Книга: Антология средневековой мысли. Том 2



Антология средневековой мысли. Том 2

Антология средневековой мысли

Том 2

Роберт Гроссетест

Robertus Grossetestus (ок.1168/1175-1253)

В силу разных обстоятельств личность Роберта Гроссетеста долгое время оставалась в тени славы его знаменитого ученика — Роджера Бэкона, а сочинения первого воспринимались лишь как предварительные малозначимые наброски к философии последнего. Между тем, сам Бэкон (и не он один) говорил о Гроссетесте как о наиболее выдающемся своем современнике и не уставал превозносить его ум и знания: «Немногие из мудрейших достигли совершенства в философии, как, например... Соломон, а затем, для своего времени, — Аристотель, и позже — Авиценна, а в наши дни — Роберт, с недавних пор епископ Линкольна»[1].

Роберт Гроссетест родился в Англии, в графстве Саффолк. О его семье практически ничего не известно, за исключением того, что она принадлежала к низшим слоям английского общества той эпохи. Тем не менее, по свидетельству хроникера Матвея Парижского, Роберт с самых ранних лет обучался в школах, а к 1198г. получил степень магистра. Затем он преподавал в Оксфорде, а после того, как Оксфорд в 1214 г. официально получил статус университета, стал его первым канцлером и занимал эту должность вплоть до 1221 г. Около 1229 г., когда францисканцы открыли при университете свою школу, провинциал ордена пригласил Гроссетеста читать лекции по теологии. Как правило, в орденских школах преподавали представители самих орденов, и подобный шаг лишний раз доказывает, сколь велик был авторитет Гроссетеста как в научных, так и в церковных кругах.

Церковное служение Роберта Гроссетеста началось в 1225 г., когда он был рукоположен в диаконы; с 1229 по 1231 г. он занимал должность архидиакона в Лейстере, а 27марта 1235 г. был избран епископом Линкольна. В отношениях с английским королем Гроссетест держался подчеркнуто независимо. Он был убежден в превосходстве духовной власти над светской и несколько раз отменял на вверенной ему как епископу территории действие королевских указов.

Последние годы жизни Роберта Гроссетеста были омрачены конфликтом с римской курией. Причиной этого конфликта явилась широко распространенная практика назначения на церковные должности в Англии иностранцев (прежде всего — итальянцев из папского окружения), а также некоторые другие внутрицерковные злоупотребления, в которых прямо или косвенно был задействован Рим. В 1250 г. в Лионе, где тогда находился папский двор, Гроссетест выступил с речью перед коллегией кардиналов и непосредственно папой Иннокентием IV, пытаясь обратить внимание понтифика на эти проблемы. Однако, судя по всему, речь Гроссетеста не особенно сильно повлияла на позицию Рима, поскольку незадолго до смерти линкольнского епископа конфликт между ним и курией вспыхнул с новой силой. После того как родственнику Иннокентия IV, Фредерика да Лавагна, была предоставлена должность каноника в Линкольнском диоцезе, Гроссетест написал папе гневное письмо (Epistola CXXVIII), в котором выражал свое недовольство и отказывался подчиниться решению понтифика.

Поступок Гроссетеста оценивают по-разному. Некоторые видят в его действиях своего рода предреформационное брожение умов, другие полагают, что линкольнский епископ действовал вполне в пределах канонического права[2]. Пожалуй, последнее мнение выглядит более правдоподобным. Во-первых, в данный период епископы обладали большими правами, нежели в последующие эпохи, а, во-вторых, Гроссетест, хотя и обвинял Рим в конкретных злоупотреблениях, никогда не ставил под сомнение саму организацию католической церкви и ее учение. Более того, в течение всей своей жизни Гроссетест отстаивал идею о plenitudo potestatis, полноте папской власти, и ее примате по отношению к власти светской.

Роберт Гроссетест умер 9 октября 1253 г. В Англии мало кто сомневался в его святости. Свидетельством тому была вся его жизнь, посвященная заботам о пастве и изучению Писания. И хотя официально Гроссетест не был канонизирован, многие современники называли его святым. Матвей Парижский так писал о нем: «Итак, в ночь на св. Дионисия около Бакдена св. Роберт, епископ Линкольна, оставил сей мир. Откровенно обличавший короля и споривший с папой, выговаривавший прелатам и исправлявший монахов, он был советник священникам, учитель клира, опора ученым людям, проповедник народу, преследователь распущенности, неутомимый исследователь каждого слова Писания, молот римской курии. В том, что касалось пищи, укрепляющей тело, он был щедр, великодушен, учтив и любезен. В том же, что касалось пищи духовной, он был набожен, полон благоговения и раскаяния. В епископских обязанностях он был усерден и неутомим и заслуживал всяческого уважения»[3].

Философские и теологические труды Роберта Гроссетеста чрезвычайно разнообразны. В сферу его интересов входили теология, метафизика, физика, науки тривия и квадривия. Известны такие его работы, как «Храм Божий» (Templum Domini), «Шестоднев» (Hexaemeron ), «О свете» (De luce), «О радуге» (De iride), «О цвете» (De соlore), «О сфере» (De sphaera ), «О природе мест» (De natura locorum ), «Об истине» (De veritate ). Кроме того, Роберт Гроссетест был одним из наиболее выдающихся переводчиков Средних веков. Он перевел на латынь творения псевдо-Дионисия, «О православной вере» Иоанна Дамаскина, «Никомахову этику» Аристотеля и греческие комментарии к ней, «О софистических опровержениях», «Вторую аналитику» и «Физику».

Философию линкольнского епископа обычно характеризуют как метафизику света. Наиболее ярко эта доктрина выражена в небольшом, но емком сочинении «О свете», полное название которого «О свете, или О начале форм» (De luce seu de inchoatione formarum). Согласно Гроссетесту, изначально Бог сотворил первую материю и первую форму, форму телесности, которую автор отождествляет со светом. Первоматерия и первая форма суть субстанции сами по себе простые, лишенные всякого протяжения, соответственно, измерения в материю могла внести только та форма, которая могла бы, умножив по необходимости себя же саму и распространившись тотчас же во все стороны, в своем распространении распространить и материю, поскольку форма сама не может оставить материю, так как она от нее не отделима и материя сама не может лишить себя формы. Однако указанными свойствами обладает только свет, и Гроссетест заключает, что свет, следовательно, есть первая телесная форма.

Итак, свет, бесконечно самоумножаясь, начинает распространяться из некоей первичной точки равным образом во все стороны. Одновременно он распространяет и материю, придавая ей сферическую форму. При этом крайние области материи более разрежены, нежели внутренние, и при достижении пределов разреженности дальнейшее распространение материи прекращается и образуется вселенная — конечная трехмерная сфера[4], крайняя область которой составляет небесный свод, или небесную твердь (firmamentum). Эта крайняя сфера — совершенное простое тело, которое состоит только из первой материи и первой формы; за его пределами нет ничего. Это тело, твердь, само испускает свечение (lumen), так как свет есть совершенство первого тела и сообразно природе своей себя самого от первого тела умножает; это свечение направлено к центру сферы и распространяется по прямым линиям от любой точки поверхности сферы к ее центру, увлекает за собой материю, а потому представляет собой духовное тело, или, лучше сказать, телесный дух. Таким образом, вокруг центра вселенной концентрируется и сосредоточивается материя и поскольку первое тело уже не в состоянии изменяться, а пустоты между ним и более плотной материей центра быть не может, то в крайних, наиболее разреженных, областях содержащейся под первым телом массы образуется второе тело, или вторая сфера, свечение (lumen) которой, в свою очередь, образует еще одну сферу, и так далее. Всего, по Гроссетесту, образуется тринадцать сфер, из них девять — небесные, которые совершенны, не подвержены изменению, возникновению и уничтожению, а четыре оставшиесясферы элементов, для которых характерны несовершенство, а потомуизменение, возникновение и уничтожение.

Несомненно, что Гроссетест в своей трактовке происхождения вселенной опирался, как и любой ортодоксальный католик, на идею творения мира Богом ex nihilo. Это явствует, например, из его «Шестоднева», где он, помимо прочего, пишет, что вселенная возникает,и здесь прямая связь с трактатом De luce, — после слов Бога «да будет свет» (fiat lux). Бог свободным волением сотворил материю и световую форму, Он Сам определил законы, по которым функционирует вселенная, Он же может и изменить их. Более того, само функционирование мирового механизма невозможно без постоянной сохраняющей деятельности Бога. Как пишет Гроссетест в трактате «Об истине»·, «Если тварное оставить само по себе, оно, как происходит из ничто, так и будет соскальзывать обратно, в ничто... То есть, как кажется, „быть" для той или иной твари — значит поддерживаться Вечным. Словом»[5].

Трактаты «Об истине» (De veritate), «Об истине высказывания» (De veritate propositions) , «Ο знании Бога» (De scientia Dei) переводятся на русский язык впервые. Они написаны между 1220 и 1230 г. и в целом посвящены одной проблеме: определению понятия истины в свете христианского представления о Боге как о Высшей Истине. В этих сочинениях Гроссетест проявляет себя как последовательный сторонник августинианской школы, рассуждение идет на языке Августина и в терминологии Августина; неоднократно цитируются Августин и Ансельм Кентерберийский; более того, эти цитаты в значительной степени определяют ход рассуждения, являясь основой аргументации pro et contra.

Вопрос об истине в постановке Гроссетеста имеет ярко выраженный теологический подтекст: трактат «Об истине» не случайно начинается словами Евангелия от Иоанна: «Я есмь путь, истина и жизнь». Такой подход связан в первую очередь с тем, какое представление об истине господствовало в среде августиниански ориентированных теологов. Истина — не просто соответствие слова о вещи самой вещи, пребывающее в уме, а не в вещах, как сказал бы Аристотель. Истина — полнота бытия вещи, и та или иная вещь истинна в том случае, если обладает полнотой бытия, то есть существует так, как должна. Так, например, человек обладает двойственным бытием и соответственно двойственной полнотой бытия. Одно его бытие — бытие в качестве животного, состоящего из тела и разу мной души. А другое его бытиебытие в качестве праведного человека, потому Августин и говорит, что, если человек лжив и порочен, он — ложный человек[6]. Являясь полнотой бытия вещи, истина, тем не менее, не перестает быть соответствием. Точно так же, как истина высказывания (и полнота одного его бытия) есть соответствие высказывания о вещи и самой вещи, истина вещи (и полнота ее бытия) есть соответствие вещи вечным образцам, или экземплярам, в уме Бога. Поэтому и человек, с точки зрения Августина и Гроссетеста, ложен, если он лжив и порочен, — ведь как таковой он не может соответствовать своему образцу в уме Бога.

В таком понимании истины и лжи находит свое отражение старая августинианская формула об обращении ens (сущего), verum (истинного) и bonum (благого), а также оценки зла и лжи как недостатка бытия. Здесь же можно обнаружить и знаменитый парадокс св. Августина, согласно которому существование истины самоочевидно и истина существует, даже если не существует никакой истины. В самом деле, если мы утверждаем, что никакой истины нет, и это действительно так, то данное высказывание будет истинным. Следовательно, истина существует, даже если не существует истины. Выводы, которые делает из этого парадокса Роберт Гроссетест, достаточно показательны: отчего же истина следует из всего, даже из уничтожения себя, если не от того, что она есть само по себе необходимое бытие? Итак, истина есть само по себе необходимое бытие, или, по меньшей мере, необходимо следующее из самого по себе необходимого бытия. Если под «бытием, необходимым самим по себе» понимать Бога и учитывать, что Бог для Гроссетестаэто Высшая Истина, то перед нами, по сути дела, доказательство бытия Божия. По крайней мере, сходная аргументация используется именно как доказательство существования Бога Александром Гэльским и Бонавентурой[7] и как таковое же критикуется св. Фомой Аквинским и Дунсом Скотом[8].

Как ничто тварное не может существовать без сохраняющего действия Бога, так и никакая тварная истина не может быть истиной без озарения божественным светом. Здесь Гроссетест обращается к метафоре света и просвещения, или иллюминации. Истина уподобляется им свету, а ее постижение умом (очами ума, оси/is mentis) сравнивается с видением физического объекта с помощью органов зрения. При этом истина тварных вещей является цветом, который есть свет, но свет, инкорпорированный в тело. Цвет, как и свет, по своей природе стремится к самопорождению и самораспространению, однако он не способен к этому в силу своей инкорпорированности. Следовательно, для того, чтобы цвет действовал в соответствии со своей природой, ему требуется содействие внешнего света, каковым светом в случае телесного зрения является свет солнца[9]. То же, с точки зрения Гроссетеста, мы можем наблюдать и в случае с истиной, а также в процессе человеческого познания. Во-первых, никакая тварная истина не может быть явлена человеческому уму сама по себе, но только в свете Высшей Истины, как никакой телесный объект не может быть виден при отсутствии внешнего источника света. Во-вторых, равным образом и человеческий ум не в состоянии сам по себе постигать истину, как глаз не способен наблюдать объект в темноте. Очевидно также, что полное и совершенное познание вещи достигается не столько в ней самой, сколько в ее вечном экземпляре, поскольку «подобие или первообраз более ясен по своей сущности, нежели сама вещь»[10].

А. В. Апполонов



Об истине[11]

«Я есмь путь, истина и жизнь» (Ин. 14,6). Здесь сама Истина говорит, что она есть истина. Поэтому не без основания можно сомневаться, существует ли какая-нибудь иная истина, или же нет никакой иной [истины], отличной от самой Высшей (summa) Истины. Если же нет никакой иной истины, тогда истина уникальна (unica) и единственна и не допускает разделения или множественности, в том смысле, в каком говорится «всякая (omnis) истина» или «многие истины». Но, с другой стороны, написано в Евангелии: «Он наставит вас на всякую истину» (Ин. 16, 13).

Кроме того, если не существует никакой другой истины, то всякий раз, когда говорится, что нечто истинно, то об этом [нечто] сказывается Бог, пусть даже косвенно (adjacenter) в несобственном смысле слова (denominative) и номинально (nuncupative). Итак, одно и то же ли быть истинным и божественным? Это представляется таковым на основании следующего умозаключения: если нет никакой другой истины, кроме Бога, то быть истинным значит быть божественным, и дерево истинно потому, что божественно, и высказывание истинно потому, что божественно и так же во всех прочих [случаях].

Кроме того, истина будущих и возможных вещей представляется непрочной. Та же Истина, которая есть Бог, никоим образом не является сомнительной. Следовательно, есть иная истина, [отличная] от высшей истины.

Кроме того, истина высказывания есть соответствие речи (sermo) и вещи, Бог же не есть такое соответствие, поскольку такого соответствия не было до того, как [начали] существовать речь и вещь, тогда как Бог и высшая истина предшествовали и речи, и сотворенной вещи, обозначаемой речью. Итак, есть иная истина, не являющаяся высшей истиной.

Кроме того, св. Августин говорит в книге «Монологи», что «истина есть то, что есть [это]»[12]. Отсюда следует, что сущность (entitas) вещи есть ее истина. Но никакая тварная сущность не есть высшая истина, которая есть Бог. Итак, есть иная истина, [отличная] от высшей истины.

Кроме того, св. Августин пересматривает [свои] слова «Ты, Господи, который восхотел, чтобы истину не знал никто, кроме чистых», сказанные в книге «Монологи»[13], говоря так: «Можно ответить, что многие нечистые знают много истинного»[14]. Следовательно, многие нечистые видят истину, так что истинно то, что они считают истинным. Но только чистые сердцем видят высшую истину: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят» (Мф. 5, 8). И согласно Платону, как указывает св. Августин в книге «Об истинной религии»[15], истина видна чистому уму (mens), и, соединившись с ней, душа становится блаженной. То же говорит Августин и в книге «О борении христианском»: «Тот, кто ошибается, думает, что знает истину, в то время как живет неправедной жизнью»[16]. Итак, существует иная истина, [отличная] от высшей истины, и ее видят нечистые сердцем.

Кроме того, сказано в Евангелии: «Тот, кто совершает истину, достигает света» (Ин. 3, 21). Совершает же человек некую истину, но никто не совершает высшей истины. Итак, есть истина, [отличная] от высшей.

Кроме того, из слов Августина в книге «О лжи»[17] можно сделать вывод, что истина двойственна: одна истина [дается] в созерцании, другая — в суждении. И ту истину, которая дана в созерцании, он предпочитает душе, говоря так: «Как душа должна предпочитаться телу, так и истина должна предпочитаться душе, поскольку душа жаждет ее не только больше, чем тело, но даже больше, чем саму себя»[18]. Но поскольку ничто не следует предпочитать душе, кроме Бога, очевидно, что истина, о которой здесь говорит Августин, есть Бог. Далее он не осмеливается предпочесть душе ту истину, которая дана в высказывании, но отмечает, что ее стоит предпочитать всему временному, говоря так: «Если кто-нибудь говорит, что следует любить истину, и не только ту, которая дана в созерцании, но и ту, которая дана в высказывании, потому что она так же истинна для своего рода вещей, не иначе, как с целью явить телесной деятельностью знание, которое схватывается и созерцается в душе, чтобы поставить истинную красоту веры выше не только золота, серебра, драгоценностей, имущества, но и всей временной жизни и любого телесного блага, я не знаю, умен ли тот, кто скажет, что он заблуждается»[19]. Здесь Августин достаточно ясно различает две истины, из которых вторую не осмеливается приравнять к душе, не говоря уже о том, что бы предпочесть ей [эту истину]. Но если бы он не верил или хотя бы сомневался, что истина суждения отлична от высшей истины, он не испытывал бы сомнений в том, что она должна быть предпочитаема душе.

Согласно же св. Ансельму, представляется, что не существует истины, отличной от высшей, и в своей книге «Об истине»[20] он заключает, что существует единая (unica) истина всех истин, и она является высшей истиной, так же как есть единое время для всего того, что совместно существует в одно и то же время.

Кроме того, правдоподобно, что, если истина некоего одного высказывания, каковое высказывание истинно по отношению к тварному, есть высшая истина и истина всех высказываний и всего, могущего быть высказанным, есть одна и та же истина, ничто, кроме высшей истины, не являлось бы [истиной] без начала и конца. Однако истина высказывания «семь плюс три равняется десять» есть [истина] без начала и конца, следовательно, эта истина есть высшая истина. С этим соглашается Августин в книге «О свободе воли», говоря так: «Семь плюс три равно десяти не только сейчас, но и всегда; и не было такого, чтобы семь плюс три не равнялось десяти и не будет такого. Итак, я сказал, что эта истина числа обща мне и кому угодно, кто умеет считать»[21]. Такая истина вечна и потому является высшей.

Точно так же без начала и конца истинно суждение «нечто было будущим»[22], истинное не иначе, кроме как благодаря своей собственной истине. Собственная же истина есть вечная и высшая. Аналогично и в случае условных суждений типа: «если есть человек, есть животное». Итак, согласно предположению, любая истина, могущая быть высказанной (veritas enuntiabilis), есть высшая истина. Также св. Августин говорит в книге «Об истинной религии», что «истина есть то, что обнаруживает, что есть [это]»[23]. Следовательно, собственная истина какой-либо вещи показывает ее бытие. Так как таково определение истины, то всякой истине свойственно демонстрировать, что есть [это]. Но та или иная истина не может демонстрировать ничего, кроме бытия того, истиной чего она является. Следовательно, если ничто иное, кроме как свет высшей истины, не раскрывает умственному взору бытие той или иной вещи, то нет истины, [отличной] от высшей.

Так же то, что свет высшей истины и ничто иное открывает взору разума, что есть [это], явствует из взглядов [писателей], тщательно исследованных св. Августином. Так, в книге «Пересмотры» он заново обдумывает то, что говорил ранее о мнении Платона относительно припоминания, и корректирует те слова: «По этой причине даже несведущие в каких-либо науках правильно отвечают [на вопросы], относящиеся к этим [наукам], ведь [ответы] им явлены, так как они способны равным образом постигать [науки] и с помощью света вечного разума, где и могут узреть неизменно истинное»[24].

То же и в книге «О свободе воли»: «Высшая истина раскрывает все блага, которые истинны... ведь как если среди тех, которые при солнечном свете выбирают то, на что охотно смотрят, и преисполняются радостью от этого зрелища, окажутся одаренные более здоровыми и сильными глазами, и для их взгляда не будет ничего более привлекательного, нежели само солнце, освещающее все, чем наслаждаются более слабые глаза, так же и сильный и ясный взор ума, многое и неизменно истинное постигающий разумом (ratio), направляет себя к самой истине, которая открывает [ему] все, и, укоренившись в ней, как бы забывает остальное, в то же время всем в ней наслаждаясь»[25].

То же и в книге «Исповедь»: «И если мы оба видим что истинно то, что ты говоришь, и оба видим, что истинно то, что я говорю, то, спрашиваю, где мы это видим? Ни я в тебе, ни ты во мне, но оба мы [видим это] в той неизменной истине, которая выше нашего разума»[26].

То же и в книге «О Троице»: «[Так же и] когда мы схватываем в простом понимании (intelligentia), за пределами умственного взора (super aciem mentis), невыразимо прекрасное искусство (ars) телесных образов. Итак, в той вечности, из которой происходит все временное, мы наблюдаем умственным взором форму, благодаря коей мы существуем и согласно которой мы правильным и должным образом совершаем нечто в отношении себя или телесного»[27]. То же и в «Трактате на Евангелие от Иоанна»: «Ни один человек не может сказать, что есть истина, если только он не освещается тем, кто не может лгать»[28]. Эти мнения очевидным образом доказывают, что все, известное как истинное, постигается как таковое в свете высшей истины.

Однако что если скажет кто-нибудь: если одно и то же истинное открывается в свете и своей, и другой, [высшей] истины, неужели недостаточно света высшей истины для его освещения, а если достаточно, то каким образом та, другая [истина], не переполняется [этим светом]?

Кроме того, если свет солнца затемняет другие светила так, что, когда он присутствует, эти другие ничто не открывают телесному взору, то каким образом свет [высшей истины], несравнимо более яркий, чем любой другой духовный свет, не превосходит свет [других истин] так, что тот в его присутствии не способен ничто совершать? Возможно, что эти непроглядные тучи противоречащих друг другу мнений рассеялись и исчезли, если бы свет истины хотя бы на короткое время был бы нам явлен. Поэтому надлежит посвятить некоторое время выяснению того, что есть истина.

Более обычно для нас говорить об истине высказывающей речи (oratio)[29]. А эта истина, по словам философа[30], есть не что иное, как реальное бытие (esse in re), обозначенное так, как высказывает слово (sermo), то есть, по выражению некоторых, истина есть «соответствие вещи и слова (sermo)» и «соответствие вещи и понятия (intellectus)». Но поскольку более истинно то слово (sermo), которое находится внутри в молчании, а именно понятие (intellectus), схваченное посредством звучащего слова (conceptus per sermonem vocalem), чем то, которое звучит вовне, более истинным будет соответствие внутреннего слова (sermo) и вещи, чем внешнего; если же само слово будет более тесным соответствием себя и вещи, то слово будет не только истинным, но и самой истиной. — Мудрость же и Слово (Verbum), или Слово (Sermo) Отца, в высшей степени соответствует, таким образом, вещи, о которой говорится и произносится. И всякая вещь в высшей степени совершенна тем, что сказывает это слово, и ничто не [совершенно] иначе, кроме как в [связи с тем], что оно сказывается этим словом. И [это слово] не только соответствует [вещи], но есть само соответствие себя и вещи, о которой сказывается. Следовательно, согласно такому определению истины, само Слово (Sermo) Отца есть высшая истина. — И это Слово (Sermo) не может не сказываться и не может не соответствовать тому, о чем сказывается. А потому не может не быть истины.

Но вещи, о которых сказывается это вечное Слово (Sermo), сходны с самим сказывающимся словом. И само соответствие вещей этому вечному изречению (dictio) есть их правильность (rectitudo) и обязанность быть тем, что они есть. Ведь вещь истинна и есть то, чем должна быть настолько, насколько она соответствует этому Слову (Verbum). Но насколько вещь есть то, чем должна быть, настолько она истинна. Следовательно, истина вещей есть их бытие такими, как они должны быть, и их правильность и соответствие Слову, которым они вечно сказываются. И поскольку эта правильность постигаема одним лишь умом, и этим отличается от телесной правильности, распознаваемой взглядом, ясно, что св. Ансельм подобающе определяет истину, говоря: «истина есть правильность, воспринимаемая одним только умом»[31]. И это определение охватывает и высшую истину, каковая есть выправляющая правильность, и истины вещей, которые суть выправленные правильности. Правильность же [вещи] есть во всем себе соответствие и отсутствие всякого от себя отклонения.

Кроме того, насколько любая вещь отстает (deficere) от того, чем стремится быть, настолько оказывается ложным то, чем она стремится быть или чем она кажется. Ибо то ложно, говорит св. Августин в «Монологах»[32], что «кажется тем, чем не является, или то, что стремится быть полностью и не является таковым». — И он же там же: «Ложно то, что уподобляется чему-либо, не являясь, однако, тем, подобием чего выглядит. Поэтому истинно все то, что лишено ущерба»[33]. — Таким образом, истина есть отсутствие ущерба или полнота бытия; и тогда дерево истинно, если обладает полнотой бытия дерева и не имеет ущерба в бытии деревом. И что есть эта полнота бытия, если не соответствие понятию (ratio) дерева в Вечном Слове?

Но бытие вещей двойственно: первое и второе, и вещь может обладать полным первым бытием и испытывать недостаток полноты второго бытия. Поэтому одна и та же вещь может быть истинной и ложной. Например, истинный человек есть животное, состоящее из тела и разумной души. [Но] Августин [говорит] также, что «если он лжив и порочен, он — ложный человек». — Точно так же высказывание «Человек есть осел» истинно, поскольку обладает полным первым бытием высказывания, но ложно, поскольку испытывает недостаток полноты второго бытия. Ибо второе совершенство высказывания следующее: обозначать сущее, как сущее, и несущее, как несущее. И когда, таким образом об одной и вещи в одно и то же время говорится, что она истинна и ложна, не об одном и том же утверждаются противоположности, ведь утверждается полнота и ущербность не одного и того же бытия. Но когда сказывается ложь, ложь является истинной и ложное есть истинно ложное. Неужели присуща одной противоположности другая противоположность, и в отношении этих терминов не действует правило логики[34], как, согласно св. Августину, в отношении добра и зла?[35] И если это так, как и в случае с добром и злом, не существует ли множество противоположностей, помимо этих двух, в отношении которых [правило логики также] не действует? — И каково различие тех противоположностей, в отношении которых действует правило логики, и тех, в отношении которых оно не действует? И только ли в отношении тех противоположностей ошибочно правило логики, одно из которых следует из бытия (sequitur esse)? Ведь все, что есть, — добро, и все, что есть, — истинно. Отсюда: или все не ложно и не зло, или ложно и зло не иначе, как в истине и добре.

Так же: истинно все то, чье бытие соответствует своему понятию (ratio) в Вечном Слове, а ложно все то, что притворяется существующим [соответствующе], но не соответствует понятию (ratio) о нем в Вечном Слове. А так как все, что есть, есть только то и полностью то, что сказывается Вечным Словом, что оно есть, то все, что есть, насколько и в какой мере оно есть, истинно. — Но, с другой стороны, разве все, что есть, кроме Бога, есть нечто ложное? Ведь поскольку ложно все то, что уподобляется чему-либо, и не есть, однако, то, подобием чего является, и все тварное уподобляется чему-либо, не являясь таковым, представляется, что все тварное есть нечто ложное. А если это истинно, разве не является человек, который есть образ и подобие Божие, но, тем не менее, не Бог, ложным Богом, как статуя человека является ложным человеком? Как кажется, подобные слова абсурдны. И поскольку в данный момент на ум не приходит никакого [подходящего] мнения, чтобы определиться [с этим вопросом], мы предпочтем пока отложить его решение.

Бог же никоим образом не есть нечто ложное, так как всякое подобие есть или подобие равного равному или низшего высшему, но Бог не имеет ни равного себе, ни превосходящего, которому мог бы уподобиться. Сын же, который в высшей степени подобен Отцу, есть то, что есть Отец. Отсюда следует, что в Нем нет никакой ложной части, но Он есть полная Истина и Свет, и «нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин. 1, 5).

Поскольку, как было сказано ранее, истина, чего бы то ни было, есть ее соответствие своему понятию (ratio) в вечном Слове, ясно, что всякая тварная истина видна только в свете высшей истины. — Но каким образом можно узреть соответствие чего-то чему-то, кроме как с помощью узрения того, чему [это нечто] соответствует? Или как познается правильность (rectitude) вещи (поскольку она есть правильность, но не правильность сама по себе), если не в своем принципе (regula), который правилен сам по себе и согласно которому выправлена сама вещь? Этот принцип (regula) есть не что иное, нежели вечное понятие (ratio) вещи в божественном разуме. И каким еще образом познается, что есть вещь, как она должна быть, кроме как узрением понятия, согласно которому она должна быть [именно] так?

Но если сказано: это есть истинное понятие (recta ratio), согласно которому вещь должна быть [именно] так, то спрашивается, где можно усмотреть, что это понятие (ratio) является истинным понятием (recta ratio) этой [вещи], таким, каким должно быть, кроме как в понятии самого понятия? И такое беспрестанное обратное движение (recursus) будет длиться до тех пор, пока не выяснится, как вещь должна быть в ее первом понятии (ratio), которое правильно (recta est) само по себе. И вещь есть то, что она должна быть, потому что она соответствует ему. Всякая же тварная истина, по мнению св. Августина[36], открыта настолько, насколько созерцающему [явлен] свет ее вечного понятия. И никакая вещь не может быть познана, как истинная, только в своей тварной истине, как невозможно увидеть окрашенное тело благодаря лишь самому цвету, без рассеянного [по нему] внешнего света.



Итак, тварная истина показывает то, что есть [это], но не в собственном свете (lumen), а в свете (lux) высшей истины, как цвет обнаруживает тело только лишь в рассеянном [по нему] свете. И нет недостаточности света в том, что он обнаруживает тело посредством цвета, поскольку цвет не есть светящий свет, дополняющий рассеянный [по нему] свет, но в этом сила света — он не затмевает светящий помимо него цвет, но то, что не светит помимо него, освещает. — Такова же и сила света высшей истины: он так освещает тварную истину, что она сама, освещенная, обнаруживает истинную вещь. Итак, свет высшей истины не соотносится с прочими истинами, как свет солнца с другими небесными светилам, которых он затмевает своим сиянием, но, скорее, как солнце соотносится с цветом, который им освещается. Итак, только свет высшей истины вначале и сам по себе показывает то, что есть [это], как один лишь свет солнца обнаруживает тело. Но посредством этого света истина вещи демонстрирует то, что есть [это], так же как цвет показывает тело благодаря свету солнца. — Поэтому, как свидетельствует Августин[37], никакая истина не познается иначе, чем в свете высшей истины. Но, как слабые телесные очи видят окрашенные тела только благодаря падающему свету солнца и, однако, не могут видеть этот свет сам по себе, разве что рассеянный по [поверхности] окрашенных тел, так и слабый умственный взор не воспринимает истинную вещь иначе, как в свете высшей истины, но саму по себе высшую истину воспринять не может, наблюдая ее только в некоем соединении с истинными вещами и разлитии (superfusio) по ним.

И, как я полагаю, таким образом многие нечистые видят высшую истину, и большинство из них не понимает, что видят ее, как если бы некто, увидев прежде окрашенные тела в свете солнца, никогда не обращал взор на само солнце и никогда ни от кого не слыхал о существовании солнца или другого светила, освещающего видимые тела, не знал бы, что видит все тела в свете солнца и не подозревал бы, что видит нечто, кроме окрашенных тел. Чистые же сердцем и совершенно чистые созерцают свет истины сам по себе, чего нечистые делать не могут. — Поэтому нет никого, кто знал бы нечто истинное, не зная некоторым образом, осознанно или неосознанно, саму высшую истину. Итак, теперь ясно, каким образом только чистые сердцем видят высшую истину и каким образом нечистые не лишены полностью ее лицезрения.

Мы полагаем также, как отмечает св. Августин в книге «О лжи»[38], что истина вещей многообразна, но все же имя истины не принимает множественности и разделенности. Ведь одно только соотнесение (comparatio) единого со многим не делает это единое многим, как соотнесение одного времени со многим временным, существующим одновременно, не создает множества времен. Ведь не существует одновременно много времен. Точно так же, если нет истины, кроме высшей, которая сама по себе едина, то посредством соотнесения этого имени со многим может быть много истинного, как одновременно существует много временного. Но вследствие этого не существует много истин, как не существует одновременно много времен. Множественное же имя или расчлененный универсальный знак (distributum signum universale) требует многое под-стоящее. Вот почему нельзя говорить «многие истины» или «всякая истина», если нет многих под-стоящих истин. — Следовательно, подлежат в таких речах истины вещей, которые суть соответствия понятиям (ratio) вещей в Вечной Истине. Но, пожалуй, ничему не может быть дано имя истины, чтобы при этом не обозначить некоторым образом как форму имени, по крайней мере, косвенно, высшую истину. Ведь как истина вещи не познается иначе, как в свете высшей истины, так же, пожалуй, она и не подлежит имени истины, кроме как при обозначении высшей истины. Ведь истина едина и всякий раз, когда посредством этого имени обозначается и сказывается истина, то, как полагал св. Ансельм, [речь идет] именно о высшей истине. Но эта единая истина называется многими истинами в отношении многих истин вещей (in multis veritatibus rerum). А в связи с тем, что истина следует из всего, даже из своей противоположности, так как ложное необходимо есть истинное ложное, то, равным образом, против правила логики, утверждение истины следует из всякого отрицания, и, сверх того, истина следует из уничтожения (destructio) самой себя, поскольку следует: если нет никакой истины, то ясно, что истина есть, ведь истина есть то, что необходимо есть само по себе (per se). Отчего же истина следует из всего, а также из уничтожения себя, если не от того, что она необходимо есть сама по себе? Итак, истина есть то, что есть само по себе, или, по меньшей мере, необходимо следующее из необходимо самого по себе сущего. Ведь в противном случае она не следовала бы из любого утверждения и отрицания. — Но неужели здесь и в самом деле не действует правило логики? Или же бытие выпадает за пределы области (divisio) любого отрицания, в силу чего, когда об этой области утверждается бытие, следует утверждение истины? Как бы то ни было, ясно, что неугасим свет истины, который освещает и угасание самого себя и никоим образом не может истощиться.

Но можно усомниться, является ли некая истина вещей, которая есть их соответствие своим вечным понятиям (ratio), вечной и безначальной? Действительно, истины математических и всех условных высказываний, как кажется, вечны, и детины любого отрицательного суждения о существовании тварного, по всей видимости обладают безначальной истиной до [начала существования] тварных вещей, а именно [высказывание] «мир не существует» до сотворения мира было истинно, и истинно безначально, и было подобно своему речению, которое сказывается Вечным Словом. Итак, соответствие этого могущего быть высказанным (enuntiabilis) [суждения] своему речению в Вечном Слове не есть Бог. Следовательно, некая [истина], не имеющая начала, отлична от Бога.

Равным образом истины высказываний типа «нечто было будущим», суть [истины], не имеющие начала, и они отличны друг от Друга. Ведь не одна и та же истина высказывания, утверждающего «нечто было будущим», и высказывания типа «семь плюс три равно десять». И у первого одно соответствие своему речению в вечном слове, а у второго — другое. Итак, конечно же, есть бесчисленное множество [истин], которые не имеют начала и [которые] не будут иметь конца.

То же самое относится и к самим высказываниям. Ибо ведь высказывание «нечто было будущим» — вечно, так же и «семь плюс три равно десять», и ни одно из них не есть другое, и ни одно из них не есть Бог. Итак, многое отличное от Бога есть тем самым вечное.

В ответ на эти возражения я приведу следующий пример. Допустим, что восхваляющий Цезаря и Сократа будет вечен, согласно этому вечно истинно, что «Цезарь есть восхваляемый» и «Сократ есть восхваляемый», поскольку если есть восхваляющий Цезаря, Цезарь есть восхваляемый. Итак, пусть будет имя А, чье определение «Цезарь восхваляемый», и В, чье определение «Сократ восхваляемый». Следовательно, истинно, что «A есть вечно» и «B есть вечно». И это утверждение [истинно] через самое себя, а не через акциденцию, как истинно само по себе [суждение] «белое не может быть черным». Но все же из этого не следует, что Цезарь и Сократ или что-либо иное, кроме восхваляющего, является вечным, поскольку, когда говорится, что А вечно, [предикат] вечности не сказывается ни о чем, кроме восхваления, которое вечно в восхваляющем. Через его вечность предикат вечности принимает и соотнесенное (correlativa) с ним восхваление. Такие соотнесения (correlationes), как восхваление или претерпевание (passio), не требуют никакого вечного субъекта, или [вечно] сущего (ens), или какого-либо существования (aliqua exsistentia), или чего-либо вне восхваляющего, помимо утверждения (positio). Пример того же: Бог знает все от века. Поэтому если Он знает А, чье определение «Сократ знаем Богом», и В, чье определение «Платон знаем Богом», то «Л есть вечно» и «В есть вечно» истинно сказыванием через себя (loquendo per se), так как ясно, что само В вечно знаемо Богом, и Вне есть А и не наоборот, и ни одно из этих не есть Бог и один только Бог вечен, поскольку когда говорится: А не есть В и Вне есть А, и ни то ни другое не есть Бог, предикация производится относительно тленных (corruptibilis) субъектов. А когда говорится «А или В есть вечно», предикация производится через себя (per se) благодаря форме, от которой даются эти имена, которая, понятно, называется вечной благодаря вечному знанию Бога. И истина такой речи не требует ни существования, ни со-вечности чего-либо еще вне Бога. Следовательно, точно так же, когда говорится: «это вечно истинно» или «это может сказываться вечно» (enuntiabile aeternum est), предикация производится посредством формы, соотнесенной (correlativa) с речением в Вечном Слове, но ввиду такого отношения не требуется никакого бытия, помимо Бога.

Итак, таким образом дан ответ на приведенные выше возражения, и при этом мы показали, что могущее быть высказанным (enuntiabilia) есть не что иное, как вечные понятия (ratio) вещей в божественном уме. Но, поскольку бытие и истина суть одно и то же, ведь истина, как говорит св. Августин[39], есть «то, что есть [это]», можно исследовать, [верно ли, что], подобно тому как любая истина видима не иначе, как в свете высшей истины, так и любое бытие распознаваемо только в высшем бытии.

Как кажется, можно привести такой пример: текущая вода сама по себе из себя не представляет никакой определенной фигуры, но всегда оформляется фигурой содержащего [ее]. Отсюда невозможно знание и правильное схватывание умом, что эта вода квадратна, если не воспринято и не понято, что фигура содержащего ее квадратна, и если не замечено, что ее фигура приведена в соответствие с фигурой, содержащей и формирующей и поддерживающей в оформлении жидкую воду, и если воду оставить саму по себе, она не удержит данную форму. Равным образом и все тварное, если оставить его самого по себе, как есть ничто, так и будет мало-помалу соскальзывать обратно, в ничто. — И хотя оно не само по себе, но рассматриваемое само по себе обнаружится утекающим в небытие; где или каким образом можно увидеть, что есть, если не в сочетании (coaptatio) с тем, что способствует этому не сползать в небытие, и не в усмотрении, что это поддерживается тем? То есть, как кажется, «быть» для всякой твари — значит поддерживаться Вечным Словом. О коем Слове говорил ап. Павел: «Держа все словом силы своей» (Евр. 1,3). И не может быть истинно познано, что нечто сотворено, если не узреть его в уме, как поддерживаемое Вечным Словом. И так для любого бытия: бытие, прилегающее к первому, кажется некоторым образом первым, пусть даже видящий и не знает, что видит первое бытие; и не явлено последующее бытие иначе, кроме как в сравнении его с первым, которое его поддерживает. — Говорили же мы выше, что здоровый умственный взор, видящий первый и высший свет сам по себе, усматривает в нем все остальное более ясно, чем если бы оно рассматривалось само по себе. — Однако, возможно, для кого-то неясно, что вещь можно видеть в ее прообразе (exemplar) более ясно, нежели саму по себе. Но так как познание вещи двойственно, одно — в самой вещи, другое — в ее первообразе или подобии, и так как подобие или первообраз более ясен по своей сущности (essentia), чем сама вещь, подобием которой он является, более достойное, явственное и очевидное есть познание [вещи] в ее подобии или первообразе. Когда же, напротив, более ясна по своей сущности вещь, нежели ее подобие и первообраз, тогда более явственно и очевидно для здорового умственного взора познание вещи самой по себе, чем познание ее прообраза или подобия. А потому, поскольку божественная сущность есть наиярчайший свет, любое ее познание через подобие более затемнено, нежели [познание] ее через саму себя (per se ipsam); напротив, в ярчайших вечных понятиях тварного, [находящихся] в божественном уме, которые суть ярчайшие первообразы тварного, познание всякой твари более определенное, чистое и явное, чем в нем самом. — Пример же того, что некая вещь более явно видится в своем подобии, очевидным образом обнаруживается и в случае телесного зрения: когда направленный из глаза луч, посредством которого, понятно, наблюдается тело само по себе, переходит в тусклое (obscurum), и когда луч отражается от зеркала к тому же телу, посредством коего луча, понятно, это тело видно в своем подобии, и переходит в светлое (lucidum), это [тело] будет наблюдаться само по себе — затемненным и в своем подобии — ясным[40]. Так происходит, когда в вечернее или ночное время [отражения] деревьев в воде более ясные, нежели [вид] самих деревьев, поскольку луч, отраженный от воды к дереву, переходит в светлое небо, в то время, как луч, направленный на дерево само по себе, переходит в тусклое [пространство] чего-либо затемненного и противоположного. С другой стороны, когда луч, отраженный от зеркала, переходит в затемненное, а луч, направленный на тело, переходит в светлое, вещь будет видна затемненно в своем подобии и ясно — сама по себе.

Приведенные выше определения истины общие для всех истин. Но, если снизойти до единичного, определение одного и того же истинного различно. Ведь истины отдельных вещей суть определения их вторичного и первичного бытия. Так, истина высказывания, благодаря которой высказывание истинно, есть не что иное, как утверждение чего-либо относительно чего-либо или отрицание чего-либо относительно чего-либо. И это определение его первого бытия. — С другой стороны, истина высказывания, благодаря которой высказывание истинно, есть не что иное, как обозначение как существующего того, что существует или как не существующего того, что не существует. И это — определение его вторичного бытия. А потому направленность (intentio) истины, как и направленность бытия, двусмысленна: с одной стороны, [истина] едина для всего истинного и, тем не менее, усвоенная в единичном, различна (per appropriationem diversificata in singulis).

Об истине высказывания[41]

Вещь, которая частично есть или была, или частично будет, не необходимо полностью существует или существовала до завершения (complementum) своего [формирования]. Но когда нечто завершено, с этого момента и впредь оно необходимо есть или было непосредственным образом (simpliciter). Между началом [этого нечто] и [его] завершением оно необходимо есть или было по отношению к чему-либо (secundum quid). — И для случайных вещей, становящихся (fieri) во времени, возможно не прийти к завершению. Например, пусть полное движение из А в B есть С. Между началом и концом движения С, С необходимо по отношению к тому, чем [оно] было, и возможно, что С не будет по отношению к своей части. Также между началом и концом движение С всегда сказывается истинно, поскольку С есть. Однако это бытие не есть завершенное, законченное и определенное бытие, но бытие незавершенное, незаконченное и неопределенное. Отсюда, хотя в середине движения С верно говорится, что само С есть, можно, тем не менее, соответственно сказать: С необходимо было, поскольку, после того, как оно присутствует, часть его прошла и часть будет; правильно сказано, что С частью прошло, поскольку оно есть. Но когда нечто прошло, оно завершено. С, однако, не достигло конца, не прошло и не завершено. И неправильно сказано о С, что оно было, поскольку [дело] обстоит так, что оно еще будет.

Таким образом, понятно, что о чем-либо правильно говорится, что оно есть, но из этого не следует, что оно было. Напротив, оно не могло не быть по отношению к чему-либо от себя (secundum aliquid sui) и может не быть по отношению к чему-либо от себя, что еще будет. Так, например, ныне истинно, что этот год есть, однако тотчас после этого неверно говорить, что этот год был. И если бы время прекратилось раньше, чем завершился этот год, тогда было бы верно, что ныне этот год есть и [никогда] не будет верно, что этот год был. — Но обо всем, что завершено и закончено или было завершено и закончено, немедленно после [завершения], не может не [говориться, что] оно было, наоборот, немедленно после [завершения] необходимо, чтобы это было.

Я полагаю, что истина высказывания (propositio) и мнения (opinio) возможной[42] вещи та же, что и [истина] незавершенной вещи. Ведь истина слова и мнения есть соответствие речи или мнения [о вещи] и [самой] вещи. И это соответствие есть не что иное, как [соответствие] реального бытия (esse in re) тому, что высказывает речь или мнение, а для будущей вещи то, как будет утверждать о ней речь или мнение, в будущем. Итак, истина речи или мнения о будущем есть настоящее утверждение о существовании (existentia) вещи в будущем вместе с существованием вещи в будущем. Но настоящее утверждение речи или мнения есть, и не может [поэтому случится так], чтобы его не было к [определенному моменту в будущем]. Существования же будущей вещи еще нет и может не быть; таким образом, истина относительно будущего в отношении чего-то от себя уже есть и обладает необходимостью, [и, с другой стороны], в отношении чего-то от себя еще не есть и обладает возможностью.

Следовательно, хотя истина суждения «антихрист есть» высказывается истинно, из этого, однако, не следует с необходимостью, чтобы он немедленно [после этого] уже был, поскольку истина его бытия не закончена и не завершена. Ведь установить (ponere) необходимость этой истины то же самое, что установить необходимость утверждения о будущем, что будет, и установить необходимость существования будущей вещи. Итак, любое из таких высказываний, как «антихрист будет», «антихрист есть грядущий», не необходимо истинно, но возможно, поскольку какое-либо подобное высказывание может оказаться ложным. — Но истина этих [высказываний] есть частью наличествующее утверждение о грядущем антихристе, поскольку оно будет [в будущем], и частью — будущее существование антихриста.

Но в части утверждения эта истина неизменна. Ведь любое из таких высказываний всегда утверждает одно и то же и тем же самым образом, что и теперь. Но невозможно, чтобы происходило изменение от существования, которого еще нет, к несуществованию. Ибо всякое изменение имеет место от того, что есть, а не от того, что пока не изменяется, и в будущем. Следовательно, никакое из этих высказываний или речей не изменяется по отношению к своей истине, которая частью есть, а частью будет, поскольку та [часть] истины, которая наличествует, всегда пребывает одним и тем же образом. А от той [части], которой еще нет, не может произойти никакого изменения, прежде чем она осуществится (evenire). Следовательно, если она никогда не осуществится, никакого изменения от нее никогда не произойдет. Отсюда необходимо: будет антихрист или не будет, [высказывание] не изменится из истины в ложь, если только то возможное, чем оно обладает, не способно измениться из истины в ложь. А о возможности изменения из истины в ложь говорится двояко: [высказывание истинно] или потому, что оно не принимает ложь, или потому, что, в соответствии с этим порядком, приняв истину, оно не принимает ложь. В первом случае оно необходимо, во втором — не необходимо.

О знании Бога[43]

Если Бог знает, что антихрист есть или был, или будет, антихрист есть или был, или будет. Но антецедент необходим. Следовательно, и консеквент необходим[44]. Если же антецедент вероятен, получается так, что Богу могут быть свойственны изменение и обман. Если же вероятен был консеквент, то, как кажется, поскольку консеквент и антецедент обратимы, имеют место другие несоответствия (inconvenientia): ведь если антихрист будет, Бог знает это, в противном случае нечто скрыто от него, что является несоответствием. Если же знает, то и это есть несоответствие, поскольку это возможно, а так как это возможно, может случиться так, что этого никогда не будет: когда же это произойдет, то, поскольку Бог не знает ложного, Бог не будет знать, что антихрист был или есть, или будет, и, таким образом, Богу было возможно не знать того, что Он знает; тогда Ему свойственно изменение, или, если Он остается при прежнем мнении, обман, чего быть не может. Чтобы утверждать невозможное, [например], что я сейчас вижу, как наличествующий будущий бег Сократа завтра, для меня немедленно должно быть необходимо истинно, что я уже видел будущий бег Сократа. И, тем не менее, бег Сократа все еще был бы возможным. Точно так же, поскольку для Бога все от века было наличествующим, не необходимо ли, чтобы он знал [вещи], которые сами по себе будущие и возможные, и Его знание относительно изменений было неизменным? И поскольку Он не может обмануться в Своем знании, из Его знания следует бытие вещи и наоборот. И кто усомнится, что из необходимого следует возможное и, напротив, с разрушением возможного из возможного следует невозможное? — Итак, следует признать, что возможное следует из необходимого и из возможного — невозможное. Но необходимость двойственна: одна необходимость принуждает вещь к бытию, и это — необходимость условия; другая следует из бытия вещи и не принуждает вещь к бытию, и это — необходимость заключения. — Ибо необходимость движения луны и солнца принуждает затмение к бытию. Но такая необходимость, [как, например, необходимость того, что] я видел вчера бегущего Сократа, не принуждает Сократа бежать, но следует из бега Сократа.

Далее, то, что необходимо, — непрерывно. Но то, что непрерывно, непрерывно либо в течение всего времени, либо в простоте вечности. Следовательно, необходимость, побуждающая вещь к бытию, будет непрерывна в течение всего времени и не может предшествовать возможному. Однако та необходимость, которая следует из бытия вещи и чье бытие постоянно в простоте вечности, необходимо предшествует возможному, как необходимо, что Бог знает, что антихрист будет. Из чего следует, что антихрист будет, что есть возможное. И опять же из того, что антихрист не будет, что есть возможное, следует, что Бог не знает, что антихрист будет, что есть невозможное.

Однако когда в логике говорится, что возможное не следует из необходимого и невозможное не следует из возможного, то это [возможное, необходимое и невозможное] следует понимать как возможное, необходимое и невозможное, для которых существует одна мера, например, мерой необходимости является время согласно своей универсальности, а мерой возможного — согласно своей части.

Когда, однако, мы представляем меру для измерения вечности как совокупность времени, мы ошибаемся в этом представлении и мы не освободимся от этого заблуждения, пока умственный взор не освободится от составного времени и не поднимется до созерцания однородной вечности.

И надо отметить, что в разных смыслах говорится: «солнце движется все время» и «Бог есть все время». Ибо о Боге говорится, что Он во времени потому, что Он не отсутствует ни в каком времени, или потому, что Он пребывает в простой вечности, из которой проистекает все время, согласно этому [изречению]: «Ты, от века повелевающий времени течь».

Альберт Великий

Albertus Magnus (ок.1206-1280)

Альберт фон Больштедт, или Альберт из Кельна, родился в Лауингене (Швабия). Учился в Падуе, где вступил в доминиканский орден в 1223 г. Затем преподавал в Германии с в 20-30-х годах, в Париже с 1240 по 1248 г. В 1248 г. был послан руководством ордена в Кельн для организации доминиканской школы. Одним из его учеников в Кельне был Фома Аквинский. В 1260 г. Альберт назначается епископом Регенсбурга. За энциклопедичность познаний получил титул «Doctor Universalis» (всеохватывающий доктор). Умер 15 ноября 1280 г. в Кельне. В 1622 г. был причислен к лику блаженных, а в 1931 г. полностью канонизирован католической церковью[45].

Сфера интересов Альберта как ученого охватывала практически все области знания того времени: физику, психологию, астрологию, географию, биологию, алхимию, причем каждая из частных наук связывается с общим учением о космосе, с теологией и онтологией. Создавая общий план всех наук, Альберт следует традиционной аристотелевской схеме: он либо основывается на аристотелевских текстах, либо пытается восполнить утраченные трактаты или те, которые Аристотель не успел написать (поскольку тексты Аристотеля изобилуют постановками задач, к которым он планирует обратиться позже, «в свою пору»). Альбертовы комментарии к Аристотелю отличаются по форме от сложившейся арабской традиции — последовательного цитирования, перемежающегося обширными комментариями. Альберт дает скорее парафраз текста, изобилующий авторскими отступлениями. В этих отступлениях Альберт обращается к опыту, понимаемому в широком смысле. Опыт представляется Альберту важным инструментом естественнонаучного познанияименно таким путем осуществляется познание единичных вещей, составляющих природный универсум, и естественных причин. Альберт не склонен напрямую возводить любое событие к божественной воле — Бог как первая причина действует в мире посредством множества вторичных причин.

Во многом благодаря Альберту в высокой схоластике стала доминировать аристотелевская физика (наряду с которой существовали и другие представления о природе, например, у Гроссетеста, которые Альберт называл «пифагорейскими»). Основываясь на аристотелевском тексте, Альберт разделяет три типа определения движения: формальное (актуализация потенциального), материальное (актуализация могущего двигаться) и целостное, охватывающее актуальность двигателя и движимого. Тем самым Альберт отвергает аверроистскую интерпретацию движения исключительно как претерпевания; с точки зрения Альберта, Аверроэс не проводит различия между движением как via (процессом) и целью движения. Альберт же полагает, что движение существует в движимом (претерпевающем), но принадлежит движущему (действующему) как причине.

На Альберта оказали сильное влияние неоплатонические тенденции (особенно в отношении космологии и концепции влияний высших интеллигенции на низшие); зачастую он воспринимал Аристотеля через неоплатоническую арабскую интерпретацию. Так, он полагал, что анонимная арабская «Книга о причинах» (восходящая к «Первоосновам теологии» Прокла), к которой он написал комментарий, принадлежит Аристотелю (на связь этой книги с Проклом первым указал Фома Аквинский). Однако неоплатонические и аристотелевские тенденции Альберт старался органически сочетать: рассматривая различные вопросы, он стремится примирить Платона и Аристотеля.

Тексты Аристотеля породили множество противоречивых толкований. Их обсуждению Альберт посвятил особое сочинениеDe XV problematibus («О пятнадцати трудностях»). В случаях, когда учение Аристотеля вступает в противоречие с христианскими догмами, Альберт стремится не опровергнуть его, а восполнить, осуществить concordia discordantium[46]. Так, Альберт усматривает некоторую истинность в учении Аристотеля о вечности мира: основной довод Аристотеля заключается в том, что материя, будучи чисто потенциальной, никоим образом не может существовать прежде мира, и в этом, полагает Альберт, он прав; недостаточность аристотелевского воззрения состоит в том, что он не рассматривал альтернативу — творение ex nihilo, идея которого является результатом божественного откровения в Книге Бытия.

У своих современников, а в большей степени у потомков Альберт получил репутацию мага, алхимика и астролога. Однако авторство многих трудов на оккультные темы, таких, как Liber de Alchima или Speculum Astronomiae, является сомнительным (dubita). Но в целом идея воздействия небесных явлений на земные вписывается в общую космологию Альберта. Вместе с тем Альберт отрицает жесткий детерминизм и подчеркивает независимость человеческих воли и разума от влияния звезд.

Наиболее важное творение Альберта — «Сумма о творениях» (Summa de creaturis), написано в 1228-1233 гг. В ней рассматриваются четыре соположения (coaequeva) того, что равносотворено изначально: материя; время; небеса, или эмпиреи, и природа ангелов[47]. Понятие «материя» многозначно: рассматриваемая теологически, она есть то, чему была придана форма в течение шести дней творения, рассматриваемая философски, она — субъект изменений; поэтому должны существовать различные типы материи, в соответствии с различными типами изменений. Так, материя небесных тел, подверженных только изменению в отношении места, но неразрушимых, иная, нежели материя подлунного мира, в котором происходит возникновение и разрушение. Время, являющееся мерой изменений, также различно в различных частях бытия. Бог, неизменное существо, находится вне времени, в вечности, которая качественно отлична от «вечной жизни», присущей вещам, не имеющим конца существования. Время различно и в движении небесных тел, и в изменениях в душе, и в изменениях материальных земных вещей, хотя их можно измерять внешним образом — астрономическим способом.

Под влиянием неоплатонических и арабских источников Альберт выстраивает иерархию небес: небеса (эмпиреи), обладающие природой света и являющиеся обителью ангелов, неподвижный двигатель, который объемлет собой кристаллическое небо и твердь, содержащую звезды, — их движение является причиной жизни низших существ. В свою очередь небеса (эмпиреи) охватываются небесами Троицы.

Относительно нетелесных субстанций Альберт предпочитает говорить не об их составе из формы и материи, а, следуя Боэцию, исходя из «того, благодаря чему они есть» (quo est), и того, что есть (quod est). Таким образом, Альберт отвергает получающий распространение гилеморфизм в духе Ибн-Гебироля[48].

Другое важное произведение — «Сумма теологии» (Summa Theologiae). Теология, по Альберту, это наука о бытии как предельной цели и способах достичь ее $(v. 31, р. 11). Такое наивысшее бытие есть Бог: в Нем, в отличие от всех сотворенных вещей, сущность и существование совпадают (именно в этом, согласно Альберту, заключена суть Ансельма доказательства бытия Бога) (р. 126-128). Из совпадения сущности и существования проистекают Его единство и простота (р. 147-148), неизменность (р. 150) и вечность (р. 177). Поскольку в божественной сущности нет никаких чуждых примесей, она есть то, что есть, то есть подпадает под аристотелевское определение истины; следовательно, божественное бытие есть истина (р. 204). Поскольку Бог не испытывает лишенности и не может утратить ничего, Он есть благо (р. 237). Будучи высшим бытием, истиной и благом, Он является причиной всего сущего, благого и истинного.

Учение Альберта о душе (часть которого составляет предлагаемый читателю трактат) занимает важное место в его философии. Альберт стремится дать исчерпывающий свод определений души, принадлежащих как христианским мыслителям, так и Аристотелю с его последователями. Все определения сходятся в том, что душа есть нематериальная субстанция, соединенная с телом. Как первичный акт она дает телу бытие, как вторичный — осуществляет его движения (Summa de creaturis. V. 35. P. 16), поэтому верно и платоновское определение души как нематериальной субстанции, движущей тело, и аристотелевское — как формы тела. Альберт считает сущностным определением души не ее близость телу, а то, что она, подобно ангелам, относится к роду нематериальных субстанций, поэтому он предпочитает называть душу актом или совершенством тела, а не формой, ведь форма не может существовать без материи (форма — частный случай совершенства, а именно совершенства по отношению к материи).

Альберт отвергает учение о множественности субстанциальных форм, утверждая, что телу присуща только одна душа, сотворенная непосредственно Богом (р. 82-84). Альберт также отвергает гилеморфное строение души (р. 102).

Альберт принимает аристотелевское деление на сущностные частиактивный и возможностный интеллект, и деление Авиценны, описывающее степени познания: 1) интеллект потенциальный ко всякому познанию (hyleaiis), подобно тому, как первоматерия потенциальна ко всяким формам, 2) — «хабитуальный» интеллект (in habitu), уже владеющий началами познания (habitus principiorum), 3) интеллект, владеющий познаниями и способный произвольно обращаться к ним (in effectu) и 4) интеллект коммуницирующий (accomodatus) с отделенными интеллигенциями. Также Альберт рассматривает спекулятивный и практический интеллекты. Спекуляция — сама жизнь интеллекта: знание находится в душе, подобно тому, как душа в теле (р. 489). Практический и спекулятивный интеллекты составляют одну субстанцию, их различие состоит в том, что спекулятивный интеллект имеет объектом истину, а практический — благо (р. 544).

Деятельный и возможностный интеллект Альберт считает частями самой души, а не некими силами, внешними по отношению к реальной человеческой личности (как то полагали многие арабские и греческие перипатетики по отношению либо к деятельному, либо к возможностному интеллектам). Альберт неоднократно полемизирует со сторонниками «монопсихизма» — учения о том, что существует единый для всех людей интеллект, временно соединяющийся с отдельными людьми. Альберт пишет текст «О единстве интеллекта, против Аверроэса» (1263), вошедший затем в «Сумму теологии» (1270-1280), направленный против различных аргументов о единстве интеллекта. Альберт приводит в первой части трактата тридцать аргументов, ссылаясь на «всех арабов», Абубацера, Аль-Фараби, Авицеброна, Авемпаса. Непосредственно Аверроэс упоминается трижды: в 14,27 и 29 аргументах. Затем, во второй главе, следуют тридцать шесть аргументов «против», и в третьей главе Альберт дает свое решение.

Однако Альберт, по-видимому, полагает, что для естественного познания необходим не только естественный свет присущего человеку интеллекта, но и сверхъестественный свет: так, в «Комментариях к „Сентенциям"» (In I Sent., 2, 5) он говорит о «двусложном» и трехсложном (божественном, ангельском и естественном человеческом) свете.

Альберта также интересовали необычные состояния души. Особый интерес у него вызывает феномен пророческого сновидения. Знания, полученные человеком во сне, являются не теоретическими, так как они не демонстративны, но и не практическими, так как не являются результатом свободной воли; Альберт заключает, что они имеют божественную природу, как то полагал и Сократ (S. de creat., p. 439-440).

Личность и труды Альберта получили широкую известность: его «Комментарии к „Никомаховой этике"» (к «Этике» он обращался дважды) стали наиболее авторитетным и изучаемым текстом по предмету этики в средневековых университетах. Кроме Фомы Аквинского называют других его именитых учеников: Ульриха из Страсбурга (ум. 1277) и Дитриха их Вриеберга (Фрайбурга, ум. 1310). На известной гравюре «Аллегория Философии» А. Дюрера (1502) образ Альберта представляет мудрость.

Первое полное собрание сочинений было опубликовано в Лионе (с 1651 г.) в 21 томе (ed. P.Jammy). Более современное издание: Alberti Magni Opera omnia. 38 vol. Paris, 1890-1899 (ed. A. Borgnet). Начиная с 1951 г. Институтом Альберта Великого ведется издание 50-томного полного собрания сочинений (Alberti Magni Opera omnia). Именно это издание взято за основу настоящего перевода De intellectu et intelligibili, и издательство выражает свою благодарность за помощь и предоставление текста профессору Иохиму Задеру из Института Альберта Великого в Бонне.

К. В. Бандуровский

Об интеллекте и интеллигибельном[49]

Трактат I

О ПРИРОДЕ ИНТЕЛЛЕКТА

Глава I. В чем цель [этого труда] и каков порядок изложения?

Как мы сказали в начале этого труда, наука о душе существует еще в недостаточно совершенном виде: пока душа определена только сама по себе в книге «О душе». Ведь надлежит вместе с этим иметь знание об объектах, которые влекут за собой претерпевания, свойственные частям души. Из тех же объектов, пассивные качества которых душа получает для частей или потенций, некоторые влекут претерпевания, свойственные душе, другие же — общие душе и телу. Общие же претерпевания таковы, при действии которых душа использует телесное орудие, и, таким образом, они относятся к вегетативной и чувственной душе. Из-за этого древние перипатетики назвали науки о таких общих [страстях] «науками о душе и теле». Отчасти это мы уже исследовали, в меру наших возможностей, в книгах «О питании и питательном» и «О чувстве и ощущаемом». Остаются еще книги «О сне и бодрствовании», «О юности и старости», «О вдохе и выдохе», «О движениях, называемых животными» и «О жизни и смерти» — все они посвящены действиям, общим душе и телу.

Но поскольку толкование сна и его природу невозможно надлежащим образом определить иначе, как прежде познать интеллект и интеллигибельное, надлежит вставить [в вышеизложенный порядок исследования] науку об интеллекте и интеллигибельном, хотя человеческой душе свойственно познавать и без тела. Будем же заботиться, в соответствии с нашими частыми утверждениями, о легкости учения, для чего последуем в изучении (traditio) естественнонаучных книг порядку, который легче для научения слушателя более, чем порядку природных вещей. И по этой причине в последовательности книг мы не придерживались порядка, который мы кратко описали в нашем предисловии, где мы изложили деление книг о природе.

Давая определения интеллекту и интеллигибельному, мы полагаем в основу то, что наиболее подходящим образом определено в нашей третьей книге [трактата] «О душе». Но то, что, как представляется, здесь надлежит исследовать в той мере, в какой это возможно совершить посредством доказательства и рассуждения, мы изложим, следуя неуклонно нашему главе[50], книг которого, посвященных этой науке, хотя мы и не видели, но изучили книги и письма многих его учеников, трактовавших об этой материи много и хорошо. Между тем и [труды] Платона мы примем во внимание в том, в чем он не противоречил ни в малой степени положениям перипатетиков.

Поскольку же, согласно многим, внушающим наибольшее доверие, философам, интеллект образует интеллигибельное в форме интеллигибельности, надлежит нам прежде говорить о природе интеллекта, согласно тому, что он есть интеллект; далее об интеллигибельном, согласно тому, что оно относится к интеллекту; затем о единстве и различии интеллекта и интеллигибельного. Ведь познав это, мы получим науку об интеллекте и интеллигибельном в достаточно совершенном виде. Ценность же трудов исследования такова: познав это, человек надлежащим образом познает себя самого, поскольку он есть только интеллект, как сказал Аристотель в десятой [книге] «Этики»[51], и познает, помимо того, начало того, что сотворяет в нем блаженство созерцания. Итак, начиная исследовать природу интеллекта, первым положим то, что первично по природе.

Глава II, в которой доказывается, что всякая познающая [способность] в живых существах причиняется от некоего познающего

Итак, скажем, что всякая природа, которая обладает способностью что-либо познавать, получает ее либо от себя самой, либо от чего-то другого, природа которого предшествует ей. Но установлено, что не от себя самой, иначе начало познания было бы и во всем другом, и ее познающая способность была бы не несовершенной, но совершенной и не пассивной, но активной. Все это не согласуется с душами живых существ, как ясно из того, что изложено в книге «О душе».

Если же некто далее сказал бы, что душа живых существ имеет познавательную способность от себя самой, поскольку ее познавательная способность заключена в ее природе, подобно тому как треугольнику от себя самого полагается иметь три угла и т. д., и поэтому не существует причиняющего начала в чем-либо другом, то мы скажем, что «иметь от себя самого» говорится двояко. Во-первых, согласно действующей причине и, во-вторых, согласно формальной причине. Мы же здесь вопрошаем о «познающем от себя самого» согласно и той, и другой причинам, подобно тому, как в физике движущее движет самое себя, и поскольку не имеет действующей причины своего движения раньше себя, и поскольку оно есть движущее от своей природы и сущности, из-за чего все, что оно движет, получает движущую способность от него, и его движущая способность оказывает влияние, подобно источнику, на всякую движущую способность во всем другом движущемся. Так и на вопрос, является ли душа живого существа познающей от самой себя, следует то, что приведено ранее. Поскольку же всякое сотворенное тем, что оно более благородно, по необходимости испытывает недостаток по отношению к первой причине, недостаток познания, который есть в способности, присущей душе живого существа, указывает, что не только она получает познающую способность от чего-то другого, но и на то, что она намного отстоит от того, что является первой причиной и источником познания. Следовательно, надлежит говорить, что душа получает [познающую способность] от чего-то другого, которое есть самое первое и совершенное познающее из всех. Если бы она получала не от того, что именуется первичным и совершенным, [а от чего-то другого], то возник бы тот же вопрос и [исследование] уходило бы в бесконечность или остановилось на первом и совершенном познающем.

Далее, всякая познающая [способность] смертного живого существа либо есть в одном и том же роде со всякой познающей [способностью] смертного, либо, если [о них] говорится, как о первичном и последующем, то все же [они существуют] в отношении к одному. Всякие же [вещи], которые имеют такое схождение рода и природы и их единство, происходят из чего-то одного, что есть причина схождения [рода и природы] во всех. Итак, познающему в живых существах надлежит иметь причиной другое единое первое познающее и согласно действующей причине, и согласно формальной.

Если же некто сказал бы, что это заключение верно только по отношению к унивокально причиненному (как, например, человек порождает человека), познавательное же имеет не унивокальную по роду причину, но эквивокальную, то мы опровергнем противника истины тем, что все эквивокальное сводится к некоторому предшествующему унивокальному. Следовательно, если бы это порождающее было эквивокальным [по отношению к порожденному], как он говорит, то ему предшествовало бы нечто унивокальное, которое есть первая причина его, и так вновь получится то же, что было заключено ранее.

Далее, мы видим, что со всеми [вещами дело обстоит так], что, когда обнаруживается некая способность и форма во многих из них, и в некоторых несовершенным образом, в другом — совершенным, то несовершенное причинено совершенным, а несовершенство привходит от различности и несовершенства материи. Следовательно, надлежит, чтобы так дело обстояло и с познающими природами. Итак, природа, благодаря которой другие живые существа суть познающие, будет от некоей первой познающей и совершенной природы.

Эта же вся дискуссия взята из некоторого письма Аристотеля, написанного им о начале универсума, упоминание о котором делает Авиценна в «Метафизике». И Евстратий[52], [в комментарии] на шестую [книгу] «Этики» Аристотеля, говорит, что всякое познание в живых существах проистекает из первой познающей причины.

Глава III. Как несовершенное вегетативное и интеллигибельное проистекают от первого и совершенного интеллектуального?

Итак, исследуем, какова эта природа. Ведь поскольку первое в порядке природы оказывает влияние на второе, а не наоборот, а в порядке природы жизнь более первична, чем чувство, а чувство — чем познание, возможно, кому-то покажется, что первый источник всякого познания есть только живое, а не чувствующее и познающее. В особенности [к такому заключению можно прийти,] поскольку первичное в порядке природы существует по способу единицы, второе — по способу двоицы, в которой одно прибавлено к другому, третье — по способу троицы, следуя друг другу в порядке природы возрастания [чисел]. Чувствование же прибавляется к тому, что есть жизнь, а познание — к тому, что есть чувствование, поскольку, как мы сказали в книге «О душе», устроение (ratio) души такое же, как [геометрической] фигуры, ведь как среди фигур треугольник существует в четырехугольнике, так и вегетативное существует в чувственном, а чувственное — в интеллектуальном. Ошибочность этого доказывается тем, что согласно природе несовершенная причина никогда не унивокальна совершенной: живое же, отделенное в своем бытии от чувственного и интеллигибельного, наиболее несовершенно в роду «живого» и не обладает неким благородством жизни, благодаря которому оно могло бы быть началом.

К тому же во всем унивокально причиненном дело обстоит согласно природе так, что если нечто присуще причиненному сущностным образом, то причине этого причиненного оно присуще в большей степени, и благороднее, и более явно, и первичнее, и совершеннее. Но начало познания присуще всему познающему сущностным образом; следовательно, в большей степени и благороднее, и первичнее, и совершеннее оно присуще причине познающего. Следовательно, природа, благодаря которой нечто — познающее, не проистекает от чего-то только живущего, жизнь которого была бы отделена от познания.

Кроме того, среди причиненных наиболее благородно то, что ближе первому, которое есть причина, поскольку приближается [к нему] благодаря многим благостям и благородствам. Но интеллектуальное [сущее] благодаря многим благородствам и благостям приближается к первому и совершенному познающему, и оно есть скорее интеллектуальное, чем только живущее или только чувствующее и живущее. Итак, надлежит, чтобы источником и началом познания у живых существ (cogitatio vitae) была некая интеллектуальная природа.

Кроме того, мы видим, что все совершенное в отношении зрения имеет причиной то, что зримо благодаря себе самому и наиболее совершенным образом; все же разнообразие цветов имеет причиной свет, а различие их происходит из многообразного примешивания темного и ограниченного тела к прозрачному (diaphanum[53]), действие которого, самого по себе, есть свечение. Итак, сходным образом всякое познание проистекает от наиболее совершенного познающего, а различие познаний происходит из многообразной затененности познавательного свечения, излучающегося на познавательную [способность] в различных живых существах.

Наиболее доказательные из этих [доводов] определяют, что всякое интеллигибельное и чувственное познание в живых существах проистекает от интеллектуальной природы, познающей совершенно и интеллектуально. Относительно же сказанного, что первая причина оказывает влияние в большей степени, чем вторичная, перипатетики учили, что это истинно относительно истинной причины; живое же, отделенное от познающего, не является причиной познающего и поэтому не оказывает влияния [на него]. Но хотя первая причина все свои благости изливает на причиненное и благости в ней не имеют никакого различия и иерархии, поскольку сама первая [причина] обладает всем простым образом прежде причиненного, однако то, что изливается в причиненное, изливается в некоторой иерархии и в различии. Таким образом, прежде всего оказывает влияние то, что согласно порядку познания есть более общее и первичное, поскольку если устранить причинность первичного, вторичное не будет оказывать влияния, но если удалить причинность вторичного, первое будет оказывать влияние. Сходным образом в причине, которая есть источник жизни и познания, «живое» не добавляет ничего к остальному, поскольку ее жизнь есть ее познание, однако в причиненных, в которых «живое» имеет различие [с чувствующим и познающим], живое — как бы основание остального. В отношении же наделенности благородствами нет ничего столь многообразного, как первая причина, однако эта множественность благородств в первой причине не устраняет никакой простоты, поскольку первая причина обладает всеми этими благородствами прежде причиненного, просто и едино, и поэтому Философ замечательно говорит, что первая причина превышает имена всех ее действий и она изобильна в себе, когда ничего не дает и не дарует никакому из причиненных, и изобильна в других причиненных, которым она сообщает [благородства] пропорциональным образом[54].

Глава IV. О том, что познающая природа имеет причиной интеллигенцию, как говорит Платон

Прояснив это таким образом, надлежит далее исследовать, какова та природа, из которой, как из источника, проистекает всякое познание и жизнь. И Платон полагал, по-видимому, что интеллектуальность у человека, чувственность у животного и начало жизни у растений и животных проистекают от движения орбит и звезд. Ведь он приводит в «Тимее» высшего из богов, говорящего и обращающегося к движителям небесных [тел]: «Я посею их [душ] семена и вам вручу. Вам же надлежит довершать это, следуя мне»[55]. С этим, как кажется, соглашаются те, кто учит, что душа животных проистекает и причиняется от интеллигенции.

Подтверждают же они сказанное ими тремя весомыми доводами, из которых первый — что всякая крайняя в порядке причин не исходит от первой причины иначе, как посредством средних причин. Крайнее же причиненное есть формы порождаемого и разрушаемого. Средние же причины — двигатели небесных орбит, которые философы назвали «небесными интеллигенциями». Ближайшая же [причина], изливающая души, есть интеллигенция, движущая крайнюю орбиту. Второй довод: интеллигенция впечатляет душу (imprimit in animam) подобно тому, как душа — природу одушевленного тела. Следовательно, подобно тому, как мы говорим, что душа есть причина одушевленного тела, его движения и претерпеваний, согласно тому, что оно одушевлено, так надлежит нам говорить, что нижняя интеллигенция есть причина познающей души, согласно тому, что она есть познающая, поскольку некое познание души есть результат свечения интеллигенции. Третий: подобно тому как одушевленное тело подчиняется небесному телу, причиняясь и направляясь им, так и телесная душа подчиняется интеллигенции и направляется ею.

Однако обнаруживается и противоположное этому. Ведь если смертное познающее проистекало бы от интеллигенции крайней орбиты (или же из неких других орбит, или из всех) и управлялось ею, то оно в своих движениях и действиях познания и аффектах по необходимости подчинялось бы движению звезд, поскольку все, проистекающее от другого, удерживается в повиновении другим относительно способностей к деятельности. Но то, что душа подчиняется преимущественно движению звезд, противоречит всем перипатетикам и Птолемею. Ведь она охватывает и наиболее высокие из сфер и свободно отвращается от того, к чему склонно движение звезд, и обращается к другому благодаря мудрости в интеллекте, как доказывается Птолемеем.

Далее, в природе есть порядок от первого к среднему и от среднего к крайнему, так что в крайнем не причиняется средним то, что не сотворяется первой причиной. И я говорю о том причиненном, которое по своему имени подразумевает некое благородство, иначе крайнее не возвращалось бы к первому через среднее, а этого быть не может, поскольку все, что существует, желает некоего блага первой причины и поэтому совершает то, что оно совершает. Но скажем мы, что сотворяет ли среднее нечто при произведении крайнего или нет, в любом случае благости крайнего проистекают первоначально и действенно от первой причины, а те, которые посредине, если они и сотворяют нечто в крайнем, действуют как орудия.

Кроме того, мы видим, что в свете, который есть универсальная причина цвета, хотя крайние цвета составляются посредством смешения первых, однако всякий составной цвет причастен свету как первому субъекту цвета, благодаря природе ясной прозрачности. И если некий цвет имеет нечто от природы цвета — то он имеет ее от света, а если нечто другое есть в нем, то оно скорее происходит от лишенности природы цвета, чем заслуживает быть названным сущностью цвета.

Итак, всецело таким же образом [обстоит дело], когда первое источает свои благости на среднее и крайнее: если нечто и было бы проистекающим на крайнее от среднего, то устроение среднего не существовало бы иначе, как от причастности первому благу. И если в крайнем есть нечто другое, то оно — от лишенности. И таково мнение лучших мудрецов из греков: Теофраста, Дионисия[56] и других философов. Они полагали сходное о свечении солнца, что источается в прозрачности воздуха и различных земных облаков; однако поскольку среднее не дает [света] иначе, как получив от солнца, [свет], который в крайнем, всецело от солнца. И если в средних и крайних отсутствует свет от ясности солнца, это скорее происходит от лишенности и материи, чем от некоторой сотворяющей это причины.

Соглашаясь с этим, скажем, что когда Платон говорит, что небесным [телам] свойственно следовать благостям первой [причины] и они, таким образом, сея познающие субстанции, следуют как орудия тому, что существует в искусстве творца, движущего эти орудия, и когда он утверждает, что орудия движущего их сотворяют, это не от некоторого свойственного им влияния.

Ведь во всех интеллигенциях есть порядок деятельных форм, который через них сходит в материю порождаемых [вещей], и во всех из них существуют те же самые формы, но в низших более определенные, подобно тому, как форма света та же самая и в солнце, и в воздухе, и в облаке, и в определенном теле, хотя свечение более и более замыкается и определяется к природе цветов, согласно тому, что он более отдаляется от солнца. То же происходит и с творческой формой, находящейся в уме творца: ей следует рука, затем она переходит в орудие и воспринимается железом, и во всем она — одна и та же, пропорциональным образом; однако она более определена к материи в руке, чем в уме творца, и более в молотке, чем в руке, более же всего определена в железе, поскольку железо принимает ее материальным образом. И сходное происходило бы в случае многих интеллигенции, первой причины и материи порождаемых [вещей], как если бы рука и молот обладали бы интеллектами, которые осуществляли бы формы, схваченные умом творца, и следовали бы им. Поэтому, как согласно этой гипотезе (невзирая на то, верна ли она), в сфере творчества все формы происходили бы от ума творца, так все они предсуществуют в первой причине, но именно интеллигенции осуществляют некие благости и посредством небесного движения вводят их в материю. Об этом же много учил первый философ[57], для наших же намерений достаточно то, что приведено. Однако многие из последующих философов учили, что души причинены интеллигенциями и проистекают от них (понимая истечение тем образом, о котором сказано), и по этой причине полагали, что душа впечатляется от интеллигенции, расстилается перед интеллигенцией и является субъектом ее иллюминаций, говоря относительно этого особенно истинно, как показывают предсказания во сне и многое другое, о чем будет изложено в других книгах. Поэтому в книге «О движении сердца» сказано, что душа обладает восприятием благодаря вторичному открытию (secunda revelatione) иллюминаций, исходящих от первой [причины]. Сказанным прояснено в достаточной мере, в каком смысле двигатели нижних сфер изливают [души], а в каком — нет. Ведь первое и целокупное истечение души и всякой природы — от первой причины. Нижние же орбиты действуют, определяя природы органически и склоняя их к материи. Поэтому Платон говорит, что в какой-либо орбите душа воспринимает нечто: память — в орбите Сатурна, другие [свойства] — в других [орбитах], как мы определили в первой [книге] «О душе». И согласно этому сущность души происходит всецело и только от первой причины; приложение же и определение ее к телу — от других, служащих первой причине как орудия; и в этом отношении душа подлежит интеллигенциям других орбит для управления в иллюминациях и при движении во временных перемещениях. И поскольку, таким образом, вся гармония неба возводится к первой причине, наиболее мудрые философы говорили, что все имеет единый движитель, и говорили, что движители нижних сфер есть способности и члены первого неба и его движителя. Об этом же мы сделали упоминание во второй [книге] «О небе и земле». Полное же исследование об этом будет в «Первой философии».

Глава V. Откуда происходит различие родов души, а именно вегетативной, чувственной и интеллектуальной?

Вслед за сказанным мы определим способ схождения душ. Ведь поскольку первая причина, освещающая души своим светом, есть единая, только интеллектуальная природа, может показаться удивительным, каким образом существуют многие роды душ, а именно вегетативная, чувственная и интеллектуальная? Ведь не может это произойти от средних движителей, поскольку философы учили, что все они интеллектуальные. И не истинно сказанное Пифагором, что все души — интеллектуальные и все тела — одушевленные, Движение же чувства или интеллекта, говорит он, не может осуществляться душой в некоторых телах из-за тяжести материи. Ведь камень, как он говорит, одушевлен, но душа в нем подавлена из-за землистости, и он не выказывает вегетативного, интеллектуального или чувственного движения. В растениях же из-за меньшей землистости выказывается и действует вегетативная душа, но не чувственная. У менее землистых животных действует одно, или два, или все чувства, но не познание. В человеческом же теле, которое землисто менее всех и в наибольшей степени приходящее к простоте из-за превосходства над противоположностями, душа обладает всеми действиями совершенным образом.

Этого не может быть, поскольку природа никогда не испытывает недостаток в необходимом. Если в камне или растении была бы совершенная чувствующая или интеллектуальная душа, то природа наделила бы камень и растение органами, благодаря которым чувствующие [вещи] могли бы обнаружить действия чувственной и интеллектуальной души.

Кроме того, все различие материи существует по причине различия формы, как ранее неоднократно было обосновано в написанных книгах. Следовательно, как может быть сказано, что во всех телах, которые весьма различны по фигуре, величине и природе, существует тот же род души?

Несообразен и довод Платона, говорящего, что формы втекают в соответствии с важностью материи, поскольку согласно этому материальное различие было бы причиной различия форм, хотя это не верно, поскольку различие материй есть не причина, но знак различия форм. Ведь если бы сказали, что материя — причина, то надлежало бы, чтобы она была бы ранее формы и по природе, и по смыслу, была бы причиной формы, что всецело абсурдно, как несомненно ясно всякому [человеку], хорошо обученному тому, что обосновано в книгах о физике.

Следовательно, остается вопрос — откуда происходит различие родов души вегетативной, чувственной и интеллигибельной? Ведь обстоящее одним и тем же образом не может быть иным, как одним и тем же, согласно тому, чему сообща учили все философы.

Но этот вопрос разрешится быстро, если внимательно исследовать, каким образом происходят щедрости природ от первой причины. Ведь все формы одариваются причиной всего универсума; которые же удаляются от нее в большей степени, те в большей степени лишаются своих благородств и благостей, а которые отходят менее, более благородны и имеют многие способности и силы благости. И как мы сказали в «Физике», те [формы], которые в первой причине не определены, произойдя из нее, отличаются и по бытию, и по сущности, и по различным видам, подобно тому, как лучи, исходящие из солнца в воздух, в прозрачное стекло и в цветное стекло, принимают различное бытие и различные виды. И таким образом происходит различие, поскольку одно проистекает от единого через различное, разворачивающего его органическим образом, и в различное, оформленное им, как отчасти определено в восьмой [книге] «Физики». И в этом нисхождении существуют степени несходства, поскольку нисходящее начало жизни, каковое есть душа, сохраняет благородные действия, божественные, интеллектуальные и душевные, вплоть до органического тела, составленного из противоположного, состав которого пропорционален небесному равенству, ведь душа есть то, что дает форму или порождает то, что дает форму, ведь ничего не порождает другое, иначе как благодаря божественности, существующей в нем, — интеллектуальное же, поскольку действует, не используя тело, душевное, поскольку использует органическое тело, однако ее интеллектуальная [способность] затеняется тем, что она есть разыскивающая, а не достоверная, как интеллектуальная [способность] небесных интеллектов, не затемненных волнениями тел.

Нисходящее же далее в сферу несходства затеняется более, так что утрачивает интеллектуальную [способность] вообще, удерживая только чувственное познание. Отстоящее еще далее удерживает только низшую способность души — растительную и подобные ей. Пример тому — свечение, исходящее от светлого солнца в прозрачный воздух, тонкие облака и тела белого, черного или красного цвета, который постепенно замыкается и все более утрачивает силу своей способности, пока не дойдет до лишенности. Во всех [телах], через которые он проходит, он имеет различное бытие и вид и является одним только по происхождению от одного первого источника света. Поскольку же это происхождение форм из первой причины есть одинаково для всех [форм], Платон сказал, что первая форма — едина и только ею сотворены все [вещи]. Но и Демокрит и Левкипп говорили, что все [вещи] суть одно и то же и стали различными из-за соотношения и составленности.

Но обе стороны заблуждаются, поскольку то, что едино благодаря исхождению от одного простого и многообразно согласно бытию и фигуре, остается единым по отношению к первой единой действующей причине, и если природы душ и форм рассматриваются согласно этому различному бытию, то они суть собственные природы душ и форм и различие материи существует благодаря им, а не наоборот, и они дают бытие материям. Такое рассмотрение их является надлежащим, и так они определяются и познаются согласно тому, что Исаак говорит в «Книге определений»[58], а именно, что разумная душа производится в тени интеллектуальной, а душа чувственная — в тени разумной, а душа вегетативная в тени чувственной, а природа неба в тени вегетативной, поскольку сущность, дающая бытие, происходит от первой причины. И таким образом, если отошедшее [от первой причины] принимается благодаря уподоблению, оно будет наиболее простым в бытии, и могущественным, и благороднейшим, и наиболее универсальной природой согласно абстракции. Но согласно тому, что мы сказали, что наиболее универсальное есть причина и исток для многообразного, то эта сущность есть вегетативная, интеллектуальная, причинная, движущая и обладающая многими другими способностями блага, и относительно этого все дается первым причиненным, которое есть интеллектуальное сущее, причиняющее движение орбит. Эта же сущность, нисходя, все более лишается простоты и способности, как мы говорим, вплоть до крайнего сущего, которое в наименьшей степени принимает различие и способность сущего, и эта лишенность названа философами затененностью. Из этого ясно истинное понимание того, что все происходит из самой единой идеи, и того, каким образом идея в первой причине едина и не имеет множественности, иначе как из-за нисхождения и близости к причиненному. Ведь не истинно то, что жизнь в первой причине отделена от бытия, но она есть эманация простой сущности из первого простого бытия. И как первое единое бытие есть и познающее, и движущее, такова и сущность, эманирующая с теми же способностями, если она не затеняется из-за дистанции несходства.

Из этого три короллария. Во-первых, там, где есть интеллектуальное, чувственное, вегетативное и движущее бытие, там единая сущность и простая субстанция, но многообразная в способности, обладающая и тем и другим [простотой и многообразностью] из-за близости своего схождения к первой [причине], от которой она изошла. Во-вторых, если некая субстанциальная форма движет свой субъект относительно места, она обладает этим, согласуясь с первым [движителем], который движет относительно места, оставаясь неподвижным, а не от того, что она составная, как некие из латинян утверждали. В-третьих, если она не отходит по необходимости далеко от первой [причины], лишаясь благородства, то, как интеллектуальная, она остается отделенной и вечной, исходя же далее, перемешивается [с материей] и делается смертной и телесной.

Из этого ясно, почему живые существа движут себя, а прочие — нет, и то, каким образом интеллектуальная душа не есть акт тела и не разрушается при разрушении тела, как ложно говорил Александр[59].

Глава VI. Является ли интеллектуальность души материей или она — из проистечения от первой причины?

Нам легко дать определение природы интеллектуальной души, поскольку она обладает природой из-за происхождения от первой причины, но не эманируя вплоть до смешения с материей, и поэтому некие мудрые мужи нашего вероисповедания называют ее «образом Божьим». Ведь из-за уподобления первой причине она обладает интеллектом, действующим универсальным образом, подобным отделенному свету, как указано надлежащим образом в третьей [книге] «О душе»[60]. Однако из того, что эта природа присваивается физическим органическим телом, ее интеллектуальная природа несколько погружается [в материю] и поэтому обладает возможностным интеллектом (intellectus possibilis), получающим восприятия от воображения и чувства. А когда эта отделенная природа не погружена в материю сама по себе, ей надлежит быть универсальной, и поэтому она есть душа, универсально и интеллектуальным образом познающая все, а не только нечто [конкретное], поскольку [конкретная вещь] становится определенной только благодаря материи, мы же сказали, что интеллект отделен. Но чувственное познание, которое есть действие материального органа, воспринимает только [конкретные] вещи, как достаточно определено в книге «О душе».

Из этого ясна ложность того, что сказано о материи и форме тем, кто написал книгу «Источник жизни»[61], поскольку он, по-видимому, утверждает, что и интеллект имеет способность все познавать из природы материи. Ведь он говорит, что первая материя есть возможность всего, и чем более она определяется формой, тем более замыкается и определяется ее потенция, поскольку если к первой материи прибавляется та форма, которая является интеллектуальной, она перестает быть потенциальной по отношению к интеллектуальности, но потенциальна ко всему другому. И если прибавить к ней следующую форму, телесности, то она вновь более определена относительно потенции, и поэтому она не будет в потенции к интеллектуальному. Если же к телесности прибавляется контрарность, то она будет в потенции только к тому, что способно к противоположному, и таковы формы порождаемого и разрушимого.

Однако сказанное ошибочно по отношению ко [мнению] всех перипатетиков, ведь интеллект есть потенция всего никоим образом не так, как первая материя есть потенция всего, поскольку индивидуальные формы согласно материальному бытию не отделены от того, что есть потенция в материи. Формы же, которые существуют потенциально в интеллекте, суть универсалии, отделенные от индивидуирующих [условий], и прежде всего от материи, и существующие не здесь и теперь, но повсюду и всегда.

Далее, материя не делает формы существующими в себе самих посредством чего-то, что той же природы и рода, что и материя. Интеллект же имеет нечто свойственное ему, а именно действующий интеллект, который делает формы существующими в интеллектуальной душе.

Далее, интеллект, который есть потенция всего интеллигибельного, относится к нему как чистая доска, а материя не относится таким образом к универсальным формам, которые в ней потенциально. Более того, материя не познает ничего из того, что существует в ней, потенциально или актуально; интеллект же познает универсальное. Здесь этого всего мы касаемся кратко, поскольку в книге «О душе» это особо исследовано и обосновано.

Поэтому нам надлежит полагать в природе души нечто потенциальное и нечто, находящееся в ней актуально, однако мы не можем говорить: «то, что в ней потенциально, есть первая материя», поскольку не оно обладает ее свойствами, но более соответственным образом говорится, что поскольку интеллектуальная душа сохраняет благородное отделенное бытие, из части, относящейся к пространству и времени, сотворяется возможностная [способность], а из той части, которая всецело остается отделенной, происходит ее активная и совершенная способность. Подходящий пример этому дает Авиценна — пламя, охватывающее горючую часть сухого дерева. В той части, которая охватывает дерево, оно несколько дымное, в той же части, которая вылетает в чистый воздух, отходя от дерева, оно полно света, освещающего воздух, и даже дымную часть этого пламени. Так и относительно интеллектуальной души: поскольку она некоторым образом совершенство тела, и, тем не менее, отделенная, поэтому в части, которая склоняется к телесным силам органического, каковые суть воображение, воспринимающее пространство, и чувство, воспринимающее временное и изменяемое, она как бы дымна и сотворяется интеллигенцией потенциально, а не актуально, но в части отделенной она пребывает в акте совершенного света.

Однако здесь мы оставим это, поскольку оно, как мы сказали, исследовано в книге «О душе». Однако из сказанного понятно, что сущность, эманирующая из первой причины, имеет многообразную способность жизни, познания и движения, посредством того, что эманирует из источника жизни, познания и движения, и она оставалась бы такой сущностным образом, если не затенялось бы из-за дистанции несходства с первой причиной, поскольку первая сущность, каковая дает бытие разумному и интеллектуальному, не будет заблуждаться в несходстве долгое время и поэтому станет началом жизни и познания и движения во всем; и это основное, что мы намереваемся определить и исследовать.

Глава VII. Является ли интеллектуальная природа универсальной или частной относительно действия, поскольку нет сомнения, что она универсальна согласно способности, коль скоро она есть форма

Некто далее спросит, является ли эта божественная сущность, которая называется интеллектуальной природой, универсальной или определенной и частной, индивидуальной? Хотя это определено в книге «О душе», однако надлежит и здесь дать этому место, поскольку иначе мы не сможем знать полно интеллектуальную природу. Были же многие из перипатетиков, которые говорили, что эта природа универсальна и вечна, и наиболее сильных оснований этому три, из которых первый: все, что принимает нечто, принимает его согласно своей способности, свойственной природе. Интеллект же в себя принимает универсально, и нет универсального такого рода кроме как в интеллекте. Итак, надлежит, чтобы природа интеллекта была универсальна, поскольку если бы она была индивидуальна, индивидуировалось бы все, что в нем, ведь всякая форма индивидуируется благодаря индивидуальности субъекта, в котором она находится. Второе основание: интеллектуальная природа есть субстанция, отделенная от материи; всякая же индивидуальность — благодаря материи; поэтому интеллект они назвали универсальным. Третье: если бы он был индивидуальным, то он был бы индивидуальным не иначе, как относительно собственной материи, и подобно тому как зрение, которое соединяется с некоторой собственной материей и воспринимает только то, что пропорционально этой материи, и ничего иного, и интеллект воспринимал бы только то, что пропорционально его материи, и не воспринимал бы все. Но это ложно. Следовательно, сам интеллект не индивидуален. И против этого нельзя сказать, что есть двоякая материя, одна — Духовная и другая — телесная, так что интеллект индивидуируется по отношению к духовной материи — ведь эта духовная материя не становится свойственной интеллекту иначе, как посредством чего-то, что делает ее свойственным ему, и так возвращается то, что и прежде, а именно, что интеллект не познавал бы то, что непропорционально этому составному. И нельзя сказать, что все пропорционально такому составному, поскольку ничто не является «свойственным» иначе, как из-за того, что оно не подходит другому. Итак, многое было бы не пропорциональным тому, что свойственно этому составному, и интеллект бы этого не познавал. И это наиболее сильное основание, благодаря которому Абубацер[62], Аверроэс и многие другие полагали интеллект универсальным и не делающимся свойственным нам иначе как благодаря воображению и чувству, как мы сказали в книге «О душе».

Если же говорится, что интеллект универсален и сущностно один и тот же во всех живых существах, то последует много нелепостей, о которых мы упоминали в книге «О душе». Поэтому нам кажется, что интеллектуальная природа в своем роде, как солнце в роде тел. Ведь мы знаем, что солнце нумерически один индивидуум, а свет, который в нем, следует рассматривать двойственно. Если же рассматривается свет в солнце, то он есть форма солнца, единая числом. Если же он берется как эманированный от солнца, то он освещает все освещаемое универсальным образом, как проницаемое, которое делает светлым, так и непроницаемое, которое делает цветным, что мы определили в первой книге «О чувстве и ощущаемом», и рассмотренный таким образом, он делает и сотворяет многое.

Когда же Философ говорит, что интеллект подобен свету, то, по-видимому, интеллект как нечто, присущее природе души, — индивидуален и, однако, как совершающий действия познания, — универсален в потенции. И этим образом существуют в нем универсалии, поскольку в этом случае он абстрагирует и выявляет формы, подобно тому как телесный свет — цвета; хотя индивидуальным он полагается согласно тому, что он — форма человека, однако согласно своей способности и, как потенция духовного света, он — универсален. Эти же универсалии не существуют в интеллекте как форма в материи или акциденция в субъекте, ведь сущее в душе скорее есть интенция вещи, чем вещь, и поэтому как цвет не индивидуируется благодаря бытию, которое он имеет в телесном свете, и он не обретает вид, «поскольку бытие» в свете подобает всякому свету согласно тому, что он есть свет актуально, так и интенция вещи не обретает вид и не индивидуируется из-за того, что она в нетелесном интеллектуальном свете, но остается универсальной, и в нем происходит познание согласно соответствию (congruentia) и способности интеллекта, как зрение актуально происходит согласно соответствию и способности телесного света. То, что он говорит, что интеллектуальная природа — отделена, прояснено многообразно в книге «О душе», и поэтому здесь опускается.

В третьем возражении делается неверный вывод, если мы не полагаем, что интеллектуальное познание существует в интеллекте согласно тому, что он индивидуален. С этим нельзя согласиться, поскольку в таком случае, без сомнения, последовало бы, что он не познавал бы иначе, как то, что существует согласно соответствию его составу. Мы же в упомянутой книге сказали, что интеллект соединяется с человеком трояко. А именно первым образом как природа, дающая бытие, и в таком случае он индивидуален. Другим образом как потенция, благодаря которой происходит действие понимания, и в таком случае он есть универсальная способность. Третьим образом, как форма, добавленная из многообразного интеллигибельного, как ясно изучено относительно действующего интеллекта, который присоединяется к созерцательным интеллектам не только как действующий, но и как их красота, — когда они приходят к тому, что есть в них как форма, и согласно третьему способу упомянутый интеллект, как благоразумие и мудрость, не присущ равным образом всем людям, но одним более, другим менее, и, возможно, иным вообще не присуще ничего от интеллекта.

Глава VIII, в которой выводится природа интеллектуальной души в целом

Чтобы утвердить изложенное более основательно (capitulariter), мы сказали с Дионисием Ареопагитом, что «всякая природа, исходящая от первой причины, настолько проще, благороднее и многообразнее в способности, насколько она будет ближе ей по недистантности сходства, и напротив, насколько будет отстоять из-за несходства, настолько будет материальнее, неблагороднее и с меньшими способностями». Это же доказали и мудрейшие перипатетики на примере восьмого неба: какова его множественность, показывает множественность его звезд. И поскольку эта множественность находится в том, что движется, надлежит, чтобы, по соответствию, оно отвечало множественности потенций в движителе. Из этого получается, что интеллектуальная душа многообразнее, чем форма камня или минерала, и так об остальном — чем более их природы отделены, с тем большим правом они называются формами, как сказали древние. Из-за этого и платоники утверждали, что формы всецело отделены, и чем более они соединены с материей, тем с меньшим правом называются формами, и когда они погружены в материю, их скорее надлежало бы называть «образами», как передает Боэций в книге «О Троице»[63].

Из этого ясно, что интеллектуальная природа есть более истинная форма, чем все другие последующие формы, поскольку она в наибольшей степени отделена, и поэтому от нее истекают нетелесные отделенные светы, благодаря которым она делается способной к познанию всего, что абстрагированно и освобождено от темноты, создаваемой материей и лишенностью, и от теней, производимых материальными условиями. Поскольку же она близка первой причине благодаря многим подобиям ей, она обладает многими способностями, каковые суть ее природные свойства и потенции, как выше мы сказали, которые, однако, не суть то же самое, что она, и ни одна из этих ее способностей не есть та же самая, что другая, поскольку в этом она отстоит от первой причины, которая есть то же самое, что и любая ее способность, и любая из ее способностей есть то же самое, что и другие. Поскольку же способности [интеллектуальной души] многообразны, то она сама по себе, а не благодаря соединенности с привходящим может действовать со многим, и в этом она отличается от формы, которая просто есть природа и форма тела, и только акт телесной материи, согласно которой природное тело не действует иначе, как единообразно. Но среди ее частей одна из способностей более выдающаяся, чем другая, поскольку она более отделенная, и поэтому интеллект обладает большими способностями, чем общее чувство, а общее чувство большими, чем особое, и чувственная природа обладает большими способностями, чем вегетативная, и это обнаруживается также во всем остальном.

Трактат II

ОБ ИНТЕЛЛИГИБЕЛЬНОМ САМОМ ПО СЕБЕ

Глава I. О том, что ничто не познается помимо универсального

После этого, по-видимому, следует сказать об интеллигибельном. Ведь есть мнение почти всех [философов], что только универсальное интеллигибельно, поскольку и Аристотель, и Боэций, и Аверроэс утверждали, что универсальное познается, частное же — ощущается. Они привели наиболее сильный довод в пользу этого, хорошо известный всем, — что интеллект воспринимает оголенное и ободранное (nudatum et spolatum) от материи и от материальных придатков. Следовательно, поскольку материальные придатки суть то, что индивидуирует форму, [воспринимаемое интеллектом] обнажено от индивидуирующего, и, таким образом, остается [заключить], что объект интеллекта есть универсальное, и, таким образом, все согласно учат, что универсальное есть объект интеллекта.

Далее, универсальное есть или в вещах, или в чувстве, или в интеллекте, или же совершенное ничто. Но установлено, что оно не в чувстве. Поскольку же в вещах нет ничего, помимо частного и свойственного единичной вещи, установлено, что универсальное не в вещах. Итак, надлежит ему быть в интеллекте.

Далее, Аристотель учил, что универсальное есть везде и всегда и что оно есть одно во многом и относительно многого. Но никакая вещь не есть везде и всегда (я говорю о вещах природных или искусственных, находящихся вне души), таким образом, надлежит тому, что есть везде и всегда, существовать в душе, а не в вещах.

Далее, собственное действие действующего интеллекта — абстрагирование, но не только от материи, а универсальным образом от того частного, интенция которого сохраняется в чувственной душе. Это же абстрагирование есть не что иное, как восприятие универсального из частного, потому и Аристотель учит, что при восприятии многих опытов получится одно универсальное восприятие, которое есть основание искусств и наук. Следовательно, остается [заключить], что собственный объект интеллекта — универсальное.

Но некоторые не желают согласиться с этим, утверждая, что есть нечто, в чем обнаруживаются простота и нематериальность, которое не может абстрагироваться от материи и не имеет материальных придатков: так интеллект познает сам себя и другие интеллектуальные природы, которые, однако, не суть универсальные, следовательно, говорят они, интеллект тем самым воспринимает частное.

Далее, только природное и математическое само по себе в материи и в движении, божественное же всецело без движения и материи, однако в божественном не все универсально, но есть универсальное и частное. Итак, говорят они, поскольку божественное воспринимается только интеллектом, надлежит, чтобы в интеллекте воспринималось нечто частное. К этому же они приводят, сказанное в книге «Физика», что мы истинно познаем и знаем некую вещь только когда мы познаем ее причины, начала и элементы[64]. Причины же, начала и элементы вещей составляют вещи частным образом и суть нечто частное. Следовательно, кажется, что интеллект истиннее относится к частному, чем к универсальному. Иные же, которые отрицают, что только универсальное — интеллигибельно, говорят нечто подобное.

Нам же, по-видимому, следует согласиться с первым мнением, а именно, что интеллигибельно только универсальное, и никакое не частное, поскольку так согласно учит вся школа перипатетиков. Существует ли универсальное только в интеллекте, а не в вещах вне [интеллекта], надлежит исследовать позднее в этой же книге, но теперь скажем: ничто не познается чистым интеллектом, помимо универсального, и как учат [перипатетики]; причина этого в том, что интеллект, будучи простым и чистым, ничего не имеет общего с частным и отделен от него. Надлежит же ему обладать объектом, пропорциональным себе, поскольку знать и понимать приличествует ему только согласно его способности и соответственно ей, ведь страсть присуща чему-либо страдающему, объекты же не причиняют никаких иных страстей, кроме тех, что свойственны страдающему. Поэтому если бы нечто частное причиняло страдание интеллекту, то надлежало бы, чтобы он соответствовал этому частному по роду, и тогда бы он испытывал страдание от вещей, которые принадлежали бы к тому роду, к которому относится это частное, чего не может быть, как часто мы говорили, и поэтому объект, вносящий свойственное претерпевание в возможностный интеллект, обнажен от материи и материальных придатков.

И неверно то, что говорит оппонент, будто в частных вещах простота находится следующим образом: во всякой вещи универсальное — из части сообщаемой формы, а частное из части субстанции этой формы, которая несообщаема и подходит только одному, и поскольку начало сообщаемости обнаруживается во всех совершенных природных вещах иначе, чем в первой причине, Боэций говорит, что «всякая вещь обладает чем-то, что есть, и чем-то, что есть это, и всякая вещь есть это и то». Но мы часто говорили, что абстракция, совершающаяся в интеллекте, есть [абстракция] от частного, а не всегда от материи, согласно тому, что «материя» берется строго, как субъект изменения и движения: так, например, абстрагируется «полено [вообще]» от «этого полена» и «интеллект» от «этого интеллекта». Когда же я говорю «небо», я называю универсальную форму, а когда я говорю «это небо», я называю форму, ставшую частной и закрепленной в этой материи. Эта же абстракция существует по отношению ко всему, и интеллект познает себя так, как и другое интеллигибельное, как установлено в третьей [книге] «О душе»[65].

Из этого ясно, что не только материальное и математическое отделимо, но и все божественное, или что некоторое отделимо в том смысле, в каком интеллект отделяет универсальное от частного. Относительно сказанного, что мы познаем и знаем всякую вещь, когда мы познаем причины и начала, каковые, однако, как кажется, суть частные, следует, по-видимому, рассмотреть то, что начала бытия, познания и знания вещи одни и те же согласно истине вещей, но причины знания и вещи, существующей в природе, воспринимаются не одним и тем же образом, поскольку воспринятые универсальным образом они причиняют знание, а присвоенные некоторой вещью и ставшие частными в ней они суть начала вещей в природе. Что это так, будет ясно из последующего.

Глава II. Существует ли универсальное только в интеллекте или и в вещи вне [интеллекта]?

«Существует ли универсальное только в нагих и чистых интеллектах или же и в вещи» — это, по словам Порфирия[66], великое дело, требующее большого исследования. И хотя этот вопрос относится к метафизике, однако здесь об этом надлежит сделать упоминание, дабы облегчить наше учение. Поскольку все, что есть в вещах, только едино и свойственно, может показаться, что универсальное, каковое существует во многом и относительно многого, не существует в каких-либо вещах, прежде всего поскольку Аристотель учит в первой философии, что бытие универсального и частного — одно и то же, и начала всякой вещи, каковые суть начала существования, суть частные, а не универсальные, как о том говорит Платон.

Кроме того, универсальное просто, чисто от материи и отделено от материальных придатков, а будучи таковым, оно не восприемлет материю. Следовательно, поскольку ему необходимо существовать в некотором бытии, так как оно — простая форма, надлежит, чтобы оно, согласно этому бытию, существовало в душе, и, таким образом, универсальное, как универсальное, существует только в душе.

Кроме того, если бы универсальное было в вещи, то надлежало бы, чтобы оно было тем же самым, что и вещи, в которых оно находится, поскольку иначе предицирование было бы ложным, когда говорили бы «Сократ есть человек», «Сократ есть живое существо». Итак, «человек» или «живое существо», предицируемые Сократу, — то же самое, что и Сократ. На том же основании предицируемое Платону есть то же самое, что и Платон. Но то, что то же самое для того же самого, само одно и то же. Из этого последовало бы, что Сократ и Платон — тождественны, или же надо сказать, что «человек» и «живое существо», предицируемыми Сократу и Платону, — различные универсалии, что ложно поскольку Порфирий говорит, что многие люди, на основании причастности виду — один человек[67], и Аристотель сказал, что равноугольный и равносторонний [треугольники] суть разные треугольники и одна фигура. Из всего такого рода неподходящим образом выводится, что универсальное не в вещи, но в разуме. Из-за этого и Иоанн Дамаскин говорит, что «в таковых общее следует рассматривать в разуме, а не в вещи».

Кроме того, форма индивидуируется благодаря материи, индивидуированная же форма дает бытие индивидуальной [вещи]. Таким образом, и форма, и материя становятся свойственными. Следовательно, ничего от формы и материи, которые есть в одном индивидуальном, не воспринимается во многих вещах одновременно. Следовательно, универсальное в вещи — ничто, берется ли оно согласно форме или согласно материи; оно воспринимается одновременно [лишь] в возможных вещах. В этом согласны почти все перипатетики, а именно Авиценна, и Аль-Газали, и Аверроэс, и Абубацер, и многие другие.

Но некие из мужей немалого авторитета, среди латинян, которые с этим положением не соглашались, признавали универсальное в вещах согласно некоему бытию. Ведь если бы универсального в вещах не было, то его нельзя было бы истинно предицировать вещи, прежде всего поскольку природа универсального — быть полностью в каждой из своих частей.

Кроме того, любая вещь познается благодаря своей истинной форме. Следовательно, поскольку универсальное есть то, что познается, надлежит, чтобы оно было истинной формой вещи, и, таким образом, оно есть нечто в вещах.

Далее, нет ничего более истинного в вещах, чем то, что полностью едино во многом и относительно многого, ведь оно не утрачивает смысл «существования в вещах» из-за того, что оно во многом; из-за того же, что оно — относительно многого, оно получает то, что составляет в них истинную сущность, существующую субстанциально или акцидентально. Следовательно, универсальному надлежит истинным образом быть в вещах, в то время как оно едино во многом и относительно многого.

Мы же, следуя в этом затруднении средним путем, говорим, что сущность какой-либо вещи следует рассматривать двояко. А именно, во-первых, коль скоро она есть природа, отличная от природы материи, или от природы того, в чем бы она ни находилась. И во-вторых, как она в материи, или в том, в чем она индивидуирована посредством нахождения в нем. К тому же первое рассматривается двояко. Во-первых, коль скоро она есть некая абсолютная сущность сама по себе, и в этом случае она зовется «сущностью», есть единая, существующая сама по себе, имеет бытие только такой сущности и в этом случае она только одна. Во-вторых, так, что ей, соответственно способности, подобает сообщаемость, подобающая ей оттого, что она есть сущность, способная давать бытие многому, даже если бы и не давала бы ничему, и в таком случае, она надлежащим образом зовется «универсальное»; ведь всякая сущность, сообщаемая многому, есть универсальное, даже если актуально дает бытие только одному, как например, Солнце, Луна, Юпитер и тому подобное; ведь субстанциальные формы таковых вещей — сообщаемы, а то, что они не сообщаются актуально, происходит оттого, что вся материя, которой эта форма может сообщиться, уже подлежит форме, как установлено в «О небе и земле». Итак, универсальное существует, соответственно способности, в вещах, внешних [душе], но соответственно акту существования — только в интеллекте, и поэтому перипатетики сказали, что универсальное существует только в интеллекте, относя это к универсальному, которое есть во многом и относительно многого согласно акту существования, а не согласно только способности.

Но относительно сущности, причастной тому, в чем она есть, имеется двоякое рассмотрение. Первое же, коль скоро она есть цель возникновения или составления несовершенной (desiderata) субстанции из материи или из того, в чем она есть, и чему она дает бытие и совершенство, и в таком случае она называется «актуальность» и существует как частная и определенная. Вторым же способом — коль скоро она есть все бытие вещи, и в таком случае называется «чтойность» и опять-таки существует как определенная, частная и свойственная.

И не следует полагать несообразным, что форма называется «всем бытием вещи», поскольку материя есть ничто от бытия вещи и не входит в намерение природы, ведь если могла бы существовать деятельная форма без материи, то она никогда бы не вводилась в материю, но поскольку этого быть не может, то остается, что материя не ради бытия, но ради определения бытия формы. Следовательно, скажем о последнем, что форма предицируется вещи, формой которой она является, и, таким образом, отделенная интеллектом, она есть универсальное в интеллекте, и поэтому способность ее сообщаемости сводится к акту в интеллекте, отделяющем ее от индивидуирующих [условий].

Глава III. О решении сомнений, которые возникают из установленного прежде

Но далее некто спросит, относительно того, что установлено, ухватившись за случай, что такое рассмотрение формы самой по себе и в материи, как кажется, относится не к вещи, но к смыслу: и поэтому, коль скоро способность сообщаемости подобает ей этим способом, по-видимому, она подобает ей только согласно смыслу и интеллекту, и, таким образом, скажет он опять-таки, что универсальное и по способности и актуально только в интеллекте и никоим образом не в самой вещи.

Но относительно этого следует сказать, что, без сомнения, как указано в «Метафизике»[68], акт ранее потенции, и не только по смыслу или в познании, но по самой субстанции и по определению, как причина — ранее причиненного, и имеет бытие причины и сущности, как мы сказали, хотя не имеет бытия, иначе как в природе частного, и этим образом она есть одна сущность не единством числа (как мы говорим, что число едино), но единством бытия, сущности самой по себе, и формы, единству каковой, соответственно ее способности сообщаться, не противоречит множественность, и в таком смысле говорится о едином во многом и относительно многого.

Если же некто возразил бы, что согласно сказанному универсальное есть прежде вещи, а не после нее, в то время как Аристотель говорит, что универсальное — или ничего, или после своего единичного, то мы говорим: то, что есть универсальное, без сомнения прежде вещи, но актуальность ее универсальности, которую сотворяет действующий интеллект из того, что в вещи есть чтойность существующей вещи, которая истинно предицируется самой вещи, и поэтому она следует вещи, абстрагированная от самой вещи. Таким образом, ясно понимание прежде сказанного и того, что обе стороны говорят в некотором смысле истинное.

Из этого ясно, что поскольку материя есть ничто от истинного бытия вещи, никоим образом никакая вещь не понимается через ее материю, но через ее форму. Таким образом, поскольку универсальное есть объект, свойственный интеллекту, универсальное бытие относится к форме, а не к материи, форма же сообщаема всему, материя — несообщаема (она ни по способности, ни по акту не существует во многом одной и той же своей [частью], но только различными частями, так, что согласно этой части — в одном, а согласно другой — в другом), и поскольку вещь именуется согласно тому, благодаря чему она познается, она надлежащим образом именуется от формы, а в отношении материи не познается и не именуется иначе, как по аналогии к форме, как мы сказали в конце первой [книги] «Физики». Итак, поскольку индивидуум есть индивидуум благодаря материи, он имеет надлежащее имя, в собственном смысле, согласно тому, что он есть субстанция посредством формы, которая надлежащим образом, наиболее первично и в высшей степени является субстанцией. Обо всем это достаточно сказано в первой [книге] «Логики».

Из сказанного же, кроме того, принимается следующее: поскольку универсальное находится в сущности вещи согласно обладанию способностью к существованию во многом целиком и поскольку эта способность равна по отношению к прошедшим, настоящим и будущим вещам, универсальное, каковое есть субстанция вещи, или изливается в субстанцию, унивокально по отношению ко всем прошедшим, настоящим и будущим вещам.

Кроме того, поскольку универсальное относится к способности сущности, которая прежде материи и составного [из формы и материи], ясно, что относительно некоего существующего частного человека неверно [высказывание], что человек есть живое существо, и иные высказывания такого рода.

Из этого опять-таки ясно, что хотя невозможно, чтобы после разрушения первой субстанции оставалось что-либо из остального, однако наука относится к вечному и сама вечна и неразрушима, поскольку основывается только на способности сообщаемости, свойственной форме и сущности, и на том, что составляет ее претерпевания и различия; таковое же вечно и неразрушимо, будь оно частно или нет. Но в каком смысле одна наука относится ко всему, а в каком — нет, разъяснено в том, что сказано в [книге] «О душе».

Глава IV. О ложности мнения того, кто говорит, что всякая форма есть везде и всегда

Хотя этот путь наиболее разумен, однако некоторые не склонны так говорить, но говорят, что все формы, и субстанциальные, и акцидентальные, суть общие по своему бытию. И поскольку формы в материи [существуют] только акцидентально, как мы сказали прежде, а материя не замыслена к бытию, но форма есть все бытие вещи, поэтому они говорят, что всякая форма сама по себе есть везде и всегда, ведь некое бытие не замыкается в место и не привязывается к «теперь», иначе как из-за самой материи, определенной к противоположности. То же, что вне противоположности и движения, то сверх времени и временных различий.

[Далее], они говорят, что поскольку формальная сущность сама по себе везде и всегда, а по акциденции — в материи, она более истинно существует везде и всегда, чем здесь и теперь, и более истинно там, где она существует согласно формальному бытию, чем там, где она существует согласно материальному бытию, которое уменьшает ее бытие и ограничивает ее способность сообщаться. И из этого следует, что она более истинна в интеллекте, чем в материи.

И они говорят, что если некие формы — отделенные, как, например, интеллект, то они существуют там, где действуют, и могут быть во многих вещах одновременно.

И из первого заключают, что универсальное, которое постигается во всех душах и существует во всех ее частных вещах — одно, и, таким образом, соглашаются, что есть одна по числу наука во всех душах, но говорят, что различные последовательности (continuationes) этой науки существуют в людях из-за различия воображения, от которого интеллект принимает [фантазмы], как указано в третьей [книге] «О душе».

Из второго же заключают причину предсказаний, которые делают некроманты и авгуры, а именно один гипнотизирует другого и препятствует действиям души в нем. И они имеют основания для своей первой позиции: одно, наиболее сильное, о котором мы сказали, и другие, которые мы изложили в книге «О душе».

Но поскольку рассмотрение их всех займет много времени, по-видимому, следует нам высказать, без предварительного обсуждения, лучшее положение, которое противодействует ложности этого мнения: поскольку истинное и незыблемое бытие в природе есть то, что дает форму частной материи, формальное же бытие существует в сущности формы только согласно способности и в отделяющем интеллекте только согласно акту, как мы сказали, постольку, говоря наиболее истинным образом, сущность присуща форме везде и всегда только согласно способности, а не актуально. И когда говорится, что там, где вещь существует сама по себе, она существует более истинно, чем там, где она существует акцидентально, следует сказать, что это было бы истинным, если бытие везде и всегда подобало бы ей согласно акту, это же неверно, и поэтому не следует то, что они выводят: что бытие согласно способности есть бытие в некотором отношении и потенциальное, бытие же в материи есть бытие истинное, совершенное и актуальное. И когда говорится, что бытие акцидентально форме, следует сказать, что это акцидентальное не делает акцидентальным само бытие, которое есть акт материи и составного из формы [и материи], ведь оно существует субстанциально и истинно, а говорится «акцидентально» в том случае, если акциденция существует посредством другого, а не посредством самого себя, поскольку истинно, что бытие в материи не подходит форме и сущности посредством себя и из-за себя.

Глава V. Об опровержении ошибки Платона относительно указанного

К этому же надлежит упомянуть о философии Платона, который при всяком подлежащем разъяснению поводе такого рода различал троякое универсальное. Первое — до вещи, которое есть формальная причина, обладающая виртуально всем отдельным и вечным бытием ранее существующей вещи. Ведь если оно — причина, то надлежит ему быть прежде вещи, и если изменение, порождение и разрушение есть только в подлежащей материи, оно будет ранее всего такого рода, и поэтому оно непорождаемо и вечно. И поскольку оно дает материи все бытие и является бытием индивидуального, подобно тому как печать дает фигуру воску, фигура же будет обладать изначально всем бытием и способностью вещи, вследствие этого он сказал, что такое универсальное — отделенное и существует математически, согласно самому себе; оно есть начало науки и формальная причина порождения во всем порожденном и остается вне порожденного, подобно тому как деревянная колодка, на которой делают башмак, остается вне кожи, в то время как по ней формируются все башмаки. И поскольку форма вечна, он сказал, что она есть начало познания, а поскольку нематериальна, сказал, что она есть всегда и везде во всех душах та же самая. Второе универсальное, как он сказал, только в вещах, и оно есть форма вещей, запечатленная от первого универсального, из которого возникают формы вещей, как из некоторого etymagium, то есть печати. Это второе, как он говорит, подлежит движению и изменению из-за материи, в которой оно существует. Третье же, сказал он, существует после вещи, то есть по рассмотрению воспринятого от вещей, и посредством его, как он сказал, познается не некая вещь, но познается в надлежащей природе и по приложению формы к тому, что делает ее частной и индивидуальной.

Аристотель же оспаривал это, указывая противоречивость этого, посредством многих оснований: ведь истинно, что начала вещей, близкие частным вещам, суть частные, а разрушимым [вещам] — разрушимые [начала]; однако это не имеет отношения к настоящему рассмотрению. Но изложенного касается то, что если бытие и сущности вещей, вечные и неразрушимые, суть таковы, как он, [Платон], сказал, то они суть совершенно ничто по отношению к бытию вещей, существующих в природе, ведь вещи познаются не иначе, как посредствам начал, которые относятся к их бытию; таким образом, посредством предсуществующих универсалий, обладающих бытием вещей изначально, никакая вещь не познается, и, таким образом, они бесполезны для познания вещей[69].

Кроме того, согласно этому универсальное ложно предицируется многим сущим вещам, поскольку согласно принятому, оно не подобает многому; первое [универсальное] же есть ничто относительно бытия вещей и поэтому не может предицироваться некоторой вещи. Из-за этого, без сомнения, философия Платона в этой части наиболее несообразна.

Кроме того, если природные вещи отличаются от математических тем, что они воспринимаются определяющим разумом вместе с подвижной и чувственной материей, как могло бы быть, чтобы таковые [идеи] существовали бы отделенно?

Кроме того, если они были бы отделенными, что бы принудило их соприкоснуться с материей и причинять в ней природное бытие? Ведь etymagium, о котором он говорит, касается воска для отпечатывания только посредством чего-то движущего. Какое же движущее такого рода имеется для отделенных форм, невозможно сказать, хотя некто стремится его измыслить.

Итак, это сказано о природе и сущности интеллигибельного.

Трактат III

О СРАВНЕНИИ ИНТЕЛЛЕКТА И ИНТЕЛЛИГИБЕЛЬНОГО

Глава I. Каково интеллигибельное в интеллекте?

Далее следует сказать о сравнении интеллигибельного с интеллектом согласно единству и различию одного и другого. Поскольку же всякое познание происходит посредством уподобления некоторого интеллекта к интеллигибельному, надлежит быть единому из интеллекта и интеллигибельного, оно же едино не как субъект и акциденция или как то, что становится единым из материи и формы, как подобающе указано в третьей [книге] «О душе», и поэтому надлежит более ясно исследовать, каким образом они составляют единое.

Чтобы познать это, надлежит нам рассмотреть то, что объединяется в свете из цветов, которые абстрагировались из него. Ведь среди всего телесного нет ничего, в чем так проявлялось бы подобие нетелесному, как в свете, из-за чего даже действующий интеллект назван как бы светом в книге «О душе». Итак, мы скажем, что в свете существует троица: свет, освещение и свечение (lux, lucere, et lumen), которые, рассмотренные сами по себе, не имеют, по-видимому, ни малейшего реального различия. Если же они будут рассмотрены относительно чего-либо другого, то они весьма различаются между собой, поскольку свет есть форма свечения в теле, которое изливает свечение, сияние есть эманация этой формы на другое, а свечение есть уже принятая форма от того, что светит прежде. Цвет же, согласно тому, что он абстрагируется от тела и производится согласно спиритуальному бытию в светлом или прозрачном (in perspicuo sive diaphano), есть в нем не всецело как акциденция в субъекте, поскольку акциденция не получает форму и сущность акциденции от субъекта, но только существует [в нем]. Цвет же от свечения имеет сущность и форму цвета, как указано в первой [книге] «О чувстве и ощущаемом».

К тому же свет не существует в свечении как форма в материи, поскольку форма вводится посредством изменения относительно материи и производит порождение составной вещи. Цвет же (как сказано в другом месте) не исходит от светлого прозрачного [тела] таким образом, но посредством формальной абстракции абстрагируется от окрашенного, как фигура от печати.

К тому же форма имеет материальное бытие в материи, в которой она находится, цвет же имеет не материальное бытие в прозрачной вещи, но спиритуальное, из-за чего изменение прозрачной вещи по цвету и свечению бывает внезапным (что пояснено в других [местах]). Если же только интеллект мы назвали бы светом, который есть в нем, то интеллект, интеллигибельность и его интеллигибельное, воспринятое от другого, не различались бы, и, познавая то, что принимало бы его интеллектуальный свет, он познал бы все собственное познание, и, познавая какое-либо интеллигибельное, познал бы себя и свое собственное действие.

Совершенно таким же образом нам надлежит иметь представление и относительно интеллекта и интеллигибельного, которое есть в нем, взятого в актуальности. Оно же абстрагировано от вещей, и, поскольку существует в свечении интеллекта, оно существует в том, что дает ему интеллигибельную форму по акту, а не как акциденция в субъекте, и не как форма в материи, и это не является несообразным, поскольку таковое оно согласно спиритуальному бытию, которое оно имеет, принятое в том, что его абстрагирует, и не есть акциденция, и не субстанция, согласно наиболее истинному восприятию его, и не есть отличие сущего или некий вид [сущего] (разве что если сущее понимается «в некотором отношении»), но есть некая сущая интенция, воспринятая согласно способности того, что действует с ней. Способность же света такова, что собирает бытие цветов, а способность интеллекта такова, что собирает интеллигибельное, воспринятое согласно акту познания.

Из того, что сказано, ясно, что интеллект познает свое познание никаким иным действием или акцией, нежели познанием своего интеллигибельного, и что он познает себя, познавая некое интеллигибельное. Причину этого мы уже назвали — поскольку интеллект зовется нетелесным светом интеллектуальной природы, который воспринимается или в самой интеллектуальной природе, или исходящим из нее, или воспринимаемым и определенным через интеллигибельное, и не имеет в себе некоего формального отличия. Если же [интеллект и интеллигибельное] относятся к чему-то другому, то отличаются в соответствии с тем, к чему относятся.

Глава II. О различии интеллигибельного по роду

Но в интеллигибельном есть различие, которое есть в цветах, соотносящихся со зрением. Ведь из-за большего преобладания и примеси ясного и прозрачного в ограниченных телах, мы видим, что некие цвета в приходящем свечении делаются сверкающими и рассеивающими свечение, освещая другие вещи. А иногда если окрашенное тело полностью прозрачно, то когда привходит свечение, эти цвета окрашивают тела, находящиеся напротив, как мы видим в случае цветного стекла, пройдя через который, свечение несет с собой цвет стекла и бросает его на тело, на которое оно падает через стекло. Некие же [вещи] настолько превосходны в чистоте прозрачности, что становятся настолько лучащимися, что превосходят гармонию глаза и не могут быть видимыми без большой трудности. Иные же рассеивают свет и прозрачность настолько, что они едва могут различаться зрением из-за того, что они лишены в своем составе прозрачности, собственный акт которой есть свечение.

Подобное происходит и в интеллигибельном, поскольку его формы из-за того, что они просты и универсальны и не имеют ничего от лишенности, не смешиваясь с материей, и суть для некоторого интеллекта, как ясные цвета для некоторого свечения. Согласно же тому, что они по природе более первичны, универсальны и просты, они наиболее интеллигибельны, и как более благородные они предают свет интеллигибельности другим. Некоторые [интеллигибельные формы] своим светом превосходят наш интеллект, связанный с пространством и временем, и суть как наиболее ясное по природе, которое относится к нашему интеллекту, как свет солнца или как самый сияющий цвет к глазам сов или летучих мышей. Иные же не проявляются иначе, как благодаря свету другого, как те, которые приобретают достоверность из первых и истинных [начал]. Некоторые же из-за чрезмерного смешения с лишенностью не могут схватываться интеллектом с совершенством, как, например, движение, время и первая материя.

Из этого ясно, что предметы теологии, наиболее ясные, познаются в малой степени, математические — в наибольшей, а физические редко познаются точным и прочным знанием. Это происходит потому, что божественное своим светом превосходит наш интеллект и отталкивает его, математическое пропорционально само по себе нашему интеллекту и смешено с интеллектом и свечением интеллекта, физическое же из-за лишенности, материи и движения отпадает от интеллекта. Поэтому говорят, что божественное — сверх интеллекта, математическое — в интеллекте, а физическое — ниже интеллекта.

Далее от сказанного следует обратиться к тому, каким образом навык, [сформированный относительно] начал, называется интеллектом, навык заключений — наукой, а сам ход от начал к заключению — рассуждением (ratiocinatio): ведь начала обладают в наибольшей степени познанием (intellectus) света и формы, из-за чего они от формы называются «интеллектом». Заключение же обладает интеллектуальным свечением в наименьшей степени и как бы посредством другого, из-за чего ему выпадает другое слово, и оно называется «наука», поскольку всегда совершается согласно научению, и никогда не причиняет свет в другом иначе, как принимая начала. Рассуждение же именует соединение, и как бы направление светящего самого по себе на другое, и поэтому этим именем определяется ход от начал к заключениям.

Далее, от этого обратись к тому, что иногда в некоторой вещи затемняется интеллектуальное свечение из-за того, что между ней [и источником света] располагается затемнение от материи и лишенности, и на него падает затененное и темное свечение, как в том, что называется только вероятным, но всецело погибает оно в том, что является только чувственным, как указано в первой книге, относящейся к этой науке. И от этого обратись к тому, что в вероятном существуют несовершенные доказательства и выводы, заключаемые с опаской, ведь вероятное не есть первое и истинное, полное светом интеллигенции, и не приобретает достоверность из истинных [начал], но таково, каково вообще обнаруживается извне в вещах, в которых оно как некое составление интеллектуального света с большой тенью, причиненной материей и лишенностью, и поэтому универсалии в них не истинны и не относятся к неизменной истине. А поскольку всякое совершенство и точность доказательства происходят от универсальной и неизменной истины, то надлежит в таковых быть и доказательствам несовершенным и неточным, поэтому они не хорошо заключают и заключение принимается с большой опаской противоречия. О мнении же, сомнении и неясности мы сказали в других книгах, к тому же будет место сказать об этом в «Первой философии».

Глава III. О различии интеллектов как самих по себе, так и соответственно интеллигибельному, так и соответственно способности познания

Есть различие интеллекта, полагаемое многими философами, относительно самих частей души — то есть возможностный и действующий интеллект, о котором сказано в книге «О душе». Третий же, формальный интеллект, а именно когда форма познанного или действующего посредством света интеллекта есть в душе, делится на практический и спекулятивный, которые исследованы в третьей [книге] «О душе». Этот формальный делится на простой интеллект и составной. И простой есть интеллигенция, относящаяся к несовершенному, интеллигенция, относящаяся к совершенному, составляется или посредством высказывания, или же по способу силлогизма либо доказательства другого вида. И тот, который называется составным, делится на интеллект, называемый «интеллектом начал», которые некоторым образом врожденны нам — посредством того, что мы принимаем начала не от другого начала, но познавая термины, которые сразу порождаются в нас, и интеллект, приобретающий от других, который зовется у философов «приобретающим», поскольку приобретается посредством исследования, научения и занятий. И основание их деления ясно из их имен.

Согласно же способности интеллектуальной природы, каковая есть в людях, причиняется некое деление интеллектов, о котором упоминали некоторые из философов, и прежде всего Аристотель, Авиценна и некоторые другие, следующие им. Ведь есть некоторый интеллект, более смешенный с пространством и временем, то есть с воображением и чувством, иной же более отделенный, а третий — средний, некоторый же не имеющий и сил воображения, и восприятия чего-либо посредством чувств. И первый, затемненный, воспринимает только с трудом, и если учится чему-либо, то надлежит использовать чувственные примеры, а таковые невозможны для познания того, что ясно само по себе и для божественного, как исследовано в «Первой философии», и народом называются они «существами с малой сообразительностью».

Вторым же свойственно все познавать как бы само по себе или из малого поучения, поскольку они обладают действующим [интеллектом] не как потенцией души или как бы сотворяющим интеллигибельное в душе посредством абстракции, но имеют его как бы вместо формы, посредством которой интеллектуальная душа совокупно действует; ведь в книге «О душе» мы сказали, что есть блаженство, к которому намеревается прийти всякий философ, и этот [интеллект] зовется «святым», или «мировым», интеллектом у Авиценны. Аристотель же называет его «божественным интеллектом», и этот интеллект принимает иллюминацию для пророчества и к наиболее истинному толкованию снов от малого научения.

Средний же — которому учение содействует легче для познания как пророческого, так и божественного. Но третьему невозможно содействовать ни на каком основании, поскольку он не отделенный и не имеет орудий, которыми получил бы помощь от действия чувственной души, и он иногда бывает из-за повреждения [телесного] сложения, как у глупцов, иногда не отходя от близости к чувственным восприятиям, как происходит у тех, кого называют идиотами. Из этого ясно, что те, кто долгое время изучают частное, как, например, человеческие деяния (что учат те, кто имеет склонность к законам), и не исследуют в законах их причины и основания, становятся неспособными к философии.

<...>

И таков конец первой книги.

Роджер Бэкон

Roger Bacon (ок.1214-1292)

Роджер Бэкон, вне всякого сомнения, один из самых оригинальных мыслителей XIII столетия. И дело здесь не столько в его склонности к естественнонаучным исследованиям, сколько в том, что он последовательно находился в оппозиции к подавляющему большинству современных ему философских течений, что дало основание для следующей сентенции Э. Жильсона: «Новый тип схоластической теологии, который развивался в период его (Бэкона) жизни, всегда оставался для него незамеченным, как будто его не существовало, за исключением тех случаев, когда он выдвигал против него свои возражения»[70].

Роджер Бэкон родился в Англии[71], по одним сведениям — в Илчестре, графство Сомерсет, по другим — в Бисли, графство Глостершир. Годом его рождения считается 1214, но это так потому, что «нет никаких причин для принятия какой-либо другой даты, и нет никакой значимой информации об этом предмете вообще»[72]. Ранние годы его учения прошли в Оксфорде, где он изучал логику и грамматику. Точно неизвестно, был ли среди его учителей того периода Роберт Гроссетест, хотя теоретически это вполне возможно (Гроссетест так или иначе преподавал в Оксфорде вплоть до 1235 г., когда получил должность епископа Линкольна). Закончив обучение в Оксфорде (между 1236 и 1240 г.), Бэкон отправляется в Париж. В Парижском университете, на факультете искусств, он читал лекции, предметом которых был анализ идей Аристотеля (судя по всему, речь идет о «Физике» и «Метафизике») и, вероятно, изучал теологию, хотя неизвестно, под чьим руководством.

Парижские профессора, как и вообще образ мысли, характерный для Парижского университета того периода, не пришелся Бэкону по душе, а некоторые из наиболее известных парижских учителей стали излюбленной мишенью для его нападок. Например, о «Сумме теологии» Александра Гэльского Бэкон высказывался в том духе, что она тяжела, как лошадь, и сомнительна, с точки зрения авторства.

Разочаровавшись в парижской мудрости, Бэкон вернулся в Оксфорд около 1247 г. Приблизительно в 1257 г. он вступает во францисканский орден. Все это время Бэкон много работает, изучая математику, оптику, языки. Именно в этот период им были написаны трактаты «Оптика» (Perspectiva), «Метафизика» (Metaphysica), «О знаках» (De signis), «О распространении форм» (De multiplicatione specierum) и другие работы. Тогда же Бэконом овладела идея о необходимости коренной реформы во всех областях знания. Стремясь претворить свои планы в жизнь, философ обращается за поддержкой к кардиналу Ги де Фулькози (позже — папа Климент IV), и тот, заинтересовавшись его взглядами, предписывает ему изложить их в специальном сочинении. Таким сочинением, судя по всему, стала самая известная работа Бэкона — «Большее сочинение» (Opus Maius), копию которого де Фулькози получил уже во время своего понтификата[73].

Этот манускрипт и теперь хранится в библиотеке Ватикана. В течение двух лет (1266-1267) Бэкон написал для Климента IV еще два трактата: «Меньшее сочинение» (Opus Minus) и «Третье сочинение» (Opus Tertium). Первый из них являлся дополнением к Opus Maius, однако, похоже, не был завершен. Второй представляет собой своего рода краткое изложение идей, представленных в Opus Maius. Все эти три трактата содержат помимо собственно философских и теологических взглядов Бэкона его предложения касательно определенных реформ как в университетском обучении, так и в церковной жизни вообще; кроме того, философ искал финансовой поддержки для некоторых фантастических проектов (например, создание гигантских зажигательных стекол для уничтожения сарацинских армий). Смерть Климента IV в 1268 г. перечеркнула надежды Бэкона на претворение в жизнь его планов: ни один из грандиозных замыслов философа не был осуществлен. Бэкон тем не менее продолжал активную научную деятельность: в период с 1268 по 1277 г. им были написаны «Философский компендиум» (Compendium philosophiae), «Общая физика» (Communia naturalium), некоторые другие работы. В 1277 или 1278г. генерал ордена францисканцев Иероним из Асколи приговорил Бэкона к тюремному заключению за некие «подозрительные новшества». Что это были за «новшества», не совсем понятно, ясно, только, что благодаря своей страсти к опровержению тех, кого он называл «ложными авторитетами», Бэкон нажил немало врагов среди людей, обладавших большим влиянием[74]. Сколько лет длилось его заключение доподлинно неизвестно, но, вероятно, он был освобожден около 1290 г.[75] Его последней работой стал «Теологический компендиум» (Compendium studii theologiae).

Практически всю свою жизнь Бэкон посвятил созданию всеобъемлющего учения, своего рода энциклопедии всех наук — от грамматики до теологии, включая также астрологию и алхимию. Отчасти эта грандиозная задача была воплощена им в Opus Maius. Сам трактат состоит из семи частей, первая часть повествует о четырех причинах человеческих заблуждений, во второй разъясняется, что вся мудрость, необходимая человеку, дана в Священном Писании, третья посвящена грамматике, четвертая — математике, пятаяоптике, шестаяэкспериментальной науке, седьмая — моральной философии. Особое внимание Бэкон уделял именно моральной философии, которая, с его точки зрения, «является целью для всех прочих [наук], их госпожой и царицей»[76], поскольку «только она одна учит душу добру» и «трактует о делах настоящей и будущей жизни, посредством которых человек спасается или обрекает себя на гибель»[77]. Бэкон подразделяет моральную философию на шесть частей: 1) теологическую, которая «направляет человека к Богу, в связи с чем возможна философия, и утверждает, что может, о Боге, и об ангелах, и о демонах, и о будущей жизни, в славе или наказании, и не только о жизни души, но и о воскресении тела»[78]; 2) политическую, которая «дает общественные законы, прежде всего — относительно поклонения Богу, затем — относительно управления государством, городами и царствами»[79]; 3) этическую, которая повествует о «красоте добродетелей, дабы они были любимы, и о безобразии пороков, дабы они были избегаемы»[80]; 4) свидетельствующую учение Христа, которая «опровергает секты так, чтобы было избрано одно только [христианское учение], которое распространилось бы по всему миру, а прочие были бы осуждены»[81]; 5) относящуюся к искусству проповеди и 6) юридическую.

Из этого ясно, что моральная философия трактуется Бэконом чрезвычайно широко: это не этика, и даже не философия, в современном понимании, но скорее спасительная мудрость, имеющая божественное происхождение и объемлющая все сферы практической деятельности человека[82]. Неслучайно именно понятие божественной мудрости (sapientia Dei) является для Бэкона ключевым при рассмотрении взаимоотношения веры и разума, теологии и философии. Позиция английского философа в этом вопросе достаточно ясна. Истина, с его точки зрения, полностью дана в Св. Писании, а все прочие науки служат для ее разъяснения: «Вся мудрость содержится в Св. Писании, хотя и должна разъясняться посредством права и философии; и как в кулаке собирается то, что более широко развернуто в ладони, так и вся мудрость, полезная человеку, заключена в Св. Писании, но не полностью разъяснена, и ее разъяснение есть каноническое право и философия»[83]..Поэтому «философия есть раскрытие божественной мудрости посредством учения и искусства»[84]. Бэкон верил, что Бог открыл истину иудеям, и эта истина была передана грекам через египтян и халдеев. «Ибо какой человек сам по себе мог бы познать небесное, и благодаря этому — знаки (indicia) вещей, и прочее бесконечное, о чем пишут философы? Определенно, и не Соломон, и не ветхозаветный Адам, и не какой-либо иной человек, но сам Бог открыл закон своим святым и философию ради постижения, распространения, обоснования, возвещения и защиты закона»[85]. Безусловно, при таких обстоятельствах философия фактически оказывается включенной в Откровение, причем достаточно органично: с одной стороны, Откровение санкционирует само существование философии, поскольку философия есть не что иное, кроме как раскрытие и толкование Откровения; с другой стороны, философия, наряду с каноническим правом, защищает ортодоксию, способствует постижению Откровения и распространению истинной веры.

К вышесказанному самым тесным образом примыкает и понимание Бэконом природы человеческого знания. Если вся мудрость и вся истина — от Бога, то, соответственно, и все знание также от Бога. Но каким образом человек обретает это знание? За разъяснением философ обращается к традиционной августиновской теории божественной иллюминации. Однако Бэкон разворачивает эту теорию, основываясь в большей степени на трудах арабских философов, прежде всего, Авиценны, а также Аристотеля. Опираясь на Стагирита, Бэкон проводит различие между интеллектом действующим (intellectus agens) и интеллектом возможным (intellectus possibilis). Возможный интеллект, как часть человеческой души, пассивен и не способен к познанию сам по себе; напротив, действующий интеллект, которым в первую очередь является Бог, а во вторую — ангелы, иллюминирует человеческие души «во всякой мудрости»: «Бог по отношению к душе есть все равно, что солнце по отношению к телесному взору, а ангелы — все равно, что звезды»[86]. Иначе говоря, возможный, то есть человеческий, интеллект обретает знание о какой-либо вещи только после того, как получит образ или форму (species) этой вещи посредством органов чувств и будет иллюминирован действующим интеллектом. С помощью этой концепции Бэкон объясняет и то, что языческие философы, не знакомые со Св. Писанием, также обладали неким, пусть и неполным знанием: «Правдоподобным и разумным является то, что столь достойные и столь мудрые мужи, как Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель и другие ревнители высшей мудрости получили от Бога особые иллюминации, благодаря которым они познали многое о Боге, спасении души, и, возможно, это было дано им скорее ради нас, христиан, чем ради их собственного спасения»[87].

Понятие опыта (experientia) у Бэкона напрямую связано с теорией божественной иллюминации. Философ полагает, что опыт — единственный способ достижения истины: «Имеются два способа познания, а именно с помощью доказательства и из опыта. Доказательство приводит нас к заключению, но оно не подтверждает и не устраняет сомнение так, чтобы дух успокоился в созерцании истины, если к истине не приведет нас путь опыта. Ведь многие располагают доказательствами относительно предмета познания, но так как не обладают опытом и пренебрегают им, то не избегают зла и не приобретают блага»[88]. Надо отметить, что опыт, о котором пишет Бэкон, не имеет никакого отношения к опыту (контролируемому эксперименту) более поздней эмпирической науки, поскольку термин «опыт» английский философ использует в самом широком смысле: это и чувственный опыт, и мистический, сверхъестественный, опыт. Последний, отождествляемый с божественной иллюминацией, необходим не только для постижения вещей, недоступных чувству, но, как уже было показано выше, и в любой науке: «Ибо часто озаряют благодать веры и божественное вдохновение не только в духовных вещах, но и в телесных и философских науках, как говорит Птолемей в Centiloquium. Двояк путь познания вещей: одинчерез философский опыт, другой, который по его словам, гораздо лучше, — через божественное вдохновение»[89]. Следует сказать, что у Бэкона, похоже, возникали трудности в связи с его трактовкой знания как результата взаимодействия возможного и действующего интеллектов и чувственного опыта. В самом деле, такая теоретическая установка требовала наличия божественной иллюминации при любом познавательном акте, и тот самый «философский опыт», который так ценил английский философ, сам по себе и в чистом виде оказывается практически бесполезным и неполноценным.

Вопрос о причинах человеческого заблуждения был для Бэкона не менее важен, нежели вопрос об источнике истины: недаром он начал свой Opus Maius с рассмотрения именно этой проблемы. Философ называет четыре причины появления ошибок в суждениях: 1) доверие сомнительному авторитету; 2) привычка, или обычай; 3) суждение толпы; 4) невежество, выдаваемое за всезнание. Последнее, с точки зрения Бэкона, наиболее опасно, поскольку является причиной трех других. Все эти язвы (pestes) Бэкон, судя по всему, относит на счет испорченности человеческой природы, по крайней мере он говорит, что «четыре общие причины всех наших бедствий, поражающие от начала мира всякое сословие и всякого человека, сколь бы он ни был мудр (помимо Господа нашего Иисуса Христа и Блаженной Девы Марии), хоть раз принуждают отклониться от истинного пути или от высшего совершенства»[90]. Любопытно, что через несколько столетий однофамилец Роджера Бэкона, Фрэнсис, также будет исследовать причины человеческих заблуждений, создав теорию «четырех идолов».

Физика для Бэкона — это наука о естественных деятелях (agentes, efficientes) и их действиях (actiones), или эффектах (effectus). В свою очередь, для любого действия, помимо деятеля, необходима и претерпевающая часть (pars patiens), в которой он действует. Ее философ часто называет материальным началом (principium materiale), или просто «материей». В том, что касается действующей части (pars agens), Бэкон испытал огромное влияние Роберта Гроссетеста и оптики арабов, а говоря более конкретно — теории распространения форм (species), где форма — физическая или духовная эманация, исходящая от одной вещи к другой. Все субстанции, а также некоторые акциденции (тепло, холод, влага, сухость, свет, цвет, запах, вкус, к которым Бэкон иногда добавляет звук), активны и, вследствие своей активности, производят определенные действия, причем первым таким действием является форма, называемая также силой действующего (virtus agentis), подобием (similitude), образом (imago) и другими именами. С помощью этих форм совершаются все действия и изменения в природе. Все формы возникают и распространяются сообразно единым законам, а потому оптика, изучающая законы возникновения, распространения и действия видимых форм (прежде всегосвета) позволяет объяснить любое природное явление геометрически, в линиях, и является универсальной наукой, дающей возможность математически точного объяснения любого природного действия.

Переходя к исследованию материального начала, Бэкон прежде всего стремится опровергнуть всех тех своих современников, которые считали, что материя одна по числу во всех вещах. Философ считает, что они не только допускают философскую ошибку, но и богохульствуют, поскольку из этого следует, что бесконечная материя приравнивается к Богу и есть Бог. Вместо этого Бэкон предлагает теорию множественности материй. Он указывает на то, что материя является эквивокальным термином, и, во избежание недоразумений, считает необходимым выделить шесть случаев употребления термина «материя». Во-первых, материей называется то, в отношение чего совершают всякое действие: естественное, моральное или какое угодно еще. Так, например, дерево — материя плотника, чувственно воспринимаемое — материя ощущения, познаваемоематерия знания. Это — наиболее общее определение материи. Во-вторых, в наиболее собственном смысле слова, материей называется некая сущность (essentia), отличная от формы, вместе с которой она образует составную субстанцию. Именно в этом смысле говорится, что душа — форма тела. Таким понятием материи пользуются метафизики. В-третьих, в особом смысле слова, материей называется субъект возникновения, это — естественная материя (materia naturalis), являющаяся предметом изучения физики. Три оставшихся определения материи менее употребительны. Это: 1) субъект изменения; 2) индивид по отношению к универсалиям; 3) нечто грубое и бесформенное.

Итак, в физике «материя рассматривается как некая незавершенная составная субстанция, что есть сущность (essentia) некоего рода, пребывающая в потенции к следующим видам. И таким образом материя всегда рассматривается всей естественной философией, и тогда, когда мы говорим о субъекте возникновения, который есть материя»[91]. Таким образом, материя в физике — род («материя и род — одно и то же» (ibid.), а формой любой вещи являются вид и видовое отличие («виды и отличительные признаки мы называем формами». — Ibid.). Следовательно, каждая единичная вещь составляется иерархией форм и материй, коррелирующих друг с другом, причем каждая вышестоящая форма, будучи формой в качестве вида, в качестве рода предшествует нижестоящей, и, соответственно, является для него материей.

А. В. Апполонов

Opus Tertium[92]

Глава XXII

[В первой части Opus Maius] я пришел к выводу, что человеческий интеллект являет собой значительную немощь, что испытывает всякий, и о чем свидетельствуют святые и философы. Ведь то, что наиболее познаваемо само по себе, наименее познаваемо для нас, и наоборот, как говорит философ в седьмой книге «Метафизики»[93]. И в связи с этим нашему интеллекту достаточно своей собственной слабости, чтобы мы не давали ему причин и поводов для ошибки. И поэтому я хотел исключить причины человеческих заблуждений, ведь до тех пор, пока они укоренены в сердце человека, ему невозможно видеть истину.

Существуют четыре общие причины всех наших бедствий, поражающие от начала мира всякое сословие и всякого человека, сколь бы он ни был мудр (помимо Господа нашего Иисуса Христа и Блаженной Девы Марии), хоть раз принуждающие отклониться от истинного пути или от высшего совершенства. Это примеры шаткого авторитета: долговечность обычая, суждение невежественной толпы, а также предубеждение человеческого ума, в котором всякий отчаянно стремится найти утешение своему невежеству и то, что не знает или не принимает, или осуждает, находит удовольствие в том, чтобы хвастаться, по своему невежеству, тем немногим, что ему известно или что он полагает известным, пусть даже и не знает [этого]. Но все мы знаем, что примеры, наш обычай и суждение толпы, сообразное большинству, приводят к дурному и ложному. Если же иногда и приводят к благому и истинному, то это [благое и истинное] по большей части несовершенно, и совсем уж редок пример того, чтобы как в жизни, так и в науке совершенство вошло в обычай. Толпа же всегда невежественна и несовершенна, отчего ей не совершать ошибок? Ведь большое число людей заблуждается в божественной мудрости, поскольку множество пребывает в смертном грехе, и немногие по сравнению с этим множеством находят спасение. И если этих немногих мы разделим на большинство и [немногих] остальных, то большинство несовершенно, а совершенны лишь немногие. И по сию пору царствует столь великое несовершенство, что мудрецы нашего времени спорят об этом совершенстве, неспособные его отыскать. Итак, кто же совершенен? Бог знает все; я же, по крайней мере, знаю, что множество несовершенно, да к тому же [несовершенно] и множество этих мудрецов, которые так [ожесточенно] спорят [друг с другом], что лучше бы их не было, ибо они смущают всю церковь Божию. Равным образом очевидно, что и в мудрости философской заблуждается большая часть человеческого рода, и немногие из философов обладают истиной. И по сию пору множество философствующих все еще несовершенно и немногие из мудрейших достигли совершенства в философии, как, например, первые составители[94] и Соломон, а затем для своего времени — Аристотель, и позже — Авиценна, а в наши дни — господин Роберт, с недавних пор епископ Линкольна[95], и брат Адам из Марча[96], поскольку они были совершенны во всяком знании; а большинство в философии не было совершенно никогда. Итак, толпа заблуждается в большинстве случаев, равно, как и ее предводители редко и в немногом достигают истины. И это я разъясняю с помощью изречений Священного Писания и канонического [права], святых и философов, с помощью умозаключений и примеров. И это — полезнейшее и прекраснейшее знание, легкое и приятное.

Однако мы, тем не менее, всегда пользуемся тремя вреднейшими аргументами, защищая то, что мы делаем и говорим, а именно: это подтверждено примером; это обычно так; это общераспространенно, следовательно, это должно быть сделано. Но из того, что было сказано ранее о том, как обстоит дело в значительном большинстве таких случаев, следует противоположное этому выводу. Так устраним же эти три язвы, вводящие в заблуждение всякого человека, и четвертую, а именно защиту собственного невежества через отрицание неизвестного нам при хвастливом выставлении напоказ того, что мы знаем. Поистине, эта — хуже трех других, поскольку является их причиной. Ведь так как человек защищает свое невежество, он, отрицая чужое и выпячивая собственное знание, делает сам себя авторитетом, но авторитетом шатким. И тогда, поскольку никто не ошибается в одиночестве, но распространяет свое безумие на ближайших, как указывает Сенека во второй книге «Писем»[97], этот авторитет распространяет свое мнение и заражает им самое множество. И так как любой человек любит свои труды, как говорит Аристотель в четвертой книге «Этики»[98], и ясно, что любимое мы охотно превращаем в обычай, то этот авторитет обращает собственное мнение в обычай и воспитывает в нем толпу. И, тем самым, эти три зла, а именно шаткий авторитет, суждение толпы, обычай, проистекают из защиты собственного невежества с выставлением напоказ того, что известно, и отвержением того, что неизвестно. Итак, откроем свое невежество в поисках лекарства мудрости и не будем похваляться ничем, но смиренно учить других и не отвергнем то, что нам неизвестно, и без споров, не приводя никого в смущение, оставим то, о чем мы знаем, что оно ложно, с извинениями за человеческую слабость! И отклонив множество примеров и всегда относясь с подозрением к обычаю, да будем мы среди немногих, и, насколько сможем, войдем в число мудрецов и святых, и избежим мнения толпы. Ибо всегда от начала мира все мудрые — святые и истинные философы — отмежевывались от мнения толпы как в науке, так и в жизни, потому что тот, кто принадлежит к большинству, заблуждается и никогда не совершенен.

Всю первую часть Opus Maius я посвящаю данному предмету, потому что никакое убеждение не может стать истинным, если эти причины не будут исключены. И я никогда не хотел [ни в чем] убеждать человека — ни в отношении научных занятий, ни в то, что касается жизни, не призвав его прежде отбросить эти [причины заблуждения], как отраву. И я желал бы, чтобы он, по крайней мере, удержал в памяти это суждение из второй книги «Писем» Сенеки: «Среди причин наших бедствий — то, что мы живем по примерам и не умозаключаем с помощью разума (ratio), но следуем обычаю. Поэтому, если [тем или иным образом] поступали немногие, мы не желаем подражать им; когда же многие начинают [так] делать, делаем и мы, поскольку более употребительное как бы более достойно. Среди нас, там, где совершается общеупотребительное, ошибка занимает место правильного»[99]. Во всей мудрости теологии, канонического права и философии нет столь прекрасного высказывания об этом предмете, где в одном последовательном суждении перечислялись бы эти три причины наших заблуждений. Прекрасное изречение, достойное любого мудреца и открытое самим Богом. Отчего ап. Павел и говорит в письме к Сенеке: «Тебе, многознающему, отрыто то, что Бог (Divinitas) дал [знать] немногим»[100].

Итак, если бы мы захотели исключить три эти язвы и четвертую наиглавнейшую, тогда мы смогли бы во всем видеть истину и избавить себя от лжи как в жизни, так и в мудрости. И если мы начальствуем над другими, мы смогли бы отвести от них всякую возможность невежества и греха. Поэтому данное размышление наиболее важно для князей и прелатов, поскольку они должны иметь попечение не только о себе самих, но и о вверенном им простом народе, который всегда направляем властью начальствующих, ведь то, что угодно первому [среди народа], имеет для него силу закона. И множество, приняв истину, изменит мнение о простом, как говорит Иероним в комментарии к Исайе[101]. Поэтому хотя и нельзя привести [народ] к совершенству, поскольку оно противоречит природе толпы, но вполне можно привлечь к познанию истины, если тот, кто предводительствует, являет ее словом и делом (ведь причина того, что неверные не обращаются к вере, заключается в том, что их князья и прелаты удерживают их в заблуждении, и так — во всех отношениях). Но бесчисленны недостатки тех, кто предводительствует в наше время и в научных занятиях, и в жизни. Отсюда понятно, что подчиненное им множество бесконечно ошибается.

Глава XXIII

Далее я перешел к части второй, в которой показываю, что существует только одна совершенная мудрость, данная одним Богом одному человеческому роду с одной целью, а именно ради жизни вечной. Эта наука целиком содержится в Священном Писании, но должна разъясняться посредством канонического права и философии. И в самом деле, все то, что противоречит или чуждо мудрости Божьей, является пустым и ошибочным и не может иметь значения для рода человеческого. И это я показываю благодаря особенностям канонического права и различными способами — посредством философии; а право гражданское я описываю как [входящее] в философию, поскольку, без сомнения, оно есть ее часть. Действительно, гражданское право содержится во второй части моральной философии, как отмечено выше[102] и как явствует из Opus Maius.

И здесь обнаруживается много достойного внимания. Именно там с помощью [изречений] святых объясняется, что вся философия тесно связана с божественным законом и в нем обретается. И приведено прекрасное размышление о данном предмете Августина, и Иеронима, и Беды. Далее это же показано на основании того, что вся философская мудрость богооткровенна и [Им] дана философам, и Сам [Бог] иллюминирует человеческие души во всякой мудрости; и на основании того, что то, что иллюминирует наши умы (mentes), ныне называется теологами действующим интеллектом (intellectus agens), что является выражением Философа из третьей книги «О душе»[103], где он проводит различие между двумя интеллектами, а именно интеллектом действующим и интеллектом возможным (intellectus possibilis). И, исходя из моего положения о том, что всякое философское озарение (illustratio) от Бога, я показываю, что этот действующий интеллект есть в первую очередь Бог, а во вторую — ангелы, которые иллюминируют нас. Действительно, Бог по отношению к душе есть все равно что солнце по отношению к телесному взору, а ангелы — все равно что звезды. И я показываю это здесь, не только руководствуясь своим замыслом, но для того, чтобы разрушить одно величайшее заблуждение, каковое имеет место и в теологии, и в философии. В самом деле, все новые (moderni)[104] утверждают, что интеллект, действующий в наших душах, и нас иллюминирующий, есть часть души, так что в душе есть две части, а именно действующая и возможная; и возможным интеллектом называется тот, который есть в возможности к знанию, но не обладает им в себе. Но когда он получает формы (species) вещей и действующий [интеллект] наполняет (influere) и иллюминирует его, тогда в нем рождается знание. И это истинно. Но ложно то, что действующий [интеллект] есть часть души. Ведь это совершенно невозможно, как я и показываю там, опираясь на подходящие авторитетные мнения и аргументы. И все древние мудрецы и те, которые остались еще в наше время, утверждали, что [действующим интеллектом] является Бог. И я дважды слышал, как в связи с этим высокочтимый настоятель Парижской церкви, господин Гильом Овернский[105], при стечении [всего] университета, опровергал их[106] [учение], спорил с ними и доказал посредством некоторых аргументов, каковые я привожу [в Opus Maius], что все они ошибались. А господин епископ Линкольна Роберт и брат Адам из Марча, первостепенные клирики в мире и совершенные в мудрости Божественной и человеческой, подтверждали это же самое. Оттого, когда по искушению или в насмешку некоторые самонадеянные минориты[107] допытывались у брата Адама, что есть интеллект действующий, он отвечал им: «Ворон Илии»[108], желая этим сказать, что — Бог или ангел. Но не хотел разъяснять, когда они спрашивали по искушению, а не по мудрости.

Но поскольку я не разрешил там[109], отчего происходит эта ошибка, то, чтобы не держать в недоумении душу Вашей Милости[110], говорю, что это заблуждение происходит от неправильного перевода текста Аристотеля. Но не таков этот неправильный [перевод], чтобы хороший и добросовестный толкователь не мог бы разъяснить его в должной мере и обосновать [свою точку зрения] с помощью его (то есть Аристотеля. — А. А.) текста (там же или где-либо в другом месте). Итак, Аристотель желает показать, что для действия (effectum) знания и интеллекта необходимы две [вещи], а именно действующее, которое является иллюминирующим, и материя, претерпевающая и принимающая иллюминацию, и доказывает это через подобие во всем. Ведь в любом действии и деятельности (operatio) необходимы две вещи: действующее и материя, принимающая действие действующего. И это касается не только естественного, но и рукотворного: например, мастер по отношению к материи, над которой он трудится, или, в качестве естественного примера, свет по отношению к видимому и к наблюдаемым цветам. И поскольку так обстоит во всем, то же будет и в отношении души, и в действии мышления (intelligendi). Отсюда следует, что человеческая душа рождена для принятия иллюминаций от действующего, и что нечто действующее переходит (concedere) в душу, иллюминируя ее посредством некоего духовного света, как свет солнца — видимое. И это имел в виду Аристотель в первой части и в первой главе [книги «О душе»]. Но там переведено так: «Но поскольку во всякой природе есть нечто, что действует, и нечто, что претерпевает, так же будет и в отношении души»[111]. Из этого заключают, что действующее и претерпевающее находятся в душе, и есть две части души, что невозможно и противоречит [тому, что] там же [говорит] Аристотель. Ведь примеры показывают, что он хочет сказать только, что для деятельности души требуются две вещи, равно как и для всякого действия в природе и искусстве. Отсюда, говоря «так и в душе», он намеревается показать, что это касается и деятельности души, в соответствии с чем приводит примеры, говоря: «как мастер по отношению к материи, как свет по отношению к цветам». Конечно же, плотник вне материи по своей сущности (essentia), и мастер и материя не являются частями одной вещи, равно как и свет солнца — не цвет, который он иллюминирует. Кроме того, строка в конце главы[112] утверждает, что действующий интеллект отделен от возможного по субстанции и по бытию (secundum substantiam et secundum esse), и что [этот] дух (anima) познает всегда и актуально (in actu); и это не творение, но один только Бог. И я доказываю это с помощью Авиценны и аль-Фараби, и посредством многих умозаключений, возразить которым невозможно. И потому, хотя перевод там не столь ясен, как было бы необходимо, однако, благодаря примерам самого [Аристотеля], и дальнейшим [его словам], и благодаря знаменитым и наиболее значительным его комментаторам, явствует, что мысль [Аристотеля] состоит в том, что интеллект, действующий в наших душах, есть в первую очередь — Бог, а во вторую — ангелы.

В самом деле, мы можем объявить перевод [Аристотеля] неверным почти полностью вследствие испорченности, отрывочности и сомнительности [отдельных мест]. Это известно всякому и явствует также из почти повсеместных противоречий между толкующими. И более того, мы знаем, что переводчики предлагают неверное толкование в силу невежества и испорченных греческих копий. Так, в третьей книге «О небе и мире»[113] содержится [мнение], что среди плоских [фигур] — круглая фигура, а среди телесных — шарообразная, способны заполнять место. Межу тем мы знаем, что это ложно, и в других переводах содержится иное. Это показывает Аверроэс, Да это ясно и так. Равным образом и в третьей книге «Метеоров»[114] содержится [мнение], что радуга возникает от лунных лучей только дважды в пятьдесят лет, а мы знаем, что это ложно, ведь [радуга] может случиться в любое полнолуние, если идет дождь и луна не закрыта тучами. И так во многих местах.

Следовательно, первым возражением против этой ошибки является недостоверность и сомнительность перевода, что может быть показано на примере различных [вышеприведенных] фрагментов, равно как и бесчисленного множества иных мест. Во-вторых, это может быть показано на примерах из сентенций [Аристотеля] и дальнейших [слов], которые явным образом содержат то, что противоречит этому заблуждению, а также посредством приведения суждений Авиценны и аль-Фараби. А Аверроэс здесь сомнителен и ненадежен в словах [своей] невнятностью то в одном, то в другом. Здесь два свидетельства предпочтительней одного. Однако Аверроэс неясно отделяет ложное [мнение] и значительнее его будет Авиценна — первейший толкователь Аристотеля и первый учитель философии после него, как говорит Комментатор[115] в [комментарии] к третьей книге «Метеоров». И все мудрые соглашаются с этим и это показывает состав его философии. Ведь [Авиценна] составил полную философию: общепринятую — в одном томе, а относящуюся к подлинной истине философии — в другом, и она не страшится уколов копий ложных [мнений], как он сам указывает в прологе к Liber Sufficientiae[116], где излагает философию, общепринятую среди философов.

Но к чему задерживаться на этом, ведь эту ошибку очевидным образом разрушают сами слова Аристотеля, поскольку он говорит: «Так как во всякой природе есть две [вещи] — действующее и материя, то это же признаю и в отношении души». Но ни в какой природе действующее и материя не соединяются как ее части, о чем [Аристотель] говорит во второй книге «Физики»[117]. Ведь там он говорит, что материя не соединяется с производящим в одно ни по числу, ни по виду, но скорее форма соединяется с производящим в одно по виду. Ведь действующее производит форму, подобную себе по виду, например, человек порождает человека, а осел — осла. Поэтому ясно: или Аристотель заблуждается и противоречит сам себе, или ложно то, что полагают новейшие. Потому что ни в одной вещи в мире материя и производящее не могут существовать совместно, как учит [Аристотель] во второй книге «Физики», так чтобы они находились по своей субстанции в одном и том же и были бы частями одной и той же вещи. И поэтому, как уже говорилось, надлежит разъяснить, что сказано [Аристотелем]; а сказано им, что во всякой природе и в душе, то есть во всяком действии (operatic) природы и души, необходимы две [вещи], действующее и материя, а не то, что они являются частями одного и того же или что они находятся в одном и том же по субстанции, но что одно отделено от другого по сущности (essentia), как мастер и материя. А не то можно объяснить, в соответствии со способами произнесения, что одно находится в другом. Ведь есть восемь [способов нахождения одного в другом], как говорит Аристотель в четвертой книге «Физики»[118], из которых один — как движущееся в движении и производящее в материи. Но там не [сказано] «по субстанции», но по силе (virtus) и распространению (influentia). Так солнце находится повсеместно в мире, за исключением затемненной [стороны] земли, поскольку распространяет свой свет повсюду, за исключением этой затемненной [стороны], и иллюминирует звезды и все прочее. Так же и действующий интеллект находится в душе: по распространению своего света, а не по своей сущности, и не так, что они (то есть интеллект действующий и возможный. — А. А.) суть одной и той же сущности и природы, а именно являются частями души. Я говорю это, поскольку Бог везде не только по распространению своей силы (virtus), но и по своей бесконечной сущности. Но Его сущность не есть часть какой-либо вещи, и Он не одной природы с чем-либо, в том смысле, в каком здесь говорится, что интеллект действующий и возможный суть части одной природы, а именно разумной души.

Итак, если это исследование соединить с доказательством, которое предложено в Opus maius, будет прекрасное и полезное рассуждение о той истине, которая столь обычно обсуждается в философии и теологии, хотя при этом и [имеет место] большая ошибка.

Глава XXIV

Далее я доказываю, что вся мудрость философии дана от Бога, поскольку от начала мира святые патриархи и пророки, которым Бог даровал долгую жизнь, получали ее от Бога; и это рассуждение должно быть особо отмечено. Ведь для того, чтобы доказать, что святые обладали всей философией и мудростью прежде неверных философов, я вновь окидываю взглядом все время от начала мира, прохожу через все эпохи и столетия, чтобы обнаружить, когда впервые появились те, кто единственно заслуживали некоего почетного звания мудрых: были ли это знаменитые поэты или сивиллы, или семь мудрецов, или философы, которые пришли после этих семерых и которые пожелали называть себя не мудрецами, а любителями мудрости (отсюда «философ» — любитель мудрости), первым из коих был Пифагор. Ведь когда его спрашивали: «Кто ты?», он отвечал: «Философ». И от него все последующие получили это имя, а прежде они назывались sophi, то есть мудрецы. Эта глава должна быть особо отмечена, поскольку она обосновывает не только то, что было намечено ранее, но все, что есть в небесах и на земле, и всю мудрость философов, и показывает нам, откуда они знают те чудеса, которые рассказывают о небесном и о секретах природы, и о [тайнах] наук о великих делах, и о [различных] учениях, и о Боге, и об учении Христа, и о красоте добродетели и о почитании законов, и о вечной жизни в славе или в осуждении, и о воскресении мертвых, и о прочем. Ибо философы получили все это [знание] от святых Господа, из чего следует, что не философы первыми обрели его и не человек, но Бог открыл его своим святым. Ибо какой человек сам по себе мог бы познать небесное и, благодаря этому, — знаки (indicia) вещей и прочее бесконечное, о чем пишут философы? Определенно, и не Соломон, и не ветхозаветный Адам, и не какой-либо иной [человек], но сам Бог открыл закон своим святым и философию, ради постижения, распространения, обоснования, возвещения и защиты закона. И эти святые написали все книги по философии. И они вели речь об истине веры не только в Св. Писании, но и в своих философских книгах и провозвестили всякое [знание] прежде, чем появились философы. И затем от них философы получили всякую мудрость, как признает главный из философов Аристотель в «Книге тайн»[119]. И с помощью этого я делаю вывод, что совершенство философии состоит не в использовании ее сообразно путям неверных философов, но что она обязана восходить до положения (status) христианского закона. И она [необходима] в теологии и для церкви, и в управлении государства верных, и для обращения неверных, и для опровержения тех, кого обратить невозможно. И я добавляю для подтверждения мудрости философов пророчество Сивиллы[120] о Христе и о церкви, и о жизни грядущей. Ибо если одна ничтожная женщина могла получить это от Бога, то куда более правдоподобным и разумным является то, что столь достойные и столь мудрые мужи, как Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель и другие ревнители высшей мудрости, получили от Бога особые иллюминации, благодаря которым они познали многое о Боге, спасении души и, возможно, [это было дано им] скорее ради нас, христиан, чем ради их собственного спасения.

