Книга: Секреты и сокровища



Секреты и сокровища

СЕКРЕТЫ И СОКРОВИЩА

37 лучших рассказов 2005 года

Составитель Макс Фрай

Предисловие составителя

Я примерно представляю стандартный набор вопросов, которые могут возникнуть у мало-мальски вдумчивого читателя при взгляде на эту книжку. Ответить на них — благое дело; по крайней мере, получив ответы, читатель утолит информационный голод и сможет, наконец, заняться рассказами, не отвлекаясь больше на собственный внутренний диалог.

Этим и займусь.


Кто решил, будто собранные под этой обложкой рассказы — лучшее, что было написано по-русски в 2005 году?


Решил, ясное дело, составитель сборника. То есть, я.

Составитель полагает (голову готов дать на отсечение), что собранные под этой обложкой рассказы действительно великолепны. Все они были написаны (или, по крайней мере, попались мне на глаза) в 2005 году. И до сих пор нигде не опубликованы. У меня есть возможность изменить сей печальный факт, сделать роскошный подарок читателям и отдать должное авторам.

Странно было бы в такой ситуации сидеть сложа руки.


А с чего составитель взял, будто он может единолично решать, какие рассказы лучшие?


А по всему выходит, что кроме меня некому.

Хотя бы потому, что я, в отличие от большинства коллег, прекрасно понимаю, что литература, мягко говоря, не совсем спорт. Здесь не может быть «лучших» и «худших», не может быть и пьедестала, куда поднимаются победители. Зато может быть сколько угодно просто прекрасного — причем прекрасного вот лично для меня, здесь и сейчас.

То есть на практике определение «лучших» и «худших» авторов и текстов всегда было, есть и будет субъективным решением, вопросом сиюминутного индивидуального выбора. Поэтому, как мне кажется, правильно и честно составлять список «лучших» в одиночку, а не собирать очередное «авторитетное жюри» с тем, чтобы потом втюхать почтеннейшей публике сумму нескольких частных мнений в качестве «объективной оценки».

К тому же, если уж совсем невозможно избежать разного рода литературных соревнований, пусть победителей выбирает человек, твердо убежденный, что победителей в таком деле быть не может. И арбитром следует быть лишь тому, кто прекрасно понимает, как недорого стоит его (и вообще чье угодно) частное мнение. В этом (и только в этом) смысле я — идеальный судия.


Ладно. И о чем же эти ваши «лучшие рассказы»?


Рассказы, ясное дело, все очень разные. Настолько, что на первый взгляд может показаться, будто их написали люди, живущие не просто в разных городах и странах, но на разных планетах. В каком-то смысле, так оно и есть.

Тем не менее, у рассказов есть кое-что общее. Общность эта не имеет никакого отношения ни к манере высказывания, ни к способу изложения, ни к сюжету, ни к сверхзадаче, ни даже к так называемому «авторскому видению мира». И вообще никакого отношения к литературе.

Один из авторов сборника, Феликс Максимов, назвал свой рассказ «Прекратили смерть». А другой автор сборника, Александр Шуйский, однажды написал: «Чтение готовит к одиночеству. Неподготовленному к одиночеству человеку будет очень сложно расти, поскольку рост — одинокое дело, его не сделаешь вместе с кем-то, это твои гормоны скачут, это твои кости болят, вырастая, это твои зубы режутся, причиняя боль и беспокойство. Но важнее то, что неподготовленному к одиночеству человеку будет очень тяжело умирать.»

Так вот. Все рассказы сборника — не об этом, конечно.

Но в каком-то смысле — для этого.


Ну ладно. А кто авторы?


Авторы — очень разные люди. Мужчины и женщины, которые живут в разных странах мира. Среди них есть профессиональные литераторы с громкими и не очень именами, есть авторы, хорошо известные огромной аудитории русского интернета, есть замечательные рассказчики, которые до сих пор писали исключительно для себя и узкого круга знакомых. Их объединяет немногое — разве что, прекрасное владение русским языком. И еще нечто непостижимое и неопределенное,[1] о чем и хотелось бы внятно сказать словами, а — нельзя.


И кто, по-вашему, будет все это читать?


Читать все это будут — какая неожиданность! — читатели. Впрочем, нет, не просто читатели, но ценители литературы.

Тут следует уточнить: «ценитель» — не какая-нибудь высшая раса избранных. Это вопрос не "высокой участи", но личного вклада.

Ценителем становится всякий потребитель, который готов вложить в процесс потребления свой душевный труд, экзистенциальный опыт, сердечный пыл, время, энергию и благодарность. От этого случается таинственный алхимический процесс, в ходе которого и продукт, и его ценитель претерпевают чудесные изменения — ради чего, собственно, все и затевалось.

И это, конечно, касается не только читателей собранных в этой книге рассказов. Но их — в том числе.

Дмитрий Дейч

— Ещё мгновение, и я взорвусь, — сказал чайник. — Уснули они, что ли? Я устал. Из меня пар валит.

— Я бы на вашем месте не волновалась, — ответила крышка кастрюли. — В крайнем случае, слегка подгорите…

— Легко сказать: «подгорите», — взволновался чайник, — у этих людей нет сердца. Вышвырнут без выходного пособия!

— Между нами говоря, — вмешалась лопаточка для помешивания, — это был бы не худший вариант. Подумайте сами: что вы теряете? В вашем-то возрасте…

Чайник обиженно засопел и подпрыгнул на месте. Негромкий звон прокатился по комнате. Мусорное ведёрко забубнило по-французски, совок шикнул, и ведёрко, запнувшись на полуслове, умолкло.

— Вода выкипела, — прошипел чайник. — Прощайте.

— Вы не исчезнете, — сказала плита, — но просто изменитесь. Возможно, даже не заметив этого. Возможно, вы останетесь самим собой, но изменится мир, или, вполне вероятно…

— Я горю. У меня плавится донышко. Горячо внутри. Я…

И чайник умолк.

— Так! — сказала тарелка, и повторила: — Так! Так!

— Что с ним? Что с ним? — закричали чайные ложечки. — Он жив?

— Чайник! — сказала плита, — Отвечай. Это ты?

— Это я, — ответил сгоревший чайник.

— У тебя голос изменился.

Чайник засмеялся.

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Эххххххх…

— Тебе хорошо? Чайник!

— Мне вос-хи-ти-тель-но!!! Мне так, как вам и не снилось! Уххххххххх…

— Как же так? — обиженно прогудел дымоход. — Это называется сгореть? Ах, чтоб тебя!

— Можно потрогать? — взмолилась портьера, лизнула красный, раскалившийся бок и мгновенно вспыхнула.

Кухня занялась, за ней и весь дом.

— Ну вот! Наконец-то, — пробормотал огонь, — а то: чайник то, чайник это, вскипяти воды, принеси дров… ах, нет, дрова — это, кажется, из дру… впрочем, не важно, не важно, не важно…

Грант Бородин

Бодуэн Ле Бург чрезвычайно гордился своим умением пытать, и всегда в случае нужды пытал пленников самолично. Он делал так: втыкал острие ножа, где чувствительнее, и держал его в ране, покуда боль не напитывала довольно клинок. Затем извлекал и водил ножом по телу пленника, не причиняя вреда — боль же стекала с клинка в то место, где он касался кожи, доставляя пытуемому сильные страдания. Притом Бодуэн Ле Бург сразу знал, как следует связать пленника — так, чтоб он видел, что страдает бескровно, либо, напротив, чтоб не видел — в зависимости от темперамента получая наилучший результат. Это его умение очень ценилось среди христиан, ибо пленники не портились, и потому после пытки могли быть проданы, либо обращены, либо обращены и уж затем проданы.

Виктория Райхер

Йошкин дом

Утро начинается как обычно: в спальню входит Сомар и начинает скандалить.

— Где моё колечко? — спрашивает Сомар и топает ногой, оглядывая пустую комнату. — Где моё колечко, колечко, колечко моё! Где?

Да кто ж тебе скажет, где твоё колечко. Что это вообще вдруг за потерянное колечко? Вчера это была брошка. Позавчера — свечка. Свечку мы хотя бы видели. Про колечко я лично слышу в первый раз.

— Где моё колечко? — хнычет Сомар и лезет под кровать.

Под кроватью колечка точно нет: полы под кроватями каждый день моет уборщица Рая, а после неё на полу не то что колечек, вообще ничего не остаётся. Она даже пустые коробки из-под сигарет забирает. Говорит, внуку.

Колечка под кроватью действительно нет, и Сомар вылезает из-под кровати недовольная.

— Уууу, знаю я вас, — гудит Сомар, — забрали моё колечко и радуются, воры, воры, все тут воры, до одного.

Мы тут не воры. Никто не воры. Просто Сомар встала с утра и подумала: "Где моё колечко?" — и пошла искать. Могла бы с тем же успехом подумать: "Где мои золотые горы?" — например. Я хочу ей это сказать, но молчу: меня она всё равно не услышит.

— Где моё колечко? — в последний раз спрашивает Сомар, сердито оглядывает пустую комнату и уходит. Пойду и я — с утра в спальне скучно. Нет никого.

Гораздо веселее с утра в маленькой библиотеке, где стоит телевизор и куда мы все собираемся посидеть. Еще из-за двери я слышу незнакомые голоса — значит, в библиотеке гости. Заглядываю внутрь — так и есть. Оресто привёл студенток.

Студенток пять. Одна рыжая узкоглазая, одна черная и большая, одна плотная, сероглазая и сердитая с виду, одна с длинными мягкими волосами и еще одна. Оресто ходит между ними и рисуется, как павлин. Белый халат вместо хвоста. Оресто любит гостей, а мы любим Оресто, поэтому прощаем ему то, что он любит гостей. Нам всё равно, только смешно иногда. Оресто смешной. Впрочем, мы тоже, наверное, в чем-то смешные. Это же просто зависит от того, как посмотреть.

Студентки ходят с блокнотами между креслами, гомонят и что-то записывают, а Оресто знакомит. Вот, говорит, Риза (Риза в этот момент как раз бутерброд ест, поэтому Оресто близко к ней студенток не подводит: Риза не любит, чтобы подходили близко, когда она что-то ест, не потому, что она жадная, а потому, что когда она ест, особенно заметно, что у неё нет передних зубов), вот — Мендель (Мендель кланяется из кресла), у Ризы та-та-та-та-та (по латыни пошли), а у Менделя ква-ква-ква-ква-ква (студентки записывают). Ква-ква, соглашается Мендель и снова кланяется. Мендель любит кланяться. Студентка с длинными волосами кланяется ему в ответ. Риза хихикает, жуя. Я тоже хихикаю: уж больно по-дурацки выглядит кланяющаяся студентка.

Оресто разворачивается и ведёт студенток в угол.

— А вот это — Йошка.

Студентки в упор глядят на Йошку, Йошка торчит горой из кресла. Он сидит, как обычно молча, замерший, тяжелый, как огромный камень. Руки сложены на груди, глаза не видят, губы сжаты. Йошке плохо. Это видно.

— Что с ним? — шепотом спрашивает большая черная студентка. Вот балда, чего шепотом-то. Тоже актриса, вроде Оресто.

— Ему плохо, — поясняет ей Оресто мягко.

Я опять хихикаю. Оресто косится на меня и молчит. Я затыкаюсь. Смех-смехом, но он-то на работе.

На фразу "ему плохо" Йошка не реагирует. Он погружен в себя. Зато реагируют студентки. Студентки хмурятся и качают головами. Оресто явно ждёт, когда одна из них спросит, а что с Йошкой случилось. Вот ведь клоун. Я слоняюсь вдоль стены и делаю вид, что ничего не замечаю. Оресто с безразличным видом косится на меня.

— А что с ним случилось? — спрашивает рыжая студентка.

— Йошка страдает, — поясняет Оресто. — Он сильно обидел свою маму. Обидел так, что мама выгнала его из дома. Она не хотела его видеть и не могла слышать, а вскоре после этого умерла. И теперь Йошке некуда вернуться и попросить прощения.

— Ох, — вздыхает плотная студентка.

Оресто вздыхает вместе со студенткой и гладит Йошку по плечу. Йошка не реагирует.

— А давно это было? — спрашивает плотная студентка.

Оресто поворачивается к ней и медленно, глядя на неё в упор, отвечает:

— Двадцать пять лет назад.

В хорошо поставленной паузе становится слышно, как чавкает Риза.

— Оресто, шут гороховый, ну какого черта, — шепчу я, когда они проходят мимо меня в коридор. — Ты тут, ёлки-палки кто? Главврач или театр одного актёра?

— Машенька, — отвечает мне Оресто одними губами, пропуская студенток, — ну пожалуйста, не буянь, имей совесть. Могу же и я в кои-то веки получить удовольствие!

А то ему тут у нас скучно. Клоун, как есть клоун. Оресто уводит студенток к себе в кабинет, а я возвращаюсь в библиотеку. К Оресто я потом еще зайду, пока мне там делать нечего.

В библиотеке никаких изменений, только туда еще пришла Сомар.

— Где моё колечко? — спрашивает она нервно, явно навязываясь на драку. — Колечко моё где?

Риза, добрая душа, тут же бросается помогать искать. Она уже доела бутерброд, поэтому совершенно свободна. Вдвоём с Сомар они переворачивают кресла, залезают под шкаф и вообще развивают бурную деятельность. Сомар при этом ругается по-арабски, а Риза нежно причитает, как мать над больным ребёнком. В своих поисках они постепенно приближаются к Йошке.

— Подвинься, пустой топчан, — командует Сомар, — дай мне поискать под тобой.

Риза прыскает в кулак. Она никогда не может сдержать смех, когда происходит что-то смешное. Сомар невнимательно бьёт Ризу кулаком по спине (это у неё такое предупредительное "перестань") и продолжает вякать над Йошкой. Йошка, естественно, не реагирует.

— Оставь его, Сомар, — вмешивается Мендель, — он не хочет двигаться.

— А почему это он не хочет двигаться, — возмущается Сомар, — он тут что, король? Ему тут одному всё принадлежит?

— Нет, тебе тут одной всё принадлежит, — не выдерживаю я, хотя и знаю, что она меня не услышит.

Риза оборачивается на меня и беззвучно аплодирует. Мендель отмахивается:

— Машенька, тебе никого не жалко.

Это неправда. Мне многих жалко, Ризу, например, или того же Йошку. А Сомар мне не жалко. У меня с ней старые счеты.

— Мендель, не ругайся на Машеньку, — вступается Риза, — Машенька хорошая. Просто она не любит Сомар.

— Людей нужно жалеть, Машенька, — хриплым шепотом говорит Мендель, поджимая мятый рот, — людей обязательно нужно жалеть. А то люди тебя жалеть не будут.

На фразе "тебя жалеть не будут" Риза не выдерживает. Она начинает ржать так, что всё её маленькое толстое тельце трясётся, она сгибается пополам, охает, плюётся, и, наконец, выбегает вон, рассыпая за собой хвост из какого-то сора.

— Машенька, а что я такого сказал? — недоумевает Мендель.

— Да нормально всё, — отвечаю я, — просто забавно слышать о том, за что люди могут жалеть или не жалеть конкретно меня.

— Ой, — соображает Мендель, — прости, забыл.

— Ничего, — говорю я ему, — бывает. Иди, помоги Сомар найти колечко. А то она тут всё перевернёт.

— Где моё колечко? — немедленно откликается Сомар из-под Йошкиного кресла, куда она умудрилась залезть целиком, — Мендель, помоги мне найти колечко! А то я тебя побью!

— Она побьёт, — вздыхает Мендель и идёт под кресло.

А я выхожу из библиотеки и иду в спальню. В спальне как раз закончилась утренняя уборка, там светло и чисто. Занавески пляшут от ветра: Рая распахнула окна.

— Доброе утро, Рая, — машинально здороваюсь я.

Рая, разумеется, не отвечает. Она сидит на кровати Ризы и сортирует цветные крышечки от кефира. Каждое утро всем выдают по бутылке кефира, у каждой бутылки кефира — крышечка своего цвета. Желтая, красная, оранжевая или зелёная. Когда все выпивают кефир и выбрасывают бутылки с крышечками в помойное ведро, приходит Рая, аккуратно извлекает крышечки обратно и собирает их в пакетик. Сегодня у неё в пакетике уже много крышечек — желтых, красных, оранжевых и зеленых.

Довольная урожаем Рая перевязывает пакетик верёвочкой и оглядывается: перед кем бы похвалиться добычей? Но в комнате никого нет, только на кровати в углу лежит Милая Ханна. По утрам Ханну уводят на процедуры, а потом она заплетает седую косу, ложится в кровать и лежит там целый день, жалуясь на жизнь. Голос у Ханны нежный и приятный, поэтому её жалобы никому не мешают. Это у нас фон такой — Ханна жалуется на жизнь. Когда Сомар жалуется, это гораздо хуже, Сомар орёт, плюётся и размахивает руками. А Милая Ханна ничем не размахивает, она просто лежит пластом и поёт себе на одной ноте. Милая — это её фамилия. Все новенькие очень удивляются, какая фамилия странная. А по-моему, нормальная фамилия, Милая и Милая. Тем более что Ханна и правда ничего.

— Ком цу мир, майн киндер, — обращается Ханна к стене перед своей кроватью, — ком цу мир! Ком цу мир, майн киндер, ком. Где вы все? Почему не идёте? Я тут всё время одна, майн киндер, ком цу мир.

— Да ладно тебе страдать, — откликается сердечная Рая, — смотри вот, какую я красоту насобирала.

Рая поднимает повыше свой пакетик с крышечками, чтобы Ханна их хорошо разглядела, и трясет пакетиком — так, что между цветными крышками начинают плясать солнечные блики.

— Ком цу мир, — просит Ханна нежно, — почему вас никого здесь нет? Где вы, майн киндер, где? Идите сюда, я здесь, майн киндер, здесь!

— Внуку подарю, — говорит Рая, любовно поглаживая пакетик, — он у меня любит всякое цветное. Он мастерит фигурки и картинки, я ему всё время что-нибудь красивое приношу.

— Где Лёва? — спрашивает Милая Ханна, — где Марик? Где Сонечка? Где Адель?



— В прошлый раз я ему принесла много серебряной бумаги, в которой раньше был шоколад, — Рая неспешно поднимается: она заметила, что на краю тумбочки Ризы еще осталась пыль. — Мне эту бумагу на шоколадной фабрике отдали, я ведь и там убираю. Так он из этой бумажки такую красоту сделал, ты только подумай.

— Где Варя? Где Катя? — горюет Ханна Милая, — где Вероника? Девочки мои где? Ком цу мир, майн киндер, ком! Где Наташа? Где Танечка? Где Рахиль?

— Он взял эту серебряную бумагу, — Рая нашла тряпку и теперь деловито перетирает все тумбочки заново, — налепил её на спичечные коробки, и из этих коробок построил домик!

— Где Витенька, — монотонно недоумевает Ханна, — Витенька где? Почему его нет? А где Анюта? Анюта и Витенька самые любимые у меня. Где они, а?

— Домик, представляешь, получился, настоящий домик из серебра! — торжествует Рая, полируя тумбочки, — как будто дворец. На солнце знаешь, как блестит?

— Витенька, Анюта! — зовёт Ханна, — Анюта, Витенька, ком цу мир, ком!

— И он говорит, — теперь Рая довольна видом тумбочек и начинает неспешно собирать вещи, чтобы уходить, — "Я, бабушка, сделаю еще и принцессу". Принцессу он хочет сделать, маленький мой. Я ему всё-всё собираю. Вот крышечек цветных набрала. Сможет он из них принцессу сделать, как ты думаешь, а?

— Принцессу из чего угодно сделать можно, — говорю я.

— Где мой Марик? — недоумевает Ханна, — Марик мой где? Марик самый маленький был, а потом вырос. И где он теперь?

— Ну ладно, — Рая поднимает большую сумку, — я пошла. Мне еще на фабрике сегодня убирать, будь мне здорова, Ханна, милая, постарайся поспать. Тебе после сна всегда лучше. Поспи, а?

— Уехал, совсем уехал! — внезапно понимает Милая Ханна, и её голос из грустного становится горестным, — уехал, совсем уехал, совсем!

Рая в последний раз окидывает хозяйским взглядом чистую комнату, выходит и дверь за ней закрывается.

— Уехал! — поёт Ханна и тянет меня к себе этой песней, как канатом, — уехал, совсем уехал, совсем! А когда и куда — неизвестно… Машенька, посиди со мной!

Я подхожу и сажусь к Ханне. Ханна тянет мне руку. Я даю ей свою.

— Машенька, где Марик? — спрашивает меня Ханна почти шепотом, — ты не знаешь, а?

— Я знаю, — отвечаю я ей честно, — и ты тоже узнаешь. Вот увидишь.

— Узнаю? — удивляется Ханна, — а скоро?

— Скоро, — я глажу Ханне лоб, — скоро ты всё узнаешь. Спи пока.

— Я посплю, да, — соглашается Ханна. — Я посплю, и ты поспи.

— Я не сплю, ты же знаешь, — отвечаю я.

— Ну тогда я сама посплю, — говорит Милая Ханна и улыбается мне. — Машенька, спасибо тебе. А то я думала, уехал, совсем уехал. А ты говоришь — спи пока. Так я посплю.

— Поспи, конечно, — я встаю.

Спать Ханна, безусловно, не будет: она никогда не спит днём.

Я выхожу, а мою спину догоняет недоуменный возглас:

— Уехал, совсем уехал! Совсем уехал, уехал совсем! Ком цу мир, майн киндер, ком цу мир. Уехал, а когда и куда — неизвестно. Совсем уехал. Не вернётся больше, уехал. А когда и куда — не сказал…


* * *


В коридоре беседуют Оресто и студентки, а мимо них проносится взбудораженная Риза. Риза умеет правильно выстраивать мизансцены: как только она протопала в сторону библиотеки, Оресто движением брови собирает студенток в кучку и ведёт за ней. Я, естественно, иду следом.

Риза жизнерадостно вламывается в библиотеку и застаёт там одного Йошку, остальные разбрелись кто куда. Впрочем, Ризе Йошка и нужен. Она встаёт перед ним в позу жреца у престола и дёргает за рукав. Оресто и студентки стоят в дверях.

— Йошка! — приплясывает Риза, и короткие седые волосы скачут у неё на голове, — Йошка, я тебе что-то сейчас скажу! Ты сейчас от удивления свалишься с кресла, Йошка!

Йошка сидит неподвижно, как обычно. Он не похож на человека, который вот-вот свалится с кресла, но Ризе видней. Она скачет перед ним до тех пор, пока не удостоверяется, что Йошкины глаза перестали быть отсутствующими и в них появилось раздражение: Йошка не выносит, когда его отвлекают. Но Ризе наплевать. Она по делу.

— Йошка! — оповещает Риза торжественно, — твоя мама нашлась!!!

Группа студенток приходит в волнение. Оресто переглядывается со мной.

Йошка не выказывает никаких эмоций, но он явно заметил Ризу и отделил её от общего фона.

— Мы думали, что твоя мама умерла, Йошка, и ты сам так думал, — волнуется Риза, — но выяснилось, что твоя мама нашлась! И она сейчас здесь!

На фразе "и она сейчас здесь" Йошка вдруг втягивает в себя воздух и резко начинает вставать. Риза, этого и ожидавшая, отходит в сторону: для того, чтобы встать, Йошке нужно много места. Он выдвигает слоновьи ноги, с шумом выдергивает из кресла необъятный зад, встаёт, пошатываясь, и стоит какое-то время. Риза ждёт. Наконец, Йошка справляется с проблемой прямостояния и начинает решать проблему прямохождения. Он делает несколько шагов вперёд, продвигаясь к выходу из библиотеки.

— Йошка, она сейчас в приёмной, мама твоя, — суетится Риза, — она специально пришла, чтобы ты прощения попросил. Пойдём, Йошка!

Йошке «пойдём» не требуется, он целеустремлённо движется вперёд. Студенток сдувает с его пути. Я иду за ним по образовавшемуся коридору, впрочем, мне-то студентки не мешают. Библиотека на втором этаже, а приёмная — на первом. Спуск с лестницы занимает у Йошки минут пять, мы тащимся за ним, Риза то забегает вперёд, то отскакивает обратно. У студенток растроганные лица. Оресто идёт молча, собран и деловит.


На первом этаже, в приёмной, сидит седая женщина в платке. Это Ципа. Обычно она торгует резинками и старыми башмаками у дороги напротив наших ворот. Ципа пристально глядит на лестницу, откуда пёстрой толпой спускаемся мы. Увидев Йошку, Ципа коротко вскрикивает, протягивая к нему руки. Йошка скатывается насколько это возможно быстро с остатка ступеней, с размаху падает перед Ципой на колени и начинает монотонно рыдать. Ципа обхватывает его руками, покачиваясь вместе с ним.

— Вот! — торжественно, как экскурсовод, объясняет Риза нам и студенткам, — вот, это я его привела! Он болел потому, что скучал по маме, а я его привела!

Еще одна любительница театра. У Оресто она, что ли, учится таким вещам? Оресто будто ловит мою мысль и оборачивается, ища меня глазами. Находит, сразу понимает, о чем я думаю, и произносит чуть слышно: Машенька, я тебя в карцер посажу. На хлеб и воду. У тебя нет ничего святого.

Посадить меня на хлеб и воду — замечательная идея. Мы с Оресто оба немножко улыбаемся. Карцера у нас, конечно, нет. Ничего святого в понимании Оресто у меня тоже, безусловно, нет. Это просто не совсем верная терминология для меня.

Йошка тем временем еще какое-то время рыдает, покачиваясь в руках у Ципы, после чего Ципа кидает взгляд на часы и разнимает руки.

— Сынок, милый — говорит она мягко, — мне пора.

Услышав слово «пора», Йошка вскрикивает и изо всех сил хватается за Ципу.

— Я завтра приду, — говорит Ципа, гладя Йошку по голове. Йошка слышит это «завтра», неожиданно прекращает рыдать, встаёт и начинает уходить. Его спина выражает такое безграничное горе, что кто-то из студенток тихо охает. Я знаю, что сейчас будет — Йошка вернется в библиотеку, осядет грудой в своём огромном кресле и замрёт. Ципа кивает Оресто и спрашивает его осторожно:

— Ну чего?

— Да ничего, — отвечает ей Оресто так же осторожно, — ты молодец, Ципа. Приходи завтра.

— Приду, — кивает Ципа, берёт свою корзинку с резинками и башмаками (корзинка, оказывается, всё это время у стены стояла) и выходит.

Нормально сегодня получилось, удовлетворённо говорит Риза, правда, Машенька?

Нормально, отвечаю я. У тебя всегда нормально получается.

Риза довольна и уносится вверх по ступенькам.

Вниз по ступенькам тем временем спешит Сомар.

— Тут Ципа была? — спрашивает она подозрительно.

— Была, — соглашается Оресто.

— А у меня тапки пропали! Красные! — объявляет Сомар великую новость, — это, наверное, Ципа взяла!


* * *


"Давайте пройдем ко мне в кабинет", — приглашает Оресто студенток, и я понимаю, что и меня он теперь приглашает тоже. Пришел ответственный момент: будем их проверять. Большой надежды на эти проверки ни у меня, ни у Оресто нет, но мы не оставляем надежды. Надо хотя бы минимально обновлять кадры, Оресто тоже не железный — за всех пахать.

В кабинет я прихожу последней. Студентки уже сидят: рыжая и узкоглазая в желтом кресле, большая и черная — в белом, та, что с длинными волосами — на мягком стуле, плотная (теперь у неё уже не сердитый вид, а просто задумчивый) — на ковре, и последняя — облокотившись о шкаф. Оресто что-то им там вещает про клиническую депрессию, шоковую терапию и метод регулярного катарсиса. Вид у него не такой театральный, как с утра, поэтому он уже не выглядит идиотом. Просто усталый человек в белом халате. Студентки слушают. И я захожу.

— Добрый день, — здороваюсь я с Оресто. Оресто, не прерываясь, кивает. На остальных надежды нет. И вдруг слышу:

— Здравствуйте.

Оп-па, скажите пожалуйста, какая приятная неожиданность. Это кто же у нас такой глазастый? А, вот эта, плотная, сердитая, которая меньше всех охала. Сейчас она на меня невнимательно посмотрела (ну да, она-то пока не понимает, чему тут удивляться), поздоровалась и дальше сидит. Остальные не отреагировали. Тут всё понятно. Студентка с длинными волосами экстатически записывает за Оресто его гениальные мысли, рыжая кивает головой, черная взмахивает роскошными ресницами (а самая красивая среди них всё-таки она, а не эта плотная глазастая, бедный Оресто, не повезло ему — хотя это еще как посмотреть, кому тут не повезло). Последней студентки вообще не видно и не слышно, она притаилась, как мышка сидит. Ну и ладно. Одна есть — и замечательно. Одна — это в миллион раз лучше, чем ни одной.

Оресто заканчивает свою лекцию, отпускает усталых студенток (рыжая еще что-то у него дотошно выспрашивает), и уже у двери говорит:

— Иоганна, Вы не могли бы задержаться на пять минут?

Ага, её зовут Иоганна. Ну что ж. Будем, значит, дружить.

Рыжая смотрит на Иоганну зверем. Остальные просто прощаются с Оресто, проходят сквозь меня и покидают кабинет. Мы остаёмся втроём — я, Оресто и Иоганна. Иоганна глядит на нас, а мы глядим на Иоганну. Надо что-то говорить, но я всегда теряюсь в таких случаях и предоставляю Оресто возможность сказать всё самому. Он хорошо говорит, когда не выпендривается. Оресто открывает рот, и тут в дверь стучат.

— Да? — кричит Оресто недовольно, — кто там?

В дверь кабинета просовывается голова нашей секретарши Даны. Дана грудастая, близорукая и обидчивая. Она щурится в глубину кабинета, видит, что Оресто сидит вдвоём с незнакомой студенткой, понимает, что помешала и говорит обиженно:

— Оресто, извини, конечно, но там к тебе пришли.

— Кто еще пришел, — скрипит зубами Оресто, — а потом нельзя?

— Нельзя, — еще более обиженным тоном говорит Дана, — там пришли родители Машеньки…

Упс. А не сбежать ли мне сейчас, по возможности быстро. Но Оресто хорошо меня знает, поэтому он рывком встаёт и загораживает дверь. Сквозь него-то я не могу пройти. Сидеть, командует он мне почти любовно, но непреклонно.

— Но, Оресто… — я пытаюсь торговаться, — ты же знаешь, что я…

— Ничего я не знаю, — Оресто непреклонен, — ты же большая девочка, а не глупое привидение. Куда ты вскочила? А ну сидеть. Разберемся.

— А Иоганна как же? — хватаюсь я за последнюю надежду, — мы же должны с ней поговорить!

— А Иоганна посидит здесь во время визита наших гостей, и всё поймет, — заявляет Оресто, — сразу со всеми проблемами и разберемся. Посидите, Иоганна?

Иоганна посидит. Оресто взглядом сдвигает её вместе с креслом к книжному шкафу, ставит два удобных стула напротив своего стола и, ловким движением загнав меня в угол, пресекает мою последнюю попытку сбежать через окно. Этаж тут третий, но мне-то что.

— Дана, зови!

И в комнату входят мои родители. Я бы отдала сто лет своей бесконечной жизни за то, чтобы вместо них в комнату сейчас вошли Мендель и Риза, или Рая и Милая Ханна, или даже Сомар в обнимку с Ципой. Но в комнату входят мои родители. Они проходят в кабинет, здороваются с Оресто и Иоганной и садятся на приготовленные для них стулья. Папа немедленно находит меня взглядом и невесело улыбается. Мама смотрит на Оресто и сходу плачет. Когда она плачет, в её речи особенно заметен русский акцент.

— Доктор, я не знаю, зачем мы пришли, — плачет мама, — такое горе, доктор, мы после её смерти никак оправиться не можем, доктор, уже столько лет прошло, а мы всё не

— Доктор, как она тут? — спрашивает папа.

— Я понимаю, вам очень тяжело, — отвечает Оресто маме и придвигает ей пачку бумажных носовых платков. — Похоронить дочь — такое горе. А если при этом дочь еще и умерла после тяжелой психической болезни, то тем бо…

— Нормально, — улыбается Оресто папе, — помаленьку.

— Да мне-то что сделается, — бурчу я из своего угла. — Хорош задавать идиотские вопро…

— Машенька, я тебя на хлеб и воду посажу, — привычно угрожает Оресто, и мы с папой улыбаемся. У нас вообще-то неплохие отношения, если бы он еще один приходил, было бы куда ни шло, хотя мне-то, в принципе, и он не особо нужен. Правда, Оресто убежден, что это не так. Ну у Оресто вечно его странные лечебные идеи.

Папа встаёт и подходит ко мне — поговорить. Он не рассказывает мне про дом и сад, я этого не люблю. Но в прошлую пятницу по телевизору шел неплохой фильм, и мы все его тут смотрели, и папа тоже смотрел, у себя. Вот о фильме мы и говорим.

Ты у меня умница, Машенька, говорит папа на какую-то мою реплику, и мне это почему-то приятно, хотя я и понимаю, что по большому счету абсолютно неважно, умница я, или нет.

Мама тем временем рыдает у стола, и Оресто старательно обсуждает с ней, насколько это тяжело — потерять ребенка. «Ребёнку», когда его потеряли, было почти тридцать лет, но это неважно. Мы с папой тем временем закончили про фильм и перешли на футбол. Ага, я и футбол смотрю, почему бы и нет. Мама мутным взглядом смотрит на папу, стоящего в углу, и нервничает:

— Ну чего ты там опять торчишь один? Ты бы хотя бы подошел поговорил с доктором!

— Я с доктором потом поговорю, — мягко отвечает папа, прекрасно зная, что ни с каким доктором говорить не будет. Доктор того же мнения. Он беседует с мамой еще какое-то время, успокаивает её и, наконец, выпроваживает за дверь. Папа обнимает меня, говорит нам с Оресто «свидимся» и выходит тоже.

В углу всё это время сидит Иоганна.

— Ну что, — спрашивает её Оресто, — поняла? Будешь у нас работать?

— Буду, — отвечает Иоганна и смотрит на меня таким взглядом, будто у меня вместо головы вырос розовый куст. Я её понимаю — в конце концов, это мы тут привыкли, а она-то в первый раз. Она мне нравится, я с ней потом еще поговорю, попозже. Пока что мне не до неё. Я оставляю их с Оресто вдвоём и иду в спальню.

В спальне шумно. Сомар утверждает, что кто-то украл её ночную рубашку, и в доказательство демонстрирует всем пустой пакет, в котором раньше лежала эта рубашка. Йошка неподвижно сидит на кровати, не реагируя ни на что. Риза опять что-то жуёт, и к ней лучше не подходить.

— Ком цу мир, майн киндер! — поёт со своей кровати Милая Ханна, — ком цу мир! Ком цу мир, майн киндер, где вы все? Никого нет! Уехали, уехали, совсем уехали! А когда и куда — не сказали, и нет никого. Машенька, куда они все уехали?

— Я не знаю, — отвечаю я Ханне, хотя это неправда: я знаю.

— Мама, — говорит Ханна в никуда.

Алексей Карташов

Последнее дело Конан Дойла

(из цикла "Рассказы о рукописях")

В прошлом году совершилось знаменательное событие. Был выставлен на продажу архив сэра Артура Конан Дойла. Архив составлял две дюжины больших ящиков, и во всей Британии не нашлось, к сожалению, заведения достаточно богатого, чтобы приобрести коллекцию целиком.

Наиболее ценная для историков часть, а именно переписка Конан Дойла с 1889 по 1902 год, оказалась в одних, и весьма надежных руках: анонимный покупатель на аукционе, сухощавый немолодой джентльмен, представлял, как впоследствии выяснилось, отдел рукописей библиотеки Британского музея. К счастью, именно в этот момент библиотека получила значительную сумму от правительства Ее Величества, и упомянутый джентльмен, ни разу не посмотревший за всё время торгов в сторону аукционера, через пятнадцать минут после объявления начальной цены недрогнувшей рукой выписал чек.

Прочитав эту новость за завтраком в воскресной "Нью-Йорк Таймс", я порадовался за почтенное учреждение, и в тот же день, сидя на террасе Гарвардского клуба, поделился своим удовлетворением со старым знакомым, доктором Робинсоном.

— Знаете ли вы, дорогой друг, — спросил доктор Робинсон, выслушав меня внимательно, — что моя семья самым прямым образом связана с сэром Артуром Конан Дойлом?


Услышав это, я, разумеется, расположился в кресле поудобнее и уверил собеседника, что я весь, по удачному выражению аборигенов, представляю собой одни лишь уши.



— Как вы, возможно, знаете, — начал д-р Робинсон, — семья моя происходит из Девоншира, и упоминается в церковных книгах задолго до Генриха VIII. Брат моего прадеда, Бертрам Флетчер Робинсон, был другом сэра Артура.

Это была действительно новость! Я прекрасно знал, о ком говорит д-р Робинсон, но мне никогда не приходило в голову, что мой коллега — родственник того самого Бертрама Робинсона, который натолкнул Конан Дойла на создание самой знаменитой из его книг — "Собаки Баскервилей".

Я поспешил заверить д-ра Робинсона в том, что имя его славного родственника мне знакомо. Робинсон удовлетворенно кивнул, а затем наклонился ко мне поближе, слегка перегнувшись через столик, и спросил, понизив голос:

— А знаете ли вы, мой дорогой друг, что сэра Артура обвиняют, будто он украл сюжет "Собаки Баскервилей" у моего двоюродного прадеда, а потом убил его?

Эту историю я тоже знал. Бертрам Робинсон непременно хотел принять участие во вскрытии египетской мумии, доставленной в Британский музей, заболел какой-то странной болезнью и умер буквально на руках Конан Дойла. А в 2000 году вышла скандальная книга, в которой некто Роджер Гаррик-Стил обвинил Конан Дойла в отравлении друга.

Д-р Робинсон, получив утвердительный ответ, продолжал:

— Разумеется, я никогда не верил в этот бред. Однако признаюсь вам, что я пережил немало неприятных минут, читая о подробностях расследования, и, хуже того, периодически получая сочувственные письма от разных идиотов.

Он помолчал, вертя в крепких сухих пальцах чайную ложечку, и, наконец, достал из кармана макинтоша трубку и кисет.

Я с интересом наблюдал за его манипуляциями. Д-р Робинсон, наверное, последний курящий человек в Гарвардской медицинской школе, и такая исключительность его совершенно не смущает. Набив трубку, он затянулся (мы сидели на террасе в это прохладное утро одни, и официанты смотрели сквозь пальцы на такое откровенное нарушение суровых массачусетских законов) и продолжил:

— Как вы, возможно, знаете, Бертрам отказался от работы над рукописью довольно рано, и сэр Артур написал "Собаку Баскервилей" практически в одиночку. Тем не менее, он всегда публично выражал Бертраму благодарность и пытался даже разделить с ним гонорар.

Д-р Робинсон выпустил пару клубов дыма. Он смотрел куда-то поверх моей головы, видимо, в далекое прошлое, в девонширские поля и болота.

— Хладнокровно убить старого друга? И мотив, и улики смехотворны, но вы же знаете человеческую натуру: любая возможность уличить великого человека в какой-нибудь гадости возбуждает представителей нашего замечательного вида.

— Я знаю твердо, — продолжил д-р Робинсон, выбив трубку, — сэр Артур был неспособен придумать такое изощренное преступление.

Я не стал возражать, хотя мне казалось, что автор историй о Шерлоке Холмсе обладал вполне достаточной фантазией. Мы распростились, но разговор запал мне в память. Неудивительно, что когда через пару месяцев я размышлял, как лучше потратить грант от Фонда архивных исследований, я позвонил д-ру Робинсону и попросил рекомендательное письмо в библиотеку Британского музея. Я надеялся, что мне разрешат поработать с архивом Конан Дойля, и письмо от родственника Бертрама Робинсона было бы весьма кстати.

Мой добрый товарищ не только не отказал мне, но и проникся энтузиазмом, едва ли не большим, чем мой. Ответ пришел на удивление скоро, и перед отъездом на Альбион я пригласил д-ра Робинсона на завтрак.

— Послушайте, — сказал он на прощание, — раз уж мы вместе ввязались в это дело, то нельзя ли попросить вас об одной услуге? Если вам встретится упоминание о моем двоюродном прадеде, известите меня в частном порядке, разумеется, если это не противоречит этическим правилам вашей науки. Один вопрос занимает меня, и я не могу найти ответа. Почему Бертрам отказался от совместной работы над книгой? Ведь идея принадлежала именно ему.

Я с легким сердцем пообещал держать его в курсе моих возможных находок, и тем же вечером отбыл в Лондон.


***


Я не в первый раз оказался в знаменитой библиотеке, но в мои предыдущие визиты заглядывал в громадный круглый зал любопытствующим туристом. В этот же раз меня проводили на галерею третьего яруса, за сдержанные таблички "Staff only, please", и, повернув на массивных дверных петлях фальшивый книжный шкаф, впустили в научный отдел библиотеки.

Долго мы шли сумрачными коридорами, вкусно пахнущими старинными книгами, со стеллажами, уходящими вверх и скрывающимися в темноте, пока не добрались до более оживленных мест. Мне выделили небольшой кабинет, который я, к тому же, делил с сотрудником библиотеки доктором Сандерсом ("Вы можете называть меня просто Уильям"). Архив хранился с самого начала, еще при жизни Конан Дойла, в больших желтых конвертах. Часть их была уже заново описана, систематизирована и переложена в папки, и именно с этой частью мне было разрешено работать. Впрочем, в порядке исключения, я мог поучаствовать и в разборе еще нетронутых документов — как раз этим занимался Уильям с помощником, аспирантом из Лондонского университета по имени Джеффри.

С утра мы получали очередные пакеты, Уильям и Джеффри усаживались за свой огромный стол, и весь день я вполуха слушал их монотонное бормотание: "Документ номер такой-то… на трех листах с одной стороны…", а сам читал письма. Конан Дойл часть писем писал от руки и оставлял в архиве черновики, но с некоторого времени стал печатать письма на машинке — это было, видимо, большим облегчением для него, да и для меня, признаться, тоже.

Сразу же, начиная с первой папки, я начал натыкаться на подлинные жемчужины. Письмо Уайльда:

"Дорогой сэр, признаю, что Вы опередили меня в выполнении нашего обязательства перед "Еженедельным журналом Липпинкотта". Ваш "Знак четырех", по моей классификации, несомненно, относится к книгам, которые стоит читать. Мой "Портрет молодого джентльмена" почти закончен, и я надеюсь отдать его издателю еще в этом месяце. Полагаю, Вы получили от Вашего труда такое же удовольствие, как я от моего — если можно сравнивать удовольствие двух различных людей, в чем я не уверен".

Речь явно шла о "Портрете Дориана Грея"; очевидно, первоначальное название было другим.

Однако наиболее интересный сюрприз ждал меня, кажется, на четвертый день работы. Признаюсь, что с этого момента я и думать забыл о своем первоначальном замысле — разыскать материалы, относящиеся к Робинсону.

Среди писем в очередной папке я обнаружил дневник, который Конан Дойл вел от случая к случаю с 1890 до 1893 года. Видимо, он записывал в этот дневник (тетрадь большого формата, в картонном переплете, примерно 50 листов, с пятнами, предположительно от чая, на обложке) только то, что относилось к его работе. И, как я вскоре с радостью убедился, к работе над циклом рассказов о Шерлоке Холмсе.

Первая запись датирована ноябрем 1890 г.


"Секретарь, которого я нанял по рекомендации м-ра Босуорта, оказался разумным молодым человеком. Откровенно говоря, я пригласил его побеседовать, выбрав из других кандидатов, только потому, что его зовут, как и меня, Артуром, но он мне понравился. Сегодня мы говорили о приведении в порядок моего "Белого отряда", и он высказал парадоксальное суждение — что Шерлок Холмс, герой "Знака четырех", мог бы стать любимым персонажем читающей публики".


Январь 1891 г.

"Артур Моррис, мой секретарь, весьма толков и расторопен. "Белый отряд" выверен, перебелен и сдан в печать, и вот-вот появится в "Корнхилльском журнале". Я прибавил полкроны к его четырем шиллингам дневного жалованья".


Февраль 1891 г.

"М-р Моррис спросил меня, не думаю ли я о продолжении "Знака четырех", и я честно ответил, что у меня не хватает фантазии, чтобы придумать загадочное преступление. М-р Моррис в шутку предложил свои услуги. Он будет рассказывать мне о нераскрытых тайнах, а мой Шерлок Холмс будет разгадывать их, ползая с лупой по полу и нюхая сигарный пепел. Что ж, звучит забавно".


Двумя днями позднее.

"Итак, мой Холмс выдержал первое испытание. Даже м-р Моррис был вынужден признать это. Как узнать, где человек хранит самое ценное? Пусть он сам и укажет место, довольно крикнуть "Пожар!" Впрочем, этот сюжет еще нуждается в некоторой доработке. Тем временем я размышляю над очередной загадкой, предложенной м-ром Моррисом: по какой причине человеку может быть предложена синекура, с единственным условием — никогда не покидать офиса в рабочие часы?"


Я не мог поверить своим глазам. Два первых рассказа из цикла "Приключения Шерлока Холмса", напечатанные в «Стрэнде» летом 1891 года и мгновенно прославившие и автора, и героя, — результат странного сотрудничества двух Артуров? Почему же мы никогда не слышали об этом? Уже следующая запись частично ответила на мой вопрос.


Май 1891 г.

"Моррис — истинное сокровище. Он исправно снабжает меня самыми необычными обстоятельствами, дотошно исследует все шаги, предпринимаемые Холмсом, и подвергает их скрупулезной экспертизе. Я заметил, что невольно придаю некоторые его черты доктору Ватсону. Мой первый рассказ готов к печати, посмотрим, как-то примет его публика?

Моррис категорически отказался от упоминания его имени и даже покраснел. Мне удалось, однако, убедить его принять вознаграждение в виде доли от гонорара — буде начинание окажется успешным. Моррис упоминал, что в Корнуэлле у него есть незамужняя сестра, которой он иногда помогает. Думаю, несколько лишних фунтов не повредят этому благородному молодому человеку".


Я приведу следующие записи из дневника, перемежая их относящимися к делу письмами.


Июль 1891 г. А. Конан Дойл — О.Уайльду. "Дорогой м-р Уайльд, благодарю за Ваши искренние поздравления. Да, успех, и успех несомненный. Я озадачен: безделушка, игра ума понравилась читателем больше, чем моё, без ложной скромности, лучшее творение — "Белый отряд". Вынужден согласиться с Вашим замечанием третьего дня в клубе — восторженность лондонской читающей публики превзошла бы ее глупость, если бы только последнюю можно было превзойти".


Август 1891 г.

"Итак, я подписал договор со «Стрэндом». Они будут платить мне по 35 фунтов за каждый последующий рассказ. Право, с помощью Морриса я могу печь их, как горячие пирожки. Мне удалось убедить его принимать 20 % от гонорара. "Моррис, ведь вы можете использовать эти деньги на добрые дела", — таков был мой решающий аргумент. Я дал ему отпуск на несколько дней по семейной надобности.

Тем временем, я заканчиваю работу над "Тайной Боскомской долины". Однако мне не дает покоя нерешенная загадка — ограбления на курорте. Пока Моррис находится в отлучке и не засыпает меня новыми проблемами, попробую сосредоточиться на этой".


Сентябрь 1891 г.

"Странное происшествие: утром почтальон принес, как обычно, все газеты, и я отчетливо помню номер "Дейли телеграф". Вечером, когда я, наконец, собрался просмотреть их, именно этой газеты не оказалось. Моррис тоже помнит, что она была доставлена, мы обыскали весь кабинет, но газета точно испарилась. Несомненно, Шерлок Холмс разгадал бы эту тайну, но увы… сейчас он занят загадкой пяти апельсиновых зернышек".


Январь 1892 г. Письмо матери, Мери Дойл. "Дорогая матушка, благодарю тебя за заботу. Шарф, который ты связала, мне очень пригодился; у нас стоят холода, и я ношу его постоянно, вспоминая тебя. Уверяю тебя, у меня всё в порядке, и я не слишком устаю от работы. Единственное, в чем хочу признаться, — меня несколько смущает избыточное воодушевление, вызываемое повсеместно моим Шерлоком Холмсом. Если бы его поклонники знали, что несколько странных происшествий он так и не сумел разгадать, возможно, они разочаровались бы в своем кумире. Пока же я получаю письма, адресованные "м-ру Шерлоку Холмсу через д-ра Артура Конан Дойла", которые меня сначала забавляли, а теперь утомляют. Я поручил эту часть почты моему секретарю, и он необычайно эффективно расправляется с ней, строча по десять-двадцать ответных писем в день".


Март 1892 г.

"Мой верный помощник Моррис вынужден оставить меня. Он собирается возобновить обучение в колледже Св. Патрика, которое оставил два года назад из-за стесненных обстоятельств. На прошлой неделе скончался его престарелый родственник, и оставил ему небольшую ренту, около ста фунтов в год.

Моррис благодарил меня так горячо, что мне было неловко. Он предложил также встречаться иногда за ужином и продолжать наши "интеллектуальные игры", как он выразился. Я с удовольствием согласился. Моррис — славный парень, хотя несколько странный: выглядит слегка старше своих лет, высок и сухощав, молчалив и очень внимателен. Самое замечательное в его облике — это высокий белый лоб, как будто освещенный изнутри. Несомненно, академическая карьера — это его стезя, и я искренне рад за него".


В дневнике было еще несколько записей за 1892 и начало 1893 года, весьма лаконичных: такое-то дело — разгадано. Дело об ограблении почтового поезда — не разгадано. Обряд дома Месгрейвов… дело о греческом переводчике… дело о пропавших сокровищах раджи — не разгадано… Я пролистал эти короткие записи, и внимание моё привлекла следующая:


"Март, 12, 1893 г.

Состояние здоровья Морриса внушает мне некоторое беспокойство. Он похудел, и характерный румянец на щеках вызывает у меня самые серьезные опасения. Я заставил его дать слово, что он придет ко мне в ближайшие же дни на осмотр, но прошло уже три дня, а Моррис не появляется".


Следующая, необыкновенно длинная запись, была отчеркнута жирной линией и записана неровным, поспешным почерком.


"Март, 20, 1893 г.

Я нахожусь, без преувеличения, в ужасном положении. Попробую восстановить точную хронологию событий, приведших меня к нынешнему моему плачевному состоянию.

Не так давно Моррис предложил мне очередную загадку: индийский раджа, немолодой и баснословно богатый человек, приезжает в Лондон. К его приезду заранее подготовлен особняк в Белгравии. Проверены все запоры и решетки, выставлена охрана — поскольку известно, что раджа привозит с собой коллекцию драгоценных камней, ведущую начало от Великих Моголов. Коллекцию с величайшими предосторожностями размещают в комнате без окон и с единственной дверью, раджа опечатывает ее собственным перстнем и отправляется на раут к принцу Корнуэльскому. На следующий день, в час пополудни, принц возвращает визит, раджа приводит его в комнату, где находится коллекция, — и они обнаруживают, что камни заменены подделкой, и даже не очень искусной. Скандал, затронута честь британской полиции, к делу привлекают Шерлока Холмса… и великий сыщик ничего не может сделать. Мы бились над загадкой вдвоем три вечера, последние два просидели у меня в кабинете, рисуя схемы расположения комнат, составляя списки подозреваемых — но ничего так и не смогли понять. Я был раздосадован, но Моррис как будто не разделял моего огорчения. "Холмс, — сказал он мне на прощание (так он иногда в шутку называет меня, с тех пор, как наши отношения потеряли оттенок неравенства), — ведь и самый гениальный ум бывает иногда побежден другим, пусть менее блестящим".

Вообразите себе моё изумление и беспокойство, когда я прочитал в вечерней газете заголовок: "Сенсационное ограбление индийского раджи". Разумеется, раджа оказался богатым купцом, и никаких встреч с представителями королевской фамилии ему уготовано не было, но в остальном описание в газете совпадало с тщательным изложением Морриса. Как он мог заранее знать о готовящемся преступлении и почему не известил полицию?

Я вспомнил, что последнее дело, которое я не смог разгадать, о загадочном исчезновении члена палаты лордов, предшествовало скандальному бегству маркиза **, хотя и не пэра, но весьма заметной фигуры. Мои подозрения усиливались.

Через пару дней я прочитал в газете о дерзком и загадочном ограблении почтового поезда, и недоумение мое превратилось в негодование. Я должен был немедленно встретиться с Моррисом и потребовать у него отчета.

