. Император Генрих IV не был расположен подчиняться требованиям папы; король французский Филипп Первый был занят своими забавами; английский король Вильгельм Рыжий был занят недавним завоеванием; короли испанские были заняты внутренней борьбой с маврами, а северные монархи – шотландский, датский, шведский и польский еще не принимали участия ни в увлечениях, ни в интересах южан. Религиозное усердие было более сильно среди второстепенных владетелей, занимавших выдающееся место в феодальной системе. По своему рангу и личным свойствам они могут быть без натяжки разделены на четыре разряда, но во избежание излишних повторений я замечу относительно их всех, что мужество и привычка владеть оружием были общими свойствами всех христианских искателей приключений. I. И по военным дарованиям, и по уму первое место, бесспорно, принадлежит Готфриду Бульонскому, и счастливы были бы крестоносцы, если бы они не подчинялись никаким другим вождям, кроме этого безупречного героя, который был достойным представителем своего предка по женской линии, Карла Великого. Его отец происходит их благородного рода графов Бульонских; его мать владела по наследству Брабантом или Нижней Лотарингией, и по милости императора к нему перешел этот герцогский титул, который неосновательно относили к его Бульонскому поместью, находившемуся в Арденнских горах. На службе у Генриха Четвертого он носил великое знамя империи, и он пронзил своим копьем грудь мятежного короля Рудольфа; Готфрид первым взобрался на стены Рима, а его болезнь, данный им обет и, быть может, также раскаяние в том, что он сражался против папы, укрепили в нем прежнюю решимость посетить гроб Господень не в качестве пилигрима, а в качестве освободителя. Его мужество умерялось благоразумием и сдержанностью; его благочестие хотя и было слепо, но было искренно, и среди шума лагерной жизни он отличался действительными или воображаемыми добродетелями монарха. Он стоял выше личных распрей между вождями, приберегая свою ненависть для врагов Христа, и хотя его предприятие доставило ему обладание целым королевством, даже его соперники признавали чистоту и бескорыстие его религиозного рвения Готфрида Бульонского сопровождали его двое братьев – старший, Евстафий, которому досталось в наследство графство Булонское, и младший, Балдуин, личные достоинства которого не были вполне чисты от нареканий. Имя герцога Лотарингского было, однако, славно по обеим сторонам Рейна; по своему рождению и воспитанию он одинаково хорошо владел и французским языком и немецким, и когда бароны французские, германские и лотарингские собрали своих вассалов, под его знаменем выступили в походе восемьдесят тысяч пехотинцев и около десяти тысяч всадников. II. На парламентском заседании, происходившем в присутствии короля почти через два месяца после закрытия Клермонского собора, Гюг граф де-Вермандуа был самым знатным из принцев, поступивших в число крестоносцев. Но название великого относительно не столько к его личным достоинствам или владениям (хотя ни те, ни другие не были ничтожны), сколько к доставшемуся ему по рождению высокому положению брата французского короля. Герцог Норманнский Роберт был старший сын Вильгельма Завоевателя; после смерти своего отца он лишился английской королевской короны частью по своему собственному нерадению, частью вследствие предприимчивости своего брата Вильгельма Рыжего. Ветреность и слабохарактерность отнимали всякую цену у личных достоинств, которыми был одарен Роберт; его веселый нрав вовлекал его в вихрь наслаждений; его чрезмерная щедрость разоряла и монарха и народ; его неразборчивое милосердие увеличивало число преступлений, так что те свойства, которые могли быть ценны в частном человеке, сделались важными недостатками в монархе. На время своего отсутствия он заложил Нормандию английскому узурпатору за ничтожную сумму в десять тысяч марок; но его поступление в число крестоносцев и его поведение во время войны доказали, что в его характере произошла перемена, и возвратили ему общее уважение. Другой Роберт был граф Фландрии, давшей в том столетии королев для Франции, Англии и Дании; он был прозван мечом и копьем христиан; но совершая подвиги простого солдата, он иногда позабывал об обязанностях генерала. Стефан, граф Шартра, Блуа и Труа, был одним из самых богатых принцев того времени, а число принадлежащих ему замков сравнивали с числом дней в году. Его ум был обогащен изучением литературы, и красноречивый Стефан был избран на совете вождей в председатели. Эти четверо вождей были главными начальниками французских, норманнских и британских пилигримов; но число баронов, владевших тремя или четырьмя городами, превосходило, по словам одного современника, число вождей в Троянской войне.

III. На юге Франции главное начальство над крестоносцами приняли на себя папский легат, епископ Пюийский Адемар и граф Сен-Жиля и Тулузы Раймунд, присовокуплявший к этим титулам еще более блестящие титулы герцога Нарбоннского и маркиза Прованского. Первый из них был почтенный прелат, одаренный всеми добродетелями и для этой жизни и для будущей, а второй был старый воин, сражавшийся с сарацинами в Испании и посвятивший свои преклонные лета не только на освобождение гроба Господнего, но и на постоянную его охрану. Его опытность и богатство доставляли ему большое влияние в лагере христиан, которые часто нуждались в его помощи и которым он действительно нередко помогал. Но ему было легче вызвать похвалы от неверных, чем сохранить любовь своих подданных и единоверцев. Его высокие личные достоинства затемнялись его высокомерным, завистливым и упорным характером, и хотя он употребил большое наследственное достояние на дело Божье, его благочестие было, по общему мнению, не без примеси корыстолюбия и честолюбия. Между провинциалами (провансцами), под именем которых разумели уроженцев Оверни и Лангедока, находившихся в вассальной зависимости от королевства Бургундского или Арелатского, преобладали не столько воинственные, сколько меркантильные наклонности. Раймунд собрал на соприкасавшейся с его владениями испанской границе отряд отважных авантюристов; в то время как он проходил через Ломбардию, под его знамя стекались толпы итальянцев и его военные силы дошли в совокупности до ста тысяч воинов конных и пеших. Если Раймунд прежде всех поступил в ряды крестоносцев, но выступил в походе после всех, то для этой мешкотности могли служить оправданием обширность его приготовлений и намерение навсегда расстаться с родиной.

IV. Имя Боэмунда, сына Роберта Гвискара, уже было ранее прославлено двойной победой, одержанной им над греческим императором; но завещание его отца принудило его довольствоваться княжеством Тарентским и воспоминаниями о его восточных трофеях, пока он не был пробужден из усыпления слухами о предприятии крестоносцев и проходами французских пилигримов. В характере этого норманнского вождя мы находим самую хладнокровную политическую расчетливость и честолюбие с легкой примесью религиозного фанатизма. Его поведение оправдывает догадку, что он втайне руководил действиями папы, а потом притворился, будто с удивлением узнал о его замыслах и стал ревностно ему содействовать; при осаде Амальфи его пример и его воззвание воспламенили усердие союзной армии; он разорвал свою одежду для того, чтобы из нее сделали себе кресты многочисленные новобранцы, и приготовился к выступлению в Константинополь и в Азию во главе десяти тысяч всадников и двадцати тысяч пехотинцев. Некоторые из принцев норманнской расы шли вслед за старым ветераном, а его двоюродный брат Танкред был скорее участником в его предприятии, нежели его подчиненным. В безупречном характере Танкреда мы находим все добродетели рыцаря и настоящий рыцарский дух, внушивший благородные чувства и сознание долга гораздо более, чем низкопробная философия или еще более низкопробное благочестие того времени.

В промежутке времени между царствованием Карла Великого и Крестовыми походами среди испанцев, норманнов и французов произошел внутренний переворот, мало-помалу распространившийся и на остальную Европу. Служба в пехоте была предоставлена плебеям; главную силу армии составляла конница и почетное название miles, солдат, сделалось исключительным достоянием джентльменов, которые, сражались сидя на коне и пользовались званием рыцарей. Герцоги и графы, присвоившие себе права верховной власти, разделили свои провинции между своими верными баронами; бароны со своей стороны раздали находившиеся в их владении ленные поместья или бенефиции своим вассалам, а эти военные ленники, стоявшие на равной ноге и друг с другом и со своим верховным владельцем, образовали благородное, или рыцарское, сословие, которое не допускало, чтобы крестьянин или простой буржуа мог принадлежать к одному с ними разряду существ. Знатность их происхождения охранялась тем, что брачные узы заключались у них только между равными по рождению; их сыновья могли достигать почестей рыцарского звания только в том случае, если могли указать на четыре поколения предков без страха и упрека; но храбрый плебей иногда мог достигать мечом богатства и знатности и мог сделаться родоначальником новой благородной расы. Каждый из рыцарей мог, по своему усмотрению, возводить других в одинаковое с ним звание, и воинственные европейские монархи гордились таким личным отличием более, чем блеском короны. Обряд возведения в рыцарское звание, оставивший после себя следы в произведениях Тацита и в лесах Германии, был первоначально несложен и отличался светским характером. После некоторого предварительного испытания кандидата опоясывали мечом, надевали на него шпоры и слегка прикасались к его плечу или к щеке в знак того, что это было последнее из оскорблений, которое он мог оставлять безнаказанным. Но суеверие проникло во все сферы общественной и частной жизни; во время священных войн оно придало святость воинской профессии, и рыцарское сословие было поставлено по своим правам и привилегиям наравне с священным сословием духовенства. Омовение и белое одеяние нового рыцаря были неприличным подражанием тому возрождению, которое совершается путем крещения. Священнослужители благословляли положенный им на алтарь меч; его формальному вступлению в новое звание предшествовали пост и бдение, и его возводили в звание рыцаря во имя Бога, св. Георгия и св. Михаила Архангела. Он клялся, что будет исполнять обязанности своей профессии, а воспитание, пример и общественное мнение были поруками за ненарушимость его клятвы. В качестве лица, посвятившего себя на служение Богу и дамам ^[31], он обязывался говорить правду, отстаивать справедливость, защищать несчастных, руководствоваться правилами вежливости ^[32], преследовать неверующих, не увлекаться приманками приятной и спокойной жизни и поддерживать во всяких затруднительных обстоятельствах честь своего звания. Когда это направление было доведено до крайности, необразованные рыцари стали пренебрегать теми искусствами или промыслами, которые процветают при мирной жизни, стали считать себя единственными судьями и мстителями нанесенных им обид и стали из высокомерия не признавать ни законов гражданского общества, ни требований военной дисциплины. Тем не менее сильно чувствовалось и много раз было подмечено благотворное влияние этого учреждения на варваров, так как оно смягчало их нравы, внушая им понятия о честности, справедливости и человеколюбия. Национальные предрассудки стали сглаживаться, а братство по религии и по оружию распространило во всем христианском мире однообразие влечений и благородное соревнование. Воинов всех наций постоянно соединяли то внешние предприятия и благочестивые странствования, то домашние военные упражнения, а беспристрастный судья должен отдать предпочтение турнирам готов перед олимпийскими играми классической древности. В замене непристойных зрелищ, развращавших нравы греков и заставлявших девушек и матрон удаляться от ристалища, пышную обстановку арены довершало присутствие целомудренных и знатных красавиц, из рук которых победитель получал награду за свою ловкость и мужество. Искусство и физическая сила, которые требовались для рукопашных схваток и для кулачных боев, имеют отдаленную и сомнительную связь с достоинствами солдат, а турниры, в том виде, как они были впервые введены во Франции и потом с жадностью усвоены на Востоке и на Западе, были верным изображением настоящих военных действий. И рукопашные бои, и стычки целыми массами, и оборона проходов или замков исполнялись так же, как на войне, а успех зависел в обоих случаях от уменья владеть конем и копьем. Исключительным оружием рыцаря было копье; он сражался на высоком и тяжелом коне, на которого садился лишь при приближении опасности; до того времени этого коня обыкновенно вел служитель, а рыцарь ехал верхом на более покойном седле и на более спокойной лошади. Считаю излишним описывать его шлем и меч, его латы и щит, но могу заметить, что в эпоху Крестовых походов его доспехи были менее тяжелы, чем в более позднюю пору и что вместо массивных лат его грудь была защищена панцирем или кольчугой. Держа свои длинные копья наперевес, рыцари сильно пришпоривали своих коней и устремлялись на врага; а легкая кавалерия тюрок и арабов редко могла устоять против их стремительного нападения. Каждого рыцаря сопровождал его верный копьеносец, обыкновенно выбиравшийся между юношами, равными с ним по происхождению и готовившимися к такой же профессии; вслед за ним шли его стрелки из лука или оруженосцы, а полная прислуга одной lance (копья) или одного рыцаря состояла из четырех, пяти и шести солдат. Феодальная служба не обязывала участвовать в экспедициях, которые предпринимались против соседних государств или для освобождения Святой Земли; рыцари и их свита поступали на службу добровольно из усердия или преданности или под влиянием наград и обещаний, и многолюдность каждого эскадрона зависела от могущества, богатства и репутации независимых вождей. Эти вожди отличались один от другого особым знаменем, особым платьем с гербом и особым паролем, и самые древние из европейских родов должны искать своей знатности. В этом кратком очерке рыцарства мне пришлось опередить историю Крестовых походов, которые были и одним их последствий и одною из причин этого достопамятного учреждения.

Таковы были войска, и таковы были вожди, принявшие крест для освобождения гроба Господнего. Лишь только им развязало руки удаление плебейских сборищ, они стали поощрять друг друга на личных свиданиях и письмами к исполнению данного обета и к ускорению отъезда. Их жены и сестры пожелали разделить с ними опасности и заслуги благочестивого предприятия; они превратили свою движимую собственность в слитки серебра и золота, а принцы и бароны взяли с собой свои своры собак и своих соколов для того, чтобы развлекаться в часы досуга охотой и добывать провизию для своего стола. Ввиду невозможности снабжать съестными припасами такое громадное число людей и лошадей, они разделили свои военные силы; каждый из них пошел особой дорогой, смотря по своему выбору или положению; они условились сойтись в окрестностях Константинополя и оттуда начать военные действия против тюрок. От берегов Мааса и Мозеля, Готфрид Булонский пошел прямым путем через Германию, Венгрию и Болгарию и пока главное командование было в руках его одного, каждый его шаг служил новым доказательством его предусмотрительности и мужества. На границах Венгрии он был задержан в течение трех недель христианским народом, имевшим основание ненавидеть если не крест, то тех, которые употребляли его во зло. Венгры еще не залечили тех ран, которые были им нанесены первыми пилигримами; они в свою очередь зашли за пределы того, что допускалось правом самозащиты и отмщения, и потому имели основание опасаться мстительности героя, принадлежащего к той же нации и посвятившего себя на такое же предприятие. Но хладнокровно обсудив причины того, что случилось, добродетельный герцог ограничился тем, что пожалел о преступлениях и несчастьях своих недостойных соотечественников. Он отправил в качестве вестников мира двенадцать посланцев с просьбой дать ему свободный проход и снабдить его армию съестными припасами за умеренную цену. Чтобы устранить всякие колебания, он вверил свою личную безопасность и затем безопасность своего брата венгерскому королю Карломану, который обошелся с ним хотя и попросту, но с гостеприимством; их договор был освящен клятвой, принесенной над их общим Евангелием, а изданная ими прокламация сдержала, под угрозою смертной казни, вражду и своеволие латинских солдат. Они прошли от Австрии до Белграда по равнинам Венгрии, не подвергаясь никаким обидам и сами никого не обижая, а предусмотрительность Карломана, рыскавшего на их флангах во главе многочисленной кавалерии, послужила залогом как их безопасности, так и его собственной. Они достигли берегов Савы и лишь только переправились через реку, венгерский король возвратил им заложников и расстался с ними, искренно пожелав успеха их предприятию. С таким же тактом и поддерживая в своей армии такую же дисциплину, Готфрид прошел через леса Болгарии и через границу Фракии и уже мог поздравить себя с тем, что почти достиг первой цели своего благочестивого странствования, не обнажив своего меча ни против одного христианина. После удобного и приятного перехода через Ломбардию от Турина до Аквилеи, Раймунд шел с своими провансцами в течение сорока дней через дикие страны Далмации и Славонии. Погода была там постоянно пасмурна; гористая местность была не возделана; местные жители или спасались бегством, или смотрели на крестоносцев как на врагов: не подчиняясь ни требованиям религии, ни предписаниям правительства, они не хотели доставлять крестоносцам ни съестных припасов, ни провожатых, убивали мародеров и заставили графа быть на стороже и днем и ночью так, что он извлек более пользы из казны нескольких захваченных им грабителей, чем из своего свидания и договора с владетелем Скодры. На пути от Дураццо до Константинополя его армию постоянно тревожили крестьяне и солдаты греческого императора, не будучи в состоянии остановить ее, и такое же слабое и двусмысленно сопротивление ожидало остальных вождей, переезжавших через Адриатическое море от берегов Италии. У Боэмунда было достаточно и военных сил и судов для переправы; он был предусмотрителен и поддерживал в своих войсках дисциплину, а его имя еще не было позабыто в Эпире и Фессалии; его воинские дарования и мужество Танкреда преодолели все препятствия, а между тем как нормандский принц щадил греков, он насытил своих солдат разграблением замка, принадлежавшего еретику. Французское дворянство стремилось вперед с той тщеславной и самонадеянной горячностью, которую иногда ставили в упрек его нации. Поход, который был совершен Гуго Великим, двумя Робертами и Стефаном Шартрским от Альп до Апулии по цветущей стране и при общем сочувствии всего католического населения, походил на религиозную процессию или на триумфальное шествие; они целовали ноги римского первосвященника и брату французского монарха было вручено золотое знамя св. Петра. Но при этом благочестивом и увеселительном посещении Рима они пропустили благоприятное время года и не позаботились о судах для морского переезда; зима незаметно прошла, а их войска, рассеявшиеся по итальянским городам, утратили свой воинственный пыл. Они совершили морской переезд поодиночке, не заботясь ни о своей безопасности, ни о своем личном достоинстве, и через десять месяцев от праздника Успения, который был назначен папою для выступления в поход, все латинские принцы достигли Константинополя; но граф Вермандуа появился там пленником; буря разогнала его передовые суда, и военачальники Алексея задержали его в нарушении всех международных законов. Впрочем, прибытие Гуго возвещено двадцатью четырьмя одетыми в золотые латы рыцаря, которые потребовали от императора уважения к вождю латинских христиан и к брату королей.

Я читал в какой-то восточной сказке, что один пастух разорился оттого, что исполнились его собственные желания; он молил Бога о ниспослании воды на его поля; воды Ганга залили его землю и унесли и его стадо и его хижину. Такова же была судьба или по меньшей мере опасность греческого императора Алексея Комнина, имя которого нам уже приходилось упоминать в этой истории и поведение которого так различно описано его дочерью Анной и латинскими историками. На соборе в Пьяченце его послы просили небольшой помощи, быть может не превышавшей тысяч десяти солдат, и он был поражен удивлением при приближении стольких могущественных вождей и проникнутых фанатизмом полчищ. Император колебался между надеждой и страхом, между робостью и мужеством, но при его изворотливой политике, которую он ошибочно считал за самую мудрую, я не нахожу основания верить, что он что-либо замышлял против жизни или чести французских героев. Толпы, которыми начальствовал Петр Пустынник, состояли из диких животных, лишенных и человеколюбия и здравого смысла, и Алексей не мог ни предотвратить их истребления, ни оплакивать его. Войска Готфрида и его товарищей были в глазах греческого императора менее достойны презрения, но не внушали ему более доверия. Их мотивы, быть может, и были в его глазах безупречны и благочестивы, но он опасался и знакомого ему честолюбия Боэмунда и незнакомого ему характера заальпийских вождей; франки отличались слепым и неудержимым мужеством; они могли соблазниться привлекательным климатом и богатством Греции, могли увлечься самоуверенностью при виде своих громадных военных сил и могли позабыть о Иерусалиме при виде Константинополя. После продолжительного похода и тяжелых лишений войска Готфрида расположились лагерем на равнинах Фракии; они с негодованием узнали, что их соотечественник граф Вермандуа был заключен греками в тюрьму, и их герцог нашелся вынужденным допустить, в отмщение за эту обиду, несколько грабежей и насилий. Их укротила покорность Алексея; он обещал снабжать их лагерь съестными припасами, а когда они отказались от переправы через Босфор в зимнее время, им были отведены помещения среди садов и дворцов на берегах этого узкого пролива. Но неискоренимая неприязнь не утихала в душе двух наций, презрительно называвших одна другую рабами и варварами. Невежество порождает недоверчивость, а эта недоверчивость ежедневно доходила до оскорблений; предрассудков ничего не видит, голод ничего слышит, и на Алексея взвели обвинение, что он намеревался изморить латинов голодом или напасть на них на их опасном посту, со всех сторон окруженном водой. Готфрид приказал трубачам дать сигнал к выступлению в поход, силою проложил себе дорогу, покрыл равнину своими войсками и нарушил безопасность предместий; но ворота Константинополя были сильно укреплены; на его стенах обе стороны вняли голосу миролюбия и религии. Подарки и обещания императора мало-помалу смягчили раздражительность западных иноземцев; в качестве поборника христианства Алексей возбудил в них рвение к осуществлению их святого предприятия, которому обещался содействовать своими войсками и сокровищами. С наступлением весны Готфрид согласился занять в Азии удобный и всем хорошо снабженный лагерь, и лишь только он переправился через Босфор, греческим судам тотчас было дано приказание возвратиться к противоположному берегу. Такой же политики держался Алексей по отношению к другим, прибывшим вслед за тем вождям, которые следовали примеру своих передовых товарищей и были ослаблены их переправой на другой берег. Благодаря своей ловкости и заботливости он предотвратил соединение союзных армий под стенами Константинополя, и перед Троицыным днем уже не оставалось на европейском берегу ни одного латинского пилигрима.

Те же армии, которые угрожали Европе, могли освободить Азию и прогнать тюрок от берегов Босфора и Геллеспонта. Плодородные страны между Никеей и Антиохией были незадолго перед тем отняты у римских императоров, и эти императоры еще не отказывались от своих старинных прав на обладание Сирией и Египтом. В своем энтузиазме Алексей увлекся искренней или притворной надеждой, что он сам пойдет во главе своих новых союзников ниспровергать восточные троны, но более спокойные внушения здравого смысла и его личного темперамента отклонили его от опасного намерения вверить свою особу неизвестным и необузданным варварам. Его благоразумие или его высокомерие удовольствовалось тем, что французские принцы дали ему клятвенное обещание оказывать ему уважение и покорность и положительно обещали или уступить ему свои азиатские завоевания, или владеть ими в качестве покорных и преданных вассалов Римской империи. Их гордость сначала возмущалась такой добровольной зависимостью от иноземного властителя, но они мало-помалу поддались коварным приманкам щедрости и лести, а первые из попавшихся на эту ловушку красноречиво и с успехом склоняли других к участью в их позоре. Гордость Гуго Вермандуа не устояла против тех почестей, которыми он был окружен во время своего пребывания в плену, а пример брата французского короля склонил и других к покорности. В душе Готфрида Булонского все человеческие соображения должны были иметь одну цель – славу Божью и успех Крестового похода. Он с твердостью отвергал соблазнительные предложения Боэмунда и Раймунда, настоятельно уговаривавших его завладеть Константинополем. Алексей ценил его добродетели, основательно называл его поборником империи и наградил его за покорность названием сына и совершением установленного на этот случай обряда. Ненавистный Боэмунд был принят как верный и старинный союзник, и если император напомнил ему о прежней неприязни, то для того только, чтобы похвалить его за мужество, выказанное на равнинах близ Дураццо и Лариссы и за приобретенную там славу. Сыну Гвискара отвели роскошное помещение, в котором его окружили царскою пышностью; однажды, когда он проходил по дворцовой галерее, была оставлена незатворенной дверь, представившая его взорам комнату, которая была завалена до потолка разбросанными в кажущемся беспорядке грудами золота и серебра, шелковыми тканями и драгоценными каменьями, изящными и дорогими предметами роскоши. «Какие завоевания, – воскликнул честолюбивый бедняк, – могут считаться невозможными при обладании такими сокровищами!» «Эти сокровища принадлежат вам», – возразил сопровождавший его грек, заметив, что происходило в его душе, и Боэмунд, после некоторых колебаний, согласился принять этот великолепный подарок. Нормандец был польщен обещанием независимого княжества и Алексей скорее отклонил, чем отверг его смелую просьбу о возведении его в звание высшего придворного служителя или восточного главнокомандующего. Оба Роберта, которые были сыновьями завоевателя Англии и родственниками трех короле, в свою очередь преклонялись перед византийским троном. Одно частное письмо Стефана Шартрского свидетельствует о его уважении к императору, этому лучшему и самому щедрому из всех людей; он дошел до убеждения, что был фаворитом императора, который обещал воспитать и пристроить его младшего сына. В своей южной провинции граф Сен-Жиля и Тулузы с трудом признавал верховенство короля Франции, в котором видел чужеземца, говорившего на иностранном языке. Став во главе ста тысяч человек, он объявил, что считает себя воином и слугой одного Христа и что греческий монарх может довольствоваться заключением союзного и дружеского договора на равных правах. Его упорство возвысило стоимость и цену его покорности, а по словам Анны, он блестел между варварами, как солнце между небесными звездами. О своем отвращении к шумливым и дерзким франкам и о своем недоверии к замыслам Боэмунда, император сообщил своему верному Раймунду, и этот престарелый политик мог ясно заметить, что как бы Алексей ни был фальшив в изъявлениях своей дружбы, он был искренен в своем недоброжелательстве. Дух рыцарства смирился после всех других в лице Танкреда, и, конечно, никто не мог считать за унижение подражание примеру этого безупречного рыцаря. Он с пренебрежением отвергнул золото и лесть греческого монарха, проучил в его присутствии одного дерзкого патриция, укрылся в Азию в одежде простого солдата и со вздохом подчинился авторитету Боэмунда и интересам их общего предприятия. Самой основательной и очевидной причиной их уступчивости была невозможность перебраться через пролив и приступить к исполнению своего обета без дозволения Алексея и без его кораблей; но они втайне ласкали себя надеждой, что лишь только ступят на азиатский континент, их меч загладит их позор и уничтожит обоюдные обязательства, которые, вероятно, не были бы в точности исполнены и со стороны императора. Церемония, которой сопровождалось их вступление в вассальную зависимость, была приятна для народа, уже давно привыкшего смотреть на выставку тщеславия как на доказательство могущества. На своем высоком троне император восседал безмолвно и неподвижно; латинские принцы преклонились перед ним и подчинились необходимости поцеловать его ногу или колени, а их собственные историки постыдились сознаться в этом унижении, но не были в состоянии его опровергнуть.

Личные или общие интересы заставили герцогов и графов сдерживать их ропот; но один французский барон ^[33] осмелился сесть на трон рядом с Алексеем. На благоразумный упрек Балдуина, он возразил на своем варварском диалекте: «Кто этот неуч, который сидит в то время, как столько храбрых вождей окружают его стоя?» Император не прервал своего молчания, скрыл свое негодование и спросил у своего переводчика, что значат эти слова, хотя и угадывал их смысл по жестам и по тону Роберта. Перед уходом пилигримов он пожелал знать имя и общественное положение дерзкого барона. «Я француз, – отвечал Роберт, – и принадлежу к самому чистому и самому старинному дворянству моей родины. Я знаю только то, что в соседстве со мной есть церковь, в которой сходятся все желающие доказать свое мужество в единоборстве. В ожидании противника они возносят свои молитвы к Богу и к его святым. Я часто бывал в этой церкви, но ни разу не встретил там противника, который осмелился бы принять мой вызов». Отпуская этого храбреца, Алексей дал ему несколько благоразумных советов касательно того, как он должен себя вести в войне с тюрками, а историки с удовольствием приводят этот живописный образчик нравов того времени и той страны.

Завоевание Азии было предпринято и совершено Александром с тридцатью пятью тысячами македонян и греков, а главную надежду он возлагал на силу и дисциплину своей пехотной фаланги. Главные силы крестоносцев заключались в кавалерии, и когда им сделан был смотр на равнинах Вифинии, число рыцарей и их конных прислужников доходило до ста тысяч человек, вполне вооруженных для боя в шлемах и в кольчугах. Эти воины стоили того, чтобы их число было определено с точностью и достоверностью, и нет ничего невероятного в том, что цвет европейского рыцарства действительно выставил в первом порыве рвения такую многочисленную тяжелую конницу. Часть пехоты, вероятно, назначалась для службы разведчиков, саперов и стрелков, но в этом разношерстном сборище не было никакого порядка и, чтобы определить его численный состав, нам приходится ссылаться не на положительные указания, а на мнение или на фантазию состоявшего при графе Балдуине капеллана, который определяет число способных носить оружие пилигримов в шестьсот тысяч человек, не включая сюда следовавших за лагерем латинов священников и монахов, женщин и детей. Читателю эта цифра покажется невероятной, но прежде, чем он придет в себя от удивления, я присовокуплю на основании того же авторитета, что если бы все принявшие крест исполнили данный обет, шесть миллионов людей перекочевали бы из Европы в Азию. Так как я сам не в состоянии доказать неверность этих цифровых данных, то охотно прибегаю к помощи более благоразумного и более осмотрительного писателя, который после того же смотра всей кавалерии обвиняет шартрского священника в легковерии и даже сомневается, чтобы цизальпийские страны (они были цизальпийскими для француза) были достаточно многолюдны для выселения таких несметных сборищ. Еще более осмотрительный историк не должен позабывать, что огромному числу этих благочестивых добровольцев не пришлось побывать ни в Константинополе, ни в Никее. Влияние энтузиазма прихотливо и непрочно; многие из крестоносцев были задержаны дома благоразумием или трусостью, бедностью или физической слабостью; многие из них возвратились назад, убоявшись препятствий, которые казались тем более непреодолимыми, что эти невежественные фанатики вовсе их не предвидели. Дикие страны Венгрии и Болгарии убедились их костями; их авангард был искрошен турецким султаном, а число людей, погибших в первую экспедицию от меча, от климата или от изнеможения, уже было определено в триста тысяч. Тем не менее мириады тех, которые остались в живых и стремились к цели своего святого предприятия, были предметом удивления и для самих себя, и для греков. Обильная энергия языка, на котором выражается принцесса Анна, будто не удовлетворяет ее; тучи саранчи, массы листьев и цветов, песок со дна морского и звезды небесные не вполне выражают то, что она видела и слышала, и дочь Алексея восклицает, что Европа, оторвавшись от своего фундамента, опрокинулась на Азию. Такие же сомнения существуют насчет численного состава армий Дария и Ксеркса, но я готов верить, что внутри одного лагеря никогда еще не было собрано более многочисленной армии, чем та, которая принимала участие в первом военном предприятии латинских принцев, – в осаде Никеи. Нам уже известны их молитвы, личные особенности и военные силы. Большая часть их войск состояла из французских уроженцев; Нидерланды, берега Рейна и Апулия прислали им сильные подкрепления; несколько отрядов искателей приключений были набраны в Испании, в Ломбардии и в Англии, а из далеких болот и гор Ирландии или Шотландии пришло несколько полуодетых и диких фанатиков, свирепых у себя дома, но негодных для внешней войны. Если бы суеверие не противилось той святотатственной осмотрительности, которая могла лишить самых бедных или самых немощных христиан заслуги пилигримства, то бесполезное сборище людей, истреблявших съестные припасы, но не способных добывать их, могло бы дожидаться во владениях греческого императора той минуты, когда их товарищи проложат и сделают безопасным путь Господен. Небольшим остаткам переправившихся через Босфор пилигримов было дозволено посетить гроб Господен. Привыкши к северному климату, они не были в состоянии выносить жгучих лучей сирийского солнца и легко заражались от зловредных испарений. Они с неосмотрительной расточительностью истребляли свои запасы воды и съестных припасов; их многочисленность истощила внутренние средства страны, море было далеко, греки относились к ним недружелюбно, а христиане всех сект старались избавиться от жадного и жестокосердного хищничества своих единоверцев. Голод иногда доводил их до того, что они жарили и пожирали мясо захваченных ими детей или юношей. Название и репутация людоедов усилили отвращение, которое европейские язычники внушали тюркам и сарацинам; шпионам, пробравшимся в кухню Боэмунда, показали несколько человеческих тел, жарившихся на вертеле, а хитрый норманн поддерживал этот слух, усиливавший в неверующих и отвращение и ужас.