И так заканчивается вторая часть, в которой [моим] первейшим намерением было показать, что вся мудрость содержится в Св. Писании, хотя и должна разъясняться посредством права и философии; и как в кулаке собирается то, что более широко развернуто в ладони, так и вся мудрость, полезная человеку, заключена в Св. Писании, но не полностью разъяснена и ее разъяснение есть каноническое право и философия. Ведь они пребывают в глубинах Св. Писания и оттуда исходят, и на этом основывается все то, что считается полезным в каноническом праве и философии. И я показываю это посредством многих рассуждений, которые здесь не представляю. Поистине, в буквальном смысле [Писания] лежит вся сила философии в [исследовании] природ (naturae) и свойств природных, рукотворных и моральных вещей. И [далее я показываю], как посредством подходящих соответствий и подобий извлекаются смыслы духовные и что таким образом одновременно познается философия и теология, поскольку философия занята не чем иным, как разъяснением природ и свойств естественных вещей, которые от высших до низших пределов небес находятся в Св. Писании, что я [показываю] там, приводя пример с радугой. И [то же касается вещей] рукотворных и моральных. И исходя из этого, [я показываю], что это — путь знания Писания, и путь святых, и всех мудрецов старой [школы], например, линкольнского епископа, и брата Адама [Марча], и других, и что таким образом вся мудрость философии познается в Книге Божией.

И вся сила канонического права лежит в буквальном и духовном смыслах Писания и от них проистекает. Ведь все то, что святые и высочайшие понтифики установили в каноническом праве, они подтвердили авторитетом Св. Писания и изречениями святых, что явствует из всего корпуса канонического права; отсюда следует, что наука совершенно одна и та же, поскольку и здесь и там обнаруживается не что иное, как закон Божий, посредством которого управляется церковь. Действительно, как церковь древних управлялась посредством буквы (litteraliter) Ветхого Завета, так ныне церковь управляется духом Ветхого Завета и Новым Заветом. Но никто не сможет отрицать, что она управляется посредством канонического права. Следовательно, это право содержится в мудрости божественного закона и они, соприкасаясь между собой различными способами, будут единой мудростью.

И все это доказательство я предпринимаю по определенным причинам, полностью [здесь] излагаемым. Первая — следствие вашего поручения показать, что философия бесполезна и пуста, если она не восходит к божественной мудрости, и, соответственно, к церкви, чтобы беспрекословно ей служить, и [это же относится к] трем другим[121], [для которых] служить ей, как и ее создателю, Богу, — значит царствовать. И что пользу от философии нельзя ни узнать, ни помыслить, если не рассматривать ее для священных целей. Ведь творения лучше изображены в Писании, чем сумели бы помыслить неверующие философы, что я доказываю посредством примера с радугой, целевую причину которой они не знали, а она есть рассеяние воды влажных и затопленных мест (dissipatio aquae humiditatis et diluviorum), как учит книга Бытия. И вследствие этого они не знали и ее происхождения, поскольку незнание цели необходимо есть незнание прочего, ведь цель есть то, что познается в первую очередь, и затем, действуя, движет во всяком труде и размышлении. Поистине Бог сотворил свои создания и изобразил их в своем Писании, и поэтому позволил описать их сообразно всей истине, к каковой истине стремилась философия неверных. Но поскольку они не пользовались этим Писанием, они не могли полностью достичь достоверности истины. И поэтому тот, кто желает знать философию, пусть познает ее по обычаю Писания, следуя тому, что требует Писание, и тогда он сможет знать ее подлинным образом. И так я был подготовлен к изучению философии лучшим образом, чем мог бы [сам] благодаря помощи мудрых, которых назову в свое время в соответствии с тем, что представлю ниже. И это, безусловно лучше, чем сочинять тома философии самой по себе и затем снова ширить изложение Писания посредством философии. Однако я не отрицаю, что должна быть составлена какая-нибудь книга по философии о некоторых общих [вещах], которые не могут быть даны при изложении Писания. Тем не менее, они должны быть представлены ранее, чтобы все составляло один том. И он будет не столь велик, даже совсем ничто, по сравнению с книгами по философии и теологии. И так будет исключена всякая неограниченная избыточность, которая ныне имеет место, и устранятся всякая ложность и пустословие и добавится все необходимое для мудрости человеческой и Божественной, что ныне почти полностью отсутствует, и изучение мудрости вернется к должному состоянию в соответствии с возможностью нашего времени.

Вторая причина, почему я показал, что всю мудрость я открыл в законе Божием и обоих Заветах, должна быть особо отмечена, и ничто в церкви Божией не должно обсуждаться чаще. Так как если совершится то, что я говорю, тогда всякая деятельность (studium) выправится сама по себе и вся церковь будет управляться, как во времена святых и будет покой во всем мире, как в церковных делах, так и в правлении князей и мирян. И если это не совершится благодаря вашей мудрости, не думаю, что это совершится вообще. Однако во многие времена пророчествовали, что то, о чем скажу, должно совершиться благодаря одному папе и это должно совершиться в настоящее время, как я разъясню позже. А хочу я сказать, что как у евреев исстари управление церковью осуществлялось посредством закона Божия, так должно быть и ныне у христиан. И как посредством этого [закона] осуществлялось управление изначальной церковью, так же должно быть теперь. И если вся мудрость изначально содержится в нем, и там ее источник, тогда [церковь] вплоть до мелочей должна управляться преимущественно по этому [закону]. Но ныне не так; ведь в церкви Божией чаще хвалят знатока гражданского права, чем магистра теологии, и скорее избирают на церковные должности, хотя он знает только гражданское право и не знаком с каноническим правом и теологией. И, как нам кажется, управление церковью осуществляется преимущественно юристами посредством юридических софизмов и крючкотворства и против прав, поскольку имеют место бесчисленные правонарушения в отправлении правосудия, и правосудие задерживается повсеместно настолько, что бедные оставляют свои дела, а богатые начинают испытывать отвращение и весьма тяготятся [судопроизводством] и более чем часто отказываются от своего права, и [так] благодаря юристам разрушается спокойствие и возникают бесчисленные раздоры в церкви Божией. И [поэтому] не только распространяются ссоры, но и войны, случающиеся во всяком государстве, берут начало в юридических злоупотреблениях, как сможет увидеть всякий, кто пожелает задуматься [над этим]. Ведь поскольку имущие не могут обрести правосудие с помощью церкви, государства воюют друг с другом и приводят друг друга в смущение. И удивительно, что хотя каноническое право находит истоки в Св. Писании и сочинениях святых, к ним не обращаются в первую очередь как в обучении (in lectione), так и в церковной практике. В самом деле, [все] должно объясняться, согласовываться, укрепляться и подтверждаться в соответствии с ними, как в соответствии с ними составлено это священное право. Но ныне все трактуется, объясняется и согласовывается преимущественно посредством гражданского права и полностью возводится к нему — и в обучении, и на практике, чего быть не должно, и как бы [гражданское право] ни было важно, оно будет прислуживать [каноническому], как служанка своей госпоже.

<...>

Глава XXVII

После этого я добавил замысел другой части грамматики, которая до сих пор не составлена латинянами и не переведена. И она сверхполезна в ученых занятиях, поскольку [важна] для исследования и познания всех спекулятивных истин философии и теологии. И она повествует о составе языков, и о придании (impositio) имен (voces) для обозначения, и каким образом обозначают посредством придания, и как — другими способами. И поскольку знать это невозможно, если человеку не ведомы приемы и способы обозначения, потому я приступил к демонстрации этих способов. Как говорит Августин во второй и третьей книге «О христианском учении», некоторые знаки суть естественные, а некоторые даны душой (anima)[122]. И те, которые естественные, двух видов: одни [обозначают] посредством сопровождения обозначаемого, например, обладание большими поверхностями (extremitates) есть знак твердости; другие — через подобие, например, изображение св. Николая есть его знак, уподобленный и сходный. Итак, все виды вещей суть знаки. И оба этих [способа обозначения] имеют множество модусов. Знак же, данный душой [обозначает] или по природе, как, например, стоны больных или лай собак, или по соглашению (ad placitum), как «чаша вина» и «хлеб на окне» и все звуки языков. Ведь языки не могут составляться из звуков, обозначающих по природе, как я показываю различными способами сообразно [суждениям] Авиценны. А после я рассуждаю, каким образом слово придается (imponere) унивокально и эквивокально и сколькими по числу способами, и каким образом — по аналогии и сколькими способами[123]. И когда [слово нечто] обозначает унивокально, оно может все же обозначать бесконечное, пусть и не посредством придания (impositio), и не эквивокально, и не по аналогии, сообразно общим модусам аналогии. И я объясняю, каким образом слово придается (imponere) Творцу, и каким образом — простому творению, и каким — составному. И как слово придается (imponere) абсолютным вещам, и как — соотнесенным. И когда оно обозначает унивокально и, однако, одновременно обозначает многое, я разъясняю, что оно обозначает это многое по природе, а не по соглашению. И это, так обозначаемое по природе, [называется] среди теологов коннотатами[124]. И я объяснил, каким образом и сколькими способами коннотация может иметь место посредством имен Божественных и имен простых тварей, и составных, и [имен] абсолютных [вещей], и соотнесенных. И так с помощью вышесказанного я устранил многие тяжелые сомнения и определил многие истины, посредством которых познается все то, что сомнительно или ставится под вопрос.

Из прочего я размышлял о том, каким образом слово в Св. Писании обозначает смысл духовный и буквальный и какими видами знака; и каким образом смысл буквальный обозначает духовный; и каким образом Ветхий Завет есть знак Нового; и каким образом таинства суть знаки; и добавил многие сложные вопросы: о языке ветхозаветного Адама и о том, как он давал имена вещам, и смогут ли дети, выросшие в пустыне, общаться друг с другом на каком-нибудь языке, и если они не имеют согласия между собой, то каким образом они называют многочисленные состояния, и многое другое, что не могу сейчас разъяснить. Исходя из этого, я полагаю данную часть грамматики в высшей степени необходимой для теологии, философии и всей мудрости. И я доказываю, что это — часть грамматики, а не какой-либо другой науки. Я, однако, не привожу доказательство из второй и третьей книги «О христианском учении» Августина, хотя он сам рассматривает это грамматически, что явствует из ряда его трактатов[125].

Глава XXVIII

Следует перейти к представлению четвертой части, которая [повествует] о значимости математики. Знакомство с языками есть первые врата мудрости, особенно для латинян, у которых нет ни одного текста по теологии и философии, кроме [переведенных] с чужих языков. И поэтому всякий человек должен знать языки, и нуждается в их усиленном изучении и постижении, поскольку он не может познавать их по природе, ибо [языки] создаются по предписанию человека, и изменяются по его воле. Ведь естественное познание предшествует обучению и нахождению (inventio), а то, что мы в первую очередь приобретаем с их помощью, есть знание некоего языка, достигаемое с помощью обучения. Но первые творцы языков их обрели или получили от Бога при разделении языков, когда после Потопа была построена Вавилонская Башня. Вторые же важнейшие ворота, которых нам по природе недостает, есть знание математики. А сущность (vis) логики не такова, поскольку она ведома нам по природе, хотя логические термины (vocabulum logicae) в языке, которым мы пользуемся, мы приобретаем посредством обучения. Но саму науку [логики] все люди знают по природе, как учит автор «Оптики»[126] во второй книге, и Боэций говорит то же в первой книге [комментария] к «Топике» Марка Туллия [Цицерона], и далее в том же комментарии. И Аристотель говорит, что невежды строят силлогизмы. В самом деле, автор «Оптики» приводит пример о ребенке, который, когда ему предложили два плода, один из которых выглядел лучше другого, выбрал более красивый, поскольку рассудил, что тот, который красивее, лучше, и надлежит скорее выбрать лучший. Следовательно, ребенок необходимо рассудил про себя так: то, что красивее — лучше; то, что лучше, скорее надлежит выбрать; следовательно, надлежит скорее выбрать более красивый плод. Он не знает, однако, что это называется умозаключением. И из этого автор делает вывод, что человек умозаключает по природе, легко и без труда. И это обнаруживается посредством [следующего] рассуждения: всякий человек излагает причины и основания того, что он говорит и делает, и прочих вещей, которыми он занят, но это не может произойти иначе, кроме как с помощью умозаключения, поскольку умозаключение производит достоверность по отношению к сомнительной вещи посредством указания причин и оснований. Но то, что известно всем, познается по природе. Ибо то, что свойственно всем индивидам одного вида, должно быть свойственно им по природе. Например, больным по природе свойственны стоны, собакам — лай, огню — производить тепло, и так, очевидно, для всего прочего. И Аристотель утверждает это, что явствует из пятой книги «Этики»[127]. И все люди отвечают на ложь отрицанием и говорят о плохих выводах (consequentiae), которые называются ложными (fallaciae), что [это] не следует по такой-то или такой-то причине. Отсюда, хотя миряне и не владеют логическими терминами, которые используются клириками, они имеют, однако, свои способы опровержения всякого ложного умозаключения. И им недостает только логических терминов, а не самой науки логики.

И это доказывается также следующим образом: все, что познается впервые, становится известным благодаря известному, и так до бесконечности, если только мы не знаем логику по природе. Ведь если нам становится известным [нечто] новое, то это так благодаря некоему знанию, известному нам раньше, а оно — благодаря другому, и так до бесконечности, чего быть не может. А потому следует остановиться на некоем знании, которое известно по природе, но таковым может быть только логика, с которой я связываю грамматику, ведь обе они называются общем именем логики, то есть словесной науки. Ибо λόγος в одном из значений то же самое, что «слово» (sermo). И Авиценна говорит в своей «Логике», что необразованный араб знает грамматику по природе, как и должно быть, если мы знаем по природе логику, которая является последующей. В самом деле, мы изучаем грамматические и логические термины, но нам по природе известно, как составлять речи из высказываний и умозаключения из посылок. А этому учат грамматика и логика.

Кроме того, если логика познается посредством обычного для человека обучения, как прочие науки, и это же относится к умозаключению, а любая наука доказывает свои выводы посредством умозаключений, следовательно, прежде установления логики [ее] первый создатель умел умозаключать и знал способы аргументации, так что открыл логику и доказал то, что требовалось в ней доказать. Следовательно, он умел аргументировать раньше, чем изобрел аргументацию, что невозможно, если аргументация [познается] только в [результате] изучения. Вот почему наука об аргументах знаема человеком по природе, поскольку благодаря ей он способен познавать все другие науки. И мы очевидным образом знаем это по опыту (experientia). В самом деле, пусть мы научены доказывающей логике Аристотеля, однако, когда мы разбираем сложные проблемы других наук, не рассматриваем искусство Аристотеля, поскольку не знаем, является ли искомый вопрос проблемой относительно рода или вида, или чего-либо другого. И мы не знаем, какое рассуждение Аристотеля нам использовать для [решения] этой проблемы, и не знаем, как это обозначить, но знаем, что аргументируем правильно. Следовательно, у нас есть другое направление в аргументации, нежели данное искусством Аристотеля, но оно, безусловно, врождено. Итак, остается, что мы умеем аргументировать по природе и, равным образом, опровергать аргументы посредством исключения ложных высказываний и посредством отделения и различения плохих выводов. Поэтому образовательное введение в логику и грамматику необходимо только ради слов языков, которыми мы пользуемся, осуществляя соотнесения с другими, и ради потребности в знании самом по себе. И отсюда ясно, что логика и грамматика суть акцидентальные науки и не основные в том, что касается обучения и нахождения (inventio); языки же, в которых они находят свое выражение, обретаются посредством обучения и нахождения, чтобы быть готовыми стать знаками молчаливой воли.

Глава XXIX

Поэтому, я полагаю, что для того, чтобы знать то, что требуется знать, во вторую очередь после необходимости языков необходимо [знание] математики. Она неизвестна нам по природе, но из всех наук, ведомых нам благодаря обучению и нахождению (inventio), она ближе всего к врожденному знанию. Ведь ее умозрение (speculatio) проще, чем [рассмотрение] других наук, поскольку, как мы видим, дети тотчас схватывают эту науку. И Аристотель говорит это в седьмой книге «Этики»[128]. Но не так в отношении естественных наук, метафизики и других. И потом, миряне кое-как умеют строить фигуры, считать, петь, пользоваться музыкальными инструментами, подпрыгивать и двигаться в соответствии с пением и звуком инструментов, а ведь все это суть дела математики. А потому ясно, что она — простая наука и как бы врожденная или близкая к врожденному знанию. И из этого следует, что она — первейшая из наук, без которой другие не могут познаваться; и поскольку она первая по природе, она обща клирикам и мирянам и подходит детскому возрасту. И потому эта наука первая дана миру от его начала. Действительно, Адам и его сыновья получили ее от Бога, и благодаря долгой жизни стали в ней опытны, как учит Иосиф в первой книге «Древностей»[129]. И поэтому я с помощью авторитетов и многочисленных умозаключений показываю в первой части «Математики», что она должна познаваться первой, и без нее не может быть познана никакая наука. И это первое, что стоит отметить в первой части, ибо доказательство прекрасно и содержательно и весьма устремляет человеческий дух к желанию [изучать] математику.

Глава XXX

То, что ясно о науках в общем, может быть теперь рассмотрено в частностях и не только о науках, но и обо всех вещах этого мира, науки о которых учреждены. И всякому понятно, что большая и лучшая часть математики повествует о вещах небесных, как астрология, спекулятивная и практическая. А именно спекулятивная астрология устанавливает число и фигуру небес и звезд, их величину, расстояния от земли и плотность, восход и закат звезд и созвездий и [их] движение, затмения, количество и фигуру обитаемой земли и ее большие части, которые суть области мира, и то, каким образом в них происходит различение дней и ночей, согласно различию горизонтов.

Далее, практическая астрология изучает и изготовляет инструменты, правила и таблицы, устанавливающие для всякого часа то, что повторяется в небесах и воздухе, как, например, кометы и радуги, и прочие явления (impressiones), повторяющиеся в надлунном мире (superius), и готовит пути к составлению суждений обо всем подлунном (inferiores), и к делам удивительным и полезным, которые должны совершаться в этом мире в соответствии с определенным положением небесных тел, [руководя] в деяниях этой жизни ради того, чтобы мирские дела продвигались к лучшему и для устранения всякого бедствия. И таким образом ясно, что небесное познается астрологией двояко, и что благодаря этим [двум наукам о небесном] подготавливается, тем не менее, познание этого подлунного мира. Ведь эффект познается только через свои причины. Но всякому ясно, что небесное является причинами возникновения и уничтожения всего подлунного. И мы видим это благодаря опыту, сообразно чему философы устанавливают это очевидным образом. И поскольку это так, то познание всего подлунного зависит от возможностей математики. В частном это может быть показано на примере возможностей геометрии, хотя она и скромнее прочих частей математики. Итак, если в отношении [геометрии] это демонстрируется без возможного противоречия, то много больше следует доверять познанию вещей, зависящему от других благородных частей математики; кроме того, каким способом [подлунный мир познается] благодаря геометрии, таким и благодаря другим [математическим наукам]. Следовательно, если [познание] зависит от нее, то равным образом должно зависеть и от других [математических наук]. Итак, теперь искомое относительно геометрии прояснено достаточным образом.

Глава XXXI

Что же касается геометрии в отношении познания вещей и наук, я пришел к выводу, что всякая вещь, возникающая в этом мире, приходит к бытию благодаря производящему и материальному началу, из которого она производится посредством силы (virtus) производящего, и поэтому все изначальное познание вещей зависит частично от производящего и частично — от материи. Ведь действующее распространяет свою силу в материю и изменяет ее вплоть до возникновения вещи. И здесь корни полного знания вещей и наук, почему я и хотел тщательным образом их исследовать и заново изучить, и прибавить к ветвям, цветам и плодам [этого знания]. И я написал об этом тщательным образом, поскольку большинство полностью игнорирует эту часть философии, ведь она не была описана у латинян.

Итак, я рассуждал относительно производящего трояко, а именно: о возникновении его силы, о распространении (multiplicatio) и действии (actio); и касательно возникновения, во-первых, что такое эта сила, которую всякое действующее распространяет в материю, в которой действует: поскольку эффект действующего [ему] унивокален, он подобен действующему по природе и определению. И так как она называется силой, или формой (species), или образом (imago) и многими другими именами[130], я рассмотрел, каким образом она выводится (educere) в бытие: или посредством возникновения из потенции материи, или исходя (per exitum) от действующего, или посредством запечатления, как действует печать в воске. Ибо здесь имеется огромная сложность в силу незнания [большинством] этой части философии. Я, однако, неопровержимо доказываю, что эта сила выводится из потенции материи, как и прочие вещи, порождаемые естественным образом. И я исследую [далее], какие действующие производят формы (species), и [прихожу к выводу], что только восемь акциденций производят форму (species), а именно: тепло, холод, влага, сухость, свет, цвет, запах, вкус и еще можно добавить девятую — звук. Но, тем не менее, субстанции, как духовные, так и телесные, все производят форму (species). Форма (species) действующей субстанции составная, а не одной только формы (forma), как считается. И [я объясняю], что форма (species) универсальной вещи — универсальная, а единичной — единичная; и то, каким образом действующее производит то же самое, в чем бы ни действовало. Например, если теплое действует в холодном и в водянистом, оно производит одно и то же в обоих, а именно форму, но различается действие (operatic) в отношении принимающих: так солнце одной и той же силой (virtus) растапливает лед и уплотняет грязь. И я добавил [далее], какие действующие могут завершать (complere) свои формы, а какие не могут. Ибо высокородные (nobilia) действующие этого не могут, например, ангелы, небесные [тела], люди и другое одушевленное, а также неодушевленное, смешанное из элементов. Ведь тогда ангел, порождая форму (species), производил бы ангела, солнце — солнце, человек — человека, и так что угодно порождало бы посредством этой силы завершенного индивида, полностью подобного ему и именем, и определением, чего быть не может. [И из названных девяти акциденций] также есть неполноценные действующие, которые не могут завершать свою форму (species), как то: цвет, запах, вкус и звук. Но другие, а именно четыре элемента, и четыре их качества, а также свет, могут завершать свои формы (species). Но [все] эти девять имеют [способность] порождать формы (species). И [далее следует] большое размышление о претерпевающих и принимающих такого рода форму: а именно, каким образом элементы могут принимать [формы] от неба, и каким образом небесное может принимать формы (species) элементов, и небесное — от небесного и тому подобное. И я показал причины всего этого в том, что касается порождения форм (species).

Глава XXXII

Далее я обратился к распространению форм (multiplicatio specierum) от места своего возникновения, и тут есть много значительного и прекрасного. Но это распространение может быть выражено и познано только посредством линий, углов и фигур. Поэтому я описываю все распространение в соответствии со всеми различиями линий, углов и фигур, в которых природа находит удовольствие действовать. И я обосновал, что форма (species) распространяется по прямым линиям, пока движется в одном и том же теле, например, в небе, огне, воздухе или воде, или где-либо еще. Но когда она достигает более рыхлого или более плотного тела, тогда, если она падает перпендикулярно по отношению ко второму телу, более разреженному или более плотному, она сохраняет в нем прямые пути. Также если же первое и второе тело равны в разреженности или плотности, она все еще сохраняет прямые пути. Если же второе тело будет более плотным, нежели первое, лучи, падающие под неравными углами, а именно те, которые не перпендикулярны, отклонятся на поверхности второго тела от правильного направления и образуют там угол; и такое угловое отклонение называют преломлением (fractio) лучей.

Однако это преломление происходит двумя способами. Ибо если второе тело плотнее первого, что, например, случается при нисхождении с неба в сферы элементов, тогда преломление луча происходит между правильным направлением и перпендикуляром, проведенным от места преломления во второе тело. Если же второе тело более разрежено, тогда правильное направление окажется между преломлением и перпендикуляром, проведенным от места преломления. И это различие преломлений в распространении естественных сил является одним из величайших чудес природы. Из чего явствует таким образом, что природа как бы бесконечна в [своей] проницательности (sagacitas). Ведь посредством этих различных падений и преломлений совершаются бесконечные таинства природы и таким же образом они явлены нашим чувствам, что, например, в случае зрения явствует из [опыта] с круглым стеклянным сосудом, наполненным водой, или с круглым хрусталем, подставленным солнечным лучам. В самом деле, благодаря такому двойному преломлению, из которых первое совершается в теле сосуда, которое плотнее воздуха, а второе — в воздухе позади сосуда, который менее плотный, происходит так, что лучи собираются в одном месте в воздухе позади сосуда, в коем месте возникает огонь, который поджигает легковоспламеняющиеся [вещи]; и таким образом это воспламенение доказывает нам, что природа действует сообразно двум преломлениям, и так причина объясняется через следствие. И это — аргумент философа, изучающего природу, когда он дает объяснение сообразно своему собственному делу. Но когда он поддерживаем возможностями геометрии, он может объяснить это воспламенение через его собственную причину. И то же относится ко всем природным действиям. И поэтому причины природных вещей не могут быть указаны иначе, как благодаря возможностям геометрии, что должно быть особо отмечено. Ибо если Вы поинтересуетесь у какого-либо философа, изучающего природу, что бы он ни слышал и что бы ни читал, какова причина этого воспламенения, он ничего не сможет ответить, а скажет, что это происходит в силу тайной причины.

А юноша Иоанн доставил [Вам] сферический хрусталь для эксперимента, и я обучил его, как показать и объяснить эту тайную вещь. И нет никого во всей Италии и двоих в Париже, кто смог бы указать достаточную причину в отношении этой части. А я [в Opus Maius] изложил многое относительно этих преломлений.

Глава XXXIII

Отсюда обратимся к другому корню познания вещей — к распространению сил, действующих посредством отраженных линий. Конечно же, форма (species) вещи не допускает резкого отражения, поскольку не есть тело. Но когда она достигает плотного [тела] и не может распространяться далее, она распространятся в возможную для себя часть. И это происходит посредством возвращения в ту часть, из которой он исходит, если отражение происходит под прямыми углами, или в сторону от этой части, если отражение происходит не под прямыми углами. И то и другое необходимо включено в действие (operatic) природы, что для чувства мы наблюдаем в случае зрения. В самом деле, отражение формы (species), видимой для нас, происходит с помощью зеркала, и глаз видит себя посредством луча, отраженного под прямыми углами, и видит иное посредством луча, отраженного под косыми углами. И это отражение различно, поскольку если отражение происходит от ровной поверхности, то один луч отражается в одну точку, а если от сферически вогнутой, то тогда все [лучи], падающие на одну окружность вокруг оси сферы, отразятся в одну точку и таким образом соединятся, и произойдет воспламенение легковоспламеняющихся [вещей], так же, как посредством ранее описанного преломления, и [даже] сильнее. Отсюда общеизвестно, что вогнутое зеркало, расположенное [определенным образом] относительно солнца, вызывает огонь, доказательство и объяснение чего я привел. А если опять же произойдет отражение солнечных лучей от овальной или округлой фигуры в жаркую пору, могут соединиться все лучи, которые падают на всю поверхность зеркального тела; и тогда, поскольку соединится бесконечное [число] лучей, может произойти воспламенение всего, что горит, например, загорится дерево, раскалятся камни, расплавятся металлы. И это — одна из главных и важнейших возможностей геометрии; в первую очередь потому, что это воспламенение может произойти на любом расстоянии, на каком захотим, так что будет сожжено любое враждебное войско неверных, или лагерь, или город. И возможность [создания] этой вещи ясна, поскольку, как мы видим, там, где собираются лучи посредством преломления или посредством сферического зеркала, происходит заметное возгорание. Следовательно, там, где может соединиться бесконечное [число лучей], вспыхнет исключительное пламя. И подлинные знатоки учат этому и свидетельствуют о возможности [создания] такой вещи. И по милости Божией это зеркало уже изготовлено умнейшим из латинян[131].

Глава XXXIV

Четвертый корень [знания] много более полезен в мире и удивительнее, настолько он значим для всеобщих благ, без которых люди и мир не могут ни существовать, ни быть познанными. И это — распространение по акцидентальным линиям, которые исходят не от действующего, но от первичных лучей, прямых, преломленных и отраженных. Действительно, не можем же мы всегда объяснять себя, а равно живые существа и планеты, посредством первичных лучей звезд или каких-либо иных вещей, поскольку так все живое погибло бы. И поэтому природа устроила свои действия посредством неких акцидентальных распространений, как, например, распространение света по всему дому от первичного луча, падающего через окно, или находящегося вовне, в воздухе. И такое распространение делает возможным, чтобы человек, находящийся в глубоком месте, например, в глубине шахты или в какой-нибудь глубокой яме, днем ясно видел звезды, чего не случилось бы на поверхности шахты, поскольку существующий выше основной (principale) свет солнца затмевает свет звезд. Но глубины шахты достигает акцидентальный, а не основной свет солнца. А в шахту нисходит основной свет звезд, и он не может быть затмен акцидентальным светом солнца. Ведь такой свет звезд сильнее, чем акцидентальный свет солнца, а более сильный свет всегда скрывает от взора более слабый.

И пятым способом — по извилистым линиям — происходит распространение в нервах чувств (in nervis sensuum), минуя законы природы, сообразно извилистости нерва, а не в соответствии с законами распространения, которые наблюдаются в телах мира. Таким образом, форма (species) в жизненном центре, который есть влага в чувствительном нерве, оставляет прямой путь и движется по надприродным законам, в соответствии с чем необходимо совершаются труды души. И тот, кто этого не знает, не может указать причины зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания.

Глава XXXV

Затем я расположил распространения (multiplicationes) сообразно фигурам, и там обнаруживается более весомое и значительное, нежели в предыдущем.

Основных фигур в распространении две. Первая — сфера — относится к расширению (diffusio) распространения, поскольку всякое действующее становится центром осуществления своего распространения повсеместно по любому диаметру, что очевидно для чувства. Но фигура, которая наиболее способствует мощности распространения, — это круглая пирамида. Ведь только с ее помощью форма (species) от всей поверхности действующего может привходить в единичные точки претерпевающего, так что получится чрезвычайное по силе расширение (diffusio). И с этим фигурным распространением сопряжены многие прекрасные истины, а именно, что распространение не может происходить в пустом пространстве, в пространстве бесконечном, и мгновенно, как только возникает, но во времени, относительно чего имеет место большая проблема, поскольку, как кажется, Аристотель и многие другие авторы полагали, что [распространение] происходит мгновенно. Но все это разрешено. И что распространение света в среде (medium) не есть [распространение] тела, противоположное чему говорили многие, опираясь в своем мнении на Августина, утверждавшего, что свет есть тело, и на Аристотеля, считавшего, что существует три вида (species) огня: уголь, пламя и свет. И это трудный вопрос. И что форма (species) света в среде (medium) есть подлинная акциденция, и любая форма (species) акциденции есть акциденция, а форма (species) субстанции — субстанция, что отрицает вся масса [философствующих]; и что форма (species) универсального универсальна, а единичного — единична, что никто не исследует; и что форма (species) телесной вещи имеет телесное и материальное бытие в среде (medium) и в ощущении, а не духовное, сколько бы все множество [философствующих] ни утверждало обратное.

Глава XXXVI

Но наиглавнейшее рассуждение — о действии (actio) сил, и оно важнее, чем [рассуждение] о распространении и возникновении. Ведь действие есть цель и высшая польза сил действующих. Но следует рассмотреть, что одно действие унивокально, например, когда свет порождает свет, и это — распространение формы (species), а другое — эквивокально, например, когда свет порождает тепло и жизнь, и, напротив, гниение и смерть, и все таковое, что по природе отлично от света, число чего бесконечно. И я здесь говорю о действии в первую очередь так. В самом деле, посредством действия такого рода происходит возникновение и уничтожение и всякое изменение в этом мире, как в небесных [вещах], так и во всем прочем. И здесь даны правила всякого действия, сильного или слабого; и показывается посредством геометрических доказательств, что более сильное действие [осуществляется] по прямой линии, нежели по преломленной или отраженной; и что действие по прямой линии под равными углами сильнее, нежели под неравными углами; и что более сильное действие [осуществляется] посредством формы (species), преломленной, нежели отраженной; и что то преломление, которое имеет место между прямым направлением и перпендикуляром, проведенным от места преломления, более сильное; и двойное преломление чрезвычайно сильно, и производит неукротимое действие; и что отражение под равными углами более слабое, [чем любое преломление], поскольку относится к природе отражения, хотя, поскольку имеет место равенство углов, и поскольку там сдваиваются в одном и том же месте луч падающий и отраженный, это отражение более сильно, [нежели отражение при неравных углах]. Но более сильным является отражение от вогнутой поверхности, нежели от ровной, а от овальной или округлой — наисильнейшее. Ведь в этом особенно проявляется благость (bonitas) природы, как говорит автор книги о зажигательных зеркалах. Также выше я уже коснулся того, что этот род соединения может возникнуть с помощью отражения и что зеркало уже изготовлено, как некий пример и доказательство этого чуда природы, чтобы показать возможность такого дела. Но оно сделано с большим трудом и затратами: ведь его создатель осужден в сотне книг парижских [философов] и работал много лет, оставив ученые и другие необходимые занятия. Однако и за тысячу марок он не захотел бы оставить работу, во-первых, из-за прекраснейшей возможности мудрости, которую он обрел, во-вторых, из-за того, что он в дальнейшем может изготовить лучшее и не столь дорогое, поскольку за счет опыта обучился тому, чего прежде не знал. И не удивительно, что он столько работал и столько затратил на свое первое творение, поскольку никогда никто из латинян до него не знал, как приступить к этому. А удивительно, что смелый замысел бросил вызов сперва незнанию, а затем тяжелой работе. Но этот [муж] — мудрейший и ничто не составляет для него труда, за исключением нехватки средств.

Несомненно, что если бы крестоносцы и те христиане, которые живут за морем, имели бы такие зеркала, то они отбросили бы сарацин к их границам без пролития крови, и государю французскому королю не надо было бы отправляться с войском для завоевания этой земли. А когда он отправится, то ему скорее надо взять с собой этого магистра и еще двоих, нежели большую часть своего войска, а то и все войско, поскольку они могут не только изготавливать эти зеркала, но и гораздо более значимое, с помощью чего Александр по совету Аристотеля не силой оружия, но творениями мудрости поверг мир к своим ногам, чего я коснусь позже в своем месте. И я не верю, что Аристотель знал больше, чем некоторые мудрецы, если они соберутся вместе. Я не говорю, что он не знал многого во всех областях [знания] сам по себе, но немногие, объединившись, создали бы большее, нежели он, если имели бы достаточные средства.

Затем добавлено о действии сообразно фигурам, и я показал, что пирамидальная фигура — лучшая, особенно та, чье основание есть поверхность действующего, и еще лучше — короткая; и как бы ни свидетельствовали о противоположном многие хорошо обоснованные суждения, истина сильнее. В итоге я затронул задачи этой наиблагороднейшей части философии, которая, однако, полностью игнорируется толпой, и о ней еще не написано сочинений среди латинян, разве что то, которое я передал Вашей Милости, ибо в первое сочинение, [то есть в Opus Maius], я включил многое касательно этой материи. И, может быть, помимо этого, еще особый трактат[132] об этом деле, созданный с целью краткого изложения. И здесь Вы возымеете в письменном виде больше, нежели может быть легко высказано. И с помощью этого Вы сможете испытывать любого философствующего человека и надлежащим образом состязаться с многознающим. И благодаря этому открывается путь познания всего, что есть в этом мире, а именно во всяком действии, касается ли это зрения или слуха, или осязания, или прочих чувств, или познания, или всей материи этого мира. И посредством этого пути познается та возвышенная наука, которая называется оптикой, и она не может быть познана как-то иначе.

<...>

Глава XXXVIII

После этого я обращаюсь к материальной причине и к тому, что из нее проистекает. И поскольку все полагают, что материя одна по числу во всех вещах, а именно — в духовных и телесных, и в небесных, и в элементах, и в смешанных и неодушевленных [вещах], и в душе, и во всем, и поскольку это является самой печальной ошибкой, которая когда-либо имела место в философии, я выступаю против этого положения; и разрушение такого рода мнения крайне необходимо. Но хотя мы можем устранить это заблуждение с помощью доводов естественных и метафизических, я, однако, поскольку усердно стремлюсь к непрерывности убеждения, предлагаю только лишь некоторые геометрические доказательства, выраженные в линиях. Я показал также, что из этого заблуждения следует, что материя равна Богу, и есть Бог, и этим доказательствам невозможно воспрепятствовать. Итак, это не только заблуждение, но и ересь, ведущая к богохульству. Однако множество изучающих теологию и философию принимают это, но не обращают внимания на несообразности, следующие из этого, потому что [такая точка зрения] уже подтверждена предводителями толпы и утвердилась благодаря долгому обычаю, и прославлена мнением множества. Но даже если эта теологическая несообразность не исходит из данного утверждения, то следует уничтожение всякой истины тварных вещей, и невозможность никакого знания об истине возникновения и уничтожения. Ведь если материя одна по числу, и форма, как говорит Аристотель[133], присваивает себе свою материю, и правда, что определенная материя требует определенную форму, и наоборот (ведь материя осла не может принять разумную душу, а материя человека — душу осла), поэтому, если материя во всем одна и та же по сущности (essentia), форма всего будет также одна и та же, и так все будет одним и тем же, и ангел, таким образом, будет камнем, и человек — ослом, и небо — землей, и что угодно — чем угодно.

Опять же, если то, что акцидентально вещи, различно по сущности (in essentia) согласно числу вещей, как, например, собственное свойство чего-либо, то есть способность смеяться у человека, кричать по-ослиному у осла, ржать у лошади, то много больше различается то, что существенно [вещи]. Поскольку же материя существенна вещи, и несравнимо больше ей близка, нежели нечто акцидентальное, она различается по сущности согласно числу составных вещей. С другой стороны, если материя одна и та же во всем, тогда при возникновении одной вещи из другой, например, огня из земли, не возникнет новая материя, но только форма. Но Аристотель учит в седьмой книге «Метафизики»[134], что возникает новая составная [вещь], а не только форма.

Опять же, как составная субстанция, которая есть наивысший род, в связи с чем говорится, что таковой род есть [род] по отношению ко всему составному, каковое находится в этом предикаменте, поскольку он сказывается обо всем [этом] и общ всему, и разделяется на это посредством своих видообразующих различий (например, одна субстанция — духовная, другая — телесная, одна — небесная, другая — не небесная, и так далее), так и первая форма, которая сказывается обо всех формах и обща им, и разделяется тем же делением посредством духовного, телесного и так далее, вплоть до низших видов, обладает единством наивысшего рода и едина не числом, не видом, не подчиненным родом, но наивысшим родом; следовательно, равным образом, поскольку материя сказывается обо всех материях вещей, и обща им, и разделяется на материи в согласии с делением составной [субстанции] и формы, следует сказать, что одна материя — духовная, другая — телесная, и она равномерно нисходит от наивысшего рода к низшему виду, через все промежуточное, как и составная [субстанция], и форма; а посему ясно, что [материя] будет обладать единством наивысшего рода.

Но на это отвечают, что такое деление материи [происходит] не по истинному различию, но по видимости и по имени, поскольку она одна по числу, и поэтому такое деление будет [иметь место] только по способу произнесения. Это опровергается так: если мы примем это, тогда, хотя эта материя обладает формой наивысшего рода, и возникает субстанция, которая является наивысшим родом, не будет никакого дальнейшего отличия (differentia) и степени (gradus) материи, хотя степени формы добавляются вплоть до низшего вида, как мы говорим о субстанции, теле, не-небесном, смешанном, одушевленном, животном, осле. Итак, здесь приведены семь степеней формы: от наивысшего рода до низшего вида, а именно, форма субстанциального, форма телесного, форма не-небесного, форма смешанного, форма одушевленного, форма животного, форма вида осла. Но в отношении материи нет никакой степени или отличия, поскольку она одна по числу, неделима по своей сущности, как они говорят, и принимает форму наивысшего рода, например, форму субстанции. Но в таком случае я показываю, что она не может взять из формы ничего более, и не находится в потенции к другим степеням формы, и что так никогда не возникнет осел и никакой другой низший вид. Ибо вещь наивысшего рода неуничтожима и не может возникнуть, поскольку природа не может ее разрушить или породить, ведь она предшествует природе ангельской и небесной, каковые [ангелы и небесные тела] не возникают и не уничтожаются. Но причина неуничтожимости ангела и неба (и в этом согласны все) та, что форма в них осуществляет (complete) всю потенцию материи и прекращает ее стремление (appetitus), поскольку причина уничтожения вещей уничтожимых есть потенция к новой форме и стремление, о чем все знают и говорят. Итак, поскольку вещь наивысшего рода неуничтожима, понятно, что ее форма осуществляет всю потенцию материи и прекращает ее стремление. Итак, эта материя не находится в потенции и не приспособлена к дальнейшим формам, а стремление к этому в ней прекращено. Следовательно, прекратится возникновение вещей, и после вещи наивысшего рода не возникнет ничего из тех подлунных вещей.

Но поскольку у них есть кое-какие лживые увертки, должно быть рассмотрено и иное. Ибо они говорят, что материя, если ее рассматривать в отношении сущности (essentia), одна во всем, если же в отношении бытия (esse), различна. Но это ложно в соответствии с приведенными аргументами, из которых следует различие по сущности, и в отношении степени, и в отношении отличий (diffirentia). Кроме того, [это] доказывается и иначе: дело в том, что бытие есть первое свойство (passio) вещи, как говорит Авиценна в «Метафизике», а те, кто допускает эту ошибку, говорят, что бытие более существенно вещи, чем [ее] неотъемлемое свойство (propria passio), что я хочу исследовать здесь, а не где-нибудь еще, поскольку это ложно. Но если [бытие] есть неотъемлемое свойство [вещи], тогда оно исчисляется только сообразно исчислению своего субъекта, как «способное смеяться» исчисляется сообразно исчислению человека, в Сократе или Платоне. Следовательно, сообразно исчислению бытия самой материи исчисляется сущность материи, которая есть субъект ее бытия. Если же [бытие] более существенно, как они говорят, тогда с еще большей очевидностью следует, что перечисляется то, чему оно существенно, поэтому эта сущность исчисляется необходимо.

Кроме того, говорят, что материя, если она не одна по числу, есть тогда род или вид, или универсалия, или предикабилия. Но это они отбрасывают, поскольку Аристотель говорит в седьмой книге «Метафизики»[135], что материя отлична от сущности любой предикабилии. Однако из ряда высказываний явствует, что «предикабилия» там употребляется вместо «относящегося к предикаментам» (praedicamentale); а потому он учит там, что материя отлична по сущности от всякой предикаментной формы, например, от субстанциальной формы, от количества, от качества, и то же по отношению к прочим предикаментам; и поэтому «предикабилия» не употребляется вместо «универсалия», ни вместо того, что предназначено сказываться о многом, но вместо «относящегося к предикаментам»; и эта [ошибка] — изъян плохого перевода, как явствует из всего этого отрывка.

Равным образом на основании плохого перевода утверждают, что только акт разделяет, каковое [высказывание] приписывают Аристотелю в той же седьмой книге «Метафизики»[136]. Но форма и акт есть одно и то же, так что добавляют: следовательно, только форма различает и разделяет вещи. Но это не так, поскольку он не говорит, что разделяет только акт, но «акт разделяет»; и если имеется в виду форма, то [Аристотель] говорит так потому, что наиболее явно деление по форме, чем по материи. Различает и разделяет и то и другое, хотя более явно деление в отношении формы, и она разделяет в первую очередь, поскольку обладает в составной [субстанции] большей силой и достоинством, нежели материя. И, кроме того, он не употребляет там «акт» в значении «форма», но в значении «актуальность», каковая противоположна потенции. Ведь [слово] «акт» используется трояко: во-первых, вместо «форма», в соответствии с тем, что говорит Аристотель во второй книге «О душе»[137], что душа есть акт тела, то есть форма. «Акт» также употребляется вместо «действие» (отсюда — глагол «действовать» (agere), и вследствие этого он там же называется Аристотелем «второй акт» (actus secundus). Ведь форма есть первый акт, и действие, которое есть второй акт, происходит от нее; поэтому он говорит, что душа есть первый акт, а не второй. В-третьих — [как] противоположность потенции, в соответствии с чем он часто говорит, что акт и потенция суть противоположности. И, таким образом, [здесь «акт»] используется вместо «актуальности», в соответствии с чем мы говорим: вещь есть в акте существования (in actu existendi), то есть актуально, сообразно чему говорится, что сын рожденный существует актуально, а сын в семени — в потенции. И в этом, третьем, смысле Аристотель говорит там, в седьмой книге [«Метафизики»], когда утверждает, что акт разделяет. Ведь он указывает, что из двух актуальных не возникнет одного, и из двух потенциальных также, но из двух, одно из которых в потенции, а другое — актуально, возникает одно.

И благодаря этому опровергается их Ахиллес[138], коего они используют вместо доказательства. Ведь они доказывают так: «Посредством интеллекта мы извлекаем форму из звезды, камня и прочего. Итак, поскольку форма разделяет и различает, поскольку, как говорит Аристотель, разделяет акт, следует, что материя того и другого не будет иметь того, чем различалась бы сама по себе, а потому она будет одна и та же». Это [рассуждение] — беспредельная глупость. Ведь, во-первых, как явствует из сказанного, оно основывается на плохо и неверно понятом авторитете. Во-вторых, они уподобляются ослам, когда исследуют, каким образом различается материя того и другого. Ведь тот же самый аргумент относительно формы я выражу так: мы извлекаем из формы неба и камня материю того и другого; далее, я исследую, каким образом различаются формы — определенно, сами по себе, поскольку они различны по природе. То же самое скажу о материи того и другого; ведь они сами по себе различны в вещах, различных по виду, и не благодаря формам. Ибо не только формы различны по сущности (per essentiam) в различных видах, например, в камне и звезде, но и сами материи в видовой природе различны по отношению друг к другу. Отсюда [одна] составная [субстанция] отлична от [другой] благодаря форме и материи [первой], отличных от материи и формы второй. Но форма отличается от формы сама по себе, и материя от материи — благодаря своим собственным природам, так что различие материи не происходит от [различия] формы, как и не наоборот. Наконец, мы можем привести в свою пользу [слова] Аристотеля, который говорит в седьмой книге «Метафизики»[139], что порождающее не порождает иначе, кроме как благодаря материи; итак, материя есть причина отличия и не форма. Так можно аргументировать против них. Но нам не нужен этот аргумент вместо истины, поскольку эта фраза Аристотеля имеет иной смысл.

Итак, как наивысшие роды, например, субстанция, качество, количество, различны не через иное, но по своим сущностям, самим по себе разным и отличным [друг от друга], так и материя отличается от материи по сущности, и форма от формы. Или, если мы хотим сказать более конкретно, скажем, что они различны по своим видообразующим отличиям. Ибо по определению формы вещей, различных по виду, обладают видовыми отличиями, как и сами вещи. Отсюда, как телесная и бестелесная субстанции различаются в отношении этих отличительных признаков, телесного и бестелесного, так и телесная и бестелесная материи, каковые суть виды материи, различаются посредством этих отличительных признаков, то есть телесного и бестелесного; равно и форма — телесная и бестелесная.

До этого, однако, я говорил общепринятым языком, а если бы [сказали], что материя и форма различных вещей не имеет видовых отличий, я назвал бы бестелесную материю материей бестелесной вещи, а материю телесную — материей вещи телесной, и так включил бы в эти видообразующие различия; и [сказал бы:] так они отличаются сами по себе. [Точно так же], если бы я, исследуя, каким образом отличается бестелесная субстанция, взятая одновременно целиком, от взятой целиком телесной субстанции, наверняка сказал бы, что они отличны сами по себе, [и добавил бы:] и так материя телесная и бестелесная. Но это показывает то же самое, что и предшествующее в том, что касается истины.

Так же, когда [тем, кто полагает единство материи], возражают, что если потенция материи такова, что она может быть в двух [вещах], то на том же основании — в трех, и так до бесконечности, то из этого следует, что ее возможность бесконечна, следовательно, и ее сущность, а потому она равна Богу, те отвечают, что нет, поскольку она — пассивная потенция, а потенция Бога — активна. Но геометрические доказательства, которые я поместил в этом месте Opus Maius, полностью опровергают это возражение. И, кроме того, активная потенция превосходнее, чем потенция пассивная, следовательно, если потенция материи приравнивается к бесконечной божественной потенции, то куда скорее следует [приравнять] потенцию формы, поскольку более превосходное лучше приравнивать к более превосходному. И если материя может быть одна и та же во многом и в бесконечном, то тем более — форма. И равным образом потенция составного превосходнее [потенции] материи и формы, поскольку составное превосходит каждую в отдельности, ведь она имеет больше, чем форма без материи, и больше, чем материя без формы. И это Аристотель говорит в седьмой книге «Метафизики», хотя большинство неверно понимает его слова. Следовательно, потенция составного будет в большей степени подобна потенции божественной, так что она могла бы быть во многом и бесконечном. [Итак, в опровержение вышеуказанного мнения] может быть приведено это и многое другое, что требует более обширного обсуждения. В самом деле, эта ошибка возникает у множества [философствующих] вследствие превратного перевода текста Аристотеля и комментариев к нему, равно как и другие бесчисленные ошибки. Действительно, в первой книге «Физики»[140] он говорит, что все единое по материи различно по форме; но это он разъясняет в пятой книге «Метафизики»[141], где указывает, что то, что различно по материи, различно и по роду, и наоборот: то, что одно и то же по роду, одно и то же по материи, и наоборот. Ибо на самом деле природная материя, которая подлежит при возникновении вещей, есть сущность (essentia) некоего рода, общего двум противоположным видам; поскольку нет ничего общего видам, кроме рода, и всегда есть два вида, различных между собой, так как возникновение одного есть уничтожение другого. Род ведь в ближайшей возможности [принадлежит] только к двум видам, и всегда под одним из них. Но когда природное действующее уничтожает один, оно порождает другой. Например, нечто обще семени и живому существу, а именно смешанное тело; природа семени уничтожается при возникновении, а возникает живое существо. И поскольку все то, что [находится] в потенции к другому и есть основание (fundamentum) других, называется материальным началом и материей, то род называется материей, а виды и отличительные признаки — формами. Следовательно, если мы соотнесем все с его родами, посредством обратного присоединения отдельных равных видов к отдельным родам, тогда все — одно по роду, и потому — материя, поскольку материя и род — одно и то же, но различно по форме, то есть по видообразующему отличию, как субстанция телесная и бестелесная суть одно и то же по своему роду, а именно наивысшему роду, поскольку в субстанции, которая есть род, они суть одно, но различаются видообразующими отличиями, каковые суть телесное и бестелесное. И небо, и элементарное тело суть одно в теле, но различны видообразующими отличиями, каковые суть небесное и не-небесное. И так обо всех равных видах, соотносимых со своим родом. И подобным образом, если все соотносится с наивысшим родом, все одно в нем, и он есть материя, которая в потенции ко всему. И если мы говорим только о природных вещах, тогда все есть одно по природной материи, которая является третьим родом, а именно, субстанцией телесной, не-небесной, поскольку это обще всему природному, и в потенции ко всему, и разделяется на все; и именно это хотел сказать Аристотель. И в этих случаях материя толкуется не так, как при указанной ошибке. Ведь там материя рассматривается как вторая часть составной [вещи], простая субстанция, отличная по сущности (in essentia) от формы; но здесь материя рассматривается как некое незавершенное составное, которое есть сущность (essentia) некоего рода, в потенции к следующим видам. И таким образом материя всегда рассматривается всей естественной философией и тогда, когда мы говорим о субъекте возникновения, который есть материя. Метафизик же рассуждает по преимуществу о той простой материи, так как в отношении нее истинно то, что [сказано] в седьмой книге «Метафизики», что материя отлична от сущности всего, относящегося к предикаментам, и многое другое.

Что же касается того, что Аристотель говорит в четвертой книге «Физики»[142], и часто [повторяет] в других местах, что материя противоположных [вещей], например, теплого и холодного, плотного и разреженного, огня и земли и т. д., одна и та же по числу, и того, что говорит комментатор Аверроэс в одиннадцатой книге «Метафизики», что материя одна по числу, должно пониматься по отношению к материи, как ныне сказано, поскольку здесь назван материей род. И как род один по числу, и не множественен, и является субъектом для двух противоположных [видов], так определенно одна материя, которая, понятно, есть сущность (essentia) этого рода, [пребывает] в потенции к различным видам, называемым формами. Но когда я говорю, что род один по числу, это не потому, что он — нечто единичное, так что действительно один по числу, как Сократ или Платон, но [потому, что] есть одна сущность рода, а не много.

Бонавентура

Bonaventura (1217-1274)

Св. Бонавентура, по отцу Джованни Фиданца, родился в Италии, в маленьком городке Баньореджио, входившем в состав Папского государства. Его отец, также Джованни, согласно преданию, был врачом и происходил из знатного рода Фиданца ди Кастело, мать его звали Ритела.

С раннего детства Бонавентура был мистически связан со святым Франциском Ассизским. Существует легенда, что, будучи еще ребенком, он опасно заболел, и, когда врачи отчаялись в его выздоровлении, мать обратилась с молитвой к св. Франциску Ассизскому, благодаря чему мальчик выздоровел. После выздоровления маленький Джованни получил второе имя — Buona Ventura (дитя счастья). Таким образом, с самого детства он был под благословением св. Франциска и, когда решался вопрос об обучении, выбор был предопределен этим событием. Сначала он обучался во францисканском монастыре в родном городе. В возрасте девятнадцати-двадцати лет он приехал в Париж и поступил на факультет искусств. После окончания в 1242 г. Бонавентура вступил во францисканский орден и далее как монах-францисканец продолжил обучение на факультете теологии под руководством Александра из Гэльса, который стал для него учителем и другом. В 1248 г. Бонавентура заканчивает обучение и начинает преподавать сам. К тому времени в Парижском университете были уже утверждены две кафедры преподавателей теологии для доминиканцев и францисканцев. В 1248-1250 гг. он библейский бакалавр, что означает ведение занятий по изучению Библии под руководством профессора. С 1250 по 1253 г. он уже сентенциальный бакалавр, читает по «Сентенциям» Петра Ломбардского, проповедует и ведет диспуты. В этот же период он пишет «Комментарии к Сентенциям Петра Ломбардского», где подвергает критике взгляды Аверроэса и его латинских последователей. Эту работу Бонавентуры можно назвать богословским шедевром, так как почти все написанное им позднее так или иначе базируется на этой работе.

В 1254 г. после защиты диссертации «Спорные вопросы о Христовой науке» он получает титул доктора теологии и начинает преподавать во францисканской школе в Париже. Будучи членом ордена францисканцев, Бонавентура не мог получить официального зачисления на факультет теологии Парижского университета из-за оппозиции преподавательского состава этого университета, состоявшего из так называемого «белого» духовенства, к монашеским орденам, то есть «черному» духовенству. Только через четыре года Бонавентура был утвержден в качестве ординарного профессора на факультете теологии Парижского университета, где он преподавал вместе с Фомой Аквинским. Но вскоре Бонавентура оставляет преподавательскую деятельность, так как 2 февраля 1258 г. его избирают генералом ордена францисканцев, и с этого времени вся его жизнь посвящена и духовному служению францисканскому братству. К этому времени, существующий уже более полувека орден францисканцев, имел достаточно развитую монашескую структуру со своими монастырями, школами и храмами. Но с развитием ордена начали возникать и различные проблемы организации жизни братьев, обозначились два течения, по-разному понимавшие заветы Франциска, его отношение к бедности и строгости соблюдения Устава. Эти проблемы во многом были разрешены св. Бонавентурой. Будучи седьмым приемником Св. Франциска — Св. Бонавентура по праву стал вторым основателем Ордена.

В октябре 1259 г. Бонавентура, находясь на горе Альверне, на склонах которой св. Франциску было видение шестикрылого серафима, пишет свой знаменитый «Путеводитель души к Богу» (Itinerarium mentis ad Deum), а в 1260 г. — житие св. Франциска, в связи с тем, что распространилось большое число различных, подчас противоречащих друг другу версий жизни основателя ордена. Биография (legenda) св. Франциска[143], написанная Бонавентурой, была признана единственно точной, а все прежние запрещены. В 1260 г. в Нарбонне св. Бонавентура провел свой первый генеральский капитул, где были приняты важные для жизни ордена решения. Особое внимание Бонавентура уделял необходимости обучения монахов и организации школ и кафедр в университетах, одновременно осуждая чрезмерное увлечение бедностью как единственной формой добродетели. Будучи учеником первого знаменитого францисканского теолога и философа Александра из Гэльса, Бонавентура разделяя августианские взгляды своего учителя , превратил теологию и философию Бл. Августина в научную доктрину Ордена. Помимо этого Бонавентура по-прежнему не оставляет своей полемики с латинскими аверроистами и продолжает выступать с христианскими толкованиями Аристотеля против аверроистов в проповедях.

3 июня 1273 г. папа Григорий X рукоположил Бонавентуру в епископа Альбанского и возвел в кардиналы. После чего его направили на Лионский собор, созванный папой Григорием X с целью восстановить общение с греческой церковью. Бонавентура принял активное участие в работе собора, поражая всех убежденностью и красотой своих речей в пользу воссоединения церквей.

Вскоре, между первой и второй сессиями собора св. Бонавентура заболел и 15 июля 1274 г. умер. Похоронен он был во францисканском монастыре в Лионе. Собратья по ордену почитали его святым, но только спустя двести лет, 14 апреля 1482 г., в соборе св. Петра состоялась канонизация св. Бонавентуры, а спустя еще одно столетие, в 1587 г., папа Сикст V буллой «Торжествующий Иерусалим» (Triumphantis Hienisalem) причислил его к Учителям Церкви. Последующими поколениями богословов св. Бонавентура именовался «серафическим доктором» (doctor seraphicus) наравне с Фомой Аквинатом (doctor angelicus).

В творчестве Бонавентуры схоластическая философия и мистическая теология того времени нашли свое уникальное и благодатное соединение. Именно в мистическом богословии Бонавентура, проникнутый духом Франциска Ассизского и вдохновленный опытом богопознания Августина, достиг высшего совершенства в осмыслении цели тварного мира и сути человеческого сознания в мистической перспективе высшей благодати, гармонии и любви. Бонавентура оставался верным аскетическому идеалу и духу Франциска Ассизского, будучи теологом. Его идеал духовной жизни — это путь медитативного восхождения к горнему, проходящий через испытание совести, размышление о страданиях и смерти Христа, приводящий к соединению с Богом через любовь и осознание божественной красоты в созерцании Троицы. Поэтому богословие для Бонавентуры как размышление есть следствие актов общения с Самим Богом, которые не уступают по силе чувства и мысли экстатическому переживанию присутствия Бога в его творениях, пережитых св. Франциском. Именно богословие как результат действия благодати, как дар Божий, есть сама суть христианской мистики. По мнению известного исследователя средневековой философии Э. Жильсона, именно создание такой метафизики — конечная цель, к которой всегда стремилась мысль Бонавентуры[144].

Метафизика христианской мистики для Бонавентуры — истины Божественного Откровения, которые принимаются волевым актом веры, а не постигаются разумом, ибо разум человеческий поврежден грехом. Разум же, освещенный светом веры, помогает возлюбившим Божественную мудрость соединить свой конечный дух с бесконечным объектом познанияБогом — в акте интеллектуального видения (videre intellecta), в котором вера и разум совпадают. Это весьма существенный момент для учения Бонавентуры, подчеркивает Э. Жильсон, поскольку метафизика мистики была бы невозможна, если не признать законности акта познания, в котором совпадают несоединимые свет веры и свет разума[145]. Всякое богословие для Бонавентуры — результат деятельности благодати, а философия, сотрудничая с верой, может быть промежуточным этапом в долгом пути, которым душа идет к Богу.

Человек, идущий к Богу, движется и к совершенной мудрости и на этом пути проходит как бы три ступени: первая ступеньвоспринимаемый чувствами мир, то есть природа, являющаяся следом Бога; вторая ступень — душа человека, сотворенная по образу Бога; и третья — возвышение над всем телесным и душевным, духовное созерцание, мистическая радость познания Бога и служения Ему. Но каждый из этих трех этапов удваивается: «... ведь можно рассматривать Бога и как альфу, и как омегу, то есть возможно видеть Бога... как через духовное зеркало, так и в духовном зеркале»[146]. Воздвигается лестница из шести ступеней, имеющая мистическое соответствие шести дням творения, шести ступеням трона Соломона и шести крыльям серафимов. Следуя за Августином Бонавентура объясняет наличие необходимых истин в человеческой мысли прямым и непосредственным воздействием божественного света (предвечных начал) на наш разум. На вопрос «Как может человеческий разум достичь абсолютно достоверного разумения?» Бонавентура отвечает так: «Достоверное познание имеет место лишь при неизменности со стороны познаваемого и непогрешимости со стороны познающего»[147]. Свет этот, будучи неизменным и интеллигибельным, озаряет человеческий разум в познании предметов. Свет этот невидимый, ибо он — Сам Бог, созерцание которого нам недоступно из нашего тварного мира; он воздействует на человеческий разум непосредственным касанием, благодаря этому мы видим не только то, что есть, но и что должно быть; и разум наш оказывается, таким образом, способным к суждению. Все истинное познание духовной сферы разум человека получает при содействии присутствующего в нас луча Божественного света, конечно же ослабленного, ибо предвечные начала не даны нам непосредственно, так как они существуют в Боге, а только в виде их смутного отражения — того, что может увидеть тварь своим тварным разумом. В этом мире мы имеем достоверное и ясное знание лишь о принципах тварного мира, поскольку Бог впечатлел их в наш разум. Но это ясное и достоверное знание неполно: «Если бы было сказано, что в этой жизни ничто не может быть познано полностью, это не было бы неверным»[148]. Узреть и постичь истины нашего спасения можно через свет Священного Писания, который «называется также высшим, ибо ведет нас вверх к обнаружению высших реальностей, которые превосходят наш разум, а через Откровение нисходит от „Отца светов"»[149]. Бога узреть может лишь душа, преображенная особой благодатью и получившая дар экстатического созерцания. Благодать же есть богоподобие, обретаемое и душой и ее способностями. Но это уже выходит за пределы философии и, как говорит сам Бонавентура, перо и бумага мало помогут там, где действуют лишь благодать и Дух Святой.

Представленный ниже трактат Бонавентуры «О возвращении наук к теологии» (De reductione artium ad theologiam in) является образцом метафизики христианской мистики, где мысль, оставаясь по форме философичной, несет в себе высокий дух богословия.

Л. В. Бурлака

О возвращении наук к теологии[150]

1. «Всякое деяние доброе и всякий дар совершенный нисходят свыше, от Отца светов», — пишет Апостол Иаков в первой главе своего послания (Иак. I, 17). В этом послании Апостол касается происхождения всякого озарения. Он склонен считать, что первичный свет — источник, из которого свободно истекает множество светов. Поскольку же всякое озарение нашего познания является внутренним, то будет разумным ввести следующее различение: свет внешний, то есть свет технических умений, низший свет, то есть свет чувственного познания, внутренний свет, то есть свет философского познания, и высший свет, то есть свет благодати и Священного Писания. Первый свет озаряет формы рукотворные, второй — природные формы, третий — интеллектуальные истины, четвертый и последний — истины спасения.

2. Итак, первый свет, который озаряет рукотворные формы, внешние человеку и придуманные им для преодоления недостатков собственного тела, называется светом технических умений, служащих человеку, он по достоинству своему ниже философского познания, которое также будет правильно назвать внешним. Умения эти реализуются в семи свободных искусствах, перечисленных Гуго в его «Дидаскалионе»[151]. Это ткачество, оружейное дело, земледелие, охота, навигация, медицина, театральное искусство. Обратим внимание на полноту классификации. Каждое техническое умение служит или облегчению, или удобству, направлено оно либо на избавление от печалей и нужды, либо на пользу и услаждение. По словам Горация:

Или стремится поэт к услажденью, или же к пользе,

а также

Всех соберет голоса, кто смешает приятное с пользой[152].

Что до облегчения и услаждения, то этому служит театральное искусство, или искусство игр, включающее игры разного рода: пение, игру на музыкальных инструментах, сочинительство, пантомиму. Что до удобства или улучшения внешних условий жизни, то оно состоит в том, чтобы насколько возможно одеть или накормить человека или чем-нибудь помочь ему. Одеть наилучшим образом означает одеть в материю из шерсти, мягкую и нежную, тут потребно искусство ткача: если же нужна крепкая и защищающая одежда, этому служит оружейное или кузнечное искусство, заключающееся в изготовлении разного вида доспехов из железа и иного металла, камня или дерева.

Что же касается действительно хорошей пищи, то она бывает двух видов: ведь мы употребляем пищу растительную и животную. Растительная пища — объект земледелия, животная — охоты. Или иначе: относительно действительно хорошей пищи нужно различать ее производство и умножение, называемое земледелием, и заготовление любого рода — охоту, состоящую в заготовлении пищи, напитков и лакомств, чем занимаются охотники, пекари, повара и трактирщики. Называются же они в некотором отношении одинаково, вследствие определенного преимущества и благородства своего дела. Если же обратиться к помощи чем-либо, то станет ясно, что и она бывает двоякой: или это восполнение убывшего, то есть навигация, охватывающая всякого рода торговлю одеждой или пищей, или удаление мешающего и вредного — медицина, состоящая из производства лекарств в виде микстур и мазей, излечивания ран и совершения ампутаций, что называется хирургией. Театральное искусство является единым. Представляется, что сказанного достаточно.

3. Второй свет, который озаряет нам природные формы, — это свет чувственного познания; его правильно называть низшим, ведь чувственное познание начинается с низшего и осуществляется благодаря телесному свету. Подразделяется оно на пять частей, соответственно числу наших органов чувств.

Здесь достаточно будет привести мнение Августина из третьей книги его комментариев на Книгу Бытия относительно природы света в элементах: если свет, или сияние, позволяет различать телесные вещи в их существенных особенностях и в некой чистоте, то это чувство зрения; если он смешан с воздухом, то это чувство слуха; если же он смешан с испарениями, то это обоняние: с жидкостями — вкус, если же свет смешан с грубой землей, то осязание[153]. То, что чувствительность обладает световой природой, видно по нервам, имеющим природу ясную и светопроводящую. В этих пяти чувствах свет различается в зависимости от большей или меньшей чистоты. А так как в мире существуют пять простых тел, а именно четыре элемента[154] и пятая сущность[155], то человеку для восприятия всех телесных форм дано пять соответствующих чувств: ведь никакое постижение невозможно, если орган восприятия и его объект не несут в себе ничего подобного и соответственного, благодаря чему чувство обладает строго определенной природой[156]. Есть и другой способ подсчета числа чувств, но этот одобрен Августином и представляется разумным, ибо количество это соответствует числу связей между органом, средой[157] и объектом чувства.

4. Третий свет, озаряющий нас для того, чтобы мы погрузились в истины умопостигаемые, есть свет философского познания: он также называется внутренним, ибо исследует причины внутренние и скрытые, используя начала наук и врожденные человеку истины. Состоит он из трех частей: рациональной, натуральной и моральной. Достаточность такого членения доказывается следующим образом. Имеются истины высказывания, истины вещей и истины нравов. Рациональная часть рассматривает истины высказывания, натуральная — истины вещей, моральная — истины нравов. Или по-другому. Как в Боге разум усматривает причины действующую, формальную, или служащую образцом, и целевую, ибо он есть причина существования, основание познания и правило жизни, так и при философском озарении то, что озаряет, или делает познаваемым причины существующего, называется физикой, основания познания — логикой, а правила жизни — моралью или практикой. Третье основание подобного членения таково: свет философского познания озаряет саму нашу интеллектуальную способность, и она предстает тройственной: когда она управляет мотивами, то осуществляет моральную функцию, когда управляет собой — натуральную, а когда руководит истолкованием, то функцию высказывания: так что человек получает озарение истин жизни, истин науки и истин учения[158].

Возможны три способа отразить в высказывании то, что наличествует. Ведь очевидно, что постигаемое умом познается для большего побуждения к вере, любви или ненависти. И соответственно философия высказывания, или рациональная философия, состоит из трех частей: грамматики, логики и риторики; первая из них занимается выражением, вторая научением, третья побуждением. Первая учит разум постигать, вторая — судить, третья — побуждать. Поскольку же разум приходит к пониманию через исправления в высказываниях, судит благодаря истинам, побуждается красноречием, то эта тройственная наука обращает свои части на изучение высказывания. В свою очередь, наш разум должен судить, руководствуясь формальными основаниями, которые также могут быть рассмотрены тройственным образом: по отношению к материи они называются формальными основаниями, по отношению к душе — основаниями разумными, а по отношению к божественной мудрости — идеальными основаниями. Тем самым и натуральная философия подразделяется на три части: на физику в собственном смысле слова, математику и метафизику; в то время как физика изучает вещи, подверженные зарождению и разрушению, соответственно их природным свойствам[159] и причинам развития[160], математика рассматривает абстрактные формы в соответствии с интеллигибельными основаниями, а метафизика занимается познанием всего сущего, сводя его к единому первому началу, от которого они исходят согласно идеальными причинам, то есть от Бога как начала, цепи и образца, хотя среди ч метафизиков по поводу этих идеальных причин ведутся споры[161].

Наконец, тройственным образом должны быть изучены побуждающие начала жизни частной (личной), семейной и общественной; в соответствии с этим и моральная философия разделяется на три части: индивидуальную, хозяйственную и политическую, а то, что подразделение идет вышеуказанным тройственным образом, следует из их наименований[162].

5. Четвертый свет, озаряющий истины нашего спасения, — свет Священного Писания, называется также высшим, ибо ведет нас вверх к обнаружению высших реальностей, которые превосходят наш разум; этот свет не открывается нашим разумом, а через Откровение нисходит от «Отца светов». Хотя свет этот в буквальном смысле един, толкуемый же в мистическом и духовном смысле, он выступает тройственным. Во всех книгах Священного Писания, помимо буквального значения слов, звучащих в речи, имеется тройственный духовный смысл, а именно аллегорический, который нас учит тому, во что следует верить относительно Божественного и человеческого; моральный, научающий нас, как должно жить; и анагогический, указующий, как приблизиться к Богу. Основываясь на этом, Священное Писание учит об этих трех, а именно о вечном рождении и воплощении Христа, о правилах жизни и о соединении души с Богом. Первое относится к вере, второе — к нравам, третье — к цели того и другого. На первое должны быть ориентированы занятия богословов, на второе — проповедников, на третье — созерцателей. О первом лучше всех учил Августин, о втором — Григорий, о третьем истинно учил Дионисий; после Августина следует Ансельм, после Григория — Бернард, после Дионисия — Рихард, ибо Ансельм — учитель искусства рассуждения, Бернард — проповеди, Рихард — созерцания, Гуго знаменит во всех трех искусствах[163].

6. Из сказанного ранее следует, что хотя исходящий свыше свет по первой классификации состоит из четырех частей, однако имеется шесть его различных видов, а именно свет Священного Писания, свет чувственного познания, свет технических умений, свет философии рациональной, свет натуральной философии и свет моральной философии. В нашей бренной жизни мы располагаем этими шестью озарениями, но настанет вечер, когда всякое знание упразднится[164], и за ним придет седьмой день покоя, день невечерний, то есть озарение славы.

7. Из этого следует, что можно свести шесть этих озарений к шестерке оформленностей, или озарений, определяющих пределы тварного мира: такое познание Священного Писания соответствует первой оформленности, то есть оформленности света, и так далее по порядку. А так как все светы ведут происхождение от одного света, то и все эти познания упорядочиваются через познание Священного Писания, им завершаются, в нем совершенствуются и через его посредство направляются к вечному озарению. Следовательно, все наше познание должно завершаться познанием Священного Писания и насколько возможно, в апагогическом смысле, через который озарение возвращается к Богу: ведь в нем оно имело начало. И тут завершается круг, завершается шестерка и тем самым реализуется ее назначение.

8. Далее мы увидим, как прочие озарения познания сводятся к свету Священного Писания. Сначала мы увидим это в озарении чувственного познания, полностью обращенного на познание с помощью чувств, в котором рассматривается следующая триада: познавательная среда, познавательная практика и наслаждение от познания. Если мы рассмотрим познавательную среду, то откроется нам Слово, вечно рождающееся и от века воплощенное. Ибо ничто чувственное не побуждает познавательную способность иначе как через посредство подобия, исходящего от объекта, как ребенок от родителя; и это необходимо для всякого чувства на уровне видов, реальных предметов и их образцов (идей). Однако это подобие не достигает завершения в чувственном акте, если не соединяется с органом чувства и со способностью: а когда соединяется, получается новое восприятие, и через это восприятие осуществляется познание объекта посредством этого подобия. И хотя объект не всегда чувственно воспринимается, он тем не менее всегда порождает подобие, составляющее часть его целостности. Таким же образом можно познать постигаемый внутренним чувством нашего ума высший Ум, который вечно эманирует подобие, образ и Сына; и впоследствии, когда «пришла полнота времени» (Гал. 4, 4), осуществляется соединение ума и плоти, которое получает форму человека, чего прежде никогда не было. И через высший Ум все наши умы возвращаются к Богу, ибо через веру находим мы в нашем сердце подобие Отца.

9. Если теперь мы рассмотрим практику чувств, то постигнем в ней порядок жизни. Ведь всякое чувство совершенствуется на соответствующем ему объекте, избегая того, что вредно, и не воспринимая чуждого. Таким образом, сердечное чувство живет упорядочение, пока упражняет себя тем, что борется с беспечностью, пока избегает того, что ему вредно, то есть плотских вожделений, и пока не воспринимает чуждого себе, противостоя гордыне. Ибо всякая неупорядоченность происходит либо от беспечности, либо от плотских вожделений, либо от гордыни[165]. Ведь упорядоченно живет тот, что живет в чистоте, умеренности и послушании, отвергает беспечность в делах, плотское вожделение в желаниях, гордыню в оценке своих достоинств.

10. Если же мы рассмотрим получение наслаждения, то обратим внимание на единение Бога и души. Ведь каждое чувство жаждет соединиться со своим объектом ощущения, обретает его с радостью и вновь ищет без устали, ибо «не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием» (Еккл. 1, 8). Таким же образом и наше сердечное чувство[166], или чувство прекрасного, гармоничного, благоуханного, сладостного и мягкого, должно жаждать соединения, с радостью обретать его, постоянно стремиться к повторению этого. Вот каким образом в чувственном познании скрыто содержится Божественная мудрость, и сколь удивительным является созерцание пятью духовными чувствами, наподобие созерцания телесными чувствами[167].

11. Таким же образом Божественная мудрость открывается в озарении технических умений, направленных на производство изделий. В них мы можем усмотреть эту триаду, а именно рождение и воплощение Слова, жизненный порядок и союз Бога и души. Здесь мы рассмотрим производство, результат и выгоду, или, иначе, искусство обработки, качество произведенного изделия и полезность полученного продукта.

12. Если мы рассмотрим производство, то увидим, что изделие изготовляется мастером посредством существующего в его уме подобия: мастер измышляет его прежде чем приступить к производству, а затем производит так, как прежде расположил. Лучшее, на что он способен, это придать предмету максимальное сходство с подобием, которое он имеет в себе, и если будет делать [это] со знанием и любовью, то осуществит задуманное[168]. И узнает свое изделие мастер посредством подобия, которым руководствовался при его создании, а если помутится его познавательная способность так, что он не сможет подняться над собой, необходимо сразу, как только мастер это поймет, низвести используемый образ до уровня той природы, которую он может уловить и познать.

Таким образом, понятно, что никакое творение не может произойти от высшего Мастера иначе, чем через посредство вечного Слова, которым все устраивается[169] и через которое производятся не только творения, имеющие характер следа[170], но и те, что обладают характером образа, ибо они могут быть подобными ему через познание и любовь. И когда грех затуманил око созерцания разумной твари, для Слова вечного и невидимого стало самым подходящим предстать видимым и облечься в тело, чтобы отвести нас к Отцу. Ибо сказано у Иоанна: «Никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14, 6), и у Матфея: «Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (Мф. 11,27). А также говорится: «Слово стало плотию» (Ин. 1,14). Поэтому, рассматривая озарение технических умений в процессе производства изделий, мы узрим там Слово рожденное и воплощенное, то есть Божественное и человеческое, и всю совокупность веры.

13. Если теперь мы рассмотрим полученный результат, то узрим порядок жизни. Ведь всякий мастер намеревается произвести творение красивое, нужное и долговечное: и то произведение является стоящим и приемлемым, которое соответствует этим трем условиям. Соответственно этим трем условиям в жизненном порядке с необходимостью открывается триада познания, желания и действия настойчивого и неизменного. Знание придает творению красоту, желание — полезность, настойчивость — долговечность. Первое пребывает в разумной части души, второе — в вожделеющей, третье — в страстной.

14. Если рассмотрим результат, то обнаружим единение Бога и души. Ведь всякий мастер, изготовивший какое-либо изделие, делал его, чтобы либо прославиться, либо получить себе какую-нибудь выгоду или прибыль, либо какое-нибудь удовольствие, в соответствии с триадой желаемого, то есть доброй славы, наиболее выгодного и доставляющего особое удовольствие. Именно для этой триады Бог создал рациональную душу, чтобы она хвалила его, служила ему и находила в нем удовольствие и успокоение; и все это через любовь, «в которой кто пребывает, пребывает в Боге и Бог в нем» (1 Ин. 3, 24); и это чудесное единение порождает чудесное удовольствие, ибо сказано в притчах: «Радость моя была с сынами человеческими» (Притч. 8,31). Вот таким образом озарение технических умений является путем к озарению Священным Писанием, и в нем нет ничего, что не предрекало бы истинную мудрость. И поэтому в Священном Писании часто употребляются такие же подобия.

15. Далее мы отыщем то же самое в озарении рациональной философии, основное внимание которой обращено на высказывание. В нем, согласно тройственному рассмотрению самого высказывания, мы видим такую триаду: акт произнесения, само произносимое и слушающий его, то есть произносимое с точки зрения его цели.

16. Если мы рассмотрим высказывание по отношению к говорящему, то увидим, что каждое высказывание обозначает умственное понятие[171], и такое умственное понятие есть слово ума и его ребенок, что известно всякому, кто об этом задумывался. Но для того чтобы стать известным слушающему, оно принимает форму слова, и посредством этого принятия умопостигаемое слово становится чувственно воспринимаемым и, услышанное извне, воспринимается сердечным ухом слушающего, но, однако, не покидает ума того, кто его произносит. Следуя таким путем, мы увидим относительно вечного Слова, что Отец вечно мыслит его, тем самым порождая, согласно восьмой Притче: «Я родилась, когда еще не существовали бездны» (Притч. 8, 24). Но для того чтобы человек познал его своими чувствами, оно облеклось в плотскую форму, и «Слово стало плотию и обитало с нами» (Ин. 1,14), одновременно пребывая в «недре Отчем» (Ин. 1, 18).

17. Если же мы рассмотрим само высказывание, то найдем в нем порядок жизни. Ибо чтобы быть законченным, высказывание должно обладать тремя качествами: соразмерностью, истинностью и изяществом. В этом случае вся наша деятельность должна иметь меру, красоту и порядок[172], а в своих внешних проявлениях она должна быть уравновешенной скромностью, прекрасной в чистоте своих чувств, упорядоченной в помыслах и украшенной правотой. Ибо тогда живут правильно и упорядоченно, когда наличествуют правильные мысли, благородные чувства и скромность в деяниях.

18. Если теперь мы рассмотрим высказывание с точки зрения его цели, то есть чтобы нечто выразить, чему-то научить, к чему-то побудить, то увидим, что ничего нельзя выразить иначе, чем через отнесение к виду, ничему нельзя научить без посредства убеждающего озарения, побудить иначе как через добродетель; и известно, что этого нельзя сделать, если вид, озарение и добродетель не связаны изнутри в душевном единстве: и поэтому Августин делает заключение, что только тот истинный ученый, кто способен запечатлеть этот вид, вызвать озарение и внушить добродетель сердцу слушающего. Поэтому и сказано: «Тот, кто наставляет сердце, пребывая в нем, имеет престол на небесах»[173]. Следовательно, как ничто не может быть познано в совершенном выражении иначе как при посредстве добродетели, озарения и вида, соединенных в душе, так и для того, чья душа совершенствуется в познании Бога через внутреннюю беседу с ним, необходимо соединиться с Тем, «Кто есть сияние славы и образ ипостаси Его и держит все словом силы Своей» (Евр. 1, 3). Из этого понятно, сколь удивительно то созерцание, посредством которого Августин во многих своих книгах ведет читателя к Божественной мудрости.

19. Следуя этому же методу, познакомимся с озарением в натуральной философии, чье основное внимание обращено на формальные причины в материи, в душе и в Божественной премудрости. Рассмотреть их можно трояким образом: со стороны соотношения их расположения, оказываемого ими воздействия и способа их соединения, и сообразно трем этим аспектам открываются три вышеуказанные истины.

20. Если мы рассмотрим их со стороны соотношения их расположения, то увидим в них Слово вечное и Слово воплощенное. Причины умозрительные и абстрактные в некотором отношении находятся между причинами развития и идеальными причинами. Но причины развития не могут присутствовать в материи, не порождая и не производя в ней форму; так же и умозрительные причины не могут быть в душе, не порождая в уме слова, следовательно, и идеальные причины не могут существовать в Боге, не порождая, по аналогичному правилу, Слово от Отца: ведь это достоинство, если оно относится к творению, с гораздо большим основанием может быть приписано Творцу. И именно это имел в виду Августин, называя Сына Божьего идеей Отца[174]. И наоборот, имеющееся в материи влечение ориентировано на умозрительные причины, так что никоим образом не может быть совершенного рождения, если рациональная душа не соединится с материей тела. Следовательно, можно умозаключить по аналогии, что во вселенной не может быть высшего и превосходнейшего совершенства, если природа, в которой имеются причины развития, и природа, в которой наличествуют умозрительные причины, и природа, содержащая идеальные причины, не соединятся в единое целое личности, что и произошло при воплощении Сына Божьего. Итак, вся натуральная философия через соотношение расположения [формальных причин] проповедует Слово Божье рожденное и воплощенное, что оно является альфой и омегой (Откр. 1,8), то есть рождено в начале и прежде всякого времени, воплощено же в конце времен.

21. Если же мы теперь рассмотрим эти причины с точки зрения вызываемого ими воздействия, то исследуем порядок жизни, так как рождение не может произойти в материи, которая сотворена и подвержена тлению, в соответствии с причинами развития иначе как благодаря свету наднебесных тел, не подверженных рождению и тлению, то есть Солнца, Луны и звезд. Подобно этому душа не может сделаться живым творением, если не воспримет от Солнца, то есть Христа, даров благодатного света и не обретет поддержки от самой Луны, то есть Девы Марии, покровительства Матери Христа, а также если она не будет подражать примерам других святых. Через сочетание этих влияний душа обретает жизнь и совершенство. Поэтому порядок жизни уравновешивается в триаде.

22. Если теперь мы рассмотрим эти причины в отношении способа соединения, то поймем, каким образом осуществляется соединение души с Богом. Ведь телесная природа не может соединиться с душой иначе как при посредстве влаги, духа[175] и жара, триада которых приготовляет тело к обретению жизни через душу.

В соответствии с этим понятно, что Бог не дает жизнь и не соединяется с ней, если она не увлажнена слезами раскаяния и благочестия, если не стала духовной, презрев все земное, если не согрета томлением по небесной родине и Самому Любимому. Вот каким образом в натуральной философии сокрыта мудрость Божья.

23. Рассмотрев вышеперечисленные способы, поищем свет Священного Писания в озарении моральной философии, поскольку основное внимание ее направлено на справедливость, ибо обращено на общую справедливость которая, как говорит Ансельм, есть справедливость воления[176]. С другой стороны, справедливое имеет тройственный характер, и благодаря этому три указанные истины светят нам при рассмотрении справедливости. В одном смысле справедливое определяется как то, чья середина не исключает крайностей. Следовательно, если в Боге имеется высшая справедливость как сама по себе, так и в качестве начала и цели всех вещей, то необходимо, чтобы в Боге была личность, которая сама по себе пребывает в срединном состоянии, подобно тому, как есть то, что только производится, а между ними располагается то, что одновременно является производителем и произведением. Необходимо также внести нечто промежуточное в процесс восхождения и нисхождения вещей, однако промежуточным в восхождении с необходимостью является то, что больше придерживается стороны производящего, а промежуточное в нисхождении — больше стороны восстанавливающегося; следовательно, как вещь происходит от Бога через Слово Божье, так для ее полного возвращения к Нему необходимо, чтобы посредником между Богом и человеком (1 Тим. 2, 5) был не только Бог, но и человек, возвращающий людей к Богу.

24. В другом смысле справедливым называют то, что стремится принять надлежащую форму. В соответствии с этим при рассмотрении справедливости обращает на себя внимание порядок жизни. Ибо справедливо живет тот, кто руководствуется правилами Божественного закона. А это получается, когда воля человека усвоит необходимые наставления, спасительные предостережения, совершенные замыслы, чтобы познал человек, «что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим. 12, 2). И тогда наличествует справедливый порядок жизни, в котором не может быть никакого отклонения.

25. В третьем смысле справедливым называют то, вершина чего обращена вверх, подобно тому, как человек имеет прямой рост. И в соответствии с этим в рассмотрении справедливости выражается соединение Бога и души. А поскольку Бог пребывает наверху, необходимо, чтобы острие нашего ума было направлено ввысь. Когда разумная часть души согласится с первой истиной рядом с собой и выше всего прочего, когда страстная часть найдет опору в высшей щедрости, а вожделеющая станет приверженной доброте, тогда тот, кто таким образом привержен Богу, «есть один дух с Господом» (1 Кор. 6, 17).

26. Итак, из этого явствует, сколь «многоразлична премудрость Божия» (Еф. 3, 10), которая открыто передается в Священном Писании, сокрыто же во всяком познании и во всякой природе. Очевидно также, как всякое познание служит теологии и поэтому заимствует примеры и пользуется словами, относящимися к познанию всякого рода. Ясно также, сколь широка дорога озарений и каким образом в каждой вещи, воспринимаемой чувствами или разумом, скрыто в глубине пребывает сам Бог.

Он — плод всех наук, дабы во всех созидалась вера, «прославлялся Бог» (1 Петр. 4, 11), воспитывались нравы, чтобы были восприняты утешения, которые состоят в союзе жениха и невесты и которые притом обретаются в любви, там, где исполняется замысел Священного Писания, соответственно всякое озарение, нисходящее сверху вниз, без которого всякое познание тщетно, ибо нельзя иначе достичь Сына, как через Святого Духа, обучающего нас «всякой истине» (Ин. 16, 13), «который благословен во веки, аминь» (Рим. 1, 25).

Раймунд Луллий

Raymundus Lullius (ок. 1232-ок. 1316)

Раймунд Луллий (латинизированная форма каталонского имени Рамон Льюль) — философ-мистик, писатель и поэт, миссионер, родился на острове Майорке в знатной каталонской семье. Юность провел при дворе Якова I Завоевателя, короля Арагонского. В более зрелые годы был сенешалем при дворе короля и наставником его сына, будущего короля Майорки Якова II.

Примерно в тридцатилетнем возрасте (1265) у Луллия происходит глубокое духовное перерождение. Однажды во время сочинения любовных стихов ему было видение распятого Христа, истолкованное им как обращенный к нему призыв: «Следуй за мной!». Видение повторилось еще несколько раз. Луллий испытал огромное потрясение, оставил светскую жизнь, королевский двор, покинул семью. Он принимает решение посвятить свою жизнь служению Христу посредством обращения «неверных» в христианскую веру. Луллий приходит к мысли, что для осуществления поставленной Цели необходимо написать «лучшую в мире книгу» против ошибок и заблуждений неверующих в христианские догматы. Он удалился на гору Мирамар, где провел около десяти лет своей жизни, живя отшельником, подготавливая себя к деятельности миссионера, штудируя Библию, Коран, Талмуд, сочинения различных мыслителей, в том числе арабских. Через десять лет упорных занятий во время уединенной длительной медитации его посещает озарение, во время которого проясняются форма и метод вышеназванной книги против заблуждений «неверных». После этого он приступает к ее написанию, положившему начало различным вариантам его знаменитого «Искусства».

Луллий посещает университеты и монастыри Франции, Италии и Испании с целью пропаганды своего «Великого искусства». О его огромном авторитете говорит тот факт, что его трижды приглашают читать лекции в Парижском университете (Сорбонне) — центре интеллектуальной жизни того времени, хотя он не имел какой-либо ученой степени и не учился в университетах.

Луллий приходит к осознанию того, что для успешного распространения христианства среди мусульман и иудеев необходимо знание их родного языка. В 1276 г. при содействии Якова II Луллий открывает на Майорке колледж, в котором изучается арабский язык. Более широкая организация изучения языков «неверных» с трудом пробивает себе дорогу. Хотя Луллий неоднократно обращался к королям европейских государств и к папе римскому, только в 1311 г. было дано папское разрешение для изучения арабского, еврейского и греческого языков в университетах Европы.

Луллий одним из первых в Европе стал писать свои труды не только на латинском, но и на своем родном языке. Утопический роман «Бланкверна» был написан им на арабском, латинском и каталонском языках.

Луллий предпринимает энергичные попытки организации широкого миссионерского движения, которое обращало бы «неверных» в христианскую веру не с помощью огня и меча, как это было в крестовых походах, но с помощью убеждения, доводами разума. Однако его действия не находят поддержки у папы римского. Поэтому Луллий самостоятельно посещает Мессины, Кипр, Армению, четыре раза Африку. Во время одного из первых посещений Африки он был заключен в тюрьму и затем выдворен на родину.

Луллий был необычайно даровитым писателем и оставил около трехсот сочинений на латинском, каталонском и арабском языках, значительная часть которых сохранилась. Они охватывают практически все области знания того времени, включая сочинения по теологии, философии, логике, риторике, педагогике, медицине, написанные в форме трактатов и романов в прозе и стихах.

В истории философии Луллий остался главным образом благодаря созданию «Великого искусства» (Ars magna). По мнению каталонского мыслителя, оно представляет собой универсальный способ открытия истин. Луллий во множестве сочинений проповедовал свое искусство, создавая полные и краткие его варианты, применяя его ко многим областям знания: физике, астрономии, медицине, праву, математике, мнемонике, риторике. В истории философии и логики это была первая попытка механически смоделировать человеческое мышление.

В споре с номиналистами Луллий отстаивал позиции крайнего реализма. Он исходит из положения о тождестве мышления и бытия. Общие понятия рассматриваются им как существующие самостоятельно. Логической связи идей соответствует мир действительных вещей. Человеческая логика подобна логике, по которой Бог создал мир.

В вопросе о соотношении веры и знания Луллий защищает тезис о единой истине. Считая, что постулаты веры могут и должны доказываться с помощью разума, он выступал срезкой критикой учения аверроистов о двух истинах, разделявших истину веры и истину разума.

Учение Луллия, которого называли doctor illuminatus («озаренный наставник») и doctor illuminatissimus («озареннейший наставник»), имело множество последователей. Наиболее известным из них был Джордано Бруно, многие произведения которого посвящены попыткам усовершенствования луллиевого искусства и применения этого искусства к различным областям человеческой деятельности. Труды Луллия оказали также влияние на Николая Кузанского, Гассенди, Лейбница.

Но были и противники этого учения. В 1372 г. доминиканским монахом Николаем Эймерком было выдвинуто обвинение против Луллия в различных ересях, но поддержки не получило. Позднее Дж. Свифт вывел в своем романе «Путешествие Гулливера» карикатурный образ луллиста.

В России учение Луллия стало известно в конце XVII в. благодаря деятельности А. X. Белобоцкого. Он перевел «Краткое искусство» (Ars brevis) и сделал вольное переложение Ars magna. Они были довольно широко распространены в рукописных книгах, особенно среди старообрядцев.

В настоящее время на Майорке существует школа луллистов, издается журнал Estudios Lulianos, посвященный изучению творческого наследия Луллия, проводятся международные конференции.

В. А. Кульматов

Краткое искусство[177]

Господи, по милости и любви Твоей начинается «Краткое искусство» (Ars brevis), которое является точной копией «Всеобщего искусства» (Ars generalis), сочинения, начинающегося так: «Господи, с помощью Твоего высшего совершенства начинается „Всеобщее искусство"»[178].

ПРОЛОГ

Мы написали это «Краткое искусство», чтобы облегчить понимание «Великого искусства»[179]. Ибо после того, как овладеешь «Кратким искусством», вышеназванное «Искусство» (то есть «Великое искусство». — В. К.), а также и другие искусства легче могут быть поняты и выучены.

Предмет данного искусства состоит в поиске ответов на все вопросы, заменяя через имя то, что говорится, на то, что нам известно[180].

Эта книга делится на XIII частей, подобно тому как разделено «Великое искусство».

Первая часть — об алфавите. Вторая — о фигурах. Третья — об определениях. Четвертая — о правилах. Пятая — о таблице. Шестая — об исчерпании третьей фигуры. Седьмая — об умножении четвертой фигуры. Восьмая — о смешении принципов и правил. Девятая — о девяти субъектах. Десятая — о применении. Одиннадцатая — о вопросах. Двенадцатая — об овладении [Искусством]. Тринадцатая — о способе обучения данному искусству.

И прежде всего о первой части скажем следующее:

I О ПЕРВОЙ ЧАСТИ, ТО ЕСТЬ ОБ АЛФАВИТЕ ДАННОГО ИСКУССТВА

Мы так составили в этом Искусстве алфавит, чтобы его можно было использовать при образовании фигур, а также при смешении принципов и правил с целью исследования истины. Ибо посредством одной буквы, имеющей множество значений, разум становится более универсальным к восприятию обозначенного множества[181], так же как и к приобретению знания. И данный алфавит необходимо выучить наизусть. Иначе мастер не сможет надлежащим образом употреблять это Искусство.

Алфавит

В — обозначает доброту, различие, [вопрос] так ли?, Бога, справедливость и алчность.

С — обозначает величие, согласие, [вопрос] что?, ангела, благоразумие и чревоугодие.

D — обозначает вечность или пребывание, противоречие, [вопрос] из чего?, небеса, стойкость, вожделение.

Ε — обозначает власть, начало, [вопрос] почему?, человека, умеренность и гордость.

F — обозначает мудрость, середину, [вопрос] сколько?, представляющее, веру и леность.

G — обозначает волю, конец, [вопрос] какое?, чувственное, надежду и зависть.

Η — обозначает силу, большинство, [вопрос] когда?, растительное, милосердие и гнев.

Т — обозначает истину, равенство, [вопрос] где?, элементное, терпение, ложь.

К — обозначает славу, меньшинство, [вопрос] как? и [вопрос] с чем?, инструментальное, сострадание и непостоянство.

II О ЧЕТЫРЕХ ФИГУРАХ

1. О первой фигуре, обозначенной через «А»

Эта часть состоит из четырех разделов, по одному на каждую из четырех фигур. Первая фигура — А, и она содержит девять принципов, а именно доброту, великость и т. д., и девять букв, а именно В, С, D, Ε и т. д. Данная фигура — круговая. Круг показывает, как субъект становится предикатом и наоборот, например, когда говорится: «Доброта есть великая; великость есть добрая» и так же об остальных. В этой фигуре, кроме того, мастер ищет естественное соединение субъекта и предиката, а также их взаимное расположение и соответствие, так чтобы найти средний термин и таким образом прийти к умозаключению.

Антология средневековой мысли. Том 2

Каждый принцип, взятый сам по себе, является всеобщим, например, когда говорится «доброта», «великость». Когда же один принцип присоединяется к другому, тогда он становится подчиненным, например, когда говорится «великая доброта» и т. д. А в том случае, когда какой-либо принцип применяется к единичному, тогда он становится совершенно частным, например, когда мы говорим: «Доброта Петра — велика». И таким образом разум имеет лестницу для восхождения и нисхождения; как, например, когда он нисходит от полностью всеобщего принципа к не полностью всеобщему, к не полностью частному, и от принципа не полностью всеобщего, не полностью частного к принципу полностью частному.

И подобным образом можно обсуждать любую ступень этой лестницы.

Все, что существует, содержится в принципах этой фигуры. Ибо все есть или доброе, или великое и т. д., как, например, Бог и ангел, которые суть добрые, великие и т. д. Поэтому все, что существует, сводимо к вышеупомянутым принципам.

2. О второй фигуре, обозначенной через «Т»

Вторая фигура обозначена буквой Т; она содержит три треугольника, каждый из которых всеобщий и всеобъемлющий.

1. Первый треугольник состоит из различия, согласия и противоречия и заключает в себе все, что существует, согласно своему виду. Ибо все, что существует, существует также в различии, согласии и противоречии. И вне этих принципов ничего нельзя найти.

Антология средневековой мысли. Том 2

Однако следует знать, что каждый угол этого треугольника имеет три вида. Ибо существует различие между чувственным и чувственным, как, например, между камнем и деревом. Существует также различие между чувственным и разумным, как, например, между телом и душой. И существует, кроме того, различие между разумным и разумным, как, например, между душой и Богом, между душой и ангелом, между одним ангелом и другим, или между Богом и ангелом. То же самое может быть сказано по поводу различия и противоречия о каждом, согласно его собственному виду. И это различие, существуя в каждом углу данного треугольника, есть лестница, посредством которой разум восходит и нисходит. Так что он сможет найти естественный средний термин между субъектом и предикатом и с его помощью сможет прийти к умозаключению. То же самое истинно для лестницы согласия и противоречия, для каждого согласно его собственному виду.

2. Другой треугольник состоит из начала, середины и конца и заключает в себе все, что существует. Ибо все, что существует, существует также в начале, в середине или в конце. И вне этих принципов ничего нет.

Слово «причина», написанное в углу слова «начало», обозначает действующую, материальную, формальную и целевую причину. Слова «количество» и «время» относятся к другим девяти категориям и к тем вещам, которые могут быть сведены к ним.

Угол «Середина» содержит три вида. Первая — середина соединения, которая существует между субъектом и предикатом, как, например, когда мы говорим: «Человек есть животное». Ибо между человеком и животным существуют средние термины, такие как жизнь и тело, без которых человек не может быть животным. Затем существует середина мерности, которая относится к действию, существующему между творящим и творимым, подобно любви между любящим и любимым. Затем существует середина между экстремумами, подобно линии между двумя точками. И этот угол «середины» является всеобщей лестницей для разума.

Угол «конец» также содержит три вида. Первый — конец лишения, который обозначает состояние лишения и то, что существует в прошлом. Второй — конец окончания, который обозначает экстремумы подобно двум точкам, ограничивающим линию, или подобно любви между любящим и любимым. Третий вид есть конец совершенства, который есть высшая цель, подобно человеку, существующему ради умножения своего рода и ради того, чтобы понимать, любить и помнить Бога и т. д. Этот угол есть всеобщая лестница для разума.

3. Третий треугольник составлен из большинства, равенства и меньшинства. И он есть всеобщий и всеобъемлющий в своем роде. Ибо все, что существует, существует также в большинстве, равенстве или меньшинстве. Большинство имеет три вида. Первый — когда существует большинство между субстанцией и субстанцией, как, например, в отношении субстанции неба, которая более велика, чем субстанция огня. Второй вид — когда существует большинство между субстанцией и акциденцией, подобно тому случаю, когда субстанция более велика, чем ее количество, ибо субстанция существует посредством себя самой, а акциденция — нет.

Третий вид — когда существует большинство между акциденцией и акциденцией, подобно тому, как понимание есть более высокая способность, чем способность видеть, и способность видеть более высокая, чем способность бегать. И то, что мы сказали о большинстве, равным образом можно применить к меньшинству, так как они являются коррелятами друг к другу.

Угол равенства имеет три вида. Первый — когда вещи равны субстанциально, подобно Петру и Гвилельму, которые равны по субстанции. Второй — когда субстанция и акциденция рассматриваются как равные друг другу, как, например, субстанция и ее величина. Третий — когда есть равенство между акциденцией и акциденцией, подобно пониманию и любви, которые являются равными в их объекте. И этот угол есть лестница для разума, по которой он может восходить и нисходить, как было сказано о других треугольниках. И когда разум восходит к всеобщим предметам, тогда он сам становится всеобщим; а когда он нисходит к частным, тогда он сам становится частным.

Фигура Т применяется к первой фигуре, так как благодаря различию можно различать доброту и доброту, доброту и величие, и т. д. И соединяя эту фигуру с первой, разум приобретает знание. И поскольку эта фигура является всеобщей, постольку разум становится всеобщим.

3. О третьей фигуре

Третья фигура составлена из первой и второй, ибо буква В, которая находится в ней, состоит из значений В, данных в первой и второй фигурах. И подобным образом в отношении других букв.

Антология средневековой мысли. Том 2

Эта фигура состоит из 36 камер, как видно из иллюстрации. Каждая камера имеет множество различных значений посредством двух букв, которые она содержит. Таким образом, камера ВС имеет много различных значений, через ВС, и подобным образом камера BD имеет много различных значений через BD и т. д. И это уже ясно из алфавита, который мы дали в начале.

Каждая камера содержит две буквы, и они представляют субъект и предикат, между которыми мастер и отыскивает средний термин, соединяющий их, как, например, между добротой и величием, которые соединяются через согласие. И подобным образом для Других понятий. При помощи среднего термина мастер старается прийти к умозаключению и сформулировать утверждение.

Эта фигура показывает, что каждый принцип может быть присоединен к любому другому. Так к В мы можем присоединить С, D и т. д.; и к С мы можем присоединить В, D и т. д., как видно из фигуры. Благодаря этому разум познает любой принцип при помощи всех принципов, так что он выводит множество утверждений к одному и тому же вопросу.

Для примера мы возьмем «доброту» в качестве субъекта и используем другие принципы как предикаты, полагая: доброта есть великая; доброта есть вечная; доброта есть властная; доброта есть знающая; доброта есть любящая; доброта есть сильная; доброта есть истинная; доброта есть славная; доброта есть различная; доброта есть согласная; доброта есть противоречивая; доброта есть начальная; доброта есть срединная; доброта есть конечная; доброта есть большая; доброта есть равная; доброта есть меньшая. То, что мы сказали о доброте, равным образом может быть применимо к другим принципам, согласно природе каждого.

Эта фигура является подлинно всеобщей и посредством ее использования разум становится подлинно всеобщим для приобретения знаний.

Условием данной фигуры является то, чтобы одна камера не противоречила другой, но они должны находиться в согласии между собой в их выводе. Поэтому камера ВС не противоречит камере BD и так же для других. При помощи такого условия разум определяется и приобретает знания.

4. О четвертой фигуре

Четвертая фигура имеет три круга, высший из которых неподвижен, а два более нижних подвижны, как явствует из иллюстрации. Средний круг вращается под высшим неподвижным кругом, например, когда С ставится под В. Более низкий круг вращается под средним кругом, например, когда D ставится под С. И тогда формируются девять камер: одна BCD, другая CDE и т. д. После этого Ε меньшего круга можно поставить против С среднего, и в тот момент

Антология средневековой мысли. Том 2

получаются другие девять камер. ВСЕ есть одна камера, CDF — другая. Когда все буквы меньшего круга попеременно поставлены с В большего круга и С среднего круга, тогда С есть средний термин между В и D, так как В и D соотносятся между собой через значения С. И то же самое об остальных камерах. И, таким образом, через средние термины камер человек приводится к необходимым выводам и находит их.

После этого буквы помещаются против В большого круга и D среднего круга и так же об остальных буквах среднего и нижнего кругов, меняя их и оставляя неподвижным В большого круга, до тех пор, пока мы не достигнем положения с В на большем круге, I на среднем и К — на самом нижнем. И это составит сумму из 252 камер.

Эта фигура универсальнее третьей, потому что в каждой камере данной фигуры находятся три буквы, в то время как в каждой камере третьей фигуры — только две. Поэтому разум предстает более универсальным через четвертую фигуру, чем через третью.

Условие четвертой фигуры заключается в том, что разум применяет для составления утверждения те буквы, которые, по всей видимости, являются более применимы для утверждения. И как только камера составлена из трех букв, необходимо осознать их значения, обращая внимание на согласие, существующее между субъектом и предикатом, и избегая несогласия. При этом условии разум достигает знания посредством четвертой фигуры и имеет много аргументов для одного и того же вывода.

Мы сказали о четырех фигурах, которые следует знать наизусть. Ибо без них мастер не сможет ни хорошо освоить, ни применять данное «Искусство».

III О ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ, КОТОРАЯ ТРАКТУЕТ ОБ ОПРЕДЕЛЕНИЯХ ДВАДЦАТИ ПРИНЦИПОВ

В этом «Искусстве» определяются его принципы для того, чтобы они могли быть познаны через сами определения и чтобы можно было использовать их в утверждении или отрицании так, что определения оставались бы неизменными.

При таких условиях разум приобретает знание, находит средние термины и рассеивает незнание, которое является его врагом.

1. Доброта есть такое сущее, посредством которого добро совершает добро.

2. Великость есть то, посредством чего доброта, пребывание и т. д. являются великими.

3. Вечность или пребывание есть то, посредством чего доброта и т. д. пребывают.

4. Власть есть то, посредством чего доброта и т. д. могут существовать и действовать.

5. Мудрость есть то, посредством чего мудрый человек понимает.

6. Воля есть то, посредством чего доброта, великость и т. д. любимы и желанны.

7. Сила есть источник согласия, доброты, великости и других принципов.

8. Истина есть то, что есть истинное в доброте, великости и т. д.

9. Слава есть само блаженство, в котором доброта, великость и т. д. находят успокоение.

10. Различие есть то, посредством чего доброта и т. д. ясно различимы одна от другой.

11. Согласие есть то, посредством чего доброта и т.д. пребывают в гармонии в одном и во многих.

12. Противоречие есть обоюдное сопротивление некоторых предметов вследствие различных целей.

13. Начало есть то, что существует по отношению ко всему, благодаря какой-либо очередности.

14. Середина есть предмет, через который конец влияет на начало, и начало влияет на конец, и поэтому середина понимает природу обоих.

15. Конец есть то, в чем начало приходит к покою.

16. Большинство есть образ безмерности доброты, великости и т. д.

17. Равенство есть субъект, в котором конец согласия, доброты и т. д. приходит к покою.

18. Меньшинство есть сущее, ближайший к ничто.

Мы сказали об определениях принципов, которые необходимо выучить наизусть, ибо без знания этих определений «Искусством» не овладеть.

IV О ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ, КОТОРАЯ ТРАКТУЕТ О ПРАВИЛАХ

Правила данного «Искусства» состоят из десяти универсальных вопросов, к которым сводятся все другие возможные вопросы. Эти вопросы таковы: 1) Так ли? 2) Что есть? 3) Из чего есть? 4) Почему есть? 5) Сколько? 6) Какая? 7) Когда? 8) Где? 9) Как? 10)С чем?

Каждый из этих вопросов имеет свои виды.

1. «Так ли» имеет три вида, то есть выражающие сомнение, утверждение и отрицание, так что изначально разум предполагает также разные возможности и не связывает себя с мнением, которое не является для него таким же естественным, как понимание. И поэтому он должен избрать одну из возможностей, которая ведет к исчерпывающему пониманию и которая должна быть истиной.

2. «Что» имеет четыре вида. Первый определен, когда спрашивают: «Что есть разум?» И следует дать ответ, что разум есть сила, чье назначение — понимать.

Второй вид — когда спрашивают: «Что разум имеет сущностно в себе?». И следует дать ответ, что он имеет свои корреляты: понимающий, понимаемый и понимание. Без них разум не может существовать и, более того, должен быть праздным и ощущать недостаток природы, целеустремленности и покоя.

Третий вид, когда спрашивают: «Что есть сущее в другом?». Например, когда спрашивают: «Что есть разум в чем-нибудь другом?». И следует дать ответ, что он добр, когда понимание находится в доброте, велик, когда понимание в великости, и т. д., грамматический в грамматике, логический в логике, риторический в риторике и т. д.

Четвертый вид, когда спрашивают: «Что сущее имеет в другом?» Например, когда спрашивают: «Что разум имеет в другом?». И следует дать ответ: «В знании — понимание, в вере — убеждение».

3. Правило «Из чего» имеет три вида. Первый имеет простое значение. Например, когда спрашивают: «Из чего есть разум?». И следует дать ответ: «Из себя самого». Ибо он не происходит из чего-либо общего естественным образом.

Второй вид — когда вопрос более специфический: «Из чего составлено сущее?». Например, когда спрашивают: «Из чего составлен разум?». И следует дать ответ, что он составлен из своей специфической материи и формы, при помощи которых он имеет особенность понимания.

Третий вид, когда спрашивают: «Чье есть сущее?». Например, когда спрашивают: «Чей разум?». И следует дать ответ, что он человеческий, подобно тому, как часть принадлежит целому и лошадь — своему хозяину.

4. Четвертое правило имеет два вида: формальный и целевой. Формальный вид — когда спрашивают: «Почему сущее существует?». Например, когда спрашивают: «Почему разум существует?». И следует дать ответ, что он существует посредством своей специфической материи и формы, с которыми он имеет специфическое понимание и действует при их помощи через свой вид.

Второй вид имеет отношение к цели. Например, когда спрашивают: «Почему разум существует?». И следует дать ответ: «Чтобы объекты были понимаемы и для того, чтобы мы могли иметь знание вещей».

5. Пятое правило спрашивает о количестве и имеет два вида. Первый, когда спрашивают о непрерывном количестве. Например, когда задают вопрос: «Сколько там разума?». На такой вопрос следует отвечать, что там столько разума, сколько может существовать через духовное количество. И это количество не имеет ничего общего с точками или линиями.

Второй вид, когда спрашивают о дискретном количестве. Например, когда вопрошают: «Сколько там разума?». На такой вопрос следует отвечать, что его там столько, сколько его коррелятов, то есть понимающее, понимаемое и понимание, посредством которых он распространяется и подтверждается и благодаря которым он является теоретическим и практическим, общим и частным.

6. Шестое правило касается качества. Оно имеет два вида. Первый, когда спрашивают: «Каково собственное и первичное качество разума?». И следует дать ответ: «Понятливость, в которую он облачен». Внешнее понимание является вторичным и более отдаленным качеством, благодаря которому разум понимает человека, льва и т. д. Внешнее понимание — это то, во что облечено внутреннее и сущностное понимание разума, и это утверждение справедливо для внешне понятого.

Второй вид, когда спрашивают о присвоенном качестве. Например, когда спрашивают: «Что есть присвоенное качество разума?». И следует дать ответ: «Убеждение, сомнение и предположение». Ибо эти действия принадлежат не собственно разуму, но пониманию.

7. Седьмое правило спрашивает о времени. Оно содержит 15 видов, обозначенных правилами С, D, К, как указывается в «Великом искусстве». Но поскольку это «Искусство» — краткое, мы должны обрисовать это правило только в нескольких словах. Например, когда спрашивают: «Каким образом разум существует во времени, если он не составлен из линий и точек?». И следует дать ответ, что разум существует во времени потому, что имеет начало или создан, и он существует в течение времени, благодаря движению тела, которому он принадлежит.

8. Восьмое правило спрашивает о месте и имеет 15 видов, обозначенных правилами С, D, К, как указывается в «Великом искусстве». Так, когда спрашивают: «Где есть разум?», следует кратко отвечать, что он — в предмете, в котором существует, как часть в целом, но, однако, не заключен, а рассеян в нем, поскольку сущность разума не имеет ничего общего с точкой, линией или поверхностью.

9. К содержит два правила: модальность и инструментальность.

Правило модальности имеет четыре вида, когда спрашивается: 1) как разум существует? 2) как одна часть существует в другой? 3) как части существуют в целом и целое в частях? 4) как он передает свое подобие во вне себя?

На это следует отвечать, что субъективно он существует через тот способ, через который он выведен посредством вышеупомянутых видов.

Объективно он понимает через тот способ, который он имеет, благодаря нахождению среднего термина, существующего между субъектом и предикатом, определяемого посредством фигур и посредством умножения несвойственных ему видов, полученных чувственными ощущениями и воображением, которые характеризуются и понимаются в своей собственной понятийной способности.

10. Второе правило К имеет четыре вида. Например, когда спрашивают: «1) с чем существует разум? 2) с чем одна часть существует в другой? 3) с чем части существуют в целом и целое в своих частях? 4) с чем разум передает свое подобие во вне себя?».

На это следует отвечать, что разум существует со своими коррелятами, без которых он не может ни существовать, ни понимать. И разум понимает с другими видами, из которых он формирует инструмент для понимания.

Мы сказали о правилах, при помощи которых разум разрешает вопросы, находя ответы на них посредством правил, обращая внимание на то, что правило и его виды значат субъективно, проводя исследование при помощи принципов и правил, изучая объективно данный вопрос, выражающий сомнение, используя определения принципов, выбирая и отчетливо понимая утвердительную или отрицательную сторону вопроса. В результате этого разум ограждается от сомнений.

Книга о Любящем и Возлюбленном[182]

1. Спросил Любящий Возлюбленного своего, не выше ли сил его сила любви; и ответил Возлюбленный, что в любви-то любовь Любящего и набирает силу.

2. Долог и опасен путь, ведущий Любящего к Возлюбленному, и полон он жалоб, стенаний и горьких раздумий, и озарен он Любовью.

3. Многих Любящих привела к единому Возлюбленному любовь, и всех он их одарил любовью; и кладом для каждого из них был Возлюбленный, а сокровищем — благодатная опека его, наполнявшая сердца их сладостною печалью.

4. Слезами исходил Любящий, стеная: «Когда же рассеется мрак на земле, дабы затерялись дороги, ведущие в ад? А вода, что течет неизменно вниз, когда, изменив природу свою, потянется она в небо? И когда же, наконец, праведников будет больше, чем грешников?».

5. О, когда же дозволено будет Любящему умереть за Возлюбленного своего? А Возлюбленный, когда же увидит он Любящего зачахнувшим от любви?

6. Взывал Любящий к Возлюбленному своему: «Ты, придающий сиянье солнцу, наполни мне сердце любовью». И ответил Возлюбленный: «Не будь ты полон любовью, не источали бы твои глаза слезы и не явился бы ты сюда для встречи со своим любимым».

7. Задумал испытать Возлюбленный, воистину ли Любящий его любит, и спросил: в чем для него разница между присутствием и отсутствием Возлюбленного. И ответил Любящий: «В неведении и забвении, в осознании и воспоминании».

8. Спросил Возлюбленный Любящего: «Ведомо ли тебе, получил ли ты что-либо взамен за твою любовь ко мне?». И ответил Любящий: «Да, ибо нет для меня разницы между радостями и печалями, которыми я тебе обязан».

9. «Признайся, Любящий, — сказал ему Возлюбленный, — вытерпишь ли ты, если удвою я твои страдания?» — «Да, если удвоишь во мне любовь к тебе»[183].

10. Спросил Возлюбленный Любящего: «Знаешь ли ты теперь, что такое любовь?». И ответил Любящий: «Если бы не знал я, что такое любовь, разве знал бы я, что такое печали, страдания и скорбь?».

11. Спросили Любящего: «Почему ты молчишь, когда Возлюбленный твой зовет тебя?». И ответил Любящий: «Преодолев страх, я наконец решился пойти на его зов и откликнулся, уповая на его милость».

12. «Обезумевший от любви, почему ты перестаешь быть самим собой, пренебрегаешь деньгами, отказываешься от соблазнов этого мира и живешь, окруженный всеобщим презрением?». Ответил Любящий: «Дабы заслужить заслуги моего Возлюбленного, который людьми скорее незаслуженно нелюбим, чем любим и оценен по заслугам».

13. «Ответь, обезумевший от любви, кого распознать проще: Возлюбленного в Любящем или Любящего в Возлюбленном?». И ответил Любящий, и сказал, что любовь выдает Возлюбленного, а Любящего — стоны и слезы, страдания и печали.

14. О, как хотелось Любящему, чтобы знал Возлюбленный его, что он умирал, страдая от любви к нему; и встретил он Возлюбленного своего, который читал книгу, и описаны в ней были все беды, которыми он был любви обязан, и все радости, которые она для него таила.

15. Познакомила Богоматерь Любящего со своим Сыном, дабы мог он облобызать его ноги и увековечить в книге добродетели Богоматери[184].

16. «Ответь мне, певчая птица, ты Возлюбленному моему доверилась, дабы защитил он тебя от нелюбви и преисполнил любовью?». И ответила птица: «А кто меня петь побуждает, как не Владыка любви, для которого нелюбовь — бесчестье».

17. Между отчаяньем и надеждой воздвигла свое жилище любовь, и питают ее думы, и чахнет она от безразличия в доме, воздвигнутом на земных соблазнах.

18. Заспорили глаза Любящего и его память, и сказали глаза, что лучше видеть Возлюбленного, чем вспоминать его, и сказала память, что воспоминания дают глазам влагу и учат сердца пламенеть любовью.

19. Вопрошал Любящий разум и чувство, кто из них ближе к Возлюбленному его, и те пустились бежать, и достиг разум Возлюбленного его раньше, чем чувство[185].

20. В ссоре были Любящий и Возлюбленный; и видел это другой Любящий, и рыдал, пока вновь мир и согласие не воцарились между Любящим и Возлюбленным.

21. Вздохи и слезы рассудить их попросили Возлюбленного и сказать им, кому из них он больше обязан любовью. И сказал им Возлюбленный, что любовь обязана вздохам, а глаза — слезам.

22. Припал Любящий к источнику, с каждым глотком дарящему любовь тому, кто не любит, и удвоились его печали. И припал Возлюбленный к тому же источнику, дабы безмерно выросла любовь Любящего, удваивающая печали.

23. Захворал Любящий, и неотлучно был при нем Возлюбленный: и кормил его, как он того заслуживал, и поил он его любовью, и охранял терпеливо его сон, и одевал его смиренно, и поднимал его на ноги истиной.

24. Спросили у Любящего, где обитает Возлюбленный его. И ответил он: «Найдете его в том доме, что всех других превыше; и найдете его в любви моей, в страданиях моих, в слезах моих».

25. Спросили Любящего: «Откуда пришел ты?» — «От Возлюбленного моего». — «Куда идешь ты?» — «Иду к Возлюбленному моему». — «Когда вернешься?» — «Пребуду с Возлюбленным моим». — «Доколе пребудешь с Возлюбленным своим?» — «Пока пребывают в нем мои мысли».

26. Воспевали зарю птицы, и понял, проснувшись, Любящий, что это заря; и замолчали птицы, и умер Любящий, озаренный Возлюбленным своим.

27. Пели птицы в саду Возлюбленного. И, войдя в этот сад, сказал Любящий птице: «Если мы в языке различны, то в любви едины; ибо в трелях твоих я Возлюбленного своего зримо вижу».

28. Сном сморило Любящего, ибо устал он в поисках Возлюбленного своего; но убоялся он забыть Возлюбленного. И рыдал он, дабы не стерлись во сне из памяти его черты Возлюбленного.

29. Встретились Любящий и Возлюбленный его, и сказал Любящий: «Ты можешь молчать, подскажи мне лишь взглядом, и сердцу моему будет ясно, что я должен для тебя делать».

30. Ослушался Любящий Возлюбленного своего, и заплакал Любящий. И, облачившись в его одежду, явился к нему его Возлюбленный, готовый умереть, лишь бы обрел Любящий вновь то, что утратил; и одарил он его даром еще большим, чем тот утратил[186].

31. Возлюбленный пробудил любовь в Любящем и не стал облегчать его страданий, дабы любовь в Любящем крепла и дабы познал тот блаженство и утешение, сокрытые в самом страдании.

32. Сказал Любящий: «Сокровенные тайны Возлюбленного моего — для меня мученье, ибо, если я познаю их в своих творениях, о знании своем я молчу и держу от людей его в тайне».

33. Любовью предписано, что Любящий должен быть терпеливым, смиренным, покорным, робким, самозабвенным, доверчивым и готовым претерпеть любые опасности во славу своего Возлюбленного. Возлюбленному же предписано быть искренним, великодушным, милосердным и справедливым с Любящим.

34. По горам, по долинам блуждал Любящий, и нигде он не мог обнаружить истинной преданности своему Возлюбленному. И тогда стал он спускаться все глубже, надеясь ее под землей обнаружить, раз на земле для преданности не нашлось места.

35. «Скажи мне, птица, песни которой полны любовью к моему Возлюбленному, за что терзает меня любовью к нему господин мой?» И ответила птица: «Если бы ты не терпел мук ради любви, то чем бы любил ты своего Возлюбленного?».

36. Глубоко задумавшись, шел по дорогам Возлюбленного своего Любящий, и споткнулся он, и упал в тернии, и цветами они ему показались, устилавшими ложе любви.

37. Спросили Любящего, не откажется ли он от Возлюбленного своего ради другого. И ответил он, и сказал: «Бывает ли что-то лучше и желаннее, чем величайшая благость, вечная, бесконечная в величии, могуществе, мудрости, любви и совершенстве?».

38. Рыдал Любящий, и пел песни Возлюбленного своего, и говорил он, что любовь в сердце влюбленного стремительнее, чем промельк луча или гром в небе; что потоки слез животворнее, чем воины морские, и что не так снега озарены белизною, как стоны любовью.

39. Спросили Любящего, в чем величие Возлюбленного его. Ответил: «В том, что он само величие». Спросили, в чем могущество его. Ответил: «В том, что он само могущество». А в чем его мудрость? «В том, что он сама мудрость». А в чем любезность его? «В том, что он сама любовь».

40. Встал на рассвете Любящий, и хотел он найти Возлюбленного своего, и повстречал он людей, и спросил их, не знают ли они, где его Возлюбленный[187]. Ему ответили, спросив, в котором часу его душа потеряла из виду Возлюбленного. И ответил Любящий, и сказал: «Стоило предстать Возлюбленному впервые перед моим мысленным взором, ежесекундно я его явственно вижу, ибо во всем он, что видят мои глаза».

41. Глазами раздумий, страданий, рыданий и вздохов пожирал Любящий Возлюбленного своего; глазами благоволения, милости, сострадания, милосердия и великодушия взирал Возлюбленный на Любящего. И воспевала птица эту блаженную встречу взглядов.

42. Ключи от врат любви позлащены раздумьями, вздохами и рыданьями; шнурок от ключей сплетен из раздумий, раскаяния, благочестия и блаженства, ключник — сама справедливость и само сострадание.

43. Любовью и надеждой стучался Любящий во врата жилища Возлюбленного. Внимал Возлюбленный этим призывам Любящего с умилением, благоволением, умиротворенностью и состраданием. Божественное и человеческое распахнули двери и вошел Любящий в покои Возлюбленного своего.

44. Отчужденность и общность встретились и сразились, дабы воцарилось согласие между Любящим и Возлюбленным.

45. Жаром двух костров согревается любовь Любящего; и в одном из них пылают мечты, радости и думы; второй питается трепетом, лишениями, стонами и слезами.

46. Возжелал одиночества Любящий, и удалился он от всех, дабы быть наедине со своим Возлюбленным и быть одиноким среди людей.

47. Под прекрасным деревом одиноко сидел Любящий. Спросили его проходившие мимо люди, почему он один. И ответил Любящий, что одиноким он стал, как только увидел их и услышал, а до этого был с ним его Возлюбленный.

48. На языке любви изъяснялись Любящий и Возлюбленный; трепетом, мыслями, слезами и стонами рассказывал Любящий Возлюбленному о своих страданиях.

49. Засомневался Любящий в том, что дарует ему Возлюбленный то, чего он желает; и лишил Возлюбленный Любящего любви. Раскаянием и сожалением переполнилось сердце Любящего; и вернул Возлюбленный сердцу Любящего надежду и трепетность, а глазам его рыданья и слезы, дабы вернулась любовь к Любящему.

50. Неведома Любящему и Возлюбленному разница между близостью и разлукой. Ибо, подобно тому как смешивают вино и воду, смешана и любовь Любящего и Возлюбленного; и как нерасторжимы тепло и свет, такова и взаимная любовь их; подобно сущности и сущему тянутся и стремятся они друг к другу.

51. Сказал Любящий Возлюбленному своему: «В тебе и здоровье мое, и мои недуги, ибо, дав мне здоровье, ты множишь мои недуги, истомив же меня недугами, укрепляешь мое здоровье». И ответил Возлюбленный: «Любовь твоя — печать и клеймо, по которым познают люди мои достоинства».

52. И познал Любящий, как схватили его, связали, терзали и убивали во имя любви его к Возлюбленному. И спросили мучители его: «Так где же Возлюбленный твой?». И ответил он: «В любви моей, безмерно выросшей, в стойкости, с которой я, благодаря ему, переношу мучения».

53. Сказал Любящий Возлюбленному своему: «Стоило мне познать тебя, как ни на шаг уже я от тебя не отошел, ибо в тебе, чрез тебя и с тобою я был везде, где бы ты ни был». И ответил Возлюбленный: «И я, с тех пор как ты познал и полюбил меня, помнил о тебе ежесекундно и ни помыслом, ни делом тебя не обидел».

54. Шел Любящий по улице, как безумец, воспевая своего Возлюбленного, и спрашивали его люди, не сошел ли он с ума. И ответил он, что Возлюбленный лишил его воли, а что рассудок он отдал добровольно; вот и нет у него ничего, кроме памяти, чтобы вспоминать о своем Возлюбленном.

55. Сказал Возлюбленный: «Возможны ли такие чудеса с любовью: спит Любящий, забыв своего Возлюбленного». И ответил Любящий: «А возможны ли такие чудеса с любовью: не разбудил Возлюбленный Любящего, если того хотел он».

56. Воспарил сердцем Любящий на высоты, где обитает Возлюбленный, дабы не томиться любовью в пропастях земных. И пока пребывал он с Возлюбленным, взор его был полон кротости и блаженства. Но вернул его Возлюбленный на землю, дабы созерцал он его в муках и в печали.

57. Спросили Любящего: «В чем твое богатство?». Ответил он: «В нищете, что влачу ради Возлюбленного моего». — «А в чем твое вдохновение?» — «В страданиях, даруемых мне любовью». — «А кто твой лекарь?» — «Вера в моего Возлюбленного». — «А кто твой наставник?» Ответил он и сказал: «Та печать моего Возлюбленного, что лежит на всем сущем».

58. Пела, сидя на ветке, птица, сокрытая листьями и цветами; и шевелил ветер листья, и благоухали цветы. И спросил Любящий птицу, как понимать шелест листьев и благоухание цветов. Ответила: «Трепетание листьев — это покорность, а благоухание — страдание и невзгоды».

59. Шел Любящий, тоскуя по своему Возлюбленному, и повстречались ему два Любящих; они приветствовали друг друга, обнимались и целовались с нежностью и рыданиями. И потерял сознание Любящий, ибо напомнили они ему его самого и его Возлюбленного.

60. Задумался о смерти Любящий и затрепетал, пока не вспомнил о своем Возлюбленном. И стал он взывать к людям, которых видел: «Братья, любите, дабы не бояться ни смерти, ни испытаний, прославляя Возлюбленного моего».

61. Спросили Любящего, в чем зародилась его любовь. И ответил он: «В том, что Возлюбленный мой выше всего сущего; отсюда проистекает любовь и к себе самому, и к ближнему, отсюда и нелюбовь ко лжи и обману».

62. «Скажи, безумец, что делал бы ты, если бы разлюбил тебя Возлюбленный твой?» И ответил он, и сказал, что любил бы по-прежнему, дабы не умереть, ибо нелюбовь — это смерть, а любовь — это жизнь.

63. Спросили Любящего, что такое постоянство. Ответил он, что постоянство — это Любящий, который, счастлив он или несчастлив, постоянен в любви, в прославлении своего Возлюбленного и в служении ему с мужеством, смирением и надеждой.

64. Попросил Любящий Возлюбленного своего заплатить ему за все то время, что был он у него в служении. И подсчитал Возлюбленный раздумья, желания, стоны, опасности и страдания, которые претерпел Любящий из-за своей любви; и прибавил Возлюбленный к этому счету вечное блаженство; и отдал он себя самого Любящему в счет платы.

65. Спросили Любящего, что такое счастье. И ответил он, что это несчастье, которое претерпеваешь из-за любви.

66. «Скажи, безумец, что такое несчастье?» — «Вспоминать о пренебрежении, выказываемом к моему Возлюбленному, который достоин высшей славы».

67. Горестно восклицал Любящий, видя, что нет больше Возлюбленного там, где он был недавно: «О земля, на которой навсегда запечатлелись незабвенные следы моего Возлюбленного! Передай моему Возлюбленному, что ради любви к нему претерпеваю я страдания и лишения»[188]. И ответила ему земля: «Пока не ушел с меня твой Возлюбленный, из-за твоей любви претерпевал он куда большие страдания и куда большие лишения, чем те страдания и лишения, которые способна принести любовь его верным слугам».

68. Говорил Любящий Возлюбленному своему: «Ты являешься всем, ты повсюду, во всем и со всем, весь я хочу быть в тебе, дабы всему тебе быть во мне». И ответил Возлюбленный: «Никогда я не буду весь твоим, пока ты весь не будешь моим». И сказал Любящий: «Так возьми же меня всего, а я возьму тебя». И ответил Возлюбленный: «Что оставишь ты тогда своему сыну, своему брату, своему отцу?». И сказал Любящий: «Ты настолько во всем, что для каждого, кто весь тебе покорится, ты можешь быть всем».

69. Попытался Любящий объять мыслью все величие и всю необъятность Возлюбленного своего и не нашел в нем начала, средины и конца. И сказал Возлюбленный: «Что измеряешь ты, о безумец?». И ответил Любящий: «Сравниваю меньшее с большим, ущербность с совершенством, исток с вечностью и бесконечностью, дабы смирение, терпение, сострадание и упование надежнее угнездились в моей памяти».

70. Дороги любви и долгие, и короткие, ибо сама любовь светла, ясна, чиста, искренна, хрупка, бесхитростна, могуча, стремительна, ослепительна и обильна в новых мыслях и старых воспоминаниях.

71. Спросили Любящего, каковы плоды любви. «Радости, раздумья, желания, вздохи, печали, страдания, опасности, мучения и лишения. Не будь этих плодов, перестала бы любовь волновать тех, кто ей предан».

72. Много народа собралось вокруг Любящего, который попрекал Возлюбленного своего за то, что тот не давал пищи его любви; и сетовал на то, что любовь приносила ему одни мученья и страданья. И сказал ему Возлюбленный его в свое оправдание, что мученья и страданья, в которых он упрекал любовь, росли и множились вместе с нею.

73. «Скажи, безумец, почему замолчал ты и что смущает тебя и беспокоит?». И ответил он: «Дивная красота Возлюбленного моего, а также сходство радостей и страданий, приносимых любовью».

74. «Скажи, безумец, что было раньше, сердце твое или любовь?». Ответил он и сказал: «И сердце мое, и любовь. Будь иначе, откуда взялась бы в сердце любовь, а в любви томление духа?».

75. Спросили Любящего, в чем зародилась его любовь: в постижении таинств его Возлюбленного или в стремлении донести их до людей. Ответил он и сказал, что нет в этом разницы для любви, если она безмерна; ибо в тайне таит Любящий таинства своего Возлюбленного, и, приоткрывая завесу над тайной, он ее-то и утаивает.

76. Если не делятся тайной любви своей, мучаются и страдают, а делясь любовью, то и дело впадают в неистовство. Вот почему в любом случае Любящий терпит мучения.

77. Любовь созвала влюбленных, предложив им любые желанные и любезные им дары. И попросили они любовь одарить их такими нарядами, в которых были бы они милее сердцу Возлюбленного.

78. Громким голосом стал скликать народ Любящий, и сказал он, что любовь им велела любить и в пути и на отдыхе, и во сне и наяву, и беседуя и безмолвствуя, и блаженствуя и страдая, и обретая и утрачивая; дабы любили они всегда, чем бы ни занимались, ибо так им велела любовь[189].

79. «Скажи, безумец, когда к тебе пришла любовь?» Ответил он: «В тот самый час, когда она меня осчастливила и в моем сердце поселились желания, мысли, вздохи и печали, а глаза наполнились слезами и плачем». — «Чем одарила тебя любовь?» — «Дивными чертами, достоинствами и добродетелями Возлюбленного моего». «Как проникли они в тебя?» — «Благодаря памяти и рассудку». — «Как ты воспринял их?» — «С состраданием и надеждой». — «Как хранишь ты их?» — «Со стойкостью и справедливостью, сдержанностью и благоразумием».

80. Пел Возлюбленный о том, что далек Любящий от любви, если стыдится он превозносить Возлюбленного своего и если боится он прославлять его там, где того поносят; и далек от любви тот, кто досадует на лишения, а кто разочаровывается в своем Возлюбленном, не знает, сколь связаны между собой любовь и надежда.

81. Написал Любящий письма Возлюбленному своему и спросил он его в них, нет ли другого влюбленного, с которым ему было бы легче выносить тяготы и лишения, причиняемые любовью. И ответил Возлюбленный Любящему, и сказал, что он и не думал печалить его и заставлять страдать.

82. Спросили Возлюбленного о любви Любящего. И ответил он, что любовь Любящего состоит из блаженства и горя, трепета и отваги.

83. Спросили Любящего о любви Возлюбленного. И ответил он, что любовь Возлюбленного его — это неослабный прилив благости, вечности, могущества, мудрости, милосердия и совершенства; прилив, идущий от Возлюбленного к Любящему.

84. «Скажи, безумец, знаешь ли ты, что такое чудо?» Ответил он: «Склоняться в любви к тому, чего нет, а не к тому, что есть; склоняться в любви к видимому и тленному, а не к невидимому и нетленному».

85. Искал Любящий Возлюбленного своего, и встретил он человека, который умирал без любви; и сказал, что нет для человека большего зла, чем умирать от чего бы то ни было без любви. И спросил тогда Любящий умирающего: «Ответь, почему умираешь ты без любви?». И ответил он: «Потому что без любви и жил».

86. Спросил Любящий Возлюбленного своего, что больше, любовь или любить. И ответил Возлюбленный, и сказал, что для смертного любовь — это древо, любить — это плод, лишения и страдания — это цветы и листья[190]; а для Бога любовь и любить — едины, и нет для него в них ни лишений, ни страданий.

87. Подавлен был Любящий невзгодами и страданиями из-за наплыва горьких дум; и обратился с мольбой к Возлюбленному своему, умоляя его прислать ему книгу, в которой были бы описаны его черты, дабы нашел он в ней утешение. И прислал Возлюбленный эту книгу, и удвоились невзгоды Любящего и его страдания.

88. Занемог Любящий от любви, и пришел к нему лекарь, который удвоил невзгоды его и страдания; и в тот же миг выздоровел Любящий.

89. Бежали от людей Любящий и любовь и утешались беседой с Возлюбленным[191], и предстал перед ними Возлюбленный. И зарыдал Любящий, а когда потерял он сознание, истаяла любовь. И предстал тогда Возлюбленный перед его мысленным взором, дабы пришел он в себя.

90. Сказал Любящий Возлюбленному своему, что несть числа тем дорогам, по которым тот проникает в его сердце и предстает перед его взором; несть числа именам, которыми он его величает[192], и лишь любовь, источник всех его радостей и печалей, едина.

91. Предстал Возлюбленный пред Любящим в новых прекрасных одеждах, и раскрыл навстречу ему объятья, и склонил к нему голову для поцелуя, и не сходил он с высот, дабы проще было найти его.

92. Удалился Возлюбленный от Любящего, и Любящий, напрягая память и разум, искал Возлюбленного, дабы вновь полюбить его. И обрел Любящий Возлюбленного, и спросил его, где пропадал тот. Ответил: «В провалах твоей памяти и во мраке твоего разума».

93. «Скажи, безумец, не стыдно ли тебе, что люди видят тебя проливающим слезы по твоему Возлюбленному?» И ответил он, что пусть это и не грешно, но стыдно должно быть тому, кто к любви не способен.

94. Сеял Возлюбленный в сердце Любящего желания, вздохи, добродетели и любовь. Орошал Любящий всходы слезами и плачем.

95. Сеял Возлюбленный в теле Любящего страдания, печали и невзгоды. Врачевал Любящий тело свое надеждой, благочестием, терпением и смирением.

98. Устроил Возлюбленный праздник, созвал немалое число знатных баронов, и ублажал он их яствами и дарами. И явился на празднество Любящий; и спросил его Возлюбленный: «Кто сказал тебе, чтобы явился ты ко мне на праздник?». И ответил Любящий: «Нужда в тебе и любовь к тебе вынудили меня явиться, дабы насладиться твоим обликом и твоими достоинствами».

97. Спросили Любящего, кто он родом? — «Из рода любви». — «Откуда ты родом?» — «Из любви». — «Кто родил тебя?» — «Любовь». — «Где родился ты?» — «В любви». — «Кто взрастил тебя?» — «Любовь». — «Чем живешь ты?» — «Любовью». — «Как зовут тебя?» — «Любовь». — «Откуда идешь ты?» — «От любви». — «Куда идешь ты?» — «К любви». — «Где пребываешь ты?» — «В любви». — «Есть ли в тебе что-либо, помимо любви?» Ответил: «Да, моя вина и мои прегрешения против Возлюбленного моего». — «Прощает ли тебя твой Возлюбленный?». И сказал Любящий, что, коль скоро Возлюбленный — само сострадание и сама справедливость, сам он живет между трепетом и надеждой.

98. Удалился Возлюбленный от Любящего, и искал его Любящий, погрузившись в мысли о нем, и спрашивал он о нем людей на языке любви[193].

99. Увидел Любящий Возлюбленного своего, подвергаемого поруганию, и сокрушился он, что большой урон чести Возлюбленного наносит позор. И ответил Возлюбленный, и сказал, что беда его в том, что нет у него истовых и преданных почитателей. И рыдал Любящий, и росла его скорбь. И утешил его Возлюбленный, явив ему свои достоинства.

100. Свет из жилища Возлюбленного прорывался в жилище Любящего, дабы вытеснить тьму и наполнить его блаженством, скорбью и горькими думами. И выбросил Любящий из своего жилища весь скарб, дабы наполнил его собою Возлюбленный.

101. Спросили Любящего, что несет его Возлюбленный завернутым в хоругвь. Ответил он, что это мертвец. Спросили его, зачем несет он его. Ответил: «Дабы те, кто называют себя почитателями этого распятого человека, следовали его примеру».

102. Решил Возлюбленный переночевать в жилище Любящего, и потребовал у него дворецкий плату за постой. Но Любящий сказал, что нельзя брать плату с Возлюбленного.

103. Договорились память и воля вместе подняться в горы к Возлюбленному, дабы окрылился разум и дабы в любви к Возлюбленному росла любовь.

104. Рыданьям и вздохам суждено быть посыльными между Любящим и Возлюбленным, дабы царили между ними радость и доброжелательность, дружба и согласие.

105. Тосковал Любящий по Возлюбленному своему и послал к нему свои раздумья, дабы поделиться с ним своей радостью, которой он был обязан Возлюбленному и которая поддерживала его в течение долгого времени.

106. Одарил Возлюбленный Любящего рыданиями, вздохами, тяжкими испытаниями, печалями и страданиями; и с благодарностью служил за это Любящий своему Возлюбленному.

107. Молил Любящий Возлюбленного своего, чтобы одарил он его великодушием, покоем и почетом в этом мире, и явил Возлюбленный свой облик памяти и разуму Любящего, отдав себя всецело на волю его воли.

108. Спросили Любящего, в чем состоит его честь. Ответил: «В том, чтобы пытаться понять и любить Возлюбленного». Спросили, в чем состоит бесчестье. Ответил: «Если бы он забыл и разлюбил своего Возлюбленного».

109. Истязала меня любовь, пока не сказал я ей, что ты не оставляешь меня и в самих муках; и тогда уменьшила любовь мои страдания, а ты наградил меня еще большей любовью, которая удвоила мои муки.

110. Повстречал я на дороге любви влюбленного, который молчание упорно хранил. Рыданиями, изможденным и скорбным видом он любовь обвинял и хулил. Оправданием любви служили преданность, надежда, умиротворенность, благочестие, стойкость, сдержанность и блаженство. И поэтому упрекнул я влюбленного за то, что жаловался он на любовь, столькими дарами его пожаловавшую.

111. Пел Любящий: «О скорбь, что сокрыта в любви! О блаженство, сокрытое в любви к моему Возлюбленному, любящему влюбленных в него бесконечной любовью, вечной и совершенной в своей истинности».

112. Брел Любящий по неведомым землям, надеясь встретить там Возлюбленного своего, и напали на него два льва. Испугался Любящий смерти, ибо хотел он жить, дабы служить Возлюбленному своему, и с мольбой обратился он к своему Возлюбленному, дабы скрасил он его кончину любовью и помогла бы она ему встретить смерть. И покуда взывал Любящий к Возлюбленному своему, смиренно приблизились к нему львы и осушили слезы, что текли по щекам его, и облобызали ноги ему и руки. И беспрепятственно продолжил он путь в поисках своего Возлюбленного.

113. По горам и долинам блуждал Любящий, безуспешно пытаясь найти ворота, дабы выйти из той темницы любви[194], в которой столь долго томились и тело его, и его мысли, и все его радости, и желания.

114. Сетовал Любящий на свою судьбу, и увидел он вдруг отшельника, спавшего возле прекрасного источника. Разбудил Любящий отшельника и спросил его, не видел ли он во сне Возлюбленного. Ответил отшельник, сказав ему, что и его думы томятся в темнице любви и ни во сне, ни наяву не выйти ему за ее пределы. Утешился Любящий, встретив еще одного пленника; и рыдали они, ибо не много было у Возлюбленного таких преданных слуг, как они.

115. Нет в Возлюбленном ничего, что не таило бы для Любящего скорби и тоски, нет ничего и в Любящем, что не таило бы для Возлюбленного радости и могущества; поэтому-то любовь Возлюбленного проявляется в деянии, а любовь Любящего — в печали и страдании.

116. Пела на ветке птица, что дала бы влюбленному одну новую горькую думу взамен двух. И дала птица Любящему новую горькую думу, а Любящий дал ей взамен две, дабы облегчить свои страдания, и почувствовал он, как растет его скорбь.

117. Повстречались Любящий и Возлюбленный, а приветствия, объятия, поцелуи, слезы и рыдания были тому свидетелями. И спросил Возлюбленный Любящего о его состоянии; и робел Любящий в присутствии Возлюбленного своего.

118. Заспорили Любящий и Возлюбленный; и примирила их любовь; и снова возник спор: чья любовь привела их к согласию.

119. Любил Любящий всех, кто робел Возлюбленного его; и боялся тех, кто не робел Возлюбленного; и возник поэтому спор, чего было больше в Любящем: любви или страха.

120. Отважился Любящий следовать за своим Возлюбленным, и попал он в такое место, где свирепый лев убивал всех праздношатающихся и неблагочестивых.

121. Сказал Любящий: «Тот, кто не боится моего Возлюбленного, должен всего бояться; а кто боится моего Возлюбленного, смел и отважен во всем и со всеми».

122. Спросили Любящего, что такое причина, и ответил он, что причина — это радость в покаянии, размышление в осознании, надежда в терпении, здоровье в воздержании, утешение в воспоминании, любовь в начинаниях, верность в целомудрии, богатство в бедности, мир в повиновении и война в раздорах.

123. Озарила любовь тучу, что сгустилась меж Любящим и Возлюбленным, и засияла она, как луна в ночи, звезда на заре, солнце средь бела дня и прозрение в сознании; и сквозь эту ослепительную тучу говорили друг с другом Любящий и Возлюбленный.

124. Спросили Любящего, что есть самый непроглядный мрак. Ответил — отсутствие его Возлюбленного. Спросили его, что есть самый ослепительный свет; и ответил он — присутствие его Возлюбленного.

125. Приметы Возлюбленного проступают в Любящем, который, благодаря любви, ввергнут в скорбь, стоны, плач, горькие мысли и окружен всеобщим презрением.

126. Вот что записал Любящий: «Радуется мой Возлюбленный, ибо послал я ему мои горькие мысли и льют по нему слезы глаза мои; и вся жизнь моя, осязание, зрение, слух, обоняние исполнены страдания».

127. «О разум и чувство! Исходите в лае и будите огромных псов, забывших во сне моего Возлюбленного. О глаза мои! Рыдайте! О сердце мое! Стенай! О моя память! Помни об оскорблении, что нанесли Возлюбленному моему те, кто забыл, как он их облагодетельствовал».

128. Растет пропасть между людьми и Возлюбленным, и Возлюбленный мой обещает им блага и дары и грозит им воздать по заслугам. Но память и чувства презирают обещания и угрозы.

129. Отправился Возлюбленный к Любящему, дабы утешить его и ободрить в его страданиях и в его скорби; и чем ближе он подходил, тем безутешнее рыдал Любящий при виде тех оскорблений, которыми осыпают Возлюбленного.

130. Пером любви, чернилами плача и на бумаге страданий писал Любящий письма Возлюбленному своему, в которых сетовал, что благочестие убывает, любовь умирает, а в грехе и заблуждениях плодятся их недруги.

131. Все туже затягивалась любовь Любящего и Возлюбленного памятью, разумом и чувством, дабы неотторжимы были друг от друга Любящий и его Возлюбленный; путами же для их любви служили горькие думы, страдания, вздохи и слезы.

132. Покоился Любящий на ложе любви. И были простыни из блаженства, покрывало из страданий, а подушка из рыданий. И кто знает, из какой ткани — простыней или покрывала — была наволочка?

133. Наряжал Возлюбленный Любящего в плащ, сутану и блузу; и дал он ему шапку из любви, рубашку из горьких раздумий, чулки из невзгод, а гирлянду из плача.

134. Просил Возлюбленный Любящего, чтобы тот не забывал его. И ответил Любящий, что не может он его забыть, ибо он его уже знает[195].

135. Попросил Возлюбленный прославлять его и отстаивать там, где особенно это опасно. И ответил Любящий, что он прославлял бы его из одной лишь любви к нему. И ответил Возлюбленный, что любовь заставила его воплотиться и умереть на Кресте.

136. Попросил Любящий бесценного Возлюбленного своего объяснить ему, как учить людей признавать его, любить и славить. И одарил он его благочестием, смирением, состраданием, скорбью, горькими думами, вздохами и рыданиями, и вложил он в его сердце бесстрашие, дабы прославлял он Возлюбленного своего, а в уста его — славословия в честь его Возлюбленного, а чувства его пропитал презрением к поношениям заблуждающейся толпы.

137. И говорил Любящий людям: «Тот, кто воистину помнит о моем Возлюбленном, обо всем забывает, погружаясь в воспоминание; того же, кто обо всем забывает, дабы помнить о Возлюбленном, мой Возлюбленный во всем опекает и всем с ним делится».

138. Спрашивали Любящего, где рождается любовь, чем живет она и отчего умирает. И ответил Любящий, что рождается любовь в воспоминании, живет осознанием и умирает от забвения.

139. Забыл Любящий все, что ни есть в этом мире, дабы разум мог воспарить и познать Возлюбленного, которого он всеми своими чувствами жаждет превозносить и созерцать.

140. Задумал Любящий в сражениях прославить Возлюбленного своего, и взял он в помощь себе веру, надежду, милосердие, справедливость, благоразумие, отвагу, сдержанность, дабы совладать с врагами Возлюбленного, но побежден был бы Любящий, не помоги ему Возлюбленный, явив ему свои достоинства.

141. Алкал Любящий той конечной цели, ради которой и любил он Возлюбленного своего, но задержали его в дороге другие цели; и вызвала у Любящего сия пестрота желаний и мыслей великую скорбь и печаль.

142. Гордился Любящий величием своего Возлюбленного и ликовал он; падал он духом от тяжкого груза забот и испытаний. И кто знает, что в нем было сильнее, блаженство или страдание.

143. Был послан Любящий Возлюбленным своим к властителям христиан и неверных, дабы обучить их основам своего искусства познавать и любить Возлюбленного[196].

144. Если встретится тебе влюбленный в роскошных одеждах, распираемый тщеславием и располневший от сна и еды, знай, что он осужден на муки. Но если встретится тебе влюбленный, окруженный всеобщим презрением, бледный и изможденный от постов и ночных бдений, знай, что даровано ему спасение и вечное блаженство.

145. Стенает Любящий, и разрывается у него сердце от нестерпимого жара любви. И умирает Любящий, и оплакивает его Возлюбленный, и утешает его долготерпением, надеждой и наградой.

146. Оплакивал Любящий то, чего он лишился, и некому было его утешить, ибо невосполнимыми были его утраты.

147. Господь создал ночь, дабы мог Любящий бодрствовать и постигать величие Возлюбленного своего; а Любящий думал, что она была создана для отдохновения и сна истомленных любовью.

148. Презирали и увещевали люди Любящего за то, что обезумел он от любви. А Любящий пренебрегал их презрением и увещевал их за то, что не любили они его Возлюбленного.

149. Сказал Любящий: «Рубище на мне, одежда мужланов, но любовь сердце мне облачает в отрадные мысли, а тело — в слезы, горести и страдания».

150. Слагал Возлюбленный такие строки: «Славят верные мне мои добродетели, а недруги, завидующие моим достоинствам, истязают их и измываются над ними. И послал я тогда Любящего, дабы сокрушался он и оплакивал мое бесчестие. Жалобы его и стенания вскормлены моей любовью».

151. Живописал Любящий Возлюбленному своему горести и страдания, что претерпевал он из любви к нему, и молил он его об ответной любви и сострадании к своим мучениям. Успокоил его Возлюбленный, объяснив, что в любви ко всем воспылавшим к нему любовью и в сочувствии к тем, кому любовь принесла страданья, сущность его и его природа. Утешился сердцем Любящий, ибо открылись ему природа и сокровенная сущность его Возлюбленного.

152. Возлюбленный лишил Любящего дара речи, и утешился Любящий, созерцая Возлюбленного своего.

153. Столь жалобно взывал Любящий, обливаясь слезами, к Возлюбленному своему, что тот спустился со своих высот и явился в мир, дабы рыдать, скорбеть, умирать от любви и учить людей любить, познавать его и славить его величие.

154. Упрекал Любящий христиан за то, что не ставят они имени Возлюбленного своего, Иисуса Христа, безмерно его почитая, в начале писем своих, подобно мусульманам, которые тем самым оказывают почести Магомету, обманщику, которого они прославляют, начиная его именем свои письма[197].

155. Повстречал Любящий оруженосца, который был неказист, изможден и чем-то озабочен; приветствовал оруженосец Любящего, пожелав ему найти поскорее, с Божьей помощью, Возлюбленного его. И спросил его Любящий, откуда он его знает. И ответил оруженосец, что тайны любви одна для другой приоткрыты, поэтому-то и влюбленные между собой знакомы.

156. Величие, достоинства и благие дела Возлюбленного — это сокровища и достояние Любящего; а богатство Возлюбленного составляют горькие мысли, желания, страдания, стоны и горести, которые претерпевает Любящий, дабы славить и любить своего Возлюбленного.

157. Собралось великое воинство и великое множество людей, преданных любви, и реяло над ними знамя любви, на котором запечатлены облик и девиз Возлюбленного; и заказан к ним путь тем, в ком нет любви, дабы не нанесли они вреда Возлюбленному.

158. Те, кто притворяются безумными, дабы сколотить состояние, издеваются над Любящим, обезумевшим от любви; и так печалился Любящий, безумствуя среди людей, что они окружили его и любовью, и почетом. И кто знает, чему эта любовь обязана больше.

159. Из-за любви гложет печаль Любящего, уставшего от треволнений; и долетел до него сладостный голос Возлюбленного его, и возликовал он. И кто знает, чему больше обязана крепнущая любовь в сердце Любящего.

160. Тайны Любящего выдают тайны Возлюбленного, а тайны Возлюбленного выдают тайны Любящего. Если же тайное становится явным, то кто знает, в какой из двух тайн коренится причина.

161. Спросили безумца, как догадался он о присутствии своего Возлюбленного. Ответил он и сказал, что по состраданию и милосердию, которыми проникнуты его чувства и которые, возникнув, уже не исчезают.

162. Та редкостная любовь, которою пылал Любящий к Возлюбленному своему, научила его ставить всеобщее благо выше блага частного, дабы стал его Возлюбленный всеми и для всех познанным, прославленным и желанным.

163. Любовь и нелюбовь встретились в саду, где укрылись для беседы Любящий и Возлюбленный, и спросила любовь нелюбовь, зачем та явилась, и ответила нелюбовь: дабы разлюбил Любящий и позором был покрыт Возлюбленный. Горько было слышать это Возлюбленному и Любящему, и возлюбили они друг друга еще больше, дабы победить и одолеть нелюбовь.

164. «Скажи, безумец, к чему ты больше привержен, к любви или к ненависти?» И сказал, что к любви, ибо и ненавидел он ради любви.

165. «Скажи, влюбленный, что ты скорее распознаешь: истину или ложь?» Ответил, что скорее он способен распознать истину. «Почему?» — «Ибо ложь я распознаю только затем, чтобы уметь распознавать истину».

166. Догадался Любящий о любви Возлюбленного своего и спросил его, чувствует ли он разницу между любовью и состраданием. Признал Возлюбленный, что в основе своей едины любовь его и сострадание. И спросил тогда Любящий, почему же терзает его любовь, а сострадание не избавляет его от мучений. И ответил Возлюбленный, что сострадание приносит ему мучения, дабы лучше мог он с их помощью возносить хвалу своей любви.

167. Решил отправиться Любящий в чужие края, дабы восславить Возлюбленного своего, и решил он изменить свой облик, дабы не схватили его по дороге. Но как ему было скрыть текущие по щекам слезы, изнуренный вид, бледный цвет лица, рыдания, горькие думы, вздохи, скорбь и страдания своего сердца, и схватили поэтому его в пути, и предали его мучениям недруги его Возлюбленного[198].

168. Заключен был Любящий в темницу любви. Горькие думы, желания и воспоминания заковали его в цепи и охраняли, дабы не убежал он от своего Возлюбленного; терзала его скорбь, а смирение и надежда его утешали. И умер Любящий, но предстал пред ним его Возлюбленный, и воскрес Любящий.

169. Нашел Любящий Возлюбленного своего; узнал Любящий Возлюбленного своего и зарыдал. Корил Возлюбленный Любящего за то, что не рыдал тот до тех пор, пока не узнал, и спросил его, как же он, не рыдая, сумел узнать его. И ответил Любящий: памятью, разумом и чувствами он взывал к нему столь сильно, что предстал тот наконец перед его очами.

170. Спросил Возлюбленный Любящего, что такое любовь. И ответил [тот]: «Присутствие облика Возлюбленного и его слов в страждущем сердце влюбленного, и мука от рыданий и томлений в сердце Любящего».

171. Любовь — это истовый пыл в отваге и трепете; любовь — это неодолимое стремление к своему Возлюбленному. Любовь — это то, что убило Любящего, когда услышал он, как воспевают красоту его Возлюбленного. Любовь — это то, в чем сокрыта смерть и в чем навсегда заключена моя воля.

172. Благочестие и тоска отрядили горькие думы посланниками к сердцу Любящего, дабы хлынули слезы из глаз, которые, противясь рыданиям, не давали им ходу.

173. Спросил Любящий: «Влюбленные, если нуждаетесь вы в огне, придите ко мне и наполняйте ваши лампы огнем моего сердца; если нуждаетесь вы во влаге, придите ко мне, ибо в глазах моих слез в избытке; а если нуждаетесь вы в горьких раздумьях о любви, придите ко мне и черпайте от моих треволнений».

174. Размышлял Любящий о великой любви, которую испытывал он к своему Возлюбленному, и о великих страданиях и испытаниях, которые были ему уготованы из-за его любви; и решил, что великая же его ждет и награда. Но тем временем, пока размышлял он о своей судьбе, понял он, что Возлюбленный ему уже все оплатил, ибо помог он ему полюбить свой облик и наградил он его страданиями за любовь.

175. Утирал Любящий слезы, что проливал он из-за любви, дабы никто не догадался о мучениях, причиняемых ему Возлюбленным; и спросил его Возлюбленный, почему скрывает он от других влюбленных приметы любви, которые должны привлечь их на стезю любви, свидетельствуя о его достоинствах.

176. «Скажи мне, обезумевший от любви, сколь долго продлится еще твое рабство, до каких пор будешь стенать ты от мук и страданий?» Ответил: «До тех пор, пока не отторгнет во мне Возлюбленный душу от тела».

177. «Скажи, безумец, есть ли у тебя деньги?» Ответил: «У меня есть Возлюбленный». — «Есть ли у тебя деревни, замки, графства и герцогства?» Ответил: «У меня есть чувства, мысли, слезы, желания, муки и печали, и не сравнятся с ними империи и царства».

178. Спросили Любящего, в чем проявляется отношение к нему его Возлюбленного. Ответил: «В неотличимости радостей от печалей, которые ниспосылает Возлюбленный всем влюбленным».

179. «Скажи, безумец, кто более сведущ в любви: тот, кому ниспослана радость, или тот, кого терзают муки и печали?» Ответил он и сказал, что одно без другого бессильно сказать нам всю правду о любви.

180. Спросили Любящего, почему не защищается он от ложных обвинений в проступках и преступлениях. Ответил, что ему приходилось защищать Возлюбленного, которого люди покрывали позором; человек же, способный совершать промахи и ошибки, вряд ли достоин защиты.

181. «Скажи, безумец, почему защищаешь ты любовь, терзающую твое тело и твое сердце?» Ответил: «Потому что она умножает мои достоинства и мое блаженство».

182. Укорял Любящий своего Возлюбленного за то, что причиняла ему любовь невыносимые муки; и множил Возлюбленный в Любящем в свое оправдание печали, тревоги, горести, стенания и стоны.

183. «Скажи, безумец, почему защищаешь ты грешников?» Ответил: «Дабы не уподобляться тем, кто обвиняет праведников наравне с грешниками».

184. Возвысил Возлюбленный разумом Любящего, дабы уразумел он его величие, дабы приучил он свою память помнить о прегрешениях, а чувства — тяготиться ими и дабы проникся он любовью к совершенствам своего Возлюбленного.

185. Воспевал Любящий своего Возлюбленного, превознося его за то, что благодаря его благорасположению все, что он ненавидел, осеняемый его любовью, было милее его сердцу, чем то, что он любил, лишенный любви своего Возлюбленного.

186. Шел Любящий по большому городу, и хотел он поделиться с кем-нибудь своими мыслями о Возлюбленном. И подвели его к бедняку, плакавшему от любви и мечтавшему поделиться с кем-нибудь своей любовью.

187. Задумчив и рассеян был Любящий, размышляя о том, как могут быть источником страданий достоинства его Возлюбленного, который преисполнен одной благодатью.

188. Терялся в мыслях Любящий, колеблясь между забвением печалей и воспоминанием о радостях; ибо радости, даруемые любовью, стирают память о невзгодах, а печали, претерпеваемые из-за любви, напоминают о счастье, обласканном любовью.

189. Спросили Любящего, может ли по воле Возлюбленного иссякнуть в нем любовь. Ответил, что нет, ибо память напомнит, а разум уразумеет величие Возлюбленного.

190. «Скажи, безумец, в ком сходство столь велико, что подобие неоспоримо?» Ответил: «В Любящем и Возлюбленном». — «Что причиной тому?» Ответил: «Причиной тому роднящая их любовь».

191. Спросили Возлюбленного, испытывал ли он когда-нибудь сострадание. Ответил: «Не испытывай он сострадания, не полюбил бы он Любящего и не терзал бы он его стенаниями, стонами, муками и печалями».

192. Шел Любящий по бескрайнему лесу в поисках своего Возлюбленного; и повстречал он правду и ложь, спорящих о его Возлюбленном; правда его восхваляла, а ложь осуждала. И призвал тогда Любящий на подмогу правде любовь.

193. Подкралось искушение к Любящему, дабы разлучить его с Возлюбленным, ибо лишь тогда проснулась бы память и потянулась бы вновь к Возлюбленному, восстанавливая его облик, дабы острее и сильнее прежнего он познавал Возлюбленного разумом и любил его чувством.

194. Забыл однажды Любящий своего Возлюбленного, а на следующий день вспомнил, что забыл его. И стал для него этот день, когда вспомнил он, что забыл Возлюбленного, днем великой скорби и печали, славы и ликования, как по забвению, так и по воспоминанию.

195. Столь истово жаждал Любящий почестей и хвалы для своего Возлюбленного, что боялся о них забыть; столь истово стремился ненавидеть он поношения, которым подвергался его Возлюбленный, что боялся их ненавидеть. Изнемог Любящий, двумя страстями гоним, оказавшись между любовью к Возлюбленному и трепетом перед ним.

196. Умирал Любящий от блаженства, а жив был страданиями; радости и печали слились воедино, дабы быть нерасторжимыми в чувствах Любящего. И стал Любящий жить, умирая, и умирать, любя.

197. Всего-то на один час хотел Любящий забыть своего Возлюбленного, дабы отрешиться хотя бы на время от своих печалей. Однако мука от забвения и неведения была еще горше, поэтому он набрался терпения и направил все свои помыслы к Возлюбленному.

198. Любящий так любил своего Возлюбленного, что верил каждому его слову, и так хотел он его понять, что каждое слово его наделял особым смыслом. Поэтому любовь Любящего была на полпути между верой и разумом.

199. Спросили Любящего, что для его сердца самое чуждое и далекое; и ответил он — нелюбовь. И спросили его почему. Потому, ответил он, что ее противоположность, любовь, — самое для его сердца родное и близкое.

200. «Скажи, безумец, завидуешь ли ты когда-нибудь?» Ответил: «Да, стоит мне лишь забыть о щедрости и великодушии моего Возлюбленного».

201. «Скажи, безумец, ты богат?» Ответил: «Да, у меня есть любовь». — «А беден ли ты? Да, у меня есть любовь». — «Как это может быть?» — «Ибо эта любовь превыше всего на свете, не узок круг тех влюбленных, что превозносят достоинства моего Возлюбленного».

202. «Скажи, влюбленный, в чем твое величие?» Ответил: «В величии моего Возлюбленного». — «Чем удается тебе осилить своих врагов?» — «Силой моего Возлюбленного». — «Чем утешаешься ты?» — «Немеркнущей щедростью моего Возлюбленного».

203. «Скажи, безумец, что тебе милее: милосердие твоего Возлюбленного или правосудие твоего Возлюбленного?» Ответил, что нет для него разницы между любовью к правосудию и трепетом перед ним, ибо он не волен в своих чувствах, подчиненных правосудию его Возлюбленного.

204. Затеяли тяжбу праведность и греховность в чувствах и разуме Любящего; правосудие и память поддерживали разум; сострадание и надежда поддерживали благорасположение в чувствах Возлюбленного. И поэтому праведность победила грехи и пороки в раскаявшемся Любящем.

205. Утверждал Любящий, что в его Возлюбленном все совершенно; отрицал он саму возможность какого-либо изъяна в нем. Кто знает, что при этом было важнее: утверждение или отрицание.

206. Нашло затмение на солнце, и мрак опустился на землю; и понял тогда Любящий, что грех разлучил его с Возлюбленным; воспользовавшись этой разлукой, мрак вытеснил из его сознания свет, благодаря которому видят влюбленные своего Возлюбленного.

207. Пришла к Любящему любовь, и спросил ее Любящий, чего она хочет. И ответила любовь, что она пришла, дабы одарить его такой судьбой, которая поможет ему и в день смерти одолеть смертельных его врагов.

208. Захворала любовь, стоило лишь Любящему забыть своего Возлюбленного; и занемог Любящий, ибо от избытка воспоминаний преисполнился он треволнениями, горестями и печалями, дарованными ему его Возлюбленным.

209. Встретил Любящий человека, который умирал без любви. Горько заплакал Любящий, сознавая, сколь опозорен Возлюбленный тем, что человек этот умирал без любви, и спросил его, почему он умирает без любви; тот ответил, что некому было рассказать ему о любви и научить его, как стать влюбленным. Сокрушенно вздохнул Любящий и воскликнул: «О благочестие! Затмишь ли ты когда-нибудь прегрешение, дабы выросло число влюбленных в моего Возлюбленного, неистовых, отважных и красноречивых, бесстрашно превозносящих его достоинства?»

210. Решил проверить Любящий, сохранится ли в его сердце любовь, если память о Возлюбленном сотрется; и тотчас перестали рождаться мысли, перестали течь слезы; и истаяла любовь; и растерялся Любящий, и отправился он на поиски своей любви.

211. Любовь, любить, Любящий и Возлюбленный столь неотторжимы одно от другого в Возлюбленном, что по сути представляют собой единое целое, а Любящий и Возлюбленный различны при полном сходстве своей природы и неотличимости один от другого. Поэтому-то возлюблен Возлюбленный превыше любой иной любви.

212. «Скажи, безумец, почему столь велика твоя любовь?» — «Потому что долог и опасен путь, который мне уготован в поисках моего Возлюбленного. Безрадостен этот поиск, и непрост этот путь; без великой любви этот путь пройти невозможно».

213. Бодрствовал, постился, рыдал, давал милостыню и блуждал по далеким землям Любящий, дабы добиться благорасположения своего Возлюбленного и вселить любовь в сердца его подданных, чтобы восславили они его достоинства.

214. Если любовь Любящего не в силах побудить Возлюбленного к милосердию и прощению, то любовь Возлюбленного способна одарить все сущее милостью и благословением.

215. «Скажи, безумец, дано ли тебе добиться еще большего сходства с Возлюбленным?» Ответил: «Да, пытаясь всеми силами моей души постичь и возлюбить облик моего Возлюбленного».

216. Спросили Любящего, чем обделен его Возлюбленный. Ответил: «Обделен он обожателями и приверженцами, способными воспевать его величие».

217. Бичевал Возлюбленный сердце Любящего прутьями любви, дабы заставить его полюбить древо, с которого нарвал он прутья, хлеща ими своих приверженцев; на этом древе он принял смерть, муки и поругания, дабы вернулась любовь в сердца приверженцев, которые ее утратили.

218. Встретил Любящий своего Возлюбленного и нашел его величественным, могущественным и достойным всяческого поклонения; и сказал он ему, что его не перестает изумлять, сколь мало люди любили, признавали и превозносили того, кто так всего этого был достоин. И ответил ему Возлюбленный, что велико его разочарование, ибо создал он человека, дабы тот любил, признавал и превозносил его, но из каждой тысячи только сто его боялись и любили, и из этих ста — девяносто боялись, надеясь избежать наказания, а десять любили в надежде на славу, но едва ли кто любил его за его доброту и величие. Услышав о бесчестье, наносимом его Возлюбленному, зарыдал Любящий и сказал: «Возлюбленный, ты стольким одарил человека и так восславил его, зачем же человек ответил тебе неблагодарностью?».

219. Превозносил Любящий своего Возлюбленного, для которого где несущественно, ибо он находится там, где преодолеваются границы и законы где. И поэтому, когда спросили Любящего, где находится его Возлюбленный, он ответил: «Он существует, но где именно, я не знаю; знаю лишь, что Возлюбленный живет в моей памяти».

220. Купил Возлюбленный, по своим заслугам, раба, претерпевавшего муки, погруженного в горькие думы и исходившего рыданиями, и спросил его, что ест он и что пьет. «Все что хотите». Спросил его, что он носит. «Все что хотите». — «Где же тогда твоя воля?» Ответил он, что вся воля пленника и раба направлена на то, чтобы подчиняться своему господину и своему Возлюбленному.

221. Спросил Возлюбленный Любящего, хватает ли у него терпения? Ответил тот, что всем он доволен, а значит, для терпения и повода не остается, ибо терпеливыми приходится быть тем, кто не владеет своими чувствами.

222. Любовь отдавала себя всецело всем, кого любила, и, поскольку немногим она себя отдавала и немногих влюбленных вела за собой, была еще свободнее, чем прежде; сетовал на нее за это Любящий и осуждал ее перед Возлюбленным. Однако любовь говорила в свое оправдание, что она полагалась на свободное волеизъявление, ожидая от своих влюбленных высокого подвига и высокого порыва.

223. Великая тяжба и великий раздор случились между Любящим и любовью, ибо изнемог Любящий от страданий, причиняемых ему любовью; спорили они и о том, кто из них был повинен в этих распрях. И отдали они себя на суд Возлюбленного, который покарал Любящего новыми муками и одарил возросшей в нем любовью.

224. Возник вопрос, где обитает любовь: в мыслях или в терпении. И ответил на него Любящий, сказав, что рождается любовь в мыслях, а взрастает на терпении.

225. Соседи Любящего — добродетели Возлюбленного, а соседи Возлюбленного — горькие мысли Любящего, его стенания и муки, которые претерпевает он из-за любви.

226. В заоблачные высоты устремилась воля Любящего, дабы возлюбить Возлюбленного, и велела возвыситься разуму, а разум велел это памяти. И все они воспарили, дабы созерцать Возлюбленного во всем его величии.

227. Отделились чувства от Любящего, и припали они к Возлюбленному; но замуровал Возлюбленный чувства в Любящем, дабы быть любимым и превозносимым.

228. Говорил Любящий: «Да не помыслит мой Возлюбленный, что могу я променять его на другого Возлюбленного; ибо всею моею любовью я призван любить одного лишь Возлюбленного». И ответил Возлюбленный: «Да не подумает Любящий, что любим я и превозносим лишь им одним; ибо много у меня влюбленных, любящих меня исступленнее и благоговейнее, чем он».

