I

title: <b>Купить книгу "Сыновья":</b> feed_id: 5296 pattern_id: 2266 book_author: Хамадан Ал. + Бак Перл book_name: Сыновья

Ван Лун умирал. Он умирал в своем маленьком и темном старом доме среди полей, в комнате, где он спал еще юношей, на той самой кровати, где провел брачную ночь. Эта комната была меньше любой из кухонь в большом городском доме, тоже принадлежавшем ему, где жили теперь его сыновья и внуки. Но смерти нельзя избежать, и он был доволен, что умирает здесь, на своей земле, в старом доме своих предков, на кровати с синим ситцевым пологом, в комнате, где стоят грубый некрашеный стол и скамейки.

Ван Лун знал, что пришло его время, и, глядя на сыновей, стоявших возле его постели, понимал, что они ждут его смерти и что час его настал. Они позвали лучших врачей из города, и те пришли с иглами и лекарственными травами, долго щупали его пульс и смотрели язык, а потом собрали свои лекарства и, уходя, сказали:

— Он умирает от старости, никто не может избежать предназначенной ему смерти.

Ван Лун слышал, как шептались оба его сына, которые должны были оставаться при нем в этом старом доме до самой его смерти, — они думали, что отец забылся сном, но он слышал, как один торжественно сказал другому:

— Нужно послать на Юг за третьим сыном, нашим младшим братом.

И средний сын отвечал:

— Да, нужно послать немедля; кто знает, где он скитается под командой своего генерала.

И услышав это, Ван Лун понял, что они готовятся к его похоронам.

Рядом с кроватью стоял гроб, который сыновья купили и поставили здесь ему в утешение. Гроб был большой, выдолбленный из цельного ствола железного дерева; он загораживал всю комнату, и те, кто входил и выходил, должны были жаться к стенке, обходя его кругом. Гроб стоил около шестисот серебряных монет, но даже средний сын не жалел о таком расходе, хотя не любил выпускать деньги из рук и редко тратил столько же, сколько получал. Нет, сыновьям не жаль было серебра, потому что Ван Лун радовался красивому гробу и время от времени, когда чувствовал себя в силах, протягивал ослабевшую желтую руку и ощупывал полированное черное дерево. Внутри этого гроба был второй гроб, выструганный до гладкости желтого атласа, — один входил в другой, как душа человека входит в тело. Такому гробу всякий был бы рад.

Несмотря на все это, Ван Луну было не так легко умирать, как его дряхлому отцу. Правда, душа его не раз была готова отправиться в путь, но каждый раз его еще крепкое тело возмущалось, что душа покидает его, и тогда между телом и душой начиналась борьба. Ван Лун пугался этого раздора. Душа его всегда была слабее тела; в свое время он был человек крепкий и здоровый, нелегко ему было расставаться со своим телом, чувствуя, что душа ускользает от него; он пугался и кричал хриплым, прерывающимся голосом, без слов, как кричат дети.

Как только он вскрикивал, его молодая наложница Цветок Груши, сидевшая возле него и день и ночь, начинала гладить его дряхлую руку своей нежной рукой, и оба сына бросались к нему и, утешая его, рассказывали о том, какие они ему устроят похороны. Снова и снова они повторяли рассказ о том, что собирались для него сделать. Старший сын, крупный, одетый в шелка мужчина, наклонялся над маленьким, высохшим телом умирающего старика и кричал ему на ухо:

— Процессия растянется больше чем на милю, и все мы пойдем за твоим гробом, и твои жены, как подобает, будут плакать, провожая тебя, и твои сыновья и внуки, в белых траурных одеждах из посконного холста, и соседи-крестьяне, и все твои арендаторы пойдут за твоим гробом! И носилки для твоей души понесут впереди, а на них поставят твой портрет, который мы заказали живописцу, а за носилками понесут твой красивый большой гроб, и ты будешь лежать в нем, словно император, в новой одежде, которая уже готова и дожидается тебя; и уже взяты напрокат шитые золотом красные покрывала, — ими покроют твой гроб, когда понесут его по городским улицам, все напоказ!

Так он кричал, пока у него не перехватывало дыхание и лицо не наливалось кровью, потому что он был человек тучный, а когда он выпрямлялся, переводя дух, рассказ продолжал средний сын Ван Луна. Это был хитрый маленький человек с желтым лицом, и говорил он в нос, пронзительным тонким голосом:

— Придут и священники, которые с пением будут провожать твою душу в рай, придут и наемные плакальщики и носильщики в желтых с красным одеждах и понесут все, что может понадобиться тебе, когда ты станешь тенью. Мы заказали два дома из тростника и бумаги, они стоят пока в большом зале; один дом такой, как этот, а другой — как наш городской дом; в нем есть всякая домашняя утварь, слуги и рабы, носилки и лошадь и все, что может тебе понадобиться. Они так хорошо сделаны из разноцветной бумаги, что я готов поклясться: не будет тени богаче твоей, когда мы сожжем эти дома на могиле и отправим их вслед за тобой, — и все эти вещи понесут за гробом, напоказ всему городу. Мы молимся только, чтобы для похорон выдался ясный день!

Старик обрадовался и, задыхаясь, шепнул:

— Пожалуй, на похороны придет весь город…

— Еще бы, разумеется весь! — громко воскликнул старший сын и сделал широкий жест своей большой и мягкой белой рукой.

— По обеим сторонам улицы соберутся толпы народа, смотреть на похороны, потому что таких похорон не бывало давно, нет — какое там! — не бывало с тех самых пор, как большой дом Хуанов пришел в упадок!

Ван Лун облегченно вздохнул и так утешился, что на этот раз забыл о смерти и тут же уснул легким и чутким сном.

Но даже и это утешение не могло длиться вечно, и настал час на рассвете шестого дня, когда предсмертные муки старика пришли к концу. Оба сына устали дожидаться этого часа, потому что с юных лет отвыкли от лишений и не жили в этом неудобном и тесном доме: утомленные долгими муками отца, они легли спать на маленьком внутреннем дворе, который был выстроен их отцом много лет тому назад, в те дни, когда он был во цвете лет и взял свою первую наложницу Лотос. В начале ночи, уходя отдыхать, они велели Цветку Груши позвать их, если у отца вдруг начнется агония. На постели, которая когда-то казалась Ван Луну такой красивой и где он так страстно предавался любви, теперь улегся его старший сын, жалуясь, что кровать жестка и шатается от ветхости и что в комнате темно и душно, несмотря на весеннюю пору. Но улегшись, он уснул крепким сном, и прерывистый громкий храп вырывался из его жирного горла. А средний сын лег на коротком бамбуковом ложе у стены и уснул легким сном, тихо, как спят кошки.

Но Цветок Груши не спала совсем. Она просидела всю ночь, по своему обыкновению тихо и неподвижно, на маленьком бамбуковом стуле, таком низком, что когда она сидела возле кровати, лицо ее было близко к лицу старика, и держала его иссохшую, дряхлую руку в своих нежных ладонях. По возрасту она годилась в дочери Ван Луну и все же не казалась молодой, потому что у нее было терпеливое выражение лица и все, что она делала, она делала размеренно и как нельзя более терпеливо, что несвойственно молодости. Так она сидела возле старика, который был добр к ней, словно отец, добрее всех других, кого она знала, — и не плакала. Не отрываясь, час за часом смотрела она на лицо умирающего, когда он спал тихим сном — тихим и почти таким же глубоким, как смерть.

Неожиданно, в тот ранний час перед рассветом, когда тьма становится всего чернее, Ван Лун открыл глаза и почувствовал такую слабость, словно душа уже покинула его тело. Он скосил немного глаза и увидел, что Цветок Груши сидит возле него. Он был так слаб, что испугался этой слабости и сказал прерывающимся шопотом, с трудом переводя дыхание:

— Дитя, это смерть?

Она успокаивала его, повторяя снова и снова, своим обыкновенным голосом:

— Нет, нет, господин, тебе лучше, ты не умираешь!

— Ты… так думаешь? — прошептал он снова, успокоенный ее ровным, как всегда, голосом, и остановил потускневший взгляд на ее лице.

Тогда Цветок Груши поняла, что должно произойти, сердце ее забилось сильно и быстро, она встала и, склонившись над ним, сказала все тем же мягким и ровным голосом:

— Разве я когда-нибудь обманывала тебя, господин? Смотри, я держу твою руку, и она теплая и сильная, тебе с каждой минутой становится лучше! Тебе хорошо, господин! Тебе нечего бояться, — не бойся же, тебе лучше, гораздо лучше!

Она успокаивала его, повторяя снова и снова, что ему лучше, и крепко сжимала его руку своими теплыми руками, и он лежал, улыбаясь ей, а глаза его становились все мутнее и неподвижнее, губы холодели, и слух напрягался, ловя звуки ее ровного голоса. Когда она увидела, что наступила его последняя минута, она наклонилась ближе к нему и сказала ясно и громко:

— Тебе лучше, гораздо лучше! Это не смерть, господин мой, нет, это не смерть!

Так она утешала умирающего, и, отзываясь на ее голос, сердце его вздрогнуло в последний раз — и остановилось. Но смерть его не была спокойной. Нет, хотя он умер утешенным, но в ту минуту, когда его душа расставалась с телом, оно взметнулось, словно в припадке ярости, руки и ноги раскинулись с такой силой, что костлявая дряхлая рука взлетела вверх и ударила наклонившуюся к нему Цветок Груши. Рука ударила ее по лицу, и так больно, что она закрылась рукой и прошептала:

— В первый раз ты ударил меня, господин!

Но он не ответил. Тогда она опустила глаза и увидела, что он лежит весь разметавшись, и в то время, как она смотрела на него, он испустил последний прерывистый вздох и затих. Она выпрямила его дряхлые руки и ноги, дотрагиваясь до них легко и осторожно, и поправила одеяло, покрывавшее его. Тонкими пальцами она закрыла остановившиеся глаза, которые больше не могли ее видеть, и с минуту смотрела на улыбку, не сходившую с его лица с тех пор, как она сказала ему, что он не умрет.

Она сделала все, что нужно, и понимала, что теперь должна пойти и позвать сыновей. Но она снова села на низкий стул. Она понимала, что должна пойти и позвать сыновей. Но она взяла руку, которая ее ударила, прижалась к ней головой и, пользуясь тем, что она одна в комнате, беззвучно заплакала скупыми слезами. Сердце у нее было странное, печальное по самой своей природе, и плачем она не могла облегчить его, потому что слезы не приносили ей успокоения. Так она просидела недолго, потом поднялась и пошла будить обоих братьев, говоря им:

— Вам незачем спешить, он уже умер!

Но они откликнулись на ее зов и поспешно вышли к ней, — старший в шелковой нижней одежде, которая смялась на нем во время сна, со сбившимися волосами; оба они, не мешкая, отправились к отцу. Он лежал так, как уложила его Цветок Груши, и оба сына смотрели на него, словно до сих пор никогда его не видели, и теперь он внушал им страх. Потом старший сын спросил шопотом, словно в комнате был кто-то чужой:

— Легко он умирал или трудно?

И Цветок Груши ответила спокойно, как всегда:

— Он умер, сам не зная, что умирает.

Тогда второй сын сказал:

— Он словно спит и не похож на мертвого.

Некоторое время оба сына смотрели на умершего отца с каким-то неясным и смутным страхом, оттого, что он так беззащитно лежал перед ними, и Цветок Груши, угадав этот страх, кротко сказала:

— Для него еще многое нужно сделать.

Тогда они оба очнулись и были рады, что им снова напомнили о жизни; старший торопливо разгладил смятую одежду и, проведя рукой по лицу, хрипло сказал:

— Верно, верно: нам нужно позаботиться о похоронах, — и они заторопились прочь, довольные, что уходят из дома, где лежит их умерший отец.

II

Незадолго до смерти Ван Лун дал своим сыновьям наказ, чтобы гроб с его телом оставили в старом доме до тех пор, пока его не зароют в собственной земле. Но когда пришло время готовиться к похоронам, сыновья подумали, что очень трудно будет ходить так далеко из городского дома, и, вспомнив, что до погребения должно пройти сорок девять дней, решили, что не стоит слушаться отца, раз его уже нет в живых. И правда, во многих отношениях это было для них неудобно: священники из городского храма жаловались, что на отпевание нужно ходить так далеко, и даже люди, которые пришли обмыть и одеть тело Ван Луна, облачить его в шелковые погребальные одежды, положить в гроб и запечатать крышку гроба, требовали двойной платы и просили так много, что средний сын пришел в ужас.

Тогда братья переглянулись, стоя над гробом старика, и обоим пришла в голову одна и та же мысль: «Мертвый ничего больше не скажет». Они позвали арендаторов и велели перенести Ван Луна в городской дом, на те дворы, где он жил, а Цветок Груши, хотя и возражала против этого, не могла уговорить их. Когда она поняла, что слова ее не достигают цели, она сказала спокойно:

— Я думала, что мы с бедной дурочкой не вернемся больше в городской дом, но если господин наш возвращается, то и мы должны вернуться вместе с ним, — и она взяла с собой дурочку, старшую дочь Ван Луна, уже немолодую женщину, которая и в старости осталась все тем же неразумным ребенком, каким была всю свою жизнь, и пошла вместе с ней по проселочной дороге за гробом Ван Луна, а дурочка шла и смеялась оттого, что день был весенний, ясный и теплый и солнце светило ярко.

Так Цветок Груши снова вернулась во двор, где она жила при жизни Ван Луна: на этот двор он привел ее много лет назад, в тот день, когда, несмотря на старость, кровь его струилась быстро и легко и он чувствовал себя одиноким в большом доме. Теперь во дворе было тихо, со всех дверей большого дома сорвали красные бумажные квадраты в знак того, что смерть вошла в дом, и на большие ворота с улицы наклеили белую бумагу. Цветок Груши и день и ночь проводила возле покойного.

Однажды, когда она сидела возле гроба Ван Луна, к калитке дворика подошла служанка. — Лотос, первая наложница Ван Луна, прислала ее с известием, что придет поклониться своему покойному господину. Цветок Груши обязана была ответить ей вежливо, что она и сделала, хотя ненавидела Лотос, свою старую госпожу, и, поднявшись с места, стала дожидаться ее, передвигая взад и вперед свечу, горевшую возле гроба.

В первый раз Цветку Груши пришлось свидеться с Лотосом, в первый раз с того дня, когда Лотос рассердилась на Ван Луна, узнав, что он взял на свой двор девушку, которая с детства была ее рабыней, и приказала, чтобы Цветок Груши не показывалась ей больше на глаза. Она до сих пор так ревновала и сердилась, что притворялась, будто не знает, жива или нет Цветок Груши. По правде сказать, Лотос была любопытна, и теперь, когда Ван Лун умер, она оказала Кукушке — своей служанке:

— Что ж, если старик умер, нам с ней не из-за чего больше ссориться, — пойду посмотрю, на что она стала похожа.

Выбрав тот ранний час, когда священников еще не было у гроба, Лотос, опираясь на рабынь и сгорая от любопытства, вперевалку вышла со своего двора.

Она вошла в ту комнату, где Цветок Груши молилась, стоя у гроба, и приказала одной из рабынь зажечь перед гробом свечи и благовония, которые принесла с собой ради приличия. И пока рабыня это делала, Лотос не сводила глаз с Цветка Груши и жадно разглядывала — не изменилось ли ее лицо, не постарела ли она. Да, хотя Лотос надела траурные одежды и обулась в белые башмаки, — лицо ее не было печально, и она крикнула Цветку Груши:

— Ну, ты все та же бледная малютка, какой была прежде, и нисколько не изменилась! Не знаю, что он в тебе нашел? — И она утешалась тем, что Цветок Груши мала ростом и бесцветна и красота ее не бросается в глаза.

А Цветок Груши стояла возле гроба с поникшей головой и молчала, но такая ненависть наполнила ее сердце, что она испугалась сама себя и устыдилась при мысли, что она может быть такой злобной и так ненавидеть свою старую госпожу. Но дряхлый и рассеянный ум Лотоса не мог сосредоточиться даже на ненависти, и, насмотревшись досыта на Цветок Груши, она взглянула на гроб и пробормотала:

— Я готова поклясться, что его сыновья заплатили за это целую кучу серебра!

Она тяжело поднялась на ноги, подошла поближе к гробу и пощупала дерево, чтобы узнать ему цену.

Но Цветок Груши не могла вынести этого грубого прикосновения к тому, что она так нежно оберегала, и вскричала неожиданно и резко:

— Не тронь его! — и, стиснув маленькие руки на груди, закусила нижнюю губу.

Лотос засмеялась в ответ и крикнула:

— Как, ты все еще не унялась? — И презрительно смеясь, она села и стала смотреть, как горят, потрескивая, свечи; но скоро ей надоело и это, она встала, собираясь уходить. Повсюду заглядывая из любопытства, она увидела бедную дурочку, сидевшую в полосе солнечного света, и воскликнула:

— Как! Она все еще жива?

Тогда Цветок Груши вышла и стала рядом с дурочкой, сердце ее было до того полно ненависти, что она едва сдерживалась, а когда Лотос ушла, Цветок Груши взяла тряпку и долго вытирала гроб Вана Луна в том месте, до которого дотронулась Лотос, а потом дала дурочке сладкое печенье; та взяла его, радуясь неожиданному удовольствию, и ела, вскрикивая от восторга. А Цветок Груши долго смотрела на нее с грустью и наконец сказала, вздыхая:

— Только ты и осталась у меня от того, кто был добр ко мне и видел во мне не только рабыню.

Но дурочка только жевала печенье — она была глухонемая и не понимала, что ей говорят.

Так проходили для Цветка Груши дни перед похоронами; во дворах дни эти протекали в тишине, кроме тех часов, когда пели священники, потому что даже сыновья Ван Луна не приближались ко гробу, разве только для выполнения какого-нибудь обряда. В большом доме все были встревожены и боялись тех земных духов, которые есть у каждого покойника, а Ван Лун в свое время был крепкий и здоровый человек, и нечего было надеяться, что семь земных духов скоро его оставят. Так и случилось — дом, казалось, был полон неведомых звуков, и служанки жаловались, что по ночам в постели их обдает холодный ветер и шевелит им волосы, и кто-то злобно скребется под окном, и почему-то горшки выскальзывали из рук у кухарки, а рабыни роняли чашки, прислуживая за столом.

Слушая такую болтовню невежественных служанок, сыновья и их жены притворно улыбались, но и они тоже беспокоились, и когда Лотос услышала эти рассказы, она заметила:

— Он всегда был своенравный старик.

Но Кукушка сказала:

— Пусть покойник делает, что хочет, госпожа: не говори о нем худо, пока его не зароют в землю.

Одна Цветок Груши не боялась покойника и оставалась наедине с Ван Луном, так же как и при его жизни. Только завидев священников в желтых одеждах, она вставала и уходила в свою комнату и там сидела, прислушиваясь к их заунывному пению и мерному рокоту барабанов.

Один за другим освобождались семь земных духов умершего, и каждые семь дней главный священник говорил сыновьям Ван Луна: «Еще один дух оставил его». И каждый раз сыновья давали ему в награду серебро.

Так прошло семь раз по семи дней, и настал день похорон.

Весь город знал, какой день выбрал гадатель для похорон такого знатного человека, как Ван Лун, и в этот день в разгаре весны, когда по всему видно было, что лето уже близко, матери торопили за завтраком детей, чтобы не замешкаться и не пропустить всего, что можно было увидеть, и крестьяне в поле бросали пахоту, а продавцы в лавках и ученики ремесленников сговаривались, где выбрать место получше, чтобы увидеть проходящую мимо похоронную процессию. По всей округе знали Ван Луна, и каждому было известно, что прежде он был беден и обрабатывал землю, как все другие, а потом разбогател, стал основателем рода и оставил своим сыновьям богатство.

В этот день дом Ван Луна был полон шума и суеты, потому что нелегко отправить со двора такую большую процессию в полном порядке, и у старшего сына было столько дела, что он совсем сбился с ног, так как был глава дома и ему приходилось смотреть за всем: за множеством народа, за тем, чтобы каждый надел траур сообразно своему положению и чтобы наняты были носилки для женщин и детей. Как ни был он расстроен, он все же гордился своей ролью и тем, что люди то-и-дело бегали к нему и спрашивали, что делать в том или другом случае. Он волновался до того, что пот катился по лицу, словно в разгаре лета; в это время он случайно взглянул на спокойно стоявшего среднего брата, и это спокойствие так рассердило Вана Старшего, что он воскликнул:

— Ты все хлопоты предоставил мне, а сам не можешь даже присмотреть за тем, чтобы твоя жена и дети оделись как следует и вели себя прилично!

Ван Средний ответил вкрадчиво, но с тайной насмешкой:

— Зачем мне что-либо делать, если ты только тогда и доволен, когда все делаешь сам! Мы с женой хорошо знаем, как трудно угодить тебе и твоей супруге, а мы только и хотим угодить тебе!

Так, даже на похоронах Ван Луна, его сыновья ссорились между собой, но это было отчасти из-за того, что оба они растерялись, так как младшего брата все еще не было, и каждый винил в этом другого: старший сын винил среднего в том, что он дал посланному мало денег на случай, если бы ему пришлось в своих поисках заехать далеко, а средний сын винил старшего в том, что он задержал посланного на день или два.

Только один человек во всем доме был спокоен в этот день, и это была Цветок Груши. В своих траурных одеждах из белого посконного холста, которые, как подобало, немногим отличались от тех, какие надела Лотос, она спокойно сидела, охраняя Ван Луна. Она оделась заранее, одела и дурочку в траур, хотя бедняжка не понимала, зачем это делается, и беспрестанно смеялась, — непривычная одежда беспокоила ее, и она старалась сорвать ее с себя. Но Цветок Груши дала ей печенья и красный лоскуток, которым та стала играть; так Цветок Груши успокоила ее.

Что касается Лотоса, то никогда она так не суетилась, как в этот день: она стала теперь такой грузной, что не могла влезть в носилки, которые ей предлагали, и, пытаясь сесть то в одни, то в другие, кричала, что ни одни не годятся, — неизвестно, почему нынче стали делать такие маленькие и узкие носилки, — плакала и выходила из себя, боясь, что ей не удастся участвовать в похоронах такого знатного человека, каким был ее покойный муж. Когда она увидела, что дурочку одели в траур, то сорвала на ней свой гнев и пожаловалась Вану Старшему:

— Как, и она тоже будет на похоронах?

И, недовольная этим, говорила, что в такой торжественный день дурочку следовало бы оставить дома.

Но Цветок Груши сказала спокойно и твердо:

— Нет, господин сказал, чтобы я никогда не покидала бедную дурочку, — так он завещал мне перед смертью. Я могу ее успокоить, она слушается меня, привыкла ко мне, и мы никому не помешаем.

Тогда Ван Старший махнул на это рукой, он и без того разрывался на части, — столько было дела, столько народа ждало начала похорон; и заметив его растерянность, носильщики не упустили случая и потребовали больше денег, чем следовало; люди, которые должны были нести гроб, жаловались, что он слишком тяжел и что до семейного кладбища слишком далеко, а арендаторы и городские зеваки заполнили все дворы и стояли без дела, глазея и дожидаясь, когда двинется процессия. Ко всему этому прибавилось и еще одно: жена Вана Старшего беспрестанно попрекала его и жаловалась, что все делается не так, как нужно, и среди такой сумятицы, обливаясь потом, бегал Ван Старший, как уже давно не приходилось ему бегать, и хотя он кричал до хрипоты, никто не обращал на него внимания.

Неизвестно, похоронили бы Ван Луна в этот день или нет, но вышло очень кстати, что с Юга неожиданно приехал Ван Младший. Он вошел в самую последнюю минуту, и все бросились смотреть, какой он стал, потому что он ушел из дома десять лет тому назад, и никто не видал его с того самого дня, когда Ван Лун взял к себе во двор Цветок Груши. Да, в тот день Ван Младший ушел вне себя от ярости и с тех пор не возвращался. Он ушел из дома своенравным и хмурым юношей высокого роста, с вечно сдвинутыми густыми бровями, и, уходя, ненавидел отца. Теперь он вернулся взрослым мужчиной; ростом он стал выше обоих братьев и так изменился, что если бы не черные, все так же нахмуренные брови и не сжатый гневно рот, никто его не узнал бы.

Он вошел в ворота большими шагами, одетый в военную форму, но это не была одежда простого солдата. Куртка и штаны были из хорошего темного сукна, на куртке блестели позолоченные пуговицы, а на кожаном поясе висел палаш. За ним шли четыре солдата с винтовками на плечах, все видные собою люди, кроме одного с заячьей губой, но и тот тоже был здоров и крепок телом не хуже других.

Когда они вошли в большие ворота, — вместо суматохи и шума настала тишина. Все обернулись, стараясь рассмотреть Вана Младшего, и замолчали, потому что он казался человеком суровым и привыкшим повелевать. Он прошел твердыми большими шагами сквозь толпу арендаторов, священников и зевак, которые теснились, стараясь его получше разглядеть, и громко спросил:

— Где мои братья?

Кто-то побежал сказать обоим братьям, что младший брат уже здесь, и они вышли навстречу, не зная, как принимать его: с уважением, как почетного гостя, или как младшего брата и беглеца. Но когда они увидели его в этой одежде и четырех солдат позади, неподвижно дожидавшихся его распоряжений, они сразу стали учтивы, — так учтивы, как были бы с посторонним. Они кланялись и тяжело вздыхали, удрученные скорбью. Тогда Ван Младший, как и подобало, низко поклонился своим братьям, оглянулся и спросил:

— Где мой отец?

Тогда братья повели его во внутренний двор, где Ван Лун лежал в гробу под красным, шитым золотом покрывалом, и Ван Младший приказал своим солдатам остаться во дворе и один вошел в комнату. Услышав стук кожаных башмаков по каменным плитам, Цветок Груши быстро взглянула на вошедшего, поспешно повернулась лицом к стене и все время простояла отвернувшись.

Но Ван Младший не подал и виду, что заметил ее или узнал, кто она такая. Он поклонился гробу и потребовал траурные одежды, которые были для него приготовлены, хотя, когда он надел их, они оказались короткими, потому что братья не думали, что он такого высокого роста. Тем не менее он облачился в них, зажег две новые свечи, купленные им, и велел подать свежие кушания, чтобы принести их в жертву перед гробом отца.

Когда все было готово, он трижды поклонился отцу до земли и воскликнул, как подобало: «Отец мой!» Но Цветок Груши упорно отворачивалась к стене и ни разу не посмотрела, что он делает.

Выполнив обряд, Ван Младший встал и сказал по своей привычке отрывисто и резко:

— Нужно начинать, если все готово!

И тогда — странное дело! — там, где было столько сумятицы и шума, где люди бегали взад и вперед и без толку кричали друг на друга, теперь были тишина и готовность повиноваться, ибо в самом присутствии Вана Младшего и его солдат была сила, и хотя носильщики снова начали жаловаться, но уже не грубили, как Вану Старшему, и голоса их звучали мягко и умоляюще, а речи были разумны.

Но и тут Ван Младший сдвинул свои брови и так посмотрел на носильщиков, что голоса их замерли, и когда он оказал: «Делайте свое дело и знайте, что в этом доме с вами поступят справедливо!» — они замолчали и пошли к носилкам, словно у солдат с ружьями была какая-то волшебная власть.

Каждый стал на свое место, и наконец большой гроб вынесли во двор, обвязали веревками, продели под веревки шесты, гибкие, как молодые деревья, и носильщики подставили плечи под эти шесты. Были там и носилки для духа Ван Луна, и на них положили: трубку, которую он курил в течение многих лет, одежду, которую он носил, и портрет, написанный нанятым во время болезни Ван Луна живописцем, потому что до тех пор с него не писали портрета. Правда, портрет не был похож на Ван Луна, а изображал какого-то мудрого старца, но художник сделал все, что мог: намалевал густые усы и брови и бесчисленные морщины, какие бывают у стариков.

Процессия двинулась в путь, и тут женщины подняли плач и стон, и громче всех рыдала Лотос. Она растрепала волосы и, держа в руках новый белый платок, прикладывала его то к одному, то к другому глазу и, громко всхлипывая, кричала:

— Ах, нет больше моей опоры, нет моего господина!

А вдоль улиц густой толпой теснился народ, стараясь разглядеть, как в последний раз понесут Ван Луна, и, видя Лотос, все одобрительно шептали:

— Она достойная женщина и оплакивает хорошего человека!

А некоторые удивлялись, что такая грузная и толстая женщина плачет так усердно и громко, и говорили: «Какой же он был богач, если раскормил ее до таких размеров!» И все завидовали богатству Ван Луна.

Что касается невесток Ван Луна, то каждая из них плакала сообразно своему нраву. Жена Вана Старшего плакала с достоинством и не больше, чем должно, время от времени поднося платок к глазам, — да ей и не подобало плакать так много, как плакала Лотос. Наложница ее мужа, хорошенькая, полная женщина, взятая им в дом не больше года тому назад, следила, когда заплачет ее госпожа, и плакала вместе с ней. А жена Вана Среднего, крестьянка, забывала, что нужно плакать, оттого, что в первый раз ее несли по городским улицам носильщики на плечах, глядела по сторонам на сотни мужчин, женщин и детей, теснившихся у стен и толпившихся в дворах домов, и ей вовсе не хотелось плакать, а когда она спохватывалась и закрывала глаза рукой, то смотрела украдкой сквозь пальцы и снова забывала о том, что нужно плакать.

Еще в старое время было сказано, что всех плачущих женщин можно разделить на три рода. Есть такие, которые возвышают голос и льют слезы, и про них можно сказать, что они рыдают; другие громко жалуются, но не проливают слез, и про них можно сказать, что они вопят, и есть такие, у которых слезы льются беззвучно, и это можно назвать плачем. Среди всех женщин, следовавших за гробом Ван Луна, среди его жен и жен его сыновей, и рабынь, и служанок, и наемных плакальщиц была только одна, которая плакала по-настоящему, и это была Цветок Груши. Она сидела в носилках, опустив занавеси, чтобы никто ее не видел, и плакала горько и беззвучно. Даже когда кончились торжественные похороны и Ван Луна опустили в могилу и засыпали землей, когда тростниковые дома и бумажные слуги превратились в пепел, а зажженные благовония дотлели и сыновья Ван Луна проделали установленные поклоны, а плакальщики проплакали, сколько полагается, и получили свою плату, когда все кончилось и земля высоким холмом поднялась над свежей могилой и уже никто не плакал, потому что все кончилось и плакать больше было незачем, — даже и тогда Цветок Груши продолжала молча лить слезы.

Возвращаться в городской дом она не хотела. Она вернулась в старый дом, и когда Ван Старший стал настаивать, чтобы и она жила вместе со всей семьей в городском доме, Цветок Груши покачала головой и ответила:

— Нет, здесь я прожила с ним дольше и была здесь счастлива, и он оставил мне это бедное дитя, чтобы я о ней заботилась. Она будет надоедать Первой Жене, если мы вернемся с вами, и меня Лотос тоже не любит, — лучше мы вдвоем останемся здесь, в старом доме моего господина. Тебе нечего о нас беспокоиться. Если мне что-нибудь понадобится, я попрошу у тебя, но мне нужно очень мало. Нам будет спокойнее жить со старым арендатором и его женой, и я выполню завет моего господина и буду заботиться о твоей сестре.

— Что ж, пусть будет так, если ты хочешь, — отвечал Ван Старший как бы нехотя.

Однако он был доволен, потому что жена его была против дурочки и говорила, что ее не годится держать во дворах, особенно там, где есть беременные женщины, и теперь, когда умер Ван Лун, Лотос и вправду стала бы придираться к ней, чего не смела делать при его жизни, и могли выйти нелады. И Ван Старший позволил Цветку Груши поступить по-своему, и она взяла дурочку за руку и повела ее в тот старый дом, где ходила за Ван Луном в его старости. Она поселилась там, заботилась о дурочке и не выходила никуда, разве только на могилу Ван Луна.

Да, с этого времени только она одна часто ходила к Ван Луну, потому что Лотос приходила на могилу мужа не чаще, чем требовалось приличиями, и старалась выбрать такие часы, чтобы люди могли видеть, как она выполняет свой долг. Но Цветок Груши ходила тайком, когда сердце у нее надрывалось от одиночества, выбирая такое время, чтобы никого не было поблизости, либо по ночам, когда все были дома и спали, или в те часы, когда все работали в поле. В такое время она брала дурочку и шла на могилу Ван Луна. Но она не плакала громко. Нет, она склоняла голову на могилу, и если плакала иногда, то не проронив ни звука, и только изредка шептала:

— О господин и отец мой, не было у меня другого отца, кроме тебя!

III

Хозяин земли умер и лежал в могиле, но забыть о нем было еще нельзя, потому что сыновья обязаны носить траур по отцу в течение трех лет. Старший сын Ван Луна, ставший теперь главой семьи, как нельзя более заботился о том, чтобы все делалось как следует и согласно приличиям, и когда был неуверен, так ли все идет, как нужно, спрашивал у жены. Ван Старший был крестьянским сыном и рос в деревне среди полей до того, как счастливый случай и собственный ум помогли его отцу разбогатеть и приобрести большой городской дом для всей семьи. И теперь, когда он приходил к жене тайно спрашивать совета, она отвечала холодно, словно презирая его за незнание, но все же отвечала ему толково, заботясь о том, чтобы ей не пришлось стыдиться за мужнину семью:

— Если табличка, где временно обитает его душа, повешена в большом зале, то нужно приготовить в чашах жертвенную пищу и поставить ее перед табличкой, а траур для всех нас нужно сделать так…

И она говорила ему, как и что следует делать, и Ван Старший слушал, а потом шел и распоряжался как будто от себя. Так для всех были приготовлены траурные одежды на второй срок траура, куплена материя и наняты портные. В течение ста дней сыновья должны носить белые башмаки, а потом им разрешалось надеть светло-серые или какого-нибудь другого неяркого цвета. Но шелковые одежды нельзя было носить ни сыновьям Ван Луна, ни их женам, пока не пройдут все три года и пока табличка, в которой упокоится на вечные времена душа Ван Луна, не будет надписана и поставлена на свое место между табличками его отца и деда.

Так распорядился Ван Старший, и по слову его были приготовлены траурные одежды для всех сыновей Ван Луна, их жен и детей. Теперь он старался говорить очень громко и властно, потому что стал главой дома и занимал по праву первое место в каждой комнате и везде, где ему приходилось сидеть вместе с братьями. Оба брата слушали его, и средний брат кривил свои тонкие губы, словно улыбаясь исподтишка оттого, что втайне он всегда чувствовал себя умнее старшего брата, — ведь это ему, среднему сыну, еще при жизни Ван Лун доверил управление землями, и он один знал, сколько у них арендаторов и каких доходов нужно ожидать с земли, а такое знание давало ему власть над братьями, по крайней мере так он думал про себя. А Ван Младший слушался приказаний старшего брата, как человек, который привык повиноваться, когда это нужно, но сердце у него не лежало к тому, что он делал, и видно было, что ему хотелось поскорее уехать отсюда.

Сказать по правде, каждый из трех братьев едва мог дождаться того часа, когда будут делить наследство, — а все они были согласны, что его следует разделить: у каждого была тайная цель, ради которой ему хотелось получить свою часть наследства; ни Ван Средний, ни Ван Младший не согласились бы оставить всю землю в руках старшего брата и быть от него в зависимости.

У каждого из братьев были свои желания: старшему брату хотелось знать, сколько он получит и хватит ли ему на хозяйство, на обеих жен, на множество детей и на тайные удовольствия, в которых он не мог себе отказать. Среднему брату не терпелось, потому что у него были большие хлебные лавки, а деньги он отдал в рост, и ему хотелось получить на руки свою долю наследства, чтобы свободно распоряжаться ей и нажить еще больше. Младший же брат был такой странный и молчаливый, что никто не знал, чего ему хочется, а по его мрачному лицу ни о чем нельзя было догадаться. Но он заметно тревожился, по крайней мере было видно, что ему не терпится уехать, а что он станет делать с наследством, — никто не знал и не осмеливался спросить. Он был младший из трех братьев, но все боялись его, и каждый из слуг вскакивал с места вдвое скорее на его зов, чем для кого-нибудь другого; меньше же всего слуги торопились на зов Вана Старшего, несмотря на его властный и громкий голос.

Ван Лун умирал последним из своего поколения, — так долго и крепко держался он за жизнь, — и из его родственников не осталось в живых никого, кроме двоюродного брата, мошенника из бродячих солдат, который находился неизвестно где: знали только, что он один из вожаков бродячей шайки не то солдат, не то грабителей, служивших то одному генералу, то другому, смотря по тому, кто больше заплатит, а то и никому, если можно было грабить без предводителя. Братья были очень рады тому, что не знали, где находится их родственник, а еще больше обрадовались бы, узнав о его смерти.

Но так как больше не было никого из старших в роде, то в силу обычного права они должны были пригласить какого-нибудь достойного человека из соседей, чтобы он разделил между ними наследство перед собранием почтенных и честных горожан. Как-то вечером, когда они совещались, кому поручить это дело, Ван Средний сказал:

— Всего достойней доверия и ближе к нашей семье, разумеется, хлеботорговец Лиу, у которого я жил в учениках и чья дочь стала твоей женой, старший брат! Попросим его разделить наше наследство, он считается человеком справедливым и достаточно богат, чтобы не завидовать нам.

Ван Старший втайне был недоволен, что эта мысль не ему первому пришла в голову, и ответил с важностью:

— Мне хотелось бы, чтобы ты поменьше торопился, брат мой, — я только что собирался сказать то же самое. Пусть будет так, пригласим отца моей жены, матери моих сыновей. А все-таки я сам хотел это сказать, а ты всегда спешишь и говоришь, не дождавшись своей очереди.

Старший брат с упреком смотрел на среднего, громко сопя и надув толстые губы, а Ван Средний поджал губы, словно сдерживая улыбку. Ван Старший поспешно отвел глаза в сторону и спросил младшего брата:

— А ты как думаешь, младший брат?

Но Ван Младший взглянул на него своим надменным и рассеянным взглядом и ответил:

— Не все ли мне равно? Делайте, как хотите, только поскорей.

Ван Старший поднялся с места, словно спеша как можно скорее приняться за дело, хотя теперь, дожив до зрелых лет, он только терялся от спешки и даже спотыкался на ходу, — стоило ему заторопиться.

Наконец дело было улажено, и купец Лиу дал свое согласие, потому что всегда уважал Ван Луна как человека умного и дальновидного. Из соседей братья пригласили тех, кого считали достаточно знатными для себя, а из горожан тех, кто был побогаче и занимал высокое положение, и в назначенный день все они собрались в большом зале в доме Ван Луна и заняли места соответственно своему званию и старшинству.

Купец Лиу попросил Вана Среднего дать отчет о земле и деньгах, подлежащих разделу, и тот встал и передал Вану Старшему бумагу, на которой все это было написано, а Ван Старший передал ее купцу Лиу. Сначала тот развернул бумагу, оседлал нос большими медными очками и пробормотал все цифры про себя, и все молча ждали, когда он кончит. Потом он снова прочел бумагу, уже вслух, так что все сидящие в большом зале узнали, что Ван Лун перед смертью владел многими акрами земли, а всего было больше восьмисот акров, а в тех местах редко кому приходилось слышать, чтобы столько земли принадлежало одному человеку или даже одной семье, и уж, верно, об этом не слыхивали с тех пор, как семья Хуанов пришла в упадок. Вану Среднему все это было известно, и он не выказал удивления, но остальные не могли скрыть своего изумления, сколько ни старались приличия ради сохранить спокойное и неподвижное выражение лица. Только Вану Младшему, казалось, было все равно, — он сидел, как всегда, словно отсутствуя душой, и нетерпеливо дожидался, когда все это кончится и можно будет уехать туда, куда стремилось его сердце.

Кроме земель, оставались два дома, принадлежавшие Ван Луну: деревенский дом, стоявший среди полей, и большой городской дом, купленный им у престарелого главы дома Хуанов, когда род Хуанов пришел в упадок и сыновья его рассеялись по лицу земли. А кроме домов и земель, были деньги, розданные взаймы, деньги, вложенные в хлебную торговлю, и мешки с деньгами, лежавшие в тайниках, и всех денег было на сумму вдвое меньшую стоимости земель.

Но прежде чем приступать к дележу наследства между братьями, следовало выплатить, что полагалось, арендаторам и торговцам, а главное — двум наложницам, которых взял Ван Лун в течение своей жизни: Лотосу, которая была взята им из чайного дома ради ее красоты и ради его любви к ней уже в зрелые годы, когда ему надоела крестьянка-жена, и Цветку Груши, которая была рабыней в его доме, когда он взял ее, чтобы она утешала его на старости лет. Ни та, ни другая не была настоящей женой, а наложницей, наложницу же нельзя упрекать строго, если она станет искать себе мужа, когда господин ее умер, а она еще не слишком стара. Все же братья знали, что если наложницы не захотят уйти из дому, то имеют право оставаться в нем до самой смерти, и их нужно кормить и одевать. Правда, Лотос не могла уйти к другому мужу; будучи такой толстой и старой, она с радостью осталась бы на своем дворе. И когда купец Лиу вызвал ее, она поднялась с места возле дверей и, опираясь на двух рабынь, вытерла глаза рукавом и сказала самым жалобным голосом:

— Ах, кормилец мой умер, как могу я думать о ком-нибудь другом, и куда мне деваться? Я уже стара, и мне так мало нужно: пища, одежда да немного вина и табаку, чтоб утешить меня в горе, а сыновья моего господина щедры!

Купец Лиу посмотрел на нее ласково: он был такой хороший человек, что и всех других считал хорошими, он забыл, кто она такая и видел ли он ее раньше, — помнил только, что она жена почтенного человека, и сказал с уважением:

— Ты говоришь хорошо, так и следует: покойный был добрый хозяин, и это я слышу ото всех. Что ж, я решу так: тебе будут давать двадцать серебряных монет в месяц, а жить ты можешь попрежнему на своем дворе; у тебя будут служанки и рабыни, тебя будут кормить, а сверх того давать ежегодно несколько штук материи.

Лотос старалась не пропустить ни слова и, услышав это, начала переводить глаза с одного брата на другого и, умоляюще стиснув руки, пронзительно завопила:

— Только двадцать? Как, только двадцать? Да этого мне не хватит на еду; у меня такой плохой аппетит, я не могу есть простую и грубую пищу!

Старый купец снял очки, посмотрел на нее с изумлением и сказал строго:

— Двадцать монет в месяц имеет далеко не каждая семья, и даже половины было бы довольно для многих семей, вовсе не бедных, когда глава семьи умер!

Тут Лотос заплакала уже непритворно, она плакала о Ван Луне и кричала:

— Зачем ты меня покинул, господин мой! Все меня бросили, а ты далеко и не можешь помочь мне!

Жена Вана Старшего стояла позади занавеса, а теперь отдернула его и знаками старалась показать мужу, как неприлично такое поведение перед лицом всех этих почтенных людей, и была в таком беспокойстве, что Ван Старший вертелся на стуле, делая вид, что не замечает жены, но в конце концов он вынужден был заметить, встал и завопил громко, стараясь перекричать Лотос:

— Господин, прибавь ей еще, только бы она не мешала нам!

Но Ван Средний не мог этого вынести, он встал и крикнул:

— Если давать больше, то пусть старший брат дает из своей доли. Это правильное решение: двадцати монет довольно, и даже больше чем довольно, все равно она их проиграет!

Он потому сказал это, что Лотос на старости лет пристрастилась к игре в кости и играла все время, когда не спала и не ела. Но жена Вана Старшего пришла в негодование и усиленно делала знаки мужу, чтобы он отказался платить, громко шепча:

— Нет, нет, вдовью часть следует выделить до раздела наследства! Почему мы должны больше о ней заботиться, чем другие?!

Поднялась суматоха, и миролюбивый старик-купец в смущении переводил глаза с одного на другого. Лотос ни на минуту не переставала вопить, и все мужчины растерялись от такого воя. Так продолжалось бы без конца, но тут Ван Младший возмутился и, неожиданно поднявшись с места, топнул тяжелым кожаным башмаком по черепичному полу и крикнул:

— Я прибавлю ей! Какая-нибудь горсть серебра ничего не значит. Мне надоело это слушать!

Это был хороший выход из положения, и жена Вана Старшего сказала:

— Ему это можно, он одинокий человек. Ему не нужно думать о сыновьях, как нам.

А Ван Средний улыбнулся, пожав плечами, словно говоря: «Что ж, не мое дело, если человек не умеет постоять за свое добро».

Но старый купец был очень рад и со вздохом достал платок и утерся, потому что дома у него жилось мирно, и он не привык к таким женщинам, как Лотос. Что касается Лотоса, то она, может быть, пошумела бы и еще, если бы не младший сын Ван Луна, который смотрел так грозно, что она решила замолчать. Она сразу замолчала и села на свое место, очень довольная собой, и хотя старалась горестно поджимать губы, но скоро забыла об этом, принялась разглядывать в упор всех мужчин и то-и-дело брала с подноса, который держала перед ней рабыня, арбузные семечки и грызла их крепкими, белыми и здоровыми, несмотря на старость, зубами. Она нисколько не стеснялась.

Так решена была судьба Лотоса. Тогда старый купец оглянулся и спросил:

— А где же вторая наложница? Я вижу, имя ее стоит здесь.

Он говорил о Цветке Груши, но никто из них не позаботился посмотреть, здесь ли она, и теперь все оглядывали большую залу, потом послали рабынь на женские дворы, но нигде в доме ее не оказалось. Тут Ван Старший вспомнил, что он совсем забыл позвать ее, и спешно послал за ней. Они дожидались ее около часа, пили в ожидании чай, прохаживались по зале, и наконец она пришла вместе со служанкой и остановилась в дверях зала. Но когда она заглянула внутрь и увидела мужчин, она не переступила порог, а, заметив среди них Вана Младшего, снова вышла во двор, и старому купцу пришлось самому итти к ней. Он посмотрел на нее ласково, но не прямо в лицо, чтобы смутить ее, и увидел, что она еще совсем молодая женщина, бледная и красивая, и сказал:

— Ты так еще молода, и никто тебя не осудит за то, что жизнь твоя еще не кончена; найдется и серебро, чтобы дать тебе хорошее приданое, — ты можешь вернуться домой и выйти за хорошего человека, делай, как знаешь.

Но ее такие речи застали врасплох, она не поняла их и, думая, что ее хотят куда-нибудь отослать, заговорила дрожащим и слабым от страха голосом:

— О господин, у меня нет дома, нет никого, кроме дурочки, дочери моего покойного господина, он оставил ее мне, и нам с ней некуда итти! Я думала, что нам можно жить в старом доме, а едим мы очень мало и носим только ситцевые одежды, шелковых я теперь никогда не надену, потому что господин мой умер, не надену до самой смерти, и мы никому в большом доме мешать не станем!

Старый купец вернулся назад и в изумлении спросил старшего брата:

— Кто эта дурочка, о которой она говорит?

И Ван Старший ответил с запинкой:

— Это наша сестра; бедняжка с детства не в своем уме, а отец мой и мать не морили ее голодом и не били, как делают другие с такими детьми, чтобы они поскорее умерли, и она жива и до сего дня. Отец мой приказал этой женщине заботиться о дурочке, и если она не выйдет замуж, дадим ей серебра и пусть живет, как ей хочется; она очень кроткого нрава и в самом деле никому не помешает.

И Лотос отозвалась неожиданно:

— Да, только не нужно давать ей много, потому что она привыкла к самой грубой пище и ситцевой одежде и всегда была рабыней в этом доме, пока мой господин не одурел на старости лет из-за ее белого личика, и уж, конечно, она сама приманила его, а что касается дурочки, то чем скорее она умрет, тем лучше.

Так говорила Лотос, и, услышав ее речь, Ван Младший посмотрел на нее таким яростным взглядом, что она запнулась и отвернулась в сторону, чтобы не видеть его черных глаз, и тогда он крикнул:

— Нужно и этой дать столько же, сколько старухе, — я прибавлю ей!

Но Лотос упрямилась и, не смея говорить громко, бормотала:

— Не годится старшей и младшей давать поровну, и к тому же она была моей рабыней!

Так она бормотала и, казалось, была готова завопить попрежнему, и, видя это, старый купец поспешил сказать:

— Верно, верно, и я приговариваю двадцать пять серебряных монет старшей женщине и двадцать младшей.

И он вышел к Цветку Груши и сказал ей:

— Возвращайся домой и будь спокойна; ты можешь делать, что хочешь, и каждый месяц будешь получать двадцать серебряных монет в свое распоряжение.

Тогда Цветок Груши поблагодарила его вежливо и от всего сердца, и бледные губы ее затрепетали; она вся дрожала, потому что до сих пор не знала, как с ней поступят, и теперь было облегчением узнать, что она может жить, как жила до сих пор, и не тревожиться.

Когда выделили вдовью долю, остальное было уже нетрудно, и старый купец продолжал свое дело, готовясь разделить земли, дома и серебро на четыре равные части и две из них отдать Вану Старшему как главе дома, одну Вану Среднему и одну Вану Младшему, когда младший сын неожиданно заговорил:

— Не нужно мне ни домов, ни земель! Земля опротивела мне еще с детства, когда отец хотел сделать меня пахарем! Я не женат, что мне делать с домом? Отдайте мне мою долю серебром, братья мои, а если я должен получить дом и землю, то купите их у меня и заплатите мне серебром.

Оба старших брата были поражены, услышав такие слова: где же слыхано, чтобы человек хотел получить все наследство серебром, которое так легко уплывает из рук, не оставляя следа, и отказывался от дома и земли, которые навеки останутся у него во владении? Старшей брат сказал с важностью:

— Однако, брат мой, ни один достойный человек на свете не останется всю жизнь неженатым: раньше или позже мы найдем тебе жену, — ее должен был найти тебе отец, но он умер, — а тогда тебе понадобятся и дом и земля.

А средний брат сказал напрямик:

— Что хочешь делай со своей землей, но мы ее у тебя не купим, потому что во многих семьях из-за этого бывает беда: кто-нибудь из наследников возьмет свою долю серебром и истратит его, а потом приходит и жалуется, что у него отняли земли и наследство; серебра уже нет, и нет никаких доказательств, что оно было, кроме бумаги, которую может написать кто угодно, а то и одних слов, слова же — не доказательство. И если не потребует земли сам наследник, то потребуют его сыновья или внуки, и не одно поколение будет в раздоре. По-моему, землю следует разделить. Если хочешь, я буду управлять твоими землями и каждый год посылать тебе доходы, но выдать всю твою долю наследства серебром нельзя.

Все дивились его мудрым словам, и хотя Ван Младший все повторял: «Я не хочу ни дома, ни земли» — никто уже не обращал на него внимания, только старый купец спросил с любопытством:

— На что тебе столько серебра?

И тот ответил грубым голосом:

— У меня есть свое дело.

Но никто не понял, что он хочет сказать, и вскоре старый купец постановил, что серебро и деньги должны быть разделены, а если младший сын отказывается от доли в этом превосходном городском доме, то пусть возьмет хоть старый деревенский дом, который, правда, стоит немного, потому что сложен из глины, вырытой со своих полей, и постройка его обошлась недорого. Он постановил, кроме того, чтобы старшие братья держали наготове деньги для свадьбы Вана Младшего, так как после смерти отца эта обязанность переходила к братьям.

Ван Младший сидел молча и слушал. Когда все было решено сообща и разделено по справедливости и согласно закону, сыновья Ван Луна устроили пир для тех, кто присутствовал при разделе, но сами не стали пировать и не надели шелковых одежд, потому что не пришло еще время снимать траур.

Так разделили поля, на которых Ван Лун провел всю свою жизнь, и земля принадлежала теперь не ему, а его сыновьям, кроме того клочка, где он лежал, и это было все, что ему осталось. В этом тайнике истлевающий прах смешивался с глубинами земли; сыновья могли распоряжаться как хотели поверхностью земли, а хозяин был зарыт глубоко под землей, — там она принадлежала ему, и никто не мог отнять его доли.

IV

Ван Младший с трудом дождался раздела наследства, и как только с этим было покончено, он начал собираться со своими четырьмя спутниками, готовясь к отъезду в те места, откуда приехал. Увидев такую поспешность, Ван Старший удивился и спросил:

— Как, разве ты не станешь ждать, пока истекут три года траура по отцу, и не отложишь до тех пор все твои дела?

— Разве я могу ждать три года? — возразил младший брат с горячностью, обращая к нему грозные и ненасытные глаза. — Когда я уеду из этого дома, никто не будет знать, что я делаю, а если кто и узнает, — кого это опечалит?

Ван Старший с любопытством посмотрел на брата и сказал с мимолетным удивлением:

— Куда ты так спешишь?

Тогда Ван Младший, который привязывал меч к кожаному поясу, остановился на минуту и взглянул на старшего брата: перед ним стоял высокого роста обрюзгший мужчина, с широким, оплывшим от жира лицом, толстыми, выпяченными губами, дряблым и белым телом; пальцы он держал растопырив, и руки у него были мягкие и жирные, как у женщины, ногти длинные и чистые, а ладони розовые, мягкие и пухлые. Увидев все это, Ван Младший отвел глаза в сторону и сказал презрительно:

— Если я и скажу тебе, ты не поймешь. Довольно тебе знать, что мне нужно вернуться как можно скорей, потому что люди ждут меня, чтобы итти за мной. Довольно тебе знать, что есть люди, готовые выполнять мои приказания.

— А тебе хорошо платят за это? — спросил в удивлении Ван Старший, не замечая, что брат говорит с ним презрительно, так как считал себя человеком, достойным уважения.

— Иногда платят, а иногда нет, — отвечал Ван Младший.

Но Ван Старший не мог себе представить, как можно было что-нибудь делать, не получая за это платы, и продолжал:

— Странное это дело, если оно не приносит дохода. Будь я под началом генерала, который мне не платит, я перешел бы к другому, если бы был военным, как ты, и командовал солдатами.

Но брат ему не ответил. У него на уме было еще одно дело, которое следовало закончить перед отъездом, и, разыскав среднего брата, он сказал ему с глазу на глаз:

— Не забывай выплачивать младшей жене отца все, что ей полагается. Прежде чем отсылать мне серебро, бери из него каждый месяц пять монет для нее.

Средний брат раскрыл свои узкие глаза, и так как ему нелегко было понять, как можно давать даром такие деньги, спросил:

— Зачем ты даешь ей так много?

Ван Младший ответил с какой-то странной поспешностью:

— Она должна заботиться о дурочке!

Казалось, он хотел сказать еще что-то, но промолчал, и пока четыре солдата связывали его вещи в узел, он не мог найти себе места. Он был в такой тревоге, что вышел за городские ворота и стал смотреть туда, где лежала земля его отца и где был старый дом, теперь принадлежавший ему, хоть он в нем и не нуждался, и пробормотал:

— Можно было бы пойти и взглянуть на него хоть раз, если он мой.

Он глубоко вздохнул, покачал головой и пошел обратно к городскому дому. Потом, в сопровождении своих четырех солдат, он уехал, не мешкая, и радовался тому, что уезжает, словно здесь над ним все еще тяготела отцовская власть. А он не желал чувствовать над собой ничьей власти — такой у него был нрав.

И оба старшие сына тоже стремились освободиться от власти отца. Старшему сыну хотелось, чтобы прошли скорее три года траура, хотелось убрать табличку старика с глаз долой, в маленькую комнату над залой, где они держали и другие таблички, потому что все время, пока она оставалась в зале, сыновьям казалось, что Ван Лун следит за ними. Да, дух его оставался здесь, он пребывал в табличке и следил за сыновьями, а старшему сыну хотелось быть свободным, жить в свое удовольствие и тратить отцовские деньги на что вздумается. Но пока табличка оставалась здесь, ему нельзя было черпать вольной рукой из пояса и тратить серебро на удовольствия, когда захочет, — не прошли еще годы траура, когда сыну неприлично веселиться. Так и над этим лентяем, который вечно думал об удовольствиях, все еще тяготела отцовская власть.

У среднего сына тоже были свои планы: он стремился превратить часть полей в деньги, так как задумал расширить свое дело и купить несколько лавок у старого купца Лиу, сын которого стал ученым и не любил торговли; будь у него крупное дело, Ван Средний мог бы отправлять зерно в соседние области и даже в чужие страны. Но не годится затевать большие дела, пока еще не кончился траур, и Ван Средний запасся терпением и ждал, почти не заговаривая об этом, и только раз спросил брата, словно невзначай:

— Что ты будешь делать с землей, когда кончится траур: продашь ее или нет?

И старший брат ответил с напускной небрежностью:

— Ну, я еще не знаю. Пока я не думал об этом, но, пожалуй, придется оставить себе столько, чтобы можно было прокормиться, — ведь у меня нет торговли, как у тебя, а начинать новое дело в моем возрасте поздно.

— Пожалуй, с землей тебе будет много хлопот, — сказал брат. — Если ты станешь помещиком, тебе придется иметь дело с арендаторами, самому отвешивать зерно, — у помещика, который хочет жить доходами с земли, много таких скучных обязанностей. Я же делал все это для отца, но для тебя не смогу, потому что у меня теперь свои дела. Я продам всю свою землю, кроме самых лучших участков, и отдам деньги в рост; посмотрим тогда, кто из нас скорее разбогатеет: ты или я!

Ван Старший слушал брата с великой завистью, потому что ему нужно было очень много денег, гораздо больше, чем у него было, а потому он сказал нерешительно:

— Ну, что ж, посмотрю; может быть, и я продам больше земли, чем хотел сначала, и отдам деньги в рост вместе с твоими — там будет видно.

И сами того не замечая, они понижали голоса до шопота, говоря о продаже земли, словно боялись, что старик, которого зарыли в землю, все еще может их услышать.

И оба они с нетерпением ждали, когда же пройдут три года. И Лотос тоже ждала и в ожидании ворчала, что ей нельзя надеть шелкового халата, пока не пройдут три года, что она должна носить траур, не снимая, и жаловалась, что ей надоело ходить в ситце и что нельзя ходить на праздники и веселиться с друзьями, — разве только потихоньку. Лотос на старости лет начала весело проводить время, вместе с пятью или шестью другими старухами из богатых домов; их носили в паланкинах из одного дома в другой, и там они играли в кости, угощались и сплетничали. Они уже не горевали о том, что не могут больше рожать детей и что мужья их, если были еще живы, обратились к женщинам помоложе.

В кругу этих старух Лотос часто жаловалась на Ван Луна и говорила:

— Я отдала ему лучшие годы молодости, — и Кукушка вам скажет, какая я была красавица, чтобы вы поверили, что это правда, — и все это я отдала ему. Я жила в его старом деревенском доме и ни разу не видела города, пока он не разбогател и не купил вот этот дом. И я не жаловалась ни на что, — нет, я всегда была готова доставить ему удовольствие, а ему все было мало. Как только я начала стариться, он взял себе мою же рабыню, бледную девочку, которую я держала только из жалости, — пользы от нее было мало, такая она была слабая, а теперь, когда он умер, я за все мои труды получила жалкую горсточку серебра.

Потом та или другая старуха начинала сочувственно поддакивать ей, и все притворялись, будто не знают, что Лотос была всего-навсего певицей из чайного дома, и кто-нибудь восклицал:

— Ах, все мужчины таковы! Как только наша красота пропадает, они ищут другую женщину, хотя сами не берегли нашей красоты и по их вине она увяла! Такова наша судьба!

И все они соглашались, что мужчины развратны и себялюбивы и что все женщины достойны сожаления, а они больше других, потому что бескорыстно принесли себя в жертву; и когда все они соглашались с этим и каждая успевала доказать, что ее господин был хуже других, они с удовольствием принимались за еду и с увлечением играли в кости, — так проходила жизнь Лотос. И так как полагается отдавать служанке то, что выигрывает госпожа, или хотя бы часть выигрыша, — Кукушка поощряла ее вести такую жизнь.

Но все же Лотос хотелось, чтобы траур поскорее кончился, чтобы можно было снять ситцевые одежды и снова надеть шелковые, и забыть о том, что Ван Лун жил на свете. Да, кроме тех случаев, когда ей нужно было приличия ради пойти на его могилу и поплакать или когда вся семья жгла бумагу и благовония перед его тенью, она совсем не вспоминала о Ван Луне, — разве только утром, надевая траурную одежду, и вечером, снимая ее, когда ей хотелось поскорее отделаться от всего этого и совсем забыть о Ван Луне.

И только Цветок Груши не спешила забыть Ван Луна, часто ходила на его могилу среди полей и плакала там, когда ее никто не видел.

Пока длился траур, оба брата должны были жить вместе в большом доме со своими женами и детьми, а это было нелегко, потому что жены их враждовали между собой. Жены Вана Старшего и Вана Среднего так искренно ненавидели друг друга, что довели мужей до помрачения ума, так как ни та, ни другая не держала свою ненависть про себя, а изливала ее мужу, как только оставалась с ним наедине.

Жена Вана Старшего говорила ему по своему обыкновению с достоинством и важно:

— Удивительно, что в этом доме мне не оказывают уважения, на которое я имею право. Я думала, что нужно это терпеть, пока жив старик, потому что он был человек грубый и невежественный, и мне стыдно было перед моими сыновьями, что у них такой дедушка. Однако я выносила все это, потому что видела в этом свой долг. А теперь он умер, и ты стал главою семьи, и если старик, будучи человеком невежественным и неученым, не видел, что такое жена твоего брата и как она со мной обращается, то ты понимаешь это. Ты — глава семьи и все-таки не можешь поставить эту женщину на место. Она каждый день смешивает меня с грязью, грубая деревенская женщина, да к тому же она и в богов не верит!

Ван Старший вздохнул про себя и спросил со всем терпением, на какое был способен:

— Что же она тебе говорит?

— Не важно, что она говорит, — отвечала его жена, как всегда, холодно, и губы ее едва двигались, а голос звучал ровно, не громко и не тихо. — Важно, что она делает и как себя ведет. Когда я вхожу в комнату, она притворяется, что занята делом и не может встать и уступить мне место, и она такая краснощекая и такая крикливая, что я совсем не выношу ее голоса, даже видеть ее не могу.

— Что же, не могу же я пойти к брату и сказать: «Твоя жена слишком красна лицом и слишком громко говорит, и мать моих сыновей этого не выносит», — возразил Ван Старший, качая головой и нащупывая за поясом трубку. Он сознавал, что ответил остроумно, и позволил себе слегка улыбнуться.

Жена его вовсе не отличалась находчивостью и часто не могла подыскать ответ так скоро, как ей хотелось бы; она ненавидела невестку еще и за то, что у нее был бойкий, острый язык, хотя и грубоватый, и прежде чем горожанка доходила до конца своей речи, начав ее медленно и с достоинством, крестьянка, подмигнув глазом, уничтожала ее каким-нибудь метким, удачно вставленным словом и оставляла в дурах, а рабыни и служанки, стоявшие возле, отворачивались, чтобы скрыть усмешку. Иногда какая-нибудь молоденькая служанка не успевала отвернуться и фыркала, будучи не в силах подавить смех, и остальные тоже смеялись, будто бы над служанкой, а горожанка злилась и от всей души ненавидела крестьянку. И когда Ван Старший замолчал, она посмотрела подозрительно, не смеется ли и он над ней, а он сидел, удобно развалившись в тростниковом кресле, и улыбался своей бесхарактерной улыбкой. Тогда она вся подобралась и, выпрямившись на своем жестком деревянном стуле, на котором всегда сидела, сказала, поджав губы и опустив глаза:

— Я хорошо знаю, что и ты презираешь меня, господин мой! С тех пор как ты привел в дом эту тварь, ты презираешь меня, и теперь я жалею, что ушла из отцовского дома. Да, теперь я жалею, что не посвятила себя богам и не поступила куда-нибудь в монахини, — я бы сейчас это сделала, если бы не дети. Я всю жизнь отдала на то, чтобы устроить твой дом, старалась, чтобы он не был похож на дом простого крестьянина, но ты не чувствуешь никакой благодарности.

С этими словами она осторожно вытерла глаза рукавом, встала и вышла в свою комнату, и вскоре Ван Старший услышал, что она читает вслух буддистские молитвы. За последние годы его жена стала часто обращаться к монахиням и священникам, неукоснительно выполняла все обряды, много времени проводила в молитвах и песнопениях, к ней часто приходили монахини и учили ее. Она чванилась тем, что совсем почти не ест мяса, хотя не давала обетов, — и это в доме богача, где нет нужды так почитать богов, как должен почитать их бедняк ради собственной безопасности.

И теперь она ушла в свою комнату, как обычно, когда бывала сердита, и начала молиться вслух. Услышав это, Ван Старший досадливо потер голову рукой и вздохнул. Правда, жена так и не простила ему, что он взял вторую женщину в дом, хорошенькую девушку из простых, которую он увидел однажды на улице перед дверями бедного дома. Девушка сидела на низенькой скамеечке перед лоханкой и стирала и была так молода и хороша собой, что он не один раз посмотрел на нее и не раз возвращался и проходил мимо. Отец с радостью отдал ее такому богатому и почтенному человеку, и Ван Старший хорошо ему заплатил. Но девушка была до того проста, что теперь, узнав ее хорошо, Ван Старший удивлялся иногда, чем она могла его прельстить, — она была до того проста, что боялась его жены, и не умела постоять за себя, и когда Ван Старший звал ее ночью к себе в комнату, она иной раз отвечала, опустив голову:

— А разве сегодня госпожа позволит?

Иногда Ван Старший сердился, видя ее робость, и клялся, что в следующий раз возьмет здоровую, крепкую, своенравную женщину, которая не станет бояться его жены, как все домашние. А иногда он вздыхал и думал, что так в конце концов лучше, по крайней мере его жены живут мирно, так как младшая слушается своей госпожи беспрекословно и даже не смотрит на него, когда первая жена сидит тут же.

И все же, хотя это отчасти удовлетворяло его жену, она не переставала попрекать Вана Старшего, сначала за то, что он посмел взять другую женщину, а потом за то, что он взял такое ничтожество. Что до Вана Старшего, то жену он терпел, а девушку любил за хорошенькое детское личико, и, как ему казалось, больше всего любил именно в то время, когда жена особенно к ней придиралась; он ухитрялся всеми правдами и неправдами видеться со своей девушкой. Если она боялась итти к нему, он говорил:

— Иди, не бойся, она очень устала сегодня, и я не хочу ее беспокоить.

Правда, у его жены было холодное сердце, и она радовалась, что больше не может рожать детей. И Ван Старший оказывал ей должное уважение и днем уступал ей во всем; так же делала и девушка, а ночью девушка приходила к нему, и он жил мирно с двумя женами в доме.

Но ссору между двумя невестками было не так легко уладить; жена Вана Среднего тоже набрасывалась на мужа и говорила:

— Мне до смерти надоела эта белолицая, жена твоего брата, и если ты не разделишь как-нибудь наши дворы, то я в отместку выйду на улицу и так ее осрамлю, что она со стыда сгорит. Ведь она вечно хнычет и боится, что ей поклонятся недостаточно низко, когда она входит в комнату. Я не хуже ее, а лучше, и рада, что не похожа на нее и что ты не похож на этого толстого дурака, хоть он тебе и старший брат!

Ван Средний и его жена жили очень согласно. Он был маленький желтолицый человек, тихого нрава, и любил ее за то, что она была краснощекая, большая и веселая, а еще за то, что она была женщина расчетливая и хорошая хозяйка и тратила очень мало. Отец ее был крестьянин, и она не привыкла к хорошей жизней; даже теперь, когда было можно, жена Вана не гналась за роскошью, как поступили бы другие женщины. Она любила простую пищу, охотнее носила ситец, чем шелк; плохо было только то, что она любила сплетничать и болтать со слугами. Правда, она не походила на знатную госпожу, потому что любила стирать и скрести и все делать сама. И поэтому ей не нужно было много служанок, она брала одну или двух деревенских девушек и обращалась с ними, как с подругами, и за это тоже невестка имела против нее зуб и вечно ворчала, что она будто бы не умеет обращаться, как нужно, со слугами, смотрит на них, как на равных, и этим позорит семью. Прислуга болтала между собой, и старшая жена слышала, как служанки в невесткином доме хвастались своей госпожой и говорили, что она гораздо щедрее старшей невестки, дает им остатки лакомых блюд и обрезки материи на башмаки, когда найдет на нее такой стих.

Правда, старшая невестка не потакала слугам, но она и никому не потакала, даже себе самой, и никогда не появлялась в таком виде, как младшая, которая бегала везде в полинявшем и порванном платье, растрепанная, в запачканных и стоптанных башмаках, и при этом ноги у нее были вовсе не маленькие. Она никогда не делала так, как эта деревенщина, которая кормила своего ребенка где придется и, не стесняясь, оголяла грудь.

Самая крупная ссора вышла как раз из-за кормления грудью и заставила братьев искать мирного выхода. Случилось однажды, что старшая невестка вышла за ворота, чтобы сесть в носилки и отправиться в храм для жертвоприношения — в тот день праздновался день рождения бога, храм которого был в городе. Выйдя на улицу, она увидела у ворот младшую невестку, которая стояла с голой грудью, словно какая-нибудь рабыня, кормила младшего ребенка и болтала с торговцем у которого только что купила рыбу на обед. Такого непристойного зрелища старшая невестка не могла перенести и принялась жестоко попрекать младшую:

— Стыдно видеть, что госпожа из знатного дома ведет себя так, как я не позволила бы и рабыне…

Но ее степенному и неповоротливому языку трудно было угнаться за языком деревенщины, и та закричала:

— Кто же не знает, что детей кормят грудью, а я так ничуть не стыжусь, что у меня есть сыновья и две груди, чтобы кормить их!

И вместо того, чтобы скромно застегнуть платье, она с торжеством переложила ребенка на другую руку, и тот начал сосать вторую грудь. Заслышав ее громкий голос, собралась целая толпа поглазеть на ссору; женщины выбегали из кухонь и со двора, на бегу вытирая руки, а проходившие крестьяне ставили корзины на землю, предвкушая драку.

Когда старшая невестка увидела все эти простые, загорелые лица, то не вытерпела, отослала носилки на весь день и, покачиваясь, вернулась на свой двор, — все удовольствие для нее было испорчено. А деревенщина в жизни не видывала такой придирчивости: все матери кормят детей, где придется, и кто же знает, когда ребенку вздумается заплакать? А чем же его успокоить, как не грудью? Младшая невестка стояла и так забавно бранила старшую, что толпа покатывалась со смеху, очень довольная этой потехой.

Тогда рабыня старшей невестки, из любопытства оставшаяся послушать, побежала к своей госпоже и шопотом, ничего не утаив, рассказала ей все, что говорила другая:

— Госпожа, она говорит, будто бы ты такая важная, что господин до-смерти тебя боится, не смеет даже любить свою маленькую наложницу без твоего позволения, и не дольше, чем ты позволишь, — и все слушали и смеялись над тобой!

Госпожа побледнела и опустилась на стул возле стола в главной комнате, а служанка снова убежала и вернулась, едва переводя дух:

— А теперь она говорит, что ты любишь священников и монахинь больше, чем собственных детей, а всем известно, что они охотники тайно грешить.

Такой низости госпожа не могла вынести, — она встала и велела служанке немедленно позвать к себе привратника. Служанка снова побежала, очень довольная и возбужденная, потому что не каждый день бывает такое развлечение, и привела привратника. Это был сгорбленный, старый батрак, который обрабатывал когда-то землю Ван Луна, и так как он был человек старый и преданный и кормить его на старости лет было некому, то ему дозволили стеречь ворота. Как и все в доме, он боялся госпожи и стоял перед нею, поминутно отвешивая поклоны, а она говорила со свойственной ей важностью:

— Я должна выполнить свой долг, так как господина моего нет дома и он не знает об этом непристойном шуме, и брата его тоже нет, чтобы распорядиться в доме, а я не желаю, чтобы простой народ глазел с улицы на наш дом, и приказываю тебе закрыть ворота, если невестка останется на улице, пускай останется, а если она спросит, кто велел запереть ворота, скажи, что я велела, а ты должен меня слушаться.

Старик еще раз поклонился, вышел, не говоря ни слова, и сделал, как ему было приказано. Невестка все еще стояла за воротами, очень довольная, что толпа смеется, и не заметила, что ворота медленно закрывались и за ее спиной осталась совсем узкая щель. Тогда старый привратник приложил рот к этой щели и хрипло прошептал:

— Эй, госпожа!

Она обернулась и, увидев, что случилось, бросилась назад, толкнула ворота и вбежала во двор, все еще держа ребенка у груди и набросилась на старика:

— Кто тебе велел запирать от меня ворота, старый пес?

И старик ответил смиренно:

— Госпожа велела тебя оставить на улице, она не желает, чтобы перед воротами шумели. А я тебе сказал, что сейчас запру.

— А разве это ее ворота, чтобы не пускать меня в мой собственный дом? — И громко бранясь, она бросилась на невесткин двор.

Но невестка, предвидя это, ушла в свои комнаты, задвинула дверь засовом и погрузилась в молитвы, и хотя крестьянка стучала и колотила в дверь изо всех сил, она ничего не добилась, и все, что она слышала, было упорное монотонное бормотание молитв.

Тем не менее оба брата, разумеется, узнали о ссоре в тот же вечер, каждый от своей жены, и, встретившись утром на улице по дороге в чайный дом, они уныло посмотрели друг на друга, а младший сказал, криво улыбаясь:

— Наши жены доведут нас до вражды, а мы не можем себе этого позволить. Лучше их отделить одну от другой. Ты возьми те дворы, на которых живешь, и ворота, что выходят на главную улицу, пусть будут твои. Я останусь на своих дворах, пробью ворота в переулок, это и будут мои ворота, и тогда мы будем жить в мире. Если младший брат вернется домой, пусть берет тот двор, где жил наш отец, а если первая наложница к тому времени умрет, то и ее двор.

Ночью жена много раз слово в слово повторила Вану Старшему все, что случилось, и так его доняла, что на этот раз он дал клятву быть твердым и не уступать; нет, на этот раз он поступит так, как подобает главе семьи, когда хозяйка дома оскорблена женщиной, которая стоит ниже, чем она, и обязана оказывать ей уважение. И теперь, выслушав речь брата, он вспомнил, как жена донимала его ночью, и нерешительно упрекнул:

— Но твоя жена поступила очень дурно, она высмеивала мою жену перед толпой простонародья, и нельзя, чтобы это кончилось так просто. Ты должен поколотить ее хоть немного. Я на этом настаиваю.

Тогда в хитрых глазах Вана Среднего блеснули искорки, и он начал уговаривать брата:

— Мы с тобой — мужчины, брат мой, и знаем, что такое женщины и как невежественны и глупы самые лучшие из них. Мужчинам нечего вмешиваться в бабьи дела, а между собой мы сумеем столковаться. Это верно, что жена моя вела себя, как дура, — ведь она деревенская женщина и больше ничего. Передай госпоже, что я так сказал и что я извиняюсь пред ней за свою жену. Извиниться мне ничего не стоит. А потом отделим наших жен и детей и будем жить в мире, встречаться же и обсуждать наши общие дела мы можем в чайном доме.

— А… а как же, — начал Ван Старший, заикаясь, потому что не умел говорить так быстро и плавно, как брат.

Ван Средний был умен и сразу поднял, что брат не знает, как ответить жене, чтобы угодить ей, и быстро возразил:

— Послушай, старший брат, скажи своей жене так: «Я отделил дом брата от нашего дома, и больше тебя не будут беспокоить. Теперь они наказаны».

Старший брат засмеялся от удовольствия, потирая свои жирные бледные руки:

— Позаботься же об этом, не забудь!

И Ван Средний ответил:

— Сегодня же позову каменщиков!

Так оба они угодили своим женам. Младший сказал жене:

— Тебя не будет больше беспокоить эта городская недотрога и гордячка. Я сказал старшему брату, что не желаю больше жить с ней под одной кровлей. Нет, я хочу быть хозяином в своем доме, а не смотреть из его рук, да и ты не будешь у нее на побегушках.

А старший пошел к жене и сказал громким голосом:

— Я все устроил и наказал их как следует. Теперь тебе нечего тревожиться. Я сказал брату: «Я отделю тебя от своего дома — и тебя, и жену твою, и детей; мы возьмем себе наши дворы у больших ворот, а ты пробьешь маленькие боковые ворота в переулок с восточной стороны, и пусть твоя жена больше не беспокоит госпожу. Если ей нравится околачиваться у ворот и кормить грудью детей на улице, как свинья кормит поросят, то хоть нас-то позорить не будет!» Вот что я сделал, мать моих сыновей, и ты успокойся, тебе незачем ее больше видеть.

Так оба брата угодили своим женам, и каждая из них считала себя победительницей, а другую побежденной. После этого братья больше сблизились, и каждый из них думал, что он человек очень ловкий и понимает женщин. Они были очень довольны сами собой и друг другом и страстно желали, чтобы время траура прошло поскорее и можно было назначить день для встречи в чайном доме и обсудить продажу тех земельных участков, которые им хотелось сбыть с рук.

В этом ожидании прошли три года, и настало время, когда траур по Ван Луну можно было снять. День для этого выбрали по календарю; в названии дня был подобающий для того события знак, и Ван Старший приготовил все, что было нужно, для обряда снятия траура. Он поговорил с женой, — оказалось, что она и тут знает, как нужно поступить, и он сделал все так, как она сказала.

Сыновья, и жены сыновей, и все, кто был близок Ван Луну и носил по нем траур в течение трех лет, оделись в яркие шелка, а халаты женщин были красные разных оттенков. Поверх этих халатов они надели одежды из посконного холста, которые носили три года, и по обычаю тех лет вышли за главные ворота, где была приготовлена большая груда денег из золотой и серебряной бумаги и стояли священники, готовясь ее зажечь. Потом, когда вспыхнуло пламя, все, кто носил траур по Ван Луну, сняли его и остались в ярких одеждах.

Выполнив обряд, все вошли в дом, поздравляя друг друга с тем, что дни скорби кончились, и отвешивая поклоны перед новой табличкой с именем Ван Луна. Старую табличку сожгли, а перед новой поставили жертвенное вино и кушанья. Эта новая табличка должна была оставаться на вечные времена, и сделали ее, как полагается, из красивого твердого дерева и положили в маленькую деревянную шкатулку. Когда она была готова и отлакирована дорогим черным лаком, сыновья Ван Луна разыскали самого ученого человека в городе, чтобы надписал на ней имя Вана Луна и имя его души.

Во всем городе не было никого ученее сына старого конфуцианца. Старый конфуцианец был некогда учителем сыновей Ван Луна и в молодости ездил держать правительственные экзамены. Правда, он их не выдержал, но все же старик был ученее тех, которые никуда не ездили, а всю свою ученость он передал сыну, и этот сын тоже был ученый. Поэтому, когда сына конфуцианца пригласили для такого почетного дела, он пришел, сильно выворачивая ноги, как это делают ученые, одежды его развевались во все стороны, и очки спускались на самый кончик носа. Войдя в дом, он уселся за стол перед табличкой, поклонившись сначала столько раз, сколько следовало поклониться, а потом принялся писать, откинув длинные рукава и выбрав самую тонкую кисточку из верблюжьего волоса. Кисточка, и тушь, и все, что полагалось, были новые, как и следует для такого дела, и он принялся надписывать табличку. Дойдя до последнего знака, он остановился перед тем, как сделать последний взмах кисточкой, и, закрыв глаза, углубился в размышления, чтобы лучше постигнуть дух Ван Луна и заключить его в последнем штрихе последнего слова.

После нескольких минут размышления вот что пришло ему в голову: «Ван Лун, которому земля дала душевные и телесные богатства». Чем дольше он думал, тем больше ему казалось, что он уловил дух Ван Луна и поэтому душа Ван Луна останется в табличке, — и, окунув кисточку в красную тушь, он провел последний штрих.

Так с этим было покончено. Ван Старший взял табличку своего отца и осторожно понес ее, держа обеими руками, за ним пошли все домашние; табличку поставили в той маленькой комнате наверху, где стояли другие таблички, — таблички двух стариков-крестьян, отца и деда Ван Луна. При жизни им и не снилось, что у них будут такие таблички, какие бывают только у богачей, и что они попадут в такой богатый дом, а если и думали о том, что станет с их духом после смерти, то верно представляли себе, что какой-нибудь мало учёный человек напишет их имена на клочке бумаги и налепит на глиняную стену дома, стоящего среди полей, — где они и останутся до тех пор, пока бумага не изорвется. Но когда Ван Лун переехал в городской дом, он заказал таблички предков, как будто бы и они жили в этом доме, хотя никто не мог бы сказать с уверенностью, где находились их души: в новом или старом доме.

Здесь же поставили и табличку Ван Луна, и когда сыновья его сделали все, что должно, они затворили дверь и ушли и в глубине души вздохнули с облегчением.

Теперь настало время приглашать гостей, пировать и веселиться. Лотос надела яркие одежды из голубого с цветами шелка, слишком светлого для такой тучной и старой женщины, но никто не указал ей на это, зная, какой у нее нрав. Все принялись пировать, смеялись и пили вино, а Ван Старший, любивший многочисленные и веселые сборища, восклицал беспрестанно:

— Пейте до дна, осушайте чаши!

И он пил так много, что вино темной краской бросилось ему в лицо, и щеки и глаза у него покраснели. Жена его, которая пировала с женщинами на отдельном дворе, услышав, что он почти пьян, послала к нему служанку и велела сказать: «Едва ли пристойно напиваться допьяна, да еще в такой день». И он опомнился.

Даже Ван Средний был весел в этот день и ничего не жалел. Он воспользовался случаем переговорить тайком кое с кем из гостей и разузнать, не собирается ли кто-нибудь из них покупать землю, а кстати распускал слухи, что у него есть хорошая продажная земля. Так прошел день, и каждый из братьев был доволен, что разорваны узы, которые связывали его с покоившимся в земле отцом.

Только одна Цветок Груши не присутствовала на празднике и в извинение прислала сказать: «Та, за которой я хожу, сегодня чувствует себя хуже обычного, и я прошу извинить меня». И так как в ней никто не нуждался, Ван Старший послал сказать ей, что она может не приходить, если не хочет, и она одна не сняла в этот день траура, ни белых башмаков, ни белого шнура, которым были подвязаны ее волосы, свернутые узлом. И с дурочки она не стала снимать этих знаков скорби. В то время как все остальные пировали, она взяла дурочку за руку и повела ее на могилу Ван Луна, куда так любила ходить, и села там вместе с ней. Дурочка играла, довольная, что сидит возле той, которая о ней заботится, а Цветок Груши смотрела вдаль, на зеленые поля, где чередовались продольные и поперечные полосы, примыкавшие одна к другой; поля тянулись на много миль, насколько можно было охватить глазом. То там, то здесь мелькало синее пятно, — это работал какой-нибудь крестьянин, согнувшись над всходами пшеницы. Так и Ван Лун гнулся в былое время над своими полями, когда приходил черед их убирать, и Цветок Груши вспомнила, как в старости он любил рассказывать ей о тех годах, когда ее еще не было на свете, о том, как он вспахивал вот это поле, как засеивал вот ту полосу.

Так прошли эти три года, и так прошел этот день в семействе Ван Луна. Но младший сын не вернулся даже и ради такого дня. Нет, он остался там, где был, и по-прежнему жил своей жизнью, обособленно от всей семьи.

V

Как это бывает с ветвями могучего старого дерева, которые берут начало от одного крепкого ствола и тянутся в стороны, все дальше от него и друг от друга, и растут и раскидываются каждая по-своему, хотя корень у них один, — так было и с сыновьями Ван Луна, и самым сильным и твердым из них был младший сын Ван Луна, служивший в армии в одной из южных провинций.

В тот день, когда Ван Младший получил известие, что отец его при смерти, он стоял на большом пустыре перед храмом близ города, где жил его генерал, и на этом пустыре солдаты по его команде маршировали взад и вперед, и он учил их разным приемам военного дела. Вот чем он был занят, когда прибежал, тяжело дыша, посланный его братьев и, сознавая всю важность принесенного им известия, произнес, задыхаясь:

— Господин, отец твой, наш старый господин, умирает!

Ван Младший ни разу не виделся с отцом с того дня, как убежал из дому в припадке гнева, потому что отец его, будучи уже в преклонном возрасте, взял на свой двор Цветок Груши, молодую девушку, воспитанную в доме. Ван Младший и сам не знал, что любит ее, пока не услышал о поступке отца. В ту же ночь он бросился на отцов двор. Весь день с тех пор, как услышал, он думал только об этом, и так тяжело ему стало от этих дум, что он не выдержал и ворвался в ту комнату, где сидел его отец с девушкой. Да, он ворвался в ту комнату из жаркой тьмы летней ночи, увидел Цветок Груши, тихую и бледную, и понял, что мог бы полюбить ее. И такое море гнева поднялось в нем против отца, что он не мог совладать с ним, будучи гневливым от природы, и, чувствуя, что сердце его разорвется, если он даст волю гневу, убежал из отцовского дома в ту же ночь, и потому, что он всегда стремился к приключениям, стремился совершать геройские подвиги, став под чье-нибудь знамя, он истратил все серебро, что было при нем, на дорогу, уехал далеко на юг и поступил на службу к генералу, который выдвинулся во время мятежа. А Ван Младший был такой высокий и сильный юноша, с таким темным и грозным лицом и твердо сжатым над крупными белыми зубами ртом, что генерал сразу отметил его, приблизил, и очень скоро повысил в чине, гораздо скорее, чем это делается обычно. Так случилось отчасти потому, что Ван Младший был молчаливый и строгий юноша, и генерал начал доверять ему, отчасти же потому, что он был такого сурового и гневного нрава, что, разъярившись, не боялся ни убивать, ни быть убитым, а таких храбрых людей мало среди наемных солдат. К тому же была война, а во время войны солдату легко выдвинуться, — так было и с Ваном Третьим; по мере того, как стоявшие выше его падали убитыми в бою или выбывали из строя, генерал все повышал и повышал его в чине, и наконец из простого солдата Ван Третий стал начальником над многими людьми; возвращаясь в отцовский дом, он был уже начальником.

Выслушав посланного, Ван Младший отпустил своих людей и ушел один в поле, а посланный издали следовал за ним. Был день в начале весны, в такие дни отец его, Ван Лун, любил выходить из дому и смотреть на свою землю, в такие дни он брал мотыгу и разрыхлял землю между рядами пшеницы. И хотя посторонний взгляд не заметил бы в ней никакой перемены, он видел в ней зарождение новой жизни, залог того, что земля даст новый урожай. Теперь он умер, но Ван Младший не мог думать о смерти в такой день.

По-своему Ван Младший тоже чувствовал весну. В такое время, когда его отец чувствовал тревогу и выходил осматривать свою землю, Ван Младший тоже тревожился, каждую весну мысль его возвращалась к задуманному им, — оставить старого генерала и начать войну за свой страх, переманить людей под свое знамя. Каждую весну ему казалось, что он может и даже должен это сделать, и год за годом он обдумывал, как выполнить свой замысел, и замысел этот стал его мечтой и целью, к которой он стремился, так завладел им, что этой самой весной он сказал себе, что пора приступить к задуманному делу, что служить под началом старого генерала он больше не в силах.

Правду сказать, Ван Младший злобился на старого генерала. Когда он впервые стал под его знамя, этот генерал был одним из тех, кто руководил восстанием против бесчестного правителя; тогда он был еще не стар и умел говорить о революции, о ее величии и о том, что все честные люди должны бороться за правое дело; у него был звучный голос, гремящий раскатами, слова легко текли у него с языка, и он умел растрогать людей, сам оставаясь холодным, хотя его слушатели этого не знали.

Услышав впервые такие справедливые речи, Ван Младший растрогался, так как был простодушен, и поклялся поддерживать генерала в таком правом деле, и дело это заполнило всю душу.

Вот почему, когда восстание успешно закончилось и генерал, вернувшись с войны, избрал себе для житья плодородную речную долину, Вану Младшему удивительно было видеть, что этот человек, на войне державший себя героем, теперь с увлечением занимается самыми обыденными делами, он не мог простить генералу, что тот до такой степени изменил себе, и — странное дело! — Ван Младший чувствовал себя так, словно у него что-то отняли или украли, но не сумел бы сказать, что именно. И тогда в озлоблении у него впервые появилась мысль уйти от генерала, которому он служил во время войны верой и правдой, и итти своей дорогой одному.

В это время власть уже отошла от старого генерала, он обленился, жил доходами с земли и не вел больше войн. Он растолстел до тучности, ел каждый день самые изысканные кушанья и пил заграничные вина, которые так крепки, что разъедают внутренности, говорил уже не о войне, а о том, какой соус приготовил повар к морской рыбе, или о том, что другой повар наперчил кушанье так, что его не стыдно было бы подать и императору. Когда генерал наедался до того, что не мог больше проглотить ни куска, единственным его развлечением были женщины, — он имел не меньше пятидесяти жен. Из прихоти он завел себе разного рода женщин; была у него даже чужеземка с очень белой кожей, глазами цвета листвы и белыми, словно кудель, волосами; чужеземку он купил где-то за дорогую цену. Он боялся ее, потому что она была очень зла, вечно кипела от раздражения и что-то бормотала на своем странном языке, словно колдуя. Но все же это забавляло старого генерала; к тому же можно было похвастаться, что есть и такая женщина среди его жен.

Под началом такого генерала другие военачальники тоже стали беспечны и распущены, бражничали, пили и брали деньги с народа, и народ от души возненавидел генерала и все его войско. Но молодые солдаты и храбрецы задыхались от бездействия, и так как Ван Младший держался со всеми свысока, жил воздержанной жизнью и даже не смотрел на женщин, то мало-помалу солдаты обратили на него свои взоры и говорили между собой:

— Не он ли станет нашим вождем?

И смотрели на него с надеждой.

Теперь только одно удерживало Вана Младшего и мешало ему выполнить задуманное: у него не было денег, потому что после ухода из отцовского дома у него оставалось только ничтожное жалованье, которое он получал в конце каждого месяца от старого генерала, да и то не всегда, — генералу часто не хватало денег на уплату людям, так как ему самому много было нужно, да и пятьдесят женщин в доме жадничали, старались затмить одна другую драгоценностями, одеждой и всем, что только можно было выманить слезами и кокетством у старого их господина.

Ван Младший начал думать, что ему никогда не осуществить своего замысла, если он не уйдет на время в бандиты со своими солдатами, как делают многие в его положении, а награбив достаточно, можно было договориться с какой-нибудь правительственной армией, добиться того, чтобы его простили и снова приняли на государственную службу. Но итти в бандиты было ему не по вкусу, так как отец его был человек честный и едва ли стал бы грабить, даже во время войны или голода. Ван Младший долго еще боролся бы с собой и выжидал случая, потому что был уверен, что само небо предназначило ему ту судьбу, о какой он долго мечтал, а пока ему оставалось только дожидаться своего часа.

Единственное, из-за чего ему трудно стало ждать, — а он был нетерпеливого нрава, — было то, что он от души возненавидел южную провинцию, где ему пришлось жить, и он страстно желал уйти отсюда на свой родной Север. Он был северянин, и выпадали дни, когда ему невмоготу становилось глотать неизменный белый рис, который так любили южане, и хотелось запустить крепкие белые зубы в жесткую и пресную пшеничную лепешку с чесноком. Говорить он старался неестественным резким голосом, от души презирая вкрадчивые и льстивые повадки южан, — если они так вкрадчивы, то, должно быть, из хитрости, потому что не в природе человека быть всегда мягким, — а он думал, что все хитрые люди должны быть бессердечны. Да, он часто бывал неприветлив и гневен с ними, потому что ему страстно хотелось вернуться на родину, где все мужчины не такие маленькие обезьяны, как эти южане, а высокого роста, как им и следует быть, и где речь неторопливая и прямая, а сердца суровые и честные. И люди боялись Вана Младшего оттого, что у него был суровый нрав, боялись его нахмуренных черных бровей и угрюмо сжатого рта, и за это да за длинные белые зубы они дали ему прозвище Ван Тигр.

Часто по ночам Ван Тигр ворочался на узкой и жесткой постели в маленькой своей комнате и искал способа осуществить свои замыслы. Что из того, что он получит наследство, когда отец его умрет? Отец не умирал, и, скрежеща зубами, Ван Младший часто шептал во тьме:

— Старик проживет еще долго, к тому времени пройдет вся моя молодость, и если он умрет не скоро, поздно будет думать о славе! Упрямый старик не хочет умирать!

Наконец этой весной он дошел до того, что твердо решил не ждать дольше и стать бандитом, как ни было ему это тяжело, и как только он на это решился, пришло известие о том, что отец его умирает… Получив это известие, Ван Тигр пошел домой полями, сердце в груди у него билось и ширилось, потому что он увидел перед собою выход, ясный и простой, и он ощутил такую радость при мысли, что не нужно итти в бандиты, что закричал бы, не будь таким молчаливым от природы. Да, над всеми другими мыслями преобладала одна — он не ошибся в своей судьбе, наследство даст ему все, что нужно, небо ему покровительствует. Да, над всеми другими мыслями преобладала одна, что теперь он может сделать первый шаг по той бесконечной, ведущей в гору дороге, которой поведет его судьба, — и он был твердо уверен, что ему суждено прославиться.

Но никто не заметил ликования на его лице. Никто ничего не замечал на этом грозном и застывшем лице: мать передала ему свой тяжелый взгляд, суровую складку рта и что-то неподвижное во всем облике. Ничего никому не сказав, он прошел в свою комнату, собрался в долгий путь на Север и велел четверым верным людям следовать за собой. Закончив нехитрые сборы, он отправился в город к большому старому дому, который генерал захватил себе, и послал часового доложить о своем приходе, и часовой в скором времени вернулся и пригласил его войти. Ван Тигр переступил порог, приказав своим людям дожидаться у дверей, и вошел в ту комнату, где сидел, кончая обед, старый генерал.

Старик сидел, согнувшись над едой, и две жены прислуживали ему. Он был немыт и небрит, и незастегнутое платье висело на нем, словно мешок, — к старости он полюбил ходить немытым и небритым, как ходил в молодости, потому что в свое время он был грубым и простым поденщиком, но не захотел работать и стал бандитом, а потом ему повезло во время войны, и из бандита он стал генералом. А впрочем это был добродушный, веселый старик; он, не стесняясь, говорил все, что взбредет в голову, всегда был приветлив с Ваном Тигром и уважал его за то, что Ван усердно работал и делал за него все, что сам он ленился делать с тех пор, как состарился и растолстел.

И вот, когда Ван Тигр вошел и поклонился ему, говоря: «Ко мне сегодня прислали сказать, что отец мой умирает, и братья ждут меня на похороны», — старый генерал откинулся на спинку стула и ответил:

— Ступай, сын мой, исполни свой сыновний долг и потом возвращайся ко мне. — Он ощупал свой пояс и, порывшись в нем, достал горсть монет и сказал: — Вот тебе от щедрот моих, да, смотри, не жалей на себя денег во время пути.

Генерал развалился на стуле и закричал, что у него застряло что-то в дупле зуба; сейчас же одна из жен выдернула из волос тонкую серебряную шпильку и подала ему, и, занявшись своим зубом, генерал забыл про Вана Тигра.

Так возвратился Ван Тигр в отцовский дом и в нетерпении ждал, покуда разделят наследство и можно будет не мешкая отправиться в обратный путь. Но он не хотел начинать задуманное, пока не пройдут три года траура. Нет, он был человек добросовестный и выполнял свой долг, когда это было возможно, и поэтому стал ждать. Теперь, когда он был уверен, что замыслы его осуществятся, ему было нетрудно ждать, и все три года он провел, обдумывая каждый шаг, копя серебро и выбирая и изучая людей, которые, как он думал, могли бы пойти за ним.

Об отце он больше не думал, потому что получил все, что ему было нужно, или думал, но не больше того, как ветвь может думать о стволе, на котором выросла. Да, Ван Тигр не больше этого думал об отце, потому что мысли его текли обычно по глубокому и узкому руслу, и когда он думал о чем-нибудь одном, то другим мыслям не было места, — в сердце его было место только для одного человека. Теперь этим человеком был он сам, и у него была одна единственная мечта.

И все же к этой мечте кое-что прибавилось. В те дни, когда он жил праздно во дворах у братьев, он увидел то, чего у него не было, то единственное, в чем он позавидовал братьям. Он не завидовал ни их женам, ни домам, ни богатству, ни внушительному их виду, ни поклонам, которыми их всюду встречали. Нет, он завидовал только одному — тому, что у них были сыновья. Он пристально разглядывал всех этих мальчиков, смотрел, как они играли, ссорились и шумели, и в первый раз в жизни ему пришло в голову, что он тоже хотел бы иметь сына. Да, очень хорошо было бы военачальнику иметь родного сына, потому что всего ближе и вернее человеку своя кровь, и оттого он хотел бы иметь сына.

Но пораздумав об этом, он отказался от своего желания, по крайней мере сейчас, потому что не время было медлить из-за женщины. Он чувствовал отвращение к женщинам и думал, что всякая женщина будет ему помехой, когда он только еще начинает задуманное им дело. Не хотел он и женщины простого звания, которую можно было бы бросить и не считать за жену, потому что если бы он взял женщину в надежде иметь сына, то ему нужен был бы законный сын от законной жены. И в ожидании будущего он расстался на время со своей надеждой и глубоко затаил ее в сердце.

VI

Однажды, как раз в то время, когда Ван Младший готовился выступить в поход на Север за свой страх и риск, Ван Средний сказал старшему брату:

— Если у тебя найдется досуг, пойдем завтра утром в чайный дом на улице Пурпурных Камней и поговорим о двух делах.

Ван Старший удивился, услышав такие слова; он знал, что нужно поговорить о земле, но не догадывался, какое могло быть другое дело, и сказал:

— Разумеется, я приду, — только о каком же другом деле мы будем говорить?

— Я получил странное письмо от нашего младшего брата, — ответил Ван Средний. — Он предлагает послать к нему тех наших сыновей, которые нам здесь не нужны; он приступает к большому делу, и ему нужно, чтобы при нем были родные по крови люди, потому что у него нет своих сыновей.