Я с удовольствием вдавался в подробности касательно первых шагов крестоносцев, потому что эти подробности знакомят нас с нравами и характером европейцев; но я постараюсь сократить скучное и однообразное описание их темных подвигов, которые совершались физической силой и были описаны невежеством. Из своей первой стоянки, находившейся в окрестностях Никомедии, они стали продвигаться вперед отдельными отрядами, перешли за узкие границы греческих владений, проложили себе путь через горы и начали свои благочестивые военные действия против турецкого султана тем, что осадили его столицу. Его Румское царство простиралось от Геллеспонта до границы Сирии и заграждало путь направлявшимся в Иерусалим пилигримам; он назывался Кылыч-Арсланом или Сулейманом, был родом Сельджук и сын первого завоевателя, а при защите страны, которую турки считали своей законной собственностью, он заслужил похвалы врагов, которым и был обязан тем, что его имя известно его потомству. Отступив перед первым напором потока, он укрыл в Никее свое семейство и свои сокровища, удалился в горы с пятидесятые тысячами всадников и дважды спускался оттуда для нападения на лагерь осаждающих, имевший форму неправильного круга с лишком в шесть миль. Высокие и прочные городские стены Никеи были окружены глубоким рвом; по их бокам возвышались триста семьдесят башен, а жившие на этой границе христианского мира мусульмане были хорошо дисциплинированны и воодушевлялись привязанностью к своей религии. Французские принцы заняли свои посты вокруг города и стали предпринимать нападения поодиночке или без всякого общего руководительства; соревнование служило поощрением для их мужества, но это мужество было запятнано жестокосердием, а соревнование переходило в зависть и в раздоры. При осаде Никеи латины употребляли в дело все военные хитрости и военные машины, какие были известны в древности – подкопы и тараны, так называемые черепахи и обзорные или подвижные башни, искусственный огонь, катапульты или метательные машины и самострелы, пращи и машины, из которых летели камни и стрелы. В течение семи недель было потрачено немало усилий и пролито немало крови, и осаждающие немного продвинулись вперед, в особенности с той стороны, где командовал Раймунд. Но тюрки могли продлить свое сопротивление и обеспечить себе отступление, пока в их руках находилось озеро Асканий, которое тянется на протяжении нескольких миль к западу от города. Средства для победы были доставлены предусмотрительностью и деятельностью Алексея; на санях было перевезено множество судов с моря на озеро; в них были посажены самые искусные стрелки из лука; султанше был загорожен путь, по которому она могла бы спастись; Никея была окружена с сухого пути и со стороны озера, а один греческий эмиссар убедил жителей стать под покровительство его повелителя и своевременной сдачей города предохранить себя от ярости европейских варваров. В момент победы или по меньшей мере в тот момент, когда победа казалась близкой, жаждавших крови и грабежа крестоносцев удержал вид императорского знамени, развевавшегося над цитаделью, и Алексей постарался с недоверчивой бдительностью сохранить в своих руках это важное приобретение. Ропот вождей был заглушен чувством чести или личными интересами и, простояв на месте еще девять дней, они направились во Фригию под руководством греческого генерала, которого они подозревали в тайном сообщничестве с султаном. Супруга Сулеймана и его высшие служители были с почетом отпущены на свободу без уплаты выкупа, а милосердие императора к бусурманам было принято латинами за доказательство того, что он изменил делу христиан.

Сулейман был скорее раздражен, чем обескуражен потерей своей столицы; он обратился к своим подданным и союзникам с увещанием помочь ему отразить это необычайное нашествие западных варваров; тюркские эмиры подчинились требованиям долга или религии; туркменские орды собрались вокруг знамени Сулеймана, а христиане определяли численный состав всей собранной им армии приблизительно в двести тысяч или даже в триста шестьдесят тысяч всадников. Тем не менее он терпеливо выжидал, чтобы христиане удалились от морских берегов и от греческой границы, и, следя с обоих флангов за их движениями, заметил, что они с беспечной самоуверенностью продвигались вперед двумя колоннами, потерявшими из виду одна другую. Когда левая и менее многочисленная из этих колонн находилась в нескольких милях от Дорилея, во Фригии, турецкая кавалерия неожиданно напала на нее и почти совершенно ее разбила. Крестоносцы не устояли против невыносимой жары, против летевших тучами стрел и против воинственных возгласов варваров; их ряды расстроились, они упали духом, и их ослабевавшее сопротивление поддерживалось не столько военным искусством, сколько личной храбростью Боэмунда, Танкреда и Роберта Нормандского. Их ободрил вид знамен герцога Готфрида, который спешил к ним на помощь вместе с графом Вермандуа и шестидесятые тысячами всадников; а вслед за этими подкреплениями шли Раймунд Тулузский, епископ Пюийский и остальная часть священной армии. Не теряя ни минуты, крестоносцы снова выстроились в боевом порядке и возобновили сражение; они встретили такое же, как и прежде, энергичное сопротивление, и оба противника в своем обоюдном презрении к не воинственным народам Греции и Азии сознавались, что только тюрки и франки были достойны названия воинов. Их обоюдные нападения разнообразились и уравновешивались контрастом между их вооружением и дисциплиной, между прямыми атаками и обходными движениями, между копьем, которое христиане держали на перевесе, и дротиком, которым размахивали тюрки, между тяжелым и широким мечом христиан и согнутой саблей тюрок, между тяжелыми христианскими латами и легким развевавшимися от ветра магометанским одеянием, между длинным татарским луком и самострелом – этим смертоносным орудием, с которым еще не были знакомы на Востоке. Пока лошади не утомились, а в колчанах еще были стрелы, перевес был на стороне Сулеймана и четыре тысячи христиан были поражены насмерть тюркскими стрелами. К вечеру сила стала одерживать верх над ловкостью; с обоих сторон число сражавшихся было одинаково или по меньшей мере достигало таких размеров, какие были достаточны для занятия всех нужных позиций и какими были в состоянии руководить генералы; но при обходе возвышений Раймундовы провансцы зашли, быть может нечаянно, в тыл утомленного неприятеля и тем покончили борьбу, которая оставалась так долго нерешительной. Кроме массы тех безымянных людей, которые обыкновенно гибнут без счета, три тысячи языческих рыцарей были убиты во время сражения и во время преследования; лагерь Сулеймана был разграблен, а среди разнообразия найденной там драгоценной добычи, любопытство латинов было возбуждено чужестранным оружием и убранством и еще невиданными дромадерами и верблюдами. Торопливое отступление султана доказывало важность одержанной над ним победы. С уцелевшими из его армии десятью тысячами гвардейцев Сулейман очистил Румское государство и поспешил обратиться за помощью к своим восточным единоверцам и разжечь их негодование. Крестоносцы прошли пятьсот миль через опустошенные малоазиатские провинции и через покинутые жителями города, не встречая ни друзей, ни врагов. Географ в состоянии указать, где находились Дорилей, Антиохия Писидии, Иконий, Архелаида и Германикия и может сравнить эти классические названия с новейшими названиями – Старый город Эскишер, Белый город Акшер, Коньи, Эрекли и Мараш. В то время как пилигримы переходили через степь, где капля воды ценилась на вес серебра, их мучила невыносимая жажда, а когда они достигли первого ручейка, им причинили еще более вреда торопливость и невоздержанность, с которыми это беспорядочное сборище удовлетворило свою жажду. Они с трудом и с опасностью взбирались на Тавр по его крутым и скользким спускам; солдаты бросали свое оружие для того, чтобы подвигаться вперед более твердой поступью, и если бы их авангарду не предшествовал внушенный ими ужас, небольшой кучки врагов было бы достаточно для того, чтобы низвергнуть в пропасть длинные ряды этих дрожавших от страха людей. Двое из самых почтенных вождей крестоносцев, герцог Лотарингский и граф Тулузский совершали этот поход на носилках; Раймунд, как рассказывали, чудом поправился от неизлечимой болезни, а Готфрид был опасно ранен медведем в то время, как предавался грубым и опасным удовольствиям охоты в горах Писидии.

В довершение общего смятения двоюродный брат Боэмунда и родной брат Готфрида отделились от главной армии вместе со своими эскадронами, состоявшими из пятисот и из семисот рыцарей. Они быстро прошли по гористым и приморским странам Киликии от Коньи до границ Сирии. Нормандец первый водрузил свое знамя на стенах Тарса и Мальмистры; но высокомерие и несправедливость Балдуина наконец вывели великодушного итальянца из терпения, и они направили свои освященные мечи друг против друга из-за личной и нечестивой ссоры. Для Танкреда служило руководством чувство чести, и он не искал иной награды, кроме славы; но фортуна оказалась благоприятной для более эгоистичной предприимчивости его соперника. Этот соперник был призван на помощь греческим или армянским тираном, владычествовавшим над эдесскими христианами под турецким верховенством. Балдуин принял на себя роль его сына и подвижника, но лишь только его впустили в город, он побудил жителей умертвить его отца завладел его троном и казной, расширил свои завоевания на возвышенности Армении и на равнины Месопотамии и основал первое французское или латинское княжество, просуществовавшее по ту сторону Евфрата пятьдесят четыре года.

Лето прошло, и даже осень была на исходе, а франки еще не успели проникнуть в Сирию. На их совещаниях горячо обсуждался вопрос, следует ли предпринять осаду Антиохии, или же следует разделить армию на отряды и дать ей отдых в течение зимы; влечение к деятельности и желание скорее освободить гроб Господен побудили их идти далее и это решение едва ли не было самым благоразумным, потому что с каждой минутой проволочки уменьшаются репутация и сила тех, кто нападает, и увеличиваются ресурсы тех, кто обороняется. Столицу Сирии охраняли река Оронт и железный мост с девятью арками, названный так потому, что массивные ворота двух построенных на его концах башен были сделан из железа. Меч герцога Нормандского растворил эти ворота, а его победа открыла путь для трехсот тысяч крестоносцев; несмотря на то, что немало людей погибло и дезертировало, эта цифра ясно доказывает, что многочисленность той армии, которой был сделан смотр подле Никеи, была сильно преувеличена. При описании Антиохии нелегко отыскать середину между ее древним великолепием под владычеством преемников Александра и Августа и тем упадком, в котором она находится под турецким управлением. Если четыре города Тетраполии еще сохраняли свои названия и положение, то от них должно было оставаться большое пустое пространство внутри окружности в двенадцать миль, а этот размер и число башен, доходившее до четырехсот, трудно согласовать с существованием тех пяти городских ворот, которые так часто упоминаются в истории осады. Тем не менее следует полагать, что Антиохия еще была обширной, многолюдной и цветущей столицей. Старый ветеран Багизиан командовал в крепости во главе турецких эмиров; его гарнизон состоял из шести или семи тысяч всадников и пятнадцати или двадцати тысяч пехотинцев; от меча христиан, как утверждают, погибло сто тысяч мусульман, а эта цифра, по всему вероятию, не равнялась числу тех греков, армян и сирийцев, которые не более как за четырнадцать лет перед тем подпали под иго Сельджуков. По остаткам толстых и высоких городских стен можно заключить, что они возвышались над равниной на восемьдесят футов, а там, где было приложено менее искусства и труда, защитой служили река, болота и горы. Несмотря на свои укрепления, город был несколько раз взят персами, арабами, греками и тюрками; на такой обширной окружности, без сомнения, не трудно было найти удобные пункты для нападения, и в осаде предпринятой христианами в половине октября только энергия, с которой велось это предприятие, могла служить оправданием для его смелости. Все, чего можно ожидать от физической силы и храбрости в открытом поле, было в избытке совершено подвижниками креста; они нередко бывали победителями при отражении вылазок, при фуражировках, при нападениях на обозы и при их защите и мы можем пожалеть только о том, что их подвиги иногда преувеличивались до того, что заходили за пределы правдоподобия и истины. Готфрид, как рассказывают, рассек своим мечом одного тюрка от плеча до зада; одна половина этого неверного отвалилась, а другую конь принес к городским воротам. Роберт Нормандский, выехавший навстречу к своему противнику, благочестиво воскликнул: «Я предаю твою голову демонам ада» – и одним ударом своего меча рассек эту голову до груди; но при виде таких гигантских подвигов или при слухе о них мусульмане должны были сообразить, что им следует защищаться позади городского вала, а против этого земляного или каменного вала меч и копье были бессильны. Небрежность и невежество крестоносцев делали их неспособными к медленному и последовательному ведению осадных операций; они не имели достаточно искусства, чтобы соорудить необходимые для осады машины; у них не было денег для приобретения таких машин покупкой и не было уменья употреблять их в дело. При взятии Никеи им много помог Алексей своими сокровищами и своим знанием дела; отсутствие его помощи было слабо восполнено несколькими генуэзскими и пизанскими кораблями, привлеченными к берегам Сирии религией или торговлей; съестные припасы были недостаточны, возможность отступления была сомнительна, сообщения были трудны и опасны. По небрежности или по недостатку войск, франки обложили город не со всех сторон, а гарнизон мог постоянно получать съестные припасы и новых рекрут сквозь двое городских ворот.

По прошествии семи месяцев крестоносцы достигли самых ничтожных результатов, но лишились почти всей своей кавалерии и понесли громадные потери людьми от голода, от дезертирства и от изнеможения; их предприятие еще долго оставалось бы безуспешным, если бы латинский Улисс – хитрый и честолюбивый Боэмунд не прибегнул к коварству и обману. Антиохийские христиане были и многочисленны и недовольны; один сирийский ренегат, по имени Фируз, снискал расположение эмира, и ему было поручено начальство над тремя башнями, а заслуга его покаяния скрыла от глаз латинов и, быть может, от его собственных всю низость задуманной им измены. Между Фирузом и князем Тарентским скоро завелись тайные сношения ради их общих интересов и Боэмунд заявил на совещании вождей, что он в состоянии отдать город в их руки. Но он потребовал, чтобы в награду за эту услугу они признали его владетелем Антиохии, а затруднительность их положения принудила их согласиться на требование, которое было первоначально отвергнуто из зависти. Ночное нападение врасплох было совершено французскими и нормандскими принцами, лично взбиравшимися по штурмовым лестницам, которые были им сброшены с городских стен; их новый единоверец, умертвив своего не в меру добросовестного сотоварища, обнялся со служителями Христа и ввел их в город; христианская армия устремилась вперед сквозь отворенные городские ворота, и мусульмане скоро убедились, что, даже при невозможности рассчитывать на милосердие, сопротивление было бы тщетно. Но цитадель все еще не сдавалась и сами победители были скоро окружены и осаждены бесчисленными военными силами мусульманского принца Кербоги, прибывшего вместе с двадцатью восемью эмирами на выручку Антиохии. В течение двадцати пяти дней христиане находились на краю погибели, и гордый наместник халифа предоставил им на выбор только рабство или смерть. В этой крайности они собрали остатки своих военных сил, вышли из города и в одной достопамятной битве истребили или разогнали толпы тюрок и арабов, число которых могли определять в шестьсот тысяч человек без опасения встретить опровержение. Далее будет идти речь об их сверхъестественных союзниках, а человеческими причинами одержанной под Антиохией победы была отчаянная неустрашимость франков, к которой следует присовокупить смущение, раздоры и, быть может, ошибки их неискусных и самонадеянных противников. В описаниях этой битвы отразился тот беспорядок, с которым она велась; но в этих описаниях останавливают на себе наше внимание палатка Кербоги, похожая на обширный передвижной дворец, убранный с азиатской роскошью и способный вместить более двух тысяч человек, и три тысячи гвардейцев, совершенно покрытых, вместе со своими лошадьми, стальными латами.

В богатую событиями эпоху осады и защиты Антиохии крестоносцы то ободрялись каким-нибудь военным успехом, то впадали в отчаяние, то наслаждались изобилием припасов, то истощались от голода. Философ мог бы подумать, что их вера имела сильное и серьезное влияние на их поведение и что подвижники креста, шедшие освобождать гроб Господен, готовились воздержной добродетельной жизнью к каждодневному ожиданию мученической смерти. Но эта добросердечная иллюзия исчезает перед действительностью и в истории светских войн редко встречаются такие сцены невоздержанности разврата, какие происходили под стенами Антиохии. Роща Дафны уже не существовала, но воздух Сирии еще был пропитан прежними пороками; христиане увлекались всеми соблазнами, какие представляет или осуждает природа; авторитет вождей не оказывал никакого влияния; проповеди и эдикты были одинаково бессильны в борьбе с нравственной распущенностью, столь же вредной для военной дисциплины, сколько несогласной с чистотой евангельского учения. В первые дни осады Антиохии и в первые дни обладания этим городом франки истребили с беззаботной непредусмотрительностью запасы провианта, которых могло бы достать, при строгой бережливости, на несколько недель и даже месяцев; в опустошенных окрестностях нельзя было ничего добыть, и даже туда они не могли проникать с той минуты, как были окружены тюрками. Неизменные спутницы лишений, болезни усиливались от зимних дождей и от летней жары, от нездоровой пищи и от тесноты, в которой жила эта масса людей, со всех сторон окруженных неприятелем. Сцены голода и мировой язвы всегда одинаковы и всегда отвратительны, и нам служило облегчением для этих страданий. Остатки сокровищ или добычи расточались на приобретение самой отвратительной пищи, а в каком бедственном положении находились бедняки, видно из того, что за козу платили три марки серебра, а за тощего верблюда – пятнадцать марок и что граф Фландрский просил как милости, чтобы ему дали пообедать, а герцог Готфрид взял взаимообразно чужого коня! На произведенном в лагере смотре было шестьдесят тысяч лошадей; из них оставалось перед окончанием осады две тысячи, а из этих двух тысяч можно было набрать в день битвы не более двухсот годных для употребления. Упадок физических сил и расстроенное от страха воображение заглушили пылкий энтузиазм пилигримов и желание сохранить свою жизнь брало верх над внушениями чести и религии. Между вождями можно назвать трех героев без страха и упрека: Готфрида Булонского, в котором душевная бодрость поддерживалась его благородным благочестием; Боэмунда, которого поддерживали честолюбие и личные интересы и Танкреда, который объявил как настоящий рыцарь, что пока будет стоять во главе сорока всадников, он не откажется от палестинской экспедиции. Но графы Тулузский и Провансский были заподозрены в притворном расстройстве здоровья; герцог Нормандский был отозван от берегов моря наложенными на него церковными карами; Гуго Великий хотя и командовал авангардом армии, но воспользовался сомнительным предлогом для возвращения во Францию, а граф Шартрский Стефан позорно покинул и знамя, которое носил, и совет, в котором председательствовал. Солдаты были обескуражены бегством виконта Мелюнского Вильгельма, прозванного Плотником за тяжелые удары, которые он наносил своей боевой секирой, а святые люди были скандализованы нравственным падением Петра Пустынника, который, вооружив Европу против Азии, попытался спастись бегством от эпитамии, наложенной на него невольным постом. Имена очень многих малодушных воинов – говорит один историк – были вычеркнуты из книги жизни, и позорное прозвище канатных плясунов было дано тем дезертирам, которые перелезали ночью по веревкам через стены Антиохии. Император Алексей, по-видимому собиравшийся идти на помощь к латинам, отказался от этого намерения, узнавши об их безнадежном положении. Они ожидали своей участи в безмолвном отчаянии; клятвы и наказания оказывались бесплодными и чтобы заставить солдат оберегать городские стены, приходилось зажигать помещения, в которых они жили.

Своим спасением и своей победой они были обязаны тому же фанатизму, который привел их на край погибели. Понятно, что при таком положении и в такой армии видения, пророчества и чудеса были нередки и пользовались доверием. Они повторялись с необыкновенной настойчивостью и с чрезвычайным успехом при бедственном положении, в котором находились запертые в Антиохии христиане; св. Амвросий уверял одну благочестивую духовную особу, что два года испытаний должны предшествовать эпохе спасения и благодати; дезертиры были остановлены появлением и упреками самого Христа; мертвые обещали встать из гроба и сражаться вместе со своими единоверцами; Дева Мария исходатайствовала прощение их грехов, а их бодрость была оживлена видимым знамением – благовременным и блестящим открытием святого копья. Политика их вождей была по этому случаю предметом горячих похвал, и она, бесспорно, была извинительна; но благочестивый обман редко бывает плодом замысла, хладнокровно обдуманного на многолюдном совещании, а обманщик, действующий по своей личной инициативе, может рассчитывать на поддержку людей просвещенных и на легковерие толпы. В лагере крестоносцев находился один священник марсельской епархии, одаренный от природы грубым лукавством и не отличавшийся безупречной нравственностью; он назывался Петром Бартолеми. Он появился у входа в зал заседаний совета, чтобы сообщить, что ему три раза являлся во сне св. Андрей, угрожавший ему страшными наказаниями, если он не исполнит волю Небес. «В Антиохии, сказал ему апостол, в церкви моего собрата св. Петра, подле главного алтаря, скрыт стальной оконечник копья, которым был прободен наш Искупитель. Через три дня его последователи узрят это орудие вечного спасения и достигнут при его помощи спасения в этой жизни. Ищите и найдете; несите его перед армией, и это мистическое орудие пронзит душу неверных». Папский легат, епископ города Пюи отнесся к этому заявлению с притворным равнодушием и недоверием, но в это откровение свыше с горячностью уверовал граф Раймунд, который был избран своим верным подданным от имени апостола в хранители святого копья. Было решено приступить к делу и на третий день – после надлежащей подготовки молитвами и постом – марсельский священник повел за собой двенадцать благонадежных свидетелей, в числе которых находился и сам граф вместе со своим капелланом, а вход в церковь был загорожен в предохранение от натиска собравшейся толпы. Земля была вскопана в указанном месте, но рабочие, сменявшие одни других, дорылись до глубины в двенадцать футов и не нашли того, чего искали. Вечером в то время, как граф Раймунд удалился, а утомленные зрители начинали роптать, Бартолеми смело спустился в вырытую яму в одной рубашке и босоногим; в ночной темноте ему не трудно было скрыть от окружающих и за тем положить на дне ямы оконечность копью, принадлежавшего какому-нибудь сарацину, а первый звук и первый блеск стали вызвали благочестивый восторг. Святое копье вынули из углубления, завернули его в вышитую золотом шелковую покрышку и выставили на поклонение крестоносцам; их тревожное ожидание перешло в громкие выражения общей радости и надежды и упавшие духом войска снова воспламенились энтузиазмом мужества. Каковы бы ни были в этом случае хитрости вождей и их личные мнения, они искусно содействовали этому счастливому перевороту всеми способами, какие могли извлечь из дисциплины и из благочестия. Солдаты были распущены по домам с приказанием укрепить душу и тело к предстоящей борьбе, не стесняясь издержать последние съестные запасы для самих себя и для лошадей, и ожидать с рассветом сигнала к победе. В день празднования святых апостолов Петра и Павла городские ворота Антиохии растворились и из них вышла процессия монахов и священников, распевавших воинственный псалом «Да воскреснет Бог и расточатся враги его!»; армия выстроилась двенадцатью отрядами в честь двенадцати апостолов, а святое копье нес в отсутствие Раймунда его капеллан. Влияние этой святыни или трофея сильно чувствовалось служителями Христа и, быть может, даже его врагами; оно было усилено одной случайностью, военной хитростью или молвой, носившей на себе отпечаток чего-то сверхъестественного. Три рыцаря в белых одеяниях и в блестящем вооружении действительно или, как кому-то показалось, выехали из-за горы; папский легат Адемар объявил, что это были мученики св. Георгий, св. Федор и св. Маврикий. Среди боевой тревоги не было времени ни для сомнений ни для проверки и это благоприятное явление ослепило взоры или воображение фанатической армии.

В эпоху опасностей и триумфа открытию марсельца Бартолеми все единодушно верили; но после того, как оно сослужило свою временную службу, личное значение и щедрые подаяния, которыми пользовался граф Тулузский в качестве хранителя святого копья, возбудили зависть в его соперниках и пробудили в них здравомыслие. Один нормандский священнослужитель осмелился с философской пытливостью проверять неподдельность легенды, подробности открытия копья и личные достоинства пророка, а благочестивый Боэмунд приписывал спасения крестоносцев только заслугам и заступничеству Христа. В течение некоторого времени провансцы защищали свой национальный палладиум и языком и оружием, а новые видения обрекли на смерть и на адские мучения тех нечестивых скептиков, которые осмеливались расследовать достоверность и заслугу этого открытия. Недоверие одержало верх, и виновников открытия был вынужден подвергнуть свою жизнь и свою добросовестность суду Божию. Посреди лагеря был сложен из сухого хвороста костер вышиной в четыре фута и длиной в четырнадцать; пламя разгорелось в вышину на тридцать локтей, а для опасного испытания был оставлен узкий проход в двенадцать дюймов. Несчастный марсельский священник прошел сквозь огонь ловко и скоро; но у него обгорели бока и живот, и он умер на следующий день, а логика людей, склонных к вере, придаст некоторую цену его предсмертным уверениям, что он был невиновен и никого не обманывал. Провансцы попытались заменить крестом, кольцом или кивотом святое копье, которое было скоро с презрением предано забвению. Тем не менее позднейшие историки серьезно подтверждают достоверность антиохийского откровения, и таково усиливающееся влияние легковерия, что те чудеса, которые считались весьма сомнительными на месте и в минуту их совершения, принимаются со слепым доверием по прошествии некоторого времени и на далеком от них расстоянии.

Из предусмотрительности или по счастливой случайности франки откладывали свою экспедицию до того времени, когда тюркская империя стала приходить в упадок. Под твердым управлением трех первых султанов, согласие и справедливость объединяли все азиатские царства, а бесчисленные армии во главе которых эти султаны лично ходили в бой, не уступали западным варварам в храбрости, но превосходили их дисциплиной. А во времена крестовых походов наследство Малик-шаха оспаривали друг у друга его четверо сыновей; их личное честолюбие было равнодушно к общей опасности, и в виду превратностей их фортуны вассальные владетели не знали, к кому их привязывал долг верноподданства или пренебрегали этим долгом. Те двадцать восемь эмиров, которые шли под заменами Кербоги, были его соперниками или врагами, их войска состояли из рекрут, наскоро набранных в городах и в палатках Месопотамии и Сирии, между тем как тюркские ветераны тратили свои силы или гибли в междоусобных войнах по ту сторону Тигра. Египетский халиф воспользовался слабостью и раздорами своих врагов, чтобы отнять у них свои прежние владения, и его султан Афдал осадил Иерусалим и Тир, выгнал сыновей Ортока и восстановил в Палестине светское и церковное верховенство Фатимидов. Эти Фатимиды с удивлением узнали о прибытии из Европы в Азию громадных христианских армий и радовались известиям об осадах и сражениях, ослаблявших могущество тюрок, которые были врагами их религиозной секты и их династии. Но эти же христиане были врагами пророка, а после взятия ими Никеи и Антиохии мотивы их предприятия мало-помалу выяснились, и следовало ожидать, что они двинутся к берегам Иордана или даже к берегам Нила. Каирский двор вошел в сношения с латинами письменно или через послов и то повышал, то снижал свой тон сообразно с результатами военных действий, а высокомерие, которое обнаруживали обе стороны, было последствием их невежества и фанатизма. Египетские министры то высокомерно заявляли, то скромно намекали, что их государь настоящий и законный повелитель праведных, что он избавил Иерусалим от тюркского ига и что пилигримы найдут у гроба Иисуса безопасность и гостеприимство, если будут приходить туда небольшими и безоружными отрядами. Полагая, что положение крестоносцев сделалось безвыходным, халиф Мостали отнесся с пренебрежением к их военным силам и приказал заключить их депутатов в тюрьму; узнавши о победе, одержанной при Антиохии и о взятии города, он стал задабривать этих грозных подвижников креста подарками и прислал им лошадей, шелковые одежды, вазы и кошельки, наполненные золотом и серебром, а при оценке их личных достоинств или влияния он ставил на первом месте Боэмунда, а на втором Готфрида. И в счастье и в несчастье крестоносцы давали ему всегда один и тот же решительный ответ, что они не намерены взвешивать личные притязания или измерять владения последователей Мухаммада, что как бы ни назывался незаконный обладатель Иерусалима и из какой бы он ни был нации, он был их враг, и что халиф может снискать их дружбу или предотвратить их скорее и непреодолимое нападение не предписанием условий, при которых он дозволяет совершать благочестивые странствования, а только своевременной уступкой города и провинции, на которые их право священно.

Однако в течение более десяти месяцев после победы над Кербогой они медлили этим нападением, хотя и были уже очень близко от цели своего славного предприятия. Религиозное рвение и мужество крестоносцев охладели от победы и вместо того, чтобы пользуясь внушенным им страхом, подвигаться вперед, они разбрелись в разные стороны для того, чтобы наслаждаться роскошью Сирии. Причин этой странной мешкотности следует искать в упадке физических сил и в отсутствии субординации. Во время тяжелых и разнообразных усилий, которые были потрачены на осаду Антиохии, вся кавалерия христиан была уничтожена; они лишились многих тысяч людей всякого звания от голода, от болезней и от дезертирства; пользуясь не в меру избытком съестных припасов, они довели себя до того, что стали в третий раз страдать от голода, а чередование невоздержности с лишениями породило моровую язву, от которой погибло более шестидесяти тысяч пилигримов. Людей, способных командовать, было немного, а повиноваться не хотел никто; внутренние раздоры, стихшие в минуту общей опасности, снова проявились в неприязненных действиях или, по меньшей мере, в неприязненных чувствах; счастливая участь Балдуина и Боэмунда возбуждала в их боевых товарищах зависть; для защиты приобретенных ими княжеств были выбраны самые храбрые из рыцарей, а граф Раймунд истощал свои войска и свои сокровища на бесплодную экспедицию внутрь Сирии. Зима прошла в раздорах и в неурядице; весной вновь заговорило чувство чести и религии, и простые солдаты, которые менее доступны для честолюбия и зависти, расшевелили своих беспечных вождей громкими выражениями негодования. В мае остатки этого громадного сборища людей двинулись из Антиохии в Лаодикею; они состояли почти из сорока тысяч латинов, в числе которых не более тысячи пятисот всадников и двадцати тысяч пехотинцев были способны нести военную службу. Они, не встречая препятствий, продвигались вперед между Ливанскими горами и берегом моря; их нужды в избытке удовлетворялись прибрежными торговцами генуэзскими и пизанскими и они собрали большие контрибуции с эмиров Триполи, Тира, Сидона, Акры и Кесарии, которые дали им свободный пропуск и обещали последовать примеру Иерусалима. Из Кесарии они проникли внутрь страны; их ученые проверили на месте священную географию Лидды, Рамлы, Эммауса и Вифлеема, а лишь только крестоносцы увидели священный город, они позабыли о своих страданиях и потребовали своей награды.

Иерусалим приобрел некоторую известность числом и важностью выдержанных им достопамятных осад. Только после продолжительной и упорной борьбы Вавилон и Рим одержали верх над сопротивлением жителей, над скалистой местностью, не нуждавшейся ни в каких искусственных укреплениях, и над городскими стенами и башнями, способными загородить доступ к самой гладкой равнине. Во времена Крестовых походов эти препятствия уже не были так непреодолимы, как прежде. Совершенно разрушенные бастионы были не вполне восстановлены; и сами иудеи, и их культ были навсегда оттуда изгнаны; но природа не так изменчива, как люди, и хотя к Иерусалиму можно было подступить и легче и ближе прежнего, город еще мог должно противиться усилиям врага. Опыт недавней осады и трехлетнее обладание Иерусалимом научили египетских сарацинов, как восполнить недостатки крепости, которую им не дозволяли покинуть ни честь, ни религия. Оборона была вверена наместнику халифа Аладдину или Ифтихару; он постарался сдерживать местных христиан угрозой их собственной гибели и гибели гроба Господня, а мусульман он воодушевил обещанием награды и в этой жизни и в будущей. Его гарнизон состоял, как утверждают, из сорока тысяч тюрок и арабов, и если правда, что он вооружил двадцать тысяч жителей, то следует допустить, что осажденные были более многочисленны, чем осаждающие. Если ослабевшие и уменьшившиеся числом военные силы латинов могли со всех сторон обступить город, имевший в окружности четыре тысячи ярдов ^[34], то с какой целью спустились они в долину Бен Гиннома и к Кедронскому источнику, или подошли к стремнинам южной и восточной, откуда они не могли ничего предпринять и откуда им нечего было опасаться?

Их осада велась более разумно с северной стороны города и с западной. Готфрид Булонский водрузил свое знамя на первом выступе Голгофы; влево от него, вплоть до ворот св. Стефана, выстроились в боевой линии Танкред и два Роберта, а граф Раймунд занял все пространство между цитаделью и подножием горы Синая, которая уже не входила внутрь городской окружности. На пятый день крестоносцы предприняли общий приступ в фанатической надежде разрушить городские стены без военных машин и взобраться на них без лестниц. При помощи одной грубой силы, они одолели первую преграду, но были прогнаны, со стыдом и с большими потерями, обратно в свой лагерь. Влияние видений и пророчеств притупилось от частого употребления таких военных хитростей во зло, и осаждающие пришли к убеждению, что терпение и труд – единственные средства победы. Осада длилась только сорок дней, но это были дни физических и душевных страданий. Постоянно возобновлявшиеся жалобы на недостатки съестных припасов, вероятно, следует приписать прожорливости и непредусмотрительности франков; но каменистая иерусалимская почва почти вовсе лишена воды; небольшие источники и быстрые ручейки высыхают в летнюю пору, а свою жажду осаждающие не могли удовлетворять, подобно городским жителям, в колодцах и водопроводах. В окрестностях города также вовсе нет деревьев, под которыми можно было бы находить тень или которые могли бы служить материалом для построек; впрочем, крестоносцы отыскали в одной пещере толстые бревна: они вырубили подле Сихема лес Тассо ^[35]; благодаря усилиям и ловкости Танкреда этот строевой материал был перевезен в лагерь, а военные машины были построены генуэзскими мастерами, к счастью случайно высадившимися в Яффе. Две подвижные башни, построенные в лагерях герцога Лотаринского графа Тулузского, и на их счет были с благочестивыми усилиями пододвинуты не к самой доступной стороне городских укреплений, а к той, которая менее тщательно охранялась. Раймундова башня была обращена в пепел огнем осажденных; но Раймундов товарищ был более осмотрителен и более счастлив; его стрельба из лука оттеснила неприятеля от городского вала; подъемный мост был спущен, в пятницу в три часа пополудни, то есть в самый день и час страданий Господних, Готфрид Булонский стоял победителем на городской стене Иерусалима. Увлеченные его примером крестоносцы со всех сторон устремились вслед за ним и почти через четыреста шестьдесят лет после взятия священного города Омаром, этот город был освобожден от ига магометан. Осаждающие условились между собой, что при разграблении общественной и частной собственности они будут уважать права первого, кто ими завладеет, и найденная в главной мечети добыча, состоявшая из семидесяти лампад и из массивных золотых и серебряных сосудов, послужила наградой за усердие Танкреда и доставила ему случай выказать свое великодушие. Богу христиан была принесена его ослепленными служителями кровавая жертва; их неумолимую ярость могло усиливать сопротивление, но не могли смягчать ни возраст, ни пол; они в течение трех дней предавались убийствам без всякого разбора и зараза от трупов произвела эпидемическую болезнь. После того как семьдесят тысяч мусульман погибли под мечом, а невинные иудеи были сожжены в своей синагоге, в руках крестоносцев еще осталось немало пленников, жизнь которых они пощадили из личных интересов или от изнеможения. Между этими свирепыми героями креста в одном Танкред до некоторой степени обнаруживалось чувство сострадания; впрочем, можно похвалить и более себялюбивое мягкосердие Раймунда, который согласился на предложенные гарнизоном цитадели условия капитуляции и дал этому гарнизону свободный пропуск. Гроб Господен был наконец освобожден, и окровавленные победители приготовились к исполнению своего обета. С непокрытыми головами и с босыми ногами, с сокрушенным сердцем и в смиренной позе, всходили они на Голгофу, между тем как духовенство громко распевало антифоны; они приложились к камню, которым был прикрыт Спаситель мира, и омочили слезами радости и раскаяния этот памятник своего искупления. Два философа различно смотрели на это сочетание самых свирепых и самых нежных чувств; одному из них оно казалось понятным и естественным, а другому нелепым и неправдоподобным. Быть может, эти чувства были не совсем правильно приписаны одним и тем же людям и отнесены к одному и тому же моменту в их жизни; пример добродетельного Готфрида пробудил благочестие в его товарищах; в то время как они омывали свое тело, они очищали и свою душу, и я не могу поверить, чтобы те из них, которые были всех усерднее в убийствах и в грабежах, были и самыми усердными участниками процессии, направившейся к гробу Господню.