Я отправился в Ист-Лондон, где он квартирует. Неопределенного возраста домохозяйка, из настоящих кокни, ответила, что мистер Моррис уехал несколько дней назад и не известил ее, когда вернется. Счет за квартиру он оплатил до конца месяца. Дальнейшие расспросы ни к чему не привели, и я, раздосадованный, уже собрался уходить, когда эта мрачная женщина внезапно окликнула меня:

— Мистер Конан Дойл?

Я поспешно развернулся на каблуках, изумленный тем, что и в этих кварталах Лондона знают моё имя, но хозяйка разъяснила мне причину своей прозорливости:

— Мистер Моррис предупредил, что джентльмен вашей наружности может приехать, навести справку-травку.

Она ухмыльнулась своей незамысловатой шутке, зашла в дом и вышла через минуту с большим осмоленным конвертом. Я взял конверт из ее рук, пошел было обратно к кэбу, но спохватился и, порывшись в кармане, дал хозяйке полсоверена. Она изумленно приподняла брови, а монета мгновенно исчезла где-то в складках ее передника. Видно было, что хозяйка колеблется, затем она решилась и быстро сказала, почти шепотом:

— Он взял саквояж и велел ехать на Ватерлоо. Но я ничего не говорила вам, сэр, — и она захлопнула за собой дверь.

"Вокзал Ватерлоо, — соображал я лихорадочно, — значит, он мог уехать на континент". Я велел кэбмену ехать обратно на Уимпол-стрит, и распечатал конверт еще в пути. Невозможно описать досаду, горечь и отвращение, охватившие меня по мере чтения этого возмутительного письма!

Прежде всего, оно отличалось невыносимо высокомерным тоном. Этот негодяй, которого я приютил и опекал больше полутора лет, смеет поучать меня и издеваться над, как он пишет, "надутым и самодовольным Шерлоком Холмсом, вообразившим себя величайшим детективом". И дальше он, безжалостно насмехаясь, описывает все те преступления, которые Холмс не смог раскрыть, и указывает, что именно упустил "великий сыщик".

Но это было не самым страшным. Привожу цитату по памяти, поскольку я, в порыве гнева и досады, сжег письмо.

"Любезный д-р Дойл! При всей Вашей простоте и доверчивости, все же не могу не отметить, что Ваш Холмс заметно толковее любого сыщика из нашей славной Королевской полиции. Вот доказательство моего к нему уважения: я, вместе с несколькими, безусловно доверяющими мне людьми, предлагал Вам на рассмотрение планы наших небольших авантюр. Если Холмс был бессилен разгадать тайну — мы смело выполняли задуманное. Один раз, в самом начале моего предприятия, возникла опасность, что Вы прочитаете об ограблении на курорте в Бате, а я, по неопытности, дал Вам слишком много деталей. По счастью, мне удалось избавиться от той единственной газеты, которая уделила внимание этому, довольно рядовому, случаю.

До сих пор не могу удержаться от смеха, вспоминая, как мы с Вами методично, чуть ли не с лупой, осматривали кабинет в поисках «Дейли Телеграф».

Здесь я вспыхнул от стыда и бешенства и был вынужден отложить письмо на несколько мгновений, но затем возобновил чтение.

"Вынужден отдать Вам должное, Вы сорвали несколько особо дерзких предприятий. Возможно, это и к лучшему — мы не навредили Британии. Помните "Дело о морском договоре"? Я с нетерпением жду его опубликования. Однако дело о драгоценностях раджи прошло без сучка и задоринки во многом благодаря Вашим бесценным замечаниям. Я не смог утаить от Вас всех деталей, и, безусловно, огласка будет слишком шумной, чтобы даже Вы, с Вашей фантастической невнимательностью, смогли не заподозрить сходства. Думаю, что нашему плодотворному сотрудничеству пришел естественный конец.

Ваш признательный коллега,

Моррис Артур.

P.S. Я поменял местами свое имя и фамилию, надеясь, что Вы охотнее возьмете на работу тезку — и, как видите, не ошибся. Прошу прощения за столь невинный обман".


Я оказался в совершено нелепом положении: первую и естественную мысль, обратиться в полицию, я отверг. Кто поверил бы в подобную историю? И чем мои признания помогли бы розыску? Я осознал внезапно, что не знаю ровно ничего о моем бывшем секретаре: ни места рождения, ни настоящего имени, ни круга его друзей, ни постоянного адреса. Даже его рекомендатель, старый стряпчий м-р Босуорт, недавно умер от пневмонии.

И, кроме того, как могу я предстать перед всем Лондоном подобным болваном? Знаменитый Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, кумира публики всех сословий, в роли подопытного животного, на котором изощренный преступник проверяет свои адские планы? Нет, лучше застрелиться, чем принять на себя ту бурю насмешек, которая последует за моим признанием".


***


Я отвел глаза от дневника и очнулся. Старина Уильям сидел напротив, погруженный в разбор листочков, Джеффри записывал что-то под его диктовку, позевывая. Уильям поднял голову и встретился со мной взглядом.

— Что-нибудь интересное?

— Ничего особенного, — ответил я по возможности равнодушно, — но ты знаешь — каждая крупица знания о Конан Дойле…

Уильям покивал головой понимающе, и вернулся к своим занятиям. Я же принялся за следующую запись.


"Май, 10, 1893 г.

Итак, пора показать этому зазнайке, что собой представляет дедуктивный метод. Но по порядку: сегодня я получил письмо, в котором Моррис напоминает мне, что я его сообщник по злодеяниям, и в моих интересах не привлекать внимания к его персоне, и продолжать публиковать рассказы о Холмсе. Однако он допустил несколько ошибок.

Во-первых, письмо проштамповано, весьма аккуратно, швейцарским штемпелем. Я навел справки и выяснил, что это почтовое отделение находится в уединенной местности и, по сути, обслуживает один крохотный городок, Меринген. Во-вторых, письмо написано на листе бумаги с неровно отрезанным верхом, что навело меня на подозрение, что это почтовая бумага отеля. В Мерингене, в ущелье близ водопада Райхенбах, есть всего один отель, и очевидно, что именно оттуда Моррис и послал свое письмо. Более того, одна из швейцарских газет, которые я просматривал сегодня, ("Бернер Оберландер"), сообщает о разливе рек Ааре и Райхенбах и о прерванном сообщении с Мерингеном.

Итак, Моррис Артур в ловушке, и послезавтра мы встретимся с ним лицом к лицу".


Мне катастрофически требовалось закурить. Я постарался изобразить на лице максимальное равнодушие и лень, и вышел в курилку (слава Создателю, в Британии все еще есть такое удобство!) Прикончив сигарету в три затяжки, я поспешил к столу, к следующей записи.


***


"Май, 18, 1893 г.

Я приступаю к рассказу о событиях последней недели со смешанными чувствами. Но по порядку.

Ночным экспрессом я доехал до Дувра и еще до рассвета переправился через Канал. Дальнейшее сообщение было не таким удобным, но звонкая монета оказывала волшебное воздействие, и к вечеру 12 мая я переправился через слегка успокоившийся Райхенбах на лодке какого-то отчаянного местного рыбака. Мост был частично снесен, и бригада швейцарских строителей уже бодро стучала молотками, однако мой Харон уверил меня, что они не управятся раньше, чем через два дня. Кроме того, он гордо утверждал, что никто не осмелится переправляться через реку по такой воде — и содрал за перевоз полновесную гинею.

Я изменил внешность так радикально, что вряд ли кто-нибудь из лондонских друзей узнал бы меня, а узнав, они умерли бы от смеха. Неопрятная седая борода, кожаный картуз и долгополый армяк поверх толстого брюха делали меня похожим на одного из русских нуворишей-купцов, в изобилии встречающихся на европейских курортах. Уже в сумерках я подошел к отелю.

Портье предоставил мне, как он уверил, лучший номер с видом на горы, а затем, поколебавшись, спросил, как будто извиняясь:

— Мистер Конан Дойл?

Невозможно описать моё изумление и досаду. Я постарался скрыть их, и с преувеличенным русским акцентом уверил портье, что он ошибается.

— Жаль, — отвечал портье, — мне оставили для него письмо и сказали, что он должен появиться со дня на день.

Мне пришлось раскрыть свое подлинное имя, и славный малый вручил мне письмо и, вообразите, затрепанный номер «Стрэнда» с моим (или я должен писать — нашим?) первым рассказом. Мой автограф с лихвой заменил ему чаевые, и я позволил себе даже, наклонившись к его уху, шепнуть: "Ни слова больше, я путешествую инкогнито, и нескромность может погубить всё предприятие". Думаю, парень был счастлив, как никогда в жизни.

В номере я нетерпеливо разорвал конверт и прочитал записку — как я и подозревал, от Морриса:


"Мой дорогой друг, поздравляю Вас, Вы достойны своего создания. Я не хотел бы беспокоить обитателей этого мирного отеля нашей бурной беседой, поэтому предлагаю Вам встретиться, наутро после Вашего приезда, на тропинке у водопада. Мне необходимо передать Вам важные документы. Вы можете не опасаться за свою жизнь. О Вашем приезде меня известят мои корреспонденты (благодарю Холмса за идею использовать природную смекалку мальчишек).

Ваш Моррис Артур".


Я провел беспокойную ночь, но под утро уснул и едва не проспал нашу встречу. Утро выдалась необычайно свежим и ясным, и, бодро шагая по тропинке в сторону водопада, я размышлял о странном поведении Морриса. Я пришел к выводу, что он не заинтересован в моей смерти, прекрасно осознавая, что я не выдам его ни при каких обстоятельствах. Но что же он хотел мне сообщить? Этого я не понимал, и нетерпение подгоняло меня.

Вскоре тропа вывела меня к водопаду и пошла вдоль него. Я продвигался с осторожностью: слева была шершавая гранитная стена, а справа — ревущая бездна Райхенбахского водопада. Вскоре, к моему огорчению, я увидел, что тропа окончательно исчезает, в двух десятках ярдов передо мной. Никаких признаков Морриса не было. Я сел, прислонившись спиной к стене, и прождал около получаса. На моих часах было уже около девяти, когда я решил исследовать оставшуюся часть тропы.

Разумеется, мне следовало сделать это раньше! Тропа в этом месте была покрыта мягкой землей, и брызги от водопада постоянно увлажняли ее. Я увидел отчетливую цепочку свежих мужских следов, ведущую в одну сторону. Полный смутных предчувствий, я осторожно дошел до конца тропы. Вдоль края обрыва росли, образуя бордюр, крохотные невзрачные фритиллярии. Там, где заканчивалась цепочка следов, было натоптано, как будто человек переминался с ноги на ногу, а в нежном желтом бордюре зиял грубый разрыв. Край тропы обрывался вниз, и широкие свежие борозды вели в бездну.

Я похолодел, представив себе картину, развернувшуюся на этом месте не более часа назад. Что могло стать причиной падения Морриса в ужасный поток? Растерянно я оглядывался по сторонам, и вдруг заметил у самой стены, на плоском камне, блестящий предмет. Это был серебряный портсигар Морриса.

Я нетерпеливо раскрыл его и увидел сложенный вчетверо листок бумаги, исписанный так хорошо знакомым мне аккуратным твердым почерком моего секретаря:


"Мой дорогой д-р Конан Дойл! В этот последний час моей жизни хочу сказать Вам несколько добрых слов. Вы — скверный детектив, но недурной писатель, и, к сожалению, хороший врач. Ваши подозрения оказались верны. Я провел полтора месяца в Швейцарии, и, несмотря на фальшивые уверения местных светил, прекрасно понимаю, что мне предстоит. Я видел туберкулезных больных, иссохших, не стоящих на ногах, но продолжающих цепляться за жизнь — благодарю покорно! Я сумел обеспечить жизнь моих родных и любимой женщины (да, да, и у такого циничного чудовища была возлюбленная!), и хочу закончить жизнь, пока она не стала мне отвратительной. Согласитесь, что это мое право, — Вы врач и видели больше моего. Обращаюсь к Вам с предсмертной просьбой. Пусть это смешно, но я честолюбив, и несколько завидовал Вам в последние месяцы. Однако ловушка, в которую я сам себя загнал, осуществляя мои (право, недурные!) планы, не позволила мне просить Вас поставить моё имя рядом с Вашим. Так, по крайней мере, отдайте должное моему криминальному таланту хотя бы в одном из Ваших рассказов. Я верю, что Вы выполните последнюю просьбу искренне любящего Вас

Морриса Артура.

7:50 утра, май, 13, 1893".


Долго стоял я, потрясенный, сжимая в руке последнее письмо Морриса и вглядываясь в бездну, поглотившую навсегда этого незаурядного человека. Кем мог бы он стать, будь судьба благосклоннее к нему в юные годы? Я пошел обратно, чувствуя влагу на щеках, и это были не брызги от водопада…"


Последняя запись за этот год была короткой:

"Декабрь, 12, 1893.

Итак, я исполнил свой долг. Надеюсь, имя «Мориарти» не показалось бы покойному слишком большим искажением. Я долго колебался, но решил, что не могу подвергать риску его родных, не говоря уж о неизбежных вопросах ко мне. Пусть и Холмс покоится вместе с ним там, на дне Райхенбахской пучины".


***


Думаю, нет особенной нужды описывать моё состояние. Я оглядел кабинет, полки с солидными, надежными томами, моих коллег, мирно разбирающих бумаги, и меня не оставляло странное, близкое к панике ощущение: я один знаю тайну, которая может разрушить такой привычный и уютный мир, где на Бейкер-стрит, 221Б, за шторой, сидит у камина человек с орлиным профилем, и ни одна зловещая загадка не останется неразгаданной, пока он жив.

Памятуя о печальном случае с письмом Киплинга, я аккуратно снял копии со всех страниц дневника, зарегистрировал их у секретаря, запечатал в конверт и отдал на хранение.

Уильям поджидал меня у выхода, и мы направились прямиком в ближайший паб, как у нас уже было заведено. Взяв по кружке доброго эля, мы сели у окна. Я отхлебывал горьковатый густой напиток, наблюдая, как за окном быстро темнеет, и пешеходы беззвучно перемещаются по Оксфорд-стрит и исчезают в тумане. Это был первый туманный вечер со дня моего приезда, и я, наконец, ощутил себя в том Лондоне, который представлялся мне с детства. Казалось, что сейчас по булыжной мостовой прогрохочет экипаж, а потом дверь в паб распахнется, и войдет клерк в котелке, в черном плаще и с тростью, а трактирщик скажет ему с достоинством: "Отвратительная погода нынче, сэр".

Я очень боялся, что Уильям начнет расспрашивать меня про мои сегодняшние находки, и перевел беседу на тему печальной судьбы Бертрама Робинсона, тем более что меня несколько тяготило невыполненное пока обещание. Уильям оживился.

— Ты знаешь, как раз сегодня я начал разбирать материалы за 1901 год, после возвращения с войны. Если будет что-то интересное — я смогу тебе дать, только неофициально, пока мы работаем с этой папкой.

Я поблагодарил Уильяма и заказал нам еще по кружечке. Потом Уильям заказал по кружке своего любимого, особо крепкого, потом мы познакомились со студентами из Тринити-колледжа и объясняли им, как трудна и богата событиями жизнь исследователя, потом отправились в следующий паб — и где-то в двенадцатом часу я оказался один на незнакомой мне Кавендиш-стрит, не имея ни малейшего представления, в какой стороне мой дом.

Долго брел я в тумане, и в каждом встречном мне мерещились то безжалостные агенты Мориарти, то нищие, то курильщики опиума, пока наконец передо мной не замаячил желтый плащ и черный классический шлем. Я бросился к бобби, и он, терпеливо выслушав мои бессвязные объяснения, вызвал по рации своих товарищей. Уже через 10 минут я поднимался по ступенькам в свою скромную квартиру, благословляя осмеянных Конан Дойлом лондонских полицейских.


***


На следующее утро Уильям уже поджидал меня в нашем кабинете, бледный и несчастный.

— Хорошо, что ты пришел, — сообщил он мне голосом ослика Иа. — У меня кое-что есть для тебя, — и он придвинул ко мне небольшую записную книжку в выцветшем буроватом коленкоровом переплете. — Здесь как раз описывается визит к Робинсону. Я не успел посмотреть подробнее, но по времени всё совпадает. Извини, я, пожалуй, пойду домой, полежу. Видимо, простудился вчера.

Я поблагодарил Уильяма, сообщил ему, что лучшее лекарство от простуды в России — две рюмки водки с острой и горячей закуской (он записал, не надеясь на память), уселся за стол и раскрыл книжку. Оказалось, между прочим, что это был стандартный полевой дневник офицера английской армии в бурскую кампанию. Видимо Конан Дойлу понравился аккуратный блокнот карманного формата, со вклеенными листочками кальки, таблицами мер и весов и описаниями оружия и боеприпасов, и он использовал его в качестве дневника и после войны. Что же до содержания — я не ожидал особенных открытий, поскольку история возвращения теперь уже сэра Артура Конан Дойла к Холмсу хорошо известна.

Уже в начале дневника я наткнулся на упоминание о Бертраме Робинсоне:

"Как я рад был увидеть его жизнерадостную физиономию, и как странно мне было видеть его в щегольском цивильном костюме, посреди шумного Стрэнда! Мы обнялись, и как будто не было года разлуки: вновь перед моим взором встала пыльная красноватая равнина, и Бертрам, сидящий под чахлой акацией, наполовину срезанной бурской шрапнелью, с неизменным огрызком химического карандаша, пишущий очередной отчет для 'Таймс'".

Я нашел упоминание о знаменитой беседе, в которой Робинсон рассказал Конан Дойлу легенду о призраке огромной собаки, живущем в Дартмурских болотах. Довольно подробно сэр Артур рассказал и о возникшем у них с Бертрамом плане романа. Однако имени Шерлока Холмса не упоминалось вовсе, что меня озадачило. Действие должно было разворачиваться в XVII веке, и Конан Дойл был воодушевлен — наконец-то он вернется к любимому жанру исторического романа. Я вернулся немного назад, и стал читать внимательнее, ища хотя бы намека на современный детективный сюжет — всё напрасно. Я продолжал неторопливое чтение, когда меня вдруг словно кольнуло некое предчувствие. Вот что я прочитал, перелистнув очередную страницу:

"24 марта 1901 года.

Мы уже третий день путешествуем с Бертрамом по Дартмуру. Сегодня за ужином он сообщил, что приготовил мне сюрприз и познакомит меня с человеком, который, как он выразился, "знает всё, что в человеческих возможностях, о тайнах здешних трясин". Бертрам объяснил, что этот джентльмен — ученый, биолог. Два его конька — энтомология и местные легенды. Зовут его доктор Джереми Стэнтон, он женат, живут они уединенно и скромно, даже без постоянной прислуги.

— Я написал ему, что мы сочли бы за честь посетить его. Кстати, он упомянул в ответе, что он — твой давний поклонник, и будет рад познакомиться.

Бертрам долго и с энтузиазмом описывал мне замечательную лабораторию Стэнтона, пока я не прервал его резонным замечанием, что через несколько дней мы всё это увидим своими глазами".


Это была еще одна находка, несомненно. Я ни разу не читал о столь явном прообразе Стэплтона, и не мог понять — как же Конан Дойл решил вывести реального, узнаваемого человека в таком неприглядном виде? Заинтригованный, я продолжал чтение.

"Март, 26, 1901 г.

Мы добрались до Бакфастлея, где на местном постоялом дворе нас должно было ждать письмо от Джереми Стэнтона. Распечатав конверт, Бертрам глянул на листок, поднял одну бровь, а затем со смехом протянул его мне:

— Это по твоей части, Артур!

На листке была изображена цепочка маленьких человечков, как их рисуют дети. Я в недоумении уставился на рисунок, пытаясь понять, что это всё означает. Бертрам, сжалившись, пришел мне на помощь.

— Видишь ли, доктор Стэнтон — несколько эксцентричный человек, со своеобразным чувством юмора. Я написал ему, что мы придем вдвоем с тобой, и, видимо, он решил проверить твои дедуктивные способности. Да, да, — он прервал мой слабый протест, — хочешь ты того или нет, а твоего Холмса помнят очень хорошо.

— Так ты не знаешь, что означает этот рисунок? — уточнил я.

— Нет, но, полагаю, если мы возьмем письмо, закажем по хорошему стейку, и посидим у этого уютного камина с кружкой пива…

— То мы разгадаем загадку? — закончил я.

— То мы согреемся и недурно поужинаем! — отвечал Бертрам со смехом, и я, хлопнув его по плечу, одобрил план. Мы потребовали местного портера и дополнительных свечей, уселись за дубовый стол и склонились над листком.

Присмотревшись, мы заметили, что человечки были разными, но некоторые из них повторялись. Я предположил, что перед нами шифр, где каждый человечек означает букву. В первой строке было всего два слова, из 4 и 7 букв, причем одна из них повторялась трижды. Мы быстро догадались, что эти слова — "Dear Bertram".

*a*t*** **r *** t**r*da* ****t at ***, — сообщала вторая и последняя строка.

Предположив, что t**r*da* означает thursday, мы получили следующий, уже совершенно осмысленный текст:

*ayt*** **r y*u thursday ***ht at s**.

Слово y*u, несомненно, означало you — никакая другая буква не давала слова. Три человечка в конце первого слова и три в начале слова ***ht были одинаковыми, лишь в разном порядке, и, резонно решив, что Стэнтон ждет нас, мы окончательно получили:

Wayting *or you thursday night at si*

Скорее всего, речь идет о шести часах вечера в ближайший четверг, 28 марта. Итак, послезавтра мы отправляемся в гости к отшельнику Фоксторских болот".


"5 апреля 1901 г.

Я вновь в своей лондонской квартире. Наконец я могу собраться с мыслями и изложить на бумаге события, происшедшие неделю назад.

До сих пор перед моими глазами стоят мрачные туманные холмы Фокстора, и я ощущаю всей кожей промозглую сырость, которая охватила нас, когда мы вышли из наемного экипажа на окраине Дартмита. Возница с благодарностью принял полкроны и обеспокоенно спросил, хорошо ли мы знаем дальнейшую дорогу. Бертрам уверил его, что он неоднократно ходил по местным тропинкам, и мы двинулись в путь. До наступления сумерек оставалось еще некоторое время, но туман начинал сгущаться, и Бертрам внимательно смотрел под ноги. Кое-где по краю тропы были вбиты вешки, обозначавшие опасные места, но сама тропа была пока хорошо видна. Вскоре мы поднялись на холм, собственно и называющийся Фокс Тор, миновали развалины древних строений (я положил себе непременно осмотреть их позднее), и опять спустились на болотистую равнину. Минут через двадцать мы увидели впереди огонек, и Бертрам с заметным облегчением сообщил мне, что мы у цели.

Дверь открыла приветливая миловидная женщина, Элен, жена хозяина. Миссис Стэнтон принесла извинения за мужа — он слегка простудился и был в спальне наверху, однако через минуту и он спустился, закутанный поверх одежды в теплый плед, в вязаном колпаке и шарфе. Мы обменялись приветствиями, и вскоре воцарилась вполне непринужденная обстановка. Стэнтон говорил немного, тихим хрипловатым голосом, зато Элен с очаровательным юмором рассказывала нам об их уединенной жизни на болотах и о том, какие удивительные находки им удалось сделать в местной фауне. Мы, в свою очередь, вспоминали об Африке, и воспоминания наши нашли живейший отклик, поскольку супруги собирались в скором времени отправиться в Капскую провинцию по приглашению тамошних зоологов. Стэнтон больше всего интересовался бабочками, а миссис Стэнтон, как она сообщила нам не без гордости, была бакалавром в зоологии и занималась водными и сухопутными гадами.

Доктор Стэнтон, с его пенсне и окладистой дарвиновской бородой, казался типичным ученым-натуралистом, как их изображают в книгах. Тем не менее, фольклор здешних мест необыкновенно привлекал его. Мы поговорили немного о разных ужасах, и Бертрам с увлечением рассказал о египетских мумиях и тайнах гробниц. Мне не понравился его энтузиазм, и я даже пытался предостеречь его — по моему мнению, мы не должны тревожить покой мертвых.

Около 10 вечера, после чая, любезно сервированного миссис Стэнтон, Бертрам начал отчаянно зевать. Разумеется, и речи не было о нашем возвращении ночью через трясину, и Бертрам, извинившись, поплелся в приготовленную ему спальню. Уже стали собираться на покой и мы, когда Стэнтон попросил меня послушать его легкие. У меня, по старой привычке, был с собой докторский саквояж, и мы отправились в кабинет к Стэнтону.

Легкие были в полном порядке, более того, и пульс был ровный, с хорошим наполнением. Я не заметил особенного жара, попросил показать горло — чистое, без увеличения миндалин, язык нормального цвета, не обложенный.

— Да вы здоровее меня, доктор Стэнтон! — воскликнул я со смехом, убирая стетоскоп и лопаточку в саквояж.

— Разумеется, — отвечал мне Стэнтон неожиданно вполне нормальным голосом, глядя мне в глаза с каким-то странным выражением.

Видимо, вид у меня был глуповатый, потому что Стэнтон мягко улыбнулся и спросил, наклонившись вперед и положив руку мне на колено:

— Доктор Конан Дойл, вы действительно меня не узнаете?

Я растерянно помотал головой, лихорадочно перебирая моих многочисленных случайных знакомых по Эдинбургу, Портсмуту, Лондону…

Стэнтон как будто был удовлетворен. Вздохнув, он сдвинул назад свой дурацкий колпак, обнажив могучий округлый лоб, снял пенсне и прикрыл рукой бороду.

— Силы небесные! — воскликнул я вне себя от изумления и ужаса.

На меня смотрел мой покойный секретарь Моррис Артур, он же профессор Мориарти…"


Я оторвал глаза от текста и бессильно уронил перед собой дневник. Это было уже слишком для меня. К тому же, последняя сцена показалась мне очень знакомой. Действительно, Холмс подобным образом показывал Ватсону сходство Хьюго Баскервиля и Стэплтона.

Я вернулся к тексту — оставалось уже очень немного.


«— Умение проникать взором за маскировку — основное качество сыщика, мой дорогой Ватсон, — произнес Моррис с замогильной улыбкой. Я же продолжал остолбенело глядеть на этот призрак, восставший из ада. В Африке местные жители рассказывали мне о зомби, ходящих по земле, и я не мог не вспомнить эти жутковатые легенды.

Моррис легко поднялся, подошел к буфету и налил мне и себе по полстакана бренди.

— Выпейте это, доктор, и успокойтесь — я вовсе не оживший мертвец, как вы, верно, подумали. Признаюсь, — продолжил он смущенно, — мне стыдно, что я заставил вас переживать и сочувствовать мне, но, увы, другого выхода у меня не было.

— Мне давно опротивел преступный путь. Поверьте, что чешуекрылые всегда интересовали меня гораздо больше, чем человеческие пороки и недостатки, которые я так хорошо научился использовать. К тому же Элен, моя невеста и родственная душа, не должна была узнать о моей второй жизни. В свое оправдание хочу сказать вам, что ни разу мои руки не обагрила кровь — я преуспел только в дерзких ограблениях. Профессор Мориарти — значительно более опасный злодей, чем ваш покорный слуга. За это я должен поблагодарить Холмса — планы убийств, которые я разрабатывал в некотором помрачении сознания, не выдержали его анализа.

— Итак, — продолжал Моррис, — я должен был исчезнуть. Зная, что вы разгадаете мою тайну, я постарался внушить вам, что молчание в ваших интересах. Мне до сих пор стыдно за то издевательское письмо, которое я написал вам перед моим бегством из Англии — если бы я мог повернуть время вспять, я первым делом уничтожил бы это письмо!

— Однако я не был совершенно уверен в вашем молчании — и вот я составил план, по которому вы должны были увериться в моей смерти. За день до ограбления нашего индийского псевдо-раджи (кстати, это совершенно бесчестный человек, добывший свое сокровище ценой жизни всей семьи своего друга) я нанес на скулы немного румянца, надел сорочку и сюртук на номер больше, и пришел к вам с визитом. Вы немедленно заметили моё болезненное состояние и решили, что я похудел.

Я хорошо помнил нашу последнюю встречу, и кивнул в подтверждение.

— На следующее утро, закончив дело с драгоценностями, я отбыл на континент, и оттуда через пару месяцев написал вам письмо, на которое вы немедленно клюнули. Над водопадом Райхенбах, в нескольких метрах над тропой, есть небольшой карниз, куда, при известной ловкости, можно забраться. Там-то я и расположился, наблюдая за вашим расследованием. После вашего ухода, выждав некоторое время, я спустился на тропу и через малоизвестный перевал добрался до другого городка, где сел на поезд в Берн, — закончил Моррис.

Я находился в полном смятении. Мне было, как ни странно, больше всего досадно за то неподдельное огорчение, которое я испытал, узнав о мнимой смерти Морриса, и я не преминул довольно резко высказать ему это. Моррис слегка поник, но затем отвечал мне так:

— Дорогой сэр Артур, эти чувства лишь делают вам честь. Когда я читал ваш рассказ "Последнее дело Холмса", вначале я был смущен тем ужасным портретом, который вы нарисовали. Но когда я дочитал до конца, мне подумалось, что, возможно, ваши слова о Холмсе — это немного и обо мне?

— Да, разумеется, — отвечал я. — Вы ведь узнали свой портсигар? — и мы оба рассмеялись.

Бренди, несомненно, оказало свое волшебное действие, и мне вдруг стало легко на душе, как ни разу за последние годы.

Мы спустились в гостиную к камину, пожелали Элен спокойной ночи, а сами разговаривали еще долго, как два товарища по войне или экспедиции. Моррис признался, что подсыпал немного снотворного Бертраму, чтобы поговорить со мной наедине, и все равно долго не мог решиться на признание. Я же поделился с ним нашим планом романа о чудовищной собаке. Моррис жадно слушал, и вдруг в глазах у него вспыхнул хорошо знакомый мне огонек.

— Мне кажется, — перебил он меня с воодушевлением, — что эта история могла и не закончиться смертью Хьюго Баскервиля! — и он сбивчиво начал излагать мне совершенно невероятный замысел, который, признаюсь, захватил вскоре и меня. Мы с жаром обсуждали новый план полночи, и наконец почувствовали, что силы нас оставляют.

— В наказание за причиненные мне душевные муки, дорогой Моррис, я выведу вас главным злодеем, — пообещал я.

Впрочем, Моррис, полный благостного раскаяния, не возражал. Напоследок он вручил мне конверт, запечатанный сургучом, с моим новым лондонским адресом.

— Сэр Артур, я не был уверен, наберусь ли я решимости признаться вам, кто я такой. На этот случай я приготовил письмо, которое собирался отправить вам в день отплытия в Африку.

Я подивился внушительному весу конверта.

— Неужели ваша история занимает так много места на бумаге?

— О нет! — воскликнул Моррис со смехом. — Там есть и еще кое-что. Не буду дразнить вашего любопытства… — и он принялся неторопливо набивать и раскуривать трубку.

— Ну, говорите же, черт вас побери! — воскликнул я, ничуть, впрочем, не сердясь. — Или хотите, я угадаю?

— Попробуйте.

— Я даже предскажу вашу следующую фразу: "Не пора ли вам воскресить Холмса?"

Я был прав. В бесценном пакете лежали очередные зловещие преступления, кровавые тайны, мистические происшествия — всё, что произвел неугомонный ум отставного профессора Мориарти. Теперь, правда, Холмсу предстоит работать над ними в одиночку.

На следующий день я вновь простился с моим обретенным из небытия товарищем, и мы отбыли в обратный путь. Кто знает, увижу ли я еще Морриса Артура?.."


Последняя запись в дневнике:

"11 апреля 1901 г. Как не отдать должное благородству моего друга Бертрама: узнав о новом замысле, он расстроился, поскольку криминальные истории — не его конёк, и вряд ли мы сможем работать над книгой вместе. Но он не стал винить меня в отступлении от наших планов: "Артур, да ведь этот сюжет много лучше того, что мы придумали, и я просто-таки требую, чтобы ты немедленно засел за работу!" — написал он мне третьего дня. Что ж, теперь я обязан уже двум людям, пора приниматься за дело".


***


Моя лондонская командировка окончена. Папки, аккуратно систематизированные Уильямом, лежат на полках, дожидаясь следующих исследователей, а я продолжаю писать статью для очередного тома "English Literature in Transition". Мне страшно даже представить, какие споры она вызовет. Однако я рад, что, по крайней мере, смог ответить на вопрос д-ра Робинсона.

Эли Курант

Песнь о Газвати

Начальной точкой отсчёта в подлинной биографии Газвати принято считать тот момент, когда он, зачисленный студиозусом в Оксфорд, сходит на английский берег в Дувре. На пристани Газвати является Судьба в образе юной незнакомки и предлагает ему случайную связь.

Газвати колеблется, переживает, расстраивается и, наконец, раздваивается. Одна половина отвечает отказом и следует к дилижансу, другая остаётся в объятиях Судьбы.

Опоенный, Газвати просыпается на пристани в лохмотьях, не находит своего саквояжа и пледа и приходит к выводу, что был одурачен. Отправившись на поиски пропавших вещей, он обнаруживает, что находится в Бретони. Сбив ноги в кровь, уже за пределами города набредает на домик зажиточной вдовы, которая предлагает ему кров и ужин. Ночью на вдову нападают разбойники. Защищая хозяйку, Газвати убивает одного из них. Остальные бегут прочь, бросив труп подельника. В кармане убитого обнаруживается кошелёк с двумя золотыми и документы на имя графа да Альмовера, гишпанского дворянина.

Утром приходят жандармы. Основная улика — труп, вдова исчезла. Газвати предъявлено обвинение в убийстве. В лучшем случае, ему грозит пожизненная каторга. Он идёт ва-банк и объявляет себя графом да Альмовера, грандом и кузеном гишпанского посла.

Газвати сажают в карету и везут в Париж.

По дороге он узнаёт в стерегущем его жандарме родного брата.

Жандарм — не без оснований — отказывается признать брата в Газвати. После безуспешных попыток подкупить стража двумя золотыми и оглушить его кандалами, Газвати, наконец, уговаривает того бежать вместе с ним.

Побратавшись, они вместе добираются до Марселя, где крадут под покровом ночи лодку и отправляются в Италию. Итальянская береговая стража, приняв их за контрабандистов, убивает жандарма в перестрелке.

Через несколько месяцев мы обнаруживаем Газвати в небольшой деревушке в Черногории, где он усердно дробит камень в компании полудюжины таких же изгоев и отбросов общества, как и он сам. По воскресеньям, надев чистую блузу, он ходит сотоварищи поглазеть на девушек, идущих в церковь.

Однажды на обратном пути в каменоломню между рабочими вспыхивает ссора: один из них назвал другого недоумком. Ссора перерастает в драку, в ходе которой Газвати пробивают голову киркой и оставляют лежать на дороге, сочтя мёртвым или умирающим. В бреду ему мерещится, что он привязался к обломку мачты и несом волнами.

Через три дня его, обессилевшего от жажды, подбирает левантинское торговое судно. Команда выхаживает Газвати, затем корабль берут на абордаж пираты. Газвати не знает, назваться ему турком или европейцем и решает вопрос жребием, кинув монету. Монета летит за борт. Газвати и в этом усматривает некий знак и покорно молчит, опустив голову, ожидая своей участи среди стонов и воплей о пощаде.

Продолжает он молчать и тогда, когда главарь пиратов грубо берёт его за подбородок и произносит несколько слов на непонятном языке.

Его принимают за глухонемого и продают на невольничьем рынке Ходейды в гарем вельможи, пополняющего штат евнухов. Гарем расположен в лабиринте, высеченном в скале над морем. За считанные часы до оскопления Газвати находит потайную дверь в стене комнаты, где он заточён. Тайный ход ведёт через дворцовую сокровищницу. Прихватив золотой флакон для притираний и кинжал с огромным изумрудом в рукояти, Газвати, преследуемый стражей, продолжает свой путь и выходит на узкий карниз над морем. Стоящий на часах стражник поднимает глаза и заносит алебарду. Заключив его в объятия, пленник камнем бросается вниз. Триста локтей обрыва, безмятежная синяя гладь, медленно всплывающий часовой. Из груди у него торчит изумруд размером с голубиное яйцо.

Газвати выбирается на берег и в изнеможении падает, обагряя песок кровью: пущенная вдогонку пуля оцарапала ему голову.

Его будит нежное прикосновение прохладных рук.

Белолицая красавица меняет ему повязку на голове. "Дорогой, — говорит она, — Ты был великолепен! Какой ты смелый"!

Газвати оглядывается. Он сидит в небольших санях. Кругом глубокая ночь. Тройка вороных мчит сани по бескрайнему заснеженному полю. На плечах у него чёрная бурка, в руке разряженный дуэльный пистолет. Рядом сидит синеокая прелестница.

Вдали вырастает небольшая покосившаяся часовенка. Чёрные от времени брёвна, сонный ксёндз торопливо бормочет слова обряда. Кольца, преклонённые колена, кубок с вином, "…мужем и женой".

Могучая рука срывает с петель хлипкую дверь. В часовню врывается, в сопровождении слуг, высокий худощавый князь с обвисшими усами.

— Подлец! Убийца! Тебе мало было обесчестить мою дочь, ты должен был ещё убить моего сына!

— Папa! — кричит красавица. — Он не виноват! Станислав стрелял первым! А он… он — мой муж!

— Бог мой! — Глаза князя зажигаются яростным огнём. — Княжна Потоцкая выходит замуж за первого попавшегося авантюриста, игрока, гусара, человека сомнительного происхождения!.. Умри же, негодяй!

Выстрел.

Красавица, закрывшая любимого своим телом, оседает на пол.

Ярость застит Газвати глаза. Схватив деревянную скамью, он принимается крушить всё и вся. Старый князь падает с пробитым виском, слуги в ужасе разбегаются.

Княжна, умирая:

— Любимый! Всегда… мой… пока смерть… разлучит…

Газвати бросает ксёндзу под ноги золотой флакон:

— Это должно возместить твои убытки.

Пошатываясь, уходит в ночь.

Под утро ему встречается странствующий дервиш-слепец, который берёт его в поводыри. С тряпичной сумой и мисочками для подаяний они бредут от одного города к другому, пока не приходят в Маскат.

Здесь дервиш определяет Газвати в ученики к магу. За семь лет учения Газвати овладевает премудростями колдовства, учится понимать язык животных, постигает тайны философского камня и наконец узнаёт, подобно птицам Алишера Навои, что его имя означает "Конец Скитаний".

Распрощавшись с магом, он возвращается в Англию, прихватив мешок изготовленного алхимическими средствами золота. После длительного путешествия он высаживается в Дувре, где узнаёт, что Газвати успешно завершил обучение в колледже Св. Троицы и открыл врачебную практику в Истсайде. Пока он решает, как ему поступать дальше, на постоялом дворе у него крадут кошель с остатками золота.

Укутав ноги пледом, он катит на дилижансе в Лондон, поглядывая в окно и попивая виски из плоской фляги.

В этот момент ему является Судьба в образе очаровательной незнакомки. Газвати осыпает её упрёками. Он поочерёдно требует вернуть ему золото, жену, сокровища гарема, брата-жандарма, саквояж. Судьба отвечает на всё отказом. Тогда он просит вернуть всё к исходной точке. Судьба соглашается.

Газвати просыпается на пристани в лохмотьях и понимает, что был одурачен.

Владимир Коробов

Иванов и Кантемиров: комната № 27

Совместная история Иванова и Кантемирова начинается с того момента, когда теплым осенним вечером года одна тысяча девятьсот девяносто девятого Кантемиров увидел в окне лицо незнакомого человека и внезапно осознал, что смертен.

С другой стороны, эта история начинается с того момента, когда Иванов заглянул в ярко освещенное окно на первом этаже трехэтажного особняка и впервые помыслил себе лучи света, проникающие на самое дно Мирового океана.

Таким образом, завязка этой истории совпадает с обоих концов, и поэтому ее можно хотя бы начать, пока не слишком задумываясь о продолжении.


В том, что Иванов и Кантемиров увидели друг друга, не было ничего фатального. Каждый день тысячи людей видят друг друга, и ничего не происходит. Увидеть — означает расположить другого в пространстве своего зрительном представления, но Кантемиров никак не хотел умещаться в пространстве зрительного представления Иванова; он расплывался, мелькал, трепетал, как язычок пламени на ветру, рябил, как поверхность воды, и решительно отказывался принимать какую бы то ни было внятную форму. Иванов же, с другой стороны, сразу же так плотно угнездился в пространстве зрительного представления Кантемирова, что, казалось, будто пребывал здесь всегда. Это не могло не насторожить Кантемирова. Он поднялся с кресла, отложил вязание и подошел к окну.

Иванов отпрянул от стекла. Врожденное чувство такта и исключительная вежливость то и дело переходящая в застенчивость не позволяли ему более погружать свой взгляд в чужую жизнь, как бы заманчиво она ни была освещена. Прекрасно понимая, что не всякий свет в этом мире принадлежит ему, Иванов мягко отступил от окна, развернулся и стал медленно растворяться в тугой и безветренной вечерней мгле. Такого исхода Кантемиров никак не мог допустить. Он запахнул халат и как был в домашних туфлях выбежал на улицу.

— Постойте, — крикнул Кантемиров Иванову.

Иванов остановился. Кантемиров подошел ближе и взял Иванова за рукав. Со стороны могло показаться, что наконец-то в этом мире произошла встреча противоположностей. Иванов был приземист, толст и бородат. Длинные, редкие, засаленные и местами всколоченные волосы прикрывали воротник грязного пальто, под которым мрачно намечалась грязно-желтого цвета майка. Обут он был в резиновые сапоги, заклеенные в нескольких местах ярко-красной клейкой лентой.

Кантемиров же, наоборот, был высок, гибок и худ. Его лицо и голова были гладко выбриты. Под шелковым халатом, в котором он выскочил на улицу, виднелась белоснежная рубашка, безупречно отглаженные брюки изящно ниспадали на домашние туфли крокодиловой кожи.

— Постойте, — еще раз повторил Кантемиров, хотя Иванов и без того уже стоял, не предпринимая никаких действий. — Вам не кажется, что мы знакомы?

— Это вряд ли. Я здесь совсем недавно, — сказал Иванов хриплым, простуженным голосом.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Кантемиров. — Раз мы незнакомы, то у нас есть прекрасная возможность познакомиться. Если вы никуда не спешите, то мы могли бы зайти ко мне и выпить чаю. Вы же никуда не спешите? — спросил он с надеждой в голосе.

— Я, действительно, никуда не спешу. Меня зовут Иванов, — сказал Иванов.

— Кантемиров, — представился Кантемиров, слегка поклонившись. — Пойдемте же.

И они вместе зашагали к открытой двери дома, причем Кантемиров все еще продолжал держать Иванова за рукав пальто, как будто боялся, что тот в последний момент передумает, развернется и исчезнет, как сон.

Только после того, как они прошли в прихожую, и дверь за ними захлопнулась, Кантемиров отпустил рукав Иванова и сказал:

— Раздевайтесь. Этот дом достался мне от дедушки. Он огромен во всех отношениях, и вы можете располагаться здесь, как вам удобно.

Иванов ничего не отвечал. Было видно, что он смущен, тронут и не понимает, зачем его сюда пригласили.

— Ну, что же вы? Снимайте ваше пальто и сапоги, — настойчиво, но мягко произнес Кантемиров.

— Вам это может не понравиться…, - неуверенно сказал Иванов.

— Причем здесь какие-то личные пристрастия? Будем открыты, как бутылки. Снимайте пальто и ничего не бойтесь.

Иванов покорно снял пальто и кое-как стянул сапоги. Брюк на нем не было, а на бедрах болталось некое подобие трусов, собственноручно изготовленных Ивановым из мешковины. Майка, казавшаяся на улице желтой, на поверку оказалась зеленой. Впрочем, если смотреть на нее долго (чего Кантемиров не делал), она снова становилась желтой, как страница старой книги, и на ней действительно начинали проступать письмена, разбирать которые нам теперь недосуг. Запахло мочой, немытым телом и чем-то приторно сладким — так пахнут долго незаживающие раны и мертвые мыши, — но длинный породистый нос Кантемирова даже не дрогнул.

— Я должен вам все здесь показать, — сказал он. — Если бы вы находились снаружи, то осматривать дом нужды бы не было. Но поскольку теперь вы находитесь внутри, вам не может быть не интересно внутри чего именно вы находитесь. Ведь так?

— Да, это так, — коротко согласился Иванов.

— Тогда давайте начнем прямо отсюда.

С эти словами Кантемиров, увлекая за собою Иванова, двинулся по длинному коридору вглубь дома, размеры которого укладывались во всякое воображение лишь наполовину.

— Мой дедушка был великим исследователем и изобретателем, — начал свой рассказ Кантемиров. — Однажды он изобрел машину для сглаживания острых теней, поэтому, как вы уже смогли, наверное, заметить, свет в этом доме всегда падает так, что острых теней не образуется. Острые тени — причина многих бед и несчастий. Именно они являются источником массовых фобий, коллективных психозов и межнациональных конфликтов. Разорванная острыми тенями социальная действительность нестабильна и порождает в человеке агрессию и чувство неудовлетворенности собой.

— Да, это так, — соглашался Иванов. — Если бы раньше у меня была машина вашего дедушки, мне не пришлось бы тратить так много времени на разрешение внутренних противоречий. Ведь я каждый раз не знаю, стоять мне или уже идти, почесаться мне или пока подождать, уснуть или, наоборот, проснуться. Сглаживание теней — великое дело.

— Но это далеко не все, — продолжал Кантемиров. — Однажды, вернувшись из экспедиции по лесам Пернамбуку, мой дедушка привез с собой удивительных ящериц, кожа которых обладала свойством замедлять течение времени. Несколько комнат в этом доме обиты изнутри кожей этих замечательных созданий, но я туда не заглядываю. С моей стороны было бы слишком опрометчиво провести годы, поворачивая дверную ручку. Это не для моей деятельной натуры.

— А вот я бы, пожалуй, не отказался, — заметил Иванов. — "Он провел свои лучшие годы, поворачивая дверную ручку". Вы чувствуете, как звучит! В этом есть какой-то запредельный романтизм.

— Да, — согласился Кантемиров, — в этом действительно что-то есть, но, увы, не для меня. Разнообразие — единственное, что еще удерживает меня в этом мире. А что удерживает вас?

Иванов задумался. Он явно не ожидал такого вопроса. Прошло долгих десять минут. Кантемиров, закрыв глаза, молча стоял, опираясь о стену. На его тонких губах блуждала отрешенная улыбка, будто бы он уже и не ждал ответа. Иванов чесал бороду и беззвучно шевелил губами, подыскивая слова.

— Я думаю, — наконец произнес он, — кто-то специально приходит ко мне из мглы и тумана, чтобы удерживать в этом мире.

— Из мглы и тумана? — оживился Кантемиров.

— Да. Как вы, должно быть, знаете, за каждым из нас с самого рождения следуют мгла и туман. Обычно это никак не отражается на жизни человека. Мгла и туман существуют просто для того, чтобы было куда потом умирать. Но в моем случае не все обстоит так просто…, - Иванов замолчал, собираясь с мыслями.

Кантемиров его не торопил. Он, как никто другой, понимал, что выражение некоторых смыслов требует предельной грамматической собранности и семиотического внимания.

— Из мглы и тумана ко мне приходят куклы. Розовощекие пластмассовые пупсы с голубыми глазами. Они разговаривают со мной игрушечными голосами, но я их не понимаю. То, что во мне должно понимать, пока еще спит. Я не вижу связей, не разумею отношений и, по сути дела, могу работать только телом, — Иванов вздохнул. — А как обстоят дела с пониманием у вас?

— О, я всё понимаю ясно и отчетливо, — сказал Кантемиров. — Как только я слышу какой-нибудь звук или вижу какой-нибудь цвет, я тут же понимаю это. Пролетит ли птичка, пробежит ли собачка, просвистит ли в степи пуля, я тут же все понимаю. Должно быть, я унаследовал это свойство от дедушки. То, что раньше понимало в дедушке, теперь понимает во мне. Вот и все.

— Вы даже представить себе не можете, как вам повезло! — воскликнул Иванов. — Вот бы и мне научиться немного понимать…. Как вы думаете, это возможно?

— Мы можем многому научиться друг у друга, — ответил Кантемиров. — Вот вы, например, умеете бродить, а я абсолютно не владею этим искусством. Я умею только жить в каком-то одном направлении, а иногда хочется просто побродить где-нибудь в горах или в степи. Особенно в степи…. Бродить и понимать — представляете, какое это счастье! Мы могли бы бродить и понимать вместе.

Какое-то время они молча стояли, мечтательно глядя друг на друга, а потом Кантемиров словно бы очнулся и сказал:

— Давайте же продолжим нашу экскурсию. Я еще многое должен вам показать.

Плечом к плечу они пошли дальше по длинному постепенно сужающемуся коридору.

— Все, дальше нам уже не пройти, — сказал наконец Кантемиров. — Здесь коридор кончается, и начинается нора. Нам лучше где-нибудь спуститься и осмотреть подвал.

По винтовой лестнице они спустились вниз. Здесь Кантемиров показал Иванову несколько комнат, в которых располагался небольшой литейный цех.

— Все приходится лить самому, — вздохнул Кантемиров. — Теперь с металлами работать уже не умеют. Монеты и те за несколько недель от ношения в карманах совершенно стираются.

В других комнатах подвального помещения находились оранжерея для выращивания грибов и папоротников, большая площадка для раскатывания теста, мастерская для изготовления ключей и небольшая пекарня.

— Как же вы со всем этим хозяйством справляетесь? — удивился Иванов.

— Пространство здесь искривлено таким образом, что всё само собой получается и работает. Моего участия не требуется вовсе. Это еще одно дедушкино изобретение. Однажды дедушка понял, что все предметы, а также наши с вами чувства представляют собой всего лишь особым образом деформированное пространство. Построить машину, которая бы в нужное время деформировала бы нужный участок пространства, было делом техники. Сама машина находится наверху, в гостиной, куда мы теперь и направляемся, чтобы выпить чаю, — сказал Кантемиров.

По все той же винтовой лестнице они поднялись наверх и оказались в просторной гостиной. На столе покрытой белой в красный горошек скатертью уже стоял чайник, две чашки и вазочка с яблочным вареньем.

— Наливайте себе чаю и кушайте варенье, — сказал Кантемиров.

Иванов так и сделал. Пока он пил чай, Кантемиров рассматривал свои руки и тяжело вздыхал, словно хотел что-то сказать, но никак не решался.

— Дорогой Иванов, — произнес наконец Кантемиров, — дело в том, что этот дом достался мне от дедушки, и в нем есть одна комната, куда я никогда не осмеливался заходить. Стоит мне только приблизиться к дверям этой комнаты, как меня охватывает необъяснимый ужас. Вот я и подумал, что теперь, когда мы вместе, можно было бы попытаться проникнуть в эту комнату.

— Конечно, можно попытаться проникнуть, — ответил Иванов, прихлебывая чай. — Я вообще-то боюсь очень мало. Страх ведь возникает от стремления к высшему, а я к высшему стремиться не могу. Для этого у меня слишком плохо развито воображение. Поэтому вы целиком можете полагаться на меня и на отсутствие у меня воображения. Меня можно испугать, наскочив из-за угла, но за последние десять лет никто из-за угла на меня не наскакивал.

— Вот и прекрасно, — сказал Кантемиров, радостно потирая руки. — Допивайте чай и пойдемте. Углов в этом доме много, но наскакивать некому. За это можете быть спокойны.

Комната, о которой говорил Кантемиров, располагалась в другой части дома. Проход к ней был заставлен какой-то старой мебелью, так что Иванову с Кантемировым пришлось потрудиться прежде, чем они оказались перед старой рассохшейся дверью, над которой висела табличка с номером 27. Завидев дверь, Кантемиров затрясся всем телом и прижался к Иванову.

— Видите, — стуча зубами, прошептал Кантемиров, — ужас подступает ко мне со всех сторон.

— Сейчас посмотрим, — сказал Иванов и смело открыл дверь.

Кантемиров зажмурился и присел. Комната была пуста, если не считать двух лежащих на полу мертвых тел. В окно ярко светила луна, покойники лежали лицами вверх, и сразу стало понятно, что оба мертвых тела принадлежат Иванову.

— Это я, — сказал Иванов и почесал у себя в бороде.

Кантемиров открыл, было, глаза, но, увидев у себя под ногами трупы Иванова, снова зажмурился.