229. Говорил Любящий своему Возлюбленному: «Любезный моему сердцу Возлюбленный, ты научил глаза мои видеть, а уши мои слышать твое величие; и поэтому сердцем моим овладели чувства, благодаря которым ты научил глаза мои лить слезы, а тело мое — чахнуть». Ответил Возлюбленный Любящему, что если бы не освоил он всю эту премудрость, не попало бы имя его в книгу, в которую внесены все те, кого ждет вечное блаженство и кто вычеркнут из другой книги, внесенных в которую ждет вечное проклятье.

230. Сердце Любящего вмещает в себя все высокие достоинства Возлюбленного, и множатся мысли и печали Любящего, который зачах бы и умер, если бы не сжалился Возлюбленный и не дал бы ему отдыха.

231. Остановился Возлюбленный на ночлег у Любящего; и предложил ему Любящий ложе из горьких мыслей, а угощал он его вздохами и слезами. Возлюбленный же расплатился за гостеприимство воспоминаниями.

232. Смешала любовь в мыслях Любящего радости и печали; и возроптали радости, и пожаловались на любовь Возлюбленному; и пропали, истаяли радости, как только отделил их Возлюбленный от тех страданий, которые претерпевают влюбленные из-за любви.

233. Приметами любви, которую питает Любящий к своему Возлюбленному, служат вначале слезы, затем глубокая скорбь и, наконец, смерть. Посредством этих примет свидетельствует Любящий о своем Возлюбленном другим влюбленным.

234. Уединился Любящий, но неотлучно с его сердцем были печали, с глазами — слезы, а с телом — лишения. Но стоило лишь вернуться Любящему к людям, как лишился он всех треволнений, и одиноким остался он среди людей[199].

235. Любовь — это взбаламученное море, в котором лишь волны да ветер, но нет ни берегов, ни причалов. Гибнет Любящий в этом море, и вместе с ним гибнут его мучения и набирают силу его совершенства.

236. «Скажи, безумец, что такое любовь?» Ответил: «Любовь — это согласие между замыслом и движением к конечной цели, стоящей перед чувствами Любящего, — склонить людей к тому, чтобы они прославляли Возлюбленного и служили ему». Неясно лишь, действительно ли нет лучшей цели для чувств Любящего, стремящегося к своему Возлюбленному.

237. Спросили Любящего о его Возлюбленном. Ответил, что Возлюбленный — это сила, благодаря которой он любит, желает, скорбит, стонет, рыдает, сносит поношения и умирает.

238. Спросили Возлюбленного о Любящем. Ответил, что это тот, кто всегда готов воздавать хвалу его достоинствам, кто от всего отказался, дабы следовать его советам и выполнять его распоряжения.

239. «Скажи, Любящий, какая ноша для тебя тяжелее и невыносимее: страдания из-за любви или страдания из-за ее отсутствия?» Ответил: «Лучше спросить об этом людей, набожность которых состоит либо в ожидании любви Возлюбленного, либо в страхе адовых мук».

240. Заснул Любящий, и умерла любовь, ибо жизнь ее лишилась смысла. Проснулся Любящий, и ожила любовь в мыслях, которые тотчас устремились от Любящего к Возлюбленному.

241. Сказал Любящий, что наука врожденная взрастает на чувствах, набожности и молитве, а наука благоприобретенная взрастает на занятиях и размышлениях. Неясно лишь, какой из них Любящий отдал дань раньше, какая из них для него отраднее и в какой он более преуспел[200].

242. «Скажи, безумец, чем вызвано твое томление?» — «Мыслями, мечтами, преклонением, муками и постоянством». — «Чему ты обязан всем этим?» Ответил: «Любви». — «А откуда в тебе любовь?» — «От Возлюбленного». — «А Возлюбленный твой откуда?» — «Он сам себе самому исток и причина».

243. «Скажи, безумец, хочешь быть от всего свободным?» Ответил: «Да, но лишь бы не от Возлюбленного». «Хочешь, чтобы тебя пленили?» Ответил: «Да, вздохами, мыслями, тревогами и слезами, дабы служить моему Возлюбленному, который и создал меня для того, чтобы я его славил».

244. Терзала любовь Любящего, и терзался от этого Любящий, проливая горькие слезы. Призвал его Возлюбленный, дабы его утешить. Но чем ближе подходил он к Возлюбленному, тем сильнее терзала его любовь, ибо она тем временем крепла. Росло с любовью блаженство, и убывали печали, ибо врачевал его Возлюбленный.

245. Заболела любовь. Любящий лечил ее терпением, упорством, покорностью и надеждой; и выздоровела любовь. Занемог Любящий; и лечил его Возлюбленный, напоминая о своих добродетелях и достоинствах.

246. «Скажи, безумец, что такое одиночество?» Ответил: «Единство и согласие между Любящим и Возлюбленным». — «А что такое единство и согласие?» Ответил, что это одиночество, свившее гнездо в сердце Любящего, все помыслы которого обращены к его Возлюбленному.

247. Спросили Любящего: «Что таит в себе большую опасность — муки из-за любви или блаженство?» Посоветовался Любящий с Возлюбленным и ответил, что в страданиях грозит опасностью нетерпение, а в блаженстве — невежество.

248. Отпустил Возлюбленный любовь на волю и позволил людям самим решать ее судьбу; и не смогла любовь найти никого, кто впустил бы ее в свое сердце. И горько было Любящему, и плакал он, страдая душою за унижения, которые ей достались от людей лицемерных и неблагодарных.

249. Любовь опустошила сердце Любящего, дабы вселиться в него и обосноваться в нем, но умер бы Любящий, если бы не вспомнил о своем Возлюбленном.

250. Две думы непрестанно думал Любящий: во-первых, пытался он постичь природу и достоинства своего Возлюбленного, и, во-вторых, пытался он постичь сущность его творений[201]. Неясно лишь, какая из этих дум была вдохновеннее и упоительнее как для Любящего, так и для Возлюбленного.

251. Умер Любящий от великой любви. У себя похоронил его Возлюбленный, и воскрес тогда Любящий. Неясно лишь, какой из этих даров был для Любящего бесценнее.

252. В темнице Возлюбленного томились горести, тревоги, страдания, оскорбления и потери, дабы ничто не мешало Любящему превозносить его достоинства и вселять любовь к нему в сердца людей, этой любовью пренебрегающих.

253. Оказался однажды Любящий среди людей, обласканных. Возлюбленным сверх меры, ибо сами они с ним были неласковы. Презирали они Возлюбленного и высмеивали его верных слуг. Заплакал Любящий, стал рвать на себе волосы, осыпать себя ударами, раздирать на себе одежды, и возопил он: «Бывает ли более тяжкий грех, чем презрение к моему Возлюбленному?»

254. «Скажи, Любящий, ты жаждешь смерти?» Ответил: «Да, в соблазнах этого мира и в помыслах подлого люда, отринувшего и предавшего моего Возлюбленного; нечего мне там делать, ибо нет там моего Возлюбленного».

255. «Безумец, если правду ты говоришь, будешь ты опозорен, изруган, избит, измучен и предан людьми смерти». Ответил: «Отсюда вытекает, что, если бы я лгал, люди меня бы превозносили, любили, обожали и почитали, и отторгнут я был бы от влюбленных в моего Возлюбленного».

256. Подлые льстецы оболгали Любящего перед лицом его Возлюбленного. Но хватило Любящему выдержки, а Возлюбленному справедливости, мудрости и силы. Предпочел Любящий скорее быть оболганным и опозоренным, чем стать одним из таких льстецов.

257. Засеял Возлюбленный сердце Любящего разными семенами, но проросло, взошло, зацвело и принесло плод лишь одно. Неясно лишь, стоит ли ждать от одного плода различных семян.

258. Премного выше любви Возлюбленный, премного ниже любви Любящий. А любовь, находясь посередине, помогает Возлюбленному спуститься к Любящему, а Любящему — подняться к Возлюбленному. И в этом колебании между восхождением и нисхождением — природа любви, благодаря которой чахнет Любящий и славится Возлюбленный.

259. Справа от любви — Возлюбленный, а слева от нее — Любящий; поэтому нет у Любящего иного пути к Возлюбленному, кроме как через любовь.

260. Перед любовью — Возлюбленный, за Возлюбленным — Любящий. Поэтому, лишь сосредоточив все свои помыслы и все свои чувства на Возлюбленном, может Любящий слиться с любовью.

261. Трех Возлюбленных, равночестных в величии и во славе, сотворил Возлюбленный для Любящего. И возлюбил Любящий всех трех равной любовью; едина и неделима эта разделенная любовь, ибо одна на всех трех Возлюбленных разлита[202].

262. Облачился Возлюбленный в те же одежды, что и Любящий, дабы разделил тот с ним вечную славу. Поэтому-то предпочитает Любящий пурпурные одежды, дабы походило платье его на платье Возлюбленного[203].

263. «Скажи, безумец, что делал Возлюбленный твой, когда не было еще мира?» — «Пребывал в разнообразнейших формах бытия, вечных, неповторимых и бесконечных, которые присущи Любящему и Возлюбленному».

264. Рыдал и сокрушался Любящий, видя, что по неведению лишены были неверные Возлюбленного; и ликовал он, сознавая справедливость Возлюбленного, который наказывал тех, кто, познав его, ему не повиновался. Спрашивается, какие чувства были в нем сильнее: радости или печали; блаженства, при виде Возлюбленного, окруженного почетом, или негодования на его обидчиков.

265. Наделяет Любящий своего Возлюбленного и наивысшим единством многообразных достоинств, и наивысшей несовместимостью достоинств и пороков, и бытием, воистину совершенным, которые соотносятся скорее с отсутствием изъянов и небытия, нежели с их наличием.

266. Виделась Любящему сокровенная природа его Возлюбленного в многообразии и целостности, которые являли ему множественность и единство его Возлюбленного, заключающие в себе сообразность его лишенной противоречий природы.

267. И узнал Любящий, что если бы разложение, противоположное бытию, коль скоро противоположно оно рождению, — которое противоположно небытию, — было разлагаемо и разложимо до бесконечности, то небытие и конец оказались бы сообразны разлагаемости и разложению, что абсолютно невозможно. Тем самым убедился Любящий, что Возлюбленный его являет собой вечное рождение.

268. Если бы ложью был тот факт, что Любящий может любить Возлюбленного еще больше, то правда заключалась бы в том, что Любящий не может любить Возлюбленного так, как он его любит; если бы все это было так, то из этого следовало бы, что ограничены возможности Любящего в истине и совершенстве и безупречен он был бы в несовершенстве и лжи.

269. Прославлял Любящий своего Возлюбленного и говорил, что, коль скоро Возлюбленный его столь могуществен в совершенстве и столь беспомощен в несовершенстве, то из этого следует, что Возлюбленный его — сама реальность во всем своем существе и своих проявлениях. А пока прославлял Любящий своего Возлюбленного, открылась ему природа Возлюбленного, явленная в Троице.

270. Признал Любящий в цифрах один и три большую гармонию, чем в иных цифрах, ибо движение всего сущего от небытия к бытию соответствует этим цифрам. И поэтому признал Любящий единство и триипостасность своего Возлюбленного в наивысшей гармонии цифр.

271. Славил Любящий могущество, мудрость и волю своего Возлюбленного, сотворившего все сущее, за исключением греха, существование которого было бы невозможно, не будь могущества, мудрости и воли Возлюбленного, но который не обязан своим существованием могуществу, мудрости и воле Возлюбленного.

272. Славил и любил Любящий своего Возлюбленного, ибо своим существованием обязаны ему были он и все сущее в мире, и еще потому славил он его и любил, что сотворил он его по своему облику и подобию. Спрашивается, какая хвала и любовь значимее и достойнее.

273. Решила проверить любовь мудрость Любящего; и спросила его, сотворив или воссоздав, одарил его Возлюбленный большей любовью. Заколебался Любящий, но вскоре ответил, что, воссоздав, его научили уклоняться от несовершенства, а создав, даровали ему блаженство. Спрашивается, какая любовь была сильнее.

274. От двери к двери шел Любящий и просил милостыню, дабы любовь к Возлюбленному не умирала в сердцах его слуг и дабы идти дорогой самоуничижений, нищеты и долготерпения, для Возлюбленного — лучшей из дорог.

275. Просили Любящего отпустить грехи тем, кто любит его Возлюбленного; а Любящий не только грехи отпустил, но всего себя и все свое состояние дал в придачу.

276. Со слезами на глазах живописал Любящий страсти и муки, которые претерпел Возлюбленный из-за любви; с горечью и прискорбием заносил он эти слова на бумагу; а утешали его сострадание и надежда.

277. Спал Любящий, когда навестили его Возлюбленный и любовь. Окликнул Возлюбленный Любящего, а любовь его разбудила. Повиновался Любящий любви и отозвался на зов Возлюбленного.

278. Обучал Возлюбленный Любящего любви, любовь учила его избегать опасности; а терпение наставляло его, как выносить муки от любви к тому, в услужение которому он добровольно себя отдал.

279. Спрашивал Возлюбленный людей, не видели ли они Любящего, и просили люди описать Любящего; ответил Возлюбленный, что Любящий отважен и робок, богат и беден, весел и грустен, задумчив и сохнет на глазах от любви[204].

280. Спросили Любящего, не продаст ли он своего желания; и ответил, что он его уже продал за такую сумму, что за эти деньги можно было бы купить весь мир.

281. «Проповедуй, безумец, доноси до людей слова своего Возлюбленного. Рыдай, постись!» Оставил Любящий мир, ушел на поиски своего Возлюбленного и прославлял его везде, где сам находил хулу и обиду[205].

282. Строил и возводил Любящий прекрасный город, достойный своего Возлюбленного. Любовью, думами, стонами, слезами и муками возводил его; блаженством, надеждой и набожностью украшал его; верой, справедливостью, здравомыслием, мужеством и неприхотливостью его укреплял.

283. Напился Любящий любовью из источника, в котором Возлюбленный омыл ноги Любящему, слишком часто забывавшему его достоинства и пренебрегавшему ими. И поэтому мир пребывает в грехе.

284. «Скажи, безумец, что такое грех?» Ответил: «Намерение, обратное и противоположное конечному намерению и причине, заставившей Возлюбленного сотворить мир».

285. Понял Любящий, что мир сотворен таким образом, что вечность скорее соответствует Возлюбленному, величие и совершенство природы которого бесконечны, чем миру, представляющему собой исчислимое множество. Тем самым понял Любящий высшую справедливость того, что вечность его Возлюбленного превосходит время и исчислимое множество.

286. Заступился Любящий за своего Возлюбленного перед теми, кто доказывал, что мир вечен, и сказал им, что справедливость Возлюбленного была бы ущербна, если бы не отдавал он каждой душе именно ей принадлежавшее тело, возвращаясь тем самым к первозданному месту и веществу; да и мир, будучи вечным, лишился бы конечной цели; следовательно, не были бы безупречными воля и мудрость Возлюбленного.

287. «Ответь, безумец, откуда ты знаешь, что католическая вера истинна, а верования евреев и сарацинов зиждутся на заблуждениях и ошибках?» Ответил: «Из десяти положений, изложенных в „Книге о язычнике и трех мудрецах"»[206].

288. «Скажи, безумец, в чем заключается мудрость?» Ответил: «В набожности и вере, по ступеням которых разум восходит к осознанию таинств моего Возлюбленного». — «А в чем заключаются набожность и вера?» Ответил: «В моем Возлюбленном, который озаряет веру и воспламеняет набожность».

289. Спросили Любящего, что весомее: осуществимость или неосуществимость. Ответил: «Осуществимость весомее в творении, а неосуществимость — в Возлюбленном, ибо осуществимость соответствует замыслу, а неосуществимость — реальности».

290. «Скажи, безумец, что весомее: многообразие или соответствие?» Ответил: «За исключением самого Возлюбленного, многообразие весомее во множестве, а соответствие — в единстве. Но в самом Возлюбленном нет разницы между многообразием и единством»[207].

291. «Скажи, влюбленный, к чему стоит стремиться?» Ответил: «К тому, что чуждо устремлениям этого мира и низким помыслам тщеславных влюбленных, к недостойным целям устремляющихся».

292. «Скажи, безумец, встречал ли ты умалишенного?» Ответил, что он знает одного епископа, у которого много серебряных кубков, блюд и тарелок, а в покоях его много одеяний и роскошное ложе, и сундуки его ломятся от денег; но мало бедняков стучится в двери его дома.

293. «Скажи, безумец, знаешь ли ты, что есть предательство?» — «Мысли о подлости». — «А что есть преданность?» — «Трепет перед моим Возлюбленным, порожденный благочестием и застенчивостью, трепещущей от людской хулы». — «А что есть высокая честь?» — «Размышлять о моем Возлюбленном, мечтать о нем и чествовать его».

294. Муки и страдания, которые претерпевал Любящий от любви, внесли в его душу сомнение и смуту; и воззвал к нему Возлюбленный своими достоинствами и надеждами, объяснив ему, что мало он знал о любви, коль скоро зависел он от радостей и печалей. И зарыдал Любящий, и раскаялся, и просил Возлюбленного вернуть ему свою любовь.

295. «Безумец, скажи, что есть любовь?» Ответил, что любовь — это сила, ввергающая свободных в рабство, а рабам дарящая свободу. Неясно лишь, чему любовь отвечает больше, свободе или неволе.

296. Окликнул Возлюбленный Любящего, и ответил на его зов Любящий; «Чем могу я служить тебе, Возлюбленный, очи моих очей, дума моих дум, совершенство моих совершенств, любовь моей любви и, наконец, основа моих основ?».

297. «Возлюбленный, я иду к тебе и с тобой, ибо зовешь меня. Иду созерцать созерцание, в твоем созерцании созерцая. В твоей добродетели пребываю, благодаря твоей добродетели иду, черпая в ней свою добродетель. Славлю тебя во славу тебе, тем самым себя прославляя, в славословиях тебе, которыми надеюсь заслужить вечную славу в благословении твоего благословения, в котором ниспослано мне благословение моих благословений»[208].

298. «Недосягаем ты, Возлюбленный, в своей недосягаемости, к которой благодаря тебе влекутся мои чувства, увлеченные влечением к недосягаемому, увлекающим разум мой воспоминаниями, влекомыми вовлеченностью в тебя, дабы познать твои достоинства и дабы любовное влечение овладело чувствами, а памяти было ниспослано высочайшее воспоминание».

299. «Возлюбленный, ты слава моей славы, и своей славой ты прославляешь, славя, мою славу, слава которой — в твоей славе. Благодаря этой твоей славе оборачиваются для меня славой как муки и страдания, ниспосланные мне, дабы пекся я о твоей славе, так и радости и сладкие грезы, даруемые твоей славой».

300. «Возлюбленный, в темнице любви заточен я любовью любованья тобой, возлюбив твою любовь, в твоей любви, твоей любовью. Ибо нет в тебе ничего, помимо любви, в которой я обречен на одиночество, взлелеянный твоей любовью и твоим величием. Ибо одинок ты в моем одиночестве, одиноком наедине со своими мыслями, дабы твое одиночество, одинокое в отдавании почестей, нашло бы меня одиноким и готовым чтить его достоинства, не опасаясь, что одиноким застанут меня нечестивые со своей любовью».

301. «Возлюбленный, ты утешение моего утешения, ибо утешает оно и ободряет, утешая, мои горькие думы, — утешение в моих печалях и невзгодах, алчущих твоего утешения, ибо не одаряешь ты своим утешением невежд, но и ведающих о твоем утешении не поддерживаешь в их стремлении возвеличивать твое величие»[209].

302. Жаловался Любящий Господу на своего Возлюбленного, а Возлюбленному жаловался на Господа. Спрашивали тогда Господь и Возлюбленный: «Что отличает нас, неотторжимых и неотличимых, друг от друга?». И ответил им Любящий, и сказал, что отличают их милосердие Господа и претерпеваемые Возлюбленным муки.

303. Потерпел кораблекрушение Любящий в бескрайнем море любви и воззвал к своему Возлюбленному, который поддержал его муками, печалями, слезами, стонами, вздохами и невзгодами, ибо любовью и хвалой полнилось море.

304. Ликовал Любящий, сознавая, что существует его Возлюбленный, ибо, благодаря его бытию, изменилось все его существо, призванием которого отныне стало служение и прославление бытия его Возлюбленного, сущность которого ничем сущим на земле не может быть нарушена, оскорблена, искажена или приуменьшена.

305. «Возлюбленный, твое величие возвеличивает мои томления, мои печали и мои страдания; ибо столь велик ты, что величавым становится каждый, кто отдал тебе свои чувства, разум и волю; и твое же величие измельчает все то, что живет вопреки твоим достоинствам и твоим заветам».

306. «Во веки веков мой Возлюбленный возникает, возник и возникнет; и во веки веков мой Возлюбленный не возникает, не возник и не возникнет. И нет противоречия в этом противоречии, ибо вечен мой Возлюбленный и триедин».

307. «Един мой Возлюбленный, и в его единстве объединены единой волей все мои печали и мои надежды; любые единства и любые множества приемлет единство моего Возлюбленного; а множественность моего Возлюбленного приемлет любые множества и любые единства».

308. «Высочайшим благом является благо моего Возлюбленного, в котором сокрыто благо моего блага; ибо Возлюбленный мой — это благо, не нуждающееся в каком бы то ни было ином благе; будь иначе, одно благо во мне перевешивало бы другое. А коль скоро это не так, то отсюда следует, что благо мое в этой жизни состоит в том, чтобы прославлять высочайшее благо».

309. «Если ты, Возлюбленный, видишь во мне грешника, будь милостив и терпелив. А коль скоро то, что ты видишь в себе самом, лучше меня, я вижу в тебе всепрощение и любовь, ибо ты учишь меня раскаянию, скорби и алканию смерти ради прославления твоих достоинств».

310. «Твое могущество, Возлюбленный, несет мне спасение благоволением, милосердием и всепрощением, но оно же заслуженно обрекает меня на муки из-за тяжести моих грехов. Вершит твое могущество свою волю во мне; в осуждении ли, в спасении, но свершается совершенство».

311. «Возлюбленный мой! Проступает истина в раскаянии моего сердца и увлажняются мои глаза слезами, ибо чувствам моим она не безразлична. А коль скоро истина твоя безупречна, чувства мои воспаряют, дабы прославлять твои достоинства, и низвергаются, дабы бичевать мои пороки».

312. «Нет правды в словах, что не было Возлюбленного, ложь, что Возлюбленного нет, ложь, что Возлюбленного не будет. А коль скоро это так, истина в том, что он был, есть и будет; а значит, нет правды в том, кто не верит в существование моего Возлюбленного, упорствуя в противоречии».

313. Сотворил Возлюбленный Любящего и стер его с лица земли. Воздал по заслугам Возлюбленный, отрыдал Любящий. Заново сотворил Возлюбленный Любящего и возвеличил его. Свершил Возлюбленный свое дело, и навечно остался Любящий рядом со своим Возлюбленным.

314. Заросшей дорогой[210], усеянной переживаниями, воображением, раздумьями и порывами, шел Любящий в поисках своего Возлюбленного; и сопутствовали ему, по воле его Возлюбленного, опасности и тревоги, дабы воспарили его раздумья и порывы к Возлюбленному, стремящемуся к тому, чтобы любовь влюбленных в него была высокой.

315. Жаждет Любящий бытия, вдохновленный совершенством своего Возлюбленного, и жаждет небытия, подавленный своим несовершенством. Неясно лишь, какой силе удастся взять в конце концов верх над Любящим.

316. «Простерт я, по твоей воле, Возлюбленный, между моею слабостью и твоим благом. И с твоей стороны находятся сострадание, снисходительность, смирение, всепрощение, добросердечие и возрождение, а с моей сгрудились раскаяние, постоянство и память, в обрамлении стонов, вздохов и рыданий, вызванных твоими Страстями».

317. «Возлюбленный, одаривший меня любовью: для чего ты меня сотворил, если не трогает тебя моя мольба? Для чего претерпел ты ради меня столько мучений, вынес крестную муку? Ты помог мне возвыситься, помоги же мне снова, Возлюбленный, воспарить, дабы зримо увидеть и отринуть грехи мои и пороки, поднявшись в мыслях как можно выше, где я мог бы лелеять, восхвалять и прославлять твои достоинства».

318. «Благодаря тебе, Возлюбленный, волен я отдавать должное твоим добродетелям или же пренебрегать твоими достоинствами, и волен ты множить свою любовь в моей воле».

319. «В дарованной тобой, Возлюбленный, свободе сокрыта опасность для моей воли. О Возлюбленный! Не оставь Любящего, которого подстерегает опасность, и научи его подчинять свою свободную волю восхищению твоим величием, скорби и самоуничижению».

320. «Возлюбленный, ни одним грехом или пороком не обязан тебе Любящий, ни одной добродетели не было бы у него, не будь на то твоей доброй воли. А коль скоро ты для него являешься всем, не оставь его в его опасностях и печалях».

321. «О Возлюбленный мой, имя которого вмещает в себе и Бога, и человека! В этом имени, Иисус Христос, возношу хвалу в тебе Богу и человеку; если же ты, Возлюбленный, позволил недостойному Любящему познать имя твое и возносить ему хвалу, зачем не облагодетельствуешь ты этим людей несведущих, невежество которых в отношении твоего имени, Иисус Христос, не простиралось так далеко, как у Любящего?»

322. Рыдал Любящий и говорил своему Возлюбленному: «О Возлюбленный! Не был ты скаредным и скупым с Любящим, сотворив его, сотворив его заново и дав ему в услужение весь тварный мир. Да и мог ли бы ты, само воплощение свободы, быть скупым с Любящим на рыдания, муки, печали, мудрость и любовь, ибо ими восславил он твое величие. А поэтому, Возлюбленный, не откажи Любящему в долгой жизни, дабы долго получал он твои дары».

и 323. «Возлюбленный, раз помогаешь ты праведникам одолеть твоих смертельных врагов, помоги и мне окрепнуть в мыслях о твоем величии; раз помогаешь ты грешникам искупить свой грех, помоги и Любящему расстаться со своей волей во имя твое и со своим телом, ступив на стезю мученичества во имя любви».

324. «Нет разницы для моего Возлюбленного между смирением, смиренством и смиренностью, ибо он — само смирение. И поэтому осуждает он гордыню, которая тщится приблизить к Возлюбленному тех, кто был столь взлелеян в этом мире смирением Возлюбленного; а гордыня облачила их в тщеславие, спесь и чванство».

325. Столь угодная Возлюбленному смиренность Любящего происходит от раскаяния; но также и от благоговения. И кто знает, какая из двух причин смирения Любящего любезнее сердцу Возлюбленного.

326. Любомилостивым был Возлюбленный с Любящим благодаря совершенству своему, но также и из-за сострадания к Любящему. И кто знает, какая из двух причин скорее заставила Возлюбленного отпустить Любящему его грехи.

327. «Пречистая, ангелы и святые возносили молитвы моему Возлюбленному; но стоило лишь мне вспомнить о заблуждении, в коем пребывает неблагодарностью опутанный мир, как тут же я вспомнил и о великой справедливости моего Возлюбленного, равно как и о великой неблагодарности его недругов».

328. Пестовал Любящий свою душу, дабы восходила она по ступеням человечности, прославляя Божественную природу; и пестовал он ее, дабы нисходила она по ступеням Божественной природы, прославляя человеческую природу Возлюбленного.

329. Чем глуше дорога, по которой пробирается Любящий к своему Возлюбленному, тем светлее его любовь, а чем глуше его любовь, тем светлее его дорога. Поэтому как бы ни повернулась его судьба, во всем сопутствуют ему, благодаря его Возлюбленному, любовь, страдания, муки, блаженство и отрада.

330. Прорастает любовь из любви, печали — из бед и рыданья — из бед; проникает любовь в любовь, печали — в рыданья, а беды — во вздохи. И взирает Возлюбленный на Любящего, который претерпевает все эти муки ради любви.

331. Днем и ночью, богомольцами и паломниками шли к Возлюбленному чувства и воспоминания Любящего, а вернувшись, сберегли его облик и донесли его светозарность, благодаря которой крепнет в чувствах любовь.

332. Пытался Любящий в своем воображении облечь телесными формами и живописать облик Возлюбленного, а разумом пытался познать его духовную сущность, в то время как чувствами видел его во всем сущем и благоговел перед ним.

333. Купил Любящий день рыданий, заплатив за него днем печалей, и продал день любви, получив за него день страданий; и окрепли в нем любовь и печали.

334. Очутился Любящий в неведомом месте, и забыл он своего Возлюбленного, и передалось ему одиночество его жены, его детей и его друзей[211]. И вернулся он мыслями к Возлюбленному в поисках утешения, дабы не накатывали тоска и печаль, пользуясь его отсутствием.

335. Услышал Любящий глас Возлюбленного, который тут же предстал перед его мысленным взором, ибо радостью исполнились чувства, а память напомнила о добродетелях Возлюбленного и обещанных им благах.

336. Оскорбляли при Любящем его Возлюбленного, и открылась ему благодаря этим оскорблениям и справедливость Возлюбленного, и его долготерпение, ибо справедливость обрушивалась на оскорбителей, а долготерпение давало им надежду в раскаянии и покаянии. Спрашивается, какой из этих двух источников сильнее питал веру Любящего.

337. Занемог Любящий, и написал он по совету Возлюбленного завещание. Грехи и пороки завещал он раскаянию и покаянию, плотские утехи завещал презрению; очам завещал рыдания, сердцу — вздохи и любовь; разуму завещал облик своего Возлюбленного; памяти — муки, которые претерпел Возлюбленный ради любви; а делу своей жизни завещал спасение неверных, которых невежество обрекает на вечные муки.

338. Донесся до Любящего запах цветов, и вспомнилось ему зловоние скаредного богача, сластолюбца и неблагодарного гордеца. Насладился Любящий усладами, и открылись ему горечь преходящего обладания, вход в этот мир и выход из него. Ощутил Любящий сиюминутность радостей, а разум его осознал быстротечность этого мира и вековечность адских мук — удела тех, кто не устоял перед столь сладостными соблазнами этого мира.

339. Страдал Любящий от голода, жажды, жары, холода, нищеты, наготы, болезней и напастей; и умер бы он, если бы не вспомнил своего Возлюбленного, который вылечил его надеждой, воспоминаниями, равнодушием к миру и презрением к поношениям толпы.

340. Расположено ложе Любящего между горечью и блаженством: с блаженством он засыпал, с горечью просыпался. Неясно лишь, где все же его место, ближе к горечи или к блаженству.

341. Засыпая, Любящий с возмущением думал о поношениях толпы; а проснулся в безмятежном состоянии духа, вспомнив о прославлении своего Возлюбленного. Спрашивается, кого Любящий стыдится больше: Возлюбленного или толпы?

342. Задумался Любящий о смерти и затрепетал, пока не вспомнил о граде своего Возлюбленного, воротами которого и входом в который служат смерть и любовь.

343. Жаловался Любящий Возлюбленному на то, что донимают его искушения. И ответил ему Возлюбленный, что благодаря искушениям у памяти есть возможность каждый раз заново обращаться к мыслям о Боге и о его достославных достоинствах.

344. Потерял Любящий драгоценность, которой очень дорожил, и вид у него был безутешный, пока не спросил его Возлюбленный, что для него дороже: утраченная драгоценность или мир, растворенный во всем творенье Возлюбленного.

345. Сокрушался во сне Любящий под бременем мук и страданий, сопряженных с его служением Возлюбленному, и опасался, что его деяния не выдержат этого груза. И разбудил его Возлюбленный, дав ему понимание его собственных достоинств и могущества его Возлюбленного.

346. Пришла пора Любящему идти долгой дорогой, худой и извилистой; и суждено было ему нести тяжкий груз, который взваливает любовь на плечи влюбленных. И поэтому освободил Любящий свою душу от ненужных мыслей и сиюминутных радостей, дабы телу его легче было нести груз, а душа его без помех шла бы по этой дороге рядом с Возлюбленным.

347. Оскорбили однажды Возлюбленного в присутствии Любящего, который смолчал и не вступился за честь своего Возлюбленного. Спрашивается, чья вина больше: толпы, оскорблявшей Возлюбленного, или Любящего, смолчавшего и не вступившегося за своего Возлюбленного.

348. Укреплялся разум Любящего и любовью полнились его чувства, по мере того как созерцал он своего Возлюбленного. Неясно лишь, что для его разбуженной Возлюбленным памяти значило больше.

349. Неудержимо, хотя и с опаской, стремился Любящий в путь, дабы восславить своего Возлюбленного: неудержимость толкала его вперед, опаска держала на месте. Раздираемый на части этими чувствами, повстречал он рыдания и стоны, явившиеся к нему с приветом от его Возлюбленного. Спрашивается, что же именно упокоило Любящего в его Возлюбленном.

350. Вглядывался Любящий в себя самого, как в зеркало, в котором надеялся увидеть Возлюбленного, и вглядывался он в своего Возлюбленного, как в зеркало, в котором надеялся познать самого себя. Неясно лишь, какое из двух зеркал было ближе его душе.

351. Теология, Философия, Медицина и Право повстречали Любящего, который спросил их о своем Возлюбленном. Теология зарыдала, Философия оробела, а Медицина и Право возликовали. Спрашивается, что объяснило их состояние Любящему, отправившемуся на поиски своего Возлюбленного[212].

352. Сокрушенно и горестно шел Любящий дорогами чувств и путями рассудка в поисках своего Возлюбленного. Спрашивается, какая из них оказалась самой короткой и на какой из них Возлюбленный предстал пред Любящим во всем своем великолепии.

353. В день Страшного суда велит Возлюбленный человеку по одну руку от себя положить то, чем наградил он его в этой жизни; а по другую — то, чем сам человек одарил этот мир, дабы стало ясно, какой безмерной любовью он был любим и какой из двух даров оказался более ценным и щедрым.

354. Чувство Любящего прониклось любовью к себе самому, и спросил его разум, возлюбив себя или возлюбив Возлюбленного, оно более уподобилось бы Возлюбленному, ибо никому не дано пылать к Возлюбленному большей любовью, чем та любовь, которой сам он себя одаряет. Спрашивается, какой ответ чувства показался бы разуму самым исчерпывающим.

355. «Скажи, безумец, какая любовь в живом существе может быть признана самой безмерной и самой великой?» Ответил: «Та, в которой Любящий сливается с Творцом». — «Почему?» — «Потому что большим величием Творец не может наделить живое существо».

356. Однажды, когда Любящий молился, он вдруг заметил, что его глаза сухи; тогда попытался он вызвать слезы, вспоминая о деньгах, о женщинах, о детях, об яствах и о всяких суетных вещах; и заметил он, что у всего этого верных слуг неизмеримо больше, чем у его Возлюбленного. И тогда слезы подступили к глазам, а горечь и скорбь овладели сердцем.

357. Брел по дороге Любящий, погруженный в раздумья о своем Возлюбленном, и наткнулся он на толпу людей, жаждавших новостей; Любящий же, наслаждаясь близостью со своим Возлюбленным, не придал значения их вопросам, сказав, что не будет им отвечать, дабы не нарушить своего единения с Возлюбленным.

358. Проникся Любящий любовью и облачился в любовь и отправился на поиски своего Возлюбленного. Спросила его любовь: «Влюбленный, куда ты держишь путь?». Ответил: «К Возлюбленному, дабы росло твое могущество».

359. «Скажи, безумец, что есть религия?» Ответил: «Чистота помыслов, жажда смерти во имя моего Возлюбленного и готовность отринуть мир, дабы ничто не мешало созерцать его и славить его достоинства».

360. «Скажи, безумец, что такое страдания, муки, стоны, рыдания, горести и испытания Любящего?» Ответил: «Блаженство для Возлюбленного». — «Почему?» — «Потому что таят они для Возлюбленного отраду, а для Любящего награду».

361. Спросили Любящего, чья любовь беспредельнее: Любящего, полного жизни, или Любящего, близкого к смерти. Ответил, что Любящего, близкого к смерти. «Почему?» — «Потому что в том, кто живет любовью, любовь еще может расти, и лишь в том, кто от любви умирает, ей положен уже предел».

362. Встретились двое Любящих. Один проповедовал Возлюбленного, другой его познавал. Спрашивается, кто из них был ближе к Возлюбленному. И разрешился спор в Любящем, который, проповедуя Троицу, пришел к ее познанию.

363. «Скажи, безумец, зачем такая изощренность в твоих речах?» Ответил: «Затем, чтобы возвысить разум до понимания величия моего Возлюбленного, дабы славили, любили и ублажали его люди».

364. Пьянел Любящий от вина, заставлявшего его вспоминать, познавать и любить Возлюбленного. А Возлюбленный разбавлял это вино своими рыданиями и слезами Любящего.

365. Любовь воспламеняла Любящего воспоминаниями о Возлюбленном, а Возлюбленный гасил его пыл рыданиями и слезами, отказом от соблазнов и забвением тщеты этого мира. И росла любовь в Любящем, вспоминавшем того, кому обязан он был горестями и страданиями и ради кого претерпевали люди гонения и муки.

366. «Скажи, безумец, что есть мир?» Ответил: «Темница, в которой томятся влюбленные и верные слуги моего Возлюбленного». — «А кто посадил их в темницу?» Ответил: «Самопознание, любовь, трепет, отречение, покаяние и соседство подлого люда; и не награда ждет за эти мытарства, а вечная кара».

Сигер Брабантский

Sigerus Brabandus (ок. 1240 — ок. 1281/1284)

К XIII в. философия и теология становятся самостоятельными дисциплинами. Возросшее общение с Востоком и через Испанию, и через Византию и Ближний Восток (в чем значительную роль сыграли крестовые походы) привело к тому, что Западу стала известна не только арабо-мусульманская философия, главным образом труды Авиценны, или Ибн Сины (980-1037), и Аверроэса, или Ибн Рушда (1126-1198), но и подлинники Аристотеля. Анализ «Физики» и «Метафизики» Аристотеля сделали чрезвычайно острой проблему уточнения границ веры и разума. Аверроэса[213] рациональные доводы приводят к утверждению вечности мира и отрицанию бессмертия души, что не согласовывалось с христианским учением. И, тем не менее, именно эти тезисы стали основополагающими для того явления, которое было названо латинским аверроизмом.

В XIII в. в Парижском университете открывается теологический факультет, а философию изучают на факультете искусств. Этот факультет на Соломенной улице был подготовительным к теологическому. Проблема автономии веры и разума и их соотнесенности вызывала в то время страстные споры. Но если Фома Аквинский полагал, что истины разума поддерживают истины веры и только в их единстве возможны подступы к решению экзистенциальных проблем человека, то аверроисты основывались на теории двойственности истины, согласно которой равно приемлемы и истины веры, и истины философии. Это вызвало резкую критику со стороны католической церкви, приведшей к осуждению аверроизма.

Кроме Сигера Брабантского среди парижских аверроистов можно назвать Боэция Дакийского (Датского) и Бернье Нивельского.

О Сигере Брабантском сохранилось немного сведений: родом из герцогства Брабантского, в 1255 г. переселился из Льежа в Париж, в 1260 г. получил звание магистра, приступив к преподаванию на факультете искусств Парижского университета. Ему принадлежат труды «Невозможное», «О вечности мира», «Логические вопросы», «О необходимости и взаимосвязи причин», «Вопросы о разумной душе». 23 ноября 1277 г. Сигер был вызван для допроса Симоном де Валем, который был легатом инквизиции во Франции. Симон потребовал от Сигера переселиться в Орвието, где была летняя резиденция папы, под надзор монаха-агента инквизиции, который был приставлен к нему в качестве секретаря. Предположительно в 1282 г. он погиб.

Сигер жестко различал истины Откровения и истины философии. С точки зрения естественной философии, полагал он, человеческий вид имеет в каждом индивиде не только условие своего существования, но и его причину. Материя и форма существуют в неразрывном единстве, душа же есть форма тела. В «Вопросах о разумной душе» стоит обратить внимание на полемику Сигера со своими современниками Альбертом Великим и Фомой Аквинским о потенциальном и деятельном интеллекте. Сигер полагает, что разумная душа соединена с телом настолько, что необходимо вызывает чувственные образы, более того, он полагает невозможным отделять знание вещей от чувственных форм, сохраненных воображением. Разумная душа обладает вечностью, как и мир. Бог не свободен относительно мира, поскольку в нем действуют Им же данные законы, в частности законы небесных тел, и все происходящее в мире подчинено их власти. При этом Сигер говорит об абсолютной истинности и христианского учения, основывающегося на авторитете Писания. По мнению Э. Жильсона, нет оснований сомневаться в искренности Сигера, который учил думать по-философски и верить по-христиански.

Философские позиции аверроистов вызвали резкую оппозицию и теологов, и деятелей католической церкви. В 1270 г. Альберт Великий в послании Эгидию Лесинскому «О пятнадцати проблемах» опровергал тезисы тех магистров, которые, как он считал, занимаются не столько философией, сколько софистикой. Фома Аквинский написал трактат «О единстве интеллекта против аверроистов»[214]. В 1270 г. парижский епископ Этьен Тампье обнародовал хартию, осуждавшую 13 тезисов аверроистов, среди них были осуждены такие тезисы, как «разум всех людей один и тот же и нумерически один», «воля человека желает и делает выбор на основе необходимости», «мир вечен», «первого человека не было никогда», «Бог не познает единичных вещей», «Бог не познает того, что отлично от Него Самого» и пр. Декретом 1276 г. воспрещались «тайные сборища для обучения» и чтение книг «врагов мудрости», а в 1277 г. папа Иоанн XXI (Петр Испанский) обратился к епископу Этьену Тампье с буллой, требующей их осуждения и наказания. В день трехлетней годовщины со дня смерти Фомы Аквинского 7марта 1277 г. было обнародовано осуждение, содержащее 219 тезисов.

С. С. Неретина

Вопросы о разумной душе[215]

Введение

Так как душа познает другое, постыдно, чтобы она не знала самое себя. Если же она не знает самое себя, то как может она верно судить о другом? И души более всего желают знать о себе то, каким образом они бывают отделенными от тел. И как говорит Комментатор во введении к книге «О душе», мы должны всегда помнить об этом вопросе, и поэтому по настоятельной просьбе друзей, желая удовлетворить, насколько это в наших силах, их желание, мы предполагаем изложить в настоящем трактате то, что необходимо знать об этих вопросах, согласно свидетельствам философов, заслуживающих доверия, и мы не утверждаем чего-либо от себя. И данный трактат имеет десять глав.

<...>

I. Что мы должны понимать под словом «душа»?

Относительно этого следует знать, что под словом «душа» мы должны понимать то, благодаря чему живет одушевленное тело... Жить для одушевленного тела значит питаться, расти, рождать, чувствовать, видеть и слышать, желать, мыслить, перемещаться самостоятельно, а не под влиянием чего-то внешнего. Поэтому мы называем живым и одушевленным каждое тело, которому свойственно любое из перечисленных [действий], и душа есть начало и причина названных [действий] в одушевленных телах

<...>

II. Что такое душа?

Единое сущее состоит из души и тела без чего-то третьего, что было бы причиной того, что оно едино; так как форма есть всегда причина существования (essendi) материи — так, что материя не имела бы бытия через различные причины существования, — то сама форма составляет одно с материей сущее; душа же есть форма тела; и потому единое сущее состоит из тела и души.

III. Каким образом разумная душа есть осуществление (perfectio) тела и [его] форма?

Разумная душа может быть познана только из ее действий, то есть из мышления. Мыслить же — значит быть некоторым образом соединенным с материей и некоторым образом отделенным [от нее]. Если же мышление не было бы некоторым образом соединенным [с материей], было бы неправильным утверждение, что мыслит сам человек. Мышление каким-то образом также отделено от материи, ибо в отличие от зрения в глазу оно не существует в [каком-нибудь] телесном органе, как говорит Философ. Следовательно, разумная душа каким-то образом соединена с телом и каким-то образом отделена от него. Поэтому и сам Философ иногда говорит, что разум отделен от тела и не общается в материи с умопостигаемым, а иногда изображает разум актом (actus) тела и связанным с протяженностью (magnitudini), благодаря чему разумная душа соединена с телом и отделена от него.

Прославленные мужи в философии — Альберт и Фома — говорят, что субстанция разумной души соединена с телом, давая ему бытие, однако потенция разумной души отделена от тела, так как разумная душа не действует через телесный орган.

Рассуждение Альберта о том, что субстанция разумной души должна быть соединена с телом и дает ему бытие, таково: в человеке растительная и ощущающая потенции относятся к той же форме, к какой относится мыслительная потенция. Не подлежит сомнению, что субстанция, к которой относятся растительная и ощущающая потенции, дает бытие материи и телу. Но субстанцию, к которой относится мыслительная потенция, мы называем разумной Душой. Стало быть, разумная душа дает бытие материи и телу.

Рассуждение же Фомы таково: мышление совершается в соответствии с разумом. Но мышление приписывается не разуму, а самому человеку. Этого не было бы, если бы разумная душа имела бытие, отделенное от материи и тела. Поэтому и Философ во II книге «О душе» говорит, что так как душа есть то, благодаря чему мы мыслим, то она есть акт и осуществление тела.

Эти мужи отклоняются от мнения Философа и делают неправильный вывод. Первое обнаруживается различным образом.

Во-первых, так: не бывает, чтобы какая-нибудь субстанция была соединена с материей, а потенция этой субстанции была отделена от материи.

Во-вторых, так: если бы субстанция разумной души имела бытие, соединенное с материей таким образом, что давала бы бытие материи, а мышление в то же время находилось бы в субстанции разумной души, то мышление имело бы бытие в какой-нибудь части тела, как зрение в глазу, или во всем теле, что Философ отрицает.

В-третьих, так: как ничего не совершается через субстанцию, отделенную от тела, так ничего [не совершается] и через [ее] потенцию, [отделенную от тела]. Если мыслительную потенцию разумной души полагают отделенной от тела и материи, а субстанцию — связанной [с ними], то бесполезно считать мышление чем-то материальным.

В-четвертых, так: если бы человек мыслил потому, что субстанция разумной души давала бы бытие материи или телу, то мыслительную деятельность можно было бы приписать не только человеку, но и телу, что ложно и что Философ отрицает.

В-пятых, так: [истинным] заключением должно считаться такое, которое доказывается через свои посылки и свой средний термин; но рассуждение, на основании которого Философ доказывает, что разум отделен от тела и не есть некая материальная форма (forma materialis), доказывает относительно субстанции разумной души, как и относительно [ее] потенции. Нельзя, следовательно, полагать потенцию [разумной души] отделенной от материи и тела, а субстанцию [ее] соединенной [с ними] в бытии. Это очевидно из следующего рассуждения Философа: наш разум может мыслить все материальное, воспринимая его виды. Но в своей сущности воспринятое отделено от того, что воспринимается. Следовательно, разум не есть какая-либо материальная форма. Поэтому, так же как чувство, до того, как оно воспринимает, есть актуально ничто по отношению к умопостигаемому... И когда разум мыслит, он совершает [переход] от потенции к акту, как и чувство, и мыслит все материальное, воспринимая его виды; следовательно, разум, не есть какая-либо материальная форма. Таким образом, не только в потенции разумной души воспринимаются виды умопостигаемого, но и в ее субстанции. Поэтому одинаково убедительно рассуждение и о потенции, и о субстанции. Вот почему странно на основании этого рассуждения Философа полагать потенцию отделенной, а субстанцию соединенной. Очевидно также, что вышеназванные мужи не сделали правильного вывода [из рассуждений Философа].

И прежде всего об Альберте. Он полагает, что растительная и ощущающая потенции относятся к той субстанции, к которой относится мыслительная потенция, что, согласно Философу и его толкователю Фемистию, неверно... Мы же здесь стараемся узнать только мнение философов, и особенно Аристотеля, даже если бы Философ думал [о душе] не так, как гласит истина, и то, что сообщено о душе Откровением, иначе говоря, то, что нельзя вывести естественным путем из доказательств. Но нельзя [касаться] Божиих чудес, когда мы рассуждаем о естественном естественным путем.

Фома же не приводит доводов в пользу своего мнения, а только ищет доказательства того, каким образом такое сложное [существо], как человек, мыслит материальное, если разумная душа в бытии отделена от материи и тела. И очевидно, что сам человек мыслит не по той причине, которую отмечает [Фома], ибо, если бы это было так, то не только человек сам мыслил бы, но и материальная часть этого сложного [существа], так что мышление находилось бы в теле и в органе [тела], как уже сказано было прежде.

Должно же сказать иначе, согласно мнению Философа, [а именно], что разумная душа в бытии отделена от тела, а не соединена с ним, подобно изображению на воске, как гласят многие изречения Аристотеля и показывает его рассуждение. Однако разумная душа, когда действует, соединена с телом, — так как ничего не мыслит без тела и образов — до такой степени, что чувственные образы не только необходимы, если исходить из принципа, приемлющего разум и знание, но даже невозможно рассматривать знание вещей без тех или иных чувственных форм, сохраненных воображением. Доказательством этого служит то, что повреждение в такой части тела, как орган воображения, ведет к утрате знания у человека, прежде обладавшего знанием. Этого не случилось бы, если бы разум не зависел от тела, когда мыслит. Следовательно, разумная душа и тело едины в действии, так как сходятся в одном действии, и хотя разум, когда мыслит, зависит от тела и [чувственных] образов, он зависит от него не как от субъекта, в котором находится мышление, а как от объекта, так как образы относятся к разуму как чувственно воспринимаемое к чувству... Разум по своей природе соединен и связан с телом, и ему свойственно мыслить, исходя из [чувственных] образов тела.

Из сказанного очевидно, каким образом не только разум, но и [весь] человек наделен мышлением. Это не потому, что мышление находится в теле, и не потому, что в теле имеются [чувственные] образы. Но если человек мыслит, то это верно для той части человека, которую составляет разум, так как разум, когда мыслит, по своей природе внутренне действует по отношению к телу (внутренние же Действия действователя, будучи движением или действиями без движения, приписываются сложному [существу], исходя из [наличия] внутреннего действователя и из того, по отношению к чему производятся внутренние действия). Поэтому философы называют внутренние двигатели или внутренние действователи по отношению к чему-то формами или их осуществлениями. Вот почему Философ говорит во II книге «О душе», что душе по отношению к некоторым [ее] частям ничего не препятствует быть отделенной от тела, так как они не акт какого-либо тела, или они такой акт, как корабельщик [есть акт] корабля. Так, Фемистий говорит, что разум кажется таковым. Поэтому следует принять во внимание, что мы говорим: видит сам человек, хотя зрение находится только в глазу, а не в других частях человека, скажем, в ноге. Неверным будет сказать, что нога видит, и если бы глаз, в котором только и находится зрение, не был соединен с другими частями [тела], то зрение не приписывалось бы чему-то целому. Точно так же человек мыслит, хотя мышление находится только в разуме, а не в теле; поэтому тело не мыслит, хотя и чувствует. Человек же сам мыслит благодаря [одной] части, как и видит благодаря [одной] части. Однако способ соединения мыслящей части [тела] с другими частями в мыслящем как целом иной, чем способ соединения видящей части с другими [частями] в видящем как целом. Этого соединения, однако, достаточно, чтобы присущее части приписывалось целому посредством части; а каков способ соединения — уже известно. И по способу, о котором говорит Фома, человек мыслил бы не только сообразно с разумом, но и сообразно с телом...

Должно сказать, что когда говорится: что-то действует через свою форму, следует понимать форму в широком смысле, чтобы и внутренний действователь по отношению к материи назывался формой. Поэтому говорится, что и сами небесные тела движутся потому, что другая их часть движется от движущего изнутри. Не следует думать, что человек мыслит потому, что разум есть двигатель человека: мышление в человеке по природе предшествует движению; человек мыслит не потому, что умопостигаемые образы соединены с нами, а потому, как прежде уже было сказано, что когда разум мыслит, он как действователь действует без движения и соединен с телом по своей природе.

<...>

Человек есть человек благодаря разуму, однако из этого не следует, что одна часть этого сложного [существа] соединяется с другой частью, как изображение соединено с воском; достаточно, чтобы они соединялись указанным выше образом так, чтобы сложное целое получало свое название от разума. И следует иметь в виду, что так как человек называется разумным по действиям разума, то он свое название получает от его субстанции. Что же касается того, что называется по его акциденции, то [оно называется] и по его субстанции. Сколькими способами что-то называется и сказывается, столькими же способами указывается на его бытие, как говорит Философ в V книге «Метафизики». Поэтому человек есть человек и называется так благодаря разуму.

<...>

Мышление есть без сомнения действие, свойственное человеку, и в этом его счастье, как говорится в десятой книге «Этики». Ибо разум, от которого исходит мышление, есть высшая способность (virtus) человека и свойствен человеку. Но из того, что мышление есть действие, свойственное человеку, не следует, что субстанция самого человека как сложного [существа], от которой исходит мышление, соединяется с другой частью сложного так, как изображение с воском; достаточно, чтобы [они соединялись] указанным выше образом. Наконец, должно сказать, что разумная душа есть осуществление тела потому, что, действуя внутри по отношению к телу, она может быть названа осуществлением и формой тела.

<...>

IV. Была ли разумная душа вечной в прошлом?

Если разумная душа вечна в будущем, остается предположить, что способность бытия не принимает такого способа, которого она не имела бы всегда прежде. Следовательно, она имела способность бытия и, таким образом, вечна в прошлом, если вечна в будущем... У Аристотеля мы никогда не находим сущего в прошлом без будущего, как и в будущем — без прошлого.

<...>

V. Каким образом разумная душа отделима от тела и какова она отделенная?

Разумная душа всегда, пока существует, совпадает в своем бытии с актом тела... Из тех [действий], которые она совершает, находясь в теле, не очевидно, что она полностью отделима от тела, ибо, как уже известно, никакого действия она не может произвести, согласно своей природе, без тела и [чувственных] образов...

Должно сказать, согласно объяснению Комментатора и, пожалуй, согласно мнению Аристотеля по поводу сказанного выше, что душа отделяется от тела таким образом, что она сохраняется, хотя уже не есть его акт, однако отделяется от тела не полностью, потому что даже если она и не есть [уже] акт данного разрушенного тела, она есть акт некоего другого тела, так как, согласно мнению Философа, род человеческий вечен, как и его осуществление — разумная душа... Так как разумная душа в своей деятельности не зависит от данного тела или телесного органа, в котором имела бы бытие, то мышление не должно разрушаться с разрушением данного тела, а должно сохраняться; однако оно не действует вне тела, не сохраняется без действия и не представляется полностью отделенным от тела.

<...>

Согласно мнению Аристотеля, разумная душа вечна; каждое же человеческое тело начинает бытие. По этой причине, если бы разумная душа была полностью отделима от тела, то и она начинала бы бытие как акт тела, хотя бы прежде в бесконечном времени и не существовало никакого акта ни одного тела.

Однако это противоречит разуму. Это же доказывается так: согласно мнению Философа, существовало бесконечное число людей; если бы каждый из них имел собственную разумную душу, которая с разрушением [тела] полностью отделялась бы от тела, то уже существовало бы бесконечное число разумных душ, отделенных от тел. Но это противоречит разуму и не согласуется с мнением Философа, отвергающим такого рода бесконечность.

VI. Умножается ли разумная душа с умножением человеческих тел?

Известно, согласно истине, которая лгать не может, что разумные души умножаются с умножением человеческих тел. Однако некоторые философы полагают противоположное.

И если мы будем идти путем философии, то прежде всего станет очевидным следующее. Природа, отделенная в своем бытии от материи, не умножается с умножением материи. Разумная же душа, согласно Философу, имеет бытие, отделенное от материи, как было выяснено выше. Следовательно, она не должна умножаться с умножением материи или с умножением человеческих тел.

И приводится следующее рассуждение: видовое отличие, например, отличие человека от осла, есть отличие в форме. Отличие же по числу [предметов] одного и того же вида, например, отличие одной лошади от другой, есть отличие в материи, потому что форма лошади имеет бытие в различных частях материи. На основании этого доказывается следующее. То, что имеет бытие, отвлеченное от начала, составляющего причину какого-нибудь числа, отличия или умножения. Но если разумная душа имеет бытие, отделенное от материи, то она имеет бытие, отвлеченное от начала, составляющего причину отличия, числа или умножения вещей одного и того же вида. Поэтому не очевидно, что существуют многие разумные души одного и того же вида.

Белое делимо на множество [предметов] не потому, что оно белое, а потому, что оно количество и нечто непрерывное; если бы оно не было ни количеством, ни чем-то непрерывным, оно не было бы делимо на множество белых [предметов], и белизна, существуя сама по себе, не была бы делима на множество [видов] белизны... На основании этого доказывается, что природа, бытие которой отвлечено от количества и непрерывного — так, что ни количество, ни непрерывное, ни их бытие не существуют ни в количестве, ни в непрерывном, — не может иметь множество отдельных предметов одного и того же вида из-за недостатка причин умножения и различения множества отдельных предметов этой природы, принадлежащих к одному и тому же виду. Но разумная душа имеет бытие, отвлеченное от количества и непрерывного, и не есть ни количество, ни нечто непрерывное, как доказывает Философ в I книге «О душе».

<...>

Если разум бесстрастен (impassibilis), ни с чем не имеет ничего общего, отделен от тела и представляет собой потенцию без материи, как говорит Философ, то очевидно, что Философ не считает, что разум существует единым по виду и множественным по числу, а [считает его] единым только по числу.

<...>

Согласно мнению Философа, людей существовало бесконечное множество. Если бы разумные души умножались с умножением человеческих тел, Философ считал бы число душ бесконечным, чего он не полагает. И ради вышесказанного должно рассмотреть, каково то, что может умножаться и сказываться о многих различных по числу предметах одного и того же вида.

<...>

Так как форма, существующая сама по себе, по своей природе единична, то очевидно, что она не может умножаться во многие [предметы] одного и того же вида и не может сказываться о многих таких [предметах].

Составленное же из формы и определенной материи как существующей в том или ином месте единично, как, например, то, что называется именем Сократа; и поэтому Сократ не может умножаться во многих [Сократов] и на этом же основании не может сказываться о многих, так же как одна и та же воспринятая материальная форма, хотя в определенной материи она способна к умножению и может сказываться о многих... Два единичных предмета одного и того же вида не отличаются по форме. Ведь форма в них не различается по своей субстанции. Материя же одного из этих единичных предметов сама по себе не отличается от материи Другого, но единичный предмет отличается от другого единичного предмета этого же вида тем, что один из них при определенных измерениях имеет форму в материи, расположенную таким-то образом, а другой имеет форму этого же вида, расположенную иначе. Форма в том и другом единичном предмете не имеет другого различия, кроме существующего, благодаря самой форме и ее субстанции, насколько такое деление форм устанавливает различие по виду, но и тот и другой единичный предмет имеют одну форму и неразличимы по своей форме. Пусть никто не удивляется, что мы говорим, что форма существует одна в [своей] единственности, которая существует благодаря ее субстанции в том и другом единичном предмете и находится здесь или там, так как, когда мы мыслим форму, единую в своей единственности, которая существует благодаря ее субстанции, то мы мыслим что-то воспринятое не как единичное, а как принадлежащее к виду, ибо материальная форма сама по себе не индивидуализируется. Вполне, однако, возможно, чтобы единое по виду существовало во многих единичных предметах и было расположено в разных местах. И когда возникает единичный предмет какого-нибудь вида из материи, лишенной этой формы и этого вида, возникает не другая форма от предшествующей инаковости, которая существует благодаря субстанции формы, воспринятой в себе, а та же форма благодаря субстанции, которая прежде уже была в другой части материи.

<...>

Но есть весьма веские соображения, по которым необходимо, чтобы разумная душа умножалась с умножением человеческих тел, и к этому пришли авторитеты. Так утверждают Авиценна и Аль-Газали, и Фемистий, считающий деятельный, освещающий и освещаемый разум умножающимся, хотя только освещающий разум один; в гораздо большей степени, уверял он, умножается возможный разум.

Рассуждения об этом таковы: если бы для всех людей существовал один разум, то при наличии одного знающего все были бы знающими и не было бы так, что один был бы знающим, а другой нет... Но в мыслительной деятельности разум находится в единстве со знающим, а не с незнающим, так как мыслит на основе его чувственных образов (ex phantasmatibus), так что один человек бывает знающим, а другой незнающим не потому, что воображение одного в большей степени мышление, чем воображение другого, и не потому, что умопостигаемый вид находится в теле одного в большей степени, чем в теле другого,.. а потому, что мышление благодаря разуму соединено, когда действует с телом одного, а не с телом другого.

<…>

II. ТЕЗИСЫ АВЕРРОИСТОВ, ОСУЖДЕННЫЕ В 1270 Г.[216]

1. Разум всех людей — один и тот же и нумерически един.

2. Неверно или не соответствует истине положение: [единичный?] человек постигает.

3. Воля человека желает и делает выбор на основе необходимости.

4. Все, что происходит в этом мире, подчинено власти (необходимости) небесных тел.

5. Мир вечен.

6. Первого человека не было никогда.

7. Душа — форма человека, поскольку он человек, она гибнет, когда разрушается тело.

8. Душа, отделенная после смерти от тела, не страдает от плотского жира.

9. Свободная воля — потенция пассивная, а не активная, и потому по необходимости ею движет то, к чему можно стремиться.

10. Бог не познает единичных вещей.

11. Бог не познает того, что отлично от него самого.

12. Действия людей не направляются Божественным провидением.

13. Бог не может дать бессмертие или нетленность вещи преходящей и телесной.

Боэций Дакийский

Boetius Dacus (2-я пол. XIII в. — 1284)[217]

Боэций Датский, или Дакийский (от лат. Dacia; название этой области на Дунае было перенесено по созвучию на Данию), был до сих пор известен прежде всего тем, что в 1277 г. он вместе с другим северянином, Сигером Брабантским, был декретом парижского епископа осужден за преподавание недолжных мнений по вопросам философии и отношения философии к богословию. Достоверно, что по крайней мере до 1271 г. он был магистром факультета «искусств» (философии) Парижского университета. Его сочинения по логике, «модистской» семантике, комментарии к Аристотелю во многом дошли до нас; список его работ из тринадцати названий есть в старинном сводном каталоге авторов-доминиканцев[218]. Других документов о его принадлежности к ордену не нашли.

Слава еретика не способствовала сбережению его метафизики и этики. Переписчики часто прикрывали его тут именами старого Боэция Северина, Фомы Аквинского или оставляли его тексты безымянными. Жозеф Эрнест Ренан опознал в Сигере и Боэции Датском «латинских аверроистов», о которых упоминает Фома[219]. Приняв конструкцию Ренана, оправдывающую приговор 1277 г., католические историки почти до середины XX в. продолжали войну против независимого философа. «Боэций не знает ничего о христианской жизни. Это рационализм самый чистый, самый отчетливый и самый решительный, какой можно себе представить. Люди, по-видимому затрудняющиеся дать себе точный отчет в том, чем был парижский аверроизм по отношению к христианству, хорошо сделают, если продумают эти несколько страниц (трактат «О высшем благе, или О жизни философа». — В. Б.). Они тем более поучительны, что демонстрируют высшее совершенство изложения, точность мысли и тонкое мастерство письма. Рационализм Ренессанса с его разжиженными мыслью и языком не создал, насколько я могу судить, ничего сравнимого с этим»[220]. Этот прокурорски хлесткий пассаж о. Мандонне цитировал патриарх медиевистики Мартин Грабман, потом — Геза Шайо, опубликовавший в 1954 г. найденный им в Будапеште и правильно приписанный Боэцию Датскому трактат, ниже полностью переведенный на русский язык[221]. Более полное и верное название трактата«Книга о согласии веры и философии в отношении вечности мира».

Одним из первых дал себе труд вчитаться в Боэция Датского Ф. Ванстенберген, не нашедший у философа никакого неблагочестия. Учение трактата «О вечности мира» абсолютно ортодоксально и совпадает с позицией Фомы: разум не в состоянии доказать ни вечности мира, ни его начала во времени и потому нуждается в вере. Аверроизма здесь нет; «говоря строго, ни один из защищаемых им тезисов не заслуживает церковной цензуры». Возможно, Боэций Датский подобно Сигеру слишком автономизирует философию, однако Этьен Жильсон не прав, думая, будто на этом пути теология отлучается от разума: Боэций близок к Фоме, который тоже требовал не соваться с доказательствами туда, где говорит вера (Summa Theol. I, qu. 46 a 2)[222]. Современный историк-католик не находит у Боэция Датского ересей, «латинский аверроизм» оказывается историографическим вымыслом[223]. Несправедливое осуждение парижских «артистов», философов и верных христиан«колоссальная ошибка в оценке, совершенная раздраженным епископом и его мнительной комиссией; декрет 1277 г. основывался на преднамеренно пристрастном чтении сочинений аверроистов в иллюзии разоблачения мнимой истины»[224]. О «двойной» истине у Боэция не может быть и речи[225]. Боэций не предлагает держать в голове два противоречивых и одинаково истинных тезиса «мир нов»«мир вечен»; размежевывая религию и разум, он исключает возможность спора между ними. Если бы церковь сумела вовремя понять, что именно автономия науки делает ее союзницей веры, удалось бы избежать конфликтов, от которых пострадали обе стороны[226].

В. В. Бибихин

О высшем благе, или О жизни философа[227]

Поскольку в каждом виде сущего возможно что-то самое лучшее (summum bonum) и человек есть некий вид сущего, то необходимо, чтобы человеку было возможно некое высшее благо (не говорю: «абсолютно высшее благо», но «высшее ему», ведь возможные человеку блага имеют конец и не идут в бесконечность). А такое это высшее благо, которое возможно человеку, — исследуем разумом.

Высшее возможное человеку благо должно быть дано ему в наилучшей его способности. В самом деле, оно не в растительной душе, присущей растениям, и не в чувственной душе, присущей животным, почему и чувственные удовольствия присущи животным. Наилучшая же способность человека есть разум и понимание (ratio et intellectus), ибо это — высший правитель человеческой жизни, как в созерцании, так и в делании. Следовательно, высшее возможное человеку благо должно быть ему в понимании, и потому людям, одержимым чувственными удовольствиями настолько, что упускают блага понимания, надлежит скорбеть, потому что они никогда не касаются своего высшего блага. Настолько преданы они чувствам, что не ищут блага самого понимания. О таких восклицает Философ: «Увы вам, люди, причисленные к животным и не замечающие в себе божественного!»[228]. Божественным в человеке он называет понимание, потому что если что божественно в человеке, то этим подобает быть пониманию. Ведь как в целой вселенной Божественно наилучшее, так и в человеке наилучшее мы называем божественным.

Кроме того, у человеческого понимания одна возможность созерцательная, а другая — практическая, что видно из следующего: какие-то [вещи], в отношении которых он не деятелен, человек созерцает (например, вечные), а с какими-то другими он действует, руководимый пониманием, с помощью которого осуществляется избираемая середина во всех человеческих действиях. Отсюда знаем, что в человеке есть две эти возможности понимания.

Высшее благо, возможное человеку в созерцательной возможности понимания, есть познание истины и удовольствие в этом. Ибо познание истины способно принести удовольствие. Понятое радует понимающего, и чем удивительней и благородней становится понятое, чем больше силы совершенного постижения становится у охватывающего [предмет] ума, тем больше удовольствие понимания. Вкусивший такого удовольствия отвергает всякое меньшее, например, чувственное, истина которого меньше и беднее; и человек, выбирающий его, по этой причине бедней того, кто выбирает первое. Посему из того, что понятое радует понимающего, Философ заключает в XII книге «Метафизики», что первый ум имеет жизнь приятнейшую (voluptuosissimam)[229]. Ведь раз первый ум обладает величайшей силой понимания, а понимаемое им — самое благородное (так как это — его собственная сущность, а что более благородное, чем Божественная сущность, может понимать Божественное понимание?), жизнь он имеет поэтому самую приятную. Отсюда, раз в созерцательном понимании с человеком не может произойти ничего более благого, чем познание целокупности вещей, сущих от Первоначала, и через это — самого Первоначала (насколько это возможно) и удовольствие в этом, то следует, как выше заключено, что высшее благо, возможное человеку в созерцательном понимании, есть познание истины в отдельных вещах и удовольствие в этом.

Кроме того, высшее благо, возможное человеку в практическом понимании, есть осуществление блага на деле (operatio boni) и удовольствие в этом. В самом деле, какое большее благо может быть для человека в практическом понимании, чем осуществление в деле избираемой середины и удовольствие в этом? Справедлив только тот, кто получает удовольствие в делах справедливости; так же надо мыслить и о делах других моральных добродетелей.

Из сказанного можно ясно вывести, что высшее возможное человеку благо есть познание истины, осуществление блага и удовольствие в том и другом. А из того, что высшее возможное человеку благо есть его блаженство, вытекает, что познание истины, осуществление блага и удовольствие в том и другом есть человеческое блаженство. Для того ведь военное искусство учреждено в государстве законодателем, чтобы, прогнав врагов, граждане могли высвободить интеллектуальные силы, созерцая истину, и моральные силы, осуществляя благо, и жили бы блаженной жизнью, ибо в этих двух вещах состоит блаженная жизнь. В самом деле, то благо больше в сей жизни, которое человек способен принять от Бога и которое Бог может дать человеку; и желание долго жить у того человека основательно, кто хочет этого с целью обрести себя более совершенным в этом благе. А более совершенный в блаженстве, о котором мы разумом знаем, что оно возможно человеку в сей жизни, ближе к блаженству, ожидаемому верой в жизни будущей. И раз таковое благо возможно человеку (как уже сказано), то подобает, чтобы все человеческие действия к нему направлялись, дабы им завершиться. Так в некотором законе все действия суть правильные и нужные, когда они стремятся к цели закона, и лучше те, что к цели закона ближе; действия же, уклоняющиеся от цели закона, недостаточные или безразличные (то есть ни противоположные цели закона, ни сообразные его предписаниям), — все такие действия суть в этом законе грех, пусть больший или меньший, как можно видеть из сказанного. Подобно тому в человеке: все человеческие намерения, продуманные действия и желания, направленные к этому высшему благу, которое возможно человеку, согласно сказанному, суть правильные и нужные; и когда человек так поступает, он поступает по природе, ибо ради высшего блага, к которому прирожден; и когда поступает так, он хорошо устроен, ибо тогда он соотнесен (ordinates ad) с наилучшей и последней своей целью. Все же действия человека, которые не соотнесены с этим благом и через которые человек не обретает себя более сильным и лучше расположенным к действиям, соотнесенным с этим благом, суть в человеке грех. Таким образом, все дела счастливого человека либо счастливы, либо таковы, что в них он становится сильнее и пригоднее для счастливых дел. Поэтому счастливый — ест ли он, спит ли, бодрствует ли — живет счастливо, покуда делает то, в чем становится сильнее для счастливых дел.

Итак, все действия человека, не направленные этим высшим человеческим благом, как уже сказано — противоположны ли они ему, безразличны ли — суть в человеке грех, пусть больший или меньший, что ясно само собой. А причина всех этих действий — беспорядочное вожделение, являющееся также и причиной его морального зла. И еще беспорядочное вожделение — это та причина, что более всего не пускает человека к тому, чего он хочет по природе. В самом деле, хотя все люди по природе хотят знать, только малейшее число их отдает себя усердию к мудрости, потому что беспорядочное вожделение не пускает их к такому благу, что прискорбно. Видим ведь кого-то ведущим жизнь косную, кого-то — идущим за гадкими чувственными удовольствиями, кого-то — влекомого благами фортуны, так что теперь беспорядочное вожделение не пускает к высшему своему благу никого, за исключением малейшего числа людей достойных. Называю их достойными потому, что, презрев хотение чувства и увлеченные сладостью мысли, они в кропотливом познании истины хотят понимания. Еще называю их достойными потому, что живут они сообразно природному порядку. Ибо, как все низшие способности в человеке существуют ради высшей способности, так питательная [способность] существует ради чувственной потому, что чувственная [способность] есть совершенство какого-либо одушевленного тела; одушевленное тело не может существовать без пищи, питательная же способность — та, что изменяет и преобразует пищу, отсюда получается, что питательная [способность] в человеке ради чувственной. А чувственная — ради способности понимания, потому что понятия у нас возникают из образов (почему нам сложнее понять то, чего как такового вообразить мы не можем). Воображение, в свою очередь, схватывает только после чувства, доказательство чего такое: всякий воображающий испытывает чувственное воздействие; отсюда, согласно Философу, «воображение, или фантазия, есть движение, возникающее от чувства в действии»)[230], — так все действия всех низших способностей существуют в человеке ради действия высшей способности, то есть понимания. И среди действий способности понимания если какое-то — самое лучшее и совершенное, то все другие ради него. И когда человек занят этим действием, он в наилучшем возможном для человека состоянии.

Но кладущие свою жизнь на занятие мудростью суть философы. Поэтому все какие есть у философа способности действуют сообразно природному порядку: предшествующая ради последующей, низшая ради более высокой и совершенной. Все же другие люди, живущие сообразно низшим способностям, выбирая их действия и удовольствия, этим действиям присущие, устроены не по природе и грешат против природного порядка. Ведь отклонение человека от природного порядка есть грех в человеке, и когда философ от этого порядка не отклоняется, он поэтому против природного порядка не грешит. Философ исполнен моральных добродетелей (virtuosus moraliter loqendo)[231], благодаря трем обстоятельствам. Первое: он познает отвратительность поступка, содержащего порок, и благородство поступка, содержащего добродетель. Поэтому ему легче выбирать один из поступков и избегать остальных, всегда поступая в согласии со здравым смыслом (rectam rationem)[232]. Поступая так, он никогда не грешит, чего, с другой стороны, не случается с невеждой, так как невежде трудно поступать здраво. Второе: вкусивший большего удовольствия отвергает всякое меньшее удовольствие. Но философ вкусил, созерцая силы вещей, удовольствие понимания, превосходящее удовольствие чувства. Поэтому он отвергает чувственное удовольствие; в чрезмерности же чувственного удовольствия заключены многие грехи и пороки. Третье: в понимании и созерцании нет греха, ведь в высших благах невозможны чрезмерность и грех. Но деятельность философа — созерцание истины. Поэтому философу легче, чем кому-либо, быть добродетельным. Таким образом, философ живет, как человек рожден жить и в согласии с природным порядком.

И раз низшие способности в нем и их действия суть ради более высоких способностей и их действий, то и все вообще — ради самой высокой способности и последнего действия, а именно: созерцания истины и удовольствия в этом. И, прежде всего — первой истины, ведь потребность знания не удовлетворить до тех пор, пока не будет познано несотворенное сущее. Вопрос о божественном понимании — это то, чего по природе хотят знать все люди, как говорит Комментатор[233]. Ведь желание чего бы то ни было познаваемого есть в некотором смысле желание первого познаваемого. Доказательство такое: чем ближе вещи к первому познаваемому, тем больше мы хотим их знать и тем больше, созерцая их, наслаждаемся.

Поэтому философа созерцание условных (causata) вещей, сущих в мире, их природ и взаимной соотнесенности приводит к созерцанию высочайших причин вещей (ведь познание следствия — это некое руководство в познании его причины). И, зная, что высшие причины и природы их таковы, что им необходимо иметь причиной не себя, он приходит к познанию Первопричины. А так как в созерцании заключено удовольствие, тем большее, чем благородней предмет ума, то философ ведет, поэтому, жизнь весьма приятную.

Еще философ знает и видит, что этой причине необходимо быть причиной своего бытия, то есть не иметь причиной другого, ибо если бы в мире не было ничего такого, что было бы причиной самого себя, то не было бы вообще ничего.

И еще видит, что этой причине необходимо быть вечной и неизменной, держащей себя всегда одинаково. В самом деле, не будь она вечной, вечным не было бы вообще ничего. И, опять же, раз какие-то вещи в мире — новые, и одно новое не может быть достаточной причиной другого нового (что само собой ясно), то отсюда очевидно следует: все, что есть в мире нового, — всецело из вечной причины. Эта причина также неизменна и держит себя всегда одинаково, так как перемена возможна только в несовершенных вещах, а если какая-то вещь в мире самая совершенная, то ею подобает быть этой Первопричине.

И еще видит, что всему бытию мира, сущему по сию сторону Первопричины, необходимо быть из Нее, и что эта Первопричина есть причина, как произведения вещей, так и взаимной соотнесенности их, и сохранения их в бытии: каких-то — по их числу и без всякой перемены (как отделенных субстанций), каких-то — по их числу, но с переменой (как небесных тел), а каких-то — только по виду их (таковы вещи, существующие в поднебесной, например, низшие ступени сущего).

И еще видит, что как все вещи суть из этой Первопричины, так все соотнесены с Ней. Ибо то сущее, в котором начало и которым все соединяется с тою целью, для которой все, есть Первосущее, согласно и философам, и святым, Бог благословенный. В этом порядке есть, однако, простор, и вещи, которые в этом порядке ближе к Первоначалу, суть вещи более благородные и совершенные; те же, что в этом порядке дальше от Первоначала, суть вещи более ущербные и менее совершенные. А присутствует Первоначало в этом мире, как отец семейства в доме, вождь в войске, общее благо в государстве. И как войско едино единством вождя, и благо войска, как таковое, — в вожде, в других же частях войска сообразно отношению, которое они к вождю имеют, так единство этого мира из единства Первоначала, и благо этого мира как таковое — в Первоначале, в других же вещах мира — сообразно причастности, отпущенной этим Первоначалом, и соотнесенности с Ним, так что в какой-либо вещи мира благо есть только в меру полученной от Первоначала причастности.

Различение всего этого побуждает философа удивляться Первоначалу и любить Его. В самом деле, мы любим то, откуда приходят к нам блага, и больше всего то, откуда приходят блага наибольшие. Поэтому философа познание того, что все блага приходят к нему из этого Первоначала и что сам он сохраняется в бытии в той мере, в какой храним Первоначалом, приводит к наибольшей любви к Первоначалу, согласно и прямому смыслу природы, и прямому духовному смыслу. И поскольку всякий находит удовольствие в том, что любит, и больше всего в том, что любит больше всего, а философ наибольшую любовь имеет к этому Первоначалу (как объяснено), то следовательно философ находит наибольшее удовольствие в Первоначале и в созерцании Его благости; и это — единственно верное (recta) удовольствие. Такова жизнь философа, лишаясь которой, всякий лишается правильной жизни. Философом же называю всякого человека, живущего сообразно прямому порядку природы и стяжавшего наилучшую и последнюю цель человеческой жизни. А Первоначало, о котором шла речь, есть славный и высокий Бог, благословенный во веки веков. Аминь.

О вечности мира[234]

Поскольку как в вещах, требующих себе веры в силу закона, но доказательства не имеющих, искать доказательств глупо (ибо ищущий таковые ищет, чего найти нельзя, без доказательств же отказывать им в вере будет ересью), так в вещах непосредственно не явных, но доказательство имеющих, бездоказательная вера философу не пристала, то мы, желая привести к согласию суждение христианской веры о вечности мира с суждением Аристотеля и других философов, — чтобы твердо следовать суждению веры, пусть оно не всегда доказуемо, да не впадем в дурость, отыскивая доказательства, где они невозможны, и не ввергнемся в ересь, не веря из-за отсутствия доводов в то, чего вера обязана держаться, по обычаю иных прежних философов, ни один установленный закон не принимавших при отсутствии доказательств его статьям; чтобы спасти мнения философов, когда их доводы основательны и их суждения не противны христианской вере, разве что в глазах непонимающих, ибо мнения философов опираются на доказательства и правдоподобные основания в вещах, о коих в философии речь, вера же во многом опирается на чудо и откровение, а не доводы, ибо добытые разумом воззрения суть не вера, а наука; чтобы показать, что вера и философия не противоречат [в вопросе] о вечности мира; чтобы, наконец, явить бессилие доводов, коими вечность мира вопреки христианской вере доказывают разные еретики, — исследуем разумом это самое, а именно вечен ли мир.

И видно, что нет: первое начало — причина субстанции мира, иначе было бы много первых начал; но то, чье бытие от другого, следует за ним в длительности; таким образом, мир следует за первым началом в длительности; а вечно сущее не уступает в длительности ничему; следовательно, мир не вечен.

Опять же с Богом ничего не может сравниться; будь мир вечен, он сравнялся бы с Богом в длительности, а это невозможно.

Опять же конечная сила неспособна создать бесконечную длительность, ибо длительность не превосходит создающей ее силы; но сила неба конечна, как сила любого конечного тела; следовательно, сила неба не создает вечной длительности; следовательно, небо не вечно, а значит, таков и мир, поскольку он не раньше неба.

Опять же Бог предшествует миру по природе; но природа и длительность в Боге тождественны; следовательно, Бог предшествует миру в длительности; следовательно, мир не вечен.

Опять же все сотворенное создано из ничего, ибо здесь разница между сотворением и порождением: всякое порождение — из подлежащего, то есть материи, поэтому порождающее начало не властно (non potest) во всей субстанции вещи, а творение — не из подлежащего, не из материи, тем самым творящее начало властно (potest) во всей субстанции вещи. Но мир сотворен, так как до него не было подлежащего или материи, из которых бы он возник; следовательно, мир — из ничего, а все подобное существует после несуществования, причем не могло быть одновременно сущим и не-сущим, и значит, прежде было не-сушим, потом — сущим; все имеющее бытие после небытия — новое; следовательно, мир — новый, а стало быть, не вечный, ибо новое и вечное не совпадают в одном и том же. Опять же к чему можно прибавить, того мыслимо нечто большее; к совокупности протекшего времени возможно прибавление времени; следовательно, возможно нечто большее совокупности протекшего времени; но ничто не может быть больше бесконечного; следовательно, совокупность протекшего времени не бесконечна, а значит, ни движение, ни мир.

Опять же будь мир вечен, возникновение живых существ, растений и простых тел тоже было бы вечным и индивид явно возникал бы из бесконечного множества порождающих причин, потому что при вечности возникновения этому человеческому индивиду предшествовал бы другой, тому третий и так до бесконечности; но быть одному следствию из бесконечно множества действующих причин нельзя; в самом деле, если нет первого действующего или движущего, нет и движения, ибо перводвигатель — причина всего движения, как сказано во II книге «Метафизики», да и само собой ясно, из бесконечного же множества действующих причин ни одна не может быть первой; следовательно, это возникновение не вечно; следовательно, вечен и мир.

Опять же в VI книге «Физики» Аристотель определяет, что величина, движение и время стоят в одинаковом отношении к конечности и бесконечности; следовательно, поскольку ни одна величина не бесконечна, как доказывает Аристотель в III книге «Физики», то не бесконечны ни движение, ни время, а значит, и ни мир, коль скоро мира без них нет.

Опять же будь мир вечен, родилось и умерло бы людей без числа; но по смерти человека остается субстанция, бывшая в теле, то есть разумная душа, нерождаемая и нетленная; тогда актуально существовало бы сразу без числа таких субстанций, бесконечному же множеству одновременно в актуальности пребывать невозможно; следовательно, и т. п.

Опять же будь мир вечен, уже прошло бы бесконечное движение и бесконечное время, ибо при вечности мира время, предшествующее настоящему мгновению, было бы бесконечным; но допустить бесконечное прошедшим невозможно, следовательно, и т. п.

Опять же, что имеет причиной не себя, имеет и начало; мир имеет причиной не себя, следовательно, мир имеет начало. «Море возникло, потому что возник мир», как гласит вторая книга «Метеорологики»[235]. Но то, что имеет начало, не вечно; следовательно, и т. п.

Против этого возражают: во-первых, мир мог быть и вечным и ничего невозможного отсюда не следовало бы; во-вторых, доказывают вечность мира.

Первое так: хотя следствие по природе подчинено своей причине, длительностью оно может с ней совпадать; мир и все причиненное сущее есть следствие первосущего; следовательно, при вечности первосущего мир может быть ему совечен. Большая посылка явствует, ибо первичность и вторичность природ совместимы с одинаковой их длительностью. Меньшая тоже явствует, ибо как во всяком роде первому надлежит быть причиной прочих, так в роде сущего первосущему надлежит быть причиной остальных; отсюда ясно, что первое сущее беспричинно, ибо само должно быть достаточной причиной вещей; но ни одна причиненная вещь не есть достаточная причина ни одного из своих следствий, ибо от чего сущность причиненного сущего, от того зависит всякое ее следствие; стало быть первосущему надлежит быть сущим, не имеющим другой причины, ибо иначе оно не было бы первосущим.

То же явствует из Аристотеля в VIII книге «Физики», говорящего, что вечное не обязательно надо считать первоначалом: для треугольника обладание тремя углами, равными двум прямым, вечно, однако этому вечному надо искать причину вне его; стало быть, вечное может иметь причину; поскольку же ничто не может предшествовать вечному в длительности, следствие может быть совечным своей причине; мир — следствие первосущего, следовательно, мир может быть ему совечен.

То же видно из примера: будь солнце всегда в нашем полушарии, налицо всегда был бы свет и он был бы совечен солнцу, оставаясь его следствием, чего не было бы без возможности совпадения следствия со своей причиной в длительности. Опять же: если бы ступня не покидала песок, ее след был бы ей совечен, оставаясь, однако, ее следствием.

То же доказывается разумом так: ничто не вечно в будущем, не имея вечности в прошлом, ибо сила, способная создать вечную длительность какой-либо вещи в будущем, может создать вечную длительность той же вещи и в прошлом, коль скоро сила та неизменна и ведет себя всегда единообразно; но мир вечен в будущем и по суждению христианской веры, и по мнению некоторых философов; следовательно, через ту же силу он мог быть вечен и в прошлом.

Таким образом, мир может быть вечным и ничего невозможного, как видит разум, отсюда не вытекает, равно как и сделать отсюда нелепые выводы нельзя. И в этом убедится всякий, вложив сюда свое усилие.

Вечность же мира доказывают так.

Все нерушимое обладает силой быть всегда, ибо без обладания такой силой не было бы нерушимым; но мир нерушим, ибо все невозникшее нерушимо; следовательно, мир обладает силой быть всегда; однако вещь существует в течение всей длительности, на которую простирается ее сила быть; следовательно, мир вечен.

Опять же вечно то, что не имеет до себя никакой длительности, коль скоро все новое имеет некую длительность до себя; но мир не имел до себя никакой длительности, не имея времени, ведь времени не было до мира, потому что время следует за движением перводвижущегося как претерпевание за подлежащим; не было и вечности до мира, ибо что имеет до себя вечную длительность, никогда не наступит, так что если бы до мира была вечная длительность, мира никогда не было бы.

Опять же возникающее вновь может возникнуть, ибо иначе возникало бы то, что не может возникнуть; то, из чего вещь может возникнуть, есть материя; но до создания мира не было никакой материи, из которой бы он возник; следовательно, мир не создан новым; следовательно, он вечен, потому что между новым и вечным среднего нет.

Опять же все новое возникло через изменение, потому что с отнятием изменения отнимается и всякая новизна; но любое изменение имеет подлежащее, или материю, как сказано в начале VIII и в VII книге «Метафизики», а также в III книге «Физики», поскольку движение и всякое изменение есть акт сущего в потенции, сообразный таковому; поскольку же до мира не могло быть никакой материи или субъекта изменения, потребного для новосоздания мира, будь мир новым созданием, то мир есть создание не новое, а вечное.

Опять же все новое — во времени, ибо новое внутри некой длительности по необходимости имеет место в части ее: в самом деле, что имеет место целый день, не ново в этот день, и что есть целый год, не ново в этот год, но то, что ново в этот год, по необходимости происходит в какую-то часть года; однако среди всех длительностей части имеет только время, мир же по природе раньше времени; следовательно, мир не нов, а вечен.

Опять же всякое возникновение — из уничтожившегося, а все уничтожившееся сначала возникло; подобным образом всякое уничтожение — из возникшего, а все возникшее — из уничтожившегося; следовательно, до всякого возникновения есть возникновение и до всякого уничтожения есть уничтожение; следовательно, нельзя говорить ни о первом возникновении, ни о первом уничтожении; следовательно, возникновение и уничтожение вечны; следовательно, мир вечен, потому что возникающее и уничтожающееся суть части мира, не могущие предшествовать ему в длительности.

Опять же следствие не может уступать своей достаточной причине в длительности[236]; достаточная причина мира вечна, ибо она первоначало, значит, мир не может уступать ему в длительности; поскольку же первоначало вечно, мир ему совечен. И довод подкрепляется: сущее, вечное и по своей субстанции, и по всему своему расположению, ничего не приобретающее в будущем и в прошлом не лишенное ничего из того, чем производило бы свое действие, делает свое непосредственное действие себе совечным; Бог есть сущее вечное и по субстанции, и по всему какое в Нем есть расположению, ничего не приобретающее в будущем и в прошлом не имевшее никакого недостатка в том, чем оно производило бы свое действие; а мир — Его действие; следовательно, мир совечен Богу.

Опять же, как говорит Аристотель в IX книге «Метафизики», «действующий по воле действует когда может и хочет и не надо добавлять: при отсутствии препятствия, потому что этим может препятствие уже снято»; но Бог от века имел возможность и волю создать мир; следовательно, мир создан вечным.

Опять же всякое новое следствие требует какой-то новизны в одном из своих начал, ведь если бы все начала некоего следствия всегда были в одном состоянии, то следствие из них не возникло бы, не существуя заранее; но в Начале мира, а это Первосущее, никакая новизна невозможна; следовательно, мир не новое следствие. И подкрепление доводу: нечто действующее, будучи новым по своей субстанции, может быть причиной нового следствия либо если, по субстанции вечное, оно стало новым по некой силе или состоянию — как видим в теле неба, — либо избавившись от прежней помехи, либо ввиду нового состояния субъекта, от которого действие; в Причине мира ничто из перечисленного невозможно, как само собой ясно, следовательно, мир не есть новое следствие первопричины.

Опять же все, что движется, после покоя восходит к непрерывному движению, которое всегда есть, ибо когда вещь то движется, то покоится, это не может происходить от неподвижной причины; а поскольку нельзя идти до бесконечности в движениях, из которых одно причина другого, то первому движению надлежит быть непрерывным и вечным. На этом основании Аристотель в VIII книге «Физики» возводит всякое новое движение к перводвижению как его причине, а оно, по его мнению, вечно; суждения же своего Аристотель держится на таком основании: движение, всегда имеющее достаточные причины, не может быть новым; но первое движение всегда имеет достаточные причины, ведь иначе ему предшествовало бы другое движение, откуда шла бы прежде отсутствовавшая достаточность причин; значит, тогда оно было бы и первым, и непервым, что невозможно.

Опять же воля, откладывающая свое намерение, ожидает чего-то в будущем; до мира нет никакого времени, а ожидание бывает только во времени; следовательно, мир не был отложен Божественной волей на потом; но она вечна; следовательно, мир совечен Божией воле.

Опять же всякое следствие как от достаточной причины зависящее от некой воли, причем между следствием и той волей не пролегает никакой длительности, будет совместным с той волей, ибо вещи, между которыми не пролегает никакой длительности, совместны в длительности; но мир как от достаточной причины зависит от Божией воли, коль скоро другой причины у него нет, и между ними не пролегает никакой длительности, то есть ни времени, ибо до мира времени не было, ни вечности, ибо тогда и небытие мира пребывало бы в вечности, поскольку же пребывающее в вечности вечно, небытие мира тоже было бы вечным, и значит, мира никогда бы не было, что невозможно; следовательно, мир совечен Божией воле.

Опять же всякое новое следствие требует прежде себя некой перемены или в деятеле, или в подлежащем, из которого оно возникает, или хотя бы той перемены, какою является приход часа, когда деятель, всегда находящийся в одном состоянии, волит действовать; до мира не могло быть никакой перемены; следовательно, мир не может быть новым следствием.

Кто-нибудь возразит, что мир как раз потому и создан новым, что такова была форма Божией воли от века[237] — произвести мир в час, когда он создан: от давнего ведения новое действие произойти может и для этого не требуется, чтобы какая-то перемена случилась в воле или в водящем; в самом деле, некто имеет сейчас волю сделать что-то через три дня, с наступлением третьего дня совершает, что водил прежде, то есть давно, а ни в воле, ни в волящем не сделалось никакой перемены; таким образом, мир может быть новым, хотя имеет причину вечную и достаточную.

Но против этого способа полагания[238] возражение такое: кто измышляет предпосылку, измышляет и все ее следствия, не удостоверяя ничего; ты измышляешь в Боге форму вечной воли, но доказать не можешь, а так легко измыслить что угодно: кто-нибудь скажет тебе, что форма Божией воли не была от века такой, и у тебя нечем возразить; так и мир ты измышляешь новым, а доказать не можешь.

Против того же способа полагания еще довод: желаемое исходит от воли сообразно форме воли; следовательно, если форма Божией воли была такой, что Он от века имел волю произвести мир в свой час, как ты говоришь, то, выходит, произвести мир раньше Богу было нельзя, что явно нелепо, так как Бог действует по свободной воле.

На этот довод ты ответишь, что Бог именно мог создать мир и раньше, ибо как от века Он имел данную форму воли, так мог иметь и другую, поэтому как Он произвел мир в час, в который произвел, так мог произвести и раньше.

Но против этого довода возражают так: что имеет одну форму воли и может иметь другую, то переменчиво в меру разности воль; но Бог совершенно не переменчив; следовательно, Он не может иметь другую форму воли, чем какую имел от века.

Опять же от древней воли, между которой и ее действием не случается перемены, нового следствия возникнуть не может: всякое несовпадение следствия с причиной в длительности создается переменой, случающейся в промежутке между ними, ибо с устранением перемены устраняется и всякое ожидание; но между Божией волей, которая вечна, и миром не может случиться никакой перемены; следовательно до мира никакой перемены быть не может; следовательно, мир совечен Божией воле.

Опять же второй пример, выставленный способом полагания, не отвечает цели, а именно что некий человек имеет сейчас волю совершить что-то через три дня и с приходом третьего дня совершает, чего давно желал. Пример не подходит, потому что хотя ни в воле, ни в водящем перемены не было, однако произошла та перемена, какою является приход поры, то есть третьего дня, а если бы не произошло перемены ни в водящем, ни в принимающем начале, от которого должно было возникнуть новое следствие[239], ни той перемены, какою является приход поры, то из давней воли нового действия возникнуть не могло бы, ибо всякое новое действие требует сначала, скажут нам, какой-то перемены; поскольку же до мира не было перемены ни в воле, от которой создан мир, ни в материи, из которой он должен был бы возникнуть, ведь миру не предшествует материя, ни также той перемены, какою является приход определенного часа, то видно, что из вечной воли новый мир возникнуть не мог, так что тот пример не подходит для своей цели.

Вот доводы, которыми некоторые еретики, держащиеся вечности мира, стремятся оспорить суждение христианской веры, полагающее мир новым; против них христианину надлежит тщательно трудиться, чтобы, если какой еретик их выставит, уметь полностью разрешить их. Мы их перечислили.

Разрешение

Во-первых, надо тщательно рассмотреть, что не может быть ни одного обсуждаемого разумом вопроса, который философ не был бы обязан обсудить, определив, как обстоит в нем дело с истиной, насколько последнюю можно постичь человеческим разумом. И это проясняется так: все применяемые в споре доводы извлечены из вещей, а иначе были бы измышлением ума; но Философ учит природе всех вещей, ибо как [первая] философия учит сущему, так части философии учат частям, сущего, о чем написано в IV книге «Метафизики» да и само собой ясно; следовательно, философ обязан достичь определенности в любом разумно оспариваемом вопросе, ибо любой вопрос, обсуждаемый с применением разумных доводов, относится к какой-либо части сущего, философ же созерцает все сущее, природное, математическое и божественное; итак, в любом вопросе, подлежащем разумному обсуждению, философ обязан достичь определенности, а утверждающий противное, да будет ему известно, не ведает, что говорит.

Во-вторых, следует заметить, что ни физик, ни математик, ни метафизик не способен доводами разума доказать, что первое движение и мир — новые[240]. Что физик не может это доказать, проясняется через принятие двух самих по себе разумеющихся посылок. Из них первая: никакой искусник не может ничего вывести (causare), принять или отвергнуть иначе, как из начал своей науки[241]. Вторая посылка: хотя природа и не есть абсолютное первоначало, она первоначало в роде природных вещей, а значит, первоначало, доступное рассмотрению физика. Потому Аристотель, рассматривающий его в той книге «Физики», с которой начинается учение о природе, исходил не от абсолютного первоначала, но от первоначала природных вещей, то есть от первой материи, которую во второй книге того же сочинения он называет природой.

Отсюда — к нашему вопросу. Природа не может вызвать (causare) никакого нового движения, кроме как если ему предшествует другое движение, являющееся его причиной; но перводвижению другое движение предшествовать не может, потому что тогда оно не было бы перводвижением; следовательно, физик, чье первоначало природа, не может в соответствии со своими началами полагать перводвижение новым. Большая посылка очевидна, ибо материальная природа не производит ничего нового, не восприняв прежде воздействия извне: материальная природа не может быть перводвигателем, ибо как возникшее сущее будет перводвигателем? — а всякий материальный деятель есть возникшее сущее. Это не относится к телу неба, потому что, хотя и будучи материальным сущим, материей оно обладает не однозначно (univoce) с возникающими вещами, взаимно же превращаются вещи, общающиеся в единой природе.

Опять же всякое новое природное действие требует новизны в своих непосредственных началах, но новизны в каком-либо сущем не может быть без предшествующей перемены: устраняющий перемену устранит всякую новизну; следовательно, природа не может быть причиной никакого нового движения или следствия без предшествующей перемены. Поэтому согласно физику, первоначало которого природа, перводвижение, которому не предшествует никакая перемена, не может быть новым. Большая посылка очевидна, поскольку, будь все непосредственные начала какого-либо природного действия всегда в одинаковом состоянии, следствие из них не могло бы произойти теперь, если не произошло раньше: я спрошу, почему скорее теперь чем прежде, и тебе нечего ответить. Говорю в этом рассуждении о «непосредственных началах», потому что пусть природное действие и ново, отсюда еще не следует, что в его опосредованных и первых началах возникла какая-то перемена и что-то новое: хотя ближайшие начала порождаемых вещей меняются и иногда существуют, иногда нет, но их первые причины существуют всегда.

Отсюда ясно видно, что физик не может полагать никакое движение новым, кроме как если ему предшествует какое-то другое движение, являющееся его причиной; поскольку же необходимо полагать в мире некое первое движение, — ибо не подобает движениям, из которых одно причина другого, уходить в бесконечность, — то, следовательно, физик от своей науки и применяемых им начал не может полагать первое движение новым.

Поэтому Аристотель, спрашивающий в VIII книге «Физики», возникло ли некогда движение, не бывшее прежде, и применяющий начала, о которых только что сказано, то есть говорящий как физик, полагает перводвижение вечным в обе стороны[242]. Он же, спрашивая в той же восьмой книге «Физики», почему некоторые вещи иногда движутся, иногда покоятся, отвечает, что это потому, что они движимы двигателем всегда движимым: поскольку двигатель, которым они движимы, это двигатель движимый[243], оттого разнообразный по состоянию, он заставляет движимое им иногда двигаться, иногда покоиться. Вещи же движущиеся всегда движимы неподвижным двигателем, всегда одинаковы в себе и в отношении движимого.

Если таким образом физик сообразно своим началам не может полагать перводвижение новым, то не может таким полагать и первое подвижное, ибо такое подвижное причинно предшествует движению, будучи некоторой его причиной[244]; следовательно, физик не может полагать новым также мир, поскольку первое движимое не предшествует миру во времени.

Отсюда с очевидностью вытекает, если кто тщательно рассмотрит сказанное нами выше, что физик неспособен принять во внимание творение. В самом деле, природа производит всякое свое действие из подлежащего и материи, создание же из подлежащего и материи есть возникновение, но не творение. Поэтому физик не способен принять во внимание творение: как он будет рассматривать то, куда не простираются его начала? И поскольку создание мира или произведение его в бытие не может быть возникновением, что самоочевидно, но есть творение, то выходит, что о создании мира или произведении его в бытие не учит ни одна из частей науки о природе, ибо это произведение не природно, так что физика[-исследователя] не касается.

Из сказанного выходит также, что физик по своей науке не может полагать и первого человека, и причина в том, что природа, о которой забота физика, не может ничего создать иначе как через порождение, а первый человек рожденным быть не может: человека рождает человек и солнце, способ же возникновения первого человека другой чем через рождение, и никто не должен удивляться, что физик неспособен рассмотреть вещи, на которые не распространяются начала его науки. Кто тщательно продумает, что способен рассмотреть физик как таковой, тому сказанное покажется разумным; в самом деле, первому попавшемуся ученому рассматривать первую попавшуюся истину невозможно.

Если же возразишь, коль скоро такова истина христианской веры да и просто истина, что мир нов, а не вечен; и что творение возможно; и что был первый человек, и что умерший человек восстанет вновь живым без рождения тот же числом[245]; и что человек этот, тот же числом, прежде тленный, будет нетленным, так что в одном виде будут неделимы эти две разные вещи, тленное и нетленное; и что поэтому, хотя физик не способен ни обосновать эти истины, ни знать их, потому что начала его науки не простираются до столь трудных и столь таинственных деяний Божественной премудрости, однако он не должен эти истины отрицать — подобно тому как пусть один ученый и неспособен исходя из своих начал обосновывать или знать истины других наук других ученых, однако он не должен их отрицать, так что хотя физик не может ни знать, ни утверждать вышесказанные истины исходя из своих начал, потому что начала его науки до таковых не простираются, однако он не должен отрицать, если другой их выдвинет, конечно, не в силу доводов разума, а в силу Откровения, данного от некой высшей Причины, — на это надо сказать, что истины, которые физик из своих начал не может ни обосновать, ни знать, но которые не противоречат его началам и не разрушают его науку, он отрицать не должен. Например, что «вокруг любой обозначенной на плоскости точки возможны четыре прямых угла» обладает истиной, физик из своих начал обосновать не может, но и отрицать не должен, поскольку это не противоречит его началам и не разрушает его науку. Однако истину, которую из своих начал он ни обосновать, ни знать не может, но которая противоречит его началам и разрушает его науку, он отрицать должен, ибо как вытекающее из начал подлежит принятию, так противоречащее им отвержению. Например, что умерший человек непосредственно восстает живым и рождаемая вещь возникает без рождения, как полагает христианин, полагающий воскресение мертвых таким, что погибшее должно восстать то же числом, — все это физик должен отрицать, потому что не допускает ничего кроме того, возможность чего в силу природных причин он видит. Христианин же допускает эти вещи возможными в силу причины более высокой, какова Причина всей природы[246]. Поэтому они не противоречат друг другу в этих вопросах, так же как и в других.

Если опять возразишь: раз истина в том, что умерший человек непосредственно восстает живым тот же числом, как то полагает христианская вера, в своих положениях истиннейшая, то разве отрицающий это философ не говорит ложь?

На это надо сказать, что как одновременно имеют место (simul stant) новизна перводвижения и мира по высшим причинам и их неновизна по природным причинам и природным началам, так, если кто тщательно вглядится, одновременно имеют место новизна мира и перводвижения и истинность слов физика, отрицающего новизну мира и перводвижения, потому что физик отрицает новизну мира и перводвижения как физик, то есть отрицает их новизну из природных начал: все, что отрицает или допускает физик, поскольку он физик, он отрицает или допускает из природных причин и начал. Поэтому вывод, в котором физик говорит, что мир и перводвижение не новые, взятый в абсолютном смысле, ложен, но если отнесен к основаниям и началам, из каких выведен, то из них он вытекает. Мы ведь знаем, что и называющий Сократа белым и отрицающий, что Сократ белый, — оба говорят истину в каком-то отношении. Так и христианин, говорящий, что мир и перводвижение новы и первый человек был и человек восстает живым тот же числом и рождаемая вещь возникает без рождения, говорит истину, но — поскольку это допускается Причиной, чья сила выше силы природной причины; истину говорит и физик, называющий все это невозможным по природным причинам и началам: физик ничего не отрицает и не допускает кроме как из природных причин и начал, как грамматик в качестве такового ничего не отрицает и не допускает, кроме как из грамматических причин и начал. И поскольку физик, рассматривая только силы природных причин, выводит из них неновизну мира и перводвижения, а христианская вера, вглядываясь в Причину выше природы, выводит из нее возможность для мира быть новым, они оттого ни в чем не противоречат. Так, следовательно, проясняются две вещи: первая — что физик не спорит с христианской верой о вечности мира, другая — что из природных оснований он не может вывести новизну перводвижения и мира.

Что математик, например, не может это вывести, с очевидностью доказывается так. Одна часть математики — астрология, имеющая две части, а именно одну учащую о разных движениях светил и их скоростях, то есть какие совершают свой путь быстрее и медленнее, о расстояниях между ними, их конъюнкциях и аспектах и о прочем подобном, другая часть науки о звездах — учащая о действиях, производимых светилами во всем том теле, которое под небесным кругом. И ни то, о чем учит первая часть, ни то, о чем учит вторая, не доказывает новизны мира и перводвижения, потому что скорости движения любых светил в их сферах относительно других и их взаиморасположения могут быть теми же и при вечности перводвижения и мира. По той же только что названной причине и вторая часть науки о звездах не может вывести новизну мира и перводвижения, ибо оттого же, отчего, будь мир и перводвижение вечными, светила могли бы иметь те же движения, конъюнкции и силы что и теперь, они могли бы производить и точно такие же действия в нижнем мире, какие производят теперь, — даже при вечности мира и перводвижения. Следовательно, и вторая часть науки о звездах не может вывести новизну перводвижения и мира.

Как первая часть, так и вторая часть математических наук, геометрия, вывести это неспособна. В самом деле, из начал геометрии это не следует, потому что противоположность следствия может иметь место при той же посылке (oppositum consequentis potest stare cum antecedente), а именно вечность мира и перводвижения может иметь место при тех же началах геометрии и всех ее заключениях: пусть ложно, что перводвижение и мир вечны, разве окажутся оттого ложными начала геометрии — прямизна линии между двумя точками или отсутствие у точки частей и прочее подобное вместе со следствиями? Явно нет. Тем же способом будут делаться все возможные преобразования величин соответственно их сущности и по тем же причинам, даже будь мир вечен, как и если он нов? Явно да.

То же самое я говорю о третьей и четвертой частях математических наук, то есть об арифметике и музыке, и тем же способом, как доказано в отношении геометрии. Все ясно тому, кто продвинут в этих науках и знает их возможности (posse).

А что и метафизик не может доказать, что мир новый, обнаруживается так. Мир зависит от Божественной воли как от своей достаточной причины[247]; но метафизик не способен доказать, что какое-либо действие может в длительности следовать за своей достаточной причиной или быть отложенным на после своей достаточной причины; следовательно, метафизик неспособен доказать, что мир не совечен Божественной воле, коль скоро мир создан Божественным образом.

Опять же кто не может доказать, что форма Божественного воления была такова, что Он от века хотел произвести мир в тот час, в какой мир создан, тот не может доказать ни новизну мира, ни его совечность Божественной воле, ибо изволенное существует от волящего сообразно форме воли, метафизик же не может доказать, что форма Божественной воли была от века такой-то; говорить, что метафизик способен это доказать, похоже не просто на вымысел, но даже, думаю, на некое безумие, — в самом деле, откуда у человека разум, которым он исчерпывающе исследовал бы Божественную волю?

Из сказанного составляется умозаключение: нет вопроса, допускающего разумное разрешение, которого философ не был бы обязан обсудить и разобрать, насколько возможно путем рассуждений, как доказано; однако никакой философ не может разумом доказать новизну перводвижения и мира: такого не может ни физик, ни математик, ни теолог; следовательно, никаким человеческим разумом невозможно доказать ни что перводвижение и мир новы, ни что они вечны, ибо кто это докажет, должен будет показать форму Божественной воли, а кто ее исследует? Недаром Аристотель в I книге «Топики» говорит, что «бывает проблема, о которой мы не имеем определенного мнения, например, вечен ли мир» или нет. Вера включает многое, чего разумом не доказать, например что умерший восстает живым тот же по числу и что рождаемая вещь восстает без рождения, и кто в это не верует, тот еретик, а кто стремится знать это разумом, глупец.

Следствия и действия — от силы, сила — от субстанции. Кто дерзнет назвать себя разумно познавшим до конца божественную субстанцию и всю ее силу? Ему придется сказать, что он в совершенстве познал все непосредственные действия Бога, как они от Нега, существуют, новыми или от века, как сохраняются Им в бытии и как пребывают в нем, ибо в Нем, от Него и через Него возникают или существуют все вещи. А кто сможет это достаточно исследовать? И поскольку много таких вещей полагает вера, какие человеческий разум исследовать не может, то где не хватает разума, там пусть восполняет вера, которая должна признать, что Божественное всемогущество выше человеческого познания. И не разуверяйся в положениях веры из-за их недоказуемости, чтобы не дойти таким путем до непризнания всякого закона, потому что нет закона, все положения которого были бы доказуемы[248].

Таким образом, явно обнаруживается, что между христианской верой и философией нет никакого спора о вечности мира, если тщательно рассмотреть вышесказанное, как покажем с Божией помощью и в других вопросах, где христианская вера и философия людям, судящим поверхностно и невдумчиво, покажутся несогласными.

Мы говорим, следовательно, что мир не вечен, но сотворен новым, хотя разумом это доказать нельзя согласно вышесказанному, как и некоторые другие относящиеся к вере вещи: будь они доказуемы, то была бы не вера, а знание. Поэтому веру не надо заменять ни софистическим рассуждением, как само собой ясно, ни диалектическим рассуждением, поскольку оно дает не прочное состояние, а только мнение, вера же должна быть прочнее мнения, ни доказательным рассуждением, ибо тогда вера была бы только в то, что можно доказать.

Тогда надо ответить на доводы, приводимые в пользу обеих сторон, и сначала на доводы, стремящиеся доказать противное истине, то есть что мир совечен Богу.

К первому. «Все неуничтожимое обладает силой существовать всегда...» Если под словом «неуничтожимое» понимать то, что, будучи сущим, не может перестать быть ни через уничтожение в собственном смысле, о котором философ говорит в конце первой книги «Физики»: «Все уничтожающееся отойдет в это крайнее, то есть в материю», ни через уничтожение в более широком смысле слова, которого сам философ никогда не допускает, а именно уничтожение, могущее случиться с любым сущим, которое имеет своей причиной нечто другое, чем себя: всякое следствие поскольку длится, постольку сохраняется в бытии какой-либо из своих причин, как явствует по индукции; а что сохраняется в бытии другим, может исчезнуть, насколько оно от себя, — если «неуничтожимое» понимать в любом из этих двух значений, то истинна большая посылка, гласящая: «Все неуничтожимое имеет силу существовать всегда», и в таком случае мир не неуничтожим, равно как всякое сущее, имеющее себе другую причину. Ты доказываешь: «Что не возникло, то неуничтожимо». Это истинно для уничтожения, противополагаемого возникновению, потому что как возникновение — из материи, так противостоящее ему уничтожение — в материю, то есть в противоположность, а не в чистое отрицание; но если нечто возникло, то необязательно, чтобы оно было неуничтожимо уничтожением понятым более широко, то есть таким, которое есть переход ни в материю, ни в противоположное, но в чистое отрицание; так может уничтожиться любое следствие при отсечении силы хранителя. Это сохранение древние философы называли золотой цепью[249], коей всякое сущее сохраняется в своем порядке от первосущего; само же Первосущее как не имеет до себя причины, так до себя не имеет хранителя. И раз уж мы коснулись того, что все сущее по сю сторону Первого сохраняется в бытии силой Первоначала, то докажем это яснее. Сначала — через сказанное авторами. В «Книге о причинах» написано так: «Устойчивость и сущность всякой интеллигенции — от чистого блага, которое есть первая причина»[250]. Под сущностью интеллигенции понимается ее произведение в бытие, а под устойчивостью — ее длительность; и если интеллигенция длится силою первого начала, то другие сущие тем более. С этим согласуется и написанное в Законе: «Из Него и Им суть все вещи» (Ин. 1, 3; Рим. 11, 36). Опять же Платон, обращаясь от лица Первоначала к интеллигенциям, говорит такие слова: «Больше значит для сохранения вашей вечности моя воля, чем ваша природа». То же самое доказывается рассуждением: причиненное сущее само по себе не имеет природы, чтобы существовать, ибо имея само по себе природу, способную к существованию, оно не имело бы внешней причины, но только то, что длится и сохраняется в бытии собственной, а не другой более высокой силой, само по себе имеет природу, чтобы существовать; следовательно, никакое обусловленное сущее не сохраняется в бытии само собой и потому как все сущее по сю сторону Первоначала существует из Него, так Им же сохраняется в бытии, и если бы Первоначало отняло от сущего свою силу, сущее вовсе бы не существовало. Об этом и написано в «Книге о причинах»: «Все зависимые силы — из единой первой силы, которая есть сила сил». И Аверроэс в комментарии ко второй книге «Метафизики» об этом Первоначале говорит, что «достоинство этой причины и бытием и силою выше, чем у всего сущего, ибо все сущее не получает бытия и силы иначе как от этой причины; она стало быть есть сущее само по себе и истина сама по себе, а все другое сущее есть сущее и истинное через ее бытие и ее истину»[251]. Опять же сила, создающая вечную длительность, есть сила бесконечная, потому что будь она конечна, можно было бы допустить и большую силу, а поскольку длительности большей, чем вечная длительность, быть не может, то получится [в случае вечности мира], что большая сила не создает длительности большей, чем меньшая сила, что невозможно; однако ни в чем причиненном нет бесконечной силы, ибо все причиненное мыслимо лишь в силу перехода или становления, а это несовместимо с бесконечной силой. То же доказывается еще и по-другому: поскольку сила первого двигателя больше силы любого последующего двигателя и ничто не может быть больше бесконечного, то, следовательно, ни в каком причиненном сущем нет ни бесконечной силы, ни вечной длительности иначе, как только силою первого начала, чья сила сама по себе вечна и бесконечна. И пояснение этому рассуждению: как для длительности всегда длящейся нельзя допустить большую длительность, так необходимо чтобы сила, создающая длительность, которая есть всегда или вечна, была такой, чтобы нельзя было помыслить силы большей, а такова лишь бесконечная сила.

Ответ на второй довод. Когда говоришь: вечно то, что не имеет раньше себя никакой длительности, я говорю, что это ложно, ибо хотя времени раньше мира и нет, однако вечность раньше мира, потому что она всегда. Ты всегда говоришь: того, что имеет до себя вечную длительность, не бывает никогда. Я говорю, что не обязательно: то новое, что произошло сегодня, имеет раньше себя вечную длительность, то есть саму вечность, пребывающую всегда, однако нельзя сказать, что этого нового никогда не бывает.

На третий довод надо сказать, что хотя сущее, чье произведение — из подлежащего и материи или через возникновение, зависит от двоякой потенции, а именно от деятельной потенции своего деятеля и от потенции своей материи, ибо из материи не становится ничего кроме того, к чему она имеет пассивную потенцию, но вещи, чье становление — не возникновение и не из материи, зависят единственно лишь от потенции действующего начала, не материи. В самом деле, как можешь ты сказать, будто от потенции материи зависит то, произведение чего — не из материи, как мира? Ведь каждому ясно, что создание мира не могло быть возникновением. Отсюда, если бы кроме возникновения другого способа становления не было, то не стало бы вообще ничего. Поэтому я говорю, что мир создан, и создан заново, ибо не совечен Богу; а когда ты говоришь: «Следовательно, он мог возникнуть», — я говорю, что истина такова: он мог стать единственно из потенции деятеля, а не подлежащего и материи. И поскольку в Решении мы коснулись того, что всякое следствие достаточным образом зависит от одной лишь потенции деятеля, в чем кто-то усомнится, то докажем это так. Для всего, чье возникновение зависит от материи, если материи не будет, существование невозможно; совокупность сущего, которое по сю сторону первого начала, стала, ибо имеет причину, а «ставшим сущим» я называю то, что имеет другое причиной своего произведения; таким образом, если всякое возникновение зависит от материи и ни одно — только от потенции действующего начала, помимо же совокупности сущего, которое по сю сторону первого начала, никакой материи не было, то, выходит, совокупность сущего по сю сторону первого начала невозможна; следовательно, стало нечто, чему стать было невозможно.

Ответ на четвертый довод. Когда говоришь: «Все новое становится через изменение», — это истинно только для вещей, становящихся путем возникновения: изменение находим только в возникающих вещах, оттого небесные тела, имеющие невозникшую субстанцию как изменяются [только] относительно места, так и возникают относительно места.

К пятому доводу. Когда говоришь: все новое — во времени, так как новое в некоторой длительности должно происходить в какой-то ее части, ибо, совпадая с любой частью этой длительности, не будет новым в этой длительности, а единственная длительность, имеющая части, есть время, то я отвечаю, что вещь может быть названа «новой» двумя способами: или поскольку она есть не бывши прежде, то есть только в обладании бытием после противоположного [бытию], а не так, что она существует в какой-то части длительности, в которой она есть, а в другой ее нет, и таким способом мир новый, но такому новому нет необходимости быть во времени; или другим способом нечто может быть названо новым, поскольку в некой части длительности, в которой оно есть, оно обладает бытием, а в другой небытием, и все, что таким способом ново, по необходимости существует во времени, так как единственная длительность, имеющая части, — это время и таким способом мир не нов. Отсюда ни в какой длительности мир не может быть новым, ни во времени, потому что мир начался вместе со временем и, стало быть, ни одна часть времени не предшествует миру, ни в вечности, ибо вечность неделима и пребывающее в вечности проявляет себя всегда единообразно[252].

Что надо сказать на шестой довод. Когда говоришь: «Всякое возникновение или зарождение из уничтожившегося», это верно. Но когда потом говоришь: «Все уничтожающееся сначала возникло или зародилось», то я говорю, что это утверждение допускает физик, так как он из своих начал не может полагать становление возникающей и уничтожимой вещи иначе как через возникновение или зарождение. Но кто полагает становление могущей зародиться вещи не через зарождение, как обязан полагать полагающий первого человека, ибо первый человек есть вещь могущая зародиться, однако его произведение не может быть через зарождение, ибо он первый, тот обязан отвергнуть утверждение, гласящее: «Все уничтожившееся сначала зародилось», ибо оно противоречит полагаемому им: первый человек некогда погиб, при том что, однако, никогда не был зарожден. Таким образом, этот шестой довод опирается на природные начала, тогда как выше было сказано, что кто полагает мир созданным заново, должен оставить природные причины и искать причину более высокую.

Что надо сказать на седьмой довод. Когда говоришь, что следствие не может уступать в длительности своей достаточной причине, то необходимо сказать, что это истинно для причины, действующей по природе, а не для действующей по воле. В самом деле, как Своим вечным умом Бог может мыслить новое, хотя в отношении Его самого это не ново, так вечной волей он может создавать новое.

На восьмой довод надо сказать: что могущий и водящий по необходимости действует — это истинно на тот момент, на который назначена воля. И вот хотя вечны и могущество Божие, которым Он мог создать мир, и воля, которой Он водил, однако Его воля относилась только к моменту, в который создан мир; поэтому мир нов, хотя воля Бога вечна.

Что надо сказать на другой довод. Когда говоришь: всякое новое следствие требует какой-то новизны в каком-то из своих начал, я говорю, что этого не требуется для действующего по воле, потому что в согласии с давней волей действия могут стать новыми и без того чтобы произошло изменение в воле или водящем. В подтверждение этого надо сказать, что действующее способно создать новое следствие не только потому, что имеет новую субстанцию либо какую-то новую силу или положение или потому что прежде подлежало помехе или потому что в пассивном начале, из которого оно творит, сделалось новое расположение, но действующее способно произвести новое следствие также и потому, что имеет вечную волю, назначенную к некоторому моменту, в который оно волит действовать в согласии со своей волей.

На следующий довод надо сказать, что не обязательно возводить нечто движущееся после покоя к вечному движению, но нужно возводить движущееся после покоя к перводвижению как к некой причине, которая не после покоя; отсюда, хотя первое движение ново, оно, однако, не после покоя: не всякая неподвижность есть покой, но только неподвижность того, чему присуще двигаться, как написано в III книге «Физики», а прежде перводвижения не было ничего подвижного, чему свойственно двигаться, — имею в виду «прежде» по длительности.

Что надо сказать на другой довод. Когда говоришь: воля, отсрочивающая изволенное, ожидает чего-то в будущем, это верно только о воле, действующей во времени, так как только во времени бывает откладывание на будущее и ожидание; но для воли, чье действие до времени, это неверно, а действие Божественной воли — до времени, по крайней мере то, каким она создавала мир и время.

На следующий довод надо сказать, что две вещи внутри одной и той же длительности совместны, если между ними не располагается никакая часть этой длительности, как совместны две временности, между которыми не располагается никакая часть времени; но если между какими-то двумя вещами не располагается никакая длительность ввиду того, что одна из них — в «теперь» вечности, а другая — в «теперь» времени, так что между ними не располагается длительность, то отсюда не следует, что такие вещи совместны. Так относятся друг к другу воля Бога, которая в «теперь» вечности, и создание мира, которое в «теперь» времени.

На другой довод следует говорить как говорилось[253]. Ты возражаешь против этого[254], что полагать в Боге такую форму воли значит измышлять. Следует сказать, что это неверно: не все вымысел, чего нельзя доказать. На твое второе возражение[255] говорю, что из чего определилась форма Божественной воли от века, таким надлежало быть и способу исхождения изволенного из воли, чтобы изволенное совершенно сообразовалось с волей.

На следующий довод[256] надо сказать: когда говоришь, что от древней воли, между коей и ее следствием не случается перемены, не может быть нового следствия, то это верно только о воле, действие которой происходит через перемену: Божественная воля не такова.

На прочее[257] говорю, что тот пример в чем-то уместен, хотя не вполне.

Доводы же в пользу противоположной стороны допустимы ввиду их вывода, хотя, будучи софистическими, они могут быть опровергнуты[258].

Отсюда ясно таким образом, что для философа называть что-то возможным или невозможным значит называть это возможным или невозможным на основаниях, доступных для человеческого рассуждения. В самом деле, как только человек отказывается от обоснований, он сразу перестает быть философом; а философия не опирается на откровения и чудеса. Поэтому хотя ты сам называешь и должен называть истинными многие вещи, однако если ты не начнешь утверждать их истинность на иных основаниях кроме как человеческий разум, ты никогда не должен их допускать, — скажем, воскресение людей, полагаемое верой. В таких вещах хорошо поэтому доверяться Божественному авторитету, а не человеческому разуму. Вот я спрошу тебя, какой разум это доказывает? Спрошу и это тоже: какое рассуждение доказывает, что зарождающаяся вещь после своей гибели снова восстает без зарождения, причем та же числом, какая была до своей гибели, как тому надлежит быть при воскресении людей согласно суждению нашей веры? Философ в конце второй книги «О возникновении» говорит, наоборот, что погибшая вещь может восстановиться та же по виду, но не та же числом. И этим он не противоречит вере, потому что называет это невозможным по природным причинам: исходя из них ведет свое рассуждение физик, а наша вера говорит, что это возможно в силу более высокой причины, которая есть начало и конец нашей веры, Бог православный и всеблагословенный.

Так что никакого противоречия между верой и философом нет. Тогда зачем же ты ропщешь против философа, при том что допускаешь одно с ним? Не верь, что философ, положивший жизнь на стремление к мудрости, в чем-то противоречил истине кафолической веры, но стремясь к ней еще больше, потому что слишком мало имеешь понимания в сравнении с философами, которые были и есть мудрые мира, чтобы понимать их речи. Речь учителя должна быть понята в наилучшем смысле; и неважно, что говорят какие-то негодяи, кладущие свое усердие на то, чтобы научиться отыскивать доводы, в чем-то противоречащие истине христианской веры, — дело, без всякого сомнения, невозможное. Из-за подобных вещей говорят, что христианину невозможно быть философом, потому что своим законом он понуждается к разрушению начал философии. Но это ложно, потому что христианин допускает, что вывод, полученный через философские рассуждения, не может быть иным на основаниях, на которых он получен, если он может быть получен через природные причины. Что мертвый не восстанет живым непосредственно тот же числом, — христианин допускает, что иначе не может быть на основании причин, через которые этот вывод был получен; но и допускает, что дело может обстоять иначе по причине более высокой, которая есть причина всей природы и всего вызванного ею бытия. Поэтому тонко понимающий христианин не понуждается своим Законом разрушать начала философии, но сохраняет в силе веру и философию, ни той ни другой не вредя. Если же некто, облеченный достоинством или нет, не способен понять столь высокие вещи, то пусть слушает мудрого и верует в христианский Закон не ради софистического рассуждения, потому что оно подводит, не ради рассуждения диалектического, потому что оно не создает такого прочного навыка, как вера, поскольку вывод из диалектического рассуждения принимается с опасением противоположной стороны, ни ради рассуждения доказательного, как потому что оно невозможно для всех положений нашего Закона, так и потому что оно создает знание, «ибо силлогическим доказательством создается знание», как написано в первой книге «Второй аналитики», а вера не есть знание. Поэтому пусть каждому христианину даст должным образом держаться Христова Закона и веровать в него. Христос Бог преблагословенный, Которому слава во веки веков. Аминь.

Иоанн Дунс Скот

Joannus Duns Scotus (ок. 1265-1308)

Иоанн Дуне Скот родился в Шотландии, согласно одним источникам — в Макстон-Твид, графство Роксбро, согласно другим — в селении Дуне, графство Берик. Его семья была тесно связана с францисканским орденом. Дядя будущего философа, Илия Дуне, вступил в орден еще в ту пору, когда францисканцы только начали обосновываться в Шотландии, и достиг в орденской иерархии больших высот: в 1278 г. он был назначен генерал-викарием Шотландии.

Короткая жизнь философа была не особенно богата событиями: Иоанн вступил во францисканский орден в возрасте около пятнадцати лет, а в 1291 г. был рукоположен в сан священника епископом Линкольна Оливером Саттоном. Между 1280 и 1291 г. Скот учился, по одним сведениям — в Оксфорде, по другимв Париже; возможно, впрочем, что он получал образование и в том, и в другом университете. Кроме того, с достаточной степенью вероятности можно утверждать, что позднее, в период с 1294 по 1297 г., Скот точно побывал в Париже.

Начиная с 1300 г., Скот вел преподавательскую деятельность: читал лекции по «Сентенциям» Петра Ломбардского сначала в Оксфорде, а затем в Париже. Около 1303 г. философ мог получить степень магистра теологии, но был втянут в противостояние между королем Филиппом Красивым и папой Бонифацием VIII. Скот принял сторону папы, вследствие чего был вынужден покинуть Париж в середине учебного года. Философ вернулся во Францию уже после смерти Бонифация в 1305 г. В том же году он получил, наконец, магистерскую степень и возобновил преподавательскую деятельность. Два года, в течение которых он учил в Париже, прославили его как философа.

В 1308 г. Скот перебрался в Кельн, что было вызвано, по всей видимости, новыми осложнениями в его отношениях с королевской властью. В том же году, 8 ноября, философ скончался. Он был похоронен во францисканской церкви в Кельне. Надгробная надпись на его могиле гласит: «Scotia me genuit. Anglia me suscepit. Galia me docuit. Colonia me tenet» («Шотландия меня родила. Англия меня приняла. Галлия меня обучила. Кельн меня хранит»).

Влияние учения Дунса Скота на философскую мысль как Средневековья, так и последующих эпох[259], весьма велико, хотя и мало изучено. В силу определенных причин философия Скота культивировалась в основном во францисканской среде, где она, наряду с философией св. Бонавентуры, практически достигла статуса официального учения ордена. Наследие Дунса Скота довольно обширно: считающееся наиболее полным собрание сочинений, изданное Уоддингом (Lyons, 1639) и перепечатанное Вивесом (Paris, 1891-1895), состоит из 26 томов и содержит 27 работ, не все из которых, однако, признаются аутентичными. К основным сочинениям Скота можно отнести «Вопросы к книге Аристотеля „О душе "» (Quaestiones in libros Aristotelis De Anima), «О Первоначале» (De Primo Principio), «Тончайшие вопросы к „Метафизике" Аристотеля» (Quaestiones subtilissimae in Metaphysicam Aristotelis) и, наконец, наиболее значимую работу философа — «Оксфордское сочинение» (Opus Oxoniense), представляющую собой записи лекций Скота по «Сентенциям» Петра Ломбардского, сделанные писцами или студентами. Этот трактат включает в себя так называемый Ordinatio, материал, просмотренный и обработанный самим автором.

Для Скота, как и для всех средневековых мыслителей, одной из ключевых проблем философии являлся вопрос о возможности знания о Боге. Но для того, чтобы понять, что человек может знать о Боге и что он может знать вообще, требуется установить, что является объектом человеческого ума (intellectus). В конце XIII — начале XIV в. существовало две основные точки зрения на указанную проблему. Первая принадлежала св. Фоме Аквинскому и была распространена в основном среди его последователей и учеников. Согласно св. Фоме, адекватным объектом человеческого ума является сущность материальной вещи. Другого мнения придерживался «общепризнанный учитель», Генрих Гентский (ок. 1217-1293), чья доктрина в указанную эпоху пользовалась широкой известностью. Он считал, что объектом такого рода является Бог, или Высшее Сущее. Дуне Скот выступил с критикой обеих этих теорий. В его представлении первым и адекватным объектом человеческого ума является сущее как таковое (ens qua ens).

Согласно Скоту, вопрос о том, что является первым объектом человеческого ума, может быть понят трояко: 1) что является первым по времени; 2) что является наиболее совершенным (первым в порядке превосходства, in ordine eminentiae); 3) что является объектом, к которому человеческий ум определен по самой своей природе. Именно этот третий вопрос и относится к существу дела, утверждает Скот. Далее он указывает, что адекватность объекта может рассматриваться двояко: secundum virtutem objecti, согласно силе объекта, и secundum praedicationem objecti, согласно предикации объекта. Первое подразумевает то, что объект, будучи познан, делает возможным познание всего остального; второе — что объект может сущностно сказываться обо всем остальном, что может быть познано человеческим умом. Если второе не требует комментария, то первое можно пояснить так: учитывая, что Скот рассматривает человеческий ум как интеллектуальную способность, можно провести аналогию с какой-либо другой способностью человека, например со зрением. Все, что человек видит, он видит постольку, поскольку оно является окрашенным, иначе говоря, все, что не обладает цветом, является невидимым, или по-другому: поскольку цвет является адекватным объектом зрительной способности, он делает возможным для глаза наблюдать все тела, обладающие цветом, а бесцветное является для глаза невидимым. То же самое, что цвет есть для зрительной способности, сущее есть для интеллектуальной способности. Все, что является сущим, является умопостигаемым, а все, что является не-сущим — непостижимо нашим умом.

Конфронтация с положением Генриха Гентского, согласно которому первым и наиболее адекватным объектом человеческого интеллекта является Бог, таким образом, неизбежна. В самом деле, для Скота Бог не может быть таковым объектом уже хотя бы в силу того, что Он не обладает адекватностью согласно предикации, поскольку совершенно очевидно, что Бог не может быть сущностно и per se предикатом любого тварного объекта. Кроме того, Бог, в качестве первого и собственного объекта человеческого ума, не обладает и адекватностью согласно силе, поскольку для познания всех вещей в Боге человеку необходимо непосредственное и интуитивное знание божественной сущности, каковое знание у человека отсутствует, что для Скота самоочевидно.

Точка зрения св. Фомы не устраивает Скота прежде всего тем, что познание всего нематериального может быть, таким образом, поставлено под вопрос. «Это,пишет он, — не может быть поддержано теологом, поскольку интеллект... per se познает чтойность (quidditas) нематериальной субстанции, как явствует согласно вере относительно блаженной души»[260]. Ясно, что то, что не подпадает под первый и адекватный объект ума, не может быть познано. Но Скот утверждает, что стремление к познанию таких нематериальных вещей, как душа или Первоначало, присуще человеку по природе, и такое познание не является чем-то совершенно невозможным, хотя и не может быть интуитивным и непосредственным. Скот, таким образом, выступает против ограничения метафизики лишь материальным миром, поскольку для познания такового вполне достаточно и средств физики.

Таким образом, основополагающим моментом в философии Скота становится учение об унивокации (синонимии) сущего. Это учение предполагает, что, в соответствии с определением первого объекта человеческого ума, всякая вещь может быть познана в силу того, что является сущей, то есть в силу того, что она есть, и «сущее» может сущностно сказываться о любой вещи, как материальной, так и нематериальной, и, что особенно важно, тварной и несотворенной. «Итак, говорю... что если предположить эквивокальность тварного и несотворенного, субстанции и акциденции, хотя все это суть умопостигаемое нами per se, представляется, что мы не сможем представить никакого первого объекта нашего интеллекта, ни в силу виртуальности, ни в силу общности. Но полагая эту позицию... унивокации сущего, можно некоторым образом сохранить существование некоего первого объекта нашего интеллекта»[261].

В этом аспекте важное значение приобретает полемика Скота с учением о познании Бога по аналогии, которое поддерживалось св. Фомой Аквинским и Генрихом Гентским. Согласно этой теории, мы можем познавать Бога по аналогии с творением, которое имеет с Богом нечто сходное, но при этом отличное в силу абсолютного различия природы Бога и творения. Например, мы говорим, что Бог мудр постольку, поскольку наблюдаем мудрость в творении, но при этом мудрость Бога совсем не та мудрость, которая присуща человеку. Скот, однако, утверждает, что если бы это было так, то мы не могли бы знать о Боге вообще ничего, поскольку, если, как в приведенном примере, мы полагаем, что мудрость Бога отлична от мудрости человека, то какое мы имеем право называть ее мудростью и приписывать Богу предикаты типа «мудрый», «благой» и т. д.? Более того, если мы говорим, что Бог как сущее кардинально отличен от творения как сущего, то вправе ли мы утверждать, что Бог есть Сущий? Итак, с точки зрения Скота, выход может быть найден только в теории унивокации, поскольку, пишет он, «любое исследование о Боге основано на том, что интеллект имеет то же самое унивокальное понятие, которое он приобретает от творения»[262].

Еще одна позиция, связанная с проблемой знания, которая стала объектом критики Скота, — знаменитая теория божественной иллюминации. В этом вопросе, как и во многих других, главным оппонентом философа становится уже упомянутый Генрих Гентский. В отличие от последнего, Скот утверждает, что познание умопостигаемых принципов, таких, например, как закон непротиворечивости или принцип «целое больше своей части», не требует никакой особой божественной иллюминации, поскольку «термины начал, известных per se, обладают такой тождественностью, что очевидным образом один включает другой, и потому интеллект, сочетающий эти термины, их познает». Такая позиция шотландского философа в значительной степени обусловлена его учением об объекте человеческого ума. Критикуя положение Генриха Гентского относительно того, что всякая истина познается нами при непосредственном участии Бога (видится в нетварном свете), Скот задает своим оппонентам следующий вопрос: «Если мы не видим эти истины так, как они суть, в божественном интеллекте (поскольку мы не видим божественный интеллект), каким образом мы говорим: „Видеть в нетварном свете"?»[263]. В самом деле, последовательное развитие теории божественной иллюминации требует признания наличия у человека возможности читать в уме Бога, что, с точки зрения Скота, совершенно невероятно, хотя бы уже потому, что Бог не может быть объектом человеческого ума.

Итак, Скот утверждает, что в силу унивокации сущего Бог может быть познан в первую очередь именно как Сущий. И хотя мы не обладаем интуитивным познанием божественной природы, мы можем, тем не менее, обладать о Боге определенным знанием, которое может быть обосновано с помощью доказательства. Наиболее компактно и последовательно такое доказательство представлено Скотом в трактате «О Первоначале». Прежде всего философ вводит понятие сущностного порядка, то есть порядка отношений в сущем. Это важно постольку, поскольку, как он пишет в «Парижских сообщениях» (Reportata parisiensia)[264]: «Из всякого свойства, явленного в следствии, можно вывести, что существует причина, если это [свойство] присуще [следствию] только в силу таковой причины... Следовательно, из предшествования в сущих можно вывести существование первого сущего»[265]. Затем Скот устанавливает три аксиомы, из которых пытается вывести все необходимые ему положения. Эти аксиомы таковы: «Ничто не приводит к бытию самое себя»; «Ничто не имеет сущностного порядка по отношению к самому себе»; и «Ни в каком сущностном порядке круг невозможен». Отсюда открывается путь к доказательству существования первого сущего, от которого, тем или иным образом, зависят все последующие сущие. Это первый этап доказательства.

Скот начинает с того, что некое сущее является следствием другого сущего и произведенным им. Из приведенных аксиом следует, что это сущее не может быть произведенным самим собой, кроме того, очевидно, что оно не может иметь в качестве своей причины ничто. Следовательно, у данного сущего имеется определенная причина. Эта причина, если она не является первой причиной (в этом случае мы имеем искомое), является вторичной причиной, также имеющей определенное сущее в качестве уже своей причины. Очевидно, что движение до бесконечности невозможно, поскольку первая производящая причина должна существовать, иначе не существовало бы ничего другого. Как пишет сам Скот: «Воистину, Господи, Ты создал все упорядоченным в мудрости, так что для любого ума представляется разумным, что всякое сущее упорядочено. Оттого абсурдно было философствующим отвлекать порядок от чего-либо. Напротив, из этого всеобщего „все сущее упорядочено" следует, что не всякое сущее последующее и не всякое — предшествующее; поскольку в обоих случаях или одно и то же было бы упорядоченным по отношению к себе, или в порядке полагался бы круг. Есть, следовательно, некое сущее предшествующее и не последующее, и такпервое; и некоепоследующее и не первое; но никакое так, чтобы ни предшествующее, ни последующее. Ты есть единственное Первое; и все, что отлично от Тебя, — последующее, как я разъяснил, насколько смог»[266].

Но даже если мы докажем существование такового первого сущего, то это не будет доказательством существования Бога, по крайней мере, христианского Бога. Так, например, Скот указывает, что некоторые философы считали, что первым сущим является огонь или вода, но не могли сказать, является ли это сущее конечным или бесконечным, вечным или невечным, трансцендентным или имманентным миру, наделенным волей или нет и т. д. Поэтому наиболее важным аспектом своего доказательства Скот видит установление бесконечности Первого Сущего, и это является вторым этапом. К наиболее существенным аспектам его аргументации относятся следующие. Прежде всего, требуется доказать, что таковое Сущее возможно, то есть понятие бесконечного сущего не является самопротиворечивым. Для этого Скот привлекает так называемый «онтологический аргумент» св. Ансельма, имевший в схоластической традиции наименование ratio Anselmi. Судя по всему, Скот не считал указанное доказательство окончательным; скорее он использовал его для демонстрации того, что понятие бесконечного сущего непротиворечиво. Отсюда, вероятно, и его стремление «подкрасить» аргумент Ансельма добавлением «без противоречия». В трактате «О Первоначале» Скот рассматривает семь доказательств бесконечности Первопричины. Отправными точками для трех первых является то, что Скот принимает в отношении божественного интеллекта, для четвертого — простота божественной природы, для пятогопонятие превосходства применительно к Первопричине, для шестого — понятие Первопричины как цели, для седьмого — понятие Первопричины как производящей причины. Вот, например, как выглядит аргумент от цели (ex parte finis): «Наша воля может желать или любить нечто большее, нежели любая конечная цель, равно как и наш интеллект [может] это мыслить; и, как кажется, [имеет место] естественная склонность к высочайшей любви к высшему благу. Ибо естественная склонность в воле к чему-либо доказывается из того, что она сама по себе охотно желает этого без немедленного обладания [им]. Свободная воля, как представляется из нашего опыта, в любви к наивысшему благу не удовлетворяется совершенным образом ничем другим. Как же она не ненавидела бы это по природе, если бы оно было бы противоположно ее объекту, как она по природе ненавидит небытие?»[267].

Что именно Скот считал возможным знать о Боге человеку в этой жизни, является предметом споров. Точно можно сказать, что в трактате «О Первопричине» философ доказывает, что Бог прост, бесконечен, наделен интеллектом и волей. Скот, похоже, не берется философски обосновывать божественное всемогущество и оставляет теологии такие вопросы, как спасение и бессмертие души. При этом он, однако, утверждает: философия может показать, что и то и другое возможно, но строгое доказательство этих и других истин христианской веры в рамках философии вряд ли имеет место.

Отдельные фрагменты из сочинений Дунса Скота переведены на русский язык в книге «Антология мировой философии» (Т 1 Ч. 2. М., 1969).

Все публикуемые ниже извлечения из сочинений Дунса Скота переведены на русский язык впервые.

А. В. Апполонов

ОКСФОРДСКОЕ СОЧИНЕНИЕ[268] (фрагмент 1)

2. О понятии трансценденталий[269] и их делении[270]

Каковы те предикаты, которые сказываются о Боге, как то: мудрый, благой и т. д. Отвечаю: сущее (ens), прежде чем оно делится на десять предикаментов, делится на конечное и бесконечное, поскольку одно из них, а именно, конечное сущее, обще десяти родам. Следовательно, все, что подходит сущему, как [еще] не разделенному на конечное и бесконечное, или как то, что свойственно бесконечному сущему, подходит ему не как определенное в отношении рода, но как предшествующее [такому определению], и, таким образом, как трансцендентальное и сверх всякого рода. Все, что обще Богу и творению, таково, что подходит сущему, как [еще] не разделенному на конечное и бесконечное; ведь как подходящее Богу, оно бесконечно, а творению — конечно. Следовательно, это подходит сущему прежде, чем сущее разделяется на десять родов, и, соответственно, все таковое трансцендентально.

Но тогда возникает иное сомнение: каким образом мудрость считается трансценденталией, когда она не обща всем сущим, [а трансценденталии, как представляется, общи всем]? Отвечаю: как из понятия (ratio) высшего [рода не следует], что он имеет под собой многие виды, но [ясно, что он] не имеет никакого превосходящего рода (например, предикамент «когда» является высшим родом, поскольку не имеет превосходящего рода, хотя и обладает малым [числом] видов, или [вообще] ни одним), так и любая трансценденталия не имеет никакого рода, под которым [могла бы] находиться. Отсюда из определения трансценденталий [следует], что она не имеет превосходящего предиката, за исключением сущего. Но то, что она обща многим нижестоящим, — это имеет место. Это [же] явствует из другого: сущее имеет не только простые обратимые свойства (passiones)[271], такие как «единое», «истинное», «благое», но и некие свойства, где противоположное различается между собой, как, например, «необходимое или возможное», «акт или потенция», и прочее в том же роде.

Но как обратимые свойства суть трансценденталий, поскольку свойственны сущему, насколько оно не определено в отношении какого-либо рода, так и раздельные свойства суть трансценденталий. И оба члена этой дизъюнкции трансцендентальны, поскольку ни один из них не определяет свое определяемое к определенному роду; однако одному сущему формально подходит только один особый (specialis) член этой дизъюнкции, как, например, «необходимое» в делении «необходимое или возможное», или «бесконечное» в делении «конечное или бесконечное», и так же в отношении другого.

Итак, «мудрость» может быть трансценденталией, как и все прочее, что обще Богу и творению, хотя одна [трансценденталия] может сказываться только о Боге, а другая — о Боге и какой-либо твари. И не обязательно, чтобы трансценденталия, как трансценденталия, сказывалась о любом сущем, разве что она обратима с первой трансценденталией, а именно с сущим.

3. Первенство сущего по отношению к другим трансценденталиям[272]

Я говорю, что из этих четырех положений следует, что поскольку ничто не может быть более общим, нежели «сущее», и «сущее» не может быть общим унивокальным сказуемым in quid[273] для всего умопостигаемого per se, так как оно не сказывается in quid о предельных отличиях (differentiae ultimae)[274] и своих свойствах (passiones), то мы не обладаем объектом нашего интеллекта, первым — вследствие его общности in quid всему умопостигаемому per se. Это, однако, не противоречит моему утверждению о том, что первым объектом нашего интеллекта является сущее, поскольку в нем сходятся два первенства, а именно, первенство общности и первенство виртуальности[275]. Ведь все умопостигаемое per se либо сущностно (essentialiter) включает понятие «сущего», либо сущностно, или виртуально, содержится во включающем [в себя] по существу понятие «сущего». Ибо все роды, виды или индивиды и все сущностные части родов и Несотворенное Сущее чтойно (quidditative) включают «сущее»; все предельные отличия сущностно включены в некоторые из них, а все свойства «сущего» виртуально включены в «сущее» и то, что находится под ним. Следовательно, то, для чего «сущее» не является общим унивокальным сказуемым in quid, включено в то, для чего «сущее» является так унивокальным. И, таким образом, ясно, что «сущее» обладает первенством общности по отношению к первому умопостигаемому, то есть по отношению к чтойным понятиям родов, видов, индивидов, сущностных частей всего этого и Несотворенного Сущего, и обладает первенством виртуальности по отношению ко всему умопостигаемому, включенному в первое умопостигаемое, то есть по отношению к качественным (qualitativus) понятиям отличий (differentiae) и собственных свойств.

Что же до моего предположения общности «сущего», сказываемого in quid, по отношению ко всем вышеуказанным чтойным понятиям, то это доказывается относительно всех их посредством двух доказательств, представленных в первом вопросе этого раздела[276] для доказательства общности «сущего» сущему сотворенному и Несотворенному. Чтобы прояснить это, я некоторым образом исследую эти [доказательства и здесь].

Первое [исследую] так. В отношении любого из вышеуказанных чтойных понятий интеллект может быть уверен, что оно есть сущее, но сомневаться в отношении отличий, ограничивающих сущее до такового понятия. И, таким образом, понятие сущего, насколько оно подходит этому понятию, отлично от тех, находящихся под ним, понятий, в отношении которых интеллект испытывает сомнения; отлично так, что включено в оба низших по отношению к нему понятия, ведь эти ограничивающие отличия предполагают одно и то же общее понятие сущего, которое они ограничивают.

Второе доказательство исследую так. Как доказано, что Бог познаваем нами естественным образом только если сущее унивокально тварному и нетварному, так же можно аргументировать и относительно субстанции и акциденции, поскольку субстанция не движет наш интеллект непосредственным образом к некоему пониманию (intellectio) ее [интеллектом], но [это делает] только чувственно воспринимаемая акциденция, следовательно, мы можем обладать чтойным понятием о ней только если такое понятие можно абстрагировать от понятия акциденции. Но нет никакого такого чтойного понятия, могущего быть абстрагированным от понятия акциденции, за исключением понятия сущего.

Предположение о том, что субстанция не движет наш интеллект к [познавательному] действию относительно ее непосредственным образом, доказывается так: если нечто, наличествуя, движет интеллект, то, когда интеллект не движим, отсутствие этого нечто может быть естественным образом познано интеллектом, что явствует из второй книги «О душе»[277], [где сказано], что зрение воспринимает темноту, когда не наличествует свет, и поэтому зрение не движимо. Значит, если интеллект естественным образом движим к [познавательному] действию относительно субстанции непосредственно ею самой, то из этого следовало бы, что когда субстанция не наличествует, может быть познано, что она не наличествует, и так естественным образом могло бы быть познано, что субстанция хлеба не наличествует в священной жертве алтаря[278], что очевидно ложно.

<…>

Следовательно, мы не обладаем естественным образом никаким чтойным понятием о субстанции, причиненным непосредственно субстанцией, но [это понятие] причиняется или абстрагируется прежде всего от акциденции, и это — никакое иное понятие, кроме как понятие сущего.

Точно так же сказанное выводится и относительно сущностных частей субстанции. Ведь если ни материя, ни субстанциальная форма не движут интеллект к [познавательному] действию относительно себя самих, спрашиваю: какое простое понятие о материи и форме имеется в интеллекте? Если скажешь, что это — некое релятивное понятие, например, части, или некое понятие через акциденцию, например, некоего свойства материи или формы, спрашиваю: каково то чтойное понятие, к которому атрибутируется это релятивное понятие или понятие через акциденцию? И если не имеется никакого чтойного [понятия], не будет того, чему могло бы атрибутироваться это понятие через акциденцию. Но невозможно обладать никаким чтойным [понятием] кроме того, которое впечатлено или абстрагированного от того, что движет интеллект, например, от акциденции, — и это будет понятие сущего. Итак, ничто не познается о сущностных частях субстанции, если «сущее» не является общим [сказуемым], унивокальным им и акциденциям.

Эти доказательства не включают унивокацию «сущего» in quid по отношению к предельным отличиям и свойствам.

Первое: будучи уверенным, что нечто таковое (то есть предельное отличие или свойство. — А. А.) есть сущее, и сомневаясь, то это сущее или это, интеллект уверен, однако, что это сущее не чтойно, но как бы посредством предикации через акциденцию; или иначе и лучше: любое такое понятие неразложимо просто (simpliciter simplex), а потому не может быть постигнуто в отношении чего-то одного и быть непознанным в отношении чего-то другого, как явствует из слов Философа в конце девятой книги «Метафизики»[279], что в отношении неразложимо простых понятий нет заблуждения, как в отношении чтойности составных. Это не следует понимать так, что простой интеллект[280] формально заблуждается в понимании (intellectio) чтойности, поскольку в простом понимании нет истины или лжи. Однако относительно чтойности составного простой интеллект может заблуждаться виртуально. Ведь если это понятие само по себе ложно, тогда оно виртуально включает ложное высказывание; то же, что неразложимо просто, не включает ложное высказывание непосредственным образом ни виртуально, ни формально, а потому в отношении его невозможно заблуждение. Ведь оно или постигается полностью, или не постигается, и тогда полностью неизвестно. Итак, ни о каком неразложимо простом понятии не может быть уверенности относительно чего-то одного и сомнения относительно чего-то другого.

Этого достаточно для прояснения второго вышеприведенного основания (ratio), поскольку таковое неразложимо простое полностью неизвестно, если не постигнуто полностью само по себе.

Также можно, в-третьих, ответить, касаясь первого основания (ratio), что то понятие, относительно которого существует уверенность, отлично от тех, относительно которых имеется сомнение, и если это несомненное [понятие] сохраняет одно и то же с тем или иным из тех сомнительных [понятий], оно подлинно унивокально, так что воспринимается (accipere) с тем или иным из этих [сомнительных понятий]. Но не обязательно, чтобы оно было присуще тому или иному из них in quid, но так, что или унивокально им как определяемое по отношению к определяющим, или как называемое (denominabilis) по отношению к называющим (denominantes).

Короче говоря, из этого следует, что «сущее» унивокально всему, но, сказываясь о не неразложимо простых понятиях, оно унивокально им in quid. В отношении же неразложимо простых понятий оно унивокально как определяемое или называемое, но не как сказываемое о них in quid, поскольку это заключает в себе противоречие.

Отсюда ясно, каким образом в сущем сходятся два первенства, и именно первенство общности in quid по отношению ко всем не неразложимо простым понятиям и первенство виртуальности [сущего] самого по себе или того, что находится под ним, по отношению ко всем неразложимо простым понятиям.

ПАРИЖСКИЕ СООБЩЕНИЯ[281]

4. Сущее как субъект и Бог как цель метафизики[282]

Здесь надлежит исследовать три [вещи], и в первую очередь: рассматривает ли метафизика Бога как первый объект, ибо она есть первое и высшее из естественным образом приобретаемых свойств, совершенствующих человеческий интеллект в этой жизни.

В этом мы наблюдаем разночтение между Авиценной и Аверроэсом. Ибо Авиценна утверждает, что Бог не есть субъект метафизики, поскольку никакая наука не доказывает [существование] своего субъекта; метафизика же доказывает существование Бога, следовательно, и т. д. Аверроэс опровергает Авиценну в конце комментария к первой книге «Физики», поскольку, приняв то же самое в том, что касается большей [посылки], в противоположность Авиценне пытается доказать, что Бог и отделенные субстанции[283] суть субъекты метафизики и что существование Бога не доказывается в метафизике, поскольку [существование] любого рода отделенных субстанций не может доказываться иначе как через движение, что относится к физике.

Но мне кажется, что Авиценна сказал лучше Аверроэса. Отсюда аргументирую против него так: это высказывание: «Никакая наука не доказывает существование своего субъекта» — общее им обоим, истинно в силу первичности субъекта по отношению к науке. Ибо если бы он был вторичен, его существование доказывалось бы той наукой, в которой он имел бы смысл вторичного, а не только смысл равного объекта. Но субъект в большей степени имеет смысл первичного по отношению к последующей науке, чем к предшествующей; следовательно, если первая наука не может доказать существование своего субъекта, много меньше это может наука последующая.

Или по-другому аргументируется так. Если физик может доказать существование Бога, следовательно, существование Бога — заключение физики. Но если метафизика не может, таким образом, доказать существование Бога, то существование Бога заранее допущено в метафизике как начало. Следовательно, заключение физики есть начало в метафизике; следовательно, физика предшествует метафизике.

Далее, из всякого свойства, явленного в следствии, можно вывести, что существует причина, если это [свойство] присуще [следствию] только в силу таковой причины. Но такие свойства следствия, которые соответствуют [как причине] только Богу, рассматриваются не только в физике, но и в метафизике, поскольку не только движимое предполагает движущее, но и последующее сущее — предшествующее. Следовательно, из предшествования в сущих можно вывести существование первого сущего, и это совершеннее, чем в физике заключать из движения существование первого движущего. Поэтому и из потенции и акта, конечности и бесконечности, множественности и единства, и многого такового, что суть метафизические особенности и свойства, можно заключить в метафизике, что Бог, или Первое Сущее, существует.

Поэтому я говорю, насколько это относится к данному отделу, что Бог не является субъектом метафизики, поскольку, как доказано раньше, в первом вопросе[284], о Боге как первом субъекте, есть лишь одна наука, и это — не метафизика[285]. И это доказывается так: относительно всякого субъекта, пусть даже [субъекта] подчиненной науки, немедленно познается посредством чувств, что он существует, так что его существование не оспаривается. Это очевидно для субъекта оптики, поскольку существование видимой линии немедленно постигается посредством чувств. Ведь как начала постигаются немедленно после того, как посредством чувств постигнуты термины, так и субъект, поскольку он не является последующим и более непознанным по отношению к своему началу, должен в науке немедленно постигаться чувствами; но никакое понятие (ratio), собственное Богу, которое может быть воспринято нами, не постигается мгновенно интеллектом человека в этой жизни; следовательно, не может быть никакого знания о Боге, приобретаемого естественным образом на основе некоего собственного [Богу] понятия. Доказывается меньшая [посылка]: первое понятие (ratio) о Боге, которое мы постигаем, это то, что Он — Первое Сущее. Но это понятие не обретается нами посредством чувств; прежде нам следует постичь возможность соединения этих двух терминов. Отсюда, прежде чем мы познаем эту возможность, следует доказать, что некое сущее — первое; следовательно, и т. д.

Отсюда я вместе с Авиценной признаю, что Бог не является субъектом метафизики. И этому не противоречит утверждение Философа в первой книге «Метафизики», [где он] говорит, что метафизика — [наука] касательно (circa) высших причин, поскольку он говорит то же, что и в первой книге «Первых аналитик», где сказано: «Прежде следует сказать, касательно (circa) чего [это исследование] и к чему относится, поскольку оно — касательно доказательства, и относится к науке (disciplina) доказательства», то есть к универсальной науке доказательства или умозаключения. Отсюда «касательно» (circa) прежде всего обозначает то, что касается (circumstantia) целевой причины, как и причины материальной. А потому метафизика [трактует] в целевом отношении (finaliter) о высших причинах, к познанию которых она определена.

О ПЕРВОНАЧАЛЕ[286]

5. Деление сущностного порядка[287]

Господи, Боже наш, когда Моисей, твой слуга, обратился к Тебе, истиннейшему учителю, с тем, чтобы дать ответ сынам Израиля отвоем имени, [Ты], зная, чту интеллект смертных может понять о тебе, ответил: «Я есть Тот, Кто есть» (Исх. 3, 14), открыв Свое благословенное имя. Ты есть истинное Бытие, Ты есть полное Бытие. Это, если будет возможно, я хотел бы знать. Господи! Помоги мне, ищущему такого полного знания об истинном Бытии, которое есть Ты, какого только может достигнуть наш естественный разум, начиная с сущего, которым Ты наименовал Себя. Хотя имеется много свойств сущего, рассмотрение которых было бы важно для предмета исследования, тем не менее, я буду в первую очередь исходить из сущностного порядка (ordo essentialis), как из средства более плодотворного, следующим образом: в этой первой главе я предпосылаю четыре деления порядка; из них будет определено, сколько есть сущностных порядков.

Демонстрация деления, со своей стороны, требует: во-первых, [необходимо], чтобы делящие были познаны, и таким образом показано, что они содержатся под делимым; во-вторых, [необходимо], чтобы было явлено различие делящих; в-третьих, [следует] доказать, что делящие исчерпывают делимое. Первое будет в этой главе, прочее — во второй. Здесь, следовательно, я поведу речь о делениях и укажу значения (rationes) делящих.

А понимаю я сущностный порядок не в строгом [смысле], как толкуют некоторые, говоря, что последующее расположено в порядке, а предшествующее, или первое, — вне порядка, но в обычном [смысле], согласно чему порядок есть отношение сравнения (relatio aequiparentiae), сказываемое о предшествующем относительно последующего, и, наоборот, в соответствии с чем расположенное в порядке, понятно, достаточным образом разделяется на предшествующее и последующее. Итак, следовательно, иногда речь будет идти о порядке, иногда — о предшествовании или о последовании.

Первое деление. Итак, во-первых, я говорю, что сущностный порядок, как представляется, разделяется первым делением как эквивокальный [термин] на эквивокативы, а именно на порядок превосходства и порядок зависимости.

Во-первых, предшествующее называется превосходящим, а последующее — превзойденным. Чтобы сказать кратко, все, что более совершенно и благородно по сущности, является таким образом предшествующим. В этом смысле предшествования Аристотель доказывает в девятой книге «Метафизики», что акт предшествует потенции, называя его предшествующим по виду и по субстанции, говоря: «То, что вторично по возникновению, первично по виду и субстанции».

Во-вторых, предшествующим называется то, от чего зависит нечто, а последующим — то, что зависит. Значение этого «предшествующего» я мыслю такое (что, используя свидетельство Платона, показывает также и Аристотель в пятой книге «Метафизики»): предшествующее по природе и сущности то, что продолжает существовать без последующего, не наоборот. Я понимаю это так: даже если предшествующее необходимо причиняет последующее и, тем самым, не может без него существовать, то это так не потому, что [предшествующее] нуждается в последующем для своего бытия, но наоборот; поскольку, если принять, что последующее не существует, предшествующее, тем не менее, будет существовать без внесения противоречия. Не так наоборот, поскольку последующее нуждается в предшествующем, каковую потребность мы можем наименовать зависимостью; поэтому мы говорим: все последующее необходимо зависит от предшествующего сущностно; не наоборот, пусть даже иногда последующее необходимо следует за ним. Они могут называться «предшествующим» и «последующим» по субстанции и по виду, как [выше] были названы другие. Однако ради того, чтобы говорить определенно, пусть они называются предшествующим и последующим согласно зависимости.

Второе деление. Оставив порядок по превосходству неразделенным, я подразделяю порядок зависимости; так как зависящее или является следствием (causatum), и то, от чего оно зависит — его причина (causa), или зависящее является следствием некоей более отдаленной причины, а то, от чего оно зависит, есть более близкое следствие той же причины.

Значение первого члена этого второго деления достаточно понятно, как и то, что содержится под делимым. Ведь ясно, что такое причина и что такое следствие, и что следствие сущностно зависит от причины, и что причина — то, от чего оно зависит, в соответствии с вышеприведенным значением «предшествующего», здесь разделенного.

Но второй член этого второго деления не ясен сам по себе, и не ясно, каким образом он содержится под делимым.

Первое разъясняется так. Если имеются два действия (effectus) одной и той же причины, из которых одно причинено этой причиной прежде и более непосредственным образом, а другое — только посредством этого уже причиненного более непосредственного [следствия], я говорю, что то, второе, есть последующее следствие по отношению к той же причине, а более непосредственное является предшествующим следствием. Это — смысл данного члена.

Из этого я показываю, во-вторых, что этот [член] содержится под делимым, а именно что действие (effectus) более отдаленное сущностно зависит от более близкого: во-первых, поскольку оно не может существовать без существования того, [более близкого]; во-вторых, поскольку причинность (casualitas) причины соотносится с ними внутри порядка, следовательно, [и т. д.]; и, наоборот, они имеют сущностный порядок между собой, так как сравниваются с третьим, каковое есть причина их обоих, следовательно, [они имеют сущностный порядок] и между собой безотносительно [чего-то третьего]; в-третьих, такая причина познается сама по себе (ex se) только как ближайшая причина одного только ближайшего [следствия], и если оно не причинено, она познается как отдаленная по отношению к прочим; но уж если оно причинено, [эта причина] познается как ближайшая по отношению ко второму [следствию]. Однако от отдаленной причины, в силу того, что она удалена, нет следствия. Итак, второе [следствие] зависит от причины, которая привела к бытию более близкое [следствие], значит, и от более близкого бытия.

Третье деление. Оба члена этого второго деления подразделяются посредством деления в первую очередь второго [члена], поскольку это созвучно уже сказанному. Ибо о предшествующем, которое является более непосредственным следствием причины, говорится не только что оно более близкое [следствие] ближайшей причины их обоих, но также и удаленной причины. Допустим, что ближайшая причина одного [следствия], назовем ее Л, никоим образом не является причиной другого [следствия], В. Но некая другая предшествующая причина — непосредственная причина этого В и удаленная причина [следствия], для которого другая (то есть A) — непосредственная причина. Все же между этими следствиями будет иметь место сущностный порядок, как между предшествующим и последующим следствием; это так, если причинность общей причины этих двух согласно сущностному порядку относится к ним, как к следствиям.

Второй член этого деления не столь очевидным образом находится под делимым. Но это доказывается так: поскольку оба следствия [находятся в сущностном порядке] по отношению к третьему, каковое есть их причина, они сущностно упорядочены, следовательно, и между собой. Ведь тогда общая причина познается так, как если бы она была удаленной причиной по отношению к последующему, при том, что предшествующее не причинено; и тогда последующее не может существовать без предшествующего.

Четвертое деление. Первый член второго деления, то есть причина, прекрасно подразделяется на четыре хорошо известные причины: целевую, производящую, материальную и формальную. И последующее, ему противолежащее, делится на четыре соответственные [части], а именно: на то, что направлено к цели, которое для краткости пусть называется целенаправленным, на произведенное, на причиненное из материи, что будет называться материализованным, и причиненное посредством формы, что будет называться оформленным. Значения делящих этого деления будут мною оставлены здесь без внимания, поскольку я пространно рассмотрел их в другом месте[288], и они будут затронуты ниже настолько, насколько того потребует предмет [повествования].

Вкратце излагаю результат этой главы. Сущностный порядок исчерпывается шестью порядками, делящими [его]. А именно четыре порядка причины по отношению к следствию, один порядок следствия по отношению к следствию (под одним и тем же порядком понимаются два члена третьего деления) и один порядок превосходящего по отношению к превзойденному.

Демонстрация этих делений требует того, чтобы были показаны две [вещи], а именно что их члены любого [из них] различны между собой и что они исчерпывают содержание делимого; эти две [вещи] будут показаны в следующей главе в той мере, в какой это будет необходимо; в той же [главе] будут представлены определенные общие необходимые положения и будут сравниваться вышеупомянутые порядки и их термины сообразно тому, что им необходимо или не необходимо сопутствует, поскольку сравнение указанного имеет большую значимость для последующего.

ОКСФОРДСКОЕ СОЧИНЕНИЕ[289](фрагмент 2)

6. О познаваемости Бога[290]

[Первый вопрос]

В том, что касается третьего раздела, я исследую сперва, познаваем ли Бог. И, прежде всего, познаваем ли Бог естественным образом интеллектом человека в этой жизни.

Доказываю, что нет.

Философ в третьей книге «О душе»[291] говорит: «Чувственные образы (phantasmata) относятся к интеллекту как чувственно воспринимаемое — к чувству». Но чувство воспринимает только чувственно воспринимаемое, следовательно, интеллект мыслит только то, образ чего может быть познан посредством чувств. Но Бог не имеет чувственного образа, и не есть некий чувственный образ, и не является чем-то чувственно представимым (phantasibile). Следовательно, и т. д.

Также во второй книге «Метафизики»[292]: «Как глаза летучих мышей по отношению к солнцу, так и наш интеллект по отношению к тому, что наиболее очевидно по природе». Но там невозможно; следовательно, и здесь.

Также в первой книге «Физики»: «Бесконечное (infinitum), поскольку бесконечное, непознаваемо»[293]. И во второй книге «Метафизики»[294]: «Не может быть познания [объектов], бесконечных [по числу]». Следовательно, [не может быть познано] и бесконечное, ибо имеет место одно и то же несоответствие (improportio) конечного интеллекта в отношении бесконечного и [объектов], бесконечных [по числу], поскольку он превзойден [ими] в равной степени, или [одним] — не в меньшей степени, [чем другим].

Также Григорий в комментарии к «Иезекиилю»: «Как бы ни продвинулся наш ум (mens) в созерцании Бога, он достигает не того, что Он сам, но того, что ниже Его»[295].

Против.

В пятой книге «Метафизики»: «Метафизика есть теология о Боге и в первую очередь — относительно божественного»[296]. И [Аристотель] в десятой книге «Этики»[297] полагает, что человеческое счастье заключается в актуальном обладании ею, а именно в актуальном созерцании отделенных субстанций.

<...>

I. Разъяснение первого вопроса

В первом вопросе нет необходимости различать между возможностью негативного или позитивного познания Бога, поскольку отрицание не познается иначе, как через утверждение (в конце второй главы «Об истолковании»[298], четвертая книга «Метафизики»[299]). Ясно также, что любые отрицания, относящиеся к Богу, посредством которых мы отбрасываем иное, несовместимое, от того, что утверждается, мы познаем только через утверждения.

Также мы не [можем] высочайше любить отрицания.

Также, равным образом, отрицание познается или непосредственно (praecise), или как высказанное относительно другого. Если непосредственно, например, «не камень», это равным образом, как и Богу, не подходит ничему, поскольку чистое отрицание сказывается и о сущем, и о не-сущем. Следовательно, в этом [случае] Бог познается не больше, чем ничто или химера. А если понимается как отрицание, высказанное относительно другого, тогда я ищу то подлежащее понятие (conceptus substratus), по отношению к которому это отрицание понимается как истинное. [Это] понятие будет или позитивное или негативное. Если позитивное, имеем искомое. Если негативное, ищу как прежде. [Это] отрицание познается как непосредственное или как высказанное относительно другого. Если первым способом, это равно как и Богу, не подходит ничему. Если как высказанное о другом, то как и прежде. И сколько бы ни продвигались в отрицаниях, или Бог познается не больше, чем ничто, или [мы] остановимся на некоем позитивном понятии, которое является первым.

И, во-вторых, нет необходимости различать между знанием «что есть [Бог]» и «есть ли Он»[300], поскольку я намереваюсь разыскать простое понятие о том, существование [чего] познается посредством деятельности сочетающего и разделяющего интеллекта[301]. Ибо я никогда не знаю о чем-либо, есть ли оно, если не имею некоего понятия о том термине, [чье] бытие познаю. И такое понятие я здесь разыскиваю.

И, в-третьих, в [вопросе] «есть ли [Бог]» нет необходимости различать между вопросом об истине высказывания и вопросом о существовании Бога[302], поскольку, если Он может существовать, я разыскиваю истину высказывания, в котором существование является как бы предикатом субъекта; для постижения истины этого вопроса, или высказывания, следует прежде постичь термины этого вопроса, и теперь предметом исследования является простое понятие этого субъекта, если таковое возможно.

И, в-четвертых, несущественно различение между понятием естественным или сверхъестественным, поскольку искомым является естественное[303].

И, в-пятых, несущественно различение между [употреблением слова] «естественное» по отношению к природе в абсолютном смысле или к природе в этом состоянии[304], поскольку исследование именно о познании в этом состоянии[305].

И, в-шестых, несущественно различение между познанием Бога самого по себе или в творениях[306], поскольку если познание имеет место через творение, так что дискурсивное познание (cognitio discursiva) начинается от творения, я разыскиваю, на каком термине основывается (sistere) это познание. Если на Боге самом по себе, имею искомое, поскольку ищу это понятие Бога самого по себе. А если не основывается на Боге самом по себе, но на творении, тогда конец и начало рассуждения будет одно и то же, и, таким образом, не будет никакого понятия о Боге; по крайней мере, [мы не получим этого] понятия в конце рассуждения столь долго, сколь оно основывается на некоем объекте, который есть начало размышления.

<...>

Итак, смысл вопроса таков: может ли интеллект человека в этой жизни иметь некое простое понятие, в каковом простом понятии постигается (concipere) Бог.

II. Мнение Генриха Гентского

Относительно этого один учитель говорит[307] так: говоря о познании чего-либо, можно различить в отношении объекта, что [объект] может быть познан через себя или через акциденцию, в частном или в универсальном.

Бог не познается реально через акциденцию, поскольку все, что познается о Нем, есть Он сам; однако, познавая некий Его атрибут, мы познаем, что Он есть, как бы через акциденцию. Отсюда Дамаскин говорит об атрибутах: «Они выражают не природу Бога, но то, что близко (circa) [Его] природе»[308].