— Наших сыновей! — повторил растерянно Ван Старший и с раскрытым ртом уставился в изумлении на брата.

Ван Средний кивнул утвердительно:

— Не знаю, что он с ними станет делать, — сказал он, — приходи завтра, тогда поговорим. — И он сделал движение, словно для того, чтобы продолжать свой путь, так как остановил брата на улице, возвращаясь из своей лавки.

Но Ван Старший не привык так быстро кончать что бы то ни было; у него всегда с избытком хватало досуга на все, что могло подвернуться под руку, и, будучи в эту минуту весело настроен, так как вступал во владение наследством, он сказал:

— Человеку вовсе нетрудно обзавестись сыновьями! Брат, нужно нам найти ему жену!

Он прищурил глаза и лукаво улыбнулся, словно готовясь отпустить славную шутку, но Ван Средний, заметив это, сказал очень холодно, едва улыбаясь:

— Не всем так везет с женщинами, как тебе, старший брат!

Сказав это, он сейчас же удалился, потому что не намерен был поощрять брата к вольным разговорам на улице, где взад и вперед сновали прохожие и каждый готов остановиться и слушать.

На следующее утро братья встретились в чайном доме, разыскали столик в тихом углу, откуда было видно все, что делается, и где трудно было бы подслушать их разговор, и уселись, причем Ван Старший сел поближе к стене, на место, которое считалось почетным и принадлежало ему по праву. Потом он подозвал прислужника; когда тот подошел, Ван Старший заказал ему разную еду: горячие сладкие пирожки и соленые закуски, какие едят утром для возбуждения аппетита, и кувшин горячего вина, и разные тонкие блюда, которыми заедают выпитое вино, чтобы оно не бросилось в голову и чтобы не опьянеть раньше времени, — заказал и другие кушанья, которые ему были по вкусу, потому что любил хорошо поесть. Ван Средний сидел, слушал и наконец начал вертеться на стуле, терзаясь от неизвестности — придется или не придется ему платить свою долю за все это; наконец он не выдержал:

— Если все эти закуски и блюда для меня, то лучше их не заказывать, потому что я человек воздержный и ем мало, в особенности по утрам.

Но Ван Старший сказал великодушно:

— Сегодня ты мой гость, и тебе не о чем беспокоиться, потому что платить буду я.

Этим он успокоил брата, а когда подали кушанья, то Ван Средний, будучи гостем, постарался и съел, сколько смог, потому что жадничать, хотя денег у него было много, вошло у него в привычку, и он не мог удержаться, особенно, если платить приходилось не ему. Он не в силах был отдавать старое платье и ненужные вещи слугам, как делали другие, а тайком относил их к закладчику и что-нибудь на этом выручал. Так и теперь: будучи гостем, он не мог не наесться доотвала, хотя был человек воздержный и не привык объедаться. Но он принуждал себя и ел через силу, так что целые два дня после этого не чувствовал голода, и тем непонятней была эта жадность, что в ней не было никакой нужды.

Он поступил именно так и в это утро; за едой братья совсем не разговаривали и, дожидаясь, пока слуга принесет новое блюдо, сидели молча и разглядывали комнату, потому что обсуждать какие бы то ни было дела за едой вредно для пищеварения.

Братья не знали, что это был тот самый чайный дом, куда ходил когда-то их отец, Ван Лун, и где он нашел девушку Лотос, певицу, которую взял себе в наложницы. Ван Луну он казался чудесным местом — этот удивительный и прекрасный дом с портретами красавиц, написанными на полосах шелка и развешанными по стенам. А для его сыновей это был самый обыкновенный чайный дом; им и во сне не снилось, чем он был для отца и как он входил сюда, робко и пристыженно, чувствуя себя деревенщиной среди горожан. Нет, сыновья его сидели в шелковых халатах, спокойно посматривая по сторонам; и люди знали, кто они такие, и спешили встать и поклониться им, если братья смотрели в ту сторону; слуги бросались угождать им, сам хозяин подошел вместе со слугами, которые несли нагретое вино, и сказал:

— Это вино из только что открытых кувшинов, я сам своими руками сломал ради таких гостей глиняную печать.

И он еще не раз подходил и спрашивал, все ли здесь им по вкусу.

Да, так принимали сыновей Ван Луна, а в дальнем углу все еще висела полоса шелка, на которой была нарисована Лотос, тоненькая девушка с бутоном лотоса в маленькой руке. Когда-то Ван Лун смотрел на нее с сильно бьющимся сердцем и помутившимся рассудком, а теперь он умер, и Лотос стала совсем не та; на ее портрет, потемневший от времени и засиженный мухами, никто уж не смотрел, и никому не приходило в голову спросить: «Кто эта красавица, чей портрет висит в углу?» Нет, сыновьям Ван Луна и во сне не снилось, что это портрет Лотоса и что когда-то она могла быть такой.

Они долго сидели здесь за едой, и все смотрели на них с уважением, и хотя Ван Средний старался из всех сил, он все же не мог съесть столько, сколько старший брат. Ван Средний больше не мог проглотить ни куска, а Ван Старший все еще ел с аппетитом, запивал вином и причмокивал толстыми губами, смакуя его, и снова принимался за еду, пока не покрылся весь потом и лицо у него не заблестело, словно смазанное маслом. Теперь и он не мог больше проглотить ни куска и откинулся на спинку стула; прислужник принес полотенца, отжатые в кипятке, и оба брата вытерли головы, шеи и руки; прислужник унес остатки кушаний и вина, убрал со стола кости и объедки, принес свежего зеленого чая, и братья приготовились начать беседу.

Утро наполовину прошло, и чайный дом был полон мужчин, которые так же, как и братья, пришли поесть в тишине, без женщин и детей, а после еды поговорить с друзьями, выпить чаю и послушать новости. Ибо мужчина не знает покоя в своем доме среди женщин и детей, так как женщины кричат и визжат, а дети плачут, ибо такова их природа. А здесь, в этом доме, было покойно, и от степенного говора стояло деловитое жужжание мужских голосов. И тогда, в этой мирной обстановке, Ван Средний достал из-за пазухи письмо, вынул его из конверта и положил на столе перед братом.

Ван Старший взял его, громко откашлялся, прочищая горло, и начал бормотать, читая письмо. После нескольких слов обычного приветствия Ван Тигр писал о деле, буквы были похожи на него самого, черные и прямые, смело набросанные кистью:

— Шлите мне, сколько найдется, серебра, потому что мне нужна каждая монета. Если вы дадите мне в долг, я возвращу долг с процентами, когда завершу то, что начал. Если у вас есть сыновья старше семнадцати лет, посылайте их ко мне. Я воспитаю их и возвеличу так, как вам и не снилось, потому что мне нужны люди, родные по крови, которым я мог бы довериться в моем великом деле. Пришлите мне серебро и пришлите своих сыновей, потому что у меня нет родного сына.

Ван Старший прочел эти слова и посмотрел на брата, а брат посмотрел на него. Потом Ван Старший сказал изумленно:

— Говорил ли он тебе когда-нибудь, что у него за дело, помимо службы в армии у какого-то генерала на Юге? Странно, что он не сказал, что собирается делать с нашими сыновьями. Не для того у людей сыновья, чтобы бросаться ими зря, неизвестно для чего.

Они долго сидели молча и пили чай, и каждый в сомнении думал, какое это безумие — отсылать сыновей неизвестно куда, но все же с завистью вспоминали слова: «Я возвеличу ваших сыновей». И каждый про себя думал, что раз у него есть сыновья подходящего возраста, то можно попытать счастье и расстаться с одним из сыновей. Наконец Ван Средний сказал осторожно:

— У тебя ведь есть сыновья старше семнадцати лет?

И Ван Старший ответил:

— Да, у меня есть двое старше семнадцати лет, и можно было бы послать второго сына; я еще не успел подумать, что мне с ним делать: в моем доме дети растут, как трава. Старшего нельзя отпустить, потому что после меня он глава семьи, но я мог бы послать второго.

Тогда Ван Средний сказал:

— У меня старшая — дочь, а за ней идет сын, и его я мог бы послать, потому что твой старший сын остается дома, и есть кому унаследовать наше имя.

Оба они сидели и раздумывали о своих детях и о том, стоит ли дорожить ими. У старшего было шестеро детей от жены, двое из них умерли в младенческом возрасте, и один — от наложницы, но его наложница должна была разродиться через месяц или два; все дети были здоровы, кроме третьего сына, которого уронила кормилица, когда ему было несколько месяцев от роду; спина у него искривилась, и на ней вырос горб; голова была не по росту велика, и горб возвышался над головой, словно панцырь над головой черепахи. Ван Старший звал врачей и даже обещал одежду одной из богинь в храме, если она вылечит ребенка, хотя и не верил в богов, когда все шло хорошо. Но все это было бесполезно, и мальчику суждено было таскать свой горб до самой смерти, а отец его утешался только тем, что оставил богиню без платья, так как она ничего для него не сделала.

Что касается Вана Среднего, то у него было пятеро детей, из них три сына, старший же ребенок и младший были девочки. Но жена его была еще во цвете лет и не переставала рожать детей, потому что такие крепкие женщины рожают до самой смерти.

Правда, детей было столько, что можно было обойтись без одного или двух сыновей, — так и решил каждый из братьев, поразмыслив некоторое время. Наконец Ван Средний поднял голову и спросил:

— Что же мне отвечать нашему брату?

Старший брат колебался, потому что сам он не мог решить сразу и давно уже привык к тому, что за него решала жена, и повторял все, что она ему ни скажет. Ван Средний, зная это, сказал коварно:

— Не написать ли мне, что мы пошлем каждый по сыну и что я пошлю серебра, сколько у меня найдется?

Ван Старший был рад этому и ответил:

— Да, да, так и сделай, брат мой, так мы и решим. Я с радостью пошлю одного из сыновей, потому что в доме у меня столько малышей, которые все время пищат, и подростков, которые, не переставая, ссорятся, что, клянусь, от них нет ни минуты покоя. Я пошлю второго сына, а ты своего старшего, а если случится какое-нибудь несчастье, то мой старший сын останется для того, чтобы унаследовать наше имя.

Так и было решено, и братья снова принялись пить чай. Потом, отдохнув немного, они повели разговор о земле и о том, какие участки назначить для продажи. Теперь, когда они сидели и шептались, оба они вспомнили одно и то же: вспомнили тот день, когда они впервые заговорили о продаже земли. В то время отец их, Ван Лун, был уже стар, и им в голову не приходило, что у него хватит сил выбраться за ними из дому и подслушать, что они говорят, стоя на поле возле старого дома. Но он пошел за ними и, услышав слова «продать землю», закричал в сильном гневе:

— Как, дурные, ленивые сыновья, продать землю?

И отец так разгневался, что упал бы, если бы они не подхватили его с обеих сторон, и в гневе своем он бормотал, не переставая: «Нет, нет, земли мы никогда не продадим». И в утешение ему — он был слишком стар, чтобы переносить такие потрясения, — они обещали, что не станут продавать земли. Но давая это обещание, они улыбнулись друг другу поверх его трясущейся дряхлой головы, предвидя тот день, когда сойдутся снова, чтобы обсудить вопрос о продаже.

Как ни стремились они к наживе, все же в этот день память об отце была еще слишком сильна, и не так легко им было говорить о продаже земли, как они представляли себе раньше. Обоих в глубине души удерживало опасение, что, быть может, старик был прав, и каждый решил про себя, что сразу всех участков не продаст; нет, будут еще тяжелые времена, и если дела пойдут плохо, то у них еще останется довольно земли, чтобы прокормиться. В такое время никто не знает заранее, не подойдет ли близко война, не захватит ли какой-нибудь бандит всю округу, не постигнет ли народ какое-нибудь бедствие, — и лучше иметь что-нибудь такое, чего нельзя потерять. В то же время оба они зарились на высокие проценты, какие принесет им серебро, полученное от продажи земли, и разрывались надвое между этими желаниями. И потому, когда Ван Средний спросил: «Какие участки ты продашь?» — то Ван Старший ответил с несвойственной ему осторожностью:

— Ведь у меня нет лавки, как у тебя, я могу быть только помещиком, поэтому продам не больше того, сколько нужно, чтобы иметь наличные деньги на расходы, а всего продавать мне нельзя.

Тогда Ван Средний сказал:

— Пойдем, осмотрим все наши земли, где они находятся и как лежат, заглянем также и на дальние участки. Наш отец был так жаден к земле, что под старость, когда в голодные годы земля была дешева, скупал ее везде, и наши участки разбросаны по всей округе, а некоторые из них не больше нескольких шагов в длину. Если ты решил быть помещиком, то лучше, чтобы все твои участки лежали поблизости и в одном месте, тогда ими легче будет управлять.

Это показалось им обоим справедливым, и они встали после того, как Ван Старший заплатил за кушанья и вина дал на чай прислужнику. Они пошли к выходу, — Ван Старший впереди, — и посетители чайного дома вставали и кланялись им, чтобы всем было известно, что они знакомы с такими знатными людьми. Старший брат с добродушной улыбкой непринужденно отвечал на поклоны, потому что любил почет, а средний проходил мимо, опустив голову, и слегка кивал, ни на кого не глядя, словно боялся, что если он будет слишком приветлив, каждый сможет его остановить, отвести в сторону и попросить денег взаймы.

Так оба брата отправились осматривать землю, и младший замедлял шаг, чтобы итти в ногу со старшим, который за последнее время растолстел, отяжелел и отвык ходить пешком. Дойдя до городских ворот, старший брат устал и подозвал погонщиков, которые держали под уздцы двух оседланных ослов, дожидаясь нанимателей; братья уселись верхом и выехали за городские ворота.

Весь этот день братья провели на своих полях и только в полдень остановились закусить в придорожной харчевне; они заезжали на каждый, хотя бы и отдаленный участок, внимательно осматривали землю и проверяли работу арендаторов. И арендаторы держались с ними смиренно и боязливо, потому что это были новые помещики, и Ван Средний отмечал лучшие из участков для продажи. Он наметил к продаже все земли, принадлежавшие младшему брату, кроме небольшого участка, примыкавшего к старому дому Ван Луна. С общего согласия братья не подходили близко ни к дому, ни к тому высокому холму, где под большой финиковой пальмой был похоронен их отец.

К вечеру они снова вернулись в город на усталых ослах, спешились у ворот и заплатили погонщикам условленную цену. Но погонщики тоже устали, бегая за ослами целый день, и просили прибавки, потому что им пришлось сделать такой конец, что башмаки у них совсем порвались. Ван Старший прибавил бы им, но Ван Средний не захотел и сказал:

— Нет, я заплатил вам что следует, а до ваших башмаков мне нет никакого дела.

И он ушел, не обращая внимания на то, что погонщики бранились вполголоса. Оба брата подошли к своему дому и, расставаясь, посмотрели друг на друга, как сообщники, и Ван Средний сказал:

— Если хочешь, пошлем наших сыновей через неделю, я сам отвезу их.

Ван Старший кивнул одобрительно и устало шагнул в ворота, — во всю свою жизнь ему не приходилось столько работать, сколько в этот день, и он подумал, что быть помещиком нелегкое дело.

VII

В назначенный день Ван Средний сказал старшему брату:

— Если твой второй сын готов, то мой готов тоже, и завтра на рассвете я повезу их в тот южный город, где живет наш брат, передам их с рук на руки, и пусть он делает с ними, что хочет.

В тот же день Ван Старший выбрал свободную минуту и, позвав к себе второго сына, посмотрел на него внимательно, желая разглядеть, годится ли он для той цели, для которой предназначен. Юноша явился на зов и в ожидании остановился перед отцом. Роста он был небольшого, очень хрупкий и болезненный на вид, некрасивый к тому же, очень застенчивый и боязливый; руки у него вечно дрожали, а ладони были потные. Он стоял перед отцом, повесив голову, бессознательно ломая дрожащие руки, по временам искоса взглядывал на отца и снова опускал голову.

Ван Старший с минуту пристально смотрел на него, видя его в первый раз наедине, отдельно от других братьев и сестер, потом сказал неожиданно, словно размышляя вслух:

— Лучше было бы, если бы ты был старшим, а тот был бы на твоем месте, — он крепче тебя и больше годится в генералы, а ты на вид такой слабый, что я не знаю, усидишь ли ты на лошади!

Тут юноша упал на колени и, сцепив дрожащие пальцы, начал умолять отца:

— Отец мой, мне ненавистна даже мысль о войне, я хотел бы стать ученым, я так люблю книги! Отец, позволь мне остаться дома, с тобой и с матерью, я даже не буду проситься в школу, нет, я один буду читать и учиться как можно лучше и ничем тебя не огорчу, если ты не отошлешь меня в солдаты!

Ван Старший мог бы поклясться, что он ни словом не обмолвился обо всей этой затее, а она все-таки вышла наружу, — на самом же деле он ничего не мог держать в тайне. Он был такой человек, что невольно выдавал себя, если у него была какая-нибудь затаенная мысль или цель, — и вздохами, и стонами, и недоговоренными речами, и многозначительным взглядами. Он поклялся бы, что никому ничего не говорил, а на самом деле проговорился старшему сыну, а ночью — своей наложнице, и в конце концов волей-неволей ему пришлось сказать об этом жене, когда он пытался добиться ее согласия. Он так сумел рассказать все это жене, что она вообразила, будто бы сына ее сразу произведут в генералы, и дала свое согласие, думая, впрочем, что меньшего она и не ожидала для своего сына. Но старший сын, который был неглуп и понимал больше, чем можно было ожидать, судя по его жеманному, изнеженному виду и напускной рассеянности, приставал к младшему брату и дразнил его:

— Тебя отдадут в простые солдаты к нашему бешеному дядюшке!

Младший сын Вана был и вправду таков, что не мог видеть зарезанной курицы без того, чтобы его не стошнило, и совсем не мог есть мяса по слабости желудка, и когда брат стал его дразнить, он перепугался насмерть и не знал, что ему делать. Он не поверил брату, но все же не спал всю ночь, а изменить он ничего не мог, — оставалось только ждать, когда его позовут, и броситься на колени перед отцом, прося о пощаде.

Однако, увидев, что сын стал на колени и умоляет пощадить его, Ван Старший рассердился, потому что был склонен к упрямству и раздражительности, когда чувствовал, что сила на его стороне; он закричал, топнув ногой по черепичному полу:

— Нет, поедешь! От такого счастья нам нельзя отказываться, твой двоюродный брат тоже едет, да и тебе следовало бы радоваться! Я сам в молодости был бы рад такому случаю, только он не подвернулся. Нет, меня отослали на Юг безо всякой цели, да и то я пробыл там недолго, потому что мать умерла и отец велел мне вернуться домой. А мне и в голову не приходило ослушаться отца, да и не могло прийти! Нет, мне не представилось случая выдвинуться благодаря положению дяди!

Тут Ван Старший неожиданно вздохнул, потому что ему пришла в голову мысль, какое высокое положение он мог бы теперь занимать, подвернись ему такой случай, как сыну, и как внушительно он выглядел бы в раззолоченном мундире, верхом на рослом полковом коне. Такими он представлял себе генералов, и сам себе он казался человеком огромного роста, каким и должен быть генерал. Он еще раз вздохнул, посмотрел на хилого сына и сказал:

— Хотелось бы мне послать сына получше тебя, но больше нет никого, кто подходил бы по возрасту; старшему сыну нельзя уехать из дому, — он мой главный наследник и первый после меня по старшинству; другой твой брат — горбун, а младший — совсем еще ребенок. Значит, ты должен ехать, и слезами тут не поможешь.

Он встал и вышел из комнаты, чтобы сын его больше не беспокоил.

Сын Вана Среднего был совсем не похож на двоюродного брата. Это был веселый, шумливый мальчик, в детстве болевший оспой, так как мать, желая предохранить его от болезни, засунула ему в нос оспенную болячку, и рябины остались у него на всю жизнь, и поэтому все, даже родители, звали его Рябой. Когда Ван Средний позвал его и сказал: «Собери свое платье в узел, завтра ты поедешь со мной на Юг и останешься у дяди» — сын Вана Среднего от радости начал скакать и бегать по всему дому, потому что любил ездить и смотреть новые места, а потом хвастаться тем, что видел.

Мать его подняла голову от горшка, в котором мешала что-то на маленькой жаровне с углями возле двери в кухню, и так как до сих пор ничего об этом не слышала, закричала по своей привычке громко:

— Зачем тебе понадобилось тратить серебро на поездку?

Ван Средний рассказал ей, в чем дело, и она слушала, помешивая в горшке; она не спускала глаз со служанки, потрошившей курицу, опасаясь, как бы служанка не взяла потихоньку печень или яйца, и потому жена Вана Среднего услыхала только последние слова мужа:

— Дело это опасное, и я не знаю, каким образом он хочет возвысить мальчика, но для того, чтобы работать в лавке, у нас есть другие сыновья, а по возрасту подходит только этот. Кроме того, и брат посылает одного из сыновей.

Услышав эти последние слова, жена поняла, в чем дело, и сразу сказала:

— Что же, если их сыновья займут высокое положение, то нужно послать и наших, а невестка только одно и будет твердить, что ее сын отличился на войне. Правда, нашему сыну давно пора чем-нибудь заняться, он уже вырос большой, а на уме у него одни глупости. Да ты и сам говоришь, что в лавке у нас могут работать остальные.

На следующий день Ван Средний захватил обоих мальчиков вместе с их пожитками. У его племянника был хороший сундук из свиной кожи, и хотя глаза племянника были красны от слез, он ко всему придирался и даже остановился посмотреть, несет ли слуга сундук вверх крышкой, чтобы книги не перемешались. А у сына Вана Среднего не было книг, и вся его одежда была увязана в большой синий платок, который он нес сам, подпрыгивая на ходу и восхищаясь всем, что бы ни увидел. Был ясный весенний день, на городских улицах продавались первые овощи, и все были заняты покупкой и продажей. Сына Вана Среднего радовало весеннее время и ясный день, он в первый раз в жизни отправлялся в путешествие, а к тому же сегодня утром мать состряпала ему любимое кушанье, и он чувствовал себя счастливым. А другой мальчик шел по дороге молча, степенно и неторопливо, опустив голову и почти не глядя на брата, изредка облизывая бледные губы, словно они пересыхали.

Так Ван Средний шел с двумя мальчиками, по дороге раздумывая о своих делах, потому что никогда не обращал внимания на детей. Добравшись наконец до северной окраины города, откуда нужно было садиться в огненную повозку, Ван Средний уплатил за места, и они сели в вагон. Сын Вана Старшего заметил, что дядя купил самые дешевые места, считая, что они достаточно хороши для мальчиков; сын Вана старшего очень стыдился того, что ему в новом шелковом синем халате придется сесть в тот же вагон, куда садится простой народ в заношенной одежде, пропахшей бедностью и чесноком. Но жаловаться он не посмел, боясь презрительной усмешки своего дяди, и потому занял свое место, поставив сундук между собой и соседом-крестьянином, с сожалением посмотрел на слугу, с которым ему приходилось теперь расстаться, но так и не посмел ничего сказать.

А Ван Средний с сыном выглядели немногим лучше других, потому что Ван еще с утра надел халат из бумажной ткани, думая, что лучше будет не слишком наряжаться, отправляясь к младшему брату, чтобы тот не счел его богаче, чем он был на самом деле. У сына же никогда в жизни не было шелкового халата, а надетую на нем одежду из добротной бумажной материи сшила мать, скроив ее длинной и широкой — на рост. И Ван Средний, посмотрев на племянника, сказал, по привычке криво усмехаясь:

— В дороге не годится носить весь день такое хорошее платье. Ты бы лучше снял свой шелковый халат, сложил и убрал в сундук, а сидел бы в нижней одежде, приберегая то, что получше.

Мальчик пробормотал:

— У меня есть и лучше этого, а такое платье, как это, я ношу дома каждый день.

Однако он не посмел ослушаться, встал и сделал так, как велел ему дядя.

Весь тот день они ехали сушей, и Ван Средний разглядывал поля и города, мимо которых они проезжали, и снисходительно хвалил все, что видел, а сын его восхищался и удивлялся всему новому; он с удовольствием стал бы лакомиться свежим печеньем, покупая его у каждого продавца на остановках, но отец не позволил. Другой же мальчик сидел бледный и испуганный, его тошнило от быстрого движения вагона, и он молчал весь день, положив голову на свой сундук, и даже отказывался от пищи.

Потом они два дня ехали морем на маленьком, битком набитом суденышке и в конце концов приехали в тот город, где жил Ван Младший. Сойдя с корабля и очутившись снова на суше, Ван Средний нанял двух рикш, — в одну коляску посадил мальчиков, а в другую сел сам. Первый рикша горько жаловался на двойной груз, но Ван Средний растолковал ему, что седоки его еще мальчики, а не взрослые, да кроме того, один из них худ и бледен и весит меньше обычного, так как только что перенес морскую болезнь; в конце концов, поторговавшись и получив прибавку — но все же меньше, чем стоила бы лишняя коляска, — возница согласился. Рикши повезли их на ту улицу и к тому дому, который указал им Ван Средний, и когда они остановились, он вынул письмо из-за пазухи, сравнил буквы в письме с буквами, стоявшими на воротах, и оказалось, что буквы одни и те же.

Он вышел из коляски и велел сойти мальчикам и, поторговавшись еще с рикшами, потому что дом оказался не так далеко, как они говорили, заплатил им немного меньше условленной цены; потом он поднял сундук с одного конца, а мальчики с другого, и они зашагали к высоким воротам, по обеим сторонам которых лежали каменные львы.

Но перед воротами, рядом со львами стоял солдат, который окрикнул их:

— Куда? В эти ворота нельзя итти всем, кому вздумается!

Он снял ружье с плеча и стукнул прикладом о мостовую, и вид у него был такой свирепый и грозный, что все трое остановились, как вкопанные; сын Вана Старшего задрожал, и даже Рябой перестал улыбаться, потому что впервые в жизни видел так близко ружье.

Тогда Ван Средний поторопился достать из-за пазухи письмо и сказал, отдавая его солдату:

— Здесь про нас сказано, кто мы такие.

Солдат не умел читать и позвал другого, тот долго разглядывал пришельцев, выслушав всю их историю, а потом взял письмо. Однако он тоже не умел читать и, оглядев письмо со всех сторон, понес его куда-то в дом. Прошло довольно много времени, прежде чем он вернулся и сказал, указывая большим пальцем внутрь двора:

— Это верно, их можно впустить, они родня начальнику.

Они снова подняли сундук и прошли мимо каменных львов, хотя человек с ружьем глядел им вслед с сомнением, как будто ему не хотелось их впускать. Тем не менее они последовали за вторым солдатом, и он провел их через десять, если не больше дворов, и все дворы были полны солдат, которые там отдыхали: одни ели, другие пили, третьи сидели голые на солнце и искали в одежде вшей или храпели, растянувшись на земле, и мимо этих солдат они прошли в дом, и там в средней комнате сидел Ван Тигр. Он сидел за столом, дожидаясь их прихода, на нем было хорошее платье из темной толстой материи, и застегивалось оно на блестящие медные пуговицы со штампованным знаком.

Увидев родственников, он быстро встал и, приказав прислуживавшим ему солдатам принести кушанья и вина, поклонился брату. Ван Средний тоже поклонился и велел поклониться мальчикам, потом все уселись, заняв места по старшинству: Ван Средний — самое почетное, за ним Ван Тигр, а ниже его на боковых местах сели мальчики. Слуга принес вино и розлил его; после этого Ван Тигр посмотрел на мальчиков и сказал по своей привычке резко и отрывисто:

— Вот этот краснощекий — на вид довольно крепкий парень, не знаю только, найдется ли у него ум. По его рябому лицу похоже, что он весельчак. Надеюсь, что нет, я не люблю, когда много смеются. Он твой сын, вижу, что он похож на мать. А этот, другой? Неужели у старшего брата не нашлось никого лучше?

Сын Вана Старшего еще ниже повесил голову, и видно было, как холодный пот мелкими каплями выступил на его верхней губе, он украдкой смахнул пот ладонью, упорно не поднимая глаз. Но Ван Тигр продолжал пристально смотреть на племянников, не сводя с них суровых черных глаз; в конце концов даже Рябой, который был не из робких, не знал, куда девать глаза, смотрел по сторонам, шаркал ногами и грыз ногти. Наконец Ван Средний сказал, оправдываясь:

— Правда, оба они никуда не годятся, и мы жалеем, что у нас нет других, более достойных твоей милости. Но старший сын брата — главный наследник после него, а следующий за этим горбун, а этот рябой — мой старший Сын, а младший мой сын еще ребенок, и лучше этих двух у нас никого нет.

Ван Тигр, осмотрев своих племянников, велел солдату увести их в боковую комнату, дать им поесть и не приводить, пока он не позовет. Солдат увел мальчиков, но сын Вана Старшего оглядывался с жалобным выражением на дядю, и Ван Тигр, заметив его колебания, крикнул:

— Ну, что ты медлишь?

Тогда мальчик остановился и нерешительно спросил:

— А можно мне взять сундук?

Ван Тигр взглянул и, увидев возле дверей красивый сундук свиной кожи, сказал презрительно:

— Возьми, но тебе в нем мало проку, потому что придется снять это платье и надеть хорошую крепкую одежду, какую носят солдаты. Нельзя сражаться в шелковом халате!

Мальчик побелел, как глина, и, не говоря ни слова, вышел из комнаты, и братья остались одни.

Долгое время Ван Тигр сидел молча, потому что он был не из тех, кто ведет разговор только ради приличия, и наконец Ван Средний спросил его:

— О чем ты так задумался? Не о наших ли сыновьях?

И Ван Тигр ответил с запинкой:

— Нет, я подумал только, что у моих ровесников подрастают уже сыновья; должно быть, это большая радость видеть, как растут твои дети.

— Что ж, и у тебя могли бы быть дети, если бы ты во-время женился, — сказал Ван Средний, слегка улыбаясь. — Мы очень долго не знали, где ты находишься, не знал и отец, потому-то он и не мог женить тебя, хотя ему и хотелось. Но мы с братом охотно это устроим, и деньги найдутся, когда в них будет нужда.

Но Ван Тигр отстранил от себя эту мысль и сказал решительно:

— Нет, тебе это может показаться непонятным, но я не выношу женщин. Удивительно, я никогда в жизни не видел женщины… — Тут он прервал свою речь, потому что вошел прислужник с блюдом, и братья замолчали.

Когда они поели, а слуги убрали со стола и принесли чай, Ван Средний хотел было спросить брата, для чего ему понадобилось все его серебро сразу и что он намерен делать с племянниками, но не знал, с чего начать, и прежде чем он успел придумать, как половчее приступить к этому, Ван Тигр неожиданно сказал:

— Мы братья. Мы с тобой понимаем друг друга. Я рассчитываю на твою помощь!

А Ван Средний отпил глоток чаю и сказал осторожно и мягко:

— Ты можешь на меня положиться, потому что мы братья, но мне хотелось бы знать, что ты задумал и чем я могу тебе помочь?

Тогда Ван Тигр наклонился к нему и заговорил громким шопотом; речь его лилась стремительно, и дыхание, словно горячий ветер, обжигало ухо брата:

— У меня есть верные люди, их целая сотня, а то и больше, и всем им надоел старый генерал. И мне он надоел, я тоскую по родине, видеть больше не хочу этих желтолицых южан! Да, у меня есть верные люди! Я подам знак глухою ночью, и они пойдут за мной. Мы пойдем на Север, туда, где есть горы, пойдем далеко на север и там укрепимся и поднимем восстание, если старый генерал выступит в погоню за нами. А может быть, он не двинется с места, — он стар и ни о чем не думает, кроме еды и питья да своих женщин, а в моей сотне самые лучшие и сильные из его людей — не южане, а люди другого, сурового и храброго племени.

Ван Средний всегда был человек незаметный и смиренный, простой торговец, и хотя знал, что где-то, не там, так здесь, постоянно идет война, ему не приходилось соприкасаться с ней, кроме одного раза, когда солдаты расположились на постой в доме его отца; он не знал, из-за чего начинают войну и как ее ведут, ему было только известно, что если война идет поблизости, то цены на хлеб растут, если же война далеко, то цены снова падают. Никогда еще война не была так близко от него — родной его брат затевал новую войну!

Тонкогубый рот его раскрылся, узкие глаза расширились, и он прошептал в ответ:

— Но чем же я могу помочь, ведь я человек мирный?

— Вот чем! — отвечал Ван Тигр шопотом, и шопот его походил на скрежет железа о железо. — Мне нужно много серебра, все серебро, какое у меня есть, и ты тоже дашь мне взаймы под проценты, и я возвращу тебе долг, когда добьюсь своего.

— А под какое обеспечение? — спросил Ван Средний, затаив дыхание.

— Вот под какое! — опять ответил Ван Тигр. — Ты будешь давать мне, сколько нужно, из тех денег, которые выручишь от продажи земли, пока я не соберу могучее войско, а тогда я обоснуюсь где-нибудь к северу от нашей провинции и стану господином над всей областью. Потом я начну расширять свои владения и с каждой новой войной, которую поведу, буду становиться все сильнее и сильнее, до тех пор, пока…

Он замолчал, глядя в пространство, словно видел перед собой какую-то далекую страну, какое-то далекое будущее, а Ван Средний ждал, чем кончит он свою речь, и не мог дождаться.

— До каких пор? — спросил он.

Ван Тигр неожиданно поднялся с места.

— До тех пор, пока во всей стране не будет никого выше меня! — оказал он, и теперь шопот его походил на крик.

— Кем же ты тогда будешь? — спросил Ван Средний в изумлении.

— Буду тем, кем хочу быть! — воскликнул Ван Тигр, и черные брови его сразу грозно нахмурились, и он так ударил ладонью по столу, что Ван Средний подскочил на месте. Оба они, не отводя глаз, смотрели друг на друга.

Все это для Вана Среднего было неслыханное дело. Он был неспособен питать смелые замыслы, и самая смелая мечта его была о том, как он сядет вечерком за свои счетные книги и подведет итоги, на сколько им продано в этом году и на сколько можно будет без всякого риска расширить дело в следующем. Поэтому он смотрел на брата, не спуская глаз, и видел, что этот человек не такой, как все: высокого роста, смуглый, глаза у него блестят, как у тигра, и прямые черные брови, широкие, словно флаги, сходятся над переносицей. Ван Средний, забывшись, смотрел на брата и испытывал страх перед ним и не смел ему перечить, потому что во взгляде этого человека было безумие и такая власть, что даже он, человек трезвый, почувствовал своим сухим сердцем всю его силу. Однако Ван Средний всегда был осторожен и тут, не изменяя обычной своей осторожности, сухо кашлянул и сказал негромким голосом:

— А какая мне и всем нам от этого польза, и под какое обеспечение я ссужу тебе мои деньги?

И Ван Тигр ответил торжественно, очнувшись от задумчивости и переводя взгляд на брата:

— Неужели ты думаешь, что я забуду родных, когда достигну высокого положения? Разве вы мне не братья, и разве ваши дети не сыновья моих братьев? Слышал ли ты когда-нибудь о полководце, который возвысился бы сам и не возвысил бы вместе с собой весь свой род? Разве для тебя ничего не значит быть братом… верховного правителя?

И он заглянул сверху вниз в глаза брата, и Ван Средний почти поверил ему, хотя и против воли, потому что все это было для него неслыханное дело, и сказал, по обыкновению рассудительно:

— Во всяком случае я отдам тебе всю твою долю и ссужу, сколько будет можно, если ты и впрямь можешь возвыситься, потому что ведь далеко не все достигают намеченной цели. Свою долю ты во всяком случае получишь.

Глаза Вана Тигра, горевшие огнем, сразу потухли, он сел и, крепко сжав губы, сказал:

— Ты осторожен, я вижу!

Голос его звучал так резко и холодно, что Ван Средний немного испугался и сказал, оправдываясь:

— Я человек семейный, у меня много детей, а мать моих сыновей еще не стара и то-и-дело рожает, — мне приходится обо всех думать и заботиться. Ты еще не женат и не знаешь, что это значит, когда столько народа сидит на твоей шее, а одеть и прокормить их с каждым годом становится все дороже!

Ван Тигр пожал плечами и отвернулся, а потом сказал с напускной небрежностью:

— Правда, я не знаю, что это значит, однако выслушай меня! Каждый месяц я буду присылать к тебе надежного человека — ты его узнаешь по заячьей губе. Ты будешь давать ему столько денег, сколько он сможет донести. Продай как можно скорее мою землю, потому что мне нужно не меньше тысячи серебряных монет в месяц.

— Не меньше тысячи! — воскликнул Ван Средний, и голос его задребезжал, а взгляд стал бессмысленным от изумления. — Куда тебе столько денег?

— Нужно прокормить сотню солдат и закупить оружие и одежду. Прежде чем набирать войско, я должен купить оружие, если не захвачу его во-время, — быстро заговорил Ван Тигр. Потом он неожиданно рассердился: — Что ты у меня спрашиваешь то одно, то другое! — закричал он, снова ударяя ладонью по столу. — Я знаю, что мне делать, мне нужно серебро, пока я не захватил область и не стал над ней господином! Тогда можно будет обложить население налогами, так я и поступлю! А теперь мне нужно серебро. Если ты мне поможешь — я тебя награжу. Если нет — я забуду, что ты мне брат и родной по крови!

Он приблизил свое лицо к лицу брата, и Ван Средний, заглянув в эти грозные глаза, устремленные на него из-под нависших черных бровей, поспешно отодвинулся, закашлялся и сказал:

— Да, да, разумеется, помогу. Ведь ты мне брат. А когда ты начнешь?

— Когда ты продашь мою землю? — спросил Ван Тигр.

— Уборка пшеницы начнется через несколько месяцев, — ответил Ван Средний медленно, так как раздумывал и колебался, ошеломленный всем, что слышал.

— Тогда у крестьян будут деньги, а кроме того, ты, конечно, сможешь продать хоть часть перед посевом риса, — сказал Ван Тигр.

Это было верно, и Ван Средний не посмел перечить своему необыкновенному брату, так как боялся его и понимал, что это дело нужно как-нибудь устроить. Он поднялся с места, говоря:

— Если это так спешно, то я должен не мешкая вернуться домой и сделать, что можно. Урожай недолго сбыть с рук, а потом людям снова начинает казаться, что они бедны и что нелегко обрабатывать и ту землю, какая у них есть, а если купить еще, то, пожалуй, засеять ее будет не под силу.

Он не захотел оставаться дольше, ему не терпелось поскорей уехать отсюда, где столько свирепых на вид солдат и столько оружия повсюду. Он зашел ненадолго в соседнюю комнату, куда отослали мальчиков и где они сидели за маленьким некрашеным столом. Перед ними стояли остатки тех кушаний, которыми Ван Тигр угощал брата, но для мальчиков и это было хорошо, и сын Вана Среднего с удовольствием набивал рот. А племянник был разборчивее, он не привык к чужим объедкам, и понемногу выбирал рис палочками, не дотрагиваясь до мяса. Ван Средний почувствовал, что ему не хочется оставлять здесь мальчиков, особенно — своего, и на минуту он усомнился, стоило ли посылать сына на такое опасное дело. Но начало было положено, изменить он не мог и потому сказал:

— Мне пора домой, и единственный мой наказ вам обоим, чтобы вы во всем слушались дядю. Теперь он господин над вами, а он человек суровый и вспыльчивый и не потерпит ослушания. Если же вы будете делать все, что он велит, то он вас может возвысить, как вам и не снилось. Вашему дяде на роду написана слава.

Он быстро повернулся и вышел, чувствуя, что на сердце у него тяжело и что расставаться с сыном гораздо труднее, чем он думал, и в утешение себе он пробормотал:

— Что же, такой случай не каждому представляется. Это благоприятный случай. Если дело выгорит, он будет не простым солдатом, а каким-нибудь должностным лицом.

И он решил, что постарается и сделает все, чтобы задуманное братом удалось, — хотя бы ради своего сына он сделает все, что в его силах.

Сын Вана Старшего заплакал, увидев, что дядя уходит, заплакал навзрыд, и Ван Средний поспешил уйти. Этот плач все время преследовал его, и он торопился поскорей дойти до ворот с каменными львами, чтобы не слышать ничего больше.

VIII

Так началось это необыкновенное дело, которое подняло бы Ван Луна из могилы, не будь его душа так далеко, — при жизни он ненавидел войну и солдат больше всего на свете, а тут ради нее продавали его землю, его лучшую землю. Но он спал крепким сном, и некому было остановить его сыновей, некому, кроме Цветка Груши, а она не скоро узнала о том, что они задумали. Оба старшие сына боялись Цветка Груши из-за ее преданности отцу и потому скрывали от нее свои замыслы.

Когда Ван Средний вернулся домой, он позвал старшего брата в чайный дом, где можно было спокойно беседовать, и они переговорили обо всем за чашкой чая. На этот раз Ван Средний выбрал укромный уголок, подальше от окон и дверей, и, пригнувшись над столом, они шептались, перекидываясь отрывочными словами. Так Ван Средний рассказал брату о том, что задумал Ван Тигр, и теперь, когда Ван Средний вернулся домой, к привычным занятиям своей повседневной жизни, этот план все больше и больше казался ему мечтой, несбыточной мечтой, а старшему брату он представлялся необычайным, удивительным, но легко выполнимым делом. По мере того, как план развертывался перед ним, этот тучный и похожий на ребенка человек видел себя вознесенным выше самых смелых своих мечтаний — братом правителя! Он был человек не великой учености и не великого ума, очень любил ходить в театр и пересмотрел множество старинных пьес, изображающих подвиги сказочных героев древности, которые были сначала обыкновенными людьми, а потом силой оружия, ловкостью, хитростью и умом добивались высокого положения и основывали династии. Он видел себя братом такого героя, больше того — старшим братом, и с заблестевшими глазами хрипло прошептал:

— Я всегда говорил, что брат у нас не такой, как все! Это я упросил отца, чтобы он не заставлял его работать в поле, упросил нанять ему учителя и обучить всему, что следует знать сыну помещика! Он не забудет, конечно, что сделал для него старший брат, и что, если б не я, он был бы простым батраком на отцовских землях!

И он опустил глаза, довольный собой, и, расправляя на толстом животе халат из пурпурного атласа, начал думать о своем втором сыне и о том, как возвысится вся семья, о том, что и сам он, должно быть, станет сановником; надо полагать, его возведут в какой-нибудь сан, если брат его станет верховным правителем. Рассказы о таких случаях встречались ему в книгах, и в театре ему приходилось видеть такие пьесы. А Ван Средний, постепенно приходя в себя, колебался все больше и больше. Да и в самом деле, этот воинственный план был таким далеким от мирной жизни городка! Но когда он увидел, что старший брат унесся мыслью в будущее, то позавидовал и со свойственной ему осторожностью подумал:

«Как бы мне не промахнуться, а может быть, что-нибудь и есть в том, что задумал младший брат, может быть, ему удастся осуществить хоть десятую долю задуманного. Если ему повезет, я тоже этим воспользуюсь, а потому не следует отступать слишком далеко», а вслух он сказал:

— Что ж, нужно все-таки достать ему серебра, без моей помощи он не обойдется. Пока он не добился цели, придется давать ему, сколько он просит, а где достать такую уйму — я не знаю. Ведь я не так уж богат, и настоящие богачи вряд ли даже считают меня состоятельным. В первые месяцы я продам его землю, потом мы с тобой можем продать часть нашей земли. А что делать, если он к тому времени ничего еще не добьется?

— Я помогу ему, помогу, — поспешно ответил старший брат, — ему неприятно было думать, что кто-нибудь другой может сделать для младшего брата больше, чем он.

Алчность не давала им покоя, и оба они поспешно встали, а Ван Средний сказал:

— Поедем опять осматривать землю и на этот раз продадим несколько участков!

Однако и на этот раз, осматривая поля, братья по-прежнему не забывали о Цветке Груши и далеко объезжали старый глинобитный дом. У городских ворот стояло много ослов, которых можно было нанять, и братья выбрали двух из них, сели верхом и поехали по узкой тропинке между полями, держа путь к северным участкам, подальше от старого дома и от этого клочка земли, а погонщики ослов, молодые парни, бежали за ними, колотили ослов по бокам и кричали, понукая их. Осел, на котором ехал Ван Средний, шел довольно легко, а у другого тонкие ноги подгибались под тяжелой ношей, потому что Ван Старший жирел с каждым месяцем, и было видно, что лет через десять его тучности будет дивиться весь город и вся округа, и даже теперь, на сорок пятом году, живот у него был большой и круглый, а щеки отвислые и мясистые, словно окорока. Приходилось то-и-дело останавливаться, поджидая отстававшего осла, но все же они двигались довольно быстро и за этот день успели побывать у всех крестьян, которые арендовали назначенную для продажи землю. И у каждого из них Ван Средний спрашивал, хочет ли он купить землю, которую обрабатывает, и если хочет, то когда сможет заплатить за нее.

Ван Тигр хотел получить свою долю серебром, и вышло так, что братья решили выделить самый большой участок, находившийся дальше других от города.

Этот участок был в одних руках у зажиточного крестьянина, который вначале работал простым батраком на земле Ван Луна и женился на рабыне из городского дома, женщине честной, здоровой и говорливой, которая трудилась не покладая рук, рожала детей и заставляла мужа работать гораздо больше, чем ему хотелось. Им повезло, и каждый год они арендовали все больше и больше земли у Ван Луна, и под конец их участок стал так велик, что им пришлось нанимать батраков. Но они работали и сами, потому что были люди бережливые и расчетливые. В этот же день братья заехали к этому крестьянину, и Ван Старший сказал ему:

— Земли у нас больше, чем нужно, и недостает серебра, чтобы вложить в другое дело; если ты хочешь купить участки, которые обрабатываешь, то мы согласны продать их тебе.

Тогда крестьянин широко раскрыл глаза, большие и круглые, словно у быка, и, разинув рот, обнажил выдающиеся вперед крупные зубы и сказал, шепелявя и брызгая слюной, потому что иначе говорить он не мог:

— Мне и во сне не снилось, что вы так скоро станете продавать землю, — ведь ваш отец ни за что не расстался бы с ней!

Ван Старший поджал толстые губы и со степенным видом сказал:

— Как бы он ее ни любил, а нам он оставил тяжкое бремя. Мы должны заботиться о двух его наложницах, ни одна из них нам не приходится матерью, а старшая любит хорошее вино и вкусную еду и каждый день играет в кости, а выигрывать каждый день у нее не хватает смекалки. Доходы с земли получаются нескоро, да и это зависит от прихоти небес. А такой семье, как наша, не приходится скупиться, — было бы неприлично и недостойно сыновей нашего отца, если бы наша семья жила бедно, беднее, чем при нем. Значит, нужно продать землю, чтобы нам хватило на жизнь.

А Ван Средний тревожно вертелся на месте, кашлял и двигал бровями во время этой нескладной речи и думал, что брат его не слишком умен, потому что, когда видят, что товар хотят сбыть с рук, то и цену дают низкую. Когда пришла его очередь, он поспешил сказать:

— Многие уже спрашивали, не продается ли у нас земля, потому что в этих местах всем известно, что отец скупал хорошую землю, самую лучшую в здешней округе. Если тебе эта земля не нужна, дай нам знать немедля, потому что другие ее дожидаются.

Этот большезубый крестьянин любил землю, которую обрабатывал, знал каждую пядь ее, знал, как лежит каждый участок, и с какой стороны находится скат, и где нужно прорыть канавы, чтобы урожай был лучше. Много хорошего навоза потратил он на эту землю, — и не только со своего двора: он не ленился даже ходить в город и таскать издалека ведра с городскими нечистотами. Для этого он нередко поднимался спозаранку. Теперь он вспомнил, сколько ему пришлось перетаскать зловонных ведер и сколько пришлось положить труда на эту землю, и ему показалось обидным, что вся она может перейти в чужие руки. И он сказал нерешительно:

— Я не собирался сам покупать эту землю. Я думал, что она, может быть, пойдет в продажу, когда вырастет мой сын. А если она и теперь продается, я подумаю и завтра скажу вам, что надумал. А какая ваша цена?

Братья переглянулись, и Ван Средний поспешил заговорить первым из опасения, что Ван Старший назначит слишком низкую цену:

— Цена справедливая: пятьдесят серебряных монет за поле в одну шестую акра.

Это была высокая цена, слишком высокая за участок земли, лежавший так далеко от города; этих денег он не стоил, и все они это понимали, но надо было с чего-нибудь начать. Крестьянин сказал:

— Такой цены я заплатить не могу, мне это не по средствам, но я подумаю и скажу вам завтра.

Тогда Ван Старший встревожился, как бы не упустить денег, и сказал:

— Немногим больше, немногим меньше, не все ли равно, — это делу не помешает!

Но Ван Средний бросил сердитый взгляд на брата, дернул его за рукав, чтобы он не сказал еще какой-нибудь глупости, и повел его к выходу. А крестьянин крикнул им вдогонку:

— Я приду завтра, когда обдумаю дело!

Так он сказал, и это значило, что ему нужно поговорить с женой, но нельзя было показывать, что он считается с ее мнением, — такая слабость была бы недостойна мужчины, и чтобы не уронить своего достоинства, он выразился иначе.

Поговорив ночью с женой, наутро он отправился в город, где жили братья, и спорил и торговался с ними, как в былое время в этом же самом доме торговался Ван Лун из-за цены на землю, принадлежавшую этому дому, от которого на месте остались только стены, а семья, жившая в нем, рассеялась по лицу земли. В конце концов назначили и цену — на треть меньше той, которую назвал Ван Средний; цена была настоящая, и крестьянин согласился, так как жена говорила ему, что за эту цену можно было бы купить землю, если не уступят дешевле. Земля была куплена, и крестьянин спросил:

— Как вы хотите получать деньги: серебром или зерном?

И Ван Средний поспешил ответить:

— Половину серебром и половину зерном.

Говоря так, он думал, что если возьмет зерно, то можно будет перепродать его и нажить кое-что, и это вовсе не значит обкрадывать брата: никому нет дела, если он успеет пустить зерно в оборот, а прибыль возьмет себе за труды.

Но крестьянин сказал:

— Мне не собрать столько серебра. Сейчас я отдам вам одну треть серебром, другую зерном, а последнюю треть отдам в будущем году, после жатвы.

Тогда Ван Старший надменно окинул его взглядом, передвинул свой стул и топнул ногой:

— Как ты можешь сказать заранее, что пошлет небо на следующий год, много ли будет дождей! Откуда же нам знать, сколько мы получим?

Но крестьянин смиренно стоял перед этими богатыми горожанами, хозяевами его земли, а потом, втянув воздух сквозь зубы, оказал терпеливо:

— Мы, крестьяне, всегда зависим от милости неба, а если вы не хотите рисковать, то возьмите землю в залог.

В конце концов так и решили, и на третий день крестьянин принес серебро, но не все сразу, а в три приема, и каждый раз он приносил его за пазухой, завернутым в синюю тряпку. Каждый раз он доставал серебро очень медленно, сморщив лицо, словно от боли, и нехотя клал его на стол, как будто ему горько было с ним расставаться, да так это и было, потому что в это серебро было вложено столько лет его жизни, столько его плоти и крови, столько его сил! Он обшарил все места, где были припрятаны нажитые им крохи, занял, где было можно, и эти крохи достались ему ценой суровой, полной лишений жизни.

Братья же видели только серебро, и когда они приложили свою печать к расписке и крестьянин ушел вздыхая, Ван Старший сказал презрительно:

— А еще эти крестьяне всегда поднимают столько шуму из-за того, что им плохо живется, нажалуются, что у них ничего нет! Каждый из нас не отказался бы наживать по стольку серебра, сколько удалось нажить вот этому, и, должно быть, без особого труда! Теперь я покрепче прижму своих арендаторов, раз им так легко достаются деньги.

Он засучил длинные шелковые рукава, потер одна о другую свои мягкие, белые руки и набрал горсть серебра, пропуская монеты сквозь пухлые пальцы с ямочками на суставах, как у женщины. Но Ван Средний отобрал у него деньги, и Ван Старший неохотно уступил ему и недовольно следил, как тот быстро и ловко пересчитал их снова, разложив все деньги столбиками по десять штук в каждом, хотя они были уже сосчитаны. Он аккуратно завернул их по десять штук в бумагу, как делают торговцы.

Ван Старший не мог отвести глаз от серебра и наконец сказал с тоской:

— Разве нужно отослать ему все деньги?

— Нужно, — сказал Ван Средний холодно, видя алчность брата. — Нужно послать их немедля, иначе его дело не удастся. И я должен продать зерно, чтобы деньги были готовы к тому дню, когда он пришлет верного человека.

Но он не сказал брату, что перепродаст зерно, а Вану Старшему неизвестны были уловки торгашей, и он только сидел и вздыхал, видя, что серебро уплывет из его рук. Когда брат ушел, он долго сидел нахмурившись, чувствуя себя таким бедным, словно его обокрали.

Цветок Груши, может быть, никогда не узнала бы о том, что случилось, потому что Ван Средний был хитер, как никто на свете, и даже намеком не проговаривался о своих делах, когда приносил ей серебро, которое приходилось на ее долю. Каждый месяц он приносил ей двадцать пять серебряных монет, как велел ему Ван Тигр, и в первый же раз она спросила своим тихим голосом:

— Откуда эти пять монет? Я знаю, что мне назначено только двадцать, но и этого было бы много, если б мне не нужно было заботиться о дочери моего господина. А об этих пяти монетах я ничего не слыхала.

Ван Средний ответил:

— Возьми их, младший брат велел тебе прибавить, это из его доли.

Но едва Цветок Груши это услышала, она поскорее отсчитала пять монет и дрожащими руками оттолкнула их в сторону, словно боясь обжечься, и сказала:

— Нет, я не возьму их, я возьму только то, что мне полагается!

Сначала Ван Средний хотел уговаривать ее, потом вспомнил, какому риску он подвергается, занимая деньги для младшего брата на такое опасное дело, вспомнил все хлопоты, за которые ему никто не заплатит, вспомнил, наконец, что дело, может быть, и не удастся. Подумав обо всем этом, он сгреб ладонью деньги, которые она оттолкнула в сторону, бережно спрятал их за пазуху и сказал своим негромким спокойным голосом:

— Что ж, может быть, это и лучше, потому что старшей жене назначено столько же, и тебе, конечно, следовало бы дать меньше. Так я и скажу брату.

И видя, в каком она гневе, он остерегся и не сказал, что и дом, в котором она живет, принадлежит младшему брату, потому что всем было удобнее, чтобы она оставалась здесь вместе с дурочкой. Потом он ушел и больше никогда не говорил об этом с Цветком Груши, а с другими членами семьи, жившими в городском доме, она виделась очень редко, только в тех случаях, когда зачем нибудь собиралась вся семья. Правда, иной раз в начале весны она видела Вана Старшего, когда он приходит отмерять арендаторам зерно для посева, как и следовало землевладельцу, хотя он только и делал, что стоял в стороне с надменным и значительным видом, пока нанятый им управитель отмерял зерно. Иногда он являлся и перед жатвой — посмотреть, каков будет урожай на полях, чтобы знать потом, правду ли говорят арендаторы, жалуясь по привычке на то, что год был плохой и что дождей выпало слишком много или слишком мало.

Он приходил несколько раз в год, обливаясь потом, задыхаясь от ходьбы, и всегда был не в духе оттого, что ему приходится работать. И завидев Цветок Груши, он ворчливо здоровался с ней, а она, хотя и кланялась ему, как того требовали приличия, старалась не разговаривать с ним, потому что за последнее время он стал человеком распущенным и тайком плотоядно посматривал на женщин.

Однако, видя, что он бывает у арендатора, Цветок Груши думала, что земля попрежнему остается у старых хозяев и что Ван Средний смотрит за своими участками и за участками младшего брата, а что было на самом деле — ей никто не сказал. Цветок Груши была не из тех, с кем легко сплетничать, она со всеми, кроме детей, держалась спокойно и холодно, и хотя она была кроткого нрава, люди почему-то боялись ее. У нее не было подруг, и только последнее время она стала водить знакомство с монахинями, которые жили неподалеку в монастыре — тихой обители из серого кирпича, за зеленой ивовой изгородью. Этих монахинь она с радостью принимала, когда они приходили проповедывать ей свое кроткое учение, слушала их, а после того долго раздумывала над их словами, страстно желая выучиться хотя бы настолько, чтобы самой молиться о душе Ван Луна.

Цветок Груши так и не узнала бы о продаже земли, если бы в том же году, когда крестьянин-арендатор купил первый участок, маленький горбун, сын Вана Старшего, не пошел за отцом в поле, следуя за ним на расстоянии, — чтобы тот его не заметил.

Этот горбун был очень странный мальчик и нисколько не походил на других детей во дворах большого дома. Неизвестно, отчего мать не взлюбила его с самого дня рождения, может быть оттого, что он был не такой румяный и красивый, как другие дети, а может быть оттого, что ей надоели частые роды и сына она не взлюбила еще до его рождения. Вот из-за этой нелюбви она сразу же отдала его вскармливать одной из рабынь, но и эта рабыня его не любила, потому что ради этого ребенка у нее отняли родного сына. Она говорила, что глаза у него умные не по возрасту и что очень дурно, когда у ребенка такие глаза. Она говорила еще, что в нем много злости и что он нарочно кусает ее, когда сосет грудь. И однажды, кормя мальчика грудью, она взвизгнула и уронила его прямо на каменные плиты двора, где сидела в тени под деревом, а когда все сбежались и стали спрашивать, что случилось, она ответила, что ребенок укусил ее до крови, и показала грудь, и, правда, грудь была в крови.

С этого времени мальчик рос горбатым, и, казалось, вся сила роста ушла в большой горб, придавивший ему плечи, и все стали звать его Горбуном, даже родители. Никому не было до него дела, потому что он был такой хворый, да и кроме него были другие сыновья; никто не заставлял Горбуна учиться грамоте или хоть чем-нибудь заниматься, и он рано приучился прятаться от людей, а особенно от своих сверстников, которые жестоко издевались над его горбом. Он, крадучись, пробирался по улицам и уходил далеко за город один, прихрамывая на ходу и сгибаясь под тяжестью груза на спине.

В тот день он незаметно вышел за отцом и старался не показываться ему на глаза, зная, что отец бывает не в духе в те дни, когда ему нужно итти в поле; так он и шел за ним, крадучись, до старого глинобитного дома. Ван Старший прошел дальше в поле, а горбун остановился посмотреть, кто это сидит на пороге дома.

Это была дурочка, дочь Ван Луна, которая, как всегда, сидела, греясь на солнце, но теперь это была немолодая женщина, ей было почти сорок лет, и в волосах у нее показались седые пряди. Но разумом она попрежнему осталась ребенком и сидела, гримасничая и складывая свой лоскуток. Горбун с удивлением смотрел на нее, так как видел ее в первый раз, а потом начал злобно передразнивать ее и тоже строить гримасы и так громко щелкать пальцами под самым ее носом, что бедняжка начала плакать со страха.

Цветок Груши вышла посмотреть, что случилось, и, завидя ее, мальчик побежал, хромая и подпрыгивая, в остролистую тень бамбуковой рощи и спрятался там, выглядывая, как звереныш. Но Цветок Груши узнала его и, улыбнувшись кроткой и печальной улыбкой, достала из-за пазухи сладкое печенье, которое носила с собой, чтобы уговаривать дурочку, когда та по какой-то странной прихоти упрямилась и не хотела слушаться. Это печенье она протянула горбуну; он сначала смотрел недоверчиво, а потом вышел из засады, схватил печенье и целиком запихал его в рот. Мало-по-малу она уговорила ребенка подойти ближе и сесть рядом с ней на скамью возле двери, и видя, как он неловко садится на скамью, каким маленьким и измученным кажется его лицо от тяжелого горба на спине и какие недоверчивые и печальные у него глаза, она не могла понять, взрослый он или ребенок, — такой он был жалкий, и, протянув руку, она обняла его уродливое тело и сказала мягко и сострадательно:

— Скажи мне, кто твой отец, не сын ли ты моего господина? Я слышала, что у него есть такой, как ты.

Ребенок угрюмо кивнул головой и стряхнул ее руку, словно собираясь уходить. Но она приласкала его, дала ему еще печенья и сказала, улыбаясь:

— Мне кажется, что ты похож на моего покойного господина, — у тебя такой же рот, как у него, он похоронен под финиковой пальмой, там на холме. Мне очень тяжело без него, и я хотела бы, чтобы ты приходил почаще, — ты чем-то напоминаешь его.

До сих пор ни один человек не говорил горбуну, что хочет его видеть, и он привык к тому, что братья оттирают его в сторону и что слуги не обращают на него внимания, хоть он и сын богача, и прислуживают ему в последнюю очередь, зная, что мать его не любит. Он посмотрел на нее жалобно, губы у него задрожали, и вдруг, сам не зная почему, он заплакал и, плача, приговаривал:

— Я сам не знаю, отчего плачу, лучше бы ты не доводила меня до слез…

Тогда Цветок Груши успокоила его, поглаживая по горбатой спине, и мальчик чувствовал в ее прикосновении ласку, и ему было приятно, хотя он не сумел бы сказать почему, и он сам не заметил, как успокоился. Но она скоро перестала его утешать. Цветок Груши смотрела на него так, как будто бы спина у него была такая же прямая и крепкая, как у других, и после этого горбун стал часто навещать ее, потому что никто не беспокоился, чтó он делает и куда ходит. Мальчик приходил каждый день и наконец всей душой привязался к Цветку Груши. Она умела с ним обращаться, делая вид, что без него не может справиться с дурочкой и нуждаемся в его помощи, тогда как до сих пор он никому и ни на что не был нужен, и уже через несколько месяцев он стал спокойнее, мягче, и прежняя злоба почти оставила его.

Если бы не этот мальчик, Цветок Груши, может быть, никогда не узнала бы, что братья продают землю. Мальчик, сам того не зная, рассказал ей об этом, потому что привык говорить с ней обо всем, что придет в голову, и как-то сказал:

— У меня есть брат, который будет великим полководцем. Скоро мой дядя будет важным генералом, а брат мой живет у него и учится военному делу. А когда дядя станет правителем, то сделает брата своим главным полководцем, я слышал, как мать это говорила.

Цветок Груши сидела на скамье у дверей, разговаривая с мальчиком, и сказала спокойно, глядя в сторону на поля:

— Разве твой дядя такое важное лицо? — Она помолчала, а потом прибавила: — Лучше бы он не был военным, это жестокое дело!

Но мальчик, хвастаясь, закричал:

— Да, он будет самый важный генерал, и, по-моему, нет ничего лучше, как быть храбрым воином, настоящим героем! И мы все тоже будем знатными людьми. Отец и другой дядя каждый месяц посылают ему серебро для того, чтобы он стал генералом, и за серебром приходит страшный человек с заячьей губой. Но когда-нибудь мы всё получим обратно, так отец говорил матери.

Когда Цветок Груши услыхала об этом, ей пришло в голову страшное подозрение. Подумав немного, она сказала кротко, словно это не имело никакого значения и спрашивала она только из праздного любопытства:

— Откуда же берется столько серебра, хотела бы я знать. Может быть, второй твой дядя берет его из своей лавки?

И мальчик ответил простодушно, гордясь тем, что все знает:

— Нет, они продают дедушкину землю; я каждый день вижу, как приходят крестьяне, достают из-за пазухи свертки, разворачивают, и там серебро, оно блестит, как звезды, и падает со звоном на стол. Я много раз это видел у отца в комнате, — меня никто не прогоняет, когда я там стою, я ведь так мало значу.

Тогда Цветок Груши вскочила так быстро, что мальчик посмотрел на нее с удивлением, оттого что всегда она двигалась медленно, и, спохватившись, она сказала ему как могла мягко:

— Я только что вспомнила, что у меня есть дело. Может быть, ты посмотришь вместо меня за бедной дурочкой? Я никому так не доверяю, как тебе.

Мальчик гордился тем, что может ей помочь, и, позабыв о том, что сказал, с гордостью уселся рядом с дурочкой, придерживая ее за халат, пока Цветок Груши собиралась в дорогу. Так он и остался сидеть, таким и видела его Цветок Груши, когда, переодевшись наскоро в темный халат, она торопливо побежала через поле в город.

Было в этих бедных созданиях что-то такое, от чего даже в эту минуту она остановилась и оглянулась на них; и сердце ее сжалось, а губы сложились в грустную и нежную улыбку. Но она поспешила дальше, потому что, хотя она и смотрела на них с любовью и кроме них не любила никого, сердце ее было полно гнева, и гнев этот искал выхода. Гнев этот был спокойный, как и всегда, иного она не знала, но зато это был упорный гнев; она не могла успокоиться, пока не разыщет братьев и не узнает наверное, что они сделали с землей, которую получили от отца, с той самой землей, которую он завещал им хранить для будущих поколений.

Она торопливо шла через поля по узкой тропинке, где не встретила ни души, и только в отдаленьи кое-где мелькали фигуры крестьян в синей рабочей одежде, согнувшихся над своей полосой. При виде такой фигуры глаза ее мгновенно наполнялись слезами, что с ней редко случалось в эти дни, и она вспомнила, как Ван Лун ходил по этим тропинкам, как сильно он любил эту землю, до того, что иной раз, наклоняясь, захватывал горсть земли и разминал ее пальцами и никогда не сдавал участков больше чем на год, потому что не хотел выпускать землю из рук, — а теперь сыновья отнимают у него землю, продают ее!

Ван Лун умер, но для Цветка Груши он был все еще жив; она думала, что душа его всегда витает над этими полями и, верно, знает, что их продали. Когда легкий ветер среди дня или ночью неожиданно обдавал ее холодком или столбом крутился по дороге — странный ветер, которого люди боялись, говоря, что это душа пролетает мимо, — когда такой ветер касался ее лица она с улыбкой поднимала голову, думая, что это душа того, который был ей вторым отцом, был дороже родного отца, продавшего ее в рабство.

Так, чувствуя его близость, она быстро шла через поле, и земля расстилалась перед ней, суля богатый урожай, потому что голода не было уже пять лет, и в этом году его тоже нельзя было ожидать, поля были возделаны и принесли урожай, на них волновалала высокая пшеница, еще не созревшая для жатвы. Она проходила как раз мимо такого поля, когда легкий ветерок поднялся среди пшеницы, и пшеница, волнуясь, отливала серебром и склонялась ровно, как будто бы по ней проводили рукой. Цветок Груши улыбнулась, думая, откуда мог взяться этот ветер, постояла минутку, покуда он не улегся и пшеница не выпрямилась снова.

Дойдя до городских ворот, где продавцы фруктов расставляли лотки с своими товарами, она опустила голову и не поднимала глаз от земли, боясь встретиться с кем-нибудь взглядом. Никто не обращал на нее внимания, — маленькая и незаметная, уже не очень молодая, одетая в темное платье, не напудренная и не нарумяненная, она была не из тех женщин, на которых смотрят мужчины. Так шла она по улицам. Если бы кто-нибудь взглянул на ее спокойное бледное лицо, ему и в голову не пришло бы, что в душе она кипит затаенным гневом, что она готова разразиться горькими упреками и в эту минуту не побоялась бы никого.

Дойдя до больших ворот городского дома, она вошла во двор, никому не докладывая о своем приходе. Старый привратник сидел на пороге и сонно кивал головой, раскрыв рот с торчащими в разные стороны тремя зубами; заслышав ее шаги, он вздрогнул и проснулся, но, узнав ее, снова начал мерно кивать головой. Она пошла прямо к дому Вана Старшего, как и предполагала; хотя он и был ей противен, все же было больше надежды смягчить его сердце, чем алчное сердце Вана Среднего. Она знала к тому же, что, несмотря на глупость, Ван Старший редко бывал намеренно жесток, что сердце у него было мягкое и не злое, и иной раз он мог сделать доброе дело, если это не доставляло ему больших хлопот. Но она боялась холодных узких глаз среднего брата.

Войдя в первый двор, она увидела там служанку, хорошенькую девушку, выбежавшую украдкой полюбезничать с молодым слугой, который чего-то дожидался во дворе, и Цветок Груши обратилась к ней и, вежливая, как всегда, сказала:

— Дитя, передай твоей госпоже, что я пришла по делу, может быть она выйдет ко мне.

Жена Вана Старшего после смерти Ван Луна стала обращаться довольно ласково с Цветком Груши, гораздо ласковей, чем с Лотосом, потому что та была слишком распущенная и бойка на язык, а Цветок Груши никогда не позволяла себе вольных речей. В последнее время, встречаясь с Цветком Груши в дни семейных торжеств, невестка даже говорила ей:

— Мы с тобой, разумеется, ближе друг к другу, чем ко всем остальным, потому что глаза души у нас созданы совсем по-другому, гораздо тоньше и нежнее.

А недавно она сказала:

— Приходи как-нибудь поговорить со мной о богах, о том, чему учат монахини и священники. Только мы с тобой и набожны в этом доме.

Так она говорила, узнав, что Цветок Груши учится у монахинь, которые живут в монастыре близ старого дома. И теперь Цветок Груши спросила невестку; хорошенькая служанка скоро вернулась и сказала, оглядываясь по сторонам, не ушел ли без нее молодой слуга:

— Моя госпожа просит тебя войти и подождать в большом зале. Она выйдет, как только отсчитает на четках те молитвы, которые она дала обет читать каждое утро.

Цветок Груши вошла в большой зал и села на боковое место у самых дверей.

Случилось так, что Ван Старший встал в этот день очень поздно, потому что накануне был на пиру в одном из лучших чайных домов города. Пир удался на-славу, вино подавали самое лучшее, и за стулом каждого гостя стояла хорошенькая певица, нанятая для того, чтобы наливать гостю вино, развлекать его пением и болтовней и всем, что могло бы ему понравиться. Ван Старший много ел и выпил больше обычного, и его певица была хорошенькая лепечущая девушка не старше семнадцати лет, но кокетничала она так умело, словно была взрослая женщина и давно уже привыкла к мужчинам. Ван Старший так усердно пил, что даже утром не мог хорошенько вспомнить, что же произошло накануне, и вышел в зал, улыбаясь, зевая и потягиваясь, не замечая, что в зале есть кто-то, кроме него. Правда, глаза его плохо видели в то утро, потому что он думал о маленькой девушке и, улыбаясь, вспомнил, как она дразнила его и, засовывая холодные пальцы за ворот, щекотала ему шею. И вспоминая об этом, он говорил себе, что нужно спросить приятеля, который был хозяином на вчерашнем празднике, где живет эта девушка и из какого она дома, и тогда он разыщет ее и познакомится с ней как следует.

Громко зевая, он заломил руки над головой, а потом, похлопав себя по ляжкам, чтобы прогнать сон, начал лениво прохаживаться по залу в шелковой нижней одежде и в шелковых туфлях на босу ногу. И тут взгляд его неожиданно упал на Цветок Груши. Да, она стояла прямая и тихая, как тень, в своем сером халате.

Увидев ее, он так удивился, что руки у него сразу опустились и зевок прервался на половине. Когда Ван Старший понял, что это действительно она, он закашлялся смущенно и сказал довольно вежливо:

— Мне не говорили, что тут кто-нибудь есть. Моя жена знает, что ты здесь?

— Да, я просила сказать ей, — ответила Цветок Груши, кланяясь. Потом, в нерешимости, она подумала: «Не лучше ли начать сейчас и высказать все, что я хотела, ему одному?» И она заговорила быстро, гораздо быстрее обычного, и слова ее торопливо, одно за другим, сыпались из ее уст:

— Но ведь я пришла к старшему господину. Я в отчаянии, я просто не могу этому поверить. Мой господин говорил: «Землю нельзя продавать». А вы ее продаете, я знаю, вы продаете ее.

И Цветок Груши почувствовала, что слабая краска медленно приливает к ее щекам, и так рассердилась вдруг, что едва могла удержаться от слез. Она закусила губы и, подняв глаза, взглянула на Вана Старшего, хоть и ненавидела его так, что только ради Ван Луна могла заставить себя взглянуть ему в глаза; а посмотрев, все же не могла не заметить, какая противная жирная шея видна из-под его расстегнутого халата, какие мешки висят у него под глазами и какие у него оттопыренные, толстые и бледные губы. Заметив, что она не сводит с него глаз, он смутился, так как всегда боялся чем-нибудь рассердить женщин, отвернулся и приличия ради сделал вид, что застегивает воротник. И обернувшись через плечо, он торопливо сказал:

— Ты слышала пустые сплетни, это тебе, должно быть, во сне приснилось!

Тогда Цветок Груши сказала так резко, как ни разу в жизни еще не говорила:

— Нет, не приснилось, я слышала это от человека, который не станет лгать! — Она не хотела говорить, от кого узнала о продаже земли, чтобы отец не избил бедного горбуна, и продолжала, не называя имени мальчика: — Удивляюсь, что сыновья моего господина не повинуются его воле. Я слабая и недостойная женщина, но не могу молчать, — так вот я говорю вам, господин мой отомстит за себя! Он ближе, чем вы думаете, душа его все еще витает над его владениями, и когда он увидит, что землю продали, то сумеет отомстить за себя ослушникам-сыновьям!

Она говорила так странно, и глаза у нее стали такие большие и суровые, а голос звучал так холодно и твердо, что смутный страх охватил Вана Старшего. Правда, напугать его ничего не стоило, несмотря на большой рост и толщину. Ни за что на свете он не пошел бы ночью один на кладбище и втайне верил всему, что рассказывали про духов; вслух смеялся громким неискренним смехом, а в душе верил. И он поспешно ответил ей:

— Продано совсем немного, да и то из доли младшего брата, — ему нужно серебро, а земля солдату не может понадобиться. Больше мы ничего продавать не станем, обещаю тебе.

Цветок Груши хотела заговорить, но не успела она раскрыть рот, как в зал вошла жена Вана Старшего. В это утро она чувствовала себя обиженной и дулась на мужа, потому что слышала, как он вернулся домой пьяный и рассказывал о своем знакомстве с какой-то девушкой. Теперь, завидев мужа, она окинула его презрительным взглядом, а он поспешил улыбнуться и небрежно кивнул ей, делая вид, что все в порядке, но исподтишка наблюдал за женой и радовался про себя, что Цветок Груши сидит здесь, зная, что жена из гордости не станет при ней пилить его. Он сделался необыкновенно многоречив и засуетился вокруг стола, пробуя, не остыл ли чайник:

— Ах, вот и мать моих сыновей, скажи, может быть чай недостаточно горяч? Я еще ничего не ел и хочу сейчас пойти в чайный дом и выпить там чаю, я пойду, не стану мешать вам! Как же, как же, я хорошо знаю, что женщинам есть о чем поговорить между собою, и нам, мужчинам, не годится их слушать.

Неискренно смеясь и чувствуя себя неловко оттого, что жена натянуто молчала и холодно глядела на него, он поклонился и так торопливо побежал к выxoду, что жирное тело его затряслось.

Жена ни слова не проронила, пока он был в комнате, а сидела, выпрямившись и не прислоняясь к спинке стула, — она всегда сидела не прислоняясь, — и ждала когда он уйдет. Она выглядела настоящей знатной госпожой: на ней был надет гладкий халат из серовато-синего шелка, и волосы тщательно причесаны и смазаны маслом, хотя не было еще полудня, а в этот час большинство женщин из знатных семей только повертывается на бок, протягивая руку за первой чашкой чая.

Проводив мужа взглядом, она подавила вздох и с важностью сказала:

— Никто не знает, каково мне жить с этим человеком! Я отдала ему молодость и красоту и никогда не жаловалась, а сколько мне пришлось вытерпеть; я не жаловалась даже, когда родила троих сыновей, даже когда он взял в наложницы простую девушку, которую я не взяла бы и в служанки. Нет, что бы он ни делал, я ни в чем ему не перечила, хотя совсем не привыкла к такому грубому обращению, как у него.

Она снова вздохнула, и Цветок Груши нашла, что, несмотря на все свое притворство, невестка не на шутку огорчена, и сказала, стараясь ее утешить:

— Всем известно, какая ты хорошая жена, и монахини говорят, что ты выучиваешься священным обрядам гораздо скорее, чем все другие, кого им приходилось учить.

— Неужели? — обрадовалась польщенная невестка и принялась рассказывать о том, какие молитвы она читает и по скольку раз в день, и о том, что она дала обет совсем не есть мяса и что все люди смертны и должны заботиться о будущей жизни, потому что все души попадут напоследок либо в рай, либо в ад, перед тем как снова вступить в круговорот жизни, и как праведным, так и грешникам воздастся в конце по заслугам.

Она болтала безумолку, но Цветок Груши почти не слушала ее, а про себя напряженно раздумывала, можно ли верить словам Вана Старшего, обещавшего не продавать больше земли, — нелегко ей было поверить, что он сказал правду. Только теперь она почувствовала, что очень устала, и, воспользовавшись минутой, когда невестка, отхлебывая из чашки чай, замолчала, она поднялась с места и сказала кротко:

— Госпожа, я не знаю, говорил ли тебе муж о своих делах, но если ты можешь напомнить ему при случае, что отец перед смертью наказывал ему не продавать землю, то, прошу тебя, сделай это. Мой господин трудился всю жизнь, собирая эти земли, чтобы у его потомков в течение ста поколений была надежная опора, и, разумеется, нет ничего хорошего в том, что землю начали продавать уже в этом поколении. Я прошу твоей помощи, госпожа!

Правда, госпожа и не слыхивала о том, что землю продают, но как же ей было признаться, что она чего-либо не знает, и потому она сказала очень уверенно:

— Тебе нечего бояться, я не допущу, чтобы мой муж совершил что-либо неподобающее. Если и продали землю, то это только дальний участок младшего брата, потому что он задумал стать генералом и возвысить всех нас, и серебро ему нужнее земли.

Услышав те же слова во второй раз, Цветок Груши немного успокоилась и подумала, что это, должно быть, правда, если и невестка повторяет то же, что и Ван Старший, и рассталась с ней уже не в такой тревоге. Она поклонилась невестке и простилась с ней, как всегда, тихо и кротко, оказывая ей должный почет, и та утешилась и осталась довольна собой, а Цветок Груши возвратилась в старый дом.

Ван Старший застал в чайном доме брата, который сидел за столиком один и обедал, и, тяжело опустившись на стул рядом с ним, Ван Старший сказал раздраженно:

— Кажется мужчинам нет возможности избавиться от женских придирок: мало того, что мне приходится терпеть в своем доме, еще и вторая отцова жена приходит ко мне и с криком требует, чтобы я обещал ей не продавать больше землю!

Ван Средний взглянул на брата, и его худое бритое лицо искривилось улыбкой.

— Какое тебе дело до того, что говорит эта женщина? Пусть ее говорит! Она меньше всех значит в доме отца и не имеет никакой власти. Не обращай на нее внимания, а если она заикнется о земле, говори с ней обо всем, кроме земли. Веди речь и о том и о сем и дай понять, что ты с ней не считаешься, да она ничего и не может сделать. Она должна радоваться, что ее кормят и позволяют жить в старом доме.

Как раз в эту минуту подошел слуга со счетом, и Ван Средний, внимательно просмотрев его, прикинул в уме и нашел, что счет верен. Он достал несколько монет, не больше, чем было нужно, и медленно расплатился, словно сожалея о том, что его не обсчитали. Потом он слегка кивнул брату и вышел, и Ван Старший остался один.

Несмотря на слова брата, ему было невесело, и он не без страха думал о том, что хотела сказать Цветок Груши, когда говорила, что старик недалеко, хотя и умер. От этих мыслей ему стало не по себе, и чтобы развлечься и забыть обо всем, что было неприятного, он подозвал слугу и заказал ему изысканное и редкое блюдо из крабов.

IX

Три раза посылал Ван Тигр к своим братьям верного человека с заячьей губой, и тот три раза возвращался с серебром к своему начальнику. Он носил деньги на спине, завернутыми в синюю материю, словно это были какие-нибудь скудные его пожитки, а сам был одет в грубую синюю куртку, штаны и в простые соломенные сандалии на босу ногу. Видя, как он шагает по дорожной пыли с узлом на спине, никто не подумал бы, что в этом узле серебряные монеты и что человек он не совсем простой, хотя, если бы вглядеться попристальней, могло показаться подозрительным, что он вспотел от такой легкой ноши. Но никто не смотрел на него пристально, потому что он был плохо одет и лицо у него было простое и грубое, какие сотнями встречаются каждый день, если не считать заячьей губы; и если кто-нибудь и взглядывал мимоходом, то только дивясь его заячьей губе и двум передним зубам, которые торчали прямо из-под носа.

Таким способом верный человек благополучно доставлял серебро своему начальнику, и когда под палаткой у Вана Тигра оказалось зарытым столько серебра, сколько ему нужно было на три месяца, пока он не достигнет своей цели, Ван Тигр назначил день выступления в поход. Он подал тайный знак, и весть облетела всех, кто готов был следовать за ним, и в назначенный день после жатвы риса и до того, как с севера надвинулись холода, в назначенную ночь, когда луны не было до самого рассвета, а на рассвете в небе повис ущербленный месяц, люди его поднялись с постелей, где спали, поднялись и покинули знамя старого генерала, которому служили.

Всего сто человек собиралось уйти в эту темную ночь, и каждый из них бесшумно вставал, скатывал одеяло, увязывал его на спину, брал ружье и старался утащить ружье соседа, но так, чтобы не разбудить его, хотя это было нелегко, потому что по заведенному обычаю каждый солдат спал, подложив под голову ружье, и если бы кто-нибудь стал вытаскивать ружье, его владелец проснулся бы и закричал. Так делали потому, что ружья ценились высоко и продавались на вес серебра, и иногда солдаты крали ружья и продавали их, если были в большом проигрыше или много месяцев подряд не получали платы, — в такое время, когда не было ни войны, ни добычи и в казну генерала не стекалось серебро. Да, большое было несчастье для солдата потерять ружье, так как ружья привозят издалека, из чужих стран. И потому в эту ночь беглецы постарались взять все, что можно, но им удалось захватить только двадцать ружей, кроме своих собственных, — так чутко спали все солдаты. Но все же и двадцать ружей не безделица, теперь можно было взять в отряд еще двадцать человек.

Все эти сто солдат были люди отважные, лучшие из тех, кто сражался под командой старого генерала, самые храбрые, самые закаленные и свирепые из молодых солдат. Среди них южан было очень немного, остальные почти все пришли из диких пустынь внутренних провинций, где люди смелы, не знают законов и не боятся убивать. Таких людей больше всего привлекала гордая осанка и высокая, прямая фигура Вана Тигра; они преклонялись перед его замкнутостью, неожиданными вспышками гнева и жестокостью, преклонялись перед ним тем более, что в старом толстом генерале не осталось ничего достойного преклонения, — он так разжирел, что не мог даже сесть на коня, если двое солдат не поддерживали его, помогая взгромоздиться на седло. Да, в таком человеке не было ничего, что могло бы воодушевить молодых солдат, и они собирались покинуть его и последовать за новым генералом.

Глухой ночью по данному знаку — почувствовав три легких удара по правой щеке — каждый солдат должен был встать, надеть пояс с патронами, взять ружье и, сев на коня или пешком, если коня у него не было, отправиться к назначенному месту в неглубокой впадине на вершине горы, миль за пять от старого лагеря. Там был древний храм, брошенный всеми, кроме одного дряхлого отшельника, поврежденного в уме, который жил в развалинах храма, и хотя это было плохое убежище, все же оно должно было укрывать их, пока Ван Тигр не соберет свое войско и не поведет его на избранный им город.

Ван Тигр приготовил в этих развалинах все, что нужно, и еще за несколько дней послал туда верного человека вместе с рябым племянником, и они спрятали в храме вино в кувшинах, живых свиней и кур и даже трех откормленных быков, которых загнали в одну из пустых келий, где жили прежде священники. Ван Тигр купил все это у крестьян по соседству и, будучи честным человеком, заплатил за все, что брал, не желая отнимать у бедных последнее и ничего за это не платить, как делают другие. Нет, он заставил верного человека заплатить полной ценой; скот пригнали в горы к храму, и Рябой остался стеречь его.

Верный человек купил еще три больших чугунных котла и один за другим отнес их на гору, держа на голове, а из старого кирпича, набранного в развалинах храма, он сложил три небольшие очага. И больше он ничего не покупал, потому что Ван Тигр намерен был как можно скорей уйти оттуда на Север, в какую-нибудь крепость, где он мог бы укрыться от старого генерала. Ho и к северной столице он не хотел подходить близко, чтобы не столкнуться раньше времени с правительственными войсками, которые нередко выступают против таких военачальников, каким хотел стать Ван Тигр. Однако ни генерала, ни правительственных войск он не боялся, потому что гнев старого генерала был недолговечен, а государство переживало такое время, когда одна династия прекратилась, а новая еще не вступила на престол; власть была расшатана, бандиты преуспевали, а генералы ожесточенно сражались друг с другом, и некому было удержать их.

Темной ночью Ван Тигр отправился к этому храму, взяв с собой хилого племянника, сына Вана Старшего; он часто ломал себе голову, что ему делать с этим унылым и робким мальчиком. Рябой был рад приключению и с удовольствием делал все, что ему ни прикажут, а этот старался не попадаться дяде на глаза, и теперь, когда Ван Тигр прикрикнул на него, чтобы тот не отставал, он поплелся за дядей, весь дрожа. Осветив его пылающим факелом, Ван Тигр заметил, что он весь в поту, и крикнул ему презрительно:

— Отчего ты вспотел, ведь ты еще ничего не делал?

Но дожидаться ответа он не стал и шел вперед, не оглядываясь, а неровные шаги мальчика раздавались позади в темноте.

На вершине горы у входа в ущелье, которое вело к развалинам храма, Ван Тигр сел на камень и послал племянника в храм, чтобы помочь приготовить ужин. Оставшись один, он стал ждать, сколько из тех, кто дал ему слово, перейдет в эту ночь под его знамя. Наконец стали подходить люди попарно и поодиночке, по восьми и по десяти человек, и Ван Тигр радовался каждому и каждого окликал:

— А, и ты пришел! — И потом крикнул: — Ах, вы храбрые, славные люди!

Прислушиваясь к шагам тех, которые собирались под его знаменем, развевавшимся на разрушенных каменных ступенях тропы, ведущей к храму, он раздувал тлеющий факел, освещал идущих солдат и радовался, узнавая в рядах то одно, то другое знакомое лицо. Так собралась вся сотня, и когда Ван Тигр пересчитал их и оказалось, что пришли все, кого он ждал, он велел зарезать быка, свиней и кур. Люди весело принялись за дело, потому что уже много дней не ели свежего мяса. Одни разводили огонь в очагах, и из них вырывалось буйное пламя, другие носили воду из горного ручья, бежавшего неподалеку, третьи кололи скотину, свежевали ее и разрубали на куски. Ощипав кур, они насаживали их на вертелы из зеленых раздвоенных веток, которые они срубили с деревьев возле храма, и жарили на огне целиком.

Когда все было готово, они уселись пировать на каменной террасе перед храмом, на развалинах древней террасы, где между камнями, раздвигая их, пробивались сорные травы. Посредине террасы стояла большая старая железная урна, выше человеческого роста, но и та рассыпалась в красную пыль, до того она была ветха. К этому времени рассвело, и только что вставшее солнце било людям в глаза; от резкого горного воздуха они захотели есть и, веселые и голодные, собрались вокруг дымящихся котлов. И каждый из них ел и наедался досыта, и повсюду была радость, потому что всем казалось, что наступает новая, лучшая жизнь под началом нового вождя, молодого и отважного, он поведет их в новые земли, где есть пища и женщины и все то изобилие, которое нужно здоровому человеку.

Утолив первый голод, они сделали роздых и перед тем, как снова приняться за еду, отбили глиняные печати на кувшинах с вином и налили каждому по чашке вина, и все пили, смеялись и кричали и предлагали друг другу выпить то за одно, то за другое, а чаще всего за нового вождя.

Спрятавшись в тени бамбуковой заросли, перепуганный отшельник следил за ними издали, вне себя от изумления, и, принимая их за нечистых духов, шептал молитвы. Он, не отрывая глаз, смотрел, как они с жадностью ели и пили, и слюна текла у него изо рта при виде того, как они раздирали дымящееся мясо на части. Но он не отважился выйти из засады, не зная, что это за нечистые духи налетели вдруг в тихую обитель, где он прожил тридцать лет в одиночестве, обрабатывая для пропитания клочок земли. Он видел, как один из солдат, сытый по горло и сонный от вина, отшвырнул почти дочиста обглоданную кость и она упала у самой заросли. Тогда отшельник протянул иссохшую руку, схватил кость, потащил ее в тень и, припав к ней, начал глодать и обсасывать ее, весь дрожа: все эти годы он не ел мяса и даже забыл его вкус. Он не мог удержаться и чавкал и сосал кость, хотя в душе сетовал на себя, потому что, как ни был он испуган, он все же понимал, что грешит.

Когда все наелись досыта и разбросали объедки по всему двору, Ван Тигр одним сильным и быстрым движением поднялся с места и вскочил на спину огромной каменной черепахи, стоявшей с краю террасы немного выше ее уровня у корня большого и старого можжевелового дерева. Эта черепаха стояла над славной когда-то могилой, и на спине ее прежде высилась каменная табличка, превозносившая добродетели покойного; но дерево упрямо росло и напирало на табличку, и в конце концов табличка упала и раскололась и теперь лежала на земле со стершейся от дождя и ветра надписью, а дерево попрежнему продолжало расти.

На эту черепаху и вскочил Ван Тигр и с этого возвышения глядел на своих людей. Он стоял, гордо выпрямившись, и, положив руку на рукоять меча, упираясь одной ногой в голову черепахи, он смотрел на солдат надменно, сверкающим и острым взглядом, сдвинув черные брови. И глядя на этих людей, теперь принадлежавших ему, он чувствовал, что сердце его все ширится и ширится, так что грудь готова разорваться, и думал про себя:

«Вот мои люди, они поклялись следовать за мной. Мой час настал!»

И он закричал во весь голос, и крик его гордо прозвучал в тишине лесов, эхом отдаваясь в развалинах храма:

— Братья мои! Знаете ли вы, кто я? Я такой же простой человек, как и вы, отец мой пахал землю, я сам был крестьянином. Но мне не суждено было обрабатывать поля, меня ждал иной, высокий жребий, и я еще мальчиком ушел из дома и стал солдатом революции под командой старого генерала. Братья мои! Сначала я мечтал о славной войне с бесчестным правителем, к такой войне призывал нас старый генерал. Но победа далась ему слишком легко, и мы знаем, чем он стал теперь. Под началом такого человека я не мог больше служить! Видя, что революция не принесла тех плодов, о которых я мечтал, что времена настали продажные и каждый борется только за себя, я понял, что нужно созвать всех честных людей, недовольных бездействием и не получающих платы у старого генерала, стать их вождем и с оружием в руках завоевать себе новую страну, где подкупам не будет места. Мне незачем говорить вам, что честных правителей нет, что народ страдает от жестокости и притеснений тех, кто должен был бы заботиться о нем, как родители заботятся о детях. Так повелось исстари, и еще лет пятьсот тому назад смельчаки сплотились между собой и, карая богачей, защищали бедных. Так же поступим и мы! Честные и смелые люди, я призываю вас следовать за мной! Поклянемся жить и умереть вместе!

Он, стоя, произносил эту речь сильным и звучным, голосом, и глаза его сверкали, когда он взглядывал то на одного, то на другого из людей, сидевших перед ним на корточках, и брови его то сдвигались, то взлетали кверху, словно развернутые флаги, и лицо его то хмурилось, то светлело и мгновенно меняло выражение.

Он замолчал, и все вскочили на ноги, и могучий крик разом вырвался из сотни глоток:

— Клянемся! Тысяча тысяч лет нашему вождю!

Тогда один из солдат, более озорной, чем другие, закричал пронзительным, тонким голосом:

— Смотрите, смотрите, он похож на темнобрового тигра!

Да, он и впрямь походил на тигра: у него было гибкое и длинное тело, он двигался бесшумно и мягко, лицо, очень широкое у скул, суживалось к подбородку, глаза были свирепые, настороженные и блестящие, а над ними сходились нависшие черные брови, и когда он хмурился, глаза смотрели, словно из пещеры, а когда он вдруг поднимал брови и бросал сверкающий взгляд, казалось, что тигр выскакивает из засады.

Поднялся неистовый хохот, и, подхватив эти слова, солдаты закричали:

— Да, да, Тигр! Чернобровый Тигр!

Бедный, растерявшийся отшельник не знал, что и думать, когда по всей долине разнесся этот крик, — тигры и вправду бродили здесь в горах, и он боялся их больше всего на свете. Оглядываясь по сторонам, он выбежал из бамбуковой заросли и спрятался в полуразвалившейся келье позади храма, где спал, заполз в постель, натянул на голову дырявое одеяло и лежал там, дрожа и плача и раскаиваясь в том, что ел мясо.

Ван Тигр был и осторожен по-тигриному; он знал, что дело его едва начато и что нужно думать о том, что будет дальше. Он позволил своим людям немного поспать, пока они не протрезвятся после выпитого вина, и, когда все уснули, призвал к себе троих солдат, которые были ему известны как люди хитрые и ловкие и велел им переодеться. Одному из них он приказал снять все, кроме рваных нижних штанов, вымазаться грязью, как делают нищие, и итти просить милостыню в деревнях близ города, где жил старый генерал, подслушивать и подглядывать и разузнать, не собирается ли генерал за ними в погоню. Остальным двум он велел итти в город на рынок, достать у какого-нибудь закладчика крестьянскую одежду, корзины и шесты, а потом купить товаров и носить их по городу, заглядывать всюду и слушать, о чем говорят горожане, не станет ли кто-нибудь рассказывать о том, что случилось и чего ждут теперь, когда от старого генерала сбежали лучшие солдаты. У входа в ущелье Ван Тигр поставил на страже верного человека с заячьей губой, чтобы он смотрел на дорогу своими зоркими глазами и немедля бежал и докладывал начальнику, как только увидит, что где-нибудь показались солдаты.

Когда все было сделано и эти люди ушли, а солдаты протрезвились от выпитого вина, Ван Тигр принялся подсчитывать, сколько и чего у него имеется. Взяв кисть и бумагу, он записал, сколько у него солдат, сколько ружей, сколько патронов, какая у солдат одежда, какая обувь и выдержит ли она долгий поход. Он заставил солдат пройти мимо него вереницей и пристально разглядывал каждого, и оказалось, что у него сто восемь здоровых, крепких солдат, не считая племянников; стариков в его отряде совсем не было, а больных очень мало, разве только чесоткой или глазными болезнями, а такие пустяки могут быть у каждого, и их нечего считать за болезнь. Медленно проходя мимо Вана Тигра, солдаты во все глаза смотрели на знаки, которые он ставил на бумаге, потому что только двое или трое из них умели читать и писать, и теперь все они еще больше преклонялись перед Ваном Тигром, видя, что он не только искусно владеет оружием, но знает и эту премудрость — умеет выводить знаки на бумаге и понимает, что они значат, когда посмотрит на них.

Ван Тигр сосчитал, что, кроме солдат, у него было сто двадцать два ружья, и у каждого солдата полный патронов пояс, и было еще восемнадцать ящиков с патронами, взятых Ваном Тигром из запасов генерала, к которым он имел доступ. Он взял их не все сразу, а понемногу, и верный человек носил один ящик за другим в горы и складывал их в храме, позади древней полуразрушенной статуи Будды, потому что в этом месте крыша была крепче и протекала меньше всего, а кроме того, фигура Будды не давала дождю проникнуть в зияющие двери.

Из одежды имелось то, что было надето на солдатах, и этого было достаточно, пока не подуют зимние ветры, а кроме того, у каждого из них было свое одеяло.

Ван Тигр был доволен всем, что имел, и съестного осталось достаточно, чтобы прокормиться в течение трех дней; он решил выступить в поход как можно скорей и итти в новые места на Север. Даже если бы ему не так опротивел Юг, он все равно ушел бы отсюда, потому что старый генерал до того обленился, что десять лет не двигался с места и жил на народные средства, обложив население тяжкими налогами, и брал с него больше, чем оно было в состоянии платить, брал часть и зерном, и так шло до тех пор, пока народ не разорился, и брать с него было уже нечего, и потому Вану Тигру нужно было искать себе новую область.

Бороться со старым генералом из-за этих земель, обремененных налогами, тоже не входило в его расчеты, и он задумал перейти в области по соседству с его родиной, потому что там, на северо-западе, были горы, где можно было укрыть солдат, а если бы его стали преследовать, он отступил бы дальше, туда, где горы суровы, пустынны и неприступны, где люди дики и куда даже генералы заходят редко, разве только если становятся бандитами или вынуждены отступать. Не то что бы он думал об отступлении, нет, — Вану Тигру казалось, что перед ним лежит открытая дорога, что стоит только быть отважным и настойчиво добиваться цели, и тогда имя его прогремит по всей стране и не будет пределов его славе.

Вскоре вернулись посланные им, и один из них сказал:

— Повсюду ходят слухи, что в старом улье роятся пчелы и что вылетел уже новый рой, и везде люда боятся и говорят, что их и без того выжали досуха и что земля не прокормит двух армий.

А тот, кто переоделся нищим, сказал:

— Я шатался по старому лагерю, а лицо вымазал грязью, чтобы меня не узнали, всюду клянчил милостыню, подслушивал и высматривал: в лагере суматоха, старый генерал кричит и вопит и приказывает то одно, то другое, а потом отменяет приказ; он совсем сбился с толку от злости, а лицо у него покраснело и распухло от крика. Я до того осмелел, что подошел поближе взглянуть на него, и слышал даже, как он кричал: «Мне в голову не могло притти, что этот чернобровый дьявол устроит такую штуку, а я еще верил ему во всем! А еще говорят, что северяне честнее нас! Да лучше бы я проткнул его штыком, потому что он вор и сын вора!» Он через два слова на третье отдает приказ, чтобы солдаты вооружились и выступали за нами в погоню.

Он визгливо засмеялся, — это был тот самый солдат с визгливым голосом, который любил пошутить, — а потом сказал, ухмыляясь под слоем грязи:

— Только ни один солдат и с места не двинулся!