— Не могу сказать, чтобы это было страшно, — сказал Иванов. — С человеком всякое может случиться. Какая, в конце концов, разница — один, два или ни одного. Нас числом не возьмешь.

Эти слова как будто сняли с Кантемирова какое-то заклятие. Он открыл глаза, поднялся на ноги и улыбнулся Иванову открыто и радостно:

— Нас числом не возьмешь! Как хорошо вы сказали! Давайте, оставим здесь все как есть и пойдемте допивать чай. Кажется, у меня была где-то бутылка дедушкиной сливовой настойки.

— Да, теперь и выпить можно, — согласился Иванов, и вместе они зашагали к гостиной, где на столе покрытой красной скатертью в белый горошек уже красовалась бутылка сливовой настойки, а рядом на большом блюде аппетитно жались друг к дружке поджаристые пирожки, должно быть, с грибами и капустой, потому что Иванов любил с грибами, а Кантемиров — с капустой.

Остаток вечера прошел в задушевной беседе о поведении лучей света в глубинах Мирового океана.

— Достигая дна на глубине 300–400 метров, лучи света превращаются в микроскопических рачков — исоподов, пантоподов и морских козочек, — говорил Кантемиров. — Ночью этими рачками питаются киты, которые на рассвете каждого дня возвращают переваренный ими свет Солнцу. Между китами и Солнцем существует тайный обмен — вот в чем вся проблема.

— Да, — вторил ему Иванов, — у меня вот тоже был случай, когда я никак не мог проснуться от света. И чем сильнее был свет, тем крепче я спал. Свет очень часто представляет собой очень большую проблему.

Постепенно их беседа потеряла живость, Иванов стал зевать и клевать носом.

— Пойдемте, я провожу вас в вашу спальню, — сказал Кантемиров, заметив это.

Вместе они поднялись на третий этаж, где находились комнаты для гостей, и Кантемиров провел Иванова в большую спальню с камином и кожаным креслом.

— Надеюсь, вам будет здесь удобно, — сказал Кантемиров.

— Да, спасибо. Спокойной ночи, — сказал Иванов.

Проводив Иванова, Кантемиров вернулся к своему вязанию. Еще вчера он не имел ни малейшего представления о том, что именно он вяжет. Теперь же ему стало понятно, что он вяжет носки для Иванова.

«Нужно не забыть спросить, какой у него размер ноги», — подумал Кантемиров и весело застучал спицами.


Когда на следующее утро Иванов спустился в гостиную, его ожидал накрытый стол, у которого уже сидел Кантемиров, одетый в безукоризненно белую сорочку.

— Как спалось? — вежливо поинтересовался Кантемиров.

— Хорошо. Мне приснилось, что я — свет, который никак не может достичь дна Мирового океана, — сказал Иванов.

— Давайте завтракать, — просто сказал Кантемиров. — Вот блинчики с творогом, а вот вчерашнее варенье. Если вы предпочитаете с утра мясо, то возьмите холодную курицу. Наливайте себе кофе. Если хотите, можете капнуть в кофе рому, — ром с утра очень помогает сосредоточиться.

— Спасибо, — сказал Иванов. — Я попробую всего понемножку. И сосредоточиться мне тоже не помешает.

Завтрак был в самом разгаре, когда в дверь неожиданно постучали. Иванов вздрогнул и выронил вилку.

— Ничего не бойтесь, — сказал Кантемиров, вставая со своего места и направляясь к двери. — Это почтальон. Он каждый день в одно и то же время приносит мне всякие письма и счета.

Кантемиров открыл дверь и в комнату, толкая перед собой тележку, на которой были сложены письма, бандероли, пакеты и посылки, вошел маленького роста человек в форменной почтальонской фуражке.

— Одни проблемы с этой почтой, — ворчал маленький почтальон. — Мало того, что люди живут, где хотят, так они еще и умирают! Вы думаете, это так просто доставить письмо тому, кто умер? Это, скажу я вам, совсем непросто. Это нужно повозиться и покататься. А на мою зарплату разве покатаешься? Вот с вами, господин Кантемиров, приятно иметь дело, — продолжал он, обращаясь к Кантемирову. — Живёте себе — и живёте. Всем бы так! Любо-дорого вам почту доставлять. Держите и распишитесь в получении, — с этими словами почтальон вручил Кантемирову пачку писем и небольшую бандероль.

— А с вами, господин Иванов, мне давно хотелось встретиться. И где вас только носит! — почтальон повернулся к Иванову и нахмурился.

— Да, я брожу везде понемножку…, - растерянно пробормотал Иванов.

— Оно и видно, что бродите. Давно бродите, а у меня для вас повестка.

— Какая повестка? — взволнованно спросил Кантемиров.

— Повестка на войну. Воевать, значит, идти надо, — с издевкой сказал почтальон.

— Но война, кажется, уже кончилась давно. Нет сейчас никакой войны, — неуверенно сказал Иванов.

— Раз повестка есть, значит и война есть. Для кого-то, может быть, и нет войны, а для вас — есть. Повестки надо вовремя получать. Распишитесь, — почтальон протянул Иванову форменный бланк и чернильный карандаш.

Иванов взял повестку и расписался.

— До свидания, господа, — почтальон раскланялся и вышел, гремя своей тележкой.

— Ну, вот, кажется, нужно идти воевать, — сказал Иванов после некоторого молчания.

— Может, докушаете? — спросил Кантемиров.

— Ничего, меня на войне покормят. Голодные плохо воюют.

В прихожей Иванов надел свое пальто, натянул сапоги, и, поклонившись Кантемирову, вышел из дома. Еще долго потом Кантемиров стоял на пороге, вглядываясь в мглистую даль, за которую ушел воевать Иванов.


Прошел год, а может быть и два. Временами Кантемиров начинал скучать по Иванову и шел в комнату № 27, чтобы какое-то время побыть вместе с двумя мертвыми, принадлежащими Иванову, телами. Прежнего страха перед комнатой в нем больше не осталось.

Когда в 1945 году Иванов геройски погиб в бою под Луккенвальде, в комнате № 27 появилось еще одно принадлежащее Иванову мертвое тело. Кантемирова это нисколько не удивило:

— Нас числом не возьмешь, — повторял он слова Иванова и тихо смеялся.

По вечерам он садился у окна и вязал. Количество пар носков, связанных им для Иванова, перевалило за третью сотню. Носки теперь были повсюду, но Кантемирова это нисколько не беспокоило. Единственное, о чем он сожалел, это то, что он так и не спросил у Иванова о размере его ноги.

Лея Любомирская

Когда Шику обижается на Вашку

Когда Шику обижается на Вашку, он встает в шесть утра. Обязательно в шесть, потому что Вашку любит поспать до восьми. Не умывшись, Шику идет на кухню, громко топая в коридоре. На кухне гремит посудой, жарит яичницу, варит кофе. Наливает себе кофе в вашкину чашку. Пьет из нее, громко хлюпая. Когда Шику обижается на Вашку, кофе из вашкиной чашки кажется ему вкуснее.


Когда Вашку обижается на Шику, он идет завтракать в кафе на углу. Обязательно в кафе, потому что не хочет встречаться с Шику, который на кухне пьет кофе из его чашки. Пока Шику, гремя посудой, делает завтрак, Вашку быстро принимает душ и выходит, хлопнув дверью. По дороге он вытаскивает из почтового ящика шикину газету "24 часа", и свернув ее трубочкой, уносит с собой. В кафе Вашку разворачивает газету и заказывает горячий бутерброд и ромашковый чай. Когда Вашку обижается на Шику, ему нравится читать за завтраком.


Когда Шику обижается на Вашку, он открывает магазин на час раньше и вешает на двери табличку «распродажа». Обязательно вешает табличку «распродажа», потому что в дни распродажи в магазине всегда многолюдно. Когда Шику обижается на Вашку, ему необходимо общение.


Когда Вашку обижается на Шику, он открывает магазин на час позже и вешает на двери табличку «переучет». Обязательно вешает табличку «переучет», потому что иначе к нему начнут рваться покупатели. Когда Вашку обижается на Шику, он не хочет никого видеть.


***


Когда Вашку обижается на Шику, Шику становится нервным и злым. Он мечется по магазину, как беспокойный дух, задирает клиентов и ругается с поставщиками. Когда Вашку обижается на Шику, Шику лучше не трогать — укусит.


Когда Шику обижается на Вашку, Вашку становится медлительным и печальным. Он сидит в углу за кассой, как большая тряпочная кукла, на вопросы отвечает с опозданием и невпопад. Когда Шику обижается на Вашку, с Вашку лучше не разговаривать — все равно бесполезно.


***


Когда Шику обижается на Шику, он никогда не дотягивает до перерыва. Шику оставляет вместо себя Родригу или Родолфу, а сам убегает. Дома Шику повязывает передник, и начинает варить, жарить и печь любимые вашкины блюда. Когда Шику обижается на Шику, на обед бывает калду верде, фрикассе из кролика и профитроли с горячим шоколадом.


Когда Вашку обижается на Вашку, он сидит в магазине всего пару часов. Вашку оставляет вместо себя Инеш или Ану Лизу, а сам плетется домой. Дома Вашку вытаскивает из ящика стола пасту для чистки серебра и начинает начищать драгоценные шикины кубки. Когда Вашку обижается на Вашку, к обеду все кубки начинают сиять собственным светом.


***


Когда Шику приносит Вашку дымящиеся тарелки, Вашку протирает запотевшие очки и прерывисто вздыхает. Когда Вашку выстраивает перед Шику сияющие кубки, Шику всплескивает руками и вопит: "Ну, старик, ты дал!" Вашку и Шику часто обижаются друг на друга.


Потому что — а как бы иначе они могли часто мириться?

Сергей Гришунин

Заговорщики

…В конце рабочего дня хранитель прошлогоднего снега запирал на ключ свой холодный склад и коротал вечер в компании точильщика хвои, который держал множество сторожевых псов. Вечерами он спускал дюжину из них с цепи на Луну, отчего та, моргая, слезилась прямо в синее, как небо, ведро с зелёной надписью: «СЛЁЗЫ». Луна всё-таки — не слепой камень, а живой глаз, и стая собак ей будто влетевший мусор.

Жена точильщика выпаривала на плите эту лунную жидкость, пока муж вечерял с хранителем за разговором. Полученный таким образом порошок служил им великолепным снотворным. И так они засыпали за разговором, сидя друг перед другом за круглым столом, и видели яркие мультипликационные сны.

Виделось им, будто они заговорщики, составляют заговор, который вроде как паззл из тысяч кусочков — картина «Чёрный квадрат», а на деле — открытое окно из которого все по очереди выпрыгивают и через некоторое время возвращаются обратно, и звонят в дверь, а открыть некому, и поэтому идут они плечом к плечу по тёмным улицам, то удлиняя, то укорачивая под редкими фонарями свою тройную тень, в которой уже не распутаешь, кто есть кто, и в этом-то и состоит их главный заговор — слиться со всеми тенями мира, чтобы и там всё, как следует спутать, чтобы уже больше никогда к этой теме в своём разговоре не возвращаться.

Просидев за круглым столом друг против друга до самого рассвета, они, великолепно выспавшись, принимались за утренний чай. После точильщик возился во дворе со своими собаками, натаскивая их на школьный глобус, а потом брался обтачивать хвойные иглы. Жена его мыла ведро и котёл. К тому времени хранитель прошлогоднего снега уже уходил обратно на свой холодный склад. Да-да, он всегда уходил от них практически сразу же после завтрака, многозначительно подняв брови со словами: «Чтобы не вызывать ни у кого лишних подозрений…»

Марат Марцион

Калейдоскоп

Сказка спросонья

— У тебя большие оттопыренные уши, — сообщил Гуу, рассматривая меня в калейдоскоп.

— С какой это стати? — вяло возмутилась я, отвлекаясь от журнала.

Гуу встряхнул калейдоскоп. Калейдоскоп подавленно звякнул стеклами.

— Ага, — сказал Гуу, — я перепутал. Просто ты полосатая.

— Полосатая?

— Полосатая. Вся. Особенно пятки.

— И пятки не полосатые, и я не полосатая, — с превосходным спокойствием парировала я, болтая ногами. — Сам ты полосатый.

Гуу подумал.

— Тогда у тебя длинный розовый хвост.

— Хвост?

— Длинный и розовый.

— Нет! — завопила я.

— Да! — радостно заявил Гуу, повернув калейдоскоп на девяносто градусов. — Шевелится, — сообщил он, присмотревшись.

— У меня нет длинного розового хвоста!

— Есть!

— Нету!

Наступило молчание.

— У меня нет длинного розового хвоста, — сказала я как можно спокойнее. — У меня, так уж и быть, есть нормальный красивый серый пушистый хвост с кисточкой.

— Ладно, — покладисто согласился Гуу. — У тебя длинный серый пушистый хвост с кисточкой. Это даже лучше.

— Почему это лучше? — подозрительно спросила я.

Гуу удивленно поморгал.

— Хвост, — раздельно объяснил он. — Пушистый. Дергать. Весело.

— Не смей! — завизжала я и начала отмахиваться.

Что-то хрустнуло. Калейдоскоп, весело позванивая осколками, укатился под стол.

— Стеклышки! — возопил Гуу и полез следом.

— Так тебе и надо, — мстительно сказала я.

Гуу выбрался из-под стола с пригоршней драгоценностей и картонной трубой и посмотрел на меня.

— Ух ты, — удивленно сказал он, — а его все еще видно.

Ольга Лукас

Новое развлечение для рабов

На невольничьем рынке придумали новое развлечение: теперь рабы, в ожидании торгов, могли подойти к специальному автомату, пошептать в него что-то и получить на руки квитанцию: "Я стою столько-то".

Тут же началось страшное волнение! Каждый хотел быть самым дорогим рабом. Хозяева и надсмотрщики, от греха подальше, попрятались по пивным и кофейням дня на три, чтобы не мешать самооценке невольников

— Нет ничего плохого в том, что ребята будут знать себе цену! — говорил самый прогрессивный рабовладелец. — Да и нам не надо будет подолгу прицениваться и зубы мудрости им пересчитывать. Уплатил нужную сумму — забрал раба.

Рабы, стоившие, в соответствии с квитанцией, запредельно дорого, издевались над остальными, называли их неудачниками и всячески насмешничали. Те же, которые стоили мало, плакали и организовывались в профсоюз. Только один раб наплевал на общую моду и бродил среди прочих, неоцененный. Над ним почему-то никто не смеялся, но и в профсоюз его не взяли.

Наконец, все успокоилось, рабы вернулись к телегам, на которых их привезли на рынок, и распорядитель объявил о начале торгов.

— Ну, ребятки, покажите ваши документики, — сказал своим самый прогрессивный рабовладелец.

И все — кто с гордостью, кто со стыдом, а кто с тупой покорностью — ознакомили хозяина с квитанциями на оплату себя. Один только раб, тот самый, который поленился шептать в машину, топтался поодаль.

— А ты что? Сколько ты стоишь, раб мой любезный? — спросил его хозяин.

— А нисколько, — буркнул раб.

— Что-то ты и вправду дефективный какой-то, — брезгливо согласился хозяин, — Ступай-ка прочь, не позорь меня. Вот тебе вольная.

Освобожденный раб засунул вольную за голенище сапога, как попало, и побрел прочь. Он-то прежде ничего иного не видал и очень удивился, что мир не ограничивается невольничьим рынком.

Через пару дней торги были окончены. Бывший раб сидел на обочине дороги и перекусывал, когда мимо него в кандалах прогнали группу самых дорогих рабов. Их силу и выносливость оценили по достоинству и всех скопом отправили в каменоломни.

Дмитрий Ким

Баллада о не стойком не оловянном не солдатике

Перед рассветом Кену снится сон, яркий и короткий июльский сон. Кен знает, что это сон, потому что ощущает своё тело — живое, гибкое, тёплое, послушное; этого ощущения он никогда не испытывает в реальности. Во сне он один дома, на первом этаже, на кухне. Барби куда-то ушла по своим кукольным делам. Он подходит к двери, распахивает её и застывает в дверном проёме, глядя на клонящееся к закату солнце. Кен кричит солнцу: "Эй, спускайся сюда!" — и оно послушно начинает приближаться, заливая аккуратно подстриженную лужайку теплом и светом.

Ровно в восемь тридцать утра музыкальный автомат в спальне Кена, аутентичный Вурлитцер 1989 года, имитация Вурлитцера 1946-го года, модель 1015, просыпается первым, включает оранжевую подсветку и механизм для создания пузырьков в стеклянных трубках по периметру округлого корпуса. Механическая рука выбирает из сотни компакт-дисков нужный и кладёт на серую тарелку проигрывателя. Это "Mission Impossible — Main Theme", которую Кен вчера выбрал на роль будильника.

Ударная волна басов выбрасывает его из сна; он сгибается пополам, словно получив удар в живот, и просыпается уже сидящим на постели. После вчерашней вечеринки с друзьями Барби у него немного побаливает затылок, во рту привкус полистирола — это от эклеров Мэгги. Мэгги — их с Барби хозяйка, девятилетняя девочка с лицом ангелочка; в прошлом году ей подарили Барби на день рождения, и Кена — через два месяца, на рождество. В реальности Кена и Барби всё случается по воле Мэгги — ну, или почти всё. У Мэгги есть старший брат, Рон, и когда они с Мэгги ссорятся, куклам иногда крепко достается. Пару месяцев назад Мэгги пролила стакан сока на книжку комиксов Рона, и на следующий день Рон заживо похоронил Барби в саду, в коробке из-под обуви. Её, конечно, тут же откопали, но с тех пор ей приходится раз в неделю посещать психоаналитика. Кен тоже как-то раз попал под горячую руку; он не слишком восприимчив к боли, но с тех пор его левая рука сгибается в локтевом суставе чуть хуже, чем раньше.

В ванной комнате Кен водит электробритвой по идеально гладкой щеке, разглядывая в пластиковом зеркале своё пластиковое лицо. Во сне оно было живым и подвижным, а здесь он даже не может перевести взгляд, не поворачивая головы. Застывшая стерильная полуулыбка, жесткий пластик — поливинилхлорид? полиэтилен? — он не разбирается в анатомии. Иногда, во время очередного бесконечного выяснения отношений с Барби, ему кажется, что стоит ему сейчас просто по-человечески улыбнуться, и всё станет ясно, и не надо будет уже ничего объяснять — но что бы он ни чувствовал, его лицо всегда сохраняет это отстраненно-вежливое выражение.

Кошки скребут у него на душе, когда он думает о вчерашней глупой размолвке с Барби; ему хочется войти к ней в спальню, пожелать приятного дня, коснуться губами её щеки, но Мэгги снова берёт его двумя пальцами за плечи и ведёт вниз по лестнице, на кухню, где он съест пару тостов и выпьет стакан молока, и потом — на улицу, к машине. Сегодня понедельник, Мэгги надо идти в школу, и, следовательно, Кену — на работу. Офис Кена находится на столе у Мэгги, маленький по-своему уютный кубик, собранный из конструктора Лего, на двери офиса табличка: "КЕН. МЕНЕДЖЕР". Кресло, стол, телефон, компьютер, стопка бумаг; Кен точно не знает, что значит «МЕНЕДЖЕР» и в чём состоит его работа; раньше он пытался заниматься здесь чем-то осмысленным, но в последнее время склоняется к мысли, что работа менеджера, возможно, не предполагает никаких видимых результатов. По крайней мере, с тех пор, как он перестал что-либо делать, ему не стало сложнее выплачивать взносы за дом или спонсировать истерические набеги Барби на магазины. Кен был бы рад вообще не ходить на работу, но он знает, что Мэгги этого не допустит: порядок есть порядок.

Когда Мэгги уходит, Кен откидывается в своём кресле и бессмысленно смотрит в потолок остановившимся взглядом. Он думает о замкнутом круге своего существования, о стерильном герметичном мире, в котором они с Барби оказались заперты, о мире, где всё определяется желаниями Мэгги и, реже, Рона. Я не должен на них злиться, думает Кен. Они просто дети, причём, в общем, даже незлые дети. Барби такая жизнь даже нравится — роскошный дом, три шикарные машины, походы по магазинам, приёмы, вечеринки, украшения, наряды. Кен вспоминает, какими глазами Мэгги иногда смотрит на Барби, как она хочет поскорее вырасти и жить такой же кукольной жизнью. Чтобы жить жизнью Барби, думает Кен, мало иметь симпатичное личико и фигуру топ-модели; надо ещё быть сделанной из пластика и пустой внутри. Но детям это трудно объяснить. А ведь они заботятся о нас, думает Кен, и мы должны быть благодарны. Но он не чувствует благодарности, только усталость при мысли о том, что вечером Мэгги опять заставит их с Барби ссориться из-за какого-нибудь абсолютного пустяка — и потом, если повезёт, заставит их помириться. Кену, конечно, придется уступить, но это его не беспокоит.

Когда Мэгги возвращается из школы, Кен садится в машину и едет домой — та же знакомая трасса, вниз по ножке стола, потом на запад вдоль северной кромки ковра, до угла, и на юг, к дому. Барби встречает его в гостиной, с полотенцем на голове — сегодня Мэгги идет в гости к подруге, и Барби готовится к очередному выходу в свет. "Пойдешь со мной?" — спрашивает Барби, но Кен вежливо отказывается. Он наливает Барби немного ликера, с двумя кубиками льда, смешивает себе хайболл, и они усаживаются напротив телевизора. После первого глотка Кен вдруг испытывает острое желание закурить, но в кукольном доме сигарет не найти — дети должны приучаться к здоровому образу жизни. Ему хотелось бы поговорить с Барби, может быть, извиниться за вчерашнее, но у Мэгги на это сейчас нет времени, так что он сидит молча, нейтрально улыбается, потягивает коктейль.

Вечереет. Мэгги выносит кукольный дом во двор, Барби и Кен усаживаются на лужайке в раскладных деревянных креслах, как на пляже, чтобы немного позагорать. Тяжело хлопая крыльями, на пластиковую траву садится стрекоза, огромная, размером почти как Барби. Кен старается не шевелиться, хотя и знает, что стрекозы неопасны — то ли дело птицы. Потом, подняв небольшой ураган, стрекоза испуганно уносится в небо — это Мэгги пришла, чтобы забрать Барби на вечеринку. Барби торопливо одевается, прихорашивается, чмокает Кена в щеку и исчезает в огромной пластиковой сумке с логотипом «Скуби-Ду», оставив в траве низкий восьмигранный стакан с недопитым ликером. Он подбирает стакан, возвращается в дом, смешивает себе ещё хайболл. Через большое окно в гостиной он видит, как Мэгги удаляется в сторону калитки.

Оставшись один, Кен чувствует очередной приступ тоски. Ему хочется вскочить, встряхнуться, сделать что-нибудь — напиться, подраться, сбежать из этого замкнутого мира — но он может только сидеть, сохраняя на лице пластиковую полуулыбку, потягивать коктейль, слушать, как потрескивают тающие кубики льда в стакане, смотреть в окно. В окне — Рон, он возится возле родительского гаража с бутылкой растворителя и старыми газетами. Если бы я мог сейчас встать, думает Кен, если бы я мог улыбнуться, выйти, поговорить с Роном о чем-нибудь. Рон скатыает из нескольких газет ком, размером с футбольный мяч, поливает растворителем и подносит спичку. «Ввухх», торжествующе произносит газетный ком, превращаясь в огненный шар.

Рон испуганно отпрыгивает в сторону, и когда Кен видит его совершенно растерянное лицо и слегка опаленную челку, что-то в его голове издает почти слышимый щелчок, и всё вдруг становится простым и понятным. "Эй, — кричит Кен огненному шару, — спускайся сюда!" — и маленькое газетное солнце, подхваченное ветром, послушно катится к кукольному дому, стремительно увеличиваясь в размерах. Рон пару секунд остолбенело смотрит ему вслед, потом бросается за ним, но уже видно, что ему не успеть.

Дом ощутимо вздрагивает от удара, и Кен видит, как катится по полу выпавший из его руки стакан, слышит, как падают с полок тарелки и кастрюли, и где-то на втором этаже невидимый Вурлитцер, разбуженный ударом, играет "House of fun", by Madness. За стремительно оплавляющимся окном бушует пламя, потом прозрачный пластик лопается, и пламя взбегает к потолку по занавескам, пробует на вкус деревянный стол, слизывает вешалку со стремительно деформирующейся стены. Кен чуть покачивается в кресле, чувствуя, как его тело становится таким, каким оно было во сне — теплым, гибким, послушным. Живым. Он неуверенно поднимает руку, ощупывает лицо — и обнаруживает, что улыбается.

Когда Рон подбегает к кукольному дому, тот уже полностью охвачен огнём. Боже, думает Рон, как глупо, я же не хотел, родители меня убьют. И ещё он думает: "Бедный Кен". Но потом стена кухни вздувается уродливым пузырем и лопается, открывая внутренности дома, и Рон готов поклясться, что он только что видел, как маленькая человеческая фигурка в тлеющей одежде нагнулась над останками холодильника, выудила оттуда оплавленную бутылку и танцующей походкой удалилась в дальнюю комнату.

Иван Матвеев

Странное происшествие в Эвиденсе

Рассказ, который не написал Г. Ф. Лавкрафт, с некоторыми заимствованиями, которых он при всем желании не мог бы сделать.

I Заключение и пролог

В прошлом месяце в частную психиатрическую клинику доктора Шварца, расположенную в окрестностях Эвиденса, штат Род-Айленд, попал весьма странный пациент. Молодой человек по имени Джереми Райан Фокс был помещен в больницу отцом, который с глубочайшей печалью наблюдал, как его сын всего за несколько дней пришел в состояние настоящего маниакального буйства.

Доктор Стенли, друг семьи Фоксов, который знал Джереми с самого рождения, неустанно навещает своего питомца, и предполагает, что за странными симптомами Джереми стоит некое роковое открытие; что-то, найденное Фоксом в лесу у Саксет-Роуд. В бреду Фокса, среди бессвязных восклицаний, часто повторяется несколько осмысленных фраз: "…оно внутри", постоянное, навязчивое: "единственный способ…" и "о Боже, что же еще я мог сделать!" Кроме того, Фокса постоянно тошнит.

Вдобавок ко всему, близкий друг Фокса, Роджер Бер, пропал без вести, и нет никаких сведений о его местонахождении. В последний раз его видели сопровождающим Фокса в одну из его поездок.

В качестве доказательства подлинной причины помешательства молодого Фокса доктор Стенли приводит некоторые документы, в том числе и газетные вырезки двухсотлетней давности, и подчеркивает тот факт, что все исследования Фокса, начатые им в 1920-м году, привели его к столь ужасному результату только потому, что он нашел то, что искал.


***


Детство Джереми провел среди старинных вещей, которые любил нежной любовью. Его очаровывало древнее задание школы, старинные тихие парки, предзакатные улочки сонного Эвиденса, лучи солнца на куполе Ратуши. Он мог каждый вечер приходить на Проспект-террас, чтобы смотреть на дальние холмы, подернутые загадочной сиреневой дымкой, на фоне апокалиптического заката, ослепляющего взор багровыми, красными и золотыми лучами.

Фокс любил сидеть в библиотеках, с трепетом переворачивая рассыпающиеся страницы древних книг, часами предаваясь историческим и генеалогическим изысканиям.

Начало его странного, почти фанатического увлечения одним зловещим фрагментом истории города положил случайный разговор с отцом. Как-то после обеда, когда Эдуард Фокс вышел в сад, чтобы посидеть с трубкой, встречая в тени деревьев наступающий вечер, мать Джереми вскользь обмолвилась, что нашла на дне одного из ящиков заметку про "того самого Вульфа". Джереми заметил, как отец неодобрительно покачал головой, и тут же поспешил узнать, кто такой этот Вульф

— Это один из наших дальних предков, — неохотно отвечал отец. — С его именем связано несколько сомнительных происшествий; а впрочем, ничего особенного. Если тебе так интересно, поищи в библиотеке Брауна подшивки старых газет, там наверняка что-то есть.

Джереми сказал, что именно так он и поступит. На следующий же день он уже корпел над огромной кипой «Газетт», выискивая сведения о таинственном Вульфе. То, что он обнаружил, превзошло все его ожидания. Почти безвылазно проведя неделю в библиотеке, Фокс внезапно сорвался в Мискатоник, надеясь найти в местном университете какие-то, одному ему ведомые, документы. Потом Фокс прислал родителям открытку, из которой явственно следовало, что он зачем-то приехал в Салем. Пробыв там еще неделю, он вернулся, и несколько дней, забывая о еде, возился с пожелтевшими бумагами в своей комнатке под крышей фамильного дома. Родители и друзья Фокса недоумевали, но не видели ничего плохого в таком исследовательском энтузиазме.

Несколько раз Джереми выезжал за город, зачем-то навещал окрестных фермеров. Возвращаясь, он был каждый раз все мрачнее и мрачнее, пока, наконец, не наступил тот день, когда отец застал его дома, всего в грязи, издающим жуткие стоны вперемежку с бредовыми описаниями постигшего его ужаса.

II Прошлое Эвиденса: кошмарная чета Грэнди

Имя Джона Вульфа, фигурирующее как в легендах, так и документах, обнаруженных Джереми, было тесно связано с необычной четой Грэнди, появившейся в Эвиденсе в начале восемнадцатого века. По слухам, они бежали из Салема. Изначальная странность Аштона и Уллы Грэнди заключалась в их чрезмерной смуглости и необычных чертах лица. По слухам, которые немедленно распространились в городке, они были потомками индейцев племени наррагансетт. Супруги быстро заняли достойное место в городе, во многом благодаря щедрым пожертвованиям; Аштон принимал участие в постройке Большого Моста, а потом приобрел верфи близ Майл-энд-Коув, и снаряжал корабли, торгуя с Вест-Индией, Африкой, и Лондоном.

В то же время по городу ходили слухи о странных вещах и зельях, которые он привозил из этих стран, или выписывал из Ньюпорта, Аркхема и других городов.

Помимо прочего супруги Грэнди приобрели небольшую ферму близ Саксет-роуд, которую порой навещали раз в полгода, а иногда проводили там целые месяцы. В их отсутствие на ферме жила лишь пожилая чета слуг, молчаливых, а то и вовсе немых.

Со временем, горожане начали замечать за Грэнди еще одну любопытную черту. Оба словно бы не старели. Время не оставляло на них никаких следов, за исключением того, что оба становились с каждым десятилетием словно бы четче, как будто неведомый скульптор год за годом оттачивал черты их лиц.

Несмотря на все попытки Грэнди стать в Эвиденсе своими, люди все равно сторонились их, пугаясь застывшего, непроницаемого взгляда Аштона, и угрюмости Уллы, которую не могли скрыть никакие попытки казаться радушной хозяйкой. Постепенно во всем городе не осталось уже чудаков, которые рискнули бы прийти в гости в молчаливый особняк Грэнди. Вокруг него словно бы опустилась завеса, поддерживаемая упорными слухами о полуночных экспериментах с алхимическими зельями, которые Аштон проводил в подвале своего дома, непонятной привычкой наглухо закрывать ставни нижних окон, и диковинным светом, который иногда мелькал в чердачном окне.

С годами же Аштон стал совсем сторониться людей, а Улла переселилась на ферму. Тогда же соседи Грэнди, фермеры Хендерсоны, и начали рассказывать своим знакомым о невыносимом зловонии, которое по ночам распространялось от фермы Грэнди буквально на милю вокруг. Хендерсоны говорили также о столбах дыма, выходящих прямо из земли соседей, и о приглушенных декламациях на чуждых человеку языках.

Джон Вульф, энергичный человек двадцати восьми лет, проживавший тогда в Эвиденсе, был моряком, который лишь недавно решил осесть на суше. Надо сказать, родился он в достойной семье, получил хорошее образование в школе Джозефа Брауна, и знал несколько языков. Морское дело было его неожиданным, но весьма поучительным увлечением. В столь молодом возрасте Вульф успел повидать мир, и даже скопить кое-какой капитал. Он построил себе дом на холме Окли, завел небольшое дело, и присматривал достойную девушку в жены. А по вечерам коротал время с друзьями, вспоминая морские байки.


Однажды, зябким сентябрьским вечером, старый друг Вульфа, Рэбит Хендерсон, нашел Джона в таверне "Медный Тигр", в Сайлес-Пойнте, принадлежавшей Милстону. Вид у Рэбита был весьма бледный и растерянный, так что Вульф поспешил поинтересоваться причинами столь явного замешательства своего друга.

Хендерсон поведал, что с недавних пор у его отца начали пропадать овцы. Само по себе это не было удивительно, поскольку в округе водились волки, но не так давно Рэбит обнаружил одну из овец мертвой у лесной опушки. Удивительно было, что даже волки не осмелились ее тронуть. Рэбит осмотрел ее внимательней, и обнаружил то, о чем не решился рассказать своему отцу. Овца была совершенно обескровлена, и во многих местах жутким образом деформирована, причем Хендерсон не мог найти этому никакого разумного объяснения. Кроме того от нее исходило неизъяснимое зловоние, не похожее на обычный запах разложения. Видимо оно и отпугнуло волков.

Выслушав друга, Вульф согласился, что происшедшее, безусловно, странно. Но Рэбит перебил его, и продолжил, сказав, что случай с овцой далеко не первый. Нашел он ее на полпути к ферме Грэнди, что буквально в полутора милях от того места на опушке. Тем вечером, обнаружив овцу, он решил проехать чуть дальше, но стоило ему подъехать к ферме поближе, ему в ноздри ударил все тот же ужасный смрад, только во много раз более сильный. Вечерний бриз почти сразу унес зловоние, оставив Рэбита в недоумении и растерянности. Все более укрепляясь в своих подозрениях, он тронулся было дальше, но тут перед ним возник чернокожий старик, один из слуг Грэнди, и знаками показал, что дальше ехать нельзя. Не испытывая никакого желания спорить, Хендерсон повернул домой, чувствуя от этого немалое облегчение. Как он сам признался Вульфу, у него было ощущение, словно озноб мгновенно прошел у него по коже, как если бы он избежал какой-то угрозы.

Когда Рэбит закончил свой рассказ, Вульф некоторое время молчал, после чего сказал, что полностью разделяет обеспокоенность друга, и предлагает ему свою помощь. Дело в том, пояснил Вульф, что уже несколько раз, когда он встречал Аштона или Уллу Грэнди в городе (что было довольно редким событием само по себе), оба настойчиво предлагали ему нанести им визит. Слухи, которыми был полон Эвиденс, да и сам отчужденный вид Грэнди вовсе не располагали к тому, чтобы воспользоваться этими приглашениями, но теперь у Вульфа был повод самому посмотреть, что к чему на загадочной ферме.

Рэбит, тронутый участием Вульфа, горячо поблагодарил его, и тот на следующий же день поехал к Саксет-Роуд, захватив на всякий случай пару изящных терцерольных пистолетов, купленных им в Бельгии, и спрятав их под одеждой.

По дороге Вульф порядком озяб, поскольку сентябрь уже подходил к концу, и дни становились все прохладней; к тому же моросил мелкий дождь. Темнокожий старый слуга встретил его у границы владений Грэнди. Он молча проводил его к дому, не выказав ни малейшего удивления. Лошадь Вульфа отвели в стойло. Самого его на пороге встречал хозяин, сверля непроницаемым взглядом агатовых глаз. Он не стал спрашивать о причинах столь неожиданного визита, провел Вульфа в уютный кабинет, предложил подогретого вина; словом, встретил его весьма любезно. Они долго говорили на отвлеченные темы; беседа оказалась столь увлекательной, что молодой человек напрочь позабыл истинную цель своего посещения.

В кабинете Аштона стояло множество стеллажей с книгами, и Вульф с удивлением обнаружил там целые батареи греческих, латинских и английских классиков, наряду с философскими, математическими и лингвистическими трактатами. Заметив явный интерес гостя к этим трудам, Грэнди предложил ему осмотреть библиотеку в комнате перед лабораторией. На полках стояли тома Парацельса, Агриколы и Аристотеля, Роберта Ван Страатена, Штемма и Шаахе. Джон заметил, что по большей части библиотека была посвящена алхимии, каббалистике, магии, и астрологии. Он заметил Гермеса Трисмегиста в издании Менара, "Книгу исследований" Аль-Джабера, каббалистический «Зохар», "Звезду Альмонд" Вальтера Фон Трикса, "Сокровищницу алхимии" Роджера Бэкона, подборку уникальных рукописей о философском камне. Сняв же с полки том с простым названием "Рукописи Востока", Вульф побледнел, поняв, что в действительности это — запрещенный «Necronomicon» безумного араба Абдуллы Аль-Хазреда, о котором он столько слышал в своих путешествиях, и с которым были связаны чудовищные обряды, совершаемые в одном глухом прибрежном поселении Африки, откуда ему в свое время едва удалось унести ноги.

Аштон спокойно наблюдал за гостем, пока Вульф дрожащими руками ставил книгу на место. Потом он стал показывать свою лабораторию, но гость был шокирован ужасным открытием. Рассеянным взглядом он скользил по ретортам, колбам и змеевикам с загадочными жидкостями и порошками. Один древний документ, очевидно, по оплошности забытый хозяином на столе, привлек его внимание. Это была страница, вырванная из какого-то фолианта. Часть текста была подчеркнута жирными, нетерпеливыми линиями, и отпечатались в памяти Вульфа надолго. Прочтя этот абзац, он почувствовал ужас и отвращение, сам не понимая до конца их причины. Впоследствии он привел этот текст в своем дневнике — том самом, что Джереми Фокс нашел в библиотеке Мискатоника полторы сотни лет спустя. Вот эти строчки:

"Если же Муж Знающий пожелает эти Соли использовать, должно ему знать, что Результат будет достигнут сразу, но не следует Пытаться придавать ему Желаемую Форму ранее, чем через Месяц. Тот прах, что предназначен для Результата, насыщается медленно, но более Существенно, нежели при использовании запретной Некромантии. В первые дни следует использовать Кровь животных, и только потом сие Создание можно представить Человеку, коего Заместить должно, и для чьей Крови оно Замыслено."

Аштон Грэнди заметил взгляд Вульфа, и поспешил под каким-то предлогом убрать дряхлую страницу. Тут в дверях лаборатории появилась Улла, пригласившая Аштона и Вульфа ужинать, и Вульф внутренне содрогнулся от того, каким диким контрастом звучала ее любезная речь по сравнению с угрюмостью, которой веяло от этой замкнутой женщины.

Когда молчаливый ужин был закончен, Аштон предложил Вульфу переночевать у них. После некоторых колебаний тот согласился, памятуя об обещании, данном Рэбиту.

Все тот же смуглый старик провел Вульфа в комнату для гостей, расположенную на первом этаже, в южном крыле дома, где уже была приготовлена для него кровать. Вульф некоторое время намеренно бодрствовал, размышляя обо всем увиденном, но внезапно его сильно потянуло в сон, и он едва успел добраться до кровати.

Проснулся он посреди ночи, с послевкусием кошмара, в котором незнакомые, нечеловеческие голоса выводили мерзостные напевы на запретных языках.

В комнате было темно, свеча давно погасла, и через восьмиугольное окно внутрь лился лунный свет. Внезапно Вульф почувствовал, что воздух постепенно наполняется жутким зловонием. Это заставило его встать, чтобы открыть окно. Ворвавшийся в комнату свежий воздух пробудил Вульфа окончательно, и тут до его слуха донеслись звуки, от которых он похолодел, чувствуя, как на затылке шевелятся волосы от инстинктивного, дремучего ужаса, ибо звучали те самые жуткие напевы, что снились ему в кошмарах. Это были резкие, гортанные голоса, среди которых выделялся знакомый голос Аштона Грэнди, повелевающий, властный, взывающий к кому-то.

Некоторое время Вульф простоял в оцепенении, вслушиваясь в это завораживающее пение, после чего, опомнившись, оделся, взял свои пистолеты, и вышел из комнаты, стараясь ступать бесшумно.

Пройдя по темному коридору, он вышел к северному крылу, и понял, что звуки исходят откуда-то снизу. Вульф решил, что поблизости должен быть спуск в подвал дома. После непродолжительных поисков, в течение которых он не раз замирал, обливаясь холодным потом, когда пение прекращалось на какие-то мгновения, за лестницей, ведущей на второй этаж, он обнаружил проем в стене и ступени, уходящие вниз, в подвал. Пение доносилось именно оттуда, и Вульф, приготовив на всякий случай пистолеты, стал спускаться вниз. Оттуда на него снова пахнуло тем же самым жутким смрадом, что разбудил его, и Джон вспомнил рассказ Рэбита. Теперь уже не было сомнений в источнике всех подозрительных происшествий. Здравый смысл приказывал ему как можно скорее покинуть страшный дом, но завораживающие напевы и любопытство влекли его вперед. Спуск оказался довольно коротким, и сразу после ступеней налево шел короткий каменный коридор. В стене напротив лестницы Вульф увидел крепкую дубовую дверь, окованную железом, на которую был навешен массивный засов с замком. Судя по всему, этой дверью часто пользовались. Влево от двери, в конце этого небольшого прохода, была небольшая подземная зала, откуда и доносилось пение. Вульф не рискнул пройти дальше, и стал наблюдать из-за угла.

В тусклом, неровном свете оплывающих на камни свечей были видны несколько силуэтов людей, сидящих на полу. В центре стояла небольшая жаровня, от которой к потолку струился дым. Рядом с ней стоял Аштон — Вульф узнал его лицо, подсвеченное багровыми углями жаровни — и декламировал слова, от которых волосы у Вульфа встали дыбом. Это были запретные имена Древних, кошмарных призраков доисторического прошлого, записанные сумасшедшим Аль-Хазредом в его чудовищной книге.

Внезапно Аштон замолк. Видимо, обряд был завершен. Вульф услышал какие-то отвратительные хлюпающие звуки, и зловоние усилилось еще больше. Пытаясь найти источник этих звуков, Вульф напрягал зрение, но тут Аштон повернулся, глядя в дальний темный угол, и, проследив за ним взглядом, Вульф понял, что там что-то шевелится.

Один из сидящих на полу что-то произнес. Вульфу трудно было разобрать все слова с того места, где он прятался, а некоторые голоса были ему незнакомы. Вот что он слышал

(Аштон Грэнди)

"Нет, он не проснется до самого утра… А потом я приглашу его вниз, и… "

Незнакомый, мужской гортанный голос (должно быть, слуга)

"…успеть… сегодня не получилось, должно… Нхат'иан… Русское заклинание…"

(Улла Грэнди)

"Кхаббал'онгх… слишком много подозрений… мертвецы… пробудиться… воззвать к Древним… Тварь с Юггота… Кровь Вульфа… подходит…"

(Снова Аштон)

"Рэбит Хендерсон… наглый мальчишка… осмелился… все равно неудача… Кхаббал'онгх не может принять форму… еще раз… может, и получится…"

Тут они разом замолчали, и Аштон вновь затянул жуткую песнь из непроизносимых звуков и имен, но Вульф уже не вслушивался, пораженный внезапным подозрением. Пистолеты задрожали в его руках, когда невнятные, но ужасные обрывки сказанного начали соединяться в чудовищную правду, и тут случилось то, что потом преследовало его в кошмарах до конца жизни. Аштон плеснул на жаровню какой-то жидкостью, и угли на мгновение полыхнули так ярко, что осветили самые темные уголки гнусного подвала.

Вульф увидел, увидел то, что шевелилось в тенях в дальнем углу подвала, и это зрелище повергло его в такой первобытный, безумный ужас, что он лишь благодаря титаническому усилию воли не потерял рассудок, и не завопил во весь голос.

Он не помнил, как выбрался наружу из этого адского подвала, как смог найти свою лошадь, и умчаться на ней во тьму, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого немыслимого, отвратительного места.

Вульф опомнился, только когда увидел впереди теплые, дружелюбные огоньки фермы Хендерсонов. Это зрелище оказало целительное воздействие на его рассудок, и Вульф, всем сердцем желая срочно что-то предпринять, решительно направился в сторону дома.

Привязав у крыльца лошадь, он уже знал, что на ферме не спят из-за пропажи его друга Рэбита, и в самом деле, когда он постучал в дверь, ему открыл хмурый Ральф Хендерсон, отец Рэбита. Он сказал, что Рэбит уехал вечером, и до сих пор не вернулся, и теперь они, беспокоясь о его судьбе, хотят отправится на поиски.

Тут Ральф Хендерсон осекся, глядя на Вульфа, и попросил его пройти в дом. Когда тот вошел, все присутствующие так и ахнули: волосы Джона Вульфа стали совершенно седыми. Не теряя времени, Вульф попросил всех его выслушать, и рассказал, как Рэбит подошел к нему в таверне "Медный Тигр" поделиться своими подозрениями, и что они предприняли после этого. Затем Вульф, как можно более твердо, сказал, что Рэбита уже нет в живых, и все, что они могут сделать — это стереть с лица земли мерзостную ферму Грэнди со всеми, кто ее населяет. И сделать это надо как можно скорее, пока не наступило утро, и пока колдуны заняты своими черными делами под землей.

Про то, что он увидел в подвале, Вульф умолчал, опасаясь за рассудок своих слушателей; сказал лишь, что увидел тело Рэбита, но это было только частью ужасной правды.

Рассказ Вульфа переполнил чашу терпения слушателей. Немедленно братья Рэбита были посланы в соседние фермы, и уже через час в доме Хендерсона был созван военный совет. Примерно тридцать человек, включая Мак-Эштонов, Донованов из Бриджес-Хилл и Браунов, Феллонов и Уильямсов, разделились на два отряда. Один из них должен был повести Ральф Хендерсон, и этот отряд должен был окружить дом, чтобы никто не мог уйти незамеченным, а отряд Вульфа должен был взять дом штурмом, и уничтожить всех его обитателей, чтобы навеки избавить окрестных жителей от ужаса фермы Грэнди, и отомстить за Рэбита Хендерсона и десятки других, безвестных жертв. Вооруженные ружьями и пистолетами, они помчались в ночи к ферме Грэнди.

Обрывки этих ночных событий сохранились лишь в дневнике Вульфа, и записях других, что уцелели после этой схватки.

По воспоминаниям Вульфа и Хендерсона-старшего, когда они подъезжали к ферме, из дома на мгновение ударил в небо луч неземного света, а на них пахнуло мерзким смрадом, столь напугавшим в свое время Рэбита Хендерсона. Когда все заняли свои позиции, отряд Вульфа прокрался в дом.

Сам Вульф мало что пишет о том, что произошло внутри. Люди снаружи услышали выстрелы, затем земля начала дрожать, и гулкий, низкий голос, исходящий, казалось, из самой земли, начал произносить ужасные заклятья.

Из дома выскочили несколько человек, в обрывках одежды, издавая бессмысленные возгласы. Часть людей Хендерсона бросились на помощь Вульфу, когда земля дрогнула еще раз, и тот же голос отчаянно заговорил в ночное небо: "ГЛУПЦЫ! ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ… ЙА!!! НГА!!! ЙОГ!!! КХАБАЛЛ'ОНГХ ОГ НХАМУНГ!"

Все оцепенели, и тут прямо из земли рядом с домом вверх ударили столбы пламени. Ферма запылала.

В записках Хендерсона говорится, что только Вульф успел в этот момент выйти наружу. На руках у него было тело Рэбита, увидев которое, все, кто остался снаружи, потеряли дар речи от ужаса.

Дом сгорел дотла. Все, кто знал об этой истории, до конца жизни предпочитали молчать, и все слухи были пресечены на корню. Рэбита похоронили на следующее же утро, попросив священника не рассказывать никому о том, что он видел. История была вычеркнута из жизни Эвиденса, по молчаливому согласию всех, кто о ней знал.

Вульф через некоторое время уехал в Мискатоник, так и не оправившись после происшедшего.

Ральф Хендерсон продал ферму, и переселился со всей семьей в город. Его часто можно было застать в трактире "Роза ветров", где он молча пил вечерами эль, покуривая трубку, и, бывало, бормотал себе под нос:

— Чертов Вульф… зачем он рассказал мне про слова проклятого колдуна… Уж лучше думать, что он свихнулся в том дьявольском подземелье… Аштон хохотал перед тем, как получил пулю… Моя бы воля, он сгорел бы еще когда только приехал в город…

III Расследование доктора Стенли

Когда отец Джереми Фокса обратился к другу семьи, доктору Эверетту Стенли, по поводу странного поведения своего сына, Стенли немедленно приехал обследовать молодого человека. Они поговорили в комнате Фокса, что находилась на втором этаже. Кроме того, что Джереми был странно бледен, доктор не заметил ничего необычного. Фокс отвечал на все вопросы сдержанно, вежливо, проявляя все признаки здравого рассудка.

После этого разговора доктор сказал отцу Фокса, что молодой человек просто переутомлен своими изысканиями, и ему следует чаще бывать за городом.

Как раз после этого начались странные поездки Фокса в сторону Саксет-Роуд, а потом наступил тот самый день, когда Джереми угодил в психиатрическую лечебницу.

Удрученный доктор чувствовал себя обязанным разобраться в причинах происшедшего, так как был уверен, что психический срыв произошел по причинам внешним, нежели внутренним, таким, как умственное переутомление. Отец Фокса разделял его подозрения, и предоставил ему полный доступ к бумагам Джереми, рассказав все, что знал о поездках сына и диковинном увлечении забытой историей Джона Вульфа и четы Грэнди, известной ему, впрочем, как давно забытый туманный скандал.

Таким образом, доктор Эверетт Стенли поселился на некоторое время в доме Фоксов, заняв комнату Джереми, и начал разбираться в причинах болезни своего подопечного.

Первой его находкой была тщательно подобранная и датированная история Джона Вульфа. Целыми днями доктор читал заметки в газетах, записки, в которых мельком упоминались события более чем столетней давности, и главное — дневник Вульфа, обнаруженный Джереми в библиотеке унивеситета Мискатоника. Жуткая эта история не вызвала у доктора скепсиса, свойственного любому современному человеку. Стенли учился в школе имени Рэндольфа Картера, где до сих пор уделяется должное внимание старинным легендам, а потому отнесся к забытой трагедии со всей серьезностью.

Но разгадка поджидала его совсем в другом месте. Однажды вечером Стенли обнаружил потайной ящичек под крышкой стола, а в нем — дневник самого Джереми.

С первых же страниц доктор понял, что перед ним ключ к истории болезни его пациента. То, что он прочел в этом дневнике, заставило его на следующий же день выехать за город, откуда он вернулся чрезвычайно взволнованным.

Он тут же уединился в гостиной с отцом Фокса, показал ему дневник, и сказал:

— Я думаю, друг мой, что этот дневник и мои исследования позволят поставить точку в этом деле. То, что я увидел сегодня, никогда не изгладится из моей памяти. Я хочу, чтобы это осталось между нами. Джереми непременно выздоровеет, но ему потребуется еще немало времени, чтобы прийти в себя, и я боюсь, что воспоминания о пережитом будут преследовать его всю жизнь. Он сделал то, что должно, уничтожив проклятье Грэнди, но цена, которую он заплатил, слишком высока.

С этими словами доктор Стенли дал прочесть удивленному отцу Фокса отмеченные записи дневника Джереми. Вот что там было:


"29 июня

Разгадка близка. Сегодня я прочел у Бореллия описания существа, похожего на то, что я увидел в спрятанной записи.


1 июля

Выезжал в окрестности Саксет Роуд вместе с Роджером. Место заброшенное, все обходят его стороной. Расспросили фермеров. Все при упоминании имени Грэнди либо утверждают, что в первый раз слышат, либо становятся заметно мрачными, и стараются от нас отделаться. Пропадают животные. Началось где-то год назад. Все сходится.


3 июля

Бир нашел старую карту Саксет-Роуд. Мы раздобыли револьверы, керосин, и все необходимое снаряжение. Завтра мы покончим с мерзостью, с которой боролся мой дальний предок.


4 июля

Боже, Бер погиб! Оно разделалось с ним так же, как с Рэбитом… Как я скажу отцу? Как я скажу об этом хоть кому-нибудь?! Эта тварь… Что-то кощунственное, что-то немыслимо мерзкое, отвратительное белесое создание во тьме туннелей…"

Но мне надо сосредоточиться.

Мне придется вернуться туда, поэтому я оставлю описание произошедшего. Мы нашли то место, где была когда-то ферма Грэнди, ближе к вечеру. Все заросло кустарником, деревьями, и мы поняли, что на месте, лишь когда Бер чуть не провалился в какую-то мерзостную нору. Как оттуда воняло! Должно быть, это тот же самый запах, о котором писал Вульф. Около норы валялось несколько костей животных, побелевших от времени. Поколебавшись, мы решили идти до конца. Бер зажег фонарь, и первым спустился в нору.