[Бог] познается также в универсальном (например, посредством общего атрибута), но не в универсальном согласно предикации, так чтобы в отношении Того, в Котором нет ничего универсального, имела бы место [универсальная] предикация, ибо эта чтойность сама по себе единична; но в универсальном которое обще Ему и творению лишь по аналогии. Но мы схватываем как бы одно [понятие] вследствие близости понятий, хотя понятия и различны.

В частном же из творения Бог не познается, поскольку творение есть Его чуждое подобие (peregrina similitudo), ибо оно сходно с Ним лишь в тех атрибутах, которые не суть эта природа в частном. Итак, поскольку ничто не ведет к познанию другого иначе как в силу подобия, следует, и т. д.

Далее, в универсальном [Бог] познается трояко: наиболее обще, менее обще, обще.

Наиболее общее [познание] имеет три ступени: ведь познанием некоего сущего, как «этого сущего», неразличимейшим образом постигается Бог, поскольку «сущее» схватывается как часть понятия, и это — первая ступень. Вторая степень — отбрасывание «этого» и постижение «сущего». Ведь [«сущее»], уже как понятие, а не как часть, познается по аналогии как общее Богу и творению. Если же понятие «сущего» будет разделено на то [понятие], которое подходит Богу, и то, которое подходит по аналогии [творению], например, если Бог постигается как негативно неопределенное сущее, то есть, как [сущее], не могущее быть определимым, [а творение — как сущее], неопределенное привативно[309], то это уже третья ступень. В первом случае «неопределенное» абстрагируется как форма от всякой материи, как существующее само по себе и могущее быть причастным (participabilis). Во втором случае «неопределенное» универсально абстрагировано из частных [тварных вещей], потому что оно актуально причастно им.

После этих трех наиболее общих степеней познания Бог постигается менее обще посредством познания любого [Его] атрибута не простым образом, как прежде, но как [обладающего] высшим превосходством.

[Бог] также познается обще постижением того, что любой [Его] атрибут, вследствие простоты [божественной природы], есть одно и то же с Его первым атрибутом, а именно с бытием (esse).

И [Бог] познается не через свой образ (species), поскольку нет ничего более простого, чем Он, но посредством восприятия, через некий чуждый Ему образ, относящийся к творению. И это относится ко всем трем вышеуказанным способам.

<...>

III. Ответ на первый вопрос

Я отвечаю на первый вопрос различными способами и выступлю против вышеозначенной позиции в нескольких, а именно в пяти [возражениях]. Основания моей [собственной] позиции докажут противоположное этому мнению.

[А. Возможно обладать чтойным понятием о Боге]

Во-первых, я говорю, что естественным образом (naturaliter) можно не только обладать понятием, в котором Бог постигается как бы через акциденцию, например, в отношении некоего атрибута, но также и неким понятием, в котором Бог постигается сам по себе и чтойно. Доказываю: поскольку, согласно [Генриху Гентскому] при постижении мудрости постигается свойство (proprietas), или квазисвойство, образующее природу во втором акте[310], то, следовательно, для постижения «мудрости» надлежит прежде познать некое «что», которое я мыслю как то, чему присуще квазисвойство, и, таким образом, прежде понятия любых свойств, или квазисвойств, следует разыскивать чтойное понятие, которому я атрибутировал то, что мыслилось бы. И это иное понятие будет чтойным [понятием] о Боге, поскольку невозможно остановиться ни на чем ином.

[В. О понятии, унивокальном Богу и творению]

Во-вторых, я говорю, что Бог познается не только в понятии, аналогичном понятию творения, а именно в том, которое полностью отлично от того, которое сказывается о творении, но в некоем понятии, унивокальном Ему и творению.

И чтобы не возникло спора об имени «унивокация», я говорю, что унивокальное понятие — то, которое едино таким образом, что его единства достаточно для того, чтобы его утверждения и отрицания относительно одного и того же было достаточно для противоречия, а также достаточно для [употребления] в качестве среднего [термина] силлогизма, так, чтобы [можно было] заключить, что крайние [термины], объединенные средним, единым, таким образом, объединены между собой без лжи эквивокации.

Так понимаемую [унивокацию] я доказываю четверояко. Во-первых, так: всякий интеллект, уверенный в одном понятии и сомневающийся в отношении противоположных, обладает понятием, в котором он уверен, отличным от тех, в которых сомневается (субъект включает предикат). Однако интеллект человека в этой жизни может обладать уверенностью в том, что Бог есть сущее, но сомневаться в отношении [этого] сущего, конечно оно или бесконечно, сотворенное или несотворенное; итак, понятие «сущее» по отношению к Богу отлично от понятия того и другого, и, таким образом, само по себе оно ни то, ни другое, но включено в оба из них, следовательно, оно унивокально.

Доказываю большую [посылку]. Поскольку никакое одно и то же понятие не является несомненным и сомнительным, то, следовательно, или [это понятие] иное, что утверждается, или никакого понятия нет вообще, и поэтому нет уверенности ни в каком понятии.

Доказываю меньшую [посылку]. Всякий философ был уверен, что то, что он полагал как первоначало, есть сущее, например, один был уверен, что огонь, а другой — что вода является сущим. Однако он не был уверен, было ли это сущее сотворенным или несотворенным, первым или нет. Он не был уверен, что оно было первым, поскольку тогда он был бы уверен в чем-то ложном, а ложное непознаваемо[311]; и что оно не было первым, поскольку тогда [эти философы] не полагали бы противоположное. Подтверждается также [тем, что] любой, кто видит несогласие философов, может быть уверен, что любое из того, что философы полагали первоначалом, есть сущее, однако, вследствие противоположности их мнений, он может сомневаться, является ли [первым] это сущее или то. И если такому сомневающемуся было бы дано доказательство, утверждающее или уничтожающее одно понятие из тех двух, например, что огонь будет не первым сущим, но неким сущим, вторичным по отношению к первому сущему, то первое несомненное понятие об огне как о сущем, которым он обладал, не было бы уничтожено, но сохранилось бы в этом частном понятии, доказанном в отношении огня. И через это доказывается положение, изложенное в выводе умозаключения, состоявшее в том, что то несомненное понятие, которое само по себе не есть ни одно из сомнительных, сохраняется в обоих из них.

Что же до того, что ты не примешь примера, основанного на различии мнений философствующих, а скажешь, что любой имеет в своем интеллекте два близких понятия, которые вследствие близости по аналогии кажутся единым понятием, то против этого, по-видимому [можно возразить] так. Из этой увертки, как представляется, [следует] уничтожение всякой возможности доказательства унивокального единства любого понятия. Ибо если ты скажешь, что «человек» — одно понятие для Сократа и Платона, тебе возразят и скажут, что понятия два, но они кажутся одним в силу значительного сходства.

[Добавления Скота]

Далее, эти два понятия исключительно (simpliciter) просты. Следовательно, они не являются умопостигаемыми иначе как определенно и целиком (totaliter). Итак, если они теперь не воспринимаются как два [различных понятия], то и не в дальнейшем.

Далее, или они воспринимаются как полностью противоположные, и удивительно, каким образом они кажутся одним, или как сопоставимые по аналогии, или по сходству или различию, и тогда они воспринимаются как различные одновременно или прежде [сравнения] и, следовательно, не кажутся одним [понятием].

Далее, полагая два понятия, ты полагаешь два познанных формальных объекта. Каким образом два формальных объекта познаны, и [при этом познаны] как неразличимые?

Далее, если интеллект мыслит единичности под их собственными понятиями, то, хотя понятия двух [вещей] одного и того же вида были бы чрезвычайно сходны (нет сомнения, однако, что они были бы более сходны, чем те два понятия в вопросе[312], поскольку те два различны по виду), интеллект все еще хорошо различал бы таковые понятия единичностей. Это [вышеприведенное] возражение опровергается также восьмым разделом третьего вопроса, и [там же опровергается] одно другое возражение, которое отрицает большую [посылку].

Во-вторых, в первую очередь аргументирую так. Любое реальное понятие[313] в интеллекте человека в этой жизни производится естественным образом только тем, что естественным образом побуждает наш интеллект. Но это суть чувственный образ или объект, отраженный в чувственном образе, и действующий интеллект[314]. Итак, в нашем интеллекте не образуется никакого простого понятия, кроме того, которое может возникнуть только лишь в силу этих [вещей]. Однако понятие, которое не является унивокальным объекту, отраженному в чувственном образе (напротив, предшествующий [объект], которому оно аналогично, полностью отличен), не может образоваться в силу [одного лишь] действующего интеллекта и чувственного образа. Следовательно, такое [полностью] отличное понятие [Бога], образованное по аналогии, никогда не может естественным образом иметь место в интеллекте человека в этой жизни, и, таким образом, будет невозможно естественным образом иметь какое-либо понятие о Боге. Но это ложно.

Доказательство принятого. Любой объект, отраженный в чувственном или в умопостигаемом образе при содействующем возможном или действующем интеллекте создает сообразно максимуму своей силы (virtus), в качестве адекватного себе действия (effectus), свое собственное понятие и понятие всего того, что сущностно или виртуально включено в него[315]. Но то отличное понятие, которое полагается по аналогии, не включено в него ни сущностно, ни виртуально, а также не является им. Следовательно, оно не может возникнуть от какого-либо такового движущего.

И доказательство (ratio) подтверждается, поскольку объект [рассматривается так]. Из этого объекта, помимо его собственного адекватного понятия и того, что включено в него одним из двух указанных способов, ничто не может быть познано иначе как посредством рассуждения (discurs). Но рассуждение заранее предполагает знание той простоты, относительно которой оно имеет место.

Итак, доказательство (ratio) формулируется следующим образом. Никакой объект не производит в интеллекте собственное простое понятие другого объекта, если он не содержит этот иной объект сущностно или виртуально. Но сотворенный объект не содержит несотворенный сущностно или виртуально, в смысле атрибутирования одного другому, [т. е.] как последующее по сущности атрибутируется предшествующему по сущности, поскольку определению последующего по сущности противоречит виртуально содержать ему предшествующее, и ясно, что сотворенный объект сущностно не содержит несотворенный сообразно чему-то всецело ему собственному и не общему. Следовательно, он не производит простое и собственное понятие, относящееся к несотворенному сущему.

[Добавления Скота]

В-третьих, аргументирую так. Собственное понятие какого-либо субъекта является достаточным основанием для выведения относительно это субъекта всего, ему необходимого присущего, что может быть дано в понятии (conceptibilis). Однако мы не имеем никакого понятия о Боге, благодаря которому мы могли бы достаточным образом познать все, присущее ему по необходимости, о чем мы имеем понятия, что ясно из [догмата о] Троице и другого необходимого, принимаемого на веру; следовательно, и т. д.

Доказывается большая [посылка так]. Любое непосредственное [высказывание] известно нам постольку, поскольку мы знаем его термины. Итак, большая посылка очевидна в отношении всего того, могущего быть данным в понятии, что непосредственно включено в понятие субъекта. Если же не непосредственно, тот же самый аргумент используется относительно среднего [термина], соотносимого с тем же субъектом, и там, где остановимся, мы будем иметь искомое о непосредственных [высказываниях], и сверх того — через это — будут познаны средние [термины].

Далее, в-четвертых, можно аргументировать так. Или некое чистое совершенство[316] имеет понятие (ratio), общее Богу и творению, и тогда мы имеем искомое, или нет. Если нет, то оно или свойственно лишь или творению, и тогда его понятие формально не приложимо к Богу, что несообразно, или его понятие полностью свойственно Богу, и тогда следует, что Богу не должно атрибутировать ничего, поскольку есть чистое совершенство. Ведь сказать так — то же самое, что утверждать, что понятие этого [чистого совершенства], поскольку оно подходит Богу, выражает (dicere) чистое совершенство, и потому оно свойственно Богу. И так уничтожается учение Ансельма в «Монологионе», где он показывает, что «за исключением отношений все прочее, что простым образом лучше, чем не оно само, должно атрибутироваться Богу, а все, что не таково, должно быть отрицаемо относительно Бога»[317]. Поэтому, согласно Ансельму, в первую очередь мы познаем, что нечто есть чистое совершенство, и во вторую — атрибутируем Богу. Следовательно, таковое [чистое совершенство] не является точно таким, как в Боге.

Это также подтверждается тем, что тогда никакое чистое совершенство не свойственно творению. Заключение очевидно также постольку, поскольку, согласно этому предположению, творению подходит только то понятие такого совершенства, каковое является аналогичным понятием. Таковое понятие, само по себе, поскольку оно аналогично, несовершенно, и его смысл ни в чем не лучше, чем не его, поскольку в противном случае оно, сообразно этому аналогичному смыслу, располагалось бы в Боге.

Это четвертое основание подтверждается, кроме того, так. Любое метафизическое исследование о Боге происходит следующим образом: рассматривается формальное понятие (ratio) чего-либо; от него отнимается несовершенство, которое имеет место в творении; когда остается это формальное понятие, ему приписывается всецело наивысшее совершенство, и таковым оно атрибутируется Богу. Пример [такого] формального понятия — [понятия] «мудрость» (или «интеллект») или «воля». Ведь [такое понятие] рассматривается само по себе, как таковое, и поскольку это понятие формально не содержит никакого несовершенства и ограничения, от него отделены несовершенства, сопутствующие ему в творениях, и сохраненные таким же образом понятия «мудрости» и «воли» наисовершеннейше атрибутируются Богу. Следовательно, любое исследование о Боге основано на том, что интеллект имеет то же самое унивокальное понятие, которое он приобретает от творения.

Если же скажешь, что формальное понятие того, что подходит Богу иное, из этого следует несообразность, а именно, что о Боге невозможно заключать из никакого собственного понятия того, что свойственно творению, поскольку оно полностью отлично, и понятие того и другого всецело различаются. Нисколько не лучше заключить, [исходя] из понятия мудрости, которое мы воспринимаем из творения, что Бог формально мудр, чем что Бог формально есть камень. В самом деле, можно образовать некое понятие, отличное от понятия тварного камня, с каковым понятием камня, например, как с идеей в Боге, соотносится тот камень. И так формально было бы сказано: «Бог есть камень», сообразно этому аналогичному понятию, как и «[Бог есть] мудрый», сообразно другому аналогичному понятию.

<...>

Какова же унивокация «сущего», в отношении чего и сколько-то она [имеет место], больше говорится в вопросе о первом объекте интеллекта[318].

<...>

[С. Под собственным понятием Бог непознаваем]

В-третьих, я говорю, что человеком в этой жизни Бог не познается естественным образом в частном и особенном (proprie), то есть под понятием этой сущности (essentia), как «этой» (haec) и самой по себе. Однако основание этому, данное в вышеприведенном суждении [Генриха Гентского], неубедительно. Ибо когда он доказывает, что ничто не «познается иначе как через подобное», он мыслит «через подобное» в отношении подобия унивокации или подобия подражания. Если первым способом, то, согласно мнению [Генриха], следует, что о Боге не известно ничего, поскольку по нему [Бог] ни в чем не имеет подобия унивокации, сообразного этому способу. Если вторым способом и творения имитируют эту сущность не только под понятием общего атрибута, но также и как «эту сущность» (или, согласно ему, как «откровенную» (nuda), так, как она существует сама по себе), то так [Бог] скорее является идеей или экземпляром [творения], чем в понятии общего атрибута. Следовательно, сообразно такому подобию творение может быть принципом познания божественной сущности (essentia) самой по себе и в частном.

Есть, однако, иное основание этого заключения о том, что Бог как «эта сущность», сам по себе, не познается нами естественным образом, поскольку под понятием такового познаваемого имеет место волюнтативный, а не естественный объект[319], [и иначе] лишь в отношении божественного интеллекта. И поэтому он не может быть познан естественным образом под понятием «этой сущности», как «это», никаким тварным интеллектом, и никакая сущность, познаваемая нами естественным образом не открывает достаточным образом эту сущность как «эту», ни через подобие унивокации, ни [через подобие] подражания. Ведь унивокация имеет место только в общих понятиях, а подражание также недостаточно, поскольку несовершенно, ибо творение несовершенно подражает Богу.

Что же до того, существует ли другое основание этой невозможности, а именно основанное на определении первого объекта [познания], как полагают некоторые[320], то об этом [сказано] в вопросе о первом объекте [интеллекта][321].

[D. О понятии бесконечного сущего]

В-четвертых, говорю, что мы можем достичь многих, собственных Богу понятий, которые не подходят творению. Понятия такого рода — понятия всех чистых совершенств, [взятых] в высшей степени. И наисовершеннейшее понятие, в котором мы, как бы в некоем описании, наисовершеннейшим образом познаем Бога, [достигается] познанием всех чистых совершенств, [каждое из которых взято] в высшей степени. Однако более совершенное и, одновременно, более простое понятие, нам доступное, есть понятие бесконечного сущего. Ибо оно проще, чем понятие благого сущего, или истинного сущего, или другого подобного, поскольку «бесконечное» не является квазиатрибутом, или свойством, сущего, или того, о чем сказывается, но утверждает внутренний модус этой сущности (entitas), так что когда я говорю «бесконечное сущее», я не обладаю понятием, [образованным] как бы через акциденцию, из субъекта и свойства, но обладаю понятием, [образованным] per se — [понятием] субъекта с определенной степенью совершенства, а именно, бесконечности; так «ослепительная белизна» не выражает понятие, [образованное] через акциденцию, как «видимая белизна»; напротив, «ослепительная» выражает внутреннюю степень белизны самой по себе. Итак, простота этого понятия, «бесконечное сущее», очевидна.

Доказывается совершенство этого понятия. Первое [таково]: это понятие виртуально включает больше, чем прочие понятия, которые мы можем образовать. Ведь как сущее виртуально включает в себя истинное и благое, так и бесконечное сущее под понятием бесконечности включает бесконечно истинное, бесконечно благое и все чистые совершенства. Второе [выглядит так]: вывод о существовании бесконечного сущего достигается посредством доказательства quia[322] в последнюю очередь, как явствует из первого вопроса второго раздела[323]. Более же совершенно то, что познается посредством доказательства quia из творения в последнюю очередь, поскольку это то, что наиболее трудно вывести из творения в силу [максимальной] удаленности от оного.

А если ты говоришь, что «высшее благо» или «высшее сущее» выражает внутренний модус сущего и виртуально включает другие понятия, отвечаю, что если «высшее» понимается сравнительно, то оно выражает отношение к чему-то еще, тогда как «бесконечное» выражает понятие относительно самого себя. Если же «высшее» понимать в абсолютном смысле, то есть как то, что это совершенство не может быть превзойдено в силу природы вещи, [это] более выразительно постигается в понятии бесконечного сущего. Ведь «высшее благо» не показывает само по себе, конечно оно или бесконечно.

И это явным образом опровергает то, что сказано в предшествующем мнении [Генриха Гентского], а именно что наиболее совершенное [знание о Боге] — познание его атрибутов путем сведения их к божественному бытию (esse) в силу божественной простоты. Ибо познание божественного бытия под понятием бесконечного более совершенно, нежели познание под понятием простоты, поскольку простота разделяется с тварным, в то время как бесконечность, сообразно тому способу, каким она свойственна Богу — нет.

[Е. Бог познается через образы тварного]

В-пятых, я говорю что то, что познается о Боге, познается через образы (species) тварного, поскольку или более универсальное и менее универсальное познается через один и тот же менее универсальный образ, или и то, и другое имеет свой собственный умопостигаемый образ. По крайней мере, то, что может запечатлевать в интеллекте образ менее универсального, может также причинять образ чего-нибудь более универсального: и так творения, которые запечатлевают в интеллекте собственные образы, могут также запечатлевать образы трансценденталий, которые одинаково подходят им и Богу. И тогда интеллект собственной силой может одновременно пользоваться многими образами для того, чтобы единовременно постичь то, чего эти образы суть, например, [он может использовать] образ «блага», «высшего», «акта», чтобы постигнуть некое высшее благо, актуальное в высшей степени. Это явствует из правила a minori[324], ибо воображение может использовать образы различных чувственно воспринимаемых [вещей], для того, чтобы представить себе [вещь], составленную из этих различных [вещей], что очевидно из представления о золотой горе.

И это явным образом опровергает то, что сказано в предшествующем мнении относительно того проникновения[325], поскольку проникновением никогда не обретается то, что не находится под проникновением; но некое понятие или образ, представляющее собственное Богу, то, что полностью отлично по смыслу от того, что подходит творению, не находится под понятием творения, что ясно из второго доказательства второго отдела[326]; следовательно, через проникновение невозможно обнаружить никакое таковое понятие.

И что касается того, что это выводится по аналогии с восприятием, то я утверждаю, что [Генрих], как представляется, приводит ложь для обоснования другой лжи. Поскольку если бы овца, оставаясь одной и той же по природе и [сохраняя] одно и то же природное расположение к ягненку, однако изменилась бы, посредством чуда так, что стала бы подобной волку[327] в отношении всех чувственно воспринимаемых акциденций, например, цвета, образа, голоса и прочего того же рода, ягненок бежал бы от этой изменившейся овцы, как и от волка, когда у овцы, изменившейся подобным образом, были бы дружелюбные, а не враждебные намерения. Итак, восприятие ягненка не проникло бы под чувственно воспринимаемые образы для обнаружения дружелюбных намерений, но он был бы движим сообразно чувственному устремлению (appetitum) точно так, как им двигали бы чувственно воспринимаемые акциденции. А если скажешь, что там дружелюбное намерение не распространяется, поскольку такие дружелюбные акциденции не сопутствуют таковому намерению, а дружелюбное намерение не передается без дружелюбных акциденций, то это недейственно, поскольку, если ягненок бежит от [овцы, ставшей] волком вследствие ощущения враждебности, полученного через восприятие, и оно (то есть намерение враждебности. — А. А.) не распространяется с этими чувственно воспринимаемыми акциденциями, поскольку в данном случае им не сопутствует, то это — проникновение ягненка в намерение враждебности, которое отсутствует, или же, если он не убежит в силу проникновения в этом [случае], то и ни в каких прочих, [вне зависимости от чувственно воспринимаемых акциденций].

IV. Ответы на аргументы первого вопроса

На первое отвечаю, что то сравнение [Философа] должно пониматься в отношении первого движения интеллекта объектом, ведь там чувственные образы вместе с действующим интеллектом занимают место первого движущего объекта. Но не следует думать, что [это так] в отношении всякого действия, следующего за первым движением: ведь интеллект может абстрагировать любой объект, включенный в первый движущий объект, и рассматривать это абстрагированное, не рассматривая то, от чего оно абстрагировано. И рассматривая абстрагированное, он, таким образом, рассматривает общее тому, что воспринимается чувствами, и тому, что чувствами воспринять нельзя, поскольку здесь рассматривается невоспринимаемое чувствами, равно как и чувственно воспринимаемое, в универсальном, и [интеллект] может рассматривать абстрагированное то и абстрагированное это, в котором наличествует свойство (proprium) другого, а именно невоспринимаемого чувствами; но чувство не абстрагирует, поэтому в любом действии, первом или втором, [интеллект] требует некий особый движущий объект; чувственный образ, однако, не является таковым по отношению к интеллекту.

На второе отвечаю, что Комментатор представляет это сравнение Философа как трудное, но не как невозможное, и его доказательство [основано на том], что тогда природа создала бы абстрактные умопостигаемые субстанции, каковые было бы невозможно постигнуть каким-либо интеллектом, впустую. Но это доказательство недейственно, поскольку, во-первых, целью этих субстанций в том, что они умопостигаемы, не является их постижение нашим интеллектом, таким образом, если это им не было бы свойственно, они не были бы потому умопостигаемы бесцельно; во-вторых, не следует: «они не являются умопостигаемыми для нашего интеллекта, следовательно, и для никакого», ведь они могут постигаться ими самими, поэтому там имеет место ложность вывода. Отсюда, пусть даже мнение Философа можно трактовать многими способами, я говорю, что глаз летучей мыши обладает только интуитивным и природным познанием, и в отношении этих двух состояний (conditiones) мнение Философа может быть истолковано [в терминах] невозможности, поскольку как для этого глаза невозможно созерцать такой объект интуитивно [и по природе], так и нашему интеллекту невозможно интуитивно и по природе познавать Бога.

На третье отвечаю, что потенциальное бесконечное непознаваемо, поскольку все что угодно познаваемо настолько, насколько актуально. Однако непознаваемо не так, что не может быть познано бесконечным интеллектом, но бесконечное не может быть познано каким-либо интеллектом, познающим его по образу (modus) его бесконечности. Ведь образ его бесконечности состоит в принятии одного за другим, и интеллект, который познает таким способом, одно за другим, познает всегда конечное и никогда — бесконечное. Однако бесконечный интеллект может познавать все это одновременно, а не часть за частью. Что же до аргумента из второй книги «Метафизики», касательно бесконечных [по числу объектов] и бесконечного, говорю, что это не одно и то же, поскольку познание объектов, бесконечных по числу, включает бесконечность потенции познания (что разъяснено во втором аргументе в первом вопросе второго раздела, касательно бесконечности[328]), поскольку очевидно, что там множественность, относящаяся к объекту, влечет умножение (majoritas) силы интеллекта. Но понимание (intellectio) чего-либо бесконечного не влечет бесконечности [силы интеллекта], ибо не обязательно, чтобы акт [познания] имел такой же реальный модус, как и объект, поскольку конечный [познавательный] акт может быть соотнесен с объектом под понятием бесконечного, если акт [познания] не является охватывающим (comprehensivus), и я признаю, что мы не имеем и не можем иметь такого акта [познания] в отношении бесконечного объекта.

На [аргумент] Григория отвечаю: не следует думать, что созерцание останавливается на чем-то тварном, которое ниже Бога, поскольку это было бы «наслаждением средством», что, согласно Августину[329], является «высшей степенью извращенности». Но понятие Его сущности под понятием «сущего» менее совершенно, нежели понятие Его сущности как «этой сущности», поэтому оно ниже в отношении умопостигаемости. Но созерцание по общему правилу останавливается на таком общем понятии, и потому останавливается на некоем понятии, которое ниже в отношении умопостигаемости, чем Бог сам по себе, как «эта сущность». Таким образом «то, что ниже Бога», следует мыслить по отношению к чему-то (ad aliquid), то есть к чему-то под понятием умопостигаемого, умопостигаемость чего ниже умопостигаемости Бога самого по себе, как «этой единичной сущности».

V. Ответы на другие аргументы

На аргументы в защиту первого мнения, когда утверждается, что Бог не может быть познан в некоем понятии, унивокально общем Ему и творению, поскольку есть некая единичность, [отвечаю], что вывод не имеет силы. Ибо Сократ, насколько он есть Сократ, есть единичность, и, однако, многие предикаты могут быть абстрагированы от Сократа. Следовательно, единичность чего-либо не препятствует тому, чтобы от единичного могло быть абстрагировано некое общее понятие. И хотя в действительности все, что [относится к Богу], является само по себе в [своем] существовании единичным, так что там ничто не сжимает (contrahere) другое до единичности, однако, одно и то же может быть воспринято как «эта [вещь, существующая] в реальности», или некоторым образом неопределенно, и, таким образом, как единичное и общее.

Что же касается того, что он говорит в защиту своего мнения относительно познания [Бога] через акциденцию, то это не стоит опровергать, поскольку Он познается в атрибуте как бы через акциденцию, хотя и не в прямом смысле (praecise), как было доказано.

Уильям Оккам

Guillelmi de Ockham (ок. 1288-ок. 1349)

На конец XIII-начало XIV в. приходится расцвет оксфордской школы философии. Благодаря Росцелину, Роберту Гроссетесту, Роджеру Бэкону и Дунсу Скоту вырос престиж нового центра средневековой учености, но окончательно закрепил и оформил его успех Уильям Оккам. Он прославился как непобеждаемый участник бывших традиционными в то время университетских дискуссий, за что и получил прозвище doctor indincibilis («непобедимый доктор»·). Спекуляции схоластического формализма не удовлетворяли запросы мышления представителей оксфордской школы, которая в силу уже одной этнической специфичности мыслительной деятельности логически и методологически выводила развитие своей философии из сферы чувственного опыта. У радикального номинализма Оккама были серьезные противники как среди реалистов, так и среди концептуалистов. Фома Аквинский и Иоанн Дуне Скот были в XIII в. основателями двух крупнейших философских традиций, придерживавшихся противоположных взглядов. Фома направил мощь своей мысли против аверроистов, в первую очередь — аристотелизма Сигера Брабантского, и, прежде всего, против таких положений, как вечность мира, смертность индивидуальной души, принятие монопсихизма и т. д. В конечном итоге томизм пришел к подчинению знания вере, а философиитеологии. Для последователей Скота, с одной стороны, значимость религиозных догматов не была пустым звуком, особенно после церковного осуждения в 1277 г. учения аверроистов; с другой стороны, они желали обеспечить полное и беспрепятственное развитие науки. Результатом совмещения этих установок явилась теория двойственной истины, утверждение взаимной независимости науки и теологии и дуализм разума и веры. Для общей характеристики тенденций развития средневековой философии особенно важен тот факт, что подготовка и расцвет творчества Аквината приходится на Парижский университет, который благодаря ему стал средоточием доминиканской схоластики. Учение Дунса Скота воспринимается в Оксфорде.

Для Оккама концептуализм Скота был ближе, чем теологический реализм Фомы, но принципиальную критику со стороны Оккама вызвала позиция Дунса Скота в отношении теории двойственной истины. Оккамовская логика вполне представляет эту критику в так называемой «бритве Оккама», которая сводится к тому, что сущности не следует умножать без необходимости. Этот тезис относится как к применению понятий причинности исключительно в сфере эмпирических утверждений, так и к пониманию критериев истины вообще. Универсалии реалистов не могли быть признаны уже в силу одного того, что Оккам не признавал какой-либо иной способ созерцания, кроме чувственного, в котором предстает только единичное сущее. Но без общего не может осуществиться процесс познания, а потому оно неизбежно формирует и проявляет себя в языке. Человеческую речь, как считает Оккам, можно разделить на три части: письмо, последовательность слов и мысль. Первые две формы определяются как искусственно созданные конвенциональные знаки, мысль же видится как естественный знак вещей. Общее предстает в теории познания Оккама, напрямую связанной с его онтологией, посредством знаковых, прежде всего языковых форм; таким образом, вся его философия обретает в логической семиотике свой фундамент, а поскольку сам он называл знаки терминами, то и всю логическую концепцию его философских взглядов определяют как терминизм. Оккам также соглашался различать два рода интенций, и если при первичной интенции слова являются знаками, лишь замещающими собой реальное положение дел (то есть положение дел, поддающееся чувственному подтверждению и верификации), то при вторичной — слова воплощают собой уже общезначимое содержание, оформляющееся во всеобщих знаках, понятиях, или терминах.

Уильям Оккам родился около 1288 г. в небольшой деревне Оккам в Суррее (Англия)[330]. О его семье и социальном происхождении ничего неизвестно, как неизвестно, был ли его родной язык английским или французским. Свою учебу в Лондоне Оккам начал около 1302 г., приступив, как было заведено, к изучению логики и натурфилософии. Приблизительно в это же время он был принят во францисканский орден. В 1308-1310 гг. Оккам закончил изучение философии и продолжил обучение теологии. Возможно, тогда ему довелось слышать Иоанна Дунса Скота, который мог быть в Лондоне или Оксфорде между июнем 1303 и апрелем 1304 во время изгнания из Парижа. В 1312 г. Оккам был направлен в Оксфорд. Интенсивные теологические штудии Оккама в Оксфорде по времени совпали с общим ослаблением интереса к томизму среди английских доминиканцев, составлявших большинство среди магистров теологии. К чтению лекций по «Сентенциям»[331] Оккам приступил с осени 1317 г. Как показывают его записи к лекциям в Reportatio, Оккама интересовали взгляды старших современников: Генриха Гентского, Дунса Скота и др.

1321-1324 гг. — время расцвета творчества Оккама. Именно в этот период были написаны Комментарии к Порфирию и «Категориям», «Об истолковании» и к «О софистических опровержениях» Аристотеля; фундаментальный учебник по логике «Сумма логики», Комментарии на «Физику» Аристотеля, трактат о предопределении и случайности, первые пять из «Избранных диспутов» и, возможно, трактаты на темы таинства причастия. В это же время позиция Оккама по разным вопросам стала объектом критики с разных сторон. Джон Ридинг, францисканец, читавший лекции по «Сентенциям» в Оксфорде в 1315-1317 гг., запечатлел многочисленные споры между ним и Оккамом в своих комментариях к «Сентенциям», написанных в 1318-1322 гг.; Уолтер Чаттон (1280-1325), тоже францисканский сентентиарий, в 1321-1323 гг. дискутировал с Оккамом по вопросам об универсалиях, благодати и справедливости, о количестве и отношении и т. д. Сочинения Оккама и Чаттона, датируемые этим периодом, носят заметный отпечаток этих реальных дебатов. В спорах с современниками оформлялось собственное учение Оккама: его убеждение, что только реальные вещи — единичные субстанции и их свойства являются действительными сущностями, что универсалии суть предметы познания в разуме, не существующие в действительности, что возможно интуитивное познание несуществующего. В 1322 г. кто-то, возможно Джон Ридинг, отправившийся с визитом в Авиньон, представил папскому суду свидетельства ложности учения Оккама. Чтобы ответить на обвинения в ереси Окнам в мае 1324 г. покидает Англию, как оказалось, навсегда.

В состав суда, перед которым предстал Окнам, входили в основном парижские доктора теологии, все — явные приверженцы томистской доктрины, кроме доминиканца Дюрана де Сен-Пурсена, симпатизировавшего теологии Скота. Объектом внимания папского суда стали лекции Оккама по «Сентенциям», особенно I книга Ordinatio и II-IV книги Reportatio. Первоначально список тезисов Оккама, отобранных для обвинения, содержал как философские, так и теологические высказывания, однако впоследствии папская комиссия сосредоточилась в основном на теологическом учении. Среди рассмотренных комиссией были тезисы о природном миропорядке вещей и божественной благодати, об отношениях и комбинациях божественных свойств, например, являются ли добродетель и воздаяние, благодать и справедливость, человеческая природа Христа и неспособность к греху абсолютно необходимыми или необходимыми случайным образом, и являются ли свойства, противоположные этим, абсолютно невозможными в силу божественной власти.

Под покровом ночи 26 мая 1328 г. Оккам бежит из Авиньона, направляясь через Италию ко двору Людвига Баварского, где проживет до конца своих дней.

Годы изгнания (1329-1347), проведенные в Южной Германии, ознаменовались созданием политических трактатов. В них Оккам достаточно жестко отстаивал свое убеждение, что сначала папа Иоанн XXII, а затем и сменивший его Бенедикт XII впали в ересь по вопросу об апостольской бедности, а первый из них еще в части доктрины о блаженном созерцании[332]. Среди наиболее значительных сочинений, созданных Оккамом в этот период,«Опус девяноста дней» и «Диалог». В этих трактатах Оккам исследовал значение и смысл феодальной власти, взаимосвязь владения и пользования, идеи естественных и законных прав; рассматривал вопросы церковной власти — роль папы, верховного совета, место светских правителей в клерикальной жизни. По традиции политические взгляды Оккама сравнивают с положениями «Защитника мира» Марсилия Падуанского (1324)[333]; по ряду вопросов Оккам придерживался особой позиции, выступая оппонентом Марсилия: в отличие от последнего, Оккам верил во власть папы, а не совета в рамках церкви, несмотря на возможность папы-еретика.

Предлагаемое впервые российскому читателю сочинение «Семь·· избранных [диспутов]» в подборке Ф. Бюнера, известного исследователя творческого наследия Оккама, в большой степени основано на реальных диспутах между Оккамом и Уолтером Чаттоном, происходивших с осени 1322 г. до весны 1324 г. Именно об этом свидетельствует тесная связь между Reportatio последнего и данным сочинением Оккама. В ряде диспутов Оккам прямо указывает на Чаттона и его учеников в качестве оппонентов. Кроме этого, на протяжении своего труда Оккам неоднократно обрывает тему в одном диспуте, чтобы продолжить ее затем в другом, отдельные доводы Чаттона отличаются в изложении Оккама от его собственной интерпретации в Reportatio. Позиция Чаттона и его учеников часто не выглядит теоретически столь уж далекой от оккамовской, что навело современных исследователей на мысль, что эти диспуты проходили между францисканцами в отсутствие представителей других школ. С другой стороны, литературно гладкий стиль изложения позволяет предположить, что Оккам завершал работу над «Семью избранными [диспутами]» скорее всего в течение первого года пребывания в Авиньоне. Помимо Чаттона, воображаемым оппонентом Оккама в ряде вопросов выступает Дуне Скот. Это прежде всего теологические вопросы, например, доказуемо ли рациональным путем, что имеется всего один Бог?[334], доказуемо ли рациональным путем, что Бог — первая действующая причина всех вещей?[335], свойственно ли добро и зло самим по себе человеческим действиям?[336], и др. Причем Оккам полемизирует с Дунсом Скотом в основном по проблемам методики и методологии обоснования, часто не подвергая сомнению сам ответ на поставленный вопрос.

Сочинение состоит из 170 вопросов, сгруппированных в семь разделов-диспутов; общая структура оккамовского труда не обнаруживает логической взаимосвязи от одного диспута к другому, но внутри каждого диспута имеется логическая последовательность в постановке вопросов. По проблематике вопросы распределены неравномерно, включая теологию, логику, онтологию, гносеологию, этику как практическую философию, философские основания математики. Обращает на себя внимание особенность стратегии аргументации Оккама: в большинстве случаев знаменитый принцип «бритвы Оккама» выступает не как орудие критики немотивированного умножения сущностей с онтологической точки зрения, но скорее выглядит как семантический проект упрощения понятийной структуры всех теоретических наук.

Д. Ю. Дорофеев, Е. Н. Лисанюк

Избранные Диспуты[337]

ДИСПУТ I

Вопрос XIII Является ли единичное тем, что известно нашему интеллекту первым по происхождению?

Нет. Общее есть первый и собственный (proper)[338] объект интеллекта. Поэтому именно общее известно первым по первичности происхождения[339].

Против. Объект чувства и интеллекта во всех отношениях один и тот же. Но единичное является первым объектом чувств по первичности происхождения, обсуждаемой здесь. Поэтому и т. д.

Во-первых, следует выяснить смысл вопроса, и потом я отвечу на него.

Первая часть

1. Что касается первой части, необходимо сказать, что термин «единичное» берется здесь не как все то, что единично по числу, потому что в этом смысле всякая сущность единична. Вернее, [единичное] берется как то, что единично по числу, но при этом не есть общий для многих знак, естественный или установленный по соглашению (или для удовольствия). В этом смысле написанное выражение, понятие и значащее высказанное слово не являются единичными. Напротив, только та вещь, что не является общим знаком, есть единичное.

Во-вторых, необходимо сказать, что этот вопрос понимается не как вопрос о всяком познании[340] единичного. Ибо всякое познание общего есть познание единичного. И ничто, кроме единичного и единичных вещей, не постигается через такое познание, даже несмотря на то, что это общее познание. Вернее, этот вопрос понимается как вопрос о собственном и простом познании единичного[341].

Вторая часть

Тезис 1

Что касается второй части, то, допустив, что данный вопрос есть вопрос о познании собственно единичного, я утверждаю, во-первых, что именно единичное, взятое в указанном выше смысле, есть то, что известно в первую очередь посредством познания, относящегося к единичному, и простого.

Это доказывается исходя из того, что первой посредством познания такого типа понимается сущность, находящаяся вне души и не являющаяся знаком. Но каждая вещь вне души единична. Поэтому и т. д. Далее, объект [познания] предшествует собственному и первичному по происхождению акту [познания объекта]. Но ничто не предшествует такому акту, за исключением единичного. Поэтому и т. д.

Тезис 2

Во-вторых, я утверждаю, что простое познание собственно единичного, первичное по происхождению, есть интуитивное познание. Теперь очевидно, что познание такого типа первично, потому что абстрактное познание единичного предполагает интуитивное познание в отношении к этому же объекту, но не наоборот. Кроме того, очевидно, что интуитивное познание есть [познание] собственно единичного, потому что оно причиняется (caused)[342] непосредственно единичной вещью (или по природе предназначено причиняться ею), однако никакой другой единичной вещью, даже вещью того же самого вида (species)[343], оно по природе причиняться не предназначено.

Тезис 3

В-третьих, я утверждаю, что первичное (по первичности происхождения) простое абстрактное познание не есть познание собственно единичного, но есть иногда, и даже всегда, общее познание.

Первое очевидно исходя из того, что когда нет специфического познания единичного, тогда нет и простого и собственного познания чего-либо единичного[344]. Но иногда такое познание возможно, как очевидно в случае, когда нечто приближается ко мне издалека, так что единичная вещь причиняет ощущение, посредством которого я в состоянии всего лишь судить, что видимая вещь есть некоторое существо. Ясно, что в этом случае абстрактное познание, возникающее у меня первым в силу первичности происхождения, есть познание существа, а не чего-либо более специфического; следовательно, оно не является ни специфическим понятием, ни собственным понятием единичной вещи.

Второе допущение очевидно, потому что никакое простое абстрактное познание не является большим подобием одной единичной вещи, нежели другой, подобной первой; также не причиняется оно и по природе не предназначено причиняться [только одной] вещью. Поэтому никакое такое [абстрактное] познание не является познанием собственно единичной вещи; вернее, каждое такое познание есть общее.

Проблема 1

Но здесь возникают некоторые проблемы. Первая состоит в том, что не кажется, что интуитивное познание есть собственно познание, потому что всякое имеющееся интуитивное познание есть в равной степени подобие одной единичной вещи и другой в точности схожей [с ней] вещи, и оно равным образом представляет обе — одну и вторую. Поэтому не кажется, что оно есть более познание одной, чем познание другой.

Проблема 2

Вторая проблема состоит в том, что если первое абстрактное познание есть иногда познание и понятие о существе, как ты утверждал в случае с приближением чего-либо издалека, то первое интуитивное познание в этой ситуации также будет общим познанием существа. Потому что невозможно, чтобы имелось более одного простого собственного понятия одной и той же вещи. Однако, в отношении приближающегося ко мне издалека, я могу иметь одно созерцание, посредством которого я лишь сужу, что это есть [некоторое] существо, или другое созерцание, на основании которого я сужу, что это есть [некоторое] животное, или третье созерцание, на основании которого я сужу, что это есть [некоторый] человек, или четвертое созерцание, на основании которого я сужу, что это есть Сократ. Но эти созерцания не есть [созерцания] разных вещей. Поэтому они не могут все быть собственными познаниями созерцаемой единичной вещи.

Проблема 3

Третья проблема состоит в том, что кажется, что первое абстрактное познание есть собственно познание, особенно когда объект находится достаточно близко. Потому что на основании первого абстрактного познания я могу причинить в памяти ту же ранее виденную вещь. Но это было бы невозможно, если бы я не имел абстрактного познания, относящегося собственно к этой вещи.

Проблема 4

Четвертая проблема состоит в том, что исходя из вышесказанного кажется, что понятие о каком-либо роде, например понятие «животное», может быть [получено] посредством абстракции от [понятия] [всего] одного единичного. Это очевидно в случае с приближающимся ко мне издалека, когда у меня имеется созерцание, посредством которого я сужу, что созерцаемая вещь есть некоторое животное.

Ответ на проблему 1

На первую из этих проблем я отвечаю, что интуитивное познание есть собственно познание единичной вещи не из-за большего подобия одной вещи, чем другой, но из-за того, что оно по природе причиняется первой вещью, а не второй, и не может причиняться второй вещью. Ты можешь возразить, что интуитивное познание может быть причинено одним [действующим] Богом. Это верно, но такое созерцание всегда по природе предназначено причиняться именно одним сотворенным объектом, а не другим; и если оно причиняется естественным образом, то причиняется одним, а не другим, и оно не может [естественным образом] причиняться другим. Отсюда интуитивное познание, а не первое абстрактное познание скорее называется собственно познанием единичной вещи не столько из-за подобия, но исключительно вследствие причинности. И никакого другого основания нельзя указать.

Ответ на проблему 2

На вторую проблему я отвечаю, что иногда обсуждаемые здесь созерцания относятся к одному виду и отличаются лишь большим или меньшим совершенством в рамках одного вида. Например, если некто видит что-то составленное из частей одного и того же типа, в котором различимо зрением не более одного привходящего признака, то по мере приближения к этому созерцаемому объекту (к примеру, белой вещи) его созерцание усиливается и делается яснее. И соответственно [по мере приближения] могут причиняться различные суждения, например, что созерцаемая вещь есть существо, или тело, или цвет, или белизна и т. д.

Но ты можешь возразить, что вещи, не могущие причинять следствия (effects) одного и того же вида, относятся к разным видам. Но ясное созерцание и неясное созерцание именно таковы. Следовательно, и т. д.

Ответ: [По поводу этого] я утверждаю, что только причины, которые разнятся друг от друга по виду, не могут причинять следствия от одного и того же вида, независимо от того, насколько они увеличиваются и усиливаются. Но если это [неясное] созерцание увеличивается и усиливается, то оно способно причинять любое созерцание, которое может причинять ясное созерцание. Следовательно, эти два созерцания относятся к одному виду.

Иногда, однако, ясное созерцание и неясное созерцание относятся к разным видам, когда созерцаются разные объекты, — например, когда кажется, что щит меняет цвет по мере того, как приближаешься или удаляешься. Однако эти созерцания есть [созерцания] не одного и того же объекта, но разных объектов[345].

Ответ на проблему 3

На третью проблему я отвечаю что, когда я вижу нечто, я обладаю собственно абстрактным познанием [этого]. Но это познание не будет простым; вернее, оно будет состоять из простых познаний. И именно это составное познание есть основа памяти. Ведь я вспоминаю Сократа, потому что я видел его таким-то и таким-то по фигуре, цвету, высоте и ширине и находящегося в таком-то и таком-то месте; и именно посредством этого составного понятия я вспоминаю, что видел Сократа. Но если ты отставишь все простые понятия, кроме одного, то посредством этого простого понятия ты будешь вспоминать Сократа не более, чем другого человека, чрезвычайно похожего на него: «Я действительно могу вспомнить, что видел этого человека, но был ли это Сократ или Платон, не знаю». И поэтому простое абстрактное познание не есть собственное [познание] единичной вещи, тогда как составное абстрактное познание действительно может быть собственным [познанием единичной вещи].

Ответ на проблему 4

На четвертую проблему я отвечаю, что понятие рода никогда не получается из абстракции от [понятия] [только лишь] одного единичного. И относительно довода о приближающемся издалека я отвечаю, что я сужу, что нечто есть животное, потому что уже обладаю понятием «животное», и это понятие есть род. И именно посредством этого понятия влечет меня к познанию воспоминания. Отсюда если бы я не обладал прежде понятием рода «животное», то я мог бы только судить, что эта наблюдаемая вещь есть существо.

Возможно, ты спросишь: какое абстрактное познание есть первое познание, получаемое через посредство интуитивного познания? Я отвечу, что иногда только понятие «существо», иногда понятие рода, иногда понятие предельного вида — в зависимости от того, находится объект на большем или меньшем расстоянии. Но понятие «существо» получаемо всегда, потому что когда объект достаточно близко, то понятие вида и понятие «существо» причиняются единичной вещью, [находящейся] вне души одновременно.

Ответ на основной довод

На основной вопрос я отвечаю, что общее есть первый объект в смысле первичности отождествления, но не в смысле первичности происхождения[346].

ДИСПУТ I

Вопрос XV Знает ли наш интеллект чувственные вещи в этой жизни интуитивно?

Нет: Чувственного созерцания вместе с рациональным познанием достаточно для знания чувственных вещей. Поэтому интуитивное созерцание избыточно[347].

Против. Интеллект способен на любую степень совершенства, на которую способны чувства. Поэтому и т. д.

Ответ на вопрос

На этот довод я даю ответ, что да. Ведь интеллект обладает очевидным[348] познанием первого случайного предложения о чувственных вещах[349]. Поэтому он обладает несоставным познанием, достаточным, чтобы причинить это составное познание с очевидностью. Но абстрактного познания чувственных вещей для этого недостаточно. Поэтому и т. д.

Ответ на семь доводов в пользу противоположной позиции[350]

Ответ на довод 1

На первый довод в пользу противоположной позиции я отвечаю, что если считать, что чувствующая душа и интеллектуальная душа есть одна и та же форма [души], то вместо того чтобы утверждать, что чувственное созерцание воспринимается в интеллектуальной душе, следует утверждать, что оно воспринимается в теле или некой силой, находящейся в теле и происходящей из души. Ведь если бы это [созерцание] воспринималось в интеллектуальной душе, тогда некая обособленная душа[351], по крайней мере властью Бога, была бы способна самостоятельно обладать каждым из ощущений [доставляемым] пятью чувствами, что не представляется истинным. Ведь если бы это было истинно, то ангелу всегда недоставало бы некоторого естественного совершенства, ибо представляется, что ангел также мог бы естественным образом обладать такими формами. Ведь телесные вещи были бы единственными действующими причинами этих форм[352].

С другой стороны, если интеллектуальная и чувствующая душа есть различные формы [души], (в чем я убежден) то я отвечаю, что чувственного созерцания недостаточно, чтобы согласиться со случайным предложением [о существовании чувственной вещи], несмотря на то что чувственного созерцания достаточно, чтобы причинить акт чувственного стремления. (Эти два случая непохожи, так как во втором случае одна и та же форма оказывается подлежащим (subject[353]) как ощущения, так и акта стремления к чувственному ощущению.)[354]

Ты можешь возразить, что интеллектуальная и чувствующая душа не отдалены друг от друга по [место] положению. Но это не так, потому что вещь видящая и соглашающаяся должна быть одна и та же по числу.

На довод о понимании в голове или в ногах я дал свой ответ выше[355].

Ответ на довод 2

По поводу следующего довода я отвечаю, что различие между чувственным и интеллектуальным созерцанием известно нам частично посредством интеллекта и частично посредством опыта: опытом, потому что маленький ребенок видит чувственно, а не интеллектом; но также [известно нам частично] посредством интеллекта, потому что интеллектуальное созерцание может иметь обособленная душа, но не чувствующая.

Ответ на довод 3

По поводу следующего довода я отвечаю, что обособленный интеллект обладает [интуитивным интеллектуальным] созерцанием, так как в противном случае обособленная душа была бы не способна обладать знанием о чувственных вещах. Аналогичным образом ангел может обладать этим же типом познания и, следовательно, обособленная душа тоже.

На первое обоснование я отвечаю, что обособленная душа может естественным образом видеть тайны сердец, так же как и составные и несоставные познания в интеллекте ангела.

По поводу цитаты из Писания, я утверждаю, что эта цитата буквальная и в ней идет речь о естественной власти, отрешенной от ее акта[356].

Ответ на довод 4

По поводу следующего довода я отвечаю, что [ангел] нуждается в речи и свете (illumination) по двум причинам. Первая состоит в том, что может статься, что ему не дозволено понимать естественным образом те вещи, которые он [в противном случае] был бы способен понимать естественным образом. Вторая состоит в том, что одному ангелу открываются многие вещи, не открывающиеся другому или обособленной душе, как было объяснено выше в отношении речи ангела[357].

Ответ на довод 5

По поводу следующего довода я отвечаю, что нельзя естественным путем приобрести созерцание Бога и блаженство, потому что это созерцание не может быть причинено никем, кроме одного Бога. Далее, не следует: «Он может видеть менее видимое, следовательно, он может видеть более видимое», подобно как не следует: «Мой интеллект может видеть некую менее видимую белизну, следовательно, он может видеть более видимого ангела». И это потому, что созерцание ангела не может быть причинено во мне естественным образом. Таким образом это обстоит в обсуждаемом здесь случае.

Ответ на довод 6

По поводу следующего довода я отвечаю, что чувственное созерцание есть частичная причина интеллектуального созерцания. — Но без посредства интеллектуального созерцания оно не является частичной причиной акта согласия, так как составное познание предполагает несоставное познание в одном и том же подлежащем (subject). Точно так же как если нет предшествующего [воле] познания в интеллекте, воля не может [перейти] в действие, несмотря на количество интуитивных познаний, имеющихся в чувствах.

Ответ на довод 7

По поводу следующего довода я допускаю, что чувственное созерцание существует в чувственном стремлении подчиненным образом, так как чувства и чувственное стремление есть одна и та же вещь. И поэтому все, что существует как подлежащее (subjectively) в одном, также существует как подлежащее (subjectively) и в другом.

Ответ на основной довод

По поводу основного вопроса я отвечаю, что [одного] чувственного созерцания недостаточно; требуется и интеллектуальное созерцание и т. д.

ДИСПУТ V

Вопрос V Различаются ли интуитивное и абстрактное познание?

Нет: Не следует полагать многое без необходимости. Ибо познание, в своей субстанции [познаваемой вещи] одно и то же, можно назвать интуитивным, если эта вещь присутствует, потому что «интуитивное» [познание] коннотирует[358] на присутствие вещи, и абстрактным, если вещь отсутствует.

Против. Интеллект может знать случайное предложение[359] с очевидностью, например, «Эта белизна существует». Но [интеллект] знает его не посредством абстрактного познания, потому что такое познание абстрагируется от существования [познаваемой вещи]. Следовательно, [интеллект] знает [случайное предложение] посредством интуитивного познания. Следовательно, они [интуитивное и абстрактное познание] действительно различны.

Ответ на вопрос

я Несомненным является [утвердительный] ответ на этот вопрос, и он может быть доказан из обособленности этих актов [интуитивного и абстрактного познания]. Однако вопрос состоит в том, каким образом они действительно различаются. В данный момент я утверждаю, что они различаются двояко. Первый способ — исходя из того, что согласие с первичным случайным предложением [выносится] именно посредством интуитивного, а не посредством абстрактного познания. Второй способ — исходя из того, что посредством интуитивного познания я заключаю не только о том, что вещь существует, когда она существует, но также и том, что она не существует, когда она не существует; посредством абстрактного познания я не заключаю ни в одном из этих случаев.

Второе очевидно. Первое я доказываю исходя из того, что хотя одно и то же познание не может быть целокупной (total) причиной обоих [суждений] об одном и том же субъекте, первого [то есть что вещь существует] и противоположного [то есть что вещь не существует], вместе с тем одно и то же познание вполне может быть частичной причиной первого суждения, когда вещь существует, и подобным же образом частичной причиной противоположного суждения, когда вещь не существует. Именно так и обстоит дело в обсуждаемом вопросе.

Далее, именно с помощью одного и того же познания Бог видит, что вещь существует, когда она существует, и что она не существует, когда она не существует. Поэтому в обсуждаемом вопросе это может быть таким образом и без противоречия.

Первое возражение

Но против этого. Но если бы данное положение было принято, то следовало бы, что Бог не может причинить в нас акт познания, посредством которого некоторая отсутствующая вещь являлась бы нам как присутствующая, что ложно, потому что это не влечет противоречия[360]. Данное допущение доказывается исходя из того, что обсуждаемое здесь познание не есть интуитивное для тебя, потому что то, что вещь существует, когда она и в самом деле существует, и что вещь не существует, когда она не существует, обнаруживается (apparent) посредством интуитивного познания. Но обсуждаемое здесь познание не есть также и познание абстрактное, так как то, что вещь присутствует, посредством абстрактного познания не обнаруживается.

Второе возражение

Далее, что бы в дальнейшем ни постулировалось, покуда субстанция [акта] остается неизменной, принадлежащее некоторому акту в соответствии с субстанцией этого акта может по-прежнему принадлежать ему. Но божественной властью субстанция некоторого акта созерцания может остаться неизменной, даже когда вещь не существует. Поэтому этот акт вполне может быть, по крайней мере, частичной причиной того согласия [с первым случайным предложением], которое было причинено им ранее, когда вещь существовала, и, следовательно, это причиненное [согласие] может по-прежнему принадлежать ему.

Третье возражение

Далее, если бы данное положение было принято, то следовало бы, что акт созерцания может существовать, даже если посредством этого акта не обнаруживается, существует ли вещь, или она не существует. Допущение доказывается при помощи следующего общего основания. Если каждая из нескольких вещей принадлежит некоторому существу случайно, то, поскольку в этом нет противоречия, Бог способен [вое] произвести это существо в отсутствие всех этих вместе взятых вещей. Ибо это есть лучший способ доказательства того, что материя может существовать в отсутствие всех форм. Но благодаря акту созерцания можно (а) иногда знать, что некоторая вещь существует; и (б) иногда знать, что некоторая вещь не существует. Поэтому в том, что ни одна из этих особенностей (features) не принадлежит акту созерцания, никакого противоречия нет.

Четвертое возражение

Далее, если бы данное положение было принято, то следовало бы, что Бог был бы неспособен [вое] произвести очевидное согласие со случайным предложением: «Эта белизна существует», когда белизна не существует. Ибо [в этом случае] акт созерцания белизны причиняет очевидное согласие с предложением: «Эта белизна не существует», и не кажется, что интеллект согласится одновременно с противными [друг другу] предложениями.

Ответ на возражение 1

По поводу первого [из возражений] я говорю, что Бог не может причинить в нас акт познания, посредством которого некоторая отсутствующая вещь с очевидностью являлась бы нам как присутствующая, ибо это [положение] содержит противоречие, потому что такое очевидное познание подразумевает, что вещи есть в действительности таковы, как о них утверждается в предложении, с которым соглашаются. Следовательно, необходимо, чтобы данная вещь присутствовала, потому что очевидное познание предложения: «Данная вещь существует» подразумевает, что данная вещь присутствует. И теперь ты полагаешь, что данная [вещь] отсутствует. И значит, из этого предположения и из очевидного познания [данной вещи] вместе следует явное противоречие, а именно, что данная вещь присутствует и [одновременно] не присутствует. Таким образом, Бог не может причинить очевидное познание такого типа.

Тем не менее Бог может причинить акт веры[361], посредством которого я верю в присутствие некоторой вещи, что [на самом деле] отсутствует. И я утверждаю, что такая вера-познание будет абстрактным, а не интуитивным. И посредством такого акта веры некоторая вещь может явиться как присутствующая, когда она отсутствует; но посредством очевидного акта этого случиться не может.

Ответ на возражение 2

По поводу следующего из возражений я допускаю, что, если божественной властью созерцание некоторой вещи остается, когда она не существует, это созерцание вполне может быть частичной причиной такого согласия [с существованием вещи], покуда [с существованием вещи] согласны все другие причины [существования вещи]. Вместе с тем [причиненное божественной властью созерцание некоторой вещи] не может быть целокупной (total) или частичной причиной такого согласия в отсутствие этих других причин. И значит, это очевидное согласие невозможно причинить естественным образом без существования самой вещи, потому что существование этой вещи есть частичная причина обсуждаемого здесь очевидного согласия.

Ответ на возражение 3

По поводу следующего из возражений я признаю и основание, и вывод, и всю цепь доводов целиком, так как нет противоречия в том, что существует созерцание некоторой вещи, и посредством этого созерцания мне, однако, не следует заключать как о том, что эта вещь существует, так и о том, что она не существует. Ибо Бог может [воспроизвести акт созерцания в отсутствие такого согласия [с существованием вещи]. Но естественным образом этого случиться не может.

Ответ на возражение 4

По поводу последнего [из возражений] я говорю, что Бог не может [воспроизвести очевидного согласия со следующим случайным предложением: «Эта белизна существует», когда эта белизна не существует, потому что очевидное согласие сообщает, что в действительности она существует так, как об этом сообщается в предложении, с которым имеется согласие. Ведь в предложении: «Эта белизна существует» сообщается, что данная белизна существует, и в результате если согласие очевидно, то эта белизна существует; но согласно предположению, эта белизна не существует. И значит, данное предположение, взятое вместе с этим очевидным познанием, влечет противоречие, а именно, что белизна существует и не существует. Вместе с тем я допускаю, что, когда эта белизна не существует, по отношению к случайному предложению: «Эта белизна существует» Бог может [вое] произвести согласие того же вида, что и данное очевидное согласие. Но это [последнее] согласие не является очевидным, потому что в действительности вещи не таковы, как о них сообщается в предложении, с которым имеется согласие.

Ты можешь возразить, что Бог может [воспроизвести согласие с обсуждаемым здесь случайным [предложением] посредством существования вещи как посредством вторичной причины. Поэтому лишь он один способен это сделать.

Я отвечаю, что здесь имеет место ошибка фигуры речи, такая же как имеется [в высказывании]: «Бог посредством сотворенной [им] воли может [воспроизвести добродетельный акт, поэтому лишь он один может [воспроизвести такой акт». Здесь [ошибка] вследствие коннотаций[362], различных в одном и в другом случаях[363].

Ответ на основной довод

На основной довод я отвечаю, что имеется необходимость в полагании различия между этими познаниями.

ДИСПУТ VI

Вопрос VI Может ли быть интуитивное познание несуществующего объекта?

Нет: В том, что имелось бы созерцание и ничего не созерцалось бы, имеется противоречие. Поэтому в том, что имелось бы созерцание, а созерцаемого объекта не существовало бы, имеется противоречие.

Против. Созерцание есть абсолютное качество, отличное от своего объекта[364]. Поэтому оно может быть создано, [чтобы] существовать непротиворечиво в отсутствие своего объекта [созерцания].

Ответ на вопрос

Тезис 1

В этом вопросе я полагаю два тезиса. Первый состоит в том, что властью Бога может быть интуитивное познание несуществующего объекта. Я доказываю это, во-первых, посредством догмата веры: «Я верю в Бога Отца всемогущего». Это я понимаю таким образом, что все, не содержащее явного противоречия, должно быть приписано божественной власти. Но в том, чтобы Бог был причиной этого, не содержится противоречия. Поэтому и т. д.

Далее, в предыдущей части мы установили следующее хорошо известное предложение [некоторых] теологов: «Все, что Бог создает через посредство вторичных причин, Он может создать и сохранить непосредственно и в отсутствие таких причин». На основании этого предложения я рассуждаю следующим образом. Каждое действие, которое Бог способен произвести через посредство вторичной причины, Он способен произвести непосредственно сам. Но Он способен производить интуитивное познание телесной вещи через посредство [телесного] объекта. Поэтому Он способен производить это познание непосредственно сам.

Далее, каждая независимая (absolute) вещь, отличная от другой независимой (absolute) вещи местом и подлежащим (subject[365]), может божественной властью существовать, тогда как другая независимая (absolute) вещь уничтожена. Но созерцание звезды на небесах — чувственное созерцание и вместе с тем интеллектуальное созерцание — этого типа. Поэтому и т. д.

Ты можешь возразить, что, согласно этому доводу, следовало бы, что Бога можно [лице]зреть интуитивно и в райском блаженстве, даже если не является несомненным его актуальное присутствие в форме объекта, который сам актуально присутствует перед интеллектом, что ложно и ошибочно.

Я отвечаю, что здесь нет никакой связи, потому что один считает, что поскольку Бог может причинить такое созерцание в отсутствие сотворенного объекта, от которого созерцание зависит всего лишь как от вторичной причины, постольку следует, что Бога можно [лице]зреть, даже если не является несомненным его актуальное присутствие в форме объекта, который сам актуально присутствует перед интеллектом, объекта, от которого это созерцание зависит как от первичной причины. Ибо несмотря на то, что, согласно некоторым докторам, Бог способен производить собственные (proper) действия (effects) из вторичных причин в отсутствие этих вторичных причин, он все же неспособен производить любые действия (effects) в отсутствие первичных причин. Отсюда невозможно, чтобы Бог причинил созерцание самого себя в интеллекте вне несомненности своего актуального присутствия точно так же, как невозможно, чтобы цвет действительно (effectively) причинил бы созерцание себя в глазу, если только он не присутствует актуально.

Тезис 2

Второй тезис состоит в том, что интуитивное познание не может быть причинено или сохранено естественным образом, если объект его не существует. Причина этого в том, что действительный результат (effect) не может быть сохранен в бытии или создан из небытия в бытие вещью, которая есть ничто, и, следовательно, существование такого результата (effect) требует, естественно говоря, как производящей причины, так и сохраняющей причины.

Ты можешь возразить, что, если некто видит солнце и впоследствии попадает в темное место, ему кажется, что он видит солнце на прежнем месте и прежних размеров. Поэтому созерцание солнца остается, даже когда солнце отсутствует, и по той же причине это созерцание осталось бы, даже если солнце не существовало бы.

Я отвечаю, что остается не созерцание солнца; что остается взамен, так это определенное качество, а именно свет, запечатленный в глазу, и именно это качество и созерцается. И если интеллект образует такое предложение: «Свет виден в том же месте, и т. д.» и соглашается с ним, то вследствие этого запечатленного качества, которое он видит, его вводят в заблуждение.

Ответ на основной довод

На основной довод я отвечаю так: в том, чтобы было созерцание, однако созерцаемая вещь не существовала бы и неспособна была бы актуально существовать, имеется противоречие. Так, то, что химеру можно видеть интуитивно, есть противоречие. Однако нет противоречия в том, что созерцаемое не должно быть ничем актуальным вне своей причины, пока оно способно существовать актуально или когда-либо существовало в действительности[366]. И именно так обстоит дело в этом обсуждении. Отсюда от века Бог созерцал все вещи, которые могли быть (able) сотворены, однако тогда они были ничем.

ДИСПУТ V

Вопрос II Можно ли одно и то же по числу заключение [доказательства с очевидностью знать посредством доказательства и [посредством] опыта?[367]

Нет: Некто, сначала увидев вещь и впоследствии не видя ее, образует [в душе] простые абстрактные понятия разных типов; поэтому заключения [доказательства], составленные из этих понятий, будут разных типов, [поскольку] одно из заключений [доказательства] известно посредством доказательства, а другое — посредством опыта. Этот вывод очевиден сам по себе. Антецедент доказывается исходя из того, что, если бы это было не так, земной странник[368] и блаженный на небесах[369] образовали бы [в душе] одинаково очевидные предложения о Боге, потому что эти предложения были бы составлены из понятий одного и того же типа, что ложно.

Далее, необходимое не [становится] известным посредством случайного. Но заключение доказательства необходимо, а предложение, известное напрямую посредством опыта, есть случайное. Поэтому и т. д.

Против. Заключение: «Всякий огонь дает тепло» может быть известно из опыта; и то же по числу заключение может быть известно посредством доказательства с термином «тепло» в качестве среднего. Поэтому и т. д.

Ответ на основной вопрос

На этот вопрос я отвечу кратко, что одно и то же заключение — не только по виду [вещей], но и по числу — может быть известно с очевидностью и посредством доказательства, и посредством опыта, и на основании по числу одних и тех же [как для опыта, так и для доказательства] сведений.

Я доказываю это исходя из того, что: а) посредством опыта становятся доступными относящиеся к некоторому заключению [доказательства] подлинные сведения, и эти сведения есть не что иное, как очевидное знание, что индуктивно очевидно; б) и что посредством доказательства становится доступным очевидное знание того же самого заключения [что известно посредством опыта][370].

Далее, доказательство quia, основанное на природе вещей, и доказательство propter quid, основанное на некоторой одной вещи[371], в отношении одного и того же заключения способны причинить научное знание [соответственно] одного и того же вида [вещей]. Поэтому доказательство и опыт могут стать причиной знания заключения одного вида. Следовательно, доказательство и опыт могут делать это одним и тем же путем.

Далее, основание [доказательства] отличается от заключения [доказательства] тем, что основание [доказательства] может быть известно лишь посредством своих терминов или посредством опыта без доказательства, тогда как то же заключение может быть с очевидностью известно вследствие обоих — опыта и доказательства.

Далее, причины, относящиеся к различным видам [вещей], могут иметь следствие (effect) одного и того же вида [вещей], как ясно из вышесказанного. Поэтому так это и обстоит в обсуждаемом здесь случае.

Возражение 1

Но против этого: Одно и то же предложение не есть одновременно более очевидное и менее очевидное. Но предложение, образованное через посредство созерцания, составляется из познаний, которые более очевидны, чем те, что составляют предложение, образованное лишь через посредство доказательства. Ибо тот, кто созерцает вещь, соглашается с большей очевидностью, чем тот, кто обладает лишь доказательством без опыта. Поэтому и т. д.

Возражение 2

Далее, если привычки, причиненные доказательством и опытом в отношении к данному заключению, есть одного и того же вида, тогда окажется, что нет способа доказать различение в виде между актами веры, мнения и знания с очевидностью[372]. Ибо, согласно тебе, заключение одного и того же и посылки с одной стороны и с другой стороны[373] способны причинить акт одного и того же вида. Поэтому и т. д.

Возражение 3

Далее, знающий заключение с очевидностью посредством доказательства без опыта независимо от того, насколько глубоко его согласие [с этим предложением], никогда не будет согласен с той же очевидностью, что и обладающий как доказательством, так и опытом. Ибо если бы это было не так, тогда посредством повторения доказательства согласие усиливалось бы, [покуда не стало бы] таким же очевидным, как согласие, причиненное опытом, что ложно. Поэтому эти [два примера] очевидного знания отличны по виду в силу следующего принципа: вещи, не могущие производить следствия (effects) одного и того же типа, сами не есть одного и того же типа.

Возражение 4

Далее, если [то, что ты утверждаешь, было бы] так, тогда одно и то же заключение существовало бы в силлогизме, составленном из истинных посылок, и в силлогизме, составленном из ложных посылок, и в таком случае ложные посылки причинили бы согласие того же типа, что причинили бы истинные посылки. Следовательно, софистический силлогизм, силлогизм, происходящий из ложного описания, и доказывающий силлогизм[374] причинят один и тот же вид очевидного знания[375].

Возражение 5

Далее, одно и то же по числу заключение, например, «Акт порождает причину», может, согласно тебе, быть обосновано философски посредством спекулятивных посылок и морально посредством практических посылок. Поэтому если согласие одно и то же, тогда одно и то же познание будет одновременно спекулятивное и практическое, что кажется абсурдом.

Ответ на возражение 1

На первое из этих возражений я отвечаю, что одно и то же предложение не может быть более или менее очевидным одновременно для одного и того же человека [person]. Однако одно и то же предложение в одно и то же время не может быть более очевидным для одного человека и менее очевидным для другого. Подобным же образом одно и то же предложение может быть менее очевидным для данного человека в одно время и более очевидным для этого же человека в другое время. На пример, предложенный [в возражении], я отвечаю, что если некто знает данное заключение в одно время посредством одного только доказательства и знает то же заключение в другое время посредством доказательства и опыта вместе, тогда для такого человека это заключение вначале менее очевидно и впоследствии будет более очевидным.

Ответ на возражение 2

Что касается второго возражения, я отрицаю консеквенцию. Ибо акт мнения [о] заключении и акт знания того же заключения с очевидностью формально несовместны, потому что один акт очевиден, а другой неочевиден и пробный (tentative); и неверно, что оба акта способны существовать вместе в одном интеллекте. Следовательно, они различного вида, как если бы кто-либо обосновывал, что акт любви к человеку и акт ненависти к этому же человеку различного вида, исходя из того, что они формально несовместны.

На обоснование я отвечаю, что не все посылки могут причинять познание одного и того же вида в отношении заключения; скорее некоторые могут и некоторые нет. Ибо несомненно, что посылки софистического силлогизма и посылки силлогизма, происходящего из ложного описания, не причиняют познаний одного и того же вида в отношении одного и того же заключения. Подобным образом посылки силлогизмов веры (creditive), мнения (opinionative) и доказывающего (demonstrative) с одним и тем же заключением не причиняют акты согласия одного и того же типа, но, напротив, причиняют противоположные акты согласия, потому что вера, мнение и очевидное знание противоположны друг другу. Поэтому я утверждаю, что некоторые причины разных типов могут иногда причинять следствие одного вида; однако не все причины разных типов могут это делать. И не стоит искать объяснения иного, чем такова природа вещей.

Но по-прежнему остается вопрос, как обосновывается различение в виде между вышеупомянутыми актами.

Я отвечаю, что [это различение] обосновывается посредством несовместности актов очевидного знания, мнения и веры в отношении к одному и тому же заключению.

Ответ на возражение 3

На следующее возражение я отвечаю, что, если бы этот довод подтверждал заключение, он также бы обосновывал, что тепло, причиненное солнцем и огнем, и тепло, причиненное двумя огнями, не одного и того же вида, потому что неважно, насколько бы ни увеличилась сила солнца, оно само по себе не может причинить тепло, такое же совершенное, какое оно может причинить вместе с другим огнем. И следовательно, согласно этому аргументу, два [примера] тепла были бы разного вида, что ложно.

Итак, я утверждаю, что подобно тому как сила солнца может усиливаться до такой степени, что может стать причиной тепла, такого же совершенного, какое может вызвать огонь сам по себе без солнца (несмотря на то что вместе с солнцем он может вызвать еще более совершенное тепло), так же и согласие посредством доказательства может быть усилено [по глубине] до такой степени, особенно если бы оно могло бы быть усилено до бесконечности, что это согласие, настолько очевидное и совершенное, как то согласие, что причиняет опыт сам по себе без доказательства (несмотря на то что оно никогда не может посредством доказательства быть усилено до такой степени, чтобы причинить без опыта согласие, настолько совершенное и очевидное само по себе, какое оно может причинить вместе с опытом). И именно в этом смысле следует понимать принцип: «Вещи, не могущие производить следствия (effects) одного и того же типа, сами не есть одного и того же типа», и ни в каком другом смысле.

Ответ на возражение 4

На последнее из возражений я отвечаю, что одно и то же предложение может быть заключением в силлогизме, составленном из истинных посылок, и в силлогизме, составленном из ложных посылок. Но вывод, [сделанный] помимо этого, а именно, что поэтому такие посылки могут причинить познание одного и того же вида, несостоятельный. Ибо я не отстаивал общее предложение, а именно, что все посылки причиняют согласие одного вида. Скорее я отстаивал частное предложение, а именно, что некоторые посылки, и т. д. Итак, я утверждаю, что ложные посылки не предназначены причинять согласие того же вида, что предназначены причинять истинные посылки. Ибо ложные посылки причиняют мнение, тогда как истинные очевидные посылки причиняют очевидный акт. С другой стороны, если в посылки верят, тогда они могут вызвать акт веры.

Ответ на основные доводы

На первый основной довод я отвечаю, что некто, сначала увидевший вещь, а впоследствии не видящий ее, может образовать два предложения, составленные из абстрактных познаний, как сделал Павел после явления ему [Христа][376]. И одно предложение составлено из познаний, причиняющих очевидное согласие, а другое предложение нет, оно напротив, будет неочевидным, подобно тому предложению, что Павел имел о Боге до явления, [то есть] предложение, в которое просто верил. И прежде он имел некоторое другое предложение, очевидное для него посредством доказательства перед явлением, и что одно и то же по виду и числу предложение было более очевидно для него после явления вследствие созерцания Бога.

На второй довод я отвечаю, что необходимое не [становится] известным посредством случайного силлогистически, как через посылку [о случайном]. Однако очевидное познание чего-либо случайного и в самом деле способно быть частичной действующей причиной, производящей очевидное согласие в отношении к чему-нибудь необходимому. И так и обстоит дело в данном обсуждении.

ДИСПУТ V

Вопрос VI Различны ли действительно акты схватывания и суждения?

Нет: В существовании доказательства в душе без знания душой заключения имеется противоречие. Но доказательство может существовать в душе только вместе с составом предложений доказательства. Поэтому знание [их] есть часть доказательства. Но оно не является ни основанием [доказательства], ни одним из терминов [доказательства]. Поэтому оно есть заключение.

Против. [Обсуждаемые акты] можно разделить, поэтому они отличны друг от друга. Антецедент очевиден исходя из того, что бывают неопределенные предложения, с которыми разум сначала ни соглашается, ни расходится, но позже соглашается вследствие некоторого среднего термина [силлогизма][377].

Я отвечу, положив, во-первых, два различения и, во-вторых, дав ответ на вопрос.

Первая часть

Различение 1

Относительно первого я утверждаю, что согласие бывает двух типов: первый, с помощью которого разум соглашается, что то, что нечто существует, имеет место [на самом деле], или что нечто есть благое или белое, имеет место [на самом деле]; второй, с помощью которого разум соглашается со сложным [знаком][378].

Различение 2

Второе различение состоит в том, что схватывание бывает двух типов, первый [из которых] есть соединение и разделение, то есть [способ] образования предложения, второй из которых есть познание этого сложного [знака], что уже был образован — тем же путем некоторое познание белизны называется ее схватыванием[379].

Вторая часть

Тезис 1

Что касается второй части, я полагаю два тезиса. Первый состоит в том, что акт согласия, взятый в одном из этих двух смыслов, отличается от схватывания первого типа, то есть от образования предложения.

Я доказываю это сначала так: одно и то же заключение доказывается a priori и a posteriori, и с помощью авторитета, как было показано выше. Так, если бы заключение или его образование были бы [сами по себе] знанием, которое есть некоторый акт согласия, то следовало бы, что знание a priori есть то же, что и знание a posteriori, и подобным же образом, что вера есть то же, что и мнение[380]. И тем самым, что по числу есть одно и то же заключение, было бы в одно и то же время для одного и того же человека очевидным и неочевидным вместе, потому что, согласно предположению, знание и вера — оба [очевидны]. Ибо сначала можно иметь убеждение в том, что по числу есть одно и то же заключение, и впоследствии [с очевидностью] [это заключение] знать.

Далее, акт сомнения не является несовместимым с заключением доказательства, потому что он не является несовместимым либо с субъектом, либо с предикатом, либо со связкой [заключения]. Поэтому знание не является ни заключением, ни его образованием.

Далее, акт веры (believing) и акт знания являются простыми и с необходимостью извлекаются мгновенно. Но заключение является составным, потому что состав заключения есть само заключение и не [есть] одна из его частей.

Тезис 2

Второй тезис состоит в том, что такое согласие, взятое в любом [из двух вышеуказанных] смысле, отличается от второго типа схватывания, от познания предложения, которое уже было [ранее] образовано.

Я доказываю это сначала так: Верующий и неверующий противоречат друг другу относительно такого догмата [веры] «Бог триедин». Поэтому этот догмат, образованный в уме, либо схватывается, либо не схватывается и [во втором случае] познается ими обоими. Если схватывается и если акт веры (believing) не существует в них обоих, тогда акт веры отличается не только от самого догмата, образованного в уме, но также и от схватывания этого догмата. Если [ты даешь ответ], что ими обоими он не схватывается, тогда против этого [я отвечаю следующее]: я полагаю, что в этих двух [верующем и неверующем] все одинаковое, кроме этого акта веры (believing), в связи с которым ясно, что неверующий может схватить обсуждаемый догмат. Подобным же образом, с тем, что не познается [сейчас], никто ни соглашается, ни расходится. Но неверующий не соглашается с этим догматом в своем уме и отрицает его. Поэтому он познает этот догмат.

Далее, схватывающий акт есть причина акта суждения; поэтому они отличаются друг от друга. Следствие ясно. Антецедент доказывается на примерах. Ибо если некто многократно схватывает предложение и сначала не соглашается с ним и если вследствие некоторого среднего термина он впоследствии однажды с ним согласится, тогда позднее он [будет] склонен согласиться с ним незамедлительно; и это не вследствие какой-либо привычки соглашаться, потому что [такой привычки], чтобы могла склонить его к акту согласия так безошибочно, пока еще нет.

Далее, некто схватывает неопределенное предложение, с котором он ни соглашается, ни расходится. Поэтому схватывание и согласие или расхождение отличны друг от друга.

Далее, некто сначала отрицает предложение и впоследствии принимает его, и на всем протяжении он схватывает его. Поэтому схватывание отличается от согласия и расхождения обоих, потому что, когда некто отрицает [предложение] и когда он принимает его, схватывание последовательно присутствует вместе с ними обоими.

Ответ на основной довод

На основной довод я отвечаю, что в существовании доказательства в душе без акта знания нет противоречия. Ибо акт сомнения не является формально[381] несовместимым ни с заключением, ни с доказательством, хотя, быть может, он несовместим с ними фактически[382]. Следовательно, акт сомнения посредством божественной власти может причиняться в душе вместе с доказательством.

ДИСПУТ IV

Вопрос XVI Каждый ли акт согласия предполагает акт схватывания[383] в отношении к одному и тому же объекту?

Да: Интеллект не соглашается с чем-либо, за исключением того, что он считает истинным, как и не расходится с чем-либо, за исключением того, что он считает ложным. Но интеллект ничего не считает истинным или ложным, за исключением того, что познается и схватывается. Поэтому каждое согласие необходимо предполагает схватывание.

Против: Если предложение: «Каждое целое больше своей части» образовано в уме, то в отсутствие какого-либо другого схватывания этого предложения интеллект необходимо сразу соглашается с ним. Поэтому такое согласие не предполагает схватывания.

Здесь я сначала проведу различение, затем отвечу на вопрос.

Часть первая

Что касается первой части, я утверждаю, как уже было объяснено выше, акты согласия бывают двух типов[384]. Первый тип есть акт, вследствие которого я соглашаюсь с тем, что имеет место, что нечто есть или не есть такое-то и такое-то, тем же путем, что я соглашаюсь, что имеет место, что Бог существует, и что Бог триедин, и что Бог не есть дьявол. Вместе с тем я не соглашаюсь с [самим] Богом или с [самим] дьяволом; однако я соглашаюсь [с тем, что] имеет место, что Бог не есть дьявол. Отсюда посредством этого акта я ни с чем [по отдельности не] соглашаюсь, говоря буквально, несмотря на то, что посредством этого акта я схватываю [понятие] Бога и дьявола. Ибо каждый акт согласия есть акт схватывания, но не наоборот.

Второй тип есть акт согласия, вследствие которого я соглашаюсь с чем-либо таким образом, что данный акт согласия выражает отношение к чему-либо, тем же путем я соглашаюсь или расхожусь со сложным знаком[385]. Например, я соглашаюсь с предложением: «Человек есть животное», потому что я считаю его истинным. И я не только соглашаюсь с предложением: «Предложение „Человек есть животное" есть истинное», где субъектом является предложение: «Предложение „Человек есть животное"», но также я соглашаюсь с предложением: «Человек есть животное» самим по себе и в абсолютном [смысле]. И это так из-за того, что я знаю, что в действительности вещи таковы, как о них утверждается посредством этого предложения.

Вторая часть

Что касается второй части, я утверждаю, что во всех без исключения случаях никогда первый тип согласия необходимо не предполагает схватывания некоторого сложного знака, потому что этот тип согласия не есть согласие в отношении к сложному знаку в качестве предмета (object) [согласия]. Вернее, такое согласие предполагает схватывание единичных вещей, несмотря на то, что интеллект не соглашается с единичными вещами.

Напротив, второй тип согласия, естественно говоря, как раз необходимо предполагает схватывание некоторого сложного знака вне зависимости от того, составлен или нет этот сложный знак из познаний вещей. И это по причине того, что этот тип согласия имеет своим предметом (object) сложный знак. Но обычно никто из нас естественным образом ни соглашается, ни расходится с чем-либо, за исключением того, что познается или схватывается. Поэтому для меня невозможно естественным образом согласиться с каким-либо сложным знаком, если только я не схватываю его.

Возражение 1

Но против этого: если интеллект образует предложение: «Каждое целое больше своей части», то в данном случае в отсутствие какого-либо другого схватывания сложного знака сверх и за пределами этого состава [предложения] очевидное согласие причиняется немедленно. В противном случае данное предложение было бы известно само по себе.

Подобным образом если интеллект образует предложение: «Бог триедин», то в отсутствие какого-либо другого схватывания этого догмата и при наличии приказа воли может быть причинен акт веры. Поэтому согласие такого типа не предполагает схватывания.

Возражение 2

Далее, схватывание сложного знака не есть само по себе предложение, потому что интеллект способен образовать предложение, даже не зная или не схватывая его, — точно так, как я способен познать камень, даже не познавая [само] это познание [камня]. Частью предложения схватывание также не является, потому что каждая часть предложения может быть познанием некоторой вещи вне души; и ни в каком другом познании для акта согласия нет необходимости. Поэтому и т. д.

Возражение 3

Далее, согласие в отношении некоторой вещи отлично от согласия в отношении сложного знака так же, как схватывание некоторой вещи отличается от схватывания сложного знака. Поэтому согласие, по крайней мере в отношении некоторой вещи, не предполагает согласия в отношении некоторого сложного знака.

Ответ на возражение 1

На первое из этих возражений я отвечаю, что касательно обоих — акта согласия в общем и акта веры [в частности] — мой довод действует в отношении первого типа согласия, но не в отношении второго типа.

Ответ на возражение 2

На второе из этих возражений я отвечаю, что схватывание сложного знака не есть: а) ни часть предложения, составленного из познаний вещей вне души; б) ни само предложение (хотя оно может быть частью другого предложения). Напротив, это есть познание отличное от обоих — предложения и согласия; и согласие, имеющее своим предметом сложный знак, предполагает именно такое познание. И это истинно не только когда некто соглашается с предложением, составленным из познаний вещей, — например: «Человек есть животное» и «Человек не есть осел» — но и когда некто соглашается с предложением, субъект или предикат которого есть другие предложения. Предложения в соединенном смысле[386] обычно бывают предложениями этого последнего типа, например: «Предложение „Человек есть животное" есть истинное (или необходимое, или случайное)» и «Предложение „Человек есть животное" есть невозможное» и т. д. Ибо для того, чтобы я согласился со сложными знаками этого типа, необходимо, чтобы сначала я схватил (apprehend) и познал их.

Ответ на возражение 3

На третье возражение я отвечаю, что такой вещи, как согласие в отношении данной вещи, вообще нет, потому что говорить, что я соглашаюсь с камнем или коровой бессмысленно.

Ответ на основные доводы

Ответ на основные аргументы очевиден из всего вышесказанного:

ДИСПУТ IV

Вопрос XXXV Различны ли действительно первичная и вторичная интенции?

Нет: В интеллекте существа (beings of reason) не есть действительно различные. Но и первичные и вторичные интенции есть всего лишь существа в интеллекте. Поэтому и т. д.

Против: Первичная и вторичная интенция есть сущности. И они не есть одна и та же сущность. Поэтому они есть различные сущности, и, следовательно, они действительно различаются друг от друга.

Здесь нам сначала следует установить, что такое первичная интенция и что такое вторичная интенция; затем я отвечу на вопрос.

Первая часть

Первичная интенция

Относительно первой части я утверждаю, что оба [термина] «первичная интенция» и «вторичная интенция» могут браться двояко, а именно в широком и узком [смысле]. То, что называется первичной интенцией в широком смысле, есть любой интенциональный знак, существующий в душе и обозначающий не только интенции или понятия в душе или другие знаки. И я утверждаю это вне зависимости, берется ли «знак» как способный суппонировать[387] что-либо в предложении и быть [значащей] частью предложения, как в случае с категорематическими[388] [знаками], или «знак» берется как такой [термин], что если он берется как значащий, то он не способен ни суппонировать что-либо, ни быть крайним термином предложения, как в случае с категорематическими знаками.

И в этом смысле первичными интенциями называются не только мысленные категорематические знаки, обозначающие вещи, не являющиеся знаками, но также и мысленные синкатегорематические знаки, глаголы, соединительные [знаки] и т. д. Пример: называемое первичными интенциями в этом смысле включает не только (а) понятие «человек», обозначающее каждого единичного человека (сами [по себе] люди ничего не обозначают) и способное суппонировать их и быть частью предложения, (б) понятие «белизна», и (в) понятие «цвет», и т. д., но также (г) синкатегорематические понятия, такие как «если», «однако», «не», «в то время как», и также (д) «есть», «бегущий», «читающий», и т. д. И это так вследствие того, что хотя последние [две разновидности], взятые сами по себе, не суппонируют вещей, все же присоединяясь к другим [терминам], они заставляют эти [термины] суппонировать вещи разными способами. Например, [знак] «каждый» заставляет [термин] «человек» в предложении «Каждый человек бежит» суппонировать [всех людей] и быть распределенным на [множестве] всех людей[389], однако этот знак «каждый» сам по себе ничего не обозначает, потому что он не обозначает ни вещь вне души, ни интенцию в душе.

С другой стороны, называемое первичной интенцией в узком смысле есть только мысленное имя[390], предназначенное по природе быть крайним термином предложения и суппонировать вещь, не являющуюся знаком, — как понятия «человек», «животное», «субстанция», «тело», — короче, все мысленные имена, естественным образом обозначающие единичные вещи, не являющиеся знаками[391].

Вторичная интенция

Аналогично называемое вторичной интенцией в широком смысле есть понятие души, не только обозначающее интенции души, являющиеся естественными знаками вещей, как первичные интенции, взятые в узком смысле, но также способное обозначать мысленные знаки, обозначающие условно, в частности, мысленные синкатегорематические знаки. И в этом смысле мы можем и не иметь [ни одного] высказанного слова, которое соответствовало бы данной вторичной интенции[392].

С другой стороны, если [термин] «вторичная интенция» берется узко, то называемое вторичной интенцией есть понятие, обозначающее только первичные интенции, которые обозначаются естественным образом; например, «род», «вид», «различающий признак», и другие этого типа. Ибо точно так же, как понятие «человек» сказывается о всех людях, когда говорится: «Этот человек есть человек», «Тот человек есть человек», общее понятие, которое есть вторичная интенция, сказывается о первичных интенциях, суппонирующих вещи [вне души], когда говорится:

«Человек есть вид», «Осел есть вид», «Белизна есть вид», «Животное есть вид», «Тело есть род» и «Качество есть род», — тем же путем одно имя сказывается о разных именах, когда говорится: «Человек» есть имя» и «Белизна» есть имя». И вторичные интенции этого типа естественным образом обозначают тем же путем то, что и первичная интенция обозначает вещи вне души естественным образом и способна суппонировать их.

Вторая часть

Мнение некоторых

Относительно второй части некоторые утверждают, что первичные и вторичные интенции есть некие вымышленные сущности, существующие лишь [в качестве] объекта (objectively) в уме и не существующие где-либо [в качестве] подлежащего (subjectively)[393].

Против этого мнения

Против этого [я отвечаю, что] когда предложение подтверждается в вещах, если двух вещей достаточно [для установления] его истины, то полагать [отличную от них] третью вещь избыточно. Но все предложения, вследствие которых полагаются вымышленные сущности, то есть предложения, такие как «Человек понимается», «Человек есть субъект», «Человек есть предикат», «Животное есть род», и т. д. подтверждаются вещами. Поэтому и т. д. Это допущение очевидно исходя из того, что поскольку познание человека полагается в интеллекте, постольку «Человек понимается» не может оказаться ложным. Аналогично, когда (а) [сначала] общая интенция «человек» полагается совместно с общей интенцией «субъект» и когда (б) [затем] было образовано мысленное предложение «Человек есть субъект», в котором одна интенция сказывается о другой, предложение: «Человек есть субъект» необходимо оказывается истинным в отсутствие всяких вымышленных сущностей.

Далее, такая вымышленная сущность препятствует познанию вещи. Поэтому неверно, что она должна полагаться ради познания. Это допущение очевидно исходя из того, что вымышленная сущность не есть ни идея, ни познаваемая белизна вне души, ни они обе, взятые вместе; вместо [этого], она есть некая третья вещь, посредничающая между познанием и вещью. Поэтому если понимаемое есть такая вымышленная сущность, то понимаемое не есть вещь вне души[394]. И, когда я образовываю мысленное предложение: «Бог триедин», я понимаю не самого Бога, но вместо [этого] я понимаю эту вымышленную сущность — что кажется абсурдом.

Далее, по той же причине Бог в [своем] понимании прочих вещей понимал бы вымышленные сущности обсуждаемого здесь типа. И таким образом, [на протяжении] вечности имелось собрание стольких вымышленных сущностей, сколько может быть различных умопостигаемых (intelligible) вещей, и эти вымышленные сущности были с такой необходимостью своего существования, что Бог был неспособен их уничтожить, что кажется ложным.

Далее, неверно, что вымышленные сущности обсуждаемого здесь типа должны полагаться, чтобы быть субъектом и предикатом общего предложения. Ибо для этого достаточно акта понимания, потому что вымышленная сущность является столь же единичной в своем существовании и в своей представленности [душе], сколь и акт понимания. Это очевидно исходя из того, что одна вымышленная сущность может быть уничтожена, в то время как другая останется, в точности так же как с актами понимания. Ибо вымышленная сущность либо зависит, либо не зависит по своей сути (essentially) от этого акта, но когда акт перестает существовать, соответствующая вымышленная сущность уничтожена, и вместе с тем вымышленная сущность остается в другом акте; и следовательно, имеются две единичные вымышленные сущности, точно так же как имеется два акта. Если она не зависит от этого единичного акта, то, следовательно, она не зависит по своей сути (essentially) ни от какого акта того же типа, и в результате обсуждаемая вымышленная сущность останется существовать в качестве объекта (in objective existence) в отсутствие всякого акта, что невозможно.

Далее, то, что Бог производит общее познание в отсутствие вымышленных фикций обсуждаемого здесь типа, не есть противоречие, потому что познание по своей сути (essentially) не зависит от такой вымышленной сущности. Однако то, что акт понимания полагается в интеллекте без [того, чтобы в нем] понималось чье-либо бытие, есть противоречие. Поэтому неверно, что такая сущность должна полагаться вследствие акта понимания, который [носит] общий [характер].

Ответ автора

Поэтому я утверждаю, что как первичная, так и вторичная интенция есть в действительности акты понимания, потому что все то, что достижимо обращением к вымышленной сущности, может быть достижимо обращением к акту понимания. Ибо как вымышленная сущность акт понимания есть некое подобие объекта, способен обозначать и суппонировать вещи вне души, способен быть субъектом или предикатом в предложении, способен быть родом или видом и т. д.

Из этого очевидно, что первичная и вторичная интенции действительно различны одна от другой. Ибо первичная интенция есть акт понимания, обозначающий вещи, не являющиеся знаками, а вторичная интенция есть акт, обозначающий первичные интенции, поэтому они различны одна от другой.

Ответ на основной довод

Что касается основного довода, из того, что было сказано, очевидно, что как первичная, так и вторичная интенция есть истинным образом действительные сущности (beings), потому что они есть истинным образом свойства, существующие в интеллекте [в качестве] подлежащего (subjectively).

ДИСПУТ V

Вопрос XXV[395] Различны ли в действительности абсолютные, коннотативные и относительные понятия?

Нет: Не следует полагать многое без необходимости. Но здесь нет никакой необходимости. Поэтому и т. д.

Против: Высказанные слова различаются друг от друга. Поэтому различаются также и понятия. Вывод очевиден исходя из того, что [высказанные слова] есть подчиненные [понятиям] знаки.

Ответ на вопрос

Я отвечаю, что, согласно [мнениям] философов, несомненным является [утвердительный ответ на этот вопрос]. Ибо понятие «человеческое существо» — абсолютное, понятие «белое» — коннотативное, а понятие «отец» — относительное. И [они] не пересекаются, кроме как в качестве высшего и низшего, потому что каждое относительное понятие есть коннотативное, но не наоборот[396].

Но имеется проблема относительно того, как они отличаются друг от друга[397].

И я утверждаю, что они отличаются в том, что абсолютное понятие обозначает все свои сигнификаты равно[значно] (equally) первичным образом (primary way) и единственным модусом обозначения, а именно в именительном падеже, что очевидно [в случае с] именем «человеческое существо» и схожими именами. [«Человеческое существо»] обозначает всех человеческих существ равно[значно] (equally) первичным образом (primarily); и оно не обозначает [их] ни [так, что] одно из них [обозначает] первичным образом (primarily), а другое — вторичным образом (secondarily), ни [так, что] обозначает одно из них в именительном падеже, а другое — в косвенном падеже. И такое имя истинно сказывается о вещи[398] без добавления какого-либо термина в косвенном падеже. Например, Сократ есть человеческое существо, хотя он и не является кем-либо из [ныне живущих] человеческих существ. И такое имя, собственно говоря, не обладает номинальным определением.

Коннотативное имя, с другой стороны, обозначает одну вещь первичным образом (primarily), другую вторичным образом (secondarily), и оно обозначает одну вещь в именительном падеже, другую в косвенном падеже. И такое имя, собственно, обладает номинальным определением. И оно не может истинно сказываться о чем-либо, если только к нему не добавлен косвенный падеж. Примерами служат понятие «белое» и ему подобные. Ибо «белое» первичным образом (primarily) обозначает подлежащее [белизне], и оно саму белизну обозначает вторичным образом (secondarily); оно обозначает подлежащее в именительном падеже, и белизну в косвенном падеже. И Сократ не может быть белым, если только [предложение]: «Сократ бел вследствие [присущего ему свойства] белизны» не является истинным. [То же имеет место в предложениях]: «Сократ есть количественный [фрагмент] вследствие [присущего ему свойства] количества» и «Сократ длинный вследствие [присущего ему свойства] длины».

Относительное понятие, особенно конкретное, как таковое соответствует всем вышеупомянутым условиям, которым соответствует коннотативное понятие. Но они отличаются одно от другого тем, что во всех случаях, когда коннотативное понятие истинно сказывается о вещи, только его абстрактная часть может подходящим образом быть добавлена к нему в косвенном падеже, потому что ничто не есть белое, если только это не есть белое вследствие [присущего ему свойства] белизны, или [ничто не есть] горячее, если только оно не есть горячее вследствие [присущего ему свойства] теплоты. Но, когда относительное понятие истинно сказывается о вещи, [часть его], не являющаяся абстрактной [частью], может быть всегда подходящим образом добавлена к нему в косвенном падеже. Примерами служат «отец», «господин» и подобные им. Ибо Сократ не есть господин, если только он не является господином некоторого слуги, также он не есть отец, если только он не является отцом некоторого ребенка, также он не есть [нечто] подобное [чему-либо], за исключением [подобия] тому, что отмечено подобием ему или обладает некоторым подобным [Сократу] качеством, также он не есть равный, за исключением [равенства] тому, что обладает некоторым равным [Сократу] количеством. И это так для всех относительных имен.

Ответ на основной довод

Ответ на основной довод очевиден из того, что было сказано.

ДИСПУТ II

Вопрос XII Есть ли прямой и рефлексивный один [и тот же] акт?[399]

Да. Если бы они не были одним актом, тогда среди рефлексивных актов интеллекта имелся бы регресс в бесконечность. Это несомненно очевидно. Поэтому и т. д.

Против. В нас акт понимания не есть то же самое, что и объект [акта понимания]. Но прямой акт есть объект рефлексивного акта. Поэтому и т. д.

Здесь сначала я разъясню смысл данного вопроса, затем отвечу на вопрос.

Первая часть

Относительно первой части я утверждаю, что акты берутся не как прямой и рефлексивный, потому что называемое собственно рефлексивным [актом] начинается от данной вещи и заканчивается в этой же вещи. Итак, ни один акт не называется собственно рефлексивным. Но здесь эти термины берутся в несобственном [значении]. Ибо акт, с помощью которого мы понимаем объект вне ума, называется прямым актом, и акт, с помощью которого понимается сам этот прямой акт, называется рефлексивным.

Вторая часть

Относительно первой части я утверждаю, что прямой и рефлексивный акт не есть один [и тот же] акт. Я доказываю это, во-первых, так. Если что-либо познается с помощью данной силы посредством акта, отличного от этого [познаваемого] объекта типа, то эта вещь может познаваться с помощью другой силы того же типа посредством в точности аналогичного акта. Но один ангел познает акт другого ангела посредством акта, отличного от познаваемого акта. Поэтому ангел, чей акт познается другим ангелом, способен познавать свой собственный акт посредством познания, в точности аналогичного познанию, посредством которого второй ангел познает его. Но это познание есть различного вида с объектом[400]. Поэтому это есть отличный [от другого акта] акт. Этот довод кажется сильнее, чем все другие, выдвинутые в пользу этой позиции.

К тому же несомненно, что интуитивное познание отлично от абстрактного познания. Но абстрактное познание может познаваться интуитивно, что очевидно из Диспута I[401]. Поэтому и т. д.

К тому же в воле прямой и рефлексивный акты не есть одно и то же; поэтому и в интеллекте они не есть одно и то же. Антецедент очевиден исходя из того, что акт любви не есть то же самое, что акт ненависти; но иногда бывает, что кто-то любит саму свою ненависть. Поэтому и т. д.

Два возражения

Против этого: если бы прямой и рефлексивный акт были бы различны, тогда одновременно могло бы существовать бесконечно много актов. Ибо среди этих актов имеется регресс в бесконечность, и последующий акт всегда требует существования предыдущего акта, потому что интуитивное познание естественным образом требует существования своего объекта[402].

Далее, если бы прямой и рефлексивный акт были бы различны, тогда имелся бы некоторый акт, который мог бы быть интуитивно схвачен интеллектом.

Ответ на возражения

Относительно первого возражения, я признаю регресс в бесконечность среди абстрактных познаний, но не среди интуитивных познаний. [Ответ на] первое [из возражений] очевиден исходя из того, что любое и всякое интуитивное или абстрактное познание может познаваться абстрактно, когда [само] оно [уже] не существует. Ибо некоторое созерцание может перестать существовать и затем может быть познаваемо абстрактно; и это абстрактное познание само может перестать существовать и затем быть познаваемо уже другим абстрактным познанием, так далее в бесконечность. Но актуальная бесконечность или даже какое-либо большое множество не следуют из этого; в самом деле, вовсе никакого [большого] множества из этого необходимо не следует. [Ответ на] второе [из возражений] очевиден исходя из того, что среди интуитивных познаний последующее всегда требует существования предыдущего. И таким образом, если бы имелся регресс в бесконечность, тогда некоторое очень большое множество, скажем, тысяча созерцаний могли бы существовать одновременно; но мы не испытываем этого. Поэтому в таком регрессе можно обозначить последнее созерцание, созерцание, которое нельзя увидеть и которого мы не испытываем в этой жизни. Но что это за созерцание, я не знаю[403].

Ответ на основной довод

Ответ на второе возражение и на основной довод очевиден исходя из того, что было сказано.

ДИСПУТ I

Вопрос XIV Знает ли наш интеллект свои акты интуитивно в этой жизни?

Нет: Ничего, что прежде не было в чувствах, не известно интеллекту. Но акты понимания никогда не в чувствах. Поэтому и т. д.

Против: Абстрактное познание предполагает интуитивное познание. Но интеллектуальные познания известны абстрактно. Поэтому они известны интуитивно.

Ответ на вопрос

На этот вопрос я отвечаю, что ответ да. Ибо первое случайное предложение, известное с очевидностью интеллекту, образовано касательно познания и воления интеллекта, например, предложение, такое как «Акт интеллекта существует» или «Акт воления существует». Поэтому это предложение образовано через посредство либо интуитивного познания, либо абстрактного познания. Если первое, тогда я получаю то, что намеревался доказать; но не второе, потому что абстрактное познание абстрагирует из актуального существования.

Также опытное знание не приходит [в интеллект] без интуитивного познания, без интуитивного знания. Но у кого отсутствует всякое чувственное интуитивное познание, тот [тем не менее] испытывает интеллектуальное познание. Поэтому и т. д.

Ответ на пять доводов в пользу противоположной позиции[404]

Ответ на довод 1

На первый аргумент в пользу противоположной позиции я отвечаю, что не следует, что бесконечно много созерцаний существовало бы одновременно[405].

На доказательство я отвечаю, что если некто считает, что прямой и рефлексивный акт не различаются друг от друга[406], тогда он может утверждать, что само созерцание камня, когда оно существует, есть созерцаемое. И тогда он может утверждать, что предложение, составленное из созерцания камня и [из] понятия камня, не может оставаться существующим, когда созерцание камня не существует, даже если другое предложение, составленное из абстрактных познаний, могло бы остаться без созерцания камня[407].

С другой стороны, если считается, что рефлексивный акт отличен от прямого акта, тогда я отвечаю, что созерцание камня будет созерцаемо посредством другого созерцания. Однако [регресс] в конце остановится на созерцании, которое не будет созерцаемо посредством отдельного (distinct) созерцания, даже если оно могло бы быть созерцаемо, если бы не было препятствия.

Теперь я допускаю, что регресс [мог бы продолжаться] до бесконечности божественной властью. Однако, естественно говоря, будет некоторое созерцание, которое не может быть созерцаемо. Это потому, что наш интеллект есть ограниченная сила и, таким образом, способен на ограниченное число созерцаний и не более. Но я не знаю, на котором созерцании [регресс] остановится, хотя, быть может, он остановится на втором созерцании, потому что второе созерцание может и не быть способным созерцаться естественным образом.

Ответ на довод 2

На следующий довод я отвечаю, что ты неравным [образом] способен испытывать первое созерцание и второе созерцание и так далее до бесконечности. Ибо регресс останавливается на созерцании, которое не может быть созерцаемо. Это вследствие ограничений интеллекта, который способен лишь на столь много созерцаний и не более. Я допускаю, однако, что можно естественным образом иметь более одного созерцания одного и того же объекта в одно и то же время, по крайней мере два или три.

Ответ на довод 3

На следующий довод я отвечаю, что я соглашаюсь с очевидностью с предложением: «Я созерцаю», и я отстаиваю, что это согласие причиняется созерцанием этого созерцания. Но из этого не следует, что будет бесконечно много созерцаний в одно и то же время или что естественным образом может быть регресс в бесконечность. Вернее, регресс остановится на каком-то созерцании, которое не есть созерцаемое естественным образом; также я не могу согласиться с очевидностью с образованным предложением: «Я вижу созерцание, на котором останавливается регресс».

Ответ на довод 4

Что касается следующего аргумента, я допускаю, что если бы имелось второе созерцание в душе, тогда оно было бы способно созерцаться, если бы не препятствие. Но если бы оно существовало в моей душе наряду с первым созерцанием, тогда я был бы не способен видеть его, потому что первый акт не допускает, [чтобы] второе созерцание было созерцаемо. И я утверждаю, что возможность его быть созерцаемым удалена не потому, что второе созерцание существует в интеллекте, потому что если бы оно существовало в интеллекте, тогда оно было бы способно созерцаться. Скорее возможность его быть созерцаемым удалена потому, что оно существует в интеллекте наряду с другим актом. И я утверждаю, что я испытываю созерцание камня, но я не испытываю созерцания это-го созерцания.

В поддержку этого ответа имеется ответ Августина в конце 8-й главы 8-9 части IX книги «О Троице», где он говорит, что часто бывало, что он читал [вслух] и вместе с тем не замечал, что он читал и [не] слышал, потому что он был отвлечен актом другой способности, даже если несовместимости между обсуждаемыми актами не было. Также часто случается, что человек, намеревающийся смотреть, не воспринимает, что он слышит что-либо, даже если он слышит это; вместе с тем несовместимости между актами видения и актами слышания нет. Так и обстоит дело в обсуждаемом случае. Даже если нет несовместимости между последним созерцанием, на котором регресс останавливается естественным образом, и созерцанием этого созерцания (или других предыдущих [созерцаний]), первый акт, тем не менее, в этой жизни может препятствовать второму.

Ответ на довод 5

На следующий довод я отвечаю, что я не сомневаюсь в том, что я познаю камень в силу созерцания камня и также в силу созерцания первого созерцания, и, может быть, иногда в силу этих двух созерцаний и также в силу некоторого привычно известного предложения.

Пример: я не сомневаюсь, что обладаю опытным познанием, потому что созерцаю созерцание камня. Но я не сомневаюсь в том, что познаю камень вследствие рассуждения от следствия к причине, тем же путем, что я познаю огонь посредством дыма в силу того факта, что в другое время видел дым, причиненный присутствием огня. Тем же путем в силу того факта, что, когда камень присутствует перед моим интеллектом, я испытываю, что подобное созерцание причиняется во мне, [поэтому] я рассуждаю так: эти следствия одного и того же вида; поскольку они произведены причинами одного и того же вида. И так же была ранее объяснена суть дела касательно речи ангелов. Привычно известное предложение такое: «Все следствия одного вида имеют причины одного вида». (Я не делаю обобщающего утверждения, что все следствия одного вида имеют причины одного вида.)

Ответ на основной довод

На основной довод я отвечаю, что Философ утверждает, что о вещах, существующих вне души, ничего не понимается [в разуме], за исключением того, что прежде было в чувствах. И согласно ему, эти все вещи есть чувственные вещи. И он есть верный авторитет [в том, что касается] этих вещей, хотя и не [в том, что касается] духовных (spiritual) вещей.

ДИСПУТ II

Вопрос X Различаются ли действительно чувствующая и интеллектуальная душа в человеке?

Нет: Составная сущность обладает всего одним существованием. Но человек есть составная сущность. Поэтому человек обладает всего одним существованием. Поэтому человек обладает всего одной формой, потому что именно форма дает существование.

Против: [Обсуждаемая здесь] сущность есть животное, предшествующее по природе ее бытию в качестве человека. Поэтому человек есть животное в силу одной формы и человек в силу другой формы.

Ответ на вопрос

Доказательство 1

На этот вопрос я отвечаю, что ответ да. Однако доказать это трудно, потому что это не может быть доказано из предложений, известных через самих себя. Тем не менее мое первое доказательство, что они действительно различны, таково: Невозможно, чтобы одновременно в одном и том же подлежащем[408] существовали противоположности. Но акт желания чего-либо и акт отвращения того же [чего-либо] есть противоположности в одном и том же подлежащем (subject). Поэтому, если в действительности они существуют одновременно, они не существуют в одном и том же подлежащем (subject). Но несомненно, что они существуют одновременно в человеке, потому что в интеллектуальном стремлении человек отвращается от той же вещи, которую желает в чувственном стремлении.

Это подтверждается Аристотелем[409], где он говорит, что противоположные желания существуют в одном и том же [человеке], то есть акты были бы противоположностями, если бы они по природе были предназначены быть получаемыми в одном и том же подлежащем (subject).

Ты можешь возразить, что эти желания называются противоположными, потому что они по природе предназначены склонять кого-либо к противоположным целям; и в этом смысле они фактически являются противоположностями, потому что одно из них склоняет к следованию [своему желанию] или воздержанию, что несовместимо одно с другим. И противоположности этого типа могут и в самом деле существовать в одном подлежащем (subject); однако они не являются формальными[410] противоположностями.

Против этого: Следуя той же нити рассуждения, я могу так же легко обосновать, что акт воления и акт противоления не являются формально противоположными актами, но только фактически противоположными актами, потому что они по природе предназначены склонять к противоположным целям. Итак, пал способ доказательства, что данные вещи есть противоположности.

Далее, одна и та же субстанциальная форма не может одновременно иметь два акта желания в отношении того же самого объекта. Но в человеке часто бывает, что одновременно есть акт воления данного объекта и акт желания того же объекта путем чувственного желания[411]. Поэтому эти акты не существуют [совместно] в одном и том же подлежащем.

Далее, что есть одно и то же по числу, не извлекает одновременно акт естественного желания данной вещи и другой акт — свободного желания ее. Но воля свободно волит данную вещь, и чувственное стремление естественным образом желает ее. Поэтому, и т. д.

Доказательство 2

Во-вторых, я аргументирую так: ощущения (sensations) существуют в чувствующей душе как подлежащее (subjectively), и это [происходит] опосредованно или непосредственно[412]. И они не существуют как подлежащее (subjectively) в интеллектуальной душе. Поэтому две — [чувствующая и интеллектуальная] — души различны. Большая посылка [доказательства] очевидна, потому что единственная вещь, которой может быть приписано [свойство быть] подлежащим ощущений (sensations), есть чувствующая душа или чувствующая сила, и если чувствующая сила есть акциденция души, тогда она сама будет существовать как подлежащее [ощущений] в чувствующей душе. Меньшая посылка доказывается исходя из того, что если бы это было не так, тогда каждое из схватываний (apprehensions) чувствующей души было бы актом понимания (understanding), потому что каждое из них существовало бы как подлежащее (subjectively) в интеллектуальной душе. Аналогично если бы ощущения существовали как подлежащее (subjectively) в интеллектуальной душе, тогда обособленная[413] душа была бы способна ощущать. Ибо если ощущение существует в чувствующей душе как в подлежащем (subjectively) и Бог способен сохранить каждую акциденцию [ощущения] в [душе как в] подлежащем (subjectively) в отсутствие чего-либо помимо этого, тогда [отсюда] следует, что он способен сохранить ощущения в обособленной душе, что есть абсурд. Ты можешь возразить, что непосредственным подлежащим (subject) ощущения или чувствующей силы является именно целое составное, а не форма. Против этого [я отвечаю, что], как будет показано с очевидностью в другом месте, неверно, что акциденция является более простой[414], чем ее первоначальное подлежащее (subject). Поэтому ощущение не может иметь составное как свое непосредственное и первоначальное подлежащее, потому что ощущение есть простая акциденция. Аналогично если бы целое составное было бы подлежащим (subject) чувствующих сил, тогда эти силы были бы силами души не более чем силами тела, потому что они бы существовали как в подлежащем (subjectively) в одном [из них] не более, чем в другом.

Доказательство 3

В-третьих, я аргументирую так. Неверно, что одна и та же по числу форма как простирается, так и не простирается [и есть] как материальная, так и нематериальная. Но в человеке чувствующая душа простирается, и [она] материальна, тогда как интеллектуальная душа нет, потому что она существует целиком во всем [теле] и есть целиком в каждой [его] части. Поэтому и т. д.

<...>

ДИСПУТ II

Вопрос XIII Является ли акт более совершенного объекта более совершенным?[415]

Нет: Если бы ответ был «да», тогда для бесконечного объекта был бы бесконечный акт. И в результате каждый акт в отношении к Богу был бы бесконечным.

Против: Если бы ответ был «нет», тогда доказать, что один акт более совершенный, чем другой, никакого способа бы не было. Здесь я сначала проведу различение, затем я отвечу на вопрос.

Первая часть

По поводу первой части я утверждаю, что имеются два способа понимать, что значит для одной вещи быть более совершенной, чем другая. Одним способом это понимается, когда эти вещи различного вида; другим способом это понимается, когда эти вещи одного и того же вида. Первым способом ангел более совершенен, чем человек, а человек более совершенен, чем осел. Вторым способом одна белизна более совершенна, чем другая белизна, и всякая форма, имеющая больше частей одной и той же [меры] количества или массы или силы, чем другая форма того же вида, есть более совершенная. Например, одна белизна есть более совершенная, чем другая, потому что она имеет больше частей белизны одной и той же [меры] количества. Аналогично один [акт] милосердия более совершенный, чем другой[416].

Вторая часть

Тезис 1

По поводу второй части я придерживаюсь двух тезисов. Первый состоит в том, чтобы для более совершенного объекта всегда был бы более совершенной акт нет необходимости, и это [в зависимости от того], является ли объект составным или несоставным. Я доказываю это сначала так. Основание (principle) есть более совершенный объект, чем заключение[417]. Но в отношении к одному и тому же основанию могут быть акты заблуждения и акты сомнения, оба из которых менее совершенны по виду, чем акт знания [заключения][418]. Поэтому некоторый акт в отношении к более совершенному объекту может быть менее совершенным, чем некоторый акт в отношении к менее совершенному объекту.

Далее, возьмем два несоставных объекта, например, ангел и человек. Тогда [я рассуждаю] так: акт ненависти кого-нибудь менее совершенен, чем акт любви кого-нибудь. Но я могу ненавидеть ангела и любить человека. Поэтому и т. д.

Далее, слабый акт менее совершенный, чем интенсивный акт (по крайней мере, если «более совершенный» берется вторым способом, хотя если «более совершенный» берется первым способом, это не всегда обязательно). Но иногда бывает, что некто любит лучший и более совершенный объект менее интенсивно, и это бывает как с объектами одного вида, так и с объектами разных видов. Например, иногда человек любит большее милосердие менее интенсивно, чем он любит меньшее милосердие, и иногда он любит ангела менее интенсивно, чем он любит человека. Это очевидно исходя из того, что он иногда думает менее интенсивно о более совершенном объекте, чем о менее совершенном. Поэтому и т. д.[419]

Тезис 2

Второй тезис состоит в том, что для более совершенного акта всегда может иметься скорее более совершенный объект, чем менее совершенный объект, и в результате некоторый акт есть более совершенный в отношении к этому более совершенному объекту, чем любой акт в отношении к тому менее совершенному объекту.

С позиций этого тезиса следует отметить, что в отношении к одному и тому же составному или несоставному объекту, могут иметься разные акты. К примеру, в отношении к одному и тому же заключению могут иметься акт знания, акт заблуждения и акт сомнения; и подобным же образом в отношении к одному и тому же объекту могут иметься акт любви и акт ненависти. И несмотря на то, что акт заблуждения может быть более совершенным, чем некоторый акт в отношении к более совершенному объекту, тем не менее наиболее совершенный из трех вышеупомянутых актов в отношении к заключению есть более совершенный, чем любой другой акт в отношении к менее совершенному заключению. И я утверждаю то же самое о несоставных объектах различного вида. Ибо наиболее совершенный акт в отношении к более совершенному объекту лучше, чем любой акт в отношении к менее совершенному объекту. Например, наиболее совершенный акт, извлекаемый в отношении к ангелу, есть более совершенный, чем любой акт, извлекаемый в отношении к человеку.

Я доказываю это так. Обсуждаемые акты есть [акты] разного вида. И, как несомненно ясно, неверно, что наиболее совершенный акт в отношении к менее совершенному объекту есть более совершенный, чем наиболее совершенный акт в отношении к более совершенному объекту. Поэтому поскольку необходимо верно, что один из актов есть более совершенный, чем другой (потому что они разного вида), [постольку следует], что наиболее совершенный акт в отношении к более совершенному объекту есть более совершенный, чем наиболее совершенный акт в отношении к менее совершенному объекту. Теперь [посылка], что обсуждаемые акты разнятся по виду, доказывается исходя из того, что противоположные акты в отношении к одному и тому же объекту разнятся по виду, например, акт заблуждения и акт знания. Поэтому с тем большим основанием наиболее совершенные акты в отношении к объектам различного вида есть сами различного вида.

Ты можешь возразить, что это ведь акты в отношении к составным объектам разнятся по виду, а не акты в отношении к несоставным объектам. Против этого [я отвечаю], что оснований для утверждения этого о первых имеется не больше, чем [для утверждения этого] о вторых. Далее, если бы это было так, тогда акт ненависти и акт любви, оба имеющие несоставные объекты, были бы одного и того же вида. И снова если бы это было так, тогда акт блаженства и естественный акт любви, имеющие оба несоставные объекты, были бы одного и того же вида. Подобным же образом созерцание некоторой твари, на такой взгляд, могло бы быть блаженством, потому что если бы оно было бы того же вида, что и созерцание Бога, тогда оно могло бы быть усилено вплоть до степени силы, равной силе созерцания Бога.

Ответ на основной довод

На основной довод я отвечаю, что этот путь рассуждения обоснован[420] только когда в этом регрессе в бесконечность можно добиться совершенства (complete) упорядочивающим способом, то есть только когда акт в отношении к бесконечному объекту с необходимостью предполагает бесконечно много актов, имеющих бесконечно много объектов, которые упорядочены в соответствии с большим или меньшим совершенством. Но в обсуждаемом случае это обстоит не так. Ибо несомненно ясно, что Бога можно знать и любить до или после какого-либо сотворенного объекта. Поэтому акт, в котором он любим, есть с необходимостью конечный.

Возражение

Против этого: а) если акт в отношении к бесконечному объекту есть конечный б) и другой акт в отношении к А, которое есть сотворенный объект, есть также конечный, тогда, поскольку акт в отношении к бесконечному объекту превышает акт в отношении к А в пропорции, скажем, два к одному, Бог может сделать объект вдвое совершеннее, чем А. И пусть этот объект будет В. В этом случае, согласно вышесказанному, наиболее совершенный акт в отношении к В вдвое превосходнее наиболее совершенного акта в отношении к А. И снова Бог мог бы сделать другой объект вдвое превосходнее В. И пусть этот объект будет С. В этом случае наиболее совершенный акт в отношении к С вдвое превосходнее наиболее совершенного акта в отношении к В. Следовательно, поскольку, по гипотезе, наиболее совершенный акт в отношении к В равен акту в отношении к бесконечному объекту, с необходимостью следует, что наиболее совершенный акт в отношении к С вдвое превосходнее акта в отношении к бесконечному объекту. И таким образом, акт в отношении к конечному объекту превосходил бы по совершенству акт в отношении к бесконечному объекту.

Ответ на возражение

На это возражение можно ответить многими способами. Если в отношении к совершенству среди [вещей] различных видов полагается граница, одним способом можно ответить, что выше [упомянутый] случай не есть возможный. И поэтому если акт в отношении к бесконечному объекту вдвое совершеннее акта в отношении к А, который есть индивид предельного (highest) вида, тогда неверно, что Бог может сделать другой вид вдвое совершеннее [этого][421]. Итак, сила данного довода таким образом уничтожена.

Но этому ответу противостоит сложность с бесконечным регрессом среди актов понимания через рефлексивные акты[422], каждый из которых более совершенный из-за более совершенного объекта, я имею в виду, что последующий более совершенный, чем предыдущий. Поскольку прямой акт имеет своим объектом белизну, этот акт лучше, чем белизна, поэтому первый рефлексивный акт более совершенный, чем прямой акт, вследствие более совершенного объекта[423]. Ибо на том же основании второй рефлексивный акт более совершенный, чем первый, и т. д. для остальных. Отсюда следует, что в соответствии с большим и меньшим совершенством среди объектов различного вида может быть бесконечный регресс.

На этот довод можно ответить, что: а) среди таких вещей имеется бесконечный регресс, б) однако акта, равного субстанции по совершенству, не достичь никогда[424]. И поэтому в обсуждаемом здесь случае можно ответить, что, несмотря на бесконечный регресс этого типа, какого-либо акта, столь же совершенного, что и акт в отношении к бесконечному объекту, не достичь никогда. И это так, потому что акты не одного и того же типа и первый по природе не предназначен быть равным второму по совершенству.

Ты можешь возразить, что: а) акт в отношении к бесконечному объекту превышает прямой акт в определенной количественной пропорции, пусть, скажем, двадцать к одному; б) и что первый рефлексивный акт превышает прямой акт в этой же пропорции, в) и что второй рефлексивный акт превышает первый рефлексивный акт так же значительно, г) и что третий превышает второй так же значительно. Но все конечное превышается добавлением того же количества. Поэтому можно достигнуть рефлексивного акта, который будет более совершенным, чем акт в отношении к бесконечному объекту.

Я отвечаю и утверждаю, что если некто термин «пропорция» использует правильно (properly), то ему не следует допускать, что акт в отношении бесконечного объекта превышает прямой акт в некоторой пропорции. Ибо это верно, только если возможно полагать равную часть и неравную часть, в силу соединения которых нечто становится более совершенным, как, к примеру, с двумя частями воды и огня и белизны, и т. д. Но в обсуждаемом случае первый акт превышает второй сам по себе целиком и в своей целокупности таким образом, что каждая часть первого превышает целое другого не только по виду, но и по совершенству таким же образом, как каждая часть белизны более совершенна, чем всякая чернота[425].

Подобным образом я отвечаю, что второе принятое предложение, а именно: «Все конечное [превышается добавлением того же количества]» истинно относительно вещей одного вида, в котором последующая вещь может истинным образом добавляться к предыдущей таким же образом, как часть воды добавляется к воде, и таким же образом, как часть белизны добавляется к предшествующей белизне. Обсуждаемое предложение тоже истинно, когда возможно полагать одну равную часть и другую превышающую часть. Напротив, это предложение не имеет отношения к тем вещам, в которых возможно продвижение в бесконечность согласно совершенству не через добавление вещей того же количества, но через добавление вещей той же пропорции, вещей, которые сами как целые неравны. Однако сколь-нибудь большого количественного совершенства достичь не удастся никогда, потому что никогда не удастся достичь совершенства последней субстанции. И так обстоит дело с рефлексивными актами в обсуждаемом здесь случае.

Два возражения

Но предложенное возражение выдвигается снова, на этот раз для случая, когда нечто добавляется в соответствии с твоей глоссой: если некто страдает о чем-либо болезненном, тогда он еще более печалится о чем-либо еще более болезненном. Например, человек более печалится по поводу того, что его будут наказывать в течение двух дней, чем по поводу того, что его будут наказывать в течение одного дня и т. д. Следовательно, он будет бесконечно печалиться по поводу того, что его будут наказывать в течение бесконечного промежутка времени. И здесь часть печали прибавляется к части [печали][426].

Далее, слабая привычка создает преграду для воли, и более интенсивная привычка создает большую преграду. Поэтому имеется некоторая привычка, делающая невозможным преодоление чувственного желания.

Ответ на возражение 1

На первое из этих возражений я отвечаю, что некто может печалиться точно так же об экстенсивно (extensively) бесконечном наказании[427], и не более, чем другой человек (или этот же человек в другое время), печалиться о конечном наказании.

Быть может, ты станешь рассуждать тем же способом, как ранее, что человек, который печалится согласно правильному мотиву (right reason)[428], [печалится] более о том, что более болезненно, и т. д. Я отвечаю, что возможно, что некто согласно правильному мотиву станет печалиться от страха конечного наказания так же, как другой человек (или тот же человек в другое время) печалится о бесконечном наказании. Основание (reason) для этого такое, что каждое создание ограничено, и поэтому ему доступны такие-то и такие-то действия (effects) и не более. И поэтому, достигнув доступного ему предела, ему тогда ничто большее не доступно[429].

Против этого: правильный мотив диктует, что о бесконечном наказании ему надо печалиться более, чем о конечном.

Я отвечаю, что это не так; скорее мотив диктует, что ему надо печалиться более, если он способен на это. Подобным образом можно ответить, что, вследствие недостаточности доступного ему, такой человек, делая все, что ему доступно, способен желать обладания кратковременным созерцанием Бога так же интенсивно, как он способен желать обладания созерцанием Бога в течение бесконечного промежутка времени.

Ты можешь возразить так: я утверждаю, что это есть именно Бог, причиняющий кому-то печаль о бесконечном наказании и причиняющий кому-то желание созерцания, длящегося бесконечно. Так как Он не ограничен, он может причинить бесконечную печаль о бесконечном наказании.

Здесь можно ответить двумя способами. Во-первых, можно ответить, что причиненное Богом любое количество этого типа таково, что Бог может сделать количество еще более интенсивное до бесконечности; и этому бесконечному регрессу никогда не будет предела. С другой стороны, можно ответить, что если приращению формы имеется граница, то необходимо указать некий акт, который столь же интенсивный в отношении к конечному объекту, сколь и в отношении к бесконечному объекту.

Ответ на возражение 2

На второе возражение можно ответить, что привычка не может создать преграду для воли, потому что, если бы она могла, это было бы посредством некоторого продуктивного или деструктивного действия, ни одно из которых не может быть положено в обсуждаемом случае. Тем не менее воля вообще спонтанно следует за страстью без всякого принуждения. И именно это святые называют налагающим (inflicting) преграду на волю[430].

Ты мог бы возразить, что, если бы это было так, было бы неверно, что воля, следующая слабой страсти, более повинна, чем воля, следующая сильной страсти. Мой ответ состоит в том, что можно утверждать, что [воля] более повинна не вследствие этой преграды, наложенной на волю. Скорее [воля] более достойна похвалы в пределах того, что она водит подвергаться большему числу зол и болезненных страстей ради Бога; и [воля] более повинна в пределах того, что она водит терпеть смиренно меньше бедствий. Снова [воля] более достойна похвалы в пределах того, что она избегает большего [количества] удовольствий и больших удовольствий, и [воля] более достойна порицания в пределах того, что ей не удается избежать меньшего [количества] удовольствий и меньших удовольствий, но взамен уступает им.

С другой стороны, можно ответить, что привычка налагает преграду на волю. И я допускаю, что привычка может быть столь интенсивной, что полностью склоняет волю к акту, согласующемуся с чувственным стремлением таким образом, что воля вовсе неспособна водить противоположное (если только, быть может, имеется граница приращению страсти, в таком случае воля может быть способна преодолеть сильнейшую страсть и отсюда все более слабые страсти, и, быть может, чувственному стремлению недоступен этот тип обсуждаемой привычки или страсти по ту сторону известной степени, степени, которую воля способна преодолеть). И в соответствии с первым взглядом если привычка может быть настолько усилена, что вынуждает волю, тогда необходимо сказать, что в таком случае воля была бы неспособна грешить[431]. У нее не было бы, однако, недостатка в свободе, потому что она была бы способна грешить в отношении к другим объектам, и также она была бы способна грешить в отношении обсуждаемого объекта, если бы привычка или страсть были ослаблены.

Что касается довода, что был ранее[432], другой возможный ответ состоит в том, что некоторый акт в отношении конечного объекта может быть более совершенным, чем тот же акт в отношении к бесконечному объекту.

ДИСПУТ IV

Вопрос XVIII Имеет ли земной странник[433] простое и понятие собственно о Боге либо до соединения и разделения, либо после?[434]

Да: Простое понятие есть понятие, в отношении которого ставятся вопросы, используя составные понятия, например: «Есть ли Бог бесконечное бытие» и «Есть ли Бог чистая актуальность?» Но вопросы, такие как эти, задают в отношении понятия «Бог». Поэтому и т. д. Большая посылка очевидна, потому что такие вопросы ставятся не в отношении составного понятия собственно (proper) о Боге. Ибо в этом случае одно и то же понятие использовалось бы, чтобы ставить вопросы в отношении себя самого, что ложно.

Против: Ни одно создание не содержит, сущностно (essentially) или фактически, собственного (proper) и простого понятия Бога. Поэтому ни одно создание не способно причинить такое понятие[435].

Ответ на вопрос

Тезис 1

На этот вопрос я отвечаю сначала, что до соединения и разделения земной странник в чисто естественном состоянии не способен иметь познания Бога, которое абсолютное, то есть не коннотативное, и утвердительное, то есть не отрицательное, и простое, то есть несоставное, и собственное, то есть не общее.

Причина этого в том, что в противном случае никто не был бы способен отрицать, что Бог существует. Ибо я предполагаю, что до соединения и разделения никакое собственное познание о невозможной вещи не причиняется ощущением вещи, потому что ощущение не имеет отношения к невозможной вещи, такой, что могла бы причинить собственное познание ее, и ощущение, [следуя] той же нити рассуждения, причинило бы собственные познания бесконечно многих невозможных вещей, потому что оно имело бы одинаковое отношение ко всем невозможным вещам. Тогда я рассуждаю так. Ты допускаешь, что собственное понятие Бога причиняется до соединения и разделения. И [ты не допускаешь этого] на основе веры, потому что мы согласны [с тобой] в вере, однако не делаем такого утверждения. Поэтому, по-видимому, ты заключаешь, что собственное познание Бога причиняется ощущением, и, следовательно, существование Бога очевидно каждому неверующему исходя из того, что он видит, что существует белизна. Ибо он был бы способен рассуждать с очевидностью, что понятие, причиненное ощущением, есть понятие не чего-либо невозможного, но чего-либо возможного, и что простое и собственное познание Бога, на твой взгляд, причиняется ощущением белизны до соединения, и что это познание есть познание не чего-либо невозможного, но чего-либо возможного. Поэтому каждый неверующий был бы способен знать с очевидностью, что Бог возможен; и, поскольку актуальность не отличается от возможности в вечных вещах, каждый неверующий был бы способен знать с очевидностью, что Бог существует, что ложно. Поэтому я утверждаю, что до соединения и разделения земной странник не имеет и не способен иметь такого понятия о Боге.

Далее, несложное познание одной вещи не причиняет первого, несложного, простого и собственного познания другой вещи. Ибо оно не причиняет интуитивного познания этой второй вещи, потому что, естественно говоря, интуитивное познание причиняется непосредственно самой вещью; и оно не причиняет первого абстрактного познания этой второй вещи, потому что если абстрактное познание есть простое и собственное, то оно необходимо предполагает интуитивное познание. Поэтому поскольку земной странник в своей жизни неспособен видеть Бога интуитивно, он не может иметь такого познания Бога.

Тезис 2

Во-вторых, я утверждаю, что земной странник не способен иметь простого и собственного понятия обсуждаемого здесь типа [также и] после соединения и разделения. Причина этого в том, что рассуждение, переходящее от одного к другому (discursive reasoning), собственно включает сложные знаки. Поэтому только сложные познания, а не несложные познания могут быть достигнуты посредством переходящего от одного к другому рассуждения, потому что все несложные познания предполагаются в соединении и разделении[436]. Поэтому и т. д.

Возражение 1

Но против этого: во-первых, исходя из того, что было сказано, мы бы никогда не поняли Бога через понимание чего-либо еще. Это доказывается исходя из того, что общие понятие «первобытие», «три» и «один» сменяют одно за другим в уме с теми же временными интервалами, что и в речи. Но, когда первое из этих понятий существует в уме, неверно, что Бог понимается более, чем какое-то [другое] создание; это также неверно, когда существует второе понятие или существует третье. Поэтому Бог никогда не понимается через посредство собственного понятия, если только эти последовательно образованные понятия не причиняют собственного понятия.

Возражение 2

Далее, если [в первый раз] земной странник не понимает Бога через посредство простого и собственного понятия[437], тогда для понимания Бога во второй раз было бы необходимо начинать с [понятия] «бытие» и спускаться[438] через соединение и разделение. И поэтому прошло бы немало времени, прежде чем можно было бы понять Бога во второй раз.

Возражение 3

Далее, определение сотворенной субстанции способно причинить собственное и простое понятие определяемой вещи; поэтому описание Бога способно причинить простое понятие Бога. Антецедент очевиден исходя из того, что в противном случае: а) в категориальном упорядочении это определение определяемой вещи было бы неразличимо от ее простого понятия, б) и в доказательстве не было бы трех терминов, потому что в доказательстве простого понятия определяемой вещи не было бы[439].

Возражение 4

Далее, если бы это было не так, тогда в нас не существовало бы ни одного относительного понятия. Ибо ни один крайний [термин] не способен причинить понятие о втором крайнем [термине], а относительное понятие не причиняется двумя крайними [терминами] до соединения и разделения, потому что опыт учит, что интеллект не обладает относительным понятием, прежде чем он сравнит один крайний [термин] со вторым через посредство соединения и разделения. Например, понятие подобия причиняется именно посредством образования интеллектом сложного знака: «Эта белая вещь подобна той».

Возражение 5

Далее, если бы это было так, мы были бы неспособны обладать пониманием химеры одномоментно (in a single moment), потому что, как уже говорилось ранее, части составного понятия сменяют одна за другой в уме точно так же, как они делают это в речи[440].

Возражение 6

Далее, когда интеллект образует сложный знак: «Бог отличен от всякой всякой вещи, которая не есть он сам», субъект этого мысленного предложения либо: а) есть простое понятие Бога; в таком случае я получаю что намеревался доказать; б) не есть простое понятие о Боге, в таком случае я образую следующее предложение, обращаясь к сущности (entity), которая есть Бог, таким путем: «Эта сущность, обозначаемая сложным знаком, отлична от всякой вещи, которая не есть он сам». И в этом случае я обращаюсь к Богу либо: а) через единичный акт, и в таком случае я получаю что намеревался доказать, б) или через понятие, составленное из многих актов, в таком случае будет иметь место регресс в бесконечность.

Ответ на возражение 1

Что касается первого из этих возражений, я допускаю, что земной странник неспособен понять Бога естественным образом, если он не понимает что-либо еще. Ибо несмотря на то, что посредством целокупного составного понятия понимается один Бог, вместе с тем посредством каждого из понятий, являющихся частью этого составного понятия, понимается [также еще] нечто, отличное от Бога, потому что каждое из этих понятий есть общее [как] для Бога, [так] и для других вещей.

Но я утверждаю далее, что доказательство дефектное. Ибо даже если в некоторых случаях общие понятия могут следовать один за другим в том же порядке в уме, что и в речи, вместе с тем это не необходимо. Ибо интеллект способен образовать предложение, в котором многие общие понятия одновременно субъекты и предикаты, и, следовательно, в составном понятии такого типа может пониматься Бог[441].

Ответ на возражение 2

На второе возражение я отвечаю, что нет необходимости начинать с [понятия] «бытие», потому что можно начать с первого [понятия] или с наивысшего. Более того, чтобы понять Бога во второй раз, не требуется такого спуска или рассуждения через соединение и разделение, переходящего с одного на другое, как не требуется и много времени. Ибо Бог, будучи однажды понят посредством составного понятия в первый раз, в другие разы он может пониматься в мгновение посредством привычки, склоняющей к точно похожему познанию, тем же путем, что и целое предложение может быть образовано в мгновение.

Ответ на возражение 3

Что касается третьего возражения, я отрицаю допущение, потому что, как правило, определение предполагает понятие определяемой вещи. Ибо познание вещи, определяемой определением, собственно говоря, причиняется интуитивным познанием отдельного индивида (single individual), потому что понятие вида может быть абстрагировано из [интуитивного познания] отдельного индивида, тогда как определение [отдельного индивида] касательно всех его частей целокупно причинено быть не может, кроме как познанием многих индивидов.

На доказательство я отвечаю, что ни одна из обсуждаемых невозможностей не следует. Ибо из того, что понятие определяемой вещи отлично от ее определения, не следует, что понятие причинено определением, потому что оно никоим образом не причинено им. Скорее они различны сами по себе, и каждое причинено своими собственными причинами, которые отличны одна от другой.

Ответ на возражение 4

На четвертое возражение я отвечаю, что этот довод доказывает в точности противоположное, потому что относительное понятие причиняется обоими крайними [терминами], положенными одновременно до соединения и разделения. Я доказываю это исходя из того, что субъект и предикат предложения предшествуют соединению, по крайней мере в природном порядке[442]. Но теперь самим образованием сложного знака: «Эта белизна похожа или равна той другой белизне» интеллект полагает относительные понятия в части предиката; поэтому эти понятия предшествуют соединению. Поэтому порядок здесь таков: когда созерцаются две белизны, тогда сначала в интеллекте причиняется специфическое понятие[443] белизны, затем через посредство этого специфического понятия естественным образом причиняется понятие схожести, и, утверждаю я, оно причиняется непосредственно самими белизна-ми или их познанием, и после этого, по крайней мере в природном порядке, образуется предложение.

На доказательство я отвечаю, что, как уже было объяснено ранее[444], опыт учит, что неверно, что интеллект посредством акта согласия заключает о том, что две белизны похожи, прежде чем сравнить одну белизну с другой путем соединения и разделения. С другой стороны, о том, что до соединения и разделения интеллекту недостает относительного понятия [схожести], опыт не учит.

Ответ на возражение 5

На пятое возражение я отвечаю, что мы способны понять химеру в мгновение путем составного понятия, включающего противоречие, но никоим образом не путем простого и собственного познания.

И я утверждаю далее, что это доказательство допускает нечто ложное, а именно, что части составного понятия сменяют одна другую в уме точно так же, как они сменяют в речи. Ибо эти понятия существуют одновременно в неделимом подлежащем (subject) в уме, но не в речи.

Ответ на возражение 6

На последнее возражение я отвечаю, что субъект предложения: «Бог отличен [от всякой вещи, которая не есть он сам]» не есть простое понятие, но напротив, составное понятие. Тем же путем я утверждаю, что, когда образуется предложение, такое как «Эта сущность, обозначенная составным понятием, отлична от [всякой вещи, которая не есть она сама]», субъект этого второго предложения есть понятие, составленное из понятия Бога и указательного местоимения. И далее, когда в произнесении образуется [следующее] предложение: «Эта сущность, обозначенная этим вторым составным понятием, отлична от [всякой вещи, которая не есть она сама]», субъект есть по-прежнему составное понятие. Итак, я допускаю, что при образовании предложений этого типа, отличных друг от друга по крайней мере по числу, имеется регресс в бесконечность, и субъект каждого из предложений всегда будет составным понятием, а не простым понятием.

Ответ на основной довод

На основной довод я отвечаю, что составные понятия, такие как «бесконечное бытие» и «чистая актуальность», используются для постановки (pose) вопросов и доказательств понятий, взятых в частности, когда спрашивается, является ли «некоторое» бытие во вселенной бесконечным и является ли чистой актуальностью, и когда доказывается, что «некоторое» бытие есть бесконечное и есть чистая актуальность. Но субъект этого предложения есть понятие, составленное из понятия бытия вообще и синкатегорематического термина «некоторый». И поэтому нет ничего неуместного в том, чтобы одно составное понятие было бы использовано для постановки вопросов и для доказательства другого составного понятия[445].

ДИСПУТ V

Вопрос VII Можно ли иметь несколько собственных понятий о Боге?

Нет. Либо имеет место, либо не имеет места, что одна и та же вещь соответствует этим понятиям. Если имеет место, то эти понятия являются синонимами. Если не имеет места, тогда в Боге имеется некоторое действительное различение, помимо различения ипостасей[446].

Против. «Высшее благо», «бесконечное бытие», «чистый акт» — несколько понятий, собственных Богу и [истинно] сказываемых о Боге. Поэтому и т. д.

Ответ на вопрос

Тезис 1

На этот вопрос я отвечаю, что о Боге нельзя иметь несколько истинных и взаимозаменяемых понятий, все из которых абсолютны, а не коннотативны[447]; положительны (affirmative), а не отрицательны; просты, а не сложны. Первое условие исключает такие понятия как «первопричина», «творец», «правитель», «дарующий блаженство». Второе условие исключает такие понятия, как «вечный», «бессмертный», «бесконечный». Третье условие исключает такие [понятия], как «истинно (intensively) бесконечное бытие», «наивысшее благо», «чистый акт». Но никто не может обладать двумя чтойными (quidditative) понятиями[448], которые были бы собственно [понятиями] Бога и отвечали бы всем этим условиям, или двумя такими понятиями, одно из которых было бы чтойным (quidditative), а другое — нарицательным (denominative)[449]. (И я говорю здесь о понятии, которое есть абстрактное познание.)

Первое доказывается исходя из того, что если [некто имел бы два чтойных понятия этого типа], тогда вследствие того же довода имелось бы бесконечно много чтойных понятий о Боге, потому что если можно иметь два, тогда не может быть приведено основание, почему [такие понятия] должны быть ограничены каким-либо определенным числом. Ибо [в этом случае] нельзя приводить довод простоты объекта, потому что, несмотря на эту простоту [Бога], ты полагаешь два собственных чтойных понятия, и так же другой человек может вследствие того же довода полагать бесконечно много.

Далее, вещь воспринимается и понимается через такие понятия абстрактно, точно таким же путем, как она воспринимается и понимается интуитивно. Но вещь созерцаема интуитивно только в одном отдельном и ясном акте созерцания со стороны интеллекта, акте созерцания, который есть собственное познание. Поэтому о Боге возможно только такое собственное понятие.

Далее, если интеллект один и тот же и объект один и тот же и отличий не имеется, тогда понятие, которое есть следствие (effect) [акта созерцания], будет одно и то же и одно [по числу]. В противном случае все способы обоснования уникальности следствия (effect) [акта созерцания] были бы уничтожены.

Второе доказывается исходя из того, что касательно одной и той же вещи в отсутствие (а) всяких различений в самой вещи; (б) всяких внешних коннотаций, (в) всяких грамматических и логических модусов [обозначения][450] нельзя иметь два таких различных понятия разных типов, одно из которых чтойное, другое нарицательное. Ибо если исключить все эти вещи, тогда что обозначается посредством одного понятия, обозначается посредством другого и тем же модусом обозначения. И тогда либо оба из них будут чтойные, либо ни одно не будет [чтойным].

Далее, неверно, что имеются два собственных абстрактных подобия одного и того же простого объекта, таких, что ни одно из них не похоже на другое. Но понятие подобно вещи, понятием о которой оно является. Поэтому не может быть двух таких понятий, одно [из которых] чтойное, а другое нарицательное.

Далее, целокупная чтойность, и ничего более, выражается обоими понятиями. Поэтому оба чтойные, потому что это и есть то, что [означает] для понятия быть чтойным.

Тезис 2

Во-вторых, я утверждаю, что нельзя естественным образом обладать таким собственным понятием, о Боге, отвечающим всем вышеупомянутым условиям, либо до, либо после соединения, как было показано в другом Избранном диспуте.

Тезис 3

В-третьих, я утверждаю, что счастливый на небесах, созерцающий Бога впервые, обладает после этого созерцания ровно одним понятием собственно о Боге. Ибо он обладает единичным абстрактным познанием, которое абсолютное, положительное и простое понятие собственно о Боге, понятие, которое нельзя применить (cannot apply) к чему-либо еще.

Тезис 4

В-четвертых, я утверждаю, что наш интеллект не может обладать таким собственным и простым понятием в отношении к любому созданию либо с [созерцанием], либо без созерцания этого создания. И это вследствие того, что всякое такое познание или понятие есть равным образом подобие и равным образом представляет все в точности похожие единичные [вещи] (individuals), и, таким образом, оно есть собственное понятие одного не более, чем другого.

Возражение 1

Но против этого: отрицательное понятие не сказывается положительно о вещи, понятием о которой оно является. Это доказывается исходя из того, что положительное понятие и отрицательное понятие об одной и той же вещи, к примеру «белизна» и «небелизна», есть противоречащие понятия. И они обозначают в точности ту же вещь; в противном случае они бы не противоречили друг другу. Следовательно, эти два понятия не сказываются положительно об одной и той же вещи. Но «бесконечное» сказывается положительно о божественной мудрости, потому что положительное предложение: «Божественная мудрость бесконечна» истинно. Поэтому и т. д.

Возражение 2

Далее, даже если «бесконечное», которое есть часть сложного понятия, есть [само по себе] отрицательное [понятие], целокупное сложное понятие, тем не менее, положительное, потому что оно равносильно утвердительному (affirmative) предложению, к примеру: «Божественная мудрость бесконечна».

Ответ на возражения

На первое из этих возражений я отвечаю, что отрицательное понятие обозначает некоторые вещи положительно и некоторые отрицательно. Пример: «небелизна» отрицательно обозначает [разные случаи] белизны, о которых она не сказывается, и не суппонирует их. Однако она положительно обозначает все вещи, отличные от [разных случаев] белизны, сказывается о них истинным образом и суппонирует их. Ибо если имеется в виду нечто отличное от белизны, тогда «Это есть небелизна» истинно.

Исходя из этого, мой ответ на довод такой, что отрицательное понятие не сказывается положительно о вещи, которую оно обозначает отрицательно. Вместе с тем оно и в самом деле сказывается положительно о вещи, которую обозначает положительно. Так, «бесконечное» не сказывается положительно о какой-либо конечной вещи, потому что «бесконечное» обозначает все конечные вещи отрицательно. Но оно обозначает все бесконечные вещи положительно и, таким образом, сказывается обо всех них истинно и истинно их суппонирует.

На доказательство я отвечаю, что несмотря на то, что положительное понятие и отрицательное понятие противоречат друг другу, тем не менее, они обозначают не одну и ту же в точности вещь, за исключением противоречия «бытие» (being) и «небытие» (non-being), которые обозначают в точности одну и ту же вещь, потому что то, что «бытие» обозначает положительно, «небытие» обозначает отрицательно, и ничего другого оно положительно не обозначает. В других [парах] противоречащих понятий отрицательное понятие обозначает положительно много вещей, не обозначаемых положительным понятием. Например, «небелый» обозначает положительно много вещей, не обозначаемых [понятием] «белый». Но о таких понятиях говорят, что они противоречат друг другу, так как то, что одно понятие обозначает положительно, другое обозначает отрицательно.

Что касается обсуждаемого случая, я утверждаю, что «конечный» и «бесконечный» противоположны друг другу, и поэтому «бесконечный» не сказывается положительно о том, о чем положительно сказывается «конечный», и это потому, что «бесконечный» обозначает все вещи отрицательно. Но «бесконечный» сказывается положительно о тех вещах, которые не есть конечные, таких как Бог.

Ответ на второе возражение очевиден из этого.

Ответ на основной довод

На основной довод я отвечаю, что о Боге можно иметь несколько собственных понятий, которые формально составные и равносильны составным понятиям, но не несколько собственных понятий, которые есть простые в вышеуказанном отношении.

Мастер Экхарт

Meister Eckhart (ок. 1260 — ок. 1328)

Мастер[451] Экхарт, родился в Тюрингии, около 1260 г. В точности неизвестно, происходил ли он из высшего сословия или из крестьян, как, впрочем, неизвестно точное место его рождения. Он родился в беспокойное время, отмеченное, с одной стороны, природными катаклизмами, ослаблением государства (1256-1273 — время смут и «безвременья») и папства («авиньонское пленение» пап в 1309-1377), а с другой — возникновением и расцветом монашеских орденов и университетов, а также разнообразными социальными переменами и преобразованиями. Около 1275 г. Экхарт становится монахом Доминиканского монастыря. В 1277 г. он студент Altes liberates в Париже. Около 1280 г. начинает учиться богословию в главном учебном заведении своего ордена (Generalstudium) в Кельне. Вероятнее всего, здесь он встретился с Альбертом Великим, ставшим одним из его учителей, здесь же делает блестящую карьеру, сделавшись влиятельным человеком в ордене и блестящим проповедником. С 1294 г. Экхарт — приор в Эрфурте и викарий Тюрингии, а в 1302-1303 гг. магистр и профессор (magister actu regens) в Париже. С 1303 по 1311 г. он из Эрфурта осуществляет полномочия первого провинциала Саксонии — провинции, находящейся в юрисдикции ордена, а с 1307 г. — еще и генерального викария Богемии. Затем Экхарт снова в Париже, где получает кафедру в Парижском университете — редкое исключение для не-француза, сделанное по просьбе Фомы Аквинского. Вероятно, здесь он начал свое так никогда и не оконченное сочинение Opus tripatrium. С 1314 по 1322 гг. он викарий главного представительства ордена в Страсбурге. Его задача — окормлять монастыри, в особенности женские (задача, возложенная папой на доминиканцев в начале XIV в.) провинции Тевтония. В 1322 г. он становится руководителем главного учебного заведения ордена (Generalstudium) в Кельне. В 1326 г. кельнский епископ Генрих Второй фон Вирнебург обвиняет его в распространении еретических учений. В своем оправдательном письме Экхарт опровергает все обвинения и апеллирует к папе в Авиньоне. Назначается суд инквизиции, и Экхарт приезжает на процесс. Вероятно, он умер в Авиньоне во время процесса. Папская булла In agro dominico от 27 апреля 1328 г. вынесла Экхарту следующий приговор: из 28 утверждений, содержащихся в его работах, 15 являются еретическими, другие же представляются «слишком смелыми» или « могут быть заподозрены в ереси»[452].

Свою задачу богослова Экхарт понимал так: «то, что говорит христианская вера и что написано в Священном Писании, изложить с помощью философских понятий». Истину веры, почерпнутую из Писания и подкрепленную собственным опытом, он интерпретирует в философских категориях. Для Экхарта нет сомнений в том, что богословие и философия объясняют одну истину, и эта истина — Бог.

Основной принцип богословско-философской системы Экхарта — обретение Бога в себе. Ссылаясь на Евангелие от Иоанна: «И Слово стало плотью, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца», Экхарт утверждает, что Бог Отец вечно рождает во всем подобного Себе Сына, и место этого рождениядуша человека. И только с рождением Бога душа обретает совершенство — свет и благодать. «Все, созданное Богом, едино, потому Он рождает и меня, как своего сына, — без всякого различия. Бог действует в глубине души человека без всяких средств, подобий и образов. Бог прикасается к душе человека в своем абсолютном единстве и простоте». Там нет места образам, ибо образность связана с внешним. Что творит Бог в глубине души, человеку неведомо. Глубину души, в которой рождается Бог, Экхарт называет «искоркой»(Seelenfunklein), нетварным началом человеческой души, в которую проникает горний свет. Этот свет отсекает все грубое и соединяется с Богом. Душа для него определяется тремя высшими божественными силами: познанием праведной божественной мудрости, стремлением ввысь и внутренней волей, которая всегда обращена к воле Божьей, черпая в себя из Бога любовь. Различие между Богом и душой Экхарт объясняет так: « Возьмем ручеек, в котором, как в зеркале, отражается солнце. Солнце, отражающееся в зеркале, — все равно солнце, а зеркало — все равно зеркало. Отсвет души в Боге — Бог, но душа все же остается тем, что она есть».

Самой большой добродетелью для Экхарта является отрешенность. Быть отрешенным — значит быть пустым от всего, девственным, свободным от чуждых образов. Образы — это то, что составляет в человеке его собственный мир, занимая место Божьего. Величайшей добродетелью Экхарт считал и уединенную жизнь. Уединенность — это пустота, нетронутость, отсутствие чуждых образов, которые создают в человеке внутренний мир, препятствуя единству с Богом. Уединение, отрезанность от всего обретает у Экхарта теоретический, умозрительный подтекст. Только в уединении можно постичь безграничное Ничто божественного разума.

Так же, как уединение и отрешенность, для Экхарта очень важны самоограничение, пустота духа (его незаполненность ничем чуждым) и покой, оставление всяческой множественности и различия. Только оставив все и пребывая в безмолвии, можно узнать, как из Слова рождается Сын Божий.

Только так можно узнать чистое Бытие. Что такое Бытие для Экхарта? «Само бытие не пришло ко всему тварному когда-то после творения, но было в нем раньше всего другого. Ибо и само Бытие получает свое бытие не откуда-то и не из чего-то, но только изнутри Его и раньше всего. Поэтому бытие всего тварного неотделимо от Первопричины и от Начала всех вещей. „Ибо все из Него, Им и к Нему" (Рим. 11,36.)». Таким образом, все тварное неотделимо от Бога и в своем бытии находится в вечном потоке жизни.

Но Бытие — только преддверие, настоящий храм Божий — это Разум, или Интеллект. В отличие от Фомы Аквинского, для Экхарта — Разум в Боге превыше Бытия. Разум — это безграничная открытость. Он сравнивает его со знаменитыми аристотелевскими досками, на которых не написано ничего, но именно поэтому может быть написано все. Божественный Разум присущ только Богу и не имеет ничего общего с разумом человеческим. Познание Бога не является результатом человеческой способности к размышлению, но только и единственно — даром божественной благодати.

Экхарт и его духовные ученики Иоханн Таулер и Генрих Сузо стали родоначальниками того, что называют теперь немецкой мистикой. Учение немецких мистиков вышло далеко за пределы своего времени, сформировав в Европе особый тип духовности. Несмотря на запрет, авторитет Мастера Экхарта был чрезвычайно велик, а количество его сторонников и защитников неисчислимо.

Экхарт нашел своих сторонников и в гораздо более поздние временав XVIII-XIX вв. Его объявляют отцом немецкой философии (J. Bach). Говорят, что с ним «пришел новый день в истории немецкого духа» (W. Preger), означающий отход от схоластики. Ученик Гегеля К. Розенкранц видит в Экхарте не только главу немецкой мистики, но и вообще начало немецкого духа, которое нашло свое завершение в Гегеле. Только тщательно подготовленное научное издание трудов Экхарта, начатое в 1936 г.[453] (Н. Denifle, F. Pfeifer), положило начало подлинному знакомству с ним и тем самым покончило с многочисленными вымыслами и ложными толкованиями Экхарта.

Предлагаемые читателю проповеди — это и старые переводы уже позапрошлого века, и новые, с критического издания, вышедшего в Германии в 1998г.[454]

И. М. Прохорова

Проповеди

О ТОМ, ЧТО БОГ ЕДИН[455]

Deus unus est

БОГ. Ансельм: «Бог — Тот, в сравнении с Кем нельзя выдумать ничего лучше».

Августин. О христианском учении. 1,11: «Бог над богами предполагает такое, в сравнении с чем нет ничего лучше и возвышенней». И ниже: «Нет никого, кто думал бы, что Бог — Тот, в сравнении с Кем есть что-то лучшее».

Бернар. О рассуждении V: «Что такое Бог? То, лучше чего нельзя выдумать».

Сенека. Пролог к натуристорическому вопросу: «Что такое Бог? Все, что ты видишь, и все, чего не видишь. Следовательно, Его величие сводится к тому, что нельзя себе представить ничего более величественного».

Бог в простоте — бесконечен, а в Своей бесконечности — прост. Поэтому Он повсюду — и повсюду как целое: повсюду — в силу бесконечности, повсюду как целое — в силу простоты. Бог один погружается во все, что есть, в собственную сущность вещей; но ничто из иного (aliud) не погружается в другое (alter)[456]. Бог в глубине всякого, и только в глубине. И Он один един[457]. Примечательно, что всякое создание в Боге любит единое (unum), и любит Его по причине единого, и любит Его, потому что Он един.

Во-первых, потому что все, что есть, любит и ищет подобия с Богом. А подобие (similitudo) — есть некое единство, единство неких вещей.

Во-вторых, в едином нет ни горя, ни боли, ни муки, нет даже страдания (passibilitas) и смерти.

В-третьих, в понятии единого как единицы есть все; ведь всякая величина есть единица и едина в едином и при едином[458].

В-четвертых, поскольку и власть, и мудрость, и божественность как таковую, и даже бытие любят только в той мере, в какой они соединяются (unitur) с нами и мы с ними.

В-пятых, поскольку истинно любящий не в состоянии любить кого-то, кроме одного, из предпосылки «Бог един» следует: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим». Несомненно, любящий хочет, чтобы тот, кого он всецело любит, был только один.

В-шестых, поскольку любящий хочет соединиться с объектом любви, чего он не может, если тот не один. Кроме того, Бог позволяет соединиться с Ним только потому, что Он един. Далее, именно потому что он един, Он, если нужно, может соединять все, и соединять это и с Собой, и в Себе.

В-седьмых, поскольку «единое» означает «неотделимое от всего», следовательно, в самом понятии «нераздельность» или «единство» содержится вся полнота бытия.

В-восьмых, заметь, что единое само по себе становится целостностью и совершенством, потому что у него нет недостатка ни в чем.

В-девятых, заметь, что единое по своей сущности становится бытием как таковым или же сущностью, и сущностью, которая едина. Ведь и сущность (essentia) всегда едина, и добавляется единение (unio), и тогда возможно соединение — на почве единства.

Вдобавок к этому нужно отметить, что тому кто воистину любит Бога как Единого и по причине единства и соединения, не важно, насколько велико Божие всемогущество или мудрость, так как единое дает больше и становится большим. Не думает он и о благе в обычном его понимании, отчасти потому, что оно касается внешнего и скрывается в вещах, отчасти потому, что оно основывается на более «тесной» связи (adhaesio): «А мне благо приближаться к Богу!» (Пс. 72, 28).

В-десятых, заметь, что Единое выше, важнее и проще, нежели само благо, и что оно ближе и к бытию, и к Богу; или, лучше: то, что по названию «едино», может быть на самом деле «соединым» — как бытие как таковое.

В-одиннадцатых, Бог потому преизбыточно богат, что Он един. Именно в силу того, что Он един, Он — Первый и Наивысший. Вот почему Единое погружается во все и во всякое, всегда оставаясь единым и даруя единство отдельному. Вот почему шесть — не дважды три, но шесть раз по одному[459].

«Итак, слушай, Израиль, твой Богединый Бог[460]». Заметь, что единое, или Одно, выступает здесь и как нечто, присущее чему-то, и как нечто, единое с чем-то, — лишь с разумом (intellectus). О материальных формах существования сразу же можно сказать, одно они или нет, так как их множество, пусть даже составных по форме и материи. А нематериальные формы существования, то есть мысленные, — не одно: или потому, что их сущность — не быть, или, еще чаще, потому, что они существуют не мысля. Следовательно, они состоят из бытия и сущности, или же из бытия и мысли. Отсюда следует, что «Твой Бог — единый Бог» есть и такой смысл в словах: Бог Израиля — видящий Бог, Бог видящих[461], Бог, Который мыслит и постижим только в мысли, Бог, Который всецело есть мыслящий ум.

Deus unus est. Примечательно, что это может пониматься двояко. Во-первых, так: «Есть единый Бог». Ведь именно потому, что Он един, Ему подобает быть, то есть потому, что Он — Свое собственное бытие, что Он — чистое бытие, что Он — бытие всего сущего. Во-вторых, так: «Твой Бог — один Бог», означая то, что ничто иное не есть истинно Единое. Ибо ничто из сотворенного не есть чистый и всецело мыслящий ум, ведь в таком случае оно не могло бы быть тварным. Так что я про любую вещь спрашиваю, есть ли в ней мыслящий ум или работа мысли. Если их нет, тогда ясно: то, чему недостает разума, не есть Бог или первопричина всего, что направлено на определенные цели. Если же в вещи есть мыслящий ум, я смотрю, есть ли в ней что-то еще, кроме мысли. Если ничего прочего нет, сразу становится ясно, что она есть простое Единое и, кроме того, нетварна, первична и т. д., что она — Бог. Но если в ней есть что-то еще, кроме мысли, тогда ясно, что она составная и не является всецело простым Единым.

Следовательно, становится очевидным, что один Бог в собственном смысле есть и что Он — мыслящий ум или мышление, и что Он — только мышление, без примеси чего-либо другого, и что Он — совершенно прост. Потому только Бог, мысля, придает вещам бытие: ибо в Нем одном бытие — это мышление. А из этого следует также, что ничто, кроме Него, не может быть чистым мышлением. Напротив, будь у всего иного некое бытие, отличное от · мышления, оно — отчасти потому, что мысль есть нечто нетварное, отчасти потому, что «первое из тварного есть бытие» — не было бы тварью.

В дополнение к предыдущему заметь, что всего, что проистекает из единого или одного, как, например, сходство, подобие, отражение, отношение и тому подобное, в обычном и собственном '' смысле нет — оно скорее в Боге и в божественном. Посему Августин говорит: «Теперь же отчетливо видится само истинное подобие или сходство и истинное и первое Единое — и не телесными очами или иным каким-то чувством такого рода, но умом». Причина: во-первых, потому, что они сопутствуют Единому, а оно, как сказано, свойственно Богу. Во-вторых, потому, что все вещи такого рода суть «одно во многом», нечто, чего, в свою очередь, никогда и нигде нет, за исключением разума, где оно не «есть», но мыслится. Следовательно, там, где существование не является самим процессом мышления, там нет и подобия. В-третьих, потому, что две величины, подобны ли они или только похожи, не могут быть ни самим подобием, ни самой похожестью, и так со всем остальным. В-четвертых, потому, что нигде в мире нет как двух одинаковых величин, так и двух явлений, во всем совпадающих друг с другом. Случись так, они перестали бы быть двумя или бы иначе определялись. В-пятых, потому, что везде, за исключением разума, всегда есть и проявляется различность, отклонение от формы и тому подобное. «Но Ты — тот же»... (Пс. 101, 28). Тождество и есть Единое.

Из того, что здесь сказано, можно понять и уразуметь, каким образом «соединяющийся с Господом есть один дух (spiritus) (с Господом)» (ср. 1Кор. 6, 17). Мыслящий ум (intellectus) свойственен Богу, а Бог един. Следовательно, всякое простое содержит столько Бога и Единого и настолько едино с Богом, насколько у него мыслящего ума или мыслительной энергии. Ибо единый Бог есть разум, а разум есть единый Бог.

Почему Бог никогда и нигде, помимо разума, не есть Бог.

Августин говорит в Исповеди: «Там, где я нахожу истину, там я нахожу своего Господа, саму Истину». Возноситься к разуму, подчиняться ему означает соединяться с Богом. Соединяться, быть единым, означает становиться единым с Богом. Ибо Бог един. Все, бытующее вне разума, помимо разума, есть тварь, есть тварное, есть «другое» по отношению к Богу, есть не Бог. Ведь в Боге нет другого (поп est aliud).

По действию и его энергии вообще различается существование всего тварного; существование есть первое действие, первое различие. В разуме, в Боге — нет различия. Отсюда следует и то, что Писание постоянно призывает к уходу из этого мира, к уходу от самого себя, к забвению своего дома и дома своего рода, к оставлению своей страны и своей семьи, дабы вырасти в великий народ, в котором были бы благословенны все роды; а лучшее место этому — царство мыслящего ума, где, несомненно, все — в той мере, в какой сами есть мыслящие умы, а не другое — во всех (omnia in omnibus).

БЛАЖЕННЫ НИЩИЕ ДУХОМ[462]

Beati pauers spiritu, quoniam isporum est regnum caelorum

Сама Благость отворила уста мудрости, проговорив: «...блаженны, нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5,3).

Все ангелы и все святые и все, что рождено было, должно молчать, когда говорит Премудрость Отца ибо вся мудрость ангелов и всех тварей есть чистое неразумное перед бездонной мудростью Бога. Премудрость же утверждает: блаженны нищие.

Есть два рода нищеты. Во-первых, нищета внешняя. Она хороша и высокохвальна в человеке, который по своей воле пожелал жить так из любви Господа нашего Иисуса Христа, ибо любовь Его дана ему на земле. Об этой нищете сейчас говорить я не стану. Но кроме нее, есть нищета внутренняя, и о ней — слова Господа нашего, когда Он сказал: «Блаженны нищие духом».

Прошу же и вас: постарайтесь понять эти слова; ибо я говорю вам в вечной Истине: если не уразумеете Истину, о которой ныне пойдет речь, то и меня понять не сможете.

Некоторые люди спрашивали меня, что такое нищета и что такое нищий человек. На это отвечу:

Епископ Альберт[463] учит, что нищий — тот, кто не ищет никакого удовольствия в чем-либо, сотворенном Богом. Это хорошо сказано. Однако этого мало, и я скажу лучше, взяв слово «нищета» в высшем смысле: нищий человек — тот, кто ничего не хочет, ничего не знает и ничего не имеет. Сегодня я буду говорить об этих трех моментах и во имя любви Божией прошу вас понять, если сможете, эту истину. А если не поймете, не печальтесь, ведь я буду говорить о мудрости, которая такова, что лишь немногие благочестивые люди способны ее уразуметь.

Во-первых, мы утверждаем, что нищий человек — тот, кто ничего не хочет. Положение это некоторые люди понимают неверно. Это те, кто и при покаянии не забывает самих себя и свои внешние дела. Они считают их чем-то великим. Помилуй, Господи, таких людей. Ведь они столь мало понимают в божественной Истине. Основываясь на внешней видимости, многих людей называют «святыми». На самом же деле, внутренне они — ослы, ибо не понимают особенностей божественной Истины. Эти люди также утверждают: нищий человек — тот, кто ничего не хочет. Но они объясняют это так: человек должен жить, не исполняя свою собственную волю, но всегда стремясь лишь к тому, чтобы выполнить волю возлюбленного Бога. Это люди хорошие, ибо у них благие намерения, и потому они достойны похвалы. Даруй им Бог по милости Своей Царствие Небесное. Я же иду дальше и в присутствии божественной Премудрости утверждаю: эти люди не нищие и не похожи на нищих. Их, однако, почитают те, кто не знает ничего лучшего. Но я утверждаю: они ослы, кои ничего не смыслят в Истине. Поскольку помыслы у них благие, они смогут достигнуть Царствия Небесного, но в той нищете, о которой мы будем говорить, они не смыслят ничего.

Если спросят меня, кто же это такой на самом деле — «нищий человек», который ничего не хочет, то я отвечу: покуда человек имеет то, что есть его воля к исполнению всеблагой воли Бога, он не знает нищеты, о которой мы будем говорить. Ведь тогда человек все еще обладает волей, следуя которой он хочет угождать воле Божией, а это — не истинная нищета. Ибо воистину нищий человек отделен от своей тварной воли, как тогда, когда его самого еще не было. Покуда есть у вас воля, которая выполняет волю Божию, и покуда есть у вас устремления к вечности и Богу, вы не нищи. Ведь лишь тот человек нищ, кто ничего не хочет и ничего не желает.

Когда я был в своем первоначале, у меня не было Бога, и был я тогда началом самого себя. Тогда я ничего не хотел и ничего не желал, поскольку был отделен от Него и познавал самого себя, обладая истиной. Тогда я желал только себя самого и ничего больше. То, чего я желал, и был я. Чем был «я», того я и желал. И тогда я пребывал отдельно от Бога и всех вещей. Но затем, когда я исшел из своей свободной воли и получил свою тварную сущность, я обрел Бога. Ибо покуда не появились твари, Бог не был Богом, Он был Тем, чем Он был. Но, когда появились твари и обрели свою тварную сущность, Бог больше не был в Самом Себе, Он стал Богом в тварях.

Далее скажу: Бог, поскольку Он Бог, не есть завершение тварей. Ведь такового величия достигает и мельчайшая тварь в Боге. Я утверждаю, будь у мухи разум, и она стремилась бы разумом к вечной бездне божественной сущности, из которой вышла, а Бог, со всем тем, в чем Он Бог, не мог бы дать такой мухе исполнения ее желания. И потому я молю Бога, чтобы отделился я от Него и там бы постигал истину и там бы вкушал вечность, где высшие ангелы, и мухи, и души подобны друг другу, где был и я, желая того, чем был, и будучи тем, чего желал. Поэтому я утверждаю: человек, чтобы стать нищим волей, не должен иметь желаний и стремлений, как тогда, когда его самого еще не было. И именно в этом смысле нищ тот, кто ничего не хочет.