И Ван Тигр сурово улыбнулся, понимая, что бояться ему нечего, потому что старый генерал уже около года не платил солдатам, и они оставались только из-за того, что их кормили даром и дела никакого не было. Чтобы заставить их сражаться, сначала нужно было им заплатить. Ван Тигр знал, что платить им генерал не станет, а через день-другой остынет и его гнев, и он, пожав плечами, снова вернется к своим женам, а солдаты попрежнему будут дремать на солнце, просыпаясь только для того, чтобы поесть. И Ван Тигр обратил свое лицо на Север, зная, что ему некого бояться.

X

Три дня позволил Ван Тигр отдыхать своим людям, и три дня они ели, сколько могли, и осушали кувшины с вином до самого дна. Когда они наелись так, как не наедались уже много месяцев, и были сыты по горло и выспались так, что им уже больше не спалось, они встали, полные сил, задора и здоровья. Все эти годы Ван Тигр жил среди солдат, хорошо их изучил и знал, как управлять этими простыми и неучеными людьми, следить за их настроениями и, пользуясь этими настроениями, давать волю и в то же время, незаметно для них, держать их в узде. И когда он увидел, что его люди затевают ссоры и грозят друг другу из-за пустяков, из-за того только, что один споткнулся о вытянутые ноги другого, и что многие из них стали думать о женщинах и тосковать о них, он понял, что настал час, когда нужно приниматься за какое-нибудь новое и трудное дело.

Тогда он снова вскочил на спину каменной черепахи и крикнул, скрестив руки на груди:

— Сегодня вечером, как только солнце сядет за ровными полями у подножия горы, мы должны двинуться в путь к нашим собственным землям. Подумайте хорошенько, и если кто-нибудь из вас хочет вернуться к старому генералу, где можно есть и спать вволю, пусть возвращается сейчас, я его не трону. Но если он пойдет со мной сегодня, а потом изменит клятве, которую дал, я проткну его вот этим самым мечом!

И Ван Тигр выхватил меч, сверкнувший, словно молния среди туч, и взмахнул им перед слушателями, и они в испуге попятились назад, натыкаясь один на другого и в страхе переглядываясь. Ван Тигр смотрел на них в ожидании, и пятеро солдат постарше с минуту нерешительно поглядывали то друг на друга, то на острый, сверкающий меч, который Ван Тигр направил на них, а потом, не говоря ни слова, повернули и начали, крадучись, спускаться по склону горы и вскоре скрылись из вида. Ван Тигр следил за ними, неподвижно держа в вытянутой руке сверкающий меч, а потом крикнул:

— Есть еще кто-нибудь?

Наступила мертвая тишина, и долгое время никто из солдат не двигался. Вдруг невысокая, согнувшаяся фигура отделилась от толпы, торопясь незаметно скрыться, и это был сын Вана Старшего. Но увидев, кто это, Ван Тигр зарычал:

— Нет, только не ты, глупый щенок! Тебя отдал мне твой отец, и ты не свободен!

И он вложил саблю в ножны, бормоча презрительно:

— Я не стану пачкать хорошее лезвие в такой жидкой крови! Нет, я тебя отстегаю как следует, как стегают малых детей!

И он ждал, пока тот вернулся в ряды и стал на место, повесив, как всегда, голову. Тогда Ван Тигр сказал своим обыкновенным голосом:

— Пусть будет так. Осмотрите ружья, зашнуруйте покрепче башмаки и затяните пояса, потому что сегодня ночью мы выступаем в большой поход. Отдыхать мы будем днем, а итти ночью, и никто не будет знать, что мы идем на Север. Но каждый раз, вступая во владения какого-нибудь генерала, я буду говорить вам, как его зовут, и если вас спросят, вы должны отвечать: «Мы бродячий отряд и хотим примкнуть к армии здешнего генерала».

И как только село солнце и не совсем еще померк дневной свет, но уже показались звезды, а луна еще не всходила, люди потянулись неровной вереницей к выходу из ущелья, опоясанные, с узлами на спине и с винтовками в руках. Но лишние ружья Ван Тигр доверил только тем из людей, кого лучше знал и на кого мог положиться, потому что многие из его солдат еще не были испытаны в бою, а ему легче было потерять человека, чем ружье. Те, у кого были кони, вели их под уздцы, и у подножия горы Ван Тигр остановился и сказал по обыкновению резко:

— Без моего приказа никому нельзя останавливаться, долгих привалов не будет до зари, — я скажу, в какой деревне. Там вы будете есть и пить, и я заплачу за все.

И он вскочил на своего коня, рослого коня рыжей масти, с широкими костями и длинной вьющейся гривой, родом из монгольских степей, сильного и неутомимого. Такой и был ему нужен в эту ночь, потому что на седле он вез много серебра, а то, что не мог взять с собой, роздал понемногу верному человеку и еще некоторым солдатам, так что, если бы кто-нибудь из них и поддался искушению, какое может одолеть всякого, то пропало бы немного. И как ни силен был его конь, Ван Тигр не позволил ему скакать во весь опор. Нет, сердце у него было доброе, и он натягивал поводья и пускал коня шагом, заботясь о тех солдатах, у кого не было коней и кому пришлось итти пешком. По обеим сторонам, рядом с ним ехали племянники; для них он купил ослов, и коротконогим ослам трудно было поспевать за широким шагом коня. Человек тридцать из его отряда ехали верхами, остальные шли пешком, и Ван Тигр разделил всадников: половину из них поставил впереди отряда, другую половину — позади, а пеших — посередине.

Так, в ночной тишине они проходили милю за милей, делая привалы время от времени, когда Ван Тигр кричал, что они могут немного отдохнуть, и снова трогались в путь, когда он отдавал приказ. И люди его были крепки и бодры и шли за ним безропотно, потому что ждали от него многого. И Ван Тигр был доволен ими и дал себе клятву, что никогда не изменит им, если они ему не изменят, и, достигнув власти, возвысит каждого из них, потому что они пошли за ним первыми. Когда он смотрел на них и думал, что они надеются на него и верят ему, как дети верят тем, кто о них заботится, в сердце его просыпалась нежность к солдатам, потому что втайне он был способен испытывать нежность, был добр к своим людям и позволял им иной раз отдохнуть подольше, когда после его команды они бросались на поросшую травой лужайку или под кусты можжевельника, какие сажают на могилах.

Так они шли двадцать ночей, а днем отдыхали в деревнях, какие указывал Ван Тигр. Но прежде чем войти в деревню, он разузнавал, какой генерал правит этой провинцией, и когда его спрашивали, чей это отряд и куда он идет, то ответ у Вана Тигра был наготове, и он отвечал без запинки.

И все же в каждой деревне люди поднимали жалобный плач, завидев отряд, так как они не знали, сколько времени простоят у них бродячие солдаты, какой потребуют еды и каких пожелают женщин. Но в те дни у Вана Тигра была высокая цель, и он крепко держал в узде своих людей, тем более, что сам он был странно холоден к женщинам и потому сильнее раздражался на других, полных желания. Он говорил:

— Мы не разбойники и не бандиты, и я не главарь разбойничьей шайки! Нет, я проложу себе другую, лучшую дорогу к славе, мы победим силой оружия и честными средствами, а не грабежом. Покупайте то, что вам нужно, и я заплачу за все. Каждый месяц вам буду платить жалованье. Но женщин вы трогать не должны, кроме тех, которые пойдут своей волей и привыкли иметь дело с мужчинами за деньги и ради заработка, но и к тем не ходите без нужды. Берегитесь тех женщин, которые стоят слишком дешево, — они носят в себе подлую смерть и сеют ее повсюду. Держитесь от них подальше. Но если я услышу, что кто-нибудь из моих людей насильно взял честную жену или девушку — дочь, то я убью его, прежде чем он успеет сказать хоть слово!

Когда Ван Тигр так говорил, все его солдаты останавливались и слушали, потому что глаза его грозно сверкали из-под бровей, и всем солдатам было хорошо известно, что, несмотря на свое доброе сердце, их начальник не побоится убить человека. И среди молодых солдат пробегал восхищенный ропот, потому что в те дни Ван Тигр и вправду был для них героем, и они кричали: «Слава Тигру, Чернобровому Тигру!» Так они шли вперед и останавливались на отдых, и каждый был послушен Вану Тигру, а если и не был, то искусно это скрывал.

Много было причин, почему Ван Тигр избрал себе земли недалеко от своей родины, и одна из них была та, что здесь он будет близко от братьев, и они будут оказывать ему помощь серебром, пока он сам не обложит население налогами, и нечего будет опасаться, что его посланных ограбят по дороге. Кроме того, если бы он встретил неожиданный и сильный отпор, что может случиться с каждым, если небо лишит его покровительства, он мог бы укрыться у родных, а семья его настолько знатна и богата, что он был бы в безопасности. Потому-то он неуклонно подвигался к тому городу, где жили его братья.

Накануне того дня, когда они завидели городские стены, Ван Тигр рассердился на своих людей за то, что они отстают на переходах, а вечером, когда он приказал выступать в поход, они поднялись неохотно; Ван Тигр слышал, как некоторые из них ворчали и жаловались, а один солдат сказал:

— Что же, найдутся вещи и получше славы, и я не знаю, хорошо ли мы сделали, что пошли за таким сумасбродам.

А другой прибавил:

— Пусть мы не ели бы досыта, зато высыпались бы вволю, и ноги у нас не были бы стерты до самых костей.

Правда, все они очень устали и отвыкли от долгих переходов, потому что в последние годы старый генерал обленился, привык к легкой жизни, и его распущенность передалась всей армии. Ван Тигр хорошо знал, как непостоянны невежественные люди, и в душе проклинал их за то, что они начали жаловаться теперь, когда намеченная им провинция близко. Он забыл, что если сам он был рад Северу и тому, что снова можно было покупать крутой печеный хлеб и нюхать добрый крепкий чеснок, то для людей все это было еще чужое. В полночь, когда они отдыхали под можжевеловым деревом, верный человек сказал ему:

— Нужно дать им отдохнуть дня три, угостить их и раздать понемногу серебра в награду.

Ван Тигр вскочил и крикнул:

— Покажи мне, кто это говорит об отдыхе, и я всажу ему заряд в спину!

Но человек с заячьей губой отвел его в сторону и зашептал миролюбиво:

— Нет, нет, господин мой, не говори так. Перестань гневаться. Твои солдаты сердцем — сущие дети, и ты не поверишь, какая у них явится сила, если впереди их будет ждать какая-нибудь маленькая радость, хотя бы даже такая пустячная награда, как добрый кусок мяса, кувшин молодого вина или день отдыха и игра в кости. Они просты сердцем, их легко обрадовать и нетрудно огорчить. Глаза души у них закрыты, а твои открыты, Господин мой, и видят дальше, чем на день вперед.

Человек с заячьей губой стоял в полосе слабого лунного света, потому что за время их похода народилась новая луна, и теперь снова было полнолуние, и в этом свете он казался особенно безобразным. Но Ван Тигр испытал его не раз и знал, что он человек разумный и надежный, и уже не замечал его раздвоенной губы, видел только его доброе, простое, загорелое лицо и преданные глаза — и верил ему. Да, Ван Тигр верил этому человеку, хотя и не знал, кто он такой, потому что тот никогда ничего о себе не рассказывал и, если очень настаивали, говорил только:

— Я родом издалека, и если бы даже я тебе сказал, как называется то место, ты все равно его не знаешь, — это очень далеко.

Ходили, однако, слухи, что он совершил преступление. Говорили, что у него была красивая жена, молоденькая женщина, которая не переносила его вида, и она завела себе любовника, а муж застал их вместе и убил. Так это было или нет, никто не знал, но верно было то, что он сразу привязался к Вану Тигру, и не было для этого другой причины, кроме того, что молодой человек был так горяч и красив, что его красота казалась каким-то чудом бедному уроду. И Ван Тигр чувствовал, что этот человек его любит, и ценил его выше всех других, потому что он пошел за ним не ради выгоды и не ради почестей, но ради этой необыкновенной любви, которая не требовала ничего, только бы быть рядом с Ваном Тигром. Ван Тигр полагался на его преданность и всегда прислушивался к его словам. И теперь Ван Тигр понял, что человек с заячьей губой опять прав; он подошел к усталым людям, которые, растянувшись, молча лежали в тени можжевеловых деревьев, и сказал гораздо ласковей обычного:

— Братья, мы совсем близко от моего родного города и от той деревни, где я родился, и в этих местах мне знакомы все пути и перепутья. Вы были отважны и неутомимы в эти тяжелые дни и ночи, и теперь я готовлю вам награду. Я поведу вас в деревни по соседству с моей родной деревушкой, но только не в нее, потому что там живут мои родные, и я не хочу их обижать. Я куплю и прикажу заколоть быков и свиней и зажарить гусей и уток, и вы наедитесь досыта. И вино у вас тоже будет; лучшее вино в стране делают здесь, — это крепкое, светлое вино и быстро опьяняет. И каждый из вас получит в награду по три серебряных монеты.

Тогда люди приободрились, встали и, смеясь, вскинули ружья на плечи, и в эту же мочь они дошли до города и миновали его, и Ван Тигр повел их в деревни, расположенные за его родной деревушкой. Там он остановился, выбрал четыре деревни и разместил в них солдат на постой. Но при этом он не так надменно держал себя, как другие генералы. Нет, на рассвете сам ходил от деревни к деревне, когда только еще начинали разводить огонь в печах, готовя завтрак, и дым крался из открытых дверей, разыскивал деревенских старшин и говорил им вежливо:

— Я заплачу за все серебром, и никто из моих людей не посмотрит на женщину, если она не свободна. Вы должны взять на постой двадцать пять человек.

Но несмотря на всю его вежливость, деревенские старшины были в отчаянии, потому что и раньше генералы давали слово платить и все-таки ничего не платили. И глядя искоса на Вана Тигра, они поглаживали бороды и шептались друг с другом у дверей и наконец попросили у Вана Тигра задаток в знак того, что он, их не обманет.

Ван Тигр, не скупясь, раздавал серебро, потому что это были его земляки, и каждому из старшин он сунул в руку задаток, а перед уходом потихоньку сказал своим людям:

— Не забудьте, что эти люди — друзья моего отца, что здесь моя родина, и на вас здесь смотрят так же, как на меня самого. Будьте вежливы, не берите ничего даром, и если кто-нибудь из вас тронет женщину, которая не свободна, то я его убью!

Видя, что он не шутит, солдаты обещали поступать, как он оказал, и громко призывали на себя всякие беды, если не исполнят этого. Когда всех солдат разместили по домам и приготовили им обед, он заплатил столько серебра, что недовольные взгляды крестьян сменились улыбками, и, покончив со всеми делами, он взглянул на племянников и сказал им грубовато и добродушно, радуясь, что снова вернулся на родину:

— Ну, племянники, отцы будут рады повидаться с вами, да и я отдохну за эти семь дней, потому что война у нас на носу.

И он повернул коня к югу и, не останавливаясь, проскакал мимо старого глинобитного дома, нарочно не подъезжая близко, а племянники ехали за ним на ослах. Так они достигли города, въехали в старые ворота и поскакали по улице к дому. И в первый раз за все эти месяцы слабая улыбка появилась на лице сына Вана Старшего, и он подгонял осла, торопясь домой.

XI

Семь дней и семь ночей пробыл Ван Тигр в большом городском доме, и братья угощали его, принимая как почетного гостя. Четыре дня и четыре ночи пробыл он во дворах старшего брата, и Ван Старший делал все, что мог, чтобы добиться его расположения. Но он умел занимать брата только тем, что сам считал удовольствием, — угощал его каждый вечер, водил в чайные дома, где поют и играют на лютнях, водил и в игорные дома. Казалось все же, что он скорее забавляет себя самого, чем брата, потому что Ван Тигр был странный человек. Он ел только для того, чтобы утолить голод, а после этого сидел молча, в то время как другие продолжали есть, и пил не больше, чем ему хотелось.

Да, он сидел молча за пиршественным столом, где люди веселились, ели и пили до того, что с них катился пот и приходилось снимать халаты, а некоторые даже выходили и выблевывали все, что съели, чтобы можно было и дальше есть с удовольствием. Но Вана Тигра ничто не соблазняло: ни тонкие супы, ни самое нежное мясо морских змей, которых продают по дорогой цене, потому что они встречаются редко и поймать их нелегко; не соблазняли его ни сладости, ни плоды, ни семена лотоса в сахаре, ни мед, нет, его не соблазняло все то, что люди охотно едят, как бы ни были переполнены их желудки.

И хотя он ходил со старшим братом в чайные дома, где бывают мужчины, чтобы забавляться женщинами, но и там сидел холодный и трезвый, не расстегиваясь и не снимая меча с пояса, и следил за всем своими черными глазами. Если он не казался недовольным, то и доволен тоже не был и, повидимому не отличал ни одной из певиц, какой бы у нее ни был хороший голос и красивое лицо, хотя не одна из них заглядывалась на него; их привлекала его суровая красота и сила, и стараясь пленить его, они останавливали на нем долгие, томные и нежные взгляды, и даже подходили и обнимали его своими маленькими ручками. Но он сидел по-прежнему прямо и неподвижно и смотрел на все одинаково равнодушным взглядом, и губы его были попрежнему сурово сжаты, а если он и говорил что-нибудь, то не такие слова, к каким привыкли красивые женщины: «По-моему, это пенье — какая-то сорочья стрекотня!»

И как-то раз, когда одна из певиц, маленькая и нежная, с накрашенными пухлыми губками, прощебетала свою песенку, не сводя с него глаз, он крикнул: «Мне это надоело!» — встал и вышел, и Вану Старшему пришлось уйти вместе с ним, хотя ему до-смерти не хотелось бросать такое веселье.

Правда, у Вана Тигра, как и у его матери, речь была скупая и отрывистая, он никогда не говорил лишнего, и все слова его были резки и правдивы, и те, кто говорил с ним хоть раз, боялись каждого движения его губ.

Так он заговорил в тот день, когда жене Вана Старшего вздумалось притти и заставить его сказать хоть слово в похвалу ее второму сыну. Она вошла в комнату, где Ван Тигр пил чай, а Ван Старший сидел за маленьким столиком и пил вино. Она вошла маленькими шажками, притворно скромничая и благопристойно опустив глаза, с поклонами и улыбками, и ни разу не посмотрела на мужчин, хотя, как только она вошла, Ван Старший торопливо утерся рукавом и налил себе в чашку чаю вместо горячего вина, которое стояло перед ним в оловянном кувшине.

Она вошла с горестным видом, покачиваясь на маленьких ножках, и села местом ниже, чем ей полагалось по праву, хотя Ван Тигр встал и попросил ее пересесть на другое место, выше. Но невестка сказала слабым и томным голосом, каким теперь говорила всегда, если только не забывала об этом, рассердившись:

— Нет, нет, я знаю свое место, шурин, я слабая и недостойная женщина. Если бы я и забыла об этом, то муж мой напомнил бы мне, — ведь он многих женщин считает лучше и достойней меня.

Она искоса посмотрела на Вана Старшего, и тот весь покрылся испариной и пробормотал нерешительно:

— Что ты, госпожа, когда же это было…

И он начал перебирать в уме, не сделал ли он за последнее время что-нибудь неприятное ей, о чем она могла проведать. Правда, он разыскал маленькую и жеманную певицу, которая так ему понравилась на одном празднике, часто навещал ее, платил ей жалованье и собирался даже подарить ей денег и поселить где-нибудь в городе, как делают многие, когда не желают брать еще одну женщину во дворы и все же она настолько нравится, что хочется удержать ее для себя одного, хотя бы на время. Но с этим делом не было еще покончено, потому что у девушки была жива мать, такая жадная старая ведьма, что никак не соглашалась уступить дочь за ту цену, какую давал Ван Старший. Он подумал, что жена еще не могла об этом проведать, так как дело все еще не кончено, и, утерев лицо рукавом, отвел глаза в сторону и начал громко прихлебывать чай.

Но жена на этот раз думала вовсе не о нем и продолжала, не обращая внимания на его слова:

— Хоть я всего-навсего ничтожная женщина, сказала я себе, все же я мать своему сыну, должна же я пойти и поблагодарить шурина за то, что он сделал для нашего недостойного сына; хотя может быть, моя благодарность ничего не стоит для такого человека, как ты, но мне доставляет удовольствие выполнить долг, и я его выполню, несмотря на оскорбления, которые мне приходится выносить.

И она еще раз взглянула на мужа, а он почесал голову, посмотрел на нее растерянно и, не догадываясь, что она хочет сказать, снова весь вспотел, — он был до того толст, что потел ежеминутно.

Жена продолжала:

— Прими же мою благодарность, шурин, она, может быть, немногого стоит, но зато идет от чистого сердца. Я хочу сказать о своем сыне: если кто-нибудь достоин твоей милости, так это именно он, — это самый добрый, самый кроткий мальчик, и при этом какой умница! Я ему мать, и хоть говорят, что матери видят в детях одно хорошее, я все-таки повторяю, что мы с мужем отдали тебе лучшего из сыновей!

Все это время Ван Тигр не спускал с нее глаз, как и всегда, когда с ним говорили, и смотрел так странно, что нельзя было понять, слушает он или нет, пока не ответил резко и грубо:

— Если так, невестка, то мне жаль брата и тебя. Он самый робкий, самый слабый юноша, какого мне приводилось видеть, и злости в нем не больше, чем в белой курице. Лучше бы вы отдали мне старшего сына. Он упрям, я обломал бы его и сделал бы настоящим человеком, он слушался бы только меня и никого больше. А этот ваш сын постоянно плачет, и это все равно, что возить с собой дырявое ведро. Ломать в нем нечего и, значит, воспитать его тоже нельзя. Нет, племянниками я недоволен, — ваш сын мягок и робок, и весь свой ум выплакал в слезах, а тот, другой, неплохой малый, крепок, здоров и достаточно вынослив для солдатской жизни, но беспечен, любит посмеяться, настоящий шут, а я не знаю, далеко ли может пойти шут. Плохо, что у меня нет собственного сына, когда он так нужен мне.

Неизвестно, что ответила бы невестка на такую речь, и Ван Старший трясся от страха, потому что никто до сих пор не говорил с ней так прямо, кровь бросилась ей в лицо, и она уже раскрыла рот, чтобы ответить шурину как следует. Но не успела она вымолвить и слова, как вдруг ее старший сын выбежал из-за занавески, где стоял, прислушиваясь к разговору, и крикнул пылко:

— Мать, отпусти меня, я хочу поехать с дядей!

Он стоял перед ними, разгоряченный и юношески красивый, и быстро переводил глаза с одного лица на другое. На нем был ярко-синий, цвета павлиньих перьев, шелковый халат, какие любят носить молодые господа, башмаки из заграничной кожи, на пальце блестел нефритовый перстень, и волосы его были острижены по последней моде и напомажены душистой помадой. Он был бледен, как бывают бледны молодые люди из богатых домов, которым не нужно работать под палящим солнцем, и руки у него были нежные, словно у женщины. И все же вид у него был здоровый, несмотря на изнеженность и бледность, и глаза были живые и терпеливые. Иной раз он забывал двигаться томно, забывал, что такова была мода среди молодых и богатых горожан — держаться всегда томно и небрежно. Отбросив в сторону томность, он мог быть и таким, каким был теперь, — полным пламенного желания.

Но мать его пронзительным голосом закричала:

— Нет, такого вздора я еще не слыхивала! Ведь ты старший сын и после отца глава семьи, — как же можно допустить, чтобы ты пошел на войну и участвовал там в сражениях? Тебя там могут убить! Мы ничего для тебя не жалели, ты был во всех школах в этом городе, для тебя нанимали ученых, и любовь наша так велика, что мы даже не послали тебя учиться на Юг, так как же мы пустим тебя на войну?

И видя, что Ван Старший сидит молча, опустив голову, она прибавила с упреком:

— Господин мой, неужели и эту тяжесть я должна взять на себя?

Ван Старший вяло отозвался:

— Твоя мать права, сын мой. Она всегда права, мы не можем подвергать тебя такому риску.

Но молодой человек, хотя ему было уже около девятнадцати лет, затопал ногами, зарыдал и, не зная удержу, побежал к дверям и начал биться о притолоку головой и кричать:

— Все равно я отравлюсь, если меня не пустят!

Родители вскочили, совсем растерявшись, и мать крикнула, чтобы послали за слугой молодого господина, и когда перепуганный слуга прибежал на зов, приказала ему:

— Поведи дитя куда-нибудь развлечься, забавляй его и постарайся, чтобы этот гнев у него прошел.

А Ван Старший торопливо достал из-за пояса целую пригоршню серебра и совал его сыну, говоря:

— Возьми, сын мой, и купи себе, что хочешь, или проиграй. Истрать эти деньги, как знаешь.

Сначала юноша оттолкнул серебро, делая вид, что не желает таких утешений, потом слуга уговорил и упросил его, и наконец он взял деньги, как бы нехотя, и позволил себя увести, хотя вырывался и кричал, что уедет, непременно уедет с дядей. Когда его увели, госпожа опустилась на стул, вздохнула и простонала жалобно:

— Он и всегда был такой своевольный, мы просто не знаем, что с ним делать, — его гораздо труднее воспитывать, чем брата, которого отдали тебе.

Ван Тигр, который сидел молча, наблюдая все происходящее, ответил ей:

— Легче воспитывать там, где есть воля, чем там, где нет ничего. Я бы справился с мальчиком, если бы мне его отдали, — все это буйство от того, что его плохо воспитывали.

Но госпожу он вывел из терпения: она не могла и не желала слушать, что ее сыновья плохо воспитаны. Она величественно поднялась с места, поклонилась и, выходя из комнаты, сказала:

— Без сомнения, вам есть, о чем поговорить друг с другом.

Ван Тигр посмотрел на старшего брата с угрюмым сожалением, и долгое время они сидели молча. Ван Старший допивал свое вино уже без всякого удовольствия, и толстое лицо его было мрачно. Наконец он тяжело вздохнул и сказал гораздо серьезнее, чем говорил обычно:

— Для меня всегда было загадкой, почему женщина так уступчива, нежна и покорна воле мужа в молодости, а с годами становится совсем другим человеком и делается настолько сварлива, придирчива и упряма, что можно диву даться. Иной раз я даю себе клятву совсем не иметь дела с женщинами, потому что вторая моя жена берет пример с первой, да и все они одинаковы.

И он посмотрел на брата с завистью, печальными, как у большого младенца, глазами, и с горечью сказал:

— Ты счастлив, счастливее меня. Ты свободен, у тебя нет ни женщин, ни земли. Я же вдвойне связан. Меня связала эта проклятая земля, которую оставил мне отец. Если не смотреть за ней, мы ничего с нее не получим; все крестьяне — разбойники, все они против помещика, какой он ни будь добрый и справедливый. А мой управитель — где это слыхано, чтобы управитель был честным человеком? — Он горестно поджал толстые губы, опять вздохнул и, взглянув на брата, сказал: — Да, ты счастлив. У тебя нет земли, и ты не связан с женщиной.

И Ван Тигр ответил с величайшим презрением:

— Я совсем не знаюсь с женщинами.

Он был доволен, когда прошли четыре дня и можно было переселиться во дворы Вана Среднего.

Перейдя в дом второго брата, Ван Тигр не мог не удивляться тому, что здесь все иначе и дом полон веселья, несмотря на драки и ссоры между детьми. И весь шум и веселье шли от жены Вана Среднего и сосредоточивались вокруг нее. Она была шумливая, неугомонная женщина, и когда говорила, то ее слышно было по всему дому, — такая она была здоровая и голосистая. Раз двадцать на дню она выходила из себя и, схватив ребят, стукала их друг о дружку головами или, размахнувшись обнаженной рукой — рукава у нее были всегда закатаны выше локтя, — отпускала кому-нибудь из них звонкую оплеуху, и потому в доме с утра до вечера стояли рев и стон, и даже служанки были такие же голосистые, как сама госпожа. Но все же она любила детей на свой лад и часто хватала бегущего мимо ребенка, прижималась носом к его пухлой шейке. Она была очень бережлива, но если ребенок с плачем требовал денег на леденцы, на чашечку горячих сластей, которые продавали бродячие торговцы, на засахаренные ягоды боярышника или на другие лакомства, любимые детьми, она всегда доставала медную монету, порывшись за пазухой. По этому веселому и шумному дому спокойно и невозмутимо расхаживал Ван Средний, что-то про себя обдумывая, всегда всеми довольный, живя с женой в полном согласии.

В эти дни Ван Тигр отложил в сторону все свои честолюбивые замыслы и жил в доме брата, покуда его люди отдыхали и пировали, и многое в этом доме ему очень нравилось. Он понимал, почему его рябой племянник пришел к нему из этого дома веселым и смеющимся и почему второй племянник был всегда робок и боязлив. Он видел, что брат с женой живут дружно, что и дети живут в довольстве, хотя их не часто моют и не очень присматривают за ними, разве только накормят днем да уложат в постель на ночь. Но все дети в этом доме были веселы, и Ван Тигр постоянно наблюдал за ними, и сердце его странно волновалось. Был среди них мальчик лет пяти, и на него Ван Тигр смотрел чаще, чем на других, потому что из всех детей он был самый здоровый и миловидный, и Вана Тигра почему-то к нему тянуло. Но если он нерешительно протягивал руку и хотел дать ребенку медную монету, мальчик сразу переставал смеяться, засовывал палец в рот и, покосившись на суровое лицо дяди, убегал прочь, мотая головой. И Вана Тигра огорчал этот отказ, словно мальчик понимал, что делает, и Вам Тигр старался улыбнуться, делая вид, что его не задевает.

Так проводил Ван Тигр эти семь дней. От вынужденной праздности он много думал, и оттого, что оба дома были полны детей, он еще острее чувствовал, как ему не хватает сына, который был бы с ним кровно связан. Он думал и о женщинах, — во дворе было много служанок и молоденьких рабынь, и иногда, видя стройную девушку, которая, повернувшись к нему спиной, занималась какой-нибудь работой, он чувствовал странное, но приятное волнение, и ему вспоминалось, что когда-то на этих дворах, где прошла его юность, вот также работала Цветок Груши. Но когда девушка оборачивалась к нему лицом, он чувствовал привычное смущение, и это было оттого, что в юности он пережил такое потрясение, что жизненные источники в нем иссякли, и теперь при виде каждого женского лица сердце его сжималось, и он поспешно отворачивался.

Однако от праздности и внутреннего волнения ему не сиделось на месте, и как-то днем Ван Тигр решил дойти и навестить Лотос, потому что в былые дни на ее дворе он чаще всего видел Цветок Груши, и втайне ему захотелось снова взглянуть на эти комнаты и двор. И он пошел к Лотос, послав сначала слугу известить о своем приходе, Лотос поднялась ему навстречу из-за стола, за которым она играла в кости со своими подругами, старухами из других богатых домов. Но он пробыл у нее недолго. Ван Тигр обвел глазами комнату, вспомнил ее и пожалел о том, что пришел; его снова охватила тревога, и, не желая дольше оставаться, он поднялся с места. Лотос же, не понимая, почему он нахмурился, оказала:

— Оставайся, у меня есть банка засахаренного имбиря, сладкий корень лотоса и всякие лакомства, какие любят молодые люди! Я еще не забыла, каковы молодые люди, — нет, хоть я и стара и толста, а все же помню ваши повадки!

И положив руку ему на плечо, она засмеялась своим жирным смехом и подмигнула ему. Он сразу почувствовал к ней отвращение и, выпрямившись, чопорно распрощался и быстро ушел. Но старческое хихикание играющих женщин неслось ему вслед, когда он проходил через двор.

И хотя он ушел, воспоминания продолжали тревожить его, и, отгоняя их, он твердил себе, что жизнь его теперь не здесь, а далеко отсюда, и что пора ему в дорогу, и как только он побывает на могиле отца и исполнит свой долг, — а это было особенно нужно теперь, перед началом дела, — он опять уедет прочь от этих дворов. И на следующее утро, на шестой день своего пребывания здесь, он сказал Вану Среднему:

— Дольше мне нельзя оставаться, побываю только на могиле отца, сожгу благовония и уеду, не то мои люди распустятся и обленятся, а перед ними еще долгий и трудный путь. Мне нужны деньги. Сколько ты мне дашь?

Ван Средний ответил:

— Я буду тебе давать каждый месяц, сколько условлено.

Ван Тигр крикнул нетерпеливо:

— Будь уверен, я возвращу тебе все, что беру взаймы! Теперь я пойду на могилу отца. А ты позаботишься, чтобы племянники были готовы в дорогу и чтобы они не напились и не объелись сегодня, потому что мы выступаем завтра на заре! — И он вышел, сожалея о том, что опять придется брать с собой старшего племянника, и не зная, как отказаться, чтобы не вызвать раздоров. Он захватил с собой курений из домашнего запаса и отправился на могилу к отцу.

При жизни Ван Луна отец и сын были далеки друг другу, и детство Вана Тигра было тяжелое, потому что отец решил, что младший сын должен остаться на земле, и Ван Тигр вырос, ненавидя эту землю. И подходя к старому глинобитному дому, который теперь принадлежал ему, Ван Тигр чувствовал к нему ненависть; в нем он провел свое детство, но не любил его, потому что дом этот был когда-то тюрьмой для Вана Тигра, и ему казалось, что он никогда из нее не освободится. Держась подальше от дома, он обошел его кругом и через небольшую рощицу приблизился к холму, где были семейные могилы. Подходя быстрыми шагами к могиле, он услышал чей-то тихий плач и удивился: он знал, что Лотос играет сейчас в карты, да это и не могла быть она. Он замедлил шаги и, подкравшись ближе, выглянул из-за деревьев. Более странного зрелища ему никогда приходилось видеть: Цветок Груши лежала на траве, уронив голову на могилу Ван Луна, и плакала, как плачут женщины, когда думают, что поблизости никого нет и нечего бояться непрошенных утешений. Рядом с ней сидела под лучами осеннего солнца его сестра, дурочка, которой он уже много лет не видел, и теперь, хотя волосы ее почти совсем поседели и лицо было сморщенное и маленькое, она попрежнему играла красным лоскутком, складывая и развертывая его и любуясь тем, как вспыхивает солнце на красной материи. И покорно держа ее за полу халата, как делают дети, выполняя просьбу человека, которого любят, сидел маленький калека-горбун. Он повернулся лицом к плачущей женщине, и губы у него горестно морщились, он и сам был готов заплакать вслед за ней.

В изумлении Ван Тигр остановился, как вкопанный, прислушиваясь к тихому горестному плачу Цветка Груши, который шел откуда-то из глубины ее существа, и вдруг почувствовал, что больше слушать не в силах. Весь старый гнев против отца проснулся в нем, и этого он не мог вынести. Он бросил курения там, где стоял, повернулся и зашагал прочь, тяжко вздыхая и не замечая, что вздыхает. Он бросился почти бегом через поле, зная только одно, что нужно уйти прочь отсюда, от этой земли, от этой женщины, и вернуться к своему делу. Он шел через поля, под скупыми лучами осеннего солнца, яркими и холодными, но не замечал ничего и не видел в этом красоты.

Ван Тигр встал на рассвете и сел на своего рыжего коня, а конь его не стоял на месте и нетерпеливо бил копытом о мостовую, и стук копыт далеко разносился в холодном воздухе, а Рябой, наевшийся за завтраком досыта, тоже сел на своего осла, и, обогнув угол дома, они подъехали к воротам Вана Старшего за его сыном. Не успели они остановиться, как из ворот выскочил слуга, крича на бегу:

— Какое несчастье, какая беда этому дому!

И не останавливаясь, он побежал дальше.

Ван Тигр почувствовал, что в нем поднимается раздражение, и закричал:

— Что еще за беда? Беда, что солнце уже взошло, а я еще не могу двинуться с места!

Но слуга даже не обернулся.

Ван Тигр выругался от души и сказал Рябому:

— Этот твой двоюродный брат мне только в тягость, и проку от него не будет. Ступай, разыщи его и скажи, что, если он не придет сейчас же, я его не возьму с собой.

Рябой сейчас же соскочил со своего старого осла и бросился к дому.

Ван Тигр тоже слез с коня, но не торопясь, вошел в ворота и дал привратнику подержать поводья. Но не успел он сделать и шагу, как появился Рябой, бледный, как привидение, и так тяжело дыша, словно обежал кругом городских стен. Он прошептал, задыхаясь:

— Он не придет, он умер… повесился!

— Что ты сказал, обезьяна? — закричал Ван Тигр и бросился вперед, в дом старшего брата.

Там была суматоха, и все жившие в доме, мужчины и женщины, слуги и служанки, толклись во дворе, окружая что-то лежавшее на земле, и шум и крик заглушали пронзительные женские вопли, — это кричала мать юноши. Ван Тигр растолкал народ и, когда толпа расступилась, увидел Вана Старшего. Его толстое лицо, пожелтевшее, как воск, все было залито слезами, он стоял на коленях, поддерживая сына. Распростертое тело юноши лежало на земле под ясным утренним небом, и голова его запрокинулась на отцовской руке. Он повесился на своем поясе, прикрепив его к потолочной балке, в той комнате, где спал вместе со старшим братом, и брат ничего не слышал и крепко проспал до утра, вернувшись с какой-то попойки накануне вечером. Проснувшись, когда забрезжил свет, он увидел висящее тонкое тело и, подумав сначала, что это халат, удивился, зачем его здесь повесили, но, вглядевшись пристальнее, он пронзительно закричал и поднял на ноги весь дом.

Ван Тигр, которому один из толпы рассказывал о случившемся, а рассказчику помогало человек двадцать, стоял и со странным чувством смотрел на умершего и жалел юношу, как никогда не жалел его при жизни. Теперь его мертвое тело казалось очень маленьким и легким. Ван Старший, оглянувшись, заметил брата и произнес, всхлипывая:

— Мне и в голову не могло притти, что ему легче умереть, чем поехать с тобой! Должно быть, ты очень дурно с ним обращался, что он так возненавидел тебя! Твое счастье, что ты мне брат, а не то я…

— Нет, брат мой, я хорошо с ним обращался, — ответил Ван Тигр гораздо мягче, чем говорил обычно. — Для него я даже купил осла, когда другие, старше его, шли пешком. Но и я тоже никак не думал, что у него достанет храбрости умереть. Я мог бы сделать из него человека, если бы знал, что у него хватит сил умереть.

Ван Тигр долго стоял и смотрел. Но вдруг поднялась суета: вернулись слуги, которые бегали за гадателем, с ними пришли и священники с барабанами, и все те, кто по обязанности входит в дом вместе с насильственной смертью, и среди этой суматохи Ван Тигр вышел и, оставшись один, помолился за умершего.

Помолившись и исполнив все, что полагалось ему исполнить, как брату, в доме близких, где случилось несчастье, Ван Тигр сел на коня и уехал. Дорогой ему стало еще грустнее, но он крепился, вспоминая снова да снова, что он никогда не бил юношу, не обращался с ним дурно, — кто же мог знать, что он с отчаяния лишит себя жизни, — и говорил себе, что так суждено было небом, и избежать этого было нельзя, потому что жизнь каждого человека зависит только от воли небес.

Так он старался забыть о бедном юноше и о том, как его голова свешивалась с отцовской руки, и говорил себе:

— Да, видно и сыновья не всегда приносят радость!

И, так утешая себя, он почувствовал, что ему становится легче, и ласково обратился к Рябому:

— Ну, племянник, дорога предстоит длинная, пора нам и отправляться!

XII

Ван Тигр стегнул своего коня плеткой, дал ему полную волю, и конь понесся по полю, словно на крыльях. День выдался удачный для начатия такого великого дела, какое задумал Ван Тигр. Небо было безоблачное, дул сильный и резкий, полный свежести ветер; он раскачивал деревья в разные стороны, налетая на них порывами, срывал с ветвей последние листья, взметал по дорогам пыль и кружился над сжатыми полями. И Ван Тигр почувствовал, что с души его словно ветром сдуло всю тревогу, и намеренно выбрал дорогу подальше от глинобитного дома и, дав большой крюк, чтобы объехать то место, где жила Цветок Груши, сказал себе:

— Что прошло, то прошло, а теперь мне нужно заботиться о своем величии и о своей славе.

Так начался день, и над полями выплыло огромное, блистающее солнце, но Ван Тигр смотрел на него не мигая и думал, что в этот день само небо положило на нем свою печать и он достигнет величия, потому что таков его жребий.

Ранним утром Ван Тигр приехал в деревню, где стояли его люди, и навстречу ему вышел человек с заячьей губой и сказал:

— Хорошо, что ты приехал, господин мой, потому что люди отдохнули, отъелись досыта и теперь буйствуют, желая еще большей свободы.

— Так собери их и после завтрака выступай в поход! — крикнул Ван Тигр. — Завтра мы должны быть уже на полпути к своим землям.

В те дни, когда Ван Тигр жил в доме Вана Среднего, он много думал о том, какие земли взять ему под свою власть, советовался с братом, который был осторожен и благоразумен, и им казалось, что область на границе соседней провинции больше всего подходит для этой цели и лучше этих земель найти трудно. Эта область была довольно далеко от родины Вана Тигра, и в случае жестокой нужды ему не пришлось бы брать последнее у своих земляков, но все же достаточно близко, чтобы укрыться среди своих, если бы в войне он оказался побежденным. Кроме того, и серебро, которое, было ему нужно, пока он не захватил власть, можно было доставлять, не опасаясь бандитов. Земля там славилась своим плодородием, и голод поражал эту область не часто; были там и возвышенности и низины, были там и горы, где можно было бы укрыться во время отступления. А еще там проходила большая дорога, соединявшая Север с Югом, и с путников тоже можно было брать дорожный сбор за право пользования этой дорогой, сообразно их доходам. Были там два-три больших города и один городок поменьше, и Вану Тигру не пришлось бы зависеть только от крестьян. Земли эти были ценны еще и тем, что посылали на рынки лучшее зерно для винокурения, и население там было не бедное.

Была только одна помеха при всех этих преимуществах: в этой области был уже свой военачальник, и Вану Тигру пришлось бы прогнать его сначала, так как ни одна область не богата настолько, чтобы содержать разом двух военачальников. Что он был за человек, кто такой и каковы были его силы — Ван Тигр не знал и от братьев не мог узнать ничего верного, кроме того, что его прозвали Леопардом за странно скошенный к затылку лоб и что правитель он жестокий и народ ненавидит его. И потому Ван Тигр знал, что ему лучше тайком пробираться к границе этих земель, а не выступать открыто и смело. Нет, нужно итти, скрываясь, разделив своих людей на маленькие кучки, чтобы они выглядели не опаснее беглых солдат, найти пристанище где-нибудь в горах и оттуда разослать по всей стране верных людей, чтобы они разузнали, что за человек этот генерал, так как Вану Тигру придется вести с ним войну из-за земель, которые Ван Тигр считал уже своими, предназначенными ему судьбой.

Как он задумал, так и сделал. Когда из деревень собрались его люди и он присмотрел за тем, чтобы каждый из них был накормлен и согрелся крепким вином от холодных ветров, боровшихся с теплом восходящего солнца, когда он позаботился, чтобы за все было уплачено сполна, и спросил крестьян: «Не было ли вам обиды от моих людей?» — и, выслушав дружный ответ: «Нет, никаких, хорошо, если бы все солдаты были такие, как твои», — Ван Тигр, очень довольный, увел солдат подальше за деревни и, когда они обступили его кругом, рассказал им о землях, куда он их поведет.

— Лучше этих земель нет нигде, а воевать придется с одним только генералом. И вино в тех местах такое крепкое, какого вам еще не приходилось пробовать.

Услышав это, люди подняли радостный крик:

— Веди нас туда, начальник, нам всегда хотелось попасть в такие места!

И Ван Тигр ответил им, улыбаясь сурово:

— Это не так легко, — сначала нужно разведать, каковы силы у генерала, который правит областью. Если войско его слишком велико для нас, нужно постараться и переманить его людей к нам. И пусть каждый из вас станет соглядатаем, подслушивает и выведывает. Никто не должен знать, зачем мы сюда пришли, не то мы погибли. Я пойду вперед и разыщу место, где можно разбить лагерь, а мой верный человек останется на границе области, в деревне, которая называется Долина Мира. Он останется в харчевне, о которой я слыхал, — это крайняя харчевня на улице, и над дверью есть вывеска о продаже вина. Он будет дожидаться вас и скажет вам, как называется место, которое я назначу для сбора. Теперь вам нужно разбиться, итти кучками по-трое, по-пятеро, по-семеро, словно вы беглые солдаты и шатаетесь без цели, а если кто-нибудь спросит, куда вы идете, то спрашивайте, где Леопард, будто бы вы хотите примкнуть к его войску. На прокорм я выдам каждому из вас по три серебряных монеты. И всем вам я говорю раз навсегда, если до меня дойдут слухи, что кто-нибудь из вас обижает мирных жителей и трогает женщин, которые не свободны, я не стану спрашивать, кто это сделал, а убью вместо одного двоих, какие под руку подвернутся.

Тогда один из солдат отозвался:

— А когда же нам можно будет делать все, что делают другие солдаты?

И Ван Тигр ответил ему грозно:

— Когда я прикажу, но не раньше! Вы еще не показали себя в бою, а уже хотите получить награду, какая достается только победителям.

Солдат испугался и замолчал, так как Ван Тигр славился своим вспыльчивым нравом и тем, что сразу хватался за меч, и его нельзя было смягчить ни острым словом, ни веселой шуткой, сказанной во-время. Но он славился также справедливостью, и эти люди, которые пошли за ним, были по-своему честны и понимали, что он прав. Верно, они еще ни разу не были в бою и соглашались ждать, пока у них был кров, пища и деньги.

Ван Тигр сам наблюдал, как они разбились на маленькие отряды, а потом роздал им деньги из своего запаса, и вместе с Рябым, ехавшим на осле, и Заячьей Губой, которому он купил мула в одной деревушке, без охраны направился на северо-восток.

Когда Ван Тигр доехал до границы той области, о которой ему рассказывали, он пустил своего рыжего коня вскачь и, поднявшись на вершину холма, насыпанного над могилой какого-то богача, стал оглядывать окрестности. Ему не случалось видеть земли прекраснее этой, она расстилалась перед ним, то подымаясь невысокими холмами, то переходя в неглубокие долины, где слабо зеленели молодые всходы озимой пшеницы. На северо-востоке холмы сразу вырастали в островерхие горы, и отдельные утесы четко вырезались на ясном дневном небе. Здесь люди жили в небольших поселках и деревушках, в хороших глинобитных домах; среди них не было развалившихся, а многие дома были крыты свежей соломой последнего урожая. Можно было разглядеть стога соломы на ближних дворах, издалека слышалось кудахтанье кур, только что снесших яйца, и время от времени ветер доносил к Ван Тигру отрывок песни, которую пел крестьянин, работая в поле. Это была прекрасная земля, и сердце его трепетало от радости при виде такой красоты. Но он не собирался ехать через поля в солдатской одежде на своем рыжем коне, чтобы слухи о войне не распространялись в народе раньше времени. Нет, Ван Тигр смотрел и намечал себе окольный путь к горам, где можно было скрываться с отрядом и разведывать о силах врага, пока еще никому не известно, что он прибыл.

У подножия отлогого холма лежала маленькая деревушка, та пограничная деревушка, о которой он говорил своим людям. Она тянулась одной длинной улицей, и Ван Тигр повернул коня и въехал в нее, а оба его спутника следовали за ним. Было то время дня, когда крестьяне возвращаются с поля в деревню, и деревенский чайный дом был полон крестьян, которые пили чай или хлебали из чашек лапшу из пшеничной или гречневой муки. Груды опорожненных на рынке корзин стояли возле них на полу, и, заслышав стук копыт на улице, люди поднимали в изумлении глаза и с раскрытыми ртами глядели на проезжавшего мимо Вана Тигра. Он тоже оглянулся на них, стараясь рассмотреть, что это за народ, и радовался, что они такие красивые, крепкие и загорелые, такие добродушные и сытые на вид, и говорил себе, что удачно выбрал свои земли, если здесь родятся такие люди. Но кроме этого одного взгляда, он держался с необычной для него скромностью, словно путник, который только проезжает мимо, направляясь в какие-нибудь дальние места.

В конце улицы стояла винная лавка, о которой ему рассказывали, и, приказав своим спутникам подождать у дверей, он остановил коня, спешился и, раздвинув занавес у входа, вошел в лавку. В ней никого не было, потому что это была крошечная лавчонка, с одним-двумя столиками для посетителей, и Ван Тигр уселся за стол и хлопнул по нему ладонью. Выбежал мальчик, но, испугавшись сурового гостя, убежал назад к отцу, который был хозяином лавки, и тот вышел и, вытирая столик своим рваным передником, спросил почтительно:

— Какого ты хочешь вина, господин?

— А какое у тебя есть? — спросил Ван Тигр.

Лавочник ответил:

— Есть молодое вино из сорго, которое гонят в здешних местах. Нет лучше этого вина; его отправляют во все концы земли, я думаю, — даже к императору в столицу.

Ван Тигр презрительно улыбнулся, говоря:

— Разве в вашей деревушке еще не слыхали, что у нас больше нет императора?

Лавочник изменился в лице от страха и сказал шопотом:

— Нет, не слыхал. Когда же он умер? А может быть, престол у него отняли силой, кто же тогда наш новый император?

Ван Тигр подивился, что есть еще такие невежды, и ответил пренебрежительно:

— У нас совсем нет императора.

— Тогда кто же нами правит? — спросил лавочник растерянно, словно эта новая беда застала его врасплох.

— Идет борьба, — отвечал Ван Тигр. — Правителей много, и неизвестно, кто из них захватит первое место. Время сейчас такое, что каждый может добиться славы.

Так он сказал, и жажда славы, которая была в нем всего сильнее, вдруг вспыхнула в нем, и в сердце своем он воскликнул: «А почему бы мне не стать этим правителем?» Но вслух Ван Тигр ничего не сказал; он продолжал сидеть за некрашеным столиком, дожидаясь, когда ему принесут вино. Вернулся лавочник и принес кувшин с вином, и по его степенному лицу заметно было, что он очень встревожен.

— Плохо не иметь императора, — сказал он Вану Тигру, — это все равно, что телу остаться без головы, значит, повсюду начнутся волнения, и некому будет нами править. Дурную весть ты принес, господин мой, и лучше бы ты ничего не говорил, потому что теперь мне не забыть. Я человек маленький, и мне этого не забыть, и, как ни мирно живется в нашей деревне, я всегда буду опасаться за завтрашний день.

И опустив глаза, он налил теплого вина в чашку. Но Ван Тигр не ответил, потому что мысли его были далеко от этого бедняка, а сам он был рад, что настало этакое время. Он налил себе вина и быстро выпил его. Оно разлилось по всему телу, крепкое и горячее, удалило в голову, и к щекам его прилила краска. Он выпил немного, всего несколько чашек, заплатил за выпитое и, кроме того, еще за одну чашку, которую вынес своему верному человеку. Тот благодарно ухватился за чашку обеими руками и попробовал вино, лакая его, как собака, а потом запрокинул голову и вылил его в горло, потому что мало было проку от его раздвоенной верхней губы. Ван Тигр вернулся в лавку и спросил хозяина:

— А кто правит этой областью?

Лавочник оглянулся по сторонам, но поблизости никого не было, и он сказал, понизив голос:

— Главарь шайки бандитов, по прозвищу Леопард. Это человек жестокий и злобный. Все мы должны платить ему подать, а не то он налетает на нас со своими бездельниками, и все они, словно стая хищных воронов, обирают нас дочиста. Все мы хотели бы отделаться от него!

— Разве некому с ним бороться? — небрежно спросил Ван Тигр, садясь за стол, словно это были сущие пустяки и для него ничего не значили. И чтобы казаться еще беспечнее, он сказал: — Принеси мне чайник зеленого чая. Вино жжет мне горло, словно огнем.

Хозяин принес чай и ответил Вану Тигру:

— Некому, господин мой! Мы пожаловались бы на него высшим властям, если бы от этого был какой-нибудь толк. Как-то раз мы ходили в ямынь,^[1] туда, где живет начальник нашей области. Мы рассказали ему о нашем деле и просили прислать к нам солдат, взяв подмогу у другого начальника, который выше его; мы думали, что, может быть, вместе им удастся прогнать нашего притеснителя. Однако, господин, когда пришли эти солдаты, оказалось, что это жестокие люди; они долго прожили в наших домах, насиловали наших дочерей, ели, сколько хотели, не платили нам и в конце концов стали для нас непосильным бременем. А кроме того, они были такие трусы, что разбежались, как только запахло битвой, и бандиты после этого еще больше осмелели. Мы опять пошли к начальнику и попросили его взять своих солдат обратно. Но вышло еще хуже, потому что многие из солдат пристали к бандитам, говоря в свое оправдание, что им давно не платят, а есть что-нибудь нужно, и нам стало еще хуже прежнего, потому что, куда бы солдат ни ушел, он берет с собой винтовку. И этого еще мало: наш начальник, который живет в главном городе области, прислал к нам своих сборщиков и наложил на нас всех большие налоги, — на крестьян и на лавочников тоже, — говоря, что государство вошло ради нас в большие расходы, и мы должны их оплатить. Мы-то хорошо знали, что деньги пошли не государству, а ему самому на опиум, и с тех пор не просили помощи, думая, что лучше каждый праздник платить Леопарду, сколько нужно, чтобы он не притеснял нас сверх меры. Хорошо еще, что пока нет голода, но урожай был неплохой уже несколько лет подряд, и, должно быть, небо скоро пошлет нам голодный год, и впереди нас ждет много тяжелых лет. Не знаю, что мы тогда будем делать.

Ван Тигр внимательно выслушал весь этот длинный рассказ, сидя за чаем, и потом спросил:

— Где живет этот Леопард?

Тогда хозяин взял Вана Тигра за рукав, подвел его к маленькому окну, выходящему на восток, и, указывая своим крючковатым, запачканным в вине пальцем, сказал:

— Вон там видна гора с двумя вершинами, она называется горой Двуглавого Дракона. Между гребнями лежит лощина, в этой лощине — становище бандитов.

Это-то и нужно было знать Вану Титру, но притворяясь, что ему совсем нет до этого дела, он сказал небрежно, поглаживая пальцами свой твердый рот:

— Что ж, я буду держаться подальше от этой горы. А теперь мне пора в дорогу, я еду домой, на Север. Вот деньги, которые я тебе должен. А вино, как ты и говорил, очень хорошее, крепкое и приятное на вкус.

Потом Ван Тигр вышел из лавки, снова сел на коня и со своими двумя спутниками поехал окольным путем, чтобы не проезжать больше мимо деревень. Он ехал, поднимаясь на вершины обступивших его кругом холмов, где было безлюдно, хотя люди были недалеко, потому что вся эта местность была распахана и изобиловала поселками и деревнями. Но он не отрывал глаз от двуглавой горы и направил своего коня к югу от нее, к другой горе, пониже первой и кое-где поросшей соснами.

Весь этот день они ехали молча, потому что никто не смел заговорить с Ваном Тигром, если он не начинал первым, — разве только когда было какое-нибудь неотложное дело. Один раз Рябой вздумал было запеть вполголоса, потому что он был из тех, кому трудно молчать, но Ван Тигр строго на него прикрикнул, не будучи расположен слушать пение.

К концу дня, перед заходом солнца, они достигли подножия поросшей соснами горы, к которой ехали много часов подряд, и Ван Тигр сошел с усталого коня и начал взбираться на гору по грубым каменным ступеням. Ступени вели на вершину, и он шел впереди, а спутники его следовали за ним, и животные спотыкались о камни, а гора с каждым шагом становилась все круче; дорога шла по скалам, и горные ручьи мелькали там и сям меж камней и деревьев, и везде росли травы, высокие и густые. Мох, покрывавший камни, был мягок, и на нем почти не было заметно следов, словно не больше одного-двух человек прошли этой тропой. К заходу солнца они достигли конца горной дороги, она кончалась у храма, выстроенного из дикого камня и прилегавшего к утесу, так что этот утес служил задней стеной храма. Деревья почти совсем скрывали храм, но выцветшие красные стены были видны издали, потому что заходящее солнце ярко их освещало. Храм был небольшой, старый и полуразвалившийся, и ворота его стояли на запоре.

Ван Тигр подошел к храму и долго стоял, приложив ухо к запертым воротам. Но ничего не было слышно, и он начал стучать в них ручкой своей ременной плетки. Долгое время никто не подходил, и тогда он застучал яростно и сердито. Наконец ворота слегка приоткрылись, и выглянуло бритое лицо священника, очень старое, сморщенное лицо. И Ван Тигр сказал:

— Мы ищем приюта на ночь, — и голос его звучал грубо, резко и ясно в окружающей тишине.

Но священник приоткрыл еще чуть-чуть ворота и сказал тонким, слабым голосом:

— Разве в деревнях нет харчевен и чайных домов? Здесь нас только горсточка людей, мы отреклись от мира и едим самую скудную пищу; мяса не берем в рот и пьем только воду. — И дряхлые колени его дрожали и подгибались, когда он смотрел на Вана Тигра.

Но Ван Тигр оттолкнул старого священника в сторону, прошел в ворота и крикнул племяннику и Заячьей Губе:

— Здесь как раз такое место, какого мы ищем!

Ван Тигр зашагал дальше, не обращая никакого внимания на священников. Он вошел в храм через главный зал, где стояли боги, похожие на самый храм; они были так же ветхи, и позолота осыпалась с их глиняных тел. Но Ван Тигр даже не посмотрел на них. Он миновал их и, войдя в боковые, внутренние кельи, где жили священники, выбрал себе небольшую комнату, получше других, недавно вымытую. Здесь он отстегнул и снял с пояса меч, а верный человек пошел рыскать по храму и принес ему поесть, хотя это был всего-навсего рис с капустой.

Но в эту ночь Ван Тигр, лежа на кровати в выбранной им комнате, услышал тихие, жалобные стоны, глухо доносившиеся из зала, где стояли боги, и пошел посмотреть, в чем дело. В зале собралось пять старых священников с двумя маленькими прислужниками, которых оставили при храме родители-крестьяне в благодарность за то, что молитва их была услышана. Все они плакали, опустившись на колени перед Буддой, который сидел посредине залы, сложив руки на толстом животе, и с плачем молили бога спасти их. В зале горел факел, и пламя его колебалось на ночном ветру; освещенные этим колеблющимся пламенем, они громко молились, стоя на коленях.

Ван Тигр смотрел на них и прислушивался и наконец понял, что они молили защитить их от него самого:

— Спаси нас, спаси нас от бандита!

Тогда Ван Тигр громко окликнул их, и священники вздрогнули от неожиданности, заслышав его голос, и сразу торопливо вскочили на ноги, путаясь в длинных одеждах, все, кроме старого священника, настоятеля храма, который распростерся ниц на земле, думая, что настал его последний час. Но Ван Тигр успокоил их:

— Я вас не трону, старики! Смотрите, у меня вдоволь серебра, чего же вы меня боитесь?

И он раскрыл кошелек, висевший на поясе, и показал серебро, которое носил в нем. И правда: серебра было столько, сколько им в жизни видеть не приходилось, а потом продолжал:

— У меня есть серебро, а у вас я ничего не прошу, кроме приюта на время, какой дают в храме каждому, кто в нем нуждается.

Увидев серебро, священники успокоились и, переглянувшись, заговорили между собой:

— Это военачальник, который убил кого не следует или попал в немилость у своего генерала и теперь должен скрываться. Мы слыхивали про таких.

Ван Тигр предоставил им думать, что хотят, и, улыбаясь своей невеселой улыбкой, вернулся к себе в комнату и снова улегся на постель.

На следующий день Ван Тигр поднялся с рассветом и вышел за ворота храма. Утро было туманное, в ложбинах клубились облака, заволакивая вершину горы и отгораживая ее от других вершин, и он стоял один, скрытый от всего мира. Однако холодок в воздухе напомнил ему, что зима недалеко и что многое нужно сделать, пока не выпадет снег, потому что люди надеялись на него и ждали, что он добудет им дров, пищу и теплую одежду в виду зимних холодов. И он вернулся в храм и прошел на кухню, где спали его племянник и верный человек. Они укрылись соломой и все еще спали, и дыхание со свистом проходило через раздвоенную губу солдата. Они спали крепким сном, хотя прислужник уже подкладывал солому охапку за охапкой в устье кирпичной печи, и пар вырывался струйкой из-под деревянной крышки чугунного котла. Увидев Вана Тигра, прислужник убежал и спрятался.

Но Ван Тигр не обратил на него внимания. Он разбудил своего верного человека, растолкав его, велел ему встать и, поевши, отправиться в харчевню, чтобы не пропустить солдат, которые придут сегодня утром. Тот поднялся на ноги и, пошатываясь спросонья, тер лицо обеими руками, уродливо зевая. Он наскоро оделся и, зачерпнув чашкой из кипящего котла, поел горячей каши из сорго, которую варил прислужник. Потом он начал спускаться вниз по склону горы, и если смотреть на него сзади, а не в лицо, он казался очень видным человеком, и Ван Тигр следил за ним, гордясь его преданностью.

В этот день, дожидаясь пока все его люди соберутся к нему в это уединенное место, Ван Тигр обдумывал, что станет делать и кого выберет в свои помощники и советники. Он распределил работу между людьми: одних назначал лазутчиками, другим поручал — раздобывать пищу, третьим — собирать топливо, четвертым — стряпать, чинить одежду и чистить оружие; каждый человек должен был нести свою долю труда в общей жизни.

И он думал, что нужно править ими твердой рукой, награждать только тогда, когда они заслужат награду, и объявить им, что все они в полной его власти. Жизнь и смерть их должны быть в его руках.

Помимо того, он решил, что каждый день будет в известные часы учить своих людей хитростям военного дела, чтобы они были готовы к тому времени, когда придется воевать. Он не мог тратить патронов на обучение, потому что лишних у него было немного.

В тревоге он поджидал их на тихой горной вершине, и день еще не кончился, когда пришло пятьдесят с лишком человек, которые сумели найти к нему дорогу, а к концу следующего дня — еще пятьдесят. Несколько человек так и не пришли и, должно быть, перебежали к какому-нибудь другому военачальнику. Ван Тигр подождал еще два дня, однако они не явились, и он горевал, но не о людях, а о том, что с каждым из них пропало хорошее ружье и полный пояс патронов.

Старые священники, увидев эту орду, собравшуюся в их мирном храме, совсем растерялись и не знали, что им делать. Но Ван Тигр успокаивал их, повторяя снова и снова:

— Вам заплатят за все, и бояться вам нечего.

Но старый настоятель отвечал слабым голосом, потому что он был так дряхл, что тело у него присохло к костям и съежилось от старости:

— Мы не боимся, что нам не заплатят, но есть многое, чего нельзя возместить деньгами. Здесь было прежде так тихо, и самый храм назывался Храмом Священного Мира. Много лет мы прожили здесь вдали от людей. А теперь пришли твои здоровые, голодные солдаты, и с их приходом мы лишились мира. Они толпятся в зале, где стоят боги, повсюду плюют, мочатся, где попало, даже возле самого Будды, и во всем, что бы они ни делали, они дики и грубы.

Тогда Ван Тигр сказал:

— Легче вам уйти самим и унести своих богов, чем мне переделать своих людей, потому что они — солдаты. Перенесете ваших богов во внутренний зал, а я прикажу моим людям не ходить туда. И тогда мир возвратится к вам.

Старый настоятель так и сделал, видя, что другого выхода нет, и они передвинули всех богов вместе с подставками, кроме золотого Будды, который был слишком велик, и священники боялись уронить и разбить его и тем навлечь на себя несчастье. Будда остался в зале, где были солдаты, и священники завесили ему лицо — покрывалом, чтобы он не увидел совершавшихся перед ним грехов и не разгневался.

Потом из всех солдат Ван Тигр выбрал себе троих в помощники. Сначала он взял человека с заячьей губой, а потом еще двоих, — одного, прозванного Ястребом за то, что у него был очень странный крючковатый нос на худом лице и тонкогубый рот с опущенными углами, и другого, прозванного Мясником. Мясник был высокий и толстый мужчина с красным широким и плоским лицом и такими расплывчатыми чертами, словно лицо это приплюснули рукой. Это был здоровый, крепкий парень и действительно работал раньше мясником, но в драке ему случилось убить соседа, и он часто говорил, жалея об этом: «Если бы дело было за едой и я держал палочки в руках — я бы его не убил. А сосед поссорился со мной, когда я держал в руке нож, и он словно сам собой вылетел у меня из рук». Раненый истек кровью и умер, и Мяснику пришлось бежать, спасаясь от суда. В одном он был необычно искусен: при всей его толщине и неповоротливости, руки у него были такие ловкие и проворные, что двумя палочками он мог поймать на лету муху, и он ловил их, схватывая одну за другой, а товарищи часто просили его показать им свое искусство и, глядя на него, покатывались со смеху. Так же ловко он мог заколоть человека и искусно и проворно выпустить из него кровь.

Эти трое солдат были люди очень смышленые, хотя ни один из них не умел ни читать, ни писать. Для той жизни, какую они вели, им и не нужна была книжная премудрость, да они и сами не думали, что эта премудрость может им пригодиться. Сделав свой выбор, Ван Тигр позвал их в свою комнату и сказал:

— Теперь вы трое будете моими помощниками, и я поставлю вас над другими, чтобы вы смотрели за ними и следили, нет ли среди них предателей или таких, которые не выполняют моих приказаний. Разумеется, я награжу вас в тот день, когда достигну славы.

Потом он выслал из комнаты Ястреба и Мясника, а Заячьей Губе велел остаться и сказал ему очень строго:

— Тебя я поставлю над этими двумя, и ты обязан следить, чтобы и они тоже мне не изменили.

Он позвал остальных двух и сказал всем троим вместе:

— Знайте, не бывать в живых тому, кто задумает изменить мне. Я убью его так быстро, что он не успеет и вздохнуть и прерванный на полдороге вздох повиснет в воздухе.

И человек с заячьей губой оказал миролюбиво:

— За меня тебе нечего опасаться, начальник! Скорее твоя правая рука изменит тебе, чем я.

Остальные двое тоже горячо клялись ему в верности, и Ястреб кричал громче других:

— Неужели я забуду, что ты взял меня из простых солдат и возвысил?

Так он говорил вслух, а замыслы свои таил про себя.

Потом все трое простерлись ниц перед Ваном Тигром в знак покорности и преданности, и, покончив с этим делом, он выбрал еще нескольких ловких и хитрых людей и разослал их по всей области разведывать, какие ходят слухи о противнике, приказав им:

— Не мешкайте и поскорее выведайте все, что можно, чтобы мы успели справиться с врагом до больших холодов. Узнайте, сколько человек в шайке у Леопарда, и, если встретите кого-нибудь из них, заговорите с ним, испытайте, верен ли он Леопарду, и нельзя ли его подкупить. Я буду подкупать всех, кого только можно, потому что ваша жизнь мне дороже серебра, и лучше подкупить человека, чем пожертвовать кем-нибудь из вас.

Тогда эти люди сняли солдатское платье, оставшись в старой, рваной нижней одежде, и Ван Тигр дал им денег, чтобы они купили себе, что понадобится из верхнего платья. Они спустились с горы в деревни и там купили себе старое, поношенное платье, какое простой народ закладывает за несколько медяков и по бедности своей никогда не выкупает из заклада. Одевшись таким образом, эти люди стали бродить по всей округе. Они шатались по харчевням, задерживались у столов, где играют в кости для препровождения времени, у придорожных лавчонок и повсюду прислушивались к разговорам. А потом они возвратились и все рассказали Вану Тигру.

Люди эти рассказывали то же самое, что Ван Тигр слышал в винной лавке: население здесь боялось и ненавидело главаря бандитов Леопарда, потому что с каждым годом он требовал от них все больше и больше и грозился, что опустошит их дома и пашни, если они откажут ему. С каждым годом шайка его росла, и ему приходилось кормить все больше народа, а кроме того, он защищал население от других банд, и за это ему должны были платить, — так объяснял Леопард. Правда, шайка его стала очень велика и росла с каждым годом, потому что лентяи со всей области, не желавшие работать, и все, кто совершил какое-нибудь преступление, бежали на гору Двуглавого Дракона и становились под знамя Леопарда. Если это были здоровые, смелые люди, их принимали с радостью, но и слабых и трусливых тоже оставляли, чтобы они прислуживали прочим. Там были даже женщины, бойкие вдовы, схоронившие мужей и не заботившиеся о том, хорошая или дурная у них слава; некоторые мужья, уходя на гору, брали с собой и жен; были среди женщин и пленницы, которых держали ради удовольствия мужчин. Правда и то, что Леопард не подпускал других бандитов к границам области.

Однако, несмотря на это, крестьяне его ненавидели и неохотно отдавали ему, что он требовал. И все-таки, хотели они того или нет, а давать приходилось, потому что они были безоружны. В старое время они могли бы восстать, вооружившись вилами, косами, ножами и другими нехитрыми орудиями, а теперь, когда у бандитов были заграничные винтовки, все это уже не годилось: и храбрость и гнев были бессильны против такой скорой смерти.

Когда Ван Тигр спросил своих лазутчиков, сколько человек в шайке у Леопарда, то они отвечали ему по-разному: одни говорили, что у него пятьсот человек, другие — что две или три тысячи, третьи же слышали, что у него больше десяти тысяч. Он не мог разобрать, где правда, и понял только, что у Леопарда гораздо больше людей, чем в его отряде. Он много над этим раздумывал и решил, что нужно действовать хитростью и беречь патроны до последней жестокой схватки, а если возможно, то и совсем не вступать в бой. Так он сидел и раздумывал, слушая своих лазутчиков и, не останавливая их, позволял говорить все, что хотят, зная, что простой человек скорее проговорится невзначай, сам того не подозревая. Солдат, любивший пошутить, тот самый, который прозвал своего начальника Чернобровым Тигром, хвастливо говорил, изо всех сил напрягая свой слабый голос:

— А я не струсил и пробрался в самый большой город, главный во всей провинции, и подслушивал, что говорят. Там тоже боятся Леопарда. Этот Леопард каждый год на праздниках требует с них денег, и купцы дают ему целую кучу серебра, чтобы он не напал на самый город. Мне это говорил продавец шариков из свинины; лучше этих шариков мне не приходилось едать, — свиньи здесь редкие, начальник, а в кушанья кладут чеснок, хорошо бы нам остаться здесь, — а я его спросил: «Почему же начальник вашей области не пошлет своих солдат сражаться за народ против этого бандита?» А этот продавец оказал: «Он хороший парень» и в придачу дал мне еще один развалившийся шарик даром. «Наш начальник совсем ослаб от опиума и боится даже своей тени, а генерал, которого он держит при армии, никогда, не бывал на войне и даже не умеет держать в руках ружье, — это спесивый, бестолковый коротышка, и похлебка для него куда важнее, чем то, что с нами случится! А начальник области — посмотрел бы ты, сколько он держит при себе телохранителей, и платит им все больше и больше, чтобы они не восстали против него и чтоб их не подкупил кто-нибудь другой, и на это он выбрасывает деньги, не жалея, словно спитой чай из остывшего чайника. Он до того труслив, что весь дрожит и трясется, — стоит при нем заговорить о Леопарде; хочет от него избавиться, а сам боится пальцем двинуть и с каждым годом платит Леопарду все больше, чтобы его не трогали». Так сказал мне продавец, а когда я съел свинину и увидел, что он больше не даст, даже за плату, я пошел дальше и заговорил с нищим, который сидел на солнце у стены и искал у себя в одежде вшей. Это был умный старик и всю свою жизнь только и делал, что просил милостыню на городских улицах. Таких ловких стариков я в жизни не видывал: поймает вошь и откусит ей голову, так что даже на зубах хрустит. И столько на нем было вшей, что, должно быть, он наедался досыта! Мы с ним обо многом поговорили, и он сказал, что начальник области, пожалуй, что-нибудь и сделает в этом году, — до высших властей дошло, что он допустил бандита править областью, а на место начальника многие зарятся и донесли на него властям, так что если он слетит, из-за его места поднимется свара: область эта богатая и доходная. А народ жалеет его и говорит: «Как же, мы откормили старого волка, и он не так жаден, как прежде, а новый будет прожорлив, и нам опять придется откармливать его».

Так Ван Тигр позволял своим людям говорить все, что им вздумается, и как все простые люди они рассказывали все, что слышали, с прибаутками и громким смехом, потому что многого ждали впереди и верили в своего начальника, а кроме того, все они были сыты, и всем им нравились новые земли и деревни, которыми они проходили. Хотя населению приходилось кормить этих двоих, Леопарда и начальника области, у них все же оставалось вдоволь для того, чтобы прокормиться и самим; земля была плодородна, и у них оставалось немало. И Ван Тигр позволял своим людям говорить, и если не все их речи стоило слушать, то нередко они роняли слово о том, что нужно было знать Вану Тигру, и он легко мог отсеять пшеницу от мякины, будучи гораздо умнее их.

Визгливый голос солдата умолк. Ван Тигр обратил внимание на его последние слова о том, что начальник области боится потерять свое место, и глубоко над ними задумался. Ему казалось — в них суть всего дела и что этот слабый старик поможет ему захватить власть над всей областью. Чем больше он слушал своих людей, тем больше убеждался в том, что Леопард не так силен, как ему прежде казалось, и, недолго подумав, решил послать лазутчиков в самое гнездо бандитов и узнать, что там за люди и каковы силы у Леопарда.

В тот вечер он долго приглядывался к своим людям, которые ужинали на корточках, держа в руках маленькие хлебцы и миски с жидкой кашей, и долго не мог решить, кого послать лазутчиком: все они казались ему недостаточно ловкими и недостаточно умными. Потом взгляд его упал на племянника, которого он держал при себе, — тот с жадностью ел, и так набил рот, что щеки у него отдувались. Ван Тигр повернулся и ушел в свою комнату, и мальчик встал и сейчас же последовал за ним, — такова была его обязанность. И Ван Тигр велел ему закрыть двери и выслушать, что он скажет:

— Хватит ли у тебя храбрости сделать то, что я прикажу?

И мальчик ответил твердо, все еще прожевывая хлеб:

— Испытай меня, и ты узнаешь!

Тогда Ван Тигр сказал:

— Я испытаю тебя. Возьми небольшую рогатку, из каких мальчишки бьют птиц, и ступай вон на ту двуглавую гору, притворись, что ты заблудился и боишься диких зверей, и с плачем подойди к воротам. Когда тебя впустят, скажи, что ты крестьянский сын из долины, по ту сторону горы, и пришел на гору пострелять птиц, что ты не заметил, как наступила ночь, — и сбился с дороги и просишь приютить тебя на ночь в храме. Если тебя не оставят переночевать, проси дать тебе хотя бы проводника к ущелью, да смотри хорошенько по сторонам и все примечай: сколько там людей, сколько у них ружей, каков из себя Леопард; потом вернись и расскажи мне все. Хватит ли у тебя на это храбрости?

Ван Тигр не сводил с юноши своих черных глаз и видел, что его румяное лицо побледнело и рябины выступили на коже, словно шрамы, но он отвечал довольно твердо, хотя дыхание у него прерывалось:

— Хватит.

— Я тебе еще ничего не поручал, — продолжал Ван Тигр строго, — может быть, твое шутовство теперь пригодится. Если ты собьешься с дороги и не сумеешь ее снова найти, если ты выдашь себя, вина будет твоя. Однако, хоть лицо у тебя веселое и глупое, я знаю, что ты куда умнее, чем кажешься, потому-то я и выбрал тебя. Прикидывайся дураком, и бояться тебе будет нечего. А если тебя поймают, хватит ли у тебя храбрости умереть, не проболтавшись?

Тогда густая краска снова прилила к лицу юноши, и, выпрямившись, крепкий и стройный в своей грубой одежде из синей дабы, он отвечал:

— Испытай меня, начальник!

Ван Тигр был им доволен и оказал:

— Молодец! Это и есть испытание, и если ты его выдержишь, то будешь достоин повышения.

И он слегка улыбнулся, глядя на юношу, и сердце его, которое редко волновало что-либо, кроме вспышек гнева, теперь слегка смягчилось. Но причиной этому не была любовь к мальчику, — он его не любил, — а какая-то смутная тоска, и ему снова захотелось иметь сына, не такого, как этот мальчик, а своего собственного сына, сильного, верного и смелого.

Он велел мальчику надеть платье, какое носят крестьянские дети, опоясаться полотенцем и надеть на босые ноги старые и рваные башмаки, потому что перед ним была длинная дорога и нужно было карабкаться по острым скалам. Потом Рябой сделал из раздвоенного сучка небольшую рогатку, какая есть у каждого мальчишки, и, когда она была готова, легко сбежал вниз по склону горы и скрылся в лесу.

За те два дня, что Рябой пробыл в отсутствии, Ван Тигр наводил порядки в своем отряде, как задумал, и каждому назначил работу, чтобы никто не оставался праздным. Верных людей он разослал по деревням закупать съестное. Послал их не вместе, а одного за другим, и они закупали мясо и хлеб понемногу, чтобы никто не догадался, что они делают закупки на сто человек.

Когда наступил вечер второго дня, Ван Тигр вышел из храма и стал смотреть с каменной лестницы вниз, не возвращается ли племянник. В глубине души он боялся за мальчика, и при мысли, что он, может быть, умер мучительной смертью, чувствовал непривычную жалость и раскаяние, и когда совсем стемнело и взошел молодой месяц, он взглянул на гору Двуглавого Дракона и подумал:

«Следовало бы послать человека, без которого я мог бы обойтись, а не сына моего родного брата. Если он умрет жестокой смертью, как я взгляну брату в глаза? И все-таки я могу доверять только родному по крови».

Люди его заснули, а он все еще бодрствовал; и месяц вышел из-за гор и повис высоко в небе, но мальчика все не было. Наконец поднялся пронизывающий ночной ветер, и Ван Тигр вернулся в храм с тяжелым сердцем и только теперь понял, что ему будет недоставать мальчика, если тот не вернется, — такие у него были забавные и лукавые ухватки и ровный нрав.

Но глухой ночью, лежа без сна, он услышал тихий стук в ворота, встал и поспешно выбежал во двор. Мальчик стоял за воротами, и, отодвинув деревянный засов, Ван Тигр заметил, что вид у него очень усталый и измученный, но все же веселый. Он вошел, прихрамывая, штаны у него были порваны на бедре, и вся нога покрыта запекшейся кровью. Но он был весело настроен.

— Я вернулся, дядя! — крикнул он осипшим от усталости голосом, и Ван Тигр засмеялся неожиданно и беззвучно, как смеялся всегда, когда был доволен, и грубовато оказал:

— А что у тебя с бедром?

Но мальчик ответил весело:

— Это пустяки.

И оттого, что Ван Тигр был очень доволен, ему захотелось пошутить чуть ли не в первый раз в жизни, и он сказал:

— Не Леопард ли тебя оцарапал?

Мальчик засмеялся, понимая, что дядя сказал это в шутку, и, присев на ступеньки храма, ответил:

— Нет, не он. Я упал на куст терновника, — мох влажен и скользок от росы, и это куст меня так поцарапал. Дядя! Я умираю с голода!

— Ступай и поешь, — сказал Ван Тигр. — Поешь, напейся и выспись, а потом я тебя выслушаю.

Он велел племяннику пойти в зал и громко позвал солдата, чтобы он сейчас же принес для мальчика еды и питья. Но шум разбудил солдат; один за другим они выбежали и столпились во дворе, освещенные сиявшим с высоты месяцем; всем им хотелось послушать о том, что видел мальчик. Тогда Ван Тигр, увидев, что мальчик наелся и напился и теперь не скоро заснет, возбужденный своей удачной вылазкой и сознанием собственной важности, заметив, что рассвет уже близок, сказал:

— Ну, рассказывай, а потом пойдёшь спать.

И мальчик сел на алтарь перед Буддой с завешенным лицом и начал:

— Я все шел и шел, а та гора вдвое выше этой, дядя, и становище бандитов на самом верху, во впадине, круглой, как чаша. Хорошо бы нам захватить и гору, когда мы захватим область. У них там есть дома, и становище похоже на маленькую деревню. Я сделал так, как ты сказал, дядя. Вечером подошел к воротам, притворился, будто хромаю; за пазухой у меня лежали убитые птицы, — а на той горе есть редкие птицы, самых ярких цветов. Я убил одну, ярко-желтую, всю словно золотую, — она и сейчас со мной, такая красивая.

Тут он вытащил из-за пазухи желтую птицу, и она легла у него на ладони мягко и безжизненно, похожая на горсточку легкого золота. Вана Тигра раздражало такое ребячество — ему хотелось поскорее услышать рассказ, но он сдержался и предоставил мальчику рассказывать по-своему, а тот бережно положил птицу возле себя на алтарь, обвел взглядом слушавших его солдат, освещенных пылающим факелом, который Ван Тигр приказал зажечь и воткнуть в полную пепла курильницу на алтаре, и продолжал:

— И вот, когда они услышали стук в ворота, то подошли и открыли сначала маленькую щелку посмотреть, кто стучит. А я жалобно плакал и говорил: «Мой дом далеко, я заблудился, ночь застала меня в пути, я боюсь диких зверей — пустите меня в храм!» Тогда тот, который открывал ворота, опять захлопнул их и побежал кого-то спрашивать, а я плакал и стонал как можно жалобней, — тут он застонал, показывая, как он это делал, а солдаты покатились со смеха, и то один, то другой из них кричал в восхищении: «Ах ты, маленькая обезьяна, рябой дьяволенок!» Мальчик от удовольствия ухмылялся во всю ширь рябого лица и продолжал:

— Наконец они меня впустили, и я, как умел, прикинулся дурачком, а когда съел чашку каши с пшеничным хлебом, притворился, что только сейчас понял, куда попал, и принялся вопить, будто бы с испуга: «Я хочу домой! Мне здесь страшно, вы бандиты, я боюсь Леопарда!» Я побежал к воротам и стал просить, чтобы меня выпустили: «Уж лучше я пойду к диким зверям!» Тогда все они засмеялись моей простоте и, утешая меня, сказали: «Не думаешь ли ты, что мы тронем мальчика? Подожди до утра, а тогда ступай себе с миром своей дорогой». И немного погодя я перестал дрожать и плакать и притворился, что не так уж боюсь, и тогда они стали меня спрашивать, откуда я, и я сказал, что из деревни по ту сторону горы. Я знаю, как она называется. Потом они спросили меня, что я про них слышал, и я сказал, будто бы слышал, что они очень храбрые и бесстрашные люди и что главарь у них не человек, а оборотень с головой леопарда, и что мне хотелось бы посмотреть на него, только я боюсь, не очень ли он страшен. Тогда все засмеялись, и один из них сказал: «Пойдем, я тебе покажу его». И повел меня к окну; там внутри горели факелы, и, заглянув снаружи из темноты, я увидел, что в комнате сидит их главарь. Он, и правда, страшен и уродлив с виду, дядя, голова у него широкая на макушке и покатая на лбу, и от этого он похож на леопарда, он сидел с молодой женщиной и пил вино. Она тоже злющая с виду, но все-таки красивая, и они пили вино по очереди из одного кувшина. Сначала отпивал он, а потом она.

— Сколько там людей и какие у них ружья? — спросил Ван Тигр.

— О, людей там много, — отвечал мальчик уже без улыбки. — Воинов в три раза больше, чем у нас, и много прислужников; есть женщины, всюду бегают маленькие дети, есть и подростки вроде меня. Я спросил у одного из них, кто его отец, и он ответил, что они не знают отцов, а только матерей. И это тоже чудно. У всех воинов есть ружья, а у прислужников серпы и ножи и другое нехитрое оружие. А на верхушках утесов, вокруг становища, лежат груды валунов, их они скатывают на нападающих; и туда ведет только одна дорога, потому что везде кругом скалы, и у входа в ущелье всегда стоит стража. Когда я проходил мимо, часовой спал, и я прокатился мимо него. Он спал так крепко, что я мог бы захватить его ружье, — оно валялось возле него на скале, а он так храпел, что ничего не почувствовал бы. Но я не взял, хоть мне и хотелось, — иначе они подумали бы, что я не тот, кем прикинулся.

— А воины у них высокие и храбрые с виду? — опять спросил Ван Тигр.

— Да, довольно храбрые, — ответил мальчик. — Есть там и высокие и низенькие. Они говорили между собой после ужина, не обращая на меня внимания, потому что я был с подростками, но я слышал, как они жаловались на Леопарда и говорили, что он будто бы делит добычу не по правилам и слишком много оставляет себе, зарится на всех красивых женщин и не отдает их другим мужчинам, пока они не наскучат ему самому. Он делится не по-братски, — говорили они, — и очень спесив, хоть он простого рода и не умеет ни читать, ни писать, а им такая спесь надоела.

Ван Тигр выслушал все это с удовольствием, а потом задумался, и в то время, как мальчик рассказывал дальше о том и о сем, чем его кормили и какой он ловкий, Ван Тигр размышлял и обдумывал свой план и довольно скоро заметил, что мальчику больше не о чем рассказывать и он только повторяет свои слова и придумывает, чем бы напоследок привлечь внимание солдат и заставить их подольше восхищаться собой. Тогда Ван Тигр встал, похвалил племянника и велел ему итти спать, а солдатам приказал браться за работу, так как уже рассвело, факел догорал, и его колеблющееся пламя побледнело в свете восходящего солнца.

Он пошел в свою комнату, позвал своих верных людей и сказал:

— Я все обдумал, у меня есть план, и, пожалуй, можно будет достичь цели без единой потери, а сражения нам нужно избегать, потому что у них в становище гораздо больше людей, чем у нас. Когда хочешь убить стоножку, самое важное — раздавить ей голову, и тогда все сто ножек задвигаются в беспорядке, натыкаясь одна на другую, а вреда принести не могут. Мы раздавим ядовитую голову этой банды,

Люди смотрели на него, изумленные такой смелостью, и Мясник сказал громко и грубо, по своему обыкновевению:

— Начальник, говорить-то хорошо, а только прежде, чем отрубить стоножке голову, нужно ее поймать.

— Так я и сделаю, — возразил Ван Тигр, — и вот мой план. Вы должны помочь мне. Мы оденемся в лучшее платье, как подобает храбрым воинам, пойдем к правителю области и скажем, что мы — наемники, бродячие солдаты, и хотим поступить к нему на службу телохранителями, и порукой будет обещание убить для него Леопарда. Он теперь боится за свое место и с радостью примет нашу помощь. А план у меня такой. Я скажу ему, что для вида нужно примириться с бандитами и позвать Леопарда и его приближенных на большой пир. А когда придет время, правитель сам подаст знак, выронив чашу с вином из рук, все мы выскочим из засады, нападем на бандитов и перебьем их. По всему городу я спрячу наших людей, и они нападут на тех из бандитов, которые откажутся перейти под мое знамя. Так мы раздавим голову стоножке, и сделать это нетрудно.

Теперь все они увидели, что это можно осуществить, и, придя в восхищение, с радостью согласились. Поговорив еще немного о том, как это нужно сделать, Ван Титр отпустил их и созвал своих солдат в большом зале храма. Он поставил верных людей стеречь, чтобы священники не подходили близко и не подслушивали, а потом сообщил солдатам свой план. Когда он кончил, все они громко закричали:

— Слава Чернобровому Тигру!

И Ван Тигр слушал эти крики, стоя возле завешенного покрывалом Будды, и хотя он ничего не ответил, а гордо молчал, он так глубоко наслаждался своей властью, что опустил глаза и стоял надменно и неподвижно, окруженный своими людьми. Когда они опять затихли, дожидаясь, что он им скажет еще, он заговорил:

— Пейте и ешьте досыта, а потом оденьтесь как можно проще, но все же по-военному и рассейтесь по всему городу, однако держитесь поближе к ямыню. На мой свист все должны явиться. Может быть, вам придется прождать моего зова несколько дней, — и он повернулся к своему верному человеку с заячьей губой и сказал:

— Дай каждому по пяти серебряных монет на еду, кров и вино.

Заячья Губа так и сделал, и все были довольны. Тогда Ван Тигр позвал к себе троих верных людей, они оделись в лучшее платье, как подобает храбрым воинам, спрятали под одеждой короткие мечи, захватили свои ружья и все вместе отправились в путь.

Священники же очень обрадовались, видя, что эти грубые люди уходят. Но Ван Тигр, заметив их радость, сказал:

— Не радуйтесь заранее, мы можем и вернуться. Но если найдем место лучше этого, то не вернемся.

Однако он хорошо заплатил им, дал некоторую сумму сверх должного и сказал настоятелю:

— Почини на эти деньги стены и кровлю и купи всем священникам по новому халату.

Священники были вне себя от радости, видя такую щедрость, а старый настоятель устыдился и оказал:

— Ты все-таки хороший человек, и я буду молиться за тебя богам, мне нечем больше отплатить тебе.

На это Ван Тигр ответил:

— Нет, не трудись, я в богов не очень-то верю. А если ты когда-нибудь услышишь о человеке, которого зовут Тигром, отзовись о нем хорошо и скажи, что ты не видел от него худа.

Старый настоятель смотрел на него растерянно и, заикаясь, бормотал, что так он и скажет, так и скажет. А серебро он крепко прижимал к груди, держа его обеими руками.

XIII

Ван Тигр повел своих верных людей в город, а дойдя до города, они пошли прямо к воротам ямыня. Приблизившись к воротам, Ван Тигр властно сказал часовому, который стоял там, лениво прислонясь к каменным львам:

— Впусти меня, я должен говорить с правителем наедине.

Часовой колебался, потому что Ван Тигр не дал ему ни одной серебряной монетки, и тогда, видя, что он не собирается впускать их, Ван Тигр скомандовал, и его люди сделали шаг вперед, целясь прямо в грудь часового. Тот позеленел, отшатнулся в сторону, и они прошли в ворота, стуча башмаками по мощеному двору. Часовые, праздно стоявшие у ворот, видели, что случилось, но ни один из них не смел двинуться им навстречу. Тогда Ван Тигр закричал грубо и свирепо, нахмурив свои черные брови:

— Где правитель?

Но ни один человек не шевельнулся, и Ван Тигр, увидев это, разгневался и, схватив свою винтовку, кольнул стоявшего рядом часового в живот, так что тот подскочил в страхе и крикнул:

— Я провожу тебя к нему, провожу!

И стуча башмаками, он побежал вперед, а Ван Тигр беззвучно смеялся, глядя на его страх.

Они пошли вслед за часовым, минуя один двор за другим. Ван Тигр не смотрел по сторонам. Лицо его было неподвижно и гневно, и его люди старались подражать ему насколько могли. Наконец они дошли до внутреннего двора, очень красивого, обсаженного старыми соснами, с бассейном и террасой, где цвели пионы. Но решотки, выходящие на двор, были спущены, и повсюду было тихо. Часовой остановился на пороге и кашлянул. Тогда к решоткам подошел слуга и спросил:

— Что нужно? Господин наш спит.

Но Ван Тигр громко крикнул, и голос его прогремел в тишине двора:

— Так разбуди его, я должен сообщить ему очень важное известие! Пусть он встанет, дело идет о его месте!

Слуга в нерешительности смотрел на них, но, судя по властному виду Ван Тигра, решил, что они, верно, посланы кем-нибудь из важных начальников. Он вошел в комнату и растолкал спящего старого правителя, и старик проснулся, встал с постели, умылся, облачился в свои одежды, вышел в зал и, усевшись там, велел слуге ввести их. Ван Тигр вошел смелым и твердым шагом и отвесил поклон старому правителю, как и подобало; однако кланялся не слишком низко и не чересчур почтительно.

Старый правитель, дрожа от страха перед своими суровыми гостями, поспешно встал, пригласил их сесть и велел принести печенья, вина и фруктов. Он говорил все те учтивости, какие обыкновенно говорят гостю, и Ван Тигр отвечал ему коротко, но все же вежливо.

Наконец, когда все церемонии были кончены, он сказал напрямик:

— Мы слышали, почтенный господин, что тебя притесняют бандиты, и предлагаем тебе помочь нашим оружием и нашим искусством избавиться от них.

Все это время старый правитель недоумевал и трясся от страха и, услышав такие слова, сказал дрожащим и разбитым голосом:

— Верно, они сущее наказание, сам же я не полководец, а ученый, и не знаю, что с ними делать. Правда, у меня есть наемный генерал, но ведь государство ему платит всегда одинаково, что бы он ни делал, а он не охотник до сражений, да и народ в этой области такой строптивый и неразумный, что недоволен даже самыми легкими и справедливыми налогами, и мы не знаем, на чью сторону он станет, если государство начнет бороться с бандитами. Но кто же ты, как твое уважаемое имя и где находится то место, где обитали твои предки?

Но Ван Тигр ответил только:

— Мы — наемные воины и предлагаем свое оружие тем, кому оно нужно. Мы слышали, что на здешние земли напала эта язва — бандиты, и если ты нас наймешь, мы расскажем тебе, какой у нас план.

Трудно сказать, стал бы дряхлый правитель слушать посторонних людей в обычное время или нет, но как раз теперь он боялся, как бы у него не отняли доходного места; получить же другое в его возрасте нечего было и надеяться, и сына у него не было. У него была старуха-жена и целая сотня дальних родственников, и все они кормились около него и его места, а с тех пор, как он одряхлел, враги его осмелели и стали еще жаднее, и он хватался за все, что могло вызволить его из беды. Выслав из комнаты слуг, кроме нескольких человек охраны, он стал внимательно слушать, и Ван Тигр рассказал свой план, а правитель, выслушав, с радостью ухватился за него. Он боялся только одного: что если они потерпят неудачу и не убьют Леопарда, бандиты жестоко отомстят ему. Но Ван Тигр понял, чего боится старик, и сказал небрежно:

— Убить Леопарда для меня так же легко, как убить кошку. Я сумею ему отрубить голову и выпустить из него всю кровь, и рука моя не дрогнет. Клянусь в этом!

А старый правитель задумался и думал о том, что он уже стар, а солдаты его слабы и трусливы, и ему казалось, что больше такого случая не представится. И он сказал:

— Другого выхода я не вижу.

Потом он позвал своих слуг и велел им принести кушанья и вина и все приготовить для пира и стал угощать Вана Тигра и его спутников, как почетных гостей. Ван Тигр остался и вместе со старым правителем обсудил весь план и каждую часть его отдельно. И как они задумали, так и сделали в ближайшие дни.

Старый правитель послал лазутчиков в становище бандитов и велел сказать им, что он состарился и уходит в отставку, а на его место приезжает другой. Но перед отъездом он хочет увериться сам, что к нему не останется вражды, и потому зовет Леопарда с помощниками отобедать и попировать с ним, и тогда он поручится за них новому правителю. Бандиты встретили такую весть недоверчиво. Но Ван Тигр подумал и об этом и посоветовал правителю распустить повсюду слух о своем отъезде. Бандиты стали расспрашивать народ, но от всех слышали одно и то же. Тогда они этому поверили, тем более, что для них было бы хорошо, если бы новый правитель расположился в их пользу и, боясь их, платил бы им, сколько они потребуют, в таком случае вымогать деньги силой было бы не нужно. Они согласились на предложение старого правителя и прислали сказать, что придут в ночь после новолуния.

Случилось так, что в тот день выпал дождь, и ночь была темная, с туманом и ветром, но бандиты сдержали свое слово и пришли в своих лучших одеждах, наточив оружие и начистив его до блеска, и каждый из них держал в руке обнаженный и сверкающий меч. Дворы ямыня наполнились часовыми, которых привели с собой и расставили бандиты, а несколько человек стали на улице у ворот на случай предательства. Однако старый правитель очень хорошо играл свою роль, и если дряхлые колени его дрожали, то лицо было приветливо и голос звучал спокойно; он велел всем людям снять оружие и отложить его в сторону, и бандиты, видя, что все, кроме них, безоружны, стали остерегаться меньше.

Старый правитель велел своим поварам приготовить самое лучшее угощение и накрыть пиршественные столы для главарей во внутреннем зале, а стоявшие на страже бандиты должны были угощаться во дворах. Когда все было готово, старый правитель повел бандитов в пиршественный зал и усадил Леопарда на почетное место, и тот много раз отказывался, учтиво кланяясь, и напоследок занял его, а старый правитель сел на хозяйское место. Но он заранее позаботился о том, чтобы это место пришлось поближе к двери, так как рассчитывал скрыться, как только подаст знак, уронив чашу с вином, и не выходить до тех пор, пока все не будет кончено.

Так началось пиршество, и сначала Леопард пил осторожно, бросая гневные взгляды на тех бандитов, которые пили неумеренно. Но вино было очень хорошее, лучшее вино во всей области, а кушанья подавали искусно приправленные, возбуждавшие жажду, и таких кушаний бандиты, знавшие только простую и грубую пищу, никогда не пробовали. Такие тонкие и пряные блюда им и во сне не снились, потому что они были простые люди и не привыкли к хорошей еде. И наконец, забыв всякую осторожность, они набросились на еду и питье, а часовые во дворах не только от них не отставали, но ели и пили еще неумеренней, так как были гораздо менее разумны, чем их начальники.

Ван Тигр со своими верными людьми следил из-за занавески на решетчатом окне возле двери, откуда они должны были напасть на бандитов. Каждый из них держал наготове обнаженный меч, прислушиваясь, не подадут ли знак, не зазвенит ли, падая, фарфоровая чаша. Пиршество длилось уже три часа и более того, и настала минута, когда вино лилось рекой, слуги сновали взад и вперед и бандиты пресытились едой, упились вином и отяжелели оттого, что утробы их были полны. Вдруг старый правитель задрожал, лицо его стало пепельно-серым, и, задыхаясь, он прошептал:

— Я чувствую страшную боль в сердце!

Он торопливо поднес к губам чашу с вином, но руки его так тряслись, что хрупкая чаша выскользнула из них и упала на плиты пола, а он, пошатываясь, поднялся с места и скрылся за дверью.

И не успел никто опомниться от изумления, как Ван Тигр громко засвистал, потом коротко скомандовал своим людям, и, ворвавшись в двери, они бросились на бандитов, и каждый из них напал на того из главарей, кого заранее указал им Ван Тигр. А Леопарда Ван Тигр хотел убить сам.