Внутри воняло еще мерзостней. Мы скользили по белесым корням, вылезающим из осыпающейся земли, пока не нащупали каменные выступы. Похоже, это был спуск в тот самый подвал, о котором писал мой предок. На глубине около шестнадцати футов, по моим подсчетам, уже можно было встать, правда, не до конца. Ступени оканчивались полузаваленным тоннелем, который сворачивал налево. Там была сплошная масса земли и гнили. Видимо подвал был забит останками дома, которые провалились вниз при пожаре. Но прямо перед нами был еще один спуск. Ступени, покрытые слизью непонятного происхождения, уходили вниз, во тьму. Несомненно, именно сюда вела та окованная дверь в подвале. Остов ее, до сих пор сопротивляющийся времени, валялся поблизости. Судя по его состоянию, что-то разъело дверь изнутри, когда она начала подгнивать.

Но куда вел этот спуск? Я вспомнил смутные упоминания о целой сети туннелей и катакомб, построенных здесь неизвестно когда и кем, но эти упоминания носили весьма сомнительный характер. Теперь в этом нет никакого сомнения.

Мы спускались вниз целую вечность. Зловоние усиливалось. Лучи фонарей, казалось, начинали вязнуть в плотной тьме, в которую вели скользкие ступени.

Когда спуск, наконец, закончился, нас ждало очередное потрясение. Лестница выходила в тоннель, несомненно, прорытый очень давно, еще раньше, чем здесь обосновались Грэнди, и странный низкий свод тоннеля намекал на то, что создан он был не людьми и не для людей.

Зловоние становилось нестерпимым. Ужас охватывал нас все больше, стоило представить себе огромную массу земли над нами, и нечто, поджидавшее нас во тьме. Я малодушно предложил повернуть назад, но Бер был непреклонен. Мы приготовили револьверы, и двинулись дальше, находя верный путь по белесому оттенку земляного пола. Если бы не этот след, мы непременно бы заблудились в бесчисленных ответвлениях этих чудовищных катакомб.

Все произошло внезапно. Бер завопил не своим голосом, непрерывно стреляя, а потом, когда кончились патроны, щелкая курком вхолостую. Я услышал омерзительное хлюпанье, а потом оцепенел и не смог выстрелить, когда оно бросилось на Бера.

То, что я увидел, было непереносимо мерзостно. Точь-в-точь то, что описывал Вульф на той утерянной странице, белесое, мучнистое…

"Беги, БОЖЕ, ФОКС, БЕГИ!!!" — это были последние слова моего благородного друга. Этот крик до сих пор стоит у меня ушах.

Я побежал. Можно обвинять меня, сколько угодно, я не мог ничего с собой поделать, мне нужно было любой ценой выбраться из этого подземного царства кошмара. Я опомнился, только когда выбежал из леса, весь в земле и царапинах от хлеставших меня бегу веток, и я до сих пор с содроганием вспоминаю это хлюпанье у меня за спиной.

Боже, сохрани нас: это была та самая тварь, которую увидел Вульф сто пятьдесят лет назад, и все это время она жила в подземельях Саксет-Роуд!

Но теперь у меня нет иного выбора, кроме как вернуться обратно. Теперь мне ясны последние строчки на той странице. Я сам видел, что эту тварь не берут пули, и ей не повредил даже огонь той ночью, когда фермеры сожгли дом Грэнди.

Есть только один способ. Вульф не смог этого сделать, и я не виню его, ему и так пришлось пережить нечто свыше его сил.

Аштон сказал тогда про кровь Вульфа, а значит, и мою, раз Вульф — мой предок. У меня есть шанс, которого не было у Бера. У меня кровь в жилах застывает, меня мутит от одной мысли об этом…

Но у меня нет выбора.

Завтра я вернусь туда, чтобы закончить начатое. У меня есть время: тварь будет занята Бером, а по Бореллию, в это время она неподвижна.

И да хранит меня Господь".

Это была последняя запись в дневнике Джереми. Побледневший отец, дочитав эту запись, спросил у Стенли, что это за утерянная страница дневника Вульфа. Доктор молча достал из кармана пожелтевшую от времени бумагу с рукописным текстом.

— Это ключ к разгадке того, что сделал Джереми, — сказал он. — Откровенно говоря, эта запись делает все происшедшее еще более отвратительным и кощунственным, чем казалось раньше. По всей видимости, Вульф сам вырвал ее, и зашил под обложку дневника. Джереми обнаружил эту страницу по чистой случайности. Читайте же, и покончим с этим делом.

Отец Фокса не без дрожи взял в руки древний документ. Изящным, твердым почерком там было написано следующее:

"…никогда мне не забыть того, что я увидел той ночью. И ни с кем я не могу поделиться этим ужасом, потому что ему не место в людской памяти. То, что я увидел тогда, при вспышке углей, было примерно по пояс человеку среднего роста. Округлая, мучного цвета рыхлая масса, покрытая слизью, со множеством отвратительных мелких щупалец. В его форме чувствовалось какое-то космическое безумие, эта мерзость не принадлежала нашему миру, и никак не могла принадлежать, это было что-то запредельно чуждое, созданное Аштоном, а может, вызванное им из запредельных миров. Оно покачивалось из стороны в сторону над телом несчастного Рэбита, и на верхних складках чудовищной твари проступали черты его лица!

Я бежал, я знаю, что я бежал, потому что Аштон, хохоча перед тем, как я застрелил его, сказал мне, что теперь Кхабалл'онгх представлен моей крови, как раньше они попробовали с Рэбитом, и ничто не может его остановить, пока он не поглотит меня, если только я не сделаю этого прежде. Уезжая из Эвиденса, я обрекаю потомков на этот кошмар, но я ничего не могу с этим поделать… Тварь неуязвима, пока один из моего рода не сделает то, чего убоялся я."

Закончив чтение, отец Фокса подавленно замолчал. Доктор Стенли налил выпить ему и себе, и только после доброй порции горячительного Фокс-старший неуверенно спросил, что все-таки означает запись Вульфа.

Эверетт Стенли тяжело вздохнул, и ответил:

— Я нашел вчера то место, о котором говорится в дневнике Джереми, и спустился в катакомбы. К счастью, я обладаю кое-какими знаниями, чтобы защититься от того, что могло подстерегать меня внизу, но этого не потребовалось. Я нашел там, внизу, то, что осталось от Бера. Это ужасно, это не передать никакими словами, и теперь мне понятно, что за пелена молчания окружала гибель бедного Рэбита Хендерсона. Но еще омерзительней оказалось то, что лежало рядом. Это были остатки той твари, о которой писали Вульф, Джереми, и которая упоминается у Бореллия. Кхабалл'онгх, как ее называют в Фнакотикских рукописях, или Кволлобонк в страшных легендах Закарпатья… Я слышал, что жуткие предания о ней превратились со временем в безобидные сказки. У нее много имен, но очень мало сведений о том, что она из себя представляет. Видимо, то описание, которое составил Вульф, на сегодняшний день наиболее полное. Я не знаю и не хочу знать, для чего Аштон вызвал эту тварь, и зачем ему было связывать ее с Вульфом, но он сам подсказал способ борьбы с ней. Способ настолько отвратительный, что даже хладнокровный Вульф бежал из Эвиденса…

Помолчав, доктор отпил еще немного виски, и продолжил:

— У Джереми стальная воля, если он оказался способен на это. Неудивительно, что после такого насилия над психикой его разум помутился.

— Но что, что он сделал?! — не выдержал Фокс-старший.

Доктор посмотрел на него, и раздельно произнес:

— Неужели вы еще не поняли? В таком случае, мне бы лучше промолчать, и не подвергать вас столь тяжкому испытанию. Но вы со временем неизбежно поймете сами. Аштон ясно сказал Вульфу, а тот записал: "И ничто не может его остановить, пока он не поглотит меня, если только я не сделаю этого прежде". Вы еще не понимаете? Глупец! Я же говорил вам об останках чудовища, обнаруженных мной в катакомбах. Ваш сын воспользовался единственным способом. Он съел эту тварь!

П. Бормор

… и чудовище

Я большой, зеленый, пупырчатый, очень красивый. Меня все боятся. Кроме Сандры. Сандра — это принцесса, только она обычная, не заколдованная.

Сначала-то она, конечно, испугалась, когда увидела меня в первый раз. А потом привыкла. Мы теперь с ней часто играем, тайком от её родителей. И она по-прежнему часто роняет мячик в озеро, а мне приходится доставать. По-моему, она это делает специально, чтобы потом меня поцеловать. Но я, конечно, отказываюсь.

Нам и так весело, без всяких там поцелуев. Я сильный, я её катаю на плечах. А бегаю даже быстрее лошади! Сандре нравится. Я вообще много чего могу — и нырять в самые глубокие омуты, и по деревьям лазить, и норы рыть. Еще могу сказать скале, чтобы она раздвинулась, и скала меня слушается. Сандру вот не слушается, хотя она и принцесса. А меня — да, потому что я не простой принц, а заколдованный!

Сандра сама догадалась, что я принц. Она вообще умная. Я-то сначала не хотел признаваться, но она мне сказала, что узнавала у мамы, таких чудищ в природе не бывает. Они только из людей получаются, если заколдовать. Тогда я ей сказал, что я правда человек, но бедный и больной, а мой папа был не король, а сапожник. Тогда она опять спросила свою маму, бывают ли заколдованные дети сапожников, и ее мама сказала, что нет. Только принцы. Тогда Сандра мне сказала, что хочет снять заклятие, но я ей не дал. Мне нравится быть чудовищем. Я большой и сильный, и много чего могу. А принц бы из меня получился не очень — ну что это за принц без королевства? А чтобы вернуть себе королевство, мне пришлось бы убить родителей Сандры. А её бы это наверняка огорчило.

И еще неизвестно, справлюсь ли я с Сандриной мамой, если даже мой папа не справился. Он не был волшебником, а она была. Поэтому я и стал таким, какой я есть.

Не хочу ничего менять. Когда я был принцем, я часто болел, и у меня были сопли. А сейчас — никогда. И еще мне приходилось каждый день учить латынь и греческий, а я их терпеть не могу! А кроме того… Не хочу пугать Сандру. Она ко мне уже привыкла, и понимает, что я на самом деле очень красивое чудовище.

А человек, которому снесли пол-лица ударом алебарды — это же, наверное, не очень красиво?

Виталий Авдеев

Культурный обмен

Гость был наряжен хоть куда. В пузырчатом железном кафтане, остроносых, модных, железных же штиблетах, с разукрашенным похабными картинками щитом, копьем, увитым, словно майский посох, разноцветными лентами и, в довершение всего, с кастрюлей на голове. Гостев конь, укрытый затейливой скатертью с круглыми прорезями для глаз, тоже поражал воображение. Змей Горыныч озадаченно хмыкнул.

— Илюш, — осторожно спросил он, — Ты в порядке?

— Delds ilstpo lis! — злобно и гулко проорал в свою кастрюлю гость и потряс майским посохом.

— На карнавал что ли собрался? — удивился Горыныч, — Этот, как его, Хайло вынь? Хорошее дело. Только не пойму никак, кем это ты обрядился.

— Lderrei hoj! — ответил пришелец.

— Соловьем-разбойником, чтоль? Тот пузатый конечно, но при чем тут кастрюля. Лешим? У того башка ого-го, это да, но зачем тебе лошадь, Леший их терпеть не может.

— Khorren!

— Не, не, не подсказывай, я сейчас сам угадаю. Кикимора? Баба-Яга? Кот-баюн?

— Drohj ouight!!

— Ну ладно, ладно, сдаюсь, говори. Только кастрюлю сними, а то тебя совсем не разобрать.

— Khurhen!

Гость взял посох наперевес и пришпорил коня.

— Э! Э! — легко увернулся Змей Горыныч, — Тебе чего, Илья, голову в этом наряде напекло?

Гость не ответил, он, сосредоточенно пыхтя, пытался вытащить застрявшее в расщелине копьё. Горыныч осторожно подошел сзади и одним движением выдернул копье из скалы, словно зубочистку из стейка. Гость, испуганно замахав руками, отскочил в сторону и выхватил меч.

— Korose dragonus! — завопил он, тыча железкой в Змея, — Shinues!

— А! — хлопнул себя по лбу Горыныч, — Драгонус! Точно! Я же обещал племяша на выходные подменить. Совсем память ни к черту стала.

Он отодвинул рыцаря в сторону и торопливо направился к пещере. Оттуда он вышел уже с привязанными картонными крыльями, в очках и с толстым разговорником в руках.

— Их бин злой и страшный Драго-Нус! — прочитал он по складам, — Слышь ты, чучело? Драго-Нус! Их бин в рыцарях знаю толк. Рыыыыы!!!

Гала Рубинштейн

Сказка про лисичку, которой бабушка оставила в наследство сундук со старыми шляпками и Смертельный Ужас

Пожалуйста, дружок, еще до того, как я начну сказку, оцени — до чего ж я умная и хитрая. Другая бы полчаса рассказывала, как в одном волшебном лесу жила-была Лисичка. И у этой Лисички была бабушка. Ну, то есть не все время была. Сначала была, а потом уже не было. Умерла бабушка. И оставила Лисичке наследство — сундук со старыми шляпками и Смертельный Ужас в придачу. Видите, как долго получается? А я все упихнула в название!

Ну вот, Лисичка очень обрадовалась, потому что теперь ей больше не надо было заботиться о завтрашнем дне. Она, в общем-то, и раньше не заботилась, даже до наследства, ну а с целым сундуком старых шляпок да еще и со Смертельным Ужасом в придачу — тут уже и вовсе не до забот. Тут до завтрашнего дня дожить бы — и то счастье.

Первую неделю Лисичка провела перед зеркалом вместе со своими новыми старыми шляпками. А потом шляпки закончились, и Лисичка вспомнила, что в сундуке еще что-то было.

Лисичка Смертельный Ужас примерила, и решила, что он ей не к лицу. Улыбка какая-то нервная у нее стала от Смертельного Ужаса. На оскал похожая.

Стала Лисичка думать, куда Смертельный Ужас девать. Выбрасывать жалко — семейная реликвия как-никак. Ну и решила она его на базар снести. Чтобы сменять Смертельный Ужас на курочку. Подходит к ней Белочка. Чем, говорит, торгуешь? Да вот, отвечает Лисичка, Смертельный Ужас. Смотри, какой большой и толстый. От сердца отрываю, можно сказать.

Ну, Белочка с одной стороны посмотрела, с другой стороны понюхала, и решилась все-таки примерить. Глянула в зеркало — и аж задрожала. Такая она красавица стала, что просто слов никаких нет, чтобы красоту эту дивную описать. И главное, глаза увеличились — ну просто в пол-лица.

Беру, — закричала Белочка. Вот тебе курочка, заверни мне, пожалуйста, Смертельный Ужас в розовую бумагу и перевяжи беленькой ленточкой.

Ты что, с ума сошла, — возмутилась Лисичка!

Это ж тебе не тушь для глаз безмерно уважаемой мною фирмы Ланком! Кстати, за тушь для глаз дают целых десять курочек, я недавно проверяла, а она ведь не дает такого стойкого эффекта как мой Смертельный Ужас!

И вообще, я передумала.

Самой сгодится. Лучше я его на кусочки порежу и по отдельности продам.

Тут у Белочки просто сердце остановилось. Она представила себе как Ужас режут на кусочки и громко завопила: Нет, пожалуйста, не надо! Ты права, конечно. Курочка маленькая, а Смертельный Ужас вон какой огромный. Давай я тебе его сменяю на Вселенскую Тоску. Она тоже ничего, хорошая. Мне только не идет. Она меня полнит, мне кажется.

Лисичка приложила к себе Вселенскую Тоску и потеряла дар речи. Вселенская Тоска очень удачно оттеняла рыжий хвостик, кроме того, большие пушистые ресницы приобрели 86 процентов дополнительного объема, что на 11 процентов опережает безмерно уважаемую мной фирму Ланком.

Лисичка одной лапой прижала к сердцу Вселенскую Тоску, а другой сунула Белочке пакет со Смертельным Ужасом. И побежала домой с обновкой.

А Зайчик посмотрел на это и подумал: Вот дура. Лучше бы действительно на курицу сменила. Или лучше даже на быка. Бык вообще в хозяйстве полезный зверь.

Но вслух Зайчик ничего не сказал, а медленно побрел по дорожке, волоча за собой Здоровый Инстинкт Самосохранения и грустно вспоминая отданное Ежику Беспредельное Одиночество.

Такие вот дела.

Александр Шуйский

Дела семейные

1.

Давай сделаем так.

Окна у нас заклеены, их мы не тронем, а под дверь положим одеяло, которое у нас вместо пледа. Свернем в жгут и положим, чтобы хорошо щель закрыло, чтобы не потянуло раньше времени. Во-от. Ты ешь, ешь, напоследок-то, у меня там вовсе какие-то копейки остались, вот я тебе с рынка на последние, творога-то с рынка, да со сметаной, милое дело, это тебе не магазин «диета» с тараканами и красной подсветкой в мясном отделе, которую если выключить, увидишь, что все зеленое уж неделю как. Можно было бы, конечно, и мяса нам с тобою купить — ах, какое мясо смотрело на меня на рынке! — но это было бы только тебе, потому что на кухню я не пойду, я не могу на кухню идти, я трушу, ничего никогда не боялась, все пережила, а на кухню сейчас идти трушу, там ведь эта, крашеная в бигудях, я на ее нос лоснящийся смотреть больше не могу, крыса она, крыса, царица Крысинда, сожравшая сало. Ее даже собственный ребенок боится, бледнеет и шарахается, я же видела. Раньше хоть ночью можно было готовить, но теперь там по ночам этот бледный мальчик сидит, с тараканами разговаривает. Они — шур-шур-шур по шкафам, а он им — такие дела, ребята. Позавчера выхожу — перед ним крыса сидит, здоровая такая, а он ее с руки кормит. Я чуть не закатилась, вот не поверишь, прям на месте, где стояла, там и развернулась и пошла по коридору, за стеночку придерживаясь.

Нет, не пойду на кухню. Больше никогда не пойду на кухню.

Да и зачем нам с тобой на кухню? Тебе плошка с творогом, мне плошка с творогом. Где-то у меня были остатки сахару… ага, вот они. Я себе посыплю, тебе не надо, нет? Ладно, не вороти носу-то, твоя полосатость, не буду портить твой творог. Ешь. Ешь, наедайся напоследок. Мы с тобой ровесницы, да на человечий счет тебе куда больше, чем мне, дуре беспутной. А в пятнадцать лет казалось — когда-а еще двадцать пять будет, я ж уже старухой стану! Старуха и есть. Старуха есть, Родионроманыча на нее нету, придется самой, такие дела, ребята.

Все. Деньги кончились, учеба кончилась, любовь прошла, завяли помидоры. Одна ты у меня все мои двадцать пять, ста-аренькая ты у меня уже, полосатый ты мой зверь, старенькая и больная, вон худая какая, одна кожа да кости, да и я не лучше. А у меня даже нет денег на то, чтобы тебя усыпить. Даже на смерть для нас с тобой нет у меня денег. Про ребенка… мы не будем про ребенка, правда? И про него тоже не будем, он до-обрый, он або-орт оплатил, да еще и проследил, чтобы на что другое не потратила, хоро-оший мой. Прав, да, кругом прав, куда такой рожать? Куда вообще такой? Некуда. Вот и не будем.

Наелась, да? Ну, давай устраиваться. Ты не бойся, мы с тобой сейчас сытые как давно не были, нас быстро в сон потянет. Мы под одеяло заберемся и заснем. Спички нынче дешево стоят, а у меня еще и полпачки димедрола от былой роскоши осталось. Ну вот, вот, окна закрыты, дверь заложена. Вату тлеющую мы сейчас подушкой накроем, знаешь, как дымить будет. Иди ко мне сюда.

Как же ты мурчишь, как трактор мурчишь, это творог в твоем пузе мурчит, ты спишь уже, а у меня под рукой и боком вибрирует твой мурчатель, и тепло, тепло, сонно и тепло…

Паленым потянуло. А мы подоткнем одеяло. Тихо, тихо умрем.

Никто не придет.


2.

Вернись ко мне, я люблю тебя.

Вернись, вернись, я записки твои перечитываю, как отченаш, я скляночку храню из-под твоего лосьона, она еще пахнет, у меня полный ящик твоих зажигалок, у меня на дне жестянки еще есть немного твоего табаку, когда становится совсем плохо, я во все это зарываюсь лицом и реву, бабски реву, нехорошо, нехорошо. Вот, уже не реву, вот, вот.

Не говори мне про семью и детей, не надо мне про семью и детей, при чем здесь они, я же прошу вернуться тебя, я не хочу твоей семьи и твоих детей, мне твоего оттуда вообще ничего не надо, пусть оно будет где-нибудь, но не со мной, а со мной чтобы был ты, чтобы целовал в закрытые глаза, чтобы водил пальцем в выемке под скулой, чтобы заполнял каждую мою впадинку-складочку, чтобы заполнялся мной, чтобы я видела, как поднимается этот прилив в твоих глазах, чтобы светилась, чтобы спала у тебя на плече, чтобы варила тебе кофе утром и будила по часу, — ты сова, ты плохо встаешь, не за один раз.

Господи, да я все сама, все давно уже сама, тебе есть куда придти, тебе есть куда сесть, есть куда лечь, я давно уже сама, и все, как ты любишь, даже цветы эти твои странные не вянут у меня, научилась, сумела. Я приготовлю, как бог, я залюблю, как дьявол, я тебе денег дам на такси, если поздно придешь и рано уедешь, все сама, ничего не нужно, даже за сладким в магазин не ходи, за вином тем более, полный бар, никуда не сворачивай, иди, иди прямо, вот так, верх по лестнице, теперь домофон, теперь лифт, теперь дверь, прямо иди, нигде не задерживайся, я уже ванну налила и кофе поставила.

Ты же с каждым годом стареешь, а я — молодею, так уж в нашем возрасте заведено у мужчин и женщин, между нами теперь лет десять разницы, еще года два-три — будешь как Соломон с девственницей, представляешь, ладно, шучу, шучу, но смотри, какая я стала гладкая, сытая да бархатная, а ведь была кошка драная помоечная, ты помнишь? Ни стрижки, ни макияжа, ужас ведь, если подумать, ты помнишь, как взялся стирать с меня ту кошмарную лиловую помаду, а я отбрыкивались, визжала — ничего не умела, ни накраситься, ни стол накрыть, ужас просто, ходила в каких-то тряпках о пяти цветах, о десяти блесках, в туфлях каких-то немыслимых, ходила, смеялась, не боялась ничего на свете, ты сдирал с меня эти туфли и тряпки, ты валил меня на диван, шаткий, как гнилой зуб, ты смеялся, ты глаза целовал. Вернись, вернись, и я вернусь, девица неухоженная двадцатилетней давности, без денег, без квартиры, без карьеры, но рядом с тобой, уверенная — никому не отдаст, все сам съест, никого не подпустит, как за каменной стеной, как за письменным столом, и что-то пишет, пишет по ночам, рвет, заново пишет, ходит мрачнее тучи, я на цыпочках за дверью, дура, дура, надо было из-под рук выдирать и прятать, и читать днем, когда он на службе, и упиваться каждой строчкой, гений, гений, а я при нем, и навсегда, верни мне меня — дуру двадцатилетнюю, наглую, на тебя орущую, тебя куском и бездельем попрекающую, малолетку, у которой ты, женщину, которую ты, только ее и никого больше, и все мне — и строчки, и крик, и слезы в подол, вот эту меня верни, верни мне, которая при тебе твердо отныне и навсегда, верни-и-и…


3.

Что значит — ты ненадолго? Ты опять убегаешь? Послушай, сколько можно, я же не вижу тебя совсем. Да, жалуюсь, именно что жалуюсь, я понимаю, что работа, но, может, нафиг такую работу уже, а? Я знаю, что мне первому не понравится, но я же скучаю, ужасно скучаю, каждый день.

Это? Это ерунда, игрушка. Ну ничего себе — сначала ненадолго, а потом еще меня же из-за моей машины… Хочешь, я пущу тебя на мышь, а поиграем вместе? "За себя". Я знаю, что ты любишь "за себя". Ладно, тогда хотя бы поговори со мной. Ты понимаешь, мне как-то совсем некуда деть себя в последнее время, и вообще не хочется ничего, потому что такая осень в городе, каждый день золотой свет и звук, каждый день падают листья, я смотрю на березу за окном, желтое проступает в ней, как седина, только очень быстро, куда быстрее, чем у человека. И понимаешь, я… Что ты там бьешь по клавишам — вид сверху? Да так же неинтересно, я понимаю, что тебе так привычнее, ладно, ладно, табуляцией это делается. Свет себе включи, темнеет уже — да тише ты! Вон настольная лампа, изволь воспользоваться! Фу, черт, разве ж так можно.

Нет, с глазами все в порядке, с ушами хуже. Я в последнее время свет воспринимаю как звук, во всяком случае такой свет — сильный и внезапный, это как музыка. Осенью Питер весь становится как музыка, тяжелая музыка, не на каждый день. А глазами-то я только от цвета слепну, если что-нибудь совсем невозможное, как на рекламных щитах, ядовитое и голодное.

Я вчера опять Призрачный мост видел, он любит в туман погулять. Может, мы бы все-таки как-нибудь сходили на набережную, а? А то ведь так вся осень пройдет, а мы ни разу и не пройдемся по мостам и островам, я уже слышать не могу о твоей работе…

Я счастлив, что уже шестой уровень, но ты можешь все-таки со мной поговорить? Ну хотя бы пять минут просто поговорить со мной, а, Господи?


4.

Я хочу оставлять следы.

Маленькие, кошачьи: топ-топ-топ, сначала через лужу, потом по асфальту, потом на капоте припаркованного мерседеса. он светится от воска, я по нему — топ-топ-топ, аккуратной цепочкой.

Воробьиные в снегу. Много-много. И кожуру от семечек. Мы тут были, мы тут ели.

Чьи-то большие на мокром песке, и чтобы было видно, что играл с водой — прыг на волну, бегом от нее, не догнала, снова — прыг!

И следы ветра в траве — примятые стебли, рассыпанные семена одуванчиков, сбитый в ком тополиный пух.

И человеческие, тяжелые, глубоко вдавившиеся во влажную почву, в сыпучий гравий, чтобы было видно: нес на руках.

Андрей Сен-Сеньков

ОКЛАХОМА

УРОКИ РИСОВАНИЯ В НАЧАЛЬНОЙ АМЕРИКАНСКОЙ ШКОЛЕ ДЛЯ МАЛЬЧИКА ИЗ СЕМЬИ ЭМИГРАНТОВ


Калифорния, "золотой штат"


Ты рисуешь желтый кружок. Цвет такой вкусный, что ты начинаешь слизывать получившийся рисунок. Вечером с соседской девочкой Дженис у вас будут получаться и не получаться желтые поцелуи. На следующий день у Дженис тоже будет урок рисования. Но она не придумает ни одного предмета желтого цвета. А после школы ее собьет автомобиль. Такси, возвращающееся из автосервиса, где его только-только покрасили в желтый цвет. А ты будешь стоять рядом, и собирать в ладонь слетающие с ее губ обручальные кольца кончившегося детства.


Кентукки, "штат голубой травы"


Ты рисуешь голубые линии. Длина их различна. Ты думаешь, те, что короче — королевы. Те, что длинней — короли. В этих линиях течет голубая королевская кровь. Некоторые короткие линии перечеркивают длинные. Там, где они пересекаются — принцы и принцессы, голубые точки. Пол определить сейчас невозможно. Издалека рисунок похож на сеточку, в которую мамина подруга, миссис Харрисон, укладывает волосы, своих седых королей и королев.


Луизиана, "пеликаний штат"


В розовые полуокружности клювов ты подрисовываешь крошечных рыбок. Тебе жаль малышей с плавниками, но птицам нужно глотать еду. Рыбки еще не еда, но уже совпадают цветом с тем, что их проглотило. В какой-то момент они поверят, что смогут спастись, если прогрызут дыры в розовом. Лишь бы не вспомнили, что нет зубов. Лишь бы не вспомнили.


Юта, "штат-улей"


Желтые и коричневые полоски нарисовать легко. Как их не расположишь — они все равно будут жужжать. Также как детальки Lego. Что из них не построй — они будут стучать. Маленькими клапанами пластмассовых сердец. Ребенку кажется, что он почти оживил построенного им братика или сестренку.


Вашингтон, "вечнозеленый штат"


Капля зеленой краски падает на пол. Упав, она сжимается от страха. От того, что ее сейчас же вытрут мокрой тряпкой, и она не успеет немного пожить. Ее маленький объяснимый страх похож на страх твоей сестры, у которой мать вот-вот обнаружит зеленую пачку ментоловых сигарет в школьном рюкзаке. Начинающийся за окном дождь смотрит на все на это миллионом североамериканских глаз.


Небраска, "кукурузный штат"


Вчера в драке толстый Хью выбил тебе молочный зуб. Сегодня, рисуя кукурузный початок, ты врисовываешь тот зуб среди зерен. Теперь кукуруза сама может укусить для себя то, в чем нуждается. Сейчас она укусит кусок воды, потом еще один. Потом выберет самый вкусный. И не будет знать, что делать с ним дальше.


Северная Дакота, "штат индейцев сиу"


Перья на голове индейца получаются слишком яркими. Так говорит учитель. Ты не понимаешь, почему он не доволен рисунком. Ведь индеец вырвал перья из птицы, пойманной во сне. Она преследовала его всю жизнь, превратив в валиту — "кричащего по утрам". Индеец рад новому ощущению свободы. Он не подозревает, что с этого дня будет просыпаться еще дальше, с каждым днем все дальше и дальше.


Коннектикут, "штат мускатного ореха"


Коричневые шарики. Они катятся в еще не нарисованные для них норки. Ты нарисуешь их позже, когда шкурки шариков станут эластичней и не пострадают, пролезая в самые тесные норки, пусть даже точки.


Делавэр, "штат-бриллиант"


Не получается нарисовать что-нибудь блестящее. Поэтому ты пробиваешь бумагу в нескольких местах пальцем и смотришь через дырочки на солнце. Блеск плавает в твоих глазах, пробуя разные стили. Баттерфляй сокращенного зрачка все убыстряется и убыстряется. Ты слепнешь. Приятно, игрушечно слепнешь.


Висконсин, "барсучий штат"


Никто в классе не может угадать, какое лесное существо ты нарисовал. Оно тоже растеряно. Его черный нос оставляет летние вмятины в осеннем воздухе. Зверек совсем заблудился. Ты плачешь. Тебе кажется, что существо умрет, не выбравшись из нечаянной ловушки плохого рисования. Спасая зверька, мисс Реддинг подрисовывает ему пару дополнительных органов тела.


Южная Каролина, "штат пальметты"


Обведя фломастером свою левую кисть, медленно превращаешь ее в пальмовый лист. Что на нем будет расти — пока не решил. Пусть будет что-нибудь необычное. И несъедобное. Ты рисуешь две пощечины, которые дал тебе вчера вечером отец. Подумав, ты добавляешь еще одну. Сегодняшнюю, будущую.


Южная Дакота, "штат койотов"


Выбирая, какого диснеевского персонажа нарисовать, ты вспоминаешь несчастного койота, которого все время обманывает скоростью Roadrunner, Дорожный Бегун. Контуры тела койота ты делаешь неровными и нечеткими, подчеркивая многосерийную боль. Кожа под шкурой — сплошная мультипликационная рана. Еще несколько целлулоидных серий — и она не выдержит, лопнет. И ты увидишь внутри койота то, что скрывает от детей корпорация Disney.


Орегон, "бобровый штат"


Из не получившейся картинки ты делаешь бумажный кораблик. Плыть он будет долго, пока его не поймает голодное животное. Оно вонзит свои зубы в бумажное тело кораблика и будет вырезать фигурки, более или менее похожие на привычную для него еду. Обманутый животный желудок будет испачкан.


Нью-Джерси, "садовый штат"


Отвлекшись на уроке, ты вспоминаешь мамины рассказы о дедушке, живущем в далекой стране, и о его яблоневом саде. Тебя всегда пугали эти истории, хотя ты никогда не подавал вида. В саду растут яблоки черного цвета. Внутри они — ослепительно белые. Любое домашнее животное, откусившее яблоко, перестает звучать. Что-то мешает ему мычать, лаять или блеять. Дедушка живет в России, в страшной тишине.


Миссисипи, "магнолиевый штат"


Рисуешь черных человечков после урока истории. Это беглые рабы южных штатов. Прячась за листьями магнолий, они движутся на север. Туда, где каждый может придумать свое собственное слово снег с помощью множества уменьшительно-ласкательных суффиксов. Река Миссисипи напрасно пытается быть красивой рядом с ними. Она им больше не интересна. Жаль, но скоро пойманных человечков заставят забыть только-только услышанные и выученные белые суффиксы.


Северная Каролина, "штат чернопяточников"


(Рисунок утерян)


Мичиган, "штат росомах"


Такой пушистый хвост… Как взорванный пулями добрых и злых ковбоев воздух в старых вестернах. Его еще потом раздевают глазами, словно женщину, оставшиеся в живых. Воздух не сопротивляется. Он не упирается коленями в живот, а помогает мужчинам войти туда, где только что была смерть.


Аляска, "штат последней границы"


Там, где через каждую несчастную, как твоя, семью проходит последняя граница, заводят что-нибудь маленькое. Чтобы под рукой всегда было то, что можно приятно ненавидеть. Ребенка, длиной сорок-пятьдесят сантиметров.


Джорджия, "персиковый штат"


Никак не получается нарисовать пушок на персике. Ни правой рукой, ни левой. Он должен быть как тончайшие иголочки, царапающие и без того запиленные пластинки ладоней. Позже внутри южных деревьев скапливаются целые персиковые коллекции человеческих мелодий. Иногда от этих мелодий садовники кричат по ночам.


Массачусетс, "штат у залива"


Каждое воскресенье вы с отцом отправляетесь кататься на моторной лодке. Тебе очень нравится звук мотора. И то, как винт издевается над водой, больно накручивая на себя ее волны. Дома ты часто "играешь в воду", заталкивая в мясорубку все, что попадает под руку. Прокручиваешь долго, до пены.


Вермонт, "штат Зеленых гор"


Странный котенок родился у Макферсонов. На белом животике — крошечное зеленое пятнышко. Из-за него котенка назвали Подснежником. Мама-кошка его почему-то не любит. Отталкивает, не кормит молоком. Котенок, если выживет — поймет почему. Не зря в его мордочке есть что-то человеческое.


Техас, "штат одинокой звезды"


Утром, после сна, болят глаза. Снилась одинокая звезда. Нарисовать ее невозможно. Звезда была такая яркая, что даже нарисованная сожгла бы бумагу. Вечером, перед сном, ты, поджав губы, просишь Иисуса больше не показывать такую нерисующуюся звезду. Иначе ты придумаешь ему обидные прозвища. Впрочем, одно, на всякий случай, ты уже придумал.


Пенсильвания, "штат замкового камня"


Все стены комнаты старшего брата увешаны плакатами Rolling Stones. Поссорившись с братом, подрисовываешь гитаре Кита Ричардса три дополнительных струны. Теперь будет другой звук. Ричардс с трудом удерживает, ставшую невероятно чужой, гитару. Сейчас в комнату войдет брат. Тебе его совсем не жаль.


Айова, "штат Соколиного глаза"


В школе тебе поручили сделать иллюстрации к докладу про Древний Египет. Ты рисуешь глаз Гора, "всевидящее око", и представляешь, что твои глаза тоже могут видеть всё. Мысли перетекают в раздевалку для девочек. Туда, где нижнее белье пока еще не совсем женское. И где только слышали необъяснимо красивое слово "изнасилование".


Канзас, "подсолнуховый штат"


Кто-то обронил листок. Подняв его с пола, читаешь — "внутри семян под черными спинками насекомых небоскребов скрываются вкусные девочки-элли которые не найдут изумрудный город а попадут в несколько розовых слизистых сказок тела". Некоторые слова ты успеваешь зачеркнуть, пока они еще ничего не изменили в твоей жизни.


Миннесота, "штат Северной звезды"


В воскресенье отец взял тебя с собой на хоккей. Minnesota North Star выиграла со счетом 6:1. Но больше всего тебе запомнился звук, с которым коньки хоккеистов царапают лед. Он похож на шум, когда неправильно чистишь зубы, водя щеткой слева направо, а не вверх-вниз. И еще понравилась шайба — не закрывающийся черный рот круглого бога NHL.


Мэн, "сосновый штат"


Апачи считали, что сосна это такой гигантский растительный еж с множеством растопыренных лап. Где его нора — он не помнит. Вспоминая, зеленый еж не двигается, стоя на одном месте всю жизнь. Сворачивающимся в клубок его никто не видел.


Аризона, "штат Большого Каньона"


Один из твоих прадедов, поляк, ненавидел церковь и все с ней связанное. Во время Второй мировой войны он провел год в немецком лагере. Ежедневно заключенные лагеря рыли бессмысленный котлован. Среди узников был сумасшедший священник, который считал свою лопату распятием с расплющенным Христом. Немецкие солдаты не обращали на него внимания и позволяли даже спать с этой лопатой. А когда на территорию лагеря заботливо вошел батальон Красной Армии, священник долго отказывался отдать лопату русским, непонятно почему их разозлившую. Потом русские его били. Сильно. Распятие с инвалидным Богом все это время продолжало оставаться лопатой.


Флорида, "солнечный штат"


Насовсем убитая зима напоминает здесь о себе только ночной телевизионной рябью Второго Национального канала, закончившего работу. В комнате становится не по-настоящему холодно. Уже во сне, выронив карандаш из руки, ты слышишь, как мухи надевают жужжащие шубки.


Айдахо, "штат драгоценных камней"


У Патти Пейдж ты выменял на старые комиксы малиновый камешек, привезенный ее родителями с Тихоокеанских островов. Он похож на ягоду. Если долго сжимать камешек пальцами — из него потечет что-то похожее на сок. Патти утверждает, что это похоже на совсем другое, но краснеет и отказывается говорить на что.


Род-Айленд, "маленький Роди"


В соседнем квартале живет твой ровесник, мальчик Род, который не растет с пяти лет. У него очень злые, колючие глаза. Дети уверены, что его околдовали, что Род на самом деле за ночь вырастает, но утром кто-то срезает ножницами то, что выросло. Отрезанное растаскивают мыши, серые осколки крыс.


Огайо, "штат конского каштана"


Побывав на ипподроме, ты потом неделю повсюду рисовал лошадей. Они получались двух видов. У первых, «медленных», было три опорных органа. У вторых, «быстрых», из тела торчало пять отростков. С правого верхнего угла любого рисунка на них смотрела желтая запятая-бог.


Арканзас, "штат возможностей"


На витрине магазина бытовой техники Electromarket выставлен новый немецкий кухонный комбайн Faust. Среди его огромного количества возможностей есть функция «обманка», т. е. он может одни продукты делать похожими на другие. Мясо будет жидким, как красное вино, а крупинки соли по форме будут неотличимы от куриных яиц. Менеджеры корпорации Faust говорят, что комбайн это воплощение идей средневекового кулинарного китайского трактата "Лю Хуань". Главное положение этого текста XII века гласит: "Каждый прием пищи голодным единорогом — медленная встреча с другим единорогом, еще более голодным".


Алабама, "штат птицы овсянки"


Полет длиннохвостой птицы похож на теплый салон пассажирского самолета. Как раз сейчас разносят стаканчики с прохладительными напитками. Не было ни одного случая, чтобы птица обратила на это внимание.


Монтана, "штат сокровищ"


С братьями-близнецами Батлерами ты играешь в средневековых искателей сокровищ. У вас есть нарисованный план, как найти уставшие в земле драгоценности. Вы ничего не найдете. В рисунок вползла ошибка, длинная, как ресница. Сейчас она замерла и поэтому слышно, как к ней приближаются готовые к работе соленые парикмахеры глаз.


Вайоминг, "полынный штат"


Твои родители поженились в день взрыва на атомной станции в Чернобыле. Это место до сих пор всех пугает. В воскресных газетах, которые так любит читать тетя Уитни, пишут о чернобыльских дождевых червях (таких больших и тяжелых, что никогда не вылезают на поверхность), о реке Припять (если опустить в нее руку, потом трудно стряхнуть прилипшую воду), о мертвых пустых городах (стены многоэтажек пробиты растениями, сошедшими без людей с ума), об одичавших домашних питомцах (чье потомство уже никогда не будет животными украинских людей).


Иллинойс, "штат прерий"


Сегодня праздник Штата, выходной. Среди множества мероприятий — открытие выставки школьного творчества. Ты тоже участвуешь с рисунком, изображающим охоту на бизонов в прерии. Собственно, никаких бизонов там нет, а лист бумаги весь заполнен штрихами девятнадцатого века. Это длинные, точные пули с капельками крови на губах.


Виргиния, "родина государственных мужей"


В день, когда рождается государственный муж, у всех американских женщин боль внизу живота поднимает и опускает политические клавиши лобкового механического пианино.


Нью-Мексико, "кактусовый штат"


Старая миссис Харрельсон выращивает крошечные кактусы на подоконнике. Они не растут. Однажды ты слышал, как старушка разговаривает с ними. Как будто они солдатики, уже знающие день, когда их расстреляют. Миссис Харрельсон говорила. Кактусы слушали и не росли.


Западная Виргиния, "штат ручки сковороды"


Ручка сковороды вползает в тесный домик пяти пальцев. Деревянная судорога проходит по ее телу. Часто дыша, она опять мечтает быть рукояткой какого-нибудь ножа.


Теннеси, "штат мамалыги со свининой"


Три поросенка откармливают пойманную волчицу. Проходит два месяца и волчица становится неотличима от их сказочной мамки. Шерсть у волчицы выпала, она растолстела, кожа стала вкусно розовой. Ночью поросята нежно подползают к ней и дальше нельзя рисовать.


Колорадо, "штат столетия"


В Музее бейсбола есть фотографии матчей, которые проходили больше ста лет назад. Тебе запомнилась одна. (Она, правда, сделана уже в 60-х). Это момент, когда бейсбольный мячик взрывается от удара биты. Такой крошечный, весь голый, спортивный вьетнам.


Невада, "штат серебра"


В старом фильме «Сильверадо» Клинт Иствуд в одном из эпизодов долго смотрит, как две параллельные цепочки муравьев движутся в противоположные стороны. Долго смотрит. Потом опускает ногу, давя одну из насекомых цепочек. Уцелевшая начинает двигаться в два раза быстрее. Муравьям нужно успеть всем попасть в кадр.


Нью-Гемпшир, "гранитный штат"


Здесь очень любят памятники самым простым вещам и событиям. Есть памятник маникюрным Ножницам, памятник Названиям книг, памятник Человеку, пьющему кофе, памятник Шипам роз, памятник Длине и Ширине. На Мэйн-стрит скоро должен появится новый — памятник Стрелкам на женских чулках. Он будет похож на букет обиженных ножек.


Мэриленд, "устричный штат"


Устрица хочет попробовать родить жемчужину прямо в человеческую ладонь. Она чувствует, как жемчужина бьется перламутровой головкой о неоткрывающееся влагалище. Теряя сознание от боли, устрица успевает попросить — хотя бы раз без ножа, ну, хотя бы один раз без ножа…


Миссури, "свинцовый штат"


На дальневосточные города падают свинцовые овальные предметы. В получающиеся атомные впадинки внимательно вглядываются японские мертвые люди. Хиросима и Нагасаки от ужаса склеиваются в лесбийской позе scissor sisters.


Индиана, "штат ивы"


Ива опускает в длинную тарелку реки свои зеленые деревянные вилки. Накручивает на них итальянские блюда волн. Сегодня дерево опять объелось и лениво оставляет грязной посуду ветвей. Нет более убедительного доказательства существования Бога.


Гавайи, "гостеприимный штат"


В школу приходил полицейский и рассказывал о появившемся в городе человеке, заманивающем мальчиков в свой автомобиль. О том, что происходит с детьми потом, полицейский говорил, отводя глаза в сторону и смотрел в одну точку. После его ухода точка еще долго была видна на стене. Оставшись один в классе, ты, потрогав точку, понимаешь — когда вырастешь, купишь точно такой же автомобиль, а потом выучишь слова, которыми можно заманить в нее мальчиков.


Нью-Йорк, "штат небоскребов"


На рисунке почти ничего не видно. Из Спайдермена, потерявшего контроль над собой, постоянно выделяется паутина. Внутри небоскребов думают, что это просто туман. Нарисуй, пожалуйста, муху, чтобы в Америке не было так страшно.

Наталья Иванова

Мои предприятия

самолёт


В моём самолёте будет три салона для курящих: для тех, кто предпочитает сигареты, для тех, кто предпочитает сигары и для тех, кто предпочитает трубки. Салона для некурящих не будет — не летайте моим самолётом, ревнители здоровья и любители пробежек! В моём самолёте прекрасные стюардессы, строгие тоненькие девочки в афрокосичках, в шелестящих волнительных юбках, босиком, будут разносить ледяную водку и горячие закуски, уютные пледы и книги — пожалуйста, по специальному книжному меню. Сиденья в моём самолёте позволят вытянуть перед собой самые длинные ноги, столики будут застилать льняными салфетками, и столовые приборы будут из серебра. В моём самолёте будут душевые кабины и гардеробная с костюмами напрокат — если вы, например, вылетели на карнавал в спешке и не приобрели костюма. Рейсы моего самолёта будут причудливы и порой необъяснимы, а в билетные книжки будет вложен цветок, лотерейный билет или тонкая шелковая нить.


отель


Чем вы там прилетите, приплывёте, прибудете на пятый путь — вас встретит девушка в пышной юбке, в туфельках с ремешками вокруг лодыжки, на плоском каблучке. Девушка с гладкой причёской, с родинкой на щеке, и её Кадиллак, с откидным верхом, с сидениями красной кожи, с серебряным клаксоном — вас отвезут на мой остров. На остров ходит паром. Пляжи крохотные, белый песок, дом с просторной верандой, для каждого свой, оплетённый виноградом, отгороженный бугенвиллиями и кустами чайных роз. Низкие, мягкие кровати, полог белёного полотна, кресла-качалки, подушки бархатные, ванна на львиных лапах перед обширным окном. На веранде гамаки и шезлонги, стол, укрытый узорчатой, в мелких бледных розах, скатертью, на завтрак омлет с грибами, кофе, чай, молоко в высоком белом кувшине, апельсиновый сок, газета островных новостей — расписание движения парома, сегодняшнее меню, время начала прилива, в бухту заходили дельфины, не перебирайтесь босиком через покрытый водой участок на дороге к гроту — там водятся морские ежи. После захода солнца фейерверк и маскарад в долине, в ближнем баре пианист, в дальнем, побольше и под открытым небом — крутят фильмы. В стеклянных с коваными рамами фонарях — свечи. Фауна острова: бабочки, летучие мыши, гнездовье чаек, черепахи, колибри, кошки и смешные, ласковые носатые местные зверьки. Флора разнообразная.


кофейня


Заходите, заходите! Оставьте за дверью ветер и слякоть, накиньте плащ на медный крюк слева от входа, поставьте сушиться раскрытый зонт. Доброго вечера, рада вас видеть. Присаживайтесь здесь, у стойки, поболтаем. Горячего шоколада, кофе с пряностями? Ручка кофейной мельнички вращается с тихим скрипом. В пузатую тёмную джезву ложкой на длинной, тонкой, витой ручке кладу свежесмолотый кофе и, может быть — мёд, может — корицу, кардамон, или можно слегка присолить. Вам что больше по вкусу? Сегодня здесь малолюдно — вы да те двоё влюблённых в дальнем уголке, в нише, в зелёных бархатных креслах, придвинутых к овальному столику на кованых ножках, с мозаичной столешницей. Наша беседа вполголоса им не помешает. Ставлю на стойку блюдце и чашку — блёклые розы и ленты на кремовом нежном фарфоре. Хотите пирожное? Да-да, разыскивала все эти мелочи по блошиным рынкам, по крохотным неприметным магазинчикам — дагерротипы, исправный граммофон, пластинки к нему. Кресла плетёные, бархатные диванчики, подушки и валики. Посуду — истончившиеся старинные чашки, бокалы дымчатого стекла, серебряные вилки. Розы и свечи привозят каждое утро, а пирожные и круассаны я заказываю в пекарне здесь по соседству, через два дома. Завтракая, можно пролистать газету, никаких плохих новостей, анонсы спектаклей, расписание фильмов и выставок, немного сплетен. По четвергам, вечерами, играет оркестр.


бордель


Улочка тихая, тупичком. На углу старуха держит шляпную лавку, от неё наискось кафе. Днями гарсон в длинном фартуке скучает в дверях, у белой рубахи закатаны рукава. Дальше дом, длинный, поветшавший, вывеска тусклым золотом и вовсе никакого над дверью нет фонаря. В зале диванчики потёртым бархатом обитые, медные гвоздики впились, держат пурпурную ткань. Вечерами оркестрик — аккордеон, виолончель. дДевочки спускаются с этажей, ведут рукой по перилам — классические типажи. «Француженка» хрупкая, трогательная шейка, стрижечка, туфли на ломких золочёных каблучках. «Прекрасная еврейка»: газельи глаза, облако вьющих волос подхвачено лентой, тяжелые груди. «Турчанка» в шальварах. «Знойная негритянка» с дерзким ртом, с золотыми крупными кольцами в ушах, с жемчужиной в пупке. «Испанка» в монистах, с розой, пурпурной розой. Подают шампанское, икру. Зеркала над кроватями, узорчатое бельё, пологи, биде за ширмой, расчетная книжка заложена павлиньим пером. По вторникам закрыто — у девочек прогулка, парк, магазины, кино. А по выходным отпускаю к мессе.

Ольга Морозова

Эшвиш

Эшвиш, как обычно, пришел на работу без пяти девять. О такой работе мечтали многие — сидишь в теплом кабинете, от звонка до звонка, заполняешь карточки, заносишь в компьютер. А вечером домой. Красота. Не то, что за гроши рвать спину тяжелыми мешками или на ледяном ветру покрывать раствором новую кладку. Эшвиш сидел за столом и тупо разглядывал серый заоконный пейзаж — до начала рабочего дня было еще пять минут. Он всегда старался прийти пораньше, потому что за опоздания сурово штрафовали, и даже провели пару показательных увольнений. До сих пор Эшвишу удавалось не опаздывать. Поэтому никто на работе не догадывался, что ранние пробуждения для него являлись самым настоящим ужасом. И подвигом.

До самого рассвета Эшвиш мог делать все, что угодно. Единственное, чего он не мог — спать. К утру он задремывал, успевал увидеть во сне что-то высокое и летящее, но совсем скоро ему приходилось выдирать себя из теплой постели. Жизнь превращалась в ад каждое утро. И так было до самого вечера. Только когда в длинных офисных кабинетах загорались тусклые лампы, Эшвиш начинал себя хоть как-то чувствовать.

Сегодня предстоял день выплаты премий, а Эшвиш едва не опоздал. В прошлом месяце он проспал и пришел на работу в девять ноль пять. Премию ему тогда не дали. Эшвиш задумался о постели и быстро выпрямился. Не хватало еще заснуть…

У него был один секрет. Маленькая подушка, набитая сушеными травами, в нижнем ящике стола, закрытом на ключ. На ее атласной поверхности можно было выспаться буквально за четверть часа. Подушку ему когда-то подарила мама.

Она умерла восемь лет назад. Еще до того, как он стал взрослым и получил хорошую работу. Она не дожила до его совершеннолетия. И некому было рассказать ему в самый торжественный день, кто он такой и как ему следует жить дальше…

Эшвишу удалось сосредоточиться и нормально проработать до обеда. Когда все ушли в столовую, он аккуратно закрыл дверь и только было собрался прибегнуть к верному противо- (или за?) сонному средству, как вернулся коллега, забывший кошелек. Потом начали звонить все телефоны одновременно. Затем его вызвали к начальству — вручать премию. В общем, поспать так и не удалось… А вечером им объявили о неделе аврала — начиналась подготовка к ежегодной комиссии, работа без обеда.

Через четыре дня Эшвиш, как обычно, сидел за столом. Стояла серая дождливая погода. Люди работали, и только у него все валилось из рук. Он по-прежнему не мог уснуть ночью, а днем ему спать не давали. Чтобы развеяться, он подошел к окну. Встал, прижавшись лбом к стеклу, и смотрел, как летят вниз дождевые капли. Он вспомнил, как мама называла дождик — соннышко. Пробормотав что-то о проветривании помещений, Эшвиш открыл окно. В кабинет ворвались мокрые запахи и звуки будничного города.