Во-вторых, тот нищ, кто ничего не знает. Когда-то я сказал: человек должен жить так, чтобы не жить ни для себя, ни для Истины, ни для Бога. Сегодня же я скажу другое и более важное: воистину нищий должен жить так, чтобы даже не знать, что он вообще живет ни для себя самого, ни для Истины, ни для Бога. Более того: он должен так освободится от всякого знания, чтобы даже не знать и не ощущать, что в нем есть Бог. Он должен освободится от всякого знания, которое живет в нем. Ибо когда человек пребывал в вечной сущности Божией, то не жило в нем ничто иное, более него: все что в нем жило, было Богом. Посему скажем: человек должен освободится от своего собственного знания, как было, когда его самого не было, и предоставить Богу действовать так, как Он того хочет. И тогда человек сможет освободится.

Все ниспосланное Богом раскрывает себя через действие. Свойственные человеку виды действия — любовь и познание. Теперь возникает вопрос, в каком из них больше благости. Некоторые наставники учат, что она в любви, другие — что она в познании и любви, и скорее правы они. Однако утверждаю: она не состоит ни в познании, ни в любви. Более того: есть в душе единое, из которого проистекают и любовь, и познание. Само оно не познает и не любит — это делают силы души. Только тот, кто познает единое, поймет, в чем состоит благость. Оно не знает ни «до того», ни «после того». Оно не ждет случайно приходящих извне дополнений, ибо не может ни приобрести чего-то, ни потерять. Оно настолько нище, что не знает, что в нем действует Бог. Ведь именно оно и есть то, что довольствуется собой, как Бог довольствуется Собой. Поэтому я утверждаю, что человек должен быть свободен и отделён. Он не должен ни знать, ни понимать, что в нем действует Бог. Вот тогда он будет воистину нищ.

Учители говорят: Бог — сущность, и сущность разумная, и Он познает все вещи. Я же учу: Бог — не сущность, и Он — не разумная сущность, и не познает ни того ни другого. Из этого следует: Бог отделён от всех вещей, и потому Он — все вещи. Кто хочет стать нищим духом, тот должен перестать владеть каким-либо собственным знанием, дабы вообще ничего не знать — ни Бога, ни тварей, ни самого себя. Для этого надобно по своей воле отказаться от знания или постижения дел Божиих. В этом смысле человек должен стать нищим собственным знанием.

Третье: нищий человек ничего не имеет. Многие утверждали, что могущество состоит в том, чтобы не владеть на земле ничем из материальных вещей. В некотором смысле это так, если делается добровольно. Но я думаю иначе.

Прежде я говорил, что тот нищ, кто не желает выполнять волю Божью. Ведь человек должен жить так, чтобы отделиться и от того, и от другого — и от собственной воли и от воли Божьей, стать таким, как тогда, когда его не было. Я утверждаю, что эта нищета — высшая нищета. Во-вторых, я говорил: нищ тот, кто не осознает в себе дел Божиих. У того, кто живет, отделившись от знания и постижения, как Бог живет отделенно от всех вещей, нищета чистейшая. А третье — это нищета внутренняя, при которой человек ничего не имеет, и о ней наша речь далее.

Подумайте хорошенько. Много раз я говорил, и великий учитель [Альберт Великий] наставлял вас так же: человек должен освободиться от всех вещей и от всех дел, внутренних и внешних, дабы стать вместилищем Божиим, где сможет Он действовать. Однако теперь я скажу другое: если человек отделится от всех творений, от Бога и от самого себя, но Бог все же найдет в нем место, в котором сможет действовать, то я утверждаю: покуда в человеке еще есть такое место, он не нищ нищетой внутренней. Ведь наличие в человеке места, в коем мог бы действовать Бог, — ни в коем случае не есть цель божественных дел. Ибо нищета духом это жизнь отдельно от Бога и Его дел, дабы Бог, если захочет Он действовать в душе, Сам стал бы местом, в котором будет действовать, — и Он с радостью это сделает.

Ибо, найдя человека в такой нищете, Бог примет Свое дело в Себя Самого; Он есть собственное место Своего собственного дела, ведь Бог — Делатель, который действует в Себе Самом. Тогда-то, в этой нищете, человек достигнет вечного бытия, кое у него было, в коем он есть сейчас и пребудет всегда.

Святой Павел сказал: «Благостию же Божией есмь, еже есмь» (I Kop. 15, 10). Но если речь моя вне благости вне бытия и познания, всех желаний и стремлений — как же будет тогда истинно слово святого Павла? Отвечу на это: слово святого Павла истинно. Он нуждался в благодати, ведь благость Божия способствовала тому, чтобы все дарованное ему вошло в его сущность. Когда действие благости кончилось, поскольку завершилось ее дело, Павел остался тем, чем он был.

Итак, уразумейте: человек должен быть настолько нищ, чтобы ни сам он не был местом, ни в нем не было бы места, в котором бы действовал Бог. Покуда человек еще сохраняет такое место, в нем остается различие. Потому я и молю Бога, чтобы отделил Он меня от Бога; тогда моя существенная сущность будет вне божественной — если понимать Бога как начало Творения. Ибо в той сущности Божьей, в которой Бог вне существования и различия, я был собой. И там я желал самого себя, и там я познавал себя как Того, Кто творит меня, человека. Поэтому там я — начало самого себя, согласно моей вечной сущности, а не ставшей и временной, а посему в этой сущности я не рожден и в своей нерожденной сущности никогда не умру. По моей нерожденной сущности я был вечно, есмь вечно и пребуду вечно. Все, что есть во мне рожденного, умрет и исчезнет, ибо оно смертно и потому канет со временем без остатка.

При моем рождении возникли все вещи и я был началом себя самого и всех вещей; тогда, если бы я пожелал, не было бы ни меня, ни вещей, а если бы не было меня, то не было бы и Бога. Что Бог есть Бог, тому начало я. А не будь меня, Бог не был бы Богом. Хотя знать об этом не нужно.

Великий учитель [Альберт Великий] сказал, что его отделение благородней сотворения, и это правда. Когда в результате акта творения я был исторгнут из Бога, все вещи сказали: Бог есть. Но это не дает мне блага, ибо я осознаю себя тварью. Напротив, в процессе отделения, когда я отдельно от своей воли и отдельно от воли Божьей, от всех дел Его и от самого Бога, тогда я — вне всех творений, тогда я — ни Бог, ни тварь, и более того, тогда я — то, чем был и буду, теперь и всегда. И буду я в восхищении, кое вознесет меня выше всех ангелов! В сем восхищении я обрету такое богатство, что Бог со всеми Его божественными делами ничего более не может мне дать как Бог, ибо в моем отделении я буду един с Богом. В нем я — то, чем был. Я ничего более не получаю и ничего не теряю. Ибо там я — неизменная сущность, которая сама изменяет все. Здесь Бог не находит в человеке места, ибо человек, по нищете своей, обретает то, что он вечно был и вечно пребудет. Здесь Бог соединяется с духом , и это — внутренняя нищета, каковую надобно обрести.

Кто не поймет этих речей, пусть не печалится сердцем из-за этого. Ведь покуда человек не дорастет до этой истины, он не поймет этих слов. Ибо это явленная истина, какой она пришла прямо из сердца Божия.

Сподоби нас, Господи, жить так, чтобы вечно ее постигать!

Аминь.

БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ[464]

Got ist mynne

Сегодня читается Послание, в коем св. Иоанн говорит: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин. 4, 16). Однако я говорю: «Бог-любовь, и кто в любви, тот в Боге, и Он в нем». Говоря « Бог-любовь», я имею в виду одно целое. Ибо подумайте, если говорят, «Бог есть любовь», то может возникнуть вопрос, какая любовь, ведь существует не одна любовь, и тем самым можно отвернуться от единого целого. Но дабы сохранить перед собой это целое, я говорю: «Бог-любовь».

Во-первых, надобно сказать: Бог улавливает своей любовью все творения, дабы пробудить в них желание любить Его. Если меня спросят, что есть Бог, то я отвечу: Бог есть благо, и как таковое Он преследует своей любовью все творения и только для того, чтобы направлять их любовь обратно к Себе; какое же счастье дарует Бог, будучи Сам целью их стремлений.

Во-вторых, все творения, любя, стремятся к Богу, ибо нет столь мерзкого человека, который грешил бы, желая зла; грешат большей частью в ожидании удовольствия, которое исходит из любви. Когда один убивает другого, то он делает это не из намерения совершить зло. Более того, ему кажется, что покуда тот, на кого это направлено, жив, не будет у него внутреннего покоя. Следовательно, он ищет удовольствие в покое, ибо — исполнение любви в покое. Как сказано, все твари, любя, устремляются к Богу. Ведь Бог-любовь, и все они стремятся к этой любви. Будь у камня разум, и он бы в любви устремился к Богу. Если бы у дерева спросили, почему оно приносит плоды, то, будь у него разум, оно бы сказало: чтобы обновиться в плодах и через это обновление приблизиться к своему первоначалу. Ведь близость к первоначалу — это исполнение любви. Но Бог есть Начало, и Он есть Любовь. Поэтому и не может душа найти удовольствие в чем-то, кроме любви. Но любовь — это Бог. Св. Августин говорит: «Господи, если бы Ты дал мне все, что можешь дать, я не нашел бы в том удовлетворения, ибо Ты не дал бы мне Себя Самого». Далее св. Августин говорит: « О, человек, люби то, чего можешь достичь своей любовью, и крепко держись за то, в чем душа твоя находит удовлетворение».

В-третьих, я говорю: «Бог-любовь, покуда Он распространяет свою любовь на все творения и они в нем — как единое целое. Ведь во всех творениях — и в каждом в отдельности — есть нечто, возбуждающее любовь, и потому каждое творение, действительно имеющее разум, любит другое, равное ему в этом. Потому-то женщинам часто нравится что-то красное, дабы доставить себе удовольствие радостью, которую они от этого получают. А если оно не доставляет им удовольствия, то в следующий миг им нравится что-то зеленое. Однако и с ним они не достигают желаемого, радость, приносимая цветом, не делается безраздельной; тогда им еще хочется платок того цвета, который, как им кажется, приносит радость. Однако именно оттого, что во всех творениях есть что-то, приносящее радость, люди любят то одно, то другое. Но постарайся забыть и о том, и о другом, и тогда то, что останется, будет Сам Бог. Если ты вешаешь картину на стену, стена становится носительницей картины. Кто любит картину, тот вместе с нею полюбит и стену. Когда стену убирают, вместе с ней убирают и картину. А теперь убери стену так, чтобы картина осталась, тогда картина будет сама себе носительница. Кто любит картину, тот будет любить только картину в чистом виде. Люби то, что достойно любви, а не то, на чем оно казалось достойным любви: вот тогда ты полюбишь Бога в чистой непосредственности. И в этой истине нет сомнения.

Св. Дионисий говорит: Бог даровал Себя душе как Ничто; это означает, что Он для нее непознаваем. Поскольку мы не можем познать Бога, мы любим в тварях то, что в них кажется нам хорошим, но мы вместе с хорошим любим и сами вещи, склоняющие нас ко греху.

Число ангелов бессчетно, никто и вообразить не может их числа, и каждый из их видов выше другого. Если у самого нижнего ангела отнять маленькую частицу, как если бы мы отрезали щепку от куска дерева, и частица эта во всем великолепии, присущем ей по природе, упала бы на землю, то все на земле расцвело бы и принесло плоды. Представьте теперь, как же должны быть прекрасны высшие ангелы! Если, собрав великолепие всех ангелов, присущее им по их природе, а также великолепие всех тварей, присущее им по их природе, и со всем этим вселенским великолепием подойти к Богу, то Бога тем самым не найдешь, ибо все это в сравнении с Ним будет ничтожно, это будет вообще ничто — совершенная малость, и даже менее того; вот это и есть чистое Ничто. Так пойми: Бога находят только в едином.

В-четвертых, я говорю: «Бог-любовь», покуда Он своей любовью любит все творения, невзирая на то, знают они о ней или нет. Поэтому я повторю то, что уже говорил в прошлую пятницу: я никогда не попрошу Бога подарить Его любовь и не возблагодарю Его за этот дар. Ведь если я буду достоин воспринять дар Его любви, Он даст его мне, будет ли это мне в радость, или нет. Следовательно, я не буду просить Его о любви, ведь Он даст мне ее безусловно. Но я попрошу Его сделать меня достойным принять дар Его любви, и я возблагодарю Его за то, что Он — Тот, Кто его дает. Я говорю: «Бог-любовь», ибо Он любит меня любовью, которой любит Себя Самого. И если бы кто-то лишил Его таковой любви, тот лишил бы Бога и Его божественной сущности. Но даже если Он любит меня Своей любовью, то этим я не достигну блаженства. Более того, я только тогда достигну блаженства, когда полюблю Его, для того, чтобы обрести блаженство в Его любви.

А теперь обратимся к словам: «Кто в любви, тот в Боге, и Он в нем». Если меня спросят, где Бог, я отвечу: Он — повсюду. Если меня спросят, где душа, пребывающая в любви, я отвечу: она — повсюду. Ведь Бог-любовь, и душа, пребывающая в любви, — в Боге, и Бог — в ней. И поскольку Бог — повсюду, а душа — всецело в Боге, она не способна пребывать отчасти в Боге, а отчасти — вне Его. И раз Бог в ней, то душа непременно должна быть повсюду, ибо Он, Кто повсюду, — в ней. Бог — повсюду в душе, и она повсюду — в Нем. И посему Бог есть Все по ту сторону всего, и душа с Богом есть Все по ту сторону всего.

Эту проповедь можно говорить и по праздникам. Она окончена. Однако оставайтесь на местах. Задержу вас еще. Хочу сказать вам еще одну проповедь. Помоги нам, Господи, в нуждах наших!

СИЛЬНА, КАК СМЕРТЬ, ЛЮБОВЬ[465]

Fortis est ut mors dilectio

Я сказал на латыни изречение, написанное в Песне песней; по-немецки оно гласит: сильна, как смерть, любовь.

Это изречение как раз подходит для восхваления возлюбившей Христа великой любовью св. Марии Магдалины, о которой столько писали св. евангелисты, что слава о ней распространилась по всему христианскому миру, и так далеко, как это редко бывает. И хотя многие достоинства и добродетели ее заслуживают прославления, но горячая и превеликая любовь ее ко Христу горела в ней с такой неизреченной силой и так в ней действовала, что именно эту любовь и действие ее по всей справедливости можно сравнить с непреклонной смертью. Оттого и может быть сказано о ней: «Сильна, как смерть, любовь».

Три вещи, которые производит в человеке смерть тела, совершает любовь в человеческом духе. Во-первых, смерть похищает и отнимает у человека все преходящие вещи, так что не может он уже, как раньше, ни обладать, ни пользоваться ими. Во-вторых, нужно ему проститься и со всеми духовными благами, радовавшими тело и душу: с молитвой, созерцанием и добродетелью, со святым паломничеством, словом, со всеми добрыми делами, которые дают утешение, усладу и радость духовному человеку; ничего этого не может он больше совершать подобно тому, кто мертв на земле. В-третьих, смерть лишает человека всякой награды и достоинства, которые он мог бы еще заслужить. Ибо после смерти не может он уже больше ни на волос двинуться в Царствие Божие: он остается с тем, что уже приобрел здесь. Эти три вещи должны мы принять от смерти, ибо она — расставание тела с душой. Но если любовь к Господу нашему «сильна, как смерть», она также убивает человека в духовном смысле и по-своему разлучает душу с телом. Но происходит это тогда, когда человек всецело отказывается от себя, освобождается от своего «я» и, таким образом, разлучается сам с собой. Происходит же это силой безмерно высокой любви, которая умеет убивать так любовно. Называют же ее недугом сладким и смертью оживляющей. Ибо такое умирание есть излияние жизни вечной, смерть телесной жизни, в которой человек всегда стремится жить для собственного своего блага.

Но эта сладкая, отрадная смерть производит все это в человеке лишь тогда, когда она настолько сильна, чтобы действительно убить его, а не сделать его только хилым, как случается это со многими людьми, которые долго хиреют, прежде чем умереть. Другие хиреют недолго. А еще другие умирают смертью скоропостижной. Также бывает часто, что люди долго колеблются и рассуждают прежде, нежели преодолеют себя настолько, чтобы для Бога всецело отказаться от себя. Ибо часто поступают они так, словно хотят положить свою душу и умереть; но опять возвращаются к прежнему и жадно ищут еще хоть какой-либо малой для себя выгоды; так что делают они это не исключительно ради Бога, а кое-что оставляют и для себя. И до тех пор они все еще не мертвы по-настоящему, но, умирая, чахнут против воли своей, покуда, наконец, благодать Божия, то есть любовь, не одолеет, и они не умрут вполне для себялюбия. Ибо ничто не может умертвить себялюбия и корысти, которые суть жизнь и природа человека, кроме любви сильной, как смерть, иначе никак не могут быть умерщвлены эти свойства. Поэтому и терпят такую муку те, что в аду. Ибо они алчут только своего, алчут, как бы освободиться им от муки! И никогда им не может быть дано это. Потому и умирают они вечною смертью, что жажда своекорыстия не умерла в них и никогда умереть не может. И ничто в мире не может им помочь, кроме одной любви, которой они совсем не причастны.

Таким образом, любовь не только сильна, как телесная смерть, — она гораздо сильнее адской смерти, которая не может помочь осужденным, как та любовная смерть, что действительно убивает жизнь желания и своекорыстия. И происходит это на трех ступенях.

На первой эта смерть, то есть любовь, разлучает человека с преходящим, с друзьями, имуществом и почестями, и всеми творениями, так что ничем он больше не владеет и не пользуется ради себя, и уже предумышленно не двинет ни одним членом по собственной воле и ради собственной пользы. Раз это достигнуто, душа тотчас начинает искать благ духовных и обращается к ним, — к молитве, благоговению, добродетели, восхищению, к Богу. О них научается она радеть и ими научается наслаждаться с упоением, оно же выше всех наслаждений, которыми утешалась она раньше. Ибо эти духовные блага, по самой природе своей, более свойственны ей, нежели блага вещественные. И оттого, что Бог так создал душу, что она не может быть без утешения, а от вещественных радостей она отказалась, чтобы обратиться к духовным, они дают ей такую отраду, что гораздо труднее ей расстаться с ними, чем тогда, когда она расставалась с вещественными благами. Ибо тот, кто сам это испытал, хорошо знает, что часто бывает гораздо легче отказаться от всего мира, нежели от одного какого-нибудь утешения, одного задушевного чувства, какое иногда дается в молитве или каком-либо духовном подвиге.

Но все это лишь начало по сравнению с тем, что следует дальше и для чего любовь действует в человеке. Если любовь действительно сильна, как смерть, то она и действует иначе: она заставляет человека отказаться и расстаться также со всяким духовным утешением и подобными благами, о коих уже сказано выше; чтобы человек свободно и вольно согласился покинуть для Бога все, что до сих пор радовало его душу, чтобы отказался он наслаждаться этим или желать этого.

Боже! Кто и не смог бы этого достичь, того принудила бы к тому любовь к Тебе: ведь откажется он от Тебя, Тебя ради, и отрешится от Тебя, ради Тебя. Какую же лучшую и более драгоценную жертву, ради Него, могли бы принести Богу, как не Его Самого! Но не дивно ли это, что Ему в дар приносишь Его же и платишь за Него Им же Самим!

К сожалению, немного людей, согласных отказаться от преходящих вещественных благ, ибо, отказавшись, они все же часто чувствуют влечение к вещам внешним. Но еще реже встречаются люди, которые охотно оставляют духовные блага, в сравнении с которыми все вещественные блага — ничто. Ибо Тобою обладать, Господи (говорит один учитель) [бл. Августин], это — лучшее, что когда-либо мог даровать мир, что когда-либо дарует он, от Сотворения и до Страшного суда!

Но как ни безмерно высока и редка такая отрешенность, есть еще одна степень, поднимающая человека на более гордую высоту совершенства в достижении его конечной цели. Это совершает любовь, которая сильна, как разбивающая наше сердце смерть! И это бывает, когда человек отрекается и от вечной жизни, и от сокровищ вечности — от всего, что он мог бы иметь от Бога и Его даров; так что вечную жизнь для себя и ради себя он ясно и сознательно никогда уже не принимает за цель и не радеет о ней; когда надежда на вечную жизнь его больше не волнует и не радует, и не облегчает его бремени. Лишь это — истинная степень подлинного и совершенного отрешения. И только любовь дает нам такое отрешение, любовь, которая сильна, как смерть: она убивает в человеке его самость и разлучает душу с телом, так что душа, ради пользы своей, уже не хочет иметь ничего общего с телом и ни с чем ему подобным. А потому расстается она вообще с этим миром, и отходит туда, где ее место по заслугам ее. А что же иное заслужила она, как не уйти в Тебя, о, Боже Предвечный, если ради этой смерти через любовь Ты будешь ее жизнью.

Чтобы совершилось это с нами, в том да поможет нам Бог! Аминь.

МАРФА И МАРИЯ[466]

Intravit Iesus in quoddam castellum

(Лк. 10, 38-42)

Св. Лука говорит в своем Евангелии, что Господь наш Иисус Христос пришел в одно селение. Там встретила Его жена по имени Марфа; у нее была сестра, именем Мария; она сидела у ног нашего Господа и внимала речам Его; а Марфа заботилась о большом угощении и служила возлюбленному Христу.

Три вещи побудили Марию сидеть у ног Христа. Первая — та, что благость Божия охватила ее душу. Вторая — невыразимое томление: она томилась, не зная о чем, и хотела, не зная чего. Третья — сладостное утешение и радость, которые черпала она из вечного слова, истекающего из уст Христа.

И три вещи заставили Марфу хлопотать и служить возлюбленному Христу. Первая — та, что она была старшей и по внутренней своей сути привыкла справлять самое насущное, потому что она полагала, что никто не справится с этим так хорошо, как она. Вторая — мудрое понимание, что, следуя велениям любви, она наилучшим образом устроит внешние дела. Третья — великое достоинство дорогого гостя.

Учители говорят, что Бог готов поддержать всякого человека в его духовных и телесных нуждах до самого предела его желаний. То, что Бог насыщает нас духовно и то, что Он насыщает нас чувственно, можно увидеть на примере возлюбленных друзей Божиих. Насыщая наше чувственное естество, Бог дает нам утешение, радость и удовлетворение, но, чтобы не изнежиться, возлюбленные друзья Божий переводят все это в область внутренних чувств. Духовное же удовлетворение происходит в духе. Я говорю о духовном удовлетворении, когда, испытывая блаженство, высочайшая вершина души не опускается вниз, дабы не потонуть в наслаждении, а располагается над нею в силе своей. Только тогда человек пребывает в духовном благополучии, когда тварной любви или скорби не удается склонить к себе высочайшую вершину души. Тварью же я называю все, что ходит под Богом.

Тогда Марфа говорит: «Господи, скажи ей, чтобы помогла мне». Марфа сказала это вовсе не от неприязни, скорее она сказала так из благорасположения, коим побуждалась к сему. Следует счесть это благорасположением или благожелательным упреком. Почему же? Посмотрите! Марфа видела, что Мария наслаждается от всей души. Марфа знала Марию лучше, нежели Мария Марфу, ибо Марфа жила долго и праведно; ведь жизнь дарует самое благородное знание. Жизнь лучше, нежели радость или свет знакомит со всем, что можно повстречать под Богом, и даже в какой-то мере знакомит полнее, чем свет вечности. Вечный свет дает познание себя и Бога, но не дает познания себя без Бога. Когда видят только самих себя, тогда лучше замечают, что подобно, а что неподобно. Об этом свидетельствует святой Павел, а также языческие учители. Св. Павел, видевший в своем экстазе Бога и себя самого духовно в Боге, не мог с точностью разглядеть в себе никакой добродетели, которая присутствовала бы зримым образом; и все оттого, что не подкреплял ее делами. Языческие учители, упражняясь в добродетели, достигали такой высокой степени познания, что всякую добродетель познавали образней, нежели Павел и святые в своем наивысшем экстазе.

Так же было и с Марфой. Потому и словами своими: «Господи, скажи, дабы она мне помогла» она как бы говорила: «Моей сестре кажется, что она может все, что хочет, покуда сидит при Тебе, утешаясь Тобою. Дай ей понять, так ли это, вели ей встать и уйти от Тебя». Это шло от нежной любви, хоть и говорила она сердито. Мария пребывала в таком томлении, что не ведала, почему томилась, и желала, не ведая, чего желала. Есть у нас подозрение, что милая Мария сидела подле Христа более по своей воле, нежели ради духовной пользы. Потому Марфа и сказала: «Вели ей встать!», ибо она опасалась, что та оцепенела в своем сладострастии и не сдвинется с места. Тогда Христос ответил ей и сказал: «Марфа, Марфа, ты заботишься и суетишься о многом, а одно нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее». Это слово Христос сказал Марфе, не порицая ее, напротив, он ответил ей и дал утешение, что Мария станет такой, как того желала Марфа.

Отчего же Христос так сказал и дважды назвал ее по имени? Исидор говорит: нет сомнения, что Бог до того времени, когда стал человеком, и после того времени никогда не называл по имени тех, кто мог бы когда-либо погибнуть. Кого Он не называл по имени, с теми было не все ладно. «Именованием» же, которое дает Христос, я называю Его предвечное знание, непреложное извечное до сотворения всех тварей начертание в живой книге «Отец, Сын и Дух Святой». Те, что там были названы, и то, что Христос запечатлел в имени, облачив его в слово, — из тех людей ни единый не погиб. О том свидетельствует Моисей, к которому Бог сам обратился: «Я знаю тебя по имени...» (Исх. 33, 12), и Нафанаил, которому Христос сказал: «Я видел тебя, под смоковницею...» (Ин. 1, 50). Смоковница означает Бога, в коем имя Нафанаила было записано извечно. Стало быть, засвидетельствовано, что из тех людей никто не погиб, и никогда не погибнет тот, кого возлюбленный Христос назвал человеческими устами из превечного Слова.

Почему же Марфу Он дважды назвал по имени? Этим Он хотел сказать, что всякое временное и вечное благо и все, чем могла бы обладать тварь, дано Марфе в полной мере. Когда Он в первый раз сказал «Марфа», Он свидетельствовал ее совершенство в мирских делах. Когда в другой раз Он сказал «Марфа», то свидетельствовал, что у нее нет недостатка ни в чем, что потребно для вечного блаженства. Потому Он сказал: «Заботишься и суетишься о многом», а думал при этом: ты стоишь при вещах, но не вещи в тебе; у тех много забот, кому трудно во всяком своем деле. Затруднений не знает тот, кто все свои дела справляет по образу вечного света; и такие люди стоят при вещах, а не в вещах. Они стоят к ним совсем близко и все же обретают не меньше, чем если бы стояли там наверху, у границ вечности. «Совсем близко», — сказал я, ибо все твари «посредствуют». Есть два вида «средств». Одно из них то, без которого нельзя войти в Бога, — это мирское делание и совершение во времени, и оно не умаляет вечного блаженства. Делание — когда внешне упражняются в делах добродетели; а совершение — когда с духовным целомудрием упражняются внутренне. Второе же средство — отрешиться от первого. Поскольку мы для того помещены во время, чтобы через мирское разумное совершение стать ближе и подобнее Богу. Именно это подразумевал св. Павел говоря: «...поступайте осторожно... дорожа временем, потому что дни лукавы» (Еф. 5,15-16). Дорожить временем значит непрестанно с разумением восходит к Богу , и не в разноликости образных представлений, а в разумной правде жизни. «Потому что дни лукавы» означает, что день указывает на ночь. Не было бы ночи, не было бы дня, и никто бы не говорил о нем, поскольку все было бы единым светом; именно это подразумевал Павел, ибо светлая жизнь слишком мала, и в ней можно увидеть и тьму, которая закрывает великий дух и затемняет вечное блаженство. Это же разумел Христос, говоря: «...ходите, пока есть свет» (Ин. 12, 35), ибо кто творит в свете, тот восходит к Богу, свободный и чистый от всего, что посредствует: его свет есть его совершение, а его совершение — его свет.

Так же было и с милой Марфой. Потому Он и сказал ей: «Едино же есть на потребу», а не два. Я и ты, охваченные вечным светом, суть единое, а двуединое есть пламенеющий дух, что находится над всеми вещами и под Богом у края вечности. Дух этот есть двоица, ибо не видит Бога без посредства. Его познание и Его бытие, или Его познание и образ этого познания, никогда не станут у Него едины. Лишь тогда увидите Бога, когда увидите Его духовными очами, свободными от всяких образов. Тогда единица станет двоицей, двоица единицей; свет и дух, два станут едины, будучи охвачены вечным светом.

Уразумейте, что значит край вечности. Душа имеет три пути к Богу. Первый — многими совершениями, пламенной любовью искать во всех тварях Бога. Об этом сказал царь Соломон: «Между всеми ими я искала успокоения» (Иис. Сир. 24, 7).

Второй путь — путь без пути, свободный и все же связанный, возвышения и вознесения над собой и всеми вещами без воли и без образа, однако у него нет еще устоявшейся сущности. Это разумел Христос в словах своих: «Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах», (Мф. 16,17). И св. Петр не созерцал Бога неприкровенным; он был вознесен над всей тварной разумностью небесной силой Отца до края вечности. Говорю вам: он был, не ведая того, взят с порывистой силой любовного объятия Небесным Отцом в устремленном ввысь Духе, который вознесен над всем, что есть тварного, в силе Отца Небесного. Там святой Петр внял голосу, нисшедшему на него сладким звуком, однако же чистому от всякой плотской услады, в нераздельной истине единства Бога и человека в лице Небесного Отца Сына. Дерзну сказать: если бы св. Петр видел Бога без посредства в природе, как было с ним после и как было с Павлом, когда был он вознесен на третье небо, ему бы речи высших ангелов показались грубыми. И Петр начал произносить разные любовные слова, в которых Иисус не нуждается, ибо Он, Тот, Кто безо всякого посредства предстоит Богу в свободе истинного присутствия, смотрит в самое сердце и недра духа. Об этом слова святого Павла: «Знаю человека во Христе... что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12, 2-4). Это следует понимать так, что св. Петр стоял у края вечности, но еще не в единстве, созерцая Бога в своем бытии.

Третий путь, хоть и называется путь, на самом же деле есть пребывание дома, что значит без посредства видеть Бога в своем бытии. Наш возлюбленный Христос говорит: «Я есмь путь и истина и жизнь», единый Христос в едином лице, единый Христос в Отце, единый в Духе, единый в трех: путь, истина и жизнь, единый возлюбленный Христос, в Ком все три. Вне этого пути образуют кольцо и посредствуют твари. На пути этом придешь к Богу, ведомый светом Его слова и окруженный любовью Святого Духа и Отца и Сына: это превосходит все, что можно облечь в слова.

Тут происходит чудо! Разве не чудо — стоять вне и внутри, охватывать и быть охваченным, созерцать и быть созерцаемым, содержать в себе и быть содержимым; это — совершенство, где Дух пребывает в покое, соединенный с возлюбленной вечностью.

Вернемся к нашему рассуждению о том, как милая Марфа и с ней все друзья Божий стоят при заботе, а не в заботе, и здесь мирское делание так же благородно, как и любая служба Богу; ведь оно приводит нас к Нему так же близко, как и то высшее, что может стать нашим уделом, исключая разве что лицезрение Бога в Его чистом естестве. Потому Он говорит: «Ты заботишься и суетишься о многом» и этим подразумевает, что низшие чувства печалили и удручали ее, ибо она не была разнежена усладой духовной. Она была при вещах, но не в вещах; она была вне вещей и они были вне ее.

Три вещи должно помнить в наших делах. Все надлежит делать по порядку, честно и разумно. Порядком я называю то что везде и всюду согласуется с последующим. Честным — то, вне чего во временном мире нет ничего лучше. Разумным же — когда в благих делах ощутима живая истина в ее радостном присутствии. Там, где есть три эти вещи, там они так же приближают к Богу и так же душеполезны, как все блаженства Марии Магдалины в пустыне.

Христос говорит: «Заботишься о многом», не об одном. Это значит: если душа в чистоте и нераздельности безо всякого совершения устремляется к краю вечности, то она заботится, если ей препятствует какой-либо предмет, так что она не может с радостью пребывать там, вверху. Человек бывает тогда опечален таким предметом и погружается в свою печаль и пребывает в заботе. Но Марфа пребывала в совершенной, неколебимой добродетели и непомраченном уме, свободною от всех вещей. Поэтому она желала, чтобы и ее сестра тоже пришла в такое же состояние, так как видела, что та еще не была в своей сущности. То была прекрасная причина, по которой она желала, чтобы ее сестра пребывала во всем, что причастно вечному блаженству. Поэтому Христос говорит: «Одно только нужно». Что же? Это — одно, это — Бог. Это единое потребно всем тварям; ибо если бы Бог взял все Свое Себе, то все твари стали бы ничто. Взял бы Бог все Свое из души Христа, где ее Дух соединен с вечным ликом, Христос стал бы обычной тварью. Потому нужно только это одно. Марфа опасалась, что ее сестра пребывает в сладостном чувстве и желала, чтобы та была такой же, как она сама. Поэтому Христос, говоря это, как бы добавлял: не тревожься, Марфа, «Мария избрала благую часть, которая не отнимется у нее». Высшее, что может стяжать тварь, станет ее уделом: она станет блаженной, как и ты.

Послушайте же учение о добродетелях. Добродетельная жизнь имеет три пункта, которые касаются воли. Первый из них — предать волю Богу, ибо то, что надлежит совершить для грядущего познания, отдавая или приемля, — неотвратимо. Есть три вида воли. Первая — воля чувственная, вторая — честная, третья — вечная. Чувственная воля жаждет поучения, желает слушать истинных учителей. Честная воля — такая воля, с которой подходишь ко всем делам Иисуса Христа и святых, и это означает, что равно заботишься о слове, обычае и совершениях своих, сообразуясь с наивысшим. Как только все это будет исполнено, Бог влагает в недра души новое: вечную волю с заветом любви, данным Святым Духом. Тогда душа говорит: «Господи, подай мне от вечной воли Твоей». И если она исполнит все, о чем мы до сих пор говорили, и исполненное будет угодно Богу, то Отец вложит в эту душу Свое вечное Слово.

Наши добрые люди скажут, что надо-де достичь совершенства, чтобы никакое пристрастие не волновало нас и не трогали нас ни радости, ни скорби. Это неправильно. Я же скажу, что не было ни единого святого, которого бы ничто не волновало. Но скажу и обратное: святому даровано уже и в этой жизни ничем не отвращаться от Бога. Подумайте, ведь покуда слова побуждают нас к радостям и скорбям, могут ли они быть несовершенны? Ведь это не так. Даже Христу не было свойственно такое, о чем свидетельствовал Он говоря: «...душа Моя скорбит смертельно» (Мф. 26, 38). Слова эти причиняли такую боль Христу, что, если бы на одну тварь легла боль всех тварей, она не была бы так велика, как была боль Христа; и это происходило из благородства Его естества и из святого единения в Нем естества божественного и человеческого. Поэтому скажу: святых, коим бы страдание не причиняло боли, а радость не была бы во благо, не было и быть не может. Случается порою — от любви, милости и благодати Божией — что кто-нибудь, какой-нибудь еретик и маловер говорит, что он, дескать, будучи осыпан милостью, равно покоен и в радостях, и в скорбях. Но святой и тут не отвращается от Бога, и хоть и мучается сердце человека, пребывающего в немилости, воля же его все равно пребывает в Боге, говоря: «Господи, я принадлежу Тебе и Ты мне». То, что входит в такого человека, не нарушает вечного блаженства, поскольку не попадает в наивысшую вершину Духа в той выси, где он един с благостной волей Христа.

Христос говорит: «Заботишься и суетишься о многом». Марфа была столь сущностна, что ее совершение ей не мешало; делание и совершение вели ее к высшему блаженству. Блаженство это не было абсолютным: но благородная натура, и постоянное усердие, и прежде помянутая добродетель весьма ему споспешествуют. Мария была прежде Марфой, пред тем, как стать Марией; ибо когда сидела она у ног Господа, она не была Марией, она была ею по имени, но не была ею по сущности, ибо она пребывала в сладостном чувстве и наслаждении и была взята в учение и пока еще училась жить. Марфа же пребывала в сущности, а потому сказала: «Господи, скажи ей, чтобы она помогла мне», как бы желая сказать: «Господи, я бы очень хотела, чтобы она не сидела сладости ради; мне бы хотелось, чтобы она научилась жить и обрела жизнь по сущности. Вели ей помочь мне, дабы она обрела совершенство». Она не звалась Мария, пока сидела у ног Христа. Марией я называю вот что: изнуренную плоть, послушную умудренной душе. Послушанием же я называю то, когда воле довольно того, что повелевает целомудрие.

Наши добряки полагают, что могут достичь такого состояния, когда присутствие чувственных вещей нисколько не затронет их чувства. Но это не дается им. Чтобы раздражающий шум так же радовал мой слух, как и сладостные звуки арфы, такого сподобиться я не могу. Но в моей власти, чтобы воля, духовно слепленная в Боге, была свободна от всякого плотского прельщения, и если просветит меня разум и велит воле отвратиться от этого, то воля ответит: я сделаю это с охотой. Увидите, борение станет в радость; ведь то, что человек стяжает с великим усилием, то станет ему в радость сердечную и принесет плоды.

Некоторые люди заходят так далеко, что хотят избавиться от делания. Я скажу так: не бывать тому. После того часа, когда апостолы стяжали Духа Святого, они начали свершать добрые дела. «Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его», училась, ибо она пошла в ученицы и училась жить. Но после того как она выучилась и Христос вознесся на небеса и она приняла Святого Духа, лишь тогда начала она служение, отправилась за море, проповедовала и учила и стала служанкой и прачкой апостолов. Когда святые становятся святыми, только тогда начинают они вершить добрые дела, ибо тогда собирают они сокровища вечного блаженства. Что сделано прежде того, ведет лишь к покаянию и отводит суд. Свидетельство тому Христос: как только стал Бог человеком, а человек Богом, так и начал Он творить для нашего блаженства — и так до самого конца, покуда не принял смерть на Кресте. Не было члена на Его теле, который не упражнялся бы в добродетели.

Дабы и нам следовать по пути истинной добродетели, да поможет нам в этом Бог. Аминь.

ИЗРЕЧЕНИЯ МАСТЕРА ЭКХАРТА[467]

1. Мастер Экхарт сказал: «Есть люди на земле, они рождают Господа духовно, как родила Его телесно Мать Его». Его спросили: «Что это за люди?» Он сказал: «Это те, что свободны от вещей и созерцают образ правды, и пришли к тому в неведении; они на земле, но обитель их на небе, и они погружены в покой. Они проходят здесь, как маленькие дети».

2. Смерть, которой умирают в любви и в познании, благороднее и ценнее всех дел, что от начала и до сей поры в любви и желании совершало святая христианская Церковь и совершать будет до конца мира. Все сии дела служат лишь этой смерти, ибо из этой смерти рождается вечная жизнь.

3. Кто хочет стать тем, чем он должен быть, тот должен перестать быть тем, что он есть. Когда Бог создал ангелов, они узрели существо Отца; это было первое дело их. И они узрели Сына, растущего из сердца Отца точь-в-точь как растет зеленая ветка на дереве. Более шести тысяч лет созерцают они это радостное зрелище, а как сие происходит, о том знают они так же мало сегодня, как тогда, когда были созданы впервые. И это оттого, что так велико то познание: чем больше познаешь, тем меньше понимаешь.

4. Кто вожделеет высокого, тот высок. Кто вожделеет видеть Бога, тот должен быть человеком высокого вожделения. Я говорю, что Бог может все, лишь в этом не может Он отказать человеку великого смирения и вожделения, и если человек не находит Бога, ему недостает или смирения, или вожделения.

5. Кто делает доброе дело, но не делает его исключительно ради Бога, а имеет при этом еще другие помыслы, кроме Бога, тот унижает достоинство Бога. Ибо все добрые дела — Божьи дела. Когда же человек в добром деле имеет в виду что-либо иное, кроме Бога, то честь дела приписывает он иному и тем самым отымает у Бога Его честь, и все такие дела неплодотворны и ненужны.

6. То, что зажигает сердце человека благоговением и скорее всего приводит его к Богу, — для человека самое лучшее во времени. Но кто хочет стать сыном Отца, тот должен стать чужим всем людям и себе самому, и быть чистым внутри и иметь просветленную душу. Человек, оставь самого себя и твори добро без усилия, и приди к наилучшему; или сохрани себя самого, твори с усилием добро и не приходи к наилучшему никогда.

7. Священное Писание всегда призывает человека к тому, чтобы он освободился от самого себя. Поскольку ты свободен от себя, постольку ты властен над собой, а поскольку ты властен над собой, постольку ты принадлежишь себе, а поскольку ты принадлежишь себе, постольку принадлежит тебе Бог и все, что Он когда-либо создал. Поистине, говорю тебе: как Бог — Бог, а я — человек, если бы ты был так же мало занят самим собой, как мало ты сейчас занят верховным ангелом, то верховный ангел принадлежал бы тебе, как ты сам — себе.

8. То, что Бог недвижим, делает все вещи бегущими. Есть нечто до того резвое, что оно-то и делает все вещи бегущими, так что они возвращаются туда, откуда изошли; и все же — в себе самом оно неподвижно. И чем благороднее какая-нибудь вещь, тем быстрее она бежит.

9 . Что есть глагол Божий? Отец взирает на Себя Самого в простом познании и взирает в простую ясность Своего существа; там видит Он создание всех тварей. Там высказывает Он Себя Самого. Слово это ясно, вразумительно и это — Сын.

10. Я говорю: Христос — первый человек. Как так? Первое в мысли есть последнее в деле. Как крыша — последняя при постройке дома.

11. Если какой-нибудь человек предпочитает одну вещь другой и если ему милее Бог в одном, чем в другом, то такой человек груб и незрел, он еще ребенок. Лишь тот стал мужем, для которого Бог равен во всех вещах. Благо тому человеку, для которого все творения — скорбь и падение.

Его спросили еще: если кто-нибудь хочет забыть себя, должен ли он заботиться о том, что естественно?

Он сказал: бремя Господне легко и иго Его сладко: Он не хочет ничего, что не было бы добровольным; то, что тяжело первобытному человеку, умудренному — сердечная радость. Только тому принадлежит Царствие Небесное, кто мертв до конца.

Благодать приходит лишь с Духом Святым. Благодать не есть нечто застывшее, она — вечно становящееся. Истекает она только из самого сердца Отца без всякого посредства. Благодать свершает преображение и возвращение в Бога. Она делает душу подобной Богу. Бог, основа души, и Благодать — едины.

12. Один человек, умудренный в жизни, лучше ста книжных мудрецов. А жить и читать в Боге — этого достичь никто не может. Если бы я должен был найти умудренного в Писании, я искал бы его в Париже и высоких школах высокого искусства. Но если бы я захотел спросить его о совершенной жизни, то он не мог бы мне ничего об этом сказать. Куда же мне идти? Только в чистую, свободную от всего природу; она могла бы сказать мне то, о чем я с трепетом спросил бы ее. Люди, что ищете вы Живого среди мертвых останков? Отчего не ищете вы живого спасения, которое может дать вам вечную жизнь? Ибо мертвому нечего ни дать, ни взять. И если бы ангел искал Бога в Боге, он не искал бы Его в другом месте, а только в свободном, чистом, отрешенном от всего творения. Совершенство заключается в том, чтобы всякое бедствие, нищету, страдание, злосчастие и позор, всей тяжестью свалившиеся на тебя, переносить добровольно, радостно, свободно, как желанное, сознательно и спокойно, и так оставаться до смерти без всякого «почему».

13. Бог — нигде. Самым малым Его полно все творение. Самая сущность Его — нигде.

14. Если бы Бог не был во всех вещах, природа не действовала бы и не вожделела бы ни в какой вещи. Ибо любо тебе это или нет, желаешь ли ты это знать или нет, природа в своем сокровеннейшем ищет и мыслит Бога. Никогда человек не жаждал бы пития, если бы в этом питии не было бы чего-нибудь от Бога. Природа не предполагала бы ни питья, ни еды, ни отдыха, ни удобства и ничего иного, если бы не было в этом Бога. И она все больше спешит и стремится найти в этом Бога.

15. Когда душа приходит в безымянную обитель, там отдыхает она, где все вещи — Бог в Боге, там покоится она. Обитель души, которая есть Бог — безымянна. Я говорю, что Бог неизречен. Одному из древнейших учителей, нашедшему истину задолго до рождения Бога, до того как стала христианская вера такой, какова она теперь, — казалось, что все, что бы он ни сказал о вещах, будет заключать в себе нечто чуждое и ложное, поэтому он хотел молчать. Он не хотел говорить: дай мне хлеба или дай мне пить. Потому не хотел он говорить о вещах, что не мог говорить о них в той чистоте, в которой они впервые возникли из первопричины. Оттого предпочитал он молчать и выражал просьбу знаками пальцев. И если он не мог говорить о вещах, то нам подобает хранить полное молчание о Том, Кто первопричина всех вещей. Мы говорим Бог — Дух. Но это не так: если бы Бог был Духом, Он был бы изречен. Св. Григорий говорит: «В сущности мы не можем говорить о Боге. То, что мы говорим о Нем, мы должны лепетать».

16. Один великий проповедник рассказал в высоком собрании следующую историю: был однажды человек (о нем можно прочесть в писаниях святых), целых восемь лет просивший у Бога послать ему человека, который мог бы указать ему путь к правде. Однажды, когда его охватило особенно сильное желание найти такого человека, был ему голос от Бога, который сказал: «Ступай к церкви, там найдешь человека, который укажет тебе путь к правде». И он пошел; и увидал бедного человека с ногами израненными и покрытыми грязью, вся одежда его не стоила трех грошей. Он поклонился ему и сказал: «Да пошлет тебе Бог доброе утро», а тот возразил: «У меня никогда не было худого утра!» Он сказал: «Да пошлет тебе Бог счастья! Почему ты так отвечаешь мне?» Тот возразил: «Никогда не было у меня несчастья». И опять он сказал: «Ради блаженства твоего, скажи, почему ты мне так отвечаешь?» Тот возразил: «Я никогда не был неблаженным». Тогда он сказал: «Да пошлет тебе Бог спасенье! Разъясни мне свои слова, потому что я не могу их понять». Тот молвил: «Хорошо. Ты мне сказал: Да пошлет мне Бог доброе утро, а я возразил: у меня никогда не было плохого утра. Случится мне голодать, я хвалю Бога; терплю ли скорбь или позор, я хвалю Бога, и потому у меня никогда не было плохого утра. Когда ты сказал: да пошлет мне Бог счастья, я возразил, что у меня никогда не было несчастья. Ибо, что бы ни послал и ни назначил мне Бог, будь то радость или страданье, кислое или сладкое, я все принимал от Бога как наилучшее — поэтому никогда не было у меня несчастья. Ты сказал: «Ради блаженства моего», тогда я заметил: я никогда не был неблаженным, потому что всецело отдал свою волю воле Божьей. Чего хочет Бог, того хочу и я, потому никогда я не был неблаженным, ибо только и хотел одного — Божьей воли». — «Ну, милый человек, а если б Бог захотел бросить тебя в ад, что бы тогда сказал?» Тот отвечал: «Меня! бросить в ад? Посмотрел бы я, как бы Он это сделал! Но, даже и тогда, даже если б Он и бросил меня в ад, у меня нашлись бы две руки, которыми я бы ухватился за Него. Одна, это — истинное смирение, и им я обвился бы вокруг Него; моя другая рука — любовь, и ею я обхватил бы Его». Потом он сказал еще: «Я хочу лучше быть в аду с Богом, чем в Царствии Небесном без Него».

Иоханн ТАУЛЕР

Johannes Tauler (1300-1361)

Иоханн Таулер родился около 1300 г. в семье богатого купца Николауса Таулера. Рано обратившись к внутренней духовной жизни и отказавшись от отцовского наследства, в 15лет он вступил в доминиканский монастырь в Страсбурге. Таулер получил хорошее образование, учась сначала в своем монастыре, вероятней всего у Иоханна фон Штернгассена, а затем в Generalstudium в Кельне, где стал духовным учеником Мастера Экхарта, что определило всю его дальнейшую жизнь. Затем, не поехав в Париж для получения магистерского звания, чего от него все ожидали в силу его необыкновенной одаренности и образованности, он вернулся в свой монастырь в Страсбург, где, за исключением коротких отлучек, он и провел всю свою жизнь. Там он и умер 13 июня 1361г., и там же погребен.

Внешне не богатая событиями, жизнь Таулера была чрезвычайно насыщенной. Он совершенно сознательно отказался от получения степеней и построения карьеры внутри ордена, на что имел полное право, будучи дипломированным учителем Священного Писания.

В Таулере очень рано проснулся дар проповедника, но проповедника особого рода. Он был учителем, а не начетчиком, «lebemeister», а не «lesemeister». Его проповеди в соборах, на площадях и в многочисленных женских монастырях были настолько мощны по глубине мыслей и чувств, так близки к жизни и так отвечали настроениям слушателей, что очень быстро Таулер стал одним из самых известных проповедников своего времени. Сам Таулер никогда не записывал свои проповеди, это делали его слушатели, записывая их на самые разные диалекты немецкого языка, которым он вслед за Мастером Экхартом заговорил со своей паствой. Его проповеди построены по обычному принципу: фраза из Библии и ее толкование. Но выбор этих фраз у Таулера абсолютно свободен и не подчинен циклу церковных чтений, цитирует он, передавая не букву, а дух, поэтому цитаты у него очень редко бывают дословно точны и почти никогда не имеют ссылок.

Самым главным учителем и бесспорным авторитетом для Таулера был Мастер Экхарт. Разделяя его взгляды по существу, он всегда старался смягчить их, чтобы оградить опального учителя от лишних нападок. Поэтому долгое время многие проповеди Экхарта приписывались Таулеру, поскольку слушатели не замечали различия в их взглядах, не говоря уж о последующих переписчиках.

Главным в мистическом учении Таулера было глубокое внутреннее убеждение, основанное как на знании Священного Писания и учении отцов Церкви, так и на собственном опыте религиозной жизни: «Царствие Божие — внутри нас» (Лк. 17, 21). Как представитель практической мистики и живого деятельного христианства Таулер был далек от какого-либо фанатизма. Монашескому бегству от мира он противопоставил задачу преодоления мирского в себе. Он учил, что Царствие Божие следует искать там, где оно спрятано, — в глубине души, хотя это и требует от человека огромных усилий и самоограничения: твори внешнюю жизнь силой внутренней, чтобы внешнее и внутреннее стали едины и чтобы Царствие Божие стало внешней и внутренней реальностью. Центральный пункт мистики Таулера — глубина души, которая одна может стать глубиной божественной и трудами самого человека предуготованной к рождению в ней Бога.

Следующий важнейший момент — необходимость самоограничения или умение оставлять: оставлять все привязанности и ценности, все собственные желания, земные или духовные, всякое знание и все образы. Неизмеримое блаженство заключено не в деятельности, а в предоставлении себя воле Божьей. Стань бездеятельным и безмолвным, оставь себя, не полагайся на разум, сделайся абсолютно пустым — и тогда Бог заполнит эту пустоту.

Однако в мистике Таулера, в отличие от его учителя Экхарта, меньше умозрительных спекуляций и больше душеспасительных мотивов. Гражданские доблести он делал одним из непременных, хотя и не главных, условий достижения Царствия Божия. И в этом разгадка его особой популярности в последующие времена. Сам же Таулер всегда оставался правоверным католиком, для которого следование церковным правилам было непременным условием жизни христианина.

В настоящее время известны 84 подлинные проповеди Таулера, сохранившиеся более чем в сотне рукописей. Проповеди были в основном записаны монахинями, рукописи многократно переписывались и имели широкое хождение в Рейнской области и Нидерландах, некоторые из них стали известны еще до смерти Таулера. Не исключено, что он сам их просматривал и, может быть, даже редактировал. Во всяком случае, они отличаются гораздо большей точностью и грамотностью текстов, чем записи проповедей Экхарта. К сожалению, не сохранились письма, которые Таулер писал своим духовным дочерям. А о том, что таких писем было много, свидетельствует лишь единственное сохранившееся его письмо с упоминанием об этом.

Печатное издание проповедей Таулера появилось довольно рано — в Лейпциге, в 1498 г. Затем в течение двух следующих веков труды Таулера издавались в разных городах Германии, Швейцарии и Нидерландов с частотой раз в 30-40 лет. Примечательно, что был издан даже перевод на латинский язык, и это значительно расширило круг его читателей, прибавив к ним почти всю Европу. После такого издательского бума следует перерыв до середины XIX в., когда с подачи Карла Розенкранца возникает понятие «немецкая мистика», возобновляется интерес к ней и начинается более или менее серьезное изучение сочинений мистиков вообще и Иоханна Таулера в частности.

Проповеди Таулера поражают своей глубиной, ясностью, энергией и необыкновенной эмоциональностью языка, по-современному точного и экономного в выражениях. И хотя главные темы проповедей Таулера — глубинная жизнь души, внутренний человек, его победы и поражения, наряду с этим он большое внимание уделял повседневной жизни человека в миру — необходимости добросовестно и неукоснительно следовать своему земному предназначению, трудиться, заботиться о семье и детях. Таулер в гораздо большей степени, чем Экхарт и Сузо может рассматриваться как предтеча протестантизма. Неудивительно, что именно на него ссылался Лютер, реформируя Церковь. И главное, чему он учил, — обретение Бога в себе — задача, которая рано или поздно может встать перед всеми и каждым, независимо от конфессиональной принадлежности, и потому помощь в этом такого учителя, как Таулер, бесценна во все времена.

И. М. Прохорова

Проповеди[468]

О ПОДЛИННОМ СОЗЕРЦАНИИ

И ныне прославь меня Ты, Отче, у Тебя самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира.

Ин. 17,5

То, как Сын Божий, подняв глаза к Небу, сказал: «Прославь меня, Отче», учит и нас, подобно Ему, воздевать к небу свои руки и чувства, мысли и силы, молясь в Нем, с Ним и через Него. Это — самый благородный и совершенный труд, который свершает Христос, молитвенно в Духе обращаясь к Отцу.

Такое внутреннее обращение важнее любого внешнего. Многие предаются молитве и созерцанию, дабы достичь чего-то, или просят других помолиться о деньгах и добрых словах для их блага. К этому внешнему торгу Бог не имеет никакого отношения. Для Него существенно правильное внутреннее поведение, которое на самом деле заключается не в делании, а оставлении дел.

Всецело отвернись от себя самого и всего тварного и, уйдя за пределы всякой тварности, погрузи свои мысли и чувства в глубину бездны Божией, в истинную отрешенность от всяких низменных и возвышенных, внешних и внутренних сил, уйди за грань всяких чувств и всех чувственных желаний — в совершенное единение с Богом в сокровеннейшей глубине твоего существа.

Тогда стряхнешь ты с себя все внешние приемы и слова, упражнения и молитвы. И тогда попросишь ты Бога о том, о чем Он хочет, чтобы Его просили: о свершении Его воли для твоего блага и блага всякого существа.

Сколь мал пфеннинг по сравнению с сотней тысяч золотых марок, столь же ничтожна всякая внешняя молитва по сравнению с молитвой внутренней, являющей собой полное оставление себя самого, погружение и переплавку тварного духа в нетварном духе Божием, истинную соединенность с Богом.

Если такая соединенность допускает устную молитву, не обедняясь этим, то мы молимся устами так же, как и сердцем, ибо два хороших способа лучше, чем один. И если просят тебя помолиться, то хорошо, что ты и внешне молишься, вознося, однако же, при этом мысли свои в светлую высоту Божью.

Если что-то мешает внешней молитве, труд или какое-то занятие, не беспокойся об этом, ибо одна только внешняя молитва — все равно что солома и мякина в сравнении с благородной пшеницей внутренней молитвы, как сказал Христос: «Истинный молитвенник должен молиться в духе и истине» (ср. Ин. 4, 23-24). И сподобиться этого можно в одно мгновение при подлинном и существенном обращении вовнутрь.

И если самоотдача совершенна, то все наше существо в одно мгновение погружается в сокровеннейшую глубину, всецело вытекшую из вечной глубины Божьей, в которой все присутствует вечно, совершенно и едино.

Так молился Иисус и так молятся те праведники, которые все свои дела творят не во времени, но в вечности: они молятся в духе Божием и живут и действуют в нем, отрешаясь от самих себя. Ибо никто не может стать чем-то другим, не отрешившись прежде от того, что он есть. Так, в духе, молятся и действуют дети Божий, отрешаясь от своего вида и образа и тем устремляясь в сверхсущее, где Отец рождает Сына и они сами возрождаются в Нем, все от Него принимая — и блага, и утраты, и радости и страдания — с равной охотой и полнотой.

И Иисус продолжал: «Молю Тебя, чтобы стали они едины, как едины Мы» (ср. Ин. 17, 22).

Это единение происходит двумя способами: внутренним и внешним, непосредственным и косвенным, в духе и в естестве.

Часто это понимают неправильно. Ибо человеческий разум не сразу постигает, как именно душа соединяется с телом, как она движет им и как через него проявляется. Как же в таком случае следует понимать единение с Богом?

Достигшие этого, действуют вне тварного — в нетварности, вне многообразия — в простоте и единстве. Посреди смятения — они спокойны, погрузившись в глубине в совершенный покой и отрешение и возвращая Богу все, что извечно в Нем пребывало.

Такое внутреннее погружение в Бога более приближает к Нему, нежели молитва внешняя, но к нему не могут прийти те, кто живет только во внешнем и знает только о внешнем человеке.

Могут спросить, какие же пути и методы ведут к высотам безмолвной внутренней молитвы и к абсолютной истине и совершенству.

Христос призвал Иоанна тремя способами, которыми зовет Он всех людей, стремящихся к наивысшему. Первый раз Он призвал его, оторвав от мира и сделав апостолом (ср. Мф. 4, 21-22); второй — дав ему покоиться на сердце Своем (ср. Ин. 13, 23); и третий и самый совершенный — в день Троицы, когда явлен ему был Святой Дух (ср. Деян. 2, 1-4): тогда открылись ему врата Царствия Божия и был он в него допущен.

Первый способ, которым, подобно Иоанну, человек отвлекается от мира, действенен тогда, когда человек в своей наивысшей способности и так управляет ими, что научается следить за собой и разговаривать с другими и относится к ним так же, как хотелось бы ему, чтобы они разговаривали с ним и поступали по отношению к нему, дабы помыслы его и устремления приходили от Бога и к Нему вели и дабы все, что он делает, не имело бы иной цели, кроме исполнения воли Божьей и покоя и благости человека.

Вот так заберет тебя Христос из мира и сделает апостолом, посланником Божиим, который учит внешнего человека становиться внутренним. Но это только начало божественной жизни.

Второй способ состоит в том, что ты, подобно Иоанну, покоишься на сердце Христовом, ваяя себя по образу Христову и думая лишь о том, чтобы следовать за Ним и уподобляться Ему в Его кротости и смирении и в горячей любви, которые расточает Он в добровольном самоотречении Своим друзьям и врагам и которые проявляет на всех путях, всеми способами, во всяком месте, куда бы ни позвал Его Отец.

Хотя и небесное и земное царства принадлежали Ему, Он не владел ими как собственностью, но во всем, что говорил и свершал, думал лишь о воле Отца Своего и блаженстве человека.

Следуй за Ним! Осознай, как же не похож ты еще на этот пример, и обратись вовнутрь, дабы упокоиться на сердце Христовом и, восприняв от Него свет и силу, стать совершенным. И в то же время не забывай, что, хотя Иоанн и покоился на Его сердце, все же и он бросил плащ и убежал, когда схватили Иисуса (ср. Мр. 14, 51-52). Так что смотри, чтобы и ты, если схватят тебя и начнут пытать, не бросил бы плащ и не предался страху и своеволию!

То, что ты станешь упражняться в обоих этих способах, хорошо и полезно. И не давай никому сбивать себя с этого с пути. И если призовет тебя Христос, предстань пред Ним без вида и образа, предоставь Ему действовать через тебя, стань орудием Его воли!

Если хотя бы на мгновенье ты именно так безмолвно и всецело предашь Ему себя, Ему это — большая хвала, а тебе — большая заслуга, нежели целая жизнь, полная внешней аскезы.

Тогда исполнится Слово, по которому Бог явит тебе то, что ни один глаз не видел и ни одно ухо не слышало, и откроются тебе врата Царствия Божия.

Поэтому да не упустит человек ни мгновенья своих усилий, чтобы делаться все совершенней, покуда есть у него хоть какая-то возможность привести внешнего человека во внутреннего. Это не может случиться ни за день, ни за год, но требует своего времени. И для того надобны готовность и отрешенность. Это и есть путь созерцания.

Подай всем нам, Господи, идти этим путем и достигать совершенства!

ОТВЕРЖЕНИЕ Я

И, выйдя оттуда, Иисус удалился в страны Тирские и Сидонские.

Мф. 15,21

В Евангелии от Матфея сказано, что «оттуда Иисус удалился в страны Тирские и Сидонские». Из тех же мест выйдя, женщина хананеянка кричала Ему и просила помочь ее дочери, одержимой злым духом. Но Иисус не отвечал. Женщина кричала все громче, и ученики показывали Ему на нее (ср. Мф. 15-22-23).

...Но Он отослал ее, сказав, что послан к детям Израилевым. «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Мф. 15, 26).

Когда женщина услышала эти слова, которые должны были испытать ее готовность к самоотречению, она ответила: «Так, Господи: но и псы едят крохи, которые падают со стола господ их». Тогда Иисус сказал ей в ответ: «О, женщина, велика твоя вера: да будет тебе по желанию твоему». И исцелилась дочь ее в тот же час (ср. Мф. 15, 27-28).

Этот евангельский рассказ указывает нам пример величайшего самоотречения и отвержения Я, которых можно достичь в бренном мире и без которых не поможет ничто из предпринимаемого человеком для своего исцеления. Однако начнем с первых слов: «Иисус, выйдя оттуда». Откуда? Начало Евангелия говорит нам: от книжников и фарисеев (ср. Мф. 15, 1), то есть от ученых, которые держатся за свою человеческую мудрость, и от фарисеев, которые горды своей духовностью и прилепились к своим приемам и обычаям.

Тем самым указаны две ошибки, которые могут совершить духовные люди. Кто не отложится от них, встанет на путь погибели. Не много таких, кто не одержим ни той, ни другой ошибкой.

Под «книжниками» понимают тех, кто воображает себе что-то по своему разуму или знаниям и судит обо всем, исходя из этого, и так впадает в одержимость чувственным, что вновь и вновь грешит этим. Их ученость известна, и говорят они громкие слова, но внутри, в глубине души, из которой должен бить источник истины и познания правды, они сухи, пусты и мертвы.

А другие, «фарисеи», те духовны и благочестивы, они высокого мнения о себе, считая свой метод, свой характер и направление веры единственно правильными для всех, и потому они желают быть почитаемы и признаны. Глубина их души полна осуждения всех, кто не согласен с ними.

От этих-то людей, которые свой человеческий метод спасения и свою человеческую мудрость принимали за божественное знаменье и божественную мудрость и с презрением смотрели на тех, которые не проявляли склонности ни к какому особенному методу спасения, ибо непосредственно следовали воле Божией, и ушел Иисус.

Остерегайтесь такого фарисейского метода, дабы не впасть через него в мнимую святость или ее кажущийся блеск, происхождение и цель которых в Я, а не в Боге. Ибо от таких, кто думает только о своих внешних деяниях и воззрениях, глубиной же души целиком обращен к тварному и миру, одержимый ими, ушел Христос, ибо там не было Ему места.

Куда же он ушел? В страны Тирские и Сидонские; и означает это ни много ни мало, как места теснения и гонений. Что за теснения и гонения имеются в виду? А именно те, что внутренний человек, желая приблизиться к Богу, где, собственно, и есть его подлинный дом, теснит и гонит туда внешнего человека. Внешний же поспешает другим путем и стремится — по крайней мере внешне — к низменным вещам, где его место. И так возникает меж ними разлад.

Подлинное богатство внутреннего человека есть Бог и к Нему направлены все его желания, стремления и мысли. Но это противоречит природе внешнего человека, и он противится ему, как Павел, когда тот говорил: «Чувствую в себе вечную борьбу; моя природа противится устремлению духа, и что не хочу, то делаю, а что хочу, того не делаю» (ср. Рим. 7,15-20). Так притесняются оба, и тогда на них сверху нисходит Бог и обоих привлекает к Себе. Где понято бывает это стремление вверх, там все хорошо, ибо «водимые Духом Божьим — дети Божий» (ср. Рим. 8, 14).

Я говорил, что из этого разлада возникают стеснение и тревога. Если же человек осознает в этой тревоге внутренний напор и подъем, то в него войдет Христос. Но там, где Он останется неузнанным, не будет толку из такого человека, ибо он, не зная ничего о Том, Кто в нем, следует за внешним соблазном и порывом.

Что же может сделать теснимый, дабы обрести покой?

Он может и должен поступать подобно бедной женщине из Евангелия: со всем жаром обратиться ко Христу, умоляя о помощи и упорствуя в этом.

И если Христос не отвечает, пусть продолжает со все большим жаром и преданностью, стараясь, чтобы его Я делалось все меньше, покуда совсем не исчезнет, как у той женщины, что не только приняла сравнение с собакой, но пошла еще дальше в отказе от своего Я, называя себя ничтожной собачонкой (12) и в этом уничижении и самоотречении предавая себя Христу со всей своей верой и преданностью.

Кто достиг такого отвержения Я, тот достиг сокровеннейшей глубины, обрел Бога и причастился Его силе и помощи. Ибо этот путь вовнутрь без всяких промежуточных ступеней ведет прямо к Богу.

Кому сие удается, тому все дается — подобно той женщине, которой Христос сказал: «Будет тебе по вере твоей, чего ты хочешь, тем и будешь наделена!» Такой же ответ получат все те, кто идет путем самоотвержения: «Когда выйдешь ты из своего, то придешь в Мое». Ибо все, чего хочешь, можно иметь лишь тогда, когда станешь ничем в тварном мире.

Всем, чего страстно желаешь и жаждешь, ты будешь наделен и сподобишься всего, лишь отвергнувшись себя самого и отбросив свое Я. Как только уходит Я, приходит Бог. Одно-единственное мгновение такой самоотдачи благотворней, чем сорок лет, проведенных в собственных упражнениях и молитвах по своим уставам.

Подумайте, на что вы тратите свое драгоценное время, как из-за внешней тяги вы не замечаете тяги внутренней, которой Бог влечет вас в Царствие Свое, как отказываетесь от самого благородного богатства, которого когда-либо могли сподобиться.

Дни свои и годы проводите вы в вечной спешке и погоне за преходящими вещами — и все же никуда не приходите, а истинное совершенство и полнота не делаются вам ближе, чем были в начале вашего жизненного пути...

Благо, если вы это осознаете, смирите себя, последуете тяге вверх и обратитесь внутрь.

Поэтому молим мы Бога, дабы сподобил Он нас уйти в себя достаточно далеко, чтобы обрести Его в себе и себя в Нем!

О «НЕ — Я»

И, обратившись к ученикам, сказал им особо: блаженны очи, видящие то, что вы видите.

Лк. 10, 23

Евангелие повествует, как радовался Иисус, когда смотрел в души учеников Своих, как говорил Он: «Благодарю тебя, Отче, что Ты сокрыл это от великих и умных сего мира и явил малым сим» (ср. Мф. 11, 25), и как называл Своих учеников блаженными, ибо «много мудрых царей и пророков желало увидеть, что видите вы, и не увидало и услышать, что слышите вы, и не услыхало» (ср. Лк. 10, 24).

«Блаженны очи, видящие то, что вы видите». У человека двоякие глаза: внешние и внутренние. Не будь внутренних, плохо было бы и для глаз внешних, и для человека вообще, ибо был бы он тогда не более чем животное.

Но почему же возможно, что эти внутренние глаза — разум — бывают так незрячи и слепы, что не воспринимают божественный свет?

Вот отчего происходит этот недостаток: на внутренних глазах возникает слой толстой непроницаемой кожи, образующийся из-за привычки смотреть вовне, из-за постоянной склонности к вещам и творениям внешнего мира, к себялюбию, своеволию и собственничеству. Из-за этого многие люди становятся внутренне слепы и глухи, независимо от того, светские они или духовные.

Потому-то человеку столь трудно достичь своей собственной глубины, что внутренний его мир покрыт слишком многими кожами и оболочками, так что ни он сам, ни Бог не могут в него войти: все заросло и перекрыты все входы. У некоторых на душах их множество таких оболочек, толстых, как медвежья шкура.

Что же это за оболочки такие? Это наросты самости и своеволия, и одержимости вещами и сущностями, к которым обращен человек и с которыми связан словами и делами в любви или ненависти, высокомерии или своенравии. Эти и другие вещи образуют непроницаемые оболочки и препоны, которые ослепляют и закрывают человеку внутренние глаза и удерживают его вдали от его сокровеннейшей глубинной сущности и тем самым от Бога.

Но стоит человеку увидеть это и возыметь желание и волю измениться, обратиться вовнутрь и вместо преходящих вещей и сущностей всецело предаться Богу — все еще может стать хорошо. Ибо очевидно, что если одно только созерцание внешних вещей и тварного и преданность им дают такую радость, то в тысячу крат больше блаженство того, кто предается Сотворившему все эти вещи и твари.

Иисус называл своих учеников блаженными, ибо они научились видеть внутренними очами. Собственно, мы могли бы стать блаженнее учеников, если бы смогли воспринять от Христа больше, чем они. Ибо они видели перед собой страдающего и умирающего человека, мы же, глядя внутрь, познаем вечного Христа — источник вечного блаженства нашей души.

Что надобно человеку, желающему достичь этого знания, так это — отвергнуться от своего ничтожества и всего, что он есть и кто он есть, исходя из самости своей. Ибо только тот, кто оставит свое Я, достигает HE-Я, единства, которое одно обращает и кончает все беды. Кто достиг этого одного, тот достиг всего — не части, но целого.

Это ни в коем случае нельзя понимать подобно некоторым, смиренно говорящим о своей ничтожности так, будто они уже достигли ступени исчезновения Я, хотя на самом деле их Я так разрослось, что стало велико, как дворец... Они воистину хотят казаться великими и этим вводят в заблуждение людей, но больше всего самих себя; ибо их Я — вот все, что при этом остается.

Лишь немногие знают о глубочайшей бездне по ту сторону Я. Поскольку ее не измерить ни рассудком, ни чувствами. Однако же туда может привести постоянное обращение и погружение вовнутрь; постоянное упражнение может в конце концов сделать людей способными и по существу отрешиться от Я и погрузиться в свое НЕ-Я.

Тому же, для кого такие упражнения и погружения важны как нечто, делаемое ради него самого, лучше бы ничего не делать и в неделании всецело оставить себя своему внутреннему ничто, НЕ-Я, которое находится за пределами всего, что он воспринимает как себя, свое Я, внешние и внутренние добродетели и способности.

Нужно, чтобы внешний человек, Я, исчезло. Ведь что возложено на внешнего человека? Посмотри, откуда он пришел и кто он есть: возникший как существо преходящее, вид, подверженный страданиям, исчезновению и тленью. Никакая самая прекрасная пища не может сделать этот недолговечный вид более стойким: она исчезает в нем, ничего не меняя в его несовершенстве и конечной смерти...

И как собственное появление и кончина, столь же исполнены страданий мир и вещи внешнего человека. Он то испытывает голод, то жажду, то ему холодно, то жарко, сегодня ему хорошо, завтра плохо. Сегодня его мучает утрата вещей, а завтра изменяет здоровье. Ему хуже, чем животным, одеяние которых растет в зависимости от холода или тепла. У него так много потребностей, что, дабы защититься от ударов непогоды, он использует и шкуры животных, и даже их внутренности должны служить ему для пропитания...

...Понимаете теперь, почему святые с древнейших времен огорчались необходимостью пищи и радовались неизбежности смерти?

Посмотри же внимательней на свое Я, куда оно тебя ведет: усердно ли ты обращаешься внутрь? Усердно ли молишься? Ревностно ли взираешь на Бога?

Разве не о Я говорил Павел, сокрушаясь: «Благое, чего хочу, я не делаю, злое же, чего не хочу, делаю» (ср. Рим. 7, 19). Скольким соблазнам следует Я, и сколь малому научают его горестные последствия, которые, возникая из этого, должны бы указывать ему путь в НЕ-Я и вести к нему!

Но, даже если человек осознает это и захочет проложить путь вовнутрь, придут люди с быстрыми и умными словами, воображая, будто они апостолы, и убедят его, что неправильно он поступает, и утянут обратно в мир и в самость.

Ведь было бы гораздо лучше сразу же погрузиться в глубину собственной души и отвергнуться самости, дабы обрести внутри высшее и единственное спасение: НЕ-Я. Однако же сколь немногие хотят и делают это! Многим не хочется нарушать удобную и привычную жизнь, терять достигнутое, отказываться от того, что удовлетворяет их чувства, лишаться наслаждений самости. Поэтому они предпочитают оставаться тем, что они есть.

Такие люди вполне могут достигать высоких познаний и говорить о божественных вещах, словно они их уже обрели и познали; на самом же деле они не сделали ни шага из Я в НЕ-Я. Они еще не Достигли глубины, где обитает живая истина, ибо путь туда найдет лишь тот, кто свою самость растворит в НЕ-Я.

На это указует нам Христос, призывая: «Будьте, как дети» (ср. Мф. 18, 3), которые все вещи используют по своим потребностям, а не для удовлетворения своей самости.

Чем меньше и ничтожней становится наше Я, чем больше оно уподобляется долине, что лежит в самой глубине, куда текут все воды и где всего плодородней, тем легче оно всецело погружается во внутреннюю божественную бездну и там исчезает в НЕ-Я.

Становясь глубже, тварная глубина все дальше уходит в нетварную бездну Божию. И, исчезая, она, в свою очередь, втягивает в себя, своим небытием, нетварную бездну божества. Так одна бездна перетекает в другую и возникает единственное Одно.

Это то не-бытие, которое имеет в виду Дионисий, говоря, что Бог — это все, что Не, все, что нельзя назвать, понять и ощутить, глядя из Я: Он — сверхсущее HE-Я и НЕ-бытие.

Глаза, ставшие столь зрячими, что смогли в этом убедиться, воистину блаженны.

Сподоби и нас, Боже, оказаться внутри этого!

ЖИТЬ ДУХОМ

Если мы живем духом, то по духу и поступать должны.

Гол. 5, 25

«Если мы живем духом, то по духу и поступать должны. Не будем тщеславиться, друг друга раздражать, друг другу завидовать... Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов. Ибо кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает сам себя. Каждый да испытывает свое дело, и тогда будет иметь похвалу только в себе, а не в другом» (ср. Гал. 5, 25; 6, 2-4).

Эти слова сказал Павел. И все они важны. Но самое важное — первое, о жизни духом. Ибо как наша душа есть жизнь нашего тела, так же и дух есть жизнь души, и душа живет духом.

И Павел добавляет: «Если мы живем духом, то по духу должны и поступать». Различаются три вида жизни духом: первый — внешний; он относится к нам самим и нашим ближним. Второй — по образу Иисуса Христа. Третий — не имеющий образа.

Это о первом способе сказано, что наши мысли и дела не должны определяться тщеславными желаниями. Всякий день видишь, как настроенные на мирское со всем пылом рассуждают о почестях и выгоде. Они не поступают по духу, но далеки и от себя самих, и от Бога.

Но есть и другие, они делают вид, что духовны, однако сердце у них мирское, и думают они во всех случаях о самих себе: о своем положении и одежде, о дружбе и об обществе. И поступают они не по духу и дальше от Бога, чем полагают. Такое поведение, когда говорят о духовном и о Боге, а думают только о Я, легко прокрадывается во все благие способы и слова, помыслы и дела, так что нужно быть настороже и молить Бога, дабы Он сподобил правильному поведению.

Это то, что касается нас самих. Но правильное поведение проявляется и во взгляде на своих ближних. Будем миролюбивы, не станем гневаться и ненавидеть, судить других и нападать на них, но будем обходиться с ними с кротостью, добротой и любовью. По тому, кому в какой мере это удалось, судят о том, как преуспел он в жизни по духу.

Пусть каждый проверит здесь свое поведение и образ жизни, всегда ли он осознает, что все мы — одно тело Христово и любим друг друга, и обходимся друг с другом с кротостью, терпением и добротой, и несем ношу другого. Последим за тем, каково наше поведение и поступки по отношению к ближним, чтобы не разрушить в них храм Божий.

Второй способ, который должен стать нашим обычным, выражается в следовании примеру Христа. Он должен быть нам как зеркало, дабы на Него направляли мы в меру сил свои мысли и поступки.

Подумайте, как терпелива, кротка, добра, молчалива, верна, мягка, справедлива и истинна Его присносущая любовь. Об этом мы должны думать в молитвах и размышлениях и молить Бога, чтобы сподобил Он нас следовать подобному поведению, дабы отпало от нас все неподобное Ему и с Ним несоизмеримое.

В таком самоуглублении и уподоблении не обойтись нам без помощи Божией, и потому всякий день будем молить Его и следить за тем, чтобы, если Бог нас к тому призовет, оставили бы мы все мешающее и последовали воле Божьей.

Такая внутренняя молитва проникает на небеса, и тогда нам становится легче следовать примеру Христа в своем поведении. Кто делает это, тот не станет жаловаться, что ему что-то мешает: хочет молиться, но вдруг засыпает, или ждет ответа, но озарение пропадает. Ибо так и будет, покуда он во всем ищет свое, следуя за своим Я, а не за Христом.

Ни в чем совершенно не должны мы искать радости и удовольствий, порабощающих Я, но, будучи не связанными и не отягощенными ничем внешним, должны обратиться вовнутрь, погрузившись в глубину своей души, где из Я мы превращаемся в ничто. Кто именно так откажется от Я и обновится, тот будет возвышен.

Многие так жадны до обладания и удовольствий, что Богу приходится отбирать их богатство. Если бы отказались они от себя, богатство их не было бы отобрано, напротив, многократно бы возросло. Таков плод правильного поведения по духу, оно освобождает от привязанности ко всему, что не Бог.

Третий способ поведения — когда нет пред тобою образов. Это — крутая, мрачная и одинокая стезя. Здесь женщины становятся мужчинами; ибо здесь отступает внешний человек и вперед выходит внутренний. Не зная, куда заведет его эта стезя, и, оказавшись в темноте и стеснении, он должен пробиться и через то, и через другое — через знание и незнание — и, подобно стрелку, который видит только цель и ничего кроме, смотреть лишь на Бога и ни на что более.

Когда по этой узкой тропе придет он к двум скалам — «Знанию» и «Незнанию», то пусть не прислоняется и не опирается ни на одну из них, но протиснется меж ними и идет дальше...

...Подобным же образом, когда приблизится он к двум скалам — «Надежности» и «Ненадежности», то пусть не держится ни за одну из них, но пройдет посредине. И таким же образом, оставаясь в праведной отрешенности, пусть пройдет он расщелину меж скалами «Мир» и «Раздор» и минует наконец скалы «Уверенность» и «Страх».

Это означает, что у скал «Знание» и «Незнание» нужно ему хорошенько узнать, откуда он появился и для чего существует, но прежде всего — кто он таков. Ибо стыдно, когда человек знает всевозможные вещи, о себе же не зная ничего. А «Незнание» пусть постигает он сокровеннейшей глубиной своей души, не доступной никакому знанию, чтобы не дать себя запутать.

...Ибо и в том и в другом можно заблудиться, тем и другим быть сбитым с толку. Знание может сделать человека заносчивым, незнание — повергнуть в ужас. Поэтому следует пройти, не сбившись, меж тем и другим и идти дальше.

Погрузись в свое Ничто, держись за свое НЕ-Я — дух — и остерегайся сомнений и раздвоенности, которые поворачивали вспять столь многих и заставляли вернуться, внушая, что невозможно идти дальше.

Именно тогда нельзя останавливаться, оглядываясь назад, но, нужно, доверившись духу, самозабвенно идти дальше. Где так и делают, там успешно продвигаются вперед

Здесь опять нужно обратить внимание на три вещи:

Первая и решающая из них — это та, что мы оставляем себя и предоставляем Богу творить в нас волю Свою. Тогда мы живем по духу.

Вторая — что всеми своими помыслами и чувствами мы обращены к Богу и в Нем пребываем, и во всех мыслях и желаньях едины с волей Божьей в нас.

Тогда мы поступаем по духу.

Третья же — что мы остерегаемся опираться — будь то из любви или из страха — на что-либо, что — не Бог, поскольку иначе застрянем мы на узкой тропе между скал, повиснем меж образами и их отсутствием и низвергнемся в великое стеснение и мрак.

Стеснение это многих заставляет искать совета и помощи извне — в церквах и сектах, у наставников и духовников. Но чем больше они ищут, тем меньше находят. Некоторые вновь обращаются к миру, ибо не выдерживают, будучи не в силах вынести это стеснение, и опять оказываются далеко позади, в начале пути.

Те же, кто сохранит покой в этом мраке и оставленности, отвергнувшись всякой самости и всех образов, достигнут цели своего следования и дойдут до вершины.

В чем же заключается цель, к которой они стремятся?

Она в том, что в полуночном мраке, как вспышка, сверкнет божественный свет и придет уверенность в любви Божьей: в этом сияющем свете из заветной глубины все вам откроется и сделается несомненным, и явной станет сокрытая мудрость.

Вы увидите, как, ведомые духом по узкой и мрачной стезе, придете вы в свет, и всем ожиданиям и страданьям наступит конец. И вы погрузитесь в блаженную отрешенность в самой глубине души; и чем глубже и бездонней будет погружение, тем ближе и полнее приблизится к вам Бог и свершит через вас волю Свою.

Сподоби нас, Боже, идти этой узкой тропой через мрак, пока не забрезжит в нас свет!

БЛАЖЕНСТВО СОЮЗА С БОГОМ

Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем; и найдите покой душам вашим. Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко.

Мф. 11,29-30

Христос, предвечное Слово, сказал: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко». С этим спорит направленный вовне человек, которым движет естество. Он думает, что Божье иго жестко и бремя Его тяжело. И все же не может Слово не быть истинным, ибо изрекла его предвечная Истина.

Игом или ярмом называют вещь, которую с трудом надевают на себя, однако его первоначальный смысл — быть привязанным к чему-то или связывать что-то. А бременем или ношей называют то, что является грузом и тяжестью своей давит или пригибает.

Символически «иго» означает внутреннего человека, а «бремя» — внешнего. Светлый внутренний человек, созданный по пречистому образу Божию, вышел из сияющей божественной прабездны и, всегда ощущая на себе груз этого, чувствует себя призванным и привлеченным стать причастником всех благ.

Бог вложил в заветную душевную глубину Свою божественную глубину и там сокрылся — и сколь же блажен тот, кто ее обретет, увидит и познает!

Ибо хотя человек и отвернул лицо свое оттуда и обратился вовне и сбился с пути, однако же ощущает он вечное влечение и склонность и притяжение вовнутрь. И он не находит покоя, сколько ни противится этому, ибо все другие вещи, кроме этого единственного, не могут дать ему никакого удовлетворения: влечет и тянет его — неосознанно — в глубину своей души. Там его цель.

Каждая вещь имеет свое место: камень на земле, душа в Боге.

Кому же это иго, эта связь блага и приятна?

Только людям, которые лицо свое, мысли и дела отвернули от внешних вещей и тварного и обратили вовнутрь.

Душа пребывает меж временем и вечностью: обратится ко времени, упустит вечность; если сделаются ей вещи чужды и отстраненны, то станут они, как все далекое, малы и ничтожны; и по мере этого откроется в душе Бог и свет Его.

Совершенного же блаженства божественного единства душа удостоится, только всецело отказавшись от всех вещей и вещных образов. Ибо сколь бы благородны ни были эти образы, они создают преграду для появления Создавшего их, Который есть Бог. Кто не стремится к освобождению от образов всего внешнего, тот не узнает связанности своей души с Богом и не достигнет единства.

Кто хотя бы раз на дню не обращается вовнутрь и не погружается в глубину души — по мере сил своих — тот живет не как истинный христианин и не следует за Христом. Тем же, кто предоставляет Ему место, избавляясь от образов и предаваясь Богу, дабы свет Его мог излиться в душу, тем божественное иго — сознание своей связанности с Богом — благодетельно сверх всякой меры, и все внешнее для них несущественно.

А то, что внешние вещи и образы тебе мешают, происходит от того, что укрепляют они твою самость. Освободившись от образов и самости, можешь владеть хоть царством, и это не причинит тебе вреда.

Поэтому не будь самовлюблен, жаден, отягощен образами, дабы ничто внешнее не смогло к тебе прилепиться и соблазнить тебя к алчности и стяжанию, и тогда все вещи будут тебе служить, не связывая тебя. И будет в тебе сиять божественный свет, наполняя твою сущность божественной волей и вознося тебя над земными делами и обязанностями.

Столь всецело будешь ты связан с Богом, что внешние вещи в их малости и ничтожности будут ускользать от твоего взгляда, вечные же, которые внутри, станут большими, будто они рядом, и наполнят своей благодатью. Об этом слово Иисуса Христа: «Иго мое благо».

А теперь о другом слове: «Бремя мое легко».

Под «бременем» понимается внешний человек, удел которого — страдания и тлен. Кто же те блаженные, которым бремя сие легко? Многие не хотят пострадать, противятся любой неприятности, но все же должны или претерпеть, или научиться все принимать.

Как же нужно принимать страданье? Подобно тому как говорят любимому человеку: «Потерпи от меня», так и мы должны все, что приходит, осознавать как содеянное Богом для нашего блага и претерпевать, а стало быть, послушно принимать.

Теряем ли мы блага и доблести или достигаем богатства и славы, обретаем ли друзей или видим, как они умирают, — эти вещи и свои собственные изъяны и недуги, от которых страдаем и которые не можем преодолеть, — все должны мы покорно вверять воле Божьей и знать, что и в радости, и в печали мы с ней одно, и принимать вещи и возвращать Богу в истинной отрешенности, постоянно оставаясь в самих себе и при том вновь и вновь отвергаясь своей самости и всецело погружаясь в глубину божественную.

Если делаем мы все это, упорствуя в этом, все тяготы внешнего человека и жизни превратятся в ничто и будут столь легки, что, какое бы бремя ни возложили на нас, оно будет нам в радость. Ибо Бог несет это бремя, сами же мы свободны: мы ушли из всего внешнего, оставив его и самих себя, и по мере этого Бог вошел в наше делание и неделание и действует через нас.

Сподоби нас, Боже, чтобы Ты, пресветлый Бог, так действовал в нас, чтобы иго Твое стало благом и бремя было легко!

О ДЕЙСТВИИ БОЖЬЕМ В НАС

Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии.

Рим. 8, 14

Все дела нами, людьми, от века совершенные, — и те, что творим сегодня, и те, что завершим в будущем, как бы велики они ни были, все — ничто в сравнении с самой малой малостью, сотворенной Богом в людях.

Дух Божий часто входит в человека и зовет и подталкивает его в сокровеннейшую глубину его души или говорит ему словами просветившихся людей: «Если предоставишь Мне себя и последуешь за Мной, Я укажу тебе истинный путь и буду действовать в тебе и через тебя».

Но сколь мало тех, кто слушает внутреннего советчика и следует за ним.

...Многие остаются при своих собственных мнениях и привычках, своих внешних намерениях и делах и как раз этим препятствуют пробуждению благоразумия и действию Духа Божия, так что не слышат они Его слово и остаются закрытыми и недоступными Его воздействию.

Почему же так происходит? Желая услышать и понять внутреннее слово, нужно прежде побыть в тишине, помолчать и прислушаться. Дабы Бог говорил в нас, вещи вокруг нас должны безмолвствовать. Дабы Бог действовал в нас, мы должны предоставить Ему место, препоручая себя Ему. Не может то и другое действовать одновременно: одно нужно делать, другое же нет.

Этим я не предлагаю, чтобы молодые, сильные и еще неопытные люди не занимались делом: нет, они должны укреплять и испытывать свои и внутренние и внешние силы, дабы становиться более зрелыми. Я же имею в виду зрелых, продвинувшихся на жизненном пути и опытных людей, которые желали бы стать чадами Божьими, и, живо осознавая свое родство с Богом, хотели бы жить по духу: их метод должен быть иным, чем у неопытных новичков, которые еще ничего не знают о действии Божьем в себе.

Бросив взгляд на мир, мы видим, что многие люди далеки от Бога. Другие же лишь по принуждению, из страха или необходимости делают что-то, услужая Ему. Третьи служат Богу ради своих доходов или заслуг и, если их не наделят ими, отворачиваются от Бога, всецело обращаясь к миру.

На самом деле все они далеки от Бога, и, пожелай они говорить о Боге, их родство с Богом будет еще неосознанно. Ибо во всем, что делают и чего не делают, они думают только о себе самих, своем Я, но не о Боге.

Но наряду с ними существуют дети Божий, и это именно те, кто во всем, что делают даже по своему собственному методу и уставу, будь то внешние или внутренние дела, думают о Боге и взыскуют Его.

И, наконец, есть те пробудившиеся чада Божьи, о которых говорит Павел, те, что оставили себя, препоручив Богу, и стали водимы Духом Божиим. Это вождение и действие происходит двумя способами, как говорит Августин.

«Первый способ тот, что человек от века подчинен Духу и движим им, т. е., что Дух всегда зовет и ведет его, направляя к праведной жизни. Он свершает это в тех, кто дает ему место в себе, дабы последовать за ним.

Второй способ, которым Дух Божий действует в своих, тот, что Он вдруг, минуя все методы и пути, одним махом возносит их на гораздо более высокую ступень — выше всех их дел и возможностей — прямо к высшей цели. Эти-то, собственно, и есть дети Божий».

Конечно, многие не отваживаются всецело препоручить себя действию Божию, совершенно Ему вверившись: они охотней полагаются на свою собственную деятельность. И не замечают, что портят то доброе, что могли и должны были совершить, исподволь возникающим удовлетворением от собственной силы и деятельности, ростом своего самодовольства и своеволия, своей суетностью, алчностью и привязанностью к Я.

Дух Божий призывает их: «Доверься мне и следуй за мной, и я наставлю тебя на истинный путь!» (ср. Втор. 32, 4). И сколь было бы разумно и хорошо отдаться этому зову, последовать указаниям Духа и предоставить Ему действовать через себя.

Но, увы, не следуют они внутреннему совету, но остаются при своих внешних предписаниях и упражнениях, упорствуя в своем своеволии.

Не нужно понимать это превратно: следует по-прежнему придерживаться добрых путей спасения и духовных упражнений — но не из своеволия и не любуясь своим Я, а чтобы с их помощью различать волю Божию и учиться предоставлять себя ее действию.

Кто пренебрегает этим, тот, со своим порожденным Я своеволием, подобен дереву, полному прекрасными с виду плодами, которые падают, не успев созреть, ибо, несмотря на свою прекрасную наружность, изнутри подточены червем.

Пусть это будет нам напоминанием, что надо следить за тем, чтобы все внутри нас, до самой глубины души, было направлено на Бога, дабы наши дела приходили к завершению и не уподоблялись красивым, но червивым яблокам.

Недостаточно предаваться духовным упражнениям, молитвам и размышлениям, то есть плодам своего труда, ибо тогда возникнет опасность стать внутренне червивым — независимо от того, ведем ли мы деятельную или созерцательную жизнь, независимо от того, какие плоды мы приносим, пусть даже высочайшей силы и озарения: если мы забудем о глубине, то подвергнемся опасности, что все плоды нашей самонадеянности в конце концов окажутся червивыми.

Взглянем на ближайшее и самое малое: как человек творит милостыню и совершает что-то из любви к ближнему. Если ему при этом не все равно, узнает ли и оценит это мир, то плоды его дела подточены червем. И то же самое, если он молится, чтобы считаться благочестивым человеком. Все, кто так настроен, «уже получили награду свою в том» (ср. Мф. 6, 2), как сказал Христос в Нагорной проповеди, ибо во всем, что делают для людей и Бога, смотрят на себя и свою выгоду, и потому в глубине их ничего не совершается.

Это говорю я не от себя самого, но отсылая к Слову Христову, которым Он снова и снова призывает нас не уподобляться лицемерам, что хотят красоваться постами и молитвами, праведностью и раздачей милостыни, но учит жить в тишине и отрешаться от всего, что мы есть, имеем и делаем, препоручая Богу действовать в нас.

Есть четыре способа, которыми наше делание надежно защищено от червоточины:

Первый состоит в том, что человек совершает все труды, будь то ради ближних своих, или ради себя самого, но все — как внутренне, так и внешне — глядя лишь на Бога и Его одного сохраняя в мыслях.

Второй — что человек должен иметь разум в равной мере отзывчивый, самоотверженный и преданный Богу и всему сотворенному Им, никому не противоречить и быть готовым каждому услужить.

Третий — что человек осознает ничтожность, незначительность своего Я, признает и расценивает как несущественное все, что исходит из Я, и считает благим и важным лишь то, что во всех поступках движет им Бог.

Четвертый же — что он всегда находится в безмолвной обращенности вовнутрь, оставаясь открытым замыслу и действию Божию, и постоянно старается не сделать ничего, что противоречило бы воле Божьей или не исходило бы из нее.

Кто соблюдает эти четыре способа, тот может быть уверен, что на древе его жизни будут висеть добрые плоды, которые не упадут даже в непогоду и бурю, тем более не сгниют от червоточины, но будут радостно и самозабвенно принесены в момент созревания. Это и подразумевает Слово, из которого мы исходили: «Водимые Духом Божиим суть дети Божий». Те, кто постоянно думает о том, чтобы во всем следовать за Духом Божьим, слушаться Его Слова, жить по Духу и поступать по Духу, оказываются детьми Божьими. Они испытали, как Бог руководит ими, оказывая им все новые милости, давая обрести божественную мудрость и свершить труды, которые далеко превосходят всякую человеческую мудрость и все человеческие дела.

Если хоть год человек не будет заниматься ничем иным, кроме мыслей об этом, то и этот год даст ему более, нежели все предшествующие, даже если в течение них он совершил нечто по его способностям великое, поскольку только с Богом достигают наивысшего, ибо такое дело — дело Божье, а не человеческое.

От такого человека отпадает всякое внешнее дело, и довольно ему всегда делать лишь одно дело — внутреннее — а большего, чем это, ничего нет. Не измерить, с какой любовью действует Бог в человеке, таким образом предоставившем Ему место в себе и всецело Ему себя вручившем.

Таким вверившимся Богу человеком был Тимофей. Ученики св. Дионисия удивлялись тому, что Тимофей в сравнении с ними был неизмеримо восприимчивей и сильно превосходил их всех, хотя они тоже, как и он, совершали много добрых дел.

Учитель отвечал им, что это оттого, что он — человек, препоручивший себя Богу и так глубоко погрузившийся в бездну собственного небытия, в HE-Я, что даже не соизмеряет себя с делами Божьими, но все свое оставляет Богу.

Сподоби и нас, Боже, достичь такого оставления и такого препоручения себя руководству Божию!

О ВКУШЕНИИ ТЕЛА ХРИСТОВА

Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие.

Ин. 6, 55

Все упражнения и труды — лишь пути и средства достижения истинной готовности прийти к Богу, дабы Он руководил нами. Тот же дар, что мы «едим Плоть Сына Человеческого и пьем Его Кровь», — цель и награда, ибо в нем Он Сам Себя непосредственно отдает людям, соединяясь с ними просто и совершенно.

«Плоть Моя истинно есть пища и Кровь Моя истинное есть питие»: те, кто воспринимает это внешне, чувствами, как телесную пищу, как хлеб и вино, вкушая их, ничего не знает об истинном смысле Вечери и о блаженстве соединения, сокрытом в ней.

Пища, которую принимает внешний человек, сама по себе мертва и служит лишь для жизни человека. Но Пища, которую внутренний человек получает от Христа, — живая, и кто ее вкушает, «жить будет вечно» (Ин. 6, 58).

Услышав эти слова, отошли многие, кто шел за Христом, ибо не поняли Его слов (Ин. 6, 66). Они восприняли буквально то, что имело духовный смысл. Ибо Пища эта превосходит все, постигаемое умом. Здесь Пища и вкушающий едины.

Однако трудно объяснить словами то, что выходит за пределы понимания. Только внутренний человек, живущий исключительно внутренним, в состоянии вкушать эту Пищу и понимать ее смысл, даже если не выразить того словами человеческими.

Кто хочет узнать, что означает вкушать Кровь и Плоть Христову, пусть, от всего отрешившись, пребывает внутренне в покое и одиночестве.

Дабы достичь этого, нужно привыкнуть следить за своим внутренним человеком и во всем, что делаешь, заглядывать в себя, и всегда, занимаясь чем-либо или общаясь с другими людьми, оставаться обращенным вовнутрь большей частью своего существа, особенно — в часы досуга и одиночества; только тогда ты будешь истинно собран внутри со всеми своими чувствами и силами и погружен в глубину души. Ибо здесь то место, где Пища живая, «Плоть и Кровь», то есть суть и дух Христовы, соединяются с внутренним человеком, всецело его в Себя вовлекая и в Себя преображая.

Это соединение превосходит все превращения, которые человек в силах осмыслить. Ибо здесь дух возвышен над всякой тварностью, очищен и просветлен и так совершенно вознесен над самим собой и своим образом и пронизан Богом, что теряет всякое сходство и подобие с Богом, становясь с Ним единым и растворяясь в море божественного света.

Происходит это подобно тому, как огонь действует на дрова: сначала он вытягивает из них влагу, потом делает их теплее, горячее, а затем — подобными себе. Чем более дрова приближаются к подобию, тем более исчезает неподобие, пока, наконец, огонь не растворит материю дров, и существо дров не сделается единым с огнем, само становясь пламенем. Так, в единении, исчезает подобие.

Точно так же и божественная Пища увлекает дух из неподобия в подобие, а из него — в единство.

Если божественный жар любви устранит из духа всякое неподобие, всякую несоразмерность Богу, то при вкушении существа Христова он совершенно растворится в божественности, как сказал о том Христос Августину: «Расти и принимай Меня в себя, тогда ты не Меня превратишь в себя, но сам всецело преобразишься в Меня».

Прежде чем случится такое, все тварное должно в нас умереть. Но сколь же плодотворна и блаженна жизнь, рождающаяся в этой смерти!

Когда вкушаем мы пищу телесную, все, что мы едим, само должно умереть и исчезнуть, прежде чем попадет в наше естество и станет с ним полностью единым.

Попадая в наше чрево, пища становится столь не похожа на саму себя, что ее прежнюю форму уже не узнать, особенно же когда ее сила всосется в наше тело и станет частью нас самих.

Но гораздо глубже заходит смерть и исчезновение, когда наш дух растворяется в божественном единстве и теряется в нем, так что нельзя больше обнаружить его тварное бытие.

О таком единении да будет всякое наше помышление и ни о чем, более мелком. Мы созданы, призваны и снаряжены для неизмеримо больших вещей, и Бог хочет, чтобы мы не довольствовались меньшим и не утешались мелкими вещами, но осознавали, что Он хочет отдать нам Себя во всей Своей сути. Поэтому с чем бы мы ни встретились, будем внутренне бдительны и открыты и всеми чувствами и силами устремлены к наивысшему, к Самому Богу, дабы все более приближаться к божественной глубине и тем самым все более возвышаться.

Как жаль тех, кто божественную Истину и Реальность воспринимает только рассудком, понимая все буквально и грубо материально: они толкутся позади и ничего у них не получается...

...Если телесная пища, попав в чрево, остановится и не будет двигаться дальше, то телу от этого лишь неприятности — то же самое и с теми, кто принимает Пищу божественную лишь чувствами, а не духом; они не приемлют высшего блага, которое Бог хочет дать им с этой Пищей, а именно — Себя Самого. Они не понимают смысла Таинства и не становятся причастниками преображения, в котором Бог отдает Себя столь существенно и совершенно, что вкушающий и Пища становятся едины.

Этот божественный дар можно принимать во все дни, как только мы того возжаждем. Для тех, кто хочет прийти к совершенству, нет более короткого и надежного пути, чем тот, что ведет вовнутрь.

Ничто столь хорошо не готовит материю к тому, чтобы сделаться светом, как приближение к огню, когда вбирает она в себя все больше и больше тепла: оставаясь вблизи от огня, она может быть еще сырой, твердой и окаменевшей, но затем жар его воздействует на нее, делая подобной себе и полностью втягивая в себя.

Так и человек, еще сильно пропитанный своими грехами, ошибками и недостатками, ожесточенный сердцем или окаменевший, в благоговении и самоотдаче приближается к божественному огню, постоянно обращаясь вовнутрь, насколько в его силах, и пребывает в этом, пока огонь не прогреет его столь неравномерное существо, делая мягче и светлее, и пока, наконец, не вспыхнет он, становясь огненным и божественным.

Нет иного достойного средства совершенного обожения нашего существа, кроме Самого Бога. Разве могли бы мы лучше и совершеннее подготовить себя для Него, нежели через Него Самого! Нельзя быстрее привести к обновлению и возрождению свое несовершенство, своего «ветхого Адама» (ср. Еф. 4, 22), своего неполноценного внешнего человека, все свое существо, нежели вкушая Плоть и Кровь Христовы, то есть принимая в себя все Его существо, наполняясь Его Духом, воспламеняясь Его любящим сердцем и причащаясь Его божественности.

Всецело же Его воспримет тот, кто при этом отрешится от себя самого, совершенно предастся Ему и соединится с Его волей: «Моя воля, чтобы жил Я в человеке, как в Моем сердце и Моей душе».

Это подразумевал св. Фома, говоря: «Все милости, которые, став человеком, принес Христос в мир, приносит Он каждому человеку Своей святой любовью и сущностью и сегодня, и во все времена» — всем, кто принимает Его в себя и соединяется с Ним.

Все созерцания и все погружения, совершаемые человеком по своей воле, — ничто в сравнении с этим даром; ибо если они только направлены к Богу, то здесь присутствует Сам Бог. Здесь просветленный человек совершенно обоживается, как сказал Бог Августину: «Не Я в тебе, но ты всецело во Мне».

Все преграды, которые мешают такому восприятию божественной Пищи и единению, заключены в самом человеке.

Это — вещи и удовольствия, которые разрушают его сердце, изгоняют его благоговение, делают невозможной его преданность, и Бог становится ему далек и чужд. Это — склонность с большей любовью и удовольствием привязываться к тварному, чем к Богу, так что тварное, преходящие наслаждения и блага переполняют и занимают его настолько, что для Бога не остается больше ни места, ни времени.

Склонность все больше получать и стяжать, обладать и удерживать глубоко укоренена в человеческой сущности, неважно, стяжает ли человек материальные ценности или знания или же копит вокруг себя и в себе тысячи вещей, которые обещают ему удовольствие, тешат его Я и этим укрепляют его в его делании. Каждый ищет дружбы, развлечений, единомышленников, которые со своей стороны поддерживают его в таком занятии и все больше уводят от самого себя и от Бога.

И, поскольку не хочет он оставить ни одну из этих вещей и не воспринимает Бога и дары Его, держась за тварное и внешние вещи, жизнь его уходит в песок, как ручей в пустыне.

Человек же не желает ни видеть этого, ни знать, что с ним будет потом. Он находит множество прикрытий своей тяге прочь от Духа и от Бога, успокаивая свою совесть: «У меня еще все впереди» и «Ничего страшного». Это — мощная преграда, которую человек воздвигает между собой и Богом. Что пользы ему тогда, если принимает он божественные дары, но остается невосприимчив к их сути, к тому, чтобы влиться в преображающий божественный свет и огонь? Невосприимчив же он, покуда во всем, к чему стремится, даже с самыми благими намерениями, думает о своем Я и ищет его, а не Бога.

Но те, кто держится Бога, не предпочитая украдкой себя, кто больше обращен вовнутрь, чем вовне, кто, проверяя свои устремления и глубину своей души, находит их чистыми и светлыми и всеми чувствами и помыслами обращен к Богу, никогда не отступая и равно доверяясь Ему в радости и печали, те воспримут его дары, благодарно принимая их от Бога и Ему возвращая.

В них действует, просветляя, «Плоть и Кровь Христова», они рождаются в Боге и Бог в них. Ибо в их мыслях нет ничего, кроме воли Божьей, они всецело поднялись над самими собой, вошли в Бога и в глубине соединились с Ним.

Какое чудо сотворим мы с Богом, если повседневно будем о себе вспоминать, в себе самих покоиться и чтить в себе божественные дары! Мы найдем Царствие Божие внутри себя и преодолеем все вещное!

Но, увы, мы этого не делаем, только взираем; вместо того чтобы уходить в себя, мы уходим от себя и спешим к вещам, которые манят нас, то к одним, то к другим — и нет конца гонке и суете.

Сподоби нас, Боже, вернуться вовнутрь и там пребывать, дабы обратиться к себе и найти себя, принимая в отрешенности и безмолвии души божественные дары, вбирая существо Христово и обретая единение!

О ДУХОВНОМ ВКУШЕНИИ БОГА

Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем.

Ин. 6, 56

Вероятно, нет более глубоких слов, чем эти, как нет таких, чтобы столь приближали к нам Бога. Сказано, что мы должны принимать в себя Бога, как пищу и питье, дабы они полностью входили в нас и мы становились бы с ними совершенно едины.

Св. Бернар так объясняет эти слова: «Вкусив сию Пищу, с ней мы вкусили себя».

Когда мы едим телесную пищу, она, попадая во чрево, остается там и, преобразуясь, становится частью нашей плоти и крови. То же самое с Пищей Христовой: как пища телесная преобразуется в нас, так и мы, принимая в себя Христа, преображаемся в Него.

Ибо у тех, кто с любовью ее принимает, пища эта доходит до сокровеннейшей глубины. И он осознает, что обретает Бога в себе и себя в Боге.

Дабы достичь этого, нужно — подобно телесной пище в теле человека — совершенно перестать быть собой и стать частью божественной жизни.

Дрова, чтобы стать огнем, должны перестать быть дровами. В равной мере: хочешь стать Богом, пусть исчезнет твой внешний человек.

Христос уподобляет Себя хлебу, пришедшему с Небес: «Ядущий этот хлеб жить будет вечно» (Ин. 6, 54), причастится вечного царства, Царствия Божия.

Как естественная пища, исчезая, становится единой с человеком, так и божественная Пища, всецело извлекая тебя из себя самого и отвергая внешнего человека, заполняет твое Я, глубину твоей души, покуда не будет она совершенно проникнута Христом и все твое существо и жизнь, сызнова созданные Богом, не будут возрождены в Нем.

В том и заключается подлинный духовный смысл Таинства, что, символически вкушая Христа — как Хлеб и Вино, — мы осознаем их как пищу нашей души, которая всецело входит в нас и становится единой с нами, что незримо и происходит во все дни.

Дабы осуществилось это преображение, при котором Он входит в нас, а мы исчезаем в Нем, надобно соблюдение трех условий: во-первых, чтобы в повседневной жизни мы все более и более укрепляли и упражняли свои добродетели: смирение и кротость, самоотверженность и чистоту, терпение и милосердие, любовь к ближнему и безмолвие. Второе — чтобы мы со все большим рвением препоручались и вверялись миру Божьему в себе. Ибо сколь далеко и сколь глубоко мы в покое, столь же глубоко — в Боге. Третье — чтобы отверглись мы от самих себя в Боге и сделались храмом Его божественного Духа. Тогда Бог вершит все дела в нас; мы больше ничего не совершаем по своей воле, но действуем лишь как орудие божественной воли.

Тогда Бог, как говорит св. Амвросий, станет «нашим хлебом насущным» (ср. Мф. 6, 11), нашей пищей духовной, которую мы постоянно вкушаем и через которую приобщаемся жизни вечной. Однако же чтобы стать полностью преображенным этой пищей, самим нам нужно отречься от всего, к чему прилепились своими чувствами, совершенно отказаться от себя и предаться Богу, дабы Он был в нас и творил Свою волю.

Чем бездонней наше ничто, тем существенней и совершенней единение. Если мы столь же совершенно откажемся от своей самости, как Иисус, то наше единство с Отцом будет столь же совершенным, как у Него: каково отвержение, таково и достижение! Чтобы Бог сказал в нас Свое Слово, пусть замолчат все другие голоса и силы. Не делание — главное, а неделание.

Но Я сопротивляется такому отвержению. Оно хочет знать для чего, и хочет быть этому причастно. Умирать оно не хочет. Поэтому высматривает помощь извне, ищет совета у внешних учителей и следует то за тем наставником, то за этим, охотней довольствуясь мысленным образом, внешним таинством, нежели сутью.

Однако же на пути вовнутрь, на верхнюю ступень, помехой является все, что помогло бы на нижней. Ибо всем внешним человек устремлен и нацелен пока на себя, свое Я, и именно этим мешает Христу свершать в нем Свое дело.

Только при условии совершенного обращения вовнутрь и самоотдачи, человек начинает думать о Боге и идти путем оставления и отвержения, на котором преображается и, вкушая Бога, совершенно с Ним соединяется.

Это подтверждает испытавший это — Павел — словами: «Просветлимся в образе Божием от света к свету через Дух Божий» (ср. 2 Кор. 3, 18).

Сподоби и нас, Боже, достигнуть такого просветления и преображения!

О БОЖЕСТВЕННОЙ ГЛУБИНЕ

Преклоняю колени мои перед Отцем Господа нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое отечество на небесах и на земле, да даст вам, по богатству славы Своей, крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке, верою вселиться Христу в сердца ваши, чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть со всеми святыми, что широта, и долгота, и глубина, и высота, и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою Божиею.

Еф. З, 14-19

Павел писал это послание, будучи узником и желая, чтобы друзья его не были ввергнуты этим в заботу и уныние. Он указывает им путь отрешенности, ибо пребывающий в истинной отрешенности во всякое время открыт всем добродетелям и дарам Божьим и всякому благу, тогда как уныние и страх — преграда на пути к Богу, они подавляют жизнь, гасят огонь любви и затемняют свет.

Поэтому Павел сказал: «Радуйтесь о Господе на всех путях ваших, и еще раз: радуйтесь!» (ср. Фил. 4, 4)

Словами «Преклоняю колени мои», Павел говорит не о коленях внешнего человека, но о коленях внутреннего, ибо преклонив их, уходят глубже, нежели всеми внешними обращениями к Богу: осознавая ничтожность своего Я, внутренний человек этим предает себя, со всеми своими силами и дарами, в руку и волю Божию: В этой своей ничтожности, своем HE-Я, он совершенно предается· Богу — отрешенностью, неделанием и нестяжанием. Все три суть одно, а именно истинная самоотдача, и считаются троякой сущностью человека.

Нужно, насколько это возможно, отрешенностью заставить внешнего человека уйти в глубину внутреннего, дабы внешний действовал по указаниям внутреннего, а не по желаниям и страстям своего Я.

Затем, если внутренний человек пребывает в истинной свободной отрешенности и нестяжательности, он, в своем абсолютном HE-Я, перешагнет через себя в неделание, препоручая себя Богу и предоставляя Ему действовать.

Тогда поднимется сокровеннейший человек, дух, Иисус Христос, божественное Я в глубине души, и сможет вернуться в свой первоисток, в свою нетварность в глубине Божьей, где он извечно был: там обитает он в своей нетварности без вида и образа и там преполняет его Бог силой и богатством Своего совершенства.

Столь велика божественная полнота, что богатством этим всецело заполняется, просвещается и укрепляется внутренний человек, и даже внешнему достается часть его.

«Живите Христом в вас» (ср. Гал. 2, 20; 2 Тим. 3, 12). Когда внешний человек говорит: «Верую во всемогущего Бога Отца», то воображает, что Он находится вне его, внутренний же человек знает о живом присутствии Бога в себе. Он знает Христа в себе как потаенного сокровеннейшего человека, как божественный свет, который сияет тем ярче, чем более внутренний человек готов его воспринять и обрести себя, обернувшись внутрь.

Тогда вольется в него сила Христова, Христос займет обитель в глубине его души, и человек до самого дна наполнится духом любви, проникнется ею и погрузится в нее всем своим существом.

Там, где правят и вершат эти три добродетели — отрешенность, неделание и нестяжание — любовь становится столь глубокой и всемогущей, что вбирает в себя всякую сущность, всем может помочь и всех сделать счастливыми.

Затем нужно стремиться к тому, чтобы любовь укоренилась в самой глубине нашего существа и сделалась с нею одним.

Чем глубже дерево укоренилось и ушло в грунт, тем выше, шире и сильнее может оно вырасти. Так же и мы: чем глубже мы погрузимся в глубину души и в ней укоренимся, тем большими станут ширина, длина, глубина и высота божественной глубины внутри нас.

Ширина глубины Божьей состоит в том, что невозможно лишиться ее присутствия. Куда бы мы ни повернулись, повсюду соприкоснемся с глубиной.

Длина станет явной, когда осознаем, что настоящее и вечность одно и то же и в нем едины все до и после и всякий круговорот есть неподвижный покой.

Глубину мы узнаем, если обратимся к своей собственной глубине и в отвержении внешнего и внутреннего человека совершенно опустимся в глубину души.

В этом погружении откроется нам неисчерпаемая бездна Божия, глубину которой не в силах измерить ни тварное существо, ни ангел.

Столь же неизмерима и высота Божия, и даже если душа в своей преданности Богу возвысится, словно Бог к Богу, и вознесется превыше всех тварей и ангелов в высоту сверхсущей божественности, то и тогда Бог все же будет для нее так непостижимо высок, что для нее окажется мелким и ничтожным все, что не есть Бог. Здесь она выше себя и за пределами всего.

Может быть, кому-то и удалось кинуть сюда быстрый взгляд в состоянии озарения, но родилось оно не в них, ибо без совершенного воплощения трех добродетелей — полной отрешенности, неделания и нестяжания туда не попасть.

Тем, кто своими делами еще пребывает во внешнем человеке, глубина души остается сокрытой и не отворяется глубина божественная. Когда Бог, желая привести их к оставлению и отрешенности, влечет их внешнего человека во внутреннего, они изо всех сил сопротивляются, сетуют, полные страха, на внешние вещи и цепляются за свою самость, стяжание и суетность. И ничего не выходит.

И наоборот, это рождение может произойти в человеке, который всей внешней и внутренней деятельностью и аскезой нацелен на эти три добродетели и готов к погружению в сокровеннейшую глубину. Ибо он оставляет себя, препоручая Богу, и ждет — в отрешенности, несуетности и нестяжательности, без себялюбия, в отвержении Я и в полной самоотдаче — чего захочет и куда поведет его Бог.

Тогда в сокровеннейшей глубине родится Христос и с ним превосходящий всякое разумение покой Божий и вся крепость и полнота божества.

Сподоби нас всех, Боже, правильно подготовиться и достичь такого рождения!

ПОДГОТОВКА РОЖДЕНИЯ БОГА В НАС

Приступите ко мне, желающие меня, и насыщайтесь плодами моими.

Сир. 24, 21

Премудрость говорит это Слово: «Приступите ко мне, желающие меня, и насыщайтесь плодами моими». Слово это о Боге и ведет нас к Его рождению, к тому, чтобы мы всецело исполнились блаженством рождения Божьего в нас.

Далее сказано: «Всем, подлинно алчущим Меня, всем, воистину желающим, чтобы свершилось это рождение, будет иногда дароваться его краткий миг». Пусть этим разжигается и усиливается ваше желание и вы все более жаждете того и все совершенней причащаетесь этому блаженству. И тогда вы скажете вместе с Августином: «Господи, Ты создал нас для Себя; оттого-то не знает наше сердце покоя, пока не успокоится в Тебе».

Этому беспокойству, этому желанию рождения Бога в себе, которые нужно чувствовать постоянно, мешают, умаляя, чуждые по сути вещи, которым — вместо Бога — жаждем мы предоставить в себе место, — бренные, чувственные, преходящие вещи, творения, будь то живые или мертвые, дружба и товарищество, удовольствие и желание обладать, блеск и богатство всякого рода — все эти вещи препятствуют тому, чтобы родился в нас Бог, ибо в глубине нашей души нет для Него места.

Каждая мелочь, которая пленяет чувства и разум, каждая страстишка, которая нас заполняет, уменьшает стремление к Богу и препятствует Его рождению в нас.

Не спрашивай меня о причине, но сам загляни в свою глубину и проверь, что тобой движет, возбуждая твое желание и удовольствие. Тебе бы так хотелось разом иметь и Бога, и вещное, и тварное, но это невозможно. Если Один к тебе приходит, всем другим нужно уйти.

Под этим подразумеваются не те вещи, которые тебе необходимы или которые у тебя от Бога или с Богом, и даже не те, что неизбежны по природе, как то: пища, если голоден, питье, если жаждешь, отдых и сон, если устал. Но когда ты стремишься удовлетворить эти потребности ради них самих, ради наслаждения и смакования, а не по необходимости, тогда возникает преграда для рождения Бога в тебе, пусть и не столь великая, как при потреблении других вещей, без которых можно обойтись.

Тот же, кто желает рождения Бога в себе и причащения божественному свету, пусть не забудет о препятствии, заключенном в алчной привязанности к чувственным радостям и тварному.

И более того, пусть он проследит за тем, чтобы не отстать из-за слабости и медлительности, так как все, что он делает, когда не собран и мысли его витают далеко от того, чем он занят, делается им необдуманно и вслепую. Как может он увидеть Бога, если глаза его неосознанно или осознанно направлены на другие вещи!

Об этом Слово Христово: «Кто не оставит всего, чем владеет, тот Моего недостоин» (ср. Мф. 10, 37-38). Бог дал нам в пользование все вещи, дабы они служили дорогой к Нему; Он один должен быть целью, а вещи — лишь средством. Вещи принадлежат внешнему человеку; но внутренний человек, глубина души, должен быть свободен от них, направлен к Богу и готов во всякое время всецело и исключительно наполниться Богом.

Только это необходимо, а не то, что я делаю внешне.

То, что я рассуждаю о Боге, много молюсь и созерцаю, умею говорить красивые слова, много понимаю и потому достоин уважения — все это ничего не стоит, и кто смотрит на это, тот заблуждается и обманывает сам себя. Бог смотрит в сердце, настроено ли оно на мирское или готово принять Его. Если сердце обращено к миру, то бесполезны все благие намерения и дела; ибо тогда Бог далек.

Поэтому Бог зовет: «Придите», всецело обратитесь ко Мне, предайтесь Мне. Мы же можем или то, или другое. И если мы выбираем Бога, пусть отступит наше Я. Чтобы был огонь, должны исчезнуть дрова. Чтобы возникли плоды, должно пройти цветенье. Чтобы родился в нас Бог, прежде должно исчезнуть наше Я.

Но отвержение Я требует постоянной бдительности, ибо держаться за старые привычки — все равно что приращивать отрезанные волосы. Поэтому нужно все время проверять, не проросли ли где-то прежние наклонности, чтобы вовремя с корнем выполоть их. Поначалу такой самоконтроль труден, но со временем становится все легче.

И то, что поначалу требует железного упорства и неустанной выдержки, в конце концов происходит само собой.

К тому же пусть человек исполнится той деятельной любовью, которая направлена не на отдельные существа, но на всех без изъятья — с милосердием ко всем и готовностью помочь. Так, например, поступают те, кто треть своего состояния отдают служенью Богу, треть раздают бедным и лишь последнюю треть используют для себя, показывая тем самым, что стоят выше преходящих вещей. Кто так отдает, тому будет и будет. Кто делает это, тот знает.

Есть и другие, кто мало держится за внешние вещи, привязываясь к вещам внутренним и здесь создавая склонности и привычки, которые точно так же мешают рождению Бога в них, как и одержимость вещами внешними. Такие люди желают праведной жизни, но то, чем они одержимы, все равно в них самих.

Внешне это может выражаться в отсутствии сострадания или в суетливости по отношению к другим людям, в склонности к осуждению инакомыслящих. Тут-то и является дух тьмы, давая таким людям все новые поводы для недовольства и гнева, так что в конце концов они теряют власть над собой, тем самым обнаруживая, сколь велика их самость и сколь далеки они в глубине своей души от Бога.

Но если такой человек обратится в себя, осознавая незначительность и ничтожность своего Я, поступая с людьми по справедливости, примиряясь и уживаясь с ними, а затем всецело погрузится в глубину своей души, тогда все ошибки отпадут от него и растают, как снег под солнцем, все искупится и будет хорошо, и Бог сможет в нем родиться.

Теперь я выскажу мысль, которую поймут не все, но лишь те, к кому это обращено:

Когда Дух Божий коснулся Иова, тот сказал: «Вижу лик пред своими глазами, но не узнаю образа» (ср. Иов 4, 16). Лик, который он увидел, есть Христос; образ же, который не узнал, есть Бог, Который скрывался за Христовым ликом и который мы познаем в себе.

Об этом же — то, что рассказано в Книге Царств: ангел сказал Илие, что ему нужно взойти на гору, то есть во внутреннее уединение и в близость к Богу. Когда он взошел туда, Бог открылся ему в сильной буре, а затем — в землетрясении, содрогнувшем землю. Но и в том, и в другом Бог оставался далек от него.

Затем вспыхнул огонь, но и в нем Бог был ему еще невидим. После огня повеял тихий ветер, и когда Илия ощутил его, то прикрыл лицо плащом, ибо ослепил его свет Божий. И тогда стал ему различим голос тишины, Слово Божие (ср. 3 Цар. 19, 11-13).

Это — тот же самый внутренний путь, которым Бог приходит и к нам, рождаясь в нас.

Сначала взойдем на гору, вознесем наши помыслы Богу, в совершенной отрешенности всецело обратившись к Нему глубиной своей души и в безмолвии открывшись Ему. Когда затем придет Бог, то сначала подымится буря, которая перевернет все, что в нас есть, настолько, насколько рады и готовы мы к такому преображению и обновлению — стать богоподобными.

Многие останавливаются тут, цепляясь за временные вещи, охваченные в своей самости страхом потерять самих себя и отказаться от всего, к чему привязано сердце... Только если они спокойно отдадутся буре и отпустят свою самость, в них сможет родиться Бог.

После этой бури придет землетрясение, от которого содрогнется земля, оно уничтожит все, что есть в нас преходящего и что сопротивляется рождению. А затем придет огонь, божественная любовь, которая уничтожит внешнего человека, внутреннего же сделает богоподобным, и будет она ощущаться во внешнем человеке, как жар и свет, — с такой силой благодаря Духу пронзает божественная любовь все тело.

...Но во всем этом еще не будет узнано присутствие Божие. Только когда буря, землетрясение и огонь бесследно уничтожат и преобразят все, что принадлежит внешнему человеку, в веянии и шепоте тихого ветра приблизится Сам Бог со Своей силой и светом и в одно мгновенье явится внутреннему человеку — столь лучезарно, что как Илия спрячет он свою голову, ибо вид этот непереносим для естества, для внешнего человека.

Подобно тому как слабые телесные глаза не могут смотреть на солнце, не ослепляясь, так и внутренние глаза поначалу не выдерживают абсолютного света божественности долее краткого мига. Но и за этот миг внутренний человек погружается в такой покой, что после ничто уже не может его потревожить.

То, что Иов увидал как луч божественного света (ср. Иов 4,16), был Иисус Христос. То же, что явилось ему в веянии тихого ветра, есть Дух Божий. Блажен человек, который еще до смерти хотя бы на мгновение сподобится этого.

И все же это созерцание Бога несравнимо с бесконечным блаженством, которое приносит совершенное пробуждение к жизни вечной, к Царствию Божию.

Кто туда попадает, тот погружается в свое бездонное ничто и оттуда неизъяснимым образом — в пресветлую бездну Божества.

В этом совершенном исчезновении он сам себя из самой глубины лишает своего вида, и, когда он так развоплощен, рождается в нем Бог!

Сподоби и нас, Боже, идти этим путем и достичь рождения Божия в нас!

О ВОЗНЕСЕНИИ

И так Господь, после беседования с ними, вознесся на небо.

Мк. 16, 19

Ученики вспоминали, что когда Христос сидел с ними на Елеонской горе, находясь среди них, то казалось им, что они тверды в вере, но потом, когда на их глазах Он вознесся и исчез, как же взмыли вослед Ему в горькой печали сердца любящих учеников! Ибо «где сокровище ваше, там и сердце ваше» (Мф. 6, 21).

Вознесением этим Христос хотел увлечь за Собой наши — Его друзей — сердца, чувства и силы, внутренние и внешние, чтобы не занимали мы больше обители во времени и не держались за нее, но чтобы наша жизнь была в Небе и с ней — вся наша любовь, наше помышление, наша тоска и наше утешение.

Кто же помешает нам непрестанно следовать за Ним? Разве Он не сказал: «Иду к вашему и Моему Отцу» (ср. Ин. 16,16; 20,17), — и разве Его причина, Его цель и Его блаженство не соразмерны нашим?

Да, мы исходим из тех же причин и всем, что мы есть, привержены той же цели и той же основе. И раз Он прежде нас ушел в блаженство Царствия Божьего, то, желая следовать за Ним, мы Должны примечать путь, которым Он ушел, и, если хотим вместе с Ним быть превыше всех небес, идти той же дорогой.

Мы можем это, ибо Он, сущий в нас, — и есть этот путь (ср. Ин. 14, 6). Обратимся вовнутрь и последуем за Ним, и тогда вместе с Ним мы достигнем цели, к которой Он ушел прежде нас.

Как магнит притягивает железо, так и Христос притягивает к Себе все сердца, хоть чуть-чуть задетые Им. Железо, попадая под действие магнита, поднимается вопреки своему природному состоянию: оно уже не подвластно силе тяжести, но, преодолевая ее, возносится вверх.

Точно то же происходит с теми, кто задет магнитом Христа; они поднимаются, преодолевая свою низменную природу, и следуют за Ним; и чем совершеннее прикосновение, тем легче нам следовать.

Поэтому пусть каждый посмотрит на себя, задет ли он Богом или нет. Именно те, кто не задет, часто начинают воистину многообещающе, можно даже подумать, что они совершат нечто великое, но не успеешь оглянуться, все уже ушло: они снова впали в свои старые привычки и естественные желания...

Но не нужно им обвинять Бога за то, что они Им не задеты, говоря: «Бог не коснулся меня и не позвал, как позвал друзей Божьих»; ибо Бог касается и желает, зовет и влечет всех людей одинаково. Но Его прикосновение и зов, и дары Его всеми людьми ощущаются и принимаются по-разному...

...У многих людей Бог, приходя со Своим светом и дарами, находит место занятым и, видя там других гостей, не может войти: у них другое в мыслях, и они любят внешние вещи и блага; и потому те дары, что им предназначались, пребывают втуне — неопознанными и непринятыми... В этом причина их бед и остановки. Она в них, а не в Боге.

Столь много у нас пустых и бесполезных дел и развлечений, которые нас занимают, что мы не замечаем ни себя, ни Бога. Это можно изменить, всем своим сердцем обратившись вовнутрь, дабы сподобиться того взлета, которым Бог увлечет нас к Себе.

То место, на которое взошел Христос, была Елеонская гора, и было на ней три света: первый — от солнца, навстречу которому Он поднимался, второй, к ночи, — от храма, и третий — от горящего елея, добытого из оливковых деревьев.

Пойми притчу правильно:

Пусть душа, в которую войдет Бог, будет подобна горе, то есть вознесена над низкими и преходящими вещами, велика собой и восприимчива к трем видам света, дабы действовало в ней Триединство Божие, вливая в нее высший божественный свет и всецело заполняя и воспламеняя ее.

Пусть тот, кто хочет последовать за Христом, взберется на гору, а для того даст отпуск своей природе, отрешившись от всякого преходящего сиянья, дабы достичь непреходящего бытия.

Расположена Елеонская гора между Иерусалимом и Вифанией. И много таких, кто рад последовать за Христом, пока не приблизится к «Иерусалиму», то есть не придет к большему покою, обретя в самом себе больше утешения и мира.

...Но они не достигнут вершины горы, если не узнают и другую сторону, где расположена Вифания, что означает «Скорбь и Преданность»: тот, кто не преодолеет и долину скорби, остановится и ничего не достигнет, как бы призывно ни сиял ему покой...

Пусть человек не погружается в апатию и бездействие, но всегда чувствует в себе неутолимое стремление и болезненную тягу ко Христу, Взошедшему на высоту и от него еще Сокрытому; и пусть как в радости, так и в горе он только Ему Одному предается и, как бы ни мешало ему в этом его естество, пусть снова и снова обращается вовнутрь, увлекаемый Богом и к Нему возносимый.

Покой важен не сам по себе, но лишь как средство, чтобы лучше переносить и преодолевать неустроенность и нужду, легче оставлять себя, когда мы вообразим себя оставленными Богом. Иерусалим означает: место мира. Но разве не на этом месте Иисус принял смерть? Так и мы умертвим свое Я и все, что мы есть и имеем, принесем Богу, дабы Он стал нашей сущностью и жизнью.

Ибо замечено: никто не взойдет на небеса, кроме Того, Кто пришел с небес, — кроме Христа внутри нас, в Ком да отвергаемся своего Я, дабы причаститься Царствия Божьего.

Подобно тому как вознесся Христос, Глава нашего внутреннего человека, да последуют за Ним и остальные члены: не нужно искать ни утешения в мирском, ни передышки в нем, но следовать за Ним Одним своими помыслами, любовью и поступками, идти путем, который Он прошел прежде нас. Будем свидетелями Христовыми не на словах, а воистину — всем своим бытием, и делом, и жизнью — по мере сил своих.

Многие бы с радостью последовали за Христом и вознеслись с Ним, не будь подъем столь труден и пойди потом все вещи по их воле.

...Но одолевают их сильные искушения, темнота и неопределенность, и, почувствовав себя далекими от Бога, внутренне и внешне оставленными и одинокими, они поворачивают вспять, вместо того чтобы обрести среди раздора внутренний покой, приходящий от Бога, среди печали — радость, приходящую изнутри, среди невзгод — внутреннее утешение и помощь.

И в этом тоже последуем за Христом и засвидетельствуем, что во всех положениях и во всех предприятиях и делах признаем мы Бога — и не только тогда, когда нам хорошо, но, как и следует, и тогда, когда одолевают нас скорби. Вот тогда откроется, подлинна ли наша преданность и наше свидетельство, в равной ли мере как в радости, так и в горе лишь Бог — единственная наша опора, и нет ничего другого, а, стало быть, оставляем ли мы себя и препоручаем ли себя Ему.

Порука самому совершенному свидетельству — наше собственное вознесение, где мы всецело едины с Богом. Тогда отлетает Дух от себя самого и от мира, ибо в божественности лишается он всякого многообразия и тем возвышается. Там внутренний человек возносится на небеса, в Царствие Божие, и вводится в божественную сущность, и там он столь совершенно теряет себя, что более не знает и не чувствует ничего, кроме Бога.

Затем дух вновь возвращается в бесконечную глубину незначительнейших дел, какими бы он ни занимался, и, что бы то ни было, оказывается сделанным более совершенно.

Дух всецело заполняет даже мельчайшее занятие, ни одно дело не считает ничтожным и в каждом находит умиротворение.

Так свидетельствует он, что все, заключенное в нем, пришло с небес и вновь вознеслось, став превыше всех небес. Если хотим мы попасть туда, то надобно соединиться с Ним и прийти туда с Ним и через Него.

Сподоби и нас, Боже, причаститься этого!

ВОЗВРАТ В БОГА

Я свет миру: кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни.

Ин. 8, 12

Христос называет Себя светом мира и всякого человека. Он — внутренний божественный свет, который озаряет все, что приходит в этот мир, а всякий внешний свет — космические светила на небе и духовные светочи в человеческом сознании, которыми человек пытается все осветить и постичь, — лишь отблеск его.

Об этом говорит Христос, призывая человека отказаться от своих светильников, которые «воистину мрак в сравнении со светом, который есть Я. Обратись от светочей внешнего человека к внутреннему, который есть Я, и тогда Я дам тебе взамен мрака Мой вечный свет, дабы стало твоим то, что Мое: Моя сущность и жизнь, Моя благость и совершенство!»

И Он просит Отца «чтобы стали они с нами едины, как едины Мы, Я в Тебе и Ты во Мне, не соединены, но совершенно — одно» (ср. Ин. 17, 11,21-22).

Чтобы достичь такого возврата и такого единства, нужно помнить две вещи: во-первых, как мы возвращаемся в свою первопричину, каким путем и каким способом. Во-вторых, какие преграды уводят нас от этой цели и не дают найти обратную дорогу.

Существует два рода людей и преграды у них двух видов:

Первый — те, что обращены к миру, находят свои радости и удовольствия в тварном, в вещах и чувствах и на них тратят свое время и расточают свою жизнь; они живут во мраке и далеки от божественного света.

Второй — люди духовные и религиозные, они — на виду и у них громкие имена и титулы, они думают, что преодолели мрак и невежество, но в глубине души они непросвещенны и полны себялюбия и своеволия и целиком обращены к объекту собственного внимания, своей самости.

Внешне их порой трудно отличить от друзей Божьих, ибо часто они больше тех предаются аскезе и созерцанию, постам и благочестивым делам. Однако тот, в ком есть Дух Божий, отличит их. Но в одном они и внешне отличаются от друзей Божьих: преисполненные предвзятости к другим людям и к истинным друзьям Божьим, они с удовольствием судят других, но только не себя, хотя друзья Божьи никого, кроме себя, не судят.

Во всех вещах они ищут свое. Их дело владеет их помыслами, при любой возможности превозносят они свой опыт и познания и, даже говоря о Боге и божественных вещах, ищут и подразумевают лишь себя и удовлетворения своего Я. Это фарисейство так глубоко укоренилось в их сущности, что заполнило все уголки их души, так что кажется уже невозможным от него освободиться.

...И все-таки есть способ это преодолеть, а именно — им надо отделиться от своего Я и предаться Богу, дабы Бог всецело заполнил их и завладел всем их существом, как это у истинных друзей Божьих.

Однако и друзья Божьи должны постоянно упражняться. Ибо, покуда жив внешний человек, его никогда всецело не преодолеть и не убить. Он снова — тут как тут, являясь подлинной преградой обретению истинного света и возвращению в Бога.

Другое же, на что нужно обратить внимание, — это кратчайший путь и лучший способ достижения истинного света и возврата в Бога: Он — в том, чтобы мы отверглись от своего Я и погрузились в Бога, предаваясь Ему, следуя во всех вещах не своей, но Божьей воле, осознавая все как посланное Богом, послушно все принимая и сразу Ему возвращая без уловок и утаек, дабы не оскудевал постоянный круговорот к Богу и от Бога...

Это истинный путь и праведный способ.

И здесь расходятся друзья Бога и друзья мира сего.

Последние все тянут к себе, присваивая все дары, не возвращая их в чистоте, с любовью и благодарностью, в самоотвержении и совершенной преданности Богу.

Тот же, кто, напротив, подобно первым, все дальше уходит в отказ от своего Я и в преданность Богу, — истинный и самый совершенный друг Божий.

Душа хорошо знает, что есть Бог, хотя бы из природного света разума. Но Кто Он есть и где, это сокрыто и неизвестно. Потому растет ее жажда, она непрестанно ищет и спрашивает и с радостью хоть что-то узнает об этом Боге, Который от нее столь спрятан и сокрыт.

В этих упорных поисках ведет ее звезда, как тех, о ком говорится в Евангелии: «Мы видели звезду Его... и пришли поклониться Ему» (Мф. 2, 2).

Звезда эта не снаружи, но внутри; она — внутреннее сияние, божественный свет, и свет этот сообщает душе: «Он родился!» И указывает, где родился — в сокровеннейшей глубине, куда не проникает никакой внешний свет.

Многие пытались искать этот внутренний свет и рождение с помощью света природного, своим разумом; но у них ничего не вышло, и они остались на месте. Рождение это нельзя обнаружить, ибо тот внутренний свет, который о нем извещает, и составляет душу, что предуготовлена к рождению и где оно обретет для этого место.

Но обделенные мудростью не желают ждать, когда же просветит их внутренний свет, в котором произойдет и обнаружится рождение. Они пытаются самовластно пробиться к нему своим Я и хотят найти его с помощью света природного — а это невозможно.

Нужно ждать того часа, когда это случится.

Здесь нужно обращать внимание на три вещи: во-первых — чего они жаждут и чего взыскуют; во-вторых — как взыскуют; и третье — на обретение рождения.

Им соответствуют три силы: одна свойственна естеству в плоти и крови, это чувственность, которая связана с плотскими чувствами; вторая — разум; третья — чистая субстанция души. Все три неодинаковы и проявляются по-разному — каждая на свой лад.

Это как с солнечным светом, который сам по себе одинаков, но сияние его по-разному видится через разноцветные стекла, когда одно из них — черное, второе — желтое, а третье — белое. Под черным стеклом понимается чувственность, под желтым — разум, под белым же — чистый дух.

Когда свет чувственного доходит до разума, а тот — до духа, то черное становится желтым, а желтое — белым и возникает абсолютная простота, в которой светит один свет и ничего более.

Это значит: если свет поступает прямо изнутри и светит только он один, то отпадают все внешние образы, формы и подобия и свет знаменует истинное рождение. Тогда небо, пребывая в своей естественной темноте, всецело превращается в абсолютное солнце, ибо ничто в душе не светит так, как божественный свет, и тогда отлетают и исчезают все внешние образы и формы.

Заметь: для того, кто сказал о трех видах рождения, ни одна звезда на небе не походила на эту. Она сияет изнутри.

Цель всей нашей жизни, чтобы взошла она в нас, просветила бы нас и озарила.

Взошла ли для человека эта звезда, обрел ли он внутренний свет, уверенно можно сказать лишь после того, как встретится ему несчастье. Поскольку тогда, пробужденный к внутреннему свету, истинный друг Божий только с большим усердием обращается к Богу, принимая это от Него так, что с Ним или в Нем страдает или в Нем теряет, ибо Бог настолько внутри него, что и горе ему не беда, а радость.

Друзья же мирского, напротив, не знают, куда обратиться, если обрушится на них несчастье: они повсюду бегают и везде ищут совета, утешения и помощи. А если не находят, приходят в отчаяние и больше не сопротивляются. Они построили дом своей жизни не на скале, которая Христос, а на песке бренного. В этом они хуже, нежели люди простые, считающие себя маленькими и незначительными и живущие в смирении, поскольку им легче советовать и помогать, ибо они признают ошибки и готовы перемениться.

Чтобы преодолеть все препоны, которые противостоят возвращению в Бога, даны нам утешение и помощь Всеблагого, пославшего нам Своего единородного Сына, дабы Его свет и Его слово в нас вели нас и помогали отделить и погасить в Его истинном пресуществленном свете темный и обманчивый свет нашей самости.

Ибо Христос — истинный свет, просвещающий каждого человека: он светит во мраке внешнего человека, но тьма его не поглощает. Лишь «нищие духом» (Мф. 5, 3), люди, освободившиеся от одержимости Я, себялюбия и своеволия и обратившиеся внутрь узнают сей свет.

На то, чтобы светил в нас истинный свет и помогал прийти к нашему первоисточнику и возвратиться к Богу, направим все наши чувства, помыслы и поступки.

Пусть помогут нам в том друзья Божьи, увлекая за собой к Богу.

Сподоби всех нас, всеблагой Господь, причаститься этого!

СЕМЬ ДАРОВ ДУХА СВЯТОГО

И исполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать.

Деян. 2, 4

История Пятидесятницы повествует о том, что ученики исполнились Духа Святого и с каждым стали говорить от Бога. Божественный Дух вошел в учеников и во всех, кто был к тому восприимчив, и переполнил их изнутри, подобно воде, сметающей в половодье все защитные дамбы, когда, нахлынув мощной бурлящей волной, перетекает она через все и затопляет, переполняя, долины и луга.

Так же поступил Дух Святой с учениками и со всеми, кто был открыт ему и готов принимать. И то же совершает Он и сегодня, и во все времена без перерыва: он перетекает через все преграды и заполняет богатством божественных даров все долины и низины, каждое сердце, глубину каждой души, в которой находит приют.

Что же нужно делать нам, дабы воспринять Дух Божий?

Наивысшее и самое существенное Он сам в нас сделает. Он Сам для Себя подготовит глубину души и Сам воспримет Себя в человеке. Это произойдет двояко:

Первое — он сделает нас пустыми, второе — он заполнит пустоту, сколь далеко бы она ни простиралась.

Это состояние пустоты есть первое и важнейшее условие готовности к тому, чтобы втекал в нас Дух Божий. Ибо насколько человек опустошит глубину своего существа от всего прочего, настолько и воспримет он Дух Божий.

Когда хотят наполнить бочку, то прежде выливают то, что в ней. Чтобы влить вино, нужно вылить воду. Точно так же — долой все, что на нас и в нас «человек», чтобы был в нас Бог.

Пусть человек сделается пустым, оставит все, даже само оставление, погрузившись в абсолютное ничто. Если такова степень готовности, то Дух Божий немедленно свершит свое дело, заполнив того, кто к нему восприимчив.

Чем более пуст и свободен ты от своей самости, а с ней и от себялюбия и своеволия, тем совершеннее заполнит тебя Дух Божий. Это означает: если предстало пред тобою открытое Царствие Божие, то не войдешь ты туда, не узнав сперва, хочет ли того Бог...

Даже если человек считает, что по тягости и лености своей натуры он непригоден и не готов, не может достичь внутреннего покоя и не знает, как к нему прийти, то все равно пусть сделается пустым от всякой самости и всякой одержимости, поручая себя Богу и вверяясь Его воле, — и будь что будет.

Но такое именно оставление по силам лишь немногим, поскольку велика приверженность к внешним вещам и тварному и поскольку привычка и самодовольство заставляют человека более почитать делание, нежели неделание, которое являет собой оставление всего и препоручение Духу в себе.

Только если достигнуты такая отрешенность от всего внешнего и совершенное оставление, сотворяет Дух Божий великие вещи во всецело погрузившемся вглубь человеке, даже если тот ничего об этом не знает: точно так же как душа действует в теле, а тело никак этого не чувствует и не знает, так и Дух Святой действует в глубине души человека, а тот ничего не знает.

Осознав эти дары, придется человеку прибегнуть ко всем силам внутреннего человека, которые связывают его с глубиной души, где обитает и действует Дух. Поскольку есть опасность, что, увидев их, внешний человек припишет эти дары себе и тем испортит. Тот, кто подумал, что дары эти — плод его труда, даже только радуясь их получению, тот их лишается.

Нет, пусть человек отвергнется от себя самого, если Дух Божий будет являть в нем Свои дары.

Что случилось это, узнаешь по тому, что ничто из прежде возбуждавшего твое Я, ущемлявшего и заставлявшего страдать, больше не волнует душу. Затем уйдет от человека все внешнее: останется единственное, что волнует его и движет, это Дух Божий в нем.

Этот дух и сподвигнутость им — нечто столь несказанно блаженное, что все великое и необычайное из подвластного рассудку в чувствах и образах — ничто в сравнении с этим: небо, земля, все творения и блага мира, вместе взятые, для него — не более песчинки против всего мира.

Но вернемся к Пятидесятнице:

Ученики «исполнились Духа Святого». Обрати внимание на положение, в котором находились ученики, когда они того исполнились, и пусть каждый человек принимает его, желая, чтобы и с ним повторилось подобное.

Собравшись (ср. Деян. 2, 1), они молча сидели, когда низошел на них Дух Святой. Каждый человек столь часто наделяется Духом Святым, сколь часто всей силой отворачивается он от тварного и всецело уходит внутрь, к Богу. В мгновение, когда человек это совершает, нисходит Дух Святой со всем Своим богатством и тотчас заполняет все уголки и глубину души.

Дом, в котором сидели ученики, «полностью наполнился» (Деян. 2, 2). Внешне этот дом означает церковь, внутренне же — душу каждого человека, в которой обитает Дух Божий. Подобно тому как в доме множество комнат и каморок, так и в душе человека много чувств, сил и стремлений, и во все Он входит особым образом. И, войдя, теснит и гонит человека, действует в нем и его просвещает.

Это проникновение, напор и воздействие не все люди воспринимают одинаково. И хотя Дух Божий есть во всех людях, пусть все же тот, кто хочет испытать его присутствие внутри и действие, соберется прежде в себе самом и к себе самому, отключится и отрешится от всего внешнего и приготовит в себе место для Духа Божьего, ибо Тот действует в тишине и покое. И чем более он раз от разу ему предается, тем отчетливей тот у него внутри и тем лучезарней ему открывается несмотря на то, что был в нем изначально.

Ученики «закрылись» (ср. Деян. 1, 13) из страха перед враждебным миром. Человеку сегодняшнему намного нужней закрываться от мира, который вторгается в него со всех сторон, препятствуя становлению внутри него Духа Божьего и воруя у него божественное утешение.

Внешний мир ничего не мог отнять у учеников, кроме их тела. У нас же, сегодняшних, он может отнять и Бога, и душу, и вечную жизнь. Поэтому более обращайтесь внутрь, чем наружу и затворяйтесь от мира изнутри...

...В особенности берегитесь того, что сбивает с пути: мирской рассеянности, общества, досужих слов и образов и всяких внешних занятий и дел. И обращайтесь к мудрым и просветившимся людям, которые уже знают о непосредственном присутствии Божьем в сокровеннейшей части души и могут о том рассказать.

Ученики сидели, «собравшись» (ср. Деян. 2,1). Этим и нам дан совет постоянно собирать свои внешние и внутренние силы, дабы Дух Божий обрел в нас место, где может действовать.

Ученики «пребывали» (ср. Деян. 1, 13), когда снизошел Дух Святой. Воистину, так и нам нужно пребывать, расслабившись, обратившись внутрь, оставив все внешнее и переложив в Божью волю все тварное и вещное, веселье и страданье, охоту и неволю.

Тем, кто стремится к этому, уподобляясь в своем поведении ученикам, Дух Божий подает семь даров и совершает этим семь дел, из которых три готовят человека к совершенствованию, а остальные четыре делают его совершенным внутренне и внешне, доводя до высшей ступени божественного совершенства.

Первый дар — это страх Божий. Он означает безопасное начало пути вверх, мощную крепостную стену, защищающую человека от ошибок, помех и ловушек. Этот дар делает его похожим на животных, которые инстинктивно прячутся или бегут от тех, кто хочет их поймать и уничтожить.

Подобно тому как Бог снабдил инстинктом природу тварей, так и Дух Святой дарует своим эту ценнейшую осторожность, дабы они избегали препятствий, которые могут не допустить их к Нему или удалить от Него. Он оберегает людей от мира и от всех путей и навыков, дел и трудов, которыми лишаются они своего внутреннего покоя, ведь в них — обитель Божия. Пусть человек остерегается и избегает всего этого. Это — начало мудрости.

Затем следует второй дар. Это мягкая кротость, которая ведет человека к предуготовленности Богу. Она забирает у него всякую робость и унылость, способствуя страху и осторожности, направляет его снова вверх и приводит к божественной терпимости во всех вещах — и внутренне, и внешне, — отнимает у него дурное настроение и досаду, упрямство и горечь по отношению к себе и другим, делая его во всех вещах ласковым к ближним, спокойным и благостным в своих мыслях, поведении и образе жизни.

Затем идет третий дар, который ведет человека еще выше, ибо Дух всегда ведет человека от одного дара к другому, более высокому. Он называется «Знание». Им человек научается замечать внутренние предостереженья и знаменья Духа Божьего, на которые указал Христос: когда услышим мы в себе Слово Его, оно сообщит нам все вещи, в которых нуждаемся (ср. Ин. 16, 13).

Это либо предупреждение остерегаться чего-то или кого-то, осознавая губительность последствий, если поступим неправильно, либо напоминание поступать так-то и так-то, одно оставляя, другое претерпевая или делая. Они вознесут наш дух надо всеми вещами, дабы осознал он свое божественное благородство, и наставят его, покуда он в теле, терпеливо упражняться во всяких добродетелях. Тот, кто последует этим внутренним указаниям, будет ими приведен к четвертому дару, который называется «Божественная сила». И как же благороден этот дар! Им Дух Божий проведет человека сквозь все мелкие человеческие слабости и страхи.

Этой божественной силы преисполнялись мученики, так что радостно претерпевали смерть во Имя Божие. Она делает людей столь великодушными и отважными, что они готовы на любое благое дело, ибо вместе с Павлом говорят: «Все превозмогу с Тем, Кто укрепляет меня!» (ср. Флп. 4, 13). В этой уверенности человек не боится ничего, что приходит извне, ни страданий, ни смерти. Он делается столь силен, что скорее умрет, чем совершит то, что отдалит его от Бога.

Когда человек наделяется такими дарами, они всегда приносят с собой свет и озарение, любовь, благодать и утешение. Если это достается неумному, то, предаваясь радости, он довольствуется этим и отдаляется от своей внутренней глубины. Мудрый же, напротив, перешагнет через эти дары и в высшей чистоте и просветленности всецело возвратится в свою первопричину. Он не смотрит ни на те дары, ни на эти, глядя лишь на Бога.

Затем приходит пятый дар: осмотрительность и сила отрешенности. Этот дар очень понадобится человеку, когда Бог возьмет у него все, что прежде дал, дабы всецело указать ему на Самого Себя и посмотреть, что и кто он есть и как поведет себя в нужде и одиночестве. Здесь он совершенно оставлен, так что не знает ни о Боге, ни о дарах Его и утешении, и ни о чем ином, что он или другой какой-то добрый человек когда-то получил. Здесь все у него отнято.

Поэтому так нужен человеку этот дар, дабы держался он с осмотрительностью и отрешенностью, как хочет и ожидает от него Бог. Так учится человек оставлять себя и отвергать и, послушно принимая оставленность, погружаться в божественную глубину и препоручать себя воле Божьей.

Всякое прежнее отречение от мира и отказ от внешних вещей — ничто в сравнении с этим совершенным оставлением и изъятием своего и Божьего. Ибо восстают в человеке все ошибки и соблазны, которые были уже преодолены, и цепляются за него сильнее, чем когда-либо прежде. Все должен он вытерпеть, совершенно оставив себя, и, пребывая в покое, вновь и вновь погружаться в глубину и волю Божию.

Если, получив первые дары, человек делается добрым и просветленным, то с этим даром он становится Божьим и, оставленный и отрешенный, одной своей ногой стоит в жизни вечной, в Царствие Божьем.

После этих последних смертных мук уже нет страдания, ибо невозможно, чтобы Бог когда-либо снова оставил такого человека. Сколь невозможно, чтобы Бог покинул Самого Себя, столь же невозможно, чтобы Он оставил такого человека, ибо тот отдал Ему себя и всецело Ему предался. Одной ногой он стоит в Царствии Божьем, и ничего ему уже не нужно, кроме того, как подтянуть к себе и вторую свою ногу, которой он еще здесь, в бренности; и тогда попадет он прямо в жизнь вечную.

Затем приходят шестой и седьмой дар: познание и божественная мудрость. Оба они приведут его, минуя все человеческие пути, в божественную бездну, где Бог познает и понимает Себя Сам, узнавая о собственной Своей премудрости и пресущественности. Дух столь глубоко и совершенно погружается в эту бездну, что ничего не знает о себе самом. Он не знает ни слова, ни способа, ни что такое «познавать», ни что такое «любить», ибо здесь все — единое бытие и единый Дух с Богом.

Здесь Бог дает Духу то, что есть Он Сам по природе Своей, и соединяет Дух со Своей сущностью, у которой нет ни имени, ни вида, ни образа. Тогда Бог творит в Духе и через него дела Свои, Дух же всецело погружен в Него и един с Ним.

Так приводит Дух Божий всех, кто уготовит ему место, к тому, чтобы всецело заполнить их и стать с ними одним.

Подай нам, Боже, так же принимать его и становиться одним с ним!

ПРАЗДНИК ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ

На это Иисус сказал им: «Мое время еще не настало, а для вас всегда время. Вы пойдите на праздник сей; а я ещ не пойду еще не пойду на сей праздник, потому что Мое время еще не исполнилось».

Ин. 7, 6, 8

О каком празднике говорит Иисус, на который приглашены ученики Его во всякое время? О высочайшем и истиннейшем празднике Вечной Жизни, празднике вхождения в Царствие Божие, в котором всегда присутствует Бог.

Все праздники, которые мы празднуем на земле, только предвкушение этого вечного торжества, только предчувствие присутствия Божьего в нашем духе и внутреннее наслаждение этим блаженным осознанием.

Это время — повсюду и всегда наше: дабы искали мы Бога и всегда бы он был в наших мыслях, во всех делах наших и жизни, в желании и любви. Так и мы во всякое время «пойдем на праздник», то есть переступим через себя, свое Я и все, что — не Бог, Его одного любя и помня.

Это наше время — во все времена.

Пожалуй, все люди по природе своей обуреваемы жаждой этого праздника Вечной Жизни, ибо все хотят быть счастливы. Но одной жажды недостаточно. Нужно искать и сохранять Бога в себе, в своих мыслях и чувствах.

Многие были бы рады хотя бы предвкушению вечного торжества и сожалеют, что не дано оно им. Если, молясь или медитируя, они не чувствуют ни праздника, ни торжественности в душе, ни ощущения присутствия Божьего, то досадуют на это, и молитвы становятся им нелюбы, они-де не чувствуют Бога, для чего же тогда молитвы и созерцание...

...Но ни одно дело не следует из-за этого делать менее усердно, ибо, если даже мы не ощущаем Его в себе, Бог все же присутствует в нас, и в нас — Его Воля, и Жизнь, и Царствие.

А где Бог, там истинное торжество. Оно будет там, где Он один в мыслях и где одного Его взыскуют. Он может быть там тайно и сокровенно, но Он всегда там!

О том, чтобы во все времена был Он во всех помыслах и делах наших и чтобы мы почаще обращались вовнутрь и «восходили» над собой и входили в Царствие Его, — об этом слово Христово: «Для вас всегда время».

Но Его время — время явиться и открыться — еще не настало. Предоставим Ему это время. Он, без сомнения, сокрыт там, где мы ищем Его и сохраняем в душе. Поэтому ни одно упражнение не твори без желания, ибо когда мы наконец найдем Его, то узнаем, что Он всегда был там, но до поры сокровенно.

На это нацелены и этому откровению служат все молитвы и созерцания, все духовные упражнения и благие дела — чтобы в душе нашей был лишь один Бог и чтобы начинался в нас праздник Вечной Жизни, и чтобы была у нас с Богом одна глубина, в которой нет ничего, кроме Бога. Если наши методы спасения и труды служат этому, то они хороши и полезны, а если нет — все внешние упражнения ничего не стоят и бесплодны, ибо не ведут к празднику Вечной Жизни.

Что же является признаком праведной жизни, которая позволяет человеку во всякое время причащаться праздника Вечной Жизни, Царствия Божьего?

Это — истинная божественная любовь и совершенная преданность Богу, «нищета духом и благом» (ср. Мф. 5,3), то есть свобода от собственничества и желания обладать. Мы живем праведно и во всякое время готовы пойти на праздник, если в наших мыслях и чувствах только одно: любить Бога превыше всего и служить Ему всем своим бытием и сутью и любить друг друга, как самих себя.

Нужно быть «нищими» и собой и всем, что — не Бог, всякой собственностью и своеволием, и свободными от всего тварного, от всех уз и всего, что вытягивает нас из глубины души, владеть которой, наполняя ее, должен один лишь Бог. Тогда во всякое время мы будем достойны участия в празднике Вечной Жизни.

Тому служат многие религиозные обряды и духовные упражнения, и все способы обращенной к Богу жизни, и покуда они служат этому, они хороши, и полезны, и помогают нам, подобно чадам Божьим, причаститься Царствия Его.

Поэтому всегда будем делать это с радостью и праздником в душе и будем следить за тем, чтобы душа наша представала перед Богом чистой и свободной от всего земного: вот тогда мы убедимся в Его живом присутствии в нас.

Только это есть истинная молитвенность и погружение — ни к чему не стремиться, кроме как удерживать в мыслях Бога и быть во всякое время уверенным в Его постоянном присутствии.

Это и означают слова, что для нас — всегда время. И будем за то всякий час благодарить Бога, что позвал Он нас, как детей Своих, призвав во всякое время причащаться праздника Вечной Жизни и пригласив вечно оставаться в Его Вечном Царствии.

Поэтому обратим все усердие на то, чтобы подготовиться и всегда оставаться готовыми к тому, что Бог откроется в нас и всем существом своим мы причастимся праздника Вечной Жизни — как в молитвах, так и в делах своих, какие бы ни свершали на земле.

Тогда воистину ощутим мы и испытаем, что вечное торжество Божие во всякое время здесь и с нами, почувствуем, что принадлежим Богу, и никому кроме, и осознаем себя детьми Божьими в Царстве Вечной Жизни.

Тогда — Бог всегда с нами и в нас: мы — в Нем, а Он — в нас, и здесь — во времени, и там — в вечности и бесконечном блаженстве!

Сподоби нас всех, Боже, причаститься этого!

Генрих Сузо

Heinrich Seuse (1295/97-1366)

Генрих Сузо, как его называют в России, Хайнрих Зойзе (Heinrich Seuse), как его называют в Германии, родился на праздник св. Бенедикта (24 марта) около 1295-1297 гг. в семействе Бергов в Констанце (Южная Германия). Из уважения к матери и ее старинному и знатному роду он взял ее фамилию Сузо. В 13 лет, движимый необычайно сильным религиозным чувством, Сузо ушел в доминиканский «Островной монастырь», находившийся там же, в Констанце. Впоследствии его родители вели долгую тяжбу с монастырем, который не имел права принимать его в столь юном возрасте, и только спустя десять лет Мастер Экхарт избавил его от постоянного страха быть возвращенным обратно в семью. Очень способный от природы, он к тому же получил прекрасное образованиесначала в монастыре, а затем в Studium generate в Кельне, где попал под сильнейшее влияние Мастера Экхарта, став его учеником и горячим сторонником. В 1327 г., после окончания учения, он вернулся в свой монастырь в Констанцу, чтобы обучать братьев Священному Писанию. Долгие годы Сузо вел необычайно суровый образ жизни, описанный им в автобиографическом сочинении «Vita»·, истязая плоть и предаваясь аскезе. Так, в трудах, бдениях, молитвах, постах он провел 20 лет, почти не отлучаясь из своего монастыря. Но покой и размеренность монастырской жизни были грубо нарушены в 1330г., когда он был обвинен в ереси и привлечен к суду. Причина была в том, что Сузо не только открыто разделял взгляды своего учителя Экхарта, к тому времени уже осужденного Папской буллой, но и выступил в своей «Книжке истины» в защиту его взглядов, правда, пытаясь смягчить их и представить в более поэтической форме. Как и тот, он учил обретению Бога в себе, возврату в глубину души, где рождается Бог, покою и отрешенности.

В сорок лет в нем происходит переворот, после которого образ его жизни совершенно меняется. Он уже не живет безвыездно в монастыре, а много разъезжает, в том числе по наиболее опасным местам, где идут войны или религиозные распри, проповедует, посещает другие монастыри, выступает духовником как монахинь своего ордена или близких к нему, так и благочестивых светских дам, принимает активное участие в современных событиях. В эти годы Сузо сближается с Иоханном Таулером, учеником Экхарта, проповедником и богословом-мистиком, со священником в миру богатым негоциантом Генрихом фон Нердлингеном, а также многими представителями религиозного братства «Друзей Божьих»·, ставивших своей целью духовное обновление общества. Он часто посещает, ведя долгие беседы, свою духовную дочь Элизабет Штагель, доминиканскую монахиню, настоятельницу монастыря и автора первого религиозно-исторического сочинения на немецком языке, написанного женщиной, «Жизнь сестер в монастыре Тос». Она записывала разговоры с ним, сохраняла его письма, составляла записи о его жизни, ставшие основой автобиографического сочинения «Vita». В период распри между Людовиком Баварским и Папой верные Папе доминиканцы вынуждены были покинуть Констанцу и отправиться в изгнание в Дизенхоф (1343-1346). Там нападки на Сузо, ставшего к тому времени приором монастыря, только усилились. После смерти Людовика Баварского (1347) монастырь возвращается в Констанцу, но Сузо это не приносит покоя. Новый навет в виде обвинения некой дамы, его духовной дочери, в том, что он — отец ее незаконнорожденного ребенка, вызывает новое разбирательство и суд, за долгое время которого от него отвернулись все друзья. И хотя в результате он был полностью оправдан, руководство ордена переводит его в Ульм, что явилось для него тяжелым ударом. О последних годах его жизни ничего не известно. Умер Сузо в Ульме 25 января 1366г. и похоронен в местном кафедральном соборе.

В 1362-1363г. в Ульме он составил книгу «Exemplars», в которую вошли тексты его сочинений из «Vita», «Книжки вечной Премудрости» (между 1328 и1330), «Книжки истины» (между 1327 и 1329) и «Малой книжки писем» (11 из 28 писем, собранных Элизабет Штагель). Кроме этого, к его сочинениям относятся «Horologium Sapientiae» (между 1331 и 1334), «Большое собрание писем», 4 проповеди и «Книжка любви» (Minnebuchlein), подлинность которой вызывает горячие споры и остается недоказанной.

Все, написанное Сузо, основано на личном опыте, проникнуто личными переживаниями, обидами на несправедливые гонения, моментами совершенного отчаяния, но, в конце концов, и победой над страстями, и пониманием того, что все испытания посланы ему Богом и он должен достойно вынести их. И хотя языку Сузо недоставало мрачной силы Экхарта и ясности Таулера, слог его отличался удивительной красотой, чистотой и почти детской наивностью. Если Экхарта можно в полном смысле назвать главой немецкой мистики, Таулера — энергетическим центром и наставником в мистической практике, то Сузо — ее сердце, великий лирик, певец глубокого и искреннего чувства, обращенного к одному только Богу.

Настоящая слава пришла к Сузо очень рано, а официальное признаниелишь спустя сотни лет. Его произведения переписывались и переиздавались, отрывки из них становились гимнами и включались в церковные службы. Уже в позднем средневековье к нему стали относиться как к святому, и только в 1831г. Папой Григорием XVI Сузо был канонизирован.

Лейтмотивом «Книжки истины» становятся поиски правильного различения между стремлением к «упорядоченному знанию» и к «беспорядочной свободе». Книга адресована ближайшему монашескому окружению, в среде которого как раз в это время возникли опасные ереси, причина которых — неумение правильно распознавать истинную и ложную свободу духа, истинную и ложную отрешенность. Кроме того, явными адресатами книги были беггары и бегинки, братья свободного духа, члены полумонашеских общин, в постоянном диалоге с которыми находился Сузо. Книга, являясь программной для него, рисует образ совершенного человека, каким Сузо его видит: всецело обращенного к Богу, так что между ним и Богом нет никакого различия, во всем так подобного Христу, что Христос действует в нем, и он действует со Христом, и дано ему все, что дано Христу.

И. М. Прохорова

Книжка истины

Глава I О внутренней отрешенности и правильном различении, достижимом с помощью разума

Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость.

(Пс. 50, 8).

Жил человек во Христе, смолоду он предавался обычным для новичков упражнениям, внутренне же оставался необученным высшей отрешенности. И хотя он хорошо понимал, что ему чего-то недостает, но чего именно, не знал. И прожил он так долгое время, но однажды, спустя многие годы, случилось так, что был он увлечен внутрь себя, и это обратило его к себе самому, и услышал он в себе следующее: «Тебе надобно знать, что только внутренняя отрешенность приводит человека к высшей истине».

И были эти исполненные глубочайшего благородства слова еще чужды и непонятны ему, однако он почувствовал большую любовь к ним и увлекся услышанным настолько сильно, что решил, если уж сподобится он этого прежде смерти — то в точности узнает их значение и поймет в совершенстве. И было ему дано предостережение, и глазам его открылось, что за блеском добытого таким образом знания может скрываться обманчивая бездна произвольной свободы и таиться большой вред святой христианской вере. И, испугавшись этого, он долгое время ощущал сопротивление этому внутреннему зову в себе.

Но однажды будто озарение явилось ему, просветив через божественную истину, что не нужно этого страшиться ему. Ведь всегда так было и всегда будет, что зло прикрывается добром, но нельзя, боясь зла, отказываться от добра. Ему вспомнилось, что, когда в Ветхом Завете Бог через Моисея совершал Свои истинные знамения, тогда же и волхвы египетские рассыпали свои знамения ложные. (Ср. Исх. 7, 9-12). И когда пришел Христос, истинный Мессия, тогда же пришли и некоторые другие и ложно выдавали себя за Него. (Ср. Мф. 24. 5). Так было повсюду и во всем, и потому нельзя со злом отбрасывать добро, а нужно правильно различать, выбирая то, что говорится божественными устами. Дано ему было также понять, что нельзя ни отбрасывать правильные разумные представления, направляющие чистую мысль на постижение святой христианской веры, ни избегать разумных суждений, содержащих праведную истину совершенной жизни. Ибо они совершенствуют человека, показывая ему его благородство и присутствие в нем божественной сущности, а также ничтожность всех других вещей, и этим более всего увлекают человека к подлинной отрешенности. И тогда он вернулся к своему стремлению к отрешенности, к которой и раньше было у него призвание.

И взмолился он превечной Истине, дабы она — насколько возможно — дала ему способность хорошо различать между людьми, которые стремятся к упорядоченной простоте, и теми, кто, как сказано, стремится к беспорядочной свободе, и чтобы она научила его, в чем состоит истинная отрешенность, с которой бы он пришел туда, куда следует.

И в ответ было ему просветление, что все это он получит в виде поучительных примеров и необходимых разъяснений — так, будто юноша спрашивает, а Премудрость отвечает. Но сначала было ему указано на Священное Писание как на тот источник, из которого говорит вечная Истина, чтобы там он поискал и хорошенько обдумал, что о том говорят мужи величайшей учености и праведнейшей жизни, коим Бог открыл сокровенную Истину, как было сказано в начале, или как это понимает святая христианская вера, дабы не отклонился он от подлинной истины. И прояснилось ему следующее.

Глава II Как отрешенный человек начинает и завершает в Единстве

Всем людям, кои будут вновь возведены в Единое, надобно знать первоначало себя самих и суть всех вещей, ибо в Нем же и их конечная цель. И потому следует знать, что все, кто когда-либо говорил об истине, единогласны в том, что имеется Нечто, что есть первое и простейшее надо всем, прежде которого ничего нет. Так, Дионисий, созерцавший эту безначальную сущность в ее чистоте говорил, как и другие учителя, что простота, о которой идет речь, остается не названной до конца ни одним из имен[469]. Ибо, как мы знаем из логики, имя должно выражать природу и характер именуемой вещи.

Известно, что природа указанной простой Сущности бесконечна, неизмерима и непостижима никаким тварным разумом. Поэтому все ученые богословы знают, что эта не имеющая образа Сущность не имеет также и имени. И потому Дионисий в книге «О божественных именах» говорит, что Бог — «He-сущность», или «Ничто», и это следует понимать применительно и ко всему бытию, и к чему-то определенному, что мы можем придать Ему в соответствии с каким-либо тварным образом. Ибо то, «что приписывается Ему таким способом, в некотором смысле есть ложь, отрицание же этого есть истина»[470]. Исходя из этого, Его можно назвать «Вечным Ничто». С другой стороны, если говорить о чем-то, как бы возвышенно и как бы сверхразумно оно ни было, то надобно ему дать какое-то имя.

Сущность этой тихой простоты — ее жизнь, а ее жизнь — ее сущность. «Это — живой сущий пресущественный Разум, который постигает Сам Себя и пребывает и живет Сам в Себе и который есть Он Сам»[471].

Точнее мне этого не выразить, и я назову эту Сущность «Вечной нетварной Истиной». Ибо все вещи в ней — в своей новизне, своей первозданности и своем вечном начале. И здесь отрешенный человек начинает и приходит к своей цели в подлинном единении, как будет показано далее.

Глава III Существует ли в высшем единстве какая-либо раздельность?

Юноша спросил: Если известно, что это Единое — совсем просто, то странно, откуда же берется множественность, которую ему приписывают. Один облекает его в Премудрость и ею и называет, другой — в благо, третий — в справедливость и так далее. Так учат богословы на основании веры в Божественную Троицу. А почему нельзя оставить это Единое в его простоте, каковое и есть оно само? Мне вообще кажется, что этому простому Единому приписывают слишком много действия и слишком много разнообразия. Разве может существовать абсолютно чистое Единое, в котором, однако же, столько множественности?

Истина ответила: Вся эта множественность своей глубочайшей причиной имеет простое Единое.

Юноша: Что называешь ты причиной и началом и что причиной не является?

Истина: Я называю причиной источник и начало, из которого происходит исторжение.

Юноша: Госпожа, что это значит?

Истина: В этом природа и сущность божества. В этой бездонной глубине троичность ипостасей сливается в свое единство, и всякое множество там каким-то образом устраняет само себя. Если понять это так, то там не найти ни единого чужеродного действия — лишь тихий, в себе пребывающий мрак.