Заслышав крик, слуги стали запирать на засовы все двери, как им было приказано, и, заметив это, Леопард вскочил и бросился к той двери, в которую, шатаясь, выбежал старый правитель. Но Ван Тигр прянул на него и схватил его за плечи, а у Леопарда был только короткий меч, который он поднял, вскакивая с места, чужой, а не его собственный, и он был беспомощен. Каждый из верных людей Вана Тигра напал на своего противника, и зал наполнился криками, проклятиями и шумом борьбы, и никто не смотрел, что делают другие, пока его противник не был убит. Некоторых бандитов было нетрудно убить, они были пьяны, оружие валилось у них из рук, и каждый из верных людей, покончив с врагом, спешил к Вану Тигру — узнать, что с ним, и помочь ему.

Леопард был противник не из слабых, и, хотя был пьян, так проворно пинал Вана Тигра ногами и так искусно дрался мечом, отражая нападение, что Ван Тигр не мог прикончить его одним ударом меча. Но он не хотел ничьей помощи и один боролся с Леопардом, чтобы слава победы досталась только ему. И в самом деле, когда он увидел, как храбро и отчаянно тот сражается оружием, которое успел захватить, Ван Тигр почувствовал к нему уважение, какое храбрец чувствует даже к врагу, если он не менее храбр, и жалел о том, что должен его убить. Однако он должен был его убить, и своим летающим мечом загнал Леопарда в угол, а тот слишком отяжелел от еды и вина и не вполне владел своими силами. И еще потому не оставалось для Леопарда надежды, что он сам научился всему, что знал, а Вана Тигра учили в армии, и ему известно было искусство владеть оружием и всякие выпады и приемы. Наступила минута, когда Леопард не мог уже достаточно быстро отражать удары, и Ван Тигр вонзил ему меч в живот и с силой повернул его; оттуда разом хлынули кровь и моча. Но, падая, Леопард так взглянул на Вана Тигра, что тот во всю свою жизнь не мог забыть этого взгляда, — такой он был свирепый и злобный. Он впрямь походил на леопарда, глаза у него были не черные, как у всех людей, а светлые, желтые, словно янтарь. И когда Ван Тигр увидел его мертвым и неподвижным с остановившимся взглядом желтых глаз, он подумал, что перед ним настоящий леопард, — не только глаза у него были звериные, но и голова, широкая на макушке, была странно по-звериному скошена к затылку. Помощники Вана Тигра сбежались к нему, восхваляя своего начальника, но Ван Тигр все еще держал в руке окровавленный меч и, забыв про него, смотрел, не отрывая глаз, на убитого и говорил печально:

— Жаль, что мне пришлось убить его, — он был человек сильный и смелый, и взгляд у него был отважный, как у героя.

И в то время, как он стоял и смотрел печально на дело рук своих, Мясник вдруг закричал, что сердце Леопарда еще не остыло. Прежде чем кто-нибудь успел понять, что он собирается делать, он протянул руку, схватил чашу со стола и с умением, которое странным образом скрывалось в его руке, одним ударом вскрыл левую грудь Леопарда и прижал ребра. И когда сердце Леопарда выскочило из разреза, Мясник поймал его в чашу. И правда, сердце его еще не остыло и трепетало в чаше, и, протягивая ее Вану Тигру, Мясник сказал громко и весело:

— Возьми и съешь его, начальник. В старину говаривали, что если съесть сердце храброго врага еще теплым, сам станешь вдвое храбрее.

Но Ван Тигр не захотел. Он отвернулся и надменно сказал:

— Мне это не нужно.

И опустив глаза, он увидел на полу, возле стула, на котором сидел Леопард, его сверкающий меч. Он шагнул вперед и поднял его. Это был меч из лучшей стали, каких уже не умеют делать в наше время, такой острый, что им можно было разрубить штуку шелковой материи, и такой закаленный, что мог рассечь облако надвое. Ван Тигр хотел было попробовать лезвие на халате одного из убитых бандитов, лежавшего возле, но оно прошло до самых костей без всякого усилия. И Ван Тигр сказал:

— Я возьму только этот меч. Такого меча мне еще не приходилось видеть.

Как раз в эту минуту он услышал тихие звуки, словно кто-то давился. Это был Рябой, который стоял, глядя на Мясника, и от всего, что ему пришлось увидеть, его вдруг затошнило и стало рвать. Тогда Ван Тигр сказал ласково, зная, что мальчик в первый раз видел, как убивают людей:

— Хорошо, что тебя затошнило сейчас, а не раньше. Ступай во двор, там прохладнее.

Но мальчик не хотел уходить и упрямо стоял на месте, и Ван Тигр, довольный этим, сказал:

— Если я Тигр, так ты годишься в тигрята!

И мальчик широко улыбнулся от удовольствия, и зубы его сверкнули на побледневшем лице.

Когда Ван Тигр исполнил таким образом, что обещал, он вышел во двор посмотреть, что сделали его люди с остальными бандитами. Ночь была облачная и темная, а фигуры людей были чуть темнее и гуще ночного мрака. Они ждали его, и он приказал зажечь факелы. И когда факелы запылали, увидел, что убитых немного, и был этому рад, так как приказывал не убивать людей зря, а спрашивать, если это люди храбрые, не захотят ли они перейти под его знамя.

Однако дело было еще не кончено. Ван Тигр решил напасть на становище бандитов, пока оно было слабее всего и пока оставшиеся в живых бандиты не успели его укрепить. Он не повидался даже со старым повелителем, а послал ему сказать: «Я не стану требовать награды, пока не растопчу все это змеиное гнездо». Ван Тигр созвал своих людей, и во тьме ночи они двинулись через поля к горе Двуглавого Дракона.

Теперь люди Вана Тигра следовали за ним без большой охоты, потому что в эту ночь они уже сражались, а впереди — переход на три добрых мили и более того; им нужно было снова биться с врагом, а многие из них надеялись, что им позволят разграбить город в награду за то, что они храбро сражались. И они стали жаловаться Вану Тигру:

— Мы сражались за тебя, не жалея жизни, а ты даже не дал нам захватить хоть какую-нибудь добычу. Нет, нам не приходилось еще служить такому строгому начальнику! Где это слыхано, чтобы солдату после битвы не доставалась добыча, — ты даже не позволил нам дотронуться до женщин, а мы столько времени воздерживались; и теперь сражались за тебя, а ты все не даешь нам воли.

Сначала Ван Тигр не хотел отвечать, но не стерпел, услышав, что ропщут многие; к тому же он знал, что нужно быть жестоким и суровым, чтобы его не предали. Он обернулся к ним и, взмахнув мечом, со свистом рассек им воздух и прорычал:

— Я убил Леопарда и убью любого из вас, убью даже всех вас и не побоюсь ничего! Где же у вас разум? Можно ли грабить город, который должен стать нашим, и восстанавливать против себя народ с первого дня? Чтоб я не слыхал больше таких речей! Когда придем в гнездо бандитов, можете грабить, сколько угодно. Берите все, только не насилуйте женщин.

Солдаты смирились, и один из них робко оказал: «Начальник, мы только пошутили». А другой сказал в недоумении: «Ведь это не я жаловался, начальник, а как же нам грабить становище, где мы будем жить, я думал, что оно достанется нам».

Тогда Ван Тигр ответил угрюмо, все еще сердясь:

— Мы не бандиты, и я не главарь шайки. У меня есть лучший план для вас, если вы не дураки и будете мне верить. Становище бандитов мы сожжем дотла, и эта язва — бандиты — исчезнет отсюда, и народу нечего будет бояться.

Солдаты его изумились, как никогда, изумились даже и верные люди, и один из них сказал за всех:

— Кем же мы тогда будем?

— Бойцами, а не бандитами, — отвечал Ван Тигр очень резко. — Становища нам не нужно. Мы будем жить в городе, во дворах у правителя, станем его собственным войском, и тогда нам некого бояться, потому что мы будем служить государству.

Люди замолчали, чувствуя благоговение перед умом своего вождя, и дурные мысли словно ветром отмело от них. Они громко смеялись и, доверившись ему, бодро взбирались по ступеням, ведущим к гнезду бандитов, а вокруг них, в горах, ползли и клубились туманы, и факелы дымились в холодной мгле.

Неожиданно подошли они ко входу в ущелье, и часовой так растерялся, что не мог двинуться с места, и один из солдат насквозь пронзил его мечом, прежде чем он успел вымолвить хоть слово. Ван Тигр это видел, но не стал на этот раз выговаривать солдату, потому что убил он только одного человека, да и нельзя начальнику постоянно сдерживать диких и невежественных людей, — иначе они возмутятся и разорвут его самого. И оставив мертвого лежать на месте, они подошли к воротам становища.

Это становище в самом деле походило на деревню; его окружали крепкие стены, сложенные из выломанного в горах камня и скрепленные глиной и известью, с большими, окованными железом воротами. Ван Тигр начал колотить в ворота, но они были крепко заперты, и никто не отозвался на стук. Когда он застучал снова и все же не получил ответа, он понял, что в становище уже знают, что сталось с их товарищами; должно быть, кто-нибудь из бандитов вернулся и успел предупредить остальных, и они либо бежали из становища, либо засели в домах, готовясь к нападению Ван Тигра.

Тогда Ван Тигр велел сделать новые факелы из сухой осенней травы, росшей вокруг становища; и когда факелы запылали, солдаты прожгли ими дыру в деревянных воротах, и как только она стала достаточно велика, один из них проскользнул внутрь и быстро отодвинул засов. Тогда все они ворвались в ворота, и Ван Тигр впереди других.

Но в становище была мертвая тишина. Ван Тигр настороженно остановился, но нигде не слышалось ни звука. Тогда он отдал приказ раздуть факелы в пламя и поджигать дома. Солдаты дружно взялись за дело с гиканьем и криком, и когда соломенные кровли занялись, из домов начали выбегать люди, словно муравьи из муравейника. Мужчины, женщины, маленькие дети хлынули вон и в испуге начали бегать взад и вперед, пригибаясь к земле, а люди Вана Тигра гонялись за ними, убивая их на бегу, пока Ван Тигр не закричал чтобы они оставили их, а сами шли бы забирать добычу.

Тогда люди Вана Тигра бросились в те дома, которые не были еще охвачены пламенем, и начали вытаскивать оттуда куски шелковой материи, штуки сукна, одежду и все, что можно было нести с собой. Одни находили золото и серебро, другие кувшины с вином и съестное и с жадностью набрасывались на еду и питье, и некоторые до того увлеклись, что погибли в пламени, зажженном ими же самими. Тогда Ван Тигр, видя, что они неразумны, как дети, послал верных людей остановить их, и поэтому погибли немногие.

Сам же Ван Тигр стоял поодаль, наблюдая за всеми, и не отпускал от себя племянника, не желая, чтобы он участвовал в грабеже. Он говорил:

— Нет, мальчик, мы не бандиты, мы с тобой одной крови и грабить не станем. Они простые, невежественные люди, — иной раз нужно позволить им делать по-своему, чтобы они вернее служили, и лучше дать им волю здесь. Я ими воспользуюсь, как орудием, они для меня — средство достичь славы. А ты не такой, как они.

И он не отпускал от себя мальчика, и хорошо сделал, потому что случилось то, чего никто не ожидал. Ван Тигр стоял, опираясь на ружье, и смотрел на пылающие дома, которые уже начинали обугливаться и тлеть, как вдруг племянник громко взвизгнул. Ван Тигр быстро обернулся и увидел занесенный над ним меч. Мгновенно он поднял меч и отразил удар: лезвие скользнуло вниз по гладкому мечу Вана Тигра, слегка задев его руку, но так мало, что едва оцарапало ее, и упало на землю.

Ван Тигр прянул в темноту быстрее тигра и, схватив нападавшего за руку, вытащил его на свет пожара: это была женщина. Он в замешательстве остановился, не выпуская ее руки, а мальчик закричал:

— Это та женщина, которая была с Леопардом, я видел ее!

Не успел Ван Тигр вымолвить ни слова, как женщина начала метаться и вырываться, стараясь высвободиться из его рук, но он держал ее крепко, и, увидев, что это ей не под силу, она откинула голову и плюнула ему прямо в глаза. Никто никогда не плевал ему в лицо, и это было так ненавистно и омерзительно, что он поднял руку и ударил ее по щеке, как бьют непослушного ребенка; багровые следы его твердых пальцев проступили на ее щеке, и он крикнул:

— Вот тебе, тигрица!

Это вырвалось у него необдуманно, и она ответила злобным криком:

— Жаль, что я не убила тебя, проклятый, я хотела убить тебя!

И он отозвался угрюмо, все еще крепко держа ее:

— Знаю, что хотела, и если бы не Рябой, я лежал бы сейчас мертвым с разрубленным надвое черепом.

И он позвал людей и велел им принести откуда-нибудь веревку и связать женщину, и они привязали ее к дереву у ворот, пока он не придумает, что с ней делать. Ее привязали очень крепко, и она рвалась и неистовствовала, но ей не удавалось освободиться, и веревка все крепче врезалась в ее тело, и она осыпала бранью всех, а больше всего Вана Тигра, — такой бранью, какую редко можно услышать, настолько она была разнообразна и гнусна. Ван Тигр стоял и смотрел, как ее связывали, а когда люди крепко привязали ее и снова ушли бражничать, он стал ходить взад и вперед мимо нее и, поровнявшись с ней, каждый раз взглядывал на нее. С каждым разом взгляд его становился все пристальней и удивленней: он видел, что она молода и что y нее живое, красивое лицо с резкими чертами, тонкие красные губы, высокий гладкий лоб и блестящие, умные и злые глаза. Это было узкое и подвижное лицо, похожее на лисью мордочку. Да, оно было красиво, даже теперь, хотя искажалось ненавистью каждый раз, когда он проходил мимо, и каждый раз она разражалась бранью и плевала на него.

Но Ван Тигр не обращал на ее брань внимания. Он только молча смотрел на нее, проходя мимо, и через некоторое время, когда ночь уже близилась к рассвету, она ослабела, потому что ее очень туго связали и веревка врезалась в тело, и наконец боль стала невыносимой. Она перестала браниться и только плевалась, а потом боль так усилилась, что она бросила и это и наконец сказала, облизывая губы:

— Отпусти немного веревку, мне очень больно!

Но Ван Тигр и на это не обратил внимания, только улыбнулся сурово, думая, что она хитрит. Так она просила его каждый раз, как он проходил мимо, но он не отвечал. В последний раз, когда он прошел мимо, она молчала, поникнув бессильно головой. Однако он не подошел ближе, не желая еще раз быть оплеванным и думая, что она притворяется спящей или потерявшей сознание. Но он прошел несколько раз, а она все не шевелилась, тогда он послал мальчика посмотреть, что с ней. Тот взял ее за подбородок и приподнял голову; оказалось, что она в обмороке.

Тогда Ван Тигр подошел к ней и, посмотрев на нее вблизи, увидел, что она красивее, чем показалось ему в тусклом и неверном свете гаснущего пожара. Она была не старше двадцати пяти лет и не походила на крестьянскую дочь или потаскуху, и он ломал себе голову, кто она такая, как попала сюда и где нашел Леопард такую женщину. Он подозвал солдата, велел ему разрубить путы и связать женщину посвободней, не прикручивая к дереву. Он велел положить ее на землю, и она лежала, не приходя в себя до тех пор, пока не рассвело и солнечный свет не начал пробиваться сквозь утренний туман.

В этот час Ван Тигр созвал своих людей и сказал им:

— Пора кончать; у нас есть и другие дела, кроме этого.

Люди его не сразу бросили ссориться из-за добычи, но все же собрались на его зов, так как голос его раздавался громко и сурово, и, зарядив ружье, он держал его наготове для каждого, кто ослушается приказа, а когда они сошлись, он сказал им:

— Соберите все ружья и патроны, какие найдутся, — они мои. Я требую их себе, как свою часть добычи.

Ружья собрали, и Ван Тигр пересчитал их: всего оказалось сто двадцать ружей и хороший запас патронов. Некоторые ружья были стары и заржавлены и немногого стоили, они были старинного образца, и Ван Тигр велел их отложить в сторону и решил выбросить, как только найдет что-нибудь лучше.

Потом среди обгорелых, еще дымящихся развалин люди его связали свою добычу в узлы; у одних они были больше, у других меньше. Ван Тигр поручил стеречь ружья самым надежным из своих людей. Наконец он обернулся к связанной женщине. Она пришла в себя и лежала с открытыми глазами. Когда Ван Тигр взглянул на нее, она ответила ему гневным взглядом, и он отрывисто спросил:

— Скажи мне, кто ты и откуда родом, чтобы я мог отослать тебя домой?

Но она не ответила ни слова. Вместо ответа она плюнула в него, и лицо у нее было как у разъяренной кошки. Это так разгневало Вана Тигра, что он приказал двоим из своих людей:

— Проденьте шест под веревки, отнесите ее в ямынь и бросьте в тюрьму. Авось она скажет тогда, кто она такая.

Люди повиновались ему, безжалостно просунули шест под веревки, положили концы шеста себе на плечи, и она повисла на веревках.

А когда все было готово и солнце вышло из-за горных вершин, Ван Тигр повел своих людей к выходу из ущелья. Над пожарищем все еще поднималось легкое облако дыма, но Ван Тигр ни разу не оглянулся и не посмотрел на него.

Так они снова шли той же дорогой через поля к городу. Не один прохожий смотрел искоса на эту странную толпу, а больше всего — на подвязанную к шесту женщину, с запрокинутой головой и пепельно-бледным лисьим лицом; но никто не посмел спросить, что случилось, боясь ввязаться в отчаянную драку; каждый проходил своей дорогой и, взглянув на них украдкой раз или два, отводил глаза. Был уже белый день, и солнце лилось потоками на поля, когда Ван Тигр со своими людьми достиг наконец городских ворот.

Но в темном проходе под воротами, пробитыми в городской стене, к нему подошел его верный человек с заячьей губой и, отведя его в сторону, за дерево, росшее у городских стен, начал шептать Вану Тигру, присвистывая от волнения, — так важно было то, что он хотел сказать:

— Я скажу то, что должен сказать, начальник! Лучше не связываться с этой женщиной. У нее лисье лицо и лисьи глаза, а такие женщины только наполовину люди и наполовину лисицы, — они способны на самые злые козни. Позволь, я всажу ей в тело свой нож и прикончу ее!

Вану Титру приходилось не раз слышать рассказы о кознях лисиц-оборотней, но он был так бесстрашен и смел, что громко рассмеялся и сказал:

— Я не боюсь ни людей, ни духов, а это ведь только женщина!

И Ван Титр отстранил его рукой и снова занял свое место во главе отряда.

Но человек с заячьей губой следовал за ним неотступно, бормоча про себя, и вот что он бормотал:

— Она женщина — и в ней больше зла, чем в мужчине, а кроме того, она лисица — и в ней больше зла, чем в женщине.

XIV

Когда Ван Тигр вернулся на те самые дворы, где накануне ночью он совершил такой подвиг, вместе со своими людьми, которые следовали за ним неровной от усталости поступью, дворы были снова прибраны и чисты и снова стали такими же, как прежде. Трупы убрали, кровь вытерли и замыли водой. Часовые и слуги стояли на своих местах и испуганно встрепенулись, когда Ван Тигр вошел в ворота, а он шел гордо, словно император, и все торопливо отвешивали перед ним поклоны.

Но он держался прямо и надменно, шел через дворы и залы, и смуглое лицо его было высокомерно и гордо. Он знал хорошо, что теперь вся область у него в руках. Он обратился к стоявшему во дворе часовому и повелительно крикнул ему:

— Возьми эту связанную женщину и брось ее в тюрьму! Стереги ее и смотри, чтобы ее кормили и не делали ей худа, потому что она моя пленница, и когда я пожелаю, то сам решу, как ее наказать.

Он остановился, глядя вслед людям, которые уносили ее на шесте. Она выбилась из сил, и лицо у нее стало белым, как воск. Даже губы, прежде такие красные, побелели теперь, а глаза чернели, словно тушь, на бледном лице, и каждый вздох вырывался у нее с трудом. Однако у нее достало силы обратить эти большие черные и яростные глаза на Вана Тигра, и когда она заметила, что он на нее смотрит, все лицо ее исказилось, но во рту у нее пересохло и плюнуть она не смогла. И Ван Тигр изумился, так как ему не приходилось видеть похожих на нее женщин, и ломал голову, не зная, что с ней делать: нельзя было отпустить ее на свободу, когда она с такой силой его ненавидела и так жаждала ему отомстить. Но на время он отбросил мысли об этом и пошел к старому правителю.

Старый правитель дожидался его с рассвета, облачившись в парадное платье и приказав приготовить самые тонкие кушанья. Увидев, что входит Ван Тигр, он задрожал и совсем растерялся: хоть он и был благодарен Ван Тигру, однако понимал, что такой человек не станет оказывать услуг даром, а теперь боялся и спрашивать, какой награды потребует Ван Тигр, — вдруг она окажется так велика, что ему будет еще тяжелее, чем при Леопарде.

Он ждал в неуверенности и страхе. И когда ему доложили, что вернулся Ван Тигр, и когда он увидел, что Ван Тигр входит большими, и мерными шагами, какими ходят герои, старый правитель растерялся и не знал, куда девать руки и ноги, которые так дрожали, словно жили своей, отдельною от всего тела жизнью. Но он попросил Вана Тигра сесть, и тот, как полагалось, отвечал ему вежливыми словами, и когда приветственные церемонии были закончены и Ван Тигр поклонился, но поклонился не слишком низко, старый правитель велел принести чаю, вина и кушаний, и они уселись наконец и завели учтивый разговор.

Но все же наступила минута, когда уже нельзя было дольше молчать о том, что произошло, и, бегая глазами по сторонам и глядя куда угодно, только не на Вана Тигра, старый правитель попытался начать этот разговор. Ван Тигр не помогал ему, — сила была теперь на его стороне, он очень хорошо понимал, каково на душе у старого правителя, и только смотрел в упор своими неподвижными глазами на трусившего старика, зная, что пугает его, и чувствуя от этого злобное удовольствие. Наконец старый правитель заговорил слабым и дребезжащим голосом, очень мягким и тихим, как шопот:

— Будь уверен, я никогда не забуду о том, что ты сделал сегодня ночью, и никогда не смогу отблагодарить тебя за то, что ты избавил меня от язвы, которая мучила меня столько лет, и за то, что старость моя будет теперь покойна. Что я скажу тебе, освободившему меня, и как вознагражу тебя, когда ты мне ближе сына? И чем наградить твоих отважных людей? Проси, что хочешь, даже мое место — и ты получишь его.

Он ждал ответа, весь дрожа и кусая указательный палец. Ван Тигр спокойно сидел, дожидаясь, когда старый правитель кончит говорить, и потом сказал с достоинством:

— Я ничего не прошу. С молодых лет я веду борьбу против злодеев и бесчестных, а то, что я сделал, я сделал для того, чтобы освободить народ от этой язвы.

И он снова замолчал, дожидаясь ответа. Тогда настал черед правителя, и он сказал:

— У тебя сердце героя, я никак не думал, что в наше время есть еще такие люди, как ты. Но даже и на смертном одре я не закрою глаз спокойно, если не отблагодарю тебя. Так скажи мне, не таясь, чего бы ты пожелал.

Так они договаривались очень долго; каждый выжидал своей очереди и говорил с достоинством и вежливо, но наконец подошли ближе к делу, и Ван Тигр намекнул стороной, что намерен принять в свои ряды тех из бандитов Леопарда, которые захотят стать под его знамя.

Старый правитель пришел в такой ужас, что, схватившись за резные ручки кресла, поднялся на ноги и сказал:

— Так ты хочешь стать главарем шайки бандитов в наших местах?

Про себя же он подумал, что если это так, то ему и в самом деле пришел конец, потому что этот высокий и чернобровый незнакомец, пришедший к нему неизвестно откуда, на вид куда грознее Леопарда и гораздо умнее его. По крайней мере все знали, что такое Леопард, и всем было известно, сколько он потребует. И думая так, правитель начал громко стонать, сам не замечая, что стонет. Но Ван Тигр ответил напрямик:

— Тебе нечего бояться. Я не собираюсь стать бандитом. Отец мой был человек почтенный, владел землей и оставил мне наследство. Я не беден, и мне незачем грабить. Кроме того, мои старшие братья люди богатые и достойные. Если в будущем я добьюсь славы, то только своим уменьем воевать, а не теми нечестными путями, какими добиваются ее бандиты. Нет, вот в чем моя награда, и вот о чем я попрошу тебя: позволь мне и моим людям остаться у тебя в ямыне и назначь меня командующим твоей армией. Мы присоединимся к твоей свите и будем охранять тебя от бандитов, будем охранять и население. А ты будешь кормить нас, давать, сколько полагается, из доходов, и мы будем под покровительством государства.

Старый правитель выслушал все это в замешательстве, а потом нерешительно возразил:

— Но что же мне делать с генералом, который уже служит у меня? Я буду разрываться между вами обоими. Ведь он не так-то легко согласится уйти.

И Ван Тигр ответил без колебаний:

— Мы решим дело в открытом бою, как делают честные люди: если он победит, я уйду и оставлю ему своих людей и оружие, а если я останусь победителем, то уйти должен будет он.

Тогда правитель со вздохами и стонами — ибо он был человек ученый, последователь древних мудрецов и любил покой — послал за своим генералом и велел позвать его к себе. И через некоторое время тот явился. Это был спесивый человечек, с круглым животом, одетый в военное платье иноземного образца, он отрастил жиденькую бородку и зачесывал кверху свои редкие брови, стараясь казаться свирепым и храбрым, насколько мог. Он вошел, топая изо всех сил и волоча за собой по пятам длинный палаш. Кланяясь, он не сгибал спины и смотрел как нельзя более грозно.

Заикаясь и потея, старый правитель кое-как рассказал ему, в чем дело, а Ван Тигр спокойно сидел, холодно глядя в сторону, словно думая о чем-то постороннем.

Наконец старый правитель замолчал, повесив голову и желая себе смерти, думал про себя, что вдвоем они скоро доведут его до могилы. Он и своего генерала считал лютым зверем за то, что у него был горячий, вспыльчивый нрав, а Ван Тигр был куда вспыльчивей и гневался несравненно сильнее, — это всякому было видно, стоило только взглянуть на его лицо.

Толстый маленький генерал порядком рассердился и, схватившись пухлой рукой за меч, хотел уже броситься на Вана Тигра. Но Ван Тигр заметил это движение, прежде чем он успел его сделать, хотя смотрел, повидимому, на террасу, заросшую пионами, и, оскалив белые зубы, сдвинул густые черные брови, скрестил руки на груди и уставился на маленького генерала таким тяжелым и яростным взглядом, что тот струсил, и, переменив гнев на милость, притворился, что нисколько не сердится. Он и в самом деле был человек неглупый. Он понял, что прошло его время, и не посмел тягаться с Ваном Тигром. Наконец он сказал старому правителю:

— Я давно уже думаю, что мне пора вернуться домой, к старику-отцу. Я у него единственный сын, а он все дряхлеет. Но до сих пор я не мог поехать к нему, потому что мои обязанности здесь, в твоем почтенном ямыне, тяжелы и отнимают много времени. А кроме того, не говоря уже о сыновнем долге, я болен, и время от времени болезнь нападает на меня и грызет мою утробу. Ты знаешь об этой болезни, господин мой, знаешь, что из-за нее я не мог выступить в поход против бандитов, как мне хотелось бы, и что все эти годы я жаловался на немощи, которые посланы мне небом. А теперь я рад буду вернуться в мой старый деревенский дом, чтобы выполнить сыновний долг перед отцом, и лечиться от болезни, которая тяготит меня все больше и больше.

Сказав все это, он с достоинством поклонился, а старый правитель поднялся с места и, ответив на его поклон, прошептал:

— Будь уверен, тебя хорошо вознаградят за долгие годы верной службы.

И правитель с сожалением посмотрел вслед маленькому генералу и, вздыхая, подумал про себя, что все-таки он был очень покладистым военачальником и если не прогнал бандитов, зато с ним нетрудно было ужиться, разве вспылит иной раз из-за еды или питья, но это были пустяки, и их легко было уладить. А потом старый правитель украдкой взглянул на Вана Тигра и встревожился оттого, что Ван Тигр показался ему слишком молодым и суровым, слишком грозным и неуступчивым. Но вслух он сказал миролюбиво:

— Вот ты и получил награду, какую хотел. Теперь можешь взять себе дворы старого генерала, как только он уедет, — бери и солдат. Только есть еще одно: что мне сказать стоящим выше меня, когда они узнают, что я взял нового генерала, и что делать, если старый генерал пожалуется на меня?

Но Ван Тигр был умен и сразу нашелся:

— Тебе это принесет только славу. Скажи, что ты взял наемного полководца, чтобы он прогнал бандитов, а после ты оставил наемника для личной охраны. Заставь генерала написать, — и в этом я помогу тебе, — чтобы ему позволили уйти в отставку, и пусть на свое место он просит назначить меня, и тогда вся слава достанется тебе за то, что ты назначил меня военачальником и с моей помощью разбил бандитов.

Хоть и против воли, старый правитель должен был согласиться, что такой план хорош, и вздохнул свободнее, но он все еще боялся Вана Тигра, боялся, как бы не обратилась против него самого жестокость молодого военачальника. Ван Тигр был доволен, что правитель боится его, потому что это входило в его цели, и улыбнулся холодной улыбкой.

Теперь Ван Тигр сам перебрался на дворы, где раньше жил генерал, потому что с севера пришла зима. Он был доволен всем, что сделал: люди его были сыты и одеты, доходы начали поступать, и было на что купить им зимнюю одежду, и все они сидели в тепле и были накормлены.

Когда Ван Тигр все устроил, наступила глубокая зима и дни шли за днями правильной чередой, он вспомнил вдруг о женщине, которую все еще держал в тюрьме. Вспомнив о ней, он улыбнулся суровой улыбкой и крикнул стражу, стоявшему у дверей:

— Ступай и приведи женщину, которую я велел посадить в тюрьму месяца два тому назад! Я забыл, что еще не придумал ей наказания, а ведь она хотела меня убить. — Он засмеялся беззвучно и добавил: — Теперь, я думаю, она смирилась!

И стал ждать ее с удовольствием и любопытством, желая взглянуть, какова она стала, смирившись. Он сидел один в своем зале, и рядом с ним стояла большая чугунная жаровня с углями. Снаружи снег падал тяжелыми хлопьями, как бывает глубокой зимой, и весь двор был засыпан снегом, — он густо облепил каждое дерево и каждую ветку, потому что в тот день не было ветра, и холодный неподвижный воздух был насыщен сыростью падавшего снега. Ван Тигр сидел праздно, в тепле, возле жаровни с углями, укутавшись плотно в халат на бараньем меху, и на спинку его стула была брошена для защиты от холода тигровая шкура.

Прошел почти целый час, когда он заслышал движение на безмолвном до того дворе и взглянул на дверь. Часовой тащил пленницу, и ему помогали еще двое. И все же она упиралась и, изгибаясь во все стороны, рвалась из опутывавших ее веревок. Часовые силились втолкнуть ее в дверь, и во время борьбы снег ворвался вместе с ними. Когда наконец они крепко ухватили ее и поставили перед Ваном Тигром, часовой сказал, оправдываясь:

— Генерал, прости, что я так долго не мог исполнить твоего приказа. Нам пришлось на каждом шагу заставлять итти эту ведьму силой. В тюрьме она лежала в постели голая, и непристойно было войти к ней, мы люди женатые; и другим женщинам в тюрьме пришлось насильно одеть ее. Она кусалась, царапалась и дралась, но все-таки им удалось прикрыть ее наготу настолько, чтобы мы могли войти, связать ее и вытащить наружу. Она сошла с ума, право, сошла. Мы таких женщин не видывали. В тюрьме говорят, что она не женщина, а лисица, которая обернулась женщиной ради какого-нибудь дьявольского умысла…

Но молодая женщина отбросила назад рассыпавшиеся волосы, услышав это. Когда-то волосы у нее были коротко острижены, а теперь отросли почти до самых плеч. Она взвизгнула:

— Я не сошла с ума, а если и сойду, то разве только от ненависти к нему.

И с бранью, вытянув шею, она плюнула в Вана Тигра и попала бы в него, если бы он не отстранился поспешно, а часовой не отдернул бы ее назад. И плевок упал на жаровню и зашипел на горячих угольях. Часовой взглянул на нее с изумлением и повторил убежденно:

— Ты сам видишь, она сошла с ума!

Но Ван Тигр ничего не ответил. Он только не отрывал взгляда от этой странной и озлобленной женщины, вслушиваясь в ее речь, потому что даже бранилась она не так, как простые женщины. Посмотрев на нее пристально, он заметил, что хотя стройность ее доходила теперь до худобы, она все же была красива, смотрела гордо и ничуть не походила на плотных крестьянских женщин. Однако ноги у нее были большие, словно их никогда не бинтовали, а в тех местах этого не бывает, если женщина хорошего рода. Он не мог разобрать, что она за человек, — так много в ней было противоречий, и только смотрел на нее, не сводя глаз, и следил, как двигаются тонкие черные брови над гневными глазами, как раздвигаются выпуклые губы, обнажая ровный ряд белых зубов, и ему пришло в голову, что он не видывал женщин красивее. Да, бледная, худая и озлобленная, она все-таки была красива. Наконец он медленно произнес:

— Я тебя совсем не знаю. За что же ты меня ненавидишь?

И женщина ответила с яростью, и голос у нее был чистый и звонкий:

— Ты убил моего господина, и я не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу за него. Убей меня, но и после смерти глаза мои не закроются, пока я не отомщу за него.

Часовой, оскорбившись, поднял свой меч и прикрикнул на нее:

— С кем ты говоришь, ведьма?

И он чуть не ударил ее по губам мечом, но Ван Тигр сделал знак, чтобы он ее не трогал, и сказал, как всегда, спокойно:

— Так Леопард был твоим господином?

И в ответ она крикнула тем же звонким и яростным голосом:

— Да!

Ван Тигр небрежно наклонился вперед и сказал очень спокойно и презрительно:

— Я убил его. Теперь у тебя новый господин, и этот господин — я!

Тогда молодая женщина рванулась вперед и бросилась на Вана Тигра и убила бы его, если б часовые ее не удержали, а Ван Тигр смотрел на их борьбу.

Когда они снова скрутили ее так крепко, что она не могла двинуться с места, пот выступил у нее на висках, она начала задыхаться и стояла чуть не плача, но все же не сводила яростных глаз с Вана Тигра. Он встретил ее взгляд и не отводил своих глаз, а она смотрела на него с вызовом, словно ничуть его не боялась и решила заставить его первым опустить глаза перед ее смелым взглядом. Но Ван Тигр только смотрел на нее твердым взглядом, ничем не выказывая гнева, спокойно и терпеливо, потому что, как ни глубок был его гнев, он умел себя сдерживать, когда не горячился.

Женщина долгое время смотрела на него в упор. И наконец, хотя он попрежнему смотрел на нее неподвижным взглядом, ресницы ее дрогнули, и, вскрикнув, она отвернулась и сказала часовым:

— Отведите меня опять в тюрьму! — И больше она ни разу на него не взглянула.

Тогда Ван Тигр, улыбаясь невесело, сказал ей:

— Теперь ты видишь, что у тебя есть новый господин.

Но она ему не ответила. Она вдруг поникла головой и стояла, раскрыв губы и тяжело дыша. И наконец он приказал часовым увести ее, и на этот раз она пошла, не сопротивляясь, и была рада, что уходит от него.

Тогда Вану Тигру еще больше захотелось узнать, кто она такая и как попала к бандитам, и он твердо решил узнать ее историю. А когда часовой вернулся, качая головой и приговаривая: «Приходилось мне встречать бешеных, но такой, как эта тигрица, я еще не видывал» — Ван Тигр сказал ему:

— Скажи начальнику тюрьмы, что я хочу знать, кто она такая и как попала к бандитам.

— Она не отвечает, когда ее спрашивают, — ответил часовой. — Она все молчит. Только и было перемен, что сначала она отказалась от еды, а теперь ест с жадностью, но не так, как голодные, а словно для того, чтобы набраться сил. И никому не говорит, кто она такая. Женщины любопытны и старались хитростью выведать, кто она такая, но она не хочет говорить. Пыткой можно было бы добиться от нее ответа, но и то я не знаю наверно, поможет ли это, — такая она злая и упрямая. Прикажи ее пытать, генерал!

Тогда Вам Тигр задумался и после раздумья сказал, стиснув зубы:

— Если другого пути нет, попробуем пытку. Она должна мне подчиниться. Только не замучайте ее до-смерти. — И после некоторого молчания, он добавил: — Не поломайте ей костей и не испортите кожи.

К вечеру часовой пришел к нему снова для доклада и сказал в замешательстве:

— Генерал, поставленный надо мною, от этой женщины нельзя добиться ни слова, если пытать ее осторожно, не ломая костей и не портя кожи. Она над ними смеется.

Ван Тигр мрачно взглянул на него и сказал:

— Тогда оставьте ее в покое на время. И давайте ей мяса и вина. — Он затаил мысль о ней в глубине своей души до тех пор, пока не придумает, как ему поступить с этой женщиной. И тогда, дожидаясь, покуда ему в голову придет какая-нибудь мысль, Ван Тигр решил послать своего верного человека на Юг, к себе на родину, и велел ему рассказать братьям обо всем, что с ним случилось, о том, как велика была его удача, как он ее добился, потеряв лишь несколько человек, и о том, как он утвердился в этой области. Однако он предостерег своего человека, говоря ему:

— Только не слишком хвастайся тем, что я сделал, потому что этот городок и эта маленькая область — только первая ступень, ведущая на высокую гору славы, и братья не должны думать, что я уже достиг намеченной цели и выше не поднимусь, а не то они будут донимать меня просьбами пристроить то одного, то другого сына, а мне больше не нужны их сыновья, хоть у меня и нет своего сына. Расскажи им о моей удаче, но не все, и расскажи так, чтобы они не поскупились и сами дали денег, которые мне все еще нужны, потому что я должен теперь одевать и кормить пять тысяч человек, а они прожорливы, как волки. Скажи им, что дело начато и что я не остановлюсь, пока вся эта провинция не будет в моей власти, а после того — и другие провинции. На этом пути меня не остановит ничто.

Верный человек обещал рассказать все это братьям и отправился на Юг, одевшись, как бедный странник, который идет на богомолье в какой-нибудь отдаленный храм.

А Ван Тигр принялся водворять порядок в своем войске и, надо сказать, по праву гордился тем, что сделал. Он добился своего положения честным путем, а не так, как добиваются его простые бандиты, поселился в ямыне вместе с правителем и сам стал одним из правителей той страны. И по всей области прошла слава о нем, и повсюду люди говорили о Тигре. И когда он объявил, что будет принимать всех, кто пожелает поступить к нему на службу, люди стали стекаться под его знамя; но он был осторожен в выборе и отказывал людям старым и непригодным к службе и таким, которые казались слабыми, полуслепыми или малоумными, и отпустил тех солдат правительственной армии, которые казались недостаточно крепкими и сильными, а среди них много было таких, которые служили в армии только потому, что их кормили. Таким образом, Ван Тигр набрал себе могучее войско в восемь с лишком тысяч человек, и все это были люди молодые, крепкие и боеспособные.

А ту сотню, что была при нем с самого начала, исключая немногих, которые были убиты в стычке с бандитами и сгорели во время пожара, он повысил и сделал начальниками над новичками. Покончив со всем этим, Ван Тигр не стал сидеть сложа руки и утешаться вином и едой, как сделали бы многие на его месте. Нет, он вставал рано, даже зимой, и учил и муштровал своих солдат, заставляя их обучаться всем хитростям военного дела, какие знал сам: как отражать удары, как нападать и скрываться в засаде и как отступать без потерь. Он твердо решил научить их всему, что знает, потому что не намерен был оставаться навсегда в маленьком ямыне начальника области. Нет, в нем зрели честолюбивые замыслы, и он дал им расти и развиваться на воле.

XV

Оба старшие брата Вана Тигра с искренним нетерпением ждали известия о том, удалась ли его попытка, но у каждого из братьев оно проявлялось по-своему. Ван Старший с тех пор, как повесился его сын, притворялся, что ему нет больше дела до младшего брата, и, вспоминая своего сына, горевал о нем. Жена его тоже горевала и находила утешение своему горю, попрекая мужа, и нередко замечала ему:

— Я с самого начала говорила, что не следует его отпускать. Я с самого начала говорила, что такой семье, как наша, не годится отдавать сына, да еще такого хорошего, в солдаты. Жизнь у них грубая и простая — я это и говорила.

Сначала Ван Старший был настолько неразумен, что отвечал ей:

— Ну, госпожа, почем же я мог знать, что ты этого не хочешь; наоборот, мне казалось, что ты охотно его посылаешь, тем более, что он шел не в простые солдаты, — брат мой возвысил бы и его, возвысившись сам.

Но госпожа твердо верила, что так она и раньше говорила, и негодующе закричала:

— Ты никогда не помнишь, что я говорю, оттого что постоянно думаешь о чем-то другом, — уж наверно о какой-нибудь женщине. А я говорила прямо, и не один раз, что ему не следует уезжать, да и кто такой твой брат? Простой солдат, больше ничего. Если бы ты меня послушал, наш сын и посейчас был бы жив и здоров, а он у нас был лучше других детей, и ему на роду было написано стать ученым. Но меня никогда не слушают в этом доме!

Она вздыхала, делая грустное лицо, а Ван Старший чувствовал себя неловко оттого, что вызвал такую бурю, бегал глазами по сторонам и молчал, надеясь, что гнев ее скорей пройдет сам собой. Правду сказать, жена его после смерти сына постоянно плакалась, что он был у нее лучше всех, а когда он был жив, бранила его, была им вечно недовольна и находила, что старший сын у нее куда лучше. А теперь и старший сын не мог ей ни в чем угодить, и потому умерший казался лучше. Был еще третий, горбатый сын, но о нем она перестала даже спрашивать, узнав, что ему нравится жить у Цветка Груши, куда он теперь совсем перебрался, и если речь заходила о нем, она говорила:

— Он слаб здоровьем, и деревенский воздух ему полезен.

Иногда она посылала подарок Цветку Груши в знак благодарности, какую-нибудь пустячную, совсем не нужную вещь: небольшую чашку, расписанную цветами, или дешевую материю, не из чистого шелка, но красивую на вид, а Цветок Груши не носила ярких одежд. Однако Цветок Груши всегда ее благодарила, каков бы ни был подарок, и посылала ей свежие яйца или какие-нибудь овощи, заботясь всегда о том, чтобы отдарить чем-нибудь и не остаться в долгу. Она брала материю и отдавала ее дурочке или шила пестрый халат или башмаки, чтобы позабавить бедняжку, а расписную чашку дарила горбуну, если она ему нравилась, а то и жене крестьянина, который жил вместе с ними в старом доме, если расписная посуда из города была той больше по вкусу, чем простая, синяя с белым. А Ван Средний по своему обыкновению выжидал вестей от младшего брата, тайком прислушиваясь повсюду к разговорам, и наконец до него дошли слухи, что главарь бандитской шайки к северу от их города убит новым молодым военачальником, но он не знал, верно ли, что этот военачальник — его брат. И он ждал, копя деньги к приходу братнина доверенного, осторожно сбывая с рук землю Вана Тигра, когда представлялся случай, а деньги отдавал в рост за хороший процент, и если удавалось обернуть их раза два, а то и больше, то об этом никто не знал, и эту прибыль он брал себе, считая ее справедливым вознаграждением за все хлопоты, которые нес ради брата; да и брату не было никакой обиды, потому что никто не сумел бы заключить для Вана Тигра сделку так выгодно, как заключал ее Ван Средний.

Но в тот день, когда человек с заячьей губой переступил порог его дома, Ван Средний едва мог дождаться рассказа и с непривычно приветливым лицом повел его к себе в комнату, сам налил ему чаю, и тогда верный человек рассказал все, что должен был передать, а Ван Средний слушал его, не проронив ни слова.

Человек с заячьей губой передал все верно и точно и закончил так, как приказал ему Ван Тигр:

— Твой брат, а мой генерал велит передать тебе, чтобы ты не торопился и не думал, что он дошел уже до вершины горы, — это только первая ступень, — он занимает небольшое место, а задумал покорить целые провинции.

Ван Средний спросил, затаив дыхание:

— Как ты думаешь: можно ли на него положиться и рискнуть ради него своими деньгами?

И верный человек ответил:

— Твой брат очень умный человек, многие на его месте были бы довольны тем, что захватили гнездо бандитов, грабили бы область и считали бы, что это уже достаточно высокое положение. Но брат твой слишком умен для этого, он знает, что военачальнику из бандитов нужно добиться уважения, прежде чем он сможет стать правителем, и потому он заручился поддержкой государства. Да, хотя это должность в небольшом городе, все же она государственная, и он теперь генерал и на службе у государства, а когда он будет сражаться с другими военачальниками и найдет случай поссориться с кем-нибудь из них, что он намерен сделать весной, то выступит как человек, имеющий власть, а не как мятежник.

Такая предусмотрительность пришлась по душе Вану Среднему, и так как час близился к полудню, он сказал гораздо приветливее обычного:

— Пойдем, поешь и выпей чаю с нами, если тебе понравится наша простая еда. — И он повел его с собой и усадил за семейный стол.

Увидев человека с заячьей губой, жена Вана Среднего громко и добродушно поздоровалась с ним и спросила:

— Как поживает мой рябой сынок?

Тот поднялся с места и отвечал ей, что сын ее здоров и живется ему неплохо, — генерал, должно быть, хочет его повысить, потому что держит всегда при себе. И не успел он еще вымолвить слова, как она уже кричала ему, чтобы он не стоял из вежливости, а садился поскорей. Усевшись снова на свое место, он хотел было рассказать им о том, как мальчик ходил в гнездо бандитов, и какой он ловкий, и как хорошо исполнил все, что ему поручили. Но он во-время удержался, вспомнив, что женщины — удивительный народ, и нрав у них непостоянный, а всего удивительнее матери, которые видят страхи и опасности для своих детей там, где их вовсе нет. И потому, рассказав, сколько было нужно, чтобы удовлетворить ее любопытство, он ограничился этим и замолчал.

Через несколько минут она уже забыла, о чем спрашивала, потому что у нее было много дела, и она хлопотала и суетилась, доставая чашки и расставляя их на столе, и в то же время кормила ребенка грудью. Ребенок спокойно сосал, а она свободной рукой проворно раскладывала по чашкам еду гостю, мужу и крикливым, проголодавшимся детям, которые ели не за столом, а стоя в дверях или на улице, куда выбегали с чашками и палочками, и, опорожнив чашки, прибегали обратно, прося еще риса, овощей или мяса.

Когда обед кончился и после еды все напились чаю, Ван Средний повел верного человека к воротам старшего брата и там попросил его подождать, пока он вызовет брата, и тогда они пойдут разговаривать в чайный дом. И он велел ему стать в сторонке, чтобы госпожа его не увидела, а не то им придется войти в дом и разговаривать с ней. Предупредив его об этом, Ван Средний скрылся в воротах и, пройдя через один-два двора, вошел в комнату брата, где застал его крепко спящим на ложе возле жаровни с пылающими угольями, — он храпел, заснув после обеда.

Почувствовав, что брат слегка дотронулся до его плеча, он проснулся, громко всхрапнул и довольно скоро понял, чего от него хотят; потом, поднявшись на ноги, натянул лежавший возле меховой халат и вышел потихоньку за братом, стараясь, чтобы его не заметили. Никто их не видел, кроме хорошенькой наложницы, которая просунула голову в дверь посмотреть, кто идет, и когда Ван Старший поднял руку в знак молчания, она не стала его задерживать — это была добрая, кроткого нрава женщина, и хотя она была робка и боялась его жены, однако, если бы ее спросили, она солгала бы по своей доброте, сказав, что не видела его.

Братья пошли вместе в чайный дом, и там человек с заячьей губой снова повторил свой рассказ, и Ван Старший сетовал про себя, что у него нет сына, которого можно было бы отдать младшему брату, и завидовал, что сыну среднего брата так повезло. Но он сдержался на этот раз, благодушно беседовал с Заячьей Губой, соглашаясь со всем, что говорил брат о деньгах, которые нужно было послать, однако с трудом дождался времени, когда можно было уйти домой.

Сердце его, казалось, готово было разорваться от зависти, и он пошел разыскивать старшего сына. Юноша лежал в своей комнате на кровати с пологом и, весь раскрасневшись, читал пустую, развратную книгу под названием «Три красавицы»; завидев входящего отца, вздрогнул и спрятал книгу под халат. Но отец даже не заметил книги, — мысли его были заняты тем, о чем он пришел говорить, и он торопливо начал:

— Скажи, сын мой, ты все еще хочешь поехать к дяде и с его помощью добиться высокого положения?

Но для сына его прошло уже время, когда он этого хотел, и теперь он слегка зевнул, и приоткрывшийся рот его был розовый и красивый, будто у девушки, и, взглянув на отца, он улыбнулся лениво и сказал:

— Неужели я был когда-нибудь так глуп, что хотел итти в солдаты?

— Но ты не будешь простым солдатом, — настаивал встревоженный отец. — Ты с самого начала будешь гораздо выше, будешь первым после дяди. — Потом он понизил голос, уговаривая сына: — Твой дядя уже генерал, и своего места он добился как нельзя более ловко, и самое худшее уже позади.

Но юноша упрямо качал головой, и Ван Старший, сердясь и не зная, что ему делать, смотрел на лежащего перед ним сына. Словно какая-то пелена опала у него с глаз в эту минуту, и он ясно увидел, что его сын праздный, избалованный и изнеженный юноша, ни к чему не стремящийся, кроме удовольствия, и боящийся только того, как бы не показаться одетым хуже и не модно, как другие молодые люди, его знакомые. Да, Ван Старший видел, что сын его лежит на шелковых одеялах, одетый в шелка, даже и белье на нем было шелковое, обутый в атласные башмаки; кожа у него надушена и умащена, словно у какой-нибудь красавицы, и волосы надушены и напомажены заграничной помадой. Он всячески заботился о красоте своего тела, и чуть ли не молился на него — такое оно у него было красивое и нежное, и наградой ему были похвалы тех, с кем он проводил вечера в игорных домах и театрах. Да, это был молодой господин из богатого дома, что каждому было видно, и никому не пришло бы в голову, что дед его был какой-то Ван Лун, крестьянин, пахавший землю. На минуту Ван Старший ясно увидел, что такое его старший сын, хотя в другое время вечно путался и терялся от множества пустяков, и, испугавшись за сына, закричал пронзительным голосом, совсем непохожим на его обычный внушительный голос:

— Я боюсь за тебя, сын мой! Боюсь, что ты плохо кончишь! — Он закричал так резко, как никогда еще не кричал на сына: — Говорю тебе, ты должен проложить себе дорогу в жизни, а не стариться здесь без дела, в праздных удовольствиях!

И в страхе, которого не понимал сам, он пожалел, что не воспользовался той минутой, когда в юноше проснулось честолюбие. Теперь было слишком поздно, эта минута прошла.

Услышав, как странно звучит отцовский голос, молодой человек встрепенулся, сел на кровати и отозвался полуиспуганно, полуобиженно:

— Где моя мать? Я пойду и спрошу у матери, пустит ли она меня, — неужели ей так хочется от меня отвязаться?

Тогда Ван Старший сразу пришел в себя и сказал поспешно и миролюбиво:

— Ну, что же, пусть, делай, как хочешь, — ведь ты мой старший сын!

Минута ясности прошла, и пелена снова заволокла его глаза. Он вздохнул, думая про себя, что правду говорят, будто молодые господа совсем не то, что юноши из простонародья; правда и то, что жена его брата — простая женщина, а рябой племянник, должно быть, немногим лучше слуги при дяде. Так пытался утешить себя Ван Старший и, шаркая ногами, вышел из комнаты сына. А сын его, беспечно улыбаясь, снова улегся на шелковую подушку, заложив руки под голову, и немного спустя протянул руку за спрятанной книгой, достал ее и опять с жаром принялся за чтение — это была дрянная, развратная книга, и ее расхвалил ему приятель.

Но Ван Старший не мог избавиться от своего смутного страха, и он так тяготил его, что впервые жизнь показалась ему не так хороша, как прежде. Ему было очень обидно видеть, как уходит верный человек, с полной серебра котомкой, с туго набитым поясом и с таким тяжелым узлом, что он едва мог взвалить его на спину; это было обидно, и он забыл о том, что Ван Тигр мог быть полезен и ему, и жизнь казалась ему тяжела, потому что у него не было сына, который мог бы добиться славы, не было ничего, кроме ненавистной ему земли, с которой он все же не смел разделаться. Даже жена заметила его уныние, и он дошел до того, что поделился с нею и рассказал о своих огорчениях, — она так хорошо изучила его, что в глубине души он считал ее умнее себя, хотя, если бы его спросили, он в этом ни за что не признался бы. Но на этот раз она ему ничем не помогла, и когда он захотел рассказать ей, как возвысился младший брат, она визгливо и презрительно смеялась и сказала:

— Генерал в маленьком, провинциальном городе не такое уж важное лицо, и глупо ему завидовать! Когда он станет военачальником над целой провинцией, будет еще время послать к нему нашего младшего сына, а еще вернее — последнего твоего сына, малыша, которого кормит сейчас грудью та, другая!

И Ван Старший замолчал и после того уже без прежней охоты ходил веселиться в чайные и игорные дома, и даже разговоры с бесчисленными приятелями потеряли для него прежнюю цену. Нет, он сидел один, а такое занятие было вовсе не по нем, потому что он любил бывать там, где народ снует взад и вперед среди шума и суеты, хотя бы это были домашние хлопоты и служанки пререкались с каким-нибудь продавцом, а дети кричали и ссорились и стоял обычный шум повседневной жизни. Даже это ему нравилось больше, чем сидеть одному.

А теперь он сидел один и чувствовал себя несчастным, не зная сам почему, — разве потому, что впервые ему пришло в голову, что он уже не так молод, как был когда-то, и что старость незаметно подкралась к нему и в жизни, думалось ему, он не нашел счастья, какое мог бы найти, и не добился положения, какого мог бы добиться. Самой тяжкой из его забот была забота о земле, которую оставил ему отец. Она была сущее проклятие, потому что только землей он и жил, и не присматривать за ней было нельзя, иначе ему нечего было бы есть, — и не только ему, но и детям, и женам, и слугам, и казалось, что в этой земле кроются какие-то злые чары: то начинался посев, и нужно было итти в толе; то пора было удобрять землю, и за этим нужно было присмотреть; то подходила уборка урожая, и нужно было стоять на самом припеке, отмеривая зерно; то наступало время собирать арендную плату, — и весь этот ненавистный круговорот заставлял его работать, когда по своим склонностям он был человек досуга, знатный господин. Да, у него был управитель, но он и сам не лишен был сообразительности, и ему не по нутру была мысль, что управитель наживается за его счет, и, как ни было ему это ненавистно, он против воли тащился каждый раз из дому и сам наблюдал за всем, что делалось в поле.

Теперь он сидел то у себя в комнате, то под деревом во дворе, если пригревало зимнее солнце, и вздыхал, думая о том, что год за годом он должен таскаться в поле, — не то разбойники, которые арендуют у него землю, ничего ему не дадут. Да, они вечно ноют: «Ах, в этом году у нас было наводнение!», «Ах, такой засухи еще не бывало!», или: «В этом году все поела саранча»; у них с управителем сотни уловок против помещика, и оттого, что ему надоело с ними бороться, он поносил и ненавидел землю. Он не мог дождаться того дня, когда Ван Тигр добьется высокого положения и старшему брату его не нужно будет выходить из дому в жару и холод, не мог дождаться того дня, когда он сможет сказать: «Я — брат Вана Тигра» — и этого будет достаточно. Когда-то он был доволен и тем, что люди начали звать его Ван Помещик; так звали его и теперь, и еще не так давно это имя казалось ему почтенным.

Сказать по правде, Вану Помещику приходилось очень нелегко, потому что при жизни своего отца Ван Луна он привык без отказа получать от него деньги на все, что ему было нужно, и за всю свою жизнь ни разу не трудился ради них. А после раздела наследства он работал как никогда, и, несмотря на все эти непривычные для него труды, ему все же не хватало серебра, а сыновьям его и женам не было и дела до того, что деньги достаются ему не даром.

Сыновья его желали носить только самое лучшее, и чтобы подбить платье на зиму, им нужен был один мех, а на весну и осень другой — нежный и легкий, и для каждого времени года — особого сорта шелк, и для них было настоящее лишение и нешуточное горе, если приходилось надеть халат чуть подлиннее или пошире скроенный, чем принято было носить в этом году, и больше всего на свете они боялись насмешек городских щеголей, с которыми водили знакомство. Так было со старшим сыном, а теперь и четвертый сын начинал к этому приучаться. Ему было всего тринадцать лет, но ему нужен был и халат модного покроя, и кольцо на палец, и духи, и помада для волос, и особая служанка, и слуга, который водил бы его гулять, а так как он был любимец матери и она боялась, как бы ему не повредили злые духи, то он носил в ухе золотую серьгу, чтобы боги обманулись и приняли его за девочку, которая ничего не стоит.

Жену свою Ван Помещик никогда не мог убедить в том, что серебра в доме гораздо меньше, чем было прежде, и если он говорил ей, когда она просила денег: «У меня нет таких денег, я могу дать тебе только пятьдесят монет», то она возражала: «Я обещала дать в храм на новую крышу, и если не дам, то достоинство мое пострадает. У тебя же есть деньги, я знаю, они у тебя уходят, как вода, на игру и вино и на всех этих дрянных женщин, а я единственный человек в доме, который заботится о душе и о богах. Когда-нибудь ты попадешь в ад, и мне придется молиться о твоей душе, — вот тогда ты пожалеешь, что не давал мне серебра!»

И Вану Помещику приходилось где-нибудь доставать серебро, хотя ему была ненавистна мысль о том, что его деньги перейдут в руки вкрадчивых и лицемерных священников, которых он терпеть не мог и не доверял им, так как слышал о них много дурного. А все же нельзя было сказать наверное, — может быть, они и умеют колдовать, и, притворяясь, что не верит в богов, которые, будто бы, нужны одним женщинам, он не был вполне уверен, что боги над ним не властны, и даже в этом он путался и не мог разобраться.

Правду сказать, жена его стала весьма благочестива и только и делала, что молилась богам и ходила по храмам; она постоянно навещала то один, то другой храм, и ей доставляло величайшее удовольствие входить в ворота, опираясь на служанок, как подобает знатной госпоже, и видеть, как священники, и даже сам настоятель, бегут к ней навстречу, угодливо кланяясь, и расточают ей льстивые слова, называя ее любимицей богов и сестрой, близкой к Великому Пути.

Слушая их, она жеманилась и улыбалась, опустив глаза, и отнекивалась, и очень часто, сама не зная, как это выходило, обещала дать им денег, и при этом гораздо больше, чем ей хотелось бы. Священники не давали промаха и не скупились на похвалы, и имя ее красовалось повсюду, как пример всем благочестивым людям, а один храм принес ей в дар деревянную доску, выкрашенную в ярко-красный цвет, на которой золотыми буквами было написано, какая она благочестивая и как почитает богов. Эту доску повесили в храме, правда в боковом приделе, но и там многие могли ее видеть. После этого она возгордилась еще больше, стала еще благочестивее с виду и приучилась сидеть всегда неподвижно, сложив руки, и часто, когда другие сплетничали или праздно болтали, она не выпускала четок из рук и шептала молитвы. Будучи такой набожной, она очень немилостиво обращалась с мужем и во что бы то ни стало требовала серебра для поддержания своего доброго имени.

Видя, что госпожа получает, сколько ей нужно, младшая жена Вана Помещика тоже захотела своей доли, правда не на богов, хотя в угоду госпоже и она выучилась о них пустословить, но все же и она требовала серебра. И Ван Помещик не мог понять, куда она тратит столько денег: она не одевалась в дорогие, затканные цветами шелка, не покупала драгоценных камней и золотых украшений на платье и в волосы. Однако деньги быстро уплывали у нее из рук, и Ван Старший на это не жаловался, боясь, что она пойдет плакаться к госпоже, а та станет упрекать его и скажет, что если он взял девушку в дом, то должен платить ей. Обе эти женщины были дружны по-своему, хотя дружба эта была довольно холодная, и держалась она тем, что обе вместе нападали на мужа, если им что-нибудь было нужно. В конце концов Ван Помещик все-таки узнал, в чем дело: он заметил как-то, что младшая жена его выскользнула в боковую калитку и, достав что-то из-за пазухи, передала стоявшему там человеку, и, вглядевшись пристальнее, Ван Помещик узнал в этом человеке ее отца. И Вану Помещику было горько это видеть, а про себя он подумал:

«Так, значит, я кормлю и этого старого мошенника с семьей!» И Ван Помещик ушел к себе в комнату, и, вздыхая, долго сидел там; он горевал и даже стонал потихоньку. Но толку от этого не было, и сделать он ничего не мог, потому что, если она захотела отдать то, что получила от мужа отцу, а не потратила на сласти и наряды, — это было ее право, хотя жена прежде всего должна была бы прилепиться к дому мужа. Ван не чувствовал себя в силах спорить с ней и оставил ее в покое.

И Ван Помещик терзался тем сильнее, что не мог справиться со своими желаниями, хотя теперь, когда ему было под пятьдесят, он честно старался поменьше тратить на женщин. Но от этой сладости он так и не мог избавиться и не желал прослыть скрягой у женщин, когда у него появлялась новая привязанность. Кроме этих двух женщин в доме, у него была еще временная жена, певица, которая жила в другой части города. Она присосалась к нему, словно пиявка, и не отпускала его, угрожая покончить с собой и говоря, что любит его больше всего на свете; она то плакала у него на груди, то запускала свои острые ноготки в толстые складки жира на его шее и висла на нем так, что он не знал, как от нее отделаться, хотя она надоела ему.

С нею вместе жила старуха-мать, сущая ведьма, и та, в свою очередь, визжала:

— Как же ты можешь бросить мою дочь, когда она отдала тебе все? Как же она будет жить теперь, когда все эти годы она жила с тобой и бросила театр, и голос у нее пропал, и другие заняли ее место? Нет, я этого так не оставлю, я подам жалобу судье, если ты ее бросишь!

Это очень испугало Вана Помещика, так как он боялся, что весь город станет смеяться над ним, услышав на суде бесстыдные речи старухи, и он торопливо доставал сколько у него было серебра. Заметив, что он боится, обе женщины сговорились и пользовались каждым случаем, чтобы поднять вой и плач, зная, что он поторопится дать им денег, стоит им только заплакать. А всего непонятнее было то, что, нажив себе столько забот, этот большой, толстый и бесхарактерный человек никак не мог из них выпутаться, и снова поддавался соблазну, и где-нибудь на пиру нанимал себе новую певицу, хотя, вернувшись домой и придя в себя на следующий день, он стонал и проклинал свое безумие и похотливость.

А теперь, размышляя обо всем этом в те недели, когда находился в унынии, он сам испугался своего равнодушия к жизни, он даже ел теперь гораздо меньше прежнего, и, заметив, что охота к еде у него пропала, он испугался, как бы не умереть раньше времени, и сказал себе, что нужно освободиться хотя бы от половины своих забот. И он решил, что продаст большую часть земли и станет жить на серебро и тратить то, что ему принадлежит, а сыновья пусть сами позаботятся о себе, если им недостанет наследства. И ему пришла в голову мысль, что не стоит человеку отнимать у себя ради тех, кто будет жить после него. Он решительно поднялся с места, пошел к среднему брату и сказал:

— Нет, у помещика слишком много забот, и такая жизнь не по мне; я горожанин и люблю досуг. И положение и годы мои уже не те, мне не под силу ходить в поле во время посева и жатвы, а если буду ходить, то непременно умру от жары или от холода. Мне не приходилось жить с простонародьем, и они обманывают меня во всем, что касается земли и работы, и мне за ними не углядеть. Вот о чем я попрошу тебя. Замени мне управителя, продай добрую половину моих земель, а потом дай мне денег, сколько понадобится, а остальные отдай в рост и освободи меня от этой проклятой земли. Другую же половину я оставлю в наследство сыновьям. Ни один из них не хочет мне помочь, и когда я посылаю старшего сына, чтобы он вместо меня пошел в поле, ему вечно некогда: то он спешит на свидание с приятелем, то у него болит голова. Если так пойдет и дальше, мы умрем с голода. Одни только арендаторы наживаются с земли.

Ван Средний посмотрел на брата и, презирая его в душе, вслух оказал вкрадчиво:

— Я тебе брат и ничего не возьму с тебя за хлопоты, и продам землю тому, кто даст за нее больше других. Только ты должен сам назначить крайнюю цену каждому участку.

Но Вану Помещику хотелось поскорее развязаться с землей, и он поторопился сказать:

— Ты мой брат, — продавай за ту цену, какую сочтешь справедливой. Неужели я не поверю родному брату?

Он ушел от него в очень хорошем расположении духа, потому что наполовину отделался от забот и мог жить без хлопот, поджидая, когда серебро потечет к нему в руки, чего ему давно хотелось. Но жене он не стал рассказывать, что сделал, а не то она набросилась бы на него с упреками: зачем он отдал землю в чужие руки, и сказала бы, что если он хотел продать ее, то должен был продать сам кому-нибудь из богачей, с которыми постоянно пирует и с которыми он, повидимому, в такой тесной дружбе; а Ван Помещик вовсе этого не хотел, так как, несмотря на свое бахвальство, он больше доверял уму брата, чем своему собственному. И теперь, покончив с этим, он снова возвеселился духом, ел по-прежнему с охотой, и жизнь попрежнему стала казаться ему прекрасной, и он утешился, думая про себя, что есть люди, у которых куда больше забот, чем у него.

А Ван Средний был доволен, как никогда, потому что теперь все было в его руках. Лучшие земли брата он решил купить сам. Правда, он заплатил за них настоящую цену, потому что для этого был достаточно честен, не хуже других, и даже не скрыл от брата, что купил самую лучшую землю, чтобы она осталась в семье. Но сколько он купил земли, Ван Помещик не знал, потому что брат дал ему подписать бумаги, когда он был навеселе, и тот даже не посмотрел, чье имя стоит в купчей, а так как он был в хорошем расположении духа, то Ван Средний казался ему прекрасным человеком, вполне достойным доверия. Если бы Ван Помещик знал, что так много участков земли перейдет к брату, он, может быть, и не согласился бы, и потому Ван Средний старался обратить его внимание на участки похуже, которые он продавал арендаторам и всем, кто хотел их купить. И правда, Ван Средний много земли продал и чужим. Но Ван Лун в свое время был дальновиден и покупал самые лучшие участки земли, и когда дело было доведено до конца, во владении Вана Среднего и его сыновей остались лучшие, самые отборные участки отцовской земли, потому что таким же образом ему удалось приобрести и лучшую часть из наследства младшего брата. Большая часть зерна со всех этих участков должна была, по его замыслу, поступить в его же лавки и умножить запасы золота и серебра, и с тех пор он стал человеком значительным в своем городе, и люди начали звать его Ван Купец.

Тому, кто этого не знал, и в голову не могло притти, что этот маленький, тощий человек так богат, потому что Ван Купец был попрежнему умерен и ел только простую пищу и попрежнему носил все тот же халат темно-серого узорчатого шелка. В доме у него не прибавилось утвари, а во дворах не было ни одного цветка и ничего лишнего, и даже то, что росло прежде, засохло, потому что жена его была хорошая хозяйка и сама разводила кур, и куры эти забегали в комнаты и подбирали с пола объедки, брошенные детьми, и, расхаживая по дворам, склевывали каждую травинку и каждый листок, так что во дворах совсем не осталось зелени, кроме нескольких старых сосен, а земля была вся вытоптана и затвердела, как камень.

И сыновьям своим Ван Купец не позволял приучаться к праздности и расточительству. Нет, каждому он назначил свой удел, каждый из них должен был учиться несколько лет и выучиться читать и писать и искусно считать на счетах. Но он не позволял им затягивать годы учения, чтобы они, чего доброго, не стали считать себя учеными, потому что ученые никакой работы не любят, а, по его мысли, они должны были приучаться торговать, а потом войти в дело. Рябой в счет не шел, потому что отдан был дяде; второго сына он решил сделать управляющим своими землями, а остальные в свое время, начиная с двенадцати лет, должны были приучаться к торговле.

Цветок Груши попрежнему жила в старом доме с дурочкой и горбуном, и каждый день ее жизни был похож на предыдущий, и она просила только одного, чтобы так продолжалось и дальше. О земле она больше не горевала, видя, что средний сын ее покойного господина приходит вместо старшего в поле перед жатвой смотреть, как растут хлеба, наблюдать за тем, как развешивают зерно, и за всеми другими делами. Да, она слышала, что Ван Купец, хоть и горожанин, еще прижимистей брата, как помещик, потому что, взглянув на поле стоящей на корню, еще не созревшей пшеницы, он мог точно сказать, сколько тут будет зерна, и его раскосые глазки сразу замечали, не придерживает ли тайком арендатор ногой мешок с зерном, чтобы на весах потянуло больше, и не плеснул ли он воды в рис или пшеницу, чтобы зерно разбухло. Годы, проведенные им в лавке, научили его всем уловкам, какими пользуется крестьянин, чтобы обмануть купца-горожанина, своего исконного врага. Но если Цветок Груши спрашивала, не сердится ли он, обнаружив плутовство, ей всегда отвечали, что нет, никогда не сердится, и в ответе слышалось невольное восхищение перед ним. Нет, он был только неумолим и тверд, и гораздо умнее всех крестьян, и прозвище ему вся округа дала такое: «Тот, кто наживается на каждой сделке».

Прозвище это было презрительное, полное ненависти, и все крестьяне от души ненавидели Вана Купца. Но он не обижался, скорее был доволен, что его так прозвали, а узнал он свое прозвище от одной рассердившейся крестьянки, которая стала его бранить за то, что он поймал ее, когда она опускала большой круглый камень в корзину с зерном, стоящую на весах, думая, что он не заметит, потому что стоит к ней спиной.

Не раз и не два выбранила его крестьянка, потому что злая на язык женщина смелее всякого мужчины, — тот посмотрел бы на него молча, угрюмо или робко, сообразно своему нраву, а женщина стала браниться и кричала ему вслед:

— Скоро же ты забыл, что твои отец и мать пахали землю, как и мы, и умирали с голода, так же, как и мы умираем оттого, что ты сосешь из нас кровь!

Ван Помещик иной раз побаивался крестьян, когда они озлоблялись, так как знал, что богатым есть из-за чего бояться бедных: они кажутся терпеливыми и смирными, но могут осмелеть и без пощады растерзать тех, кого ненавидят. А Ван Купец ничего не боялся и не придал никакого значения словам Цветка Груши, которая, увидев, что он проходит мимо, остановила его и, выйдя к нему, сказала:

— Господин и сын моего господина, не можешь ли ты обращаться с народом помягче? Труд их тяжек, они бедны и просты, как дети. Сердце мое разрывается, когда я слышу, как проклинают они сыновей моего господина.

Но Ван Купец только улыбнулся и прошел мимо своей дорогой. Ни слова, ни дела для него ровно ничего не значили, пока он получал свои доходы полной мерой. Сила была на его стороне, и он ничего не боялся, потому что богатство было ему надежной защитой.

XVI

Зима в тех местах стояла долгая и холодная, и пока дули жестокие ветры и бесновались метели, Вану Тигру приходилось сидеть в ямыне, в городе, который принадлежал теперь ему, и дожидаться наступления весны. Он прочно здесь обосновался и настойчиво требовал с правителя то одни, то другие налоги на содержание своих восьми тысяч солдат. Да, был даже особый налог, которым обложили все земли в его пользу, и назывался он так: «налог на охрану населения правительственной армией», а на самом деле эта армия была собственное войско Вана Тигра, и он учил его, муштровал и готовил к тому, чтобы оно помогло ему захватить власть, когда придет время. Каждый крестьянин в области платил налог с каждого участка в пользу Вана Тигра. И теперь, когда бандиты исчезли, а гнездо их сожгли и Леопарда нечего было больше бояться, простой народ не мог нахвалиться Ваном Тигром и был готов заплатить ему как следует. Но сколько он возьмет — они все еще не знали.

Были и другие налоги, которые Ван Тигр заставил ввести в свою пользу: платили рынки и лавки, платил каждый путник, проходивший через город, который лежал на дороге с севера на юг, и каждый купец платил налог на товары, ввозимые и вывозимые для продажи и обмена, — и деньги стекались непрерывно и тайно в казну Вана Тигра. Он был предусмотрителен и позаботился, чтобы деньги не проходили через много рук, так как знал, что нет на свете руки, которая по своей охоте выпустила бы столько же серебра, сколько захватила. Для надзора за сборщиками налогов он назначил своих верных людей, и хотя они со всеми обращались учтиво, выполняя его приказ, однако он дал им власть казнить всякого, кто возьмет больше чем следует, сказал и верным людям, что тот из них, кто изменит ему, поплатится жизнью. Ему нечего было опасаться измены, потому что все знали, что он беспощаден, и боялись его. Знали также, что он справедлив и что он не станет убивать человека без вины или ради удовольствия.

И все же, несмотря на свою удачу, дожидаясь, пока пройдет зима, Ван Тигр постоянно гневался, потому что жизнь во дворах у правителя была ему не по душе. Нет, здесь не было никого, с кем он мог бы подружиться, да он и сам не хотел сближаться ни с кем, зная, что, пока люди его боятся, ему нетрудно будет сохранить свою власть над ними; а кроме того, он был не из тех, кто любит бражничать и заводить приятелей, и жил один, если не считать рябого племянника, которого держал всегда при себе на случай, если что-нибудь понадобится, и верного человека с заячьей губой, ставшего его главным телохранителем.

Правда, с тех пор как правитель состарился, он только и знал, что курил опиум, и все дела запутались, завелись раздоры и зависть; в ямыне толпились мелкие чиновники и родственники чиновников, желавшие легкой жизни. Один подкапывался под другого, и не переводились ссоры, месть и глубокая злоба. Но если это доходило до ушей старого правителя, он брался за трубку с опиумом или начинал думать о чем-нибудь другом, хорошо зная, что ему не исправить дела, и жил он во внутреннем дворе со старой женой и никуда не показывался без надобности. Но все же он старался выполнять свои обязанности правителя и каждый приемный день облекался в парадное платье, выходил в зал суда и, поднимаясь на возвышение, усаживался в кресло, откуда слушал дела.

Он делал, что мог, потому что был хороший человек и доброго сердца, и полагал, что вершит правосудие для тех, кто к нему приходит. Но он не знал, что каждому просителю приходилось платить всем, начиная с привратника, чтобы добраться до зала суда, и тому, кто не запасся серебром и не раздавал его направо и налево, нечего было и надеяться предстать перед правителем, и что каждый из советников, присутствовавших в зале вместе с правителем, получал свою долю. Старый правитель не знал и того, что он зависит от советников. Нет, он был стар, легко терялся, часто не понимал дела и стыдился сказать, что не понимает, а к концу дня впадал в дремоту и не слышал, что говорят, переспросить же боялся, чтобы не сказали, что он никуда не годен. И поневоле ему приходилось обращаться к советникам, которые не упускали случая польстить ему, и когда они говорили: «Ах, вот этот человек не прав, а этот человек прав!» — старый правитель торопливо соглашался и говорил: «Я и сам так думал, я и сам так думал!» И когда они заявляли: «Вот такого-то нужно побить палками, он нарушил закон!» — то старый правитель тоже шамкал: «Да, да, пускай его побьют палками!»

Чтобы скоротать время, Ван Тигр часто ходил в приемный зал посмотреть и послушать и, входя, садился в стороне, а верные люди и рябой племянник становились вокруг него, как подобает телохранителям, и он слышал и видел все, что творилось несправедливого. Сначала он говорил себе, что не стоит на все это обращать внимание: он — военачальник, и гражданские дела его не касаются, — он должен заботиться о солдатах, о том, чтобы они не жили праздной и распущенной жизнью ямыня; и не раз, гневаясь на то, что видел в приемном зале, он выходил вон и, в ярости набрасываясь на солдат, заставлял их маршировать и обучаться военному делу, несмотря на холод и ветер, и так облегчал свое сердце от тяжести гнева.

Но в душе он был человек справедливый и, день за днем видя несправедливость, не мог этого вынести и воспылал гневом против советников, которых слушался правитель, а больше всего — против старшего советника. Однако он знал, что бесполезно говорить об этом слабому старику. И все-таки иногда, прислушиваясь к тому, как вершатся дела, и сотни раз видя, что они вершатся несправедливо, он вставал с места и, едва сдерживая ярость, большими шагами выходил вон и бормотал про себя:

— Если весна придет не скоро, я убью кого-нибудь, сам того не желая!

А советники тоже его недолюбливали из-за того, что он получал большие доходы, и насмехались над ним, как над человеком грубым и стоящим ниже их по учености и воспитанию.

И вот однажды гаев его прорвался сразу и так, что он сам этого не ожидал, а началось это с сущей безделицы, как сильная буря начинается иногда легким ветерком, несущим маленькие, разорванные в клочья облака.

Как-то раз перед новым годом, когда заимодавцы ходят и собирают со всех долги, а должники прячутся от них куда придется, чтобы их не нашли до первого дня нового года, когда долгов уже нельзя требовать ни с кого до следующего года, старый правитель сидел на своем возвышении, разбирая дела последний раз в году.

В этот день Ван Тигр не мог найти себе дела и чувствовал себя особенно тревожно. Играть в кости он не хотел, чтобы его не увидели за этим занятием солдаты и не подумали, что им это тоже позволено; читать слишком много было нельзя, потому что романы и сказки расслабляют человека — в них слишком много вымысла и любовных историй, — а для того, чтобы читать философов, он был недостаточно учен. Ему не спалось, он встал и вместе со своими телохранителями вышел в приемный зал посмотреть, кто придет в этот день. Но в душе он едва сдерживался и тосковал о весне, и особенно потому, что последние десять дней было очень холодно, дождь лил не переставая, и люди его роптали, когда их выводили на ученье.

Он сидел на своем обычном месте, рассеянный и хмурый, и думал о том, что жизнь его лишена радостей и ни одной душе нет дела до того, жив он или умер. Спустя немного в комнату вошел один из городских богачей, которого он знал в лицо, так как ему и раньше случалось видеть его здесь. Это был городской ростовщик, тучный моложавый человек, с маленькими, выхоленными желтыми руками, которыми он с какой-то неприятной изысканностью двигал в такт своей речи, то-и-дело взмахивая длинными шелковыми рукавами. Ван Тигр, не отрывая глаз, следил за движениями его рук, разглядывая, какие они маленькие, полные и изнеженные, какие длинные и острые на них ногти, и так загляделся на эти руки, что не вслушивался в его речь.

Сегодня этот ростовщик пришел вместе с бедняком-крестьянином, и оробевший крестьянин в испуге простерся ниц перед правителем и лежал, припав лицом к полу, без слов умоляя о пощаде. Ростовщик излагал свое дело: он дал крестьянину в долг и принял в залог его землю. Это было два года тому назад, и теперь сумма долга с процентами превышала стоимость земли.

— И несмотря на это, — вкрадчиво говорил ростовщик, откидывая шелковые рукава и разводя холеными руками, с упреком возвышая голос, — несмотря на это, достойный правитель, он не хочет убираться со своей земли! — И ростовщик вращал глазами, негодуя на бессовестного должника.

Но крестьянин не говорил ни слова. Он попрежнему стоял на коленях, уткнувшись лицом в сложенные руки и припав к полу. Наконец старый правитель спросил его:

— Зачем ты брал в долг и почему ты не платишь?

Тогда крестьянин поднял глаза и, уставившись на скамейку под ногами у правителя и не вставая с колен, робко заговорил:

— Господин, я человек бедный и простой и не знаю, как нужно говорить с такой почтенной особой, как ты. Я человек простой, и мне не приходилось разговаривать ни с кем выше деревенского старшины, и я не знаю, как нужно говорить здесь, и нет никого, кто бы стал говорить за меня, потому что я очень беден.

Старый правитель ответил довольно ласково:

— Тебе нечего бояться, говори же!

Сначала крестьянин беззвучно открывал и закрывал рот, а потом начал говорить, но все еще не поднимал глаз, и видно было, как дрожит его худое тело в заплатанной и рваной одежде, из дыр которой клоками лезла вата, словно шерсть на старой овце. Голые его ноги были всунуты в плетеные тростниковые сандалии, но и те сейчас свалились, и заскорузлые, мозолистые ступни лежали на сыром каменном полу. Но он, казалось, ничего не замечал и говорил едва слышно:

— Господин, от моих предков мне достался маленький участок земли. Земля эта очень плохая и никогда не кормила нас досыта. Но родители мои умерли рано, остались только я да моя жена, и если бывало голодно, мы терпели. А потом она родила сына, а через несколько лет — дочь. Пока они не подросли, мы еще справлялись. Но они выросли, пришлось женить сына, потом его жена родила. Подумай, господин, и для нас с женой земли было мало, а теперь прибавились еще эти рты. Дочь я не мог отдать замуж, она была еще молода, а кормить ее приходилось. Только два года тому назад мне удалось просватать ее за старика из соседней деревни, — у него умерла жена, и некому было присмотреть за хозяйством. Пришлось шить ей свадебную одежду. Господин, у меня ничего не было, и я занял совсем немного, только десять серебряных монет; для других это пустяки, а для меня большие деньги — у меня никогда столько не было. Занял я их вот у этого ростовщика. Не прошло и года, как десять монет превратились в двадцать, сами собой, а ведь я истратил всего только десять. А теперь, через два года, их стало уже сорок. Господин, разве серебро живое, разве оно может расти? У меня осталась только земля. Он велит убираться, но куда же я пойду? Ну что же, пускай придет и выгонит меня. Больше ничего не остается.

Кончив свою речь, он замолчал и не проронил больше ни слова. Ван Тигр смотрел на крестьянина и — удивительное дело! — не мог отвести глаз от его ног. Лицо у крестьянина было истощенное и желтое и говорило о том, что живется ему плохо и что ни разу в жизни он не ел досыта. А ноги досказывали остальное. Все становилось понятным, — стоило только взглянуть на эти босые заскорузлые ноги с кривыми пальцами и подошвами, словно из буйволовой кожи. Глядя на эти ноги, Ван Тигр чувствовал, что закипает гневом. Однако он дожидался, что скажет старый правитель.

Ростовщик этот был горожанин, знакомый всем и каждому; он не раз пировал вместе с правителем, и советники были на его стороне, потому что он раздавал серебро направо и налево, когда разбирали его дела, а дел у него было много. Поэтому правитель колебался, хотя видно было, что ему жаль крестьянина. Наконец он обратился к старшему советнику, человеку одного с ним возраста, но крепкому и бодрому для своих лет, с моложавым и еще красивым лицом, хотя редкие его усы, спускавшиеся в три ряда к подбородку, уже поседели. Правитель спросил его:

— Что ты скажешь, брат мой?

Тот пригладил редкие седые усы и сказал медленно, словно раздумывая, как поступить по справедливости, — а рука его еще не остыла от полученного серебра:

— Нельзя отрицать того, что этот крестьянин взял деньги в долг и не возвратил их, а долг растет от процентов — так полагается по закону. Ростовщик живет тем, что отдает деньги в рост, так же, как крестьянин живет землей. Если бы крестьянин отдавал землю в аренду и не получал арендной платы, он стал бы жаловаться, и жалоба его была бы справедлива. Так поступил и ростовщик. И поэтому, по справедливости, следует уплатить ему долг.

Старый правитель слушал внимательно, время от времени кивая головой, и видно было, что он и с этим согласен. Вдруг крестьянин в первый раз поднял глаза и в изумлении стал переводить их с одного лица на другое. Но Ван Тигр не видел ни его лица, ни его глаз. Он видел только босые старческие ноги, — крестьянин в тоскливой тревоге тер их одна о другую, и Ван Тигр не в силах был этого вынести. Движимый беспредельным гневом, он вскочил на ноги и, сильно хлопнув в ладоши, загремел мощным голосом:

— А я говорю, что земля останется у бедняка!

Услышав окрик Вана Тигра, все собравшиеся обернулись к нему, и верные люди подскочили ближе и стали вокруг него, грозно ощетинясь штыками, и, видя это, все молча отступили назад. Но Ван Тигр чувствовал, что гневу его нет пределов и что сдерживать его он не в силах, если бы даже захотел, и, указывая на ростовщика пальцем и снова и снова пронзая им воздух, крикнул во весь голос, двигая черными бровями:

— Изо дня в день я вижу здесь эту жирную гадину, и каждый раз он приходит с такими же делами, смазав себе дорогу серебром, которое раздает направо и налево! Мне надоело его видеть! Гоните его прочь! — И обернувшись к своим телохранителям, он крикнул: — Гоните его прикладами!

Услышав это, все подумали, что Ван Тигр помешался, и бросились вон, спасаясь бегством. И впереди всех мчался толстый ростовщик; он скорее других добежал до ворот и проскользнул в них с визгом, словно крыса, которой удалось выскочить из западни. Он бежал так быстро и так хорошо знал все повороты, что скрылся от погони, и верные люди так и не могли догнать его и, пробежав, насколько хватило сил, остановились, смущенно переглядываясь и тяжело переводя дыхание. Проискав его еще некоторое время, они пошли обратно, а на улицах за это время поднялись шум и суматоха.

Когда они вернулись, в ямыне стояла невообразимая сумятица, потому что Ван Тигр, понимая, какое им начато дело, преисполнился отвагой и, позвав солдат, закричал:

— Гоните со двора всех и каждого, гоните этих присосавшихся пиявок вместе с женами и детьми!

И солдаты его с радостью принялись за дело, выполняя приказ, и люди бежали из дворов, словно крысы из горящего дома. Да, не прошло и часа, как там не осталось ни души, кроме Вана Тигра с солдатами да старого правителя с женой и слугами на отведенных ему дворах. Их Ван Тигр приказал не трогать.

Когда все было кончено, — а все это было сделано в припадке гнева, какие редко бывали у Вана Тигра, при всей его склонности гневаться, — он ушел в свою комнату, сел за стол и, облокотившись на него, долгое время не мог отдышаться. Потом он налил себе чаю и медленно выпил его. Ван Тигр понимал, что сегодня он сам подал себе пример и — худо ли, хорошо ли — должен ему следовать. И чем больше он думал, тем меньше об этом жалел, чувствуя, что освободился от уныния и упадка духа, и что он снова беспечен, отважен и свободен душой. И когда Заячья Губа вошел тихонько, посмотреть, не нужно ли ему чего, и рябой племянник принес ему кувшин вина, он закричал им, смеясь беззвучно, по своей привычке:

— Ну, сегодня я разогнал змеиное гнездо!

Когда люди в городе узнали о перевороте в ямыне, многие обрадовались этому, зная, что там царил подкуп, и в то время, как некоторые боялись и ожидали, чтó Ван Тигр станет делать дальше, много народа толпилось и шумело у ворот ямыня, с криками требуя, чтобы устроили пиршество и выпустили из тюрьмы заключенных, и допустили их участвовать в весельи.

Но того, кому смута больше всего принесла пользы, — а это был бедняк-крестьянин, — не было среди этой толпы. Нет, хотя его освободили на этот раз, он не верил своему счастью и не ждал ничего хорошего впереди. И когда он услышал, что ростовщик скрылся, то тяжело вздохнул и заторопился домой, к своей земле, а дома забрался в кровать, и если кто-нибудь спрашивал у его жены или детей, где он, те отвечали, что он куда-то ушел и они не знают, где он.

Когда Ван Тигр услышал, чего требует народ, он вспомнил, что в тюрьме есть человек десять, которых посадили туда безвинно, и что для них нет надежды выйти на свободу, так как большинство из них бедняки и им нечем откупиться на волю. И он дал свое согласие, приказал верным людям выпустить заключенных из тюрьмы и объявил своим солдатам, что они будут пировать три дня, и, послав за поварами во двор старого правителя, велел им притти к себе и сказал повелительно:

— Приготовьте лучшие блюда из тех, что едят у вас на родине, — блюда с приправой из перца и рыбные блюда, которые запивают вином, и все, что может понадобиться нам для праздника.

Он заказал и лучшие вина, и целые связки шутих и ракет, и все, что может доставить людям удовольствие. И все этому радовались.

А перед тем, как верные люди по его приказу отправились выпускать из тюрьмы заключенных, он вдруг вспомнил о женщине и о том, что она тоже сидит в тюрьме. В течение зимы он не раз хотел освободить ее, но так и не мог придумать, как ему с ней поступить, и только приказал кормить ее получше и не заковывать в цепи, как других. Теперь, думая о том, что заключенные уже на свободе, он думал о ней и размышлял про себя:

— Как мне освободить ее?

И ему хотелось освободить ее, но не хотелось, чтобы она ушла от него, и он дивился самому себе, когда понял, что ему не все равно, уйдет ли она или останется. Он дивился самому себе и в смущении тихонько позвал человека с заячьей губой к себе в комнату и спросил:

— А где та женщина, которую мы захватили у бандитов?

И верный человек ответил озабоченно:

— Да, она тоже здесь, и лучше бы ты велел Мяснику воткнуть ей в горло нож — он умеет делать так, что крови вытекает мало.

Но Ван Тигр посмотрел в сторону и не сразу ответил:

— Она только женщина!

И помолчав с минуту, сказал:

— Мне нужно увидеть ее еще раз, а тогда я решу, что с ней делать.

Верный человек сразу омрачился, услышав такие слова, но ничего не ответил и вышел, и Ван Тигр крикнул ему вслед, чтобы женщину привели к нему немедля, в зал суда, где он будет ее дожидаться.

Он пошел в зал суда и, поднявшись на возвышение из какого-то странного тщеславия, сел на место старого правителя; ему хотелось, чтобы женщина видела его в большом резном кресле, возвышавшемся над всеми остальными, и помешать ему в этом никто не мог, потому что старый правитель все еще не выходил из своих комнат и прислал сказать, что страдает поносом. Ван Тигр сел там, гордо выпрямившись, приняв равнодушное и надменное выражение лица, какое приличествует герою.

Наконец она вошла с двумя караульными по бокам, одетая в простую куртку и штаны из какой-то дешевой, тускло-синего цвета, материи. Но не эта простая одежда изменила ее. Она ела досыта, и худоба ее тела сменилась округленностью, но стройности она не утратила. Миловидной она не была, так как черты у нее были слишком резкие, но лицо у нее было смелое и красивое. Она вошла непринужденно, ровной походкой, и в ожидании спокойно остановилась перед Ваном Тигром. Он смотрел на нее в величайшем изумлении, пораженный такой переменой, и сказал караульным:

— Почему теперь она так тиха, когда прежде бесновалась, как полоумная?

И они ответили, качая головами и пожимая плечами:

— Мы не знаем. Знаем только, что в прошлый раз она вышла от тебя слабой и разбитой, словно злой дух оставил ее, и с тех пор она все время такая.

— Что же вы мне не сказали об этом раньше? — спросил Ван Тигр, понизив голос. — Я бы велел ее выпустить.

Караульные изумились и сказали, оправдываясь:

— Господин, почем же мы знали, что нашему генералу есть до нее дело? Мы ждали твоего приказа.

Тогда с языка Вана Тигра чуть было не сорвалось, он чуть было не крикнул: «Да мне есть до нее дело!» Он успел сдержаться во-время, потому что нельзя же было говорить такие слова при караульных и при этой женщине.

— Развяжите ее! — крикнул он вдруг.

Не говоря ни слова, стражи развязали ее. Теперь она была свободна, и все молча ждали, что она станет делать, ждал и Ван Тигр. Но она стояла попрежнему, словно связанная, и не двигалась с места. Тогда Ван Тигр крикнул ей резко:

— Ты свободна и можешь итти, куда хочешь!

Но она ответила:

— Куда же мне итти, если у меня нет дома?

И неожиданно, прикинувшись простодушной, она подняла голову и посмотрела на Вана Тигра.

От этого взгляда иссякший источник в сердце Вана Тигра вновь забил ключом, и страсть вспыхнула в нем с такой силой, что он весь задрожал. На этот раз он опустил глаза перед нею. Теперь она была сильнее его. В воздухе чувствовалось напряжение этой страсти, которая так долго не знала выхода, и солдаты, чувствуя себя неловко, переглядывались и переминались с ноги на ногу. Тут Ван Тигр вспомнил, что они все еще здесь, и крикнул им:

— Ступайте все вон и станьте за дверями!

В унынии вышли они из зала, хорошо понимая, что случилось с их генералом: то, что может случиться с каждым человеком, и знатным и простым. Они вышли из залы и стали на страже у порога.

Когда никого, кроме них двоих, не осталось в зале, Ван Тигр наклонился вперед в своем резном кресле и хриплым голосом сказал:

— Женщина, ты свободна. Выбирай, куда ты хочешь итти, и я дам тебе провожатого.

И она ответила ему просто и без всякой дерзости, но все же смотря ему прямо в глаза:

— Я уже выбрала. Я твоя рабыня.

XVII

Если бы Ван Тигр был человеком простым и грубым и меньше уважал законность и приличия, он мог бы взять эту женщину и сделать с ней все, что хотел, потому что у нее не было ни отца, ни брата — никого, кто мог бы за нее заступиться. Но еще смолоду, с того часа, который словно ударом поразил его сердце, он стал разборчив, и наслаждение приобретало для него еще большую остроту при мысли, что, как ни сильна его страсть, он может ждать, пока эта женщина станет его женой. Больше того: ему нужно было, чтоб она стала его женой, потому что к страсти, которая росла с каждым часом, примешивалосъ желание иметь от нее сына, сына-первенца, а только от законной жены может родиться у человека законный сын. Да, радость его затаенной любви к ней наполовину крылась в мысли о том, какой сын может от них родиться — от его силы, от его высокого и крепкого тела и всего, чем он может наделить свое потомство, и от ее хищной красоты бесстрашного духа. Вану Тигру, когда он об этом мечтал, казалось, что сын его уже родился. И не медля ни минуты он позвал верного своего человека и дал ему такой приказ:

— Ступай к моим братьям и скажи им, что мне нужно серебро, та часть, которая отложена для моей женитьбы. Мне понадобится оно на свадьбу, потому что я желаю взять эту женщину в жены. Скажи им, чтобы дали мне тысячу серебряных монет, потому что нужно сделать ей подарки и устроить моим людям большой пир ради такого дня, и себе я должен купить новое платье, как подобает для такого случая. Но если тебе дадут восемьсот монет, не задерживайся из-за остального, возвращайся и с этим. И позови братьев на свадьбу, и не только их, но и всех, кого они захотят взять с собой.

Верный человек слушал его в великом замешательстве, нижняя челюсть у него безобразно отвисла, и, заикаясь от горя, он начал бормотать:

— Ох, генерал, ох, господин мой, на этой лисице! Да возьми ее лучше так, на день, на время, — только не женись!

— Замолчи, дурак! — заревел Ван Тигр, вскакивая с кресла и бросаясь на него. — Кто у тебя просит совета? Вот я прикажу бить тебя палками, как простого вора!

Тот молча повесил голову, но слезы выступили у него на глазах, и он с тяжелым сердцем отправился в путь, предчувствуя, что эта женщина не принесет ничего, кроме зла, господину, и дорогой не раз принимался бормотать:

— Да, я видел этих лисиц-оборотней! Да, а мой генерал не верит, что от них одно только худо! И всегда эти оборотни губят самых хороших людей, всегда так бывает!

Так он шел по дороге, поднимая густую пыль, которая лежала в сухую погоду толстым слоем, и прохожие смотрели на него с любопытством, слыша, как он бормочет и не замечает, что по щекам у него катятся слезы: потом, увидев, что он поглощен тем, что лежит у него на сердце, они приняли его за безумного и начали обходить его стороной.

Когда верный человек принес Вану Купцу известие о свадьбе, его покой был разом нарушен, и он бросил считать на счетах и взглянул на него из-за конторки, так как верный человек, не застав его дома, пошел прямо в хлебную лавку на рынке, где Ван Купец сидел в углу позади прилавка. Кисточка остановилась в его руке, и, подняв глаза, он сказал досадливо:

— Но разве я могу так, сразу, вынуть столько денег из разных мест, куда они отданы? Брат должен был сказать мне, что он помолвлен, и предупредить меня за год или за два. Едва ли прилично так спешить со свадьбой!

Ван Тигр знал своего брата, знал и то, как ему тяжко расставаться с деньгами, и сказав своему верному человеку перед его уходом:

— Если брат откажет тебе, то ты настаивай и скажи ему прямо, что деньги мне нужны и я получу их, хотя бы мне самому пришлось итти за ними. Все это нужно кончить в три дня после того, как ты вернешься, а в отсутствии ты должен пробыть не больше пяти дней. Придется спешить, потому что я не знаю, когда против меня выступит войско из главного города, — до правителя провинции должны дойти слухи о том, как я разогнал здешних чиновников, и нельзя надеяться, что он оставит это безнаказанным. Он пошлет против меня своих солдат, а во время битвы уже не до праздников и не до свадеб.

Правда, следовало ожидать, что стоящие выше узнают о поступке Вана Тигра, правда и то, что его могли и наказать за это. Но была правда и глубже этой: Ван Тигр так изголодался по этой женщине, что не мог ждать дольше положенного срока, и знал, что он немногого стоит как воин; пока она не будет принадлежать ему по праву, до тех пор он не сможет думать ни о чем другом. И потому он торопил верного человека и, разгневавшись, добавил:

— Я знаю, что мой брат, купец, будет вопить, что свободных денег у него нет и достать он их не может. Не обращай на это внимания. Скажи ему, что меч мой все еще при мне и что это тот старый меч, надежный и острый, который я взял у Леопарда, когда убил его.

Но верный человек приберег эту угрозу напоследок и не пускал ее в ход до тех пор, пока Ван Купец не нашел другой отговорки, что им стыдно брать в семью женщину без рода, без племени и, должно быть, потаскуху, как все такие женщины. Однако верный человек не стал говорить, что эту женщину взяли из гнезда бандитов. Нет, хотя у него было сильное искушение рассказать об этом и во что бы то ни стало избавиться от этой женщины, однако он хорошо знал Вана Тигра, знал, что он возьмет то, что захочет взять — и пустил в ход свою угрозу.