Никто не заметил, как он ступил на широкий карниз. Постояв секунду, он повернулся направо и медленно пошел к углу дома. Там была глубокая ниша, защищенная от дождя. Он сел, подтянул ноги и закурил.

Заметили его исчезновение не сразу, а когда в кабинете стало холодно. Окно закрыли, мимолетно удивившись, куда подевался Эшвиш. Впрочем, все тут же забыли о нем — разбирали архивы, не до того… А он стянул пиджак, рубашку, накрылся ими и уснул. Ему снилась большая птица, парящая над городом…

Наступал вечер, дождь затих и Эшвиш проснулся от рева пожарных машин. Это кто-то из младших служащих, возвращаясь с поручения, заметил скрюченную фигурку в нише, а дежурная, перепугавшись, позвонила в пожарную охрану.

Когда Эшвиш понял, что сейчас к нему доберутся люди в ярко-желтых спецовках, он поморгал, выпрямился и шагнул в сторону от поднявшейся лестницы. Тело затекло, нога неуклюже поехала по скользкому карнизу…

Он летел вниз, медленно, как во сне. Мимо проскальзывали окна, освященные всеми оттенками желто-белого цвета, иногда попадались зеленые или синие. Мелькали удивленные или испуганные фигуры, застывшие в нелепых позах. Внизу ждал город — мокрый, встрепанный, покрытый серым асфальтом.

Эшвиш улыбнулся, распахнул руки, будто хотел обнять этот город, и плавно заскользил вниз — в сторону — вниз — в сторону… Он понял, что летит.

«Я — сова», — думал Эшвиш. — «Я — сова».

Лена Элтанг

le pepin

Он подошел ко мне в коридоре колледжа, на плече у него сидела морская свинка, глаза у обоих были голодные.

Ты, говорят, лофт на две piece снимаешь задорого, спросил он, не затрудняясь приветствием, давай вместе жить, я ризотто умею готовить, вегетарианское.

Половина ренты мне, разумеется, не помешала бы, чердачок в девятом аррондисмане стоил целую горсть луидоров, зато на занятия я добиралась пешком за полчаса, завтракая перехваченной на ходу теплой бриошью, благо кофе можно было выпить в колледже, почти задаром.

Не прошло и недели, как в мансарде поселился Косточка, рыжий и стремительный, со светящимся, как китайская чашка, прозрачным лицом. Лицо было слегка потрескавшееся, все в темных веснушках и неизменной золотистой щетине, оно мне сразу понравилось.

Он поставил железную, похожую на решетку метро, кровать в моей столовой, смахивающей больше на кладовку, и заполонил все углы пластинками Гинзбура и коробками из-под винных бутылок, распаковывать которые он, кажется, и не собирался.

Успеется говорил он, там у меня лишние вещи века, их выпускать опасно, успеется.

Свинку — ее звали Богмелочей — он держал в круглой птичьей клетке и брал с собой на занятия, в карманах у Косточки всегда были черные свинкины катышки, так что мелочь на кофейный автомат я у него не просила.

По утрам он выворачивал шею перед зеркалом, пытаясь разглядеть свой разлохмаченный затылок, где ему мерещилась розоватая проплешина, я посмеивалась, вспоминая свою питерскую няню, считавшую, что круглая лысина означает мужскую силу, но Косточка мне не верил и терзался предчувствиями.

Он считал себя малокровным и до самого лета носил разноцветные свитера из ангорской шерсти, предмет моей горькой зависти, однажды я примерила парочку в его отсутствие, свитера пахли жженым сахаром, так пахли ломкие домашние карамельки на нашей даче, мы с братом набивали ими карманы, а вечером выгребали подтаявшую крошку, ванильный лес! это он мне потом объяснил, Серж Лютан! сказал он, и поводил перед моим носом скучным прямоугольным флаконом без этикетки.

На стене в своей спальне он повесил юношу Джорджоне, пририсовав ему пчелиные радостные усы и брови, а рядом — картонку с надписью: «Пусть никто не выходит в сандалиях, подбитых гвоздями».

Я долго ходила вокруг, пытаясь разгадать ускользающий смысл предупреждения, в конце концов Косточка не выдержал и объяснил. Это напоминание о тех временах, когда преследуемые люди прятались в пещерах, сказал он с невыносимо грустным видом, они опасались, что следы от подбитой гвоздями обуви могут открыть врагу место, где скрываются беглецы.

Разве у тебя есть враги? недоуменно спросила я, но он туго наморщил нос и постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем. Он всегда так делал, когда хотел сказать, что я ляпнула непростительную глупость. В такие моменты, я вспоминала, что он мой профессор, а я его студентка, и каждый раз заново удивлялась.

Косточка закончил наш колледж много лет назад и остался в нем работать, ему просто лень было изучать новый маршрут, он любил ходить по утрам не задумываясь, как лошадь, бредущая на луг по знакомой пыльной дороге, платили ему peu d'argent, зато у него всегда было время, живая натура и вволю хорошей желтоватой бумаги.

Ссориться мы начали в первый же день и не переставали уже никогда. Ссорился Косточка самозабвенно, он мог встать из-за стола в кафе, выйти на улицу и быстро вернуться с новым, ослепительным аргументом, где он там его подбирал, не знаю, но привычка уходить на улицу во время ссоры есть теперь и у меня.

Особенно славно у нас выходило ссориться на людях, правда — только в гостях, дома у Косточки быстро иссякало вдохновение, и он молча уходил с кухонной avant-scene, хмурясь и унося с собою — как бы невзначай — недопитую бутылку, отчего я, оставшись за пустым столом, чувствовала себя вдвойне осиротевшей.

Косточка страстно любил гостей и к нему приходили мальчики. Комнаты на нашем чердаке разделялись чем-то вроде холла, вымощенного старинной похрустывающей плиткой и заставленного плетеной перевернутой мебелью, ожидавшей, как видно, дачных времен, так что мальчиков я видела редко, разве что сталкиваясь с ними в дверях — спал Косточка всегда один и утром готовил парижский завтрак на двоих, так что мои уличные липкие булочки и еле теплый кофе остались в прошлом.

Завтракать с ним было замечательно, он держал на кухонных полках малиновый джем и камамбер в металлических банках, он же купил электрическую решетку для хлеба (такое излишество мне бы и в голову не пришло), он умел держать обсыпанное сахаром яблоко над огнем, пока шипящая кожица не лопалась, обнажая чудесную мякоть, он стучал в мою дверь ногой, проходя на кухню, в своей черной шелковой пижаме похожий на китайского рабочего, со свинкой на плече и утренним чтением под мышкой.

Читал он все время, читал, когда варил кофе в медном сияющем кофейничке, держа книжку на отлете и слегка нахмурившись — с таким лицом вручают верительные грамоты — читал, когда готовил бигиллу с чесноком, мелко стуча зазубренным ножом по дереву, с какой-нибудь замусоленной Анаис Нин на кухонном столе — так он когда-то выучил французский, а я вот так и не выучила толком. А теперь уж и вовсе не помню.

Древние люди думали, что с декабря по июнь мы обновляемся для лучшей жизни, если этому верить, то ноябрь — самый затхлый месяц в году, пограничье, практически смерть. В начале ноября у нас сломалось отопление.

Первый вечер мы просидели в кафе на рю Лафайетт и так разогрелись за ужином, что повалились спать в холодных комнатах, не замечая остывших батарей.

Утром Косточка явился на кухню в пальто поверх пижамы, а я — в клошарского вида хозяйском одеяле.

Что будем делать? спросила я. Купим простудные пастилки, водку и аспирин, пробормотал Косточка с полным ртом хрустящего бисквита.

На следующий вечер к нему пришел мальчик, про него Костя говорил что-то вроде: вишня в шоколаде, божественно приправленная стрихнином.

Мальчик этот, педантичный Питер из голландского мелкого городка, был почти бесцветный, только немного подкрашенный розовым, как довоенный снимок. У него был яблочный блестящий подбородок и проволочные латунные кудряшки. Питер вечно ругал Косточку за беспорядок, не до свинок, говорил он, когда живешь в чужой полуразрушенной мансарде, не до свинок, не до собак, и даже не до птиц! Так мы его и звали: Петя Недоптиц.

До него у нас бывал студент Рубио с вороной челкой до самых губ, он был испанец и еще психоаналитик — такой же белокожий, как Костик, но округлый, как киргизская дынька, на самом деле его звали как-то еще, но этого, кажется, никто не помнил. Ты изучаешь несуществующее дело, говорил ему Косточка, брать с людей деньги за твою работу это все равно, что присылать счета за свет в конце тоннеля. Рубио сердился, смешно ругался — tonto! bobo! imbecil! и размахивал белыми руками, это у него здорово выходило, иногда мне казалось, что все разговоры у них заводятся ради этого.

Мальчики, которые нравились Косточке, были похожи, как спелые вишни, нет, как деревья в заброшенном вишневом саду, они были невысокими и неуклюжими, не умели рисовать, не читали никаких Селинов, мало и скучно пили, много и скучно капризничали. А главное — они не были русскими.

Костик говорил, что мальчик должен вызывать недоуменную жалость, почти брезгливость, тогда он, Костик, способен его полюбить.

Русские мальчики вызывали у Косточки какие-то другие ощущения и он их не любил.

Вернее, он любил одного русского мальчика, но это было давно — еще в прошлом году — и уже не считалось. Про него Косточка рассказывать не желал, сказал только, что звал мальчика касатик, потому что один глаз у него немного косил.

В тот вечер, посидев с нами на кухне часа полтора, Петя Недоптиц стал замерзать и жаловаться, мы пробовали поить его глинтвейном с апельсиновой цедрой, вино и апельсины Косточка запасал педантично, в отличие от всяких там куриц, как он говорил с великолепным травоядным презрением, этого добра у нас сроду не водилось, а вот вино, особенно божоле, не переводилось вовсе, с тех пор у меня завелись стойкие предпочтения, никаких сомнительных мерло и сира не предлагайте мне, говорю я вам.

Питер ежился и хныкал, Косточка глядел на него задумчиво, собрав между бровей две слабые складочки, а я рисовала задание на завтра, разложив свои бумажки и остро отточенные карандаши на столе между стаканами и тарелками, когда в дверь постучали.

Хозяйка, которую я считала демоническим персонажем, способным возникать из небытия раз в три месяца и протягивать пятнистую руку за жертвой, зашла в кухню, не дождавшись приглашения, и заявила, что чинить трубу, по которой тепло попадало на чердак, начнут не раньше понедельника. Пять дней, сказал Костик и покачал головой.

Пять дней, подумаешь, сказала хозяйка и удалилась. Петя Недоптиц быстро допил вино и ушел вслед за нею, драматически стуча зубами.

А мы остались и легли спать вдвоем.

То есть это я легла вдвоем — пришла в его продутый сквозняком чуланчик, щелкнула выключателем и попросилась к нему, погреться. Он прищурился надменно — я-то знала, что это от близорукости — и молча подвинулся к стене. Поверх одеяла лежало его худосочное пальто и еще два полотенца пляжного вида. Больше у нас ничего не было. Костик обмотал вокруг шеи старый свитер, а мне дал красный шарф и шапку с ушами, у шарфа был мокрый шерстяной привкус детства, такой бывает, когда долго дышишь внутрь, чтобы сохранить тепло.

Минут через десять он встал и вытащил из клетки сидевшую под шерстяным носком свинку. Ничего, если она с нами? спросил он, не глядя на меня. Ладно уж, сказала я, soit! Только пускай лежит с твоей стороны.

Пять ночей мы провели под одним, точнее, тремя одеялами, и еще под косточкиным рыбьим пальто.

Если я просыпалась, чтобы выпить воды, но медлила, не решаясь спустить ноги на ледяные доски, Косточка тоже просыпался, я видела его лицо над собой, и худую руку со стаканом, ищущую мою ладонь в темноте, утром я переползала на теплое местечко в постели, зная, что он скоро придет с двумя кофейными чашками, no sugar, no cream.

Ночью мы шептались, Костик рассказывал мне о городах, в которых он, как Шлемиль, живущий без тени, менял дешевые адреса. Прошлой зимой, говорил он, когда в трескучий мороз я путешествовал по России, моя тень так крепко примерзла к земле, что я никак не мог ее оторвать, а однажды какой-то олух так неудачно наступил на мою тень, что продырявил ее насквозь, пришлось отдать ее в починку.

Это же Шамиссо, смеялась я, засыпая, ты там последний раз был в семьдесят втором беспросветном году, меня как раз в ясли водили на Малый проспект Петроградской стороны. Шамиссо, соглашался Косточка, но ведь бен тровато? Бен тровато, соглашалась и я.

Еще мы говорили о мальчиках, его и моих, правда у меня их было меньше, зато среди них были русские, а они самые лучшие, убеждала я Костю, у них бывают просветления и помутнения, а у твоих бывают только похмелье и ломка, все предсказуемо.

Русские мальчики кладут голову на руки и глядят исподлобья, в них можно бросить что-нибудь тяжелое и сразу заплакать, французский мальчик, в которого я плеснула вином в разгаре нежнейшего спора, поджал губы, встал и ушел, а русский мальчик снял бы рубашку и бросил бы, а потом и с меня снял бы, в этом весь смысл плескания в мальчиков вином или кофе, говорила я, а Костик не верил.

А еще, говорила я, у русских мальчиков не бывает полых ладоней, и плоского голоса не бывает, и еще — русские мальчики не умеют делать вид, это в них самое лучшее, то есть, они врут, конечно, и даже много поначалу, но, уж если им надоело, они так честно зевают, чешутся и отвечают невпопад, что у тебя есть время разобраться, не надоело ли тебе самой.

Мне бы твои petites miseres, говорил Косточка, делать вид очень гигиенично, я сам делаю вид несколько раз в день, без этого никуда, как без быстрорастворимой любви по утрам, глупая ты, бессмысленная дуся.

Вот чего я никогда не стану делать, так это утренней бессловесной любви второпях, гордо восклицала я. Слова, слова, посмеивался Косточка, никудышный инструмент, мне нужна шершавая фактура, вязкий терпентин, льняное, липнущее к пальцам масло, а больше мне ничего не нужно. Ребрышки текста слишком хрупки, чтобы в них удержалась твоя живая жизнь, говорил он, твои сумрачные радости и благодарные вспышки горя, текст пишется для читателя и наполнять его горячей алой кровью так же неловко, как, скажем, нести плещущую рыбину в куцем пакете из гастронома: несчастны все — и несущий, в облепленном сизою чешуею пальто, и несомый, в быстро убывающем холоде водопроводного отчаяния. Выходит — не пиши о своем, не забалтывай леденцовое слово я, повторенное тысячу раз, оно может исчезнуть, как те слова в детстве, монотонно и долго произносимые — спа-си-бо, па-ро-ход, сча-а-астье, и тебя настигнет радостная потеря смысла, стирание прежней уверенности.

Это потому, что ты не смотришь в лицо, когда занимаешься любовью, говорила я, вот если бы ты смотрел в лицо, как я, тебе нужен был бы текст, молчание тебя остужало бы, что за радость глядеть в напряженное, заячье, розовое лицо и слушать, как поскрипывают износившиеся пружины.

Нет, ты все-таки юная, бессмысленная дуся, говорил Косточка, разумеется, я смотрю в лицо, а куда же я по-твоему смотрю? В то место, откуда у него не выросли крылья?

Зато русские мальчики любят слушать стихи, говорила я, особенно под утро, когда уже нет сил пошевелиться, глаза закрываются, а засыпать жалко, тогда они слушают стихи и спрашивают ревниво, а это ты кому написала? а это?

А ты попробуй почитать им чужие, говорил Косточка, письма римскому другу почитай, они у тебя тоже самое спросят, это все милое постельное вранье, говорил он, у меня вот оскомина от твоих стихов, с первого дня еще, бросай ты это дело, говорил он, рифмы заводят, когда кожа горит и кости ноют от желания, а без этого все твои хореи с ямбами лежат пожухшей тряпочкой, и не взглянет никто.

Все дело в том, говорил он, что ты чувствуешь, когда стоишь за спиной у человека, еще не знающего, что ты вернулся, и смотришь как он переставляет книги, или моет тарелки. Ты стараешься не дышать и ждешь, когда он обернется, но он уже почувствовал тебя и нарочно не оборачивается, ты знаешь, какое у него сейчас лицо и время становится точь-в-точь, как плавающий снег в стеклянной игрушке.

Но что толку тебе теперь объяснять — вырастешь, Саша, узнаешь! важно произносил Косточка, и смеялся, и трепал мои жесткие волосы — предмет его жестокой зависти, черной, как адская смола, это он сам так говорил.

Я рассказала ему про Веньку, питерского мальчика с глазами цвета перестоявшего меда, снимавшего мастерскую на Гороховой, который тоже рисовал поначалу, мы всегда пили у него домашнее смородиновое вино, его присылала Венькина мама, и кроме меня никто этот сиропчик пить не желал, а я пила, сидя с ногами на диване и обдираясь в кровь о мелкие золоченые гвоздики в его толстой коже, а потом Венька влюбился в писателя Митю, перестал пить и рисовать и пропал из виду, лет через семь я встретила его у Лавки писателей и не узнала в этой черной длинной штуке, вроде рясы, он теперь в монастыре, сказал Венька, и не Венька вовсе, а отец Афанасий, пишет иконы на Валааме, какой твой мальчик пенсильванский, или там массачусетский, ушел бы в монастырь из-за несчастной любви к тебе, спрашивала я, да никакой, и думать забудь.

И слава Богу, отбивался Косточка, это глупый мальчик, правильно Митя его бросил, я бы сам его бросил, что же это за мальчик такой, переливающийся из пустого в порожнее, а ты не плачь, куплю тебе брошку и калач. И цветастый отрез на платье, если замолчишь и станешь спать, il est temps de dormir, il est tard.

С ним трудно было спорить, легче ссориться, он был старше меня на шестнадцать лет и весь покрыт чешуей парижского смешливого бесстрастия, студенты в колледже любили его за способность молча объяснять, проводя пальцем по бумаге, он мог стоять за спиной и дышать в затылок, но это не мешало, хотелось, чтобы он стоял и дышал еще, а пальцы у него были смешные — худые, с крупными суставами, так что он не снимал своих тяжелых колец, даже когда купался, думаю, что и не смог бы, а мне так хотелось их померить, одно кольцо было просто ребристо-серебряным, а другое с серым камнем в прожилках.

По утрам мы редко ходили в колледж вместе, так получалось, что я оставалась на пару часов одна и сидела в моей прежней, неузнаваемой теперь, столовой, перебирая его бумаги, эскизы и фотографии, сваленные грудой на полу, под круглым, грязным, даже летом бесполезным окном. Солнце попадало сюда только ранним утром и быстро пропадало, до сих пор не понимаю, как Косточка рисовал в этих сумерках. До сих пор не понимаю.

Однажды к нам пришел мальчик, совершенно не похожий на спелую вишню. Нескладный, насмешливый русский мальчик в круглых очках, с рыжеватым румянцем на плоских скулах. Маленький Марк из поселка Парголово, наскоро переделанный в Марко. К тому же керамист. Керамистов на нашем отделении чуть-чуть презирали.

Он пришел ко мне. Мы давно уже — встречаясь в монастырских сырых коридорах колледжа — собирались выпить вина и поговорить о своем, о питерском, но, увидев в прихожей Косточку, мальчик ужасно смутился, пить вино не захотел, наспех распрощался и ушел, как будто и не было.

Косточка пожал плечами, встретив мой вопросительный взгляд. Египетское Марко! он попытался пошутить, но рот у него кривился так, будто за щекой лежала ватка с мышьяком. Марко страны Гваделупы!

Ты его знаешь? Я не отводила напряженного взгляда, мне было обидно. Несколько недель подряд я отмечала субботы в своем календарике зеленым фломастером, потому что Марко сказал: как-нибудь в субботу, ладно? по воскресеньям я подрабатываю.

И вот теперь, когда он наконец собрался, и даже — я успела заметить — заботливо прихватил бутылку Beaujolais Villages в хрустящей бумаге, Косточка все испортил, появившись в коридоре в мятых декадентских шелках. Натурально, простодушный Марко подумал, что я обзавелась дружком из преподавателей, чтобы через год обеспечить себе безупречные recommandation.

Какая гадость, merde! merde! Я забилась в свою комнату, села с ногами на широкий, выложенный потрескавшейся терракотовой плиткой, подоконник и стала думать, как дальше жить. Сигарет в доме не было, вина — тем более, про хороший кофе и говорить не приходилось.

Хочешь, я схожу на угол за вином и финиками? сказал Косточка, постучав в мою дверь немного погодя. Это был первый и последний раз, когда он в нее постучал, более того, он ее отворил, не дожидаясь моего ответа и встал в проеме — слишком высокий, нелепый в своей пижаме, с шелковыми пузырями на коленях. Для нормальной одежды у него была слишком узкое тело, ему бы пошли хитон, гиматий или хламида, а еще лучше — уютный красный пеплос, как у Афины Паллады. Я не ответила и он осторожно прикрыл дверь, за стеной прошлепали босые ноги, тонко звякнула проволочная сетка, потом стало совсем тихо.

Я так и не узнала, что хранилось в его коробках с винными надписями, Косточка исчез в начале апреля, пока я гостила у друзей в Вильфранш—Сюр-Мер, он съехал с квартиры, соскользнул в другую жизнь, точно в ложку, оставив мне электрическую решетку для хлеба, зеленоватые рюмки с толстым пузырчатым дном — вино в них выглядит, как вода — и все свои наброски, там были мальчики, немного меня и целая пачка безлюдных аллей в парке, темных и светлых.

Я так и не узнала, почему он не попрощался и не оставил записки, хозяйка качала головой и пожимала вязаными плечами, это была не ее проблема, вот если бы я надумала вывезти чемоданы, она тут же заглянула бы в свой гроссбух, нет ли там каких petites miseres, как говорил Косточка, его имя в клеенчатой книге было вписано в скобках после моего, а на почтовом ящике мелко приписано внизу, он ведь считался моим room mate, да он и был моим room mate, а кем же еще.

Его мальчики звонили еще недели две, потом пропали.

Поздней весной Петя Недоптиц прислал мне открытку из своего мелкого голландского городка, а потом у меня кончились деньги, ну, то есть совершенно, после занятий я шла теперь в кафе Морис разносить вино и вытирать изразцовые столики, вот когда отыгрался на мне никудышный мой французский, а в Косточкину спальню вселилась толстая, улыбчивая девочка-алжирка, пахнущая куркумой и еще чем-то горячим и горьким, я всегда плохо различала запахи, другое дело — слова, она училась на фэшн-дизайн, макала хлеб в оливковое масло и сшила мне кимоно из махровой ткани для полотенец, оно после стирки потеряло форму и никуда не годилось, но это уже другая история.

Фекла Дюссельдорф

Сказка про яблочный штрудель

Паулина печет яблочный штрудель. Настоящий венский штрудель, как учила ее бабушка — строгая бабушка Марта, в белом крахмальном переднике, с рыжеватыми волосами, собранными в пучок, и заколотыми острой, как кинжал, шпилькой. Бабушка Марта — с позвоночником, прямым как флейта, и голосом громким, как архангельская труба в судный день, с длинными сильными пальцами с коротко постриженными ногтями.


Бабушка Марта заглядывает в толстую поваренную книгу — с засаленными страницами, с выцветшим золотым тиснением на толстом переплете свиной кожи. Бабушка Марта читает вслух:

«Два стакана муки мелкого помола…» Маленькая Паулина — кукла-буратино, с длинными ручками и ножками, но с короткими кудряшками волос, на которых только чудом держится огромный розовый бант — сползает с табуретки, и открывает тяжелую дверцу шкафа, где стоит мешок с мукой, и спрятано большое деревянное сито. Бабушка Марта своими сильными руками будет мелко-мелко трясти сито над дубовым столом, и в августовском луче запляшет веселая белая пыль. Бабушка Марта позволит Паулине собрать муку в горку, и потребует теплой воды в высоком хрустальном стакане. Стакан — наследство бабушки Марты, что достался ей еще от пробабки Кристины. Паулина знает, что хрусталь надлежит мыть прохладной водой с каплей лимонного сока — тогда хрусталь скрипит под пальцами, как первый мартовский лед. После стакан надо непременно натереть мягким вафельным полотенцем, и поставить в стеклянный шкаф — подальше от края. Бабушка Марта лепит из теста шар, и долго оглаживает его масляными руками, после чего накрывает снежно-белой салфеткой, и строго-настрого запрещает Паулине топать и хлопать дверями.


Яблок на даче в этом году было много — раздавали соседям корзинами. И бабушке с первого этажа, которую зовут почти как Паулину — Полина, хотя Паулина — девочка, а Полина — самая настоящая бабушка. Бабушка Полина ходит в соломенной шляпке, почти такой же старой, как сама бабушка Полина — с выцветшими розами и пучком бледно-желтых перьев. Эти перья — это все, что осталось от желтой канарейки бабушки Полины, после того, как ее съел кот Максимилиан — кот тети Зины, соседки сверху. Тетя Зина — красивая, как кажется Полине — ходит в цветных платьях, на высоких звонких каблуках, и красит глаза восхитительным фиолетовым карандашом. На что бабушка Полина ахает, прижимает маленькие ручки к сердцу, и шепчет вслед: «ну клован, чистый, клован!» Тетя Зина служит машинисткой, и иногда к ней приходят поздние гости, которым нужно срочно чего-нибудь напечатать. Возможно, поэтому бабушка Марта иногда говорит презрительно, что на тете Зине негде ставить печать. А что делать, если такая работа. Но, несмотря на свое презрение, бабушка Марта отправляет дедушку Гришу, как парламентера, с корзиной яблок и на четвертый этаж.


Бабушка Марта заваривает желтый изюм кипятком из пузатого чайника. Паулина не любит желтый изюм — он совсем не интересный! То ли дело синий! Он гораздо красивее, и похож на маленьких жучков. Неделю назад Паулина подбросила дедушке Грише в тарелку всего одну изюмину, а дедушка Гриша бросил тарелку в окно, и чуть не ушиб дедушку Владилена, который с шахматами под мышкой как раз шел из парка мимо их окон. Бабушка достает с верхней полки стеклянную банку с миндальным орехом и льняной мешочек с белыми ванильными сухарями. Паулине вручают массивную ступку из белого фарфора, и она старательно мнет орехи тяжелым пестиком.


Бабушка Марта чистит яблоки от шкурки, и вырезает из них сердцевину. «Это хорошо», — думает Паулина. Потому что иначе там могут оказаться червяки, а тот, кто съест червяка, хотя бы и запеченного, у того червяки заведутся внутри, и будут есть его изнутри, пока не прогрызут насквозь. Паулина видела такого мальчика с червяками в детском саду; на самом деле, Паулина пробыла в детском саду всего три дня. После того, как Паулина рассказала бабушке про мальчика с червяками, ее перестали туда водить. Правда, до этого бабушка Полина за закрытыми дверями громким шепотом отчитывала воспитательницу, и грозилась прислать «комиссию». Хотя совершенно непонятно, что может какая-то комиссия против червяков.


Широким острым ножом — все ножи в доме, остры, как волшебный меч, за этим зорко следит дедушка Гриша — бабушка Марта режет яблоки на ароматные прозрачные дольки, которые засыпает сахаром из бокастой серебряной сахарницы — тоже в форме яблока. Потом бабушка Марта приносит из кладовой пыльную бутылку темного рома, и отмеривает ровно три ложки. Четвертую ложку, подумав, отправляет в рот. Яблоки томятся на широкой сковороде, а бабушка Марта, как колдунья из мультфильма, сыплет в варево то желтую лимонную цедру, то душистую корицу, сладкую, как мамины духи. Маму Паулина видит редко. Мама работает в «институте», и «совсем не видит ребенка», как говорит бабушка Марта. Как-то Паулина повторила эту фразу вслед за бабушкой, а мама отвесила ей подзатыльник, и долго плакала потом на кухне, и шепталась о чем-то с бабушкой Мартой. «Я не хочу, чтобы ребенок рос сиротой… — всхлипывала мама. — Он, конечно, не подарок…» Бабушка Марта гремела тарелками. Она говорила, что мама — «слабохарактерная». Паулина хотела быть сильной, как бабушка Марта.


Бабушка говорила, что раньше невесту выбирали по умению готовить яблочный штрудель. Паулина хотела быть невестой. Когда бабушки Марты не было дома, Паулина доставала из шифоньера белый тюль, и ходила по квартире. Тюль был длинный, и волочился по полу метра на три. Паулина шагала важно, как и положено настоящей принцессе. «Кем ты хочешь стать, девочка?» «Я буду работать принцессой» — отвечала Паулина докучливым взрослым. И пожимала плечиками: «Кто-то же должен!»


Бабушка Марта начинала раскатывать тесто на широком льняном полотенце. В книге бабушки Марты было написано, что «тесто должно быть таким тонким, что через него можно было бы читать любовные письма». Однажды бабушке Марте пришло письмо с красивыми марками, и на иностранном языке. Бабушка читала его, и плакала. Потом она сказала дедушке Грише — «он умер». Дедушка Гриша ругался, и порвал письмо — кричал, что «это статья». Паулина ничего не поняла — она знала, что статьи бывают в газетах, а это было просто письмо. Бабушка спрятала обрывки на дне сундука, и через десять лет Паулина, учащаяся последнего класса немецкой школы прочтет: «Майн либе фройлян Марта…»


Паулина печет яблочный штрудель. У Паулины две кошки — одна белая, другая рыжая, и скоро придет из школы маленькая Марта. Марта так и не научится печь штрудель, да и вряд ли вспомнит, что хрусталь надлежит мыть прохладной водой с лимонным соком.

Алексей Шеремет

Золотой жук

продолжаем разговор


Знаешь, сон, не рассказанный тотчас по пробуждении кому-нибудь, да хоть самому же себе, через час уже помнится смутно, а к полудню и вовсе тает и истончается; сбитый в полёте бронзово-нефритовый жук, не пришпиленный булавками слов, с важным видом оглаживает усики передними лапками, приподнимает блёсткие надкрылья, слепит глаза — и вот уже летит в сторону моря. Некоторое время его ещё можно разглядеть, а потом ветер бросит пригоршню песка, ты сморгнёшь, и — где он? он — кто? о ком ты? жук? откуда здесь жук, что он станет здесь есть, тут же один песок, посмотри!


продолжаем разговор


Что изменится, если я расскажу о том же, но иначе? О чём? Да какая разница, хоть о том же жуке. Мы шли всей компанией на пляж, и вдруг Гедиминас прыгнул, махнул рукой, упал на колени, стал шарить ладонями по траве — что такое, что? — мы все слегка испугались, — жук! смотри, какой красавец! огромный, с кулак. Мы посадили его в спичечный коробок, но он прогрыз стенку, и…

Постой, вы посадили жука с кулак величиной в спичечный коробок? Это что, были сувенирные спички, да? для растопки камина? и — Гедиминас, точно? ты не путаешь? его же как-то по-другому звали, а?

Слушай, чего пристал? Ну да, его звали не так, но я уже не помню, пусть будет Гедиминас, нельзя?

Нельзя. Гедиминас — это князь, он спит. Возьми какое-нибудь другое литовское имя.

Где взять, где? Мне негде взять, не мешай. Так вот, когда жук сгрыз коробок, мы взяли булавку, и…

Стой, я не могу этого слышать! Злые, злые дети. Скажи мне лучше, что жук улетел.

Ну хорошо, на самом деле жук улетел.

Куда?

Он улетел в сторону моря, и дальше, на далёкий остров, и сидит сейчас там на самой высокой сосне и слушает шум ветра. Всё, спи.


продолжаем разговор

Феликс Максимов

Прекратили смерть

Мохнатки — это тополиные гусеницы. В начале июля их много. Нас тоже много. Потому что нас еще не развезли по бабкам, дачным участкам, по казармам пионерских лагерей и "взморьям".


Мохнатки короткие и толстые. Мохнатки похожи на хоботки и пиписки. Мохнатки забиваются в складки тополиной коры, гадят жидким желтком на бельевые веревки. Мохнатками брезгуют дворовые вороны и мусорные голуби. У мохнаток ядовитый ворс на спине. Тронешь — отравишься навсегда. Выпрут синие волдыри. Все волосы на башке вылезут, а «там» не вырастут, мама домой не пустит, ночью приедет милиция и заберет тебя в специальный отдел, где все такие сидят на скамейке и молчат. А потом? Чего потом? А потом их куда? В котлован.

Мы выковыриваем мохнаток щепочками из коры (не руками, дурак, только не руками!) и собираем в пустые пачки из-под сигарет (папиросные коробки лучше — туда можно напихать больше мохнаток, а пачки с целлофановой оберткой — д о л ь ш е, потому что целлофан плавится каплями и шипит). Каждый должен принести три, а лучше четыре пачки. Я всех перехитрил, сбегал домой — похлебать воды из-под крана и стырил мамину зимнюю перчатку, пока они со своими палками одну мохнатку выколупают, я гребу перчаткой по пять. У меня шесть пачек. Я слушаю их, прижимаю плечом к уху. Смешно, как по радио. Мохнатки шуршат, ворошатся. Одна пачка протекла — я слишком сильно сдавил. Мне жарко, вода из-под крана борная, соленая, зачем пил?

Взрослые не знают, что делать с мохнатками, а мы — знаем. Есть один, из первого подъезда. Он знает. У него мать работает в ночную смену на сахарном заводе и через дыру за проходной сумками таскает патоку. Он носит нам патоку. Я ее есть не могу, очень сладкая, тошнит. За сахарным заводом на прудах есть квадратный, в чугунном витом окоеме палисад, в жару там душно пахнет лекарствами и финиками, пижма, пастушья сумка, чертополох, сурепка вымахали по пояс. Женщины из проходной несут сумки. Одна — мать того, из первого подъезда. Она воровка, она очень красивая и сверху толстая, как Африка. Мы прячемся в саду и кричим женщинам: «Жженый сахар! Жжженый сахар!»

Африка оборачивается и говорит баритоном: "……!"

Ее сын знает точно, что делать с мохнатками. Он придумал им это название — оно неприличное, но мы ему все прощаем, потому что он знает. Мы приносим ему пачки с мохнатками и он сжигает их на костре около помойных баков. Там всегда что-то горит, этим летом везде все горит, засушье, тридцать градусов, под Москвой горят жирные торфы, утром дымка и холодная гарь, горит тополиный пух, поползень огонька, горькая хмара, белые семена на асфальте, горит пустое оконце башенного крана на стройке (вечер, прямое солнце, на первом этаже пригорает рыба с луком, все горит. Сначала прогорает пачка, валит коклюшный белесый дым, мы пригибаем колени, смотрим, щуримся от дыма, кто-то крутит кукиши "дым, дым, я масла не ем", когда горелое провалится, видно, как шипят и корчатся в липком молозиве, попахивают паленой курой, давленой божьей коровкой, плевками лопаются волосатые заусеницы, нам жарко, нам очень жарко. Тот из первого подъезда смеется, и мы тоже смеемся. И я смеюсь. Хотя у меня ноги дрожат и вся моя вода "из-под крана" колом стоит под кадычишком, я глотаю, глотаю, проглотить не могу. Но тот из первого подъезда и так говорит, что я «шибздо» и «чмо» и «педорас» и делает мне «сайки», «пендели» и «крапивку» и говорит, что я ссу, когда трушу. И когда не трушу — тоже. Он все знает. Он сам развел костер и сказал:

— Мы будем делать смерть.

А одна не смеется. Она татарка. Ее как-то зовут. Фадиля? Фазиля? Фатиха? Да брось врать-то, Лена ее звали, Таня или Оля, я не помню. Допустим, Катя.


Катя топает ногами и орет на нас: «Сволочи!»

Он не слушает Катю. Он знает и уже всем сказал, что она — «дырка», «татарка» и «косиха». Он ворошит в костре шлангом от душа и говорит:

— Мы делаем смерть.

А я отнимаю у него шланг и ору, как Катя, и, конечно, как всегда путаю слова, у меня получается:

— Не стронь! Не стронь!

Он дразнится, слюняво тпрукает губами:

— Строну! Строну!

Потом мы сидим на чердаке. Выше пятого этажа, на последней лестничной площадке, где стоит консервная банка с окурками и миски с присохшей кошачьей едой. У меня болит копчик (дали с ноги), руки по локоть в саже и мохнаточьем соке. У Кати ничего. Ей только юбку задрали и все увидели желтые трусы.

— Он сделал смерть, и теперь придут мийвицы, и мы все будем мийвицами. — говорит Катя.

Последнее слово она говорит гнусаво, с растяжкой, гундосит, как в насморочную ноздрю. Получается противнее, чем "мертвецы".

— Мийвицы хуже. Это — мертвые мертвецы. Есть живые мертвецы, но их не бывает, а «мийвицы» — они живыми никогда не были. Он козел, он сделал смерть.

На чердаке горячо, выше только голуби, антенны, трубы, раскаленная жесть скатов.

Смерть я знаю. Это когда к подъезду выносят две табуретки. Табуретки потом выбрасывают на помойку вместе с обделанным матрасом, постельным бельем и серыми обмылками. Около табуреток ставят "на попа" крышку, она, эта прямоугольная крышка, как дверь. Она не страшная, обита первомайским дешевым кумачиком, а по краям — черные капроновые ленты, оборочки, как на конфетной коробке (маме такую дарили, с немецким шоколадом коробку). Крышку ставят, чтобы все поняли — в подъезде смерть. А то, от чего крышка — стоит в квартире, и в н е м лежит тот, кто умер. И ждет, когда приедет желтый автобус с Ваганькова. Тот, кто умер, он, как мохнатка. Никто не знает толком, что с ним делать.

— Давай прекратим смерть — говорит Катя.


Я сделал все, как она сказала. Все очень просто, вот что надо делать, чтобы прекратить смерть: надо один день прожить быстрее, чем другие люди. Не сидеть, не лежать, а все время ходить, прыгать, руками махать, бегать, хоть на месте, но быть быстрее других. Лучше бегать. А еще взять мелок и везде, где скажет Катя нарисовать знак бесконечности. Это такая протяжная восьмерка на боку, волшебный узелок, крепче, чем слово всегда.

Мы бежим. Люди на работе. В переулках, на бульваре, у прудов — пусто. Старухи шаркают в магазин «стекляшку». Мы бежим по белому асфальту. Нет времени пить, думать, спать. Катя бежит быстрее, мы живем быстрее Пресни. Граненые окна, деревенский дощатый забор стройки, рабочие «спальни» ткацкой фабрики, Большой Трехгорный, дом шесть, старый восьмигранный дом, с железными сваями или шпалами, подпирающими балкон, как ладонь — подбородок. Катя кивает на бегу, я подавился вдохом и наспех намазюкал знак бесконечности на углу дома. Арочные двери, желтая церковь Предтечи(знак бесконечности), ладан пахнет урюком, нищий просит мелочь в обувную коробку, сколы битого бутылочного стекла, подсолнухи "золотые шары" школа для олигофренов, поливальные машины — пыльной водой по ногам, Нововаганьковский, Предтеченский, Рочдельская. Дальше — не помню, какой-то мостик, (знак), ворота Ваганьковского кладбища (знак, знак, знак), погребной с капустной подвонинкой, как на овощебазе, холод сквозного подъезда (два знака), где на нас наорали, но ничего не сделали, потому что в тот день мы жили быстрее их.

Я говорю, что больше не могу, у меня сейчас внутри все порвется, я ногу ободрал. Катя меня не слушает.

Она знает, куда идти напоследок. Это вообще невозможно. На самой высокой горе Трехгорки, за музыкальной школой, за забором с колючей проволокой есть обсерватория. Ее еще при царе построили. Там сейчас гидрометцентр. Охраняют. Милитон с собакой. Обсерватория круглая, желтая, с куполом, как церковь — только вместо креста на шпиле — колючее яблоко, звезда.


Я только крышу через забор за ветками конского каштана и видел. Туда вообще не пройдешь. Катя знает как. Мы лезем под забором. В крапиву. У обсерватории старая, проморенная дверь, порушенные ступеньки. За ней — новые корпуса. Никого нет. На обед ушли? Собака обедает. Милитон обедает. Катя впечатывает в дверь последнюю восьмерку — так что мелок крошится в пыль.

Все.

Мы пьем квас около кинотеатра, точнее пьет она, а я пить не могу. Я весь скрючился, размазываю ссадину на голени. Она уже не болит, только изредка дергает, как током, интересная — корка черная, а в трещинах — брусничинки крови. Я больше не могу жить быстрее всех, у меня дыхалки нет. А Катя может. Она все еще подпрыгивает, булькает в горлышке квасом, газированная, красная, довольная, в ладони у нее теплые копейки, она сама теплая, раскосая, у нее на футболке играет брошка — китайский глаз.

Люди идут с работы. Сегодня никто не умер. И завтра никто. И послепослепослезавтра. Никто не умрет. Запечатано. Бесконечность.

Мы прекратили смерть.

Через неделю того, из первого подъезда отправят в деревню. Некому будет ее опять сделать.

А когда он вернется?

Мохнаток уже не будет, они сойдут, как ягоды, станут бабочками, потом мы пойдем в школу, выпадет снег, будет Новый год, ОРЗ, мы заведем кошку, будет четвертая четверть, потом лето, заведутся новые мохнатки, только я знаю, что я не буду смеяться, не буду собирать папиросные коробки и путать слова. А если он опять зажжет костер, то я… его… сразу…

— Никто не знает, что мы живем быстрее всех на один день, — говорит Катя.

И звонко прищелкивает от удовольствия языком.

Анна Болотова

Тихий мальчик

Ехала с тихим мальчиком. Водянистая мама с тремя подбородками, редкими волосами и волнующимися ягодицами, под очками не движутся серые глаза, обручальное кольцо на левой, булка городская и сосиски. Мальчик русый, ранец, ресницы, чуть печален, аккуратные ботинки, эмблема школы. После уроков.


Мама (с отдышкой): Галина Анатольевна очень хвалит тебя. Говорит, стал работать на уроках.

Мальчик (рассеяно смотрит в окно): Работать?

Мама: Руку тянуть… Особенно ей понравилось, как ты прочел стихотворение Пушкина про няню.

Мальчик: Про кружку?

Мама: Я ей говорю, мы там были — в домике Пушкина, там еще есть у нас фотографии. Ты и Пушкин.

Мальчик (проводит пальцем по пыльному стеклу): Кто?

Мама: Ты и Пушкин.

Мальчик (тихо): Я и Пушкин.

Мама (кладет ладони на полные колени): Что-то у меня голова кружится.


Мама медленно выкарабкивается, покряхтывая, цепляясь рыхлыми пальцами за черную резину. Согнувшись и оттопырив тощий зад, терпеливо подавал сосиски, потом послушно плелся сзади, хотел хуйнуть ногой по пустой банке, но передумал. Дошли до шлагбаума — ловко прошмыгнул под ним, свесившись покачался, касаясь волосами асфальта. Мама, не оборачиваясь, переставляла ноги. Не спеша свернули на улицу Клубничную.


[спустя время они лежат в одной постели; ей трудно дышать, он прижался; настойки, таблетки, на бумажке наспех написаны телефоны и названия препаратов; у нее влажное лицо и мокрая ночная рубашка; и этот запах жирного гниющего тела, к которому невозможно привыкнуть, как тусклое прогорклое сало, особый запах пота, с привкусом тухлого, и унылое ожидание, бесконечно утраченное, переведенное в срань, в необходимость переваривать свой мозговой изо дня в день жир, никогда дождь на листьях какой-то там катальпы, или самшита, или хоть клена медь накаплет, пусть даже перегной подмосковного леса, а только эти бесконечные сосиски пальцев, перебирающие фотографии из домика Пушкина]

А. Нуне

Поверх барьеров

Темное облако сгущалось на глазах и неумолимо приближалось. Надо было выбираться, пока оно не настигло окончательно. Скоро будет совсем нечем дышать. И так нечем. Но тело перестало слушаться. Тело — это руки и ноги. И голова. Это, наверное, бред. Как может действовать такая смешная конструкция? Тела быть не может. Откуда взялось такое дикое понятие? Вот есть темное облако. Оно враждебное. Значит, тело — это белое облако. Теперь понятнее. Смешиваться нельзя. Нужен попутный ветер. Стоило о нем подумать, как все зашевелилось. Его выдернуло порывом из односоставного окружения. Ощущение тела мягко выпутывалось из окружающего состава мира, выделяясь на поверхность, как капли на сырой стене, притягивающиеся по непонятным законам, чтобы, соединившись в струйку, обрести отдельность существования. Тело приобретало протяженность, объем и ноющую тошноту. Через закрытые глаза стало невозможно видеть. Потребовалось еще небольшое напряжение, чтобы заставить себя разлепить веки. Первое, что он увидел — пристальный взгляд зеленых глаз, с тревогой всматривающихся в него. Убедившись, что возврат произведен удачно, кот Мурзик спрыгнул с его груди и требовательно направился в сторону кухни. Сергей подивился, будто в первый раз, чуткости кота: знает, когда надо будить — и своим прикосновением вернул его к реальности, и в то же время не лезет к хозяевам, понимает, что там пока нечего ловить.

… и еще этой ночью, надо вспомнить, — додумывая, Сергей неумело пытался приподняться на топчане и, двинув непослушной рукой, свалил с соседнего стола тяжелую книгу, нарушившую грохотом падения натянутую тишину квартиры. По сигналу, прозвучавшему как первый аккорд грозной увертюры, потянулись звуки. Мерно застучали капли в раковине на кухне, задребезжал холодильник, заглушено заухали трубы в туалете от спускаемой кем-то воды, заскрипел потолок под шагами наверху, за окном зашуршали машины. В смежной комнате раздалось шебуршенье, стон и чуть позже Димин голос, пробиваясь сквозь хрипоту, пробурчал недовольно:

— Серый, ты чего?

— Спи, спи, — откликнулся Сергей.

— Который час?

Сергей дрожащей рукой потянулся к телефону на другом конце стола, потом, вовремя вспомнив, что тот еле держится, несмотря на несколько слоев изоленты, постарался аккуратно протиснуться в узкий проход между топчаном и шатким столом. Попытка прошла удачно — стол опасно зашевелился, но больше ничего не свалилось.

— Сейчас, сейчас, — прошептал Сергей прибежавшему на шум гневному Мурзику, — потерпи малость.

Кот смерил брезгливым взглядом несуразную фигуру на широко расставленных тонких ногах, в несвежей заношенной футболке, и презрительно удалился на кухню. Сергей смутился, потянулся к штанам, брошенным на спинку стула, и быстро их натянул. «Надо бы спортом позаниматься, ноги совсем позорные», — привычно подумалось ему. «Хорошо, что сообразил штаны перед сном стащить с себя, был бы тот еще видок теперь», — набежала вторая мысль, благополучно оттеснив прежнюю.

Книга на полу оказалась «Китайской книгой перемен» Щуцкого. Искушение было велико. «Будет сегодня что-то особенно хорошее от Инги, или нет?» — загадал он и раскрыл наугад. По-хорошему надо бы монетки покидать, шесть раз по три, но если с утра, еще ничего не сделав, то можно, разрешил он себе. Книга аккуратно раскрылась на гексаграмме 13, Тун Жэнь. Уже знак — не где-то посередине. «Единомышленники. (Родня)». Но длинно, долго читать. Сергей начал лихорадочно искать, где там об этой гексаграмме коротко сказано.

— Ну чего ты там? — раздалось Димино мычанье.

Сергей вскочил с пола, уронив, но негромко, книгу и набрал по телефону 100. «Восемь часов сорок одна минута» — громко сказал автомат стервозным женским голосом.

— Рано еще, спи.

— Да блин, я и сам слышал. Чего это они по телефону так орут? — откликнулся Дима.

— Ну ребята, вы чего это, — жалобно проскулила лежащая рядом с ним Маша.

— Все, я тихо, — сказал Сергей и на цыпочках направился на кухню, не забыв прихватить «Книгу перемен».

Мурзик тут же стал настойчиво тереться о его ноги, затем побежал к холодильнику, призывно оглядываясь. К счастью, покореженная алюминиевая кастрюлька, в которой Дима впрок заготовлял какое-то варево из круп и мороженой мелкой рыбы, оказалась на месте. Удовлетворив жадно заурчавшего Мурзика, Сергей прислушался к своим ощущениям. Писать не хотелось, но это нормально, после трипа всегда так. Курить тоже не хотелось — это хуже, значит, сильно проняло. Надо будет заставить себя выкурить с кофе сигаретку, чтоб прийти в чувство. Прижав не закрывающуюся дверь стулом, чтоб шумы не доносились до спящих, Сергей наполнил водой чайник, поставил кипятиться на плиту и раскрыл книгу. В ней значилось:

«Родня на полях. Свершение. Благоприятен брод через великую реку. Благоприятна благородному человеку стойкость.

В начале девятка.

Родня в воротах.

— Хулы не будет.

Шестерка вторая.

Родня в храме предков.

— Сожаление.

Девятка третья.

Спрячь оружие в зарослях и поднимись на их высокое взгорье.

И через три года не поднимется оружие.

Девятка четвертая.

Поднимутся на самый вал и не смогут напасть.

— Счастье.»

На этом месте Сергей суеверно выдохнул и продолжил чтение.

«Девятка пятая.

Родня сначала издает крики и вопли, а потом смеется.

Большие войска, одолевая друг друга, встречаются.

Наверху девятка.

Родня в пригороде.

— Раскаяния не будет.»

Как всегда, не очень понятно, зато ключевые слова утешительные. Но что означает «родня» — не намек же, что они с Ингой… Смешно даже подумать — что он может предложить такой девушке? Хотя и жизнь без нее он не может себе уже представить. Поэтому не нужно опаздывать на работу, еще пару раз, и его выгонят и тогда все шансы контакта с Ингой сведутся к нулю.

Ему сказали, что работа начнется с одиннадцати. Если успеть к десяти, есть вероятность, что никого еще не будет и они смогут без помех пообщаться. Время еще есть. Раньше десяти они вряд ли откроют контору.

Чайник забурчал. Сергей засыпал в большую чашку четыре чайные ложки молотого кофе и залил кипятком. Миша говорил, что в Израиле такой кофе называют «грязным». Сергей в свои двадцать пять лет не был еще нигде, кроме Москвы. Но «грязный» кофе ему нравился больше остальных способов заварки, и не только из-за лени.

Самое время закурить. Сергей пошарил по карманам штанов и вытащил пустую пачку от сигарет «Мужик». На кухонном столе стояла жестяная банка из-под чая, куда Маша потрошила табак из бычков. Когда совсем нечего было курить, из него сворачивали самокрутки. Но Сергей знал Димину слабость — у того всегда есть в заначке хорошие американские сигареты, о них даже Маша, кажется, не подозревает. Сергей пару раз подглядел, как Дима угощал ими знакомых девушек на улице. Осторожно открыв дверь кухни, Сергей прошмыгнул в прихожую, которую от Маши-Диминой комнаты отделяла фанерная стенка, и стараясь не шуметь, начал шарить по карманам Диминого пальто. Ему повезло — обнаружилась почти полная пачка «Davidoff light». Сергей вытащил две сигареты, подумал, вытащил еще одну и засунул ее сразу в карман своей куртки. Прислушался — кажется, никого не разбудил. Замер около туалета — нет, не тянет и побрел на кухню.

Мурзик уже устроился на его стуле и делал вид, что спит. Поколебавшись, Сергей слега подтолкнул его. Ноль реакции. Тогда, решительно спихнув кота, Сергей уселся — слишком уж неважнецкое самочувствие, чтоб садиться на непривычное место. Не надо было вчера так перебирать.

Поморщившись от первой затяжки, Сергей приступил к давно устоявшемуся ритуалу — он поставил себе за правило после каждого эксперимента, как он это про себя называл, восстанавливать в возможно полном объеме весь предыдущий ход событий, иначе получается не исследование, а сумбурное времяпрепровождение. В отличие от многих, в том числе и Маши с Димой, он потреблял все в сугубо познавательных целях. Правда, с какого-то времени его не переставала глодать догадка, что все, чем они занимаются — это попытка попасть в рай с черного хода. Но уже одна эта мысль подтверждала, что он далеко продвинулся по стезе самопознания; значит, какой-то толк от его занятий все же есть.

Сергей дал себе слово узнать ответы еще на несколько вопросов и затем прекратить все это дело.