Юноша: Но, возлюбленная Госпожа, скажи мне, что дает толчок самому первому; Его действию, и прежде всего Его собственному труду, порождению?

Истина: Это делает Его всемогущая сила.

Юноша: Госпожа, что это такое?

Истина: Это — божественная природа в Отце, и здесь, в это самое мгновение, она наполняется плодоносностью и действием, ибо здесь, по восприятию нашего разума, Божество обращается в Бога.

Юноша. Возлюбленная Госпожа, разве это не одно и то же?

Истина: Да. Божество и Бог суть едины: и все же «Божество не действует и не рождает, но действует и рождает Бог»[472]: здесь имеет место различие, существующее в именовании, согласно восприятию разума. Но в основе своей они едины; ведь в божественной природе нет ничего иного, кроме сущности и относящихся к ней свойств: и они ничего не добавляют к сущности, они всецело — она сама, хотя между собой они различаются — в зависимости от предмета, к которому они относятся. Ибо божественная природа, рассматриваемая в ее основе, никак не проще Отца в Его природе или иной ипостаси. Но ты ошибешься, если будешь судить по внешнему виду, который она принимает в творении: в Нем самом она едина и проста.

Юноша: Я вижу, что пришел к порогу сокровеннейшей простоты, ближе к которой не подойти никому, кто желал бы установить истину.

Глава IV Как человек и все твари извечно пребывали в Боге и как они появились во времени

Юноша: Вечная истина, а как твари извечно пребывали в Боге?

Истина: Они пребывали там в своем вечном прообразе.

Юноша: Что это за прообраз?

Истина: Это — Его вечная сущность в образе, который сообщается твари и дает возможность опознать ее. И заметь, что все твари, от века пребывающие в Боге, суть Бог и не имеют никакого различия в своей основе, кроме той, о которой говорилось. У них та же жизнь, та же сущность, те же возможности, поскольку они в Боге, и они суть то же самое Единое и не меньше. Но после исторжения, когда они получают свою собственную сущность, каждая из тварей наделяется своей особой сущностью, отличающейся собственной, лишь ей присущей формой, которую сообщает ей ее природная сущность. Ибо форма наделяет своей обособленной и отличающейся — как от божественной, так и от всех прочих — сущностью, подобно тому как природная форма камня наделяет его свойственной ему сущностью. И это не божественная сущность, ибо камень не есть Бог, и Бог не есть камень, хотя и он, и прочие твари получили от Него все, чем являются. И в этом исторжении все сотворенное обретает своего всемогущего и вечного Бога: ибо когда тварь осознает себя тварью, она утверждает своего Творца и своего Господа.

Юноша: Возлюбленная Госпожа, когда сущность твари благородней — когда она в Боге, или когда в себе самой?

Истина: Сущность твари в Боге нетварна; но тварность каждой твари полезнее и лучше для нее, нежели сущность, которую она имела в Боге. Разве есть в тварной сути камня или человека или какого-то иного создания что-то сверх того, чем они были вечно — Богом в Боге? Бог устроил все вещи хорошо и правильно, ведь каждая из них связана со своей первопричиной, будучи подчинена ей.

Юноша: О, Госпожа, откуда же в таком случае приходят грехи и злоба, ад и чистилище, дьявол и тому подобное?

Ответ: Там, где разумная тварь вместо того, чтобы сохранять послушное стремление к Единому, отвернулась от Него, неправедно устремляясь к своему собственному, вот там появляются дьявол и всяческое зло.

Глава V Об истинном возвращении отрешенного человека, обретаемом через единородного Сына

Юноша: Правду об исходе тварей из Бога и их воплощении я хорошо понял. Теперь я хотел бы услышать что-нибудь о том усилии, каким человек через Христа снова возвращается в Бога и достигает блаженства.

Истина: Нужно знать, во-первых, что Христос, Сын Божий, имеет нечто общее со всеми людьми и нечто, что Его от них отличает. Общее у Него со всеми людьми — Его человеческая природа, в которой Он был настоящим человеком. Он принял на себя человеческое естество, но не личность; и следует это понимать так, что Господь наш Иисус Христос принял на себя человеческое естество в той неделимости материи, которую учитель Дамаскин называет in athomo[473]; и принятой Им таким образом общечеловеческой природе соответствует «чистая кровь» во чреве благословенной Марии, из которого Он воспринял Свое человеческое тело. И потому человеческое естество, взятое само по себе, не имеет такого права, чтобы человек, как Христос, мог бы быть и Богом, и человеком, ибо Христос воспринял человеческое естество, но не человеческую личность. Ему одному принадлежит недостижимая честь воспринять естество в такой чистоте, что к Нему не пристал ни первородный грех, ни какие-либо иные грехи. И потому Он — единственный, Кто смог освободить низринутый в грех род человеческий.

Второе: искупительные дела всех других людей, совершаемые человеческим естеством в праведном самоотвержении, ясно показывают людям путь к блаженству, которое есть плата за добродетельную жизнь. Это блаженство состоит в совершенном вкушении Бога, отвергающем всяческое посредничество и различие. Но так как в воплощении Христа единство заключается в личностной сущности, то оно превосходит соединение святых с Богом и возвышенней, нежели оно. Ибо с самого начала, когда Он принял человеческое естество. Он был истинный Сын Божий и, таким образом, не имел никакой другой ипостаси, кроме Сына Божия. Все же другие люди обладают в своей природной сущности своей естественной личностью; и как бы они ни отвергались от себя и как бы самозабвенно ни погружались в истину, однако же не может так случиться, чтобы они перешли в бытие божественной ипостаси и потеряли свою собственную личность.

Третье: этот человек, Господь наш Иисус Христос, превосходит всех других людей и потому, что Он является главой христианства, подобно тому как у человека голова главенствует над телом, и как было написано: «ибо кого Он предузнал, тем и предопределил быть подобными образу Сына Своего, дабы Он был первородным между многими братиями» (Рим. 8, 29). И потому тот, кто хочет действительно возвратиться и стать сыном Божиим во Христе, тот пусть с истинной отрешенностью отвратится от себя и обратится к Нему, и тогда он достигнет того, чего должен.

Юноша: Госпожа, что есть истинная отрешенность?

Истина: Посмотри на следующие два слова и пойми их значение, вот они: «себя оставить»[474]; и если ты хорошенько взвесишь эти два слова и докопаешься до скрытого в самой их глубине сокровенного смысла, рассмотрев их с правильным различением, то сможешь легко постичь и истинный смысл.

Для начала возьми первое слово, «себя» или «меня» и посмотри, что оно означает. Тут надобно знать, что у каждого человека есть пять Я. Первое — общее с камнем, и это — бытие; второе — с травою, и это — способность расти; третье — с животными, и это — способность чувствовать; четвертое, которое соединяет всех людей, — общая человеческая природа, одинаковая у всех; пятое же, которое свойственно только ему — это его человеческая личность со всем хорошим и всем случайным.

Так что же вводит людей в заблуждение и отнимает у них блаженство? Единственно — последнее Я, в котором человек отворачивается от Бога и обращается к самому себе, хотя надобно ему возвратиться в Бога: он же утверждается в собственном Я, основанном на его личной самости, и в слепоте своей приписывает себе то, что принадлежит Богу, и, устремляясь к этому, со временем погрязает в пороках. Кто пожелает правильно оставить это Я, тому следует трояко заглянуть внутрь себя самого: во-первых, погружаясь в себя, посмотреть на ничтожность своего собственного Я, помня о том, что его Я, как и Я всех других вещей, — это ничто, удаленное и исключенное из Того, что является единственной действующей силой. Во-вторых, человеку (глядя в собственное Я) не следует упускать из виду, что даже при наивысшей погруженности его Я (в Бога), его самость часто еще сохраняет свое действие, поскольку, возвращаясь из погруженности в Бога обратно в мир, не уничтожается в нем полностью. И наконец, пусть человек отвергнется от себя и по своей свободной воле откажется от своего Я во всем, в чем он когда-либо поступал, исходя из своей тварности, пребывая в несвободной множественности относительно божественной истины — в любви или страдании, труде или покое, — так, чтобы он, не замечая ничего иного, всеми силами растворялся в Боге, бесповоротно отвергаясь от своей самости, становясь, таким образом, единым со Христом, во всякое время по единению из Него действуя и все вещи воспринимая в таковой простоте. Вот такое отрешенное Я становится подобным Христу, о чем в Писании апостолом Павлом сказано: «И уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2,20). Это я и называю совершенным [гармоничным] Я. А теперь рассмотрим второе слово, о котором Он [Экхарт] говорит, а именно «оставить»[475]. Оно означает «отказаться» или «оставить без внимания»; и это не означает такого отказа от своего Я, при котором оно бы совершенно уничтожилось, а скорее — оставление его без внимания, и это правильно.

Юноша: Хвала тебе, Истина! Возлюбленная Госпожа, скажи мне, неужто у блаженного и отрешившегося от всего человека совсем ничего не остается?

Истина: Без сомнения, случается, что когда добрый и верный раб внидет в радость своего Господина (ср. Мф. 25, 21) и станет там пить от неисчислимого изобилия дома Божия (ср. Пс. 35, 9), то неизъяснимым образом уподобляется он тогда охмелевшему человеку, забывающему самого себя: и он — уже не он, отьединившись и отвергшись от себя в Боге и став с Ним во всем единым духом (ср. I Кор. 6,17). Ибо подобно тому как теряется малая капля воды, сливаясь с морем вина и принимая на себя и в себя вкус и цвет вина, так и у тех, кто пребывает в столь полном блаженстве, неизъяснимым образом исчезают все человеческие желания, и они оставляют самих себя и всецело растворяются в воле Божьей. Если бы в человеке оставалось нечто, от чего нельзя освободиться, то были бы неправдой слова Писания: «Да будет Бог всем во всем» (ср. I Кор. 15,28). Остается же только его сущность, но в другой форме, в иной славе и в ином достоинстве[476]. И все это происходит через беспредельную отрешенность этого блаженного. И он [Бернард Клервоский] так говорит о смысле этих слов[477]: «Не знаю, может ли человек в этой жизни стать настолько отрешенным, чтобы понимать, что ему никогда не следует смотреть на свое собственное, будь то в любви, или в страдании, но лишь любя и понимая себя через Бога и всесовершенный разум. Об этом пусть скажут те, кто это испытал, мне же, по моему разумению, такое кажется невозможным[478]».

Из этих слов ты можешь почерпнуть ответ на свой вопрос, ибо истинная отрешенность такого благородного человека в земной жизни похожа на отрешенность блаженных, о которых говорилось, что они — более или менее, в зависимости от степени, в какой соединились, — стали едины с Богом. Особо отметь: он говорит, что тогда они отвергаются от своей самости и переходят в иную форму, иную славу и иное могущество. Что же это за другая форма, кроме как божественная природа и божественная сущность, в которую влились они и которая излилась в них? Может ли быть иная слава, нежели просиять и преобразиться в неприступном свете Божием? (ср. 1 Тим. 6, 16) Что за иное достоинство, которое, исходя из этой сущности и этого единства, наделяет человека божественной силой и божественной способностью делать или не делать все то, в чем состоит его блаженство. И, как сказано, вот так человек приходит к тому, что перестает быть только человеком.

Юноша: Госпожа, возможно ли это в земной жизни?

Истина: Блаженство, о котором говорилось, может быть обретено двумя способами. Один — самый совершенный — превышает все возможности и не может быть достигнут в земной жизни, ибо тому противится принадлежащая человеческой природе плоть со многими ее потребностями. Но блаженство может быть воспринято и как частичное соединение; это возможно, хотя некоторым и кажется невозможным. И это вполне понятно, ведь сюда не может пробиться никакая мысль и никакой разум. Хотя в одном сочинении сказано[479], что бывают возвышенные и опытные люди, которые настолько чисты и богоподобны, что их добродетели становятся богоподобными; ибо они «развоплощены» и в согласии со своим божественным прообразом «перевоплощены», придя некоторым образом к полному забвению преходящей земной жизни и преобразившись в божественный образ и став едиными с ним. Но там отмечено, что это относится лишь к тем, кто достиг наивысшего блаженства, или к немногим, самым совершенным, кто еще пребывает во времени.

Глава VI О возвышенных и важных вопросах, которые Истина объясняла ему на примере одного отрешенного человека

Затем юноше пожелал, чтобы, если есть где-то такой благородный и отрешенный человек, который через Христа пришел к истинному единству, то сделался бы он с Божьей помощью юноше знаком, дабы мог он вступить с ним в доверительный разговор. И в этом искреннем устремлении он погрузился в себя, а когда оторвался от своих мыслей, то показалось ему, будто привели его в умозримую страну. Там увидел он парящую между небом и землей фигуру, похожую на человека, — с крестом и в великой славе. Вокруг, не приближаясь, ходили две группы людей, одни рассматривали ее лишь изнутри, но не снаружи, другие же лишь снаружи, но не изнутри. Однако и те и другие относились к этой фигуре враждебно и сурово. Тогда ему показалось, что фигура эта обратилась к нему как человек во плоти, села рядом с ним, приободрив его, дабы задавал он свои вопросы, на которые она будет ему отвечать.

Тогда он обратился ввысь и спросил в трепете своего сердца. О, Вечная Истина, что означает это необычайное явление?

И Слово отвечало ему и сказало в нем: фигура, которую ты увидел, означает единородного Сына Божия в том облике, какой Он принял, взяв на Себя человеческую природу. То, что ты видишь как один образ — но он, однако же, безмерно многообразен, — означает тех людей, что, подобно членам одного тела, суть Его члены, которые через Него и в Нем стали Сынами или Сыном. Возвышающаяся над всем голова означает, что Он — первый и единородный Сын, Который превосходящим все образом принял человеческую природу в божественную ипостась, тогда как другие сделались едины с Ним лишь преображающим единением с Его образом. Крест означает, что человек, воистину отрешенный, должен внутренне и внешне отдаться тому, что ниспошлет претерпеть ему Бог, из чего также вытекает, что, словно умирая, он с радостью принимает это во славу Небесного Отца. Такие люди внутренне живут в благородстве, а внешне — в истине. То, что этот образ у креста столь благолепен, означает, что, каковы бы ни были страдания этих отрешенных людей, они в своей отрешенности их не замечают. Куда обращалась голова, туда обращалось и тело; это означает единомыслие в неизменном следовании Его совершенно безупречной жизни и Его праведному учению, которому они следуют по мере сил и которого придерживаются.

Группа людей, глядящих на Него изнутри, а не снаружи, означает тех, кто воспринимает жизнь Христа лишь разумом, созерцая, но не поступая соответствующим образом там, где, для того чтобы следовать этому образу, им нужно преодолеть свое собственное естество. Свои помыслы они направляют на земное благополучие и свою неограниченную свободу, считая тех, кто с ними не согласен, тупыми и неразумными. Другие смотрят лишь на внешнее, кажущееся им суровым и жестоким, но не видят внутреннего. Поэтому они живут строго и осмотрительно, являя прочим людям достойный и святой образ жизни, но они не видят Христа изнутри. Его жизнь была любящей и кроткой, эти же люди часто нападают на других, осуждая их, и все, несоответствующее их образу жизни, кажется им неправильным. Они сильно отличаются от Того, о Ком думают, и это видно: узнав их, понимаешь, что они не отрешились от себя, не потеряли своего естества и не отказались от того, что по своеволию считают «приятным» или «неприятным» и т. п. Но, сохраняя и защищая свою волю, человек никогда не придет к таким божественным добродетелям, как послушание, уступчивость, сговорчивость и подобное этому. А ведь эти добродетели приводят людей в образ Христов.

Юноша продолжал спрашивать: Скажи мне, как называют путь, каким человек достигает блаженства?

Ответ: Его можно назвать «порождающим», как о том сказано в Евангелии от Иоанна: «А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его дал власть быть чадами Божиими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились» (Ин. 1, 12-13) . И это свершается именно как рождение, когда одно рождает другое, создавая подобное себе и в себе и даруя ему ту же сущность и то же действие. Поэтому у истинно отрешенного человека, которому один Бог — отец и в котором не рождается ничего преходящего и собственного, открываются глаза, дабы познал он себя и в этом обрел свою блаженную сущность и жизнь, становясь единым с Ним, ибо все дела здесь — единение в Едином.

Юноша сказал: Однако я вижу, что есть и гора, и долина, и вода, и воздух, и всевозможные твари: как же ты можешь говорить, что есть только Единое?

Чистое слово ответило: Я скажу тебе еще больше: если человек не может представить две противоположности[480] то есть две противоречащих друг другу вещи, как единое, то, несомненно, бесполезно говорить с ним о подобных вещах; но если он это понимает, то он уже на полпути к той жизни, какую я имею в виду.

Вопрос: Каковы эти две противоположности?

Ответ: Вечное Ничто и то, чем Оно стало во времени.

Возражение: Две противоположности как Единое — это противоречит всякой науке.

Ответ: Нам не повстречаться на одной дороге или в одном месте, ты идешь другим путем, нежели я. Твои вопросы исходят из человеческого разума, я же отвечаю в разуме, превосходящем человеческий рассудок. Преодолей свой ум, если и ты хочешь достигнуть этого, ибо истина познается незнанием.

В это время в юноше произошла большая перемена. Уже более Десяти недель временами он — то более, то менее — настолько забывал себя, что, сохраняя ясный разум и не обращая внимания на то, один ли он или в присутствии других людей, переставал быть хозяином своих мыслей, так что во всех вещах открывалось ему только Единое и все вещи являлись ему как Единое — без всякой множественности или противоречий.

Слово начало говорить в нем: Ну что? Правду ли я тебе говорило?

Он сказал: Да, то, во что прежде я не мог поверить, теперь сделалось для меня единственным знанием. Но я хотел бы знать, почему оно так быстро ускользает?

Слово сказало: Вероятно, потому, что оно еще не достигло своей настоящей основы.

Юноша снова начал спрашивать: Куда отрешенного человека уводит познание?

Ответ: Человек в этой жизни может прийти к тому, чтобы осознать себя в единстве с Тем, по отношению к Кому все, что может быть постигнуто мыслью или выражено в словах, есть Ничто. И это Ничто, по всеобщему согласию, именуют Богом, и Оно есть сокровеннейшее бытие в Самом Себе. В Нем человек познает себя единым с этим Ничто; само же Ничто познает себя без труда познавания. Но в этом сокрыто еще нечто более глубокое.

Юноша: Говорят ли что-нибудь книги о том, что ты назвал «Ничто»? Что-либо не о его небытии, но о его все превосходящей непостижимости?

Ответ: Дионисий пишет о Едином, что Оно безымянно, и это как раз то Ничто, которое я имею в виду. Ведь «Божество», «Сущий» или иные приписываемые Ему имена свойственны Ему не так, как тварным созданиям.

Вопрос: Что же это за сокровенная глубина названного Ничто, которая, по твоему учению, исключает в своем значении всякое сотворенное сущее? Это же — абсолютная простота. Как же может наипростейшее иметь более «глубокое» или менее «внешнее»?

Ответ: Покуда человек под единением или подобием понимает нечто, о чем можно помыслить рассудком, он должен стремиться еще глубже. Нет путей проникновения в глубь Ничто, однако же есть способ нашего познания — когда мы без всяких форм и образов, которые могли бы нам это дать, познаем то, чего нельзя познать в формах и образах. Но об этом нельзя говорить, ведь в противном случае, речь бы пошла о вещи, которую можно постичь разумом. Однако таким размышлением разуму никак не постичь, что такое Ничто, сколько бы ни дали ему книг и учителей. Но то, что это Ничто само есть разум, сущность или наслаждение, — истинно в той мере, в какой мы можем об этом помыслить. Хотя это так же далеко от Его подлинной правды, и даже еще дальше, чем если прекраснейшую жемчужину называть «колодой для рубки мяса».

Вопрос: Что означает: когда рождающее Ничто, называемое Богом, приходит к Себе Самому, то человек не осознает различия между собой и Им.

Ответ: Когда это Ничто еще как-то действует в нас, то, будучи в нас, Оно — вне Самого Себя. Когда же Оно от нас уходит в Себя, то ни мы о Нем, ни Оно о нас ничего не знаем.

Юноша: Объясни мне это получше.

Ответ: Разве ты не понимаешь, что это мгновенное постижение Ничто, силой преодолевающее все земное, упраздняет всякое различие в основе — не по существу, но в нашем разумении, как было сказано?

Вопрос: Меня смущает еще прежде сказанное о том, что человек даже в этой жизни может осознать себя единым с вечно Сущим. Как это может быть?

Ответ: Один ученый сказал: «Вечность — это жизнь по ту сторону времени, включающая в себя все времена[481]», без «до» и «после». Тот, кто соединяется с вечным Ничто, обладает всем во всем и нет у него ни «до», ни «после». И человек, соединившийся сегодня, пребудет в вечности не меньше, чем тот, кто соединился тысячу лет назад.

Юноша возражает: Такое единение ожидает человека только после смерти, как сказано в Библии (ср. Исх. 33, 20).

Ответ: Это правда, если говорить о длительном и совершенном обладании, но неправда, когда это — более или менее предвкушение.

Вопрос: А что представляет собой сотрудничество человека с Богом?

Ответ: Сказанное нельзя понимать буквально, воспринимая лишь поверхностное значение слов, это надлежит понимать как отказ от себя, когда человек перестает быть собой, растворяясь в Едином и становясь единым с ним. Тогда человек действует не как человек. Из этого следует, что человек соединил в себе все тварное и все желания, даже телесные, не разделяя их больше на плотские и духовные, ибо он сам пребывает в названном Единстве. Отметь при этом следующее различие. Древние философы исследовали естественные вещи только во взаимосвязи их естественными первопричинами. Так они об этом говорили, так их воспринимали и никак иначе. Так же и святые учители христианства и вообще все наставники и святые воспринимают все таким, каким оно исходит из Бога и вновь дастся человеку после его смерти, если он живет здесь в согласии с Его волей. Эти соединившиеся с Богом люди, пребывая в превышающем всякие меры единстве, воспринимают себя и все вещи как непреходящее и вечное.

Вопрос: Значит, нет никакого различия?

Ответ: Тот, кто понимает это правильно, тот это знает и осознает себя тварью не в ее греховности, но в ее единении с Богом. Когда его не было, он был тем же самым, только не был соединен.

Вопрос: Что означает: «когда его не было, он был тем же самым»?

Ответ: Об этом говорит святой Иоанн в своем Евангелии: «Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь» (ср. Ин. 1,3-4).

Вопрос: Как же это может быть правдой? Звучит так, будто у души есть две сущности, тварная и нетварная; разве это возможно? Как человек может быть и тварью, и нетварью?

Ответ: По нашему разумению, человек не может быть тварью и но Богом; не Бог един в трех лицах. И так же человек, если он отвергается от себя в Боге, то, теряя себя, может в этом исчезновении сделаться единым с Ним и стать и внешне и по блаженству подобным Ему. Я приведу тебе сравнение: глаз не ощущает себя, когда смотрит, поскольку, смотря, делается единым с предметом созерцания, однако же оба остаются тем, что они есть.

Вопрос: Кто знаком с книгами [Экхарта] тот знает, что душа в Ничто должна или преобразиться, или стать, по сути, ничем; разве это не так?

Ответ: Душа остается всегда сотворенной; но, растворяясь в Ничто, она больше не думает, в какой мере она тварь, а в какой — Ничто, сотворена она или нет, соединилась с Ним или нет. Но там, где еще действует разум, все это еще воспринимается так, как оно есть, и это остается у всех людей.

Вопрос: Сохранит ли такой человек все лучшее в себе?

Ответ: Да, ибо все, что он имеет, у него не отнимется, и будет ему дано еще другое и лучшее. Он станет при этом лучше и яснее понимать то, что имеет, и оно останется с ним. Но с точки зрения того, каким он был до акта творения, он еще не достиг описанного. Чтобы достичь этого, ему нужно быть в глубине, сокрытой в названном Ничто. Здесь ничего не знают о Ничто, здесь нет ни «не», ни «здесь». Все, что о Нем говорят, — принижение Его. Только здесь человек — свое Ничто, когда всё в нем сохраняется, как прежде сказано.

Юноша: Объясни мне это получше!

Ответ: Учителя говорят, что блаженство души прежде всего в том, что она в чистоте зрит Бога. В Нем она воспринимает свою сущность и жизнь и в той мере, в какой блаженна, делает все, что есть, из глубины этого Ничто и не знает, созерцая Его, ни о знании, ни о любви и ни о чем другом. В Ничто душа приходит к совершенному покою и не знает, сущность ли она, Бог или Ничто. Но если она знает и осознает, что знает, созерцает и осознает Ничто, то, согласно естественному порядку, происходит исторжение ее из этого Первого и возврат в самое себя[482]. И поскольку единение возникает из того же корня, ты можешь понять, как оно происходит в сокровеннейшей глубине.

Юноша: Хотел бы я получше понять это из истины, почерпнутой из книг.

Ответ: Учителя говорят: когда тварь познается в ней самой, это называется «вечернее познание», ибо тогда тварь познается в образах, запечатлевших ее отличия. Но когда тварь познается в Боге, тогда это — «утреннее познание», и там, лишившись всех образов и подобий, она познается без всяких различий — в Едином, Которое сеть Сам Бог в Себе Самом[483].

Вопрос: Может ли человек узнать это Ничто в земной жизни?

Ответ: Не думаю, чтобы это было возможно силою нашего ума. Но «силою единения» человек осознает свое соединение с тем, в чем действует, пребывая и порождая, это Ничто. И такое происходит, когда, как говорят, тело — еще на земле, человек же — вне времени.

Вопрос: Происходит ли соединение души в ее сущности или в ее силах?

Ответ: Сущность души соединяется с сущностью Ничто, а силы души с действием Ничто, которое оно имеет в Себе самом.

Вопрос: Избавится ли человек от своих пороков и перестанет ли грешить, осознав себя не тварью, а частью Ничто, не знающей греха?

Ответ: Покуда человек остается самим собой, он будет грешить, ибо святой Иоанн сказал: «Если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас» (1 Ин. 1,8). Но коль скоро он перестанет быть собой, то не будет и грешить; и об этом говорит святой Иоанн в своем послании: «Человек, рожденный от Бога, не совершает грехов и не творит прегрешений, потому что семя Божье пребывает в нем» (1 Ин. 3, 9). И потому человек, который поступает праведно, никогда не творит более одного дела; ибо что касается соединения, то есть только одно рождение и одно начало.

Возражение: Как можно понять, что человек творит не более одного дела? Ведь даже Христос действовал двояко.

Ответ: Я утверждаю, что человек, который не думает ни о чем ином, кроме вечного рождения, творит не более одного дела. Если бы Господь Бог не рождал бы Своего Сына непрерывно, то Господь наш Иисус Христос никогда бы не совершил ни одного земного дела. Потому я считаю это только одним делом, помимо тех, что воспринимаются человеческим разумом.

Возражение: Но философы[484] говорят, что «действие вещи никогда не прекращается».

Ответ: Человек не прекращает своего действия, но оно перестает быть важным для него.

Вопрос: Заставляют ли человека действовать тварные силы, сохраняющиеся в нем, или это он действует ими, или же действует что-то иное?

Ответ: Чтобы прийти к Названному, человек, дабы возродиться, что дано ему, должен умереть и этим возрождением воскреснуть. Заметь, как бесполезно нам все, что входит в нас, откуда бы оно ни приходило, если оно не рождается в нас заново. Возрождение столь чуждо плоти и имеет столь мало общего с ней, после того как она воскреснет, что природа будет действовать в человеке, как в разумном животном, совершая все то, что относится к человеческой жизни: и человеку больше не нужно будет, совершая что-то, действовать самому — как было до возрождения, он может совершать это, обладая действием в себе. К примеру, крепленое вино, не сильно отличаясь по составу, обладает более сильным и успокаивающим действием, чем вино, пребывающее в своем первом рождении.

Вопрос: Покажи мне различие между вечным рождением и возрождением в человеке.

Ответ: Вечным рождением я называю ту единственную силу, в которой все вещи и первопричины всех вещей обладают тем, что они есть и первопричиной чего являются. Но возрождением, которое присуще только человеку, я называю возвращение каждой вещи, какая ни есть, в свой исток, понятый именно как исток, без оглядок на свое присущее ей.

Возражение: Что же делают тогда свойственные существу естественные причины, о которых пишут философы?

Ответ: Они естественным образом способствуют всему, что, при рождении, совершает в человеке вечное рождение, но об их этом действии в сущности ничего нельзя сказать.

Вопрос: Когда душа, становясь Единым, забывает знание и всякое проявление своей тварности, то что ее снова обращает вовне, дабы она могла исполнять внешние дела?

Ответ: Душевные силы слишком слабы, чтобы указанным способом войти в Ничто. Но, исчезая в Ничто, эти силы творят то, что вызывает их исток.

Вопрос: Как выглядит это растворение человека в Боге? Ответ: Если ты хорошо меня слушал, то тебе уже было наглядно показано, что когда человек лишается себя самого, не зная более ничего ни о себе, ни о чем другом, и приходит к абсолютному покою в глубине вечного Ничто, тогда он совершенно исчезает. Вопрос: Пропадает ли в Ничто воля?

Ответ: Да, и как раз в том, что человек чего-то хочет; ибо как бы ни была свободна воля, сам он будет свободен только тогда, когда не будет больше ничего желать.

Возражение: Как может исчезнуть человеческая воля? Христос сохранял свою волю относительно того, чего Он желал.

Ответ: Человек теряет свою волю относительно того, что он чего-то хочет, а хочет он, исходя из свойственного ему, делать то одно, то другое. Теперь же он уже не хочет пагубным образом чего-то определенного, как было сказано; его воля стала настолько свободной, что он творит не более одного дела, каковое есть «объединительное» он сам, и творит он его за пределами всего преходящего. В нашем понимании это означает, что он не будет творить никакого зла, а будет творить лишь добро. Но в его собственном понимании — вся его жизнь, и хотение, и действие есть тихая неприкасаемая свобода, в которой он пребывает уверенно и без сомнений. Вот так он живет «порождающим образом».

Юноша возразил: Но проявление воли происходит не «порождающим образом».

Ответ: Эта воля соединена с божественной волей и не желает ничего такого, что не есть она сама, покуда она в Боге. Прежде сказанное нельзя понимать так, будто можно перейти в Бога как в нечто общее, это возможно, только утратив себя, ибо тогда человек так всецело соединен, что Бог — его основа.

Вопрос: Сохраняется ли в глубине Ничто присущая человеку индивидуальность?

Ответ: Все это — только по восприятию человека, когда, если смотреть изнутри, у него, растворяясь, пропадает то одно, то другое, но не по его сущности, ибо она остается такой, какая есть. И как сказал об этом блаженный Августин: «Отбрось с презрением и то благо, и это, и тогда останется чистая благость, парящая в себе в своей безмерной дали, и это — Бог»[485].

Вопрос: Если человек познает Ничто, о котором мы говорили, наслаждаясь Им, остается ли это с ним навсегда?

Ответ: Если говорить об обладании Им, то нет, однако же оно неотъемлемо присуще ему.

Вопрос. Не приводит ли внешнее в замешательство внутреннее?

Ответ: Если бы в том, что касается плоти, мы жили вне времени, то некоторым образом меньше бы страдали от голода, усталости и прочего. Но внешнее умозрительное рассмотрение не мешает внутреннему, ибо оно свободно. И всегда в какой-то мере так: чем сильнее притесняется естество, тем прекрасней сияет божественная истина.

Вопрос: Откуда берется уныние?

Ответ: Если оно возникает по естественным причинам, человек же при этом внутренне свободен, то пусть не обращает на него внимания, и оно пройдет, как телесная болезнь. Но если оно задевает человека изнутри, достигая самой глубины, то, значит, что-то в нем не в порядке.

Юноша заметил: Из Ветхого Завета (ср. Исх. 33, 20) и Евангелия (Ср. I Кор. 13, 12) ясно следует, что в земной жизни не достичь того, о чем мы говорили.

Ответ: Это правда, если говорить об обладании Им и совершенном постижении, ибо то, что вкусили здесь, там совершенней, хотя оно — то же самое, и для познающего его может осуществиться и на земле.

Вопрос: Что должен делать человек, который начал узнавать свое вечное Ничто, но не по действию сверхъестественной силы, а только понаслышке, и даже без оного — лишь по приходящим извне образам?

Ответ: Кто еще не так много понимает, чтобы сверхъестественным образом знать, что такое Ничто, в котором все вещи теряют присущие им качества, тот пусть все, с чем столкнется, оставит как есть и придерживается всеобщего учения святого христианства так, как, его видят многие благочестивые простые люди, приходящие к похвальной святости, даже не будучи к ней призваны. Но чем выше подняться в этом, тем лучше. А тот, кто достиг верной точки, пусть придерживается ее, ибо он на правильном пути. Эта точка совпадает со Священным Писанием. Мне кажется сомнительным делать что-то другое, ибо тот, кто будет здесь колебаться, затеряется в несвободе или угодит в беспорядочную свободу.

Глава VII Чего недостает людям, живущим в ложной свободе

Как-то сидел юноша светлым воскресеньем, углубившись в себя и погрузившись в мысли; и в тишине его души предстала ему умозримая фигура, искусная в словах, но неопытная в делах и кичащаяся непомерным богатством.

Он начал спрашивать. Откуда ты?

Она сказала: Я — ниоткуда.

Он сказал: Скажи, что ты такое?

Она сказала: Я — ничто.

Он сказал: Чего ты хочешь?

Она ответила: Я ничего не хочу.

Он снова сказал: Это как-то странно. Скажи мне, как тебя зовут?

Она сказала: Меня зовут Безымянная Стихия.

Юноша сказал: Тебя справедливо зовут Стихия, ибо твои слова и ответы весьма дики. Ответь мне на один вопрос: какова цель твоего учения?

Она сказала: Неограниченная свобода.

Юноша сказал: Скажи, что ты называешь неограниченной свободой?

Стихия сказала: Когда человек живет по своей воле, не зная различий и не думая ни о прошлом, ни о будущем.

Юноша сказал: Ты — не на праведном пути истины, ибо такая свобода уводит человека от святости и лишает его свободы истинной; ведь тот, у кого отсутствует способность различать, у того отсутствует порядок, а все то, что не имеет правильного порядка, — злое и ущербное: как сказал Господь Иисус Христос: «Всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин. 8, 34). Но тот, кто с чистой совестью и воздержанной жизнью станет в праведном отрешении от себя самого единым со Христом, тот придет к истинной свободе, как сказал Он же: «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин. 8, 36).

Но Стихия сказала: Что ты называешь упорядоченным и что беспорядочным?

Юноша ответил: Я говорю об упорядоченном, если в действии учтено все, что внешне и внутренне относится к делу. Если этого не происходит, то я называю это беспорядком.

Стихия сказала: Беспредельная свобода должна быть против этого и все это презирать.

Юноша сказал: Такое презрение было бы против всякой правды, равно как и ложная беспредельная свобода; ведь она направлена против того порядка, который вечное Ничто в своей изобильности придало всем вещам.

Стихия сказала: Человек, ставший никем в своем вечном Ничто, ничего не знает о различии.

Юноша: Вечное Ничто, про которое здесь, а также во всех правильных рассуждениях полагают, что оно есть Ничто не из-за своей несущественности, а из-за своей превосходящей всепресущественности, это Ничто не содержит в себе никакого различия, но из него, поскольку оно порождает все, происходит соответствующее порядку различение всех вещей. Человек никогда не будет всецело уничтожен в этом Ничто, его память сохранит отличие собственного происхождения, а его разум — собственный выбор, хотя все, что было в его прапричине, окажется за пределами его рассудка.

Стихия: Следует ли вообще понимать это только в этой причине и из этой причины?

Юноша: Понимать так было бы неправильно, ведь Оно не только в причине. Оно — созидательное Сущее и в Себе Самом, поскольку Оно — вне причины, и Оно остается тем, что есть, и так Его и нужно воспринимать. Не будь в Нем никакого различия по сущности и по восприятию нами, ты была бы права. Но это не так, как прежде сказано. Это следует хорошо различать.

Стихия: Я слышала, что был великий Мастер[486], который упразднил всякое различие.

Юноша: Когда ты говоришь, что он упразднил всякое различие и что это относится к божеству, то нужно понимать это так, что он думал о каждой из ипостасей в основе, в которой у них нет различий, но не об их отношениях друг с другом, где их личные различия несомненно сохраняются. Если же ты имеешь в виду то, что человек, отказавшись от себя, исчезает, то уже довольно сказано, что понимать это следует по тому, как мы это воспринимаем, а не по его сущности. Заметь при этом, что «разделение» — совсем не то, что «различение»; как известно, тело и душа нераздельны, ибо одно существует в другом, и ни один член не может жить отдельно сам по себе. Но душа отличается от тела, ибо душа — не тело, и тело — не душа. Из этого я делаю вывод, что воистину ничто не может быть отделено от простой сущности; ибо у каждого собственная сущность, но со своим отличием: божественная сущность не — сущность камня, и, наоборот, сущность камня — не сущность божественная, и сущность одной твари — не сущность другой. Так полагают учителя, говоря, что, собственно, это различие — не в Боге, но от Бога. И тот Мастер пишет в своем комментарии к «Книжке Премудрости»: Как нет ничего более цельного, чем Бог, так нет и ничего более различного. Поэтому твое понимание ложно, мое же учение правильно.

Стихия сказала: Этот Мастер сказал много справедливого о человеке, созданном по образу и подобию Божию.

Юноша сказал: Он пишет в одном месте, что Христос — единородный Сын, а мы — нет. Он — Сын плотью от плоти, ибо явил Свою Божественность в человеческом естестве. А мы, люди, — сыновья не по плоти, и наше рождение во Христе называется «возрождением», поскольку оно ведет к подобию Его природе. Он — образ вечного небесного Отца, а мы созданы по образу Пресвятой Троицы. И поэтому он сказал, что никто не может быть равным Ему.

Стихия: Я слышала, что он утверждал, будто такой человек действует во всем так же, как действует Христос.

Юноша: Тот же Мастер пишет в одном месте так: праведник во всем действует так же, как действует праведность, и это верно, говорит он, ибо праведник рожден от праведности, как написано: «Рожденный от плоти есть плоть; а рожденный от Духа есть дух» (Ин. 3,6). И это истинно только для Христа, говорит он, и ни для одного другого человека. Ибо у Христа нет другой сущности, кроме сущности Отца, и не рожден Он ни от кого, кроме Отца Своего небесного, и потом: действует Он во всем, как действует Его небесный Отец. Но всем другим людям уготовано, говорит он, лишь более или менее сотрудничать с Ним, в зависимости от того, в какой степени мы рождены от Него. Эти слова открывают тебе правду в ее истинном смысле.

Стихия сказала: Его слова показывают, что все, что дано Христу, дано и мне.

Юноша: Это «все», что дано Христу, — есть совершенное обладание истинным блаженством. И Он сам сказал: «Отец дал Мне всё» (ср. Ин. 3,35). И это же «все» Он дал всем нам, но не таким же образом. И во многих местах Он говорит, что обладает всем по воплощению, мы же — по единению с Ним, в котором становимся богоподобны. И потому Он обладает этим настолько же более благородным образом, насколько более благородно Он был восприимчив к этому.

Но Стихия возразила: Он, упразднив всякое сходство и объединение, создал нас, лишив подобия, как совершенно единое.

Юноша ответил: Несомненно у тебя отсутствует просвещающая способность различения, исходя из которого мы говорим, что человеку дано стать единым со Христом и все же оставаться отличным от Него: в той мере, в какой он соединен, и в той мере, в какой, несмотря на раздельность, осознает себя как Единое. Подлинный свет тебя еще не просветил, ибо подлинный свет приносит порядок и различие, уводя нас от безмерной множественности. Твоя острая наблюдательность вкупе с красотой природного света царят в рассудочной мысли, очень похожей на свет божественной истины.

Стихия, готовая слушать, настойчиво попросила, чтобы он продолжил объяснять ей это важное различие.

Он отвечал: Самый большой недостаток, который наносит ущерб тебе и тебе подобным, — это то, что в мыслях ваших нет способности правильного различения истины. И потому тот, кто хочет достичь Наивысшего, не впав в этот грех, должен усердно следовать сему сокровенному учению, ибо тогда он беспрепятственно придет к своему блаженству.

Глава VIII Сколь благородно ведет себя истинно отрешенный человек во всех делах

Затем юноша снова со всей серьезностью обратился к Вечной Истине и пожелал узнать от нее, каковы внешние признаки воистину отрешенного человека, и спросил: Вечная Истина, как ведет себя такой человек по отношению ко всяческим делам?

Ответ: Он забывает самого себя и вместе с собою — все дела.

Вопрос: Как он относится ко времени?

Ответ: Он живет настоящим мгновением, не строя никаких планов и постигая свое наивысшее как в малом, так и в великом.

Вопрос: Апостол Павел говорит, что «закон положен не для праведника» (1 Тим. 1, 9).

Ответ: Праведный человек по своей тварной сути повинуется закону более, чем другие люди, ибо он изнутри, в глубине, постигает то, что другому отмеряется снаружи, и так воспринимает все вещи. Но он не связан ничем, и именно потому по отрешенности делает то, что большинство — по принуждению.

Вопрос: А избавлен ли тот, кто живет в такой внутренней отрешенности, от внешней аскезы?

Ответ: Очевидно, что лишь немногие люди достигают того, о чем ты говоришь, не растратив свои силы, ибо это оставление затрагивает сокровенную глубину тех, кто к ней действительно причастен. Узнав, что следует делать, а что — нет, они, однако же, продолжают предаваться обычной аскезе — в зависимости от своих сил и внешних обстоятельств.

Вопрос: Откуда приходят угрызения совести и чрезмерная робость к людям, чья жизнь кажется вполне добропорядочной, и откуда беспорядочная широта многих других?

Ответ: И те и другие все еще обращены к себе самим, но по-разному: первые — умственно, вторые — телесно.

Вопрос: Пребывает ли подобный человек в постоянной праздности или же что-то делает?

Ответ: Занятие истинно отрешенного человека — его покой, а его дело — оставаться праздным; ибо занимаясь чем-то, он пребывает в покое, а трудясь — в праздности.

Вопрос: Как относится он к своим близким?

Ответ: Он общается с ними, не запечатлевая в себе их образ. Он любит их, не привязываясь к ним. Он сочувствует им, но не в печали, а в истинной свободе.

Вопрос: Должен ли подобный человек исповедоваться?

Ответ: Исповедь, идущая от любви, благороднее, чем та, что вызвана необходимостью.

Вопрос: Как молится такой человек, и должен ли он вообще молиться?

Ответ: Его молитва приносит плоды, ибо он отрывает ее от своей души — ведь Бог есть Дух — и он следит за тем, чтобы не воздвигнуть ей никакого препятствия или чтобы самому каким-либо образом не пойти на поводу у своей самости. Тогда в высшей силе воссияет свет и просветит, что Бог есть сущность, жизнь и действие в нем, а он — лишь орудие Его.

Вопрос: Как такой благородный человек ест, пьет и спит?

Ответ: Человек принимает пищу и внешне и умственно, но, с точки зрения своего возвращения к Богу, он не ест вовсе, а в остальном — он ест и отдыхает, как животное. То же самое и во всем другом, что относится к человеку.

Вопрос: Как выглядит внешняя жизнь такого человека?

Ответ: У него не много особенностей и слов, и они искренни и просты; он ведет спокойный образ жизни, так что все дела протекают сквозь него без его участия, и он невозмутим в своих помыслах.

Вопрос: Все ли они таковы?

Ответ: Да. Более или менее — в зависимости от различия внешних обстоятельств; но в сущности — они одинаковы.

Вопрос: Приходит ли подобный человек к совершенному знанию истины, или достаются и ему сомнения и иллюзии?

Ответ: Поскольку он остается человеком, то у него остаются и сомнения, и иллюзии. Но так как он отрешился от своей самости, то обрел знание всей Истины, ибо это знание познает само себя. Он живет, не замечая себя самого. И этим довольно сказано. Ибо не вопросами, а истинной отрешенностью достигают этой сокровенной Истины. Аминь.

Иоганн ван Рейсбрук

Joannis Rusbrochii (1293-1381)

Иоганн ван Рейсбрук, самый известный из фламандских мистиков, чаще именуемый как «Удивительный», родился в Рейсбруке, деревушке под Брюсселем. Его мать (об отце никаких сведений не осталось) отличалась особым благочестием, что сказывалось на всех сторонах семейной жизни, и, естественно, не могло не повлиять на формирование характера будущего мистика. Видимо Рейсбрук уже с ранних лет знал, что ему предстоит стать служителем Бога и принять священнический сан. Поэтому в семь лет он покидает свою семью и отправляется в Брюссель к своему дяде Иоганну Гинкарту, бывшему священником в одной из городских церквей, чтобы укрепить христианское мироощущение и получить образование-он изучает 1тшт(грамматику, риторику, диалектику) и quadrivium (мyзыку, арифметику, геометрию и астрономию). Но все же его более интересует теологические проблемы, в которые он погружается благодаря изучению трудов Платона, Плотина, Ареопагита и Августина; не исключено, что он был знаком и с трудами Альберта Великого и Экхарта. В 1317 г. происходит посвящение Рейсбрука в духовный сан, а незадолго до этого его мать приезжает в Брюссель, но не имея возможности жить в доме Гинкарта, вступает в монашеский орден в качестве сестры-бегинки[487]. На протяжении более двадцати лет Рейсбрук вместе с Иоганном Гинкартом и Фрэнсисом Коденбергом ведет очень строгую, уединенную и полную аскетизма жизнь. Но в 40-х годах XIV в. в религиозной жизни Нидерландов появляется ряд серьезных, можно сказатьконфликтных ситуаций, вызванных появлением союза так называемых «Братьев Свободного Духа». Среди них выделялась своей активностью некая Блюмердинна. Она утверждала, что «серафимическая любовь» должна заменить собой все ритуалы, традиции, догматы, распространяя мистический эротизм в качестве единственной добродетели; формой же выражения для нее служили доступные массовому восприятию стихотворные памфлеты. Рейсбрук вступает в полемику с ней, и пишет опровержения также в форме памфлетов, которые с интересом читались братьями. К сожалению, ни один из них не сохранился. Активной деятельности Рейсбрук все же предпочитает уединение и в 1343 г. Рейсбрук вместе с несколькими самыми близкими друзьями принимает отшельничество в лесу под Суаньи[488]. Но в подлинном уединении Рейсбрук находился недолго, так как к нему стало стягиваться большое количество людей, желающих стать его учениками. Такое положение приводит к тому, что 13 марта 1349 г. образуется августинский монастырь в Грюнендале. Его первым настоятелем становится Фрэнсис Коденберг, а приором — Рейсбрук. Именно этот период, с 1349 г. до смерти Рейсбрука 2 декабря 1381 г., был для него наиболее благоприятным для обретения мистического опыта и создания многих сочинений, описывающих этот опыт. Со временем известность Рейсбрука как «божьего человека» и «экстатического доктора» (doctor exstaticus) выходит далеко за пределы Брабантского герцогства и распространяется по всей Голландии, Германии и Франции. Так, например, известный рейнский мистик и проповедник Иоганн Таулер хорошо знал труды Рейсбрука, хотя вряд ли они встречались друг с другом.

Значимость Рейсбрука для своего времени некоторые исследователи видят и в том, что он был предтечей или даже основателем нового мистического движения в Нидерландах — так называемого devotio moderna[489] (новое благочестие), которое выступало связующим звеном между рейнскими мистиками и голландским реформаторским движением, возглавляемым Герхардом Грооте[490] (1340-1389). Последний уважал Рейсбрука как учителя и любил как друга, и именно его влияние было определяющим для формирования взглядов Г. Грооте, а также религиозно-мистического духа «Братства Совместной жизни», наиболее известным представителем которой в следующем поколении является Фома Кемпийский (1380-1471). Вообще в XV в. Рейсбрук был одним из самых влиятельных мистиков — его особый мистический дух можно в той или иной степени обнаружить у кардинала Николая Кузанского (1401-1464), Дени Картузианца[491] (1402-1471). Последний, кстати, перевел все труды Рейсбрука на латынь (так как он писал только на своем родном языке) и назвал его «новым Дионисием», с той только разницей, что, по его мнению, Рейсбрук «ясен там, где был непонятен Ареопагит». В конце XIX-нач. XX в. интерес к мистике Рейсбрука был вызван изданием книги о нем[492] известным французским писателем Морисом Метерлинком. А 1 декабря 1908 г. римско-католическая церковь приняла решение канонизировать Рейсбрука как блаженного.

Из написанных И. Рейсбруком трактатов до нас дошло 12, из них самыми значимыми являются «Царство возлюбленных божьих», «Книга о высшей истине» и, наконец, приводимое в нашем издании «Одеяние духовного брака». «Мистическое единение» с Богом для Рейсбрука это отнюдь не пантеистическое всепоглощение, в котором его позже обвиняли[493]. Так, например, в «Книге об истине» он пишет, что «ни одна тварь не может быть святой и не может обрести святость в такой мере, чтобы утратить при этом свою тварность и стать Богом». Но при этом он открыто признает, что человек еще при жизни, совершенствуя свой способ созерцания от чувственного до мистической интуиции посредством углубления в подлинные основания своей души, может достичь божественного единения. На этом пути Рейсбрук выделяет три этапа: уподобление, интроверсия и соединение. Основой уподобления является Троица, приобщаясь к которой и исходя из которой в человеческой душе, просвещенной божественной Троицей, по-новому раскрываются такие способности, как разум, память и воля. Свое единство душа человека осуществляет уже через интроверсию, возвращаясь в свою подлинную сущность в три этапа: через деятельную жизнь, основанную на добродетелях; через внутреннюю жизнь, обретаемую через благодать и подражание Христу; и через созерцательную жизнь, позволяющую приобщиться божественной жизни и вкусить опыт богообщения. И, наконец, предельное единение предполагает преодоление в себя какой-либо привязанности к тварному и вхождение в жизнь Бога Отца, хотя Рейсбрук подчеркивает, что здесь не идет речь о пантеистическом тождестве сущностей.

В основе концепции «духовного брака» Рейсбрук выделяет три разновидности соединения человека с Богом, выстроенных по иерархическому порядку: единение опосредованное; непосредственное; и вне каких-либо отличий и различий. В «Одеянии духовного брака» Рейсбрук также выделяет три рода единства человека, естественно присущих ему (см. кн. 2, гл.2 и далее): прежде всего, это верховное единство человека в Боге, от Которого все тварное берет свое бытие, изначально пребывая в Нем; далее, единство высших сил, которое проявляется духом в деятельности памяти, разума и воли; и, наконец, единство телесных сил в сосредоточении сердца как источника жизни. Также крайне важно для понимания мистического учения Рейсбрука его взгляд на троякое пришествие Христа во внутреннем человеке (см. кн. 2, гл. 5-8). Первое пришествие устремляет человека вглубь себя и вызывает в нем стремление к Богу; функция этого пришествия — обращение. Второе пришествие привносит в душу человека божественные дары, просвещающие и обогащающие дух человека. И последнее пришествие несет собой единение человека с Богом в любви.

Мистика Рейсбрука — это единение с Богом через веру, надежду и любовь, и становится это возможным только благодаря Христу, во Христе и со Христом. Еще священномученик Ириней Лионский говорил, что «Бог соделался человеком, чтобы человек смог стать Богом». Человек обретает божественное единение по безграничной милости Бога, но встать на путь, ведущий к этому единению, может только сам человек, отдающий себя полностью Богу и достигающий своего обожения в любви.

Д. Ю. Дорофеев

Одеяние духовного брака[494]

КНИГА ПЕРВАЯ

Ессе sponsus venit, exite obviam ei.

Предисловие

«Вот жених идет, выходите навстречу ему». Святой евангелист Матфей написал эти слова, и Христос сказал их своим ученикам и всем людям в притче о девах. Этот жених есть Христос, а человеческая природа — невеста, которую Бог сотворил по своему образу и подобию. Он поместил ее сначала в месте самом возвышенном, самом красивом, самом богатом и самом плодоносном на всей земле; это был рай. И Он подчинил ей всех тварей и украсил ее дарами благодати и дал ей запрещение, чтобы послушанием она могла удостоиться быть утвержденной в вечном союзе со своим женихом и никогда больше не впадать в какую-либо скорбь или грех.

Тогда пришел обманщик, враг адский и завистливый, под видом лукавого змея; и он обманул жену, а вдвоем они обманули мужа, который обладал сущностью природ. И враг ограбил природу, невесту Бога, посредством своих лживых советов, и она была выгнана в землю чужую; бедная и жалкая, плененная и подавленная, преследуемая своими врагами, как будто она никогда уже не должна была вернуться в свое отечество, к прощению.

Но, когда Бог решил, что времена настали, и страдания Его возлюбленной тронули Его, Он послал единственного Своего Сына на землю, в великолепный чертог и славный храм, то есть в тело Девы Марии. Там Он вступил в брак со своею невестой, нашей природой, и соединил ее с Собою посредством чистейшей крови благородной Девы. Священник, соединивший жениха и невесту, был Дух Святой; ангел Гавриил возвестил о браке, и славная Дева дала свое согласие. Так Христос, наш верный жених, соединил нашу природу со Своей и посетил нас на чужой земле и научил нас небесным нравам и совершенной верности. И Он деятельно трудился, и воевал как подвижник против нашего врага, и разрушил темницу, и одержал победу, и Его смерть попрала нашу смерть, и Его кровь избавила нас, и Он освободил нас крещением в своих животворных водах, и Он обогатил нас своими таинствами и своими дарами, чтоб мы вышли (как Он сказал), украшенные всеми добродетелями, и встретили Его в чертоге славы, чтобы наслаждаться Им самим в течение вечности.

Теперь учитель истины, Христос, говорит: «Смотрите, жених идет, выходите навстречу ему». В этих словах Иисус, наш возлюбленный, учит нас четырем вещам. В первом слове Он дает приказание, ибо Он говорит: Смотрите. Те, которые остаются слепыми, и те, которые пренебрегают этим приказанием, осуждены без исключения. Далее, Он указывает нам, что именно мы увидим, то есть приход жениха, в словах: Жених идет. В-третьих Он учит нас и приказывает, что надо делать, ибо Он говорит: Выходите. В-четвертых, говоря: Навстречу его, Он указывает награду за все наши дела и за всю нашу жизнь — любовную встречу Жениха.

Эти слова мы будем толковать и исследовать тремя способами. Во-первых, по обыкновенному способу жизни начинательной, то есть деятельной, необходимой для всех людей, которые хотят быть спасены. Во-вторых, мы будем исследовать эти слова, применяя их к жизни внутренней, возвышенной и полной желания, которой многие люди достигают посредством добродетелей и благодати Бога. В-третьих, мы будем изъяснять эти слова, применяя их к жизни сверхъестественной и созерцательной, которой немногие люди достигают и могут вкушать по причине крайней высоты этой жизни.

Глава I Здесь начинается жизнь деятельная

Христос, премудрость Отца, от времен Адама, сказал и говорит еще (внутренно по своей божественности) всем людям: Смотрите, и это видение необходимо. Теперь заметим внимательно, что тому, кто желает видеть телесно или духовно, необходимы три вещи.

Во-первых, чтобы человек мог видеть во-вне, он должен иметь внешний свет неба или другой материальный свет, чтобы среда, то есть воздух, через который он видит был освещен. Во-вторых, ему необходима воля, чтобы позволить вещам, которые он увидит, отражаться в его глазах. В-третьих, орудия, глаза, должны быть здоровы и без изъяна, чтобы материальные и грубые предметы могли в них отражаться нежно. Если человеку недостает одного из этих трех условий, его телесное зрение прекращается. Мы больше не будем говорить об этом зрении, но о другом духовном и сверхъестественном, в котором все наше блаженство.

Три вещи необходимы для зрения духовного и сверхъестественного. Прежде всего — свет божественной благодати, затем — свободное обращение воли к Богу, наконец — совесть, чистая от всякого смертного греха.

Теперь заметьте же: Бог, поскольку Он всеобщее благо и поскольку всеобща его безграничная любовь, дарует двойную благодать: благодать предваряющую и благодать, через которую удостаиваются вечной жизни. Все люди, язычники и иудеи, хорошие и дурные, участвуют в обладании предваряющей благодатью. По причине всеобщей любви Бога ко всем людям, Он дал проповедовать и возвестить свое имя и избавление человеческой природы до пределов земли. Кто хочет обратиться — может. Все таинства, крещение и все другие, предназначены для всех людей, желающих получить их по всем нуждам. Ибо Бог хочет всех спасти и никого не хочет погубить. Ибо в день суда никто не сможет пожаловаться, что для него недостаточно было сделано, если он и хотел обратиться. Итак, Бог есть всеобщие свет и сияние, которые освещают небо и землю, и людей по их заслугам и нуждам.

Но, хотя Бог и всеобщ, и хотя солнце светит на все деревья, однако много деревьев остается без плода, а иные приносят плоды дикие, бесполезные для людей. Поэтому подрезают эти деревья и прививают им плодоносные ветви, чтобы они приносили хорошие плоды, вкусные и полезные для людей.

Плодоносная ветвь, происходящая из живого рая вечного царства, это — свет божественной благодати. Никакое дело не может быть вкусным, ни полезным для человека, если оно не происходит от этой ветви. Эта ветвь божественной благодати, которая делает человека угодным и через которую удостаиваются вечной жизни, предоставлена всем. Но она не привита всем людям, так как они не хотят подрезать дикие ветви своих деревьев, то есть неверие или превратную и не повинующуюся заповедям Бога волю.

Но, чтобы эта ветвь божественной благодати была привита нашей душе, необходимо требуются три вещи: предваряющая благодать Бога, обращение свободной воли и очищение совести. Предваряющая благодать касается всех людей, ибо Бог дает ее всем; но свободное обращение и очищение совести совершаются не со всеми людьми, и вот почему им недостает благодати Бога, благодаря которой они могли бы заслужить вечную жизнь.

Предваряющая благодать Бога касается людей внутренне или внешне. Внешне — посредством болезней или утраты внешних благ, родителей, друзей, или посредством общественного позора, или когда человек бывает растроган проповедью, примерами святых или праведников, их словами или их делами, так что приходит к познанию себя. Это — прикосновение Бога извне.

Иногда также человек испытывает прикосновение изнутри, вспоминая о мучениях и скорбях нашего Господа и о добре, которое Бог сделал ему и всем людям; или размышляя о смерти и об аде, о вечных муках ада и о вечной радости неба; или потому, что Бог пощадил его в его грехах и дождался его обращения; или он достаточно ясно видит удивительные дела Бога на небесах, на земле и во всех тварях. Эта суть дела божественной благодати предваряющей, которые касаются человека внутренне и внешне и различными способами. И человек имеет еще естественную наклонность к Богу, происходящую от искры его души и от высшего разума, который всегда желает добра и ненавидит зло. Но тремя этими способами Бог касается всякого человека, сообразно его потребностям, и каждого, как это нужно, так что человек бывает поражен, предупрежден, устрашен и побуждается размыслить о себе самом. Все это еще благодать предваряющая, а не заслуженная, и она приготовляет к принятию другой, через которую удостаиваются вечной жизни, когда душа, таким образом, свободна от дурных желаний и дурных дел, предостережена, поражена, в страхе о том, что ей нужно делать, и размышляет о Боге и размышляет о себе самой со своими дурными делами. Отсюда происходят естественная скорбь о своих грехах и естественная добрая воля. Это и есть высшее действие предваряющей благодати.

Когда человек делает то, что он может, и когда дальше он не может идти, вследствие своей слабости, то уже бесконечная доброта Бога должна довершить это дело. Тогда является более высокое сияние благодати Бога, подобное лучу солнца, и оно проливается в душу сообразно заслугам, хотя бы этот свет не был ни заслужен, ни возжаждан. В этом свете Бог дарует Самого Себя, по свободной доброте и щедрости, и никто не может заслужит Его, прежде чем получит. И это, в душе, есть внутреннее и таинственное действие Бога выше времени, и оно приводит в движение душу и все наши силы. Тут кончается благодать предваряющая и начинается другая, то есть сверхъестественный свет.

Этот свет есть первое требуемое условие, и отсюда рождается второе духовное условие, то есть свободное обращение воли в одно из мгновений этого времени, и тогда рождается любовь в союзе Бога и души. Оба эти условия находятся во взаимной связи, так что одно не может быть выполнено без другого. Там, где Бог и душа соединяются в единстве любви, Бог дарует свой свет выше времени, а душа дает свое свободное обращение силою благодати, в краткое мгновение времени, и благость рождается тогда в душе, от Бога и от души, ибо благость есть союз любви между Богом и влюбленной душой.

От этих двух, то есть от благодати Бога и от свободного обращения воли, просвещенной благодатью, рождается благость, то есть божественная любовь. И от божественной любви происходит третье условие — очищение совести. И эти три находятся во взаимной связи, так что одно не может существовать долго без другого, ибо, как только кто-нибудь имеет божественную любовь, он имеет и совершенное сокрушение о своих грехах.

Здесь можно, однако, уразуметь расположение Бога и тварей, как оно показано в этом месте. Ибо Бог дает свой свет, и при посредстве этого света человек дает свое добровольное и совершенное обращение. От них двух рождается совершенная любовь к Богу, а от любви рождается совершенное сокрушение и очищение совести. И это совершается в размышлении о грехах и пороках души; и, так как человек любит Бога, в него входит презрение к себе и ко всем своим делам.

Вот порядок обращения. Отсюда рождаются истинное раскаяние и совершенная скорбь о содеяном зле, и горячее желание никогда больше не грешить и служить Богу впредь в смиренном повиновении; отсюда рождается чистосердечное исповедание, без утайки, без двоедушия и без притворства, и желание угодить Богу, согласно просвещенному совету священника, и взяться за исполнение всех добродетелей и всех добрых дел. Эти три вещи, как вы только что слышали, необходимы для божественного видения. Если вы ими обладаете, Христос говорит в вас: С м о т ρ и т е, и вы становитесь действительно видящими.

Вот это первое из четырех указаний, в котором Христос, наш Господь, говорит: Смотрите.

Глава II Как мы будем наблюдать пришествие Христа тремя способами

Затем Он указывает нам, что именно мы увидим, когда говорит: Жених идет. Христос, наш жених, по-латыни: Venit. Это слово заключает указание на два времени: прошедшее и настоящее, а между тем оно обозначает здесь будущее.

Поэтому мы будем считать три пришествия нашего жениха Иисуса Христа. В своем первом пришествии Он сделался человеком из любви к человеку. Другое пришествие повседневно и часто во всех любящих сердцах, с новыми милостями и новыми дарами, сообразно тому, что человек способен принять. В третьем — мы наблюдаем прибытие на суд или в час смерти. Во всех этих пришествиях нужно заметить три вещи: причину и основание, внутренний образ и внешнее действие.

Причина сотворения ангелов и людей есть бесконечные доброта и величие Бога. Он пожелал, чтобы изобилие и блаженство, которые суть Он, были открыты разумным тварям, чтобы они могли наслаждаться ими во времени, и над временем в вечности. Основание, по которому Бог сделался человеком, есть Его непостижимая любовь и бедственное положение всех людей, погибших после падения в первородный грех, и не могущих больше подняться.

Но основание, почему Христос, по Своей божественности и Своей человечности, совершил Свои дела на земле, четверное. А именно: Его божественная любовь, которая безмерна. Любовь сотворенная, которая называется благостью и которую Он имел в Своей душе через соединение вечного Слова и совершенных даров Его Отца. Наконец, великое бедствие человеческой природы и слава Его Отца. Таковы основания прихода Христа, нашего жениха, и всех Его дел внешних и внутренних.

Теперь нам нужно рассмотреть в Иисусе Христе, нашем женихе, если мы хотим, по мере сил, следовать Ему в добродетелях, образ, который Он имел внутри, и дела, которые Он совершил вовне, ибо это суть добродетели и дела добродетелей.

Вид, который Он имел по Своей божественности, для нас недостижим и непостижим, ибо этот вид, по которому Он без перерыва рожден от Отца и по которому Отец в Нем и через Него знает и творит все, и располагает и управляет всякой вещью на небе и на земле; ибо Он — премудрость Отца, и Они изливают духовно Дух, то есть любовь, которая есть Их связь, а также связь всех святых и всех праведников на небе и на земле. Мы больше не будем говорить об этом виде, но о том созданном, который Он имел по этим божественным дарам и по Своей человечности. Эти виды необычайно многообразны, ибо сколько Христос имел внутренних добродетелей, столько Он имел и видов; ибо каждая добродетель соответствует определенному виду. Эти добродетели и эти виды были в душе Христа выше разумения и выше постижения всех тварей. Но мы берем их три, а именно: смирение, благость и страдание, внутреннее и внешнее, в терпении. Это — три главных корня и три начала всех добродетелей и всякого совершенства.

Глава XI О духовном выходе ко всем добродетелям

Теперь внемлите и запомните. В начале речи Христос говорит: Смотрите; т. е. смотрите посредством благости и чистоты совести, как вы об этом узнали вначале. И Он уже указал нам, что именно мы увидим: три этих пришествия.

Он нам приказывает, что надо делать затем, и говорит: Выходите, если вы исполнили первое необходимое условие, то есть если вы видите в благодати и благости, и если вы достаточно хорошо разглядели свой образец Христа в Его выходе; от вашей любви и от любовного наблюдения вашего жениха в вас прорывается горячность праведности, то есть желание следовать Ему в добродетелях. Тогда Христос говорит в Вас: Выходите. Этот выход должен иметь три вида. Мы должны выйти к Богу, к самим себе, к нашему ближнему, благостью и праведностью; ибо благость всегда прорывается в высоту, то есть в Царство Бога, которое есть сам Бог; ибо Он есть источник, из которого она непосредственно истекла и который пребывает всегда постоянным. Праведность, рождающаяся из благости, стремится сделать совершенными нравы и добродетели, соответствующие царству Бога, то есть царству душ.

Благость и праведность, утверждают прочное основание в царстве души, в котором будет обитать Бог, и это основание есть смирение. Эти три добродетели поддерживают всю тяжесть и все здание всех добродетелей и всего возвышенного; ибо благость поддерживает человека перед лицом неисследимых благ Бога, от которых она истекает, так чтобы он твердо пребывал в Боге и возрастал во всех добродетелях и в истинном смирении; и праведность поддерживает человека в присутствии вечной истины Бога, чтобы истина была ему открыта и чтобы он был просветленным и исполнял все добродетели без заблуждения. Но смирение поддерживает всегда человека перед верховным могуществом Бога, чтобы он всегда пребывал уничиженным и малым, и предался Богу, и не полагался больше на себя. Вот каким образом человек будет держаться перед Богом, чтобы всегда возрастать в новых добродетелях.

Глава XXIV О царстве души

Кто хочет обрести эту добродетель и сохранять ее, будет украшать свою душу, владеть и управлять ею, как царством. Свободная воля есть царь души. Она свободна по природе и еще более свободна по милосердию. Она будет увенчана венцом, называемым благостью. Этот венец и это царство будут получены от Повелителя, который есть Господь, властитель и царь царей, и владеть, и управлять этим царством и сохранять его будут во имя Его. Этот царь, свободная воля, будет обитать в самом высоком городе царства, то есть в вожделеющей силе души. И он будет украшен и одет двусторонней одеждой; правая сторона одежды будет добродетель, называемая силой, чтобы был силен и могуществен для одоления всякого препятствия и чтобы он мог пребывать на небе, в чертоге высочайшего Повелителя, и склонять, с любовью и в полном отречении от желания, свою увенчанную голову перед высочайшим Царем. Это — прямое действие благости. Ею получают венец, ею украшают венец и ею сохраняют царство и владеют им в вечности. Левая сторона одежды будет основная добродетель, называемая нравственной силой. Благодаря ей, свободная воля, царь, покорит всякую безнравственность и исполнит всякую добродетель и будет иметь могущество сохранить свое царство до своей смерти.

Этот царь выберет советников в своих землях, самых мудрых в его стране. Это будут две божественных добродетели, знание и рассуждение, просвещенные божественной благодатью. Они будут жить подле царя, во дворце, называемом разумной силой души. И они будут одеты и украшены нравственной добродетелью, которая называется сдержанностью, чтобы царь действовал и воздерживался всегда по их советам. Посредством знания будут очищать совесть от всех недостатков и украшать ее всеми добродетелями, а благодаря рассуждению, будут давать и брать, будут делать и не делать, будут молчать и говорить, будут поститься и есть, будут слушать и отвечать и будут во всем поступать сообразно знанию и рассуждению, облеченным их нравственной добродетелью, которая называется сдержанностью, или умеренностью.

Этот царь, свободная воля, поставит также в своем царстве судью, которым будет справедливость, являющаяся божественной добродетелью, когда она рождается от любви. И это — одна из высших нравственных добродетелей. Этот судья будет жить в совести, в средоточие царства, в гневной силе. И он будет украшен нравственной добродетелью, которая называется благоразумием. Ибо справедливость не может быть совершенной. Этот судья, справедливость, будет обходить царство с силою и могуществом царя, сопровождаемый мудростью совета и своим собственным благоразумием. И он будет производить повышения и давать отставки, будет судить и присуждать, будет предавать смерти и оставлять жизнь, будет калечить, ослеплять и возвращать зрение, возвышать и унижать и устанавливать порядок, наказывать и карать все по справедливости и уничтожит все пороки.

Население царства, — все силы души; они будут опираться на смирение и божественный страх, покорные Богу во всех добродетелях, каждая из них так, как ей свойственно. Кто занял, сохранил и упорядочил таким образом царство своей души, тот, любовью и добродетелями, вышел навстречу Богу, самому себе и своему ближнему. Это — третье из четырех главных указаний.

Глава XXV О нашей духовной встрече с Богом

Когда человек стал видящим по благодати Бога, и когда у него чиста совесть, и если он исследовал три пришествия Христа, нашего жениха, и если, наконец, он вышел добродетелями, тогда происходит встреча нашего жениха, и это — четвертое указание и последнее. В этой встрече — все наше блаженство, начало и конец всех добродетелей, и без этой встречи никакая добродетель не была бы осуществлена.

Так что, кто хочет встретить Христа, как своего любимого жениха, и хочет обладать в Нем и с Ним вечной жизнью, должен встретить Христа теперь во времени, в трех отношениях или по трем образам. Во-первых, он должен любить Бога во всем, где мы заслужим вечную жизнь. Во-вторых, нужно, чтобы он не привязывался ни к чему, что он мог бы любить столько же, как Бога, или больше. В-третьих, нужно, чтобы он покоился в Боге от всей своей ревности, выше всех тварей и выше всех даров Бога и всех дел добродетелей, и выше всех ощутимых благодатей, какие Бог может проливать в тело и душу.

Теперь поймите: кто имеет Бога целью, тот должен иметь Его присущим себе в некоем божественном разуме, то есть он должен иметь в виду, Того, Кто Господь неба и земли и всей твари, Кто за него умер и кто может и хочет дать ему вечное спасение. В каком бы образе или под каким бы именем ни представлял он себе Бога, как Господа всей твари, это всегда благо. Возьмет ли он какое-нибудь божественное лицо и в нем сущность и могущество божественной природы — это благо; будет ли смотреть на Бога, как на спасителя, избавителя, творца, властителя, блаженство, могущество, мудрость, истину, доброту, и на все это — в том же самом и бесконечном разуме божественной природы — это благо.

Хотя имена, какие мы присваиваем Богу, многочисленны, высокая природа Бога проста и не имеет имени для тварей. Но мы даем Ему все эти имена ради Его непостижимых благородства и высоты и потому, что мы не можем ни назвать Его, ни выразить вполне. Вот под каким видом и после какого знания Бог будет нам присущ в нашем намерении. Ибо иметь Бога целью, это значит видеть Его духовно. К этому исканию принадлежат также сердечная привязанность и любовь, ибо познавать Бога и быть без любви — это ни в чем не помогает и не подвигает вперед, и не имеет никакого смысла. Поэтому человек будет всегда, во всех своих делах, любовно склоняться к Богу, которого он отыскивает и любит превыше всякой вещи. Это и есть встреча Бога посредством намерения и любви.

Грешник, чтобы обратиться от своих грехов к достойному покаянию, должен встретить Бога сокрушением сердца, свободным обращением и искренним намерением всегда служить Богу и никогда больше не совершать греха. Тогда он получает в этой встрече от милосердия Божия верную надежду на вечное спасение и прощение своих грехов, и получает основание всех добродетелей, Веру, Надежду, и Благость и добрую волю осуществлять все добродетели.

Если этот человек подвигается вперед в свете веры и если он имеет в виду все дела Христа, и все Его страдание и все, что Он нам обещал, и все, что Он сделал для нас, и все, что Он сделает до дня суда и в вечности, — если этот человек исследует все это с полезной для своего спасения целью, неизбежно он встретит Христа и Христос станет присущ его душе, исполненной признательности, хвалы и достойных деяний любви за все Его дары и за все, что Он сделал, и за все, что Он сделает в вечности. Тогда вера его укреплена и он испытывает более глубокое и могущественное побуждение ко всем добродетелям. Если он тогда подвигается вперед в делах добродетелей, он должен еще встретить Христа уничтожением себя. Пусть он не ищет себя самого и не задается чуждыми целями, но пусть будет рассудителен в своих делах, пусть во всем имеет в виду Бога и Его хвалу и Его славу и пусть твердо продолжает так до своей смерти, тогда его разум будет просветлен и благость умножена и он станет более благочестивым и более способным ко всем добродетелям.

Бога надо иметь в виду во всех добрых делах; впрочем, невозможно иметь Его в виду в делах злых. Не надо иметь двух стремлений, то есть искать Бога и в то же время что-нибудь другое, но нужно, чтобы всякое иное намерение было подчинено Богу и не было Ему противно, но было бы того же порядка и обращалось бы в помощь и побуждение, которые легче приводят нас к Богу. Тогда, человек находится на истинном пути.

Надо также покоиться на том и в том, о ком помышляют и кого любят скорее, чем на вестниках, которых Он посылает, то есть Его дарах. Душа равным образом пусть покоится в Боге, превыше всех одеяний и всех даров, какие могут послать Его вестники.

Вестники души суть: намерение, любовь и желание. Они приносят Богу все добрые дела и все добродетели. Превыше всего этого душа будет покоиться в своем возлюбленном, превыше всякой множественности. Вот образ и вид, по которым мы будем встречать Христа во всей нашей жизни, во всех наших добродетелях, правым намерением, чтобы мы могли встретить Его в час нашей смерти в свете славы.

Этот вид или этот образ, теперь вам известный, называется деятельною жизнью; он необходим всем людям, или по крайней мере не следует, чтобы они жили противно какой-либо добродетели, хотя бы они и не обладали всеми добродетелями на той ступени совершенства, какую я указал. Ибо жить противно добродетелям — значит жить в грехе, ибо Христос говорит: «Кто не со Мной, тот против Меня», кто не смиренен — горд, кто горд — не смиренен и не принадлежит Богу. И это так со всеми грехами и добродетелями. Необходимо всегда или обладать добродетелью и быть в состоянии благодати, или же обладать противоположным ей и быть в грехе. Пусть всякий человек испытает себя и живет, как здесь указано.

Глава XXVI Как желают узнать жениха в Его природе

Человек, который живет, в совершенстве, как оно здесь указано, и который всю свою жизнь и все свои дела относит к чести и славе Бога, и который ищет и любит Бога поверх всякой вещи, часто в своем желании побуждается видеть, узнать и познать Христа, этого Жениха, который сделался человеком из любви к нему, трудился в любви до смерти, отогнал от него грех и врага, дал ему Свою благодать и дал самого Себя, оставил ему Свои таинства, обещал Свое царство и обещал самого Себя в вечную награду, и обещал ему, наконец, необходимое для его тела, внутренние утешения и сладости, и бесчисленные дары, сообразно всем родам потребностей. Когда человек размышляет обо всем этом, он чрезвычайно бывает побужден к тому, чтобы видеть Христа, Своего жениха, и познать, что Он есть в Себе самом. Хотя бы Он и знал Его в Его делах, это кажется ему недостаточным. Тогда он сделает, как сделал мытарь Закхей, пожелавший видеть, кто был Иисус Христос. Он зайдет вперед всей толпы, т. е. множества тварей, ибо они делают нас настолько ничтожными и малыми по росту, что мы не можем не видеть Бога. И он поднимется на дерево веры, которое растет сверху вниз, ибо его корни в божестве. Это дерево имеет двенадцать ветвей, это суть двенадцать членов символа. Нижние ветви говорят о человечности Бога и о чертах, касающихся спасения нашего тела и нашей души. Верхняя часть дерева говорит о божественности, о троичности божественных лиц и о единстве божественной природы. Человек будет держаться на единстве у вершины дерева, ибо там должен пройти Иисус со всеми своими дарами.

И вот приходит Иисус, и Он видит человека и говорит ему в свете веры, что Он безмерен и непостижим, неприступен и бездонен по своей божественности и что Он превосходит всякий сотворенный свет и всякое ограниченное постижение. Это высшее знание, приобретаемое в деятельной жизни, узнать так, в свете веры, что Бог непостижим и непознаваем. В этом свете Христос говорит желанию человека: «Сойди скорей, ибо подлежит Мне сегодня быть в твоем доме». Это быстрое нисхождение, куда призывает Бог, есть не что иное, как нисхождение желанием и любовью в бездну божественности, которой никакое разумение не может достигнуть в сотворенном свете. Но где разумение остается вовне, там выступают любовь и желание. Душа, преклоняясь таким образом перед Богом, намерением любви, превыше всего, что она понимает, покоится и пребывает в Боге и Бог пребывает в ней. Затем, поднимаясь желанием над множественностью тварей, над действием чувств, над светом природы, она встречает Христа в свете веры, и она просветлена, и она узнает, что Бог непознаваем и непостижим. Наконец, склоняясь своими желаниями к этому непостижимому Богу, она встречает Христа и переполняется Его дарами; и, любя и покоясь превыше всех даров, превыше самой себя и превыше всех тварей, она обитает в Боге и Бог в ней. Вот каким образом вы встретите Христа на вершине деятельной жизни, если основанием вы имеете праведность, благость и смирение; и если вы построили на них дом, т. е. добродетели, которые указаны здесь, и если вы встретили Христа верою и с намерением любви, то вы обитаете в Боге и Бог обитает в вас, и вы обладаете деятельной жизнью. И это первый род жизни, о котором мы хотели говорить.

КНИГА ВТОРАЯ

Предисловие

Мудрая дева, то есть чистая душа, отказавшаяся от земных вещей и живущая жизнью Бога в добродетелях, почерпнула из сосуда своего сердца масло благодати и божественных дел посредством светильника незапятнанной совести. Но, когда Христос, ее жених, задерживает свои утешения и новое излияние своих даров, душа делается сонливой и спящей и медлительной.

Среди ночи, то есть когда меньше всего ожидают, духовный крик раздается в душе: «Смотрите, жених идет, выходите на встречу Его». Мы будем говорить об этом видении и о внутреннем пришествии Христа и о духовном выходе человека навстречу Иисусу и будем разъяснять и исследовать эти четыре условия внутренней жизни, возвышенной и полной желания, до которой не все доходят, но которой, однако, многие достигают, благодаря добродетелям и внутреннему мужеству.

В этих словах Христос учит нас четырем вещам. Во-первых Он желает, чтобы наше разумение было просветлено сверхъестественным светом, что мы усматриваем в этом слове, которое Он произносит: Смотрите. В других словах Он указывает нам, что именно нам нужно видеть, то есть внутреннее пришествие нашего жениха вечной истины, и это мы видим, когда Он говорит: Жених идет. В третьем месте Он приказывает выйти внутренним деланием сообразно праведности, и вот почему. Он говорит: Выходите. В четвертом месте Он нам указывает цель и побудительную причину всех дел, и это — встреча нашего жениха, Иисуса Христа, наслаждение в единстве с Богом.

Глава I Каким образом делаются сверхъестественно видящими во внутренних делах

Теперь будем говорить о первом слове. Христос говорит: Смотрите. Необходимы три вещи для желающего сверхъестественно видеть во внутренних деланиях. Первая — это свет божественной благодати, испытываемой более возвышенно, чем это может быть в жизни внешней и деятельной, без внутренней деятельности. Вторая — это лишенность чуждых образов и обнаженность сердца, так чтобы человек был свободен от образов, привязанностей и от всякой тварности. Третья — это свободное обращение воли посредством сосредоточения всех телесных и духовных сил и освобожденное от всякой беспорядочной любви. Таким образом, эта воля сливается в единстве Бога и в единстве мыслей, чтобы разумная тварь могла сверхъестественно достичь высочайшего единства Бога и обладать им. Ради этого и создал Бог небо и землю и всякую вещь. Ради этого Он сделался человеком, жил для нас и научил нас и показал нам путь к этому единству. И Он умер в узах любви и вознесся на небеса и открыл нам то самое единство, в котором мы можем обладать вечным блаженством.

Глава II О трех родах единства, естественно присущих нам

Теперь размыслите внимательно: существуют три рода естественных единств во всех людях и, поверх того, сверхъестественных у праведников.

Первое и верховное единство человека — в Боге, ибо все твари постоянно пребывают в этом единстве, что касается сущности, жизни и сохранения, и если бы она отделилась от Бога в этом мире, они впали бы в небытие и стали ничем. Это единство существенно в нас по природе, хороши ли мы или худы. И, без нашего содействия, оно нас не делает ни святыми, ни блаженными. Этим единством мы обладаем в самих себе и, тем не менее, над собою, как началом и опорою нашей сущности и нашей жизни.

Другое соединение или единство естественно существующее в нас. Это — единство высших сил, поскольку они деятельно берут свое естественное начало в единстве духа или мыслей. Это то же единство, как и то, которое непрестанно пребывает в Боге, но здесь оно взято в деятельности, а там — в сущности. Тем не менее дух всецело пребывает в каждом единстве, сообразно целостности своей сущности. Мы обладаем этим единством в себе, оно выше чувствительности и отсюда рождаются память, разумение и воля и все могущество духовных дел. В этом единстве душа называется духом.

Третье единство, естественно существующее в нас, есть основа телесных сил в единстве сердца, источник и начало телесной жизни. Душа владеет этим единством в жизненном средоточии сердца, и от него истекают все телесные дела и пять чувств, и душа отсюда получает имя души; ибо она есть источник жизни и оживляет тело, т. е. делает и сохраняет его живым. Эти три единства существуют в человеке естественно, как жизнь и управление. В низшем единстве даются чувствительность и животность, в посредствующем — разумность и духовность, и в высшем единстве сохраняется сущность. И это существует во всех людях естественно.

Эти три единства сверхъестественно бывают украшены и возделаны добродетелями, в благости и деятельной жизни, как царство и вечное жилище. И еще лучше они бывают украшены и славнее возделаны внутренними деланиями жизни духовной, но еще более славно и блаженно — сверхъестественной созерцательной жизнью.

Низшее единство, телесное, бывает сверхъестественно украшено и возделано внешней деятельностью, в совершенстве нравов, по примеру Христа и святых, несением креста со Христом, подчинением природы повелениями Святой Церкви и наставлениям святых, сообразно силам природы и благоразумию.

Другое единство, которое заключается в духе и вполне духовно, бывает украшено и возделано сверхъестественно тремя божественными дарами: Верой, Надеждой и Любовью, и притоком божественной благодати и даров, и доброю волею, направленной ко всем добродетелям, и желанием следовать примеру Христа и святого христианства.

Третье единство и верховное — выше нашего разумения и, однако, по существу пребывает в нас; мы возделываем его сверхъестественно, когда во всех наших добрых делах имеем в виду только славу Бога, без иного желания, как только покоиться в Нем, превыше мысли, превыше нас самих и превыше всего. Это и есть то единство, из которого мы истекли, как твари, и в котором мы пребываем по существу, и к нему мы стремимся вернуться любовью. Вот добродетели, украшающие это тройное единство в жизни деятельной.

Теперь мы будем говорить, как это тройное единство бывает украшено более возвышенно и возделано более благородно внутренним деланием, соединенным с деятельной жизнью. Когда человек, благодаря любви и правому намерению, возвышается во всех своих делах и во всей своей жизни к чести и славе Бога и ищет, выше всего, успокоения в Боге, он будет ждать в смирении и в терпении, и в отречении от себя, и в надежде новых божественных богатств и новых даров, и будет всегда без заботы относительно того, угодно ли Богу наделить его своими дарами или отказать ему в них. Так приготовляют себя к принятию внутренней жизни желаний, и, когда человек готов, в эту готовность будет влита благородная влага. Нет сосуда более благородного, чем любящая душа, ни напитка более необходимого, чем благодать Бога. Человек принесет, таким образом, Богу все свои дела и всю свою жизнь, в простом и прямом намерении, и в покое превыше своего намерения, превыше самого себя и превыше всего, в высокое единство, где Бог и любящий дух соединены без посредства.

Глава III О притоке божественной благодати в наш дух

Из этого единства, в котором дух без посредства соединен с Богом, истекают благодать и все дары. Об этом самом единстве, в котором дух покоится превыше себя, в Боге, Христос, вечная истина, говорит: Смотрите, жених идет, выходите навстречу Его. Иисус Христос, который есть свет вечной истины, говорит: Смотрите. Ибо Им мы делаемся видящими, ибо Он есть свет Отца, и без Него нет света ни на небе, ни на земле.

Это слово Христа в нас есть не что иное, как приток Его света и Его благодати. Эта благодать ниспадает в нас, в единство наших высших сил и нашего духа, откуда верховные силы деятельно изливаются во все добродетели силою благодати и возвращаются в него в узах любви.

В этом единстве заключаются сила и начало и конец всех дел тварей, естественно и сверхъестественно, в той мере, как оно выработано тварно, благодатию, божественными дарами и собственной силой тварей; и поэтому Бог дает Свою благодать в единстве высших сил, чтобы человек постоянно осуществлял добродетель, силою, богатством и потоком благодатей. Ибо Он дает Свою благодать для дел и отдает Самого Себя превыше всех благодатей, для наслаждения и покоя. Единство нашего духа есть наша обитель в божественном мире и в изобилии благости; и все множество добродетелей объединяется там и живет в простоте духа. Теперь божественная благодать, истекающая от Бога, становится внутренним током или течением Духа Святого, который заставляет наш дух внутренне отделиться и устремляет его во все добродетели. Эта благодать течет внутри, а не вовне, ибо Бог для нас более внутренен, чем мы сами для себя, и Его внутреннее течение и Его работа в нас, естественно или сверхъестественно, нам более близки, чем наша собственная работа. И поэтому Бог действует в нас извне внутрь. И поэтому благодать, божественные дары и внушение Бога приходят изнутри, в единстве нашего духа, а не извне, в призрачных видениях чувственных образов.

Глава IV Каким образом мы утвердим единство в свободе без образов

Теперь Христос говорит духовно в человеке в обращении внутрь: Смотрите; три вещи, как я говорил прежде, делают человека видящим во внутреннем делании. Первая есть просвещение божественной благодатью, Благодать Бога в душе подобна свече в фонаре или в стеклянном сосуде, ибо она проясняет и просветляет насквозь сосуд, то есть праведного человека. И она становится явной человеку, который имеет ее в себе, лишь бы только он внимательно наблюдал за самим собой. А через него она становится также явной и другим, посредством добродетелей и добрых примеров. Это излучение божественной благодати, вскоре внутренно волнует и возбуждает человека. И это быстрое возбуждение есть первое, что делает нас видящими. От этого быстрого возбуждения Богом рождается со стороны человека второе условие, а именно объединение всех сил, внутренне и внешне, в единстве духа и узах любви. Третье условие есть свобода, так чтобы человек мог возвращаться в себя, без образов и препятствий, так часто, как он этого пожелает; и чтобы он помнил о своем Боге, то есть что человек должен быть безразличен к радости или скорби, к приобретению или потере, к возвышению или унижению, к чуждым заботам, к счастью или страху и свободным от всякой тварности. Эти три вещи делают человека видящим во внутреннем делании. Если вы обладаете ими, вы имеете основание и начало делания и внутренней жизни.

Глава V О трояком пришествии нашего Господа во внутреннем человеке

Даже когда глаза ясны и зрение изощрено, если предложенный им предмет ни любезен, ни мил, ясное зрение мало радует и пользует. И поэтому Христос указывает просветленным духовным глазам, что они увидят, а именно внутреннее пришествие Иисуса Христа, их жениха. Существуют три рода особых пришествий Бога в людях, благочестиво упражняющихся во внутренней жизни. И каждое из этих пришествий поднимает человека к сущности более высокой и к более внутреннему деланию.

Первое пришествие Христа во внутреннем делании ощутительно устремляет человека вовнутрь и бурно увлекает его к небу и требует, чтобы он был един с Богом. Это устремление и это привлечение испытываются в сердце и в единстве всех телесных сил, и особенно в силе вожделеющей, ибо это пришествие волнует и действует в низшей части человека, ибо последняя должна быть совершенно очищена, и облечена, и сожжена, и привлечена к внутренней. Это побуждение Бога внутри, оно дарит, оно берет, оно делает человека бедным и богатым, изобильным и несчастным, оно заставляет надеяться и отчаиваться, оно охлаждает и разогревает. Эти противоположные дары и действия невыразимы ни на каком языке. Это пришествие с его действиями разделяется на три вида, одни — более возвышенные, чем другие, как мы это покажем дальше. И этим-то низшая часть человека бывает украшена во внутренней жизни.

Глава VI О втором пришествии нашего Господа во внутреннем человеке

Второй вид внутреннего пришествия Христа, более высокий и более подобный Ему Самому и сопровождаемый более многочисленными светами и дарами, есть приток в верховные силы души с изобилием божественных даров, укрепляющих, просвещающих и обогащающих дух многообразно. Этот поток Бога в нас требует излияния и обратного потока, сопровождаемых всеми дарами, к самому источнику, из которого поток вышел. Бог дает много в этом потоке, Он являет в нем великие чудеса, но Он требует обратно от души все свои дары, умноженные превыше всего того, что могут совершить твари. Это действие и этот вид более благородны и более подобны Богу, чем первый, и этим-то бывают украшены три высшие силы души.

Глава VII О третьем пришествии нашего Господа

Наш Господь приходит еще третьим образом, и это есть душевное возбуждение или внутреннее прикосновение в единстве духа, где находятся высшие силы души и откуда они истекают и куда они возвращаются, пребывая всегда соединенными естественным единством духа и узами любви. Это пришествие порождает верховную и наиболее глубокую сущность во внутренней жизни, и, через него, единство духа бывает украшено многообразно.

Теперь Христос в каждом пришествии требует особого выхождения нас самих, так чтобы жить жизнью, соответствующей Его пришествию. И поэтому в каждом пришествии Он говорит духовно в нашем сердце: «выходите, вашей жизнью и вашими делами, и идите, куда моя благодать и мои дары устремят вас». Ибо, чтобы стать совершенными, нам нужно выйти и действовать во внутренних деланиях, по мере того, как Бог устремляет нас, уносит нас, влияет на нас и прикасается к нам. Но, если мы противимся духу Бога несоответствием нашей жизни, мы теряем этот внутренний поток и тогда добродетели отсутствуют у нас.

Вот три пришествия Христа во внутренних деланиях. Теперь мы будем разбирать и изъяснять каждое пришествие особо. Окажите же нам деятельное внимание, ибо тот, кто этого не испытал, не поймет этого хорошо.

Глава VIII Первое из трех пришествий имеет три вида и основывает единство

Первое пришествие Христа, в движениях желания, есть, как сказано выше, внутренняя и ощутимая струя Духа Святого, которая нас устремляет и увлекает ко всем добродетелям. Мы сравним это пришествие с лучезарностью и могуществом солнца, которое, со своим восходом, проясняет, освещает и согревает целый мир в мгновение ока. Так же сверкает и сияет Христос, вечное солнце, пребывающее на последней вершине духа, и освещает и воспламеняет низшую часть человека, а именно его физическое сердце и его силу чувствования, и это совершается в срок, более короткий, чем мгновение ока, ибо действие Бога быстро, а человек, в котором оно происходит, должен быть внутренно видящим посредством духовных очей.

Солнце сверкает на Востоке, посреди мира, на горах; оно там ускоряет лето и создает хорошие плоды и могучие вина, наполняя радостью землю. То же самое солнце светит на Западе, на краю земли; страна там более холодная и сила жара там меньше, тем не менее, солнце и на Западе производит много прекрасных плодов, но там мало найдется вин.

Люди, живущие на Западе пребывают во внешних чувствах, и своими добрыми намерениями, своими добродетелями и своими внешними делами, в благодати Бога, они приносят обильные жатвы добродетелей многообразно, но они редко вкушают вино внутренней радости и духовного утешения.

Человек, желающий испытать излучение вечного солнца, которое есть Христос, будет видящим и будет обитать на горах Востока, сосредоточивая все свои силы и возвышая свое сердце к Богу, свободный и беспечный относительно радости и горя и всех тварей. Там блистает Христос, солнце праведности, над сердцем, свободным и восторженным, и это те горы, которые я имею в виду. Христос, славное солнце и божественный свет, освещает и просветляет насквозь и зажигает своим внутренним пришествием и силою своего духа свободное сердце и все способности души. И это — первое действие внутреннего пришествия в достижениях желания. Как сила и природа огня зажигают предметы, предложенные пламени, так и Христос зажигает предложенное ему сердце, свободное и восторженное, в воспламенении своего внутреннего пришествия, и Он говорит в этом пришествии: «Выходите деланием, соответствующим этому пришествию».

Глава IX Об единстве сердца

От этого божественного жара рождается единство сердца, ибо мы не можем получить истинного единства, если дух Бога не зажжет Своего пламени в нашем сердце. Ибо это пламя делает единым и подобным себе самому все, что оно может одолеть и преобразить.

Единство делает то, что человек чувствует себя сосредоточенным внутренне, со всеми своими силами, в единстве своего сердца. Единство дает внутренний мир и покой сердцу. Единство сердца есть связь, которая собирает и сплетает тело и душу и все внешние и внутренние силы в единстве любви.

Глава Χ Каким образом добродетели происходят из единства

От этого единства рождается сердечность, ибо никто не может иметь сердечности, если он не един и не воссоединен в себе самом; горячность или сердечность есть обращение человека внутрь, в свое собственное сердце, чтобы постичь и испытать внутреннее действие или приветствие Бога. Сердечность есть ощутимое пламя любви, которое дух Бога зажигает и разводит в человеке, и последний не знает, ни откуда оно приходит, ни что с ним случилось.

Глава XII О благоговении

Из сердечности рождается ощутимая любовь, которая проникает сердце человека и вожделеющую силу души. Этой вожделеющей любви и ощутимого услаждения сердца никто не может испытать, если он не имеет сердечности.

Эта ощутимая любовь есть необычайные чувство и потребность Бога, как вечного блага, где все содержится. Ощутимая любовь отказывается от всех тварей, поскольку они суть предметы не нужды, а наслаждения; внутренняя любовь чувствует внутри прикосновение вечной любви, которую она должна вечно осуществлять. Внутренняя любовь легко отвергает и презирает всякую вещь, чтобы получить любимое.

Из этой ощутимой любви рождается благоговение к Богу и Его славе. И больше никто не может иметь алчного благоговения в своем сердце, как только человек, обладающий ощутимой любовью к Богу. Благоговение существует, когда огонь любви поднимает к небу свое пламя желаний. Благоговение потрясает и разжигает человека внутренне и внешне, чтобы побудить его к служению Богу. Благоговение заставляет цвести тело и душу в славе и достоинствах в глазах Бога и всех людей. Бог требует благоговения во всем, что мы делаем. Благоговение очищает тело и душу от всего, что могло бы нас задержать или остановить на пути к блаженству. Благоговение указывает и дарует истинный путь к блаженству.

Глава XIII О благодарности

От ревностного благоговения рождается благодарность, ибо никто не может совершенно ни благодарить, ни восхвалять Бога, как только человек ревностный и благочестивый. Но нам следует прославлять и благодарить Бога, ибо Он нас создал и одарил разумом, Он создал небо и землю и приставил ангелов, чтобы служить нам, и Он сделался человеком из-за наших грехов, и Он нас научил, Он наставил нас и указал нам путь, и Он претерпел за нас позорную смерть, и Он обещал Самого Себя и обещал нам Свое вечное царство не только как награду, но еще как нашу плату. И Он пощадил нас в наших грехах и Он желает их нам простить или уже простил. И Он излил Свою благодать и Свою любовь в нашу душу, Он хочет вечно пребывать в нас и с нами. И в продолжение всех дней нашей жизни Он хочет нас посещать и посещал нас, сообразно нашим нуждам, посредством Своих высоких таинств. И Он отдал нам Свое тело и Свою кровь в пищу и питие, сообразно желанию и потребности каждого. И Он дал нам в образец и предложил, как зеркала, природу, Писание и всех тварей, чтобы мы могли наблюдать и узнавать, как нам преобразить все наши дела в добродетели. И Он послал нам могущество и силу, а иногда посылал болезни для нашего блага и внешнюю нищету, водворяя в нас внутренние мир и покой. И Он позволил нам носить христианские имена и рождаться от христианских родителей. Мы будем благодарить Бога за все это здесь, внизу, чтобы благодарить Его вечно там, наверху. Мы будем также восхвалять Бога всем, что мы сможем Ему предложить.

Восхвалять Бога — это выказывать Его всемогущество, в продолжение всей нашей жизни, почитание и благоговение. Восхвалять Бога — это существенное дело ангелов и святых на небе и людей любящих — на земле. Надо восхвалять Бога своими желаниями, своими воздвигнутыми силами, словом, делами, телом, душой, богатствами и смиренным рабством, внутренне и внешне. Те, которые не восхваляют Бога здесь, будут вечно немы. Восхвалять Бога есть самое радостное и самое сладостное дело для любящих сердец. Сердце, полное хвалений, желает, чтобы все твари пели хвалы Богу. Нет предела хвалам Богу, ибо это — наше спасение, и мы будем восхвалять Его вечно.

Словарь средневековых терминов

В предлагаемом, весьма неполном, словаре средневековых философских терминов сделана попытка передать содержание терминов в том их смысле, в каком, на взгляд составителя, они употреблялись средневековыми мыслителями. Для этого использовались и оригинальные непереведенные на русский язык тексты средневековых философов и теологов и главным образом те произведения, которые помещены в Антологии в переводе на русский язык. Раскрытие терминов связано с определенной авторской концепцией понимания средневековой философии как уникальной, несводимой к рецепциям античной или нововременной философии. При составлении глоссария использовались следующие книги: Eisler R. Worterbuch der Philosophischen Begriffe. Bd. 1-3. , 1930; Selections from medieval philosophers. Ed. Transl. With introductory notes and glossary by Richard McKean. Bd 1-2. , 1958; Ueberwegs Friedrich. Grundriss der Geschichte der Philosophie. Bd. 2. Base/Stuttgart, 1967; Неретина С. С. Опыт словаря средневековой культуры // Благо и истина: классические и неклассические регулятивы. М., 1998.

A

ABLATIO (denial) — отрицание, отречение.

ABSOLUTUS (absolute) — абсолютный. Имеет разнообразные значения: предикат является абсолютным (в противоположность относительному), когда охватывает все виды данного рода; он является абсолютным, или неразложимым, когда определяет субъект сам по себе безотносительно к чему-то другому; Бог как субъект является абсолютным в смысле полной самостоятельности или независимости; слова отличаются абсолютно, когда они обозначают различные вещи в противовес относительному различию, когда они означают одну и ту же вещь в разных модусах. Понятие «абсолютный» противостоит понятиям «зависимый», «гипотетический», «модальный», «всеобщий».

ABSTRACTIO (abstraction) — абстракция, мысленное выделение неких сторон вещи из ее целостности; нечто, взятое отдельно от вещи, с которой оно неразрывно связано, что и означает: взятое абстрактно. По Боэцию, «когда мы занимаемся делением или абстрагированием, мы мыслим не то, что есть на самом деле; но при этом само мышление ни в коей мере не является ложным. Дело в том, что существует много вещей, которые имеют свое бытие в других; от этих других они либо вообще не могут быть отделены, либо, раз отделенные, никоим образом не продолжают своего существования... Но дух, принимающий от чувств в себя все вещи нерасчлененными и перемешанными с телами, собственной своей силой и размышлением расчленяет их. Ибо все бестелесные вещи... получающие свое бытие в телах, чувство передает нам вместе с самими телами. Но зато дух, наделенный способностью связывать разъединенное, а соединенное разлагать, так расчленяет переданные ему вещи, спутанные чувствами и связанные телами, что они предстают перед ним сами по себе в бестелесной своей природе, отдельно от тел, с которыми срослись» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. М., 1991. С. 26-27). Абстрактным является процесс образования универсалий. Петр Абеляр предваряет проблему универсалий следующими словами: «Но прежде — об абстракции. Итак, нужно знать, что материя и форма всегда существуют вместе, вперемешку, но мышление обладает такой способностью, что то созерцает материю саму по себе, то переносит внимание на одну только форму, то постигает их в смешанном виде. В двух первых случаях это происходит благодаря абстракции, когда нечто извлекается из общей связанности, чтобы можно было рассмотреть его собственную природу. В третьем случае это происходит благодаря конъюнкции. Возьмем, к примеру, субстанцию вот этого человека. Она и тело, и живое существо, и человек, она облачена в неопределенное множество форм: покуда я обращаю внимание на материальную сущность субстанции, разграничив все формы, я произвожу понятие с помощью абстрагирования. И когда я обращаю внимание, наоборот, только на телесную целостность, которую я связываю в субстанцию, то это понятие, хотя и произошло с помощью конъюнкции сравнительно с первым, касавшимся только природы субстанции, также образуется благодаря абстракции, отделяющей телесную целостность от других форм, на которые я не обращаю никакого внимания, т. е. на то, что она — живое существо, чувственность, разумность, белизна. Такого рода понятия, полученные с помощью абстракции, могли бы, пожалуй, казаться ложными или пустыми, потому что они изображают вещь иначе, чем она существует. Ведь поскольку они касались особо либо только материи, либо только формы, тогда как ни материя, ни форма не существуют отдельно друг от друга, то очевидно, они воспроизводят вещь совсем иначе, чем она есть, и, следовательно, пусты... Но при абстракции происходит не это. В самом деле, если я рассматриваю этого человека только в качестве субстанции или плоти, а не в качестве живого существа, человека или грамматика, то я не постигаю ничего, кроме того, что в нем есть, это „только" относится лишь к вниманию, но никоим образом не к способу существования» (Петр Абеляр. Логика «для начинающих» // Петр Абеляр. Теологические трактаты. М., 1995. С. 86-87). По Фоме Аквинскому, «мыслительные абстракции бывают двух видов: по одному, всеобщее отвлекается от особенного, как животное от человека, по другому, форма отвлекается от материи, как, например, форма круга отвлекается в мышлении от чувственной материи» (Thomas Aquinas. Summa theologiae. 1, q. 40, a. 3 concl).

ABSTRACTIVUΜ (abstractive) — абстрактное; абстрактное знание — это знание, благодаря которому вещь постигается не сама по себе, но через роды и виды, это знание, противостоящее интуитивному познанию, которым вещь постигается сразу, как она есть.

ACCIDENS (accident) — акциденция, случай, случайность; один из способов различения; привходящий признак предмета, «который обозначает некую внешнюю природу и вовсе не сказывается о субстанции» и который может если не в действительности, то «в уме и мысленно» и присутствовать и отсутствовать в субъекте, не уничтожая его (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 75, 103). В трактовке Боэция, «Аристотель усмотрел десять родов всех вещей; один из них — субстанция, остальные девять — акциденции» (там же. С. И). Акциденции бывают неотделимыми (курносость, шрам) и отделимыми (двигаться, спать). Отделимые акциденции называются общими отличительными признаками, неотделимые — собственными. Те и другие производят инаковость (см. ALTERATUM) вещи, но не создают чего-либо другого (см. ALIUD). Отделимые и неотделимые акциденции бывают привходящими по природе (высокий рост) или по воле (прогуливаться, бежать). Анализ акциденций связан с анализом предикации вещей через род, вид (необходимые для определения), а также собственный и отличительный признаки (необходимые для описания). Смысл этого анализа у Порфирия: сказуемые большей предикации сказываются обо все меньших (род — о видах и отличительных признаках, отличительный признак — о видах и индивидах, вид — об индивидах, собственный признак — о видах и индивидах, привходящий признак — о видах и индивидах; например, «чернота», присущая единичному ворону, переносится на ворона как вид). Смысл анализа у Боэция: «сказуемые, равные по предикации, взаимозаменяемы». Равными по предикации сказуемыми оказываются род и акциденции. Если род как универсальное понятие сказывается обо всем нижестоящем, то акциденция, стоящая над отдельными индивидами, сказывается также о вышестоящих сказуемых, т. е. собственном и отличительном признаках, виде и роде как универсальном понятии. «Так что если Сократ есть животное, разумное, способное смеяться и человек, и если Сократ лыс, что является его привходящим признаком, то этот привходящий признак будет сказываться о животном, о разумном, о способном смеяться и о человеке, то есть об остальных четырех сказуемых» (там же. С. 108). У Порфирия речь шла о прямой предикации, у Боэция — о косвенной, или обращенной. Ср. PER SE, PRAEDICABILIS, SUBSTANTIA.

ACCIDENTALITER (accidentally) — случайно, акцидентально. Так, реалисты полагали, что вещи, относящиеся к одному и тому же роду (как, например, Сократ и Платон), различаются случайно.

ACCIDERE (to happen) — случаться.

ACCIPERE (to receive, to undertake) — получать или принимать, получать от Бога; быть обусловленным тем, от кого каждый получает свое существование. Обусловленной является и свобода воли.

ACTIO (action) — действие; актуализация субстанции или сущности благодаря силе. По Фоме Аквинскому, «действие уже по определению указывает на исток движения... Если движение привносится откуда-то, действие означает не что иное, как порядок происхождения, в соответствии с которым нечто развивается из некоторой причины, или принципа, в то, что исходит из этого принципа» (Thomas Aquinas. Sum. Teol. I, q. 41, a. 1, ad. 2; а также: ad. 3, and l, q. 42, a. 2 concl.). Иногда действия делят на два вида: одни совершаются внутри деятеля, например, мышление, ощущение, желание; другие направлены на внешнюю материю, как, например, нагревание или высыхание; первые связаны с самим деятелем, вторые не являются принадлежностью самого изменяющегося вещества, но относятся к вещи, подверженной изменению. Действие первого вида называется actio, действие второго вида называется factio. Оба вида являются процессами. Ср. FACTIO, OPERATIO.

ACTUS (act, actuality) — акт, действительность, состояние, реальность, обозначающие процесс (действие) как, например, акт мышления или веры; акт — нечто вторичное относительно силы или способности, которые являются его непосредственным принципом и благодаря которым осуществляется процесс; иногда акт рассматривается как сущность и существование вещи, т. е. как сущностный акт.

ACTUS ESSENDI (act of being) — акт существования, одно из основных понятий томизма.

ADAEQUABILITAS (adequability) — адекватность.

ADAEQUATIO (adequation, commensuration) — приравнивание, соразмерность, соответствие двух количеств, попытка установления тождества, например, слова и вещи, мышления и бытия; внутреннее стремление к равенству, противопоставленное стремлению к внешнему сходству. Так, истина есть соответствие вещи и мышления о вещи. Тесно связано с идеей причастия (communio). По Роберту Гроссетесту, истинное соответствие есть соответствие слова во внутренней речи и вещи, в противовес соответствию внешнего слова и вещи. Соответствие в первом смысле означало бы тождество слова и вещи и было бы самой истиной. См. COMMUNIO, SIMILITUDO.

AD ALIQUID (relative to something) — относительно чего-либо; с этим значением связана четвертая из 10 категорий — отношение (relatio, proportio). По Фоме Аквинскому, отношение есть взаимосвязь двух сравниваемых вещей на основании их сходства или различия (Thomas Aquinas. De Trinitate, pr. 1, 2 ad 3).

AENIGMA (enigme) — загадка как способ представления и познания мира; литературный жанр вопросов и ответов, построенных по принципу замедленной метафоры, каламбура или параллелизма; опосредование между миром Божественным и человеческим, которое выражается тропо-логически (см. TROPUS): на профанном уровне мир казался загадочным, на сакральном — чудесно замысленным; попытка обнаружить за видимой оболочкой вещей элемент невидимый, но не менее реальный (мир существовал в диалектическом сопряжении загадки-отгадки, при котором любая отгадка предполагала загадку, но загадка не всегда предполагала отгадку в силу непостижимости истины); загадка тесно связана с идеей причащающего, или верующего, разума, поскольку она осуществляет перенос качеств с творческого субъекта на сотворенную вещь. Многие средневековые загадки, построенные в форме новелл («Римские деяния»), предполагают необходимую троицу персон: отец, дочь и претендент, где отец есть знак непричастности, основание само по себе, позволяющее другим постигать себя, дочь — знак причастности, или возможность обоснования, выраженное в испытании, которое позволяет претендентам участвовать в объекте притязаний, претендент — ищущий или взывающий к обоснованию, участвующий в его поисках в разной степени. Загадка есть также результат логических разделений. Рассуждая о пяти сказуемых (род, вид, собственный, отличительный и привходящий признаки), Боэций пишет, что вопреки Порфирию, который строит родо-видовое древо по принципу нисхождения («сказуемые большей предикации сказываются обо все меньших»), можно эти пять сказуемых рассмотреть не только как «равные», но и как «взаимозаменяемые». Если, например, «род сказывается об отличительных признаках, и о видах, и о собственных, и о привходящих признаках», то «и наоборот — привходящий признак сказывается обо всех остальных; он стоит над отдельными индивидами и сказывается также о стоящих выше его [сказуемых]: так что если Сократ есть животное, разумное, способное смеяться и человек, и если Сократ лыс, что является его привходящим признаком, то этот привходящий признак будет сказываться и о животном, о разумном, о способном смеяться и о человеке, то есть об остальных четырех сказуемых» {Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 107-108). В итоге предложение (или определение) оказывается составленным из многочленных заменителей подлежащего (или сказуемого) обычной речи («лысое — способное смеяться»), что и есть загадка. Обнаруживается способ переключения логического в тропо-логическое.

AEQUALITAS (equality) — равенство; вещи равны тогда, когда они согласуются в количестве; равенство возможно 1) по размерам и 2) по сущности; так, количество бывает двух видов: модальным и сущностным. По Фоме Аквинскому: «Поскольку равенство основано на единстве количества, то одно и то же для вещи — быть равной чему-то еще или иметь собственное количество; одно и то же — быть подобной чему-то, либо иметь свое качество» (Thomas Aquinas. In librum I Sent., d. 19, q. 1, a. 1 sol.). Равенство является родом пропорции, так как само равенство есть пропорция вещей, имеющих единое количество. Ср. AEQUIPARANTIA, ANALOGIA, PROPORTIO, QUANTITAS, SIMILITUDO.

AEQUIPARANTIA (comparison, equiparance, equivalence) — сравнение, эквивалентность, равнозначность; включает все симметричные отношения, в которых обе крайние позиции обозначаются одинаково как отношения сходства и равенства; противопоставляется всем асимметричным отношениям, в которых противоположные стороны обозначаются различным образом, как, например, отношение большего и меньшего.

AEQUALITAS AEQUIPARANTIAE (comparative equality) — сравнительное равенство, основанное на абсолютной количественной определенности: отношение, существующее между двумя количествами одной и той же меры, как, например, равенство двух ярдов двум ярдам, противопоставляется пропорциональному равенству, например, равенству пальцев руки, «которые не являются равными с точки зрения абсолютной количественной определенности, ведь если один палец наложить на другой, его действие усиливается, тем не менее, их равенство является пропорциональным, так как размер одного пальца соответствует его функции, а размер другого пальца — его» (Thomas Aquinas. In librum IV Sent., d. 32, q. 1, a. 4 sol; ср. также: Ibid. In lib. IV Sent. d. 32, q. 1, a. 3 sol.).

AEQUIVOCUM (equivocal) — омонимичное, одноименное, равнозначное, двуосмысленное или двусмысленное (два в одном), эквивокативное, эквивокальное. Боэций этим термином перевел аристотелевский термин «омонимичное» (одно для двух). Так, по Аристотелю, одноименными, называются вещи, «у которых только имя общее, а соответствующая этому имени речь о сущности разная, как, например, dzōon означает и человека и изображение... если указывать, что значит для каждого из них быть dzōon, то [в том и другом случае] будет указано особое понятие (logos)» (Аристотель. Категории. 1а 1-5). Боэций, переводя это выражение Аристотеля, пишет, что у такого рода вещей «только имя общее, а соответствующий этому имени смысл субстанции различный», разъясняя, что, на его взгляд, «любая вещь представляется или с помощью определения, или с помощью имени» (Боэций. Комментарии к «Категориям» Аристотеля //Боэций. Утешение философией. С. 123). Боэций, однако, выявляет не только дополнительные по сравнению с Аристотелем связи вещей с именем (к эквивокальной и унивокальной он добавляет мультивокальную и диверсивокальную), но и разные исследовательские позиции относительно эквивокативности. Так, он полагает, что эквивокативностью может обладать не разные вещи, но одна и та же, если ей дать определения, с одной стороны, от ее имени, а с другой — от общего имени. Определение «человек — это разумное смертное животное» дано «сообразно имени человека», а определение человека как одушевленной чувствующей субстанции дано от общего имени животного. Об одном и том же — человеке — мы получим разные определения, выражающие разные смыслы его субстанции. То, что Боэций здесь говорит о разных смыслах одного и того же, подчеркивается фразой: «То же и с теми именами, которые сказываются о двух вещах как общие» (там же. С. 124). Эквивокативность присуща не только именам, но и глаголам (глагол complector может быть понят в активном и пассивном значениях: «я понимаю» и «меня понимают»), предлогам, союзам, иносказаниям. Петр Абеляр все предикаменты, в данном случае — первые импозиции вещей, называет эквивокативными не потому, что они имеют множественный смысл (им обладает вещь, наделенная именем), а потому, что они не выражают смысла субстанции. «„Белое" и что-либо случайно заимствованное двусмысленно не потому, что имеет множественный смысл, но потому, что не имеет смысла субстанции» (Петр Абеляр. Глоссы к «Категориям» Аристотеля. Т. 1 С. 410 наст. изд.). Собственно «двусмысленными называются те вещи, которые имеют одно и то же имя в соответствии с их общей материей» и «не имеет одного и того же смысла субстанции, как это представлено, в соответствии с конкретным именем» (там же. С. 12,11). Ср. AMBIGUUM, DIVERSIVOCUM, IMPOSITIO, MULTIVOCUM, UNIVOCUM.

AEQUIVOCATIO (equivocation) — равнозначность, омонимия, эквивокация, экивок, двуосмысленность (см.: AMPHIBOLIA). Термин введен Боэцием (см. AEQUIVOCUM). Идею двуосмысленности вещи (которая в христианстве одновременно может быть сакральной и профанной) выдвигал еще Августин, нашедший для нее термин «ambiguum» (см.: Августин. О христианском учении. Т. 1. С. 69 и далее в наст. изд.). В развитом Средневековье (XII в.) под эквивокацией понимались 1) двуосмысленность собственных и окказиональных значений имени (Ансельм Кентерберийский, Петр Абеляр); 2) разные референции одного и того же термина в зависимости от того, на какой стороне противоречия он находится; 3) разные смыслы одного и того же термина как следствие фигуративности языка; 4) речевые иносказания — тропы (Петр Абеляр); 5) общие и собственные основания одной и той же вещи; 6) возможности трансляции или трансумпции — переноса терминов из одного вида знания в другой (Петр Абеляр, Гильберт Порретанский). Паронимы (см. DENOMINATIO) и унивокация (одноименность, соименность — см. UNIVOCATIO) рассматриваются как частные случаи эквивокации. Эквивокация понималась не как логическая ошибка, а как теоретико-познавательный принцип двойственного («да» и «нет») существования вещи, имманентно-трансцендентная пульсация ее движения между бытием и ничто.

AESTIMATIO (estimation) — суждение; способность судить о полезности и вредности, согласованности и противопоставлении путем восприятия составляющих качеств вещи. У разумных существ эта функция развивается благодаря способности мышления.

AETERNITAS (eternity) — вечность; обладание всей полнотой безначального и бесконечного бытия относится только к Богу. «Вечность есть совершенное обладание сразу всей полнотой бесконечной жизни» (Боэций. Утешение философией. С. 286).

AEVUM (aeon) — вечность, эра, зон; непрерывная длительность, неизменная в своей природе, имеющая начало, но не имеющая конца. Согласно Фоме: «Зон есть не что иное, как причастие к Божественной вечности, потому что субстанциальная вечность является атрибутом самого Бога, но aeon означает причастие к вечности, духовным надвременным сущностям» (Thomas Aquinas. Quaest. Quodl. V, q. 4, a. 7 concl.). Зон есть посредник между временем и вечностью (aeternitas). Фома пишет: «Так как вечность есть мера непрерывного бытия в том смысле, что все исходит из неизменного бытия, а следовательно, из вечности, то конкретные вещи исходят из неизменности бытия таким образом, что их бытие является субъектом изменения и состоит из изменения, и вещи этого рода измеряются временем, как, например, движение и подобие составляют бытие всех изменяющихся вещей. С другой стороны, конкретные вещи менее исходят из неизменности бытия, так как этому бытию не присуще изменение и оно само не является субъектом изменения. Тем не менее сами вещи ограничены в изменении как актуально, так и потенциально. Это особенно ясно в случае с божественными телами, чье субстанциальное бытие неизменно; хотя наряду с неизменным бытием они имеют способность изменяться в зависимости от места. Особенно это ясно в случае с ангелами, потому что они имеют вечное бытие наряду с изменчивостью в зависимости от предопределения, насколько это свойственно их природе и в согласии с их интеллектом, включенностью и местом в ангельской иерархии. Следовательно, вещи подобного рода имеют критерием или мерой [иную] вечность (aeon), которая является посредником между божественной вечностью и временем» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 10, a. 5 concl.).

AFFECTIO (affectio, condition, affect) — состояние, склонность, аффект; склонность души к чему-то; affectio и affectus имеют отношение к конечной причине, a effectio и effectus — к действующей причине.

AFFECTUS (affect) — аффект, страсть, чувство, страстное желание; состояние тела или ума, по отношению к которому склонность или привязанность есть любовь; иногда используется для обозначения эмоционального состояния души. У Гильберта Порретанского и Петра Абеляра термины «affectio» и «affectus» указывают на онтологические структуры реальности.

AGERE (to do, to work, to act) — делать, работать, действовать; делать что-то актуально; действующая сила является актуальной в соответствии со своими возможностями. Обычно отличается от facere в том смысле, что не имеет выхода в материю, но часто используется и синонимично с последним. Идея действования рассматривалась под углом зрения творения мира из ничего ловкими, умелыми руками и словами Бога Творца, осуществляя своего рода умение ума. Ср. АСТIO, FACERE.

AGENS (agent) — движущая сила, действующая причина, деятель. Ср. INTELLECTUS AGENS.

ALIQUID (something, relative to something) — нечто; относительно чего-либо; с этим связана четвертая из 10 категорий Аристотеля — отношение (relatio, proportio). Нечто определяется Фомой Аквинским как отличие одной вещи от другой (ср. RES), а отношение как взаимосвязь двух сравниваемых вещей на основании их сходства или различия.

ALIUD (other) — другое, преображенное, получаемое в том случае, когда две вещи разделены субстанциальным отличием. «Всякое отличие создает разницу между какими-либо двумя вещами. При этом все они сообщают вещи иной характер... Но если к такой разнице прибавляется и видообразующее различие, тогда вещь не просто становится иной (alteratum), но превращается в нечто иное» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 79). Ср. ALTERATUM.

ALLEGORIA (allegory) — аллегория, иносказание, изображение отвлеченной идеи или понятия посредством образа, обладающее такими свойствами, как прикрепление, устойчивость (например, закрепление за животными определенных нравственных качеств); фигура, означающая намек на другую фигуру, указание на то, чего нет в данной вещи подобно евангельским притчам; духовное уподобление; одна из возможностей комментирования текста. У Петра Коместора, представившего мир как чертог с тремя палатами (аудиторией, трапезной и опочивальней), части трапезной представлены следующим образом: фундамент — история, крыша — тропология, а соединяющая пол и потолок вздымающаяся ввысь стена — аллегория, «которая выражает одну мысль посредством другой», «при этом аллегорией оказывается также воинствующая церковь» (Петр Коместор. Схоластическая история // Неретина С. С. Верующий разум. Книга бытия и Салический закон. М., 1995. С. 283-284). По Иоахиму Флорскому, «аллегория есть уподобление малых вещей великим, например, дня — году, недели — веку, человека — сословию или городу, племени, народу и множеству подобного... Авраам обозначает Бога Отца, Исаак — Сына, Иаков — Духа Святого. Но и Захария означает Отца, Иоанн — Сына, человек Иисус Христос — Святого Духа. И это именно в духовном понимании, которое, собственно, и называется аллегорией» (Иоахим Флорский. Согласование Ветхого и Нового Заветов. Т. 1.С. 509 наст. изд.).

ALTERATIO (alteration) — изменение; движение или перемена в категории качества. Ср. MOTUS, PASSIO.

ALTERATUM (another) — иное; любое отличие одной вещи от другой. При прибавлении к этому отличию видообразующего отличия вещь превращается в нечто другое. Ср. ALIUD.

AMBIGUUM (ambigous) — двусмысленность, сомнительность. См. АЕQUIVOCATIO.

AMOR (love) — истинная добродетель, полнота добродетелей; исполнение Закона; явление душе в качестве добродетелей благодати , благодаря которой осуществляется причастие человека Богу; противоположность ненависти, осуществляющей приобщение человека к «ничто»; условие познания. По Августину: «Мы существуем, и знаем, что существуем, и любим это наше бытие и знание» (Августин. О Граде Божием. М., 1994. Т. 2. С. 216). Тот, «кто поставил для себя правилом любить Бога и не по человеку, но по Богу любить ближнего, как самого себя, тот за эту, конечно, любовь называется человеком, имеющим благую волю» (Августин. О Граде Божием. Т. 3. С. 13 ). Слова amor, caritas, dilectio тождественны. Любовь может быть направлена как во благо, так и во зло. «Благая воля есть любовь добрая, а воля превратная — любовь дурная» (там же. С. 15). Исполнение Божественного закона любовью доказывает, что любовь есть глобальная различительная сила, выходящая за пределы завета, благодаря которой происходит распределение вещей в двузначном бытии — конечном и вечном — по иерархическому признаку: «этот добрый муж лучше другого доброго мужа» (Петр Абеляр. Диалог между Философом, Иудеем и Христианином // Петр Абеляр. Теологические трактаты. С. 365-366). Эта сила позволяет на основании благодати «прибавить нечто к предписанному долгом» (там же. С. 367); непринужденность в исполнении Закона; основание спасения («никто, обладающий любовью, не гибнет, но ни один в ней не уравнивается с другим» (там же. С. 367-368); избирательная способность души. Состояние души, при котором происходит созерцание Бога; любовь не имеет меры или границы, не относится ни к какой категории; трансценденталия; один из ликов истины. «Называется ли эта обретенная любовь, которая в небесной жизни, случаем или каким-либо иным качеством, не принесет никакой пользы ни одно из определений, потому что нельзя истинно познать ее иначе, чем на опыте, ибо он далеко превосходит всякий смысл любой науки. Столь ли важно для блаженства, считаем ли мы ее случайностью или субстанцией, или ни тем, ни другим, и, хотя мы кое-что говорим, сама она никак не изменится и не уменьшит нашего блаженства. И если ты тщательно взвесишь то, что ваши философы назвали акцидентальными и субстанциальными формами, то никакой субстанциальной формы ты не обнаружишь, потому что любовь присуща не всем, как не обнаружишь и акцидентальной формы, потому что, раз появившись, она не может более исчезнуть... Мы становимся истинно блаженными, принимая участие в видении Его и наслаждаясь Им. В этом видении при созерцании Его на нас изливается та Его высшая любовь» (там же. С. 387-388). Любовь связана с деятельностью, с познанием. По Августину, «философ есть человек, любящий Бога», «поскольку философия стремится к жизни блаженной, по любви к Богу находя в Боге наслаждение» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 23, 18). По Августину, «знание полезно лишь тогда, когда есть любовь; без любви же оно кичит, то есть приводит к гордости чрезмерно напыщенной» (там же. С. 94). Августин полагает единство любви, каким бы словом оно ни выражалось, ибо в Боге всякая любовь тождественна. Тесно связана с идеей блага. См. BONUM, CARITAS, COGNITIO, ESSE.

AMPHIBOLIA (amphibology) — двусмысленность; фраза или высказывание, имеющая несколько интерпретаций. См. AEQUIVOCATIO, AMBIGUUM.

ANALOGIA (analogy, proportion) — соответствие, сходство, подобие; противопоставляется Бонавентурой одноименности (univocatio). Применяется тогда, когда при различных значениях слова подразумевается принцип, от которого зависит общее, объединяющее эти значения. Так, о здоровье говорят, по аналогии соотнося его с животным, медициной, пульсом, ибо все это имеет отношение к здоровью. Ср. AEQUALITAS, CONVENIENTIA, IMAGO, PROPORTIO, SIMILITUDO.

ANALOGIA ATTRIBUTIONIS (attributive analogy) — атрибутивная аналогия; аналогия, по которой понятия выводятся из того, к чему относится обозначаемое; к чему понятия обращены как к основанию, например, пища, медицина, пульс имеют отношение к здоровому образу жизни по атрибутивной аналогии, потому что слово «здоровый» происходит от слова «здоровье», которое присуще животному существу.

ANALOGIA PROPORTIONIS (proportional analogy) — пропорциональная аналогия; аналогия, в которой понятия проистекают из одного общего имени, где обозначаемое выражается другими понятиями через сходство или порядок, существующий между терминами, например, живое существо и пища, или живое существо и пульс имеют отношение к здоровью по пропорциональной аналогии, потому что здоровье, хотя и выражается различными терминами, присутствует в них.

ANIMA (soul, breast) — душа. По Августину, человек есть триединство духа, души и плоти, и в этом триединстве человек весь востребуется Богом. Гносеологические доказательства неуничтожимости души Августином: 1) «Ложность не может быть без чувства, она же (ложность) не быть не может, следовательно, чувство существует всегда. Но чувств нет без души, следовательно, душа вечна. Она не в состоянии чувствовать, если не будет жить. Итак, душа живет вечно» (Творения бл. Августина. Киев, 1913. Т. 2. Кн. 2, гл. 3); 2) звук — обозначающее предмета, предмет есть «обозначаемое звуком», предмет, представленный в мысли, составляет понятие о нем «до произнесения слова». Понятие, выраженное звучащим словом, представляет значение предмета... Следовательно, если само название состоит из звука и значения... то в названии, как бы в некотором одушевленном существе, звук представляет собою тело, а значение — душу звука». Звук имени может быть разделен на буквы, «меж тем как душа его, то есть значение, не может». При разделении звука на буквы значение теряется, уподобляясь ситуации, «когда из растерзанного тела исходит душа... с названием случается как бы некоторый род смерти». Из этого сравнения ясно, «каким образом душа с расчленением тела может не рассекаться» (Августин. О количестве души // Августин. Творения. 1998. Т. 1. С. 249-250).

ANIMAL (animal) — животное; живое существо, телесная тварь, имеющая душу; чувственная субстанция; бестелесная субстанция (ангел); в человеке как животном разумность дополняет чувственность. Как полагал Альберт Великий, душа разумна, когда она действует, не используя тела, и животна, когда использует органическое тело.

ANIMUS (spirit, ghost, psyche) — дух, разумное начало, ум, лицо, личность. Часто синонимично mens и spiritus.

ANTECEDENS (antecedent) — условие, антецедент, составная часть импликативного высказывания.

APPARENTIA (evidens) — очевидность, явность, несомненность; в логике — очевидность или несомненность утверждения; явленность, феноменальность.

APPELLATIO (appellation) — имя, наименование; отлично от сигнификации и суппозиции. У Боэция это именование сказуемых, обозначающих роды вещей. По Абеляру, форма обозначения, употребляющаяся при второй импозиции (см.: Петр Абеляр. Глоссы к «Категориям» Аристотеля. Т. 1. С. 410 наст. изд.). Указание на обозначаемое предмета, на референциальное значение общего термина, отличное от смыслового. См. DESIGNATIO, SIGNIFICATIO, SUPPOSITIO, SUPPOSITUM.

APPETITUS (appetite) — желание, стремление; инстинктивная, естественная потребность; сила или склонность, естественно направляющая тело к благу, так материя стремится к форме; осознанная потребность проистекает из знания. Ср. APPRENESIO.

APPREHENSIO (apprehension) — понимание, постижение, схватывание, представление; простейший акт постижения вещи без какого бы ни было утверждения или отрицания.

APPROPRIATUM (appropriated quality or aspect) — качество, присущее вещи.

APTITUDO (aptitude) — пригодность, склонность; естественная способность, поведение, реакция на что-то.

APTITUDINALIS (aptitudinal) — склонный.

ARBITRIUM LIBERUM (liberal arbitrament, free choice, free will) — свободное решение, свободный выбор, часто переводится как свобода воли. Августин не только признавал, «что Бог даровал ее нам», но что «ее надлежало даровать» (Августин. О свободе воли. Кн. II, гл. XVIII, 47. Т. 1. С. 60 наст. изд.). Для Августина утверждение об отсутствии свободы воли на основании первичности Божественного предопределения, или предзнания, не имеет смысла, ибо «нельзя сказать, что предузнавший нечто, предузнал ничто», поскольку смысл познания в том, чтобы узнавать нечто существующее. Из этого Августин делает вывод: «если предузнавший, что имеет быть в нашей воле, предузнал не ничто, а нечто, то несомненно, что и при Его предведении нечто в нашей воле есть. Поэтому мы нисколько не находим себя вынужденными ни отвергать свободу воли, ни отрицать (что нечестиво) в Боге предведение будущего, отвергая свободу воли. Мы принимаем и то, и другое» (Августин. О Граде Божием. Т. 1. С. 258). Ансельм Кентерберийский, оспаривая представление о свободной воле как о свободе выбора между грехом и добродетелью, писал, что свободная воля Бога, который есть Высшее благо, не может грешить, потому способность грешить не относится к определению свободы выбора. «Ни свобода, ни часть свободы не есть способность греха» (Ансельм Кентерберийский. О свободном выборе. Т. 1. С. 232 наст. изд.). По Петру Абеляру, в основании свободного выбора лежит идея интенции как осознанного умысла поступка, добровольного согласия на него. Бернард Клервоский полагал, что согласие, воля и свобода воли суть тождество. Свобода выбора есть свобода от необходимости. Свободный выбор означает, что Бог может даровать спасение, а человек может его принять или не принять. Свободный выбор определяется разумом и сопровождается судом, или суждением. Фома Аквинский сопрягает определение свободы с определением произвольного действия. Поскольку у всякого действия есть цель, произвольным является такое действие, которое производится при обладании знания о цели. Произвольность в этом смысле тождественна свободе и свойственна только разумным существам. Свободу, по определению, нельзя принудить к выбору цели. Воля в ее сопряженности с интеллектом обречена осуществлять выбор целей, которые ей поставляет разум в качестве благих. Ей можно помешать внешним действием, но над внутренней свободой нельзя совершить насилие. См. VOLUNTAS.

ARGUMENTUM (argument) — аргумент, довод, основание, доказательство. Аргумент побуждает интеллект следовать истине; об этом свидетельствует этимология слова — от доказательств разума (arguere mentem) к согласию с чем-то; в более широком смысле — это мышление от посылок к заключениям; по Роджеру Бэкону, — один из двух видов познания (другим является опыт).

ARGUMENTUM A PRIORI (a priori argument) — априорный (доопытный, изначальный) аргумент; по У. Оккаму, вывод от причины к следствию, от предшествовавшего к последующему. Равнозначно propter quid в более позднем употреблении.

ARGUMENTUM A POSTERIORI (a posteriori argument) — апостериорный аргумент; вывод от последующего к предшествующему, от следствия к причине (У. Оккам). Равнозначно quia в более позднем употреблении.

ARS (art) — искусство, мастерство, умение (греч. έχνη). Августин предлагает другое происхождение ars. Он полагает, что «добродетель есть искусство жить хорошо и справедливо. Поэтому от греческого слова αρετή, что значит добродетель, латиняне, как полагают, заимствовали термин ars, artis, искусство» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 208). Искусство — знание, совокупно обозначавшееся как «семь свободных искусств», что включало тривий (грамматика, риторика, диалектика) и квадривий (арифметика, геометрия, астрономия, музыка), рассматривавшееся под углом зрения идеи сотворения мира из ничего ловкими умелыми руками и словами Бога Творца, передавшего в силу акта творения творческую способность и человеку. По Гуго Сен-Викторскому, «есть три вида творений: творение Бога, творение природы и творение мастера, подражающее природе». Этот «мастер создает свое творение, разделяя соединенное или соединяя разделенное», т. е. выполняя философскую работу. Отличие человеческого творения от Божественного состоит в качестве усилий, затрачиваемых на него. Бог сказал и сделал, «труды человеческие представляются долгими и тяжкими. Можно ради примера кратко разъяснить это. Кто статую отлил, долго человека изучал, кто дом построил, гору наблюдал... человеческий разум тем и славен, что проявил изобретательность... Таким образом было открыто все, что тебе нынче известно из лучших творений человеческих. Так возникли рисование, ткачество, литейное дело, скульптура и бесконечное число других искусств, вызывающих восхищение мастерством человека» (см.: Гуго Сен-Викторский. Семь книг назидательного обучения, или Дидаскаликон. Т. 1. С. 306 наст. изд.). В идею искусства включалась идея делания, физического усилия, предполагавшая не просто свободное парение ума, но тяжелый труд, который в то же время оказывался священнодействием. Тертуллиан отличал сотворение человека от прочих творений как создание рукотворное, где особенно заметно физическое усилие. Григорий Нисский это усилие сравнивает с механическим, передающим энергию человеку, который сравнивается со статуей. С подобным пониманием искусства связана и идея ремесла (artificio), именование ремесленника (artifex), как и Бога, мастером, а вещи, представленной на соискание звания мастера, — шедевром. Петр Абеляр знание называет ars, scientia, disciplina, обнаруживая переходность от знания как искусства к дисциплинарному знанию. По Фоме Аквинскому, искусство — «истинное основание любой сделанной работы, истинное основание вещей, которые надлежит сделать. От искусств происходят формы вещей, которые живут в душах художников, мастеров. Противопоставленные добродетелям, или силам, искусства являются сотворенными или созданными на основе опыта (experientia, peritia), следовательно, они возможны без знания, присущи мастерству, хотя и подразумевают знание» (Thomas Aquinas. Sum. theol., I a, 2 ae, q. 57, I at. 3 concl.). В другом месте Фома пишет, что логика есть искусство искусств. «Поскольку искусство кажется не чем иным, как определенным посвящением разума, с помощью которого человеческие действия развиваются в направлении нужного результата. Но разум может управлять не только действиями субъект-субстанции, но и своими собственными действиями... В этом и состоит искусство логики как рациональной науки. Она рациональна не только потому, что присуща разуму, но и потому, что едина для всех искусств. Она представляется искусством искусств именно потому, что направляет нас в действиях нашего разума, от которого проистекают все искусства» (Thomas Aqunas. In lib. I An. Post. lect. 1). Искусство как таковое было противопоставлено механическому искусству. В IX в. Храбан Мавр ограничил «механические искусства» созданием металлических, деревянных и каменных изделий, которые он помещает в группу квадривия вместе с медициной. В XI в. Рудольф Арденский разделил механические искусства на семь отделов: все, относящееся к удовлетворению жизненных потребностей (сельское хозяйство, рыбная ловля, охота), ткачество, архитектура, литье, медицина, торговля, военное дело, вспомогательные средства (рабочие инструменты, средства передвижения). Сопоставляя свободные искусства с механическими, Гуго Сен-Викторский пишет, что первые названы свободными либо потому, что «обращены к вольным ищущим душам, способным проникать в причины вещей, либо потому, что издревле лишь свободные благородные люди изучали их, а плебеи, дети неблагородных родителей, занимались, благодаря своему опыту, механическими искусствами», которые определяются как подражательные, «поскольку осуществляются трудом мастера, заимствующего формы у природы» (Гуго Сен-Викторский. Семь книг назидательного обучения, или Дидаскаликон. Т. 1. С. 321 наст. изд.). Двойственное деление искусств вело к пониманию свободных искусств как «божественного» умения, а механических — как умения «дьявольского». Гуго производил термин «механические искусства» не от греч. mechane, mechanicos — машина, машинный, а от греч. moichos (лат. moechus), т. е. adulter — фальшивый, нечестный, притворный, любодейный. Ср. DISCIPLINA, FACTIO, NATURA, QUADRIVIUM, SCIENTIA, TRIVIUM.

ARTIFEX (artificer, artisan) — творец, художник, ремесленник. Художником, искусно, умело сотворившим мир, называли Бога. По Августину, «Бог такой же великий художник в великом, как не меньший в малом. Это малое должно быть измеряемо не по своей величине, которая ничтожна, но по мудрости художника» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 208-209).

ARTIFICIALIS (artificial) — искусственный, мастерский, искусный, ремесленный; то, что является произведением искусства. В Средние века таковым полагалась любая тварь, в том числе человек. Искусственное, сотворенное отличалось от рожденного следующим: «„Быть сотворенным" или „созданным" точно можно сказать только о том, что было выведено из небытия к бытию... „Порождение" же правильно употреблять всюду, где нечто происходит от субстанции иной вещи, либо где они существуют вместе, либо где одно предшествовало другому» (Петр Абеляр. Теология «Высшего блага» // Петр Абеляр. Теологические трактаты. С. 223). По Августину, «человек от человека не так происходит, как произошел человек из праха. Прах был веществом для создания человека, а человек, рождая, бывает отцом для человека» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 290). Все искусственное предполагает физическое усилие (см. ARS), которое Григорий Нисский сравнивает с механическим, передающим энергию человеку, который сравнивается со статуей. «Сила эта усматривается в головном мозге и его коре, и от нее все движения сустава, все сжатия мышц, все производительные дыхания и то, что передается ими в каждую из частей, являя земляную нашу статую действующей и движущейся, словно под воздействием некоего механизма». Подобно человеческому устроению устроено земледелие и ремесло. Искусно созданные изделия называются произведениями. По Григорию Нисскому, «благодаря этому мастерскому и искусному акту создания в человеческой природе тотчас же обнаруживается сопряженная с ней сила души, первоначально кажущаяся слабой, но впоследствии просиявшая вместе с совершенствованием своего орудия. Подобное можно видеть у камнерезов. Художнику нужно представить в камне вид какого-нибудь животного. Задавшись такой целью, он сперва соскабливает с камня наросшее на нем вещество; затем, отсекши от него лишнее, производит, подражая предположенному, его первое подобие, так что уже и неопытный может догадаться по внешнему виду о цели произведения. Продолжая обрабатывать далее, он еще ближе подходит к желаемому образу. Потом, передав совершенный и точный вид, он доводит произведение до конца. И этот незадолго до того ничем не отмеченный камень становится львом или тем, чем его сделал мастер, — не потому, что соответственно виду заменяется вещество, а потому, что веществу искусственно придается вид» (Григорий Нисский. Об устроении человека. СПб., 1995. С. 108-109). Иногда искусственное понималось как хитроумное, непонятное. Искусственную вещь Мартин Ланский (IX в.) толкует как вещь, при виде которой люди чувствуют себя лишенными зрения. Такая вещь называлась механической (см. ARS). В «Поликратике» Иоанна Солсберийского механическим искусствам и ремеслам уделяется особое место в воображаемом государстве.

ARTIFICIOSE (artificially) — искусственно; то, что сделано искусственно, предполагает искусство, произведение или механическое производство чего-то.

ASSIMILARI (to be assimilated) — быть уподобленным, производить сравнение; поиск сходства двух качеств или стремление к подобному сходству. По Фоме Аквинскому, «сходство предполагает конкретное движение или стремление к единству качества, таким образом достигается равенство, предполагающее количественную определенность» (Thomas Aquinas. In lib. 1 Sent. d. 19, q. 1, a. 2 sol).

ATTRIBUTUM (attribute) — свойство, характерная черта, атрибут, определение.

AUCTOR (author, creator, the Creator) — автор, создатель, Творец; тот, кто увеличивает, приращивает, причиняет (от augeo). В Средние века авторами считались Бог, святые, отцы церкви. Остальные, оставившие свои сочинения, назывались писателями (scriptor) или комментаторами. См. CREATOR.

AUCTORITAS (authority) — суждение, совет, власть, сила, образец; этическая установка, означающая признанное влияние какого-либо лица или Писания на жизнь человека и тесно связанная с понятием автора (см. AUCTOR). Принцип креационизма предполагал автора бытия, Бога Творца, возвестившего о нем в Священном Писании, или Библии, которая являлась авторитетной книгой как текст-носитель Истины, будучи средством верификации философско-теологических учений и собранием примеров для правильной жизни. Авторитетами полагались также святые и лица, чьи писания были санкционированы для изучения, комментирования и воспитания, чья жизнь была образцом для подражания: жития святых, трактаты, послания, молитвословия отцов церкви. Помимо Писания в число авторитетов входило Предание, которое в католицизме включает в себя святоотеческое наследие до Иоанна Дамаскина. К числу почитаемых текстов относились также мирские — поэтические, логические, философские сочинения древних авторов, которые были признаны предвестниками христианского вероисповедания. В их число входили Платон, Аристотель, Вергилий, Овидий.

AUGMENTATIO (augmentation, increase) — увеличение, прирост, приращение; движение или изменение в категории количества. Ср. МОTUS.

B

BEATITUDO (beatitude, blessedness, happiness) — блаженство, счастье. Блаженство определено Боэцием как состояние совершенства, достигнутое соединением различных благ (Боэций. Утешение философией. С. 243); его принцип есть постоянство утверждения в благе; это наиболее совершенное действо, свойственное тем, кто владеет разумом и интеллектом; блаженство есть нечто сотворенное в благословленных творениях, как и нечто несотворенное в Боге; то же касается и Высшего блага, являющегося конечной целью, достижением и наслаждением этим благом. По Роджеру Бэкону, блаженство представляет собой четвертую из семи ступеней внутреннего опыта. По Августину, «блаженство, к которому, как к своей истинной цели, стремится разумная природа», предполагает два условия: разумная природа «должна беспечально наслаждаться неизменяемым благом, которое есть Бог, и в то же время не должна ни подвергаться какому-либо сомнению, ни обманываться каким-либо заблуждением относительно того, что будет вечно пребывать в Нем» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 195). Блаженство как тождество блага. Блаженными полагались ангелы, первые люди до грехопадения. Августин называет «блаженными тех, о которых знаем, что они в надежде на будущее бессмертие проводят земную жизнь праведно и благочестиво, без преступления, отягощающего совесть, и легко преклоняют милосердие Божие к грехам своей немощи» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 194). См. BONUM.

BEATUS (blessed) — счастливый, блаженный, благословенный; тот, кто полагает единственной наградой за жизнь ясное созерцание Бога. См. BEATITUDO, VIATOR.

BENEDICTUM (benediction) — благословение.

BENEFICIUM (benefice) — милость, благодеяние; бенефиций — земельное владение, пожалованное сеньором вассалу на правах служения в качестве личного благоволения.

BENEVOLENTIA (benevolence) — благоволение.

BONUM (good) — добро, благо, счастье, согласие (согласованность) с природными склонностями. Благо подразделяется на благо человека и Высшее благо. По Августину, «есть только одно простое и потому единственно неизменяемое благо — это Бог. Этим Благом сотворены все блага, но не простые, а потому и изменяемые» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 189). «Благо, по Боэцию, есть то, чего все желают» (Боэций. Утешение философией. С. 245). «Богатство, могущество, уважение, слава, наслаждение» суть «внешние проявления истинного блага» (там же. С. 237), которое определяется как «то, что по природе едино и просто» (там же. С. 236). «Благо есть Бог... именно в Нем заключено совершенное благо» (там же. С. 239). Благо как тождество блаженства. Боэций пишет, что «природа ни одной вещи не может превосходить свое начало, вследствие чего начало всего сущего по своей природе является высшим благом... Но высшее благо является блаженством... Тогда... необходимо сделать вывод, что Бог есть блаженство... и высшее благо. Отсюда с необходимостью вытекает, что само высшее блаженство есть не что иное, как высшая божественность» (там же. С. 240). «Сущность самого блага и блаженства одна и та же» (там же. С. 242). По Петру Абеляру, «из этой Троицы: Могущества, Мудрости, Благости (benignitas) состоит вся полнота блага, и ни один из Ликов не может обходиться без двух других... Тот, в ком совмещаются эти три свойства, т. е. кто может выполнить то, что хочет, кто, будучи добрым, желает сделать это потому, что он благ, и кто не выходит по глупости за пределы разума, тот — это ясно — истинно благ и во всем совершенен... Благость Его имеет отношение к любви, так что мы более всего любим то, что считаем и самым добрым» (Петр Абеляр. Теология «Высшего блага» // Петр Абеляр. Теологические трактаты. С. 134). Благо связано с третью Ипостасью Троицы: «Имя Св. Духа выражает чувство благоволения и любви, потому что дух, т. е. дыхание, исходящее из наших уст, лучше всего выражает сердечные чувства, когда мы откровенно томимся любовью или стонем от нужды в труде печали» (там же. С. 138). Благость, по Петру Абеляру, или Св. Дух, «скорее происходит от Отца и Сына, чем рождается Ими. В самом деле, Благо, на которое указывает это имя, не есть ни какое-либо могущество, ни мудрость, но аффект или эффект любви. Любовь же... может существовать только между двумя. Ведь не говорят, что кто-то любит самого себя, но чтобы любовь могла существовать, необходимо с нежностью относиться к другому. Итак, происходить — значит для Бога распространять неким образом себя на создания свои через аффект любви, наделяя их дарами своей благодати» (там же. С. 240). Фома Аквинский различает благо относительное (полагаемое в соответствии с желаниями) и благо абсолютное (полагаемое в соответствии с природой). То, что является благим само по себе, может быть благим по отношению к одному и дьявольским по отношению к другому. Бог есть абсолютное благо и вечность. См. BEATITUDO.

C

CARITAS (love, charity) — любовь, милосердие. См. AMOR, BONUM.

CASTITAS (chastity) — целомудрие, добродетель воздержания.

CATEGOREMATICE (categorematically) — категорематичный; вещь утверждается категорематично, когда она действительно такова. Так, Бог категорематически бесконечен. Ср. SYNCATEGOREMATICE.

CATHEGOREUMA, CATEGOREMA (categorematic term) — категорематическое понятие; понятие, достаточное само по себе, способное быть субъектом или предикатом утверждения, не нуждаясь в дополнении со стороны другого термина; то, что имеет завершенный смысл в соединении с глаголом «есть», например, «Исаак есть». Ср. SYNCATEGOREUMA. Обычно речь идет о 10-ти категориях Аристотеля, из которых в Средние века особенно значимы были четыре (субстанция, количество, качество, отношение).

CATEGORIA (category) — высказывание, категория, наиболее общее понятие; реальный порядок и расположение категорематических терминов (система категорий). Ср. PRAEDICAMENTA.

CAUSA (causa, reason) — причина, основание как побудительное начало; то, от чего вещь берет свое начало, и в этом смысле происходит только из него, следовательно, зависит от него в бытии и действии. Аристотель выделил четыре типа причин: формальную, материальную, движущую и целевую. Через сетку этих причин средневековые философы XIII в. (Роджер Бэкон, Фома Аквинский) проводили любое доказательство, но при этом превращали логику этих доказательств в причинно-следственные отношения, т. е. в однопричинные. Средневековая идея качествования вещи обнаруживалась в сумме эффектов при одной — действующей, производящей причине, которая представляла наивысшее и наибольшее бытие, а следствие было способом сопричастия этому бытию. Ср. PRINCIPIUM, ELEMENTUM.

CAUSA DEFICIENS (deficiens cause) — изводящая причина. Августин полагая, что у злой воли нет производящей причины, назвал причину злой воли изводящей, «потому что злая воля не есть восполнение (effectio), а убывание (defectio). Ибо уклониться от обладающего высочайшим бытием к имеющему в меньшей мере бытие и означает именно начать иметь злую волю. Затем, желать найти причины этих уклонений — причины... уничтожающие — было бы то же, как если бы кто-либо захотел видеть мрак или слышать безмолвие. То и другое известно нам, и первое известно через глаза, а второе чрез уши; но известно не в проявлении, а в отсутствии проявления... Равным образом и проявления духовные, хотя наш ум и созерцает мысленно; но где их нет, там научаемся через незнание» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 245-246).

CAUSA EFFICIENS (efficient cause) — движущая причина; то, что осуществляет процесс изменения и доводит его до конца.

CAUSA FINALIS (final cause) — целевая причина, конечная причина; то, ради чего осуществляется движение.

CAUSA FORMALIS (formal cause) — формальная причина; то, что определяет материю и придает ей совершенство.

CAUSA MATERIALIS (material cause) — материальная причина; то, чем, например, бронза или мрамор являются для статуи.

CAUSA ACCIDENTALIS (accidental cause) — случайная причина, содержащаяся не в самой вещи, но имеющая отношение к ней.

CAUSA PROPRIA (proper cause) — неотъемлемая, собственная причина; касается самого существа вещи, а не случайных характеристик, например, скульптор является неотъемлемой причиной статуи.

CAUSATIVUS (causative) — каузальный, причинный.

CERTITUDO (certitude) — несомненность, уверенность; по Фоме Аквинскому, «несомненность знания имеет место тогда, когда знание никоим образом не отвлекается от того, что есть в вещи, но постигает вещь такой, как она есть. И потому конкретное суждение, касающееся существования вещи, в большей степени зависит от причины вещи, следовательно, понятие несомненности восходит от причин к результату и является конкретным, когда причина безошибочно приводит к надлежащему результату; хорошо образованного человека удовлетворяет только несомненное знание; несомненность в количественных, разнообразных вещах не так велика как в необходимых; уверенность достигается за счет устойчивого слияния всех познавательных способностей в познаваемом и, следовательно, состоит в решительности, с которой разум остается верен своим утверждениям» (Thomas Aquinas. Quaest. disp. de Ver. q. 6, a. 3 concl.).

CIVITAS (city) — община, град. «Civitas Dei» , «Град Божий», по Августину, «славнейший как в этом течении времени, когда странствует он между нечестивыми... так и в той вечной оседлости, которой в настоящее время он с терпением ждет» (Августин. О Граде Божием. Т. 1. С. 1).

CLEMENTIA (clemency) — кротость, милосердие; та часть праведности, которая связана с разумным желанием помогать людям, неправедно страдающим.

COAPTATIO (connection) — связь, согласование.

COGERE (connect, conclude, include) — связывать, сочетать, делать вывод, заключать.

COGITARE (to think, to judge, to cogitate) — думать, мыслить, рассуждать; по Фоме Аквинскому, ссылающемуся на Августина, «обдумывать — значит постигать вещь в соответствии с ее частями и свойствами» (Thomas Aquinas. In lib. I Sent. d. 3, q. 4 sol.).

COGITATIO (thought, judgment, cogitation) — обдумывание, мышление, мысль, способность мышления, рассуждение; обдумывание состоит в совершенном исследовании истины.

COGITATIVA VIRTUS (the cogitative faculty) — познавательная способность; высшая способность чувствующей души, главенствующая над всеми другими способностями. Согласно Фоме Аквинскому, высшая чувственная сила называется мышлением, и присуща она только человеку, у которого разумная душа возвышается над чувственностью, в то время как у животных эта функция заменена естественными реакциями (инстинктами).

COGNITIO (knowledge, cognition, acquaintance, consideration, conception, notion, idea) — знание, познание, знакомство, представление, концепция. По Августину, само бытие человека возможно как триединство существования, познания и любви. «Мы существуем, и знаем, что существуем, и любим это наше бытие и знание... Без всяких фантазий и без всякой обманчивой игры призраков для меня в высшей степени несомненно, что я существую, что я это знаю, что я люблю» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 216-217). Знание, даже если оно ложное, свидетельствует о существовании. «Если я обманываюсь, то поэтому уже существую... Я должен существовать, чтобы обманываться... нет никакого сомнения, что я не обманываюсь в том, что знаю о своем существовании. Из этого следует, что я не обманываюсь и в том, что я знаю то, что я знаю. Ибо как знаю я о том, что я существую, так равно знаю и то, что я знаю» (там же. С. 217). По Бонавентуре, познание делится на постижение и предвосхищение. См. AMOR, ESSE.

COGNITIO ABSTRACTIVA (abstractive knowledge) — абстрактное знание. Ср. ABSTRACTIVUM.

COGNITIO INTUITIVA (intuitive knowledge) — интуитивное знание. У. Оккам обнаруживает трудность в установлении различия между интуитивным и абстрактным знанием, усматривая два пункта их отличия: «Во-первых, в интуитивном познании впервые схватывается единство в многообразии, в абстрактном знании этого нет. Во-вторых, интуитивным знанием я не только устанавливаю вещь как она есть, но и что ее нет, когда ее нет. Абстрактное знание не может установить ни того, ни другого» (W. Ockham. Quodlibeta. V, q. 5). Ср. INTUITUS.

COGNITIO NATURALIS (natural knowledge) — естественное знание; то, что является общим для всего человеческого рода, т. е. знание первоначал, например, что целое больше составляющих его частей.

COGNOSCENS (knower) — познающий.

COGNOSCERE (to learn, to perceive) — постигать, осознавать, представлять; познавать, различать в пространстве естественного разума при любви к Богу.

COGNOSCIBILE (cognoscible, knowable) — мыслимый, познаваемый; Фома Аквинский писал, что «лучше познаваемы сами по себе те вещи (в противоположность тем, что наилучшим образом известны нам), которые являются наиболее выраженными в бытии, ибо каждая вещь познаваема настолько, насколько она действительно такова, как она есть (ens)» (Thomas Aquinas. In lib. Phys. lect. 1).

COGNOSCIBILITAS (knowability) — способность познания.

COLLECTIO (collection, inference) — собирание, средоточие, сосредоточение, сходство; собирательное; вывод, силлогизм, умозаключение. У Боэция это концентрация в мысли множества уподобленных друг другу вещей; у Абеляра — собирательное, а также «собрание единичных вещей», «совокупность, состоящая из множества» (Абеляр Петр. Логика «для начинающих» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 65, 71).

COLLIGERE (to gather, to bring together, to bring out, to infer) — собирать, сводить вместе, высказывать, выявлять.

COMMENTARIUS (COMMENTARIUM) (commentary) — комментарий, толкование; пояснение замысла. Комментирование прежде всего относилось к Священному Писанию, воспринимавшемуся как Божественное откровение, которое было необходимо осмыслить средствами человеческой речи, и к текстам, признанным авторитетными (диалоги Платона, трактаты Аристотеля, Порфирия, Боэция); выяснение смысла произведения; способ причащения к истинному знанию; способ адаптации нехристианских текстов к христианскому мировоззрению. Как правило, применялось шесть способов комментирования: исторический, или буквальный, моральный, аллегорический, символический, тропологический, анагогический, или мистический.

COMMUNIA (commons, universals) — общее, всеобщее; то же, что универсалия. Петр Абеляр употреблял этот термин наряду с UNIVERSALIA.

COMMUNICARE (to be common) — быть общим, соединять, сообщать, сообщаться, причащаться.

COMMUNIO (communion) — приобщение, причащение, причастие. Тесно связано с идеей приравнивания, соответствия и уподобления. См. ADAEQUATIO, SIMILITUDO.

COMMUNIS (common) — общий; имеет прямое отношение к идее универсалий. «Общее принадлежит многим, особенно когда одна и та же вещь находится одновременно во многих целиком» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 24). Нечто может быть общим по причастности или на основании предикации, что связано с описанием или определением вещи на основании рода и отличительного признака. Понятие рода Боэций вслед за Порфирием рассматривал трояко: по родоначальнику (идея порождения), по месту рождения, по указанию на субстанцию подчиненных ему видов и множества единичных вещей. Последнее есть философское понимание рода, необходимое для определения и являющееся предикатом единичного, требующим его причастия. Но «единая вещь может быть общей либо частями, и тогда собственностью единичного является не вся она целиком, но ее части; либо она общая потому, что в разное время переходит в пользование разных ее обладателей, как могут быть общими колодец и источник, раб или лошадь; либо она становится общей для всех одновременно, но тогда она не составляет субстанции тех, для кого является общей, как, например, театр или любое другое зрелище, общее для всех зрителей». Такое понятие рода включено в описание, которое «содержит в себе некую совокупность собственных признаков той вещи, субстанцию которых оно выражает» (там же. С. 18). Общим здесь является сама эта совокупность. См. GENUS, UNIVERSALIS.

COMPENDIUM (compendium) — краткое изложение некоего труда. «Свод я называю сокращенным (compendiosa), то есть умеренно кратким» (Петр Абеляр. Логика «для начинающих» // Петр Абеляр. Теологические трактаты. С. 56).

COMPLEXUS (complex) — охват, состав, составное, комплекс; Гильберт Порретанский считал комплексом некое конкретное целое (см. CONCRETIO), которое сотворено и сращено в некоем бытии. Альберт Великий описывает отличие между составными вещами и несоставными: «Древние перипатетики, определяя, что такое несоставное, говорили, что речь, выражающая волю, является несоставной, если ее части не предполагают стремления к целому, например, когда произносят слово «человек» (homo), то одна часть слова «ho» и другая часть слова «то» не имеют стремления к целому «homo». Но даже если название простой вещи и является составным, например, Adeodatus (Богоданный), тем не менее это слово относится к простой вещи, и слово не является составным. Часть A deo (Богом) и часть datus (данный) не имеют стремления к единству, выраженному словом Adeodatus. Речь является комплексной, если ее части имеют стремление к единству, кода мы говорим, например, «человек идет», то слово «человек» и слово «идет» имеют стремление к единству в выражении «человек идет». «Правда» и «ложь» не относятся к несоставным вещам, но только к составным» (Albertus Magnus. De praedicab. tract. 1, с. 5).

COMPONERE (to compound) — составлять, слагать; логический процесс связи одного простого термина с другим; физический процесс объединения субстанции и случайности, формы и материи.

COMPOSITIO (composition) — композиция, соединение; логическое соединение (в отличие от физического и метафизического) есть отношение между понятиями, когда в утверждении одно понятие обосновывается (утверждается) другим.

COMPOSITUM (composite) — сложное; состав; единство частей, например, то, что сложно, не сводимо ни к одной из составляющих его частей; субстанциальное соединение — то, что слагается из простых субстанций, например, человек создан из духа, души и тела (Августин); случайные соединения оказываются созданными из составных субстанций, например, куча камней.

COMPREHENSOR (one who comprehends) — тот, кто понимает, постигает, познает.

COMPREHENDERE (comprehend) — понимать, «схватывать» сущность веры, добродетели, любви. Ср. INTELLEGERE.

CONCEPTIO (conception) — схватывание, концепция, замысел, начинание.

CONCEPTUS (concept) — «схватывание», зачинание, зачатие, очищающее начало, концепт, высказывающая речь. Так называли Христа (Christus Conceptus), и это именование выражало акт воплощения Слова. По Августину, «начало, принявши душу и плоть, очищает плоть и душу верующих. Поэтому на вопрос иудеев, кто Он, Спаситель отвечал, что Он — начаток» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 147). Акт «схватывания» смыслов вещи (проблемы) в единстве речевого высказывания; акт понимания. Термин «концепт» теоретически осмыслен Петром Абеляром в связи с анализом проблемы универсалий, потребовавшим расщепления языка и речи, хотя встречающийся принцип «схватывания» прослеживается с ранней патристики, поскольку он связан с идеей неопределимости вещи, превосходящей рамки понятия, модальным характером знания, комментарием, которого требовало все сотворенное, рассчитанное на понимание и выраженное в произведении. Акт понимания разворачивался не в линейной последовательности рассуждения, единицей которого было предложение, он требовал полноты смыслового выражения в целостном процессе произнесения, при котором единицей речевого общения становится высказывание. Концепт неразрывно связан с общением — в отличие от понятия (см. INTELLECTUS, ΝΟΤΙΟ), связанного с языковыми структурами, выполняющего объективные функции становления мысли независимо от общения. Понятие однозначно, ориентировано на значение вещи, концепт эквивокален, поскольку ориентирован на диспут, целью которого является выявление смыслов вещи. По Абеляру, концепт формируется речью, освященной Св. Духом и потому осуществляющейся «по ту сторону» грамматики или языка — в пространстве души с ее ритмами, энергией, интонацией; концепт предельно субъектен; изменяя душу размышляющего индивида, он при формировании высказывания предполагает другого субъекта, слушателя или читателя: он актуализирует смыслы речи в ответах на его вопросы; память и воображение — неотъемлемые свойства концепта, направленного на понимание здесь и теперь; с другой стороны, он синтезирует в себе три способности души и как акт памяти ориентирован в прошлое, как акт воображения — в будущее, как акт суждения — в настоящее. По Гильберту Порретанскому, концепт есть схватывание вещи как конкретного целого (см. CONCRETIO). По Фоме Аквинскому, «если речь идет о слове, то поскольку оно делает внешне очевидным то, что обнаруживается внутри, слова называются только те, что обозначают внутренний концепт в уме, концепт, который кто-то может выразить через внешний знак. Следовательно, относительно Божества слово высказывается метафорически, однако случается и так, что налагается собственно сказанное слово, которое высказывается личностно» (Thomas Aquinas. Summa theol., p. 1, 14871-14876). Дунс Скот определяет концепт как мыслимое сущее, которому присуща «этовость», понятая как внутренний принцип вещи, непосредственно обозначающий бытие вещи как этой. С момента, когда начинает превалировать идея однозначности (унивокации) бытия, концепт начинает отождествляться с понятием.

CONCEPTIO (conception) — термин философского дискурса, который выражает или акт схватывания, понимания и постижения смыслов в ходе речевого обсуждения и конфликта интерпретаций, или их результат, представленный в многообразии концептов (см. CONCEPTUS), не отлагающихся в однозначных и общезначимых формах понятий. Концепция связана с разработкой и развертыванием личного знания, которое в отличие от теории не получает завершенной дедуктивно-системной формы организации и элементами которого являются не идеальные объекты, аксиомы и понятия, а концепты — устойчивые смысловые сгущения, возникающие и функционирующие в процессе диалога и речевой коммуникации. Концепции, приобретая пропозициональную форму теории, утрачивают свою сопряженность с коррелятивностью вопросов и ответов, образующих определенный комплекс. Концепции коррелируют не с объектами, а с вопросами и с ответами, выраженными в речи, и смысловыми «общими топосами», признаваемыми участниками диалога. Референциальное отношение к предметам в них опосредовано взаимоориентированными речами говорящего — слушающего. Каждый элемент концепции коррелирует не с объектом, а с целостностью личного опыта. В средневековой философии оппозиция «доктрина — дисциплина» (см. DISCIPLINA, DOCTRINA), где одна сторона характеризует знание для обучающего, а другая — для обучаемого, была восполнена Петром Абеляром схоластическим методом «да и нет» (см. SIC et NON), что не только углубило антиномии религиозности, но и вынудило комментирующий разум обратиться к герменевтике как к искусству истолкования и к осмыслению особенностей знания, функционирующего в речевом обсуждении и конфликте интерпретаций.

CONCIPERE (concoct, design, meditate) — схватывать, замышлять, начинать.

CONFESSIO (confession) — исповедь, акт сопричастности с Богом через молитву, связанный с покаянием, направленный на Богопознание.

CONCRETIO (concretion) — сращение, конкреция, конкретное целое. По Гильберту Порретанскому, чувственно-интеллектуально схваченная вещь изначально рождается как некий качественный состав, который он назвал конкретным целым. Конкретным целым является человек, определяемый как единство души и тела, субстанции (см. SUBSTANTIA) и субсистенции (см. SUBSISTENTIA).

CONCRETUM (concrete) — конкретное, реальное, определенное; конкретность как сращенность вещи и мысли о вещи; неотделимое свойство субъекта.

CONDITIO (condition, creation) — сотворение, творение; часто синонимично термину creatio. Ср. EMANATIO.

CONJUNCTIO (conjunction) — логическая связка между терминами.

CONIUNGERE (conjoin) — соединять, сочетать; логическое установление отношения между терминами; физическое установление отношений вещей по сходству (например, отношение двух людей) или по составу (связь духа и плоти, формы и материи).

CONSCIENTIA (conscience) — сознание, совесть. По Августину, «мы судим о совести на основании того, что слышим; права судить о сокровенном совести на себя не берем. Никто не знает того, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем самом» (Августин. О Граде Божием. Т. 1. С. 47). Петр Абеляр писал, что «когда мы не предчувствуем, что нечто против нашего сознания, то нам напрасно бояться, что станем виной виновными пред Богом» (Петр Абеляр. Этика, или Познай самого себя // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 275).

CONSEQUENS (consequens) — вывод, следствие, консеквент, составная часть импликативного высказывания.

CONTEMPLATIO (contemplation) — созерцание; акт интеллектуальной медитации, заключающийся в созерцании божественных вещей; акт, благодаря которому во внешних событиях можно постичь смысл, заложенный в них Богом. В созерцании происходит непосредственное постижение Бога, в размышлении Бог постигается через творения, отражаясь в них, как в зеркале (speculatio, speculum). Ср. SCIENTIA, SPECULATIO.

CONTINGENS (contingent) — случайный, возможный, условный; то, что может быть, а может и не быть; отличается от необходимого своим отношением к причине (тем, как оно содержится в своей причине): случайное так заложено в своей причине, что оно может следовать из нее, а может не следовать в отличие от необходимого (последнее таково, что не может не быть по своей причине). Они не различаются в отношении того, чем каждый из них является сам по себе, они не различаются по бытию, на котором основана истина, потому что в случайном, как оно есть само по себе, нет бытия и не-бытия, но только бытие, хотя в будущем его возможно и не будет.

CONTINUUM (continual, continued, continuous) — континуум, непрерывное; вид утверждения, разновидность согласованности. Согласованность определяется как то, что выражается в непрерывном контакте. Фома Аквинский пояснял: «„Континуум" происходит от слова «содержимое» (continendum). Следовательно, когда много частей содержится в одном, они содержатся все вместе и в одно и то же время — это и есть континуум. Континуума не может быть там, где есть два конечных термина, но только там, где присутствует один. Из этого следует, что континуальность присутствует в тех вещах, где есть единство взаимодействия. Поскольку любое целое есть одно и оно протяженно само по себе, один континуум состоит из многих: из примкнувших к нему, из пребывающих в нем, из исходящих из него, так что один конец оказывается сотворенным из двух, подобно тому как одно рождается от другого, как фрукт рождается на дереве и таким образом содержит в себе его продолжение» (Thomas Aquinas. In lib. V. Phys. lect. 5). Следовательно, «континуум есть то, что делимо до бесконечности» (ibid. lect. 1). Имя «континуум», или «непрерывное» является многозначным, так как существует и другое его определение, данное Аристотелем: непрерывное — это то, чьи «части соприкасаются на одной общей границе» (Аристотель. Категории. 5а 10-15). Эти два определения различаются следующим. Континуум, являющийся конкретным единством, должен быть определен своими частями. Сами же части соотносятся с целым двумя способами: во-первых, с помощью соединения (составление целого из частей), во-вторых, с помощью анализа (разложение целого на части). Определение континуума у Фомы дано с точки зрения анализа. В «Категориях» предпринята попытка дать определение с точки зрения соединения. Определение континуума как соединения частей на общей границе представляет собой формальное определение, поскольку единством континуума является его форма. Определение же, данное через разложение на части, даже невидимые, является материальным определением. По Альберту Великому, непрерывное воспринимается лишь воображением.

CONTRADICTORIA (contradictories) — контрадикторные, взаимоисключающие противоположности; утвердительное суждение является контрадикторным (противоположным) отрицательному.

CONTRAHERE (contract) — ограничивать, определять, устанавливать отношения, в частности, определять, относится ли данный вид к определенному роду, а индивид — к определенному виду. Человек, например, определен своей принадлежностью к роду «животное», а Петр — своей принадлежностью к виду «человек».

CONTRARIA (contraries) — противоположности; суждения являются контрарными при условии универсальности и утверждения, и отрицания. Например, «все люди белы» и «ни один человек не является белым».

CONTUERE (behold, see) — видеть, смотреть, созерцать с помощью физического или интеллектуального («умного») зрения.

CONVENIENTIA (agreement, relation) — соглашение, отношение, сходство, схождение. Термин часто употребляется при решении проблемы универсалий. Конвениентным является отношение коэффициентов пропорциональности.