Тогда Вану Купцу пришлось метаться в поисках и добывать серебро, и он был в большом огорчении, что должен вынимать деньги из дела и терпеть на этом убыток. Хмурый пошел он к старшему брату и сказал:

— Младший брат требует те деньги, которые назначены для его женитьбы, а жениться собирается на какой-то потаскухе, которой мы и знать не знаем! Он все-таки похож больше на тебя, чем на меня.

Ван Помещик почесал в голове, подыскивая ответ, а потом решил, что можно кончить дело миром, и сказал:

— Это странно. Я думал, что он обратится к нам, когда добьется своего, и попросит нас посватать его, как подобает, потому что отец, который должен был женить его, умер. Да у меня есть даже одна-две девушки на примете. — А про себя он думал, что лучше всякого другого сумел бы выбрать невесту, потому что хорошо знает женщин, и все лучшие девушки в городе ему известны, хотя бы понаслышке.

Но Ван Купец был очень раздражен тем, что у него требуют денег, и сказал с насмешкой:

— Ну, конечно, у тебя есть одна-две девушки на примете! Сейчас это вовсе не важно. Дело в том, сколько ты можешь дать ему из этой тысячи, потому что у меня нет таких денег, — я не могу взять и выложить их тут же из пояса!

Ван Старший сидел, глядя перед собой, положив руки на толстые колени, а потом угрюмо взглянул на брата и хрипло сказал:

— Ты знаешь, какое мое состояние. Наличных денег у меня никогда не бывает. Продай еще участок моей земли.

Ван Купец вздохнул слегка, потому что невыгодно продавать землю перед новым годом, к тому же он рассчитывал на урожай пшеницы, которой были засеяны все участки. Но когда он вернулся в свою лавку и прикинул на счетах, подсчитывая прибыли и убытки, то увидел, что ему выгоднее продать еще участок земли, чем вынимать деньги, отданные в рост за высокие проценты, и решил продать немалый кусок, и когда он оповестил об этом, многие приходили к нему, желая купить землю. Он продал участок за тысячу с лишним серебряных монет, но дал верному человеку только девятьсот, утаив остальные.

Заячья Губа был человек простодушный и, помня, что господин велел ему не задерживаться из-за какой-нибудь сотни монет, ушел с тем, что ему дали. А Ван Купец поспешил отдать в рост деньги, которых у него не потребовали, и отчасти утешился тем, что удалось спасти хоть это.

Одно только вышло нехорошо во всем этом деле: то, что, продавая землю, он продал один-два участка поблизости от старого дома, и случилось так, что Цветок Груши была в это время на току перед домом. Заметив, что в поле собралась кучка людей, она вгляделась пристально, заслонив глаза от солнца рукой, и поняла, что там происходит. Она торопливо подошла к Вану Купцу и, отозвав его в сторону и подняв на него с упреком глаза, сказала:

— Ты опять продаешь землю?

Но Ван Купец вовсе не желал с ней возиться, когда у него и без того много было хлопот, и сказал прямо:

— Младший брат мой женится, и больше неоткуда взять денег, которые полагаются ему по праву; остается только продать один из участков земли.

Тогда Цветок Груши отступила в странном смущении и не промолвила ни слова больше. Нет, она медленно пошла к дому, и с этого дня жизнь ее замкнулась еще больше, и все время она проводила либо в заботах о своих детях, как она их называла, либо прилежно слушая монахинь, которые и прежде часто ее навещали, теперь она упросила их приходить каждый день… Да, даже утром, когда увидеть монахиню считается нехорошей приметой и многие плюют, если монахиня перебегает им дорогу — такая это дурная примета, — даже утром Цветок Груши встречала их приветливо.

С радостью отказалась она принимать в пищу мясо в течение всей жизни, и это было ей нетрудно, потому что у нее никогда не хватало духу отнять жизнь у кого бы то ни было. Да, она была такая, что даже в жаркую летнюю ночь закрывала ставни, чтобы мошки не летели на пламя свечи, не сгорали бы в нем, и думала, что этим она спасает жизнь. Горячее всего она молилась о том, чтобы дурочка умерла раньше нее, и ей не пришлось бы давать бедняжке тот белый ядовитый порошок, который оставил Ван Лун.

Цветок Груши училась у этих монахинь, до поздней ночи читала молитвы и всегда носила на запястьи маленькие четки из благовонного дерева. В этом была вся ее жизнь.

После того, как верный человек ушел, Ван Купец и Ван Помещик стали советоваться о том, следует ли им ехать на свадьбу брата. Каждому из них хотелось участвовать в успехе, какой выпал на долю брата, но верный человек настаивал на том, что нужно торопиться, пока стоящие выше не прислали войск, и братья побаивались, не зная, насколько силен Ван Тигр, не будет ли он строго наказан, если потерпит поражение, и не накажут ли их вместе с ним за то, что они ему братья. Вану Помещику особенно хотелось поехать посмотреть, какова жена у младшего брата, потому что верный человек рассказал довольно, чтобы разжечь его любопытство. Но жена его, услышав об этом, сказала степенно:

— Очень странно и удивительно, что он затеял свару, о которой мы слышали. Нет, если стоящие выше его накажут, то и всех нас могут наказать; мне не раз приходилось слышать, что если человек виновен в государственной измене и поднял бунт, то могут казнить всю его семью и даже самых дальних родственников.

Правда, в старое время, когда владетельные князья и императоры старались вывести во всей стране измену, бывали такие наказания, и Вану Помещику приходилось это видеть в театре или слышать в палатках сказочников, где он любил раньше проводить время, да и теперь хотя такие забавы были слишком низменны для его высокого положения, он с удовольствием слушал бродячих сказочников, заходивших иногда в чайный дом. Вспомнив все, что знал, он пожелтел от страха, пошел к Вану Купцу и сказал ему:

— Пожалуй, лучше бы нам засвидетельствовать какакую-нибудь бумагу, где говорилось бы, что брат наш был непочтительным сыном и мы выгнали его вон из дома. Это нужно сделать на тот случай, чтобы нас и наших сыновей не впутали в дело, если он проиграет сражение и будет наказан. — А про себя он с радостью подумал, как хорошо, в конце концов, что сын его не захотел поехать к дяде, и злорадно выражал сожаление брату, говоря:

— Сочувствую тебе; сын твой подвергается большой опасности!

Ван Купец только улыбнулся в ответ, но когда он поразмыслил над этим, такая предосторожность показалась ему не лишней. И он написал бумагу, в которой говорилось, что Ван Младший, прозванный Тигром, был непочтительным сыном и не считается больше членом семьи, заставил сначала старшего брата подписать ее, а потом подписал сам и понес бумагу к судье, где заплатил за то, чтобы ее тайком засвидетельствовали. И тогда он взял бумагу и спрятал, пока она не понадобится, в надежное место, где никто не смог бы ее найти.

Теперь братья чувствовали себя в безопасности, и однажды утром, встретившись в чайном доме, они посмотрели друг на друга, и Ван Помещик сказал:

— Почему нам не поехать и не отпраздновать свадьбу, если теперь мы в безопасности?

Но они еще не решились на это, потому что были не в таком возрасте, когда легко отправиться в путешествие, а уже по всей области пошли из уст в уста слухи, что правитель провинции очень разгневался, узнав о том, что какой-то мелкий выскочка, не то бандит, не то солдат, сбежавший из армии старого генерала на Юге, захватил главный город в одном из округов, и что собирается послать против этого выскочки свою армию.

Правителю приходилось отвечать перед другими, стоящими выше него, и им были бы недовольны, если бы он вставил этот проступок без наказания.

Когда этот слух просочился через придорожные харчевни и чайные дома, — а уж, конечно, нашлись люди, которые с радостью побежали докладывать о нем братьям, — Ван Помещик и Ван Купец бросили думать о поездке и некоторое время никуда не показывались из дому, и оба радовались тому, что не хвастались раньше времени тем, что брат их стал важным лицом, и утешались, думая о бумаге, подписанной и засвидетельствованной в суде. Если кто-нибудь заговаривал с ними о Младшем брате, Ван Помещик говорил во всеуслышание:

— Он всегда был своеволен и убежал из дома.

А Ван Купец говорил, поджимая свои тонкие губы:

— Пусть его делает, что хочет, это нас не касается, мы даже не считаем его за брата.

Брачный пир был в самом разгаре, когда этот слух дошел и до Вана Тигра; в самом разгаре было и трехдневное пиршество во дворах. Он приказал зарезать коров, свиней и кур и приказал заплатить за все, что было взято. Хотя он был так силен в этом округе, что мог бы брать бесплатно все, что ему вздумается, и перечить ему не посмел бы никто, он платил за все, потому что был человек справедливый. Такая справедливость привлекала к нему простой народ, и всюду хвалили его, говоря:

— Могло бы быть и хуже, чем при этом военачальнике, который правит нами. Он достаточно силен, чтобы держать в страхе бандитов, и сам он не грабит нас, берет только налоги, по моему разумению, больше нам нечего просить у богов.

Но все же они не высказывались открыто в его пользу, выжидая, победит он или нет, так как слух этот дошел и до них, и если бы он потерпел поражение, их не похвалили бы за преданность Вану Тигру. Но если бы он победил, у них достало бы храбрости открыто стать на его сторону.

Однако никто не препятствовал Вану Тигру брать все, что ему было нужно для празднества, хотя населению было тяжело накормить столько народа, а Ван Тигр брал только лучшее — и даже самое лучшее для себя, своей невесты, верных людей и женщин, прислуживавших невесте. Женщин этих было человек десять, из тех, что жили во дворах: жена тюремщика и прочая мелкая сошка, которым все равно, кто ими правит, и которые, крадучись, вернулись на свои места на другой же день после переворота, готовые присягнуть всякому, кто будет кормить их. И Ван Тигр хотел, чтобы женщины эти по обычаю оставались при его невесте, потому что он заботился об ее доброй славе и перед свадьбой по целым дням не подходил к ней, хотя ночью часто не спал, думая о ней, — пытался разгадать, кто она такая, и весь горел, как в огне. Но сильнее этого было чувство к матери будущего сына, и ему казалось, что ради сына он должен быть осмотрителен во всем.

Во всем она была непохожа на Цветок Груши, и оттого, что тот первый женский образ остался в его душе, он всегда думал, если вообще думал об этом, что бледные, кроткие женщины нравятся ему больше. А теперь ему было все равно, и в своем безумии он твердил, что ему нет дела до того, кто она и что, — лишь бы она принадлежала ему, лишь бы сын соединил их навеки.

В эти дни никто не подходил к нему и не обращался ни с чем, потому что люди его видели, что он весь поглощен своей страстью. Но тайком они совещались друг с другом и прилагали все усилия к тому, чтобы ускорить свадьбу и положить этому конец, чтобы вождь их, утолив свою жажду, снова стал самим собой и мог предводить ими, когда будет в этом нужда.

Скорее даже, чем мог надеяться Ван Тигр, было все приготовлено к пиршеству. Жена тюремщика отправилась за невестой, и ворота открыли настежь для всех, кто хотел притти на свадебный пир.

Однако мужчин пришло немного, а женщин и того меньше, потому что горожане боялись. Пришли только бездомные и такие, которым негде было жить и нечего терять, так как на свадьбу можно приходить всем, и они усердно ели и, не стесняясь, разглядывали необыкновенную невесту. Но когда, по приказу Вана Тигра, послали за старым правителем, чтобы в такой день усадили его на почетное место, он велел передать, что, к сожалению, притти не может, потому что болен поносом и не встает с постели.

Ван Тигр весь день своей свадьбы ходил как во сне; он едва ли хоть что-нибудь понимал, кроме того, что время идет очень медленно, и не знал, куда ему деваться. Ему казалось, что каждый его вздох длится не меньше часа и что солнце едва ползет по небу вверх и никогда не доберется до полудня, а добравшись, так и останется там. Он не мог быть веселым на своей свадьбе, как другие, потому что отроду не был веселым, и сидел молчаливый, как всегда, и никто даже не пошутил с ним. Весь этот день его томила жажда, и он пил много вина, но есть совсем не мог, потому что был так сыт, словно только что вышел из-за стола.

На пиршественные дворы сошлись мужчины и женщины, и толпы бедняков и нищих в лохмотьях для того, чтобы есть и веселиться, а с улицы сбежались собаки и подбирали обглоданные кости. Но Ван Тигр не пошел туда — он сидел в своей комнате, улыбаясь словно во сне. И так прошел день и сменился ночью.

Потом, когда женщины приготовили невесту для брачного ложа, он вошел в ее комнату и остался с ней. Она была первой женщиной, какую он знал. Да, небывалое и неслыханное дело, чтобы мужчина, доживший до тридцати с лишком лет, бежавший в юности из отцовского дома, солдат, ни разу не коснулся женщины, — оттого, что на сердце его лежала печать.

А теперь источник забил ключом, и ничто не могло остановить его, и, увидев, что женщина сидит на кровати, Ван Тигр шумно втянул в себя воздух, а она, услышав этот звук, подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.

Он приблизился к ней, и она встретила его на брачном ложе молча, но страстно и смело; с этого часа он еще сильнее полюбил ее, так как он не знал других женщин, она казалась ему совершенной.

В середине ночи он повернулся к ней и сказал хриплым шопотом:

— Я даже не знаю, кто ты.

Она спокойно ответила:

— Не все ли это равно, если я здесь? Когда-нибудь я скажу тебе.

И он не стал ее расспрашивать и удовольствовался этим, потому что оба они были не обыкновенные люди, и жизнь у них была не такая, какой живут все.

Но верные люди дали Вану Тигру не больше одной ночи и на рассвете уже стояли у дверей, дожидаясь его, он вышел к ним из брачного покоя умиротворенный и освеженный, и человек с заячьей губой сказал, кланяясь:

— Господин, почитаемый нами, мы тебе ничего не говорили, потому что вчера был день радости, но с Севера идут слухи, будто бы правитель провинции узнал о том, что ты захватил власть, и он собирается итти на тебя со своим войском.

А Ястреб сказал в свой черед:

— Я слыхал это от одного нищего, он только что пришел оттуда и по дороге обогнал десять тысяч солдат, которые идут на нас.

И Мясник тоже поспешил рассказать о том, что слышал, заикаясь и шлепая толстыми губами:

— И я, я тоже слышал; я ходил на базар посмотреть, как они здесь режут свиней, и мясник говорил мне об этом.

Но душа Вана Тигра смягчилась, ему было легко и в первый раз в жизни не хотелось думать о войне, и, слегка улыбаясь, он сказал:

— Пусть их приходят, на своих солдат я могу положиться.

И собираясь выпить чаю перед едой, он уселся за стол возле окна; теперь было уже совсем светло, и ему неожиданно пришла в голову мысль о том, что в конце каждого дня наступает ночь, и ему казалось, что он узнал об этом в первый раз, потому что все остальные ночи в его жизни, не считая одной этой, не имели никакого значения.

Но не один он слышал, что говорили верные люди, — она стояла за занавеской и, посматривая, видела, что люди в отчаянии оттого, что их вождь занят какими-то приятными мыслями и не слушает их. Когда Ван Тигр встал и вышел в ту комнату, где ели, она звучным голосом позвала человека с заячьей губой и сказала:

— Расскажи мне все, что ты слышал.

Ему очень не хотелось говорить с женщиной о том, что вовсе ее не касалось, и он невнятно бормотал, что рассказывать ему не о чем, пока она не сказала повелительно:

— Не морочь меня, я видела кровь и битву, атаки и отступления все эти пять лет, с тех пор, как выросла. Рассказывай!

В изумлении, смущенный пристальным взглядом ее смелых глаз, которых она не опускала перед ним, как сделала бы каждая женщина, особенно новобрачная, которой приличествует стыдливость, он рассказал ей, как рассказал бы мужчине о том, чего все они боятся, и о том, что им грозит опасность, так как на них идет войско числом гораздо сильнее, многие же из солдат Вана Тигра не испытаны в бою и могут оказаться предателями.

Она быстро выслала его и велела, чтобы он позвал к ней Вана Тигра.

Ни на чей зов он не являлся так поспешно, улыбаясь такой мягкой улыбкой, какой никто у него не видел. Она села на кровать, и он сел рядом с ней, перебирая пальцами ее рукав и смущаясь перед ней гораздо больше, чем она перед ним, и с улыбкой опуская глаза перед нею.

Но она быстро заговорила своим звучным, немного резким голосом:

— Я не буду тебе помехой, если нужно дать сражение; я не такова, а говорят, что против тебя выступило войско?

— Кто тебе сказал? — отвечал он. — Я не намерен ни о чем беспокоиться раньше трех дней. Я дал себе три дня отдыха.

— А если за три дня они подойдут к городу?

— Войско не может пройти двести миль за три дня.

— Почем ты знаешь, когда оно выступило в поход?

— За такое короткое время слухи не могли бы дойти до правителя.

— Однако они дошли, — возразила она быстро.

Вот что было странно. Оба они, и мужчина и женщина, могли сидеть и говорить о чем-нибудь совсем не касающемся любви, и все же Ван Тигр чувствовал, что она так же близка ему, как и ночью. Его удивляло, что женщина может так разговаривать, — он ни с одной из них раньше не говорил, и женщины казались ему красивыми детьми, взрослыми только телом; он боялся их еще и потому, что не знал, чтó они понимают и о чем с ними можно разговаривать. Он был таков, что даже с продажной женщиной не мог бы обойтись грубо, как простой солдат, и робел перед женщинами больше всего потому, что не знал, как с ними разговаривать. А тут он сидел и разговаривал с этой женщиной, как будто она была мужчиной, и слушал ее, а она продолжала:

— У тебя меньше солдат, чем в войске правителя, а когда воин видит, что войско его слабее, чем у противника, он должен пустить в ход хитрость.

На это он засмеялся своим беззвучным смехом и сказал по своему обыкновению грубо:

— Мне это хорошо известно, иначе ты не была бы моей.

Она быстро опустила глаза, словно стараясь скрыть что-то, что могло промелькнуть в них, и, прикусив нижнюю губу, ответила:

— Не велика хитрость убить человека, — сначала нужно его поймать. Та же хитрость не удастся во второй раз.

Тогда Ван Тигр ответил с гордостью:

— Каждый из моих людей стоит троих солдат правительственной армии. Я учил их и муштровал целую зиму, заставлял их биться на кулачках, бегать, драться на палашах и всем хитростям военного дела, и ни один из них не боится умереть. А кроме того, всем известно, чтó такое правительственные солдаты: они всегда перебегают к тому, на чьей стороне сила, и, конечно, в этой провинции солдатам платят не лучше, чем везде.

Тогда она нетерпеливо сказала, освобождая свой рукав из его пальцев:

— А все-таки у тебя нет плана! Слушай, я придумала кое-что. Старый правитель сидит у тебя под стражей на своем дворе. Воспользуйся им как заложником.

Она говорила так дельно и трезво, что Ван Тигр слушал ее и сам дивился, что слушает, так как не часто советовался с другими, думая, что может справиться и сам. Однако он слушал, а она говорила:

— Стань во главе твоих солдат, возьми его с собой и заставь его силой, — только научи его, что говорить; пусть он говорит то, что ты прикажешь. Пусть он выйдет навстречу генералу, а по бокам его станут верные люди и будут слушать все, что он скажет, а на случай, если он скажет не то, что ты ему велишь, пусть они держат свои палаши наготове и распорют ему живот, — и это будет знаком начинать битву. Но желчи у него не больше, чем у курицы. Он будет говорить, что ему велят, — так пусть же скажет, что все делалось с его согласия, что слух о бунте пошел только потому, что взбунтовался прежний его генерал, и если бы не ты, были бы украдены государственные печати и сам он лишился бы жизни.

Эта хитрость показалась превосходной Вану Тигру, и он слушал, не отрывая глаз от ее лица. Весь план теперь был перед ним как на ладони, и, встав с места, он беззвучно засмеялся, думая про себя: «Так вот она какая» — и вышел, чтобы сделать все по ее слову, и она пошла за ним следом. Он приказал верному человеку пойти за старым правителем и привести его в зал суда. Тогда женщине вздумалось вот что: пойти вместе с ним в зал суда и сесть вдвоем на возвышении, и чтобы старого правителя привели и поставили перед ними. И Ван Тигр согласился на это, потому что нужно было хорошенько припугнуть старика. И они уселись вдвоем на возвышении: Ван Тигр на резном стуле, а женщина на другом стуле, рядом с ним.

Скоро вошел, едва держась на ногах, старый правитель в сопровождении двух солдат, вошел, весь дрожа, в наброшенном кое-как халате. Он в удивлении оглядывал зал, не видя ни одного знакомого лица. Нет, даже те из слуг его, которые возвратились на свои места, отвернулись в сторону, когда он вошел, и старались выискать какой-нибудь предлог, чтобы уйти, будто бы по делу. Кругом вдоль стен зала видны были только лица солдат, и у каждого из них было ружье, и все они были преданы Вану Тигру. Тогда старый правитель поднял глаза, сморщенные губы его посинели и задрожали, и рот раскрылся: на возвышении сидел Ван Тигр с нахмуренными бровями, свирепый и грозный с виду, а рядом с ним какая-то женщина, которой старый правитель до сих пор никогда не видел, и слышать о ней ему тоже не доводилось, и он не понимал, откуда она могла взяться! Он стоял, дрожа и робея, совсем приготовившись к смерти, — вот как должна была кончиться его жизнь, а ведь он был человек мирный и когда-то изучал Конфуция!

Тогда Ван Тигр обратился к нему по привычке грубо п резко, почти невежливо:

— Теперь ты в моих руках и должен слушаться меня, если хочешь жить здесь попрежнему. Завтра мы выступаем в поход против войск этой провинции, и ты пойдешь вместе с нами; и когда мы встретим войско, ты первый выйдешь навстречу генералу, и вместе с тобой пойдут двое из моих людей. Ты скажешь ему, что назначил меня своим военачальником, что я спас тебя во время бунта в ямыне и что я остался при тебе по твоему желанию. Мои люди будут слушать, что ты говоришь; если хоть одно слово ты скажешь не так — тебе конец, оно будет твоим последним словом. Но если ты скажешь то, что нужно, и так, как я тебе велел, — можешь вернуться и попрежнему занять свое вместо на этом возвышении, и достоинство твое не пострадает. Незачем разглашать, кому принадлежит власть в здешнем ямыне, потому что я вовсе не собираюсь оставаться военачальником какой-то маленькой области и, пока ты будешь делать, что я велю, не допущу, чтобы кто-нибудь другой занял твое место.

Что оставалось делать слабому старику, как не дать свое слово? И он сказал со вздохом:

— Ты поддел меня на острие своей пики. Пусть будет так, как ты говоришь. Я — старик, и у меня нет сына, мне не из-за чего дорожить жизнью.

Он повернулся и вышел, и, шаркая и вздыхая, побрел на свой двор, к старой своей жене, которая безвыходно сидела дома. Сыновей у него и вправду не было, потому что двое детей, которых она ему родила, умерли, еще не выучившись говорить.

Неизвестно, вышло бы все так, как задумал Ван Тигр, или нет, но судьба снова ему помогла. В полях весна была в разгаре, снова налились почки на ивах, и персиковые деревья быстро оделись пышным цветом. Крестьяне сняли зимнюю одежду и, голые до пояса, снова работали в поле, и радовались, чувствуя мягкий ветерок и теплое, ласковое солнце на своем теле; военачальники пробудились тоже, и всю страну охватила весенняя тревога. И военачальники пробудились, полные воинственного задора, и рвались в битву; все старые нелады были обновлены и очищены от ржавчины, и старые споры обострились снова; каждый из военачальников пылал жаждой славы и стремился добиться лучшего места, пока весна не пришла к концу.

А в это время столица всей страны находилась в руках человека слабого и неспособного, и многие военачальники смотрели на столицу жадными глазами и думали, что овладеть ею было бы нетрудно. Одни подсчитывали людей, стоявших у них поперек дороги, другие уже заключили между собой союз и советовались о том, как захватить власть над страной, прогнать из столицы чужого ставленника и посадить туда человека по своему выбору, который служил бы их целям.

Среди этих военачальников Ван Тигр был покуда одним из самых незначительных, и более важные из них едва его знали, разве только на каком-нибудь сборище или пиршестве, где военные передают друг другу разные слухи, кто-нибудь из них говорил:

— Слышали вы про того начальника, который откололся от своего старого генерала и основался в такой-то провинции? Говорят, он хороший воин, а зовут его Тигром за вспышки гнева и лютый нрав и за густые черные брови.

Так услышал о нем главный военачальник той провинции, где находился теперь Ван Тигр, услышал он и о том, как Ван Тигр прогнал Леопарда, и ему это понравилось. Этот военачальник был одним из главных военачальников в стране, одним из тех, кто задумал сместить неспособного правителя и если не сесть на его место самому, то по крайней мере назначить туда своего ставленника, чтобы доходы со всей страны шли к нему в руки.

И потому этой весной, когда повсюду стало неспокойно, небывалым цветом расцвела жажда славы. На городских воротах, на стенах и везде, где проходит много народа, появились воззвания, и воззвания эти приказал расклеить военачальник той провинции. В них говорилось, что правитель плох, а народ в таком угнетении, и такого преступления перед небесами он больше допускать не намерен. Как он ни слаб, как ни малоумен, ему придется выступить на защиту народа. И выпустив такие воззвания, он стал готовиться к войне.

А народ, не умея ни читать, ни писать, и не знал о своем спасителе и только громко стонал, потому что новые налоги обременяли его землю, его урожаи и скот, а в городах — лавки и товары. Если люди стонали или жаловались вслух, то шпионы военачальника, подслушав их, кричали:

— Неблагодарный вы народ, вы не хотите платить даже за собственное спасение! Кому же другому платить солдатам, которые сражаются за вас и охраняют вас!

И люди платили, сколько было нужно, хоть и неохотно, боясь, что если они не уплатят, на них либо обрушится гнев теперешнего военачальника, либо явится какой-нибудь новый, победит их и начнет грабить сызнова, осмелев после победы.

Решившись вести войну, военачальник этой провинции стремился присоединить к себе каждого мелкого военачальника и генерала, и, услышав о бунте, который поднял Ван Тигр, он сказал гражданскому правителю:

— Не карай слишком тяжко этого нового генерала, которого зовут Ван Тигр. Я слышал, что он хороший вояка, храбрый и грозный, и я хочу, чтобы такие, как он, становились под мое знамя. Вся наша страна разделится надвое, может быть этой весной, а если не в этом году, то в следующем, и военачальники Севера объявят войну против военачальников Юга. И поэтому нужно помягче обойтись с этим человеком.

Хотя и говорят, что военачальники страны должны быть подчинены гражданским правителям, однако известно и доказано, что власть всегда переходит к тому, в чьих руках находится оружие, и каким образом мог бы безоружный человек, если даже право на его стороне, противиться военачальнику одной с ним области, у которого в распоряжении находятся солдаты?

Так судьба помогла этой весной Вану Тигру. Когда правительственная армия выступила против него, Ван Тигр стал во главе своих людей, а старого правителя послал на носилках вперед, а на случай измены посадил в засаду немало сильнейших и лучших солдат. Дойдя до места встречи, старый правитель вышел из носилок и, спотыкаясь, побрел по дорожной пыли, одетый в парадное платье и опираясь на двоих верных людей Вана Тигра. Генерал, посланный правительством, вышел к нему навстречу, и после того, как соблюдены были обычные церемонии, старик сказал, запинаясь по привычке:

— Тебе неверно донесли, господин мой! Этот Ван Тигр вовсе не бандит, а у меня на службе, он мой новый генерал, который охраняет ямынь и спас меня от бунта среди моих подчиненных.

Хотя генерал этому и не поверил, зная правду от своих лазутчиков, однако ему приказано было не трогать Ван Тигра и не терять людей в такой незначительной стычке, потому что каждое ружье понадобится для большой войны. И потому, выслушав старого правителя, он только слегка упрекнул его:

— Ты должен был бы известить об этом нас прежде, потому что мы вошли в расход, посылая солдат для наказания человека, которого считали мятежником. Тебе придется платить за то, что мы попусту издержали на этот поход: ты заплатишь десять тысяч серебряных монет.

Услышав об этом, Ван Тигр возрадовался и с торжеством повел своих людей обратно. И он в свою очередь ввел новый налог на соль сверх того, что полагалось обычно. И не прошло еще два раза по тридцать дней, как у него было уже десять тысяч серебряных монет, и даже более, потому что в тех местах много соли и ее вывозят оттуда будто бы даже в чужие страны.

Когда все было кончено, Ван Тигр стал еще сильнее прежнего и еще больше укрепился во власти, не потеряв при этом ни единого человека. Ему казалось, что этим он был обязан своей жене, и с тех пор он стал воздавать должное ее уму.

И все же он до сих пор не знал, кто она и что. Страсть попрежнему влекла его к ней, и, оставаясь с ней, он ни о чем другом не думал, но часто ему хотелось знать, какова была ее история. Однако, если он ее спрашивал, она всегда говорила уклончиво:

— Рассказывать об этом долго, я расскажу тебе как-нибудь зимой, когда не будет войны. А теперь весна, нужно сражаться и расширять свои владения, — и не время вести праздную болтовню.

И она в беспокойстве переводила речь на другое, и глаза ее блестели сухим и жестким блеском.

Тогда Ван Тигр понял, что женщина права, потому что над всею страной пролетела, словно на крыльях, весть о том, что весной будет война между генералами, какой не было уже лет десять, и люди тревожились, не зная, откуда поразит их война: по слухам, ее нужно было ждать чуть ли не со всех сторон разом. И все же оставалась земля, которую нужно было обрабатывать, и люди обрабатывали ее попрежнему, а в городах у купцов были лавки, и нужно было торговать, нужно было жить и кормить детей. И люди попрежнему жили своей жизнью, и хотя вздыхали перед надвигавшейся грозой, однако не бросали работы в ожидании того, что должно с ними случиться.

В этой области глаза всего народа были обращены на Вана Тигра, потому что он правил теперь открыто, и они знали, что налоги проходят через его руки. Старый правитель для вида оставался попрежнему на своем месте, но он был слишком стар, и все решалось Ваном Тигром. Да, Ван Тигр сидел теперь по правую руку правителя в зале суда, и старый правитель смотрел на него, когда нужно было вынести какое-нибудь решение, и деньги, которые прежде платили советникам, шли теперь в руки Вана Тигра и его верных людей. Но Ван Тигр оставался самим собой и брал только у богатых, а если приходил бедный человек и Ван Тигр знал о его бедности, то ему нечего было бояться. Многие из бедняков хвалили его. Но все ждали, что станет делать Ван Тигр этой весной, зная, что если он примет участие в большой войне, то им придется платить его солдатам и покупать для них оружие.

Ван Тигр советовался об этом деле и со своей женой и с верными людьми, но все еще не мог решить, что для него лучше. Военачальник провинции разослал приказ каждому генералу и командиру и военачальникам помельче, в котором говорилось:

«Становитесь под мое знамя с вашими солдатами, потому что настал час, когда все мы можем подняться ступенью или двумя выше».

Но Ван Тигр не знал, итти ему на этот призыв или нет, так как не мог решить, которая из сторон победит. Если он соединит свое имя с проигравшей стороной, ему это будет помехой и, может быть, погубит его, потому что он выдвинулся недавно. И он колебался, обдумывал и разослал своих лазутчиков, чтобы они подслушивали, высматривали и разузнали, которая сторона сильней и может победить. Ван Тигр сказал себе, что до тех пор, пока они не вернутся, он будет медлить и не станет ни на чью сторону, а тем временем война будет доведена почти до конца и станет ясно, кто выйдет из войны победителем, тогда он поторопится и примкнет к сильнейшему, чтобы последняя волна вынесла его наверх вместе с другими, и сам он не потеряет ни одного человека и ни одного ружья. Он разослал лазутчиков и стал ждать.

По ночам он говорил об этом с женой, потому что их любовь и его честолюбие были странным образом связаны; и когда он отдыхал, утолив свою жажду, он разговаривал с ней, как никогда ни с кем не разговаривал в жизни. Он делился с ней всеми своими замыслами и каждый раз заканчивал свою речь такими словами:

— Так я и сделаю, а если ты родишь мне сына, то все это будет сделано для него.

Но она не отвечала, когда он выражал эту надежду, а если он настаивал, то начинала тревожиться и заговаривала о чем-нибудь повседневном и не раз повторяла ему:

— Все ли ты обдумал и все ли готово к последней битве? — И часто замечала ему: — Лучшее оружие — хитрость, а лучшая битва — последняя, та, которая быстро и верно ведет к победе.

И Ван Тигр вовсе не замечал в ней холодности, оттого что сам был горяч.

Всю весну он провел выжидая, хотя в обычное время ожидание выводило его из себя, и теперь он не мог бы его вынести, не будь с ним этой новой для него женщины. Наступило лето, пшеницу убрали, жаркими и тихими солнечными днями везде по долинам раздавался с утра и до вечера стук цепов. На полях, где прежде стояла пшеница, поднялись высокие, частые стебли гаоляна и выкинули свои кисточки, и пока Ван Тигр выжидал, генералы на Юге заключали между собой союзы, так же как и генералы на Севере, а Ван Тигр все еще выжидал. Он очень надеялся, что победа останется не на стороне южан, чувствуя отвращение при мысли о том, что придется, может быть, заключить союз с этими маленькими, темнолицыми и хилыми людьми. Это было так ему противно, что иной раз, размышляя об этом, он говорил себе угрюмо, что если Юг победит, он уйдет и скроется на время в горах и будет ждать, пока война не примет другого оборота.

Но в ожидании он не оставался праздным. Он с новым рвением принялся обучать своих солдат, увеличивал свое войско, набирая в него молодых и здоровых людей, которые приходили к нему, и над новичками он поставил старых солдат, и армия его разрослась до десяти тысяч человек, и чтобы содержать ее, он повысил налоги на вино, на соль и на товары бродячих торговцев.

В это время его заботило, что у него мало оружия, и он видел, что придется сделать одно из двух: либо достать ружья хитростью, либо победить какого-нибудь военачальника и захватить у него оружие и патроны. Ружья было очень трудно достать, их привозили из чужих стран, и Ван Тигр не подумал об этом, когда выбрал себе область внутри страны. Он не владел ни одним портом на побережьи, а все порты охранялись, и нечего было надеяться провезти оружие контрабандой. Кроме того, он не знал никакого иностранного языка, не знали языков и бывшие при нем люди, и ему трудно было бы сговориться с иноземными купцами, и он думал, что в конце концов придется дать кому-нибудь небольшое сражение, потому что многим из его солдат не хватало ружей.

Как-то ночью он рассказал об этом своей жене, она сразу оживилась и принялась обдумывать, хотя часто оставалась равнодушной и не обращала на него никакого внимания. Теперь же, подумавши немного, она сказала:

— Ты говорил, что у тебя есть брат купец?

— Да, есть, — отвечал Ван Тигр в изумлении, — но ведь он торгует зерном, а не оружием.

— Ты ничего не понимаешь! — крикнула она нетерпеливо и властно, по своему обыкновению. — Если он купец и ведет дела с побережьем, он может купить ружья и провезти их контрабандой вместе со своими товарами. Я не знаю как, но сделать это можно.

Ван Тигр долго над этим думал, и снова ему показалось, что она очень умная женщина, и он сделал все по ее слову. На следующий день он позвал к себе рябого племянника, который очень вытянулся за этот год, — юноша неотлучно был при нем, выполняя разного рода поручения, когда было нужно, — и сказал ему:

— Поезжай к отцу и скажи, что ты приехал погостить, — и ничего больше. А когда останешься с ним наедине, передай ему, что мне нужно три тысячи ружей и что без них мне приходится очень трудно. Люди растут везде, но не ружья для них, а солдаты для меня бесполезны, если у каждого не будет по ружью. Скажи ему, что если он купец и ведет дела на побережьи, то может что-нибудь для меня придумать. Я посылаю тебя, потому что дело это нужно сохранить в тайне, а ты мне родной по крови.

Юноша был рад тому, что едет, охотно обещал хранить тайну и гордился таким поручением. И Ван Тигр выжидал снова, однако продолжал набирать людей под свое знамя, но принимал их с разбором, испытывая каждого, не боится ли он умереть.

XVIII

Юноша ехал окольными путями домой через поля. Он снял солдатское платье и оделся как крестьянский сын, и в этой грубой синей одежде, с загорелым и рябым лицом, он казался не чем иным, как крестьянским парнем и достойным внуком Ван Луна. Он ехал на старом белом осле, подложив рваную куртку вместо седла, и иной раз, чтобы подогнать осла, колотил его босыми пятками по брюху. Он ехал, и его часто клонило ко сну под жарким, летним солнцем, и, глядя на него, никому не пришло бы в голову, что он едет с поручением, которое должно принести три тысячи ружей в эту мирную страну. Просыпаясь, он запевал песню про солдат и войну, потому что любил петь, и крестьяне, работавшие в поле, поднимали головы и с беспокойством вглядывались в него и долго смотрели вслед юноше, а один раз какой-то крестьянин крикнул ему:

— Будь ты проклят со своей солдатской песней! Хочешь, что ли, опять накликать на нас этих черных воронов?

Но юноша был весел и беззаботен и поплевывал в дорожную пыль, чтобы показать, что это не его забота и что он будет попрежнему петь, если ему захочется. По правде говоря, он и не знал других песен, кроме солдатских, так как долго прожил среди отважных бойцов, а нельзя ожидать, чтобы солдаты пели те же песни, что и крестьяне среди своих мирных полей.

На третьи сутки в полдень он подъехал к дому и, сойдя с осла там, где от главной улицы начинается переулок, увидел своего двоюродного брата, который слонялся без дела. Он подавил зевок, разглядывая рябого, и вместо приветствия спросил:

— А ты все еще не генерал?

И Рябой возразил быстро и метко:

— Хоть не генерал, да по крайней мере получил первую степень!

Он издевался над двоюродным братом, так как всем и каждому было известно, что Ван Старший и жена его только о том и говорили, что сделают этого сына ученым, что в следующем месяце он поедет на экзамены в такой-то город и получит первую ученую степень. Но время шло, кончался один год и начинался другой, а он никуда не уезжал. Рябой знал, что и сейчас двоюродный брат его собирается не в школу, а в какой-нибудь чайный дом, и, должно быть, только что лениво поднялся с постели, проведя где-нибудь ночь. А сын Вана Помещика держался небрежно и презрительно и, оглядев двоюродного брата, сказал:

— Однако твое генеральство не принесло тебе даже шелкового халата!

И он пошел дальше, не дожидаясь ответа, раскачиваясь на ходу так, что его шелковый халат, цвета зеленой ивы, только что покрывшейся листьями, колыхался в такт его гордой походке. А Рябой ухмыльнулся и, показав язык вслед двоюродному брату, подошел к дверям своего дома.

Войдя во двор, он увидел, что все там оставалось по-старому. Было обеденное время, дверь в дом стояла открытой, и он увидел, что отец сидит один за столом, а дети бегают по всему дому и, как всегда, едят на ходу; мать стоит в дверях — и, поднеся чашку к губам, запихивает еду в рот палочками, жует и болтает с соседкой, которая зашла попросить чего-то взаймы, о том, что кошка стащила сегодня ночью соленую рыбу, хотя она была подвешена высоко к балке. Завидев сына, она крикнула ему:

— Ну, ты попал как раз к обеду, лучше и придумать нельзя! — и продолжала болтать попрежнему.

Юноша ухмыльнулся, но ничего не ответил, только поздоровался с ней и вошел в дом; отец кивнул ему, слегка удивленно, а сын почтительно поздоровался с ним, а потом разыскал себе чашку и, взяв стоявшего на столе кушанья, отошел в сторонку и сел на свое место боком, как подобает сидеть сыновьям в присутствии родителей.

Когда они поели, отец налил себе чаю в чашку из-под риса, однако немного, потому что был бережлив во всем, что делал, и стал пить маленькими скупыми глотками, а потом спросил сына:

— Ты пришел с каким-нибудь поручением?

И сын ответил:

— Да, только здесь я не могу сказать тебе.

Его окружили братья и сестры, молча глазея на него и ловя каждое слово, какое он скажет, потому что отвыкли от него.

Теперь и мать подошла к столу, чтобы еще раз наполнить свою чашку, потому что была охотница поесть, и муж ее обычно успевал окончить обед и уйти, а она все еще ела, — и тоже принялась разглядывать сына, говоря:

— Ты вырос вершков на десять, готова поклясться! А почему на тебе такая рваная куртка? Разве дядя не дает тебе лучшей? И чем тебя кормят, что ты так растешь? Должно быть, хорошим мясом и вином?

Юноша снова усмехнулся и сказал:

— У меня есть хорошее платье, только на этот раз я его не надел, а мясо мы едим каждый день.

Ван Купец был поражен и с несвойственной ему живостью спросил:

— Как, неужели брат каждый день дает своим солдатам мясо?

Сын поспешил ответить:

— Нет, это только теперь, потому что он готовит их к войне и хочет, чтобы они стали свирепыми и налились кровью. А я ем мясо, потому что не живу с простыми солдатами, и мне можно есть то, что остается в чашках у дяди и у его женщины, — и мне и верным людям.

И мать сказала с жадным любопытством:

— Расскажи мне про эту женщину! Странно, что он не позвал нас на свадьбу!

— Он звал, — торопливо ответил Ван Купец, видя, что этому разговору не будет конца. — Да, он звал нас, но я сказал, что мы не поедем. Это стоило бы целую кучу серебра, и если бы ты поехала, тебе понадобилось бы и новое платье, и то, и другое, и третье, чтобы быть не хуже других.

На это женщина возразила с горячностью и повысив голос:

— Ах ты, старый скряга! Я и так никуда не хожу и…

Но Ван Купец откашлялся и сказал сыну:

— Пойдем, здесь нам не дадут покоя.

И встав с места, оттолкнул детей в сторону, но не грубо, и вышел, а сын последовал за ним.

Ван Купец шел по улице впереди сына к маленькому чайному дому, куда ходил не часто, и там выбрал стол в уголке, где потише. Но дом был почти совсем пуст, так как в этот час посетителей бывает совсем немного: крестьяне продали свои припасы и разошлись по домам, а горожане еще не приходили для послеполуденной беседы.

И тут, на свободе, сын Вана Купца передал ему поручение дяди.

Ван Купец слушал очень внимательно и не проронил ни слова, пока сын не кончил рассказа, но и выслушав все до конца, он не изменил выражения лица. Нет, на его месте Ван Помещик стал бы изумляться, закатывать глаза и клясться, что это невозможно, а Ван Купец так разбогател, что для него не было невозможного, и если он колебался когда-нибудь, то лишь оттого, что не был уверен, выгодно ли для него это дело. Деньги у него были вложены во всякого рода предприятия, и люди брали у него в долг за какие угодно проценты. Деньги у него были даже в буддистских храмах, одолженные священникам под залог храмовых земель, оттого что люди теперь стали уже не так набожны, как прежде, и только женщины, чаще всего старухи, пеклись о богах, и многие храмы обеднели и не процветали, как встарь. Деньги Вана Купца были вложены и в корабли на реках и морях, и в железную дорогу, и большая сумма была вложена в веселый дом в этом же городе, хотя он никогда не бывал там, а старшему его брату, когда он играл в кости в этом большом новом доме, открывшемся с год тому назад, не приходило в голову, что это дом его родного брата. Но дело это приносило хорошие барыши. Недаром Ван Купец основывал свои расчеты на знании человеческой природы.

Так деньги его расходились по сотням тайных каналов, и если бы он сразу потребовал их обратно, то потерял бы на этом тысячи. Однако он ел не больше и не лучше прежнего, не играл в кости, как сделал бы каждый, заведись у него свободные деньги сверх того, что нужно на еду и одежду, не позволял и сыновьям носить шелковые халаты, и, глядя на него и на то, как он живет, никому не пришло бы в голову, до чего он богат.

И потому он мог думать о трех тысячах заграничных ружей, нисколько не удивляясь, как удивился бы Ван Помещик на его месте. Да, встретившись с братьями на улице, всякий бы сказал, что Ван Помещик и есть богач, потому что тратит деньги не считая, толст до безобразия, щеголяет в мехах, шелковых и атласных халатах, да и все сыновья его тоже были разодеты в шелк, кроме маленького горбуна; он жил у Цветка Груши и незаметно достиг совершеннолетия, и родители начали о нем забывать мало-по-малу.

Ван Купец размышлял некоторое время молча, а потом сказал:

— А не говорил мой брат, какой он даст мне залог? Ведь на покупку этих ружей понадобится много денег? Мне нужно солидное обеспечение, так как покупать ружья запрещено законом.

И юноша ответил:

— Он говорил: «Скажи моему брату, чтобы он взял в залог всю землю, какая у меня осталась, если не поверит мне на слово, пока я не соберу налогов на уплату долга. Теперь все налоги этой области в моих руках, но больших денег сразу я дать не могу, чтобы солдатам моим не пришлось терпеть из-за этого нужды».

— Земли мне больше не нужно, — сказал Ван Купец в раздумьи, — этот год был здесь плохой, чуть ли не голодный, и земля дешева. Того, что у него осталось, не хватит. Свадьба его съела много денег.

Тогда юноша сказал пылко, и небольшие живые глазки его засверкали, — с таким жаром он говорил:

— Отец, это правда, что дядя — великий человек. Посмотрел бы ты, как все его боятся! А ведь он добрый человек и не станет убивать без нужды. Даже правитель всей провинции его боится. А сам он не знает страха, нет! Кто, кроме него, не побоялся бы жениться на женщине, которую все называют лисицей. А если ты достанешь ему эти ружья, то он станет сильней, чем когда бы то ни было!

Слова родного сына не могут сильно повлиять на отца, но все же в этом была доля правды, а принять решение заставила Ван Купца мысль, что ему будет выгодно, если брат его станет могущественным военачальником. Да, если начнется великая война, о которой идет слух все эти годы, и если она подойдет ближе, — а кто может сказать, куда двинется война? — то его богатства захватят и разграбят если не вражеские войска, то поправшие закон бедняки. Богатство Вана Купца было уже не в земле; земли его были ничто в сравнении с домами, лавками и ссудными кассами, а все это богатство нетрудно отнять в такое время, когда людям можно безнаказанно грабить, и в несколько дней богач может стать бедняком, если, на случай нежданной беды, которая может нагрянуть в любое время, за ним не будет стоять и охранять его какая-нибудь скрытая сила.

И он думал про себя, что ружья эти могут послужить защитой и ему самому, и долго придумывал, как ему купить их и как провезти контрабандой внутрь страны. Сделать это было можно, потому что у него было два собственных небольших судна, на которых он вывозил рис в лежащую рядом страну. Законом не дозволялось вывозить рис, и приходилось делать это тайком, но Ван Купец сильно на этом наживался; окупались даже взятки, которые он давал, потому что правители были продажны, и, получив взятку, они старались не замечать двух его маленьких суденышек, а он с расчетом держал маленькие; свой же гнев и усердие перед законом правители срывали на иностранных судах или на тех, которые им не приносили дохода.

И Ван Купец думал о том, что его два суденышка иногда идут из соседней страны пустые или только наполовину нагруженные бумажными тканями или чужеземными побрякушками, думал и о том, что нетрудно было бы ввезти иноземные ружья контрабандой среди этих товаров, а если его поймают, он даст где нужно денег, сунет кое-что и капитанам, заткнет им рот, чтобы им было из-за чего молчать. Да, он мог бы это сделать. И тогда он сказал сыну, взглянув сначала, нет ли поблизости кого-нибудь из гостей или прислужников, и говорил он сквозь зубы, не шевеля губами, и очень тихо:

— Я могу доставить ружья в прибрежную полосу, и даже дальше, — в то место, где железная дорога подходит всего ближе к области брата. Но как я доставлю оружие в глубь страны, если туда больше двух дней пути и пробраться можно только пешком или верхом на лошади?

Об этом Ван Тигр ничего не говорил юноше, и он только с глупым видом почесывал в затылке, глядя на отца, и говорил:

— Нужно мне вернуться и спросить его об этом.

Но Ван Купец возразил:

— Скажи ему, что я спрячу ружья среди других товаров, помечу их чужим именем и доставлю их в известное место, а там пусть уж он берет их, как знает.

С этим известием юноша должен был вернуться к дяде и на следующий же день пустился в обратный путь. Но эту ночь он переночевал дома, и мать состряпала ему любимое блюдо: горячие пирожки с чесноком и свининой — очень вкусное кушанье. Он наелся до-отвала, а что оставалось, сунул за пазуху, чтобы съесть дорогой. Потом, сев на осла, он пустился в обратный путь к Вану Тигру.

XIX

На следующий месяц случилось то, чему Ван Тигр в своем высокомерии не поверил бы, если бы ему об этом рассказали. Когда стало известно, что правители воюют между собой и страна раскололась на две части, всю область охватила лихорадка войны. Очаги восстания были повсюду, и люди, оставшиеся без работы, и те, кто не желал работать, охотники до приключений, сыновья, не ладившие с родителями, игроки, которым не везло в игре, и все недовольные воспользовались этим временем, чтобы выступить и чем-нибудь заявить о себе.

В той области, которой правил теперь Ван Тигр от имени старого правителя, бунтовщики объединились в банды, назвавшись Желтыми Тюрбанами^[2] — потому что обматывали голову желтой тряпкой — и начали рыскать по всей округе. На первых порах они вели себя довольно робко и, только проходя мимо деревень, требовали у крестьян съестного, а заходя в харчевню, не доплачивали или совсем не платили за еду и при этом смотрели так свирепо и бранились так громко, что содержатель харчевни боялся поднимать шум и поневоле мирился с убытками.

Но число этих Желтых Тюрбанов все росло; они осмелели и начали подумывать об оружии, так как ружья были только у нескольких беглых солдат. Они осмелели, грабя крестьян; к большим селениям и городам они, правда, не решались подходить, а держались ближе к маленьким деревушкам и поселкам. Наконец кое-кто из крестьян похрабрее явились к Вану Тигру и донесли о том, что бандиты, не встречая сопротивления, становятся все наглее, нападают и грабят по ночам, а если им что-нибудь придется по вкусу, не задумываясь, убивают крестьян целыми семьями. Ван Тигр не знал, верить этому рассказу или нет, потому что, когда он посылал своих лазутчиков и те расспрашивали крестьян, многие боялись рассказывать и отпирались от всего. И Ван Тигр долгое время ничего не предпринимал, так как его занимала мысль о том, чтобы не упустить времени и самому принять участие в великой войне.

Наступили сильные летние жары, армия за армией проходила на Юг, и бандиты переманивали к себе многих солдат; шайки все росли и росли и становились наглее. В это время года гаолян в тех местах становится очень высоким, и бандитам было удобно в нем прятаться, а наглость их дошла до того, что люди боялись ходить по большой дороге в одиночку и ходили по ней только целыми толпами.

Трудно сказать, поверил бы Ван Тигр, что дело до такой степени плохо, или нет, потому что он все-таки зависел от своих лазутчиков и верных людей и должен был верить тому, что они скажут, а они льстили ему сверх меры, уверяя, что никто не осмелится противостоять ему. Но в один прекрасный день из западной части страны пришли два крестьянина, два брата, и принесли с собой пеньковый мешок. Они никому не хотели показать, что у них в мешке, и упрямо отвечали на все вопросы:

— Этот мешок для генерала.

Думая, что они принесли подарок Вану Тигру, часовой впустил их в ворота, и они вошли в приемный зал, где в эти часы обыкновенно сидел Ван Тигр. Подойдя к нему, братья поклонились, а потом, не говоря ни слова, развязали мешок и вынули из него две пары рук — руки дряхлой старухи, заскорузлые от тяжелой работы, с сухой и темной, потрескавшейся кожей, и другие — руки старика, покрытые на ладонях мозолями от рукоятки плуга. Эти руки, черные от запекшейся крови, братья подняли кверху, держа их за запястья. Тогда старший из братьев, человек суровый и озлобленный, немолодых уже лет, с широким честным лицом, сказал:

— Это руки наших отца и матери, которые теперь умерли. Два дня тому назад бандиты напали на нашу деревню, и когда отец сказал им, что у него ничего нет, они отрубили ему руки, а когда мать моя стала бесстрашно проклинать их, они и ей отрубили руки. Мы с братом работали в поле, когда жены наши, спасаясь от бандитов, с плачем прибежали к нам, и мы схватили вилы и бросились домой. Бандиты уже скрылись; их было немного, — человек восемь или десять, но где же было старикам справиться с ними. И никто в деревне пальцем не шевельнул, никто не посмел притти к ним на помощь, боясь, как бы не поплатиться за это впоследствии. Господин, мы даем тебе пользоваться доходами, платим тебе большие налоги сверх того, что должно платить государству, платим налоги на землю, на соль, на все, что мы продаем и покупаем, для того, чтобы нас охраняли от бандитов. Что же ты сделаешь для нас, господин?

И они подняли кверху окоченелые старческие руки своих родителей.

Ван Тигр не разгневался на такие смелые речи, как разгневались бы многие другие на его месте. Нет, его поразил этот рассказ, и он рассердился не на крестьян за их слова, а на то, что в его области возможны такие случаи. Он позвал своих военачальников, и они входили один за другим, по мере того, как их разыскивали, и скоро в зале собралось человек пятьдесят. Тогда Ван Тигр сам поднял с вымощенного плитами пола мертвые руки, показывая их всем собравшимся, и сказал:

— Вот руки мирных крестьян, которых ограбили и изувечили средь бела дня, когда сыновья их работали в поле! Кто первым идет на грабителей?

Люди Вана Тигра смотрели пристально, возмущенные тем, что видят, и тем, что бандиты смеют грабить на землях, которые принадлежат им и их генералу; потом среди них поднялся ропот, они перешептывались и говорили: «Неужели мы допустим это на земле, которая принадлежит нам по праву?» «Неужели мы позволим грабителям укрепиться на наших землях?» И они закричали: «Выступим в поход против них!»

Тогда Ван Тигр обратился к братьям и сказал:

— Возвращайтесь домой с миром и доверьтесь мне. Завтра мои люди выступят в поход, и я не успокоюсь до тех пор, пока не найду главаря бандитов и не разделаюсь с ним, как разделался с Леопардом!

Тут заговорил младший брат:

— Всемилостивейший владыка, мы думаем, что у них еще нет главаря, они бродят, разбившись на небольшие шайки, и общего у этих шаек только имя. Они ищут сильного человека, который объединил бы их.

— Если это так, — заметил Ван Тигр, — тем легче обратить их в бегство.

— Но не уничтожить их, — сказал старший брат откровенно.

Братья все не уходили и переминались с ноги на ногу, словно хотели сказать что-то еще, но не знали, с чего начать. Ван Тигр в нетерпении дожидался, пока они уйдут, и наконец, заметив, что они ему не доверяют, вышел из себя и сказал:

— Вы сомневаетесь, хватит ли силы у меня, убившего Леопарда, грозного бандита, который двадцать лет сидел на вашей шее?

Братья переглянулись, и, проглотив слюну, старший ответил с запинкой:

— Милосердный владыка, — не в этом дело. Нам нужно поговорить с тобой наедине.

Ван Тигр обернулся к своим людям и приказал им выйти и готовиться к выступлению. Когда все вышли, кроме двоих или троих, которые постоянно оставались при нем, старший брат простерся ниц, коснулся три раза лбом пола и сказал:

— Не гневайся, всемилостивейший! Мы бедные люди, и если просим милости, то денег, чтобы заплатить за нее, у нас нет.

Ван Тигр в изумлении возразил:

— Денег? Я не требую денег за то, что могу сделать для вас.

Крестьянин ответил смиренно:

— Когда мы пошли к тебе сегодня, соседи-крестьяне старались нас удержать и говорили, что солдаты, которых мы приведем, будут хуже бандитов, — им много нужно, а мы люди бедные и живем своим трудом. Бандиты приходят и уходят, а солдаты остаются жить у нас, заглядываются на наших девушек, съедают зимние запасы, а мы не смеем им противиться, потому что у них оружие. Всемилостивейший, если и твои солдаты такие же, — оставь их у себя, а мы будем терпеть то, что нам суждено.

Ван Тигр был человек не злой, но услышав это, пришел в ярость.

Он вскочил с места и позвал обратно своих военачальников, и когда они вошли по-двое и по-трое, он закричал на них грозно, с потемневшим лицом и нахмуренными бровями:

— Область, которою я правлю, не велика, и люди успеют выйти в поход и вернуться на третий день, и так это и будет! Каждый из вас пробудет не больше трех дней в отлучке, а если кто останется жить у крестьян, того я прикажу казнить. Если вы победите и прогоните бандитов, я дам вам в награду серебра, еды и вина, но я не главарь бандитов и у меня не разбойничья шайка!

И он так грозно сверкнул глазами, что солдаты поспешно дали слово выполнить его приказ.

Так поступил Ван Тигр и отослал братьев домой, дав им слово расправиться с бандитами; они подняли с пола руки своих родителей и бережно сложили их в мешок, чтобы похоронить стариков в целости, и вернулись в свою деревню, восхваляя милосердие Вана Тигра.

Но когда Ван Тигр отослал братьев и на досуге подумал о том, что обещал, он испугался, так как понял, что доброе сердце завело слишком далеко его, и образумился, потому что вовсе не намерен был терять хороших солдат и ружья в стычке с бандитами. Кроме того, он знал, что в его армии, как и во всякой другой, есть лентяи, которые ищут, где лучше, и они могут перебежать к бандитам, а ружья унесут с собой. Так он сидел, погрузившись в размышления и сожалея, что поторопился и слишком расчувствовался при виде того, что принесли с собой братья.

Он все еще сидел в своей комнате, когда вошел посланный с письмом, и оно было от его брата, Вана Купца. Ван Тигр надорвал край конверта, вынул письмо и прочел его; в нем уклончиво и намеками брат сообщал ему, что ружья куплены и будут доставлены в такое-то место в такой-то день и что они спрятаны в мешках с зерном, которое везут для помола на большие мельницы Севера.

Ван Тигр пришел в великое замешательство, так как нужно было добыть оружие во что бы то ни стало, а люди его уже рассеялись по всей области в погоне за бандитами. Он долгое время сидел, проклиная про себя этот день, но тут в комнату вошла женщина, которую он любил. Она вошла, необычайно кроткая и томная, потому что была середина знойного дня, на ней была надета только куртка из белого шелка и штаны, и она расстегнула воротник своей куртки, и видна была шея, нежная, полная, гораздо светлее лица.

Ван Тигр, несмотря на свою озабоченность, увидел ее, и его внимание привлекла и остановила эта красивая шея; ему захотелось отбросить на мгновение заботы и дотронуться пальцами до этой бледной шеи, и он стал ждать, чтобы она подошла ближе. Она подошла, облокотилась на стол и сказала ему, глядя на письмо, которое он все еще держал в руках:

— Что с тобой случилось, что ты так мрачен и грозен? — Она подождала ответа, потом рассмеялась негромким и резким смехом и сказала: — Надеюсь это не из-за меня, а то я подумала бы, что ты хочешь меня убить, — такой у тебя грозный вид.

Ван Тигр протянул ей письмо, ничего не говоря, а глаза его не отрывались от обнаженной шеи и от того места, где она переходила в грудь. Так велика была его любовь к этой женщине, что даже сейчас он не скрыл от нее ничего. Она взяла письмо и прочла его, а он гордился тем, что она умеет читать, когда она нагнулась над письмом, слегка шевеля во время чтения тонкими, резко очерченными губами, и подумал, что нет женщины красивей. Волосы ее были теперь гладко причесаны, напомажены и лежали узлом на шее в маленькой сетке из черных шелковых нитей, а в ушах ее висели золотые серьги. Она прочла письмо, снова сунула его в конверт и положила на край стола, а Ван Тигр смотрел на ее ловкие, легкие руки, тонкие и проворно двигавшиеся, и потом сказал:

— Не знаю, как достать эти мешки с зерном. А достать их нужно, все равно — хитростью или силой.

— Это нетрудно, — сказала женщина вкрадчиво. — Нетрудно пустить в ход и силу и хитрость. У меня уже составился план, пока я читала это письмо. Тебе придется только послать отряд своих людей, под видом бандитов, — тех самых бандитов, о которых теперь говорят, и пусть они украдут зерно, как будто для себя. Кто тогда узнает, что ты в этом замешан?

Ван Тигр засмеялся своим беззвучным смехом, потому что план показался ему очень разумным, и притянул ее к себе, так как он был один: часовые всегда оставляли комнату, как только она входила, и когда его грубые руки насытились ее нежным телом, он сказал:

— Не было еще такой умной женщины, как ты! В тот день, когда я убил Леопарда, я завоевал свое счастье.,

И утолив свой голод, он вышел, позвал Ястреба и сказал ему:

— Ружья, которые нам нужны, находятся в тридцати милях отсюда, там, где перекрещиваются две железные дороги. Они в мешках с зерном, которые везут на северные мельницы. Возьми пятьсот солдат и оружие, вели им переодеться бандитами и отправляйся туда, захвати эти мешки, как будто бы для бандитского становища. А поблизости держи наготове ослов и повозки и вези мешки сюда, вместе с зерном.

Ястреб был человек ловкий и надеялся на свой ум и изворотливость, тогда как приятель его, Мясник, надеялся на свои кулаки, огромные, словно глиняные кувшины, — такое хитрое дело пришлось ему по вкусу, и он поклонился. Ван Тигр продолжал:

— Когда все ружья будут доставлены сюда, я награжу тебя и каждый из солдат получит награду, смотря по тому, что он заслужил.

Покончив с этим, Ван Тигр вернулся в свою комнату. Женщина ушла, а он снова уселся в резное кресло с плетеным тростниковым сидением, прохлады ради расстегнул пояс и воротник, потому что день становился нестерпимо жарким, и начал думать о том, какая у нее шея, и о том изгибе, который идет к груди, и дивился, что тело может быть таким нежным, как у нее, а кожа такой гладкой. Он не сразу заметил, что письмо, которое написал ему брат, исчезло со стола, потому что женщина взяла его и засунула глубоко за пазуху, и даже руки Вана Тигра не нащупали его.

Прошло уже полдня с тех пор, как выступил в поход Ястреб, и Ван Тигр прохаживался один в вечерней прохладе перед тем, как отправиться ко сну: он прохаживался во дворе, неподалеку от боковой калитки, открытой и выходившей на улицу, маленькую улицу, где прохожих бывало немного, и то днем. Прохаживаясь, он слышал чириканье сверчка. Сначала он не обратил на него внимания, потому что весь ушел в свои думы. Но сверчок все чирикал, Ван Тигр, услышав его, подумал, что в это время года сверчков не бывает, и тогда из праздного любопытства стал искать, откуда несется этот звук. Он доносился из-за калитки, и, выглянув на улицу, где надвигались сумерки, Ван Тигр различил чью-то смутную фигуру, притаившуюся у калитки. Положив руку на свой меч, он шагнул вперед и в надвигавшихся сумерках узнал неясно белевшее рябое лицо племянника, и юноша прошептал, задыхаясь:

— Тише, дядя! Не говори госпоже, что я здесь. Когда можно будет, выходи на улицу, а я тебя буду ждать на первом перекрестке. Мне нужно сказать тебе кое-что, и время не терпит.

Юноша исчез, словно тень, и Ван Тигр не стал дожидаться, так как был один: он пошел вслед за этой тенью и первым пришел на условленное место. Потом он увидел племянника, который крался в темноте возле самых стен, и сказал в великом изумлении:

— Что ты крадешься, словно побитая собака?

Юноша прошептал:

— Тсс… меня послали в другое место, далеко отсюда; если госпожа проведает, что я здесь, — а она такая хитрая, что я не знаю, кого она поставила следить за мной, — она сказала, что убьет меня, если я проговорюсь, и уже не первый раз она грозит мне!

Услышав это, Ван Тигр не мог найти слов от изумления. Он с силой рванул юношу, потащил его в темный переулок и приказал говорить. Тогда юноша приложил губы к уху Вана Тигра и зашептал:

— Твоя жена послала меня с этим письмом к одному человеку, только я не знаю, к кому именно, — я не стал разрывать конверта. Она спросила меня, умею ли я читать, а я сказал, что нет, — где же мне: ведь я вырос в деревне, и тогда она дала мне письмо и велела его отнести одному человеку, который будет ждать меня сегодня вечером в чайном доме на северной окраине города, и за это она подарила мне серебряную монету.

Сунув руку за пазуху, он достал оттуда письмо, и Ван Тигр схватил его, не говоря ни слова. Так же молча он зашагал по переулку к уединенной, маленькой улице, где какой-то старик держал убогую лавчонку, торгуя кипятком, и там, при дрожащем свете лампочки с бобовым маслом, висящей на гвозде, Ван Тигр вскрыл письмо и прочел его. Читая, он ясно понял, что против него готовится заговор. Она, жена его, сказала кому-то о ружьях! Да, видно было, что она встречалась с кем-то и передала это известие, а здесь в письме был ее последний приказ. Она писала: «Когда соберетесь, и ружья будут у вас — я приду».

Когда Ван Тигр прочел это письмо, он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног и небо рушится. Он любил эту женщину искренно и сильно, и ему в голову не могло притти, что она предаст его. Он забыл, что человек с заячьей губой не раз его предостерегал все это время, не замечал его опущенных глаз, и так любил эту женщину, что ему недоставало только одного: чтобы она подарила ему сына. Да, он спрашивал ее не один раз — и каждый раз с одинаковым волнением — зачала она или нет. Он так любил ее, что не замечал, как в сердце своем она ему противится. И в этот самый час он ждал, когда настанет пора итти к возлюбленной, — ждал ночи.

Теперь он понял, что она его никогда не любила. Она могла строить козни в тот самый час, когда он ждал перелома в ходе войны, чтобы шагнуть далеко вперед. Она могла строить козни, лежа всю ночь в его постели, и притворяться печальной, когда он спрашивал о сыне. Внезапно он так разгневался, что у него захватило дыхание. Прежний его великий гнев поднялся в нем, и таким он никогда еще не бывал. Сердце его стучало, в ушах стоял звон, в глазах темнело, и брови его сдвинулись до мучительной боли.

Племянник последовал за ним и стоял в тени у дверей. Но Ван Тигр, не говоря ни слова, оттолкнул его в сторону, не замечая, что в припадке гнева толкнул юношу с такой силой, что он больно ушибся об острые камни дороги.

Гонимый гневом, он мчался к себе во дворы и на бегу выхватил из ножен свой меч, острый, стальной клинок Леопарда, и вытер его о бедро.

Он пошел прямо в ту комнату, где лежала в постели та женщина, не задернув полога, потому что было жарко. Она лежала в постели, и в ту ночь полная луна поднялась над стеною двора, и свет ее падал на женщину, лежавшую в постели. Она лежала нагая, чтобы было прохладнее, руки ее были раскинуты, и одна рука лежала на краю кровати.

Но Ван Тигр не стал медлить. Он видел, что она прекрасна, прекрасна, как алебастровая статуя при лунном свете, и знал, что под его яростью скрывается мука хуже смерти, — и все же не остановился. В это мгновение он намеренно вспомнил о том, что она обманула его и едва не предала его, и это вернуло ему силы. Он поднял свой меч и погрузил его плавно и не дрогнув в ее горло, выгнутое кверху, оттого что она лежала запрокинув голову. Он круто — повернул лезвие один раз, а потом выдернул его и вытер о шелковое покрывало.

Из губ ее вырвался какой-то звук, но хлынувшая кровь заглушила его, и Ван Тигр так и не узнал, что она сказала, — она шевельнулась только раз, в тот миг, когда меч вонзился в ее горло, руки и ноги ее вздрогнули, а глаза раскрылись. И она умерла.

Но Ван Тигр не стал раздумывать над тем, что он сделал. Большими шагами он вышел во двор и крикнул, люди его сбежались на зов, и он в гневе резко и уверенно отдавал им приказания. Нужно было, не теряя ни минуты, спешить на выручку к Ястребу и постараться захватить ружья раньше бандитов. Он взял с собой почти всех солдат, оставив только две сотни под началом человека с заячьей губой, и сам стал во главе отряда.

Выезжая из ворот, Ван Тигр увидел, что старый привратник, зевая, встает с постели, ошеломленный поднявшейся неожиданной суматохой, и крикнул ему, не слезая с коня:

— В комнате, где я сплю, нужно убрать! Ступай, вынеси, что лежит там, и брось куда-нибудь в канал или в пруд! Сделай это до моего возвращения.

И Ван Тигр поехал дальше, гордо и надменно, лелея свой гнев. Но в груди его сердце тайно исходило кровью от скорби и, сколько он ни раздувал в пламя свой гнев, сердце его тайно и непрестанно исходило кровью. И он неожиданно и мучительно застонал, хотя никто не слышал этого стона, среди глухого топота конских копыт по пыльной дороге. Сам не замечая того, Ван Тигр не раз принимался стонать.

Всю ночь и весь следующий день Ван Тигр со своими людьми рыскал по всей округе в поисках Ястреба, и солнце жгло их, потому что день стоял безветренный, Но Ван Тигр не давал своим людям отдыха, ибо то, что было у него на душе, не давало ему покоя, и только к вечеру на большой дороге, что идет с севера на юг, он повстречал Ястреба во главе отряда пеших солдат. Сначала Ван Тигр не был уверен, его ли это люди, потому что Ястреб сделал, как ему было приказано, и велел своим людям остаться в изорванной нижней одежде и повязать голову полотенцем; чтобы распознать, кто они такие, Вану Тигру пришлось подождать, пока отряд приблизится.

Наконец он увидел, что это и впрямь его люди. Тогда он слез с своего рыжего коня и сел под финиковую пальму, которая росла при дороге, так как безмерно устал от внутренней тревоги, и стал ждать, пока Ястреб подойдет ближе. Чем больше он ждал, тем больше опасался, что гнев его уляжется, и с лютой мукой заставлял себя вспоминать, как его обманули. Но и мука и гнев были в нем оттого, что он все еще любил эту женщину, хотя она и умерла; радовался, что убил ее, и — тосковал по ней страстно.

От этой гневной муки он стал угрюмым, и когда Ястреб подошел, Ван Тигр, едва глядя на него из-под нависших бровей, зарычал:

— Готов поклясться, что ружей у тебя нет!

Но у Ястреба, при его остроносом лице, и язык был бойкий и речистый, и нрав — вспыльчивый и гордый; этот нрав и делал его храбрецом. И он ответил горячо и без всякой почтительности:

— Почем я знал, что бандиты проведают о ружьях? Им донес об этом какой-нибудь лазутчик, и они явились туда раньше нас. Что же я мог сделать, если они узнали об этом раньше, чем ты сказал мне?

И с этими словами он швырнул свое ружье на землю и, сложив руки на груди, непокорным взглядом смотрел на своего генерала, желая показать, что он не из тех, которые уступают.

Тогда Ван Тигр, все еще помня о справедливости, устало поднялся с травы, на которой сидел, и, прислонившись к шероховатому стволу пальмы, расстегнул пояс и стянул его покрепче, прежде чем заговорить. Устало и с большой горечью он сказал:

— Значит, все мое доброе оружие пропало. Придется сражаться из-за него с бандитами. Что же, если нужно, будем сражаться! — Он нетерпеливо передернул плечами, сплюнул и, ободрившись, продолжал с большой силой: — Идем, разыщем их и погонимся за ними по пятам, а если половина из вас будет перебита в этой стычке — так тому и быть, не я этому виной! Мне нужны ружья, хотя бы каждое из них стоило десяти человек: на каждое ружье найдется новых десять человек — и ружье того стоит!

Потом он снова сел на коня и, сдерживая его, крепко натянул поводья; конь не стоял на месте, недовольный тем, что его отрывают от сочной травы, а Ястреб угрюмо следил за ним и наконец сказал:

— Я хорошо знаю, куда ушли бандиты. Они собираются в старом гнезде, и клянусь, чем угодно, ружья с ними. Кто у них главарем, я не знаю, но вот уже несколько дней, как они оставили округу в покое, собираются в один отряд, и похоже, что готовятся выбрать вождя.

А Ван Тигр хорошо знал, кто должен был стать их вождем, но ничего не сказал и только отдал приказ отправляться к становищу:

— Мы идем туда, и вам придется стрелять в них. А после перестрелки я начну переговоры, и каждый из бандитов, кто принесет мне винтовку, может встать в ряды моего отряда. За каждое ружье, которое вы подберете и принесете мне, получите по серебряной монете.

И с этими словами он снова сел на коня.

Снова скакал Ван Тигр извилистыми тропами через долину и через невысокие предгорья, пока не доехал до двуглавой горы, и люди его беспорядочной толпой следовали за ним. Крестьяне на полях смотрели им вслед и дивились, а солдаты кричали:

— Мы идем на бандитов!

Иногда крестьяне отвечали добродушно:

— Хорошее дело!

Но больше было таких, которые молчали и угрюмо глядели на солдат, проходивших через поля пшеницы, капусты и дынь, потому что не ждали от солдат ничего хорошего, — так они им надоели.

Снова поднялся Ван Тигр на предгорья, и у подножия двуглавой горы, где начиналось ущелье среди утесов, он спешился и повел своего коня под уздцы; то же сделали и его солдаты, ехавшие верхом. Но он не обратил на них внимания. Он шел вперед, словно был один, пригнувшись к земле, и думал о той женщине, о том, как странно возникла его любовь к ней, и даже теперь он все еще любил ее так, что плакал про себя, и едва различал мхи, росшие на каменных ступенях. Но он не раскаивался в том, что убил ее. Несмотря на свою любовь, он понимал смутно, что женщина, которая могла так ловко его обманывать, с улыбкой и искренней страстью отвечая на его любовь, — такая женщина могла хранить верность только мертвая. И он шептал про себя:

— Она все-таки была лисица!

Он упорно вел своих людей на гору и, подойдя ко входу в ущелье, выслал вперед Ястреба с отрядом в пятьдесят человек разузнать, что делается в становище, а сам укрылся в тени сосен, потому что солнце пекло нестерпимо. Не прошло и часа, как Ястреб вернулся с донесением, что он оцепил кругом все становище, и прибавил:

— Мы их застанем врасплох, потому что они строятся заново.

— Не видел ли ты, есть у них старший? — спросил Ван Тигр.

— Нет, не видел, — отвечал Ястреб. — Я подкрался так близко, что слышно было каждое слово. Они народ неумелый и ничего не понимают в своем деле: в ущелье нет часовых, а они ссорятся между собой из-за домов, которые остались целы.

Это была добрая весть, и Ван Тигр созвал своих людей и быстро двинулся по ущелью, на ходу громким голосом отдавая своим людям приказ ворваться в становище и каждому застрелить одного бандита, а потом прекратить стрельбу, чтобы он мог начать переговоры.

Так они и сделали. Ван Тигр стал в стороне, а солдаты его ворвались в становище и дали залп, и повсюду кругом бандиты падали, убитые наповал или извиваясь в корчах и крича от предсмертной муки. Правда, они не ждали нападения и думали только о своих домах и о том, как получше устроиться; должно быть, в становище их собралось тысячи три, а то и пять, и все они копошились, словно муравьи в муравейнике, возводя глинобитные стены, таская бревна и солому для крыш, рассчитывая на будущие успехи. Когда их застали врасплох, все они побросали свои дела и разбежались в разные стороны, и Ван Тигр увидел, что некому сказать им, что нужно делать, и что вожака у них нет. В первый раз слабый луч утешения проник в сердце Вана Тигра, потому что он знал хорошо, кто должен был предводить ими, и подумал, что рано или поздно ему пришлось бы бороться с женщиной, которую он любил, и лучше было убить ее, как сделал он.

И с этой мыслью вера в свой жребий снова проснулась в нем, и он повелительно крикнул своим людям, приказывая прекратить стрельбу, и обратился с речью к тем из бандитов, которые остались в живых:

— Я — Ван Тигр, военачальник этой области, и потакать бандитам я не намерен! Я не боюсь убивать, не боюсь и быть убитым. Я перебью всех вас до одного, если вы станете на чью-нибудь сторону против меня! Но я милосерден, и для тех из вас, в ком осталась честность, есть еще выход. Я возвращаюсь в свой лагерь в городе. В течение трех дней я буду принимать в мое войско каждого из вас, кто придет с ружьем, а если кто принесет два ружья, тому я дам серебра в подарок за лишнее ружье.

Кончив эту речь, Ван Тигр отрывисто скомандовал своим людям, и все они с топотом начали спускаться вниз по ущелью. Однако Ван Тигр позаботился о том, чтобы некоторые из его людей спускались, пятясь задом и взяв ущелье под прицел, из опасения, что кто-нибудь из бандитов похрабрей начнет стрелять. Сказать по правде, эти бандиты были неумелый народ. Они участвовали в заговоре вместе с женщиной, которая принадлежала Леопарду, и с готовностью отправились добывать ружья; однако немногие из них умели владеть оружием, и никто из них не стрелял в Вана Тигра, чтобы не раздразнить тигра, дергая его за усы, боясь, что он набросится на них и не оставит в живых никого.

На горе было совсем тихо, ни единого звука не доносилось из становища, и дорогой Ван Тигр слышал только, как слабо шумел ветер в соснах, то поднимаясь, то утихая, да птица кричала на дереве. И он вел своих людей вниз по ущелью. Назад через поля вел он их, и дорогой солдаты везде с торжеством говорили крестьянам:

— Еще три дня, и бандитов здесь не будет, клянемся вам!

Некоторые радовались и благодарили, но большинство крестьян смотрело искоса и отвечало уклончиво, ожидая, чего потребует у них Ван Тигр, потому что где же слыхано, чтобы военачальник сделал что-нибудь для населения и не потребовал награды.

Потом Ван Тигр вернулся в свой ямынь, роздал всем своим солдатам серебро в награду и приказал дать каждому из них хорошего вина, сколько нужно, чтобы развеселить человека, но не напоить допьяна, и приготовить для них разные блюда. А потом стал ждать, когда пройдут три дня.

Один за другим, или по-двое, а то и по-пятеро, по-восьмеро, и по-десятеро, стекались со всех сторон в город бандиты, принося с собой ружья. Редкий из них приносил два ружья, потому что, когда попадалось лишнее ружье, он брал с собой приятеля, младшего брага или еще кого-нибудь, так как многим из них и в самом деле нечего было есть, — они нуждались и рады были служить под чьим угодно началом. Ван Тигр приказал принимать в свое войско всех здоровых и не слишком старых людей, а у тех, которые были ему не нужны, отбирал ружья и что-нибудь платил за них. Тех же, кого принимал, он кормил и давал им хорошее платье.

Когда прошло три дня, Ван Тигр объявил еще три льготных дня, а после них еще три, и люди приходили каждый день, пока ямынь и солдатские лагери не переполнились народом, и Вану Тигру пришлось разместить своих людей на постой по городским домам. Иногда какой-нибудь горожанин, отец семейства, приходил жаловаться, что дом его переполнен и вся семья его жмется в одной или двух комнатах. Но если человек этот был молод или, принося жалобу, держался заносчиво, Ван Тигр угрожал ему и говорил:

— Может быть, тебе больше нравится, чтоб тебя грабили бандиты? Ведь ты ничего не можешь сделать? Так терпи!

Но если жалобщик был человек старый, держался почтительно и говорил кротко, то и Ван Тигр был с ним вежлив и давал ему серебра или еще какой-нибудь подарок и отвечал:

— Это лишь не надолго, потому что скоро я выступаю в поход. Моей столицей не может быть такой маленький городок.

У него не было теперь женщины, и он говорил всем и каждому, и говорил с какой-то дикой злобой, потому что втайне его раздражала мысль, что у всех мужчин есть жены:

— Если какой-нибудь солдат посмотрит на чужую жену, скажи мне, и он умрет!

И он разместил новичков в домах рядом с ямынем и не шутя запретил им даже смотреть на честных женщин.

Каждому солдату Ван Тигр заплатил, сколько было обещано. Да, хотя серебра ему не хватало, потому что около четырех тысяч людей перешло к нему от бандитов и из трех тысяч ружей, купленных для него братом, осталось две с чем-то тысячи, он все же уплатил каждому солдату, и все они остались довольны. Но он знал, что не может поступать так же и дальше, если не придумает какого-нибудь нового налога, потому что сейчас он расходовал деньги из тайных своих запасов, а военачальнику опасно их трогать, так как если его разобьют и придется скрываться, то ему нечем будет кормить своих солдат. И Ван Тигр стал придумывать какой-нибудь новый налог.

Лазутчики, которых разослал Ван Тигр, возвращались один за другим, потому что лето подходило к концу, и все они приносили одни и те же вести — что южные генералы опять разбиты, и Север победил снова. Ван Тигр этому поверил, тем более, что генерал, правивший всей провинцией, в последние недели уж не так настойчиво требовал, чтобы Ван Тигр прислал своих солдат ему на помощь.

Тогда Ван Тигр поспешил написать письмо и послать с ним племянника и человека с заячьей губой в главный город провинции, и в этом письме он вежливо выражал сожаление, что ему так долго пришлось усмирять бандитов в своей области, но что теперь он готов присоединиться к силам Севера против Юга и посылает подарки.

Но и тут ему помогла судьба, потому что в тот самый день, когда посланные с этим письмом добрались до столицы, было объявлено перемирие, и мятежники, чтобы собраться с силами, отступили к югу, а северным армиям позволено было грабить в течение трех дней, и это было наградой победителям. И когда генерал этой провинции получил письмо Вана Тигра, он прислал ему вежливый ответ, но в нем говорилось, что эта война уже кончена и наступила осень. Однако нет сомнения, что будут и другие войны, — весна придет снова, и Вану Тигру нужно быть готовым к этому времени.

Вот какой ответ принесли посланные Вану Тигру, и он принял его и был доволен, потому что имя его стояло теперь среди других имен генералов-победителей, и он достиг этого без единой потери, и все его великое войско было цело.

Снова подули с запада золотые ветры осени, разгоняя тучи. Крестьяне убрали урожай, и полная луна снова плыла в высоте, и люди радовались наступлению осенних праздников и готовились возблагодарить богов за их милосердие, потому что большого голода не было и только раз или два урожай был плохой; бандитов опять прогнали, и война не подходила близко к их области.

XX

И Ван Тигр подвел итоги, чтобы знать, чего он добился, и нашел, что в этом году его положение лучше, чем в прошлом. Да, теперь под его началом было двадцать тысяч солдат, расквартированных в городе и пригородах, а ружей у него было около двенадцати тысяч. А кроме того, имя его стало известно и стояло в списке военачальников, потому что слабый и неспособный правитель, оставшийся на своем месте и после войны, разослал благодарственный приказ всем тем военачальникам, которые поддержали его, когда генералы Юга хотели положить конец его правлению, и Ван Тигр был среди тех, кому правитель раздавал благодарности и титулы. Правда, титул, данный Вану Тигру, был не из важных и только звучал пышно и многословно, а проку в нем было немного, но все же это был титул, и Ван Тигр получил его, не участвуя в сражениях и не потерпев урона.

Оставалось еще одно большое затруднение: во время праздника, когда сводят счеты все, кто брал или давал в долг, Ван Купец прислал сказать, что ему пора получить деньги за оружие, потому что другие торопят его с уплатой. Ван Тигр рассердился и послал к брату человека сказать, что на этот раз он не станет платить за те ружья, которые пропали, и через посланного передал брату:

— Ты должен был предостеречь своих людей, чтобы они не отдавали оружия тому, кто пришел первым.

На это Ван Купец ответил не без основания:

— Почему же я мог знать, что те, кто принес в доказательство мое собственное письмо и назвал твое имя, — не твои люди?

Вану Тигру нечего было возразить на это, но за ним стояла сила его войска, и это было убедительнее всяких доводов и он ответил с великим гневом:

— Я заплачу за половину пропажи, а если ты на это не согласен, я совсем не стану платить, — теперь мне нет нужды делать то, чего я не желаю.

Тогда Ван Купец, будучи человеком благоразумным и философом, примирился с тем, чего нельзя изменить, и, не поморщившись, заплатил свою половину, потому что ему можно было повысить арендную плату и накинуть процент-другой там, где ему отказать не могли, — и убытка он не потерпел.

А Ван Тигр сначала не знал даже, откуда достать денег на уплату, — так много нужно было для его многочисленного войска. И хотя серебро ручьем текло в его руки каждый месяц и чуть ли не каждый день, — оно тут же вытекало обратно. Он позвал верных людей к себе в комнату и сказал им:

— Нельзя ли придумать какие-нибудь новые налоги?

И верные люди почесали в затылках, чтобы расшевелить мозги, поглядели сначала друг на друга, а потом по сторонам и все-таки ничего не могли придумать. А человек с заячьей губой сказал:

— Если мы слишком повысим налоги на съестное и на те товары, которые нужны людям каждый день, население восстанет против нас.

Ван Тигр знал, что это верно и что всегда бывает так, если простой народ угнетают сверх меры: ему остается либо восстать, либо умереть с голоду. И хотя Ван Тигр прочно укрепился в этой области, он все же был не настолько силен, чтобы совсем не считаться с народом. Нужно было придумать что-нибудь новое, и наконец он вспомнил о главном промысле, которым занимались жители города, — о том, что можно ввести налог в одну-две медных монеты на каждый кувшин для вина, который выделывали в этой области.

А здешние кувшины для вина славились повсюду; их делали из лучшей гончарной глины и покрывали синей глазурью и, наполнив вином, накладывали печать из той же глины на горлышко и ставили на ней знак; и всем было известно, что этот знак ставят на хорошем кувшине с хорошим вином. Вспомнив об этом, Ван Тигр хлопнул себя по бедру и воскликнул:

— Гончары богатеют с каждым годом, — почему бы и им тоже не платить налогов вместе с другими?

И верные люди согласились, что это хорошая мысль, а Ван Тигр в тот же день ввел новый налог. Известив об этом старшин гончарного цеха, он обратился к ним с вежливой речью и сказал им, что он охраняет поля, где растет гаолян, из которого гонят вино, а без его охраны не было бы и вина и нечего было бы наливать в кувшины, а на охрану полей ему нужны деньги, и солдат своих он должен кормить, вооружать и платить им жалованье. Но за всеми этими вежливыми словами сверкало оружие его тысячных войск, и хотя гончары после этого собрались тайком и с большим гневом говорили о сотне выходов, — и о бунте, и о многом другом, — они знали, что отказать невозможно, потому что Ван Тигр волен делать что хочет, а бывают военачальники и хуже Вана Тигра, и это тоже было им известно.

Они ответили согласием, так как нельзя было ответить иначе, и Ван Тигр послал своих верных людей сосчитать, сколько выделывают кувшинов; каждый месяц он стал получать хорошие деньги, и в три с чем-нибудь месяца расплатился с Ваном Купцом. Потом, так как гончары за это время привыкли к налогу, Ван Тигр попрежнему собирал его и не стал говорить, что в деньгах нет уже такой острой нужды, какая была прежде. И в самом деле, ему нужно было много денег, потому что ему предстоял еще долгий путь, прежде чем он достигнет своей цели; жажда славы не давала ему покоя, и он старался не сидеть без дела.

Потом, подумав, он понял, что с народа на его землях много не возьмешь, не вызвав недовольства, и он сказал себе, что ему негде развернуться и что на следующую весну он должен расширить свои владения далеко за пределы области, потому что она слишком мала, и если будет сильный голод, какой может наступить в каждом году, если разгневаются небеса, то он погибнет. До сих пор его хранил счастливый жребий, — сильного голода не было еще с тех пор, как он пришел сюда, а были только неурожаи то в одном, то в другом месте.

Приближалась зима, когда нельзя вести войну, и Ван Тигр возводил укрепления. Он следил за тем, чтобы люди его выходили на ученье каждый день, пока нет ни холодных дождей, ни ветров, ни слишком глубокого снега. Он обучал самых лучших и самых смышленых, а они, в свою очередь, обучали остальных. А больше всего он заботился о ружьях. Каждый месяц он приказывал их пересчитывать у себя на глазах и сверял со своими записями и число и род оружия и постоянно твердил своим людям, что если когда-нибудь недостанет на поверке хоть одного ружья, он убьет человека, а то и двух-трех, чтобы в его войске не было безоружных. Никто не смел его ослушаться. Его боялись еще больше, чем прежде, потому что теперь всем уже было известно, что он убил даже ту женщину, которую любил: вот до чего мог дойти его гнев, и они страшились его и вскакивали с места, как только он хмурил черные брови.

Потом с сурового севера пришла зима, а с нею вместе — темные дни, когда Вану Тигру нельзя было выходить и учить своих людей, и он очутился наконец лицом к лицу с тем, что ждало его и от чего он пытался уйти, отыскивая себе дело. Ему нечем было заняться, и он был одинок. Ему хотелось быть таким же, как другие, которые на его месте с радостью взялись бы за игру в кости, за вино, за пирушки или нашли бы себе какую-нибудь женщину, которая отвлекла бы их от забот. Но Ван Тигр был не таков. Он ел простую пищу, и она нравилась ему больше, чем яства на пирах, а мысль о какой бы то ни было женщине внушала ему отвращенье. Раза два он попробовал играть в кости, но игра пришлась ему не по душе. Он не умел быстро выбрасывать кости, не умел пользоваться случаем, а проигрывая, начинал сердиться, хватался за меч, и те, кто играл с ним, тревожились, видя, как сходятся его черные брови и складка у рта становится глубже, чем обычно; и видя, как большая рука его хватается за меч, они спешили уступить ему и давали выигрывать каждый раз. Но это рассердило Вана Тигра, и он однажды воскликнул:

— Глупая игра, я всегда это говорил! — И в бешенстве бросился вон, потому что игра нисколько его не развлекла и не успокоила.

Еще хуже дня была неизбежно наступавшая ночь, потому что он должен был спать один — и спал один. И это одиночество днем и ночью было тяжело Вану Тигру, потому что сердце у него было суровое и озлобленное, не знавшее веселья, какое знали даже те, кому жилось гораздо хуже, и спать в одиночестве было ему тяжело, потому что тело у него было здоровое и полное желаний. А кроме того, не было никого, кто мог бы стать его другом.

Правда, старый правитель жил еще на боковом дворе со своей старухой женой, которая умирала от чахотки, и он был по-своему не плохой человек и ученый. Но он не привык к таким людям, как Ван Тигр, и так боялся его, что когда Ван Тигр заговаривал с ним, он поспешно складывал руки лодочкой и отвечал:

— Да, почтенный господин, да, генерал!

Вану Тигру это скоро надоело, и он так грозно хмурился, глядя на старого ученого, что тот становился серым, как глина, и, собравшись с духом, торопился выскользнуть из комнаты, и выцветший его халат мешком висел на его худом, старом теле.

Однако Ван Тигр сдерживал свое раздражение, так как он был человек справедливый и знал, что старый правитель делает, что может, и нередко отсылал его, чувствуя, что раздражение накипает в нем, и он может, не сдержав гнева, ударить старика, сам того не желая.

Оставались еще его верные люди — трое добрых и преданных воинов. Ястреб был в самом деле хороший воин, стоивший тысячи простых солдат по своей смышлености. Но он был человек неученый и умел говорить только о том, как нужно держать оружие, какие есть способы драться на кулачках и как лягать правой и левой ногой во все стороны, прежде чем противник успеет опомниться, и о других способах нападать и сражаться, и повторял все это несколько раз, и, рассказав о том, как он вел себя в той или другой битве, он умолкал, так как не знал ничего больше, и Ван Тигр скучал с ним, хотя и ценил его.

Был еще — Мясник: он умел ловко расправляться своими большими, проворными кулаками и, навалившись крупным телом на ворота, ловко опрокидывал их, а все-таки в зимний вечер невесело было слушать его бормотанье.

И был еще человек с заячьей губой, самая преданная и верная душа, хоть и неважный воин, и лучше всего было посылать его с поручениями, а слушать, как он шипит и брызжет слюной в разговоре, было мало удовольствия. Ван Тигр не мог унизиться до разговора с племянником, который был поколением моложе него; не мог снизойти и до пирушек и попоек с солдатами, зная, что если вождь станет бражничать и веселиться со своими людьми и допустит, чтобы они видели его пьяным, то в день битвы они не будут уважать его и слушаться его приказаний. И Ван Тигр старался всегда показываться своим людям в полном военном снаряжении и с острым мечом, который он поднял на такое дело, что теперь и любил и ненавидел его. И все же лезвие было до того острое, что равного ему нельзя было найти во всем мире, и он часто, когда бывал один, вынимал его и разглядывал, думая, что таким мечом можно было бы разрубить даже и облако надвое. Ее шея была нежна, как облако, а меч рассек ее в тот вечер.

Но даже если бы Ван Тигр виделся с друзьями днем, то в конце каждого дня неизбежно наступала ночь, и он волей-неволей должен был остаться один и ложиться в постель в одиночестве, а ночи зимой бывают долгие и темные.

В такие долгие, темные ночи Ван Тигр ложился спать один и иногда зажигал восковую свечу и читал старые книги, которые любил в юности и которые заставили его думать о войнах, — рассказы о трех царствах и о разбойниках, живших на берегу большого озера, и много таких историй прочел он. Но он не мог читать все время. Свеча догорала до конца тростниковой светильни, ему становилось холодно, и наконец нужно было ложиться в постель одному, темной и холодной ночью.

И тогда, хотя каждую ночь Ван Тигр старался оттянуть этот час, он все же наступал, — час, когда он вспоминал женщину, которую любил, — и горевал о ней. Но как он ни горевал о ней, он все же не хотел видеть ее снова в живых; он знал и упорно повторял себе, что ей никогда нельзя было бы верить, а прелесть его любви была в том, что все сердце его открылось перед ней. Нет, мертвой он мог верить, но если б она осталась жива и он простил бы ее, он все же боялся бы ее постоянно. Этот страх расколол бы его сердце надвое, и ему принадлежала бы только одна половина, и он никогда не смог бы достичь славы. Так говорил он себе ночью. И все же он с тоской размышлял о том, что Леопард, будучи человеком невежественным, немногим лучше своей шайки, сумел так привязать к себе эту женщину, необыкновенную женщину, что и теперь, после его смерти, она все еще была ему верна, — наперекор новой любви она оставалась верна мертвому.

И все же Вану Титру не верилось, что его она совсем не любила. Нет, он с голодной тоской вспоминал снова и снова, какой искренней и страстной бывала она в той самой постели, где он теперь лежал. Ему не верилось, что такая страсть могла явиться там, где не было любви. И он чувствовал себя несчастным и слабым и думал, что, несмотря на всю свою гордость и высокое положение, как человек он мельче Леопарда, которого убил, потому что его живая власть над женщиной была слабее, чем память о мертвом. И он страдал.

И Ван Тигр чувствовал, что он не то, чем считал себя, и жизнь впереди представлялась ему долгой и бессмысленной, он сомневался, достигнет ли когда-нибудь величия, а если и достигнет, зачем оно, когда сына у него нет и не для кого добиваться величия, ведь оно умрет вместе с ним, и все, что у него есть, перейдет к другим людям. Он не настолько любил своих братьев и племянников, чтобы вести ради них войны и пускаться на хитрости. И он стонал про себя в тихой и темной комнате и, не удержавшись, застонал громко:

— Я убил не одну, а двоих, и тот, второй, был бы моим сыном!

И снова она вспомнилась ему. Теперь он всегда видел ее такой, какой она лежала мертвая, видел красивую, сильную шею, пронзенную мечом, и льющуюся потоком алую кровь. И она снова и снова появлялась перед его глазами. Он не в силах был этого вынести и не мог больше лежать на этой кровати, — нет, хотя кровать была вымыта и выкрашена заново, кровавые пятна исчезли, и подушка была новая, и никто ни словом не помянул о том, что случилось, и он не знал даже, куда унесли ее тело. Он встал с кровати и, завернувшись в одеяло, сидел на стуле, дрожащий и жалкий, пока рассвет не забрезжил холодно и тускло в решотках окон.

Все зимние ночи проходили одинаково, ночь за ночью, и наконец Ван Тигр сказал себе, что дальше так итти не может, потому что эти одинокие, угрюмые ночи отнимают у него мужество и ослабляют в нем честолюбие. Он стал бояться за себя, потому что ни в чем уже не видел хорошего и раздражался на всех, кто подходил к нему близко, а больше всего стал раздражаться на племянника и говорил с горечью:

— Это лучшее, что у меня есть, рябая, ухмыляющаяся обезьяна, сын торгаша, — ближе у меня никого нет, и он мне должен быть вместо сына!

Наконец, когда ему казалось уже, что он сходит с ума, наступил поворот, и как-то раз ночью ему пришло в голову, что эта женщина и мертвая погубит его так же верно, как если бы она осталась в живых и сделала бы то, что задумала. И он сразу укрепился духом и сказал про себя, словно говоря с ее призраком:

— Разве не всякая женщина может иметь сыновей, и разве я не хочу сына больше, чем какую бы то ни было женщину? У меня будет сын. Я возьму женщину, и двух, и трех, пока у меня не будет сына. Глупец я был, что так привязался к одной женщине, сначала к рабыне, которой даже не знал, обменявшись с ней несколькими отрывочными словами, какие может человек сказать рабыне в доме своего отца, — и из-за этой женщины я мучился чуть ли не десять лет, — а потом была та, которую мне пришлось убить. Неужели я никогда не отделаюсь и от этой и промучаюсь из-за нее еще десять лет, а тогда я буду слишком стар, чтобы родить сына! Нет, я стану таким же, как другие мужчины, сумею стать свободным, как другие, и буду брать женщин и бросать их, когда мне вздумается.

В тот же день он позвал к себе человека с заячьей губой, позвал его в свою комнату и сказал:

— Мне нужна женщина, все равно какая, только из порядочных; ступай к братьям и скажи им, что моя жена умерла и чтобы они нашли мне другую, потому что сам я занят подготовкой к войне, которая будет весной, и не желаю отвлекать свои мысли от войны.

Заячья Губа был очень рад такому поручению и пустился в дорогу, потому что он ревнивыми глазами следил за мучениями своего генерала и, догадываясь о причине, думал, что это будет хорошим лекарством.