Отпил глоток кофе, придвинул со вчерашнего вечера заготовленную тетрадь с ручкой и сосредоточился. Субботний день можно не считать — они просто покурили травки, так, по приколу, ничего особенного. Ну там цветовые ощущения обострились, совсем малость повело, побалдели, поговорили об устройстве мира, Сергей его снова понял и попытался рассказать, Денис его понял и согласился, потом сам пытался что-то рассказать, по смыслу совсем противоположное. Потом расслабились, начали смеяться. Смеялись, кстати, надо всем. Затем хозяева предложили остаться у них. Проснулись во втором часу, Сергей сбегал за сигаретами и заодно прикупил кой-какую хавку — у тех вечно нечего жрать, в четвертом часу позвонил Денис, намекнул, что имеется кое-что, пообещал вечером зайти. Ну, Сергей и остался. Слушали музыку, пустили пару раз по кругу косяк с хашем — так, ничего особенного, не качественный оказался. В седьмом часу пришел Денис с грейпфрутовым соком и несколькими плашками атуссина местного производства. С этим веществом никто из присутствующих еще не имел дела, поэтому дозировку трудно было определить. Посчитали количество таблеток — выходило по тридцать штук на брата. Решили сразу все принять. Получался вроде бы недодоз, но на передозняк точно не тянуло.

Дальше в засаленной стандартной общей тетради на сорок восемь страниц, на две трети уже испещренной записями о предыдущих опытах, значилось:

«Воскресенье, 17 марта, 19.15. Приступили к принятию атуссина в таблетках, предварительно подкрепившись гречневой кашей с морской капустой из банки и маринованными патиссонами. Нас четверо, тридцать таблеток на каждого. Запивали вначале грейпфрутовым соком — 1 литр, затем, когда он кончился — холодной водой из-под крана — лень было кипятить. Таблетки оказались вкусными, что приятно удивило. Денис настаивает, что он носитель сакрального знания, и поэтому берет парад на себя. Никто не возражает. Ждем. Денис говорит, что вставить должно минут через сорок.

19.32. Прошло 17 минут. Пока ничего не происходит. Разговаривать не хочется. Все немного в напряге. Решили пойти в комнату и включить музыку. Мы с Димой сели на топчан, Денис с Машей устроились на спальнике. Назад дороги нет. Будем ждать.

19.45. Дима сказал, что чувствует приход. По-моему, он гонит. Еще рано. Маша тоже говорит, что у нее пошла грибная дрожь по коже. Денис молчит. У меня тоже пока ничего. Может, нас не проберет? Надо было им меньше дать, а себе взять больше. Это вопрос — кому сколько надо.

19.55 О да! Чувствую. Хотел встать, поменять кассету — тело онемело. Возможны только плавные движения. От резких — интересный эффект — тело сдвигается, а душа остается на месте и только спустя время входит опять в тело.

20.00 О Да! Пошли цветные волны в желудке. Смещение поверхности предметов. Началось типичное отслаивание. Видно, что рассинхронизация в мозгу, а не глазах.

20.15 Был занят разглядыванием. Пока что нахожусь в этой реальности. Вопрос — какой. Все, все понятно.

20.32 Вопрос — кто я такой — приобретает смысл. Очень, очень личное переживание.

20.35 на стене появились ацтекские узоры. Похоже на грибной трип.

20.37 время кончилось. На лице растягивается улыбка без причины. Непонятно откуда взявшаяся радость. Кажется, в полный рост уже!

20.40 Cлышу фразу громко в ушах, до того как записать.

20.45 АААА! Как Хорошо! Только тяжесть в желудке мешает.

20.47 Приди! Приди! Я готов!

20.53. Кажется, очень положительный трип. Только разговаривать невозможно. Все попытки были оставлены всеми. Понимаешь все, а говоришь черт знает что. Дима бродит по квартире и все время потягивается. Маша сидит с закрытыми глазами. Вся в себе. Интересно, где она сейчас? На ее лице появились потусторонние тени. Денис смотрит так, как будто все понимает. Но — интересный факт — я его сейчас не боюсь, как в той реальности.

20.54 жаль писать. Многое уходит. У

21.06. внимание! Во мне кто-то сидит!

21.10 нас много разных.

21.13 Осирис! приди приди

21.20 нет слова не передают

21.22 правильно ли я делаю, что записываю этот трип-рэппорт?

21.30 как бы не отпугнуть

21.35 это надо снимать на видео


я — типа зомби нет не передать


да, мне есть что сказать. ха


стоит закрыть глаза и… очень личное


мир он сложен


демоны отвлекают, не дают смотреть


время полураспада я


отпустите меня отпустите


я сейчас настоящий


невозможно передать


сколько нас?

все, что я сейчас написал, ложь


меня никто не поймет

зачем зачем?»


На этом запись обрывалась. Сергей сокрушенно вздохнул. Придется опять по памяти дописывать, хотя многое уже не восстановить. Когда все понимаешь, писать не хочется. И то, какое усилие приходилось делать, чтоб все записывать, а в конце опять ерунда получилась. Те ощущения он уже не помнил. На наручных часах было уже пять минут десятого. До конторы ехать полчаса отсюда, не то что из дому. Время еще есть. Сергей закурил вторую сигарету — уже с видимым удовольствием — и начал записывать:

«18 марта, понедельник. 9.06. Про вчерашний эксперимент. Диму с Машей проняло через полчаса. Я тоже почувствовал легкость, но скорее это было самовнушение, чем начало. Меня начало вставлять по запланированному времени — через сорок минут. Про Дениса ничего конкретно не известно. Когда я впервые обратил на него внимание — минут через 15–20 после начала своего трипа, он уже к тому времени тоже был готов. Правда, он повторял: «Меня не прет», но это так, для проформы, Денис предпочитает выступать с позиции сильного. Я продолжал записывать. Меня уже конкретно цепляло. Через двадцать минут Маша сказала, что свет ее раздражает. Нам он тоже мешал. От предметов исходили лучи, тонкие, разной окраски. Преобладали розовые и зеленые. Еще желтые, но они, казалось, были от электрического освещения. Выключили свет, зажгли свечку посреди комнаты. От нее все в комнате начало плыть. Ощущения переместились внутрь. Пульсировали какие-то белые точки на черном фоне. В их передвижении была закономерность, очень понятная в тот момент, но в настоящих условиях невосстановимая. Появилась тяжесть в желудке. Фиксирование событий не прекращалось. Хотя казалось в тот момент бессмысленным, и тело перестало восприниматься. Это четко можно проследить по тому, как менялся почерк. Стало возможно видеть с закрытыми глазами. Пол, потолок, шкаф. Кажется, часть записей сделана в таком положении. Где-то через полтора часа после начала описываемых событий у Дениса началась рвота. Все испугались, что передозняк. Денис вышел на балкон. Вернувшись, сообщил, что блевать было не так, как всегда, а как-то прикольно. Мы ему поверили на слово. У самих позывов не было. Свитер у Дениса оказался в блевотине. Всем стало очень смешно. Смеялись десять минут. Дима включил свет. Все поплыло. Меня тоже стало шатать. Прислонился к стене, чтобы не упасть. Дима упал на пол, Денис опять побежал на балкон. Маша продолжала сидеть с закрытыми глазами, поэтому не упала. Я снова выключил свет. Смотрели на свечку, потом выключили и свечку, оставили только свет от луны. Дыхание участилось, стало ритмическим. Появились явно какие-то демоны, отвлекающие от сосредоточенности. Они заставляли концентрироваться на каких-то незначительных предметах, например, на проявившихся ацтекских узорах на стене и лицах людей или на пертурбациях, происходивших при прикосновениях — например, когда Дима дотронулся до моей руки, наши руки стали одноморфными и при размыкании между ними протягивалась желеобразная субстанция, — и не позволяли думать об открывающейся правде. На борьбу с ними ушло значительное время. Но поскольку их методы были не новы, борьба длилась недолго. Где-то через три часа после приема обрел состояние полной ясности. Наконец удалось сконцентрироваться и представить И., к чему стремился с самого начала эксперимента. Уверен, что впечатления были истинными. В таком состоянии, когда видит душа, ошибок не бывает. Уже проверено. Впрочем, можно в лишний раз установить факты. Сегодня же справлюсь у И. Она сидела за столом и что-то писала. Я уверен, что видел не прошлое или будущее, а настоящее время. Я смотрел, видимо, со стороны двери в ее комнату. Видно было, что за ее окном — тоже ночь. Она была в салатно-зеленом платье, черные прямые волосы по плечи, очень белая кожа, шея и руки усыпаны мелкими родинками. Глаза серые, в густых черных ресницах, отчего кажутся темнее. Довольно худощавая, но не костлявая. Она сидела за компьютером и, очевидно, писала доклад для семинара. Освещение в ее комнате было очень ярким. Еще заметил обои, бело-синие, в мелкий рисунок.

Затем — провал. Не знаю, сколько времени длилось. Пришел в себя оттого, что Дима уже из своей комнаты спросил, который час. Понял, что сижу в комнате один, Денис уже ушел, никто этот момент не зафиксировал. Пробовал набрать по телефону 100, чтоб узнать время, оказалось не очень просто. Что-то случилось со зрением и моторикой. Циферки на кнопочках не видел, попасть на ощупь тоже не сразу удалось. Наконец, ответили. Я спросил: «Это время?» Там вздохнули и ответили: «Двадцать минут четвертого». Номер был трехзначный. Может — такси? Затем уснул. Во сне снились два или три фантасмагорических сна. Ни одного не запомнил.»


Сергей посмотрел на часы — четверть одиннадцатого. Надо поторапливаться. Положив тетрадку в рюкзак, лежащий под столом, направился в прихожую. Только хотел залезть в Димин карман за еще одной сигаретой, как возник тот собственной персоной. Явно направлялся в туалет.

— А у меня не получается, — пожаловался Сергей.

— Ну, не знаю, — ответил Дима, — а ты куда собрался?

— На работу, куда же еще.

— Ну ты даешь, блин, после такого трипа!

— Держи карму шире.

— Совсем звезданутый! Сегодня покажешься?

— Не знаю, — ответил Сергей и выскочил на лестничную клетку.

Лифт стоял на этаже с раскрытыми дверями. Подумав, он решил, что это хороший знак, и еле успел вскочить в кабинку — кто-то нажал на кнопку на своем этаже. Сергей отменил программу с помощью кнопки «стоп» и нажал на первый этаж, но его снова опередили, на уровне шестого этажа лифт стал замедляться. Но не тут-то было — Сергей предвидел это и благоразумно держал палец на «стопе». Только благодаря своей расторопности он избежал общества чужого человека. Двери лифта автоматически раскрылись на нижнем этаже. Кругом было пусто. Сергей сделал шаг и только тогда понял, что у него дрожат ноги. Теперь, главное, проверить, как там на улице. Так и знал — облава.

«Они меня разгадали, всюду раскиданы машины как бы в случайном порядке и подмигивающие прохожие, делающие вид, что они на тебя не смотрят», — Сергей прислонился к дереву и закрыл глаза. Он знал по предыдущему опыту, что им нельзя поддаваться, иначе случится несчастье. У него уже были навыки — надо смотреть не на людей, а на их поле. Денис научил его видеть поле, исходящее от людей. Он говорил, что чем более человек святой, тем обширнее у него поле. Сам Денис накачивал свое, как мускул. На улице Сергею еще не попадались люди с сильным полем и ему было легко чувствовать свое превосходство. Только не играть с ними в их игры, тогда они тебя не смогут достать.

Тут он вспомнил еще кое-что из ночного приключения. Ему явился дух атуссина, такой весь светящийся фосфоресцирующим светом и при виде его Сергей тоже стал испускать сияние. И дух сказал ему: «Обрати внимание, откуда у тебя выходит излучение». Сергей прислушался к себе и понял, что из середины лба. Дух ему сказал: «Теперь ты сам сможешь всегда вызвать это состояние. И тогда тебе все будет удаваться». Это был самый важный урок, а он его забыл.

Сергей достал тетрадку, чтоб зафиксировать и тут же понял, что это глубоко лично, и если кому-то передать это знание, даже просто записать, оно потеряет силу. Он снова закрыл глаза и сосредоточился. Минуты через две из центра лба действительно полился свет, как будто он включил внутри черепной коробки маленькую лампочку, скорее даже фонарик в глубокой тьме — судя по интенсивности света и дальности его распространения. Гордый собой, Сергей решился еще на один подвиг. Он не будет садиться в трамвай, а доберется до метро пешком, благо идти минут десять.

Свет продолжал гореть, душа пела. Сергей не заметил, как оказался вдруг у Преображенки. И тут дали о себе знать первые издержки на пути к просветлению. Выбор был поставлен однозначно: или платить за вход, или погасить свет, идущий изнутри. То есть он каким-то безошибочным чутьем угадал, что если сейчас прошмыгнет бесплатно мимо контролерши, что собирался сделать автоматически, источник потухнет, и зажечь его второй раз будет намного труднее, если вообще удастся. Немного поколебавшись, встал в очередь за билетом. Сев уже в вагон, искренне похвалил себя за решение — слишком хорошо помнилось, как выглядели лица в подземке без этого дополнительного освещения.

Весь дальнейший путь, включая переход на пересадку, он забавлялся за метаморфозами внешнего вида пассажиров, возникающими при манипулировании внутренним выключателем. Заодно потренировался в управлении.

До работы он доехал уже в двенадцатом часу, поэтому буквально влетел в редакцию, сбив с ног тетю — забыл как зовут — уборщицу.

— Носятся, как черти, мать вашу, пожар, что ли, приключился! — отреагировала та.

— Простите, пожалуйста, любезно, очень перед вами виноват, — смиренно проговорил Сергей с высоты своего нового духовного совершенства. И получил в ответ:

— У, идолы, дармоеды, горбатишься тут с утра до вечера, а им лишь бы насмешничать над честным человеком!

Сергей не позволил своему настроению испортиться, но все же успел подумать: «С начальством небось не так разговаривает, юлит перед ним. А я для нее последняя грязь на социальной лестнице. Правду говорят, подлый люд».

Но он уже заворачивал к комнате главного редактора. Как он и надеялся, там еще никого не было. Наверняка Инга за ночь написала ему письмо. Сегодня с утра все приметы указывали, что письмо должно быть. На трепетность ожидания нисколько не влиял тот факт, что письма приходили практически ежедневно — каждый раз Сергей радовался им как чуду. Иногда он с ужасом чувствовал, что они стали ему жизненно необходимы.

Он быстро включил компьютер и набрал пароль для входа в сеть. Сергей сумел выведать и знал наизусть интернетовские пароли всех учреждений, в которых приходилось бывать в качестве курьера этого издательства и ни разу еще не напутал. Так и есть, ему пришло новое письмо. Сергей принялся жадно читать.


Инга — немного о пустяках — 18.03.02–01.54

Дорогой Денис!

Порой, когда у меня бессонница, как сейчас, мне бывает так жаль, что я не могу с тобой общаться (! Я понимаю, что ты должен дежурить в больнице и не можешь отвлекаться от работы, от своих пациентов, но так странно знать, что ты в это время тоже не спишь. Но строчки, которые выплывают на экране моего компа, мерцающем нездешним светом в совершенно темной комнате — по ночам я иногда пишу в полной темноте, так легче проникать в щель между мирами, — что строчки, полные моих ночных страхов, моих надежд и видений, которые через несколько минут окажутся в твоем мейл-боксе, ты сможешь увидеть только на следующий день… Но ничего, я знаю, что ты тоже не спишь, и может, именно в эту минуту спасаешь кому-то жизнь, поэтому буду писать, как будто разговариваю с тобой. Сейчас мне думается о времени, которое нас объединяет в эту минуту. Из чего оно состоит время, ты когда-нибудь задумывался? Быть может, тебе покажется странным, что такой вопрос задает студентка философского факультета, но знаешь, по ночам, когда смещаются все координаты, и во власть вступают тени, что такое философия — эта наука для дневного света? Философские категории времени ночью неуместны, они звучат как мерная дробь барабана, сопровождающая ангельское пение. Ночью комната наполняется фосфоресцирующими пятнами — от экрана компьютера идет голубой отсвет, от электронных часов — зеленый, выключенные телевизор и видеомагнитофон полыхают красными огоньками и я кажусь себе участницей тайной мессы, на которую слетятся скоро все ведьмы и мне немножко страшно. Мне кажется, что какая-то часть меня помнит, что она в чем-то таком когда-то участвовала. Ты помнишь, я тебе писала, что выкрасила волосы в красный цвет и вызвала гнев своих родителей. Что это, если не тайное желание походить на свой внутренний образ? И еще моя необъяснимая любовь ко всяким баночкам-скляночкам, я тебе рассказывала, что я их коллекционирую? А может, мне надо было стать врачом, как ты, или химиком? Что-то в моей жизни не в порядке, и я не могу объяснить — что. Дорогой Денис, наверное тебе в твои тридцать лет все написанное мной кажется глупыми бреднями двадцатилетней девчонки? Мне каждый раз кажется, что тебе скоро наскучат мои глупые рассуждения. Ты занят таким серьезным делом, а у меня какие-то глупые переживания(Не буду испытывать больше твое терпение и пойду спать(Завтра рано вставать на занятия.

Удачи. Инга


Сергей взглянул на часы — двадцать минут двенадцатого, значит, у них в Германии двадцать минут десятого. Она, скорей всего, на занятиях в университете, но днем должна вернуться. Пока никого нет, можно успеть написать ей письмо.


Денис Re: немного о пустяках 18.03.02–11.23

Дорогая Инга!

Как приятно читать твои письма! Наверное со временем из тебя получится неплохая писательница. Ты так тонко подмечаешь детали, видишь все обыденное с новой точки зрения. И твое философское образование тебе в этом только поможет. Вот Ницше — он философ, но он еще и замечательный поэт. «Заратустра» — это ведь целая поэма. И Гете был поэтом и философом одновременно. Тебя питает, наверное, сам воздух Германии, у тебя действительно наряду с философской жилкой уживается поэтическая. И не называй себя глупой — я уже понял, что обычное дамское кокетство тебе несвойственно, и все, что ты говоришь, ты действительно подразумеваешь, поэтому со всей серьезностью тебе отвечаю — те замечательные куски, которые ты цитировала из Канта, Керкегора, Штейнера, свидетельствуют не только о твоем хорошем вкусе, но и глубоком понимании сути вещей. Скажу тебе больше — в твоем возрасте я еще так много не знал и этими проблемами не интересовался. Только работа в больнице заставила меня о многом задуматься. Но, к сожалению, она оставляет мало времени для обширного чтения. После ночного дежурства особенно — хочется растянуться на кушетке перед телевизором и посмотреть по видео какой-нибудь легкий боевик или почитать детективный роман, но только не отечественный. A pro po — начала ли ты читать Кастанеду, которого я тебе советовал? Некоторые тугодумы считают, что он занимается пропагандой наркотиков, но ты, как умная девочка, все правильно поймешь, там ничего подобного нет, и его книги очень помогают в понимании мироустройства. Не думаю, что вам в университете его включат в обязательную программу, поэтому и написал тебе особо о нем. А насчет твоих переживаний — скажу тебе откровенно — порой меня мучают аналогичные мысли — не слишком ли я стар и занудлив для тебя? Но поскольку ты всегда проявляешь такой неподдельный интерес к моей работе, опишу тебе и нынешнее дежурство. Мне страшно представить, что было бы, если бы ты не интересовалась этим — у меня теперь появилась настоятельная потребность рассказывать тебе о каждой прожитой минуте. Сегодня ночью дежурство оказалось не из легких. Пришлось даже срочно прооперировать — ночью привезли девочку 13 лет, с периферийным цианозом конечностей. Холодный пот, тахикардия при нормальной температуре тела, тошнота, низкое артериальное давление — все указывало на серьезность случая. Пальпация живота обнаружила разлитую болезненность по всей нижней его половине. Симптомы раздражения брюшины были выражены в разной степени. Напряжение мышц брюшной стенки отсутствовало, при мануальном исследовании была определена нормальных размеров матка, правый яичник резко болезненный. В клиническом анализе крови преобладала картина анемии. Была срочно проведена лапароскопия — в брюшную полость накачивается кислород и вводится лампочка — и была обнаружена апоплексия яичника, анемическая форма. В связи с этим было произведено ушивание и устранение очага кровотечения. Затем меня пригласили в отделение сосудистой хирургии. Больной пошел в туалет и сестра обнаружила его лежащим в коридоре — синие губы, отсутствовал пульс на периферических артериях, не было дыхания. Я произвел массаж сердца и сделал искусственное дыхание. Состояние не изменилось. Тогда ввел адреналин — 1 мг внутрисердечно, пять минут подождал — никаких результатов, я думал, что уже теряю пациента. Повторил процедуру, поднял дозу до 5 мг. Пульс не проявился. Тогда провел дефибриляцию -200 дж. Асистолия оставалась. Еще раз 200дж. Потом 360дж. Появились слабые сердечные сокращения. Я с облегчением вытер пот со лба. Вернее, это сделала сестра за меня, до этого мы все боялись за жизнь пациента. Тогда я ввел еще препарат натрия и больного отвезли в реанимационное отделение. Хотел бы тебе после всех этих подвигов сказать, что дежурство прошло удачно, но, увы, грустное известие — умерла та старушка, о которой я тебе писал, та, у которой были проблемы с сыном. Я зашел, как обычно, с ней поболтать, зная, что, страдая бессонницей, она мои дежурства ждет с нетерпением — никто с ней больше не разговаривает. Она мне заметно обрадовалась, мы поболтали о пустяках, как всегда ничего не значащих, затем перешли на погоду, она спросила: «Мне нужно завтра на процедуры, доктор?» Я сказал, что не смотрел в карту, но скорей всего — да, и она закрыла глаза. Я решил, что она засыпает и собрался уходить, но тут больная испустила такой характерный вздох. Я подбежал к ней — но было уже поздно, сердце остановилось. Я не стал производить никаких дефибриляций — все равно бы сердце не выдержало. Я тихо прочитал над ней молитву и пошел звать сестру. И знаешь, опять наблюдал чудо — как благостно преобразилось ее лицо после смерти, когда из макушки начинает выходить энергия. Правда, нахождение при умирающих очень очищает. Надеюсь, мои слова не звучат для тебя кощунственно.


Снаружи уже давно раздавались оживленные голоса сотрудников и Сергей нервничал, рискуя быть застуканным за недозволенным занятием, но не мог прекратить писать. Но на этом месте он подписался: «До скорого. Денис».

Отправив письмо, быстро выключил компьютер, взял первую попавшуюся с редакторского стола книгу и уткнулся в нее, ничего не видя. Через пять минут в кабинет вошел сам редактор, вальяжный мужчина с брюзгливым выражением лица. Закинув голову назад, он посмотрел на Сергея деланно удивленным взглядом.

— М-м, доброе утро! Почему, собственно, у меня нужно дожидаться? Вам уже пора быть на задании, молодой человек!

— Никого не было в редакции, Влад Владович, я не знаю — куда, чего, сколько?

— Бездельники, всех уволю! Значит так, — сказал В.В., тяжело погружаясь в свое кресло, — у меня тут записано, ты должен развезти десять книг Сметаниной по шести адресам и по ним же шесть приглашений на следующую презентацию… Алё! — это уже в зазвонивший телефон, — а-а! Добрый день, добрый день, Галочка! Да! Да! Хе-хе! Ну что ты! Хе! Секундочку! — уже Сергею, — значит так, иди к секретарше, у нее список. К пяти, самое позднее, вернешься! Могут дела появиться. Да, Галочка!

Сергей забрал у секретарши Любы книги под расписку, для поддержания коммуникации пожаловавшись, что загрузили под завязку, а к четырем изволь возвращаться, и никто не хочет восстановит его утерянный месячный проездной, одни расходы от такой работы, и сопровождаемый ее сочувственными ахами, двинулся к выходу, ссутулив посильнее плечи и ликуя в душе. Теперь она не настучит шефу, если застукает его перед компьютером.

У метро он просмотрел адреса. Пять принадлежали разным критикам, живущим вразброс, большей частью по окраинам, и одно — информационному агентству. Туда, кстати, надо отдать четыре книги, и оно находится в центре, то есть разумнее всего было бы начать с него. Но Сергей рассчитал, что когда со всеми управится, успеет к двум — полтретьего в агентство, там проще пробиться к компу, не такие жлобы сидят, может, удастся застать Ингу дома и напрямую пообщаться.

Купив в киоске сигарет «Мужик», Сергей отправился по распланированному маршруту, начав с самой дальней точки. Всех этих людей он уже знал и ничего хорошего от них не ждал. Все они смотрели сквозь него или мимо него, и, взяв книгу, чуть ли не в лицо захлопывали дверь. Поэтому Сергей включил автопилот и погрузился в мысли. Только один раз он вынырнул на поверхность, вспомнив существенную деталь про кота Мурзика. Это произошло где-то между станциями «Беляево» и «Академическая». Достав тетрадку, он записал прямо в вагоне, устроившись на оставшихся экземплярах книги:

«18 марта, 13.05. Выпавшая из сознания часть эксперимента — когда появлялись демоны или источник света, кот Мурзик отслеживал их глазами. Также, когда я лежал на кушетке лицом вниз и ощущал огромную дыру на спине на уровне поясницы, кот вдруг забрался именно на это место — хотя, прошу заметить, он диковатый и избегает при обычных условиях телесного контакта, — и до тех пор топтался в обозначенном месте, пока не способствовал полному закрытию дыры. Интересно проследить факт вытеснения мною этого события.»


В агентство Сергей попал раньше, чем рассчитывал. Он любил сюда приходить, и не только из-за доступного компьютера, но и из-за людей. Женщины здесь были очень милые, все за или под сорок, с еще нерастраченным на внуков материнским теплом. В отличие от критиков, которые, независимо от пола, важничали, женщины из агентства новостей глядя на него, видели именно его. Особенно хорошо Сергей это чувствовал в таких проницаемых, как сегодня, состояниях. И сейчас, ласково улыбаясь, они стали предлагать ему чаю с бутербродами. Сергей вспомнил, что еще ничего не ел. Обычно он залезал в холодильник на кухне издательства и брал помаленьку от разных салатиков или кусочков сыра — там тоже были сердобольные женщины, которые не возражали, но сегодня шеф пришел не вовремя.

Поесть надо было, несмотря на отсутствие аппетита. Опять же — если позволишь женщине кормить себя, она будет любить как сына, когда-нибудь да пригодится.

Сергей жевал бутерброд с сулугуни под нежное журчание женской речи — не стесняясь его, они обсуждали свои личные дела, — и пытался сообразить, не напутал ли он чего-нибудь в последнем письме к Инге с медицинской терминологией. Три года мединститута давно были позади, но кое-какие знания сохранились, тем более что Сергей не переставал читать специальную литературу, правда, очень специальную. Но если он что-то и напутал, Инга вряд ли это просечет.

— Спасибо большое, а то я страшно проголодался.

Раздался довольный смех.

— Можно я пока проверю свою почту электронную? Сергей знал, что теперь он может спокойно поторчать в сети вечность — его не тронут.

Письмо от Инги пришло десять минут назад! Значит, она еще может сидеть у компьютера. Надо побыстрее ответить.


«Инга Шопенгауер 18.03.02–14.25

Денис! Как здорово, что ты записываешь последние слова умирающих! Я их сохраняю особо и иногда читаю. Очень полезно — видишь, какими пустяками были озабочены люди за секунду до смерти. Ведь еще никто из твоих больных не сказал ничего значительного. Тот предыдущий мальчик, например, который сказал: «Я надеюсь, что завтра выиграет «Динамо»», был еще очень молод, мог на что-то надеяться, но ведь эта старушка была очень старая, могла бы позаботиться, чтобы ее последние слова были значительными. Я бы на ее месте говорила только значительное. Но что взять с простых людей, если даже великие, за которыми записывали, говорили банальности. Вот тот же Чехов — все носятся с его «Ich sterbe» и шампанским, а в сущности — ничего, кроме театрального жеста. Может быть, ты скажешь, что мне рано об этом думать, но согласись — лучше быть готовой, чем сказать что-нибудь вроде: «Сегодня были вкусные блины»? Продолжай мне посылать эти высказывания, пожалуйста(Теперь немного о том, как прошел мой день. Мы сегодня проходили Шопенгауэра, и хотя, как ты уже знаешь, я тут со школьного возраста и немецкий мне как родной, но сложные веши предпочитаю читать по-русски. Мне очень понравился один кусок из него. Ты, наверняка, читал, но просто хочу поделиться, это очень на тему твоего сегодняшнего письма: «Самым ценным и существенным должна быть для каждого его личность. Чем полнее это достигнуто, а следовательно — чем больше источников наслаждения откроет в себе человек, тем счастливее будет он… Ведь все внешние источники счастья и наслаждений по своей природе крайне ненадежны, сомнительны, преходящи, подчинены случаю и могут поэтому иссякнуть даже при благоприятнейших условиях; даже более — это неизбежно, так как нельзя всегда иметь их под рукою. Во всяком случае почти все они иссякают к старости: нас покидают тогда любовь, шутливость, страсть к путешествиям, верховой езде и пригодность к обществу; наконец смерть лишает нас друзей и родных. В этом отношении, больше чем в каком либо ином, важно, что именно мы имеем в себе. Наши личные свойства сохраняются дольше всего. Впрочем, в любом возрасте они являются истинным, надежным источником счастья. В мире вообще немного можно раздобыть: он весь полон нуждою и горем, тех же, кто их избег, подкарауливает на каждом шагу скука.»

Может, ты уже проснулся после дежурства? Буду какое-то время регулярно проверять почту. Твоя Инга.


Сергей быстро застучал по клавиатуре:

Денис Re: Шопенгауер 18.03.02–14.58

Инга, дорогая! Спасибо за то, что делишься со мной своими находками, я, честное слово, очень это ценю, тем не менее, позволь не согласиться с твоим Ш. Видишь ли, он пишет, что надо черпать силы только в собственной личности, и в этом я с ним совершенно согласен. Но далее он пишет, что к старости нас покидает любовь, шутливость и страсть к путешествиям. Позволь, а что же тогда остается? Что он понимает под личностью? Я всегда считал, что в первую очередь — это способность любить. Возможно, ты сочтешь, что не циничному медику рассуждать о подобных вещах, но у меня большой опыт, я наблюдал столько стариков и скажу тебе — все личные качества усиливаются к старости, и если человек был способен на любовь, то в старости он светится просто. Так же и с прочими качествами личности ты, наверное, сама наблюдала, как скуповатые люди к старости делаются болезненно жадными и так далее. Но хватит об этом, я действительно считаю, что тебе рано об этом рассуждать()) Теперь о важном — мне сегодня приснилось, скорее даже привиделось в полудреме — я не имею права спать на работе(, что я вижу тебя. Ты сидела за компьютером, и представь мое изумление, когда я утром прочитал твое письмо, написанное примерно в это время! Мне по многим признакам кажется, что это было совершенно реальное переживание, ну как бы астральное перемещение в пространстве. Я сейчас опишу тебе, какой я тебя увидел, только скажи мне полную правду — насколько это соответствует. Мне совершенно все равно, как ты выглядишь, то есть не все равно, но я знаю твою душу и мне этого достаточно, она мне априори нравится в любой оболочке, и мы договорились с тобой с самого начала не обмениваться фотографиями, и это правильно — они мешали бы духовному контакту. Но сейчас вопрос не праздный — я хочу проверить, насколько точными могут быть такие внетелесные переживания. Я тут же по свежим следам записал, поэтому просто перепишу тебе: «Она была в салатно-зеленом платье, черные прямые волосы по плечи, очень белая кожа, шея и руки усыпаны мелкими родинками. Глаза серые, в густых черных ресницах, отчего кажутся темнее. Довольно худощавая, но не костлявая. Она сидела за компьютером и, очевидно, писала доклад для семинара. Освещение в ее комнате было очень ярким. Еще заметил обои, бело-синие, в мелкий рисунок.» Видишь, кое в чем уже ошибся — ты пишешь, что сидела в темноте, а мне привиделся яркий свет, но это могло быть духовное освещение. Напиши мне, еще в чем я ошибся. Это очень важно. Денис.

ЗЫ. Я еще какое-то время буду перед компом, так что если сможешь, отвечай сразу.


В ожидании ответа Сергей порылся в сайтах, но был очень взволнован, чтобы понять, о чем там речь. Наконец пришел ответ.

Инга Я поражена! 18. 03. 02–15.09

Денис! Я просто поражена! Все совпало!! Даже обои!!!! Это, наверное, был момент, когда я только включила комп! Тогда действительно свет был ярким! С ума сойти, у тебя такие потрясающие способности! Инга.


Денис Круто! 18. 03. 02–15.11

Видишь ли, я еще немного сомневался, потому что ты написала, что выкрасила волосы в ярко-красный цвет и что родители были недовольны, но я честно написал то, что видел. Д.


Инга Re: Круто! 18. 03. 02–15.15

Да-да-да! Это и удивительно! Я тебе не писала, что родители настояли, чтоб я смыла краску. Она была не очень прочная — такие яркие краски обычно непрочные, так что я теперь практически вернулась к своему естественному цвету! Единственная ошибка — на мне было не платье, а ночная рубашка (! Но она действительно такого зеленого цвета, как ты описал! Расскажи мне, какие еще достижения в этой области тебе удавались? Это ведь просто чудо! И.


Денис Re: Re: Круто! 18. 03. 02–15. 18

Честно говоря, я сам поражен. Вообще-то это, можно сказать, первое такое детальное переживание, раньше бывали смутные предчувствия, но не более того. А в каких одеждах ты обычно предпочитаешь ходить днем? Ничего, что такой приватный вопрос? Уж очень тебе шла эта ночная рубашка! Д.


Инга Re: Re: Re: Круто! 18. 03. 02–15. 24

Любимая моя одежда — это обыкновенные голубые джинсы и какая-нибудь яркая кофточка — брюнеткам идет яркое!


— Ну скоро ты там? Сколько можно! — раздался за дверью недовольный визгливый голос.

— Сейчас! — ответила она и быстро дописала:

«Извини, предки вернулись. Ты понимаешь, что такое еврейские родители! :) Напишу тебе может ночью. Твоя И.»


Она только нажала на команду отправления письма, как дверь широко распахнулась:

— Ну ты в своем уме! Опять в интернете торчишь? Ну сколько можно! Тебя ведь предупреждали, что днем это стоит бешеных денег! Ну я прям не могу больше! Соломоша и так ворчит, что ни день: «От твоей матери одни расходы, а пользы — никакой!» Ты что, развода моего хочешь? Чтоб я одна осталась с ребенком, как ты? Легко было тебе одной меня поднимать? А я так не хочу! У меня другие запросы в жизни. А он со своей стороны прав — знаешь, чего ему стоило легализовать русскую тещу в Германии? Не так ведь просто ауфенталь получить! А он для тебя это сделал! Так сидела бы в своих Черновцах! К компьютеру она, видите ли, пристрастилась!

— Дочка, дочка, ну что ты! Я уже и обед приготовила, и убралась. Только на минутку заглянула, может, пишут чего, — робко оправдывалась Анна Петровна, с трудом поднимаясь со стула на опухших ногах. — А ты иди, иди по своим делам, я займусь ребенком, — и отправилась на кухню кормить обедом внучку Ингу, которую мать только что привезла из школы.

Рустам Гаджиев

Дом, в котором я живу, или игра в классики


1


На первом этаже народ разводит гладиолусы, пьёт и дерётся тяжёлыми предметами. По праздникам сержант милиции Крысин выходит во двор, рвёт на груди тельняшку по шву, кричит: «Суки выходите!» — и материт жильцов с верхних этажей. К нему никто не выходит. Двор пуст, как красная площадь при воздушной тревоге. Один раз, на первое мая, шёл дождь, и Крысин выглядел особенно красиво: морда красная, глаза выкачены, по мускулистой шее и груди пузырится вода и тут же испаряется дымком. Вены на шее вспухают от крика. Шоу продолжается долгих полчаса. Его жену трахает сосед сверху.


2


Он занимает весь второй этаж, у него стеклопакеты и дорогая машина. Сам он слова лишнего не скажет. По выходным этот тип сидит на лавочке во дворе с видом утомлённой гориллы. С гориллой сидит прекрасная половина гориллы, модная цыпочка, которая путается с жильцами шестого и седьмого этажа. Что горилла трахает красавицу-жену мента, знают все, кроме мента. Зато никто не знает, что мент провожает глазами жену гориллы и взгляд у него при этом, как у ребёнка. Все ждут, когда же сержант сорвётся с ночного дежурства домой.

Иногда жена гориллы поднимается на чердак, к художнику, потолковать о проблемах своих орхидей.


3


На третьем этаже живёт семья инженера-строителя, который давно не работает по специальности. Где он работает, это слёзы. Его сын и дочь тоже поднимаются на чердак, но по другой причине: они умеют летать. На чердаке у них кукольный дом с пропеллером, много старых кукол-марионеток и летающий зонт с наклейками. По ночам вся толпа вылетает из чердачного окна.


4


На четвёртом живут забавные люди, слушают громко музыку и пишут письма. Говорят, что они квартиранты, убившие хозяина, мошенники, фальшивомонетчики, изготовители мясных изделий из человечины, выкапываемой с кладбища и что музыка им нужна для заглушать крики насилуемых малолеток.

Я был у них и знаю, что всё враньё. Судимый цыган, конокрад и подручный фальшивомонетчика, оба гермафродиты. У них странная жизнь и они изолированы, как глухонемые в своём мире. Работа надомная, какие-то пирамиды, эпистолярное жульничество. С ними живёт гостьей старая молдаванка, таскающая всюду за собой ящик на верёвке. В этом ящике, в свёртке, голова её мужа. Никто не знает, сколько ей лет. Я иногда даю ей на хлеб, она берёт, ругая меня невнятными выкриками и размахивая руками.


5


Пятый этаж был когда-то борделем, дела у них шли неважно, бордель переехал и теперь там две пустующие квартиры. В одной из них, правда, временами появляется моряк. Непростой морячок: угрюмый, ебливый, носит с собой пистолет, нажирается с художником и поёт тоскующие песни под гитару.


6 — 7


Шестой и седьмой этажи самые приличные, место обитания западнического клана.

Четыре семьи, все работают в центре космической связи, "на тарелке", как говорят внизу, держатся особняком, все друг с другом переспали — между делом и всерьёз, ездят два раза в год в отпуск заниматься дайвингом, или ползать по горам в Камбодже, в общем, средний класс, скука смертная. Однако, у одной из женщин нездешние глаза — бог ты мой, какие у неё глаза, какая она, бог ты мой. Мужик её — акселерат-переросток с лицом сильно задумавшегося Квентина Тарантино. В лыжных пробегах бросается в глаза различие в обмундировании: старые лыжные палки у Андрюхи и Глашика (летающие дети инженера с третьего) против пестрых костюмов тарелочников.


8


На восьмом живут радостные алкоголики с ДМЗ. Они глумливо засирают окурками и пивными банками балконы нижних этажей, лепят на дверь сержанта наклейки, вроде "жена познаётся в отсутствие мужа", льют по пьяни пиво на цветники гориллы и служат вечным источником вдохновения для тарелочников. Творческая мысль последних работает в направлении создания уникальных систем звукоизоляции. В самом деле, это не просто — изолировать себя от топота по потолку десятка рабочих ног и горланящих "ой мороз, мороз" глоток. Сколько их там, и в каких они родственных связях, они сами с трудом разбирают. Но народ всё больше молодой, горячий, приезжий. Главный у них коренастый старик, с голосом трубным, профессиональный алкоголик, дебошир и душа завода. Ненавидит тихие пьянки органически.


9


Девятый, последний этаж населён такими людьми: Он смиренный и робкий с бесцветными глазами мультипликатор. В прошлом. Ныне работает на местном телевидении техником. Она учительница и стерва, изменяет ему, возвращается к нему, изменяет на полдороги, возвращаясь. Изменяет в мыслях, ещё не прощённая, и уже. С пятым, ещё не кончив с третьим. Вы спросите, какая же она учительница. Неплохая, говорят, любит детей.


9 1/2


Художник с чердака иногда смотрит, как её несёт на руках, по лестнице, к мужу, очередной любовник. Художника обуревают странные чувства. Я прихожу к нему, и мы смеёмся. Собаки во дворе, мужского пола дворняги, все перелюбили друг друга за то время, что я прихожу пить чай на чердак. Сидя с чашкой в руке, я вижу их, ласково пидарасящих друг друга — из чердачного окна. Как и лёгкие женские фигурки весной и летом. Чай у художника не похож ни на какой другой чай. Странный парень, рождённый летать, как и дети инженера. Дежурно вопит, что всё порушено. На чердаке всегда полно гостей и главная жизнь, как понимаете, происходит здесь.


0


Эээ… А я живу в подвале, на узких окнах у меня сталинские решётки, потолки царапают кумпол, я вижу ботинки прохожих на уровне лица и мучаюсь от комка внутри, который то тяжелей, то легче, но никогда не исчезает совсем. Иногда он невыносим, и я позволяю ему быть мной, и тогда иду на плотину и стою под кубометрами низвергающейся воды. Или выпускаю в руки, которые корёжат металл. Или в сердце и тогда весь мир сотрясает колокол. А в подвале я потому, что в любом другом месте опасен для окружающих.


(небо)


Я забыл об аккордеонисте. Он любит лестничную площадку, даже девок своих ставит раком между мусоропроводом и перилами. Работает бездельником на лодочной станции. Любит подниматься вечерами на крышу с аккордеоном и пивом, и играть на закате, устроившись поближе к краю.

— О, перец наш заблеял, — говорят мальчишки во дворе, глядя на опасно раскачивающуюся фигуру.

Ксения Букша

Вышка и мост

служебный роман


1


Хабанеру Хагаеву опять разбудило что-то зверское. Может, это вертолет с бензопилой аккуратно срезал верхушки тополей во дворе. Или это трактор со скрежетом палил по окнам соседей. Каждое утро что-то зверское будит Хабанеру, а выглянешь на улицу — тишь, гладь да Божья благодать.

Хабанера Хагаева (загар, черные блестящие волосы, острые каблучки, сережки, как капли золотого масла) подходит по асфальтовому полю к Кибербанку, где она работает начальником дилингового отдела: валюты и индексы. Местность производственная. Шумят старые пыльные тополя. Широкий проспект выводит вверх, на мост через Неву, а слева от моста, окруженная снизу кустами, упирается в небо серая вышка телебашни.

Кибербанк — большое кирпичное здание, похожее на завод. В проходной скрипит ржавая вертушка. Чугунные ворота отбрасывают холодную тяжелую тень на каменные плиты. Внутренний двор утоптан, как деревенская улица перед райпо в разгаре июля, однако посередине двора растут клочки сухой травы, а по периметру — высокие тополя макушкой в небо, сухие и перекрученные. По стенам висят гроздья проводов, намотанных на гнутые железки.


2


Хабанера Хагаева садится за компьютер боком к окну. В окно ей видно Неву и набережную, стоянку и бизнес-центр, заводы и церкви, крыши и тучи, вышку и мост. В углу, противоположном окну, на кронштейне подвешен телевизор. Экран поделен на четыре части. Преобладающие цвета: красный, зеленый, рыжий и черный. Алан Гринспен. Долларов за баррель. Минутки банка Англии. Вечером будет гроза.

Кроме Хабанеры, в комнате еще девять человек, три стажёра и Дашка переводчица. Всего их, стало быть, четырнадцать. Кроме Дашки переводчицы, все торгуют валютами и индексами.

А Дашка переводчица переводит деньги.

Дашка переводчица достала Хабанеру так, что дальше просто некуда. Она знает пять языков, однако финансовых терминов не признает вообще, а к слову «захеджировать» относится столь же подозрительно, как бородатый боярин петровских времен — к слову «бейдевинд». В первый же день она возникла у Хабанеры за спиной:

— Скажите, как будет по-русски «zero-coupon bonds»?

— Так и будет, — сказала Хабанера. — Бонды с зеро-купоном.

Прилизанная туповатая Дашка с густой челкой и розовыми щечками, Дашка, которой уже восемнадцать, но которая выглядит на пять лет моложе.

— Хабанера! — торжественно. — Принтер… он не работает.

Хабанера злится. Знаем, мы, зачем тебе принтер. И вообще, зачем ты тут сидишь. Знаем-знаем. Каждый месяц получать в бухгалтерии двести долларов. И бесплатный интернет с сайтом ордена францисканцев. И принтер, который сейчас будет распечатывать твои «творения».

Идиотка. Приходит раньше всех, бродит по кабинету, как броуновская молекула, и распевает свои францисканские гимны:

— Ангелы в ночи святой — все лику-у-ют пред тобой. Пастухи и ка-а-ра-ли, ка-ам-ни, звери и цветы, ка-ам-ни, звери и цветы…

Из принтера лезут во все стороны теплые листки. Хабанера берет один сверху. Кажется, Дашка попалась.

— Примас Потоцкий, — издевательским голосом читает Хабанера. — Роман из жизни средневековой Польши!..

Дашка, вся красная, плюхается на свое место и незаметно начинает опять стучать по клавишам. Как дождик, сначала редко и задумчиво, а потом часто-часто, а потом единым слитным потоком.


3


Стажёры препираются:

— Сколько времени?

— Сейчас четыре утра по Гринвичу.

— Нет, шесть.

— А почему у меня в программе восемь, а на компьютере — десять пятнадцать?

— Потому что у нас на компьютерах часы спешат на пятнадцать минут, а время внутри программы вообще непонятно какое.

— То есть, новости будут через два часа?

— Почему через два?

— В двенадцать тридцать?

— Да нет!! Не в двенадцать, а в шестнадцать тридцать!!!

— По Нью-Йорку?..

Дашка переводчица, в желто-белых кружевах. От нее пахнет свежим имбирем. Дашка переводчица светится изнутри. Со съехавшими бретельками, потряхивая легким пухом, который растет у нее на голове, это существо останавливается у компьютера Хабанеры, и блаженно бормочет:

— Совокупились… совокуплялись… Разве так можно?

— Кто совокуплялся?

— Два акционерных общества? — Так можно?

— Лучше «сливались», — отрезает Хабанера.

— Нет! — отвергает Дашка. — Понимаете, их обоих купил один и тот же человек. Значит, он их сово-купил. Значит, они совокупились! Правильно?

Дашка-переводчица взмахивает рукой: семь тоненьких золотых браслетов звякают, чен-н-нь, — опрокинута на ковер ваза с цветами, гнилая вода разливается.

— Иди и работай, — резко говорит Хабанера. — Не мешай мне.

Хабанера с сигаретой в зубах у окна в коридоре, в жидких лучах солнца. Из окна бьет жаркий бархатный ветер. Вымерший двор сияет в полной жаре, не колышутся перекрученные старые тополя. В широкое окно видно вышку и мост, железные крыши заводов, вдали поблескивает Залив, а над ним, заполоняя все небо, начинается туча.

Кажется, сзади кто-то есть.

Точнее, появляется. Загружается, как сайт.

Сначала глаза, молодые и насмешливые.

Потом — майка с видом Нью-Йорка, на которой все небоскребы целы.

Потом — волосатые ноги в мятых широких шортах до колен и старых потрепанных кедах.

Потом — лицо, некрасивое и неправильное, как будто его долго мяли, обдумывая, а потом со зла хрястнули, но в середку не попали.

Густые волосы лежать не желают, разваливаясь, как лес с просекой, а во лбу справа имеется вмятина.

Нет, даже не вмятина, а пробоина.

Видимо, некогда ему снесло полчерепа, и удалось собрать только часть осколков.

— Привет, amigo, — говорит он. — Я — Пальяныч, ваш новый сисадмин. А тебя как зовут?

— Хабанера, — несколько возмущенно представляется Хабанера.

— Не обижайся, — предупредительно улыбается Пальяныч. — Я такой, неформальный. Неформатный. Я всем «ты» говорю. Но я очень хороший специалист, — Пальяныч поднимает кривой палец. — Очень хороший. Вот смотри, Хабанера. У тебя есть какие-нибудь пожелания по работе системы?

— Нет, — Хабанера глядит в окно, стоя к Пальянычу в три четверти оборота. Почти задом.

— Врешь, — радостно смеется Пальяныч. — У тебя есть пожелания. Ты бы хотела работать от электрической розетки и круглые сутки. Угадал?

Пальяныч улыбается; выглядит это жутковато. Чудовищно несимметричное лицо — одна бровь на два сантиметра выше другой, верхняя челюсть не приходится на нижнюю, переносица имеет в плане прямой угол. Весь мятый и потрепанный, в майке и жеваном песочном пиджаке, перепачканном чем-то вроде мела и мазута.

— Угадал, — отвечает Хабанера. — И что, ты можешь так сделать?

— Обижаешь, amigo, — веселится Пальяныч. — Я всё могу. Еще раз тебе говорю: я просто первоклассный сисадмин. Я супер. Я исполню любое твое желание.

Хабанера дивится сама себе. Она не волнуется никогда в жизни или почти никогда, а тут холодом прилегло к животу, и черные волоски на руках встали дыбом, тяжелые волосы качаются около сережек.

— Ну, так что, подрубать тебя к розетке сейчас, или погодим? — распоряжается Пальяныч.

— Сейчас, — сводит брови Хабанера.

— Ну, тогда пошли.


4


— Хорошо тут у вас, — Пальяныч зачищает контакты. — Вышку в окно видно.

— Ага, и мост, — брякает один из Хабанериных подчиненных, которого зовут Васька Баклан.

— Мда, — повторяет Пальяныч, — точно, вышку и мост. А вы знаете, в чем фишка с вышкой и мостом?

— В чем? — неожиданно спрашивает Дашка переводчица.

— А в том, — отвечает Пальяныч, ловко просовывая провода в дырки, — что мост — не мост, а гора с дырой. Понимаешь теперь?

— Теперь понимаю, — Дашка краснеет.

(Прыскают и переглядываются).

— Ни хрена вы не понимаете, — возражает Пальяныч, продолжая работать руками. — Гора с дырой — это рамка. А два берега — это будущее и прошлое. А теперь загадка: на каком берегу вышка, на том или на этом?

— Стоп, а где мы? — интересуется Васька Баклан.

— Вообще-то мы плывем по реке, но нам кажется, что мы едем через мост.

Дашка переводчица взвизгивает от удовольствия. Хабанера с трудом давит в себе желание замочить ее немедленно.

— Ну вот, Хабанера, можешь подключаться. Долго ли умеючи.

— А что это такое, вообще? — спрашивает кто-то.

— А это, — объясняет Пальяныч, — наша Хабанера будет теперь питаться энергией от розетки.

— А-а, — веселятся подчиненные. — А на сколько вольт?.. А трансформатор?..

Хабанера протягивает руку назад и хватается за провод.

Крр-ч-пффм!! Др-бннь-клац! — раскаленная электрическим током спица втыкается в затылок, в глазах муравьи, боржом стремительно разливается по телу, сводит, трясет, не вдохнуть. И вдруг — внутри становится тепло, в глазах расцветают желтые махровые цветы, и возбуждение внезапно перерастает в невыносимую сладость. Пальяныч давно ушел, а Хабанера всё сидит на своем вертячем стуле, откинув голову, зажав в кулак пучок оголенных проводов. По ее телу пробегают легкие сияющие волны, искры брызгами расплескиваются у ног.


5


На следующий день они обедают вместе. Пальяныч лезет вон из кожи. Два куска мягкого лаваша, два пучка укропа, два шмата прозрачной, как стеклышко, ветчины, и два бокала вина. Они сидят в полутемном грузинском кафе. Хозяин, не только грузин, но и негр, зажег между ними свечку. Глаза у Пальяныча зеленые и бесцеремонные; на стуле он сидит, развалясь, а голос у него смешной: то сваливается в хриплый бас, то неожиданно взвизгивает, как дверь. Мало-помалу эти резкие модуляции начинают нравиться Хабанере.

— Ладно, про наркотики я понял… табак куришь, вино, вижу, пьешь. А еще, душа моя, какие у тебя есть вредные привычки? Валяй, рассказывай!

— Никаких.

— Это комплексы, amigo. — Тебя это напрягает?

— Нет.

— Ну и правильно. Знаешь, люди очень часто слишком много думают о том, что думают о них. Это от зажатости. Люди боятся быть собой. Добродетель утомительно однообразна, — говорит Пальяныч. — Вся фишка — в грехах.

Хабанера молчит. Это известный спор Лютера с Эразмом Роттердамским. Или Фомы Аквинского с Пьером Абеляром. Абеляр отбеливал и горячился. Аквинский был черен и свеж, как его ряса.