CONVERTI (be converted) — быть обращенным, превращенным, конвертируемым; термины называются обращенными, если один термин может утверждаться относительно другого, а другой относительно первого. Одно из важнейших условий для понимания идеи соименности, или однозначности, унивокальности (см. UNIVOCATIO). Обращенное определение Боэций называет «истинным определением». «Если ты скажешь: что есть человек? — Разумное смертное животное, — то это правильно. Если скажешь: что есть разумное смертное животное? — Человек. И это правильно, то есть речь идет об однозначном» (Боэций. Комментарий к «Категориям» Аристотеля. Т. 1. С. 128-129 наст. изд.).

CORPUS (body) — тело, плоть. По Тертуллиану, «плоть есть дело Бога» (Тертуллиан. О воскресении плоти // Тертуллиан. Избранные сочинения. М., 1994. С. 192). «Этот прах, облекшись в образ Христа, имевшего явиться во плоти, был не только произведением Божьим, но и залогом. Итак, к чему теперь (с намерением уничтожить происхождение плоти) поносить слово „земля" как обозначение нечистого и низкого элемента? Ведь если бы другая материя была использована для создания человека, следовало бы вспомнить высоту Создателя, Который, избрав — объявил, а коснувшись — сделал ее достойною... Человек стал душою живою через дыхание Бога, через жар, способный каким-то образом высушить прах так, чтобы он приобрел иное качество, став как бы глиняным сосудом, то есть плотью... Поскольку дело обстоит именно так, у тебя есть и прах, славный благодаря руке Бога, и плоть, еще более славная благодаря дыханию Бога, которая одновременно покинула остатки праха и украсилась душой... Так неужели же Бог для тени Своей души, для дыхания Своего Духа, для дела Своих уст устроил какой-то презреннейший гроб, осудив их тем самым на недостойное пристанище?» (Там же. С. 193-194).

CORRUPTIO (corruption) — разрушение, разложение, повреждение; изменение в категории «субстанция»; противоположность порождению, зарождению. Разрушение происходит, например, когда форма, тесно связанная с материей, перестает существовать, и тогда склонность ко злу создает возможность для повреждения природы. «Быть поврежденной пороком могла только такая природа, которая создана из ничего. То, что делает ее природой, получила она оттого, что сотворена Богом; а то, что она уклоняется от того, чем есть, вытекает из того, что она создана из ничего. Человек, впрочем, не уклоняется до такой степени, чтобы совершенно обратиться в ничто», поскольку зло и порок не субстанциональны, но он может «приближаться к ничтожеству» (Августин. О Граде Божием. Т. 3. С. 34-35). См. CAUSA DEFICIENS.

CORRUPTUM (corrupted) — разрушенный, разложенный, поврежденный.

CREATIO (creation, condition) — творение. Один из важнейших христианских догматов — творение мира из ничего. См. CONDITIO.

CREATOR (author, creator, the Creator, God) — творец, автор, Бог. См. AUCTOR, DEUS.

CREATURA (creature, creation) — творение, создание; тварь, созданная Богом.

CREDENS (faithful) — верующий. См. CULTOR.

CREDO (credo) — верую; символ веры.

CULTOR (admirer, creditor, faithful, lover, respecter) — почитатель. Амвросий Медиоланский так называл почитателя Бога, верующего в Него (Ambrosius Mediolanensis. Commentaria ad epistolam beatissimi Pauli ad colossenses // PL. T. 18. 429).

CULTRIX (God, Author, the Creator) — Бог Создатель. Слово, образованное Амвросием Медиоланским от colo (обрабатываю, созидаю) (см. 429).

CULTURA (culture) — культура. В IV в. Амвросий Медиоланский отверг идею культуры как несоотносимую с идеей Божественного творения и с идеей новизны, лежащей в основе догмата о личном спасении, поскольку отождествил ее с понятием традиции и языческой философией. «Традицию эту, или философию, апостол называет лживой и пустой, потому что она установлена не силою Божией, но от бессилия человеческого разума, которое умаляет Божью силу в своем знании, иначе говоря — с целью не допустить мысли, будто Он создает то, чем держится плотский разум, ибо различие в совершенстве отдельных элементов они приписывают культуре, тем самым связывая души неопытных людей, чтобы те не потянулись к истинному Богу... Те обрезаны во Христе, кто, отрезав от себя культуру всего человеческого предания, объединяется с Христом, обрезанный сердцем, а не плотью... Нужно остерегаться тех, кто, изучая земную мудрость, объявляют достойным почитания то, что сходно по взглядам или очевидно, так что души их, привлеченные культурой, удерживаются связанными под твердью, чтобы не возноситься над твердью к вышним небесам для поклонения Богу всех. Из чего следует, что сие — деяния врага рода человеческого, ибо он всегда удерживает души на низменной земле, там, куда, как он знает, поскольку он симулирует религию, он будет навек низвергнут с небес по праведному Божьему суду... Всяким способом Павел ограждает от надежды на мирское, поскольку она тщетна... Ибо обычай и культура порождают гибель их самих, потому что не от Бога, а от людей эти правила и учения, надежда на которые пуста, так как несомненно, что человеческое заблуждение выдумало их против Творца, ибо такая надежда, уклоняя их от веры в единого Бога, ведет к суеверному поклонению многим богам» (Ambrosius Mediolanensis. 429-432). Термин «культура» не был в употреблении в средневековом христианском мире, поскольку он полностью воспринял позицию Амвросия, заключающуюся в том, что «всякий, кто крестится во Христе, умирает для мира, открещиваясь от ошибок суеверий ради почитания единственно веры Христовой» (ibid.). Идея культуры, связанная с идеей совершенствования человека Богом, возможно, впервые после многовекового отсутствия, возникает у Петра Абеляра. В «Диалоге между Иудеем, Философом и Христианином» он пишет о «ревностном попечении (divina cultura), с помощью которого Бог начинает нас усовершенствовать» (Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. М., 1995. С.ЗЗО). Негативное отношение к идее культуры в целом было поколеблено в ХШ в. в связи с появлением идеи двух истин. См. CULTUS.

CULTUS (cult) — культ, почитание. «Божеству приличествует то почитание, для выражения которого одним словом и, когда нужно, прибегаю к греческому термину (λατρεία), так как латинское слово (cultus) представляется мне недостаточно выразительным для того, что я хочу сказать... Почитание же, если оно обозначается только словом cultus, представляется приличествующим не одному лишь Богу. Говорится, что мы почитаем (colere) и людей, которых с почтением вспоминаем или в честь которых совершаем празднества. Да и не то лишь признается предметом почитания (coli), чему мы повинуемся по религиозному смирению, но нечто и такое, что подчинено нам. Так, от этого слова взяты названия: agricolae (земледельцы), coloni (поселяне), incolae (обыватели). И самые боги называются coelicolae (небожителями) не почему другому, как потому, что они населяют (colant) небо, то есть не от почитания, а от жительства: они как бы своего рода поселяне неба... Поэтому, хотя совершенно верно, что почитание (cultus), в известном строгом смысле этого слова, приличествует одному только Богу, но так как этот термин употребляется в применении и к другим предметам, то почитание, приличествующее Богу, не может быть выражено по-латыни одним этим термином» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 103-104). См. RELIGIO.

D

DEBITUM (debt, duty) — долг.

DEFECTUS (deffect) — недостаток, отсутствие; отрицание некоторого блага; термин тесно связан с понятием зла как лишенности блага, нарушения божественного порядка вещей.

DEFINITIO (definition) — определение, дефиниция. По Боэцию, определения «составляются из отличительных признаков и становятся собственным признаком для каждого предмета, но акциденций они не допускают» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 13). «Для определения нужен прежде всего род, затем — вид, подходящий к этому роду, и, наконец, — отличительные признаки, которые, будучи соединены с родом, дают определение вида» (там же. С. 19). Определение, в отличие от описания (см. DESCRIPTIO), собственных признаков не вбирает, но само становится таким признаком. По Петру Абеляру, «определения бывают двух видов: одно — субстанциальное, другое — описание. Субстанциальное определение вида — то, которое охватывает род и отличительные признаки... Описание часто извлекается из привходящих признаков, поэтому познание привходящего признака главным образом обосновывает описание. Познание же собственного признака помогает вообще любым определениям, которые через него обретают с ним сходство, так что определение обращается на определяемое» (Абеляр Петр. Логика «для начинающих» // Абеляр Петр. Тео-логические трактаты. С. 58). Ср. PRAEDICABILE.

DEFINITIO NOMINIS (definition of name, nominal definition) — номинальная дефиниция, дефиниция имени; фраза, эксплицирующая значение имени, которым названа вещь. Петр Абеляр называет это второй импозицией: «Импозиция вторая — та, когда найденные при означивании вещей сказуемые были вторично названы другими именами, эти, например, были названы именами, а те — глаголами» (Петр Абеляр. Глоссы к «Категориям» Аристотеля. Т. 1. С. 411 нашей антологии). См. IMPOSITIO.

DEFINITIO REI (definition of the thing, real definition) — определение вещи; выражение, в котором утверждается сущность или статус вещи. Петр Абеляр называет это первой импозицией. «Импозиция, первая по природе, — та, когда сказуемые вводились для обозначения вещей, как, например, эта вещь называлась „человек", а та — „лошадь"» (Петр Абеляр. Глоссы к «Категориям» Аристотеля. Там же); по Фоме Аквинскому, определение вещи возможно, когда мышление постигает форму вещи, соответствующую самой вещи во всех ее аспектах.

DEIFORMIS (deiform) — богоподобный, уподобленный Богу.

DEIFORMITAS (deiformity) — богоподобие; душа в ее славе является богоподобной.

DELIBERATIO (deliberation) — осмотрительное, осторожное размышление, обдуманность, обсуждение, тесно связанное с идеей диспута.

DEMONSTRATIO (demonstration) — доказательство, демонстрация, показ; разновидность аргументации; конкретное знание является следствием доказательства: оно касается только сущности вещей, исходит из необходимости и касается необходимости; это силлогизм, вскрывающий причину и то, благодаря чему осуществляется познание; оно исходит из первых принципов. Боэций говорит о доказательстве как о «достоверном выводе ума относительно исследуемой вещи». Оно «выводится на основании того, что по природе известно ранее того, что соответствует, того, что предшествует, на основании причины необходимого и взаимосвязанного» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 21).

DEMONSTRATIO PROPTER QUID (demonstration based on the nature of the thing investigated) — доказательство, основанное на природе изучаемого; подобное доказательство исследует собственные причины, благодаря которым данная истина может быть допущена. Оно вскрывает ближайшие причины; исходит как из следствий, так и из причин не только ближайших и непосредственных, но и принимает во внимание дальние причины, от которых может зависеть доказательство. Эквивалентно «a priori».

DEMONSTRATIO QUIA (demonstration based on the effect) — доказательство, основанное на следствиях. По Боэцию, доказательство — это «достоверный вывод разума относительно исследуемой вещи» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 21); эквивалентно «a posteriori».

DENOMINATIVE (denominatively) — производно, отыменно, паронимично. Паронимы — это слова, производные от другого имени и отличающиеся от него падежным окончанием, как, например, «мудрый» от «мудрости». Ансельм Кентерберийский обнаружил разницу между именами и паронимами в том, что имена непосредственно обозначают субстанцию, а паронимы — ее качество и имя, но имя означается косвенно, окказионально. Слово homo прямо указывает на человека, a grammaticus — косвенно. При исследовании функций собственных и косвенных значений Ансельм обнаружил отличие определения имени от того, которое дал Аристотель. По Аристотелю, имя — это устойчивое звукосочетание с условленным значением безотносительно ко времени. У Боэция отыменно сказываются качества. По Ансельму, это определение правильно при условии прямого значения имени, но не косвенного, ибо при приложении определения Аристотеля к слову «сегодняшний» это слово оказалось бы глаголом, ибо несет на себе обозначение времени, а не именем. Отсюда делается вывод, что в отличие от вещи слово может относиться сразу к нескольким категориям, потому что оно может иметь разные значения. Петр Абеляр называл паронимами слова, которые были образованы на основании значения прилагательного, например, «разумное», «белое». «Ведь „разумное" ничего не говорит о разумном животном, а „белое" о белом теле, но „разумное" полагает состояние разумности, а „белое" — состояние белизны. Есть три рода образованных слов. Одни из них полностью формально совпадают с материей звука, как, например, совпадает женское имя „Грамматика" с именем знания — „грамматикой". Другие по форме совершенно отличаются друг от друга, как, например, „любознательный" от „дарования", третьи, сходясь по началу слова, расходятся по назначению, как, например, „могучий" отличается от „могущества" — сходясь по первым слогам, они различаются последними» (Petrus Abaelardus. Glossae super Praedicamenta Aristotelis // Peter Abaelards. Philosophische Schriften. Hrsg. Von B. Geyer. Münster. 1919. S. 123). Главным отличительным признаком паронимов у Гильберта Порретанского, который считал их частным случаем эквивокации (см.: AEQUIVOCATIO), были не разные падежные окончания со словом, от которого они образованы (по набору букв они могут быть тождественными), а именно их производность. В высказываниях типа «Бог есть» и «человек есть» экзистенциальный смысл «есть» в полной мере применим только к Богу; «есть» применительно к человеку или камню производно от Божественного «есть»: оно переводит теологическое знание в естественное.

DESCENSUS PER DEFINITIONEM (descent by definition) — установление по определению; установить общий смысл слова в различных значениях, включенных в него (У. Оккам).

DESCRIPTIO (description) — описание. У Боэция это один из способов выявления смыслов вещей (наряду с определением). «Один смысл субстанции дается в описании, другой — в определении; то, что дается в описании, содержит в себе некую совокупность собственных признаков той вещи, субстанцию которой оно выражает; но при этом оно не только составляет образ вещи из ее собственных признаков, а и само становится таким признаком и, следовательно, непременно должно войти в состав определения, как собственный признак» (Боэций. Комментарий к Порфирию //Боэций. Утешение философией. С. 18). В другом месте Боэций пишет, что «философы дают тщательное описание рода, но не определение. Ведь определение дается на основании рода, а род не может охватываться, в свою очередь, еще одним родом... ведь выше рода нет ничего, что можно было бы предпослать ему... описание же... есть информация вещи посредством ее собственных признаков, как бы изображение ее красками на картине. Когда многие признаки собраны воедино так, что все вместе они равны той вещи, которой принадлежат, тогда получается то, что мы зовем описанием, при условии, что в эту совокупность не входят ни род вещи, ни ее отличительные признаки» (там же. С. 37-38). Описание и определение взаимодополнительны друг другу, а в качестве собственных признаков (см. DEFINITIO) равны друг другу. Абеляр считает описание одним из видов определения.

DESIGNATIO (designation) — обозначение, называние; десигнация, обозначение вещи в качестве обозначаемого; соответствует «содержанию», «понимаемому»; содержательная сторона языкового знака; неразрывно связано с означаемым. У Августина термину «обозначаемое» соответствует термин «signatum». У Петра Абеляра связано с обозначением вещи при первой импозиции (см.: Петр Абеляр. Глоссы к «Категориям» Аристотеля. Т. 1. С. 411 наст. изд.). См. SIGNIFIСАТIO, SUPPOSITIO.

DESIGNATUM (designed) — обозначаемое.

DETERMINATE (determinately) — определенно или дизъюнктивно; слово используется дизъюнктивно, если что-то берется отдельно и употребляется как предикат в отношении данного субъекта. В утверждении «человек является белым» слово «человек» берется определенно или дизъюнктивно, ибо означает не того или другого человека, а любого человека.

DEUS (God) — Бог; Единосущный и Троичный по Ипостасям; Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой, или Всемогущество, Премудрость, Преблагость; Творец; по Псевдо-Дионисию Ареопагиту, Добро, Свет, Красота, Любовь, Экстаз, Рвение, Сущий, Жизнь, Ум, Слово, Истина, Вера, Сила, Справедливость, Спасение, Избавление, Покой, Движение, Равенство, Вседержитель, Само-по-себе-бытие, Святое святых, Совершенный; по Ансельму Кентерберийскому, «то, больше чего нельзя ничего помыслить»; Мастер, Художник, Геометр.

DIALECTICA (dialectic) — диалектика, искусство суждения, одно из искусств тривия, способ рассуждения (см. RATIO), распознавание способов доказательства. По Августину, диалектика, которую он называет «наукой наук», «учит учить, она учит учиться: в ней разум обнаруживает себя и показывает, что он такое, чего хочет, что может. Она знает знать; она одна не только хочет, но и может делать знающими» (Августин. О порядке // Творения блаженного Августина. Киев, 1914. Ч. 2. С. 210). В книге «О христианском учении» он называет ее «наукой диспута и числа», которая царствует в Священном Писании. Боэций со ссылкой на «Топику» Цицерона, полагает, что диалектика «учит двум вещам: открытию и суждению». «Этой столь замечательной науке нужно посвятить все силы ума, чтобы укрепиться в умении правильно рассуждать: только после этого сможем мы перейти к достоверному познанию самих вещей» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 8). По Абеляру, диалектическая философия «держит меч навостренным, подобно тому, которым пользуется владыка-тиран для погибели; для защиты же, судя по намерению того, кто этим мечом пользуется, он также может быть как полезным, так и вредным. Мы действительно знаем, что перипатетики, которых мы ныне называем диалектиками, опровергали правильными рассуждениями некоторые тяжкие ереси стоиков и эпикурейцев, ту, например, что касается свободной воли» (Петр Абеляр. Теология «Высшего блага» // Абеляр Петр. Тео-логические трактаты. С. 162). Искусство диалектики он определял как «понимание истины вещей, видом которой является мудрость, что тождественно вере» (Petrus Abaelardus. Dialectica. Assen. 1956, P. 469). Фома Аквинский писал: «В процессе мышления, в котором никогда не бывает полной уверенности, некоторые оценки делаются с большей или меньшей степенью вероятности. Порой в ходе этого процесса утверждается не знание, а вера, то есть предположение; происходит это из-за вероятностной природы суждений, от которых отправляется знание, поскольку рассудок мечется... от одной части противоречия к другой; топика, или диалектика, следует этому, так как диалектический силлогизм исходит из вероятностных предпосылок» (Thomas Aquinas. In lib. 1 An. Post. lect. 1).

DICTIO (diction) — слово, речь, речевой оборот, высказывание. Концептуалистские взгляды Петра Абеляра называли иногда диктизмом. Ср. SERMO.

DIFFERENS (differing) — различный; отличительный признак; различаются те вещи, у которых есть нечто общее. Человек и зверь различаются с точки зрения своего общего — животности: отличительный признак человека определяется рациональностью, зверя — иррациональностью. Фома отличал «различие» (differens) и «разнообразие» (diversitas): различные вещи согласуются в чем-то более существенном и различаются в чем-то менее существенном, в то время как для разнообразных вещей такое согласование относительно чего-то не обязательно (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 3, a. 8 ad 3; также q. 90, a. 1 ad 3). Cp. DISTINCTUM, DIVERSUM.

DIFFERENS NUMERO (differing in number) — нумерически различный, или различающийся по числу как принадлежащий одному и тому же роду.

DIFFERENTIA (differentia, differens) — различие, отличие; отличительный признак; то, что сказывается о многих различных по виду вещах в ответ на вопрос «каково это?» применительно к субстанции; субстанциальное отличие (отличие в роде между человеком и деревом производится качеством способности к ощущению); общее отличие, собственное, наиболее собственное; отличия, делающие вещь иной (чистое отличие); отличия, делающие из вещи нечто другое (видообразующее отличие). Наиболее собственные отличия участвуют в делении рода и в определении видов. В соотнесении с родом отличия являются разделительными, в соотнесении с видом — составляющими (род телесного разделяют признаки одушевленного и неодушевленного, а одушевленность и способность к чувственному восприятию образуют вид животного). Одна из пяти предикабилий (см. PRAEDICABILIA). Их классификацию дали Порфирий и Боэций.

DIFFERENTIA COMMUNIS (common differens) — общее отличие; то, что отделяет одну вещь от другой акцидентально (например, один человек стоит, а другой сидит); это отличие не может быть собственным отличительным признаком; как правило, связано с отделимыми акциденциями; производит только инаковость (повтор ниже). См. ALTERATUM.

DIFFERENTIA PROPRIA (proper differens) — собственный отличительный признак; обозначает неотделимые акциденции, например, ворона отличается от лебедя тем, что она черная, а лебедь белый. Производит только инаковость (повтор выше).

DIFFERENTIA ΜΑΧΙΜΕ PROPRIA (most proper differens) — наиболее существенное отличие; то, что образует субстанцию, например, разумность есть видообразующее отличие человека. Изменяет вещь, делая из нее нечто другое. См. ALIUD.

DIFFINITIO (definition) — определение, дефиниция. См. DEFINITIO.

DIFFINITIO SUBSTANTIALIS (substantial definition) — субстанциальное определение.

DIFFINITIO QUID NOMINIS (nominal definition) — номинальное определение. Ср. DEFINITIO NOMINIS.

DIFFINITIO QUID REI (definition of the thing, real definition) — определение вещи, реальное определение. Ср. DEFINITIO REI.

DIRECTE (directly) — прямо, непосредственно; прямой, непосредственный акт утверждения чего-либо о вещи как присущего самой вещи; так, вещь познается прямо, когда наше знание обращено на нее самое. Ср. REFLEXE.

DISCERNERE (to discern, to distinguish) — различать, распознавать; по Фоме Аквинскому, ссылающемуся на Августина: «распознать — значит понять вещь с точки зрения ее отличия от других вещей» ( Thomas Aquinas. In lib. I Sent. d. 3, q. 4 sol).

DISCIPLINA (discipline) — учение, обучение; предмет или отрасль знания, предназначенная для обучающегося. Как термин появляется в XII в. для обозначения знания в противоположность его пониманию как искусства. Ср. ARS, DOCTRINA.

DISCIPLINATUS (disciplined) — дисциплинарный, хорошо организованный.

DISCRETIO (discretion, discretness) — раздельность, дискретность.

DISCRETIO PERSONALIS (personal discretion) — личностное отличие. Ср. PERSONA.

DISCURSUS (discourse) — рассуждение, дискурс, речь; движение познания от одного понятия к другому, как в силлогизме; противопоставляется непосредственному, или интуитивному, познанию. Существует два вида дискурсов: последовательный (движение от познанного к непознанному) и каузальный (движение от оснований знания к выводам).

DISIUNGERE (to disjoin) — разъединять, разобщать, различать, разграничивать; логический процесс разграничения и различения терминов и идей, находящихся в соединении.

DISPOSITIO (disposition) — положение, расположение, расположенность, диспозиция; диспозиция предполагает порядок, который имеет свои части, т. е. порядок, осуществленный на основании места, силы и рода; диспозиция материи по отношению к полученной форме (тепло есть диспозиция формы огня); положение, в котором действующий находится по отношению к действию (скорость является диспозицией бега); и, наконец, расположение вещей относительно друг друга. Так, склонности часто превращаются в привычки; привычка, или состояние, и диспозиция являются качествами, присущими субъекту, свидетельствуя о том, хорошо или плохо организован он и его действие. Различие между ними состоит в том, что состояние является качеством, зафиксированным в вещи вечными, неизменными принципами, в то время как диспозиция — это качество, зависящее от природы и, следовательно, слабо укорененное в субъекте.

DISPUTATIO (disputation, discussion, investigation) — обсуждение, диспут; основной способ познания в силу того, что всякое знание носило модальный характер, соответствуя знанию правдоподобному. Диспут в форме диалога лежал в основании и письменного произведения, урока и любой публичной дискуссии. В диспуте средневековый ум представлялся как развитое умение превращать любой текст в предмет дискуссии, доводящей до совершенства технику вопрошания.

DISTINCTIO (distinction) — различение, распознавание; разложение эквивокального слова на различные его значения; выделение точных, ясных смыслов, противоположных значений.

DISTINCTUM (distinct) — отдельный, отличный, определенный; вещи ясны и отчетливы, когда они численно не одни и те же; отрицание идентичности.

DIVERSIFICATIO (diversification) — разнообразие, многообразие, разносторонность, диверсификация.

DIVERSIVOCUM (diversivocal) — разнозвучное, разноосмысленное. По Боэцию, так называются вещи, имеющие разные имена и разные определения (Боэций. Комментарии к «Категориям» Аристотеля. Т. 1. С. 120 наст. изд.). См. AEQUIVOCUM, UNIVOCUM, MULTIVOCUM).

DIVERSUM (divers, diverse) — различное, отличное как, например, отличие части от целого; субстанциальное отличие; отличие по числу; формальное отличие; отличие по определению; отличие по подобию; отличие по изменению (см.: ALTERATUM); отличное по результату. Ср. IDEM.

DIVIDERE (to divide, to separate) — разделять, отделять; логический процесс разделения родов на виды, или отрицание отношения между двумя терминами.

DIVIDUALIA (dividuals) — делимое, дивидуалия; делимое конкретное целое; термин, введенный Гильбертом Порретанским в противоположность индивидному, неделимому (см. INDIVIDUUM). По Гильберту, истинно индивидным является Бог в силу собственной простоты. Любая сотворенная единичная вещь, которую чаще всего также представляли как индивид, оказывается составленной из субсистенции (см. SUBSISTENTIA), субстанции (см. SUBSTANTIA) и множества акциденций (см. ACCIDENS), но вместе с тем является конкретным целым. Так, каждый отдельный человек состоит из тела и души. Дивидуалии уподобляются роду, природе или универсалиям, которые являются предикатами для множества единичных вещей.

DIVISIO (division) — деление, разделение — одна из логических операций; распределение видов по родам через выделение различий: так, одни животные являются разумными, другие — неразумными. Боэций выделял два вида делений — субстанциальные и по привходящему признаку. Каждый из них имеет три подразделения: субстанциальные предполагают деление 1) родов на виды (например: черный, белый, промежуточные тона), 2) многозначных слов по их значениям (собака — это и лающее четвероногое, и небесное созвездие, и морское животное), 3) целого на составляющие его части (дом состоит из фундамента, стен и крыши); по привходящему признаку предполагается деление: 1) привходящего признака по субъектам (например, благо — духовное, телесное и внешнее), 2) субъекта по привходящим признакам (например, тела бывают черными, белыми и промежуточных тонов), 3) привходящих признаков на привходящие признаки (так, жидкое бывает белым, черным или промежуточных тонов или белое бывает тяжелым, легким и средним). При субстанциальном — деление родов на виды отличается и от деления целого на части, потому что родовое имя полностью относится к каждому виду (человек и лошадь одинаково являются животными), а вот название целого не относится к каждой из составляющих его частей (стены и фундамент не являются домом), и от деления по значениям слова: если все исследуемые предметы подходят под одно определение, то обозначающее их общее слово — род; если не подходят, то это слово — омоним. Все отрицательные суждения являются основанием для разделения, в то время как утвердительные суждения являются основанием для соединения, представляя эвивокацию. Ср. DISTINCTIO.

DOCTRINA (doctrine) — учение, обучение; предмет или отрасль знания, официально признанные, имеющие главное значение для обучающего. Ср.: DISCIPLINA.

DONUM (gift) — дар, способность, дарование; противоположен datum(данное). Божья милость, ниспосланная человеку, дарованная и другим тварям. Дар, по Бонавентуре (Bonaventura. In librum I Sentent., d. 18, a. 1, q. 3 resp.), а также по утверждениям модистов (Мартину, Иоанну, Симону и Боэцию Дакийским), противопоставляется данному в двух отношениях: данное есть причастие, включает время, и, следовательно, менее присуще Богу; дар не только превосходит его щедростью и размахом, что является свидетельством большего величия, но сохраняет значение вечности, так как это слово — чистая субстанция, лишенная отметок времени — в соответствии с определением имени, данным Аристотелем. См. SEPTEM DONA SPIRITUS SANCTI.

E

EFFECTIVE (effectivly, in effect) — действенно, эффективно, результативно.

EFFECTUS (effect) — эффект, действие, воздействие, результат; то, что следует из действующей причины; нечто может быть результатом чего-то другого или по существу, или случайно; нечто является существенным результатом, если это нечто создано как логическое завершение чего-то, так, дом является существенным результатом работы строителя; нечто является случайным результатом, когда оно связано с тем, что является существенным результатом, так, говорят, что архитектура дома также является результатом работы строителя. В свою очередь, случайные результаты также бывают двух видов: те, что ограничивают действия причины, хотя они относятся к намерениям действующего лица, так, находка ящика сокровищ, хотя и является в этом случае результатом случайной причины, но может быть и результатом существенной причины; другой случайный результат есть тот, по которому ни одно действие (то, что действует) не ограниченно, но так как он ведет к результату, он может быть назван случайным результатом, так, белый цвет дома может быть случайным результатом работы строителя. Результаты соответствуют своим причинам; каждый результат соотносим с принципом или причиной, от которой он исходит. По Петру Абеляру, с идеей эффекта любви связано доказательство происхождения Бога Святого Духа от Бога Отца и Бога Сына. «Сказать, что Дух производится Отцом и Сыном — это сказать, что любовь к Благу у Бога становится действенной благодаря Могуществу и под водительством Разума. Ведь если не хватает Могущества, способного действовать, никакого эффекта не воспоследует за аффектом. Если предвидение Мудрости не чревато результатом и к нему не приводит, этот результат неразумен» (Абеляр Петр. Теология «Высшего блага» // Абеляр Петр. Тео-логические трактаты. С. 240-241). «Итак, именно Дух имеет отношение к результатам, которые происходят от благости Творца, потому что Дух Сам и есть благо... Это происхождение, по которому замысел Ума становится исполненным благодаря деянию» (там же. С. 242). «Св. Дух называется множественным по эффекту, а не по количеству сущности, и Он — каждый из семи духов; говорят, например, что Дух мудрости и разума есть некоторым образом часть семиобразного Духа по своим воздействиям, потому что вся эта множественность относится именно к воздействиям» (там же. С. 222). Ср. AFFECTUS, CAUSA, EMINENTER, FORMALITER (для унивокальной и эквивокальной причин).

EFFICIENS (MEDIUM) (efficient medium) — действенный, квалифицированный, продуктивный, рациональный (посредник).

ELEMENTUM (element) — элемент, составная часть, основа, стихия; материальная причина; элементы: вода, земля, воздух, огонь. Согласно Фоме Аквинскому, «можно выделить четыре способа определения элемента. Первый — то, из чего происходит вещь, от чего становится ясно, что элемент относится к роду материальных причин. Второй — это принцип, по которому все впервые создается... Третий имеет отношение к внутреннему содержанию, благодаря чему один элемент отличается от того, из чего он сотворен как нечто превращенное; это может быть недостаток, или противоположность, или отсутствие чего-то, что является преходящим, мимолетным, например, когда мы говорим, что музыкант создан из немузыканта или музыкальный из немузыкального. Элементы должны находиться в вещах, элементами которых они являются. Четвертый — это то, что элемент имеет различные виды, которые, в свою очередь, не разделяются на подвиды, благодаря чему элемент отличается от первоматерии, которая не имеет видов, а также от всех других веществ, которые могут делиться на различные виды, например кровь и др. Поэтому говорят, что элемент (как первый) есть то, из чего нечто состоит; как второй — первичен; как третий — существенен; как четвертый — неделим в видах на подвиды» (Thomas Aquinas. In librum V Metaphisicae. Lect. 4, 795-798). Элемент отличается от принципа и причины. «Причина является более содержательной, чем элемент. Поскольку элемент является первосоставляющей вещи (то, из чего вещь составляется) и сам элемент содержится в ней, как утверждается в пятой книге «Метафизики» (1014а 26), подобно тому как буквы являются элементами речи, а слоги нет. Такие вещи называются причинами, от которых все зависит как с точки зрения бытия, так и с точки зрения становления. Вот от чего такие вещи, которые находятся вовне, или те, что внутри вещи, но из которых вещь не была первоначально составлена, могут быть названы причинами, а не элементами. Принцип всегда устанавливает определенный порядок некого процесса, каким образом нечто может (не окончено предложение) (Thomas Aquinas. In libr. I Phys. Lect. 1). cm. CAUSA, PRINCIPIUM.

ELENCHUS (elenchus) — встречный довод; силлогизм, в котором выводится противоречие в принятом заключении.

EMANATIO (emanation) — эманация, истечение. По Эриугене, эманация — это исхождение Святого Духа от Бога Отца и Бога Сына, связана с идеей рождения. По Бонавентуре, эманация — это истечение Божественной благой природы на сотворенную вещь. По Роджеру Бэкону, форма — физическая или духовная эманация, исходящая от одной вещи к другой.

EMINENTER (eminently) — возвышенно, священно; вещь содержится в чем-то еще более совершенном, чем она сама, как растительная и чувственная душа содержатся в интеллектуальной душе и как совершенство результатов обнаруживается в аналогичных или двусмысленных причинах (если причины общезначимы, то завершенность результата обнаруживается в них формально); в этом смысле совершенство творений обнаруживается в Боге и Бог является возвышенной причиной всех вещей.

ENS (that which is, the thing which is, a being) — сущее; то, что есть, вещь, которая действительно существует; сущность вещи; по Фоме Аквинскому, «о сущем самом по себе, как говорит Философ в V книге „Метафизики", утверждается в двух значениях: либо оно делится на десять родов, либо оно обозначает истинность высказываний. Различие между ними заключается в том, что во втором значении может быть названо сущим все то, о чем может быть сделано утвердительное высказывание, даже если при этом не имеется в виду ничего действительно сущего... Но в первом значении ничто не может быть названо сущим, если не имеется в виду что-либо действительно сущее...» (Фома Аквинский. О сущем и сущности // Verbum. Вып. 2. Наследие средневековья и современная культура. СПб., 2000. С. 221). Повторяя слова Аверроэса, Фома полагает, что «сущее в первом значении есть то, что обозначает сущность вещи» (там же). «Самостоятельно и первично „сущее" применяется к субстанциям», «вторично и относительно — к акциденциям» (там же. С. 222). Ср. ENTITAS, ESSE, ESSENDI, ESSENTIA, RES, TRANSCENDENS.

ENS NATURAE (thing of nature, that which is in nature, natural thing) — природная вещь, то, что есть в природе; то, что актуально и потенциально существует вне разума; ens в первом смысле (см.: ENS), т. е. в значении не только действительно сущего, но и ее определения, благодаря которому «нечто существует как таковое» (Фома Аквинский. О сущем и сущности. С. 222); природа в том, первом, смысле, о котором говорит Боэций, «есть те вещи, которые, поскольку они существуют, могут быть каким-либо образом постигнуты интеллектом. Это определение определяет как субстанции, так и акциденции — ведь и те и другие могут постигаться интеллектом» (Боэций. Против Евтихия и Нестория // Боэций. Утешение философией. С. 169). Ens naturale подобно ens per se — то, что существует благодаря себе самой, то, что существует по сущности; эти выражения обычно даются как определение субстанции, а также ens in se per modum substantiae — то, что есть само по себе как модус субстанции.

ENS RATIONIS (that which is in reason, a thing of reason) — то, что есть в интеллекте, творение интеллекта, мыслимое сущее (Дуне Скот); что не имеет никакого бытия вне мышления; оно ничего не утверждает в действительно существующих вещах и не является ими; что не только сотворено интеллектом, но им же и постигается. Фома говорит, что истинное настолько обосновывается тем, что не есть (non-ens), «насколько то, что не есть, является конкретным предметом ума, т. е. постигается им» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. q. 16, a. 3, ad. 2). To же относительно блага. В другом месте он утверждает, что «предметы разума соотносятся с теми интенциями, которые заложены им в рассматриваемых вещах, как, например, род, вид и т. д., ничего подобного нельзя обнаружить в природе вещей, но они следуют постановлениям разума. К такого же рода „разумным" вещам относится и предмет логики. Такого же рода интеллектуальные интенции являются эквивалентами (aequiparantum) природных вещей, и потому все природные вещи подпадают под действие разума. И, следовательно, предмет логики охватывает все вещи... В связи с этим можно сделать заключение, что предмет логики является эквивалентом предмета философии...» (Thomas Aquinas. In lib. IV Met. lect. 4, 574). Рациональные вещи могут иметь основание в самих вещах (как, например, человек, полагаемый не сам по себе, но как конкретный человек) или не иметь оснований (как, например, фантазии).

ENTHYMEMA (enthymeme) — букв.: «в уме»; сокращенный силлогизм, из которого выпущена одна из подразумевающихся частей; заключение от противного.

ENTITAS (entity) — бытие, существо, сущность, бытийная характеристика или свойство.

ENUNTIATIO (enunciation, statement) — утверждение, суждение, высказывание; утвердительное или отрицательное суждение; речь, содержащая истину или ложь; результат операции соединения или разделения в мышлении; концептуальное высказывание.

ENUNTIATIONIS VERITAS (truth of statement) — истина высказывания. Ср. VERITAS.

ERROR (aberration, error, delusion, mistake) — заблуждение, погрешность. По Августину, заблуждение — это следование чему-то, что не ведет к цели — достижению истины, которая есть Высшее благо (Августин. О свободе воли. Кн. 2, гл. IX, 26. Т. 1. С. 45 наст. изд.). См. FICTIO.

ESSE (being) — бытие, существование. По Августину, удостоверенность в бытии происходит благодаря единству существования, познания и любви как условии познания (см. AMOR, COGNITIO). По Фоме Аквинскому, «о бытии говорят в трех значениях. В соответствии с первым значением говорят, что бытие является самой сущностью или природой вещи, так же как считают, что определение является речью, означающей то, чем вещь является по сущности, поскольку определение выражает сущность вещи. В соответствии с другим значением говорят, что бытие является самим актом существования подобно тому, как жизнь (составляющая бытие живых существ) является актом души, не вторичным актом, означающим действие, а первичным актом. В третьем смысле бытие является тем, что означает истину соединения в утверждении, в соответствии с которым „есть" есть не что иное, как логическая связка, в этом смысле оно и присутствует в мышлении... и является актом существования» (Thomas Aquinas. In lib. I Sent. d. 33, q. l, a. lad. 1).

ESSENDI (of being) — касающийся акта бытия.

ESSENTIA (essens) — сущность; род и вид вещи, указывающие на то, что есть вещь и чем она отличается от других вещей; имя существительное (Петр Абеляр). Фома Аквинский писал, что «наименование „сущность" изменено философами в наименование „чтойность"» (Фома Аквинский. О сущем и сущности // Verbum. Вып. 2. С. 222); по Аверроэсу, сущность вещи обозначает сущее в том ее значении, по которому она делится на десять категорий (см.: ENS); основание и причина того, каким образом другие вещи присутствуют в данной вещи; постигается в определении; нечто общее, свойственное всем предметам. По Фоме Аквинскому, «сущность, или природа, включает в себя только то, что подпадает под определение рода; человечность, например, подразумевает то, что входит в определение человека; благодаря этому человек становится человеком, и человечность означает это, то, благодаря чему человек есть человек» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. 1, q. 3, a. 3 concl.). Cp. NATURA, QUIDDITAS.

ESSENTIALITER (essentially) — по сущности, сущностно; вещи различаются сущностно, когда они различны по роду, по виду, когда не согласуются ни с одним из родов (как Бог и творение) или когда, согласуясь по роду, различаются по виду (как человек и лошадь). Субстанция сочетается с другой субстанцией по сущности, образуя завершенное бытие, как, например, человек есть только при единстве души и тела.

EVIDENTER (evidently) — очевидно, ясно, а следовательно, определенно и самоочевидно.

EVIDENTIA (evidens) — очевидность; разновидность уверенности, которая содержится в первых принципах, схватываемых мгновенно или являющихся следствием силлогистического вывода, который, по Дунсу Скоту, основан на форме силлогизма, познаваемого с самоочевидностью. Фома говорил, что очевидность добавляет к твердости и согласию уверенность и спокойствие понимания познанных вещей (см. Thomas Aquinas. Quaest. disp. de Ver. q. 10, a. 12 ad 6).

EXEMPLAR (exemplar) — образец, пример; то, относительно чего создаются другие вещи путем имитирования образца; то, что неповторимо и уникально.

EXISTIMATIO (estimation) — оценка, суждение; высшая способность души различать добро и зло. Ср. AESTIMATIO.

EXPERIENTIA (experience, experiment) — опыт, эксперимент; компонент познания, обеспечивающий связь познающего с познаваемой вещью; опыт формируется из множества воспоминаний, подобно тому как память слагается из многочисленных ощущений (в глоссе к «Схоластической истории» Петра Коместора сказано, что «Августин, кажется, полагал, что души рыб называются душами потому, что обладают памятью»; автор глоссы ссылается на следующий опыт: в некоем месте был «источник, полный рыбы, которая стайкой подплывала к человеку... и стояла в терпеливом ожидании, пока он ее не покормит, как она к тому привыкла» (Петр Коместор. Схоластическая история. С. 294); познание единичных вещей, на основании которых действующий интеллект создает универсальные абстракции; у Роджера Бэкона опыт, напрямую связанный с теорией божественной иллюминации, — единственный способ достижения истины: «Имеются два способа познания, а именно с помощью доказательства и из опыта. Доказательство приводит нас к заключению, но оно не подтверждает и не устраняет сомнение так, чтобы дух успокоился в созерцании истины, если к истине не приведет нас путь опыта. Ведь многие располагают доказательствами относительно предмета познания, но так как не обладают опытом и пренебрегают им, то не избегают зла и не приобретают блага... Ибо часто озаряют благодать веры и божественное вдохновение не только в духовных вещах, но и в телесных и философских науках, как говорит Птолемей в Centiloquium. Двояк путь познания вещей: один — через философский опыт, другой, который, по его словам, гораздо лучше, — через божественное вдохновение» (Opus Maius, VI; цит. по изд.: Антология мировой философии. М., 1969. Т. 1.4. 2. С. 872, 874).

EXPERIMENTUM (experience, experiment) — опыт, синоним EXPERIENTIA; складывается из собрания многих единичностей, осмысленных и сохраняемых памятью; на них основывается деятельность рассудка. Ср. SCIENTIA EXPERIMENTALIS.

F

FACERE (to do, action ) — действовать, действие; девятая из десяти категорий. Действие и страдание допускают различные степени градации. Ср. FACTIO, PASSIO.

FACTIO (making) — делание; деятельность, которая направлена на созидание вовне, например, строительство, чистка и т. п. По Фоме, «мы можем использовать термин factio, что в греческом языке соответствует термину праксис, в отношении природных вещей, когда мы говорим, что теплота или реальная вещь производят действительное бытие» (Thomas Aquinas. In lib. VII Met. lect. 6,1394). Обычно противопоставляется деланию, связанному непосредственно с самим деятелем, например, мышлению, ощущению, желанию. Ср. АСТIO, PRAXIS.

FACULTAS (faculty) — способность, дар; по Фоме, «способность означает возможность силы, которая проявляется через привычки» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I. q. 83, a. 2 ob. 2), она означает также, «в соответствии с обычным словоупотреблением, силу, с помощью которой нечто содержится в воле, следовательно, способность также может называться обладанием, так как она является главенствующей по отношению к тому, чем обладает» (Thomas Aquinas. In lib. II Sent. d. 24, q. l,a. lad 2).

FALSIGRAFIS (falsigraphic) — фальсиграфический, ложнозаписанный; утверждение или аргумент, которые неправильно выражены или записаны.

FALSITAS (fallacy, fallability) — ошибочность, ложность. См. FALSUM.

FALSUM (false) — ложный, ошибочный, неправильный. Одно из доказательств существования человека. По Августину, «если я обманываюсь, то поэтому уже существую. Ибо кто не существует, тот не может, конечно, и обманываться; я, следовательно существую, если обманываюсь» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 217). По Боэцию, ложное мнение возникает тогда, когда понимание вещи создается «не так, какова вещь в действительности... Ложное мнение, вовсе не являющееся пониманием, возникает только там, где имеет место соединение» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 26). См. CONJUNCTIO. По Фоме, о ложности вещи можно говорить тогда, когда «то, о чем говорится, является тем, чего нет, и есть не то, что должно быть» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 17, a. 4 concl.). Ср.: ERROR.

FICTIO (fiction) — создание, вымысел, фикция. Петр Абеляр называл фикцией деятельность души, к которой относится понятие и которая направлена на такую форму, которая «есть воображаемая, вымышленная реальность, которую, когда хочет и как хочет, производит рассудок; таковы те воображаемые города, которые видят во сне, или вид мастерской, которую нужно построить и которую мастер наперед задумывает, и образец создаваемой вещи, который мы не могли бы назвать ни субстанцией, ни акциденцией» (Петр Абеляр. Логика «для начинающих» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 81). См. CREATIO, EXEMPLAR, FICTUS.

FICTUS (fictional, fictitious) — вымышленный, ложный, пустой, беспредметный. Боэций выражал некое мнение, что «если понятие о роде и прочих возникает, хотя и на основании вещи, но не так, какова субъектная вещь в действительности», то «такое понятие по необходимости будет пустым и бесплодным... А то, что мыслится не так, как есть — ложно» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 26). Рассматривая природу понятий и задаваясь вопросом, можно ли считать понятие подобием вещи, Петр Абеляр пишет: «Кто-то, однако, путает эту воображаемую реальность с понятием, представляя его подобным образу башни, которую я представляю в отсутствие башни и созерцаю как высокую, квадратную и отгороженную от поля — то, что они и называют понятием башни. Кажется, Аристотель согласен с ними, когда... называет подобия вещей страстями души, как они называют понятия... Но то, о чем мы говорим, и говорим правильно, от этого отличается. Ведь я спрашиваю, является ли эта квадратура и эта высота истинной формой понятия, которая сама стала бы похожа на башню качеством и устройством? Ну, конечно, истинной квадратуры и истинной высоты нет нигде, кроме как в телах, и ни понятие, ни какая-либо иная сущность при этом не могут образоваться иначе, как в фиктивном качестве. Поскольку качество фиктивно, то остается, следовательно, полагать, что субстанция, которой принадлежит и квадратура, и высота, также была бы фиктивной» (Петр Абеляр. Логика «для начинающих» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 81). См. FALSITAS, FALSUS.

FIDES (credens, credo, creed, faith) — акт признания чего-либо истинным, превышающий силу эмпирических и логических доказательств; акт признания непознаваемого; творческий акт; досознательное выражение связи твари с Творцом, врожденности в богооткровенную реальность (разум врожден в эту реальность, будучи определенными способами ей причащенным. Вера и разум оказываются моментами единой философско-теологической системы, поскольку разум мистически ориентирован, а вера рационально организована; в силу этого она отлична от суеверия и основана на доверии); свидетельство души о Боге, связанное с нерефлектированным употреблением слов обыденного языка («что Бог даст», «если Бог захочет», «Бог воздаст» и т. п. Тертуллиан полагал, что такого рода словесные выражения превращают любую душу в свидетеля христиан (см. Тертуллиан. О свидетельстве души. С. 84-85)); свидетельство правильности разума; самоочевидные основания для выводного знания; законы и правила определенных искусств или дисциплин, служащих основанием для других искусств или дисциплин (так, законы геометрии принимаются на веру в строительстве и архитектуре). Августин, полагавший, что нужно понимать, чтобы веровать, и веровать, чтобы понимать, считал, однако, что истина не зависит от внешне выраженного в знаках понятия. «Что я разумею, тому и верю, но не все, чему я верю, то и разумею. Все, что я разумею, то я и знаю, но не все то знаю, чему верю. Я знаю, как полезно верить многому, чего не знаю... Поэтому, хотя многих предметов я и не могу знать, однако знаю о пользе в них веровать» (Августин. Об учителе // Творения. СПб.; Киев, 1998. Т. 1. С. 304). См. INTELLECTUS, RATIO, SCIENTIA, SIGNUM.

FIGURA (figure) — фигура, форма, образ. Августин писал: «Фигурой я называю то, когда известное пространство бывает заключено в линии или в линиях, как, например, если ты рисуешь круг или соединяешь концами четыре линии, так что ни один конец какой-либо из них не остается не соединенным с концом другой» (Августин. О количестве души // Творения. Т. 1. С. 193). По Боэцию, «видом называется... образ (figura) любой вещи, который составляется из совокупности привходящих признаков... Это значит, что речь идет об акцидентальной форме, которая есть у любого индивидуума; ведь этот вид возникает не из какой-то субстанциальной формы, но из акциденций» (Боэций. Комментарий к Порфирию //Боэций. Утешение философией. С. 50). По Фоме, «фигура, которая является результатом количественного измерения, есть определенная форма, имеющая отношение к количеству» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 7, a.l ad 2). Cp. IMAGO.

FINIS (end) — конец, окончание; по Фоме, «окончание — не то, что является таковым благодаря другим вещам, но другие вещи есть, благодаря ему» (Thomas Aquinas. In lib. II Met., lect. 4, 316). «Конец — это то, что предельно в каждой вещи, и то, что содержит вещь, вот почему ничего не бывает без конца» (idem. In lib. X Met., lect. 5, 2028).

FINIS OPERIS (end of the operation) — конец действия; ср. FINIS OPERANTIS.

FINIS OPERANTIS (end of the one who performs the operation) — конец того, кто совершает действие, поскольку последнее, хотя и является целью действующего, не всегда бывает связано с действительным концом.

FORMA (form) — форма; акцидентальная и субстанциальная форма; форма — то, благодаря чему образуется вид вещи. Боэций пишет: «Все вещи... состоят из материи и формы. Или наделены субстанцией, подобной материей в форме... Ибо если бы не было подлежащего тела, которое воспринимает форму, то не могло бы быть вообще ничего... Так, статуя Ахилла создана из меди и из облика самого Ахилла» (Боэций. Комментарий к Порфирию. // Боэций. Утешение философией. С. 94-95). Разделив умозрительное знание на естественное, математическое и теологическое, Боэций определяет естественное знание как неотвлеченное, исследующее формы тел вместе с материей, математическое как неотвлеченное, исследующее формы тел без материи, и теологическое как отвлеченное и отделимое, которая представляет истинную форму, «ту форму, которая есть само бытие и из которой происходит бытие». Чистая форма — это Бог. «Божественная субстанция есть форма без материи и потому она едина и есть то, что она есть» (Боэций. Каким образом Троица есть единый Бог // Боэций. Утешение философией. С. 147-148). Форма — один из трех принципов, помимо материи и лишенности, естественного изменения; она — актуальность, которая детерминирует материю, а материя является ее потенциальностью. Фома выделяет три вида формы: «Поскольку существует форма, являющаяся своим собственным бытием, не получаемая из чего-то предшествующего, как и не связанная с чем-то последующим, то такой формой является Бог. И, следовательно, Он один является абсолютно неопределенным. Существуют и другие формы, которые не принимаются материей, тем не менее они не имеют своего собственного бытия, поскольку в них отсутствует соединение сущности и существования; и следовательно, с одной стороны, они являются конечными, а с другой — бесконечными, поскольку они ограничены в своем существовании свыше, а не снизу и поскольку не принимаются чем-то низшим... Существуют и другие формы, которые являются определенными со всех сторон и имеют бытие, отличное от бытия тварей; однако они принимаются материей, тем не менее между ними существует большое различие, поскольку чем меньше они поглощены материей, тем меньше ограниченны, и, следовательно, человеческий разум является в определенным смысле всем» (Thomas Aquinas. De nat. mat. с. 3). Ср. MATERIA, PRIVATIO.

FORMA SEPARATA (separated form) — отдельная, обособленная форма; то, что не относится к материи, следовательно, не зависит от нее и не может быть связано с ней, как, например, ангел.

FORMABILIS (apt to be formed or fashioned, subject to form, formable) — то, что подлежит оформлению, предмет, подлежащий оформлению, оформленный.

FORMALITER (formally) — формально; вещь формально та или эта, по определению. Одна вещь формально содержится в другой, если она обнаруживается в ней по определению; так, тепло формально присутствует в огне и исходит из их единой причины.

FRUCTUS (fruit) — плод; среди плодов, которые, по Роджеру Бэкону, составляют шесть из семи ступеней внутреннего опыта, есть мир Божий.

FRUGALITAS — (moderation, temperance) — умеренность, относится к добродетели воздержания, ограничение в расточительности, благодаря чему человек презирает обладание большим, чем необходимо.

G

GENERATIO (generation) — генезис, порождение, поколение; рождение происходит от бытия к бытию в противовес творению, которое является результатом созидания из ничего. Порождение и его противоположность — разложение (см. CORRUPTIO) оказывают влияние на соединение формы и материи. Рассматривая природу тварного мира, Августин утверждал, что сотворенное нечто приобретает, рожденное наследует. Сотворенное потому имеет лучшую природу, чем рожденное. Грех праотцов изменил природу к худшему, так что то, что было для сотворенных наказанием, для рожденных стало следствием. «Человек от человека не так происходит, как произошел человек из праха. Прах был веществом для создания человека, а человек, рождая, бывает отцом для человека. Тело не то же, что земля... а человек как бывает отцом человеков, так бывает и потомком, человеком же» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 290). Фома определяет порождение как путь к бытию, а разложение как путь в небытие (Thomas Aquinas. Summa contra gentiles. I, c. 26). У. Оккам полагал что порождение происходит тогда, когда субстанциальная форма заново внедряется в материю. Разложение же тогда, когда субстанциальная форма прекращает свое существование в материи (Ockham W. Sum. phys. Ill, с 8) Ср. CORRUPTIO, CREATIO, MUTATIO.

GENERALISSIMUM (generalissimum, most general genus) — наиболее общий род, предельный род, над которым нет ничего вышестоящего. Высочайший род — это субстанция. Этот род не может иметь определения, поскольку определение составляется из отличительного признака и рода, но может быть только описан. «То, что дается в описании, содержит в себе некую совокупность собственных признаков той вещи, субстанцию которой оно выражает; но при этом оно не только составляет образ вещи из ее собственных признаков, а и само становится таким признаком и, следовательно, непременно должно войти в состав определения, как собственный признак» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 18). Описание «есть информация вещи посредством ее собственных признаков, как бы изображение ее красками на картине. Когда многие признаки собраны воедино так, что все вместе они равны той вещи, которой принадлежат, тогда получается то, что мы зовем описанием, при условии, что в эту совокупность не входят ни род вещи, ни ее отличительные признаки» (там же. С. 37-38). Ср. PRAEDICAMENTA, SPECIALISSIMUM.

GENUS (genus, kind, sort) — род. Боэций вслед за Порфирием выделяет несколько значений имени «род»: множество 1) по происхождению от кого-либо одного, 2) по месту рождения, 3) по указанию на субстанцию — этим значением рода пользуются философы. По Боэцию, «род есть то, что сказывается о многих и различных по виду вещах в ответ на вопрос „что это?"» (Боэций. Комментарий к Порфирию. С. 37-38). Род — что стоит на первом месте в определении и утверждается единичной вещью, которая называется quod quid est; так, в определении человека животность стоит на первом месте, а далее — разумность, что является субстанциальным качеством человека. «Если мы говорим, что животное — это род, то словом „род" мы называем, я думаю, не саму вещь, а определенный способ отношений между животным и другими, подчиненными ему вещами, о которых оно сказывается. Таким образом, характер и своеобразие рода заключаются в том, что он может выступать в качестве сказуемого по отношению ко многим различным по виду вещам, причем сказывается он о них только при указании их субстанции» (там же. С. 39). Вполне понятно, что понятие „рода" используется во всех вышеназванных смыслах. Поскольку же вещи представляют собой единство материи и формы, род с к тому же «является для вида чем-то вроде материи» (там же. С. 95). Поскольку род относится к отличительным признакам, как субъект к качеству, род как сказуемое и род как субъект, материально оформленный, постигаются в единстве, называемом субъект-субстанцией, или субъектной вещью. Потому у Боэция род и вид «существуют в телесных и чувственно воспринимаемых вещах. Но постигаются они отдельно от чувственного» (там же. С. 28). Роды бывают наивысшими и подчиненными друг другу. См. GENERALISSIMUM, SPECIES, SUBALTERNUM.

GLOSSA (GLOSSEMA) (gloss) — слово, нуждающееся в пояснении; заметка на полях, толкование; как правило, глоссы использовались при комментировании произведений, при этом составлялись обширные глоссарии.

H

HABERE (to have, condition, state) — иметь состояние, положение; обладание (например, обутость или вооруженность). Восьмая из десяти категорий Аристотеля. Ср. HABITUS.

HABITUDO (condition, aptitude, relation, respect, capacity for some thing) — состояние, способность, отношение, соотнесенность, возможность для чего-либо; различие проводится между обладанием качеством по бытию и по способности, в отношении к бытию и в отношении к способности.

HABITUS (condition, habit, character) — состояние, характерная черта, устойчивое свойство, характеристика, привычка, обычай; качество, вытекающее из потенциальности и являющееся перманентным, проявленное в действиях, которым оно свойственно; присущее; обладание — восьмая категория. Фома говорит о двух видах присущего, или обладания. Первый представляет собой нечто среднее между тем, что имеет, и тем, что имеется. Поскольку устойчивое свойство, хотя и не является действием, означает нечто согласующееся с формой действия. Следовательно, оно понимается как нечто среднее между имеющим и присущим и является разновидностью действия. Так, тепло понимается как среднее между нагреваемым и нагревающим; это среднее рассматривается как акт, когда нагревание происходит активно, или как движение, когда нагревание пассивно. Поскольку одна вещь совершает, а другая совершается, то среднее есть совершаемое (см. FACTIO). Второй означает критерий, относительно которого нечто оценивается как хорошее или плохое. Так, «здоровье» — это то, что оценивается как хорошее, а «болезнь» — как плохое. В первом смысле восьмую категорию следует объяснить следующим образом: поскольку средним между человеком, имеющим ботинки и ботинками, которые имеются, является обладание ботинками, следовательно, быть обутым — это и есть обладание как устойчивое свойство. Устойчивое свойство отличается от преходящего тем, что оно является более перманентным. Различные виды знания и добродетели есть устойчивые свойства, благодаря четким фиксациям принципов, на которых они основываются. Подозрение, сомнение, мнение суть преходящие свойства, так же как здоровье и болезнь. Потенциальность легче переходит в актуальность через устойчивое свойство и таким образом вызывает к жизни другую природу. Ср. POSTPRAEDICAMENTUM.

HAECCEITAS (hecceity) — конкретность, неповторимость, «этовость»; по Дунсу Скоту, принцип индивидуации зависит не от материи, а от формы, которая является для материи видовым отличием; каждой вещи присуща «этовость», понятая как внутренний принцип вещи.

HOMO (man) — человек. По Августину, «не иное человек душевный, и не иное — плотский, но и тот и другой один и тот же, то есть человек, живущий по человеку» (Августин. О Граде Божием. Т. 3. С. 9). «Ведь и тот способ, каким души соединяются с телами и становятся животными, в полном смысле слова удивителен и решительно непонятен для человека; а между тем это и есть сам человек» (там же. Т. 4. С. 273). По Эриугене, «в человеке Бог создал всякое творение — видимое и невидимое, поскольку подразумевается, что в нем присутствует целокупность сотворенной природы... Бог потому захотел сотворить человека в роде животных, что в нем Он возжелал создать всяческое творение. Если же ты спросишь меня, почему Он возжелал создать в нем всяческое творение, отвечу: потому, что Он захотел создать его по своему образу и подобию, чтобы подобно тому, как главный образец превосходит все по превосходству сущности, так и образ его превосходил бы все по достоинству и благодати творения... Человек есть некое интеллектуальное понятие, извечно сотворенное в Божественном уме» (Иоанн Скот Эриугена. О природе // Антология... С. 19-14). По Фоме Аквинскому, человек также есть некоторым образом все сущее.

HUMILITAS (humility) — смирение, относится к добродетели воздержания, то, благодаря чему человек отвлекается от тяги к тщеславию, чтобы не казаться выше, чем он есть на деле.

I

IDEA (idea) — идея; по Фоме Аквинскому, «греческая идея на латинский язык переводится как форма; вот почему под идеями понимают формы вещей, существующие без самих вещей. Но форма любой вещи, существующая без самой вещи, может существовать двумя способами: как образец вещи, который называют формой, или как принцип познания вещи, в соответствии с которым формы познаваемых вещей, как говорят, содержатся в познающем» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 15, a. 1 concl.).

IDEM (identity) — одно и то же, тождественное; тождество по сущности, нумерическое тождество, тождество по определению, тождество по подобию, тождественное как неизменное, тождество по воздействию или по воздаянию. Этот термин, как и DIVERSUM, имел значение при разъяснении тождественности и отличий Персон Бога.

IDENTITAS (identity) — тождество; Фома Аквинат полагает, что там, где есть единство субстанции, не может быть и речи о схожести или равенстве, но только о тождестве. Там, где нет различия, там — тождество. См. IDEM.

IDOLUM SEU FANTASMA (idol, fantasm) — идол, призрак, иллюзия; образ, присущий чувственной душе, с помощью которого существующие вещи познаются чувствами, а отсутствующие — воображением.

ID QUOD EST (that which is) — то, что есть; описание или определение того, что есть (см. ENS).

IGNORANTIA (ignorance) — невежество, неведение, незнание; по Фоме Аквинскому, различие должно быть проведено между двумя видами незнания. «Незнание как отрицание — когда человек абсолютно ничего не знает о вещи. Такое незнание является недостижимым, как подчеркивает Философ в IX книге „Метафизики". Как в случае с невеждой, который ничего не знал о треугольнике, даже то, что в нем три угла равны двум прямым углам. Незнание как предрасположенность имеет место, когда некто имеет расположение к знанию, но испорченное, а именно, когда ложно утверждает, что некто бежит, а это ошибочно, или когда он утверждает, что нечто есть, а его нет, или когда то, чего нет, на самом деле есть. И это незнание есть то же самое, что ошибка. Первое незнание не может быть выражено в форме силлогизма, а второе может» (Thomas Aquinas. In lib. I An. Post. lect. 26). Cp. ERROR.

ILLUMINATIO (illumination) — озарение; просветление души умопостигаемым светом, источником которого является Бог; этот нетварный свет противопоставлен тварному свету человеческого ума; Божественное озарение или Божественное просветление.

ILLUMINATIO SCIENTIALIS (scientific illumination) — научное озарение; по Роджеру Бэкону, первая из семи ступеней внутреннего опыта.

IMAGINATIO (imagination) — воображение, представление; свойство чувственной души, хранить образы, полученные от отдельных чувств; Авиценна назвал воображение сокровищем и хранилищем здравого смысла. Ср. MEMORIA.

IMAGO (image) — образ, выраженное представление вещи; принципом образа является сходство, которое присуще виду или какому-то проявлению вида. В телесных вещах проявление вида — фигура. Сходство видов и фигур предполагает происхождение вещи из чего-то другого, схожего с ним по виду или по проявлению вида. По Боэцию, форма отличается от образа тем, что она «не может быть ни подлежащим, ни быть присущей материи, ибо в противном случае она была бы не форма, а образ. Вот из этих-то форм, существующих помимо материи и создают тела. Впрочем, эти последние, существующие в телах, мы неверно именуем формами: все это лишь образы, подобие форм, существующих не в материи» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 148). По Бонавентуре, образ — это один из трех способов, посредством которых Бог представлен в своих творениях.

IMPOSITIO (imposition) — наложение имени. По Петру Абеляру, бывает двоякая импозиция сказуемых: «первая по природе, когда сказуемые вводились для обозначения вещей, как, например, эта вещь называлась „человек", а та — „лошадь", вторая импозиция — та, когда найденные при означивании вещей сказуемые были вторично названы другими именами, эти, например, были названы именами, а те — глаголами. Бывает, следовательно, первая импозиция слов, в соответствии с которой они были найдены, при обозначении вещей, вторая же импозиция — та, в соответствии с которой другими именами назывались сами сказуемые» (Петр Абеляр. Глоссы к «Категориям» Аристотеля // Антология... С. 000). При подобном наложении имен могут возникнуть симулякры, связанные с правильным или неправильным означиванием вещей и сказуемых вещей. См. IMAGO, INTENTIO, VOX SIGNIFICATIVA.

INCOMPLEXUM (incomplex) — неполный, несоставной. Ср. СОМPLEXUS.

INCOMPOSSIBILE (incompossible) — несоставленный.

INCONTINGENS (incontingent) — неслучайное; по Фоме, «вовсе не обязательно, чтобы все, что творится, творилось бы от противоположного, однако обязательно, чтобы творящееся творилось только путем порождения и изменения; при этом необходимо, чтобы все, что творится, творилось бы из неслучайного, т. е. такого, которое не случайно присутствует в одно и то же время» (Thomas Aquinas. In lib. Sent. d. 3, q. 5, a. 3 ad 3).

INDIFFERENTIA (indifference) — безразличие, равнодушие, беспристрастность; различается на физическую — способность действовать или бездействовать, и моральную — способность действовать хорошо или плохо.

INDIVIDUARI (to be individuated) — быть индивидуальным, отдельным, неделимым.

INDIVIDUATIO (individuation) — индивидуация, обособление. По Фоме Аквинскому, принципом индивидуации является материя в качестве определенного нечто, или означенная материя. По Дунсу Скоту, принцип индивидуации зависит не от материи, а от формы, которая является для материи видовым отличием.

INDIVIDUUM (individual) — атом, неделимое, индивид, отдельное, единичное, частное, отличимое от других. Индивидуальное и единичное является фактически одним и тем же, но все же иногда их смыслы различаются: про вещь говорят, что она единична, когда выполняется процедура определения через вид и род, которые являются общими понятиями; про вещь говорят, что она индивидуальна тогда, когда внимание обращено на ее неделимость. С другой стороны, если означенная материя является критерием отделения особенного от индивидуального, а разнообразие форм обусловливает различие видов так же, как разнообразие индивидуальной материи обусловливает различие индивидуального, то особенное — это не только форма, но форма, взятая вместе с индивидуальной материей. Предварительное определение личности у Боэция: «неделимая субстанция разумной природы» (Боэций. Против Евтихия и Нестория // Боэций. Утешение философией. С. 175). Ср. SINGULARIS, SPECIES INFIMA.

INDIVISIO (indivision) — нераздельность, неделимость. Единство, по Фоме Аквинскому, не предполагает принципа завершенности, но только принцип неделимости; деление предполагает множество, а неделимость — единство.

INFINITUM (infinitum) — беспредельное, бесконечное, безграничное; бесконечность — это то, что не имеет конца, беспредельно. Не существует иного бесконечного, кроме Бога; Бог является актуальной бесконечностью. Матвей из Акваспарты проводит различие между бесконечностью актуальной (Бог) и бесконечностью дления (движение по кругу).

INFORMARE (inform) — сообщать, наполнять, одушевлять, информировать, т. е. придавать форму, которая, будучи соединенной с материей, образует вещь, одновременно придавая или сообщая ей смысл.

INFORMATIO (information) — информация, содержание, оформление.

INHAERENTIA (inherence) — принадлежность, присущность; случайности являются присущими субъекту, в то время как вторичные субстанции утверждаются первичными субстанциями.

INTELLECTUALE (the intellectual [thing]) — интеллектуальное, мыслимый предмет; постигаемое интеллектом так, как чувственная вещь постигается чувством.

INTELLECTUS (intellect, understanding, meaning, conception, idea) — интеллект, понятие, значение, понимание; познавательная способность, которая направлена на понимание сущего. Августин разводит идеи понятия и понимания. Последнее для него существует в душе, первое тождественно значению. «Обо всем, постижимом для нас, мы спрашиваем не у того, кто говорит, тем самым произнося звуки внешним образом, а у самой внутренне присущей нашему уму истины, побуждаемые к тому, пожалуй, словами. Тот же, у кого мы спрашиваем и кто нас учит, есть обитающий во внутреннем человеке Христос» (Августин. Об учителе // Творения. Т. 1. С. 304-305). «Когда речь идет об умопостигаемых предметах, созерцаемых рассудком и разумом, то, хотя мы говорим о том, что созерцаем их как присущих во внутреннем свете истины, — свете, коим просвещается и услаждается так называемый внутренний человек, однако и в этом случае слушающий нас, если он и сам видит эти предметы сокровенным, внутренним оком, познает, о чем я говорю, посредством собственного созерцания, а не посредством моих слов. Таким образом, и его, созерцающего истину, я не учу, когда говорю истину; ибо он учится не от моих слов, а самими вещами, ясными для него по внутреннему откровению Божию» (там же. С. 306). Петр Абеляр отличает образ и концепт вещи от понятия вещи (см. CONCEPTUS, FICTUS), полагая, что концепт имеет дело с пониманием смысла, а понятие со значением. По Альберту Великому, интеллект присутствует в человеке трояко. Во-первых, как природа, придающая бытие; такой интеллект индивидуален. Во-вторых, как сила, благодаря которой совершается мышление, и в этом смысле интеллект является универсальной силой. В-третьих, как форма, обретенная в результате многих познавательных усилий. Интеллект есть потенция всего интеллигибельного. См. FIDES, INTELLEGERE, SCIENTIA.

INTELLECTUS ADEPTUS (acquired intellect) — приобретенный интеллект.

INTELLECTUS AGENS (active intellect) — действующий интеллект. Запечатленные в нем виды способствуют выраженности этих видов, таким образом актуализируя возможный интеллект, делая его состоявшимся.

INTELLECTUS FORMALIS (formal intellect) — формальный интеллект. По Альберту Великому, это третий вид интеллекта, кроме возможного и действующего. В нем форма познаваемого и действующего, благодаря интеллектуальному свету, становится достоянием души. Формальный интеллект подразделяется на практический и созерцательный.

INTELLECTUS POSSIBILIS (possible intellect) — возможный, или материальный, интеллект. По Роджеру Бэкону, возможным интеллектом является человеческая душа.

INTELLECTUS PRACTICUS (practical intellect) — практический интеллект; противопоставляется спекулятивному; может быть представлен этикой и политикой.

INTELLECTUS SPECULATIVUS (speculative intellect) — спекулятивный (созерцательный) интеллект; функция интеллекта, которая проявляется в возлагании надежды на предмет своего созерцания.

INTELLEGERE (perceive, undestand) — воспринимать, постигать, понимать. Часто приводимая этимология: intellegere образовано от intus legere — читать внутри. Понимание непосредственно связано с душой, представляя третью силу души — интеллектуальную, включающую в себя растительную и животную. По Августину, интеллект подчиняется управлению и руководству Бога (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 69). По Фоме, «понимать означает только отношение понимающего к вещи, которая является предметом понимания, где нет принципа начала, но важна только определенная информация нашего мышления, так наше мышление осуществляется в актуальности с помощью формы постигаемой вещи» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 34, a. 1 ad 3). Cp. INTELLECTUS, RATIO.

INTELLIGENTIA (understanding, intelligence) — мышление, понимание, знание, дух, обладающий разумом. По Альберту Великому, «ближайшая причина, изливающая души, есть интеллигенция. Интеллигенция впечатляет душу, подобно тому как душа впечатляет природу

одушевленного тела... именно интеллигенции осуществляют некие благости и посредством небесного движения вводят их в материю... познание души есть результат свечения интеллигенции... подобно тому, как одушевленное тело подчиняется небесному телу, причиняясь и направляясь им, так и телесная душа подчиняется интеллигенции и направляется ею» (Альберт Великий. Об интеллекте и интеллигибельном // Т. 2 С. 49-80 наст. изд.). По Фоме Аквинскому, интеллигенциями являются «формы, которые в большей степени близки к первому началу». Это «формы, существующие как таковые без материи, ведь форма как таковая, согласно своему роду в целом, не нуждается... в материи» (Фома Аквинский. О сущем и сущности // Историко-философский ежегодник-88. М., 1988. С. 242-243).

INTELLIGENTIA SEPARATA (separated intelligence) — частное понимание, отдельное понимание; духовные бестелесные нематериальные сущности, как, например, ангелы или разумные духи, которые управляют сферами.

INTENDERE (intend) — намереваться; намерения мышления или воли.

INTENSIVE (intensively) — интенсивно, содержательно, напряженно; противоположно экстенсивному или ослабленному.

INTENTIO (intention) — замысел, намерение, напряжение, интенция. По Августину, душа не локализуется ни в какой части тела, но пронизывает их все животворящим напряжением (vitali intentione). Познавательная сила никогда не знает что-либо актуально до тех пор, пока не возникает интенция; разум в знании может быть направлен на познаваемую вещь, которая есть, или на то, что правильно говорится относительно вещи, которая есть. По Петру Абеляру, познавательная интенция — это логическое умение, правильное логическое поведение, определение способов истолкования и связи. Так, акт обозначения вещи и его результат — значение взаимоинтенциональны друг другу. В этом акте мыслятся во взаимосвязи и субъект как активное начало, и содержание, которое мыслится, т. е. значение. Универсальной интенцией в субъекте является звук, необходимо являющийся свойством субстанции в силу ее субъектности. В «Этике» Абеляра интенция рассматривается как конституирована поступка, как сознательное намерение совершить нечто, грех определяется как интенция души. По Бонавентуре, «хотя намерение подразумевает саму энергию намерения, тем не менее иногда оно означает состояние, относительно которого возникает намерение, иногда означает акт намерения, иногда саму вещь, на которую направлена интенция, тем не менее понятие „интенция" принципиально накладывается на сам акт; хотя вопреки этому иногда случается, что интенция употребляется в других значениях, когда, например, говорят, что интенция есть перст указующий, то она употребляется в значении силы. Когда говорят, что интенция — это свет, она понимается как приказ. Когда говорят, что интенция есть конец самой себя... то она понимается как то, на что она направлена. Но когда говорят, что одно намерение прямое, а другое косвенное, то сама интенция берется как акт» (Bonaventura. In libr. II Sent., d. 38, a. 2, q. 2, ad 2). По Альберту Великому, в душе присутствует скорее интенция вещи, чем сама вещь. Фома Аквинский связывает с идеей интенции акты предицирования. «Отсюда следует, что способ предицируемости может заключаться в принципе такой интенции, которая присуща роду, который подобным же образом формируется актом интеллекта. Тем не менее, однако, то, чему интеллект передал интенцию предицируемости, сопоставляя одно с другим, не есть сама интенция рода, но скорее то, чему интеллект передал интенцию рода, как, например, то, что обозначается определенным именем „живое существо"» (Thomas Aquinas. De ente et essentia. , 1979. S. 40). По Дунсу Скоту, интенция — это внутренний принцип вещи, непосредственно обозначающий бытие вещи как «этой».

INTENTIO GENERALIS (general intention) — общая интенция; смысл, которым обладают все вещи, в силу простого факта их существования; то, что есть, и то, что истинно, относится к общим интенциям.

INTENTIO PRIMA (first intention) — первая интеция, первичный смысл; вещь рассматривается в соответствии с первичным смыслом, когда она рассматривается в соответствии с тем, что свойственно ей как вещи. Это может происходить путем простого акта мышления, благодаря которому известно, что вещь есть, или путем сложного акта, посредством которого может быть познана некоторая истина, как, например, что человек — это животное существо. По Дунсу Скоту, первичная интенция направляет внимание на определенные объекты конкретной человеческой деятельности. У. Оккам определил первую интенцию как имена, выполняющие роль суппозиций, замещающих имена сущих вещей, которые могут быть субъектами или предикатами суждений. Когда мы говорим «человек бежит», то слова выражают реальное состояние дел.

INTENTIO SECUNDA (second intention) — вторая интенция, вторичный смысл; имя исследуемой вещи, происходящее не из самой вещи, но из акта мышления, как, например, «человек — это вид», а «животное — это род». Вторичная интенция, по Дунсу Скоту, направляет внимание на умопостигаемое, относящееся к сфере разума, на которое воздействуют реальные вещи, исполняющие роль случая, повода, провоцирующего разум к активности. У. Оккам определяет вторичные интенции как имена, выражающие простой контекстуальный объем, предметом которого являются общие понятия.

INTENTIONALE ESSE (intentional being) — интенциональное бытие, существование в разуме; это бытие, которым обладает вещь, находясь в познающем интеллекте, а также бытие самого мышления, или способ, которым объективно постигаемая вещь представлена в мышлении. По Бонавентуре, «интенции существуют не в вещах, но только в уме. Тем не менее существует нечто, соответствующее им в вещах, а именно природа, с которой мышление соотносит интенции определенного рода. Так, замысел рода не существует в осле, но в природе животных, с которой интенция соотносится в мышлении» (Bonaventura. In lib. I Sent. d. 33, q. 1, a. 1, ad. 3).

INTENTIONIS RES (thing of intention) — предмет интенции; вещь, существующая только в интенции. Один из видов ENS RATIONIS.

INTUITUS (intuition, intuitive knowledge) — интуиция, интуитивное знание; это то, чем нечто познается мгновенно, без логического рассуждения; так, первичные интенции, познаваемые через них самих, познаются интуитивно, как, например, целое больше части, как познается, существует вещь или не существует. В более общем смысле даже логическое рассуждение сводится к интуиции. По Фоме, следующему в этом за Августином, «понимание означает не что иное, как интуицию, которая является не чем иным, как внесением ясности каким-то путем в понимание» (Thomas Aquinas. In lib. I Sent. d. 3, q. 4, a. 5 sol.). cm. COGNITIO INTUITIVA.

INVENTIO (invention, discovery) — открытие, изобретение; процесс размышления, посредством которого о чем-то делается вывод как об истинном.

IUDICIUM (judgment) — суждение; справедливое утверждение в моральном и логическом плане; по Фоме, «термин „суждение", в соответствии с первым значением, значит правильное решение беспристрастного человека, в более широком смысле — правильное определение чего бы то ни было, независимо от того, является ли оно спекулятивным или практическим» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. IIа-IIае, q. 60, a. 1 ad 1).

L

LIBERTAS (liberty) — свобода. См. VOLUNTAS.

LINEA (line) — линия. По Августину, линия — это «чистая и простая долгота» (Августин. О количестве души // Творения... Т. 1. С. 293). Боэций писал: «Линия в теле есть нечто; и тем, что она есть, обязана телу, то есть получает свое бытие благодаря телу, в чем нетрудно убедиться — ведь если она отделена от тела, она больше не существует. Ибо кто и когда воспринимал отделенную от тела линию и каким чувством?» (Боэций. Комментарий к Порфирию С. 27). Он же в другом месте пишет: «Нынче говорят не о том, что линия состоит из точек... но о том, что либо точки суть границы линий, либо линии суть границы поверхностей... Поэтому точка будет не частью линии, но общей границей частей. Линия поверхности... будет не частью поверхности, но общей границей частей» (Boethius. In Categ. Arist., 204 D). Петр Абеляр определяет линию так: «это точки, в длину прилегающие друг к другу» (Петр Абеляр. Диалектика // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 107).

LOCUS (place) — место, топос; пятая из категорий Аристотеля.

LUMEN (light) — свет, освещение; рефлексия; нечто телесное, сочетающееся со светом, как, например, вещи, которые становятся видимыми благодаря свету, исходящему из физического тела или от небесных светил.

LUMEN COMPLANATUM (complaned light) — исходящий свет; свет, который исходит из глаз, когда они видят.

LUX (illumination, light) — свет; в августиновской традиции — это и свет, источником которого является солнце, и свет, исходящий от Бога как источника духовного света, благодаря которому постигается истина; истина отпечатывается в сердце человека, как на воске печать оставляет свой отпечаток.

M

MAGNANIMITAS (magnanimity, generosity) — великодушие, относится к добродетели стойкости, то, благодаря чему человек как разумная субстанция готова выполнить тяжкое дело.

MALUM (evil) — зло. По Августину, зло есть лишенность блага вследствие повреждения природы. «Быть поврежденной пороком могла только такая природа, которая создана из ничего. То, что делает ее природою, получила она оттого, что сотворена Богом; а то, что она уклоняется от того, чем является, вытекает из того, что она создана из ничего» (Августин. О Граде Божием. Т. 3. С. 35). Абеляр полагает злом вину человека, а высшее зло человека — понимание причины, отчего он становится злым. «Впрочем, хотя зло в качестве зла не является благим, однако не только благо, но и зло во благо» (Петр Абеляр. Диалог между Философом, Иудеем и Христианином // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 410). По Фоме Аквинскому, «вещь является злом в двух смыслах. В первом смысле, потому что она сама по себе зло, как, например, кража или убийство, и это зло абсолютно. В другом смысле говорят, что вещь является грехом в отношении к чему-либо, и никто не может помешать ей быть абсолютно хорошей. Зло также употребляется в другом смысле, как, например, правосудие, которое само по себе является благим и абсолютным, но оборачивается злом для грабителя, который справедливо наказывается им» (Thomas Aquinas. Quaest. disp. de Malo, q. 16, a. 2 concl.). Cp. BONUM, DEFECTUS.

MANERIES (manner) — способ, метод, образ действия.

MANSUETUDO (submission) — покорность, добродетель воздержания.

MANUDUCTIO (manuduction) — манудукция, наглядность как тип доказательства путем приведения примеров и направления; сама по себе не является совершенным знанием.

MATERIA (matter) — материя. «Все вещи... или состоят из материи и формы, или наделены субстанцией, подобной материи и форме. Ибо если бы не было субъектного тела, которое воспринимает форму, то не могло бы быть вообще ничего... Что же касается бестелесных вещей, то у них, наподобие материи и формы, имеется высшая, первичная и предшествующая природа, на которую накладываются отличительные признаки, в результате чего образуется нечто, состоящее, примерно так же, как и тело, из чего-то вроде материи и фигуры; именно так обстоит дело с родом и видом... Род является для вида чем-то вроде материи, а качественное отличие — как бы форма» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 94-95). Ср. INDIVIDUATIO.

MATERIALIS (material) — материальный; каким бы ни был субъект по отношению к любой форме, он является материальным. Ср. CAUSA MATERIALIS.

MATERIALITER (materially) — материально; предикат согласуется с субъектом материально, если он согласуется с ним на основании материи; формально — если он согласуется с ним на основании формы. Огонь является материально тяжелым, а формально горячим.

MATHEMATICA (mathematics) — математика; математикой охватывается квадривиум: арифметика, геометрия, музыка, астрономия; одна из частей спекулятивного знания; «математическое знание — неотвлеченное, рассматривает вещи без движения. Оно исследует формы тел без материи и потому без движения. Поскольку же эти формы существуют в материи, они не могут быть отделены от тел» (Боэций. Каким образом Троица есть единый Бог // Боэций. Утешение философией. С. 147). По Фоме Аквинскому, «математические предметы не существуют отдельно от бытия, но отделимы друг от друга только в разуме, так как они абстрагированы от движения и материи» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 5, a. 3, ad 4). Однако они абстрагируются всего лишь от чувственной материи, и этим они отличаются от метафизических предметов.

MEDIUM (middle, medium, mean) — середина, среднее число, посредник, опосредование, медиум. По Августину, «посредник между Богом и человеком — человек Иисус Христос... Единственный совершенно надежный путь против всех заблуждений состоит в том, что Он же есть и Бог и человек: как Бог — Он цель, к которой идут, как человек — Он путь, по которому идут» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 176).

MEMORATIVA VIRTUS (memorative faculty) — память. См. MEMORIA.

MEMORIA (memory) — память, запоминающая способность; способность чувственной души, являющаяся сокровищницей и хранилищем, где хранятся виды рассудочных способностей. Человек обладает не только памятью, но и способностью иметь воспоминание.

MENS (intelligence, mind, guost, spirit) — ум, дух. См. ANIMUS.

MODUS (mode) — метод, способ, образ действия, форма, вид; означает конкретное определение измерения; в более широком смысле — это подробное определение вещи, совершающееся путем определения имени с помощью прилагательных, когда говорят, что человек бел; или глагола — наречием, когда говорят, что человек хорошо бегает.

(death, decease, end) — смерть. Августин различает две смерти: «первая, вследствие которой происходит разделение соединенных природ: Бога и души, или души и тела. Таким образом, о первой, телесной, смерти можно сказать, что она добра для добрых и зла для злых». Вторая смерть — смерть всего человека, она «бывает тогда, когда оставляет тело душа, оставленная Богом» и «ни для кого не бывает доброй, так как никто из добрых не подвергается ей» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 288-289).

MOTUS (motion, movement) — движение; актуализация потенциальностей; бывает четырех видов: субстанциальным, количественным, качественным, локальным; является континуумом и связано с определенным интервалом. По Фоме, «страдание есть движение от одной вещи к другой, однако не всякое движение есть страдание, но только изменение... при таком движении что-то изгоняется из вещи, а что-то внедряется в нее, и это является определением страдания. Локальное движение имеет место относительно того, что находится за пределами вещи, т. е. места... движение, связанное с увеличением, происходит относительно того, что является результатом уже имеющегося, а именно результатом питательной пищи: то, что растет, количественно увеличивается. Что касается столкновения, то оно, однако, требует, чтобы вещь обладала какой-то частью, чуждой тому, что она собою представляет, иначе здесь не было бы субъекта движения, которым является тело, так как только тело движется... Более того, тело имеет противоречивую природу, потому что изменение есть движение между противоположными качествами» (Thomas Aquinas. In lib. Sent, d. 15, q. 2, a. 1 sol. 1). Cp. PERFECTIO, PASSIO.

MOTUS NATURALIS (natural motion) — естественное движение, как, например, рост растений или гибель тела.

MOTUS VIOLENTUS (violent motion) — насильственное движение, например, бросок камня вверх или вниз с большей силой, чем это было бы при естественном падении.

MULTIVOCUM (multivocal) — многозвучное, поливокальное, многосмысленное. По Боэцию, так называются вещи, которые связаны единым определением, например, «меч» и «клинок». См. AEQUIVOCUM, DIVERSIVOCUM, UNIVOCUM.

MUTATIO (mutation, change) — изменение; принцип такого изменения в том, что нечто становится совершенно иным, чем было прежде (по Августину, например, человек сотворенный стал человеком рожденным); существует четыре вида изменений: три вида движения и субстанциальное изменение. Изменяемое, по У. Оккаму, получает некоторую форму или место, которых у него не было прежде, или наоборот, теряет форму и место, что у него были прежде. Ср. MOTUS, OPPOSITIO.

N

NATURA (nature) — природа. По Боэцию, «„природой" могут называться или только тела, или только субстанции — телесные и бестелесные, или все вещи, которые каким-либо образом существуют. А раз слово „природа" употребляется трояко, то и определена она, без сомнения, должна быть трояко. Если мы решим называть „природой" все существующие вещи... получится примерно следующее: „природа" есть те вещи, которые, поскольку они существуют, могут быть каким-либо образом постигнуты разумом... Если же „природа" говорится об одних только субстанциях... то мы дадим такое определение природе, обозначающей субстанции: „природа есть то, что может или действовать, или претерпевать"... Если же понимать имя „природа" уже, исключив бестелесные субстанции, и прилагая его к одним лишь телесным... определение это будет такое: „природа есть начало движения, присущего вещам само по себе, а не привходящим образом"» (Боэций. Против Евтихия и Нестория // Боэций. «Утешение философией». С. 169-170). Иоанн Скот Эриугена понимает под природой «все, что есть и не есть». Он делит природу на: 1) природу несотворенную и творящую (Бог начала творения), 2) природу сотворенную и творящую (природа ума), 3) природу сотворенную и нетворящую (вещный мир), 4) природу несотворенную и нетворящую (Бог конца творения). Природа как внутренний принцип любого движения или внутренний принцип, порождающий действие вещей. Фома Аквинский определяет природу как «принцип движения и покоя в том, в чем они есть» (Thomas Aquinas. In lib. I Phys. lect. 1). Cp. , RATIO.

NECESSARIUM (necessary) — необходимый; то необходимо, чья природа такова и не может не быть таковой.

NEGATIO (negation) — отрицание.

NOMEN (word, significative word, noun, name) — имя; имя с устойчивым значением; грамматическая и логическая единица; название. По Августину, различавшему в слове звук, знак, значение, имя и слово взаимопредполагаемы и замещаемы. С одной стороны, «слово — знак имени, а имя — знак реки, река же — знак предмета, который может уже быть видим... Обозначаемое именем обозначается и словом, ибо как имя есть слово, так точно и река — слово же; но то, что обозначается словом, не всегда обозначается и именем. Ведь и „если"... и „из"... суть также слова, но отнюдь не имена... Поэтому так как все имена суть слова, но не все слова — имена, то различие между словом и именем ясно: оно такое, какое между знаком такого знака, который не означает уже никаких иных знаков, и знаком такого знака, который, напротив, означает еще и иные знаки... Всякий конь — животное, но не всякое животное — конь... Следовательно, между именем и словом такое же различие, как между конем и животным» (Августин. Об учителе // Творения. Т. 1.С. 275). Но, с другой стороны, поскольку «имя — это то, чем называется известный предмет», оно допускает подстановку, чем могут быть местоимение, союзы, наречия. Процесс восприятия всего, что произносится, состоит из двух действий: воздействия на слух и запоминания, «чтобы быть распознанным». О наличии этих двух действий свидетельствуют этимологии названий «слово» и «имя»: Августин verbum (слово) производит от verberare (бить, ударять), a nomen (имя) — от noscere (знать). Потому слух и душа (как хранительница памяти) суть две составляющие именования. Местоимения распознаются как заместители имен, хотя и обозначают вещь менее полно. То же — союзы и наречия. Их перечень («и», «а», «но», «же», «да», «если») можно выразить через местоимения «все то», замещающие имена, называющие определенный предмет. «Каждой из частей речи что-нибудь обозначается, а следовательно, называется; если же называется, то и именуется, а если именуется, то именуется непременно именем... В своих знаменитых речах, известных под именем „Верессовских", Цицерон предлог coram... называет „именем"» (там же. С. 282). В XI-XII вв. (Ансельм Кентерберийский, Петр Абеляр) nomen понимается как звукосочетание с условленным значением, но, как и глагол, имеющий отношение ко времени (слова «сегодняшний», «настоящее», выражения «Гомер есть поэт»). Фома подчеркивал пять моментов в определении имени как понятия: имя 1) как род, 2) обозначающее (первая дифференция), 3) значение имени определяется человеческим установлением в воле (вторая дифференция), 4) безотносительность ко времени (третья дифференция), 5) ни одна часть имени не значима отдельно от него как от целого (четвертая дифференция). См. SUPPOSITIO, VERBUM, VOX.

NOMINATIO (nomination) — именование, наложение имени, номинация. См. NOMEN.

NON DIFFERENTES PROPRIE SED TANTUM DIVERSAE (not differing in the proper sense of the word but only diverse) — не различные в строгом смысле этого слова, а всего лишь разнообразные, т. е. обладают чем-то общим.

ΝΟΤΙΟ (notion, conception, idea) — понятие, идея; согласно Фоме, «кажется, не могут существовать в душе другие понятия вещей, кроме сущности познаваемых вещей или их подобия» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 87, a. 4 ob. 3; ср.: ibid, ad 3).

NOTITIA (knowledge, cognition, idea) — знание, познание, идея; четыре смысла термина «знание»: познающая природа, познающая сила этой природы, познавательное высказывание, акт познания. Августин говорит о двух типах познания: чувственном, или телесном, и умственном, или духовном (Августин. Об учителе // Творения. Т. 1. С. 305).

NUMERUS (number) — число; число это множество, измеряемое единым, множество единств. Число осуществляет разделение континуума; следовательно, континуум (например, линия) допускает неопределенное деление и является в этом смысле неограниченным или бесконечным, не в соответствии с тем, что можно посчитать или что имеет число, но в соответствии с тем, кем производится подсчет. Вещи, принадлежащие одному роду, нумерически различны. В августиновской традиции числа ассоциировались в их вечности и неизменности с объектами мудрости. Боэций различал два рода числа: «одно — посредством которого мы считаем, другое — заключенное в исчисляемых вещах. Так, „одно" (unum) — это вещь; „единица" (unitas) же — то, благодаря чему мы говорим „одно"» (Боэций. Каким образом Троица есть единый Бог // Боэций. Утешение философией. С. 149). По Петру Абеляру, «число берет начало из единицы; этим определяется само происхождение числа. Совокупность чисел определяется как единость. Ведь множество единиц образует одно, так что число два — это две единицы, число три — это три единицы, подобным же образом из единиц конституируются другие числа, а сами они воспринимаются любыми субъектами как непрерывные либо дискретные» (Петр Абеляр. Диалектика // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 115).

O

OBIECTIVUM (objective [in the mind], formal) — объективный, содержащийся в уме, формальный.

OBIECTUM (object) — объект; то, относительно чего проверяются любая сила или порядок. По Фоме Аквинскому, «быть объектом любой силы или обстоятельств — значит быть тем, благодаря чему все вещи соотносятся с силой и обстоятельствами; человек и камень, например, соотносятся со зрением, потому что имеют цвет, следовательно, все, что окрашено, является объектом зрения» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 1, a. 7 concl. см. также наст, изд., т. 2., с. 152); различают материальный и формальный объект, так, человек и камень являются материальными объектами зрения; но цвет является его формальным объектом, так как человек и камень воспринимаются зрением постольку, поскольку они окрашены и имеют цвет.

OBSERVANTIA (homage, obeisance) — почтение, почтительность, добродетель повиновения (oboedientia); та часть праведности, благодаря которой добровольно воздается должное Богу и людям.

OPERATIO (operation) — действие, операция; любой акт вещи, внешний или внутренний; так, мышление является действием интеллекта.

OPINIO (opinion) — мнение, взгляд. Мнение — не категоричное знание, оно судит о вещи как об иной, чем она есть на самом деле.

OPPOSITIO (opposition, contradictory) — противоположность, противоречие; состоит из утверждения и отрицания одной и той же вещи.

ORATIO (discourse, language, oration) — речь (от oris ratio); акт размышления в речи; речь, обладающая субъектностью, смыслоразделительной функцией и смысловым единством; стоит в тесной связи с идеей творения и интенции, присущей субъекту как его активное начало и полагавшей акт обозначения и его результат — значение внутри обозначаемого. Это — не диахронический процесс звуковой последовательности, а синхронический процесс выявления смыслов, требующий по меньшей мере двух участников речевого акта — говорящего и слушающего, вопрошающего и отвечающего, чтобы быть вместе и понятым и услышанным. Обращенность к другому участнику речевого процесса (имманентный план бытия) предполагала одновременную обращенность к трансцендентному источнику слова — Богу, потому речь, произносимая при «Боге свидетеле» всегда предполагалась как жертвенная речь. По Петру Абеляру, «относительно имени „речь" существует большая разноголосица, поскольку речь рассматривается как количество. Одни утверждают, что под этим именем имеется в виду напряжение голоса при любом произнесении, как простого звука, так и сложного, как обозначающего что-то, так и не обозначающего ничего. Другие полагают, что оно относится только к сложным и обозначающим звукам, к таким как „человек бежит" и т. д... Находятся и такие, кто относит имена всех звуков как к субстанции, так и к количеству и принимают то непреходящее „речь, произнесенная голосом", т. е. что она — звук, выделяя это среди многих других имеющихся обозначений речи... У греков имя „речь" употребляется в трех значениях: как звучащая речь (vocalis oratio), которая произносится; как реальная (realis oratio), которая записана; и как интеллектуальная (intellectualis oratio), которая порождается самим словом. И мы приняли бы такого рода двоякий смысл — либо по отношению к имени „речь", либо по отношению к прочим именам звуков, но это никоим образом не касается свойства того, что мы пытаемся продемонстрировать... единой речью... могут называться те высказывания, которые произносятся непрерывно одним и тем же человеком... Речь становится значащей после произнесения всех ее частей... И пусть душа слушателя не успокоится, пока не умолкнет язык говорящего... Когда мы говорим, что произнесенная речь что-то обозначает, то мы не хотим, чтобы это было понято так, будто мы приписываем тому, чего нет, некую форму, которую мы называем значением, но скорее понимание, извлеченное из произнесенной речи, мы воспринимаем как концепт в душе слушателя» (Петр Абеляр. Диалектика // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 116-118, 121). Речь как «многосмысленное высказывание» (там же. С. 120).

P

PARS (part) — часть; то, на что делится целое и то, что относится к целому. Боэций полагает, что «мы говорим о делении и тогда, когда раскладываем целое на его собственные части, например, если мы скажем, что у дома есть фундамент, стены и крыша» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 19). См. PARTICIРАТIO, PARTICULARE.

PARTICIPATED (participation) — участие, соучастие, причастность. Эриугена замечает, что раз человек создан по образу Бога, то значит, что утверждается в Боге, по существу, может утверждаться и в человеке благодаря причастности. По Фоме Аквинскому, «участвовать означает принимать участие. Так, когда кто-то получает то, что свойственно другому, то обычно говорят, что он сопричастен ему, например, человек причастен природе животных... и Сократ причастен человеческой природе; также и субъект причастен случайности, и материя причастна форме, потому что субстанциальная или случайная форма... является определяющей для того или иного субъекта; подобно этому говорят, что следствие причастно своей причине даже тогда, когда оно не очень адекватно силе своей причины; так, нам следовало бы говорить, что воздух причастен свету солнца, хотя нам совершенно ясно, что солнце не содержит воздуха» (Thomas Aquinas. In lib. Boet de Hebd. c. 2). Cp. DIVISIO.

PARTICULARE (particular) — особое, отдельное, частное. Альберт Великий считает «неверным... будто в частных вещах простота находится следующим образом: во всякой вещи универсальное — из части сообщаемой формы, а частное — из части субстанции этой формы, которая несообщаема и подходит только одному, и, поскольку начало сообщаемости обнаруживается во всех совершенных природных вещах иначе, чем в первой причине, Боэций говорит, что „всякая вещь обладает чем-то, что есть, и чем-то, что есть это, и всякая вещь есть это и то". Но мы часто говорили, что абстракция, совершающаяся в интеллекте, есть абстракция от частного, а не всегда от материи, согласно тому, что „материя" берется строго, как субъект изменения и движения: так, например, абстрагируется „полено [вообще]" от „этого полена" и „интеллект" от „этого интеллекта". Когда же я говорю „небо", я называю универсальную форму, а когда я говорю „это небо", я называю форму, ставшую частной и закрепленной в этой материи. Эта же абстракция существует по отношению ко всему, и интеллект познает себя так, как и другое интеллигибельное, как установлено в третьей [книге] „О душе". Из этого ясно, что не только материальное и математическое отделимо, но и все божественное или что некоторое отделимо в том смысле, в каком интеллект отделяет универсальное от частного. Относительно сказанного, что мы познаем и знаем всякую вещь, когда мы познаем причины и начала, каковые, однако, как кажется, суть частные, следует, по-видимому, рассмотреть то, что начала бытия, познания и знания вещи одни и те же согласно истине вещей, но причины знания и вещи, существующих в природе, воспринимаются не одним и тем же образом, поскольку воспринятые универсальным образом они причиняют знание, а присвоенные некоторой вещью и ставшие частными в ней они суть начала вещей в природе» (Альберт Великий. Об интеллекте и интеллигибельном. Т. 2. С. 49-80 наст. изд.).

PASSIO (passion) — страдание, страсть, претерпевание. По Альберту Великому, интеллекту «надлежит обладать объектом, пропорциональным себе, поскольку знать и понимать приличествует ему только согласно его способности и соответственно ей, ведь претерпевание присуще чему-либо страдающему, объекты же не причиняют никаких иных страстей, кроме тех, что свойственны страдающему. Поэтому если бы нечто частное причиняло страдание интеллекту, то надлежало бы, чтобы он соответствовал этому частному по роду, и тогда бы он испытывал страдание от вещей, которые принадлежали бы к тому роду, к которому относится это частное, чего не может быть...и поэтому объект, вносящий свойственное претерпевание в возможностный интеллект, обнажен от материи и материальных придатков» (Альберт Великий. Об интеллекте и интеллигибельном. Т. 2. С. 49-80 наст, изд.). По Фоме Аквинскому, «требованием к природе страдания является то, чтобы вводимые качества были внешними, а выводимые изнутри — внутренними, и это так, потому что страдание одерживает победу над тем, кем овладевает, но все, что завоевывается... становится свойственным ему до определенных пределов... следовательно, изменения, которые происходят в природе вещи, более правильно будет назвать страданием. Так, болезнь более свойственна телу, чем здоровье... И претерпевание имеет не один смысл, а оно означает, во-первых, уничтожение одной из противоположностей другой; во-вторых, сохранение сущего в возможности сущим в действительности и подобным, и отношение здесь такое же, как между способностью и энтелехией. А именно: когда обладающий знанием переходит к действительному исследованию, это не значит, что он изменяется (ибо это есть лишь переход в более совершенное состояние и переход к энтелехии), или это особого рода изменение. Вот почему неверно говорить о разумеющем, что он меняется, когда разумеет, так же как нельзя говорить об изменении строящего, когда он строит. Таким образом, то, что переводит мышление и разумение из возможности в действительность (entelecheia), справедливо назвать не обучением, а чем-то другим. Не следует, как было сказано, называть претерпеванием обучение человека, способного обучаться, и приобретение им знания от действительно знающего и обучающего, или же надо признать, что имеется два способа изменения: один приводит к состоянию лишения, другой — к обладанию и выявлению природных свойств» (Thomas Aquinas. In lib. Sent. d. 15, q. 2, a 1, sol. 1). Cp. ALTERATIO, MOTUS.

PATI (suffer, undergo, receive) — испытывать, подвергаться, получать; противопоставляется действованию (facere); быть пассивным, подверженным; десятая категория. Ср. PASSIO.

PATIENS (patient) — терпящий, претерпевающий; тот, кто подвержен воздействию.

PECCATUM (sin) — грех, прегрешение; одно из главных понятий христианской этики. По Петру Абеляру, грех есть сочувствие тому, «чему сочувствовать не надлежит, что, к примеру, мы можем сделать, или можем прекратить делать... Определяя, таким образом, грех чисто отрицательно... мы ясно показываем, что нет никакой субстанции греха, потому что он заключается скорее в небытии, чем в бытии» (Петр Абеляр. Этика, или Познай самого себя // Петр Абеляр. Теологические трактаты. С. 249). «Грех, или искушение, выражается тремя способами: внушением, удовольствием и согласием» (там же. С. 263). Абеляр различает четыре компонента греха: «Изъян души, толкающий к преступлению, затем самый грех, который мы усмотрели в согласии на зло, то есть в презрении к Богу, далее волю, направленную на зло, и, наконец, злокозненный поступок» (там же). Грехи бывают: первородный; духовные и плотские; легкие и тяжкие; смертные.

PERFECTIO (perfection) — совершенство. По Фоме Аквинскому, «совершенство вещи состоит в том, чтобы достичь конца» (Thomas Aquinas. De nom. I, 2). «Первое совершенство» — это то, «согласно чему вещь совершенна в своей субстанции», «второе совершенство» — цель вещей (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, 6,3; I, 73,1). По Матвею из Акваспарты, некоторые вещи целостны в благе; они достигают совершенства без всякого усилия (движения), таков Бог. Другие приближены к общему благу, достигая совершенства путем незначительного усилия. Третьи обращены к благу, достигая совершенства со значительным усилием. Существуют и те, кто предназначен к незначительному совершенству или вовсе не обращены к совершенству, последние неподвижны, так как движение всегда обращено к совершенству.

PERFECTIVUM (perfective) — совершенный; любая сила имеет совершенный характер.

PER SE (essentially, substantially, through itself) — сущностно, субстанциально, через себя, само по себе; то существует через себя, что не имеет бытия ни в чем ином, как только в самом себе; любая субстанция существует сама по себе. Выражение a se означает то, что не требует причины для своего существования: один только Бог является a se. В английском языке отсюда образовались термины perseity (отрицание зависимости от чего-то) и aseity (отрицание даже зависимости от производящей причины). Согласно Фоме Аквинскому, «что бы не существовало в вещи через себя, это исходит из ее сущности, или из сущностных принципов, из которых следуют... причины различения вещей... „Сущностно" — это то, что согласуется с самой природой вещи или в силу ее внутренних принципов» (Thomas Aquinas. Quaest. disp. de pot. q. 10, a. 4 concl.).

PERITIA (expertness, learning, experience) — исследование, изучение, опыт. См. EXPERIMENTUM.

PERSONA (person) — персона; три Персоны (Ипостаси) Бога: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой. Термин введен Тертуллианом из юриспруденции. Боэций производит этот термин не только от «полой маски», которая непременно должна усиливать звук, но и от глагола personare, что значит «громко звучать»·, что связывает идею личности с идеей речи (Боэций. Против Евтихия и Нестория // Боэций. Утешение философией. С. 172). Предварительное определение личности у Боэция — «индивидуальная субстанция разумной природы» (там же). Однако правильно определить личность значит определить совершенную личность, т. е. Христа. Теологически более приемлемым ему кажется термин «ипостась». Из выделенных Боэцием трех состояний человека: 1) до первородного греха — бессмертного, наделенного совершать человеческие отправления, но с возможностью греха; 2) возможного — при условии преодоления искушения; и 3) послегреховного, наделенного смертностью и греховной волей, — Христос, по мысли Боэция, избирает по одному началу: из первого — потребности совершать человеческие потребности пить и есть, из второго — отсутствие греховной воли, из третьего — смертное тело, взятое с целью изгнать смерть (см. там же. С.188-189). Это действительно определение единственной совершенной личности, никакая разумная индивидуальная субстанция без этих признаков не стала бы личностью. Иоанн Росцелин полагает, что трех Ипостасей не может быть там, где нет трех вещей. Имя «Бог», на его взгляд, есть имя субстанции, а не Лица. Петр Абеляр выделил четыре значения этого слова: 1) теологическое (бытие Бога в трех Лицах); 2) грамматическое (представление одного и того же человека в трех лицах: первое лицо — человек, говорящий о себе; второе лицо — человек, к которому обращена речь; третье лицо — человек, о котором некто говорит другому; 3) риторическое представление о юридическом лице; 4) драматический персонаж, передающий нам события и речи, — что всегда иное лицо. «Ведь и Сократ личностно иной, чем Платон, то есть отличается от него по своей собственной сущности, так что тот — не этот». Они «не отличаются на основании видового сходства, иначе говоря — каждый из них человек... но он иной, как сказано, по своей личности, то есть на основании различения внутри собственной субстанции» (Петр Абеляр. Теология «Высшего блага» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 170).

PERSUASIO (persuasion) — убеждение; риторический прием, использующий энтимемы и примеры.

PONERE (affirm, posit) — полагать.

POSITIO (affirmation, position, thesis) — утверждение, тезис, положение; высказывание, которое является очевидным, потому что его термины некогда были объяснены, хотя и требуют некоторого разъяснения. Такое утверждение, следовательно, рассматривается как мнение или гипотеза, которая приводится в качестве средней по отношению к аргументу, которая возбуждает дискуссию; в этом смысле тезис является предпосылкой или предположением. По Фоме Аквинскому, «один из двух основных постулатов силлогизма: тезис не может демонстрироваться, следовательно, он, как говорят, является непосредственным, он не является необходимым для тех, кто обучается или намерен обучиться наукам, требующим доказательности, и постигать его разумом или в согласии с ним» (Thomas Aquinas. In lib. I An. Post. lect. 4). Ср. второй основной постулат силлогизма. Ср.: PROPOSITIO PER SE ΝΟΤΑ.

POSSE (be able) — быть способным; обладать потенциально, противопоставляется «иметь актуально».

POSSIBILITAS (possibility) — возможность; принцип или причина изменения; возможность присуща вещи. В Боге нет возможности. Возможность и невозможность были предложены Иоанном Скотом Эриугеной как дополнения к десяти категориям Аристотеля. Однако часто possibilitas использовалась вместо potentia как перевод аристотелевского термина dynamis. Ср.: POTENTIA.

POSTPRAEDICAMENTUM (postpraedicament, postcategory) — постпредикамент. Этим термином некоторые комментаторы Аристотеля (например, Иоанн Филопон) стали называть понятия, которые Аристотель назвал после десяти категорий и которые являются их обусловленностями; их пять: противолежание (oppositio), предшествующее (prius), данное вместе (simul), движение (motus) и обладание (habitus) в том специфическом смысле, в каком оно включается во все девять категорий (см.: Аристотель. Категории, гл. 10-15).

POTENTIA (power, potency, potentiality) — сила, могущество, потенциальность, возможность, способность; означает принцип действия; преобразование: то, что воспринимает действие, также наделяется силой. Потенция обозначает несуществование вещи и ее безразличие к бытию или небытию, но ее сила и способность свидетельствуют, что то, что уже имеет бытие, имеет и направленность к действию. Следовательно, потенциальность так или иначе есть, но ее силе не хватает бытия. По Боэцию, «любая вещь может не быть тем, что она есть, точнее, в одном отношении быть, а в другом — не быть; так, например, когда Сократ стоит, он и сидит и не сидит: он сидит в возможности, а не сидит — в действительности... Точно так же род и обладает отличиями, [которые есть в виде], и не обладает: не обладает в действительности, обладает — в возможности» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 92). По Бонавентуре, «Состояние — это то, чем сила является в действительности» (Bonaventura. In lib. I Sent., d., q. 2, a. 2, q. 1 ad arg.).

POTESTAS (power) — сила, могущество, мощь. Ср. POTENTIA.

PRAEDICABILIA (predicable) — предикабилия; пять общих понятий, с помощью которых составляется высказывание о вещи и которые интерпретируются в Средние века как пять сказуемых речи. Аристотель перечисляет четыре предикабилии: род, вид, собственный и привходящий признаки. Порфирий присоединил еще один — отличительный признак, или дифференцию. Эти пять сказуемых и исследовались в Средние века, начиная с Боэция. См. GENUS, SPECIES.

PRAEDICABILIS ET SUBJECIBILIS (predicable and subjectible) — предицируемый и субъективируемый; виды субъективируются, когда они полагаются относительно вышестоящих родов; виды предицируются, когда они полагаются относительно нижестоящих индивидов, о которых они сказываются.

PRAEDICAMENTA (the categories) — категории; десять категорий Аристотеля, которые он «поставил над всеми остальными» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 12): субстанция, количество, качество, отношение, место, время, положение, обладание, действие, страдание. Наиболее универсальные роды, в одном из видов которых должна найти свое место каждая вещь. Категории как высшие роды не могут быть определены, ибо не имеют над собою рода, благодаря которому производятся определения, они могут быть только описаны индуктивно. См. CATEGORIA, DESCRIPTIO.

PRAEDICAMENTALE (predicamental, categorical) — предикаментальное, категориальное.

PRAEDICARE (predicate) — сказывать, высказывать, предицировать. См. PRAEDICABILE, PRAEDICAMENTA.

PRAEDICATIO (predication) — сказывание; сказывание о вещи; обозначение вещей или слов на основании двоякой импозиции. См. IMPOSITIO.

PRAXIS (praxis) — практика; действия или воздействия, рассматриваемые относительно их направленности на добро и зло, практическая деятельность.

PRINCIPIUM (principle) — принцип; начало; то, из чего возникает вещь и чему она обязана своим происхождением. Фома говорит, противопоставляя причину и принцип, что «принцип является более общим, чем причина, так же как причина является более общей, чем элемент; о первом термине или о первой части вещи говорят как о принципах, но не как о причинах. Считается, что слово „причина" означает многообразие субстанции и зависимость одной вещи от другой, чего не предполагает слово „принцип". Поэтому во всех видах причины всегда обнаруживается дистанция между самой причиной и тем, причиной чего она является, в соответствии с некоторой завершенностью и силой; но мы используем слово „принцип" по отношению также к тем вещам, которые имеют не такого рода различия, но только определенную последовательность, например, когда говорим: точка есть начало линии, или когда говорим, что первая часть линии является началом всей линии» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. I, q. 33, a. 1, ad. 1). Cp. CAUSA, ELEMENTUM.

PRIVATIO (privation) — лишенность, обусловленная неспособность, отсутствие в субъекте того, что по природе свойственно ему тогда, там и при определенных условиях, как, например слепота у человека; противопоставляется отрицанию: у Августина зло определяется как лишенность блага; один из трех принципов природного соединения, помимо формы и материи.

PROBABILIS (probable) — вероятный, возможный, предполагаемый, правдоподобный. В «Комментарии к Порфирию» Боэций предлагает переводить термин λογικώς как «правдоподобный» (а не как «разумно обоснованный»), считая, что во «Введении к „Категориям" Аристотеля» Порфирия, где анализируются пять сказуемых (род, вид, собственный, отличительный и привходящий признаки), о родах и видах можно говорить «более или менее вероятным способом, т. е. правдоподобно... Ведь тайны более глубокого учения отпугивают умы неопытных людей, поэтому введение должно быть таким, чтобы не превышать разумения начинающих» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 29-30). Вероятным или правдоподобным считалось любое человеческое суждение сравнительно с Божественной мудростью. Фома Аквинский писал: «В процессе мышления, в котором никогда не бывает полной уверенности, некоторые оценки делаются с большей или меньшей степенью вероятности. Порой в ходе этого процесса утверждается не знание, а вера, т. е. предположение; происходит это из-за вероятностной природы суждений, от которых отправляется знание, поскольку рассудок мечется...от одной части противоречия к другой; топика, или диалектика, следует этому, так как диалектический силлогизм исходит из вероятностных предпосылок» (Thomas Aquinas. In lib. I An. Post. lect. 1).

PROPORTIO (proportion) — пропорция, количественное соотношение; определенный порядок между двумя терминами, так, существует пропорция между арифметическими количествами, называемая отношением, или порядком между равными или неравными числами.

PROPORTIONALITAS (proportionality) — пропорциональность, соразмерность; конкретное соответствие или тождество между двумя пропорциями.

PROPOSITIO (proposition) — предложение; пропозиция; посылка; предпосылка; суждение.

PROPOSITIO PER SE ΝΟΤΑ (proposition known through itself) — суждение, известное из него самого; то, с чем соглашается интеллект, исходя из понимания терминов. Так же называется непосредственным суждением (PROPOSITIO IMMEDIATA). Непосредственное суждение иногда состоит из первых и общих понятий, как, например, то, что есть, и то, чего нет, равный и неравный, целое и часть.

PROPRIETAS (property) — свойство; субстанциальное свойство. См. PROPRIUM.

PROPRIUM (proper to, peculiar to, property) — свойственный, присущий, свойство; собственный признак (одна из пяти универсальных атрибутов или предикабилий). Быть свойственным чему-то означает быть согласованным с ним одним, хотя вовсе не обязательно, чтобы это свойство принадлежало сущности; так, например, смешливость является свойством человека, собственный признак (одна из предикабилий); субстанциальное свойство; соотнесенность с другим. «Собственный признак может входить в состав тех высказываний, что употребляются вместо определений. Ибо всякий собственный признак каким-то образом заключает соответствующий ему предмет в границы описания» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 13). «Собственный признак есть то, что сказывается об одном только виде в ответ на вопрос „каково это?", и не относится к субстанции» (там же. С. 42). Однако в определенных ситуациях, в определенное время могут возникать и случайные свойства. «Если ты станешь рассматривать собственные свойства каждого отдельного человека, т. е. насколько мужественно его лицо, насколько тверда поступь и прочие признаки, которые образуют индивидуальную вещь, как бы живописуя ее портрет, — перед тобой будет акцидентальный вид, который имеется в виду, когда мы говорим о ком-нибудь, что человеку такого исключительно достойного вида подобало бы властвовать» (там же. С. 51). Свойство не есть дифференция, в которой нет ни завершения субстанции, ни части субстанции, но только способность к этому, следовательно, она не подходит для разделения видов внутри данного рода.

PROVIDENTIA (providence, foresight) — провидение, предвидение; целесообразное действие Бога, направленное к высшему благу творения в целом и человека в частности. Боэций полагает, что «божественный разум содержит образ многообразия сущего, подлежащего управлению. Этот образ, когда рассматривается в чистом виде в самом божественном разуме, называется Провидением... Провидение есть сам Божественный разум, стоящий во главе всех вещей и располагающий все вещи... Провидение объемлет в равной степени все, как отдельное, так и бесконечное... Провидение есть простой и неизменный образ всего того, что предопределено к воплощению» (Боэций. Утешение философией. С. 265-266). Идея Провидения не исключает свободы воли, ибо смысл Провидения не в том, чтобы сообщать вещам необходимость, при которой исключается возможность случая, а чтобы быть знаком необходимости их осуществления в будущем. Знак необходимости не есть сама необходимость. Сущность знака — обозначать скрытое, но не творить сущности означаемого. Следовательно, то, что случится в будущем, не является необходимым до того момента, как это случится. Если же это не обретет существования, то оно не содержит необходимости появления в будущем (см. там же. С. 281). Потому «то, что должно произойти, осуществляется не оттого, что Провидение определило его к бытию в будущем, но скорее наоборот, то, что будет иметь место в будущем, не может быть скрыто от божественного Провидения» (там же. С. 277). Размышляя о применении термина «провидение» по отношению к любому мастеру-ремесленнику, Петр Абеляр задается вопросом, не является ли само это понятие пустым, пока форма будущего произведения находится в уме, хотя самой вещи еще нет. Отрицательный ответ на вопрос он аргументирует тем, что в противном случае пустым можно назвать и божественное Провидение, «которым Бог обладал прежде создания своих произведений». Мысль пуста, если она не воплощена. Провидение же пустым быть не может, поскольку результат мысли имеется в наличии. Оно «разом схватывает то, что еще не существует материально, но так, как если бы оно существовало, что естественно для всякого предвидения... Провидец не ошибается, ибо о том, что он мыслит как бы уже существующим, он не думает, что оно в том же виде и существует, но полагает его как бы присутствующим в том виде, в каком он его мыслит в будущем». Провидение — это схватывание будущей вещи в квазинастоящем (Петр Абеляр. Логика «для начинающих» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 88-89). См. PRAEDESTINATIO.

PUNCTUM (join, point) — точка. По Августину, точка — это «то, что не допускает никакого деления... если находится в середине фигуры-многие называют точкой середину не всякой фигуры, а только круга или шара»; «точка есть метка, указывающая середину фигуры» (Августин. О количестве души // Творения. Т. 1. С. 201). По Абеляру, «точка, как сама по себе неделимая, из-за своей малости не может ни сама разделяться на части, ни быть разделенной; таким образом точка прилегает к неделимому субъекту, то есть к неделимым единичным частям тела. Из точек же берут начало линия, поверхность, количественно измеримое тело» (Петр Абеляр. Диалектика // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 106).

Q

QUADRIVIUM (quadrivium) — квадривиум; математический комплекс из семи искусств; четыре искусства, или дисциплины: арифметика, геометрия, музыка, астрономия. Ср. MATHEMATICA.

QUALITAS (quality) — качество; то, относительно чего мы отвечаем на вопрос «какой»; третья из десяти категорий; основано на количестве (цвет зависит от поверхности, фигура — от линий).

QUANDO (when, time) — время, когда; шестая из десяти аристотелевских категорий.

QUANTITAS (quantity) — количество; мера субстанции; то, относительно чего мы отвечаем на вопрос «сколько»; то, благодаря чему телесные вещи поддаются измерению, могут расти или уменьшаться; может быть континуальным (непрерывным) как линия или любая величина, или дискретным (прерывным) — как число или множество; допускает равенство или неравенство; увеличение или уменьшение. Вторая из десяти аристотелевских категорий. Ср. ADAEQUATIO, AEQUALITAS.

QUIDDITAS (quiddity) — сущность, чтойность; суть бытия вещи. По Фоме Аквинскому, «поскольку вещь устанавливается в свой собственный род и вид исходя из того, что мы обозначаем в ее определении, указывающем, что есть данная вещь, — наименование „сущность" изменено философами в наименование „чтойность"» (Фома Аквинский. О сущем и сущности // Verbum. Вып. 2. Наследие Средневековья и современная культура. С. 222).

QUIES (rest) — покой; покой Божий, седьмой день творения. По Августину, «этот покой отнюдь не следует понимать по-детски, как будто бы утомился, творя, Бог, который... рече словом умным и вечным, а не звучащим и временным. Покой Божий означает покой тех, которые успокаиваются в Боге. Так, радость дома означает радость веселящихся в доме... Пророчество и обещает людям, к которым оно обращено и ради которых оно написано, что по совершении добрых дел, которые в них и чрез них производит Бог, они будут иметь вечный покой в Боге, если прежде, в настоящей жизни, некоторым образом приблизятся к Нему посредством веры» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 185-186).

R

RAPTUS (rapture) — восторг, божественное видение; в наиболее общем смысле определяется как движение сверх его природной или свободной склонности. Само непосредственное видение Бога или божественных вещей, по Роджеру Бэкону, — высшая из семи ступеней внутреннего опыта. По Бонавентуре, у ап. Павла было божественное видение, в чем выразилась его человеческая уникальность после грехопадения. Августин выделял два вида восторга: один — тот, что отвлекает от чувственных ощущений и приводит к воображаемому видению, другой — тот, что уводит одновременно от чувственных ощущений и воображения и способствует интеллектуальному видению Бога благодаря воспринимаемым умом исхождениям (имиссиям).

RATIO (reason, nature, relation, principle, ground, argument, definition, criterion) — разум, природа, отношение, принцип, основание, довод, определение, критерий; часто использовалось как синоним интеллекта и как оппозиция вере; подразделяется на спекулятивный и практический. По Фоме Аквинскому, «разум понимается в двух смыслах: разумом называется то, что имеет место в разумном, а именно сам акт разума, сила или способность, существующая в разуме; но иногда разум понимается как интенция или как то, относительно чего она дает дефиниции вещей, так как разум есть дефиниция, или еще он называется аргументацией» (Thomas Aquinas. In lib. I Sent. d. 33, q. 1, a. 1 ad. 3). По Фоме, существуют три акта разума: 1) деятельность интеллектуального мышления, нераздельного и несоставного, благодаря которому вещь понимается сущностно, как она есть (предмет «Категорий»); 2) сравнивающая и составляющая деятельность интеллекта, благодаря которой осуществляется действие определения истинности или ложности (предмет «Об истолковании»); 3) действие разума, согласно которому существует собственно разум, т. е. выяснение происхождения одних вещей от других. Так, знание одной вещи дает ключ к познанию других вещей, до этого момента неизвестных (предмет книг по логике). Разум как интенция может означать определение вещи. Поскольку разум может давать определения, он используется для определения конечных, формальных и других причин. Разум как способность души является третьей силой души, использующей вегетативную и чувственную силы как своих слуг. Ср. FIDES.

RATIO AETERNA (eternal reason) — вечный разум; по Августину, вечный разум — это вечные божественные истины, по образу которых сотворены вещи и которые являются выше нашего понимания.

RATIO REI (the essens of the thing) — сущность вещи; формальная причина вещи состоит из ее определения или сущностных свойств, как они нам представляются, т. е. в абстрагировании от конкретных условий; объективная причина вещи — это то бытие, которое вещь имеет как вид познаваемого объекта.

RATIO SEMINALIS (seminal reason) — разумные основания, заложенные Богом в начале акта творения, реализованные в мирских вещах в соответствующее время и при соответствующих обстоятельствах.

RATIOCINATIO (reasoning, ratiocination) — разумение, логическое рассуждение с использованием силлогизмов; промежуточное знание, получаемое путем продвижения от постижения одной вещи к другой, в завершение предполагающее познание истины; исследование причины вещи. По Альберту Великому, «заключение обладает интеллектуальным свечением в наименьшей степени и как бы посредством другого, из-за чего ему выпадает другое слово, и оно называется „наука", поскольку всегда совершается согласно научению и никогда не причиняет свет в другом иначе, как принимая начала. Рассуждение же именует соединение и как бы направление светящего самого по себе на другое, и поэтому этим именем определяется ход от начал к заключениям» (Альберт Великий. Об интеллекте и интеллигибельном. Т. 2. С. 49-80 наст. изд.).

RATIONABILITER (reasonably) — разумно, на разумном основании.

RATIONALE (the rational) — рациональное, разум, общая идея; употребляется в двух смыслах: как совершенно духовное (свойственно Богу и ангелам) и как познаваемое с помощью дискурса.

RATIONALITER (rationally) — рационально.

RECIPERE (receive) — получать; подвергаться воздействию случайности или трансмутации; результат получения есть обладание.

RECTITUDO (regularity, righteousness) — правильность, праведность. По Ансельму Кентерберийскому, «всякое существующее существует правильным образом... Истина вещей есть правильность» (Ансельм Кентерберийский. Об истине. Т. 1. С. 215 наст. изд.).

RECTIFICATUM (rectified) — исправленный, очищенный.

REFLEXE (reflexively) — рефлексивно; акт рефлексивного утверждения вещи, когда имеет место утверждение вещи, постигаемое нами. Так, мы рефлексивно знаем, когда наше знание превращается в познание вещи. Например, каждый знает, что железо тяжелое, а рефлексивно это звучит так: «Верно, что железо тяжело». По Оккаму, тот акт называется прямым, при помощи которого разум мыслит объект, находящийся за пределами души; рефлексивным называется действие, с помощью которого этот акт понимается.

RELATIO (relation) — отношение; четвертая из десяти категорий. Ср. AD ALIQUID.

RELIGIO (religion) — религия. По Августину, именно «термин „религия" гораздо точнее выражает не какое-нибудь „почитание", подобно термину „культ", „а именно богопочитание"» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 104). «Люди праведные и полагающие всю радость свою в одном Боге, когда Бог благословляется их делами, соуслаждается теми, которые эти дела хвалят... Если же добрые ангелы и все святые служители Божий подобны им, и даже чище и святее их, почему же мы боимся, что, если не будем суеверны, то тем оскорбим кого-либо из них? Ведь с их помощью мы освобождаемся от всякого суеверия, стремясь к единому Богу и к Нему одному привязывая (religantes) наши души, — откуда, думается мне, происходит и само слово „религия"» (Августин. Об истинной религии // Творения. Т. 1. С. 467).

REMINISCENTIA (reminiscence) — воспоминание; исследование того, что спрятано в памяти; в дополнение к памяти, которая есть у животных (т. е. мгновенное воспроизведение прошлых вещей), у человека есть воспоминание, т. е. силлогистическое вопрошание памяти о прошлых вещах, об их индивидуальных интенциях; способность, посредством которой выявляются интенции и призраки забытых, потерянных и трудных для понимания чувственных вещей.

REMOTIO (denial) — отрицание, отречение, отказ.

RES (thing) — вещь; чувственно-ощущаемая вещь; поименованное нечто; воплощенное слово. По Августину, то, что важнее, чем знак вещи, и чье познание важнее знака вещи, «ибо все, что только существует ради другого, необходимо ниже, чем то, для чего оно существует» (Августин. Об учителе // Творения. Т. С. 293-294). То же, для чего существует знак, есть вещь, которая постигается внутренним словом, внутренней истиной, или Христом. Истинная вещь, таким образом, есть «внутренняя» вещь, знание о которой врождено в нас изначально, прежде разума, и от этого знания «сам разум берет свое начало» (Августин. О количестве души // Там же. С. 236). То, что существует само по себе и не употребляется для обозначения чего-либо, например, дерево, камень, животное. В пределе есть «некая высшая вещь», которая никогда ни для чего не служит обозначением. Эта вещь — Бог. Такой вещью можно только наслаждаться ради нее самой. Существуя сама по себе, будучи нетварной, вечной и бесконечной, она может быть обнаружена лишь с помощью ее созданий, то есть через чувственный мир. Эта совершенная вещь может быть описана троично: через единство (Бог Отец), равенство (Бог Сын) и согласие единства и равенства (Бог Дух Святой). Любая сотворенная вещь может называться вещью в переносном смысле. Она может служить также и знаком для других вещей (дым может служить знаком огня). Знак, по Августину, — то, что служит некоей меткой для обозначения определенной вещи. Но поскольку знак существует, он в некотором роде тоже вещь («всякий знак есть некая вещь»), поскольку не существует только ничто. Можно сказать, что, если истинная вещь — это Бог, то все остальные сотворенные вещи есть знаки, обладающие значением (Августин. Христианская наука или основания св. герменевтики и церковного красноречия. Киев, 1835. С. 15-20). Ансельм Кентерберийский писал, что «ведь мы обычно называем «вещью» все, о чем мы говорим, что оно в каком-то смысле есть нечто» (Ансельм Кентерберийский. Сочинения. М., 1995. С. 315); по Фоме Аквинскому, «существуют две точки, которые следует полагать в вещах, а именно, ее сущность и причину, а также ее бытие; имя вещи берется из сущности. Поскольку сущность может иметь бытие двояко — в единичности, которая находится за пределами разума, и в ее понимании интеллектом... следовательно, имя вещи относится одновременно и к тому, что существует в уме, так вещь образуется на основании знания, и к тому, что существует за пределами ума, поскольку о вещи говорится как о познанной и существующей в природе» (Thomas Aquinas. In lib. I Sent. d. 25, q. 1, a. 4 sol). Другое его высказывание: «Имя вещи употребляется в двух смыслах: так, вещью называется то, что имеет известное бытие в природе, это называется «то, что есть», поскольку она есть, имеет свое бытие. Так как вещь познается через ее сущность, то ее имя становится известным всем, кто оказывается вовлеченным в процесс познания и мышления, поскольку вещь (res) проистекает от знания (reor), и в этом смысле говорят о вещи как о разумной (res rationis)» (Idem. In lib. II Sent. d. 37, q. 1, a. 1 sol.). cm. SIGNUM.

RESPECTUS (in respect to) — относительно, в отношении чего-либо; отношение вещи к принципу, из которого она проистекает; отношение творения к творцу; отношение.

RESOLVERE (resolve) — решать, разрешать; логический процесс разделения терминов, прежде соединенных, и соединение терминов, прежде разделенных; физический процесс разделения элементов.

RES SUBIECTA (subject think) — субъектная вещь; подлежащая вещь; вещь, обладающая субъектностью по акту творения; «то, что есть» в единстве с сущностью; воплощение слова; то же, что substantia subiecta.

REVELATIO (revelation) — Откровение; проявление Бога в мире с целью сообщения истины о себе и о том, что ожидается от человека. Откровение дано в Библии. Оно предполагает факт богоявления и его религиозно-нравственное содержание.

S

SAPIENTIA (sapience) — мудрость; ум; знание; философия (учителя философии — sapientiae doctores). По Августину, мудрость есть «истина, в которой распознается и содержится высшее благо... Ведь всякий блажен лишь благодаря высшему благу, которое распознается и содержится в той истине, которую мы называем мудростью. Следовательно, как до того, как мы становимся блаженными, понятие о блаженстве уже запечатлено в наших умах, — ибо благодаря ему мы уверены в своем знании и говорим без всякого сомнения, что хотим быть блаженными, так и прежде, чем мы становимся мудрыми, мы имеем понятие о мудрости, запечатленное в нашем уме, благодаря которому каждый из нас, если его спросят, хочет ли он быть мудрым, без тени сомнения ответит, что хочет» (Августин. О свободе воли. Кн. 2, гл. IX, 26. Т. 1. С. 45 наст. изд.).

SCIBILE (knowable) — познаваемый; то, что может быть познано, предмет науки.

SCIENTIA (knowledge, scientific knowledge, science) — знание, наука; науками можно было назвать «семь свободных искусств» (см.). Знание для учителя называлось доктриной, а для ученика — дисциплиной. По Боэцию, «ученый человек должен стремиться верить относительно всякого предмета только тому, что есть в действительности». Спекулятивное знание делилось на три части: естественное, математическое и теологическое. «Естественное рассматривает вещи в движении; оно неотвлеченное... исследует формы тел вместе с материей, ибо в действительности формы неотделимы от тел. Тела оно рассматривает в движении, ибо движение присуще форме, соединенной с материей... Математическое знание — неотвлеченное, рассматривает вещи без движения... теологическое знание имеет своим предметом нечто, отвлеченное и отделимое, лишенное движения, поскольку божественная субстанция лишена как материи, так и движения» (Боэций. Каким образом Троица есть единый Бог // Боэций. Утешение философией. С. 147). Частные науки имеют дело с интенциями вещей (диалектика и доказательные науки) или с речью (грамматика и риторика); они включают те науки, которые часто называются практическими: этику и политику. По Августину, «знание твари само по себе тусклее, чем когда оно приобретается при свете Премудрости Божией, — при помощи как бы самого искусства, которым сотворена она. Вот почему оно приличнее может быть названо вечером, чем ночью... И когда оно является как сознание твари себя самой, то это день один» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 185). Знание, по Августину, является одним из условий существования человека, благодаря которому доказывается это существование и узнается образ Бога, «ибо и мы существуем, и знаем, что существуем, и любим это наше бытие и знание» (там же. С. 217). По Псевдо-Дионисию Ареопагиту «человек... властвует надо всеми по силе и обилию ума, и превосходству разумного знания, и по природной непорабощенности и непокорности души» (Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии. СПб., 1997. С. 139). Ср. ARS, PROPOSITIO PER SE ΝΟΤΑ.

SCIENTIA EXPERIMENTALIS (experimental science) — экспериментальная наука; путь к достоверности. Ср. EXPERIMENTUM.

SCIENTIA PRACTICA (practical science) — практическая, т. е. действующая наука, этика.

SCIENTIA SPECULATIVA (speculative science) — спекулятивная наука; наука, устанавливающая путь к истине вещей, т. е. теология. Ср. VERUM.

SCIRE (know, understand, perceive) — знать, мыслить, постигать. По Фоме Аквинскому, «знать означает не что иное, как постигать истину посредством доказательств» (Thomas Aquinas. In lib. An. Post. lect. 4).

SENSIBILE (the sensible) — чувственный; чувственно-постигаемое.

SENSUS (sense) — чувство; способность души, воспринимающая материальные единичные объекты. По Августину, «как относительно предметов видимых, которых мы не видим сами, мы доверяем видевшим их, и так же точно поступаем и в отношении остальных вещей, подлежащих тому или иному телесному чувству, так и в отношении того, что чувствуется душою или умом (ибо и это совершенно справедливо называется чувством...)» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. 1994. С. 177). По Псевдо-Дионисию Ареопагиту, «человек...хотя он по своим чувствам словно бы наименьший, если сравнить их с прочими способностями неразумных животных, но властвует надо всеми по силе и обилию ума, и превосходству разумного знания, и по природной непорабощенности и непокорности души» (Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии. С. 139).

SENSUS EXTERNI (external senses) — внешние чувства; то, на что действуют внешние тела; пять органов чувств: зрение, слух, осязание, обоняние, вкус. По Псевдо-Дионисию Ареопагиту, «зрительные способности выражают чистейшую устремленность ввысь, к божественным светам и еще нежное, мягкое, беспрепятственное, быстрое, чистое и бесстрастно открытое приятие божественных озарений; различительные силы обоняния означают восприимчивость, в меру возможного, к превышающему разум распространению благоухания и способность искусно различать не таковое и полностью его избегать; силы слуха — причастность к богоначальному вдохновению и разумное приятие его; а вкусовые — насыщение духовной пищей и приятие божественных питательных потоков; осязательные же — способность четко распознавать подходящее и наносящее вред» (Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии. С. 141).

SENSUS COMMUNIS (common sense) — здравый смысл; внутреннее чувство, постигающее объекты всех внешних чувств и судящее об их результатах и действиях.

SENSUS CORPOREUS (corporeal sense) — телесное чувство; к нему относятся пять внешних чувств.

SENSUS INTERNI (internal senses) (или SENSUS INTERIOR (interior sense)) — внутренние чувства; фантазия, или воображение, память, суждение, размышление.

SENSUS SPIRITUALIS (spiritual sense) — духовное чувство; по Бэкону, — пятое из семи ступеней внутреннего опыта.

SENTENTIA (sentence) — высказывание, предложение, сентенция; безусловное, ясное, отчетливое и наиболее конкретное представление одного полюса противоречия; согласиться с предложением — значит принять одну из сторон противоречия.

SEPTEM DONA SPIRITUS SANCTI (the seven gifts of the Holy Spirit) — семь даров Святого Духа; перечисленные Исайей, по Роджеру Бэкону, — третья из семи ступеней внутреннего опыта.

SERMO (sermon) — беседа, речь, проповедь, простое речевое выражение.

SIC et NON (yes and no) — да и нет; два равноправных утверждения относительно чего-либо, что требует от человека выбора. Наиболее ярко это выражено в парадоксах Тертуллиана, Августина. У Августина «да» и «нет» могут выражать также наименование некоего (избранного) предмета. «Когда ап. Павел говорит: „Ибо Сын Божий, Иисус Христос, проповеданный у вас... не был «да» и «нет», но в Нем было «да» (2 Кор. 1, 19), следует, как мне кажется, думать, что в Иисусе Христе были не те две буквы, которые мы произносим, говоря «да», а скорее то, что этими буквами обозначается..." Апостол, сказав, „в Нем было «да»", сделал не что иное, как словом „да" назвал то, что было в Иисусе Христе; подобно тому как если бы апостол сказал: „В Нем была добродетель", надлежало бы согласиться, что он сделал не что иное, как назвал добродетелью то, что было в Иисусе Христе. Не эти четыре слога, которые мы произносим, говоря „добродетель", были во Христе, но то, что этими слогами обозначается» (Августин. Об учителе // Творения. Т. 1. С. 280). «Да и Нет» — название произведения Петра Абеляра, где собраны равнозначные, хотя и взаимно противоположные утверждения, обнаруженные в Библии и в сочинениях отцов церкви относительно проблем догматики. Ср. AEQUIVOCATIO.

SIGNIFICATIO (signification, meaning) — значение, обозначение. У Августина понятие предмета, содержащееся в мысли, выражается внешне в значении: «Когда вырывается из уст твоих название, и я, слыша его, представляю себе солнце, которое представил себе ты до произнесения и при самом произнесении слова, а теперь, быть может, представляем мы оба... само название как бы получило от тебя то значение, которое передано мне посредством ушей... Если само название состоит из звука и значения, звук же относится к ушам, а значение к уму, то... в названии, как бы в некотором одушевленном существе, звук представляет собой тело, а значение — душу звука» (Августин. Об учителе // Творения. Т. 1. С. 249). Учение о модусах сигнификации развернуто модистами (Мартин, Иоанн, Симон, Боэций Дакийский).

SIGNIFICATIONS VERITAS (truth of signification) — истина значения. Ср. VERITAS.

SIGNUM (sign) — знак, символ. Рассуждая о различии между точкой и знаком на фигуре, Августин, определяет знак как «метку без отношения к чему-либо» (Августин. О количестве души // Творения. Т. 1. С. 201); то, что представляет нечто другое, чем оно само, обладающее познавательной силой. «Одни знаки — естественные, другие — данные условно. Естественные — это те, которые без намерения и какого-либо желания что-либо означать позволяют узнать, помимо себя, и нечто иное, например, есть дым, который означает и огонь. Ведь он нехотя производит обозначение... Знаки же условно данные — это те, которыми каждое живое существо по взаимному согласию и насколько возможно определяет себя для демонстрации волнения своей души». Но «знак есть вещь», поскольку не-вещь это ничто (см.: Августин. О христианском учении. Т. 1. С. 66-67 наст. изд.). По Боэцию, «всякий знак обозначает то, что под ним скрывается, хотя и не творит сущности обозначаемого... невозможно существование знака вещи, которая сама не существует» (Боэций. Утешение философией. С. 281). Оккам писал: «„Знак" понимают двояко: в одном смысле как то, что, будучи схвачено, дает нам познание чего-то иного, хотя и не приводит к тому, чтобы в уме возникало нечто впервые... а дает нам действительное познание того, что мы уже знаем на основании habitus. Таким образом, слово по своей природе обозначает нечто, подобно тому как всякое действие указывает по крайней мере на свою причину, например, бочка указывает на то, что в таверне есть вино. Но в таком общем значении я здесь не говорю о „знаке". В другом смысле „знак" понимают как то, что дает нам познание чего-то и по своей природе таково, что замещает его или добавляется в суждении к тому, что может замещать что-то; таковы синкатегоремы, глаголы и те части речи, которые не имеют определенного значения. Или знак по своей природе таков, что может быть составлен из таких частей речи; такого рода знак — предложение. И если так понимать имя „знак", то слово не есть естественный знак чего бы то ни было» (У. Оккам. [О терминах] // Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 1. С. 902).

SIMILITUDO (likeness, similitude) — сходство, подобие; отношение двух качеств одного и того же вида и рода, так, равенство есть согласие двух количеств; отношение причины и следствия включает отношение подобия, в этом смысле все вещи подобны Богу. Фома определяет сходство как «отношение, имеющее своей причиной единство качества, отношение требующее ясности, отчетливости субъектов, поскольку сходство различных вещей означает то же самое качество. Вот почему природа того, что имеет причиной сходство, проявляется в единстве сущности, которая есть благо и мудрость, или что-то еще обозначаемое видом качества» (Thomas Aquinas. In lib. I Sent. d. 2 q. 1 exp. text). Он же полагает сходство «конкретным единством, поскольку одно из качеств имеет причиной сходство» (Thomas Aquinas. Sum. theol. I, q. 93, a. 9 concl.). По Бонавентуре, существуют далекие и близкие сходства с Богом, последние суть образы (imago), обнаруживающиеся только в рациональной душе человека. См. ADAEQUATIO, COMMUNIO.

SIMPLICITER (simply, absolutely) — просто, неразложимо, абсолютно; указывает на то, что вещь такова, как она названа, и ничто из ее определения не опущено. По Августину, простое — это неизменяемое, «рожденное от простого блага равно просто». Троица «называется простою по той причине, что то, что имеет, и есть она сама», этой природе «несвойственно иметь что-либо такое, что она могла бы потерять» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 190). Боэций пишет, что «для всего простого его бытие и то, что оно есть, — одно» (Боэций. Каким образом субстанции могут быть благими // Боэций. Утешение философией. С. 162). По Фоме, «просто» может употребляться в двух смыслах: «в одном смысле — это то же самое, что и абсолютное; о нераздельном также говорят как о безотносительном к чему-то другому» (Thomas Aquinas. Sum. , q. 50, a. 5 concl.). Ср. АВSOLUTUS.

SINGULARE (singular, individual) — единичный, единственный, индивидуальный; то, что не может быть определено многим, но единственно в своем числе. Ср. INDIVIDUUM.

SINGULARITAS (sigularity) — единичное множество; собранная единичность, сращенность вещи. Термин введен Гильбертом Порретанским, у которого сингулярность есть одна «естественная конкреция». Сингулярно любое целое, но индивидно — неделимая часть целого. О человеческой душе можно сказать, что она — часть человека, но о человеке нельзя сказать, что он — часть самого себя. Потому человек как целое сингулярен, а душа индивидна.

SITUS (position, situation, disposition) — место, ситуация, расположение; седьмая из десяти категорий; как категория она подразумевает порядок частей в пространстве; она может быть также дифференцией количества, так как подразумевает порядок частей в целом; применяется по отношению к телу; человек, например, сидит или лежит.

SPATIUM (space) — пространство; Фома пишет: «Древние полагали, что место — это пространство, находящееся в пределах, занимаемых вещью, имеющее длину, ширину, толщину; но это пространство не таково, как у тел чувственно-воспринимаемых вещей, поскольку это пространство остается одним и тем же даже тогда, когда разнообразные вещи удаляются или сочетаются друг с другом. Из всего этого следует, что место является отдельным измерением. И Платон хочет доказать, отправляясь от этого, используя силлогизм, что место есть материя. Он рассуждает следующим образом: поскольку кажется, что место является протяженной величиной пространства, отделенной от любого чувственного тела, создается впечатление, что место — это материя. Поскольку сама протяженность и ее измерение — это разные вещи, так как измерение означает нечто, определенное некоторым видом, так линия определяется точками, поверхность — линиями, а тело — поверхностями, которые являются видами величины; но измерение пространства определяется формой, так, тело определяется плоскостью или поверхностью как определенным пределом. Однако это нечто, ограниченное пределами, кажется неопределенным в себе самом. Но то, что не определено в себе, определено формой и пределом, — это есть материя, имеющая природу неопределенности; откуда следует, что эти величины не определены сами собой, а определены чем-то другим, а это и есть материя. Это ясно следует из фундаментальных принципов Платона, который утверждал, что числа и количества являются субстанциями вещей. Следовательно, поскольку пространство есть измерение, а последнее есть материя, Платон утверждал в «Тимее» что место и материя является одним и тем же; так как говорят, что воспринимающее другое есть место, не разделяя восприятие места и материи, поскольку материя есть восприятие формы, отсюда следует, что материя есть место» (Thomas Aquinas. In lib. IV Phys. lect. 3). Платоновская точка зрения легла в основу доктрины о том, что место есть интервал, пространство или протяженность, занимаемая вещью, следовательно, место остается местом даже тогда, когда тела нет в нем; все тела существуют в реальном пространстве, и само пространство становится беспредельным и неопределенным. Ср. LOCUS.

SPECIES (species) — вид; образ, форма; то, к чему полностью приложимо родовое имя; то, о чем род сказывается в ответ на вопрос «что это?». Это «образ любой вещи, который составляется из совокупности привходящих признаков... это значит, что речь идет об акцидентальной форме, которая есть у любого индивидуума». Есть также «вид субстанциальной формы, например, человечность; он... сам есть качество, указывающее субстанцию»; то, что разводит род на части»; «вид есть то, что сказывается о многих и различных по числу вещах, в ответ на вопрос «что это?» Но это последнее обозначение относится только к самым последним видам (specialissima) — к тем, которые только виды, но не роды»; то, что подчиняется роду, и предмет высказывания рода; то, что ниже рода, и имеет род над собой то, что стоит «посередине между наивысшими родами и наинизшими видами... Они называются взаимно подчиненными родами (subalterna genera)» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. М., 1990. С.21, 50-51, 52-53, 55). См. GENUS.

SPECIES INTENTIONALIS (intentional species) — умственный образ, конкретный образ объекта, через который объект соединяется с познавательной способностью и постигается ею. Бонавентура говорит: «Вид подразумевает схожесть, имеет отношение к знанию и совершенству» (Bonaventura. In lib. I Sent. d. 31, p. 2, a. l, q.3 concl).

SPECIES CORPOREA (corporeal species) — телесные виды.

SPECIES EXPRESSA (express species) — то, что формируется способностью разума для восприятия вида, порожденного действующим интеллектом. Это принцип, определяющий отношение познания к знанию и представляющий объект как умопостигаемый.

SPECIES INTELLIGIBILIS (intelligibilis species) — интеллигибельные виды.

SPECIES IMPRESSA (impressed species) — запечатленные виды; качество, представленное в объекте, как разновидность нисходящей силы объекта; интеллектуальные виды, вырабатываемые действующим интеллектом и воспринимаемые возможным интеллектом; образ вещи, которым направляется разум в процессе ее познания.

SPECIES SENSIBILIS (sensible species) — чувственные виды.

SPECIFICARE (specify, specificate) — определять, устанавливать; точно относить к тому или иному виду, располагать в том или ином порядке.

SPECIFICATIO (specification) — спецификация, точное определение.

SPECULATIO (speculation) — спекуляция, умозрение, мышление. Ср. CONTEMPLATIO, SCIENTIA.

SPIRITUS (spirit) — дух; то, что противостоит телу, является простым, цельным, интеллектуальным, нематериальным, это интеллектуальная субстанция. Полагая, что плоть святых будет воскрешена с лучшими свойствами, чем плоть первых людей до грехопадения, Августин писал, что, «если они не питали ненависти к плоти своей тогда, когда по требованию духа обуздывали ее, не покорявшуюся по своей немощи разуму, то во сколько более любят ее теперь, имеющею быть духовною? Ибо как дух, служащий плоти, прилично называется плотским, так и плоть, служащая духу, справедливо называется духовною» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 319). Августин проводит различие между духом и душой. «Ибо как те тела, которые имеют душу живую, а не дух животворящий, называются телами душевными, и, однако, это — не души, а тела, так и оные тела называются духовными, и, однако, мы должны быть далеки от признания их за духов. Эти тела будут иметь природу, свойственную плоти, хотя, оживляемые духом, и не будут подвергаться никакой косности и телесному тлению. Человек тогда будет уже не земным, а небесным — не потому, что тело, созданное из земли, не будет тем же самым, а потому, что оно, по небесному дарованию, будет уже таким, что будет способно жить и на небе вследствие не утраты своей природы, а изменения свойства» (там же. С. 323). См. ANIMA.

STATUS (status) — положение, состояние, статус. Значение статуса со времен ранней патристики придается предикату, образующему единство со связкой. Согласно идее статуса, любое определение есть одно из свойств субъекта. В идее статуса происходит замыкание идеи универсальности на идею субъектности с ее интенциональной способностью конструировать предмет. Статус — всегда бытие чем-то, которое в христианском мире присуще чему-то прямо и непосредственно. Невозможно бытие, присущее вещи некоторым образом. По Тертуллиану «быть ничем» значит «не быть вообще», а ««быть» значит быть не-ничем» (Тертуллиан. О воскресении плоти // Тертуллиан. Избр. соч. С. 197). Абеляр идее статуса придает логическое обоснование. Поскольку субъект осуществляет причащение (communio) себе любой вещи и субстанции (см. substantia subiecta), этот субъект первично — полностью и непосредственно — обладает всеми возможными формами бытия. В силу этого глагол «быть» всегда употребляется двуосмысленно — в экзистенциально-связующем, причащающем вещь Богу, значении. Фундаментальная форма предложения у Абеляра: А есть = В, или, если «есть =В» обозначить как С, АС. Глагол «быть» выступает в порождающей функции. В «Теологии „Высшего блага"», анализируя высказывание «Бог есть Отец, или Сын» (Петр Абеляр. Теология «Высшего блага» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. C. 221), Абеляр делает вывод: «Мы не будем неправы, сказав, что Мудрость рождается Могуществом, т. е. что Мудрый происходит от Могучего» (там же. С. 222). Порождение есть акт связи, ведущий к существованию. Так, пишет Абеляр, можно сказать, что «восковое изваяние происходит из воска, хотя, однако, сам воск и восковое изваяние тождественны по сущности», но не по статусу, который обусловлен разными свойствами вещи и различием идей творения и рождения (там же. С. 222-223).

SUBIECTIVUM (subjective) — субъективный. Противопоставляется объективному.

SUBIECTUM (subject) — субъект; вещь сама по себе; то, что говорит или о чем говорится; трансцендентный Субъект, Бог, Творец; сотворенная вещь, человек. Петр Абеляр употреблял термин «субъект» в трех значениях: подлежащего, основания (fundamentum), предположения (suppositum) (Петр Абеляр. Теология «Высшего блага» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 227). Все три значения субъекта взаимоинтенциональны. См. INDIVIDUUM, PERSONA.

SUBSTANTIA (substance) — субстанция, сущность; первая из десяти категорий Аристотеля, существующая через саму себя (per se ens); то, что как высший род не может быть определено; то, что полагается существующим через себя, не может быть существующим через другое. Божественная (нетварная) субстанция, которая «есть форма без материи, и потому она едина и есть то, что есть» (Боэций. Каким образом Троица есть единый Бог // Боэций. Утешение философией. С. 148). Любая (сотворенная) субстанция не есть то, что она есть, потому что она представляет собой состав из материи и формы. «Она есть это и то, то есть соединение своих частей, а не это или то по отдельности; так, земной человек, состоящий из тела и души, есть душа и тело, а не душа или тело по отдельности; следовательно, человек не есть то, что он есть» (там же. С. 148). Субстанция «есть то, что может или действовать, или претерпевать; «претерпевать» и «действовать» может все телесное и душа телесного, ибо она в теле действует и от тела претерпевает. Только «действовать» может лишь Бог и все божественное» (Боэций. Против Евтихия и Нестория // Боэций. Утешение философией. С. 169). Субстанции бывают телесные и бестелесные, универсальные и частные; «то, что служит неким подлежащим для других акциденций, без чего они существовать не могут» (там же. С. 173). По Фоме, «о субстанции говорят в двух смыслах. В одном она означает природу первой категории: и форму, и материю, или соединение их в родах. В другом смысле считается, что быть субстанцией — это означать сущность всех вещей» (Thomas Aquinas. In lib. II Sent. d. 37, q. 1, a. 1 sol.). Поскольку Боэций и Абеляр полагали, что субстанция целиком и одновременно находится в вещи, представляя собой единую субъект-субстанцию, или субъектную вещь, которая, таким образом, представляла собою единство имени и предмета, они делили субстанции на первые и вторые в пропедевтических целях и ради демонстрации нарицания имен по первой и второй импозиции.

SUBSTANTIA PRIMA (first substance) — первая субстанция; то, что не находится в субъекте и не сказывается о субъекте; отдельно существующая вещь, например, Сократ.

SUBSTANTIA SECUNDA (second substance) — вторая субстанция; то, что не существует в субъекте, но может быть предикатом субъекта, т. е. роды, виды или универсалии; так, «человек» — понятие, приложимое к Петру.

SUBSTANTIA SUBIECTA (subject substance) — субъект-субстанция, подлежащая субстанция. Термин, введенный Боэцием: идея креационизма предполагает, что любая сотворенная субстанция обладает субъектностью на основании акта творения. Единство субъекта и субстанции есть вещь, в противном случае это, как говорили гностики, — призрачное тело. Здесь же речь шла о полном и единовременном существовании субстанции в чувственной вещи (см.: Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 28) На основании субъект-субстанции, или субъект-вещи, создается всякое понятие. Без субъект-субстанции понятие — праздное слово, «ибо без субъекта не может быть понятия» (там же. С. 26). Субъект-подлежащее (аристотелева первая сущность) образует единство с вещью, или субстанцией, составляя основную смысловую единицу высказывания, поскольку внутри себя содержит информацию о возможностях своего изменения. По Петру Абеляру, который использовал этот термин Боэция, обратив внимание на «подвижность субъект-субстанции» (Петр Абеляр. Диалектика // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 165), сближение субъекта и субстанции ведет к тому, что, в отличие от Аристотеля, по которому «общее всякой сущности не находится в подлежащем» (Аристотель. Категории. За 6), субъект (подлежащее) сказывается о субстанции, а субстанция сказывается об общем (всеобщем) субъекте, при этом с первого соскальзывают характеристики индивидуального при усилении всеобщего, а со второго — характеристики всеобщего при усилении индивидуального. В предложении «Сократ есть человек и разумное смертное животное» «Сократ» в качестве субъект-субстанции выражает отношение между первой субстанцией, единичностью (человек) и второй, родом (животное), общим (Петр Абеляр. Диалектика // Петр Абеляр. Теологические трактаты. С. 162). Последнее становится особенным, выраженным через индивидуальное, субъектное. Это создало иную ситуацию в логике, при которой категория субъекта, в силу акта творения, оставляющего след в любой субстанции, становится более существенной, чем категория предиката: последний начинает выполнять роль статуса. См. STATUS.

SUBSTITUTIO (determination) — определение, установление.

SUBSTARE (underlie) — лежать под чем-то, лежать в основе, подлежать; подлежать действию означает быть объектом действия, например, когда я воспринимаю Луну, то она подлежит моему восприятию.

SUICIDUM (suicide) — самоубийство. Августин толкует самоубийство как нарушение заповеди «не убий»: «не убивай ни другого, ни самого себя. Ибо кто убивает себя, убивает не что иное, как человека» (Августин. О Граде Божием. Т. 1. С. 39).

SUPPONERE (suppose, hypothesize, stand for) — предполагать, именовать, подставлять, выдвигать гипотезу; по Фоме, «в любом имени предполагаются две вещи, а именно то, благодаря чему образовалось имя (что называется качеством имени), и то, на чем основано имя (то, что называется субстанцией имени). Точно выражаясь, имя означает форму или качество, которые налагаются на имя; говорят, что имя символизирует то, на что оно наложено» (Thomas Aquinas. In lib. III Sent. d. 6, q. 1, a. 3 sol.). Так, имя животного подразумевает чувственное живое существо, а человек подпадает под определение «животного», как определенное под неопределенное.

SUPPOSITIO (supposition, premiss) — предположение, предпосылка, именование, суппозиция; свойство общего термина указывать на конкретную часть своего референциального значения в высказывании; замещение, допустимая подстановка значений терминов. Ламберт из Осера писал о четырех способах, которыми высказывается суппозиция: 1) обозначение именем существительным, 2) употребление в предложении, 3) частичное упорядочение, 4) употребление термина для обозначения некоего замещающего значения, подпадающего под понятие вещи, или для обозначения некоторых замещающих значений, входящих в область определения самой вещи. По Бонавентуре, существует четырехчленное предпосылочное знание: соотношение, соединение, суждение, содержание. У Петра Испанского в «Кратком своде основ логики» (Summuiae logicales) классифицированы разные виды суппозиций: общая (обозначение предмета через общий термин; в высказывании: «Человек бежит» субъект стоит в «общей суппозиций»), единичная, или дискретная (обозначение предмета, хотя и через общее имя, но с указанием на его единичность: «Этот человек бежит»), персональная (употребление общего термина в отношении всего, ему подчиненного: в высказывании: «Сократ — человек» в такой суппозиций стоит термин «человек» как сказуемое этого предложения), случайная (употребление общего термина в отношении всего, что нуждается в дополнении: в высказывании: «Человек есть» предполагается, что он есть в настоящее время или как что-то), простая (для обозначения универсалии самим этим термином: «Человек это вид»), естественная (употребление общего термина в отношении всего, о чем он может быть высказан в силу своей природы: термин «человек», взятый вне предложения, подразумевается в отношении всех когда-либо существовавших людей), материальная (использование термина в качестве имени его самого: «Человек состоит из трех слогов», термин «человек» — слово, а не вещь, — употреблен здесь в материальной суппозиций), формальная (обозначение термином предмета, отличного от самого этого термина: в высказывании: «Земля круглая» термином «земля» обозначен «земной шар»), смешанная (употребление термина, находящегося в персональной суппозиций, перед которым стоит квантор общности: «Каждый человек способен смеяться»), ограниченная (разновидность персональной суппозиций, в которой показатель количества перед соответствующим термином выражен партикулярным образом: в выражении «Человек рассматривается Сократом» употреблен в модусе такой суппозиций). Понимание разных видов суппозиций претерпело в схоластике ряд модификаций. Так, У. Оккам оспаривал понятие простой суппозиций, так как для него было бессмысленным понятие универсальной вещи; не соглашался и с понятием естественной суппозиций, поскольку он полагал, что суппозиций вне предложения не существует, и отвергал формальную суппозицию, считая, что оно тождественно персональной суппозиций. Неразличение суппозиций для одного и того же термина приводит к софизмам, один из которых приводит Петр Испанский: «Все животные были в Ноевом ковчеге. Цезарь — животное. Следовательно, Цезарь был в Ноевом ковчеге».

SUPPOSITIO TERMINI (supposition of the term) — предположение, предпосылка понятия; включает то, что утверждает термин, его собственные характеристики и функции в высказывании.

SUPPOSITUM (subject, subordinate, suppositum) — субъект, подчиненное, единичные или составные субстанции (существующие через самих себя), предпосылка. Употребляется в более общем смысле, включая индивидов. Так, Бонавентура утверждает, что в Троице существует множество supposita и единство сущности. Ср. PERSONA, SUBIECTUM.

SUSCEPTIO (a taking on, susception, assumption) — восприятие, принятие, присвоение, допущение; в отношении внешних случайностей субстанция является принимающей, допускающей.

SUSCIPERE (assume, take on) — допускать, принимать.

SYLLOGISMUS (syllogism) — умозаключение, силлогизм, определенный Аристотелем: «Умозаключение — есть речь, в которой если нечто предположено, то через положенное из него с необходимостью вытекает нечто отличное от положенного» (Аристотель. Топика. 100b 25-30). Представляет собой соединение трех суждений: большая посылка, малая посылка, заключение.

SYMBOLUM (symbol) — символ; символ веры; совет, советник.

SYNCATEGOREMA, SINCATEGOREUMA (syncategorematic term) — синкатегоремы, части речи, не имеющие самостоятельного значения и в отличие от категорем значимы лишь в соединении с другими словами. К синкатегоремам относятся глаголы, частицы, слова «все», «каждый», «всякий», «есть», «нет», «если», «или», «и». Термин введен Присцианом. Особое значение синкатегоремы имеют в логике У. Оккама, который отличил их от терминов: «Под термином в прямом смысле слова понимают то, что, взятое для обозначения, может быть субъектом или предикатом суждения. И в этом смысле ни глагол, ни союз, ни наречие, ни предлог, ни междометие не есть термин. Ведь многие имена, а именно синкатегоремы, не термины, ибо они, хотя и могут быть крайними членами суждения, если их брать материально или непосредственно, не могут быть таковыми, если их брать как обозначения. Поэтому предложение: «„Читает" — это глагол» — вполне подходяще и правильно, если глагол «читает» берут материально; если же его взять как обозначение, то предложение это будет непонятным. Точно так же и относительно таких предложение: «„Все" — это имя», «„Некогда" — это наречие», «„Если" — это союз», «„От" — это предлог» (Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 2. С. 903). См.: CATHEGOREUMA, TERMINUS.

SYNCATEGOREMATICE (syncategorematically) — синкатегорематично, бесконечно; вещь должна быть такой или такой синкатегорематично, потому что потенциально она такова, например, математическое количество, которое может быть мыслимо без любого другого термина; противостоит вечности; мера устойчивых вещей с точки зрения субстанции и продолжительности; по отношению к вечности (aevum) — промежуточное измерение неизменного бытия, которое, тем не менее, допускает некоторое изменение в отношении действия. Так, небесные сферы подвержены только локальным движениям. Ср. САТ-EGOREMATICE.

T

TENERE (hold, know, perceive) — держать, понимать, обладать, узнавать.

TERMINUS (term) — термин. Августин, отличая слова изреченные от пребывающих в уме (De Trinitate XV), считал, что эти мысленные термины не принадлежат ни одному языку, поскольку, оставаясь в уме, они не могут быть выражены внешне, хотя звуки внешне произносятся, поскольку внешне представляют собою знаки, подчиненные этим понятиям. Боэций в Комментарии к трактату Аристотеля «Об истолковании» делит речь, а в соответствии с нею и термины на написанные, произнесенные и мысленные. Написанный термин есть часть суждения, его можно увидеть телесными очами. Произнесенный термин — это часть суждения, произнесенного устами, по своей природе он таков, что его можно услышать телесными ушами. Мысленный термин — это интенция, или впечатление души, естественно обозначающее нечто или причастное к обозначению. По природе этот термин составляет часть мысленного суждения и замещает то, что им обозначается. Отличая свое понимание термина от аристотелевского, У. Оккам, чью философскую позицию называют терминизмом, пишет: «Все, кто занимается логикой, пытаются внушить, что доказательства составляются из суждений, а суждения из терминов. Отсюда следует, что термин не что иное, как связываемая часть суждения... Но хотя любой термин есть или может быть частью суждения, не все термины имеют одну и ту же природу... Я утверждаю, что слова суть знаки, подчиненные понятиям или интенциям души, не потому, что, если слово „знак" взять в собственном смысле, то сами слова обозначают понятия души, а потому, что слова предназначены для того, чтобы обозначать то же самое, что обозначают понятия ума. Так, что сначала по природе понятие обозначает что-то, а затем слово обозначает то же самое, поскольку слово по установлению обозначает то, что обозначено понятием ума. И если это понятие изменит свое значение, то тем самым и слово без всякого нового соглашения изменит свое значение... Однако между тремя видами терминов (имеется в виду Боэциево деление. — С. Я.) можно обнаружить и некоторые различия. Одно различие: то, что понятие или впечатление души обозначает, оно обозначает по природе, а термин, произнесенный или написанный, обозначает нечто лишь по установлению. Из этого вытекает и другое различие, а именно: произнесенный или написанный термин может по желанию изменять свое значение, мысленный же термин не изменяет своего значения ни по чьему желанию... Имя „термин" понимают трояко. Во-первых, термином называют все то, что может быть связкой или крайним членом категорического суждения, а именно субъектом или предикатом, или определением крайнего члена или глагола. В этом смысле термином может быть даже суждение, как и часть его. Ведь правильно сказать: „«Человек — живое существо» есть правильное суждение", в котором все суждение «человек — живое существо» есть субъект, а „правильное суждение" — предикат. В другом смысле это имя „термин" можно понимать как то, что противоположно предложению. В этом случае все несоставное называют термином. В-третьих, под термином в прямом смысле слова понимают то, что, взятое для обозначения, может быть субъектом или предикатом суждения. И в этом смысле ни глагол, ни союз, ни наречие, ни предлог, ни междометие не есть термин... Термином в этом смысле может быть не только несоставное, но и сложенное из двух несоставных частей, то есть из прилагательного и существительного, из причастия и наречия или из предлога с падежом, которого он требует, подобно тому как оно может быть субъектом или предикатом суждения... Термином может быть не только слово в именительном падеже, но и в косвенном падеже, так как оно может быть и субъектом, и предикатом суждения» (Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 2. С. 900-902).

THEOSOPHIA (theosophy, the science and love of God) — теософия, знание и любовь к Богу.

TOLERANTIA (tolerance) — терпеливость, элемент стойкости, благодаря человек упорствует в исполнении замысла.

TOPICA (topic) — топика, теория аргументации, анализ диалогических структур речи. «Топикой» назывались произведения Аристотеля и Цицерона. Анализируя философию Боэция, Петр Абеляр обнаружил, что учение о силлогизме, развитое в Аристотелевых «Аналитиках», Боэций интерпретирует в духе его «Топики» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 22), чем смешал два вида знания: всеобще-необходимое, имеющее дело с учением о силлогизме, и вероятностное, имеющее дело с ситуацией диспута, диалектики (Петр Абеляр. Логика «для начинающих» // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 60). Такое «смешение» свойственно ранней средневековой философии, когда ставился акцент на обсуждение «топосов» (общих мест), а всеобще-необходимое знание, таким образом, «склеивалось» с диалектическим (силлогистическая диалектика). Целью силлогистической диалектики была выработка средств правильного ведения рассуждений. Такими средствами были надежность, достоверность утверждений, отличение разных смыслов выражений, анализ дифференций, сходств и подобий вещей. См. AEQUIVOCAТIO, ANALOGIA, DIFFERENTIA, SIMILITUDO.

TRADITIO (tradition) — передача, предание, традиция. Писание и Предание — два основания христианского учения. Можно выделить три отношения к традиции. 1) Амвросий Медиоланский под традицией понимал «мирскую» (языческую) философию, уклад светской жизни, что он называл культурой (см. CULTURA) и что не требовало стремления к преображению «ветхого» человека в «нового». Последнее было возможно только при условии вынесения цели существования за пределы земного мира. 2) Аврелий Августин понимал под «традицией» «новизну», определяемую как «никогда не прекращающееся вечное блаженство» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 275). 3) Традиция как возможность верификации знания достоверным прошлым, Священной историей, авторитетами.

TRANSCENDENS (transcendent, transcendental) — превосходящий, переходящий, трансцендентный. Употребляется в двух смыслах: 1) как то, что превосходит всякий опыт, и 2) все, что не включено в сознание познающего. Августин писал: «Превзойди и себя самого» (Августин. Об истинной религии 72). Платоники, «чтобы найти Бога, перешагнули все тела... чтобы найти верховного Бога, стали выше всякой души и всех изменчивых духов» (Августин. О Граде Божием. Т. 2. С. 13). Боэций, определяя три способности постижения вещей — чувство, воображение, разум, полагает, что разум, который обдумывает благодаря целостному созерцанию образ, присущий единичным вещам, превосходит (transcendit) воображение. У схоластов трансцендирование выражается во всеобщих терминах, лежащих в основе предикаментов (истина, единство, благо). Так, по Фоме Аквинскому, «священное учение» свидетельствует «о том, что своей высотой превосходит (transcendunt) разум» (Thomas Aquinas. Sum. theol. I, 1,5; см. так же: Фома Аквинский. Сумма теологии. Т. 2. С. 150-151 наст. изд.). В схоластике transcendens было тождественно transcendentales.

TRANSLATIO (translation) — перенос, переносное значение слов, изменение значений одних и тех же слов при их употреблении в разных видах знаний (термин «есть», употребленный в теологии, означает полноту Божества («Бог есть»), этот же термин, употребленный в естествознании («человек есть»), означает неполноту бытия или небытие); перенос, или преемственность центров власти: последовательная смена царств — Ассиро-Вавилонского, Мидийско-Персидского, Греко-Македонского, Римского: теория такой смены царств была разработана Иеронимом на основе ветхозаветных пророчеств Даниила. См. TRANSUMPTIO.

TRANSUMPTIO (transumption) — перестановка, металепсис. Входило в состав тропологии (учения о тропах), или лепории, смысл которой состоял в возможности речевого нарушения любых канонических форм при условии рациональности этих нарушений. Идея трансумпции, связанная с дистинкцией разных видов знания, особенно значимо представлена в философии Гильберта Порретанского. Она предполагала не только изменение смыслов и субституцию, но и намечала соотношения, которые способствовали переносу аргументов из одного раздела знания в другой, создавая специальные структуры для осуществления перенесения. См. TRANSLATIO, TROPUS.

TRIVIUM (trivium) — тривиум; лингвистическая часть учения о семи искусствах, созданного в Средние века, являющаяся частью начального обучения; подразумевает три искусства, или дисциплины: грамматику, риторику, диалектику (или логику).