Что же до Вана Тигра, то ему оставалось только ждать, что принесет ему время и что сделают для него братья, и в ожидании он заставлял себя готовиться к войне и думать о том, как он расширит свои владения. И он старался утомить себя, чтобы ему спалось ночью.

XXI

Кружным путем, боясь, как бы люди не приметили его заячьей губы и не стали дивиться тому, что он приходит так часто, верный человек добрался до города, а там и до большого дома, где жили братья Ваны. Расспросив, он узнал, что Ван Купец в этот час — а было уже около полудня — бывает в своей конторе, и немедля отправился туда, чтобы передать ему поручение брата. Ван Купец сидел в своем отделении конторы, маленькой, темной комнатке, выходившей на рынок, и щелкал на счетах, подсчитывая барыши, которые выручил с корабля, груженного пшеницей. Он поднял глаза и выслушал верного человека, а когда тот кончил, сказал с удивлением, смотря на него пристально и поджимая тонкие губы:

— Ну, мне легче достать для него серебра, чем жену. Почем я знаю, откуда ее взять? Плохо, что он потерял ту, которая у него была.

Верный человек, примостившись боком на низенькой скамье, чтобы показать, что он знает свое место, сказал смиренно:

— Я только о том прошу тебя, брат моего господина, чтобы ты нашел такую женщину, которая не досаждала бы нашему генералу и сумела бы ему понравиться. Сердце у него странное и скрытное, и он так привязывается к чему-нибудь одному, что привязанность его похожа на безумие. Так он любил ту женщину, которая умерла; он и до сих пор не забыл ее, и хотя после ее смерти прошел уже не один месяц, он все еще помнит ее, а такое постоянство в мужчине нехорошо и вредит здоровью.

— Отчего она умерла? — спросил Ван Купец с любопытством.

Но верный человек был предан своему господину и осторожен в словах, — он собрался уже ответить, но остановился, вспомнив, что люди, которые не служат сами в войсках и которым чуждо все, что касается войны, бывают щепетильны и не так относятся к убийству и смерти, как солдаты, чье ремесло — убивать или быть убитым, если не удалось спастись хитростью. И потому он ответил только:

— Она умерла от внезапного кровотечения.

И Ван Купец на этом успокоился и не стал расспрашивать дальше.

Потом он отпустил верного человека, но сначала велел одному из продавцов сводить его в какую-нибудь маленькую харчевню и накормить свининой с рисом, и когда они ушли, Ван Купец долго сидел и размышлял:

— Ну, на этот раз старший брат сумеет уладить дело лучше меня, потому что, если он в чем-нибудь смыслит, так это в женщинах, а я никого не знаю, кроме своей жены.

Тут Ван Купец поднялся с места, собираясь итти к своему брату, Вану Помещику, и снял с гвоздя серый шелковый халат, который надевал, выходя из дома, и снимал в конторе, чтобы он не так скоро износился, и, подойдя к братниным воротам, спросил у привратника, дома ли сегодня его хозяин. Привратник хотел было вести его в дом, но Ван Купец решил лучше подождать, и привратник пошел справиться у рабыни, а та ответила, что хозяин в игорном доме. Услышав это, Ван Купец отправился в игорный дом, осторожно, словно кошка, ступая по булыжникам мостовой, потому что ночью шел снег и день был такой холодный, что снег еще не растаял, и только посредине улицы была протоптана узенькая тропинка разносчиками и теми, кто выходил из дома по делу или, как его брат, ради удовольствия.

В игорном доме он справился о брате у прислужника; тот ответил, что брат его здесь, и указал на одну из дверей. Ван Купец подошел к этой двери и, приоткрыв ее, увидел, что брат его играет в кости со своими приятелями в маленькой комнате, нагретой жаровней с углями.

Когда Ван Помещик заметил брата, просунувшего голову в дверь, он втайне обрадовался тому, что его отрывают от игры, так как был не слишком искусным игроком, выучившись этому делу довольно поздно. Отец его Ван Лун запретил бы сыну ходить в игорные дома, если б узнал, что он там бывает. А сын Вана Помещика играл ловко и проворно, потому что всю жизнь только этим и занимался, да и второй сын сумел бы в любую игру выиграть горсть серебряных монет.

И потому, заметив брата, просунувшего голову в приоткрытую дверь, Ван Помещик сейчас же встал и торопливо сказал своим приятелям:

— Мне придется бросить игру, потому что за мной пришел брат.

И взяв меховой халат, который он снял в жарко натопленной комнате, он вышел за дверь к брату. Но он не стал говорить, что рад его приходу: гордость не позволяла ему сознаться в проигрыше, потому что умный человек должен всегда выигрывать. Он спросил только:

— Ты хочешь что-то сказать?

Ван Купец ответил по своей привычке немногословно:

— Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить, если в этом доме есть такое место.

Тогда Ван Помещик повел его в комнату, где стояли столы для чаепития, и они выбрали отдельный столик, подальше от других, уселись, и Ван Купец стал ждать, пока Ван Помещик закажет чай и вино, а потом, вспомнив, какой теперь час, заказал и сам несколько блюд. Наконец прислужник ушел, и Ван Купец сразу начал:

— Наш младший брат хочет жениться, потому что его жена умерла, и на этот раз он прислал к нам. Я думаю, что с этим делом ты справишься лучше меня.

Губы Вана Купца растягивала скрытая улыбка, но Ван Помещик этого не заметил. Он громко рассмеялся, так что его жирные щеки затряслись, и сказал:

— Что ж, правда твоя: если я в чем-нибудь смыслю, так это в таких делах, — только жене моей не следует этого знать!

И он засмеялся, посматривая искоса лукавым взглядом, как обычно смотрят мужчины, говоря о таких делах. Но Ван Купец не желал шутить с ним и промолчал. Тогда Ван Помещик продолжал, уже более степенно:

— Однако это вышло как раз во-время, потому что я смотрел городских девушек для моего сына и знаю всех, которые могли бы ему подойти. Я задумал помолвить старшего сына с племянницей правителя нашей области — ей девятнадцать лет, она очень достойная, хороших правил девица, и мать моих сыновей видела ее вышивки и рукоделия. Она некрасива, но хороших правил. Беда только в том, что сыну моему взбрела в голову глупость — самому выбирать себе жену: он слышал, что на Юге делается по-новому. А я ему говорю, что здесь об этом и знать не знают, да, кроме того, остальных жен он может выбрать по своему вкусу. Скоро нужно будет думать и о втором сыне. Что же касается горбуна, то мать его хочет, чтобы в семье был священник, а жалко было бы отдавать в священники здоровых сыновей с прямой спиной…

Но Ван Купец вовсе не интересовался семейными делами брата, — ведь всем известно, что сыновей приходится рано или поздно женить, — это относилось и к его сыновьям; но на такие дела он не тратил времени, считая, что это обязанность женщин, и поручил жене выбирать невест, сказав ей только, что девушки, которых он возьмет в дом, должны быть добродетельны, крепкого здоровья и трудолюбивы. И потому он нетерпеливо прервал брата:

— Но разве девушки, которых ты видел, подойдут нашему брату, и разве отцы согласятся выдать их за человека, который уже был женат?

Но Ван Помещик не желал делать такое приятное дело наспех и начал перебирать девушек одну за другой, вспоминая все, что знал о них понаслышке, и сказал:

— Есть одна очень хорошая девушка, не слишком молодая; отец ее ученый, и из нее он сделал что-то вроде ученой женщины, так как сына у него нет, а ему нужно передать кому-нибудь свои познания. Она, что называется, из новых женщин, которые учатся и не бинтуют ног, и от того, что она такая необыкновенная, замужество ее все откладывалось: люди опасаются брать такую жену для своих сыновей, чтобы не нажить с нею хлопот. Но я слышал, что таких, как она, на Юге не мало, и только потому, что город наш такой маленький и старый, люди не знают, что о ней думать. Она выходит даже на улицу, и как-то раз я видел ее: она шла скромно и не глазела по сторонам. При всей своей учености она не так безобразна, как можно было опасаться, и хоть не очень молода, ей все же не больше двадцати пяти — двадцати шести лет. Как ты думаешь, понравится брату такая женщина, непохожая на других?

На это Ван Купец заметил осторожно:

— А как ты думаешь, будет ли она хорошей хозяйкой и подойдет ли ему? Он сам умеет читать и писать не хуже всякого другого, а если бы и не умел, за него это мог бы делать какой-нибудь ученый. Не вижу, зачем ему ученая жена?

Тогда Ван Помещик, который деловито накладывал себе в чашку кушанья, так как прислужник не раз приносил и уносил разные блюда, задержал на полдороге фарфоровую ложку, полную супа, и воскликнул:

— Клянусь, служанку нетрудно сыскать и потаскуху тоже, и хорошая жена вовсе не та, которая умеет что-нибудь делать. Важно, чтобы она понравилась мужу, особенно, если это такой человек, как мой брат, который не станет искать других женщин. Иногда я думаю, что мужу было бы приятно, если бы жена читала ему на ночь стихи или какую-нибудь любовную историю.

Но Вану Купцу неприятно было это слушать, и он стал аккуратно накладывать себе с блюда голубей, вареных с каштанами, старательно раздвигая палочками кости и отыскивая кусочек повкусней, а потом сказал:

— Мне скорей пришлась бы по вкусу такая женщина, которая стала бы заботиться о доме, рожала бы детей и не тратила бы зря денег.

Тут Ван Помещик неожиданно вспылил, — такие вспышки гнева бывали у него еще в детстве, — и его большое, толстое лицо стало багрово-красным. И Ван Купец увидел, что им никогда не столковаться, да и дело это было не такое, чтобы на него тратить целый день, потому что женщины — это только женщины, каковы бы они ни были, и для женитьбы одна годится так же, как и другая, и потому он сказал поспешно:

— Ну, что ж, брат наш — человек не бедный, давай выберем для него двух жен. Выбирай, какую знаешь, и пусть он сначала женится на ней, а немного погодя, мы ему пошлем ту, которую выберу я, и если одна понравится ему больше другой, это его дело, но и две жены вовсе не много для человека, который занимает такое место.

На этом они и порешили, а Ван Помещик был доволен, что та, которую он выбрал, будет первой женой, хотя, поразмыслив, принял это как должное по отношению к себе как старшему сыну и главе семьи. Порешив на этом, они расстались, и Ван Помещик побежал хлопотать о невесте, а Ван Купец вернулся домой, чтобы повидаться со своей женой и поговорить с ней.

Когда он подошел к дому, она стояла у ворот на запорошенной снегом улице, засунув руки под передник, чтобы не зябли, но время от времени протягивала руку и щупала зобы кур, которых продавал разносчик. Куры стали дешевы оттого, что выпал снег и они не могли сами разыскивать себе пищу; ей хотелось прикупить пару кур к своему выводку, и когда Ван Купец подошел ближе, она даже не посмотрела на него, а продолжала выбирать кур. Но Ван Купец сказал ей, проходя мимо:

— Кончай, жена, и приходи ко мне.

Тогда она отобрала двух кур и, поспорив из-за веса с продавцом, который взвешивал их, зацепив безменом за связанные ноги, и договорившись о цене, вошла в дом, пустила кур под стул и, присев на краешек, приготовилась слушать, что скажет ей муж. А он говорил сухо и скупо:

— Младший брат мой хочет жениться, потому что неожиданно умерла его жена. Я ничего не смыслю в этом деле, а ты уже два года присматриваешься к невестам для наших сыновей. Нет ли такой, которую можно было бы послать к нему?

Жена отвечала с готовностью, потому что была охотница до таких событий, как рождения, смерти и свадьбы, и только о них и толковала:

— Есть очень хорошая девушка, она живет в моей деревне и соседка нам; она такая хорошая, и я часто жалею, что она недостаточно молода для нашего старшего сына. Она кроткого нрава, очень бережливая, и недостатков у нее нет никаких, только зубы почернели еще с детства, — говорят оттого, что их съел какой-то червяк, и теперь они выпадают один за другим. Но она этого стыдится и поджимает губы, чтобы не показывать зубов, так что это трудно заметить, и говорит очень мало и очень тихо. Отец ее — человек не бедный, у него есть земля, и, я знаю, он будет рад выдать ее замуж так удачно, тем более, что она немного старше брачного возраста.

Ван Купец ответил сухо:

— Если она не может много разговаривать, то и это одно чего-нибудь стоит. Так позаботься же об этом, и потом отошлем ее к брату.

Он рассказал жене, что решили выбрать двух невест, и она заговорила громко:

— Жаль, что ему приходится брать жену по выбору старшего брата: кого он знает, кроме развратных женщин? А если в этом участвует его жена, то я готова поклясться, что она выберет какую-нибудь ханжу; я слышала, что она совсем помешалась на священниках и монахинях и заставляет весь дом молиться и бить поклоны. Ну, можно сходить в храм один раз, если кто-нибудь заболел лихорадкой или женщина бездетна, или еще что-нибудь случилось, а я скажу, что боги такие же, как и мы: не очень-то мы любим, когда к нам пристают и просят у нас то того, то другого!

И она сплюнула на пол, растерла плевок ногой, и, совсем забыв, что под стулом сидят куры, спрятала под него ноги и нечаянно толкнула кур, а те принялись оглушительно кудахтать, так что Ван Купец вскочил с места и закричал с досадой:

— В жизни не видывал такого дома! Зачем это у нас везде куры?

А когда она нагнулась и поспешно вытащила из-под стула кур, толкуя о том, что теперь они стали дешевле, он прервал ее в самом начале речи и сказал:

— Ладно, ладно, мне пора на рынок. Позаботься об этом деле, и месяца через два мы возьмем невесту у родителей. Не забудь только подсчитать все расходы, — закон вовсе не требует, чтобы мы и во второй раз устраивали свадьбу брата за свой счет.

Так дело было сделано: обеих девушек сосватали, составили брачные записи. Ван Купец аккуратно внес все расходы в свои счетные книги, и день свадьбы назначили ровно через месяц.

День этот приходился в конце старого года, и Ван Тигр, узнав об этом, стал готовиться к отъезду в дом брата, где должны были сыграть вторую его свадьбу. У него не было охоты жениться, однако он решил, что женится, и, раз навсегда отбросив всякие колебания, поручил троим верным людям смотреть за всем, а племянник должен был скакать к нему гонцом, если в ямыне что-нибудь случится в его отсутствие.

Покончив со сборами, он для вида попросил у старого правителя разрешения отлучиться на пять дней, и сверх того шесть дней нужно было на дорогу туда и обратно, и старый правитель охотно дал свое согласие. Ван Тигр предупредил старого правителя о том, что оставляет здесь войско и верных людей, чтобы у того не явилось даже смутной надежды как-нибудь освободиться от него. Потом, одевшись в хорошее платье, а самое лучшее приторочив к седлу, Ван Тигр выехал к Югу, на свою родину, взяв с собой только пятьдесят человек телохранителей, потому что он был человек отважный и не окружал себя, как другие военачальники, многочисленными отрядами внутренней и внешней охраны.

Опустевшими на зимнее время полями ехал Ван Тигр, останавливаясь на ночлег в деревенских харчевнях, и утром снова пускался в путь по мерзлой, немощеной дороге. Весны еще не было и в помине, земля лежала сухая и серая, и дома, сложенные из серой глины и крытые серой соломой, трудно было отличить от земли. Даже люди, обветренные и покрытые пылью, которую несут с собою зимние ветры, казались такими же серыми, и Ван Тигр за все три дня пути к отцовскому дому ни разу не ощутил радости в своем сердце.

По приезде он отправился в дом старшего брата, так как там должны были отпраздновать его свадьбу, и, коротко поздоровавшись со всеми, сказал отрывисто, что перед свадьбой хочет исполнить свой долг и побывать на могиле отца. Все отнеслись к этому с одобрением, особенно жена Вана Помещика, ибо так и подобало поступить, потому что Ван Тигр долгое время пробыл в отъезде и не ходил в указанное время на могилу вместе со всей семьей воздавать почет умершему.

Но Ван Тигр, хотя и помнил свой долг и, когда мог, выполнял его, теперь вспомнил о нем оттого, что его одолевали тоска и тревога, и он сам не понимал отчего. Он не в силах был сидеть праздно в доме брата, не в силах был видеть, как он угодливо радуется предстоящей свадьбе; ему было тяжело, и он искал предлога уйти из дома, чтобы быть от всех подальше, потому что в этом доме он чувствовал себя чужим.

Он послал солдат купить бумажных денег, курений и всего, что нужно умершим, и, захватив все это с собой, выехал за город, и люди его с ружьями на плечах следовали по пятам за его конем. Его хоть немного утешало то, что народ на улицах смотрел на него, и хотя лицо его было неподвижно и взгляд устремлен вперед и он, казалось, ничего не замечал и не слушал, — он все же слышал, как его солдаты кричали повелительно:

— Дорогу генералу, дорогу нашему господину!

И видя, как простой народ шарахается назад и жмется к стенам и в подворотни, он утешался сознанием, что для них он — важное лицо, и выпрямлялся, держась величественно и гордо.

Так он подъехал к могилам под финиковой пальмой, которая стала теперь узловатой и кривой, а в то время, когда Ван Лун выбирал место для погребения мертвых, она была молодым и стройным деревом. Молодые финиковые пальмы поднялись вокруг нее, и Ван Тигр, не доезжая до могил, соскочил с коня в знак уважения к умершим и медленно пошел к этим пальмам, а один из солдат остался держать рыжего коня, в то время как Ван Тигр, почтительности ради, шел медленно и торжественно и остановился, дойдя до могилы отца. Он простерся перед нею три раза, и солдат, который нес за ним бумажные деньги и курения, подошел и разложил их по могилам: на могилу Ван Луна побольше, потом на могилу отца Ван Луна, потом на могилу брата Ван Луна, а то, что осталось, — на могилу О Лан, матери Вана Тигра, которую он помнил очень смутно.

Тогда Ван Тигр выступил вперед медленно и торжественно, зажег бумагу и курения и, став на колени, положил установленное число земных поклонов перед каждой могилой, а потом остановился неподвижно, погрузившись в размышления и глядя, как горит и превращается в пепел золотая и серебряная бумага и тлеют курения, распространяя острое благоухание в холодном воздухе. В тот день не было ни солнца, ни ветра, день был серый и холодный, такой, в какие обычно идет снег, и теплый легкий дымок курительных палочек синей струйкой вился в морозном воздухе. Солдаты ждали в полном молчании, пока генерал кончит беседовать со своим отцом, и наконец Ван Тигр повернулся и, подойдя к лошади, сел верхом и поехал обратно той же дорогой.

Однако, предаваясь размышлениям, он вовсе не думал о своем отце, Ван Луне. Он думал о себе и о том, что когда он умрет, некому будет приходить на его могилу и воздавать ему почет, какой воздают отцам сыновья, и ему казалось, что он хорошо делает, что женится, и в надежде на сына ему легче стало переносить тоску, лежавшую у него на сердце.

Дорога, по которой ехал Ван Тигр, проходила у порога старого дома и огибала с краю ток, служивший двориком при доме, и на шум шагов выбежал, прихрамывая, горбатый юноша, который жил там вместе с Цветком Груши, — выбежал, как только мог быстро, и остановился, разглядывая солдат. Он совсем не знал Вана Тигра, не знал даже того, что Ван Тигр приходится ему дядей, и, стоя возле дороги, смотрел на него. Хотя ему было уже лет шестнадцать и он стал почти взрослый, ростом он был не выше шести-семилетнего ребенка, и горб лежал на его плечах, словно капюшон. Ван Тигр удивился, увидев его, и спросил, осадив своего коня:

— Кто ты и почему живешь здесь, в моем доме?

Тогда мальчик узнал его, так как слышал раньше, что у него есть дядя-генерал, и часто думал о нем, пытаясь представить себе, как он выглядит, и теперь вскрикнул порывисто:

— Так ты мой дядя?

И Ван Тигр, припоминая, сказал медленно, все еще глядя вниз на обращенное к нему лицо мальчика:

— Да, я от кого-то слышал, что у брата есть такой мальчишка, как ты. Странно, мы все народ крепкий и прямой, и отец мой до самой смерти оставался крепким и прямым.

Тогда мальчик ответил просто, словно давно уже к этому привык, не сводя жадного взгляда с дяди и с его рослого рыжего коня:

— Меня уронили.

И он протянул руку к винтовке Вана Тигра, и печальные впалые глаза смотрели пытливо со странного, словно старческого лица:

— Мне никогда не приходилось держать в руках чужеземного ружья, — мне хотелось бы подержать его хоть минутку.

Когда он протянул свою руку, маленькую, высохшую и сморщенную, словно у старика, Ван Тигр из внезапной жалости к бедному калеке протянул ему ружье, чтобы он мог его потрогать и поглядеть. И в то время, как он дожидался, пока мальчик наглядится на ружье досыта, кто-то подошел к дверям. Это была Цветок Груши. Ван Тигр сразу узнал ее, потому что она мало изменилась, стала только еще тоньше, чем была, и лицо ее, всегда бледное, покрылось тонкими, как нити, морщинками, чуть заметными на бледной коже. Но волосы у нее были все такие же черные и гладко причесанные, как и прежде. Тогда Ван Тигр очень чопорно поклонился ей низким поклоном, не слезая с коня, и Цветок Груши ответила ему легким кивком и хотела уже повернуться и уйти, но он заговорил с ней:

— Жива ли еще дурочка и здорова ли она?

И Цветок Груши ответила своим тихим и нежным голосом:

— Она здорова.

Ван Тигр опять спросил ее:

— Получаешь ли ты каждый месяц все, что тебе следует?

И она опять ответила все тем же голосом:

— Благодарю тебя, я получаю все, что мне следует.

Она отвечала ему, опустив голову и глядя на землю, на утрамбованный ток, и, как только ответила, сейчас же повернулась и ушла, а он все не сводил глаз с опустевшего порога. Неожиданно он спросил мальчика:

— Почему она носит такое платье, словно монахиня? — Он невольно заметил, что серое платье Цветка Груши перекрещивается у горла наподобие монашеской одежды.

Мальчик ответил рассеянно, не думая о том, что говорит, потому что все его помыслы были заняты ружьем, которое он вертел в руках, любовно поглаживая пальцами:

— Она уйдет в монастырь здесь поблизости, когда умрет дурочка, и станет там монахиней. Она и теперь совсем не ест мяса и знает много молитв наизусть, — она и теперь все равно что монахиня. Но она не уйдет из мира и не острижет волос, пока дурочка жива, потому что дедушка велел ей заботиться о дурочке.

Ван Тигр на минуту замолчал, почувствовав какую-то смутную боль, а потом сказал с сожалением:

— Что же ты станешь делать тогда, бедная, горбатая обезьяна?

И мальчик ответил:

— Когда она уйдет в монастырь, я стану священником при храме; ведь я еще молод и проживу долго, — не дожидаться же ей, пока я умру. Если я стану священником, меня будут кормить, и когда я заболею, — а я часто бываю болен от этой тяжести, которую ношу, — ей можно будет ухаживать за мной, потому что мы родня.

Все это мальчик говорил равнодушным тоном. Потом голос его изменился, и, чуть не плача от волнения, он воскликнул, взглянув на Вана Тигра:

— Да, я должен стать священником! А как бы мне хотелось, чтобы спина у меня была прямая, — тогда я пошел бы в солдаты! Ты взял бы меня, дядя?

Такой огонь вспыхнул в его темных впалых глазах, что Вана Тигра тронуло это, и он ответил сострадательно, будучи в душе человеком милосердным:

— С радостью взял бы, бедняга, но с твоим горбом кем же ты можешь быть, как не священником!

И мальчик, повесив голову, ответил тихим и слабым голосом:

— Я знаю.

Молча протянул он ружье Вану Тигру и, повернувшись, пошел, хромая, через ток. А Ван Тигр поехал к себе на свадьбу.

Странная свадьба была у Вана Тигра. На этот раз он не горел нетерпением, и ночь и день были одинаковы для него. Он всему подчинялся молча и соблюдая приличия, держась с достоинством, как бывало и всегда, пока ярость не охватывала его. Но теперь и любовь и ярость были одинаково далеки от его мертвого сердца, и облаченная в красные одежды невеста казалась ему далеким и смутным призраком, до которого ему не было никакого дела. Такими же казались ему и гости, и братья с женами и детьми, и чудовищно толстая Лотос, опиравшаяся на служанку. Однако он взглянул на нее, потому что она задыхалась от тяжести собственного жира, и Ван Тигр не мог не слышать это громкое, прерывистое дыхание, когда встал, чтобы поклониться старшим братьям и тем, кто выдавал замуж невесту, и гостям, и всем, кому должен был по обычаю поклониться.

Наконец внесли свадебное угощение, но он едва дотрагивался до блюд и сидел с таким суровым лицом, что когда Ван Помещик принялся было шутить, потому что на свадьбе должно быть веселье, даже если человек женится во второй раз, то смех, подхваченный гостями, быстро замер и сменился молчанием. Он не сказал ни слова на своем свадебном пиру и, только когда подали вино, быстро поднес чашу к губам, словно его томила жажда. Но отведав вина, он поставил чашу не стол и сказал резко:

— Если бы я знал, что вино будет не лучше этого, я привез бы кувшин вина из моей области.

Когда дни свадьбы миновали, он сел на своего рыжего коня и пустился в обратный путь, ни разу не оглянувшись на новобрачную с ее служанкой, которые следовали за ним в запряженной мулами повозке, с опущенными занавесками. Нет, он и на обратном пути держался так, словно с ним никого не было, — солдаты следовали за ним по пятам, а позади громыхала повозка. Так Ван Тигр привез новобрачную в свою область, а месяца через два, когда приехала под охраной своего отца вторая жена, он принял и ее, потому что ему было все равно: одна или две у него жены.

Подошел новый год, а вместе с ним и праздники; потом они миновали, и наступило время, когда в земле впервые начинается весеннее брожение, хотя нет еще ни одного признака весны и на деревьях не видно ни одного листка. И все же признаки эти были, потому что снег, выпадавший в пасмурные холодные дни, не держался и таял от теплого ветра, налетавшего порывами с юга, и озимь на полях стала зеленее, хотя и не пустила еще новых ростков, и крестьяне повсюду зашевелились после зимней праздности и начали чинить мотыги и грабли и подкармливать своих быков, готовясь к полевым работам. По краям дороги показались побеги сорных трав, и повсюду бродили дети, выкапывая коренья для еды ножами или заостренными кусками жести и дерева, если ножей не было.

И военачальники тоже зашевелились на зимних квартирах, и солдаты потягивались, расправляя сытое тело, утомившись от игры в кости, ссор и праздного шатания по городам, где они были расквартированы, и подумывали о том, что сулит им новая война весною, и каждый из них надеялся, что стоящий выше его будет убит, а сам он займет место убитого.

И Ван Тигр задумывался о том, что он будет делать. Да, у него был свой план, и неплохой, и теперь он мог заняться им, потому что любовь, терзавшая и мучившая его, умерла. Или если не умерла, то была похоронена где-то глубоко, а когда его тревожили воспоминания, он шел к одной из своих жен, и если плоть его дремала, он пил много вина, чтобы пробудить ее.

И будучи человеком справедливым, он не выказывал предпочтения одной жене перед другой, хотя они были совсем разные — одна ученая, изящная, могла нравиться тем, что держалась просто и спокойно, а другая была немного неуклюжа, но все-таки достойная женщина и с добрым сердцем. Самым большим недостатком в ней были черные зубы и зловонное дыхание, если подойти близко. Но Ван Тигр был доволен тем, что жены его не ссорились. Нет сомнения, этому помогал и он сам, так как он был справедлив и ходил к каждой из них по очереди, и, по правде сказать, обе они были для него равны и не значили ровно ничего.

Но ему уже не приходилось спать одному, если он этого не хотел. Однако ни с одной из них не было близости; он входил к ним всегда надменно и для одной только цели и не разговаривал с ними: не было уж той искренности, какая бывала между ним и умершей, и он никогда не отдавался весь.

Иногда он задумывался о том, почему нельзя ко всем женщинам относиться одинаково, и говорил себе с горечью, что умершая никогда не была по-настоящему искренна с ним, даже когда бывала распущена, словно продажная женщина, потому что и в это время она лелеяла в сердце своем умысел против него. Думая об этом, Ван Тигр снова замкнулся и положил печать на сердце своем, и только для утоления плотских желаний служили ему обе жены. И честолюбие его питалось новой надеждой, — и эта надежда светила ему новым светом: что от одной из двух жен у него родится сын. И в надежде на сына Ван Тигр снова начал мечтать о славе и поклялся, что этой же весной он пойдет на войну, где бы она ни была, завоюет себе власть и новые обширные земли, и ему казалось, что победа уже на его стороне.

XXII

Когда наступила весна и белые вишневые деревья и бледно-розовые цветущие персики лежали, как легкие облака, на зеленой земле, Ван Тигр созвал на военный совет своих верных людей, и они решили выждать время. Во-первых, нужно было дождаться, пока возобновится война между военачальниками Севера и Юга, потому что мир, заключенный осенью, был непрочен и едва держался; это было только перемирие на зимнее время, когда вести войну трудно из-за снега, ветра и грязи. А кроме того, военачальники Севера и Юга были настолько непохожи друг на друга — одни крупные телом, неповоротливые и свирепые, другие маленькие и коварные, искусно хитрившие и расставлявшие западни, — что при такой разнице в нравах и даже в языке им было не легко заключить мир на долгое время. Второе, чего ждал Ван Тигр и вместе с ним его верные люди, было возвращение лазутчиков, разосланных им еще в начале года. И в ожидании Ван Тигр советовался со своими верными людьми, какие земли можно было бы присоединить к тем, что у них уже были, и таким образом расширить свои владения.

Они держали совет в большой комнате, которую взял себе Ван Тигр, и сидели, занимая места по старшинству, и Ястреб сказал:

— На Север нам нельзя итти, потому что мы в союзе с Севером.

А Мясник сказал громко, так как у него вошло в привычку говорить, когда говорит Ястреб: он отзывался на его слова, как эхо, не желая, чтобы его считали глупее Ястреба, хотя ему не легко было придумать что-нибудь новое.

— Да, а кроме того, страна там очень бедная и бесплодная, а свиньи такие тощие и дрянные, что их и резать не стоит. Я видел этих свиней и клянусь — спины у них острые, словно кривые косы, а поросят у свиньи можно сосчитать еще в брюхе. Не такая это страна, чтобы из-за нее стоило воевать.

Но Ван Тигр сказал в раздумьи:

— Однако на Юг нам нельзя итти, потому что там пришлось бы воевать против своих; там родня моего отца, а со своих не так-то легко брать налоги.

Человек с заячьей губой всегда говорил мало, и только после того, как выскажутся другие, и теперь он сказал, дождавшись своей очереди:

— Есть одна область — когда-то это была моя родина, а теперь она стала мне чужой; она лежит к юго-востоку отсюда, между морем и здешней областью; это очень богатая страна и одним краем примыкает к морю. Там целая область лежит на берегу реки, которая течет в море, и это хорошая страна, — там много полей, есть невысокий горный хребет и река, полная рыбы. Там только один большой город, главный в этой области, зато много деревень и торговых городов, и народ там запаслив и живет богато.

Ван Тигр выслушал его, а потом сказал:

— Да, но в такой богатой области должен быть свой военачальник. Кто он такой?

Тогда верный человек назвал имя военачальника, который прежде был бандитом и только в прошлом году присоединился к войскам Юга. Услышав это имя, Ван Тигр сразу решил, что выступит против этого бандита; он и по сей день не забыл еще, как ненавидел южан, как невкусен был их мягкий, разваренный рис и приправленные перцем кушанья: человеку с крепкими зубами нечего было жевать, — и, вспомнив ненавистные годы своей юности, он воскликнул:

— Как раз такое место и такой человек, какие нам нужны! Этот поход расширит мои владения, а кроме того, зачтется во время войны!

Так быстро было решено это дело, и Ван Тигр крикнул прислужнику, чтобы он принес вина, и, когда все выпили, отдал приказ, чтобы солдаты готовились к походу и выступили, как только возвратятся первые лазутчики и донесут, какая война готовится в этом году. Потом верные люди поднялись с места и, поклонившись, отправились выполнять его приказ. Ястреб задержался, когда другие ушли, и, наклонившись, зашептал на ухо Вану Тигру, и голос его звучал хрипло, и горячее дыхание обдавало щеку Вана Тигра:

— После битвы нужно дать солдатам несколько дней на грабеж, как водится, потому что они ропщут и жалуются, что ты держишь их в узде и не позволяешь им того, что позволяют другие военачальники. Они не станут сражаться, если им нельзя будет грабить.

Ван Тигр прикусил жесткие, черные усы, которые он отрастил над верхней губой, и сказал очень неохотно, так как знал, что Ястреб драв:

— Ну что ж, скажи, что я дам им три дня, когда мы победим, но не больше.

Ястреб ушел, очень довольный, но Ван Тигр долго сидел насупившись, потому что он терпеть не мог, когда грабили народ, но что же ему было делать, если солдаты не хотели рисковать своей жизнью без этой награды? И хотя он согласился на это, ему долго было не по себе, потому что перед глазами его вставали картины страданий народа, и он проклинал себя за то, что нрав его слишком мягок для избранного им ремесла. Он заставлял себя быть твердым и говорил себе, что больше других потеряют богачи, потому что у бедняков нет ничего такого, на что можно было бы позариться, а богачам это не повредит. Но он стыдился своей слабости и ни за что на свете не хотел бы, чтобы кто-нибудь из его людей узнал о ней и стал бы его презирать.

Потом, один за другим, возвратились лазутчики, и каждый из них по очереди доносил генералу о том, что хотя война еще не объявлена, однако военачальники Севера и Юга скупают оружие в чужих странах, и война непременно будет, потому что повсюду набирают и пополняют войска. Когда Ван Тигр это услышал, он решил не откладывать больше задуманного им похода и в тот же день отдал своим людям приказ собираться в поле за городскими воротами, так как солдат было такое множество, что в городе всех их собрать было нельзя, и выехал к ним на своем рослом рыжем коне с телохранителем позади, а по правую руку от него ехал рябой племянник, но уже не на осле, а на добром коне, потому что Ван Тигр повысил его. А сам Ван Тигр держался прямо и чрезвычайно гордо, и все солдаты смотрели на него в молчании, потому что воина такой красоты не часто можно видеть, но из-за густых грозных бровей и усов, которые он теперь отпустил над верхней губой, он казался старше своих сорока лет. Некоторое время он стоял перед солдатами неподвижно, позволяя им разглядывать себя, а потом начал громовым голосом, обращаясь ко всем своим людям:

— Солдаты и герои! Через шесть дней мы выступим в поход на юго-восток и захватим ту область! Земля там богатая и плодородная, ее омывают река и море, и тем, что я захвачу, я поделюсь с вами. Вы разделитесь на два отряда под предводительством двух моих помощников, и Ястреб поведет вас с востока, а Мясник — с запада. Я же с пятью тысячами лучших солдат стану ждать на севере, и когда вы нападете с двух сторон и начнете осаду города, который находится в середине области, я ворвусь и сокрушу последнее сопротивление. Там есть военачальник, но он простой бандит, а вы уже показали мне, как вы умеете расправляться с бандитами, мои славные воины!

Потом он прибавил, но очень неохотно, хотя и приготовился к этому заранее, скрепя сердце:

— Если вы победите, то город в вашей власти на три дня. Но на рассвете четвертого дня — конец вашей власти. Кто не явится на зов трубы, — а я прикажу трубить, чтобы подать вам сигнал, — того я убью. Я не боюсь быть убитым, не боюсь и убивать. Вот мой приказ. Вы его слышали!

Тогда люди закричали и зашевелились беспокойно, и как только Ван Тигр уехал, они заторопились и, полные алчности и нетерпения, начали собираться в поход, каждый осматривал оружие, чистил и оттачивал его и пересчитывал, сколько у него пуль. В это время многие из солдат вели друг с другом меновую торговлю на пули, и те, кто был падок на вино или на продажных женщин, платили пулями за то, чего им хотелось.

На рассвете шестого дня Ван Тигр вывел свое могучее войско из города. Однако меньшую его часть он оставил в городе, и, войдя к старому правителю, который теперь так ослабел, что лежал в постели, не вставая, Ван Тигр сказал старику, что оставляет войско ему в защиту. Правитель поблагодарил его нерешительно и вежливо, хорошо понимая, что войско оставили стеречь его. А во главе войска стал человек с заячьей губой, и должность эта была нелегкая, потому что солдаты были недовольны тем, что их оставляют, и Ван Тигр должен был дать обещание прибавить серебра на их долю, и обещал им, что в следующий раз на войну пойдут они. Они отчасти удовольствовались этим, или, вернее, недовольство их уменьшилось.

Потом Ван Тигр выступил из города во главе своей армии, приказав объявить горожанам, что он идет войной на врага, который вторгся в их область с юга, и горожане испугались и хотели задобрить его, а гильдия купцов принесла ему в дар деньги, многие из тех горожан, что провожали войско, уходившее из города, остались посмотреть, как поднимали знамя Вана Тигра и приносили перед ним в жертву заколотую свинью и куренья, чтобы удача сопровождала их на войне.

Покончив с этим, Ван Тигр двинулся в путь уже не на шутку; чтобы вести войну, у него были не только солдаты и оружие, кроме того он вез с собой и немало серебра, потому что был слишком опытным полководцем для того, чтобы сразу открыть военные действия, и хотел выждать, начав переговоры, и посмотреть, нельзя ли пустить в ход серебро. И если бы вначале серебро оказалось бесполезным, то могло пригодиться в конце, на подкуп нужного человека, который открыл бы для них городские ворота.

Была середина весны, и пшеница, вытянувшаяся фута в два высотой и готовая колоситься, покрывала поля на целые мили, и Ван Тигр, проезжая полями, окидывал взглядом зеленую даль. Он гордился красотой и плодородием этой страны, потому что правил ею и любил ее, как император мог бы любить свою империю. Однако он был мудр и, любуясь ее красотой, соображал, нельзя ли ввести какой-нибудь новый налог, который пошел бы на содержание обширной армии и на пополнение его собственных средств.

Так выехал он за пределы своей области, и когда он продвинулся настолько далеко к югу, что стали уже встречаться гранатовые рощи, где на серых искривленных сучьях появились уже крошечные, огненного цвета, листья, которые появляются поздно, когда все другие деревья покрыты уже листвой, он понял, что находится на новых землях. Он осматривал кругом, желая знать, что это за земля, и кругом видел плодородные, возделанные поля, сытый скот и толстых детей и радовался всему этому. Но когда он со своими людьми проезжал мимо, крестьяне, работавшие в поле, провожали их хмурым взглядом, и женщины, которые только что болтали и смеялись, сплетничая между собой, вдруг умолкали и смотрели на них, бледнея, и не одна мать закрывала рукой глаза своему ребенку. И если солдаты затевали какую-нибудь песню, что они нередко делали во время похода, крестьяне на полях начинали громко бранить их за то, что они поднимают такой шум. Даже собаки выбегали из деревень, чтобы с яростью наброситься на чужих, но, увидев целую орду, трусливо пятились назад, поджав хвост. Время от времени бык срывался с привязи, заслышав топот подходящего войска, и бросался бежать со всех ног, а иногда впряженное в плуг животное волокло за собой и плуг и крестьянина-пахаря. Солдаты разражались громким хохотом, но если это видел Ван Тигр, он останавливался, дожидаясь, покуда крестьянин не поймает своего быка.

В городах и деревушках население удрученно молчало, когда солдаты с шумом и смехом врывались в ворота, требуя чая, вина, мяса и хлеба, и лавочники угрюмо смотрели на них из-за прилавков, боясь, что товары растащат и не заплатят за них, и некоторые закрывали открытые лавки деревянными ставнями, словно наступила уже ночь. Но Ван Тигр заранее отдал приказ, чтобы люди его ничего не брали даром, и роздал им деньги на тот случай, если им понадобится купить что-нибудь из съестного. Однако он знал, что и лучшему из военачальников трудно справиться со многими тысячами не знающих удержа людей, и хотя он сказал начальникам, что за все, что случится, они будут в ответе, но, предвидя, что дурного будет сделано немало, ему оставалось только грозить: «Если я что-нибудь услышу, я убью вас!» Он рассчитывал, что люди его подчинятся ему сами, и старался слышать не все, что до него доходило.

Но Ван Тигр все же придумал кое-что для того, чтобы хоть отчасти сдерживать своих людей. Когда приходили в какой-нибудь город, он оставлял их в предместьи и лишь с несколькими сотнями людей отправлялся на розыски самого богатого купца в городе. Отыскав его, он приказывал собрать остальных купцов и дожидался их в лавке первого богача. Когда все они собирались перед ним, испуганные, но вежливые, Ван Тигр обращался к ним не менее вежливо и говорил:

— Не бойтесь, что я стану вымогать у вас и возьму лишнее. Правда, в предместьи у меня стоят многие тысячи людей, но возместите мне по справедливости то, что я потратил на этот поход, и я поведу моих людей дальше, и мы не останемся здесь дольше, чем на одну ночь.

Тогда купцы, бледные и дрожащие от страха, выталкивали вперед своего выборного, и тот, заикаясь, называл сумму, Ван Тигр хорошо знал, что это самая меньшая сумма, какую можно было назвать, и холодно улыбался, но, улыбаясь, он хмурил брови и говорил:

— Я вижу, у вас есть богатые лавки, вы торгуете маслом, зерном, шелками и сукном, и народ здесь сыт и хорошо одет, и улицы у вас красивые. Разве город у вас маленький и бедный? Вам самим стыдно будет дать такую сумму!

Так, вежливыми словами он заставлял их повысить сумму и никогда не грозил грубо, как делают другие военачальники, и не кричал, что отдаст город на разграбление, если ему не дадут столько-то и столько-то. Нет, Ван Тигр никогда не пускал в ход насилия и всегда говорил, что и этим людям нужно жить и не следует просить у них больше, чем они могут дать. А кончалось дело тем, что учтивость его приносила свои плоды: он получал просимое, и купцы были рады, что отделались так легко от него и от его орды.

Так вел Ван Тигр людей на юго-восток, к морю, и, останавливаясь в каком-нибудь городе, каждый раз получал от купцов деньги, а на рассвете двигался дальше, и народ этому радовался. Но в бедных селениях и маленьких деревушках Ван Тигр ничего не брал, разве только немного съестного, и то столько, без чего нельзя было обойтись.

Семь дней и семь ночей вел своих людей Ван Тигр, и к концу этого времени он стал богаче прежнего, получая отовсюду деньги, и солдаты его были веселы, сыты и полны надежд. К концу семи дней ему оставалось меньше дня пути до города, который он задумал взять, потому что город этот был сердцем всей области, и Ван Тигр въехал на невысокий холм, откуда виден был город. Окруженный стеной, он лежал, словно драгоценный камень, в оправе ровных зеленых полей, и сердце Вана Тигра забилось сильнее, когда он увидел, какой красивый город раскинулся под ясными небесами. Там протекала и река, о которой ему говорили; южные ворота города выходили к реке, и город был подобен жемчужине, висящей на серебряной цепочке. Тогда Ван Тигр с величайшей поспешностью послал в город вестников и велел объявить военачальнику, владевшему городом, что он, именуемый Ван Тигром, пришел с Севера затем, чтобы освободить народ от бандита, и если этот бандит не захочет уйти миром, взяв, сколько назначит, отступного, то Ван Тигр пойдет на город приступом с тысячами тысяч храбрых и вооруженных людей.

А военачальником в этом городе был отважный, старый бандит, такой черный и безобразный, что люди прозвали его Лиу — Бог Ворот, по имени того страшного черного бога, который всегда стоит на передних дворах храмов, охраняя вход. Услышав от послов Вана Тигра такие смелые речи, он пришел в ярость и в гневе не мог даже найти ответа и только рычал, а потом, собравшись с силами, ответил так:

— Ступайте и скажите своему господину: пусть воюет, если ему хочется. Кто его боится, — я и не слыхивал об этом щенке, который зовет себя Ваном Тигром!

Послы возвратились и покорно повторили эти слова Вану Тигру, и он, в свою очередь, сильно разгневался и втайне оскорбился тем, что этот военачальник не слыхал даже имени Вана Тигра, и задумался про себя, не меньше ли он значит, чем ему кажется. Но он ничем этого не показал, а только заскрежетал зубами, прикусив свою черную бороду, и в тот же день, по приказу Вана Тигра, люди его подступили к городу и стали вокруг него лагерем. Но ворота были заперты от них, и войти в город они не могли, и Ван Тигр велел людям стать лагерем до зари и раскинуть ряд палаток вдоль городского рва, чтобы можно было следить за тем, что делает неприятель, и обо всем доносить ему.

На рассвете же Ван Тигр поднялся раньше других и разбудил своего телохранителя, и скоро всех его людей сзывали звуки труб и барабанов. А когда они собрались, Ван Тигр отдал им приказ всегда быть готовыми к битве по его зову, хотя бы ждать этого зова пришлось месяц или два. Потом со своими телохранителями он отправился на холм, который виднелся к востоку от города; там стояла старая пагода, и он поднялся на нее, оставив своих людей внизу для охраны и в устрашение дряхлым священникам, жившим при храме, и увидел, что хотя город невелик и в нем не больше пятидесяти тысяч жителей, однако дома в нем хорошей постройки, с крышами из темной черепицы, находящими одна на другую, словно чешуя на спине рыбы. Он спустился вниз к своим людям и повел их через ров, но с высоких городских стен дождем посыпались пули, и Ван Тигр поспешно отступил.

Вану Тигру оставалось только ждать, и он созвал на совет своих военачальников, и те присоветовали ему осадить город, потому что осада вернее битвы, так как без еды люди жить не могут.

Это Вану Тигру показалось разумным, потому что люди его, верно, были бы убиты, если б он напал на город теперь, да и ворота были так крепки, и большие брусья так прочно окованы железом, что Ван Тигр не знал, как за них приняться. А кроме того, если стеречь ворота день за днем, чтобы в город не провозили съестного, то через месяц или два противник ослабеет и сдастся; если же дать сражение теперь, то противник еще полон сил и сыт, и нельзя сказать наверное, на чьей стороне окажется победа. Так рассуждал Ван Тигр, и ему казалось, что лучше выждать и дать сражение тогда, когда он будет уверен в победе.

И потому он приказал своим солдатам охранять стены вокруг всего города, однако становиться подальше, чтобы пули до них не долетали, а падали, не причиняя вреда, в городской ров.

Солдаты окружили стены, и никто не мог ни войти в город, ни выйти, а войско Вана Тигра питалось тем, что производила земля; они ели кур, овощи и плоды, и крупы, какие были у крестьян, и так как они платили за все, что брали, крестьяне не восставали против них, и солдаты Вана Тигра ели очень хорошо. В свое время наступило лето, земля была плодородная, и лето выдалось урожайное, потому что год в тех местах был не слишком засушлив, не слишком дождливый, хотя шли слухи, что на западе, за горами, совсем не выпало дождя и в тех местах будет голод. Узнав об этом, Ван Тигр сказал себе, что, видно, судьба его позаботилась о нем, так как здесь его ждало изобилие.

Так прошел месяц и более того, и Ван Тигр ждал день за днем в своей палатке, но никто не выходил из осажденного города. И он ждал еще двадцать дней, и терпение его истощилось, и люди его тоже устали ждать, но враг был стоек попрежнему, и если они переходили через ров, то с городских стен попрежнему раздавались выстрелы. Ван Тигр сильно этому дивился и говорил в гневе:

— Что они могут там есть? И как у них достает еще сил держать оружие!

А Ястреб, стоявший рядом, сплюнул на землю, восхищаясь такой доблестью врага, и, вытирая рот ладонью, сказал:

— Теперь они, должно быть, переели и собак, и кошек, и всякую тварь, даже крыс, какие водились у них в домах.

Так шли дни за днями и осажденный город не подавал никаких признаков жизни до тех пор, покуда второй месяц лета не подошел к концу. И вот как-то утром Ван Тигр вышел из своей палатки, как выходил каждый день посмотреть, нет ли какой-нибудь перемены, и увидел, что белый флаг развевается над северными воротами, против которых был разбит его лагерь. Спеша от волнения, он приказал одному кз своих солдат тоже выкинуть белый флаг и ликовал, думая, что осаде пришел конец.

Тогда северные ворота приоткрылись слегка, лишь настолько, чтобы пропустить одного человека, и снова закрылись, и слышно было, как скрипят железные засовы. А Ван Тигр смотрел, затаив дыхание, с другой стороны рва, где находился его лагерь, и видел, что к нему медленно идет человек, неся белый флаг на бамбуковом шесте. Тогда Ван Тигр велел людям выстроиться в ряд, занял свое место позади них и стал дожидаться посланного, и тот закричал, подойдя настолько близко, что его можно было слышать:

— Я пришел говорить о мире, мы дадим тебе денег, отдадим все, что у нас есть, если ты уйдешь отсюда с миром.

Тогда Ван Тигр засмеялся своим беззвучным смехом и сказал, издеваясь:

— Не думаешь ли ты, что я пустился в такую даль только ради денег? Деньги я могу достать и в своих владениях! Нет, ваш военачальник должен сдаться мне, потому что мне нужен этот город и эта область! Она должна стать моей.

Тогда посланный оперся на бамбуковый шест, взглянул на Вана Тигра со смертною тоской и сказал умоляюще:

— Сжалься и уведи своих людей!

И он простерся ниц перед Ваном Тигром.

Но Ван Тигр чувствовал, что гнев поднимается в нем, как бывало всегда, когда ему противоречили, и, разгорячившись, крикнул:

— Я не уйду, пока земля эта не станет моей!

Тогда посланный встал и, гордо подняв голову, ответил:

— Что ж, оставайся здесь хоть всю жизнь, мы выдержим осаду! — И не говоря больше ни слова, повернулся к городским воротам.

Тогда Ван Тигр почувствовал, что великий гнев по-старому поднимается в нем, и сказал, что удивляется, как мог его дерзкий враг прислать такого неучтивого вестника, который не соблюдает необходимых правил учтивости, а про себя подумал, что не видывал более наглого юноши; и чем больше он думал, тем больше гневался, и неожиданно для самого себя, придя в ярость, приказал солдату:

— Возьми ружье и застрели его!

Солдат немедленно повиновался, и выстрел его был меток, юноша повалился лицом вниз на узком мосту, перекинулся через ров, уронив флаг в воду, и когда шест медленно всплыл на поверхность, белизну флага запятнала муть стоячих вод.

Ван Тигр приказал своим людям бежать вперед и принести тело, и они побежали бегом, боясь, как бы со стен не начали стрелять; но не раздалось ни одного выстрела, и Ван Тигр удивлялся, раздумывая, что бы это могло значить. Но когда убитого принесли и он лежал перед ним, а с лица его быстро сбегали живые краски, Ван Тигр удивился еще больше тому, что юноша не был истощен голодом. Ван Тигр захотел взглянуть на его тело и велел снять с него одежду; оказалось, что убитый не толст, но все же и не худ, и видно было, что он чем-то питался.

И Ван Тигр так был этим поражен, что на минуту растерялся и воскликнул:

— Но этот человек в теле! Что же они там едят, если столько времени держатся и не сдаются мне?

И выругавшись, он сказал:

— Что ж, и я могу просидеть здесь всю свою жизнь, так же, как и они!

И разгневавшись, он приказал солдатам с этого дня не отказывать себе ни в чем, и видя, как они берут товары у жителей городского предместья или у крестьян в той или другой деревне, он не останавливал их, как прежде, а когда крестьянин приходил жаловаться или кто-нибудь доносил на солдат, что они входили в чужой дом и делали, что не должно было делать, Ван Тигр говорил угрюмо:

— Вы и сами хороши, — это вы посылаете тайком продовольствие в город, а то чем же они там кормятся столько времени?

Но крестьяне клялись, что не посылают, и не один из них говорил жалобно:

— Не все ли нам равно, кто над нами поставлен, и неужели ты думаешь, что мы любим этого старого разбойника, который душил нас налогами и чуть не довел до голодной смерти? Господин, если ты будешь к нам милосерден и удержишь своих людей от худых дел, мы только порадуемся, если ты захватишь его место.

Но Ван Тигр становился все угрюмее по мере того, как лето подходило к концу, и проклинал мириады мух, заводившихся на кучах нечистот вокруг лагеря, оставляемых солдатами, и москитов, вылетавших из стоячей воды во рву, и, досадуя, вспоминал тот город, где были его дворы и где обе жены дожидались его, и, гневаясь непрестанно, он был уже не так милосерден, как прежде, — солдаты его творили беззакония, и он не удерживал их.

Ночь в это знойное время года была очень жаркая и светлая лунная ночь, и Ван Тигр расхаживал перед своей палаткой, ища прохлады, так как не мог спать. Он расхаживал один, если не считать телохранителя, который, зевая, шагал позади. Как и всегда, Ван Тигр не сводил глаз с городских стен, а они поднимались высоко, чернея в лунном свете, и казались несокрушимыми. И глядя на эти стены, он снова разгневался — правда, гнев никогда не остывал в нем за эти дни — и в ожесточении поклялся, что каждый человек и даже каждый ребенок в городе поплатится за тягости войны, которую он ведет. В эту минуту он заметил движущееся пятно на черной стене, оно было чернее стены и двигалось книзу. Он остановился, вглядываясь. Сначала он не поверил своим глазам, но чем дольше он вглядывался, тем яснее видел что-то маленькое и темное, ползущее точно краб среди сухих невысоких деревьев, цеплявшихся корнями за старую стену. Наконец он разглядел, что это человек. Да, человек добрался до самого низа, спрыгнул и вышел на лунный свет, и Ван Тигр увидел, что он машет белой тряпкой.

Тогда Ван Тигр приказал одному из солдат выйти навстречу, тоже с белым флагом, и привести этого человека к нему, а сам стоял и ждал, напрягая зрение и стараясь разглядеть, что это за человек. Когда его привели, он бросился к ногам Вана Тигра и начал биться головой о землю, прося пощады. Но Ван Тигр крикнул:

— Поднимите его на ноги и дайте мне взглянуть на него!

Двое солдат выступили тогда вперед и подняли человека с земли, и Ван Тигр принялся разглядывать его и, разглядывая, так разгневался, что клубок подкатился у него к горлу, потому что человек этот не умирал с голода. Да, он исхудал, почернел и высох, но не умирал с голода, и Ван Тигр заревел:

— Ты пришел сказать мне, что город сдается?

И человек ответил:

— Нет, начальник не хочет еще сдаваться, у него есть запасы, и нам, его приближенным, дают есть каждый день. Народ голодает, это правда, и пусть его! Но мы еще продержимся, пока с юга придет помощь, потому что мы тайком переправили через стену человека.

Ван Тигр почуял опасность и сказал с волнением, сдерживая гнев, как умел:

— Зачем же ты пришел, если не сдаваться?

И человек ответил угрюмо:

— Я пришел по своему почину. Генерал, которому я служу, поступил со мной очень дурно. Да, он человек мерзкий, грубый, дикий и невоспитанный, а я — благородной крови. Отец мой был человек ученый, и я привык к учтивому обращению. А начальник опозорил меня перед моими же солдатами. Многое можно простить, но нельзя прощать, когда тебя опозорили, — это оскорбление не только мне, но и моим предкам в моем лице, а ведь его предки, если он их знает, просто рабы перед моими.

— Но как же он мог тебя опозорить? — спросил Ван Тигр, втайне удивленный таким оборотом дела.

И человек ответил с угрюмой злобой:

— Он осмеял мое уменье владеть оружием, а я в этом искусен и попадаю в цель без промаха.

Тогда все стало ясно Вану Тигру: он хорошо знал, что насмешка и униженье могут породить величайшую ненависть в человеческом сердце, даже против друга, и опозоренный сделает все, чтобы отомстить, особенно, если он высокомерен и горд, каким и был с виду этот человек. И Ван Тигр сказал прямо:

— Скажи мне прямо, какая твоя цена?

Тогда человек оглянулся — кругом стояли телохранители Вана Тигра и прислушивались, раскрывши рот, — и прошептал, нагнувшись:

— Позволь мне пойти с тобой в палатку, и там я все скажу.

Ван Тигр повернулся, вошел в палатку и велел ввести к нему человека, оставив при себе не больше пяти-шести солдат на случай предательства. Но человек этот не был предателем, а только хотел отомстить, и Ван Тигр понял это, когда он сказал:

— Во мне столько ненависти и злобы, что я готов перелезть обратно через стену и открыть вам ворота, и прошу только одного: чтобы ты принял меня под свое знамя и со мной еще нескольких человек, к которым я не чувствую ненависти, и защитил бы нас, так как, если бандита не убьют, он отыщет и убьет меня: он жестокий враг!

Но Ван Тигр не хотел, чтобы ему так великодушно помогали даром и без всякой другой награды, кроме этой, и сказал, пристально глядя на человека, который стоял перед ним между двумя державшими его солдатами:

— Ты — достойный человек, что не прощаешь оскорбления, какого не простил бы ни один честный воин. Я рад, что у меня будет служить такой достойный и храбрый воин. Ступай и скажи своим товарищам и всем солдатам, что я приму под свое знамя всех, кто сдастся мне с оружием, и ни один из них не будет убит. А тебя я сделаю военачальником в моем войске, дам тебе двести серебряных монет и пять монет каждому из тех солдат, которых ты приведешь ко мне с ружьями.

Тогда искаженное лицо человека прояснилось, и он горячо воскликнул:

— Такого полководца, как ты, я искал всю свою жизнь, и, разумеется, я открою тебе ворота в ту минуту, когда солнце будет в зените, — в этот самый день, заря которого занимается сейчас!

И человек сразу повернулся и ушел, а Ван Тигр встал и, выйдя из палатки, глядел, как человек этот ловко и проворно взбирается на стену, цепляясь за узловатые корни деревьев, точно обезьяна, и наконец он добрался до верха и скрылся за стеной.

К этому времени солнце медным диском поднялось над краем полей, и Ван Тигр приказал будить солдат, но осторожно и без шума, чтобы кто-нибудь из врагов не заметил суеты и не заподозрил нового плана. Однако многие знали уже, что приходил человек из города, встали еще ночью и готовились к бою, не зажигая факелов. Правда, луна светила так ярко, что походила на бледное солнце, и люди ясно различали даже собачку на своем ружье и дырочки на башмаке, куда продевают шнурки. К восходу солнца все его люди были на местах, и Ван Тигр приказал каждому из них выдать мяса и вдосталь вина, чтобы согреть и подбодрить его сердце, и тогда, сытые и довольные, солдаты стали дожидаться барабанного боя, который должен был выслать их вперед.

Потом, когда солнце поднялось высоко, обдавая нестерпимым жаром равнину, где лежал город, Ван Тигр кликнул клич со своего места, и солдаты выстроились шестью длинными рядами, как им было приказано, и все они дружно ответили на клич своего генерала, и крики эти, словно эхо, прокатились по рядам. И каждый с криком потрясал своим оружием, — у всех были ружья и ножи, — и тут все разом бросились вперед. Один из солдат перебежал через ров по мосту, но многие переправились вброд через мелкий ров и, мокрые насквозь, вскарабкались на противоположный берег и подступили вплотную к городской стене, стягиваясь к северным воротам. Однако военачальники не допустили, чтобы Ван Тигр стал впереди, так как до последней минуты не знали, останется ли тот человек верен им и нет ли тут предательства. Но Ван Тигр верил ему, зная, что нет ничего надежнее мести.

Так они ждали, а из города не доносилось ни звука и со стен не раздалось ни одного выстрела. Потом, когда солнце, поднимаясь кверху, дошло до зенита, Ван Тигр застыл на месте, вглядываясь в большие чугунные ворота, и заметил, что они дрогнули слегка, а когда один из солдат нагнулся и посмотрел, то увидел наверху узенькую полоску света. Он закричал, и все бросились вперед, и Ван Тигр вместе со всеми; они нажали на ворота, распахнули их настежь и потоком хлынули в городские улицы, словно вода, прорвавшая плотину, — и осада была кончена.

Тогда Ван Тигр, не останавливаясь ни на минуту, велел немедля вести себя ко дворцу, где жил главарь бандитов, и грозным окриком напомнил своим людям, что он еще не давал им свободы и не даст, пока не разыщет старого бандита. И люди второпях повели его к дворцу, так как жадность не давала им покоя, расспрашивая о дороге и без всякой жалости забирая под стражу перепуганных людей, попадавшихся им навстречу. Но когда Ван Тигр вступил во дворец, под торжественные звуки труб и дробь барабанов, то нашел его пустым, так как бандит успел скрыться. Как он узнал о предательстве, — сказать трудно, но в то время, когда люди Вана Тигра входили в северные ворота, старый бандит с кучкой своих приверженцев проскользнул в южные ворота и бежал через поля. Ван Тигр, услышав это от солдат, которые не пошли за своим начальником-бандитом, бросился к южной стене города и, всматриваясь в даль, различил только летучее облако пыли. Некоторое время он колебался, преследовать беглецов или нет, а потом ему пришло в голову, что он получил то, чего добивался: ключ от всей области в его руках, и что значит какой-то бандит со своей горсточкой людей?

И он сошел со стены и вернулся в опустевший дворец, и много вражеских солдат, из тех, что остались в городе, пришли к нему на поклон, прося его защиты. Он сидел в большом зале, довольный, что их так много; они входили по десятку и по два десятка зараз, — и таких истощенных и одичавших людей ему приходилось видеть только в голодные годы. Но оружие было при них, и когда они становились на колени, протягивая к нему руки в знак покорности, Ван Тигр принимал их в свое войско и приказывал накормить каждого из них досыта и выдать всем по пяти серебряных монет; а когда вошел во главе своего отряда тот человек, который предал главаря бандитов, Ван Тигр дал ему обещанные двести монет, дал из собственных рук, и, кроме того, приказал выдать ему одежду, какую носят военачальники. Так Ван Тигр не забыл того, что этот человек пришел ему на помощь, и, наградив его, взял в свое войско.

Город был взят, и Ван Тигр знал, что теперь настало время исполнить обещание, данное солдатам, потому что он удерживал их, сколько мог, и дольше удерживать было нельзя. И Ван Тигр отдал приказ предоставить им свободу, однако жалел, что приходится это делать. Удивительное дело: теперь, когда он получил то, чего добивался, гнев его против народа прошел, и он избегал причинять ему страдания. Однако нужно было сдержать слово, данное людям, и, предоставив им на три дня свободу, он затворился во дворце; запер ворота и остался один со своими телохранителями. Но даже и эта сотня человек роптала и требовала своей очереди, и наконец Вану Тигру пришлось отпустить их и призвать на смену им других; и когда эти другие вернулись с налитыми кровью, похотливыми глазами, с потемневшими и разгоряченными лицами и не в состоянии были даже скрыть своей разнузданности, — Ван Тигр отвел глаза в сторону, не желая думать о том, что делается в городе. Когда племяннику, которого он не отпускал от себя, захотелось выйти на улицу и посмотреть, что там происходит, Ван Тигр набросился на него, радуясь, что может хоть на нем сорвать свой гнев, и заревел:

— Мы с тобой одной крови, неужели и ты собираешься грабить, как эти грубые и простые люди?

И он не спускал с юноши глаз и держал его при себе, заставляя его подавать то еду, то питье, то что-нибудь из платья, и когда слабые крики доносились до них даже сквозь крепко запертые ворота дворов, Ван Тигр начинал обращаться с пленником еще повелительней и сердитей, так что юношу ударяло в пот от вспышек его гнева, и он боялся сказать хотя бы слово наперекор.

Ван Тигр бывал жесток только в гневе, а плох тот военачальник, который может убивать только разгорячившись, так как путь к славе идет через убийство, и Ван Тигр знал, что слабость его в том, что он не может убивать хладнокровно и равнодушно, когда это нужно для дела. Он считал слабостью, что недолго гневался на народ, и говорил себе, что простой люд следовало бы ненавидеть за тупость и упрямство, за то, что они не додумались сами, как открыть ему ворота. И все же, когда его солдаты пришли к нему и робко попросили съестного, он закричал на них в припадке ярости и боли:

— Как, вы грабите, а я вас должен кормить?

На это они ответили: «Во всем городе нет ни горсти зерна, а мы не можем питаться золотом, серебром и шелком. Это мы нашли, а съестного здесь нет, и крестьяне еще боятся итти в город со своими запасами».

И Ван Тигр страдал и был мрачен, так как понимал, что они говорят правду, и не мог не приказать, чтобы их накормили, хотя приказ этот он отдал как нельзя более сердитым голосом. И вдруг он услышал, как какой-то дюжий, неотесанный солдат крикнул грубо:

— Ну, бабы здесь тощие, будто ощипанные куры, и от них нет никакого удовольствия!

Тогда жизнь сразу стала ненавистна для Вана Тигра, он ушел и сел один в комнате и долго стонал, прежде чем овладел собой. Он вспомнил о прекрасных землях и о том, что он укрепил свою власть и в этой войне более чем вдвое расширил свою область; говорил себе, что это его ремесло и единственное средство добиться славы, а больше всего думал он о своих двух женах и о том, что от одной из них у него, верно, родится сын, и говорил в сердце своем:

— Неужели ради сына я не перенесу того, что другие будут страдать три коротких дня?

Так он крепился три дня и сдержал данное им слово.

Но на рассвете четвертого дня он поднялся рано со своего бессонного ложа и отдал приказ трубить в трубы по всему городу, и это был знак всем его солдатам, что пора кончать грабежи и возвращаться под начало Вана Тигра. И оттого, что в это утро он казался грознее и суровее, чем обычно, и черные брови его то супились, то расходились над переносицей, никто не посмел его ослушаться.

Да, никто, кроме одного человека. Выходя за ворота, которые все три дня простояли крепко-накрепко запертыми, Ван Тигр услышал негромкий крик в переулке рядом, и, став теперь болезненно чувствительным к таким крикам, он повернул и большими шагами направился туда посмотреть, что там случилось. В переулке он увидел одного из своих солдат. Тот возвращался в отряд, но по дороге заметил у проходившей мимо старухи тоненькое золотое колечко на пальце — жалкое, ничтожное, дешевое колечко, потому что старуха была женой какого-нибудь ремесленника, у нее не могло быть хорошей, дорогой вещи. Но солдат не мог устоять против желания захватить еще один кусочек золота и дернул старуху за руку, а та жалобно закричала:

— Я ношу это кольцо уже тридцать лет, как же мне снять его теперь?

И солдат так торопился, оттого что труба трубила, не переставая, что тут же на глазах у Вана Тигра выхватил нож и начисто отрубил старухе палец, и ее жидкая, скудная кровь едва брызнула тоненькой струйкой. Солдат второпях не заметил Вана Тигра, и Ван Тигр, яростно выбранившись, выхватил на ходу свой острый меч, бросился на солдата и пронзил его насквозь. Да, так он и сделал, хотя это был один из его воинов; гнев охватил его, когда эту несчастную, голодную старуху изуродовали у него на глазах. Солдат упал без единого вздоха, и его кровь хлынула широкой алой струей. А старуху напугала свирепость Вана Тигра, несмотря на то, что он хотел только помочь ей, и, завернув раненую руку в передник, она убежала и спряталась, и Ван Тигр больше ее не видел.

Он вытер меч об одежду солдата и поскорее отвернулся, чтобы не раскаяться в своем поступке, — да каяться было и бесполезно, потому что солдат уже умер. Он остановился только отдать приказ, чтобы один из телохранителей взял ружье убитого.

Потом Ван Тигр обошел весь город и удивился без меры, видя, как мало осталось жителей и как они жалки на вид. Они выползли к дверям и безучастно сидели на пороге, ослабев до того, что не в состоянии были даже поднять голову и взглянуть на Вана Тигра, который шагал по улицам в ярком свете осеннего солнца, а телохранители, бряцая и сверкая оружием, шли за ним. Горожане сидели, словно мертвые, тихо и неподвижно, и в сердце Вана Тигра был какой-то стыд и смущение, и он не стал ни с кем из них заговаривать. Он высоко поднимал голову, делая вид, что не замечает людей и смотрит только на лавки. В этих лавках было много товаров, каких он раньше не видывал, потому что город стоял на южной реке, а река впадала в море, и эти товары везли из-за моря. Да, Ван Тигр видел много редких, иноземных товаров, каких не видывал прежде, но теперь они валялись без присмотра, покрытые пылью, как будто их давно уже некому было покупать.

Но вот чего он не видел в этом городе: он не видел, чтобы продавали съестное, — на рынке было пусто и тихо, и на улицах не было ни продавцов, ни покупателей, которые вносят оживление в каждый город и каждый поселок; не видел он и маленьких детей. Сначала он не заметил, как тихо на улицах, а потом заметил и удивился, отчего стоит такая тишина, ему пришло в голову, что не слышно детских голосов и детского смеха, которые в обычное время раздаются в каждом доме, и нехватает их беготни взад и вперед по улицам. И ему тяжело стало смотреть на безучастные и угрюмые лица мужчин и женщин, оставшихся в живых. Он сделал не больше, чем всякий другой военачальник на его месте, и это нельзя было ставить ему в вину, потому что другого способа возвыситься у него не было.

Но Ван Тигр был слишком жалостлив для своего ремесла и, повернувшись, вошел во дворы, потому что ему тяжело было видеть этот город, который принадлежал теперь ему; он был угнетен и не в духе, бранил своих солдат и грозно кричал, чтобы они убирались с глаз долой, так как не мог выносить их громкого, довольного смеха и сытых похотливых глаз, в бешенстве смотрел на золотые кольца на их руках и на заграничные часы и на многое другое, награбленное ими. Да, кольца он видел даже на руках у своих верных людей; золотое кольцо на жесткой руке Ястреба и нефритовое — на большом пальце Мясника, и палец этот был так велик и толст, что кольцо дошло только до половины сустава и дальше не налезало. Так он и носил его. Видя это, Ван Тигр почувствовал, что все эти люди — чужие ему и далеки от него, и пробормотал про себя, что они только простонародье и похожи на зверей, и, чувствуя себя одиноким, он ушел и разгневанный сидел один в своей комнате, и грозно ревел на каждого, кто к нему входил.

Но когда он просидел так день или два и солдаты, видя его гнев, испугались и одумались, Ван Тигр снова собрался с духом и сказал себе, что таковы пути войны, он сам выбрал эту жизнь, для нее и создало его небо: он должен кончить то, что начал. Тогда он встал и умылся, потому что все три дня просидел, не умываясь и не бреясь, — до того дошел его гнев, и, переодевшись в другую одежду, он послал вестника к правителю города, чтобы тот пришел к нему на поклон. Потом Ван Тигр вышел в приемный зал и сел там, дожидаясь его прихода.

Правитель пришел через час или два, как только собрался; его ввели под руки двое прислужников, худого и бледного, как призрак. Однако он поклонился Вану Тигру и остановился в ожидании, и Ван Тигр по его достойному виду понял, что это человек хорошего рода и ученый. И потому он встал, ответил на его поклон и предложил ему сесть. Затем он сел и сам, но от изумления не сразу мог заговорить, потому что лицо и руки правителя были самого необыкновенного и ужасного цвета — цвета печени, которую сушили два дня, и он был до того худ, что кожа его казалась приклеенной к костям. И Ван Тигр в изумлении неожиданно вскричал:

— Как, и ты голодал тоже?

И тот ответил просто:

— Да, потому что и мой народ голодал, и это не в первый раз.

— Но человек, которого прислали заключать мир, не был похож на голодающего, — сказал Ван Тигр.

— Да, его с самого начала кормили именно для этого, — ответил правитель, — чтобы ты подумал, что у нас есть еще запасы и мы продержимся долго в случае, если мир не будет заключен.

Ван Тигр не мог не одобрить такой хитрой уловки и закричал в изумлении, восхищаясь ею:

— Но военачальник, который пришел после него, тоже не был похож на голодающего!

Правитель ответил просто:

— Солдат с самого начала кормили лучше и старались кормить до самого конца. А народ голодал, и многие умерли. Умерли все слабые здоровьем, самые старые и самые молодые.

И Ван Тигр подавил вздох и сказал:

— Правда, я нигде не видел младенцев.

И он долгое время смотрел на правителя, а потом принудил себя сказать то, что должно:

— Покорись мне теперь, потому что я завоевал место военачальника и могу править тобой и всей этой областью. Теперь я правитель и присоединяю эту область к моим владениям на Севере. Налоги должны теперь проходить через мои руки, и я назначу сумму, которую ты должен будешь уплатить мне, а сверх того я буду каждый месяц получать часть доходов.

Сказав все это, Ван Тигр прибавил несколько вежливых слов, потому что такая вежливость была ему свойственной. Правитель отвечал ему слабым и глухим голосом, едва шевеля сухими губами, и зубы от этих стянутых губ его казались слишком крупными и белыми.

— Мы в твоей власти, только дай нам месяц или два отсрочки, чтобы мы могли оправиться. — И остановившись на минуту, он продолжал с большой горечью: — Что нам до того, кто правит нами, лишь бы жить в мире и делать свое дело и прокормить себя и детей! Клянусь, что я и мой народ согласны платить тебе, что следует, если только ты достаточно силен, чтоб охранять нас от других военачальников и дашь нам умереть своей смертью.

Это и хотел знать Ван Тигр, и его сострадательное сердце болело, когда он слушал слабый и дрожащий голос, и он крикнул своим солдатам:

— Принесите еды и вина и накормите его и людей, которые пришли с ним!

И когда это было сделано, он позвал своих верных людей и снова приказал им:

— Ступайте за город, возьмите с собой солдат и заставьте крестьян везти сюда зерно и припасы, чтоб горожане могли покупать и есть и снова оправиться после этой тяжкой войны.

Так Ван Тигр проявил свое милосердие ко всему народу, и правитель благодарил его и растрогался от благодарности. И тут Ван Тигр увидел, какого благородного происхождения этот правитель и как хорошо он воспитан: он умирал от голода, и глаза его заблестели, когда пищу поставили перед ним на стол, но он медлил и ждал, сжав дрожащие руки, пока не произнес все те вежливые слова, какие гость должен сказать хозяину, и пока Ван Тигр не сел на хозяйское место. Только тогда несчастный принялся за еду, но все-таки старался сдерживаться, и из жалости Ван Тигр извинился и ушел, сделав вид, что уходит по делу. Он ушел, чтобы правитель мог наесться один, так как подчиненные его ели отдельно, и впоследствии Ван Тигр слышал, как солдаты в изумлении говорили, что блюда и чашки нечего было мыть, — так чисто вылизали их голодные люди.

После этого Вану Тигру было приятно видеть, как городские рынки снова заполнились народом, как на улицах снова появилось съестное в корзинах и на прилавках, и ему казалось, что люди толстеют день ото дня, прямо у него на глазах, и темные, как у трупов, лица светлеют и снова приобретают золотисто-желтый, здоровый цвет. Всю зиму Ван Тигр прожил в том городе, устраивая все по-новому и собирая доходы, и радовался, когда опять начали рождаться дети, и женщины опять кормили их грудью, и это глубоко волновало его сердце, затрагивая что-то, чего он не понимал; но его потянуло к себе домой, и в первый раз он вспомнил о своих женах. И он решил вернуться домой к концу года.

В то время, когда осада была снята с города, вернулись лазутчики Вана Тигра, которых он держал в других городах, и донесли ему, что великая война идет между Севером и Югом, и тогда он послал их снова, и они снова вернулись и донесли, что Север еще раз победил в этой войне. И Ван Тигр поспешил послать отряд с дарами — шелком и серебром — и написал письмо генералу, управляющему провинцией. Письмо это он написал сам, несколько кичась своей ученостью, так как немногие военачальники умели писать, и скрепил его большой красной печатью, которую завел с тех пор, как занял важное место. В письме он доносил о том, что воевал с одним из южных генералов и что победил его и захватил всю область к северу от реки.

Генерал ответил благосклонным письмом, восхваляя удачу Вана Тигра, и пожаловал ему очень пышный новый титул, но просил только присылать ему каждый год серебра на нужды армии. И Ван Тигр, зная, что он не так еще силен, чтобы отвечать отказом, обещал высылать эти деньги и таким образом закрепил свое положение на службе у государства.

Год близился к концу, и Ван Тигр подвел итоги своим завоеваниям, и оказалось, что он более чем вдвое расширил свои владения, не считая бесплодной гористой части, земля была хорошая и плодородная, на ней сеяли частью рис, а частью пшеницу, и, кроме того, там делали ореховое, кунжутное и бобовое масло и добывали соль. А помимо всего этого, у него был теперь выход к морю, и можно было ввозить многое из того, что было ему нужно, и теперь незачем было обращаться к Вану Купцу, если бы понадобилось оружие.

Вану Тигру очень хотелось иметь большие чужеземные пушки, и захотелось еще сильней после того, как среди имущества, оставленного старым бандитом, нашли две необыкновенно большие пушки, каких Ван Тигр прежде не видывал. Они были из лучшего чугуна, без пузырей и впадин, и такие гладкие, что, должно быть, их делал очень искусный кузнец. Эти пушки были тяжелы, — так тяжелы, что двадцать человек, напрягаясь изо всех сил, едва могли поднять их.

А Ван Тигр любопытствовал и очень хотел видеть, как стреляют из пушек, но никто не знал, как это делается, да и ядер для них так и не нашли. Наконец на старом складе отыскались два круглых чугунных ядра, и Вану Тигру пришла в голову мысль, не годятся ли они для больших пушек, и в радости он велел выкатить одну из них на площадь перед старым храмом, позади которого был обширный пустырь. Сначала не находилось охотников выстрелить на пробу из пушки, но Ван Тигр пообещал немало серебра в награду, наконец тот военачальник, который предал город, выступил вперед, надеясь получить награду и заслужить милость Вана Тигра. Он видел один раз, как стреляют из пушек, и, устроив все как нужно, очень ловко привязал факел к концу длинного шеста и поднес этот запал к пушке издали. Когда показался дым, все бросились врассыпную и, отбежав подальше, стали ждать, и пушка разом выплюнула весь большой заряд, повалил дым и пламя, земля затряслась, и самые небеса взревели, так что даже Ван Тигр пошатнулся, и сердце его замерло на мгновение от страха. Когда все кончилось, они увидели на месте старого храма груду пыльных развалин. И Ван Тигр засмеялся своим беззвучным смехом; его охватила радость при виде такой забавной игрушки и такого прекрасного орудия войны, и он воскликнул:

— Если б у меня была такая пушка раньше, осады не было бы, потому что я разнес бы одним выстрелом городские ворота! — и подумав с минуту, он спросил военачальника: — Почему же твой прежний начальник не пустил их в ход против нас?

И тот ответил:

— Нам это не пришло в голову. Эти две пушки он захватил у другого военачальника, у которого я раньше служил, и их привезли сюда, но ни разу из них не стреляли, и даже перестали считать их за оружие, — столько времени они простояли здесь у ворот дворца.

Но Ван Тигр очень дорожил этими пушками и, задумав купить для них еще ядер, велел прикатить их и поставить на таком месте, чтоб он всегда мог их видеть.

Обозревая все, что он совершил, Ван Тигр был очень доволен собой и начал готовиться к отъезду. В этом же городе он оставил большое войско, под командой старых своих солдат, а новых солдат и нового военачальника он взял с собой. Поразмыслив, он поставил начальниками над городом двоих людей, на которых мог положиться.

Он оставил Ястреба и вместе с ним племянника, который вырос теперь в видного юношу, невысокого ростом, но широкого в плечах и сильного, и портило его только рябое лицо, которое и в старости, и даже после смерти должно было остаться таким же. Вану Тигру казалось, что лучше будет оставить этих двоих, потому что юноша был слишком молод, чтобы начальствовать одному, а Ястребу нельзя было вполне довериться.

И Ван Тигр оставил их вместе, а племяннику сказал с глазу на глаз:

— Если тебе покажется, что он задумал измену, посылай ко мне вестника, и пусть он мчится, как на крыльях, и днем и ночью.

Юноша обещал, и глаза его светились весельем оттого, что его так возвысили и оставляют одного, и теперь Ван Тигр мог уехать спокойным, так как человеку можно положиться на родного по крови. Так, закончив все дела и приведя все в порядок, Ван Тигр возвращался победителем к себе на родину.

А люди в том городе трудолюбиво принялись строить заново то, что было разрушено; они снова наполнили лавки товарами, пустили в ход станки, ткавшие шелк и ситец, снова покупали и продавали и говорили только о возобновившейся жизни, ибо то, что было, прошло, и судьбу всего живущего предопределяет небо.

XXIII

Ван Тигр очень торопился на обратном пути, говоря себе, что торопится посмотреть, все ли спокойно в его войске и все ли так, как он оставил, уезжая. И он действительно думал, что это и есть главная причина, и сам не понимал, что торопится не ради этого, что есть и другая причина, глубже первой: ему хотелось узнать, родился у него сын или нет. Ван Тигр пробыл в отсутствии около десяти месяцев, и хотя за это время дважды получал письма от своей ученой жены, однако это были такие учтивые письма и так изобиловали почтительными выражениями, что весь листок был ими заполнен, и по ним ничего нельзя было узнать, кроме того, что все в доме благополучно.

Но в ту минуту, когда он вступил победителем на свои дворы, он сразу увидел, что небо все так же к нему благосклонно и счастливый его жребий не изменил ему, потому что на солнечном дворе, на пригреве, где не было ветра, сидели обе его жены, и каждая из них держала на руках ребенка, и каждый ребенок был с ног до головы одет в красное, а на трясущихся детских головках надеты были красные шапочки. Неученая жена пришила в ряд маленьких золотых божков к шапочке своего ребенка, а ученая не верила, что это приносит счастье, и вышила на шапочке цветы.

Помимо этого, дети ни в чем не отличались друг от друга, и Ван Тигр моргал, в изумлении глядя на них, так как не ожидал, что их будет двое. Он начал, заикаясь:

— Как… что…

Тогда ученая жена, которая была бойка на язык и умела говорить и говорила всегда хорошо и гладко, вставляя то мудрое изречение, то строчку из стихотворения какого-нибудь классика, встала, улыбнулась, показав в улыбке блестящие белые зубы, и сказала:

— Вот дети, которых мы родили тебе, пока ты был в отъезде; они крепки и здоровы с головы до ног, — и она протянула своего ребенка, показывая его Вану Тигру.

Но вторая вовсе не желала скрывать, что она родила сына, потому что у ученой жены была дочь, и она тоже встала и торопливо заговорила, хотя в другое время старалась более молчать, потому что у нее были черные зубы и между ними зияли дыры; теперь же она сказала, поднимая губы:

— У меня сын, а у нее дочь, господин мой!

Но Ван Тигр не промолвил ни слова. Некоторое время он стоял и молча смотрел на этих крохотных человечков, а они, казалось, вовсе его не замечали. Нет, они безмятежно глядели на него, точно он всегда был здесь, как дерево или стена. Они мигали и моргали на солнце, а мальчик расчихался необыкновенно громко, и Ван Тигр изумился еще больше, услышав, как сильно может чихнуть такое маленькое существо. А девочка только зевала, словно котенок, широко раскрывая ротик, и отец пристально смотрел, как она зевает. Ван Тигр ни разу не держал на руках ребенка, и на этот раз он не дотронулся до своих детей. Он не знал также, что нужно сказать обеим женщинам, привыкнув говорить лишь о том, что касается войны. И потому он только улыбнулся натянутой улыбкой, в то время как люди, бывшие с ним, радостно кричали, любуясь сыном своего генерала. Услышав эти клики, он пробормотал от избытка удовольствия:

— Что ж, я думаю, женщинам только и дела, что рожать! — и поспешно ушел на свою половину, преисполненный радости и взволнованный.

Там он умылся, поел и сменил неудобную военную форму на темно-синий шелковый халат, а тем временем наступил вечер. Тогда он сел перед жаровней с угольями; незаметно подошла тихая и морозная ночь, и Ван Тигр сидел один и думал о том, что произошло.

Ему казалось, что судьба во всем ему благоприятствует, что для него нет ничего недоступного. Теперь, когда у него родился сын, честолюбивые стремления получили новый смысл, и то, что он делал, он делал для сына. И от этих дум сердце его переполнилось, он забыл о своих печалях, забыл о своем одиночестве и вдруг крикнул в тишине комнаты:

— Я сделаю из моего сына настоящего воина! — и поднявшись с места, он в радости хлопнул рукой по бедру.

Потом он долго шагал по комнате, улыбался, сам того не замечая, и думал, какое утешение иметь родного сына, думал, что теперь нет нужды полагаться на братниных сыновей, потому что у него есть свой сын, в котором продолжится его жизнь и который войнами расширит его владения. Потом в голову ему пришла другая мысль, — что у него есть еще и дочь. Некоторое время он раздумывал, что ему с ней делать, и, стоя у решетчатого окна, перебирал пальцами бороду, но о дочери он думал сдержанно, без увлечения, потому что она была только девочка, и наконец сказал себе в нерешимости:

— Я думаю, можно будет выдать ее замуж за какого-нибудь храброго воина, — вот и все, что я могу для нее сделать!

С этого дня Ван Тигр стал смотреть на своих жен по-новому, видя, что от них могут еще родиться сыновья, верные и преданные сыновья, которые никогда не изменят ему, как может изменить всякий другой, в ком не течет его кровь. И он уже не ходил к обеим женам только для того, чтобы облегчить сердце свое и плоть. Сердце его освободилось при первом взгляде на сына, а тело должно было родить ему сыновей, верных солдат, которые станут ему помощью и опорой, когда он станет стар и беспомощен. И он неизменно ходил к обеим своим женам, к одной не чаще, чем к другой, как ни боролись они втихомолку из-за его благосклонности; каждая нравилась ему на свой лад, и обеими он был доволен, потому что от обеих ему нужно было одно, и от одной он ждал не больше, чем от другой. Его не тревожило больше, что в нем нет любви к женщине, потому что теперь у него был сын.

И так зима эта прошла в мире. Наступил и прошел праздник Нового года, и Ван Тигр веселился больше обычного, потому что год этот был удачен, и оделил всех своих солдат едой и вином и денежными подарками. Всем солдатам он роздал те мелочи, которые им особенно хотелось иметь: табак, полотенца, носки и другие мелочи. Женам своим он тоже сделал подарки, и все домашние его очень веселились на праздниках. Одно только было неблагополучно, но и это произошло уже после праздника, так что радость не была омрачена. Старый правитель умер ночью во сне. Принял ли он слишком много опиума, засыпая тяжелым сном, или замерз от жестокой стужи, отяжелев от дурмана, — узнать было нельзя. О случившемся доложили Вану Тигру, и он приказал купить хороший гроб и сделать все, что нужно для кроткого старика, и на следующий день после того как все было готово и гроб собрались уже отправить на родину правителя, который был не из этой провинции родом, к Вану Тигру снова пришли и сказали, что старая жена правителя приняла весь опиум, оставшийся после мужа, и по своей воле последовала за ним. Никто о ней не горевал, потому что она была старая и болезненная женщина, никогда не выходила со двора, и Ван Тигр ее ни разу не видел. Он заказал и второй гроб, и отправил обоих умерших в сопровождении трех слуг в родной город правителя, в соседней провинции. После этого Ван Тигр послал надлежащее донесение стоящим выше, которые должны были об этом знать, и с письмом отправился человек с заячьей губой, взяв с собой нескольких солдат, и Ван Тигр сказал ему наедине:

— Есть вещи, которые можно сказать только с глазу на глаз, и потому я этого не писал. Но при случае дай понять, что я имею право сказать свое слово, кому быть здесь гражданским правителем.

Верный человек кивнул в ответ, и Ван Тигр удовольствовался этим. В такие смутные времена нечего было опасаться скорого приезда какого-нибудь правителя, и Ван Тигр мог обойтись и без него. Он не думал об этом деле и занял для своих жен внутренние дворы, где жил прежде старый правитель, а скоро и совсем забыл, что тут жил кто-нибудь, кроме него самого и его домашних.

Год снова близился к весне. В этом году Вану Тигру во всем была удача, из новых владений приходили хорошие вести, все налоги поступали во-время, и солдаты, получая жалованье, были довольны и громко восхваляли Вана Тигра. И он решил вернуться к весеннему празднику в отцовский дом и провести праздник вместе с братьями, — так и подобало поступать членам знатной семьи, в особенности в такое время, когда сыновьям полагается посещать могилу отца. А кроме того, Вану Тигру нужно было еще рассчитаться со средним братом, и теперь он готов был освободиться от долга и хотел от него освободиться. И потому Ван Тигр послал солдат к своим старшим братьям известить их со всеми подобающими церемониями о том, что он приедет на праздник с женами, детьми и слугами. На это оба его брата, Ван Помещик и Ван Купец, ответили учтивым приглашением.

И вот когда все было готово, Ван Тигр сел на своего рослого рыжего коня и во главе отряда телохранителей двинулся в путь. Но на этот раз им пришлось ехать медленно, потому что с ними были запряженные мулами повозки, в которых ехали обе женщины, и другие повозки со служанками. И Ван Тигр ехал медленно, гордый тем, что приходится замедлять шаг ради такого случая. Выступая впереди своего отряда, впереди своих жен и детей, он занял свое место в ряде поколений. Никогда еще его земли не казались ему такими прекрасными и такими изобильными, как теперь, когда весна была в разгаре, когда наливались почки на ивах и зацветали персики. И видя все лощины и склоны холмов в зеленой и персиковой дымке, видя темную и влажную землю под весенним солнцем, он вдруг вспомнил о своем отце и о том, что весной он любил срывать ветку ивы и ветку цветущего персика и носил их в руках или прикреплял над дверью своего глинобитного дома, и, думая о своем отце и о своем сыне, чувствовал, что стоит на своем месте в длинной веренице жизней и что теперь он уже не будет одинок, как прежде. Он все простил отцу, и в первый раз в нем умолк тот глубокий гнев, который он питал против него с юных лет. Но он и сам не знал, что простил его. Он знал только, что ожесточение, овладевшее им со времен его гневного отрочества, оставило его, и наконец он был в мире с самим собой, словно бодрящий ветер унес это ожесточение.

Так приехал Ван Тигр в отцовский дом, приехал, торжествуя, не как младший сын и младший брат, а как человек, имеющий власть, которую дали ему завоевания и рождение сына. И все чувствовали эту власть, и братья встречали и приветствовали его так, словно он был гостем, а жены братьев состязались между собой, кто из них красноречивее и любезнее встретит Вана Тигра.

Сказать по правде, жены Вана Помещика и Вана Купца препирались из-за того, в чьем доме будет гостить Ван Тигр со своей семьей. Госпожа считала своим совершенно бесспорным правом принимать их в доме мужа, так как теперь, когда славу уже завоевал Ван Тигр, она сознавала, что такой гость в доме принесет им почет, и потому сказала:

— Так будет приличней, потому что мы нашли ему жену, особу ученую и приятную в обращении, — нельзя же ей жить у жены твоего брата, совсем простой женщины. Пусть принимает вторую жену, если хочет, но брат с первой его женой должен жить у нас. Может быть, ему понравится один из наших сыновей, а может быть, он и для нас сделает что-нибудь полезное. По крайней мере, невестка не будет докучать ему намеками и просьбами.

Но жена Вана Купца вовсе не намерена была ей уступать и постоянно приставала к мужу:

— Разве жена брата сумеет накормить столько народа, — она привыкла кормить своих монахинь и священников овощами, а разве это еда?

Ссора из-за этого зашла так далеко, что обе женщины бранили друг друга прямо в глаза, и видя, что брань с каждым днем становится громче и что праздник уже на дворе, а еще ничего не решено, и что ни та, ни другая женщина из самолюбия не уступит ни крошки, мужья встретились на старом месте свиданий, в чайном доме, — потому что вражда жен сблизила их так, как не могло бы сблизить ничто другое. Там они посоветовались между собой, и Ван Купец, у которого был уже свой план, сказал брату:

— Пусть будет так, как ты скажешь, но не поместить ли нам брата со всеми домочадцами на том дворе, который стоит пустым со смерти отца? Правда, этот двор принадлежит его жене, Лотосу, но она так стара теперь и совсем не бывает там с тех пор, как бросила играть в кости, и если мы поместим там брата, то можно будет поделить расходы пополам, а нашим женам скажем, что это делается ради экономии, и они оставят нас в покое.

В былое время Ван Помещик заупрямился б и сделал бы так, как придумал сам, но теперь, старея и непомерно тучнея, он стал необыкновенно сонлив, дремал чуть ли не целый день и готов был на что угодно, лишь бы избавиться от хлопот. План же этот показался ему очень хорош; правда, ему хотелось добиться расположения могущественного младшего брата, но он обошелся бы и без него, если бы средний брат тоже ничего не добился. Лень его все росла, и прошло то время, когда он любил принимать у себя гостей; теперь он радовался, если не нужно было утруждать себя и говорить учтивые слова кстати и некстати. И потому он охотно согласился, и оба они пошли к своим женам и рассказали им о задуманном. Такой выход был очень удобен для всех: ни одна из невесток ничего не теряла, и каждая решила про себя, что только она одна будет заботиться о гостях, но каждая была довольна тем, что большие расходы на вино и угощение, на подарки слугам и служанкам будут поделены пополам, — и всем это показалось достаточно веской причиной.

Старые дворы, где жил Ван Лун под старость, теперь вымели, убрали и привели в порядок. Правда, Лотос никогда в них не заходила, разве служанки сидели там иной раз, но и только. Лотос стала теперь очень грузной и старой, и у нее не было другого общества, кроме Кукушки, если не считать рабынь, потому что в старости глаза Лотоса покрылись бельмами, и она так плохо видела, что не могла выбрасывать костей и не разбирала очков в своих любимых азартных играх. Одна за другой умерли старухи, ездившие к ней в гости, или уже не вставали со своего одра, и только Лотос все еще жила одна со своими служанками.

С рабынями Лотос обращалась очень жестоко, с тех пор, как глаза ей плохо служили, она стала мерзко ругаться, и братья вынуждены были платить служанкам большое жалованье, а не то они не стали бы терпеть ее злой брани. А из рабынь, которые были куплены и не могли уйти, когда хотели, две покончили с собой: одна проглотила свои убогие стеклянные серьги, а другая повесилась на балке в одной из кухонь, где работала: легче было умереть, чем терпеть мучения от Лотоса. Ибо Лотос не только пускала в ход грубую брань, выкрикивая такие слова, какие девушкам не под силу было слушать, но еще и жестоко их щипала. Изнеженные старушечьи пальцы, которые были ни на что непригодны, но сохранили свою редкую красоту, остались гладкими и красивыми, когда вся остальная красота увяла, — эти старушечьи пальцы умели щипать и скручивать руку девушки до тех пор, пока на коже не выступали багровые подтеки, а иной раз, когда ей этого казалось мало, Лотос доставала уголь из трубки и прикладывала к нежному молодому телу. Она не миловала никого, кроме Кукушки, а Кукушки она побаивалась и полагалась на нее во всем.

Кукушка же осталась тем, чем была и прежде. К старости — теперь и она была очень стара — Кукушка как будто еще больше похудела, высохла и сморщилась, однако в ее старом костяке было, пожалуй, не меньше силы, чем в молодости. Глаза у нее были зоркие, язык бойкий, и лицо, хоть и сплошь покрытое морщинами, было все еще румяно. Она была жадна по-старому, и если оберегала свою госпожу от воровства других служанок, зато сама обкрадывала ее без стеснения. Теперь, когда у Лотоса на глазах были бельма, Кукушка тащила у нее, что вздумается, набивая свои сундуки, а Лотос, дряхлея, забывала, какие у нее были драгоценности, какие меховые одежды и какие одежды из атласа и шелка, и не могла уследить за Кукушкой. Если она случайно о чем-нибудь вспоминала и неожиданно требовала какую-нибудь вещь, Кукушка старалась отвлечь ее, а если Лотос упрямилась и настаивала на своем, Кукушка доставала эту вещь из своих сундуков и приносила ее Лотосу. И когда, подержав ее с минуту в руках, Лотос опять забывала об этой вещи, Кукушка брала ее и снова прятала к себе.

Ни одна из рабынь или служанок не смела пожаловаться, потому что настоящей хозяйкой была здесь Кукушка, и даже братья считались с ней, зная, что не найдут другой на ее место, и боялись ее сердить. И потому, когда Кукушка говорила, что Лотос подарила ей то или другое, служанки молчали, хорошо зная, что Кукушка зла и жестока и ей ничего не стоит подсыпать яду в чашку с едой, а иной раз, чтобы держать их в страхе, она сама хвасталась, какая она искусная отравительница. Лотос же полагалась на Кукушку во всем с тех пор, как начала слепнуть, и теперь почти перестала двигаться от того, что непомерно растолстела. И только в полдень переходила с кровати на резное кресло черного дерева и, посидев в нем недолгое время, снова укладывалась в кровать. Даже и этого она не смогла бы сделать без помощи четырех рабынь, а то и более, потому что красивые ножки, которые были в былое время гордостью и радостью Ван Луна, теперь не держали чудовищно грузное тело, прежде гибкое, как тростинка, и страстно любимое Ван Луном.

Как-то днем Лотос заслышала беготню во дворах, рядом с ней, и когда, спросив Кукушку, она узнала, что Ван Тигр со своими женами и детьми приедет провести праздник вместе с братьями и поклониться могиле отца, то раскапризничалась и сказала:

— Не желаю, чтобы здесь были дети! Я всегда терпеть не могла детей!

Это была правда, она была бездетна и всегда питала к детям какую-то странную ненависть, особенно, когда прошло ее время рожать. Тогда Ван Помещик, который пришел вместе с братом, сказал, чтобы успокоить ее:

— Нет, нет, мы откроем другие ворота, и ему незачем будет ходить мимо тебя!

И Лотос закричала по-старому сварливо:

— Я не помню, какой это сын у моего старика! Не тот ли, что заглядывался на бледную мою рабыню, а потом убежал из дому, когда мой старый дурак взял ее себе?

Братья переглянулись растерянно, так как ничего об этом не слыхали, и удивились ее словам, и Ван Помещик сказал поспешно, так как Лотос к старости стала бесстыдна и распущена на язык и так говорила о своей прежней жизни, что братья не позволяли детям подходить к ней близко. Она уже не отличала пристойного от непристойного, и вся ее былая распутная жизнь иной раз пузырями выступала на губах, и потому он сказал:

— Мы ничего об этом не знаем. Брат наш стал теперь славным полководцем, и он не потерпит таких речей, которые порочат его честь.