— Один мой приятель, — говорит Пальяныч, поддергивая бровь к вмятине, — снимал рекламу кофе, но фотоаппарат не улавливал пар, который должен был виться из чашки. Тогда фотограф положил за чашкой раскуренную «беломорину». Эта реклама висела по всему городу. Потребители видели подсвеченный плакат и прямо из машины вдыхали ароматный дым. Им хватало. А ты что думаешь о потребительском обществе?

Хабанера молчит. Она каждую пятницу ездит в супермаркет и покупает там все, что видит, не глядя на цены. Ей плевать на цены. Она свободна от потребления. I am not a consumer, I am an investor. Такие дела.

По дороге назад — в компьютерный магазин. Там мышей, как на овощебазе или в амбаре, даже больше. Мыши с тремя кнопками и с двумя, с колесиками, мышиные шарики и мышиные коврики, мышиные провода, мышиные разъемы и переходники. Пальяныч выбрал маленькую кругленькую мышь салатного цвета, ухватистую и шершавую, и протянул ее Хабанере.

— Чувствуешь, какая она эротичная?

Дай нащупать изгиб твоего зеленого мышиного тельца. Глухо кликают плавные кнопки. Нежный скромный шарик. Как приятно его гладить. Удивительная мышь, зеленая, непуганая мышь.


6


Выжженный двор вздыхает по временам с шелестом. Листья полусухие, полусладкие трепещут на непрочных черенках. Кирпичи и пни.

— Maybe coffee?

Хабанера встает на каблучки. Круть на стуле, и стул истошно взвизгивает. Каблучки у Хабанеры острые: далеко не убежит, но отомстить может. Волосы у Хабанеры черные. А у Пальяныча — как грязная солома. Он похож на бога плодородия: у него кривые волосатые ноги, пухлые губы и мощные плечи. У Хабанеры тоже пухлые губы, но на ногах ни единой волосинки.

Она встает и идет за ним, как барышня за хулиганом. Хабанера ежедневно сидит в комнате с телевизором и окном на вышку и мост, среди проводов и железяк, и ежедневно с десяти до шести делает фирме сто тысяч баксов (или — реже — не делает). Каждая минута Хабанеры стоит посчитайте сколько, и вот она идет за этим человеком пить кофе. А может быть, и не кофе! А быть может, и не пить!

Девять мужиков никогда не смотрят на Хабанеру, когда она идет с Пальянычем пить кофе, — у них с Хабанерой мужская солидарность, — а вот Дашка переводчица оборачивается на них каждый раз, да еще и вздрагивает, как нервная. Вот и сейчас Дашка вздрагивает, — что уставилась? — убила бы, думает Хабанера.


Дверь прикрыта, они в коридоре, и Пальяныч уже не в силах терпеть.

— Осторожно, там кто-то идет.

— Хрен с ними, — роняет Пальяныч.

Ноги у него притаптывают, он тушит окурок о стену: руки у него подрагивают.

— Пошли к тебе, — говорит Хабанера и смотрит на него ненасытным взглядом, положив руки на плечи.

Еще одна дверь, на потолке гирлянды проводов, за окнами выжженный двор и июль. Тихо заваливается Наздак, но что двоим в каморке за дело до Америки? Каморка узенькая, да еще во всю длину стол и два компьютера, да еще стопки бумаг и полки. Больше ничего не видно. Не видно, что сверху провода качаются от сквозняка. Тянет и по полу — но там жарче и жарче. Солнце в окно. Покачивает головой, наклоняясь. Облизывает губы. Хабанера, сама захваченная, делает захват взаимным. Не слышно, что за дверью чей-то смех. Окно выходит во двор, оно — в углу, а рядом — другое окно, там курилка. Там тоже ходят и говорят. Двое не слышат.

— Почему… ты… не закрываешь глаза… когда…

С перерывами, в голосе обожание.

— Хочешь, буду закрывать, — шелестит Хабанера.

Так и сяк. Дверь от сквозняка прихлопывает, а может, это кто-то ломится, стучится? Безумие наполняет и его, по край, выше края, пузырями. Ласковое, легкое, как вздох. Им хорошо до тошноты. Хабанера приглушенно вскрикивает, потому что наслаждение все длится и длится, — то, что обычно бывает одним ярким всплеском, в этот раз продолжается, кривится, орет, вопит жирной, долгой-долгой, желтой чертой.

Отлив. Откат. Секундная стрелка тянется за следующей минутой. Волосы у него всклокочены, брови поддернуты, он медленно-медленно дышит, как будто боится сдуть, и улыбается. Над ней кудрями да бородой навис, руками когтистыми и ногами волосатыми в пол, дышит с перерывами, впадина в черепе отливает синевою. Снаружи шум, стук дверей. Запах от него одуряющий, лицо разъехалось напополам, волосы в пыли — в тени, за ним бумаги, расхристанный. У Хабанеры грозная черная туча в глазах — вот-вот прольется, запрокинула голову, расслабилась…

Но тут в дверь стучат так нарочно и явно, что двое вздрагивают и отодвигаются друг от друга. И, не желая того, задевают что-то — что-то стукает, или лязгает, или падает. А ручка на двери вниз… вверх… Им слышится хихиканье. А может, не слышится?

— Нет, стоп, все, — шепчет Хабанера.

Отпрянуть, поправить, встать, к своей спасительной чашке кофе.

Пальяныч, шатаясь, как пьяный и не сводя глаз с Хабанеры, качнувшись к двери, открывает ее. Сейчас Хабанере нельзя выходить отсюда. В курилке дым, смех, разговоры; мимо топочут сотрудники. Хабанера курит невозмутимо, приветствуя всех в дверь. Пальяныч сидит лицом к Хабанере, пытаясь принять человеческий вид.

— Я спятил, — доложил он почти беззвучно, одними губами. — Я от тебя спятил. У меня никогда такого не было.

Хабанера молчит. В глазах ее черная туча растет, наливается.

— Все, хватит, — безнадежно говорит она наконец. — Последний раз это безобразие. Даже птичка не гадит в гнезде. Достукаемся — поплатимся. Что ты думаешь, так сойдет?..

Пальяныч ухмыляется. Он больше ничего об этом не думает. Он не может себе позволить думать о таких вещах, это опасно. Делать — пожалуйста, думать — нет, никогда.

— Сойдет, — уверяет он. — Я тут главный, — поняла?

Голос у Пальяныча невыносимый, скрипучий, срывается то на ультразвук, то на рык. Хабанера медленно покрывается красными пятнами.

— Все, мне надо на работу, — говорит она вдвое громче и вдвое беспечнее, чтобы все слышали за перекрытиями, — кофе был очень вкусный.

Жизнь может оказаться чуточку длиннее, чем рассчитываешь. Кто не беспокоится о вечности, всегда промахивается. Дым, пламя, горячий ветер с темного залива, день в зените, тени нет. По проводам, пучками связанным на стенах, пробегает дрожь. Помидором солнышко зависло над жаркими водами Балтики.

Часы над кроватью, светясь, показывают: в Москве полночь. Хабанера сидит, зажав оголённый провод в зубах, и улыбается от безнадежного своего счастья.


7


Мост и вышка, вышка-и-мост: выворачивают со стоянки, потом — ввв! — руль выкручивается, машина в резком повороте чуть не отрывается от земли — и на мост, и выше, и еще выше.

Ресторан на берегу моря, черно-фиолетовая ночь. Город виден на том берегу залива — рыжее зарево. Грохочет, обрушивается прибой. Море гремит, зарево рыжее — токи в небе — жутко сияет. Вино, как расплавленный металл, пылает, застывая на губах. Вот бы сейчас искупаться, а потом встать в прибое и простоять всю ночь. Она — в позе из «Титаника», а он — ха! — в позе статуи Луки Мудищева, которая выставлена на витрине Института Простатологии: под хитоном подъятый член, победоносно вскинутая в неприличном жесте рука.

— Ха-а-анера, — зевает Пальяныч. — Ты скучная женщина! Вот объясни мне, зачем ты работаешь? Ну ладно я, такой неформальный-ненормальный. Но зачем работаешь ты, Хабанера?

— Люблю свою работу.

— Сам процесс?

— Сам процесс.

— Днем работать, а вечером заниматься любовью?

— Днем торговать, а вечером заниматься любовью с тобой.

— И так всю жизнь?

— И так всю жизнь.

Предельно дурацкое выражение: «заниматься любовью».

— Ну, ты, бллин, Ха-ба-нера, — говорит Пальяныч. — И больше тебе ничего не хочется?

— Как можно меньше чего бы то ни было, — говорит Хабанера нехотя.

— Секс и работа?

— Да.

Пальяныч задумчиво усмехается, глядя на нее.

— Ты не понимаешь множества вещей. Ты их, возможно, просто не пробовала. Или не видела. Или не оценила. Ты хочешь просто удовольствие — здесь и сейчас. Решать задачки и трахаться. Ты не живая, Хабанера!..

Задачки и любовь. Вышка и мост.


8


В Петербурге стоит немыслимая жара. Солнце заливает все пространство суток, от полуночи до полуночи. По кирпичным стенам Кибербанка гроздьями висят провода. Окна в Кибербанке низкие, выходят на задворки — там заводы, за заводами вода, все это искрит, дымит и испаряется по жаре, как водка. Вся рыжая вода и багровая, и солнце огненное, как колесо, и свет из него хлещет прямо в пыльные окна заводов. И ночью не заходит солнышко, так, загребает чуток за горизонт, и опять пылает. Провода перекручиваются от напряжения. Руль раскален. Клавиши раскалены. Солнце страшно высоко.

Дверь скрипит. Хабанера не оборачивается. Пальяныч стоит посередине комнаты. Это абсолютно точно. Хабанера чувствует его. Как будто кто-то направил ей в спину теплый душ. Ты слишком к нему привыкла, Хабанера. Это выходит за рамки.

Пальяныч, перекосившись, стоит посреди комнаты и скребет вмятину в черепе.

— Я лечу на Мадагаскар, — слышит Хабанера.

— О-о, — говорит Васька Баклан по инерции. — Это, типа, круто!

— Есть желающие лететь со мной?

Три новичка-стажёра пихают друг друга локтями и хихикают. Васька Баклан, всматриваясь в экран, перемещает жвачку из правого защечного мешка в левый защечный мешок. Дужка его очков отливает сиреневым (Хабанера еле-еле, чуть-чуть, немножечко повернулась, но не настолько, чтобы увидеть Пальяныча).

— Хабанера, может ты?

— Еще не хватало, — откликается Хабанера язвительно.

В конце концов, это невозможно. Какого хрена впираться посреди рабочего дня, со своими идиотскими шутками, и называть ее на «ты» при стажерах?

— А может, ты хочешь со мной полететь?

— Хочу, — слышит Хабанера голос Дашки переводчицы.

— Отлично, — хрипит Пальяныч. — Прямо сейчас, ОК? На Мадагаскар?

— Не вопрос, — пищит Дашка переводчица легкомысленно, — встает и удаляется вслед за Пальянычем.

После чего кругом воцаряется глубокая тишина. Всё как-то меркнет. Все думают, что Хабанера, выдержав приличную паузу, что-нибудь сделает. Что-нибудь придумает. Все затаили дыхание.

Но Хабанера ничего такого не делает и не придумывает. Она, кажется, целиком поглощена работой, и все понемногу выдыхают и забывают об этом эпизоде.


9


Гроза ворочается. Ветер свищет. Ветер жаркий прямо в лицо, как волна, и дым горючий, дремучий, наглый. По железной кровле мечутся полуобглоданные существа с металлическими глазами.

Кто там стоит на верху эскалатора и курит? Это Пальяныч стоит там наверху и курит, обнесенный завесой дыма. Он, как всегда, в мятом-перемятом пиджаке, и волосы у него не лежат, а торчат дыбом, и впадина наливается синевой. Но кое-что в нем изменилось.

Майка. Точнее, рисунок на майке. Репродукция Манхэттена.

Теперь там не хватает двух небоскребов. Вместо них на майке у Пальяныча зияет пустота. Небоскребов нет. Не так, как будто их разрушили, а так, как будто и не строили.

Он приникает к Дашке переводчице, грубо раскрывает на ней все одежды трясущимися пальцами, и целует, целует — в ямочку на шее, в грудь, всасывается в губы, как сумасшедший, неверными руками вслепую шарит по ее телу. Он как будто шел весь день по пустыне и спешит напиться.


10


Можно было бы сказать, что наступила ночь.

Но на самом деле никакой ночи нет. Еще не успела лечь спать Европа, а корпоративная Америка волнами поднимается на работу. Звон будильников прокатывается от Восточного до Западного побережья. Когда последние европейцы отворачиваются к стенке и засыпают, рассвет уже золотит вершины гонконгских небоскребов.

Никакой ночи нет.

Хабанера одна во всем здании Кибербанка. Комната расплывается перед ней в потемках. Комната становится маленькой и душной. Не вдохнуть. Все сильнее пахнет мятой, навязчиво пахнет, яркая мятная тьма шелестит, как огромный хищный цветок, там, в окне, — твердый вакуум, бетон, стена.

Она берет ножницы и выковыривает из стены розетку. Выковыряла — выдрала. Сразу целый пучок шкворчащих проводов. Хабанера цепенеет — молнии россыпями, зигзагами электрические разряды. Токи у Хабанеры в голове сворачиваются в ярчайшие мятные и цитронные кривые, в носу запах горелого мяса — это горит у нее внутри, кривые стекают, как разноцветный дождь по стеклу, извиваются, как кислотные черви. Густой дым заполняет комнату; и последнее, что видит Хабанера — как, со скрежетом выдираясь из железных башенных кранов, восходит на небо луна.


11


А Дашка переводчица, сидя у себя в комнате на окне, пьет что-то оранжевое и очень жидкое, льющееся, как масло. Идет дождь, теплый, почти горячий. Желтый яичный свет льется из летних сумрачных небес. Дождь течет по листьям, и по ее застывшему лицу, и по отсыревшему дому; внизу, в переулке, все затоплено, там пузырятся лужи, а Дашка сидит на окне, поставив ноги на широкий карниз. И солнце светит ей из Америки, с той стороны Земли.

Алексей Смирнов

МАННА

— Жри, — приказал человек.

Его сын, подросток лет четырнадцати, молчал и упирался, но отец крепко удерживал его за меховой воротник.

— Жри, дома пусто, — настойчиво повторил отец. Перчаток на нем не было, и пальцы побагровели от холода.

Манна выпала ночью. По виду она ничем не отличалась от снега, и все горожане были рады ему после теплой, дождливой зимы, давно не редкостной в исконно северных краях. На кухнях исступленно и безграмотно шептали про Гольфстрим.

Но манна жгла, словно лава, побелевшая от ярости зимней обманчивой белизной. Ударил мороз, но она не давала тепла.

Стоило поднести к ней ладони, она не грела.

— Ешь, — отец толкнул сына-подростка, и тот едва не упал на колени — его шаровары, случись такое, сейчас бы обуглились.

Оба теснились на тротуаре, на крышке люка, откуда валил пар, перед которым были бессильны и снег, и то, что его заменило. Добирались скачками, по доскам и битому кирпичу. Крыши домов дымились, но дома стоял волчий холод. Царила дикая стужа, и плавились полозья кем-то брошенных санок, пылала горка, а неосторожные, забытые варежки разгорались беспомощными факелами.

Казалось, что жгли на потеху, как некогда поджигали пингвинов их первые открыватели. Периодически шел редкий дождь из жаб, которые мгновенно замерзали хоть и в шекспировских объятиях, зато в арабских сексуальных позах.

Отец нагнулся, достал из сумки черпак и термос, украшенный китайскими поднебесными павлинами. Павлины сидели молча и равнодушно рассматривали друг друга. Он принялся, орудуя черпаком и черенком попеременно, набивать термос неподатливой манной.

— Мамуля голодная, — приговаривал он, сдувая с черенка крупицы манны. — И на саночках не свезешь хоронить — кремируется… Где мамуля, где саночки — шут его разберет…

В окнах маячили редкие перепуганные лица, но отцу было все равно.

Он старался не смотреть на обугленных птиц, собак и кошек, еще дотлевавших на детской площадке. С помойки тянуло смрадом.

— Богом тебя заклинаю — ешь! — взмолился отец. — Смотри — я же ем.

Он пригубил из черпака.

— Прямо с земли? — спросил его сын, чуть успокоенный.

— Да, прямо с земли.

Подросток, не отрываясь, взирал на догорающие автомобили и железные качели, раскаленные добела. Деревянные сиденья превратились в уголья. На месте игрушечных пластмассовых ведер, накануне забытых по странной коллективной забывчивости, образовались разноцветные пятна, издававшие резкий химический запах.

Небо было чистое и солнечное. Высоко-высоко петляла хвостатая искорка-звездочка — реактивный самолет.

Свирепствовала сирена, гудела сотня гудков.

— Ешь, — рассвирепел отец, отказываясь от домашнего, наполовину бранного, наполовину шутливого «жри», и сын сообразил, что еще немного — и тот толкнет его лицом в искрящийся снег, отражающий жадное зимнее солнце.

Он принял черпак и начал есть.

— Сладко, — заметил он мрачно и недоверчиво. У него был переходный возраст, и он всегда ходил мрачный, покрытый прыщами. И постоянно перечил, имея особое мнение по каждому поводу.

— Нормально, — не удержался он от похвалы. — Но соли маловато. На манную кашу похоже.

Отец завинчивал термос. Он подбросил его в руке, испытывая на вес.

— Обувь береги, когда тронемся. Она горит, не напасешься, — предупредил он сына, скашивая глаза на собственные, слегка оплавленные ботинки.

…Через четыре же ночи случилась пурга, предрассветная.

Лора Белоиван

Ширинка

Капитан был злой как собака, потому что половину дня проходил с расстегнутой ширинкой, и никто ему не сказал. Не заметить конфуза было невозможно: из ширинки черных джинсов торчал кусок красной футболки, поверх которой, по случаю некоторого похолодания, был надет черный же свитер. Трусы на капитане были тоже черные и, если б не алая, под цвет пролетарской крови, футболка, отчаянно семафорившая из капитанского клюза, то на оплошность действительно можно было б не обратить внимания. Но футболка торчала.

Капитан шагал по диагонали своей каюты и поименно вспоминал всех, кого встретил сегодня на жизненном пути. Сам он заметил непорядок лишь несколько минут назад, когда зашел в свой персональный гальюн по малой надобности и обнаружил, что треть работы уже сделана. Причем, совместив и проанализировав факты, капитан пришел к выводу, что сделана она была еще с утра. Он справил нужду, застегнул джинсы, еще раз проверил замок на прочность и, выйдя из туалета, принялся измерять шагами биссектрису своей каюты люкс. Биссектриса была длинная, но маленькая. Проходя быстрым шагом мимо входной двери, капитан резко сменил курс и подался на мостик.


Электрик Матвеев знал, что рано или поздно ему придётся это делать, но надеялся, что не скоро. В принципе, его устраивало на флоте всё, кроме одного. Дядя Матвеева, механик-наставник в большом авторитете, не предупредил своего племяша-протеже, что судовым электрикам иногда приходится лазать на мачты, потому как топовые огни — кто бы мог подумать! — время от времени перегорают и их надо менять. Когда Матвеев расписывался на листке должностных обязанностей и случайно прочитал про такое дело, ему стало по-настоящему плохо. Матвеев боялся высоты. И не просто боялся, а страдал соответствующей фобией.

Матвеева тошнило даже при переходе виадука, ведущего от морского вокзала к стоянке такси.

Задний топовый огонь перегорел еще в субботу, и всю ночь на воскресенье огромный пароход шел, как рыбацкая джонка, с единственным рабочим топом. Утром, сразу после какао и сыра, электрику было сказано устранить неполадку, и до обеда он прятался в узких электрических трассах, боясь, что его заметят и потащат на мачту. Лезть туда в пьяном виде Матвеев не мог по двум причинам: во-первых, он совершенно, абсолютно не переносил алкоголя, а во-вторых, никогда бы не решился подвести своего дядю, который был самых честных правил и которого, надо отдать должное им обоим, искренне уважал. Таким образом, лома против фобии у Матвеева не было. После обеда он стал искать электромеханика, чтобы лично наврать ему о том, что у него, Матвеева, болят копчик и левый локоть.


Вахтенный второй был на мосту один. Он сидел перед экраном локатора и, пуская сигаретные кольца, аккуратно вставлял в них логарифмическую линейку.

— Где матрос?! — рявкнуло сзади голосом капитана.

Штурман вздрогнул, вскочил и перевернул локтем пепельницу, стоявшую на локаторе.

— Владимир Георгич… — оторопело пробормотал он, наклоняясь собирать бычки.

Когда туловище второго проделало половину наклона, капитан заметил, как тот бросил взгляд на его, капитанскую, ширинку. «А вот хуй тебе», — подумал он.

— Так где, я спрашиваю, матрос? — повторил мастер голосом человека, которого никогда не баюкала мама.

— За кофе пошел… Я его попросил кофе принести, — с опаской глядя на смерч посреди ясного неба, объяснил второй помощник, — ну, кипятку.

— Распиздяи, вашу душу, — сказал капитан, пронёсся вдоль мостика и выплеснулся на трап.

Начальник рации как раз выходил из радиорубки с какими-то длинными проволоками в руках, когда сверху его чуть не прибило капитаном.


…Матвеев думал выиграть время, за которое ситуация каким-нибудь образом разрешится самостоятельно. Варианты были такие:

1. На мачту, пожалев его копчик, полезет кто-нибудь другой — например, электромеханик;

2. На мачту вообще никто не полезет, потому что пароход напорется на рифы и все, в том числе, конечно, Матвеев, спасутся на шлюпках;

3. Пароход попадёт в шторм и мачта, сломавшись пополам, рухнет к ногам Матвеева, который быстренько, пока никто не видит, поменяет лампочку в прожекторе.

При этом сам Матвеев прекрасно понимал, какой бред несёт его мозг, больной боязнью высоты. Понимал, что толстый электромеханик с его животом наперевес сроду не полезет на топ ввиду того, что на пароходе есть он, худой очкастый электрик Матвеев. Понимал и, тем не менее, шел разыскивать электромеханика, чтобы врать ему про копчик.

С капитаном, который еще ничего не знал о своей расстегнутой ширинке, глубоко задумавшийся Матвеев столкнулся у выхода из надстройки.


— Извините, — сказал Матвеев, поправил слетевшие очки и увидел красный флаг.

— Куда спешим? — вопросил капитан, добродушно глядя на растерявшегося салагу, — работа не погода, стояла и стоять будет, хахаха.

— Ххы, — автоматически поддержал Матвеев, без интереса рассматривая алый лоскут и думая про мачту.

— Как вообще работается? — желал тем временем общаться с народом капитан.

— Копчик… у меня. Это… Болит, — Матвеев, наконец, с усилием вспомнил слова.

— Копчик?! Да ты что! У меня вот тоже было, — обрадовался капитан, — копчиковая киста. Пришлось операцию делать. А у тебя не вскрывалось еще?

Матвеев, почуяв в капитане единомышленника, поднял глаза и сказал:

— Не хочу я на мачту.

Капитан удивленно шевельнул бровями, отстранился от Матвеева, оглядел его сверху донизу и безошибочно всё понял.

— Ну-ну, — сказал он и, обогнув несчастного бледного электрика, вошел в надстройку.

По закону подлого жанра, первый же, кто встретился мастеру, был электромеханик.

— Полезешь ты, Саныч, на мачту, чую, — посмеиваясь, сообщил ему мастер, несильно ткнув пальцем в живот. Электромеханик проехался взглядом по распахнутой капитанской ширинке, хотел что-то сказать, но не сказал ничего, а просто пошел искать электрика. Нашел он его сразу.


А капитан отправился к себе — справить малую нужду. Через десять минут он уже чуть не зашиб начальника рации.

— Владииимир Георгич, — укоризненно протянул интеллигентный начрации, прижимая проволоки к груди, — ну напугали, ну честное слово.

«Извините, Сергей Николаевич», — чуть было не произнес капитан, но внезапно перехватил взгляд начальника, скользнувший вниз и вдоль по оси.

— А хера ли по сторонам не смотрите?! — ответил он, и начальник рации тут же остался далеко позади.

На главной палубе никого не было, не считая старшего механика, нёсшего на блюдце два бутерброда с маслом. Улыбаясь, стармех шел как раз навстречу капитану, а капитан, ускоряя рандеву с дедом, внимательно следил за его глазами.

— Пошли по чайку, Георгич, — с деланной доброжелательностью сказал стармех, и капитан увидел, как тот мазнул глазами по границе, которая теперь уже была на замке.

— Иди в жопу, — сказал капитан, не останавливаясь.

— Ты чего, Георгич?! — дед открыл рот.

— Со своим чаем, — уточнил капитан и, обогнув на большой скорости стармеха, чуть не вышиб из его рук блюдце бутербродов.

— Ну йопт, — покачал головой стармех, откусил от хлеба и продолжил путь к себе, задумчиво жуя.


Путь же капитана был тупиковым: через несколько секунд после мимолетной, но яркой встречи с дедом на его трассе оказалась дверь буфетной.

— Почему?!.. — ворвался капитан в буфетную и осёкся: внутри никого не было.

Сделав два круга в узком пространстве между электротитаном и портомойками, капитан открыл холодильник, закрыл его, выдвинул ящик стола, в котором, как в сотах, стояли сахарницы, с грохотом задвинул обратно, с чувством глубокого неудовлетворения покинул царство обслуживающего персонала и устремился на бак, где, возможно, в это время был боцман.


…Что сказал электромеханик своему подчиненному — неизвестно никому; но когда спустя десять минут Матвеев стоял на мачте и работал работу, ему вдруг стало интересно, как он туда попал. Матвеев не помнил ни того, как шагнул с навигационной палубы на скоб-трап, ни того, как по нему поднимался, ни того даже, как пристегивался карабином — ничего. Он просто посмотрел вниз и ему вдруг стало удивительно легко и радостно.

Матвеев тихонько засмеялся. Пароход сверху выглядел нелепо, потому что был слишком узким, а бегающие туда-сюда людишки — неуклюжими и очень забавными. Им, гагарам, непонятно наслажденье. Но Матвеев не презирал гагар. По соседству с ним цеплялось за мачту синее, как стеклышко из калейдоскопа, небо. Матвеев засмеялся громче, и встречный ветер, надув его щеки, провалился в легкие. Матвеев закашлялся, не переставая смеяться.


Капитан, вылетевший из надстройки по направлению к баку, услышал с неба какие-то звуки, остановился и задрал голову. На мачте, пристегнутый страховочным ремнем, сгибаясь от кашля и смеха, стоял совершенно счастливый электрик Матвеев.

— Эй? — крикнул капитан, — чего смешного-то? А?

Матвеев увидел капитана и внезапно вспомнил, как из его ширинки торчал красный лоскут. С кем не бывает. Хороший человек всё-таки капитан. И копчик ему резали — вот надо же. Хороший человек.

— У вас ширинка, — сообщил Матвеев сверху.

Ветер снес его слова на корму.

— Чтооо?? — не расслышал капитан.

— У вас шириииинка расстёоогнутаа!!! — заорал, что есть мочи, Матвеев, — шы-рин-кааа!!! Рас-стё-гну-та!!! На штанах!!!

— Застегнул уже, — буркнул капитан и пошел дальше, как-то враз забыв, зачем ему был нужен боцман.

— Ширинка, блядь, — бубнил он, — вот долбоёб, прости мою душу грешную… Ширинка.


А Матвеев, поменяв лампу, еще какое-то время постоял на мачте, наконец замёрз, нехотя слез вниз, и до самого вечера светился глазами, как будто тронутый небом.

Алмат Малатов

Зверь, именуемый кот

От города моего детства не осталось ничего. Здания, конечно, большей частью на месте, но детство — это не архитектурный план. Это вывески, кафе-мороженое-с-грушевым-сиропом, сарай-в-котором-повесился-курсант, кинотеатр, в котором до икоты напугался мультфильма про космических тварей, выедающих мозг. Ничего этого нет. Все другое.


Запахи. Запахи другие. Целлюлозно-бумажные комбинаты, десятилетиями сливавшие в реку свои фекалии, то ли умерли, то ли научились ходить на горшок. Вонь, накрывавшая потным ватником окрестные микрорайоны, ушла. За ней ушли косяки угрей, каждый год совершавшие свое мрачное паломничество по реке брюхами кверху. Роза ветров больше не распускается коричневым, будоражащим запахом крови — на мясокомбинате провели реконструкцию.


… В стене есть дверь. За ней длинная, заворачивающая за угол кишка, обшитая металлическими листами, дрожащими под ветром, грохочущими в ураган. Я выхожу за дверь, поворачиваю на север, и чувствую, как вздрагивают ноздри. Этот запах я знаю. Так пахнет сильный, крепкий, злой самец. В дальнем углу длинного, нелепо спроектированного балкона остался пустой ящик. В нем жил мой умерший год назад кот.


Я принес его в седьмом классе. Рассматривая три мелко шевелящихся куска мяса, я выбрал того, который цапнул меня за руку. Кот стоил денег. Уплаченные деньги и родословная внушали почтение, но, как выяснилось, не гарантировали отсутствия у животного паразитов. Белый, молчаливый котенок с серым пятном на голове был в плачевном состоянии. На руках у меня навсегда останутся чуть различимые рубчики — этот от кормления котика трихополом, этот — от левомицетина, этот — просто так.


Больше всего коту обрадовался младший брат. Он пытался его сжечь, повесить, и побрить. С тех пор, как кот чуть не выбил спящему братцу глаза, коту запретили вход в жилые комнаты. На балконе был сколочен крепкий ящик из ДСП, на кухне был выделен отдельный стул — обедающие давились от испуга, когда их крепко и уверенно похлопывали сзади лапой по плечу — «отдай!». Он не мяукал и не мурлыкал, никогда не подходил сам к людям. Соседка, зайдя позвонить, по наивности схватила его на руки. Через долю секунды она увидела, как по руке ползет, срываясь крупными каплями с локтя, темный и теплый ручеек крови. Еле заметным движением плоской, похожей на змеиную, головы он прокусил ей локтевую вену. Родословную кличку увеличивающегося с каждым днем монстра выговорить не мог никто, и прозвучавшее «Сатана!» стало его новым именем.


… хек, хек, хек, минтай. В городе счастливого советского детства не было ничего, кроме рыбы. Колбасу и фрукты родители привозили из таинственного города Командировка. Рыба была, но в дефиците. Отец садился за руль, и объезжал окрестности в поисках нужных промысловых пород. Других даров Сатана не принимал, небрежно скидывая их со своего пластикового алтаря.


Огромный, пятнадцатикилограммовый зверь проводил большую часть времени на балконе. Когда ему надоедал свежий воздух, он грохотал лапой в стекло. Заглянув однажды в его ящик, я увидел груду костей и перьев — голуби зря соблазнялись разложенными бабушкой на балконе корочками. Но триумфом кота стала поездка на дачу, к морю.


В первый день я вышел подышать воздухом, прогулять кота, и проверить, надежно ли спрятана купленные у таксиста водка и сигареты «Monte Carlo»: вечером должен был приехать сосед по даче, семнадцатилетний Рустам, уже третий год соблазнявший окрестных дев зачитыванием отрывков из Крафта-Эбинга. В раздумьях над психиатрическими ухаживаниями осетинского красавца я неожиданно увидел, как в высокой траве совершает странные вертикальные прыжки кот. Когда я подошел поближе, все было кончено: клыки многократного призера выставок с хрустом перекусили беличий хребет. По выражению тлеющих оражевым глаз я понял, что белку лучше не отнимать, иначе я составлю ей компанию, и мы весело будем играть в салочки в иных эонах.


С годами он становился все более угрюмым. «Какое у твоего кота злое лицо» — сказала как-то та самая соседка, раздувшаяся к тому времени от раковой водянки. По странной иронии судьбы, на восемнадцатом году жизни также раздует ее обидчика, потерявшего слух, красоту белоснежного каскада волос, но не потерявшего того же темными углями горящего взгляда под лысыми веками.


… через пять минут мне надо ехать в аэропорт. Я вышел на балкон, чтобы взять себя в руки — я панически, до холодного студня в животе, боюсь летать. Заходя обратно, захлопываю за собой дверь, оставляя так и не выветрившийся запах биться в стекло, отрывая от себя молекулы, медленно слабея с каждым порывом ветра. Я еду мимо «Якитории», гей-клуба, гипермаркета. Только когда самолет останавливается под аплодисменты на московской посадочной полосе, я замечаю, что катаю между пальцами невесть откуда взявшийся комок белой шерсти.


— Черт — бормочу я, закусив губу — черт, черт, черт!

Елена Некрасова

Три Адовы собаки

Ада Ивановна Брызгайло не знала божьего страха. В детстве она побаивалась маму и бабушку, в первом классе — учительницу, а после уже никого. Это не значит, что Адочка (Адуля, Адуся) была смелой девочкой, совсем нет. Она визжала при виде пауков и гусениц, опасалась пьяных дядек, озорничающих мальчишек всегда обходила стороной, терпеть не могла высоту. Дело тут в другом. Никогда Ада не ощущала рядом с собой присутствие какой-либо высшей силы, она была прирожденной, можно сказать, гениальной атеисткой. Казалось бы — что странного в таком мировоззрении? Ведь детство Ады Ивановны проходило в атеистическом государстве, она родилась в 1945 году. В те времена никто не верил в бога, а кто верил — скрывал. Но Аде были чужды любые идеалы, в том числе и коммунистические, и обычные нравственные.

Слушая на уроках рассказы о пионерах-героях, отдавших Родине свои молодые жизни, или об Александре Матросове, заткнувшем амбразуру собственным телом, Адочка понимала — она бы не совершила такого никогда. Не отдала бы добровольно свою единственную и неповторимую жизнь ради того, чтобы выжил кто-то другой. Если бы ее поймали фашисты, она бы сделала для них все, что угодно, лишь бы остаться в живых. Подружки считали Аду резкой, жадной и недоброй. А ей казалось, что все вокруг лукавят и прикидываются. Жить во имя будущего? Страдать ради каких-то целей, которые у глупого человечества постоянно меняются?

Ада не жалела ни людей, ни животных. Она уважала только тех, кто умел подчинять других своей воле. В раннем детстве Адочка с удовольствием наблюдала, как мальчишки разводили на пустыре костер и сжигали котят. Чтобы продлить удовольствие, они подкладывали котят в костер по одному и смаковали смерть каждого. Впоследствии чужие мучения уже не доставляли ей удовольствия, она стала к ним равнодушной.

Как-то рядом со школой машина переехала молодую дворнягу. Передняя половина собаки была еще жива, в агонии она царапала лапами асфальт и истошно выла. Школьники боялись подходить близко, даже дворничиха пребывала в растерянности — собака мешала движению, ее надо отнести на помойку, но бедняга еще жива… Надо добить, надо добить ее… — советовали прохожие. Девочки охали и закатывали глаза, одну даже вырвало. А пятиклассница Ада, не долго думая, взяла у дворничихи лопату и несколько раз со всей силы ударила собаку по голове. Она сделала это не из жалости, просто ей хотелось показать всем этим слюнтяям, что единственно правильное решение — взять в руки лопату, а не разводить дурацкие сантименты. Репутация Ады лучше не стала, даже некоторые малыши теперь знали ее в лицо и шушукались — "Эта девочка убила собачку…"

Училась Ада удовлетворительно, после школы поступила в Педагогическое училище и вскоре вышла замуж за Толика, водителя КАМАЗа. Они поселились в доме его покойных родителей, как говорилось тогда — в частном секторе. Просто рай для молодой семьи — одноэтажный дом на четыре квартиры с разными входами, и у каждого из соседей имелся собственный огородик. Но семейная жизнь не заладилась. После рождения первого ребенка муж стал выпивать, а после второго уже пил, не просыхая. Он и сам не понимал, почему Адуля так действует ему на нервы, почему, возвращаясь домой, ему сразу же хочется бежать от жены куда подальше…

По всем параметрам Ада была хорошей спутницей жизни — шила, вязала, прекрасно готовила, дом содержала в чистоте и уюте. И как женщина очень даже… Что же с ним происходит? Глядя, как ловко Адуля орудует по хозяйству, Толик весь съеживался. У него болела душа, хотелось выпить, и больше ничего… После пяти лет такой жизни Ада призадумалась. Денег подлец уже не приносит, да и сам неизвестно где шляется, с такими же пьянчугами. Она с утра до ночи работает в детском саду, и воспитательницей, и нянечкой, и уборщицей, одно хорошо — дети всегда при ней. Ей нужен нормальный мужчина, новый муж, но после развода придется делить квартиру и нажитое имущество. Да и к огороду она уже привыкла, клочок земли — большое подспорье. Ада уже завела кур и пчел, собиралась купить козочку.

Соседи не любили Аду Ивановну, часто жаловались на нее в различные жилищные инстанции. Но жалобы всегда оставались без последствий — двое детей при муже-алкаше неизменно вызывали сочувствие у работников ЖЭКа.

Ее пчелы жалили соседских детей, куры кудахтали на рассвете и не давали спать восьмидесятилетней старушке, на общий для всего дома чердак Ада навесила замок и хранила там ненужные вещи. И хотя раньше никто из жильцов не претендовал на этот чердак, всем стало обидно. Кроме того, рядом с домом находилась небольшая поляна общесоседского пользования, на которой росли три старых яблони, посаженных покойным отцом Толика. Соседи привыкли сушить на поляне постельное белье, натягивая веревки между стволами. Ада Ивановна объяснила им, что этого делать не надо, потому что яблони — собственность их семьи. Соседи возразили, что яблони почти не плодоносят, а сушить больше негде. Тогда Ада дождалась, пока кто-нибудь вывесит новую партию белья, и демонстративно обрезала все веревки. Белоснежные простыни плюхнулись в грязь, соседка выскочила с намерением поколотить Аду шваброй. Но Ада вышла к ней с топором…

Однажды Ада в сердцах сказала маме и бабушке — "Хоть бы сдох этот ханыга! Убить его, что ли…" Дело в том, что, ввалившись в дом посреди ночи, Толик предпринял безобразную попытку интимной близости, испугал детей и случайно разбил телевизор. Мама с бабушкой переглянулись. Разведись… — неуверенно посоветовала мама. Но бабушка взяла инициативу в свои руки, и, преодолевая тряску паркинсона, поведала внучке, что Адочкин дедушка тоже ушел из жизни не по своей воле. Он был развратным ублюдком. Из тех партийных сволочей, что перед начальством ползают на брюхе, подчиненным хамят, а домашних ни во что не ставят. А когда его назначили председателем месткома, совсем обнаглел, стал водить блядей прямо в квартиру. Закрывался с ними в кабинете под видом подготовки важных докладов. Бабушка не стала жаловаться на мужа в партийные органы, двухметровый громила стер бы ее в порошок. Она подсыпала ему в грибной суп крысиного яду. Разбираться не стали, да и кто бы ее заподозрил? Бабушка, плача, рассказала врачам, как ее самонадеянный муж собрал в лесу бледные поганки, которые принял за сыроежки и, не дожидаясь ее прихода, сварил их и съел. Похоронили с почетом и дали пособие семье…

Сейчас надо быть осторожнее, могут провести экспертизу, все ведь понимают, как муж раздражает Адочку. Бабушка набросала план действий — дать крысиного яду и отнести тело в какой-нибудь отдаленный овраг, забросать понадежнее. Сейчас осень, подходящее время. Даже если к весне его и найдут, выглядеть будет правдоподобно — напился и замерз. Кому надо проводить экспертизу разложившегося трупа? А если и так — все равно ничего не докажут. Отравили? Понятное дело, дружки-алкоголики…. Загвоздка в другом — как незаметно доставить тело к канаве? Ведь если соседи что-то заподозрят — считай пропали. Ада вспомнила, что у нее в сарае имеется тачка с одним колесом, можно на ней. Прикрыть тряпьем, листьями, бидоны поставить, да мало ли что… и вывезти ханыгу прямо днем, совершенно открыто, у всех на глазах. Ада давно уже не называла своего мужа по имени — только ханыгой. Мама тоже будет рядом, для подстраховки. На том и порешили.

Ада испекла аппетитную шарлотку. Изъяв для конспирации пару кусков — будто бы пирог уже ели, она поставила блюдо на кухонный стол, рядом с сочно-кровавым арбузом, недоеденным детьми. Детей Ада отвела ночевать к своим, а сама в ожидании мужа включила телевизор, после падения работавший одним только звуком. Если все пройдет гладко, она с утра позвонит маме, и они вдвоем займутся телом. Толик все не шел. Во дворе заунывно выла собака Дружок, которую Ада держала на цепи. Только хозяин, изредка приходя домой, отвязывал псину, и та начинала радостно носиться по огороду, слюнявя детские игрушки, тычась мордой в куриный загон и щелкая на кур зубами, топча кусты смородины и крыжовника, оголяя репу и морковь. Ада не любила собак и давно бы избавилась от Дружка, но без собаки в частном доме нельзя — обязательно кто-нибудь заберется через забор. Тварь явно соскучилась по ханыге, ишь как надрывается… или чувствует, что недолго ему осталось? Ада засомневалась — вдруг не придет? Обычно в субботу вечером муж появлялся, стирал свои вонючие вещи, потом отсыпался до обеда. Но вот когда его принесет? Может ночью, может и под утро…

Под звук телевизора Ада сначала задремала, потом крепко уснула. Она не слышала, как Толик во дворе отвязывал Дружка, как долго потом не мог попасть ключом в нужное отверстие, а пес в это время радостно визжал и царапал когтями дверь… Не видела, как муж, весь в какой-то грязи, да к тому же обслюнявленный собачьими поцелуями, ввалился в ее чистенькую кухню прямо в сапожищах, и жадно поедал арбуз. Не видела, как вился у его ног верный пес, и вне себя от радости, что его пустили в святая святых, сделал под столом большую лужу… Как Толик, продолжая налегать на арбуз, угостил Дружка шарлоткой… И как неожиданно протрезвел ее муж, когда у бедного пса изо рта пошла пена, и он забился на полу в страшных корчах. Вывернутое судорогой тело Дружка Ада обнаружила в кухне утром. Пес лежал в зловонной луже экскрементов, его глаза вылезли из орбит и побелели, пасть вцепилась мертвой хваткой в ножку стола. Ханыги нигде не было. Как выяснилось немного позже, он забрал документы и всю свою одежду. Больше Ада его никогда не видела. Скорее всего, ханыга уехал в Сибирь к брату-леснику…

Дети подрастали. Когда старшему исполнилось десять лет, а младший пошел в первый класс, Ада бросила работу в детском саду и устроилась в женскую тюрьму, надзирательницей. Там больше платили. Заключенные ненавидели ее и боялись, особенно им не нравился ее тяжелый презрительный взгляд и редко торчащие верхние зубы, которыми Ада Ивановна прикусывала нижнюю губу. В тюрьме у Ады наконец-то появился любовник, подполковник Кротов. Они собирались пожениться, Ада уже раскроила свадебное платье, но случилось непредвиденное. После провала августовского путча 1991 года Кротов пустил себе пулю в лоб.

Сыновья Ады Ивановны росли послушными, к матери относились уважительно. Старший качал мышцы, младший сочинял стихи. Когда старшего призвали в армию, домой он уже не вернулся. Решил посвятить свою жизнь военному делу. Он остался где-то в Удмуртии, сначала писал письма, потом женился и писать перестал. Младший сын рос болезненным юношей, худым и большеголовым. Сердечник, язвенник, эпилептик. Страдал лунатизмом, неврозами, слегка косил на оба глаза. Проклятый ханыга, его работа… — вздыхала Ада, покупая лекарства для своего неудачного отпрыска. В армию младшего не взяли, зато в узких литературных кругах его ценили. Он почти не бывал дома, работал в типографии и снимал комнату вместе с какой-то поэтессой. С каждым годом Ада Ивановна все меньше интересовалась сыновьями, а ведь в детстве трудно было бы найти мать заботливее и самоотверженнее. И что поразительно — точно так устроено и у животных. Как только потомство подрастает, самка забывает о детенышах, которых еще недавно так нежно вылизывала. Вот она, мудрость природы. Это у нас, людей, в этом смысле наблюдается перебор…

Замуж Ада так больше и не вышла, зато хозяйство ее разрослось — куры, гуси, две козы, кролики, поросенок. С годами она все больше увлекалась живностью, на крохотном участке уже шагу нельзя было ступить. Энергия била через край, о мужчинах Ада уже не помышляла, а о домике в деревне задумывалась все серьезнее. И когда скончалась ее мать, Ада Ивановна наконец решилась — продала городскую квартиру и поселилась в забытой богом деревеньке, маленькой и живописной, на берегу великой русской реки. А в отцовском доме обосновался младший сын со своей беременной поэтессой. Как дешево стоят дома в наших деревнях! Дом и огород в тридцать соток (а можно хоть гектар огородить!) достались почти даром. Так что вырученные за квартиру деньги Ада потратила на благоустройство усадьбы. Она купила пять коров, шестьдесят кроликов, десять коз и одного козла, укрепила хлипкие сараи, возвела двухъярусный курятник, отремонтировала баньку, обновила дом, поставила новый забор…

Отношения с местными жителями сначала складывались нормально, но вскоре испортились. Ада Ивановна уже привыкла, что ее прямолинейность, неумение льстить и подстраиваться, не способствуют добрососедским отношениям, да и вообще любым отношениям с людьми. Но Ада никогда не страдала от одиночества, а особенно теперь, когда завела такое обширное хозяйство. Впрочем, у нее имелся один преданный друг, как ни странно, пёс. Хотя Ада и не любила собак, этот оказался особенным. Шарль был соседским псом, и сначала звался Шариком. Вся деревня жалела и подкармливала этого неприкаянного добряка, но он выбрал Аду.

А дело было вот как. Хозяева Шарика, пожилая бездетная пара Гулькиных, жили воровством. Они тащили со дворов все, что попало — старую одежду вместе с веревками, стеклянные банки, ржавые ведра. Всё мало-мальски ценное местные жители прятали на ночь, а уж если кто забыл на огороде грабли или лопату, как говорится — се ля ви… ничего не поделаешь. Куда они сбывали весь этот хлам, непонятно. Днем Гулькины пили самогон, вечером спали, а ночью делали свой обход.

Когда у Ады Ивановны пропало лоскутное одеяло, она поступила просто — купила и расставила вдоль забора капканы. Долго ждать не пришлось — старуха Гулькина попалась в капкан. Это случилось зимой, в ночь на Рождество. Гулькина перемахнула забор, но, поднимаясь с земли, угодила рукой в капкан. Она выла от боли, и деревенские собаки вторили ей из своих дворов. Муж кричал, звал хозяйку, но Ада вышла во двор только утром. В бессознательном состоянии, с обморожениями, старуху Гулькину отвез в больницу сосед. Не смотря на усилия врачей, кисть руки пришлось ампутировать. С тех пор супруги Гулькины запили беспробудно и почти уже не шарили по чужим огородам. Аду Ивановну народ осуждал.

Шарик, пес Гулькиных, при таких хозяевах, разумеется, бедствовал, они его и раньше-то почти не кормили, а теперь и вовсе перестали. Да и нечем. Шарик был благородным красавцем из породы борзых. Его грязно-свалявшаяся шерсть и нездоровая худоба не заслоняли врожденной интеллигентности. Спокойная стать, изысканная умная морда, деликатный характер. Где его взяли Гулькины? Скорее всего, украли. Шарик производил на людей глубокое впечатление, в деревне его любили. От суровой жизни он не озлобился, напротив — подойдет к калитке, кашлянет разок-другой, ждет, чтобы хозяева заметили и пригласили войти. Ел он все, чем его угощали — сырые овощи, картофельную кожуру, плесневелый хлеб, подгнившие яблоки… Ел неторопливо, с достоинством, как в дорогом собачьем ресторане. Шарик не делал различия между куском мяса и соленым огурцом, во всяком случае, не показывал виду. Он смаковал предложенное блюдо, время от времени отрываясь от еды, чтобы бросить хозяевам полный благодарности взгляд.

Ночевал Шарик у Гулькиных, в своей будке, а днем гулял по дворам. Одинокие старухи рассказывали псу свои истории, и он их внимательно слушал, поводя ушами, будто понимал. Что и говорить, любой был бы рад приютить Шарика, бескорыстно, просто из уважения к его собачьему уму. Каково же было всеобщее удивление, когда этот удивительный пес решил уйти от старых хозяев и поселиться у Ады Ивановны. Чтобы подтвердить серьезность намерений, Шарик принес к ней во двор свою подстилку. Сначала Ада хотела сколотить Шарлю новую будку, но, поразмыслив, поселила его в покосившемся деревянном флигеле, который уже собиралась сносить.

Ада и Шарль стали неразлучными друзьями. До того дошло, что Шарль стал таскать ей чужих кур и гусей. Ворюгой стал, прямо как его бывшие хозяева. Как-то почувствовал он, что Аду Ивановну радует любая прибыль. Схватит зазевавшуюся курицу, перекусит горло, и бежать. А хозяйка ощиплет ее, сварит бульон. Соседи вначале приходили с претензиями, но Ада только пожимала плечами — откуда мне знать, что она ваша? Все эти куры одинаковые… Шарля-Шарика стали гнать от своих огородов. Как завидят, отгоняют камнями, однажды мужики хотели проучить его палками, но пес оказался увертливым, сбежал. Однажды Шарль приволок соседского петуха-производителя, еще живого. Соседка Ады так орала, что потеряла голос. Ада отдала ей петуха и попросила Шарля прекратить воровство, она, конечно, ценит его заботу… но ведь им и без того хватает, дом — полная чаша. Шарль все понял и перестал совершать свои набеги.

Олежка, шестилетний внук Ады Ивановны, обожал Шарля. Он так и говорил — я еду в деревню к Шарлю с бабулей! Сын-поэт и его жена-поэтесса стали привозить ей сынишку на лето, пусть побудет на воздухе, на козьем молоке. И Ада была не против, она любила малышей. Их милое лопотание, смешные умозаключения, а главное, полную беспомощность и зависимость от взрослых. Приятно сознавать, что есть существа, которые без тебя не выживут, за это она ценила и домашних животных. Олежка выглядел здоровым крепышом, и хотя Ада Ивановна в душе презирала сноху, заумную девицу с зеленоватым лошадиным лицом, по-своему она была ей благодарна, ведь надо же — кожа да кости, а удалось родить здорового ребенка, переломить ханыгины гены. Ада и не надеялась, что от ее младшенького может родиться что-то приличное.

Олежка рос добрым мальчиком, однажды вдруг заявил — «Все, бабуля, я теперь уже взрослый, буду тебе помогать!» Он старательно вскапывал свою личную грядку и сажал туда разные семена, научился подвязывать помидоры, собирал колорадских жуков в баночку с керосином. Ада Ивановна рассудила, что шестилетнему внуку пора уже становиться мужчиной и видеть жизнь, как она есть. Поэтому она перестала скрывать от внука ту вынужденную жестокость, которая всегда сопутствует деревенской жизни.

Сначала Ада отрубила голову старой несушке, и стала ощипывать еще агонизирующую тушку. Поможешь бабуле? Внук разрыдался и убежал. За обедом он отказался есть курицу, и Ада не настаивала. Она предложила ему жаркое из кролика, и внук съел с удовольствием. Через пару дней Ада спросила, хочет ли Олежек жаркое, он хотел. Ада повела внука на задний двор и показала, как правильно убивать зверька, чтобы сохранить шкурку. Олежка умолял не убивать пушистика, но бабуля только посмеивалась — «Если не убивать, мы с тобой сами умрем…» Внук трясся всем телом и судорожно глотал слезы, а бабушка ловко свежевала кролика. Ничего, думала Ада, пусть привыкает…

Но внук стал нервным, раздражительным, замкнулся в себе и перестал есть мясо. «А колбасу любишь есть? Она ведь тоже из Мишки сделана, помнишь, рыженький бычок у нас был прошлым летом? А осенью я его чик-чик… Ты думаешь, мясо на деревьях растет? А шашлык все ели, когда родители тебя привезли, помнишь? Это из козочки, она в колючей проволоке запуталась, пришлось зарезать. Ты же мужик, привыкай…» Но внук не желал с ней разговаривать, и только Шарлю жаловался на свою злую бабушку, но так, чтобы та слышала. Вот же упертый какой… — удивлялась Ада.