TROPUS (trope) — поворот, поворот речи, иносказание, троп; употребляется в двух смыслах: 1) в поэтике двуосмысленное употребление слов: иносказательное и буквальное, которые связаны друг с другом по принципу смежности (метонимия, синекдоха), сходства (метафора), противоположности (ирония, оксюморон). Обучение тропам входило составной частью в грамматику, в компетенцию которой помимо тропов входило знание слов, букв и слогов, умение владеть правильной речью, определения, стопы, ударения, пунктуация, орфография, аналогии, этимологии, различения, варваризмы, басни, стихи, история; 2) смысл средневековой идеи тропов как особенности мышления: изменчивость тварного мира являлась онтологическим аргументом, по принципу Августина «Я ошибаюсь (изменяюсь), следовательно, существую». Тропы представляли собою способ мышления, который средневековые философы и богословы называли «тропическим разумом» (sensus tropicus). Средневековые мыслители полагали, что любое суждение, сколь бы точным оно ни было, перед лицом Бога всегда есть троп, поскольку любая познаваемая вещь неопределима. Тот, кто осмеливался говорить не только о плотской, но и о духовной сущности, прибегал к помощи аналогий или сравнений, которые являются способами организации тропов, способствующими пониманию сути дела и являющимися слабой попыткой уловить или постичь Бога через тварный мир. Иоанн Скот Эриугена в трактате «О разделении природы» писал, что слова, обозначающие сотворенные сущности любого подверженного изменению естественного и неестественного предмета, не могут сказываться о Природе созидающей (т. е. о Боге) в собственном смысле, но только в переносном. По Петру Абеляру, человеческий язык приспособлен к сказыванию о вещах этого мира, но «сами слова необходимо превосходят их собственное значение» и, «будучи посредниками Святого Духа», в переносном смысле свидетельствуют о Боге. В прологах и комментариях к Библии тропология, или лепория, определяется как венец мироздания, место соприкосновения горнего и дольнего миров. Именно в этом месте человеческое слово соотносится с Божественным, определяя и степень своей любви к Богу, и степень творческой свободы, что лежало в основании познания. Потому тропология обозначается через этическую категорию благого. Один из прологов к «Схоластической истории» Петра Коместора (XII в.), который представляет собой библейский комментарий, звучит так: «В доме Его императорского величества надлежит иметь три палаты: аудиторию, или консисторию, в которой Он определяет права; трапезную, в которой распределяет Он пищу; спальню, где Он отдыхает. Таким образом, Владыка наш, управляющий ветром и морем, владеет миром через аудиторию, где все упорядочивается по воле Его... Отсюда: Господни и земля и полнота ее. Душу праведного Он обнимает в спальне, так как радость Ему пребывать там и отдыхать с сынами человеков. И потому называется Он женихом, душа же праведника — невестою. В трапезной, где Он напояет своих, оставляя трезвыми, Он хранит Священное Писание. Отсюда: в дом Господа мы ходили согласно, т. е. будучи умудренными в Священном Писании. Потому Он называется pater familias. Три части в трапезной Его: фундамент, стены и крыша. История — это фундамент, коей три вида: анналы, календарная история и эфемерная. Стена, вздымающаяся ввысь, — это аллегория, которая выражает одну мысль посредством другой. Венец же крыши дома есть тропология, которая благодаря содеянному сообщает нам то, что нужно делать» (Петр Коместр. Схоластическая история // Неретина С. С. Верующий разум. Книга бытия и Салический закон. С. 283). Трапезная в прологе, будучи одной из палат, т. е. единичностью, вместе с тем (одновременно) есть целое, поскольку она — хранилище Божьего Слова, одухотворяющего универсум. Целое здесь выявляется через часть (синекдоха). Еще более тропический характер мышления очевиден при сопоставлении значений слов, в результате чего обнаруживается, что одни и те же тексты читаются в разных ключах и в зависимости от позиции читателя понимаются в буквальном или переносном смысле. Под «домом» можно подразумевать и храм, и дворец; под «императором» — и Небесного, и земного повелителя; «аудитория» знаменует как любые власти и силы, так и место Страшного суда; «спальня», где душа праведного пребывает в веселии с Сыном Человеческим, — свидетельство не только земного успокоения, но созерцания, духовной близости с Богом, «трапезная» — знак единства христианского мира и Тайной вечери. Выражение «распределять пищу» помимо прямого значения имеет и переносное — «даровать милости», значение глагола inebrire — не только «поить», но и «проникать», «подавать надежду». Каждое слово заключает в себе не только мирские и сакральные смыслы, но и «поворачивается» относительно внешне выраженного смысла, собеседуя и предполагая смыслы внутренние. С тропами была тесно связана идея переносов (см. translatio) и перестановки (см. transumptio), которая предполагала изменение смысла и субституцию (см. substitutio). Своеобразную трансумпцию, или металепсис, представляла знаменитая «бритва Оккама», для которой характерна «страсть к номенклатуре». Средневековье также обнаружило возможности «сворачивания» смыслов сказанного в фигурах речи, каковыми являются гендиадис, силлепс, эллипс, анафора, эпифора, антитеза и умолчание. Фигуры речи, способствующие усилению самовыразительности, обнаруживают способность Средневековья представить себя в «образах неподвижности», а тропы через образы движения демонстрируют именно средневековую онтологию речи.

U

UBI (where, place) — место, «где»; пятая из десяти аристотелевских категорий.

UMBRA (shadow) — тень; один из трех путей, по Бонавентуре, которым Бог представлен в своих творениях (ср. IMAGO, VESTIGIUM).

UNIO (union) — единство; соединение вещей в одно.

UNITAS (unity) — единство; неделимость вещи, ее отдельность от любой другой вещи.

UNIVERSALIA (COMMUNIA) (universals) — общее, всеобщее, универсалии. Проблема универсалий возникла в античной философии. Обсуждение ее продолжилось в раннехристианской мысли, для которой она имела основополагающее значение в связи с идеей творения мира по Слову. Будучи всеобщим, Слово двуосмыслило идею универсалий: как общего для человека и как общего для Бога, имея онтологическое значение. Сначала неоплатоник Порфирий, проанализировал точку зрения Аристотеля, во «Введении» к его «Категориям» сформулировал эту проблему: «Существуют ли они самостоятельно или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это или бестелесные вещи, и обладают ли они отдельным бытием или же существуют в чувственных предметах и опираясь на них» (Порфирий. Введение к «Категориям» //Аристотель. Категории. М., 1939. С. 53). Позднее ее анализ стал развиваться в трех направлениях, которые в конце Средневековья получили названия реализма (общее до вещей, ante res), концептуализма (общее в вещах, in rebus) и номинализма (общее после вещей, post res) и которые по сути представляли разные аналитические задачи. Если реалистическое направление в основном исследовало проблему самостоятельного существования универсалий в Божественной мысли, которая вместе есть Бытие, Истина и Слово, то концептуализм исследовал проблему связи двух сущих, благодаря которой осуществлялось причащение земного мира горнему, обнаруживались степени присущности существования бытию. Номинализм, представлявший общее имя результатом человеческой договоренности, появился как предтеча дисциплинарного разделения теологии, философии и науки и в самостоятельное направление сложился к XIV в. с появлением идеи однозначного бытия. Универсалии, по Августину, есть Закон и Слово Божие, открытые людям в ходе истории. Общее — это повтор и тождество смыслов и значений сказанного, свидетельствующих о воздействии одного и того же духа. На этом основании для него перевод Септуагинты является более предпочтительным, чем перевод Библии одним Иеронимом, потому что сказанное многими есть свидетельство того, что «как бы едиными устами проявился тот же самый единый Дух» (Августин. О Граде Божием. 1994., Т. 4. С. 72). В основании знания лежит личный, непосредственный опыт, согласованный с тем общим, что его связывает с опытом других. Связь обеспечивается Писанием — произведением универсально-личностным, несущем в себе возможности верификатора, связанного с живым субъектом и истребующего отклика. Боэций в решении этой проблемы занял концептуалистскую позицию: родовые сущности, или субстанции, являясь именами, существуют в конкретной вещи, хотя мыслятся помимо тел. Универсалия целиком и полностью находится в ней, что подчеркивает ее внутреннее происхождение. Единичное при такой тесной связи с субстанцией предстает как субъект-субстанция (см. SUBSTANTIA SUBIECTA). Имя субстанции в таком случае двуосмысливается: оно не просто прилагается к вещам, имеющим разные определения, а прилагается к вещи, внутри самой себя двуосмысленной, ее имя может быть и ее собственным именем, и именем субстанции, что Боэций назвал эквивокацией (см. AEQUIVOCATIO). В делении рода на наивысший (то, больше чего нет) и подчиненный (вид) Боэций обнаружил эквивокативность самих понятий, которые представляют степени общности и традиционно связаны с теорией определений. Однако, по Боэцию, определению подлежат индивиды и подчиненные роды (виды), поскольку определение возможно на основании рода. Наивысшие роды могут быть только описаны через собственные признаки, способствующие пониманию, но не являющиеся понятиями. Общим для наивысших родов оказывается имя бытия: «О каждом из них можно сказать, что он есть. Ведь субстанция есть, и качество есть, и количество есть, и то же самое говорится обо всех остальных. Глагол „есть" говорится обо всех одинаково, но при этом им всем присуща не какая-то одинаковая субстанция или природа, но только имя» (Боэций. Комментарий к Порфирию // Боэций. Утешение философией. С. 11-12). Поскольку же наивысший род целиком и полностью входит в единичную вещь, в итоге создаются логические основания для ее неопределенности; определения этой вещи через подчиненные роды охватывают ее не полностью, но выражают направленность логического внимания на ее некие статусы. Универсальными оказываются только имена. Представлением эквивокативности имени как универсалии задается не эманационная, а креативная модель мира. Имя есть связь двух миров: Божественного и человеческого. «Божественная душа», которая понимает недоступное чувствам, дает имена «рассуждениям разума, тем самым делая его понятным» (там же. С. 6). Роль универсального транслятора имен, обеспечивающего не только связи между вещами и способами их интеллектуального выражения, но и возможности смысловых преобразований осуществляют акцидентальные признаки.

Конец XI в. знаменуется «спором об универсалиях». Предметом обсуждения были идеи сходства и тождества вещей (сведение их в одно, собирание, collectio) и их отличие, возможности их универсальной выраженности. Номиналистические идеи Росцелина, касающиеся отношений единства и троичности Бога, были направлены на выработку доказательной точности. Росцелин поставил проблему возможности конвенционального существования универсалий. Эта проблема выражена в виде вопросов: 1) если в реальном бытии Бога нет никакой различенности, то его понимание как Троицы не есть ли дело конечных людей, и потому приложение к Нему универсальных имен конвенционально? 2) если речь идет о реальном, а не словесном различении Божественных Персон, то нельзя ли допустить троичность субстанций? 3) если трех лиц не может быть там, где нет трех вещей, а трех вещей нет там, где нет множества, то возможна ли троичность там, где нет множества? 4) можно ли утверждать, что Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой тождественны, если у не имеющих множества Лиц не может быть даже подобия? Ведь подобие предполагает несходство, а сходство предполагает наличие разных вещей; 5) тождественны ли выражения «троичный Бог» («троичная субстанция») и «три Бога» («три субстанции»), «три речи» и «тройная речь», если учитывать, что выражение «двойной удар» означает два удара? 6) почему имя «Бог» — единичное имя, а не универсалия, если существует множество различенных субъектов, им предицируемых: Отец есть Бог, Сын есть Бог, Святой Дух есть Бог? (См.: Петр Абеляр. Теология Высшего блага // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 174-177).

Ансельм Кентерберийский выводил универсалии из души и высказывающей речи. Он фиксирует логическое внимание на укорененности любого обозначения вещи в Божественном уме. У Ансельма всякая субстанция понимается как универсалия, однако если номиналисты рассматривали субстанциальное имя как однозначное, то у Ансельма и имя субстанции, и понятие существования эквивокативно: субстанция — это и род в родо-видовых отношениях, существующая в единичных вещах (телах), и Божественная сущность, понятая как «вечный, недвижный, неизменный, простой, неделимый Дух» (Ансельм Кентерберийский. Монологион // Ансельм Кентерберийский. Соч. С. 77). Ансельм полагает, что единство двух субстанций осуществляется актом интеллектуального «схватывания», или конципирования, которое выражено в высказывании и благодаря которому обнаруживается истина, которая определяется как «правильность, воспринимаемая одним лишь сознанием» (Ансельм Кентерберийский. Об истине // Там же. С. 186). Любая вещь существует потому, что было высказано, что она существует (там же. С. 169). Истина, или правильность, одна, неизменна и не зависит от обозначения (см. SIGNIFICATIO). Она не исчезает при исчезновении обозначения. Напротив, только в соответствии с нею требуется обозначение того, что должно быть обозначено, а поскольку истина и слово суть одно, то и сама истина требует обозначения того, что должно быть обозначено. Обозначение требуется для перевода единого универсального в разнообразное. Следовательно, по Ансельму, не потому существует много правильных обозначений и соответственно много единичных правильностей, что есть много вещей, а напротив: вещи существуют правильно в том случае, когда они существуют согласно должному, что свидетельствует о том, что у них одна правильность, или истина. Сами вещи и их обозначения существуют благодаря ей, которая существует не в вещах (позиция концептуализма) и не из них (позиция номинализма), а сама по себе до и вне вещей. В основе концепции Петра Абеляра лежит идея концепта (см.: CONCEPTUS), связанного с анализом речевого высказывания, что предполагало разделение словесности на язык и речь. Опора на речь позволила определить позицию Абеляра как сермонизм, или диктизм. Универсалии, по Абеляру, — не вещь и не имя вещи. Это их всеобщая, звуком выраженная связь. Способом, позволяющим осуществить такую связь, является возможность 1) превращения общего в вещь и 2) обнаружения его как вещи и не-вещи. Логически эту возможность предоставляет глагол «есть», предоставляющий несколько форм связи: 1) действие, отсылающее к предикации вещи, 2) отождествление («есть» это то). Вещь при этом исчезает, но исчезает и различие между субъектом и предикатом; 3) происхождение («есть» означает эманацию свойства). Само происхождение предстает как перенесение качеств субъекта на вещь и как правильное «схватывание» вещи словом, где значит каждый звук, выражающий вещь. Поэтому наивысший смысл концепта есть извещение (enuntiatio), т. е. изречение как схваченность смысла в определенный (здесь и сейчас) момент времени. Слово, таким образом, имеет статус осмысленной речи. Речь связана со смыслами, не выраженными вербально, но подразумеваемыми в уме и естественно возвращающими к первообразам, которые обогащены этими смыслами.

В XIII в. своеобразный концептуалистский синтез идей относительно универсалий осуществил Фома Аквинский. В XIV в. Проблему универсалий в концептуалистском духе решал Дуне Скот, который понимал под универсалиями реальность связей. Оккам выдвинул три основания, согласно которым универсалии не являются особыми реальными субстанциями, существующими вне человеческой души, они только образ и знак вещей. Знаки называются терминами (см. TERMINUS).

UNIVERSITAS (whole [of things]) — целое [вещей].

UNIVOCUM, UNIVOCALIS (univocal) — синонимичное, одноименное, моновокальное, однозначное. По Боэцию, который выделил четыре различия, проистекающие из связи вещи с именем (см.: AEQUIV-OCUM, DIVERSIVOCUM, MULTIVOCUM) так называются «вещи, у которых является общим и имя, и соответствующее имени определение субстанции» (Boetius. In Categorias Aristotelis. PL. Т. 64. 164). Деление на эквивокальное и однозначное имеет значение лишь тогда, когда в наличии «истинное определение», т. е. обращенное определение: «Если ты скажешь: что есть человек? — Разумное смертное животное, — то это правильно. Если скажешь: что есть разумное смертное животное? — Человек. И это правильно», т. е. речь идет об однозначном. «Но если кто-либо скажет так: «Что есть человек? — Чувственная, одушевленная субстанция», — то это истинно. А если скажет: «Что такое чувственная, одушевленная субстанция? — Человек», — то это будет правильно не во всех смыслах, потому что лошадь тоже чувственная, одушевленная субстанция» (ibid.). Боэций в этом случае рассматривает однозначное как частный случай эквивокации. Начиная с Дунса Скота, идея эквивокации замещается идеей однозначного бытия. См. UNIVOCATIO.

UNIVOCATIO (univocation) — синонимичность, одноименность, однозначность, именование вещи одним и тем же именем при одном и том же определении. См. UNIVOCUM.

UNUM (one) — единое, одно; неделимость вещи, которая есть. Ср. TRANSCENDS.

USIADIS (substantial) — субстанциальный, сущностный; происходит от греч. усия.

V

VERITAS (truth) — истина; отношение между вещью и мышлением; Откровение; Бог; то, что стремится овладеть человеком. По Августину, истина есть то, с помощью чего становится явным то, что есть. Ансельм Кентерберийский в диалоге «Об истине» различает истину мнения, истину воли, истину природного и неприродного действия, истину чувств, истину сущности вещей, высшую истину и две истины высказывания: «способность обозначать вещь как существующую, хотя эта вещь не существует» или «как несуществующую, хотя эта вещь существует» (Ансельм Кентерберийский. Т. 1. С. 208 наст. изд.). По Ансельму, «истина есть правильность, воспринимаемая одним лишь сознанием» (Т. 1. С. 221 наст. изд.). Такая истина одна, неизменна и не зависит от обозначения (см. SIGNIFICATIO). Она не исчезает при исчезновении обозначения. Напротив, только в соответствии с нею требуется обозначение того, что должно быть обозначено, а поскольку истина и слово суть одно, то и сама истина требует обозначения того, что должно быть обозначено. Обозначение требуется для перевода единого универсального в разнообразное. Следовательно, по Ансельму, не потому существует много правильных обозначений и соответственно много единичных правильностей, что есть много вещей, а напротив: вещи существуют правильно в том случае, когда они существуют согласно должному, что свидетельствует о том, что у них одна правильность, или истина. Псевдо-Гроссетест разделяет три вида истины: простую, сложную и среднюю. Простая истина является самой сущностью вещи, т. е. нераздельностью того, что есть, и его бытия; сложная истина — это соответствие вещи и мышления об этой вещи, соединяющее интенцию предиката с интенцией субъекта или разъединяющее их; промежуточная истина — это обозначения, которые мышление использует для выражения сложной истины, находящейся в самих вещах, поскольку истина существует в них как если бы само ее материальное начало, лишенное самодостаточности, было необходимо для мышления. Истиной, следовательно, будет вечная несотворенная субстанция, всецело единая, чье бытие необходимо должно быть и не может не быть. Фома Аквинский определял истину «как соответствие вещи и понятия».

VERITAS COMPOSITIONS (truth of composition) — истина соединения, истина отношения; по Дунсу Скоту, правильность самих терминов в их отношении друг к другу, что делает содержащее их высказывание необходимо истинным.

VERUM (the true) — истинное; статус вещи, которая есть, соответствие существующей вещи мышлению; является объектом созерцания спекулятивного интеллекта. По Фоме, «интеллектуальная спекулятивная сила — это то, чем спекулятивный интеллект искусен при установлении истинного, в этом ее назначение. Истинное, однако, рассматривается в двух аспектах: как познаваемое через себя, как познаваемое через что-то другое. То, что познается через себя, конституируется как принцип и воспринимается непосредственно мышлением, следовательно, дифференция, делающая мышление совершенным в установлении истинного, называется мышлением относительно принципов. Но истинное, познаваемое через что-то другое, не постигается непосредственно мышлением, а проходит испытание разумом. Это может происходить двумя способами: один способ, когда истинное есть окончательное в каком-то роде; другой способ, когда истинное есть окончательное относительно всей совокупности человеческого знания. И поскольку те вещи, которые познаются в опыте, относительно нас являются первичными и более понятными по природе, как сказано Аристотелем («Физика», 184а 17-22, или «Метафизика», 1029Ь 4), следовательно, то, что является первичным по отношению к человеческому знанию есть первое и прежде всего познаваемое. Мудрость касается истин подобного рода и занимается первыми причинами и началами («Метафизика», 981Ь 28), вот почему она так правильно судит и определяет порядок всех вещей, потому что совершенное и универсальное суждение возможно через разрешение первых причин» (Thomas Aquinas. Sum. Theol. la. Пае, q. 57, a. 2 concl.). Истинное, по Фоме Аквинскому, сказывается о многом эквивокально. Фома говорит о пяти способах употребления понятия «истинное»: 1) относительно утвердительных или отрицательных положений, составляемых интеллектом (собственный смысл истинного); 2) относительно определений вещей, согласно тому, что в них подразумевается истинное или ложное составление; 3) относительно вещей, согласно их соответствия Божественному интеллекту и потенциального соответствия интеллекту человеческому; 4) относительно человека, поскольку он избирает истину или составляет о ней суждение; 5) относительно произнесенных слов и об обозначаемых ими понятиях (Фома Аквинский. Дискуссионные вопросы об истине // Благо и истина: классические и неклассические регулятивы. М., 1998. С. 171-188).

VERBUM (verb) — слово, глагол; Божественное Слово; Слово, Которым Бог сотворил мир из ничего. Бог Слово — Бог Сын, вторая Ипостась Троицы. См. NOMEN, VOCABULUM, VOX.

VESTIGIUM (footprint, vestige, trace) — след, отпечаток; по Бонавентуре, один из трех путей, которым Бог представлен в своих творениях (ср. IMAGO, UMBRA). Творение — это след постольку, поскольку оно является единичным, истинным и благим, т. е. зависимым таким

образом от Бога как от действенной, конечной и формальной причины.

VIATOR (wayfarer, one on the way) — странствие, странник; тот, кто находится в этом мире, чья жизнь — это странствие в другой мир. Ср. BEATUS. VIRTUALITER (virtually) — по истине; одна вещь содержится в другой, при условии что существует сила, достаточная для произведения такого следствия; так, любое следствие по истине содержится в его причинах.

VIRTUS (power, virtue) — сила, добродетель, действие; совершенство или сила для произведения чего-то позитивного; ее можно назвать предрасположенностью совершенного к совершенному, она, таким образом, является предрасположенностью, дающей возможность достижения действительного блага. Добродетель также рассматривается как сила, тем самым противопоставляясь сущности. В этическом смысле добродетель понимается как странствие к интеллектуальному и моральному совершенству. Роджер Бэкон считает ее второй ступенью внутреннего опыта. Августин определял добродетель как Высшее благо, что есть Бог, человеческие добродетели связаны с верой, надеждой, любовью. Путь к Высшему благу, по Абеляру, есть «усердное испытание морального выбора» (Петр Абеляр. Диалог между Философом, Иудеем и Христианином // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 357). Человеческие добродетели — средство достичь блаженства будущей жизни, «приобретенное свойство духа» (там же. С. 369). Различается четыре вида добродетели: благоразумие, праведность, стойкость, воздержание.

VIRTUS AFFECTIVA (affective power) — эмоциональная сила.

VIRTUS APPREHENSIVA (apprehensive power) — познавательная, «схватывающая» сила.

(power, faculty, strength) — сила, дар, мощь; Августин, Боэций, Псевдо-Дионисий Ареопагит и др. в живых телах видели проявление троякой силы души: растительной, чувственной, интеллектуальной.

VITIUM (flaw) — порок, способность к греху. Петр Абеляр отличает порок от греха: «То, что может вызвать гнев из-за слова, т. е. то, что легко позволяет поддаваться смуте гнева, есть порок, и он пылко и неразумно заставляет ум вынашивать помыслы, которым менее всего нужно следовать. Порок этот принадлежит собственно душе... Итак, порок — это то, благодаря чему мы склоняемся к прегрешению, т. е. то, что заставляет нас сочувствовать тому, чему сочувствовать не надлежит, что, к примеру, мы можем сделать или можем прекратить делать. Но это сочувствие мы называем собственно грехом, или изъяном души» (Петр Абеляр. Этика, или Познай самого себя // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 248-249).

VOCABULUM (word) — слово, нарицательное слово. См. NOMEN, VERBUM, VOX.

VOLUNTARIUM (voluntary) — произвольное, своевольное, спонтанное желание. Петр Абеляр, отвергнув учение Августина о том, что дурные расположения воли инициируют грех, провел различие между волей и спонтанно возникающим желанием. «Грех заключен не в вожделении женщины, но в согласии на вожделение. Осуждается не плотское желание, но согласие на него... Некий человек проходит через сад, и при виде сладких плодов его охватывает страсть их отведать, однако он сопротивляется своему вожделению, чтобы ничего там тайком, т. е. совершив грабеж, не сорвать, хотя дух его распалился великой жаждой в предвкушении удовольствия съесть их... Человек тот подавляет желание или нет? Нельзя сказать, что он погасил его, но так как он не поддался ему, то греха с ним не случилось... Одно можно назвать волей, другое — своеволием, то есть одно означает собственно волю, а другое — произвольность» (Петр Абеляр. Этика, или Познай самого себя // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. С. 153-254).

VOLUNTAS (will) — воля, желание, хотение, один из основных принципов средневековой философии и теологии, предполагающих идею творения по воле Бога. По Августину, воля — способность души, которая сама себя определяет, любовь, природа, которая есть «дух жизни». Этот животворящий дух, «творец всякого тела и дух всякого творения, есть сам Бог, дух во всех отношениях не сотворенный» (Августин. О Граде Божием. Т.1. С. 254). Воля есть отношение, в котором она обретает свою сущность и качество. Отношение воль есть сила, которая внутренне присуща воле в качестве способности различения (сила воли). Сила воли есть мера волевых расхождений. Бог творит существа со свободной волей, осуществляющие свободный выбор. По Августину, свобода воли и Божественное предопределение — два начала христианина, наличие свободной воли не противоречит идее предестинации. «Если предузнавший, что имеет быть в нашей воле, предузнал не ничто, а нечто, то несомненно, что и при его предведении нечто в нашей воле есть. Поэтому мы нисколько не находим себя вынужденными ни отвергать свободу воли, допустив предведение Божие, ни отрицать (что нечестиво) в Боге предведение будущего, отвергая свободу воли. Мы принимаем и то и другое» (там же. С. 258). По Боэцию, «свобода воли существует, и нет такого разумного существа, у которого бы отсутствовала свобода воли. Ведь все, что наделено от природы разумом, обладает способностью рассуждать и отличать одно от другого. Вследствие этого оно знает, чего избегать и чего желать... Поэтому каждый, кто наделен разумом, обладает свободой желать и не желать, однако не в равной степени. Ибо высшим божественным субстанциям присуще и проницательное суждение, и непогрешимая воля, и подлинное могущество для осуществления желаний. Человеческие же души более свободны, когда они пребывают в созерцании божественного разума, менее — когда они соединяются с телом, и еще меньше, когда они оказываются связанными земными членами» (Боэций. Утешение философией. С. 275-276). Ансельм Кентерберийский отличает свободную волю (способность не грешить) от необходимости (способность грешить). Свобода воли связана с правильностью выбора: хотения того, что должно и чего надлежит хотеть. «Праведность есть правильность воли, сохраняемая ради себя самой», поэтому «свободный выбор есть воля, способная сохранять правильность воли ради самой правильности» (Ансельм Кентерберийский. О свободе воли. Т. 1. С. 235 наст, изд.). Сила воли связана с рассуждением, основанным на истине. Петр Абеляр в «Этике, или Познай самого себя» различил волю, связанную с разумом, от естественного желания, связанного с необходимостью. Воля связана с интенцией, осознанным желанием совершить нечто. Он отрицал волю как начало греха, так как воля, обузданная добродетелью воздержания, перестает быть основанием греха. Бернард Клервоский в трактате «О свободе воли» определял свободу воли как согласие воли на поступок. Согласие, воля и свобода воли суть тождество. Воля в ее трояком определении (как свободной, определенной разумом и согласной с действием благодати по спасению) называется свободой выбора. По Альберту Великому, «воля связана в рациональной природе интеллекта, как связано то, что задает ей движение, которое возвещает и определяет то, к чему ей нужно двигать то, что движется» (Albertus Magnus. Sum. theol., I, 7, 2). Фома Аквинский определяет волю как «рациональное стремление». Она определена разумом, который выше и первичнее воли (Thomas Aquinas. Sum. theol., I, 82, 3). Воля в ее сопряженности с интеллектом обречена осуществлять выбор целей, которые ей поставляет разум в качестве благих. Она рассматривается с двух позиций: как желание поставленной цели и как потребность в определенных средствах, необходимых для достижения цели. Воля, стремящаяся достигнуть цели, называется интенцией, осуществляющей выбор средств, их оценку и согласие на результат оценки. Достигшая своей цели воля есть наслаждение. Интенция — то, что заложено в воле, замышляет действие, но может не привести к его осуществлению. Воля, считал Дуне Скот, «есть двигатель в царстве души» (Duns Scotus. In 1. sent., II, 42, 4).

VOX (word, spoken word) — звук, голос, произнесенное слово; сказуемое, значимое слово (vox significativa). Звуком обозначается предмет. По Августину, «само название состоит из звука и значения, звук же относится к ушам, а значение к уму... в названии, как бы в некотором одушевленном существе, звук представляет собой тело, а значение — душу звука» (Августин. О количестве души // Творения. Т. 1. С. 249). «С разделением звука на буквы теряется значение» (там же. С. 250). Более того, неозначенный звук есть «треск слов» (Августин. Об учителе // Там же. С. 303). Боэций называет сказуемыми (voces) пять предикабилий Порфирия: род, вид, собственный, отличительный и привходящий признаки. Петр Абеляр так называет именования по первой и второй импозициям. См.: NOMEN VERBUM, VOCABULA.

С. С. Неретина

ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ[495]

1. Антология мировой философии: В 4 т. М., 1969. Т. 1. Ч. 2. Философия древности и средневековья.

2. Бицилли П. М. Элементы средневековой культуры. СПб., 1995.

3. Богословие в культуре средневековья. Киев, 1992.

4. Бычков В. В. 2000 лет христианской культуры sub specia aesthetica. Т. 1. Раннее христианство. Византия. М., 1999.

5. Гайденко В. П., Смирнов Г. А. Западноевропейская наука в Средние века. М., 1989.

6. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.

7. Гуревич А. Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.

8. Добиаш-Рождественская О. А. Западные паломничества в средние века. Пг., 1924.

9. Добиаш-Рождественская О. А. Культура западноевропейского Средневековья. М., 1987.

10. Голенищев-Кутузов И. Н. Средневековая латинская литература Италии. М., 1972.

11. Жильсон Э. Философ и теология. М., 1995.

12. Знание и традиция в истории мировой философии. М., 2001.

13. Зубов В. П. Развитие атомистических представлений до начала XIX века. М., 1965.

14. История философии: Запад-Россия-Восток. Книга первая: Философия древности и средневековья. М., 1995.

15. Карсавин Л. П. Культура средних веков. Киев, 1995.

16. Карсавин Л. П. Монашество в средние века. М., 1992.

17. Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в ХП-ХШ вв. преимущественно в Италии // Карсавин Л. П. Соч. Т. 2. СПб., 1997.

18. Коплстон Ф. Ч. История средневековой философии. М., 1997.

19. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992.

20. Ле Гофф Ж. Интеллектуалы в средние века. Долгопрудный, 1997.

21. Лейн Т. Христианские мыслители. СПб., 1997.

22. Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. Латинская патристика. М., 1979.

23. Майоров Г. Г. Этика в средние века. М., 1986.

24. Маритен Жак. Знание и мудрость. М., 1999.

25. Мейендорф И. Введение в святоотеческое богословие. Вильнюс — М., 1992.

26. Неретина С. С. Верующий разум. К истории средневековой философии. Архангельск. 1995.

27. Неретина С. С. Слово и текст в средневековой культуре. История: миф, время, загадка. М., 1994.

28. Неретина С. С. Слово и текст в средневековой культуре. Концептуализм Абеляра. М., 1996.

29. Неретина С. С. Тропы и концепты. М., 1999.

30. Омэнн Дж. Христианская духовность в католической традиции. Рим-Люблин, 1994.

31. Огурцов А. П. Дисциплинарная структура науки. М., 1988.

32. Петров М. К. Язык, знак, культура. М., 1991.

33. Рабинович В. Л. Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух. М., 1991.

34. Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 2. Средневековье. СПб., 1994.

35. Соколов В. В. Средневековая философия. М., 2001.

36. Средневековый тип рациональности и его античные предпосылки. Сборник докладов международной конференции. М., 1990.

37. Средневековье в рукописях Публичной библиотеки. Л., 1927-1929. Вып. 1.

38. Средневековье в свидетельствах современников. М., 1984.

39. Столяров А. А. Свобода воли как проблема европейского морального сознания. М., 2000.

40. Суини М. Лекции по средневековой философии. Выпуск 1: Средневековая христианская философия Запада. М., 2001.

41. Хёйзинга Й. Осень средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. М., 1988.

42. Штёкль А. История средневековой философии. СПб., 1996.

БИБЛИОГРАФИЯ ПО ПЕРСОНАЛИЯМ

Принятые сокращения

MPL: Migne J. P. Patrologiae cursus completus, Series Latina.

CSEL: Corpus Scriptorum Ecclesiasticorum Latinorum.

CCSL: Corpus Christianorum, Series

CCCM: Corpus Christianorum. Continuatio Mediaevalis.

АВГУСТИН ГИППОНСКИЙ

Источники

1. MPL: Vol.. 3. 2-47.

2. CCSL: vol. 32, 33, 35, 36, 38, 39,40,41,44, 46,47,48,49,50,57, 149А

3. BA: Bibliothèque Augustinienne.

Переводы

1. Августин Аврелий. Исповедь. М., 1991.

2. Августин Аврелий. Письмо XVIII к Целестину. М., 2000.

3. Августин Аврелий. Об учителе. // Памятники средневековой латинской литературы IV-VII веков. М., 1998.

4. Блаженный Августин. Избранные проповеди. Сергиев Посад, 1913.

5. Блаженный Августин. О благодати и свободном произволении. // Гусейнов А. А., Ирлитц Г. Краткая история этики. М., 1987.

6. Блаженный Августин. Об обучении оглашенных. Богословские труды. М., 1976. (15)

7. Блаженный Августин. Против академиков М., 1999.

8. Блаженный Августин. Творения. (Том первый) Об истинной религии. СПб. — Киев, 1998.

9. Блаженный Августин. Творения. (Том второй) Теологические трактаты. СПб. — Киев, 1998.

10. Творения Блаженного Августина епископа Иппонийского. 2-е изд., Киев, 1901-1915. Ч. 1-8.

11. Христианская наука, или основания св. герменевтики и церковного красноречия. //Творения Блаженного Августина епископа Иппонийского. Киев, 1835.

Исследования

1. Августин: pro et contra. СПб., 2002.

2. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М, 1977.

3. Боткин Л. М. Не мечтайте о себе. О культурно-историческом смысле «Я» в «Исповеди» Бл. Августина // М., 1993. Чтения по истории и теории культуры. Вып. 1.

4. Бычков В. В. Эстетика Аврелия Августина. М., 1984.

5. Бычков В. В. Античные традиции в эстетике раннего Августина. // Традиции в истории культуры. М., 1978, с. 85-105.

6. Бычков В. В. Aesthetica Patrum. Эстетика Отцов церкви. М., 1995.

7. Верещацкий П. Плотин и Блаженный Августин в их отношении к тринитарной проблеме. — Православный собеседник, 1911, № 7, 8.

8. Гайденко В. П., Смирнов Г. А. Раннесредневековая концепция человека // Культура и искусство западноевропейского средневековья. М., 1981.

9. Герье В. И. Блаженный Августин. М., 1910.

10. Гревс И. М. «Исповедь» бл. Августина как источник для его биографии и для истории культуры. // Федотов Г. П. Собр. соч. в 12 томах. Т. I. M., 1996.

11. Марру А. И. Святой Августин и августианство. Долгопрудный. 1999.

12. Неретина С. С. Августин: знак и смысл. // Puncta/Точки. 2002 № 3-4.

13. Попов И. В. Личность и учение Блаженного Августина. Сергиев Посад, 1917, т. 1-2.

14. Скворцов К. Августин Иппонийский как психолог. Киев, 1870.

15. Трубецкой Ε. Η. Миросозерцание Блаженного Августина. // Трубецкой Ε. Η. Религиозно-общественный идеал западного христианства в V веке. М., 1892.

16. Четвериков И. П. О Боге как личном существе. Киев, 1903.

17. Федотов Г. П. Письма бл. Августина (Classis prima) // Федотов Г. П. Собр. соч. в 12 томах. Т. I. M., 1996.

18. Brown, P. Augustine of Hippo. and , 1967.

19. Courcelle, P. Recherches sur les Confessions de S. Augustin. , 1950; 2 éd. 1968.

20. Gilson E. Introduction a 1'etude de Saint Augustin. — , 1949. (Англ. изд. Gilson, Ε. The Christian Philosophy of . , 1960.)

21. Mandouze A. Saint Augustin: L'Aventure de raison et de grâce. , 1968.

22. Marrou H. -I. Time and Timeliness. , 1969.

23. O'Meara J. J. The Young Augustine. , 1954.

24. Portalie E. A Guide to the Thought of . , 1960.

25. Van der Meer, F. Augustine the Bishop. , 1961.

СЕВЕРИН БОЭЦИЙ

Источники

1. MPL. vol. LXIV.

2. CSEL: vol. 48.

3. CCSL. vol. 94.

Переводы

1. Боэций. Наставление к музыке. Фрагменты // Музыкальная эстетика западно-европейского средневековья и Возрождения. М., 1966.

2. Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. М., 1990., 2-е изд. М., 1997.

3. Боэций. Введение в категорические силлогизмы // Вопросы философии. 1999, № 1.

4. Музыкальная боэциана. СПб., 1995.

Исследования

1. Апполонов А. В. Введение в категорические силлогизмы А. М. Т. С. Боэция // Вопросы философии. 1999, №1.

2. Лосев А. Ф. Творчество Боэция как переходный антично-средневековый феномен: (Некоторые уточнения) // Западноевропейская средневековая словесность. М., 1985.

3. Майоров Г. Г. Северин Боэций и его роль в западноевропейской истории // Вопр. философии. 1981, №4, с. 118 — 127.

4. Удальцова 3. В. Италия и Византия в VI веке. М., 1959. С. 221-235.

5. Уколова В. И. «Последний римлянин» Боэций. М., 1987.

6. Chadwick H. Boethius: The Consolations of Music, Logic, Theology and Philosophy. 1981.

7. Courcelle P. La Consolation de Philosophie dans la tradition littéraire: Antécedents et posterité de Boèce. 1967.

8. Courcelle P. Les lettres grecques dans l'occident de Macrobe a Cassiodore. 1948.

9. Gibson М. Т., ed. Boethius: His Life, Thought and Influence. 1981.

10. Kaylor N. H. The Medieval Consolation of Philosophy. 1992.

ИОАНН СКОТ ЭРИУГЕНА

Источники

1. MPL. vol. 122.

2. CCCM: vol. 31, 50, 159

Переводы

1. Иоанн Скот Эриугена. О разделении природы // Антология мировой философии. Т. 1.4. 2. М., 1969.

2. Иоанн Скотт Эриугена. На Дионисия Ареопагита. На Христа распятого // Памятники средневековой латинской литературы IV-IX веков. М., 1970.

3. Иоанн Скот Эриугена. О разделении природы// Средние века. Вып. 57, М., 1994, вып. 58, М., 1995.

4. Эриугена И. С. Гомилия на пролог Евангелия от Иоанна. М., 1995.

5. Иоанн Скот Эриугена. «О божественном предопределении» (часть) // Знание за пределами науки. М., 1996.

6. Иоанн Скотт. Перифюсеон I [441A-446A; 462D-463C; 474В-500С] // Философия природы в античности и в средние века. М., 1999.

Исследования

1. Антонова Е. В. Об именовании Бога в философии Эриугены // Знание за пределами науки. М., 1996.

2. Бриллиантов А. И. Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены. М., 1998.

3. Бриллиантов А. И. К вопросу о философии Эригены. СПб., 1899.

4. Лозовская Η. Μ. Раннесредневековое знание о природе (диалог Эриугены. «О природе») М., 1988.

5. Петров В. В. Парадоксальная логика Эриугены в «Перифюсион» // Философия природы в античности и в средние века. Ч. 1. М., 1998.

6. Петров В. В. Тотальность природы и методы ее исследования в «Перифюсеон» Эриугены // Философия природы в античности и в средние века. М., 2000.

7. Sheldon, W. An epitome of Irish provenance of Eriygena's. De devisione naturae. , 1956.

8. Standenmaier, F. A. loahannes Scotus Erigena und die egriff und Metapher. Spachform des Denkens bei Eriugena. , 1979.

9. Breen, A. lohannes Scottus Periphyseon The problems of an edition. , 1991.

10. Crouzel, H. Theologie de l'image de dieu chez Origene. , 1956.

11. Moran, D. The Philosophy of John Scotus Eriugena. University Press, 1989.

АНСЕЛЬМ КЕНТЕРБЕРИЙСКИЙ

Источники

1. MPL. vol. 158.

2. Anselm of Canterbury: The Major Works, edited by Brian Davies and G. R. Evans. , 1998.

3. Schmitt F. S. Sancti Anselmi Opera Omnia. 6 vol. , 1946-61.

Переводы

1. Ансельм Кентерберийский. Сочинения. М., 1995.

2. Anselmus. De veritate. Тбилиси, 1983.

3. Ансельм Кентерберийский. Об истине. О свободе выбора // Историко-философский ежегодник' 95. М., 1996. С. 281-326.

4. Ансельм Кентерберийский. Почему Бог стал человеком = (Cur Deus homo) // Искупление. Материалы второго международного симпозиума христианских философов. СПб., 1997. С. 16-18.

Исследования

1. Басос А. Л. «Единственный аргумент» Ансельма Кентерберийского // Благо и истина: универсальное и сингулярное. М., 2002.

2. Filliatre Ch. La philosophie de saint Anselme, ses principes, sa nature, son influence, , 1920.

3. Evans G. R. Anselm and Talking about God. , 1978.

4. Henry D. P. The Logic of Saint Anselm. , 1967.

5. Hopkins J. A Companion to the Study of Saint Anselm. , 1972.

6. Hopkins R. Anselm of . Truth, Freedom and Evil. New-York. 1967.

7. Southern R. W. Saint Anselm: A Portrait in a Landscape. , 1990.

ГИЛЬОМ ИЗ ШАМПО

Источники

   1. MPL. vol. 163

Переводы

Гильом из Шампо. Диалог между Христианином и Иудеем о католической вере // Человек. 1999, № 4-6.

Исследования

1. Неретина С. С. Гильом с Каталаунских полей // Неретина С. С. Тропы и концепты. М., 1999.

2. Lefuvre G. Les variations de Guillaume de Champeaux et la question des universaux. , 1898.

ГИЛЬБЕРТ ПОРРЕТАНСКИЙ

Источники

1. MPL. vol. 64

2. The Commentaries on Boethius by Gilbert of . Ed. N. М. Hring. , 1966.

Переводы

1. Гильберт Порретанский. Комментарий к трактату Боэция «Против Евтихия и Нестория» // Вопросы философии. 1998. № 4.

Исследования

1. Неретина С. С. Гильберт Порретанский: искусство именования // Неретина С. С. Тропы и концепты. М., 1999.

ПЕТР АБЕЛЯР

Источники

1. MPL. vol. 178.

2. СССМ: vol. 11,12,13

3. Peter Abaelards. Philosophische Schriften. Hrsg. von B. Geyer. 1 // Beitrage zur Geschichte des Mittelalters. B. XXI, 1. Münster, 1919.

Переводы

1. Петр Абеляр. История моих бедствий. М., 1959; 1994.

2. Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. М., 1995.

Исследования

1. Мудрагей Н. С. Знание и вера: Абеляр и Бернар // Вопросы философии. 1988. № 10.

2. Неретина С. С. Слово и текст в средневековой культуре. Концептуализм Абеляра. М., 1994; 1996.

3. Неретина С. С. Специфика средневекового философствования. Концептуализм Петра Абеляра // Петр Абеляр. Тео-логические трактаты. М., 1995.

4. Сидорова Н. А. Абеляр — представитель средневекового свободомыслия // Петр Абеляр. История моих бедствий. М., 1959

5. Федотов Г. П. Абеляр. Пг., 1924. Переизд.: Федотов Г. П. Собр. соч. в 12-ти томах. Т. I. M., 1996.

6. Clanchy М. Т. Abelard: A Medieval Life. 1997.

7. Compeyré G. Abelard and the origin and early history of University. N. Y., 1969

8. Gilson É. Heloïse and Abelard. , 1960.

9. Marenbon J. The Philosophy of Peter Abelard. , 1997.

10. Murray V. Abailard and Bernard. N. Y., 1967.

11. Remusat Ch. Abelard, sa vie, sa philosophie et sa theologie. 2 vol. , 1955.

12. Sikes J. Abailard. , 1932.

13. Tweedale M. M. Abailard on Universal. — N. Y. — Oxford, 1976.

БЕРНАРД КЛЕРВОСКИЙ

Источники

1. MPL. V. 182-185.

2. Bernard de Clairvaux. Sermons pour l'année, Brepols, 1990.

Переводы

1. Бернард Клервоский. Правила святой жизни, изложены Аввою Бернардом в его беседах со своей сестрой монахиней. Спб., 1894.

2. Бернард Клервоский. Послания 331-332, О размышлении, Проповедь третья на Песнь Песней // Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII вв. М., 1972.

3. Бернард Клервоский. О благодати и свободе воли // Средние века. Вып. 45. М, 1982.

4. Бернард Клервоский. Послание СХС к папе Иннокентию II, или Трактат против некоторых ошибочных положений Абеляра // Классическая филология на современном этапе. М., 1996.

Исследования

1. Лосицкая А. Н. Сознание, свобода, воля и философии Бернарда Клервоского // Проблема сознания в философии и науке: Тез. IX ежегод. конф. кафедры философии РАН. М., 1996.

2. Мудрагей Н. С. Знание и вера: Абеляр и Бернар // Вопросы философии. 1988. № 10.

3. Неретина С. С. Бернард Клервоский: сопряженность свободы и воли // Верующий разум. К истории средневековой философии. — М., 1995.

4. Gilson È. La théologie mystique de saint Bernard. , 1934.

5. Jean Leclerq. Bernard de Clairvaux // «Bibliothèque d'Histoire du Christianisme», , 1990.

6. Verger J., Jolivet J. Bernard-Abélard, ou le Clootre et l'école. , 1982.

7. Waflein William. Saint Bernart of Clairvaux. , 1952.

гуго сен-викторский

Источники

1. MPL. vol. 175-177.

2. Baron R. Hugonis de Sancto Victore Opera propaedeutica. Nôtre Dame, 1966.

Переводы

1. Гуго Сен-Викторский. О созерцании и его видах // Знание за пределами науки. М., 1996.

2. Гуго Сен-Викторский. Семь книг назидательного обучения, или Дидаскаликон. Книги 1-3 // Антология педагогической мысли христианского Средневековья. Том 2. М., 1994.

Исследования

1. Малинин Ю. П. Предисловие к публикации «Дидаскаликона» Гуго Сен-Викторского // Антология педагогической мысли христианского Средневековья. Том 2. М., 1994. С. 49-52

2. Огурцов А. П. Дисциплинарная структура науки. М., 1988. С. 176-177.

3. Baron R. Ètudes sur Hugues de Saint-Victor, 1963.

РИХАРД СЕН-ВИКТОРСКИЙ

Источники

1. MPL. vol. 196

Переводы, кроме представленных в данной Антологии, отсутствуют.

Исследования

1. Ethier A. М. Le De Trinitate de Richard de Saint Victor. , 1939.

ПЕТР ЛОМБАРДСКИЙ

Источники

1. MPL. vol. 192.

Переводы на русский язык, кроме представленных в данной Антологии, отсутствуют.

Исследования

1. Baltzer O. Die Sentenzen des Petrus Lombardus. , 1902 (Repr. 1972);

2. Bibliografia Lombardiana // Pier Lombardo 4, 1960, c. 149-53

3. Delhaye Ph. Pierre Lombard. Sa vie et seslivres, sa moral. , 1961.

4. Schupp J. Die Gnadenlehre des Petrus Lombardus. , 1932;

5. Smalley B. The Study of the Bible in the Middle Ages. 1970.

ИОАНН СОЛСБЕРИЙСКИЙ

Источники

1. MPL. V. 199.

2. loannis Saresberiensis Episcopi Carnotensis Policratici. Edited by Clemens C. I. Webb. , 1909

3. John of Salisbury. loannis Saresberiensis Episcopi Carnotensis Metalogicon Libri II. , 1929.

Переводы

1. Иоанн Сольсберийский. Металогик // Памятники средневековой латинской литературы Х-ХП веков. М., 1972.

2. Иоанн Сольсберийский. Поликратик // Памятники средневековой латинской литературы Х-ХП веков. М., 1972.

Исследования

1. Крылова С. К. Иоанн Солсберийский и Английская церковь // Клио 1999, №1

2. Kerner M, J. und die logische Struktur seines Policraticus, 1977

ИОАХИМ ФЛОРСКИЙ

Источники

1. Denifle Η. Das Evangelium aetemum und die Commission zu Anagni in Archiv für Litteratur-und Kirchen-Geschichte, I. Berlin, 1885.

2. Andrea Tagliapietra. II «Prisma» Gioachimita, Introduzione all' opera di Gioacchino da Fiore in Gioacchino da Fiore Sull'Apocalisse Feltrinelli Editori, 1994. Latin/Italian bilingual edition.

Переводы отсутствуют, кроме представленных в данной антологии.

Исследования

1. Бицилли П. М. Элементы средневековой культуры, СПб. 1995. с. 137 — 201

2. Добиаш-Рождественская О. А. Некоторые проблемы иоахимизма // Журнал министерства народного Просвещения. 1913. №6.

3. Жебар Э. Иоахим дель Фьоре // Мистическая Италия. Томск, 1997.

4. Керов В. Л. Идеи Апокалипсиса в средние века М., 1994.

5. Стам С. М. Учение Иоахима Калабрийского // Вопросы истории, религии и атеизма. М., 1959. Т. 7.

6. Adorisio А. М. La «legenda» sancto di Fiore. Roma, 1989. (текст на лат.)

7. Croco A. loachimo da Fiore. , 1960.

8. Fondelli L., Reeves M., Hirsch-Reich B. Il libro delle figure dell abate lioachimo de Fiore. , 1953. V. 1 — 2.

9. Fournier P. Etudes sur loachim de Fiore et ses doctrines. , 1963.

10. Kerov V. L. Petras Ioannis Olivi, continuateur de Ioachin de Fiore, et son influence sur les hérétique. Montréale, 1995.

РОБЕРТ ГРОССЕТЕСТ

Источники

1. L. Baur. Die philosophischen Werke des Robert Grosseteste, Bischof Von Lincoln. Münster, 1912.

2. The Summa Theologiae of Robert Grosseteste. , 1948.

Переводы

1. Гроссетест Роберт. О свете // Вопросы философии. 1995, № 6.

Исследования

1. Шишков А. М. Роберт Гроссетест, метафизика света и неоплатоническая традиция // Историко-философский ежегодник 97. М., 1999.

2. Шпейер А. Свет и пространство. Спекулятивное обоснование Робертом Гроссетестом «естественной науки» (Scientia naturalis) // Историко-философский ежегодник 97. М., 1999.

3. Crombie А. С. Robert Grosseteste and the Origins of Experimental Science 1100-1700. , 1971.

ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ

Источники

1. Franciscus. Opuscula Sancti Patris Francisci Assisiensis. Roma, 1978.

Переводы

1. Истоки францисканства. , 1996.

2. Святой Франциск Ассизский. Сочинения. М., 1995.

3. Цветочки святого Франциска Ассизского. М., 1990.

4. Франциск Ассизский. Песнь благодарения во всех тварях Божиих // Благовестник. М., 1994. № 2.

Исследования

1. Герье В. Франциск — апостол нищеты и любви. М., 1908.

2. Ельчанинов А. В. Житие святого Франциска Ассизского. М., 1906.

3. Конради В. Г. Книга о святом Франциске. СПб., 1912.

4. Сахаров П. Св. Франциск Ассизский. Быть простыми, смиренными и чистыми // Истина и Жизнь. 1993. № 10.

5. Стикко М. Святой Франциск Ассизский. Милан, 1990.

АЛЬБЕРТ ВЕЛИКИЙ

Источники

1. Alberti Magni. De virtutibus herbarum, lapidum et animalium quarundam libellus. Lugoluni, 1596. Postilation in Apocalipsim. Basil, 1506.

2. Alberti Magni Opera Omnia. Albertus-Magnus-Institut . 1996-2001.

Переводы

1. Альберт Великий О растениях // Агрикультура в памятниках западного средневековья. М. — Л., 1936.

2. Альберт Великий. Малый алхимический свод // Знание за пределами науки. Мистицизм, герметизм, астрология, алхимия, магия в интеллектуальных традициях I-XVI вв. М., 1996. С. 134-174.

Исследования

1. Скржинская Е. Ч. Трактат Альберта Великого «О растениях» // Агрикультура в памятниках западного средневековья.

2. Рабинович В. Л. Алхимический космос Альберта Великого // Знание за пределами науки. Мистицизм, герметизм, астрология, алхимия, магия в интеллектуальных традициях I-XVI вв. М., 1996.

3. Michaud-Quantin P. La phychologie de l'activité chez Albert le Grand. , 1966.

4. Meersseman P. G. Introductio in opera omnia Alberti Magni. , 1931.

5. Winterswyl L. Albert der Deutsche. Das Leben und Wirkendes Albertus Magnus. , 1936.

РОДЖЕР БЭКОН

Источники

1. Bacon R. Opera hastenus inedita. Edidit Robert Steele Fasc. I-IV. Oxonii, 1910-1913.

2. Bacon R. Opus majus ad Clementem Quartum Pontificen Romanym. Londoni, 1733.

Переводы

1. Бэкон Р. Избранное // Антология мировой философии в 4-х томах М., 1969. Т. 1. Ч. 2.

Исследования и статьи

1. Рейдемейстер К. Доктор Мирабилис // Знание — сила. 1955. № 6. С. 12-18.

2. Alessio F. Mito e scienza in Ruggero Bacone. Milano, 1957.

3. Easton Roger Bacon and his search for a universal sciense. A reconsidiration the life and work Roger Bacon. , 1952.

4. Lutz. Roger Bacon's Contribution to knowledge. , 1936.

БОНАВЕНТУРА

Источники

1. Bonaventura. Opera omnia. V. Quaracci, 1891.

2. Bonaventura. Meditationes devotae vitae Jesu Christi Salvatoris nostri S. 1 Biblioteca Vaticana. Roma. 1974.

Переводы

1. Бонавентура. Путеводитель души к Богу, М. ,1993.

2. Бонавентура. О царстве Божием // Журнал Страницы = Pages. M., 1996, №4.

3. Джованни Бонавентура. О возращении наук к теологии // Знание за пределами науки. М., 1996.

Исследования

1. Вашестов А. Г. Метаморфозы схоластического дискурса // Знание за пределами науки. М., 1996.

2. Задворный В. Л. Святой Бонавентура и его эпоха // Бонавентура. Путеводитель души к Богу, М. 1993.

3. Gilson E. La philosophie de Saint Bonaventure. , 1984.

4. Wéber Ε. Η. Dialogue et dissensions entre saint Bonaventure et saint Thomas d'Aquin a 1252-1273. , 1974.

ФОМА АКВИНСКИЙ

Источники

1. Sancti Thomae Aquinatis summa contra gentile 1. Texte de l'edition leonine (et aduction francaise). Livres I-IV. , 1956.

2. Thomas Aquinas. Von der Wahrheit (= De veritate). , 1986.

3. Thomas Aquinas. Philosophical texts. ; , 1952-1960.

Переводы

1. Фома Аквинский. Фрагменты из «Суммы теологии» и «Суммы против язычников» // Боргош Ю. Фома Аквинский. М., 1966 (2-е изд.: М., 1975). Переизданы в кн.: Антология мировой философии. В 4 т. Т. 1. Ч. 2. М., 1969.

2. Фома Аквинский. О сущем и сущности // Историко-философский ежегодник-88, М., 1988.

3. Фома Аквинский. О правлении государей // Политический структуры эпохи феодализма в Западной Европе VI-XVII вв. Л., 1990.

4. Фома Аквинский. О началах природы // Время, истина, субстанция. М., 1991.

5. Фома Аквинский. Сумма теологии. Ч. I. Вопрос 76. Статья 4 // Логос. № 2. М., 1991.

6. Фома Аквинский. Сумма Теологии. [Ч. I]. Вопрос XVI. Об Истине. [Гл. 1-3] // Метафизические исследования. № 1. СПб., 1994.

7. Фома Аквинский. Сумма теологии. I — II. Вопрос 18. О благе и зле применительно к человеческим действиям вообще // Вопросы философии. 1997, № 9.

8. Фома Аквинский. Дискуссионные вопросы об истине (Вопрос 1. Гл. 4-9) // Благо и истина: классические и неклассические регулятивы. М., 1998.

9. Фома Аквинский. О единстве интеллекта против аверроистов // Благо и истина: классические и неклассические регулятивы. М., 1998.

10. Фома Аквинский. Комментарий к «Физике» Аристотеля. Книга I. Вступление, Sent. 7-11. (Физика 184а16-Ь14) // Философия природы в Античности и в Средние века. Ч. 1. М., 1998.

11. Фома Аквинский. О смешении элементов // Философия природы в Античности и в Средние века. Ч. 2. М., 1999.

12. Фома Аквинский. О нападении демонов [Сумма теологии. Ч. I. Вопрос 114] // Человек. 1999, № 5. С. 86-99.

13. Фома Аквинский. О сущем и сущности // VERBUM. Вып. 2. Наследие Средневековья и современная культура. СПб., 2000.

14. Фома Аквинский. Сумма против язычников. Кн. 1. Долгопрудный, 2000.

15. Фома Аквинский. Онтология и теория познания, (фрагменты сочинений). М., 2001.

16. Фома Аквинский. Доказательства бытия Бога в «Сумме против язычников» и «Сумме теологии». М., 2001.

Исследования

1. Андреева И. С., Попова А. А. Философия Фомы Аквинского в современных зарубежных исследованиях // Современные зарубежные исследования по средневековой философии. Сборник обзоров и рефератов. М., 1979.

2. Бандуровский К. В. Доказательство бессмертия души, рассмотренное через призму философских персоналий // Историко-философская персоналия: методологические аспекты. М., 1998.

3. Бандуровский К. В. Проблемы этики в «Сумме теологии» Фомы Аквинского // Вопросы философии. 1997, № 9.

4. Бандуровский К. В. Основные положения теории «истины» у Фомы Аквинского // Благо и истина: классические и неклассические регулятивы. М., 1998.

5. Бандуровский К. В. Демонология Фомы Аквинского // Человек, 1999, № 5.

6. Боргош Ю. Фома Аквинский. М, 1966. (2-е изд.: М., 1975).

7. Бронзов А. Аристотель и Фома Аквинат в отношении к их учению о нравственности. СПб., 1884

8. Гайденко В. П. О трактате Фомы Аквинского De mixtione elementorum // Философия природы в Античности и в Средние века. Ч. 2. М., 1999.

9. Гертых В. Свобода и моральный закон у Фомы Аквинского // Вопросы философии. 1994, № 1.

10. Жильсон Э. Разум и Откровение в Средние Века // Богословие в культуре Средневековья. Киев, 1992.

11. Жильсон. Э. Избранное. Том. 1. Томизм. Введение в философию св. Фомы Аквинского. М.; СПб., 1999.

12. Качалова И. М. Философия Фомы Аквинского // Вопросы философии. 1958, № 3.

13. Кирабаев Н. С. Арабо-мусульманская философия в трудах Фомы Аквинского // Современные зарубежные исследования по средневековой философии. Сборник обзоров и рефератов. М., 1979.

14. Маритен Ж. Краткий очерк о существовании и существующем / Маритен Ж. Философ в мире. М., 1994.

15. Свежавски С. Святой Фома, прочитанный заново. Сретенск, 2000.

16. Шрейдер Ю. А. Учение св. Фомы Аквинского и проблемы современного общества // Теология. 1993, № 1.

17. Шрейдер Ю. А. Свобода как творческая ориентация в мире // Вопросы философии. 1994, № 1.

18. Честертон Г. Святой Фома Аквинский // Честертон Г. Вечный человек. М., 1991.

РАЙМУНД ЛУЛЛИЙ

Источники

1. Obres de Ramon Lull, , 1906-1950. 1-21 vol.

2. Raimundi Lulli Opera omnia. , 1965. 1-8 vol.

3. Raimundi Lulli Opera . Vols. 1-5. de Mallorca, 1959-1967; vol. 6. , , 1975 (издание продолжается).

Переводы

1. Рамон Льюль. Книга о любящем и возлюбленном. Книга о рыцарском ордене. Книга о животных. Песнь Рамона СПб., 1997.

Исследования

1. Багно В. Е. Русское люллианство // Рамон Льюль. Книга о любящем и возлюбленном. СПб., 1997.

2. Белобоцкий А. X. Книга вторая [«Риторики»]. О материи поучения; Книга третий. О формах поучений; Краткая риторика [«Книга сия философская»] // Аннушкин В. И. История русской риторики: Хрестоматия. М., 1998. С. 81-89.

3. Белобоцкий А. X. Великая и предивная наука Богом преосвященнаго учителя Раймунда Люллия. [Ч. 2, гл. 8]. О истине / Публ. В. А. Кульматова // Verbum, Вып. 5: СПб., 2001.

4. Владиславлев М. И. Логика. Обозрение индуктивных и дедуктивных приемов мышления и исторические очерки: логики Аристотеля, схоластической диалектики, логики формальной и индуктивной. СПб, 1881.

5. Йейтс Ф. А. Луллизм как искусство памяти // Искусство памяти. СПб., 1997. Гл. 8.

6. Кульматов В. А. От «Ars magna» P. Луллия к «Великой науке» А. X. Белобоцкого [Пересказ всех 13 глав «Ars magna» P. Луллия] // VERBUM.: СПб., 2001; Вып. 5

7. Кульматов В. А. Способ задания определений и характер аргументации в «Искусстве» Раймунда Луллия // Историко-логические исследования. СПб., 2002.

8. Кульматов В. А. К истории распространения идей Раймунда Луллия в России // Россия и гнозис. М., 2000.

9. Стяжкин Н. И. Формирование математической логики. М., 1967. С. 131-136.

10. Rogent E. Duran Ε. Bibliografia de les impressions lullianes. Barselona, 1927.

11. Brummer R. Bibliographia Lulliana. , 1976.

12. Llinares A. Raimond Lulle. Philosophe de l'actia. , 1963.

13. Platzeck E. W. Raimund Lull. Sein Leben, sein Werke und die Grundlagen seines Denkens: 1-2 vol. Düsseldort, 1962-1964.

14. Peers E. A. Romon Lull. A biography. N. Y., 1969.

СИГЕР БРАБАНТСКИЙ

Источники

1. Mandonnet P. Siger de Brabant et I’averroïsme latin au XIIIme sièv. i. Études critiques; v. II Textes philosophes belges. Textes et études, T. VI-VII. , 1908-1911.

Переводы

1. Стер Брабантский. Вопросы о разумной душе // Антология мировой философии. М., 1969. Т. 1. Ч. II.

Исследования

1. Быховский Б. Э. Сигер Брабантский. М., 1979.

2. Малашенко И. Е. Мировоззрение Данте и проблема философской эволюции Сигера Брабантского // Дантовские чтения. М., 1979.

3. Шевкина Г. В. Сигер Брабантский и парижские аверроисты XIII в. М., 1972.

4. Steenberghen F. Les oeuvres et la doctrine de Siger de . Bruxelles, 1938.

БОЭЦИЙ ДАКИЙСКИЙ

Источники

1. Boetius Dacus. De summo bono sive de vita philosophi, De somphiis sive de somphiorum divdinatione // Archives d'histoire doctrinale et littéraire du moyen âAnné. , 1932.

Переводы

1. Боэций Дакийский. О высшем благе, или О жизни философа // Вопросы философии. 1994, № 5.

2. Боэций Дакийский. Сочинения. М., 2001.

Исследования

1. Апполонов А. В. Боэций Дакийский и латинский аверроизм XIII столетия // Боэций Дакийский. Сочинения. М., 2001.

2. Шевкина Г. В. Проблема веры и разума у Боэция Дакийского // Средние века, вып. 27,1965.

ИОАНН ДУНС СКОТ

Источники

1. Duns Scotus. Opera. Civitas Vaticana, 1954.

2. Duns Scotus: Philosophical Writings, a selection edited and translated by A. B. Wolter. , , and , 1962.

Переводы

1. Дунс Скот. Избранное // Антология мировой философии в 4-х томах Т. 1.4. 2. М., 1969.

Исследования

1. Бандуровский К. В. Критика возможности рационального доказательства бессмертия человеческой души: Дуне Скот.

2. Gilson É. Jean Duns Scot: Introduction à ses positions fondamentales. P., 1952.

3. The Philosophical Theology of John Duns Scotus. Press, 1990.

4. Frank W. A. Wolter A. B. Duns Scotus, Metaphysician. University Press 1999.

УИЛЬЯМ OKKAM

Источники

1. Guillielmi de Ockham. Opera Theologica et Philosophica. , 1967-88.

2. Guillielmi de Ockham. Opera Politica. Ed. H. S. Offler et al. Vols. 1-3 , 1956-74. Vol. 4, , 1997.

3. Ockham William. Philosophical Writings Selections Edited and translated by Philothens Boehner. , 1957.

Переводы

1. Уильям Оккам. Избранное // Антология мировой философии в 4-х томах. Т. 1. Ч. 2. М., 1969.

2. Уильям Оккам. Сумма всей логики, ч. 1, вопрос 38 «О сущем» // Verbum. 2001, № 4.

3. Уильям Оккам. Комментарии к Физике Аристотеля, 2 книга // Verbum. 2001, № 4.

Исследования

1. Душин О. Э. Предмет и статус физики в средневековой схоластике (Фома Аквинский и У. Оккам) // Verbum, 2001.

2. Ефремова Н. В. К вопросу о взаимоотношении между философией, теологией и политикой Вильяма Оккама // Historia philosophiae Medii Aevi. — В. R., Grunner, Amsterdam, 1991.

3. Курантов А. П., Стяжкин Н. И. Уильям Оккам. М., 1978.

4. Лисанюк Ε. Η. Учение о мысленном языке в средневековой логике // Вестник МурмГТУ. Т. 3. 2000, № 3.

5. Лисанюк Е. Н. Теория суппозиции в средневековой логике // Verbum. 2000, № 3.

6. Стяжкин Н. И., Стяжкина Г. П. К оценке философских взглядов У. Оккама // Философские науки. 1975, № 6.

7. Цыпина Л. В. Провиденциализм и история: образец и интерпретации//Verbum, 2001, № 4.

8. Adams Μ. Μ. William Ockham. Notre Dame, 1987.

9. Aicher Otl. Wilhelm von Ockham: Das Risico mod zudenken. München, 1986.

10. Leff G. William of Ockham. The metamorphosis of Scholastic Discourse. , 1975.

11. George Knysh. Ockham Perspectives. , 1994.

12. Holopainen, Τ. Μ. William Ochkam’s Theory of the Foundations of Ethics. , 1991.

13. Kaufmann M. Begriffe, Saetze, Dinge: Referenz und Wahrheit bei Wilhelm von Ockham. , 1994.

14. Mietke J. Ockhams Weg zur Sozialphilosophie. , de Gruyter, 1969.

15. Beckman J. P. Ockham — Bibliographie: . 1900-1990.

МАСТЕР ЭКХАРТ

Источники

1. Meister Eckhart. Die deutschen und lateinischen Werke Stuttgart and , 1936.

2. Meister Eckehart. Deutsche Predigten und Traktate Münich, 1955.

3. Lectura Eckhardi. Predigten Meister Eckharts von Fachgelehrten gelesen und gedeutet / hrsg. Von G. Steer und L. Sturlese. , , Köln, 1998.

4. Textbuch zur Mystik des deutschen Mittelalters: Meister Eckhart, Johannes Tauler, Heinrich Seuse. Halle/Saale, 1952.

Переводы

1. Экхарт М. Духовные проповеди и рассуждения. М., 1991.

2. Экхарт М. Избранные проповеди и трактаты. СПб, 2001.

3. Экхарт М. Об отрешенности. М., 2001.

Исследования

1. Гучинская Н. О. Мистическое богословие мастера Экхарта // Экхарт М. Избранные проповеди и трактаты. СПб, 2001.

2. Беляева М. Т. Образ души в гомилитической прозе Мейстера Экхарта (XIVв) // VIII Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры. М., 1996.

3. Clark J. М. The Great German Mystics, New York, 1970. Hustache J. A. Master Eckhart, and , 1957.

4. Cyprian S. The Way of Paradox: Spiritual Life as Taught by Meister Eckhart. :, 1988.

5. Frank T. Meister Eckhart: Thought and Language. , 1986.

6. Denys T. The Darkness of God: Negativity in Christian Mysticism. , 1995

7. Eckardus. Theutonicus, homo doctus et sanctus, Fribourg: of , 1993

8. Lossky V. Téologie négative et connaissance de Dieu chez Maîre Eckhart, 1960.

9. Oliver D. God Within: The Mystical Tradition of . L., 1988.

ИОХАНН ТАУЛЕР

Источники

1. Tauler J. Das Reich Gottes in uns. München, 1982.

2. The Rhineland Mystics: Writings of Meister Eckhart, Johannes Tauler, and Jan van Ruusbroec and Selections from the Theologia Germanica and the Book of Spiritual Poverty/ed. Davies Oliver. , 1989.

Переводы

1. Иоханн Таулер. Царство Божие внутри нас. СПб., 2000.

Исследования

1. Прохорова И. М. Иоханн Таулер. Богослов-мистик, проповедник и наставник // Иоханн Таулер. Царство Божие внутри нас. СПб., 2000.

2. Schmidt J., Introduction to Sermons by Johannes Tauler, : 1985.

3. Passivity in the Sermons of John Tauler // Recherches de Theologie Ancienne et Medievale 1981, № 48. C. 198-211.

4. The Role of Christ in Tauler's Spirituality // Downside Review № 96, July 1978.

5. Haas A., Schools of Late Medieval Mysticism // World Spirituality: An Encyclopedic History of the Religious Quest, : 1987, Vol. 17.

ГЕНРИХ СУЗО

Источники

1. Henrich Sense. Deutsche Schriften Hrsg. von K. Bihlmeyer. , 1907.

2. Henrich Susos, genannt Amandus, Leben und Schriften. S // Hrsg. Von M. Diepenbrock. , 1884.

3. Henry Suso: Little Book of Eternal Wisdom and Little Book of Truth, , 1953.

4. Sense H. Das Buch der Wahrhein , 1993.

Переводы

1. Генрих Сузо. Книжица Истины // Вопросы философии. 2000, №7.

Исследования

1. Haas A M. Nim din selbes War. . Schweiz, 1971.

2. Baldus G. Die Gestalt des Dichters im Werke Heinrich Seuses. Köln 1966.

ИОГАНН ВАН РЕЙСБРУК

Источники

1. D. Joannis Rusbrochii opera omnia, Colone, 1552, 1555, 1609, 1692.

2. Ruybroeck. Euvres de Ruybroeck l’Admirable. Bruxelles-Paris, Vromant, 6 vol., 1915, 1917, 1920, 1928, 1930, 1938.

3. The seven Steps of the Ladder of Spiritual Love, , 1944.

4. The Spiritual espousals, , 1963.

Переводы

1. Рейсбрук Удивительный «Одеяние духовного брака» СПб., 1910. (Репринт: Рейсбрук Удивительный. «Одеяние духовного брака». Томск, 1996.)

Исследования

1. Метерлинк М. Вступительная статья к изданию «Одеяние духовного брака» СПб., 1910 с. 9-25

2. Атре А., «La théologie mistique de l'ascension de l'âme selon le Jean de Ruusbroec» // Revue d'ascétique et de mystique, 1960, Vol. 36. pp. 188-201, 273-302.

3. Brigué L. Ruybroeck // Dictionnaire de Théologie Catholique. vol. XIV. Col. 408-420.

4. Dolezich G. Die Mystik Jan van Ruusbroeck Leven, Werken. Malines-Amsterdam, 1931.

5. Kuckhoff. Iohannes von Ruybroeck der Wunderbare. München, 1938.

6. Maeterlinck M., L'ornement des noces spirituelles de Ruysbroeck l’Admirable. , 1908.

7. Wautier A., D'Aygalliers. Ruysbroeck l'admirable. Dutton, 1925.

Примечания

1

Bacon Roger. Opus Tertium. Cap. XXII. См. С. 90 наст. изд.

2

Более подробно об этом см.: McEvoy, J. Philosophy of Robert Grosseteste. Oxford, 1982. P. 33-37.

3

Historia Anglorum. Vol. III. P. 146-147.

4

Гроссетест пытается ответить на вопрос о том, почему бесконечно порождающий себя свет конституирует конечную вселенную, следующим образом: «Бесконечно же умноженное простое с необходимостью порождает конечную величину, так как произведение от какого-либо бесконечного умножения бесконечно превосходит то, посредством умножения чего оно производится. Однако одно простое не превосходит бесконечно другое простое, но только лишь конечная величина бесконечно превосходит простое. Бесконечная же величина превосходит простое бесконечное число раз бесконечно (infinities infinite). — Необходимо, следовательно, чтобы свет, который прост по природе своей (in se), будучи бесконечно умноженным, распростирал материю, точно так же простую, до размеров конечной величины (magnitudinis)» (О свете, или О начале форм / Пер., вступ., коммент. А. М. Шишкова // Вопросы философии. 1995. № 6. С. 125-126).

5

De veritate. Ed. Baur. S. 141.

6

Soliloq. II, 15, n. 29.

7

Alexander Halensis. Sum. theol., lib. 1, n. 25. Bonaventura. Sent., I, d. 8, a. 1, q. 2.

8

Thomas Aquinas. Sum. theol., I, q. 2, a. 1. Ioannes Duns Scotus, Ordin., I, d. 2, p. l, q. 2, n. 1.

9

В «Шестодневе» Гроссетест пишет о цвете так: «В самом деле, инкорпорированный свет ... является цветом, каковой цвет не может сам по себе порождать в воздухе свою форму (species) вследствие того, что [ему] препятствует его инкорпорированность. Однако когда свет разливается по цвету, он движет его к действию по распространению своего подобия. Итак, все телесное без света темно и непознаваемо» (Цитируется по изданию: McEvoy, J. Philosophy of Robert Grosseteste. Oxford, 1982. P. 321-322).

10

De veritate. Ed. Baur. S. 142.

11

Перевод выполнен по изданию: Die Philosophishen Werke des Robert Grosseteste, Bischofs von Lincoln, besorgt von Dr. Ludwig Baur // Beiträge zur Geschichte der Philosophie des Mittelalteres. Münster, 1912. Bd. IX. S. 130-147.

Цитаты из Библии приведены согласно Синодальному переводу, за исключением тех случаев, когда указанный перевод расходится с латинским.

Сверка перевода выполнена С. С. Неретиной.

12

Augustinus. Soliloq. II 5, 8.

13

Augustinus. Soliloq. II 5, 2.

14

Augustinus. Retractationes. I 4, 2.

15

Augustinus. De vera religione. 3, 3.

16

Augustinus. De agone christiano. 13, 14.

17

Augustinus. De mendacio. 3, 3; 16, 31; 20, 41.

18

Augustinus. De mendacio. 7, 10.

19

Augustinus. De mendacio. 20, 41.

20

Ансельм Кентерберийский. Об истине. См. Т. 1. С. 227-230. наст. изд.

21

Августин. О свободе воли. II 8, 21 // См. т. 1, с. 41 наст. изд.

22

Aliquid fuisse futurum. — Имеется в виду, что нечто из существующего или существовавшего необходимо было когда-то во времени будущем.

23

Augustinus. De vera religione. 36, 66.

24

Augustinus. Retractationes. I 4, 4.

25

Августин. О свободе воли. II 13, 36 // См. т. 1, с. 53 наст. изд.

26

Августин. Исповедь. XII 25, 35.

27

Augustinus. De Trinitate. II 14, 23.

28

Augustinus. Tract. in loann. II 8, 21.

29

Боэций (а вслед за ним и многие другие философы Средних веков) насчитывал пять видов речи: повелительную, вопросительную, призывающую, высказывающую и мольбу. Из них только высказывающая речь утверждает, что нечто есть или не есть, а потому только она может быть истинной или ложной.

30

Имеется в виду Аристотель.

31

Ансельм Кентерберийский. Об истине. 11// См. т. 1, с. 221 наст. изд.

32

Augustinus. Soliloq. II 9, 16.

33

Augustinus. Soliloq. II 15, 29.

34

Закон непротиворечия, или принцип непротиворечивости, — один из основополагающих законов логики, впервые сформулированный Аристотелем. Согласно закону непротиворечия логически противоположные (контрадикторные) друг другу высказывания не могут быть одновременно истинными. Формулировки Аристотеля следующие: «Невозможно, чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же отношении» и «об одной и той же вещи, в одном и том же отношении нельзя одновременно и утверждать что-либо, и отрицать».

35

Августин пишет в «Энхиридионе» (Enchiridion, 14): «Поэтому к противоположностям, называемым добром и злом, неприложимо то правило, что две противоположности вместе никогда не существуют. Как воздух не может быть одновременно и темным, и светлым, пища или питье — и сладким, и горьким, тело — и белым, и черным; и безобразным, и красивым, так и практически для всех противоположностей мы можем наблюдать, что они одновременно и вместе не существуют. Такие же несомненные противоположности, как добро и зло, не только не могут быть вместе, но, более того, зло без добра, кроме как в добре, и вовсе существовать не может».

36

Augustinus. De trinitate. XII. cap. 9-14.

37

Augustinus. Tract. in Joann. 35, 3; De lib. arb. II 13, 36; Soliloq. I 6, 12.

38

Augustinus. De mendacio, 20, 41.

39

Augustinus. Soliloq. II 5, 8.

40

С точки зрения Гроссетеста, человек видит посредством особого светового луча истекающего из глаза, который встречается со светом, исходящим от наблюдаемой вещи. Такого же мнения придерживались и Августин, и Ансельм, а в целом эта теория восходит, судя по всему, к Платону (Софист 266с; Тимей 46а).

41

Перевод выполнен по изданию: Die Philosophishen Werke des Robert Grosseteste. Münster, 1912.

42

Contingens — противоположность необходимого (necessarium), возможное, обладающее также оттенком случайного.

43

Перевод выполнен по изданию: Die Philosophishen Werke des Robert Grosseteste. Münster, 1912.

44

Антецедент и консеквент — составные части импликативного высказывания, соответственно условие (причина) и вывод (следствие).

45

В католической церкви причисление к лику святых состоит из двух ступеней: сначала признается блаженность христианина — «беатификация», затем его святость — «санктификация». (Примеч. ред.)

46

Согласие несогласного (лат.). (Примеч. ред.)

47

Alberti Magni Opera omnia in 38 vol. Paris, 1890-1899. V. 34. P. 319 (здесь и далее ссылки даются на это издание).

48

Подробная критика гилеморфизма дается также в «Комментариях к „Сентенциям" Петра Ломбардского» (In II Sent. d. 3, а. 4).

49

Сверка перевода выполнена С. С. Неретиной.

50

Т. е. Аристотелю.

51

Аристотель. Никомахова этика, 1178 а 2.

52

Евстратий Никейский (ок. 1050-1120), автор комментариев ко «Второй аналитике» и к «Никомаховой этике»; его комментарии к I и VI книгам были переведены Р. Гроссетестом одновременно с самой «Этикой», в 1246-1247 гг. В своих философских взглядах Евстратий стремился к соединению аристотелианства с платонической теорией идей.

53

Транслитерация греч. διαφανήσ — прозрачный, светлый, раскаленный, ясный.

54

Эти идеи, явно неаристотелевского происхождения, заимствованы из анонимной арабской «Книги о причинах» (Liber de causis, или иначе Liber Aristotelis de expositione bonitatis purae), приписываемой Аристотелю, созданной неизвестным арабским автором в виде откомментированных выдержек из «Начал теологии» Прокла и переведенной неизвестным переводчиком (возможно, Ричардом из Кремоны) на латинский. Она состоит из тридцати двух положений, сопровожденных доказательствами или пояснениями (Арабский текст и средневековый латинский перевод см. в издании: Bardenhewer О. Die pseudo-aristotelische Schrift über das reine Gute, bekannt unter den Namen Liber de Causis. Freiburg (Switz), — 1882. См. положение 20 (21): «Первая (причина) является само по себе достаточным, наиболее достаточным» и 21 (22): «Первая причина выше всякого имени, которым она называется» (Книга о причинах // Историко-философский ежегодник. 1990. М., 1991. С. 202). Ср. также пп. 115 и 127 «Первооснов теологии»).

55

Там же.

56

Псевдо-Дионисий Ареопагит.

57

Имеется в виду Платон.

58

Исаак Израэли (845-940), иудейский врач и философ, живший в Египте, автор весьма распространенных философских книг — «Книга определений», «Книга начал», «Книга о духе и душе» (переведенных Герардом из Кремоны) — и ряда медицинских трактатов (переведены Констанцием Африканским).

59

Александр Афродисийский (нач. II в. н. э.), комментатор Аристотеля, давший трактование его учения о душе, согласно которому только деятельный ум, единый и отделенный, является неуничтожимым, в то время как индивидуальная человеческая душа является смертной. Во времена Альберта эти идеи вновь стали актуальными в связи с учением парижских аверроистов, против которых Альберт написал книгу «О единстве интеллекта, против Аверроэса».

60

Аристотель. О душе. 430 а 15.

61

Ибн Гебироль (в латинской транскрипции — Авицеброн; 1021-1050/70) — еврейский мыслитель и поэт, живший в Испании, автор широко известной книги «Источник жизни» (Fons vitae), написанной по-арабски и переведенной на латинский Ибн Дахут и Домиником Гундисальви, выдвинувший концепцию «универсального гилеморфизма», согласно которой все сущее, исключая Бога, образовано из материи и формы (русский перевод сокращенного изложения, выполненного в XIII в. Ибн Фалакерой, см. в издании: Знание за пределами науки. Мистицизм, герметизм, астрология, алхимия, магия в интеллектуальных традициях I-XIV веков. М, 1996).

62

Ибн Туфайль (ум. 1185) — мусульманский философ, автор широко известного сочинения «Образ жизни уединившегося», в котором описывается восхождение человеческой души к единению с деятельным разумом. В христианском мире он был известен в основном из комментария к «О душе» Аверроэса, в которой он подверг критике учение Ибн Туфайля.

63

Боэций. Каким образом Троица есть единый Бог, а не три божества // Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. М., 1990. С. 148.

64

Аристотель. Физика, 184а 11.

65

Аристотель. О душе, 430а 1.

66

Порфирий. Введение к «Категориям» Аристотеля // Аристотель. Категории. М., 1939. С. 53.

67

Там же. С. 59.

68

Аристотель. Метафизика, 1049b 4-1051а 3.

69

Там же. 1079b 16.

70

Gilson E. History of Christian Philosophy in the Middle Ages N. Y. 1955 P. 295.

71

Это обстоятельство практически не подвергается сомнению, однако существует альтернативное мнение Ш. Журдена (С. Jourdain), пытавшегося доказать, что Бэкон родился в Нормандии.

72

Easton S. С. Roger Bacon and His Search for a Universal Science. N. Y., 1952. P. 10.

73

Точно датировать Opus Maius достаточно сложно. Некоторые исследователи (в частности, С. Истон) полагают, что первое послание кардинала Бэкон по каким-то причинам оставил без ответа и к работе над трактатом не приступил. Бэкон вторично обратился к де Фулькози уже после того, как тот в 1265 г. занял папский престол. Де Фулькози снова поручил ему изложить свои взгляды в письменной форме, и на этот раз философ отправил ему экземпляр Opus Maius, на страницах которого обращается к де Фулькози как к папе Клименту IV. Таким образом, ясно только, что к 1265 г. трактат еще не был завершен. Это не доказывает, впрочем, что Бэкон не начал писать Opus Maius до получения второго послания, а затем внес в готовое сочинение определенные коррективы. Более подробно эта проблема описана С. Истоном в его вышеупомянутой книге «Roger Bacon and His Search for a Universal Science».

74

П. Мандонне (P. Mandonnet) предполагал, что осуждение философа было связано с тем, что он выступал в защиту астрологии и доказывал ее совместимость с христианской доктриной. Того же мнения, похоже, придерживался и Э. Жильсон. С. Истон считал, что реальной причиной осуждения Бэкона было сочетание многих факторов, где занятия астрологией занимали далеко не первое место.

75

С. Истон считает что заключение было менее продолжительным и Бэкон вышел на свободу в начале — середине 80-х.

76

Opus Tertium. Cap. XV.

77

Там же.

78

Opus Tertium. Cap. XIV

79

Там же.

80

Там же.

81

Там же.

82

Бэкон особо подчеркивает чисто практический характер моральной философии в отличие от прочих наук: «Хотя во всякой науке различают две части, практическую и спекулятивную, как учит Авиценна в первой книге „Медицинского искусства", лишь одна моральная философия называется практической сама по себе и в собственном смысле слова: поскольку практической она называется от praxi, то есть действия; и не от какого-нибудь, но от нашего действия касательно добродетели и порока, счастья и наказания» (Opus Tertium, cap. XIV).

83

Opus Tertium. Cap. XXIV.

84

Opus Maius. II, 14.

85

Opus Tertium. Cap. XXIV.

86

Opus Tertium. Cap. XXIII.

87

Opus Tertium. Cap. XXIV.

88

Opus Maius. VI; цит. по Антология мировой философии. Т. 1.Ч. 2. М., 1969. С. 872.

89

Там же. С. 874.

90

Opus Tertium. Cap. XXII.

91

Opus Tertium, cap. XXXIII.

92

Перевод выполнен по изданию: Fratris Rogeri Baconis Opera quaedam hactenus inedita. London, 1859.

93

Аристотель. Метафизика, 1029b 9.

94

По всей видимости, Бэкон имеет в виду составителей Ветхого Завета.

95

Т. е. Роберт Гроссетест.

96

Адам из Марча (Adam de Marisco) (7-1258/59) был одним из учеников Роберта Гроссетеста и другом Бэкона. О его научной деятельности сохранилось немного сведений. Известно, что около 1250 г. он преподавал в Оксфорде.

97

Seneca. Epist. XCIV.

98

Аристотель. Никомахова этика. 1120b 14.

99

Seneca. Epist. CXXIII.

100

В настоящее время практически не подвергается сомнению тот факт, что ап. Павел не был знаком с Сенекой и, соответственно, никогда ему не писал. Так называемая «Переписка ап. Павла с философом Сенекой» в 14-ти письмах (в других списках насчитывают 6 писем) — один из новозаветных апокрифов, написанный неизвестным автором или авторами. Не ясно и то, когда была составлена переписка, но известно, что она упоминается уже у св. Иеронима (De viris illustr. XII). В Средние века переписка считалась подлинной, что видно и на примере Бэкона.

101

Hieron. Super Esaiam, III, 7.

102

Fratris Rogeri Baconis Opera quaedam hactenus inedita. P. 50.

103

Аристотель. О душе. 430а 14.

104

Под «новыми» Бэкон подразумевает сторонников католического аристотелизма, прежде всего — Альберта Великого и св. Фому Аквинского, отстаивавших идею единства человеческого разума.

105

Гильом Овернский (ок. 1180-1249) — епископ Парижа, один из наиболее видных представителей схоластики начала XIII в.

106

Т. е. представителей «новой» школы.

107

Т. е. францисканцы.

108

17 гл. 3-й Книги Царств повествует о том, как вороны, посланные Богом, приносили хлеб и мясо пророку Илии, когда он удалился в пустыню.

109

В Opus Maius об интеллекте действующем и возможном сказано следующее: «Поэтому лучшие философы полагали, [что существует] интеллект действующий и возможный. И человеческая душа называется ими возможной; она сама по себе не способна к знаниям и добродетелям и получает их откуда-то еще. Действующим интеллектом называется то, что проникает в наши души, иллюминируя их в отношении знания и добродетели. И, таким образом, действующий интеллект не является частью души, но [самостоятельной] мыслящей (intellectiva) субстанцией, отдельной по сущности от интеллекта возможного, хотя и возможный интеллект также называется действующим от акта познания (ab actu intelligendi)» (Opus Maius, cap. V).

110

Бэкон обращается к Клименту IV. Что имеет в виду Бэкон под «этими тремя», не совсем ясно. Вероятно, речь идет о математике, оптике и экспериментальной философии, но сохраняются возможности и для иного толкования.

111

Аристотель. О душе. 430а 10.

112

Аристотель. О душе. 430а 23.

113

Аристотель. О небе. З06b 5.

114

Аристотель. О метеорологии. 372а 28.

115

Т. е. Аверроэс.

116

«Книга о достаточном» (Liber Sufficientiae), или «Достаточное из физики» (Sufficientia Physicorum) — так был назван неполный латинский перевод посвященного физике раздела из трактата Авиценны «Аш-Шифа» («Книга исцеления»).

117

Аристотель. Физика, 192b 27.

118

Аристотель. Физика, 210а 14.

119

«Книга Тайн» (Liber Secretorum, или Secretum Secretorum) имела, по всей видимости, арабское происхождение, хотя и приписывалась Аристотелю. Бэкон составил комментарий к этой книге.

120

Имеются в виду подложные свидетельства о Христе приблизительно II-III в., приписываемые в Средние века древней римской пророчице Сивилле, которая якобы предрекала Его пришествие. (Примеч. ред.)

121

Что имеет в виду Бэкон под «этими тремя», не совсем ясно. Вероятно, речь идет о математике, оптике и экспериментальной философии, но сохраняются возможности и для иного толкования.

122

Ср.: Августин. О христианском учении. См. т. 1, с. 66-112 наст. изд.

123

По классическому определению Аристотеля, унивокальные вещи — те, у которых общее имя, понятие и сущность, например, человек и живое существо; эквивокальные вещи — те, у которых общее имя, но сущность и понятие различны, например, человеком может быть назван и живой человек, и человек нарисованный. Вещи, с именами, данными по аналогии, — такие, у которых одно и имя, и некое свойство или отношение, обозначаемое этим именем, но это свойство или отношение выражено не равным образом. Например, имя «единое» приложимо и к тому, что не может делиться вообще, и к тому, что может делиться, но составляет некую целостность. В принципе, грань между эквивокацией и аналогией довольно тонкая, поэтому в схоластической традиции аналогию часто называли aequivocatio a consilio, т. е. эквивокацией по соглашению, в отличие от обычной эквивокации, которая называлась aequivocatio a casu, т. е. случайной.

124

Коннотат — денотат коннотативного имени. Имеется в виду известное схоластическое различение между коннотативными и абсолютными именами. Абсолютное имя обозначает вещь прямо и при этом не обозначает что-либо еще. Таковы, например, имена «человек», «ангел» и т. д. Коннотативные имена — те, которые обозначают не одну вещь, а несколько. Таково, например, имя «белое». В первую очередь оно обозначает некую белую вещь, а во вторую — белизну. «Белизна» же, напротив, является абсолютным именем.

125

Ср.: Августин. О христианском учении. См. т. 1, с. 66-112 наст. изд.

126

Бэкон имеет в виду Альгазена (Ибн-аль-Хайсама).

127

Аристотель. Никомахова этика, 1134b25.

128

Аристотель. Никомахова этика. 1142а 16.

129

Иосиф Флавий. Иудейские древности. I, 2-3.

130

См. также в Opus Maius: «Эта сила (virtus) имеет много имен: она называется подобием действующего, образом, формой (species), идолом, симулякром, фантазмом, формой (forma), направленностью (intentio), аффектом (passio), впечатлением (impressio)... Ведь под «формой» (species) здесь понимается не универсалия, как у Порфирия, но это имя используется для обозначения первого действия (effectus) любого естественного действующего» (Opus Maius. London, 1733. P. 358).

131

Бэкон, судя по всему, говорит о Петре из Марикура (Petrus de Maharancuria Picardus), которого он неоднократно упоминает как выдающегося экспериментатора. Однако неясно, действительно ли Петр изготовил такое зеркало, или же Бэкон слегка преувеличивает.

132

Возможно, речь идет о трактате, опубликованном Джеббом (Jebb) в его издании Opus Maius (London, 1733).

133

Аристотель. Физика. 190b 10-191а20.

134

Аристотель. Метафизика, 1033b 17.

135

Аристотель. Метафизика. 1029а 19.

136

Аристотель. Метафизика. 1039а 6.

137

Аристотель. О душе. 412а 27.

138

Судя по всему, Бэкон уподобляет аргументацию противников известному софизму об Ахиллесе и черепахе.

139

Аристотель. Метафизика, 1033а 25.

140

Ссылка не обнаружена. J.S. Brewer предлагает следующее: Phys., I, 2, 4.

141

Аристотель. Метафизика, 1024b 10.

142

Аристотель. Метафизика, 1033 а 25.

143

См. в русском переводе: Большая Легенда, составленная святым Бонавентурой из Баньореджо // Истоки францисканства. Assisi. 1996. С. 521-704.

144

Gilson E. La philosophie de Saint Bonaventure. P.; Vrin, 1943.

145

Там же.

146

Бонавентура. Путеводитель души к Богу. / Пер. и коммент. В. Л. Задворного. М., 1993. С. 53.

147

Bonaventura S. De scientia Christi, Quaracchi, 1882-1902. IV, Concl. T.V. P. 23.

148

Bonaventura 5. De scientia Christi. Quaracchi, 1882-1902, IV, ad. 22, T.V. P.26

149

См. ниже стр. 131.

150

Печатается по изданию: Знание за пределами науки: мистицизм, герметизм, астрология, алхимия, магия в интеллектуальных традициях I-XIV вв. / Сост. и общ. ред. И. Т. Касавина. М., 1996. С. 315-323. Перевод с латинского выполнен по: Bonaventura. Opera omnia. V. Quaracci, 1891. P. 319-325. Paris, 1971 / Редактор перевода Е. В. Антонова.

151

Didascalion (Didascalicon) Eruditionis didascalicae libri VII. Шесть первых книг представляют собой введение в тривиум (квадривиум) (I-III) и теологию (IV-VI) в виде компиляции сочинений Августина, Боэция, Кассиодора и Исидора Севильского. Седьмая книга — собственный трактат Гуго Сен-Викторского о медитации. (В нашей антологии в 1 томе представлены первые три книги Дидаскаликона. См. т. 1, с. 298-341 наст, изд.)

152

Гораций. Наука поэзии; 333 и 343 (в пер. М. Л. Гаспарова).

153

Augustinus. De Genesi ad litteram III, 4-5, 6-7; рус. перев.: Творения. Ч. VIII. Киев, 1912. С. 83-87.

154

Согласно средневековой физике, все тела состоят из смеси четырех основных элементов: огня, воздуха, воды и земли.

155

Формы пятой сущности, эфира (квинтэссенции), являются причинами рождения и разрушения тел, расположенных в подлунном мире и сформированных из смешения четырех элементов.

156

По мнению Августина, душа пользуется стихией огня как орудием для воздействия на более грубые элементы в их нисходящем порядке по степени плотности (см.: Попов И. В. Личность и учение Блаженного Августина Сергиев Посад, 1917. Т. 1. Ч. 2. С. 27-28).

157

Бонавентура отводил большую роль в чувственном познании среде, которая доносит образ воспринимаемого чувствами объекта до органа чувства. Из п. 8 следует, что его беспокоила проблема соответствия объекта и среды, так как она для передачи образа должна быть прозрачной или, по крайней мере, светопроводной.

158

Подробнее эту идею Бонавентура развивает в трактате «Путеводитель души к Богу», основываясь на идее троичности. Отцу соответствует философия природы, Сыну — рациональная, а Св. Духу — моральная философия. В философии природы Отцу соответствует метафизика, Сыну — математика, Св. Духу — физика. В моральной философии индивидуальная мораль относится к Отцу, хозяйственная (семейная) — к Сыну, политическая — к Св. Духу.

159

Природные свойства — это активные начала, принадлежащие самой природе вещей, благодаря которым они совершают свои действия в соответствии с мировой гармонией. Свойства эти сокрыты в вещах, и сама их природа остается неизвестной. Можно, полагает Бонавентура, только констатировать эти действия как имеющие место, например, огонь согревает, магнит притягивает железо, тяжелые тела тянут вниз.

160

Учение о причинах развития (rationes seminales) в средневековую схоластику перешло через Августина, который заимствовал в свою очередь его у стоиков, учивших о сперматических (семенных) логосах как причинах зарождения. В средние века термин rationes seminales получил повсеместное признание после введения его в текст «Сентенций» Петра Ломбардского. В XVIII части кн. 2 «О создании женщины», в § 6, он пишет: «...как утверждает Августин, в сотворенных вещах не присутствуют сразу все причины, но Бог ввел в вещи причины развития (rationes seminales), в соответствии с которыми иное происходит из иного, как это семя от того зерна, от этого дерева тот плод и тому подобное» (Petri Lombardi Sententiarum Libri Quatuor. Parisiis, 1841. P. 178). Иными словами, как зарождение, рост и развитие дерева — результат скрытой способности в зерне, так и производство вещи — реализация скрытых в материи возможностей.

161

Подробнее Бонавентура рассматривает этот вопрос в своих комментариях на первую книгу «Сентенций» Петра Ломбардского (см.: Opera omnia. V. 1. P. 17,36-37).

162

Употребляемые Бонавентурой слова имеют греческое происхождение, и он дает их этимологию: монастика — от монос (один), экономика — от ойкос (дом), политика — от полис (город-государство) или поллои (множество).

163

Приведенный Бонавентурой список ученых-теологов отражает в первую очередь повлиявшие на его творчество авторитеты. Августина он считал самым великим из отцов церкви и первым авторитетом после Священного Писания, недаром Бонавентура считается крупнейшим августинианцем своего века. Упоминаемый им Григорий — папа Григорий Великий (590-604; род. ок. 540). Сочинения неизвестного автора начала VI в., писавшего под именем Дионисия Ареопагита, с комментариями Иоанна Скифопольского и Максима Исповедника (VII в.) были известны Бонавентуре в переводах Хилдуина (832), Иоанна Скота Эриугены (867), Иоанна Сарацина (1167), Роберта Гроссетеста (1235) и в греческом оригинале. Влияние на Бонавентуру Ансельма Кентерберийского особенно велико в понимании «необходимых оснований» и онтологического доказательства бытия Божьего. Бернард Клервоский привлекал Бонавентуру сочетанием в проповедях глубокой духовности с изящностью изложения. Он искал у Бернарда оправдания возвращения к евангельскому совершенству, предпринятому францисканцами. Что же до творчества Гуго и Рихарда из Сен-Викторского аббатства, то с ними мысль Бонавентуры была связана прямым преемством, через Александра Гельского. В проповеди на Богоявление Бонавентура, толкуя притчу о потерянной драхме (Лк. 15, 8-10), замечает, что женщина означает здесь разумную душу, имеющую десять драхм, т. е. девять частей философской науки и десятую драхму божественной премудрости, т. е. теологии. Три философские науки, называемые натуральными, подразделяются на физику, метафизику и математику: науки разумные, или высказывания, подразделяются на грамматику, логику и риторику: мораль подразделяется на хозяйственную, индивидуальную и политическую, из которых все по сравнению с верой ничтожны (dimittendae), и спрашивается десятая драхма, т. е. теология, или премудрость Христова, которая ныне повсеместно обесчещена изменчивым любопытством философской науки (Т. IX, 159 b). На основании этой проповеди, произнесенной в Парижском университете, ученые и датируют трактат «О возвращении наук к теологии» временем до 1257 г.

164

«Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13, 8).

165

Сближение гордыни и плотских вожделений у Бонавентуры проводится в соответствии с Первым соборным посланием апостола Иоанна: «Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (1 Ин. 2, 16), но он модифицирует это в схему в соответствии с платоновским учением о трех частях (направленностях) души — разумной, страстной и вожделеющей, вводя для соответствия первой части понятие беспечности (negligentia), так что сердечные пороки группируются в триаду и становятся необходимыми элементами исчерпывающей классификации.

166

Здесь Бонавентура определяет «сердечное чувство» как «духовное восприятие в созерцании самой истины» и указывает, что оно охватывает все сферы человеческого духа от внутреннего чувства до мистических прозрений. Когда-то вместе с добродетелями, блаженством и другими подобными дарами Святого Духа они составляли сверхъестественные дары Бога человеку, но впоследствии были утрачены с первородным грехом, хотя их снова можно пробудить в душе через уподобление Христу.

167

Тема пяти духовных чувств занимала средневековых мыслителей в связи с вопросом о характере жизни на небесах. Августин в первый период своего творчества придерживался последовательно спиритуалистического взгляда, отрицая учение апостола Павла о духовных телах, и писал о бестелесных душах, обретавших в Боге удовольствие и покой. <...> В эпоху раннего средневековья небеса представлялись в виде райского сада, позднее они ассоциировались с небесным градом Иерусалимом, где роскошный готический собор в центре города, а улицы из золота и драгоценных камней, хотя среди образованного духовенства указывали, что «эти вещи часто описываются некоторыми учителями, с тем, чтобы простаки смогли через видимое прийти к пониманию невидимого» (Оттон Фрейзингентский [1112-1158] Два града; 492.8:25). Спиритуалистической точки зрения придерживался Фома Аквинский. В «Сумме теологии» он рассуждал о трех способах видеть сверхприродные реальности.<...>

168

В средние века под латинским словом ars (искусство) чаще всего понимали систему познания, относящуюся к определенной области человеческой деятельности. <…> Однако в этом параграфе Бонавентура имеет в виду другой смысл слова — «модель», или образец, по которому мастер создает изделие. <...>

169

«Вечным словом порождается, им все творится и устраивается». Здесь Бонавентура цитирует комментарий Петра Ломбардского на 62 Псалом.

170

Выражая себя в творениях, Бог, согласно Бонавентуре, является в них либо как след (подобно следу ноги на влажной земле), либо как образ или подобие образа, т. е. в более явном виде. Божьи следы — это его проявления в неразумных тварях, и только его образы наделены разумом и любовью: оттого в ходе богопознания душа постепенно переходит от следа к Божьему подобию.

171

Ср.: «Итак, то, что в звукосочетаниях, — это знаки представлений в душе, а письмена — знаки того, что в звукосочетаниях» (Аристотель. Об истолковании 16а, 3-4). Подобные суждения, впрочем, высказывали также Августин, Иоанн Дамаскин и Гуго Сен-Викторский.

172

В трактате «О природе блага» Августин писал, что зло происходит от разрушения указанных трех фундаментальных характеристик блага. Импульс к интенсивному осмыслению этой темы придали Бонавентуре пп. 34 и 35 из кн. 2 «Сентенций» Петра Ломбардского, в которых зло и грех определялись как умаление и разрушение блага. Бонавентура использует эти термины, чтобы провести аналогию между практическими правилами вывода и необходимыми качествами рассуждения, что не часто встречается у представителей схоластики.

173

Августин. Рассуждение на Послание Иоанна к парфянам (PL. Т. 35. Col. 2004).

174

В трактате «О Троице» Августин пишет, что «идея (ars) такого всемогущества и премудрости Божьей, живущая не изменяясь и полная всякого разумения» (De Trinitate. I, 6).

175

Развивая античное учение о световой природе душевного огня, средневековые медики полагали, что по нервам человека циркулирует «весьма тонкое тело», «чувственный флюид», еще в картезианской системе он сохранился под названием «животного духа». Этот флюид играл в теле роль того, что современные физиологи приписывают нервному импульсу. Бонавентура заимствовал это учение из книги Алкера из Клерво (XII в.) «О духе и душе», которую в то время считали произведением Августина.

176

Ансельм Кентерберийский. Об истине. Т. 1. С. 225 наст изд. (Примеч. ред.)

177

Перевод выполнен по изданию: СССМ. 1984. V. 38. Р. 192-217.

178

Для Луллия его Ars — это совершенно новая наука, сочетающая в себе метафизику, логику и математику, представляет все возможные мыслительные процессы в логико-математической форме. В этом и состоят функции алфавита и таблиц, и вообще всего Искусства комбинаций в системе Великого искусства. С точки зрения Луллия, именно в таком виде данная наука способна служить ключом к тайнам мироздания.

179

Здесь: Ars magna = Ars generalis ultima.

180

Т. е. подводя под известные 10 всеобщих вопросов и их виды (см. часть IV) какой-либо частный вопрос.

181

Вначале буква как бы свертывает обозначаемое множество, заменяя его собой, а затем разум, зная наизусть алфавит, может развертывать из данной буквы все свернутое в ней множество.

182

Печатается по изданию: Рамой Льюль. Книга о Любящем и Возлюбленном. СПб., 1997. С. 5-71. «Книга о Любящем и Возлюбленном» принадлежит к числу ранних произведений Луллия, не исключено, что она была написана в 1276 г. Первоначально она была задумана как самостоятельное сочинение, а затем включена в «Книгу об Эвасте и Бланкерне» (1283). Книга состоит из 366 «духовных метафор» по числу дней в году; следовательно, каждая из них предлагает тему для размышления на целый день.

Замысел «Книги о Любящем и Возлюбленном» абсолютно прозрачен. Поясняя его, Бланкерна говорит, что «Любящий» — это набожный христианин, а «Возлюбленный» — это Господь. При этом книга носит откровенно автобиографический характер. Божеское и человеческое — это и есть та главная тема, та дилемма и то искомое двуединство, которому подчинены все другие, — как в творчестве Луллия, так и в его судьбе.

183

«Признайся, Любящий» — «Да, если удвоишь во мне любовь к тебе». — На основании метафор 9, 31, 45, 51, 71, 72, 188 и 196 можно получить вполне определенное представление о феноменологии любви майоркского мыслителя (см.: Carreras у Artau Т., Carreras y Artau J. Historia de la filosofia espanola. Madrid, 1939. T. 1. P. 290).

184

По всей вероятности, Луллий имеет в виду «Книгу о Деве Марии», включенную в ч. 2 «Книги об Эвасте и Бланкерне».

185

В полном соответствии со своим «Искусством» Луллий отдает здесь предпочтение разуму перед чувствами и памятью, хотя в большинстве случаев (например, метафоры 131, 169 или 364) они взаимодополняют друг друга, в равной степени помогая Любящему в его стремлении познать и прославить своего Возлюбленного.

186

Метафора 30 — очевидное аллегорическое описание грехопадения и спасения человечества благодаря искупительной жертве Христа.

187

Ср.: «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его, и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город: „не видали ли вы того, которого любит душа моя?"» (Песн. 3, 2-3).

188

Речь, возможно, идет о Святой Земле, что может служить аргументом в пользу версии о посещении Луллием Иерусалима до написания им «Книги о Любящем и Возлюбленном».

189

Миссионерский пыл, которым Луллий наделил своего героя, восходит, прежде всего, к проповедническому максимализму апостола Павла.

190

В развернутом виде Луллий изложит свою концепцию в другой своей знаменитой мистической книге — «Древо философии любви» (1297-1299): «Воспевая благую, великую любовь и отвергая любовь недобрую и лживую, Рамон приступил к созданию книги „Древо философии любви", разбив ее на семь частей, а именно: корни, ствол, ветви, сучья, листья, цветы и плоды» (Llull R. Arbre de Filosofia d'amor. Barcelona, 1980. P. 19).

191

Триада «Любящий — Возлюбленный — любовь» восходит к лирике трубадуров и к кодексу куртуазной любви, усвоенному Луллием в юности.

192

Перу Луллия принадлежит книга «Сто имен Господа», написанная в 1285 г.

193

Одна из тех метафор, мотивы которых наиболее явственно напоминают мотивы «Песни Песней».

194

Один из самых устойчивых мотивов поэзии трубадуров.

195

Здесь прямое подражание Августину (ср.: подобное место в «Исповеди» X, 24-27 (Примеч. ред.)).

196

Скорее всего, имеется в виду «Краткое искусство постижения истины», датируемое 1274 г.

197

На протяжении всей своей жизни после обращения Луллий неоднократно возвращался к мысли о настоятельной необходимости как можно скорее научиться у мусульман трепетному и страстному религиозному чувству.

198

Вполне вероятно, что речь идет о тех долгих и дальних странствиях, которые Луллий действительно предпринял в самый «темный» период своей биографии (1276-1287).

199

Данный парадокс, подобно некоторым иным (таким, например, как «радость в страдании»), лежащим в основе кодекса куртуазной любви, — один из устойчивых мотивов провансальской лирики.

200

Возможно, под «врожденной наукой» Луллий подразумевает философию любви, а под «наукой благоприобретенной» — философию знания, другими словами, мистику и схоластику, которым он в равной степени отдал дань, считая их одинаково необходимыми как в самообразовании, так и в миссионерской деятельности.

201

Еще одна попытка Луллия определить своеобразие своего творчества и объяснить притягательность для него как схоластики, так и мистики, как философии знания, так и философии любви.

202

В этой и в некоторых других метафорах книги Луллия оттачивает столь необходимую ему для миссионерских целей аргументацию христианского учения о Троице, что является одним из свидетельств в пользу теории о западном, христианском происхождении мистики майоркского мыслителя.

203

Метафора, в основу которой положен догмат о человеческой природе Иисуса Христа, сына Божьего, и об искупительной жертве Спасителя, подтверждает готовность Луллия к мученической смерти.

204

Эта метафора любопытна очевидными ассоциациями с «Песнью Песней»; в библейском тексте, однако, отсутствует тонкий психологический рисунок, особенностью которого является гармоническое сочетание оппозиций.

205

Одна из тех метафор, в которых автобиографический подтекст наиболее очевиден.

206

«Книга о язычнике и трех мудрецах» — одно из первых сочинений Луллия, написанное им сначала на арабском языке, а затем им же переведенное на каталонский.

207

Метафора 290 — одно из ста утверждений Луллия, помеченных доминиканцем-инквизитором Н. Эймерихом как «еретические».

208

К сожалению, если еще можно попытаться передать игру слов, присутствующую в оригинале, то игра смыслов неизбежно теряется, так как каталонское слово «salutacio» одновременно означает «приветствие», «славословие», «здоровье» и «спасение души».

209

Метафоры 298-301 — достаточно частый у Луллия образец «плетения словес», виртуозной игры слов и лексических изысков, представляющих собой отголосок его увлечения провансальской лирикой; убедительное доказательство того факта, что трубадур Христа щедрой рукой черпал из сокровищницы поэзии трубадуров.

210

Подобно своему современнику Данте, утратившему правый путь «во тьме долины» и заблудившемуся в «сумрачном лесу», Луллий отправился на поиски своего Возлюбленного символической «заросшей дорогой», устремившись ввысь, к любви и свету.

211

Посвятив себя подвижнической деятельности, Луллий оставил жену, Бланку Пикани, на которой женился в 1257 г. и которая родила ему двоих детей, сына Доминго и дочь Магдалену.

212

Данную аллегорию, по-видимому, можно истолковать следующим образом: Любящий понял, что Теология, принимающая его страдания «близко к сердцу», взволнована происходящим, Философия огорчена своей неспособностью ответить на те вопросы, которые, казалось бы, входят в ее компетенцию, а Медицина и Право, в равной степени далекие от томлений духа Любящего, радуются его неудачам.

213

Аверроэса, или, как его называли в Средние века, Комментатора, долгое время ошибочно считали первым, кто перевел с греческого языка на арабский труды Аристотеля (см. об этом: Ренан Э. Аверроэс // Аверроэс. Опровержение опровержения. Киев; СПб., 1999. С.618-619).

214

Фрагмент этой работы в переводе Ю. В. Подороги опубликован в: Благо и истина: классические и неклассические регулятивы. М., 1998.

215

Текст печатается по изданию: Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 2. М., 1969. С. 813-823.

216

Печатается по изданию: Шевкина Г. В. Сигер Брабантский и парижские аверроисты XII в. М., 1972, с. 95.

217

Вступительная статья и переводы печатаются по первой публикации в «Вопросах философии» (1994. № 5. С. 122-141).

218

Так называемый Стамский каталог из цистерцианского аббатства в Стамсе (Тироль): Meerssemann G. Laurentii Pignon Catalogi et Chronica, accedunt Catalogi Stamsensis et Upsalensis scriptorum O. P. Roma. 1936.

219

Renan E. Avérroès et I'averroisme. Paris, 1852.

220

Mandonnet В., père. Note complementaire sur Boèce de Dacie // Revue des sciences philosophiques et theologiques. T. XXII. 1933. P. 246-250.

221

Boetius Dacus. Tractatus de aeternitate mundi. B: De Gruyier, 1964.

222

Van Steenberghen F. La philosophie au XIII siècle. Louvain; Paris 1966 P. 404-411.

223

Schrödter H. Boetius von Dacien und die Aulonomie des Wissens // Theologie und Philosophie, 47. Jg., Hft. 1, 1972. S. 16-17.

224

Bianchi L. L'errore di Aristotele: La polemica contro I'etemita del mondo nel XIII secolo. Firenze: La nuova Italia, 1984. P. 180. — Почти так же резко об Этьене Тампье (Dales P. С. Origins of the doctrine of the double truth // Viator. 15. 1984. P. 169-179).

225

Roos H. Der Unterschied zwischen Metaphysik und Einzelwissenschaft nach Boetius von Dacien // Miscellanea mediaevalia 5. B: De Gruiter, 1968. S. 108 (ср.: требование покончить с навязчивой легендой о еретичестве Боэция Датского: Van Steenberghen Т. Une légende tenace: La theorie de la double verité // Academie Royale de Belgique. Classe des lettres. 5-me serie, LVI, 1970. P. 179-196).

226

Wilpert P. Boetius von Dacien — die Autonomie des Philosophen // Miscellanea Mediaevalia, 3, В., 1964. S. 135-152.

227

Печатается по изданию: Вопросы философии. 1994. № 5. Редактор перевода В. В. Бибихин.

228

В аристотелевских текстах этих слов не найдено.

229

Аристотель. Метафизика XII 7, 1072b 24.

230

Аристотель. О душе. III 3, 429а 1.

231

Существенная оговорка: речь идет только о моральных добродетелях; стоящие над ними теологические (вера, надежда, любовь) здесь в рассуждение не берутся.

232

Выражение recta ratio, соответствующее аристотелевскому ορθός λόγος, не поддается однозначному русскому переводу (см.: Аристотель. Соч. Т. 4. М., 1984. С. 701-702). Ratio (λόγος) (Переводится нами чаще всего как «смысл», что позволяет соединить и субъективную, и объективную стороны значения этого слова; rectus (ορθός) значит в данном контексте буквально «прямой», т. е. изначальный, не извращенный позднейшими отклонениями, здравый, а также верный, правильный.

233

Буквально этой фразы у Аверроэса не встречается, но саму мысль у него найти можно.

234

Печатается по изданию: Вопросы философии. 1994, № 5.

235

Аристотель. Метеорологика II 3, 356b 4-1.

236

По определению «достаточной причины» (ср.: Аристотель. Метафизика IX 5. 1048а 13-15: «Когда способное действовать... стремится к тому, способность к чему имеет оно необходимо делает именно это... Уточнять еще, добавляя при отсутствии какого-либо внешнего препятствия, уже нет никакой надобности»).

237

Т. е. формирующая идея.

238

Modus ponens — доказательство путем выдвижения положительного тезиса, в отличие от modus tollens, довода от противного.

239

Возможный перевод: «...от которой (перемены) должно было возникнуть новое следствие (действие)».

240

Т. е. новизна мира — не тезис философии как науки о природе, числе и божестве. Он выдвинут верой.

241

Artista — тот, кто занимается одним из семи «искусств» (artes), т. е. философских наук. <...>

«Искусства» были призваны обслуживать верховную науку — богословие, которое в то же время рассматривалось как их родоначальница. Философия и поэзия, формально отождествлявшиеся с риторикой, диалектикой и музыкой, а отчасти и с другими «искусствами», реально делали классификацию проблематичной.

242

Т. е. не начавшимся и бесконечным (см.: Аристотель. Физика. VIII 1, 250b 1 и след; 251b 27).

243

Аристотель. Физика. VIII 6. — Аристотелевский перводвигатель ни движется, ни покоится; его ближайший образ — звездное небо, движущееся неизменным движением; ими приводятся в движение другие двигатели — живые существа.

244

Т. е. всякая относительная новизна внутри мира вызвана лишь перепетиями движения, которое со своей стороны абсолютно новым быть не может.

245

Т. е. в своей «нумерической» индивидуальности, отличающей друг от друга представителей одного и того же вида.

246

Физик здесь не противопоставлен христианину, они могут сосуществовать в одном лице.

247

См. примеч. на с. 266.

248

Здесь «закон» в широком смысле, включающем религию, государственное устройство, нормы морали, обычаи. Ими человек связан независимо от того, имеются ли для них разумные доказательства. «Закон» безусловно необходимо признавать. С другой стороны, смирение верующего лишает его права доказывать веру в чудо разумом или спорить с философом иначе как с позиций строгой науки.

249

Макробий. Комментарий на Сон Сципиона I 14, 15 (по поводу стиха из «Илиады» VII 17).

250

«Книга о причинах». VIII 79 (рус. пер.: Историко-философский ежегодник. 1990. М., 1991. С. 195).

251

Averroes. In met. II 1. text 4 (одно из изданий: Die Metaphysik des Averroes. Halle / Saale, 1912). — Ср. комментируемое место Аристотеля: «Начала вечно существующего... истинны не временами и причина их бытия не в чем-то другом... Они сами причина бытия всего остального... в какой мере каждая вещь причастна бытию, в такой и истине».

252

Т. е. Боэций Дакийский понимает вечность как непрекращающееся пребывание, например, неба неподвижных звезд или математических отношений. Вечности таким образом отказано в новизне. С другой стороны, в новизне отказано и времени — производному вечности. Но мир предшествует как вечности, так и времени. Его новизна заключается в нем самом, а именно в том, что он есть, при том что его бытие необъяснимо и беспричинно.

253

См. выше с. 267: Божественная воля от века замыслила мир новым.

254

Кто измыслил посылку, у того не доказаны и следствия. Однако, возражает Боэций, недоказанное следствие не обязательно ложно (там же).

255

См. выше с. 268: если форма Божественной воли такова, какова она есть, то не означает ли это, что ее свобода оказалась ограниченной.

256

От древней воли не может быть новых начал (там же).

257

Пример с волей, замыслившей поступок, но не сейчас, уместен «не вполне», потому что Богу нечего выжидать в своем действии; он, однако, «подходит» в том смысле, что мир может быть новым не обязательно во времени, а в своей сущности, т. е. быть задуманным в качестве нового (см. примеч. на с. 279).

258

Т. е. доводы в пользу новизны мира тоже могут быть опровергнуты. Боэций, несомненно, опирается здесь на Аристотеля, который относит вечность или не вечность мира к тезисам, не поддающимся доказательству или опровержению («Топика» I, 11).

259

Из числа философов недавнего прошлого, на которых философия Скота оказала явное или неявное влияние, можно назвать, например, Ч. Пирса (см. об этом: Boler J. E. Charles Pierce and Scholastic Realism: A Study of Pierce's Relation to John Duns Scotus. Seattle, Washington, 1943). В число исследователей творчества Скота входил М. Хайдеггер (диссертация «Die Kategorien und Bedeutungslehre des Duns Scotus». Tübingen, 1916).

260

Duns Scotus. Opus oxoniense. I, dis. III, pars I, q. III. n. 113 (Duns Scotus. Philosophical Writings, a selection edited and translated by A. B. Wolter. Edinburgh, Toronto, New York and Paris, 1962).

261

Ibid. n. 129.

262

Ibid. I, dis. III, pars 1, q. I-II. n. 39.

263

Ibid. I, dis. III, pars 1, q. IV. n. 264.

264

Вообще под reportata понимались конспекты лекций того или иного преподавателя, составленные студентами или писцами и самим им не просмотренные; напротив, ordinatio представляет из себя просмотренный и исправленный автором лекционный материал.

265

Duns Scotus. Reportata parisiensia, prol. q. III, art. I.

266

Duns Scotus. De Primo Principio. New York, 1949. P. 70.

267

Ibid. P. 124.

268

Перевод выполнен по изданию: Duns Scotus: Philosophical Writings. 1962.

269

Трансценденталиями (transcendentia) Скот называет сущее и свойства (passiones) сущего как такового, еще не разделенного на десять аристотелевских категорий. Они трансцендентальны именно в том смысле, что выходят за (transcendere) пределы указанных категорий.

270

Opus oxoniense, I, dist. VIII, q. III.

271

Существует два вида трансцендентальных свойств, или атрибутов. Обратимые атрибуты (passiones convertibiles) сопряжены с сущим как таковым; иначе говоря, они могут быть высказаны относительно любого сущего. Таковы, например, «единое», «истинное» и «благое». Раздельные атрибуты (passiones disjunctae) таковы, что образуют дизъюнкции, и только один член такой дизъюнкции может необходимо сказываться о том или ином сущем. Так, например, любое сущее или конечно или бесконечно, или возможно или необходимо и т. д.

272

Opus oxoniense. I, dist. III, q. III, n. 137.

273

In quid и in quale — два основных вида предикации. Посредством предикации in quid сказывается сущность вещи, вид или род, и такая предикация являет собой ответ на вопрос «Что это?» (Quid est?). Посредством предикации in quale сказываются признаки вещи: видообразующий признак, собственный признак, акциденция. В свою очередь, предикация in quale делится на два вида: на предикацию in quale quid (in quale substantiale) и in quale accidentale. Посредством первой предикации сказывается видообразующий признак, посредством второй — собственный признак и акциденция.

274

Предельные отличия — неразложимо простые видообразующие признаки. Вообще неразложимо простыми понятиями (conceptus simpliciter simplices) Скот именует такие понятия первой интенции (т. е. понятия, репрезентирующие реально существующие вещи), которые не могут быть разложены на более простые понятия первой интенции. Эти понятия можно условно разделить на две группы: 1) определенные видообразующие признаки, или предельные отличия; 2) трансцендентальные атрибуты сущего, такие как «бесконечное», «конечное», «необходимое» и т. д.

275

Первенство общности, или первенство общей предикации, которое Скот приписывает «сущему», подразумевает, что «сущее» сказывается in quid обо всем, кроме предельных отличий и атрибутов самого сущего. В отношении же этих последних «сущее» обладает первенством виртуальности, поскольку все таковое содержится в «сущем» или в том, о чем сущее сказывается in quid.

276

Opus oxoniense, I, dist. III, q. III, n. 25, 35.

277

Аристотель. О душе. 425b 21.

278

Скот говорит о таинстве Евхаристии, при совершении которого происходит пресуществление вина и хлеба в кровь и плоть Христову.

279

Аристотель. Метафизика. 1051b 25-28.

280

Простой интеллект (intellectus simplex) — одна из функций человеческого ума, или интеллекта, простое понимание, при непосредственном постижении умом той или иной вещи без утверждения или отрицания чего-либо относительно ее.

281

Перевод выполнен по изданию: Duns Scotus. Philosophical Writings. 1962.

282

Reportata parisiensia, prol. q. III, art. I.

283

Так в схоластической традиции именовались чистые духи, или интеллигенции, существующие отдельно от материи.

284

Reportata parisiensia, prol. q. I, art. IV.

285

Согласно Скоту, Бог является субъектом теологии.

286

Перевод выполнен по изданию: Duns Scotus. Tractatus de Primo Principio. New York, 1949.

287

De Primo Principio, cap. 1.

288

Opus oxoniense. I, dist. III, q. VII.

289

Перевод выполнен по изданию: Duns Scotus. Opera Omnia. Civitas Vaticana. 1954, T. 3.

290

Opus oxoniense. I, dist. III, q. I.

291

Аристотель. О душе. 432а 9.

292

Аристотель. Метафизика. 993b 9-11.

293

Аристотель. Физика. 187b 7-8.

294

Аристотель. Метафизика. 994b 22-23.

295

In Ezech. II hom. 2 n. 14 (PL, T. 76. Col. 956).

296

Аристотель. Метафизика. 1026а 19-23.

297

Аристотель. Никомахова этика. 1177а 12-17.

298

Аристотель. Об истолковании. 24b 3-4.

299

Аристотель. Метафизика. 1008а 17-18.

300

Такое деление проводит Генрих Гентский в своей «Теологической Сумме».

301

Соединяющий и разделяющий интеллект (intellectus componens et dividens) — одна из функций человеческого ума, или интеллекта, непосредственное суждение, когда ум утверждает или отрицает какой-либо предикат относительно некоего субъекта.

302

Генрих Гентский в своей «Сумме» (Ibid.) и Фома Аквинский в своей (Summa theologica, I, q III, art. IV ad III) проводят такие различия.

303

Различение Генриха Гентского.

304

Т. е. в этой жизни.

305

Различение Генриха Гентского (Summa theologica, art. XXIV, q. VI in corp.) и Бонавентуры S. Bonaventurae, Commentaria in Quatuor Libros Sentetiarum Magistri Petri Lombardi. I d. III, pars 1 a. un. q. 1 in corp.).

306

Генрих Гентский придерживается мнения, что Бог наиболее общим образом познается нами в творениях. Отсюда следует, что любое познание творения есть в некотором смысле познание Бога. Но это познание Бога в творении кардинальным образом отлично от познания Бога самого по себе (in se).

307

Т. е. Генрих Гентский (Summa theologica, art. XXIV, q. VI in corp).

308

Damascin., De fide orth. I с. 4 (PG. Т. 94. Col. 799).

309

Генрих Гентский проводит различия между сущим неопределенным привативно и сущим неопределенным негативно. Под первым подразумевается понятие сущего, приложимого к творению. Любая актуально существующая тварная вещь является неким определенным сущим, например, человек — разумное смертное животное. Однако ум может абстрагировать от таких тварных вещей простое понятие сущего, которое неопределенно, но определимо. Напротив, понятие сущего, приложимое к Богу, является неопределимым, поскольку в отношении Бога невозможно никакое ограничение или определение. В этом смысле сущее является неопределенным и неопределимым, или неопределенным негативно.

310

Актуальное существование человека имеет двойственный характер. Человек существует в первом акте (in actu primo), поскольку он обладает душой, ибо душа — форма тела, формирующая человеческую природу. Во втором акте (in actu secundo) человек существует как человек в силу актуализации определенных своих способностей, или возможностей, таких, как упоминаемая Скотом мудрость.

311

Быть уверенным (certus) для интеллекта означает, что интеллект обладает истиной относительно чего-либо. Соответственно, человек не может быть уверен в чем-то ложном, и если, как пишет Скот, некий философ не был уверен, что, например, огонь не является первым сущим, утверждая при этом обратное, то это следует понимать так, что он придерживался ложного мнения.

312

Т. е. понятия Бога и творения.

313

Т. е. понятия первой интенции, репрезентирующие реальные вещи, а не entia rationis, понятия, или сущности разума.

314

Широко распространенная схоластическая дистинкция, имеющая своим истоком неясный пассаж из трактата Аристотеля «О душе» (III, 5), предполагает наличие двух интеллектов — возможного, или пассивного (possibilis), и действующего (agens). Согласно Скоту, роль действующего интеллекта заключается в том, что в процессе абстрагирования он, взаимодействуя с чувственным образом, производит в интеллекте универсальный умопостигаемый образ (species).

315

Понятие сущностно включено в объект в том случае, если оно репрезентирует то, что относится к сущности объекта. Таковы, например, родовые и видовые понятия, а также понятия видообразующих признаков. Так, понятие «животного» сущностно включено в «человека», равно как и понятия «разумное», «субстанция» и т. д. То, что понятие виртуально содержится в объекте означает, что объект обладает силой, или способностью (virtus) производить это понятие в уме. В этом смысле «содержаться сущностно» и «содержаться виртуально» не противополагаются друг другу. Однако помимо понятий, относящихся к сущности объекта, в объекте виртуально содержатся и те понятия, которые к сущности не относятся. Так, Бог, как высшее благо, виртуально содержит в себе все тварные блага.

316

Чистые, или простые, совершенства — совершенства, понятия которых не содержат никакого ограничения или несовершенства. Таковы, например, существование, мудрость, воля и т. д. Напротив, материя, телесность, чувственное познание содержат определенные ограничения и несовершенства. Нетрудно заметить, что ограничения и несовершенства Скот увязывает с физической реальностью, подверженной изменению, возникновению и уничтожению.

317

Ансельм Кентерберийский. Монологион. С. 15 (PL 158, 163).

318

Opus oxoniense. I, dis. III, q. III, n. 130-151.

319

Дунс Скот делает различие между естественным объектом человеческого разума и сверхъестественным, или волюнтативным. Первым для человеческого интеллекта является сущее как сущее, которое постигается им непосредственно. Это, однако, не относится к божественной сущности, как к «этой сущности». В земной жизни ее познание для человека невозможно, но Скот готов допустить, что в жизни грядущей душа праведника будет созерцать божественную сущность как «эту сущность». Тем не менее, нельзя сказать, что в данном случае божественная сущность будет являться адекватным объектом человеческого интеллекта: поскольку Бог и творение кардинально различны, очевидно, что божественная сущность как таковая является естественным и непосредственным объектом лишь божественного же познания. Следовательно, если душе праведника и будет дано созерцать божественную сущность как «эту сущность», то лишь постольку, поскольку Бог своей волей сделает это возможным. Итак, не столько божественная сущность движет человеческий интеллект к познанию себя самой, сколько божественная воля. Именно в этом смысле божественная сущность как таковая является волюнтативным, или сверхъестественным, объектом человеческого интеллекта.

320

Имеется в виду Фома Аквинский, полагавший, что естественным объектом человеческого интеллекта является сущность материальной вещи (Summa theologica, I, q. XXCVIII, a. III in corp.).

321

Opus oxoniense. I, dis. III, q. III, n. 110-119, 185-187.

322

Различие между доказательством quia и доказательством propter quid восходит к Аристотелю (Вторая аналитика,. I, 13. Доказательство quia просто устанавливает правильность вывода силлогизма без указания причины, по которой субъекту вывода присущ предикат; напротив, доказательство propter quid содержит таковую причину в одной из посылок силлогизма.

323

Opus oxoniense, I, dis. II, q. I.

324

По правилу a minori то, что может быть осуществлено меньшим, может быть осуществлено большим. Интеллект, как часть души, превосходит воображение, и если воображение способно оперировать одновременно образами многих чувственно воспринимаемых вещей, соединяя и разъединяя их, тем более интеллект способен на подобную операцию с умопостигаемыми универсальными образами.

325

Под проникновением (suffosio) Генрих Гентский понимает способность человеческого интеллекта «проникать» к понятию о Боге сквозь понятия тварного.

326

Opus oxoniense. I, dis. III, q. I-II, n 35.

327

Пример с овцой и волком для демонстрации возможностей эстимативной (пояснить) силы души, в том числе, и человеческой, приводится в сочинениях схоластов достаточно часто. Возможным источником являются трактаты Авиценны (см., напр.: Ибн-сина. О душе (фрагмент из «Книги спасения») // Избранные произведения мыслителей стран Ближнего и Среднего Востока IX-XIV вв. М., 1961. С. 224-225).

328

Opus oxoniense. I, dis. II, q. I, n 127.

329

Avgustin. De diversis quaest. 8, q. 30 (PL, T. 40. Col. 19).

330

При составлении биографического очерка были использованы материалы издания: The Cambridge Companion to Ockham, ed. by P. V. Spade. Cambridge., 1999.

331

Имеются в виду «Сентенции» Петра Ломбардского. См. об этом: Т. 1. С. 477 наст. изд. (Примеч. ред.)

332

Общее впечатление об особенностях этих теологических споров российский читатель может составить на основании романа У. Эко «Имя розы», где, возможно, Оккам послужил одним из прототипов собирательного образа главного героя Вильгельма Баскервиля.

333

Марсилий Падуанский (ок. 1275/80-1342), в течение нескольких лет был ректором Парижского университета, в конфликте с Иоанном XXII поддержал Людвига Баварского.

334

Диспут I. 1.

335

Диспут II. 1.

336

Диспут I. 20.

337

Перевод выполнен по изданию: Guillielmi de Ockham. Opera Theologica et Philosophica. New York, 1967-88.

338

В средневековой традиции: непосредственно относящийся к объекту, подобающий, истинный, собственный в смысле адекватного представления об объекте, как принадлежащий только этому объекту.

339

Отстаивая далее этот аргумент, Оккам различает порядок (order) происхождения, или произведения, и порядок (order) отождествления. Его позиция состоит в том, что понятие о единичном по происхождению, или произведению, первично, так как его существование обусловлено процессом образования общего понятия. Вместе с тем общее первично по порядку отождествления, поскольку только способность интеллектуальной души познавать общее отличает ее от просто чувствующей души. {Примеч. англ. перев.)

340

Согласно Оккаму, познание, или акт познания, есть событие в уме, а также свойство ума, которое естественным образом обозначает объект познания, а также может служить действующей причиной различных следствий (effects) в самом человеке.

341

Другими словами, вопрос таков: является ли первое по порядку происхождения познание познанием одновременно простым (т. е. несоставным) и собственно (proper) познанием единичной вещи? (Примеч. англ. перев.)

342

Cause переведено здесь как глагол «причинять» или «причинить» в соответствии с характерным для средневековых магистров мнением, что объекты познания отображаются в познающей душе, чувственной или интеллектуальной, оставляя в ней определенный отпечаток, понятие или образ. Ср.: Оккам об объектах познания. Кроме этого, такой перевод позволяет сохранить стилистическую специфику Оккамова текста, отражающую действующую и действительную способность причины производить следствие — причинять его чему-либо и в чем-либо.

343

Здесь и далее термин species переведен русским словом «вид» в смысле Порфириева вида вещей или объектов.

344

Здесь термин «специфическое познание» — технический термин, относящийся к понятию предельного (последнего по дереву Порфирия) вида, т. е. к понятию «человек». {Примеч. англ. перев.)

345

Несмотря на то что в рамках обсуждаемых созерцаний созерцается один и тот же щит, тем не менее верно, что различные цвета созерцаются разными созерцаниями — и Оккам полагает, что эти разные цвета есть объекты или, по крайней мере, части объектов разных созерцаний. Отсюда, это есть созерцания объектов, разнящихся один от другого. (Примеч. англ. перев.)

346

Суть дела здесь состоит в том, то общее есть первый тождественный (adequate) объект познающей души. (Примеч. англ. перев.)

347

Этот довод напоминает позицию Св. Фомы, согласно которой интеллект познает единичные вещи, соотнося общие понятия с образом (или фантазмом), доставляемым чувствами. Ср.: Фома Аквинский. Сумма теологии, XVI, 1. С. 162 (в настоящем томе).

348

Для Оккама термин «очевидное» обозначает высшую степень ценности познания, так что очевидное предложение — это предложение настолько несомненное, насколько вообще может быть предложение несомненным. Соответственно обосновать предложение с очевидностью означает вывести его из очевидных предложений по очевидным правилам вывода. Догмат (или таинство) веры по определению есть предложение, которое не может быть истолковано как очевидное для нас в этой жизни. Вместе с тем, как показывают дискуссии в настоящем сочинении, иногда предметом диспута все же становится вопрос о том, является ли данное предложение или нет догматом веры в этом смысле. {Примеч. англ. перев.)

349

Первое случайное предложение о чувственной вещи есть предложение о следствии [ее существования], что такая-то чувственная вещь действительно существует. (Примеч. англ. перев.)

350

Далее приведены ответы на доводы из Reportatio Уолтера Чаттона.

351

Диспут II. 10. См. сноску 2, с. 365, т. II наст. изд.

352

Т. е. если чувственное созерцание (ощущение) воспринимались бы в умственной душе, то телесная вещь была бы действующей причиной такого созерцания, но не его реципиентом (материальной причиной). Но если бы это было так, не существовало бы препятствий, вследствие которых ангелы не могут иметь чувственные созерцания, причиняемые телесными вещами. (Примеч. англ. перев.)

353

О переводе subject см. Диспут II. 10, сноску 1 с. 365, т. II наст. изд.

354

Т. е. когда ощущение причиняет стремление к ощущению, то чувствующая душа является подлежащим как ощущения, так и стремления. Но в первом из обсуждаемых выше случаев чувствующая душа является подлежащим ощущения, тогда как интеллектуальная душа есть подлежащее акта согласия.

355

Т. е. в Диспуте I. 12, который нами не переведен.

356

См.: 2 Пар. 6, 30: «Ты услышь с неба — места обитания Твоего, и прости, и воздай каждому по всем путям его, как Ты знаешь сердце его, — ибо Ты один знаешь сердце сынов человеческих...»

357

Этот вопрос обсуждается в Диспуте I. 6.

358

Коннотация, по Оккаму, свойство термина соозначать, т. е. указывать на дополнительные особенности вещи, помимо основного значения. Ср. также: Ансельм Кентерберийский. О грамотном, XI 156, 1-20; XVII 163, 1-10 и 12-15.

359

Первичное или первое случайное предложение приписывает существование некоторому абсолютному существу, например, «Сократ существует», или «Сократ есть некоторое существо». (Примеч. англ. перев.)

360

По-видимому, оппонент Оккама имеет в виду случай, когда Бог дает нам обманчивое познание, посредством которого мы уверуем, что вещь существует, когда она не существует. (Примеч. англ. перев.)

361

Акт веры (believing) понимается Оккамом одновременно и как акт убеждения, и как акт религиозной веры. Поскольку это для него один и тот же акт, данный термин везде переведен одним и тем же словом «вера».

362

См. сноску 1 в этом вопросе.

363

Оккам имеет здесь в виду следующее: если бы Бог сам произвел обсуждаемый акт, тогда даже если бы этот же самый акт существовал бы, он не был бы добродетельным актом, потому что акт может считаться добродетельным, по Оккаму, если совершить его было во власти действующего. Но если этот акт есть произведенный Богом через посредство сотворенной им воли, то он лишь соозначает добродетельный акт, так как в прямом смысле таковым не является. Само понятие добродетели, по Оккаму, соозначает волю. Поэтому в данном примере добродетельный акт, подразумеваемый в консеквенте, т. е. произведенный самим Богом самостоятельно и без посредства сотворенной воли, обозначает добродетельный акт, тогда как в первом акте, опосредованном сотворенной Богом волей, он лишь соозначает его. Значит, из антецедента консеквент не следует, и имеется ошибка речи. См. также Диспут II. 13; а также: Wood R. Ockham's Repudiation of Pelagianism. III. I, p. 358-361 / The Cambridge Companion to Ockham' ed. P. V. Spade, Cambridge Un-ty Press, 1999.

364

Ср.: Фома Аквинский. Сумма теологии, I, 3 на с. 147 наст, тома и XVI, 2 на с. 162.

365

См. Диспут 2.10, сн. 1, с. 365 наст. изд.

366

Существовать актуально для сотворенной вещи означает быть произведенной и сохраняемой причиной ее и, значит, быть существующей вне ее причины. С другой стороны, перед тем, как существовать актуально, сотворенная вещь считалась существующей в своей причине. {Примеч. англ. перев.)

367

Оккам различает обладание очевидным знанием (scientia) в отношении предложения и верой или убеждением в отношении предложения. Вера, понимаемая таким образом, включает доверительное согласие с чем-либо, что не есть очевидное. В этом смысле вера и очевидное знание противоположны. (Примеч. англ. перев.)

368

Земной странник (лат.: viator) — человек, который пока еще в земной жизни находится на пути (in via) в царство небесное.

369

Блаженный на небесах (лат.: beatus) — находящийся в царстве небесном и обладающий блаженным созерцанием Бога.

370

Здесь термин scientia переведен как «очевидное знание» для того, чтобы выявить различие между гносеологическими оттенками предложений мнения (opinio), то есть убеждения в чем-либо, и веры (fides), а также для того, чтобы воплотить подход Оккама, согласно которому предложения, известные на основе прямого опыта, есть частные случаи соответствующим образом понимаемого очевидного знания (scientia).

371

В доказательстве quia рассуждение идет от последующего (a priori) к предыдущему, от следствия к причине. В доказательстве propter quid рассуждение идет от предыдущего (a posteriori) к последующему, от непосредственной причины к следствию. См.: Ockham. Summa Logicae. Pars. III, cap. 20.

372

Термины «акт веры» (actus credendi), «акт мнения» (actus opinandi) и «акт знания [с очевидностью]» (actus sciendi) — это три технических термина для обозначения различного пропозиционального отношения. Акт веры сущностным образом включает в себя акт воли, через посредство которого некто S в своем разуме соглашается с предложением Р, но не потому, что Ρ очевидно для S или Ρ доставляет больше оснований к соглашению, чем его отрицание, но потому, что S доверяет правдивости кого-то, подтверждающего истинность в Р. Акт мнения в отношении предложения Ρ есть акт, через который S в своем разуме соглашается с предложением Р, но не потому, что Р очевидно или вынуждает разум S к согласию, но потому, что: а) Р доставляет больше оснований к соглашению, чем его отрицание; б) и доставляемые Р основания к соглашению достаточны для предотвращения колебания S между Р и его отрицанием. Акт знания с очевидностью есть акт, через который S в своем разуме соглашается с предложением Р, потому что Р очевидно или вынуждает разум S к согласию. (Примеч. англ. перев.)

373

Т. е. со стороны доказательства и со стороны опыта.

374

В софистическом силлогизме, разновидности софизма (логической задачки, головоломки), в качестве посылок используются предложения, имеющие видимость истинности, мнимо истинные или содержащие некоторую двусмысленность, например, самореференциальное предложение. Силлогизм, происходящий из ложного описания, задействует основания описаний, свойственные частной науке. См.: Ockham. Expositio Super Libros Elenchorum 1, 16, n. 1-3 (Opera Philosophica, vol. 3). Доказывающий силлогизм, или демонстративный. — правильный силлогизм. См.: Аристотель. О софистических опровержениях, VIII, 169b 20-30.

375

В возражении имеется в виду одно и то же по числу заключение, т. е. в действительности одно и то же предложение может быть заключением разных умозаключений: правильного силлогизма — необходимым образом, софистического — мнимо необходимым, а на самом деле может и вовсе не следовать из софистических посылок, в силлогизме с ложным описанием — случайным образом. Однако поскольку некто так или иначе согласился с заключением, приняв способ его получения за настоящее доказательство, в силу этого данное заключение есть один и тот же вид очевидного знания, независимо от способа его получения.

376

Оккам ссылается на историю апостола Павла, который до явления ему Иисуса был гонителем христиан, а после явления уверовал (Деян 9, 1-22).

377

Оккам имеет в виду ситуацию, когда при помощи силлогизма, построенного с использованием среднего термина, нейтральное предложение становится заключением силлогизма и, таким образом, доказанным, и тогда интеллект соглашается с ним в силу доказательства.

378

Сложный знак, например предложение, — тот, что состоит более чем из одного слова, которое есть простой знак.

379

Оккам не говорит о возможности интуитивного непосредственного познания белизны вполне сознательно, потому что он отрицал, что вещи могут быть похожи одна на другую в каком-либо аспекте и что этот общий для обеих аспект есть некая универсальная сущность. Иными словами, из того, что Сократ и Платон оба белые, не следует, что они одинаково белые, т. е. что одна и та же общая сущность «белизна» находится в каждом из них одновременно. Вместе с тем, хотя они и не разделяют оба данной общей сущности, они все же таковы, что общее понятие «белый» истинно сказывается о каждом из них.

380

Оккам считает, что знание a priori есть интуитивное очевидное знание причины чего-либо, как таковое не требующее доказательства, а знание a posterioiri — это знание следствия некоторой причины, получающее свою очевидность через доказательство. Поэтому заключение или его образование знанием самим по себе, т. е. самоочевидным, не являются. Отсюда понятен пример Оккама: вера есть знание a priori, тогда как мнение есть знание a posteriori. Заметим, что акт веры, по Оккаму, не вызывает интуитивного непосредственного знания, в отличие от собственно интуитивного познания (см.: Диспут VI. 6).

381

В средневековой традиции: в своей сущности, по существу.

382

Т. е., затруднительно представить себе ситуацию, в которой у кого-либо имеется доказательство, но он сомневается в заключении... (Примеч. англ. перев.)

383

Здесь и далее apprehending (англ.) переведено словом «схватывание», тогда как understanding (англ.) — «понимание».

384

См.выше: Диспут V. 6, часть 1.

385

О сложном знаке см.: Диспут V. 6, часть 1.

386

Предложение в соединенном смысле — если модус относится к предложению целиком, в разделенном — если модус относится к его части, например, субъекту или предикату. Эти термины обозначают соответствующие функции интеллектуальной души и относятся к средневековой модальной логике и к теории ошибок речи; ведут свое начало от Аристотеля.

387

Суппонировать — значит иметь суппозицию. Суппозиция — специальный термин средневековой логики, обозначающий свойство субъекта, реже — предиката, выделять определенную ограниченную часть своего референциального значения, которая имеется в виду в контексте данного предложения. Средневековые магистры выделяли различные виды суппозиции, в зависимости от выделенной в предложении части референциального значения термина. Оккам был одним из видных теоретиков суппозиционного подхода к анализу предложений. См.: Лисанюк Е. Н. Теория суппозиции в средневековой логике // Verbum. № 2. Наследие средневековья и современная культура. СПб., 2000. С. 14-37.

388

Категорематические знаки (термины) — в логике: обладающие собственным смысловым значением, например, субъект или предикат; в отличие от синкатегорематических, логических констант, собственным смысловым значением не обладающих, например, квантор.

389

Оккам приводит пример простой дистрибутивной суппозиции, в форме которой каждому предмету из области референции субъект-термина присуще сказываемое в предикате, так что конъюнкция предложений: «Этот человек бежит, и тот человек бежит, и т. д.» вплоть до последнего человека истинна.

390

Мысленное имя, наряду с мысленным знаком, мысленным предложением и т. п., — элементы мысленного языка, особого невербализованного языка в Душе человека, на котором происходит мышление. См.: Аристотель. Об истолковании 1, 16а 5-10. Оккам считал, что мысленное слово есть естественный знак вещи, обозначаемой этим словом. Различные мысли о вещах, или мысленные акты, различаются между собой так же, как и действительные вещи, о которых мыслится посредством этих актов. Поэтому понимающий мысленное слово тем самым понимает и то, что это слово обозначает.

391

Имена, согласно средневековым магистрам, могут обозначать естественным образом, когда слово непосредственно именует вещь вне души, и условно, если слово есть знак другого слова, термина, интенции души и т. п., но не вещи вне души. Считалось, что родоначальником имен первого типа {первичного порицания) был Адам (см.: Быт. 2, 19-20), имена второго типа (вторичного нарицания) были изобретены впоследствии.

392

Последняя часть этого абзаца, похоже, слегка искажена и с трудом согласуется с тем, что говорит Оккам о вторичных интенциях в других местах. Ср. следующий пассаж из «Суммы логики» (ч. 1, гл. 13): «Можно также сказать, что „вторичная интенция" может быть взята: а) либо строго как интенция, обозначающая только первичные интенции; б) или широко как интенция, обозначающая как интенции, так и знаки, установленные условно, ежели таковые знаки существуют» (Примеч. англ. перев.) Представляется, что это вполне согласуется, так как синкатегорематическим мысленным знакам соответствующих высказанных может и не быть, например, в русском языке глагол «бежит» настоящего времени при логическом анализе обычно представляется как «есть бегущий», что не означает, однако, полного соответствия между первым и вторым. Ср.: Августин. Об учителе, 4, 8 // Памятники средневековой латинской литературы IV-VII вв. М., 1998. С. 177.

393

Данное мнение состоит в том, что первичные и вторичные интенции не являются реальными сущностями, в частности, мысленными сущностями, существующими в уме как в подлежащем, но, напротив, они обладают лишь реальным бытием, т. е. типом бытия, присущим вещи, благодаря которому она есть объект акта понимания. (Примеч. англ. перев.)

394

Т. е. объект акта понимания. См. также: Диспут V. 4.

395

Подробное изложение разрешения вопроса, возражение 1, разрешение возражения 1 опущены.

396

Например, относительное понятие «отец» является относительным, потому что обозначает отца в отношении к сыну, и является коннотативным, так как, помимо своего основного значения, указывает на ребенка, т. е. на существование другого понятия или объекта, а также на отношение к нему. Коннотативное понятие «белый» обозначает нечто белое, но, кроме этого, Указывает на абсолютное понятие «белизна», а также на существование сигнификата этого абсолютного понятия. При этом коннотативное понятие безотносительное к чему-либо.

397

Более полное обсуждение этого вопроса см.: Ockham. Summa Logicae 1, chap. 10 (Opera Philosophica. vol. 1). (Примеч. англ. перев.)

398

Т. е. предложение, выражающее остенсивное высказывание типа «Это есть ....» является истинным.

399

См. также: Диспут I. 14.

400

Обсуждаемый рефлексивный акт есть «различного вида» с актом, который есть сам объект рефлексивного акта вследствие того, что эти два акта имеют различные объекты. (Примеч. англ. перев.)

401

См.: Диспут I. 14.

402

Т. е. последующий акт есть интуитивное познание, которое является объектом для предыдущего акта. (Примеч. англ. перев.)

403

Ср.: Диспут I. 14.

404

Эти аргументы находятся в W. Chatton. Reportatio I, Prologue, ques. 2, art. 5. (Примеч. англ. перев.)

405

Здесь и далее Оккам отвечает на возражение, что если мы знаем наши интеллектуальные акты и акты воления посредством интуитивных познаний, тогда будет иметь место регресс в бесконечность. Предположим, что ты познаешь камень, и, согласно высказываемому Оккамом, ты также познаешь свое познание камня. Но твое познание твоего познания камня само, в свою очередь, может быть познаваемо еще другим познанием, т. е. познанием твоего познания твоего познания камня, так далее до бесконечности. (Примеч. англ. перев.)

406

Прямой акт есть интеллектуальное созерцание объекта (в приводимом здесь примере — камня). Рефлексивный акт есть интеллектуальное созерцание прямого акта. Здесь Оккам отвечает на вопрос сразу с двух точек зрения: согласно первой считается, что прямой акт есть как раз рефлексивный акт (или включает его), согласно другой полагается, что прямой акт и рефлексивный акт есть два различных и онтологически независимых акта. Дискуссия об отношении между прямым актом и рефлексивным актом находится в Диспуте II. 12. (Примеч. англ. перев.)

407

Предложение, составленное из созерцания камня и понятия камня, такое как «Это есть камень» или «Этот камень существует». Но предложение, составленное только из абстрактных познаний, включало бы понятие камня, но не влекло бы актуального существования единичного камня в настоящем, который был бы объектом этого созерцания. (Примеч. англ. перев.)

408

Английское слово Subject переведено здесь как подлежащее, логический или онтологический субстрат, а не как субъект, чтобы не вызвать аллюзий, осовременивающих и, таким образом, искажающих оригинальный текст Оккама. Новоевропейское понимание субъективности, свойственное философии в особенности после Декарта, было чуждо средневековым мыслителям.

409

Аристотель. О душе, 433b 5-6.

410

Здесь и далее: формальные — относящиеся к форме, т. е. к сути вещи, в противовес фактическому, преходящему, подверженному изменениям.

411

Акт желания, который здесь подразумевается, есть акт разумной, или интеллектуальной, души. (Примеч. англ. перев.)

412

Оккам добавляет условие, согласно которому ощущения существуют в чувствующей душе либо непосредственно, либо опосредованно для того, чтобы оставить открытой эпистемическую (т. е. познавательную) возможность, так что существующее непосредственно в чувствующей душе есть чувствующая сила, которая сама в таком случае служит непосредственным подлежащим ощущений самих по себе. (Примеч. англ. перев.)

413

Слово separated здесь: отделенная, обособленная от тела.

414

Простой, значит, не имеющей частей, несоставной.

415

Данный вопрос касается актов интеллекта и актов воли и отношения таких актов к своим объектам. (Примеч. англ. перев.)

416

Вслед за Дунсом Скотом Оккам принимает иерархию естественного совершенства; принцип иерархичности естественного совершенства используется Оккамом для доказательства существования Бога (см.: Диспут 1.1). Ср. также с аристотелевской критикой этической концепции Платона: «К тому же благо само по себе не будет благом в большей степени, даже оттого, что оно вечное, раз уж долговечный белый предмет не белее недолговечного» {Аристотель. Никомахова Этика, 1096b 1-5).

417

Основание есть предложение, очевидное само по себе и могущее служить посылкой правильного доказывающего силлогизма. Заключение, напротив, не является очевидным само по себе, но должно быть выведено из других предложений. (Примеч. англ. перев.)

418

Здесь под термином «знать» имеется в виду scire, т. е. знание, объектом которого не может быть основание, но только заключение. (Примеч. англ. перев.)

419

Оккам считает, что с моральной точки зрения все акты морально нейтральны, за исключением акта любви к Богу ради Него самого. В Диспуте I. 20 он обосновывает это так: один и тот же акт может быть добрым и злым, в зависимости от того, с какой интенцией, с каким намерением он сочетается; более того, осуществление или неосуществление акта не влияют на его моральную Ценность, потому что в последнем случае моральная ценность оказалась бы в прямой зависимости от случайного стечения обстоятельств. Поэтому, заключает Оккам, никаких определяющих и основополагающих признаков у хороших и плохих актов нет. Данный вывод, очевидно, расходится с библейскими заповедями, на что Оккам отмечал, что заповеди относятся как раз к интенциям, но не к самим актам.

420

Оккам здесь отсылает к способу рассуждения, использованному в доводе «Нет». (Примеч. англ. перев.)

421

Ср. с Диспутом VI. 6. Граница божественной воли — логическая невозможность, т. е. воля Бога не может водить нечто противоречивое.

422

См. Диспут. II. 12 и I. 14 о рефлексивных актах.

423

Здесь речь снова идет не о совершенстве самих по себе актов, но о естественной иерархии вещей, согласно которой любой акт как действие души совершеннее действительной вещи как объекта акта. По этой же причине рефлексивный акт совершеннее прямого, так как объектом рефлексивного акта является прямой акт души, тогда как объектом прямого — действительная вещь.

424

Здесь Оккам понимает субстанцию как самостоятельно субсистирующее сущее, вследствие чего получается, что субстанция есть предельный род по дереву Порфирия, genus generalissimum, и значит, есть универсалия, и, следовательно, есть понятие и термин в душе, а не действительная вещь. Конечному же акту недоступно совершенство бесконечного, в силу местоположения их объектов в иерархии естественного совершенства.

425

Оккам понимает бесконечное как не имеющее ни конца, ни начала, поэтому актуально бесконечного в действительности не существует, а потенциально бесконечное не может состоять из конечных и неделимых элементов, и поэтому отношение пропорции к потенциально бесконечному неприменимо.

426

Т. е. в этом случае часть печали добавляется к части тем в точности способом, что и часть воды добавляется к воде. Вследствие этого, говорится в возражении, обсуждаемое предложение, а именно «Все конечное превышается добавлением того же количества» имеет место и в этом случае. (Примеч. англ. перев.)

427

Т. е. наказания в течение бесконечного промежутка времени.

428

«Правильный мотив» — мотив действия, имеющий достаточное количество разумных оснований, согласие интеллекта с повелительным предложением, выражающим побуждение к действию в соответствии с этим долженствованием.

429

Обсуждаемое здесь действие есть акт печали, обладающий такой-то и такой-то силой. (Примеч. англ. перев.)

430

Оккам отстаивает точку зрения, что в целом воля вполне способна преодолевать чувственные соблазны. Вместе с тем он допускает, что иногда чувственное стремление может быть столь сильно, что воля окажется неспособной сопротивляться. Однако в таком случае воля более не несет ответственности за содеянное в соответствии с данным чувственным стремлением, поскольку дальнейшее сопротивление этому чувственному стремлению было не в ее власти, и значит, у воли уже не было выбора, как действовать. Иными словами, единственной причиной всяких устремлений воли Оккам считал только саму волю.

431

Здесь Оккам говорит о привычке, которая есть результат акта любви к Богу ради него самого — наиболее совершенный из всех возможных актов.

432

Оккам здесь отсылает к доводу, находящемуся в разделе с заглавием .«Возражение». (Примеч. англ. перев.)

433

Человек в земной жизни. См. выше сноски к Диспуту V. 2.

434

О соединении и разделении см. сноску 1 к Диспуту IV. 16. С. 351, наст. изд.

435

Обсуждаемое здесь понятие «содержит» взято в том смысле, в каком причина должна «содержать» произведенное ею действие, которое она способна произвести. В данном утверждении Оккама имеется в виду, что ни одно создание не содержит понятия Бога в смысле наличия такой вещи, что была бы способна причинить в ком-либо это понятие. {Примеч. англ. перев.) Ср.: Фома Аквинский. Сумма теологии, XVI, 1 в настоящем томе.

436

В Диспуте II. 3 «Доказуемы ли догматы веры?» Оккам отстаивает точку зрения, что, строго говоря, силлогистически через средний их термин способен доказать только блаженным на небесах, потому что в качестве среднего термина должно выступать простое и собственное понятие Бога, которое может быть лишь у блаженного на небесах, но не у земного странника. Так, земной странник способен образовать догмат веры, к примеру, «Бог триедин», используя составное собственное понятие Бога «Бог (с)». Блаженный на небесах может образовать тот же догмат при помощи простого собственного понятия «Бог (п)». Далее, блаженный на небесах, обладающий двумя этими понятиями одновременно, может доказать вышеупомянутый догмат, образованный земным странником, при помощи силлогизма, в котором большей посылкой будет догмат, образованный им самим.

(1) «Бог (п)» триедин,

(2) «Бог (п)» есть «Бог (с)»,

Следовательно, «Бог (с)» триедин.

Предложение (1) и (2) для блаженного на небесах есть знание несомненное, потому что он обладает непосредственным созерцанием Бога. Однако для людей в их земной жизни такое доказательство недоступно вследствие недоступности знания (1) и (2). Эта недоступность, в свою очередь, обусловлена недоступностью понятия «Бог (с)», выступающего в качестве среднего термина силлогизма.

437

По Оккаму, простое и собственное понятие вещи есть непосредственный результат интуитивного созерцания вещи; интеллектуальная душа способна образовать такое понятие при первом интуитивном созерцании вещи — в первый раз. О Боге такого понятия у земного человека быть не может. См. тезис 1 в настоящем диспуте. Оппонент Оккама, отталкиваясь от этого, предполагает возможность опосредованного образования простого и собственного понятия о Боге путем рассуждения от общего к частному — пытаясь образовать такое понятие во второй раз через его определение. См. также возражение 3 в данном диспуте.

438

Слово descend (англ.) здесь означает процедуру рассуждения, переходящую от самого общего рода к самому частному предельному виду по дереву Порфирия.

439

Оппонент Оккама утверждает, что если пытаться образовать простое и собственное понятие о Боге во второй через определение, то имеется два следствия, оба невозможные. Первое, что тогда искомое понятие совпадет с определением, потому что результат образования искомого понятия путем выведения его из родовидовых отношений и будет этим понятием и одновременно определением... Во-вторых, поскольку в этом случае простого, т.е. несоставного, понятия явно не получится, построить доказательство, по правилам состоящее из трех терминов, будет невозможно.

440

Согласно средневековым представлениями, простое понятие о химере невозможно, так как в действительности химер не существует, это сказочный собирательный персонаж, вследствие чего понятие о химере может быть только составным (если вообще оно возможно, строго говоря).

441

Скорее всего Оккам говорит о возможности образовать сложное предложение, в простых предложениях которого одно и то же общее понятие может быть сначала субъектом, затем в другом простом предложении — предикатом и т.п.

442

Под «предшествующим в природном порядке» Оккам имеет в виду «логически предшествует». Это означает, что даже если относительное понятие по времени образуется одновременно с образованием предложения, тем не менее верно, что предложение уже предполагает относительное понятие, но не наоборот. (Примеч. англ. перев.)

443

Здесь: видовое. См. также Диспут I. 13, сноску 4 на с. 325.

444

См.: Диспут IV. 16, вторая часть.

445

Оккам считает, что понятия «бесконечное бытие» и «чистая актуальность» составные понятия, а не простые собственные, потому что последние всегда обозначают действительную вещь, а для указанных понятий таких вещей не имеется. Однако их вполне можно использовать в рассуждении, но тогда они берутся не в своем первоначальном смысле, но в частичном, для обозначения тех вещей, которые, будучи еще не названы своими обычными именами, все же подразумеваются в вопросе.

446

Этот довод апеллирует к учению о божественной простоте, согласно которому в божественной природе нет составных частей, действительно различимых друг от друга... (Примеч. англ. перев.)

447

О свойстве коннотации см. в Диспуте V. 5, сноску 1.

448

В средневековой традиции термин quidditative происходит от quid est (что есть) в отличие от quod est (каков есть) — дистинкция, отличающая факт существования самой вещи от качественной определенности вещи. См. также в 1-м томе настоящего издания: Гильом из Шампо. Диалог между Христианином и Иудеем о католической вере, с. 261 и особенно сноску 1; а также: Гильберт Порретанский. Комментарий к трактату Боэция «Против Евтихия и Нестория» (37), с. 387; Ср. также: Ансельм Кентерберийский. О грамотном, X.

449

Нарицательное понятие в смысле «первичного нарицания» см. сноску 5 в Диспуте V. 7, Ср. также: сноска 2, с. 416 в 1-м т. настоящего издания.

450

Комбинация простоты Бога и ограничений, налагаемых на соответствующие понятия, а именно, что они должны быть собственными, абсолютными, положительными и простыми, ведет к тому, что: а) в рамках вещи (т. е. Бога) никаких различений нет, это вещь несоставная, простая, б) что понятие не коннотативно, значит, оно не обозначает ничего, кроме самого Бога, и не указывает косвенным образом ни на что, кроме него, в) и что понятие обозначает Бога прямо и непосредственно, так как наличие грамматических или логических модусов обозначения подразумевало бы возможность данного понятия указывать на другие вещи, свойства и т. п., могущие быть обозначенными посредством этого понятия, что, в свою очередь, противоречило бы условиям (а) и (б). Так, наличие грамматического модуса обозначения существования указывало бы отдельно на существование, тогда как никаких различений внутри самой обозначаемой вещи, согласно (а), нет. О грамматических модусах обозначения см.: Перельмутер И. А. Грамматическое учение модистов // История лингвистических учений. Позднее средневековье. СПб.: Наука, 1991.

451

Meister — переводится с немецкого как мастер, учитель.

452

См. текст буллы в издании: Экхарт М. Об отрешенности. М.,2001. С.313-318.

453

См. Meister Eckhart: Die deutschen und lateinischen Werke. Herausgegeben im Auftrage der Deutschen Forschungsgemeinschaft. Stuttgart and Berlin, 11 Vols., 1936.

454

См. библиографию к тому С.624

455

Перевод выполнен по изданию: Textbuch zur Mystik des deutschen Mittelalters: Meister Eckhart, Johannes Tauler, Heinrich Seuse, ed., Josef Quint, Halle/Saale: M. Niemeyer, 1952. Проповедь 13 в нумерации Й. Квинта.

456

Латынь в данном случае подчеркивает различие между двумя наименованиями «инаковости»: aliud, которое означает открытое противопоставление в форме всего «другого» или «прочего», и alter, которое означает скрытое противопоставление в форме «второго» из двух. В данном случае aliud означает все «другое» по отношению к Богу, все, что есть, все сущее, все абстрактные и конкретные «вещи», a alter означает «второй» по отношению к первому.

457

Буквально: Бог есть один.

458

Последнюю часть этого периода нужно понимать так: каждая величина есть единица (una) числом, единство (unum) сутью в едином (in uno) в той мере, в какой оно составляет часть более высокого единства, через единое (per unum) в той мере, в какой оно своей двойственностью составляет часть этого единства.

459

Этот числовой пример основан на традиционном соединении платонистского и пифагорейского числового символизма. Августин говорит: «Число есть собрание единиц». Экхарт в одном из сочинений говорит: «Все, что есть число, зависит от единицы».

460

Здесь начинается новая тема. Предыдущая часть основана на Новом Завете (Поел, к Гал.), эта — на Ветхом (Ис. 46, 9). Экхарт вводит свое основное понятие intellectus: ум, разум, рассудок, интеллект, греческое nous (в аристотелевском смысле).

461

Экхарт, по-видимому, обыгрывает фразу из Иеронима: «Израиль (Яков), человек, который видит Бога» (Israel vir videns deum). To, что в Библии тот «слышит» (audi), а не «видит», Экхарт игнорирует.

462

Перевод выполнен по изданию: Lectura Eckhardi. Predigten Meister Eckharts von Fachgelehrten gelesen und gedeutet / hrsg. Von G. Steer und L. Sturlese. Stuttgart, Berlin, Koln, 1998. C. 163-200. Проповедь 52 в нумерации И. Квинта, относится к зрелому периоду творчества Экхарта и является одной из самых сложных в богословском и философском смысле.

463

Альберт Великий в своем «Толковании на Евангелие от Матфея» называет нищим того, кто отрекся от богатства мира сего и признал единственным богатством Бога. Об Альберте Великом см. выше с. 43-48.

464

Печатается по изданию: Экхарт М. Духовные проповеди и рассуждения. М, 1912, Проповедь 63 в нумерации Квинта.

465

Печатается по изданию: Экхарт М. Духовные проповеди и рассуждения М., 1912

466

Перевод выполнен по изданию: Textbuch zur Mystik des deutschen Mittelalters: Meister Eckhart, Johannes Tauler, Heinrich Seuse, ed., Josef Quint, Halle/Saale: M. Niemeyer, 1952. Проповедь 86 в нумерации Й. Квинта.

467

Печатается по изданию: Экхарт М. Духовные проповеди и рассуждения. М, 1912,

468

Печатается по изданию: Иоханн Таулер. Царство Божие внутри нас. Спб., 2000

469

Ср. Дионисий Ареопагит. О божественных именах. СПб. 1994. С. 29-31.

470

Ср. Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии. Спб., 1997. Гл. 2, §3 с. 19

471

Сузо воспроизводит это определение Бога из проповеди 66 Экхарта. См. Meister Eckhart. Die deutschen und lateinischen Werke Stuttgart and Berlin, 1936.

472

Ср. М. Экхарт, проповедь 109. Meister Eckhart. Die deutschen und lateinischen Werke Stuttgart and Berlin, 1936.

473

Damascennti, De fide orth. III, XI. Ср., Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. Кн. 3, гл. 11.

474

В немецком оригинале: «sich lazsen».

475

В немецком оригинале: «lazsen»

476

Здесь и далее Сузо пересказывает некоторые места из трактата Бернарда Клервоского «О любви к Богу» см. PL 182., col. 991.

477

Имеется в виду выражение «оставить себя».

478

Бернард Клервоский. О любви к Богу, в PL 182. col. 998.

479

Сузо имеет ввиду «Сумму теологии» Фомы Аквинского.

480

Ср. Аристотель. Категории гл. 6, стр. 65.

481

Боэций. «Утешение философией» и другие трактаты. М., 1990. с. 286.

482

Ср. Экхарт М. «О человеке высокого рода». См. Экхарт М. Об отрешенности. М., 2001, С. 207.

483

Ср. там же, С. 207.

484

Ср. Аристотель. О небе. Книга II, гл. 3. См. Аристотель. Сочинения. М., 1981 Т. 3. С. 311.

485

Бл. Августин. О Троице. См. PL 42 col. 949.

486

Здесь и далее речь идет о Мастере Экхарте.

487

Полумонашеский орден, существующий с XII в.

488

В дальнейшем этот лес будет пожертвован Иоганном III, тогдашним герцогом Брабантским, вновь образованному монастырю Грюнендаля.

489

Основоположником религиозного движения «Devotio moderna» все же по праву считают Фому Кемпийского (1379-1471), наставника регулярных каноников-августианцев, а его книгу «О подражании Христу», считают манифестом этого движения. Трактат следует основной доктрине движения: истинно духовная жизнь суть подражание Христу, а не интеллектуальные спекуляции и схоластические рассуждения.

490

Герхард Грооте (1340-1384) дьякон, посвятивший свою жизнь проповеди. Грооте хорошо был знаком с учение Рейсбрука и рейнских мистиков, но интересы его были скорее не в сфере мистики и богословия, а в сфере реформирования церкви. Его протесты против безнравственности духовенства были настолько яростными, что вызывали ответную враждебность у церковных иерархов. Епископ Утрехтский отстранил Грооте от проповедей.

491

Дени Картузианец (1402-1469) монах-созерцатель картузианского монастыря в Рёрмонде (Roermond) (южн. Нидерланды). Его обширная литературная деятельность (44 тома) и эрудиция делают его «последним схоластом» аскетического и мистического периода Средневековья. Влияние Рейсбрука и рейнских мистиков на его творчество выражается прежде всего в той части , где их учение перекликается с богословием Дионисия Ареопагита и Св. Бонавентуры.

492

Maeterlinck М. L'ornement des noces spirituelles de Ruysbroeck 1'Admirable Brussels, 1908.

493

См. например, соч. Жана Жерсона (1363-1429), ректора Парижского университета, «Рассмотрение мистической теологии-теоретической и практической» (Considerationes de mystica theologia speculativa et practica), где он встает в оппозицию Рейсбруку и рейнским мистикам, по его мнению исповедующих псевдо-мистицизм.

494

Печатается по изданию: Рейсбрук Удивительный. Одеяние духовного брака. СПб., 1910.

495

Более полная библиография на европейских языках в электронной версии «Антологии» в Интернете по адресу: http//antology. rchgi. spb. ru.


на главную | моя полка | | Антология средневековой мысли. Том 2 |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу