1

Действие нашего повествования начинается на просторах Понта Эвксинского, недалеко от берегов скифской Тавриды. В жаркий полдень при полном штиле по сверкающей чешуе моря медленно ползло судно, лениво шевеля рядами длинных весел. Его мачты были оголены, паруса свернуты. Змеевидные флаги бессильно висели на верхушках мачт. На одном из флагов можно было разглядеть эмблему Понтийского царства, герб персидской династии Ахеменидов, – горизонтально лежащий полумесяц, охвативший своими рогами солнце. Однако корабль был не понтийский, а гераклейский. Эмблема на его флаге обозначала подчинение Гераклеи царю понтийскому.

Значение Понтийского царства на Эвксинском Понте было тогда велико и все возрастало. Оно было подобно значению Рима на Средиземном море. И суда, плавающие под эгидой Понта, пользовались его защитой и покровительством, а поэтому их встречали во всех портах с особым уважением.

Корабль носил греческое название «Евпатория», также, по-видимому, в честь юного, но не по летам мудрого царя Митридата Шестого, уже прозванного Евпатором. Внешний вид судна как бы символизировал собою слияние двух культур: западной, идущей из Эллады, с местной малоазийской культурой. Его носовые украшения выглядели причудливо. Они состояли из львиных голов, оформленных в восточном вкусе, позолоченных, с ярко-красными широко раскрытыми пастями. Палубные надстройки выглядели проще и не имели той аляповато-пестрой расцветки, которая всегда была по душе азиатским судостроителям. Две невысокие рубки соединялись помостом – верхней палубой. На задней рубке находилось рулевое управление, обслуживаемое тремя матросами, полуголыми и опаленными солнцем. На передней – место кибернета, фактического капитана корабля. Под верхней палубой – более сотни гребцов, сидящих в три яруса на скамьях вдоль бортов, с проходом между ними.

Эллины более далекого прошлого брали гребцами на свои корабли наемников из беднейшего класса «фетов» и «метеков», которые получали за свой тяжелый труд условленную плату и считались свободными людьми. «Евпатория», по восточному обычаю, заменила свободных гребцов рабами. Правда, это имело свои неудобства – за рабами требовался неусыпный надзор. Но не следует забывать, что колонии, подобные Гераклее, не имели такого обилия незанятых рабочих рук, как Афины или Коринф. Их население еще не успело выделить из своей среды голодных толп бродячего люда, не имеющего постоянного заработка. Даже беднейший здесь занимался каким-нибудь ремеслом и спал у собственного очага. Поэтому рассчитывать на вольный наем желающих пойти на каторжную работу за веслом не приходилось. Гребцы на кораблях припонтийских греческих колоний были рабами, закованными в цепи, как преступники.

Тяжелый, тошнотворный дух потных, давно не мытых человеческих тел чувствовался и на верхней палубе, где под полосатым тентом, изнывая от жары, сидели немногочисленные пассажиры корабля – гераклейские купцы. Они везли в трюме груз вина, цветных тканей, бронзовой посуды и железных изделий для продажи скифам.

Ветра не было, солнце накалило просмоленные доски. Тишину знойного полудня нарушала своеобразная музыка. Ведущую партию исполнял флейтист. Он сидел на свертке каната за задней рубкой и лениво насвистывал две ноты: высокую, по которой три ряда весел поднималось вверх, и низкую, служившую сигналом для опускания весел в воду. При подъеме широких еловых лопастей тускло звенели цепи. При опускании они тоже звенели, но как-то по-иному. К этому присоединялось надсадное уханье, болезненный стон, вырывавшийся из охрипших глоток.

Так повторялось с железным ритмом через равные промежутки времени. Размеренный скрип тяжелых уключин дополнял эту печальную симфонию рабского труда, исполняемую гребцами-кандальниками. Иногда звонкое щелканье сыромятного бича напоминало о насилии и жестокости управлявших многорукой живой машиной. Но беспощадность в обращении с невольниками считалась не пороком, а достоинством, единственно правильным способом заставить их работать скорее и лучше. Снисходительность и мягкость, проявленные хозяином по отношению к рабу, вызвали бы недоумение, насмешки, а затем и презрительно-гневное осуждение со стороны всего общества, были бы расценены как подрыв основ общественного благосостояния.

По-видимому, именно так думали и те, которые сидели на верхней палубе, вытирая лбы рукавами. Их не тревожила печальная музыка рабских цепей, наоборот, она нагоняла на них сонливость своим ритмом. И тяжелые испарения, идущие снизу, не казались им неприятными. Каждому рабовладельцу привычен дух эргастерия – тюрьмы рабов и места их печального труда.

Из-под носовой рубки вынырнул келевст – судовой тюремщик, гроза невольников-гребцов, не расстающийся с сыромятным бичом, пропитанным человеческим потом и кровью. Он почесал ручкой своего страшного инструмента костлявую плоскую спину, потом не торопясь вытер полою распаренное морщинистое лицо. Мертвыми, бесчувственными глазами обвел горизонт, послюнил грязный шишковатый палец и повертел им над головою.

– В такую жару и Борей спит, – пробормотал он.

Сверху послышался хриплый смех.

– Не только Борей, но и все его три дочери: Упис, Локсо и Гекаерга!

На кормовой рубке стоял кибернет и скалил редкие зубы, смотря на келевста.

– А, это ты, Фаномах… – с неудовольствием заворчал тюремщик.

– Ты, Аристид, не старайся вызвать ветер заклинаниями, – продолжал смеяться кибернет, – твои наговоры не имеют силы в скифских водах. Лучше пошевеливай своих лентяев, пусть гребут веселее, скоро будет виден берег Большого Херсонеса! Вечером бросим якорь в Керкинитидской гавани!..

Если в подчинении келевста находились гребцы и конвой из десяти гоплитов, то кибернет заведовал матросами и всем управлением корабля. Для административной системы античных греков была характерна многочисленность должностей. И на вооруженном судне «Евпатория» также имелась целая лестница должностных лиц, подчиненных триерарху, главе корабля. Келевст и кибернет были равноправными и после триерарха являлись главными распорядителями на корабле. Они действовали по соглашению и только в случае полного взаимного расхождения обращались к триерарху за указаниями.

– Мои лентяи работают весь день, у меня за веслом заснуть трудно, – ответил Аристид, – а вот твои матросы опухли от сна!

– Успеют и они наработаться, ветер будет позже… Эй ты, сонная ворона! Или ты хочешь гибели корабля?

Последние слова относились к пожилому матросу, сидевшему на носу корабля. Его называли «проревс» – наблюдатель, глаза корабля. На его обязанности было смотреть вперед, чтобы вовремя заметить какую-либо опасность. Услыхав грозный окрик, он встрепенулся, прокашлялся и вытаращил покрасневшие глаза.

Проревс был вольноотпущенником, то есть почти рабом, и выглядел забитым.

Море сверкало нестерпимо.

Триерарх в это время спал сладким сном в передней рубке на мягком ложе, хлебнув изрядно из амфоры, преподнесенной ему купцами в знак уважения.

Гераклеоты обтирали пот с бородатых физиономий и разговаривали.

– Продам вино, закуплю зерно! – вслух мечтал молодой виноторговец Мениск, встряхивая черными кудрями. – Хороша скифская пшеница – лучше фракийской!

– А главное – дешевле! – хмыкнул в усы его сосед, мрачный, преждевременно увядший человек, почти старик, с иссохшим землистого оттенка лицом. – Будь скифы более сообразительны, они могли бы брать дороже. Мне кажется, они скоро додумаются до этого…

Он хотел рассмеяться, но подавился беззвучным кашлем, причем лицо его почернело, а рука схватилась за впалую грудь.

– Нынче цены на хлеб в Понте будут высокие, можно получить немалый барыш! Молодой царь Митридат, да сохранят его боги, хочет иметь сильное и большое войско! Люди к нему все прибывают. В Синопе, Амисе и других городах кишмя кишат военные. Хлеба потребуется очень много! Уже сотни кораблей спешат отплыть вслед за нами в Херсонес, Ольвию и на Боспор!.. Всех манят скифские закрома! Но, слава Посейдону, мы одни из первых! Мы раньше многих прибудем в Херсонес!..

Это сказал полный румяный человек с пушистой бородой. Когда он говорил или смеялся, то его челюсти обнажались и зубы по-козлиному выступали вперед. Его масленые глазки с необыкновенной живостью бегали, не упуская ничего, что творилось вокруг. В интонациях его речи звучала лицемерная благонамеренность. Имя царя он произносил с таким благочинием, словно Митридат Шестой мог слышать его и оценить его верноподданнические чувства.

Мрачный Гигиенонт прокашлялся, поднял глаза на словоохотливого собеседника.

– Пусть боги любят тебя, Автократ! Ты умеешь во всем найти хорошее. Но мне кажется, что ты подобен тунцу, который видит только одним глазом, почему и мир для тебя существует лишь с одной стороны!..

Гигиенонт пощупал себя за горло, хрипло выдохнул.

– Тебя, – продолжал он, – радует, что войско молодого царя растет быстрее грозовой тучи. Ты предвидишь военные поставки и барыши! Это неплохо, никто из нас не откажется от военных поставок, но меня пугает другое…

– Что же тебя пугает, почтенный Гигиенонт?

– Против кого это войско? Всякий скажет, что против Рима! Рим тоже знает это и поспешно кует мечи против Понта. Две страшные силы готовы столкнуться…

– Что ж, Рим будет побежден!

– Не спорю. Надеюсь, что так и будет! Но, друзья мои! Для нашего священного полиса Гераклеи Рим будет Сциллой, а Понт – Харибдой! Кто знает, не суждено ли Гераклее быть раздавленной этими страшными силами, как лбами бодающихся быков!..

Автократ ответил фальшивым смехом. Его поддержали другие, но тотчас умолкли.

– Рим стар и болен, – звонко заявил Автократ, – его раздирают внутренние непорядки, а Понт молод и силен, как и царь его! Гераклея – в союзе с Понтом, и плоды победы над кичливыми римлянами достанутся и ей!..

Это была официальная версия, которая оправдывала перед народом союз Гераклеи с Понтом. Она у всех уже навязла в зубах и сейчас не вызывала у присутствующих никакой реакции.

Каждый думал про себя: «Словно Гераклея сама пожелала вступить в этот союз! Пусть бы попробовала брыкаться! Понт сумел бы ее обуздать! Теперь Гераклея свободна не более, чем вол, который волен идти лишь туда, куда его гонит хозяин».

– А мне кажется, – с беспечным видом вставил Мениск, – раз мы купцы, наше дело торговать и богатеть! Эх, хорошо бы стать богатым!.. Мне одна пифия предсказывала богатство!..

– Ты прав, Мениск, – отозвался Автократ, – нужно богатеть во что бы то ни стало! Богатые люди в полисе столь же необходимы, как колонны в храме, – на них держится все здание! Убери колонны, и здание рухнет! Кроме того, золотой щит хорошо защищает от стрел любого врага!

– Значит, богатея, мы укрепляем полис?

– Да!.. А пока в полисе есть богатые люди, боги не допустят его погибели! Торгуя, мы делаем божье дело!

Это понравилось. Мениск громко расхохотался. На мертвенном лике Гигиенонта промелькнуло что-то напоминающее улыбку.

Молодой виноторговец, мечтающий разбогатеть, хлопнул мясистыми ладонями.

– Эй, малый! – крикнул он рабу. – Принеси нам две запечатанные амфоры и гидрию с водою! Почтенная компания умирает от жажды!

При этих словах он бросил косой взгляд в сторону двух мужей, стоявших поодаль у борта. Старший из них, высокий, уже немолодой мужчина, с умным подвижным лицом, украшенным остроконечной бородкой, был одет просто, но в добротную ткань. Он успевал смотреть в морскую даль, чутко вслушиваться в разговоры гераклеотов и что-то говорить своему собеседнику, тыкая в его сторону сухими длинными пальцами и выразительно играя косматыми бровями. Тот кивал головой и делал записи на вощаной дощечке.

– Теперь сложи все цифры, и мы получим общий расход… Совет потребует отчета!

– Сейчас подсчитаю, господин!

Пока секретарь производил подсчет, мужчина обратил острый взгляд в сторону купцов. До его ушей донеслось приказание Мениска, после которого раб, одетый в грязную дерюгу, принес вино и посуду.

– Вот, погляди, Матрий, – заметил мужчина, скривившись презрительно, – пример дурного тона! Хозяин облачен в персидскую ткань и угощает друзей красным вином, а его раб одет в рубище, истощен, как узник из городской тюрьмы, и покрыт насекомыми. Уважающий себя херсонесец покраснел бы, увидя таким своего раба!

Секретарь в знак полного понимания склонил голову, продолжая считать, причем шевелил губами, как школьник, решающий трудную задачу.

– Да, – продолжал хозяин, поднимая глаза вверх, – сколько величия в слове «метрополия», сколько невидимых, но крепких нитей протянуто между Гераклеей и священным городом Херсонесом, но никогда не следует забывать, что между ними лежит огромное и свирепое Эвксинское море!.. И это не случайно!

– Не случайно… – машинально прошептал собеседник, царапая стилом по дощечке. Он не пытался вникать в смысл слов хозяина, которые много раз слыхал, ибо сам был всего лишь грамотным рабом, а поэтому оставался бесконечно далеким от хозяйских праздных рассуждений.

Но господин и не нуждался в ответных речах своего безгласного и бесправного спутника. Он продолжал ворчать, обращаясь то к рабу, то к длинной рее, окутанной грязным, выцветшим парусом, угол которого почти касался его головы.

– Счастье Херсонеса, что он отделен от метрополии морем. Понт Эвксинский спасает нас от частых посещений таких вот искателей наживы, желающих получить полновесное зерно в обмен на свои гнилые товары! С тех пор как мы потеряли богатых и щедрых покупателей из Эллады, нас стали усиленно посещать такие вот голодранцы!.. Они на правах «братьев из метрополии» хотят поживиться на скифских берегах за счет Херсонеса! Эти подозрительные проходимцы, я уверен, собрали всякую дрянь вместо товаров, сообща в складчину наняли корабль и теперь мечтают стать богатыми после удачного плавания в Скифию!.. Тьфу! А ведь было время, когда около наших берегов появился флот Перикла!

Неожиданно он замолчал, увидев, что к нему направляется Мениск.

Виноторговец подошел в сопровождении раба, нагруженного амфорой и фиалами.

– Почтенный демиург херсонесского полиса, уважаемый Орик, сын Гедила, не откажется промочить горло этим вином!

Раб поднес херсонесцам два фиала, наполненные розовой жидкостью.

Орик поблагодарил и принял фиал из рук раба. По его знаку то же сделал и секретарь Матрий.

Все гераклеоты, притихшие было, сразу приветливо засмеялись и окружили херсонесцев. Все держали в руках полные фиалы. Длинные тени забегали по доскам палубы.

Автократ, прищурясь, произнес с ухмылкой сатира:

– Давайте, друзья, выпьем за дружбу наших городов – Гераклеи и Херсонеса! Они подобны двум дубам, которые растут по обеим сторонам Эвксинского моря!

– Херсонесский дуб, – ответил с живостью Орик, – вырос из гераклейского желудя. Мы этого никогда не забываем! Гераклея – метрополия херсонесской колонии. Гераклея – мать наша! И херсонесцы всегда скажут: «Нет города лучше Гераклеи! Нет статуи в мире лучшей, чем статуя Геракла на площади вашего города! Ваш мраморный Геракл прекрасен, все приезжие поражаются его отделкой, золотой львиной шкурой на его плечах, золотым оружием в его могучих дланях!»

– О! – взревел Мениск, подбрасывая чашу вверх. – Геракл – покровитель нашего полиса, и его мы чтим выше всех богов! В нем душа и сила нашего города! Может ли быть лучший покровитель, чем тот, кто победил Немейского льва, удушил гидру и оторвал от земли Антея?!

– Нет! – дружно ответили гераклеоты.

Орик повел бровями, склонил голову и, переждав, когда кончится шумный восторг гераклеотов, ответил:

– Мы, херсонесцы, так же как и вы, поклоняемся Гераклу – ведь мы же дорийцы! Но мы приносим жертвы и моления Зевсу, Земле, Солнцу, многим олимпийским богам, Дионису – богу виноградарей, ибо виноделие – одна из статей нашего хозяйства!.. Но нашей прямой заступницей и предстоятельницей была и остается Дева, ксоан которой хранится в храме города! И мы любим нашу Покровительницу и гордимся ею!

– Да-да! – поспешно вмешался Автократ, бросая укоризненный взгляд на Мениска. – Все боги хороши, лишь бы они хорошо нам служили! Велик Геракл, но и Артемида Тавропола, чудесная богиня Херсонеса, известна во всем мире!.. Слава херсонесской Деве! Осушим в честь ее фиалы!

– Слава! Слава!

Все подняли над головами фиалы и после громкого крика: «Эй, ла!» – выпили.

Автократ обтер усы и с одобрительной усмешкой обратился к Орику:

– Говорят, после прошлогоднего разгрома скифы стали послушными, как доморощенные рабы! Теперь у них и в уме нет того, чтобы напасть на Херсонес, не так ли?

– Диофант Синопеец показал им, каковы зубы у Кербера! – добавил громко Мениск.

Орик сделал неопределенный жест.

Каждый по-своему истолковал это движение. Гигиенонт кисло усмехнулся.

– Варвары живучи, – проскрипел он, – они подобны траве: растут лучше, когда их косят! Смотрите, как бы они опять не появились у стен вашего города!.. Кха-кха!..

Купцы недовольно посмотрели на говорившего. Орик стоял, как бы обдумывая его слова.

– Да, – мягко ответил он, не смотря на Гигиенонта, – скифы подавлены славными понтийскими войсками, слава царю Митридату! Но они не истреблены и еще не укрощены! Набеги с их стороны возможны. Это мы имеем в виду! Но одно можно сказать с уверенностью: что к настоящей войне скифы уже не способны, да они и не посмели бы выступить против Херсонеса из боязни гнева Митридата Великого!

Все захохотали с удовлетворением.

– Вот нагнал Диофант скифам страху!

– Теперь им ничего больше не остается, как работать на Херсонес и Понт и снабжать их скотом и хлебом!

Даже Гигиенонт удовлетворенно кивнул головой, но заметил:

– Вы правы, скифы разгромлены и устрашены. Однако не забывайте, что варвары вероломны, понятия о чести у них маленькие, да и те заимствованы у эллинов. Говорят, что до общения с греками скифы даже днем убивали друг друга, чтобы отнять понравившуюся вещь.

– Скифы – полуживотные! Они еле различают добро и зло!

– Тише, друзья, – предупредил доселе молчавший Никодим, человек с бледным полным лицом, – на корабле едут скифы!

– Да? Где они?

– Они в каюте, видимо, отдыхают. Они пересели к нам в Истре с византийского корабля… Я слыхал, что они прибыли туда из Родоса.

– Что же они так долго спят?

– Варвары спят или едят, если не пьянствуют и не убивают!

– Тсс… кажется, они идут.

2

На палубу вышли двое – молодой и старый.

Первый имел русые кудри и льняного цвета вьющуюся бородку. В чертах его чистого, красивого лица сквозила душевная мягкость. Серые глаза смотрели задумчиво, в них не было того острого внимания к окружающему, пытливого любопытства, которые так отличали эллинов от других народов. Так смотрят праздные мечтатели, обеспеченные бездельники, охотнее упражняющие свое воображение, нежели волю.

Ступив на палубу, он задержался и зевнул без стеснения. Щурился, как бы привыкая к солнечному свету. Выглядел молодой скиф живописно, чему способствовали красные шаровары с блестящим, расшитым бисером поясом и голый торс, лоснящийся под солнцем. Он походил на циркового гимнаста, готового начать свои упражнения на арене, окруженной зрителями.

– Как сильно печет солнце, – заметил он по-скифски, – можно подумать, что мы продолжаем плавание по Средиземному морю или Эгейскому. А на самом деле мы уже на далеком севере, у берегов той страны, про которую эллинские моряки любят рассказывать страшные вещи… Даже мой учитель гимнастики Тимагор перед нашим отъездом говорил с сожалением, что я еду туда, «где воду рубят мечами и оплакивают свои отмороженные ноги». Он не мог поверить, что я по своей охоте возвращаюсь на родину. А сейчас он был бы поражен, если бы почувствовал этот гиперборейский жар вместо холода!

Орик немедленно перевел гераклеотам речь скифа. Купцы в молчании разглядывали молодого красавца и его пожилого спутника, когда те прошли мимо них.

Второй был седой старик с лопатообразной бородой и блестящей лысиной. Остатки волос, что сохранились у него на затылке и около ушей, он прихватил красной тесьмой, завязав ее на лбу. Сутулая, но крепкая фигура старика казалась неуклюжей в том одеянии, которое он носил. Замшевые шаровары, засаленные и нуждающиеся в ремонте, висели грубыми складками и были заправлены в мягкие сапоги. Потертый неопределенного цвета кафтан, наброшенный на плечи, сзади был помят, спереди широко распахнут, так что был виден толстый, как седельная подпруга, пояс из воловьей кожи, украшенный медными бляхами. На поясе слева висел короткий меч – акинак, справа оселок и кружка для питья.

– Погляди, князь, – хрипло пробасил старик, показывая на море черным пальцем, – Фагимасад сердится. Эк, разогнал своих посыльных!

– Греки говорят, что это Протей, пастух Посейдона, загоняет в стойло морских коней. Только мне кажется, что дельфины мало похожи на коней!

– Возможно, ночью грянет буря… Но нам она не страшна, к ночи мы уже будем в Керкинитиде, на родной земле.

– Что ж, – беззаботно возразил молодой человек, – в буре есть своя красота! Я хотел бы испытать бурю на скифском море и увидеть, как умеет гневаться старый Фагимасад-Посейдон!

– Неладно говоришь, сын мой. Никогда не напрашивайся на беду. Она имеет тонкий слух, сразу услышит твои слова и падет на твою голову. На бурю хорошо смотреть со стороны, так же как и на битву… А на этих эллинских плавучих гробах я всегда чувствую себя пищей для рыб.

– Ты, как врожденный степняк, не любишь моря. Вспомни, по преданию, мудрый царевич Анахарсис считал плавающих по морю почти мертвыми.

– Покойный царь Скилур часто говорил, что Скифия должна иметь свои корабли и своих моряков. Но и он, как все мы, чувствовал себя хорошо лишь среди степи, сидя верхом на добром коне. Ах, мой юный князь! Я уже старик, но сегодня мое сердце бьется совсем так же, как в прежние годы!.. Одна мысль о том, что я скоро увижу родные места, волнует меня, словно молодого парня женщина! Мы были на Родосе, в Афинах, в Милете, но все их красивые дома, сады и капища не стоят одной ночевки под звездами родины. Хорошо иметь родину, а такую, как наша, – особенно. Воспоминания о ней согревают даже на чужбине… Чувствуешь ли ты это? Остался ли ты скифом-сколотом, чего хотел твой отец Иданак, или чужбина сделала тебя эллином?

– Нет, старик, я не эллин, я сколот и тоже радуюсь возвращению домой. Но не скрою, что отвык от Скифии, воспоминания о ней кажутся мне сном, а люди, которых я знал когда-то, – тенями… А вот эллинские города, да и сами эллины, с их хитростью и лицемерием, это явь, действительность!.. Я привык быть среди эллинов, слышать их речь, толкаться на шумных площадях и не могу представить, как буду чувствовать себя в юрте среди пустыни.

– Скифия не пустыня, Фарзой, – сурово возразил старик, хмуря брови, – кто родился и вырос в степи, для того она полна жизни и движения! Там, – показал он рукой на восток, – твой народ, могилы твоих предков, твои боги!

И, подумав, пробормотал самому себе:

– Да, ты слишком долго дышал чужим воздухом. И я начинаю сомневаться: выполнил ли я завет твоего отца – воспитать тебя скифом! Боюсь, что ты ускользнул от меня. Ты попал в силки эллинских обычаев и привязался к чужому образу жизни! О Эллада! Если ты не можешь превратить человека в раба и посадить его в эргастерий, то порабощаешь хотя бы душу его, обманываешь его лживым блеском своей жизни!

Князь с улыбкой обнял своего дядьку.

– Не печалься, Марсак, – сказал он, – того, кто поручил тебе сопровождать и воспитывать меня, уже нет. Отец умер, царь Скилур – тоже. Но я еще раз говорю тебе, что я бывал в греческих храмах из любопытства, но не для того, чтобы поклониться их кумирам. Своим богам я не изменял, как это сделали Скил и Анахарсис, если только они в самом деле существовали, не приносил жертв никому, кроме Зевса, не наряжался в скоморошьи одежды и не плясал на вакханалиях… Мои предки были прибрежными сколотами, такой же и я… Но я забыл правила степной жизни, отвык от них и, пожалуй, уже не смогу пить кровь, смешанную с молоком, или сдирать с убитого врага кожу, чтобы обтянуть ею колчан.

– Ну-ну, – продолжал хмуриться старик, – я хочу верить в лучшее! Ты – родовой князь, тебе не придется делать того, что выполняют простые воины… А потом – ты должен знать, что сколоты снимают с головы мертвого врага кусок кожи, а твои культурные греки дерут шкуру живьем с целых народов сразу! Знаем мы эту культуру, эллинскую и римскую, она крепко пахнет кровью и эргастериями!.. Не так ли?

– Может, и так, но, Марсак, ведь и ты во многом изменил обычаям «царских скифов»!

– Что? Ты шутишь, князь?

– Нет, не шучу. Ты пристрастился к эллинской кухне и, думаю, заливную рыбу по-афински или соус с заморским перцем предпочтешь куску кислого скифского сыра, в котором немало испорченного творога и овечьей шерсти!

Старый сколот пожал плечами. Фарзой рассмеялся.

– Только в одном, мой степной богатырь, ты всегда останешься верным себе, хотя бы и находился на чужбине…

– Ага, в чем же, сын мой?

– Ты всегда и везде, в Афинах, в Риме и в Синопе, куда бы ни забросила тебя воля богов, будешь носить у пояса меч, всегда отточенный против врагов Скифии, и кружку для питья, и пить этой кружкой только…

– Что «только», продолжай.

– Только неразведенное, крепкое вино!

Марсак махнул рукой, как бы досадуя, а на самом деле усмехался в бороду. Как истый сколот, он любил выпить. Сейчас он искоса поглядел на группу греков, что сидели поодаль. Увидев, что купцы тянули из чашек вино, отвернулся и плюнул в море. Это было замечено гераклеотами и вызвало с их стороны ропот возмущения:

– Проклятый варвар, невежа! Он плюет в глаза Посейдону, словно нарочно стараясь вызвать его гнев! Плевать в море – великий грех!

– Разве варвары понимают это?

Скифский князь потянулся, подставил грудь навстречу повеявшему ветерку.

– Я совсем расслаб от сна и безделья. Греция приучила меня ежедневно упражнять свое тело. Позови Пифодора, пусть принесет оружие, разомнемся немного.

На окрик старика явился раб Сириец.

– Позови Пифодора. Уж не умер ли он там в каюте?

– Нет, господин, он точит меч.

– Занятие, достойное мужчины! Пойди за ним!

Но тот, о котором шла речь, был уже здесь. Полуголый, как и его господин, одетый лишь в хитон-безрукавку, с пестрым платком на черных кудрях, он с легкостью рыси выпрыгнул на палубу и окинул всех быстрым взглядом. В его выпуклых блестящих глазах проглядывали беззастенчивость и лукавство, что сразу не понравилось гераклеотам. Они увидели в нем человека, отличающегося от них самих. Чем – они сразу и не сказали бы, но его насмешливый, вызывающий вид оскорблял их чувство сдержанности и благочиния, ту внешнюю деловую солидность, которая была принята в обращении среди греков-колонистов.

– Фу, какой нехороший! – вполголоса пробурчал Гигиенонт, делая брезгливую мину на своем бледно-сером лице.

– Похож на тех, которые бродят ночами по большим дорогам и не прочь ограбить храм самого Зевса!

– А я убежден, – добавил Автократ, – что этот южный эллин – бродяга и нищий, сбежавший из своего города или изгнанный за грабеж… Вчера он обокрал своего хозяина, а сегодня кормится у стола варвара!

– Скажи лучше – у костра, – рассмеялся Мениск, – варвары не имеют столов и жрут мясо, поднимая его прямо с земли вместе с навозом.

– Вот такие-то и образуют пиратские шайки!.. Фу! Я заковал бы его в двойные кандалы и послал бы на рудник!..

Раб Сириец принес из трюма оружие и доспехи. Он помог одеться в броню князю Фарзою, потом Марсаку. Оба скифа надели рукавицы и нахлобучили на головы бронзовые шлемы. Теперь они выглядели очень внушительно.

– Поглядите, братья мои, варвары вооружились! – почти испуганно воскликнул Никодим, хватаясь за пояс, где у него были спрятаны золотые деньги.

Кибернет внимательно наблюдал за действиями скифов с высоты командного места, готовясь дать сигнал матросам и гоплитам, чтобы поднять их по тревоге… Беспечность – качество сонных варваров: греки никогда не страдали этим пороком и ставили бдительность и осторожность превыше всего.

Пифодор и Сириец отошли в сторону, весело скаля зубы. Скифы с боевыми топорами в руках стали один против другого.

Общее смущение слетело прочь, греки оживились.

– Не страшись, Никодим, – сказал Мениск, – варвары всего-навсего хотят развлечь нас гладиаторским боем.

Сидевшие встали. Спортивный азарт, как и страсть к коммерции, всегда бурлил в крови античных греков. Лица заострились, глаза вспыхнули.

– Сейчас они схватятся!

– А ну!..

Старик взмахнул секирой. Князь увернулся.

– Р-раз!

Лезвия столкнулись, искры посыпались дождем.

Бойцы не стеснялись в ударах, били крепко, с очевидным стремлением угодить в уязвимое место. Но ловкость и сила оказались равными. Фарзой нападал с большей горячностью, Марсак же действовал осмотрительнее и реже делал промахи.

Князь улучил миг и со всего размаху чуть было не хватил секирой по шлему противника. Все ахнули. Но дядька сделал встречное движение, и оружие князя полетело за борт с переломленным древком.

– Отразил! Вот это старик!

Противники сняли шлемы и рассмеялись. Они вспотели и тяжело переводили дыхание.

– Ты опять победил меня, отец мой! Ты силен в бою на секирах! А вот на мечах я тебя одолею, давай!

Марсак отрицательно покачал головой.

– Нет, Фарзой, с меня довольно одного переломленного топорища. Бейся с Пифодором!

Черномазый грек мгновенно облекся в шлем и нагрудник. Они с жаром скрестили мечи, прикрываясь овальными щитами. Почти весь экипаж, кроме гребцов, прикованных к своим местам, собрался на палубе и громко выражал свои чувства.

Неожиданный крик самого юного из матросов, которым все помыкали и командовали, заставил зрителей оторваться от увлекательного зрелища.

– Чего ты?.. – зарычал судовой повар, внезапно свирепея и готовясь залепить ему затрещину.

Молодой матрос показывал грязной рукой на море, продолжая кричать:

– Посмотрите, посмотрите!.. Корабль!

Все повернули головы, десятки взоров вопрошающе устремились в морскую даль.

3

Навстречу «Евпатории», покачиваясь на волнах, шло парусное судно.

Его единственная мачта и большой парус вспыхивали золотом в лучах солнца, начинающего склоняться к западу. Ветерок еле чувствовался. Парус выпячивался вперед и тут же опадал, полоскался в воздухе. Несколько пар весел вразнобой ударяли по воде. Люди издали казались совсем маленькими. Иногда ярко вспыхивали отблески, по-видимому на их шлемах и оружии. Можно было подумать, что судно спешит вперед, наперерез «Евпатории».

Проревс – матрос, на обязанности которого было первым оповещать о встречных судах, – сейчас мирно спал, положив под голову ведро для поения рабов. Кибернет дал сигнал тревоги. Матросы застучали по палубе босыми пятками, зазвенело оружие. Откуда-то показались заспанные гоплиты. Они громко зевали и на ходу застегивали ремни панцирей. Купцы благоразумно приблизились к задней рубке, чтобы вовремя спрятаться от пиратских стрел. Когда разбудили триерарха, он выпучил глаза и долго не мог прийти в себя.

Греки, доселе смотревшие на скифов с плохо скрытым пренебрежением и сознанием собственного превосходства, теперь широко улыбались им. У каждого купца мелькнула мысль, что воинственные варвары окажутся весьма кстати во время схватки с пиратами.

Кибернет что-то приказал слуге. Тот кинулся в трюм.

Автократ, сладко улыбаясь, обратился к Фарзою:

– Князь! Ты сможешь через несколько минут обмыть свой меч в крови морских грабителей! Это забава, достойная витязя!

Кибернет принял из рук слуги новую секиру.

– Вот тебе, доблестный князь, секира из халибской стали взамен изломанной! Скромный приз за состязание! А хороша ли она – узнаешь сам, когда испробуешь ее на головах пиратов!

Фарзой усмехнулся, однако принял подарок.

– Если это приз, то он принадлежит победителю – Марсаку. Что же касается битвы, то мы не прочь принять участие в общем деле…

Скифы и их спутники полностью вооружились. Греки приветливо кивали им головами, выражая одобрение. Как-никак в трюме лежали их товары. А четверка варваров была, как видно, не из трусливого десятка. Пифодора, чистокровного грека, гераклеоты тоже называли варваром из желания унизить его.

Встречное судно приближалось. Теперь было видно, что это одномачтовый большой баркас. На его носовой части стоял высокий человек в красном плаще и остроконечной шапке. Он прикрывал глаза ладонью. Сзади него виднелись воины с копьями.

– Это не пираты, – равнодушно сказал проревс, громко зевнув.

Он только что успел проснуться.

– Во всяком случае, их мало, и нам бояться нечего.

Баркас приблизился на расстояние, допускающее переговоры.

– Эй, лодка! Куда идете?

Человек в красном плаще поднял руку и ответил могучим басом:

– Я Дад, сын Тумвага, ольвийский купец!.. Еду из Стен, от скифского берега!

– Какова торговля?

– Плохая, ничего не продал, многое потерял, еле сам остался цел! Все западные гавани заняты скифами! Царь Палак нарушил мир и опять начал войну с Херсонесом!.. В Стенах пожары!..

– А Керкинитида тоже захвачена?

– Да, вместе с запасами хлеба!

– А Прекрасный порт?

– В руках варваров!

– Значит, заходить в эти порты нельзя?

– Нельзя! Варвары вас возьмут в плен, а корабль захватят как добычу!

– Спасибо! Пусть боги сопутствуют вам!

– Да сохранит вас Ахилл Понтарх!

– Нет, нет! – вдруг вмешался Орик с жаром. – Вы не должны отпустить их! Это же хищники! Они торговали с западным берегом, минуя Херсонес! Мы ловим таких и наказываем!.. Эти наглецы ольвийцы везут в Скифию соль и самовольно меняют ее на пшеницу. А закон полиса под страхом жестоких наказаний запрещает торговлю хлебом кому бы то ни было в западных портах! Вся торговля зерном должна идти только через Херсонес, с уплатой пошлины. Если вы нападете на этих разбойников и возьмете с них дань, то будете иметь поощрение от Совета!..

– Гм… – многозначительно произнес кибернет, поглядев на триерарха загоревшимися глазами.

Келевст Аристид придвинулся поближе к триерарху и жадно облизал сухие губы. Ему тоже пришлось по душе предложение херсонесца. Имелся законный повод для грабежа. Но триерарх отрицательно покачал головой.

– Нет, нет, что вы! Пусть херсонесский полис сам защищает свои права на монопольную торговлю хлебом. За это его никто не осудит, а нас могут обвинить в пиратстве.

– Но кто узнает? Пропавшую лодку никто не станет искать. Всякий скажет, что она попала в руки скифов.

– Нет, – вздохнул триерарх, – не те времена. Митридат узнает, и тогда всем нам не миновать железного ошейника.

– Что ж, пускай едут, – с сожалением согласился Аристид. – А неплохо было бы взять с них хотя бы несколько амфор с вином.

Подошел Автократ.

– Значит, опять война?

– Да, скифы нарушили клятву мира, данную ими царю Митридату в прошлом году.

– Варвары всегда вероломны!

Взоры гераклеотов обратились в сторону скифов опять с неприязнью и презрением.

Триерарх со своими двумя помощниками уединились в рубку, и там после короткого совещания было принято решение плыть прямо в Херсонес, минуя Керкинитиду. Решение стало известно всем пассажирам корабля. Купцы громко выражали свое удовлетворение.

– Как же так? – обратился Фарзой к кибернету. – Ведь по уговору вы должны высадить нас в Керкинитиде. Зачем мы поедем в Херсонес?

– А зачем мы поедем в Керкинитиду? – язвительно спросил кибернет, делая ударение на слове «мы». – Не для того ли, чтобы стать пленниками ваших одноплеменников, которые так легко нарушают клятвы?

– Со мною вы можете не бояться. Могу дать слово, что вы и корабль будете неприкосновенны!

Кибернет смерил скифа взглядом и бесцеремонно повернулся к нему спиной. Отходя прочь, он довольно громко бормотал что-то о «грязных варварах», слово которых не дороже лая собаки.

Князь побагровел и схватился за меч. Его удержал Марсак:

– Успокойся, сын мой! Ты горяч, как молодой жеребец!

– Что значит такое отношение ко мне? – спросил князь, задыхаясь от гнева.

– Оно значит, что мы уже не гости на корабле, а пленники. По праву войны!

– Но мы даже не знали, что началась война!

– Это верно, не знали, но мы – сколоты, Палак – наш царь. Он объявил войну, и теперь эллины смотрят на нас как на врагов. Ведь Гераклея метрополия Херсонеса, а корабль-то гераклейский! А потом – Палак восстал не только против Херсонеса, но и против Понта! Нарушил свое обещание Митридату не воевать… Двинул свои рати, да поможет ему Папай!.. Охо-хо! Теперь все эллинские колонии, что сосут уже сотни лет соки из скифского тела, будут воевать с Палаком, а Митридат им поможет. Дело большое и кровавое… Грядут великие битвы.

Старик принял вид строгий и вдохновенный. Он походил на жреца, дающего предсказания. Фарзой остыл и задумался.

– Да, ты прав, почтенный Марсак, грядут битвы! А мы из счастливых путешественников сразу стали первыми пленниками этой войны, а может быть, и… рабами.

– Речь будет идти о выкупе.

Откуда-то появился Пифодор.

– Слышал, родосец, мы попали в плен!

– Я слышал больше, князь! Триерарх отдал приказание отобрать у нас оружие. Эх, жаль, что нас мало! Можно было бы попытаться овладеть кораблем!

Глаза грека выразительно сверкнули. Фарзой не смог удержаться от улыбки.

– И ты, Пифодор, поднял бы руку на таких же эллинов, как сам?

– Таких, как сам? – презрительно сморщился грек. – Я – родосец, а гераклейцы и херсонесцы сродни мегарцам. Чем я обязан их богам? Если вы примете решение сопротивляться, считайте мою руку верной!

– Спасибо. Может быть, и попытаемся.

– Нет, князь, – спокойно возразил Марсак, – сопротивление сейчас бесполезно. Палак выкупит тебя или обменяет, рабом ты не будешь. А за наши головы, если мы любы тебе, ты сам заплатишь, когда освободишься.

Родосец толкнул старого скифа локтем.

– Смотри, это к нам!

Тяжело топая эндромидами, приближались гоплиты, одетые в железные панцири. Их возглавлял келевст.

– Я должен обезоружить вас в интересах Херсонеса Таврического, с которым вы воюете.

– Мы ни с кем не воюем.

– Это все равно. Сдайте все оружие, какое имеете. Власти Херсонеса разберутся, что дальше делать с вами.

Скифы отдали мечи, секиры, кинжалы. Когда оба топора, в том числе и только что подаренный Фарзою, оказались в руках грека, Марсак покачал головой и сказал с горечью:

– Эллины всегда делают так! Они дарят топор, чтобы обратно получить два! Они дают только там, где можно вернуть сторицей!

И отвернулся от греков с негодованием. Фарзою все происшедшее казалось злой шуткой. Пифодор сделал попытку оставить свой меч при себе, говоря при этом:

– Я же не скиф, я родосец и еду в Тавриду по своим делам!

– Но ты в свите скифского князя. Ты наемник, а вражеских наемников мы тоже берем в плен, хотя бы они были эллинами!

Пленников, теперь уже неопасных, оставили в покое. Им предоставили свободу заниматься, чем они пожелают. Однако пара внимательных глаз следила за ними, куда бы они ни пошли. Пифодор бродил со скучающим видом, насвистывая песенку. Будто невзначай сунулся в узкие ходы, ведущие к гребцам. Дюжий гоплит с тупым лицом преградил ему путь. Родосец весело оскалил зубы и хотел завести со стражем разговор, но тот не понял его.

Гераклейский корабль охранялся наемниками из малоазийского племени мариандинов.

Возвратясь на верхнюю палубу, непоседливый грек подошел к своим спутникам. Те стояли у борта и смотрели, как солнце склоняется к западу, готовясь погрузиться в черно-красные тучи. С севера повеяло ветром. По морю пробежали темные полосы. Теперь казалось, что судно качается в спокойной люльке. Оно то поднималось, то плавно опускалось. Море словно дышало. С криками торопливо пронеслись чайки. Старик плевал в море и ворчал:

– Опять начинает качать. Мое нутро не выдерживает этого…

– За нами следят, – совсем тихо сообщил Пифодор и зашептал Марсаку на ухо: – Если бы мы смогли освободить гребцов, то с их помощью перебили бы гоплитов, этих деревянных болванов в железных рубахах, а матросы сами подчинились бы нам, клянусь Зевсом Атавирским! Купцов и начальников мы перевязали бы… и причалили бы к скифскому берегу! Каково?.. Я умею водить корабль не хуже, чем эти гераклейские олухи. Царь Палак наградил бы нас, да и груз был бы нашим, как добыча! Вот было бы дело, а?

Во всей фигуре родосца чувствовалось что-то разбойничье.

Марсак почти с нежностью поглядел на предприимчивого грека.

– Ах, как мне по душе твои слова, эллин! Твоя удаль мне нравится. Ты не будешь лишним среди скифов. Но… – он вздохнул сокрушенно, – я на этой плавучей штуке чувствую себя бабой, собравшейся рожать. Корабль все сильней качает, и утроба моя переворачивается!..

Он громко икнул и схватился за живот.

– Ночью мы проникнем к гребцам, – продолжал Пифодор, – если потребуется, перебьем охрану…

– Но мы же безоружные, – прервал его Фарзой с сожалением в голосе. – А что можно сделать голыми руками?

Грек рассмеялся беззвучно, показывая крепкие белые зубы.

– Глядите сюда, да так, чтобы не заметили.

Он поднял край плаща, как бы желая поправить пояс, и показал резную рукоять лаконского кинжала.

– Это я принес из каюты… Там у меня еще кое-что припрятано…

– Молчи, поговорим после.

– Тсс…

4

Мимо, грузно ступая по просмоленным доскам палубы, прошли два гоплита.

Солнце скрылось за окровавленными грудами черных тяжелых туч. Сразу стало почти темно. Северный ветер крепчал. Теперь можно было поднять паруса. Зычным голосом кибернет подал команду матросам:

– Эй, бездельники, все наверх! Ставить ветрила!

– Суши весла! – послышалось одновременное приказание келевста, обращенное к гребцам.

Рабы выбились из сил и без этой команды давно уже только делали вид, что гребут, – еле шевелили веслами.

Палуба ожила. Матросы тянули снасти, бегали, карабкались на реи, криками подбодряя друг друга.

– Будет буря, – переговаривались бывалые, с тревогой показывая на север, где жутко чернела мгла.

В небе загорелась первая бледная звездочка.

Фарзой спустился с верхней палубы. Князь направился в свою полутемную каюту, если так можно было назвать ту часть трюма, которая оказалась не загруженной товарами и была предоставлена в пользование пассажиров. Его внимание привлек флейтист, несущий целую корзину черных лепешек. Флейту он засунул за пояс.

– Кому это? – спросил скиф, указывая на корзину.

– Гребцам на ужин.

Князь услыхал возню и звяканье цепей. Подошел к проходу, ведущему к гребцам и охраняемому гоплитом. Страж не впускал в подпалубное пространство посторонних, каким был и скиф, но не мешал ему смотреть, что там делалось.

Келевст прохаживался между рядами колодников. Те увидели флейтиста со знакомой ношей, зашевелились и начали соскакивать со своих скамей.

– Сидеть по местам! – грозно зарычал Аристид. – Не суйтесь вперед, каждый получит свое!

Началась раздача пищи, напоминающая скорее кормление диких зверей, посаженных в клетки. Келевст брал по одной лепешке, вкладывал в нее луковицу и, свернув все это наподобие пирога, подавал очередному невольнику. Было странно видеть этих людей с лицами, заросшими бородами, их взлохмаченные волосы и полуистлевшие лохмотья вместо одежды. Когда они хватали свой паек, то их глаза тускло вспыхивали в полутьме.

– Тише! – резко предупредил некоторых Аристид. – Не торопись! Хочешь получить вперед других? На, получи!..

При этих словах он с размаху бил особо нетерпеливых концом кнутовища по голове. Если бы наказанный проявил гнев или хотя бы недовольство, то он лишился бы пищи до конца общего ужина. Потом получил бы два удара кнутом и половинную порцию хлеба. Гребцы это хорошо знали и старались вести себя сдержанно. Только тяжелые вздохи, сопровождаемые клацаньем кандалов, прорывались у некоторых. Но достаточно было одного вопросительного взгляда келевста, чтобы раб замер на месте.

Становилось темно. Пришел воин с фонарем. Печальная трапеза продолжалась при неверном, словно умирающем свете и являла собою зрелище не совсем обычное для просвещенного скифского князя, доселе почти никогда не обращавшего своего пытливого взора в нижние этажи здания греческой культуры, где на общее благо трудились мириады бесправных невольников, столь же необходимых, сколь и презираемых всеми.

«И это люди? – недоуменно спросил себя Фарзой. – В прошлом даже свободные!.. Даже наверное свободные, ибо раба-вскормленника, рожденного в рабском состоянии или порабощенного еще ребенком, на такую черную работу, да еще в цепях, могут назначить лишь за тяжелые проступки. Может, среди них есть и скифы, да и те же греки, проданные в рабство своими соотечественниками за неуплату долгов или преступления… Почему эти люди продолжают жить в таком позорном, страшном состоянии, куда худшем, чем состояние домашнего животного?.. Почему они не разобьют себе головы о тяжелые весла или не удавятся на тех же цепях?»

Не найдя ответа на эти вопросы, князь отвернулся от мрачного зрелища и ощутил в душе глухую тревогу. Его неприятно взволновало виденное именно теперь, когда он сам неожиданно потерял свободу, стал пленником у грубых моряков, зависел всецело от их воли и мог быть, как и эти страшные гребцы, проданным в рабство.

«Эллада воспитала меня, а теперь хочет, чтобы я расплатился с нею своей свободой! Да… свобода – это самое дорогое, что имеет человек!.. Самая большая драгоценность, но какая она хрупкая!»

Фарзой, преисполненный непривычных мыслей и чувств, спустился в люк. Сейчас у него было такое ощущение, будто он, умножая свои знания, что-то важное упустил, равнодушно прошел мимо и только сегодня заметил это, хотя и не понял его значения…

5

В каюте триерарха приготовлен ужин на троих. Под потолком раскачивается глиняная лампа с земляным маслом. Она мигает, коптит, но света дает вполне достаточно.

Аристид поставил кнут в угол и потер руки.

– Странное дело, – заметил он, – ветер средний по силе, а качка усиливается, словно волны идут откуда-то издали.

– Буря может быть ночью. Я уже говорил об этом, – угрюмо отозвался кибернет, сидевший в углу.

Триерарх полулежал на своем ложе в с наслаждением обгладывал куриное крылышко, отрываясь от приятного занятия, чтобы промочить горло вином.

Оба помощника уселись на полу один против другого. Их разделяла скатерть, уставленная блюдами. Среди яств стояла на глиняном постаменте краснолаковая амфора с вином.

– Бури не бойтесь, – сказал триерарх, не переставая жевать белое мясо, – мы ничем не рискуем. Если даже она и настигнет нас, то уже в херсонесской бухте. По предсказаниям – наше плавание благополучно!

Кибернет искоса взглянул в сторону начальника и с сомнением покачал головой. Не спеша протянул руку и достал из миски кусок вареной солонины.

– А все же было бы лучше заночевать в какой-либо бухте. Ночной шторм не менее страшен, чем скифы.

– Нам один путь – в Херсонес, и мы скоро увидим его огни. Я беседовал с Ориком, он считает безумием заходить в какую-нибудь гавань, уже захваченную дикими варварами, и я с ним согласен!

Триерарх благодушно рассмеялся. От курицы он перешел к рыбе с соусом «аликс», потом грыз фрукты, и все это обильно заливал вином. Не тем, которое пили помощники, но лучшим.

– Нет, – ответил через минуту Фаномах, – нам не один, а три пути!

– Три? Какие же?

– Первый, желанный для нас, – путь в Херсонес!

– Согласен. А второй?

– Второй – вниз, к рыбам, это в случае, если налетит шторм среди моря! «Евпатория» не выдержит большой качки, я не раз уже говорил это…

– Гм… ты, я вижу, хочешь накликать беду на нас. Ну, а третий путь?

– К скифам в торока! Это если нас прибьет к берегу!

Триерарх допил вино и засопел недовольно.

– Значит, единственно правильный путь для нас – это поспешить в Херсонес! Чего же ты лукаво мудрствуешь?

– Есть еще путь для нас, – вмешался Аристид, поднимая глаза вверх, – четвертый путь!

– Какой же?

Келевст тоном прорицателя произнес:

– Это – путь неведомый!

– Какие вы оба! – досадливо махнул рукой триерарх. – Изрекаете, словно пифии! Неужели это дрянное вино так дурно действует на ваши головы? Хорошо же, через несколько часов я буду угощаться вместе с вами в Херсонесе старым хиосским из подвалов храма Девы! Тогда-то я посмеюсь над вашими страхами! Скажите кстати: что поделывает эта скифская компания?

– Вела себя подозрительно, – ответил Аристид, – а этот проходимец Пифодор даже пробовал пробраться к гребцам! Он все шепчется со старым бородатым скифским дьяволом. По-моему, старик – колдун!

– Запереть их в каюте как пленников!

– Я уже сделал это.

– Очень хорошо.

После ужина все, кроме скифов и их спутников, вышли на палубу. С сомнением и страхом смотрели греки в глаза ночи и удивлялись ее мрачному виду. Северо-запад был погружен в непроницаемую тьму. На юге мерцали звезды и светила красная, словно взбухшая луна. Кровавые блики вспыхивали на поверхности маслянистых черных волн. Что-то удивительное и зловещее было в этой картине.

– Понт похож на подземное море, а тьма – на вечный сумрак Аида.

Эти слова, сказанные Гигиенонтом, очень болезненно отозвались на настроении гераклеотов. Суеверные и робкие купцы почувствовали себя беззащитными и покинутыми всеми среди страшных просторов скифского моря.

– Недаром Понт называют черным!

– Черный Понт!..

– Черное море!

– Сколько человеческих душ погубил он за время эллинской колонизации!.. Нет им числа.

Триерарх громко засмеялся. Он почерпнул немалую толику самоуверенности и благодушия из обливной амфоры и сейчас не разделял общих опасений.

– Это, друзья мои, просто Понт Эвксинский ночью! Нет ничего страшного в нем… Вы пугаетесь скифского моря, как пугались его первые эллинские мореплаватели сотни лет назад. Им тоже не понравился мрачный лик северного моря, и они назвали его Понт Аксинский, считая такое название наиболее правильным… Не любит, мол, скифское море приезжих! А когда поели скифской пшеничной лепешки и жирного бараньего мяса, набили трюмы кораблей даровым зерном, тонкой шерстью, золотом Рифейских гор, мехами и душистым медом, то сразу стали думать иначе. Поклонились сердитому морю и стали его славить. И стал с тех пор Понт – Эвксинским! Понт Гостеприимный! Хе-хе-хе!.. Не падайте духом, Понт не любит робких, смотрите вперед! Скоро мы увидим огни херсонесского порта…

Были совершены моления. Принесли жертвы Аполлону, Афродите-Судоначальнице, Посейдону и еще кое-каким богам. Воскурили смолы. Бросили в море связанных кур, несколько малых амфор с вином, золотые монеты. Стало как-то веселее.

Келевст с воинами долго проверяли оковы на гребцах. Невольники не слышали, когда над ними склонялись надсмотрщики. Измученные дневным трудом, они спали мертвецким сном, повалившись один на другого.

А с севера двигались тяжелые волны, все более высокие, но без гребней. Кибернет стоял на своем мостике. Судно хорошо шло вперед, паруса туго наполнились ветром. В этом было доброе предзнаменование.

– Боги приняли жертвы и услышали наши моления, – говорили купцы, устраиваясь на ночлег в задней рубке.

– Корабль все сильнее качает! – послышался встревоженный голос Никодима.

– Спи, друг мой, – бодро отозвался Мениск, – я разбужу тебя уже в гавани Херсонеса…

6

Люк, который служил дверью в каюту скифов, был заперт Аристидом сверху при помощи деревянной задвижки, просунутой через две скобы.

– Итак, мы не только пленники, но и узники, – заметил Марсак, услышав стук запора и топанье ног по палубе.

Несмотря на незавидное положение и невеселые мысли, Фарзой вспомнил, что он голоден.

– Эй, Сириец, посмотри – не осталось ли в твоих сумах чего-нибудь съестного?

– Нет, господин, я уже смотрел, там одни крошки от сыра!

– Так же как в нашем кошельке, – добавил дядька, – остался лишь запах денег. Твой отец, будь он жив, никогда не допустил бы до этого! Приедешь, князь, домой, советую тебе примерно наказать тех, кто не отвечал на твои письма и не высылал денег. Хорошо, что нашлись вещи – продать и выручить на дорогу!

– Добро! – усмехнулся в ответ Фарзой. – Но прежде чем наказывать виновных, нужно самим вырваться из плена! Однако есть хочется, несмотря ни на что!..

Марсак лежал в углу на досках и растирал руками живот. Ему казалось, что так легче переносить усиливающуюся качку. Он икал и плевался.

– Как вам хочется говорить о еде? Я и подумать не могу о ней, сразу нутро выворачивает… Проклятое море!.. Счастливы те сколоты, которые сейчас спят у костров на твердой земле! Эх, испить бы чего-нибудь кисленького!..

– Ложитесь спать, – посоветовал всем Пифодор, – сон заменяет питье и пищу, несчастных делает счастливыми, даже раб, пока он спит, так же свободен, как и его хозяин!

– Но я ощущаю запах чего-то съестного, – заявил Фарзой, поводя носом.

– Ох-ох! – продолжал стонать Марсак. – Ты говоришь о съестном… Я же чувствую лишь отвратительный дух мышей и вонь гнилого дерева! Когда наконец я буду вдыхать благородные запахи родной земли?.. А как хорошо пахнет трава в степи!

Фарзой вздохнул и стал укладываться на войлочную подстилку. Пифодор и Сириец предложили раздеть его, но он отрицательно покачал головой:

– Не надо.

Вскоре он задремал. Марсак некоторое время продолжал охать, но и он затих, видимо заснул.

Пифодору не лежалось и не спалось. Он тоже ощущал раздражающий запах какой-то острой приправы, проникавший откуда-то в каюту, глотал голодную слюну и строил мысленные планы освобождения. Положение не казалось ему безвыходным. В нем кипела жажда риска, ему наяву грезились смелые картины кровавых схваток с хозяевами корабля и их охраной. Выпуклые глаза вспыхивали, отражая слабое пламя глиняной лампы, болтающейся под потолком.

Следуя ходу своих мыслей, родосец попробовал открыть люк, но деревянная крышка была слишком крепка и не поддавалась его усилиям. Попробовал ощупывать стены каюты. Постучав по той, которая была обращена в сторону кормы судна, он убедился, что она тонка и отделяет их помещение от какого-то другого. Приложив ухо к доскам, чутко прислушался.

– Слушай, раб, – прошипел он, – ты спишь, по примеру господ?

– Нет, господин, – отозвался Сириец, – я думаю, как накормить князя.

– Похвально… А скажи – где спят матросы и гоплиты?

– Их помещение в кормовой части судна.

– Не рядом с нами?

– Нет, нас отделяет грузовой отсек.

– Верно, я знал, что это так. А в грузовом отсеке людей не может быть?

– По-моему, нет, господин.

– А вот прислушайся. Что это за шорохи?

Сириец, подавляя зевоту, припал ухом к стене.

– Слышишь?

– Слышу. Это шумят крысы. Они будто с ума сошли, бегают, пищат… Забегали и в нашу каюту, но я позатыкал дыры, стало спокойнее. Говорят, это всегда предвещает гибель корабля.

– Чепуха… Бери нож, помоги мне выломать доску! Не я буду, если не возьму сегодня рулевого рычага в свои руки!.. Если можно было задраить наш люк и запереть нас, как мышей в ловушке, то почему нельзя сделать того же с ними?..

– С кем, господин? – удивленно спросил раб.

– Со стражами и матросами… Мы проберемся туда, на палубу кормовой части судна, закроем наглухо их люк, и пусть они там сидят себе… А с остальными справиться нетрудно!

Сириец понял и рассмеялся беззвучным смехом. Слова родосца пришлись ему по сердцу. Молодому рабу казалось заманчивым захватить корабль, вырезать противных греков, а триерарха и его помощников заковать в те самые цепи, в которых они держали своих рабов. А гребцов-невольников освободить. С готовностью он принял в руки нож и сжал его рукоятку. Оба на миг прислушались, но ничего не услышали, кроме густого храпа Марсака.

– Начинай…

Заговорщики заработали в темноте. Глиняная лампа почти погасла. Через полчаса клинки провалились в щель. Грек приложился к пролому ухом. В соседнем помещении было темно и тихо. В нос ударила крепкая смесь винных запахов и чего-то пряного, съедобного, словно из хорошей съестной лавки.

– О Зевс! – почти простонал Пифодор. – Видно, мы попали прямо в склад товаров и продовольствия. У меня слюна так и бьет! Я готов сожрать тебя, Сириец, вместе с сандалиями!..

При помощи раба родосец оторвал от лестницы деревянный брусок, вложил его в пролом и стал выворачивать доску. На пол посыпался какой-то мусор.

– Гнилая перегородка-то, – заметил Сириец, – если весь корабль такой, то понятно, почему беспокоятся крысы… Судно бури не выдержит.

– Ты ничего не понимаешь, это такой сорт дерева, крепкого, но хрупкого. Помогай!

Доска сломалась, и оба соучастника тайного предприятия неожиданно упали назад с большим шумом.

– Тысяча гарпий! Тсс…

Они замерли, лежа на полу. Теперь явственно чувствовалось, как содрогается и скрипит тело «Евпатории», как оно переваливается с одного бока на другой, слышался свист ветра в снастях и тяжелое уханье и гул целых каскадов волн, падающих на палубу. Где-то внизу перестукивались балластные камни. Оба испытывали то, что чувствует человек при внезапном головокружении. Каюта, казалось, убегала куда-то вниз и в сторону, потом перевертывалась. При этом терялось ощущение определенности – где верх, где низ… Пифодор с усилием цеплялся за грязные половицы, чтобы не покатиться и не удариться об стену.

Князь и его дядька спали довольно шумно. У старика клокотало в горле, словно в кипящем котле. Фарзой вторил ему ровным храпом. При слабом свете можно было разглядеть, как они шевелились при наклоне каюты. Но даже качка не могла прервать их богатырского сна.

– Буря уже началась, – прошептал раб.

– Это для нас даже лучше. Никто ничего не услышит. А ну, ты потоньше меня, лезь-ка в дыру на разведку.

Сириец, кряхтя, полез в пролом, Пифодор подал ему зажженную лучину.

– Говори – что видишь? – сипел грек, согнувшись в три погибели. – Так это грузовой отсек?

– Да, тут товары… Тюки, амфоры…

Грек злорадно засмеялся и погрозил кому-то кулаком. Его охватил восторг при одной мысли о возможности расправы с корабельщиками. Жадность грабителя вспыхнула в нем жарким пламенем. Вина, ткани, утварь, оружие – все это будет принадлежать им! Даже сами купчишки станут всего-навсего живым товаром и будут проданы хищным варварам!.. Вот тогда они вспомянут Пифодора, на которого смотрели с таким нескрываемым презрением!..

– Ищи выход! Ищи!..

Родосца охватила лихорадка нетерпения в ожидании того мига, когда он ударит ногой в живот противного келевста и приставит к его горлу кинжал.

– Выход есть, – донесся издали напряженный шепот раба, – но он снаружи закрыт.

– Ах, черный демон! А что там слева?

Сириец пробирался между тюками, наклоняя лучину, чтобы лучше разгорелась. Пламя вспыхнуло, стало виднее. Вдоль бортов шли в несколько ярусов длинные дубовые полки с крупными отверстиями. Отверстия служили гнездами для остродонных амфор. Только так можно было перевезти через бурное море сотни хрупких глиняных сосудов с драгоценной опьяняющей жидкостью, высоко ценимой скифами. Ниже стояли корзины с чечевицей для кормления экипажа, тюки с мягким содержимым, возможно тканями, какие-то ящики и свертки. В углу за тюками острый взгляд раба нащупал пузатые пифосы, прикрытые деревянными крышками. От них шел тот раздражающий запах, который распространялся в каюту скифов. Сириец сбросил крышку с одного сосуда, запустил в него руку и вынул из рассола кусок мокрого, скользкого мяса. Не задумываясь, вонзил зубы в кусок и с жадностью стал жевать солонину, глотая острый пряный сок. Баранина оказалась не просто засоленной, но замаринованной с какими-то специями. Лучина обожгла руки. Раб ойкнул и уронил ее в пифос. Наступил мрак.

– В чем дело? – зарычал Пифодор. – Что ты там делаешь, сын собаки? Я слышу, ты жуешь!

– Мм… погасла лучина…

– Иди сюда, раб, чтобы я смог дать тебе по зубам! Так-то ты стремишься накормить хозяина, лукавая скотина! Ты смеешь жрать, когда твои хозяева голодны!..

Пифодор зажег вторую лучину и передал ее Сирийцу. Теперь его охватила новая волна острых желаний. Он испытывал волчий голод и жажду. «Это совершенно необходимо, – подумал он, – подкрепиться перед боем». И тут же родился план, как это сделать.

– Что там есть съестного?

– Мясо в глиняной бочке.

– Тащи его сюда! Давай и амфоры, что получше.

– Здесь есть амфоры с хиосскими клеймами.

– Обман… Сейчас хиосское вино в Гераклею не идет. Римляне всё его забирают для себя. А это не вино, а уксус для вымачивания мяса. Я уже пробовал его. Смотри еще.

– Тут есть какие-то обливные сосуды, на них клеймо фасосское. Это старые амфоры, они почернели от времени.

– Эти и давай! Я видел, именно такую амфору тащили в рубку триерарха. Да, смотри, не разбей, медведь, видишь качает все сильнее!

Несколько красноватых остродонных сосудов перекочевало в каюту скифов. Пифодор мурлыкал, как кот, предвкушая хороший ужин. Порывистый и непостоянный, он с увлечением отдавался минуте, забывая обо всем другом. Он заботливо укладывал амфоры на потник, укутывал их плащом, как новорожденных детей. Его беспокоило, чтобы они не раскатились и, упаси боги, не разбились бы. План захвата корабля он решил обсудить со всеми за едой.

– Ну, Сириец, счастливы твои сирийские боги! – говорил он, захлебываясь от удовольствия. – Сегодня ты сыт! И будешь пить вино!

Он поправил огонь в лампе и при вспыхивающем свете заметил, что раб был одет в новый плащ и сапоги из красной кожи. В негодовании ударил его пинком.

– Ах ты, сын жабы! А мне ты забыл принести обнову? Лезь обратно!

Получив целый ворох пестрой рухляди, куски мяса и бронзовую посуду, грек стал расставлять на полу все для трапезы.

– Погоди, господин, я сам!

Раб быстро разостлал поверх войлочного потника пестрое покрывало, поставил на него бронзовые блюда и чаши. На блюда разложил мясо, сбил печать с горла сосуда и стал наливать в чаши вино.

Пифодор наскоро приладил на свое место сломанную доску, убрал мусор, стараясь скрыть следы взлома, потом начал расталкивать Фарзоя:

– Князь, князь, проснись, кушать подано!

Фарзой широко раскрыл глаза. Каюта показалась ему фантастической пещерой во время землетрясения. При тусклом мигающем свете он с удивлением рассмотрел двух пестро одетых людей, оказавшихся его слугами.

– Что случилось?

– А вот, почтенный господин, посмотри!

Пифодор, корчась от смеха, показал ему на богатую трапезу.

– Боги нас не забыли, – сказал он с ликованием в голосе.

– Откуда все это? Греки принесли?

– Ожидай, принесут! Это мы сами взяли у них, по праву войны. Первый трофей! Вставай, князь, а то мы голодны, как собаки, а без тебя не смеем начать… Сириец, ломай печать еще с одной амфоры! С самой большой!

– Что? Какие там амфоры? – послышался плачущий бас Марсака.

Старик сразу перестал храпеть.

– Услышал! Услышал! – захохотал родосец. – Ах, почтенный! Что тебе амфоры, если ты не можешь ни есть, ни пить и не в состоянии составить нам компании за чашей вина!

– Нехорошо смеяться над стариком, да еще больным. Боги накажут тебя, зубоскал.

– Они уже наказали всех нас пленом и заточением…

Что-то забулькало. Марсак приподнялся и с немалым удивлением смотрел на приготовленную трапезу. Сириец наливал князю огромную чашу вина, совсем черного при плохом освещении. Пифодор, одетый в яркий хитон, жевал, нарезая кинжалом пласты мяса.

– Великий Папай! – ахнул скиф, машинально ощупывая кружку, висевшую у пояса.

Кряхтя, стал подбираться на четвереньках поближе к угощению. Встать на ноги он не решался из-за качки.

– Держи чашу, а то упадет, – посоветовал он, – море-то, слышь, бушует!

Через щели люка капала вода.

В каюте пленников начался тайный пир. Марсак больше пил, остальные смачно чавкали, пережевывая мясо. Вино ударило в головы. Все было забыто: греки, плен, шторм, бушующий за тонкой обшивкой корабля. Разговоры становились слышнее. Пифодор хохотал, смотря, как оживает Марсак. Подслушать их было некому. Море ревело, судно зарывалось в черную пену, подобно ныряющему дельфину.

– Сейчас подкрепимся немного, – вдруг нахмурился Пифодор, подняв сжатый кулак, – а потом пойдем и вырежем всех этих гераклейских торгашей!.. А корабль поведем в скифский порт!

Его поддержали воинственными криками.

7

– Огни слева! – закричал проревс.

Это известие мгновенно облетело всех. Не узнали о нем лишь пленники, запертые в своем тесном помещении. На палубу вышли триерарх с помощниками, а за ними купцы. Последние с опаской хватались за канаты, боясь очутиться за бортом. Ледяные волны уже окатывали нижнюю палубу. Гребцы получили возможность принять душ. Несчастные кандальники промокли в своих лохмотьях и жались друг к другу, стуча зубами. После дневного зноя казалось удивительным, что ветер нагнал откуда-то с севера столько холода.

Луна уже не светила. Небо почернело, как сажа, и тьма опустилась на море. Только заляпанный морской пеной, мокрый от соленых брызг сигнальный фонарь желтым пятном плясал среди мрака. Он болтался на конце реи, бросал тусклые отсветы на палубу и на кучку людей, боязливо лепившихся около рубок.

– Ну! – весело и нарочито громко крикнул триерарх кибернету. – Вот и огни Херсонеса! Море шалит, ветер свежий. Но разве это буря? Эй, держи курс на огни!..

– Что-то эти огни мне не нравятся… – пробурчал келевст.

– Не нравятся? Почему же?

– Потому что они тухнут и загораются вновь. Так не горят огни гаваней.

– Это понятно. Ветер застилает глаза, вот и все!

Корабль стал поворачивать влево. Огни теперь стали видны впереди.

Греки поздравляли друг друга с благополучным прибытием.

Только Орик смотрел вперед со странным чувством недоумения. Наконец он что-то понял и вздрогнул от охватившего его волнения. Хватаясь за край борта, херсонесец торопливо пробрался поближе к триерарху.

– Это не Херсонес, – вне себя крикнул он, – это огни какого-то лагеря на берегу, по-видимому скифского!.. Здесь нет никакого порта!.. Если мы не свернем немедленно на старый курс, судно налетит на береговые скалы!..

– Я же говорил, – зловеще пробубнил под нос Аристид.

Поднялась суматоха. Кибернет с проклятием кричал что-то рулевому. Триерарх требовал немедленно погасить сигнальные огонь.

– Но залив где-то близко, – пытался разъяснить Орик, – этот лагерь расположен на северной стороне залива…

Перепуганные купцы забились в свое помещение и шептали молитвы побелевшими от страха губами.

Буря налетела страшная, как черная смерть. Ослепительно сверкнула молния, загрохотал гром. Снасти корабля натянулись и запели, как струны эоловой арфы. Ветхие паруса некому было убрать. Они были изорваны в клочья. Кибернет и матросы не могли ничего предпринять. Их ослепил ветер, в лицо хлестала колючая ледяная каша. Крупные градины забарабанили по палубе. Судно завертелось и заплясало на волнах наподобие пустой амфоры из-под вина, выброшенной за борт. Управление сразу было потеряно. Огни скифских костров оказались сзади, потом справа, наконец провалились куда-то в бездну. Теперь никто не мог указать, где север, где юг, где Херсонес. Ветер с дождем и градом ударил, как бичом, по бокам и палубе злосчастного корабля. Страшные волны валились на «Евпаторию» откуда-то сверху.

– Нас, видимо, с большой быстротой уносит на юг! – прокричал Фаномах триерарху.

Тот ничего не ответил и спрятался в рубку.

– Он никогда не был настоящим моряком! – с холодным бешенством прорычал кибернет, кутаясь в плащ и пытаясь удержаться на месте. Несколько раз его сбивало с ног волной, он хватался руками за обледеневшие снасти, чтобы не быть проглоченным страшной пучиной.

С треском сломалась мачта и повисла на снастях. «Евпатория» совсем легла на левый борт.

– Руби канаты! – крикнул Фаномах, но его никто не услышал, на палубе никого не было. Матросы попрятались кто куда. Страшно выли и бились, гремя цепями, гребцы. Их заливало водою. Цепляясь за случайные упоры, кибернет пробрался в рубку к купцам, рассчитывая обогреться. Он совсем окоченел от холода и промок до нитки.

– Погибаем!.. – ревели купцы в непобедимом страхе.

Келевст оказался здесь. Перед приходом Фаномаха, он что-то говорил, его правая рука продолжала делать жесты, подкрепляющие речь, но выражение его лица угадать было трудно. Лампа качалась под потолком и давала больше копоти и вони, чем света. Фаномах потер озябшие руки, сбросил мокрый плащ и без церемонии стащил другой с плеч одного из греков.

– Этот будет посуше. Я совсем застыл.

Увидев амфору с вином, взял ее и стал пить через горлышко.

– Среди нас, – громко провозгласил келевст, видимо продолжая ранее начатый разговор, – есть кто-то с нечистой совестью… Кто-то не прошел очищения перед плаванием… Боги гневаются!

– Может, боги гневаются за то, что на корабле находятся нечестивцы скифы? – высказал предположение Автократ.

Его охотно поддержали.

– Правильно, – отозвался кто-то, – это они прогневили богов. Не зря старый скиф плевал в море. Он и накликал на нас несчастие.

– Он колдун, не иначе!

– А потом – их царь нарушил клятву мира, данную им Диофанту… Вот боги и наказывают их за клятвопреступление.

– О великий Зевс! А мы-то, невинные и честные люди, за что страдаем?

– Всем известно, что скифы не имеют совести, не соблюдают законов, родятся в грехе и живут в преступлении. Мы же не должны были пускать их на корабль. Этим-то мы разгневали богов! Посейдон не переносит варваров!

– Но почему тогда многие варварские племена хорошие мореходы? – с наивным удивлением спросил Никодим. – Кроме того, на каждом корабле есть варвары-гребцы, варвары-матросы, слуги… И на нашем тоже.

– Варварским мореходам помогают их боги, возможно, они делятся добычей и прибылью с Посейдоном, – наставительно ответил Аристид, – что же касается варваров-рабов, то эллинские боги терпят их за то, что они приносят пользу нам… Раб, собственно, уже не варвар, он – вещь, принадлежащая эллину, его имущество, а потому находится под покровительством олимпийцев и местных городских богов, их и Посейдон терпит… А на нашем корабле настоящие свободные скифы!

– Тогда надо их сейчас же продать в рабство!

– Нет, – возразил Орик, – они схвачены как враги Херсонеса, и только мой полис может продать их, обменять или оставить в городе!

– Выбросим скифов за борт, и Посейдон успокоится!

– В пучину проклятых варваров!

Все закричали разом, но никто не рискнул выйти из рубки, чтобы привести угрозу в действие. Каюта вставала на дыбы, и гераклеоты с воем валились в кучу. Волны с гулким грохотом и ревом катились через палубу. Что-то зловеще трещало под ногами, что-то падало на палубные доски и катилось по ним. Дверь рубки внезапно открылась, целый водопад холодных брызг и еще более холодного ветра окатил греков, охладил их пыл. Дверь кое-как захлопнули. Обезумевшие от ужаса торговцы истошными голосами стали требовать смерти скифов.

– Нет! – старался перекричать всех Орик. – Выбросить за борт скифского князя я не позволю! Я не могу допустить, чтобы мой полис потерял возможность получить за него богатый выкуп! Выкупные суммы священны! Выбрасывая в море скифа, мы выбрасываем и священные деньги! Дева-Покровительница не простила бы этого!

– Зато мы умилостивим Посейдона! Сейчас мы зависим не от Девы, а от него!

– Не один Посейдон нуждается в жертвах! И не от него одного зависит наше спасение! Не забывайте других богов, начиная с самого Зевса! К тому же Посейдон уже получил кое-что!

– Тогда выбросим слуг князя!

– Это другое дело, хотя и они чего-то стоят.

Кибернет презрительно повел бровями.

– Что ж, – сказал он громко, – идите и сбросьте их в море. Но не знаю, пройдете ли вы туда, – палуба покрылась льдом, ветер так силен, что сметет вас самих за борт… А потом – не забудьте взять мечи, головорезы будут защищаться!

Никто не тронулся с места. Каждому стало не по себе при мысли оказаться сначала на палубе, рядом с взбесившейся бездной, а потом столкнуться с глазу на глаз с воинственными варварами.

– Видно, придется вам поискать грешника между собою, – заключил Фаномах.

– Да-да, – подхватил келевст, – кайтесь в грехах своих. Покаяние смягчает гнев богов и смиряет стихии.

Перепуганные купцы заголосили, перебивая один другого:

– Я должен жертву Асклепию за исцеление жены от недуга. Я отдам ему трех петухов по возвращении!

– Я продал в рабство сироту, которую должен был воспитать. Ее отец был моим другом, он погиб, сражаясь с галатами, – мрачно прохрипел Гигиенонт.

– Я обманывал полис! – кричал кто-то дрожащим высоким тенором. – Я собирал базарный налог и половину денег клал в карман! На эти деньги я купил товары, что везу в Херсонес!

– А я снабжал пиратов продовольствием, сбывал награбленное ими и сообщал им об отплытии кораблей с цепным грузом!

– А я укрываю ночных воров!.. Я подкупал не один раз оракула, и тот давал предсказания в мою пользу!.. На моем содержании живут двое доносчиков-сикофантов, я натравляю их на своих конкурентов!..

– Я, – продолжал Гигиенонт, – был жрецом Посейдона и вместо того, чтобы бросать в море амфоры с жертвенными деньгами, наполнял их песком, а деньги брал себе!

Осторожный Автократ отвернулся от всех к стене и, уставившись в угол, прикрыл рот ладонями, чтобы нельзя было со стороны слышать его бормотание.

– Я служу Риму, – каялся он, озираясь, – сообщаю римлянам все, что узнаю о делах Гераклеи и о войсках Митридата… Я нарушил клятву о соблюдении тайны полиса, получив взамен деньги… Но о боги! Я не могу сказать об этом вслух, ибо римлянам я тоже клялся в соблюдении тайны!

Повернувшись лицом ко всем присутствующим, он пронзительно закричал:

– Грешен я!.. Грешнее всех! Я клялся Зевсом еврею трапезиту, что отдам ему долг, но до сих пор медлю возвратить ему пятьдесят александрийских статеров! О, горе мне! Ведь еврей дал мне деньги без расписки, под клятву Зевсу! Грешный я, грешный!

Неожиданно поднялся Мениск. Его лицо было перекошено волнением. Он ударил себя в грудь кулаком.

– Позор мне, я везу в Херсонес дрянное синопское вино, перелитое в старые хиосские амфоры, опечатанные поддельными печатями! И вино… не цельное!..

Орик, сидевший в мрачном молчании, поднял голову и внимательно поглядел на виноторговца. Трудно передать, сколько презрения отразило его лицо при этом. Мениск продолжал с жалобными интонациями:

– Полис велит пить вино разбавленным, а я пью его цельным! Это грех. Но, боги, кто делает иначе?.. Полис жестоко наказывает тех, кто продает вино разбавленным, я же и этого закона не исполняю. Знаю, что это грех, но его делают многие. Почему же именно я должен погибнуть?

В те времена законы полиса были священны, а все публичные постановления совета и народа считались божественными. Нарушения их рассматривались одновременно как преступления и как великий грех. Понятие о морали также укладывалось в эту схему. Можно было делать все, что угодно, лишь бы дела эти не были прямо или косвенно направлены против законов полиса. Прегрешения Мениска по части виноторговли были предосудительны, поскольку совершались в стенах своего города-государства. Обман за пределами полиса, да еще в торговых сделках с варварами, считался не проступком, а ловкостью, достойной одобрения. Почему же каялся Мениск, везя в Тавриду дрянное вино под видом хиосского?.. Ответ на этот вопрос можно найти опять-таки в родственных отношениях метрополии с колонией, Гераклеи с Херсонесом, законы которых строго воспрещали всякое надувательство и нечестность во взаимной торговле.

Кибернет почувствовал, что согрелся, поднялся на ноги с пола. Удерживаясь за стены, окинул насмешливым взором жалкую компанию кающихся мошенников и, прежде чем выйти, подумал: «Оказывается, я здесь далеко не самый грешный! Не удивительно, что корабль гибнет, не выдерживая груза всех этих преступлений!»

На палубе его опять ослепили ветер и потоки холодных брызг. Он стал осторожно пробираться к рубке триерарха. Было крайне трудно удержаться на скользкой палубе, она уходила из-под ног и ежесекундно обмывалась волнами, ударявшими кибернета по ногам с необыкновенной силой… Еще один шаг!.. Но подошвы сапог скользнули по ледяной корке, и человек покатился в страшную бездну. В последнее мгновение он ухватился за кольцо, ввернутое в палубу. Ноги повисли в пустоте. Фаномах без толку болтал ими, но подтянуться на руках и встать хотя бы на колени не мог… Соленая влага заливала лицо, попадала в рот, в горло. Морская соль вызывала кашель, перехватывала дыхание.

Фаномах чувствовал, что вот-вот выпустит кольцо из онемевших рук и скатится за борт в бушующую воду.

– Ого!.. Го-го!.. – хрипло закричал он, стараясь перекричать шум бури.

Купцы, услышав чье-то завывание, и не подумали выглянуть из своего убежища. Келевст узнал голос собрата, но втянул голову в плечи и притворился спящим.

– Ого-о-о-о! – слышался жуткий призыв о помощи.

Кибернет с ужасом смотрел в ревущую тьму. Тысячи картин из прожитой жизни промелькнули перед ним со страшной быстротой.

Кто-то показался в дверях передней рубки. Желтая полоса света лизнула мокрую палубу. Триерарх высунулся до половины из двери, еле удерживаясь на ногах.

«Он пьян», – мелькнуло в голове у Фаномаха. Он вновь закричал изо всех сил, но триерарх не обратил внимания на призывы своего помощника. Возможно, они показались ему воем бури. Хватаясь за косяки двери, триерарх сам стал взывать пьяным голосом навстречу ветру:

– Именем всех богов, богинь и гениев! Объявляю, что отныне я Ахилл, а мой кибернет – Патрокл!.. Смирись, стихия!..

Это был не просто пьяный бред, но магическое перевоплощение, рассчитанное на привлечение милости и участия богов и тех гениев счастья и успеха, которые когда-то служили названным героям.

Несчастный кибернет сделал последнее усилие, стараясь подтянуться за кольцо и упереться коленями в скользкую палубу, но обессилел настолько, что понял всю безнадежность своего положения.

Огромная волна ударила в борт корабля. В задней рубке послышались вопли и причитания. Новообращенный Ахилл не удержался на ногах и вылетел из каюты на покатую палубу. Он покатился прямо на кибернета. Кольцо звякнуло, отпущенное ослабевшей рукой. Пьяный триерарх вместе с помощником исчезли во тьме. Палуба опустела. Дверца каюты продолжала хлопать, мигая желтым огнем.

Теперь «Евпаторию» стало крутить с быстротою волчка. Гераклеоты решили, что началось погружение в холод пучины. Они с воплями катались по полу каюты, цепляясь за что попало, обдирая руки, ломая ногти. Некоторые совсем обезумели.

– Лучше было попасть к скифам!

– Раб носильщик в порту счастливее нас!

– Вот он, Черный Понт, о боги!..

Постепенно крики стали стихать. Все погрузилось в небытие. Только буря продолжала реветь. Вздымались волны. Корабль трещал по всем швам, готовый развалиться. Тем более странно звучали в шуме стихии иные звуки, прорывавшиеся откуда-то из недр судна. Это были звуки песни, которую затянули четыре пленника в тесной каюте. Они не боялись страшного моря и продолжали свой пир в плавучем гробу, над бездонными глубинами Черного Понта. Каяться в грехах они не собирались.

1

Буря продолжалась всю ночь. Только к утру стихли ее порывы. Первые лучи солнца осветили вздымающиеся волны. Расходившееся море успокаивалось. Черно-синюшные воды его все более голубели. Понт Эвксинский расправлял свои гневные морщины, готовый улыбнуться солнцу.

Дикие скалы южного побережья Тавриды горели в утреннем сиянии. В их расщелинах зеленели купы лесов. Белокрылые орлы парили над вершинами Тавра.

Для моряка эллина, со страхом в сердце плывущего по коварному варварскому морю на своем плоскодонном судне, берег этот был вдвойне страшен. Тут было опасно плавать даже в хорошую погоду, а в бурю особенно. Если держаться близко к берегу, то кораблю грозили подводные скалы. Если удалиться в море, значит погибнуть под ударами чудовищных волн, нигде не достигающих такой величины, как здесь. Тот же, кто попробует укрыться от шторма в какой-либо бухточке или, потерпев крушение, будет стремиться к берегу на обломке мачты, не минует рук пиратов из горного племени тавров.

Тавры!.. Одно это слово было сигналом тревоги для эллинских мореходов, грозным предупреждением о смертельной опасности. Тавры – смелые и беспощадные жители гор, которые не признают над собой никакой посторонней власти и которые сумели своими подвигами стяжать себе славу даже в далекой Элладе.

В представлении античных греков тавры были мрачным братством головорезов. Они столь же бесстрашны, насколько жестоки, убийство для них служит наслаждением. Их узкие ладьи – камары – не тонут в воде. Едва ли кому захочется увидеть свой корабль окруженным сотнею таких лодок, полных орущими дикарями.

Многие древние писатели упоминают о лютой таврской богине Артемиде Таврополе, требующей человеческих жертв. Ей приносят в жертву пленников. Всех, кто оказался в руках таврских пиратов, ждет страшная смерть от руки жрицы, собственноручно отсекающей головы обреченным.

Все это вместе взятое превратило южный берег Тавриды в пугало для мореплавателей.

Тавров боятся и ненавидят. Однако никто не скажет, что тавры продают своих пленников в рабство, как это делают зиги и гениохи, пиратские племена, что живут на кавказском побережье и издавна промышляют морским разбоем. Зиги и гениохи тайком подплывают к чужим берегам, прячут свои челноки в прибрежных скалах, а сами бродят по дорогам между селениями, хватают прохожих с целью превратить их в живой товар. Но эллины не осуждают строго пиратов за торговлю рабами, считая их деятельность полезной для себя, так как покупателями рабов являются они сами. Тысячи невольников получала Эллада и ее многочисленные колонии из рук пиратов и за это в какой-то мере оправдывала их промысел. Одни варварские племена нападали на другие, а эллины получали дешевые рабочие руки, скупая пленных. Это касалось не только пиратских племен. Скифы брали в плен сарматов и везли их на рынки Ольвии, Херсонеса, Пантикапея. Сарматы нападали на скифские кочевья и тысячами меняли потом пленников и пленниц на вино и оружие тем же грекам – скупщикам «двуногого скота» в Фанагории и Танаисе. Зиги и гениохи были настоящими разбойниками, войн не вели, но хватали кого попало и, скрутив веревками, доставляли несчастных в Диоскуриаду или в один из боспорских портов для продажи.

А вот тавры оставались в стороне от этого позорного торга. Они сами не пользовались рабским трудом и не делали людей «живым товаром». Ранее они приносили всех пленников в жертву своей богине или усыновляли – и те становились братьями тавров, позже стали отдавать пленных за выкуп или обменивали. Зато эллинские корабли, заходившие в таврские воды, подвергались разграблению и уничтожались без пощады. Тавры ничего не покупали и ничего не продавали. Эллины возмущались «бесполезностью» этого племени и тем более ненавидели его, чем более боялись.

Переваливаясь через гребни волн, в виду таврского берега появилось обглоданное бурей судно, в котором трудно было узнать «Евпаторию».

Оно пассивно следовало движению волн, подобное трупу некоего морского чудовища. Обломок мачты все еще висел у борта, удерживаемый снастями. Судно ложилось в воду то одним бортом, то другим. При этом вода с ворчанием и хлюпаньем проникала под верхнюю палубу, и клочья пены фонтаном вылетали с противоположной стороны.

Гребцы погибли. Тела их, изогнутые в странных позах, опутанные оковами, висели за бортами на цепях, то погружаясь в зеленую воду при наклоне корабля, то вновь появляясь. Холодные струи стекали с них, сверкая на солнце.

Крепки рабские узы. Ни буря, ни смерть не смогли расторгнуть их. Плавучая каторга для живых стала плавучей могилой для мертвых.

Космы сине-зеленых водорослей свисали с бортов и волочились за кораблем. Их прочесывали бирюзовые гребни волн. Казалось, невидимые русалки-нереиды холят и чешут бороду водяного деда Посейдона.

Это был корабль-труп с экипажем из удавленников, повисших на ржавых цепях. Волны содрали с мертвецов рваные одежды, обнажили жилистые, некрасивые тела, изуродованные многолетним непосильным трудом и недоеданием.

2

На выступе скалы, погруженной своим основанием в пену волн, стояли люди, рослые и смуглые, со светлыми волосами, развевавшимися по ветру. Их одежду составляли шкуры, грубо сшитые и еле прикрывавшие наготу. В руках они держали по два-три метательных копья, ромбовидные щиты и увесистые дубины, украшенные кабаньими клыками. Некоторые имели ржавые мечи и скифские гориты с луком и стрелами, приобретенные, по-видимому, когда-то на поле брани в качестве трофеев. Другие были вооружены самодельными большими деревянными луками с крепкими тетивами из крученых оленьих жил, удобными для дальней стрельбы в горах.

Лица воинов в большинстве имели правильные черты и отражали мужество и решительность, но отличались суровой неподвижностью и какой-то однотипностью выражения. Все они казались братьями и, несмотря на различие внешности, мало разнились друг от друга жестами, мимикой и всем поведением. Даже группа стариков, стоявшая особо, повторяла это внутреннее сходство с остальными.

Только один выделялся своей внешностью. Это был высокий прямой старик с гордой осанкой вождя. Его левая рука была отсечена по локоть. Иссохший обрубок ее маскировало подобие чулка, сшитого из шкуры бобра. На одноруком поверх меховой безрукавки красовалась полуистлевшая от времени греческая хламида, удерживаемая на правом плече бронзовой фибулой. Волосы на его голове напоминали снежную шапку. Борода казалась приставной, настолько ярко она выделялась своей охряно-красной окраской. Широкое лицо с крупным носом покрывали старые шрамы – следы былых битв. Окружающие все время поглядывали на этого старика, ловили каждое его слово, старались разговаривать сдержанно, вполголоса.

– Как блестит море, – говорил вождь, – оно слепит меня… Но я вижу, что большая греческая лодка потеряла свои мачты и ею управляет ветер. Не напрасно мы вчера принесли жертвы духам ветров! Они пригнали нам добычу… Но что это такое? Когда лодка поднимается на вершину волны, я различаю вдоль ее бортов связки каких-то беловатых предметов, подобных висячим амулетам. Пусть юноши посмотрят и скажут, их глаза моложе моих и зорче.

Молодые воины кинулись исполнять приказ старшего. Они взбирались на скалы и смотрели оттуда, прикрывая глаза ладонями, щурились, даже в усердии становились на четвереньки. Многие переглядывались и недоуменно пожимали плечами.

Старый вождь повернул голову и с оттенком мягкости в голосе произнес:

– А ну, мой молодой барс, юный Гебр, может, ты увидишь, что это?

– Я здесь, отец отцов!

Из толпы воинов выскочил один, одетый в шкуру дикого козла, причем его правая рука вместе с половиной груди оставались обнаженными. Он тряхнул выгоревшими на солнце буро-каштановыми кудрями и в два прыжка очутился рядом с вождем. Красивый юноша морщил загорелый лоб, щурился, стараясь угодить краснобородому «отцу отцов», но тысяча солнц сверкала на подвижном лике моря, свет резал глаза, вызывал слезотечение. Вождь искоса наблюдал за ним, и искры лукавства вспыхивали в его глазах.

– Нет, о мудрый, я не могу различить, что это такое…

– Неужели дети наших сынов такие слабоглазые? Я в твои годы различил бы на греческой лодке даже спящего человека! Скажи: а ты видишь там людей, которые двигались бы?

– Нет, таких там нет.

– А мертвых?

– Тоже не видно.

– Хорошо, довольно… – Вождь обратился ко всем: – Греческая лодка осмелилась появиться в священных водах наших и отныне, по завету предков, принадлежит нам! Час настал! Богиня благословляет вас!.. Вперед!

Он махнул рукой.

Узкие длинные ладьи мгновенно были спущены в воду и заполнены вооруженными воинами, по тридцати в каждой.

Утлые однодеревки бесстрашно устремились в открытое море. Казалось безумием выходить в море на таких несовершенных суденышках, да еще перегруженных людьми.

На берегу остался вождь, окруженный стариками. Один из них, с серьгою в ухе, заметил:

– Море долго не успокаивается… Оно всю ночь гневалось и продолжает требовать жертв!

– Море всегда требует жертв, – ответил однорукий, – и всегда само берет их! Этот корабль также подобен жертвенному овну, уже закланному… Да. Мы же получим лишь кусок жертвенного мяса с алтаря Водяного. Этот корабль – его дар таврскому народу!

Как хищные птицы летают и снуют вокруг павшего животного, так таврские ладьи кружились около гибнущей «Евпатории».

Рослый тавр, из старших, что стоял в носовой части передовой лодки, следил за действиями всей флотилии. Море заплевало его пеной, его плащ намок от соленых брызг. Тавр держался спокойно и не торопился. Он видел, что корабль мертв, как и те трупы, которые висели вдоль его бортов, покачиваясь на цепях и глухо стукаясь о деревянную обшивку.

Старший оскалился и издал горлом что-то подобное лошадиному ржанию. Он смеялся.

– Вот они, амулеты! Это их вы не могли рассмотреть с берега! Видишь, Гебр, как умеют проклятые эллины приковывать людей, что они даже мертвые остаются рабами!.. Смотрите, юные, и запоминайте! Это грозит мне, тебе, всем вам, если мы попадем в руки этим людям! Поэтому тавры в плен не сдаются! Они дерутся до последнего вражеского удара!.. Смерть всем, кто смеет ступить на священную землю отцов наших! Смерть всем, кто незваный появляется в наших водах! Смерть!

– Смерть!.. Смерть всем!.. – подхватили юноши, потрясая копьями.

– Смерть иноплеменникам! – ответили с других лодок.

– Это трупы людей, которых насильно лишили свободы? – переспросил Гебр с невольным страхом в голосе.

Вид гирлянды из мертвецов, удерживаемых цепями, был страшен. Конечно, те, кто поступает так с другими людьми, в том числе и с таврами, заслуживают ненависти и презрения! Их следует уничтожать наряду с нечистыми и ядовитыми пауками и змеями!.. Гебр вздрогнул, представив на миг себя закованным в цепях. Рука сама крепко сжала боевой топор, сердце застучало, мускулы напряглись. Молодой воин был готов ринуться в битву. «Правы наши старики, что учат нас ненавидеть иноплеменников, – подумал он, – а Дева-Праматерь благословляет тех, кто убивает чужаков!»

Головная ладья подошла вплотную к судну. Теперь стало хорошо видно, что трупы исклеваны птицами, изуродованы и помяты во время шторма. Молодые воины с криками стали цепляться баграми за обшивку судна, за канаты, потом с быстротой и ловкостью горных козлов взобрались на палубу. Ловили буксирные веревки, подаваемые с лодок, и укрепляли их в носовой части корабля. Заглянуть внутрь «Евпатории» они не спешили, тем более что осмотр судна и его разгрузка дело старших.

Главарь поднял руку и громко приказал очистить палубу от трупов.

Это оказалось не так просто. Железные кольца прочно сидели на запястьях, лодыжках и шеях мертвецов. Пришлось топорами рубить мертвые тела, отсекать им руки и ноги и сбрасывать их в море. Одни делали эту работу с шутками и смехом, другие с содроганием. Гебр чувствовал непреоборимое отвращение к мертвым и в то же время относился к ним с суеверным чувством почтения. Ему казалось, что рубить покойников – значит обижать их. Поэтому юноша благоразумно уклонялся от грязной работы. Спустившись под верхнюю палубу, где было больше всего трупов, он скрылся от внимательных взоров старшего, строго следившего, чтобы все молодые воины исправно занимались порученным делом. Здесь он увидел, как его товарищ рванул за кандалы, желая подтянуть труп ближе к краю палубы. Мертвый неожиданно застонал и согнул руку. Молодой тавр испуганно отскочил назад, но, устыдившись своей слабости, взмахнул топором, намереваясь раскроить череп ожившему гребцу. Для него всякий, кто не принадлежал к таврскому племени, был враг, а врагов полагалось уничтожать.

«Он хочет убить этого человека!» – пронеслось в голове Гебра.

С такими мыслями Гебр подскочил к товарищу и схватил его за руку.

– Что ты делаешь? – крикнул он. – Разве можно убивать не повинного ни в чем человека? За что? Ведь гребцы греческой лодки не по своей вине оказались в наших водах! Они подневольно работали, эллины отняли у них свободу, обидели их, заставили их умереть в цепях!.. И если один остался живым, то почему же не позволить ему вернуться к своему племени?.. Пусть он у костра своего рода расскажет, что тавры не такие, как эллины, они не лишают людей свободы и не проливают кровь невинных!

Молодой тавр с удивлением посмотрел на товарища.

– Но вождь приказал очистить большую греческую лодку от тел иноземцев! Почему я должен щадить этого чужого человека, ведь он не тавр!

– Ты ничего не понимаешь! Нужно очищать лодку от мертвых, а живых мы должны представить на суд стариков, пусть они решают, как поступить… Может, они принесут пленника в жертву богине или он захочет стать тавром и поклонится нашим богам и предкам… А разве мало случаев, когда пленников отпускали на их родину?

Тавр неохотно опустил топор. Корабельный раб очнулся и смотрел на воинов больными, посоловевшими глазами. Он хотел что-то сказать, но беззвучно дергал спутанными усами, наполовину седыми, так же как и его длинная борода, закрывавшая грудь. Несмотря на истощение и изнеможенность, человек этот сохранил могучее телосложение, его ноги и руки напоминали узловатые сучья старого дуба, потерявшие былую красоту и свежесть, но еще крепкие к жилистые. Гебр подал ему тупой конец копья. Тот ухватился и, сделав усилие, с трудом поднялся на ноги. Теперь стало видно, как высок и могуч этот человек. Неожиданно он покачнулся от головокружения, но не упал, ухватившись за деревянную стойку. Придя в себя, кивнул головой Гебру.

– Ты молод, – сказал он по-таврски низким голосом, – но у тебя в голове мысли старого человека. А в груди бьется сердце будущего вождя. Я благодарен тебе.

Гебр с изумлением услышал слова гребца, так свободно говорившего на языке горцев.

– Кто ты, отец? – спросил он невольно становясь в почтительную позу, как это полагалось в присутствии старших. – Ты знаешь речь тавров, но ты не тавр.

– Да, я не тавр… И не так стар, как тебе показалось. Эллинское рабство сделало меня седым… Потом я скажу тебе, кто я. А сейчас помоги мне выйти на солнце, дай мне возможность согреть кости. Я совсем ослаб и еле стою на ногах…

На корабле продолжалась оживленная суета. Воины перекликались веселыми голосами, смеялись, шумели. Тех, кто привык считать тавров за молчаливых и суровых людей, поразило бы сейчас их поведение. Но сыны древних воинственных племен вели себя естественно и просто только у костров своих отцов и там, где на них не мог упасть взгляд чужака. Тогда они могли шутить и забавляться для своего удовольствия и на потеху сородичей. В присутствии иноплеменников тавры держались гордо, чопорно, всячески стараясь показать свою силу и сплоченность.

Сегодня тавры имели повод для веселых шуток. Считалось большой удачей заарканить целый корабль, около которого туземные челноки выглядели такими маленькими. А главное – без потерь!..

Высокий предводитель молодых воинов взошел на корабль с горделивым выражением на лице. Раздувая ноздри, оглядел палубу и мысленно прикинул, сколько ценных вещей получит его племя из трюма захваченного судна, совсем почти целого. Богиня была добра к ним! Духи моря пригнали «большую лодку» прямо в руки избранного народа! О!.. Боги получат за это щедрую жертву!..

Впрочем, боги моря уже получили свыше ста трупов! Когда эта цифра стала известна всем, раздались восклицания:

– Ого!.. Вот это жертва! Столько тел, сколько пальцев у пяти человек на руках и ногах! Даже больше!

– Недаром старый Агамар Однорукий часто говорит нам, что не мы жертвуем морю, но сами пользуемся крохами, падающими с его жертвенного камня!

– Тавры – народ-избранник, и боги не оставят его своими милостями!

3

«Евпаторию» ввели в спокойную бухту, отгороженную от ударов волн скалистым мысом. Теперь на ней не было трупов. От них остались лишь бурые пятна на досках палубы. Возбужденно гудели мухи, привлеченные запахом крови.

Агамар Однорукий и его свита вступили на корабль. Молодые воины сразу присмирели и стали ожидать приказаний, стоя в почтительных позах.

Агамар толкнул ногой дверь передней рубки. Внимательно осмотрел остатки трапезы, пустые амфоры и разбитые фиалы. Концом посоха пошевелил одежды, брошенные на ложе триерарха. Сморщился брезгливо.

– В этих одеждах, – сказал он наставительно, обращаясь к юношам, – еще живет отравленный дух чужих людей, их черные мысли и их несчастья. Только после очистительного обряда они станут безвредными для тавров.

Трудно передать, какие гримасы появились на лицах воинов. Молодые и старые переглядывались, сморщив носы. Некоторые плевали и опрометью выбегали из рубки, спеша передохнуть на свежем воздухе. Чужая жизнь, чужие запахи вызывали гадливое чувство. Недоброе таилось здесь в каждом предмете. Внутренность каюты, где недавно ютился нечистый эллин, вызывала содрогание. И каждый думал, что хорошо бы уничтожить поганых иноземцев всех до одного, пусть бы не отравляли воздух своим вредным дыханием и не возмущали богов гнусными поступками…

Если греки считали тавров дикарями, то тавры смотрели на греков как на кровожадных вампиров, пьющих кровь других народов, отнимающих у людей свободу. Не один таврский юноша вздрагивал, косясь на груду цепей, снятых с трупов. Кто в состоянии разорвать эти железные узы? И если бы разорвал, то куда побежал бы с эллинской вечной каторги среди открытого моря?.. Это казалось чудовищным.

Ударами кремневых топоров воины сбили замок с капитанского сундука и откинули его крышку. Но никто не полез в него руками. Копьями вынули парадные одеяния триерарха, красивый восточный меч, разглядели медную вазу, полную золотых и серебряных монет, и свитки пергамента с печатями.

По знаку вождя все это было вложено обратно в сундук, крышка опущена. Агамар вышел из рубки, намереваясь продолжить обход всех помещений «Евпатории», но его предупредили. Дверь задней рубки медленно открылась, и оттуда показалась странная фигура человека с всклокоченной бородой и совсем очумелыми глазами. Его одежда висела клочьями, вся сырая, испачканная и разодранная. Человек жадно хватал ртом воздух и ловил руками вокруг, чтобы не упасть. Трудно было узнать в нем келевста Аристида. Он первым пришел в сознание и выбрался посмотреть, где находится корабль. С видом воскресшего мертвеца Аристид озирался вокруг, словно впервые видел мир, освещаемый солнцем.

Два воина приставили к его груди копья, но Агамар сделал движение рукой, и они поспешно отскочили в сторону. Вслед за келевстом один за другим стали появляться бледные, помятые гераклеоты. Купцы щурились от яркого света. Приглядевшись, испуганно, но негромко заохали.

– Не в добрый час я отправился в плавание… – заскулил Никодим, держась за пояс.

– Пить… воды… – сипел Гигиенонт, смотря на своих собратьев глазами мученика. Но на него никто не обратил внимания. Сейчас он походил на одного из тех мертвецов, от которых только что очистили корабль.

Ужас сковал греков, когда они разглядели, что окружены полукольцом рослых горцев. Оружие, направленное против них, показалось втройне острым, губительным, пугало своим необыкновенным видом. Купцы принимали тавров за легендарных человекоподобных чудищ из-за их мохнатых одежд, шерстяных ноговиц. При одном виде тяжелых дубин с зазубринами, страшных луков в рост человека и пучков стрел перепуганные купцы бледнели и в оцепенении вращали дико выпученными глазами, не имея сил не только сопротивляться, но просто сделать онемевшими членами какое-нибудь осмысленное движение.

– О горе… – еле шептали заледеневшие серые губы, – мы спасены чудом от смерти в глубинах моря, но гневом богов отданы в руки пиратам…

– Это арихи, – глухо пояснил Орик, мрачно упершись глазами в палубу.

– Арихи? – переспросил шепотом Автократ. – Значит, не тавры?

– Именно тавры. Самые свирепые из тавров!.. Есть еще синхи и напеи, тоже кровожадные, но арихи граничат с Херсонесом и более других ненавидят эллинов!..

– О великий Зевс!.. Тавры! Попасть к ним в плен хуже, чем быть съеденным рыбами!

– Не сожалейте! К рыбам вас отправят сами варвары!