А тут еще Мурка ночью окотилась, родила десять разноцветных котят. Ада, как обычно, утопила котят в ведре, а после выбросила их в туалет. А Олежек, как назло, вскоре пошел в туалет и, расстегивая штанишки, с ужасом обнаружил, что внизу, посреди зловонной горы, лежат маленькие котятки. Он с криком выскочил из туалета, укакавшись прямо в штаны. Ада Ивановна не собиралась в очередной раз испытывать внука, просто она не подумала, что Олежек уже стал пользоваться взрослым туалетом. Раньше-то она сажала его на горшок… Тем более, что этой ночью ей приснился Шарль, и он говорил с ней человеческим голосом — «Ада, не валяй дурака, оставь ребенка в покое, а то вырастет психом. Не у всех же такие крепкие нервы, как у тебя». И Ада пообещала. Так что, когда внук бросился на нее с кулаками, она не сразу сообразила, что произошло.

К обеду Олежек пропал. Ада и Шарль обыскали все сараи, обошли окрестности, заглянули в каждый дом… Безрезультатно. Ада даже всплакнула — хотела, как лучше, и вот, не уберегла внука. Но все обошлось. Оказалось, что Олежка решил уйти в город к маме и папе. Он шел по дороге и уже почти дошел до ближайшего села, когда его заметил участковый милиционер и отвез в отделение. Мальчик знал свою фамилию, и вечером его вернули бабушке. С этого дня Олежек вел себя ужасно, и Ада Ивановна отправила сыну телеграмму, чтобы срочно забирали Олежку домой.

За Олежкой приехала мама, но когда выяснилась причина его истерик, то обругала тещу самыми последними словами. И напоследок заявила, что больше никогда не доверит ей внука. Ада тоже в долгу не осталась. Чему может научить ребенка эта худосочная ханжа, писака кривоногая? Рифмовать всякую чушь? Они что, святым духом питаются? Жрут свои вонючие сосиски из магазина… пожалеют еще!

И остались они с Шарлем одни, и жили неплохо. Осенью заготавливали сено, ходили по грибы, сушили их на зиму. Шарль обладал особым нюхом на белые, так что других и не брали. Зимой отсыпались и перечитывали старые журналы, весной сажали огород, а летом уж точно скучать не приходилось, работы хоть отбавляй. Время от времени Ада видела Шарля во сне, и тогда они всласть беседовали по-настоящему. Обычно они прогуливались по берегу реки, причем Шарль шел рядом с ней вертикально, на двух лапах, словно человек. За пять лет они обсудили многое — и школьные годы, и неудачную семейную жизнь, и то, как удачно сбежал ханыга, даже убивать не пришлось, и почти забытого старшего сына, и младшего с придурковатой женой, и всех местных жителей, и провалившуюся перестройку, и пьяницу Ельцина. Затрагивали и философские вопросы, и даже что-то про бога… причем инициатором всегда был Шарль, Аду эти темы не трогали, она поддерживала беседу из вежливости.

Однажды возвращаясь с прогулки, уже наяву, Ада и Шарль повстречали молодого священника. Мельком взглянув на Аду, священник вдруг вскрикнул «Изыди!», трижды перекрестился и быстро пошел, почти побежал прочь, на ходу бормоча молитву. Ада Ивановна была озадачена. В чем дело? Он что, сумасшедший? Шарль тоже расстроился — побрел домой, не поднимая головы. В соседней деревне недавно восстановили разрушенную церковь, и народ стал постепенно приобщаться к религии. Ада Ивановна в церковь не ходила, религиозных людей она вообще считала умственно отсталыми, но на Рождество всегда запекала гуся с яблоками, а на пасху красила яйца и обкладывала ими высокий кулич. Она делала это просто так, ради гастрономического разнообразия.

Как-то в солнечный весенний денек Ада решила из любопытства посетить новую церковь, должна же она быть в курсе. Но в тот момент, когда она собиралась переступить порог церкви, оборвалась строительная люлька, висевшая прямо над входом. Ада была бы раздавлена на месте, но Шарль мгновенно оценил ситуацию и толкнул остолбеневшую хозяйку в спину. Ада влетела во внутрь церкви, и, потеряв равновесие, упала лицом на каменные плиты…

Но эти ушибы — ерунда, зажили за неделю. Шарль не успел отскочить, ему придавило задние лапы, и вскоре выяснилось, что они парализованы. Ада возила пса в районный ветеринарный пункт, но там ему не помогли, а усыплять Шарля Ада отказалась. Все-таки она к нему привыкла. Шарль ползал по участку на двух лапах, а их обычные прогулки пришлось прекратить. Ада Ивановна очень боялась, что Шарля может парализовать полностью, и она останется совсем одна…

Ада недоумевала — почему этот несчастный случай не только не отступает, а как будто все настойчивее разрастается у нее внутри… не дает покоя. И еще этот поп ненормальный… Шарль спас ее от неминуемой смерти, втолкнув в церковь. А вдруг это знак? Может быть, и правда бог существует… теперь столько об этом разглагольствуют, и даже в журнале «Здоровье» стали публиковать гороскопы… А если, не дай бог, бог все-таки есть, то надо же что-то делать. Креститься, что ли… чего-то там соблюдать, ей совершенно неохота гореть в аду, когда другие будут жировать в райских кущах.

Ада Ивановна вспомнила, что в погребе, среди прочего хлама, оставшегося от прежних хозяев, где-то валялась Библия. Она разыскала книгу, страницы были подпорчены сыростью, но ничего, разобрать можно. Ада откуда-то знала, что все читать не обязательно, там вначале что-то неправильное, главное — Новый завет. С трудом осилила она Евангелие от Матфея, и оно ее возмутило. Для кого это пишут?! Для святых? Любить врагов, благословлять проклинающих, отдать последнюю рубашку… на такое никто не способен, сколько бы он ни строил из себя верующего. «Наверное, просто надо к этому стремиться…» — размышлял Шарль (во сне, конечно же). «А зачем? Почему я должна верить каким-то книжонкам, неизвестно кем еще написанным? А если меня такой создала природа? Пусть я никому не сочувствую, но и от людей ничего не прошу, пусть лучше сдохну тут одна, а помощи не попрошу…» «Ну что ты нервничаешь? Конечно, у всех свой характер, но вспомни ханыгу… хорошо ведь, что ты его тогда не убила, не причинила зла…» «Да плевать мне на него! Убила, не убила, я бы никаких угрызений не испытывала, у меня такая натура, понимаешь? Но я хоть не прикидываюсь добренькой…» «Нет, Ада, ты неправа, убивать — большой грех, да еще ради квартиры» «Ну, не убила… а думаешь, им этого хватит? Что-то я сомневаюсь… если там такие требования, то вообще никто не попадет в это царствие небесное…»

Подобные сны бывали не часто, но все равно ужасно раздражали Аду Ивановну, и поутру она даже покрикивала на беднягу Шарля, как будто он и правда учил ее жить. Но какой-то червячок все же грыз ее нутро, да и слухи ходили неприятные. Мол, скоро наступит конец света. Приближался 2000 год, и эта дата многих пугала. Но Ада Ивановна уже закончила свои отношения со сверхъестественным, будь что будет — решила она, раз бог ее такой создал, пусть сам за это и отвечает.

Вот Шарль волновал ее гораздо больше, последнее время пес неотступно ползал за ней, и, главное — гадил, где придется. Гадил он жидко, поносом, особенно противно было, когда это случалось в доме. Ада по нескольку раз на день подтирала за ним в кухне, на веранде, даже в своей спальне. А ел Шарль много и с аппетитом, его все время мучил голод, потому что пища уже плохо усваивалась, выходила в полупереваренном виде. Ада все еще жалела друга, она понимала, что ждать осталось недолго. Но прошло лето, наступила осень, а Шарль все гадил и гадил, ему не становилось лучше, но и хуже не было. Странно… — думала Ада, — сколько он еще протянет? У нее был крысиный яд, но вспомнив, как выглядел после смерти Дружок, Ада поняла, что не сможет доставить Шарлю такие мучения. «Это и в самом деле грех — он спас мне жизнь, а я его крысиным ядом… Вот если бы усыпить.»

Но везти Шарля в районный центр было проблематично, и она ждала, что все разрешится само собой… А пес как будто чувствовал намерения хозяйки, и стал совершенно невыносим — настойчиво требовал пищу, а если не получал, так жалобно подвывал и смотрел с такой укоризной, что прямо мороз по коже. Где же напастись на такого проглота? Ада давала Шарлю уже все подряд, любые помои, а ему было все равно — лишь бы есть.

Однажды, в самом начале октября, Ада Ивановна легла спать пораньше, как-то ее сморило за день. Но спала она беспокойно, ей снился Шарль. Он стоял перед ней на задних лапах, скрестив на груди передние. Шарль был огромного роста, метров пять, а то и больше. Его глаза грозно сверкали, губы кривила презрительная ухмылка. «Ты попадешь в Ад, в Геену Огненную, там тебе самое место! Не даром тебя так назвали!» И засмеялся отвратительным лающим смехом.

Ада проснулась среди ночи в холодном поту, ее трясло, как в лихорадке, сердце выскакивало из груди. Вот стервец! Она вскочила с кровати, надо принять валидол. Утром она угостит его ядом… но почему в комнате так светло? Из окна в спальню проникал мерцающий красный свет, Ада выглянула в окно — черт, неужели в деревне пожар? Все небо горело красными всполохами. Ада выскочила во двор, метнулась за калитку… но нет, это странное зарево не от пожара. Что-то колоссальное, красно-оранжевое, полыхало на противоположном берегу реки, занимая пол неба, да нет, даже не полыхало… оно с треском расползалось во все стороны неба, захватывая темноту!

У Ады Ивановны задрожали колени. Так вот он, конец света…. Господи! Ноги подкосились, она упала в мокрую траву и стала неистово креститься. Господи помилуй, Господи прости! В этот страшный миг Ада вспомнила все и за все молила ее простить — за то, как трогала палочкой корчащихся в огне котят, за тайную острую радость, которую она испытала, забив лопатой дворнягу, за все украденные у подружек вещи, за сто рублей в комоде бабушкиной подруги, за слепого старика-инвалида, у которого она отняла пенсию уже в зрелом возрасте, за старушку-соседку, которую ее куры довели до инфаркта, за покушение на ханыгу и трагическую гибель Дружка, за недавнее намерение убить верного Шарля, за то, что заставляла женщин в тюремном цеху по десять раз перешивать пододеяльник, за то, что не вернула бабе Тамаре ее поросенка, а соврала, что он сдох, пока та ездила к детям… за всех, кого она обхитрила и обидела, за всех, за все, за все… что помнила и уже забыла…

— Эй, ты чо тут? Чего стонешь? Это ты, Ада? Тебе чо, плохо?

Ада не сразу поняла, что к ней обращаются, что рядом появилась еще одна живая душа, пока еще живая! Голос заплетающийся, но знакомый, а… это же Колька, Тамарин сын. Он что, не понимает? «Там… там…» — она почти беззвучно шевелила губами, протягивая руки к небесному огню. «А, это… Так это же киношники, ты чо? Не знаешь, что кино тут снимают? Ну то есть там, за рекой… их работа. А ты чо, испугалась, да?»

Ада возвращалась домой, как в бреду. Ноги разъезжались, в голове шумела пустота… тычась в забор, она не сразу нашла калитку… и не стала ее закрывать. Шарль мирно посапывал на пороге, Ада остановилась, ее тяжелый взгляд нашел прислоненную к дереву мотыгу. Она била методично и остервенело, она кромсала. Окровавленные собачьи куски разлетались, пачкая свежевыбеленные стены дома, в воздухе кружилась седая шерсть. Она била даже тогда, когда от Шарля осталось бесформенное жидкое месиво, и удары мотыги уже крошили кирпичные ступени.

Сергей Кошкин

В стороне от дороги — там, где нет ничего

В конце концов, я пришел к выводу, что человек создан и существует для того, чтобы работать. Совершенно неважно, что ты делаешь: метёшь тротуары или в банке платёжные ведомости подписываешь — ты работаешь. Пишешь, читаешь, моешь посуду, просто — идёшь куда-то или — рисуешь зайцев. Ты — работаешь, двигаешься, живёшь.


В детстве бабушка иногда подшучивала надо мною: я доедал кашу, собирал ложкой со стенок и дна тарелки остатки, отставлял тарелку в сторону, а бабушка мне говорила серьёзно:

— Вот молодец! Славно поработал!

— Как это так? Я же не делал ничего! Я только ел! — недоумевал я.

— Ну ты ложку-то ко рту подносил? Вот мышцы и развиваются! — смеялась моя бабушка.


С давних пор и до недавнего времени меня пугала рутина: проснуться утром, умыться, дальше — работа, обед, снова — работа. Вечер, телевизор, пиво, сон. Двадцать три сигареты, шесть чашек кофе, полтора литра минеральной воды. Как потенциальный самоубийца с заряженным до поры пистолетом в ящике стола, я всегда был готов всё изменить: съехать с квартиры, уволиться с работы, бросить курить или расстаться с кем-то навсегда. Я делал это часто. И — появлялись новые квартиры, новая работа, новые люди.

Я, конечно же, всё делал неправильно.


Однажды я украл у бабушки большой, как антоновское яблоко, клубок красной пряжи. Я украл этот клубок, чтобы узнать, насколько длинна его нить. Я привязал один конец нити к столбу линии электропередачи и стал разматывать клубок, зная, что расстояние между столбами — двадцать пять метров. Я думал, что смогу дойти до конца улицы, но клубка хватило только до ворот соседнего дома — он оказался пустым внутри, этот большой красный клубок.

Размотаешь нить — и найдёшь пустоту. Копнёшь вглубь — и найдёшь пустоту. Внутри, в глубине — нет ничего. За этими двадцатью тремя сигаретами и шестью чашками сладкого кофе, которые я выкурил и выпил сегодня, нет ничего. Это не страшно, просто это и есть — жизнь.

Саша Щипин

Понимаете, Игорь, вас всех готовили в космонавты. Должны были появиться десятки, сотни миллионов космонавтов — все, кто мечтал об этом. Вы ведь не думаете, что дети сами решали, что они хотят быть космонавтами? Трехлетний ребенок не может проснуться утром и придумать, что он хочет летать в космос. Детям объяснили, о чем они должны мечтать. Это было частью подготовки. Какая-то грандиозная операция — колонизация дальнего космоса, геноцид инопланетян. Не помню, что именно. В любом случае — сплошная маниловщина. Потом, конечно, пришел кто-то умный, планы поменялись, вы оказались не нужны. Сначала вас хотели ликвидировать — Третья мировая, Дарт Рейган, забриски мертвого человека. Но снова появился кто-то умный и предложил оставить про запас. Переподготовкой, конечно, никто не стал заниматься — лишние расходы. Кто выживет, тот выживет. Это как в фильмах про киборгов, которых вырастили безумные ученые и оставили маяться, когда Пентагон перестал финансировать программу. Они бродят по огромным парковкам возле моллов и что-то ищут в небе. Вы пытаетесь понять, почему все так нелепо и нескладно, почему хочется футбол и лететь с балкона, ломая ветки тополей. Просто вас готовили совсем к другому. У вас отняли способность любить, оставив только инстинкт размножения, — когда долгие месяцы несколько десятков человек заперты вместе в корабле, лишние конфликты ни к чему. Вам нужны перегрузки, жесткое излучение, вода из мочи — вот почему вы так старательно травите себя. Земля — слишком уютная для вас планета. Вы тычетесь во все углы этого мира, обдирая в кровь лицо и коленки, и пытаетесь по запаху найти для себя место. Навигаторы стали программистами, пилоты гоняют в тонированных «девятках», специалисты по негуманоидному разуму пишут в Живой Журнал. И ничего уже нельзя сделать — вмешательство было на уровне ДНК. Ваши дети будут космонавтами. Ваши внуки будут космонавтами. Вы пишете книжки о космонавтах и для космонавтов, и все картины, все фильмы, вся музыка — это разные истории о Гагарине, который проспал 12 апреля. Глухой Циолковский и мертвый Гагарин — вот кто правит вашим миром. Странно, что вы еще живы. То есть вы молодцы, конечно, но вас очень жалко. Так брезгливо и трогательно.

Ольга Гребнева

Наши звонкие дать имена

Поросенок по имени Маленькая Свинья думает: еще только шестой месяц от Рождества Христова — а значит, полжизни впереди.

Он собирает рюкзачок и отправляется в путь сквозь сумрачный лес.

Он становится известным среди свиней путешественником, заново открывает горизонты и континенты, переосмысливает смыслы и переоценивает ценности, а одну особенно симпатичную звезду на границе видимости даже называет своим именем — что, прямо скажем, звучит довольно глупо, зато стоит всего двести долларов.

Звезда по имени Маленькая Свинья чувствует себя в последнее время не очень — у нее появились темные пятна на левом боку, обвис один из любимых протуберанцев и гало теперь какое-то несимметричное. Звезда недовольно косится на поросенка и думает: будь у нее такое имя от рождения, а не в результате нелепой случайности, она, пожалуй, не стала бы ждать следующего светлого праздничка, чтобы закатить глаза и взять в рот яблоко.

Обитатели восемнадцатой от Маленькой Свиньи планеты думают, когда находят время подумать: что-то странно стало выглядеть наше солнце. И что это у него, прости господи, во рту?

Линор Горалик

Таша

Ксении Маренниковой

1.


Что-то желтое вдруг брызнуло из гусеницы и немножко попало Таше на ботинок, и Таша, высунув язык от восхищения и вывернувшись всем телом, чтобы подол маминого пальто не мешал смотреть, наблюдала, как зеленоватое тельце с пухом многочисленных ножек пытается двигаться, отползать, бежать, а неизвестная Таше птица смотрит на него внимательно-внимательно и чего-то ждет, но тут мама переступила с ноги на ногу, неизвестная птица резко повернула головку, и Таша в досаде пнула маму в бок, чтобы та не двигалась, но мама никак не прореагировала и вообще не обращала внимания на Ташу, а только до боли сжимала ее ладошку, и Таша время от времени пыталась вырваться, а мама говорила Лене: «Я вообще не знаю, что ту сказать. Я просто не понимаю, что тут сказать», а Лена плакала, и поначалу Таше было очень интересно на это смотреть, но потом надоело, потому что появилась зеленоватая гусеница и неизвестная птица, и Таша почти висела на маминой руке, чтобы ничего не пропустить, а неизвестная птица еще раз тюкнула гусеницу быстрым движением, которое Таше не удалось даже толком разглядеть, и гусеница почти разделилась пополам, теперь одна половина висела на ниточке, а другая все еще брыкалась, Таша попыталась двумя руками развернуть маму, чтобы было удобнее, но мама говорила с Леной, и у нее был такой голос, которого Таша всегда боялась и который всегда ненавидела, этот голос значил, что мама пытается не кричать, и она действительно не кричала, а только говорила: «Я не знаю, что тут сказать. Тут вообще невообразимо что-то сказать», а Лена всхилывала и говорила: «Я не знаю, что на меня нашло, простите, я не знаю, что на меня нашло», а мама, задыхаясь, говорила: «Я не знаю, что тут сказать. Вас уволить… Я потребую, чтобы вас уволили», но Лена сказала, что она уже сам уволилась и больше никогда-никогда в этом детском саду не появится, и еще что-то, но тут неизвестная птица вдруг сделала головой длинное движение, и обе половины гусеницы повисли у нее в пасти, а в следующую секунду неизвестная птица уже взлетела, и Таша, проводив ее жадным взглядом, вдруг почувствовала, что очень голодна, и заканючила: «Мама! Я хочу домой! Мама! Я хочу домой!» и свободной рукой вцепилась в мамино пальто, но мама только дернулась и глухо сказала: «Вам же всего семнадцать лет! Ничего себе стажерка! Как вы думали, что вы можете… что вы вообще могли помыслить сбежать с чужим ребенком!?», и Лена вдруг издала какой-то длинный писклявый звук, как раненый котенок, и Таша посмотрела на нее с интересом, а Лена, кривясь лицом, тоненько сказала «Просто я чувствовала, ч… что она… что она должна быть моей дочкой, понимаете? Мо… моей дочкой!!», — но тут в животе у Таши забурчало, она запрыгала от нетерпения, вцепившись в мамино пальто, и они наконец пошли домой.


2.


Потом они нарисовали бабочку, потом кораблик, а на правой руке нарисовали саму Ташу: короткие волосы, маленький нос и любимые штаны с карманами на коленях, а потом мама подмазала еще несколько прыщей, на которые не попали их рисунки, и Таша с удовольствием рассматривала зеленые картинки у себя на животе, и на руках, и на ногах, и даже постаралась вывернуться, чтобы посмотреть на попу, но тут мама завернула ее в халат, и они договорились, что теперь каждый вечер будут подрисовывать эти картинки и даже рисовать новые и что ветрянка — это, оказывается, очень даже весело, и мама взяла Ташу на руки и понесла в кровать, а Таша, мягко покачиваясь у мамы на руках, стала почти засыпать, и вдруг ей представился большой сладкий пирог, не конфета, и не шоколадка, и не пирожное, а именно пирог, мягкий-мягкий и вкусный-вкусный, и Таша даже зачавкала от мыслей о пироге и открыла глаза; перед глазами у нее качалась и плыла мамина шея, Таша смотрела на то место, где шея у мамы переходила в плечо и любовалась этой красивой, белой, мягкой шеей и тут вдруг поняла, что ей очень хочется впиться в эту шею зубами, мысль была ужасная, но Таша быстро закрыла глаза и с наслаждением сделала это, — вцепилась зубами в белую припухлость у самого маминого плеча, мама закричала и уронила ее на пол, Таша очень больно грохнулась коленкой и страшно заревела, а мама опять подхватила ее и прижала к себе, и Таша стала изо всех сил цепляться руками за ее шею и быстро-быстро целовать маму студа, где виднелись оставленные зубами маленькие красные полукружия.


3.


Одну девочку Таша успела побить в первый же день, а с другой зато подружиться, и та показала ей засосы от кардиограммы, а Таша важно сказала, что у нее «осложнение» и «неподтвержденное подозрение» и еще по слогам выговорила слово «ди-ба-гнос-ти-ка», и они по-настоящему зауважали друг друга, а после процедур эта девочка, Маша, повела Ташу показывать санаторий, в котором Таше предстояло проевсти все лето, и особенно предупреждать ее насчет мальчишек, потому что были такие, которые хорошо себя чувствовали и задирались, а иногда подглядывали за девочками в процедурной через верхнее окно, свесившись с крыши, или даже забегали в девчачью спальню ночью и кричали: пожар! пожар! — чтобы все повскакивали из-под одеяла голые, и Таша подумала, что пусть-ка кто-нибудь попробует крикнуть: «Пожар», уж мы на него посмотрим, и потом, в тихий час, не спала, а поглядывала по сторонам сквозь полузакрытые веки, но в этот день ничего не произошло, зато ночью Маша растолкала ее и сказала: «Тссс!» — и они крадучись побежали по коридору, мимо комнаты нянечек, в туалет, где, к Ташиному изумлению, уже было человек пять, девочке и мальчиков, и та девочка Алена, которую Таша успела поколотить, но сейчас они не ссорились, потому что Таша чувствовала, что происходит что-то важное, тайна, и ее позвали, потому что она теперь будет своей, и она приготовилась рассказывать страшные истории или по очереди снимать трусы или играть в «труп», но тут появились еще двое ребят, они волокли за собой маленького мальчика в очках, Таша видела его за обедом, он плохо кушал и нянечка говорила ему: «Не будешь есть — никогда не выздоровеешь, загнешься маленьким!», поэтому Таша сразу почувствовала к этому мальчику особый интерес, а сейчас он упирался, а ребята подволокли его к одному унитазу и сказали, чтобы он снимал штаны и писал, а то они ему дадут как следует, и Маша зашептала Таше в ухо, что этот мальчик никогда не писает с другими мальчишками, а всегда запирается и писает в кабинке, и они думают, что у него на самом деле писька, как у девочки, но мальчик ревел, и тогда ребята сами стащили с него штаны и трусы, и все жадно уставились, Таша вытянула шею, но у мальчика была писька, как у всех мальчиков, и тогда один большой мальчик спросил: «Ты почему не писаешь при нас?», а этот, хоть и ревел уже вовсю, сказал: иди к черту, не хочу и все, и тогда мальчики встали вокруг него в круг и стали давать ему подзатыльники и громко шептать: пи-сай! пи-сай! а девочки выглядывали из-за их спин, и тогда мальчик закричал: хорошо, хорошо, отвалите все! — и они расступились, а у мальчика ничего не получалось, он покраснел и напрягся, стал кривиться на бок и вдруг издал какой-то сдавленный писк и пустил, наконец, тонкую струйку, ярко окрашенную красным, и все время, пока она текла, он скрючивался и скрючивался влево, а потом еще долго не разгибался и стоял скрючившись, красный, с закрытыми глазами, с соплями под носом и весь в слезах, и тогда они быстро стали расходиться, а на следующий день Таша и Маша решали, что делать: начать дружить с этим удивительным мальчиком или пересесть от него подальше, но тут всех позвали рисовать.


4.


Таша подвела Барби поближе к плюшевой собачке и сказала: «Мммммуа-ммммуа-ммммуа!», потому что Барби с собачкой начали целоваться, а потом собачка сказала: «Ну и продолжай жить с мамой!», развернулась и ушла странным виляющим путем, потому что ноги взрослых очень мешали игравшей по столом Таше, она толкнула мужской ботинок, но он не сдвинулся с места, зато мамины ноги вдруг исчезли и захлопали тапочками, и Таша решила, что под освободившимся маминым стулом будет собачкин домик, а Барби заплакала: «Уууууу! Ууууу!», а потом дала сама себе по щеке (это было трудно, руки у Барби сгибались только немножко, поэтому пощечину пришлось организовать самой Таше) и сказала: «Дура! Дура! А ну возьми себя в руки и не реви!», но тут мама села на место, Таша стала вытаскивать собачку из-за ее ног, и мама, заглянув под стол, сказала: «Таша, а ну к себе!» — но не погнала ее, и Таша продолжала сидеть внизу, играя шнурками на мужских ботинках, пока мужчина не спрятал ноги под табуретку и не сказал: «Я пойду, мне пора, я еще должен заехать, там, кое-куда…», и мама торопливо ответила: «Да-да, конечно», — и еще: «Спасибо, что заехал», и «Привет Наталье», и «Надо как-нибудь увидеться всем вместе», голос у мамы был какой-то странный, а потом обе пары ног исчезли, Таша снова поставила собачку под мамин стул, но игра надоела ей, она вылезла из-под стола, покинув тапочки, и пошлепала босиком в коридор, где Игорь мялся у двери, а мама никак не могла справиться с ключом и все время отворачивалась, а потом дверь хлопнула, Таша побежала к себе и понесла маме книжку, чтобы почитать, но мама сидела в ванной и не выходила, Таша слышала, как льется вода и как мама вдруг шлепает себя по щеке и говорит: «Дура, не вой! Не вой, идиотка!», и тогда Таша взяла Барби, плотно намотала ее волосы себе на палец и села под дверь ванной — ждать.


5.


Сначала с Бизякой было очень хорошо, но со временем стало плохо, потому что Бизяка все знала, а значит, могла все рассказать маме и вообще постепенно стала пугать Ташу, потому что она была очень злой, все время заставляла Ташу делать дурацкие вещи, а если Таше самой хотелось сделать что-нибудь плохое, Бизяка говорила: ну давай, давай, а то я расскажу маме про почирканную карандашами скатерть и про то, что ты лазила в ее ящик, и Таша чувствовала какую-то дурацкую лихость и делала что-нибудь специально, — например, сбросила с подоконника мамин кактус и потом специально терла глаза и делала вид, что он упал случайно, и мама даже говорила ей, чтобы она не расстраивалась, и ей было стыдно, но и очень здорово одновременно, а Бизяка говорила ей, как капитан в мультике: «Так держать!» — и поэтому Таша уже не знала, что делать с Бизякой, потому что сначала придумала ее сама, когда поломала слона с барабаном и воспитательница спросила, глядя на Ташу: «Кто это сделал?» — и Таша быстро выпалило первое пришедшее в голову слово: «Бизяка!», и с этого момента Бизяка стала все расти и расти, и мама, услышав «Бизяка!» два дня спустя, посмотрела на Ташу огорченно и сказала: ну что ж, надо поменять все замки и укрепить двери, чтобы такая плохая Бизяка не могла больше пролезть к нам в дом. Но двери не поменяли, Бизяка порвала мамин чулок и отрезала волосы у куклы Камиллы, мама качала головой, а Таша ночью представляла себе Бизяку: коричневую, вязкую, круглую, с мелкими острыми зубами и отвратительной улыбкой и пыталась сказать себе, что никакой Бизяки нет, она, Таша, сама ее придумала, но это получалось все хуже и хуже, и Таша клялась себе прямо с утра и навсегда вести себя очень-очень хорошо, но утром мама обнаружила, что вчера кто-то нарисовал фломастером на кафеле в ванной и спросила, как это случилось, и Таша хотела признаться и даже начала говорить: «Это сделала…» — но тут что-то случилось у нее внутри и она зажмурилась и почти крикнула: «Бизяка!!», и тут мама уперла руки в бока и строго сказала: извини, Таша, но я звонила Бизяке, вчера она весь день сидела дома и просила сказать тебе, что она знает, кто виноват на самом деле, и тут от ужаса Таша села на пол и аж задохнулась.


6.


Мама сидела на песке, на носу у нее была смешная бумажка, на голове — шляпа, а под шляпой — очки, и Таше очень нравилась такая мама, она была совсем непохожа на домашнюю маму, и Таша закапывала мамину ногу в песок, а потом аккуратно откапывала, обводя пальчиком один мамин палец за другим, и сквозь песок постепенно проступал красивый блестящий лак, а мама как будто не замечала Ташу, и в какой-то момент Таша подергала маму за палец, но мама все равно не посмотрела на нее, а только откинулась еще сильнее назад, так, что на коричневом животе появилась складочка, Таша наступила маме на ногу, но мама только отодвинула ногу, и тогда Таша подбежала к воде и закричала: «Мама, смотри, я иду в воду одна!» — но мама все равно не ответила, Таша, разозлившись, набрала в руку гальки, подбежала к маме, положила одну гальку в рот и плюнула, попав маме в плечо, и вдруг мама сказала: «О Господи, опять ты! Что тебе от меня надо?» — а Таша сказала: «Чтобы ты была со мной!» — а мама сказала: «Не мучай меня, ну не мучай, ради бога!» — а Таша сказала: «Я не хочу тебя мучить! Я тебя люблю!» — а мама, отодвигаясь все дальше, почти кричала: уходи! — а Таша старалась подойти к ней поближе, но мама отпихивала ее ногой, и тогда Таша спросила: «Скажи мне, почему ты все-таки не родила меня?» — и мама побелела, а Таша спросила: «Потому что ты меня не любишь?»


«Нет, — сказала мама хрипло, — потому что папа тебя не любит». Таша молчала, и мама сказала тем же севшим голосом: «Ради бога, уйди уже. Оставь меня. Не приходи», — и тогда Таша подошла на шаг вперед, и еще на шаг, и с каждым шагом запихивала себе в рот еще один камушек, и еще, и еще, и мама снова прохрипела: «Уйди!» — а Таша, глядя на нее светлыми глазами в золотых ресницах, сказала:


— Ну ув нет. Ну ув нет.

Н. Крайнер

В старости я буду жить, скорее всего, в одиночестве. Характер не тот, чтобы с кем-то уживаться. Стану жить в маленькой квартирке, с плохо поклеенными обоями и огромными щелями в балконной двери. И у меня будут три кошки, черная, белая и рыжая. Кошки будут постоянно драться, а я буду смотреть и радоваться тому, что они, в отличие от меня, живые и здоровые. Умиляться буду, вытирать слезы платочком. По улице стану перемещаться короткими перебежками, считая окружающий мир непонятным и враждебным. Других старушек, которые собираются у подъездов на лавочках, буду принимать за какую-то странную, непонятную мне форму жизни и потому буду их чураться. Впрочем, они станут отвечать мне взаимностью. Денег у меня будет мало (не бывает их у меня много, в принципе), и почти все они будут уходить на еду кошкам. Поэтому кошки у меня будут пушистые и откормленные, а я — совсем наоборот (давно мечтаю похудеть, в общем-то). Врачи к тому времени запретят мне пить кофе с кофеином, а кофе без него будет для меня слишком дорогим. Но я все равно раз в неделю стану варить себе настоящий, хотя не очень крепкий кофе, наливать его в маленькую, не больше наперстка чашку, и выпивать. И долго потом прислушиваться к ощущениям, не прихватит ли сердце. И, может быть, раз в месяц стану позволять себе одну сигарету. В такие моменты мне будет совсем грустно, но грустные мысли я буду себе позволять только по вторникам. Еще у меня будет паззл на четыре тысячи кусков с картиной Босха, его я куплю себе заранее. И каждый день, нацепив на нос очки (еще пара лет с моим монитором, и это неизбежно) и близоруко щурясь, буду его складывать. Недолго, по часу где-то, чтобы глаза не уставали. А потом смотреть кино. К тому времени, надеюсь, я не впаду в маразм и не разучусь пользоваться всякой техникой. Коллекцию фильмов я тоже соберу заранее, разумеется. Иногда, по праздникам, мне будут звонить дети и внуки, а я каждый раз стану удивляться тому, что они у меня есть и думать, что люди, наверное, просто ошиблись номером. Еще в старости мне снова захочется писать руками, я заведу себе настоящую чернильную ручку и много белых листов бумаги и буду писать, по вечерам, при свете настольной лампы. Писать что-нибудь очень длинное, может быть, про себя, но скорее всего, про кого-нибудь еще. А потом настанет день, когда паззл соберется, а из всей коллекции останется посмотреть только один фильм. Я думаю, что это будет "Достучаться до небес". А может и нет. Вкусы со временем меняются. Но скорее всего, все же он. Я его поставлю, сварю кофе или, может, найду спрятанную в шкаф лет 15 назад бутылку текилы, и стану смотреть. А когда фильм закончится, я умру. Просто и без затей. Тело мое тут же развалится на множество маленьких букв, а душа воспарит, потом спустится обратно и вселится в одну из моих кошек, скорее всего, в рыжую. Кошки аккуратно соберут все буквы и отнесут их туда, где будут лежать бумажки с недописанным, к примеру, романом (да, на роман я раньше, чем в старости не сподвигнусь). Буквы тут же займут отведенные им места, и роман этот окажется законченным. Только его вряд ли где опубликуют. Люди, которые придут в эту квартиру, чтобы забрать ее себе, вряд ли обратят внимания на мои каракули. А даже если обратят, ни одно издательство не сможет прочесть, что там написано (у меня и сейчас-то почерк ужасный, а с возрастом будет только хуже). Так что роман мой выкинут или сожгут. А кошки, как только кто-нибудь откроет дверь, уйдут, чтобы гулять самим по себе. Ведь кошек именно для этого и придумали. Они не пропадут, у меня будут очень умные кошки. Даже та, которая рыжая.

Сап Са Дэ

Дорогой Железный Человек!


Я в курсе, что ты — сильный, ловкий, отважный, умеешь дышать под водой, переваривать гвозди и даже немного умеешь летать.

Твои суждения отличает понимание сути вопроса, глубина и здравомыслие.

Во всем, к чему ты стремился, ты достиг невиданных высот.

И я тебя не зову не потому что ты — недостаточно железный, а потому что ты, как правило, очень занят и редко приходишь.


С уважением,

Мироздание.

ОБ АВТОРАХ

Виталий Авдеев

Я родился и провел большую часть жизни в Алма-Ате, хотя в детстве и помотался по Союзу — отец у меня было военный. Два года назад уехал в Канаду, теперь живу в провинции Саскачеван в городе Риджайна.

По образованию я физик-теоретик, по профессии — программист. А сказки пишу для собственного удовольствия.


Лора Белоиван

Родилась в Северном Казахстане, потом приехала во Владивосток с единственной целью: на работу в пароходство и посмотреть мир. И пять лет очень внимательно на него смотрела. Потом дважды не закончила университет, зато побыла журналистом, стала художником и начала писать рассказы. Сейчас вместе с мужем-ветеринаром работает над созданием во Владивостоке первого в России реабилитационного центра для раненых тюленей.


Анна Болотова

Писать начала по недосмотру родителей. Понравилось. Было приятно смотреть, как движется рука, детская ладонь шершаво трется о белое, грызть ручку, ковыряться стрежнем в ухе, щекотливо шебурша по барабанной перепонке.

… Меня беспокоит быстротечность молодости, отсутствие горячей воды, наличие тараканов, долгая зима в этих широтах, диссертационные документы и мозоль на большом пальце левой ноги.

И звездное небо над головой.

И библейский город Капернаум.


П. Бормор

Он же Петр Борисович Мордкович. Родился в городе Москве, где и прожил почти 20 лет, пока не эмигрировал в Израиль. Высокий брюнет, ювелир, недобрый сказочник. Женат; кроме того имеются двое детей и попугай. Публиковался во втором и третьем сборниках "Русские инородные сказки" («Амфора», СПб).


Грант Бородин

Живет в Новосибирске. Играл (а возможно до сих пор играет) на бас-гитаре в группе «Кстати да». Некоторые рассказы Гранта Бородина были опубликованы в сборниках «Прозак» и «Русские инородные сказки — 1».

Этим достоверные сведения о деяниях Гранта Бородина исчерпываются.


Ксения Букша

Родилась 6 апреля 1983 года. Живу в Петербурге, окончила экономический факультет университета. Днём считаю чужие деньги, смотрю рекламу и звоню по телефону. Ночью пишу беллетристику.

Публикации:

Алёнка-партизанка. Амфора, 2003

Дом, который построим мы. Амфора, 2004

Inside out. ЭКСМО, 2005


Рустам Гаджиев

Самый мучительный из жанров — рассказывать, чем я являюсь. Небогатое чувство юмора куда-то испаряется, и я растеряно бегаю, словно бы от консервной банки, привязанной к хвосту. В такие моменты понимаешь, что благополучно научился двигаться в ритм, да и стук за спиной больше не мешает. Свои улицы, своя банка, свои блохи.

А что, по-моему, для бродячей собаки отлично написанная автобиография.


Линор Горалик

Прозаик, эссеист, журналист, переводчик. Родилась в 1975 году, в Днепропетровске, в 1989 году переехала жить в Израиль, в 2000 — из Израиля в Москву, где и живет по сей день. Образование — Беэр-Шевский универсистет, Computer Science. Занималась программированием, преподаванием, разработкой дидактических материалов, бизнесом. Проза публиковалась в нескольких альманахах, сборниках, онлайн-изданиях. Автор нескольких книг прозы, в том числе роман «Нет» в соавторстве с Сергеем Кузнецовым (Амфора, 2004 г.) и роман «Половина неба» в соавторстве со Станиславом Львовским (Иностранка, 2004 г.), переводов, публицистики, а также ряда художественных выставок и других проектов.


Ольга Гребнева

Родилась на одном из островов в дельте Невы. В детстве мечтала стать летчиком или писателем. В летчики не взяли.

Живет в себе, наружу выходит редко.


Сергей Гришунин

Родился в 1966 году в городе Ленинграде. Там же и вырос. Теперь живет в Петербурге. По окончании средней пожарной школы обучался в ряде высших учебных заведений негуманитарного профиля. В настоящий момент ведёт активные изыскания в области текущего времени и окружающего пространства. Некоторые сказки и рассказы были опубликованы в сборниках «Русские инородные сказки» и «ПрозаК» («Амфора», СПб).


Дмитрий Дейч

Родился в 1969 году. Живет в Израиле. Публиковался по-русски в журналах "Солнечное Сплетение" (Иерусалим), «Двоеточие» (Иерусалим), «Многоточие» (Донецк), альманахе «Симург» (Иерусалим), антологиях «Прозак», "Русские инородные сказки — 2 и 3" ("Амфора"), "Очень короткие тексты" ("НЛО"). На иврите — в журналах «Скорпион» (Тель Авив), «66» (Иерусалим). По-голландски в журнале «Solo». По-немецки — в журналах "Literatur-Caf?", "Orbis Linguarum". По-английски — в журнале "The Art Bin Magazine".


Фекла Дюссельдорфф

Автору 29 лет, которые были украшены разнообразными деяниями, по большей части — интеллектуального характера; в последнее время к этим разнообразным прибавилось сочинительство коротких текстов, которые размножаются в интернет-блогах. Сказка «Яблокитай» была опубликована в сборнике "Русские инородные сказки-3"; некоторые другие тексты публиковались в самых разных периодических изданиях. Самые удивительные места публикаций с точки зрения автора — Лос-Анджелесская газета на русском языке, глянцевый рекламный буклет, и газета под названием "Жизнь оккультиста". В юности за автором замечены малозначительные работы по английской геральдике и юриспруденции. Сам автор к оккультизму не склонен, увлекается раскраской интерьеров в подозрительные цвета и катанием на сноуборде с окружающих его действительность горных круч. В свободное от всего вышеперечисленное время достает деньги из воздуха и складывает кроликов в шляпы. Проживает при этом, ни много ни мало, в городе Алматы.


Наталья Иванова

33 года, художник, живет в Великом Новгороде. Раздаёт полезные и бесполезные советы в женских журналах, ведёт кулинарную колонку одного из интернет-изданий.


Алексей Карташов

Родился в Магадане, жил в Москве, а теперь — в Бостоне, США. Биолог, математик, занимаюсь медицинскими исследованиями.

Президент компании "Carpincho Biostatistics".

Библиография представляет собой длинный список научных публикаций в российских, американских и британских журналах.


Дмитрий Ким

Мне 33 года, я живу в Москве, родился в Подмосковье, кое-где учился, но ничего не закончил, был немножко хипьём, программировал, сисадминил, в настоящее время self-employed на ниве вебсайтостроительства.


Владимир Коробов

Окончил среднюю школу № 5 в Вильнюсе и философский факультет МГУ (1979). Доктор философии. Работал корреспондентом газеты «Советская Литва», сторожем на стадионе «Динамо», грузчиком в партшколе, заместителем директора Литовского института исследований буддизма; в настоящее время занимается переводом буддистских текстов, анализом и интерпретацией учения о праджняпарамите, махаянских терминов (трикая и, в частности, дхармакая, бодхичитта и др.) В свободное от интерпретации и анализа время, не приходя в сознание, преподает историю философии в высшей школе предпринимательства Даугвилене и тибетский язык в Вильнюсском Государственном Университете.


Сергей Кошкин

Родился в 1974 году в городе Новочеркасске. Живет в Ростове-на-Дону. Некоторые рассказы Сергея Кошкина были опубликованы в сборнике «Русские инородные сказки-3» («Амфора», СПб)


Н. Крайнер

Существование Н. Крайнер наукой не доказано. Впрочем, и не опровергнуто. Наука вообще не интересуется Н. Крайнер. Н. Крайнер отвечает науке полной взаимностью. Жить это обстоятельство не мешает. Тексты писать — тоже. Таким образом, исключив всякий научный подход, Н. Крайнер все же умудряется собирать из слов кусочки реальностей. Наука же как-то обходится без термина «Н. Крайнер». Подобный компромисс, как мне кажется, способствует скорейшему наступлению мировой гармонии. Что не может не радовать.


Эли Курант

Дрессировщик, ювелир, парашютист, талмудист, гемолог-любитель, энолог-большой любитель, преподаватель украинского и других языков, инструктор скалолазного спорта, софист, раскольник, картёжник, некогда снайпер. Ныне — раввин долины Ниагары. Любимое занятие — не думать о Вечном.


Ольга Лукас

Живёт и работает дома. Дом когда-то был в Питере, а теперь — в Москве. Зарабатываю деньги, читая чужие книжки, а в свободное время пишу свои. Предпринимала попытки писать чужие книжки. Не понравилось.

Псевдоним похитила у героя Хулио Кортасара, некоего Лукаса, а поскольку доброму вору всё впору, то этот самый Лукас вытеснил из обращения настоящее имя. Из-за этого иногда случается путаница в бухгалтериях различных изданий: деньги выписаны на Лукаса, а получать их пришла какая-то посторонняя тётка.

Полный список публикаций восстановить не представляется возможным из-за преступного безразличия автора к уже опубликованным текстам.


Лея Любомирская

Сперва жила в Алма-Ате, потом в Домодедове под Москвой, но однажды меня занесло в Португалию.

С тех пор по месту прописки меня никто не видел. Вышло так, что я влюбилась в Лиссабон, а Лиссабон ответил мне взаимностью. С тех пор мы живем вместе, красим цветы во все оттенки красного, запускаем в фиолетовое небо белых чаек, досаливаем по вкусу терпкий океанский ветер, пугаем страшными звуками туристов с блестящими пуговичными глазами, а по вечерам обрываем старые афиши со столбов, гоняем по газонам сухие листья или сидим на набережной и болтаем ногами в темной непрозрачной воде. Сказки мы, в общем, тоже пишем вместе — Лиссабон навевает, а я записываю.

Самая первая сказка вышла в журнале «Реальность фантастики», а целая куча вторых — в сборнике «Русские инородные сказки-3» («Амфора», СПб).


Феликс Максимов

Родился в 1976 году, в Москве. Окончил ВГИК, сценарный факультет, работаю не по специальности, перевожу с французского; сейчас — секретарь в дизайнерском бюро.


Алмат Малатов

Мне тридцать лет, и не исключено, что скоро будет тридцать один. У меня рост за метр девяносто, глаза цвета голодной жабы и мерзкий характер. Во мне еврейские, французские и казахские крови. Вид у меня экзотический и злобный, особенно по утрам. Когда-то я закончил мед институт, и знаю, как найти ваш мозг. Я работал санитаром, медсестрой, моделью, мальчиком по вызову, поваром, врачом, менеджером по персоналу и коммерческим директором. Жил в Кишиневе, Калининграде и Питере. Теперь — в Москве.


Марат Марцион

Не смог придумать, что рассказать о себе, и попросил свою девушку сделать это за меня. Девушка на всякий случай напомнила, что я живу в Петербурге, а потом добавила, что я — самый умный, самый красивый и вообще лучше всех. Но ушами шевелить, в отличие от нее, не умею.


Иван Матвеев

Родился в 1981 году в Ленинграде; в 2003 году закончил факультет менеджмента СПбГУ. Первый свой рассказ опубликовал в Интернете, оформив его как один из текстов «Библиотеки Мошкова». Придумал звучное иностранное имя для «автора», а себя выдавал за переводчика. Рассказ читателям очень понравился, зато «перевод» единодушно был признан плохим.

С тех пор кое-что изменилось. Рассказы Ивана Матвеева публиковались в сборниках «Книга врак» и «Русские инородные сказки» («Амфора», СПб), а его первый роман «Наемники» вышел в издательстве АСТ. На досуге он учит уму-разуму студентов все того же факультета менеджмента и пишет диссертацию, предпринимая титанические усилия сделать скучным хотя бы этот текст.


Ольга Морозова

В разное время бывала психологом, журналистом, рекламщиком. Была и остается Мерцаной. В 2005 году опубликовала цикл рассказов в антологии "Русские инородные сказки-3".


Елена Некрасова

В детстве мечтала стать балериной, но оказалась слишком длинной.

Потом ходила в драмкружок, но приличных ролей не давали, потому что не выговаривала букву «р».

Когда выучилась букве «р», захотела изучать животных. Поступила в Университет и даже получила диплом биолога, но он не пригодился. Потому что к тому времени я уже писала маслом картины. А другие люди их покупали, так что на жизнь хватало. Так продолжалось почти десять лет и, разумеется, надоело.

Потом я выучилась на кинорежиссера, чтобы снимать кино. Но вместо этого поставила спектакль и два года занималась театром.

Потом снимала документальные фильмы, а до «большого кино» так не и дошло. Денег не давали. Потом наконец дали, но сразу же забрали назад, потом обещали вернуть, но передумали, потом перенесли на следующий год, потом предложили гораздо меньше, зато сразу…

Но я уже придумала быть писателем.


А. Нуне

Закончила факультет психологии МГУ, живет в Берлине. Роман А. Нуне "После запятой" вышел в издательстве НЛО в 2001 году.


Виктория Райхер

Родилась в Москве, с 16 лет живу в Израиле. По специальности и образованию — психодраматист, занимаюсь индивидуальной и групповой психотерапией. В течение многих лет пишу всё, что пишется; в последние три года это в основном проза, рассказы. Рассказы публиковались в сборниках «ПрозаК», "Русские инородные сказки" (1, 2, 3), "Антология израильского юмора", выходят в периодике в разных странах.

Прозу и стихи пишу по-русски, профессиональные работы и документы — на иврите, работаю на иврите и по-русски, считаю себя двуязычной, справа налево живу, слева направо думаю. Нет, глаза не разбегаются и голова не кружится. Наоборот, с годами приобретается устойчивость — ибо в какой-то момент понимаешь, что абсолютно неважно, слева ты направо живешь, справа налево, сверху вниз или вообще поперёк, важно не это, а тем, что важно, можно ходить в любую сторону, хоть конём. А тот, кто понял эту фразу, не нуждается в этой фразе. Ведь, по большому счету, мы все такие.


Гала Рубинштейн

О себе рассказывать совершенно невозможно, потому что врать как-то глупо, а если не врать, придется признать, что я ничего о себе не знаю. Относительно уверена в том, что родилась в 1970 году, в Харькове, а сейчас живу в Израиле. Почти наверняка.


Сап Са Дэ

Живая легенда русского Интернета, петебургский поэт, писатель и музыкант, один из основателей группы «Лунофобия», которую по многим формальным признакам можно отнести к русской готике.


Андрей Сен-Сеньков

Поэт, прозаик. Родился в Душанбе в 1968 г. Окончил Ярославский медицинский институт. Жил городе Борисоглебске Воронежской области, с 2002 г. в Москве. Работает также в художественной фотографии и в других видах изобразительных искусств. Дипломант Тургеневского фестиваля малой прозы (1998). Автор четырех книг стихов и визуальной поэзии.


Алексей Смирнов

Родился 10 июля 1964 года. Живет в Санкт-Петербурге. По образованию — врач. Работает врачом-невропатологом; переводит медицинскую литературу. В 2000 году в издательстве Геликон Плюс вышли два сборника рассказов, "Натюр Морт" и "Под крестом и полумесяцем", а в парижском издательстве «Стетоскоп» — сборник "Ядерный Вий". С тех пор книги А. Смирнова выходили в издательствах «Амфора» («Лето никогда»), «АСТ» («Ядерный Вий»), «Спецкнига» («Пограничная крепость» и «Лента MRU»). Некоторые рассказы были опубликованы в сборниках «Прозак» и «Русские инородные сказки» («Амфора»). Член Союза Писателей, Санкт-Петербургское отделение.


Алексей Шеремет

Я родился в Москве, живу на Урале и каждый год ненадолго уезжаю в Киргизию. Поэтому мне не приходится ничего придумывать: я просто смотрю и запоминаю. А потом, когда приходит время, вспоминаю и записываю; это несложно.

Сегодня во сне я встретил человека, который сказал мне: "То, что ты видишь, не существует". Я рассмеялся: "Если я поверю, это будет значить, что тебя нет". "Именно поэтому ты должен верить мне", — ответил он.

Всё, о чём я рассказываю, я видел сам — так же ясно, как того несуществующего человека.


Александр Шуйский

Александр Шуйский — псевдоним питерского художника Александра Стрейнджера. Под этим псевдонимом художник пишет прозу, потому что неудобно как-то писать прозу и картины под одним и тем же именем.

Оба они — писатель и художник — живут в Санкт-Петербурге с рождения, только художник родился немного раньше, а так, в общем, между ними нет никакой заметной разницы. В паспорте у обоих указан возраст: 35 лет, но всем давно известно, что паспорт — вещь ненадежная, хоть и документ. Гораздо большего доверия заслуживают другие документы: картины и сказки. Картины — это к Александру Стрейнджеру. А сказки Александра Шуйского можно найти в сборниках «ПрозаК» и "Русские Инородные Сказки", второй и третий выпуски.


Саша Щипин

В полтора года прочитал первую в своей жизни фразу: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Потом прочитал все остальное. В семь лет вступил в пионеры и до сих пор ждет представителей книги рекордов Гиннеса, чтобы зафиксировать достижение. Преподавал историю международных отношений, писал про книги, фильмы и жизнь для журналов и газет, делал новости на телевидении.

Хочет стать космонавтом, когда вырастет.


Лена Элтанг

Родилась в Петербурге, живет в Вильнюсе. Поэт, журналист, театровед, переводчик.

Публикации в журналах «Знамя», «Октябрь», в «Литературной газете», в антологиях «ПрозаК», «Русские инородные сказки» (составитель Макс Фрай, «Амфора», СПб).

1

Торгни Линдгрен, "Вирсавия"


на главную | моя полка | | Секреты и сокровища |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 28
Средний рейтинг 4.7 из 5



Оцените эту книгу