Через неделю после этого достопамятного события, о котором известие уже не застало папу Урбана в живых, латинские вожди приступили к избранию короля, который охранял бы сделанные в Палестине завоевания и управлять ими. Гуго Великий и Стефан Шартрский испортили свою репутацию, которую постарались восстановить вторым крестовым походом и славной смертью. Балдуин утвердился в Эдессе. Боэмунд в Антиохии, а оба Роберта – герцог Нормандский и граф Фландрский предпочли свои западные наследственные владения спорным притязаниям на непрочный престол. Завистливость и честолюбие Раймунда вызывали порицание со стороны его собственных последователей, и свободный основательный и единодушный выбор армии пал на первого и самого достойного из поборников христианства – на Готфрида Булонского. Он самоотверженно принял пост, столько же блестящий, сколько опасный, но в том городе, где голова его Спасителя была увенчана терновым венком, благочестивый пилигрим не захотел принять ни королевского титула, ни внешних отличий королевской власти, и основатель Иерусалимского королевства удовольствовался скромным названием защитника и барона гроба Господня. Его управление было, к несчастью его подданных, слишком кратковременно; оно продолжалось только один год и уже по прошествии первых двух недель было прервано приближением египетского визиря или султана, который не мог прийти вовремя на помощь к Иерусалиму, а теперь горел нетерпением отомстить за утрату города. Его полное поражение в битве при Аскалоне упрочило владычество латинов над Сирией и выказало в блестящем свете храбрость французских принцев, которые надолго отказались после этого сражения от участия в священных войнах. Крестоносцы могли похвастаться тем, что силы неприятеля были несравненно более многочисленны; я не буду доискиваться, как велико было число всадников и пехотинцев, сражавшихся на стороне Фатимидов; но скажу, что за исключением трех тысяч эфиопов или негров, которые были вооружены цепами или железными бичами, южные варвары обратились в бегство при первом натиске и выказали резкую противоположность между неустрашимой храбростью тюрок и трусостью и изнеженностью египетских уроженцев. Новый король (он был достоин этого титула) повесил перед гробом Господним меч и знамя султана, затем простился со своими уважавшими товарищами и успел удержать при себе для защиты Палестины только храброго Танкреда с тремя сотнями рыцарей и с двумя тысячами пехотинцев. На его владения скоро напал единственный враг, в борьбе с которым ослабевало мужество Готфрида. Последняя моровая язва, свирепствовавшая в Антиохии, унесла Пюийского епископа Адемара, выделявшегося своими дарованиями и на деле и на совещаниях вождей; остальные лица духовного звания отличались только свойственной их сословию гордостью и алчностью; они настоятельно потребовали, чтобы избранию короля предшествовало избрание епископа. Латинское духовенство присвоило себе доходы и юрисдикцию патриарха; устранение греков и сирийцев оно основывало на обвинениях в ереси или в расколе, и под железным игом своих освободителей восточные христиане стали с сожалением вспоминать о религиозной терпимости, которой пользовались под управлением арабских халифов. Архиепископ города Пизы, Дэмберт был издавна посвящен в тайны римской политики; на помощь крестоносцам он привел флот, чьей-либо стороны, возведен в звание духовного и светского главы церкви. Новый патриарх⁾ немедленно взял в свои руки скипетр, приобретенный страданиями и кровью победоносных пилигримов, и как Готфрид, так и Боэмунд согласились принять из его рук инвеституру своих феодальных владений.

Но Дэмберт этим не удовольствовался; он потребовал непосредственных прав собственности на Иерусалиме и Яффу; вместо того чтобы отвечать на это требование откровенным и решительным отказом, герой вступил в переговоры с патриархом; церковь получила четвертую часть в каждом из этих двух городов и скромный епископ удовлетворился условием, что получит и три остальные части, в случае если Готфрид умрет бездетным или если он приобретет новую столицу в Каире или в Дамаске.

Без этой уступки со стороны епископа у завоевателя было бы почти совершенно отобрано его зарождавшееся королевство, состоящее только из Иерусалима, Яффы и почти двух десятков близлежащих селений и городков ⁵⁾. На этом небольшом пространстве магометане еще владели несколькими неприступными замками, а от их нападений и вражды ежедневно страдали и земледельцы, и торговцы, и пилигримы. Воинские подвиги как самого Готфрида, так и наследовавших ему двух Боэму вдов, из которых один был его родным братом, а другой двоюродным, доставили латинам более спокойствия и безопасности, а их владения с течением времени сравнились с древними царствами Иудейским и Израильским если не по числу жителей, то по объему. После завладения приморскими городами Лаодикей, Триполи, Тиром и Аскалоном при могущественном содействии флотов венецианского, генуэзского, пизанского и даже фландрского и норвежского христианские пилигримы сделались обладателями всех морских берегов от Скандеруна до границы Египта. Князь антиохийский отвергал верховенство короля Иерусалимского, но графы Эдесский и Триполийский признавали себя его вассалами; латины владычествовали по ту сторону Евфрата, а магометане сохранили из своих завоеваний в Сирии только четыре города – Хомс, Гаму, Дамаск и Алеппо. В этих заморских колониях были введены законы и язык, нравы и титулы французской нации и латинской церкви. Согласно с феодальной юриспруденцией, главные государства и подчиненные им баронства переходили к наследникам по мужской и женской линии; но роскошь азиатского климата уничтожила смешанное и выродившееся потомство первых завоевателей, а прибытие из Европы новых крестоносцев было ничем не обеспечено, и на него нельзя было рассчитывать. Феодальная обязанность военной службы лежала на шестистах шестидесяти шести рыцарях, которые могли ожидать содействия еще от двухсот рыцарей, служивших под знаменем графа Триполийского, а каждого рыцаря сопровождали на войну четыре конных оруженосца или стрелка из лука. Церкви и города доставляли пять тысяч семьдесят пять сержантов (по всей вероятности, пехотных солдат) так что все военные силы королевства не могли превышать одиннадцати тысяч воинов, – а это были очень слабые средства обороны против бесчисленных полчищ сарацинов и тюрок. Но самым надежным оплотом служили для Иерусалима рыцари гошпиталя св. Иоанна Соломонова храма; это было странное сочетание монашеской жизни с военной, созданное фанатизмом, но удовлетворявшее требованиям политики. Цвет европейского дворянства стремился к ношению креста этих почтенных орденов и к произнесению установленных ими обетов; их мужество и дисциплина никогда им не изменяли, а подаренные им вскоре после их возникновения двадцать восемь тысяч ферм или поместьев⁾ доставили им возможность содержать для защиты Палестины регулярную армию, состоявшую из кавалерии и пехоты. Суровость монастырской жизни скоро улетучилась в занятиях военным ремеслом; мир был скандализован гордостью, жадностью и безнравственностью этих христианских воинов; их притязания на особые льготы и на собственную юрисдикцию нарушали согласие церкви и государства, а их завистливое соперничество было постоянной угрозой для общественного спокойствия. Но в период самой сильной нравственной распущенности, рыцари Госпиталя и Храма не утрачивали своей неустрашимости и своего фанатизма; они не хотели жить по правилам Христа, но всегда были готовы умереть за него, и это учреждение перенесло от гроба Господня на остров Мальту тот дух рыцарства, который был и причиной, и последствием крестовых походов.

Дух свободы, которым проникнуты феодальные учреждения, господствовал во всей своей силе среди добровольных подвижников креста, избравших своим вождем самого достойного между собой равными. В среде азиатских рабов, не способных оценить или заимствовать то, что достойно подражания, была введена модель политической свободы. Законы этого французского королевства истекали из самого чистого источника равенства и справедливости; главным и необходимым условием их существования было согласие тех, от кого они требовали покорности и чье благосостояние они имели в виду. Лишь только Готфрид Булонский принял звание верховного сановника, он обратился публично и частным образом за указаниями к тем из латинских пилигримов, которым были всего ближе знакомы европейские законы и обычаи. Из собранных таким путем материалов и по указаниям и с одобрения патриарха и баронов, духовенства и мирян, Готфрид составил так называемые Assises de Jerusalem – этот драгоценный памятник феодальной юриспруденции. Новый кодекс, скрепленный печатями короля патриарха и виконта Иерусалимского, был положен на хранение в гробе Господнем; с течением времени в него мало-помалу вносились улучшения и к нему почтительно обращались всякий раз, как в палестинских трибуналах возникал какой-нибудь трудный вопрос. С утратой королевства и города все было утрачено; но отрывки писаного закона сохранялись заботливой традицией и непостоянным практическим применением до половины тринадцатого столетия; кодекс был восстановлен пером графа Яффского Иоанна Ибелина, одного из главных феодальных владельцев, а его окончательный пересмотр был совершен в 1369 году для практического применения в том королевстве, которое было основано латинами на острове Кипр.

Введенные конституцией справедливость и свобода охранялись двумя неравноправными трибуналами, которые были учреждены Готфридом Булонским после завоевания Иерусалима. Король лично председательствовал в верхней палате или палате баронов. Между этими последними самыми выдающимися были князь Галилеи, владетель Сидона и Кесарии и графы Яффы и Триполи, к которым, быть может, следует присовокупить констабля и маршала; все они были равноправны и были судьями один над другим. Но все дворяне, владевшие своими землями в непосредственной зависимости от короны, имели право и были обязаны заседать в королевской палате, а каждый из баронов отправлял таким же образом правосудие в собрании своих собственных ленных владельцев. Связь между верховными владельцем и вассалом была неунизительна и добровольна; один должен был оказывать уважение своему покровителю, а другой должен был оказывать покровительство своему подчиненному, но они были обоюдно связаны долгом чести, а этот долг мог быть с одной и с другой стороны нарушен небрежностью или уничтожен обидой. Подсудность дел брачных и по завещаниям была смешана с религией и захвачена духовенством; но гражданские и уголовные процессы дворян, вопросы о переходе их ленных владений по наследству и о правах владельцев находились исключительно в ведении верхней палаты. Каждый из ее членов был судьей и охранителем прав общественных и личных. Он был обязан отстаивать законные права своего верховного владетеля и словами и мечом, но если несправедливый верховный владетель посягал на свободу или на собственность вассала, товарищи этого последнего были обязаны вступиться за него и словом и делом. Они смело доказывали его невиновность и справедливость его жалоб, требовали возвращения ему свободы или владений; в случае безуспешности их просьб, они отказывались от исполнения своих собственных обязанностей, освобождали своего сотоварища из тюремного заключения и прибегали ко всяким средствам для его защиты, не нанося никакой личной обиды своему верховному повелителю, личность которого всегда была в их глазах священной. Состоявшие при палате адвокаты были искусны и многоречивы в своих защитительных речах, в своих возражениях и ответах на возражения; но аргументы и свидетельские показания нередко заменялись судебными поединками и Иерусалимские регламенты допускают во многих случаях это варварское учреждение, которое было лишь мало-помалу уничтожено европейскими законами и нравами.

Испытание путем поединков было установлено для всех уголовных дел, в которых дело шло о покушении на чью бы то ни было жизнь, личность или честь, и во всех гражданских тяжбах, цена которых была не ниже одной марки серебра. Право требовать поединка в уголовных делах, как кажется, принадлежало обвинителю, который за исключением дел о государственной измене отмщал этим способом за свою личную обиду или за смерть того, чьим он был представителем; но в тех случаях, когда по свойству самого обвинения можно было добыть свидетельские показания, он должен был сам приводить свидетелей. В гражданских тяжбах истцу не дозволялось доказывать путем поединка основательность своих притязаний; он должен был приводить свидетелей, которым был известен спорный факт или которые утверждали, что он им известен. Тогда поединок становился привилегией ответчика, если этот ответчик обвинял свидетеля в посягательстве на его права путем клятвопреступления. В этом случае ответчик становился в одинаковое положение с обвинителем в уголовных процессах, и поединок ^[36] тогда не считался за способ что-либо доказать или что либо опровергнуть; но, во всяком случае, право требовать поединка было основано на праве искать удовлетворения за обиду с оружием в руках, и эти судебные поединки происходили по тем же правилам и по тем же мотивам, по которым происходят в наше время дуэли. Заместители допускались только для женщин, для увечных и для перешедших за шестидесятилетний возраст. Последствием поражения была смерть обвиняемого или заместителя, или свидетеля, равно как самого обвинителя; но в гражданских тяжбах истец наказывался позором и проигрышем процесса, между тем как его свидетель и заместитель подвергались позорной смерти. Во многих случаях от усмотрения судьи зависело допущение или недопущение поединка; но в следующих двух случаях поединок был неизбежным последствием вызова: если верный вассал опровергал неосновательные притязания одного из своих товарищей на какую либо часть владений их общего верховного властителя, и если какой-нибудь недовольный истец осмеливался заподозрить честность и справедливость членов палаты. Он мог высказать такое подозрение, но при крайне тяжелом и опасном условии, что в тот же день выйдет на поединок поочередно со всеми членами трибунала, даже с теми, которые находятся в отсутствии, и если понесет хоть одно поражение, подвергнется смертной казни и позору – а так как при испытании этого рода нельзя было рассчитывать на победу, то в высшей степени вероятно, что никто на него не решался. При составлении Иерусалимского регламента граф Яффы с пользой употребил в дело свое тонкое знание юриспруденции, постаравшись не столько облегчить, сколько устранить применение судебных поединков, за основу которых он считал не столько требования суеверия, сколько требования чести.

Учреждения городов и корпораций были одним из самых могущественных орудий при освобождении плебеев из-под ига феодальной тирании, а если те из них, которые были введены в Палестине, ведут свое начало от первого Крестового похода, то они должны быть отнесены к числу самых древних в латинском мире. Многие из пилигримов спаслись от своих феодальных владетелей тем, что стали под знамя креста, а французские принцы старались удерживать их в Палестине, обещая им права и привилегии вольных людей. В Иерусалимском Регламенте положительно сказано, что после учреждения для рыцарей и баронов палаты пэров, в которой Готфрид Булонский лично председательствовал, он учредил второй трибунал, в котором его место заступал его виконт. Под ведением этой нижней палаты находилась вся буржуазия королевства; он состоял из граждан, которые выбирались из самых рассудительных и самых достойных уважения и приносили клятву, что будут решать согласно с законами все дела, касающиеся личности или имущества своих сограждан. Короли и их главные вассалы следовали примеру Иерусалима, когда приступали к устройству вновь завоеванных городов, впредь утратой Святой Земли там насчитывалось более тридцати таких корпораций. Принадлежавшие к другому разряду подданных, сирийцы, или восточные христиане были угнетены религиозным усердием духовенства и нашли защиту в религиозной терпимости светской власти. Готфрид благосклонно отнесся к их основательной просьбе, чтобы им было дозволено судиться по их собственным национальным законам. Для них был учрежден третий трибунал, ведомство которого ограничивалось их домашними делами; присяжными членами этого трибунала были сирийцы по происхождению, по языку и по религии; но обязанности председателя ^[37] иногда исполнялись городским виконтом. Иерусалимский регламент нисходит до заботы о виланах и рабах, то есть о поселянах и военнопленных, которые стояли неизмеримо ниже дворян, буржуазии и иноземцев и считались почти за предметы личной собственности. Желание помочь этим несчастным или оказать им покровительство считалось недостойным законодателя, но этот законодатель позаботился о мерах для возвращения беглецов, впрочем, не подвергнув их никаким наказаниям. Подобно гончим собакам или соколам, они могли быть утрачены своим законным владельцем и вытребованы им обратно; цена раба и цена сокола были одинаковы; но цена боевого коня покрывалась ценой трех рабов или двенадцати волов, а цена первого из этих животных, как более благородного, чем остальные, была назначена в эпоху рыцарства в триста золотых монет.

Глава LIX Греческая империя спасена. – Крестовые походы второй и третий; число участвовавших в них крестоносцев; поход в Палестину и исход этого предприятия. – Св. Бернард. – Царствование Саладина в Египте и в Сирии. – Он завоевывает Иерусалим. – Морские крестовые походы. – Ричард Первый, король Английский. – Папа Иннокентий Третий; Крестовые походы третий и четвертый. – Император Фридрих Второй. – Король Франции Людовик Девятый и два последних Крестовых похода. – Изгнание латинов или франков Мамелюками

Я позволю себе отступить от серьезного тона исторического изложения, чтобы сравнить императора Алексея с шакалом, который, как рассказывают, ходит вслед за львом и доедает то, что от него остается. Как бы ни были велики его опасения и затруднения во время прохода первых крестоносцев, он был за все с избытком вознагражден теми выгодами, которые извлек из военных подвигов франков. Его искусству и бдительности они были обязаны своим первым завоеванием – взятием Никеи, а занятием этой грозной позиции они принудили тюрок очистить окрестности Константинополя. В то время, как крестоносцы с неразборчивым мужеством проникали внутрь азиатских стран, хитрый грек пользовался тем благоприятным для него обстоятельством, что эмиры были отозваны от морского побережья в армию султана. Он вытеснил тюрок с островов Родоса и Хиоса и снова присоединил города Эфес и Смирну, Сарды, Филадельфию и Лаодикею к империи, пределы которой он расширил от Геллеспонта до берегов Меандра и до утесистых берегов Памфилии. Церквам было возвращено их прежнее великолепие; города были заново отстроены и укреплены, а обезлюдевшая страна была вновь заселена христианскими колонистами, охотно согласившимися перебраться туда с отдаленной границы, где они были подвержены постоянным опасностям. Мы можем извинить Алексея в том, что среди этих отеческих забот он позабыл об избавлении гроба Господня, но латины клеймили его названиями изменника и дезертира. Они принесли ему присягу в верности и в покорности, а он обещал содействовать их предприятию лично или по меньшей мере своими войсками и сокровищами; его неблагородное отступление уничтожало принятые ими на себя обязательствами, а меч, который был орудием их победы, был вместе с тем залогом и доказательством их неотъемлемой независимости. Император, как кажется, не пытался предъявлять свои устарелые права на иерусалимское королевство, но окраины Киликии и Сирии были не столь давнишними его владениями и были более доступны для его оружия. Многочисленная армия крестоносцев была уничтожена или рассеяна; княжество Антиохийское осталось без правителя вследствие того, что Боэмунд был застигнут врасплох и захвачен в плен; внесенные им выкуп обременил его тяжелыми долгами, а его нормандские приверженцы не были достаточно многочисленны для отражения нападений греков и тюрок. В этом стесненном положении Боэмунд принял отважное решение предоставить защиту Антиохии своему родственнику, верному Танкреду, вооружить запад против Византийской империи и привести в исполнение тот замысел, который был ему завещан наставлениями и примером его отца Гвискара. Он втайне отплыл в Европу и, если можно верить рассказу принцессы Анны, переплыл, спрятавшись в гробу, через море, на котором господствовали его враги. Во Франции он был встречен выражениями общего одобрения и вступил в брак с дочерью короля; его возвращение в Азию было блестяще, так как самые храбрые воины охотно поступали на службу к такому опытному вождю, и он переправился через Адриатическое море во главе пяти тысяч всадников и сорока тысяч пехотинцев, набранных с самых отдаленных оконечностей Европы. Для его честолюбивых замыслов послужили препятствием сильные укрепления Дураццо, осмотрительность Алексея, усиливавшийся недостаток в съестных припасах и приближение зимы, а его продажные союзники увлеклись выгодными предложениями неприятеля и стали покидать его знамя. Мирный договор рассеял опасения греков, а смерть окончательно избавила их от такого противника, которого не могли сдерживать никакие клятвы, не могли устрашать никакие опасности и не могли удовлетворять никакие мирские блага. Его дети вступили по наследству во владение антиохийским княжеством, но границы этого княжества были точно установлены, вассальная зависимость была ясно признана, а города Таре и Мальмистра были возвращены византийским императорам, которые стали владычествовать над Анатолией на всем пространстве от Трапезунда доя пределов Сирии. Царствовавшая в Руме Сельджукская династия была со всех сторон отделена от моря и от своих магометанских собратьев; могущество султана было поколеблено победами франков и даже их поражениями и после утраты Никеи, они перенесли свою резиденцию в Коньи или Иконий – небольшой городок, лежащий вдали от морских берегов на расстоянии слишком трехсот миль от Константинополя. Вместо того чтобы трепетать за безопасность своей столицы, императоры из дома Комнинов осмелились предпринять наступательную войну против тюрок и первый Крестовый поход предохранил разваливающуюся империю от разрушения.

В двенадцатом столетии три многочисленных сборища направились с запада сухим путем для освобождения Палестины. Пример, и успех первых крестоносцев поддерживали рвение солдат и пилигримов ломбардских, французских и германских. Через сорок восемь лет после освобождения гроба Господня, император Конрад Третий и французский король Людовик Седьмой предприняли второй крестовый поход с целью поддержать приходившее в упадок владычество латинов над Палестиной. Большой отряд участников третьего Крестового похода шел под начальством императора Фридриха Барбароссы, сочувствовавшего скорби своих собратьев французского и английского по случаю затрагивавшей их всех утраты Иерусалима. Эти три экспедиции походили одна на другую и числом участников и переходом через греческую империю и как характером так и исходом борьбы с тюрками; поэтому их краткая параллель избавит нас от повторения скучных подробностей. Как бы ни казалась нам завлекательной последовательная история Крестовых походов, она была бы постоянным повторением все одних и тех же причин и последствий, а частые попытки защитить Святую Землю или снова ею завладеть показались бы слабыми и неудачными копиями с оригинала.

Многочисленные толпы, шедшие по незастывшим еще следам первых пилигримов, находились под начальством вождей, хотя и равных Готфриду Булонскому и его товарищам по рангу, но неравных по репутации и по личным достоинствам. Во главе их развевались знамена герцогов Бургундского, Баварского и Аквитанского; первый из этих герцогов был потомок Гуго Капета, а второй был родоначальником Брауншвейгского дома; архиепископ Миланский, который был светским владетельным князем, взял с собой сокровища и украшения своей церкви и своего дворца, впоследствии доставшиеся тюркам, а прежние крестоносцы Гуго Великий и Стефан Шартрский возвращались с целью довершить только начатое исполнение своего обета. Громадные толпы их последователей подвигались в беспорядке впредь двумя колоннами и, если первая из них состояла из двухсот шестидесяти тысяч человек, то вторая могла доходить до шестидесяти тысяч всадников и ста тысяч пехотинцев. Армии, участвовавшие во втором Крестовом походе, могли бы замышлять завоевание всей Азии; дворянство французское и германское было воодушевлено присутствием своих монархов, и как высокое положение так и личные достоинства Конрада и Людовика придавали экспедиции такой блеск и поддерживали в войсках такую дисциплину, каких нельзя было ожидать при второстепенных вождях. В кавалерии императора и в кавалерии короля было по семидесяти тысяч рыцарей с находившейся при этих рыцарях прислугой, и если мы не будем считать ни легковооруженных солдат, ни тяжеловооруженной пехоты, ни женщин и детей, ни священников и монахов, то мы все-таки найдем в итоге по меньшей мере четыреста тысяч человек. Весь запад от Рима до Бретани пришел в движение; короли польский и богемский явились на вызов Конрада, а греческие и латинские писатели утверждают, что при переправе крестоносцев через какой-то пролив или через какую-то реку, византийские агенты насчитали девятьсот тысяч человек и отказались от продолжения этого бесконечного счета. Во время третьего Крестового похода армия Фридриха Барбароссы была менее многочисленна, потому что французы и англичане предпочли плавание по Средиземному морю. Цвет германского рыцарства состоял из пятнадцати тысяч рыцарей и стольких же оруженосцев; шестьдесят тысяч всадников и сто тысяч пехотинцев фигурировали на смотре, который был сделан в присутствии императора на венгерских равнинах; а ввиду того, что и ранее собирались такие же громадные массы людей, нас не должно удивлять легковерие тех, которые определяли число участников этой последней экспедиции в шестьсот тысяч человек. Эти преувеличенные цифры свидетельствуют только об удивлении, которым были поражены современники; но это удивление служит самым несомненным доказательством того, что массы пилигримов действительно были громадны, хотя число людей и не могло быть в точности определено. Греки могли хвастаться своим превосходством во всем, что относилось к военному искусству и к военным хитростям, но они отдавали полную справедливость физической силе и храбрости французских кавалеристов и германских пехотинцев; по их рассказам, эти чужеземцы принадлежали к железной расе, были гигантского роста, метали из глаз огонь и проливали кровь, как воду. В армии Конрада находился конный отряд женщин, которые носили одинаковое вооружение с мужчинами, а так как начальница этих амазонок носила позолоченные пшоры и сапожки, то ее прозвали дамой-золотоножкой.

II. Своей многочисленностью и своими нравами крестоносцы наводили ужас на изнеженных греков, а чувство страха легко переходит в ненависть. Это отвращение к чужеземцам сдерживалось или смягчалось страхом, который внушало могущество тюрок, а оскорбительные обвинения, которыми латины осыпали императора Алексея, не изменят нашего более снисходительного о нем мнения, что он делал вид, будто не замечает дерзких замашек крестоносцев, избегал неприязненных с ним столкновений, сдерживал их опрометчивость и расчистил перед их религиозным рвением путь для пилигримства и для завоеваний. Но когда тюрки были вытеснены из Никеи и от морского побережья, когда византийские монархи перестали бояться царствовавших в отдаленном Коньи султаном, греки стали ничем не стесняясь предаваться чувству негодования при самовольном и беспрестанно повторявшемся появлении западных варваров, оскорблявших величие империи и угрожавших ее безопасности. Крестовые походы второй и третий были предприняты в царствование Мануила Комнина и Исаака Ангела. Первый из этих императоров легко увлекался своими страстями, которые нередко переходили в злобу, а второй, соединявший в себе от природы трусость со злобой, был способен без всяких на то прав и без всякого сострадания лишить жизни тирана и вступить на его трон. Монарх и его подданные условились втайне и быть может по безмолвному уговору истреблять или, по меньшей мере, обескураживать пилигримов всякого рода оскорблениями и притеснениями, а предлогом или удобным для того случаем постоянно служили неосмотрительность пилигримов и их непривычка к дисциплине. Западные монархи выговорили себе право проходить через владения своих христианских собратьев и получить за умеренную цену съестные припасы; этот договор был скреплен клятвами и выдачей заложников, и самые бедные из солдат Фридриховой армии получили по три марки серебра на покрытие своих путевых расходов. Но все эти обязательства были нарушены вероломством и несправедливостью, а об основательности жалоб, которые высказывались латинами, свидетельствует честное признание того греческого историка, который осмелился предпочесть правду интересам своих соотечественников. Вместо гостеприимства крестоносцы нашли ворота и европейских и азиатских городов плотно запертыми, а недостаточные съестные припасы спускались им в корзинках с городских стен. Такая робкая недоверчивость могла находить для себя оправдание в прошлом опыте или в предусмотрительности; но общий долг человеколюбия не дозволял примешивать к хлебу известь или другие вредные вещества, и если Мануила нельзя винить в потворстве таким низостям, то его нельзя не винить в чеканке фальшивой монеты, назначенной для расплаты с пилигримами. Этих пилигримов на каждом шагу задерживали или сбивали с дороги; губернаторам были даны тайные приказания загораживать на их пути проходы и уничтожать мосты; мародеров грабили и убивали; при проходе через леса солдат и лошадей поражали стрелы, пущенные невидимой рукой; больных сжигали в постели, а трупы умерших развешивались вдоль больших дорог на виселицах. Эти обиды вывели из терпения подвижников креста, не одаренных евангелическим смирением, а византийские императоры, вызвавшие вражду, которую не были в состоянии побороть, ускоряли переправу этих страшных гостей в Азию. На границе тюркских владений Барбаросса пощадил преступную Филадельфию, наградил гостеприимную Лаодикею и оплакал печальную необходимость, которая запятнала его меч кровью христиан. Высокомерие греческих императоров подвергалось тяжелым испытаниям при личных сношениях с монархами Германии и Франции. Они могли похвастаться тем, что на первом свидании Людовик сидел на низеньком стуле подле Мануйлова трона; но лишь только французский король переправил свою армию через Босфор, он изъявил согласие на вторичное свидание на море или на суше только с тем условием, что его собрат-император будет обходиться с ним как с равным. Установление церемониала для свидания с Конрадом и с Фридрихом было делом еще более щекотливым и трудным; они, подобно преемникам Константина, называли себя императорами римлян и твердо отстаивали свои права на этот титул и на это звание. Первый из этих преемников Карла Великого не хотел разговаривать с Мануилом иначе как сидя на коне и в открытом поле, а второй переправился не через Босфор, а через Геллеспонт для того, чтобы не заезжать в Константинополь и не встречаться с царствовавшим там монархом. Коронованному в Риме императору греческий монарх давал в своих письмах скромный титул rex, или принца Аллеманнов, а тщеславный и слабый Исаак Ангел делал вид, будто ему вовсе незнакомо имя одного из величайших людей и величайших монархов того времени. В то время как греческие императоры относились к латинским пилигримам с ненавистью и с недоверием, они втайне поддерживали тесный союз с тюрками с сарацинами. Исаак Ангел жаловался на то, что своим дружеским расположением к великому Саладину он навлек на себя вражду франков, а в Константинополе была построена мечеть для публичного исповедования магометанской религии.

III. Массы людей, участвовавших в первом крестовом походе, были истреблены в Анатолии голодом, моровой язвой и турецкими стрелами, а принцы спасались оттуда только с несколькими эскадронами для того, чтобы плачевно совершить свое благочестивое странствование. О степени их просвещения можно составить себе понятие по тому факту, что они намеревались завладеть на пути в Иерусалим Персией и Хорасаном, а об их человеколюбии можно судить по тому факту, что они перебили христианских жителей одного преданного им города, вышедших к ним навстречу с пальмами и с крестами в руках. Воины Конрада и Людовика были менее жестокосердны и менее неосмотрительны; но исход второго Крестового похода был еще более гибелен для христианства, чем предыдущая попытка, а грека Мануила его собственные подданные обвиняли в том, что он заблаговременно извещал султана о намерениях крестоносцев и давал латинским принцам таких проводников, которые их обманывали. Вместо того чтобы подавить общего врага одновременным нападением с двух различных сторон, германцы зашли далеко вперед из соревнования, а франки запоздали из зависти. Только что Людовик переправился через Босфор, как встретился с возвращавшимися назад императором, который потерял большую часть своей армии в блестящем, но неудачном сражении на берегах Меандра. Конрад ускорил свое отступление вследствие контраста между его положением и помпой, окружавшей его соперника; его независимые вассалы покинули его, и при нем остались только те войска, которые были набраны в его наследственных владениях, а чтобы совершить морем свое благочестивое странствование в Палестину, ему пришлось взять взаимообразно суда у греков. Французский король, не умевший воспользоваться указаниями опыта и не изучивший характера тамошних войн, пошел той же дорогой к такой же гибели. Авангард, который нес королевское знамя и хоругвь аббатства св. Дени двинулся вперед с неосмотрительной торопливостью, а когда арьергард, находившийся под личным начальством самого короля, прибыл на свою ночную стоянку, он не нашел там своих передовых товарищей. Бесчисленные толпы тюрок, которые были более искусны в военном деле, чем христиане двенадцатого столетия, воспользовались ночной темнотой и беспорядком, в котором находилась армия Людовика; они окружили ее со всех сторон и нанесли ей решительное поражение. Людовик взобрался среди общего смятения на дерево; он спасся благодаря своей личной храбрости и тому, что не был узнан неприятелем и на рассвете добрался почти совершенно одиноким до лагеря своего авангарда. Вместо того чтобы продолжать свою экспедицию сухим путем, он был рад, что мог укрыть остатки своей армии в союзном приморском порту Саталии. Оттуда он отплыл в Антиохию; но греки доставили ему так мало судов, что он мог взять с собой только рыцарей и знать, а плебейская пехота была оставлена на верную гибель у подножия гор Памфилии. Император и король свиделись в Иерусалиме и вместе плакали; их военная свита, составлявшая остаток от двух огромных армий, присоединилась к войскам сирийских христиан, и второй Крестовый поход закончился безуспешной осадой Дамаска. Конрад и Людовик отплыли в Европу с приобретенной репутацией людей благочестивых и мужественных; но восточные народы доказали, что их напрасно так часто стращали громкими именами и военными силами этих могущественных монархов Им, быть может, следовало более страшиться воинской опытности Фридриха I, который служил в своей молодости в Азии под начальством своего дяди Конрада. Сорок кампаний, совершенных в Германии и в Италии, научили его начальствовать армиями и в его царствование приучились к повиновению не только его солдаты, но даже имперские князья. Лишь только он потерял из виду последние пограничные греческие города Филадельфию и Лаодикею, он очутился в изобилующей солью голой степи, – в стране ужасов и страданий (по выражению историка). Во время его двадцатидневного трудного и гибельного для здоровья армии перехода на него нападали на каждом шагу бесчисленные толпы туркмен, которые после каждого поражения точно увеличивались числом и становились все более свирепыми. Император терпеливо выдерживал борьбу и лишения, и такового было бедственное положение его армии, что когда он достиг Икония, не более тысячи рыцарей были способны нести кавалерийскую службу. Благодаря внезапности и стремительности нападения, он разбил неприятельскую армию и взял приступом столицу султана, который стал униженно молить о пощаде и о заключении мира. Путь для дальнейшего наступления был расчищен и Фридрих победоносно подвигался вперед, пока не утонул в Киликии в одном небольшом потоке. Остаток пришедших с ним германцев был уничтожен болезнями и дезертирством, а сын император погиб с большей частью своих швабских вассалов при осаде Акры. Между латинскими героями только Готфриду Булонскому и Фридриху Барбароссе удалось пройти через Малую Азию; но даже их успех послужил предостережением и в последнюю, более просвещенную опытом, эпоху Крестовых походов, все народы предпочитали морской переезд трудным и опасным сухопутным экспедициям.

Энтузиазм первых крестоносцев был явлением натуральным и понятным, так как в ту пору надежды были юны, опасности еще не были изведаны на опыте, а само предприятие было совершенно в духе того времени. Но упорство, с которым Европа возобновляла одно и то же предприятие, возбуждает в нас скорбь и удивление, доказывая нам, что постоянные неудачи никого ничему на научали, что для уверенности в успехе служили источником все одни и те же безуспешные усилия, что шесть новых поколений очертя голову устремлялись в открытую перед ними пропасть, и что люди всех званий жертвовали и общественными интересами и своим личным состоянием из-за безрассудного желания приобрести или обратно получить каменную гробницу, находившуюся в двух тысячах миль от их отечества. В течение двухсот лет, протекших со времени созвания Клермонского собора, каждой весной и каждым летом новые толпы воинственных пилигримов отправлялись на защиту Святой Земли; но семь великих военных предприятий, или Крестовых походов, были вызваны каким-нибудь приближавшимся или только что испытанным бедствием; народы подчинялись влиянию своих первосвященников и следовали примеру своих монархов; воззвания их святых проповедников воспламеняли их религиозное рвение и заглушали голос их рассудка, а между этими проповедниками монах или святой Бернард мог бы заявить притязание на самое почетное место. Почти за восемь лет до первого завоевания Иерусалима он родился в Бургундии от благородных родителей; когда ему было двадцать три года, он похоронил себя в монастыре Сито, который был основан незадолго перед тем и еще не пережил первой поры религиозного рвения; по прошествии двух лет он вывел оттуда третью колонию или дочь этого монастыря, поселил ее в долине Клерво, в Шампани в до самой смерти довольствовался скромным положением аббата основанной им самим обители. Наш философский век относится к заслугам этих духовных героев с пренебрежением слишком щедрым и неразборчивым. Самые незначительные между ними отличались до некоторой степени умственной энергией; они по меньшей мере стояли выше своих последователей и учеников, а в век суеверий они умели достигать той цели, которая преследовалась столькими соперниками. По своим проповедям, сочинениям и деятельности Бернард стоял много выше своих соперников и современников; его сочинения не лишены остроумия и красноречия, и он, по-видимому, сохранял столько здравого смысла и человеколюбия, сколько могло совмещаться с характером святого. Если бы он оставался мирянином, он получил бы седьмую часть небольшого наследства, а благодаря тому, что он принес обет бедности и покаяния, что он закрыл свои глаза перед видимым миром и отказался от всяких церковных должностей, он сделался оракулом Европы и основателем ста шестидесяти монастырей. Нестесняемость его порицаний, написанный в апостольском духе, наводила страх на монархов и на первосвященников; во время возникшего в церкви раскола, Франция, Англия и Милан обращались к нему за указаниями и подчинились его решению; Иннокентий Второй отплатил ему признательностью за то, чем был ему обязан, а преемник Иннокентий Второго, Евгений Третий был другом и учеником святого Бернарда. Перед провозглашением второго Крестового похода он впервые приобрел известность миссионера и пророка Божия, призывавшего народы к защите Святого Гроба. На заседании парламента в Везелэ, он проповедовал в присутствии короля и из его рук получили крест как сам Людовик Седьмой, так и французская знать. Затем аббат монастыря Клерво приступил к более трудной задаче: он попытался убедить и императора Конрада; флегматический народ, которому был незнаком язык проповедника, увлекся его трогательным тоном и горячей жестикуляцией, и все путешествие св. Бернарда от Констанса до Кельна было торжеством красноречия и религиозного рвения. Бернард превозносил свой собственный успех, благодаря которому Европа обезлюдела; он утверждал, что города и замки остались без жителей и высчитывал, что для утешения каждых семи вдов оставалось только по одному мужчине. Слепые фанатики желали выбрать его своим главнокомандующим, но перед его глазами был пример Петра Пустынника; поэтому он удовольствовался тем, что обеспечил крестоносцам божеское покровительство и благоразумно отклонил звание военного начальника, которое повредило бы его репутации святого и в случае неудачи и в случае успеха. Однако после бедственного окончания похода, аббата громко называли ложным пророком и виновником как общественных бедствий, так и гибели стольких людей; его враги торжествовали, его друзья краснели от стыда, а свое оправдание он написал не скоро и оно никого не удовлетворило. Он ссылался на исполнение приказаний, полученных от папы, много говорил о тайных путях Провидения, приписывал несчастье пилигримов их собственным грехам и скромно намекал на то, что его призвание было удостоверено видениями и чудесами. Если бы этот факт не подлежал сомнению, то аргумент св. Бернарда был бы совершенно удовлетворителен, а его преданные ученики, насчитывавшие от двадцати до тридцати чудес совершенных в течение одного дня, ссылались на происходившие во Франции и в Германии народные сходки, на которых эти чудеса совершались. В настоящее время им никто бы не поверил кроме обитателей монастыря в Клерво; но в сверхъестественном исцелении слепых, увечных и больных, которых приводили к человеку Божию, мы не в состоянии определить доли случайности, фантазии, обмана и вымысла.

Даже божеское всемогущество не может избежать ропота со стороны верующих, которые не сходятся между собою в том, чего желают; поэтому неудивительно, что освобождение Иерусалима, считавшееся в Европе за ниспосланное небесами благополучие, оплакивалось в Азии как общественное бедствие и, быть может, даже ставилось Провидению в упрек. После утраты Иерусалима сирийские беглецы повсюду распространили смятение и страх; Багдад смиренно погрузился в скорбь; дамасский кади Зейнеддин вырвал свою бороду в присутствии халифами все члены дивана расплакались при его рассказе об этом печальном событии. Но повелители правоверных были в состоянии только плакать; они сами были пленниками в руках тюрок; в последнем веке Аббассидов им была возвращена некоторая доля светской власти, но их скромное честолюбие довольствовалось Багдадом и соседними провинциями. Их тираны, сельджукские султаны, испытали на себе общую участь всех азиатских династий и от эпохи мужества и могущества перешли к эпохе внутренних раздоров, вырождения и упадка; у них не было ни мужества, ни военных сил для защиты их религии, а живший в своем отдаленном персидском царстве, последний герой из этого царского рода Санджар не был известен христианам ни по имени, ни по военным подвигам. Между тем как султаны были опутаны шелковыми сетями гарема, за благочестивое дело взялись их рабы атабеки, тюркское название которых можно перевести точно так же, как и название византийских патрициев, словами отец монарха. Храбрый тюрок Аскансар был фаворитом Малик-шаха, от которого получил право стоять по правую руку от его трона; но во время междоусобных войн, возникших после смерти монарха, он лишился и своего алеппского губернатора и жизни. Подчиненные ему эмиры остались верными его сыну Зенги, впервые выступившему на военное поприще во время поражения, понесенного от франков под Антиохией; тридцать кампаний, совершенных на службе у халифа и у султана, упрочили его военную репутацию и ему, как единственному человеку, способному вступиться за религию пророка, было вверено главное начальство в Мосуле. Зенги не обманул возложенных на него надежд; после двадцатипятидневной осады он взял приступом город Эдессу и отнял у франков все, что они завоевали по ту сторону Евфрата; воинственные племена Курдистана подчинились независимому владетелю Мосула и Алеппо; его солдаты приучились считать лагерь за свое единственное отечество; они были уверены в его щедрости при распределении наград и в том, что он позаботится о покинутых им семьях. Во главе этих ветеранов его сын Нуреддин мало-помалу собрал разрозненные силы магометан, присоединил царство Дамаск к царству Алеппо и успешно вел продолжительную войну против сирийских христиан; он расширил свои огромные владения от Тигра до Нила, и Аббассиды наградили этого преданного служителя титулами и прерогативами царской власти. Сами латины отдавали справедливость благоразумию и мужеству этого непримиримого врага, и даже его правосудию и благочестию. В своей частной жизни, в своей системе управления этот благочестивый воин обнаруживал религиозное рвение первых халифов и был так же, как они, прост в своих привычках. Золото и шелк были изгнаны из его дворца; он запретил в своих владениях употребление вина, государственные доходы употреблял только на общественные нужды, а на ведение своего скромного домашнего хозяйства употреблял только доходы, получавшиеся с его собственного поместья, которое было куплено на доставшуюся ему по закону долю военной добычи. Его любимая султанша обратилась к нему с просьбой о покупке каких-то женских нарядов. «Увы! – сказал царь – я живу в страхе Божием, и я не более как казначей мусульман. Я не могу тратить того, что им принадлежит; но у меня еще есть три лавки в городе Хомс; их вы можете взять, но, кроме них, я ничего не могу вам дать». Его судебная палата наводила страх на знатных людей, а для бедняков служила убежищем. Через несколько лет после смерти султана один из его бывших подданных, пострадавший от какой-то несправедливости, громко воскликнул на улице Дамаска: «О Нуреддин, Нуреддин, куда ты скрылся? Восстань, чтобы пожалеть о нас и помочь нам!» Народ пришел в волнение, а царствовавший тиран устыдился или задрожал от страха при имени умершего монарха.

Военные предприятия тюрок и франков лишили Фатимидов Сирии. В Египте упадок их репутации и влияния был еще более ощутим. Тем не менее в их лице все еще чтили потомков и преемников пророка; они жили взаперти в каирском дворце, окруженные внешним почетом, и святость их особы редко профанировали взоры подданных и чужеземцев. Латинские послы подробно описали, как их провели к халифу сквозь множество темных проходов и освещенных галерей; эту сцену оживляли щебетание птиц и журчание фонтанов; ей придавали блеск богатое убранство комнат и редкие звери; о царских сокровищах послы могли составить себе понятие частью по тому, что видели и еще более по тому, что угадывали; длинный ряд раскрытых дверей охраняли чернокожие солдаты и дворцовые евнухи. Святилище, в котором находился монарх, было прикрыто занавесью; сопровождавший послов визирь положил в сторону свой палаш и три раза пал ниц; затем занавесь была отдернута, и послы узрели повелителя правоверных, который выразил свою волю своему главному рабу. Но этот раб был его повелителем; визири или султаны присвоили себе высшее управление Египтом; соперничавшие кандидаты отстаивали свои притязания с оружием в руках, а имя самого достойного или самого сильного из них вставлялось в царский патент, дававший высшую правительственную власть. Партии Даргама и Шавера попеременно изгоняли одна другую и из столицы и из страны, а самая слабая из них прибегала к опасному покровительству султана Дамасского или короля Иерусалимского, которые были постоянными врагами и секты и монархии Фатимидов. Тюрки были более страшны по своим военным силам и по своей религии; но франки могли пройти удобным путем от Газы до берегов Нила, между тем как, вследствие географического положения владения Нуреддина, его войскам пришлось бы сделать длинный и трудный обход вокруг Аравии, во время которого они должны бы были выносить жажду, крайнюю усталость и жгучие степные ветры. Из религиозного рвения, или из честолюбия, тюркский монарх питал тайное желание властвовать над Египтом от имени Аббассидов, но видимым предлогом для первой экспедиции послужило желание возвратить власть Шаверу, который обратился к нему за помощью, а главное начальство было вверено храброму ветерану, эмиру Шираку. Дергам не выдержал борьбы и был убит; но неблагодарность, зависть и основательные опасения побудили его счастливого соперника обратиться к Иерусалимскому королю с просьбой избавить Египет от его наглых благодетелей. Шираку не был в состоянии бороться с соединенными силами двух противников; он отказался от своих недавних завоеваний и очистил Белбей или Пелузий с условием, что ему дозволят беспрепятственно отступить. В то время, как тюрки дефилировали перед неприятелем, а их генерал ехал в тылу, наблюдая за порядком и держа в руках боевую секиру, какой-то франк осмелился спросить у него, не боится ли он нападения. «Вы, конечно, можете сделать нападение – отвечал неустрашимый эмир, — но будьте уверены, что каждый из моих солдат, прежде чем переселиться в рай, отправит в ад одного из неверных». Его рассказы о богатствах страны, об изнеженности туземцев и о беспорядочном управлении оживили надежды Нуреддина; багдадский халиф одобрил его благочестивое намерение и Ширку вторично вступил в Египет с двенадцатью тысячами тюрок и одиннадцатью тысячами арабов. Его военные силы все-таки не могли равняться с союзными армиями франков и сарацинов, и я усматриваю необычайное военное искусство в его переходе через Нил, в его отступлении в Фиваиду, в его мастерских военных эволюциях во время битвы при Бабене, в его неожиданном нападении на Александрию, в его маршах и контрмаршах по египетскому равнинами и долинами от тропика до берегов моря. Его искусству содействовало мужество его войск, и один мамелюк воскликнул накануне битвы: «Если мы не в состоянии вырвать Египет из рук этих собак – христиан, то почему же мы не отказываемся от обещанных султаном почетных отличий и наград, почему мы не идем пахать землю вместе с крестьянами или прясть вместе с гаремными женщинами?» Однако, несмотря на все усилия, несмотря на упорную оборону Александрии его племянником Саладином, Шираку закончил свою вторичную экспедицию почетной капитуляцией и отступлением, а Нуреддин решился приберечь его воинские дарования к тому времени, когда можно будет предпринять третью экспедицию при более благоприятных условиях. Такие условия были вскоре после того созданы честолюбием и корыстолюбием иерусалимского короля Амальрика или Амори, проникшегося пагубным убеждением, что в сношениях с врагами Божьими нет надобности соблюдать правила чести. Он нашел поощрение со стороны религиозного воина – гроссмейстера ордена Иоаннитов; константинопольский император доставил ему или обещал доставить флот для того, чтобы он мог действовать сообща с сирийскими армиями, и вероломный христианин, не довольствовавшийся добычей и субсидиями из Египта, предпринял завоевание страны. В этом затруднительном положении мусульмане обратились за помощью к владетелю Дамаска; окруженный со всех сторон опасностями, визирь согласился на единодушное требование своих единоверцев, и Нуреддин был, по-видимому, удовлетворен предложенной ему третьей частью египетских доходов. Франки уже стояли у ворот Каира; но при их приближении были сожжены и предместья, и старый город; они были введены в заблуждение неискренними переговорами о мире, а их суда не были в состоянии подняться вверх по Нилу. Благоразумие заставило их уклониться от борьбы с тюрками внутри неприятельской страны, и Амори возвратился в Палестину, навлекши на себя позор и упреки, которыми всегда сопровождаются несправедливые предприятия, если они не увенчиваются успехом. После этого отступления франков на Ширак было надето почетное одеяние, которое он скоро запятнал кровью несчастного Шавера. В течение некоторого времени тюркские эмиры снисходили до того, что исполняли должность визиря; но это владычество иноземцев ускорило падение самих Фатимидов, а этот переворот, при котором не было пролито ни одной капли крови, совершился путем отдачи приказания и произнесения одного слова. Халифы были унижены в общем мнении своей собственной слабостью и тиранией визирей; их подданные краснели от стыда, когда потомок и преемник пророка протягивал свою голую руку для того, чтобы пожать толстую лапу латинского посла; они плакали, когда он посылал султану Дамаска, с целью возбудить в нем сострадание, волосы своих жен в доказательство их скорби и страха. По приказанию Нуреддина и по приговору магометанских ученых, были с торжеством снова введены в употребление священные имена Абу Бакра, Омара и Османа; багдадский калиф Мостади был признан в публичных молитвах настоящим повелителем правоверных, а зеленые одеяния сыновей Али были заменены одеяниями черного цвета, которые были отличием Аббассидов. Последний представитель этого рода, халиф Адхед пережил эти события только десятью днями и кончил свою жизнь в счастливом неведении своей участи; его сокровища обеспечили преданность солдат и заглушили ропот сектантов и ни при одном из позднейших переворотов Египтяне не уклонялись от православной традиции мусульман.

Гористая страна, которая лежит по ту сторону Тигра, была заселена пастушескими племенами курдов; это был народ отважный, сильный, дикий, не выносивший никакого ига, занимавшийся грабежом и упорно державшийся за управление своих национальных вождей. Судя по их имени, по положению их страны и по их нравам, их можно считать за тех Кардухиев, которые были известны грекам; они до сих пор отстаивают против Оттоманской Порты ту старинную свободу, которую отстаивали против преемников Кира. Бедность и честолюбие побудили их заняться профессией наемных солдат; царствование великого Саладина было подготовлено военной службой его отца и дяди, и сын простого курда Иова или Айюба мог гордо насмехаться над своей родословной, которую лесть вела от арабских халифов. Нуреддин до такой степени не ожидал предстоявшей гибели своего рода, что заставил юного Саладина поневоле сопровождать его дядю Шираку в Египет; военная репутация Саладина установилась при обороне Александрии, и, если можно верить латинским писателям, он просил и добился от христианского генерала мирских почетных отличий рыцарства. По смерти Шираку обязанности великого визиря были возложены на Саладина, как на самого юного и самого слабого из всех эмиров; но при помощи его отца, которого он вызвал в Каир, его гений приобрел преобладающее влияние над другими эмирами и привязал армию к его личности и к его интересам. Пока Нуреддин жил, эти честолюбивые курды были самыми смиренными из его рабов, а нескромный ропот членов дивана сдерживался благоразумным Айюбом, заявлявшим во всеуслышание, что если бы на то была воля султана, он сам привел бы своего сына в цепях к подножию трона. «Эти слова, – прибавлял он с глазу на глаз с Саладином, – благоразумны и уместны в собрании ваших соперников; но мы стоим теперь выше страха и покорности, и угрозы Нуреддина не вынудят от нас даже дани их сахарного тростника». Смерть султана предохранила их от неблаговидной и опасной борьбы; его одиннадцатилетний сын был на время оставлен на попечение дамасских эмиров, а новый властитель Египта был украшен халифом всякими титулами, какие могли освятить незаконно присвоенную им власть в глазах народа. Впрочем, Саладин недолго довольствовался обладанием Египта; он выгнал христиан из Иерусалима, а атабеков из Дамаска, Алеппо и Диарбекира; Мекка и Медина признали его своим светским покровителем; его брат покорил отдаленный Йемен или Счастливую Аравию и в минуту его смерти его владычество простиралось от африканского Триполи до берегов Тигра и от Индийского океана до гор Армении. Мы так привыкли уважать законы и соблюдать преданность к монарху, что в характере Саладина нам ярче всего бросаются в глаза его измена и неблагодарность. Но для его честолюбия могут служить до некоторой степени извинением совершавшиеся в Азии перевороты, при которых заглохло всякое понятие о законности престолонаследия, недавний пример самих атабеков, уважение Саладина к сыну его благодетеля, его человеколюбие и великодушное обхождение с членами побочных ветвей прежней династии, их неспособность и его личные достоинства, одобрение халифа, который считался единственным источником всякой законной власти, и главным образом желания и интересы народа, благосостояние которого должно быть главной целью управления. Этот народ ценил в его добродетелях и в добродетелях его патрона странное сочетание геройства со святостью; и Нуреддин и Саладин значатся в списках магометанских святых, а постоянная мысль о священных войнах, по-видимому, набросила на их жизнь и на их деятельность какой-то серьезный и суровый отпечаток.

Последний из них увлекался в своей молодости склонностью к вину и к женщинам; но честолюбие скоро заставило его променять чувственные наслаждения на более серьезные безрассудства, совершаемые ради славы и владычества; Саладин носил платье из грубой шерстяной материи; вода была его единственным напитком и между тем как он мог равняться с арабским пророком в воздержанности, он превосходил этого последнего в целомудрии. Он строго держался мусульманских верований и в теории и на практике и всегда сожалел о том, что заботы о защите его религии не дозволяли ему совершить благочестивое странствование в Мекку; султан молился в назначенные часы по пяти раз в день вместе со своими собратьями; случайные нарушения установленных постов он тщательно старался чем-нибудь загладить, а то, что он читал Коран, сидя на коне в промежутке между готовыми вступить в бой двумя армиями, может служить хотя и вычурным, но несомненным доказательством его благочестия и мужества. Изучение суеверной доктрины, которую проповедовала секта суфиев, было единственное ученое занятие, которое он удостаивал своим поощрением; его презрение служило для поэтов залогов их безопасности; ко всем светским наукам он питал отвращение и тот философ, который осмелился поучать новым умозрительным теориям, был схвачен и задушен по приказанию царственного святоши. Самый последний из его подданных мог обращаться в его диван с требованием правосудия и против него самого и против его министров и только для приобретения какого-нибудь нового царства Саладин был способен уклониться от требований справедливости. Между тем как потомки Сельджука и Зенги держали ему стремя и чистили ему платье, он был приветлив и терпелив с своими низшими служителями. Его щедрость была так безгранична, что при осаде Акры он раздарил двенадцать тысяч коней, а когда он умер, в его казни нашли только сорок семь серебряных драхм и одну золотую монету; несмотря на то, что все свое царствование он провел в войнах, подати были уменьшены и богатые граждане могли без страха или без опасности наслаждаться плодами своей предприимчивости. В Египте, Сирии и Аравии он основал гошпитали, училища и мечети, и укрепил Каир постройкой городских стен и цитадели; но все постройки султана имели целью общественную пользу, а ради своих личных удобств он не развел ни одного сада и не построил ни одного дворца. В век фанатизма природные достоинства такого фанатика, каким был сам Саладин, внушали уважение христианам; германский император гордился его дружбой, греческий император искал его союза, а завоевание Иерусалима распространило и, быть может, преувеличило его славу и на Востоке и на Западе.

Иерусалимское королевство было обязано своим непродолжительным существованием внутренним раздорам тюрок и сарацинов, и тому, что как халифы из рода Фатимидов, так и царствовавшие в Дамаске султаны жертвовали интересами своей религии для своих личных и немедленных выгод. Но военные силы Египта, Сирии и Аравии были в то время соединены в руках героя, который был предназначен и природой и судьбой для борьбы с христианами. Вокруг Иерусалима все приняло угрожающий вид, а внутри Иерусалима все свидетельствовало о бессилии и упадке. После двух Балдуинов, из которых один был родным братом Готфрида Булонского, а другой двоюродным, скипетр перешел к дочери второго Балдуина Мелисенде и к ее мужу, графу Анжуйскому Фульку, который, по своему первому браку, был родоначальником наших английских Плантагенетов. Их двое сыновей, Бадуин Третий и Амори ^[38] вели упорную и не совершенно безуспешную войну с неверными; но сын Амальрика, Балдуин Четвертый лишился и умственных, и физических сил от проказы, которая была плодом Крестовых походов. Его сестра Сивилла, мать Балдуина Пятого, была его натуральной наследницей; после подозрительной кончины своего сына она короновала своего второго супруга, Гвидона Лузиньянского, который был очень красив, но имел такую дурную репутацию, что его собственный брат воскликнул: ’’Если из него сделали короля, то из меня, конечно, могут сделать бога! Этот выбор был предметом общего порицания, а самый могущественный из вассалов, Раймунд граф Триполийский, который был устранен и от наследования и от регентства, стал питать непримиримую ненависть к королю и продал султану свою честь и свою совесть. Таковы были охранители святого города – прокаженный, ребенок, женщина, трус и изменник; тем не менее его гибель замедлилась двенадцатью годами благодаря прибывавшим из Европы подкреплениям, благодаря мужеству военных орденов и благодаря тому, что главный враг был занят войнами вдалеке от Иерусалима или внутренними делами. Приходившее в упадок государство наконец было со всех сторон окружено и стеснено врагами, а франки сами нарушили примирение, которое охраняло их безопасность. Выслужившийся из простых солдат Регинальд Шатильонский завладел одной крепостью на краю степи; оттуда он грабил караваны, оскорблял религию пророка и угрожал городам Мекке и Медине. Саладин низошел до жалоб, был доволен тем, что ему отказали в удовлетворении, и вторгнулся в Святую Землю во главе восьмидесяти тысяч всадников и пехотинцев. Выбор Тивериады для первой осады был сделан по совету графа Триполийского, которому принадлежал этот город, а короля Иерусалимского убедили истощить силы его гарнизона и вооружить его подданных для защиты этой важной крепости. По совету вероломного Раймунда, христиане были обманом завлечены в лагерь, в котором вовсе не было воды, а сам Раймунд спасся перед первым сражением бегством, преследуемый проклятиями обеих сторон; Лузиньян был разбит и взят в плен, лишившись тридцати тысяч человек, а древо от подлинного креста Господня, к великому несчастью, осталось в руках неверующих. Царственный пленник был приведен в палатку Саладина, а когда ему сделалось дурно от жажды и от страха, великодушный победитель подал ему шербет, замороженный во льду, но не дозволил сопровождавшему его Регинальду Шатильонскому получить свою долю из этого залога гостеприимства и помилования. «Личность и звание короля, – сказал султан, – священны; но этот нечестивый разбойник должен немедленно признать пророка, которого он поносил, иначе он будет наказан смертью, которой так часто был достоин». Христианский воин отказался исполнить это требование из гордости или потому, что этого не дозволяла его совесть; тогда Саладин ударил Регинальда по голове своим палашом, а гвардейцы султана докончили его. Дрожавший от страха Лузиньян был отправлен в Дамаск в тюрьму, где он был окружен почетом и откуда и оттуда он скоро вышел на свободу, внеся выкуп; но победа Саладина была запятнана казнью двухсот тридцати рыцарей Иоаннитского ордена – этих неустрашимых поборников веры и мучеников. Королевство осталось без главы, а из двух гроссмейстеров военных орденов один был убит, а другой был взят в плен. На это гибельное поле битвы были приведены гарнизоны из всех городов, как из тех, которые находились внутри страны; только Тир и Триполи устояли против быстрого Саладинова нашествия, а через три месяца поле битвы при Тривериаде Саладин появился с своей армией у ворот Иерусалима.

Он мог ожидать, что осада города, который пользовался таким почетом и на земле и на небесах и судьбой которого так интересовались и Европа и Азия, воспламенит последние искры энтузиазма и что из шестидесяти тысяч христиан каждый превратиться в солдата, а каждый солдат будет кандидатом на звание мученика. Но королева Сивилла дрожала от страха и за себя и за своего пленного супруга, а спасшиеся от тюркских мечей и от тюркского плена бароны и рыцари руководствовались ввиду общей гибели прежним соперничеством и себялюбием. Самую многочисленную часть населения составляли греки и восточные христиане, научившиеся из опыта предпочитать магометанское иго латинскому, а гроб Господень привлекал к себе толпы бедняков низкого звания, у которых не было ни оружия, ни мужества и которые жили только подаяниями пилигримов. Для защиты Иерусалима было сделано несколько слабых и торопливых усилий, но победоносная неприятельская армия отразила вылазки осажденных, придвинула свои военные машины, сделала в городской стене брешь шириной в пятнадцать локтей, приставила к ней штурмовые лестницы и на четырнадцатый день водрузила над брешью двенадцать знамен пророка и султана. Королева, женщины, и монахи отправились босоногими в торжественной процессии молить Сына Божия, чтобы он предохранил свою гробницу и свое достояние от посягательства нечестивцев – но все было тщетно. Им пришлось положиться на милосердие победителя, а первая депутация, отправленная с просьбой о пощаде, получила решительный отказ. Победитель отвечал, что «он поклялся отомстить за продолжительные страдания, которые так терпеливо выносились мусульманами, что время помилования прошло и что настала минута отмщения за кровь невинных людей, пролитую Готфридом и первыми крестоносцами». Но отчаянное и успешное сопротивление франков предостерегло султана от уверенности в победе; он почтительно выслушал воззвание к общему Отцу всего человечества и под влиянием человеколюбия в нем смягчилась суровость фанатика и победителя. Он согласился пощадить при сдаче города жизнь его жителей. Грекам и восточным христианам было дозволено жить под его владычеством; но вместе с тем было условлено, что все франки и латины покинут Иерусалим в течение сорока дней и будут отправлены под охраной в приморские портовые города Сирии и Египта, что за каждого мужчину будет уплачено по десяти золотых монет, за каждую женщину по пяти, за каждого ребенка по одной, и что те, которые не будут в состоянии купить свою свободу, поступят в вечное рабство. Некоторые писатели с удовольствием и злорадством сравнивали человеколюбие Саладина с избиением магометан во время Крестового похода. В этом случае различие обусловливалось чисто личным характером завоевателей; но мы не должны позабывать то, что христиане предложили сдаться на капитуляцию, а жившие в Иерусалиме магометане выдерживали осаду до последней крайности и что город был взят приступом. Впрочем, тюркскому завоевателю нельзя не отдать справедливости в том, что он добросовестно исполнил все условия договора, и его нельзя не похвалить за сострадание, с которым он отнесся к бедственному положению побежденных. Вместо того чтобы требовать аккуратной уплаты должных ему денег, он принял тридцать тысяч византинов в качестве выкупа за семь тысяч бедняков; от двух до трех тысяч бедняков были отпущены им из сострадания на волю без всякого выкупа, а число оставленных им в рабстве было уменьшено до одиннадцати или до четырнадцати тысяч. Во время его свидания с королевой самым приятным для нее утешением были его слова и даже слезы; его щедрые подаяния радовались тем, кого война лишила родителей или мужей, а хотя Иоаниты сражались против него, он дозволил оставаться в Иерусалиме в течение одного года тем рыцарям этого ордена, которые были благочестивее своих товарищей, так как занимались уходом за больными. За такое милосердие Саладин достоин нашего удивления и уважения. Ему не было никакой надобности притворяться, а его суровый фанатизм мог бы заставить его скорее скрывать, чем выставлять напоказ свое преступное сострадание к врагам Корана. После того, как Иерусалим был очищен от иноземцев, султан совершил свой торжественный въезд в город с развевавшимися от ветра знаменами и при звуках военной музыки. Большая Омарова мечеть, которую христиане превратили в церковь, была снова посвящена единому Богу и его пророку Мухаммаду; стены и полы были очищены розовой водой, а в святилище была поставлена кафедра работы Нуреддина. Но когда блиставший на куполе золотой крест был сброшен вниз и когда его потащили по улицам, христиане стали испускать жалобные вопли, на которые мусульмане отвечали радостными возгласами. В сделанных из слоновой кости четырех ящиках патриарх уложили кресты, образа, сосуды и мощи, находившиеся в святом городе; эти ящики были задержаны победителем, пожелавшим представить халифу эти трофеи христианского идолопоклонства. Впрочем, он согласился поручить их на хранение патриарху и владетелю Антиохии, и этот благочестивый залог был выкуплен Ричардом Английским за пятьдесят две тысячи золотых византинов.

Народы могли опасаться или с удовольствием ожидать, что латины будут немедленно и окончательно выгнаны из Сирии, но это случилось лишь по прошествии с лишком ста лет после смерти Саладина. В своей победоносной карьере Саладин был впервые задержан сопротивлением Тира; сдавшиеся на капитуляцию войска и гарнизоны были неосторожно отправлены в один и тот же порт; они были так многочисленны, что были в состоянии оборонять город, а прибытие Конрада Монферратского внушило этой беспорядочной массы людей самоуверенность и единодушие. Отец Конрада был почетный пилигрим, попавшийся в плен во время битвы при Тивериаде; но об этом несчастии еще не знали в Италии и в Греции, когда влекомый честолюбием и благочестием сын решился посетить наследственные владения своего царственного племянника, юного Балдуина. Вид турецких знамен предостерег его от высадки на берегах подле Яффы, и в лице Конрада все единогласно приветствовали владетеля и защитника Тира, который уже был осажден завоевателем Иерусалима. Благодаря непоколебимости своего рвения, а может быть и благодаря тому, что ему было известно великодушие его противника, он не убоялся угрозы султана и объявил, что если бы его престарелого отца вывели из-за городских стен, он сам пустил бы первую стрелу и стал бы гордиться своим происхождением от христианского мученика. Египетскому флоту дозволили беспрепятственно войти в тирскую гавань; но вслед за тем цепи были мгновенно спущены и пять галер были частью потоплены, частью взяты; тысяча тюрок были убиты при одной вылазке и Саладин, сжегши свои военные машины, закончил блистательную кампанию позорным отступлением к Дамаску. Ему скоро пришлось бороться с более страшной бурей. Онемевшую чувствительность европейцев снова расшевелили трогательные рассказы о рабском положении и профанации Иерусалима и даже картины, изображавшие это положение самыми живыми красками. Император Фридрих Барбаросса и короли Франции и Англии вступили в число крестоносцев, а их медленных и громадных приготовлений не захотели дожидаться приморские государства, берега которых омываются Средиземным морем и океаном. Искусные и предусмотрительные итальянцы прежде всех отплыли на кораблях, доставленных Генуей, Пизой и Венецией. Вслед за ними скоро отправились самые нетерпеливые из пилигримов Франции, Нормандии и западных островов. Около ста кораблей наполнились сильными подкреплениями, доставленными из Франции, Фрисландии и Дании, а этих северных воинов можно было узнавать на полях сражений по их высокому росту и по их тяжелым боевым секирам Число прибывших в Тир крестоносцев возросло до того, что они уже не могли уместиться внутри городских стен; к тому же не все из них были расположены повиноваться Конраду. Они оплакивали несчастья и уважали звание Лузиньяна, которого тюрки выпустили из заключения – быть может, с целью вызвать раздоры в армии франков. Лузиньян предложил отнять у неприятеля Птолемаиду или Акру, находившуюся в тридцати милях к югу от Тира, и этот город был окружен вначале двумя тысячами кавалерии и тридцатью тысячами пехоты, состоявшими под его номинальным начальством. Я не буду подробно описывать эту достопамятную осаду, длившуюся около двух лет и поглотившую на небольшом пространстве военные силы Европы и Азии. Никогда еще пламя энтузиазма не разгоралось с более свирепой и более разрушительной яростью, а истинные верующие ^[39] хотя и чтили своих мучеников, однако не могли отказывать в похвале ложно направленному усердию и мужеству своих противников. При первом звуке священной трубы под знамя служителя пророка собрались мусульмане из Египта, Сирии, Аравии и восточных провинций; его лагерь постоянно был раскинут в нескольких милях от Акры и он заботился день и ночь об избавлении своих единоверцев и об истреблении франков. Вблизи горы Кармеля было выдержано девять битв, которые не были недостойны этого названия, но успех был до такой степени изменчив, что в одном сражении султан проник в город, а во время одной вылазки христиане проникли в султанскую палатку. При помощи водолазов и голубей поддерживались постоянные сношения с осажденными, а всякий раз, как доступ со стороны моря оказывался открытым, истощенный гарнизон увозился, а в город вводились новые войска. Армию латинов уменьшали голод, мечи и климат, но палатки умерших наполнялись новыми пилигримами, которые преувеличивали и многочисленность, и торопливость шедших к ним на помощь соотечественников. В низших слоях крестоносцев с изумлением внимали рассказам, будто сам папа приближается к Константинополю во главе бесчисленной армии. Выступление в поход императора возбуждало на востоке более серьезные опасения; препятствия, которые он встречал в Азии и даже в Греции, были созданы политикой Саладина; радость, с которой Саладин узнал о смерти Барбароссы, была так же велика, как его высокое мнение об императоре, а прибытие герцога Швабского с остатками его измученной походом армии из пяти тысяч германцев скорей обескуражило, чем ободрило христиан. Наконец, весной следующего года флоты французский и английский бросили якорь в бухте подле Акры и соревнование двух юных королей Филиппа Августа и Ричарда Плантагенета внесло в операции осады свежую энергию. После того как все средства обороны были испробованы и все надежды рушились, защитники Акры покорились своей участи; от них была принята капитуляция, но на очень тяжелых условиях: за сохранение своей жизни и свободы они обязались уплатить выкуп в двести тысяч золотых монет, возвратить сотню взятых в плен дворян и тысячу пятьсот пленников низшего разряда и обратно отдать древо от святого креста. Какие-то недоразумения касательно условий договора и мешкотность в исполнении этих условий снова воспламенили ярость франков, и три тысячи мусульман были обезглавлены по приказанию кровожадного Ричарда, почти на глазах у султана. Взятие Акры доставило латинам сильную крепость и удобную гавань, но эта выгодная позиция была куплена очень дорогой ценой. Министр и историк Саладина определяет, на основании указаний неприятеля, в пять или шестьсот тысяч христиан, мало-помалу прибывавших из Европы, и более чем во сто тысяч число убитых; он говорит, что еще более велико было число тех, которые погибли от болезней и от кораблекрушений, что лишь небольшая часть этого громадного сборища возвратилась на родину.

В истории не было другого примера, чтобы короли Франции и Англии сражались, подобно Филиппу Августу и Ричарду Первому, под одним знаменем; но священному предприятию, за которое они взялись, постоянно служила помехой их национальная зависть, и две партии, пользовавшиеся в Палестине их покровительством, относились более враждебно одна к другой, чем к своему общему противнику. На Востоке – французского монарха считали и более высоким по положению, и более могущественным и латины признавали его в отсутствие императора своим светским главой. Его военные подвиги не соответствовали его репутации. Филипп был храбр, но по своему характеру был более государственный человек, чем воин; ему скоро надоело жертвовать своим здоровьем и своими интересами, живя на пустынном берегу; взятие Акры послужило сигналом для его отъезда, а тем, что он оставил для защиты Святой Земли герцога Бургундского с пятьюстами рыцарями и десятью тысячами пехотинцев, он не загладил этого неблаговидного дезертирства. Король Англии хотя и был ниже своего соперника по положению, но превосходить его богатством и военной репутацией, и если можно допустить, что геройство заключается в грубой и свирепой храбрости, то Ричард Плантагенет должен занимать выдающиеся место между героями своего времени. Воспоминаниями о Coeur de Lion, о монархе с львиным сердцем, долго дорожили и гордились его английские подданные, и даже через шестьдесят лет после его смерти внуки побежденных им тюрок и сарацинов прославляли его в своих поговорках; его страшное имя произносили в Сирии матери, чтобы прекратить детский шум; если конь внезапно бросался в сторону от дороги, всадник восклицал: «Не показалось ли тебе, что в этом кусте сидит король Ричард?» Его жестокосердие в обхождении с мусульманами происходило от его характера и от его рвения, но я не могу поверить, чтоб воин, употреблявший в дело свое копье так охотно и так бесстрашно, унизился до подстрекательства к умерщвлению своего храброго ратного товарища Конрада Монферратского, погибшего в Тире от руки каких-то неизвестных убийц. После взятия Акры и отъезда Филиппа, король Англии повел крестоносцев на завоевание морского побережья, и города Кесария и Яффа были присоединены к остаткам королевства, в котором царствовал Лузиньян. Переход в сто миль от Акры до Аскалона был большой битвой, не прерывавшейся в течение одиннадцати дней. Покинутый своими войсками, Саладин оставался на поле сражения с семнадцатью телохранителями, не опуская своего знамени и не переставая трубить в свои медные трубы; он собрал беглецов и возобновил нападение, а мусульманские проповедники или глашатаи громко увещевали унитариев не поддаваться христианским идолопоклонникам. Но натиск этих идолопоклонников был непреодолим, и только тем, что султан разрушил стены и здания Аскалона, он помешал им занять важную крепость на границе Египта. В течение суровой зимы обе армии бездействовали; но с наступлением весны франки приблизились к Иерусалиму на расстояние одного дня пути под знаменем английского короля, а этот король, благодаря своей предприимчивости, захватил обоз или караван из семи тысяч верблюдов. Саладин заперся в святом городе, но там царствовали смятение и раздоры; султан постился, молился, произносил проповеди, обещал разделить с своими солдатами опасности осады, но его Мамелюки, еще не позабывшие, какая участь постигла в Акре их боевых товарищей, настоятельно требовали, чтобы он поберег и свою особу и их храбрость на будущую защиту их религии и владений. Мусульмане были спасены внезапным отступлением христиан, которое они приписывали чуду, и лавры Ричарда поблекли от благоразумия или от зависти его боевых товарищей. Взойдя на возвышение и закрыв руками лицо, герой воскликнул с негодованием: «Кто не желает спасать гроб Господень, тот недостоин узреть его». Узнав, по возвращении в Акру, что султан неожиданно напал на Яффу и завладел ею, Ричард отплыл с небольшим число войск на торговых судах и первый выскочил на берег; его присутствие ободрило защитников замка и он обратил в бегство шестьдесят тысяч тюрок и сарацинов. Узнавши, как незначительны его военные силы, неприятель возвратился на другой день и застал его беспечно раскинувшим свой лагерь перед городскими воротами только с семнадцатью рыцарями и тремястами стрелками. Не обращая внимания на многочисленность неприятеля, Ричард выдержал нападение, и мы знаем из свидетельства его врагов, что схватившись за свое копье, король Англии разъезжал перед их фронтом от правого крыла до левого, не встречая соперника, который осмелился бы остановить его. Уж не описываю ли я жизнь Орланда или Амадиса?

В течение этих военных действий между франками и мусульманами заводились вялые и утомительные мирные переговоры, которые то прерывались, то возобновлялись и снова прерывались. Суровость этой религиозной борьбы смягчалась обоюдными любезностями коронованных вождей, – то присылкой льда и фруктов, то обменом норвежских соколов на арабских коней; непрочность их военных успехов могла внушить обоим монархам подозрение, что Небеса держатся в их ссоре нейтралитета, а после того, как они узнали друг друга на деле, ни один их них не мог рассчитывать на решительную победу. И Ричард, и Саладин, по-видимому, страдали расстройством здоровья, и оба они тяготились ведением войны в отдаленной стране и внутренними раздорами.

Плантагенету очень хотелось скорее наказать вероломного соперника, вторгнувшегося в его отсутствии в Нормандию, а неутомимый султан не мог долее выносить ни ропот народа, который был жертвою его воинственного рвения, ни ропот солдат, которые были орудиями этого рвения. Первые требования короля Англии заключались в уступке Иерусалима, Палестины и подлинного Креста Господня; он решительно объявил, что и он сам и все пилигримы скорее потратят свою жизнь на святое предприятие, чем возвратятся в Европу с позором и с угрызениями совести. Но совесть Саладина не дозволяла ему возвращать христианские идолы или поощрять христианское идолопоклонство без какого-нибудь достаточного вознаграждения; он с такою же, как и Ричард, твердою решимостью отстаивал свои религиозные и светские права на обладание Палестиной, много говорил о важности и святости Иерусалима и отказался допустить латинов до обладания хотя бы и не всей Палестиной на каких бы то ни было условиях. Предложенное Ричардом бракосочетание его сестры с братом султана было отклонено по причине различие религии, а Адель или Сафадин едва ли отказался бы от многоженства. Личное свидание было отклонено Саладином по той причине, что они говорят на различных языках и потому не могут понимать друг друга. Переговоры велись их переводчиками и посланниками с большим искусством и с большой мешкотностью. Окончательное соглашение не было одобрено фанатиками обеих сторон, ни римским первосвященником ни багдадским халифом. Было условлено, что доступ в Иерусалим и к гробу Господню будет открыт для латинских пилигримов без всяких налогов и притеснений, что после разрушения Аскалона христиане будут владеть морским побережьем от Яффы до Тира со включением этих двух городов, что перемирие должно распространяться на графа Триполийского и на князя Антиохийского и что в течение трех лет и трех месяцев будут прекращены военные действия. Главные вожди обоих армий принесли клятву, что будут исполнять мирные условия, но каждый из двух монархов ограничился тем, что дал свое слово и протянул свою правую руку, так как их величие могло обойтись без клятвы, под которой обыкновенно кроется подозрение в обмане и вероломстве. Ричард отплыл в Европу, где нашел продолжительный плен и преждевременную смерть, а Саладин окончил свою жизнь и свои блестящие подвиги по прошествии нескольких месяцев. Восточные писатели превозносят его поучительную смерть, последовавшую в Дамаске, но им, по-видимому, неизвестно, что он раздавал подаяния поровну последователям трех различных религий и что он приказал покрыть себя вместо знамени саваном для того, чтобы напомнить жителям востока о непрочности человеческого величия. Единство империи было разрушено его смертью; его сыновья подпали под власть своего могущественного дяди Сафадина; противоположные интересы султанов, царствовавших в Египте, в Дамаске и в Алеппо, стали снова сталкиваться, а франки или латины мирно жили в своих крепостях на берегах Сирия и еще не отказывались от своих надежд.

Самым благородным памятником славы Саладина и страха, который внушало его имя, служит десятинная подать, наложенная им не только на мирян христианского вероисповедания, но даже на духовенство латинской церкви для покрытия расходов священной войны. Это нововведение было так прибыльно, что не было отменено даже после того, как исчезла вызвавшая его причина, и этот налог послужил антецедентом для всех тех десятинных сборов с церковных бенефиций, которые предоставлялись римскими первосвященниками католическим монархам или шли на расходы папского престола. Эти денежные выгоды, должно быть, усилили интерес, который принимали папы в освобождении Палестины; после смерти Саладина папы стали проповедовать Крестовый поход и в своих посланиях и через посредство своих легатов и миссионеров; а от усердия и от дарований Иннокентия Третьего можно было ожидать успеха такого благочестивого предприятия. При этом юном и честолюбивым первосвященнике, преемники св. Петра достигли вершины своего величия; в свое восемнадцатилетнее царствование он деспотически повелевал императорами и королями, которых то возводил на престолы, то низлагал, и над народами, которых лишал на месяцы или даже на целые годы права присутствовать при христианском богослужении в наказание за вину их правителей. На Латеранском сборе он держал себя как духовный и даже почти как светский властитель востока и запада. К стопам его легата сложил свою корону король Англии Иоанн, и Иннокентий мог гордиться двумя самыми блестящими победами, какие когда-либо были одержаны над здравым смыслом и над человеколюбием – установлением догмата пресуществления и введением инквизиции. По его требованию были предприняты два Крестовых похода – четвертый и пятый, но, за исключением короля Венгрии, только второстепенные князья стали во главе пилигримов; военные силы не соответствовали величию замысла, а исход предприятия не соответствовал ожиданиям и желаниям папы и народов. Четвертый Крестовый поход направился вместо Сирии на Константинополь, и завоевание греческой или римской империи латинами будет служить главным и важным содержанием для следующей главы. В пятом Крестовом походе ⁾ двести тысяч франков высадились у восточных устьев Нила. Они основательно рассчитывали, что для завоевания Палестины необходимо прежде завоевать Египет, который служил для султана и постоянным местом пребывания и складом припасов, и после шестнадцатимесячной осады мусульманам пришлось оплакивать утрату Дамиетты. Но христианскую армию погубили гордость и наглость папского легата Пелагия, взявшего на себя звание главнокомандующего. Истощенные от эпидемических болезней франки были со всех сторон водами Нила и восточными армиями и только с условием очищения Дамиетты они получили дозволение беспрепятственно удалиться, выговорили несколько уступок в пользу пилигримов и получили обратно сомнительную святыню – подлинный Крест Господень. Эту неудачу можно в некоторой мере объяснить тем, что Крестовые походы употреблялись во зло и были слишком многочисленны, так как они проповедовались одновременно и против ливонских язычников и против испанских мавров, и против французских альбигойцев, и против принадлежавших к императорскому дому королей Сицилии. В этих достохвальных предприятиях добровольцы могли приобретать внутри Европы такие же, как и в Азии церковные индульгенции и еще более щедрые светские награды, а сами папы иногда до того увлекались борьбой с внутренними врагами, что позабывали о бедственном положении своих сирийских единоверцев. В последнем веке Крестовых походов в их распоряжении была армия и они стали получать большие доходы, а некоторые глубокомысленные исследователи заподозрили, что все эти предприятия, начиная с первого собора, собиравшегося в Пьяченце, были задуманы и велись римскими политиками. Это подозрение не основано ни на натуре вещей, ни на фактах. Преемники св. Петра, по-видимому, не столько руководили нравами и предрассудками, сколько подчинялись им; они собирали готовые плоды суеверий того времени, не зная заранее, когда они созреют, и не заботясь об обработке почвы. Они собирали эти плоды без всяких усилий или без личной для себя опасности. На Латеранском соборе Иннокентий Третий высказал в двусмысленных выражениях намерение воодушевить крестоносцев своим собственным примером; но кормчий священного корабля не мог отойти от руля и Палестина никогда не была осчастливлена присутствием римского первосвященника.

Личность пилигримов, их семейства и собственность находились под непосредственным покровительством пап, а эти духовные патроны скоро стали присваивать себе право руководить военными предприятиями крестоносцев и ускорять исполнение данного этими последними обета путем рассылки приказаний и наложения церковных кар. Внук Барбароссы, Фридрих Второй сначала пользовался покровительством церкви, потом был ее врагом и наконец сделался ее жертвой. Когда он был двадцати одного года, он поступил в число крестоносцев в исполнение воли своего покровителя Иннокентия Третьего; то же обещание было повторено при его короновании королем и императором, а его бракосочетание с наследницей иерусалимского королевства навсегда наложило на него обязанность защищать владения его сына Конрада. Но когда Фридрих достиг более зрелого возраста и мог считать свою власть упроченной, он стал сожалеть о принятых в молодости опрометчивых обязательствах; его просвещенный ум и опытность научили его презирать призраки суеверия и короны азиатских царств; он уже не питал к преемникам Иннокентия того уважения, с которым относился к этому папе, а его честолюбие было занято восстановлением итальянской монархии от Сицилии до Альп. Но успех этого предприятия низвел бы пап на их прежнее скромное положение; поэтому, после двенадцатилетних отсрочек и отговорок, они употребили в дело и просьбы и угрозы, чтобы принудить императора назначить время и место его отъезда в Палестину. В портах Сицилии и Апулии Фридрих приготовил флот из ста галер и ста судов, приспособленных для перевозки и для высадки на сушу двух тысяч пятисот рыцарей вместе с их лошадьми и прислугой; его вассалы неапольские и германские собрали сильную армию, а число английских крестоносцев было преувеличено молвой до шестидесяти тысяч. Но неизбежная или преднамеренная мешкотность этих громадных приготовлений истощила и физические силы и съестные припасы самых бедных пилигримов; собранные массы людей стали уменьшаться от болезней и дезертирства, а жгучие лучи калабрийского солнца заставили заранее испытать те бедствия, которыми грозила кампания в Сирии. Наконец император отплыл из Бургундии с армией из сорока тысяч человек; но он пробыл в море не более трех дней, и его торопливое возвращение приписывалось его друзьями тяжелой болезни, а его врагами считалось за своевольное и упорное неповиновение. За неисполнение данного обета Фридрих был отлучен Григорием Девятым от церкви, а за то, что он вознамерился в следующем году исполнить этот обет, тот же папа снова отлучил его от церкви. В то время, как он служил под знаменем креста, в Италии проповедовали против него Крестовый поход, а когда он возвратился из похода, его заставили просить прощения в обидах, которые он претерпел. Палестинскому духовенству и тамошним военным орденам было заблаговременно предписано не вступать с ним ни в какие сношения и не исполнять его приказаний, а в своих собственных владениях император был вынужден согласиться на то, чтобы военные распоряжения делались не от его имени, а от имени Бога и христианской республики. Фридрих с торжеством вступил в Иерусалим и собственноручно взял с алтаря гроба Господня корону, которую не хотело подать ему ни одно лицо духовного звания. Но патриарх наложил запрещение на церковь, которая была осквернена его присутствием, а рыцари орденов Больничного и Храмового уведомили султана, что было бы не трудно застигнуть врасплох и убить Фридриха на берегах Иордана, куда он отправлялся с небольшой свитой. При таком фанатизме и разделении на партии, победа была невозможна, оборона трудна, а заключение выгодного мира может быть приписано раздорам магометан и их личному уважению к характеру Фридриха. Врага церкви обвиняли в унизительных для христианина дружеских сношениях с бусурманами, в его презрении к неплодородию почвы и в выражении нечестивого мнения, что если бы Иегова выдал королевство Неапольское, он не выбрал бы Палестину в наследственное достояние своего возлюбленного народа. Однако султан возвратил Фридриху Иерусалим вместе с Вифлеемом и Назаретом, с Тиром и Сидоном; латинам было дозволено жить в городе и укреплять его; для последователей Иисуса и Мухаммада был издан общий Кодекс, обеспечивавший их гражданскую и религиозную свободу, и в то время, как первые могли совершать свое богослужения у Святого Гроба, последние могли молиться и произносить проповеди в мечети того храма, из которого пророк предпринял свою ночную поездку на небеса. Христианское духовенство скорбело о такой постыдной религиозной терпимости; оно воспользовалось тем, что магометане были слабее христиан и стало мало-помалу вытеснять их; но все, чего могло ожидать от Крестовых походов благоразумие, было достигнуто без кровопролития; церкви были приведены в исправность, монастыри снова наполнились монахами и по прошествии пятнадцати лет число живших в Иерусалиме латинов превышало шесть тысяч. Нашествие диких хорезмийцев положило конец этому внутреннему спокойствию и благоденствию, за которые латины были так мало признательны своему благодетелю. Этот пастушеский народ, будучи вытеснен с берегов Каспийского моря монголами, устремился на Сирию, а этого яростного потока не были в состоянии сдержать франки, вступившие по этому случаю в союз с султанами, царствовавшими в Алеппо, Хомсе и Дамаске. Всякого, кто оказывал им сопротивление, хорезмийцы или убивали или уводили в плен; военные ордена были ими почти совершенно уничтожены в одной битве, а когда неприятель стал грабить город и совершать святотатства над гробом Господним, латины с сожалением вспоминали о сдержанности и дисциплине тюрок и сарацинов.

Два последних из семи Крестовых походов были предприняты королем Франции Людовиком Девятым, утратившим свою свободу в Египте и лишившимся жизни на берегах Африки. Через двадцать восемь лет после его смерти, его причислили в Риме к лику святых и в подкрепление прав этого царственного святого тотчас открыли шестьдесят пять чудес, совершение которых было формально удостоверено. Ему делает еще более чести голос истории, который признает, что Людовик соединял в себе добродетели короля, героя и человека, что его храбрость умерялась любовью к справедливости и в частной и в общественной жизни и что он был отцом для своего народа, другом для своих соседей и ужасом для неверующих. Только от пагубного влияния суеверия извратились и его ум и его сердце; его благочестие довело его до того, что он стал восхищаться нищенствующими монахами св. Франциска и св. Доминика и стал подражать им; он преследовал врагов религии с слепым и безжалостным рвением, и лучший из королей дважды сходил со своего трона для того, чтобы играть роль странствующего рыцаря. Если бы его история была написана монахом, в ней превозносились бы самые дурные стороны его характера, но благородный и честный Жуанвиль, пользовавшийся дружбой своего государя и разделявший его плен, обрисовал безыскусственным пером и добродетели и слабости Людовика. Сообщаемые им интимные подробности возбуждают в нас подозрение, что Людовик руководствовался таким же намерением обессилить своих вассалов, в каком так часто обвиняли других монархов, поощрявших Крестовые походы. Людовик Девятый успешнее всех других средневековых монархов старался восстановить прерогативы короны, но все, что он приобрел и для себя и для своего потомства, было приобретено не на востоке, а внутри его собственных владений; данный им обет был вызван энтузиазмом и болезнью и если он задумал его благочестивое безрассудство, за то он же сделался и его жертвой. Для вторжения в Египет он истощил и военные силы Франции и ее сокровища; он покрыл окружающее Кипр море тысячью восемьюстами парусными судами; его армия, по самым умеренным расчетам, достигла пятидесяти тысяч человек и если можно верить его собственному свидетельству в том виде, как оно передано нам восточным тщеславием, он высадился с девятью тысячами пятьюстами всадниками и ста тридцатью тысячами пехотинцами, совершившими свое благочестивое странствование под сенью его могущества.

Людовик прежде всех выскочил на берег в полном вооружении и с развевающейся перед ним хоругвью, а сильно укрепленная Дамиетта, которую его предшественники осаждали в течение шестнадцати месяцев, была покинута испуганными мусульманами при первом приступе. Но Дамиетта была первым его завоеванием и последним; и в пятом и в шестом Крестовых походах одинаковые бедствия были вызваны одинаковыми причинами и разразились на одном и том же месте. После пагубной отсрочки, во время которой в лагере возникла эпидемическая болезнь, франки двинулись от морского берега к столице Египта и напрягли все свои усилия, чтобы перейти через преждевременно разлившиеся воды Нила, которые заграждали им путь. На глазах у своего неустрашимого монарха французские бароны и рыцари выказали свое полное презрение к опасностям и к дисциплине; его брат граф д’Артуа, увлекшись опрометчивою храбростью, взял приступом город Массуру, и голубигонцы уведомили жителей Каира, что все потеряно. Но один солдат, впоследствии захвативший в свои руки скипетр, собрал спасавшиеся бегством войска; главные силы христиан далеко отстали от своего авангарда; Артуа был не в состоянии бороться с превосходными силами неприятеля и был убит. Французов беспрестанно обливали греческим огнем; на Ниле господствовали египетские галеры, в поле господствовали арабы; подвоз провианта прекратился; болезни и голод усиливались с каждым днем, и в то время, как отступление было признано необходимым, оно уже было невозможно. Восточные писатели признают, что Людовик мог бы спастись бегством, если бы решился покинуть своих подданных; он был взят в плен вместе с большей частью своих дворян; все те, которые не были в состоянии спастись от смерти службой или уплатой выкупа, были безжалостно умерщвлены, и городские стены Каира украсились развешанными на них головами христиан.

Короля Франции заковали в цепи; но великодушный победитель, который был внуком Саладинова брата, прислал своему царственному пленнику почетное одеяние и Людовик купил свою свободу и свободу своих солдат очищением Дамиетты и уплатой выкупа в четыреста тысяч золотых монет. Потомки боевых товарищей Нуреддина и Саладина, изнежившиеся от прекрасного климата и от роскоши, не были в состоянии бороться с цветом европейского рыцарства; они были обязаны победой своим рабам или Мамелюкам; эти отважные татарские уроженцы покупались у сирийских купцов в нежном возрасте и затем воспитывались в лагере и в султанском дворце. Но Египет скоро представил новый пример того, как опасны отряды преторианцев: после того как ярость этих свирепых животных была направлена против чужеземцев, она обрушилась на их благодетеля. Возгордившиеся своей победой Мамелюки умертвили Тураншаха, который был последним представителем своего рода, а самые смелые из убийц проникли в комнату пленного короля с обнаженными палашами и с руками еще запачканными в крови их султана. Своей твердостью Людовик внушил им уважение; их корыстолюбие взяло верх над их жестокосердием и религиозным рвением; переговоры привели к заключению мирного договора и королю Франции было дозволено отплыть в Палестину вместе с остатками его армии. Людовик провел четыре года в городе Акре, не будучи в состоянии проникнуть в Иерусалим и не желая возвращаться домой без всякой славы для своего отечества.

После шестнадцатилетнего благоразумия и отдыха, воспоминание о понесенном поражении побудило Людовика предпринять седьмой и последний Крестовый поход. Его финансы пришли в порядок, его владения расширились и выросло новое поколение воинов; он отплыл из Франции с новыми надеждами во главе шести тысяч человек конницы и тридцати тысяч человек пехоты. Эта экспедиция была вызвана потерей Антиохии; нелепая надежда окрестить тунисского короля побудила Людовика направиться к берегам Африки, а слух о хранившихся там громадных сокровищах примирил войска с мыслью, что от этого замедлится посещение Святой Земли. Вместо того чтобы иметь дело с новообращенным, пришлось вести осаду; французы задыхались и умирали среди жгучих песков; св. Людовик испустил дух в своей палатке и едва он успел закрыть глаза, как его сын и преемник подал сигнал к отступлению. «Так-то – говорил один остроумный писатель – кончил христианский король свою жизнь подле развалин Карфагена, ведя войну с последователями Мухаммада в той стране, где Дидона ввела поклонение сирийским богам».

Нельзя придумать более несправедливой и более нелепой конституции, чем та, которая ставит туземное население в постоянную рабскую зависимость от произвола иноземцев и рабов. Однако именно в таком положении находился Египет в течение с лишком пятьсот лет. Самые знаменитые султаны из династий Багаритов и Боргитов происходили от татар и черкесов, а власть двадцати четырех беев или военных вождей постоянно переходила не к их сыновьям, а к их служителям. Эти служители ссылались, как на великую хартию своих вольностей, на договор, заключенный Селимом Первым с республикой и оттоманский император до сих пор получает из Египта небольшую дань в знак подданства. За исключением небольших промежутков времени, отличавшихся внутренним спокойствием и порядком, царствование обоих династий было эпохой разбоев и кровопролитий; но хотя их трон и был поколеблен, он покоился на двух устоях – на дисциплине и храбрости; их владычество обнимало Египет, Нубию, Аравию и Сирию; их Мамелюки размножились с восьмисот всадников до двадцати пяти тысяч, а к этим военным силам присоединялась провинциальная милиция из ста семи тысяч пехотинцев, и они могли рассчитывать в случае надобности на помощь шестидесяти шести тысяч арабов. При таком могуществе и честолюбии султаны не могли долго выносить пребывание на берегах их владений враждебного и независимого народа, а если франки не были оттуда прогнаны в течение почти сорока лет, то они были этим обязаны смутам неупрочившегося владычества, вторжению монголов и случайной помощи воинственных пилигримов. В числе этих последних английский читатель заметит имя Эдуарда I, который поступил в число крестоносцев при жизни своего отца Генриха. Будущий завоеватель Уэльса и Шотландии освободил Акру от осады, имея под своим начальством тысячу солдат; он достиг с девяти тысячной армией до Назарета, сравнялся репутацией со своим дядей Ричардом, своей храбростью заставил неприятеля согласиться на десятилетнее перемирие и возвратился домой с опасной раной, которую ему нанес кинжалом какой-то убийца-фанатик. Антиохия, которая благодаря своему географическому положению, была подвержена менее других городов бедствиям священной войны, была окончательно взята и разорена владетелем Египта и Сирии, султаном Бондокдаром или Бибарсом; латинское княжество перестало существовать и первый центр христианского владычества обезлюдел вследствие избиения семнадцати тысяч жителей и увода в плен ста тысяч. Приморские города Лаодикея, Габала, Триполи, Берит, Сидон, Тир и Яффа, равно как укрепленные замки иоаннитов и тамплиеров, сдались один вслед за другими, и владычество латинов ограничилось городом и колонией Сен-Жан д’Акрой, которую иногда называют более классическим именем Птолемаиды.

После утраты Иерусалима метрополией латинских христиан сделалась Акра, находящаяся почти в семидесяти милях от этого города, и христиане украсили ее прочными и великолепными зданиями, водопроводами, искусственной гаванью и двойным городским валом. Население Акры увеличилось вследствие непрестанного прилива пилигримов и беглецов; когда прерывались военные действия, выгодное положение города привлекало туда торговлю и восточную и западную, и на местном рынке можно было найти продукты всех стран и переводчиков для всех языков. Но в этом смешении всяких наций возникали и распространялись всякие пороки; жители Акры как мужского так и женского пола считались самыми развратными из всех последователей Иисуса и Мухаммада, а налагаемая законами дисциплина не была в состоянии обуздывать тех, кто употреблял во зло свою религию. В городе было много властителей, но не было никакой правительственной власти. Там хозяйничали по своему произволу и короли Иерусалима и Кипра из дома Лузиньяна, и князья Антиохийские, и графы Триполийские и Сидонские, и гроссмейстеры иоаннитов, тамплиеров и тевтонского ордена, и республики Венецианская, Генуэзская и Пизанская, и папский легат, и короли Франции и Англии; семнадцать трибуналов имели право постановлять смертные приговоры; всякий преступник находил защиту в соседнем квартале, а постоянная зависть между людьми различных наций нередко разражалась насилиями и кровопролитиями. Некоторые из искателей приключений, позоривших знамя креста, возмещали недостаточность жалованья тем, что грабили магометанские селения; девятнадцать сирийских купцов, торговавших под охраной общих законов, были обобраны христианами и повешены, а отказ в законном удовлетворении послужил оправданием для вооруженного вмешательства султана Халила. Он двинулся на Акру с шестидесятью тысячами всадников и ста сорока тысячами пехотинцев; его артиллерийский парк (если можно так выразиться) состоял из большого числа сильных орудий; для перевозки составных частей только одной военной машины нужно было сто повозок, а служивший в войсках Гамаха, историк Абу-л-Фид сам был очевидцем этой священной войны. Каковы бы ни были пороки франков, их мужество воспламенилось от энтузиазма и от крайне опасного положения; но их губили раздоры семнадцати вождей и они были подавлены превосходством военных сил султана, окружившего их со всех сторон. После тридцати трех дневной осады, мусульмане проникли за двойной вал; их военные машины разрушили главную башню; Мамелюки пошли со всех сторон на приступ; город был взят и шестьдесят тысяч христиан частью погибли, частью попали в рабство. Монастырь тамплиеров, походивший скорее на крепость, чем на монастырь, сопротивлялся тремя днями дольше; но гроссмейстер был поражен насмерть стрелой, а из пятисот рыцарей остались в живых только десять, которые были менее счастливы., чем те, которые погибли от меча, так как им пришлось пострадать на эшафоте от несправедливого и безжалостного гонения, которому подверглись все члены этого ордена. Король Иерусалимский, патриарх и гроссмейстер иоаннитов отступили к морскому берегу; но море было бурно, а число кораблей было недостаточно; множество беглецов утонуло прежде, чем успело достигнуть острова Кипра, который мог служить для Лузиньяна утешением в потере Палестины. Церкви и укрепления латинских городов были разрушены по приказанию султана; из корыстолюбия или их страха, доступ к Святому Гробу был оставлен открытым для благочестивых и безоружных пилигримов, и мрачное безмолвие стало царствовать вдоль тех берегов, которые так долго оглашались всемирной борьбой.