Но Лотос, услыша это, рассмеялась и, сплюнув на черепичный пол, закричала:

— Ох, вы, мужчины, все вы носитесь со своей честью, да нам-то, женщинам, известно, какая она у вас ненадежная!

И она прислушалась, смеется ли Кукушка, и окликнула ее: «А, Кукушка?», и Кукушка, которая всегда была неподалеку от госпожи, начала вторить ей дребезжащим и визгливым смехом, довольная тем, что эти немолодые уже люди, почтенные и уважаемые в своем кругу, приведены в такое смущение. Братья же поторопились уйти, чтобы отдать слугам распоряжения обо всем, что следовало сделать.

Когда все было готово, приехал Ван Тигр со своими домашними и занял на эти дни тот двор, где жил его отец. Теперь этот двор казался ему пустым, и он не чувствовал в нем ничьего присутствия, кроме своего и сыновнего; теперь он мог забыть, что прежде здесь кто-то жил, кроме него и его сына.

Потом наступил праздник для всего дома, праздник весны, и все отложили на это время всякие раздоры; даже невестки, жены старших братьев, встречаясь на семейных сборищах, держались друг с другом достойно и учтиво. Все делалось по заведенному обычаю, как и должно было делаться, и сыновьям в это время следовало выполнить некоторые обряды в память отца.

Случилось так, что рождение Ван Луна приходилось за два дня до праздника. Где бы он ни был, в этот день ему должно было исполниться девяносто лет, и сыновья его решили выполнить сыновний долг до конца, раз уже собрались все вместе, и Ван Тигр охотно на это согласился, так как теперь, когда у него родился сын, гнев его на отца прошел сам собой, и он был готов, и даже рад, занять свое место в ряду поколений, в ряду отцов и сыновей.

И потому в день рождения Ван Луна сыновья его пригласили много гостей и приготовили большой пир, такой пир, какой они устроили бы, если б отец был все еще с ними, и было много веселья и поздравлений, и на стол подавали все блюда, какие следует подавать в день рождения. А табличку Ван Луна тоже принесли туда и, кланяясь ей, воздавали почет Ван Луну в день его рождения.

В тот же день Ван Помещик нанял священников; он не пожалел денег, и каждый из сыновей внес свою долю, и священники пели свои молитвы, вымаливая духу Ван Луна покой и радость в тех счастливых дворах, где он теперь находился, и убрали зал священными изображениями и знаками, и целые полдня во дворах раздавались, то повышаясь, то понижаясь, их протяжное пение и глухой, дробный стук деревянных палочек по деревянным барабанам.

Все это делалось сыновьями Ван Луна в его память. А сверх того, все они со своими женами и детьми отправились на могилы предков, и сыновья Ван Луна позаботились о том, чтобы каждую могилу привели в порядок, выравняли и насыпали над ней высокий холм свежей земли. На вершину каждого могильного холма положили комок земли и этим комком притиснули сверху белую бумагу, искусно нарезанную тонкими полосами и развевавшуюся на мягком весеннем ветру. И сыновья Ван Луна, став перед могилой, поклонились в землю, зажгли курения и заставили своих сыновей поклониться, и больше всех гордился Ван Тигр, когда взял своего светлолицего сына и наклонил головку ребенка; теперь он был связан с предками и с братьями через этого ребенка, через своего сына.

Возвращаясь домой, они видели, что везде, где были могилы отцов и дедов, сыновья делали то же, что сделали они для Ван Луна, потому что это был день поминок. Тогда Ван Помещик, растрогавшись больше обыкновенного, сказал:

— Давайте приходить сюда чаще, чем в прошлые годы: ведь еще десять лет, и отцу нашему исполнится сто лет, а тогда он родится снова в другом воплощении, и мы не сможем больше праздновать день его рождения, потому что об этом новом рождении мы ничего не будем знать.

И Ван Тигр, гордый своим отцовством, сказал:

— Да, мы должны делать для него то же, что сыновья наши будут делать для нас, когда мы уйдем туда же, куда ушел он.

Они шли домой в торжественном молчании, и каждый из них сильнее чувствовал родственную связь со всеми другими, чем это бывало обычно.

После того, как все обряды были выполнены, началось праздничное веселье; к вечеру этого дня воздух стал неожиданно теплым и мягким, и тонкий серп молодого месяца повис в небе, чистый и светлый, как янтарь. В этот вечер все они собрались в том дворе, где жила Лотос, потому что днем она вдруг начала жаловаться и говорила:

— Они меня забыли на старости лет, никогда ко мне не приходят и даже не считают меня за свою!

И она стонала, и слезы капали из ее слепых, старых глаз. Тогда Кукушка пошла сказать об этом братьям, а они сжалились над ней и согласились, потому что в тот день сердце их неожиданно смягчилось к отцу и ко всему, что было с ним связано. И вместо того, чтобы пировать во дворах Вана Помещика, где жена его хотела собрать всю семью, они пошли на тот двор, где жила Лотос. Это был тоже большой и красивый двор, и в одном углу его росли гранатовые деревья, привезенные с юга, а посредине был восьмиугольный бассейн, в котором блестело отражение молодого месяца. Все они ели пирожки и пили вино, а дети играли в свете месяца и бегали повсюду, прячась в тени и снова выбегая, чтобы схватить пирожок или отхлебнуть глоток вина. Все они наелись досыта всяких яств, варенных на пару, и пирожков, какие полагалось есть в этот праздник; одни были начинены мелко изрубленной свининой, другие — посыпанные сахаром, очень вкусные. Всего этого было так много, что даже рабыни ели, сколько хотелось, и слуги брали тайком и ели за дверями, делая вид, что уходят за вином. Никто не хватился того, что они взяли, а если зоркие глаза хозяек и заметили что-нибудь, все же ни слова не было сказано на этот раз, чтобы не омрачать выговорами этого вечера.

И в то время как они ели и пили, старший сын Вана Помещика, очень недурной музыкант, играл на флейте, а второй его брат, юноша с красивыми, гибкими пальцами, — на арфе, слегка ударяя по струнам двумя тонкими бамбуковыми палочками; они играли старинные песни весны и жалобы умершей девушки к луне. Слушая, как согласно звучит их игра, мать гордилась ими и то-и-дело хвалила их, громко крича, как только они кончали играть какую-нибудь песню:

— Сыграйте что-нибудь еще, сыновья мои, так хорошо слушать вашу игру в свете молодого месяца! — И она гордилась их нежной красотой.

Но жена Вана Купца, чьи сыновья воспитывались попросту и не умели забавлять гостей музыкой, зевала и громко заговаривала то с тем, то с другим из родственников, а чаще всего с женой Вана Тигра, которую она для него выбрала. Она очень с ней носилась, а на ученую жену намеренно не обращала внимания: она едва взглянула на дочь Вана Тигра, но без конца обнюхивала мальчика, прикладываясь к нему носом, и так себя вела, как будто бы ей были обязаны тем, что ребенок родился мальчиком.

Но вслух ничего не было сказано, хотя госпожа бросала недовольные взгляды на свою невестку, а та ловила каждый такой взгляд и наслаждалась, притворяясь, будто не видит их. Остальные, невидимому, ничего не замечали, и Ван Помещик, очнувшись от дремоты, приказал слугам вносить столы для вечернего пиршества, и их принесли. Тогда все принялись за настоящую еду, и прислужники вносили одну смену кушаний за другой, потому что этот пир давал Ван Помещик, и, заказывая его, он превзошел самого себя. Было много таких блюд, о которых Ван Купец и Ван Тигр даже не слыхали, например — утиные языки, тушеные с пряностями, утиные лапки, с которых была содрана тонкая черная кожица, и много было других тонких блюд, приятно щекотавших нёбо.

В тот вечер все с удовольствием ели и пили, но никто не ел с таким удовольствием, как Лотос, и чем больше она ела, тем становилась веселей. Она сидела в своем большом, резном кресле, и служанка рядом с ней накладывала ей в чашку каждого кушанья, а иной раз она брала с блюда и сама, и тогда служанка направляла ее руку, а она зачерпывала с блюда своей фарфоровой ложкой, с жадностью подносила ко рту и громко схлебывала. Она ела и мясо и все, что ни подавали, потому что все зубы у нее были еще крепкие и здоровые.

Потом, развеселившись, она то-и-дело отрывалась от еды, чтобы рассказать какую-нибудь непристойную и бесстыдную историю, и молодые люди смеялись исподтишка, но громко смеяться в присутствии старших они все же не смели. А она прислушивалась к их фырканью и подавленному смеху, и это подстрекало ее рассказывать дальше. Ван Помещик с трудом сохранял серьезное выражение лица, но жена сидела рядом, надутая и молчаливая, и взглянув на нее, он сдерживался. А краснощекая жена Вана Купца громко хохотала и старалась хохотать еще громче, заметив, что невестка совсем не смеется. Даже вторая жена Вана Помещика закусила губу, и хоть удерживалась от смеха, потому что ее госпожа не смеялась, но принуждена была закрывать лицо рукавом, пряча улыбку.

А Лотос до того разошлась, услышав, как смеются мужчины, что приличия ради ее необходимо было унять, и старшие братья принялись спаивать ее вином, чтобы она задремала, боясь, как бы она не вздумала отпустить что-нибудь непристойное насчет Вана Тигра и не рассердила бы его, а они боялись его гнева. Зная распущенный язык Лотоса, они не очень настаивали, чтобы Цветок Груши пришла на семейный праздник, и когда она ответила посланному, что ей не на кого оставить своих питомцев, ее не стали упрашивать, рассудив, что лучше не напоминать Лотосу о прошлом.

Так вечер этот прошел счастливо, наступила полночь, и луна поднялась высоко; на нее набежали легкие облачка, и среди них она плыла, словно покачиваясь. Дети уснули, а младшие из них давно уже приютились на груди у матерей; не спала только младшая дочь Вана Помещика, надменная и тоненькая девочка лет тринадцати, которая важничала, потому что ее недавно просватали. Но вторая жена Вана Помещика была любящей матерью, и на руках у нее спали двое: один годовалый ребенок, а другой новорожденный, немногим старше месяца, так как Ван Помещик все еще был к ней благосклонен. И каждая из жен Вана Тигра держала на руках своего ребенка, маленький сын его спал, запрокинув голову на плечо матери, луна светила ему прямо в лицо, и Ван Тигр часто взглядывал на спящего ребенка.

Но после полуночи веселье пошло на убыль, и сыновья Вана Помещика потихоньку выскользнули один за другим, потому что их ждали другие удовольствия, и им скучно было долго сидеть со стариками. Слуги тоже устали, им хотелось отдохнуть, и они вышли и, прислонившись к двери, громко зевали и перешептывались:

— Дети у них поднялись с зарей, и им нужно было прислуживать, а теперь старики пируют до полуночи, и им тоже нужно прислуживать. Неужели они так и не дадут нам спать?

Наконец все разошлись, но не раньше, чем Ван Помещик напился допьяна, и жена его позвала прислужников, чтобы они взяли его под руки и увели спать. Даже Ван Тигр был пьянее, чем когда бы то ни было, но все же дошел сам до своего двора. Только Ван Купец оставался все таким же вкрадчивым и опрятным, и его морщинистое желтое лицо почти совсем не изменилось, даже не покраснело, потому что он был из тех, которые становятся тем бледнее и спокойней, чем больше пьют.

Но никто из них не пил и не ел столько, сколько Лотос, и правда, для своего возраста, — а ей было уже семьдесят восемь лет, — она выпила и съела слишком много. В часы между полуночью и рассветом она стонала и металась в постели, потому что выпитое вино поднялось в ней и, разгорячив ее, вызвало сильную лихорадку, и все съеденные ею мясные и жирные блюда давили ее, как камень. Она ворочала голову на подушке из стороны в сторону, ей было плохо, и она требовала то одного, то другого, но ничто не могло ее успокоить. Вдруг она вскрикнула странным, хриплым голосом, и Кукушка подбежала к ней, окликнула ее, и в ответ Кукушке Лотос пробормотала что-то, уставившись на нее незрячими глазами, руки и ноги у нее дернулись, потом она сразу затихла. Жирное лицо старухи потемнело, стало багровым, тело напряглось, сведенное судорогой, дыхание стало быстрым, прерывистым, словно икота, и таким громким, что его слышно было на соседнем дворе. Ван Тигр мог бы его слышать, если б не был пьян и не спал крепче обыкновенного.

Но его ученая жена всегда спала чутко и, услышав крик, встала и пошла к Лотосу. Она кое-что понимала в старинных лекарствах, научившись этому от отца, который был врачом, и теперь она откинула полог, и свет занимающейся зари упал на страшное лицо Лотоса. Тогда ученая женщина закричала в ужасе:

— Старой госпоже пришел конец, если не очистить ей желудок от вина и мяса!

Она потребовала горячей воды, имбиря и всех лекарств, какие только знала, и попробовала лечить Лотос. Но это было бесполезно, потому что Лотос была теперь глуха ко всякому зову и просьбам, и зубы ее сомкнулись так плотно, что даже когда они разжали ее почерневшие губы, зубы остались стиснутыми. Удивительно, что в таком старом теле зубы были все еще здоровые, белые и крепкие, и теперь они стоили ей жизни, потому что если бы хоть где-нибудь было отверстие или дыра на месте выпавшего зуба, то ей влили бы как-нибудь лекарство. Кукушка могла бы даже набрать в рот лекарства и впрыснуть его из своих губ. Но крепкие, неиспорченные зубы оставались плотно стиснутыми.

Так Лотос пролежала, хрипя и задыхаясь, до половины следующего дня и умерла сразу, не сознавая даже, что настал ее конец. Багровый цвет сбежал с ее лица, и она стала бледной и желтой, как старый воск. Так праздники кончились этой смертью.

Тогда оба старшие брата позаботились о том, чтобы для нее сделали гроб, но день или два она лежала на постели, потому что гроб нужно было сделать вдвое больше обычного размера, а из готовых нельзя было найти такого, который был бы достаточно широк.

И в то время, как они дожидались, Кукушка искренно горевала о Лотосе, за которой она ходила все эти годы. Да, Кукушка искренно горевала о ней, несмотря на то, что тащила всё, что оставалось ценного из вещей Лотоса, она ходила по комнатам и открывала то один, то другой сундук и брала, что было ценного, а потом отправила потихоньку всё это добро через потайную калитку; и, когда пришло время положить Лотос в гроб, служанки ее удивлялись тому, что едва нашлось, в чем похоронить ее. Дивились они и тому, куда Лотос могла девать серебро, которое получала как вдова Ван Луна, так как за последние годы она перестала проигрывать в кости. И все же, несмотря на свое воровство, Кукушка горевала о Лотосе, утирая редкие, скупые слезы, и, как ни мало было этих слез, они были единственные, которые пролила по ком-нибудь Кукушка, и когда гроб залили известью, потому что от тела очень скоро пошел запах, и запечатали крышку и понесли за ворота в храм, где гроб должен был простоять до назначенного для похорон дня, Кукушка шла за гробом, быстро семеня старыми ногами и стараясь не отставать, до тех пор, пока гроб не поставили в притворе храма среди множества других гробов. Тогда она повернулась и пошла в свой угол, который у нее где-то был, и больше не возвращалась в дом Ванов и горевала о Лотосе искренно, настолько искренно, насколько была способна.

Не истекли еще назначенные десять дней, а Вану Тигру уже наскучили братья и их сыновья, и тот час, когда они почувствовали свое близкое родство, давно прошел. Но он оставался все эти дни до конца и, переходя от одного брата к другому, наблюдал подчас их сыновей, и ему казалось, что сыновья эти — люди ничтожные и слабые и ничего хорошего из них не выйдет. Оба младшие сына Вана Купца были продавцами и ни к чему иному не стремились; у них не было честолюбия, и когда отца не было поблизости, они довольствовались тем, что стояли праздно за прилавком, пересмеиваясь и болтая с другими продавцами; и даже самый младший двенадцати лет отроду, был учеником в лавке, и каждую свободную минуту бегал играть в орлянку с мальчишками, поджидавшими его у дверей лавки. А так как он был хозяйский сын, никто не смел сказать ему ни слова или отказать ему в горсти медяков из кассы, когда он требовал денег, но в то же время все следили, не идет ли Ван Купец, чтобы мальчик мог во-время прибежать на свое место до возвращения отца. И Ван Тигр видел, что брат его так занят наживой, что совсем не замечает сыновей и не думает о том, что когда-нибудь они с таким же рвением начнут расточать добро, с каким он его собирал, и что они скрепя сердце работают в лавке, дожидаясь только его смерти, чтобы избавиться от всякого труда.

Ван Тигр видел и сыновей старшего брата, видел, что они избалованы и щеголеваты, что они могут носить только самое нежное и тонкое платье, прохладный шелк летом и мягкие теплые меха зимой. Они и ели не так, как должны есть молодые люди — плотно и с удовольствием, — а прихотливо копались в еде, жалуясь, что одно слишком сладко, другое — кисло, а третье — солоно, отталкивали одну чашку за другой, и рабыни, прислуживая им, сбивались с ног.

Все это Ван Тигр видел, и все это его сердило. Как-то вечером, прохаживаясь один во дворе, который принадлежал раньше его отцу, он услышал женский смех. Вдруг маленькая девочка, дочь одной из служанок, пробежала через круглые ворота его двора, едва дыша от испуга, и, заметив Вана Тигра, остановилась, собираясь прошмыгнуть мимо него. На он сразу схватил ее за плечо и крикнул:

— Какая это женщина смеялась?

Девочка попятилась, испугавшись его сверкающих глаз, но он держал ее крепко, и она не могла вырваться на свободу и, опустив глаза, прошептала невнятно:

— Молодой господин увел мою сестру.

Тогда Ван Тигр спросил грозно:

— Куда?

Девочка показала на пустую комнату в конце соседнего двора, которая заменяла Лотосу кладовую, а теперь стояла пустая, неплотно запертая на большой засов. Тогда Ван Тигр выпустил плечо девочки, и она бросилась бежать, точно кролик, а сам зашагал к тому месту, куда она показывала, и увидел, что засов настолько велик, что двери отходят одна от другой почти на фут, и гибкое молодое тело легко могло проскользнуть в эту щель. Он стоял в темноте, прислушиваясь, и слышал женский смех, тихий и сдержанный, слышал, как чей-то голос шептал слова, которых он не мог разобрать, слышал только, что их горячо и задыхаясь шепчет мужчина. Прежнее отвращение к любви поднялось в нем, и он чуть было не ударил в эту дверь, но сдержался и подумал с презрением:

— Что мне до того, если такие дела все еще творятся в этом доме?

И он вернулся на свой двор, усталый и полный отвращения. Но какая-то странная сила в самом отвращении не позволяла ему уйти, и он ходил по двору, а пока он стерег их, взошла луна. Вскоре он увидел, как из пустой комнаты в неплотно прикрытую дверь выскользнула молодая рабыня, приглаживая волосы, и при свете луны он увидел ее улыбку; потом оглянувшись по сторонам, она пошла быстро, бесшумно ступая ногами в суконных башмаках, через мощеный плитами двор, который принадлежал раньше Лотосу. Один только раз она остановилась под гранатовым деревом, чтобы затянуть развязавшийся пояс.

А через некоторое время, — и все это время Ван Тигр простоял неподвижно, и сердце его от какого-то странного отвращения билось болезненно и сладко, — через некоторое время он увидел, что мимо проходит небрежной походкой молодой человек, как будто бы он вышел полюбоваться ночью, и ни за чем другим. Тогда Ван Тигр крикнул:

— Кто там?

Ему ответил очень приятный голос, лениво и беспечно:

— Это я, дядя!

Ван Тигр увидел, что это в самом деле старший сын его старшего брата, и в сердце его поднялось омерзение; он бросился бы на юношу, потому что, как он себе говорил, жестоко ненавидел распутство, а пуще всего — распутство своих кровных родных. Но он крепко прижал руки к бокам, зная хорошо, что нельзя убивать родного племянника, зная также, что если он даст волю своему нраву, то уже не сможет остановиться, когда захочет. И он только резко фыркнул и, ничего не видя перед собой, вернулся в свою комнату, ворча про себя:

— Один брат у меня скряга, а другой — распутник, пора мне убираться с этих дворов! Я задыхаюсь здесь, я привык к свободе и к битвам и не умею держать свой гнев закупоренным в бутылке, как приходится делать всем тем мужчинам, которые живут во дворах вместе с женщинами!

И вдруг в нем возникло странное желание: он захотел убить кого-нибудь и пролить кровь не напрасно, а за какое-нибудь дело, чтобы облегчить сердце от лежавшей на нем непонятной ему тяжести.

И тогда, чтобы успокоиться, он заставил себя думать о сыне и прокрался в ту комнату, где ребенок спал на постели у матери, и, нагнувшись, посмотрел на него. Женщина спала крепким сном, как спят крестьянки, рот ее был открыт, и дыхание так зловонно, что Ван Тигр, наклоняясь над своим маленьким сыном, принужден был зажать нос рукой. Но ребенок спал тихо и безмятежно, и, глядя на его нежное и спокойное во сне лицо, Ван Тигр поклялся, что сын его не будет похож на своих двоюродных братьев. Нет, он закалит мальчика с юных лет, воспитает из него великого полководца, обучит его всем видам военного искусства и сделает из него человека.

На следующий же день Ван Тигр взял обеих жен и детей, и всех, кто с ним приехал, и они начали прощаться, отпировав со своими родственниками. И несмотря на прощальное пиршество, Вану Тигру казалось, что никогда он не был так далек от братьев, как после этого угощения, и, глядя на старшего брата, сонного и миролюбивого, обрюзгшего телом, с неподвижными глазами, оживлявшимися только от какой-нибудь непристойности, и на среднего брата, лицо которого с годами становилось все уже, а глаза все скрытнее, — ему казалось, что они глухи, немы и слепы, потому что не видят, чтó они такое и чтó они сделали из своих сыновей.

Но он ничего не сказал. Он сидел, нахмурившись, и молчал, и мысль его с немалой гордостью останавливалась на сыне и на том, какого человека он сделает из него.

Так они расстались, и по внешности все шло гладко и прилично; они низко кланялись друг другу, и старшие братья с женами, слугами и служанками вышли на улицу, посылая ему вслед сотни добрых пожеланий. Но Ван Тигр сказал себе, что не скоро вернется в отцовский дом.

Ван Тигр с великой радостью возвращался в свои земли, и земли эти казались ему самыми лучшими изо всех, какие он видел, и люди — самыми крепкими и самыми лучшими, и дом его был для него родным домом, все солдаты приветствовали его и пускали ракеты в честь его возвращения, и повсюду видны были радостные улыбки, а когда он спрыгнул с рыжего коня, человек двадцать солдат, праздно бродивших по дворам, бросились принять брошенные им поводья, и Ван Тигр был этим доволен.

Весна близилась к концу, и наступало раннее лето. Ван Тигр снова принялся собирать своих солдат и обучать их каждый день. Он снова разослал своих лазутчиков и отправил своих людей узнать, что делается в его новых землях, и послал верных людей собирать повсюду дань и с ними охрану в полном вооружении, чтобы казна была доставлена в целости, потому что уже не под силу было бы одному человеку донести ее, как бывало, на своих плечах.

Но вечерами, когда кончался день и Ван Тигр сидел один на своем дворе, теплыми, весенними вечерами, в такое время, когда сердце у человека становится непокорным и тоскует о любви, об иной любви, кроме той, которую оно испытало, Ван Тигр тосковал о своем сыне. Он беспрестанно приказывал принести к себе ребенка, хотя не умел играть с детьми, даже с собственным сыном. Он приказывал няньке сесть так, чтобы он мог видеть ребенка, и подолгу сидел, следя за каждым его движением, за каждой мимолетной переменой в его лице. Когда мальчик начал ходить, Ван Тигр едва мог сдержать свою радость, и по вечерам, когда он оставался один и во дворах некому было его видеть, он брался за пояс, которым нянька обвязала талию ребенка, и водил его кругом, а ребенок, спотыкаясь и сопя, ходил обвязанный этой петлей.

Если бы кто-нибудь спросил Вана Тигра, о чем он думает, глядя на сына, он пришел бы в немалое замешательство, так как и сам этого не знал. Он чувствовал только, что в нем зреют честолюбивые замыслы о могуществе и славе, а подчас от полноты сердца он начинал размышлять о том, что теперь каждый человек может добиться положения и власти, если он достаточно силен и люди его боятся, потому что теперь нет ни императора, ни династии, и каждый может участвовать в борьбе и направлять ход событий, если захочет. И чувствуя, что все это у него есть, Ван Тигр шептал себе в бороду:

— А я как раз такой человек!

И вот что произошло оттого, что Ван Тигр любил сына: его ученая жена, узнав, что он велит приводить к себе сына каждый день, одела свою дочь в яркое, новое платье и как-то днем привела ее к отцу, нарядную и розовую; она надела девочке на руки серебряные браслеты и перевязала ее черные волосы розовыми шнурками, стараясь этим привлечь к ребенку внимание отца. Когда Ван Тигр смутился и отвел глаза в сторону, не зная, что ему говорить, мать сказала своим приятным голосом:

— Эта твоя дочурка тоже хочет, чтобы ты ее заметил, она ничуть не слабее и не хуже, чем твой сын.

Вана Тигра поймала врасплох смелость этой женщины, так как он совсем ее не знал, разве только в ночной темноте, когда приходила ее очередь, и из вежливости он пробормотал:

— Для девочки она достаточно хороша.

Но матери ребенка было этого мало, потому что он почти не смотрел на ее дочь, и она настаивала:

— Нет, муж мой, взгляни на нее, она не такая, как все дети. Она начала ходить на три месяца раньше мальчика и говорит так, как будто бы ей четыре года, а не два. Я пришла просить у тебя милости — чтобы ты отдал ее учиться и был к ней так же благосклонен, как и к сыну.

Ван Тигр отвечал в изумлении:

— Как же я научу девочку воевать?

Тогда мать сказала своим приятным и твердым голосом:

— Зачем воевать, — в школе она чему-нибудь да выучится, а теперь немало таких школ, муж мой.

Тут Ван Тигр услышал, что она называет его так, как не называла ни одна женщина, и она не звала его «господином», как назвала бы всякая другая; он растерянно и смущенно посмотрел на девочку, не зная, что ему сказать. Он увидел, что девочка и в самом деле очень мила, что она круглая и толстенькая, что у нее крошечный румяный ротик, подвижной и вечно улыбающийся, большие черные глаза и пухлые ручки с хорошенькими круглыми ноготками. Он заметил их потому, что мать выкрасила ногти в красное, как делают матери для своих любимцев. Ножки ребенка были обуты в шелковые розовые башмачки, и мать забрала их в одну руку, а другой придерживала ребенка, который подпрыгивал, стоя у нее на руке. Увидев, что Ван Тигр смотрит на девочку, мать кротко сказала:

— Я не стану бинтовать ей ноги, мы пошлем ее в школу и вырастим из нее такую женщину, каких сейчас еще мало.

— Но кто же возьмет замуж такую девушку? — вскричал Ван Тигр в изумлении.

А мать отвечала спокойно:

— Я думаю, такая девушка сама выберет себе мужа.

Ван Тигр задумался над этим и взглянул на женщину.

Он никогда не смотрел на нее прежде и считал, что если она годится для его цели, то довольно и этого, а теперь он увидел в первый раз, что у нее умное и доброе лицо, держится она спокойно и умеет поставить на своем, не боится его взгляда и сама смотрит на него, не хихикая и не поджимая губ, как смотрела бы вторая жена. И он подумал про себя в удивлении:

«Эта женщина умнее, чем я думал, и до сих пор я ее не видел, как следует», а вслух сказал вежливо, встав при этом: — Когда придет время, я не откажу тебе, если найду это разумным.

И удивительное дело: эта женщина, которая всегда была так спокойна и довольна своей жизнью, насколько известно было Вану Тигру, почему-то разволновалась, видя такую учтивость мужа. Слабая краска прилила к ее щекам, она взглянула на него серьезно и молча, и тоска засветилась в ее глазах. Ван Тигр, заметив в ней эту перемену, почувствовал, что прежнее отвращение к женщинам поднимается в его сердце, язык у него поворачивался с трудом, и, отвернувшись, он пробормотал, что у него есть дело, о котором он чуть не забыл, и быстро ушел, сильно потрясенный и чувствуя к ней неприязнь за то, что она так на него смотрела.

Но час этот принес свои плоды, и если иной раз мать присылала девочку с рабыней в такое время, когда Ван Тигр приказывал привести к себе сына, он не отсылал ее обратно. Сначала он боялся, что мать тоже будет приходить и заведет привычку разговаривать с ним, но она не приходила, и он позволял девочке побыть с братом немного и смотрел на нее искоса, так как пол ее смущал Вана Тигра, хотя она была только ребенком, едва умевшим ходить. Но она была привлекательная девочка, и он часто за ней наблюдал и про себя смеялся ее выходкам и забавному лепету. Сын его был большой, серьезный и редко смеялся, а эта девочка была маленькая, живая и очень веселая. Она постоянно оглядывалась на отца, и если за ней не смотрели, она обижала брата, отнимая у него игрушки — такая она была живая. Сам того не замечая, Ван Тигр начал обращать на нее внимание и узнавал ее среди других детей, если видел, что рабыня держит ее на руках, стоя в толпе у ворот и глазея на все, что делается на улице; иногда он даже останавливался погладить ее по руке и посмотреть, как она ему улыбнется, просияв глазами.

И увидев ее улыбку, он входил в свой дом довольный и уже не чувствовал себя одиноким, — у него была своя семья: жены и дети.

XXIV

Ван Тигр никогда не забывал, что ему следует расширять владения и укреплять свою власть ради сына, часто это себе повторял и обдумывал, как это сделать: не лучше ли втереться в самом конце какой-нибудь общей войны и одержать победу или продвинуться к югу от своей реки и захватить соседнюю область, а то и две в голодный год, когда от наводнения или засухи людям приходится туго. Однако случилось так, что большой войны не было уже несколько лет, в столице страны один слабый и неспособный правитель сменялся другим таким же, и если не было прочного мира, то не было и больших вспышек войны, и время было не такое, чтобы какому-нибудь военачальнику можно было выступить слишком смело и открыто.

Во-вторых, Вану Тигру казалось, что он уже не может вкладывать всю свою душу в честолюбивые помыслы о власти, ему нужно было думать о будущем своего сына и воспитывать его, а кроме того, были и другие дела — войско и управление областью, потому что место старого правителя так и осталось незанятым. Один или два раза Вану Тигру называли имя кандидата, но он всегда отказывал сразу, потому что ему больше подходило оставаться одному, а теперь, когда сын его вырос из пеленок, Ван Тигр думал иногда, что если б государство могло подождать еще несколько лет, хорошо было бы ему самому стать гражданским правителем, когда он состарится и не сможет быть военачальником, а сын занял бы тогда его место во главе армии. Однако он держал этот план про себя, потому что объявлять о нем было еще не время; и в самом деле, мальчику было еще только шесть лет. Но Вану Тигру до того не терпелось увидеть его взрослым, что хотя иногда годы летели быстро, бывало время, когда ему казалось, что они совсем не идут; и, глядя на сына, он видел в нем не маленького мальчика, каким он был, а юношу, молодого воина, каким он хотел его видеть, и, сам того не замечая, он разными способами старался ускорить рост ребенка.

Когда сыну его было только шесть лет, Ван Тигр взял его от матери с женских дворов и перевел на свои дворы, чтобы сын жил вместе с ним. Это сделано было для того, чтобы мальчик не изнежился от женской ласки, болтовни и повадок, а частью еще и потому, что ему самому хотелось всегда быть в обществе мальчика. Сначала мальчик робел и терялся при отце и бродил по дворам с испуганным выражением глаз, а когда Ван Тигр, сделав над собой усилие, протягивал руку, чтобы привлечь к себе мальчика, ребенок отступал, весь съежившись, и едва выносил прикосновение отца. И Ван Тигр, чувствуя его страх, рвался душой к ребенку, но безмолвствовал, так как не знал, что сказать, и мог только опять отпустить мальчика. Сначала Ван Тигр хотел раз навсегда отделить жизнь мальчика от матери и от жизни всех других женщин, потому что ему прислуживали только солдаты, но скоро стало видно, что такого полного разрыва не может вынести сердце ребенка. Мальчик совсем не жаловался: он был тихий и серьезный ребенок, терпеливо переносил все, что должно, но никогда не веселился. Он садился рядом с отцом, когда отец этого требовал, и послушно вставал, как только отец входил в комнату, читал книги с учителем, который приходил к нему каждый день, но никогда не говорил больше того, что следовало.

Однажды вечером Ван Тигр пристально смотрел, как он ужинает, и мальчик, почувствовав пристальный взгляд отца, низко наклонился над миской и сделал вид, что ест, но глотать не мог. Тогда Ван Тигр рассердился, потому что и в самом деле он сделал для этого своего ребенка все, что только можно было придумать, и даже в этот самый день он брал мальчика с собой на смотр войска, и посадил его перед собой на седло, и сердце Вана Тигра переполнилось радостью, когда солдаты приветствовали криками маленького генерала, как они его называли. А мальчик, робко улыбаясь, сейчас же отвернулся в сторону, но Ван Тигр сказал ему:

— Держи голову выше, — это твои люди, твои солдаты, мой сын! Когда-нибудь ты поведешь их на войну!

Тогда мальчик немного приподнял голову, но щеки его горели яркой краской, и, наклонившись, Ван Тигр увидел, что он смотрит вовсе не на солдат, а куда-то далеко, в другую сторону площади, где маршировало войско, и когда Ван Тигр спросил его, что он там видит, ребенок поднял палец и, указав на загорелого голого мальчика на ближнем поле, который лежал на спине буйвола, глядя на марширующих солдат, сказал:

— Я хотел бы быть вот этим мальчиком и лежать на спине буйвола.

Вану Тигру не понравилось такое простое и низменное желание, и он строго ответил:

— Ну, а я думаю, что мой сын мог бы пожелать чего-нибудь получше, чем быть пастухом!

И он резко приказал мальчику смотреть, как марширует и делает поворот войско, как солдаты поднимают ружья кверху, бросаясь в атаку, и мальчик послушно сделал так, как велел ему отец, и больше не смотрел на маленькое стадо.

Но Ван Тигр весь день не мог успокоиться из-за такого желания своего сына, и теперь, посмотрев на ребенка, увидел, что он клонит голову все ниже и ниже и не может проглотить ни куска, потому что плачет. Тогда Вана Тигра охватил страх, не заболел ли чем-нибудь его сын, и, встав с места, он подбежал к ребенку, схватил его за руку и крикнул:

— Что с тобой? У тебя лихорадка?

Но рука у мальчика была холодная и влажная; он мотал головой и долго не отвечал ни слова, хотя Ван Тигр принуждал его и наконец позвал на помощь человека с заячьей губой. К тому времени, как пришел верный человек, Вана Тигра до того истерзали тревога, страх и даже гнев оттого, что ребенок упрямился, что он крикнул:

— Уведи этого дурака и посмотри, что с ним!

Теперь мальчик отчаянно рыдал, положив голову на руки и пряча лицо, а Ван Тигр сидел мрачный и сам чуть не плакал; лицо его кривилось, и он дергал себя за бороду. Верный человек взял ребенка на руки и унес его куда-то, и Ван Тигр дожидался, терзаясь и глядя на нетронутую чашку мальчика. Когда Заячья Губа вернулся без ребенка, Ван Тигр заревел на него:

— Говори же, не скрывай от меня ничего!

И человек ответил нерешительно:

— Он ничем не болен, а только не может есть, когда он один. До сих пор он никогда не жил один, без других детей, он тоскует по матери и по сестре.

— Но в его годы нельзя все играть и праздно проводить время вместе с женщинами, — сказал Ван Тигр, начиная выходить из себя, и рванул себя за бороду, резко поворачиваясь на стуле.

— Да, — спокойно отвечал тот, зная нрав своего господина, — но ему можно было бы иногда навещать свою мать, или сестра могла бы приходить к нему играть с ним, — ведь оба они еще дети, и тогда мальчик легче перенесет разлуку, а не то он может и заболеть.

Ван Тигр долго сидел молча и терзался, и такой смертельной ревности он не испытывал с тех пор, как убитая им женщина являлась к нему и мучила тем, что любила мертвого бандита больше, чем его. А теперь он ревновал из-за того, что сын его любит не одного только отца, а скучает и о других, и Ван Тигр терзался оттого, что вся его радость и гордость были в сыне, а сыну мало было этой великой любви, и он ею не дорожил и, несмотря на то, что отец окружал его любовью, тосковал о матери, о женщине. И Ван Тигр в бешенстве сказал себе, что ненавидит всех женщин, и, встав порывисто с места, крикнул верному человеку:

— Пусть ходит к матери, если он такой неженка! Какое мне дело, куда он ходил, если он в конце концов растет таким же, как сыновья моих братьев!

Но верный человек мягко возразил:

— Генерал, ты забываешь, что он еще ребенок!

И Ван Тигр сел и снова застонал, а потом крикнул:

— Что же, разве я не велел тебе пустить его?

После этого через каждые пять дней мальчик ходил к матери во двор, и каждый раз Ван Тигр сидел и грыз бороду, дожидаясь его возвращения, а потом начинал выспрашивать его на разные лады, что он видел и слышал:

— Что они там делали?

И мальчик всегда отвечал, удивленный тем, что отцовские глаза смотрели гневно:

— Ничего, отец мой.

Но Ван Тигр настаивал:

— Нет, что же они — играли в кости, шили? Женщины не станут сидеть так, без дела, разве если сплетничают, а это тоже занятие!

Мальчик подумал и, нахмурив брови, старательно и медленно отвечал:

— Мать кроила платьице из красной материи с цветами для младшей сестры, а старшая сестра, у которой другая мать, сидела и читала книжку, чтобы показать, как хорошо она читает. Я люблю ее больше, чем других сестер, потому что она все понимает, когда я с ней разговариваю, и не смеется по пустякам, как они. У нее очень большие глаза, а волосы, если их заплести, спускаются ниже пояса. Только она никогда не читает подолгу. Она непоседа и любит болтать.

Это понравилось Вану Тигру, и он с удовольствием подтвердил:

— И все женщины таковы, все они любят болтать о пустяках!

Странная была эта ревность в сердце Вана Тигра, потому что она еще больше отдалила его от домашних, и он все реже и реже ходил к обеим своим женам. И правда, время шло, и было видно, что мальчик останется единственным сыном Вана Тигра, потому что у ученой жены не было других детей, кроме единственной дочери, а у неученой родились еще две дочери, — одна через несколько лет после другой. И оттого ли, что кровь у Вана Тигра была холодна и он не любил женщин, или кроме любви к сыну ему ничего не было нужно, но наконец он совсем перестал ходить во дворы к своим женам. Отчасти его удерживал какой-то странный стыд: после того, как сын стал спать в его комнате, он стыдился вставать ночью и итти к женщинам. Нет, время шло, а во дворах у Вана Тигра не было ни веселья, ни множества женщин, как у других военачальников, когда они достигают богатства и власти. Казну свою он тратил на оружие, и еще на оружие и на солдат, кроме известной доли, которую он ежегодно откладывал и постоянно к ней прибавлял на всякий случай, если его постигнет какое-нибудь несчастье, и жил простой и суровой жизнью, в одиночестве, если не считать сына.

Иногда Ван Тигр позволял старшей дочери приходить и играть с братом, его сыном, и она была единственной женщиной, которую допускали на его дворы. В первый раз ее привела туда мать и просидела с нею минуту-другую. Но Ван Тигр чувствовал себя очень неловко в ее присутствии, и больше всего потому, что она как будто бы упрекала его без слов, и хотела чего-то, и страдала, словно утратила что-то, а он не мог понять, в чем дело, и, поднявшись с места, вышел, сказав несколько вежливых слов в извинение. В конце концов она, повидимому, перестала ждать и ни на что уже не надеялась, и больше он ее не видел, а девочку изредка приводила играть рабыня.

Но через год или два перестала ходить и девочка, и мать прислала сказать ему, что отдает ее учиться в школу, и Ван Тигр был этому рад, потому что девочка беспокоила его, приходя на эти суровые дворы, — на ней было такое яркое платье, и в волосах она носила красный цветок граната или благоуханный белый жасмин, но больше всего она любила втыкать в косу веточку кассии, а Ван Тигр терпеть не мог цветов кассии, оттого что они пахнут сладко и пряно, а он не выносил таких запахов. К тому же она была слишком весела, своевольна и любила властвовать, — в ней было все, что он ненавидел в женщинах, а ненавистнее всего ему был тот радостный огонек, которым загорались глаза его сына, и улыбка, которой он встречал сестру. Она одна могла развеселить его, заставить бегать и играть во дворе.

Тогда Ван Тигр понял, что в сердце его нет места ни для кого, кроме сына, нет места и для дочери, и то слабое чувство, которое он питал к ней, когда она была малюткой, теперь пропало, потому что она выросла в стройную девочку, обещавшую скоро стать женщиной, и он радовался, что мать собирается отослать ее в школу, дал серебра охотно и не скупясь, и вовсе не жалел о нем, потому что сын принадлежал теперь ему безраздельно.

И прежде чем сын его мог снова почувствовать одиночество, он поспешил наполнить до краев его жизнь многими обязанностями и сказал ему:

— Сын, мы с тобой мужчины, не ходи больше во дворы к матери, — разве только в такое время, когда следует оказывать ей почет, потому что это очень легкий и скользкий путь — тратить зря свою жизнь, проводя ее с женщинами, даже с матерью и сестрой: ведь они все-таки женщины и все-таки невежественны и неразумны. Мне хотелось бы, чтобы ты научился всем премудростям военного дела, и старым и новым. Мои верные люди научат тебя всему, что нужно знать из старых способов войны: Мясник — орудовать кулаком и ногами, а тот, с заячьей губой, — владеть мечом и пикой. Для новых способов, о которых я только слышал, а видеть — не видал, у тебя будет новый учитель. Я послал за ним на побережье, он учился воевать в чужих странах, и ему известны все способы войны и всякого рода чужеземное оружие. Прежде всего он будет учить тебя, а если у него останется время, пусть обучает наше войско.

Мальчик ничего не ответил и встал, как вставал всегда, если отец заговаривал с ним, и выслушал речь отца в полном молчании. И Ван Тигр, с нежностью глядя в лицо мальчика, не видел никаких следов того, что он чувствовал: он подождал еще немного, и когда мальчик заговорил только для того, чтобы сказать: «Могу я уйти, если такова твоя воля?» — Ван Тигр кивнул головой со вздохом, сам не зная, почему он вздыхает, и даже не замечая этого.

Так Ван Тигр учил и наставлял своего сына и следил за тем, чтобы каждый час его жизни, не считая еды и спанья, был заполнен учением или каким-нибудь другим делом. Он заставлял мальчика вставать рано и упражняться в военных приемах с верными людьми, а кончив с этим и позавтракав, он проводил все утро за книгами, потом обедал, а после обеда приходил к нему новый учитель и обучал его всевозможным наукам

Новый учитель был молодой человек, каких Вану Тигру прежде не доводилось видеть. Он носил военную форму, какую носят на Западе, и очки на носу, был очень прям и ловок в движениях. Он ловко бегал, прыгал и фехтовал и умел обращаться со всякого рода чужеземным оружием. Одно он брал в руки и бросал, и оно взрывалось выбрасывая огонь, из другого стрелял, как из ружья, положив руку на курок, было много и разного другого оружия. А Ван Тигр сидел тут же, когда сын его обучался всем этим премудростям, и хотя ни за что в этом не признался бы, выучился многому, чего не знал и о чем даже не слыхивал прежде, и понял, что ему нечего так гордиться двумя старыми чужеземными пушками, единственными пушками, какие у него были. Да, он понял, что даже о войне знает очень мало, а многого ему просто во сне не снилось, и теперь он часто просиживал далеко за полночь, беседуя с новым учителем сына, и узнал, какие есть хитрые способы убивать: смерть из воздуха, которая падает на людей сверху, и смерть, которая таится в пучине моря и всплывает, чтобы убить, и смерть, которая может пролететь гораздо дальше, чем хватает человеческий глаз, и там упасть и поразить врага. Ван Тигр слушал в величайшем изумлении, а потом сказал:

— Я вижу, что люди в чужих странах очень искусно умеют убивать, а я этого и не знал.

Потом он начал обдумывать все это и как-то сказал учителю:

— У меня во владении богатые, плодородные земли, настоящий голод бывает здесь не чаще, чем через десять или пятнадцать лет, и мне удалось собрать немного серебра. Теперь я понимаю, что напрасно был так доволен своими людьми, и если сын мой выучится всем этим новым способам войны, то и войско его тоже должно быть этому обучено. Я куплю эти машины, которые применяют теперь на войне в чужих странах, а ты обучишь моих людей и сформируешь армию, которая годилась бы для моего сына, когда он примет ее.

Молодой человек улыбнулся быстрой и ослепительной улыбкой и, охотно на это соглашаясь, сказал:

— Я пробовал учить ваших людей, но это не знающий порядка сброд, который любит только есть и пить, — такова неучтивая правда. Если вы купите новые машины и назначите часы для маршировки и учения, я посмотрю, можно ли с ними что-нибудь сделать.

Ван Тигр втайне был недоволен такой неучтивой правдой, потому что много дней своей жизни потратил на обучение солдат, и сказал холодно:

— Ты должен сначала обучить моего сына.

— Я буду учить его до пятнадцати лет, — ответил молодой учитель, — а потом, если мне позволено будет советовать такой высокой особе, его следовало бы послать в военную школу на Юге.

— Как, разве войне можно обучиться в школах? — спросил Ван Тигр в изумлении.

— Есть такая школа, — ответил молодой учитель, — и те, кто выходят из нее, становятся военачальниками в государственной армии.

Но Ван Тигр выпрямился и надменно сказал:

— Моему сыну нет нужды искать места в государственной армии, у него свое войско. — И помолчав немного, прибавил: — Кроме того, сомневаюсь, чтобы на Юге было что-нибудь хорошее. В молодости я сам служил под началом южного генерала, и это был человек ленивый и распутный, а солдаты его — просто какие-то обезьянки.

Учитель, видя, что Ван Тигр недоволен, откланялся, улыбаясь, а Ван Тигр остался сидеть и думать о сыне, и ему казалось, что он без сомнения сделал для сына все, что только можно было сделать. И стараясь припомнить свою молодость, он с тоской рылся в памяти и вспомнил наконец, что когда-то ему хотелось иметь свою лошадь. На следующий же день он купил маленькую черную лошадку для сына, добрую, выносливую лошадку из монгольских степей, и купил он ее у знакомого ему барышника.

Но когда он подарил ее мальчику, подозвав его посмотреть, что тут для него есть, и черная лошадка остановилась посреди двора, с новым седлом из красного сафьяна на спине, в красной сбруе, выложенной медью, и конюх, который держал лошадь и должен был с этого дня ходить только за ней одной, стоял рядом с новым хлыстом из плетеного красного сафьяна, — Ван Тигр подумал про себя с гордостью, что о такой лошади он сам мог только мечтать в детстве и не поверил бы, что такие есть, — и он жадно смотрел на сына, ловя радость, которая должна была засиять в его глазах и улыбке. Но мальчик оставался все таким же серьезным. Он посмотрел на лошадь и сказал спокойно как всегда:

— Спасибо, отец.

И Ван Тигр ждал, но глаза мальчика не просияли, он не прыгнул вперед, не ухватился за повод, не попробовал вскочить на седло, а стоял, как будто дожидаясь, чтобы ему позволили уйти.

Ван Тигр отвернулся в яростном разочаровании, ушел в свою комнату, затворился и там сел, охватив голову руками и думая о сыне с гневом и горечью неразделенной любви. Он долго тосковал, но потом взял себя в руки и упрямо сказал:

— Что же еще ему нужно? У него есть все, о чем я мечтал в его возрасте, и даже больше того. Да, чего бы я не отдал за такого учителя, какой у него есть, за прекрасное, чужеземное ружье, такое, как у него, за лоснящуюся черную лошадь, и за красное седло, и уздечку, и за красный хлыст с серебряной ручкой!

Так он успокаивал себя и приказал учителю учить мальчика, не жалея и не обращать внимания, если он почувствует слабость, потому что она бывает у всех мальчиков в его возрасте, и считаться с ней нечего.

Но по ночам, когда Ван Тигр просыпался и ему не спалось, он прислушивался к спокойному дыханию сына, и мучительная нежность росла в его груди, и он думал про себя снова и снова:

«Я должен сделать для него еще больше, нужно придумать, что еще можно сделать для него!»

Так проходило время Вана Тигра в заботах о сыне, и он так бы и состарился незаметно для самого себя, до того он был поглощен этой великой любовью к сыну, если бы не произошло одно событие, которое встряхнуло его и заставило вспомнить о войне и о предназначенном ему судьбой жребии.

Это случилось в один весенний день, когда сыну его было уже около десяти лет, — а время для Вана Тигра измерялось теперь возрастом его сына, — и он сидел вместе с мальчиком под распускающимся гранатовым деревом. Мальчик был в восторге от маленьких, похожих на огоньки листьев дерева и неожиданно воскликнул:

— Клянусь, эти огненные листья, по-моему, гораздо красивее всего цветка!

Ван Тигр смотрел на листья внимательно, стараясь увидеть в них то же, что видел его сын, когда у ворот раздался шум и к Вану Тигру прибежали с докладом, что кто-то приехал. Но не успел еще слуга договорить до конца, как шатаясь, вошел рябой племянник Вана Тигра, охромевший от быстрой езды, измученный и усталый оттого, что ехал и ночью и днем, и пыль набилась в его глубокие рябины, и вид у него был забавный. Ван Тигр не сразу находил слова, если не гневался, и он молча смотрел на молодого человека, а тот начал, задыхаясь:

— Я летел так, словно у моего коня выросли крылья, и день и ночь для того, чтобы рассказать тебе, что Ястреб задумал измену: он выдает твое войско за свое собственное, и основался в том самом городе, который ты осаждал; он теперь в союзе со старым бандитом, а тот все эти годы думал только об одном — как бы отомстить тебе. Я знал, что он утаил налоги за последние несколько месяцев, и боялся какого-нибудь выпада, но выжидал, желая удостовериться и не поднимать ложной тревоги, а не то Ястреб разозлился бы и тайком подослал бы ко мне убийц.

Все это в беспорядке срывалось с языка юноши, а Ван Тигр не сводил с него своих глубоко сидящих глаз, а глаза эти словно уходили все глубже под лоб, оттого, что черные его брови хмурились все сильней, и, чувствуя, что старое доброе бешенство приходит ему на помощь, он заревел:

— Проклятая собака и вор! А я еще повысил его из простых солдат! Он всем обязан мне, а бросается на меня, словно бешеный пес!

И чувствуя, что добрый воинский гнев поднимается в нем и становится все сильней и сильней, Ван Тигр забыл о сыне и зашагал на передние дворы, где жили его военачальники, верные люди и некоторые из солдат, и громко отдал приказ, чтобы пять тысяч солдат были готовы следовать за ним еще до полудня, а себе потребовал коня и свой узкий и длинный меч. И дворы, где всю зиму было мирно и тихо, стали похожи на взбаломученный пруд, с женских дворов заглядывали перепуганные лица детей и слуг, встревоженных всеми этими криками об оружии и войне, и даже лошади в испуге стучали копытами по плитам двора и становились на дыбы.

Тогда Ван Тигр, видя, что все по его приказу пришло в движение, обратился к усталому племяннику и сказал:

— Ступай поешь, выпей и отдохни. Ты сделал очень хорошо, и за это я возвышу тебя. Я хорошо знаю, что не один юноша присоединился бы к мятежникам, потому что втайне все юноши думают о мятеже, а ты не забыл, что мы близки по крови и остался при мне. Будь уверен, я возвышу тебя!

Тогда молодой человек оглянулся по сторонам и прошептал:

— Так, дядя! Только убьешь ли ты Ястреба? Он будет подозревать меня, когда ты приедешь, — ведь я сказал ему, что болен и еду на время к матери.

Ван Тигр дал обещание громким и яростным голосом, воскликнув:

— Тебе нечего и просить меня, я вычищу свой меч об его труп!

И молодой человек ушел, очень довольный.

Потом быстрым маршем Ван Тигр в три дня довел своих людей до новых земель, — а повел он старых и надежных солдат, дома же оставил тех, которые вступили в ряды его войска из осажденного города, оставил и того военачальника, который предал бандита, чтобы теперь он не предал самого Вана Тигра. Он обещал своим войскам, что позволит им в свою очередь ограбить город, если они будут храбро сражаться за него, а кроме того, выдаст им в награду месячное жалованье серебром, и потому они шли с веселым сердцем, охотно и бодро.

Они так быстро шли, что Ястреб не успел еще и подумать о такой беде, как Ван Тигр уже напал на него. Правда, Ястреб не подозревал, что молодой племянник Вана Тигра так хитер и коварен, потому что юноша был весел, болтлив на язык, и рябое лицо его было простовато с вида, разве отпустит какое-нибудь острое словцо или грубо пошутит с солдатами, — и Ястребу казалось, что юноша не замечает его темных дел. Он очень обрадовался, когда юноша сказал, что у него болит печень и что ему нужно навремя поехать домой к матери, и уже строил планы, как вывесит воззвания о мятеже и узнает, кто из людей предан, а остальных казнит. Тем же солдатам, которые примкнут к мятежу, он обещал отдать город на разграбление. И потому все эти дни Ястреб укреплял город и приказал свозить в город запасы, он слишком хорошо знал нрав Вана Тигра, чтобы сидеть сложа руки, и беззащитное население в великом страхе снова готовилось к осаде. Даже в тот самый день, когда Ван Тигр вступил в городские ворота, он видел крестьян, несущих на шестах связки топлива, ослов и мулов с мешками зерна, навьюченными на спину, людей, которые тащили корзины с клохчущими курами, гнали стада коров и несли свиней, подвязанных к шестам и яростно визжавших, вися на шестах головой вниз и ногами кверху. И Ван Тигр, видя все это, скрежетал зубами, так как знал, что если бы ему не сказали во-время о заговоре, осаду было бы вести очень не легко при таком множестве запасов в городе, и Ястреб оказался более опасным врагом, чем выживший из ума старый бандит. Он был человек очень ловкий и свирепый, а кроме того, обе чужеземные пушки остались у него, и, поставив на городской стене, он мог направить их на осаждающих. Когда Ван Тигр подумал обо всем, чего он чуть было не лишился, в нем поднялся такой гнев, что глаза его налились кровью и он грыз и жевал свою бороду. Он дал своему гневу бушевать на воле и, пришпорив коня, крикнул своим людям, чтобы они ехали прямо к тем дворам, где стоял Ястреб.

Уже нашлись люди, которые побежали сказать Ястребу, что дело его погибло, потому что Ван Тигр идет на него, и Ястреба это поразило, как громом. Одно мгновение он колебался и думал, не пуститься ли ему на хитрость или не бежать ли ему через потайной ход. Он вовсе не надеялся на то, что солдаты посмеют защищать его теперь, когда Ван Тигр привел такое могучее войско. Он знал, что все его покинут. Но этот миг колебания и погубил его, потому что Ван Тигр вихрем влетел в ворота и соскочил с седла, громогласно приказывая, чтобы Ястреба поймали во что бы то ни стало и привели к нему для казни, а люди его наводнили все дворы.

Тогда Ястреб, видя, что пришел его конец, убежал и спрятался. Он был человек храбрый, но убежал и спрятался в куче сена в одной из кухонь. Но на что было ему надеяться, когда, разыскивая его, во дворы вливались целые толпы свирепых воинов, нетерпеливо ожидавших обещанного грабежа. Не надеялся Ястреб и на своих сторонников разве только на то, что если бы кто-нибудь из них увидел, где он спрятался, то не сказал бы… Он притаился в куче сена, но хоть и спрятался, однако не дрожал, потому что был человек храбрый.

Но его должны были найти, потому что повсюду бегали солдаты, стремясь во что бы то ни стало отыскать его, чтобы потребовать награды; у ворот и маленькой потайной калитки стояла стража, а стены дворов были высоки. Ястреба нашла горсточка солдат; они заметили в сене уголок его синего халата, выбежали, хлопнув дверью, и позвали других, и когда собралось человек пятьдесят, они осторожно вошли, так как не знали, какое оружие у Ястреба, — а он был безоружен, при нем был только короткий кинжал, которым нельзя было сражаться с такой толпой, потому что выбежал из-за стола, растерявшись. Они навалились на него целой грудой, связали его и повели к генералу, Ястреб шел угрюмо, глаза у него горели мрачным огнем, и солома пристала к волосам и одежде. Так они вели его к Вану Тигру, который, дожидаясь его, сидел в большом зале, положив на колени обнаженный меч, сверкающий подобно тонкой серебряной змее. Он гневно взглянул на Ястреба из-под темных бровей и сурово обратился к нему:

— Так ты изменил мне, возвысившему тебя из простых солдат и сделавшему тебя тем, чем ты стал?

Ястреб отвечал угрюмо, не сводя глаз со сверкающего меча на коленях Вана Тигра:

— Ты первый научил меня, как бунтовать против своего генерала. Кто ты такой, как не блудный сын, и кто другой возвысил тебя, как не старый генерал?

Услышав такой грубый ответ, Ван Тигр не выдержал и крикнул столпившимся вокруг солдатам, которые вытягивались, чтобы лучше видеть:

— Я хотел пронзить его своим мечом, но вижу, что он не заслужил такой почетной смерти! Возьмите его и изрежьте на мелкие куски, как делают с преступниками и людьми, слишком злыми и порочными, чтобы их можно было оставить в живых, с непочтительными сыновьями и государственными изменниками!

Но Ястреб понял, что пришел его конец, и, прежде чем его успели остановить, выхватил из-за пазухи маленький, короткий кинжал, вонзил его себе в живот, сильно повернул его и оставил торчащим в животе; потом он зашатался, взглянул, умирая, на Ван Тигра и сказал твердо и смело, как всегда:

— Я не боюсь умереть! Еще двадцать лет, и я должен буду родиться снова в другом теле, но снова героем!

И он упал с кинжалом, все еще торчавшим в животе.

И Ван Тигр, глядя на то, что произошло почти в мгновение ока, чувствовал, что гнев его убывает. У него отняли месть. И несмотря на весь его гнев, его терзало сознание, что он потерял такого храбреца, как этот мятежник. Он долго молчал и наконец сказал тихим голосом:

— Вы, стоящие направо и налево от меня, возьмите его мертвое тело и похороните где-нибудь, потому что он был человек одинокий. Я не знаю, был ли у него отец, или сын, или родной дом. — И, помолчав немного, он добавил:

— Я знал, что он храбрец, но не знал, что он настолько храбр. Положите его в хороший гроб.

Ван Тигр долго сидел, полный скорби, и эта скорбь размягчала его сердце, и он не позволил своим людям грабить город, как обещал. А в то время, как он предавался скорби, пришли городские купцы; они просили принять их, и когда он велел впустить их и спросить, чего они желают, они вошли, почтительно кланяясь, умоляя его не допускать грабежа, и взамен предлагали много серебра и говорили, что население в великом страхе. И смягчившись на этот раз, Ван Тигр взял серебро, обещая отдать его своим солдатам вместо добычи, а купцы благодарили его и ушли, восхваляя такое милосердие военачальника.

Но Вану Тигру стоило немалого труда успокоить солдат, пришлось выдать каждому хорошие деньги и заказать для них угощение и вино, прежде чем они перестали угрюмо коситься, и Вану Тигру пришлось обратиться к их преданности и обещать, что он позволит им грабить в другой раз, когда будет война, и тогда только они успокоились и перестали браниться от разочарования. Да, Вану Тигру пришлось дважды посылать к купцам за серебром, и только тогда дело уладилось и люди его удовлетворились.

Тогда Ван Тигр стал опять готовиться к отъезду домой, — он рвался свидеться с сыном, потому что уехал поспешно и не успел придумать для сына занятия на те дни, что он пробыл в отъезде. На этот раз Ван Тигр оставил город под началом человека с заячьей губой до возвращения племянника, а людей Ястреба увел с собой, оставив вместо них самых испытанных и старых солдат, которые пришли вместе с ним. И, осторожности ради, Ван Тигр забрал с собой обе чужеземные пушки, узнав, что Ястреб заказывал городскому кузнецу круглые ядра и запасался порохом, чтобы стрелять из них; теперь Ван Тигр забрал их с собой и больше ему нечего было опасаться, что эти пушки обратятся против него.

Теперь, когда Ван Тигр проезжал снова по улицам города, люди смотрели на него ненавидящими глазами, потому что каждый дом был обложен налогом, чтобы набрать столько денег, сколько нужно было Вану Тигру для раздачи солдатам и для возмещения того, во что обошелся ему этот поход. Но Ван Тигр не хотел замечать этих взглядов и крепился, рассуждая про себя, что эти люди должны были бы заплатить с радостью, так как, если бы он не явился и не освободил их, им пришлось бы еще тяжелее под властью Ястреба и его людей. Ястреб был человек жестокий, и люди для него ничего не значили, а к войнам он привык с самого детства. И правда, Ван Тигр чувствовал, что эти люди к нему несправедливы, — он совершил тяжелый поход, а они даже не поняли, что он их спас, и угрюмо думал про себя:

«Все они неблагодарны, а я чересчур мягок сердцем».

И от таких мыслей сердце его ожесточилось, и он уже не был так добр к простому народу, как бывал прежде. Сердце его замкнулось еще больше, и он не выбрал никого на место Ястреба, говоря себе в унынии, что никому нельзя доверять, кроме родных по крови, и в своем недоверии он возлагал еще больше надежд на возлюбленного своего сына и утешал себя, говоря:

— У меня есть сын, и он один никогда мне не изменит.

Он пришпорил своего коня и поскакал быстрее, спеша свидеться с сыном.

Племянник Вана Тигра дожидался известий о смерти Ястреба и, услышав это известие, радостный и веселый, отправился на несколько дней домой и там рассказывал всем и каждому о том, какой он храбрый и ловкий и как сумел перехитрить Ястреба, хотя Ястреб был хитрый и мудрый воин и по возрасту мог бы быть его отцом. Так он хвастался безумолку, а братья и сестры обступили его и слушали с величайшим восторгом, а мать кричала:

— Еще когда он был сосунком, я знала, что это необыкновенный ребенок, так сильно и жадно бросался он на грудь!

Но Ван Купец сидел и слушал, и скупая улыбка не сходила с его лица, и если он гордился сыном, то не хвалил его, а говорил:

— И все-таки следует помнить о том, что из тридцати шести выходов из затруднений самый лучший — богатство. — И прибавлял:

— Добрая хитрость лучше доброго оружия.

И хитростью своего сына он был больше всего доволен.

Но когда Рябой отправился к дяде во двор, на поклон к Вану Помещику и его жене, и рассказал там свою удалую повесть, Ван Помещик ощутил странную зависть. Он завидовал племяннику, думая об умершем сыне и двух младших сыновьях, которыми любовался, потому что они смотрели знатными господами и держались как знатные господа, но, любуясь, смутно подозревал все же, что с ними что-то неладно. И потому, хотя он достаточно вежливо слушал рассказ рябого племянника, все же он слушал его одним ухом, и в то время как юноша с увлечением говорил, старик все время прерывал его, требуя то чаю, то трубку, то весенний халат на легком меху, потому что он зяб после захода солнца. А госпожа, поклонившись племяннику самым легким кивком, какой допускали приличия, взяла какую-то вышивку и притворилась, что очень ею занята, подбирая то один, то другой шелк к узору, громко зевала и часто спрашивала мужа то о каком-нибудь домашнем деле, от об арендаторах тех участков, какие у них еще оставались. Наконец юноша понял, что наскучил ей, перестал рассказывать и ушел, несколько растерявшись. И не успел он отойти несколько шагов, как услышал голос госпожи:

— Я рада, что ни один из наших сыновей не пошел в солдаты! У них такая низменная жизнь, и от нее молодые люди становятся грубыми и простоватыми.

И Ван Помещик отвечал добродушно:

— Да, да, это верно. А я, пожалуй, пойду ненадолго в чайный дом.

Юноша не мог знать, что оба они думали о своем покойном сыне, и сердце его ныло, когда он шел к воротам. Но у ворот стояла вторая жена Вана Помещика со своим последним ребенком на руках. Она тоже слышала рассказ молодого человека и вышла из комнаты раньше его и теперь сказала ему ласково:

— А по-моему, ты рассказывал очень хорошо, как подобает храбрецу.

И молодой человек вернулся домой утешенный.

Тридцать дней оставался дома рябой племянник Вана. Тигра, потому что мать воспользовалась этим случаем, чтобы женить сына на его невесте, девушке, которую она выбрала для него несколько лет тому назад. Девушка эта была дочь соседа-ткача, но не бедного и простого ткача, который нанимается на работу к другим. Нет, отец девушки ткал шелк на собственных станках, имел двадцать учеников и ткал яркие шелка и цветистые атласы, а в городе этим ремеслом занимались немногие, и дело его процветало. Девушка тоже ему помогала и была искусна в этом деле, и, если весна стояла холодная, сама выводила шелковичных червей из грены,^[3] прикладывая ее к теплому телу, знала, как нужно кормить червей, чтобы они хорошо росли, и кормила их шелковичными листьями, которые собирали ученики; и кроме того умела разматывать шелковичные коконы. Все это она умела, и все это было редкостью в том городе, потому что семья эта пришла из других мест поколением раньше. Правда, ее жениху такое уменье было совсем не нужно; однако жене Вана Купца казалось, что такие знания важны для девушки и что они воспитывали в ней бережливость и деловитость.

А молодому человеку было очень мало дела до познаний невесты, но он был рад, что женится, потому что ему было уже двадцать четыре года и его тревожили желания; ему было приятно, что девушка такая чистенькая и довольно миловидная и как будто не слишком сварливая, — для него было достаточно и этого.

И когда справили свадьбу, — а справляли ее как следует, но не слишком пышно, — он возвратился в тот город, который назначил ему Ван Тигр, и взял с собой жену.

XXV

Каждой весной, которая расцветала после долгой зимы, Ван Тигр чувствовал, что в нем пробуждаются честолюбивые замыслы, каждой весной он думал о великих войнах и о том, что нужно осмотреться и решить, как ему лучше расширить свои владения. Он послал лазутчиков узнать, собираются ли в этом году воевать генералы и как ему соединить войну для личных целей с общей войной, и говорил себе, что нужно подождать возвращения лазутчиков, теплой погоды и того часа, когда он услышит зов своей судьбы. Дело было в том, что молодость Вана Тигра миновала, и теперь, когда у него был сын, он стал уравновешеннее, и не было в нем прежней тревоги, гнавшей его из дому на поле битвы. Каждую весну он говорил себе, что должен выступить и совершить то, что было предназначено ему совершить в своей жизни, хотя бы ради сына, и каждую весну отыскивалась какая-нибудь основательная причина, из-за которой приходилось откладывать поход до другого года. А кроме того, в годы юности его сына не было ни малых, ни больших войн. По всей стране было много мелких военачальников, каждый из них держался своей маленькой области, и не было ни одного великого полководца, чтобы стать над ними всеми. И поэтому Ван Тигр считал, что безопаснее и лучше подождать еще один год, а когда проходила весна, то и еще один год, и он был уверен, что когда-нибудь настанет время и час его пробьет, и тогда он выступит в поход и возвратится победителем. Но наступила весна, когда сыну его исполнилось тринадцать лет, и от старших братьев Вана Тигра прибыл посланный с печальным известием, что сын Вана Помещика томится в городской тюрьме. Братья прислали вестника с тем, чтобы Ван Тигр замолвил словечко правителю своей провинции и помог молодому человеку освободиться из тюрьмы. Ван Тигр выслушал просьбу и подумал, что это очень хороший случай проверить свою силу в столице провинции и свое влияние на военачальника той провинции. И потому он отложил задуманный поход еще на один год, чтобы выполнить просьбу братьев, гордясь тем, что старшие прислали с просьбой к нему, младшему брату, и с презрением думал о том, что сына их можно было посадить в тюрьму, чего никогда не могло случиться с его собственным сыном.

Вот как это случилось и вот как попал в тюрьму сын Вана Помещика.

Сыну этому шел теперь двадцать восьмой год, а он все еще женат не был, даже и не помолвлен. А произошло это потому, что в юности он ходил год или два в школу нового образца и там выучился очень многому и между прочим тому, что жениться на девушке, которую выбрали родители, — значит быть в рабстве у старых обычаев, и что все молодые люди сами должны выбирать себе жен из девушек, с которыми они виделись, говорили и которых могли полюбить. И потому, когда Ван Помещик начал перебирать всех девушек на выданьи, чтобы выбрать невесту для старшего сына, этот сын взбунтовался, заупрямился, надул губы и сказал, что сам выберет себе жену.

Сначала Вана Помещика и его жену оскорбило такое намерение, и в этот единственный раз они действовали согласно, и госпожа с горячностью кричала на сына:

— Где же ты увидишь девушку из хорошей семьи так близко, чтобы говорить с ней, и как ты узнаешь, нравится она тебе или нет? И кому же лучше выбирать, как не родителям, которые воспитали тебя и знают особенность твоего ума и характера?

Но молодой человек вспылил и приготовился спорить и, откинув длинные шелковые рукава и отведя белой холеной рукой черную прядь волос с бледного лба, закричал в свою очередь:

— Ни ты, ни мой отец не знаете ничего, кроме старых обычаев, которые давно вывелись, вы не знаете, что на Юге все богатые и образованные семьи позволяют сыновьям самим выбирать себе жен!

И заметив, что отец с матерью переглянулись и отец вытер лоб рукавом, а мать поджала губы, он снова закричал:

— Что ж, только просватайте меня, и я уйду из дому, и вы больше никогда меня не увидите!

Это испугало родителей, и Ван Помещик поторопился сказать:

— Да скажи нам, какую девушку ты любишь, и мы посмотрим, нельзя ли это устроить!

Сказать по правде, молодой человек не видел такой девушки, на которой хотел бы жениться, потому что он знал только таких женщин, которых нетрудно было купить, но ему не хотелось говорить, что у него нет любимой девушки, и он только надул красные губы, сердито разглядывая холеные ногти. Но он смотрел с такой злобой и упрямством, что и на этот раз и каждый раз, как заговаривали об этом деле, они принуждены были успокаивать его, говоря; «Ну, ну, оставим это!» И в самом деле, Вану Помещику дважды приходилось отказываться от невест, уже начав переговоры, потому что молодой человек, услышав о них, поклялся, что повесится на потолочной балке, как повесился его брат, и это так ужаснуло его мать и отца, что они оба раза ему уступили.

Однако время шло, и Вану Помещику с женой все больше и больше хотелось видеть сына женатым, потому что он был их старший сын и первый наследник, и его сыновья были бы первыми среди внуков. К тому же Ван Помещик хорошо знал, что сын его ходит по чайным домам и там расточает свою молодость, и хотя он знал, что таковы все молодые люди, которым нет нужды работать ради того, чтобы быть сытыми и одетыми, однако беспокоился за сына, и оба они с женой боялись, что если он женится в скором времени, то приведет какую-нибудь ветреную девушку из чайного дома, которую еще можно было бы взять наложницей, но жениться на такой — позорно. Но юноша, когда они говорили ему o своих страхах, безжалостно заводил речь о том, что теперь юноши и девушки освободились от родительской власти, что мужчины и женщины свободны и равны, и много говорил он таких же неразумных речей, и родителям его оставалось только молчать, потому что язык у сына был такой бойкий, что отвечать ему было довольно трудно, и они скоро научились не возражать ему в то время, как он горячо изливал свое недовольство, сверкая глазами на стариков и ежеминутно отбрасывая назад свои длинные волосы и приглаживая их мягкой и белой рукой. Но когда он уходил, выговорившись, потому что был непоседлив и не любил долго оставаться дома, жена с упреком смотрела на мужа и попрекала его:

— Это ты со своими распутными привычками научил его всему этому, от родного отца он научился ходить к девушкам из чайного дома, вместо того чтобы довольствоваться одной честной женщиной.

Она провела рукавом по глазам и вытерла сначала один глаз, а потом другой, чувствуя себя очень обиженной. А Ван Помещик был в большой тревоге, зная, что такое кроткое вступление могло повести к большой буре, потому что чем больше старела его жена, тем праведней и неуживчивей она становилась. Он поспешно встал и сказал очень покорно:

— Ты знаешь, что теперь я уже не тот, что прежде, и всегда слушаюсь твоих советов, и если ты найдешь выход из этой неурядицы, я сделаю по-твоему, обещаю тебе!

Сказать по правде, жена его ничего не могла придумать для усмирения строптивого сына, и Ван Помещик видел, что в ней поднимается раздражение и что ей нужно успокоиться, и потому поспешил уйти из дому. Проходя двором, он увидел, что вторая его жена, сидя на припеке, укачивает ребенка, и торопливо сказал ей:

— Ступай отнеси что-нибудь госпоже, потому что она гневается. Отнеси ей чаю, или молитвенник, или еще что-нибудь, постарайся угодить ей и скажи, что о ней лестно отзывался какой-нибудь священник или еще что-нибудь в этом роде!

Женщина послушно встала и пошла с ребенком на руках, а Ван Помещик, выйдя на улицу и раздумывая, куда бы ему отправиться, благословлял тот час, когда увидел вторую свою жену, потому что, если бы он остался один с госпожой, ему пришлось бы плохо. А вторая жена с годами становилась все более спокойной и кроткой, и в этом Вану Помещику посчастливилось, потому что когда две женщины имеют общего мужа, они часто ссорятся и поднимают крик, особенно, если одна из них, а то и обе любят своего господина.

Эта вторая жена утешала Вана Помещика, незаметно помогая ему в мелочах, и делала для него то, чего не хотели делать слуги. Потому что слуги знали, кто глава в доме Вана Помещика, и когда он громко звал кого-нибудь из слуг или служанок, те отвечали: «Да, сейчас иду!», а сами мешкали или совсем не являлись на зов, и если Ван Помещик начинал ворчать, слуга оправдывался: «Госпожа приказала мне сделать то-то и то-то» — и господину приходилось молчать.

Но вторая жена тайком оказывала ему услуги, и она же утешала его. Когда он возвращался с оставшихся у него участков земли не в духе и усталый, она заботилась о том, чтобы ему был горячий чай, а если это было летом, чтобы в колодце для него охлаждалась дыня, и когда он принимался за еду, она садилась рядом: и обмахивала его веером, приносила воды обмыть ему ноги, доставала чистые чулки и башмаки. Ей он изливал и все свои огорчения и нелады, и самыми важными из них были огорчения от арендаторов, и горько жалуясь, он говорил ей:

— Да, а сегодня эта старуха, у которой зубы торчат в разные стороны, мать арендатора с западного участка, налила воды в корзину с зерном, когда ее взвешивал управитель, — он такой дурак, а может быть, и мошенник, и они подкупают его, чтобы он смотрел сквозь пальцы, да я-то видел, как подскочили весы!

И она отвечала, успокаивая его:

— Не думаю, чтобы они тебя обманывали: ты такой умный, я не видывала человека умнее тебя.

Ей же он жаловался и на непокорного сына, и в этом она тоже его утешала; и теперь, идя то улице, он мечтал, как расскажет ей, что госпожа обошлась с ним немилостиво, и предвкушал, как она ответит ему кротко и скажет, как говорила не раз:

— Для меня нет лучше человека, чем ты. И лучшего мужа я не прошу, я готова поклясться, что госпожа не знает, каковы все мужчины, и насколько ты лучше их всех!

Да, устав от сына и жены и от всех своих хлопот с теми участками земли, которых он не решался продать, Ван Помещик все больше привязывался ко второй своей жене и думал, что из всех женщин, за которыми он бегал, только эта одна была ему утешением, и говорил себе самому:

— Из всех, кого я кормлю, только она одна понимает, что я за человек!

А в тот день сердце его особенно переполнилось раздражением на сына, потому что сын снова его огорчил.

В то самое время, как Ван Помещик шел, задумавшись, по улице, сын его отправился к одному приятелю и там самым удивительным образом встретился с девушкой, которая понравилась ему. Этот приятель, к которому шел молодой человек, был сыном начальника полиции в том городе, и сын Вана Помещика постоянно играл с ним в кости, предпочитая его общество всякому другому, так как азартные игры были теперь запрещены новым законом, а в случае беды сыну начальника полиции легко было избежать наказания и его приятелям также, потому что отец его был человек влиятельный.

В этот день сын Вана Помещика решил поиграть немного в кости, чтобы облегчить свое сердце от гнева и забыть о докучавших ему родителях, и потому отправился в дом приятеля.

Когда ему открыли дверь, он сказал свое имя слуге и сел дожидаться в приемной, нахмуренный и занятый своими мыслями. Вдруг дверь во внутренние покои растворилась, и вошла очень хорошенькая молодая девушка. Если бы она была обыкновенная девушка, то, увидев, что молодой человек сидит один, она должна была бы закрыться рукавом и как можно скорей уйти обратно. Но она не ушла. Она очень спокойно взглянула на молодого человека, взглянула прямо и ничуть не смущаясь, но без кокетства, и, встретив этот спокойный, прямой взгляд, он первый опустил глаза. Он видел, как мог бы увидеть каждый на его месте, что, несмотря на свою смелость, она была достойная и хорошая девушка, но из тех, которые придерживались новых правил. Черные волосы были у нее коротко подстрижены, ноги не забинтованы, и одета она была в прямое длинное платье, какие носят новые девушки, и так как стояла поздняя весна, платье это было из мягкого шелка, цвета пуха на гусенке.

Сказать по правде, сыну Ваш Помещика, несмотря на его задорные речи, до сих пор не представлялось случая познакомиться с такой девушкой, на которой он хотел бы жениться. Если он не играл в кости, не бражничал, не веселился где-нибудь, то весь его день проходил в чтении романов. Старинных повестей он не любил, но жадно читал новые романы, повествующие о свободной любви между девушкой и мужчиной, и мечтал о девушках благородного происхождения, не куртизанках, но свободных в обращении, не застенчивых и не робеющих с мужчинами, — как раз такую он искал для себя. Но он не знал такой девушки, потому что свобода эта водилась больше в книгах, чем в жизни. Теперь же ему показалось, что эта девушка именно та, которую он искал, и его податливое сердце сразу загорелось от ее спокойного, смелого взгляда, потому что сердце его было похоже на разложенный костер, и стоило только к нему поднести факел, чтобы оно вспыхнуло огнем.

В один миг его охватила такая сильная любовь к этой девушке, что он сидел, словно пораженный громом; он не сказал ей ни слова, и она прошла мимо, а он все сидел, и когда вошел его товарищ, сердце его билось так, что готово было разорваться, и с пересохшим ртом он пролепетал:

— Кто эта девушка?

Приятель его отвечал небрежно:

— Это моя сестра; она учится в чужеземной школе на побережьи и приехала домой на весенние праздники.

Тогда сын Вана Помещика не выдержал и спросил с запинкой:

— Она еще не замужем?

Брат ее засмеялся и сказал:

— Нет, она очень упряма и вечно ссорится с родителями, потому что не хочет выходить замуж по их выбору.

Сын Вана Помещика слышал этот ответ — и словно чашу с вином поднесли к его жаждущим устам: он ничего больше не сказал и начал играть с ним в кости. Но во время игры он был очень рассеян, потому что сердце его было охвачено пламенем и сгорало в нем. Он скоро извинился и торопливо ушел домой, заперся там в своей комнате и, оставшись один, почувствовал, что неразрывно связан с этой девушкой. И он шептал самому себе, какой это позор, что и она тоже должна терпеть от родителей, и говорил, что он будет добиваться ее только такими путями, какие достойны человека в новые, свободные времена. Нет, он не желает никаких посредников: ни свахи, ни родителей, ни даже своего приятеля, а ее брата. И спеша, как в лихорадке, он схватил те книги, которые раньше читал, и начал их перелистывать, отыскивая, какие письма писали новые герои своим возлюбленным, и сам написал ей такое же письмо.

Да, он написал девушке, начав письмо всеми учтивыми словами, какими полагалось начинать, а под тем, что написал, поставил свое имя. В письме говорилось, что он свободен духом и понял, что она также свободна, и потому она для него подобна солнечному лучу, цвету лепестков пиона, музыке флейты и что во мгновение ока она вырвала сердце из его груди.

Потом, написав все это, он отослал письмо со своим личным слугой и, дожидаясь у себя дома ответа, был в такой лихорадке, что родители понять не могли, что такое с ним творится. Когда слуга вернулся и сказал, что ответ будет позже, молодому человеку оставалось только ждать, но ожидание было для него невыносимо; он возненавидел всех в доме и закатывал оплеухи младшим братьям и сестрам, как только они подходили близко, и ворчал на слуг, так что даже добродушная наложница отца заметила ему:

— Так бесятся только собаки! — и увела своих детей подальше от него.

Через три дня посланный принес ответ, и молодой человек, который целыми днями торчал у ворот, схватил его, убежал к себе в комнату и разорвал письмо пополам, торопясь его вскрыть. Он сложил разорванные половинки вместе и прочёл письмо. Почерк у нее был очень смелый и красивый, и, написав учтивое вступление и извинившись за свою смелость, она говорила: «Я тоже свободна духом и не желаю, чтобы родители меня принуждали в чем бы то ни было».

Этим она тактично дала понять, что относится к нему благосклонно, и молодой человек был вне себя от радости.

Так это началось, но скоро даже длинных писем стало для них мало, нужно было встретиться, и раз или два они встречались у боковой калитки в доме девушки. Оба они робели, хотя ни тот, ни другая не хотели этого показывать, и от этих торопливых встреч и от множества писем, которыми они обменялись, и оттого, что слуг нужно было подкупать и нельзя было подписывать письма своим именем, любовь эта разгоралась все жарче и жарче, а так как ни юноше, ни девушке никогда не приходилось отказывать себе в том, чего очень хотелось, они и теперь этого не сделали. На третьем свидании молодой человек сказал с большим жаром:

— Я хочу на тебе жениться, и ждать я больше не могу, так я и скажу отцу!

И девушка ответила ему очень настойчиво:

— И я тоже скажу отцу, что отравлюсь, если он не позволит мне выйти за тебя.

Так они и сказали своим отцам, и если Ван Помещик был даже рад, что выбор сына пал на девушку из такого почтенного дома, и немедленно принялся хлопотать о браке, то отец девушки заупрямился и не желал такого мужа для своей дочери. Нет, он был начальник полиции, имел своих шпионов повсюду, и потому, зная о молодом человеке многое, чего не знали другие, он прикрикнул на свою дочь:

— Как, за этого бездельника и щеголя, который все время проводит в чайных домах и игорных притонах?

И он приказал слугам держать девушку под замком на ее дворах, пока ей не придет время возвращаться в школу, а когда она прибежала, взбешенная, объясняться с ним, надеясь его упросить, он не стал с ней разговаривать, и в то время, как она его убеждала, он то напевал что-то, то брался за книгу, а когда она вышла из себя и начала говорить слова, какие не подобает говорить девушке, он повернулся к ней и сказал:

— Я так и знал, что нужно было держать тебя дома и не посылать в школу. От этого учения девушке один вред, и если б можно было начать сначала, ты бы у меня была такая же скромная и неученая, как твоя мать, и я давно уже выдал бы тебя замуж за хорошего человека. Да я и теперь так сделаю!

И он так на нее заревел, что она задрожала от страха.

Тогда молодые люди стали писать друг другу красноречивые и полные отчаяния письма, и слуги разбогатели от подачек, нося их из одного дома в другой. Но юноша томился дома и не ходил играть ни в карты, ни в кости, и родители видели, как он томился, и не знали, что делать. Ван Помещик тайно через третьих лиц послал взятку начальнику полиции, но тот, хотя и брал взятки, на этот раз не согласился ее принять, и все они были в отчаянии. А молодой человек лишился аппетита и всё говорил, что повесится, так что Ван Помещик совсем растерялся.

Как-то вечером, когда молодой человек прогуливался позади того дома, где жила его возлюбленная, он увидел, что маленькая потайная калитка открылась, и служанка, которая носила письма, выглянула и подозвала его. Он подошел нерешительно и боязливо, но сердце все же влекло его вперед, а войдя, увидел, что позади калитки на маленьком дворике стоит его возлюбленная, — она была очень настойчива и решительна, и у нее много было всяких планов. Но теперь, когда они очутились лицом к лицу, слова у них не так легко шли с языка, далеко не так легко, как ложились на бумаге, и, сказать по правде, молодой человек боялся, как бы его не застали здесь, куда ему ни в коем случае нельзя было приходить. Но девушка была настойчива и в своей самонадеянности хотела поставить на своем и потому сказала:

— Нечего смотреть на стариков. Давай убежим куда-нибудь вместе, и тогда они испугаются позора и позволят нам жениться. Я знаю, отец меня любит, я у него — единственная дочь, а мать моя умерла, ты же старший сын у своего отца.

Не успел еще молодой человек собраться с духом и ответить ей так же решительно, как в дверях дома появился неожиданно начальник полиции: один из слуг, не ладивший со служанкой девушки, в отместку донес на них, и начальник полиции крикнул своим прислужникам:

— Свяжите его и бросьте в тюрьму, он посягнул на честь моей дочери!

Молодому человеку не посчастливилось: отец его возлюбленной был начальник полиции и мог кого угодно посадить в тюрьму, — у другого не было бы такой власти, и без взятки он не смог бы арестовать юношу. По приказу начальника молодого человека потащили в тюрьму, а девушка взвизгнула, уцепилась за его руку и стала кричать, что ни за кого другого она не пойдет и лучше проглотит свои серьги. Но старик отец невозмутимо повернулся к прислужникам и сказал:

— Смотрите за ней, и если она хоть на минуту останется одна и сделает то, что говорит, то вы мне за это ответите.

И он ушел, как будто не слыша ее стонов и криков, а служанки не осмеливались оставить ее одну, опасаясь за свою судьбу, и молодой девушке не удалось покончить с собой.

А начальник полиции послал известить Вана Помещика, что сын его посажен в тюрьму за то, что покушался на честь родной дочери начальника, и, послав такое известие, он сел в своей приемной и стал ждать. В доме же Вана Помещика поднялся переполох, и Ван совсем растерялся и не знал, что ему делать. Он немедленно послал хорошую взятку, собрав все серебро, какое у него было, с трудом облачился в свой лучший халат и сам отправился с извинением к начальнику полиции, но тот вовсе не намеревался так легко покончить с этим делом и велел привратнику передать, что он заболел от таких огорчений и никого принять не может, а когда принесли взятку, он отослал ее обратно, говоря, что Ван Помещик не за того его принял и что купить его нельзя.

Тогда Ван Помещик, вздыхая, вернулся домой, он понял, что взятка была слишком мала, а так как это случилось перед жатвой пшеницы, то серебра у него почти не было, и он знал, что ему придется просить помощи у брата. А еще сын его сидел в тюрьме, и нужно было еще послать еды и постель, чтобы облегчить его участь. Распорядившись об этом и послав за Ваном Купцом, Ван Помещик сел в своей комнате, опустив голову на руки, и стал ждать, а жена его, забыв всякие приличия, ворвалась к нему и в отчаянии призывала всех богов в свидетели того, что ей приходится терпеть в этом доме.

Но на этот раз Ван Помещик не тронулся с места, несмотря на все ее вопли и упреки, потому что он до глубины души был потрясен тем, что сын его очутился во власти начальника полиции. Но Ван Купец пришел очень спокойно, делая равнодушное лицо, как будто он ничего не знает, хотя слух уже облетел весь город, и так как история была соблазнительная и непристойная, ее уже знала каждая служанка, знала и его жена, и не только рассказала ему, но и прибавила от себя, с величайшим удовольствием повторяя все снова и снова:

— Я так и знала, что из сыновей этой женщины ничего хорошего не выйдет, да и отец у них тоже распутный.

Но теперь Ван Купец сидел и слушал эту историю в том виде, как рассказывали ее отец и мать молодого человека, а они старались изобразить проступок молодого человека сущим пустяком, и Ван Купец притворялся, что верит его невинности и думает только о том, нельзя ли как-нибудь похитрее освободить его. Он как нельзя лучше понимал, что брат хочет занять у него денег, и придумывал, как ему извернуться и избежать этого. Когда рассказ был окончен и мать юноши залилась слезами, он сказал:

— Правда, серебро очень полезно, когда имеешь дело с чиновниками, но есть нечто более полезное — это сила оружия. Мы еще успеем истратить все, что у нас есть, но сначала попросим нашего брата, который теперь генерал и занимает высокое положение, чтобы он пустил в ход все свое влияние и похлопотал у военачальника своей провинции. Пусть тот пошлет приказ нашему правителю, и тогда правитель велит начальнику полиции освободить твоего сына. Вот тогда можно дать кой-кому немного серебра, это поможет делу.

Этот план всем показался очень хорошим, и Ван Помещик дивился, что он не пришел ему в голову раньше, и в тот же самый день и час он послал вестника к Вану Тигру, и вот почему Ван Титр узнал об этом.

Ван Тигр увидел в этом хороший случай испытать свое влияние и власть, не говоря о том, что его долг был помочь братьям. Он написал вежливое и почтительное письмо военачальнику провинции, приготовил подарки, и отослал все это с верным человеком, дав ему провожатых в охрану от бандитов. А генерал, получив дары и прочтя письмо, подумал и решил, что хорошо воспользоваться этим случаем и укрепить свою связь с Ваном Тигром на случай войны: если он окажет эту милость, Ван Тигр будет ему обязан, а генералу ничего ие стоило освободить юношу из тюрьмы, потому что с такой мелкой сошкой, как начальник полиции в каком-то городке, он вовсе не считался. И он известил Вана Титра, что исполнит его просьбу, и сказал об этом гражданскому правителю, а тот послал указ правителю области, а правитель области переслал этот указ правителю того города, в котором жили братья Вана.

Ван Купец стал теперь еще изворотливей прежнего, еще хитрее и не сделал ни одного шага без того, чтобы не дать кому следует серебра, и каждый, причастный к этому делу, чувствовал себя вознагражденным по заслугам, но не настолько, чтобы алчность заставила его во второй раз обратиться за деньгами к тому же источнику. В свое время начальник полиции получил указ, а Ван Помещик и Ван Купец внимательно следили, когда наступит эта минута, зная, что по своей воле никто не захочет осрамиться на весь город, и как только он получил указ, братья отправились к нему с хорошей взяткой и множеством извинений и просили начальника полиции от себя, как будто бы ничего не знали об указе свыше. Нет, они кланялись и просили его простить юношу, и наконец он принял деньги небрежно и снисходительно, как человек, оказывающий милость. Потом он приказал освободить молодого человека и, пожурив его, отослал домой.

А братья устроили большой пир для начальника полиции, — тем и кончилось дело, потому что молодой человек был опять на свободе, и любовь его несколько остыла в тюрьме.

Но девушка стала еще настойчивей прежнего и снова приставала к отцу. На этот раз он оказался уступчивей, потому что понял, как могущественно семейство Ванов и какой важный военачальник младший из трех братьев и как много денег у Вана Купца, и, послав сваху к Вану Помещику, сказал:

— Поженим наших детей и скрепим нашу новую дружбу.

Так дело было доведено до конца; устроили помолвку и свадьбу назначили на первый же счастливый день. И Ван Помещик с женой вздохнули легко и были как нельзя более счастливы. А жених, хотя и ошеломленный таким необыкновенным оборотом дела, чувствовал, что к нему возвращается понемногу прежняя страсть, и был доволен, а девушка торжествовала.

Но для Вана Тигра все это значило очень мало, если не считать одного: он знал теперь, что в своей провинции он человек влиятельный и что военачальник заискивает в нем, и сердце его преисполнилось гордостью. Когда все это было улажено, весна уже сменилась летом, и Ван Тигр сказал себе, что до сих пор ему было некогда, a теперь время года уже позднее, и потому отложил задуманную войну еще на один год. Это было тем легче сделать, что теперь он был уверен в себе и своем положении, тем легче, что в начале лета вернулись один за другим его лазутчики и донесли, что на Юге идет слух о войне, но им неизвестно, что это за война и кто в ней главный. Услышав это, Ван Тигр понял, почему военачальник провинции так заискивает в нем и зачем ему нужно войско Вана Тигра. И он стал ждать следующей весны и событий, которые она принесет.

И как всегда, Ван Тигр жил вместе с сыном. Мальчик степенно делал все, что входило в его обязанности, и Ван Тигр по своей привычке молчаливо и с удовольствием следил за ним. Часто он пристальным взглядом смотрел на сына и любил подолгу смотреть на его полудетское и полуюношеское лицо. Не раз, когда он рассматривал лицо сына, склоненное над какой-нибудь книгой или работой, Вана Тигра поражало что-то странно знакомое в очертаниях широких, выдающихся скул и крепко сжатых губ. Рот был некрасивый, но крепко сжатый и резко очерченный для такого юного возраста.

И как-то ночью Вану Тигру пришло в голову, что это знакомое выражение в нем от бабушки, родной матери Вана Тигра. Да, Ван Тигр помнил это выражение у своей матери, хотя ясно представлял ее себе только такой, какой она была при смерти, и румяное лицо мальчика было совсем не похоже на бледное лицо умирающей. Ho сильнее всякого воспоминания было какое-то чувство, которое говорило Ван Тигру, что у сына его каждое движение так же медленно и беззвучно, как у его покойной матери О Лан, и что губы и глаза его сына имеют то же серьезное выражение, что и у нее. Иногда Ван Тигр чувствовал что-то смутно знакомое во всем облике сына, на сердце у него становилось теплей, и тогда он любил сына еще глубже и чувствовал себя еще тесней связанным с ним, сам не понимая причины.

XXVI

Вот каков был сын Вана Тигра: он послушно исполнял все свои обязанности и делал все, что ему приказывали делать. Он учился всем приемам военного дела и всем выпадам, какие показывали ему учителя, довольно хорошо ездил верхом, хотя и не с такой ловкостью, как Ван Тигр. Но мальчик делал все так, как будто это не доставляло ему никакого удовольствия и как будто он принуждал себя выполнять все это, как неприятную работу. Когда Ван Тигр спросил воспитателя, каковы успехи его сына, тот ответил нерешительно:

— Я не могу сказать, чтобы он учился плохо, потому что он все делает довольно хорошо, и делает именно то, что ему велят, но никогда не идет дальше этого. Кажется, что у него ни к чему нет охоты.

Этот ответ очень встревожил Вана Тигра, так как ему и раньше казалось, что сын его не способен сильно и искренно гневаться, — он никогда не сердился, в нем не было ни ненависти, ни каких бы то ни было желаний: он только делал серьезно и терпеливо все, что должен был сделать. А Ван Тигр знал, что воин должен быть не таков; нет, воин должен быть силен духом и гневен, предприимчив и горяч, и Ван Тигр раздумывал печально, как ему изменить своего сына. Как-то днем он сидел во дворе, глядя, как сын его стреляет в цель под руководством учителя, и хотя мальчик стоял спокойно, быстро поднимал руку и не колеблясь твердо нажимал на курок, когда раздавалась команда, однако Вану Тигру казалось, что сын его делает это скрепя сердце, и на нежном лице мальчика было такое выражение, как будто он пересиливает себя, чтобы делать то, что нужно, — так ему ненавистно все это. Тогда Ван Тигр подозвал мальчика и сказал ему:

— Сын, вкладывай в дело свое сердце, если хочешь угодить мне!

Тогда мальчик быстро взглянул на отца, опустив руку с дымящимся в ней пистолетом; глаза его приняли странное выражение, и он открыл рот, словно собираясь заговорить. Но перед ним сидел Ван Тигр, который не мог выглядеть кротким, даже если бы захотел этого: брови у него были черные и густые, и рот, обросший жесткой черной бородой казался угрюмым даже помимо его воли, и мальчик отвернулся, вздохнул слегка и сказал покорно:

— Да, отец.

Тогда Ван Тигр со смутной болью взглянул на сына, и, хотя при его суровой и жестокой внешности сердце у него было мягкое, он не умел говорить сердечно. Помолчав немного, он вздохнул и смотрел молча, пока урок не закончился. Тогда мальчик нерешительно взглянул на отца и спросил:

— Отец, можно мне итти?

И Ван Тигр вспомнил, что сын его часто уходит один, и это бывало не раз, — он убегал один потихоньку, и Ван Тигр не знал куда, — знал только, что телохранитель, которого он приставил к сыну, без сомнения следует за ним повсюду. Но в этот день Ван Тигр посмотрел на сына, в душе задавая себе вопрос, не ходит ли мальчик в такие места, куда ему не следует ходить. Он видел, что сын его больше не ребенок, и, уязвленный внезапной ревностью, Ван Тигр спросил самым мягким голосом:

— Куда ты идешь, сын мой?

Мальчик в нерешимости повесил голову и наконец боязливо ответил:

— Никуда, отец, мне просто нравится выходить за городские ворота и гулять в поле.

Если бы мальчик сказал, что он идет в какое-нибудь непристойное место, Ван Тигр не был бы так поражен, а теперь он спросил в изумлении:

— Что ж там любопытного для воина?

Мальчик опустил глаза и, перебирая пальцами тонкий кожаный пояс, сказал тихим голосом и покорно, как всегда:

— Ничего, только там тихо и хорошо, теперь цветут плодовые деревья, и мне нравится иной раз поговорить с крестьянином и узнать, как он обрабатывает землю.

Ван Тигр был в совершенном изумлении и не знал, что ему делать с сыном; он бормотал про себя, что удивительный у него сын для военачальника, с юных лет ненавидевшего крестьянскую работу, и вдруг он крикнул гораздо сердитей, чем хотел, потому что был огорчен, сам не зная причины:

— Делай, что хочешь, что мне до этого?

И он сидел мрачный, потому что сын его быстро ускользнул, как выпущенная на волю птица.

Ван Тигр все сидел, предаваясь скорбным размышлениям, и сам не знал, почему сердцу его так больно. Наконец он овладел собой и, успокаивая себя, говорил, что должен быть доволен таким сыном, что сын его не повеса и делает, что ему велят, и на этот раз Ван Титр отогнал от себя черные мысли.