– Тсс… Ради памяти отцов наших, не раздражайте их! Ведь они слушают нас и, кто знает, может, понимают…

Пленников отправили на берег. Автократ первый с готовностью спустился в лодку, предупреждая каждое приказание пиратов. Сделал попытку улыбнуться одному из них с заискивающим видом. Но, вглядевшись в его изрубленное лицо, увидел в глазах дикаря холод и жестокость, после чего стушевался и постарался в дальнейшем быть менее заметным. Сердце стучало в груди сильнее кузнечного молота, в ушах гудело. Все происходящее походило на сон. Даже свою особу Автократ стал считать чем-то посторонним и решил, что душа его почти отделилась от тела и готова улететь, стоит лишь одному из ужасных конвоиров сделать взмах боевым топором. Быть проданным в рабство и стать слугою у самого требовательного хозяина – сейчас казалось несбыточным счастьем. Впереди маячила смерть. Многие чувствовали ее близость, как бы слышали удары дубин и хряск собственных черепов.

– Тавры не продают пленников в рабство, они убивают их во славу своей кровожадной богини… – прошептал в бреду Никодим.

Осмотр корабля продолжался. Добыча оказалась богатой. Из переднего люка извлекли флейтиста, проревса, матросов и гоплитов.

– Богиня не будет в обиде, – многозначительно и удовлетворенно заметил Агамар, – она свою долю получит.

Все утвердительно закивали головами. К счастью для пленников, они не знали языка горцев. Иначе сердца их содрогнулись бы от зловещего намека, высказанного одноруким вождем.

– Людей больше нет, – доложили воины.

Агамар ступил ногой на ступеньку и начал спускаться в средний люк, ведущий в грузовой отсек. Здесь его восхищенным взорам представились объемистые тюки, ящики, корзины, амфоры, сидящие рядами, подобно спящим птицам, и пузатые пифосы, выглядевшие очень солидно. Все, что купцы предназначали для рынков Херсонеса и Неаполя Скифского, в обмен на зерно и шерсть, попало горцам даром, да еще вместе с самими хозяевами.

Под ногами хлюпала вода. Крысы с писком убегали в темные углы.

– Греческая лодка имеет течь. Нужно поспешить с разгрузкой!

– Нет, мудрый, эта вода из разбитого глиняного бочонка.

Воин упал на живот и пососал грязную жижу.

– Да, вода пресная.

Прислушавшись, краснобородый вождь неожиданно вздрогнул, что не укрылось от внимательных взоров его свиты. Все насторожились. Агамару показалось, что из мрака подпалубного пространства донеслось как бы слабое стенание и более отчетливое щелканье чьих-то челюстей. Словно где-то рядом притаился хищник, готовый броситься на вошедших.

Необъяснимое, непонятное всегда действовало на человека поражающе. На детей сильнее, чем на взрослых. Тавры, легендарные пираты таврических вод, гроза мореплавателей, были подобны детям. В их представлении действительный мир служил лишь оболочкой, еле прикрывающей мрачную бездну потустороннего, сверхъестественного, непостижимого для людей, но враждебного им. Смелые перед лицом реальной опасности, горцы становились робкими, если дело шло о происках невидимых духов. Они были подвержены неожиданной бессознательной панике, как и большинство народов в эпоху их младенчества.

Трудно сказать, какие образы и мысли вдруг возникли в голове Агамара, но самоуверенная усмешка сбежала с его лица. Рубцы и морщины резко выступили на его побледневшем лице, глаза остановились, и славный предводитель храбрейших воинов, воспитатель таврской молодежи, превратился в бездушный камень, подобный обломку тех скал, которыми была так богата его родина.

Очевидный испуг предводителя с быстротой сильного яда подействовал на молодых и старых, заледенил их сердца. Еще один необъяснимый звук – и утроба корабля в мгновение ока превратилась в сказочную пещеру, населенную чудовищами.

Воины толпой кинулись обратно к люку, объятые ужасом. Они закупорили своими телами узкое отверстие, давили и тискали друг друга, усиливая панику. Агамар увидел, что его вооруженная охрана, бросая дубины и копья, спасается позорным бегством.

– Воины! – закричал он не своим голосом. – Воины!.. Ведь вы не нарушите завета отцов! Вы не бросите своего вождя в опасности!.. Вас спросит об этом совет стариков! Что вы ответите ему?..

Его последним втащили на палубу. Храбрые мужи с размаху бросались в воду и добирались до берега вплавь, фыркая и отдуваясь.

– Спасайте вождя! – крикнул кто-то. – Спасайте Агамара Однорукого!..

– Куа! – раздался с берега боевой клич, хотя никто из стоявших там не понимал, в чем дело.

Когда Агамара вытащили на берег, он имел очень жалкий вид. Говорить он не мог и походил бы на утопленника, если бы не мигал остекленевшими глазами. Что-то красное струилось по его груди.

– Пролита кровь вождя!

– Вождь ранен! Месть! Месть!

При ближайшем рассмотрении красная жидкость, так взбудоражившая тавров, оказалась краской, стекавшей с бороды вождя.

Волнение стало успокаиваться.

Пленные греки с удивлением и тревогой наблюдали суматоху, силясь понять, в чем дело. Не понимая речи туземцев, видели, что все показывают пальцами на «Евпаторию», словно на судне произошло какое-то необыкновенное событие. Но какое? Кое о чем догадывался Орик. Херсонесит поделился своей догадкой с Аристидом. Тот криво усмехнулся и ответил:

– Тем хуже для скифов и, возможно, лучше для нас!.. Нужно ярость дикарей направить на этих проходимцев!

4

Фарзой и его слуги ничего не знали о происшедшем. Изрядно выпив за ужином, они спали крепким сном даже тогда, когда судно было прибуксировано таврами в бухту.

Первым проснулся Сириец. Раб протер глаза, прислушался. Кроме клокотания в горле Марсака, ничего не было слышно. Корабль стоял неподвижно, как дом, построенный на твердой земле.

Раб ступил ногою на лесенку, уперся плечом в крышку люка, но она не поддавалась его усилиям. Странная тишина удивляла его. Не слышно привычного скрипа рулевого рычага, не хлопают паруса, молчит флейтист, не звенят цепи в такт надсадному уханью гребцов. Корабль словно вымер. «Что случилось? – спросил себя Сириец. – Или мы уже прибыли в херсонесскую гавань? По-видимому, это так. Но почему никто не топает ногами по палубе? Не могли же все уйти с судна на берег…»

С такими предположениями он простоял с минуту среди каюты, продолжая прислушиваться, наконец решил, что произошло что-то неладное. Кинулся было будить хозяев, но остановился. В голову пришла мысль заглянуть в соседнее помещение. Кроме похвального стремления продолжить разведку, начатую еще ночью совместно с Пифодором, он имел тайное желание подкрепиться как следует без помехи мясом и вином и по возможности взять кое-что для пополнения своего рабского имущества, но так, чтобы об этом не узнали господа.

С быстротой и легкостью бестелесной тени предприимчивый раб оказался за перегородкой и начал проворно шарить по тюкам, пробираясь к бочке с солониной. И когда рука его нащупала деревянную крышку знакомого пифоса, до его ушей впервые за утро донеслись звуки человеческого говора, тяжелые удары в борт, затем скрип досок палубы как бы от чьих-то мягких шагов. Опять послышались удары, теперь уже над головой, громкие восклицания и визг дверных петель. Сирийцу был знаком этот звук, который означал, что кто-то вошел в рубку триерарха или вышел из нее. Успокоившись, он занялся соленой бараниной. Но тут кто-то стал приоткрывать люк. Яркая полоска дневного света прорезала тьму трюма и уперлась в деревянный пол. Раб чуть не подавился от неожиданности, бросил кусок, кинулся к своей воровской лазейке и поспешно юркнул в нее, прикрыв за собою доской отверстие пролома. Дрожа от волнения, продолжал наблюдать за происходящим через щелку.

К его изумлению, в трюм спустились не греки, а какие-то странные люди, одетые в лохматые шкуры и вооруженные грубо сделанными топорами, дубинами и копьями. «Это люди из подземного мира!» – мелькнула боязливая мысль. Наружность старика с кроваво-красной бородой показалась ужасной. В страхе раб принял крашеную бороду вождя за кусок сырого мяса, торчащего изо рта необыкновенного беловолосого старца, возможно колдуна или обитателя страны теней. Поборов внезапный приступ страха, он смекнул, что «Евпатория» захвачена каким-то местным скифским племенем, а может, и знаменитыми пиратами, о которых он слышал неоднократно.

Неожиданно Марсак издал сильный храп, который нельзя было не услышать даже на палубе. Движимый чувством самосохранения, Сириец повернулся к скифу и попытался прикрыть ему рот ладонью. Марсак стал ворочаться, бормотать и, не открывая глаз, нанес Сирийцу такой удар кулаком, что тот отлетел в другой угол каюты с глухим стоном.

«Ясно, – подумал раб в следующий миг, – что мы привлекли к себе внимание косматых людей».

В товарном отсеке после минуты затишья поднялась беготня, раздались крики, с треском рухнула лесенка, потом все стихло, и странная тишина опять воцарилась повсюду. Охая и держась за ушибленное место, невинно пострадавший слуга заглянул в пролом. Глаза его уперлись в темноту. Происшедшее походило на видение.

Кое-как растолкав хозяев, Сириец, сбиваясь и путая, доложил о посещении корабля странными людьми.

– Если ты не врешь, – заключил Марсак, зевая, – то мы попали к таврам. Это у них старшие вожди красят бороды охрой. Только не пойму – когда это могло произойти?

– И почему они так поспешно ушли?.. Уж не приснилось ли все это нашему оруженосцу? – насмешливо спросил Пифодор. – Тем более что он вчера изрядно выпил!

– Если мы у тавров, – ответил старый скиф, продолжая зевать, – то они о нас не забудут… Ждать долго не придется!

– Что же нам делать? – спросил князь.

– Я думаю, – отозвался Пифодор, – нам нужно выпить вина и хорошо позавтракать, пока пища и питье у нас под рукою! С сытым брюхом легче встречать как друзей, так и врагов.

Фарзой рассмеялся и поддержал предложение родосца. Сириец засуетился. В каюте было почти совсем темно. Масло в светильнике выгорело. Фитиль еле тлел, бросая вокруг красноватый отблеск. Проворный слуга смастерил факел из своей старой одежды, обмотав тряпками палку, и воткнул его в горлышко пустой амфоры. Факел весело вспыхнул. Оба скифа с удивлением переглянулись. Их спутники были разодеты не хуже, чем восточные купцы.

– Вы разбогатели, что ли? – обратился к ним князь. – Впрочем, я еще вчера заметил на вас цветные рубахи.

– Да, мы сменили старую, поношенную одежду на новую, – оскалился Пифодор, – по праву войны.

Марсак, смеясь, покрутил головой.

– Неплохо вы придумали – расковырять перегородку и ограбить эллинских торгашей!

– Они посягнули на нашу свободу, а мы на их товары!.. Эллины сами объявили нас врагами, а мы в отместку ограбили их склад! Нам терять нечего!

Завтракали с большим аппетитом. Солонина разжигала жажду. Ее утоляли содержимым обливных амфор.

– Однако, – заметил князь, – мы спали очень крепко, даже не заметили, что ветер утих и корабль вошел в бухту. То, что говорит Сириец, могло быть просто сном… Я думаю, что мы находимся в херсонесском порту.

– Нет, господин, – возразил с жаром Сириец, – я не спал, я хорошо видел косматых людей!

– Сириец прав, – вмешался Марсак, вытряхивая из бороды капли вина. – Если бы он видел сон, то откуда бы ему приснились старики с крашеными бородами? Ведь он никогда не встречал их в своей жизни!

– Это верно, хозяин, но… у нас иногда рассказывали о красных бородах у мидийцев и парфян. Хотя сам я не видел их.

– А где ты родился?

– Я родился в Сирии. Моя страна лежит около горы Аман. За горою живут каппадокийцы!

– Гора Аман? – переспросил просвещенный эллинской наукой Фарзой. – Я слышал о ней. Это целый хребет, отходящий от Тавра.

– От Тавра? – изумился Марсак. – Значит, твоя страна, раб, лежит здесь, в Тавриде?

– Нет, – весело возразил князь, – родина нашего Сирийца расположена гораздо дальше. Ты, Марсак, не знаешь, что Тавром называют горную цепь в Малой Азии. Но досужие эллинские ученые проследили, что, подойдя к морю, горы уходят под воду, продолжаются по морскому дну и появляются вновь в Скифской Тавриде, где и образуют наш отдельный Тавр, населенный краснобородыми горцами…

– Значит, – усмехнулся Пифодор, – есть не два, но три Тавра?

– Как так?

– А как же! Один – это Малоазийский Тавр. За ним, где-то возле горы Аман, живут родственники Сирийца! Другой – Скифский Тавр на северном берегу Понта Эвксинского.

– Ну, а третий? Где он?

– Третий – между ними, на дне моря. Он делит Понт на две половины: восточную и западную.

– Что же, ты высказал верную мысль. Подводный Тавр, судя по утверждениям греческих ученых, существует!.. Но его нельзя исследовать.

– И прибрать к рукам, – ввернул Марсак, – а то его давно захватили бы полководцы Митридата или римляне.

– Их туда не пустит Посейдон, – возразил родосец, – подводный Тавр – его вотчина, дарованная Зевсом, там живут дельфины и пеламиды, морские чудища и шаловливые нереиды. Нимфы, я думаю, красят Посейдону бороду в зеленый цвет, а ревнивая Амфитрита гоняет их. Отсюда – бури на море.

Веселый смех заставил вздрогнуть стены каюты.

– Есть также два Кавказа, – продолжал свои научные объяснения князь. – Первый – тот, что расположен между Скифским и Гирканским морями, мидяне называют его Кро-указ, «белеющий от снега», второй – это Индийский Кавказ, или Паропамис, иначе Памир… Там в горах лежат снега, выпавшие в день сотворения мира. В этих снегах зарождаются черви, полные очень хорошей воды. Их ловят, разрывают им кожу и пьют воду.

– Я предпочитаю пить вино! – ответил Пифодор, наполнив чаши.

– Ты, сын мой, своими двойными примерами напомнил мне наше двоякое положение, – покачал головою захмелевший дядька. – Мы дважды пленники: сначала у греков, а теперь у тавров. Но великие боги, Папай, Апи и мать Табити, не откажут нам в своем покровительстве. Горная Таврика – почти Скифия. Отсюда легче добраться до дома, чем со дна моря.

Родосец беззаботно скалил белые зубы, слушая старика.

– А ты не думаешь, старина, – спросил он, – что тавры отрежут нам головы и насадят их на длинные шесты? Я много раз слышал, будто они любят так поступать с пленными.

Старый скиф посмотрел на грека с неудовольствием.

– Хм… Я уверен, тавры не позволят такой подлости по отношению к пленнику царской крови. Они должны знать, что Фарзой личный друг царя Палака и родственник ему по одной из жен покойного царя Скилура.

– Ну, может, князя-то они и пощадят, – продолжал подтрунивать Пифодор, – но нас с тобою едва ли…

– Нет, нет, Пифодор, ты сам должен понять, я десять лет не видел Скифии, и боги не допустят, чтобы я умер, не увидев родины и не принеся благодарственных жертв!

– О, ты плохо знаешь богов, старина. Они и не то допускают. К тому же в этих местах властвует кровожадная богиня. Дева, которая не откажется хлебнуть нашей крови…

– Ты словно желаешь этого и пытаешься своей болтовней накликать беду! Скифам нечего делить с таврами, они живут в мире. Скифам Папай отдал степи, а таврам – горы. Зачем им враждовать между собою? И мы не враги здешним горцам.

– Тише… кажется, о нас кто-то вспомнил, – прервал разговор князь, – я слышу шаги. Кто-то подошел к люку.

Все выжидательно подняли головы. Послышались голоса и стук отодвигаемой задвижки. Люк распахнулся. Яркие лучи солнца ослепили узников. На фоне голубого неба, врезанного в квадрат палубного отверстия, обрисовалась физиономия Аристида. Келевст с язвительной усмешкой оглядел всех находящихся в трюме. Из-за его плечей глянули бронзовые гладкие лица таврских воинов с белесыми, выгоревшими на солнце волосами. Появился и исчез кончик копья, как бы напоминая узникам, что они по-прежнему находятся под стражей и двери временной темницы открылись не для их освобождения.

– Кажется, князь здесь не очень скучал? – едким тоном спросил келевст, обшаривая глазами каюту.

При виде недоеденного мяса и винной посуды он проглотил слюну.

– Да, эллин, нам было неплохо! – ответил Фарзой резко. – Я постараюсь отблагодарить тебя и твоих хозяев за заботу.

Князь встал. Келевст сделал пугливое движение, видимо опасаясь удара. Пифодор презрительно расхохотался. Аристид покосился на тавров.

– Вылезайте, – буркнул он скифам.

Пленники один за другим выбрались на палубу. Они жмурились от яркого света. Выпитое вино и свежий воздух ударили в головы.

Фарзой осматривался с любопытством. Его внимание привлекли не люди, стоявшие рядом, а величественные нагромождения скал на берегу. Каменные стены обступили бухточку со всех сторон. Даже не видно было пролива, соединявшего ее с открытым морем. Волны сюда не доходили, поверхность бухты гладкостью напоминала полированный щит. Лучи солнца пронизывали голубую воду до самого дна, покрытого рубчатым песком. На дне дрожащим пятном лежала тень корабля. Зато выше гранитные лбы блистали ослепительно, отливая то желто-бурыми, то пятнисто-серыми тонами. По граням высот цеплялись какие-то бесцветные растения, высушенные солнцем. Справа скалы расступились и дали место темно-зеленым зарослям кустарников. Вызывало удивление каменное строение на вершине скалы, напоминающее крепость. На берегу стояли и двигались люди, имевшие вид довольно дикий из-за мохнатых шкур, накинутых на плечи, и странного оружия, на поделку которого пошло больше дерева, камня и кости, чем железа и бронзы. Несколько таврских воинов охраняли толпу пленников. Среди последних были все знакомые лица. Понуро и безразлично стояли обезоруженные гоплиты-мариандины, рядом расположились матросы, на обломках камней сидели гераклеоты. Купцы что-то обсуждали, поглядывая на стражу.

– Вот они, таврские горы, мой молодой князь, а за ними наша дорогая родина! Уже здесь дышится иначе, чем в Элладе! Воздух-то какой! И небо просторнее и ласковее…

Сказав это, Марсак вдохнул полной грудью и поднял руки, как бы готовясь к молитве. Тавры, стоявшие рядом, направили на него копья.

Старый скиф оглядел их так, словно впервые заметил их присутствие. Ни тени страха не появилось на его лице. Наоборот, искры пренебрежения и превосходства сверкнули в его глазах. От его глаз пробежали лучи морщин, лицо скривилось в презрительной гримасе.

– Я вижу, что мы попали к малолеткам, что в военных играх изучают науку войны!.. Посмотри, князь, как они неумело держат копья. Если бы я захотел, я сейчас же убил бы двух из них, отнял бы оружие и наделал им хлопот! В страну теней я пришел бы не один, а с почетной свитой из тавров, только они, вместо дубин и копий, несли бы в руках собственные головы и кости!

– Это похоже на учебные отряды эфебов, – заметил Пифодор, – но их много, старина, и они легко смогут положить нас во славу своей обжорливой богини… Погляди, среди них есть и зрелые мужи с седыми волосами и порядочными отметками в виде шрамов! А вон и тот смешной старик с крашеной бородой. Хе-хе! Это он напугал нашего Сирийца.

– Да, это тот самый, – пробормотал раб, чувствуя себя не так спокойно, как его господа.

– Краснобородый – их вожак, – решил Марсак, – вот с ним-то и надо потолковать по душам. Таврский язык мне хорошо известен, он во многом схож со скифским…

5

Греки опасливо поглядывали на своих молчаливых стражей, стараясь говорить негромко. Самые мрачные предчувствия волновали их, им казалось, что вот-вот начнется кровавая расправа с ними под видом жертвоприношения богине.

Один Орик с горделивым спокойствием отворачивался от варваров, не желая замечать их. Он хорошо знал, что его выкупят, и старался не проявлять малодушия. Времена, когда горцы приносили в жертву богине всех пленников, давно прошли. Как херсонесит, он ненавидел и презирал тавров, вечных врагов Херсонеса. Ему было известно также, что только стойкостью, бесстрашием и невозмутимостью можно заставить дикарей уважать себя.

Никодим сидел на камне с видом безутешной печали. Автократ старался не пропустить ничего из происходящего, строя в голове самые фантастические предположения.

Греки видели, как появились на палубе скифы, как их доставили на берег и повели в расщелину между скалами, где они вместе с провожатыми скрылись среди кустарников.

– Вот она, милость богов, – со злорадством изрек Аристид, возвратившись к своим собратьям. – Варвары крайне раздражены поведением скифов – за то, что они их напугали! А я постарался растолковать им, что скифы – люди злонамеренные, склонные к колдовству. Пираты суеверны и боятся колдовской порчи. Вот увидите, они займутся теперь этими проходимцами! Князек не минует алтаря богини-людоедки! А нас таврам убивать невыгодно – за нас они получат выкуп или обменяют! В Херсонесе нередко есть пленные тавры. Не так ли, Орик?

– Да… – неопределенно отозвался Орик, – раньше тавры не брали выкупа за пленных, но мы приучили их к этому.

– Правда? – оживились пленники. – Вы приучили их? Чем же?

– Стали убивать пленных тавров и вывешивать их тела на зубцах городской стены. Таврские вожди поняли и с тех пор начали соглашаться на выкуп и обмен пленных.

– Разумно, разумно!.. Значит, и нас выкупят.

– Подождите радоваться, – прохрипел Гигиенонт, – хотел бы я знать – кто будет платить за ваши головы?

– Что? Кто будет платить?

Этот вопрос всех опечалил. Действительно, кто же внесет за них выкупные суммы?.. Конечно, Гераклея, их родной город! Этот Гигиенонт всегда старается чем-нибудь отравить общее настроение!.. Но тот терпеливо выслушал суждения товарищей и осадил их следующим вопросом:

– А как вы дадите знать о себе в Гераклею? Ведь она далеко! Тавры не пошлют гонцов за море с вестью о вашем несчастье! Посмотрят, что от вас мало толку, да и заколют всех на алтаре своей Девы!

Опять тяжелые вздохи и горькие упреки судьбе и равнодушным богам.

– Я сам себя выкуплю! – заявил неожиданно для самого себя Никодим.

Гигиенонт рассмеялся и тут же залился тяжелым, удушливым кашлем. Отдышавшись, обратился к Никодиму:

– Мне жаль тебя, и я завидую твоей глупости, ибо глупым легче жить. Не знаю, как ты выкупишь себя, хотя нам всем известно, что в твоем поясе есть золотые монеты.

– Ой, ой! – испуганно вскричал купец. – Это неправда! Откуда ты взял это?

– Не бойся, свои тебя не обидят. Но ты слишком часто хватаешься за свой пояс! Если тавры узнают о твоих деньгах, они отнимут их у тебя. Раз тавры считают тебя пленником, значит и то, что они найдут у тебя, – их добыча. Поэтому молчи о своем золоте.

Никодим сел на свое место, совсем уничтоженный. Слезы текли по его щекам. Он растерянно, с молчаливой мольбой водил взором по лицам товарищей, словно желая угадать их скрытые мысли и спросить: «Вы не обидите меня?»

– За нас должен заплатить Херсонес! – громко сказал Автократ. – Не правда ли, почтенный Орик? Херсонес не оставит братьев гераклеотов в руках кровожадных пиратов? Ведь Гераклея – мать Херсонеса!

– За вас пусть платит Гераклея, – сухо возразил Орик. – Мой полис сейчас ведет войну с сильным врагом и едва ли станет тратить общественные и храмовые суммы на выкуп граждан другого полиса!

Гсраклеоты зашумели. Автократ погладил себя по кудрявой бороде и лукаво посмотрел на Орика.

– Почтенный архонт, – начал он вкрадчиво, – ты хорошо знаешь, что «Евпатория», названная так в честь Митридата Евпатора, плавала под эгидой Понта и пользовалась предстательством Понтийского царства. Гераклея и Херсонес – ныне дети одного отца, царя Митридата! И великий царь едва ли будет доволен таким безразличием Херсонеса к своим старшим братьям гераклеотам! Тем более что они попали в великую беду… А о судьбе «Евпатории» Митридату будет известно. Он тебя же и спросит: «Как это получилось, что все граждане Гераклеи, бывшие на судне, погибли, а ты, Орик, спасся?» И прикажет расследовать это… Да и другие полисы, скажем, Томы, Каллатида, тоже узнают, что Херсонес так грубо нарушил заветы отцов, и тоже спросят: кто же виноват в этом? И всякий скажет: виноват Орик!..

– Справедливо, правильно! – горячо отозвались купцы. – Ни царь Митридат, ни другие колонии не простят этого!

Орик развел руками и отвечал уже в другом тоне:

– Пока мы все пленники. Вопрос о выкупе еще не возникал в головах наших поработителей тавров. Но если он возникнет, совет города решит вашу судьбу так же, как и мою!

– О мудрый Орик, – слезливо простонал Никодим, – я тоже нищий, я потерял девять десятых того, что имел!.. Не забудь про меня.

Орик бросил на говорившего косой взгляд, перевел его на Мениска и не удержался от шпильки:

– Пока, Никодим, твой пояс цел, ты не должен плакать! А ты, Мениск, потерял двести амфор кислого вина! Потеря не столь уж велика! Видно, боги не захотели допустить на рынки Херсонеса этой кислятины, опечатанной поддельными печатями! Возможно, это и явилось причиной гибели корабля.

– Да, – прохрипел Гигиенонт с философским видом, – вино-то твое, Мениск, цело, но теперь принадлежит таврам. Не иначе как боги решили жестоко наказать пиратов за разбой, если подсунули им эту дрянь под видом добычи. Таврские архонты будут рвать на себе волосы, когда поймут, какую гадость они получили!..

6

У подножия скал, среди зарослей кустарников, на обомшелом валуне сидит в угрюмой задумчивости Агамар Однорукий.

Вождь склонил свою белоснежную голову, багряная борода уперлась в грудь, выцветшие, водянистые глаза уставились под ноги.

О чем он думает?.. О былых, давно минувших временах своей молодости? Или о прошлогоднем разгроме таврского войска в предгорье, после чего заморские завоеватели построили среди гор крепость, названную ими «Евпаторией»?

Советники и подручные стоят молчаливо, преисполненные уважения к думам своего вождя. Они не знают, что душа Агамара Однорукого, славного богатыря, полна небывалого смущения. Не о прошлогодних поражениях и не о былых победах думает он. Его мучит только что происшедшая неудача на захваченном судне. Он не может простить себе мгновенной слабости, за которой последовали всеобщая паника и бегство.

Для вождя отпраздновать труса – большой позор! Теперь есть основания думать, что странные звуки, перепугавшие его и воинов, имели своим происхождением совсем не сверхъестественные источники. Если воины поймут это, то все горы узнают о позоре старого вождя, в каждом селении будут рассказывать о смешном случае на эллинском корабле.

Даже сейчас Агамар боялся поднять глаза и взглянуть в лица одноплеменникам.

Ему в каждом взоре чудилась скрытая насмешка. На оскорбление отвечают ударом топора. Но чем ответить на насмешку? Нет ничего страшнее чужого смеха!

Нужно сказать, что смелые и жестокие тавры сами хорошо знали свою впечатлительность и пугливость при встрече с явлениями необъяснимыми и необыкновенными. И, следуя обычаю отцов, идя в бой, нередко перекапывали сзади дорогу, чтобы отрезать путь к отступлению самим себе. Они не верили в самообладание своих воинов и заранее предусматривали тот момент, когда древние инстинкты берут власть над разумом.

Но одно дело испугаться появления духов, принявших обличье крылатых чудовищ, и совсем другое – бежать от храпа спящих людей, приняв его за рыканье драконов!

Агамар с чувством горькой досады поднял взор на пленников, когда их подвели к нему. Ему хотелось нагнать на них ужас, заставить упасть перед ним на колени с мольбою о пощаде, показать иноземцам, сколь грозны тавры-арихи, но не только страха, но даже простого смущения не заметил он на лицах четырех мужей. Все, не исключая и невольника Сирийца, выглядели самоуверенно и спокойно.

Пифодор и Сириец были одеты во все новое и производили впечатление знатных путешественников. Хмель все еще бродил в их головах. Происходящее вокруг как-то не доходило до сознания, не вызывало волнения. Даже почувствовать весь ужас минувшей бури, смертельную опасность плавания над бездонными глубинами взъяренного моря они не могли. Вместе с господами они проспали самое страшное и теперь чувствовали себя вполне сносно.

Марсак выглядел всклокоченным, помятым. В бороде застряла солома, под глазами набежали порядочные мешки. Держался он с достоинством. Кружка и оселок по-прежнему висели у его пояса, только там, где полагалось быть мечу, болтался обрывок ремня.

Князь Фарзой выглядел беднее своих слуг и сейчас поеживался от утреннего ветерка. Родосец заметил это и поспешил накинуть ему на плечи желтую узорчатую епанчу из числа взятых на корабле «по праву войны».

Агамар после довольно длительного молчания обратился к Марсаку по-скифски:

– Кто ты, плешивый человек, одетый, как сколот?

– Я и есть сколот, о вождь, не имеющий руки, – ответил скиф, не теряя осанки. – Я сопровождаю своего князя и служу ему, как и твои люди служат тебе. Вот он, князь Фарзой, перед тобою! Он родственник и друг царя Палака!.. Вероломные эллины пленили нас на корабле.

Тавр проницательно поглядел на Фарзоя. Тот молчал.

– Почему же ты, скифский князь, вместо того чтобы управлять своим родом и находиться в свите своего царя, ездишь по морю на эллинской большой лодке и сам выглядишь как эллин?

– Я десять лет путешествовал по Элладе, изучал греческие науки… Еще Скилур послал меня для этого. А сейчас я возвращаюсь домой с Родоса.

– …а коварный триерарх, – горячо вмешался Марсак, – узнавши о начале скифской войны против Херсонеса, запер нас в трюме! И ограбил нас. Ты сам видишь, вождь, мы не имеем оружия и порядочного платья!

Тавр задумался.

– Вы говорите языком сколотов, но вид у вас эллинский. Я еще не видел сколотов, которые так изменяли бы одежде своих отцов, как ты, князь.

– Мы коренные сколоты! – начал горячиться Марсак. – Но за десять лет мой князь успел износить одежды своего племени. Я же сохранил вот этот пояс и замшевые шаровары. Гляди, это были когда-то очень красивые шаровары, их вышивала моя жена красными и желтыми нитками… Они и сейчас неплохи, если с них соскоблить грязь и заштопать дыры. Мы возвращаемся на родину с твердым решением навсегда забыть чужедальние страны и обычаи. И ты, вождь, не должен задерживать князя, иначе царь Палак будет гневаться на тавров!

– Гм… Ты много говоришь, старик!.. А это что за люди?

– Это?.. Ну какие это люди, вождь! Вот этот – беглый грек, что кормится от щедрот князя и служит ему вместо шута, а тот – просто раб. Отпусти нас вождь, десять лет мы не дышали дымом родного очага!

– Подожди, старый муж с языком женщины. Эй, воины, уведите пленников!

Стража окружила пленных и, подталкивая их древками копий, повела в сторону. Таврские старшины начали совещание.

7

По берегу бухты прохаживался высокий человек, одетый в таврский плащ из шкур дикого козла, но всем своим видом не похожий на горца. Его волосы и борода были взлохмачены, торчали жесткими прядями во все стороны, закрывали глаза, но он словно не замечал этого. В то же время человек с каким-то удивлением рассматривал свои руки, щупал запястья, тер ладони одна о другую и, следуя ходу своих мыслей, смеялся и бормотал невнятные речи. Иногда он останавливался, откидывал назад голову и несколько минут стоял, медленно, глубоко дыша, как бы наслаждаясь свежим воздухом. Глаза его при этом были закрыты.

Можно было подумать, что странный человек не замечает никого вокруг, целиком отдается своим фантазиям, живет воображаемой жизнью или разговаривает с кем-то невидимым. Группа горцев с уважением наблюдала за ним, видимо в убеждении, что человек общается с духами.

Пифодор издал удивленное восклицание.

– Посмотрите, – вскричал он, – ведь это один из гребцов «Евпатории»! Я видел его прикованным к веслу и еще удивился, насколько он оброс бородою! Значит, не все гребцы погибли во время бури!

– Да, – подтвердил Фарзой, – я тоже успел разглядеть этого раба. Меня поразил не только его звероподобный вид, но и та жадность, с которой он бросался на еду. Мне кажется, он поражен духом безумия.

– По-видимому. Я сейчас подойду к нему и узнаю.

Любопытный грек направился к бывшему гребцу. Один из конвоиров хотел преградить ему дорогу, но Гебр остановил товарища.

Человек встретил родосца смехом и греческой речью:

– Это удивительно! Мои руки стали совсем легкими, я не знаю, куда их девать! На них нет цепей, под ними нет весла, которое я сделал гладким своими ладонями за восемь лет рабства! Я не сижу на своей скамье, не слышу флейтиста!.. Мне неловко, я почти готов вернуться на корабль, сесть на свое место и там обдумать все, что произошло. Я привык думать только за веслом… Ха-ха-ха!.. Я уверен, горцы считают меня безумцем. И ты, эллин, тоже.

– Я уже не считаю тебя безумцем, услышав твою речь. Нечто подобное пережил я сам, когда убежал с Лаврийских рудников, куда меня засадили афиняне за морской разбой!

– Значит, и ты испытал рабство?

– Кто же избегнет его в моем положении! Я попал в лапы римлянам, когда они занялись искоренением пиратства. Римляне продали меня в Афины… Однако, друг, не старайся убедить дикарей в том, что ты не безумец. Варвары потому и не тронули тебя, что считают тебя одержимым. Пока ты в их глазах безумен – ты свободен, сыт и уже одет в эту вот кислую овчину. Стоит им признать тебя здравым, и они возьмут тебя под стражу, как и нас с князем Фарзоем.

– Фарзоем? Так твой князь сколот? Иначе он не носил бы этого имени!

– О да! Мой князь друг царя Палака. Он возвращается из поездки по Элладе и островам Эгейского моря. Но триерарх с помощниками отняли у нас оружие и объявили нас пленниками. А теперь таврские вожди держат совет, как поступить с нами – отпустить домой или отрубить нам головы?

– Я тоже сколот, – в раздумье произнес бывший раб, – только не из тех, что кочуют. Я – хлебопашец из Оргокен. Это селение на равнине по ту сторону таврских гор. Тавры мне хорошо знакомы. Они жестоки, но справедливы. Освободившись от весла и цепи, я даже не подумал, что горцы могут задержать меня. Особенно хорошо поступил со мною один юноша. Вон он стоит с товарищами и смотрит в мою сторону. Он спас мне жизнь и обещал проводить меня за горы, домой… Домой, домой!..

Человек как-то странно посмотрел вокруг и стал напевать под нос. Теперь он опять стал походить на помешанного.

– Тавры похожи на диких ослов, – неожиданно сказал он и засмеялся, – они при осмотре корабля так испугались шума в трюме, что бежали на берег сломя голову… Ха-ха-ха!

– Испугались? – переспросил грек, но гребец не ответил ему и побрел по берегу, говоря сам с собою.

Пифодор в раздумье вернулся к своим.

– Этот гребец, – сообщил он, – немного тронулся от радости после освобождения из рабства. Но это пройдет со временем.

Подошел Гебр с группой воинов.

– Идите, старейшины требуют вас к себе!

Теперь Агамар стоял около камня, на котором до этого сидел. Вожди и воины окружили его широким кольцом, рядом стояли пленники скифы, ожидая своей участи.

Подняв единственную руку, старый вождь начал свою речь:

– Вожди и воины! Арихи хотят вернуть свою богиню, отнятую у них эллинами в черный год неудачи и зловещих предзнаменований!.. Божественный таврский талисман, кумир, сошедший с неба, приносил многим поколениям нашего племени удачу на охоте, победу в войнах, успех в мореплавании. Но его нет у нас, он отнят врагами и хранится у них в Херсонесе!

Воины молчали, их лица выражали гнев и печаль. С детства им повторяли рассказ о том, как тавры были лишены своей богини завистливыми и коварными херсонесцами. Из года в год с давних времен жрецы и жрицы проклинали греков, а вожди грозили Херсонесу. Каждый горец жил ненавистью к грекам-колонистам, был проникнут убеждением, что жизнь была бы лучше, если кумир – «састер» продолжал бы стоять на своем месте над морем. Но састер в Херсонесе, ему поклоняются греки, его ублажают дымом жертвенных сожжений, и он всю свою магическую силу отдает проклятым грекам, хотя раньше отдавал ее таврскому народу. Это в порядке вещей. Любой кумир, талисман, амулет приносит счастье тому, кто им владеет. Пока богиня находилась у тавров, она служила им, теперь она служит их врагам.

– Чтобы вернуть утраченное счастье нашего народа, – продолжал Агамар, – нам нужно вернуть нашу Деву. А для этого мы должны проникнуть в Херсонес или разрушить его!

– Куа! – дружно ответил хор воинов.

– Но крепки херсонесские стены, бдительны стражи, крепка помощь ему от заморского царя Митридата! Трудно таврам бороться с греками! Кто же помогает нам?

– Сколоты с царем Палаком, – ответил Гебр.

– Скифский царь Палак! – подтвердили другие.

– Правильно! Тавры и скифы заключили союз против Херсонеса, наши вожди скрепили этот союз кровью. Скажите – пили наши вожди кровь Палака в час клятвы?

– Пили!

– Пил ли Палак кровь наших вождей?

– Пил!

– Кто может расторгнуть союз людей гор с людьми равнины?

– Никто! Тавры и сколоты – друзья!

– Справедливо, дети мои! А война с Херсонесом – священная война!

– Куа!

– Поэтому каждый сколот наш брат и союзник. Верните же свободу скифскому князю Фарзою! Отныне он не пленник наш, а почетный гость. Накормите его, дайте ему и его людям место отдыха, пусть он возьмет из добычи то, что у него отняли эллины. Да будет так.

– Куа! Да будет так!

Пифодор и Марсак многозначительно переглянулись. Марсак перевел речь вождя. Агамар обратился к Фарзою:

– Совет вождей и всех воинов дает вам свободу, и отныне мы называем вас братьями! Вы – гости наши. Но отпустить вас из пределов наших гор может лишь совет стариков. Ибо, несмотря на наш союз с царем Палаком, никто не может отменить древний закон, гласящий: «Всякий иноземец, ступивший на землю тавров, должен умереть или стать тавром». Только совет стариков решает судьбу пленных, но никто более!

– Когда же это будет, вождь? – начал было Марсак, но Агамар остановил его величественным жестом.

– Таков закон!

Подумав, вождь спросил Фарзоя:

– А скажи, скифский князь: не заметил ли ты или твои люди привидений на корабле?

Вопрос был задан с большой серьезностью и почти детским простодушием. Лица воинов и вождей вытянулись. Наступило напряженное молчание.

Фарзой не ожидал такого вопроса. Ему даже не было известно, почему Агамар интересуется привидениями. Смущенно он обратился к Марсаку, пожимая плечами. Его выручил Пифодор, который из разговора с гребцом знал о бегстве тавров с «Евпатории» и не сомневался, что оно вызвано каким-то суеверием. «Не такие люди тавры, чтобы шарахаться от опасности», – подумал он уже тогда. Сейчас его словно осенило. Совершенно очевидно, что таврам на судне почудилось нечто сверхъестественное, такое, от которого не позор дать и стрекача! Будет плохо, если начать разубеждать их в обратном. Хитрый грек понял это. Он мигом смекнул, что от ответа Фарзоя будет зависеть отношение к ним краснобородого старика. И смело выступил вперед.

– Я отвечу тебе, вождь! – громко начал он, путая греческую и скифскую речь, вращая при этом выпуклыми глазами, как бы объятый тревогой. – Эллинский корабль, видимо, был уже ранее обречен на гибель. Еще до начала бури я видел, как на его мачтах вспыхивали синие огни, а из трюма слышались стоны и рыдания…

Когда Агамар и Марсак растолковали вождям и воинам сказанное греком, все вздрогнули и сбились в более плотную массу. Краснобородый обвел всех орлиным взором.

Грек продолжал:

– Во время бури мой господин и другие спали, а я бодрствовал и видел белого сфинкса. Он заглянул в нашу каюту. Его белая одежда была забрызгана кровью. Я окаменел от ужаса. Мне показалось, что страшный сфинкс хочет всех нас задушить. Но чудовище посмотрело на меня огненными глазами и изрекло глухим голосом: «Скифов не трону, ибо не они прогневили богов, а корабль отдам народу избранному…» Какому – я не понял. Может, кто сейчас разъяснит это?

Фарзой в Марсак стояли понурясь и не смея поднять глаз. Пифодор говорил о чудесах. Неужели, напившись вчера вдрызг, грек мог проснуться ночью и видеть какого-то сфинкса? Скифы были сами простодушны и суеверны, но сейчас чувствовали, что пройдоха врет. Им было стыдно слушать беззастенчивую ложь бродяги, воспринимаемую легковерными горцами за чистую монету. Но они не мешали ему колпачить дикарей, тем более что на лице Агамара было написано весьма благожелательное внимание. Однорукий заметно повеселел, приосанился, наконец поднял палец вверх и обратился к воинам:

– Избранный народ – это тавры! Вы слышите, воины?

– Куа! – дружно ответили сыны избранного народа.

На этом церемония освобождения закончилась. Марсак, торжествуя, хлопнул грека по плечу.

– Ну? Теперь ты убедился в силе наших сколотских богов, когда они помогли нам вновь стать вольными людьми?.. Нет преграды для сколота, едущего с чужбины на родину! Боги расчищают ему путь!

– Ты прав, старина! Попроси теперь своих богов: пусть они помогут нам еще раз и повлияют на головы таврских стариков, которые будут решать нашу судьбу. А сейчас неплохо заняться кораблем, надо взять все, что отнято у нас гераклеотами.

– Оружие?.. Больше они ничего не взяли…

– Не только оружие. Наш князь раздет, и нельзя допустить, чтобы он явился в Неаполь с голой грудью. Князь должен прибыть в таком наряде, какой ему подобает. Пусть все сразу увидят, кто он!

Марсак с готовностью поддержал его.

– Вот это правильно, родосец! Хвала тебе! Ты хорошо служишь князю, и это принесет тебе счастье!

– Скажи, Пифодор, – спросил Фарзой, – ты действительно видел этого сфинкса, что ли?

Грек опять начал вращать своими черными глазами.

– Да, князь, – заявил он без всякой заминки, – я видел его и слышал его слова.

– А мне кажется – ты спал и видел сон.

– Сон? Нет, господин, это был не сон. Готов подтвердить клятвой. Это была эпифания, чудесное откровение… От него зависело наше благополучие.

Фарзой прищурил глаза. Его зубы сверкнули из-под мягких усов.

– Добро! Если в следующий раз ты увидишь привидение, не забудь толкнуть меня ногою, я большой охотник до чудес.

– Едва ли дух будет ждать, князь, твоего пробуждения.

Они подошли к потухающему костру, оставленному таврами. Марсак подбросил в огонь хворосту.

8

С гор спустились охотники с тушами козлов за плечами. Около костров стало оживленнее, огни вспыхнули веселее. Юноши со смехом и разговорами принялись за разделку туш, строгали вертелы и устанавливали рогульки для их поддержания над огнем. Гебр принес скифам печень, сердце и часть козлиной туши.

– Грейте мясо над огнем, ешьте!

– Дружок, – обратился к нему Пифодор и отвел юношу в сторону.

Пользуясь смесью скифских и греческих слов, родосец пытался объясниться с тавром, показывая на судно. Гебр не понимал речи грека, но быстро сообразил, чего он хочет. Вскоре с корабля были принесены лепешки, связки лука, бронзовая посуда и амфоры.

– Мое достояние, мое вино! – простонал Мениск. – О боги!

– Посмотрите, – заметил Автократ, – скифы уже сговорились с таврами! А теперь черномазый бродяга смеется над нами вместе со старым колдуном!.. Фу, как нагло скалит зубы противный наемник!

Раздражающий запах горелого мяса вместе с дымом костра донесся до голодных греков. Они испытывали муки Тантала. Фарзой спросил Гебра, будут ли накормлены пленные. Тот ответил, что им сейчас принесут рыбу и хлеб с корабля.

– Пусть они едят свою пищу, таврскому народу не нужно нечистой пищи чужеземцев! – добавил юноша с гордостью.

– Вот они, пути неведомые, – ни к кому не обращаясь, пробурчал келевст, – вчера корабль был для скифов тюрьмою, а сегодня он стал для них складом припасов… Никто не может сказать, что он будет есть и пить завтра!

Агамар Однорукий проявил неожиданное расположение к скифам. Он разрешил им взять на корабле то, что отняли у них греки. Пифодор и Сириец немедля отправились на «Евпаторию» и перерыли все гераклеотские товары, обшарили отсеки и каюты, не миновали и сундука триерарха, откуда родосец вынул вазу с монетами и переложил ее содержимое в кожаный пояс, который предусмотрительно спрятал под хитон. «Чем порадует меня Скифия, – подумал он при этом, – еще неизвестно, а эти деньги всегда выручат меня в трудную минуту».

Усердные слуги, обливаясь потом, натаскали на берег целую кучу цветной рухляди, оружия и посуды, выбирая, что поценнее. Фарзой вначале запротестовал против такого беззастенчивого грабежа, но Марсак резонно возразил ему:

– Напрасно, князь, беспокоишься. Греки – враги наши, тавры – друзья. Значит, добыча общая.

– Гоже ли мне, богатому сколотскому князю, другу Палака, проявлять жадность к тряпкам и черепкам? Не подумают ли тавры, что я нуждаюсь в них?

– Никогда не лишне иметь кое-что про запас. Хуже будет, если ты явишься в Неаполь в потертых шароварах… Тавры же убеждены, что все это добро, которое наши парни перетащили с корабля, твое. Они тоже уважают богатых и знатных.

Такого разъяснения оказалось достаточно, чтобы Фарзой перестал быть щепетильным. К тому же греки первые начали враждебные действия против мирных путешественников и теперь менее всего могли взывать к справедливости.

Для Пифодора происшедшее было сплошным праздником. Бродяга чувствовал себя прекрасно. Вино, сытная еда, новая одежда, а главное, приятная тяжесть на поясе веселили его сердце. Напевая песенку, бывший пират с заботливостью хозяина увязывал узлы «про запас» и вместе с Марсаком отбирал лучший хитон, хламиду поярче, персидскую обувь и оружие для князя. Он лукаво поглядывал на гераклеотов и от всей души радовался их возмущению.

– Вчера отворачивали нос в сторону и держали нас взаперти, а сегодня пусть побесятся от досады!.. Проклятые торгаши!..

Родосец не забыл и освобожденного гребца, которого звали Данзой. Бывшего раба накормили, одели вместо козлиной шкуры в новую одежду. Пифодор говорил ему:

– Работать у хозяина – значит быть его вечным рабом, есть помои и спать на конском навозе. Просить у богатого – все равно что доить камень. Нужно добывать счастье мечом, а для этого необходимо стать пиратом! Когда ты пират – ты свободен, над тобою нет хозяйской палки, за тобою не ходит сборщик податей, ты не должен снимать шапку при встрече с пузатым архонтом, не будешь бояться строгих законов, неурожаев. Ты сам себе хозяин, берешь что надо с бою и имеешь случай дать в морду богачу, когда снимаешь с него пояс, набитый деньгами… Эх!.. Посмотри, вон сидит твой мучитель келевст. Он бил тебя кнутом, кормил одним луком, стараясь положить в карман лишний обол. Пойди, друг мой, ударь его в зубы! А если он посмеет возражать или поднимет на тебя хотя бы один палец, мы убьем его и бросим его тело собакам.

Грек со страстью выхватил кинжал. Это движение горячего южанина не укрылось от пленников. С их стороны послышались сдержанные восклицания, проклятия.

– Нет, эллин, – подумав, отвечал Данзой, – в твоих словах много гнева, но мало разума. Погляди, вон стоит судно, на котором я был рабом. А за этими горами – мой дом, могилы моих отцов, мои алтарь и поле. Я – свободен и возвращаюсь из рабства к своему племени. Это милость богов, зачем осквернять ее ненужным убийством!.. Хотя, не скрою, много раз порывался убить надсмотрщика, когда он хлестал меня бичом.

– Вот и отомсти за себя сейчас!

– Нет, воин, я уже чую запах родного очага и хочу выйти с плугом на свое поле… Пусть келевста судят тавры, он их пленник. А мне его крови не надо. Разве можно отомстить за восемь лет рабства, убив одного из многих, кто бил меня бичом?.. Нет, я не хочу никого убивать!.. Я свободен!.. О, как мне хорошо!

Бывший гребец с радостным смехом поднял руки кверху. На правом предплечье стала хорошо видна татуировка в виде двузубого якоря.

– А что это у тебя? – спросил любопытный родосец.

– Это?

Данзой опустил руки и задумчиво поглядел на татуировку.

– Это, – медленно произнес он, – знак единого и милостивого бога, которого рабы называют Сотер!.. Сотер – не имя бога, а прозвище, оно означает, что он спасет всех несчастных и рабов, но не на земле, а там, на небесах, в далеких эмпиреях! Сотер – спаситель наш!

– После смерти?

– Да, после смерти. Но он может спуститься на землю, приняв вид человека, могучего, прекрасного, справедливого. Тогда он уничтожит горе и рабство, насилие и жестокость. Всем даст одинаковое счастье… Только когда это будет – никто не знает… Но мы, носящие на руке его знак, ждем его… Мне говорил о нем один умный эллинский раб. От этого раба я научился поклоняться Единому.

– Значит, ты в рабстве отрекся от своих племенных богов?

– Нет, не отрекся. Я принесу им жертву, когда возвращусь домой. Но не забуду и единого бога, который помогает рабам. Ибо сам был рабом и едва ли когда забуду, как звенят рабские цепи.

– То, что ты говоришь о едином боге-спасителе, я где-то слыхал. Но мне не нравится такой бог, который обещает блаженство после смерти. А явится ли он на землю, как ты говоришь, неизвестно. Мне больше по душе Геракл, он ничего не обещает, а учит бороться за свое счастье.

– Геракл? – оживился Данзой. – Я тоже чту Геракла!.. Ведь он основал убежища для рабов! Он не презирал людей с мозолистыми руками и сам не гнушался ручного труда! Не сам ли он вычистил конюшни царя Авгия? Он карал сильных и жестоких, убил тирана Диомеда, убил спесивого богача Гериона и обидчика бедных людей обжору Бузириса! Он сам дважды был рабом: первый раз его поработил Аполлон, второй – сам Зевс.

– Но и Аполлон был рабом, но не стал защитником бедных людей.

– Аполлон – другое дело. Это бог господ и хозяев. А Геракл – друг рабов и бедняков с натертыми ладонями. Кто знает, возможно, и Геракл научит людей, как им избавится от несправедливости и достичь хорошей жизни… Мне рассказывали, что где-то на юге рабы подняли оружие на своих хозяев. Они решили вернуть себе свободу мечом. Кто скажет – удалось ли им это?

– На это я отвечу тебе. Рабы много раз пытались перебить своих господ и сжечь их дома, но всегда сами умирали на кольях. Счастье и свобода для всех несчастных и рабов – дело немыслимое, старик. Надо добиваться кое-чего для себя, не думая о других. Тогда и Геракл тебе поможет… Поедем с нами, мы поможем тебе добраться до дому.

– Мой дом в Оргокенах, за горами. Я буду рад следовать за вами.

9

После обеда таврские юноши снова вооружились и стали в круг под наблюдением Агамара. По его знаку они схватились руками и враз ударили пятками о землю. Разомкнувшись, грянули в щиты и одновременно вскрикнули. Им ответило многократное эхо гор. Получилось внушительно и грозно. Последующие движения были выполнены быстрее, крики стали громче. Воинственная пляска превратилась в подобие хоровода, но без пения песен и участия женщин.

Это был ритуальный групповой танец, от которого «сотрясаются горы и в страхе убегают дикие звери».

Гераклеоты в ужасе внимали завыванию и выкрикам дикарей. Они не понимали неистовых телодвижений и цели всех скачков и жестов тавров, но чуяли недоброе и переглядывались с тоскою.

Ритмом пляски управлял пожилой воин с барабаном. Там-бум, там-бум! – гудела высушенная кожа. Несколько молодых воинов нацепили на себя окровавленные шкуры диких козлов и вошли в круг, подпрыгивая.

Юноши бодались, бегали, искусно подражая повадкам животных. Остальные, не задерживая темпа танца, делали вид, будто убивают козлов, замахивались копьями, звенели тетивами луков.

Общее движение ускорялось, вскрикивания становились громче, яростнее. Наконец метательные копья и впрямь полетели в артистов, изображающих дичь. Они принуждены были спасаться бегством.

Опьянение пляской увеличивалось, пот лил ручьями, рев участников разносился далеко по ущельям гор.

Неожиданно разъяренная толпа ринулась к пленникам, окружила их пестрым вращающимся колесом. На греков устремились острия копий, над ними засвистели топоры, сверкнули кинжалы.

Перекошенные лица горцев мелькали, как в бреду.

Греки застыли в страхе, ожидая немедленной смерти.

– Конец нам, конец! О великий Зевс!..

– Не в добрый час началось наше путешествие!..

Аристид сидел с отвисшей челюстью и водил перед собою ладонями, как бы стараясь защититься от ударов. Орик обхватил руками колена и, упершись в них подбородком, закрыл глаза.

Никто из пленных не получил ни одной царапины. Смертельный вихрь прошумел над ними и улетел прочь. Плясуны отхлынули, подобно морской волне. Раздеваясь на ходу, молодые тавры бросались в воду, вплавь добирались до «Евпатории» и продолжали свои упражнения на палубе. Голые пятки гулко стучали по деревянному настилу.

Фарзой со своим дядькой сидели поодаль, наблюдая за происходящим. Получалось впечатление, что среди пляшущих нет отдельных людей, что это извивается какая-то невиданная химера, вся состоящая из рук, ног, голов, ревущих ртов и сверкающих глаз, спаянная в единое целое страстью к убийству и разрушению.

За выполнением пляски следил Агамар. Вождь удовлетворенно кивал головой, когда воины хорошо выполняли ритуальные движения, его радовал их молодой азарт, но он тут же начинал сердиться, если танец терял свою напряженность. Младшие вожди и старые воины-воспитатели все время получали от него указания в виде едва уловимых жестов и тотчас передавали их юношам.

У ног вождя устроился Пифодор. Заметив, что Однорукий со всей серьезностью отдается руководству танцем, грек не выдержал, чтобы не задать ему вопрос:

– Скажи, великий вождь: разве так важно, если воины будут делать такие прыжки, какие хочешь ты? Почему ты не позволишь им развлекаться самим? Пусть они скачут, как молодые петухи, а мы с тобою лучше выпьем вина!

При этих словах родосец показал тавру на амфору и два фиала, стоящих рядом. Вождь с трудом понимал ломаную скифскую речь чужеземца. Подумав над сказанным, он изумленно поднял брови.

– Что ты говоришь, эллин?.. Воины не развлекаются. Они творят важное дело. Исполняют заветы предков. Они пляшут, как плясали наши отцы и деды. Никто не может изменить ни одного движения в танце, не накликавши беды на весь народ. Ведь духи предков незримо следят за нами и не простят нам отступления от их заветов. В танце происходит соединение душ предков с живущими сейчас. В пляске воинами овладевает дух храбрости и жажда битвы. Кто взялся бы вести в бой воинов, которые не сплясали накануне общего боевого танца? Много-много раз нужно молодым воинам исполнить танец, чтобы стать достойными звания мужчин. Мужчины, не воспитанные в общем танце, не воины, а большие глупые дети. Они вялы, они чужды единому общему духу, без которого нет сплоченности в бою, они робки, ибо не чувствуют близости умерших, их поддержки.

Грек в свою очередь удивился. Слова вождя сделали для него понятным скрытый смысл таврского дикого игрища, школы военных упражнений, укрепляющих тело и дух воинов.

Он налил оба фиала.

– Пей, вождь!.. Твоя мудрость и обычаи твоего племени поражают мою душу. Я уже жалею, почему я не тавр! Ты прав, молодежи нужна пляска, но поверь мне, что тебе очень кстати глоток этого вина. Пей!

Бесцеремонная настойчивость грека делала свое дело. Агамар вздыхал, мялся, хмурился сурово, но не мог не глядеть на темно-красную пахучую жидкость, действие которой он уже достаточно изведал.

Крякнув, он неловким жестом взял чашу, осторожно пригубил и глоток за глотком вытянул ее до дна.

На лице родосца появилась едва заметная ухмылка, как у сатира, соблазняющего дриад.

– Вот это достойно воина! А ну еще!

Через полчаса оба собеседника говорили с большим оживлением. Тавр старался что-то растолковать греку, причем незаметно для себя перешел на язык своего племени. Пифодор внимательно слушал и поддакивал, хотя не понимал ни слова.

– Правильно, правильно, старина! Когда выпьешь, всегда на душе становится лучше и сам словно молодеешь! Эх, с тобою да с твоими ребятами оснастить бы заново «Евпаторию», вот тогда можно было бы потеребить купеческие корабли!

Говоря так, Пифодор имел вид мечтателя. Пробовал растолковать свою мысль Агамару, показывая при этом на судно, но вождь вдруг потерял свою суровость и превратился в пьяного смеющегося старика. Он что-то бормотал, обнимал грека, пробовал петь пьяным голосом. Видя безуспешность своих переговоров, Пифодор влил в горло старому тавру еще одну чашу вина, уложил его на меховой плащ и побрел к своим хозяевам.

– Ты, кажется, напоил Агамара? – спросил его Фарзой с укоризной.

– Он сам напился и сразу стал мягким, как свежая лепешка. Теперь мне ясно, что если тавры научатся пить вино, они будут побеждены любым врагом. Вино для таких, как тавры, хуже змеиного яда!

– Вино не в меру вредно всем, – ответил князь. – Напрасно ты поил Однорукого, это может уронить его в глазах воинов.

– Ничего, он скоро проспится. Слушай, Марсак, растолкуй ты таврам, чтобы они «Евпаторию» оснастили заново, проконопатили и осмолили.

– Это зачем же?

– Ах, господа мои! Никогда не плохо иметь в запасе такую посудину. Мало ли что может случиться. Она еще пригодится нам. Ведь скифы не имеют своих кораблей, а это судно неплохое.

– В твоих словах есть смысл. Скилур всегда говорил, что скифам не обойтись без мореплавания, если они хотят быть сильными.

– Вот видите, сам царь Скилур так говорил!.. Кроме того, если пришлось бы нам спасаться от врагов, мы могли бы бежать сюда к таврам и воспользоваться этим кораблем.

Марсак сделал жест крайнего удивления и досады.

– Что за вздор ты говоришь?.. Мы скоро будем у себя на родине – и какой злой дух заставит нас спасаться на море? У каждого человека первое спасение на родной земле, а не на этом проклятом море!

– Как знать, как знать, мой друг! Никто не может предугадать будущее, кроме оракула… А корабль следует сохранить! Да!

Праздник воинственных плясок был закончен. Юноши купались в морской воде, усталые, но веселые и бодрые. Их молодые тела были сильны и упруги.

Марсак вздыхал. Его удручало, что они не могут немедленно продолжить свой путь в Скифию, проводят время попусту…

Агамар проснулся поздно вечером, когда в небе начали загораться звезды. Он хмуро огляделся вокруг. Что-то сообразив, отдал приказание своим подручным и снова улегся спать.

К скифам подошел Гебр и сообщил, что завтра они тронутся в путь, по направлению к Белому Городу, главной резиденции тавров.

1

Караван пеших носильщиков пробирался между скалами и зарослями, следуя изгибам малозаметной тропы, что шла от берега моря в глубь горной Таврики. Пегий бык с бронзовым кольцом в носу шел впереди и, казалось, сам хорошо знал дорогу. Он уверенно ступал раздвоенными копытами по хрустящему щебню, устилавшему скаты гор, карабкался на гранитные утесы и непринужденно помахивал хвостом, проходя по горным карнизам, над мглистыми провалами, дна которых не было видно. Бык возглавлял караван и вез на своей спине дремлющего вождя. Агамар не утруждал себя заботами о благополучном путешествии, не управлял рогатым иноходцем, видимо считая, что сбиться с тропы невозможно. По ней можно было следовать только вперед или назад, но никак не в стороны. Одни горные козлы могут преодолевать отвесные кручи и находить путь в зарослях, где в самый яркий день так же темно, как ночью. Торжественная тишина, не нарушаемая никем, царила вокруг. Даже случайный звук скатившегося вниз камня, клекот пролетевшего в голубом воздухе орла мгновенно замирали в молчании гор, не будучи в силах всколыхнуть тиши, спресованной тысячелетиями. Природа, облитая горячим солнечным светом, словно задумалась, замерла и затаив дыхание внимала собственному молчанию. Покой струился из каждой трещины нависших утесов, заполнял ущелья, дремал на листьях папоротников, пропитал насквозь темные купы сосновых рощ, прилепившихся в выемах стремительных скатов.

Самые высокие горы Таврики – Трапезунд, Киммерий и Либерон. Говорили, что на склонах одной из них есть три ключа, прозрачную воду которых не пьет ни одно животное. Путник по неведению может соблазниться отдыхом у горного родника, пожелает обмыть в нем разгоряченное лицо и с наслаждением припасть пересохшим ртом к ледяной влаге. Пока он будет пить, из-за скалы выглянет смеющаяся рожа горного духа, хозяина ключа. Выглянет и скроется. Путник, утолив жажду, почувствует приятную дремоту, приляжет на минутку – и уже не встанет никогда. Горцы хорошо знают это свойство трех источников и называют их «Ключами смерти».

Тем, кто случайно или по несчастью попадал в горную Таврику, казалось, что даже воздух гор насыщен сонным ядом, проникающим через дыхание в кровь человека. Этот яд вызывает стремление к покою, необычную задумчивость и умиротворение. Возможно, и тут не обошлось без участия лукавых горных духов. Грозная Таврика оказывалась страной мирных мечтаний, царством волшебной тишины и нерушимого покоя. Как это не вязалось с теми мрачными легендами, которые веками сочинялись досужими эллинами о стране на северном берегу Понта Эвксинского.

Тавры любили свою родину, она была для них прекраснейшей страной в мире, лучше которой не может быть. Они называли ее в своих песнях «Страной мира», «Убежищем счастья», «Твердыней свободы». Нужно думать, что горцы особенно остро чувствовали обаяние своих гор, а потому с таким упорством преграждали путь к ним не только врагам, но и друзьям, в том числе скифам, живущим на равнине.

Здесь, среди круч и провалов, горец чувствовал себя дома, слушал и понимал еле уловимый шепот трав, находил дичь для пропитания и уютные пещеры, где можно укрыться от непогоды. Он знал, что может спать у костра, не думая об охране, оставлять тушу убитого тура, положив на нее стрелу, и никто не тронет его добычи. Чужаков нет в Таврике. Никто не угрожает очагу горца на его земле. Тавр содрогался, когда чувствовал близость чужого человека, и первым его побуждением при этом было схватить топор и раскроить голову иноплеменнику.

Не диво, что молодые воины, навьюченные узлами и сосудами, взятыми с «Евпатории», с неудовольствием поглядывали на унылых эллинов, топтавших своими нечистыми ногами священную землю предков.

Греки вздыхали и охали. Ходить по горным тропам они не умели. Очень страдал Гигиенонт, задыхался на подъемах, хватался костлявыми руками за грудь, сипло дышал. Холодный пот наполнил его морщины. Но тщетно бросал несчастный умоляющие взгляды в сторону стражей, пытался что-то объяснить им. Его не слушали и не понимали. Тренированной молодежи было невдомек, что можно страдать при хождении по горам. Правда, один воин обратил внимание на страдальца, когда тот поотстал от других. Но он не помог больному, а ударил его по спине древком копья, по-видимому побуждая идти быстрее.

Никодим с начала путешествия причитал, как женщина, обращался к собратьям с жалобами, но безуспешно. Каждый раздумывал о собственной судьбе. Орик шагал в молчании, внешне спокойный и безразличный. Он ненавидел тавров и презирал гераклеотов. В его ушах до сих пор звучали покаянные речи купцов, жадных к наживе, слабых в беде и двуличных во всех случаях. Может быть, херсонесец был немногим лучше этих людей, наверняка не безгрешен в делах коммерции, как и все колонисты, но, как истый сын своего полиса, проявлял склонность к осуждению других за те недостатки, на которые смотрел сквозь пальцы в кругу земляков. Из-за стен своего города-государства херсонесцы взирали на представителей других городов с большим предубеждением, не исключая и гераклеотов, своих старых друзей. Таким был и Орик.

– Скажи, Орик, сын Гедила, – обратился к нему Автократ, – ты должен знать: туда ли ведут нас, где стоит над морем алтарь их богини и где к морю спускается лестница в тысячу ступеней, или в другое место?

– То место, о котором ты говоришь, Автократ, давно уже перестало считаться святыней тавров. Оно разрушено нами. Там же, недалеко от бывшей святыни, в прошлом году Диофант выстроил крепость и назвал ее «Евпаторией», так же, как и злосчастное судно, на котором нам пришлось плыть. В Евпатории и сейчас есть наши воины.

– Значит, нас ведут в другое место?

– По-видимому.

– Как ты думаешь, куда же?

– Думаю, что в Лагиру, или, иначе, в Белый Город. Так горные варвары называют главную деревню своего племени. Там они решат нашу судьбу.

– О боги!.. Но ты бывал в этом Белом Городе?

– Нет, мне впервые пришлось попасть в плен к таврам.

– Как, по-твоему, успеет нас выкупить Херсонес?

Орик молча пожал плечами.

Скифы вместе с воинами шли за хвостом пегого быка. Поскольку путь шел на север, Марсак особенно не ворчал, считая, что они приближаются к границам Скифии. Девственная тишина гор действовала и на него. Он как-то особенно щурился, расправлял плечи и поглядывал на родосца с таким видом, словно ждал от него ответа на немой вопрос: «А ну, скажи – какова на твой взгляд Таврика?.. Хороша?.. То-то же! А это еще не Скифия, а только ее порог!»

Однако горы были не по душе старому степняку, ему хотелось бы видеть вокруг родные просторы степей. Да и тавры в его глазах немного стоили. Они вызывали у него чувство пренебрежения. Вспоминались их былые набеги и грабежи пограничных селений.

Пифодор прервал длительное молчание.

– Если таврские старики не выжили из ума, они отпустят нас подобру-поздорову. А если выжили – не миновать нам с тобою, старина, каменного обуха.

– Не посмеют. У них сейчас союз с нами.

К вечеру на скате горного хребта показались дымки, залаяли собаки. Бык Агамара замычал и более оживленно стал взмахивать хвостом.

– Вот он, Белый Город!

– Где?.. Где?..

Многие с любопытством шарили глазами, надеясь увидеть зубчатые стены города или хотя бы скопления домов, но ничего подобного здесь не оказалось.

– Неужели эти каменные глыбы заменяют им дома?

– Где же сам город, да еще и белый?

По мере приближения таврская столица предстала перед путниками в виде многочисленных пещер, выходящих из земли отверстиями, обрамленными каменной кладкой из гигантских плит, ворочать которые могли бы только великаны. Входы в эти странные жилища были очень закопчены и невелики, едва в рост среднего человека. Только струйки дыма, выходившие через многочисленные щели между камнями, да какие-то серые фигуры, мелькавшие около, наводили на мысль, что это не древние могилы, а обиталище живых людей. Кое-где виднелись жалкие загородки с козами. Вдоль тропы потянулись небольшие делянки обработанной земли.

Но не это поразило внимание пленников. Их взоры привлекла другая достопримечательность таврского селения.

Несколько в стороне от подземных жилищ и загонов для скота среди огороженного места прямо из земли торчала конусовидная скала, изборожденная трещинами и покрытая мхом. На скале высоко стоял уродливый деревянный истукан, в очертаниях которого угадывалось, что это и есть женское божество тавров. Проходя мимо святилища, гераклеоты с ужасом увидели на кольях его ограды высушенные человеческие головы с остатками ссохшейся кожи и оскаленными зубами.

– Спаси нас Зевс-Громовержец!.. Вот она, таврская Артемида!..

Дикий вид окружающих гор, необычные жилища горцев, нелепая и страшная фигура Девы – страшилища в окружении мертвых голов – все это удручающе подействовало на греков, они совсем пали духом. Их душевное состояние нельзя было назвать просто страхом, но каким-то оцепенением, тяжелым сном. Охваченные чувством полной безнадежности, несчастные пленники считали себя навсегда оторванными от того веселого, смеющегося мира, где живут «настоящие люди». Окружающее представлялось подобным подземному царству мертвых – Аиду, проклятому и забытому небесными, «верхними», богами. Даже сами тавры показались не хозяевами здешних мест, но всего лишь печальными тенями умерших, обреченных на беспросветное существование и принужденных выполнять волю жестокого демона – божества.

– О, сколь дико проливать драгоценную человеческую кровь во имя этой отвратительной бестии!

– Мы спустились на последнюю ступень живого мира, ниже ее – вечный мрак и небытие.

– Это страна, для которой время остановилось… Здесь не живут, но медленно увядают.

– Какая может быть жизнь и радость рядом с идолом, что жрет человечину!

– Прощай, жизнь!

Даже Орик поддался общему настроению. Ему вдруг показалось, что Херсонес, этот уголок уюта и человеческих утех, совсем не здесь, поблизости, но за тридевять земель, и нет силы, которая помогла бы ему выбраться из проклятой Таврики. Как яркий сон вспомнилась жизнь дома, жена, сын Ираних, знакомые улицы и площади милого сердцу Херсонеса. Неужели прошлое существовало одновременно с таврскими пещерами и страшным деревянным истуканом? И еще более странным стало то, что один из таких идолов – талисман Херсонеса, его бог-покровитель. Ведь именно такую «Деву» приволокли в город предки Орика и провозгласили ее своим кумиром. Да еще завещали ее внукам как великую драгоценность.

Никодим поддерживал Гигиенонта. Тот плевал кровью.

– Напрасно, – шептал Никодим с видом помешанного, – напрасно, мой больной друг, мы поехали в Скифию. Здесь нас ожидали не прибыли, а смерть. Почему же оракул предрекал удачу?

– Если бы ты дороже заплатил ему, он тебе пообещал бы не только удачу в торговле, но и золотую диадему самого Палака, – прохрипел Гигиенонт.

Навстречу каравану выбежала толпа людей. Пахнуло каким-то особенным, неприятным запахом. Возможно, тавры смазывали себе кожу рыбьим жиром. На пленных устремились озлобленные взоры, замелькали нечесаные головы, голые руки, сжимающие дреколье, свирепо раскрывались рты с желтыми зубами. Старухи, похожие на ведьм, да к тому же бесстыдные, в ярости кинулись к грекам с завываниями.

– Зачем они показывают свое безобразие? – не мог не удивиться Пифодор, смотря широко раскрытыми глазами на болтающиеся тощие груди, отвисшие животы и кривые, узловатые ноги. Камень, пущенный одной из старух, больно стукнул его по голове. Ведьмы стали плясать и кривляться. Они бросали в пленных комья земли и корчили такие страшные рожи, что Орик плюнул и отвернулся.

Поднялась едкая густая пыль. Грязные, патлатые ребятишки с назойливостью мух кружились около. Малыши довольно метко пуляли камнями. Лаяли и визжали собаки.

– Если скифские женщины похожи на этих, то я сейчас же бегу обратно к морю, – заявил Пифодор, почесывая ушибленное место. – Агамар обещал мне сохранить и подремонтировать судно. Лучше попасть в шторм в открытом море, чем любоваться таким безобразием и бесстыдством!

Марсак о чем-то расспрашивал Агамара. Ему удалось выяснить, что у тавров несчастье.

– Таврские женщины опечалены и раздражены. Видите, они плачут и царапают лица ногтями. Ночью херсонесские воины напали на одну из таврских застав и убили там всех молодых и старых тавров. Теперь народ требует мщения.

Агамара окружили юноши во главе с Гебром. Их лица были искажены гневом, руки потрясали оружием.

– Что вам, дети мои? – спросил вождь.

– Отец отцов, – обратился к нему Гебр, дрожа от возбуждения, – скажи нам: «Идите в Херсонес и верните Деву народу гор!» Мы сильны, ты научил нас хитростям войны, так пошли нас на подвиг! Мы похитим у греков нашу богиню и этим отомстим за смерть братьев!

Агамар внимательно посмотрел в лицо Гебру и сказал с нежностью:

– Смелая речь согревает мою старую душу. Предки радуются в своих могилах, слушая эти слова. Пусть старики обсудят их. А пока – охраняйте пленников. Идите.

Поодаль на груде камней стояла старуха с крючковатым носом, опираясь на костыль. Вокруг нее чинной толпой сгрудились беловолосые старцы, одетые в выцветшие и грязные одежды из греческих тканей. Кое-где тускло поблескивали потемневшие бронзовые фибулы и рукояти мечей, отделанные серебром.

Агамар слез с быка и направился к старикам. Воины проворно складывали свои ноши в одно место. Пленников и «гостей» поставили тут же. Пожилые мужи хворостинами отогнали ребятишек, но не посмели тронуть шумную толпу старух, продолжавших визжать, кривляться и угрожать чужакам костлявыми кулаками.

Однорукий, видимо, докладывал о чем-то старейшинам, показывая на пленных и кучу добычи, сложенную рядом.

– Кажется, перед нами совет стариков, – пробормотал Пифодор и толкнул в бок Марсака, – а вон та бабушка, похоже, командует всеми. От нее, я думаю, будет многое зависеть.

Марсак вздохнул и кивнул в знак согласия.

2

Пленников впихнули в темное подземелье и завалили вход камнями.

Фарзой и его свита были оставлены на свободе. Они получили возможность прогуливаться по территории «города», даже заглядывать внутрь пещер. Особенное любопытство проявил Пифодор, который за короткое время успел обегать все углы таврского селения. Фарзой и его дядька вели себя сдержаннее. Но и они осмотрели кладку гигантских плит и поразились их величиной.

– Мне кажется, – заявил Фарзой, – сами тавры не смогли бы ворочать такие камни. Эти пещеры, наверно, достались им от тех времен, когда еще жили титаны. Эти пещеры – бывшие жилища титанов. Вспомни рассказ о том, как Афродита Апатура обманула титанов. Она заманивала их в пещеру поодиночке, а Геракл их там поджидал. Он убивал каждого вошедшего, пользуясь тем, что тот ничего не видел в темноте… К тому же великаны не отличаются большой сообразительностью. Они, как бараны, лезли в пещеру, не задаваясь вопросом, почему оттуда не выходят те, что вошли ранее… Эти пещеры остались после гибели титанов, и тавры поселились в них. Как ты думаешь, Марсак?

– Я слышал, князь, эту эллинскую басню о титанах, но мало верю ей. Хотя камни действительно велики, но при большом числе работников их могли поставить и скрепить сами тавры. Тем более что они живут по старинке – сообща. Видишь, в таком доме живет без малого сто человек, целый род. Ну, а раз вместе живут, то и строили тоже миром. Много можно сделать, когда за работу берутся сообща и делают ее со старанием…

Общественные жилища тавров внутри выглядели также очень солидно. Они напоминали огромные мрачные склепы, мало похожие на человеческое жилье. Правда, здесь можно было укрыться от непогоды, обсушиться после проливного дождя, сидя на камне у очага, имеющего в поперечнике не менее десяти шагов. Полсотни человек могли одновременно сидеть у такого очага или жарить дичь. Главный зал с очагом посредине был общим местом для времяпрепровождения огромной семьи. Отсюда шли ходы во внутренние лабиринты сложного жилища, совсем темные. Там ютились отдельные пары с детьми, там же хранили они свои пожитки, оружие. Но жили больше под открытым небом, охотились, отдыхали, справляли праздники, приносили жертвы богам. Дома тавров не были местом постоянного пребывания, являясь убежищами в случае непогоды, в зимние холода, во время войн между племенами и родами.

Пифодор узнал, что есть селения, где жилища не так массивны, построены из мелкого камня и рассчитаны на немногочисленных жильцов.

В пещерах ютились старики, жены с мужьями, дети, не достигшие определенного возраста. Все девушки располагались в общественном отдельном доме под надзором жриц богини Праматери. Юноши не могли бывать в селении без особого на то разрешения старших. Их место было на берегу моря в кастелях – крепостцах, подобных той, на которую обратил внимание Фарзой, выбравшись из трюма «Евпатории». Другая часть молодежи охраняла границы племенных земель. Те и другие изучали искусство войны, охотились, плавали, исполняли воинственные танцы и во всем слушались своих дядек, вроде Агамара.

Когда наступал брачный период, старейшины отбирали юношей и девушек и соединяли их в пары по своему усмотрению. Молодая переходила в семью мужа. Супруги получали угол для жилья и право иметь детей. Все женатые воины участвовали в совете, выбирали вождей и составляли род ополчения, всегда готового к походу или набегу. Главным занятием мужчин была охота. На женщинах лежали обязанности воспитания детей, изготовления одежды. Они являлись хранительницами домашнего очага, приносили жертвы богам и из своей среды выделяли жриц для обслуживания истукана, питающегося человеческими жертвами. Они же занимались огородами и доили коз.

Жизнь таврского племени была проста и сурова. У них не было экономически обособленной семьи, не было личных предприятий, их устремления никогда не выходили за грани общеплеменных или общеродовых интересов.

– А все-таки скучно им живется, – заметил родосец, выбираясь из одного подземного жилища.

Он успел измазаться сажей и пропитаться запахом остывшей гари.

– Почему? – возразил Фарзой, который только заглянул в двери циклопической постройки. – Тавры счастливы своей свободой и своим равенством… Погляди, у них нет рабов, нет богатых, их никто не притесняет.

– Зато они все бедны, а их законы суровы. Мне кажется, их тяжело исполнять.

– Они не знают других, лучших законов и не чувствуют себя стесненными.

– Тавры – рабы дедовских законов и обычаев. А я вот не хотел бы, чтобы каждый мой шаг был определен законом.

– Перед законом все рабы. Но иметь господином разумный закон – значит жить в справедливости.

– Данзой мечтает о такой справедливости. Пусть посмотрит, а если понравится, то и остается у тавров. Они дадут ему угол в одной из ям и жену, одетую в сырую шкуру.

Подошел Гебр. Марсак сразу насел на него с вопросами:

– Скажи, мой сын: когда же ваши старики отпустят нас с миром и князь сможет выехать из вашего города домой?

– На этот вопрос ответит совет стариков, – почтительно, но с достоинством сказал юноша. – Совет приглашает князя Фарзоя к Костру великих дум. Пусть князь следует за мною.

– Иди, мой сын, на совет, – торжественно добавил Марсак, – будь осторожен в речах, держись с достоинством скифского князя! Да помогут тебе наши сколотские боги!

Когда Фарзой вошел в полутемный зал совета, вернее – в одну из пещер, устроенную так же, как и остальные, то остановился в нерешительности, не зная, что делать дальше. Перед ним предстала картина настолько необычная и своеобразная, что он почувствовал неловкость.

В очаге слабо тлела большая куча углей. Огненные змейки пробегали по кроваво-красным волнам жара, отчего черные своды подземелья то выступали явственно, то вновь погружались во тьму. Вокруг сидели странные фигуры старцев, также окрашенные в багряные цвета, похожие на гномов, окруживших гигантский горн самого Гефеста.

Тут были лица, заостренные наподобие тех мотыг, которыми таврянки рыхлили землю своих огородов, широкие и морщинистые, как кора засохших дубов, с красными бородами и шишковидными носами, одутловатые и ссохшиеся, отражающие холодное бесстрастие, старческое величие, свирепость и благодушие. Будто нарочно были собраны эти разные по характеру и образу мыслей люди, чтобы в борьбе различных мнений, в столкновении противоположных взглядов легче обнажить истину и найти правильное решение.

Выше других в глубине зала на особом месте сидели двое: совсем древний старик, склонивший голову почти до колен, и старуха, в которой скиф узнал жрицу с хищным лицом и злыми глазам. Как оказалось, это были самые старые и самые старшие в таврском племени: «отец отцов» и «мать матерей». Они возглавляли все племя и были главными жрецами богини Праматери.

«Отец отцов» сделал движение головой. До ушей князя донесся его слабый, дребезжащий голос:

– Скифский князь, что едет из страны эллинов на родину, друг и родственник царя Палака… Арихи помогли ему и его людям спастись от морской пучины и оказали ему гостеприимство. Пусть это будет известно царю Палаку и подтвердит ему нашу дружбу. Садись, князь, у огня совета. Ты наш гость.

Кто-то потеснился. Фарзой сел на камень, покрытый шкурой медведя. Рядом увидел краснобородого Агамара.

– Я буду князю переводить речи вождей, – заявил Однорукий с важностью.

После того как гость уселся, все будто забыли о нем. Каждый сосредоточенно смотрел в угли очага. Совет стариков был местом, куда редко приходили с готовыми решениями. Здесь сначала думали, а потом говорили. Старики могли сидеть часами, даже днями, не проронив ни слова. И сейчас все были погружены в какую-то одну общую думу, касающуюся судьбы всего племени.

Фарзой терпеливо ожидал, разглядывая присутствующих, самых старых вождей грозного племени тавров. Это они, думалось князю, сохраняют как святыню заветы предков, передают молодым опыт всего племени, накопленный веками. Потерять заветы предков – значит остаться безоружным перед лицом суровой природы, лишиться того, что скрепляет все роды в единую плотную массу, способную противостоять ударам извне и удерживать в повиновении каждого единоплеменника. Традиции тавров суровы, но не бессмысленны, они освящены прошлым, испытаны многими поколениями. Предки невидимо следят за их выполнением. Стоит нарушить их хотя бы одному человеку, и тени предков отомстят за это всему племени, напустят на него голод, болезни, военные и охотничьи неудачи. Поэтому хранители «закона отцов» неумолимы к правонарушителям. Совет стариков не столько управляет племенем, сколько следит за неуклонным выполнением закона, пресекая всякое новшество как недопустимую ересь, противную богам и предкам.

Разумеется, что лучшими блюстителями древних правил жизни были старики. Кто из молодых мог знать эти правила лучше? К тому же молодость склонна к выдумкам, а старость консервативна, она за добрый старый порядок.

На один миг Фарзой усомнился в способности совсем дряхлого «отца отцов» принять правильное решение. Вспомнились насмешливые слова Пифодора о «стариках, выживших из ума». Но, окинув глазами всех членов совета, он вспомнил, что здесь решение принимается только после длительного обсуждения вождями, а затем утверждается на многолюдном собрании воинов.

Наконец «отец отцов» опять поднял голову и спросил:

– Кто хочет говорить?

Поднялся один из вождей. Его лицо было изуродовано пятнистой болезнью.

– Много-много лет назад, – начал он голосом тихим, но внятным и проникновенным, – самые старые не помнят того времени, когда эллины прибыли к нашим берегам и на месте рыбачьего поселка основали город Херсонес… Потом они позавидовали счастью тавров и начали их теснить… Они напали на наше святилище у Бухты Примет и похитили самое дорогое, что имели тавры, – састер… Кумир Девы-Праматери, посланный нам с неба. Наши предки не смогли удержать в своих руках то, от чего зависели удача и благополучие племени. Деву украли, как толпа юношей крадет девушку из чужого племени, чтобы сделать ее женою одного из них… Только девушка, став женою, уносит в жилище мужа свои одежды и прялку, а Дева унесла с собою счастье и удачу таврского народа. С тех пор наш народ терпит поражения в войнах, видит, что количество дичи в горах становится меньше, да и сами тавры заметно уменьшились в числе. Так ли я говорю, о вожди?

Никто не шевельнулся. Оратор, сделав паузу, продолжал:

– А теперь херсонесцы призвали на помощь заморского царя и с его помощью продолжают теснить нас. Они в прошлом году перебили наших лучших воинов и построили крепость в горах. Им этого мало, – они только вчера напали на наш лагерь и убили наших сынов. Кровь их взывает о мщении. Я предлагаю набег на Херсонес!

– Смерть иноземцам! – взвизгнула старуха. – Смерть всем иноплеменникам!

Совет зашумел. Поднялся один из старейших вождей, что сидел справа от «отца отцов». Когда он заговорил, его дребезжащий голосок лился неровно и слабо, как вода из дырявого ведра.

– Слава погибшим в бою!.. Слава! Наши сыны погибли – это плохо. Я многое уже забыл… я стар, но помню, как тавры превращали окрестности Херсонеса в пустыню. Юноши будут отомщены, но как – пусть скажут другие. Я кончил.

Старуха вскочила на ноги. Ее глаза горели отраженным светом костра. Она закричала пронзительно, ударила костылем о землю.

– О вожди! Старые вожди с белыми головами и крашеными бородами! Где ваши сила и мужество? Они остались в прошлом. Но старость сильна мудростью. Где же она у вас? Неужели тоже в прошлом? Или совет старых разучился думать?.. Таврская кровь пролита, наша Дева служит эллинам! До каких пор будет это?!

Старуха захлебнулась от ярости, закашлялась. Передохнув, продолжала:

– Погибли наши молодые сыны, словно козлята, задранные волком. Их души теснятся сейчас здесь рядом, смотрят на нас и спрашивают друг друга: «Неужели наше племя не отомстит за нас, неужели нам не будет покоя?» Кровь за кровь! Я видела эллинов, их привели наши воины с берега моря. Я считала их! Я положила рядом столько камней, сколько пленных эллинов, а потом сорвала с дуба столько листов, сколько погибло наших воинов, и увидела, что пленных врагов больше, чем убитых тавров. Так пусть же они, эти чужаки, умрут у ног богини! Я жрица Девы и говорю вам: мой жертвенный меч звенит от нетерпения! Пусть будет много-много крови! Нужно заменить старые, объеденные птицами головы на кольях свежими!.. Мы плохо соблюдаем «закон отцов». Нужно делать так же, как делали наши отцы, – не выпускать живыми тех, кто перешагнул ряд священных камней, отделяющих земли тавров от земель наших соседей.

Теперь «мать матерей» походила на злобную фурию и вся трепетала от охватившего ее возбуждения и ненависти.

– Великая жрица говорит правильно!

– Правильно, да не все.

– Подождите, дайте сказать Агамару, он поднял руку.

Однорукий не спеша поднялся со своего места и сбросил с плеча греческий плащ. Свою речь он начал издалека:

– Мой род – не самый старший в племени, но не самый последний на поле боя. Я, Агамар, вождь своего рода и воспитатель юношей, также не самый старший среди вас и поэтому не хотел говорить первым… Однако то, что я скажу, да будет принято вами!.. Мы должны мстить за убитых сынов, это закон! Но «мать матерей», требуя жертв, словно забыла, что за долгие годы накопилось неотмщенных душ таврских больше, чем пальцев на руках и ногах у всех, кто здесь сидит! Разве они не требуют отмщения?.. Разве мы можем забыть о них? Нет, не можем! Чтобы сосчитать всех погибших, тебе, великая жрица, придется собрать листья со многих дубов. Более того, завтра мы будем иметь еще убитых, и опять они будут требовать отмщения. Так было на протяжении многих-многих лет, так будет продолжаться и дальше. До каких пор? Я повторяю твой же вопрос, «мать матерей»! Я хочу спросить: неужели мы, тавры, так и будем утолять нашу ненависть и творить месть, убивая случайных врагов, которых будет приносить нам море?

– Что ты предлагаешь?

– Пора набегов на Херсонес миновала. Мало пользы от того, что мы покажемся около стен города. Раньше мы сжигали виноградники и дома, построенные за городом, чем наносили грекам ущерб. А сейчас окрестности Херсонеса разорены прошлогодней войной, там нашим отрядам делать нечего. Не набеги надо делать, но разрушить город до основания!

– Куа! – не выдержали вожди.

– Но сами тавры этого сделать не могут. Мы слишком слабы и не умеем разрушать каменных городских стен. Мы можем разрушить Херсонес, соединив свои силы с войсками царя Палака. Нужно поддержать скифов, помочь Палаку воинами, вместе с ним идти под стены Херсонеса. Вот как мы должны готовить нашу месть.

– Правильно! – согласились многие.

– Нет! – опять вскочила старуха. – Нет! Пока у херсонесцев састер, никто не победит их! Это все знают. Палак тоже знает.

– Думал я и над этим, – спокойно ответил Агамар, – нужно выкрасть богиню у эллинов!

Опять зашумело собрание. Послышались выкрики:

– Как это сделать?

– Састер спрятан у них за железной дверью!

– Не однажды пробовали пробраться в город, но всегда терпели неудачу!

– Верно, трудно выкрасть састер, – возразил Агамар, – эллины очень осторожны и охраняют богиню днем и ночью. Но я воспитал таких юношей, которые сами просят послать их на опасное дело. Они ловки, как барсы, смелы, как орлы, и бесшумны, как змеи. Среди них – Гебр, часть души моей.

– Но юноши никогда не бывали в городе. Как они найдут место, где греки прячут богиню?

– У Палака есть ловкий человек. Он знает Херсонес и сумеет проникнуть в него. Он-то и проведет наших юношей. Да выполнят смелые сыны святое дело народа!

– Но если они попадутся и их убьют, – спросил «отец отцов», – готов ли ты держать ответ перед советом за их смерть?

– Готов! Сами боги мне помогут! Я просил богов, и они оказались милостивы. Они отдали в наши руки целую толпу эллинов и среди них одного из вождей Херсонеса – Орик имя ему. Великая жрица хочет их всех убить во славу богини, а я предлагаю сохранить им жизнь. Если наши юноши попадут в плен, мы их обменяем, если похищение удастся и мы вернем себе Деву, тогда устроим большой праздник, на котором принесем в жертву богине всех пленников. А Палаку, так или иначе, помогать надо. Херсонес – враг наш!

Собрание ожило. Фарзой смотрел и удивлялся, что старики, такие сдержанные полчаса назад, сейчас наперебой порывались говорить. Выступил «отец отцов». Агамар переводил его речь. Старик долго говорил о том, что союз тавров со скифами крепок и что воевать тавры будут плечо в плечо с братьями скифами.

После его речи совет стариков единодушно утвердил смелое предприятие, предложенное Агамаром.

– А вы, братья и союзники, – обратился старый вождь к Фарзою по-скифски, – следуйте с миром к своему царю и скажите ему, чтобы он поторопился с походом на Херсонес. Тавры ему помогут!

На том совет закончился.

3

Исполненный радостных чувств, Марсак готовился к отъезду из Таврики. Он весело понукал Пифодора и Сирийца, нагружавших двух быков гераклейским добром.

– Пошевеливайтесь! – кричал он своим подручным. – Скоро мы покинем эти скучные горы и вступим в Скифию, страну радости и свободы!

– Да, ты прав, витязь, – подтвердил Данзой, стоявший рядом, – родина всегда место радости!.. Но мне известно, что и там не все пользуются свободой, о которой ты говоришь. Ведь у царя Палака есть рабы, у князей – тоже!

– Что ты говоришь?.. Как же, по-твоему, царю или его воеводам быть без слуг? Наши деды тоже имели рабов, которые доили кобылиц, седлали коней и мяли сырые кожи. Но это были иноплеменники.

– Знаю, знаю! Было время, когда скифы даже глаза выкалывали своим полоняникам, чтобы те не убежали!.. Нет, Скифия дорога мне, но не для всех она страна свободы!

– Скифия наша родина-мать! Скифам она дает радость и свободу! Как же можно дать свободу чужим людям на своей земле? Дай-ка ее херсонесцам, так они и могилы отцов наших разроют и ограбят. Или роксоланам, языгам тоже!.. Нет, для этих у нас нет свободы! Они вечные недруги наши, так и смотрят, как бы ворваться в наши селения, разграбить дома, побить мужчин, захватить женщин и скот. И если к нам жалуют сарматы, то только с огнем и мечом. Грудью мы защищаем очаги свои, а если захватим пленников, то не за столы их сажаем, не вином угощаем, а надеваем на шею им веревку да заставляем убирать навоз и копать землю. Разве это не справедливо? Тебе, я вижу, так надоело эллинское рабство, что ты готов пожалеть даже сармата, что топтал твои посевы и целился поджечь твой дом. А кто, скажи, продал тебя в рабство? Или в полон попал?

– Меня продал в рабство князь Напак за неуплату долга. Сначала я попал в Ольвию, а оттуда в Гераклею.

– Чей князь-то?

– Наш князь… Я в годы неурожая много хлеба взял у него, а расплатиться не мог. Он сначала хотел сына моего продать, но я воспротивился и сам пошел под ярмо. Я не сармат, не чужак, а сколот, сеющий хлеб!

Марсак нахмурился и угрюмо посмотрел на говорившего.

– Что ж много брал в долг?.. Или забыл, что отдавать придется? Вот на свою голову и задолжал! Лучше бы сына отдал и был бы свободен!

– Нет, старый воин, хлеб я брал для того, чтобы мои дети с голоду не умерли. И сам пошел в рабство опять-таки для детей, желая им лучшей жизни. Вот помахал веслом восемь лет, много наслушался от других, кое-что сам обдумал. И стало мне думаться, что князь отдал меня в рабство несправедливо.

– Ну, насчет тебя я согласен, поторопился твой князь. Но сарматов мы всегда били и на цепь сажали. Нечего жалеть врага, он тебя не пожалеет. Каждый норовит аркан накинуть на шею сколотскую.

Из таврских домов показались люди, послышались крики и удары барабана. На шестах несли белые дубленые шкуры коз, с грубыми изображениями птиц и змей. Старухи закружились в танце. Пыль поднялась столбом.

– Поглядите! – воскликнул Пифодор. – Тавры опять затевают свои танцы!

– Да, – подтвердил Сириец, – народ пляшет вокруг воинов, украшенных венками.

Любопытный грек пошел узнать поподробнее, в чем дело. Увидел Агамара. Вождь растолковал ему, что четыре воина готовятся к подвигу.

– Они решили проникнуть в Херсонес и похитить у эллинов таврскую богиню.

– Это мне нравится! Молодцы! Я тоже пошел бы вместе с ними, да спешу в Неаполь. А ты, мудрый вождь, не забудь про судно-то, сохрани его.

Агамар понял не столько речь родосца, сколько его выразительные жесты. Кивнул головой в знак согласия.

Процессия приблизилась. Теперь родосец заметил в числе четырех смельчаков Гебра. Махнул ему приветливо рукой. Юноша ответил улыбкой.

Распрощавшись с вождями, Фарзой взлез на спину быка. Остальные приготовились следовать пешком.

– Так не забудь «Евпаторию»! – крикнул родосец Агамару.

– В путь! Нас ожидает родная сторона! – бодро сказал князю Марсак, показывая рукой на север.

1

Когда-то, очень давно, великие скифские степи были населены только дикими конями, быстрыми куланами, тонконогими сайгаками и многими другими животными и птицами, за которыми некому было охотиться. Людей совсем не было, но боги уже существовали, так же как и многочисленные духи рек, камышовых зарослей и оврагов. У водяного деда, что царствовал в голубых водах лучшей из рек мира – Борисфена, росла прекрасная дочь. Однажды она гуляла по берегу и попала на глаза самому большому богу Папаю.

Дочь водяного понравилась бородатому богу, и он взял ее себе в жены. От этого брака родился первый человек – Таргитай, родоначальник всех племен, позже заселивших земли севернее Черного, или Скифского, моря.

У Таргитая родилось трое сыновей. Старшего звали Липоксай, среднего – Арпоксай, а младшего – Колаксай.

Охотились братья в привольной степи и увидели чудо. Среди ясного дня грянул гром, сверкнула молния, и с неба на землю упали блестящие предметы. Приблизившись, братья увидели, что это были плуг, ярмо, секира и чаша, сделанные из чистого золота.

Соскочил старший с коня, хотел взять чудесные вещи, но его опалило огнем, которым они вспыхнули. Подбежал средний, но и он вынужден был отскочить прочь от жаркого пламени. Тогда подошел Колаксай и взял золотые вещи.

Поняли старшие братья, что юный брат их избран самими богами, преклонили перед ним колени и признали его царем.

Тогда молодой, но мудрый царь разделил отцовские земли на три царства. Одно отдал старшему брату Липоксаю, ставшему родоначальником славного рода авхатов. Другое передал среднему брату Арпоксаю, от которого произошли скифские роды катиаров и траспиев.

Третье царство оказалось обширнее других, оно включало в себя все великие степи от далекой реки Ра до тихого Истра, называемого «пятиустым», по числу проток, которыми он впадает в Черное, или Скифское, море. С севера оно граничило с владениями старших братьев, а на юге кончалось берегом моря. Многочисленные роды, его заселившие и происшедшие от самого Колаксая, получили название «паралатов».

Такова легенда, вернее – одна из легенд о происхождении скифов, называющих себя сколотами. Эта легенда говорит о том, что сколоты не считали себя пришельцами в северном причерноморье, чувствовали себя хозяевами и извечными заселенцами здешних земель со времени первого человека – Таргитая.

И в то же время древние предания хранят сведения о доскифском населении северопонтийских степей – киммерийцах, или гимирру, об их кровавом столкновении с пришельцами скифами, о том, как пришельцы победили, а киммерийцы частью покорились завоевателям, частью ушли в Малую Азию с царем Лигдамием. Оставшиеся слились с завоевателями, оскифились, переняли их язык и обычаи и образовали племя, вошедшее в семью сколотских племен.

С далеких времен скифы-сколоты славились своей воинственностью. Известно, что они вторгались в Малую Азию во главе с царем Бартатуа и что по возвращении домой им пришлось подавлять оружием восставшие племена, покоренные ранее. Может, среди повстанцев были и остатки народа гимирру…

Из тьмы веков встает перед нами образ простого и сурового царя-пастуха Иданфирса, сумевшего отстоять независимость своих владений от нашествия полчищ персидского царя Дария, наступавшего на Скифию со стороны Балкан. Легенда гласит, что Иданфирс послал Дарию птицу, мышь, лягушку и пять стрел, что означало: «Говорю вам, персы, что, только нырнув в воду, подобно лягушкам, спрятавшись под землей, как мыши, или улетев на небо, подобно птицам, вы сможете избежать смерти от стрел моих!» Хотя Дарий имел что-то около семисот тысяч воинов, он дальше Днестра не пошел, убежденный, что ему не одолеть воинственных скотоводов.

Позже нам известен величайший из скифских царей Атей, этот столь же грубый и воинственный вождь, как и Иданфирс, который считал ржание коня самой лучшей музыкой и говорил врагам своим: «Не стремитесь попрать своими ногами земли моей, чтобы не пришлось вам видеть, как кони мои будут пить воду из рек вашей страны!» Храбрый царь сам сражался с македонцами, что вторглись в Скифию под предводительством Филиппа Второго. И только тогда, когда мужественный царь был убит, враги смогли достигнуть победы благодаря своему более совершенному вооружению и защитным доспехам.

Поражение скифов македонцами было первым ударом по независимости Великой Скифии. За первым ударом последовали другие, не менее чувствительные. С запада вторгались геты, с востока двинулись самые опасные враги скифов сарматы, они перешли Танаис и начали планомерный захват скифских земель. Численность врагов и их ожесточение росли, скифские рати редели в беспрерывных войнах.

Действие нашего повествования относится ко времени, когда независимая Скифия все более ослабевала, уже потеряла большую часть своей территории и силилась укрепиться на последнем клочке земли – Таврическом полуострове.

Но и здесь нашелся новый коварный враг, пришедший из-за моря, – эллины-колонизаторы, стремившиеся превратить Тавриду в свою вотчину, богатую хлебом и скотом, золотом и выносливыми рабами.

Греки не были неожиданно появившимся врагом, они поселились здесь очень давно, но только с возвышением Понта, бывшего ранее маленьким государством Малой Азии, они нашли сильного союзника, готового поддержать их огнем и мечом против скифов.

Таким образом, Скифия оказалась окруженной врагами, которые нередко вступали во временные союзы, чтобы совместно щипать слабеющую сколотскую державу.

И вот в наиболее критический период скифской истории вырастает мощная фигура последнего из великих царей Скифии – Скилура. Это он во главе своего вооруженного народа появился впервые под стенами Херсонеса и основал ряд крепостей на подступах к эллинскому городу-государству: Хаб, Палакий (в честь своего сына наследника Палака), Неаполь. Последний он сделал своей столицей. Ранее на месте Неаполя располагался малоизвестный поселок, стоящий на возвышенности у перекрестка степных дорог.

В стародавние времена скифы и их цари жили на берегах Гипаниса – Кубани, владея несметными табунами лошадей. В дни торжеств они убивали сотни лучших скакунов в честь своих жестоких богов. При царских похоронах в могилу вслед за умершими уходили не только кони, но и царские жены и слуги.

Потом под натиском сарматов Скифия сдвинулась на запад, ее восточной границей стал Танаис, царская ставка переместилась на берег Борисфена.

Теперь по левобережью Борисфена кочуют языги, а к самой Тавриде придвинулась роксоланская орда. Эти сарматские племена перешагнули через Танаис и разгромили скифов, как когда-то скифы разгромили народ гимирру.

Неаполь стал последней столицей Скифии, ибо дальше двигаться было некуда. Скилур понимал, что на западе скифам делать нечего. Там и так кишмя кишели племена и народцы, теснили друг друга, резались с великим ожесточением за место под солнцем. Скифы не смогли бы поглотить эти народы или вытеснить их. Оставалось укрепляться в Тавриде, которая по прибытии сюда скифского царя сразу полюднела.

Херсонесские греки с беспокойством почувствовали на себе внимательные взгляды скифских владык, теперь близких соседей, и поспешно начали укреплять городские стены и подыскивать сильных покровителей, предчувствуя недоброе.

Раньше херсонесцы с удобством разъезжали по селениям оседлых сколотов-хлеборобов. Теперь их на каждом перекрестке дорог встречали шумные кавалькады вооруженных бородачей, всегда склонных ободрать грека как липку и отпустить его домой еле живого.

Иногда разудалые ватаги всадников гарцевали под стенами города, жгли загородные усадьбы, шумно требовали выкупа за пленных и «отступного». Получив кое-что, с песнями уезжали обратно в степи.

Тогда хитрые греки стакнулись с роксоланами. Те стали тревожить скифов, и борьба сразу обострилась. Скифы поняли, что греки такие же враги, как и сарматы, и с ними надо кончать. Колонисты в свою очередь пришли к убеждению, что времена мирного сожительства с варварами прошли. Обе стороны принялись точить мечи к предстоящей схватке. Послы Херсонеса поспешили в Понт, где нашли сильных покровителей – сначала царя Фарнака Понтийского, а потом его талантливого внука Митридата Евпатора.

2

Скилур был второй по величине фигурой в истории Скифии. Первой считался Атей. Но Атей жил и действовал в другое время.

Скилур составил план возрождения скифского могущества, возвращения земель, отнятых сарматами, подчинения богатых греческих колоний. План – великий по замыслу, но смелый и умный царь не успел его осуществить. Умер, оставив выполнение своих предначертаний любимому сыну и наследнику Палаку. В нем Скилур видел продолжателя начатой великой борьбы.