Глава LX Раскол между греками и латинами. – Положение Константинополя. – Восстание болгар. – Исаак Ангел свергнут с престола своим братом Алексеем. – Причины четвертого Крестового похода. – Союз франков и венецианцев с сыном Исаака. – Их морская экспедиция в Константинополь. – Две осады Константинополя и взятие города латинами

Вскоре вслед за восстановлением западной империи Карлом Великим произошло разделение церквей греческой и латинской. Религиозная и национальная вражда до сих пор разделяет две самые обширные общины христианского мира, а тем, что константинопольский раскол оттолкнул самых полезных союзников восточной империи и раздражил самых опасных ее врагов, он ускорил ее упадок и разрушение.

В предшествующем изложении исторических фактов много раз проглядывало и бросалось в глаза отвращение греков к латинам. Оно первоначально возникло из ненависти к рабству, усилилось после времен Константина от той гордости, которая внушается стремлением к равенству или к владычеству и наконец было доведено до крайности предпочтением, которое было отдано мятежными подданными союзу с Франками. Греки во все века гордились превосходством своей светской и религиозной учености; они прежде всех были озарены светом христианства; они постановили декреты семи вселенских соборов; им одним был знаком язык Священного Писания и философии, и погруженные в царствовавший на западе мрак варвары не должны были осмеливаться вступать в рассуждения о высоких и таинственных вопросах богословской науки. Эти варвары со своей стороны презирали восточных жителей за нетвердость их убеждений, за мелочность их споров и за их легкомыслие, считали их виновниками всех ересей и радовались своему собственному простодушию, которой довольствовалось тем, что не отступало от традиций апостольской церкви. Однако в седьмом столетии соборы испанские, а впоследствии и соборы французские стали исправлять или извращать никейский символ веры в том, что касается таинственного вопроса о свойствах третьего лица св. Троицы. Происходившие на востоке продолжительные споры привели к точному определению натуры и происхождения Христа, а человеческий ум находил слабое подобие установленного догмата в понятых для каждого отношениях отца к сыну. Понятие о рождении было менее подходящим для Святого Духа, который, в замене божественного дара или атрибута, считался католиками за субстанцию, за личность и за Бога; он не был рожден, а по православному выражению исходил от Отца. Исходил ли он от одного Отца, быть может через посредство Сына? или же он исходил от Отца и Сына? Первое из этих мнений было принято греками, а второе латинами, и присовокупление к никейскому символу веры слова filioque воспламенило вражду между церквами восточными и галльскими. В начале этого спора римские первосвященники делали вид, будто желают держаться нейтралитета и не выходить за пределы умеренности: они осуждали нововведение, но разделяли мнение своих заальпийских единоверцев; они, по-видимому, желали набросить на эти бесплодные исследования покров молчания и христианской любви, а в переписке Карла Великого с Львом Третьим папа выражается с свободомыслием государственного человека, между тем как монарх нисходит до страстей и предрассудков духовного звания. Но римское православие уступило требованиям своей светской политики и слово filioque, которое желал вычеркнуть Лев, было вставлено в символ веры и произносилось в Ватикане при совершении литургии. Догматы, установленные Никейским собором и Афанасием, считаются теми догматами православной веры, без которых никто не может спастись, и как папистам, так и протестантам приходится теперь выносить анафемы греков и со своей стороны предавать греков проклятию за то, что они отвергают исхождение Святого Духа от Сына точно так же, как и от Отца. Такие догматы не допускают уступок, которые могли бы привести к соглашению; но правила церковного благочиния могут подвергаться изменениям в отдаленных и независимых церквах и даже здравый смысл богословов может допустить, что различия этого рода неизбежны и безвредны. Под влиянием политических соображений или суеверия Рим наложил на своих священников и дьяконов тяжелую обязанность безбрачия; у греков эта обязанность ограничивается епископами; это лишение вознаграждается высоким духовным званием или же не считается обременительным в преклонных летах, а члены приходского духовенства пользуются сожительством с своими женами, с которыми вступают в брак до своего посвящения в духовный сан. Вопрос об опресноках был в одиннадцатом столетии предметом горячих споров и как на востоке, так и на западе полагали, что сущность Евхаристии зависит от того, приготовлен ли хлеб на дрожжах или без дрожжей. Уместно ли перечислять в серьезном историческом сочинении яростные нападки, которым подвергались латины, державшиеся в течение некоторого времени в оборонительном положении? Они не воздерживались, – как это предписано апостольским постановлением, – от употребления в пищу животных, которые были задушены или зарезаны; они еженедельно постились по субботам, согласно с иудейским обычаем; на первой неделе Великого поста они ели молоко и сыр; их хилым монахам дозволялось есть мясо; сало животных дозволялось употреблять в замене растительного масла; употребление священного елея при крещении предоставлялось только епископскому званию; как сами епископы, так и их прислужники украшали себя кольцами; их священники брили лицо и крестили посредством однократного погружения в воду. Таковы были преступления, которые расшевелили религиозное рвение константинопольских патриархов и в которых оправдывались латинские богословы с не менее горячим рвением.

Ханжество и национальная ненависть способны придать необычайную важность всякому предмету спора; но ближайшей причиной раскола греков было соперничество между двумя первосвященниками; один из них отстаивал первенство старой столицы, будто бы не имевшей себе равных во всем христианском мире, а другой отстаивал первенство той столицы, в которой жил монарх и которая не могла считаться ниже какой-либо другой. Честолюбивый мирянин Фотий, служивший начальником телохранителей и главным секретарем при императоре, достиг около половины девятого столетия, благодаря своим личным достоинствам или милостивому расположению императора, более лестного звания константинопольского патриарха. По своей учености он стоял выше всего тогдашнего духовенства даже в том, что касалось богословской науки, а чистота его нравов никогда не подвергалась никаким нареканиям; но он слишком скоро достиг звания патриарха и его посвящение в этот сан считалось неправильным, а уволенный от должности, его предместник Игнатий находил для себя поддержку в общем сострадании и в упорстве своих приверженцев. Эти приверженцы обратились с жалобой к самому гордому и самому честолюбивому из римских первосвященников Николаю Первому, который поспешил воспользоваться этим удобным случаем, чтобы предать суду и признать виновным своего восточного соперника. Их ссору разжег спор о том, кому из них должны подчиняться болгарский король и болгарский народ; ни тот, ни другой первосвященник не придавал никакой цены недавнему обращению болгар в христианскую веру, если эти новообращенные не поступят в число его подчиненных. При помощи двора, греческий патриарх остался победителем; но, ожесточившись от борьбы, он в свою очередь низложил преемника св. Петра и взвел на латинскую церковь обвинение в ереси и в расколе. Фотий пожертвовал спокойствием всего мира для своего непродолжительного и непрочного владычества; он пал вместе с своим покровителем и цезарем Вардой, а Василий Македонянин совершил акт справедливости, снова возведя в сан патриарха Игнатия, преклонным летам и званию которого не было оказано должного уважения. Из своего монастыря или из своей тюрьмы Фотий заискивал милостивого расположения императора путем трогательных жалоб и искусной лести и лишь только его соперник закрыл глаза, его снова возвели на патриаршеский престол. После смерти Василия он испытал на себе непрочность тех благ, которые снискиваются при дворах, и неблагодарность своего воспитанника, сделавшегося императором; он был еще раз низложен и в последние часы своего одиночества, быть может, пожалел о том, что отказался от свободной и посвященной ученым занятиям жизни простого мирянина. При каждом перевороте покорное духовенство подчинялось одному слову или намеку монарха и состоявший из трехсот епископов собор всегда был готов или радоваться торжеству святого Фотия или клеймить позором падение этого ненавистного монарха. Путем обманчивых обещания помощи и наград, папы оказывали поддержку и в том, и в другом случае, и постановления константинопольских соборов были утверждены их посланиями или их легатами. Но и двор и народ, и Игнатий и Фотий одинаково восставали против их притязаний; их уполномоченных подвергали оскорблениям или тюремному заключению; вопрос об исхождении св. Духа был совсем позабыт; Болгария была навсегда присоединена к владениям византийского императора, а раскол продлился вследствие того, что папы строго осуждали все возведения в духовный сан; совершенные незаконным патриархом. Невежество и нравственная испорченность десятого столетия прекратили сношения между двумя нациями, не ослабив их вражды. Но когда меч норманнов снова подчинил церкви Апулии римской юрисдикции, греческий патриарх обратился к покидавшей его пастве с заносчивым посланием, в котором убеждал ее отвергать и ненавидеть заблуждения латинов. Усиливавшееся могущество римского первосвященника не могло выносить дерзости мятежника и Михаил Керуларий был отлучен папскими легатами от церкви внутри самого Константинополя. Стряхнув пыль с своим ног, они положили на алтарь св. Софии страшное предание анафеме, в котором перечислялись семь ужасных еретических заблуждений греков, и как преступные проповедники этих заблуждений, так и их несчастные последователи осуждались на всегдашнее сожитие с демоном и с подчиненными ему духами. Интересы церковные и государственные иногда побуждали двух соперников вступать в дружелюбные сношения и выражаться тоном христианской любви и согласия; но греки никогда не отрекались от своих заблуждений, папа никогда не отменяли своего приговора и с той минуты, как была пущена эта громовая стрела, можно считать разделение церквей окончательно совершившимся. Каждый честолюбивый шаг римских первосвященников усиливал это разъединение; императоры краснели от стыда и дрожали от страха при виде унижения, которому подвергались их собраться – германские монархи, а народ был скандализован светским могуществом и воинственным образом жизни латинского духовенства.

Отвращение греков к латинам усиливалось и ясно обнаруживалось во время трех первых Крестовых походов. Алексей Комнин делал все, что мог, чтобы удалять самых опасных пилигримов; его преемники Мануил и Исаак Ангел замышляли вместе с мусульманами гибель самых знаменитых французских принцев, а успеху их изворотливой и коварной политики деятельно и добровольно помогали их подданные всех званий. Значительную долю этого отвращения, без сомнения, можно приписать различию языка, одежды и нравов, которое обыкновенно разъединяет все народы земного шара. Как из гордости, так и из предусмотрительности императоры были крайне недовольны нашествиями иноземных армий, требовавших для себя права проходить через их владения и останавливаться под стенами их столицы; грубые западные чужеземцы оскорбляли и грабили их подданных, а ненависть трусливых греков усиливалась от тайной зависти, которую им внушала отважная и благочестивая предприимчивость франков. Но к этим мирским причинам национальной вражды подливало яду религиозное рвение. Вместо того чтобы найти у своих восточных единоверцев приветливость и гостеприимство, пилигримы должны были от всех выслушивать названия раскольников и еретиков, которые для православного слуха более оскорбительны, чем названия язычников и неверных; вместо того чтобы внушать к себе дружеское расположение сходством верований и культа, они внушали к себе отвращение некоторыми богословскими теориями, которыми они сами или их руководители отличались от восточных христиан. Во время Крестового похода Людовика Седьмого греческое духовенство обмывало и очищало алтари, которые были осквернены жертвоприношениями, совершенными французским духовенством. Боевые товарищи Фридриха Барбароссы жаловались на оскорбления, которые им приходилось выносить на словах и на деле от глубокой ненависти епископов и монахов. Эти последние возбуждали народ против нечестивых варваров и своими молитвами и своими проповедями, а патриарха обвиняли в публичном заявлении, что православные могут достигнуть отпущения всех своих грехов посредством истребления еретиков; один энтузиаст, по имени Дорофей, и напугал и успокоил императора своим предсказанием, что германские еретики нападут на Влахернские ворота, но что их наказание будет поразительным примером божеского мщения. Появление этих грозных армий было событием редким и опасным; но Крестовые походы ввели между двумя нациями частые и интимные сношения, которые расширили сферу их знаний, не ослабив их предрассудков. Богатство и роскошь Константинополя нуждались в продуктах всех стран; искусство и трудолюбие его жителей покрывали расходы, которые шли на иностранные товары, своим географическим положением он привлекал к себе торговцев всех стран, а эта торговля всегда находилась в руках иностранцев. После того как Амальфи стал приходить в упадок, венецианцы, пизанцы и генуэзцы завели в столице империи свои фактории и поселения; их услуги награждались почестями и привилегиями; они стали приобретать земли и дома; их семейства размножились от брачных союзов с туземными жителями, а после того, как было допущено существование магометанской мечети, уже не было возможности воспретить существование церквей римского культа. Обе жены Мануила Комнина были из рода франков; первая из них была свояченицей императора Конрада, вторая – дочерью князя Антиохийского; своего сына Алексея он женил на дочери короля Франции Филиппа Августа, а свою собственную дочь он выдал за маркиза Монферратского, который был воспитан в константинопольском дворце и возведен в высшие придворные должности. Этот грек сражался с армиями запада и замышлял его завоевание; он уважал мужество франков и полагается на их верность; их военные дарования он награждал оригинальным образом, раздавая им выгодные должности судей и казначеев; из политических расчетов Мануил искал союза с папой и народная молва обвиняла его в пристрастном расположении к латинской нации и к латинской религии. В его царствование и в царствование его преемника Алексея, франков обвиняли в Константинополе в том, что они были и чужеземцами и еретиками и фаворитами императора, а за эту тройную вину они дорого поплатились во время смут, предшествовавших возвращению и возведению на престол Андроника. Народ восстал против них с оружием в руках; находившийся в то время на азиатском берегу, тиран прислал свои войска и галеры для содействия национальному мщению, а безнадежное сопротивление иноземцев лишь послужило оправданием для ярости убийц и усилило ее. Ни возраст, ни пол, ни узы дружбы или родства не могли спасти этих жертв национальной ненависти, корыстолюбия и религиозного рвения; латинов убивали и внутри их жилищ и на улицах; квартал, в котором они жили, был обращен в пепел; их священнослужителей сжигали в церквах, их больных в госпиталях, а о многочисленности погибших можно составить себе понятие по тому факту, что греки из сострадания продали тюркам в вечное рабство более четырех тысяч христиан. Священники и монахи были самыми явными и самыми деятельными участниками в истреблении еретиков; они пели благодарственный молебен в то время, как отрезанная от тела голова римского кардинала, который был папским легатом, была привязана к хвосту собаки, тащившей ее по городским улицам среди диких насмешек толпы. Самые осторожные из иноземцев удалились при самом начале смуты на свои корабли и избежали кровавого зрелища, переехав на ту сторону Геллеспонта. Во время своего бегства они жгли и грабили морское побережье на протяжении двухсот миль, жестоко выместили свое несчастье на невинных подданных империи, были особенно безжалостны к священникам и к монахам и восполнили грабежом то, чего лишились они сами и их друзья. По возвращении на родину они познакомили Италию и Европу с богатством и слабостью, с вероломством и зложелательством греков, пороки которых выдавались за натуральные последствия ереси и раскола. Из добросовестности первые крестоносцы не воспользовались самыми удобными случаями, чтоб обеспечить для себя путь в Святую Землю взятием Константинополя, но один внутренний переворот побудил и почти принудил французов и венецианцев довершить завоевание восточной Римской империи.

Говоря о личных особенностях византийских монархов, я описал лицемерие и честолюбие, тиранию и падение Андроника, который был последним царствовавшим в Константинополе представителем дома Комнинов по мужской линии. Переворот, низвергнувший его с престола, спас жизнь последнего потомка той же династии по женской линии – Исаака Ангела и очистил этому последнему путь к престолу. Преемнику второго Нерона было бы нетрудно снискать уважение и любовь своих подданных; но им нередко приходилось сожалеть об управлении Андроника. Здравый и энергичный ум тирана был способен сознавать, как тесно были связаны его собственные интересы с интересами общественными, и в то время, как он внушал страх тем, кто мог быть для него опасен, не внушавшие ему никаких подозрений подданные и отдаленные провинции благословляли своего государя за его непоколебимое правосудие. Но его преемник чванился верховной властью и заботливо оберегал ее, не будучи в состоянии пользоваться ею по недостатку мужества и дарований; его пороки были пагубны для его подданных, а его добродетели (если у него были какие-нибудь добродетели) были для них бесполезны; греки, приписывавшие все общественные бедствия его небрежности, не ставили ему в заслугу тех временных или случайных выгод, которыми они пользовались в его царствование. Исаак дремал на своем троне и пробуждался лишь по зову наслаждений; в часы досуга его развлекали комедианты и шуты, и даже этим шутам император внушал презрение; его пиршества и его постройки превосходили все, что когда-либо придумывала царская роскошь; число его евнухов и служителей доходило до двадцати тысяч, а на содержание двора и на стол он тратил ежедневно по четыре тысячи фунтов серебра, что составляло ежегодный расход в четыре миллиона фунт, стерл. Свои нужды он удовлетворял путем угнетений, а общее неудовольствие усиливалось и от злоупотреблений при сборе податей и от бесплодной траты государственных доходов. Между тем как греки с нетерпением ожидали конца своего рабства, один льстивый пророк, которого Исаак наградил саном патриарха, предсказал ему продолжительное и увенчанное победами тридцатидвухлетнее царствование, во время которого он распространит свое владычество до Ливанских гор, а свои завоевания на ту сторону Евфрата. Но его единственным шагом к осуществлению этого предсказания была постыдная отправка блестящего посольства к Саладину с требованием уступки гроба Господня и с изъявлением желания вступить в наступательный и оборонительный союз с этим врагом христианского имени. В недостойных руках Исаака и его брата остатки греческой империи рассыпались в прах. Остров Кипр, с именем которого связаны понятия об изяществе и наслаждениях, был захвачен одним принцем из рода Комнинов, носившим одинаковое имя с императором, а вследствие странного сцепления обстоятельств меч английского короля Ричарда доставил это королевство дому Лузиньяна, вознаградив этого короля за утрату Иерусалима.

Восстание болгар и валахов было оскорблением для чести монархии и угрозой для безопасности столицы. Со времени одержанной Василием Вторым победы, эти народы жили под не стеснительным владычеством византийских монархов в течение ста семидесяти с лишним лет; но для того, чтоб ввести у этих диких племен лучшие нравы и уважение к законам, не было принято никаких действительных мер. Их стада, служившие для них единственным средством существования, были отняты у них по приказанию Исаака для увеличения пышности императорского бракосочетания, а их свирепые воины были оскорблены тем, что на военной службе им не давали одинакового с другими ранга и одинакового жалованья. Два влиятельных вождя Петр и Асен, происходившие от прежних королей, предъявили свои собственные права и вступились за национальную свободу; находившиеся в их распоряжении колдуны-проповедники объявили народу, что их великий покровитель св. Димитрий навсегда отказался от греков, и восстание распространилось от берегов Дуная до гор Македонии и Фракии. После нескольких слабых усилий Исаак Ангел и его брат признали их независимость, а императорские войска упали духом, увидев разбросанные вдоль проходов горы Гема кости своих боевых товарищей. Благодаря военным успехам и политике Иоанна или Иоанникия, новое болгарское королевство прочно утвердилось.

Этот хитрый варвар отправил к Иннокентию Третьему посольство с заявлением, что признает себя римлянином и по происхождению, и по религии, и смиренно принял от папы дозволение чеканить монету, королевский титул и латинского архиепископа или патриарха. Ватикан ликовал по случаю этого духовного завоевания Болгарии, которое сделалось главной причиной раскола, а греки охотно отказались бы от светского преобладания, если бы могли этой ценой сохранить свое верховенство над болгарской церковью.

Болгары были так озлоблены, что молились о продлении жизни Исаака Ангела, которая была самым верным залогом их свободы и благосостояния. Впрочем, их вожди одинаково презирали и семейство императора и его народ. «У всех греков, – говорил Асен своим войскам, – климатические условия, природный характер и воспитание одинаковы и приносят одни и те же плоды. Посмотрите на длинные флаги, развевающиеся на конце моего копья. Они отличаются от греческих только своим цветом, сделаны из такой же шелковой материи руками одних и тех же работников, а те, которые окрашены в пурпуровый цвет, не имеют никаких превосходств по цене или по достоинству». В царствование Исаака появлялось немало претендентов на престол, не имевших прочного успеха, один из его генералов, отразивший нападение сицилийского флота, был вовлечен в восстание и в гибель неблагодарностью монарха, а спокойствие его роскошной жизни нарушалось тайными заговорами и народными восстаниями. Император оставался невредим или благодаря случайности, или благодаря преданности своих служителей; в конце концов он сделался жертвой честолюбия своего брата, позабывшего долг родства, верноподданства и дружбы в надежде достигнуть непрочной верховной власти. В то время, как Исаак от праздности предавался на фракийских равнинах удовольствиям охоты, Алексей Ангел был облечен в порфиру по единогласному желанию армии; столичное население и духовенство одобрили этот выбор, а новый император из тщеславия отказался от имени своих предков и заменил его более блестящим именем Комнинов. Говоря о низости характера Исаака, я уже истощил все выражения, какие может внушать презрение; к ним я могу присовокупить только то, что в течение своего восьмилетнего царствования еще более достойный презрения Алексей находил опору в мужских пороках своей супруги Евфросинии. Низвергнутый император узнал о своей участи из того, что ему пришлось спасаться от неприязни его бывших телохранителей; он бежал от них до Стагиры, в Македонии, на протяжении пятидесяти с лишним миль; но так как у него не было в виду никакого пристанища и не было никаких приверженцев, то его задержали, отправили обратно в Константинополь, лишили зрения и заперли в уединенной башне, где ему ничего не давали, кроме хлеба и воды. Его сыну Алексею, воспитанному в надежде царствовать, было в момент переворота двенадцать лет. Узурпатор пощадил жизнь ребенка и заставил его фигурировать в своей свите и в мирное и в военное время; но в то время, как армия стояла лагерем вблизи от берегов моря, один итальянский корабль доставил царственному юноше средство бежать; переодевшись простым матросом, он спасся от розысков своих врагов, переправился через Геллеспонт и нашел безопасное убежище на острове Сицилия. Поклонившись раке апостолов и испросив покровительство папы Иннокентия Третьего, Алексей принял приглашение своей сестры Ирины, находившейся в замужестве за королем римлян Филиппом Швабским. Но во время своего переезда через Италию он узнал, что цвет западного рыцарства собрался в Венеции для освобождения Святой Земли, и в нем зародилась искра надежды, что непреодолимый меч этих рыцарей может возвратить его отцу императорский престол.

Лет через десять или двенадцать после утраты Иерусалима французское дворянство было снова призвано к участью в священной войне третьим пророком, который, быть может, и не мог равняться по сумасбродству с Петром Пустынником, но как оратор и политик был много ниже святого Бернарда. Один невежественный священник из находящегося в окрестностях Парижа Нейи, по имени Фульк, отказался от исполнения своих приходских обязанностей и принял на себя более лестную роль народного проповедника и странствующего миссионера. Молва о его святости и о его чудесах распространилась по окрестностям; он строго и горячо нападал на пороки того времени, а проповеди, которые он произносил в парижских улицах, обращали на путь истины разбойников, ростовщиков, проституток и даже университетских профессоров и студентов. Немедленно после своего вступления на папский престол Иннокентий Третий объявил в Италии, Германии и Франции об обязанности предпринять новый Крестовый поход. Красноречивый первосвященник говорил о разорении Иерусалима, о торжестве язычников и о позоре христиан; он великодушно предлагал средство искупать грехи и полную индульгенцию всякому, кто прослужит в Палестине один год лично или два года через заместителя, а между его легатами и проповедниками, трубившими в священную трубу, всех звучнее и всех успешнее действовал Фульк из Нейи. Положение, в котором находились самые могущественные монархи, не дозволяло им отозваться на благочестивый призыв. Император Фридрих Второй был еще ребенком, а его владения в Германии были предметом спора между домами Брауншвейгским и Швабским, между знаменитыми партиями Гвельфов и Гибелинов. Король Франции Филипп Август уже исполнил свой опасный обет и не соглашался возобновить его; но так как похвалы соблазняли его столько же, сколько и усиление могущества, то он охотно учредил вечный фонд на нужды Святой Земли. Ричард Английский был пресыщен славой и несчастьями, которые были плодом его первой экспедиции, и позволил себе насмеяться над увещаниями Фулька, который не смущался даже в присутствии коронованных особ. «Вы советуете мне, – сказал Плантагенет, – расстаться с моими тремя дочерьми – Гордостью, Алчностью и Невоздержностью; я отказываю их по завещание тем, кто всех более их достоин, – мою Гордость я завещаю тамплиерам, мою Алчность монахам монастыря Сито, а мою Невоздержность прелатам». Но проповеднику внимали и повиновались крупные вассалы и второстепенные князья, а самым выдающимся из всех, кто выступил на священную арену, был граф Шампани Теобальд. Этот храбрый юноша, которому было только двадцать два года, был воодушевлен примером своего отца, участвовавшего во втором Крестовом походе, и примером своего старшего брата, окончившего свою жизнь в Палестине с титулом короля Иерусалимского; две тысячи двести рыцарей были обязаны нести по его требованию военную службу и признавали свою вассальную от него зависимость; дворянство Шампани отличалось во всех военных упражнениях, а благодаря своей женитьбе на наследнице Наварры Теобальд мог собрать отряд отважных гасконцев, навербованных по обеим сторонам Пиренеев. Его товарищем по оружию был граф Блуа и Шартра Людовик, который также был царского происхождения, так как эти оба принца были племянниками и короля Франции и короля Англии. В толпе последовавших их примеру прелатов и баронов выдавались по своему происхождению и личным достоинствам Матвей Монморенси, знаменитый бич альбигойцев Симон Монфор и храбрый маршал Шампани Готфрид Виллардуэн, написавший или продиктовавший на грубом языке своего времени и своего отечества оригинальное описание совещаний и экспедиций, в которых он принимал деятельное участие. Женатый на сестре Теобальда, граф Фландрский Балдуин в то же время поступил в городе Брюгге в число крестоносцев вместе со своим братом Генрихом и с главными рыцарями и гражданами этой богатой и промышленной провинции. Обет, произнесенный вождями в церквах, был подтвержден на турнирах; ведение военных действий обсуждалось на общих собраниях, и было решено напасть для освобождения Палестины на Египет, который пришел после смерти Саладина в совершенный упадок от голода и от междоусобиц. Но гибель стольких громадных армий доказала, как трудны и опасны сухопутные экспедиции, а если на стороне фламандцев была та выгода, что они жили на берегах океана, зато французские бароны не имели флота и были совершенно несведущи в мореплавании. Они приняли благоразумное решение выбрать шесть депутатов или представителей (в число которых попал и Виллегардуэн) и предоставили этим депутатам неограниченное право руководить всеми действиями конфедерации и заключать от ее имени договоры. Только приморские итальянские государства располагали достаточными средствами для перевозки священных воинов вместе с их оружием и лошадьми, и потому шестеро депутатов отправились в Венецию с целью склонить эту могущественную республику к участью в предприятии из благочестия или из выгоды.

Описывая нашествие Аттилы на Италию, я упоминал о том, что венецианцы покинули разрушенные города континента и что они нашли скромное убежище на мелких островах, лежащих у оконечности Адриатического залива. Живя среди вод жизнью людей свободных, бедных, трудолюбивых и недоступных, они мало-помалу соединились в республику. Первый фундамент Венеции был заложен на острове Риальто, а ежегодное избрание двенадцати трибунов было заменено назначением пожизненного герцога или дожа. Венецианцы гордились уверенностью, что, живя на окраинах двух империй, они постоянно сохраняли свою первоначальную независимость. Они отстаивали мечом свою старинную свободу против латинов и могли бы указать свои права на нее посредством письменных документов. Даже Карл Великий отказывался от всяких притязаний на обладание островами Адриатического залива; его сын Пипин безуспешно нападал на лагуны или каналы, которые были так глубоки, что его кавалерия не могла переходить через них, и так мелководны, что по ним не могли плавать суда, и при всех германских императорах владения республики ясно различались от королевства Италийского. Но иноземцы и их монархи считали Венецию неотъемлемой частью греческой империи и такого же мнения были сами венецианцы; доказательства этой зависимости были многочисленны и бесспорны в девятом и десятом столетиях, а пышные титулы и рабские почетные отличия, которых так жадно искали при византийском дворе венецианские герцоги, могли бы считаться унизительными для высших должностных лиц свободного народа. Но узы этой зависимости никогда не были безусловны или суровы и они были мало-помалу ослаблены честолюбием Венеции и бессилием Константинополя. Покорность перешла в уважение, права превратились в привилегии и свобода внутреннего управления окрепла, благодаря независимости от иноземного владычества. Приморские города Истрии и Далмации повиновались тому, кто владычествовал на Адриатическом море, а когда венецианцы взялись за оружие против норманнов в защиту Алексея, император не требовал их помощи в исполнение верноподданнического долга, а просил их как верных союзников доказать ему свою благодарность и великодушие. Море было их наследственным достоянием; правда, западная часть Средиземного моря от берегов Тосканы до Гибралтара находилась во власти их соперников – жителей Пизы и Генуи; но зато венецианцы рано стали участвовать в выгодах торговли греческой и египетской. Их богатство возрастало с возрастанием требований европейцев; их мануфактуры шелковых и стеклянных изделий и, быть может, также учреждение их банка принадлежат к глубокой древности, а плоды их предприимчивости обнаруживались в роскоши их общественной и частной жизни. Чтоб защищать честь своего флага, отмщать за обиды и охранять свободу мореплавания, республика была в состоянии снарядить флот из ста галер, и ее морские военные силы были в состоянии бороться и с греками с сарацинами и с норманнами. Венецианцы помогли франкам овладеть берегами Сирии, но их усердие не было ни слепо ни самоотверженно, и при завладении Тиром они удержали за собой долю верховной власти над этим самым древним центром всемирной торговли. Политика Венеции отличалась корыстолюбием торговцев и наглостью морской державы; тем не менее ее честолюбие было осмотрительно и она редко забывала, что хотя ее военные галеры были плодом и охраной ее могущества, но ее торговые суда были причиной и опорой этого могущества. В своей религии Венеция устранилась от раскола греков, не подпав под рабскую зависимость от римского первосвященника, а ее частные сношения с неверующими всех стран, как кажется, своевременно предохранили ее от лихорадочных припадков суеверия. Ее первоначальная система управления представляла странное смешение демократического принципа с монархическим: дожей выбирали на общих собраниях народа путем голосования; пока он был популярен и управлял с успехом, он царствовал с пышностью и с авторитетом монарха; но при часто случавшихся государственных переворотах народные сборища низлагали, изгоняли или убивали дожей иногда в наказание за действительную вину, иногда без всякого основания. В двенадцатом столетии появились первые зачатки той мудрой и бдительной аристократии, которая низвела дожа до роли манекена, а народ до значения нуля.

Когда шестеро послов от французских пилигримов прибыли в Венецию, они были гостеприимно приняты во дворце св. Марка царствовавшим дожем, который назывался Энрико Дандоло и, находясь в последнем периоде человеческой жизни, занимал блестящее место между самыми знаменитыми людьми своего времени. Несмотря на свои преклонные лета и на потерю зрения, Дандоло сохранял свежесть ума и энергию; он был одарен и мужеством героя, желавшего ознаменовать свое управление какими-нибудь достопамятными подвигами, и мудростью патриота, желавшего основать свою славу и величие на благе своего отечества. Он отвечал, что высоко ценил отважный энтузиазм и благородную самоуверенность баронов и их депутатов, что будь он частным человеком, он пожелал бы окончить свою жизнь на служении такому делу и в таком обществе, но что он слуга республики и потому должен предварительно посоветоваться о таком важном деле со своими сотоварищами. Предложение французов сначала обсуждалось шестью мудрецами, выбранными незадолго перед тем для контролирования администрации дожа; затем его содержание было сообщено сорока членам государственного совета, и наконец было предоставлено на усмотрение законодательного собрания из четырехсот пятидесяти представителей, ежегодно избиравшихся в шести городских кварталах. И в мирное и в военное время дож все-таки был главой республики; его легальный авторитет поддерживался личной репутацией Дандоло; все, что он находил в предлагаемом союзе выгодным для государства, было взвешено и одобрено и он был уполномочен предложить послам следующие условия договора. Крестоносцы должны собраться в Венеции в будущем году к празднику св. Иоанна; плоскодонные суда будут приготовлены для помещения четырех с половиной тысяч лошадей и девяти тысяч оруженосцев; сверх того будет приготовлено достаточное число судов для перевозки четырех с половиной тысяч рыцарей и двадцати тысяч пехотинцев; в течение девяти месяцев крестоносцев будут снабжать съестными припасами и их перевезут на какой бы то ни было берег, на который они будут призваны служением Богу и христианству; республика со своей стороны обязывалась доставить эскадру из пятидесяти галер. От пилигримов потребовали, чтоб до их отъезда была уплачена сумма в восемьдесят пять тысяч марок серебра и чтоб все завоевания как на море, так и на суше были поровну разделены между союзниками. Это были тяжелые условия, но необходимость в содействии венецианцев была настоятельна, а французские бароны так же щедро тратили свои деньги, как щедро проливали свою кровь. Для утверждения договора было созвано общее собрание; в обширной церкви св. Марка и на соседней площади собрались десять тысяч граждан и высокорожденным депутатам пришлось в первый раз униженно преклониться перед верховенством народа. «Знаменитые венецианцы, – сказал маршал Шампани, – мы присланы самыми великими и самыми могущественными французскими баронами просить у тех, кто владычествует на морях, содействия в освобождении Иерусалима. По их приказанию мы падаем к вашим стопам и встанем только тоща, когда вы дадите нам обещание отмстить вместе с нами за оскорбление Христа». Их красноречие и слезы, их воинственная наружность и смиренная поза вызвали общие одобрительные возгласы, которые, по словам Готфрида, походили на гул от землетрясения. Почтенный дож взошел на трибуну, чтоб подкрепить их ходатайство теми честными и добродетельными мотивами, которые только и можно излагать перед народными сходками; договор был написан на пергаменте, скреплен клятвами и печатями, принят плакавшими от радости представителями Франции и Венеции и отправлен в Рим на утверждение папы Иннокентия Третьего. Две тысячи марок были заняты у купцов на первые расходы по вооружению. Из шести депутатов двое переехали обратно через Альпы, чтоб сообщить о своем успехе, а четверо остальных безуспешно попытались возбудить рвение и соревнование в республиках генуэзской и пизанской.

Исполнению этого договора воспрепятствовали непредвиденные затруднения и задержки. На своем возвратном пути в Труа, маршал нашел радушный прием и одобрение у графа Шампани Теобальда, который был единогласно выбран союзниками в главнокомандующие. Но здоровье этого храброго юноши уже приходило в упадок; его положение скоро сделалось безнадежным и он горевал о том, что судьба обрекла его на преждевременную смерть не на поле битвы, а в постели. Перед смертью принц роздал свои сокровища своим храбрым и многочисленным вассалам; они поклялись в его присутствии, что исполнят и его обет и свой собственный, но, по словам маршала, некоторые из них приняли подарок, а своего слова не сдержали. Более энергичные крестоносцы созвали в Суассоне парламент для избрания нового главнокомандующего, но французские принцы оказались такими неспособными, завистливыми или неподатливыми, что между ними не нашлось ни одного, который был бы и способен и расположен взять на себя руководство предприятием. Они остановили свой выбор на чужеземце, – на маркизе Монферратском Бонифации, который происходил из рода героев и сам снискал репутацию даровитого полководца и политика, а этому итальянцу не дозволяли отклонить такой лестный вызов ни благочестие, ни честолюбие. Посетив французский двор, где он был принят как друг и как родственник, маркиз принял в суассонской церкви крест пилигрима и жезл главнокомандующего и немедленно после того переехал обратно через Альпы для того, чтоб заняться приготовлениями к дальней восточной экспедиции. Незадолго перед Троицыным днем он развернул свое знамя и выступил во главе итальянцев в Венецию; ему предшествовали или за ним следовали графы Фландрии и Блуа и самые почтенные французские бароны, а их число было увеличено германскими пилигримами, которые имели в виду одинаковую с ними цель и руководствовались одинаковыми мотивами. Венецианцы исполнили и даже превзошли принятые на себя обязательства; они построили конюшни для лошадей и казармы для войск; магазины они в избытке наполнили фуражом и съестными припасами, и флот из транспортных судов, кораблей и галер был готов к отплытию, лишь только республика получит условленную плату за наем судов и за сделанные вооружения. Но эта плата была не по силам собравшимся в Венеции крестоносцам. Фламандцы, оказывавшие своему графу лишь добровольную и непрочную покорность, предприняли на своих собственных судах длинное плавание по океану и Средиземному морю, а многие из французских и итальянских крестоносцев предпочли более дешевый и более удобный морской переезд в Святую Землю из Марселя и из Апулии. Каждый из прибывших в Венецию пилигримов мог основательно жаловаться на то, что после уплаты приходившейся на его долю контрибуции его заставляли еще платить за его отсутствующих товарищей; золотая и серебряная посуда, которую вожди добровольно отдали в казну св. Марка, была великодушным, но неудовлетворительным пожертвованием и несмотря на все усилия все еще недоставало тридцати четырех тысяч марок для уплаты всей условленной суммы. Это препятствие было устранено политикой и патриотизмом дожа, объявившего баронам, что если они помогут венецианцам овладеть несколькими возмутившимися городами Далмации, он примет личное участие в священной войне и исходатайствует у республики отсрочку уплаты до того времени, когда какое-нибудь выгодное завоевание доставит крестоносцам средство расплатиться. После продолжительных угрызений совести и колебаний бароны нашли, что лучше согласиться на эти условия, чем отказаться от предприятия, и первые военные действия флота и армии были направлены против находившейся на берегах Славонии сильной крепости Зары, которая сбросила с себя зависимость от Венеции и обратилась к королю Венгрии с просьбой о защите. Крестоносцы прорвались сквозь цепи или бревна, загораживавшие вход в гавань, высадили на сушу своих лошадей и свои войска вместе с военными машинами и принудили жителей сдаться на произвол победителей после пятидневного сопротивления; жизнь жителей Зары была пощажена, но за свое восстание они были наказаны разграблением их домов и разрушением их городских стен. Время года было позднее, поэтому французы и венецианцы решились перезимовать в безопасной гавани и в обильной съестными припасами стране; но их спокойствие нарушали национальные и шумные ссоры между солдатами и матросами. Взятие Зары посеяло семена раздоров и скандала; оружие союзников запятнал ось в самом начале предприятия кровью не неверных, а христиан; и король Венгрии и его новые подданные также принадлежали к числу поборников креста, а угрызения совести людей благочестивых усиливались от того, что пилигримы стали обнаруживать и страх и утомление. Папа отлучил от церкви фальшивых крестоносцев, которые грабили и убивали своих единоверцев; от громов Ватикана спаслись только маркиз Бонифаций и Симон Монфорский, – первый потому, что совершенно покинул лагерь. Иннокентий охотно простил бы добродушных и послушных французских грешников, но его раздражало упорное здравомыслие венецианцев, которые не хотели сознаться в своей виновности, не принимали прощения и не дозволяли лицу духовного звания вмешиваться в их светские дела.

Собрание таких грозных военных сил и на море и на суше оживило надежды юного Алексея; и в Венеции и в Заре он обращался к крестоносцам с просьбой возвратить ему престол и освободить от отца. Царственный юноша был рекомендован королем Германским Филиппом; его просьбы и его наружность возбудили в крестоносцах сострадание а за его дело взялись и выступили ходатаями маркиз Монферратский и венецианский дож. Два старших брата Бонифация были связаны с императорским семейством двойными узами родства и званием цезарей; сам Бонифаций надеялся получить какое-нибудь королевство в награду за свою важную услугу, а более благородное честолюбие дожа Дандоло имело в виду громадные выгоды, которые его отечество могло извлечь из расширения своей торговли и своего владычества. Благодаря их влиянию послам Алексея был оказан любезный прием, а хотя его предложения, были так щедры, что возбуждали недоверие, как выставленные им мотивы, так и обещанные им награды могли служить оправданием для отсрочки главного предприятия и для направления в иную сторону тех военных сил, которые были собраны для освобождения Иерусалима. Алексей обещал и от своего собственного имени и от имени своего отца, что лишь только они воссядут на константинопольском престоле, они положат конец продолжительному расколу греков и подчинятся вместе со своими подданными законному верховенству римской церкви. Он обязался вознаградить усилия и заслуги крестоносцев немедленной уплатой двухсот тысяч марок серебра и лично сопровождать их в Египет или же, если это окажется более целесообразным, содержать для защиты Святой Земли в течение одного года десятитысячную армию и в течение всей своей жизни пятьсот рыцарей. Эти соблазнительные условия были приняты Венецианской республикой, а красноречие дожа и маркиза склонило к участью в этом блестящем предприятии графов Фландрии, Блуа и Сен-Поля вместе с восемью французскими баронами. Наступательный и оборонительный союз был скреплен их клятвами и печатями, и каждый из них, сообразно со своим положением и характером, увлекся общественной пользой или своими личными выгодами, блестящей ролью людей, возвращающих престол загнанному монарху или искренним и основательным убеждением, что все их усилия в Палестине будут бесплодны и безуспешны, если освобождение Иерусалима не будет облегчено предварительным приобретением Константинополя. Но они имели под своим начальством вольных людей и волонтеров, многие из которых, считая себя их равными, и рассуждали и действовали по-своему; в среде солдат и духовенства не было единомыслия, и хотя значительное большинство одобрило заключенный союз, многочисленность и аргументы тех, кто был противоположного мнения, заслуживали серьезного внимания. Самые отважные люди робели при рассказах о морских силах Константинополя и о его неприступных укреплениях, а их опасения прикрывались в глазах других и, быть может, в их собственных более приличными возражениями, основанными на требованиях религии и долга. Они ссылались на святость своего обета, заставившего их покинуть семьи и родину для освобождения Святого Гроба, и на то, что никакие темные и лукавые политические расчеты не должны отклонять их от предприятия, исход которого в руках Всемогущего. За свою первую ошибку – за нападение на Зару – они уже были строго наказаны и угрызениями своей совести и порицанием со стороны папы, и они не желали еще раз марать свои руки в крови своих братьев христиан. Римский апостол произнес свое решение, а они не должны присваивать себе право наказывать греков за их раскол или византийского монарха за его мнимую узурпацию. Основываясь на этих принципах или предлогах, многие из самых храбрых и самых благочестивых пилигримов покинули лагерь, а их отступление было менее пагубно, чем явная или тайная оппозиция недовольной партии, старавшейся при всяком удобном случае сеять в армии раздоры и препятствовать успеху предприятия.

Несмотря на эту измену, венецианцы энергически настаивали на скорейшем выступлении флота и армии, прикрывая заботливостью о царственном юноше свое основательное недоброжелательство к его нации и к его семейству. Они были оскорблены предпочтением, которое было незадолго перед тем оказано их сопернице по торговле Пизе; им хотелось свести старые счеты с византийским двором и отмстить за старые обиды, а сам Дандоло, быть может, не опровергал народной молвы, что он был лишен зрения императором Мануилом, вероломно нарушившим неприкосновенность посла. В течение многих столетий на Адриатическом море не появлялось такого громадного флота; этот флот состоял из ста двадцати плоскодонных судов (palandres) для перевозки лошадей, из двухсот сорока транспортных судов, наполненных людьми и складами оружия, из семидесяти таких же судов, наполненных съестными припасами, и из пятидесяти галер, вполне готовых вступить в бой с неприятелем. Ветер дул попутный, небо было ясно, а море спокойно, и все взоры были с удивлением и восторгом устремлены на эту пышную выставку военного и морского могущества. Щиты, служившие для рыцарей и оруженосцев и украшением, и средством обороны, были расставлены в ряд по обеим сторонам кораблей; знамена различных наций и знатных семейств развевались у кормы; нашу новейшую артиллерию заменяли триста военных машин, метавших камни и стрелы; музыка разгоняла скуку утомительного плавания, а бодрость искателей приключения поддерживалась взаимными уверениями, что сорока тысяч христианских героев было бы достаточно для завоевания целого мира. Флот отплыл из Венеции и из Зары под руководством искусных и опытных венецианских кормчих; в Дураццо союзники впервые высадились на территорию, принадлежавшую греческой империи; они остановились для отдыха у острова Корфу и затем, благополучно обогнув опасный Малейский мыс, составляющий южную оконечность Пелопоннеса или Морей, они сходили на сушу на островах Негропонт и Андросе и наконец бросили якорь подле Абидоса у азиатских берегов Геллеспонта. Эти прелюдии завоевания совершились без труда и без кровопролития. Жившие в провинциях греки не отличались ни патриотизмом, ни мужеством; они преклонились перед непреодолимой силой, а присутствие законного наследника престола могло служить оправданием для их покорности, за которую они были награждены воздержанностью и дисциплиной латинов. При переезде через Геллеспонт незначительная ширина этого пролива стеснила движения громадного флота, а от его бесчисленных парусов было не видно поверхности вод. Суда снова вышли на простор, вступив в Пропонтиду, и плыли по этим спокойным водам, пока не достигли европейского берега подле аббатства Сан-Стефана, находящегося в трех милях к западу от Константинополя. Осторожный дож убедил крестоносцев не расходиться в разные стороны по многолюдной и враждебной стране, а так как их съестные припасы истощились, то было решено воспользоваться эпохой жатвы и возобновить запасы на плодородных островах Пропонтиды. Они отплыли с этим намерением, но сильная буря и их собственное нетерпение увлекли их в восточном направлении и они прошли так близко от берега и от города, что корабли и городской вал обменялись несколькими выстрелами из машин, метавших камни и стрелы. Плывя мимо Константинополя, они с восторгом любовались столицей востока, которая с высоты своих семи холмов господствовала над континентами европейским и азиатским и показалась им достойной названия столицы всего мира. Верхушки пятисот великолепных дворцов и церквей золотились от солнечных лучей и отражались на поверхности вод; городские стены были усыпаны солдатами и зрителями, многочисленность которых поразила крестоносцев, еще не имевших никакого понятия о характере этого населения, и сердце каждого затрепетало от страха при мысли, что с самого начала мира еще не было примера, чтоб такая небольшая кучка воинов пускалась на такое предприятие. Но надежда и мужество разогнали этот минутный страх и, по словам маршала Шампани, каждый устремил свои взоры на меч и копье, которые ему скоро придется употребить в дело в этой славной борьбе. Латины бросили якорь перед Халкедоном; на кораблях остались одни матросы; солдаты и лошади были беспрепятственно высажены на сушу и туда же было перенесено все оружие, а среди роскоши одного из императорских дворцов бароны вкусили первые плоды своего успеха. На третий день флот и армия двинулись к азиатскому предместью Константинополя Скутари; отряд из пятисот греческих всадников был застигнут врасплох и разбит восьмьюдесятью французскими рыцарями, а во время девятидневного отдыха лагерь был в избытке снабжен фуражом и съестными припасами.

Может показаться странным, что при описании нашествия на великую империю я ничего не сказал о препятствиях, которые должны были остановить наступление иноземцев. Греки, конечно, были народ не воинственный, но они были богаты, трудолюбивы и подчинены воле одного человека; к несчастью этот человек не был достаточно труслив, когда неприятель был далеко, и не был достаточно храбр, когда этот неприятель был близко. Первое известие о союзе его племянника с французами и с венецианцами было принято узурпатором Алексеем с презрением; льстецы убедили его, что это презрение было доказательством его мужества и было искренно, и каждый вечер по окончании банкета он трижды обращал в бегство западных варваров. Эти варвары были основательно испуганы рассказами о его громадных морских силах, а тысяча шестьсот судов, принадлежавших константинопольским рыбопромышленникам, могли бы доставить матросов для такого флота, который был бы в состоянии или потопить флот союзников в Адриатическом море или не допустить его до входа в Геллеспонт. Но нет таких ресурсов, которые не могли бы оказаться бесполезными в руках небрежного монарха и продажных министров. Великий князь или адмирал вел позорную и почти публичную торговлю парусами, мачтами и снастями; императорские леса были предназначены на более важные занятия охотой и, по словам Никиты, деревья охранялись евнухами так усердно, как если бы они росли в рощах, где совершается религиозное богослужение. Из своего горделивого усыпления Алексей был пробужден осадой Зары и быстрым приближением латинов: лишь только он увидел, что опасность не была мнимой, он счел ее неотвратимой и его тщеславная самоуверенность перешла в постыдный упадок духом и в отчаяние. Этим презренным варварам он не мешал раскинуть их лагерь в виду своего дворца, а свои опасения он слабо прикрыл пышностью и грозным тоном послов, которых он отправил к крестоносцам с целью смягчить их. Императора римлян (так было приказано выражаться послам) поразило удивлением неприязненное прибытие иноземцев. Если эти пилигримы искренно дали свой обет освободить Иерусалим, то он одобряет их благочестивое предприятие и готов помогать им своими сокровищами; но если они осмелятся проникнуть в святилище империи, их многочисленность, даже если бы она была вдесятеро более значительна, не предохранить их от его справедливого гнева. Ответ дожа и баронов был безыскусствен и благороден: «В деле чести и справедливости мы презираем узурпатора Греции, презираем и его угрозы и его предложения. Мы связаны дружбой, а он связан долгом повиновения с законным наследником престола, с тем юным принцем, который находится среди нас, и с его отцом императором Исааком, который был лишен скипетра, свободы и зрения преступным и неблагодарным братом. Пусть этот брат сознается в своей вине, пусть он просит помилования; тогда мы сами будем ходатайствовать о том, чтоб ему дозволили окончить его жизнь в довольстве и в безопасности. Но он не должен оскорблять нас вторичной присылкой посольства; мы ответим на это оскорбление с оружием в руках в константинопольском дворце».

В десятый день после прибытия в Скутари, крестоносцы приготовились и как воины, и как католики к переправе через Босфор. Это предприятие, действительно, было опасно; течение было широко и быстро; в тихую погоду воды Эвксинского моря могли занести в среду флота неугасимый греческий огонь, а противолежащие берега Европы охранялись выстроившимися в боевом порядке семьюдесятью тысячами всадников и пехотинцев. В этот достопамятный день небо было ясно и стояла прекрасная погода; латины разделились на шесть отрядов или дивизий; первый отряд, служивший авангардом, находился под начальством графа Фландрского – одного из самых могущественных христианских принцев по искусству и по многочисленности его стрелков из самострелов. Четыре следующие отряда находились под начальством брата графа Фландрского Генриха, графов Сен-Поля и Блуа, и Матвея Монморанси; этот последний мог гордиться тем, что в его отряде добровольно служили маршал и дворянство Шампани. Шестой отряд, составлявший арьергард и резерв армии, находился под начальством маркиза Монферратского, стоявшего во главе германцев и ломбардцев. Боевые кони, оседланные и покрытые длинными попонами, которые тащились по земле, были поставлены на плоскодонные суда (palandres), а рыцари стояли подле своих коней в полном вооружении с застегнутыми шлемами на голове и с копьями в руках. Их многочисленная прислуга, состоявшая из сержантов и стрелков, поместилась на транспортных судах, а каждое транспортное судно было взято на буксир одной из сильных и быстрых на ходу галер. Эти шесть отрядов переехали через Босфор, не встретив ни неприятеля, ни каких-либо препятствий; каждый отряд и каждый солдат желал высадиться первым, и решимость победить или умереть была всеобщей. Рыцари, соперничавшие один с другим в презрении к опасностям, бросились в своем тяжелом вооружении в воду в то время, как она была им по пояс; их мужество воодушевило сержантов и стрелков, а оруженосцы спустили подъемные мосты плоскодонных судов и перевели лошадей на берег. Рыцари еще не успели сесть на коней, сформировать свои эскадроны и взять свои копья наперевес, а семьдесят тысяч греков уже скрылись из виду; трусливый Алексей подал пример своим войскам, и только по разграблении покинутого им богатого павильона латины узнали, что они сражались с самим императором. Они решились воспользоваться смятением спасавшегося бегством неприятеля и проложить себе путь внутрь гавани посредством нападения с двух сторон. Галатская башня, в предместьи Пере, была взята французами приступом, а венецианцы взяли на себя более трудную задачу – прорвать преграду или цепь, которая была протянута от этой башни к византийскому берегу. После нескольких безуспешных усилий они одолели это препятствие своей неустрашимой настойчивостью; остатки греческого флота, состоявшие из двадцати военных кораблей, были частью потоплены, частью захвачены венецианцами; громадные цепи были перерезаны или прорваны тяжестью галер, и победоносный венецианский флот, не потерпев никакого вреда, стал на якоре в константинопольской гавани. Эти отважные подвиги доставили остальным военным силам латинов, состоявшим только из двадцати тысяч человек, возможность приступить к осаде столицы, в которой было более четырехсот тысяч жителей, способных, но не желавших взяться за оружие для защиты своего отечества. Эта цифра заставляет предполагать, что в городе было около двух миллионов жителей; но как бы она ни была преувеличена в сравнении с действительностью, вера в ее достоверность лишь воспламенила бесстрашное мужество нападающих.

При выборе способа нападения, французы и венецианцы расходились в мнениях, так как каждая из двух наций предпочитала тот способ борьбы, к которому была привычна. Венецианцы не без основания утверждали, что в Константинополь было всего легче проникнуть со стороны моря и гавани. Французы могли с честью для себя утверждать, что они достаточно долго вверяли свою жизнь и свою фортуну легким ладьям и прихотливому элементу и потому громко требовали приличной для рыцарей борьбы пешими или на конях, но на твердой земле и лицом к лицу с врагом. Они благоразумно пришли к такому соглашению, что каждая из двух наций возьмется за то, что всего более соответствует ее характеру; под охраной флота армия достигла оконечности гавани; перекинутый через реку каменный мост был торопливо приведен в исправность, шесть французских отрядов раскинули в виду столицы свой лагерь на базисе треугольника, простирающегося на четыре мили от гавани до Пропонтиды. Расположившись на краю широкого рва и у подножия высокого городского вала, они имели достаточно досуга, чтоб взвесить трудность своего предприятия. Из городских ворот часто выходили то с правой, то с левой стороны их маленького лагеря, отряды кавалерии и легкой пехоты, которые забирали мародеров, уничтожали в окрестностях съестные припасы, заставляли крестоносцев браться за оружие по пяти и по шести раз в день и принудили их построить палисаду и окопы для их собственной безопасности. Оттого ли, что венецианцы не доставили съестных припасов в достаточном количестве, или оттого, что франки были слишком обжорливы, в лагере стали раздаваться обычные и, быть может, основательные жалобы на голод и лишения; муки оставалось только на три недели, а отвращение солдат к соленому мясу побудило их употреблять в пищу мясо их лошадей. Дрожавшего от страха узурпатора поддерживал его зять Феодор Ласкарис – храбрый юноша, мечтавший о роли спасителя своего отечества и о верховной власти; равнодушных к судьбе своего отечества греков пробудила опасность, угрожавшая их религии; но самую твердую надежду они возлагали на силу и мужество гвардии, состоявшей, по словам современный писателей, из варангов, датчан и англичан. После непрерывных десятидневных усилий почва была выровнена, ров был засыпан, апроши осаждающих были подведены правильно и двести пятьдесят военных машин стали очищать вал от его защитников, разрушать стены и подкапываться под самый фундамент. Лишь только образовалась брешь, были приставлены штурмовые лестницы; благодаря своей многочисленности и своей выгодной позиции, защитники города отразили отважных латинов, но они восхищались мужеством тех пятнадцати рыцарей и сержантов, которые, взобравшись на стену, не покидали этого опасного пункта, пока не были сброшены оттуда вниз или взяты в плен императорскими гвардейцами. Со стороны гавани морская атака велась венецианцами более успешно и этот находчивый народ употребил в дело все средства, какие только были известны до изобретения пороха. Галеры и корабли выстроились в два ряда так, что их фронт вытянулся на протяжение тройного полета стрелы; для быстро двигавшихся галер служили поддержкой тяжелые и высокие суда, у которых палуба, корма и башни служили платформами для военных машин, стрелявших поверх первой линии. Солдаты, соскочив с галер на берег, немедленно приставили свои штурмовые лестницы и стали взбираться по ним; большие суда, подвигавшиеся более медленно в промежутках, спустили подъемные мосты и таким образом открыли путь по воздушному пространству от своих мачт до вала. Среди боя всякий мог заметить почтенного дожа, стоявшего в полном вооружении у кормы своей галеры. Перед ним развевалось большое знамя св. Марка; его угрозы, обещания и просьбы воодушевляли гребцов; его корабль первым пристал к берегу и Дандоло был первый воин, вышедший на берег. Народы восхищались самоотвержением слепого старца, не подумав о том, что его преклонные лета и недуги уменьшали цену его жизни и увеличивали цену бессмертной славы. Знамя республики было внезапно водружено невидимой рукой (знаменосец, вероятно, был убит) на городском валу; венецианцы быстро завладели двадцатью пятью башнями и, безжалостно прибегнув к помощи огня, принудили греков очистить соседний городской квартал. Дож послал своим союзникам извещение о своем успехе, но опасность, в которой они находились, заставила его прекратить нападение. Великодушно заявив, что он предпочитает умереть вместе с пилигримами, чем одержать победу ценой их гибели, Дандоло отказался от приобретенного успеха, отозвал свои войска и поспешил на помощь к своим союзникам. Он нашел шесть измученных и уменьшившихся числом французских отрядов окруженными шестидесятью эскадронами греческой кавалерии, из которых самый незначительный был более многочислен, чем самое большое из французских подразделений. Стыд и отчаяние побудили Алексея сделать последнее усилие и вывести все свои войска на бой; но когда он увидел, что латины выстроились в порядке и не падают духом, им овладела робость и после нескольких стычек на большом расстоянии от лагеря он к вечеру отвел назад свои войска. Его страх усилился от ночного безмолвия или от ночной суматохи; собрав сокровище из десяти тысяч фунтов золота, трусливый узурпатор, постыдно покинув свою жену, свой народ и свой трон, сел в барку, переехал среди ночной темноты через Босфор и высадился с позорной безопасностью в одной маленькой фракийской гавани. Лишь только греческая знать узнала о его бегстве, она стала искать пощады и мира в темнице, где слепой Исаак ежеминутно ожидал появления палача. Исаак, обязанный непостоянству фортуны и спасением своей жизни и своим вторичным возвышением, облекся в императорскую порфиру и снова воссел на престоле среди павших к его стопам рабов, у которых он не был в состоянии различить непритворный страх от притворной радости. Утром следующего дня военные действия были приостановлены и латинские вожди были поражены удивлением при получении послания от законного императора, который выражал нетерпеливое желание обнять своего сына и наградить своих великодушных избавителей.

Но эти великодушные избавители не желали выпускать из своих рук заложника, пока не получат от его отца своей награды или, по меньшей мере, обещания уплатить им эту награду. Чтоб приветствовать императора, они выбрали четырех послов – Матвея Монморанси, нашего историка маршала Шампани и двух венецианцев. Городские ворота растворились при приближении этих послов; по обеим сторонам улиц стояли датские и английские гвардейцы со своими боевыми секирами; приемная комната блестела золотом и драгоценными каменьями, этими недостойными заместителями мужества и могущества; рядом со слепым Исааком восседала его супруга, которая была сестрой короля Венгрии, а ее появление привлекло во дворец знатных греческих дам, которые смешались с толпой сенаторов и воинов. Латинские послы выражались устами маршала как люди, сознававшие свои заслуги, но уважавшие создание своих собственных рук, и император ясно понял, что обязательства, принятые его сыном по отношению к венецианцам и к пилигримам, должны быть исполнены без колебаний и отсрочек. Удалившись в особую комнату вместе с императрицей, с одним камергером, с переводчиком и четырьмя послами, отец юного Алексея с беспокойством выразил желание знать, в чем заключались обязательства его сына. Ему отвечали, что он должен подчинить восточную империю папе, содействовать освобождению Святой Земли и немедленно уплатить двести тысяч марок серебра. «Эти условия тяжелы, – был осмотрительный ответ императора, – их нелегко принять и трудно исполнить, но нет таких условий, которые превосходили бы меру ваших заслуг и достоинств». После этих удовлетворительных заверений, бароны сели на коней и ввели наследника константинопольского престола в город и во дворец. Юность Алексея и его необычайные похождения расположили все сердца в его пользу и он был торжественно коронован вместе со своим отцом в Софийском соборе. В первые дни его царствования, народ, довольный тем, что снова мог жить в достатке и спокойствии, радовался такой счастливой развязке трагедии, а недовольная знать скрывала свои сожаления и опасения под личиной радости и преданности. Во избежание беспорядков и столкновений между двумя несходными между собой нациями, французам и венецианцам были отведены помещения вне города, в предместьях Галате и Пере; но они могли беспрепятственно входить в город для закупок или для свиданий со своими знакомыми, и движимые благочестием или любопытством пилигримы ежедневно посещали константинопольские церкви и дворцы. Эти необразованные иноземцы едва ли были в состоянии наслаждаться произведениями изящных искусств, но они были поражены великолепием того, что видели, и бедность их родных городов увеличивала в их глазах и многолюдность и богатство главной метрополии христианства. И из личных интересов и из признательности юный Алексей нередко нисходил с высоты своего звания, чтоб делать фамильярные визиты своим латинским союзникам, а при той свободе, которая царствует на пирушках, легкомысленная живость французов иногда забывала о присутствии восточного императора. На более серьезных совещаниях было условлено, что соединение двух церквей должно быть делом времени и терпения; но алчность не так сговорчива, как религиозное рвение, и большая сумма была безотложно уплачена для удовлетворения нужд крестоносцев и для того, чтоб положить конец их докучливым требованиям. Алексей тревожился при мысли об их предстоявшем удалении; их отсутствие избавило бы его от тех обязательств, которых он еще не был в состоянии выполнить, но его друзья оставили бы его беззащитным и одиноким на жертву своенравию и суеверию его вероломных подданных. Он попытался продлить их пребывание в Константинополе на один год с тем условием, что будет покрывать их издержки и заплатит от их имени за наем венецианских судов. Это предложение обсуждалось в совете баронов, и после неоднократных споров и колебаний большинство голосов и на этот раз последовало совету дожа, решив удовлетворить просьбу юного императора. За тысячу шестьсот фунтов золота маркиз Монферратский согласился сопровождать Алексея во главе армии по европейским провинциям для того, чтоб упрочить авторитет юного монарха и преследовать его дядю, между тем как присутствие Балдуина и его союзников французских и фландрских держало бы константинопольских жителей в повиновении. Экспедиция была удачна; слепой император восхищался успехами своего оружия и охотно внимал предсказаниям льстецов, что то же самое Провидение, которое возвысило его от тюремного заключения до престола, излечит его подагру, возвратит ему зрение и будет печься о продолжительном благополучии его царствования. Но недоверчивого старца тревожила возраставшая слава его сына, а его гордость не могла скрыть от его зависти того факта, что его собственное имя произносилось слабо и неохотно в народных возгласах, между тем как царственный юноша был предметом искренних и общих похвал. Нашествие союзников пробудило греков из девятисотлетнего усыпления, рассеяв их иллюзию, будто столица Римской империи недоступна для неприятельских армий. Западные иноземцы нарушили неприкосновенность города и распорядились скипетром Константина; их царственный клиент скоро сделался так же непопулярен, как были непопулярны они сами; недуги Исаака усилили презрение, которое внушали всем известные его пороки, а юного Алексея стали ненавидеть как вероотступника, отказывавшегося от нравов и от религии своего отечества. Все знали или подозревали, какой договор он заключил с латинами; народ и в особенности духовенство питали благочестивую привязанность к своей религии и к своим суевериям; в каждом монастыре и в каждой лавочке громко рассуждали об угрожавших церкви опасностях и о папской тирании. Пустая казна не была в состоянии удовлетворять требований царской роскоши и вымогательства иноземцев; греки не хотели уплачивать общей контрибуции во избежание угрожавших им рабства и грабежа; угнетение богачей возбуждало еще более опасную личную ненависть, а тем, что император обращал дорогую посуду в слитки и снимал с образов их дорогие украшения, он оправдывал обвинения в расколе и в святотатстве. В отсутствие маркиза Бонифация и юного императора, Константинополь сделался жертвой общественного бедствия, причиной которого были религиозное рвение и неосмотрительность фламандских пилигримов. Разгуливая по городу, они были скандализованы видом мечети или синагоги, в которой предметом поклонения был единый Бог без всякого компаньона или сына. Они прибегла к самому целесообразному способу вести полемику, напали на неверных с мечом в руках и стали обращать в пепел их жилища; но эти неверные осмелились заодно с соседними христианами защищать свою жизнь и свою собственность, и зажженное ханжеством пламя уничтожило самые православные и ни в чем невинные здания. В течение восьми дней и ночей пожар свирепствовал на протяжении одной мили от гавани до Пропонтиды, то есть в самых густозастроенных и густонаселенных частях города. Нелегко привести в ясность, сколько великолепных церквей и дворцов было обращено в дымящиеся развалины, как была велика ценность товаров, истребленных в торговых улицах, и как было велико число семейств, пострадавших от общественного бедствия. Дож и бароны тщетно отклоняли от себя ответственность за это несчастие; оно усилило непопулярность латинов и состоявшая из пятнадцати тысяч человек латинская колония, торопливо покинув город ради своей собственной безопасности, переселилась в предместье Перу под охрану союзнических знамен. Император возвратился с триумфом; но самая твердая и самая искусная политика не могла бы предохранить этого несчастного юношу от бури, среди которой погибли и он сам и его правительство. И его собственные влечения и советы его отца привязывали его к тем, кто были его благодетелями; но Алексей колебался между признательностью и патриотизмом, между страхом, который внушали ему его подданные, и страхом, который внушали ему его союзники. Он утратил уважение и доверие тех и других вследствие своей слабости и нерешительности и в то время, как он приглашал маркиза Монферратского занять дворец, он дозволял константинопольской знати составлять заговоры для освобождения отечества, а народу дозволял браться за оружие с той же целью. Не обращая никакого внимания на трудности его положения, латинские вожди настаивали на своих требованиях, оскорблялись его мешкотностью, стали не доверять его намерениям и наконец потребовали от него решительного ответа, желает ли он мира или войны. Это высокомерное требование было заявлено через посредство трех французских рыцарей и трех венецианских депутатов, которые опоясались своими мечами, сели на своих коней, пробились сквозь грозную народную толпу и бесстрашно проникли во дворец греческого императора. Они решительным тоном перечислили свои заслуги и его обязательства и смело заявили, что если их основательные требования не будут удовлетворены вполне и немедленно, они впредь не будут считать его ни государем ни своим другом. После такого вызова, еще никогда не оскорблявшего императорский слух, они удалились, не обнаружив никаких признаков страха; но сами послы были удивлены тем, что вышли невредимыми их раболепного дворца и из среды рассвирепевшего населения, а их возвращение в лагерь послужило сигналом для обоюдных неприязненных действий.

Влияние власти и благоразумия было заглушено между греками неистовством толпы, принимавшей свою ярость за мужество, свою многочисленность за силу, а свой фанатизм за вдохновение свыше. В глазах обеих наций Алексей был человек фальшивый и недостойный уважения; народ громко выражал свое презрение к низкому и нечистокровному роду Ангелов, и константинопольские жители окружили сенат, требуя от него более достойного императора. Они предлагали императорскую порфиру поочередно каждому из сенаторов, отличавшихся знатностью своего происхождения или своего звания; но все сенаторы отказались от этой опасной чести; поиски длились три дня, а от историка Никиты, который сам был членом этого собрания, мы знаем, что стражами верноподданнической преданности сенаторов были страх и бессилие. Народ насильно возвел на престол призрачного императора, о котором скоро все позабыли; но настоящим виновником смут и руководителем военных действий был один принц из дома Дуки; он также назывался Алексеем, но к его имени присовокуплялось в отличие от его соименников прозвище Мурзуфла, означавшее на народном диалекте его черные, щетинистые и сросшиеся брови. Вероломный Мурзуфл, бывший и одно и то же время и патриотом и царедворцем, не был лишен ни ловкости ни мужества: он вступил в борьбу с латинами и словом и делом разжег страсти и предрассудки греков и вкрался в милость и в доверие к Алексею, который возложил на него звание главного камергера и дал ему право носить полусапожки одного цвета с императорскими. Среди ночного безмолвия он вбежал в спальню юного императора и с испуганным видом сообщил ему, что народ напал на дворец, а телохранители изменили своему государю. Не подозревавший обмана Алексей вскочил с постели и сам отдался в руки своего врага, который уговорил его спуститься вниз по потаенной лестнице будто бы для того, чтоб спасти его жизнь. Но эта лестница вела в тюрьму; там Алексея схватили и заковали в цепи, а по прошествии нескольких дней, проведенных в мучительном ожидании смерти, Алексей был или отравлен или задушен или до смерти замучен по приказанию и в присутствии тирана. Император Исаак Ангел скоро последовал за своим сыном в могилу, а Мурзуфлу, быть может, не было надобности прибегать к новому преступлению, чтоб ускорить кончину бессильного и слепого старца.

Смерть императоров и узурпация Мурзуфла изменили характер ссоры. Теперь уже дело шло не между союзниками, из которых одни преувеличивали свои заслуги, а другие не исполняли своих обязательств; французы и венецианцы позабыли о причинах своей размолвки с Алексеем, оплакали горькую участь своего бывшего товарища и поклялись отмстить вероломной нации, которая возвела на престол его убийцу. Впрочем осмотрительный дож все еще обнаруживал готовность уладить дело путем переговоров; он потребовал в уплату долга, или же в виде субсидии или денежной пени пятьдесят тысяч фунтов золота, то есть около двух миллионов фунт, стерл. и совещания не были бы внезапно прерваны, если бы движимый религиозным усердием или политическими расчетами Мурзуфл не отказался пожертвовать греческой церковью для спасения государства. Из оскорбительных обвинений, которыми осыпали Мурзуфла его внешние и внутренние враги, мы усматриваем, что он не был недостоин принятой им на себя роли защитника отечества; вторая осада Константинополя была гораздо более трудна, чем первая; государственная казна была пополнена, в армии была восстановлена дисциплина путем строгого расследования злоупотреблений предшествовавшего царствования; Мурзуфл обходил посты с железной палицей в руках, держал себя с виду, как воин, и наводил страх, по меньшей мере, на своих солдат и на своих родственников. До и после смерти Алексея греки делали две энергические и искусно веденные попытки сжечь стоявший в гавани флот; но благодаря своей ловкости и мужеству, венецианцы сумели отдалить от себя пущенные греками Брандеры, которые сгорели в море, не причинив никакого вреда. Во время одной ночной вылазки греческий император был побежден братом графа Фландрского, Генрихом; его поражение было тем более позорно, что на его стороне было численное превосходство и что он был застигнут врасплох; его щит был найден на поле сражения, а императорское знамя с изображением Пресвятой Девы было подарено в качестве трофея и в качестве святыни последователям св. Бернарда Цистерфея и в качестве святыни последователям св. Бернарда Цистерцианским монахам. Около трех месяцев, со включением Великого Поста, прошли в стычках и в приготовлениях прежде, нежели латины нашли возможным или решились предпринять общий приступ. Укрепления были признаны неприступными с твердой земли, в венецианские кормчие доказывали, что якорная стоянка у берегов Пропонтиды была небезопасна и что суда могли быть увлечены течением до Геллеспонта, – что вовсе не было бы неприятно для тех пилигримов, которые искали удобного случая покинуть армию. Поэтому было решено предпринять приступ из гавани; именно оттуда ожидали его осаждающие и император раскинул свою ярко-красную палатку на соседнем возвышении для того, чтоб руководить оттуда усилиями своих войск и воодушевлять их мужество. Если бы какой-нибудь бесстрашный зритель был способен остановить в такую минуту свое внимание на внешней стороне зрелища, его поразили бы удивлением длинные ряды воинов, выстроившихся в боевом порядке на протяжении полумили с лишним с одной стороны на кораблях и галерах, а с другой на городских стенах и башнях, которые поднимались выше общего уровня благодаря надстроенным над ними многоэтажным деревянным башенкам. Ярость двух противников разразилась прежде всего метанием стрел, камней и зажигательных снарядов из военных машин; но воды были глубоки, французы были отважны, а венецианцы искусны; эти последние приблизились к городским стенам, и на висячих мостах, которые были прицеплены от плавучих батарей к тем, которые находились на твердой земле, завязалась отчаянная борьба мечами, копьями и боевыми секирами. Более чем в ста пунктах велась атака, встречавшая энергичное сопротивление; наконец выгодные позиции неприятеля и его численное превосходство принудили латинов подать сигнал к отступлению. На следующий день атака возобновилась с одинаковой энергией и кончилась также неудачно; ночью дож и бароны собрались на совещание; только неудача предприятия была предметом их заботы; не было подано ни одного голоса за отступление или за мирные переговоры и каждый воин, сообразно со своим характером, надеялся или победить или умереть славной смертью. Опыт, извлеченный из первой осады, был поучителен для греков, а для латинов он служил поощрением; убеждение, что Константинополь может быть взят, заставило защитников города придумать новые средства для обороны, но нападающим оно было еще более полезно. Для третьего приступа два корабля были прицеплены один к другому, чтоб увеличить их силу; сильный северный ветер погнал их к берегу; епископы городов Труа и Суассона начальствовали авангардом и вдоль всей боевой линии раздавались названия этих двух кораблей Пилигрим и Рай, считавшиеся предвестника успеха. Епископские знамена были водружены на городских стенах; тем, которые первыми взберутся на эти стены, были обещаны сто марок серебра, а если смерть лишила некоторых из них этой награды, зато слава обессмертила их имена. Нападающие взобрались по лестницам на четыре башни и вломились в город сквозь трое городских ворот, а французские рыцари были доступны для страха только когда плыли по морю, но когда они сошли на твердую землю и сели на своих коней, они были уверены в победе. Должен ли я описывать, как тысячи людей, охранявших особу императора, обратились в бегство при приближении только одного вооруженного копьем воина? Об их позорном бегстве свидетельствует их соотечественник Никита: вместе с французским героем шла армия призраков, и он показался грекам гигантом. В то время как беглецы покидали свои посты и бросали свое оружие, латины вступали в город под знаменами своих вождей; они не встречали никаких препятствий ни в городских воротах, ни в улицах, и вследствие ли злого умысла или вследствие случайности вспыхнул в третий раз пожар, уничтоживший в несколько часов такую обширную часть города, которая равнялась объему трех самых больших французских городов. С наступлением ночи бароны приказали своим войскам остановиться и укрепиться на занятых позициях; их испугали обширность и многолюдность столицы, которая могла бы сопротивляться им в течение целого месяца, если бы умела воспользоваться прочностью своих церквей и дворцов. Но выступившая на другой день утром процессия с крестами и иконами возвестила о покорности греков и смягчила ярость победителей; узурпатор бежал сквозь Золотые ворота; дворцы Влахернский и Буколеонский были заняты графом Фландрским и маркизом Монферратским, и оружие латинских пилигримов разрушило империю, еще носившую имя Константина и название Римской.

Константинополь был взят приступом, и законы войны не налагали на завоевателей никаких других стеснений, кроме тех, которые налагаются религией и человеколюбием. Маркиз Монферратский Бонифаций еще считался главнокомандующим крестоносцев, а греки, которые чтили в его лице своего будущего государя, восклицали жалобным голосом: «Святой маркиз-король, помилуй нас!» Его благоразумие или его сострадание растворило городские ворота перед беглецами и он убеждал подвижников креста щадить жизнь их единоверцев-христиан. Потоки крови, о которых говорит Никита, ограничивались избиением двух тысяч его соотечественников, не оказавших никакого сопротивления, а эти несчастные были умерщвлены большей частью теми латинами, которые были выгнаны из города и в качестве победившей партии удовлетворяли свою жажду мщения. Впрочем некоторые из этих изгнанников помнили не столько нанесенные им обиды, сколько оказанные им благодеяния и сам Никита был обязан своим спасением великодушию одного венецианского купца. Папа Иннокентий Третий обвинял пилигримов в том, что при своем влечении к сладострастию они не уважали ни пола, ни возраста, ни религиозной профессии; он горько скорбел о совершавшихся среди белого дня ужасах – о прелюбодеяниях и кровосмесительных любовных связях, и о том, что знатные матроны и святые монахини были обесчещены находившимися в католическом лагере лакеями и мужиками. Действительно, нет ничего неправдоподобного в том, что своеволие победителей порождало и прикрывало немало прегрешений; но в столице Востока, конечно, было достаточно продажных или сговорчивых красавиц для насыщения похоти двадцати тысяч пилигримов, а рабовладельческие права и злоупотребления уже не распространялись на взятых в плен женщин. Маркиз Монферратский был стражем дисциплины и благопристойности, а граф Фландрский был образом целомудрия; они запретили под страхом смертной казни изнасилование замужних женщин, девушек и монахинь; побежденные иногда ставили себя под защиту изданной ими на этот предмет прокламации, а победители иногда подчинялись ей. Жестокосердие и похотливые влечения латинов сдерживались авторитетом вождей и врожденными чувствами самих солдат; мы описываем не нашествие северных варваров и как бы ни были еще свирепы европейцы того времени, и время и политика и религия уже успели смягчить нравы франков и в особенности итальянцев. Но свою алчность они вполне насытили разграблением Константинополя, не стесняясь даже тем, что тогда была Святая Неделя. Право победителей, не ограниченное никакими обещаниями или договорами, предоставляло в пользу греков все богатства государства и частных людей и каждая рука соразмерно с тем, как она была велика и сильна, могла приводить в исполнение приговор победы и забирать все, что ей принадлежало. Золото и серебро в виде чеканной монеты или в слитках доставляли такое удобно переносимое и всеобщее оружие мены, с помощью которого каждый мог приобретать то, что всего более соответствовало его вкусам и положению. Между сокровищами, накопленными торговлей и роскошью, самыми ценными были шелковые и бархатные материи, меха, драгоценные каменья, пряности и роскошная движимость, так как в менее цивилизованных европейских странах их нельзя было добыть ни за какие деньги. В грабеже был установлен правильный порядок и доля каждого не была предоставлена личной ловкости или случайности. Латины были обязаны приносить добычу в общий склад под страхом таких же ужасных наказаний, какие назначались за клятвопреступление – отлучения от церкви и смертной казни; для склада и для распределения добычи были назначены три церкви; пехотный солдат получал одну долю, служивший на коне сержант получал две доли, рыцарь – четыре доли, а доли баронов и принцев определялись соразмерно с их рангами и заслугами. Один рыцарь, служивший при графе Сен-Поле, был повешен за нарушение этого священного обязательства вместе с щитом и надетой на шею кольчугой; его пример должен был заставить других быть более ловкими и более осторожными; но алчность была сильнее страха и, по общему убеждению, втайне награбленная добыча далеко превосходила ту, которая распределялась публично. Тем не менее эта последняя превосходила все, что когда-либо видели и чего можно было ожидать. После того как все было поровну разделено между французами и венецианцами, у первых были удержаны пятьдесят тысяч марок в уплату их долга венецианцам. В пользу французов осталось четыреста тысяч марок серебра, то есть около восьмисот тысяч фунтов стерлингов, а чтоб дать более точное понятие о значении этой суммы в то время, я могу сказать, что она превосходила в семь раз ежегодный доход английского королевства.

При описании этого великого переворота мы имеем ту редкую выгоду, что можем сравнивать рассказы Виллардуэна с рассказами Никиты и сопоставлять противоположные мнения маршала Шампани и византийского сенатора. С первого взгляда можно бы было подумать, что богатства Константинополя только перешли от одной нации к другой и что утраты и скорбь греков были точно так же велики, как радость и прибыль латинов. Но в плачевном итоге войн прибыль никогда не бывает равномерна с утратой, а радость никогда не бывает равномерна со скорбью; удовольствие латинов было преходяще и обманчиво; греки оплакивали окончательную гибель своего отечества, а их бедственное положение делали еще более тяжелым святотатства и насмешки. Какую выгоду доставили завоевателям три пожара, истребившие столь значительную часть городских зданий и богатств? К чему было с намерением или без намерения истреблять громадную массу тех вещей, которыми победители не могли пользоваться для своего собственного употребления и которых нельзя было перевозить! Сколько сокровищ было бесплодно потрачено на игру, на разврат и на шумные пирушки! Сколько драгоценных вещей было продано за ничтожную цену нетерпеливыми солдатами, у которых ловкость самых презренных греков отнимала этим способом награду за одержанную победу! Только эти последние, ничего не теряя от переворота, могли извлекать из него выгоды, а о бедственном положении высших классов общества можно составить себе ясное понятие по тому, что пришлось выносить самому Никите. Его великолепный дворец был обращен в пепел во время второго пожара, и сенатор перебрался вместе со своим семейством и своими друзьями в другой принадлежавший ему небольшой домик, который находился подле Софийского собора. Венецианский купец, который был другом Никиты, охранял, переодевшись солдатом, вход в это скромное жилище, пока Никита не спас торопливым бегством остатки своего состояния и непорочность своей дочери. Эти вскормленные в довольстве беглецы отправились пешком в холодную зимнюю погоду; жена Никиты была с ребенком; так как они были покинуты своими рабами, то им пришлось нести багаж на собственных плечах, а женщины, которых они поместили в середине, скрыли свою красоту под грязью вместо того, чтобы украшать себя румянами и драгоценными каменьями. Беглецов ожидали на каждом шагу оскорбления и опасности; угрозы иноземцев были для них менее прискорбны, чем насмешки плебеев, с которыми они стояли теперь на равной ноге; и они вздохнули спокойно только тогда, когда в своем грустном странствовании достигли Селимбрии, находящейся на расстоянии сорока с лишним миль от столицы. Дорогой они догнали патриарха, который ехал верхом на осле без свиты и почти без всяких внешних отличий своего звания; он впал в такую же бедность, в какой жили апостолы и которая могла бы делать ему честь, если бы была добровольна. Между тем своевольные и увлекавшиеся духом партий латины опустошали и профанировали подчиненные ему церкви. Они снимали с церковных сосудов драгоценные каменья и жемчуг и затем употребляли эти сосуды вместо кубков; столы, на которых они предавались игре и пиршествам, были уставлены изображениями Христа и святых, и они попирали ногами самые священные предметы христианского культа. Завеса святилища в Софийском соборе была разорвана в клочки из желания снять с нее золотую бахрому, а алтарь – это памятник искусства и богатства греков, – был изломан в куски и разделен по частям между победителями. Они нагружали на своих мулов и лошадей серебряные и золотые украшения, которые снимали с церковных дверей и с церковной кафедры, а если эти животные не выносили наложенной на них клади, их нетерпеливые погонщики закалывали их на месте, и их нечистая кровь обагряла пол святилища. Проститутка была посажена на трон патриарха, и эта дочь Велиала, как ее назвал один историк, пела и танцевала внутри церкви, передразнивая гимны и процессии восточных христиан. Даже гробницы императоров не избегли поругания; те из них, которые находились в церкви Апостолов, были ограблены, и труп Юстиниана, как рассказывают, был найден, по прошествии шести столетий, без всяких признаков разложения или гниения. Французы и фламандцы надевали и на себя и на своих коней цветные одеяния и развевавшиеся от ветра головные уборы, а грубая невоздержанность их пирушек казалась оскорбительной восточным жителям, привыкшим к обставленной пышностью воздержанности. Из желания выставить в смешном виде обычное оружие народа, занимающегося литературой и науками, они носили в руках перо, чернильницу и лист бумаги, не замечая того, что эти орудия учености были так же бессильны и бесполезны в руках новейших греков, как и орудия храбрости.

Однако и репутация греков и их язык, по-видимому, должны были внушать им презрение к невежеству латинов и должны были скрывать от их глаз незначительные успехи латинов на пути к просвещению. В том, что касается любви к искусствам, различие между двумя нациями было еще более очевидно и существенно; греки не утратили уважения к произведениям своих предков, подражать которым они не были в состоянии, и мы готовы разделить скорбь и негодование византийского историка, когда он описывает разрушение константинопольских статуй. Мы уже ранее видели, как тщеславие и деспотизм основателя Константинополя украшали новую столицу; среди развалин язычества уцелели от секиры и суеверия изображения некоторых богов и героев; остатки от более цветущей эпохи украшали форум и ипподром; Никита описал некоторые из них цветистым и приторным слогом, а из его рассказов я извлеку несколько интересных подробностей. 1. Изображения тех возниц, которые одерживали победы, управляя колесницами, отливались из бронзы или на собственный счет этих победителей, или на общественные суммы и ставились в ипподроме; они стояли во весь рост на колеснице и точно будто катились по ристалищу; зрители могли восхищаться их позой и судить о сходстве, а самые лучшие из этих статуй, быть может, были перевезены из олимпийского ристалища. 2. Сфинкс, гиппопотам и крокодил были, вероятно, сделаны в Египте и принадлежали к добыче, вывезенной из этой старинной римской провинции. 3. Волчица, которая кормит своим молоком Ромула и Рема, должна была одинаково нравиться и старым и новым римлянам; но она едва ли могла часто служить сюжетом для ваятелей до времен упадка греческой скульптуры. 4. Орел, который держит в своих когтях и раздирает змея, был домашним византийским памятником, который греки приписывали не какому-нибудь артисту из простых смертных, а волшебному творчеству философа Аполлония, будто бы избавившего этим талисманом город от ядовитых пресмыкающихся. 5. Осел и его погонщик были поставлены Августом в его никопольской колонии в воспоминание о том, что ему была словесно предсказана победа при Акциуме. 6. Конная статуя изображала, по мнению простого народа, еврейского завоевателя Иосифа, который протянул вперед свою руку для того, чтоб остановить течение закатывавшегося солнца. Более классическая традиция признавала в этой статуе изображения Беллерофона и Пегаса, а поза коня была такая вольная, что его, как будто, желали изобразить не скачущим по земле, а летящим по воздушному пространству. 7. У высокого четырехугольного обелиска все стороны были украшены выпуклыми фигурами, изображавшими различные сцены сельской жизни – поющих птиц, поселян, работающих или играющих на свирели, блеющих овец, прыгающих ягнят, море, рыб и рыбную ловлю, маленьких голых купидонов, смеющихся, играющих и кидающих друг в друга яблоками, и на самой вершине женскую фигуру, которая вертелась при малейшем ветре и потому была названа спутницей ветра. 8. Фригийский пастух подавал Венере награду за красоту – яблоко раздора. 9. Никита описал с восторгом и с любовью бесподобную статую Елены – прекрасную форму ее ног, ее белоснежные руки, розовые уста, очаровательную улыбку, томные глаза, дугообразные брови, соразмерность всех частей ее тела, легкость складок в ее одежде и ее развевающиеся волосы, как будто всклокоченные ветром; это – такая красота, которая могла бы возбудить в сердцах варварских разрушителей чувства сострадания и угрызения совести. 10. Мужественная или, скорей, божественная фигура Геркулеса, реставрированная мастерской рукой Лисиппа, была так громадна, что ее большой палец был в толщину, а ее нога в рост обыкновенного человека; у него была высокая грудь, широкие плечи, сильные и мускулистые ноги, кудрявые волосы и повелительный вид. Не имея при себе ни лука, ни колчана, ни палицы, он сидел на ивовой скамье с небрежно накинутой на плечи львиной шкурой; его правая нога и правая рука были вытянуты во всю длину; его левое колено было согнуто и поддерживало его локоть; его левая рука поддерживала его наклоненную голову, и он казался недовольным и задумчивым. 11. Колоссальная статуя Юноны когда-то украшала храм, который был выстроен в честь ее на Самосе; четыре пары волов с трудом довезли до дворца ее громадную голову. 12. Другая колоссальная статуя Паллады или Минервы, имевшая в вышину тридцать футов, превосходно изображала атрибуты и характер этой воинственной девы. Прежде чем обвинять латинов, следует заметить, что после первой осады эту Палладу уничтожили сами греки из страха или из суеверия. Беспощадная алчность крестоносцев разбила в куски или превратила в слитки все остальные перечисленные мной статуи; потраченные на эти произведения расходы и труд были мгновенно уничтожены; гениальное вдохновение исчезло как дым, а оставшийся презренный металл был превращен в чеканную монету для уплаты жалованья войскам. Бронзовые памятники не принадлежат к числу самых прочных; от мраморных изваяний Фидия и Праксителя латины отворачивались с тупоумным презрением; эти ни на что не годные каменные глыбы могли пострадать только от какой-нибудь несчастной случайности и потому оставались нетронутыми на своих пьедесталах. Самые просвещенные из иноземцев не разделяли низких и сластолюбивых влечений своих соотечественников и пользовались правами победителей более благочестивым образом, отыскивая и забирая мощи святых. Этот переворот рассыпал по европейским церквам громадное количество мертвых голов и костей, крестов и икон, и до такой степени усилил склонность к пилигримствам и к благочестивым приношениям, что эти предметы сделались едва ли не самой прибыльной частью привезенной с востока добычи. До нас не дошли многие из произведений древних писателей, еще существовавшие в двенадцатом столетии, но пилигримы не заботились о сохранении и о перевозке в Европу книг, написанных на незнакомом языке; бумага и пергамент так непрочны, что написанное на них может быть сохранено только посредством многочисленных копий; почти вся литературная деятельность греков сосредоточивалась в столице и мы, не будучи в состоянии перечислить понесенных нами утрат, ограничимся тем, что пожалеем о библиотеках, уничтоженных троекратным пожаром Константинополя.

1

Говорит Абу-л-Фида.

2

Искаженное название Ярмук.

3

Танжер.

4

Он до сих пор носит название Альхесирас.

5

Теперешний Бежар.

6

Арабский приемыш.

7

Справедливый.

8

Около четырехсот тысяч фунтов стерлингов.

9

Четыре тысячи фунтов стерлингов.

10

Почти восемь миллионов фунтов стерлингов.

11

Иордан разделяет мнение, что это название происходит от слова слава, laus, gloria, которое очень употребительно в различных диалектах и в различных частях речи и которое служит окончанием для большинства знаменитых имен (de Originibus Sclavicis, ч. 1, стр. 40; ч. 4, стр. 101,102).

12

Десять тысяч фунтов золота.

13

У греков это национальное название получило странную форму несклоняемого слова Ros, которая послужила поводом для множества фантастических словопроизводств. Я с удовольствием и с выгодой пользовался диссертацией de Origine Russorum (Comment. Academ. Petropolitanae, tom VIII, стр. 388-436) Теофила Зигефрида Бэйера – ученого-немца, который посвятил свою жизнь и свои труды на службу России. Я также пользовался географическим трактатом д’Анвилля De I’Empire de Russie, son Origine et ses Accroissemens (Париж, 1772, in duodecimo.)

14

См. весь этот отрывок (dignum, говорит Бэйер, ut aureis in tabu I is figatur) в Annales Bertiniani Francorum (in Script. Ital. Muratori, tom II, часть 1, стр. 525), A. D. 839, за двадцать два года до эры Рюрика. В десятом столетии Лиутпранд (Hist., кн. 5, гл. 6) говорил о русских и о норманнах как об одних и тех же Aquilonares homines, отличавшихся красным цветом лица. (Сведения о ранней истории Рюрика разбросаны у различных писателей; они разъяснят нам то, что неясно в изложении Гиббона. Живший в южной Ютландии принц Гарольд был изгнан в 814 году из своей родины и нашел убежище в Германии. Сын и преемник Карла Великого Людовик I принял его под свое покровительство и после того, как он принял в 826 году в Ингельгейме крещение, дал ему в Фрисландии провинцию Рустринген в качестве подчиненного империи ленного владения. Эта провинция сделалась колыбелью морских разбойников. В 850 году племянник этого Гарольда, или, как иные утверждают, его брат Рюрик, став во главе значительных морских сил, стал опустошать приморские провинции Франции, и Лотар склонил его к отступлению, прибавив Дюрштадт к находившейся под его властью провинции. В следующем году Рюрик вошел в устье Темзы с 350 кораблями и ограбил Кентербери и Лондон, но был разбит, и его армия была почти совершенно уничтожена Этельвульфом при Оклее, в Суррейской провинции. Некоторые из этих фактов можно найти у Муратори (Ann. d'ltal. XI. 118,277), который ссылается на Эрмольда Нигелла, кн. IV, на Саксона Грамматика, Hist. Dan., кн. IX и на три Annales Francorum, Bertiniani, Metenses и Fuldenses. Касательно остальных фактов, см. Саксон. Хрон. (стр. 348, изд. Bohn), Крузе (Uebersicht der Geschichte, Tab. XIII) и Лаппенберга (Hist, of Anglo-Sax. Kings, II, стр. 22), для которого служили авторитетами Prudentius Trecensis и Rudolfus Fuldensis. Последняя неудачная экспедиция Рюрика, по-видимому, отняла у него охоту снова нападать на Англию. Но не подлежит никакому сомнению, что по прошествии десяти лет, проведенных в собирании новых военных сил или в менее важных военных предприятиях, он сделался героем русской истории. – Издат.

15

Мои сведения об этих летописях заимствованы из Histoire de Russie par Levesque. Первый, и лучший из этих древних летописцев, Нестор, был киевский монах, умерший в начале двенадцатого столетия; но его Хроника была мало известна до тех пор, пока не была издана в 1767 году в Петербурге in quarto. Levesque, Hist, de Russie. tom I, стр. 16. Coxe’s Travels, ч. II, стр. 184.

(Шлецер перевел Летопись Нестора и снабдил ее примечаниями; его труд есть тот источник, из которого впредь следует черпать сведения об истории севера. В 1809 году уже были изданы четыре тома этого перевода; весь перевод будет состоять из двенадцати томов. Первый из них посвящен введению к древней истории России, второй содержит древнюю историю России, или описание дорюриковских времен и царствование этого государя, в третьем изложена история Олега, а в четвертом – Игоря. Член Императорской Академии Русских Древностей Эверс в диссертации, изданной в Риге в 1808 году, старался доказать, что основатели русской империи пришли с юга и принадлежали к туркменскому племени, хазарам. Сын комментатора Несторовой летописи, Христиан Шлецер, отвечал почти на все эти возражения. Coup d’oeil sur I’etat de la Litterature ancienne et de I’Histoire en Allemagne par Ch. Villers, стр. 95 и сл. – Гизо.)

Чеофил Зиг. Бэйер de Varagis (это название, как видно, пишется различно) in Comment. Academ. Petropolitanae, том IV. 275 – 311. (Балтийских Varoegr (их название есть, по всему вероятию, извращение слов Faroegr, farers, или странников; см. примечание о лангобардских Faras, в томе V, стр. 131) не следует смешивать с константинопольскими Varangi. – Издат.

16

По словам Левека (Hist, de Russie, том I, стр. 60), высокомерная поговорка: «Кто против Бога и великого Новгорода?» – существовала во времена, предшествовавшие царствованию Рюрика. В своей истории он нередко превозносит эту республику, существование которой прекратилось A. D. 1475 (том II, стр. 252-266). Адам Олеарий, который был очень наблюдательным путешественником, описал (в 1635 году) остатки Новгорода и как морской, так и сухопутный путь, по которому ехали голштинские послы (том I, стр. 123-129).

17

Нередко состоявший из конины.

18

Высокомерное название, заимствованное от персов.

19

Говорит правнук Карла Великого.

20

Этим названием всего более оскорблялось тщеславие греков.

21

Как их тогда называли. — Авт.

22

Так католики осмеливались называть сарацинов. — Авт.

23

Я употребляю новейшее название этого острова. — Авт.

24

Храбрый лев.

25

См. подлинное жизнеописание Урбана II, составленное Пандульфом Пизанским и Бернардом Гвидо у Муратори, Rer. Ital. Script., том III, часть I, стр. 352, 353. (Непродолжительное занятие папского престола Виктором III и беспечный характер этого папы на время ослабили пыл народного увлечения. Непосредственный преемник Виктора III Урбан II унаследовал предприимчивость Григория и с энергией преследовал те же цели, к которым стремился Григорий. Из всех подробностей дела видно, что Петр Пустынник служил для папы орудием и был отправлен в Палестину нарочно для того, чтобы возвратиться оттуда аккредитованным поверенным иерусалимского патриарха и затем обратиться ко всем европейским монархам с просьбами о защите и помощи. Иначе никому не известный пилигрим не мог бы говорить от имени патриарха и не был бы так скоро уполномочен проповедовать священную войну среди западных народов. Этим путем мы в состоянии разоблачить тайные интриги, которые велись с целью остановить естественное развитие светской цивилизации. – Издат.

26

Гвиберт, который сам был француз, превозносил благочестие и мужество французской нации, которая была главной виновницей Крестовых походов и подавала в этом деле пример: Gens nobilis, prudens, bellicosa, dapsilis et nitida… Quos enim Britones, Anglos, Ligures, si bonis eos moribus videamus, non illico Francos homines appellemus (стр. 478)? Впрочем, он сознается, что живость французов переходит в дерзость при обхождении с иностранцами (стр. 483) и в пустую болтливость (стр. 502).

27

На этом соборе обнаружилась хитрая осмотрительность, с которой Урбан стремился к достижению своей тайной цели. Этот собор был официально созван для иной цели (Wilken, 1, стр. 50). В его созвании император Алексей не имел никакого интереса и никогда не прислал бы по собственному почину представителей в собрание еретиков, с которыми его подданные не состояли в церковном общении. Из его дальнейшего образа действий видно, что для него были неприятными союзниками те энтузиасты, которых так растрогали его послы, бывшие в этом случае папским орудием. Послы от восточной империи могли появиться в Пьяченце только вследствие настояний Урбана; им, вероятно, были даны тайные инструкции, как следует действовать в интересах папы. – Издат.

28

Иоанн Тилпин, или Турпин, был архиепископом Реймским. A. D. 773. После 1000 года этот роман был написан от его имени одним монахом, жившим на границе между Францией и Испанией, и таково было в то время понятие о достоинствах духовенства, что он сам называет себя лицом духовного звания, любившим сражаться и выпить! Однако эта наполненная вымыслами книга была признана папой Каликстом II (A. D. 1122) за неподдельную, и на нее с уважением ссылается аббат Сюгер в обширной хронике Сен-Дени (Fabric. Bibliot. Latin, medii Aevi, edit. Mansi, том IV, стр. 161).

29

Золотая монета.

30

Можно ли верить такому безрассудству? — Авт.

31

Я краснею от сопоставления таких несовместных понятий. — Авт.

32

С этой добродетелью древние были мало знакомы. — Авт.

33

Это был, как полагают, Роберт Парижский. — Авт.

34

Около двух с половиной английских миль.

35

Волшебную роща.

36

Как полагает Монтескье.

37

По-арабски rais.

38

Амальрик.

39

Так называли себя оба противника.