За последние годы ходили слухи о том, что повсюду нарастает великое недовольство и назревает война, и лазутчики Вана Тигра приносили известия о том, что юноши и девушки в школах на Юге готовятся к войне, и о том, что простые крестьяне в деревнях готовятся к войне; все это было неслыханное дело, потому что войну ведут военачальники, и простого народа она вовсе не касается. Но когда Ван Тигр в изумлении спросил, почему они воюют и ради какого дела, лазутчики не могли ему ответить, и Ван Тигр сказал себе, что, должно быть, в какой-нибудь школе ученики недовольны учителем, а что касается простого народа, то, может быть, какой-нибудь правитель слишком плох, и население больше не хочет его терпеть и восстает, чтобы убить его и тем положить конец своим мучениям.

Но до тех пор, пока он не увидит, какова будет новая война и чью сторону ему принять, Ван Тигр не выступал в поход со своим войском. Нет, он берег свою казну на новые орудия войны, какие ему хотелось достать. Не просил он о помощи и брата, Вана Купца, так как теперь у Вана Тигра была своя гавань в устьи реки, принадлежавшей ему, теперь он сам нанимал корабли и свободно ввозил оружие из чужих стран. Если стоящие выше и знали об этом, они молчали, так как он был генерал и их сторонник, и каждое ружье, которое он имел, должно было помочь им в будущей войне, а война была неизбежна, потому что мир не может длиться вечно.

Такими путями Ван Тигр укреплял свои силы, выжидая время, а сын его всё рос и наконец достиг четырнадцати лет.

И все эти пятнадцать лет, и даже больше того, Ван Тигр был важным военачальником, он во многом был счастлив и, самое главное, в том, что в его землях не было большого голода. Голод бывал то в одном, то в другом месте, так уж должно быть, и иначе быть не может под этими жестокими небесами, но ни разу не было голода во всей его области, и если в одном округе голодали, ему не нужно было теснить народ, стоило только повысить налоги в другом округе, где люди были сыты или, по крайней мере, голодали меньше. И это его радовало, потому что он был человек справедливый и не хотел брать у голодающих последнее, как делают другие военачальники. И за это люди были ему благодарны и восхваляли его, и повсюду в области говорили:

— Что ж, мы видели военачальников и хуже Тигра, и если без них нельзя обойтись, то ваше счастье, что нам попался военачальник, который берет налоги только на содержание армии и не любит ни пирушек, ни женщин, как другие, подобные ему.

Правда, Ван Тигр старался быть справедливым к простому народу, насколько мог. До сих еще не было нового гражданского правителя, и место старого правителя оставалось незанятым. Одного назначили было, но, прослышав о свирепости Вана Тигра, он все откладывал свой приезд, ссылаясь на то, что отец его дряхлеет и он должен дождаться смерти старика и похоронить его, а раньше приехать не может. И в ожидании его приезда Ван Тигр нередко сам вершил правосудие в ямыне, выслушивая приходивших к нему людей, и не одного бедняка защитил от богачей и ростовщиков. По правде сказать, Вану Тигру нечего было опасаться богачей, — любого из них он нимало не медля посадил бы в тюрьму, если бы он не уплатил того, что требовал Ван Тигр, и оттого все землевладельцы и ростовщики в городе ненавидели Вана Тигра от всей души и пошли бы на что угодно, лишь бы не доводить дело до него. Но Ван Тигр не обращал внимания на их ненависть, так как власть была на его стороне, и ему нечего было бояться. Он хорошо платил своим солдатам и, если поступал иной раз круто с теми из них, кто слишком вольничал, зато он во-время платил им месячное жалованье, что могли позволить себе далеко не все военачальники, которым приходилось грабить во время войн для того, чтобы платить своим солдатам. А Вану Тигру не было крайности воевать ради того, чтобы уплатить солдатам, он мог и не спешить, и положение его среди народа и собственного войска теперь упрочилось и бьло надежно.

Но как ни прочно положение человека, над ним всегда тяготеет изменчивая воля небес, с которой приходится считаться, — так было и с Ваном Тигром. Когда сыну его исполнилось четырнадцать лет и Ван Тигр уже готовился отослать его на следующий год в военную школу, жестокий голод поразил его земли, захватывая одну область за другой, словно повальная болезнь.

Случилось это так: весенние дожди начались вовремя, но когда они должны были кончиться, вода с неба все еще лилась потоками; дожди шли день за днем и неделя за неделей и не прекратились даже с началом лета, так что всходы пшеницы сгнили на полях и потонули в воде, и на месте зеленых полей стояли озера грязной воды. Небольшая река, которая в другое время текла медленно, теперь вздулась и с яростным ревом неслась вперед, размывая глинистые берега и выступая из них, билась о плотины и разрушала их, размывала все на своем пути и всю муть несла в море, так что прозрачные зеленые воды были загрязнены на много миль кругом. Население сначала жило попрежнему в домах, подкладывая доски под столы и кровати, чтобы они не плавали в воде, но когда вода поднялась до кровли домов и глинобитные стены рухнули, люди стали жить в лодках и челноках, теснились на дамбах и холмах, которые оставались еще над водой, или влезали на деревья и сидели там, уцепившись за ветви. Так поступали не только люди, но и дикие звери и змеи в полях: и эти змеи всползали на деревья и свешивались клубками с ветвей и, потеряв страх перед людьми, приползали и оставались рядом с ними, и люди не знали, какой страх сильней: страх перед водой или страх перед кишевшими всюду змеями, но по мере того, как время шло и вода не спадала, появился еще один страх, и это был страх голодной смерти.

Одно было тяжко переносить Вану Тигру, и этого он раньше не испытывал: ему было хуже, чем многим другим, потому что другим людям приходилось кормить только свою семью, у него же было большое войско, которое жило на его счет; и все это были простые люди, всегда готовые возроптать и довольные только тогда, когда их кормили досыта и хорошо платили, и верны они были только до тех пор, пока получали, что им следовало. То из одной, то из другой области Вана Тигра переставали поступать доходы; вода не спадала все лето, и когда наконец пришла осень, а жатвы не было, то доходы совсем иссякли, кроме доходов с опиума, который ввозили контрабандой, но даже и эти доходы намного уменьшились, потому что людям не на что было покупать, и контрабандисты повезли свой товар в другие места. Не поступал даже соляной налог, потому что вода размыла соляные копи, а горшечники не делали больше кувшинов для вина, так как в этом году не из чего было гнать вино.

Ван Тигр был в большой тревоге и в первый раз за все годы, что он был военачальником и правителем, не смог уплатить своим людям за последний месяц года. Увидев это, он понял, что спасти его могут только суровые меры, и жалости ему нельзя было обнаруживать, чтобы ее не приняли за слабость. Он созвал своих военачальников и закричал на них так, как будто они чем-нибудь провинились и он был сердит на них:

— Все эти месяцы вы были сыты, и тогда как другие умирали с голоду, вы еще получали жалованье! Теперь вместо жалованья вы будете получать только еду, потому что серебро мое истрачено, а налоги не будут поступать, пока не кончится голод. А еще через месяц-другой у меня не останется серебра даже вам на прокорм, и мне придется занимать где-нибудь деньги, чтобы вы не умерли с голоду и чтобы мне и моему сыну не умереть вместе с вами.

Ван Тигр говорил все это с суровым лицом, свирепо взглядывая на солдат из-под нахмуренных бровей, и сердито дергал себя за бороду, а сам исподтишка наблюдал за своими людьми. Были среди них и недовольные, и когда воины вышли в молчании, тот из них, который всегда был при нем шпионом, вернулся и сказал:

— Они говорят, что не пойдут на войну, пока им не уплатят жалованья.

Когда шпион прошептал это ему на ухо, Ван Тигр долго сидел угрюмый в своем зале и думал о том, как неблагодарны сердца людские, думал о том, что все эти голодные месяцы, когда народ умирал, он кормил своих солдат хорошо, не хуже, чем всегда, а они нисколько этого не ценят. Прежде он говорил себе, что можно было бы взять серебро из тайного запаса, который он хранил для себя лично, на тот случай, если придется отступать, потерпев поражение на войне, но теперь он поклялся, что не станет обирать себя и сына ради солдат, — пусть их умирают с голоду. А голод все не прекращался. Вся область была затоплена водой, и люди умирали, и так как не осталось суши и негде было хоронить их, тела бросали в воду, и они плавали там. Много плавало детских трупов, потому что люди приходили в отчаяние от неумолкаемого вопля голодных детей, которые не понимали, почему их ее кормят, и во мраке ночи родители, отчаявшись, бросали детей в воду: некоторые делали это из жалости к детям, потому что такая смерть казалась более скорой и легкой, а некоторые потому, что у них осталось мало запасов и они не хотели делиться ни с кем, и когда в семье оставались только двое, эти двое враждебно следили друг за другом, который из них сильнее и дольше продержится.

К новому году, — а все уже забыли, что это праздник, — Ван Тигр давал своим людям еды вполовину меньше прежнего, и в доме у него уже не ели мяса, а только кашицу и другую несытную пищу. Однажды, когда он сидел у себя в комнате, раздумывая, до какого положения он дошел, и дивясь, почему благосклонная к нему судьба словно забыла о нем, вошел один из телохранителей, который день и ночь стоял у его дверей, и сказал:

— Пришли шестеро солдат из твоего войска, выборные от всех остальных. Они хотят с тобой говорить.

Тогда Ван Тигр, очнувшись от своего мрачного раздумья, зорко взглянул на него и спросил:

— Они вооружены?

Телохранитель отвечал:

— Оружия я у них не заметил, но кто знает, что у них на уме?

А сын Вана Тигра сидел тут же, за своим столиком, и, склонив голову над книгой, прилежно ее читал. Ван Тигр взглянул на него, думая выслать его из комнаты. И в эту минуту мальчик и сам встал с места, словно собираясь уходить. Но когда Ван Тигр заметил такую готовность, сердце его внезапно ожесточилось; он подумал про себя, что сыну пора учиться, как нужно поступать с мятежниками и дикарями, и крикнул:

— Оставайся!

И мальчик сел неторопливо, словно недоумевая, зачем это нужно.

Но Ван Тигр обернулся к телохранителям и сказал:

— Позовите сюда всех телохранителей, и пусть они станут вокруг меня с заряженными ружьями, словно готовые к атаке, а потом впустите и тех шестерых!

И Ван Тигр уселся в большое старое кресло, которое принадлежало когда-то правителю, покрытое тигровой шкурой ради тепла. Ван Тигр сел в это кресло, и телохранители вошли и стали по правую и по левую руку от него, а он сидел, поглаживая бороду.

Вошли шестеро солдат, это были молодые люди, безрассудные, легко поддающиеся увлечению и дерзкие, как все молодые люди. Увидев генерала, окруженного телохранителями, и острия штыков, сверкающие над его головой, они вошли почтительно, и тот, кого выбрали для переговоров, поклонился, как подобало, и сказал:

— Всемилостивейший, нас выбрали товарищи, чтобы мы пошли и попросили прибавить нам пищи. Мы и впрямь голодаем. Мы не будем говорить о жалованьи, потому что времена тяжелые, и не просим, чтобы нам уплатили за прошлые месяцы. Но мы голодны и слабеем со дня на день, а ведь мы — солдаты, и все наше состояние — наше тело. Мы получаем в день такую жалкую краюшку хлеба. Затем мы и пришли, чтобы ты мог судить по справедливости.

Ван Тигр знал, каковы простые люди, и знал, что их нужно держать в страхе, а не то они перестанут слушаться своего вождя. И потому он яростно гладил бороду, стараясь вызвать в себе прилив гнева. Он думал, что он был добр к своим людям, берег их на войне, против своей воли дал им разграбить город после осады, всегда платил им и заботился, чтобы они были хорошо одеты, и думал, что сам он хороший человек, не распутный, воздержанный в своих желаниях, и от всех этих дум в нем начал подниматься великий гнев на то, что люди его не хотят переносить бедствий вместе с ним, когда такова воля неба, а не его вина, и чем дольше он думал, тем больше старался раздуть свой гнев в пламя, чтоб оно вырвалось наружу. Почувствовав, что нечто, подобное ярости, поднимается в нем, он поторопился излить его, пока этот гнев был всего сильнее, и заревел:

— Вы сюда пришли, чтобы дразнить тигра, дергая его за усы? Разве я допущу вас умереть с голоду? Разве вы голодали прежде? У меня есть свои планы, и запасы должны прибыть из чужих земель с часу на час. Нет, вы бунтовщики, вы не хотите мне верить!

И собравши весь свой гнев, он крикнул телохранителям во весь голос:

— Убейте этих мятежников!

Шестеро молодых солдат упали перед ним на колени, умоляя пощадить их жизнь, но Ван Тигр не смел пощадить их. Нет, ради сына и самого себя, ради своих домашних и ради жителей всей области, которых солдаты начнут грабить, если он над ними потеряет власть, он не мог пощадить их и не дал волю своему милосердию. Он крикнул:

— Перебейте всех до единого!

Телохранители выстрелили, и вся большая комната наполнилась грохотом и дымом, а когда дым рассеялся, все шестеро лежали, убитые наповал.

Ван Тигр поднялся с места и приказал:

— Отнесите их к тем, кто прислал их, и скажите, что таков мой ответ.

Но прежде чем телохранители успели нагнуться и поднять тела шестерых солдат, произошло нечто удивительное.

Сын Вана Тигра, всегда такой степенный и как будто не обращавший внимания на то, что делается кругом, теперь бросился вперед, совершенно обезумев, и таким одичавшим отец его никогда не видел, и, нагнувшись над одним из молодых людей, пристально смотрел на него, потом стал переходить от одного трупа к другому, глядя на них широко раскрытыми, дикими глазами, рассматривая их безжизненные, раскинувшиеся в стороны руки и ноги, и, выпрямившись, крикнул отцу, сам не понимая, что делает:

— Ты убил их, все они умерли! Вот этого я знал, он был мой друг!

И он с таким отчаянием посмотрел в глаза отцу, что Вана Тигра почему-то испугал этот взгляд, и он опустил глаза и сказал, оправдываясь:

— Я должен был это сделать, иначе они стали бы во главе войска и, подняв бунт, убили бы нас всех!

Но мальчик, задыхаясь, прошептал:

— Он просил только хлеба…

И вдруг лицо его исказилось от плача, и он бросился из комнаты, а отец в остолбенении смотрел ему вслед.

Телохранители вернулись на место, и Ван Тигр, оставшись один, выслал из комнаты даже тех двоих, которые должны были оставаться при нем днем и ночью, и час или два просидел один, охватив голову руками, и стонал, раскаиваясь в том, что убил молодых людей. И когда он не в силах был выносить этого дольше, он велел позвать к себе сына, и скоро мальчик вошел медленной походкой, опустив голову и пряча глаза от отца, Ван Тигр подозвал его ближе и, когда он подошел, взял тонкую и сильною руку мальчика и погладил ее, чего никогда не делал прежде, а потом сказал тихим, голосом:

— Я сделал это ради тебя!

Но мальчик ничего не ответил, он пересилил себя и молча стерпел отцовскую ласку, и Ван Тигр вздохнул и отпустил его, не зная, что сказать сыну и как сделать, чтобы сын понял его любовь. Сердце Вана Тигра болело, ему казалось, что он самый одинокий человек во всем мире, и день или два он не находил себе места. Потом он заставил себя не думать об этом, так как не знал, что делать, и решил подарить сыну что-нибудь такое, чтоб успокоить его. Да, он купит мальчику заграничные часы или новое ружье, или еще какую-нибудь вещь, и тогда сын к нему вернется.

Так Ван Тигр пересилил свое горе, и так он утешал себя.

Однако случай с шестью солдатами показал Вану Тигру, до какой жестокой нужды довели его эти времена; он понял, что должен найти продовольствие, если хочет, чтобы у него осталась армия. Он солгал, говоря, что уже везет для них продовольствие из чужих стран, но теперь понимал, что нужно куда-то ехать и разыскать это продовольствие. Тогда он снова вспомнил своего брата, Вана Купца, и сказал себе, что в такие времена братья должны стоять друг за друга, и он поедет и узнает, что делается в отцовском доме и какую помощь ему могут оказать.

И потому он известил своих людей, что едет за продовольствием и серебром для них, и посулил им изобилие. И когда они повеселели и ободрились и их вера в него и преданность ему снова окрепли, он выбрал надежную охрану и поставил ее в своем доме, а телохранителям приказал собираться в путь и в назначенный день велел приготовить лодки и на этих лодках вместе с сыном, солдатами и конями переправился через затопленные поля к той части дороги, где дамбы еще держались, и там они снова должны были сесть на коней и ехать в тот город, где жили братья Вана Тигра.

По этим узким дамбам их кони должны были двигаться шагом, потому что вода разлилась морем и с той и с другой стороны, а дамбы были переполнены теснившимся народом. И не только люди, но и крысы, и змеи, и дикие зверьки взбирались на дамбу за людьми и, забывая страх, изо всех своих слабых сил боролись из-за места, пытаясь удержаться на дамбе. Но жизнь в людях проявлялась только короткими вспышками гнева, когда их сердило то, что крыс и змей набиралось слишком много, и тогда они злобно отпихивали их ногами. Но иногда люди надолго впадали в оцепенение и не делали и этого, а змеи ползали, извиваясь, и кишели повсюду.

Сквозь эту толпу проезжал Ван Тигр. Его вооруженная охрана и оружие были ему нужны, потому что иначе эти люди напали бы на него. Да и так то здесь, то там вставал кто-нибудь, мужчина или женщина, и хватался за ноги его коня, молча и в отчаянии, с последним проблеском надежды. И Ван Тигр в душе относился к ним сострадательно и останавливал своего коня, чтобы не растоптать их. Нет, он ждал, покуда один из телохранителей не подойдет и не отцепит несчастного, снова бросив его на землю, и тогда Ван, Тигр, не оглядываясь, ехал дальше. Иногда человек оставался лежать там, куда его бросили, а иногда он испускал дикий вопль и бросался в воду, и тем кончалась его жизнь и его бедствия.

Всю дорогу мальчик ехал рядом с отцом и за всю дорогу не сказал ни слова, и сам Ван Тигр не заговаривал с ним, так как между ними стояли шестеро убитых солдат, и Ван Тигр боялся спрашивать сына о чем бы то ни было. Но мальчик не подымал головы и только иногда взглядывал украдкой на голодающих, и такой ужас появлялся на его лице, что Ван Тигр не мог этого вынести и сказал наконец:

— Это самые обыкновенные люди, и они привыкли голодать. Таких, как они, десятки тысяч, и если они умрут, то уже через несколько лет никто этого не заметит. Они растут быстро, как рис на полях.

Тогда мальчик сказал неожиданно, и голос его ломался, как у молодого петушка, и оттого, что он был взволнован и боялся расплакаться перед отцом, срывался на высоких нотах:

— А все-таки я думаю, что им так же трудно умирать, как если бы они были правители или такие же люди, как мы.

И говоря, он старался крепко сжимать губы, но зрелище в самом деле было печальное, а губы его дрожали, несмотря на все усилия сдержаться.

Вану Тигру хотелось бы сказать сыну что-нибудь утешительное, но его удивили такие слова: ему ни разу не приходило в голову, что эти простые люди страдают так же, как мог бы страдать он сам на их месте. Он знал, что каждый человек родится в своем сословии и ни один не может стать на место другого. Ему не совсем понравились слова сына, потому что военачальник не должен быть слишком мягок сердцем и страдать за каждого, кто терпит бедствия. И Ван Тигр не мог придумать ничего утешительного, потому что в эти дни были сыты одни только вороны, которые вились над водой, медленно описывая широкие круги, и он сказал только:

— Все мы одинаковы перед жестокой волей небес.

После этого Ван Тигр оставил сына в покое; он понял, о чем думает мальчик, и больше его не расспрашивал.

XXVII

За время путешествия Ван Тигр не раз пожалел о том, что ему нельзя было оставить сына дома. Но он не отважился на это, боясь, что среди его солдат есть скрытое недовольство, после того, как он приказал убить тех шестерых. Однако брать его с собой к дядям во двор он опасался почти столько же, сколько оставлять его здесь под угрозой смерти. Он боялся распущенности племянников, боялся грубого корыстолюбия, свойственного торговцам. И потому он приказал воспитателю сына, который также ехал с ним, и человеку с заячьей губой ни на минуту не оставлять молодого господина одного, а кроме того выбрал десять старых самых испытанных солдат, чтобы они днем и ночью оставались при его сыне; сыну же сказал, что он и здесь должен также сидеть за книгами, как дома. Но он не отважился сказать ему: «Сын мой, ты не должен бывать там, где есть женщины», так как не знал, думает ли мальчик об этом. Все эти годы, что сын прожил вместе с Ваном Тигром на его дворах, там не бывали женщины — ни служанки, ни рабыни, ни распутницы, и мальчик не знал ни одной женщины, кроме матери и сестер, а за последние годы Вам Тигр не пускал его одного даже к матери, когда он изредка ходил навещать ее по долгу сына, и посылал телохранителя вместе с ним.

Так ревновал Ван Тигр своего сына, — ревновал его больше, чем другие мужчины ревнуют своих возлюбленных.

И все же, вопреки всем тайным страхам, это была сладкая минута для Вана Тигра, когда он въезжал в ворота братьев и сын ехал рядом с ним. Почему-то Вану Тигру захотелось, чтобы портные его и швецы сшили для сына точно такое же платье, как у него самого, и на мальчике была точно такая же куртка из заграничного сукна с такими же золочеными пуговицами и погонами на плечах и такая же фуражка со знаком на ней, как и у Вана Тигра. Ко дню рождения мальчика, когда ему исполнилось четырнадцать лет, Ван Тигр послал человека в Монголию, и тот отыскал двух совершенно одинаковых лошадей, — только одна из них была поменьше, а другая покрупней; обе крепкие и темно-рыжей масти, — теперь даже лошади у них были одинаковые. Для слуха Вана Тигра было самой сладкой музыкой, когда народ на улицах кричал, останавливаясь поглядеть на проезжавших солдат:

— Глядите, вот старый генерал, с маленькими генералом! Они похожи друг на друга, как два передних зуба во рту!

Так они подъехали к воротам Вана Помещика, и мальчик спрыгнул с лошади так же, как отец, и, положив руку на рукоять меча так же, как отец, степенно пошел рядом с ним, даже не сознавая, что он все делает так же, как отец. Братья с сыновьями один за другим вышли к нему навстречу, услышав, что он приехал, и Ван Титр оглядывал всех по очереди и упивался тем восхищением, с которым все смотрели на его сына, — он упивался им, как жаждущий упивается вином. И в те дни, что Ван Тигр пробыл в доме братьев, он жадно и неотступно следил за сыновьями братьев, едва сознавая, что делает, так как жаждал увериться, что его сын лучше их, жаждал увериться, что он не обманулся в своем единственном сыне.

И много видел Ван Тигр такого, что могло его утешить. Старший сын Вана Помещика был теперь давно женат, хотя детей у него еще не было, и жил с женой в том же доме, где и Ван Помещик со своей госпожой. Этот старший сын становился все больше и больше похожим на отца; живот у него начинал округляться, и красивое тело заплыло толстым слоем жира. Но взгляд у него был беспокойный, — и было отчего беспокоиться: жена его не могла ужиться с матерью, госпожой в доме, держала себя дерзко, считая себя новой женщиной и умнее всех других, и кричала на мужа, когда, оставаясь с нею наедине, он пытался ее образумить:

— Как? Неужели я должна быть служанкой у этой чванливой старухи? Разве она не знает, что в наше время молодые женщины свободны, и никто теперь не станет прислуживать свекрови!

К тому же молодая женщина ничуть не боялась госпожи, и если та, по-старому величественно, говорила: «Когда я была молода, я выполняла свой долг и прислуживала свекрови, подавая ей чай по утрам, и покорялась во всем, как меня учили делать, и это был мой долг», — то невестка, встряхнув короткими волосами и топнув хорошенькой незабинтованной ножкой, очень дерзко отвечала:

— А мы, современные женщины, никому не покоряемся!

И от таких раздоров молодой муж нередко чувствовал скуку, а развлечься, как он развлекался в прежнее время, было нельзя, потому что молодая жена следила за ним и разузнала бы, куда он ходит играть; к тому же она была так бойка, что не боялась выбегать за ним на улицу, и кричала, что она тоже пойдет с ним, что теперь женщин не держат взаперти и что мужчины и женщины равны; и слыша такие речи, прохожие на улицах оборачивались, и чтобы она его не осрамила, муж бросил свои старые развлечения, так как был уверен, что у нее хватит смелости пойти за ним куда угодно. Молодая жена была так ревнива, что отучила мужа от всех старых привычек и самых естественных желаний: он не смел даже взглянуть на хорошенькую рабыню, а к дому свиданий ему нельзя было даже подойти без того, чтобы при его возвращении она не подняла визга и плача на весь дом. Однажды приятель, которому он пожаловался, дал ему такой совет:

— Пригрози ей, что возьмешь наложницу, — от этого всякая женщина смирится.

Но когда молодой муж попробовал так сделать, жена его ничуть не смирилась и закричала на него, сверкая своими круглыми глазами:

— Теперь уже не то время, и ни одна женщина этого не потерпит!

И не успел он понять, в чем дело, как она уже бросилась к нему с протянутыми руками и расцарапала ему обе щеки, и на каждой щеке выступило по четыре глубоких ярко-красных царапины, так что каждому сразу было видно, откуда они взялись, и он целые пять дней не мог никуда показаться. Наказывать ее он тоже не смел, потому что брат ее был ему приятель, а отец — начальник полиции в городе и человек влиятельный.

Однако ночью он все еще любил ее, потому что она умела нежно к нему прижиматься, делать вид, что раскаивается, и ласкаться к нему, и тогда он чувствовал, что любит ее всем сердцем, и, смягчившись, слушал ее речи.

В такие часы все ее речи сводились к тому, чтобы он попросил у отца денег, и тогда они уедут из этого дома в какой-нибудь портовый город на побережье и там заживут иной жизнью, по-новому, среди таких же новых, как они сами, людей. И она бросалась к нему на шею, и обнимала его своими хорошенькими ручками, и ластилась к нему или начинала сердиться и плакать, ложилась в постель и отказывалась вставать и принимать пищу, пока он не даст этого обещания. И так на тысячу ладов она докучала мужу, пока он не дал ей слова пойти к отцу. Но когда, исполняя данное слово, он отправился к отцу, то Ван Помещик, выслушав его, взглянул на него своими старческими сонными глазами и сказал:

— Откуда же я возьму для тебя такие деньги? У меня их нет.

И он опять погрузился в ленивую дремоту, в какой проходила вся его жизнь. Но помолчав немного, он сказал:

— Человеку приходится мириться с женщинами, потому что самые лучшие из них сварливы и придирчивы. Все они таковы, и ученые и неученые, — только ученые хуже, потому что ничего не боятся. Я всегда говорил: пускай женщина хозяйничает в доме, а я поищу себе покоя в другом месте. И тебе следует делать то же.

Но от молодой жены не так легко было отделаться, и она снова и снова заставляла мужа ходить к отцу, и чтобы его оставили в покое, Ван Помещик уступил наконец и обещал что-нибудь придумать, хотя знал, что единственный способ — это продать большую часть той земли, которая у него еще оставалась. А молодая жена, получив такое обещание, начала болтать об отъезде, строила планы и только о том и говорила, сколько развлечений в приморском городе, как хорошо одеваются там женщины, и что ей нужно купить новое платье и меховой халат, и что у нее не платье, а какое-то тряпье, которое годится только в такой деревне, как эта, и всеми этими разговорами она расшевелила и мужа, так что и тому захотелось поехать и посмотреть на все чудеса, о которых она рассказывает.

Теперь младший сын Вана Помещика был уже взрослый и шел по стопам брата, и ревниво следил за тем, чтобы его в чем-нибудь не обидели по сравнению со старшим братом. Втайне он не на шутку восхищался хорошенькой невесткой и решил про себя, что когда старший брат уедет из дому, он поднимет целую бурю, лишь бы увидеть тот город, где много хорошеньких женщин такого же склада, как его невестка. Однако у него хватило ума не говорить ничего о своем плане до отъезда брата, а в ожидании он шатался праздно по дому и по городу и c презрением смотрел на все окружающее, так как знал теперь, какое чудесное место — приморский город, сколько в нем нового, сколько удивительных, новых людей, которые знают все о чужих странах. И даже на сына Вана Тигра он смотрел так, как будто бы считал его ничтожеством, и Ван Тигр, поймав этот взгляд, возненавидел молодого человека.

Но в доме Вана Купца молодые люди были с виду гораздо скромнее и, приходя вечером из лавки домой, садились боком на свои места и глядели на дядю и на двоюродного брата, и Вану Тигру доставляли тайное удовольствие те взгляды, которые эти молодые торгаши бросали на его сына; он подмечал, как они разглядывали мальчика и даже маленький золоченый меч, который он снимал иногда и клал на колени, чтобы младшие дети могли посмотреть на него и потрогать пальцами.

В такое время Ван Тигр от всей души радовался на сына и забывал о том, что мальчик был к нему холоден. Он радовался, глядя, как сын его быстро и ловко встает при входе отца или дяди и отдает честь, — так учил его воспитатель, а потом садится, вежливо подождав сначала, когда сядут старшие. И Ван Тигр поглаживал бороду, чувствуя необычайный прилив нежности к сыну, и становился весел, как никогда в жизни, насколько сын его высок для своих лет, — гораздо выше этих торгашей, которых вырастил его брат, насколько он крепче телом, насколько прямее и гибче по сравнению с бледными, изнеженными и пухлыми двоюродными братьями.

И все то время, что Ван Тигр пробыл в доме братьев, он следил за сыном, не спуская глаз. Когда сын сидел рядом с ним на пиру, Ван Тигр сам смотрел, сколько сын выпьет вина, и после того, как прислужники наливали ему третью чашку, он не позволял ему больше пить. А когда двоюродные братья звали его куда-нибудь играть с ними, Ван Тигр посылал с ним воспитателя, человека с заячьей губой и десятерых надежных солдат, куда бы он ни пошел. Каждую ночь Ван Тигр не мог успокоиться до тех пор, пока под каким-нибудь предлогом не сходит к сыну и не застанет мальчика в кровати и одного в комнате, если не считать телохранителя, который стоял на страже у дверей.

В этом доме его отца, где обоим братьям все еще жилось так хорошо и привольно, казалось, будто в стране нет голода, поля не залиты водою, и нигде нет умирающих с голода людей. Однако Ван Помещик хорошо знал, что происходит за стенами их мирного дома, и Ван Купец знал это не хуже, и когда Ван Тигр рассказывал им о своих бедствиях и о том, зачем он приехал, и закончил свою речь словами: «В ваших интересах выручить меня из беды, потому что моя власть охраняет и вас» — они поняли, что он говорит правду.

Потому что и за стенами этого города люди так же голодали, и многие из них жестоко ненавидели обоих братьев. Они ненавидели Вана Помещика за то, что он и до сих пор владел землей, и те, кто работал на ней, должны были делиться с ним, никогда не работавшим, теми горькими плодами земли, которые они добывали тяжким трудом. А когда они гнули спину над своими полями в холод и жару, в дождь и солнце, им казалось, что и земля и ее плоды принадлежат им. Обидно было, что в пору урожая им приходилось отдавать добрую половину человеку, который сидел в своем городском доме и дожидался, пока ему принесут его долю, и что в голодный год он тоже требовал свою часть.

Правда, в те годы, что Ван Старший был помещиком и понемногу продавал свою землю, он вовсе не был покладистым хозяином. Нет, для такого мягкого и безвольного человека он умел неплохо браниться и придираться, и ненависть его к земле обращалась против людей, которые обрабатывали ее, и он ненавидел их не только из-за земли, но и оттого, что ему часто дозарезу нужны были деньги для семьи и для себя самого, и он вдвойне злился, когда ему казалось, что арендаторы намеренно утаивают то, что ему полагается.

Дошло до того, что арендаторы, завидев Вана Помещика, взглядывали на него и бормотали:

— Должно быть, пойдет дождь, черти уже вылезли!

И нередко они говорили, упрекая его:

— Какой ты сын своему отцу: он был человек милосердный, — даже в старости, когда разбогател, он не забывал, что когда-то работал не меньше нашего, не торопил нас с арендной платой и не требовал зерна в голодные годы. А ты не видывал горя, и твое сердце не знает жалости!

Так велика была их ненависть, что в тот тяжелый год она прорвалась, и по ночам, когда большие ворота стояли на запоре, люди подходили к этим воротам и колотили в них, а потом ложились на ступени и стонали:

— Мы умираем с голода, а у них все еще есть рис для еды и рис для перегонки в вино!

А другие кричали, проходя мимо ворот по улице, кричали даже среди дня:

— Когда же мы перебьем богачей и возьмем себе то, что они награбили у нас!

Сначала братья не обращали на это внимания, но в конце концов наняли городских солдат сторожить ворота и отгонять всех, кто подходил к ним без дела. И правда, многих богачей в том городе и во всей округе грабили и обворовывали, потому что к концу года начали появляться во множестве бесстрашные и дерзкие бандиты, как всегда бывает в плохие времена.

Однако сыновьям Ван Луна пока еще ничто не грозило, потому что начальник полиции, стоявший во главе городских солдат, породнился с ними, отдав свою дочь к ним в дом, а кроме того, поблизости были Ван Тигр и военачальник области. И оттого, останавливаясь перед домом Ванов, люди только проклинали их со стоном и не отваживались ни на что большее.

Не стали они грабить и глинобитный дом, который принадлежал ненавистной для них семье. Он стоял высоко на холме, недоступный медленно спадавшим водам, и Цветок Груши прожила там спокойно всю эту тяжелую зиму со своими двумя питомцами. Так было потому, что все теперь хорошо знали жалостливость Цветка Груши, знали, что она выпрашивает для них припасы в доме Ванов, и многие подъезжали к ее дверям на лодках и челноках, и она кормила их. Как-то Ван Купец зашел к ней и сказал:

— В такие опасные времена ты должна переехать в город и жить в большом доме.

Но Цветок Груши ответила спокойно, как всегда:

— Нет, мне нельзя, и я не боюсь, а кроме того, есть люди, которым я нужна.

Но когда наступили зимние холода, ей по временам делалось страшно, потому что люди ожесточились от голода и резкого ветра на ледяной воде, где они до сих пор жили в лодках, привязав их к верхушкам деревьев, и были сердиты на Цветок Груши за то, что она все еще кормила дурочку и горбуна, и ворчали, принимая от нее съестное:

— Зачем кормить этих убогих, когда сильные, крепкие люди, у которых есть здоровые дети, должны умирать с голода?

И в самом деле, такой ропот раздавался все громче и чаще, и Цветок Груши уже начинала подумывать о том, не перевезти ли ей своих питомцев в город, боясь, как бы их не убили за то, что она их кормит, а она не в силах будет их защитить, когда бедная дурочка, дожившая до пятидесяти двух лет, но оставшаяся попрежнему ребенком, умерла неожиданно и быстро, как умирают все, подобные ей. Как-то раз она ела и по своей привычке играла, складывая лоскутки, а потом вышла за ворота и ступила прямо в воду, не понимая, что это вода, а не тот клочок сухой земли, где она всегда сиживала. Цветок Груши выбежала за ней, но дурочка уже намокла и дрожала от ледяной воды. От этого она простудилась и, несмотря на нежный и заботливый уход Цветка Груши, через несколько часов умерла, и умерла так же легко, как и жила.

Тогда Цветок Груши послала в город за гробом к Вану Помещику, и так как Ван Тигр тоже был там, все три брата приехали вместе, и Ван Тигр взял с собой своего сына. Они остались посмотреть, как дурочку положат в гроб, и впервые лицо ее казалось мудрым и строгим и приобрело достоинство, какое ей могла дать одна смерть. И Цветок Груши, искренно опечаленная, несколько утешилась, видя, как смерть преобразила ее дитя, и сказала, как всегда, едва слышно:

— Смерть исцелила ее и дала ей мудрость. Теперь она такая же, как все мы.

Но братья не стали устраивать для дурочки похороны, и Ван Тигр, оставив сына в старом доме, поехал на лодке вместе с братьями, Цветком Груши, женой старого арендатора и работниками к другому холму, где было семейное кладбище, выбрал место ниже других, но все же внутри ограды, и там они зарыли дурочку.

Когда все кончилось и они вернулись в глинобитный дом и собрались возвращаться в город, Ван Тигр, взглянув на Цветок Груши, в первый раз заговорил с ней и спросил своим обычным спокойным и холодным тоном:

— Что ты станешь делать теперь, госпожа?

И она подняла к нему свое лицо, — теперь уже без боязни, так как знала, что волосы ее седеют и лицо, утратив былую юность, покрылось морщинами, и ответила:

— Я давно говорила, что уйду в монастырь неподалеку отсюда, когда мое дитя умрет, и монахини согласны принять меня. Я прожила бок-о-бок с ними все эти годы и уже дала не один обет; монахини меня знают, и там я буду всего счастливей.

И обратившись к Вану Помещику, она прибавила:

— Вы с женой уже решили судьбу вашего сына, а храм, куда он поступит, совсем близко от моего, и я буду по-прежнему ходить за ним, так как теперь я достаточно стара, настолько стара, что могла бы быть его матерью, и если он заболеет, что с ним бывает нередко, мне можно будет пойти к нему. Священники и монахини молятся вместе утром и вечером, и я буду видеть его дважды в день, хотя нам нельзя будет говорить.

Тогда братья взглянули на горбуна, который ни на шаг не отходил от Цветка Груши, угнетенной смертью дурочки, о ком он нередко заботился вместе с Цветком Груши. Теперь это был взрослый человек, и взгляды братьев он встретил грустной улыбкой. Ван Тигр смягчился, видя, что сын его стоит такой высокий и крепкий и слушает их беседу с удивлением, так как ничего не знал об этом раньше, и, заметив улыбку на лице горбуна, Ван Тигр сказал очень ласково:

— Желаю тебе счастья, бедняга, и если бы ты был здоров, я взял бы тебя с собой, как взял твоего двоюродного брата, и сделал бы для тебя то же, что сделал для него. Но делать нечего, и я только прибавлю к твоему вкладу в храм и к твоему тоже, госпожа, потому что всякое место можно купить за деньги, и, думаю, в храмах это делается так же, как и везде.

Но Цветок Груши отвечала тихо и твердо:

— Для себя я ничего не возьму, да мне ничего и не нужно, — монахини знают меня, как и я их знаю, и все, что я имею, будет принадлежать им, когда я соединю с ними свою судьбу. А для мальчика я возьму что-нибудь, потому что это ему поможет.

Этим она кротко упрекнула Вана Помещика, так как денег, которые он дал, решив судьбу мальчика, было слишком мало. Но если он понял упрек, то ничем этого не обнаружил и сел, дожидаясь, пока братья кончат, так как был очень грузен и жаловался, что стоять ему тяжело. Но Ван Тигр все еще смотрел на горбуна и снова обратился к нему:

— И тебе в самом деле хочется поступить в храм и никуда больше?

Тогда юноша отвел глаза от рослого двоюродного брата, которого он разглядывал с жадностью, и, опустив голову, взглянул на свое искалеченное тело и медленно сказал:

— Да, ведь ты видишь, каков я. — И, помолчав, он прибавил горько: — Может быть одежда священника скроет мой горб.

И он снова перевел взгляд на двоюродного брата и вдруг, словно не в силах был дольше смотреть на него и даже на золоченый его меч, опустил глаза, повернулся и, прихрамывая, быстро вышел из комнаты.

В тот вечер, когда Ван Тигр, возвратившись в дом братьев, пошел взглянуть перед сном на сына, мальчик еще не спал и с любопытством спросил у отца:

— Отец, а тот дом тоже принадлежал дедушке?

И Ван Тигр ответил удивленно:

— Да, и я там жил мальчиком, пока он не купил этот дом и не перевел нас всех сюда.

Тогда мальчик выглянул из постели, положив голову на окрещенные руки, и, взглянув на отца загоревшимися глазами, сказал с жаром:

— Мне нравится этот дом. Я хотел бы жить в таком доме среди полей, где так тихо и деревья кругом и быки.

Но Ван Тигр ответил с досадой, непонятной ему самому, потому что мальчик в конце концов не сказал ничего дурного:

— Ты сам не понимаешь, что говоришь! Я знаю, — я жил там в детстве, — нет ничего ненавистнее и темнее этой жизни, и я каждый час стремился вырваться оттуда.

Но мальчик повторял с непонятным упорством:

— А мне понравилось бы, я знаю, что понравилось бы!

Эти слова сын его повторял с жаром, с таким жаром, что Ван Тигр начал на него сердиться, сам не зная за что, и, поднявшись с места, вышел вон. А сыну его снилось в ту ночь, что глинобитный дом стал его домом и что он живет в нем среди полей.

Цветок Груши ушла в монастырь, а сын Вана Помещика — в храм, и старый дом опустел, и уже не было в нем тех троих, которые прожили в нем столько лет. Из всей семьи Вана Луна никто уже не жил на его земле: оставались только старый арендатор с женой, и они жили там одни. Иногда старуха доставала завядший кочан капусты, зарытый ею в землю, или горсть муки, которую она сберегла, завязывала в платок и везла в монастырь Цветку Груши, так как за годы своей службы полюбила эту кроткую молчаливую женщину. Да, даже в эти трудные времена старуха доставала последнее, что у нее было, несла к воротам монастыря и становилась там, дожидаясь, пока выйдет Цветок Груши, одетая в серую одежду монахини, и шептала ей:

— Я принесла свежее яйцо от моей единственной курицы, — возьми его себе, вот оно!

И порывшись за пазухой, она доставала маленькое яйцо и, прикрыв рукой, совала его Цветку Груши и шопотом уговаривала ее:

— Съешь его, госпожа! Я готова поклясться, что многие монахини съели бы яйцо, несмотря на все свои обеты, да я сама видела священников, которые ели мясо и пили вино. Отойди в сторонку, чтоб никто не видел, и съешь его сырым — ты такая бледная!

Но Цветок Груши не соглашалась. Нет, она уже произнесла обет, и, быстро покачивая головой в сером капюшоне, она тихонько отводила руку старухи, говоря:

— Нет, ты сама должна его съесть, — тебе оно больше нужно, потому что я ем достаточно. А если бы и не ела, мне все равно нельзя, потому что я не могу нарушить обет!

Однако старуха на этом не успокоилась и сунула яйцо за пазуху Цветку Груши, там, где платье перекрещивалось у горла и поторопилась сесть в челнок и столкнуть его в воду, чтобы Цветок Груши не могла ее догнать, и отъехала довольная и улыбающаяся. А Цветок Груши через какие-нибудь полчаса отдавала яйцо умирающей с голода женщине, которая выбралась из воды и подошла к воротам храма. Это была мать, державшая своего заморыша у пустых сморщенных мешков кожи, которые были когда-то круглой и полной грудью, и, показывая на грудь, попросила милостыни у Цветка Груши, когда та подошла на ее едва слышный зов:

— Посмотри на мою грудь! Прежде она была круглая и полная, и этот ребенок был толст, как Будда.

И опустив глаза, она взглянула на умирающего ребенка, который все еще хватался губами за пустую грудь.

Тогда Цветок Груши достала из-за пазухи яйцо и отдала его женщине, радуясь, что может дать такую хорошую вещь.

И так Цветок Груши мирно прожила всю свою остальную жизнь, и Ван Тигр никогда больше ее не видел.

Правду сказать, Ван Купец очень мог бы помочь Вану Тигру в этот трудный для него год, потому что у него были большие запасы зерна, и если голод принес нищету другим, то Вану Купцу и другим, таким же, как он, этот голод принес еще большее богатство. Ибо, видя, какие приближаются времена, он начал запасать зерно в больших закромах, и хотя время от времени он продавал его богачам, которые могли платить высокие цены, назначенные им, однако не переставал закупать муку и рис в других областях и посылал за этими товарами своих управителей в соседние страны, и житницы его полны были зерном.

Теперь серебра у него было больше, чем когда бы то ни было, потому что, в то время как зерно его текло на рынки и в дома богачей, серебро притекало вместо него, и в этот год Ван Купец тяготился своим серебром и не знал, что ему с ним делать и где его хранить.

В земле он больше не нуждался, так как стал купцом, а другого залога, кроме затопленной земли, люди не могли предложить, занимая у него деньги. И потому он затеял рискованное дело и ссужал деньги под залог будущих урожаев. И проценты были так высоки, что, казалось, стоило земле просохнуть и дать новый урожай, чтобы весь этот урожай со всей области потек в житницы Вана Купца. Но никому не было известно, насколько он богат, потому что даже родным сыновьям он жалел серебра на расходы и плакался каждому сыну на бедность и держал их продавцами в своих лавках, так что не было среди них ни одного, кроме старшего сына, отданного Вану Тигру, который не ждал бы с нетерпением того дня, когда отец умрет, и ему можно будет бросить лавку и рынок и тратить деньги на игру и на хорошую одежду, какой Ван Купец не позволял им носить.

И не одни только его сыновья возненавидели свое рабство, — возненавидели его и крестьяне той округи. А один из них был тот большезубый крестьянин, который купил большой участок земли после смерти Вана Луна, и теперь, когда земля его была почти вся под водой, он бедствовал и голодал и скорее допустил бы своих детей умереть голодной смертью, чем попросил бы в долг у Вана Купца; и чтобы переждать, пока вода спадет с его земли, он взял всю свою семью и уехал в один из южных городов, предпочитая вести такую жизнь, чем дать Вану Купцу завладеть своей землей.

Ho в своих глазах Ван Купец оставался человеком справедливым и говорил сам себе и тем людям, которые приходили брать у него в долг, что нечего и ждать, чтобы в голодное время ссужали деньги под обычный процент и цены на хлеб не повышались, иначе — какая польза была бы от этого купцу? Он делал только то, что считал, по-своему, справедливым.

Однако он был достаточно умен и знал, что в такое время люди не думают о справедливости, знал так же, что его ненавидят от души, знал и то, что Ван Тигр ему полезен уже тем, что это военачальник. Он сделал над собой усилие и пообещал отдать Вану Тигру большие запасы зерна и ссудил ему большую сумму под невысокий процент, не выше, чем двадцать процентов с каждой серебряной монеты. Когда они в один из следующих дней скрепили эту сделку в чайном доме, Ван Помещик, сидевший тут же, сказал, тяжело вздохнув:

— Хотел бы я быть таким же богатым, как этот наш брат купец. Но сказать по правде, я с каждым годом становлюсь беднее. Его дело процветает, а у меня ничего нет, кроме клочка земли, который остался от всех владений отца, да ничтожной суммы денег, отданных взаймы. Хорошо нам, что среди нас есть такой богач!

Ван Купец не мог сдержать довольно кислой улыбки и сказал напрямик, так как не умел говорить красно и не славился ни учтивостью, ни находчивостью:

— Если у меня и наберется сколько-нибудь, так это потому, что я работаю сам, а сыновья мои сидят в лавке и не носят шелковых халатов, и жена у меня только одна.

Но Вану Помещику не по душе пришлась такая откровенность, хотя нрав его стал гораздо покладистее за последние годы; он понял, что брат упрекает его за то, что он продал почти всю оставшуюся у него землю, чтобы сыновья его могли, как им хотелось, уехать в приморский город, и он долго сидел с оскорбленным видом, а потом надумался и громко сказал:

— Что же, отец должен, я полагаю, кормить сыновей, и я слишком высоко ценю своих сыновей, чтобы держать их за прилавком в лучшие годы молодости. Я почитаю внуков моего отца, — так неужели мне морить их голодом? Я думаю, что должен кормить своих детей, но, может быть, я плохо понимаю свой долг, если содержу своих сыновей так, как должно содержать детей землевладельца?

Больше он не мог говорить, — его прервал хриплый затяжной кашель, мучивший его последние годы. Будучи не в состоянии промолвить ни слова, он сидел, надувшийся и сердитый, и кровь медленно приливала к его толстой шее. Но Ван Купец позволил себе слегка улыбнуться, и его морщинистые и втянутые щеки чуть дрогнули; он видел, что брат его понял упрек, и этого было довольно.

Когда договор был заключен, Ван Купец пожелал написать его на бумаге, и Ван Тигр не удержался от восклицания:

— Как, разве мы не братья?

И Ван Купец сказал, словно оправдываясь:

— Это для памяти, у меня теперь стала такая плохая память!

Однако он протянул кисточку Вану Тигру, и тому пришлось волей-неволей взять ее и подписать свое имя. Тогда Ван Купец спросил, не переставая улыбаться:

— А печать твоя при тебе?

И Вану Тигру пришлось достать из пояса свою печать с вырезанным на камне именем и приложить к бумаге, и только после этого Ван Купец взял ее и, аккуратно сложив, убрал в кошель, висевший у него на поясе. И наблюдая за ним, Ван Тигр рассердился, хотя и получил то, что ему было нужно, и, поклявшись себе самому во что бы то ни стало расширить свои владения, он пожалел, что упустил столько лет понапрасну, и теперь ему снова приходится зависеть от брата.

Но на этот раз люди Вана Тигра были спасены, и он приказал сыну и своим телохранителям собираться домой, и скоро они были готовы двинуться в путь. Дело было к весне, земля быстро просыхала, и повсюду люди нетерпеливо ждали, когда можно будет засеять землю новым зерном, и уже забывали о зиме и о своих умерших и глядели вперед с надеждой, дожидаясь весны.

И Ван Тигр тоже нетерпеливо ждал новых событий, прощаясь с братьями. Братья устроили для него прощальный пир, а когда этот пир кончился, Ван Тигр пошел туда, где стояли таблички его предков, и зажег перед ними курения. Сын его тоже присутствовал при этом, и когда густой и душистый дым поднялся клубами вверх, Ван Тигр простерся ниц перед своим отцом и перед предками своего отца, заставил сына поклониться им. И наблюдая, как делает поклоны его красавец-сын, Ван Тигр преисполнился гордости; ему казалось, что духи предков собрались здесь и смотрят, какой красавец произошел от них, и он чувствовал, что долг по отношению к его роду выполнен им.

Когда все было кончено и курения догорели в курильницах дотла, Ван Тигр сел на коня, а сын — на своего, и в сопровождении телохранителей они по сухой дороге возвратились в свою область.

XXVIII

Весной того года сыну Вана Тигра исполнилось ровно пятнадцать лет; воспитатель, которого он нанимал для сына, пришел к Вану Тигру в такое время, когда он один гулял во дворе, и сказал ему:

— Генерал, я выучил вашего сына всему, чему только мог выучить его один, а теперь он должен поступить в военную школу, где у него будут товарищи, и вместе с ними он станет учиться военному делу.

И хотя Ван Тигр знал, что этот день придет когда-нибудь, ему все же казалось, что много лет прошло во мгновение ока. Он послал за сыном, чтобы он пришел к нему во двор, и сразу почувствовал себя старым и усталым, сел на каменную скамью под можжевеловое дерево и стал его дожидаться. Когда мальчик вошел своей ровной, несколько медленной походкой в круглые ворота, соединяющие смежные дворы, Ван Тигр взглянул на него новыми глазами. Правда, мальчик был высок ростом, почти со взрослого мужчину, черты лица его уже огрубели, и губы у него были плотно сжаты. И глядя на своего единственного сына, Ван Тигр с удивлением вспоминал о том, что не мог дождаться, когда сын его станет взрослым, и что было время, когда ему казалось, что он вечно останется младенцем. А теперь казалось наоборот — что из младенца он сразу превратился во взрослого. Тогда Ван Тигр вздохнул и подумал про себя:

«Мне хотелось бы, чтобы эта школа была не на Юге. Хотелось бы, чтобы он не уезжал учиться к этим малорослым южанам!»

А вслух он сказал воспитателю, который стоял, пощипывая короткие редкие волоски на верхней губе:

— Ты уверен, что ему нужно ехать в эту школу?

Учитель кивнул головой в подтверждение, и Ван Тигр с болью глядел на сына и наконец спросил его:

— А ты сам, сын мой, хочешь ли ехать?

Ван Тигр твердо знал сам, чего желает для сына, и потому очень редко справлялся о его желаниях, но у него оставалась слабая надежда, что он откажется, и тогда можно будет воспользоваться этим предлогом. Мальчик же быстро отвел глаза от белых лилий, росших под можжевеловым кустом, и, взглянув на отца, сказал:

— Если б мне можно было поехать в другую школу, то очень хотел бы!

Но такой ответ был совсем не по душе Вану Тигру, и, сдвинув брови, он дернул себя за бороду и сказал с досадой:

— В какую же другую школу ты можешь поехать, кроме военной, и на что тебе забивать голову книгами, когда ты должен стать военачальником?

Мальчик ответил неуверенно и тихо:

— Я слышал, теперь есть такие школы, где учат возделывать землю, учат всему, что нужно знать о земле.

Но Ван Тигр удивился такому неразумию, сам он и не слыхивал о таких школах, и вдруг заревел:

— Вот еще глупость, если правда, что есть такие школы. Что же, значит, каждый крестьянин должен теперь учиться пахать, сеять и жать? Ну, а я очень хорошо помню, как отец мой говаривал, что человеку нечего учиться пахать, стоит только посмотреть на соседа! — И он прибавил очень резко и холодно: — Но какое нам с тобой до этого дело? Мы оба — военачальники, и ты поедешь в военную школу или совсем никуда не поедешь, а после моей смерти станешь во главе войска!

Сын его вздохнул и, отступив немного назад, как делал обычно, если Ван Тигр начинал кричать, сказал тихо и очень сдержанно:

— Тогда я поеду в военную школу.

Но было в этой сдержанности что-то такое, что рассердило Вана Тигра, и он глядел на сына, дергая бороду, — ему хотелось, чтоб сын высказался откровенно, но он боялся, что рассердится, узнав его мысли, и потому крикнул:

— Собирайся в дорогу, завтра ты уедешь!

Мальчик отдал ему честь, как учил его воспитатель, повернулся на каблуках и ушел, не сказав больше ни слова.

Ночью же, оставшись один в своей комнате, Ван Тигр начал думать о том, что сын его уезжает далеко, и его охватил страх: как знать, что может случиться с ним в тех краях, где люди так коварны и лживы, и он крикнул телохранителю, чтобы к нему позвали человека с заячьей губой. Когда он вошел, Ван Тигр обернулся и пристально посмотрел на это безобразное и преданное лицо и сказал почти умоляюще, а не как хозяин слуге:

— Мой сын, мой единственный сын уезжает завтра на юг, в военную школу, и хотя воспитатель едет с ним, как могу я знать, что на сердце у человека, который столько лет провел в чужих краях? Глаза его скрыты очками, а рот — усами, и мне кажется, что я совсем его не знаю, когда подумаю, что должен доверить ему сына. Ты должен поехать с ним, потому что тебя я знаю, — я никого не знаю так хорошо, как тебя; ты был при мне, когда я был беден и одинок, и теперь, когда я стал богат и силен, ты все тот же. Сын мне всего дороже, и ты должен сберечь его для меня.

И удивительное дело, когда Ван Тигр кончил, человек с заячьей губой заговорил решительно и так горячо, что слова вырывались у него со свистом:

— Генерал, в этом одном я тебя ослушаюсь, потому что хочу остаться при тебе. Если молодому генералу нужно ехать, я выберу пятьдесят самых надежных людей, уже немолодых, и научу их тому, что они должны при нем делать, но сам я останусь при тебе. Ты сам знаешь, как это нужно, чтобы при тебе находился верный человек, — ведь в таком большом войске, как твое, всегда есть недовольство и раздражение: один сердится, другой говорит, что есть генералы и получше тебя, а кроме того сейчас ходят нехорошие слухи, что какая-то новая небывалая война готовится на Юге.

Ван Тигр отвечал ему упрямо:

— Ты слишком высоко себя ценишь! У меня есть еще и Мясник.

Человек с заячьей губой взглянул на Вана Тигра, лицо его исказилось от волнения, и он сказал презрительно:

— Этот… этот дурак! Да, он хорош, когда ловит мух палочками, и если я ему скажу, кого ударить и когда ударить, он, пожалуй, сумеет двинуть своим кулачищем, но у него не хватит ума заметить что-нибудь, если ему не скажут, куда смотреть!

Он все не сдавался, и Ван Тигр просил его и приказывал ему, и терпел его строптивость, хотя не потерпел бы отказа ни от кого другого, но человек с заячьей губой упрямо повторял:

— Что ж, тогда я упаду на свой меч и заколюсь! Вот мой меч, и вот мое горло!

В конце концов Ван Тигр должен был ему уступить: ничего больше не оставалось делать. И когда Заячья Губа заметил, что Ван Тигр сдается, то сразу развеселился, хотя за минуту перед этим был грустен и говорил о смерти. В ту же ночь он побежал выбирать пятьдесят человек, шопотом разбудил их, а когда они собрались во дворе, полусонные, зевая и дрожа от холодного весеннего воздуха, крепко бранил их и кричал, брызжа слюной сквозь раздвоенную губу:

— Вы будете виноваты, если хотя бы зуб заболит у молодого генерала, — вы, которым лучше было бы умереть! Ваше дело итти за ним, куда бы он ни шел, стоять вокруг и стеречь его! Ночью вы должны лежать возле его постели, а днем не доверять никому и никого не слушать, даже его самого. Если он заупрямится и не захочет итти с вами и скажет, что вы ему мешаете, то вы должны отвечать: «Мы служим старому генералу, твоему отцу, — платит нам он, и слушаться мы будем только его». Да, вы должны оберегать его даже от него самого.

И он выбранил их как следует, самой сильной бранью, чтобы они напугались хорошенько и поняли, как важны их обязанности, а потом закончил:

— Но если вы исполните свой долг, то получите щедрую награду, так как нет сердца великодушней, чем у нашего старого генерала, и я сам замолвлю за вас словечко.

И они дружным ревом выразили ему свое согласие, так как знали, что этот человек стоит ближе всех к генералу, если не считать родного сына, и, сказать правду, были довольны, что поедут в новые места и посмотрят на все, чего им не доводилось видеть раньше.

Когда же наступило утро, Ван Тигр поднялся со своего бессонного ложа и отпустил сына в дорогу и сам поехал его провожать, потому что нелегко ему было расстаться с ним. Однако этим он мог лишь ненадолго оттянуть то, что должно было случиться, и, проехав небольшую часть пути рядом с сыном, он натянул поводья и сказал:

— Сын, еще в старое время говаривали, что как далеко ни провожай друга, а разлуки не миновать, — не миновать этого и нам с тобой. Прощай!

Он сидел неподвижно на своем коне, принимая прощальный поклон своего сына, и не двинулся с места, пока сын снова не сел на коня и не уехал в сопровождении пятидесяти солдат и воспитателя. Тогда Ван Тигр повернул коня и поехал в свой опустевший дом и больше уже не оглядывался на сына.

На три дня Ван Тигр дал волю своему горю, и рука его не поднималась ни на какое дело, и душа не лежала к прежним замыслам, пока не возвратился с донесением последний из гонцов, отправленных им вместе с сыном. Они возвращались один за другим, через каждые несколько часов, с разных мест дороги, и каждый привозил свое донесение. Один из них говорил:

— Он здоров и, пожалуй, веселее обыкновенного. Дважды он сходил с коня и разговаривал в поле с крестьянином.

— О чем же он мог с ним говорить? — спросил Вак Тигр в изумлении.

И человек ответил, припоминая все от слова до слова:

— Он спросил крестьянина, какие семена он сажает, и посмотрел семена, потом посмотрел, как впрягают быка в плуг; наши люди над ним смеялись, но он не обратил на них внимания и все смотрел на быка и на его упряжь.

Ван Тигр был озадачен и сказал:

— Не понимаю, зачем военачальнику смотреть, как впрягают быка или какое сеют зерно?

И помолчав он спросил с досадой:

— И больше тебе нечего сказать?

Человек, подумав, отвечал:

— На ночь он остановился в харчевне и с удовольствием ел хлеб и мясо и вареный рис с рыбой и выпил маленькую чашечку вина. Там я его оставил и вернулся к тебе с этим донесением.

Потом приехал другой, потом третий с донесениями о здоровьи его сына, о том, что он ел и пил, и так продолжалось до тех пор, пока мальчик не доехал до места, откуда нужно было плыть по реке к морю. Тогда Вану Тигру оставалось только ждать письма, так как далее люди его не могли следовать за сыном.

Ван Тигр и сам не знал, как он перенес бы тревогу за сына, если бы не случилось двух событий, которые отвлекли его и заставили думать о другом. Во-первых, лазутчики вернулись с Юга и привезли необыкновенное известие. Они говорили:

— Мы слышали, что с Юга надвигается такая война, какой раньше не бывало: она не то, что обыкновенная война между генералами, — эта война несет с собой переворот и революцию.

Ван Тигр отвечал пренебрежительно, так как все эти дни был не в духе:

— Ничего нового тут нет. В молодости я слыхал о такой войне и сам пошел сражаться и думал, что совершаю подвиг. А это была война, как война, — правда, военачальники объединились на время против династии, но когда они одержали победу и свергли династию с престола, они опять восстали друг на друга.

Однако все лазутчики приносили одинаковые известия и говорили:

— Нет, это какая-то новая война, ее называют народной войной, войной за простой народ.

— Как же может простой народ воевать? — грозно спрашивал Ван Тигр, удивленно поднимая густые черные брови на своих глупых лазутчиков. — Откуда же они возьмут ружья, разве станут драться палками, вилами и косами?

Он глядел на лазутчиков сердито, а те закашлялись от смущения, переглядываясь друг с другом, и наконец один из них оказал смиренно:

— Но ведь мы говорим только то, что слышали.

Тогда Ван Тигр простил их по своему великодушию и сказал:

— Правда, таков ваш долг, но вы собрали нелепые слухи.

И он отпустил их. Однако он не забыл, что они ему говорили, и сказал себе, что нужно следить за войной и посмотреть, какова она будет.

Но много думать об этом не пришлось, так как в собственных его владениях произошло другое событие, которое не терпело отлагательства и не позволило ему думать о чем-нибудь другом.

Лето приближалось, и так как нет ничего изменчивей небес, то наступило прекрасное лето; дожди сменялись солнцем, вода спала, обнажив плодородную землю, дымившуюся под солнцем, и стоило людям разыскать где-нибудь горсть семян и бросить их в дышавшую теплом землю, чтобы на ней появились буйные всходы и урожай сулил изобилие.

Но дожидаясь урожая, многие люди еще голодали, и в землях Вана Тигра появились во множестве бандиты, и они были смелее, чем когда бы то ни было. Да, и в его землях, где он держал большое войско, кормил его и платил ему, нашлись такие отчаянные люди, которые сходились в шайки, нисколько не боясь Вана Тигра, а когда он высылал против них солдат, — бандитов нельзя было разыскать. Они были неуловимы, как призраки, и лазутчики Вана Тигра, возвращаясь к нему, говорили: «Вчера бандиты были на севере и сожгли деревню рода Чин». Или же доносили: «Три дня тому назад бандиты напали на купцов, перебили всех до единого и забрали тюки опиума и шелка».

Ван Тигр загорался гневом, слыша о таком беззаконии, и гневался больше всего потому, что сам лишался из-за этого доходов, которые были нужны ему дозарезу, чтобы освободиться от Вана Купца, и гнев его доходил до того, что он жаждал убить кого-нибудь. Тогда он поднял все свое войско и приказал начальникам рассыпаться с солдатами по всей области, и за каждую голову бандита, которую они ему принесут, он велел давать ими по серебряной монете.

Однако, когда солдаты его бросились в погоню за бандитами, прельстившись наградой, они никого не нашли. Правду говоря, многие из этих бандитов были простые крестьяне и грабили только в такое время, когда их не преследовали. Но если они видели, что против них выслали солдат, они усердно копали и мотыжили свои поля и плакались солдатам, что пострадали от такой-то и такой-то банды, и рассказывали обо всех бандах, кроме своей, а про свою не заикались и словом, а если ее упоминал кто-нибудь другой, они бессмысленно глядели по сторонам и говорили, что знать не знают такой банды и даже не слышали о ней никогда. Но многие из солдат Вана Тигра были жадны и ради обещанной им награды убивали каждого, кто подвертывался им под руку, и, принося голову убитого, говорили, что это голова бандита, и так как никто не мог доказать обратного, они получали награду. Много было убито невинных, но никто не смел жаловаться, потому что все знали, что Ван Тигр послал солдат на правое и законное дело, а жалоба могла рассердить солдат и навести их на мысль, что у жалобщика тоже есть голова.

Но в середине лета, когда гаолян стал очень высок, гораздо выше человеческого роста, грабежи охватили всю округу, словно пламя пожара, и Ван Тигр до того разгневался, что сам поднялся на бандитов, хотя не бывал в походах уже много лет. Ему донесли, что в одной маленькой деревне есть шайка, и лазутчики выследили ее и донесли, что днем деревенские жители крестьянствовали, а по ночам разбойничали. Земли этих крестьян лежали в низине, да и вся деревня стояла в глубокой долине, и потому они посеяли позже других, и им до сих пор нечего было есть, — тем из них, которые за ту зиму не умерли с голода.

И вот, когда Ван Тигр узнал, какие дурные это люди и как они по ночам ходят в чужие деревни и грабят съестное и убивают тех, кто им противится, в нем поднялся гнев, и он выступил со своими людьми против этой деревни и приказал солдатам окружить ее, отрезав все пути к бегству. Потом он налетел на крестьян с остальным отрядом, и они захватили всех до единого, а всего было сто семьдесят три человека, старых и молодых. Когда их поймали и связали веревками, Ван Тигр велел согнать их на большой ток перед домом деревенского старшины и, сидя на коне, гневным взглядом окинул злополучных бандитов. Некоторые из них плакали и дрожали, другие побелели, как глина, но были и такие, что стояли угрюмо и бесстрашно, давно отчаявшись во всем. Только старики оставались спокойными, готовые ко всему, так как они были стары, и каждый из них уже давно ждал смерти.

Но Ван Тигр, видя, что все они в его руках, почувствовал, что жажда убийства и гнев стихают в нем… Ему уже не так легко было убивать, как бывало; нет, душой он стал слабей с тех пор, как убил шестерых и видел взгляд своего сына. И чтобы скрыть свою слабость, он сжал губы, нахмурил брови и заревел:

— Все вы достойны смерти, все до единого! Разве вы не успели узнать за эти годы, что я не терплю бандитов в своих землях? Но я милосерден, я помню, что у вас есть старики-родители и малые дети, и на этот раз я вас не убью! Нет, смерть я приберегу на тот случай, если вы осмелитесь еще раз ослушаться меня и станете снова грабить.

И подозвав ближе своих солдат, которые цепью окружили толпу крестьян, он сказал им:

— Достаньте ваши острые ножи из-за пояса и отрубите им уши, — пускай помнят, что я сказал сегодня!

Тогда солдаты Вана Тигра выступили вперед и, наточив ножи о подошвы, отрубили уши бандитам, бросая их на землю перед Ваном Тигром. А Ван Тигр взглянул на бандитов и, увидев, что у каждого из них с обеих сторон струились по щекам ручьи крови, сказал:

— Пусть эти уши будут вам предостережением!

И повернув коня, он ускакал прочь. Сердце упрекало его: может быть, ему следовало перебить бандитов, разделаться с ними до конца и очистить от них всю область, — такая расправа предостерегла бы других, и сердце упрекало его в том, что он, может быть, стал слаб и жалостлив с годами. Но он утешал себя, говоря:

— Эта ради сына я пощадил их жизнь, и когда-нибудь я расскажу ему, что ради него оставил в живых сто семьдесят три человека: это должно ему понравиться.

XXIX

Так заполнял Ван Тигр пустоту этих месяцев, которые он прожил без сына, одиноким в своем доме. Когда он еще раз усмирил бандитов в своей области и когда собрали урожай и люди снова были сыты, он взял меньшую половину своего войска и поздней осенью, когда не было ни холодных ветров, ни жаркого солнца, объехал все свои земли, говоря себе, что он должен следить за тем, чтобы все было в порядке к тому времени, как вернется его сын. Ван Тигр задумал, как только вернется его сын, передать ему власть военачальника в области и все свое большое войско, оставив себе только охрану. К тому времени ему исполнится пятьдесят пять лет, а его сыну — двадцать, он станет взрослым мужчиной. В таких мечтах Ван Тигр проезжал по своим землям и внутренним взором видел сыновей своего сына, а глазами — людей и землю, и как ведется хозяйство, и каков будет урожай.

Теперь, когда голод кончился, земля опять хорошо уродила, хотя и на людях и на земле заметны были еще следы двух голодных лет: на полях еще не везде видны были посевы, у людей все еще были худые, втянутые щеки, и слишком мало осталось стариков и детей. Но жизнь зарождалась снова, и Вану Тигру радостно было видеть повсюду беременных женщин, и он говорил себе в раздумьи:

— Очень возможно, что небо послало голод для того, чтобы напомнить мне о моем жребии, потому что я слишком много отдыхал за последние годы и слишком был доволен тем, что у меня есть. Возможно, голод был послан для того, чтобы пробудить меня и чтобы я возвысился еще больше и передал сыну все, что у меня есть, и все, что я завоевал.

Хотя Ван Тигр и был умнее своего старого отца и не верил в бога земли, он все же верил в судьбу и в небеса и говорил, что во всем, что выпало ему на долю, нет случайностей: не случайны ни жизнь, ни смерть, и каждая жизнь и каждая смерть предопределены заранее и ниспосланы небом.

Год был на исходе, шел уже девятый его месяц, когда Ван Тигр объезжал свои земли, а солдаты бодро и весело следовали за ним, и повсюду люди приветствовали его, зная, что это важный начальник, который долго и справедливо правил ими; они вежливо улыбались ему, и если он останавливался в городе, городские или деревенские старшины устраивали пир в его честь. Только простые крестьяне были с ним неучтивы и не один из них, завидев солдат, оборачивался спиной к дороге и продолжал ожесточенно работать на своем поле, а когда войско проходило дальше, он долго плевал им вслед, чтобы облегчить сердце, полное ненависти. Однако, если какой-нибудь солдат свирепо спрашивал крестьянина, что это значит и отчего плюет, тот глядел на него бессмысленно и невинно и отвечал:

— Оттого, что ваши лошади подняли пыль, и она набилась мне в рот!

Но Ван Тигр не смотрел ни на кого, будь то в городе или в деревне. Совершая свой путь, он приехал в тот город, который осаждал когда-то и где жил все эти годы его рябой племянник. И Ван Тигр выслал вперед гонцов, чтобы известить о своем приезде и сам зорко смотрел направо и налево, желая знать, что стало с городом под управлением племянника.

Племянник его был уже не молод. Это был зрелых лет человек, и дочь ткача, на которой он женился, успела уже родить ему двоих сыновей; услышав, что приехал его дядя и стоит уже у городских ворот, он совсем растерялся. Дело было в том, что он прожил здесь много лет, прожил их мирно и почти забыл о том, что был когда-то солдатом. Он всегда был веселого и покладистого нрава, любил удовольствия и все новое, и жить здесь нравилось ему; он пользовался властью, и люди были с ним учтивы; дела было немного, разве только получать доходы, и он начал толстеть. В последние годы он перестал носить военную форму, ходил в просторных халатах и стал похож на богатого купца. Он и в самом деле дружил с городскими купцами, и когда они сдавали ему на руки налоги для Вана Тигра, он слегка наживался на этом, как делают посредники, и пользовался иногда именем дяди, чтобы ввести какой-нибудь легкий налог. Но если купцы и знали об этом, они не порицали его, так как всякий из них сделал бы то же на его месте, и они любили Рябого и делали ему иной раз подарки, зная, что он может донести дяде все, что вздумает, и накликать на них беду.

Племяннику Вана Тигра жилось весело, и женой своей он тоже был доволен: он не был распутником и не часто покидал супружеское ложе, разве только если какой-нибудь приятель задавал пир пышнее обыкновенного и нанимал на часть ночи хорошеньких девушек в виде особого развлечения. Его всегда приглашали на такие пиры ради его положения в городе, а также ради того, что он был забавник и весельчак, и язык у него был такой острый, что люди, слушая, покатывались со смеху, особенно, если он был навеселе.

Услышав, что приехал дядя, он заторопился и велел жене достать военную форму из сундука, куда она засунула ее, собрал солдат, которые тоже разленились от легкой жизни, и, натягивая штаны на свои толстые ноги, дивился, как он мог носить такое жесткое и неудобное платье. Живот у него тоже стал гораздо круглее, чем в молодости, штаны не сходились, и чтобы это скрыть, ему пришлось надеть сверху широкий пояс. Одевшись кое-как и кое-как выстроив солдат, он стал дожидаться Вана Тигра.

Ван Тигр очень скоро увидел все, что тут происходит, и понял, для чего купцы и гражданский правитель задают пышные пиры; он хорошо видел, что племянник его потеет в солдатской форме, и как-то раз, когда стоял безветреный день и солнце сильно припекало, племянник не выдержал и снял куртку, и стало видно, что штаны у него не сходятся под плохо завязанным поясом, а Ван Тигр, заметив это, холодно улыбнулся и подумал про себя:

«Я рад, что сын мой держится, как знатный господин, и не похож на этого торгаша, сына моего брата, который так и останется торгашом!»

И он свысока обращался с племянником, не слишком хвалил его и даже заметил холодно:

— Мои солдаты под твоим началом разучились держать в руках ружье. Без сомнения, им нужно итти на войну. Почему бы тебе будущей весной не выступить с ними в поход, чтобы они приучились к делу?

Племянник заикался и потел, потому что, хотя он был не трус и мог бы стать солдатом, если бы жизнь его сложилась иначе, он был не такой человек, чтобы его слушались, и не мог вести людей в поход, да и спокойная жизнь была ему больше по вкусу. Ван Тигр, видя его замешательство, засмеялся беззвучно, и вдруг, схватившись рукой за меч, заревел:

— Ну, племянник, нам без сомнения можно повысить налоги, раз тебе живется так хорошо и город этот так богат! Я много израсходовал, отправляя сына на Юг, и думаю расширить мои владения для него, пока он в отъезде, — так потрудись хоть сколько-нибудь и удвой для меня налоги!

Племянник же его тайно договорился с купцами о том, что если дядя потребует повысить налоги, то он начнет плакаться на бедность и тяжелые времена, и если ему удастся уговорить Вана Тигра, то в награду он получит немалые деньги. И он нерешительно завел об этом речь, но Ван Тигр ничуть не тронулся его жалобами и прикрикнул очень сурово:

— Я вижу, что здесь делается. Не все действуют так, как Ястреб, — можно итти против меня и другими путями, но у меня для всех одно средство!

Тогда племянник с вытянувшимся лицом, понимая, что серебро для него теперь пропало, сообщил об этом купцам, и они сами пошли к Вану Тигру с жалобой и сказали:

— Мы платим налог не тебе одному. Есть городской налог и государственный налог, а твой и без того тяжелее всех остальных, и едва ли есть выгода заниматься теперь торговлей!

Но Ван Тигр видел, что пора показать им свой меч, и сказал резко, после того как обмен учтивостями был кончен:

— Да, но сила на моей стороне, и если мне не дадут того, что я прошу честью, я возьму силой.

Так Ван Тигр проучил своего племянника, поставив его на место и утвердил свою власть над городом и над всеми своими землями.

Когда все было улажено, он вернулся домой и стал ждать конца зимы, рассыпая лазутчиков и думая о будущем; и он мечтал о великих завоеваниях, которые совершит весной, мечтал, что, может быть, даже теперь, в старости, он еще успеет завладеть целой провинцией для своего сына.

Да, всю эту долгую зиму Ван Тигр не оставлял этой мечты. Это была одинокая зима, такая одинокая, что иной раз он даже заходил на женские дворы, не зная, куда ему деваться. Но и там ему нечего было делать: неученая его жена осталась теперь одна со своими дочерьми, и Вану Тигру не о чем было говорить с ними, и он сидел, мрачный и одинокий, и чувствовал, что они ему почти чужие. Иногда он вспоминал об ученой жене, но она уже много лет не приезжала домой и жила при дочери, которая училась в какой-то школе. Как-то она прислала Вану Тигру свой портрет, где она была изображена вместе с дочерью, и Ван Тигр долго смотрел на этот портрет. Девушка была хорошенькая. У нее было маленькое живое лицо, она смело смотрела с портрета черными и смелыми глазами из-под стриженых, коротких волос, и Ван Тигр чувствовал, что она ему чужая. Он знал, что она окажется одной из тех веселых, говорливых девушек, которых теперь много и с которыми он не умеет говорить. Потом он взглянул на свою ученую жену, — он никогда ее не знал, не знал даже в то время, когда ходил к ней по ночам. Он смотрел на нее дольше, чем на дочь, а с портрета она отвечала ему взглядом, и он чувствовал ту же неловкость, как бывало в ее присутствии, словно она хотела сказать ему что-то, чего он не желал слушать, словно она просила у него то, чего он не мог ей дать. И он пробормотал, отодвигая ее портрет:

— Человеку на многое в жизни не хватает времени: я был очень занят, мне некогда было возиться с женщинами.

Он ожесточился сердцем, и ему казалось добродетелью, что он уже столько лет не ходит к своим женам. Он никогда не любил их.

Но самыми одинокими часами были те ночные часы, когда он сидел перед своей жаровней. Днем он еще находил себе дело, но потом снова надвигались ночи и нависали над ним темные и безрадостные, как в былое время. В такие ночи он не верил себе и чувствовал, что он уж стар; ему не верилось даже, что весной он сможет одержать новую, большую победу. В такие ночи он улыбался безрадостно, глядя на уголья, жевал свою бороду и думал со скорбью: «Может быть, ни одному человеку не удается совершить всего, что он задумал». И через некоторое время подумал опять: «Мне кажется, у человека с рождением сына является столько замыслов, что и трем поколениям не выполнить их».

Но у Вана Тигра остался его верный человек; он следил за своим старым господином, и заметив, что по ночам он сидит в раздумьи над жаровней, а днем не обращает внимания на своих солдат и позволяет им бездельничать, верный человек, не говоря лишних слов, принес ему кувшин горячего, крепкого вина и соленых закусок для возбуждения жажды и уговорил его дать себе покой. И немного спустя Ван Тигр очнулся от забытья и выпил, потом выпил еще, ему стало легче и захотелось спать. И выпив вина, он подумал перед тем, как заснуть:

«Что же, у меня есть сын, и чего я не успею сделать при жизни, то сделает он».

Этой зимой Ван Тигр, сам того не замечая, привык пить вино, и пил его больше, чем когда бы то ни было, а верный человек, который его любил, очень этим утешался. Если Ван Тигр иной раз отталкивал кувшин, старик ласково уговаривал его:

— Пей, господин мой, — каждый человек должен иметь какое-нибудь утешение на старости лет и какую-нибудь маленькую радость, а ты слишком суров к самому себе.

И Ван Тигр пил в угоду ему, желая показать, что он его ценит. После этого он мог спать даже в эту одинокую зиму, потому что ему становилось легче, и, напившись вина, он снова горячо верил в сына и забывал о том, что между ними были нелады. В те дни Вану Тигру не приходило в голову, что у сына могли быть другие замыслы, чем у него, и жил ожиданием весны.

Но вот пришла ночь задолго до наступления весны, и в эту ночь Ван Тигр сидел в своей комнате, согревшийся и полусонный; вино в кувшине остывало на столике возле него, и даже меч свой он отстегнул и положил на столик рядом с кувшином.

Вдруг в глубокой тишине зимней ночи ему послышалось, что во двор ворвался конский топот и шум солдатских шагов, потом все стихло. Он приподнялся, опираясь на ручки кресла, не зная, чьи это могли быть солдаты, и даже подумал, не приснилось ли это ему. Он еще не успел двинуться с места, как вбежал телохранитель, радостно крича:

— Маленький генерал здесь!

Ван Тигр много выпил в эту ночь, потому что было холодно, и не сразу мог притти в себя, и, проведя рукой по губам, он пробормотал:

— Во сне мне показалось, что это неприятель!

Он стряхнул с себя дремоту, встал и вышел во двор через большие ворота. Было светло от множеств факелов в руках солдат, и в этом светлом круге он увидел своего сына. Юноша, соскочив с коня, стоял в ожидании и, завидев отца, поклонился, бросив на него странный, почти враждебный взгляд. Ван Тигр вздрогнул от холода и, запахнувшись плотнее, изумленно спросил сына:

— Где же твой воспитатель и почему ты здесь, сын мой?

Юноша ответил, едва шевеля губами:

— Мы разошлись. Я ушел от него.

Тогда Ван Тигр очнулся от своего изумления и понял, что тут есть что-то неладное, о чем нельзя говорить перед этими простыми солдатами, которые толпятся вокруг, готовые слушать их ссору, и, повернувшись, он приказал сыну следовать за собой. Они пошли в комнату Вана Тигра, и Ван Тигр велел всем выйти и остался с сыном один. Но он не сел, и сын его стоял перед ним, Ван Тигр оглядывал его с головы до ног, словно никогда не видел этого юношу, который был его сыном. Наконец он сказал с расстановкой:

— Какая это на тебе форма?

И сын, подняв голову, ответил спокойно и упрямо:

— Это форма новой революционной армии.

Он провел языком по губам и стоял в ожидании перед отцом.

В эту минуту Ван Тигр понял, что сделал его сын и кем он стал теперь, понял, что это форма южной армии и новой войны, о которой он слышал, и крикнул:

— Это армия моих врагов!

Он опустился в кресло, потому что дыхание перехватило у него в груди и он задыхался. Он сел, чувствуя, что старый его гнев поднимается в нем, чего не бывало с тех пор, как он убил шестерых солдат. Он схватил свой острый и тонкий меч со стола и крикнул громовым голосом:

— Ты мой враг, я убью тебя, сын мой!

Он тяжело дышал, потому что гнев охватил его с небывалой силой, подкравшись к нему быстро и неожиданно; и ему стало нехорошо, и он задыхался, сам не сознавая, что задыхается.

Но молодой человек не отступил, как делал, бывало, в детстве. Нет, он стоял спокойно и упрямо и, схватившись обеими руками за воротник, распахнул куртку и обнажил свою грудь перед отцом. Потом он заговорил с глубокой горечью в голосе:

— Я знал, что ты захочешь убить меня, — это твое старое и единственное средство.

Устремив свой взгляд на отца, он сказал без гнева:

— Что ж, убей меня. — И приготовившись, он стоял в ожидании, и лицо его было твердо и спокойно при свете свечи.

Но Ван Тигр не мог убить сына. Нет, хотя он знал, что это его право, что каждый может убить сына, предавшего отца, и это будет сочтено справедливым, однако не мог этого сделать. Он чувствовал, что гнев его слабеет и убывает с каждой минутой. Он бросил свой меч на плиты пола и, прикрыв рот рукой, пряча дрожащие губы, пробормотал:

— Я слишком слаб, я всегда был слишком слаб, слишком слаб для военачальника.

Тогда юноша, увидев, что отец его бросил меч и сидит, прикрыв рот рукой, запахнул грудь и заговорил спокойно и рассудительно, точно убеждая старика:

— Отец, я думаю, ты не понимаешь. Никто из вас, стариков, не понимает. Ты не видишь, что делается во всей стране, не видишь, как мы слабы и как нас презирают.

Но Ван Тигр засмеялся принужденным смехом, стараясь смеяться как можно громче, и сказал громко, но не отнимая руки ото рта:

— Ты думаешь, что раньше никто об этом не говорил? Когда я был молод… А вы, молодые люди, думаете, что вы первые…

И Ван Тигр принужденно смеялся странным и непривычным смехом, и сын за всю свою жизнь не слышал, чтобы он смеялся так громко. Это укололо его, как могло бы уколоть острие какого-нибудь оружия, и пробудило в нем гнев, которого отец не знал за ним раньше, и он неожиданно крикнул:

— Мы не такие! Знаешь ли, как тебя зовут? Ты бунтовщик, главарь бандитской шайки! Если бы ты был известен моим товарищам, они назвали бы тебя предателем, но они даже не знают твоего имени. Что ты такое? Какой-то мелкий военачальник в провинциальном городке!

Так говорил сын Вана Тигра, который прежде был всегда послушен. Потом он взглянул на отца, и в ту же минуту ему стало стыдно. Он замолчал, густая краска прилила к его шее, и, опустив глаза, он начал медленно отстегивать свой пояс с патронами, со стуком уронил его на пол и больше не сказал ничего.

Но Ван Тигр не отвечал. Он сидел неподвижно в своем кресле, прикрыв рот рукой. Слова сына достигли его сознания, и какая-то сила начала убывать в нем и покинула его навсегда. Слова сына эхом отдались в его сердце. Да, он был только мелкий военачальник, да, мелкий военачальник в провинциальном городке. И он прошептал нерешительно и словно по старой привычке:

— Я никогда не был бандитом.

Сыну его стало стыдно, и он быстро ответил:

— Нет, нет, конечно нет!

И потом, словно для того, чтобы скрыть свой стыд, он сказал:

— Отец, я должен сказать тебе, что мне придется скрываться, если наша армия вступит в северные провинции победительницей.^[4] Мой воспитатель готовил меня все эти годы и рассчитывал на меня. Он был моим начальником. Он не простит, что я выбрал тебя, отец мой.

Голос юноши упал, он быстро взглянул на отца, и в этом взгляде была скрытая нежность.

Но Ван Тигр не ответил, он сидел, как будто не слушая сына. Юноша продолжал свою речь и по временам взглядывал на отца, словно умоляя его о чем-то:

— Есть старый глинобитный дом, где я мог бы спрятаться. Я пойду туда. Если меня будут искать и найдут, они увидят не сына военачальника, а простого крестьянина!

Юноша чуть улыбнулся, как будто надеясь смягчить отца этой неудачной шуткой.

Но Ван Тигр не ответил. Он не мог понять, что значат слова сына: «Я выбрал тебя, отец мой». Нет, Ван Тигр сидел неподвижно, и горечь всей его жизни прихлынула к его сердцу. Мечты его разлетелись в эту минуту, как разлетается туман, среди которого человек шел долгое время, и, взглянув на сына, он понял, что не знает его. Да, Ван Тигр выдумал себе сына, создал его образ в своих мечтах, а теперь сын этот стоял перед ним, и Ван Тигр видел, что не знает его. Простой крестьянин! Ван Тигр глядел на сына и чувствовал, что странная, знакомая ему беспомощность снова надвигается на него. Это была та же беспомощность, которую он чувствовал в юности, когда глинобитный дом был ему тюрьмой. Еще раз отец его, старик, зарытый в земле, настиг его и наложил свою тяжкую руку на сына. И Ван Тигр взглянул искоса на своего сына и прошептал в руку, словно про себя:

— Не сын военачальника!

И теперь Вану Тигру казалось, что даже его рука не может дольше скрывать дрожания губ. Сейчас он заплачет. Так бы и случилось, если бы в эту самую минуту не открылась дверь и не вошел верный человек с заячьей губой, неся кувшин с вином, и вино было только что подогретое, дымящееся и душистое.

Верный старик взглянул на господина, как взглядывал всегда, входя в его комнату, и то, что он увидел, заставило его броситься вперед со всей быстротой, на какую он был способен, и налить горячего вина в стоявшую на столе чашку.

И только тогда Ван Тигр отнял руку от дрожащих губ, с жадностью схватил чашку, поднес ее к губам и выпил до дна, не отрываясь. Вино было крепкое, горячее и очень хорошее. Он протянул чашку и прошептал:

— Еще.

А все-таки он не заплакал.

Ал. Хамадан. Послесловие

Пэрл Бак появилась на международном литературном горизонте совершенно неожиданно.

— Я никогда не думала, — рассказывала Пэрл Бак автору этих строк в бытность его в Америке в 1934 г., — что буду писать романы, хотя меня всегда влекло к литературе.

Пэрл Бак всю свою жизнь провела в Китае. Внучка и дочь американских миссионеров, она и сама была активной миссионеркой.

Она принадлежит к той активной и наиболее культурной группе миссионеров, которые подготовляют почву и обрабатывают «паству» в целях облегчения империалистического проникновения в страну. Бак провела всю свою жизнь в китайских деревнях, в гуще крестьянской массы. День за днем, в течение многих лет она изучала быт и экономику китайской деревни. Прекрасное знание языка и обстановки дало ей возможность понимать окружающих ее людей, наблюдать, как складывается и разрушается уклад крестьянской семьи, рода, изучить процессы социальных отношений в китайской деревне.

Пэрл Бак уже известна советскому читателю по первому роману трилогии «Земля». «Сыновья» — второй роман этой трилогии.

Хотя в «Сыновьях» рисуется дальнейшая судьба сыновей Ван Луна, этот роман по существу так же, как и «Земля», является вполне законченным и самостоятельным романом.

Оба романа — «Земля» и «Сыновья» — написаны вне времени и пространства. Почти невозможно установить время и место действия романа. Догадки не могут дать ключа к выяснению этих, крайне необходимых для правильной оценки романа, данных. «Сыновья» написаны так, что их можно отнести к концу прошлого века и к настоящему времени. Безусловно, этот, якобы художественный, прием имеет вполне определенную цель другого порядка. Бак бдительно стоит на страже интересов своего класса. Живописуя о жесточайшей эксплоатации и дикой кабале миллионных крестьянских масс китайской деревни, она обходит молчанием все острые положения, требующие ясного недвусмысленного ответа. Даже тогда, когда волнение охватывает массы, она лишь крайне туманно и слабо намекает на тот путь, на котором угнетенные и обездоленные должны искать выхода.

Горячее дыхание пожарища развертывающихся на глазах писательницы классовых боев, жгучие противоречия китайской действительности, Бак старается обойти и «притушить» холодным, величественным библейским стилем изложения событий.

На самом деле, нищих, обездоленных крестьян, умирающих от голода кули современного Китая, угнетаемого и эксплоатируемого буржуазией, помещиками, генералами и чужеземными империалистами, Бак заставляет говорить бесстрастным, напыщенным, риторическим языком библейских героев. Пышные одежды, которые должны скрыть рубище и язвы! Эстетствующий элемент, появившийся в романе «Сыновья», преследует определенные политические цели.

Что характерно для обеих частей романа Бак — это оторванность Китая от всего остального мира. В «Земле» и в еще более значительной степени в «Сыновьях» Бак ничего не говорит о проникновении мирового капитала, о его влиянии на китайскую экономику и на всю систему социальных отношений. Крестьянство Бак рассматривает, как правильно отметил в свое время Карл Радек, только как биологическую категорию людей, томящихся под властью земли.

Если «Земля» целиком была посвящена деревне, ее быту, процессу накопления, то «Сыновья» посвящены исключительно важной и интересной теме — китайскому милитаризму. Это почти единственное произведение, имеющееся на книжном рынке, показывающее хотя и односторонне процесс возникновения милитаризма в Китае.

Сыновья Ван Луна пошли разными путями: старший — помещик, мот, кутила и развратник, средний — купец, ростовщик, деляга и, наконец, младший, выбивающийся на большую генеральскую дорогу. Первые два не заслуживают столь большого внимания, сколько справедливо уделено младшему. Китайский милитаризм, процесс возникновения дуцзюната (институт генеральской власти) — наименее известная сторона китайской политической жизни. Дуцзюн — это военный губернатор той или иной провинции. Обладая самостоятельными военными силами, порою крупными армиями, они являются полными хозяевами этих провинций. В руках у каждого дуцзюна находятся военные заводы, они выпускают свои деньги и т. д. Налоги с населения поступают в единоличное распоряжение дуцзюна.

Пэрл Бак весьма красочно показывает путь младшего сына Ван Луна — Вана Тигра к дуцзюнату. Вместе с тем она рисует вновь жизнь китайской деревни, но уже в другом разрезе, чем в «Земле». Крестьянство стонет под игом жестокой налоговой системы милитаристов, постоянно ведущих бесконечные войны за расширение границ своих территорий, за увеличение своих доходов. Надо отдать справедливость Бак, она не делает никакай принципиальной разницы между бандитизмом и милитаризмом, одинаково разоряющим и угнетающим китайскую деревню. По существу милитаризм отличается от бандитизма своей большей организованностью и вполне узаконенными правами. Но сознательно или бессознательно из поля зрения Бак выпадают основные элементы, питающие китайский милитаризм.

Как в первом романе «Земля», так и в «Сыновьях» совершенно выпадает влияние иностранного империализма на китайскую экономику и политику. Жесточайшая борьба империалистов за сферы влияния в Китае создала благоприятные условия для повсеместного распространения того института милитаризма, который в лице банды китайских генералов, импералистической агентуры, разоряет и грабит страну, раздирая ее на части. Исключительная роль в этом деле принадлежит британским, японским и американским империалистам. Руками милитаристов империалистические державы ведут борьбу за господство над китайскими рынками сырья, сбыта и дешевой рабочей силы. Бак стоит на грани истины, когда повествует о покупке оружия для армии Вана Тигра за границей. Однако Бак не хочет касаться этого «деликатного» вопроса. Иначе ей пришлось бы сорвать те романтические одежды, в которые она сочла удобным облечь китайских милитаристов и их иностранных покровителей.

В современном китайском милитаризме наиболее ярко выражена вся сумма полуфеодальных пережитков, сохранившихся в стране. Быстрое развитие милитаризма в последние два десятилетия не только способствовало, но, собственно говоря, и положило начало социально-политической децентрализации китайских провинций. Рост милитаризма с исключительной силой способствует не только сохранению полуфеодальных пережитков в стране, — что крайне выгодно и широко используется империалистическими державами, — но и углубляет эти пережитки, толкая страну назад к феодализму. Яркий примером социально-политической децентрализации может служить современное положение в Китае. Под властью, например, центрального нанкинского правительства находится по существу всего 5–6 провинций из 20 с лишним.

Такие провинции, как Сычуань, Ганьсу, Сикан, Гуаньси, Юннань, Шэньси, Шаньси и т. д. — существуют совершенно самостийно, поддерживая с Нанкином самую поверхностную связь. Эти провинции совершенно самостоятельны во всех отношениях. Отдельные милитаристы, наиболее мощные в военном и финансовом отношении, направляют всю военно-политическую жизнь провинции. Они вступают в сделки с импералистами независимо от Нанкина, предоставляют концессии, заключают договора и займы, приобретают оружие.

События, описываемые Пэрл Бак в «Сыновьях» и захват Ван Тигром провинции, где он становится полновластным хозяином, получают свое полное подтверждение в условиях, существующих в целом ряде китайских провинций сегодня. Огромная провинция Сычуань ныне фактически разделена на четыре сферы влияния милитаристов, отделенных друг от друга четырьмя реками. Провинция выдержала около 500 междуусобных генеральских войн. Бак достаточно ярко описывает налоговый гнет, установленный вновь испеченным милитаристом Ваном Тигром и его предшественниками. Грабя трудящихся, милитаристы укрепляют и увеличивают свои военные силы, создают материальную базу для дальнейшего расширения сфер своего влияния. К описанию, данному Бак в «Сыновьях», следует добавить, что в Сычуане, например, милитаристы установили около 170 самых разнообразных налогов, причем заставили население внести эти налоги за 60 лет вперед, до 1993 года.

Так в силу целого ряда чисто классовых соображений Бак оторвала своих «Сыновей» от фактической действительности, от неумолимых, упорных фактов. Рисуя огромную картину, хищное лицо китайского милитаризма, Пэрл Бак обошла молчанием самое главное — те движущие силы, которые стоят за спиной китайского дуцзюната — империалистов.

И не случайно мы с удивлением обнаруживаем в «Сыновьях» совершенно иную манеру письма, иную художественную передачу событий, резко отличающие этот роман от «Земли». Дело в том, что «Сыновья» в еще большей степени приблизили писательницу к Китаю сегодняшнего дня, к моменту, когда волны китайской революции мощными ударами разрушают институт буржуазно-помещичьей гоминдановской власти, разрывают многовековые цепи, сковывавшие мощь и гигантскую волю к борьбе и победе великого китайского народа.

Именно страх перед непоколебимой революционной силой, так ярко выраженной в героической борьбе трудящихся масс Советского Китая, в боях китайской красной армии, — вынудил писательницу уклониться от указания места, где развертываются события романа, и времени, когда они развиваются, отбросить живую современную речь отражающую живую современную действительность Китая, и прибегнуть к пассивному мертвому языку библии. Но стремление Бак и класса, представляемого ею, не делают историю. Это только лишь еще одна попытка увядающего капиталистического мира оградить себя стеной от неумолимо надвигающихся революционных взрывов.

И если все же со страниц романа на нас смотрит китайская современная деревня, страшная в своих страданиях и горе, нищете, наготе и убогости, полная суеверия, мистических представлений, замкнутости и безмерной забитости миллионов несчастных тружеников, то это плод большого таланта, который помимо воли автора одерживает верх над его политической ограниченностью и страхом.

Роман при всех его отдельных недостатках представляет богатое художественное полотно, рисующее жизнь, быт, борьбу и страдания китайского народа. Описание отдельных картин, их мельчайших деталей достигает высокого мастерства. Автору нельзя отказать в исключительной наблюдательности, умении схватить тот колорит, который у большинства писателей сложной дальневосточной тематики отсутствует.

«Сыновья» читаются с таким же напряжением, как и «Земля». Этот роман написан большим мастером слова, великолепно знающим условия и обстановку событий, родивших тему. Советский читатель не будет искать откровений в «Сыновьях» так же, как он не искал их в «Земле». Читатель своим политическим чутьем сумеет легко понять то, что не досказала Пэрл Бак. Буржуазный автор этой книги не дал правильной картины социально-политических отношений в стране и, наоборот, сознательно затемнял их смысл. Однако, сила талантливой передачи фактов настолько велика, что роман помогает читателю, помимо воли автора, понять подлинный смысл, значение и истоки великой борьбы китайского народа.

Май 1935 г.

1

Ямынь — дом, где живут гражданский и военный округа.

2

Одно из распространенных названий для объединения революционного крестьянства. Есть Красные Тюрбаны, Длинные Ножи и т. д.

3

Грена — яйца бабочки тутового шелкопряда.

4

Северный поход китайской красной армии (1927 год).