Когда Палак был еще маленьким светлоголовым мальчиком, старый царь сажал его к себе на колени и гладил льняные волосенки рукой, сверкающей перстнями.

– Великая Скифия, – говорил он, сдерживая силу могучего голоса, – подобна великану, что стоит спиной к морю, а лицом к суше. Голова великана – это царь скифский… Тело – знатные и богатые люди, родоначальники, князья. Правая рука его – воины-пастухи; в руке этой секира. Левая рука – сколоты-хлеборобы; она держит золотой плуг Колаксая. Правая рука с врагом воюет, левая – хлебом кормит.

– А ноги? – живо спрашивал юный царевич, слушая рассказ отца как интересную сказку.

Присутствующие смеялись, видя, что смеется Скилур, и многозначительно щурили глаза, поднимая при этом брови. Это означало, что любознательность наследника расценивается как зачаток будущей мудрости.

– Ноги? Ты хочешь знать о ногах? – переспрашивал царь и задумывался. Отвечал медленно: – Левая нога богатыря – это Херсонес, который мы должны взять немедленно. Правая нога – Боспор… Вот когда мы станем на эти ноги, тогда горе врагам нашим!

Лицо Скилура наливалось синюшной краской: Эх! Велики замыслы, а борода уже совсем седая!..

Скилур умер, оставив сыну в наследство царство, окруженное врагами, да еще горделивые планы воссоздания Великой Скифии.

Для молодого царя отцовские наказы стали символом веры. Он воспринял их как божественное откровение, как предначертание свыше. Да оно так и было по тем временам. Воля умершего считалась священной. Палак был убежден, что отец невидимо присутствует при его делах и силою своего загробного влияния помогает ему.

Для Палака жить – значило исполнять заветы отца. И он со всей молодой страстью принялся за выполнение планов Скилура.

Его задачей было поставить богатыря на ноги. Да и не только это. Он понимал, что само внутреннее устройство Скифии должно стать иным. Как ни велик авторитет царей прошлого, но время пастушеской Скифии миновало. Чтобы существовать и иметь силу для отражения вражеских наскоков, нужно было еще что-то, кроме вооруженных самодельными луками пастухов и своей пшеницы. Это «что-то» Скилур думал найти готовым в греческих колониях в виде хорошо налаженного производства оружия, оборудованных портов для заморской торговли, целого флота больших и малых кораблей, имеющих и торговое и военное значение. Но всей глубины своих замыслов Скилур не высказал и ушел в царство теней, предоставив сыну самому понять их сущность.

Постепенно Палаку становилось ясным, что нельзя принимать замыслы Скилура за готовую истину, но нужно считать их лишь первым шагом к великим преобразованиям. Нельзя механически соединить кочевую Скифию, тысячи оседлых хлебопашцев и совсем чуждые народу греческие города с их мастерскими. Сама коренная Скифия должна стать иной, а захват Херсонеса и Боспора явится лишь тем зерном, из которого возрастет мощь новой сколотской державы. Палак бредил строительством городов, рудниками, многолюдными мастерскими. Мысленно прокладывал дороги, строил флот, прикидывал, каков будет барыш от будущей торговли с заморскими странами. И уже не две руки видел у богатыря, ему рисовалась третья рука, мозолистая, заскорузлая, сжимающая кузнечный молот.

Это была рука… тысяч рабов, которые должны ковать железо, возводить стены, рыть глубокие рвы, строгать стрелы и рубить лес для строительства кораблей.

Вот для кого предназначалось золотое ярмо, упавшее с неба к ногам Колаксая. Для тысяч рабов! Так нужно понимать древнее сказание. Для успешной борьбы с многочисленным и сплоченным врагом войску нужно иметь за спиною не пустые кибитки и не поселения бедных пахарей, копающихся в земле, но еще большую рать «говорящих орудий», как тогда называли рабов.

Для начала многое можно найти в Херсонесе с его налаженным рабовладельческим хозяйством. Придется поучиться у греков на первых порах умелому использованию рабов. Но это только для начала. И Палак представлял себе Неаполь, Хаб и другие города такими же богатыми, как Херсонес, а главную гавань не в Херсонесе, а в Керкинитиде.

Скорее покончить с независимостью эллинских колоний!

Молодой царь спешил. Он ринулся в прошлом году к Херсонесу и осадил его. Но из-за моря явился флот Митридата Шестого и высадил на берег сильную рать под водительством храброго и умного Диофанта. Нестройные толпы скифов не знали силы и хитрости врага. Скифы были сильнее и многочисленнее понтийцев, но не умели строиться в сплошные ряды, им не хватало выдержки и боевой спайки.

Войска Палака отступили от стен города. Понтийцы преследовали их до самого Неаполя, взяли штурмом столицу скифов и рассеяли скифские дружины. Палак был настолько потрясен катастрофическим концом своего первого похода против греков, что без особых усилий со стороны победителя дал клятву о вечном мире с херсонесцами и присягнул в верности Митридату. Потеряв столицу и честь, он отступил в глубь таврических степей, где вернулся к образу жизни своих предков, к той пастушеской простоте, которую сам недавно осуждал, считал ее давно устаревшей.

В Херсонесе чувствовался угар от столь неожиданных успехов. Греки-колонисты многого ожидали от войск Диофанта, но не думали, что победа окажется такой скорой и полной.

Это была одна из величайших удач Херсонеса. Хозяева страны покорены и изгнаны из своих городов. Таврида лежала перед колонистами покорная, готовая безропотно отдать все свои богатства в эллинский и понтийский сундуки.

Греки шумно праздновали свою победу.

Правда, избавляясь от вечной угрозы скифских набегов, херсонесцы стали подданными Митридата… Но Понт далеко, а скифы рядом!

На следующий год, когда лето склонялось к осени, нежданно-негаданно откуда-то из степей срединной Тавриды хлынули скифские полчища и с ходу заняли Неаполь. Клятва о мире была нарушена.

Вспыхнули греческие огни на сторожевых вышках, неся далеко весть о скифском нашествии. Когда перепуганные граждане узнали о происшедшем, Неаполь был уже во власти степняков. Скифские воины отрезали головы у вражеских трупов и украшали скальпами узды и седла своих полудиких коней.

Снова началась война.

3

Царь Палак въехал в Неаполь на белом коне, покрытом ковровой попоной с кистями до самой земли и златошвейными узорами в виде изогнутых драконов и невиданных птиц со змеиными головами.

Всем, кто смотрел тогда на царя, бросались в глаза прежде всего эти яркие, ослепляющие украшения, утомительно обильные нашивные бляхи из золота, налобники и нащечники, изображающие скрещенные крылья, распластанных рыб, оленьи рога и львиные пасти, буквально облеплявшие оголовье царского коня. Блестящие нашивки искрами пробегали по тяжелым поводьям, перескакивали на пояс царя, где вместе с рубинами и смарагдами устраивали такую пляску огней, от которой глаза начинали слезиться. Недаром считалось, что скифские самоцветы самые лучшие в мире.

Алое сукно чепрака дышало жаром, малиновый кафтан всадника казался сладким, как заморское вино, а его опушка из меха белого горностая шевелилась, словно живая, сияя на изгибах холодным снежным блеском.

Остроконечная тиара на белокурых жидких волосах, опушенная снизу остро-колючим на вид лисьим мехом, также отражала лучи летнего солнца тысячью граней мелкого дорогого бисера. Тяжело и ровно лежала на груди золотая гривна, а за поясом торчал изузоренный пернач, символ верховной царской власти.

Толпа ахала, сдержанно шумела и теснилась к плетням огородов и стенам глинобитных домов, кашляя и чихая от едкой желтой пыли, поднятой копытами горячих коней.

– Царь! – кричали люди. – Это сам царь!

– Слава Палаку! Слава освободителю Неаполя!

– Слава царю-победителю!

Мальчишки визжали от восторга, карабкались на деревья, взбирались на позеленевшие камышовые крыши, на которых, по скифскому обычаю, торчали коньки – сдвоенные конские головы, выпиленные из дубовых досок, с копьем между ними.

Всем казался дивом чудесный многоцветный всадник, за которым в клубах пыли колыхались знамена и множество копий, напоминающих своим видом речной тростник.

И лишь потом, уже с близкого расстояния горожане всматривались в лицо своего владыки, такое незаметное, неяркое среди дикого блеска украшений.

– Погляди, погляди! – как бы испугавшись, торопливым полушепотом говорила одна молодая женщина другой. – Лицо-то у царя бледное, словно от болезни, а пот по щекам течет, даже на кафтан каплет!..

– Что ж, – с озорством ответила другая, что-то жуя, – в такую жару и цари потеют! А Палак телом слабоват, не то что его покойный батюшка Скилур, тот, говорят, богатырь был. А этот, я вижу, совсем теленок. Даже бороду сбрил, видно тяжело носить. А еще, я слышала, несколько жен держит!

Сказав это, женщина громко рассмеялась.

– Тьфу ты! – в досаде плюнула первая. – Откуда у тебя эта дерзость? Избегалась ты здесь с эллинскими воинами, привыкла кривляться да ломаться перед пьяными чужаками!.. Это же наш, сколотский царь!

– А мне-то что от этого?

– А то, что услышат тебя царские люди да влепят тебе куда следует сыромятными нагайками, тогда не будешь так говорить!

Их разговор заглушили крики:

– Слава Палаку!.. Слава Палаку!..

Тысячи рук поднялись вверх, взметнулись над головами шапки. Испуганные голуби закружились над крышами. Палак приветливо махнул рукой. Народ видел в нем освободителя от иноземного гнета. Царь вернулся, чтобы восстановить законы отцов.

Тяжело было сколотам жить под управлением эллинских воевод. Обида нарастала при виде того, как расторопные торговцы в складчатых одеждах без зазрения совести захватили в свои руки рынок, скупают за бесценок скот, выменивают на плохое вино и ржавые ножи шерсть, зерно, обсчитывают и обмеривают скифов, а чуть те начинают спорить, зовут на помощь стражу, которая всегда принимает сторону пришельцев.

В прошлом году, когда войско Палака отступило в степь, понтийцы ворвались в город с лютостью завоевателей. Они разграбили царские амбары, очистили все лавки местных купцов, а потом три дня бесчинствовали в домах горожан. Целые толпы подростков угоняли за город, в обоз, чтобы выгодно продать их на рынках Синопы, Амиса и других городов Понта, откуда юные невольники нередко попадали в далекую Мидию или к сластолюбивым парфянам, среди которых ценились мальчики с северного берега Понта Эвксинского.

Велено было явиться всем мастерам – оружейникам, резчикам по дереву и камню, хорошим горшечникам, кожевникам, пивоварам, ткачам. Среди них выбрали лучших и отправили неведомо куда.

Отбирали красивых девушек, породистых коней, выносили из домов утварь и одежду, меховые шапки и расшитые красными нитками полушубки. Пели пьяные песни, хохотали, бесчинствовали.

Греки обложили налогами население и взимали их неуклонно. Кто не платил вовремя, того немедленно продавали в рабство.

Не диво, что чаша терпения народного переполнилась, все ждали прихода Палака и теперь встречали его с песнями и торжеством.

– Многая лета нашему освободителю царю Палаку!

– Слава нашим сколотским богам!

– Папай! Папай!

Дети бросали под ноги царского коня цветы, колосья пшеницы, лили молоко. Женщины подбегали к царю и целовали полы его кафтана.

Сразу за Палаком ехали на сытых жеребцах ближние родственники и друзья его, разодетые если не так богато, зато не менее крикливо.

Слуги везли княжеские гориты с луком и стрелами. Гориты были покрыты серебряными и золотыми грифонами, стрелы окрашены в красный и желтый цвета, а луки гнуты из рога и оправлены медью.

На всех – широкие кожаные пояса с блестящими бляхами, у поясов – мечи, оселки для точки ножей и кружки для питья.

Не все одеты в одинаковые парадные одежды. Сплошными рядами движутся катафрактарии, то есть всадники, закутанные вместе с конями в чешуйчатые панцири, именуемые катафрактами. Их головы увенчаны нахлобученными шлемами, из-под которых торчат бороды. Эти степные рыцари кажутся движущимися статуями. Среди них славные воеводы, лихие богатыри царского двора, всегда готовые к бою. На первый взгляд их трудно различить между собою, разве по росту да по цвету бород. Но многие из толпы криками приветствуют знакомых и любимых героев кровавых битв и победителей на ристалищах в дни всенародных состязаний.

Прямо и крепко сидит на буланом коне князь Омпсалак, единственный безбородый витязь в царском окружении, не считая самого царя. Люди показывают на узду его коня, украшенную мохнатыми помпонами. Все знают, что это ссохшиеся скальпы, снятые с голов врагов. Его горит покрыт, словно перламутровыми раковинками, ногтями с рук и ног убитых недругов.

Рядом с Омпсалаком будто врос в спину норовистого, злого жеребца воевода Калак. Этот кажется коротышкой рядом с высоким и статным князем. Но в плечах он пошире молодого соседа, а грудь имеет такую могучую, какой нет ни у кого более. Ударом топора князь-воевода может рассечь человека от шеи до пояса.

Дальше едут Лимнак, что хорошо поет и играет на кифаре, мрачный гуляка и знаменитый стрелок из лука Мирак, хитрый и умный Дуланак, которого побаиваются во всей Скифии, толстый Ахансак, черный, как парфянин, высокомерный Гориопиф и много других соратников и военачальников царя.

Шумной, блестящей толпой гарцуют на разукрашенных конях юные и веселые «царские дети» – сыновья знатных князей, служащие при дворе на младших должностях оруженосцев, царских подручных и просто воспитанников при царской особе.

Греческие путешественники, посещая ставку скифских царей, поражались многочисленностью «царских детей», считая их и впрямь сыновьями царя. Отсюда родилось утверждение некоторых историков о том, что покойный Скилур имел не то пятьдесят, не то восемьдесят сыновей. Говорили даже, что царь, чувствуя приближение смерти, созвал их и велел каждому из них сломать пучок прутьев, связанных вместе. Понятно, никто не смог сделать этого. Тогда Скилур сказал сыновьям, что если они будут жить дружно, не ссориться, не враждовать, то никакой недруг не сможет их одолеть. Если же они нарушат единение и пойдут один против другого, то будут биты любым врагом с такой же легкостью, с какой можно переломать прутья по одному.

За блестящим потоком княжеской знати сплошным строем двигалась конная царская дружина. Воины были хорошо одеты, все имели луки, мечи и копья в руках. Дружина находилась в личном подчинении Палака и была готова защищать своего владыку от любого врага, будь то сармат, грек, или восставший скифский князь, или всякий другой, на кого укажет царь.

Позади дружины шли отряды владетельных князей, иногда не намного меньшие, чем царская дружина, а за ними нестройные толпы конных лучников и наконец плотные, никем не считанные ватаги черного люда, конного и пешего, вооруженного чем попало, не имеющего ни воевод, ни родовых значков. Эти люди сливались в мутную, бурливую реку, в которой могли бы захлебнуться все дружины царя и князей, вместе взятые. Они шли за войском сами собою, по обычаю, а также в чаянии военной добычи. Бывало, отличившийся счастливец получал от князя коня, меч и место в отряде.

Вокруг города по балкам и низинам, где журчала вода, располагались кибитки с женами и детьми. Там загорались костры и валил дым, ревели быки, заливисто ржали лошади, дым смешивался с пылью, поднимаемой колесами повозок и копытами табунов.

В степи серыми тучами стелились отары баранов, мелькали силуэты скачущих коней и звездочками мигали костры пастухов.

Чабаны с завистью смотрели в сторону города, вздыхая при мысли об угощении, устраиваемом для народа в честь победы.

Степная Скифия вдруг прихлынула сюда из срединной Тавриды, подобно водам разлившейся реки, что топят и заливают луга и пашни, вызывая недоуменный вопрос: откуда в реке взялось столько воды и мощи?

Вступление скифов в Неаполь выглядело внушительно и грозно.

С трудом верилось, что это те самые скифы, которые в прошлом году бежали от фаланги понтийских тяжеловооруженных гоплитов. Может, это другие люди, чудом извергнутые из бездонного чрева гиперборейской земли взамен тех, побежденных?..

Добрые кони лоснились от нагула. Всадники выглядели весело и сыто.

4

Неаполь достался скифам легко. Его взяли лихим налетом передовые отряды, состоящие из малолетков. Главная рать еще в бой не вступала и вошла в город за царем, словно на праздник.

Палак въехал на мощеную площадь города. Народ потеснился. Копыта лошадей звонко застучали по каменным плитам.

Светло-синие глаза царя увлажнились. Он смотрел на отцовский дворец, построенный ольвийскими и местными скифскими строителями.

Дворец представлял собою большой двухэтажный дом с пристройками и башней. Его украшал лепной фронтон в эллинском вкусе, подпертый рядом колонн, увенчанных простыми дорическими капителями.

И тут же совсем по-другому выглядел широчайший навес, выходящий прямо на площадь и поддерживаемый толстенными витыми столбами, раскрашенными в три цвета и соединенными вверху завитушками, напоминающими птиц. Это было подобие обширного крыльца, с десятком ступеней, сбегавших на площадь. На этом крыльце бражничали цари сколотов на виду и при участии народа.

Сейчас на верхней ступени лестницы стоял сухой безбородый человек с лицом дряблым и морщинистым. Он походил на костлявую старуху, одетую мужчиной-жрецом, в длинном черном балахоне и остроконечной высокой шапке, украшенными изображениями звезд, полумесяцев и каких-то магических знаков.

– Царь Палак! – пронзительно нараспев возгласил старый жрец. – Великий Папай и мать Табити, могущественные боги сколотов, благословляют тебя в доме отца твоего!

Это был верховный жрец Тойлак, въехавший в город вместе с передовыми отрядами.

Палак нахмурился. Его лицо стало сосредоточенным. Невыразительные, выпяченные, как у детей, губы сжались плотнее. Он соскочил с коня и мягко зашагал по ступеням крыльца навстречу жрецу. Тот поклонился царю и уже не так громко добавил:

– Великий Палак-сай! Ты вступаешь под своды своего жилища, завещанного тебе твоим царственным отцом! Оно осквернено эллинами и чужеземцами из-за моря… Не забывай никогда, что ты уже терял его. Помни: твои семейные святыни поруганы чужими людьми. Да не повторится никогда позор поражения, да укрепят тебя боги в борьбе с врагами! Пусть дух великого Скилура всегда будет с тобою! Иди принеси жертву богам, возблагодари их жертвенным сожжением! Очисти воздух твоего жилища жертвенным дымом!

Широким и торжественным жестом Тойлак указал царю на дворцовый вход. Палак стал еще более сосредоточен, сдвинул подчерненные брови, помрачнел. Углы рта опустились. Сейчас он вновь переживал всю горечь прошлогоднего поражения, всю муку позора. Крупные капли пота продолжали падать на малиновый кафтан, будто слезы досады за не столь давнюю неудачу, о которой так неосторожно напомнил жрец.

– Да, нас побили в прошлом году, – сказал он сквозь стиснутые зубы, смотря мимо жреца, – и, знаешь, мой духовный отец, поделом!

– Ах!.. Что ты молвишь, государь, люди услышат!

– Поделом нас побили, Тойлак!.. За нашу темноту, за неумение наше!.. Сколоты привыкли криком воевать да самодельными луками, за то и потеряли свои привольные пастбища между Танаисом и Борисфеном… Теперь воюют по-другому… Спасибо, пришли понтийцы и кое-чему научили нас!

– Научили на свою только голову! – раздался со стороны веселый голос. – Теперь мы знаем, в чем сила Понта, чем сами слабоваты!.. А у такого царя, как Митридат, не грех поучиться!

Из-за колонны вышел улыбающийся детина в зеленом кафтане и лихо заломленной бархатной островерхой шапке, отороченной мехом бобра. Смугло-румяное широкое лицо его дышало свежестью и сознанием силы. Карие глаза весело поблескивали, в них было много удали и самодовольства. Левой рукой он держал рукоять меча, а правой – плеть-двухвостку.

Все знали князя Раданфира, друга царя с детских лет, сейчас его ближайшего помощника, воеводу и телохранителя. Он имел тяжелую руку и легкий характер. Палак любил Раданфира. Ему казалось, что лихой воевода и доныне остался тем смешливым и предприимчивым в проказах мальчишкой, с которым он когда-то в прошлом прятался от учителей эллинской грамоты, чтобы поиграть в «сколотов и сарматов», а потом устраивал конные скачки за сайгаками и зайцами. Только тогда Раданфир не имел широченных геракловых плеч и не носил расчесанной густой бороды, в которую для красы вплетает теперь цветные ленты.

Царь приветливо улыбнулся спутнику его детских забав, лицо его оживилось, стало добродушным.

– Ты прав, Раданфир, у царя Понта не стыдно поучиться, хотя наш прапрадед Иданфирс изрядно поколотил прапрадеда Митридата царя Дария… Что ж, теперь мы квиты. Можно начинать новый счет.

– Мы его начнем с Херсонеса! – весело заключил князь. Наклонившись к уху царя, заговорил тихо, сквозь смех: – О Палак-сай! Греки так растерялись, что оставили нам хлебные склады, запасы сушеной и соленой рыбы и… винные погреба!..

Палак быстро повернул голову и внимательно всмотрелся в разгоряченную физиономию князя, еле сдерживая улыбку.

– Это неплохо! Все, что осталось от греков, не будет лишним для нас! Но без охраны люди растащат все эти запасы, а вино выпьют, если уже не выпили.

– Нет, Палак-сай, я поставил надежную стражу.

– Правильно. Ну, а вина хорошие?

– Прекрасные, государь! Впрочем, есть и похуже…

Палак не выдержал и рассмеялся. Его радовал и согревал этот праздничный человек с солнечной душой.

– Значит, ты уже попробовал их, и, кажется, изрядно?

– Самую малость, государь! Чтобы узнать, не намешали ли туда эллины какой-нибудь дряни.

Царь почувствовал себя хорошо. Ему показалось, что беззаботное былое счастье и юношеское веселье вдруг глянули на него из глубины глаз Раданфира, подобно лучу света, внезапно пробившему серые тучи печальных мыслей, навеянных жрецом.

Ему хотелось запросто поболтать с Раданфиром. Но опять раздался скрипучий высокий голосок Тойлака:

– Не задерживайся, государь! Шествуй во дворец для принесения жертвы!

Улыбка сбежала с лица царя, губы сомкнулись, повторяя изгиб натянутого лука. Он вздохнул.

Тойлак был хранителем традиций старой Скифии и духовным наставником молодого царя. Скифский патриарх опирался на целую армию пилофоров – жрецов, имел влияние на народ и князей. Противостоял стремлению царя к единоличной власти, ратуя за сохранение власти жречества и отчасти князей. Умело играл на чувствах народа, выступая в роли защитника дедовских обычаев.

Палак восхищался Гераклом, героем греческого мира. Князья перешептывались с жрецами и называли царя «филэллином».

Палак сбрил свою жиденькую, некрасивую бороду. Стал ходить бритым. Волосы также подстригал немного ниже ушей. Говорил при этом:

– Если б я имел растительность, как у Раданфира, я гордился бы своими волосами и бородой!.. Но боги меня обидели.

– Посмотрите, – шептали недоброжелатели, – он нарушает обычаи предков – бреется и стрижется… Раньше стригли только рабов…

Тойлаковцы охотно поддерживали такие разговоры. Жрецы боялись, что с усилением царской власти их влияние упадет. Князья помнили времена, когда царей выбирали из их среды, и тоже не прочь были подсечь дерево царской власти, боясь потери своих прав и вольностей.

Однако открытых форм эта борьба не принимала. Даже после поражения в прошлом году, когда тысячные толпы скифов откатились в степь и рассыпались по родам, а родовые князья решили, что теперь они могут не кланяться царю, призыв Палака к народу вновь взяться за оружие и продолжать борьбу за независимость Скифии нашел отклик в сердцах простого люда и преданных князей и вызвал мощное движение за сохранение единого царства сколотов, что и послужило началом новой войны.

Обаяние царской особы было так велико, что с ним не могли не считаться строптивые князья и жрецы, их поддерживавшие. Служители бога Папая, в конечном счете, не хотели развала единой державы, но, лавируя между князьями и властолюбивым царем, они думали усилить свои позиции за счет той и другой стороны.

Палак понимал это. Он чувствовал скрытое сопротивление жрецов, как пасущаяся лошадь чувствует путы на ногах, что мешают ей бегать свободно. И ненавидел Тойлака.

Старый жрец, несмотря на свою худобу, жилист и вынослив. Ему, как энарею, скопцу, чужды услады жизни. Но всем хорошо известна слабость патриарха: на пирах, после чаши вина, он быстро засыпал, чем друзья Палака пользовались при случае.

Сейчас он стоял, втянувши сухие старушечьи губы, и ощупывал царя взглядом колючих, мышиных глаз.

«Опять эта ворона закаркала», – подумал Раданфир.

Палак кивнул энарею головой и молвил:

– Спасибо, хранитель воли богов и заветов отца моего! Ты всегда вовремя напоминаешь мне о моих обязанностях перед бессмертными богами.

– И перед народом, государь! – Тойлак сделал движение рукой в сторону площади. – Видишь, сколько глаз смотрят на тебя!

Площадь глухо гудела, забитая людьми. На ступенях крыльца остановились в ожидании спутники царя.

– И перед народом, – согласился царь, – твои слова совпали с моими мыслями… Каковы предсказания?

– Неплохие… Но боги по-прежнему чем-то раздражены!

– Да-да, понимаю. Мы постараемся умилостивить их.

Раданфир с озабоченным видом заявил, что ему нужно проверить караулы. Получив согласие царя, он искоса взглянул на жреца и исчез.

Царь и жрец в сопровождении свиты вступили под мрачные своды дворца, напоминающего своим массивным видом скалу, пронизанную гротами и пещерами. Здесь опять на Палака нахлынули воспоминания солнечного детства. Кругом так все знакомо! Тяжеловесные плиты, что устилают пол, на стенах кольца для факелов. Выше колец – черные бархатные конусы копоти, ниже – кляксы застывшей смолы, когда-то стекавшей с оплывающих факелов. В высоких простенках все так же, как и когда-то, висят медвежьи шкуры, изъеденные молью, торчат ветвистые рога оленей, убитых рукой Скилура, оружие, снятое с вражеских трупов. И тут же по углам стоят статуи греческих мастеров. Могучий Геракл, копьеносная Афина, щеголеватый Аполлон.

Как было прочно и незыблемо все, когда над всем этим возвышалась фигура Скилура – царя-гиганта, умевшего держать в руках народ, хитрых жрецов и спесивых князей! Тогда люди, подобные Тойлаку, пресмыкались у царских ног и считали честью завязать ремень на сапоге владыки. Они не смели говорить открыто, что «боги зовут сколотов назад к Атею». А если и шипели, то за спиною царя, в темных углах. А сейчас они подняли головы, смеют противопоставлять себя царю, выражать сомнение в правильности его пути. Особенно после прошлогоднего поражения. Мелкие, недалекие люди! Разве они могут что-либо увидеть дальше ушей своего коня?

Скорбь, боль и бешенство сплетались в душе царя в змеиный клубок, подобно борющимся гидрам, вышитым на широком дворцовом занавесе.

Греки использовали дворец для размещения своих воинов, как большую казарму. Расписные потолки в залах потемнели, хотя и сейчас видны на них трехцветные листья, ягоды и скачущие кони. Скифские художники знали лишь три краски: красную, желтую и черную.

На полу лежали кучи мусора, мятой соломы, шелуха лука и палки, которыми гоплиты счищали грязь со своих эндромид. Шмыгали крысы. Палак остановился среди зала и сказал, обратившись к жрецу:

– Прежде чем воскурить здесь дым жертвенного сожжения, нужно очистить хоромы от всей этой скверны!

Люди засуетились, забегали. Послышались окрики старших. Прибежали запыхавшиеся воины с пучками камыша и поспешно начали уборку, поднимая при этом облака пыли. Палак закашлялся и громко чихнул. Пришлось временно выйти во внутренний дворик, где стоял сломанный высохший фонтан.

Скоро порядок был наведен, жертва принесена. Запах горелого мяса и паленой шерсти распространился повсюду. Его было слышно даже на площади.

Во дворец притащили тюки с рухлядью, предназначенной для украшения царского жилища.

5

Палак с удовлетворением наблюдал, как оживает его дворец. Его бодрила суета десятков людей, из коих одни распоряжались, другие что-то тащили, развязывали волосяные веревки, сбрасывали с плеч узлы, покрытые дорожной пылью. Расстилали кошмы. На стенах развешивали оружие и дорогие парфянские ковры, изрядно уже потертые, вылинявшие от длительного употребления.

Расторопные отроки перекликались пронзительными голосами, но тотчас умолкали при появлении царя.

Бородатые воины в войлочных колпаках заправляли бронзовые светильники, наливали их маслом. Потом один взобрался на плечи другому и, взяв светильник корявыми пальцами, осторожно потянулся к цепи, что спускалась с потолка. Потеряв равновесие, упал, грохоча оружием. Лампа покатилась по каменному полу, оставляя темный след разлившегося масла.

Окружающие грубо захохотали.

– Ты бы еще верхом на коне въехал на плечи Сораку, он здоровый, выдержит!

– Да сними ты оружие-то!

Неудачник поднялся на ноги и начал снимать с себя меч, горит с луком, кинжал, вынул из-за пояса секиру с обухом в виде ножа, складывая все это в кучу.

Царь незамеченный стоял в нише боковой двери и смеялся.

На женской половине распоряжалась Опия, старшая из жен царя. Она командовала целым отрядом девушек, убиравших комнаты. А сама сидела на греческом дифре и время от времени подносила к лицу ручное металлическое зеркало, чтобы поправить свои желтые кудри, окрашенные «фапс-деревом». Ожидая прихода царя, она выкупалась в деревянной кади, невольницы натерли ее тело пахучей кипарисово-кедровой мазью, искусная рабыня Ирана насурмила ей брови, накрасила губы и натерла щеки ирисовым соком.

На полных обнаженных руках царицы сверкали браслеты. Одни, выше локтей, в виде змей, держащих во рту собственные хвосты, что считалось символом вечности, другие, на запястьях, из головок баранов, отлитых из золота, отгоняющие дурные веяния. В ушах – серьги с эмалевыми голубями и изображениями Эрота, на шее – ожерелье из серебряных колец, соединенных гиппокампами, брошь в виде золотого скарабея, на руках кольца с печатками из египетской пасты, изображающими цветы шиповника, окруженные зелеными листочками.

– Ах, как мне надоело ночевать в юрте и трястись в кибитке, переезжать с одного места на другое!.. Я никуда больше не поеду из Неаполя! Скажи, Ирана, ты натирала меня маслом: не стало мое тело дряблым?

– Нет, госпожа! – с видом восхищения отвечала смуглая рабыня, имевшая черные и густые брови. – Ты прекрасна, как богиня Аштара!.. Твое тело словно отлито из серебра и золота, так оно молодо и упруго!

– Но от солнца и ветра мое лицо стало темнее, а на висках появились прыщики.

– Что? – в притворном ужасе вскинула руками Ирана. – Это дрянное зеркало обманывает тебя, великая царица!.. Дай я потру его кожей кулана. Конечно, потемнело зеркало, а не твое лицо. А прыщики – где они? Я гладила твое лицо руками, и мне казалось, что я глажу шкурку того белого северного зверька, которой обшит кафтан царя Палака!

– А вот это – разве не видишь?

– Это?.. Ага!..

Ирана, нахмурив сросшиеся брови, стремительно кинулась рассматривать что-то на лице царицы, потом лукаво взглянула ей в глаза. Словно стараясь перебороть неловкость, она приблизилась к Опии и, прикрывая рот красным лоскутом, чтобы не осквернять своим дыханием лика державной повелительницы, сказала ей шепотом что-то на ухо. Царица вспыхнула, выпрямила стан и засмеялась. Взглянула в зеркало, продолжая смеяться.

– Ты, видимо, права, Ирана, за последнее время мы редко видимся с царем… И все виноваты эти дела, война, переходы…

Неожиданно лицо царицы потеряло веселое выражение, рот сжался, как бы от внутренней боли, глаза помрачнели.

– Палак ждет наследника, – проговорила она изменившимся голосом, – но боги решили посмеяться над его ожиданиями, а меня наказали бесплодием. Может, он уже и не любит меня поэтому?..

– Что ты, что ты говоришь, прекраснейшая из цариц! – с жаром возразила Ирана. – Царь Палак заколдован твоей красотою!

Царица с горечью покачала головою.

Вошла тоненькая девочка с венком из полевых цветов на голове и поставила перед Опией греческий столик с блюдом, наполненным ореховыми ядрами, залитыми медом.

– Зачем это? – спросила Опия в гневе. – Разве я приказывала принести мне сладости?.. Почему нет мяса? У меня в брюхе пусто, как у беглого раба, а мне несут медовые орехи, вместо жареной дичи или бараньих кишок, налитых кровью!.. Кто тебя послал?

– Это я, Опия, хотел угостить тебя до начала пира! – раздался голос царя. – Мед самый лучший, а орехи не из наших лесов, а южные, заморские! Они очень вкусны.

Ирана, а за нею все девушки, что занимались уборкой царицыных покоев, повалились на пол, увидев царя. Опия поспешно вскочила на ноги. С туалетного столика посыпались на пол пузатые флаконы из финикийского стекла и раковины с притираниями. Аромат пролитых благовоний терпкой волною ударил в нос. Царица прижала к груди зеркало и, склонившись, в волнении сказала:

– Слава тебе, потомку Папая! О великий государь! Ты вошел так тихо, я не заметила тебя. Прости за беспорядок…

Царь в хорошем настроении. Он успел переодеться в более легкий кафтан, застегнутый до подбородка и туго облегающий его стан, узкие замшевые шаровары, вышитые золотыми звездочками, и мягкие чувяки, подвязанные цветными оборками.

Палак невелик ростом, но хорошо сложен. На его безусом лице можно прочесть мальчишеское добродушие и веселость пополам с высокомерием и снисходительностью владыки. Тонкий наблюдатель сказал бы, что этот человек не обладает могучей волей, что он слишком молод душой и склонен к дружеской беседе, приятным развлечениям, что ему недостает величавости и тугоподвижности повелителя, умения подавлять окружающих строгой манерой держать себя. Казалось, что роль царя он играет с трудом.

Молодой царь знал, что он недостаточно представителен для своего высокого положения, и вместе с тем очень болезненно воспринимал всякое нарушение того всеобщего почитания и преклонения, которые были положены ему как царю. Войдя в покои царицы, он некоторое время стоял незамеченный и, слушая недовольные восклицания царицы, сморщился, словно от глотка уксуса. Но поспешный проскинезис – земной поклон служанок – и почтительное замешательство Опии сразу вернули ему хорошее настроение.

– С дороги хочется есть, – продолжал он с милостивой улыбкой. – Я сам жду и не дождусь, когда смогу обглодать баранью лопатку… Мне Раданфир принес сушеную рыбку из запаса, брошенного греками. Я ее погрыз и вдобавок захотел пить… – Царь прислушался к шуму на площади. – Подойди сюда, Опия, погляди, как ожил Неаполь!

Они прошли по мятым коврам в соседнюю просторную светлицу, еще заваленную неразобранными тюками и вьюками. Через пустые оконные проемы, сохранившие на косяках обрывки ссохшихся пузырей, когда-то затягивавших окна целиком, сюда врывались золотые лучи заката. Вечернее солнце оживило настенные изображения скачущих всадников, догоняющих вепря. К солнечному свету примешивались кровавые отблески, волнами пробегающие по сводчатому потолку, покрытому золотыми звездами и лунами.

Палак подвел Опию к окну.

На площади ревела в бушевала толпа. Хохот, крики, звон оружия, пискливые звуки флейт, склеенных из тростинок при помощи смолы, бумканье барабанов, топот танцующих – все это было необычно и напоминало шум сражения.

Ближе к дворцу пылали огромные костры. Над ними на цепях висели медные котлы, в которых что-то клокотало, испуская клубы пара. Раздражающий запах мясного варева чувствовался даже во дворце. На длинных вертелах жарились целые бараны и туши жеребят. Царица проглотила слюну.

– Эй, дорогу! Расступись! – слышались отдаленные выкрики.

Сквозь толпу продиралась вереница воинов, несущих на плечах глиняные сосуды с вином. Их встречали восторженными восклицаниями.

Кувшины и амфоры с вином, кадки с опьяняющей брагой и терпким кумысом устанавливались по эту сторону костров под охраной сплошного ряда царских дружинников. Вдоль стен дворца разъезжали на конях царские телохранители.

У коновязей, напротив царева крыльца, стояло до сотни разряженных лошадей, похожих на стаю сказочных жар-птиц в своих многоцветных попонах.

Знатные князья и «друзья царя», воеводы и богатыри уже толпились на крыльце. Они поглядывали на дубовые столы, отягощенные горами горячих хлебов, бесчисленными чашами и ритонами для вина, ушатами с редькой и луком, солеными грибами, медом и лесными плодами. Мясного еще не подавали. Ждали царя.

Супруги переглянулись. Царица, встретив веселый взгляд царя, покраснела. Палак усмехнулся.

– Сейчас тебе принесут вино, мясо с подливкой из амома и сладости! Придут жены князей. Ешьте, пейте и веселитесь! Я пойду… Пора дать начало пиру!

Прежде чем выйти на крыльцо, Палак встретился с Раданфиром во дворике у фонтана. Велел позвать воевод – Калака и Омпсалака.

Первый уже в годах. Несмотря на свой небольшой рост, он считался одним из самых грозных богатырей скифского войска. Его седые волосы казались гривой дикого коня и удерживались шнурком из сыромятной кожи, охватывавшим голову. Крупноморщинистое, бородатое лицо воеводы выражало неукротимую энергию, рубцы на лбу и переносице придавали ему спокойно-свирепое, львиное выражение. В правом ухе Калак носил серьгу, левого не имел совсем. Оно было отсечено начисто, но не врагами. Он сам срезал его ножом, когда хоронили Скилура, и бросил в могилу друга и повелителя. По обычаю.

Омпсалак молод. Его отец, знатный витязь Спаргаб, друг Калака, погиб в битве с роксоланами. Теперь отцом и наставником его остался Калак. Они неразлучны в пирах и походах. У молодого князя удлиненное безусое лицо, и на первый взгляд он кажется слабым. Однако достаточно увидеть его могучую шею и тяжелые кисти рук, чтобы убедиться в обратном. Многие испытали силу его руки. Он полон азартной страсти к рукопашным схваткам, по характеру раздражителен и всегда кипит внутренним огнем. Молнии вспыхивают в его черных угрюмых глазах.

Царь обвел витязей взглядом. Помолчав, обратился к Калаку:

– Ты, Калак, поедешь моим воеводой, а Омпсалак будет твоей правой рукой. Четыреста всадников поведешь за собою. Доспехи снять, ехать в кафтанах с одним копьем. Возьмете мечи, луки и по сто стрел. Лишнего ничего не берите, чтобы кони могли скакать без передышки. Поняли?

– Поняли, Палак-сай! Скажи – куда ехать, кого бить?

– В Хаб! Там палисады не крепки, их можно повалить крупами коней. Но эллинская дружина там немалая и держится настороже! Город надо взять сразу, с ходу, внезапно!.. Кто там старшой?

– Клеомен, витязь добрый, – ответил Раданфир, – а помогает ему Бабон, сын Марона, пьяница великий, но в конном деле силен, знает степь и наши боевые обычаи…

– Тем более… Нападать нужно всеми силами, не щадить ни себя, ни коней, ну, а врага, я знаю, вы и так не пощадите!

– Постараемся, Палак-сай!

– Когда кончите дело, оставите в Хабе сто человек с сотником, а сами возвращайтесь в Неаполь! Тебе, Омпсалак, будет где разгуляться, но, смотри, не зарывайся! Там, в Хабе, еще не война, настоящая война впереди!

– Когда велишь выезжать, великий государь?

– Немедленно, но без особого шума. А ты, Раданфир, выставь на дорогах и у ворот города тайные дозоры… Чтобы эллинские соглядатаи, что прячутся в городе, буде дознаются в чем дело, не послали вперед гонцов к Клеомену!

– Слушаюсь и повинуюсь!

– Ну, с богом, да поможет вам Святой меч! Выпейте на дорогу по чаше заморского, чтоб замах был крепче!

Омпсалак мрачно усмехнулся. Калак крякнул.

– Идите!.. А теперь, друг Раданфир, за общую трапезу! Я голоден и чувствую жажду.

– Труби! – крикнул Раданфир кому-то в темноту.

– Труби!.. Труби!.. – многократно отозвались десятки голосов из гулких коридоров.

С высоты башни раздался рев рога, возвещая начало пира. Его встретили на площади тысячеголосым криком. Вспыхнули бочки со смолою. Загрохотали бубны. Оживление и шум усилились. Появление царя на крыльце вызвало необычайное воодушевление. Воины единодушно закричали, подняв над головами оружие:

– Папай! Папай!

Это боевой клич «царских скифов». Царь принял из рук князей чашу, слил «первину» на пол, прочитал молитву и одним духом опорожнил посудину до дна. Пир начался.

Солнце давно ушло за край степи, в небе загорелись звезды, столь знакомые каждому сколоту, привыкшему, посматривая вверх, находить дорогу среди степи в темные таврические ночи. Но сейчас никто не смотрел на небо. Площадь освещали костры и пылающие смоляные бочки. В огонь летели обглоданные кости, поднимая снопы искр. Костный мозг топился и горел ярким брызгающим пламенем. Что-то невиданное, захватывающее было в картине скифского пира. Игра света была столь необычайна, что царский дворец и его крыльцо, поддерживаемое витыми столбами, многокрасочная царская трапеза и ее разодетые участники начинали представляться многочисленным зрителям сказочным миражем, настолько же красивым, насколько и нереальным, могущим неожиданно, от порыва ночного ветра, превратиться в огненный столб и дымом рассеяться в просторах ночного неба.

Когда чаши были наполнены второй раз, из ворот города бесшумно, подобно веренице ночных духов, выехала многоконная рать и, спустившись с высоты, на которой располагалась скифская столица, направилась на юго-запад, перейдя с осторожного шага на крупную рысь.

Среди шума уличных плясок и песен, разгульных выкриков и смеха никто не заметил сборов и отбытия войска Калака.

Царь сидел выше других на рундуке, покрытом пестрыми чепраками. Перед ним был накрыт столик греческой работы. Остальные пирующие располагались частью за общими столами, кто постарше да познатнее, частью на войлоках и коврах, разостланных по полу. Были такие, что вытягивали ноги между блюдами и кувшинами или сидели на ступенях крыльца.

Палаку приносили яства отдельно. Когда он пил вино, все вскакивали на ноги, высоко поднимали рога и чаши и громко возглашали здравицу царю. Потом пили сами. Большинство витязей пило из двух чаш сразу, а некоторые, убившие много врагов, даже из трех. В таком случае третью чашу держал отрок, стоявший за спиною.

Царь был приветлив. Многим посылал почетные чаши с вином. Но пытливым взором останавливался на лицах многих князей, как бы желая разгадать скрытые мысли каждого. Палак не забывал, с каким трудом удалось собрать этих людей под общее знамя там, среди степи, куда в прошлом году им пришлось бежать от войск царя Митридата. На приглашение прибыть в царскую ставку многие из них вначале не ответили и только после объединения царя с наиболее влиятельными из родов, а также по настоянию народа, еще имеющего право собираться в круг по старинке, все князья прибыли к царю с дарами и после длительных споров согласились влить свои дружины и народное ополчение в общескифское войско. Теперь забота – сохранить единение Великой Скифии, укрепить его.

Вошли воины с луками в руках. Поклонились царю, всем собравшимся и сели в кружок, скрестив ноги. Не торопясь, поставили перед собою луки, но не так, как для стрельбы, а наоборот – древком к себе, а тетивой от себя. Стали щипать тетивы, водя по ним костяными крючками. Послышалось не то жужжание, не то гудение, напоминающее завывание ветра среди скал. Печальные звуки рождали странное беспокойство и щемление в груди, подобное тому, которое чувствует одинокий путник, потерявший дорогу в степи. Музыкантам начали подтягивать. Скоро запели все длинно-длинно, с унынием и грустью. В их голосах прозвучала жалоба сильных людей на что-то гнетущее их, мешающее им жить. Палак задумался. Песня будила в нем обиду на прошлогоднюю неудачу и разжигала ненависть к врагам.

Песня была окончена заключительным угрожающим кличем, зовущим в бой.

Поднялся звонкоголосый князь Лимнак, держа в руках кифару, инструмент греческого происхождения, мало распространенный среди сколотов. Князь окинул всех пирующих задорным, веселым взглядом, и его алые губы, блестящие от жирной пищи, разгоряченные питьем, скривились в усмешке. Палак кивнул ему головой. Лимнак тряхнул волосами, ударил по струнам кифары и запел высоким чистым голосом, который рассек общий шум и гомон, как яркий солнечный луч рассекает сумерки утра. Он протянул одну ноту, напоминающую призыв человека, зовущего другого в горах.

Вскочил юный княжич Лип и ответил еще более высокой и звонкой нотой. За ним – другой, третий. Гулко ворвались басы. Загремела песня без слов, простейшая из всех песен, которая родилась в перекличке пастухов. В ней слышались молодая сила, мужественная страсть и воинственная угроза. Мотива не было. Каждый старался попасть в унисон и кричать как можно громче. Запел весь народ, что пировал на площади. Ночная тьма всколыхнулась, вздрогнула. Звуки понеслись далеко за пределы города. Степь насторожилась тысячью ушей, услышав могучий голос своего хозяина – скифского народа.

После пения промочили горло. Волосатые руки потянулись к блюдам, тащили куски жареной баранины, горстью черпали из жбанов редечную гущу, а то, взяв жбан за ушки, подносили его к жадному рту.

Раданфир старательно подливал вина в фиал Тойлака. Тот тянул из посудины мелкими глотками, бегая при этом по рядам пирующих маслеными глазками.

Появились плясуны, мимы-скоморохи тузили друг друга деревянными мечами. Играли в чехарду, боролись, лаяли по-собачьи. Всем стало весело.

По коридорам дворца проследовал странный человек в пестром, необычном наряде, увешанном бубенцами и звенящими медными побрякушками. Человек приплясывал, что-то напевал, бил в бубен. Лицо его, ярко раскрашенное, казалось маской. Он строил такие рожи, так скалил зубы, что слуги и воины шарахались от него. Одни при этом смеялись, другие плевали, говоря:

– Тьфу ты, какой страшный! Ну просто злой дух!..

Однако видели его не впервые и хорошо знали, что это потешник царя, шут его Хрисогон.

Шут выскочил на крыльцо, растолкал скоморохов, прошелся колесом среди мисок и кувшинов, попутно схватил зубами кусок конины и зарычал по-волчьи.

Раздался всеобщий хохот.

Хрисогон задержался около царя и с комическим вниманием разглядывал задремавшего Тойлака.

– Чего уставился? – спросил царь не очень ласково.

Хрисогон заюлил, закривлялся, как бы в смущении, остановился перед царским столом.

– Слушай, мой друг, – сказал он негромко, чтобы не услыхали пирующие, – тебе представляется прекрасный случай, которого не скоро дождешься вновь…

Он мигнул в сторону жреца.

– Ну? – лениво спросил захмелевший царь. – Что это за случай?

– Хе-хе-хе!.. Отвернуть безбородому голову и направить его с посланием к батюшке Скилуру в страну теней!

Лицо Палака вытянулось, изобразив на мгновение подобие испуга. Он быстро овладел собою и, хмурясь, покосился на дремлющего энарея, после чего повернулся в другую сторону, где беззвучно хохотал Раданфир.

Неожиданно, схватив наполненный фиал, Палак с маху надел его на голову шута. Вино красными струями потекло по щекам ошеломленного насмешника, смывая румяна. Фиал был из бронзы и довольно тяжел. Но шут быстро пришел в себя и продолжал кривляться как ни в чем не бывало.

– Ты возложил на меня тиару! Теперь я жрец эллинского бога Диониса! Ты должен уважать меня не меньше, чем безбородого, и бояться! Хо-хо-хо!

С фиалом на голове он прошелся между столами. Упившиеся и объевшиеся гости мало обращали на него внимания. Одни продолжали тянуть нескончаемую песню, другие о чем-то спорили, хватаясь за кинжалы, третьи просто осовели и медленно жевали мясо, уставясь бессмысленным взглядом в пустоту. Один бородач остановил помутневший взор на странном плясуне, хотел было вынуть меч, чтобы ударить его, но, пошарив у пояса, не мог найти рукоятки и изругался. Его сосед схватил с блюда баранью ногу и подал ее шуту со словами:

– На, поешь.

Тот взял кость обеими руками и стал жадно рвать с нее зубами остатки мяса. Подскочил к царю.

– Это мой скипетр, – ломался он, громко чавкая. – Если не золотой, не беда. Зато съедобный! Им можно питаться в случае неудачи.

Палак полушутя, полусерьезно обругал шута и бросил в него глиняным кувшином. Шут увернулся. Кувшин ударился о колонну. На пол посыпались черепки.

– Опять мимо! – жалобно завопил потешник. – Мой бедный Палак, когда же ты научишься попадать в цель?.. Впрочем, сейчас можно произвести «суд черепков» по-эллински. Достаточно каждому написать на них имя… – он показал пальцами на поникшую голову жреца, – его… Хе-хе!

Тойлак посвистывал носом и шлепал во сне губами, привалившись к стене. Палак погрозил кулаком.

– Смотри, дурак, я не позволю тебе насмехаться над главным жрецом скифских богов!

– А я не хочу тебя слушать, я тоже жрец!

Палак с кислой миной протянул руку к вину. Хрисогон ловко подхватил чашу и подал ее царю.

– Я бы вполне заменил тебе этого… – мигнул он на Тойлака, – ведь мешать легче всего.

– Вот он проснется, я ему все передам.

Хрисогон вздохнул сокрушенно.

– Ах, дружок мой! Ты не только не слушаешь благих советов, но и не ценишь истинных друзей! Ну, скажи: куда ты без меня? Опять в степь?

Он увертывается от царского кулака и подставляет под удар подушку.

– Бей ее!.. Ведь на ней ты в прошлом году проспал победу!

Царь плюет в досаде и обращается к Раданфиру.

– Помоги мне, – говорит он невнятно.

Появляется закутанная фигура женщины. Она с поклоном молча подает царю блюдо, покрытое шитым полотенцем.

– Чего там?

Под полотенцем оказался заморский плод – персик. Царица на языке восточной аллегории напоминала о себе.

Палак прикрыл блюдо, не тронув персика.

– Иди…

Женщина поклонилась и исчезла.

Палак поднялся на ноги и с помощью Раданфира и шута вошел внутрь дворца, бормоча:

– К царице не пойду… Хочу спать…

Никто не обратил внимания на уход царя. Все дошли до сонного оцепенения и, повалившись один на другого, храпели на разные лады.

Тойлак приподнял голову и посмотрел в сторону ушедших. Медленно поднялся на ноги и, придерживая полы своего балахона, направился к противоположной двери, шагая через пьяных.

Площадь также стала утихать. Словно тени, двигались сторожевые. Стали слышны отдаленные оклики часовых на стенах города. Лаяли собаки. Иногда сквозь наступающую тишину прорывалась пьяная песня.

Неаполь Скифский готовится заснуть, охраняемый ночной неусыпной стражей.

6

Царя раздевают и укладывают на мягкое ложе. Хотя он и под винными парами, но сразу не засыпает.

– Ты, Раданфир, – говорит он, – иди проверь все… А ты, шут, останься, расскажи что-нибудь.

Хрисогон знает, что царь любит вспоминать сказки детства и с простодушным вниманием слушает необыкновенные рассказы о дальних странах.

– Слушаю и повинуюсь, государь, – отвечает шут, усаживаясь на полу около царского ложа. – Я расскажу тебе о блаженных людях северных стран, которые не знают печалей и раздоров. Пресытившись наслаждениями, они бросаются с высоких скал в море и считают такую смерть наилучшей…

– Не надо… что-нибудь другое!

– Говорил ли я тебе о далеких аримфеях? У них находят убежище все, кто хочет избегнуть гибели от руки своих или врагов…

– К черту аримфеев, шут! Ты, кажется, продолжаешь свои дурацкие намеки…

Хрисогон закусывает губу, чувствуя, что попал не в такт. Подумав, продолжает:

– Ну, тогда послушай о фанесиях с огромными ушами, которые как плащ спускаются до земли и служат этим людям вместо одежды. Или о людях с конскими ногами. Они живут в тех лесах, где деревья плачут, подобно людям…

– Плачут деревья? – с детской интонацией спрашивает царь.

Глаза его закрыты.

– Да, плачут! Их слезы падают в море и застывают на его дне в виде желтых камней. Люди достают эти камни и варят в сале молочных поросят, а потом полируют и продают под названием янтаря. Камень янтарь имеет силу, он притягивает сухие листья и соломинки. Он помогает тем, у кого на шее растет опухоль или часто бьется сердце…

Палак щупает рукой левую половину груди, потом шею.

– Есть янтарь желтый, как мед или конская моча, есть похожий цветом на заморское вино… вот…

Рассказчик достает откуда-то ожерелье.

– Вот они, эти камни, мой друг!

Палак вздыхает.

– Это интересно, – шепчет он, – но все это я уже давно знаю… Говори еще что-нибудь.

– Ну, тогда я расскажу тебе старинное эллинское предание о том, как Орест и Пилад, два грека, посетили берега Таврики. Орест, сын предательски убитого Агамемнона, в припадке гнева убил Клитемнестру, мать свою, и ее любовника Эгисфа. Эринии преследовали его и разжигали его неистовство. Через сновидение он получил указание похитить Артемиду Таврическую, то есть таврскую Деву, деревянный кумир, который стоял тогда на мысе Парфений, в ста стадиях от теперешнего Херсонеса… Эта богиня стояла в храме с огромными колоннами и была послана таврам богами с неба. Сорок ступеней вели к тому храму. Богине, как это принято у тавров, служили жрицы, старшая из них отсекала пленникам головы и водружала отсеченные головы на высоких кольях…

– Они и сейчас делают это, – шепчет царь, преодолевая дремоту.

– Когда Орест и Пилад предстали перед богиней, там жрицей была гречанка Ифигения, сестра Ореста. Но он не знал этого.

– Вранье!.. – в полусне возражает Палак. – Вранье!.. Греки мастера выдумывать. Ты начнешь рассказывать, как Орест и Пилад сговорились с Ифигенией и украли у тавров их богиню… А на самом деле ее херсонесцы и поныне держат у себя. Это они, а не твой Орест отняли богиню у глупых тавров… Я мог бы тебе рассказать другую сказку – как тавры много раз пытались похитить богиню у херсонесцев… И сейчас опять пытаются. Мне Вастак-лазутчик недавно говорил об этом… Я велел Вастаку помочь им! Потеря богини ослабила бы дух херсонесцев и помогла бы нам покончить с Херсонесом… А теперь – спать…

Ровный храп означает, что царь уснул.

Лицо шута становится задумчивым и серьезным. Он тихо встает на ноги и бесшумно уходит. В коридоре встречает Раданфира с двумя стражами.

– Уснул? – спрашивает князь.

– Уснул.

– Иди к себе.

Хрисогон уходит. Дворец утихает, только настороженные шаги часовых продолжают будить тишину.

7

С утра следующего дня центр интересов шумного скифского люда переместился из города в его окрестности, где среди пестрых таборов куда привольнее, чем на улицах Неаполя. Благо лето еще не кончилось и степь манила к себе широтою и раздольем.

Скифское ополчение рассыпалось по родовым кочевкам, рассеялось, подобно пчелам, вылетевшим из тесного улья, и сразу перестало быть войском.

Князья собирались в шумные кавалькады и скакали в степь на охоту с беркутами в сопровождении целых отрядов челяди.

Даже дружинники царя и те разбрелись куда-то.

Неаполь сразу опустел.

Палак выглянул заспанными глазами из окна и увидел на площади невообразимую грязь. Среди куч мусора и конского навоза бездомные собаки рвали требуху забитых для пира овец и лошадей. Всюду битые черепки, обглоданные кости, перевернутые вверх дном черные казаны и подозрительного вида пятна, привлекающие рои мух. Воронье с карканьем садилось и взлетало, облепляло черными стаями крыши домов. Мальчишки, одетые в рубище, бросали в ворон и собак палки и что-то отыскивали на земле с визгом и хохотом.

Такая веселая вчера площадь сегодня превратилась в неприличную свалку нечистот.

Чувство досады заставило Палака сморщиться. Он хлопнул в ладоши.

Вошел Раданфир.

– Куда все разбежались?.. Похоже, что город вымер. Ни князей, ни народа не видно.

– Народ разбрелся, отсыпается после вчерашней попойки. Кто в своем городском доме, кто в степи. А князья или со своими бражничают, или на охоту ускакали!

«Как странно, – подумал царь, – съели и выпили все, что было, насорили, нагадили, успели выспаться, а потом отхлынули прочь, словно стая волков от скелета съеденной лошади!»

Однако ему было известно, что скиф считает себя дома лишь тогда, когда он окружен людьми своего рода. Только среди своих он отдыхает, видя свою семью, близких и далеких родичей, чувствуя близость родовых богов. Всего этого он не найдет на пыльных и тесных улицах города. А князья?.. Те еще более рады отбыть в свой табор, где они чувствуют себя царьками. Все они имеют дома в Неаполе, но кто привык к свободному ветру полей, тот неохотно остается в духоте городских жилищ. Разве зимой, когда на степных зимовках так скучно.

Людей можно приковать к городу ремеслами, торговлей, своими мастерскими. Вот когда у каждого князя в городе будет недвижимая собственность, за которую у него душа болит, тогда он не будет смотреть на Неаполь только как на зимовку. А такие, как Гориопиф или ему подобные, не смогут так вольготно держать себя перед царем и при всяком удобном случае откочевывать в степь, чтобы показать свою независимость. Одна беда: не хотят князья ничем заниматься, кроме охоты да веселых пирушек!

– Кто же остался во дворце, кроме тебя?

– Многие здесь. Воевода Ахансак, князь Лимнак, все княжичи, стража!

– Что делают князья?

– Спят под столами… Выпили вчера лишнего.

– От Калака гонцов нет?

– Не было никого.

– Что делает Тойлак со своими?

– Приносили утреннюю жертву Папаю. Сейчас в храме.

Из коридоров доносились мерные шаги стражей, вымученные звуки зевоты во весь рот. Через окна вместе с утренней прохладой врывались взвизгивания мальчишек и карканье ворон. Фыркали и гремели удилами забытые у коновязей лошади.

«Наверно, не кормлены и не поены», – подумал царь.

Обратился к Раданфиру:

– Нужно согнать людей, рабов и очистить площадь от мусора!

– Слушаю, Палак-сай!

На крыльце из-под стола вылез князь Ахансак. Он шлепал губами и тряс головой. Найдя кувшин с вином, жадно приложился к нему.

– У, проклятые! – отмахнулся он от назойливых мух, что облепили его бороду.

Царь завтракал в спаленке. Был рассеян и молчалив. Молчал и Раданфир. Слуги, телохранители, повара, все, кому случилось быть здесь, ходили на носках, говорили шепотом или знаками.

– Многие князья, государь, – нарушил молчание Раданфир, что-то вспомнив, – затевают большое многоборье в праздник Святого меча и, кажется, собираются говорить об этом с тобою…

И опять Палаку показалось странным, что жизнь идет как-то сама собою и он, царь скифский, совсем не является тем центром, вокруг которого она вращается. В чем же состоит его царская власть?.. Ответ на этот вопрос был давно готов: «Царская власть заключается в праве вести все племена и роды на войну!» Да, царь – это тот, кто ведет всех в бой! Царь объединяет племена для защиты их независимости или для нападения на соседей. В этом его главная роль. Были времена, когда цари выбирались на один поход и назывались военными вождями. Значительно позже они стали передавать свою власть и накопленное достояние по наследству. Но и тогда они продолжали оставаться лишь военными предводителями. Для внутренней мирной жизни родовых и племенных объединений цари не нужны. Для этого существовали обычаи, заседали советы стариков, собиралось народное вече, ныне сильно потесненное властью родовых князьков.

«Надо спешить с войною, – думал царь, рассеянно протягивая руку к блюду с накрошенным луком и редькой, – в войне рождается слава царя. Смешон и слаб тот царь, который не ведет победоносных войн. Иданфирс, что воевал с Дарием, Атей, величайший из царей Скифии, погибший в битве с македонцами, Канит, Скилур – все они беспрестанно воевали, создавали и поддерживали военный быт народа, приучали людей жить в постоянных походах, укрепляли свою власть войной. И были правы… Вот сейчас – едва начали поход, взяли без боя город и после ликования распоясались, расползлись, забыли, что объявлена война, а не перекочевка на летние пастбища… Было бы лучше, если бы Неаполь брали с бою, чтобы была пролита кровь врага, а остатки вражеских ратей продолжали собираться где-то в степи. Тогда бы сколоты крепче держали в руках мечи, чаще озирались по сторонам и прислушивались к окрикам царевых воевод».

Чувство оторванности и одиночества охватило душу Палака.

8

К царскому крыльцу подошли люди в ярких кафтанах. Из рукавов неуклюже выставлялись совершенно черные, огрубелые руки. Впереди шел степенный и крепкий старик с закоптелым лицом. Белки глаз со странной отчетливостью выделялись на фоне сплошной копоти, придавая лицу его вид пугающей маски. Он нес перед собою какой-то предмет, завернутый в домашнюю холстину.

За стариком так же чинно шагали четверо высоченных парней, выглядевших не менее удивительно. Желтые и синие кафтаны сидели на них как-то непривычно, топорщились, стесняли движения. Из-под войлочных колпаков свисали прямо на лбы густые патлы нечесаных волос, почти прикрывающие задорные, острые глаза. Лица парней были смуглы, с обилием маслянистого налета и черных угрей. Один уже носил бородку, другой – только намек на усы, а двое были совсем молоды, хотя мало уступали старшим как ростом, так и шириною плеч. Каждый из них нес в руках что-то завернутое в чистый холст.

– Стой! – раздался грубый оклик. – Куда это вы, грязные мужики? Кто вас звал?.. Поворачивайте назад!

Подскочили двое воинов. Один бесцеремонно толкнул в грудь старика.

– Чего толкаешься? – разом закричали парни, широко раскрывая белозубые рты. – Чего родителя в грудь бьешь?.. Своего отца толкай! А то мы тебя сейчас так толкнем, что ты и не встанешь больше!

– Что такое?.. Эй, сюда!

Подошел десятник. Он глядел хмуро после вчерашней попойки и не был расположен к долгим переговорам.

– Эй, старшой, – обратился к нему старик, – доложи царю о нас.

– Доложить царю, чтобы он связать вас велел?.. Это я и без доклада сделаю!

– Не спеши, воин, а то прогадаешь. Иди и доложи царю Палаку, что оружейник Сандак со своими сыновьями пришел поклониться ему от всех мастеров города, благодарить его за освобождение Неаполя от эллинов и от трудов своих сделать ему подарок.

– Подарок? А ну, покажи.

– Царю подарок, а не тебе. Значит, и показывать нечего!

Неожиданно воины расступились, старший умолк и торопливо поклонился новому лицу. Это был Раданфир. Узнав, в чем дело, князь пытливо осмотрел пришедших.

– А подарок какой? – спросил он строго.

– Доспехи на одного витязя наборные, меч, кинжал да секира с насечкой.

Раданфир сразу смягчился. В его глазах мелькнула усмешка. Пришло в голову, что приход оружейников развлечет царя. Еще раз посмотрел на Сандака и его сыновей-богатырей.

– Что-то вы, добрые люди, очень чумазые. Вас испугаться можно.

Воины дружно захохотали. Сандак ответил серьезно, не теряя достоинства:

– Чумазые, говоришь, князь? Это верно. Дело наше такое – вся жизнь у горна да у наковальни. Вот и почернели от копоти.

– Ага, ну что ж, отец, иди за мною вместе со своими сынами. Только не забывайте: во дворце не плевать, не кашлять и перед лицом царя не разевать рты!..

Оружейников оставили дожидаться царского приема на крыльце, где шла уборка после вчерашнего пира. Они стали в сторонке и терпеливо ожидали. Парни, раскрыв рты, рассматривали раскрашенные балки под крышей, запачканные голубями, что ютились здесь во множестве.

Из покоев вышел молодой красавец Лип и сказал весело:

– Ну, мастера железного дела, пойдемте, царь требует вас к себе!

Сандак выпрямился, глаза его зажглись. Он осмотрел себя, сыновей и торжественно шагнул к полукруглой двери, около которой стояло четверо стражей в блестящих шлемах.

Царь принял их в высоком зале, стены которого были расписаны диковинными птицами и всадниками. Роспись местами потемнела и облупилась. На оленьих рогах висело оружие. Ветер врывался в отверстия окон и шевелил складки голубого занавеса. Две собаки дремали, вытянув лапы на медвежьей шкуре.

Слева стояла группа людей. Среди них – Палак в парчовом, туго затянутом кафтане, без шапки. Стриженые, но отрастающие волосы косичками падали на уши. Их тоже шевелил ветер. Царь что-то говорил стоящему рядом Тойлаку, резко выделяющемуся среди других черным балахоном и высоким пилосом – остроконечной шапкой, – покрытыми магическими изображениями. Такой костюм жреца-мага можно было встретить в Парфии, Мидии и среди огнепоклонников других восточных стран, близких Скифии если не религией, то своей культурой.

Оружейники, увидев царя, сразу упали на колени и с великим усердием стукнулись лбами об истертые от времени каменные плиты пола.

Палак с добродушной усмешкой велел им встать. Кузнецы поднялись на ноги и несмело взглянули на царский лик. Палак, заложив руки за спину, подошел к ним и, щуря светло-синие глаза, стал их рассматривать.

– Так это ты, железных дел мастер, пришел сказать спасибо своему царю за освобождение города от жадных греков?

– Я, Палак-сай! Пришел поклониться тебе и от себя и от всех оружейников Неаполя!

– Слышал я о твоей работе. И о тебе самом… А что, не понравилось вам под греками жить?.. Или вам не все равно, кому железо ковать – мне или грекам?.. Ведь вам, мастеровым, лишь бы платили? А?

Сандак важно огладил бороду и поглядел на царя почти сурово.

– Каждому свое родное дорого, Палак-сан! Я еще твоему царственному родителю Скилуру мечи ковал. Посмотри, и сейчас многие воины носят у поясов мечи моей работы. Всегда мы преданы были царям нашим и только тебя признаем над собою да еще богов наших сколотских – Папая, Апи, Табити. А эллинов и богов их – знать не хотим.

– Это хорошо, – одобрил царь.

– Так и следует, – пропел по-бабьи Тойлак.

– Ну, а эллинским и понтийским воинам не ковал клинки?

– Нет, – решительно ответил Сандак, – не ковал. Да они, государь, в нашем оружии и не нуждаются. У них мастерские свои есть, зачем им наши клинки и топоры!.. Им нужны хлеб, скот, кожи и умелые рабы! Много наших лучших мастеров в колодки забили и угнали в рабство. А мы, что остались, так совсем отощали. Не на кого работать, некому и сбывать. Теперь к тебе пришли, хотим, государь, тебе полезными быть… Подарок тебе принесли как образец нашей работы.

– Подарок?.. А ну, покажи!

Сандак развернул тяжелый сверток. Вынимая его содержимое, говорил:

– Вот кольчатая рубаха на твой рост! С пластинами вокруг пояса. При отце твоем, Скилуре, еще не делали таких, больше изготовляли панцири из воловьей кожи, обшитые медными и костяными пластинками. Делаем и мы такие, но кольчуга лучше. Хотя работы около нее много.

Царь и князья передавали из рук в руки кольчугу, сверкающую мелкими кольцами, как чешуя рыбы, выловленной из воды. На поясных пластинах золотым штрихом были изображены крылатые грифоны, изогнутые рыбы, цветы, листья и оскаленные морды львов.

– Да, – протянул восхищенный царь, – кольчуга действительно хорошая! Кто из вас сделал ее?

– Все работали, государь, – ободрившись, ответил Сандак. – Сам я шлифую и делаю золотую насечку.

– Молодцы, спасибо.

– А вот меч, великий государь. Как раз для твоей могучей руки!

Старший сын сбросил холст и, упав на колени, протянул вперед обеими руками акинак, весь покрытый золотом и рубиновыми глазками. Только кое-где холодно и чисто глядело серебро.

– О Папай! – не выдержал Ахансак. – Какой красивый меч! Это же царский меч!

– Царский, верно говоришь, князь, – отозвался Сандак, – для царя и делан! Делал я его с сыновьями, а золото и самоцветы собирали все оружейники города. Прими, государь, этот подарок от всех оружейников города!

Меч так и горел в лучах солнца, проникших в царские покои через окна. Головка эфеса имела вид двух орлиных голов, а крестовина, отлитая из золота, напоминала своей формой сердце. Ножны покрывала сплошная вязь из переплетающихся крылатых драконов, терзающих друг друга. Это соответствовало вкусам скифов и их мифологии, населяющей живыми существами всю неживую природу и одухотворяющей предметы обихода.

Стальной клинок, извлеченный из ножен, отразил на своей поверхности лица царской свиты и даже узоры на стенах дворцового зала.

За мечом последовали шлем, секира на дубовом черенке и кинжал, не уступающие мечу в отделке, но уже по серебру и стали, а не по золоту. Видно, золота у мастеров не хватило. Все подарки были вручены царю теми, кто их принес. Когда младшие сандакиды передавали подарки в царские руки, в их глазах блестело детское любопытство.

Палак с видом знатока осмотрел оружие. Пробовал взмахивать мечом, водил по лезвию пальцем, скривив рот. Потом передал все слугам. Раданфир подал полотенце. Палак вытер руки.

– Добро, мастера! Подарками вашими мы довольны и принимаем их… Оружейники у нас умелые, – обратился он к свите.

– Не хуже эллинских, – вставил Раданфир.

– Мы эллинам по добротности наших мечей и топоров никогда не уступали, – гордо сказал Сандак, поднимая глаза на царя, – и никогда не уступим!

– Да, да, – чуть поморщился царь, – наше оружие не хуже эллинского, но нам его надо много-много!

– Накуем, Палак-сай! – бодро ответил Раданфир, подмигивая Сандаку.

– Истинно, государь! – с готовностью подхватил Сандак. – Князь правду говорит – накуем! Было бы железо!.. Ну и работников надо побольше, чем сейчас.

– Железо? – задумчиво переспросил царь. – А откуда вы получаете железо?

– Раньше, при отце твоем, железо везли с реки Борисфена. Теперь оттуда не везут: языги да роксоланы дорогу загородили. Стали везти из Пантикапея боспорские купцы, но маловато, к тому же и берут дороговато.

– Из Пантикапея, говоришь? Это верно. Нет у нас своего железа. Вы слышите, воеводы?.. Разве может быть войско непобедимым, если у него не хватает оружия, если в стране нет железа и не из чего ковать мечи?

– Добывать надо железо, Палак-сай! И добудем! – крикнул Раданфир громовым голосом. – Вернем то, что принадлежало отцам нашим!

– Справедливо, – поддакнули князья.

– А иначе нельзя! – возбужденно заговорил Палак, смотря в окно блестящими глазами. Он словно забыл обо всем остальном, целиком отдался нахлынувшим мыслям. – Посмотрите, на дедовских пастбищах жиреют сарматские стада, сами сарматы ломятся к нам в ворота, желая пролить кровь нашу!.. Морскую торговлю, хлеб, железо взяли в свои руки боспорские и херсонесские греки, из-за моря к нам подбираются понтийцы, тоже с мечами в руках, все хотят выдернуть из-под ног наших ту землю, что еще осталась у нас, словно кошму, а нас повалить и затоптать… Нам нужно оружие, много оружия, много железа, кузниц и таких оружейников, как Сандак и его сыновья. Тогда мы сможем одеть наших воинов в железные панцири и шлемы, дать каждому в руки стальной топор. Вот тогда нам не страшны враги, тогда они будут трепетать перед нами!.. А пока…

Царь вздохнул и вернулся к действительности. Поглядел внимательно на старого оружейника и спросил его:

– Скажи, мастер: сколько тебе потребуется времени, чтобы одного воина вооружить копьем, щитом и одеть в панцирь и шлем?

– Если хорошая сталь будет, то в месяц одену!

– В месяц? Это долго. Нельзя ли побыстрее?

– Много уходит времени на чеканку и полировку.

– А если попроще, без украшений?

– Без украшений?.. Четырех в месяц снаряжу. Только панцири и щиты будут кожаные, с медной отделкой.

– Это уже лучше… Начинайте работать, я ваш заказчик. А ты, Сандак, будешь старшим над всеми железных дел мастерами в городе. Чтобы с завтрашнего дня все мастерские работали с полной силой!.. Раданфир!

– Я слушаю, государь!

– Позаботься, чтобы мастера ни в чем не нуждались. Не брать с оружейников никаких налогов, помогать им во всем, а если кто будет чинить им обиду, тех наказывать!

– Слушаю и повинуюсь!

– А Сандаку выдать сукна на кафтан и серебряную чарку для вина. Всем по верховому коню!

Мастера повалились в ноги царю, громко благодаря его за милость.

Оставшись наедине с Раданфиром, Палак сказал ему:

– Видишь, друг мой, кто льнет к царю – мастеровые! Для них царский заказ да царская милость все! Не то что князья…

– Истинно говоришь, государь!

– Но и те, кто всегда со мною, плохо понимают, что надо делать, чтобы победить.

– Тоже истина, Палак-сай!

– Ты, конечно, не знаешь, о чем я думал, пока принимал оружейников?

– Только Папай может проникнуть в твои великие думы, о Палак!

– Я думал, что раньше наших скифских мастеров было мало, а сейчас осталось еще меньше! Хитрые понтийцы при помощи херсонесцев всех кузнецов из города повывезли, себе в рабы взяли, и теперь сколотские мастера куют мечи для врагов наших. Поглядишь, на Митридатовом воине шлем, выкованный где-нибудь в Синопе, вот, скажешь, работа заморская! А делал тот шлем сколот из Неаполя, что работает где-то в чужих краях… Или привезут купцы из Амиса на продажу нам оружие, будут хвалиться им, цену запросят большую, а не скажут, что оружие это наши братья ковали…

– Ах, Палак-сай! Подлые и хитрые они, эллины! Бить их надо нещадно!

– Это еще не все! Захватили понтийцы в прошлом году города наши и решили уничтожить наши мастерские – не только для того, чтобы мастеров наших забрать, но и чтобы ослабить Скифию… Им Скифия нужна такая, которая давала бы хлеб, скот и рабов, а сама оставалась нищей и слабой. Тогда приедет сюда какой-нибудь заморский торгаш с дрянными тряпками или вином, прокисшим еще в прошлом году, а выменяет на эту дрянь пшеницу, тонкую шерсть, какой и в Милете не купишь, вывезет рабов, сильных и послушных!.. Вот почему понтийцы поломали в Неаполе все ткацкие станки, поразбивали плавильные формы, отняли у мастеров резцы, разрушили кузницы.

– Верно! Ты говоришь, как сам Папай! Ты много видишь, о чем мы и не догадываемся. После твоих речей я сейчас готов резаться с проклятыми греками! Твои слова меня огнем жгут!

– Вот если все князья загорятся священным огнем борьбы, как ты сейчас, то и дело наше пойдет куда быстрее! А то, кроме попоек, ни о чем думать не хотят! Мне хорошо известно, что даже сейчас некоторые князья покупают вино тайно у херсонесцев, хотя мы с Херсонесом воюем. Золото утекает в карман врагам, а воины, кроме деревянных луков да заостренных палок, ничего при себе не имеют. А теперь одними луками да палками много не навоюешь. Не то время.

– Но, Палак-сай! – горячо заговорил князь. – Сандак всех оружейников заставит работать, я им помогу… Оружие будет у нас.

Палак усмехнулся с горечью. Крикнул Ахансака, что показался в дверях:

– Эй, Ахансак, поди сюда!

Толстяк рысцой подбежал к царю.

– А ну, мой богатырь, скажи мне: сколько воинов берется вооружить в месяц Сандак?

– Четырех воинов, государь.

– Правильно, четырех. Это при четырех сыновьях-помощниках, да еще рабы, у старика есть, не иначе! Вот и сообрази: сколько надо мастеров, чтобы снарядить в месяц тысячу воинов?

Ахансак поглядел в потолок, потом уставился в пол, изображая на лице внутреннее усилие. Царь с трудом сдерживал смех, наблюдая, как тучный князь беспомощно сопит носом, что-то шепчет и медленно загибает сильные волосатые пальцы, перехваченные перстнями.

– Что? Не выходит?

– Не соображу, Палак-сай! – виновато признался князь, часто моргая глазами.

На его лбу выступила испарина.

– Да-а! – протянул Палак сквозь смех. – Ты, мой друг, столь же непобедим в рукопашном бою, насколько слаб в счете. А это плохо.

– Сам знаю, государь. Не дается мне эта премудрость.

– Так вот, слушайте оба: чтобы вооружить тысячу пеших воинов в месяц, требуется таких мастеров, как Сандак, двести пятьдесят человек да помощников около него тысячу человек!

– Ой-ой! Так это же получается, что мастеров надо больше, чем воинов!

– В том-то и дело! А если у нас в городе осталось хороших оружейников не более пятидесяти человек, то помоги им Папай обеспечить нас навершиями для копий и наконечниками для стрел!.. В Понте же, у царя Митридата, десятки рудников, сотни мастерских и тысячи искусных кузнецов!.. Теперь и сообразите – в чем наша слабость и в чем сила понтийцев, что сумели побить нас в прошлом году!..

– А мы, Палак-сай, захватим Херсонес в свои руки, там мастерских немало и мастера хорошие. Всех заставим работать на себя! – с жаром ответил Раданфир, осведомленный о замыслах царя.

– Верно, Раданфир, верно! Если мы сейчас подчиним Херсонес, то за зиму будем иметь пять-шесть тысяч тяжелой пехоты да тысячи две панцирной конницы!.. Я имею в виду, что трудиться будут все мастера не только в Херсонесе, но и в Неаполе, Хабе, Палакии…

– Но мы и готового оружия возьмем много… Однако, Палак, как это все сложно! – покачал головой Раданфир. – Мне война представлялась куда более простым делом!

– Да, сложно… Зато мы сможем весною встретить Митридатовых гоплитов с честью! Да и Боспор будет кланяться нам до самой земли!

– А за ним и сарматы!

– Ну, с сарматами подождем. Пока нам с ними ссориться не следует. Особенно с роксоланами. Нужно прежде овладеть всей Тавридой: Херсонесом, Пантикапеем!.. Тогда наши ноги крепко упрутся в землю и мы сможем шагнуть на север и навсегда изгнать сарматов из степей между Борисфеном и Танаисом! Но… это в будущем, а пока, друзья, на Херсонес!

– На Херсонес!! – дружно вскричали оба князя, хватаясь за оружие.

Глаза царя мечтательно устремились куда-то вдаль.

9

Перед закатом солнца прискакал князь Дуланак с сыновьями и слугами из степи. Положил на царское крыльцо трех сайгаков и вепря дикого с огромными клыками, лучшую часть охотничьей добычи. Преклонил колено перед царем и заявил:

– Кланяюсь тебе, великий государь, прими то, что добыто на охоте!

За Дуланаком примчался славный князь Анданак. За ним прибыла телега, на которой лежала туша страшного степного тура. Хвост огромного животного волочился по пыльной дороге. Толпа зевак шла за телегой. Все с любопытством рассматривали мохнатое чудище, даже после смерти внушающее страх своими рогами и коряжистыми ногами, похожими на вывороченные из земли могучие корни старого дуба. Сам царь вышел посмотреть на необыкновенную добычу. Свирепый нрав и сокрушительная сила степных туров были известны, и охота за ними считалась наиболее опасной.

– Разреши, Палак-сай, поклониться тебе этим вот богатырем, я его сам поразил рогатиной! – пробасил Анданак, сам чем-то похожий на тура.

Его кудрявая голова и пышная борода вместе с могучими плечами выглядели очень живописно. Князь был одним из богатырей, известных по всем скифским и сарматским степям.

– Как я убил этого тура, – продолжал князь, – так клянусь тебе убивать врагов твоих!

– Добро, князь, спасибо!.. Вот так мы должны и Херсонес повалить, как этого тура!

– Повалим, Палак-сай!

С веселыми песнями, окруженный наездниками и молодыми княжичами, показался Мирак. В тороках у каждого всадника привязаны белоснежные гуси и лебеди. С приветственными криками подъехала веселая компания к царскому крыльцу, на ступени которого полетели окровавленные красавицы птицы. Белый пух, словно снег в зимнюю пору, взвился вверх и стал падать на площадь, на крыши домов.

– Греки называют нашу страну «переносной», сравнивая хлопья снега с перьями птиц, – смеясь, заметил Палак, – сейчас же, при виде этого пуха, они еще более убедились бы в удачности своего сравнения.

– Греки любят выдумывать, – отозвался Раданфир, – а потом свои выдумки передают другим как правду… Один грек удивился, увидев в Скифии рогатых быков. «Я, говорит думал, что в вашей стране рога у быков отпадают от холода! Теперь же вижу, что это не так!» А потом спросил меня, не являюсь ли я одним из пятидесяти сыновей царя Скилура.

Все захохотали.

Прибыл наконец чванливый князь Гориопиф с друзьями. Он на охоту не выезжал, весь день гулял в своей степной ставке, пьяный хвалился, что имеет знатность не меньшую, чем Палак, что может собраться и откочевать в свои земли, вместо того чтобы таскаться следом за царем. Однако, протрезвившись, не осмелился оскорбить царя и прибыл в Неаполь, хотя и без даров.

Дичь отправили в поварню. Царь собрал князей в том зале, где принимал оружейников, и стал держать речь:

– Я хочу напомнить всем вам, что мы не из похода вернулись, а только начали свои боевые труды… Впереди битвы, осада Херсонеса, может быть, встреча с прошлогодним врагом, а вы, воеводы, разбежались кто куда, да и людей своих распустили!.. Целый день коней гоняли по степи, коз да гусей добывали, что еще не так худо, а то просто пьянствовали!.. А что говорит закон отцов?.. Если протрубил рог и объявлен поход, то все силы отдай делу победы над врагом!.. Не гулять сейчас надо, а дружины свои обучать пешему бою, учиться нападать конными отрядами и лестницы делать для влезания на стены! Что завтра будете делать под стенами Херсонеса? Где у вас тараны, где лестницы?

– Прикажи, государь, – отозвался Лимнак, – мы и сегодня все как один полезем на стены Херсонеса!

– Виноваты, Палак-сай! – добавил Дуланак. – Просто обрадовались мы, что снова в Неаполе, вот и потянуло на знакомые места погулять, поохотиться! Завтра будем готовить лестницы и тараны!

– А я так думаю, – звонко протянул Мирак, все еще пьяный, – если мы в походе, так и веди нас в бой! А если нет, то не мешай нам погулять!

– Готовиться надо, а не гулять! Не о полевой схватке речь идет, а о штурме города, обнесенного стенами. А для этого мало одного крика, нужны умение и сноровка. Для того мы начали камнеметы делать, стрелометы, что по сто стрел сразу мечут, и пироболы для переброски огня через стены!

– Наши прадеды еще с Дарием Персидским воевали и били его без камнеметов, – угрюмо пробурчал Гориопиф, однако достаточно громко, чтобы его все услышали.

– Удивительные слова говоришь ты, славный князь, словно забыл, что у наших дедов были необъятные просторы, а мы их не имеем! Изменились времена, и воевать стали по-другому… Но довольно разговоров! Чтобы завтра начали обучение людей штурму!.. И лестницы поделать, по одной на двадцать человек! Я проверю каждого. Подготовьте всех катафрактариев. Я соберу их в один большой лох, старшим ее будет Раданфир!

– Не княжеское дело бревна тесать. Пусть рабы тешут бревна. А нам поручи какое-нибудь лихое конное дело… Эх!..

С этими словами Мирак стукнул кулаком по красивой расписной вазе, стоявшей у стены, и разбил ее вдребезги.

– Крикливы твои пьяные речи, молодой князь! – угрожающе зарычал Ахансак. – Вижу, храбр ты горшки бить!.. Забыл, перед кем говоришь, где находишься! Могу напомнить!

Лицо тучного князя налилось лиловой кровью.

Мирак запальчиво встряхнул волосами и подскочил к Ахансаку.

– Я не только горшки умею ломать! Хочешь, докажу тебе?

– Докажи!

Оба князя схватились за кинжалы. Их разняли.

– Добро! – заключил царь спокойно. – Видно, руки чешутся у вас, если в драку лезете! Поезжай, Мирак, завтра с рассветом в Прекрасный порт. Возьмешь своих людей, да я сотню прибавлю. Вот тебе и поход! Захватишь город, овладеешь портом, отнимешь у греков весь хлеб, что они там накопили для перевозки в Херсонес. Оставишь там верных людей, а сам вернешься в Неаполь!

– Повинуюсь, это по мне!

– И я поеду, – вызвался Гориопиф, – надоело мне тут наказы слушать. Поеду брать Керкинитиду и Стены!

– Нет, витязь, Керкинитиду и Стены возьмет кто-нибудь помоложе, скажем, Лимнак с молодыми княжичами. А тебе есть другое дело. Поезжай по селениям землеробов, вдоль таврских гор, выгони оттуда греков, а крестьянам растолкуй: пусть хлеб везут в Неаполь. Но в этом деле требуется рассудительность и умение говорить с людьми, а это у тебя есть. Согласен ли на такое дело?

– Согласен, – медленно ответил Гориопиф, глядя на пол.

– Согласны ли остальные с моей волей?

– Согласны, государь!

– Только тебе, Гориопиф, наказ: людей не обижай, хлеб насильно не отбирай, действуй больше уговором. Скиф-степняк и скиф-земледелец – оба потомки Таргитая. Тебе и князь Напак поможет, благо ты с ним в родстве состоишь!

В окна уже смотрели звезды. Светильники на стенах вспыхивали и замирали от свежего ночного ветра. Послышались отдаленные крики:

– Едут! Едут!

Палак вздрогнул. Все подняли головы.

– Это Калак, государь! Рать возвратилась!

Царь направился к выходу, за ним все остальные. Он приказал взволновано:

– Встречать рать с факелами и приветственными криками! Поднять дружину, разбудить город! Больше света!

Своды дворца дрогнули от топота ног и криков. Поднялась всеобщая тревога. Вспыхнули факелы. На площадь высыпали сотни людей. Кровавые отсветы пробежали по городским домам, стали видны коньки на крышах. Полуодетые люди, встревоженные царскими глашатаями, выскакивали из домов, возбужденно переговариваясь. Скрипели двери, лаяли собаки, нарастал тревожный гул, как это бывает во время вражеских внезапных налетов или при ночных пожарах.

– Что случилось?.. У стен города враги?

– Неужели сарматы?

– Разве им в первый раз помогать херсонесцам против нас!

– Беда! У меня в горите всего десяток стрел! Я думал, что теперь будут только пиры да праздники!

– Вот они, коварные эллины! Опять призвали роксоланов! А говорили, что у нашего царя с сарматами союз. Разве можно доверять сарматам?

Сплошной стеной двигалась рать Калака. Грохот некованых копыт и боевые крики воинов заглушали городской шум. При неверном багровом свете всадники казались страшными выходцами из подземного мира. На высоко поднятых копьях виднелись какие-то шарообразные предметы. Все восторженно вскрикивали, показывая на них пальцами. Это были отсеченные головы врагов.

Царь вышел на крыльцо, окруженный свитой князей. Он радостно смеялся, видя, что войско возвратилось с победой. Свет факелов слепил ему глаза, он щурился, чтобы лучше видеть.

Первым к самому крыльцу подскакал на взмыленном, тяжело дышащем коне Калак Одноухий. Всадник и его скакун были покрыты пылью и заляпаны лепешками грязи.

– Хаб твой, Палак-сай! – гаркнул он громовым голосом и бросил к ногам царя ключи от ворот побежденного города.

Всеобщий рев, более громкий, чем шум водопада, был ему ответом.

Лихо подлетел Омпсалак. Его дикий конь вздыбился в волнах света. Все увидели, что морда и грудь коня забрызганы кровью. На узде и поводьях болтались окровавленные скальпы, содранные с голов убитых греков. Опять крики восторга.

– Хаб твой, государь!! – неистово закричал витязь и бросил на ступени крыльца голову Клеомена, начальника хабейского гарнизона. Голова гулко и тяжело застучала, покатившись по ступенькам.

Воины последовали примеру старших. Окровавленные головы полетели к ногам царя. Одна, другая, третья… Скоро их набралась целая куча. Лестница покрылась темными пятнами. Откуда-то появились собаки и с визгом начали лизать кровь. Рядом с грудой голов росла другая груда, в которой можно было различить трофейное оружие, утварь из греческих храмов, вазы из серебра, цветные ткани, сорванные с плеч побежденных.

– Хаб твой, Палак-сай!! – неистовствовала площадь.

– Веди нас в поход!

– На Херсонес!.. На бой!.. На бой!!

Палак взволнованно дышал, раздувая ноздри и продолжая улыбаться. Его пьянили крики народа и запах крови. Словно бог войны, стоял он, облитый кровавым заревом ночных огней, внимая гомону толпы, воинственным кликам воинов и ржанию боевых коней. Приказал подать ему голову Клеомена, взял ее за темные кудри и вгляделся в мертвые глаза. Так же делал Скилур, когда получал такие же страшные трофеи.

– Ты слышишь, царь Скифии, – вскричал Раданфир, – народ требует похода на Херсонес!

– Да, да, – ответил Палак в радостном возбуждении, – теперь очередь за Херсонесом!.. Но Херсонес будет покрепче Хаба!

– Ничего!.. Свернем головы спесивым грекам!..

Весь народ высыпал на площадь. Люди пришли в воинственное возбуждение. Страсти накалились добела. Все жаждали войны, рукопашных схваток.

Начался пир, продолжавшийся всю ночь. Царь с довольным видом расспрашивал Калака и Омпсалака о подробностях штурма. Оба воеводы пили из трех чаш каждый.

Уже перед утром утомленный царь ударил по плечу Раданфира и сказал ему:

– На сегодня довольно!.. Проводи меня к царице!

1

Таврские горы остались позади. Началась всхолмленная местность с перелесками и ручьями в глубоких балках. На макушках возвышенностей трава пожелтела, на скатах буйно разрослась и украсилась поздними цветами. Дальше широко раскрывалась степь, затянутая сизой дымкой.

Фарзой ехал на соловом таврском коне. Марсак купил коня в последнем таврском укреплении, говоря при этом, что негоже князю прибыть в Неаполь верхом на быке. Желтые кашки били князя по ногам, оставляя пятна пыльцы. Лошадь мотала головой, отгоняя назойливых мух. Из-под горячей попоны выбивалась полоска пены, густой, как сметана.

Спутники шли пешком, обтирая распаренные лица рукавами и подгоняя вьючных быков с тяжелой поклажей.

Марсак с довольным видом доказывал Пифодору:

– Я же говорил тебе, что наши сколотские боги все предусмотрели. Мы спаслись из чрева гибнущего корабля, нашли друзей среди свирепых тавров. И вот уже ступили ногами на сколотскую землю, а скоро прибудем и в Неаполь, город царей наших!

Грек посмеивался, слушая простодушную похвальбу скифа. И в то же время в глазах его вспыхивали огоньки удивления, когда он оглядывал просторы невиданной им страны, в которую завела его неспокойная натура, жажда приключений и наживы.

– Да, скиф, да! – отвечал он миролюбиво. – Твои боги сильны. Я готов принести им жертвы, как только мы доберемся до Неаполя.

Неожиданно Марсак упал на колени и громко запричитал:

– О родные степи!.. О духи предков! Примите сынов своих в лоно свое! Мы вернулись к вам, оскверненные дыханием чужих стран! В наших одеждах – смрад чужбины! В наших желудках – пища нечистых племен, а в головах – их мысли!.. Да очистимся!..

Он срывал горстями пучки ковыля и засовывал их за пазуху, за голенища чувяков, в шапку.

– Что ты делаешь? – удивился Пифодор. – Разве эта трава съедобная?

– Нет, она священная!.. Тебе не понять этого, эллин!.. Это трава свободы нашей!

Ковыль-трава люба сердцу кочевого сколота. Она, так же как и кочевой сколот, не любит обжитых мест и никогда не растет на потревоженной плугом земле. Ее блеск напоминает сколоту о воле, о бескрайней свободе былых времен, ибо от далекой реки Ра до вод Борисфена он встречал эту траву там, где было привольно и безлюдно. Беглый раб, вырвавшись из ярма греческой неволи, только тогда начинал чувствовать себя свободным, когда видел перед собою тусклые переливы ковыльных струй. Они словно приветствовали его, говорили ему, что тесные и шумные города, где отовсюду слышен звон рабских цепей, остались позади, что изуродованная плугом земля, обильно политая потом рабов, также осталась где-то там, в ненавистном мире неволи.

Сорванный и спрятанный под одежду пучок ковыля имел магическое значение. Он означал, что духи степей приняли возвратившегося с чужбины под свое покровительство. И если он был рабом, то трава снимала с него скверну порабощения, а проклятое прошлое теряло свою гнетущую силу над ним. Ковыль – трава магического очищения.

Пифодор задумался о значении скифского обычая. Улыбка сбежала с его лица. Он внимательно посмотрел на сияющего Марсака, наклонился и, набрав полную горсть ковыльных махалок, в раздумье сунул их под полу кафтана. Суеверный, как и все люди его времени, грек уже верил в пучок сухой травы, видел в нем некий амулет, пренебречь которым было бы неразумно и даже опасно. Пряча траву под одежду, он подумал: «Пусть будут благосклонны ко мне скифские боги».

Фарзой также принял из рук дядьки пучок чудесной травы.

– Теперь, князь, ты снова замечен и принят родной землей! Вот она, – старик развел руками, – погляди, твоя земля, страна твоих отцов! Духи предков смотрят на тебя!..

Данзой, шедший следом, усмехнулся. Он не был кочевым сколотом и не обожествлял дикой травы. Сколот-номад и сколот-хлебороб разные люди, хотя молятся одним богам и говорят почти на одном языке. Язык хлеборобов имеет много таврских и порядочно эллинских слов. Оседлый и кочевой скифы всегда встречаются со скрытой неприязнью. Хлебороб видит в номаде опасного человека, разбойника, а тот считает хлебороба полурабом, смотрит на него свысока, презирает его за труд и страсть к приобретению недвижимой собственности. Сколот-номад и сколот-пахарь оба торгуют с греками, но по-разному. Первый берет в обмен на свой скот оружие и заморские вина, готов при этом вступить в спор и даже в ссору. Второй связан с греческой колонией постоянным обменом, часто берет в долг, под будущий урожай, старается сохранить с колонистами хорошие отношения, приобретает у греков железные лемехи, посуду, цветные ткани и считает, что, при всей хитрости греков, с ними вести дело можно. Херсонес для селян место сбыта хлеба и источник приобретения необходимых в хозяйстве вещей. Покупают они и вино и оружие, но вообще хлеборобы более воздержанны, миролюбивы, склонны к скопидомству. Сколот-пахарь не проявляет страсти к разгулу и живет не только сегодняшним днем, как это делает его кочевой собрат, но смотрит вперед, старается иметь кое-что на черный день.

Данзой не взял себе пучка ковыля и не растрогался его видом. Его больше обрадовали бы колосья спелой пшеницы, возросшие на возделанном поле. Бродячая жизнь степного скотовода, не знающего иного труда, кроме охраны стад и войны, была чужда ему. После восьми лет эллинской каторги он с замиранием сердца вспоминал родное селение Оргокены и всей душой стремился к родному очагу, где был счастлив.

Путь их шел через целинную степь. Из желтеющих трав выбегали тяжеловесные дрофы. Два или три раза Фарзой, натянув поводья, выпрямлялся в седле, чтобы лучше разглядеть какие-то движущиеся точки в сухом тумане, заволакивающем даль. Успокаивался, когда они оказывались стадом сайгаков, по-скифски «колосов», или табунками диких лошадей, тех, что не годятся для приручения из-за своего бешеного нрава и беспощадно истребляются земледельцами, как злейшие враги посевов. Из их шкур делают мешки для хранения зерна.

На короткое время путешественники задержались около одинокого корявого дерева, имеющего странный тыквовидный ствол. Вокруг белели кости и черепа животных, гудели мухи над каменной плитой-алтарем, сохранившим следы жертвоприношений. На ветвях трепались по ветру пучки конских волос, обрывки ремней, лоскутки тканей. Фарзой хотел проехать мимо, но Марсак остановил его:

– Не пренебрегай, князь, священным деревом! Почти его хоть малой жертвой!

Князь не стал возражать, наколол ухо коню кинжалом и, добыв несколько капель крови, обрызгал ею дерево.

Дядька вырвал из бороды десяток волос и, прошептав заклинание, повязал их на сучок. Данзой оставил на алтаре кусок вяленого мяса, а Пифодор плеснул на него вином. Бывший гребец знал и чтил «дерево-вождя», как его называли местные жители, грек вообще решил всячески ублажать богов и духов сколотской земли.

Деревья стали встречаться чаще, местность приняла вид лесостепи. Обозначилось подобие конной тропы. Следуя ее изгибам, путники поднялись на бугор, с которого увидели картину, заставившую их взяться за оружие.

2

Справа в некотором отдалении виднелся лес, из которого на полном галопе выскочил всадник с заводной лошадью в поводу. По островерхому колпаку было видно, что это скиф. Но на плечах его развевалась широкая греческая хламида. Когда он отдалился от опушки леса на расстояние, равное половине полета стрелы, показалась группа всадников, видимо догонявших первого.

Двое из них выделялись вишневыми кафтанами и лучшими лошадьми. Они мчались впереди, размахивая мечами. Остальные казались гурьбой оборванцев, вооруженных луками и копьями. С криками они пускали на скаку стрелы, но без успеха.

– Эка, травят, словно волка! Десять на одного, – в сердцах заметил Марсак, – так поступают только разбойники!

Он укоризненно погрозил пальцем и не спеша попробовал, легко ли выходит из ножен меч.

Неожиданно преследуемый всадник изогнулся назад и, быстро вскинув лук, пустил стрелу навстречу погоне. Послышался болезненный вскрик. Один из вишневых кафтанов, цепляясь за гриву лошади, стал съезжать на землю. Еще одна стрела, и другая лошадь взвилась на дыбы, сбросив всадника на землю.

Марсак одобрительно захохотал и, обративши к Фарзою бородатое лицо, полное воинственного оживления, сказал:

– Этот воин мне нравится. Он, как и подобает витязю, хорошо держится в седле, удирает не по-заячьи, а с достоинством, оставляя на пути трупы врагов! И стреляет на скаку не хуже царского дружинника! Видишь, эллин, – добавил он в сторону Пифодора, – сколот – это конный стрелок, он пускает стрелы от правого плеча влево, а не перед собою, как эллинский гоплит!

– Да, старина, я вижу это… Но глядите, этот смелый стрелок устремился прямо на нас! Он, конечно, не видит нас, иначе он побоялся бы встречи с неизвестными.

Теперь стало хорошо видно, что всадник как-то странно припадает к гриве лошади, с трудом удерживается в седле, особенно во время прыжков коня через кусты и ямы. В двадцати шагах от случайных наблюдателей он сдержал прыть разгоряченного коня и спешился, вернее – свалился на траву.

– Клянусь Святым мечом! – не выдержал Марсак. – Он хотел пересесть на заводного коня и не смог!.. Воин ранен!

– Ему нужно оказать помощь! – воскликнул Фарзой.

– К оружию! – вскричал родосец. – Сюда скачут преследователи! Они заметили, что сейчас могут отомстить за свои потери!

Раненый, услышав голос грека, быстро повернул голову и схватился за лук.

– Не стреляй, витязь, – предупредил его Марсак, – убьешь друзей! А убийство друга – великий грех. Однако, мой князь, мы должны дать отпор этим бродягам, что нападают на одного целой толпой!.. Эх, жаль, что у нас быки, а не лошади, я сразился бы в конном бою!

– В чем же дело? – отозвался находчивый грек. – Стоит только одолжить на короткое время коней у нашего раненого!

Он подбежал к коню, с которого свалился воин, но получил неожиданный удар копытом и покатился вниз по скату холма. Конь бегал вокруг своего хозяина и никого не подпускал к нему.

Фарзой выхватил меч и во весь опор помчался навстречу приближающимся всадникам.

Теперь раненый стрелок убедился, что имеет дело с друзьями, готовыми помочь ему. Опершись на одну руку, он приподнялся, подозвал коня и потрепал его по верхней губе.

– Воин! – взмолился обеспокоенный дядька. – Ты видишь, что я не имею лошади и стою здесь, вместо того чтобы помочь своему князю в битве и защитить его от предательских ударов в спину! Прикажи своей ученой лошади, пусть она разрешит мне сесть на нее и выполнить долг перед князем!

– Нет, богатырь, – ответил раненый, – Альбаран возит только меня, и я сам не в силах заставить его принять другого всадника. Но спеши сесть на Борея, он тоже имеет быстрые ноги и примет тебя.

Марсак не заставил себя ждать, коршуном налетел на коня, с маху вскочил в седло, если этим словом можно было назвать попону, привязанную к спине лошади, и с зычным гиком во весь опор помчался вслед за своим господином.

Данзой внимательно прислушивался к говору раненого лучника и теперь подошел к нему, предварительно спутав ноги быкам, чтобы они не могли далеко уйти.

– Привет тебе, сатавк! – сказал он. – Жаль, если ты прискакал в наши степи, чтобы потерять жизнь от руки княжеских сынков, которые грабят на дорогах. Я сразу догадался, кто они, других грабителей здесь нет… Покажи свои раны, – не смогу ли я помочь тебе?

– Ты сразу меня узнал! По говору догадался, что я из племени сатавков?

– По говору и по твоим боспорским одеждам.

– Что ж, ты прав, я сатавк!.. Ты же, хотя и носишь заморские шаровары и персидский пояс, настоящий пахарь из-под Неаполя. Тебя выдают твой язык и мозолистые руки.

– Ты угадал, но не все, – странно усмехнулся Данзой, после чего сел на корточки, намереваясь стать лекарем своего восточного собрата.

Раны оказались неопасными, но пострадавший был изрядно помят. Он рассказал, что во время проезда через лес к нему на плечи с раскидистого дуба спрыгнул неизвестный человек и пытался скрутить его волосяным арканом. Когда это не удалось, неизвестный стал наносить ему удары, но сатавк сбросил разбойника на землю и ускакал от преследования остальной шайки. Осматривая правую руку, Данзой говорил:

– Сейчас мы к этим ссадинам и порезам приложим травы безыменку и зверобой, они мигом заживут!..

Неожиданно он умолк, увидев что-то на коже раненого. Медленно поднял голову и, взглянув в глаза сатавка, улыбнулся.

– Сотер… – сказал он тихо, указывая на татуировку в виде двузубого якоря, изображенного на руке сатавка.

Тот вздрогнул и поспешно отдернул руку, испытующе взглянув в лицо Данзоя.

– Не опасайся, – так же тихо ответил последний, – в скифских степях нет тех, кто преследует тайный союз рабов. Пусть знак якоря скрепляет наше единение везде, где бы ни встретились поклоняющиеся тому, кто не имеет имени!..

И, засучив рукав, показал сатавку такую же татуировку на своей руке.

– Так ты тоже бывал в железном ошейнике, брат мой?

– Я его снял несколько дней назад! Восемь лет махал веслом и звенел кандалами! Был освобожден таврами и теперь вот нашел друзей!..

– Ага… Где же вошел в братство?

– В Гераклее.

– Хорошо, сам безыменный бог послал тебя и твоих друзей! Кто они?

– Люди не плохие. Царские сколоты… Князь Фарзой, друг Палака, ездил в Элладу учиться, дядька его Марсак, раб Сириец и наемник с Родоса, тоже человек не вредный… Едут они в Неаполь.

Сатавк проявил большой интерес к словам Данзоя. Сел на траву и промолвил, словно отвечая собственным мыслям:

– Друг царя Палака… Гм… Этот человек может оказаться мне очень кстати.

– Что ж, брат мой, ты можешь обратиться к князю с просьбой.

– Просить о многом рано, нужно узнать людей и чтобы они меня узнали. Ты помоги мне. Я еду туда же, что и князь, в Неаполь, по делам нашего братства, а дела важные. С самим царем их нужно разрешать…

– Тем лучше. Пусть Великий поможет тебе! А я готов хоть сейчас! Что я должен сделать для тебя?

– Попросить князя – пусть возьмет меня к себе в свиту. Мне будет легче проехать в Неаполь, и я скорее выполню то, зачем еду.

– Хорошо. Посмотри, вон князь и его дядька едут обратно. Разбойники удрали, побоялись принять бой… А вот и Пифодор.

Родосец подошел, прихрамывая. Он вывалялся в пыли и, видимо, ушибся. Потирая колено и поглядывая на коня, он рассмеялся и сказал как ни в чем не бывало:

– Ну и конек у тебя, воин!.. Настоящий Пегас!.. Он стоит еще одного воина, только говорить не умеет!

– Да, конь у меня хороший, жалею, что не успел тебя предупредить вовремя о его нраве. Он, подобно псу, предан мне и охраняет мой сон. Не обижайся на него.

– Я не обижаюсь. Это мое первое знакомство со скифскими лошадьми. Он поприветствовал меня передними копытами. Я не столько пострадал, сколько испачкался.

Подскакали всадники. Марсак соскочил с седла и хлопнул коня по шее.

– Конек неплохой! Но догнать бродяг не смог!

– Если бы ты, витязь, – отозвался сатавк, – ехал, как и я, в Неаполь, то я сказал бы тебе: «Садись на моего Борея и поедем вместе».

– Я сопровождаю своего князя, – уклончиво ответил Марсак, в душе польщенный и обрадованный предложением сатавка. – Но и ты едва ли сможешь куда ехать, ведь ты ранен.

– На коне сидеть я смогу.

Данзой обратился к князю:

– Разреши, князь, сказать. Сейчас, после скачки, кони утомлены, нуждаются в отдыхе и корме. Пока вы отдохнете, наш раненый воин будет совсем здоров. Я осмотрел его раны, они пустяковые и скоро заживут, а ехать не помешают. Возьми его себе в свиту. Такого молодца с двумя конями и меткими стрелами никогда не плохо иметь при себе, особенно в степях Тавриды.

Фарзой внимательно посмотрел на раненого. Тот уже поднялся с земли и отряхивал плащ. Среднего роста, соразмерно сложенный, он производил впечатление хорошо тренированного гимнаста. Одежда и оружие на нем были так подогнаны, что не стесняли движений. Гладко выбритое сухощавое лицо с прямым крупным носом и открытыми, смело смотрящими глазами выражало прямоту характера и врожденное мужество. Он понравился Фарзою, но князь заметил про себя, что это человек городской, хвативший эллинской культуры, может, прошедший выучку в рядах наемного войска боспорского царя и, наверно, едущий в Неаполь с каким-то поручением.

– Скажи, путник, – спросил князь, – ты едешь в Неаполь из Пантикапея?

– Ты проницателен, князь, от твоего взора истина не укроется, – сатавк поклонился, – я еду из Боспора в главный город наших старших братьев сколотов по делу. Сам я сатавк, но нахожусь на службе у важного лица, которое и послало меня в Неаполь. Зовут меня Лайонак!

– Хорошо. Переночуем здесь, кони наши попасутся, мы отдохнем, а завтра двинемся в Неаполь. Разрешаю тебе, боспорец, быть нашим спутником!

– Спасибо, славный князь!

– О князь Фарзой! – воскликнул Данзой. – Ты не должен оставаться здесь с ночевкой!

– Почему?

– По многим причинам. Во-первых, негоже князю спать на голой земле, тем более что совсем недалеко мое селение Оргокены, где ты найдешь ужин и постель, а твои лошади и быки – стойло и корм. Кроме того: не думаешь ли ты, что разбойники ночью вернутся с подкреплением и нападут на тебя, пользуясь прикрытием темноты?

– Разве Оргокены недалеко?

– Вон за тем курганом.

– Тогда в путь!

Марсак был доволен, что прибудет в Неаполь не пешим, а на коне, как надлежит настоящему воину.

3

Они выехали на пыльную дорогу, местами испорченную выбоинами, наполненными грязной водой. Ковыли кончились, начались полосы сжатых полей. Солнце коснулось краем горизонта. Красной полосой сверкнула речушка, выставились острые стебли камыша. По эту сторону речки почти вся земля была распахана. На противоположном берегу продолжалась бескрайняя нетронутая степь. Любознательный Пифодор заметил это и смекнул, что речушка являлась как бы естественной преградой для пожаров, потрав и прочих бед, угрожавших хлебным посевам со стороны дикого поля.

Вскоре стало видно и селение Оргокены. Сначала неясно выступила из пыльной мглы гребенка частокола, отделявшего от материка мыс, окруженный с трех сторон, как подковой, тем же речным потоком. Потом стало хорошо видно, что часть поселка располагалась на мысе за частоколом, другая, большая часть, раскинулась в беспорядке на открытом месте, вдоль реки. Планировка обычная в те времена. В укреплении живут старожилы, старейшины, вне укрепления – все остальные. На окраинах – беднота.

Караван спустился в балку и, вынырнув из нее, сразу очутился перед крайней хижиной Оргокен. Пахнуло кизячным дымом, залаяли собаки. Глянули серые, слепые стены мазаных хижин с нахлобученными на них полуистлевшими камышовыми крышами. Какие-то живые существа стайкой метнулись за полуразвалившийся заборчик, сложенный из дикого камня. Подъехав ближе, все увидели, что это были ребятишки, более покрытые грязью, чем одеждой, но живые и любопытные. Лохматая собака с хриплым лаем кинулась навстречу чужим людям. Из хижины выбежала женщина, одетая в рубище. Она с испугом уставила широко раскрытые глаза на всадников, готовая защитить свое достояние и потомство от любого насильника. В жилистых руках сжимала топор. Лицо ее, испачканное сажей, носило следы изнурительного труда.

Лайонак достал медную монету и бросил ее в сторону женщины. Подождав, пока караван проедет мимо, селянка медленно нагнулась, подняла монету и положила на ладонь. Это была боспорская деньга с изображением быка.

За первой хижиной следовала вторая, третья… Всюду навоз, поломанные плетни, следы нищеты. Люди, оборванные, косматые и какие-то запуганные, показывали пальцами на проезжих, но близко не подходили, оставаясь около своих жилищ, как бы готовясь защитить их от нападения.

– На окраинах живет самая беднота, – спокойно пояснял Марсак родосцу, – это больше новоселы, которых нужда пригнала из других мест. Тут беглые рабы, разорившиеся скотоводы, просто неизвестные люди, не имеющие ни рода, ни племени. Лучшие люди живут там, в ограде.

Данзой странно улыбался, бормотал что-то непонятное и непрестанно вытирал слезы.

– Скоро, скоро, князь и вы все, друзья мои, будете около моего дома!..

Домики становились крупнее, опрятнее, появились надворные постройки. Показались мужчины в войлочных колпаках и серых рубахах до колен. Женщины несли кувшины с водою. Они были одеты в такие же рубахи, но длинные, до самых пят, иногда украшенные на рукавах вышивкой. Мужчины смотрели исподлобья, держали в руках топоры и мотыги и внимательно приглядывались к гостям. Однако с вопросами не спешили. Некоторые с удивлением показывали на мощную фигуру Данзоя. Их, видимо, удивляло, что богато одетый старик так запустил свои волосы, почти закрывавшие лицо, и бороду, свалявшуюся в куделю. Он не замечал этого, но, увидев один дом, стоявший в стороне, окруженный сараями, вдруг издал воющие звуки и протянул руки вперед, дрожа от волнения.

– О-о-о!

Молодой рослый мужчина вышел из-за плетня и остановился, пораженный видом странного человека, устремившегося прямо к нему с протянутыми руками. Он сделал пугливое движение, желая отстраниться, но лохматый великан уже схватил его в свои могучие объятия и стал душить, захлебываясь от невнятных рыкающих звуков, что сами собою вырывались из его горла.

– Отпусти! Чего тебе? – успел вскрикнуть молодой селянин. – Зачем душишь меня?!

– Сын мой!.. Сын мой Танай!.. Ты стал зрелым мужем и не узнаешь меня!

Селянин отстранился от Данзоя, взглянул на него как-то дико и провел ладонью по его мокрому от слез лицу, как бы желая откинуть свисающие волосы и лучше рассмотреть его.

– Родитель! – не своим голосом вскричал он. – Родитель!.. Вернулся!

И, вырвавшись из объятий отца, он упал перед ним на колени и ударился лбом о пыльную землю. Он приветствовал своего отца, как подобало, ибо земные поклоны полагались двум лицам в сколотской державе – царю и отцу.

Путешественники остановились и наблюдали трогательную сцену встречи отца с сыном.

Через час в просторном доме Данзоя пылал очаг, над которым висел котел с кипящей похлебкой. Данзой сидел на скамье и готовился к домашнему жертвоприношению родовым богам. Ему помогали сияющие от счастья Танай и его жена Липа, молодая красивая женщина с русыми волосами. Она то и дело с детским любопытством всматривалась в удивительного бородатого человека, словно пытаясь разглядеть черты его лица, замаскированные целой гривой спутанных волос. За ее подолом прятался белокурый малыш лет пяти, тоже заинтересованный необыкновенным гостем. Дед уже сделал попытку взять внука на колени, но тот взревел и спрятался за подол матери.

Приезжие разглядывали жилье скифа-пахаря в ожидании ужина. Просторное помещение напоминало сарай. На стенах, сделанных из плетней, обмазанных глиной, висела конская сбруя, рядом с нею виднелись два копья и деревянный горит со стрелами и луком, напоминая о постоянной опасности, угрожающей со всех сторон мирному земледельцу. На волосяной веревке сушилась шкура только что освежеванного годовалого телка, выше клубился дым очага, медленно уходивший в отверстие в крыше. В углу стояли лопаты, мотыги, рядом – кадка с водою, дальше шла загородка из жердей, за которой блеяли овцы. Оттуда тянуло крепким запахом хлева. В противоположном конце жилья имелась маленькая конурка с оконцем, выходящим в садик. Там стояло деревянное ложе-настил, а на стенах висели, по сколотскому обычаю, самодельные коврики и пучки сухих трав, тех, что отгоняют духов ночи.

В двери дома, вернее – сарая, стали приходить все новые в новые люди. Они молча рассаживались вдоль стен, а то и просто на земляном полу и рассматривали приезжих. Все имели при себе какое-нибудь оружие. Тускло поблескивали медные и серебряные бляхи на ремнях и ножнах мечей и кинжалов.

– Кто эти люди и что им здесь надо? – спросил Фарзой хозяина, когда пришедшие заняли все свободные места.

– Родственники, – просто ответил Танай, пока Данзой творил молитву, – пришли почтить важных гостей и отца, как старшего в роде. Они примут участие в принесении молений и жертвы родовым богам нашей общины и в угощении.

Каждый приносил что-нибудь и передавал хозяйке. Чаще связанную курицу, корзину с яйцами или свежий пшеничный хлеб.

– Здесь готовится пиршество не менее как на неделю! – рассмеялся Пифодор, изрядно проголодавшийся.

Присутствующие охотно поддержали его. Собрание несколько оживилось.

Наконец жертва была принесена, окончены обряды очищения, все приступили к трапезе, быстро приготовленной на разостланных холстах. Появилось домашнее крепкое пиво в дубовых жбанках, называемое по-местному «камос», хмельный медок, от которого у многих начала кружиться голова. Марсак приналег на питье и повеселел. Фарзой старался разглядеть мужчин рода Данзоя. Те в свою очередь с уважением посматривали на важного князя, одетого в заморские одежды, причем удивлялись, что он путешествует при малой охране. Князь заметил, что здесь больше светлых голов и бород, чем он когда-то видел при дворе Скилура. Многие напоминали своими открытыми лицами отважных таврских горцев. Среди степных сколотов тоже немало светлоглазых и светловолосых людей. Но сам Скилур носил черты древних «царских сколотов», он был черен, горбонос и напоминал лицом горного орла. А Палак, наоборот, рос белокурым мальчиком, да и он, Фарзой, более под стать этим вот пахарям. «Конечно, – размышлял князь, знакомый с произведениями греческих писателей о Скифии, – сколоты-пахари смешались с древними киммерами и горными таврами, так же как сколоты-пастухи восприняли многие черты внешности тех народов, с которыми столкнулись там, на севере, где кончается степь и начинаются бесконечные леса Гелонии и страны наваров. Откуда пришли черномазые и горбоносые «царские скифы» – сказать трудно… Может, из-за Гирканского моря или из Ирана?.. Недаром эллины говорят, что мидяне и парфяне – младшие братья скифов и от них получили свой язык!»

Завязалась общая беседа. Она особенно ожила, когда пришел старшина селения, чисто одетый усатый мужчина, вооруженный тяжелым мечом. Он привел за собою двух слуг, нагруженных хлебом и вином.

– Мой маленький дар знатному князю, – сказал он и присел на корточки, видимо желая получше рассмотреть Фарзоя и его свиту.

– Спасибо, – ответил князь, – расскажи, что оргокенцы думают о Херсонесе. Нужно его разрушить или нет?

– Об этом знает царь Палак, – уклончиво ответил старшина.

– Палак, я думаю, хочет, чтобы вы выгоднее продавали свой хлеб.

– Выгоднее? – зашумели селяне. – Это очень хорошо!.. Но кому же продавать?..

– Тем же заморским грекам!

– А если греки не захотят?.. Ведь насильно не заставишь купцов дороже платить за мешок хлеба! Да и кто поедет к нам?.. Эллада от нас отрезана, говорят, ее римляне захватили. Понт – Палаку враг. Херсонес, скажем, будет разрушен… С кем же торговать?

Фарзой задумался. Он начал разговор случайно, желая узнать, как относятся оседлые скифы к начавшейся войне, но не был готов отвечать на вопросы, касающиеся замыслов царя. Однако считал своим долгом поддержать начинания Палака.

– Сейчас вы платите царю хлебный налог, да еще отдаете грекам зерно за ту цену, которую они сами назначат! С помощью понтийцев херсонесцы хотят вас совсем подневольными сделать… Сейчас вы вольные люди, а херсонесцам это не нравится. Вот они и хотят запрячь вас, как пантикапейцы сатавков запрягли, совсем рабами сделали. Не так ли, Лайонак?

– Истинно так! – отозвался боспорец. – Сатавки в Боспорском царстве теперь на положении побежденного племени. А они ведь тоже сколоты, живут на землях отцов своих.

– Так… – с некоторой заминкой согласились присутствующие.

– Понтийцы возложат на ваши шеи еще более тяжелое ярмо!

– Торговать мы согласны! – зашумели селяне. – А неволить нас не позволим!

– А чем вы им воспрепятствуете?

– Мечами своими!

Марсак громко расхохотался и оглядел пахарей с нескрываемым пренебрежением.

– Ой, смотрите, как бы ваши мечи коротки не оказались! Вояки!

– Да, против понтийского войска вам не устоять, – продолжал князь, – одолеют вас понтийцы! Вся надежда на Палака. Вот он победит жадных эллинов, накажет их за то, что они из-за моря помощь против него призывали, да попутно и решит дело о справедливой торговле. Он не позволит херсонесцам обманывать вас!

– Вот это хорошо было бы! Понтийцев прогнать, а Херсонес не трогать, пусть стоит!

– Неужели он вам так нужен?

– А как же! Где же мы купим железные сошники, ножи, косы, посуду, одежду? Мы хлеб сеем, а греки железо куют, ткут холсты, обжигают горшки… Мы им, а они нам вот как нужны!..

Лайонак слушал разговоры крестьян с большим вниманием. При последних словах лицо его стало задумчивым. Он словно пытался осмыслить что-то новое для него. Марсак заметил это и толкнул сатавка в бок.

– Слышишь, – сказал он тихо, – какая разница-то?.. Вы на Боспоре готовы живьем съесть ваших греков и тех, что огречились, а вот наши пахари рады им и зла к ним не питают. Это ли не рабские души?..

– Выпьем, богатырь! – Лайонак налил чаши. – Ваши крестьяне под настоящим ярмом эллинским не бывали, с греками торгуют, потому и зла к ним не имеют.

– Вот Митридат надел бы им на шею железный обруч, тогда они узнали бы, из чего сплетен эллинский кнут, который херсонесцы за спиной держат!

Староста, что сидел, подперев кулаком щеку, поднял голову. Он был поставлен князем и выполнял его волю. На сытом лице его отражалось превосходство. Он окинул прищуренными глазами селян, как бы выискивая кого-то. Некоторые ловили его взгляд с готовностью верных слуг. Обратился к Фарзою с усмешкой:

– Хоть ты и друг царя Палака, но скажу тебе прямо – не знаешь ты нашей жизни.

– Остерегись! – угрожающе приподнялся Марсак. – Больно смел перед князем!

Фарзой положил руку на плечо дядьки и мягким нажимом посадил его на место.

– Говори, – кивнул он старшине.

– Да, князь, видно ты давно не бывал в наших местах… Царю Палаку нужны власть и верные слуги, а нам, сеющим хлеб, нужно место, где бы мы могли обменять зерно на добротные ткани, соль, топоры и посуду. Отцы и деды наши все это имели от Херсонеса… Посмотри на этот котел, в нем варилось для тебя мясо, – он сделан в Херсонесе. Я принес тебе вино, которое выменял у греков, ибо Скифия своего вина не имеет. Приглядись, у многих на плечах рубахи из греческих тканей. А плата за все это добро – хлеб. С давних времен Эллада и другие заморские страны покупали скифский хлеб, и шел он к ним через Херсонес.

– Так и царь Палак тоже будет торговать с заморьем! – воскликнул Фарзой. – Без торговли нельзя!

– Справедливо, нельзя без торговли… Царь Палак, конечно, возьмет наш хлеб и продаст его за море. Но что он даст нам за него?

– Те же товары, что вам потребны.

Староста рассмеялся. Его поддержали некоторые из присутствующих. Марсака это очень раздражало. Он считал, что нельзя говорить с князем так свободно.

– Что же мы можем получить от кочевой Скифии? – звонко выкрикнул кто-то сзади. – До сих пор мы исправно платили царю дань, но никогда еще ничего взамен не получали!

– Как не получали? – взъярился Марсак, не выдержав. – А кто охраняет добро ваше от врагов?.. Если бы кочевые сколоты не держали в руках оружие да не обороняли вас от сарматов, вы давно стали бы роксоланскими рабами.

– Спасибо и на этом, – спокойно возразил старшина. – Ну, а когда царь весь хлеб забирать у нас будет, то это тоже за охрану?

– Если царь захочет, то даст вам больше, чем вы имеете от херсонесцев.

– Зря говоришь, старый человек. Палаку нечего дать нам взамен. Почему? Да потому, что в Скифии не делают многого того, что нам потребно.

– Разве кислые овчины да кобылье молоко! – насмешливо вставил один из присутствующих.

Раздался громкий смех.

– Ты что же, против своего царя, что ли? – спросил Фарзой.

– Нет! – отозвались многие. – Мы не против, мы признаем царя Палака! Но хорошо знаем, что ему наш хлеб нужен, чтобы снаряжать свою дружину, строить укрепления, наряжать своих воевод и жен в заморский пурпур. А думать о наших нуждах ему некогда.

– Чего же вы хотите?

– Хотим немногого. Пусть Палак возьмет с нас большой налог, но не мешает нам самим торговать с Херсонесом.

Фарзой хотел возразить, но разговор был прерван приходом воина с копьем. Воин шепотом сказал несколько слов на ухо старшине. Тот озабоченно нахмурился и, не прощаясь, вышел из дому. За ним поспешили несколько человек.

После недолгого молчания беседа возобновилась. Жена хозяина стала разливать всем медок. Гости пили и закусывали. Лайонак негромко говорил с Данзоем. Тот кивал головой в знак согласия. Танай слушал их, потом, поощренный отцом, встал на ноги и обратился ко всем:

– Я скажу!.. Вот на мне рубаха и на жене тоже не эллинские, мы сами ткали холст. А нож вот этот я выменял в Неаполе. И горшки у нас не херсонесские, их обжигал гончар, что живет на краю села…

– Правильно говоришь, Танай, – вскочил с пола сухопарый крестьянин в рваной дерюге, – не всем эллинские хламиды достаются. А хлеб берут у всех. Ты, князь, гость наш, да сохранят тебя боги, и видишь, что старшина наш боится, как бы Палак не помешал ему торговать с Херсонесом. Но он не сказал, что мы, бедняки, с эллинами сами не торгуем. Это князья наши да старшины их собирают у нас хлеб, сбывают его эллинам, а нам дают что похуже. Где херсонесские ткани? Мы не носим их. Где вино? Мы пьем самодельную брагу и медок.

– Правильно! Правильно!

– Силу большую взяли князья наши. Им, конечно, выгоднее торговать с Херсонесом, чем с Неаполем, – продолжал Танай, – а наши вольности и законы отцов попирают. Мы работаем на княжеских полях даром, свой хлеб им отдаем, чтобы они торговали с эллинами, мы же и царский налог выплачиваем. А князья наши пируют да по селениям разъезжают, приглядываются, не продает ли кто зерно, минуя их. Отца в рабы продали. Жену Липу у меня хотели похитить, спасибо, община отстояла. Теперь братья Напака на больших дорогах проезжих грабят. Если Палак уймет наших князей и старшин, вернет нам былые вольности, мы все пойдем к нему с поклонами и дарами. Не так ли, люди?

– Верно, и в войско пошли бы против любого врага!

«Неплохо рассказать обо всем этом самому Палаку, – подумал Фарзой, – ясно, что народ верит царю и предан его делу, а князья на руку эллинам гнут».

Открылась дверь. Глянули звезды. Вошел рослый селянин и громко сообщил новость:

– Братья князя Напака вернулись с охоты. Дорогой на них напали лихие люди и одного княжича ранили. Вся вина пала на князя Фарзоя. Ждите гостей. Сюда едет князь Напак, а с ним отряд воинов.

4

Оседлые скифские племена, о которых упоминает в своих трудах Геродот, несмотря на кровное родство с «царскими скифами», не были с ними равноправны. Их считали если не рабами в эллинском понимании этого слова, то во всяком случае самыми низшими членами великой сколотской семьи, объединенной под властью царя.

Соответственно и князья оседлых племен и родов не пользовались теми правами, что их старшие собратья князья-скотоводы из господствующего племени сайев. Их и называли «младшими князьями», а то и просто «князцами».

К таким младшим князьям принадлежал и Напак, предки которого выдвинулись из гущи оседлого населения благодаря своему усердию в служении царю, а потом разбогатели на выгодной торговле с греками-колонистами. Средства для торговли приобретались путем беззастенчивых поборов среди своих одноплеменников-крестьян. Князцы осуществляли сбор налога в пользу царя, причем хлеб, крупы, кожи, мед и другие блага в значительной части расходились по рукам многочисленных сборщиков из числа княжеской челяди или попадали в бездонные княжеские закрома. Богатевшие князцы все более наглели, теснили старинные права и вольности родовых общин, вмешивались в непосредственный торговый обмен между крестьянами и греками, жестокими мерами укрепляли свою власть над народом.

Цари и их вельможи знали об усилении младших князей, но не мешали им, видя в них своих приказчиков по сбору высоких налогов и опору в обуздании вольнолюбивых пахарей.

Между родовыми общинами и жадными князьями, окруженными прожорливой челядью, давно уже образовалась глубокая трещина, быстро превращающаяся в пропасть. Все чаще возмущенные крестьяне вооружались и давали своим князьям решительный отпор.

Наиболее строптивой и непокорной оказалась оргокенская община. Напак ненавидел ее и, пользуясь поддержкой своего родственника князя Гориопифа, давно мечтал сломить ее упорство, огнем выжечь из нее дух независимости и вольнолюбия.

Приближение к селению княжеского отряда вызвало тревогу среди поселян.

Данзой переглянулся с боспорцем. Марсак и Пифодор вскочили и стали затягивать пояса.

– К оружию, князь!

Фарзой пожал плечами.

– Может ли быть, что те большедорожники, с которыми мы встретились, братья здешнего князя?

– Да, князь, – подтвердил Танай. – Кто посмеет помешать княжеским детям заниматься разбоем? Для них это забава!

– Едут! Едут!

Данзой обратился к родичам:

– Гости – священные люди! Позор падет на весь наш род, на всю нашу общину, если мы позволим княжеским слугам и самому князю оскорбить гостей наших. Мы должны защитить их, иначе будем прокляты тенями предков.

– К оружию! – поддержал отца Танай.

Началась суета. Фарзой вышел во двор и сразу услышал приближающийся конский топот. Полыхали отсветы огней. Всадники освещали путь факелами.

– Глупцы! – презрительно фыркнул Марсак. – Мы их стрелами и перебьем, благо их видно, а они нас не видят, их слепит огонь факелов. Эй, кто с луками, становитесь здесь, около плетня, другие полезайте на крышу!.. И камни тоже берите!

Дворик превратился в укрепленную крепость. Несколько десятков вооруженных крестьян готовились сразиться с княжеской челядью. Родосец весело скалил зубы, его радовала тревога. Суета перед дракой ему нравилась, ожидание близкой схватки возбуждало его. Лайонак готовился к бою спокойно, но решительно. Женщины тащили кувшины с водою на случай пожара. Данзой вошел в дом и надежно укрыл внука в задней горенке, а сам появился во дворе с тяжеловесной дубиной.

Всадники подскакивали с угрожающими криками и ругательствами, но наткнулись на телеги, поставленные поперек улицы. Дальше ехать было некуда.

Впереди отряда гарцевал на горячем коне видный детина в панцирной рубахе, щитки которой, отражая огни факелов, казались золотыми. Фарзой заметил, что он был без шлема. Пышные волоса, расчесанные на две стороны, падали темными волнами на широкие плечи. Безусое, бритое лицо выражало возбуждение и гнев, глаза сверкали из провалов орбит.

– Эй, кто там за телегами?! – раздался его писклявый голос, тонкий и высокий, как у женщины. Казалось, могучий всадник лишь раскрыл рот, а кричал кто-то другой, маленький и невзрачный, спрятавшийся за его спиной.

– Это сам князь Напак, – зашептали оргокенцы приезжим, – он славится своей силой и умением драться на мечах и топорах. Только вот голосом не вышел. Говорят, его в детстве околдовали.

Танай хотел ответить на оклик, но Фарзой предупредил его.

– Здесь князь Фарзой, сын Иданака! – отозвался он громко.

– Не знаю такого князя!.. А зачем улицу перегородили?

– Чтобы защититься от разбойников, которые убивают и грабят проезжих на твоих дорогах, князь Напак!

Теперь стало видно, что за спиною князя стоит полусотня всадников с факелами.

– На моих дорогах нет разбойников, кроме приезжих!.. А ну, развести телеги в стороны!

– Не тронь! – раздались угрожающие окрики.

– Что?.. Меня, князя своего, испугались?.. А я хотел встретиться с вашим гостем, князем Фарзоем, и приветствовать его. Если только он на самом деле князь, а не самозванец.

Вмешался Танай:

– Отошли воинов обратно, оставь человек десять и тогда приветствуй. Зачем прибыл ночью с большим отрядом?

– Ищу злодеев, что брата моего ранили! Не их ли ты приютил?

– Гость – посланник богов!

– А скажи, князь Напак, – спросил Фарзой, – неужели это твои братья разъезжают по большим дорогам и нападают на одиноких путников? Я сам видел, как они с целым отрядом конных слуг гнались за одним проезжим. И был готов вступиться за него. Разве это достойно княжеских братьев?

– Ты, как я вижу, заодно с разбойниками! Если ты князь, выйди ко мне. Не выйдешь – не обижайся, силой возьму. Я здесь хозяин!

– Не ты хозяин здешних мест, а царь Палак! Он будет знать, каков почет гостям в Оргокенах от князя Напака! Отведи своих воинов, и мы встретимся.

– Не надо, господин мой, – прошептал Марсак, – он просто заманивает тебя.

– Начинай! – приказал оргокенский князь.

Воины спрыгнули с коней и кинулись к телегам, готовясь растащить их в стороны. Навстречу им полетели малые камни в виде предупреждения. С ругательствами княжьи люди метнули дротики, но тут же в беспорядке отступили, осыпанные градом увесистых камней.

– Эй, князь Напак! – крикнул Марсак. – Напрасно так поступаешь! Ничего силой не возьмешь! Царские сколоты умеют пускать стрелы! Наши луки уже натянуты! Уезжай восвояси!.. Приезжай завтра утром, как подобает доброму хозяину, при полном свете поговоришь с князем Фарзоем! Соберем всех общинников оргокенских и сообща выявим и накажем настоящих разбойников! Вот тебе наше последнее слово!

Напак, видя перевес на стороне противника, не решился атаковать его. Мерзко изругавшись, ускакал обратно вместе со своими воинами.

– Ну, друзья, надо отдыхать, – зевнул широко Марсак.

– Да, скоро ночь пройдет, – добавил Фарзой.

– Идите в дом и ни о чем не беспокойтесь, – предложил Танай, – мы по очереди будем охранять ваш сон.

– Жаль, – вздохнул Пифодор, – я хотел немного размяться, но не удалось.

– Не жалей, грек, – ответил ему Марсак, – тебе еще будет где показать свою силу и ловкость. Впереди война…

Гости пошли спать в дом, Данзой стал расставлять часовых. Он боялся коварного Напака, считал, что тот может предательски напасть ночью. Перед сном подошел к Фарзою и сообщил ему:

– Знай, князь, что Напак – зять Гориопифа, а Гориопиф имеет большую силу при царском дворе. Танай рассказал мне, как Гориопиф на днях приезжал в Оргокены с отрядом, будто греков искал херсонесских. Пировали три дня. А потом народ собрали и наказали настрого никому хлеб не продавать. Теперь, мол, вашему хлебу хозяин царь Палак, и если он узнает, что вы зерном торгуете, то разорит ваше селение. «Везите пшеницу в Неаполь, там сам Палак скажет, чего она стоит. А может, и даром возьмет!» Вот после этого наши крестьяне и призадумались. Стали бояться Палака, многие прячут хлеб в ямы. А княжеские прихвостни над ними посмеиваются. «Прячьте, говорят, не прячьте, а Палак найдет ваш хлебец и заберет его себе!»

– Странно, – удивился Фарзой, – зачем им пугать народ и против царя восстанавливать?.. Неужели, сам Палак велит такое говорить народу?

– Тайно они на стороне Херсонеса. Им выгоднее с Херсонесом дела делать, чем с Палаком. Открой на все это глаза царю. А Напак давно уже задумал погубить нашу вольную оргокенскую общину, которая не хочет стать его холопкой, огрызается. Но не может он… И об этом скажи царю. Мы, общинники, всегда царя поддержим, пусть только он защитит нас от князя и его старшин.

– Я обо всем скажу Палаку, хотя и сам не вполне понимаю вашу жизнь…

– Отдыхай, князь. А утром рано спеши в Неаполь. Боюсь, что Напак до твоего приезда в город постарается подстроить какую-либо пакость.

– Да, утром мы отправимся с восходом солнца.

– Спи, мы охраняем твой сон.

Марсак уже храпел, раскинув богатырские руки.

Фарзой хотел осмыслить все происшедшее, но усталость брала свое, глаза смыкались. Голова упала на подстилку из душистого сена, и он уснул как убитый.

5

Посылая молодых княжичей за море, царь Скилур наказывал им учиться военному делу, мореплаванию, приглядываться к тамошним порядкам, к управлению городами и политиями, основательно знакомиться с науками, но никогда не забывать своих сколотских богов, родину и царя.

Старый князь Иданак предупредил Марсака, что если он допустит, что Фарзой перестанет быть сколотом и превратится в эллина или поклонится чужим богам, а своих забудет, подобно тому как это сделали легендарные царевичи Скил и Анахарсис, то не сносить тогда ему, Марсаку, головы своей!

Дядька хорошо помнил этот наказ и с великим рвением следил за своим воспитанником, терзаясь душою, если замечал за ним чрезмерное увлечение иноземными порядками и культурой.

И теперь, после десяти долгих лет, он возвращался домой с трепетом душевным, не будучи уверен, так ли он выполнил порученное, как это требовалось, или нет. И вопрошающе поглядывал на князя, стараясь определить – остался ли он скифом или огречился? «Князь красив собою, силен телом, храбр и сохранил гордость, подобающую царскому сколоту, и любовь к своей стране. Что еще? Кажется, все как надо!» – думал дядька. И при этом его что-то смущало. Это «что-то» заключалось во внешности молодого князя. Уж очень он стал соблюдать чистоту лица и рук, красоту в одежде, стал держаться не так, как это принято в Скифии… Правда, он не терял от этого, наоборот, стал походить на знатного греческого вельможу, даже сам Марсак находил, что он хорош. Но вдруг он не понравится Палаку именно за это и царь спросит дядьку, как он допустил такое? Что он, Марсак, будет отвечать грозному царю?..

Эти сомнения не мешали Марсаку ликовать при виде знакомых мест. Когда Оргокены остались позади, старик, как ребенок, радовался близкому концу путешествия.

Степь, уже подернутая осенней желтизной, затянутая вдали дымкой пожаров, поражала путника своим простором, обаянием нетронутой красоты, задумчивой тишиной. Высоко в голубом просторе парили орлы. Под копытами лошадей хрустели высохшие травы.

– Смотри, родосец, как хороша сколотская степь!

– Да, скиф, степь ваша богата травой, диким зверьем!.. Много скитался я за морем, но больше видел пустыней и бесплодных гор. Там солнце сжигает все… Эй, старик, погляди – на бугре стоит бык, да какой страшный!.. Что это?

– О! Это же степной буй-тур. Он ударом своих рогов отбрасывает всадника на пятнадцать шагов, вместе с конем. Берегись его!

Фарзой задрожал от охотничьей страсти, одной из самых сильных сколотских страстей. Глаза его загорелись, он хотел уже мчаться навстречу быку-великану, но Марсак остановил его:

– Не горячись, князь! Охота за турами от нас не уйдет. Не забудь, что сказал Данзой. Мы должны поторопиться в Неаполь.

Стали встречаться степные широкие тропы, истоптанные копытами лошадей и быков, обильно унавоженные.

– Это прогоны для скота, – пояснил Марсак, – по ним гонят стада и табуны из степи в Неаполь.

Вскоре они обогнали большой гурт овец. Его сопровождали конные пастухи с луками и копьями и назойливые тучи комаров и мошек. Лица всадников совсем почернели от загара, под цвет засаленным войлочным башлыкам. Лохматые собаки бросились навстречу незнакомым людям с яростным лаем. Пастухи лениво окликнули их. Псы вернулись к хозяевам, виляя хвостами, сплошь покрытыми репьями. Запыленные и усталые скифы медленно провожали глазами караван богатых путешественников, едущих без охраны. Быки с солидными вьюками вызывали уважение к их владельцам и затаенное желание встретиться с караваном ночью, подальше в степи, где можно делать неплохие дела, не боясь попасть в руки царских дружинников, наблюдающих за порядком на дорогах.

Фарзой почувствовал замирание в груди, когда увидел вдали на возвышенности зубчатые верхи башен и стен, окружающих Неаполь.

– Вот он, город Неаполь, столица царей сколотских! – с ликованием возгласил Марсак, протягивая вперед широкие ладони. Он был в эту минуту воплощением радости и наивной гордости. Он вел себя так, словно Скифия и ее главный город были его родовой вотчиной.

Пифодор не удержался от насмешливого замечания:

– Ты, скиф, показываешь на город так, будто сам его построил и он не царю принадлежит, а тебе самому.

Старик рассмеялся в ответ, показав из-под обкусанных усов два ряда желтых, как у старого коня, крепких зубов.

– Ты угадал, грек. Моя родина принадлежит мне, а я – ей. Разлучить нас невозможно. Я вернулся сюда после долгих странствий по чужим краям и больше никуда не поеду.

Пегие от времени стены города показались Фарзою совсем не такими, какими он их представлял по воспоминаниям детства. Стены выглядели неуклюже, башни были слишком широки и приземисты, зубцы на них имели неодинаковую величину, искрошились от дождей и ветров. Воронье, чуя близкую осень, кружилось над башнями, садилось на них.

На дорогах тут и там виднелись всадники, в одиночку и группами, тащились кибитки, запряженные волами, брели пешеходы с мешками, опираясь на палки.

Вокруг города, заключенного в каменные латы оборонительных стен, широко рассыпались предместья, состоящие из мазанок с камышовыми крышами, такими же, как в Оргокенах.

Перед главными воротами сгрудились повозки, пешие и конные люди. Привратники опрашивали приезжих, откуда и зачем едут, иногда осматривали кладь.

– Дорогу князю Фарзою! – чванливо крикнул Марсак.

Они въехали в город вместе с толпами разного люда. В нос ударили пыль и едкий запах кузнечной гари. Откуда-то валил черный дым и слышались удары кующих молотов.

– Здесь же рядом кузнечные ряды. Скилур собирался перенести их в другое место, но так и не собрался, ушел в царство теней.

Улицы бурлили людьми. Дорогу преграждали повозки с кладью, оборванные жилистые мужи несли бревна, тяжело ступая босыми ногами.

– Эй, посторонись, дай дорогу!

Конные и пешие толкались, спорили, кричали.

– Не узнаю, князь, Неаполя Скифского! – изумился дядька. – С одной стороны, будто постарел как-то и осунулся, новых домов не видно. Зато шуму и люду всякого столь много, что прямо диво! И ради какого демона они здесь толкутся?

Молодой князь в свою очередь глядел на нечистоту улиц, бедность строений, мало чем отличающихся от деревенских, и тоже удивлялся бестолковой сумятице этой большой деревни. Можно было задохнуться от пыли, копоти и густого запаха конюшни. «Неужели Палак живет в этом аду? – подумал он и тут же ответил себе: – Нет, этого не может быть».

Однако волнение проникло в его кровь, когда он увидел направо почерневшие колонны небольшого храма, в котором в числе других княжеских детей изучал греческий язык и письменность. Это был храм Зевса Атавирского, построенный родосцами по разрешению Скилура в честь победы Посидея, сына Посидеева, над сатархами. Старый царь благоволил к выходцам с Родоса и велел им быть учителями скифской родовитой молодежи.

Собственно, и Пифодора Фарзой прихватил с собою именно потому, что он был родосцем, помня традицию скифского царского двора.

Сейчас храм предстал перед глазами молодого князя совсем маленьким и невзрачным. По-видимому, его давно забросили. Его обступили целые заросли сорных трав. На пыльных, облупившихся ступенях играли дети. Поток людей шумел мимо.

Пифодор, узнав, кому посвящен храм, сразу преобразился. Растолкал людей, подошел ближе. Надрезал ножом палец, мазнул кровью по закрытым дверям капища. Закрыв глаза, прошептал несколько слов, обращенных к божеству. Он просил удачи в варварской стране и сулил богатые жертвы в случае успеха. Возвратился довольный, с посветлевшим лицом.

– Даже в далекой Скифии я нашел святилище моего бога. О! Это только увеличивает мое уважение к скифам! У вас, о сколоты, большая душа! Поклоняясь своим богам, вы не забываете уважать и богов своих друзей.

– Ты, однако, не забудь, – строго заметил Марсак, – о своем обете принести жертву сколотским богам: Папаю, матери Табити, повелительнице земли Апи, Аргимпасе – богине ночи, богу солнца Гойтосиру и Святому мечу, когда убьешь врага. Да и Фагимасада не забудь, за спасение на море.

– Как же, как же, старина! Разве я осмелюсь нарушить обет, данный вашим богам, да еще на их собственной земле! Они не простили бы мне такой забывчивости и при случае отомстили бы. Боги везде одинаковы – они любят приношения, жадны, обидчивы и жестоки. Лучше с ними не ссориться.

– Ну то-то! – проворчал скиф. – А то я знаю вас, эллинов. В беде вы готовы обещать собственную голову, а потом у вас и волоса не получишь.

6

На перекрестке улиц шум усилился. Послышались визг лошадей, топот копыт и чьи-то крики, в которых звучали боль и возмущение.

– Куда с конем лезешь? Видишь, люди несут царский заказ! Отъезжай прочь, если не хочешь получить колом по голове!

– Кто это угрожает? – надменно пробасил всадник. – Не ты ли, пешая рвань? Давай дорогу, видишь, князь Гориопиф с друзьями едет! Посторонись, растопчем!

– Какой там князь Гориопиф?.. Может, он в своем роду князь, а у нас такого не знают!.. В нашем роду таких нет!

– Да имеешь ли ты род? Покажи свою шею, и я по ошейнику узнаю, кто твой хозяин. Видно, ему вы, вшивая нищета, бревна таскаете!

Плохо одетые широкоплечие парни несли на плечах гладко обтесанные брусья для катапульт. Они принадлежали к обедневшему роду «ястреба» и сейчас трудом добывали себе пропитание на царских заказах. Однако были драчливы и не любили давать себя в обиду.

– Мы тоже царские сколоты! – кричали они задорно. – Не смотри, что работаем! На царя трудимся!

Под натиском нахальных слуг Гориопифа, сытых парней, сидящих на добрых конях, вся длинная процессия с пахучими бревнами должна была потесниться. Многие уронили свою ношу и отбили босые ноги.

– Ах, вы так! – закричали они в ярости. – Эй, «ястребы», все сюда!..

В толпе быстро образовалось ядро из горластых молодцов. «Ястребы», несмотря на бедность, были многочисленны и дружны.

– Бей их! – рассек общий шум зычный голос костлявого широкоплечего детины с подбитым глазом.

– Ссаживай их с коней, это же «вепри»!

Богатый род, возглавляемый Гориопифом, носил на тотемическом знамени изображение вепря. Он издавна враждовал с «ястребами».

– В топоры свиноголовых, чтобы народ не топтали!

– Кого в топоры? Великий Папай! Бесхвостые ястребы хотят напасть на клыкастого вепря! Хо-хо-хо! А ну, оборванцы, добром просим – расступитесь!

Конная группа «вепрей» врезалась в толпу. Кони храпели и бились.

– Ой-ой! Человека свиньи убили! Глядите, старик умирает!

Толпа отхлынула. На земле корчился старик, что был у древотесов за старшего. Он следил за работой, получал заработок и делил его по душам. Взбесившаяся лошадь княжеского воина ударила его копытом прямо в грудь. Густая алая кровь текла изо рта по бороде и окрасила холщовую рубаху.

– Человека убили, – с укором произнес кто-то со стороны, – вам бы на свиньях ездить, а не на лошадях!

– Убили дедушку Ладака! – заревел высокий детина, выскакивая вперед. – Эй, люди, что полагается за убийство человека?

– Месть убийце! Кровь за кровь!..

Толпа возмущенно зашумела. Положение стало острым. Конные воины сплотились вокруг князя, готовясь к драке. Многие вынули мечи, приготовили дротики.

– Расступитесь, люди, если не хотите навлечь на себя гнев царя Палака! – с важным видом возгласил сам Гориопиф, поднимая вверх руку, одетую в боевую рукавицу.

Князь и его конь были покрыты чешуйчатым панцирем.

– Какая может быть месть, – добавил он, – если царь Палак повелел до конца войны не затевать ни тяжб, ни междуродовых драк!

– А убивать неповинных людей, стариков, он разрешил?

– Старик сам виноват, что подвернулся. Лошадь испугалась и ударила.

– Сам виноват?.. Вы слышите, добрые люди, старик сам виноват!.. Уж не мы ли должны просить у «вепрей» прощения за то, что наш человек их лошадь испугал?

– Чего с ними разговаривать-то! – взвизгнул один из ближайших подручных князя. – Бей их, если не хотят посторониться!

В ответ раздался грозный рев толпы. Мягко пропела стрела, ударилась в панцирь князя и сломалась пополам.

Это послужило сигналом. Копья одной стороны и дреколье другой устремились навстречу друг другу. Сверкнули мечи. Послышались дикие, захлебывающиеся вопли:

– Бей «вепрей»!.. В топоры их!

– Разойдись, нищета!

Детина с подбитым глазом крякнул надсадно и ударом кола сбил с ближнего воина шлем.

– Это ты своим конем убил дедушку Ладака!.. Получай!

Вторым ударом дубины он раздробил череп ошеломленного «вепря». Кровь и мозг брызнули во все стороны. Конь метнулся в испуге. Мертвое тело тяжело плюхнулось на землю.

Пользуясь мгновенным замешательством, детина направил следующий удар дубины против князя Гориопифа. Телохранитель, ехавший рядом, отразил удар древком копья. Дубина скользнула и хряско опустилась на круп княжеского скакуна. Ярый жеребец, уже возбужденный боевыми криками, сразу взвился на дыбы и с быстротою камня, пущенного из пращи, кинулся вперед. Следуя табунному инстинкту, все лошади, закусив удила, устремились за ним и, подобно тарану, который крошит своей бронзовой головой глинобитную стену, врезались в человеческую массу. Опять далеко разнеслись крики ярости и боли. Страшно захрустели кости под копытами. Звякнуло оружие.

На всадников Гориопифа посыпались камни, куски дорожной грязи, схваченные сгоряча. Свистнул аркан. Одного воина стащили с седла и тут же затоптали. Другого волокли за ноги и вытряхивали из панциря и кафтана. Трещали копья, звенели мечи, как в настоящей битве.

Фарзой с высоты седла наблюдал дикую картину и не мог прийти в себя от изумления. Решив обойти драку стороной, он сделал знак своим людям и стал пробираться к уличке, что виднелась правее.

– Неладное творится в нашем городе! – сказал он дядьке.

– Обнаглели князья, – отозвался тот, – раньше этого не было. Скилур их в узде держал.

Несколько распаленных дракой парней, одетых в лохмотья, всклокоченных и грязных, загородили им дорогу. Они начали поспешно ломать плетень, силясь выдернуть из земли суковатые колья.

– Мы проучим этих свиней! – рычал высокий с подбитым глазом. – Жалко, кол сломался. Я им за дедушку Ладака кишки вымотаю! «Ястребы» никогда не уступали ни в чем «вепрям».

– «Ястребы»? – многозначительно переспросил старик. – Ты слышал, мой сынок? Если это «ястребы», то они из нашего рода! Из твоего рода, князь!

– Из моего рода? – без особой радости повторил Фарзой. – Но может ли это быть?.. Ты ошибся, эти оборванцы, похожие на грабителей, не могут быть из моего рода!

– Нет, мой князь, я не ошибся, – громко продолжал Марсак, не замечая смущения своего воспитанника. – Род «ястреба» – один из пяти родов племени сайев, или царских скифов, как нас называют эллины…

– Неужели эти босые буяны могут быть моими родственниками?

Фарзой углом глаза покосился в сторону Пифодора и Лайонака.

– Да, – весело подтвердил старый скиф, – они должен служить тебе, своему князю!.. Эй, молодцы!

– Чего тебе? Не мешай!

– Ай-ай! – старик захохотал. – Это не ребята, а прямо-таки волчья стая!

И, подняв кверху руку, произнес условное обращение к родовым богам.

Парни опустили колья. Один поднял грязную лапу и тоже пробормотал молитву.

– Откуда вы? – ощупал он приезжих глазами. – Я вас не знаю.

– Кланяйтесь князю вашему Фарзою! – с важностью приказал Марсак. – Вот он, вернулся домой из-за моря!

«Ястребы» с любопытством уставились на чистое, не обветренное лицо Фарзоя, окаймленное мягкой вьющейся бородкой. Его одежда и манеры напоминали скорее просвещенную Элладу, нежели живописную и самобытную Скифию.

– Гм… – хмыкнул один недоверчиво.

– Ну?! – раздражаясь, прикрикнул старик. – Что же вы своих родовых князей почитать перестали, а?

Те не спеша, без особой охоты поклонились.

– Некогда нам, – заявил высокий, – видите, там дерутся! Это «вепри» наших бьют!.. Дедушку Ладака убили!.. А если ты князь наш, то приходи в стан за городом. Там тебя встретят старики. Там и алтарь наш.

– Князь будет в своей ставке, – не теряя важности, ответил Марсак.

– Какая там ставка! – насмешливо отозвался высокий. – Все, что оставалось после смерти князя Иданака, в прошлом году грекам досталось как добыча. Дома сгорели, скота нет. А мы вот бревна тешем да железо куем. Этим и кормимся. Богатых-то на весь род и десяти человек не наберется.

Марсак и Фарзой переглянулись.

В перспективе улицы показались султаны на шлемах царских дружинников. Они размахивали нагайками и кричали:

– Разойдись! Царь велит!.. Кто здесь заводчики? Давай их сюда.

Камень просвистал перед носом князя Фарзоя и сухо шлепнулся в стену дома. Толпа шарахнулась. Плетни затрещали. Пораженный неожиданным сообщением, молодой князь не заметил этого. В его ушах оглушительно звучали слова долговязого парня. Невольно он обернулся назад: цела ли поклажа на спинах таврских быков? Встретился глазами с Пифодором и густо покраснел. Он уже не чувствовал себя богатым и знатным скифским сатрапом, которого ждут богатство, власть и почет. Ему казалось, что он упал с высоты и впервые увидел окружающее, а все его горделивые мечты, самоуверенность, сознание превосходства над своими спутниками и многое другое, чего и не передашь сразу словами, осталось где-то высоко-высоко, подобное белому облачку в голубом летнем небе. Еще миг, и растает это облачко, и ничто не будет напоминать о том, что оно существовало. Он вернулся в Неаполь, чтобы узнать о своем полном разорении, о нищете, в которую впал весь его род. Его вгоняла в краску одна мысль, что он должен будет предстать перед Палаком как бездомный скиталец, почти такой же, как Пифодор, а перед другими князьями, имеющими свои стада и дружины, сможет блеснуть лишь эллинскими манерами да пышной одеждой, взятой с «Евпатории» предусмотрительным родосцем…

– А ну, ребята! – распоряжался тем временем Марсак. – Если хотите, чтобы ваши головы не оказались во рву за городом, бегите к нашим и покличьте их! Князь, мол, зовет всех «ястребов» под знамя вот в этот проулок! Спешите, царские конники уже окружают площадь! Худо будет!

Марсак засуетился. Вместе с Лайонаком она стали крупами лошадей теснить толпу, освобождая проезд в проулок.

Пифодор смело толкался, пробираясь в том же направлении.

Парни сообразили, что дело может обернуться не в их пользу. Род их обедневший, своей заступы около царя не имеет, а поэтому не исключена возможность, что их перехватают и накажут жестоко за беспорядки.

Они побросали колья и нырнули в толпу.

Появление сотни царских дружинников подействовало на страсти народа охлаждающе. Толпа отхлынула, оставляя на земле раненых и убитых.

– Хватайте оборванцев, что из пригорода! Эти «ястребы» известные разбойники! – призывали слуги князя Гориопифа.

– Бегите все в проулок!.. Там, говорят, князь наш объявился! – кричали «ястребы».

Слух пролетел, подобно ветру. Серая толпа ринулась в проулок, ускользая от царской стражи.

– Князь наш Фарзой, говорят, из Эллады возвратился!

– Если так, то слава богам!.. Фарзой нас в обиду не даст, он был другом царя Палака, а по матери и родственником!..

7

Сдержанный и приметливый Лайонак привык больше молчать и наблюдать за всем, что происходило вокруг. Он заметил в толпе человека, который не принимал участия в общей суматохе, но бесстрашно толкался среди возбужденного люда. Человек прислушивался к разговорам, пытливо всматривался в лица людей. Иногда на его выразительном безбородом лице пробегало подобие усмешки. Если кто обращал на него внимание, он начинал кричать, размахивать руками, подражая окружающим.

С виду это был оборванец. На поясе имел нож в потертых ножнах и оселок. Его можно было отнести к тому нищему воинству, которое «спит под звездами и пьет горстью», по насмешливому выражению зажиточных скифов.

Морщинистое, хотя и не старое лицо этого человека отличалось необычайной подвижностью и отражало нечто столь комичное, что трудно было удержаться от улыбки, наблюдая за ним. Глаза под вскинутыми бровями светились умом и осмысленной любознательностью человека, осведомленного о многом и умудренного опытом. При смехе он обнажал крупные белые зубы и тогда казался моложе.

Услышав разговор о князе, прибывшем из далеких стран, человек насторожился и, вмешавшись в толпу «ястребов», вместе с ними побежал к проулку.

Здесь его случайно и увидел Лайонак. На лице сатавка отразилось изумление. Сначала он подумал, что обознался, но край уха, рассеченный когда-то, убедил его, что двух подобных людей с рваными ушами существовать не может. Боспорец натянул поводья. Лошадь замедлила шаг, и сразу же поток людей отделил его от княжеской свиты.

– Эй, Бунак! – крикнул он, махая нагайкой.

Человек резко повернулся и остро взглянул на окликнувшего его всадника. Работая локтями, он выбрался на свободное место, рядом с конем боспорского посланца.

– Табити, мать прародительница! – изумленно воскликнул он. – Пусть меня затопчут овцы! Это ты, Лайонак?

– Пусть лопнет мой пояс во время битвы, если это не я! – ответил со смехом боспорец. – Но тебя я не думал встретить здесь. Должен признаться, что не только я, но и другие считали тебя погибшим. Как ты здесь очутился?

– О!.. Я тебя хотел бы спросить о том же.

– Я отвечу, только не здесь. Я вдвойне рад. Во-первых, тому, что ты жив, во-вторых, – счастливой встрече с тобою. Едва вступив в город, я встретил друга. Это добрый знак.

– Да, Лайонак, я остался жив, боги решили дать мне отсрочку… Это я поджег дом старого Саклея. Мне для этого пришлось выбраться из темницы и заткнуть стражу горло кинжалом. Ты же знаешь, что Саклей осудил меня на смерть.

– Знаю и еще раз рад, что ты сумел обмануть Саклея! Но что ты делаешь в Неаполе?

– Гуляю, – улыбнулся Бунак, – и вот хотел было взглянуть на новоявленного князя Фарзоя, если только его приезд не выдумка, чтобы отвлечь головорезов от драки.

– Нет, это не выдумка. Князь Фарзой действительно прибыл из Греции и даже спас меня от расправы около селения Оргокены. А ты что же, усыновлен в роде «ястреба», если интересуешься Фарзоем и бежишь к нему вместе с другими?

Бунак отрицательно покачал головой.

– Я просто любитель потолкаться в толпе… Но чего мы здесь стоим? Ведь ты же с дороги!

– Да… и даже с повязками на ранах!

– Ты ранен? Там, около Оргокен?

– Там… Я очень спешил в Неаполь. Нападение разбойников задержало меня. Я помят и получил несколько царапин ножом!

– Ах так? – Бунак стал серьезным. – Тогда поспешим туда, где найдется для тебя кров, пища и помощь знающего человека. Пойдем, будь моим гостем!

Лайонак соскочил с седла и повел лошадь в поводу. Они стали пробираться через толпу с намерением поскорее уйти из шумного места, где уже наводили порядок царские воины.

– Поспешим, а то нас могут задержать дружинники!

Группа всадников, следуя за убегающими драчунами, находилась уже там, где только что встретились друзья. Дружинники, видимо, хотели окружить «ястребов». Сунулись в переулок, но были встречены градом камней и яростными криками.

Бунак поспешно откинул загородку в плетне, и они оказались в маленьком дворике, между двумя сараями, откуда доносилось блеяние овец. Две собаки громко залаяли, но, видя в руке сатавка нагайку, не осмелились приблизиться.

– Так мы скорее доберемся куда следует. На улицах тесно. Наверно, опять будет ночное гулянье. Взяты западные порты! Оттуда навезли всякой всячины – вина, хлеба, рыбы, угощений! Сегодня все хотят быть пьяными!..

Они устремились в узкий прогон для скота между плетнями и через полчаса оказались за огородами, в самой бедной части города, среди необмазанных лачуг и рваных юрт, отделенных одна от другой бурьяном, ломаными загородками и грядками, засеянными луком и скифским корнем, как тогда называли редьку.

Царь Палак, предполагая будущее переустройство города, наметил снести с лица земли это скопище нищеты и грязи. Это место занимало северную сторону бугра, на котором расположился Неаполь, и являлось частью позиций, важных для обороны города. Царь хотел видеть на этом месте благоустроенные кварталы с мощеными улицами. Прошлогодняя несчастливая война помешала ему выбросить все эти лачужки, а вместе с ними выгнать за черту города и всю массу бедного люда, здесь ютящегося. Кого только тут не было! Мелкие ремесленники, увечные воины, базарные нищие и воришки, уличные девки, просто бродяги и беглые рабы, потерявшие свой род и племя. В этих местах скрывались убийцы от мщения родичей убитого, сюда тащили краденые вещи и шли, чтобы играть в греческие азартные игры. Это был мирок темный, грязный, имевший, однако, свои интересы и довольно-таки деловой.

Друзья остановились перед развалиной, задняя часть которой словно вросла в скалу. Получалось нечто подобное землянке, продолженной в пристройку. Крыша, когда-то черепичная, многократно чинилась камышом и соломой и наконец провалилась. Плетень упал и пророс высокой лебедой. Тропинка, что вела к дверям, еле виднелась из-за бурьяна.

Лайонак с удивлением посмотрел на эту унылую картину и, переведя взгляд на товарища, хотел задать ему вопрос, но промолчал. Тот подошел к ветхой двери, еле державшейся на петлях из пересохшей кожи, постучал в нее кулаком. Через короткое время за дверью послышались неясные звуки, затем женский голос:

– Кто тут?

– Это я, Бунак! Открой, Никия!

– А, сейчас открою.

Дверь заскрипела. На пороге показалась высокая, чрезвычайно худая женщина, одетая в длинную скифскую рубаху, сохранившую следы вышивки. Лайонаку показалось, что перед ним привидение, вышедшее из могилы. Истощенное лицо женщины не выглядело очень старым, его оживляли большие, ярко блестевшие глаза. Они горели внутренним возбуждением и, казалось, воплощали в себе всю силу души странной женщины. Лайонак обратил внимание на ее по-старушечьи сжатые губы и на седые волосы, распущенные по плечам. Ее лицо показалось ему гипсовой маской, а в блеске глаз он почуял холод, отчужденность и что-то совсем не женское, пугающее своей необычностью. Ему стало не по себе. Женщина проколола его своим взглядом, словно копьем.

Бунак кивнул головой. Женщина без слов указала на сарай. Бунак принял коня и отвел его в стойло.

– Заходи, брат мой, здесь, в стороне от шума, где нет надменных князей и их холопов, ты сможешь отдохнуть, никем не тревожимый.

– Спасибо.

Они вошли внутрь жилья. Сразу ничего не могли как следует разглядеть в полутьме. Свет проникал сюда через дверь да в узкие прорези в верхней части стен, сделанные для выхода дыма. Приглядевшись, увидели убогую обстановку жилища, по сравнению с которым дом Таная мог быть назван дворцом. Неровный земляной пол. Посредине – очаг, вернее куча дымящейся золы между двумя черными камнями. В углу разостлано несколько овчин. Вдоль стены выстроился ряд неуклюжих закопченных горшков. На стенах темнеют связки и пучки увядших трав, кореньев, шкурки летучих мышей и даже высушенные лягушки и змеи. Стоит запах кислого молока и остывшего дыма. «Нечего сказать, место уютное!» – подумал боспорец, оглядываясь. Увидев на полке человеческий череп, вздрогнул.

Вошла хозяйка, постлала на пол кошму.

– Нам, Никия, нужно поговорить так, чтобы никто не мешал, – сказал ей Бунак.

– Садитесь и говорите, я пойду доить коз.

Голос хозяйки дома был чистый и звучный. Но говорила она одними губами. Лицо при этом оставалось неподвижным.

Лайонак сбросил с себя оружие и расстегнул пояс.

– Фу, – вздохнул он, опускаясь на кошму, – только сейчас я почувствовал, как устал и хочу есть.

– Прости, друг, я забыл, что ты еще ранен и тебе необходима перевязка. Я позову Никию, пусть она осмотрит твои раны.

– Это потом. Раны совсем не тревожат меня. А вот желудок – очень. Там, в переметных сумах, у меня есть просо.

– Сейчас нас накормят, Лайонак, потом Никия полечит твои раны, а после ты будешь спокойно отдыхать. Сюда никто не зайдет, вернее – не посмеет зайти!

– Не посмеет? Почему?

– Потому, что Никия известна в городе как бития… Ее побаиваются. Обращаются к ней в случае крайней нужды, одни – за лекарствами, другие – за предсказаниями.

– Бития?.. Значит мы в доме знахарки и колдуньи? Что-то я не заметил в ее глазах ни двойного зрачка, ни изображения лошади. Впрочем, ее взгляд острее кинжала!

– Никия очень хорошая женщина, хотя и знахарка. На ее верность и скромность можешь вполне положиться. Будь здесь как дома.

– А ты? Значит, ты привел меня не к себе домой? Меня хочешь устроить здесь и уйти? Боюсь, что эта страшная вещунья превратит меня в черную птицу и отправит лететь за волшебным зельем!

Лайонак зябко встряхнул плечами и засмеялся. Бунак поморщился.

– Да, я уйду, брат, только не домой, у меня нет дома! А когда я хочу отдохнуть от людей и суеты, я прихожу к Никии… Жилище Никии – мое убежище. А Никия – мой единственный и настоящий друг в Неаполе. Никого никогда не приводил я сюда, ты – первый.

– Прости меня за мои слова. Я неудачно пошутил. Не думал, что это будет для тебя больно. Но я так и не знаю, где и чем ты живешь. Неужели и здесь ты… раб?

Бунак странно рассмеялся, скаля крупные белые зубы. Не спеша раздул угли в очаге, подложил в огонь мелкого бурьяна, потом хворосту. Пламя вспыхнуло, осветило ярко лицо его. У гостя мелькнула мысль, что и Бунак недалеко ушел от Никии по своей странности в поведении и по внешности. При красном свете очага он походил на духа ночи. Для полного сходства не хватало рогов на голове. «Что связывает его с этой женщиной? – спросил себя гость. – Дружба? Любовь? Или что-то другое? Может быть, взаимное волхвование, магические оргии, в которых требуется участие колдунов обоего пола?»

От таких предположений по спине пробегала волна мелких мурашек.

– Я не знаю, кто я, – ответил Бунак, смотря в огонь. – Как будто я уже не раб. Язвы после работы в рыбозасолочных ваннах Пантикапея зажили на моих ногах. Нет надо мною злобного надсмотрщика с сыромятным бичом… Да, я не раб!.. Я могу идти, куда хочу! Я свободен! Но свобода человека – это свобода пылинки, поднятой ветром. Ее несет неизвестно куда, и она не знает, упадет ли опять на землю, чтобы быть растоптанной, или будет заброшена в море и растворится в нем бесследно.

– Гм… Это не совсем ясно, дружище. Но ты, по-видимому, не работаешь по найму: твои руки белы и чисты, я не вижу на них мозолей и трещин. Ты держишься и говоришь, как человек, у которого есть досуг. Тому, кто ежедневно от зари до зари гнет спину на поле или в кузнице, некогда раздумывать, кто он – пылинка или еще что… Думать и рассуждать так, как ты, может тот, у кого есть свободное время. Ты же, я вижу, его имеешь. Или ты стал базарным мимом?.. Ты же и был мимом после того, как потерял дом и землю. Но мимы одеваются пестро, а ты больше похож на бедного пастуха. Расскажи о себе подробнее.

– Расскажу, но несколько позже! А сейчас горю нетерпением услышать от тебя, каковы дела в Пантикапее и какие ветры занесли тебя в Неаполь! Почему я здесь – понятно. Я бежал от рабских цепей и преследований Саклея. Того Саклея, который отнял у меня сначала дом и землю, потом семью, а потом и свободу. О!..

Лицо его перекосилось, стало страшным. В бешенстве он сжал кулаки и погрозил кому-то в темноту.

– Но он будет помнить меня! Я зарезал его слугу и поджег его дом! Почему я не смог его самого проткнуть кинжалом? Впрочем… не смотри на меня так. Мой гнев – искра в почти потухшем очаге. Я уже спокоен. Так расскажи – зачем ты здесь? Или что случилось?

Дверь скрипнула. Вошла Никия и безмолвно поставила перед ними горшок с молоком, положила на холст лепешки и две пригоршни орехов.

Бунак усмехнулся.

– А ну, Никия, загляни в тот мешок, что я занес к тебе, когда шел на площадь.

Хозяйка принесла мешок, сшитый из шкуры дикой лошади, туго наполненный и завязанный. Бунак быстро распустил сыромятный шнур и вынул из мешка увесистую амфору с запечатанным горлышком и греческим клеймом на ручке.

– Ого! – весело вскричал Лайонак. – Ты просто радуешь меня! У меня слюна течет от желания поесть и выпить! Я со вчерашнего вечера ничего в рот не брал!

– Это еще не все.

Вслед за амфорой, показался кусок того скифского кушанья, которое приготовляется из крови и кореньев, запеченных в желудке лошади, горшок тертой редьки, луковицы, белый хлеб, печенный на поду.

– Ой-ой-ой! – схватился за живот боспорец. – У меня в кишках судороги!

Никия вышла такая же безучастная, чужая. Оба мужчины приступили к еде. Амфора была вскрыта. Густое ароматное вино темно-красной струей полилось в рога.

– Изумительное вино! – воскликнул гость, отхлебнув. – Прямо как с царского стола! Такого не купишь у обманщиков-виноторговцев.

– Ты не ошибся. Это вино со стола Палака. А на амфоре клеймо синопских мастеров.

– Слушаю и удивляюсь! Выходит, ты вхож в погреба самого царя?

– Не удивляйся. Ведь ты тоже допущен в конюшни Перисада. И ездишь на царских конях по пантикапейским площадям. Ты конюх и наездник боспорского царя. Почему мне не быть царским ключником и виночерпием?

– Верно, Бунак. Был я царским конюхом и готов поверить, что ты царский кравчий, но меня смутило несоответствие твоей одежды такой должности. Неужели слуги сколотского царя ходят в дырявых штанах, с ржавыми ножами?

– Хо-хо-хо! Ты совсем прост, Лайонак! Я хотел потолкаться в толпе и надел эти отрепья. В такой одежде я незаметен, никто не тычет в меня пальцами и не шарахается от меня. В Неаполе, как и в Пантикапее, нарядные и сытые не ходят рядом с голыми и голодными. Чтобы побыть среди народа, узнать его мысли, нужно быть таким же, как он.

– Ты совсем сбил меня с толку, Бунак… Уж не сделал ли тебя Палак князем?.. Должность главного кравчего у Перисада занимает знатный и богатый вельможа… Если и у Палака такой обычай, то…

– Пей и ешь! – прервал его со смехом Бунак.

Подкрепившись, оба почувствовали себя лучше. Мысли и речи потекли легче.

– Ты, Лайонак, обещал первый рассказать о себе. Что там, в Пантикапее? Хозяева по-прежнему опиваются и обжираются, а рабы умирают от голода и непосильной работы? О! Проклятый город слез и горя! Как я ненавижу его! Как я жажду разгрома эллинских колоний, сначала Херсонеса, потом Боспора!.. Все выжечь дотла! И мы сделаем это, разорим города и вырежем греческих богатеев!.. Прочь эллинскую заразу с наших берегов! Не было эллинов, скифы не знали рабства!.. И мы, сатавки, жили на своих землях, сеяли хлеб для своих нужд, управлялись советами старейшин и знали одного сколотского царя, которому платили дань… Теперь же боспорское царство Перисада – тюрьма…

Бунак пришел в необычайное возбуждение, вскочил с кошмы, стал размахивать руками. Боспорец слушал его не перебивая. Хлебнув из рога, подумал и, подождав, когда он успокоится, ответил:

– Мне по душе твои речи, Бунак. Кто сам носил цепи рабства, тот не может говорить о нем спокойно. Люди все родятся одинаковыми, я даже знаю рабов, которые намного достойнее своих хозяев, умнее их и лучше! Но об этом потом… Ты, конечно, слыхал об Аристонике, он стал во главе восставших рабов в Пергаме. Не слыхал? Ну хорошо, я после расскажу тебе о нем. А сейчас – о Пантикапее. Там все то же… Царь Перисад не имеет денег на оплату наемников, и они живут тем, что грабят народ. Царек дандариев Олтак вошел у царя Боспора в почет и сейчас имеет большую силу… Стража около Перисада из фракийцев и дандариев… Только аланы еще не побывали в Пантикапее. Те гордые, в наемники не идут. А сколоты-сатавки совсем разорились, хуже рабов стали… Да и городским рабам позавидовать нельзя. Жизнь их куда хуже собачьей, кормят их отбросами, бьют батогами, сажают в ямы, а за сопротивление глаза выжигают каленым железом и суставы выламывают… О Бунак! Если бы ты все это мог видеть!.. Кстати сказать, хлебная торговля падает, хозяйство боспорское рушится. Боспорское царство – это подгнившее дерево. Оно сразу рухнет, если…

Говоривший спохватился. Он заметил, что собеседник слушает его с напряженным вниманием вполне трезвого человека.

– Продолжай, – проговорил Бунак сквозь зубы. – Что «если»? Может быть, и я смогу достать мечом до печени Саклея?

– Пей! – в свою очередь предложил Лайонак. – Вино царское… А Саклей, враг твой, в почете у Перисада, ему служат не только люди, но, видимо, и демоны!.. Так ты, говоришь, вхож во дворец Палака?

– Я?.. Да, вхож.

– Это хорошо, хотя мне ясно, что ты не очень большая птица возле него. Если бы ты стал вельможей, ты не проклинал бы сейчас с таким жаром рабство и рабовладельцев. Меня радует это.

Дальше беседа потеряла свою связность. Хмель ударил в головы. Лайонак запел песню сатавков. Бунак подтягивал ему. Гость не рассчитал своих сил. Его сознание заволокло туманом, он с пьяным смешком и бормотанием свалился на кошму.

Бунак подбросил в очаг топлива. Задумчиво сидел, смотря в огонь и прихлебывая из ритона. Позвал Никию.

– Гость устал и пьян, – сказал он ей, – пусть он спит. Потом полечишь его, если потребуется. Завтра я зайду. А пока прощай.

Бунак поднялся и вышел из хижины. Никия стала убирать посуду. Лайонак громко храпел и продолжал бормотать во сне.

1

В направлении главной площади Неаполя валила шумная толпа людей. Мужчины были бедно одеты, но вооружены топорами и копьями. По их грозным взглядам, угрожающим выкрикам и размашистым жестам можно было судить, насколько они возбуждены и полны гнева. Женщины оглашали улицы истошными криками. Они рвали на себе волосы и, схватив из-под ног горсть сухой земли, сыпали ее себе на головы, выражая печаль.

Впереди несли четыре трупа. Их сопровождали степенные старцы. Над трупами склонились две хоругви из белой кожи с искусным, кудряво вышитым изображением хищной птицы, несущей в лапах меч. Это был тотемический герб многочисленного рода «ястреба», самого бедного рода из племени царских скифов.

Здесь же шагал новоприбывший родовой князь Фарзой с двумя неизменными спутниками и рабом.

Молодой князь неожиданно для себя попал в круговорот событий, оказался впереди буйной толпы городских поденщиков и, сам того не желая, возглавил их отчаянное сопротивление царским стражникам. За него распоряжался Марсак. Старик так сумел вдохновить бунтарей, что дружинники поспешно отступили к центру города, сопровождаемые градом камней и улюлюканьем простого народа.

Опьяненные победой «ястребы» окружили своего князя и провозгласили ему многократную славу по обычаю предков, причем так кричали, что согнали всех ворон с городской стены.

– Вот это князь! – говорили они друг другу в воинственном упоении. – Сразу, как приехал, за народ стал!.. С таким князем не пропадешь!

– Не побрезговал бедными сородичами!

– И не побоялся выступить против царских дружинников!

– Слава нашему князю! Настоящий «ястреб», хоть и похож немного на эллина!

– За город!.. Пошли на родовой майдан!

– Торопитесь, – предупреждали наиболее осторожные, – сейчас нагрянет сам Раданфир с дружинниками и перехватает нас! И князю не уйти!..

Не успев по-настоящему осмотреться в Неаполе, Фарзой принужден был бежать за город, в предместье, заселенное «ястребами».

Уже за городскими воротами князь с досадой обратился к дядьке:

– Мало того, что я узнал о своем полном разорении и почувствовал себя нищим, я оказался главарем бунтующих оборванцев и теперь стал врагом Палака!.. Не лучше ли было бы отстать от этой толпы и проехать к дворцу царя, явиться к Палаку с покорностью?

Дядька замахал руками.

– Что ты, что ты, мой князь!.. Твое достояние потеряно – это плохо. Но еще хуже будет, если ты потеряешь честь. Пусть обеднел твой род, но он твой – и ты должен печься о нем. Теперь те люди, которых ты назвал оборванцами, твое самое большое богатство. Среди них и с ними – ты родовой князь, и никто не посмеет оскорбить тебя. Без них – ты никто. Держись за свой род, Фарзой!.. «Ястребы» еще не потеряли боевого духа. С такими ребятами, – он кивнул головой на высокого парня с подбитым глазом, – ты скоро добудешь почет и славу и вернешь отцовское богатство. О, мы еще посадим «ястребов» на коней!

Фарзой пожал плечами. Он совсем не так представлял себе свое возвращение в Скифию. Происшедшее сбивало его с толку. Дикая драка на улице царского города, сопротивление толпы воинам самого Палака, поспешное бегство в предместье совместно с толпой буянов – все это было нелепо, странно… Правда, его захватывала неистовая, какая-то взбалмошная энергия толпы, увлекала сплоченность «ястребов», их безоговорочная готовность драться со всеми, кто посмел оскорбить честь рода или пролить его священную кровь. Но княжеское самолюбие несколько коробило то обстоятельство, что все эти люди – не конные пастухи, не воины, а ремесленники и просто наймиты, мало чем отличающиеся от рабов. Не будучи трусом, Фарзой все же подумывал и о том, что ему придется расхлебывать заварившуюся кашу и держать ответ перед царем.

Марсак гоготал, как гусь, довольный тем, что князь сразу оказался на вершине событий, подчинил себе родичей, признан ими и восславлен. Фарзой явился домой не как отреченный беглец из дальних стран, а как настоящий сколотский воевода, властный и бесстрашный. Попробуй такого не признать!

Дядька с особым чувством засунул руку за пазуху и погладил пучок ковыля, там спрятанный.

Предместье гудело, как потревоженный улей. Со всех сторон бежали мужи, подвязывая на ходу мечи. Безоружные выкручивали из возов оглобли, хватали вилы, топоры, камни, лежащие на дороге. Женщины и дети заваливали улицы чем попало, волокли телеги, чтобы преградить дорогу коннице.

– К оружию, «ястребы»! – орали парни, только что ковавшие железо.

– К обороне! – вторили им древотесы.

– Кровь за кровь! – требовали кожемяки, шорники и горшечные мастера.

Дядька обнимался и плакал от избытка чувств, встречаясь со старейшинами, что прибыли на шум, обтирая руки о фартуки. Они тоже занимались мастерством. Одни пекли хлебы, другие вязали узды, третьи строгали древки для копий.

– О! Это ты, Марсак! – возгласил оружейник, появляясь вместе с сыновьями.

– Здравствуй, Сандак!.. Поклонись сначала князю нашему Фарзою. Он прибыл из-за моря и готов принести жертвы родовым богам.

Четыре сына Сандака явились, вооруженные лучшим оружием, хотя еще не знали, с кем придется иметь дело.

Выслушав Марсака, Сандак задумался.

– Видишь ли, князь, и ты, Марсак, – начал он мягко, – это хорошо, что ты своих признал и не дал в обиду. Увел ребят от кровопролития, спасибо тебе за это. Ты устал с дороги, ехал на поклон царю, а пришлось вмешаться в драку… Ты же знаешь душу «ястребов»! Хотя мы и не пастухи, но и не хлеборобы, а по-прежнему царские сколоты – сайи… Ну, и гордость имеем большую, сердца горячие, а руки крепкие!.. Иногда это хорошо, а порою плохо… Все мы ремесленники и недавно были обласканы царем, заказы от него получили большие. Нам бы сейчас не следовало ссориться с царем. Надо бы уладить дело мирно… Тебя просить будем – замолви словечко перед царем!

– Что ты, Сандак! – побагровел Марсак. – Или тебе железо мозги проело и ум твой рассохся, как старое ведро?.. Четыре человека наших убито. Гориопиф сейчас около царя ужом вьется, чтобы себя оправдать, а нас обвинить. Ребята царскую стражу камнями разогнали… А теперь, князь вновь прибывший, иди скорее, торопись к царю Палаку, неси ему за всех повинную – может быть, простит… А не простит, так голову снимет. Вот это посоветовал!.. Да за такие советы раньше к столбу привязывали. Тебе, я вижу, царские заказы-то глаза застили!

– Правильно! – закричали ближе стоящие. – Не кланяться царю надо, а требовать управы против Гориопифа! «Ястребы» никогда не гнули спину и прощения не просили!

– «Ястребы» еще во времена Атея были вторым родом после царских родичей. И никогда своих князей на расправу не выдавали.

– Все пойдем, – рявкнул высокий парень, вскакивая на помост, на котором лежали трупы убитых, – и мертвых понесем! Пусть царь сам рассудит!

– А не рассудит – пойдем войною на «вепрей»! Со свиньями мы всегда справимся!

– Сдерем с них красные кафтаны!

– Становись по десяткам и сотням!

– Веди нас, князь, к царю! И старики пусть идут около князя, и ты, Сандак!

Старейшины засуетились, поднимали руки, кричали надрываясь:

– Великий царь Палак запретил кровавую месть до окончания войны!

– Поэтому и надо идти к царю за управой! – громогласно вмешался Марсак, показывая на трупы.

Толпа яростно потребовала возмездия.

– Идем к царю! – прогремело несколько сот голосов.

– А кто не согласен, того в колодец головою!

На пыльной дороге, соединяющей предместье с городом, показалось до десятка всадников с пышными султанами на шлемах. Увидя грозную рать, двигающуюся им навстречу, царские воины повернули коней и поспешно ускакали.

– Скажи, Марсак, – склонился к дядьке Фарзой, – зачем мы идем все к царю? Он вышлет против нас тысячу всадников, и они потопчут нас, как траву! Я же совсем не хотел бы быть врагом своего царя. Неужели нельзя сделать все по-иному?

– Эх, мой сын! Ты забыл сколотские обычаи и огорчаешь меня этим. Дело рода – твое дело. Отвернись от него, и «ястребы» перестанут признавать тебя. Куда тогда мы пойдем с тобою? На царскую кухню? А сейчас ты не просто князь родовой, но защитник справедливости! За тобою народ, за тебя обычаи отцов, правда! Сам Палак не посмеет пойти против законов отцов, дедов и прадедов!

– Но царь прогневается на меня за то, что я не поклонился ему ранее.

– Зато ты придешь к нему не один, как иностранный гость, чтобы просить милости и кормления, но во главе своего народа! А за кем народ – за тем и сила. А за кем сила – того и уважают. Нет, князь, это большая удача, что ты явишься к Палаку достойно твоему званию. Отец смотрит на тебя из страны теней и радуется.

2

Пифодор чувствовал себя превосходно. Он сверкал черными глазами и весело скалил зубы. Атмосфера боевой тревоги бодрила его. Вид воинских колонн, на которые разделились «ястребы», приводил его в восторг. Это было целое войско, сплоченное как одна семья и бесстрашное. Ветер подхватывал тучи пыли из-под ног идущих и уносил ее выше городской стены.

Марсак вспомнил о чем-то и забеспокоился. Обернулся к воинам и громко приказал:

– Эй, молодые и быстроногие! А ну вперед, к воротам города, чтобы привратники не успели запереть их!

Не менее двухсот молодых ярых юношей кинулись вперед наперегонки. Ворота были захвачены в последнюю минуту, когда бородатые стражи уже запирали дубовые створки и гремели засовами. Стражники были схвачены и обезоружены. К царю поскакали конные гонцы с вестью, что «ястребы» вступили в Неаполь. По улицам бежали люди с оружием в руках. Это были тоже «ястребы», оказавшиеся в городе или живущие здесь.

Бедняцкий район, где жила Никия, тоже ответил на волнения тем, что выставил несколько сотен крикливых парней, одетых в лохмотья, но падких на беспорядки. Многие думали поживиться кое-чем под общий шум, но были и такие, которые приняли к сердцу обиду маленьких людей, пострадавших от надменного князя и его чванливой челяди.

Неаполь зашумел. Около дворца поспешно строилась царская дружина. Сам Раданфир распоряжался на площади. Однако и речи не возникало о подавлении силой народного выступления, тем более что впереди тысячной толпы несли трупы убитых, которые всем своим истерзанным видом взывали о мщении и приводили народ в неистовое возбуждение. Сколоты шли к своему царю за судом и справедливостью. Это их древнее право, освященное веками. Войско строилось не против народа, но с целью предотвращения побоища между «ястребами» и «вепрями». Конница Гориопифа уже вступила в город через западные ворота, готовая дать отпор притязаниям рода Фарзоя.

Царя окружили близкие ему князья в полном вооружении. Жители города загоняли во дворы скот, прятали детей и торопливо опоясывались мечами.

– «Ястребы» поднялись против «вепрей»…

– Они встретятся перед царевым крыльцом!

– Сеча будет великая!..

Тревожно трубили рога. Улицы опустели, зато на площади волновалось море вооруженного люда, копья стояли чаще, чем речной камыш. Шествие приближалось. Раданфир, хмурясь, прислушивался к отдаленному шуму, напоминающему рев налетающей бури.

Палак был возмущен происшедшим. Его раздражала заносчивость Гориопифа. Но и дерзость «ястребов», их сопротивление дружинникам на улицах города казались ему настоящим бунтом.

Он смотрел из окна на площадь, нервно обрывая кисти на своем поясе. Позвал Раданфира.

– Сколько же всего убитых и раненых? – спросил он с раздражением.

– Сначала конные «вепри» задавили старика из рода «ястреба» по имени Ладак. Потом «ястребы», числом около полусотни, кинулись избивать всадников Гориопифа. Двух сразу же убили дубинками. Князю Гориопифу ушибли плечо и повредили его лошади крестец. Кое-кого ранили стрелами.

– Это все?

– Нет… «Ястребы» потеряли еще трех…

– Кого захватили на площади?

– Сам князь Гориопиф здесь. Он прибыл вместе с родичем – князем Напаком. Конница его сейчас будет на площади… А «ястребов» пока нет ни одного.

– Как? Мои дружинники не смогли перехватать пеших, почти безоружных людей?

– Смогли бы… Но здесь случилось странное. Откуда-то прошел слух, будто приехал из Греции князь Фарзой. Он собрал на площади всех сородичей, занял переулок и дал отпор конным стражам. Их лошади перепугались и повернули назад. А «ястребы» с криком: «Фарзой! Фарзой!» – отступили в свое предместье.

– И князь с ними?

– И князь с ними.

– Это поразительно! – Царь в упор посмотрел на Раданфира. – Это невиданно, мой друг! Мне начинает казаться, что если я заменю свою дружину удальцами из рода «ястребов», то не прогадаю. А?

В словах царя слышались насмешка и сдерживаемый гнев.

– Почтенный жрец всех богов тоже не прогадает! – веско ответил Раданфир, парируя удар.

– Но я недавно принял дары от одного из старейшин этого рода – Сандака и одарил его тоже неплохо!

– Один Сандак не решает дел всего рода. «Ястребы» уже захватили ворота города и идут сюда целым войском.

Палак сморщился. Род «ястреба» не имел князя и управлялся старшинами, влюбленными в старину и мечтающими о возвращении прежних вольностей. Несмотря на бедность большинства, «ястребы» держались независимо, открыто враждовали с богатым родом Гориопифа и увлекали за собою всех, кто был недоволен засилием князей. Царя бесило это. Независимые роды и кичливые князья одинаково оскорбляли царское достоинство. Безликий и безропотный народ и покорные князья – вот чего хотелось царю и чего он никак не мог достигнуть. Палак старался держать «ястребов» в черном теле, пытаясь ослабить их, вытравить их вольный дух, но «ястребы» продолжали славиться удальством, бесстрашием, сплоченностью. Тойлак поддерживал вольнолюбивые устремления «ястребов», конечно, не явно, а под видом общеродовых молений. Среди них он искал опоры в борьбе против всяких новшеств, вводимых царем. Жрец боялся эллинизации Скифии и упадка влияния пилофоров.

Гориопиф оскорблял царя своей строптивостью и стремлением играть самостоятельную роль. Кто знает, может быть, он лелеял тайную мечту занять престол, пользуясь бездетностью Палака. Он имел для этого основания. Его род сидел на коне, имел многочисленные стада. Сам Гориопиф славился своим богатством и преданной дружиной. Через Напака он был связан с обширными общинами хлеборобов и имел немалые доходы от торговых дел с греками. Но его ненавидел народ за жестокость и недолюбливали князья за чванливость и заносчивость. Даже многие сородичи проклинали своего князя. Что же касается «ястребов», то только Палак сдерживал давнюю вражду между ними и «вепрями».

И вот неожиданно произошло кровопролитие. Нависла угроза обострения междуродовой распри, которая ослабит Скифию в столь нежелательное время. Сейчас единение потребно как никогда. И все же Палак не мог сказать, удастся ли ему предотвратить драку.

Обстановка усложнялась появлением князя Фарзоя, якобы прибывшего из Эллады. Царь не верил этому слуху, но чувствовал, что это не пустая выдумка. Возможно, она скрывает в себе какую-то еще не разгаданную каверзу.

«Как странно… – думал царь. – Я хочу сделать сколотов сильными и богатыми, хочу вывести народ из степной убогости, а князей поставить начальниками над богатыми областями и непобедимыми ратями. Моя цель – создать большое хозяйство с многочисленными рабами, вооружить скифов-пастухов крепкими мечами, а потом разгромить всех врагов и вернуть земли отцов. Но князья и народ делают все, что могут, только бы затруднить мне достижение этой цели. Брыкаются, подобно лошадям, которых хотят вывести на хорошее горное пастбище и заставляют преодолевать перевалы…»

Раданфир напомнил царю:

– Князь Гориопиф и его родственник Напак просят принять их и выслушать.

– Ага!.. Пусть войдут!

Гориопиф вошел с подвязанной рукой. Он держался с обычной напыщенностью и сейчас бросил на свиту царя взгляд, полный надменности и пренебрежения. За ним следовал Напак в черном плаще, с обнаженной головой. Бритое лицо, обрамленное двумя волнами пышных волос, широкие плечи и наборный панцирь, выглядывающий из-под складок плаща, придавали «младшему князю» вид очень внушительный. Однако в зеленоватых, близко расставленных глазах не было обычной вызывающей самоуверенности. Смелый в единоборстве на ристалищах и при встрече со слабым врагом, Напак чувствовал робость и тушевался в присутствии царя и его богатырей. Такие витязи, как Раданфир или Калак, внушали ему непреодолимый страх.

Гориопиф был раздражен. Не сделав поклона царю, он обратился к нему громогласно:

– За наглость худого рода «ястреба» я смог бы отомстить сам. Я перевязал бы и перепорол пьяных нищих, которые смеют учинять разбои среди белого дня и даже нападать на князей. Но сначала хочу спросить тебя, Палак-сай, может, ты сам захочешь наказать бунтовщиков, что бесчинствуют в твоем городе? Для себя же я требую выдачи всех зачинщиков; я их всех знаю в лицо и не успокоюсь до тех пор, пока не надену им арканы на шеи и не поведу за хвостом своего коня. При твоем отце Скилуре не было такого. Будь же и ты решителен и тверд, Палак-сай! Накажи наглецов, как наказал бы их великий Скилур! Иначе я сам окружу стан вонючих оборванцев и заставлю их старейшин заплатить мне сполна. Я разорю их мастерские, повешу бунтарей, да и князя их самозванного не забуду! Того самого, который забросал камнями твоих воинов и сейчас смеется над тобою.

– Великий царь! – высоким, срывающимся голосом добавил Напак, появляясь из-за спины Гориопифа. – Я тоже жалуюсь тебе на самозванного князя. Он выдает себя за Фарзоя, сына Иданака, и твоего друга. Он с шайкой головорезов напал на моих братьев и ранил одного. И мне он угрожал кровопролитием… Прошу суда и справедливости!

– Я поддерживаю требование князя Напака, – продолжил свою речь Гориопиф. – Ты, Палак-сай, должен покончить с этими разбойниками и их вожаком. Слабы стали мы, если каждый проходимец может назвать себя князем и вершить дела по всей Скифии.

Палак молча выслушал малопочтительное высказывание Гориопифа и просьбу его родича. Смотрел при этом в сторону. Не глядя ни на кого, спросил:

– Сколько убитых у князя Гориопифа?

– Два, государь, – быстро ответил Раданфир.

– А у «ястребов»?

– Четверо.

Гориопиф вспылил.

– Как, – вскричал он, багровея, – вы подсчитываете убитых? Уж не хотите ли вы обвинить меня в их убийстве? Но меня самого, князя Гориопифа, потомка Колаксая, ранили в руку! Я пострадал, оскорблен – и я же должен оправдываться? Смотри, царь Палак, хоть ты и сын великого Скилура, но и мой род не последний в племени сайев!.. Мой род восходит к самому Папаю!.. Я заставлю считаться с собою!..

Раданфир с пылающим лицом сделал шаг вперед. Омпсалак выхватил из ножен меч, Калак схватил его за руку. Царь повернулся в Гориопифу. Он был бледен, но спокоен.

– Ты хочешь ранить меня, князь, своими ядовитыми словами и оскорбить непочтением мою царственность. Ты ослеплен гневом и кричишь в моем присутствии, как пьяный пастух. Но если ты сколот, то как ты можешь говорить о расправе над «ястребами», когда они готовят печальную тризну?.. Если же ты князь своего рода, то как ты можешь угрожать, что начнешь расправу над «ястребами», когда мною объявлен поход на Херсонес?.. Подумай, что ты говоришь и чего требуешь!.. На «ястребов» я очень сердит, но и они будут жаловаться на тебя и, я думаю, тоже будут угрожать войной против тебя. Не такие люди «ястребы», чтобы испугались схватки!.. Вот и получится, что вместо победы над врагом мы будем грызть друг друга, как голодные псы, а враг будет радоваться… Нет, князь, что ни говори, а в этой уличной драке повинны обе стороны. И ты должен будешь уплатить «ястребам» выкуп за убитых, дабы избежать кровопролития. А сам затевать что-либо и думать не смей! Я сам найду виновных и накажу их. Это мое последнее слово. Князья поддержат меня.

– Справедливо! – дружно ответили князья.

Гориопиф обдал их ненавидящим взглядом. Хотел что-то сказать, но вошел воин и доложил:

– Великий царь! Народ на площади шумит и требует суда! Князь Фарзой, что привел народ, просит принять его.

3

«Ястребы» положили четыре трупа сородичей рядком у ступеней дворцового крыльца. Несколько сот мужей стали стеной с копьями и топорами. Площадь кипела народом и войсками. Женщины оглашали ее криками и причитаниями.

– К ответу князя Гориопифа! – разом возгласили сотни глоток, и воины потрясли оружием.

– Кровь за кровь! – оглушающе заревела тысячная толпа, подняв над головами дреколье.

Царские всадники стояли двумя колоннами справа и слева. Все крыльцо занимала пешая стража с дротиками наготове. Раданфир отдал строгий приказ не начинать никаких действий до его сигнала. Многие царские воины с участием смотрели на убитых. Гориопифа осуждали и проклинали. Никто не любил его.

«Ястребы» были столь многочисленны, выглядели так решительно, что не оставляли ни у кого сомнения в своих намерениях добиться правды любой ценой.

Фарзой со старейшинами чинно стояли у крыльца в ожидании. Дружинники переговаривались, показывая на новоявленного князя:

– «Ястребы» и без князя были как волки, а теперь барсами станут!

Когда стража расступилась и Фарзой прошел внутрь дворца, многоголосая лава его однокровников настороженно затихла.

– Если царь не рассудит по правде, сейчас же идем бить «вепрей»! – проворчал парень с подбитым глазом.

– Мы растрясем их сундуки! – добавил другой, мечтающий о поживе.

– А вон и «вепри», смотрите!

На площади показалась колонна всадников на ретивых конях. Она развертывалась полумесяцем, как для атаки. «Ястребы» стали строиться в сплошную массу, ощетинились копьями и мечами. Выставили вперед луки с наложенными стрелами. Раданфир выскочил на крыльцо и махнул рукой. Царская конница загрохотала, пришла в движение, не спеша пересекла площадь и остановилась сплошным фронтом, отделив «вепрей» от «ястребов». Первым пришлось осаживать лошадей.

– Что! – закричали они. – «Ястребы» за спину царевой дружины прячутся?!

– Боятся встретиться с нами, бесхвостые!

Грозный ропот был им ответом. Раданфир приказал пешим стражникам усилить строй конницы. Теперь враждующие стороны были надежно разъединены.

– А вы что, – придирались «вепри» к царевым воинам, – вчера бежали от мужиков, а сегодня прячете их за свою спину?

Дружинники молчали. Они делали то, что приказал им Раданфир, и не задумались бы начать бой с «вепрями» или с их недругами, если будет приказано.

Фарзой вошел в дворцовый зал смело и с достоинством, хотя не знал, какой прием будет ему оказан. Но он начал входить в роль родового князя, почувствовал за плечами немалую силу, которая придавала ему уверенность. Кроме того, ему начала нравиться та напряженная, грозовая обстановка, которая сложилась так внезапно вокруг него. До этого он представлял свой приезд очень скромным, заранее обдумывал, как будет отвечать на вопросы царя, и строил догадки, что его ожидает при дворе Палака. Но все сложилось необыкновенно. Гибель «Евпатории» принесла ему удачу. Он прибыл в Неаполь богатым путешественником, разодетым как иностранный посол. А ко двору царя пришел не как разоренный, обедневший князь, но во главе тысячной вооруженной толпы, готовой повиноваться каждому его слову. Он понимал, что Палак теперь встретит его как главу рода и не посмеет схватить и бросить в темницу за бунт на площади.

Царя Фарзой узнал сразу. Палак изменился мало, только вырос и раздался вширь. Но его невыразительное бледное лицо, жидкие волосы и светло-синие глаза удивительно напоминали того мальчишку, который скакал когда-то на одной ноге и фехтовал с ним, Фарзоем, деревянными мечами. Было странно, что добронравный и чувствительный Пал стал Палаком, да еще сайем – царем!..

Фарзой преклонил колено.

– О великий и непобедимый царь! – звучно и с достоинством обратился он к Палаку. – Я только что вернулся на родину из дальних стран и не успел поклониться тебе! Я, раб твой Фарзой, сын Иданака, был отвлечен видом несправедливости!.. Пьяный князь Гориопиф со своей челядью, на конях, при полном вооружении, учинил насилие над безоружной толпой, разогнал тех, кто работал над сооружением осадных и метательных машин, убил лучшего мастера-древотеса из моего рода и еще трех ни в чем не повинных людей. Вижу лицо твоего величия, молю тебя о вечном подданстве тебе, несравненный из царей! Да трепещут враги твои в страхе перед тобою, перед твоей царственностью!.. Приветствую тебя и прошу правосудия! Весь род «ястреба» стоит на площади и оплакивает своих убитых братьев!

– Как! – взревел Гориопиф. – Кто ты такой, что смеешь жаловаться на князя Гориопифа? Самозванец! Разбойник!

Гориопиф выхватил из ножен меч и бросился к Фарзою с воплем ярости.

– Вот тебе! – крикнул он, нанося удар.

Но молодой князь не напрасно пробыл в Элладе десять лет. Он изучил искусство боя любым оружием. И сейчас не растерялся. Успел достать из-под плаща меч и с большой выдержкой отбил удар свирепого «вепря». Изловчившись, тут же перешел к нападению и ударил его плашмя по голове. Клинок скользнул по полированной поверхности княжеского шлема, скосив при этом начисто султан из фазаньих перьев.

Искры восхищения и удивления сверкнули в глазах царя. Князья поспешно кинулись разнимать драчунов.

Все произошло молниеносно.

– Счастье твое, что у меня рука на перевязи, – прохрипел Гориопиф, задыхаясь.

– Это и спасло тебя. Я пожалел тебя и не нанес удара со всей силы.

– В следующий раз ты узнаешь мою руку без перевязи!

– А ты узнаешь, как остер мой меч!.. Собери свои перья!

Палак с интересом наблюдал происшедшее и с живостью рассматривал Фарзоя. Открытое, чистое лицо молодого князя, обрамленное русыми волосами, стройная фигура, туго обтянутая кафтаном, богатый греческий плащ, застегнутый на правом плече, производили очень выгодное впечатление. Его ловкость, умение владеть мечом были изумительны.

«Это он, – напряженно мелькало в голове царя, – это Фарзой! Но какой!» Зависть шевельнулась в груди. Палак хорошо знал о своей непредставительной внешности и втайне страдал от этого. И в то же время он любил видеть у других то, чего не имел сам. Именно таким хотел бы выглядеть сам царь. И сразу же, переведя взор на своих князей, он не мог не усмехнуться: настолько они показались ему мешковатыми и какими-то засаленными рядом с блестящим Фарзоем. Одновременно воспоминания о юных годах, которым Палак был так подвержен, охватили его радужным облаком. Царь почувствовал острое желание подойти к этому красивому и смелому витязю и обнять его, а потом уйти с ним и Раданфиром в укромную горенку, прочь от скучных дел и неприятностей, для веселого пира.

Но перед ним стояли два недруга, готовые пролить кровь в смертельной схватке. За стеной на ступенях лежали четыре трупа и стояли в нетерпеливом ожидании тысячи людей, вопиющих о мщении и требующих справедливости.

«О Скифия, как бы ты была сильна, если бы тебя не раздирали междуплеменные усобицы и междуродовые распри!»

Царь вздохнул.

Марсак уловил на лице Палака выражение некоторого благорасположения, мелькнувшее в тот момент, когда царь внимательно оглядел Фарзоя. Старик шел следом за своим воспитанником и во время схватки с Гориопифом был готов в критический миг поддержать его мечом.

Сейчас он понял, что нужно действовать по-иному, и сделал знак идущим позади.

В зал внесли подарки для царя. Пифодор и Сириец проворно развертывали узлы и подносили к ногам Палака яркие восточные ткани, красивую посуду, оружие, амфоры хорошего вина.

– Спасибо, «Евпатория» нас выручила, – шепнул грек рабу, – сами прибыли не бедными и подарки привезли…

– И наш князь получит у царя почет!

– Получит ли почет, не знаю, а врагов уже получил… Впрочем, так и полагается всякому порядочному человеку.

Богатые подарки вызвали оживление среди князей. На Фарзоя были обращены все взоры. На него смотрели с удивлением и любопытством. Он сумел сразу показать свои качества смелого рубаки, бесстрашного вождя «ястребов» и человека, который, несмотря на разорение отцовского хозяйства, вернулся из дальних стран в богатой одежде и с немалыми дарами для царя.

– Я требую выдачи зачинщиков драки и этого проходимца! Теперь я вижу, что он во всем виноват и должен ответить за бунт своих нищих сородичей! – продолжал запальчиво Гориопиф, сдерживаемый Раданфиром и Ахансаком.

– Мой брат ранен одним из его шайки! – пискляво добавил Напак.

– Твои братья, – ответил спокойно Фарзой, – сами напали на одинокого всадника, что ехал по своим делам из Пантикапея, но получили от него должный отпор. Я же и мои слуги были лишь свидетелями этого. И если боспорец потребует справедливого суда, я и мои люди подтвердим, что твои братья – разбойники.

– Это ложь! – заревел Гориопиф. – Напак мой родственник, и я не позволю срамить его доброе имя!

Князья зашумели. Все хорошо знали, что братья Напака, да и сам он ведут разгульный образ жизни и любят разъезжать по дорогам с гурьбой вооруженной челяди. Напак увидел, что его, кроме Гориопифа, никто не поддерживает, и стушевался.

– Удивляюсь тебе, Гориопиф, – важно и медленно ответил царь, – ты уже слышал мое последнее царское слово, которое поддержали все князья, а продолжаешь упорствовать! Ты горяч и несдержан, как юноша, хотя в твоей бороде немало седин. Повторяю, ты должен заплатить выкуп за двоих неотмщенных, а с князем Фарзоем помирись!.. Ведь это сын славного князя, сколотского витязя Иданака!

Сказанное означало, что царь тверд в своем решении по отношению к Гориопифу, а также то, что он признает Фарзоя родовым князем и милостив к нему.

– Покорись, Гориопиф, – пробасил тучный Ахансак, – а то мы все будем против тебя!

– Покорись! – с укором подтвердил Дуланак.

– Отпустите меня!.. Прочь!

С проклятиями бородатый «вепрь» вырвался из рук князей и выбежал из зала в сопровождении Напака.

– Эй, коня! – закричал он.

Ему подвели гнедого жеребца, но он не мог вскочить в седло, мешала ушибленная рука. Двое воинов взгромоздили тучного князя на спину лошади.

– Вы меня еще попомните!

Взбешенный князь погрозил кулаком в сторону «ястребов» и ускакал во главе своего многоконного отряда.

Марсак вышел на крыльцо и объявил, что царь принял жалобу рода и велит похоронить убитых.

– А князь?.. Где князь наш, Фарзой?

– Князь принят царем с почетом и останется на совет.

Последние слова дядька произнес с важностью и нескрываемым торжеством. «Ястребы» ответили возгласами удовлетворения.

Пифодор подошел к Марсаку и шепнул ему:

– Теперь я вижу, что твои боги сильны, старина!

– А я что говорил?.. Сколотские боги самые лучшие, грек!

4

Фарзой сразу занял место среди ближайших друзей Палака.

Этому не удивлялись. Все знали, что прибывший князь – детский товарищ Палака. Всем был хорошо памятен и покойный князь Иданак, верный соратник Скилура. Князья переговаривались между собою о том, что, по-видимому, оскудевший род «ястреба» вновь обрел достойного вожака и пойдет в гору.

Палак обращался с Фарзоем милостиво. В его глазах вспыхивали дружеские огоньки, когда он расспрашивал молодого князя о его жизни в Элладе. Тот чувствовал себя прекрасно. В душе признавался себе, что не только забыл обычаи родины, но и не знал их. Его охватила самая живейшая радость по случаю благополучного исхода той уличной драки, в которую ввязался по почину неугомонного Марсака. И неожиданно для себя выиграл там, где был уверен, что проиграет. Правда, теперь он имел смертельного врага, но зато принят и обласкан царем и сразу получил место в царском окружении. На него никто не мог сейчас смотреть как на одиночку, безродного и бедного князя, за ним стояла немалая сила отчаянных «ястребов», и всякий, кто посмел бы тягаться с ним, должен был считаться с этой силой. Стоило ему сказать одно слово, и несколько сот драчливых парней появились бы рядом с ним, готовые на любую схватку с любым противником.

Однако Фарзой держался настороже. Понимал, что, выступая в роли бывшего друга царя, он не должен забывать о настоящем.

Раданфир с его пышной бородой и мужественным взглядом предстал перед Фарзоем не тем человеком, которого он помнил. И, отвечая ему, он не мог настроиться на непринужденный лад, не знал, как он должен держаться с ближайшим царским помощником, считать ли себя равным ему или признать его за старшего.

На вопрос царя, как выглядят современные Афины, Фарзой отвечал после короткого раздумья:

– О великий государь! Это город, где на каждый десяток отупевших от обжорства и разврата аристократов приходится сотня нищих, разорившихся мастеровых и жуликов, что наехали из чужих стран. И если ранее эллины с готовностью приняли имя «греки», данное им римлянами, то сейчас они стесняются, стыдятся своего эллинского происхождения и называют себя «ромеи», то есть римляне. Даже говорить стараются больше по-латыни. Поверь, государь, мне так претило такое их отношение к своему языку и происхождению… Они пренебрегают родиной!

– Поразительно! Ну, а эллинская архитектура? Памятники прошлого?

– Требуют ремонта, иные и восстановления. Лучшие храмы разрушаются. А окраины Афин – это зловонные лачуги, а в лачугах прозябают свободные нищие наряду с рабами, забытыми своими хозяевами… Прежде прекрасные города Аттики и Ахайи лежат в развалинах! Теперь, чтобы увидеть греческий полис, нужно ехать в Азию – в Пергам, Гераклею, может быть, даже в Херсонес или на Родос, откуда я возвратился. Сила и величие Эллады вывезены легионерами в Рим вместе с дорогими статуями и храмовыми вазами.

Далее последовали рассказы о Родосе, городе красивых храмов, хмельных вин и смоковниц, об упадке эллинской культуры.

Втроем вышли во внутренние дворик и остановились у фонтана. Палак спросил, смеясь:

– Как же ты, мой друг, решил возвратиться в свою степную Скифию, когда Родос стал твоей второй родиной? Или варварское сердце заговорило?

Фарзой подумал, сохраняя улыбку на лице, потом ответил:

– Палак-сай! Я жил и учился за морем лишь для того, чтобы вернуться домой и быть полезным тому, кто был когда-то товарищем моих детских игр, а ныне стал великим северопонтийским царем, продолжателем многославных дел отца своего! У меня была одна мечта: стать одним из твоих соратников, если не таким доблестным, как Раданфир, то хотя бы в чем-то подобным ему.

Царь благожелательно и вместе испытующе взглянул на Фарзоя, переглянулся с Раданфиром. Оба весело рассмеялись. Им нравились внешность гостя, его сдержанные манеры, умение говорить гладко, приятно. Его стычка с Гориопифом подтвердила, что эти манеры счастливо сочетались с великолепным умением драться на мечах, а мягкие речи уживались с твердой рукой и сердцем воина.

«Вот такими должны стать мои князья, – соображал Палак, – тогда нас не будут звать обидными кличками вроде «млекоедов» или «доителей кобылиц», а то и просто «степными мужиками»».

Царю даже показалось, что, имея двух таких соратников, ему будет так же легко жить и бороться, как легко и приятно было совершать проказы в прошлом. Он взял руки обоих князей и соединил в своей руке.

– Друзья, – сказал он с чувством, – мне хорошо с вами, как в годы юности. Надеюсь, и вам будет хорошо со мною. Но впереди великие труды, борьба, битвы… Многого потребую от вас, а обещать пока могу лишь тревоги и испытания. Но зато окончательную победу, плоды ее, поделю с вами, как в детстве мы делили заморские орехи, что дарил мне покойный батюшка Скилур. А сейчас напоминаю: быть друзьями царя – это значит не щадить своей головы за его дело!

– Не пощадим! – вскричали оба князя.

– Это радует меня. Мне нужны помощники смелые, верные и… умеющие думать…

В оконные амбразуры уже смотрела ночь. В настенных кольцах пылали факелы. Их зажгли вместо светильников, дающих мало света. Факелы наполняли залы дворца неровным красным светом и синей дымкой, от которой першило в горле.

Трое друзей детства побрели по-мальчишески в обнимку по темным коридорам, оглашая мрачные своды веселым смехом. Миновали ряды рослых стражников. Раданфир, продолжая веселую беседу, косил глазами на охрану, замечая малейший непорядок. Стражи знали характер князя и старались смотреть бодро, оружие держали наготове. Всем было хорошо известно, что Раданфир никогда не прощает тому, кто на посту задремал или проявил нерасторопность.

Они миновали несколько тяжелых дверей, спустились по искрошенным ступеням вниз. Раданфир светил факелом. Фарзой почувствовал, как его охватывают сырость и холод подземелья. Остановились перед свежим проломом в стене с вделанной в него дубовой дверью, окованной железом. Строители еще не успели оштукатурить обнаженные камни. На полу белели пятна известковой пыли.

Раданфир по знаку царя передал факел Фарзою, загремел ключами и открыл дверь. На них пахнуло холодом, как из могилы. Фарзой вздрогнул.

– Ты понимаешь, Фарзой, – доверительно проговорил царь, – здесь была просто стена. Эллины, что хозяйничали в Неаполе больше года, никогда не догадались бы, что за нею подземелье. А в подземелье – сокровища Скилура!.. Правда, между жадными греками ходил слух: есть, мол, какой-то «клад Скилура», но где он – они не знали. Отец, уходя в страну теней, показал мне это место и дал наказ вскрыть стену лишь тогда, когда Скифия окажется перед какими-либо чрезвычайными событиями. Эти события наступили. Мы разломали стену и в пролом вставили дверь… Раданфир!

– Я слушаю, государь!

– Побудь у дверей, мой друг, а я спущусь туда с Фарзоем. Дай нам еще факел… О Фарзой, в сокровищнице есть много ценного, есть золото, серебро, мы на него сможем многое приобрести для оснащения войск!

– У кого, Палак-сай? – не удержался от вопроса князь. – Ведь в Херсонесе мы ничего не купим, заморская торговля целиком в руках понтийских купцов и их холопов гераклейцев, из Эллады путь к нам закрыт Римом. Разве на Боспоре?

– Хотя бы и в Пантикапее! Да и с Римом было бы неплохо связаться по части торговли… Но как? Разве послать ловкого человека?.. Ну, скажем, тебя.

Оба рассмеялись. Продолжая беседу, спустились по лесенке в тайник. Он имел вид широкого коридора с нишами в стенах. Там что-то поблескивало при свете факелов. На глиняном полу стояли бочки, пифосы, кувшины. Царь поднес факел к одной из ниш. В ней стояли римские сосуды из зеленоватого стекла, причудливой формы, с надписями: «Пей и будь здоров на многие лета!», «Веселись, вкушая дары Диониса!» Рядом сверкали всеми цветами радуги муррины, в которых яд становится безвредным. Более скромно выглядели диатреты, зато из них можно было пить горячие напитки, не обжигая рук. Фарзою знакомы были такие чаши, он пил из них на берегах Родоса.

В соседней нише на них глянули чудесные художественные вазы греческих мастеров, изрядно запыленные. Князь взял одну, смахнул с нее пыль и залюбовался ею. Ваза была словно выточена из небесной лазури и сохраняла в себе свет и теплоту солнечного дня. На голубом поле был нанесен многоцветный рисунок, изображающий бегство Геллы и Фрикса верхом на баране.

– Прекрасная ваза!

– Мне она тоже нравится, мой друг, но я покажу тебе кое-что поинтереснее… Погляди сюда. Здесь тоже чаши, но какие!..

Фарзой увидел эти чаши и невольно попятился. Царь заметил это в тихо рассмеялся. Из углубления на них пялили свои пустые квадратные глаза десятки черепов, оскалив сухие, выщербленные зубы. Верх каждого черепа был аккуратно спилен и так обделан в золото, что вмел вид крышки, закрывающей чашу. Некоторые чаши-черепа имели затейливые золотые узоры и казались от этого то злыми, готовыми укусить, то застывшими в жутком смехе.

Палак стал показывать черепа и давать пояснения, не скрывая при этом своего удовольствия.

– Если тавры сохраняют в память об умершем друге его ухо, то куда интереснее сохранять черепа недругов, как это делаем мы, сколоты. Вот этот большой череп принадлежал сарматскому вождю Карию, брату царя Гатала. Его убил сам батюшка в битве около Кримн. Редкий витязь выпьет эту чашу до дна и не свалится с ног. Так вместительна была голова мудрого вождя. А вот этот скуластый череп, отделанный серебром, когда-то украшал фигуру царя сатархов. Его поднес царю Посидей Посидеев, что прибыл из Ольвии, хотя сам был родосцем. Посидей разгромил разбойников сатархов около гнилого озера Бук. Царь Скилур остался настолько доволен, что построил храм Зевсу Атавирскому, а голову сатарха выварил и велел сделать из нее чашу. Из этой чаши в дни торжеств пили младшие богатыри. Или вот этот, пучеглазый! Он и сейчас глядит, как живой. Это череп Ликона… Ты, конечно, не знал Ликона. Он был пиратом, неосторожно высадился на нашу землю. Сколоты его окружили. Ликон показал себя таким храбрецом, что наши воины, повалив его на землю, рассекли ему грудь еще живому, вырвали сердце и съели его горячим, оно трепетало в руках воинов!.. Говорят, кто съел сердце врага, тот унаследовал его мужество и храбрость. Голову же Ликона обмыли в морской воде и привезли батюшке. Скилур любил сильных людей! Он велел рассказывать о храбрости пирата во время пира, а голова, целая и умытая, лежала перед ним на блюде между яствами. Батюшка смотрел на нее и смеялся от удовольствия. Потом уже из нее сделали чашу… Кстати, скальп Ликона получил твой отец Иданак. Ведь именно он с воинами доконал смелого разбойника и даже был им ранен. А ты и не знаешь этого?.. Тогда ты был уже за морем.

– А это чьи черепа, Палак-сай, в золоте и каменьях? – спросил Фарзой с каким-то внутренним усилием.

– Эти остались от дедушки. Тут непокорные архонты Ольвии, павшие в боях пантикапейские воеводы, вожди сарматов…

Палак побагровел от внезапного возбуждения и погрозил кулаком во тьму подземелья.

– Эх, как бы я хотел добавить сюда еще голову Диофанта! Я украсил бы ее чистым золотом, а скальп носил бы у пояса всегда и обтирал бы об него руки на пирах!

– Не разжигай своего гнева, государь. Диофант далеко и едва ли еще когда покажется на сколотской земле. Подумай о чашах из голов сарматских вождей!

– О Фарзой! А я разве не думаю о них?.. Но мне мешают эллины и их заморские покровители. Нужно сначала искоренить греческое владычество на землях наших отцов, показать всему миру, что в Скифии хозяева мы, а не греки! Пусть весь мир убедится, что мы сильны и к нам нужно ехать с дружбой и торговлей, а не с оружием в руках. А потом уже можно взяться и за сарматов… Мой друг! Тебе одному скажу, сколько пламени горит у меня вот здесь, в груди! Кажется, оно спалит меня! Так и потоптал бы, зубами бы загрыз всех тех, кто отнял у нас наши просторы, стеснил нашу свободу! А кто это сделал? С севера – подлые сарматы, а с юга – эллинские корыстолюбцы. Будь моим другом и помощником, Фарзой, отдай свою душу Великой Скифии, и я возвеличу тебя!..

Фарзой вместо ответа крепко обнял царя.

– Вот в этих сосудах деньги. Здесь есть кизикские и синопские статеры, золотые Александра Великого, есть и пантикапейские монеты, и ольвийские, и херсонесские…

Неожиданно царь замолчал и столь же неожиданно рассмеялся, словно увидел что-то смешное.

– Погляди, друг! – он протянул руку куда-то вверх, где под самым потолком виднелось пятно, своими очертаниями напоминающее человеческую фигуру, распятую на стене.

– Что это? – вздрогнул Фарзой.

– Ха-ха-ха! Это же кожа, снятая с живого Мовака!.. Ты не помнишь Мовака?

– Кажется, он был одним из друзей покойного Скилура?..

– Точно так! Это, вообще говоря, тайна. Но ты можешь знать ее. Мовак был близок к Скилуру, как, скажем, ты ко мне или Раданфир… Но его купили эллины. Это было в тот год, когда отец захватил Ольвию и прицелился на Херсонес. Был составлен заговор против царя. Я был тогда, как и ты, ребенком. Меня страшно напугали шумом во дворце, когда началась расправа с изменниками. Их убивали где попало: на лестницах, в постелях около жен, за трапезой… С Мовака содрали кожу, как с быка. Своим ревом он напугал коней в стойлах. Вот его кожа. Она висит здесь в виде свидетельства минувших дел. Так расправлялся батюшка с изменниками, так и мы будем делать, дружище!

Говоря это, Палак не заметил задумчивости друга детства, которая медленно, как тень, проплыла по его лицу.

Факелы догорали.

Все эти реликвии кровавых дел несколько смутили гостя, обмякшего в культурных странах, привыкшего драться на мечах только для развлечения. Там он большую часть своего времени посвящал разглядыванию прекрасных изваяний Фидия, капителей родосских, милетских или афинских храмов, блужданию по антикварным лавкам в поисках редкостных статуэток из Танагры или чудесных изделий из финикийского стекла. Он восторгался улыбающимися наядами, сидящими на цветке лотоса, сделанном из египетской пасты.

Подобно Анахарсису, легендарному скифскому царевичу, он полюбил изящный критицизм греческой философии, любил поупражнять воображение созданием некоего идеального общества, подобного платоновскому, осудить развращенность современных греков и противопоставить ей цельность и добродетельность своих соотечественников. Но в том и другом случае он смотрел на вещи глазами эллинских либералов, не понимал подлинных основ античной культуры, так же как не знал, на чем же, собственно, стоит скифская добродетель.

И сейчас переживал странное чувство не то смущения, не то разочарования. Словно сколоты за время его отсутствия стали грубее, жестче.

Когда он ехал домой, то представлял Палака филэллином, очарованным греческой культурой. Теперь же «филэллинство» царя предстало перед ним совсем в другом свете.

Он не понимал, что вместе с греческими писателями, вроде Эфора, он приукрашивал свою родину, наделяя ее качествами совсем не такими, какие она имела в действительности, но такими, какие хотели придать ей философы для своих доказательств.

Однако его не смутил вопрос царя о том, научился ли он делать метательные машины и изучил ли тактику тяжелой пехоты. Военное дело входило в образование каждого мужчины того времени. Фарзой был прекрасно тренирован, владел мечом, знал разницу между фалангами македонской и греческой, видел римские войска и их машины. Когда он увидел в Неаполе нестройные толпы скифов, вооруженных несовершенным оружием и не понимающих значения дисциплины, то сразу сообразил, почему в прошлом году Палак был побит войсками Митридата.

Сейчас молодой князь горел желанием помочь Палаку в его начинаниях, старался мысленно представить, как он будет вести в бой скифские рати, но непонятная неловкость овладевала им помимо воли. Как будто он ждал от Палака и его окружения чего-то другого и обманулся в своих ожиданиях. Но чего он ждал – он еще сам не вполне осознал.

Полный разных дум, князь возвращался с царем и его первым воеводой из сокровищницы Скилура. Раданфир молчал. Палак, видимо, утомился и тоже шагал по каменным плитам в раздумье.

1

Утром Лайонак проснулся с головной болью. Позавтракав остатками вчерашнего, проведал своего коня. Пешком отправился в город.

Неаполь был уже в движении. Толпы народа, конного и пешего, двигались в направлении городских ворот.

От прохожего Лайонак узнал, что царь с князьями выезжают за город, в степь, где будут проведены состязания. Сильные и ловкие, которых царь заметит, могут стать царскими воинами. Это считалось большой удачей. Дружинники получали жалованье и кормление за царский счет.

Послышались крики:

– Разойдись! Царь едет!

Появились конные стражи, что расчищали дорогу царю. Лайонак прислонился спиною к колонне уже известного ему храма Зевса Атавирского, готовясь увидеть Палака.

Показалась пестрая масса всадников.

– Который же царь? – спросил Лайонак соседа.

– А ты что, приезжий, что царя не знаешь?

– Да, – нашелся боспорец, – я прибыл из Ольвии со своим господином и не имел счастья видеть царя.

– Ага… видно, что ты не здешний. Вон царь!

Человек указал на молодого бритого мужа, с белым лицом, тупым коротким носом и по-детски выпяченными губами.

– Теперь вижу. А кто рядом с ним смеется так приятно? Тот, что с кудрявой бородой. Наверно, силу он имеет не малую, видишь, плечи-то какие!

– Это самый близкий друг царя – богатырь и воевода Раданфир.

– Кто же другой, похожий на старую бабу?

– Тсс… – горожанин испуганно осмотрелся вокруг. – Это сам Тойлак, жрец всех богов. У, это злой старик.

Говоривший опасливо покосился на Лайонака, торопливо втерся в толпу и исчез.

Боспорец увидел в свите царя князя Фарзоя, одетого в новый кафтан и синий колпак, отороченный блестящим мехом. Смекнув, что Фарзой принят царем хорошо, он стал что-то соображать.

– Шут!.. Царский дурак! – закричали в толпе.

Послышался хохот.

Впереди царя появился потешный всадник верхом на осле, весь увешанный пестрыми тряпками и побрякушками. Он кривлялся, делал вид, что вот-вот упадет на землю.

Лайонак взглянул в лицо царского забавника и что-то знакомое угадал в его чертах. Шут уронил шапку, но тут же с ловкостью обезьяны поднял ее рукой, нагнувшись с седла.

– Бунак! – вскричал изумленный сатавк, привлекая к себе взгляды горожан.

Блестящая кавалькада прогрохотала мимо, обдав толпу тучей пыли. Сзади ехали конные телохранители и слуги, в числе которых были и знакомые лица. Марсак и Пифодор уже нарядились в кафтаны скифских ратников и чинно покачивались в седлах. Лайонак не окликнул их. Его внимание было приковано к догадке, родившейся вместе с неожиданным открытием.

– Бунак – шут царев! – прошептал он и, следуя внутреннему побуждению, поспешил обратно к хижине Никии.

Пришлось преодолевать встречный поток очень шумного и непочтительного люда. Каждый норовил пробраться к городским воротам, работая кулаками, локтями, горлом. Все спешили за город, вслед за царем и его князьями.

Добравшись до своего временного жилья, боспорец взнуздал Альбарана и, сказав пару слов Никии, которая уже не казалось такой страшной, как вчера, вскочил на лошадь и поскакал за город.

Он вместе со всеми спешил попасть на скифский праздник силы и ловкости, посвященный Святому мечу.

2

В широкой долине, между пологими холмами, устроено нечто вроде ристалища, по которому разъезжают вооруженные всадники. Тысячи зрителей, облепивших склоны холмов, громко спорят из-за мест, даже затевают драки между собою. Любители зрелищ, готовясь сидеть здесь весь день, захватили мешки с провизией, кувшины с кислым молоком и водой.

На видном месте разбиты белоснежные шатры с медными навершиями, начищенными до блеска. В шатрах, как в ложах, расположились жены царя и князей, пышно разодетые по случаю праздника. Царские служанки перемигиваются с воинами-телохранителями. Ирана зачем-то выскочила из шатра. Она нацепила на свои черные косы столько блестящих монет и бус, что казалось дивом, как она может носить всю эту тяжесть.

Палак с князьями готовились смотреть на состязания, не слезая с седел.

Состязания в силе и ловкости, в которых могли участвовать все желающие, привлекали всегда много народу. После войны и пиров это был лучший способ заставить всех кочевых сколотов собраться воедино вокруг царя, покинуть свои кочевки, нарушить обособленность, все еще сохраняющуюся между племенами и родами.

Здесь можно было приобрести известность, получить подарки или место в рядах царской дружины. Сильнейшие победители получали звание царских богатырей и приглашались на пир за один стол с царем. Если же они потом отличались и в боях, то их чествовали наряду с князьями.

Состязания начались борьбой. Выходили полуголые бородатые мужи и с кряхтением валили один другого на землю. Потом последовали бои на мечах, одиночные и групповые. В этих пеших турнирах противники не щадили друг друга. Бывали случаи, когда побежденных уносили с поля замертво или с тяжелыми увечьями. За мечниками шли бойцы на палках, за ними показались могучие фигуры латников с топорами.

Князя Гориопифа не было на празднике. Но «вепри» участвовали в схватках, причем вели себя вызывающе. Появился Напак в черном кованом шлеме, с тяжелым топором в руке. В недолгих схватках он сбил с ног двух сильнейших воинов царя, оглушил третьего, ударив его в висок топорищем, яростно схватился на секирах с латником из числа «ястребов» и нанес ему сильный удар в плечо. Тот упал. «Вепри» захохотали. В ответ им раздался грозный ропот толпы бедно одетых родичей Фарзоя. Победитель, играя топором, стал ходить по кругу и похваляться своей силой.

– Эй, кто еще хочет стать против меня? – вызывал он желающих своим странно высоким, женским голосом. – Вижу, нет таких. О великий царь! Ты видишь, я свалил уже троих и нет четвертого! Награди меня как победителя!

– Досадно, – пробормотал Раданфир. – Неужели нет бойца, который сломал бы шею этому хвастуну?

– Князь Напак – первый силач в свите Гориопифа! Он ударом кулака валит лошадь на землю! Кто справится с богатырем?

Послышались крики:

– Есть! Есть!

На поле вышел степенный пожилой воин в кафтане царского слуги. Не спеша снял с головы войлочный треух и, пригладив ладонью остатки волос на затылке, надел остроконечный ребристый шлем. Заносчивый богатырь с любопытством и насмешкой смотрел на нового противника. Тряхнул темной гривой волос, свисавших из-под шлема, и, оскалившись озорно, спросил во весь голос:

– Куда ты, добрый человек? Хоть борода у тебя и с проседью, а на голове волос почти не осталось, но я не пожалею тебя в ратном деле! Да и панциря на тебе нет. Куда лезешь? Разрублю тебя, как тыкву!

Опять хохот со стороны людей Гориопифа.

– Не за жалостью твоей вышел я! Хочу сразиться с тобою!

Воин снял кафтан и остался в одной белой рубахе на могучих плечах. Взял в руки секиру. Поплевал на ладони. Толпа затихла, насторожилась.

– Может, ему наплечники дать, что ли? – обратился царь к Раданфиру. – Или щит вручить для отражения ударов?

Но топоры уже звякнули, дождем брызнули искры. Бой начался.

– Что ж, пусть так дерется, хотя это нарушение правил.

– Видно, уверен в себе старый воин, – заметил Раданфир, – если вышел на бой с голой грудью!

Напак нападал резко, взмахивал топором широко, и, кажется, попади он по плечу старому воину, действительно рассек бы его, как тыкву.

Но противник был крепок на ногах, увертлив и действовал топором с быстротою и ловкостью. Удары, что сыпались на него, неизменно попадали скользом по окованному обуху. Напак стал нападать яростнее. Пар пошел от спины царева бойца. Толпа ахала. Царь возбужденно взмахивал кулаком.

– Бей его! – закричали из толпы.

Старый воин нанес удар по голове богатыря, шлем со звоном покатился по земле. Ветер подхватил прядь волос, скошенную топором. Рев восторга был наградой за удачный удар. Ошеломленный князь чуть не упал, еле удержался на ногах и хотел продолжать бой, но, получив второй удар по наплечнику и сильный толчок обухом в грудь, рухнул на землю.

Тысяча шапок взметнулась вверх. Тысяча глоток чуть не лопнула от приветственного крика. Победитель снял шлем и поклонился низко царю. Пот струился по его лысине.

– Как зовут тебя, человек? – спросил Палак.

– Марсак я, дядька князя Фарзоя.

– Честь и слава тебе и твоим сединам!.. А тебе, друг Фарзой, я могу позавидовать. И теперь понимаю, кто научил тебя хорошо владеть мечом.

– Да, Палак-сай, – ответил Фарзой, перед этим испытавший немалое беспокойство за жизнь своего воспитателя. – Марсак был приставлен ко мне покойным отцом. И, несмотря на свою седую голову, он имеет богатырскую силу и задор юноши.

– Спасибо тебе, Марсак! Был ты княжеским дядькой, теперь будь царским богатырем! – крикнул царь, довольный, что спесивый зять Гориопифа был посрамлен. И в то же время испытывал досаду из-за отсутствия Гориопифа, а вызывающее поведение «вепрей» раздражало его. Он хотел, чтобы Гориопиф пришел к нему с повинной.

Когда начались конные скачки со стрельбой из лука на галопе, Лайонак не выдержал, выехал на поле, сдерживая ретивого коня.

– Чего ты хочешь, воин? – спросил его пожилой военачальник с перерубленным носом, следивший за порядком на поле.

– Хочу показать мастерство упражнений на коне.

– Становись вон туда, дойдет очередь, покажешь. Я махну тебе рукой.

Дождавшись условленного знака, Лайонак повел лошадь по кругу, делая при этом неожиданные повороты, прыжки, садился лицом к хвосту коня, проскакал полкруга, стоя в седле. Толпа зашумела, зарукоплескала. Наездник разбросал по всему полю рукавицы, шапку, кинжал, а потом на скаку стал поднимать эти предметы с земли, ловко удерживаясь в седле. Стрелял по цели одной и двумя стрелами, прыгал на коне через пылающий костер.

– Это необыкновенный наездник! – не удержался царь. – Чей он?

Никто не мог ответить на это. Фарзой должен был заявить, что лихой наездник прибыл в Неаполь вместе с ним.

– Как? – удивился царь. – И это твой человек?.. Ну, друг, ты умеешь подбирать людей! Поздравляю тебя! Наградить бойца на секирах и наездника оружием и конями!

Праздник продолжался.

3

Вечером шут царя и боспорский наездник встретились под крышей дома Никии.

– Поздравляю тебя с успехом! Твой приезд удачен, царь заметил тебя!

– Да, он наградил меня конем… Ты разве был на празднике? Я что-то не видел тебя?

Бунак испытующе посмотрел в глаза товарищу.

– Ты, говоришь, меня не видел?

– Нет. Меня только поразило, что царский шут странно похож на тебя.

Бунак понимающе вскинул брови.

– Скажи прямо, Лайонак: ты узнал меня? Не скрывай этого!

– Да, – просто согласился тот, – я узнал тебя в одежде царского шута. Не хмурься только и не смотри на меня так. Я давно уже подозревал, что так называемые «дураки» при знатных господах и царях – чаще всего умные и проницательные люди. Они искусно притворяются глупыми и смешными… Шут – это тот же мим, но, пожалуй, выше мима. Ты подтвердил это!

– Я рад твоим словам, – пробормотал Бунак, отирая пот со лба, – и ты не ошибся, считая, что шутом быть – тоже искусство, и довольно трудное. И ты должен понять меня.

– Я уже понял, Бунак. Я сам, как и ты, носил рабский ошейник, испытал унижения и обиды. Меня уже не смутишь дурацким колпаком.

– Ты всегда был хорошим человеком, Лайонак, и всегда им останешься!

Друзья обнялись.

– Однако, – заявил Бунак, смеясь, – ты уже раскрыл мою тайну, тайну дурацкого колпака, а вот свою не выдал! Не думаю, что ты приехал в Неаполь лишь для того, чтобы принять участие в конных состязаниях, и не для того, чтобы заменить меня в моей должности!

Им стало весело, они хлопали друг друга по плечам и хохотали.

– Верно, Бунак, – наконец ответил боспорец, – я прибыл сюда по делу, о котором рассказал бы еще вчера, если бы это дело было моим личным. Но я посланец многих людей, и не обижайся, что был осторожен.

– Понимаю, одобряю и молчу. Пусть тайна останется при тебе.

– Наоборот, Бунак, я должен посвятить тебя во все, и даже больше – я хочу просить твоего совета и помощи.

– Вот моя рука, товарищ! Готов дать клятву верности и молчания. А что касается совета и помощи – рассчитывай на меня немедленно!

– Поклянемся же!

Друзья взяли два ритона с вином и надрезали ножами пальцы рук. Каждый выдавил несколько капель крови в сосуд другого. Обнявшись, сели рядом и долго смаковали вино в молчании. Это была клятва на крови. Ни один из сколотов не нарушит такой клятвы.

– Ну, а теперь слушай, – сказал Лайонак.

– Я весь слух и внимание.

– Так вот, мы продолжим вчерашний разговор… Я уже говорил тебе, что сатавки теперь рабы. Перисад и все пантикапейские богачи сели на спину коренным хозяевам земли с помощью дандариев, синдов, сарматов. Ух и злы! Готовы любого сколота живьем съесть!..

– Ах, мерзавцы! Резать их надо и конями топтать!

– Вот, чтобы резать их, надо большое дело начинать! Тут и я напомню тебе об Аристонике Пергамском. Он поднял восстание угнетенного народа в Пергаме. Сам он был царский сын, но сочувствовал тем, кто страдает. Он поднял рабов против хозяев и основал государство Солнца. Правда, ненадолго. Подлые хозяева призвали на помощь римлян, и Аристоник был побежден. Если начинать борьбу на Боспоре, надо иметь своего Аристоника. Тогда можно было бы освободить сатавков, да и городских рабов от пантикапейского гнета…

– Это мне нравится. Но и на Боспоре найдутся свои предатели, а Перисаду со стороны помогут. Митридат уже обещал помощь ему?

– Обещал.

– Ну вот. Не успеете вы подняться, как нагрянут, задавят, кровью зальют!

– Поэтому я и здесь, что не хочу, чтобы так получилось!

– Говори скорее!

– Меня послали сюда угнетенные сатавки и фиас рабов Пантикапея. Рабов, что поклоняются богу безыменному и единому. Вот наш знак.

Лайонак засучил рукав и показал шуту татуировку.

– Ага, – задумчиво произнес Бунак, – якорь, что означает спасение.

– Да… Спасение через борьбу!

– Чего же ты хочешь добиться в Неаполе? Если оружия, то заранее скажу – не получишь. Палак сам не знает, откуда взять его, а наши мастерские разрушены, те же, что работают, получили царские заказы.

– Оружие?.. Нет, оружие у нас есть!.. Я приехал просить Палака помочь нам. Для сатавков Палак – законный царь!

– Просить Палака помочь вам против Боспора?.. Войной, что ли?

– Войной! Пусть освободит нас и примет под свою руку.

Бунак удивленно и с сомнением покачал головой.

– Стоит только Палаку подойти к границам Боспора, – продолжал боспорец, – мы восстанем как один, у нас все готово! Боспор падет от одновременного удара извне и изнутри!

Бунак молчал. Ему казалось, что друг его шутит.

– Конечно, – молвил он, подумав, – Боспор, как и Херсонес, сидит на сколотской земле… И я рад был бы добраться до горла Саклея. Но… ведь Палак решил нынче взять осадой Херсонес! В прошлом году он потерпел поражение от Диофанта и сейчас едва ли будет рисковать войной и тут и там.

Лайонак отмахнулся досадливо.

– Если он полезет на Херсонес, то опять проиграет. Получится то же, что и в прошлом году. Сегодня Херсонес покрепче Пантикапея!

– Ты считаешь херсонесских греков непобедимыми?

– Нет, но сам посуди, Бунак: если даже Палак возьмет Херсонес до весны, то получит очень мало. Опять прибудут понтийские корабли и освободят город… Палак не будет сильнее после взятия Херсонеса. А на Боспоре сразу будет иметь многотысячное войско повстанцев, склады с оружием, гору хлеба, даже флот с опытными моряками из рабов. Пусть тогда сунется Митридат!.. Мы отбросим его общими силами! Тогда и Херсонес можно будет взять совсем легко при помощи кораблей. Ведь город имеет стены со стороны суши, а с моря он беззащитен… О, если Палак так же умен, как его отец, он сразу поймет, что путь к победе лежит через Боспор. Сегодня царство Перисада – трухлявый пень, он упадет от первого удара. А под Херсонесом Палак просидит всю зиму и будет встречать понтийские войска весной, когда его воины подтянут животы.

– Палак так считает, – возразил шут, вспоминая разговоры у царя, – что если Херсонес падет, то какой смысл Митридату воевать за него?!

Лайонак рассмеялся с горечью.

– Так говорил царь? Тогда он плохо знает Митридата и его воевод. Тем более что он уже бит ими и должен бы кое-что понять.

– Теперь мы делаем машины, такие же, как у греков, я сам видел. Бросают камни с голову быка величиною! А потом – к нам на подмогу идут агары!

– Агары? Разве их роксоланы пропустят в Тавриду?

– Да, у роксоланского царя Тасия союз с Палаком! Сговор! Возможно, что сам Тасий приедет к Палаку в гости.

Лайонак нахмурился.

– Роксоланы – собаки! Как и все сарматы! – с сердцем произнес он. – И незачем сколотскому царю поганить себя дружбой с извечными врагами сколотов! Ведь они отняли наши степи!

– Я тоже так думаю, – почесал затылок Бунак, – но таковы замыслы царя. Кто посмеет возразить ему?

– Я! – с жаром вскричал Лайонак, вскочив на ноги. – Я возражу ему! Зачем ему союз с роксоланами? Чтобы справиться с Херсонесом? Это смешно!.. Или против Митридата?.. Пусть остережется, продадут его сарматы! Нужно немедленно идти на Боспор. Возьмет Боспор с помощью сатавков и городских рабов – Херсонес сам упадет ему в рот. И Митридат начнет искать с ним дружбы. Хитрому понтийцу незачем будет вступать в ссору с сильным скифским царем. Тем более что назревает война с Римом. Ты понимаешь меня?

– Понимаю, Лайонак. Ты очень умен и желаешь сатавкам свободы, а Палаку победы и могущества. То, что ты говоришь, кажется заманчивым, хотя мы привыкли считать Херсонес козявкой по сравнению с Боспором. Я готов помогать тебе.

– Спасибо. Мне нужно встретиться с царем наедине.

– Не лучше ли раньше поговорить с Раданфиром?

– Нет, мне приказано иметь встречу с царем. Впрочем, неплохо бы заручиться поддержкой этого сильного князя. Да и не только его, но и Фарзоя. Мы уже с ним встречались, как ты знаешь.

– Добро!

Друзья выпили вина. Вынули из ножен кинжалы и начали рукоятями колоть лесные орехи.

Откуда-то донеслись крики толпы. Вошла Никия.

– Недоброе чую, Бунак, – сказала она. – Посмотри, какие-то послы или иноземные купцы прибыли в Неаполь…

– Какие там послы, ты ошибаешься. Пойдем, мой друг, посмотрим, это, наверно, князья гуляют.

По темным улицам они стали пробираться к площади. По крикам народа поняли, что в городе происходит нечто важное.

Улица перед площадью была залита огнями факелов. Пораженный Лайонак увидел богатый караван вьючных лошадей, по сторонам которого гарцевали на рослых конях пантикапейские всадники. Впереди ехал старик в богатом плаще, покрытом пылью. Его окружали конные воины.

– Саклей! – в свою очередь изумился Бунак, хватаясь за кинжал. – А с ним сотники Клеобул и Антифил!

– Подожди, друг, не горячись, дай сообразить… Нас, кажется, опередили. Перисад уже шлет своих людей к Палаку, спешит договориться. Но мы еще попытаемся перехитрить старую лису!.. Тысяча сфинксов!.. Веди меня сейчас же к Раданфиру!

4

Взаимоотношения кочевой Скифии с Боспорским царством всегда были более оживленными и деловыми, чем с Херсонесом. Богатый Боспор служил степным царям источником необходимых товаров. Кроме того, боспорские цари не скупились на богатые подарки Неаполю, чтобы сохранить неизменно хорошие отношения с воинственными номадами. Эти подарки являлись как бы видоизменением той дани, которую в старину греческие колонии платили скифам, хозяевам страны. Прошли века, и временные жильцы, прибывшие некогда в Скифию для торговли, стали постоянными, основав сначала союз городов-колоний, а потом и настоящее царство со стольным городом Пантикапеем. Теперь платить дань за присвоенную землю стали считать делом зазорным. Но для того чтобы не раздражать исконных хозяев земель, стали подносить им подарки. Скифские цари смотрели на эти подношения как на должное и гневались, если боспорцы медлили с ними.

После прошлогоднего поражения скифов этот обычай был забыт. С Палаком перестали считаться, не видя более в нем той силы, которая могла бы угрожать Боспору. Кроме того, царь Перисад признал Митридата предстоятелем, и подарки стали направляться в Синопу, за море.

Начав новую войну, Палак с досадой думал о Боспоре и весь закипал от гнева, когда до него доходили слухи, что в Пантикапее его уже не называют независимым царем, а считают одним из подданных понтийского царя.

Приезд послов царя Перисада Пятого был неожиданным. Он сразу поднял настроение сколотского владыки. Узнав о прибытии Саклея с караваном, Палак изрек с удовлетворенным смешком:

– Ага! Послов шлете, спесивые боспорцы, значит поняли, что рано отворачивать нос от Скифии! Митридат-то за морем, а Палак – у ворот!..

Послам устроили встречу в большом зале дворца, украшенном с крикливой пестротой. Все, что хранилось в сокровищнице Скилура, нашло здесь свое место.

Утро было ясное, солнечное. Палак стоял в лучах солнца на возвышении. Его окружала свита, разодетая с тяжеловесной роскошью. Ни одного хмурого лица или озабоченного взгляда! Словно поражение прошлого года стало чем-то вроде минувшего пасмурного дня, не могущего омрачить безоблачного благополучия Скифского царства. Князья и воины имели такой вид, будто их впереди ждут не походы и битвы, а сплошные праздники и пиры.

Даже хитрого Саклея поразило богатство, окружавшее Палака. Он знал, что встретит царя не в юрте у костра. Со времени Скилура и даже значительно ранее скифские цари отказались от пастушеской простоты своей жизни и наполнили свои дворцы украшениями в духе восточной пышности. Однако после нещадного разграбления Неаполя войсками Диофанта было принято думать, что Палак остался гол как сокол. Не диво было бы увидеть молодого царя отощавшим и озабоченным.

Но он встретил боспорян с улыбкой спокойствия и милостивой снисходительности.

В душе Саклея шевельнулась тревога. Не потому, что его поразило великолепие царской встречи, он видывал и большее. Но неожиданно мелькнула мысль: «Неужели мы ошиблись?»

Палака в Пантикапее многие считали слабым вождем и простоватым малым, не унаследовавшим от отца его качеств и даже внешнего сходства. А вдруг это совсем не так? Может быть, орленок взлетит не ниже старого орла?

Саклей успел увидеть в Неаполе отряды всадников на сытых конях. С раннего утра услышал стук сотен молотов в кузницах, встретился с необычайным оживлением на улицах и сейчас придал этому должное значение. На сердце легла забота.

Увидев, что послы вошли в зал и стали класть поклоны, Палак, выпятив свежевыбритый подбородок, спросил Тойлака:

– Каковы предзнаменования?

– Неясные, государь.

– Значит, уже не плохие!

Саклей высоким певучим голоском провозгласил:

– Великому царю Скифии Палаку брат его и друг, царь боспорских эллинов, синдов, меотов, дандариев и псессов Перисад Пятый шлет свой привет и спрашивает о здоровье!

– Спасибо брату и другу царю Перисаду, я здоров, – ответил Палак с улыбкой. – А как чувствует себя лучезарный потомок славного Спартока мудрый царь Перисад?

– По милости богов хорошо. Благополучие и удача – неизменные спутники всех спартокидов на протяжении трехсот лет.

Саклей обвел всех присутствующих сладкими глазами, затем продолжал:

– Триста лет процветает царство спартокидов, и, слава богам, никогда еще не было оно так богато, так сильно, так благополучно, как сейчас!

Брови царя чуть дрогнули, насмешка вспыхнула в глазах и тотчас погасла.

– Пусть будет так всегда! – ответил он.

Саклей хлопнул в ладони. Вошли гуськом воины с дарами. Первый нес чепрак, расшитый всеми цветами радуги и украшенный самоцветами. В руках другого сиял позолотой горит со стрелами. Затем последовал меч, не уступающий по красоте и богатству отделки мечу Сандака, за мечом – куски сидонского пурпура, вазы, наполненные серебряными монетами, браслеты, пояса с пряжками, изображающими головы горгон.

Окружающие царя зашумели. Глаза многих вспыхнули жадностью.

Подарки были сложены у ног царя. Посол, держась сухонькой старческой ручкой за клинообразную бороду, поклонился низко.

– Эти подношения, великий царь, будут напоминать тебе о душевном расположении к тебе царя Перисада!

Палак быстро окинул взглядом князей. «Смотрите, – говорил его взгляд, – как велик и силен ваш царь, если соседние владыки шлют к нему послов с приветствиями и подарками!»

Ярко вспомнились торжественные приемы у Скилура. Горделиво забилось сердце. Нет!.. Звезда Скифского царства еще не закатилась!..

Во время пира Саклей беседовал с царем, причем держал себя так, словно падение Херсонеса считал делом решенным. Он говорил с Палаком как с владыкой всей Тавриды, расположенной к западу от Боспора.

– Хотим просить тебя, чтобы разрешил караванам нашим идти свободно из Пантикапея на Тафры и назад.

– Это могу обещать уже сейчас. Сатархи будут вас беспокоить – сами оборонитесь. Но за Тафрами вам придется договариваться с Тасием.

– С роксоланами мы постараемся договориться, лишь бы ты не перечил.

– Хорошо, пусть будет так.

– Хотим также твоего позволения для наших кораблей заходить в западные порты – Керкинитиду, Стены, Прекрасный порт… И в Херсонес!

– Ну… – уклонился царь, – это дело будущего. Война еще не закончена. Херсонес стоит!.. Рано еще говорить о нем.

Саклей руками развел.

– Стоит, это верно. Но ведь всем ясно, что напрасно херсонесцы упираются. Дни города сочтены… Сила его была в хлебе, но хлеб остался у пахарей, а пахари-то у тебя. Что значит Херсонес на своих камнях? Ничего!..

Замечание хитрого посланника вызвало среди пирующих взрывы шумного одобрения. Палак чувствовал, что Саклей грубо льстит ему, но и он не удержался от самодовольной усмешки.

– Ты не совсем прав, Саклей, – заметил он, – Херсонес значит много! Он имеет искусных мастеров и богатые мастерские, прекрасную гавань и сам является крепостью. Может долго держаться. Сколько веков прошло, а он все стоит! И еще хотел бы стоять, хотя бы с заморской помощью. Но не те времена. Наступило время, когда он должен будет покориться сколотскому царю…

Охмелевшие князья подняли чаши и поддержали заявление царя нестройными выкриками, в которых, однако, боспорский посол уловил нотки воинственной угрозы.

– Мы не тронем мирных жителей города, – продолжал Палак воодушевленно, – не посягнем на их собственность и занятия, они будут жить, как жили, только не сами по себе и не под властью понтийского базилея, а под рукой сколотского царя, на земле коего сидят!..

Как бы желая смягчить впечатление от последних слов, Палак обратил потное, разопревшее от съеденного и выпитого лицо в сторону посла и с милостивой улыбкой добавил:

– А с Боспором нам спорить не о чем. Делить с царем Перисадом нечего. Он к нам хорош, а мы к нему… Кончим войну с Херсонесом, и мир навсегда воцарится в Тавриде.

Саклей вытер рот шитым полотенцем и, изобразив на лице сладкую мину, поклонился с удовлетворением.

– С радостью передам слова твои царю Перисаду!

– Так поднимем же чаши в честь царя Перисада! – закончил Палак.

5

Рано утром, перед приемом послов, состоялась встреча Лайонака с Раданфиром при помощи и участии царского шута. Сидя на пиру, князь вспоминал весь разговор с умным плебеем и старался проникнуть в замыслы и разгадать цели Саклея. Он смотрел на лисью, сморщенную физиономию боспорского вельможи, на его сладко сощуренные глазки, удивлялся его приторным улыбкам, от которых так и несло наглой фальшью и грубым лицемерием. «Юлит, хочет польстить царю, – думал он, – явно отводит глаза Палаку в сторону Херсонеса, старается отвлечь его от границ Боспора. Видно, прав Лайонак, у Перисада дела плохи!» Перед ним вставало открытое, честное лицо сатавка и вновь звучали слова, полные убеждения и страсти:

– Царь Скифии Палак – наш законный царь!.. Сатавки – сколоты, значит и царь их должен быть сколотский… А у Перисада мы не люди, а рабы!

– Скажи, – спросил его князь, – а боспорские хлеборобы и пантикапейские рабы способны драться по-настоящему? Боюсь, что вы разбежитесь от одного хлопанья бичей своих хозяев.

Лицо рабского посланца стало жестоким.

– О князь! – со страстью прошептал он, сжимая кулаки. – У нас тысячи людей полезут в самое пекло, на кровь и смерть! Они не отступят ни на шаг в борьбе за свободу!.. Ты, видно, не знаешь, как живет и работает пахарь-сатавк и как страдает городской раб!.. Они готовы на смерть, только бы получить освобождение! Если царь Палак и ты, князь, выступите против Перисада, мы сразу запалим Пантикапей со всех концов, вооружим рабов и крестьян и начнем нашу борьбу! Мы осветим вам дорогу пожарами, мы встретим вас с ключами от города!

– А царь Перисад знает о заговоре против него?

– Думаю, что про самый заговор и кто им руководит, не знает, а то, что крестьяне и рабы неспокойны и доведены до отчаяния, ему хорошо известно. И он знает также, что в случае войны народ сразу же станет на сторону Палака!

Раданфир, продолжая смотреть на пронзительную, острую мордочку посла, соглашался мысленно с доводами Лайонака.

Князья и воеводы, отдуваясь и потея, тянули хмельное. Сам царь пил очень смело, видимо на радостях, и начинал сильно хмелеть.

Саклей усердно прикладывался к чаше, чмокал, крякал, но пил мало. Щупал быстрыми глазками вокруг, отвечал на вопросы царя и чутко ловил разговоры пьяных князей. Он видел, как варвары совали волосатые лапы в котлы и тащили грязными пальцами мясо. Сок и жир текли по золотым перстням и капали на кожаные расшитые шаровары. Многие рыгали громко. Грек чуял острый дух конского пота, которым несло от скифов, разглядывал чаши из человеческих черепов и думал: «Табунщики, мужики, варвары! Как они кичатся своей силой и властью, но как они одинаково грубы и грязны!» Он испытывал презрение и ненависть к пьяной ораве степняков и пришел к убеждению, что Палак пьяница и не годится покойному Скилуру даже в слуги. Несколько раз встречался взглядом с необычно задумчивым, но, как всегда, трезвым Раданфиром, поражался его способностью пить вино, как воду, не пьянея, и задавал себе вопрос с некоторым беспокойством: «Чего нужно от меня этому сатрапу, что он так загадочно смотрит на меня?» И тут же решил сделать Раданфиру особый подарок.

Рядом сидел подвыпивший Тойлак и старался сохранить любезную улыбку на помятом, бабьем лице. Изредка вздрагивал от икоты и не принимал участия в общем разговоре, вначале оживленном, но в разгаре пира все более терявшем свою напряженность и содержание. Речи становились невнятными, прерывались раскатами грубого хохота, кое-кто уже затягивал песню.

Жрец наклонился к царю, шевеля бесцветными губами. Палак в знак согласия кивнул головой и рассмеялся.

– Эй, кто там! Позовите шута Хрисогона! – хрипло крикнул он. – Пусть придет позабавит гостей!

– Позвать шута! – приказал Раданфир стражам.

Десятки проворных ног затопали в глубине гулких коридоров. Воины, слуги, рабы кинулись гурьбой искать шута, причем громко кричали, толкали друг друга, спотыкались и падали.

Шут стоял с Лайонаком возле царских конюшен и озабоченно говорил ему:

– Сегодня тебе не придется иметь беседу с царем! Палак пьян. Но завтра – обязательно! Переговори с Фарзоем, как говорил с Раданфиром. Молодой князь царю нравится, он поможет нам.

– Согласен, но Фарзой тоже пирует.

– Есть еще один человек, как я мог забыть!.. Вот кто поможет нам уговорить царя идти походом на Боспор!

Шут хлопнул себя по лбу, довольный своей догадкой.

– Кто же это?

– Царица!.. У меня родился небольшой план. Нам помогут Никия и Ирана!.. Тсс…

Подбежали запыхавшиеся воины.

– Давай, шут, спеши! Царь требует тебя в трапезную! Гостей забавлять.

– Что? – раскрыл рот изумленный Бунак. – Забавлять боспорцев?

– А то кого же! Иди скорей!

– Я же просил Раданфира не трогать меня сегодня!

Бунак посмотрел на Лайонака растерянным взглядом. Тот молчал, испытывая неприятное чувство, словно угадывая подвох, хотя не мог сказать, с чьей стороны.

– Идите, – сказал он воинам, – шут сейчас наденет скоморошью одежду и явится. А ты, Бунак, замажь лицо так, чтобы Саклей не узнал тебя.

На лице шута отразились печаль и внутреннее волнение, он стал похож на плачущего сатира. Смотря на его вывернутую нижнюю губу и комично вздернутые брови, воины не могли удержаться от смеха. Царский дурак даже в печали продолжал быть забавным. Лайонак и тот подумал на миг, что его друг гримасничает «на пробу» перед выходом к царским гостям. Но Бунак вздохнул тяжело и с душевной горечью произнес:

– Эта встреча с Саклеем тревожит меня. Недаром я вчера столкнулся на улице с черным теленком, а Никия видела во сне вшей.

– Пусть это тебя не беспокоит, ведь ты в свободной Скифии, и никто не позволит Саклею обидеть тебя.

– Я не боюсь. Но если Саклей узнает меня, я убью его кинжалом!

– Что ты, что ты!.. Не забывай, что ты обещал помочь мне в моем деле, а необдуманный поступок может все испортить!

– Наоборот, тогда Палак скорее поссорится с Перисадом. А это то, что нам надо. Не так ли?

– Боюсь, что нет. Тебя на месте заколют царские стражи, а потом и до меня доберутся!

– Хорошо, я понял тебя…

Вскоре дружный хохот донесся из зала. Шут прошелся колесом, насмешил всех своим пестрым костюмом, забавными ужимками и гримасами. Он старался не поворачиваться лицом к Саклею, но Тойлак с коварной усмешкой окликнул его и приказал поднять с пола упавший фиал. Жрец успел при этом, словно мимоходом, бросить Саклею:

– Посмотри, почтенный гость, насколько бесоподобен лик у нашего дурака! Другого такого нет нигде!

Саклей всмотрелся в лицо шута. Они встретились глазами, и оба вздрогнули одновременно.

– Лови, дурак! – крикнул царь, бросая Бунаку золотую монету.

Шут кинулся за наградой со всех ног, как полагалось в таких случаях, повернулся к Саклею рваным ухом.

– Он!.. – глухо молвил Саклей, сразу меняясь в лице.

Теперь ни его глаза, ни губы не точили мед и патоку. Что-то дикое мелькнуло в его взгляде, тонкие губы побелели и искривились, готовые раскрыться и отдать гневный приказ: «Взять его!»

– Что ты говоришь? – в пьяном благодушии спросил царь, поворачивая голову.

Боспорец сделал внутреннее усилие и попытался изобразить улыбку. Комкая костлявой рукой шитый рушник, он прохрипел в ответ:

– Смешной шут у тебя, великий царь, очень смешной!

– Что, разве у брата моего Перисада нет такого потешника?

– Такого? – в рассеянии повторил Саклей, ловя какую-то мысль. – Нет, такого нет!..

Шут исчез. Охмелевший царь хохотал ему вслед. Раданфир все видел и становился все более угрюмым.

– Не нравится мне старый боспорец, – шепнул он Фарзою, – хитер и коварен! С ним надо держать ухо востро!

Молодой князь слегка охмелел и смотрел на всех пирующих с еще неостывшим любопытством свежего человека. От него также не ускользнула манера посла держаться с особой льстивой мягкостью и настороженностью, его умеренность в пище и питье и та жадность, с которой он вслушивался в разговоры окружающих. Глядя на Бунака, он на миг из лисы превратился в волка. Фарзою показалось, что он даже выставил и тут же спрятал клыки. «Он остер и едок, как отравленная стрела», – подумал князь. Но не вполне понял замечание Раданфира о необходимости быть начеку. Для него было неясно, что может сделать боспорец здесь, среди скифов, чем он опасен.

– Он все вынюхивает что-то, – ответил он Раданфиру, – как гончая собака! Но ничего не учует, кроме мощи сколотской. Я немало встречался с такими греческими пронырами…

В конце пира царь одарил посла связкой дорогих мехов, привезенных с далекого севера, и десятком кобылиц. Угощал вином из самых дорогих чаш-черепов. На его лице появилось выражение хвастливой удали, желания поразить посольство чем-либо необыкновенным, чтобы потом рассказывали в Пантикапее о богатстве, власти и щедрости скифского царя. Раданфир встревожился, потянулся к царю, что-то шепнул на ухо, но Палак с пренебрежением, смеясь, отмахнулся от него.

На физиономии Саклея отразилось восхищение, когда царь вдруг махнул рукой и вскричал:

– Проси сам! Бери все, что тебе любо!..

Это был сколотский обычай – одаривать дорогого гостя той вещью, которая ему понравилась.

На стенах висели заморские ковры, дорогие чепраки, наборные узды, позлащенное оружие, сверкающее самоцветами. На полу было много дорогой посуды. Все это обвел Саклей своим хитрым взглядом, как бы выбирая, потом тихо захихикал.

– Велики твои богатства, царь сколотов, много у тебя золота, серебра, красивых вещей!.. От одного вида их голова кружится и страшно подумать о том, чтобы увезти из твоего дворца такую, скажем, чашу, как эта.

Саклей поднял в уровень с глазами золотую литую чашу с рубинами. Раданфир закусил губу. Чаша была стариннейшей фамильной драгоценностью скифских царей. Ее вынесли из тайника специально для того, чтобы показать послам, насколько еще богато сколотское царство, даже после минувшего поражения.

– Если она люба тебе, она твоя! – вскрикнул Палак с пьяной удалью.

Князья ахнули, несмотря на хмель, бродивший в их головах. Саклей покачал головой и бережно поставил чашу на ковер.

– Велика твоя милость, славный царь! Хорошо служить такому щедрому владыке!.. Но чаша твоя – подарок, достойный лишь равного тебе! Я же всего лишь слуга своего царя. Любы мне твои богатства, рад я, что они так велики. Но пришлась мне по душе больше всего твоя ласка. Это самое дорогое, что ты мне дал, и я увезу ее, как самый ценный подарок, в своем сердце.

Всем понравились слова хитрого грека, даже Раданфир улыбнулся и с одобрением поглядел на Саклея. «И хитер и умен», – подумал он.

– Хороши слова твои, мудрый воевода, – ответил царь, – рад я за брата моего Перисада, что у него такие достойные помощники. Но все же я хотел бы хоть что-либо дать тебе в память о нашем пире.

– Еще раз славлю милость твою, о великий! – проникновенно прошептал Саклей, прижимая руки к сердцу, и, сделав вид, что не смеет противиться желанию царя, подумал и громко сказал: – Если такова воля твоя, то подари мне…

Поднял лисьи глазки и окинул взглядом князей. Раданфир опять насторожился. Фарзой испытывал такое ощущение, словно присутствовал на театральном представлении.

– …подари мне своего шута-забавника! Уж очень он смешной у тебя!

Саклей указал куда-то в сторону крючковатым пальцем.

– Я повезу его к царю Перисаду, – журчал он сладко, – пусть боспорский владыка потешится, глядя на твоего дурачка!.. У него не бывало такого! Хе-хе-хе!

Хоть и охмелел царь, но нахмурилось его чело. Он не ожидал такой просьбы. Шут был верным слугой и умел прогонять печальные мысли. Жаль было отдавать его в неволю. Палак мог отказать Саклею, возразив, что шут вольный человек, а если и был в прошлом рабом, то давно стряхнул с себя скверну рабства. Сколоты считали всех пришельцев вольными людьми и никогда не выдавали обратно ни рабов, ни преступников. Но, во-первых, царь был пьян, во-вторых, он хотел показать себя не только богатым, но и всесильным самодержцем, могущим сдержать свое слово в любом случае. Кроме того, мечтая о создании сильного рабовладельческого государства, он уже считал себя по отношению к шуту не только царем, но и хозяином. Ему лестно было показать себя именно с этой стороны. Пусть Перисад, узнавши об этом, убедится, что царь Скифии волен в жизни, имуществе и свободе своих слуг и подданных. И, наоборот, в Пантикапее все смеялись бы, узнав, как Палак не смог сдержать своего царского слова. «Какой же это царь, – скажут при дворе Перисада, – если он не волен даже в голове своего дурака!»

– Возьми! – Палак сделал небрежный жест и отвернулся с безразличным видом.

На лицах князей отразилось неудовольствие. Раданфир плотно сжал губы, с досадою прошептал Фарзою:

– Обошла лисица нашего льва. Этим подарком Саклей не только возвращает своего беглого раба, но и роняет царя в глазах народа. Выдача грекам беглого раба – нарушение одного из старинных законов Скифии. Я с удовольствием отрубил бы голову подлому старику!

Зато Тойлак испытывал полное удовлетворение и не мог скрыть злорадной усмешки, что скривила его бабье лицо. Фарзой заметил это и ответил Раданфиру:

– Не думаешь ли ты, что выдача Хрисогона не обошлась без участия нашего жреца?

– Очень возможно, – в раздумье протянул князь-воевода. – Шут часто подкусывал Тойлака, тот не мог не знать этого. А жрец не из тех, которые понимают или прощают шутки. Их бы с Саклеем на один воз с сеном посадить да поджечь! Вот вони было бы!..

Бунак стоял в дверях, все видел и слышал. Трясся, как осиновый лист, но не от страха, а от лютой ненависти, обиды, непереносимой горечи и досады. Царь, которого он любил, которому служил с верностью собаки, выдал его из мгновенной прихоти заклятому врагу, отдал в рабство и на расправу проклятому мучителю Саклею, его разорителю и кровопийце!.. Опять вспыхнуло желание кинуться с кинжалом и убить на месте гнусного старикашку, а затем умереть самому от руки царских телохранителей. Но тут же вспомнилось предупреждение Лайонака и то великое дело, что затевается на Боспоре. Теперь Бунак желал, как никогда, немедленного похода на восток, против Пантикапея, города жестоких господ и слез невольничьих.

После приступа ярости наступило состояние безразличия. Шут прошел коридорами, шатаясь как пьяный. Стража хохотала, показывая на него пальцами.

– Глядите, глядите!.. Наш дурак с царского пира хмельной бредет!

Лайонак поджидал его во дворе, услышал крики и хохот.

– Что с тобою, ты в самом деле пьян? – Сатавк невольно рассмеялся, когда перед ним предстала потная физиономия шута с расплывшимися румянами и выражением комической растерянности.

Бунак махнул рукой.

– Саклей околдовал царя лестью и подарками!.. Палак обласкал старого дьявола и под конец предложил ему самому выбрать вещь по вкусу, на память… И он выбрал…

– Ну?.. Что же он выбрал?

– Он сказал, что ему пришелся по вкусу царский шут, и царь…

– Отдал тебя Саклею?

– Да! Отдал меня врагу моему в вечное рабство, как собаке отдают обглоданную кость!.. Вот он, сон Никии, вот моя встреча с черным теленком!

Лайонак стоял пораженный.

– Но ведь ты же свободный человек! Ты же не раб Палака!

– Но я – сатавк, я чужой среди царских сколотов. Я ел хлеб Палака, и по эллинским законам стал как бы его вскормленником. А вскормленник – тот же раб.

– Это шутка, Бунак! В Скифии не эллинские законы, а сколотские. Народ не позволит царю раздавать в рабство свободных людей!

– Повторяю: народ – это сайи, царские сколоты. А я беглый раб. Где мой род, где мое племя? Кто поднимет голос в мою защиту? Я одинок, а один человек – это и есть та самая пылинка, о которой я говорил тебе. Любой ветер несет ее куда хочет. Для меня ветром стал каприз моего царя.

– А я надеюсь, что царь проспится и возьмет свое слово обратно.

– Думаю, что нет.

– Тогда, – Лайонак понизил голос, – бери коня и беги в горы к таврам!

– Тавры выдадут меня, они сейчас в сговоре с Палаком. А потом царь узнает, что ты помог мне бежать, и тогда конец твоему посольству! А я не хочу этого! Сатавки должны быть освобождены! Вон, за мною уже идут!

Подошли воины Саклея, рослые дандарии, смуглолицые, с крючковатыми носами. Бунак встретил их взглядом ненависти, рука сама потянулась за мечом, но его не оказалось, лишь загремели дурацкие бубенцы.

– Ну, царский шут, – насмешливо обратился к нему один из дандариев, коверкая сколотскую речь, – теперь твой хозяин – благочестивый и знатный господин Саклей!.. Пойдем, он велел привести тебя к нему.

Лайонак предусмотрительно нахлобучил на глаза треух, боясь быть узнанным.

Шут понял, что все кончено, и горестно вздохнул.

– Передай Никии все, что знаешь! – сказал он другу на прощанье. – Действуй через Раданфира и Фарзоя. Добивайся своего, Никия тоже поможет тебе.

Они обнялись. Лайонак шепнул на ухо товарищу:

– Будешь в Пантикапее, помни тайное слово «Сотер» и знак его, начертанный на песке… Этим ты найдешь друзей и помощь среди участников нашего братства!

Бунак ушел окруженный стражей, словно пойманный преступник. Лайонак посмотрел ему вслед и с горечью промолвил:

– Видно, все цари одинаковы…

6

Палак сидел на помятом ложе и смаковал вино из рога. Против него стоял Раданфир с амфорой в руках. Несмотря на похмелье, царь смотрел весело. Его радовало прибытие боспорских послов, он видел в нем хороший признак.

– А налей-ка мне еще! – протянул он пустой рог. Смотря на вишневую струю вина, улыбался своим мыслям. – Вот она, греческая душа, – молвил он, поднимая взор на князя, – радуются скорому падению Херсонеса! Спешат поживиться на беде своего собрата!.. Владеть Херсонесом – давняя мечта спартокидов. Когда-то царь Левкон овладел Феодосией и нацелился на Херсонес, но не дожил. Завещал своим наследникам… Теперешние пантикапейские правители с Перисадом вместе хотели бы всю Тавриду к рукам прибрать, да силы не хватает!.. Вот и торопятся поживиться на нашей победе, ухватить торговлю с западными портами, упредить пронырливых ольвийцев. Хлеб нужен им, Раданфир, хлеб! Пусть надеются, пусть мечтают, придет время – и за них возьмемся!

При последних словах князь вскинул голову и с живым интересом уставился на царя своими карими блестящими глазами.

– Как, Палак-сай, ты уже обдумываешь поход против Пантикапея?.. Далеко видят твои глаза!..

– Нет, пока рано думать о войне с Перисадом. Пусть себе живут спокойно. Нам важно, чтобы они не лезли помогать Херсонесу. Не посмеют, побоятся… А могли бы!

Раданфир опустил глаза, глубокая складка легла между бровями. Царь заметил это. Раданфир был слишком прост душой и плохо умел скрывать свои мысли.

– Что ты? – спросил Палак. – Голова болит после вчерашнего? Или ты чем недоволен? Разгони кручину глотком вина! А потом заметь, что из вчерашнего Перисадова добра, что он прислал мне, не все мое. Там есть кое-что и для тебя. Как тебе нравится горит с золотой отделкой? А?

Он по-мальчишески тряхнул волосами.

– Спасибо, Палак! Ты не только великий царь, но и замечательный друг! Служить тебе и быть около тебя – счастье! Пусть боги служат тебе так, как я хотел бы служить! Горит мне понравился, да будет он всегда полон летучими смертями для врагов твоих!

– Что же ты, заболел? – обеспокоено допытывался царь, смотря в лицо воеводе.

– Нет, Палак-сай, я здоров и готов немедленно идти в бой за тебя! Но есть дело…

– Дело? – Палак весело расхохотался. – Ты не совсем точен, мой друг. Не дело у нас с тобою, а дела! Много-много дел! Столько же, сколько воды в море! Целые табуны дел! Долго будем объезжать их, как диких коней! На всю жизнь хватит, еще детям останется!.. Да, детям…

Царь в свою очередь задумался. Раданфир знал почему. Упоминая о детях, Палак сам растревожил свое больное место. Опия не дала ему наследника, которому он смог бы завещать власть и широкие планы.

– Какое же из дел тревожит тебя? – спросил царь, встряхнувшись.

– Прибыл еще один посол из Пантикапея!

– Что?.. Еще посол из Пантикапея? Это странно.

– Тайно от Перисада и Саклея, великий государь. Это совсем особый посол, сатавк Лайонак!

– Лайонак? Имя не редкое, но я не знаю никого из боспорской знати с таким именем. Кто же послал его?

– Его послали… впрочем, он сам лучше расскажет все. Важно одно: он хорошо осведомлен о внутренних делах Боспора, и его сведения будут нам полезны.

– Тайный посол. Странно. Где же он?

– Он недалеко. Прикажешь позвать его?

– Зови!

Царь поднялся с ложа, улыбка и выражение добродушия сбежали с лица его. Появление какого-то нового не то посла, не то гонца, странное поведение Раданфира не совпадали с его настроениями и мыслями. Подобно многим власть имущим, он болезненно воспринимал неожиданности, видел в них угрозу своим планам – и сейчас готовился к неприятной встрече.

В светлицу вошел Лайонак в сопровождении Раданфира. Боспорянин не упал на колени, но с достоинством поклонился, не проявив при этом раболепия или страха. Палак взглянул в открытое лицо сатавка и сразу узнал его.

– Так это ты, смелый наездник, прибыл ко мне из Пантикапея? А я считал, что ты из людей князя Фарзоя.

– Да, великий потомок Папая, я прибыл к тебе с берегов пролива, что соединяет Скифское море с Темарундой, «матерью морей»… Но по пути встретил князя Фарзоя, которому обязан спасением жизни от руки разбойников… Разреши мне поблагодарить тебя за милость говорить с тобою и за лошадь! Я готов на этой лошади бить врагов твоих!

– Хорошо. Почему же ты сразу не обратился ко мне, как приехал?

– Сначала не хотел мешать твоему пиру, а потом твоим беседам с хитрым Саклеем.

– Хитрым?.. Гм… Кто же послал тебя ко мне?

– О великий Палак-сай! – торжественно начал сатавк, преображаясь сразу. – Я прибыл к тебе от угнетенных сатавков и рабов Боспора. Тысячи обездоленных протягивают к тебе руки с мольбой. Жаждут твоей справедливости, просят о возвращении им свободы!

Лицо царя при этих словах все больше становилось холодным и застывшим. Пустыми глазами смотрел он на смелого посла и, казалось, ничего не думал при этом.

– Чего же ты, посол рабов, хочешь от меня? – спросил он, шевеля одними губами.

– Хочу с помощью богов убедить тебя оставить пока Херсонес в покое, а все свои рати двинуть на Боспор. Все сатавки-пахари и городские рабы хотят лишь одного: видеть тебя царем Боспора!

– Гм…

Что-то подобное мимолетному человеческому чувству мелькнуло в глазах Палака, когда он повернулся к Раданфиру. Но тот стоял, заложив руки за спину, и молчал, уставясь взором на носки своих сапог.

– А сам ты кто?.. Беглый раб?

– Нет, я свободный человек! Мой отец был пелат… Работал у хозяина на поле наймитом.

– Ага, значит, ты не знаешь ни рода своего, ни племени?

– Племя мое сатавки. А сатавки младшие братья сколотов. А вот рода своего я действительно не имею. Проклятые эллины почти уничтожили наши общины. У нас теперь считаются своими те, кто живет рядом или работает на одном поле.

– Чем же ты живешь?

– Сейчас я конюх у одной богатой боспорянки! Ранее же я укрощал необъезженных коней для конюшен Перисада!

– Да, ты хороший наездник. Ну, а теперь решил стать послом и даже хочешь давать советы царю сколотов? Кто же все-таки послал тебя ко мне?

– Угнетенные земледельцы и городские рабы, объединенные в фиас безыменного и великого бога! Это они говорят моими устами, это они обращаются к тебе, вестнику нашей грядущей свободы!

Презрительная усмешка пробежала по выпуклым губам царя, он прищурился и с язвительностью произнес:

– Значит, по-вашему, я должен отменить поход на Херсонес, оставить начатое дело неоконченным и вприпрыжку спешить на Боспор, чтобы скорее дать сатавкам свободу? Разве в Херсонесе нет рабов, которые могут просить меня о том же? Они тоже захотят стать вольными людьми!

– О! Великий и мудрый! Не только жажда свободы привела меня к тебе. Все мы хотим успеха твоему великому делу изгнания эллинов с земель отцов наших!.. Но, идя на Херсонес, ты должен знать, что он окружен крепкими стенами, что он находится под покровительством Митридата Понтийского и даже считается частью Понтийской державы!.. Окрестности Херсонеса бесплодны, тебе трудно будет держать осаду!.. Я ехал через селения здешних крестьян и видел, что они не питают такой ненависти к эллинам, как сатавки. Они много лет торгуют с эллинами и не всегда понимают, почему они должны помогать тебе против Херсонеса. И не радуются приходу твоих отрядов.

Палак вспыхнул и сделал нетерпеливый жест, желая прервать бесстрашного посланца, но Раданфир протянул к нему свои мощные ладони.

– О! Палак-сай! Выслушай его до конца!

– Да, Палак-сай, – продолжал Лайонак, весь красный от внутреннего жара, – не радуются. Они нынче собрали хлеб, но не могут обменять его на кафтаны, вино и масло, потому что единственным торговым местом для них был Херсонес… А на Боспоре тысячи крестьян и тысячи рабов восстанут против Перисада и встретят тебя с великой радостью!.. Сейчас Боспор слаб, как никогда. Царь его слабоволен, казна пуста, вельможи грызутся друг с другом… О, там тебя ждет легкая победа!.. Там ты найдешь тысячи преданных людей, продовольствие, оружейные мастерские, сотни кораблей, с помощью которых ты всегда сможешь одним ударом захватить Херсонес с моря. Среди рабов есть опытные воины, умелые мастера, моряки, строители… Сатавки отдадут тебе свой хлеб… О Палак-сай! Ты сразу станешь во много раз сильнее и богаче! Тогда и Митридат пришлет тебе подарки и предложения дружбы!.. Отверни свой лик от Херсонеса и направь стопы свои на восток!.. Твое величие там!..

Лайонак говорил убедительно и страстно. Его голос гремел, глаза сверкали.

– А Саклею, этому хитрому шакалу, не верь! Он приехал обмануть тебя! Его цель – отвлечь тебя от Боспора! Ибо ничего сейчас так не боится Перисад, как того, что ты повернешь на него свои рати… Он уже чувствует, как земля осыпается под его ногами…

Палак слушал не перебивая. Слова посла звучали здраво и убедительно раскрывали гнилость Боспорского царства. И все же речи смелого наездника ранили самолюбие скифского царя. Словно выговор делает ему рабский гонец, так беспощадно осуждая его замыслы, указывая на ошибочность его предприятий. Рабы учат царей! В этом было что-то оскорбительное для царского достоинства. Ведь принять план Лайонака – значит признать несостоятельность своих начинаний, подтвердить свою собственную недальновидность, наконец – пойти наперекор заветам Скилура!.. Предстояло стать исполнителем не им созданного плана, но подсказанного со стороны. И кем?.. Рабами!.. Да и так ли все, как говорит красноречивый и самоуверенный пелат?

– Чем ты можешь подтвердить, что боспорские рабы и крестьяне встанут за меня?

– Тем, что у нас для восстания все готово! Достаточно тебе подойти с войском к Феодосии, как будет дан сигнал – и восстание начнется! Если ты не увидишь впереди зарева пожаров, можешь вернуться назад в Неаполь, а мне отрубить голову.

– А кто же возглавляет вашу рабскую фалангу? – насмешливо спросил царь. – Ну, скажем, ты. А еще кто?

– Как только переступишь границу Боспорского царства, ты один будешь возглавлять всех восставших! До твоего прихода у нас есть мудрые и опытные вожаки, имена которых тайна… Я не принадлежу к ним, но всего лишь выполняю полученный приказ.

– Значит, есть воевода? И мне нельзя даже знать его имя?

– Мне разрешено сказать его имя тебе одному, Палак-сай! Это человек, который больше чем кто-либо другой жаждет видеть тебя царем Боспора!

Палак сделал знак рукой. Раданфир вышел.

Лайонак приблизился к царю и, прикрывая рот рукой, взволнованно прошептал:

– Заговор возглавляет Савмак!

Наступило молчание. Усмешка сбежала с лица Палака, яркая краска прихлынула к щекам. Он отступил на шаг назад и смерил глазами Лайонака.

– Савмак? – не скрывая изумления, протянул он. – Вскормленник при царском дворе?

– Да, великий царь, он и еще несколько умных и смелых людей!

– Это тот Савмак, что славится ловкостью в борьбе и стрельбе из лука?.. Больше того, он выдает себя за волшебника и, кажется, за сына моего отца? Слышал об этом рабе. Он вырос при дворе царя и сейчас захотел головы своего господина?

Царь жег глазами сатавка. Тот побагровел от смущения и неожиданности, не понимая, почему Палак так раздраженно смотрит на него.

– Савмак хороший воин и ученый человек, за что его и прозвали чародеем, – ответил он. – Но никогда он не выдавал себя за сына Скилура. Это порождение фантазии досужих людей.

Палак выпрямился и с холодным лицом отвернулся от посла. Тот безмолвно поклонился.

– Иди, я подумаю обо всем, сказанном тобою.

Лайонак вышел. Вошел Раданфир.

– Как тебе нравится рабское предложение? – спросил его царь с подчеркнутой небрежностью.

– Мне кажется, сатавк не врет. Его знает Хрисогон, они были друзьями еще в Пантикапее.

– Знает Хрисогон? – Царь покраснел и нахмурился.

Вчерашняя сцена встала перед его глазами. Он отдал шута в рабство. Это было досадно.

– Да, Палак-сай. А Хрисогон человек верный, он не обманет!

Раданфир в упор взглянул на царя, точно вызывая его на откровенность по поводу вчерашнего. Но Палак сделал вид, что ничего не заметил. Он лишь почувствовал раздражение, какое всегда появлялось у него в душе после неудачных или ошибочных поступков.

– Я спрашиваю: как ты думаешь о сказанном этим пелатом?

– С Боспором, конечно, рано или поздно, а воевать придется… – осторожно начал князь.

– Верно. Что же дальше?

– И, судя по словам посланца, нам представляется случай разделаться с Боспором одним ударом.

– Именно: судя по словам посланца.

В словах царя слышалась язвительная насмешка.

– Ах, Раданфир! Ты легко веришь людям и склонен к увлечениям! Мой отец, великий Скилур, всегда предупреждал меня от увлечений при решении важных вопросов.

– Но в доводах сатавка есть смысл. Отойдя от Херсонеса, мы успокаиваем Митридата…

– Ой ли? Да ведь Перисад тайно продал Боспор Понту! Еще в прошлом году Диофант ездил туда не зря. Но ты забываешь, что Херсонес это один город, а Боспор – целое царство! И если в войне с Херсонесом нам придется ломать одни ворота, то на Боспоре их гораздо больше! А насчет военной слабости Боспора – дело очень сомнительное!.. Если казна Перисада пуста, то ему тем более нет основания бояться войны! Война даст возможность пообещать воинам оплату табунами и женами побежденных, отвлечет их от безделья… Пообещай воинам добычу, и они все схватятся за копья! Добыча – душа всякой войны… Наконец: неужели я так просто, по просьбе кучки заговорщиков, изменю план Скилура?.. Отступлю от указаний мудрости и пойду по пути ей противоположному?

– Но времена изменчивы, Палак-сай!.. Скилур жил в другое время!

– А что изменилось? Боспор по-прежнему сильнее Херсонеса! Даже смешно сравнить теленка с быком! И что-то не верится в прочность этого рабского заговора, если он действительно есть.

– Я верю, что он есть, и полагаю, что он нам очень на руку. Ничего подобного мы не имеем в Херсонесе.

– В Херсонесе у нас есть преданные люди, готовые помогать нам. Но для взятия города нам ничего не надобно, кроме осадных машин. Войск мы имеем более чем достаточно. Да еще затафрские агары идут на пополнение. Тасий пропустил агаров через перешеек и сам обещает прибыть с несколькими тысячами конницы, если Диофант посмеет сунуться вновь. Теперь мы встретим его по-иному!

– Ты, как всегда, мудр, Палак-сай!

– А делить победы с рабами?.. О Раданфир! Мне, потомку бога Папая и сыну Скилура! Быть признательным за помощь рабским ватажкам! Ну не позорное ли это дело, мой друг, которое вызовет смех и по эту и по ту сторону Скифского моря!..

– Верно, государь! Но ведь имеешь же ты своих людей среди рабов Херсонеса!

– Да, имею. Но эти люди многого не требуют, они будут довольны, если после взятия города я дам им по горсти золотых и дарую свободу. А на Боспоре тысячи рабов и тысячи крестьян-полурабов! В случае успеха восстания они потребуют чего-то большего!.. Каких-то льгот, прав, собственности!.. Нет, Раданфир, мы пойдем на Пантикапей, но не сейчас!.. Может, рабы сами восстанут, они ослабят силы Перисада и сами ослабнут в борьбе, главари умрут на кольях… Вот тогда мы придем и справимся с Боспором, как с человеком, ослабленным тяжелой болезнью… И это будет тогда, когда Херсонес уже начеканит монет с моим изображением! А сейчас пускаться в такое дело было бы безумием.

– Сама мудрость говорит твоими устами!.. Значит, отказать послу?

– Разве я сказал это?.. Нет! Накормить посла, дать ему одежду и помещение. Пусть он ни в чем не нуждается. А с ответом подождем… Я скажу, когда это будет нужно. Иди.

– Слушаю и повинуюсь.

Раданфир вышел.

7

Несмотря на внутреннюю гнилость Боспорского царства, там еще находились светлые головы, которые продолжали блюсти интересы государства. Так, узнав, что Палак вошел в договорные отношения с Тасием, вождем роксолан, боспорские архонты задумались.

Недавно Палак, отогнанный Диофантом на север, но не разбитый полностью, стоял под Тафрами [так], у перешейка Таврического полуострова. Со стороны северопонтийских степей к нему рвались на соединение родственные агары, те, что кочевали у реки Агар, впадающей в Темарунду, «мать морей», как скифы называли Азовское море, или по-гречески Меотиду.

В прошлом агары входили в скифскую державу и считали царских скифов своими старшими братьями. Сохранилось немало преданий об этом мужественном и воинственном племени. Свое имя они получили не то от реки, на которой кочевали, не то от славного их царя Агара, царствовавшего лет двести тому назад, в эпоху распада империи Александра, из развалин которой в огне ожесточенных войн возникали новые царства и династии. Тогда в Пантикапее, после смерти пятого по счету спартокида Перисада Первого, шла борьба за власть между тремя сынами его – Евмелом, Сатиром и Пританом. Победителем оказался Евмел, который при содействии вождя племени фатеев Арифарна одолел своих братьев в междоусобной войне. Сатир погиб в бою, Притан был умерщвлен по приказу брата. Став царем, Евмел прежде всего истребил всех друзей своих братьев, жен и детей. Только юный, но мужественный сын Притана Перисад бежал от руки убийц в скифские степи и был принят царем Агаром на воспитание. Тогда агары были сильны и не боялись принимать изгнанников и беглецов из Пантикапея и подвластных ему городов, свято соблюдая закон свободной Скифии о праве убежища. Только Палак, ослепленный лестью и вином, нарушил этот закон, выдав Бунака Саклею, – случай почти беспримерный в истории Скифии.

Теперь агары остались на своих землях, словно на острове, захлестываемом со всех сторон неспокойным морем сарматских племен. С востока их теснили аланы, игравшие роль молота, а с запада не давали хода роксоланы, которых можно было сравнить с наковальней. Потеряв связь с царством сколотов, не имея его поддержки, агары, несмотря на их сплоченность, постепенно слабели на востоке в борьбе с аланами, а на западе растворялись в роксоланской орде.

Наиболее предприимчивые агарские роды послали ходоков к Палаку с просьбой принять их под свою руку и выделить место в Тавриде, куда они могли бы переселиться из неспокойной Агарии, из-под власти роксоланского деспота. «Довольно нам жить среди чужих сарматских племен, – говорили ходоки-агары, – один бог у нас – Папай! Один язык – сколотский! Пусть и земля будет у нас общая в Тавриде и один законный царь – Палак!»

Тасий находился в войне с аланами. И он медлил с разрешением откочевки агаров в Тавриду. Он терял при этом естественных союзников в борьбе с аланами, а также усиливал Палака сильным и боеспособным племенем. Но он боялся и другого. Палак сам мог начать войну против него, сговорившись с аланским царем Харадздом, и тогда роксоланы оказались бы зажатыми меж двух огней. При условии такого сговора, агары сразу же подняли бы оружие против него в качестве сородичей и друзей таврических скифов. Поэтому Тасий послал в прошлом году Палаку заверения в дружбе и тысячу кобылиц в виде подарка. Палак, помятый Диофантом, был рад роксоланской дружбе и закинул слово Тасию насчет вывода агаров с аланских границ в Тавриду. Хитрый роксолан не отказал, но медлил. Он боялся сделать промах.

Перисаду и его советникам было известно о сближении двух царей. Задолго до того, как Саклей пожаловал в Неаполь, Тасию были посланы подарки и сделан намек, что если он вздумает пойти войною на Боспор сам или в союзе с Палаком, то царь Перисад поможет аланам своим флотом. Намек был принят к сведению. Тасий боялся усиления аланов и поспешил заверить Перисада, что ему нет оснований опасаться союза скифов и роксоланов.

Однако заморское вторжение Митридатовых войск тревожило Тасия почти так же, как и Палака. Он имел основание опасаться, что если Диофант окончательно разгромит скифов, то возьмется и за роксоланов. И решил помочь Палаку против Херсонеса.

Описанными обстоятельствами было обосновано посещение Тасием Неаполя, состоявшееся вскоре после отбытия Саклея восвояси.

8

Тасий прибыл в Неаполь с двумя сотнями отборных воинов, в окружении друзей и жрецов. Он восседал на косматом крепконогом коне, покрытом поверх попоны костяным пластинчатым панцирем. Сам был защищен бронзовой броней. Лицо сарматского вождя носило следы оспы, борода росла какими-то клочьями, но глаза горели внутренним огнем и чувством наглого превосходства над всем окружающим. Он был могуч и жесток, этот полувождь-полуцарь. О его коварстве и далеко идущих планах рассказывали знающие люди.

С Палаком они говорили о союзе. Роксолан мечтал победить аланов и подчинить себе языгов, основать царство от Танаиса до Борисфена. Палак же стремился к осуществлению заветов отца по воссозданию Великой Скифии. Но говорили не прямо.

Палак вел речь стороною:

– В прошлом году я вынужден был отступить, но мой брат Тасий не воспользовался моей бедой, не послушал коварных предложений херсонесцев и не напал на меня!.. Более того – ты помог мне. Я хочу продлить дружбу добрых соседей и сделать ее плодотворной.

Тасий слушал, косил кровавым глазом и раздувал, как жеребец, изуродованные оспой ноздри. Он кипел внутренней страстью всеподчинения, уничтожения, захватов.

– Мой брат хочет продлить нашу дружбу? – спросил он.

– Да!

– Это хорошо. Дружба удваивает силы. Я хочу того же, хотя наши деды и отцы враждовали.

– Даже дети одной матери и те ссорятся между собою. У наших отцов были счеты друг с другом, и они спорили на полях сражений. Твоя бабушка Амага и дед Мидоссак даже помогали херсонесцам. А отец твой Гатал и мой Скилур, пусть они будут дружны в стране теней, не раз встречались с мечами в руках…

– Это верно.

– Но времена изменчивы. Вас теснят с востока беловолосые аланы, мы воюем с греками на юге. Наши спины встречаются. Так будем же опорой один другому!

– Мой брат готов помочь мне против аланов?

– Горю желанием! Но мне нужно закончить войну с греками… Я достаточно силен, чтобы победить! Но если мой брат хочет, он может получить свою долю добычи. Херсонес – это мешок с золотом!

Бычьи глаза сармата вспыхнули алчностью.

– Недаром, – продолжал Палак, – заморский царь Митридат тоже протягивает свою руку к херсонесскому пирогу. Он хочет также захватить всю Тавриду, а потом, пользуясь раздорами между роксоланами и аланами, разобьет тех и других.

– Твои слова жгут меня, царь сколотов! – вскричал Тасий, сжимая рукоять кинжала. – Зачем понтийский царь вмешивается в нашу жизнь? Пусть стрижет своих овец, а к нашим не протягивает рук!

Палак незаметно усмехнулся. «А зачем вы, сарматы, пришли на скифскую землю?» – хотелось ему спросить роксалана, но вместо этого он ответил:

– Митридат Понтийский – умный и хитрый царь, хотя и молод, а еще хитрее его советники. Стремление его – овладеть миром! Сначала Херсонес, потом Таврида, а за Тавридой – Танаис и Борисфен, а оттуда можно шагнуть и к берегам Истра и добраться до самого Рима. О, понтиец шагает широко, смотрит далеко, а думает еще дальше! Херсонес – это палец на нашей руке. Если Митридат его захватит своим жадным ртом, он сумеет откусить всю руку!

– Этого нельзя допустить!

– Так же и я думаю. Мы не допустим, если будем едины. Мой брат поможет мне против греков, если Диофант посмеет явиться сюда из-за моря, а потом мы общими усилиями опрокинем аланов. Херсонесские богатства поделим поровну.

Роксолан уперся в собеседника своими горящими глазами.

– Но стоит ли двум великим вождям протягивать руки к одному куску?

Палак сделал успокаивающий жест.

– Херсонес копит свои богатства триста лет. И в его закромах хватит добычи на трех царей.

Тасий недоверчиво покачал головой.

– Я могу показать тебе этот город, – предложил Палак, – ты увидишь его сам и оценишь.

– Да, я хочу взглянуть на него.

9

Из Неаполя выехал внушительный отряд в двести всадников: сто сколотов и сто роксоланов. Они направились на юг, в сторону Херсонеса. По мере продвижения вперед отряд быстро таял, становился все малочисленнее. К херсонесской бухте подъехала лишь малозаметная кавалькада в составе двух царей и их ближайших спутников. Остальные задержались группами у переправ, в оврагах, на перекрестках дорог, в перелесках, обозначив собою путь, по которому проехали цари.

Это имело двоякое значение. Прежде всего исключалась возможность вражеских засад на обратном пути. Во-вторых, повелители не теряли связи со своими ставками и войском. По одному приказанию от заставы к заставе помчались бы гонцы, а при необходимости сами цари имели возможность ускакать обратно, меняя лошадей на заставах. Таким образом, царь всегда мог появиться перед самым носом неприятеля и быстро умчаться назад. А заставы, пропустив назад царя, начинали отходить, сливаясь в один отряд, который мог задержать погоню, прикрыть боем отступление своего владыки, сбить врага со следа и направить его по ложному пути.

Такова была тактика степняков.

Цари и воеводы спешились и взошли на гряду скал, отвесно падающих в воду Херсонесского залива.

– Вот он, Херсонес Таврический! – просто сказал Палак, протягивая вперед руку с нагайкой.

Город, расположенный по ту сторону залива, был хорошо виден. В лучах вечернего солнца его храмы с клавиатурой колонн, дворцы и дома казались позлащенными и отливали розовым цветом. Можно было различить, как по улицам двигались массы люда. Даже дымка, что висела над городом, казалась золотой. Лес корабельных мачт в гавани, цветные корпуса кораблей, высокие столбы у причалов – все это горело в лучах солнца, являя собою невиданное великолепие.

Роксоланы застыли, пораженные сказочной красотой города. В их расширенных зрачках вспыхнули хищные огоньки, а руки сами потянулись к рукоятям мечей.

Скифы держались спокойнее. Они не впервые видели Херсонес.

Палак обратился лицом к городу, но краем глаза наблюдал за Тасием. Тот стоял, уперев правую ногу в камень, выставив грудь вперед. Он походил на орла, узревшего добычу.

Насмешливая улыбка пробежала по лицу сколота и растаяла в углах рта. Он убедился, что разбудил в душе сармата алчность. Тасий в этот миг представлял город не в огнях вечерней зари, а в пламени пожаров, жителей его – в рабских цепях, а богатства – на вьюках роксоланских коней.

– Здесь, брат мой, достаточно богатств, чтобы сделать тебя самым богатым и сильным из сарматских вождей… – сказал Палак и, наклонившись к уху роксолана, добавил совсем тихо: – царем!

Хотя это слово прозвучало не громче шелеста травы и не было услышано ни одним из спутников, стоявших поодаль, оно подействовало на страстного и честолюбивого сармата сильнее, чем укус змеи. Он вздрогнул, глаза его запылали, кулаки сжались. С дикой ревностью и подозрением Тасий устремил на скифа свой раскаленный взор и весь напрягся, готовый кинуться на насмешника.

Палак разгадал самое сокровенное из всех желаний роксоланского вождя. Но стоял непроницаемый и любезный, с ясными и благожелательно смотрящими глазами, похлопывая по голенищу нагайкой. Школа греческой обходительности и умения скрывать свои мысли чувствовалась в нем. Он владел собою в этот момент, его страсти и вожделения были спрятаны глубже, чем у сармата, и прикрыты внешним спокойствием.

Тасий имел необузданную душу варвара, преисполненную первобытной энергией. Никакие условности и правила отвлеченной морали не сдерживали его диких порывов. Только хитрость зверя, стелющегося по земле бесшумно, чтобы не спугнуть лакомую добычу, заставляла его порою смягчать остроту жадных и свирепых взглядов, надевать маску лицемерного добродушия. Но это была грубая подделка. Даже когда он смеялся, то его рябое лицо было не менее страшно, чем в минуту гнева. Его приближенные знали это и всегда держались настороже. Сейчас, увидев, как багровеет затылок их повелителя, они благоразумно отошли подальше.

Имелась, однако, сила, которая несколько сдерживала этого человека и смутно тревожила его. Это было суеверие, чувство грубое, примитивное, но единственно способное вселить страх в его душу. Колдовство и ночные духи пугали его чрезвычайно. Он постоянно твердил заклинания, знал счастливые и несчастливые дни месяца, разные приметы. Его ближайшим доверенным лицом являлся жрец огня, гадатель Яргал, сейчас стоявший рядом, не спуская глаз с фигуры вождя.

Тасия взбудоражили слова Палака. Он с бычьей свирепостью взирал на царя скифов, раздувая ноздри. Ответил ему через некоторое время:

– Роксоланы сами выбирают себе вождей по их достоинству… Так были выбраны мой дед и отец, так и меня поднял народ и посадил на белую лошадь!.. Но скажи, царь: ты готов отдать мне часть добычи и в том случае, если Митридат не пришлет грекам помощь?

– Да, но мой брат должен разделить со мною труды по осаде города. А если твои воины первыми ворвутся в город, то первый день победы будет их днем! Они будут хозяевами Херсонеса до заката солнца и возьмут себе то, что смогут увезти на спинах своих коней. Мои же воины будут ждать за стенами города.

Тасий повернул голову с изумлением.

– Скажи, царь сколотов: а ты не боишься, что мои воины могут взять слишком много? Разве тебе не надо всего этого?

Лицо Палака стало серьезным. Он положил руку на сердце.

– Клянусь тенью моего отца, вождь! Не золотые сосуды храмов Херсонеса соблазняют меня и не из-за них я иду на город войной! Не жажда добычи руководит мною, и, предлагая город твоим воинам на разграбление, я не кривлю душою! Золото, ткани, украшения, серебряные вазы – все это будет твоим! Ты возьмешь это и уйдешь в свои степи, где и будешь признан мною как царь роксоланов! Но твои воины не тронут жителей города, не разрушат домов и стен! Невольников мы поделим потом… Я сказал.

Роксолан откинул голову назад и долго испытывал Палака тяжелым взглядом. Шумно передохнул.

– Ну, а кому достанется таврская Дева? – спросил он.

– Дева?.. Видимо, останется в городе.

– Что? – вновь вскипел сармат. – Ты оставишь эллинам их самое сильное оружие? Пока им служат этот идол, они всегда вывернутся из беды! И вообще я слыхал, что Дева непостоянна, как и все женщины. Она охотно служит тому, кто ее хорошо содержит!

Палак поразился, насколько суеверие сильно в душе сармата, хотя и сам далеко не был чужд этому чувству. Мысль о том, что Тасий хочет, по-видимому, заполучить идола себе, покоробила его. Он верил в силу богов и талисманов и совсем не хотел, чтобы могущественная Дева попала в руки вечного врага Скифии. Чего доброго, Дева соблазнится жертвоприношениями роксоланов и начнет помогать им, как помогает ныне херсонесцам.

– Да, – сказал он со спокойным видом, – она служила когда-то таврам за человеческую кровь. Дева кровожадна. Говорят, что херсонесцы поят ее кровью пленников.

Тасий оскалился, что должно было изображать улыбку.

– Что же! Я тоже не заставил бы ее страдать от жажды. У меня есть пленники и рабы. Первого же алана, которого я захвачу в полон, я сразу же убью на алтаре кровожадной богини, если она будет моей. О, она была бы довольна!

Палак подумал, смотря в сторону города, начинающего погружаться в темноту. Крыши храмов и зубцы городских стен еще пылали золотым пламенем. Гаснущими искрами кружились в воздухе какие-то птицы, видимо голуби.

– Хорошо, брат мой, – ответил он, – богиню возьмет один из нас. Можно решить ее судьбу жребием.

– Согласен, – молвил Тасий, косясь в сторону Яргала, который указал ему на заходящее солнце. – День кончается, духи ночи покидают свои убежища и выползают из-под земли, чтобы вредить людям… Утром решим вопрос о войне.

10

Царям поставили два шатра, в некотором отдалении один от другого, причем сколоты и роксоланы одинаково заботились, как бы их повелитель не оказался ниже другого, когда ляжет почивать. Каждый шатер окружили телохранители.

Палак готовился отужинать по-походному вяленым мясом и овечьим сыром. Раданфир зажег светильник и сам разостлал посреди шатра попоны. Одноухий Калак раскупоривал амфору, потом наливал царю вино в рог.

Раданфир вышел и вернулся со свитком.

– Великий царь – сказал он, – херсонесцы уже пронюхали, что ты здесь, и шлют тебе послание.

Царь взял свиток и пробежал глазами написанное. Усмехнулся с презрением.

– Хитрые эллины предлагают начать переговоры. Они, мол, в недоумении по поводу причины войны. Они готовы жить в мире, обещают дары и просят сообщить, чем я недоволен!

– Хотят выиграть время, Палак-сай! – пробасил Калак. – А нам доподлинно известно, что их послы вот-вот должны выехать в Понт к царю Митридату с просьбой о помощи, по примеру прошлого года.

Палак задумался, вспомнив, что Ольвия когда-то сама признала власть скифского царя.

– Что же, – заметил он, – можно ответить им письменно или через послов. Эллинам следует понять, что Понт может им оказывать поддержку время от времени, а мы всегда здесь!.. Даже не трогая Херсонеса, мы обрекли его на смерть, отрезали подвоз хлеба. А без хлеба Херсонес ничто!

Присутствующие сдержанно выразили свое одобрение.

– Пусть шлют послов в Неаполь, но не позже чем завтра! Так и передать им!.. – Царь многозначительно поглядел на Раданфира. – Если же они согласятся без боя отдать мне ключи от города, то тогда можно будет повторить разговор со смелым наездником из Пантикапея.

Раданфир понимающе засмеялся.

– Справедливы слова твои, государь! Велика твоя мудрость!

– Разреши, Палак-сай! – вмешался Калак с горячностью.

– Говори.

– Эллины кривят душой, как всегда. Время хотят выиграть до прибытия Митридатовых войск. Добровольно они под твою руку не пойдут. Надо начинать осаду. Подступим к городу и предложим: «Или сдавайтесь, или начнем штурм!»

– Справедливо, – подтвердили князья, – когда подойдем к стенам, тогда они скорее до чего-либо додумаются.

– Ладно, ваши слова мне по душе.

Царь зевнул. Приближенные потеснились к выходу. Но Палак был в хорошем настроении и не хотел оставаться один.

– А Тасий спит сейчас в своей юрте и видит себя во сне роксоланским царем! – продолжал он. – Ему мало звания племенного вождя. Он слишком богат, держит большую дружину и сытно кормит жрецов. Ему досадно чувствовать себя избранником своего народа, который по закону отцов может его сместить, а на белого коня посадить другого! Он жаден к власти, коварен и жесток, да к тому же упрям, как бык!

Все захохотали.

Палак сделал пренебрежительный жест, промочил горло вином и, оглядев своих внимательных слушателей, поднял вверх сжатый кулак.

– А я выполняю заветы своего отца, великого Скилура. Сначала нашей станет вся Таврида, а потом можно взяться и за сарматов, вырвать из-под них земли предков наших. И тогда Голубая река, названная греками Танаис из-за стад овец, что пасутся на ее берегах, а ныне именуемая аланами Дон, что значит просто «вода», вернет своих настоящих хозяев и настоящее имя!

– Река Син! – хором закончили князья.

– Да, скифская река Син! Которая имеет воду цвета неба… Но все это дело будущего. А сейчас уважайте Тасия, не позволяйте своим людям оскорблять или задирать роксоланов!.. Они еще нужны нам!

Все склонили головы в знак понимания и повиновения. Только Калак невольно подумал: «Уже то, что мы призвали на помощь вшивых роксоланов, говорит о нашей слабости».

Тасий понимал, что не дружеские чувства заставляют Палака обещать ему херсонесские богатства. Его советник, маленький чернобородый князь Кавний, наговаривал ему в шатре:

– Ты, о мудрый, и без меня понимаешь, что Палак хочет захватить Херсонес, чтобы сделать его своей кузницей, своей мастерской! У него не на что покупать мечи и латы. Он хочет заставить херсонесцев ковать их ему даром. Он мечтает, что покоренный Херсонес будет торговать с заморскими странами не для своей, а для его, Палака, прибыли. У греков большой опыт в ремеслах и торговле, есть связи с заморьем. Все это Палак хочет использовать для себя. Лукавый сколот видит в Херсонесе не дичь, годную на мясо, но добрую лошадь, которую следует заарканить, укротить, а потом ездить на ней верхом!

Тасий слушал, лежа на кошме. Около в жаровне тлели угли. Яргал жег на углях какие-то травы и шептал заклинания, отгоняя злых духов.

В шатре было дымно, душно, но Тасий был слишком боязлив и не разрешал распахнуть полы шатра, опасаясь, что вместе со свежим ночным воздухом сюда проникнут многочисленные духи ночи. Дым магических сожжений и шепот заклинаний отгоняли их. В руках вождь держал кусок яшмы и кристалл из Гирканского моря, отгоняющие демонов.

Кавний продолжал:

– А когда Палак оседлает Херсонес, как добрую лошадь, он станет во много раз сильнее, чем сейчас. Но он хочет, чтобы ты помог ему поймать херсонесского коня и обещает тебе за это кусок его хвоста. Знает, что хвост у коня отрастет!..

Рядом сидел молодой шурин вождя витязь Урызмаг. Он слушал речи советника, и его удлиненное лицо, покрытое татуировкой, подергивалось от внутреннего раздражения. Иногда он поворачивался к Тасию, причем становилось видно, что его череп искусственно вытянут вверх.

– Значит, – не выдержал он, хлестнув по кошме нагайкой, – Херсонес надо сжечь дотла, мужчин вырезать, женщин и детей заарканить, дома и мастерские разрушить!.. Никто не остановит моих воинов, если они ворвутся в город! Добыча будет твоя, Тасий, а Палак получит кучу помета!

– Все это так, – мрачно пробасил вождь, – Херсонес мы не отдадим Палаку целым! Не бывало еще такого, когда б роксоланы, войдя во вражеский город, пощадили его!.. Но не для того зовет нас Палак, чтобы мы помогли ему взять Херсонес. Он и сам может сделать это. Но Палак знает, херсонесские послы должны выехать за море к Митридату. Вот против кого нужен Палаку союз с нами!

– Истина живет в твоих словах, мудрый.

– А осада Херсонеса и обещание добычи – это только способ задержать нас, дабы потом не звать наши рати из далеких степей!

– Но, Тасий, – горячо возразил Урызмаг, – мы можем разорить город, взять добычу и уйти домой. Пусть Палак сам разделывается с понтийцами.

Несмотря на свою угрюмость и раздражительность, Тасий усмехнулся и почти весело взглянул на своего родственника.

– Ты хочешь сказать: пусть Митридат бьет Палака и овладевает Скифией?

– Да!

– Ты молод, Урызмаг, а поэтому твоя голова еще не в дружбе с мудростью. Скажи, Кавний: почему не прав Урызмаг.

Тасий стал мелкими глотками не спеша пить прохладный кумыс.

Советник начал свое объяснение:

– Если Палак будет разбит эллинами и погибнет, на его место сядет другой царь. Возможно, другого царя поставят те, которые хотят жить с Митридатом в мире. Тогда заморский царь, соединившись с херсонесцами, боспорянами и покоренными скифами, будет угрожать роксоланам с юга. А протянув руку аланам, сможет накинуть нам на шею волосяной аркан.

– Мы поможем скифам против Митридата, – добавил вождь, обтирая рот, – потом повалим вместе аланов. А после можно взяться и за скифов.

– А если… нам самим протянуть руку этому Митридату? – спросил шурин.

Кавний захихикал. Тасий опять усмехнулся.

– Нет, мы еще недостаточно сильны и не можем заключать союзов с такими царями, как Митридат. Ему нужны не союзники, а подданные. Но мы и не так слабы. Мы не подставим добровольно шею под ярмо Митридата. Роксоланы не будут рабами ни аланов, ни понтийцев!.. Поэтому нам нужен сегодня союз с Палаком против Понта. Вместе мы опрокинем врага. Палак – наш друг. Такова моя воля!

– Слушаем и повинуемся.

– А Херсонес я все-таки разрушу! – задорно повторил Урызмаг.

– Что ж, я не стал бы упрекать тебя за это. Придет время, мы будем владеть всей Тавридой и отстроим город заново.

– А зачем? – не унимался Урызмаг. – Наоборот, надо все города разрушить! Пусть по вольной степи кочуют одни роксоланы! А скифы будут у нас пастухами.

– Ложись спать, Урызмаг, ты еще многого не понимаешь.

– Слушаю!

Вошел воин.

– Греки с нарочным передали вот это.

Он протянул свиток. Кавний прочел написанное.

– О великий! Херсонес напоминает тебе о старой дружбе. Об Амаге, о Гатале. Предлагает богатые дары. Просит помочь против скифов.

– Оставь до завтра… Обдумаем это при солнечном свете.

Тасий обратился к жаровне, шепча заклинания.

1

Если смотреть на Херсонес Таврический со стороны Малого, или Гераклейского, полуострова, на котором он построен, то он кажется настоящей крепостью. Его древние каменные стены основанием вросли в скалистую почву, а зубцами и башнями вознеслись к небу. Крепки дубовые ворота, обшитые медными листами. Дни и ночи ходят по стенам вооруженные стражи, зорко смотрят вдаль.

Город имеет удобную гавань, известную мореходам всех стран, но сейчас посещаемую главным образом понтийскими и гераклейскими кораблями, реже – ольвийскими, еще реже – боспорскими. Зато по-прежнему много рыбачьих ботов и челноков – моноксилов, черной стаей окруживших пузатые парусные и весельные суда богатых херсонесцев.

К гавани спускаются ряды домов под красной черепицей. На домах богатых горожан черепица синопского привоза с красивыми антефиксами, изображающими головы горгон. Жилища бедняков крыты черепицей местного обжига, частью искрошившейся от времени. Улицы ровные, мощеные. Выше видны колоннады храмов, большое красивое здание гимнасия и далее за ним – зубчатые венцы крепостных башен.

В чем сила и устойчивость Херсонеса Таврического? В чем секрет его многовекового процветания?

Суровый тавр скажет, что все дело в той богине, которую греки когда-то похитили у горцев. Богиня дает колонистам счастье и успех.

Но скиф-пахарь или скиф-номад только усмехнется на это. Они не отрицают силы богини, но считают, что без степных овец и шерсти, без большой и выгодной торговли хлебом Херсонес никогда не стал бы таким богатым.

Херсонесцы всемирно известны своей приветливостью к иноземным купцам. Они радушно встречают каждого иностранца, помогают ему выгодно продать и купить, вывезти отсюда сказочно дешевую пшеницу, не входя в близкие отношения с бородатыми и вспыльчивыми варварами, всегда держащими наготове оружие. Варвары любят все брать силой, они жестоки и вероломны. Услужливые херсонесцы всегда предупреждают об этом заморских гостей.

Кто хочет торговать со скифами, пусть едет в Херсонес. Граждане Херсонеса обходительны и гостеприимны, у них можно чувствовать себя в безопасности, они знают язык и обычаи диких гиперборейцев и охотно помогут в торговле. Конечно, какая-то часть барыша достанется колонистам, но это законное вознаграждение, вполне ими заслуженное. Все равно прибыли будут большие, а удобства торговли неоценимы.

Херсонес – это кусочек цивилизованной Эллады, закинутый на край света. Уютный порт, тихие храмы… Ваши товары перенесут на берег, ваш корабль загрузят хлебом, наговорят вам приятнейших пожеланий и отправят домой с попутным ветром.

Нет, что бы ни говорили глупые тавры или простоватые скифы, но Херсонес, уютный старомодный полис с его несколько оскифившимися дорянами гераклейско-мегарского происхождения, – это большой и богатый торговый дом для всего эллинистического мира, удобный, необходимый.

Если иностранцы в Херсонесе дорогие гости, то вольного скифа здесь можно встретить очень редко. Ни кочевники со своим скотом, ни хлеборобы с пшеницей не едут в Херсонес торговать. Да и дорог удобных по сухопутью, которые связывали бы Равнину с Херсонесом, нет. А где и были, так предусмотрительные греки завалили их камнями. Пусть никто не пробует пробраться к Херсонесу сушей. И дорог нет, и места дикие, не безопасные, того и гляди тавры спустятся с гор и вырежут весь караван. Кроме того, в Херсонесе открытого рынка нет. Это уже не тот эмпорий – торжок, каким он был когда-то. Херсонес давно уже стал крепостью, наглухо отгородившейся от сухопутья. Двери в Херсонес – только с моря. И только с иностранцами совершаются торговые сделки в херсонесском порту. Со скифами город торгует в западных портах Тавриды – в Керкинитиде, Стенах, Прекрасном порту. Без этих портов Херсонес немыслим, он составляет с ними единое целое. Именно там он встречается со Скифией. В самом же Херсонесе нет шумных базаров, нет опасных гостей, увешанных оружием, раздражительных и обидчивых не в меру. Всем известна наклонность скифов устраивать на торжищах неожиданные драки, которые мгновенно превращаются в целые побоища с повальным грабежом всех приезжих и уводом их самих в плен.

Поэтому херсонесцы давным-давно перенесли свои торговые встречи со скифами в западные порты. Там у них склады, торговые служащие, охрана. Многие там и живут. Хлеб и все скифские товары грузятся на корабли и отправляются на склады в Херсонес. Здесь их перепродают иноземцам, а иноземные товары везут в западные порты.

Такой способ обмена вдвойне выгоден херсонесцам. Во-первых, он служит их безопасности, во-вторых, дает верный барыш от посредничества между Скифией и запонтийскими странами.

Нарушение этой системы торговли означало бы для Херсонеса катастрофу. Забота о сохранении западных портов и связи с ними – вопрос жизни всей колонии. Она отражена и в присяге херсонесцев. Каждый совершеннолетний гражданин клялся на площади города сохранить для полиса Керкинитиду и Прекрасный порт и хлеб из них никуда не вывозить, кроме Херсонеса.

Обе стороны, то есть скифы и заморские купцы, привыкли иметь дело с расторопными и умными колонистами, умеющими наживаться за счет тех и других, особенно за счет простодушных скифов. Их город процветал, независимый и благоустроенный на диво многим.

Чудо-город!

Словно в сосуде, наполненном играющим молодым пивом, бурлила в нем жизнь.

На пустынном мысе, омываемом угрюмым морем, в стране, населенной неспокойным народом, вырос он, чудо-город, прекрасно распланированный, имеющий много красивых зданий, канализацию и водопровод.

Из греческого семени, занесенного в Скифию более трехсот лет назад, вырос и расцвел неувядающий цветок-паразит, жадно сосущий соки чужой земли.

Херсонес не просто центр торговли, удачно расположенный в месте встречи варварского Севера с античным Югом, живущий своей особой, независимой жизнью. Нет, таким он никогда не был и не мог быть. Его корни ушли в толщу варварской земли, но самый толстый из корней шел назад к великому эллинскому миру, который его создал и поддерживал.

Херсонес был аванпостом эллинского мира в стране скифов, служил этому миру верой и правдой и в критические моменты истории обращался к нему за помощью.

Источник богатства Херсонеса был впереди его, в Скифии, сила его – позади, в мире эллинизма. Он был подобен помпе. При помощи его сначала Эллада, потом эллинистический Понт, а после них Рим выкачивали из Скифии несметные богатства. А раз он был нужен, то заморские хозяева заботились о нем, защищали его, не скупились на разные поблажки. Одной из таких поблажек была непременная элевтерия Херсонеса, его кажущаяся независимость. Только в этом разгадка изумительной жизненности «чудо-города» на протяжении многих веков.

2

Херсонес Таврический вновь переживал тревожные дни.

Скифский царь Палак нарушил клятву о «вечном мире» и опять двинул свои орды к юго-западному побережью Тавриды.

Всего год назад его войско потерпело поражение от понтийского полководца Диофанта, посланного царем Митридатом на помощь осажденному Херсонесу.

Только год прошел со времени великого ликования херсонесцев по случаю избавления от меча варваров. Кажется, вчера лишь венчали гордую голову Диофанта золотым венком, как победителя скифов и тавров, и возносили хвалу богам и понтийскому владыке Митридату Евпатору.

Тогда всем казалось, что набегам скифов положен конец, а тавры навсегда загнаны в горы.

Все видели, как стройные колонны понтийского воинства сходили на берег с огромных боевых кораблей, многие сами участвовали в походе и были свидетелями позорного поражения варварских ратей и считали, что многовековое могущество скифов, этих «степных мужиков», рушилось окончательно и навсегда.

Верили в то, чего желали.

Был заключен выгодный для греков мир. Диофант с войсками и флотом возвратился в Понт, где назревали новые события. Перед Херсонесом лежала поверженная страна, потоптанная ногами чужеземцев, готовая принять любые условия, которые захотели бы навязать ей победители. Херсонесцы не растерялись. Они ввели свои гарнизоны в скифские города Неаполь, Хаб, Палакий, быстро наладили жизнь в западных портах, следили, как скифы приводили в порядок свои хозяйства, учли все посевы и заранее запретили ссыпать зерно в ямы. Хлеб нужен был Херсонесу, хлеба требовал Митридат, торговля хлебом была жизненным нервом колонии.

Урожай в прошлом году был хороший. Зерно золотыми ручьями полилось в бездонные склады Херсонеса, а потом пошло за море, в Синопу, Амис, Гераклею, там было перепродано не один раз, и трудно сказать, как далеко на юг попал скифский хлебец, прославленный своей белизной и вкусом.

На пыльных дорогах Тавриды по направлению к западным портам продолжали тянуться скрипучие обозы с пшеницей, брели стада овец и быков, появились и караваны дальних купцов с воском из Гелонии, пушниной и золотом с Рифейских гор и толпами северных рабов, имеющих нежную кожу и волосы, похожие на лен.

В портах было людно и весело. Грузчики-рабы, подобно муравьям, один за другим взбирались по трапам на корабли и набивали их деревянную утробу зерном, сушеной рыбой, тюками с шерстью, ссохшимися воловьими кожами, огромными амфорами с медом. Курчавобородые греки в полинялых гиматиях, запыленные и перепачканные мукой, делали пометки на вощаных дощечках и криками подгоняли рабов.

Князцы скифов-хлеборобов рядились в пурпурные заморские хламиды, ходили по улицам Керкинитиды и Прекрасного порта, горланя пьяные песни, и с хвастливым шиком скупали блестящие украшения для своих жен и лошадей. Расплачивались полновесным пшеничным зерном, просом и скотом.

Десятки кораблей ежедневно приходили в херсонесскую гавань на смену отплывающим. Они везли сюда пестрые ткани, остродонные амфоры с вином, кожаные латы, обшитые бронзовыми пластинками, мечи, топоры, посуду.

Богатства водопадом лились в Херсонес. Переполнялись закрома, сокровищницы храмов, тайники города. Богатства не только поглощались, но и извергались городом. Отсюда уходили корабли, отягощенные хлебом, увозя на палубах толпы невольников, что с плачем и криками протягивали руки к родным берегам, прощаясь с ними навсегда.

Казалось, лучшие времена процветания Херсонеса вернутся вновь. Те времена, когда афинские, финикийские, даже карфагенские суда спешили в северное Скифское море, к берегам страны, где можно за бесценок получить изумительную пшеницу, когда сюда везли вино и оливковое масло с Родоса, Фасоса, Книда, Пароса…

Прошлогоднее оживление показало, что растущее Понтийское царство, враг и соперник Рима, может быть щедрым покупателем северопонтийских товаров, а суда его по своему виду и оснастке даже более красивы, чем те, что приходили в прошлом из стран Средиземного моря.

Херсонесские негоцианты перестали жалеть, что Боспор Фракийский закрыт для торговли римским флотом, Эллада отрезана от Понта Эвксинского. Только афинские граждане имели причину для тайных вздохов, вспоминая о дешевом скифском хлебе, получая взамен более дорогой и более темный египетский.

Слава царю Митридату! Слава великому Понтийскому царству, хозяину Понта Эвксинского!..

Никто не вспоминал о бесчинствах и грубости понтийских солдат, которые превратили город в постоялый двор, оглашаемый пьяными криками и опозоренный развратом. Все, а особенно те, кто набивал карманы золотом, благословляли Диофанта.

Даже огромные поставки понтийскому войску (что-то вроде платы за оказанную военную помощь) не казались чрезмерными. Напуганные скифы-пахари довольствовались малым, отдавая хлеб за ничтожную цену, а то и просто «в долг».

Кочевые скифы и их набеги стали воспоминанием. Палаковы рати представлялись в виде нестройных толп оборванцев, бродивших где-то в степях северной Тавриды, куда загнал их Диофант. Царь Палак служил мишенью для острот херсонесских цирюльников. Над ним смеялись, называли его взбалмошным и неумным парнем, который, желая подражать своему великому отцу, начал войну, но был до полусмерти перепуган видом заморской пехоты и из заносчивого владыки сразу превратился в мирную овцу из Митридатовых стад. Базарные актеры изображали его глуповатым малым в потертом колпаке и разыгрывали сцену, как скифский владыка дерется со своими голодными женами, отнимает у них последние украшения, чтобы пропить их.

Херсонесские граждане смеялись до слез.

И вдруг все это сразу кончилось.

Нынче урожай был не хуже прошлогоднего, но большая часть собранного хлеба осталась не вывезенной с Равнины. Хлебная река, что несла свои богатства в закрома Херсонеса, сразу иссякла. То, что успели вывезти, уже уплыло на понтийских судах за море.

Словно серая градовая туча, поползли скифские полчища на юг из степей срединной и северной Тавриды. Пали Неаполь, Хаб, Палакий, а за ними и западные порты.

Мощная колесница торговли остановилась. Херсонес из гудящего улья, полного медом, с потрясающей неожиданностью превратился в старую, изрядно прогнившую колоду с пустым дуплом.

И сразу стало видно, как он дряхл, этот чудо-город, как много мха наросло на его стенах, как глубоко вросли в землю его дома и храмы, над которыми нависла мгла столетий.

3

Херемон, сын Никона, из рода Евкратидов, знатный гражданин Херсонеса Таврического, вышел из дому рано утром в сопровождении раба Будина.

Херемон был костлявый и согбенный старец. В прошлом – другое дело. Видели когда-то Херемона и победителем в борьбе, с дубовым венком на голове, и счастливым мужем благообразной Эвридики, увы, отошедшей под вечные своды Аида. Умирая, Эвридика оставила мужу дочь, ныне прекрасную Гедию.

Коварная старость сделала достойного мужа не только сморщенным и жалким, но придала его облику и движениям забавное сходство с подстреленной птицей. Он с трудом передвигался на неверных ногах и странно подергивался всем телом, как бы собираясь взлететь. Его костлявые руки походили на лапы грифона, а ссохшееся, как орех, личико по-куриному вытянулось в изогнутый нос. Глаза смотрели с детским недоумением и отражали какое-то внутреннее усилие, будто он на ходу решал в уме запутанную задачу.

Осенний ветер шумел под стрехами домов. Края гиматия, в который кутался старик, раздувались и хлопали, как парус. Херемона бросало из стороны в сторону, он что-то бормотал и стучал, как слепой, дубовым посохом по плитам мостовой.

Будин казался олицетворением величия и силы по сравнению со своим убогим господином. Раб был хорошо сложен, имел копну рыжих волос, подобных пламени пожара, и белую весноватую кожу. Его голубые глаза следили за каждым движением хозяина. При переходе через улицу он поддерживал старца своими мясистыми руками.

Несмотря на ранний час, улицы были оживлены. Прохожие обгоняли Херемона, встречные ему кланялись. Все знали его как богатейшего гражданина, собственника домов, кораблей, мастерских, складов и меняльных столов. Его уважали, как богача, боялись, как одного из заправил полиса, и ненавидели, как заимодавца, черствого и безжалостного к должникам. Многие вздыхали ночами, ломая голову над тем, как выпутаться из паутины долговых обязательств, данных когда-то Херемону, расплатиться с долгами, густо обросшими процентами. Наступит срок, и неисправимый должник будет обязан или немедленно внести всю сумму долга и процентов, или по требованию заимодавца пойти в долговую кабалу, мало чем отличающуюся от рабства. Уже немало таких, которые давно ждут рокового часа, не будучи в силах не только рассчитаться, но даже не представляя, насколько велика их разбухшая задолженность. Поэтому не удивительно, что многие из встречных низко кланялись Херемону.

По старости и физической убогости он не мог быть одним из эсимнетов, но был членом совета и имел почетную должность пастуха священных овец, принадлежащих храму Обожествленного города.

Конечно, овец охранял не сам Херемон, для этого были приставлены к стаду двое рабов. Но Херемон иногда посещал заповедные луга, где резвились посвященные богам животные. И горе нерадивым рабам, если бы они потеряли хотя бы одну божью овечку!.. При некоторой чудаковатости, старик шутить не любил и не замедлил бы содрать с виновного шкуру за недосмотр. Жрецы знали это и были спокойны за храмовое стадо. Овцы жирели и умножались во славу Херсонеса, являя собою яркое доказательство того, что всякое живое существо, посвященное богам, охраняется незримой силой. Это умиляло сердца граждан и укрепляло их благочестие.

Хозяин и раб миновали перекресток улиц, где стояла мраморная колонна с трехликой головой Гекаты, прошли вдоль колоннады гимнасия, держа направление к центру города. Туда же двигались многие, оживленно разговаривая.

Из-за угла появилась процессия. Трое рабов в красных скифских кафтанах вели под уздцы трех белых коней, покрытых яркими попонами. Сзади ползли носилки – помост, поддерживаемый носильщиками. На помосте стояла четвертая лошадь, тоже белая и тоже под попоной. Она была искусно изваяна из дерева. Ее грива и хвост были позолочены, глаза выточены из каменного угля и оправлены бронзовыми веками. Это была изящная модель, игрушка, вполне отвечающая вкусам просвещенной Эллады.

Толпа восхищенных горожан и мальчишек следовала за процессией, шумно выражая свои чувства.

– Слава щедрому Бабону!.. Слава сыну Марона!

– Богиня будет довольна таким даром, и ее милость распространится на весь народ херсонесский!

– Бабон достойный гражданин и защитник полиса!

– Поэтому Дева сохранила его в опасности!

Тот, к кому относились эти лестные отзывы, Бабон, сын Марона, шел впереди шествия, слегка прихрамывая на левую ногу. Он слышал, как его восхваляют, и его полная лоснящаяся физиономия еще больше набухала от самодовольства. Он важно выступал, посапывая и улыбаясь в бороду. Его голова была обнажена, волосы густо смазаны душистым маслом. Чтобы ветер не трепал их, вокруг головы шла тесьма, как это принято у скифов. В руке он нес венок из виноградных листьев.

Херемон остановился. В его слезливых глазах дважды отразилось шествие с белыми конями.

– Эй, друг Бабон, – окликнул он дребезжащим голосом, – в честь каких событий ты украшаешь улицы города такой процессией?

– Привет тебе, почтенный Херемон!.. Выполняю обет!

– Да ты никак хромаешь? Ах, да, ведь ты же был ранен скифами!

Они пошли рядом.

– Я действительно был ранен и только три дня тому назад поднялся с одра болезни. Лекарь с большим трудом извлек из моего левого бедра вот эту штуку.

Бабон показал на ладони бронзовый наконечник скифской стрелы.

– Стрела была отравлена, но благодаря богам я вылечился кровью диких понтийских уток. Взамен бронзового я несу Аполлону-Врачу и Асклепию по одному такому наконечнику, сделанному из золота. В дар по обету…

– Хороша, – одобрительно прокаркал Херемон, – ты благочестивый гражданин, и боги не оставят тебя своими милостями. Ну, а лошади?

– Тоже в дар – Деве-Заступнице! Раненый, со стрелою в бедре, я уходил из-под Хаба от скифской погони. Но моя прекрасная кобыла попала задней ногой в лисью нору и сразу потеряла быстроту. Я взмолился Деве и посвятил ей свою лошадь и пообещал еще трех белых коней, если спасусь. И совершилось чудо: кобыла сразу прибавила ходу и вынесла меня к передовым херсонесским заставам. Я понял, что моя жертва принята и Дева ко мне благосклонна. Однако загнанная кобыла пала замертво, а меня доставили в Херсонес в бреду и горячке на волах. Придя в сознание, я вызвал лучшего ваятеля города, вольноотпущенника Стратокла, и он сделал для меня вот эту лошадь из дерева взамен издохшей. Теперь я отправляюсь в акрополь, чтобы исполнить обеты.

– Ай, как это хорошо и похвально, мой друг, исполнять обеты! Ты будешь счастлив… Ведь ты еще молод! Сколько лет ты прожил на свете?

– Три гендекады!

– И не женат?

– Пока нет, отец.

Старик задумался, пожевал губами. Что-то вспомнив, спросил:

– А кто лечил тебя, воин?

– Раб жреца Гераклида Трибалл.

– Ага… А не может ли этот варвар изгонять из тела демона тоски и бессонницы?

– Не знаю, отец. Обратись к Гераклиду, он берет недорого.

– Хорошо, иди с миром! Слава тебе, исполняющему священные обеты! Да спасет Дева город, как она спасла тебя, Бабон!

Они расстались, Херемон в сопровождении своего телохранителя заковылял влево. Бабон величественно продолжал свой путь к центру города.

4

Людей на площади все прибывало. Вся торгово-ремесленная республика собралась сюда, подобно гудящему рою пчел, что сосредоточивается вокруг своей матки.

По небу мчались мутно-серые тучи. Холодный ветер заставлял граждан плотнее кутаться в плащи и зябко позевывать, вспоминая о тепле домашнего очага. Но никому и в голову не приходило уйти домой и, лежа на кошме, ожидать событий. Городская площадь испокон веков служила тем местом, где гражданин привык быть изо дня в день. Здесь он покупал, продавал, во весь голос обсуждал свои и общественные дела. Здесь он встречался с друзьями, зачастую пил и ел на ходу, исполнял свои обязанности гражданина. Пребывание на рыночной площади, среди человеческого муравейника, было для античного грека так же необходимо, как вода для рыбы. Дом был для него всего лишь местом ночлега и складом-хранилищем собственности, к приобретению которой он имел неудержимую страсть.

Сейчас торговли не было. Не видно было и заморских гостей. Война отпугнула их. Шли сюда для того, чтобы обсудить последние новости, узнать, что думают архонты, потребовать у властей мер по защите города от скифов.

Всем было ясно, что сегодня состоится экклезия – собрание всех граждан, хотя никто не объявлял об этом. Это разумелось само собою. Налет степняков, захват ими западных портов уже не казались, как вначале, разбойничьим предприятием. Гарнизоны портов вырезаны или бежали. Последние разъезды вернулись в город с ранеными и убитыми.

Толпой привалили кузнецы и оружейники. Они жили тем, что ковали сошники для крестьян и мечи для кочевников. Вздыхали, разводили руками, черными от железного нагара. Теперь не жди выгодного сбыта изделий. Со скифами война, а на свою городскую потребность расчеты плохие. Если городу понадобятся наконечники для копий или мечи, то он даст за них ничтожную плату, а то и даром возьмет. Кто посмел бы возразить против этого?

Интересы полиса превыше всего!

Полис требует не только устных заверений в преданности, но и готовности каждого гражданина безоговорочно пожертвовать своим достоянием, жизнью, самым дорогим, что есть у него, не требуя награды.

Крепкий дух шибанул в нос. Идут кожевники, покинув места свои у чанов на радость рабам, неожиданно получившим минуту отдыха.

Появляются запыленные шерстобиты, валяльщики сукон, портные, башмачники, золотых дел мастера, мукомолы, ваятели.

Все они владетели или компаньоны мелких мастерских, обслуживали своими изделиями значительную часть варварского населения западной Тавриды, получая взамен хлеб и сырье для своего производства.

Прошли времена, когда херсонесцы лишь посредничали в торговле между Скифией и Элладой. Сейчас они имеют свою промышленность. И в дополнение к привозным товарам на рынок идут местные изделия, иногда далеко не худшие, чем привозные. А главное, что местные мастера приспособились к вкусам туземцев. Они готовят для них узорчатые епанчи и тисненую кожу, вазы с изображением всадников, мечи с рукоятками в виде серебряных и золотых грифонов, терзающих друг друга.

Скиф охотно берет такие вещи, которые по своему виду близки его обычаям и верованиям.

– Конец торговле, – говорят мастера, – не иначе как придется надевать панцирь и снимать со стены копье!

– Что за времена настали? В прошлом году мне сломали два ребра, вот и сейчас это место болит. Нынче наверняка проломят голову.

– А у меня в амбаре ничего не припасено!

– Не забудь, что в прошлом году нам помогли понтийцы, а в этом помощи ждать не от кого.

– Это верно. Скоро зима, кто рискнет пуститься в плавание, когда навигация кончается!

Херсонесцы вздыхают. Они любят торговать, умеют работать. А вот лезть в свалку с дикими скифами, натыкаться животом на копья или получить по голове удар секирой – дело не очень веселое. Но как решат совет и народ! Если потребуется, то варвары узнают, сколь крепок строй эллинов, когда все они, одетые в железные рубашки, прижмутся плечом к плечу и выставят вперед гребенку копий. Впрочем, боги не допустят до схватки грудь с грудью! Стены города крепки и высоки!.. Херсонесцам выгоднее биться на стенах.

Если средний гражданин города, как правило, ремесленник, то более знатные граждане – оптовые торговцы, крупные собственники хлебных складов, жилых зданий и рабов.

Это их корабли ходят из Херсонеса в западные порты и обратно. Это они заключают сделки со скифскими князьями, скупают хлеб и скот и перепродают его за море. Им же принадлежат загородные виноградники, винодельни, рыбные промыслы и рабские каменоломни.

Эти двигаются медленно, чинно беседуют с откупщиками и чиновниками. На их руках блестят перстни с печатями. Их одежды чисты, однако без признаков излишней роскоши и украшений.

Демократический строй города-государства воспитывает каждого гражданина в духе скромности и простоты. Всякое стремление быть заметным, чем-то отличаться от других, возвыситься над другими было бы принято как вызов демократии. И никакое богатство не спасло бы такого щеголя от немилости народа. Даже члены совета и немногочисленные эсимнеты, выборные властители города, всегда старались подчеркнуть свою близость к народу и в одежде, как и в поведении, соблюдали общепринятую простоту. Они заявляли, что лишь выполняют волю народа и в любую минуту готовы сложить свои полномочия и скромно сойти с трибуны. Желание же завоевать личный авторитет, властолюбие и жажда популярности всегда могли вызвать подозрение и быть расценены как «демагогия» и попытка к подготовке единоличной тирании.

Достаточно было единодушного крика экклезии, чтобы опасного или нерадивого гражданина продали в рабство, а зазнавшегося богача раздели до рубашки и изгнали навсегда из города.

Заниматься своими делами, торговать или работать, чинно выполнять законы, жертвовать в храмы и почитать богов – вот что требовала от граждан неписаная конституция Херсонеса. Право собственности и личной свободы охранялось полисом очень ревниво, но сам полис в лице совета и народа мог лишить каждого всех благ и имущества, даже жизни, не предъявляя особых обвинений, лишь бы в этом была государственная целесообразность.

5

Херемон окинул мутным взглядом площадь. Толпы народа шумели и кричали, показывая руками на север. Но ни на трибуне, ни около алтаря, отгороженного от площади бронзовыми цепями, никого еще не было. Он направился к дому секретаря совета Дамасикла, председателя коллегии симнамонов, городских писцов-секретарей.

Дамасикл, сын Афенея, из рода Гераклидов, оказался дома. Он встретил Херемона со сдержанной приветливостью, спрятав под усами снисходительную улыбку.

Их связывали общие воспоминания о незабвенных днях юности. Дамасикл был несколько старше Херемона, но сохранился куда лучше его. Он имел вид почтенный и благообразный. Ясные глаза смотрели приветливо и умно. Это был человек высокообразованный для своего времени, умевший привлекать к себе сердца окружающих. В совете он пользовался уважением и авторитетом. Народ любил его. Казалось, старость так же захотела украсить его, как обезобразила Херемона. Он не был лыс. Серебряные волосы мягкими волнами спускались до плеч. Такая же борода пышно падала на широкую грудь. Его движения были неторопливы и полны достоинства.

Греки любили красоту. Для них совершенство внешних качеств человека было божественным. Красота – это дар богов и угодна богам. Уродство, врожденное или приобретенное, – след гнева богов, и носитель его достоин презрения.

Одним из условий для тех, кто хотел занять общественную или жреческую должность, была физическая непорочность. Архонты, иереи, цари и целый ряд других выборных лиц должны были в той или иной степени отвечать этому требованию. Народ отверг бы талант, если бы его носитель был горбат или безобразен. В то же время ограниченный человек, имеющий внушительную внешность, мог быть избранным если не на магистратское место, то хотя бы на должность дежурного жреца, хранителя какой-нибудь реликвии, или оплачиваемого статиста в религиозных церемониях.

Херемон, при всем своем богатстве и влиянии на экономическую жизнь полиса, дальше рядового члена совета и пастуха священных овец не пошел из-за своей непредставительной внешности. На нем была печать злой насмешки богов, этих «бессмертных людей», столь же капризных, сколь и коварных.

Его хвалили за щедрость, с которой он вносил свою лепту в дело городского благоустройства, боялись и уважали, как могущественного богача, но никакая сила не помогла бы ему лично появиться на трибуне вместе с представителями городской власти. Его встретили бы непочтительным хохотом, комьями земли и гневными требованиями уйти прочь. Выбрать в вожди человека физически опороченного – значит погубить весь полис. Боги не простили бы этого.

Дамасикл же был не только внешне представителен, но умен, образован и богат. Этого было достаточно, чтобы занять одну из видных должностей в городе-государстве.

Зная привычки своего друга детства, хозяин провел его в трапезную, где пылал камин, стояли ложа и столики.

Он хлопнул в ладоши. Вошел красивый юноша.

– Ханак, принеси вина, горячей воды, два фиала!

Херемон устроился на ложе. Он кашлял и шумно отдувался. Будин стянул с него мягкие сапоги, выложенные внутри бобровым мехом, как известно, целительно действующим при ревматизме. Раб ухаживал за своим господином, как за ребенком. Прикрыл его босые ноги плащом, снял с головы широкополый петаз и пригладил на затылке остатки волос, напоминающие заячий пух. Потом достал платок и осторожно вытер ему рот и глаза, полные слез от уличного ветра.

Дамасикл с улыбкой наблюдал за этой сценой. В трубе камина гудел ветер.

Будин стал за спиной господина, но тот дернул плечом.

– Выйди прочь!

Раб вышел не спеша.

– Хороший у тебя раб, Херемон, – сказал Дамасикл, продолжая улыбаться, – прямо не раб, а нянька!

– Все они хороши, пока на глазах у хозяина, – проворчал Херемон, прокашлявшись. – Старым становлюсь, все труднее усмотреть за хозяйством… Кха-кха-кха!

– И за собою, брат Херемон?

– И за собою, – согласился тот.

Ханак, быстрый и бесшумный, как кот, скользнул в дверь. Поставил на столики фиалы и налил их до краев дымящейся смесью вина и горячей воды.

Херемон почесался. Ни к кому не обращаясь, пробурчал:

– Комары плодятся от сырости, а вши от тоски.

Ноздри юноши вздрогнули. Он метнул быстрый взгляд в сторону Дамасикла, готовый расхохотаться. Тот сделал строгую мину и приказал:

– Поставь амфору против огня, а сам выйди!

Юноша надул губы, как это делают избалованные дети. На его верхней губе обозначалась тень будущих усов. Дамасикл сдвинул брови. Ханак тряхнул кудрями и вышел, раскачивая бедрами.

Секретарь уселся в кресло рядом со столиком Херемона.

– Говори, – просто предложил он.

Херемон взял фиал, сделал возлияние доброму демону, несколько капель стряхнул с руки в огонь и прошептал обычную формулу обращения к богам. Выпил полфиала, пожевал губами. Вино согрело и подбодрило его. Теперь старик стал дышать более ровно, черты лица его обмякли.

– Итак, – начал он, – месяц назад скифы опять овладели Неаполем, Палакием и Хабом.

– Да, это так, мой друг.

– Две недели назад они уже заняли наши порты – Керкинитиду, Прекрасный порт и Стены…

– Да, и считают, что эти города и порты – их исконная собственность.

– Теперь на очереди Херсонес. Может, и его они хотят объявить своим?

– Все может быть.

– Гнев богов беспределен!.. Мои корабли не возвратились из Прекрасного порта, их тоже присвоили скифы! Заморские купцы поспешили нагрузить свои корабли и отчалили восвояси… Совет готовит запрещение на дальнейший вывоз хлеба, хотя и так уже вывозить нечего. Скажи: значит, мы ждем скорой осады?

– Такова воля богов!

– Какой был урожай – и весь пропал! Хлеб из сколотских селений не вывезен, зерно гниет в ямах!

– Не сгниет. Номады уже узнали, как вкусна пшеничная лепешка с молоком. Это они вместо нас выгребут у хлеборобов пшеницу, будут есть ее сами и кормить ею коней!

– Это возмутительно, клянусь священными овцами! Ведь царь Палак клялся в верности Митридату всего лишь год назад и дал слово не поднимать оружия на Херсонес и не трогать западных портов. Слову варвара верить нельзя, даже если этот варвар – царь!

– Подумай, друг: всегда ли ты держишь свое слово? – усмехнулся Дамасикл. – В торговле с варварами ты клянешься Зевсом и делаешь наоборот!

– Да. Но разве я не понимаю, с кем имею дело? Сам Зевс не обидится, если я его именем приобрету кое-что от нечестивого туземца. А потом ведь, нарушив клятву, я приношу богам искупительные жертвы. Разве одно другого не покрывает? За осквернением следует очищение. В этом суть дела. Жены рождают детей – это осквернение, но без него род человеческий угас бы. Прикасаться к мертвому телу – тоже осквернение, но мы не бросаем трупы умерших на растерзание диким зверям и птицам. Не в осквернении дело, брат Дамасикл, а в том, чтобы не забывать после осквернения очиститься. Я же всегда совершаю обряды очищения.

Он допил вино, причем последним глотком прополоскал рот.

– Знаю, Херемон, твое благочестие, за которое ты достоин стать жрецом, но я не убежден в твоей мудрости. Видимо, и Палак примет очищение перед своими богами после нарушения клятвы. А потом – ты забыл, что древние мудрецы считали скифов справедливейшими из людей. Когда к берегам Тавриды приплыли первые эллины, они нашли скифов простодушными, как дети, не знающими слова «ложь». Мы, эллины, первые дали им урок вероломства. Это мы тысячу раз обманывали их, а теперь пожинаем то, что посеяли! Они когда-то разрешили нам поселиться здесь с условием умеренной дани, а мы присвоили весь западный берег Тавриды с его портами и хозяйничаем среди земледельцев, дани платить не хотим и призвали против хозяев страны войска Митридата!.. Не так ли это?

– Я был у гадателя иудея. Он узнает будущее по полету птиц и гадает по внутренностям животных. Он не сказал мне ничего хорошего. А это я и без него знаю. В прошлом году скифы потоптали конями и пожгли мои виноградники, нынче Палак захватил мои корабли. Торговля пала. И опять начинается война. Видно, близок конец мира… Грецию поглотил Рим. Теперь Понт разевает рот на римское владычество. Всюду пахнет кровью и разрушением… О-ох!

Херемон зябко зевнул. Дамасикл подумал с минуту.

– Конец мира? – задумчиво спросил он. – Какого, Херемон? Я не замечаю, чтобы солнце стало светить хуже, а злаки на полях перестали созревать. Нет, мир, освещаемый солнцем, будет существовать. А вот мир эллинского гения действительно постарел. Так же как и мы с тобою. И я готов согласиться, что этот мир и впрямь вот-вот развалится. Может, уже разваливается…

Херемон часто замигал глазами и болезненно сморщился.

– Неужто боги допустят до полной гибели Эллады и нас, эллинов, рассеянных по свету? Ведь тогда варварство и беззаконие, как тьма Аида, покроют мир!

– Твой род, Херемон, род Евкратидов, всегда отличался большой набожностью и малым умом… Рассвет после ночной тьмы кажется ярким, как день, но настоящий день начинается лишь с восходом солнца! Перед лучами божественного светила сумерки утра кажутся немного светлее ночи… Может, и вся наша эллинская мудрость всего лишь рассвет грядущего дня человеков!

– Ой-ой! Кого же ты назовешь восходящим солнцем истории? Рим или Понт? Или движение варваров, похожее на бег стад диких животных? Ты сочиняешь льстивые письма Митридату, а сам, поди, готов остричь голову по латинской моде и смотреть, не летят ли с запада римские орлы и драконы?.. Даже и разбойника Палака не забываешь, и ему готов кивнуть головою!.. Как понять тебя, Дамасикл!

Секретарь нахмурился, но тут же рассмеялся не то презрительно, не то с сожалением.

– Я не поклоняюсь Риму, хотя он страшно силен, так же как и Митридату, этому быстро растущему великану. Еще менее я собираюсь кланяться скифу Палаку. Мои чувства и мысли всегда на алтаре Херсонеса. Но три ветра дуют на наш корабль: восточный – понтийский, западный – римский и северный – скифский!.. Там, где встретятся эти ветры, произойдет страшная буря, которая не минует и Херсонеса, и… надо много гибкости и предвидения, чтобы наш полис не стал жертвою этого столкновения, в котором рука судьбы будет кончать жатву того, что перезрело.

– Ты словно радуешься этому!

– Я не радуюсь, но я хочу знать правду, понимать, почему и что происходит. Зная правду, можно найти и выход.

– В чем же эта правда и каков выход, мой ученый друг? Помоги мне постигнуть это! Раньше мы видели ее в дружбе со всеми. Мы дружили с римлянами, дружили с Понтом, даже со скифами жили в равновесии и мире. Сейчас мы в войне со скифами, а Понт стал нашим хозяином и требует, чтобы мы вместе с ним стали врагами римлян. Наши теперь единственные друзья и заступники понтийцы в прошлом году защитили нас, но они же и разорили нас. Их воины бесчинствовали на улицах Херсонеса, их военачальники требовали пиров и подарков, а Диофант сделал нас данниками Митридата. Теперь наш хлеб идет в Понт в полцены… А ты еще предвещаешь новые потрясения.

– Ты спрашиваешь – в чем правда? Правда в том, что мы стали слабее, чем были в прошлом, а окружающие нас народы выросли и созрели. Они стали сильнее нас, Херсонес уже не может существовать без поддержки извне, как и ты, Херемон, только тебя поддерживает твой раб, которого ты волен продать или убить, а Херсонес поддержал Митридат, и за эту услугу мы заплатили своей свободой. Мы стали зависеть от воли понтийского царя. А почему?.. Потому, что без сильного покровителя нам не прожить. Если бы мы в прошлом году не получили поддержки, то уже год были бы под пятой Палака.

Херемон усиленно засопел, лицо его задергалось.

– Это все мне известно. И, конечно, лучше быть подданным Митридата, полугрека и во всяком случае филэллина, чем рабом грязного скифа, доящего кобылиц и пьющего их молоко. Митридат никогда не решится отказать Херсонесу в полной элевтерии хотя бы потому, что побоится потерять доверие всех припонтийских эллинских колоний. А что мы могли бы ожидать от Палака?

– Варвары многому научились у нас и даже превзошли нас кое в чем. Они мечтают о большом царстве, где все единоязычные племена объединились бы. Царь Палак продолжает дело своего отца Скилура, но, к счастью для нас, не имеет отцовских ума и воли… Владычество скифов над Ольвией показало им, что греческие колонии вполне могут служить им и приносить доход. Они и сейчас владели бы ею, если бы их не выкурили оттуда сарматы… Увы, древняя греческая колония уже потеряла горделивый дух предков, она готова жить в услужении у варваров – вчера у скифов, сегодня у языгов. Чего доброго и Херсонес станет таким же.

– Ты забыл, что Ольвия давно потеряла чистоту эллинской крови. Она варваризовалась, ее народ более чем наполовину состоит из полускифов – миксэллинов. Не то ли и на Боспоре, который все больше становится варварским государством? Иное у нас. Херсонес сохранил дорийскую чистоту крови и языка своих граждан… Но, видно, от судьбы не уйти. И если твоя грудь защищена от стрел и копий врагов панцирем и щитом, то в назначенный час змея кусает тебя в обнаженную пяту или раб лукавый убивает в час отдыха. Это я вижу и сейчас, когда враг вот-вот появится у ворот города…

– Чистота дорийской крови не уберегла спартанцев от разложения. Что-то не верится в волшебную силу и нашей херсонесской крови… Однако подожди убиваться, Херемон, еще не все потеряно. Пока будем влачить колесницу Митридата, как влачит ее наша мать Гераклея и другие государства и народы, ибо выхода и выбора у нас нет… Без помощи Понта нам не обойтись. Митридат для нас наименьшее зло. Но это совсем не значит, что мы навсегда идем в кабалу к честолюбивому понтийцу. Запомни, Херемон, что Митридаты и Палаки всего лишь люди, а люди рождаются и умирают, тогда как вечные города, как Гераклея или Херсонес, останутся… Мы сознательно идем на временное унижение, чтобы не испытать худшего, а дальше будет видно… Но лишь слепой не видит, что впереди нас ожидают большие испытания и лишения.

Секретарь вздохнул. Херемон совсем сморщился, словно собираясь заплакать. Он живо представил свои корабли в руках скифов, все убытки, нанесенные ему нашествием степняков. Почесываясь и часто мигая глазами, он заскулил по-старчески:

– В моем колчане остались только черные камни и ни одного белого… Моя жизнь стала подобна Гипанису после впадения в него горького источника Эксампей – она тоже стала горькой от горечи того, что творится!..

6

Ханак вышел из трапезной с видом обиженного ребенка. Но сразу изменился, как только тяжелый полог, закрывавший дверь, опустился за его спиною. Он пренебрежительно фыркнул, потом на мгновение задумался. Соображая что-то, остановил взгляд на телохранителе Херемона.

Будин сидел на дубовой скамье и, казалось, весь ушел в свои мысли.

Губы молодого раба насмешливо дрогнули. Он с издевкой оглядел тяжеловесную фигуру своего собрата по неволе, наклонил голову вправо, потом влево. В его движениях было что-то наигранно вызывающее. Он кривлялся, строил гримасы, как базарный мим. Однако красота его похожего на девичье лица, белизна тонких рук и яркая одежда были как бы рассчитаны на привлечение внимания окружающих и отнюдь не отталкивали. Он воплощал в себе всю пленительность юноши-подростка, женственного и развращенного ласками хозяина-грека. Многие предлагали Дамасиклу хорошую цену за приятного раба, но тот усмехался в серебряную бороду и отрицательно качал головой.

– Нет, – отвечал он, – Ханак воспитанный и умный мальчик… Он нужен мне.

Покупатели понимающе улыбались и отходили прочь.

Будин не замечал эволюций раба-баловня. Его мысли были далеко на севере, среди дубовых и сосновых лесов родины, что оставлена давно и навсегда.

Ханак угадал его мысли. Следуя какому-то скрытому плану, он принялся задирать Будина.

– Я знаю о чем ты думаешь, Будин. Ты все вспоминаешь запах вонючего гелонского болота, где водятся выдры с квадратными мордами и бобры с хвостами рыб. Ты не взял бы амфоры с хиосским вином взамен удовольствия понюхать болото… Представляю, как оно гадко пахнет! Фа!

Он сморщил нос и обнажил два ряда острых белых зубов.

Будин, словно очнувшись, но еще полностью не придя в себя, направил на него невидящий взор. Постепенно лицо его стало осмысленным. Он вздохнул.

– Это ты, Ханак, – сказал он спокойно, – твой язык острее веретена, но руки не знают, что такое меч…

– Меч? А зачем он мне?

– Верно, он не нужен тебе. Ты вырос в покоях своего господина, не знал свободы и не боролся за нее.

– Свободы?.. – Какая-то странная тень набежала на лицо юноши, но он мгновенно стряхнул ее. – Ты говоришь о свободе, хотя совет и народ запрещают рабам даже упоминать о ней под страхом наказаний… Скажи: разве я не свободен? Ведь я иду куда хочу, делаю что мне нравится! И никогда не променял бы дом своего господина на какое-то вонючее болото!.. Скажи: правда, что в Гелонии едят вшей?.. Греки называют жителей Гелонии фтейрофагами – вшеедами!

– Ты уже спрашивал меня об этом и хорошо знаешь, что это выдумка досужих эллинов.

– Ага, выдумка! А жаль!.. Твой хозяин только что жаловался, что от тоски на него напали вши, и я хотел предложить тебе лакомое блюдо.

Ханак рассмеялся бесшумным смехом, закрывая рот рукой и изгибаясь всем телом. При этом с удовлетворением заметил, что Будин сделал жест неудовольствия и нахмурился.

– А знаешь, Будин, твоего хозяина в насмешку зовут «рифейским грифом, стерегущим золото»… Сейчас я понял смысл этой шутки. Его золото – твоя рыжая голова! Хо-хо-хо! Клянусь Девой! Ведь ты, раб, и есть его настоящее золото! Без тебя он не более чем полусумасшедший старик, которому место на краю рыночной площади, там, где прохожие бросают объедки пищи!.. О Будин, златоглавый!

Телохранитель с удивлением смотрел на болтливого юношу, не зная, сердиться ему или смеяться.

Ханак пустил последнюю стрелу.

– Ты ходишь за своим «грифом» с таким преданным видом, что тебе тоже дали прозвище… даже два. Ты знаешь какие?..

Будин хорошо знал, что это за прозвища, и поднялся с грозным видом. Его глаза налились алой кровью, синеватые жилы вздулись над бровями.

– Тебя, безродный ублюдок, тоже зовут, но как – я не хочу говорить!.. Чего ты трещишь сегодня своим языком, как степной прыгунок?

– Все зовут тебя… – Ханак давился от смеха, – зовут тебя… Стой, Будин! Куда ты?.. Ну чего обидного в кличке «гелонский пес»? Ведь собаки Гелонии славятся своим нюхом и верностью!.. Тебя еще зовут «Пирриас Кион», не обижайся, ведь ты же рыжий!.. Хо-хо-хо!

Ханак продолжал хохотать, хватаясь за живот. Ему было известно, что среди будинов самым страшным оскорблением считается сравнение с собакой.

Будин, преисполненный гневом, покинул переднюю и вышел во двор. За такие слова полагалось содрать кожу с головы обидчика.

Оставшись один, молодой раб сразу стал серьезен. Его лицо выражало теперь решительность и внимание. Бесшумно приблизился он к дверному пологу и, приложив ухо к нему, стал жадно прислушиваться к разговору хозяина и гостя.

Херемон кашлял и говорил скрипучим голосом:

– Я знаю, что тавры слишком слабы сейчас, они не могут оказать скифам существенную помощь. Но, по слухам, Палак недаром приезжал с роксоланским царем на северный берег залива. Они, как барышники, осмотрели Херсонес издали и ударили по рукам. Их общая цель – содрать с Херсонеса шкуру и поделить пополам. Разбойников окрыляет то, что время навигации кончается, подходит зима, значит нечего опасаться войск Митридата до самой весны… Скажи: как мы готовы к осаде? Каковы наши запасы?

Наступило молчание. Затем тихо заговорил Дамасикл:

– Наша готовность, Херемон, тайна немногих.

Ханак перестал дышать.

– Но ты член совета, и я скажу тебе, что хлеба у нас не больше, чем на три месяца осады.

– Это совсем мало!

– Да, немного. Ведь урожай остался в руках Палака. К тому же завтра уходят три последних понтийских корабля в Синопу, которые также будут нагружены хлебом. Дело в том, что на одном из кораблей поедут наши послы к Митридату с просьбой о помощи. А с пустыми руками к царям не ездят. Значит, груз этих кораблей пойдет в подарок царю. Это необходимо, но запасы наши еще уменьшатся. Хотим требовать от тебя и других богатых людей, чтобы вы внесли часть своего хлеба в общественные амбары.

– И ты думаешь, что Митридат успеет прислать нам подмогу? Близится конец навигации. Едва ли Митридат рискнет своим флотом на зиму глядя. И подарки ваши пропадут даром.

– Нет, Херемон, ты удивительно недогадлив и плохой политик. Я сейчас разъясню тебе все, но разреши мне сначала заглянуть за дверь… Нехорошо, если тайное станет явным.

Слышно было, как Дамасикл направился к двери.

7

Когда Ханак вышел из комнаты, где сидели хозяева, Будин так ушел в свои воспоминания, что совсем забыл о своем рабском положении.

Ему казалось, что он видит деревянные стены города Гелона, срубленные из смолевых бревен, потемневших от времени. Коряжистый столетний дубняк подступил к самым полям, окружающим город. На поле работает отец с двумя пленными наварами, а он с ребятишками, еще совсем юный, бегает по лесу, разоряя гнезда птиц.

В их деревянном доме пахло дымом и овчинами. Над очагом на черной цепи висел большой котел. Очаг и все, что к нему относилось, считалось семейной святыней. Выше на закопченных балках были прицеплены на крючьях окорока диких свиней. Мать мяла овчину и пела тонким голосом песню о богатыре Умункуле, что спал на высокой горе, укрывшись облаком, словно шубой. Когда он храпел, то на земле слышался гром. Богатырь потел и во сне сбрасывал с себя облачное покрывало, которое было пропитано богатырским потом и роняло его капли на землю в виде дождя.

Богатырь Умункул полюбил златоволосую Землю и женился на ней. От их брака родился первый будин, родоначальник всего племени.

Вспоминалось время, когда он получил отцовские меч и копье и стал воином. Он сражался с ненавистными сарматами, был взят в плен и продан греческим купцам в Танаис. Но об этом не хотелось думать. Будин мысленно возвращался к детству и юности, смаковал воспоминание о них, как хорошее вино.

Шутки Ханака неожиданно вывели его из задумчивости. Слова обиды он воспринял так, словно продолжал быть вольным будином. Он вспылил и схватился за меч – акинак, который носил у пояса как телохранитель и доверенный Херемона.

Выйдя во двор, он огляделся и вдруг с остротой боли почувствовал, что он раб, что он отделен от родины многими днями пути, степями и реками, землями разных племен, свирепых и кровожадных. Он всего лишь раб, и его роль действительно не выше собачьей. Он грустно усмехнулся своей горячности. А Ханака ему почему-то стало жаль. Зачем он назвал его ублюдком, обидел?..

Не спеша Будин повернул обратно и вошел в дом.

Лукавый Ханак был убежден, что задетый за живое рыжий варвар ходит по двору и петушится в гневе и ни за что не придет обратно, пока его не окликнет хозяин.

Таков был его расчет. Но он ошибся. Будин неслышно подошел к нему сзади и остановился, удивленно смотря, как напряженно прислушивается юноша к разговору хозяев.

Услышав шаги Дамасикла, Ханак, словно ужаленный, отскочил от порога и столкнулся с Будином.

Рыжий великан еще более удивился, увидев лицо юноши не таким, каким привык его видеть. Ханак сделал предостерегающий жест и выскользнул во двор.

Пока до сознания медлительного телохранителя дошло, что лучше и ему тоже отойти прочь, полог приподнялся и перед Будином предстал строгий Дамасикл. Он пристально посмотрел в лицо раба.

– Ты почему здесь стоишь?

– Только что пришел со двора, – отвечал Будин без смущения, спокойно, как всегда.

– Иди обратно во двор.

– Слушаю, господин, и повинуюсь.

Раб ушел, а Дамасикл, постояв в дверях, медленно опустил полог и возвратился к себе в кресло.

– Хороший у тебя раб, Херемон, но только некстати любопытен, – сказал он в раздумье.

– Что ты, наоборот, это воплощенное безразличие.

– Ты его мало знаешь!

Херемон вздохнул и скривился. Действительно, сегодня был день нехороших предзнаменований.

8

В саду храма Обожествленного города стояли мраморные, редко простого камня, плиты. Одни из них, что располагались слева от входа в храм, были совсем старыми. Они покрылись мхом, частью искрошились и вросли в землю. Буйные травы и кустарники почти закрывали их, так что полустертые надписи можно было прочесть с трудом. Другие выглядели новее, а самые крайние, уже за колоннами храма, казались только что вышедшими из-под резца мастера.

Эти плиты были документами, на которых записывались дары и посвящения, сделанные царями и архонтами в конце их выборной деятельности. А так как первые архонты, именуемые в Херсонесе эпистатами, переизбирались ежегодно, то каждый камень отмечал собою год. Сколько камней около храма – столько прошло лет с основания города, столько сменилось эпистатов и выборных царей.

Сейчас можно было насчитать свыше трехсот камней.

Пройдя между этими памятниками, можно было по ним, как по каменным ступеням, спуститься к самому отдаленному прошлому полиса, узнать имена эпистатов и их главные деяния. Таким образом, двор храма был не только местом молитвы, но и исторической библиотекой, архивом города. Но вместо книг и кип пожелтевшей бумаги здесь стояли каменные плиты, доступные обозрению каждого.

Около двух массивных плит, что стояли несколько особо, остановилась толпа подростков, будущих граждан Херсонеса. Некоторые из них держали в руках вощаные дощечки и стилы, другие имели пергаментные листы, свернутые в трубки, которыми из шалости ударяли друг друга. Шалуны смеялись и переговаривались, пользуясь тем, что тот, кто привел их сюда, задержался около входа в храм. Это был учитель и воспитатель молодежи. Он подошел к вооруженному стражу, стоявшему на ступенях храма, и, зажав под мышкой пучок розог, громко произнес:

– Рад видеть тебя, почтенный Скимн! Я не знал, что ты несешь сегодня стражу около храма. Тебя, архитектора, заставили взяться за копье!

– Тсс… не говори так громко! Ты привык говорить во весь голос с детьми. Да, Бион, я опять взялся за копье! Слышишь, народ на площади шумит? Наступают тревожные времена, не иначе как скоро мы все будем нести военную стражу на стенах города.

– Боги милостивы! Но скажи мне, друг Скимн: что совершается в храме? Я вижу не только тебя, но и целую толпу гоплитов вокруг храма.

Скимн понизил голос и, осторожно оглянувшись, ответил:

– Эпистат Миний и царь Агела с демиургами и жрецами ведут беседу, держат совет! Не велено никого подпускать близко и самим не подходить!

– Ага!.. Значит, мне не удастся провести моих школьников в храм, рассказать им об ойкисте – основателе полиса – и показать священный неугасимый огонь.

– По-видимому, нет, Бион, придется вам вернуться в школу и заниматься по свиткам. Да и там потревожат тебя – не иначе как сегодня состоится экклезия.

– Ты прав. Но я все же хочу успеть ознакомить моих юнцов с договорными плитами, где записаны наши договоры с Понтом.

– Важное и своевременное дело, – кивнул ему Скимн. – Дети должны знать о нашем союзе с Митридатом сейчас, когда скифы опять угрожают нам осадой! Иди с богом, Бион, дети ждут тебя!

– Иду, иду…

Длинноногий и поджарый Скимн с сознанием своего долга приподнял копье и стал расхаживать по ступеньке, зорко поглядывая вокруг.

Бион направился мелкими шажками к своим юным воспитанникам. Те разглядывали стражей издали, узнавали в них своих отцов. Худенький подвижный мальчик махнул Скимну рукой. Тот погрозил пальцем и отвернулся.

Подошел Бион и сделал мальчику замечание:

– Зачем, Левкий, ты даешь отцу знак рукой? Ведь ты этим отвлекаешь его от службы городу. Ай-ай! Разве хорошо мешать родителям, когда они заняты важным делом?

– Прошу простить меня, – быстро произнес мальчик заученную фразу.

Отступив назад, он тут же толкнул локтем соседа в живот.

– Чего тебе? – буркнул тот.

– Не забудь отдать мне мои альчики, Гераклеон. И знай, что я тебя все равно обыграю!

– Это еще посмотрим!

Учитель, смотревший в это время на две мраморные плиты, краем уха уловил разговор учеников и, повернув к ним свое полное лицо, приподнял брови и прищурил и без того маленькие, подслеповатые глаза, окруженные бесчисленными морщинами. Его вздернутый нос послужил для насмешников поводом называть его заглазно Сократом.

– Ти-ише, де-ети! – протянул он строго и, взглянув пристально на Гераклеона, укоризненно покачал головой, увенчанной петазом, и добавил: – Как ты несерьезен, мальчик! А ну, скажи: какие ты знаешь металлы?

– Всего металлов семь.

– Перечисли их.

– Золото и серебро – самые дорогие, но не необходимые для людей…

– Справедливо.

– Ртуть – жидкий металл, капли которого обладают большой подвижностью… Свинец, по весу напоминающий золото…

Гераклеон запнулся и поднял глаза вверх, как бы пытаясь вспомнить.

– Забыл? Плохо! Пусть продолжит Сопатр.

– Есть еще медь, олово и железо, наиболее важные металлы, из них делают разные вещи, нужные людям: оружие, посуду.

– Хорошо, Сопатр! Теперь посмотрите сюда. Вот перед вами две договорные стелы, сделанные из мрамора. Вы видите, они еще совсем новые на вид, и никто не скажет, что им уже семьдесят лет… Левкий!

– Я слушаю, учитель!

– Ты вертишь головою и, видимо, скучаешь по розге. А скажи мне: какой был год семьдесят лет назад?

Левкий выступил вперед и, почти не думая, бойко ответил:

– Сто пятьдесят седьмой год старой эры!

Лицо пожилого наставника изобразило мину нарастающего удивления и озарилось одобрительной улыбкой.

– Совершенно верно, сынок! Ты настолько же шаловлив, насколько быстро соображаешь!

Левкий и все ученики с трудом подавили желание расхохотаться от души. Все смотрели на ту часть памятной плиты, где резцом мастера была высечена дата составления договора.

– Да. – продолжал рассеянный учитель, – это было в сто пятьдесят седьмом году старой эры, или в сто восемнадцатом году новой эры, принятой у нас сейчас… Тогда в Понте был царем Фарнак Первый, который умер через девять лет после написания этих двух плит. В то время Херсонес переживал много горя от набегов варваров. Скифы, следуя своим зверским инстинктам, жаждали разрушить священный город наш, храмы его разграбить, взрослых мужчин и стариков убить, а матерей с детьми продать в позорное рабство. Того же они хотели и в прошлом году, того же хотят и сейчас, но с помощью богов будут наказаны за свою дерзость!.. Гераклеон!

– Я слушаю, учитель!

– Зачем ты вытаскиваешь из рукава альчики? Или хочешь сыграть в них с покойным царем Фарнаком?.. Не оправдывайся, получишь перед обедом два удара розгой, а сейчас читай, что здесь написано и что обещал нам понтийский царь! Вот отсюда.

Мальчик уперся ладонями в колени, чтобы лучше видеть, и, нахмурив белесые брови, стал читать по складам:

– «…клянусь Зевсом, Землею, Солнцем, всеми богами олимпийскими и богинями: другом буду я херсонесцам всегда и, если соседние варвары выступят походом на Херсонес или на подвластную херсонесцам страну или будут обижать херсонесцев и херсонесцы призовут меня, буду помогать им… буду содействовать охране их демократии по мере возможности, пока херсонесцы останутся верны дружбе со мною и будут соблюдать дружбу с римлянами и ничего не будут предпринимать против них…»

Чтец замялся, передохнул и с недоумением поглядел на учителя. Тот, сложив руки на отвисшем животе и сощурив сладко глаза, кивал головой в такт чтению, как бы подтверждая пункты договора. Неожиданная заминка заставила его открыть глаза и нахмуриться.

– Почему ты вдруг остановился, Гераклеон, или альчик попал тебе в горло?

– Нет, учитель, у меня в горле свободно. Но здесь говорится о дружбе с Римом. Фарнак обещает помогать нам тогда, если мы будем дружны с римлянами, а мама говорила, что царь Митридат собирается воевать с Римом, а Херсонес будет помогать Митридату… Значит – мы нарушили договор?

– Гм…

Бион широко раскрыл глаза и с глубокомысленным видом устремил их вверх, в осеннее небо. Потом вздохнул и покосился в сторону храма.

– Да, дети мои! Тогда Фарнак за свою помощь нам требовал дружбы с Римом, сегодня Митридат, его внук, хочет, чтобы мы помогали ему против Рима!.. Когда враг у ворот, мы готовы дружить с самим Кербером или обещать все звезды неба тому, кто поможет нам!.. Не задавай таких вопросов, Гераклеон, ибо они решаются не нами с тобою, а советом и народом полиса… Так надо!

9

В глубине храма мигал и шевелился неугасимый огонь, по преданию тот самый, который привезли сюда первые эллины-мореходы, основатели города. Сноп серого дневного света падал откуда-то сверху, освещая группу людей, столпившихся между светильником и входной дверью.

Здесь были «царь» Агела, эпистат Херсонеса Миний и видные городские демиурги.

Агела был высокий, еще молодой мужчина с красивым, словно застывшим лицом. Его бесстрастные глаза смотрели куда-то мимо людей, с которыми он говорил. Одет он был просто, придерживаясь эллинской моды широких ниспадающих складок, тщательно маскируя в одежде следы варваризации, коснувшейся херсонесцев весьма основательно. Никто не видел улыбки на его лице. С одинаковой серьезностью он возносил молитвы к богам, стоял на трибуне среди площади на виду у всего народа или выполнял каждодневные гимнастические упражнения. Известен был как метатель диска.

Строгая манера держать себя, внешняя отвлеченность от мирской суеты и высокое звание не мешали Агеле быть владельцем виноградников, иметь свою давильню с рабами-виноделами и лавку, где торговал вином раб Тириск.

Пять парусных кораблей Агелы плавали вдоль западных берегов Тавриды. Он был одним из богачей Херсонеса и имел завидное право первым заключать торговые сделки с заграницей; пользовался этим правом неукоснительно и имел немалый доход.

Как ритуальный «царь», он ведал всего лишь делами культа, представлял полис перед богами, обращался к ним от имени народа и следил за сохранением и соблюдением религиозных традиций.

Миний юридически был ниже Агелы, поскольку в его ведении находились только земные дела, в которые царь не вмешивался, но в действительности он являлся подлинным руководителем государства, главою исполнительной власти, ограниченной лишь группой эсимнетов и более многочисленным советом, отчитывался же перед экклезией. Его приказы шли от имени совета и народа.

Миний являл собою противоположность царю Агеле. Несмотря на тучность, он был подвижен, всегда занят текущими делами, успевал бывать на пристани, где расхаживал, заложив длинные руки за спину; в горшечных рядах в сопровождении астиномов – надзирателей; на стенах города с архитекторами и строителями; проводить совещания с эсимнетами и беседовать с иностранцами.

Пот всегда стекал струйками с его широкого лба на полные, уже дрябнущие щеки, когда он, пыхтя и отдуваясь, топал по-медвежьи своими тяжелыми ступнями.

Если его грузная и приземистая фигура появлялась рядом с Агелой, то красивый царь затмевал его своей внешностью. Но стоило эпистату выйти вперед и поднять руку, как толпа переставала шуметь. Все знали, что Миний скажет что-то важное, касающееся города и каждого гражданина в отдельности. Его голос звучал властно и зычно, его широкие жесты были рассчитаны на тысячную аудиторию.

Если Агела был хорош, когда приносил всенародную жертву Зевсу, вызывая благоговение своим строгим видом и аполлоновским профилем, то Миний по праву считался вожаком народа, деятельным, трезвым и неутомимо напористым в своих замыслах и поступках. Он умел сочетать властность характера с подкупающей простотой.

Эпистат уверенно держал в руках рулевое колесо городского управления, но оставался демократом или умел казаться таким.

Граждане были убеждены, что стоит им крикнуть ему на экклезии «уйди», и он только вздохнет свободно, с готовностью покинет трибуну и отправится на пристань по делам своей торговли. Он всегда подчеркивал своим поведением, что должность первого архонта является для него одним из обременительных дел, не более. Выполняя свои обязанности главы государства, он оставался всегда и везде простым и доступным для каждого. Это не мешало ему твердо и неуклонно проводить решения, соответствующие интересам кучки богачей, таких, как Агела, Дамасикл, Херемон, к которым принадлежал и сам.

– Мы держим в руках птицу счастья и равновесие вечного города, – говорили эти люди, взирая на город с чувством собственников, – и если появляются безумцы, посягающие на устойчивость государственной ладьи, то мы во имя общих интересов не остановимся перед тем, чтобы выбросить такого посягателя за борт!

Это означало, что такой каре мог подвергнуться каждый инакомыслящий, чьи идеи не совпадали с традициями полиса.

Сейчас Миний с легкостью юноши прохаживался между колоннами храма, бросая орлиные взгляды на собеседников.

Он был несколько раздражен.

Месяца два назад он внес в совет предложение о немедленной посылке за помощью к Митридату. Тогда с ним не согласились. Одни говорили, что после прошлогоднего разгрома скифы не оправятся много лет и смешно, мол, сейчас трусливо бежать за помощью.

Другие считали невозможным нарушение Палаком клятвы о вечном мире. Теперь же, когда скифы заняли всю Равнину, те и другие заговорили о необходимости немедленно направить послов за море. Это перед самым концом навигации! Захочет ли теперь Митридат рисковать своим флотом?

Он поглядел на дородную жрицу Девы Мату, потом на жреца храма Обожествленного города Гераклида. Его возмущало их лицемерное спокойствие и кажущееся смирение. Особенно его раздражало то, что Мата только сейчас начала свои предсказания, конечно, не без ведома Агелы.

– Народ уже знает о чудесном откровении Девы – ее новой эпифании, – говорила она, потупив очи. – Дева плакала кровавыми слезами!

И в доказательство развернула белый платок с засохшими на нем капельками крови.

– Это означает великое горе для полиса, – ворковала жрица, – которое можно отклонить, лишь упросив богов помочь нам. И многие граждане города с надеждой обратили свои взоры в сторону Понта.

– Хотя два месяца назад они же с пеной у рта возражали против посылки послов в Синопу! – не удержался Миний, останавливаясь перед Матой.

Как всякому выборному лицу, Минию часто казалось, что его власть слишком мала, что он, как эпистат, должен иметь большие полномочия. Его также коробил слишком независимый тон жрецов, окружающих Агелу, равно как и наклонность к пустословию многих демиургов, мало понимающих действительные нужды государства.

– Нужны умилостивительные всенародные жертвы богам, чтобы смягчить их сердца, а умы народа направить на общее дело, – заговорил Гераклид, сладко поглядывая на царя Агелу. Голос его звучал тихо и певуче, словно старый богослужитель продолжал чтение молитв.

Миний насмешливо кивнул головой и обратился ко всем.

– Да, – произнес он звучным басом, – если бы мы отправили послов два месяца назад, то сейчас в нашей гавани уже стоял бы флот Митридата. Но все вы тогда выступили против. А почему? Я отвечу на этот вопрос. Вы считали, что скифы уже неспособны вести войну, но вы ошиблись в этом. Вы надеялись, что наши гарнизоны в Неаполе, Хабе и западных портах с успехом отразят разбойничьи наскоки скифских шаек, но и это оказалось неверно… Но главное не в этом. Вы вспоминали прожорливых понтийских солдат и с ужасом думали о тех разорительных литургиях, которые в прошлом году пришлось нести вам, богатым, по содержанию царского войска. Вы боялись подумать об этом вновь. Наконец, вы полагали, что если скифы прорвутся к Херсонесу, то не будут настолько сильны, чтобы взять его штурмом, что народ отразит варваров, а в крайнем случае город откупится за счет своих средств, а вы свои сундуки сохраните полными, не испытав ничего, кроме небольшого испуга… Вот в чем главное, вот почему вы тогда с насмешками отклонили мое предложение.

– Но нас тогда поддержали члены совета и весь народ, о Миний! Никому не хотелось вновь увидеть, как понтийцы гадят у стен наших храмов и лезут обнимать наших жен и дочерей… А воля народа – высший закон!

Это сказал Херемон, стоявший, облокотясь о колонну, в глубине храма.

– Верно, Херемон, жрецы сумели настроить народ на свой лад, зная его нелюбовь к иноземцам. И публично провалили мое предложение о направлении послов к Митридату… А теперь города Равнины и порты наши в руках Палака! В ближайшие дни скифы будут штурмовать ворота города. Готовьте своих сыновей для неравного боя, себя для рабства и смерти, а жен и дочерей для скифских воевод!

Херемон засопел. Молчание нарушил Агела:

– Ты по-своему прав, Миний. Все уважают тебя за острый ум. Но когда ты делал свои предложения о направлении послов в Понт, предсказания не были благоприятными. Теперь же откровения свыше показывают путь к Митридату!

– На зиму глядя?

– Боги знают больше нашего, – вмешался Гераклид, – и если дают указания, то, видимо, обеспечат и успех их выполнения! Не будешь же ты, Миний, идти против воли богов или сомневаться в их правоте?

– И против народа, – добавил Херемон. – Народ уже знает о божественных откровениях, и я не сомневаюсь, что изъявит свою волю на площади! Но скажи, эпистат: ты считаешь помощь Понта ненужной?

Миний пожал плечами с улыбкой горечи на выразительном лице.

– Я никогда не утверждал этого. Помощь Понта нам нужна, но мы опоздали. Теперь Митридат только будущей весной сможет помочь нам. А раз это так, то вопрос о послах не такой уже срочный… За зиму и без послов слухи о скифской войне дойдут не только до Понта, но и до самой Эллады. Митридат узнает о нашей беде и сам догадается весной прислать свои войска.

Демиурги недоуменно переглянулись, за исключением статуеподобного Агелы и секретаря Дамасикла.

– Что Митридат узнает о нашей беде – это верно, – вдруг пробасил стратег Никерат, ведающий тяжелой пехотой. – Но захочет ли он вникнуть в этот слух? Думаю, что не захочет! Что ему, Митридату, до Херсонеса, если он готовит войну против Рима! Его слухами не пробьешь, нужны послы и подарки!.. Я за посылку в Синопу двух лучших граждан!

Миний сдержанно рассмеялся.

– Вот потому-то понтийский царь и не забудет о нас, что готовит поход на Рим! Для успеха этого похода ему нужны Херсонес и Боспор! Опершись на нас, он завоюет Скифию и станет хозяином северного берега моря!.. Для чего? Я думаю – для того, чтобы ударить на Рим через Балканы! Да!.. Вот в чем причина царского внимания к нам. Не в любви дело, а в том, что мы нужны Понту как подножка, ступив на которую, Митридат думает вскочить на шею Риму!

Опять вмешался Гераклид. Он заговорил, часто взглядывая на царя Агелу:

– По-твоему, Миний, выходит, что Херсонес не больше как рыба, попавшаяся в сети к Митридату. Но ведь не сам Митридат захотел стать нашим предстоятелем – заступником. Мы просили его об этом, и наша мать Гераклея способствовала нам в этом. Неужели метрополия могла желать худа своей колонии?

– Гераклея – наша метрополия, это верно. Но она вошла в состав Понтийской империи и исполняет волю понтийского царя!

Гераклид не унимался.

– Но ведь и боги города в своих откровениях указывали нам делать так, а не иначе!.. Неужели, Миний, даже городские боги служат Митридату?

Задавая этот вопрос, Гераклид обвел всех торжествующим взглядом.

Лицо Миния потемнело. В его сверкнувшем взоре отразилась сложная гамма чувств. Тут были досада, гнев, презрение к ограниченному иерею, пытающемуся влиять на государственные дела, не понимая в них ничего. С уст эпистата уже готовы были сорваться резкие слова.

Дамасикл, внимательно наблюдавший за происходящим, своевременно вмешался.

– Сейчас не время обсуждать, правы ли были боги и почему они сделали так, а не иначе! – заявил он. – Боги всегда правы, но далеко не всегда даже самый большой мудрец может сказать, что они замышляют и куда хотят направить судьбы людей. И ты не прав, Гераклид, задавая такой вопрос Минию. Эпистат всего лишь человек, хотя умнее многих из нас. Его ум направлен на дела земные и не изощрен в общении с богами. И я считаю, что слова Миния о замыслах Митридата достойны внимания. Видимо, помощь Херсонесу входит в какую-то часть замыслов гордого царя на пути к мировому владычеству!..

Дамасикл сделал паузу, как бы для того, чтобы присутствующие могли возразить ему. Не спеша продолжал:

– Митридат Понтийский хочет стать вторым Александром и обладает умом, честолюбием и целой фалангой хороших советников и стратегов. Но Александр шел на восток, а Митридат хочет идти на запад. Оборона Херсонеса входит в его широкие планы. Однако народ херсонесский привык считать, что все события мира вращаются вокруг Херсонеса, как солнце, луна и звезды – вокруг земли. Народ верит в величие своего города, и… не нам с вами разубеждать его в этом. Народ не должен сомневаться в целесообразности всех мер, предпринимаемых советом полиса. Если он узнает, что полис стал подобен кораблю, потерявшему руль, и уносится куда-то волею чуждых ему сил, то он потеряет уважение не только к нам, кормчим корабля, но и к городским богам за их бессилие. А это будет означать гибель Херсонеса. В этом смысле Гераклид прав. Но и он забыл, что мы говорим не перед народом, а на тайном совете. И все же ясно, что Гераклид хороший гражданин и может блюсти народное благочестие и уважение к властям города.

– Он хорошо говорит, – заметил кто-то вслух.

– Да, почтенные демиурги, – продолжал секретарь, – нас народ выбрал не для того, чтобы мы своими разногласиями развалили полис, но для того, чтобы мы соблюли и укрепили его! Верно ли я говорю?

– Верно, – согласились все.

– А для этого мы должны сохранить авторитет наших богов. Их независимость и мудрость – залог счастья, свободы и независимости полиса!

– Правильно, – подтвердил Агела, смотря куда-то в угол своими немигающими глазами.

– Народ должен знать также, что Митридат протягивает нам руку не для того, чтобы запрячь нас в свою колесницу, но потому, что боги хотят сохранить священный город, а совет мудро и безошибочно делает свое дело. Не стечение обстоятельств, но мудрость управляющих – вот что спасет город. И я знаю, что Миний прекрасно понимает это, равно как и то, что послов надо посылать, и обязательно с подарками. Его же возражения, не понятые Гераклидом, всего лишь прием оратора, желающего обнажить истину путем противопоставления. Он хотел, чтобы вы сами вынули жребий правды… Итак, народ будет ждать помощи только в том случае, если ему будет известно, что послы поехали в Понт, и падет духом, если мы не сделаем этого. Подарки же нужны обязательно… Приняв подарки, Митридат будет видеть в нас друзей и окажет помощь с открытым сердцем. Видя, что мы добровольно идем к нему, он не только выполнит свои обязательства, но и не предпримет против нас худого, и мы всегда будем пользоваться элевтерией. Не так ли, Миний?.. По-моему, я лишь завершил и выразил твои действительные мысли, видя, что ты оружие логики хочешь заменить более слабым оружием чувств… Я кончил.

Речь Дамасикла произвела впечатление. Миний медленно поднял голову и уперся глазами в оратора. В волнах его бороды угадывалась улыбка.

– Как всегда, Дамасикл, ты умен и владеешь собою, – молвил он, – ты правильно понимаешь меня и достоин занимать свое место до конца дней своих. Да, демиурги, мы пошлем к Митридату послов и подарки, как того требуют боги и интересы Херсонеса. Но готовиться будем к осаде с расчетом на всю зиму! Не ранее весны можно ждать прибытия флота из Синопы. Наши расчеты будем хранить в тайне, так же как и наши опасения. Поклянемся же хранить тайну нашей беседы и заранее уготовим проклятие и казнь тому, кто разгласит ее!

Все подняли правые руки. Царь Агела скрепил клятву молитвой.

Решив собрать народ на завтра, эсимнеты, жрецы и члены совета покинули зал.

10

Народ встретил демиургов криками:

– Мы требуем немедленной экклезии!

– Нужно совершить моления и принести жертвы!

– Надо готовиться к осаде, а совет ничего не делает!

– Стены города требуют ремонта!

– Запретить вывоз хлеба из города!

Попытки разъяснить, что совет готовит ряд мер, о которых сможет доложить лишь завтра, вызвали целую бурю возражений. Было очевидно, что народ возбужден и самое лучшее не раздражать его еще больше.

Начались приготовления к молениям. Двери всех храмов раскрылись, забегали храмовые рабы, жрецы облачались в свои широкие одежды. Вели жертвенных быков, мычавших испуганно и косивших налитые кровью глаза на толпы людей.

Ученики, уже распущенные Бионом, шныряли между взрослыми, радуясь свободе.

Неожиданно произошло замешательство, раздался глухой рев, сопровождаемый тревожными окликами. Жертвенные быки сцепились бодаться. Храмовые и рыночные рабы старались их разнять, но посвященные богам животные не понимали торжественной обстановки и продолжали реветь, напирали один на другого. Венки из головок лука и чеснока, что украшали их рогатые головы, свалились на землю и были растоптаны тяжелыми копытами.

Молодой раб Торет хотел разогнать забияк ударами палки и издал особый крик, которым он погонял скот на родине.

Старший раб храма Девы Костобок остановил его и укоризненно сказал при этом:

– Что ты делаешь? Ведь это жертвенные животные. Разве их можно бить? Тебя за такое оскорбление святыни подвесят на сутки на тонких ремнях, а то еще что-нибудь придумают похуже!

Зато мальчишки непочтительно горланили и, шлепая себя по ляжкам, хохотали. Левкий кричал Гераклеону:

– Гляди, гляди! Бык, посвященный Зевсу, одолевает быка, посвященного Херсонесу!

Кто-то дал ему затрещину. Остальные шалуны рассыпались кто куда.

Мужчины бросились крутить быкам хвосты. С трудом строптивых животных разняли и развели.

– Плохой признак!.. – прокаркала старуха в рваной накидке, спускаясь по ступеням храма Девы. – Бог над богами Зевс сердится на наш город! Это предзнаменование, означающее горе полису.

Старуха подняла вверх скрюченный палец и сделала зловещее лицо.

Все шарахнулись от вещуньи. Смущение и ропот холодной волной прокатились в народе.

– Да, признак нехороший, – вздохнул кто-то, – да и без признаков ясно, что нас опять ждут беды и лишения.

– Внимание, внимание! – послышалось в толпе. – Царь Агела начинает молитву!

Агела вышел к алтарю Обожествленного города в венке из дубовых листьев и в белой одежде. Он окропил себя водою из священного сосуда, потом поднял руки вверх, обращаясь к олимпийским богам. Молился долго, шевеля губами. Затем обратился к подземным богам, топал ногами и кричал полным голосом, стараясь привлечь их внимание. Окончив моление, сел на Камень ожидания с видом человека, готового сидеть очень долго. Этим он символизировал ожидание милости богов и намерение не сойти с места, не получив от них просимого.

В это время семь жрецов в черных покрывалах, с лицами, вымазанными сажей, выскочили откуда-то и, изгибаясь и махая руками, начали выкрикивать заклятья, призывая на скифов все несчастья и беды.

Граждане внимали всему этому с благоговейной сдержанностью. Только когда начались моления жриц Девы и Мата со скорбным лицом показывала платочек с кровавыми слезами богини, женщины подняли плач. Их причитания доносились до самой гавани.

Начались умилостивительные жертвоприношения. Хвост быка, принесенного в жертву на алтаре Обожествленного города и предназначенного для Зевса, скрючился в пламени и концом своим показал вниз.

Присутствующие ахнули в ужасе от такого недоброго знамения, предвещающего всеобщую гибель.

Но через мгновение хвост жертвенного быка начал выпрямляться и наконец согнулся вновь в виде черного скрюченного пальца, направленного на юг, в сторону Понта Эвксинского.

Опять охи и рыдания. Страшно быть низринутым в подземелья Аида, но еще страшнее найти смерть в волнах бурного моря, где рыбы пожрут тела, а душа непогребенного будет вечно маяться, не зная успокоения и тщетно напоминая о себе живущим печальными стонами и глухими вздохами или ночным стуком в окна рыбачьих хижин.

Толкователи посоветовались, поспорили, после чего разъяснили, что хвост жертвенного животного не предсказывает херсонесцам смерти в морской пучине и не является указанием на необходимость бегства на кораблях в Гераклею, как предполагали некоторые.

– Это, – разъясняли они, – указание полису обратиться за помощью к царю Митридату, по примеру прошлого года.

– А что означают кровавые слезы богини? – спросил народ.

– Кровавые слезы богини лишь подтверждают, что без помощи Понта нам не устоять.

Это толкование сделало обстановку определенной.

Оно мигом облетело всех граждан республики. Его обсуждали, как самое значительное событие дня. И еще много толковали о нем у очагов бедноты, в трапезных богачей, в мастерских и под сводами храмов.

Некоторых, однако, мучило сомнение.

Осень стояла у дверей, Арктур взошел, уже подули зябкие северные ветры и море помрачнело. Все это говорило о близком конце навигации. Пока посланные доберутся до Синопы, навигация закончится и все флоты станут на зимовку. Ведь плыть надо долго и медленно по маршруту: Херсонес, Тира, Каллатида, Гераклея, Синопа и обратно. Никто еще не пересек Понта Эвксинского поперек, как летают журавли и дикие гуси. Но и те выбирают кратчайший путь от мыса Бараний Лоб до мыса Карамвий.

Поэтому трудно было рассчитывать на скорую помощь из-за моря.

И вдруг божественная десница хвостом жертвенного быка указует на юг. Она направила смятенные умы на путь истинный, подтвердила возможность понтийской помощи и ее необходимость.

В те времена, так же как и всегда, люди охотно верили тому, чего желали. Сердца верующих взыграли, вновь согретые надеждой. Многие обнимались на площади и плакали от избытка чувств, словно понтийцы уже прибыли и скифы разгромлены. Не важно, что этого еще нет. Оно будет, боги ручаются за это!..

Девы и юноши в белых одеждах принесли гирлянды из поздних трав и цветов и украсили ими каменные плиты с текстами договоров между Фарнаком Первым и Херсонесом, те самые, около которых Бион-наставник проводил утром со школьниками урок истории.

Царь Агела выступил с заключительной молитвой; магический ритуал был закончен.

Теперь внимание богов надземных и подземных было привлечено, сердца их смягчены молениями, а обоняние их услаждено дымом жертвенных сожжений.

Тени героев, добрых демонов и гениев, целые сонмы душ предков витали невидимо над городом. Весь таинственный мир сверхъестественных существ незримо присутствовал на народном вече города. Все почувствовали это и стали серьезнее и сосредоточеннее. Некоторые с робостью поеживались, будучи убеждены, что жрецы расшевелили своими криками весь мир духов и привели его в движение, подобно пчелиному улью, по которому ударили палкой.

Однако экклезия еще не начиналась. Жрецы оттягивали ее начало, рассчитывая на щедрые взносы прихожан, растроганных молениями.

Действительно, вскоре посыпались пожертвования и посвящения.

Богатые несли вазы и золотые деньги, бедные – горшки и железные вещи, даже статуэтки, слепленные из глины. Все принималось с одинаковой лаской и благодарностью.

Одна хромая исцелилась, прикоснувшись к ногам кумира Девы, и в восторге подарила богине свои костыли. Пара молодых супругов с сияющими лицами принесла на алтарь Девы пучок льняных волос с головы своего первенца.

Бездетные что-то шептали богине и совали в ее одежды монеты и дощечки с начертанными просьбами излечить их от бесплодия. Девушки шли к богине с мольбой о счастливом браке. И странное дело! О скифах и грозящей городу опасности все будто забыли, считая, что это уже отвращено общегородскими молениями. Каждый спешил вымолить у богов для себя лично удачу, счастье и здоровье. Нужно пользоваться милостью богов, пока они в сборе, призванные громкими молитвами и богатыми жертвами.

Счастливцы, которым достались куски жертвенного мяса, с осторожностью держали его в крае плаща. Жертвенное мясо, подобно просфоре поздних времен, вселяло благодать в того, кто его съел. Находились такие, что продавали жертвенное мясо по высокой цене, торговались и ссорились.

Около храма Девы-Покровительницы толпа гуще и шумнее. Здесь криками встречают Бабона с его конями. На ступенях стоят жрицы в белых покрывалах с голубями на плечах.

Бабон с поклоном произнес формулу посвящения. Его круглые, рыбьи глаза сияли довольством и тщеславным сознанием благости совершаемого дела. Грузный, с кудрявой бородой и промасленными волосами, он походил на скифа, вышедшего из паровой бани.

Мальчишки и здесь почему-то хохотали. Вид Бабона приводил их в неудержимое веселье.

Улыбнулась Мата, за нею остальные жрицы.

Рабыни-иеродулы заиграли на свирелях. Странные птичьи переливы были полны грусти.

Храмовые служители приняли коней.

– На этих двух одрах, наверно, ездил еще дедушка нашего почтенного Бабона, – тихо заметил Костобок, подмигивая Торету.

– А у этого мерина запал. Ты слышишь, как он дышит?

Посмеиваясь, рабы повели коней в храмовую конюшню.

– Одного коня я купил бы по сходной цене, – раздался грубый голос, – он мне заменит издохшую пристяжную.

Это сказал откупщик Феокл, имевший шрам поперек лица. Он когда-то испытал на себе остроту скифской секиры. Багровый след от страшного удара на всю жизнь придал его физиономии выражение злобного удивления.

Старшая жрица кивнула ему головой в знак согласия.

Продажа храмом пожертвованных животных была делом обычным. Разрешалось также, посвятив храму овцу, внести ее стоимость деньгами. Храмы даже охотнее принимали деньги, нежели пожертвования натурой.

Продажа мерина состоялась. Старшая жрица сама приняла монеты и с деловой серьезностью пересчитала их.

– Лошадь твоя, Феокл, владей ею во имя Заступницы!

Третий конь имел хорошо поставленную голову, длинные бабки и косо сидящие лопатки. Его Бабон включал в число пожертвований с сожалением. Но подобрать худшего коня не смог. Зато теперь считал свой обет выполненным с лихвой, поскольку отдал богине такое ценное животное.

Архитектор Скимн пробрался поближе и внимательно приглядывался к статям лошади. Задрав ей голову, стал смотреть в зубы с видом знатока.

Бабон, оглядев жриц, толкнул локтем Костобока, только что передавшего в руки Феокла повод проданного мерина.

– Послушай, раб, а кто такая вон та, с родинкой на щеке?

Высокий широкогрудый раб, исправлявший должность старшего служителя при храме Девы, вопросительно взглянул на Бабона и, не теряя достоинства, провел пальцами по густым усам, свисающим ниже бритого подбородка. Его крепкая фигура, чистые одежды, пахнущие бензоем, и спокойное выражение желтоватых, чуть насмешливых глаз отражали то благочиние, отпечаток которого лежал на всем, что имело отношение к храму. Весь город знал Костобока как образец преданного и добросовестного раба-иеродула, не за страх, а за совесть выполняющего свои обязанности. Мата вполне доверяла ему и была спокойна за храмовое хозяйство, порученное его заботам.

Костобок знал себе цену и не спешил с ответом Бабону. Он медленно повернул голову в сторону, указанную хромым воином, и словно забыл о нем. С выражением душевной теплоты и немого обожания на обмякшем лице раб смотрел на прекрасную жрицу, стоявшую рядом с Матой на возвышении. Он любовался ее красотой, нетронутой и свежей, как весеннее утро среди лесов и гор его утраченной родины.

– Это Гедия… – с чувством прошептал он, подавляя вздох.

– Гедия? Дочь Херемона?.. Так, так…

Бабон машинально стал приглаживать бороду. Сразу вспомнилась встреча с Херемоном, его старческая хилость и то, что все сундуки, склады и корабли перейдут после смерти старика в наследство этой юной деве. Вспомнился и вопрос старика.

– М-мда… – протянул он задумчиво, словно решая в уме задачу.

Его пристальные взгляды в сторону жриц не остались незамеченными. Мата стала оправлять на шее ожерелье, а Гедия и третья молоденькая жрица переглянулись и засмеялись. Бабон выпятил грудь и приосанился. От девичьего смеха что-то дрогнуло у него внутри. Сам того не замечая, он вдруг широко заулыбался, но жесткие усы попали в рот – обстоятельство, сразу вернувшее его к действительности. Он фыркнул и огляделся вокруг. Его деревянного коня понесли в храм под восторженные возгласы толпы. Благочестивый вояка еще раз взглянул исподлобья на Гедию и с видом и важностью римского патриция пошел дальше, сказав при этом:

– Я еще должен кое-что Аполлону-Врачу!

11

Со стороны улицы Горшечников послышался мерный топот ног и лязг оружия. Молодой сильный голос затянул боевую песню. Сотни других подхватили ее. В звуках песни было много мужества, решительности. Она заставила всех повернуть головы навстречу песенникам. Подстегивающий, воинственный мотив вызвал у мужчин одобрительные возгласы и улыбки.

– Эфебы идут!..

Толпа расступилась. Сверкнули стальные наконечники копий и блестящие ободы щитов.

Стройная колонна юношей, одетых в панцири, появилась на площади. Ветер играл перьями на их бронзовых шлемах и вызывал румянец на молодых щеках.

Колонна издали казалась ползущим, извивающимся гигантским змеем, покрытым блестящей чешуей.

– Эфебы идут!..

Из дверей домов, с балконов, из окон выглядывали смеющиеся женские лица. Матери увлажненными взорами искали в строю сыновей, девушки с восторгом всматривались в каждого, не переставая говорить:

– Как хороши наши эфебы!

– Сегодня они присягают городу!

– Как? Ведь они уже присягали, прежде чем стать эфебами.

– Да, но перед каждой войной все граждане вновь приносят присягу городу.

– Значит, война неизбежна? Опять ужасы прошлого года! Как это страшно! Противные варвары! Они жаждут гибели Херсонеса!.. Разве мы мешаем им жить?

– Спаси нас, Дева-Заступница!

– Посмотрите, ведь это Гекатей, сын архитектора Скимна!.. Какой он красивый, стройный!

– Да, это он! А кто рядом с ним в таких богатых доспехах и с золотым мечом?

– Это Ираних, сын стратега Орика, что повез еще летом золотые вещи Митридату!

– Он одет и вооружен куда лучше и богаче Гекатея!

– Понятно! Отец Ираниха имеет четыре корабля и берет на откуп рыночные сборы. А у архитектора Скимна трое детей и один заработок. К тому же после прошлогодней войны никто не хочет отстраивать свои загородные усадьбы… Все считают, что скифы их опять разрушили бы. Что может заработать сейчас архитектор?.. Я еще удивляюсь, что он все-таки недурно снарядил Гекатея… К тому же парень прекрасен, как Аполлон!..

Педотриб Теофил, известный победитель на состязаниях по пятиборью, поднял руку. Колонна остановилась против алтарей Обожествленного города и Девы-Покровительницы. Толпа прихлынула к эфебам. Послышались приветственные восклицания, шутки, смех.

Младший брат Гекатея Левкий пробрался в самую гущу эфебов.

– Гекатей! – вскричал он весело. – Мы с отцом смотрели на тебя! Ты шел как Геракл!

– Зачем ты затесался сюда? Тебя затопчут или копьем зашибут!.. А где отец?

– А вон, около храма, коня покупает тебе. Смотри, он машет нам рукой.

– Коня покупает?.. Зачем же это?

– Не знаю… А мама напекла лепешек с медом и орехами, – продолжал болтать Левкий, – и рыба будет сегодня, жареная, с подливкой! После собрания пойдем обедать.

Лицо старшего брата стало серьезным и строгим.

– А как ма чувствует себя?

– Ей уже лучше. Она отшлепала Филению за то, что та залезла руками в амфору с синопским маслом. Думала, глупая, что там сушеный виноград. Ха-ха!.. Ма с утра стряпает. Ей помогают соседка и старый размазня Керкет!

Мальчишка назвал размазней их домашнего раба, подражая взрослым.

– Ну хорошо, иди к отцу, я, пожалуй, тоже сейчас пойду узнать – что это он выдумал коня покупать? Хотя я и очищенный и мне нельзя много разговаривать и отвлекаться.

Левкий юркнул в толпу.

Ираних, сверкая своими доспехами, коснулся плеча товарища.

– Слушай, Гекатей! Есть предложение собраться вечером в подвале Тириска и порадовать Диониса возлиянием! Нужно же обмыться в струях виноградного вина после двух лет эфебии!

– Что ты, разве совет разрешит гулянку, когда дело идет к осаде города!

– Уже разрешил! Я говорил с Минием и Агелой!

Гекатей одобрительно кивнул головой, его соблазняло устроить веселую пирушку. Но тень раздумья и некоторого смущения омрачила его высокий лоб.

– Предложение хорошее, – ответил он, – но здоровье моей матери плохое, я едва ли буду весел в компании.

– Но ведь Левкий говорил, что ей лучше!

– Верно, но она могла встать через силу, чтобы приготовить нам получше обед.

– Послушай, Гекатей, мой отец уже пятый месяц в отлучке где-то за морем, и я не знаю, все ли с ним благополучно. Однако компании не испорчу. Приходи и ты.

– Спасибо, Ираних, начинайте без меня. Я если и приду, то несколько позже.

Гекатей направился к отцу. Скимн уже договаривался о цене белого коня. Левкий держал в руках конец повода.

– Отец, зачем ты хочешь купить этого степняка?

Скимн обернулся и, увидев сына, похлопал его жилистой рукой по чешуе панциря.

– Гекатей, это хороший верховой конь, если я что-либо смыслю в лошадях! Он вполне подойдет тебе!

– Ты все-таки хочешь видеть меня в числе конницы?

– О да! Ведь и я когда-то был конником… Я не хочу, чтобы мой сын пошел в строй простым гоплитом.

– Напрасно, отец, не траться, я уже слыхал, что нас не пошлют в степь. Там делать нечего. Мы ждем осады. А в стенах города зачем мне конь?.. Лучше купи лекарства для ма!

– Ты хороший сын, Гекатей! Но тем более я не хотел бы видеть тебя в числе худших. Это достоверно, что эфебы не будут посланы на Равнину?

– Так говорил Теофил.

– Это меняет дело.

Он подумал и махнул рукой в знак того, что отказывается от покупки. Раз ополчение не будет двинуто навстречу скифским загонам, значит не нужен и конь.

Гекатей поднял голову и покраснел от неожиданности.

Белоснежные жрицы смотрели на него и улыбались. Гедия гладила розовой рукой белого голубя. Поймав взгляд молодого воина, она опустила глаза.

– Это же дочь Херемона, – пробормотал юноша в смущении, – как она выросла и похорошела! Прямо воплощение Афродиты Урании!

Отец прищурился и тонко усмехнулся.

– Эта Афродита действительно хороша, но она очень высоко летит на… золотом облаке!

Грянул гонг. Эфебы кинулись становиться в строй. Гекатей еще раз взглянул на красавицу, прежде чем уйти.

Скимн остался около алтаря, с видом Сократа держась за бороду. Он размышлял. Приняв какое-то решение, усмехнулся своим мыслям и, высвободив руку из-под хламиды, поглядел на рубин, капелькой крови сверкавший в золотом перстне.

Следуя принятому решению, архитектор направился в храм Девы, куда пошли и жрицы. Его интересовала не прекрасная Гедия, но почтенная летами и дородная телом Мата, старшая из жриц херсонесской богини.

12

Все высшие члены совета появились на площади. Сейчас они стояли на высокой каменной трибуне, отовсюду хорошо видимые народом.

Председатель эсимнетов Миний поднял руки и сотворил молитву. Шум и гомон толпы стал утихать, все смотрели, как старший архонт шевелит бородой, шепча слова молитвы, как он опустил руки и поклонился храмам и народу. Глашатаи зычными голосами потребовали удаления с площади рабов, иностранцев, женщин и несовершеннолетних. Тех, кто достиг возраста гражданина, но еще не присягал городу, пригласили стать слева от эфебов.

Все присутствующие, включая и членов совета, подняли правые руки и хором принесли присягу городу, как это было принято перед важными событиями, особенно перед войной.

– Клянусь Зевсом, Землею, Девой, богами олимпийскими и героями, кои владеют городом, землей и укреплениями херсонесцев: я буду единомышлен в отношении благоденствия и свободы города и граждан и не предам ни Херсонеса, ни Керкинитиды, ни Прекрасного порта, ни прочих укреплений и земель, которыми херсонесцы управляют, ни эллину, ни варвару…

Так начинались слова присяги, торжественно произносимые каждым гражданином, знающим ее наизусть, как знали ее отцы и деды.

– И не нарушу демократии, и другому не позволю, и не утаю его замысла, но заявлю городским демиургам!..

Дальше говорилось о верности городским властям, об охране божественного састера – кумира Девы, – о неподкупности, о соблюдении правил хлебной торговли.

Гражданин обязывался не вступать ни в какие заговоры против властей города и в случае раскрытия им заговора других немедленно доносить об этом в совет. Сохранение демократии и хлебной монополии города – вот за что должен был держаться и что обязан был соблюдать со всей строгостью каждый подданный маленькой республики.

В конце присяги произносились страшные слова, призывающие все кары небес на нарушителя священного обещания.

Пока тянулась процедура принятия присяги, ветер стих и из-за облаков выглянуло солнце, уже склоняющееся к закату.

Это было воспринято как хорошее предзнаменование.

Опять заговорил Минин, сын Гераклия, эпистат.

Полным голосом он поведал народу, что скифы нарушили «божеские и человеческие законы» и вновь готовятся, как в прошлом году, осадить город и что сейчас единение и дисциплинированность всех херсонесцев важны как никогда.

– Тени предков наших смотрят на нас! – говорил он с таким убеждением, что более молодые начали оглядываться, словно думая увидеть около полупрозрачные существа, души прадедов, прилетевшие из таинственных загробных стран.

– И горе будет тому, – продолжал оратор, – кто посягнет на священный закон отцов! Нам предстоит пережить тяжелые дни. Но предсказания нам благоприятствуют. И если не окажется среди нас оскверненного нечестивца, который прогневил богов худым делом, клятвопреступника или осквернителя святынь – если нет среди нас такого, боги сохранят полис! Если же есть, то невинные жены и чада наши пострадают за одного или немногих виновных! Такова воля богов, данная нам в откровении. Будьте бдительны, следите за теми, кто вздумает забыть долг перед богами и городом и готов осквернить полис и ввергнуть нас в пучину бедствий!..

Скимн наклонился к рядом стоящему Биону и прошептал:

– Эка поет, и все о том, чтобы кто не вздумал установить тиранию, пользуясь войною.

Бион понимающе зажмурил глаза.

Миний говорил долго, его речь, полная силы и чувства, собирала слушателей воедино, сплачивала их в монолит, о который должна разбиться неистовая, но рыхлая масса скифских полчищ.

– Никогда не были эллины побеждены варварами, если не было на то воли богов! Ныне же боги с нами, они не покинут нас! Нам остается лишь исполнить свой долг и защитить священную землю нашу, храмы, очаги, семьи и могилы наших предков. Того хотят и городские боги!..

– А хлеба в наших амбарах хватит? – послышался сдавленный голос бедняка Агафона, обремененного большой семьей.

– Пусть богатые сдадут избытки хлеба в городские склады! – поддержали Агафона несколько голосов.

Толпа зашумела. Миний отвечал не спеша:

– Хлеба хватит, но мы должны уменьшить его расход! Нужно решить, сколько хлеба оставить каждому для семьи. Остальные запасы все обязаны сдать в общественные склады!

– Приказать богатым сдать свой хлеб!..

– Согласен с вами! Излишки должны быть сданы!

– Почему же тогда понтийские корабли грузятся пшеницей?

– Да, да! – послышалось со всех сторон. – Мы требуем, чтобы богачи сдали в склады свои запасы, а совет прекратил вывоз хлеба!

– Понтийцы будут объедаться нашим хлебом, а мы и наши дети – умирать от голода в осажденном городе!

Крики перешли в сплошной нечленораздельный рев.

Миний ожидал терпеливо. Когда шум стал стихать, сделал знак, что хочет говорить.

– Граждане! – начал он. – Вы хозяева города, и ваша воля священна! Но я хочу спросить вас: скажите – кто в прошлом году освободил Херсонес от скифской осады, кто разбил войско скифов?

– Диофант. Митридатовы войска!

– Верно!.. Но за спасение нужно быть благодарным!

– Сколько можно!.. И так весь хлеб вывезли в Понт чуть не даром!

– Скоро сами голодать будем, не время соблюдать благодарность!

Миний с тем же спокойствием выслушал выкрики и ответил не торопясь:

– Нам сейчас, как и ранее, не следует пренебрегать дружбой Понта, ведь мы сами избрали Митридата Евпатора своим предстоятелем, защитником полиса! Начинается война, и мы опять будем принуждены обратиться в Понт за помощью!.. Или не будем просить помощи?.. Может, сами отобьемся от скифов своими силами?

– Опоздали, навигация кончается! Флоты становятся на зимовку!

– Но жертвенные предсказания благоприятны! – возразил Миний убежденным тоном, и никто из стоящих внизу не подумал бы, что час назад эпистат сам утверждал на тайном совете то, против чего возражает. – Боги указуют нам путь к Митридату именно сейчас! Значит они считают помощь возможной и необходимой!.. Или мы не послушаем божественных указаний и не будем просить помощи?

– А если Митридат не успеет оказать нам помощи до зимы?

– Если долго станем собираться, то и не успеет! А если послушаем святых богов, то наверняка дождемся помощи в ближайшее время! Флот у Митридата быстроходный!

Вопрос о направлении в Синопу послов поставили на голосование. Подавляющее большинство поддержало эту меру криками и поднятием рук – хиротонией.

– Ну, а теперь скажите, граждане, – спросил Миний, – можем ли мы посылать наших людей к Митридату с пустыми руками?

– Нет, не можем, – ответили многие, – нужно выделить из храмовой казны золотые вещи!

– Золотые вещи и деньги, по договору, нами уже отправлены. Их повез Орик еще до начала войны. Мы уже ждем его возвращения. И Митридату не так уж надобны наши вазы и золотые фибулы… Ему нужен хлеб для многочисленного войска! А кто может дать хлеб, кроме северопонтийских эллинов?.. Фракия?.. Египет?.. Из этих стран давно уже нет подвоза, они отрезаны Римом!.. Из Боспора?.. Вы знаете, что там творится неладное!.. Может, из Ольвии?.. Но поля ольвийцев потоптаны языгами!.. Остается один Херсонес! Митридат ждет от нас пшеницы. Это будет для него лучший подарок. Но – дело ваше, вы здесь хозяева, вам и распоряжаться. Постановите – и хлеб будет весь возвращен в склады… Однако не забудьте – у Митридата и без нас хлопот немало. Он, возможно, найдет других поставщиков хлеба, а нас оставит на съедение скифам.

Проголосовали. Без особого энтузиазма постановили отправить с послами караван из трех кораблей, груженных пшеницей.

Дальше последовали постановления о всеобщем вооружении, о сдаче излишков хлеба, о порядке несения ночной стражи и о починке городских стен.

Глашатай объявил, что царь Агела берет на себя добровольную литургию вооружить экипажи своих пяти кораблей и возложить на них охрану побережья. Херемон Евкратид взял на себя починку городских стен. Он обещал по десяти серебряных монет мастеру, который закончит порученную ему работу в ближайшие пять-шесть дней.

Оружейники вносили в дар городу наконечники копий, мечи, шлемы, щиты. Кожевники давали обувь и ремни, горшечники – сотни метательных амфор. Каждый помогал полису чем мог.

После этого собрание было закрыто.

Уже вечером при свете факелов жрецы совершили благодарственные моления. Только к половине ночи утомленные граждане начали расходиться по домам.

В числе мастеров-строителей, выделенных для ремонта городских стен, оказался и архитектор Скимн. Ему дали группу рабов, принадлежащих полису. Скимну казалось, что выделенных рабов недостаточно. Тем более что десять монет стояли перед его глазами и приводили его в возбуждение. Шагая по улице с Бионом-наставником, он с сердцем говорил:

– Всего восемь рабов, чтобы отремонтировать две куртины и башню! Это же смешно! Мне придется самому месить глину. На Боспоре или где-нибудь за морем на такую работу бросили бы сто рабов!

Бион с глубокомысленным видом покачал головой. Он был немножко философ, чем приближался духовно к своему знаменитому тезке – Биону Борисфениту, уроженцу Ольвии.

– Многочисленные рабы, – ответил он, – тяжелое бремя для полиса, друг мой. В Элладе или Понте не только много рабов-чернорабочих, но даже и рабов-архитекторов. Если бы так было и у нас, то моему соседу Скимну совсем не нашлось бы работы. Рабский труд дешевле.

– Дешевле? Значит, полису выгодно иметь много рабов.

– Как сказать! Рабов нужно охранять. Худо, если количество рабов в городе превышает число свободных. Рабов иногда охватывает дух разрушения, и они способны на страшные бунты.

– Рабов, конечно, надо держать в узде. Но ты неправ, считая, что я остался бы без работы. Наоборот, я стал бы тогда старшим архитектором на постоянной оплате, чего сейчас я не имею. Я руководил бы всеми строительными работами. Пускай дадут мне в подчинение хоть тысячу рабов, я сумел бы заставить их работать.

Скимн погрозил кому-то кулаком, казавшимся в темноте совсем черным. Бион рассмеялся.

– Друг мой! Счастье и долголетие Херсонеса именно в том, что он сохранил традиции старины и избегнул крайностей рабовладения. Его люди трудятся наравне с рабами, а труд свободных – основа демократии. Обилие рабов – загнивание свободных. Пала Греция, разложилась Спарта, на Боспоре растерянность и смятение. А Херсонес хранит свою умеренность, унаследованную от предков, и он прав.

– Он сохраняет равновесие внутри, но теряет его вовне. Херсонес слишком слаб. Недаром скифы так осмелели и готовятся поглотить нас!

– Но еще не поглотили и не поглотят! Скифы подобны буре, а буря не страшна, если дом крепок и живущие в нем дружны. Заметь, скифы напоминают догорающий костер, который вспыхнул, чтобы погаснуть. Скифия уже отживает, а Херсонес будет стоять!

В словах Биона чувствовалось много уверенности, убежденности.

Скимн охотно согласился бы с ним, но он был беден и страстно желал стать богатым и знатным. В городе недоставало условий для удачной карьеры. В Херсонесе хорошо жилось тем, кто уже обладал богатством и властью. Остальные должны были довольствоваться немногим, что могли дать мелкая торговля, ремесло, служба государству и работа по найму. Поэтому Скимн наряду со многими таил недовольство, жаждал преобразований, расширения государства по образцу Боспора. Там греки чувствовали себя аристократами и наживались за счет крестьян племени сатавков, угнетенных, подобно илотам Спарты или мариандинам Гераклеи.

1

После народного собрания улицы Херсонеса превратились в бурлящие каналы, по которым шумели потоки людей. Огромные факелы пылали, окрашивая стены домов и лица граждан в багровый цвет. Факелов было так много, что издали могло показаться, будто в городе вспыхнули пожары.

Постепенно толпы редели. Вслед за ними глухо топали грубой обувью вооруженные патрули, они звякали доспехами и перекликались с ночными сторожами.

– Эй, вы, давай сюда! – слышались хриплые голоса.

Дюжие гоплиты сопровождали толпу плохо одетых рабов, волочащих по мостовой тяжелые цепи, предназначенные для перегораживания перекрестков. Цепи оглушительно звенели.

На сторожевых кораблях в гавани, а потом на стенах города зашевелились светящиеся точки.

Отряды вооруженных граждан шли во все стороны от гимнасия, где начальник стражи стратег Никерат совместно с гиппархом Полифемом и тремя таксиархами основали что-то вроде штаба всех вооруженных сил полиса. Здесь формировались дозорные патрули, распределялись сторожевые посты в порту, у ворот, на стенах и башнях города.

Небольшая площадь против гимнасия была освещена факелами. Все время шли новые и новые группы воинов-граждан, чтобы получить задание по ночной охране. У коновязей фыркали и бились лошади под скифскими седлами, не имеющими стремян.

– Эй-ла! – кричал один другому. – Иди за Койраном, я буду ждать тебя здесь, около колонны, отсюда пойдем в первую стражу к воротам!

– Подожди, я пойду скажу Никерату, что пекарь Полигнот заболел, а за него вышел я, хотя эту ночь я должен отдыхать!..

Гиппарх Полифем вышел из гимнасия и орлиным оком оглядел все пестрое скопление людей, освещенное факелами. В перспективах улиц поблескивали наконечники копий и полированные шлемы. К нему подошел, прихрамывая, Бабон. Он тоже выглядел воинственно в пластинчатом панцире и железном шишаке с перьями.

– Послушай, достойный муж, – обратился он к гиппарху, – я еще не вполне оправился после ранения, но уже несу ночную стражу.

– Это похвально, – сухо отозвался Полифем, натягивая на руки рукавицы из мягкой козлиной кожи. – Совет оценит твое рвение.

Полифем бросил косой взгляд на приземистую фигуру Бабона и отвернулся в сторону коновязей. Конники уже заметили его и дружной гурьбой кинулись разбирать лошадей.

Двое подвели гиппарху жеребца под красным чепраком. Бабон осмотрел лошадь и с видом знатока щелкнул языком.

– Не позже, как через десять дней, Полифем, я смогу опять сидеть на коне и помогать тебе не только советом, но и мечом! Запомни, взятие передовых крепостей сразу остановит скифов!

– Совет решит, брать или не брать нам Хаб и Палакий. Посторонись!

Гиппарх взялся за гриву лошади и молодцевато вскочил в седло.

– По коням! Садись! – скомандовал он.

Загрохотали копыта. Конный отряд проследовал по темным улицам, обгоняя пешие отряды. Со зловещим скрипом и лязгом медленно распахнулись ворота города, окованные листовой медью. Пропустив конницу, они опять наглухо закрылись. Конники направились дозором по берегу залива в сторону тех троп, что шли с гор.

Городской эргастерий охранялся с особой бдительностью. В прошлом он был большой мастерской, где руками тогда еще немногочисленных рабов выделывались разные вещи на потребу горожанам или для продажи скифам. Со временем рабовладельческое производство колонии все более сосредоточивалось в частных руках. Однако эргастерий не запустел, он стал надежной невольничьей тюрьмой, охраняемой вооруженными стражами. Здесь содержались рабы, принадлежащие полису, а также и отдельным гражданам. Днем их использовали на работах во всех концах города, к вечеру приводили сюда. Это было очень удобно, предотвращало побеги и заговоры. Тем более что с каждым десятилетием рабы становились строптивее, чаще проявляли опасные наклонности к групповым побегам и – это более всего пугало херсонесцев – к бунтам.

Всех рабов подвергли тщательному обыску. Многих на ночь приковали цепями к стенам. Одним из прикованных оказался молодой рослый раб Меот, телосложением напоминающий Геракла. Его недавно привезли на корабле из Фанагории. Уже на пристани были замечены его рост, чугунные плечи и выпуклые икры.

Начальник городского эргастерия Морд, сопровождаемый двумя вооруженными факельщиками, обходил мрачные казематы рабского узилища, проверял прочность оконных решеток, исправность замков и оков, которыми были отягощены руки и ноги невольников. Старый тюремщик остановился около Меота и колючим взором ощупал на нем железный ошейник и цепь, примкнутую к ржавому кольцу на стене. Ему не понравилось мрачное выражение лица этого богатыря, прикованного к камню, подобно Прометею. Морд рядом с рабом казался злым старым карликом, заманившим в свое подземелье великана. Морщины на лбу тюремщика изменили свое расположение, отразив неудовольствие и озабоченность. Он в раздумье пожевал сморщенными губами, глубоко втянутыми в рот.

– Этого, – указал он пальцем на Меота, – приковать к стене еще одной цепью!..

Закончив обход тюрьмы, Морд позвал агоранома Главка, человека высокого роста, с красивым, но хмурым лицом.

– Слушай, Главк, – сказал он, – возьми трех воинов и обойди свои улицы. Проверь, выполняют ли граждане указание об обязательном ночном заключении домашних рабов. Все ли рабы дома?.. Да не верь на слово, а сам посмотри, так ли все, как говорят! Имена тех, кто распускает свой двуногий скот, запиши, а на отсутствующих рабов дай сведения Никерату. Он учинит немедленный сыск!.. Тех рабов, что застанешь на улицах, отправлять в башню! Они под пыткой ответят, где были и что делали! Да и хозяева ответят за попустительство рабам, хотя бы сами были членами совета!.. Иди!

Главк с тремя гоплитами вышел из ворот эргастерия.

– Не забудь, Дельф, – сказал он одному из спутников, – напомнить мне зайти в дом архитектора Скимна, у меня к нему поручение от Никерата!

– Хорошо, я напомню тебе об этом, когда мы будем проходить по улице Горшечников.

2

Когда толпы горожан расходились по домам, в сторону порта пробиралась гибкая женская фигура, закутанная в черное покрывало. Она старалась не выделяться из толпы и в то же время, по-видимому, боялась быть узнанной, появлялась то тут, то там, отставала от одних, присоединялась к другим, пока не оказалась около порта, на пустынной уличке, застроенной складами. Здесь незнакомка замедлила шаг, пропустила вперед несколько запоздалых граждан и исчезла между слепыми стенами торговых складов, сейчас пустовавших, так как торговли не было с начала войны.

Если бы патрули, которые вскоре появились здесь, более внимательно заглядывали во все темные закоулки, то они могли бы последовать путем неизвестной особы через узкий дворик, заваленный кучами ломаной черепицы.

Это был склад, принадлежащий Гориону, старшине торговцев строительными материалами. Горион в дружеской беседе за чашей вина очень сетовал на то, что город не растет, строительных работ мало и целый склад заморской черепицы, на которую он потратил деньги, служит прибежищем для бродячих собак, поскольку нет покупателей. Сам Горион почти не заглядывал сюда.

Женщина в черном ощупью проскользнула среди штабелей черепицы и оказалась у входа в подвал, загороженного какими-то досками. Она задержалась на миг, прислушалась и юркнула за доски, там нащупала дверь и стукнула в нее кулаком. Через короткое время изнутри послышался осторожный ответный стук. Женщина ответила кашлем. Дверца открылась с легким скрипом.

В подвале царил полумрак. В дальнем углу слабо желтело приспущенное пламя светильника. На сыром земляном полу среди разного хлама стояла трехногая жаровня, на которой тускло рдела груда горячих углей, иногда вспыхивавших голубыми огоньками.

Около жаровни стоял приземистый человек, раздетый до пояса. С его круглой, коротко остриженной головы стекала вода. Бусинки холодных капель дрожали на мохнатых бровях и таяли в глубоких бороздах некрасивого, но выразительного, энергичного лица. Напрягая крепкие мышцы, человек с кряхтением выкручивал мокрую рубаху.

Дверь открыла согбенная старуха, в которой можно было узнать ту вещунью, что днем пугала херсонесцев на площади недобрыми словами.

Не сказав ничего вошедшей незнакомке, старуха повернулась к мужчине и подала ему наполненный ритон.

– На, обогрейся, – проскрипела она.

– Вот это кстати, у меня зуб на зуб не попадает!

Мужчина залпом выпил вино и облизал губы.

– Хорошо, да мало! Я застыл до самого сердца. Мне пришлось больше часа просидеть по горло в воде, пока сторожевой корабль прошел мимо. Греки освещают море тем, что жгут в плошках земляное масло. Шесть кораблей закрывают вход в гавань… Скоро будет невозможно пробраться в город!

Не смущаясь присутствием двух женщин, мужчина продолжал заниматься своим туалетом. Оставшись совсем голым, он подпрыгнул на крепких кривых ногах и, взяв из рук старухи плащ, завернулся в него с видимым наслаждением.

– Привет тебе, Ханак! – кивнул он головой таинственной гостье. – Проходи, садись к огню. Я хотя и продрог, но готов слушать твои новости. А слушая, займусь вот этим.

В его руках оказалась глиняная миска с накрошенным луком и лепешка.

– Палак не забыл своих обещаний? – спросил по-скифски раб Дамасикла, откидывая за спину черный капюшон. Он и теперь был похож на прекрасную лицом и стройную телом женщину, достойную стать жрицей Афродиты Урании.

– О!.. Палак никогда не забывает данного слова!.. А о тебе он спрашивает чаще, чем о ком-либо другом!

Глаза юноши сверкнули.

– Царь говорил, – продолжал мужчина, не переставая есть, – что Ханак, этот прекрасный юноша, рожден быть свободным и заслуживает многого!.. Дай, Соза, еще лепешку!.. Да, Палак так и говорил! Как только Херсонес падет, ты будешь свободен, как птица, и награжден по-царски!.. Ты будешь выезжать на охоту в свите царя на добром коне и пировать вместе с царскими воинами как равный!.. Может, и знатным станешь!

Дикий восторг отразился на лице молодого раба. Он вскочил и начал сбрасывать с себя покрывало, словно задыхаясь.

– О Вастак! – с жаром воскликнул он. – Если ты говоришь правду, пусть все боги, греческие и скифские, служат тебе! Свобода, богатство, почет! Эти три слова ослепляют меня, как три солнца! Они жгут меня!.. Вастак, я хочу быть свободным, хочу быть человеком, а не игрушкой в руках грека! Когда я думаю, что я всего лишь раб, что меня считают вещью Дамасикла, мне не хочется больше жить! О глупый «гелонский пес», этот рыжий Будин! Он считает меня мальчиком, ничего не понимающим. Я был таким, пока не встретился с тобою, Вастак. Ты открыл мне глаза на многое. Теперь я стал мужчиной, у меня есть свои желания. Скажи Палаку, что я выполню все, что он прикажет, но пусть и он выполнит свое царское обещание – вырвет меня из рабства и наградит. Я хорошо знаю, что свободный бедняк мало чем разнится от раба. Я хочу не только свободы, но и богатства!

Последние слова вызвали в острых глазах Вастака насмешливые вспышки. Его лицо чуть скривилось, отразив не то презрение к говорившему, не то душевную горечь. Ханак этого не заметил.

– Хорошо, хорошо, мой мальчик, успокойся, хотя твоя горячность мне нравится. Я передам царю твои слова. Недолго ждать тебе свободы и… царской награды.

Вастак вздохнул и нахмурился в мрачном раздумье. Медленно поднял глаза на молодого раба. Его взгляд стал жестким и чужим.

– О Ханак, – глухо произнес он, – тебя слепят три солнца – свобода, богатство и почет! Тебя, раба, манят наслаждения, роскошь. Ты и сейчас живешь среди роскоши, она отравила тебя. А меня слепит другое солнце. Оно больше и горячее, чем твои три. Это ненависть моя, которой ты не поймешь. Это злость моя.

Ханак испуганно смотрел на лазутчика. Тот не смог удержать в душе пламени своих чувств. Сжал кулаки, оскалился в гневе, лицо его страшно исказилось, почернело.

– Ненависти? – прошептал раб, словно недоумевая. – Что с тобою, Вастак? Я тоже ненавижу своих хозяев.

– Нет! – с хрипотой ответил Вастак, переводя дух и сдерживая внезапно прорвавшиеся страсти. – Ты не знаешь настоящей ненависти, не поймешь ее. Я пять лет работал в каменоломнях Херсонеса. Я дробил скалу и был прикован к скале цепью. Я ел мякину и спал на острых камнях. Утром меня будили не лучи солнца, а удары бича. Они сдирали с моих ребер кожу. Я пробовал умолять эллинов, даже плакал у ног их. Я был глуп. Жалость к рабу эллинам неведома. Они посмеялись над моей слабостью. Я бросался на своих истязателей с киркой в руке, но меня быстро успокоили кнутом и голодом. Я видел, как бесчестили девушек-рабынь и убивали их больных детей. И за эти годы ожесточилась душа моя. Я сумел бежать и поклялся всеми подземными богами и демонами отомстить Херсонесу. И я выполню свою клятву или погибну!

– Но ведь ты теперь свободен, близок Палаку, многократно им награжден. Разве этого недостаточно для полного счастья?

Беззвучно и жестоко смеялся Вастак, смотря на Ханака с издевкой.

– Да, я буду счастлив, красавчик, если на месте Херсонеса увижу развалины. Тогда я наберу пепла с его пожарищ, завяжу пепел в тряпку и унесу его с собою. Это – самое дорогое богатство, о котором я мечтаю. Гибели Херсонеса хочу я! О, если бы ты, Ханак, и все вы, херсонесские рабы, имели такую злость в душе, как у меня… Херсонес рухнул бы в одну ночь!..

– Я готов! – вскричал юноша. – Я хочу гибели Херсонеса! Говори: что я должен делать?

– Тсс… Не кричи так громко. Нас могут услышать дозорные, и тогда прощай мечты о свободе и мести. Нам с тобою заживо вырвут языки и выломают суставы. Лучше сядь поближе и говори.

Юноша присел на обрубок дерева.

– Город направляет послов в Синопу. Демиурги хотят просить Митридата о срочной помощи.

Вастак живо поднял голову.

– Когда уезжают послы? – спросил он.

– Должны были уехать сегодня вечером, но народ долго не соглашался на отправку хлеба за море. Хлеб – подарок Митридату.

– А теперь согласились?.. Пусть едут, дело долгое. Неужели ваши архонты всерьез надеются получить помощь до зимы?

– Нет. Но они рассчитывают продержаться до весны. Послов же посылают, надеясь поднять этим народный дух. Впрочем, мне кажется, что и демиурги и народ верят в какое-то чудо, право. Они ждут Митридата даже зимой, хотя сами понимают, что этого быть не может.

Вастак рассмеялся и дыхнул на Ханака запахом лука. Молодой раб сморщился и отшатнулся.

– Дело в том, Вастак, – добавил он, подавляя гримасу, – что в городе всего на три месяца хлебных запасов, а может, и того меньше. Если херсонесцы перестанут верить в скорую помощь из-за моря, то им остается признать свою неизбежную гибель.

– Гм… ты не глуп, мой красавчик. От кого ты узнал о запасах хлеба?

– Я подслушал разговор моего хозяина с вшивым Херемоном. Фу, противный, сморщенный гриф!

– Хо-хо! Сморщенный, говоришь?.. И вшивый? Но я думаю, что золотых монет у него больше, чем вшей. Эх, хотел бы я растрясти его сундуки!.. Так, по твоим словам, хлеба у них не более, чем на три месяца?

– Да, так говорили!

Вастак задумался, смотря в догорающую кучку углей.

– Могу сообщить тебе еще кое-что, – добавил раб.

Оба собеседника перешли на сдержанный полушепот, потом заговорили совсем тихо. Старуха сидела поодаль, еле видимая в полутьме. Она молчала, нахохлившись и втянув голову между плечами, похожая на спящую птицу. Через некоторое время Вастак окликнул ее:

– Эй, Соза, подойди сюда!.. Скажи, дорогая, у кого хранятся ключи от дверей жилища богини Девы?

Старуха вздрогнула. На ее совином лице появилось выражение страха и внутренней борьбы.

– О!.. Богиня безопасности, она неприступна!.. Не говорите о ней! Она услышит и накажет нас!

– Ну, не пугай… Отвечай на вопрос. Или боишься?

– Богиня всемогуща!.. Вастак, ты страшишь меня своим вопросом. Я отвечу тебе, но заклинаю тебя и твоих друзей не предпринимать ничего против божественного састера! Дева страшна в гневе! Великое несчастье ожидает всякого, кто посягнет на богиню!

– Чепуха! Скажи – как можно пробраться в жилище Девы?

– У старшей жрицы Маты есть ключ от сундука, на котором спит Лоха, старшая надо мною. В сундуке заперт ключ от дверей опистодома – жилища богини… Мата не может взять ключ без Лохи, а Лоха не может открыть сундук без Маты… Горе нам, горе нам!

– Почему нам горе? Мы выполняем волю царя Палака. Значит, за все он и отвечает. А посягать на ваш састер я не собираюсь, это тавры горят желанием получить его обратно, а Палак хочет им помочь через меня. Вот и все.

– Ох-ох! Да минует нас гнев богини!

Старуха прижала руки к иссохшей груди, дрожа всем телом.

– Значит, – рассуждал Вастак, глядя на Созу, – нужны железные топоры, чтобы сбить замок.

– Какие страшные слова ты выговариваешь, воин! Я удивляюсь, что мы еще не поражены молнией. Если похитители и собьют замок с дверей опистодома, они и тогда не войдут в жилище богини.

– Почему же?

– В жилище Девы – поющие двери. Они своими голосами выдадут грабителей.

Лицо Вастака вытянулось. Он застыл с полуоткрытым ртом. В его глазах отразились смущение и суеверный страх.

– Поющие двери? – медленно переспросил он.

– Да. Не только поющие, но даже кричащие, ревущие. Они поют нежно, если их открываем мы, жрицы богини. Но стоит к ним прикоснуться посторонним, как они сразу начинают реветь и сзывать на помощь стражу.

Старуха говорила это с каким-то торжеством, радуясь смущению скифа. Возможно, она рассчитывала запугать его и заставить отказаться от каких-либо посягательств на богиню или даже от разговоров по этому поводу, казавшихся ей опасными.

– Чудное дело, – промолвил Вастак после короткого раздумья. – Да не врешь ли ты, старуха?

– Проверь мои слова делом.

– Хорошо, я верю тебе. Ясно, что через двери к Деве не проберешься. Неужели нет другого доступа в помещение, где стоит богиня?

Старуха подумала, уставившись острыми глазами во тьму.

– Нет, другого входа туда нет… Впрочем, в потолке есть окно. Но как туда пробраться – не знаю.

– Ты должна провести во двор храма воинов, а они сами попытаются проникнуть в опистодом храма.

– Страшные слова говоришь ты, Вастак! Я даже подумать не смею о таком деле… Кто эти воины – скифы?

– Нет, тавры.

Соза подняла глаза кверху, словно в мольбе.

– Эй, старуха, – досадливо сказал Вастак, – ты, видно, не хочешь гибели Херсонеса, сделавшего тебя рабой! Не твоего ли маленького сына продали проклятые эллины, не тебя ли они превратили в собаку при храме? Чем твоя жизнь лучше собачьей, хоть ты и считаешься «доверенной» богини? Палак же поможет тебе разыскать сына, хотя теперь он уже большой и может не узнать тебя.

– Сына?.. – Соза с неожиданной энергией потрясла костистыми руками. – Сыночка моего, ягненка моего нежного! Разве можно найти его, потерянного так давно?.. Если бы Палак нашел мое дитя, я выполнила бы все его требования!.. Но скажи, соблазнитель: может, ты что-то узнал о моем сыночке и не хочешь говорить?

Вастак ухмыльнулся лукаво и потер себе лоб, соображая.

– Да, Соза, Палак на ветер слов не бросает. Он недаром обещает тебе свободу и сына. Он вернет тебе то и другое за услугу. Помоги таврам похитить састер!

Старуха подскочила к лазутчику. Ее лицо исказилось от волнения, тощее тело все вздрагивало, как бы от сдерживаемых рыданий.

– Если так, я согласна помогать таврам!.. Богиня была их счастьем, может, она сама будет рада возвратиться к своему народу, может, она отблагодарит меня!.. Поможет и мне вернуть то, что я потеряла!.. Ягненка моего!..

– Обязательно отблагодарит! И Палак не забудет! Мы, Соза, делаем справедливое дело, изгоняя проклятых эллинов с берегов нашей страны. О Херсонес! – погрозил он кулаком. – Как я ненавижу тебя! Я был твоим рабом, но скоро буду твоим господином! Я поеду по твоим улицам верхом на коне, по тем самым улицам, по которым ходил звеня кандалами.

– Вастак, – с внезапной робостью спросила старуха, – я готова помочь таврам, но скажи: они не убьют меня, уходя? Ведь тогда я смогу увидеть своего сына лишь из страны теней.

– Нет, Соза, они не тронут тебя. Это молодые ребята такого возраста, в каком должен быть и твой сын, – он многозначительно поглядел на старуху, – приглядись к ним.

– Зачем? – встрепенулась рабыня, вопросительно глядя на хитрого скифа.

Но тот словно не слышал вопроса и, обратившись к Ханаку, наказывал ему:

– Ты, Ханак, встретишь таврских воинов и проведешь их через город к храму Девы. Тавры ребята смелые, но они хорошо чувствуют себя лишь среди гор. В городе они сразу заплутаются и попадутся.

– Откуда они проникнут в город?

– Со стороны порта… Эх, жаль, что Палак не разрешил мне самому вмешиваться в это дело! Я сам провел бы молодых тавров к храму!.. Ты, Ханак, встретишь их в этом подвале. Скажи, Соза: какой состав ночной стражи у храма?

– Это пожилые горожане, которым по слабости слуха и зрения не доверяют службу на стенах. Они нередко засыпают около полуночи.

– Это важно!.. Итак, в этом подвале завтра ночью!

– Так скоро? – изумились Ханак и Соза.

– О таких делах не договариваются за полгода. А медлить нам некогда… Уж не боишься ли ты, Ханак? А я хотел дать тебе другие важные поручения.

– Нет, не боюсь, хотя дело это кажется мне трудным.

– Не легкое, красавец! Но для того, кто борется за свободу, нет невозможного! В следующую встречу ты соберешь мне всех надежных рабов, и я скажу вам, что вы должны будете делать во время осады Херсонеса, если война затянется.

– Хорошо. Я готов делать все, что велит царь Палак!

Видя, что Ханак приводит себя в порядок и собирается уходить, Вастак заметил:

– Напрасно собираешься. Ночуй здесь, а утром вернешься никем не замеченный. Сейчас везде стража. Задержать могут.

Ханак с брезгливостью посмотрел на сырой, захламленный пол подвала. Увидев крысу, вздрогнул.

– Нет, не могу я здесь!.. Меня не схватят, пойду.

3

В доме архитектора Скимна, несмотря на недобрую суету в городе, чувствовался праздник.

В центре внимания был Гекатей.

Скимн, как глава дома, сотворил молитву домашним богам. Малыши толкали друг друга локтями и стреляли глазами в сторону стола, накрытого по-праздничному богато. После общего моления отец обратился к Гекатею, рядом с которым стояла мать, бледная исхудавшая женщина со скорбными глазами.

– Отныне, сын мой, ты взрослый человек и можешь заменить главу дома. Пусть домашние и городские боги, а также олимпийцы всегда любят тебя и помогают тебе!

Филения состроила рожицу Левкию. Тот сурово нахмурился, считая себя старшим, и вытер ей нос голыми пальцами.

– Тише, ты, – шепнул он, – нас слушают домашние боги!

Девочка боязливо оглянулась назад, ожидая, что из темных углов вдруг покажутся серые существа, напоминающие не то кошек, не то крыс. Но в глубине комнаты у очага стоял лишь в молчании Керкет, склонив голову набок.

Керкет был старик с ястребиным носом и чем-то напоминал крылатого хищника гор. Его большие глаза, заросшие с углов дурным мясом, следили за хозяевами с равнодушием и усталостью, как у старой собаки, которой все равно, ударят ли ее или потреплют за ушами. Он желал лишь того относительного покоя, который имел в доме хозяина, и достаточно объедков с общего стола для заполнения пустоты в тощем животе.

Он давно уже привык к дому хозяев, к его углам и запахам и чувствовал себя сносно. И если боялся, то одного – быть выброшенным на улицу, когда по старости станет бесполезным для хозяев. Но пока еще он был годен для домашних работ. Хозяйка болела и без него не обошлась бы. Впрочем, Керкет настолько прижился в доме Скимна, что вся семья едва ли могла представить себе его отсутствие. Он составлял как бы часть домашней обстановки, сочетая в себе удобства безгласной вещи с подвижностью животного и сообразительностью человека. Раб был терпим домашними богами и находился даже под их покровительством.

Делия смотрела на сына влюбленными глазами. На ее угловатых скулах горел лихорадочный румянец, запекшиеся губы складывались в улыбку восхищения. При неровном свете глиняных светильников Делия казалась красавицей, такой же, как в далекой юности.

Гекатей походил на мать, и она, смотря на его лицо, словно гляделась в зеркало своей молодости.

– Ну, как ты чувствуешь себя, ма? – тихо спросил сын, обнимая ее. – Тебе сегодня лучше?

– Мне всегда лучше, когда я вижу тебя, сын мой, – ответила мать. – Я счастлива, что ты большой и красивый! Боги любят красоту. Ведь красота – дар богов.

– Эге, мать, – засмеялся Скимн, – боги любят красивых, а богатство дают почему-то уродам, вроде старого сатира Херемона.

Уселись за стол. Скимн устроился на «троне» из дуба с кожаными подлокотниками. Остальные расположились на сосновых лавках. Керкет поставил на стол плетеное блюдо с теплыми пшеничными лепешками, сам сел с краю. Хозяин начал делить куски жареной рыбы. Раб тоже получил свою долю.

Опять сотворили молитву. Сделали возлияние молоком. Разговоры прекратились, все занялись едой.

Скимн с довольным смешком вытащил из-под кресла амфору местного вина.

Делия придвинула кружки.

– Жаль, что Бион не смог прийти к нам. Он несет ночную стражу. А ну, Керкет, дай воды развести вино.

И, сделав смесь, налил всем.

– Ну, а я, как старый конник, испробую цельного. Ведь все демиурги тянут винцо по-скифски, не разбавляя. А их рабы рассказывают об этом на рынке.

Скимн многозначительно посмотрел на Керкета.

Тот понял намек и угодливо сморщился.

– Не все рабы одинаковы, – поспешно заявил он, – есть и такие, что никогда не выдадут тайны хозяина.

Скимн выслушал его со строгим, но снисходительным видом.

– Так и должно быть, Керкет, и собака лижет руку кормящего, чувствуя благодарность. Подл тот раб, который выдает секреты своего хозяина-кормильца!

Керкет еще больше сморщился. Его серое, помятое лицо стало походить на скорлупу грецкого ореха.

– Ты, Керкет, был бы хорошим рабом, не будь ты старым лентяем и размазней!

Младшие члены семьи захохотали в восторге.

– Размазня! – запищала Филения.

– Размазня! Старый лентяй! – начал дразниться Левкий.

Но мать сделала знак рукой, и он утих.

– Прикажу вот Керкету выдрать тебя, Левкий!

Послышался стук в дверь. Раб пошел отворить и вернулся с рослым мужчиной в панцире, вооруженным мечом.

– Мир вам! – произнес вошедший.

– Мир и тебе, почтенный Главк! Мы рады тебе, садись к столу.

– Я зашел к тебе сказать, что твой сын Гекатей по решению совета должен завтра стать на охрану храма Девы.

– Спасибо за честь! Я и мой сын рады служить полису и его богам! Но не уйдешь же ты, принесший благую весть, не промочив горло глотком воды с капелькой вина?.. Ой-ой! – вскричал он в притворном испуге. – Я ошибся и налил вина цельного! Керкет, дай другую посуду и воды!..

Но Керкет, давно изучивший все повадки хозяина, не спешил.

– Да… ничего, не надо, – ухмыльнулся гость, – я и так выпью, без воды.

После трех кружек Главк слегка вспотел и обвел всех присутствующих довольным взглядом.

– Прекрасные дети у тебя, друг Скимн!

Главк поднялся из-за стола.

– Спокойной ночи!

– Что слышно с Равнины? – спросил хозяин гостя уже у входной двери. – Как ведут себя скифы?

– О, скоро скифы будут у наших стен!.. Но полис силен! В складах Херсонеса хлеба много, и нам бояться нечего!

– Верно, верно, Главк! – подхватил хозяин.

Возвратившись в трапезную, Скимн в сердцах ударил кулаком по столу. Делия с тревогой подняла на него свои скорбные глаза.

– Что, Скимн, вести худые?

– И вести худые, а главное – запасы у нас худые! У богачей припрятано вдосталь и вина и хлеба! А у нас что?.. На общественной лепешке долго не проживешь!

В досаде он налил себе еще одну кружку.

– Не пей много, – робко предупредила жена, – чтобы не стало известно, что ты был пьян не вовремя.

– Отстань, Делия, что женщина понимает в делах мужчины!

Он обнял сына.

– Гекатей, ты молод и красив! Добывай, сын мой, свое счастье! Борись за него, будь настойчив, не жалей никого, кто стоит на твоем пути! А то будешь, как твой отец, всю жизнь латать городские стены и ожидать подачки от богатых и знатных.

– Я хочу служить полису, отец!

– Ну-ну! Я надеюсь, полис оценит твои желания и серьезность… А что эфебы сегодня не несут службы?

– Кое-кто назначен в ночную стражу. А Ираних и другие справляют конец эфебии в погребке Тириска.

– Как? – воскликнул пораженный отец. – И тебя не пригласили?

– Приглашали, но я отговорился болезнью ма.

– Что? Отговорился болезнью матери? Зачем же это?

– Кроме того, мне не хотелось тратить деньги. Хотя их и так нет у меня.

– Тьфу ты! Клянусь трехликой Гекатой, ты просто удивляешь и сердишь меня! Отстать от компании Ираниха – это большая ошибка с твоей стороны.

Мать хотела вмешаться, не желая, чтобы сын опять ушел из дому. Но Скимн отмахнулся от нее.

– Не слушайся женщин, сын мой! Твоя мать глупа. Она не видит дальше порога своего дома.

Он сунул в руки сына кошелек, велел ему немедленно накинуть на плечи хламиду и идти к друзьям.

С пьяным смехом он проводил сына и вернулся к опечаленной Делии. Обнял ее и с хитрым прищуром глаз сказал:

– Неужели, мать, ты не понимаешь, что если Гекатей будет держаться компании Ираниха, то никогда не попадет в самое опасное место?

Делия недоуменно поглядела на мужа, потом лицо ее ожило. Она всплеснула руками.

– Ах, Скимн, я действительно глупа, как все женщины! Как ты прав и мудр! А я-то, неразумная, думала, что ты пьян!

Скимн самодовольно улыбнулся.

– Пусть Гекатей будет близок с сильными и богатыми! Это принесет ему счастье!.. И не я буду, если Гекатей не получит почетного назначения! Он так красив и благонравен, что мог бы быть даже… царем!.. Ты видишь вот это?

Он растопырил худые волосатые пальцы обеих рук.

Делия с детским простодушием и любопытством посмотрела на руки мужа, но опять виновато улыбнулась.

– Не понимаю, Скимн, не вижу.

– Именно не видишь! А чего ты не видишь? Да моего Золотого кольца с наговорным камнем!

– Где же он? – ахнула с сожалением жена. – Это последняя драгоценность нашего дома! Перстень был семейным талисманом.

– Я отдал его в виде подарка жрице Мате и сказал: «Носи и помни». Теперь она сделает кое-что для Гекатея, вернее – уже сделала… Однако хватит, смотри, дети уже спят, да и меня что-то клонит ко сну…

4

В винном погребке Тириска пылают факелы. На скамьях и бочках сидят эфебы. Большинство сильно навеселе, лица их потны и красны. Ираних играет в кости с Тагоном, сыном откупщика Феокла, и подпевает товарищам. Все поют, размахивая фиалами.

Гекатей пришел сюда не один.

Недалеко от погребка он повстречался с ночным патрулем. Старшим патруля оказался Бабон.

– Кто идет? – хрипло окликнул его Бабон.

– Гекатей, сын архитектора Скимна!

– А, эфеб! Что же ты не вооружен? Похоже, что ты идешь в гости или, хе-хе, к красотке на свидание?

– Первое вернее, Бабон. Я иду в винный погребок Тириска, где сегодня собрались юноши, окончившие эфебию… По разрешению совета.

– Нет, правда?.. Это очень мило, справлять конец эфебии! Я провожу тебя до места.

Когда они подошли к погребку, до их ушей донеслись крики и хохот.

– Замечательно! – покрутил головой Бабон. – Я делаюсь моложе, когда слышу голоса эфебов!

– Ну, прощай, почтенный воин!

– Нет, подожди! Эй, Агафон, Бион! Вы идите обходом до порта, а на обратном пути зайдете за мною! Я задержусь по делам в этом погребке!

Они спустились вниз по каменным ступеням.

Ираних только что выиграл у партнера две ставки и, откинувшись на спинку кресла, бросил хозяину питейного заведения монету со словами:

– Счастливый удар! Еще вина, Тириск, да смотри, дряни нам не давай!

Повернув голову, он увидел вошедших.

– О, Гекатей! Хо-хо-хо! И Бабон из Хаба!.. А ну, налить им кружки!

Эфебы зашумели. Гекатей, несмотря на скромное общественное положение отца, пользовался среди эфебов немалым уважением за свою силу, смелость и приветливый характер.

Вино, булькая, лилось в глиняные фиалы.

– Не надо разбавлять, пусть льют, по скифскому обычаю, целиком!

– Полно, друзья, – улыбнулся Гекатей, – нам ли подражать скифам! Царь спартиатов Клеомен пил по-скифски и спился, сошел с ума!

Эфебы подняли фиалы и хором продекламировали стихи Анакреонта:

– Не пугайся, Гекатей, – Ираних мигнул Тириску, – вино было разбавлено еще в бочке.

Тириск кланялся и соглашался со всем. Делал при этом вид, что ему понятны шутки гостей.

– А ну, подскифь! – протянул посуду Тагон.

Тириск подлил цельного вина. Все выпили. Остатки вина из кружек и фиалов выплеснули прямо в стену. Раздался дружный хохот.

– Давайте играть в «коттаб»!.. Кто попадет вон в то пятно под потолком, тот получает звание героя!

Юноши, с криками и смехом плескали вином в стену подвала. Они не стеснялись в крепких выражениях. Справлять праздник окончания эфебии было одним из старинных прав молодежи. Праздник этот напоминал ежегодные «дионисии» и также сопровождался шумными гулянками.

Эфебы пели, хохотали, пускались в пляс. Перемигнувшись, начали наперебой угощать Бабона и вскоре напоили его допьяна.

– Расскажи, друг Бабон, как ты покинул Хаб, как бежал от скифов?

– Что? – переспросил Бабон, выпучив рыбьи глаза. – Я бежал от скифов? Да за кого вы меня принимаете?

– Мы знаем о твоей силе и ловкости, о твоей храбрости, почтенный Бабон, но так говорят злые языки.

– К демону злые языки! Вы слушайте не старых баб, а меня самого! Я оставил Хаб, когда его защита стала невозможной. Я сам убил более двадцати варваров, но все мои люди пали. Тогда я вскочил на лошадь и ускакал. Я весь был обрызган вражеской кровью, в моем бедре торчала отравленная стрела…

Бабон все более пьянел и говорил не вполне связно. Но его мужественный и разудалый вид, его репутация воина, побывавшего в жарких схватках и видавшего виды, нравились молодежи. Видя, что юноши слушают с большим интересом, он взобрался на кресло и, поставив ногу на стол, сделал широкий жест, словно выступал перед народом на главной трибуне города.

– Они окружили город со всех сторон и начали метать через стены зажигательные стрелы. В городе загорелись соломенные крыши. Потом скифы полезли на приступ, но мы сбросили их лестницы вниз. Тогда они забросали ров конскими трупами, притащили ручной таран и разбили палисады с южной стороны, где не было каменных стен… Затем были сломаны ворота… Мы встретились с варварами грудь с грудью. Один скиф-верзила хотел оглушить меня дубиной, но я увернулся и всадил ему в печень акинак! Другой ударил меня копьем, но древко сломалось о панцирь. Я разрубил ему лицо наискось! Потом у меня сломался меч. Тогда я взял скифскую секиру из рук убитого и начал рубить ею варваров направо и налево!..

Бабон стал махать рукой и чуть не упал. Его поддержали. Слушатели прерывали рассказчика одобрительными криками и рукоплесканиями:

– Слава гиппарху Бабону! Слава сыну Марона, защитнику города!

Ободренный рассказчик продолжал:

– Но скифы разбили ворота и, очистив вход в город, пустили на нас конницу, которая ворвалась с дикими криками. Мы отступили за строения и начали оттуда метать камни и стрелы. Я попал камнем в лоб их сотнику, тот свалился на землю и был растоптан своими же… Чтобы испугать невыезженных коней номадов, мы зажгли постройки и стога сена, а сами под прикрытием огня и дыма отступили к храму Ареса. Скифы кинулись грабить. Тогда я предложил своим прорваться и ускакать на скифских конях в Херсонес. Нам удалось прорубить дорогу сквозь толпу скифских оборванцев к лошадям, что оставались на привязи, пока их хозяева грабили и насиловали… Ах, друзья мои! Я чуть не задохнулся от скифской вони! Клянусь сфинксами и демонами ночи! У этих бродяг даже кровь воняет! Я отрубил одному голову, а на меня брызнула кровь, пахнущая конской мочой!.. Они насквозь пропитались кобыльим духом!..

Эфебы дружно захохотали.

– Но как ни храбры были мои спутники, все они легли среди трупов убитых врагов. Только мне удалось добраться до коня скифского воеводы Калака!.. Но едва я протянул руку к поводу княжеского скакуна, как был сильно удивлен: это оказалась моя собственная кобыла! Калак, видимо, понимает кое-что в лошадях, если сразу оценил достоинства моей кобылы! Он сразу пересел на нее, как увидел ее в числе захваченной добычи. Я понял, что боги не хотят моей гибели, и, не теряя ни минуты, вскочил в седло и ускакал, вверив свою жизнь и судьбу в руки Девы-Покровительницы… Ну, да я ей уже не должен, она получила от меня обещанное сполна!..

Эфебы слушали затаив дыхание. Они чувствовали в рассказчике воина и доброго малого, от слов которого веяло романтикой степных схваток, бешеных скачек на полудиких конях и бесшабашной удалью. Они заранее допускали, что хабеец многое добавил от себя, но ложь для херсонесца не порок, она подобна привычной приправе к пище. Без нее он не проглотит и куска.

– Скажи, Бабон: ты думаешь вернуться опять в Хаб, когда скифы будут прогнаны в степь?

– Я?.. – Бабон задумался. – Да, я хотел бы возвратиться, хотя дом мой сгорел. Но у меня там кое-что закопано. Я смог бы все восстановить вновь, дом и усадьбу. Но я решил сначала здесь жениться.

Последние слова он произнес таким неуверенным тоном, словно сказанное было неожиданностью для него самого. В самом деле, неясные мысли и желания, зародившиеся в сумерках его души, сейчас вдруг оформились сами собою и проникли в сознание.

Дружный смех был ему ответом.

– Браво, Бабон! Тебе, конечно, пора завести жену. Тогда ты получишь место в магистратуре. Но для этого нужно подобрать невесту по вкусу!

– Невесту?.. Так она уже есть!

– Кто, кто такая?

Юноши пристали к Бабону с этим вопросом вплотную. Но тот с пьяной хитрецой улыбался и грозил пальцем.

– Не-ет, не скажу!

– Ну, скажи, Бабон, ведь ты среди друзей!

– Не скажу, разболтаете!.. Знаю вас, мальчишек!

– Клянемся всеми богами и богинями, что сохраним тайну! Это будет тайна эфебов!

– А если Тириск проболтается, то мы его утопим в бочке прокисшего пива! Впрочем, его можно прогнать! Эй, Тириск, уходи в свою конуру, пока не получил ножнами по заду!

Молодые люди обступили Бабона плотным кольцом, в их глазах вспыхнуло любопытство. Вся компания при слабом свете казалась шайкой сказочных разбойников, окруживших своего главаря.

– Хорошо, – протянул совсем пьяный гиппарх, – я… – он икнул, – я решил просить многопочтенного Херемона Евкратида отдать мне в жены Гедию… Да, ту, что воспитывается при храме Девы! Она неплохая девушка!.. Воплощенная Фалло, богиня юности.

– Гедию? – переспросил кто-то.

Наступило гробовое молчание. Бабон принял это как знак одобрения и с решительным видом сказал:

– Да, Гедию, дочь Херемона. Мы уже переглянулись с нею!.. И пусть меня загрызут дикие кони, если я не добьюсь своего!

Заявление Бабона было более чем неожиданным. Оно подействовало на присутствующих оглушающе.

Гедия была жемчужиной Херсонеса. Это признали все, когда она впервые вышла к народу в составе жриц. Дочь Херемона сразу стала самой завидной невестой в городе – хотя бы уже потому, что ее отец был богачом и по старости собирался уйти в страну теней.

И как ни был Бабон симпатичен веселой гурьбе эфебов, но всех поразила пьяная дерзость его слов. Правда, он не считался бедняком: живя в Хабе, сумел кое-что сколотить себе торговлей и поборами, но был грубым воином, спал на пыльной кошме и весь пропитался конским потом и дымом очага, что, по-скифски, горел среди его дома. Он пил конскую кровь пополам с вином, ел мясо прямо с вертела, обливая бороду и грудь горячим соком.

Этот оскифившийся эллин вставлял в свою речь много варварских слов, а о Гомере знал только понаслышке. И было странно, даже нелепо представить себе рядом с медведеподобным степняком, дышащим чесноком и винным перегаром, красавицу Гедию, словно выточенную Фидием из молочного мрамора.

И эта живая богиня положит свою холеную руку рядом с волосатой лапой Бабона, затертой поводьями дочерна!.. Или она будет декламировать стихи Сафо, протягивая руки к дымному очагу юрты, смотря на кипящую похлебку с мясом дикой свиньи!.. А ее муж Бабон в это время будет сушить у огня свои чувяки, испускающие крепкий запах прокисшей овчины и давно не мытых ног!..

Эти мысли, мгновенно мелькнувшие в головах золотой херсонесской молодежи, вызвали новый взрыв хохота.

– Какого демона вы ржете, как жеребцы? – спросил Бабон с недоумением и вдруг вспомнил, что жрицы смотрели на него днем с улыбками, а дрянные мальчишки, что вертелись на площади, неприлично хохотали и тыкали в его сторону пальцами. – Странно, – продолжал он, начиная сердиться и поворачиваясь во все стороны, – странно!..

Пьяная голова плохо соображала. Он нахмурился, как бы раздумывая, хотел что-то сказать насмешникам, но язык ворочался с трудом.

Смех утих.

– Это неплохо ты придумал, Бабон, жениться на Гедии, – сказал Ираних, – но согласится ли старик отдать за тебя дочь, да и сама она может заупрямиться!

– А почему?

– Ты же хромой!

«Вот оно что вызывает их глупый смех!» – догадался Бабон. Ему сразу стало легче на душе. Он усмехнулся полусердито, но уже с явным добродушием.

– Ай-яй! Друзья! Юные мои эфебы! Разве можно смеяться над ранами того, кто сражался за свободу полиса и пострадал? А?

Он укоризненно покачал головой.

– А потом – знаете ли вы, что хромота моя временная? Скоро она совсем пройдет. Да я и сейчас могу ходить не хромая, клянусь палицей Геракла!

Он встал, хотел было лихо топнуть ногой, но уронил скамейку, а сам повалился на стол всем своим грузным телом. Кружки и фиалы посыпались на земляной пол.

Эфебы, видя простоватость своего гостя, еще больше развеселились. Хабеец и на этот раз истолковал их смех в свою пользу.

– Ничего, Бабон, теперь Гефест твой заступник, проси его помощи! Он сам хромой и охотно помогает хромым!

Ираних подмигнул Гекатею.

– А Херемон, конечно, не будет возражать. Лучшей пары для Гедии ему не найти! А что хромой – не беда! Всем известно, что амазонская царица ценила хромых мужчин! Как, друзья, она сказала о них?

– Хромые могут быть отличными мужьями! – хором ответили эфебы с дружным смехом.

– Я думаю, что Бабону не придется пить настой эритрейского корня!

– Несомненно!.. Гедия скоро убедится в этом!

Гекатей нахмурился. Ему показалось недопустимым так двусмысленно шутить по отношению к Гедии. Девушка представлялась ему такой же божественной и лучезарной, как сама богиня. Но товарищи не заметили его недовольства. Только Ираних подумал, что он продолжает печалиться о болезни матери.

С улицы послышались голоса людей и топот ног.

– Эй-ла, Бабон еще здесь?

В погребок спустились кожевник Скиф, бедняк Агафон и Бион-наставник. Все они выглядели настоящими гоплитами. Только Скиф и сюда принес с собою крепкий запах, по которому легко угадывалась его профессия.

– Фу, Скиф, каким ветром дует от тебя!

Ираних покрутил носом.

Один из эфебов раздал вошедшим фиалы с вином.

– Благодарим!

Прежде чем пить, Бион разгладил усы и бороду.

– Слушай, Бабон, – доложил он, – мы обошли улицы – всюду тихо. Но мы задержали домашнего раба Дамасикла, переодетого женщиной. Он хотел улизнуть от нас около пристани, а мы его тут и сцапали.

– Раба Дамасикла? – с пьяной важностью спросил Бабон, развалясь в кресле. – А ну, давайте его сюда, мы с мальчиками допросим его.

Бион, однако, не спешил. Он сотворил молитву, слил малость из фиала на пол, прошептав молитву, выпил вино. То же сделали его спутники. Поставив посудину на стол, учитель постучал древком копья об пол. Двое горожан ввели задержанного.

– Это ты и есть раб почтенного Дамасикла?

– Да.

– А ты того… не девчонка?.. Как тебя зовут?

– Ханак.

– Ханак? Гм… А ну, подойди поближе.

Все с любопытством смотрели на красивую девушку, называющую себя мужским именем. Бабон всмотрелся в лицо юноши, обратил внимание на его белые руки с перстнями и прищурился лукаво.

– Девчон… то бишь, мальчишка неплохой! Дамасикл имеет вкус!.. Хе-хе!

И вдруг закричал с неожиданной суровостью:

– А скажи, раб: какого демона ты шляешься по городу в неурочное время?.. Да еще переодетый бабой, а?

К удивлению всех молодой раб не проявил страха, но ответил спокойно:

– Я хотел посмотреть на корабли, что отплывают утром. Но в порт пускали лишь женщин, которые провожали мужей в плавание. Вот я и переоделся. А потом забыл, что объявлено осадное положение, и задержался. А когда пошел домой, то улицы были уже перегорожены. Я начал пробираться через цепи, и тут меня задержали.

Ханак смотрел и говорил так искренне и простодушно, что все засмеялись. Красота и здесь заворожила всех.

– Гм, славный мальчишка! Прямо персик! Надо бы вздуть тебя, ну да ладно, отпустите его!

– Но есть приказ совета, – вмешался хмурый Агафон, – всех задержанных направлять в башню до разбора.

– Что? Персика-то в башню? Не надо! Завтра я скажу Дамасиклу, он сам разберется, без башни!

– А я думаю, Бабон, что ты просто пьян! – не унимался Агафон. – И завтра будешь жалеть, что отпустил раба!

Бабон подумал. Оглядев всех присутствующих, сказал:

– Добро, отправим раба в башню. Выдели, Бион, одного воина, он доведет персика до башни. Будет жаль, если такой мальчик попадется в руки других. Впрочем, подожди, я сам провожу его и сдам прямо в руки властей.

Он ушел вместе с воинами. Эфебы оживленно заговорили. В кабачке снова стало шумно. Смех эфебов разносился далеко по темной уличке, на которой находился подвал Тириска.

5

В трапезной Дамасикла собрались те, кто держал в своих руках верховную власть в Херсонесе: Миний, Агела и хозяин дома.

Ни вкусных яств, ни дорогих вин не стояло перед ними. Известно, что выпитое и съеденное отяжеляет мысли и притупляет внимание. Архонты собрались не для приятного времяпрепровождения. Их лица суровы и сосредоточены. Они не замечают, что угли в камине уже подернулись серым пеплом, а светильники коптят.

Держал речь Минин. Он говорил, как обычно, весьма обстоятельно, подкрепляя свои доводы широкими жестами.

Дамасикл был не в духе, но старался скрыть это. Его очень беспокоило отсутствие Ханака, к которому он привязался с болезненной и ревнивой старческой страстью.

«Уже полночь… Куда он мог деваться? – спрашивал себя Дамасикл мысленно, поглядывая в сторону двери. – Юноша становится мужчиной, все более познает жизнь и начинает чувствовать иные желания, чем любовь к своему хозяину. Я держу его при себе, балую его, он не знает никаких неприятностей, не ведает, что такое труд, и совсем не понимает, что он всего лишь раб и его беспечальная жизнь зависит от моего к нему расположения… Он забыл тот день, когда я случайно увидел его, маленького и жалкого, на борту рыбачьей лодки. Он перебирал детскими руками скользкую рыбу, и его красные пальчики не гнулись от холода. Грубый рыбак кричал на него и не жалел тумаков, заставляя работать быстрее. Но я, зная толк в человеческом товаре, сразу понял, что мальчик вырастет красавцем, и купил его за пять монет… Он забыл это. А ведь я могу снять с него красивые одежды и опять послать его в порт мыть палубу корабля, заваленную вонючей рыбьей чешуей. Могу заставить убирать нечистоты. Но не делаю этого. Однако он не ценит моей доброты, не хочет боготворить своего благодетеля. Может, я ему противен?.. Или он нашел себе зазнобу?.. Лукавый раб! Ты забываешь, что только моя наследственная слабость, тяготение к юношеской красоте, да твоя обольстительная внешность помогают тебе занимать в моем доме положение любимца и баловня. Ты – красивая кукла, украшающая мой дом. Но смотри же, не искушай моего терпения, да не познаешь страшной участи раба!..»

Такие мысли бродили в голове секретаря, разжигали его подозрительность, заставляли его принимать жестокие решения, представлять мысленно, как раб-баловень уже поздно поймет свою ошибку. Легкомысленный юноша будет пытаться вернуть расположение и любовь хозяина, но хозяин отвернется от него, навсегда закроет перед ним двери своего сердца, даст ему в руки черпак и пошлет на задний двор вычерпывать нечистоты из помойной ямы. Вот тогда он поймет многое!

Внешне Дамасикл сохранял обычное спокойствие, с неизменной любезностью и улыбкой слушал гостей и отвечал им.

– …если даже скифы ворвутся в город – это еще не конец Херсонеса, – продолжал Миний свою речь. – Весною прибудет флот Митридата и освободит нас!.. Главное – это сохранить богатства наши! Вот если скифы разграбят наши сокровища, тогда мы станем нищими, а нищий, чтобы прожить, должен просить кусок хлеба или продать себя в рабство… Наше золото – наша жизнь! Нужно надежно спрятать его на случай временного подчинения врагу, если боги допустят до такого унижения и несчастья наш город.

– Есть еще условие нашего спасения. – отозвался Агела, – это сохранность састера. Все жители города знают, что Херсонес нерушим, пока богиня с нами.

– Это верно, но ксоан Девы мы не можем зарыть в землю или унести куда-то из храма. Исчезновение богини сразу будет известно всем и вызовет в народе уныние. Тогда, чтобы успокоить народ, мы должны будем сказать на площади, куда мы спрятали богиню, а попутно огласить, что вместе с нею мы спрятали и драгоценности. А узнает народ, узнают и скифы. Вся степь будет знать, что херсонесцы зарыли свое богатство, и, войдя в город, разрушат все здания в поисках клада!..

– Састер – наше величайшее сокровище, – с обычной невозмутимостью возразил Агела, – без которого Херсонес не может существовать! Састер – живая душа полиса, и мы прежде всего другого должны думать о его сохранении! Если нам придется временно покориться варварам, то не только наши сокровища привлекут жадных номадов, но и наша богиня. Они хорошо знают, что у нас самое дорогое, и поспешат отнять его!

Минин досадливо засопел.

– Это истина, почтенные мужи, – отозвался Дамасикл, отрываясь от своих мыслей, – царь Агела, как всегда, видит все стороны дела. И земную и божественную. Потеря ксоана Девы – это потеря веры, всеобщее уныние, распад полиса… Но, Агела, ведь састер деревянный, небольшой. Его всегда можно унести одному человеку в безопасное место. Спрятать его легко. А вот пифосы с золотыми монетами, слитки золота и серебра, драгоценные вазы из храмов – все это нужно убрать заблаговременно.

Доводы секретаря были приняты. Трое архонтов подробно договорились, как спрятать драгоценности города, куда их перенести и как сохранить в тайне это предприятие.

Вошла Василика, рабыня, ведавшая кухней.

– Господин, – доложила она, – вооруженный воин и женщина просят срочно допустить их к тебе. Зачем – не знаю. Воин назвал себя Бабоном, сыном Марона.

– А, это хабеец, что привлек внимание народа своим посвящением Деве!

Дамасикл велел провести Бабона на заднюю половину дома, куда направился и сам.

Он встретил поздних посетителей у закопченного очага, рядом со столом, заваленным грязной посудой.

Бабон поклонился.

– Великий архонт! – начал он с важностью человека, хватившего изрядно. – Я, Бабон из Хаба, пришел приветствовать тебя!

– Хорошо, спасибо. Знаю, что ты храбрый воин и благочестивый гражданин. Ты, видимо, в ночной страже?

– Да, почтенный Дамасикл, я несу стражу, хотя моя рана еще не совсем затянулась… Засвидетельствуй это… Все мои предки отдавали силы и жизнь за полис.

– Это похвально, Бабон. Но ты, кажется, перед стражей пил вино?

– Нет, уважаемый секретарь, я не пил вина перед стражей. Но меня очень любят эфебы, они почти насильно затащили меня в погребок Тириска на чашу вина. Можно ли было отказаться?

– Ага! А кого ты привел ко мне? Свою возлюбленную?

В голосе Дамасикла зазвучали вотки раздражения. Приход пьяного воина, по-видимому, был пустым капризом, возникшим под влиянием винных паров. Но терпимость к поступкам и просьбам людей, независимо от их общественного положения и достатка, была отличительной чертой демократического общественного деятеля античности. Кто хочет быть популярным и всегда рассчитывать на симпатии масс, тот не должен никем гнушаться и не восстанавливать против себя даже самого последнего гражданина полиса.

Поэтому Дамасикл быстро подавил вспышку гнева.

– Нет, это не моя возлюбленная, – отвечал не спеша Бабон, – эту птичку мои ребята задержали на улице и совсем было собрались отвести ее в башню. Но я вместо башни привел ее к тебе. Не забудь, Дамасикл, я сделал это, желая отвести от твоей головы неприятность, хотя сам нарушил закон… А ну, персик, откройся!

Ханак откинул капюшон и со смехом протянул руки к своему хозяину.

– Это я!.. Награди воина, который привел меня домой!

Трудно сказать, сколько и каких чувств отразилось одновременно на благообразном лице секретаря. Здесь была и радость по поводу возвращения раба-забавы и подозрительность, с какой он оглядел необычный наряд своего фаворита, и недоверие к той компании, в которой он оказался.

– Что это значит, Ханак? Кто позволил тебе без разрешения выходить на улицу, да еще в таком странном наряде?

– Я хотел посмотреть, как грузят корабли. Ты, господин, все время занят, и мне дома скучно… А переоделся я для того, чтобы меня не узнали. На берегу так хорошо!.. Но я забыл, что город на осадном положении, задержался до поздней ночи и был пойман.

Ханак подошел к Дамасиклу, обнял его и заглянул ему в глаза.

Свежестью и здоровьем веяло от чистого лица юноши. Ласковый и красивый, он умел действовать на своего чувствительного господина, как пламя на воск. Дамасикл вдруг обмяк, глаза его подернулись влагой.

– Хорошо, я прощаю тебя, избалованный мальчик! Только не своевольничай и никогда больше не уходи из дому без разрешения. Да еще в такое тревожное время!.. Иди…

Оставшись с Бабоном наедине, Дамасикл пристально вгляделся в одутловатое лицо его и опустил глаза, как бы раздумывая.

– За то, что ты, воин, вернул мне раба, я признателен тебе. Подожди здесь, я награжу тебя.

Бабон отрицательно покачал головой.

– Я уже награжден тем, что попал под крышу твоего дома. Я готов служить тебе и далее.

Дамасикл опять внимательно посмотрел на хабейца.

– Что ж, если ты говоришь правду, я рад твоему желанию служить мне. О случае с рабом не говори никому… Приходи завтра, я дам тебе поручение. Василика!

Вошла рабыня.

– Дай воину чашу вина и проводи его.

Бабон склонил голову.

1

На другой день Делии, жене Скимна, стало хуже. Напряжение вчерашнего дня подорвало ее силы, и она слегла. Скимн хмуро посмотрел на восковое лицо больной и покачал головой.

– Однако мне надо идти, – произнес он, подавляя невольный вздох, – я должен ремонтировать стены города.

Он взял несколько вощаных дощечек, бронзовый отвес, опоясался мечом (время военное) и ушел, опираясь на посох.

Мать с нежностью гладила рукой по щеке Гекатея, склонившегося к ней, и шептала:

– Иди, сын мой, тебя ждут. Ты же назначен сегодня в охрану Девы! Пусть Заступница покровительствует тебе. Я уже просила ее об этом… Положи в складки ее одежды вот эту молитву.

Она положила на ладонь сына вощаную дощечку с начертанной на ней молитвой.

Во дворе храма Девы Гекатея встретили вооруженные эфебы. Ираних громко смеялся, вспоминая о вчерашней попойке. Остальные шумно его поддерживали.

– Тебя ждет старшая жрица, – сказал он Гекатею, – она у подножия розового кумира. Сегодня ты, кажется, старший стражи.

Мата встретила молодого воина в храме. Перед этим она отдавала распоряжения иеродулам и по-хозяйски следила, как молодые рабыни натирали мраморное тело идола душистым маслом.

За изваянием богини ухаживали, как за живым человеком. После умащения маслом рабыни закутали статую в мягкие белые ткани, расшитые золотыми листьями и звездами. Это был ее будничный наряд. В праздники одежды менялись на более роскошные, как это было и вчера, во время всенародных молений.

Но Дева двуедина. Это ее второе воплощение, причем не главное. Сама она в первообразе стоит в особом помещении, опистодоме, куда никто, кроме немногих доверенных лиц, не имеет доступа.

Жрица, проследив за переодеванием богини, уже хотела прогнать рабынь и пройти с двумя помощницами-старухами в тайное святилище, где обитала подлинная хранительница города, самое дорогое сокровище полиса, его магический талисман.

В это время в храм вошел Гекатей, скромный, как и подобало молодому гражданину, и вместе с тем великолепный в своих доспехах. В правой руке он держал красное древко копья, в левой – круглый щит.

В храме холодно и мрачно. Пахнет остывшим дымом бензойного курева. Юноша взглянул на закутанную фигуру богини, потом разглядел жрицу. Лицо Маты сейчас не было нарумянено. На нем не отражалось той величественности и безмятежности, с которыми она выходила к народу накануне. Она выглядела уже стареющей женщиной, с желтыми дряблыми щеками, красноватыми веками и бесцветными губами.

Она зябко позевывала и куталась в меховую накидку. Увидев Гекатея, двинулась к нему навстречу.

– Привет тебе, юный воин! Со вчерашнего дня ты стал взрослым мужчиной. Надеюсь, ты вошел в жилище богини не отягощенный посторонними мыслями? Богиня ревнива и любит, чтобы те, кто вошел в храм, отдавали ей себя без остатка.

– О почтенная Мата, по-видимому, я не достоин быть начальником сегодняшней стражи.

– Почему сегодняшней? Мне известно, что совет назначил тебя на должность старшего телохранителя богини на весь месяц лой, с оплатой из храмовой казны. Богиня заметила тебя и благоволит к тебе, мой мальчик!

Мата взглянула на рубиновое кольцо на своем пальце, улыбнулась и посмотрела в лицо юноши. Краска заалела на его щеках. Для вчерашнего эфеба такое назначение было большой честью.

– Или тебя не радует это? – с такой же усмешкой спросила вкрадчивая богослужительница.

– Очень радует, – смущенно ответил юноша, – о такой большой чести я мог только мечтать!

Мата удовлетворенно склонила голову.

– Хорошо сказано. Но почему ты считаешь себя недостойным этого назначения?

Гекатей вздохнул.

– У меня больная мать, и меня это удручает.

– Я знаю, что достойная Делия больна. И все же завидую ей, что она имеет такого заботливого сына. Любить родных – похвально! Великая Дева не обидится на такое чувство. Что может быть священнее отношений между матерью и сыном? Но пусть это чувство не помешает тебе быть бдительным и готовым защищать Хранительницу города от любого врага! Кто стал на охрану жилища Девы, тот должен забыть все для священной цели этой! Он должен быть готовым пронзить копьем лучшего друга, если тот попробует проникнуть в покои богини! Даже – ты слышишь, Гекатей? – даже… отца своего!

Гекатей вздрогнул, но быстро оправился.

– Я верен полису, верен его богам! И готов умереть, защищая его святыню!

– От всех, кого бы то ни было?

– От всех, на кого укажет совет и ты, Мата!

– Клянешься?

– Клянусь!

Жрица опять кивнула головой с удовлетворением.

– Хорошо, богиня нас слышала. Горе тому, кто преступит клятву! Сейчас мы пойдем в покой богини. Очистись.

По указанию жрицы Гекатей обрызгал себя морской водой из кувшинчика, поданного старухой.

Молодые иеродулы ушли. В храме остались лишь Мата, Гекатей и две старухи, согбенные, сморщенные и странно похожие одна на другую, – Лоха и Соза. Они не считались жрицами, но не были и обыкновенными рабынями-иеродулами. Они не выходили к народу, но каждый гражданин знал их, равно как и то, что старухи посвящены во все тайны састера, угодны Деве и являются ее доверенными. Это они свидетельствуют божественные откровения Девы, ее эпифании, умеют разбираться в настроениях деревянного божества и читать его мысли по выражению лица.

Можно было сменить старшую жрицу, назначить на ее место более достойную, но Созу и Лоху – никогда!.. Богиня не простила бы этого!

Гекатей почувствовал волнение, когда был приподнят черный с серебряными узорами занавес. При тусклом освещении стала видна дубовая дверь со следами железной оковки. Одна из старух, похожая на ведьму, приняла ключи из рук старшей жрицы. Загремел ржавый замок. Казалось, что люди хотят проникнуть в старый, давно забытый склеп. Дверь, замок и сами старые служительницы-полужрицы – все это выглядело очень древним.

Но вот петли двери оглушительно завизжали. Их звук был так пронзителен и неприятен, что Гекатей содрогнулся. «Почему не смажут дверные петли маслом?» – подумал он. Позже понял, что скрипучая дверь является своеобразным приспособлением против всяких попыток открыть вход в святилище незаметно. Этот скрип и визг ржавого железа резонировал под мрачными сводами храма и вырастал в дикий рев, слышимый не только в пределах храмового перибола, но и далеко вокруг. Можно было на площади услышать этот странный звук, далеко не гармоничный, способный навеять тоску даже на веселого человека.

При звуке «поющей двери» стража города становится в положение «к бою», ворота храма наглухо закрываются, а дежурный сигналист дает сигнал: «Будьте готовы!» И все настенные башни города принимают этот сигнал, означающий, что двери опистодома открыты и састер в опасности.

По этому звуку гадали. Говорили, что иногда дверь в святилище открывается с угрожающим ревом, иногда с плачущими переливами или с торжеством и удовлетворением. И в зависимости от этого делали выводы о грядущем, искали в звуках предзнаменований.

Внутри святилища достаточно светло. Откуда-то сверху падает зеленоватый поток света. Явственно выступает освещенное пятно на каменном полу, плиты коего покрыты паутиной трещин, что выдает их солидный возраст.

Между колоннами натянута персидская ткань с изображениями голубей. Когда этот последний покров был снят, богиня предстала перед глазами изумленного Гекатея.

Он увидел кусок дерева, почерневший и растрескавшийся от времени, которому была придана форма женской фигуры. Но какой фигуры! Плоскогрудая, с прижатыми к туловищу руками и не разделенными резцом ногами, она напоминала мумию, ссохшуюся в тесном гробу.

Деревянный лик, с неподвижно выпученными глазами и странно изогнутым ртом, был искажен как бы от непереносимой внутренней боли.

Это был истукан очень древний и, конечно, не эллинского происхождения. Насколько мраморная богиня в передней половине храма выглядела совершенной и вполне отвечала понятиям эллинов о прекрасном и божественном, настолько прославленный састер поражал своей убогостью и был не схож с эллинскими богами.

Ошеломленный Гекатей перевел дух, не отрывая глаз от кумира. Он пристально рассматривал каждую черту богини, не переставал изумляться ее необычности.

И в то же время ощутил странное своеобразное очарование. Састер не был простой, грубо обтесанной деревяшкой. В плоской прямоте его тела чувствовался художественный стиль. Резчик сумел передать своему творению некую обаятельность, изящество, женственность, наконец ту внутреннюю напряженность, которая поражала зрителя. И если очарование греческих богов заключалось в их внешности, в художественной правильности и законченности форм, то сила деревянной девы находилась как бы внутри ее. Кумир, несмотря на влияние времени, производил незабываемое впечатление. Его индивидуальность была доведена до предела.

«Вот она, всюду известная Артемида Тавропола, – подумал Гекатей, – слава о которой гремит от берегов тихого Танаиса до далекой Эллады, даже Рима! Талисман Херсонеса, от магического влияния которого зависело многовековое счастье полиса!»

У кумира есть настоящее, это Херсонес, есть и прошлое, отмеченное кровью и ужасами. Выпученные в немом экстазе глаза Девы видели жуткие картины человеческих жертвоприношений. Она, возможно, и сейчас не забыла, как пахнет парная человеческая кровь, когда густые струи ползут, подобно змеям, по ступеням каменного подножия.

Это было давно. Тогда деревянная богиня стояла на скале над морем и буйные ветры на ходу ласкали ее, рассказывали ей сказки о далеких странах, откуда они примчались.

Ее жгло солнце, мочили дожди.

В те времена богиня считалась царицей тавров, жителей гор. Она приносила счастье и удачу отважным пиратам.

Херсонесцы были суеверны, завистливы и коварны. К тому же таврские пираты мешали торговле, отпугивали купцов от побережья Тавриды.

Горожане внезапно напали на святилище тавров, находившееся всего в ста стадиях от города, на мысе Парфений. В стычке нападающие потеряли несколько человек убитыми и искалеченными, но все равно считали себя в выигрыше. Священный састер, некогда ниспосланный таврам небесами, стал собственностью полиса. Теперь счастье, успех в ратном деле и мореплавании были обеспечены не таврам, а грекам!.. Кроме того, с приобретением богини город стал полноправным полисом, с настоящим городским божеством, подобно Афинам или Мегаре.

Божественный састер в глазах херсонесцев стоял на совсем особом пьедестале, сложенном из Любви и Власти и символов неиссякаемого Плодородия. В нем воплотилось также распространенное в эллинских и припонтийских странах почитание женского божества, представляемого то в виде таинственной матери богов – Великой Ма, то в лице Афродиты Навархиды, храм которой стоял в Пантикапее, то в образе полуженщины-полузмеи, ставшей женою Геракла и родившей от него первого скифа, то, наконец, в лице Артемиды Таврополы, как всюду называли херсонесскую деревянную девственницу, покровительницу города.

Богиня Дева, она же богиня Мать, светозарная и таинственная Ма!

Херсонесцы, завоевав састер, так боялись потерять его, что отвели Деве в храме особую комнату и приковали пленницу цепями к каменной стене. Попробуй убежать!.. И поныне обрывки этих цепей висят в храме. По их звону также гадают о будущем.

Дева привыкла к полутемному храму, к запахам горелого земляного масла и дыма бензоя, и если вспоминает о просторах Понта Эвксинского, то это не мешает ей честно служить хитрым грекам, как прежде она служила жестоким и прямодушным пиратам.

Выражение лица богини становилось скорбным, когда полчища варваров появлялись у стен города. Она потела перед великим ураганом, что разразился в архонтство Тиабога, испускала вздохи перед различными событиями. Ее чело стало гневным в дни, когда тиран готовился захватить власть в свои руки и уничтожить демократию, но ласково улыбнулось после того, как узурпатор был убит на площади защитниками законной власти. Это она передала свою волю через толкователей об учреждении особой присяги для всех граждан полиса. Богиня потребовала от каждого гражданина преданности властям Херсонеса, дисциплины и самопожертвования в интересах республики. Она угрожала покинуть город и навлечь на него бедствия, если хотя бы один гражданин явно или тайно нарушал присягу.

Любому, кто в увлечении своими делами забывал общественные обязанности, говорили:

– Ты что, хочешь, чтобы богиня покинула нас?

И это звучало как самое страшное предупреждение. Только лютый изверг, человеконенавистник или колдун может желать, чтобы город покинули его боги! Достаточно подозрения в таком неслыханном преступлении – и виновный будет забит насмерть камнями или изгнан из города навсегда.

Городские боги – это то, что объединяет людей полиса, охраняет их покой, дает смысл их существованию.

Никогда никакой враг не овладеет городом, если боги его не покинут!

У каждого города есть свои боги и свои реликвии – святыни. В Ольвии хранят обломок копья Ахилла, в Пантикапее – нижнюю челюсть ойкиста Археанакта, основателя города. В Кизике показывают в храме камень, служивший якорем на корабле аргонавтов, в Тегее – волосы Медузы, в Афинах – корабль Тезея, плечевую кость Пелопа и еще кое-что.

Но ксоан Девы или састер херсонесцев был особенной святыней.

Это был идол, сошедший прямо с неба, обладавший волей и властью. Он являлся одновременно и диковиной и божеством города.

Дева облагодетельствовала в прошлом таврских варваров и вот уже столетия охраняла покой и благополучие херсонесцев, на диво и зависть многим.

2

Мата и обе старухи наблюдали за поведением юноши, догадываясь, что необычный вид богини, ее нагота поразили его.

– Не бойся, – улыбнулась жрица, – хотя ты и увидел богиню голую, она не превратит тебя в оленя и не затравит собаками, как это сделала Артемида с Актеоном… Ты видишь, Гекатей, что богиня изваяна из дерева, подобно ксоану Афины в Парфеноне. Именно в таком виде она снизошла на землю с облаков. Ее свободно может унести один человек. Стоит только отвязать вот эти ремни, видишь, они охватывают тело богини поперек и удерживают ее с помощью железных колец, ввинченных в стену.

– Да, я вижу это. Но я не ожидал увидеть богиню… такой…

– Она не похожа на ту, что стоит в передней половине храма, ее образ не изваян резцом мастера, а таким создан на небесах!.. Дева обычно раздета, но в праздники мы наряжаем ее в дорогие одежды. Такова ее воля!

Гекатей повертел в руках дощечку с молитвой матери, не зная, куда ее девать.

– А, понимаю, – улыбнулась Мата. – Ты хочешь обратиться к Заступнице с молитвой и не знаешь, куда ее положить? Положи вот в эту нишу.

Жрица внимательно осмотрела ксоан, колупнула его ногтем. На пол посыпалась гнилая древесная труха.

– Что это? – обратилась она строго к своим помощницам. – Так-то вы следите за целостью святого кумира?.. Сегодня же залить это маслом и затереть воском! Пусть это сделает Костобок, он умелее вас!

И, обратившись к Гекатею, продолжала свои пояснения:

– Деревянная статуя Девы не вечна, она так же подвержена действию времени, как и все на свете. – Мата вздохнула. – Возможно, Дева сама изъявит желание целиком перевоплотиться в мраморное тело или потребует от города заказать новый деревянный ксоан, поручив это дело лучшим резчикам и ваятелям. Но она молчит… Тебе, конечно, известно предание?

Гекатей ответил утвердительно. Ему было известно древнее божественное откровение, гласящее, что город будет существовать, пока сохранен и цел састер в первообразе. С разрушением или потерей кумира наступит конец Херсонеса.

– Поэтому, – продолжала Мата, – мы должны сохранять састер от действия времени. От этого зависит и долголетие полиса. Ты же призван охранять Деву от лихих людей. Все, кто жаждет гибели нашего священного города, понимает, что Херсонес неуязвим, пока владеет своей святыней! И стремятся отнять у нас наше счастье.

– Понимаю, Мата. Но откуда падает этот свет?

– Хороший вопрос. Ты хочешь узнать, не могут ли лихие люди проникнуть в храм тем же путем, что и этот луч света?

– Ты угадала.

– Посмотри, там круглое окно, закрытое толстой медной решеткой, имеющей вид спиц колеса. Пространства между спицами заполнены дорогим финикийским стеклом, пропускающим свет. Это окно выходит на чердак, куда можно попасть через боковой склад, где хранятся недорогие жертвы. Ты видел дверь в этот склад, она находится в переднем помещении, слева от мраморной статуи богини. Мы ее обычно не открываем. Этот ход предназначен для рабочих – на случай ремонта крыши и потолка. О нем знают немногие… Как видишь, похитить нашу богиню не легко.

Соза напряженно ловила каждое слово Маты. Только недостаток света в углу, где она стояла, маскировал ее волнение.

– Я вижу еще нишу и в ней как будто железную дверь.

– Верно, это вход в подземелье, откуда выхода дальше нет.

– Зачем же оно, это подземелье?

Мата усмехнулась. Ей нравилось, что молодой страж уже чувствует ответственность за порученное дело.

Она с трудом настояла на изменения порядка охраны храма. До сих пор охрану несли по жребию группы вооруженных граждан, менявшихся ежедневно. Они располагались у ворот и вокруг ограды и вели внешнее наблюдение. Нередко, утомившись за день, какой-нибудь булочник Арот или кожевник Скиф чинно дремали, опершись на копье, а то и храпели, растянувшись на земле.

Мату давно беспокоило это, но только вчера, стоя на ступенях храма перед народом, она приняла определенное решение. Богиню должны охранять сильные молодые люди, а лучшего из них надо поставить во главе стражи, сделав его чем-то вроде вооруженного помощника старшей жрицы. Кто же должен стать избранником?.. Ее взгляд невольно остановился сначала на Бабоне, потом на Гекатее. Перстень с рубином решил вопрос в пользу второго.

После экклезии Мата говорила на тайном совещании: «Не забывайте, почтенные демиурги и ты, Миний, что если мы не убережем покровительницу города, то народ пойдет не за нами, но против нас! Найдутся такие, что возглавят тиранию и сами пригласят Палака на помощь! А вас, демиурги, забьют камнями!» – «Да и тебе, Мата, не поздоровится!» – холодно возразил Миний. «Верно! Поэтому-то я и прошу изменить порядок охраны храма. Мне надоело одной дрожать и за богиню и за пифосы с деньгами, что стоят в опечатанном подземелье… Я хочу иметь рядом верных стражей, а не толпу кожевников и пекарей, которые спят на ходу!» – «Но для этого потребуются расходы», – прошамкал Херемон. «Стыдитесь вы, седые и мудрые! Вы дрожите над каждым оболом и потеряете сотни талантов! Деньги у нас есть, а верных полису людей, готовых пожертвовать жизнью за общее дело, становится с каждым годом все меньше. Каждый сидит на своих сундуках и боится истратить медную монету на нужды полиса!..

Она хотела сказать еще о многом, но вовремя прикусила язык…

Сейчас ей вспомнились эти прения со скупыми стариками, которые все же уступили ей. На Гекатея она смотрела с гордостью, как на своеобразный приз, полученный за победу над косностью архонтов. «Я еще сделаю омоложение Херсонеса!» – едко подумала она.

Вслух же сказала певучим голосом:

– Ты спрашиваешь, что это за подземелье? Это казнохранилище храма. В нем находится до одной трети государственной казны. Но войти туда мы с тобою не можем. Дверь заперта тремя ключами и опечатана тремя печатями. Один ключ у меня, другой у Дамасикла, третий у казначея Гимна. Печати же наложены Минием, начальником стражи и царем Агелой! Только все вместе, кого я назвала, могут открыть эту дверь. Ты же должен следить за неприкосновенностью этой двери, ее замков и печатей.

– Понимаю.

Во дворе Гекатей увидел Гедию. Девушка вышла из пристройки в сопровождении рабыни, что несла на плече медный таз. Голуби, дремавшие на крыше, карнизах храма, шумно слетели вниз. Взмахивая крыльями, садились на плечи девушке и рабыне, лезли в таз, хватая теплые распаренные пшеничные зерна. Гедия, смеясь, отмахивалась от слишком назойливых птиц, также считавшихся священной принадлежностью храма.

Вышло еще несколько служительниц храма. Веселой стайкой они окружили Гедию. Молодые воины, ходившие по двору, косились на девушек с любопытством, стараясь сохранить серьезность и кажущееся безразличие.

Гекатей и Мата подошли к оживленной группе девушек. Жрица назвала по имени всех воспитанниц, но молодой страж слышал ее довольно смутно, его охватило странное состояние, напоминающее опьянение.

Он не мог оторвать глаз от дочери Херемона, она ослепляла его своей красотой и величавым видом. Ее взгляды вогнали его в смущение и краску. Он угадывал в глубине ее глаз скрытую насмешку и терялся еще больше. Гедия казалась ему еще одной богиней, сошедшей с неба.

– А это Гедия, дочь почтенного Херемона, – напевала Мата, – люби и уважай ее, так же как и всех юных жриц и воспитанниц Девы. Их покой ты обязан охранять с таким же рвением, что и божественный ксоан!

Юноша глубоко передохнул. Ему хотелось, чтобы в этот миг целые полчища врагов появились перед воротами храма. Он бы не испугался, разогнал их ударами копья или погиб в неравном бою, счастливый уже тем, что умирает на глазах прекрасной Афродиты Урании – Гедии Херемоновой!..

– Что же касается твоей матери, – добавила Мата, – то ты не печалься. Дева не откажет помочь матери того, кто ее охраняет. Я скажу рабам, и они принесут больную в храм для инкубации у ног богини.

Гекатей, прежде чем ответить, взглянул в лицо Гедии и вдруг увидел, что ее глаза смотрят на него с неожиданными сочувствием и теплотой.

Следуя душевному порыву, девушка обратилась к нему со словами:

– Твоя мать больна? Как мне жаль ее! Я давно потеряла свою мать и знаю, как это печально – не иметь матери…

Ее глаза наполнились слезами.

Гекатей с благодарностью поклонился девушке. Он угадал в ней доброе сердце и сразу почувствовал, что она стала близка ему, как старшая сестра, может быть, даже… как мать.

Ни он, ни кто другой не заметили, что у храмовых капителей среди голубей порхает круглолицый Эрот Амур и с ловкостью скифского наездника на лету пускает в него и в Гедию золотые маленькие стрелы. Это был совсем особенный Эрот, одетый в скифскую шубейку и остроконечный колпачок. Сбоку у пояса он имел горит со стрелами, рядом блестящую кружечку. Это был Эрот северопонтийских греков, одетый и вооруженный в соответствии с местными климатом и обычаями. Оставаясь все тем же шаловливым метателем любовных стрел, он внешне оскифился, как и все северопонтийские греки.

– Я всем вам благодарен, – с горячностью ответил Гекатей, удивляясь своему изменившемуся голосу, – и тебе, почтенная Мата, и тебе Гедия, и вам, девушки, за участие к моей матери и внимание ко мне!

– Сейчас я пошлю рабов за твоей матерью, – улыбаясь, сказала Мата. – А вы, молодые жрицы, идите и примите пожертвование богине.

В воротах стоял человек с корзиной, полной горячих пшеничных лепешек, и глиняным горшком.

– Это от почтенного Херемона за хороший сон в эту ночь.

– А в горшке что?

– Мед.

Мата еле смогла сдержать усмешку. О каком сне говорит Херемон, если он до рассвета сидел на тайном совете? «Херемон заботливый отец и благочестивый гражданин», – заметила она про себя. Старый «гриф» хорошо знал, что не деревянная дева будет вкушать от даров, им присланных, а вся компания жриц и его дочь Гедия.

Гекатей пошел расстанавливать караулы вокруг храмовой ограды. В его душе кипел целый котел разноречивых чувств. Он еще не мог оправиться от удивления в связи с назначением его на оплачиваемую должность телохранителя богини. Перед глазами стояло искаженное лицо идола, а в сердце, как две змеи, свились два чувства: любовь и жалость к матери и огненное влечение к Гедии. И со странной ясностью три лица, столь не похожие одно на другое, – лица матери, богини и Гедии, – вдруг слились в один яркий, ослепляющий образ, от взгляда которого ему становилось не по себе.

3

Загорелые полуголые люди таскали камни. Несмотря на холодный осенний ветер, они обливались потом. Другие теслами ровняли серые тяжелые кубы и передавали их в мозолистые руки третьих, которые укладывали их в брешь городской стены.

Скимн наблюдал за ходом работы на своем участке. Его желтый плащ стал бурым от пыли, руки, измазанные глиной, покраснели от холода. Он подходил к работающим и прикидывал к стене отвес с бронзовой гирькой.

– Эй, ты! – негромко, но внушительно говорил он. – Какие злые демоны закрыли твои глаза, что ты так положил камень? Ведь он выступает наружу на три пальца! Это же подножка для врага!.. Смотри, раб, ты еще плохо меня знаешь, я научу тебя работать как следует!

Провинившийся поспешно начал выравнивать камень. Остальные продолжали работать, делая вид, что не слышали грозного предупреждения, но украдкой, углом глаза, поглядывали в сторону архитектора.

Скимн шел дальше. Он был недоволен выделенными ему рабами. Все они были новичками в строительном деле. Умело работал лишь сухонький, остробородый старик Навар. Остальные хотя и старались, но без особого толку. Один же из них раздражал Скимна своей медлительностью и мрачным видом. Это был привезенный из Фанагории раб Меот. Мускулистый детина всем своим видом выражал протест и нежелание выполнять порученную работу. Он брал в каждую руку по камню и держал их с таким видом, словно хотел этими камнями проломить чью-то голову. Недовольство, ненависть к своей рабской доле так и сквозили в каждом его жесте и отражались в угрюмых глазах.

Навар, старательно укладывая камень за камнем, успевал следить за своеобразным поединком между рабом и господином. Он видел, как на лице Скимна вспыхивает зарево внутреннего раздражения, готового вот-вот разразиться бурей ярости. Старик хорошо знал, что строптивость и озлобленность раба всегда приводят в бешенство надсмотрщика. Непокорность карается. За один слишком вольный поворот головы или жест, сделанный некстати, можно попасть в число скрытых бунтовщиков, получить на руки и ноги цепи и быть отправленным в каменоломни, откуда не возвращаются.

– Слушай, парень, – шепчет старый молодому, когда Скимн отходит прочь, – ты сердишь хозяина своим строптивым видом. Ты слишком похож на свободного человека. Нужно научиться держать голову пониже, а работать побыстрее. Ведь ты всего лишь раб. Покорись, иначе он погубит тебя.

Меот оскалил белые зубы, как волк, готовый укусить.

– Я не раб, я сын вождя. Мой отец имеет десять жен, носит меч и каждый день пьет сладкое вино. А я попал в плен. И я не паду ниц перед эллином, которого ненавижу!

– Э, друг, – с досадой ответил Навар, набирая глину на лопатку, – эллинам нет дела до того, кто твой отец. Они купили тебя у сарматов и заставят тебя работать. Им нужен работник, а не сын вождя… А почему твой отец не выкупил тебя?

– Он, по-видимому, считал и считает меня погибшим.

– Тсс… иди прочь.

Навар заметил, что Скимн смотрит на них, и с удвоенным старанием продолжал работу. Он даже напевал под нос. Архитектор подошел и прикинул отвес.

– Вот так надо делать, – строго заметил он, окидывая взглядом всех рабочих.

Навар расплылся в улыбке. Его лицо стало морщинистым, как пустой мешок.

– Постараемся, хозяин, постараемся, – с угодливой готовностью залепетал он, – любой враг разобьет лоб о наши стены, а скифы и подавно!

– Скифы?

Глаза Скимна уперлись в лицо Навара испытующе. Но угодливость и самоунижение раба были так велики, улыбка его источала такую сладость, что архитектор снисходительно хмыкнул и отвернул голову. И сразу же вздрогнул. Меот стоял рядом во весь рост, играя могучими мышцами. Его черные глаза смотрели остро и твердо, без смущения.

Навар обмер. Так стоять и так смотреть один на другого могут лишь равные, да и то держа в руках топоры. Теперь песенка Меота спета! Эллины умеют обламывать гордых и обуздывать непокорных!

– Чего глаза выпучил? Работай, не стой!

Скимн неожиданно для себя опустил взор и пошел в сторону. Пленный варвар проводил его долгим взглядом и медленно принялся за работу. Все рабы засуетились, кладка пошла быстрее.

– Заделаете эту брешь к закату солнца, получите по куску конины и по глотку вина.

Рабы кланялись и поднимали руки вверх, видимо прославляя щедрость надсмотрщика. Каждый хотел, чтобы Скимн взглянул на него, заметил, что он работает со старанием, и оценил его покорность и беззлобность. Они знали, что веселый и покорный раб скорее дождется сытного куска и облегчения в работе, а хмурый и строптивый – попадет на цепь, как провинившийся пес.

Страшно впасть в немилость хозяев. Они мудры, как боги, и жестоки, как дьяволы! Они создали сложную систему наказаний, распределенных по тяжести в виде многоступенчатой лестницы. С каждым проступком раб падает вниз на одну или две ступеньки, встречая на них новые и худшие страдания. Голод, унижения, побои, непосильный труд, цепи, заключение, наконец пытка, увечье и в самом низу адской лестницы – смерть. Смерть, страшная для тех, кто еще держится где-то на верхних ступеньках, и желанная для того, кто уже истерзан пытками и видит в ней избавительницу от всех мучений.

Лестница Горя и Страданий!..

– Рабы… – прохрипел Меот с презрением к своим невольным собратьям, что пресмыкались перед греком. – Я тоже имел рабов, и они гнули передо мною спины, как эти… Но я не раб и никогда им не буду!

– Ты молод, сын вождя, тобою руководит не голова, а горячее сердце, – тихо возразил Навар, – иначе ты не раздражал бы хозяина без нужды. Ведь твоему отцу можно сообщить, и он выкупит тебя. А пока ты будь тише ночного ветра. Дабы не попасть туда, где из тебя выжмут масло, а жмых выбросят… Эх… ты еще всего не знаешь! А если бы знал, то молчал бы, подобно рыбе, и не показывал своей прыти!

– Не могу, пойми, старик, не могу!

– Меси глину и говори тише. Не можешь? – Голос старика стал жестоким. – Те, что не могут быть рабами, умирают на поле брани. Понял?

– Меня взяли из засады.

– Ты мог выхватить из рук врага копье и заколоться. Мог броситься на стражу и быть убитым. Но ты не сделал этого, значит – будь рабом.

– Эй, старик! – раздался едкий и злой голос Скимна. – Ты, кажется, обрадовался моей похвале и теперь мелешь языком и отвлекаешь других от работы! Уж не захотел ли ты вот этого?

Скимн помахал палкой с железным наконечником. Беседуя с мастером соседнего участка, говорил ему раздраженно:

– Ну и работников дали! Разве с этими лентяями и бунтовщиками заработаешь десять серебряных монет?

В его душе росла досада, руки сжимались в кулаки при одной мысли о «необломанном» варваре. Его бесило, что этот дикарь держит себя как свободный и, видимо, презирает его. А главное – не проявляет боязни.

По стене двигались люди. Между каменными зубцами мелькали нарядные плащи, звездочками вспыхивали золоченые застежки, виднелись копья, круглые щиты.

Там прохаживались во главе воинов богатые и знатные горожане, которые не ждали из чьих-то рук подачки в десять монет, не должны были преодолевать изо дня в день молчаливое упорство рабов-чернорабочих и отчитываться перед откупщиком за пять четвериков ячменных отрубей и три кувшина кислого вина, израсходованных на питание тех же рабов. Это в их склады течет скифская пшеница и превращается в александрийские статеры. Для них из-за моря везут драгоценное масло, которым они в банях натирают свои упитанные тела. Для них малоазийские виноградари наливают амфоры душистым вином. А он, искусный строитель, всегда ходит в потрепанной хламиде, пропахшей потом, и думает, чем завтра накормить семью.

Полный внутреннего раздражения, он мягкой походкой хищника стал обходить свой участок.

Молодой раб со светлыми волосами уронил на ногу камень и наклонился, чтобы ощупать ссадину. Подача камня замедлилась. Скимн словно ждал этого. Он с силой взмахнул посохом и до крови рассек спину провинившемуся. У другого он ударом кулака выбил из рук амфору, когда тот хотел хлебнуть воды. Третьего облаял мерзкой бранью, брызгая слюной. Но, не доходя трех шагов до места работы Навара и Меота, почувствовал, что его ярость как-то странно ушла внутрь. Он хотел пронзить варвара пылающим взором, но тот встретил его угрюмым и бесстрастным поворотом головы. Глаза раба были тверды, как шляпки гвоздей на скифском щите, о которые сразу притупилась решительности грека.

– Закончили, хозяин, – залебезил Навар.

Но Скимн не взглянул на него. Прикинул отвес, прищурился и пробормотал:

– Давно пора. Переходите теперь к починке фундамента башни.

Отдыха рабам, кроме ночного, не полагалось.

Со стороны городских ворот показались два всадника с копьями и мечами.

Меот при виде лошадей и оружия преобразился, глаза вспыхнули, стан выпрямился, руки сами протянулись вперед. Раб забыл о каменной работе, ему показалось, что он сейчас же вскочит на спину лошади, взмахнет плетью и поскачет туда, где друзья уже собрались в удалой набег.

Всадники не обратили внимания на него. Они осадили коней около Скимна и приветствовали его. Это были Бабон и стражник из состава городской конницы.

– Эй, друг Скимн, подойди поближе!

Архитектор не спеша подошел. Бабон наклонился к нему, сдерживая лошадь, бьющую копытом о землю.

– А скажи, почтенный Скимн: кто из рабов у тебя хорошо владеет кладкой камня?

Архитектор, считая вопрос Бабона праздным, ответил:

– А вот старик Навар. Слабосилен, а дело знает.

– Его-то нам и надо! А ну, давай его сюда! Есть на то повеление совета.

– Как? Вы хотите отобрать у меня лучшего работника? – спохватился пораженный Скимн. – Да ведь этим вы замедлите починку городских стен!.. Я не дам вам мастера!

– Что? – нахмурился Бабон. – Да ты, кажется, хочешь противиться приказу властей? И еще в такое время?.. Я потребую у тебя большего – нам нужны два хороших мастера! Взамен их ты получишь других из городского эргастерия.

Скимн был возмущен до глубины души. Мечта о награде за своевременное выполнение работ растаяла, как дым. Но из осторожности он сдержался и уже спокойнее отвечал:

– Воля совета для меня закон! Бери Навара… а другого я тебе дам тоже не плохого.

После минутного раздумья Скимн указал на Меота, добавив:

– Вот это хороший мастер и сильный малый!

Всадники погнали перед собой обоих рабов в сторону ворот. Архитектор в досаде плюнул им вдогонку. Подумав о Меоте, сделал злую гримасу.

– Этот бунтарь немного вам наработает! – прошептал он.

4

Навара и Меота заперли в каменной пристройке храма Херсонеса Обожествленного города.

– Вот мы и отдохнем здесь, – заявил старик.

Собрав с пола какой-то мусор, он улегся на него в углу.

– Я не пойму – чего хотят от нас?

– А зачем тебе понимать? Разве вол понимает, зачем его перепрягают из одной телеги в другую?.. Не беспокойся, без работы не оставят!

Меот уселся на пол и, скрестив могучие ноги, мрачно задумался.

– Ну, от меня он избавился, это понятно, я плохой работник, – сказал он через минуту. – А тебя почему он отдал?

– Это, сынок, хозяевам виднее. А ты голову не ломай напрасно. Выпала тебе свободная минута – ложись и отдыхай. Ты и я – всего лишь вещи, такие же, как лопата или кайла. А вещи не думают. Рабы тоже.

– Рабы? – глухо переспросил Меот. – Да, мы рабы…

– Точно так! Рабы, если не сумели сохранить своей свободы!

– Как это так? – горячо возразил богатырь. – Как это не сумели?.. Тысячи человек попадают в плен и становятся рабами. Неужели все они не сумели остаться свободными и за это наказаны?

– Выходит, что так! Свободные не сдаются, они или побеждают, или погибают!

– Я знаю много людей моего племени, которые были в плену и вернулись к свободной жизни. Нет, старик, я верну себе свободу!

– А что такое свобода?

– Свободен тот, кто носит оружие и может защитить себя. Кто силен, тот и свободен!

Навар хотел что-то возразить, но железный засов заскрипел и в дверях показался тот молодой раб, который накануне хотел ударами палки разогнать дерущихся жертвенных быков. Он принес заключенным хлеб и порядочный кусок холодной конины. Разрыл ямку в земляном полу и укрепил в ней кувшин с вином.

Сделав это, иеродул бросил на обоих сотоварищей равнодушный взгляд и сказал с пренебрежением:

– Ешьте и спите. Работать будете после заката солнца.

После чего вышел и задвинул засов. Храмовой раб не считал обоих заключенных ровней себе, держался перед ними с сознанием своего превосходства.

Если бы ему сказали, что он такой же раб, как они, он не сразу понял бы это. И, видимо, возразил бы: «Я такой же, как они? Что вы! Я служу при храме, мне доверяют многое. Я прислуживаю жрицам во время молений и пользуюсь их расположением. Поглядите – я чист и имею вид почти свободного человека. А эти два каменщика грязны и сидят взаперти под охраной».

И если бы ему поручили охранять Меота и Навара, то он выполнил бы это, не задумываясь. Сейчас он тщательно задвинул засов, по-хозяйски беспокоясь, чтобы рабочие, нужные храму, не сбежали.

Оставшись одни, заключенные переглянулись.

– Никак нас хотят покормить? – приподнялся старик.

– Да, здесь хлеб и мясо.

– Чего же медлить, приступим.

Подкрепившись, оба почувствовали себя неплохо.

Молодой вскочил на ноги и стал ощупывать стены и дверь.

– Чего ты?

– Теперь нужно бежать, отец! Мы сыты и выдержим без еды не менее двух суток!

– Остановись, неразумный! – испугался Навар. – Ты, видно, еще не знаешь, как мудры эллины и как трудно бежать от них! Я пробовал бежать три раза. А что получил? Меня вернули и на всю жизнь сделали тюремным жильцом. Ложись лучше спать. Сон – дар богов. Кто спит, тот свободен и счастлив.

– Мертвый еще свободнее. Но лучше жить и бороться!

Убедившись, что стены их тюрьмы крепки, силач сел и задумался.

Навар гладил себя по животу и говорил вполголоса, засыпая:

– Хорошо быть сытым и отдыхать… Но знаешь, мой молодой вождь, до рабства я был воином и пастухом. Я не знал тяжелого труда, как и многого другого.

– А теперь узнал и тебе понравилось гнуть спину на хозяев?

– Не смейся! В труде я нашел свое успокоение. Ты чего скалишься? Я говорю правду. Теперь мне стало понятно, что человек может сделать своими руками очень много… Я узнал, почему греки так сильны. Они умеют думать, работать, а главное – научились заставлять работать других.

Меот не отвечал. Он машинально поднимал камешки с пола и бросал их в стену.

– Убегу, все равно опять стану свободным!

Послышался тонкий носовой свист. Навар заснул.

Усталость и сытый желудок сломили и Меота. Он склонился к холодной каменной стенке и захрапел.

Опять открылась дверь, теперь совсем тихо. Вошли двое.

– Они спят, – сказал один.

– Да, – ответил другой. – Здесь не очень светло, но кое-что видно. Один из них старик.

– А другой молодой.

– Гм… Это же настоящий гигант!

Люди ушли. Засов скрипнул опять, но спящие ничего не слышали.

В глубине храма стояли Миний, Дамасикл и Агела. Поодаль прислонился к колонне Бабон, ожидая приказаний. Дамасикл говорил:

– Мне не нравится, Бабон, этот великан. Мне говорил о нем Морд, этот строптивый варвар совсем недавно продан в рабство и плохо настроен. Зачем ты взял его?

– Мне навязал его Скимн-архитектор.

– Скимн довольно хитрая лиса… Впрочем, поздно об этом. Раба-гиганта нужно заменить. Но кем?

– Я думаю, – сказал Миний, – что его можно заменить иеродулом Костобоком из храма Девы. Мне давно не нравится, что Мата чрезмерно приблизила его к себе… Хотя этот раб тоже крепок, как бык, но пусть он заменит собою опасного богатыря.

Агела поморщился, но согласился.

– Что ж, пусть будет так! Иди, воин, в храм Девы и приведи Костобока. Только сделай это без ведома Маты! Вызови его через начальника стражи!

– А куда девать этого Антея с сильными мышцами?

– Кого?

– Раба, что вам не понравился.

– Отправить в городской эргастерий к Морду!

Бабон ушел. Архонты продолжали совещаться.

5

Делию принесли в храм четыре иеродула. Дом Скимна остался на попечении старого Керкета, которому не привыкать было выполнять обязанности няньки, повара, чернорабочего и водоноса одновременно.

Больную не понесли в заднее помещение, опистодом, где висел на ремнях священный састер, но не оставили и в жилище мраморной богини. Ее, по указанию Маты, поместили в боковую комнатку, заставленную недорогими приношениями верующих, начиная от пучков волос с головы исцеленных, кончая глиняными статуэтками, повязками, снятыми с заживших язв, костылями, снопиками пшеницы и увядшими виноградными листьями. Здесь же стоял и пучеглазый деревянный конь Бабона. Его предполагалось вскоре выставить наружу для обозрения всем желающим.

Ценные приношения не попадали сюда. Серебряные вазы, золотые ожерелья и деньги вносились в особую опись, нумеровались в присутствии чиновников и затем переносились в одно из подземелий, где хранились в опечатанных пифосах.

Делия искренне верила в святость жилища богини, и ей казалось, что уже при первом вдохе под серыми сводами храма в ее тело проникли частицы божественной благодати.

Здесь дышалось легче, чем дома, пахло также чем-то особенным, свойственным только храмам. Это была смесь запахов, в которой преобладали горелый воск, земляное масло, фимиам, что курился у ног розового кумира, и просто дух старого, нежилого помещения. Но Делии эти запахи казались неотъемлемой принадлежностью святилища. Она вдыхала их с жадностью, полная одним жгучим желанием жить.

В кладовой чувствовалась прохлада, что также нравилось больной: все здесь казалось свежее, чем дома. Женщина с благоговением смотрела на груду жертвенного хлама, видя в ней подтверждение целящей силы богини.

– Богиня, – прошептала больная проникновенно, – ведь ты тоже женщина и должна понять меня! Я не имею права болеть, не имею права умереть!.. Мне же нужно воспитать детей! Я еще хочу увидеть своего старшего сына женатым и нянчить внучат!

Делия была уверена, что каждое слово, сказанное в храме хотя бы шепотом, доходит до ушей богини. И, вне сомнения, Дева слышала шепот больной и не откажет в ее просьбе.

Деревянный конек весело смотрел на гостью своими неподвижными глазами.

В этом маленьком храмовом музее рождалось чудесное чувство оторванности от житейских забот. Покой глядел изо всех углов, внушая уверенность в том, что злые духи печали и болезней остались где-то за стенами храма, бессильные проникнуть внутрь его.

Делия почувствовала умиление и тихую радость. Мир и успокоение разлились по телу. Она в экстазе шептала молитвы. И в полумраке ей начало казаться, что статуэтки начинают оживать, а лихой деревянный конь вот-вот топнет своей ножкой и замотает головою.

Дыхание больной становилось все более ровным и глубоким. Веки смежились, и она уснула легким сном.

Она не слышала, как кто-то подошел к двери и, приоткрыв ее, стоял на пороге некоторое время.

Это был Гекатей. Он вошел в комнату, поправил подушку под головой матери, получше укрыл больную и тихо удалился. Его удовлетворило то успокоение, которое он увидел на лице Делии. Черты ее тонкого лица и нездоровый румянец, казавшийся темным в призрачном свете мигающей лампы, вдруг напомнили ему странный лик таврской Девы и одновременно полную внутреннего огня улыбку Гедии.

Когда он уходил, то в его спутанном воображении опять слились эти три столь несхожих образа, и он не мог разделить их, испытывая при этом небывалое душевное томление.

Делия проспала более двух часов. Ей грезились странные сны. Казалось, что она лежит в той же комнате, только стены раздвинулись широко-широко, а потолок улетел ввысь, так что его вылинявшие узоры превратились в тонкую золотую сеть, в петли которой смотрело небо и мигали звезды. Несметное множество статуэток окружило ее, и все они кивали головами и звенели тоненькими серебряными голосками «Ты будешь здорова, Делия!»

Деревянный конь плясал, его копытца беззвучно ударяли в серые плиты пола. Он тоже говорил: «Садись на меня, Делия, я умчу тебя в страну вечной весны, где ты опять станешь маленькой девочкой и будешь играть в мяч! А о детях не думай, о них позаботится богиня!»

Откуда-то появился Керкет. Раб ворочал глазами и назойливо твердил ей, что лепешки готовы и дети сидят за столом.

Неожиданно все перемешалось. Статуэтки попадали. Гекатей верхом на деревянном коне умчался прочь. Скимн показал ей свои волосатые руки и сказал: «Ты видишь – кольца с рубином нет на моем пальце!»

Делия открыла глаза и сразу же прищурилась от яркого света. Потом разглядела, что около нее стоит красавица в белоснежных одеждах со светильней в руке. Больная вгляделась и вся затрепетала от волнения.

– Богиня, богиня! – взмолилась она. – Ты пришла исцелить меня! Ты поняла, что нельзя умирать, оставляя маленьких детей!

И умоляюще протянула к ней худые руки.

Прекрасное видение улыбнулось.

– Я не богиня, я всего лишь воспитанница храма Девы – Гедия, дочь Херемона. Я от Гекатея узнала о твоей болезни и пришла навестить тебя.

Делия с изумлением смотрела на девушку. Она сама была когда-то хороша собою и остро чувствовала совершенство красоты своей неожиданной посетительницы. Ей вспомнились неясные намеки Скимна и разговор его с Гекатеем за столом. Она еще пристальнее стала разглядывать девушку.

– Да, – тихо прошептала она, – ты действительно прекрасна, как Афродита Урания… Это верно было сказано. А мои слова, конечно, восприняты Девой-Заступницей, за которую я тебя приняла! Деве должно льстить сравнение с такой, как ты. Любая богиня не отказалась бы от такой внешности… Почему же ты, дочь моя, решила навестить больную?

– Потому, что я сама потеряла мать и до сих пор не могу ее забыть… А Гекатей, видимо, хороший сын…

– О да, Гекатей хороший сын. Я думаю, что он будет также хорошим мужем для своей будущей жены и хорошим отцом для детей своих…

Гедия смутилась под пристальным взглядом женщины. Теперь Делия не казалась моложе своих лет. На ее лице отрешился весь опыт жизни, ее глаза смотрели ласково и вместе испытующе. Гедия чувствовала жалость к больной, но не могла не ощутить в ней ту внутреннюю силу, то превосходство, которое дают возраст и опыт многолетних печалей и забот. Девушку пленило внутреннее обаяние худой, немощной женщины, лежащей на одре болезни, она готова была обнять ее, как родную мать. Или это была нежность к той, которая воспитала такого прекрасного юношу, как Гекатей? Гедия не пыталась разобраться в этом. Она хлопнула в ладоши.

Вошла рабыня с блюдом, покрытым салфеткой.

– Я принесла тебе, почтенная Делия, кое-что поесть и вино.

Женщина с улыбкой погладила руку храмовой воспитанницы.

– Что ж, я, пожалуй, буду рада что-нибудь съесть. Пусть твое угощение будет для меня амброзией, а вино – божественным нектаром!

Все происходящее казалось легким, приятным сном или чудом, совершающимся в призрачно нереальной и таинственной полутьме храма.

6

Архонты пробирались по подземному ходу, освещая путь факелами. За ними шли молчаливые рабы: внешне спокойный и безразличный ко всему Навар – за спиною его в мешке брякали инструменты – и Костобок, бросавший вокруг изумленные и подозрительные взгляды. Торет, раб храма Обожествленного города, успел шепнуть ему, что архонты затевают неладное.

Подземная галерея пошла под уклон, делала неожиданные изгибы и колена, словно кружась вокруг какого-то стержня, уходившего в глубь земли.

Через некоторое время начался подъем, идти стало тяжелее.

– Здесь, – глухо произнес Миний.

Все остановились. Костобок бросил на землю охапку запасных факелов, зажег из них несколько и воткнул в землю. Стало явственно видно, что подземный ход здесь неожиданно оканчивается, упираясь в стену, сложенную из дикого камня.

– Нужно разломать эту стену, – кратко приказал рабочим эпистат.

Началась работа. Удары кирок глухо застучали, посыпалась сухая глина, стали отскакивать камни. Пыль застлала свет и едко ударила в нос, защипала глаза. Даже на зубах захрустело.

Архонты отошли в глубь галереи, кашляя и чихая.

– Я не думал, что будет так пыльно.

– Это нужно было предвидеть. Хватит у нас факелов?

– Думаю, что хватит.

Кирки продолжали стучать, вгрызаясь все глубже в каменную твердь. Навар иногда останавливался, тяжело переводил дух, но без дела не стоял, зная, как не любят этого хозяева. Он ногами отгребал от пролома камни и щебень. Костобок работал менее расчетливо. Он обливался потом. Лицо его стало неузнаваемо под слоем грязи и пота. Пыль густо покрыла его одежду. «Чего им вздумалось ставить меня на черную работу?» – спрашивал он себя с беспокойством, однако работал старательно, желая показать владыкам Херсонеса, что и на грязной работе он готов служить им изо всех сил.

Хозяева наблюдали за работой, тихо переговариваясь.

Через час Навар сделал сильный удар, его кирка провалилась в пустоту. Раб издал удивленное восклицание.

– Что? Стена пробита? – негромко окликнул его Миний.

– Да, господин, – ответил старик, кашляя и отдуваясь.

– Подождите, не ломайте дальше. Садитесь оба, испейте воды.

Когда пыль улеглась, стала видна черная дыра в центре воронкообразного углубления в полуразрушенной стене. Миний, гремя камнями, что попадались под ноги, пробрался к бреши, встал на колени, протянул руку.

– Маловато, надо расширить, но осторожно, чтобы камни не падали туда.

– Слушаю и повинуюсь, – ответил Навар.

– А потом нужно это отверстие заложить так, чтобы с той стороны не было заметно, где стена была проломлена нами. Можешь сделать это?

– Надо посмотреть с той стороны, какая там кладка и облицовка. Если кладка голая, без обмазки, то можно сделать, если с обмазкой, то нельзя!

– Посмотри, проверь. Полезай в то помещение и сообрази. Но нужно все сделать так чисто, чтобы никто не догадался, был ли здесь пролом.

– Постараюсь, господин!

– Сделаешь хорошо – получишь место главного мастера с оплатой из казны. И право жить в городе без охраны.

– Благодарю, господин! – изменившимся голосом ответил старик.

Ему вдруг показалось, будто перед ним сверкнуло солнце свободы. Он готов был признать трех рабовладельцев за добрейших людей, а свое рабское положение не таким уж тяжким. Он даже мысленно обратился к неукротимому Меоту со словами: «Вот видишь, сын вождя, человек справедливый и способный к ремеслу и в рабстве не остается незамеченным. Трудясь изо всех сил, он может рассчитывать на облегчение своей доли, даже на… освобождение!»

Ему стало жаль Меота. Работая здесь, непокорный силач тоже получил бы свою долю хозяйской милости.

– А ты, – обратился Миний к Костобоку, – поможешь мастеру. Будешь месить глину, подавать камень. Если брешь заделаете к утру, ты будешь главным над всеми храмовыми рабами города. Тебе назначат постоянное жалованье. Если найдешь жену – обзаводись семьей.

Костобок склонился в знак признательности и готовности все выполнить в срок. При этом уловил взгляды, которыми обменялись архонты, и страх холодной змейкой проник в его сердце. Необычная обстановка, таинственность предприятия, участие в нем самых больших и влиятельных людей полиса, а также небывало богатые обещания им, рабам, – все это казалось сном, диковинным и в то же время таящим в себе скрытую угрозу.

Однако, опытный в общении с хозяевами, раб ничем не выказал своего подозрения. Когда он поднял голову, на его лице сияла признательность и отражалась беспрекословная покорность и готовность выполнить все, что потребуется.

– Смею спросить господина: где возьму я воду и глину?

– Сейчас узнаешь.

Дыра в стене была расширена с большой осторожностью. Иногда кусочки щебня падали в соседнее помещение с глухим шорохом. Наконец Миний решил, что отверстие достаточно велико, и сказал:

– Полезай, старик.

Кряхтя, Навар полез задом в отверстие и исчез в нем. Слышно было, как он кашлял. Вскоре его физиономия вновь показалась в отверстии. Старик улыбался.

– Факел надо, стены осмотреть и мусор собрать с пола. Тут большая храмина. И сосуды какие-то стоят… кхе-кхе…

Дамасикл усмехнулся.

– Подожди, старик, – сказал Миний, – я тоже проберусь к тебе.

С ловкостью и быстротою, удивительными для его тучного тела, он пролез в брешь, хватаясь за выступы пролома своими длинными и сильными руками.

Навар осмотрелся при свете двух факелов. Разглядел, что находится в квадратной камере, стены которой состояли из грубой каменной кладки самого разнообразного вида. Известковые глыбы были скреплены глиной, смешанной с гашеной известью. Против только что сделанного пролома чернела низкая амбразура, в глубине ее виднелись каменные ступени, ведущие вверх, по-видимому к выходу. Пол подземелья был выложен плитняком. Вдоль стен стояли большие и малые пифосы и обливные кувшины. Их горлышки блестели от смоляной обмазки.

Раб смотрел, как эпистат обошел эти странные сосуды, словно делая смотр солдатам перед боем. Он соображал. Потом с усилием взял один сосуд и перенес его к пролому стены.

– Эй, Агела, принимай, ты помоложе!

В сосуде глухо звякнуло. По этому звуку и по тому, как вздулись жилы на лбу архонта, старый раб догадался, чем наполнены обмазанные смолой пифосы. Кинулся помогать эпистату. При этом увидел на горлышках сосудов печати.

«Вот она, сокровищница города! Вот почему за работу обещают деньги и хорошую жизнь», – подумал Навар, торжествуя.

Однако ему еще не было ясно, зачем, с какой целью производится такое самообкрадывание. Что это, грабеж со взломом в собственном доме?

Все малые сосуды, посильные дюжему Минию, постепенно перекочевали из подземного хранилища в тайную галерею. В каждом из них было не менее пяти пудов весу. У приметливого раба возник невольный вопрос: кто же будет перетаскивать толстопузые горшки-гиганты, стоявшие вдоль стен? Их было семь.

Но Миний и не взглянул на них. Тяжело дыша, он стирал со лба пот и чмокал пересохшим ртом.

– Ну, мастер, делай свое дело, да смотри, делай как надо! Сделаешь – счастье твое, поленишься – не обессудь, не получишь награды.

– Постараемся, господин, постараемся! Все умение приложим, а сделаем!

– Ну, ну!

Миний исчез в проломе.

Оставшись один в подземелье, старый раб еще раз проверил качество кладки стен, тщательно осмотрел края пролома, аккуратно собрал камни, упавшие внутрь сокровищницы, смел весь мусор и вообще уничтожил следы их пребывания здесь. Не спеша, по-стариковски, начал карабкаться в пролом, стараясь не насорить щебнем и не обвалить слабо держащиеся камни.

Вода и глина оказались совсем недалеко, в одном из боковых разветвлений главной галереи. Работа закипела. Даже архонты помогали месить глину и подавали камни.

Навар работал вдохновенно, как художник. Одной рукой он поддерживал камни и гладил их со стороны сокровищницы, другой любовно укладывал их один на другой. Ему казалось, что сейчас он строил собственное счастье.

Пролом был заделан. Началась грубая кладка крупных камней для заполнения бреши во всю толщу стены. Архонты видели, что рабы стараются изо всех сил. Даже Костобок ослабил свои подозрения. «Неужели хозяева обманут нас?» – спрашивал он себя, подавая камни. Ему тоже не хотелось, чтобы о нем подумали плохо херсонесские владыки, и он укреплял в себе убеждение, что их обещания не могут быть ложными.

Наконец работа закончена. Все облегченно вздохнули. Рабы расправили спины, огляделись с удовлетворением. Факелы догорали.

– Вот и все, великие архонты! – устало, но с веселым видом объявил Навар.

– Сделали хорошо, – оценил Миний. – Вы заслужили награду. Забирайте инструменты, пойдете отдыхать.

7

Ночью Делия проснулась от неясного звука, словно пригрезившегося во сне. Она вопросительно уставилась глазами в темноту. Успокаивающее чувство оторванности от мирской суеты, которое так благотворно подействовало на нее вначале, вдруг исчезло. Появилось тревожное ощущение как бы близости какого-то постороннего, стоящего рядом и отделенного от нее лишь непрочной завесой темноты. Прохладный воздух нежилого помещения изменился. С непонятной встревоженностью больная явственно ощутила необычный для храма запах не то испорченного рыбьего жира, не то морских водорослей и как бы еле уловимое излучение теплоты чьего-то тела.

Она вздрогнула от легкого прикосновения к ее лбу. Будто летучая мышь задела ее своим легким крылом.

Следуя неясному побуждению, Делия поднялась с ложа, закуталась в одеяло и с тревогой в душе поспешно двинулась к выходу. Дверь оказалась открытой. За ней маячили внутренние колонны храма, чуть освещенные светильником, что еле тлел у нот розовой статуи.

«В храме люди! – решила больная, все более поддаваясь беспокойному предчувствию. – Но где они?».

– Ах!

Она чуть не упала, поскользнувшись. Наклонилась, протянула руку и быстро отдернула. Пальцы коснулись чего-то теплого, клейкого. И одновременно из полумглы неясно выступило бледное пятно с темными провалами глаз и рта и такие же бледные, бесплотные тени обнаженных рук, раскинутые на полу храма.

«Труп!.. Но чей?..»

Эти догадка и вопрос возникли одновременно с пронзительным криком, вырвавшимся из груди и звонко расколовшим тишину храма. Темные своды ожили, ответили тысячеголосым эхом. Храм Девы недаром славился своими акустическими свойствами. Целая гамма отголосков слилась в один мощный вопль, в котором ужас, поразивший женщину, прозвучал в многократно увеличенном масштабе. Это был нечеловеческий, оглушительно громкий призыв о помощи. Его сразу услышали стражники у ворот, патрули на улицах и дозорные на ближних башнях.

Послышались голоса людей, топот ног, лязганье железа.

– В храме кто-то кричит!

– Эй, стража! В храме тревога!

– К оружию!..

Гекатей одним из первых услышал страшный вопль, но не сразу догадался, что он издан человеческим горлом.

– Стойте здесь, – распорядился он, а сам кинулся прямо в храмовые ворота, сопровождаемый несколькими товарищами.

– Что случилось? Кто кричал?

В пристройке, где жили Мата и воспитанницы, замигали огни. Старшая жрица выскочила полуодетая, выбежали иеродулы с факелами. По колоннам храма и узорчатому фронтону забегали желтые полосы света. Тени за колоннадой сгустились и вздрагивали, подстегиваемые огнями. Вынырнули из тьмы испуганные, недоумевающие лица, фигуры бегущих людей. За периболом храма кто-то кричал диким голосом:

– К оружию, херсонесцы, Дева в опасности!..

Мата вместе с толпою воинов и храмовых женщин-рабынь подбежала к ступеням храма. Оттуда уже вышел Гекатей. Его лицо при багровом свете казалось страшным, перекошенным от боли и гнева. Он нес на руках окровавленный труп женщины.

– Моя мать… убита… – объявил он приглушенным голосом.

Мата оказалась рядом. Она выхватила из рук иеродулы факел и подняла его к лицу убитой.

– Очнись, Гекатей! – закричала она вне себя. – Какая это мать!.. Это же дежурная иеродула Ликия! Она должна была всю ночь поддерживать огонь в светильнике!.. О боги!..

Она отпрянула от убитой и завизжала в непобедимом страхе:

– Смотрите, смотрите!.. В груди Ликии таврский нож! Тавры!.. О олимпийцы!.. В храме тавры!

Теперь все увидели, что из груди трупа торчала рукоятка бронзового ножа.

Воины направили вперед копья и устремились в чернеющий провал храмового входа. Звучные своды отвечали им целым хором голосов. Гекатей передал труп Ликии рабыням, а сам в два прыжка очутился внутри храма.

– Помни, ты должен спасти Деву! – крикнула ему вслед Мата.

При свете факелов все легко убедились, что поющая дверь и замки на ней целы. Розовая статуя безмятежно улыбалась навстречу людям, но на нее никто не обратил внимания. Все были обеспокоены судьбой деревянного идола, запертого в заднем опистодоме. Кинулись в склад недорогих посвящений, его дверь была распахнута, а около порога лежала бесчувственная Делия. Ее подняли и бережно вынесли.

В складе все стояло на своих местах. Молодые воины опустили копья и недоуменно переглядывались.

– Выходит, что все в порядке. Дева в безопасности…

– Кто же убил Ликию?

Появилась Мата. Она шла несмело, боязливо вздрагивая и оглядываясь. Она уже осмотрела замки на дверях опистодома и тяжело дышала от волнения.

– Ну что? – жестко спросила она.

– Успокойся, Мата, – ответил Ираних, – в храме нет никого.

– А кто убил иеродулу? – с грубой резкостью обратилась к нему жрица. – Ночные сфинксы, что ли?

– Надо осмотреть чердак, – догадался Гекатей.

Мата вздрогнула и широко раскрытыми глазами уставилась на почти незаметную дверь, заставленную разным хламом. Дрожащими руками она отдала Гекатею ключи, а сама благоразумно отошла к выходной двери храма.

Гекатей подошел к дверце.

– Дайте огня.

Поднесли факелы. Замок оказался сломанным, но дверца, несмотря на усилия молодого воина, не открывалась.

– На чердаке кто-то есть. Дверь закрыта изнутри.

– Там тавры! – взвизгнула Мата.

– Ломайте дверь!

Воины схватили деревянного коня и, пользуясь им как тараном, начали выбивать дверь. Это оказалось совсем не так просто. Толстые дубовые плахи, окованные железом, не поддавались усилиям десятка человек. Старшая жрица поняла, что, если сейчас дверь рухнет, произойдет кровопролитная рукопашная схватка. Она выскочила во двор и стала вопить, раздирая на себе одежды:

– Богиня в опасности! В храме тавры!.. К оружию, спасите!..

Ей начали вторить рабыни. Их крики звонко разнеслись по городу. Из храма также доносились громоподобные звуки. Каждый удар тарана будил гулкое эхо среди каменных стен.

Улицы наполнились народом, все ярче вспыхивали огни, тревожно раздавались возгласы, нарастал грохот сотен бегущих ног.

– Тревога! В город ворвались скифы царя Палака!

– Берите копья, взбунтовался эргастерий!

– Слава Митридату, говорят, прибыли его корабли нам на помощь!

Кричали разное. На дальних улицах никто не мог сказать толком, что случилось. Более сообразительные показывали в сторону акрополя и призывали:

– Граждане, идите на площадь, там происходит неладное!

Бабон, отдуваясь и придерживая левой рукой ножны меча, бежал во главе десятка гоплитов. В правой руке его сверкал блестящий клинок.

– В храме Девы тавры! – сообщили ему.

Толпа за толпой, словно морские волны, подгоняли одна другую. Человеческое море затопило площадь. Было светло, как днем.

8

Замирая от страха, охваченная суеверным чувством, Соза провела молчаливых и страшных тавров в храм Девы. Ее предприятию способствовало то обстоятельство, что Костобока с вечера не оказалось, он куда-то исчез. Обычно раб несколько раз в ночь обходил все закоулки храмового двора, как сторож. Увидеть его ночью бродящим по двору было делом обычным. Мата ему доверяла.

Соза больше всего опасалась, что именно Костобок может заметить ее и тавров во время перехода через двор, поднимет тревогу и призовет стражу.

По обычаю, вооруженные стражи располагались у ворот храма и вокруг перибола. Заходить ночью в храмовой двор считалось проступком и могло навлечь на виновного подозрение в умысле против Девы или в попытке совращения жриц.

Поэтому Соза не боялась наружной охраны. Все было тихо. Костобок не появлялся. Похитители, подобно теням, бесшумно скользнули во мраке вдоль каменного забора, готовые к любой случайности.

Казалось, все благоприятствовало рискованному делу. Ночь была темная, тучи застилали небо. Слабый ветер дул с моря, донося неясный шум волн. Отдаленные звуки города не могли вызвать беспокойства, а перекличка сторожевых за каменным забором была так привычна, что Соза относилась к ней безразлично. Она более встревожилась бы, если бы монотонные оклики часовых неожиданно прекратились.

– Слушай!..

– Слушай!..

При входе в храм рабыня прислушалась и остановила главаря тавров тем, что взяла его за руку.

И от этого прикосновения суеверная старуха, склонная к фантастическим умозаключениям, вдруг ощутила в глубине своего окаменелого сердца что-то щемящее, словно отголосок давно пережитой боли. Может, это был страх перед отважными безумцами, что посмели проникнуть в самый центр вражеского города для неслыханного дела – выкрасть городскую святыню. Тавры к тому же славились как жестокие и хладнокровные убийцы, от них всего можно было ожидать.

Соза не сумела сразу разобраться в своих чувствах здесь, среди насторожившейся тьмы, в такой необычной и страшной обстановке. Она со страхом ощущала в душе небывалое возбуждение, как будто кто-то невидимый вселился в нее и овладел ею.

Она хотела провести похитителей в склад недорогих посвящений незаметно от дежурной рабыни, поддерживающей священный огонь, рассчитывая, что она спит. Ликия была большой соней, и когда засыпала, то ни громкие окрики, ни толчки не могли разбудить ее.

Но Ликия, на свою беду, оказалась бодрствующей. Она стояла у подножия розового кумира и крутила свои косы, чтобы уложить их вокруг головы. Было ясно, что девушку надо схватить, связать и заткнуть ей рот тряпкой. Старуха хотела растолковать это тавру и повернулась к нему. Желтая полоска света падала прямо на лицо его. Оно казалось выточенным из темного дерева.

«Какой юный, а решился на такое опасное дело!» – подумала иеродула. Но не успела она раскрыть рот, как он сделал знак – и двое воинов бесшумно вошли в храм. Ликия даже не вскрикнула. Послышался глухой удар и звук падающего тела, пронзивший Созу, как огнем.

Это было первое, чего она не хотела бы. Смертоубийство в храме считалось великим осквернением святыни и всегда влекло за собой несчастье.

– Дева не простит этого, – прошептала в ужасе старуха, уверенная, что возмездие не замедлит и падет на их головы.

Вместе с этой мыслью она почувствовала острую жалость, но не к погибшей Ликии, а к молодым таврам, представила, что они, такие юные и смелые, свободные от рабских уз, попадут в руки ненавистных эллинов. И с неожиданным приливом энергии решила сделать все, чтобы не допустить до этого и помочь смелым юношам благополучно закончить свое рискованное предприятие.

По знаку проводницы они проследовали в склад, где мирно спала Делия. Соза просмотрела, когда больную принесли в храм, и сейчас не подозревала о ее присутствии. Это была вторая ошибка, имевшая роковые последствия. Благодаря ей Делия осталась живой, а похищение састера не удалось.

Замок на дверце был сломан, похитители проникли на чердак по узкой лесенке. Соза задержалась и предусмотрительно задвинула дверцу на внутренний засов. Это было в тот момент, когда больная проснулась.

На чердаке царила тьма. В слуховое окно, прорезанное во фронтоне, неясно появлялись и исчезали холодные осенние звезды, застилаемые тучами. Тавры стали высекать огонь и раздувать трут. При свете искр старуха опять увидела руки и лицо их молодого вожака. Повторилось то же, что и внизу, когда она прикоснулась к его руке. Соза задрожала, словно от внезапной боли. Вспомнились обещания и загадочные намеки Вастака. Предположение вдруг перешло в уверенность. «Это он! – почти вскрикнула женщина, охваченная экстазом. – Это он!.. Только тот был маленьким, а этот – большой. Он вырос… Сам Палак направил его сюда, желая вернуть его мне!»

Старуха кинулась к воину с живостью, несвойственной ее возрасту. Задыхаясь от волнения, обратилась к нему по-таврски:

– Скажи – кто твои отец и мать?

Юноша удивленно посмотрел на нее и, помахивая трутом, ответил:

– Мои родители в горах.

– Нет! Ты просто не помнишь!.. Ты попал к таврам совсем маленьким!.. Ты не тавр, я докажу тебе это, ибо мое сердце никогда не обманывало меня. Ты… сын мой!.. Ты!..

Но старой рабыне не суждено было закончить свою речь. Ее прервал страшный, нечеловеческий крик, раздавшийся внизу. Ему ответили оглушительным эхом своды храма. Воины вздрогнули и схватились за оружие.

Это было начало общей тревоги.

Соза будто опьянела. Не привыкшая думать последовательно, склонная к кликушеству, она мгновенно поддалась первой догадке, пришедшей ей в голову. Она была уверена, что Палак и Вастак сдержали свое слово и вернули ей потерянного сына. Все, что за многие годы накопилось в ее душе, сейчас хлынуло неудержимым потоком. Радость, материнская ласка, заботливость о своем ребенке, дикая, страстная любовь к нему – все это было сразу отдано безраздельно молодому воину. Соза завыла и, к удивлению тавров, бросилась к юноше, обхватив его шею костлявыми руками, прижалась щекой к его нечесаной шевелюре.

– Богиня услышала меня, – рыдала она в упоении, – богиня решила вернуть мне сына!.. Теперь никто не отнимет его у меня! Моего нежного козленка!

– Она сошла с ума, Гебр, – заметил один из воинов.

– Она от страха не знает что делает! – сказал другой.

Но уважение к старости было одной из главных черт таврского воспитания. Гебр осторожно освободился от объятий женщины и с участием посмотрел в ее лицо, продолжая размахивать горящим трутом.

– У нас, у таврских горцев, племени арихов, – сказал он ей, – все старшие – отцы и матери, все ровесники – братья и сестры, а все младшие – сыновья и дочери!.. Я и товарищи мои – младшие в роду и готовы признать тебя за нашу мать! Мы будем рады принести тебе дичь и охранять твой сон. Но это не сейчас, когда мы вышли на путь войны и принесли народу и богам клятву вернуть в горы нашу богиню!.. Время бежит быстро, уже началась тревога в городе, и мы можем не успеть!.. Посмотри в окно, уже вспыхнули огни, и свет их проникает сюда!

Это было сказано с таким спокойствием, как будто никакой опасности не существовало. Остальные так же хладнокровно прислушивались к нарастающему шуму вокруг храма, но их руки крепче сжимали копья и палицы.

Соза словно очнулась. С небывалой быстротой она подбежала к слуховому окну и поглядела вниз. Двор храма и прилегающая к нему часть площади кипела мятущимся людом. Факелы скрещивались, одни вооруженные отряды обгоняли другие, все показывали на храм и кричали:

– В храме тавры!..

– Надо спешить! – сказал громко Гебр. – Эллины проснулись, они увидели труп в храме. Эй, старуха, я говорю тебе, надо спешить!

– Поздно спешить, – глухо ответила старуха, – уже весь город знает, что мы здесь! Храм окружают со всех сторон! Готовьтесь к неравному бою!..

Соза забегала по чердаку, потрясая маленькими высохшими кулаками.

– Проклятые, проклятые! – вскрикивала она. – Вы все отняли у меня, свободу и ребенка! А теперь я нашла его, но вы опять хотите разлучить нас! Не будет этого!

Она остановилась, пораженная внезапной мыслью.

Раскатисто доносились снизу тяжелые удары.

– Херсонесцы ломают дверь!.. Я задвинула засов, но он долго не выдержит! Эллины сейчас будут здесь! Но я спасу вас всех, дети мои! Спасу тебя, мой ягненок! Не для того я нашла тебя, чтобы отдать на растерзание херсонесцам!

– Мы спустимся на арканах во двор и пробьемся мечами или… умрем! – с жаром заявил Гебр. – Но мы должны взять с собой Деву! Без Девы нам нельзя явиться в Белый Город!

– Погляди в окно, сын мой! Как вы пробьетесь через эту толпу? Нет, теперь только я смогу спасти вас, и я сделаю это! Ведь я мать твоя!

Воины с уважением и удивлением смотрели на старуху. Сам Гебр начинал верить ее словам. Медлить было некогда. Крики во дворе становились громче, удары тарана все настойчивее.

– Спасайтесь в жилище богини! – крикнула им Соза. – Ломайте окно и спускайтесь вниз!

– Что ты говоришь, мать? Ты посылаешь нас в ловушку! Мы будем сражаться здесь, а один из нас спустится в храм и похитит богиню!

– Глупые, вас перебьют как телят, а там, внизу, у богини, вы будете пользоваться правом убежища!

– Надолго?

– Хоть на всю жизнь. Главное – не попасть сейчас под копья горожан! Они не пощадят вас!.. А у ног Девы вы будете в безопасности. Пройдет ночь, народ успокоится, а там и свои узнают, выкупят.

– Или обменяют, – живо добавил Гебр, вспомнив о пленниках с «Евпатории».

Надежда на счастливый исход вспыхнула в нем. Он с чувством благодарности посмотрел на Созу. Желание жить было в нем очень сильно, несмотря на воинскую закалку.

– Да, ты права, мать. Такой обычай есть у эллинов, я слышал. Но не забудут ли эллины о нем в гневе?

– Об этом я позабочусь, сынок!..

Тавры копьями и топорами раздробили толстые финикийские стекла потолочного окна и дружными усилиями вырвали колесовидную раму. Соза казалась помолодевшей. Она проявляла лихорадочное беспокойство и торопила юношей. Научила их положить копье поперек отверстия в потолке, зацепить за копье аркан и спустить его вниз, в то самое помещение, где вчера лишь Гекатей и Мата в ее присутствии обсуждали, как сохранить кумир в безопасности.

Один за другим воины спустились вниз. Соза осталась наверху.

– Эй, мать, спускайся и ты! – крикнул Гебр.

Старуха отрицательно покачала головой. Теперь Созе казалось, что ее участие в заговоре уже раскрыто и ей нечего ждать, кроме мучительной смерти. Прятаться в опистодоме вместе с воинами было бесполезно. Разъяренные херсонесцы ворвутся через «поющую дверь» и уничтожат всех, в том числе и ее вновь обретенного сына. Кто скажет, что убивать в храме нельзя, кто напомнит взбешенным горожанам о праве убежища у ног богини для всех, кто его ищет?.. Конечно, молодые тавры живыми не сдадутся – но разве этого хотела Соза?.. И, следуя ранее мелькнувшей мысли, старуха решилась. Она склонилась к окну и сказала:

– Дети мои и ты, сын мой! Я много лет ждала и верила, что увижу своего ребенка. Слава богам, они привели тебя ко мне большим и сильным! Боги хотят убедиться, так ли я люблю тебя, как говорила. Сейчас они увидят силу моей любви. Я отдам свою жизнь, но спасу тебя от расправы и от страшного эллинского рабства!.. Прощай, мой сын!.. Ягненок мой!..

Она подняла голову. Удары продолжали сыпаться на дверцу. Через несколько мгновений толпа озверелых стражей будет здесь.

Старуха быстро схватила копье и выдернула его из петли аркана. Веревка шлепнулась на каменный пол где-то внизу.

– В чем дело, мать? – послышался голос Гебра.

– Прощай! – еще раз крикнула Соза. – Вас никто не посмеет тронуть, молитесь богине!

Ударами копья она начала дробить черепичную крышу храма. Ломая одну плитку за другой, проделала отверстие, через которое глянули звезды и отблеск факелов. С ловкостью кошки влезла через отверстие на крышу. Ее появление было сразу замечено толпой, послышались крики изумления. При свете факелов старуха, стоящая на гребне храмовой крыши, вначале показалась грозным привидением. Ее волосы развевались по ветру, подобно пламени костра, одежды казались багровыми, словно залитыми кровью.

Толпа ахнула, зашумела громче.

– Смотрите, смотрите, богиня вышла на крышу, она хочет улететь обратно на небо!

– Какая это богиня, это одна из служанок храма, та, что разговаривает с богиней, одевает и кормит ее!

– Она бежит от копья свирепых тавров!

– Бедная, она вся в крови!

– Нужно спасти старуху! Богиня не простит ее обиды!

– Слушайте, слушайте! Она что-то кричит, она зовет на помощь!

Шум стал стихать, пронзительные вопли Созы стали слышнее.

– Херсонесцы! – кричала она. – Тавры спрятались в жилище Девы! По закону отцов, они пользуются убежищем у ног богини! Кто нарушает право священного убежища, тот губит город! Богиня уже оскорблена тем, что тавры совершили убийство в храме, она гневается и покинет город, если страшное совершится!

Старуха бегала по гребню крыши и размахивала руками.

– Граждане! – продолжала она свои призывы истошным голосом. – Не допустите осквернения храма! Горе всем вам, если у ног богини будут совершены убийства!.. Горе, горе!.. Гибель городу!

Неосторожно ступив на шаткие черепицы, Соза поскользнулась, взмахнула руками и со страшным воплем полетела вниз на мраморные ступени храма.

Зловещие слова старой рабыни и ее внезапная смерть произвели сильное впечатление на толпу. Наступило мгновенное молчание. Многим показалось, что иеродула кинулась вниз сама, не будучи в силах или не желая пережить великий позор богини.

– Прекратить осквернение храма! – закричал кто-то. – Долой из святого места вооруженных гоплитов! Прочь от дверей храма!.. Скоро жилище Девы будет превращено в хлев!

– Но там же тавры? – возразили с жаром несколько голосов.

– Это все равно! Тавров нельзя убивать в храме!.. Их Дева-Заступница приняла под защиту!.. Это же божественный закон!

– Что власти смотрят? Опозорили и осквернили святыню города!

Одиночные крики слились во всеобщий рев.

Херсонес гневался.

Тысячи глоток, которые несколько минут назад громко требовали смерти таврам, сейчас возмущенно взывали к справедливости и вопили о недопустимости убийства под крышей храма.

Право убежища у ног божества было старинным установлением. Оно поддерживало и укрепляло в сердцах верующих благостное убеждение в справедливости богов к независимости храмов от сильных мира сего. И ничто другое не вызывало такого возмущения простых людей, как нарушение права убежища, оно было равносильно великому надругательству над святыней.

Мужчины и женщины кинулись в преддверие храма и требовали удаления воинов, обвиняя их в том, что они забыли правила поведения в священных местах, намереваясь затеять битву в жилище Девы.

Появились представители власти. Миний и Агела лично руководили очисткой храма от народа. Зато оцепили перибол сплошным кольцом стражи. В храм вошли лишь жрецы и жрицы вместе с архонтами. Туда же пригласили и Гекатея.

– Тавры могут вырваться из опистодома и умертвить нас, – с робостью сказал кто-то.

Мата резко возразила:

– Нет, через «поющую дверь» они не вырвутся, она достаточно крепка. А окно на чердаке, в которое они спустились, мы уже закрыли сломанной дверью и завалили камнями. Тавры в опистодоме – как мыши в мышеловке!

Гекатей утвердительно кивнул головой. Он тоже участвовал в баррикадировании потолочного окна, после чего он и его друзья думали открыть «поющую дверь», ворваться в опистодом и перебить варваров копьями и мечами. Воля народа остановила их.

– Ой-ой! – протянул кто-то. – Страшно подумать, что богиня наедине с этими зверями! Ведь они могут ее обидеть… повредить, уничтожить!..

– Кто?.. Тавры? – спросила Мата, обмениваясь многозначительным взглядом с царем Агелой. – Нет, тавры никогда не сделают вреда Покровительнице, ибо почитают ее как высшее божество! Они будут ухаживать за нею лучше всяких слуг! За богиню бояться нечего!

– Но все-таки она женщина – и вдруг находится в одной комнате с мужчинами, да еще с дикарями! Не в опасности ли ее честь?

– Нет, – серьезно возразила Мата, – для тавров богиня – Великая Мать, и они относятся к ней с сыновней любовью. Кроме того, вы забыл, что ксоан деревянный!..

– Что же мы будем делать с таврами?

– Мы будем держать их взаперти до тех пор, пока они сами не погибнут от жажды и голода. А потом выбросим их тела и сделаем очистительные жертвоприношения.

– Это правильно. Только нужно еще лучше завалить верхнее окно. Дверь же так трепка и толста, что лишь осадный таран мог бы ее вышибить!

– Но там наши сокровища!.. Тавры проникнут в подвал и похитят наше золото! – плачущим голосом заявил казначей Гимн.

Тень тревоги пробежала по лицу Миния. Он беспокоился не о сокровищах: они никуда не денутся. Его смутила мысль, что тавры в поисках выхода проникнут сперва в сокровищницу, а потом догадаются разобрать сырую еще стену, заделанную час назад, и найдут выход через храм Обожествленного города. И тут же принял решение замуровать подземную галерею с другого конца. Посмотрел на Агелу. Тот молчал с важностью.

– За храмовые суммы бояться нечего, – ответил эпистат, – раз тавры не могут никуда убежать, то и унести хотя бы один обол тоже!

Все заметно успокоились. Ощущение опасности прошло. Страсти стали утихать. Тавры оказались пойманными в западню без каких-либо потерь со стороны горожан. Соза и Ликия в счет не шли. Только Мата вспомнила:

– Бедная Соза, она не вынесла позора богини, а Ликия защищала ее грудью! И обе погибли во славу Девы! Бедняжки!

Воспитание преданных рабов, готовых жертвовать собою за дело своих хозяев, считалось немалой заслугой. Тогда как предательство или бунтарство раба влекло за собою не только казнь виновника, но и порицание нерадивому рабовладельцу.

– Во всем виноваты стражи, они плохо охраняли храм! Гекатея нужно судить!

Все взоры обратились к юноше. Молодой воин опустил голову.

– Да, – заявил жрец Гераклид, – это ты, Мата, предложила поставить у храма охрану из юнцов, заменив ими опытных мужей! И ты должна ответить за это перед народом! А Гекатей прозевал проникновение в храм похитителей и тоже будет наказан!

– Что я слышу? – возмущенно отозвалась Мата. – Я и стражи виноваты? Это клевета, и ты, Гераклид, пожалеешь о сказанном! Если бы у врат храма продолжали стоять хлебопеки и кузнецы, что спят на посту, то тавры не только проникли бы в храм, но и вышли бы из него так же незаметно, как пришли! А уходя, они унесли бы с собою и богиню! Но к счастью для всех нас юноши оцепили храм и поймали грабителей!

– Случайно, – насмешливо прервал ее Гераклид, – благодаря тому, что Делия своим криком подняла тревогу.

– А кто такая Делия?.. Делия – мать Гекатея! Разве это случайно? – напустилась Мата на жреца, следуя известному правилу, гласящему, что нападение лучший вид защиты. – Разве в этом ты не видишь предопределения свыше? Мать и сын спасли Деву от позора, а город от страшного несчастья, и за это ты предлагаешь судить меня и Гекатея! Это может сказать лишь враг города, а не жрец его!

– Кто враг города? – выступил вперед Гераклид, вращая глазами. – Ты посмела сказать так мне, жрецу Херсонеса? Да я сейчас же пойду на площадь и стану на Камень обиды и обвинения! И потребую, чтобы тебя поставили на Камень ответа!..

– Тише вы, успокойтесь, – сморщился Дамасикл с неудовольствием.

– Но я требую справедливости, – продолжала Мата. – Гекатей, как телохранитель богини, достоин золотого венка! Сами боги надоумили меня требовать от совета заменить стражу из стариков молодыми эфебами! Я словно чувствовала, что готовится нечто страшное. Я сердцем догадывалась об этом. Подумать страшно, что случилось бы, если бы все оставалось по-старому!

– Но как могли тавры пробраться в перибол незамеченными? – спросил Миний Гекатея.

– Дверь в келью Созы оказалась открытой, а ее окно, что выходит на улицу, также. Мне кажется, что враги проникли в храмовой двор именно этим путем.

Все насторожились. Мата замерла в ожидании. Ее лицо покрыла бледность, на лбу выступили мелкие капли пота.

– Значит, по-твоему, тавры проникли в храмовой двор через келью Созы? Это странно, – медленно, как бы размышляя, промолвил эпистат. – Тогда у меня есть еще вопрос: как могла Соза оказаться на чердаке вместе с таврами? И не она ли показала им ход на чердак? Дверца была замаскирована, а тавры вообще не могли даже подозревать о ее существовании…

– О Миний! – не выдержала Мата. – Ясно, что разбойники проникли в окно кельи, где жила Соза!.. Они не могли найти другой более удобной лазейки! Проникнув в келью, они заставили Созу быть их проводницей силой оружия, угрозами!.. Только на чердаке она сумела ускользнуть от них и, взобравшись на крышу, обратилась к народу… Бедная, она так была предана Деве!

– Твое объяснение похоже на правду. Но, может, Соза была в связи с похитителями и сознательно помогала им?

– Да, вот именно! – подхватил Гераклид.

– Что? Соза предательница? – с пылом возразила Мата, бросив на Гераклида взгляд, полный ненависти. – Любимая служанка Девы, свидетельница ее эпифаний?.. Это невозможно! Народ этому не поверит, а если вы сами станете убеждать его в этом, то только повредите авторитету богини, да и своему тоже!

Она умоляюще взглянула на Агелу.

– Мата права, – заметил царь, – предположение о предательстве Созы нелепо и вредно. О нем даже говорить не следует, чтобы не вызвать в народе разных нежелательных толков. Несомненно, тавры принудили Созу провести их в храм, но преданная иеродула сумела вырваться из их лап и с храмовой крыши оповестить народ о нападении врагов. Соза будет похоронена с почетом за счет храмовых сумм. Она заслужила это уже тем, что предупредила драку в храме.

Агела обвел присутствующих выразительным взглядом, говорившим без слов: «Так, но не иначе нужно объяснять происшедшее».

Мата с облегчением вытирала внезапные слезы. Гераклид угодливо кланялся. Миний сосредоточенно сопел, уставясь глазами в пол. И каждый понял, что обвинение погибшей Созы было бы большим скандалом. Тем более что народ встретил ее смерть как подвиг и сейчас воздавал хвалу ей, толпясь вокруг мертвого тела старухи.

На этом экстренное совещание в храме Девы было закончено. Архонты удалились. В суматохе и при слабом освещении никто не заметил, что одежды Миния, Агелы и Дамасикла грязны, покрыты пылью и паутиной и издают запах пота и сырости подземелья.

Уже дома Миний заметил, что пола его плаща забрызгана кровью.

Народ был так захвачен событиями возле храма, что никто не видел, как на улице, идущей к порту, из канализационного люка с трудом выбрался человек. Со стонами и оханьем он поднялся на ноги и, шатаясь как пьяный, пошел в направлении порта. Никто не узнал бы в этом грязном, оборванном человеке храмового раба Костобока.

До его ушей доносились крики людей, что понуждало его ускорять шаг и опасливо озираться вокруг.

Уже в порту человек был замечен гоплитами, что высаживались с большого сторожевого корабля, торопясь прибыть вовремя на площадь, где, как им было известно, идет расправа с таврами, проникшими в город.

– Стой, стой! – закричали они. – Эй, держи его, это тавр!

– Держи тавра!

– Стреляй в него!

Раб кинулся вдоль берега. Вслед ему неслись проклятия и летели стрелы.

Взбежав на деревянный настил пристани, около которой не стояло ни одного судна, он на мгновение остановился и, погрозив преследователям кулаком, бросился в черные волны.

Ночная тьма и туман мешали хорошо видеть. Гоплиты подбежали к пристани, продолжая на ходу пускать стрелы в сторону моря. Осветив мостовую факелами, увидели на камнях пятна крови.

– Я не мог промахнуться, – самодовольно пробасил один. – Во-первых, вы знаете, что я редко не попадаю в цель; во-вторых, я вчера лишь помазал наконечники стрел кровью белого петуха!

– Я тоже стреляю неплохо, – возразил другой, – возможно, тавра ранила моя стрела!

– Зря спорите, – перебил их третий, – тавр был ранен еще там!

– Где это там?

– На площади! Видите, он терял кровь на улице, когда мы его еще не заметили. Что ни след, то кровавое пятно.

– Это верно, – согласился первый, – но промахнуться я тоже не мог!

– Посторонись, ты наступил ногою на кровь! Разве ты забыл, что прикосновение к пролитой вражеской крови приносит несчастье!

– Знаю. Эх, незадача! Придется платить жрецу за очистительную молитву.

– Пойдемте, тавр, наверно, утонул.

Гоплиты затопали по улице. Темнота постепенно уступала место утреннему рассвету. Близилось холодное осеннее утро.

9

События последних дней потрясли Херсонес и вселили тревогу в сердца его граждан.

С севера двигалась грозовая туча скифской войны. В жилище Девы-Покровительницы, в святая святых города, живут четверо вооруженных варваров. Они там спят и гадят, а херсонесцы не могут ничего сделать с ними, ибо тавры находятся под покровительством самой богини.

Около храма вырос свежий могильный холмик, а на нем поставлен серый камень с надписью:

Это все, что осталось в память о любимой служанке богини, свидетельницы ее эпифаний на протяжении многих лет.

Вокруг храма уныло бродят дежурные стражи, зажав под рукой копья.

У домашних очагов идут тревожные разговоры о близкой осаде и о голодной зиме. Хлебные амбары почти пусты. Пусть архонты не успокаивают народ. Если бы в общественных амбарах было много зерна, то их не покидали бы крысы. А то противные животные целыми полчищами переселяются из района складов в жилые дома, где беспощадно грызут и портят вещи, пожирают личные запасы горожан.

На площади толпятся херсонесцы, все с мечами, многие в шлемах. Торговли нет никакой. На спинах ослов везут вьюки, вернее – вязанки. Это тысячи стрел для защитников города. На стенах рабы устанавливают котлы для смолы и кипятка, метательные орудия. Глашатаи ходят по всем улицам и возглашают:

– Готовьте оружие, точите клинки, проверьте, как хорошо натянуты тетивы ваших луков!

– Никогда эллины не покорялись варварам! Готовьтесь отразить нападение врагов!

Недобрая суета усиливается. Город быстро принимает вид осажденной крепости, а граждане его превращаются в солдат. Теперь у них нет иных дел, кроме выполнения приказов своих начальников.

Архонты, окруженные воинами, ходят по стенам города. Миний опоясался мечом, царь Агела надел блестящий панцирь беотийской работы, на голове его блестит гребнистый шлем. Только Дамасикл по-прежнему походит на пророка в своих ниспадающих светлых одеждах. У его пояса, как и всегда, висят лишь костяные стилы, а в руках он держит наготове вощаную дощечку. За ним, как тень, следует Бабон в своем скифском костюме, вооруженный до зубов. Он внимательно прислушивается к разговорам старейшин, осторожно ввертывая словечко кстати.

Когда одно его предложение по части обороны получило одобрение, он горделиво посмотрел в сторону Полифема, гиппарха города. Речь шла о том, как затруднить скифам осаду Херсонеса. Бабон высказал соображение, что если выжечь вокруг города всю траву на большом расстоянии, то это поставит скифскую конницу перед необходимостью гонять лошадей на пастьбу куда-то далеко или возить фураж на вьюках.

– Насчет травы ты дело сказал, – заметил Миний, – ее надо выжечь. Ты, Бабон, сам сделаешь это совместно с конными воинами из молодых.

Интерес молодежи к хабейцу не остался незамеченным со стороны совета. Популярность вояки среди эфебов могла быть полезной для полиса. Он возбуждал в сердцах молодых граждан воинственный пыл и жажду подвига, что было кстати сейчас, когда ожидались битвы и испытания, в которых смелые воины и способные командиры должны сыграть решающую роль. Не последней в продвижении Бабона была поддержка Дамасикла. Хабейца многие уже прочили в гиппархи, на место Полифема.

Через час шумная ватага молодых конников выехала из ворот Херсонеса. Каждый держал в руке копье, на стальном острие которого тлел кусок зажженного трута.

Всадники с гиканьем рассыпались по всем направлениям. Скоро всюду закурилась, а потом вспыхнула сухая трава. Очагов пожара оказалось так много, что дымом заволокло окрестности, несмотря на сильный ветер, дующий с моря.

Скачка продолжалась долгое время. Всадники приблизились к таврским горам. Гекатей, смеясь и радуясь, в избытке сил, кричал Ираниху:

– Сейчас тавры смотрят с гор и гадают: что за новая забава у эллинов?..

– Готов поспорить, что и скифские лазутчики видят нас и думают то же.

– Возможно. Посмотри, что это там мелькает? Это не сайга?

– Нет. Это скачет всадник в город.

– Верно. По-видимому, это гонец из Евпатории.

Через дымку пожаров видно было, как размашисто бросает ногами лихой конь, а на его спине пригнулся всадник с копьем в руке.

По возвращении в город юноши узнали новость, только что полученную из пограничной крепости Евпатории. У южных берегов Тавриды потерпел крушение гераклейский корабль «Евпатория». Экипаж попал в плен к таврам. В числе пленников оказался и Орик.

Ираних сломя голову кинулся к Дамасиклу.

– Что с отцом моим? – спросил он, запыхавшись.

– Твой отец жив и здоров, только… находится у тавров.

– Они же убьют его!

– Нет, они не сделают этого.

– Как не сделают! Это же звери!.. О отец мой!

– Успокойся, Ираних. Тавры не сделают зла твоему отцу. Они прекрасно знают, что четверо их юношей сидят у нас взаперти.

– Но тавры уже умерли или умирают с голода!

Дамасикл улыбнулся.

– Напрасно ты считаешь, что демиурги наши так непредусмотрительны. Тавры живы и сыты и тоже ждут обмена. О судьбе «Евпатории» совет давно догадывался и многое предусмотрел…

1

В хижине Никии полумрак. Слабо тлеют угли в очаге, отбрасывая красноватые отблески. Хозяйка сидит против Лайонака и слушает его с окаменевшим лицом, плотно сжав сухие губы.

После потери Бунака странная женщина еще больше ушла в себя, почти не замечала окружающего. Могла часами стоять у дверей своего полуразрушенного жилья, смотря на восток.

При появлении Лайонака женщина вздрагивала и широко раскрывала глаза, не то пугаясь его прихода, не то недоумевая, что ему нужно.

«Что это? – спрашивал себя боспорец. – Тоска по любимому или сожаление о потерянном партнере в колдовских оргиях?»

Он продолжал побаиваться Никии, как волшебницы, могущей по своей прихоти превратить его в ворона или степного волка. Но женщина всем своим существом выражала лишь одно чувство – глубокую скорбь и безразличие ко всему окружающему.

Боспорец помнил наказ Бунака обратиться за помощью к битии и сейчас обстоятельно рассказал ей о боспорских делах, упомянул о готовящемся восстании рабов, о всей невыгоде для Палака идти походом на Херсонес и о тех великих успехах, которые ожидают его на боспорской земле.

– Там, – заключил он, – страдают угнетенные сколоты-сатавки, там находится и наш общий друг Бунак. С падением Боспора Скифия станет великой и могущественной державой, рабы получат свободу, в том числе и Бунак. Сатавки вернут себе отцовские земли и былые вольности. Это ли не великое счастье, Никия?!

Никия несколько оживилась, как бы очнулась от оцепенения, что-то теплое, человеческое мелькнуло в ее глазах. С трудом разомкнула она плотно сжатые губы и прошептала:

– Да помогут тебе все верхние и нижние боги!.. Я готова помогать тебе по мере сил своих… Да сбудется то, о чем ты говоришь!

За дверями послышались шорох и осторожный стук. Никия подняла голову, губы ее дрогнули в усмешке. Лайонаку стало не по себе.

– Тебе нужно спрятаться, – сказала она, – пока я буду встречать гостей.

Лайонаку живо представилась картина, как в двери сейчас ввалится орава всякого зверья, лягушек, ужей, влетят летучие мыши, а с ними и те ночные духи, которых так боится всякий человек. Поэтому он не заставил повторять приглашение и быстро скрылся за низенькой дверкой, ведущей в чулан, где хранились запасы лекарственных трав и какой-то хлам, наваленный в темных углах.

Несмотря на суеверный страх, боспорец испытывал любопытство. Он всунул лезвие кинжала в щель двери и осторожными движениями раздвинул доски. Теперь можно было видеть все, что творилось около тлеющего очага.

Никия подошла к входной двери, стукнула засовом и спросила, кашляя по-старчески:

– Кто тут?

В ответ послышались неясные голоса, совсем не угрожающие, принадлежащие, видимо, женщинам. Опять стукнул засов, дверь заскрипела. Около очага появилась Никия в сопровождении двух закутанных фигур.

– Мы одни здесь? – прозвучал вопрос.

– Других людей здесь нет, – сухо ответила бития.

– Ах! – тихо отозвалась вторая фигура. – Ты говоришь страшное… Кто же может быть здесь еще, кроме людей?

– Боги и духи ночи вездесущи. Ты знаешь это, госпожа.

– Я боюсь, Ирана, – продолжала дрогнувшим голосом вторая фигура.

– Ничего не бойся, государыня, – отвечала решительно первая, быстро откидывая капюшон. – Духи ночи нас не тронут, а от людей у меня есть кинжал с отравленным клинком!

Боспорец понял, кто пришел к знахарке, хотя еще не представлял зачем. Сросшиеся брови Ираны в красноватом полумраке походили на черную птицу, распластавшую свои крылья. Крупные черты ее лица выступили сейчас особенно рельефно.

Царица тоже сбросила капюшон. Она имела пухлое лицо с более мягкими и мелкими чертами, чем у служанки. Волосы, сдвинутые капюшоном, упали ей на лоб и щеки, резко выделялась стрелка носа, большие глаза испуганно вспыхивали, когда она озиралась по сторонам. Опия была миловидна и женственна, Ирана казалась около нее переодетым воином. Лайонак залюбовался обеими женщинами. Страх прошел. Сцена стала приобретать для него интерес. Чувствовалась тайна, связанная с судьбами царской семьи.

– Ты бития? – спросила царица.

– Нет, я не бития, я не умею околдовывать людей и не занимаюсь вызыванием духов ночи.

– А-а… – разочарованно, но уже смелее протянула Опия. – Зачем же ты привела меня сюда, Ирана?

– О госпожа, разве есть такие битии, которые признали бы это прямо? Поэтому и есть способ узнавать чародеек по их глазам. Раз в году у них появляется в одном глазу скачущий конь, а в другом удваивается зрачок. Но это очень трудно подсмотреть, каждая бития в такое время прячется от людей… А что Никия колдунья – это знает весь город!

– Да? – Опия опять съежилась. – Ну, скажи, женщина: можешь ли ты мне помочь?

– Смотря в чем. У меня есть скифский корень, что помогает при удушье, отвар корня акора, его пьют от укуса змеи, могу предложить лечебный камень писсасфальт, пахнущий смолою и исцеляющий боль в груди… А вот в этом горшке – мазь из мозга оленя, она умеряет внутренний жар… От многих болезней помогает янтарь; белый камень очищает; яшма и кристалл из Гирканского моря отгоняют злых духов и снимают действие дурного глаза… Есть и корень ра, его привозят из Сарматии… Нет только у меня камня желаний из головы змеи.

– Все это не то, что мне надо! А умеешь ли ты гадать о будущем?

– Могу тебе погадать.

– Что ж, – оживилась царица, – затем я и пришла к тебе. Вот скажи – кто я?

Никия насмешливо сощурила глаза.

– Чтобы ответить на этот вопрос, совсем не надо быть гадалкой. Кто не знает старшую из жен царя Палака, кто не говорит о ее красоте!

Польщенная женщина улыбнулась.

– Я даже знала, что ты придешь ко мне и за каким делом, – добавила старуха.

– Ах, так?.. Теперь я вижу, что ты действительно колдунья. Зачем же я пришла?..

– За тем, чего у тебя не хватает!.. Без чего жизнь любой женщины не знает праздника!

Лицо царицы сморщилось и сразу стало скорбным, причем потеряло значительную долю своей прелести. Из величавой, знающей себе цену красавицы, она превратилась в простую женщину, такую же, как любая простолюдинка, озабоченную своим горем.

– Ты права, я начинаю верить тебе. Но об этом потом. Сначала я хочу погадать на царя.

– Ты же знаешь, что гадать на царя запрещено. Это отражается на его здоровье в случае ложных предсказаний.

– Но ты же не сделаешь ложных предсказаний.

– Но меня могут обвинить в них. Я бедная женщина и не хочу страдать понапрасну.

– Об этом никто не узнает. Я хорошо заплачу тебе. Скажи только – будет ли удачен поход царя на Херсонес?

– О царица, ты толкаешь меня на плохое! Кто защитит меня от нападок Тойлака?

– Повторяю – никто не узнает о нашем гадании.

– Садитесь на кошму и молчите. Я буду вопрошать судьбу.

Вещунья стала жечь на огне какие-то листья, шептала невнятно. Потом вздохнула, видимо проникнув в тайны будущего.

– Удача царя Палака, – сказала она, – на востоке!.. Если он пойдет походом на восток, то в добрый час! Большая победа ждет его!

– Ну, а как поход на Херсонес? Будет ли успешен?

Никия налила в чашку воды и долго водила по ней пальцем.

– Что-то неясно… Круги какие-то красные, много людей, огня, крови… Нет, царица, видно, не будет счастлив поход царя на Херсонес… О, горе мне, зачем я узнала эту тайну, зачем поведала ее вам?!

Царица запахнула плащ дрожащими руками. Ее глаза широко раскрылись от волнения.

– Какие плохие слова ты говоришь, бития! Да знаешь ли ты, что жертвенные предсказания были благоприятны?

– Слыхала, слыхала.

– Значит, жрецы ошибаются?

– Не знаю, не знаю… Правильно ли поняты жертвенные-то откровения? Не льстят ли волхвы царю? Думаю, что льстят. А я говорю тебе, царица, без лести, прямо. Что ж, ты сама просила сказать тебе правду.

– Тебя казнят, если узнают, что ты нагадала плохое! – заметила Опия.

Гадалка выпрямилась, глаза ее вспыхнули огнем.

– Я уже сказала тебе, что не вызываю духов и не могу повлиять на судьбу людей. Я только узнаю их будущее, а хорошее оно или плохое – не от меня зависит. И сейчас я не нагадывала плохого. Но от своих слов не откажусь, и ты, царица, не пугай меня. Моя земная жизнь прожита, и если ты поможешь мне скорее кончить ее, то спасибо скажу тебе. А кто не боится смерти, тому не страшен гнев царей и жрецов. Вот тебе и весь сказ мой.

– Как страшно ты смотришь на меня! Словно ненавидишь меня!

– Нет, царица, не ненавижу тебя я, но удивляюсь, что душою ты кривишь. Сначала сказала мне, что никто не узнает о моем гадании, а теперь пугаешь меня…

– Нет, нет, – поспешно возразила царица, – это я к слову. Уж очень страшно думать, что Палак опять потерпит неудачу!.. Ну, а теперь погадай мне.

– Дай мне пучок своих волос.

Царица торопливо выдернула шпильки. Ее волнистые мягкие косы упали почти до самого пола. Она отделила прядь, Ирана отсекла ее ножом.

– На, возьми.

Поколдовав над волосами, Никия изрекла:

– Одна печаль у тебя, ребенка нет. Это я уже говорила. А судьба у тебя с царем Палаком одна. Он победит – и ты будешь счастлива, он погибнет – погибнешь и ты. Поэтому береги мужа, поддерживай его здоровье пищей, а дух благим советом. А что и где ждет его, тебе теперь ведомо.

Никия, видя, как по щекам Опии покатились слезы, несколько смягчилась.

– Попробуй обратиться с молитвой к херсонесской Деве. Она многим помогла от бесплодия.

– Ты знаешь это, да? – порывисто отозвалась царица. – Я обязательно поеду к ней!.. Только сейчас с Херсонесом война. Как попасть туда?

– Не знаю. Эта война несчастна для тебя и для царя Палака. Сама видишь…

– Ах, ты права.

Женщины опять закутались в свои плащи с капюшонами и, оставив гадалке золотой, покинули ее жилище.

Никия закрыла дверь и задвинула засов. Возвратившись, увидела Лайонака. Он ухмылялся с довольным видом и подкидывал в огонь хворосту.

– Спасибо тебе, добрая женщина, – встретил он ее словами, – может быть, твое гаданье, так удачно составленное, поможет нам заставить Палака отказаться от его похода на Херсонес.

Холодно и без улыбки посмотрела на него женщина.

– Напрасно ты думаешь, что я составила гадание. Я его не составляла, но увидела будущее на дне чашки с наговорной водой. И тебе скажу, что поход Палака на Херсонес будет неудачным. Его счастье на востоке… На востоке!.. Там!

Никия почти вскрикивала, показывая на восток сухим пальцем. Ее голос звучал, как крик вещей птицы, а на лице отразились какие-то совсем новые чувства. Она дышала страстью и, казалось, призывала к походу на Боспор. Лайонак на мгновение встретился с нею глазами и смутился. На него смотрело воспламененное безумие, от которого становилось жутко. Он готов был поверить, что бития в самом деле увидела в чашке с водою все то, о чем они перед этим толковали.

2

Готовили поход на Херсонес. Неаполь стал вооруженным лагерем. Палак поспевал всюду. Он ходил с группой приближенных по городу пешком, как простой воин. Его цветные сапоги и расшитые шаровары покрылись слоем грязи. Если начинал моросить холодный осенний дождь, царь накидывал на плечи греческую хламиду.

Появляясь в дымных кузницах Сандака, спрашивал, как идет дело с изготовлением оружия для легкой конницы. При этом обращался к Фарзою:

– Богат твой род, Фарзой! У тебя оружейники, у тебя плотники, у тебя же и людей смелых много!

Князь краснел. Кругом смеялись царской шутке.

– Не подумайте, что насмехаюсь, – продолжал царь. – Правду говорю!.. Дайте срок, «ястребы» все железное дело в свои руки возьмут!.. Вся Скифия будет мечи носить с родовым клеймом Фарзоя! Вот, – обращался он к молодому князю, – твое настоящее дело! Тут твои слава и богатство!..

– Не к тому я готовил себя, великий царь, – смущенно возражал Фарзой, – на ратное дело тянет меня!.. Все мои предки мечом служили тебе, и я хочу того же!

– Мечом и будешь служить!.. Дай-ка Сандаку тысячу рабов да обучи их оружейному делу, так он тебе столько мечей выкует, что все враги наши затрепещут от страха! Ратоборцев у меня, Фарзой, достаточно, все умеют мечами махать, а вот делать мечи – некому. Вся надежда на род твой. Бери в свои руки оружейное дело, помогу тебе рабами, золотом и всем, что имею. Пусть Раданфир и прочие князья дружины в бой водят, а ты со своими мастерами делай для войска панцири, шлемы, топоры, клинки. И посыплется в твои подвалы несметное богатство, все твоими мечами воевать будут, все за твое оружие принесут тебе половину ратной добычи!..

За город выехали верхами. Среди степи стояли в ряд камнеметы. Справа – самые большие, слева – поменьше и дальше – совсем маленькие, установленные на телегах.

– Эй, камнеметчики, покажите свое умение!

Дюжие воины засуетились. Стали отводить рычаги и заряжать орудия камнями. Фарзою показалось, что скифские баллисты были слишком просто устроены и грубы.

Ухнула одна машина. Тяжелый камень с шорохом покатился по воздушной дороге и мягко шлепнулся об отсыревшую землю на расстоянии полета стрелы, пущенной слабым стрелком.

На холмик привели бычка, привязали его к колу, вбитому в землю. Бычок был пегий и хорошо виден издали. Он посмотрел вслед уходившим людям выпуклыми глазами и издал негромкое мычание. Потянулся к пожелтевшей траве и стал щипать ее, шумно дыша.

– А ну, мастера! – крикнул Палак. – Попадите-ка в этого однолетка! Кто попадет, того и мясо на ужин!

Бахнул правый тяжелый камнемет. Камень упал далеко в стороне. Все засмеялись. Палак недовольно сморщил нос. Ударил следующий, но с тем же результатом. Баллисты оказались очень неметкими, а сами стрелки неискусными, что крайне раздосадовало Палака.

– Плохих стрелков выгнать из войска! – запальчиво приказал он. – А вам, князья, скажу, что, вместо зубоскальства, вы сами занялись бы постройкой машин!

Фарзой поймал красноречивый взгляд царя и смутился. Словно Палак хотел спросить его: «Чему же ты учился, мой друг, за морем и когда я увижу плоды этой учености?»

– Государь, – сказал он, – наводчики, конечно, плохи, но дело не только в неумении, но и в самих машинах. Со мною прибыл родосец Пифодор, который понимает в катапультах и в стрельбе из них. Дозволь ему осмотреть эти машины.

– У тебя есть человек, понимающий в камнеметании? И ты молчал до сих пор? Где же он? Давай его сюда!

Так Пифодор сразу стал мастером по изготовлению деревянной артиллерии. Родосец имел смекалку и носил в себе ту бродильную закваску, которая отличала античных греков от многих народов того времени. Он был изобретателен, деятелен и находчив. За постройку баллист он взялся без колебания, тем более что, будучи в прошлом пиратом, многократно пользовался этим родом оружия в морских схватках, и если не делал его раньше своими руками, то знал толк в готовом, уже сделанном.

Получив от царя поручение, он с жаром взялся за дело. В его руках сосредоточилось все производство осадных орудий.

Фарзой был очень доволен и поощрял грека:

– Делай как можно лучше! Этим ты и меня выручишь и награду от царя получишь!

Пифодор утирал пот с лица и садился рядом с князем на конце пахучего елового бревна.

– Орудия я буду делать самые лучшие, мой господин, хотя раньше я никогда не делал их. Но я знаю, каким должно быть орудие, а остальное сообразят сами скифские древотесы. Но, князь, у меня есть другая мысль.

– Какая же?

– Я так думаю, мой князь. Херсонес расположен на каменистом полуострове и с суши неприступен. Зато со стороны моря он почти беззащитен. Надо ворваться в город со стороны моря.

– Может, ты и прав, Пифодор, – отвечал ему князь, – но для штурма города с моря надо иметь корабли и людей, знающих мореплавание. Мы же не имеем ни того, ни другого. Скифия – сухопутная страна, а скифы боятся воды. Они привыкли воевать только среди степей, верхом на коне.

– Да, я вижу это. Еще Марсак убедил меня в этом. И смею сказать тебе, мой господин, что в этом великая слабость Скифии. В морском же деле я понимаю больше, чем в камнеметах, я мог бы помочь построить корабли и оснастить их.

– Согласен с тобою. Придет время, мы будем иметь свой флот, но не сейчас. Царь Палак хочет до холодов взять Херсонес. А поэтому готовь штурмовые лестницы, тараны и камнеметы!

– Слушаю и повинуюсь! Посмотри, какой красавец будет!

Десяток полуголых плотников тесали огромный ствол дерева, придавая ему форму бруса.

– Это таран. Мы подвесим его на цепях к высокой треноге. Саму треногу обошьем сверху досками. На конец бруса насадим железную баранью голову. Совсем как у римлян.

Довольный грек весело смеялся.

– Камнеметы мы делаем легкие, но дальнобойные. Поставим их на телеги, чтобы можно было перевозить с одного места на другое. Из них будем обстреливать стены города.

Подошли плотники и поклонились князю в пояс.

– Хорошие работники, – показал на них Пифодор, – и всё «ястребы»…

– «Ястребы»? – переспросил князь. Его по-прежнему коробило, что его сородичи – не степные пастухи и воины, а люди презренного ручного труда. – Пусть лучше работают на скифского царя. Он им хорошо заплатит.

– Работаем, князь, стараемся! – улыбались бородатые древотесы. – Но хотим просить тебя о милости.

– Какой?

– Возьми в поход нас! Мы хоть и пешие, но при осаде пригодимся. На стены верхом на коне не въедешь. Не осрамим тебя, боги помогут нам. А там, глядишь, и добычу какую будем иметь.

Стоявший за спиною князя Марсак сразу вмешался с обычным жаром:

– Это они дело говорят. Надо нам, князь, просить царя: пусть повелит сколотить пешую дружину. Вот мы и вооружили бы «ястребов». Позволь, я сам займусь с ними. Научу их, как на стены взбираются.

– Ты сам?

– А что ж? Разве я плохо владею топором?

– Добро, я поговорю об этом с царем.

– Вот спасибо, – поклонились плотники и с посветлевшими лицами возвратились к своей работе.

Вечером Фарзой передал Палаку разговор с древотесами.

– Да, – ответил царь после раздумья, – наши воины смелы, но осады городов не любят. Считают, что истинный витязь тот, кто сражается верхом на коне. Подступим к Херсонесу – будем приучать наши рати к осадной войне… А затея создать пеший отряд для штурма стен мне нравится. Разрешаю Марсаку собрать дружину из твоего рода. Раданфир даст оружие и лестницы. Уже сейчас надо учиться восходить на стены…

На другой день Марсак строил колонну пеших воинов. Копейщиков ставил спереди, лучников сзади.

– Ну, – предупредил он, – теперь вы воины царя Палака. Он вооружил вас, он и кормить будет. За ослушание будете биты палками, за трусость – голова долой! А сейчас – за мною!

Нестройная, но плотная рать зашлепала босыми ногами за своим воеводой.

Богатые, хорошо вооруженные всадники, проезжая мимо, удивленно оглядывались. Некоторые хохотали:

– Посмотрите, нищие пошли воевать!

Еще удивительнее показалось то, что босая пехота вооружилась лестницами и вышла из города.

– Сейчас Неаполь будем штурмом брать! – кричал им Марсак.

Воины смеялись, считая это шуткой. Но старый воин был серьезен. Выстроил свою рать широкой лавой против стен и стал объяснять:

– Чтобы взять стену приступом, нужны штурмовые лестницы. Они у вас в руках. Подбегайте все скопом к стене, ставьте лестницы и взбирайтесь. Головы прикрывайте щитами. А лучники должны бить по врагу, что на стенах стоит… Вот сейчас мы попробуем сделать это. Начинай!

Все поняли, что требуется от них, и с криками кинулись к стене города. Марсак направлял их зычными криками.

Стражи, стоявшие на стенах, смотрели на учение как на потеху и брались за животы от смеха. Особенно им было весело, когда молодые воины стали обрываться и падать прямо в ров, на дне которого зеленела грязная, зацветшая вода.

– Чего зубы-то скалите? – огрызнулся на них Марсак. – Приглядывайтесь и вы, приучайтесь отражать штурм врага!.. Всякое бывает, может быть, придется еще защищать царский город!

Старик сам не знал, насколько справедливы были его слова.

3

Было время, когда скифы не имели своих городов, не имели и храмов. Теперь в Неаполе есть каменный храм-капище, посвященный скифским богам Папаю и Табити. Голые истуканы, изображающие божественную пару, стояли в глубине полутемного сводчатого святилища. У их ног были изваяны земные звери, а над головами распластались орлы. Здесь же стояло подобие стола-алтаря, на который возлагались бескровные жертвы прихожан.

Против священных статуй стояла целая группа жрецов во главе с Тойлаком. Они только что принесли сюда связанного белого барашка, который лежал на каменных плитах и поворачивал голову, когда кто-либо проходил мимо него. Тойлак обратился к богам с молитвой. Он сложил на груди жилистые руки и говорил вполголоса:

– С этого года, с этого месяца, с этого дня, с этого часа на двадцать дней, двадцать ночей пусть будет установлен срок свершения жертвенного гадания!.. В течение этого срока Палак, царь Скифии, собирается замыслить, собирается повелеть своим князьям, собирается послать свои войска на город Херсонес!.. Будь то подданные царя Палака «царские сколоты», будь то младшие братья агары, будь то союзники роксоланы, будь то тавры, если они вздумают штурмовать Херсонес, войдут ли они в этот город, овладеют ли им, разграбят ли его, полонят ли полон?.. Покорится ли Херсонес Палаку, причислит ли царь этот город к своим владениям, наложит ли на него ярмо свое, обяжет ли его вечной данью и послушанием?.. Взятие города Херсонеса царем Палаком с этого дня до окончания моего срока устами твоей великой божественности установлено ли?.. Я вопрошаю тебя, Папай, великий владыка! Сбудется ли мое гадание, увидит ли видящий, услышит ли слышащий?..

Прости, если исполнение моего гадания определено тобою позже моего срока; прости, если сердце кого из стоящих здесь замыслило худое и он стал врагом твоим; прости, если кто из них совершил убийство или ограбление и не очистился; прости, если ягненок, приносимый в жертву тебе, имеет недостаток, мною не замеченный; прости, если прикасающийся к жертвенному животному надел обрядовую одежду немытой; прости, если он съел и выпил нечистое; прости, если я в словах своих допустил ошибки, тебя оскорбляющие! Я вопрошаю тебя, о Папай, божественный и великий!..

После произнесения молений, барашка вынесли во двор и заклали на алтаре. Старые серьезные жрецы долго рассматривали внутренности жертвенного агнца и солидно переговаривались, советуясь. Они искали начертаний будущего на кишках и печени животного. После совещания стали жечь жертвенное мясо и наблюдать, куда идет дым – прямо вверх густой струей или стелется по земле и рассеивается. Жгли на огне лопатки барашка и по их трещинам продолжали свои гадания. Заспорили, закричали, разойдясь во мнениях, и перешли к другим способам проникновения в тайны грядущего. Раскладывали ивовые прутья на земле и стояли подолгу в раздумье, подперев бороды кулаками. Брали по пучку лыковых тесемок и с пришептываниями заплетали и расплетали их. Выпускали голубей и внимательно следили за их полетом. Потом все разом покинули храмовой двор и вышли за город на открытое место. Падали ниц на перекрестках дорог и, приложив ухо к земле, слушали голоса подземных богов.

Тойлак, который возглавлял деятельность многолюдного аппарата, совершающего моления и жертвенные гадания, сбился с ног, чтобы успеть всюду. Он появлялся то тут, то там. Чудесная остроконечная шапка «пилос» с магическими знаками сбилась на одно ухо, полы его балахона развевались от быстрой ходьбы, обнажая сухие, голенастые ноги, покрытые редкими жесткими волосами. На помятом безбородом лице проступала испарина.

Утомленные служители богов вновь собрались в храме без свидетелей, вкусили жертвенного мяса, изжаренного на вертеле, еще раз поспорили и наконец пришли к единому заключению:

– Предсказания не вполне ясны, но благоприятны.

Тойлак немедленно отправился к царю и, подняв вверх обе руки объявил ему вещим, каркающим голосом:

– Иди!.. Иди, царь Палак, на эллинский город Херсонес!.. Разрушь его стены, низвергни его богов, разгони его жрецов, а на месте их смрадных храмов воздвигни пирамиду из зеленых лоз, воткни в ее вершину Священный меч и облей рукоять его кровью врагов! Пусть на месте города будут лишь развалины и пепел пожаров!..

Скифский патриарх больше всего боялся эллинизации Скифии, признания скифами греческих богов и падения авторитета жречества. В его словах прозвучало указание царю, как он должен действовать, захватив в свои руки вражеский город.

Но Палак думал совсем о другом, не возражая, однако, жрецу.

– Ты радуешь меня, отец, добрыми предсказаниями. Они полностью совпадают с заветами Скилура и моими желаниями. Мы победим!..

Царь испытывал подъем сил и настроения. Он считал себя близким к желанной цели. Все складывалось хорошо, во всяком случае лучше, чем в прошлом году. Тогда его воины впервые встретились с отлично вооруженной и обученной фалангой понтийских гоплитов. Теперь они уже не испугаются заморской пехоты. Диофант имел метательные машины, действие которых поразило дух скифского войска. Нынче Палак имеет такие же машины. Правда, вооружение скифского войска пестрое, большинство воинов вооружено самодельными луками, копьями и кожаными щитами. Зато уже движется пополнение из-за Тафр. Агары – народ крепкий, неплохо вооруженный, воинственный! А если потребуется, то и Тасий не подведет, поможет! Он слишком суеверен, чтобы нарушить клятву. Боспор? По соображениям Палака, Боспор мог бы протянуть Херсонесу руку помощи, но, судя по беседам с Саклеем, он жаждет больше покоя, чем битв, да и утверждения Лайонака о готовящемся восстании рабов указывали на то, что Перисаду сейчас не до ратных трудов.

Несмотря на суровость, с которой он принял рабского посланца, Палака не оставляла мысль о восточном походе и даже об использовании восстания рабов. «Вот возьмем Херсонес и тогда еще раз подумаем о предложении сатавка!» – размышлял он и тут же спрашивал себя: долго ли продержится чудо-город? Удастся ли взять его штурмом или потребуются долгие месяцы утомительной осады?.. Во всяком случае, херсонесцы не могут долго отсиживаться, хлеба у них мало, по донесению Вастака – месяца на два-три. Смышленый отрок Ханак подслушал беседу своего хозяина с Херемоном, и тайное стало известно в Неаполе.

В общем, царь был доволен ходом событий. Уравновешенность и уверенность в себе полностью вернулись к нему, подкрепляясь убеждением, что Скилур невидимо следит за ним из страны теней и помогает ему. «Кто знает, – повторял он свою давнишнюю мысль, – может быть, в прошлогоднем поражении было скрытое, но глубокое значение. Поражение явилось как бы предупреждением о том, что есть силы более мощные, чем херсонесское ополчение или боспорские наемники, даже, наконец, чем роксоланская орда. Войско Диофанта предстало как образец того, что нужно иметь, чтобы стать могущественным».

Пройдя на женскую половину дворца, Палак весело сообщил царице:

– Все говорит о том, что поход на Херсонес будет удачным!

Опия без особой радости встретила эти слова. Непосредственная в своих переживаниях, женщина не удержалась, чтобы не сообщить о своем посещении хижины Никии и ее предсказаниях.

С задумчивостью выслушал Палак супругу, тряхнул волосами, словно стряхивая неприятные мысли.

– То, что ты говоришь, очень похоже на речи рабского посланника Лайонака. Все это чепуха! Пусть безумная бития не берется предсказывать царям! Десяток жрецов утверждают совсем другое, и я им верю! А помолиться херсонесской Деве ты скоро сможешь, это я обещаю тебе!

Он засмеялся, вспомнив, как велико желание Тасия приобрести херсонесский састер.

Царица в восторге упала на колени перед Палаком.

– Как ты радуешь меня этим, государь! Но когда это сбудется? Я ночи не буду спать в ожидании!

– Если тавры сумеют выкрасть свою богиню – а они пытаются сделать это, – то очень скоро ты сумеешь ей поклониться. Через несколько дней. Если же тавры не сумеют сделать этого, ты поклонишься Деве, как только мы возьмем штурмом Херсонес!

– Ага, – протянула царица, не будучи в силах скрыть свое разочарование. – Я понимаю тебя. Это значит, что ты не хочешь отказаться от похода на Херсонес!

– А почему я должен отказаться? Уж не потому ли, что мой поход не по душе полоумной знахарке?.. Нет, Опия, и ты не должна думать иначе! Херсонес будет нашим раньше, чем выпадет снег! Воевать его первым завещал Скилур! Кто может усомниться в мудрости моего великого родителя?

Опия безмолвно склонила голову. Перед ее мысленным взором стояло лицо страшной битии, а в ушах звучали ее жуткие предсказания. Будущее казалось неясным и пугало неизвестностью.

Вечером того же дня Палак принял Вастака, прибывшего из Херсонеса. Лазутчик сообщил царю о провале таврской затеи с похищением кумира Девы, что очень неприятно отозвалось в сердце Палака. Он стал угрюмым и бросил Вастаку:

– Видно, плохо помогал ты таврам, если так случилось!.. Теперь они ни за что не пойдут штурмовать Херсонес!.. И все из-за тебя!

Вастак терпеливо выслушал незаслуженный упрек. Однако возразил:

– Ты же сам, о великий, не разрешил мне участвовать в похищении Девы!

– Верно, потому, что ты нужен мне!.. Что еще нового? Или все?

– А еще, государь, я доставил тебе беглого раба херсонесского, зовут его Костобок. Я его выловил из воды еле живого. Он знает тайное место, куда греки спрятали свои сокровища на случай сдачи города. Этот раб сам помогал архонтам прятать золото. Его хотели убить, но он сумел убежать.

– А ну, давай его сюда! – несколько оживился царь.

4

Наконец прибыли затафрские скифы, или, как они называли себя, агары. Это была не рать, но вооруженный народ, прибывший со своим скотом, кибитками, в которых дребезжали медные котлы, слышались детские голоса и говор женщин. На несколько десятков верст растянулись обозы и медленно бредущие отары овец, табуны лошадей, гурты быков.

Несколько агарских родов в полном составе откочевали с реки Агар в Тавриду, под высокую руку сколотского царя Палака, своего законного повелителя, единоверного и единоязычного. Это была лишь ничтожная частица агарского племени, зато сюда вошли наиболее воинственные роды. Их возглавлял выборный походный вождь князь Борак.

Агары расположились табором недалеко от Неаполя. Фарзой по приказанию царя выехал навстречу прибывшим и приветствовал их от имени Палака. Он сразу заметил, что внешность агаров во многом отличалась от внешности его соплеменников. По-видимому, агарские сколоты, общаясь с роксоланами и воюя против аланов, постепенно переняли многое от тех и других. Это сказывалось в простоте их лошадиного убранства, в отсутствии «звериного» стиля в оформлении оружия и украшений, столь любимого сайями. Агарские старшины и князь одевались без обременительной роскоши, чем грешили приближенные Палака, и отличались от своих воинов только лучшим вооружением да породистыми конями. Не видно было также лохмотьев и драных кибиток бедноты, столь многолюдной среди царских скифов. Роды прибывших еще не претерпели того рокового расслоения, которое раздирало тело царской Скифии и являлось ее проклятием.

Фарзой спрыгнул с коня недалеко от шатра князя. В сопровождении Марсака и нескольких воинов подошел к княжескому походному жилью, только что поставленному. Поодаль разжигали костер, рядом свежевали туши баранов. Расторопные парни расседлывали коней. Они же показали прибывшему на князя Борака, что, наклонившись, рассматривал копыто у своего скакуна.

Услыхав о прибытии царского посланца, Борак быстро выпрямился и повернулся к нему.

Фарзой залюбовался стройной фигурой воеводы, обтянутой замшевым кафтаном. Широкие плечи и крутая грудь придавали агару вид гордый и величественный. Орлиные глаза смотрели прямо и смело, но без того выражения чванливого превосходства, которое Фарзой замечал у большинства князей царского племени.

«Князь у них хорош», – подумал Фарзой. Но тут же в голову пришла другая мысль. Представился этот человек рядом с прочими князьями из царского окружения, и показалось, что ему будет трудно найти свое место среди них. Похоже было, что агар знает себе цену и едва ли станет играть роль младшего брата среди таких, как Гориопиф или Мирак. Это предположение укрепилось в нем, когда они начали разговор.

– Почему, славный князь, – обратился к агару Фарзой, – ты гонцов впереди себя не выслал, не сообщил царю сильному, Палаку, что идешь поклониться ему и обнять ноги его?

– Считал, брат мой, что только равный равному может гонцов слать, а я к царю Палаку должен сам принести свою покорность!

– Почему же ты, столь мудрый, решил сначала лагерем стать, овец резать начал, коней расседлывать, а не явился к царю за день до подхода твоих караванов и не упал перед ним с просьбою принять твои роды и тебя под его высокую руку?.. Или не боишься разгневать царя Палака?

– Шел я по здешним степям наугад, никто не провел меня со стадами лучшей дорогой. Пришлось самому выбирать путь. Пастбища оказались выбитыми, скот мой перепал, истощал. Много раз ночами нападали грабители… Мог ли я покинуть своих людей в незнакомых местах? Сам посуди!.. При подъезде к Неаполю лошадь моя захромала, и мои гадатели сказали, что это плохой знак… Сейчас оседлают свежего коня, и я отправлюсь к царю Палаку с подарками и мольбой о вечном подданстве у него.

– Здоров ли ты и твоя семья?

– Спасибо, все здоровы. Только вот скот сильно отощал. Хочу просить царя Палака выделить нам выпасы… Агарские степи богаче таврических, но мы не жалеем о них. Рады, что прибыли в свою семью сколотскую, к нашему славному царю, тянемся к нему, как к отцу родному, и будем просить его ласки и правды. Готовы служить ему верой и правдой, биться за его дело с любым врагом, но и от него ждем справедливого устройства наших семей и скота. Ибо пришли мы не как побежденные, но как братья!

Видно было, что агарский князь сразу высказывает все, что его беспокоит. Фарзой в душе не одобрил этого. «Уж очень быстро хочет он ухватить быка за рога, – подумал он, – слишком прост и прям».

– Думаю, – ответил он, – что наш справедливый и великодушный царь Палак не откажет и вам в той заботе, которую он ежечасно проявляет ко всем сколотским родам. Таврида велика, всем найдется место для пастьбы скота.

– Спасибо за добрые слова, князь! – улыбнулся Борак и, протянув свои сильные руки, обнял царского посланца.

Они вошли в шатер в обнимку, где были встречены молодой статной женщиной с распущенными темными волосами и белым лицом. Она держала в руках чашу вина. С поклоном протянула гостю угощение. Тот принял посудину, выпил половину.

– Благодарю, – сказал он с чувством, обтирая губы шитым полотенцем.

– Не обижай, князь, хозяйку, – с улыбкой подсказал Борак, – поцелуй ее, так у нас, агаров, принято.

Женщина зарделась, принимая чашу обратно. Фарзой несмело обнял ее за мягкие плечи и поцеловал в губы. Они встретились глазами. «Какая хорошая жена у Борака», – заметил смущенный князь. Хозяйка обменялась с мужем быстрым взглядом и, сделав поклон, исчезла из шатра через малозаметную дверцу. Фарзой почувствовал кружение головы. Вино охмелило его. Встряхнув кудрями, обратился к агару. Тот широко улыбался, поглаживая пушистую бороду, в его глазах вспыхивали искры добродушного лукавства.

– Хорошее вино, – похвалил Фарзой.

– Вино не плохое, ты прав. Спасибо. Что же ты хозяйку опять обижаешь? Или у моей жены поцелуй не так крепок, как это вино?

– Прости, князь, не знаю ваших агарских обычаев. Хороша твоя жена, и поцелуй ее пьянит не меньше, чем заморское вино! Но не привык я, князь, чужих жен оценивать и хвалить. Пусть будет она для тебя лучше всех, а ты – для нее!

– Хорошо сказано! – совсем по-дружески рассмеялся Борак. – Уже твоих слов, князь, достаточно, чтобы я почувствовал себя в Тавриде дома, среди своих братьев.

Взяв в обе руки чашу, он единым духом допил вино.

Перед шатром выстроилась сотня агарских всадников, все на гнедых жеребцах, в остроконечных колпаках, с мечами, но без луков и копий.

Подвели пять коней под цветными кошмами.

– Не побрезгуй подарком, князь Фарзой! – поклонился с достоинством Борак. – Тебе, как посланнику царя, первый дружеский дар!

Фарзой поблагодарил. Они вскочили на коней и тронулись в Неаполь. Оба князя ехали впереди, дружески беседуя. Марсак, следуя за ними, с присущей ему сметкой и вниманием осмотрел агарских воинов и дал им высокую оценку. Ему особенно нравилось, что старшины мало чем отличались от воинов по одежде. На всех одинаковые войлочные малахаи, только на Бораке лисья шапка. Старшие от младших отличались должностными знаками, принятыми у сарматов. У князя на эфесе меча висело три кисти, с седла свешивалось три ремня. Воеводы имели по два и по одному ремню. Седловка, походные вьюки, оголовья лошадей – все выглядело просто, но очень удобно, не обременяло ни всадника, ни коня. Ничего лишнего, никаких побрякушек.

Перед въездом в Неаполь они должны были миновать предместье, состоящее из рваных юрт, полуразвалившихся мазанок и просто ям, в которых ютились семьи сколотских бедняков.

Борак с любопытством смотрел на людей, одетых в рубище. Воины тихо переговаривались.

– Это что? – не выдержал Борак. – Поселки рабов или какого побежденного племени?

– Нет, – ответил Фарзой, – это бедные сколоты, у которых нет своего скота.

– А где же их род?.. Неужели весь род их так обеднел?

– Есть и обедневшие роды, – сказал Фарзой, краснея.

– Неужели царские сколоты допустили, что их братья впали в нищету?

– Ты же знаешь, князь, что Палак только что освободил эти места от эллинского гнета! Эллины разграбили Скифию! И нужно немало времени, чтобы все сайи опять крепко сели в седло!

Такое объяснение вполне удовлетворило агара. Он в задумчивости склонил голову и произнес решительно:

– Агары готовы вступить в войну с греками и помочь Палаку отомстить за это!

5

Агарский вождь с достоинством ступил мягким сапогом на ступени царского дворца. Он поднялся на крыльцо между рядами стражников с копьями и выжидающе смотрел вперед. Он ждал, что царь Палак выйдет к нему навстречу и при всем народе, что толпился на площади, примет его покорность и окажет ему достойную встречу.

Фарзой шел рядом и видел, что на открытом лице Борака начинает появляться выражение недоумения. Простой воин открыл перед ними дверь. Князей пропустил, но старейшин с седыми бородами и воинов-носильщиков с дарами задержал на крыльце.

Со всех сторон глядели бородатые лица стражей. Из глубины полутемных коридоров донеслись голоса и раскатистый хохот. «Это веселится Мирак», – угадал Фарзой, который тоже удивлялся, почему никто не встретил их, кроме воина, ведающего сменой караулов. Позже узнал, что Бораку было поставлено в вину то, что он стал устраиваться лагерем, не получив на это царского соизволения.

Они остановились против дверей трапезного зала, где шло веселое пирование Палака с князьями. Царь хотел перед походом скрепить князей воедино, заставить их за чашей вина забыть все ссоры и распри между собою, привлечь их к себе щедростью и лаской. Здесь собрались все сильнейшие и богатейшие из князей, в том числе и Гориопиф, вернувшийся из степи с заявлением, что делает это во имя единства Скифии и победы ее над врагом. Палак принял его без упрека, словно совсем забыл о недавней ссоре.

Вышел воин и сказал, что царь хочет видеть Фарзоя. Тот повиновался и вошел в зал, оставив Борака ждать в коридоре. В нос ударил пряный запах греческих вин и жареного мяса.

На возвышении сидел Палак. Лицо его покраснело от выпитого и съеденного. Он сбросил кафтан и остался в белой широкой рубахе с расстегнутым воротом. Раданфир подливал в чашу вина и говорил что-то, смеясь и показывая белые зубы. По правую руку от царя чинно дремал Тойлак. Лимнак настраивал свою звонкострунную кифару. Ахансак и Дуланак запевали что-то унылое, обнявшись, как братья.

Гориопиф пил много и оглядывался вокруг с нарастающей пьяной неприязнью, как бы готовясь бросить вызов сотрапезникам, оскорбить их обидными словами.

Молодой князь прошел прямо к Палаку и доложил о прибытии Борака.

– Знаю об этом, – с пренебрежением отозвался царь, – садись и пей. Тут много накопилось невыпитого тобою!

Фарзой удержался от вопроса, поглядел вопросительно на Раданфира, но тот ничего не сказал ему своими смеющимися глазами.

Марсак налил чашу вина и протянул своему воспитаннику. Шепнул при этом:

– Гневается царь на агара, а ты, сын мой, проверь, хорошо ли меч выходит из ножен. Видишь, враг твой сидит, и на лице у него ложь и предательство.

Фарзой поглядел на Гориопифа и поразился тому гадкому выражению, с которым тот пучил на него свои пьяные глаза. Кровь у него вскипела, рука сама потянулась к рукоятке меча. Скажи сейчас Гориопиф одно обидное слово – и драка была бы неизбежна.

Несколько раз вновь наполнялись чаши вином, пока Палак не вспомнил об агарском князе Бораке. Наконец махнул рукой:

– Пусть войдет прибывший!

Как ни были пьяны пирующие, но все услышали этот приказ и уставились глазами на входящего агара.

Высокий, видный Борак выглядел настоящим гордым племенным вождем-воеводой, поражал своей осанкой и открытым благородным взглядом. Спокойно и неторопливо вошел он в зал и направил орлиный взгляд прямо в сторону царя. Также не спеша отвязал от пояса меч и, взяв его за ножны, протянул к ногам Палака.

– Великий и славный царь сколотов! Агарские роды пришли к тебе с покорностью и просят взять их под свою высокую руку, просят дать им место для пастьбы скота и готовы выполнить волю твою во всем, что найдешь нужным!

С этими словами он положил меч у ног Палака, но сам на колени не упал, а только поклонился, коснувшись пола пальцами правой руки.

Все замолчали. Лимнак опустил свою кифару.

– Разреши, великий царь, войти моим родовым старейшинам и внести наши подарки тебе!

Некоторые из князей сдержанно зашумели, недовольные тем, что агар хочет ввести на княжеский пир каких-то старейшин.

– Разрешаю, – ответил царь.

Старики с белыми бородами и храбрейшие богатыри агарских родов вошли дружной толпой, все в алых кафтанах, подтянутые и по-молодецки ловкие. Они поклонились Палаку в пояс и стали передавать из рук в руки подарки.

Скоро у ног царя образовалась целая куча дорогого оружия, серебряной посуды, расшитых узорами покрывал, ожерелий, поясов, сверкающих камнями.

Подарки были очень хороши и сказочно богаты. Все поняли, что агары не бедные родственники. Их решительный и воинственный вид, хорошо подогнанное вооружение говорили о привычке применять меч в защиту своей чести и достояния.

Если кто думал, что агары прибудут к Палаку полуголые и голодные, ограбленные аланами и приниженные роксоланами, теперь убедился в ином. Агарские роды пришли в Скифию полные сил, богатые скотом и готовые защитить себя от кого бы то ни было.

– Почему не все роды агарские перешли ко мне, князь? – спросил царь. – Или им нравится жить под роксоланским ярмом?

– Не иначе как скоро все откочуют, – ответил с поклоном Борак, – а пока остаются дома. Уж очень хороши и привольны места наши. Многие не хотят расставаться с родными степями. Надеются отстоять свои кочевья от аланского напора.

– А как думаешь, отстоят?

– Думаю, что не смогут, сильны аланские племена!.. Разве ты поможешь!

Царь задумался. Его раздражение против Борака улеглось. Агар был прямодушен, почтителен, хотя и не терял своего достоинства. Мелькнула мысль, что если Борак по-настоящему будет предан ему, то агарскую массу можно будет использовать против кичливых князей в качестве противовеса.

– Хорошо!.. Дела потом, а сейчас садись. Эй, люди, налейте чары!

Старейшины следили за своим князем, ожидая, что он им скажет. Тот сделал знак бровями. Агары поняли и остались на ногах, только поклонились низко.

– Сядем мы, куда укажет твоя царственность! – чинно ответил он царю.

– Ты садись с князьями, – показал рукой царь, – а все старейшины пусть сядут по левую руку, с богатырями!

Борак сделал шаг вперед и очутился между Гориопифом и Мираком.

Гориопиф тяжело поднялся, лилово-красный. Он сильно опьянел, и вся его чванливая спесь выперла наружу.

– Что? – спросил он, обводя всех мутными глазами. – Что это? Я, князь Гориопиф, потомок Колаксая, должен сидеть рядом с агаром? Нет! Агары всегда были пастухами у сайев, а теперь лезут за царскую трапезу?.. Прочь, или я нагайкой прогоню тебя туда, где тебе место!

– Ха-ха-ха! – захохотал Мирак. – Вот это правда! Царь Палак, видно, забыл, что агары в прошлом были рабами царских сколотов!.. И хочет, чтобы его князья пили со своими рабами из одной чаши?..

– Агары пришли к царю Палаку сами, как дети к отцу! – совершенно спокойно ответил Борак. – Мы никогда не были чьими-то рабами и не будем ими! А нагайку убери, князь, за удар нагайкой ты ответишь, как за удар мечом! Но не хотелось бы омрачать первую встречу нашу с братьями сайями пьяной дракой, да еще перед светлым ликом царя!

Агарские воеводы стояли плотной толпой и мрачно хмурились, видимо подавленные происшедшим. Однако старались сохранять выдержку по примеру своего князя.

– Князь Гориопиф пьян! – заключил Палак, сжимая кулаки.

Гнев душил его. Но назавтра предполагался поход на Херсонес, и разогнать князей было не в его планах. Хлопнув в ладоши, он объявил конец пиру.

– Всему есть мера, – сказал он, – а хмельная голова хорошего не придумает. Мои князья как выпьют, так и начинают величаться и мечами звенеть. Иди, Борак, со своими людьми, устраивайся. Завтра будем выступать в поход! Готовьте все свои рати!

Пирующие зашумели, зашевелились. Ахансак таращил свои маленькие осоловевшие глаза на Мирака и, видимо, еле сдерживался, чтобы не ввязаться с ним в драку. Мирак продолжал куражиться, говорил что-то обидное об агарах, те услышали и возмущенно зароптали. Гориопиф, поддерживаемый друзьями, направился к выходу, не поклонившись царю.

Раданфир шепнул Фарзою:

– Царь хочет, чтобы ты проводил Борака до его лагеря и обошелся с ним как подобает.

Агары уже садились на коней. Марсак подвел жеребца Фарзою. Откуда-то появились двое конных. Это были Сириец и Пифодор, оба вооруженные мечами.

– А вы куда? – спросил их удивленный князь.

– Поедем с тобою, – ответил Марсак, – не пристало знатному князю ездить одному, без телохранителей!

К поясу Марсака была привешена секира, оружие, страшное в руках старого богатыря. Фарзой недовольно сморщился, но возражать не стал. Поравнявшись с Бораком, сказал ему:

– Позволь, князь, быть твоим спутником до лагеря!

– Спасибо, – отозвался тот, – рад такому спутнику!

На лице агара не было заметно ничего, кроме благожелательности и полного спокойствия. «Этого не так просто обидеть», – подумал Фарзой. Выдержка агарского предводителя ему нравилась.

– Плохо попадать на пир в конце его, – заметил он, желая смягчить впечатление от происшедшего, – трезвый с пьяным никогда не договорится.

– Пьяному многое прощается, – отозвался Борак.

Они выехали из города и погнали коней крупной рысью. Спустились в балку, где журчал ручей, далее проехали к лагерю агаров пастушьими тропами. Вперед поскакал один из воинов Борака.

– Эй, кто там? – послышался грозный окрик. Из вечерних сумерек вынырнула конная фигура с копьем наперевес.

– Свои, князь Борак!..

Лагерь хорошо охранялся, что тоже не ускользнуло от внимания Фарзоя. Чувствовалось, что агары держатся настороже. Миновали ряд телег, поставленных по-походному, и подъехали к знакомому шатру. Почему-то Фарзой испытал волнение. Вспомнился поцелуй темноглазой жены Борака, ее мягкие плечи.

На небе вспыхнули звезды. С севера потянуло холодом. Из соседнего шатра послышались звуки волынки. Ветер доносил вместе с дымом костров запах жареного. Агарский лагерь показался скифскому князю образцом того, каким должен быть скифский кочевой поселок. От него веяло зажиточностью, уравновешенной, устоявшейся жизнью. «Видимо, там, на Агаре, им жилось неплохо, – рассудил князь, – но допекли их аланские набеги и наскучило кланяться рябому роксоланскому царю. Вот и потянулись к «единоверному и единоязычному» царю, делить с ним его тревожную судьбу, вместе с ним бороться с многочисленными врагами».

И стало очень досадно на спесивых сколотских сатрапов, не понимающих, что давно прошло время, когда сайи считались лучшими из скифов и могли скифов-земледельцев и скифов-номадов считать своими вечными данниками, даже рабами.

Теперь настало время заключения союзов с этими братскими племенами во имя общесколотских интересов и независимости Скифии. Но понимают ли это Гориопиф или Мирак?.. Едва ли.

Войдя в княжеский шатер, Фарзой невольно устремил взгляд на низенькую дверцу, куда ушла жена Борака. Появился воин с двумя чашами.

– Выпьем, дорогой князь Фарзой! – улыбаясь, предложил Борак. – Эй ты, малый, посвети-ка нам!

Вошел воин с факелом. Чаши звякнули, встретившись. Отхлебнув, Фарзой сказал:

– Агары – братья сайев, и царь Палак не думает иначе. Он задержал тебя в коридоре, желая испытать твою покорность, и остался доволен тобою. А на таких, как Гориопиф, не обращай внимания. У них много спеси, и Палаку тяжело с такими князьями. Но Раданфир, Калак, Ахансак, я и многие другие всегда будем твоими друзьями, и ты убедишься в этом. Агары не будут обижены среди братьев своих. А Палаку надо помочь, он стремится лишь к одному – к единству и могуществу Скифии.

– Пусть царь Палак живет и здравствует многие годы! А достичь победы мы поможем ему всеми силами.

– Я передам царю твои хорошие и мужественные слова.

6

Четверо всадников возвращались в Неаполь уже ночью. Небо, ясное и звездное с вечера, потемнело, заволоклось черными полосами туч. Ветер усилился. Фарзой зевал во весь рот и кутался в плащ. Думал о благородном агарском князе-вожде и его жене. Марсак пытливо вслушивался и вглядывался во тьму ночи. Сирийца предусмотрительно послал вперед.

Спустились в совершенно темную балку. Опять услышали говор ручья. Но опытное ухо старого вояки уловило и нечто другое. Хрустела галька под копытами коней, бредущих через ручей. Марсак натянул поводья. Впереди послышался многоконный топот и звук падения тела на землю.

– Эй! – крикнул издали Сириец, но так глухо, словно его схватили за горло.

– Засада! – вскричал Марсак. – Поворачивай, князь, коня и скачи обратно в агарский лагерь!.. Мы с Пифодором задержим разбойников!

Но Фарзой никогда не был трусом. Наоборот, опасность возбуждала его, зажигала боевой дух. Сейчас он не стал рассуждать, но, обнажив меч, ударил пятками коня и во всю прыть помчался вперед.

Схватка произошла так быстро, что ни нападающие, ни обороняющиеся не знали, кому наносят удары. Под Фарзоем убили коня. Он очутился на земле, хотел вскочить на ноги, но поскользнулся и рухнул в воду. Кто-то схватил его сзади, по шее царапнула волосяная веревка.

– Князь, где ты? – задыхаясь, кричал Марсак, нанося удары невидимым во тьме врагам.

Фарзой вспомнил, что у него за поясом есть нож. Он достал его и всадил в бок противнику. Тот со стоном повалился в ручей.

В этот миг яркий свет озарил место сражения. Послышались крики и топот лошадиных копыт. Налетели всадники с факелами, мгновенно сбили с ног двух или трех разбойников, накинули на них арканы. Марсак огляделся. На дороге лежали два трупа. Фарзой выбирался из ручья. Пифодор продолжал кататься по земле, борясь с одним из неизвестных. Дядька кинулся было на помощь, но злоумышленник неожиданно оттолкнул грека и исчез в зарослях ивняка, покрывавших берега ручья.

– Ты не ранен, князь? – послышался встревоженный голос Борака.

Агар спрыгнул с седла и помог Фарзою выбраться на берег.

– Нет, я цел. Они хотели связать меня, но я, кажется, убил одного ножом. Спасибо, Борак, ты спас мне жизнь, я твой вечный должник!

– Ты сам защитил себя, бесстрашный витязь!

Они обменялись дружеским рукопожатием.

– Мой опыт подсказал мне, – объяснил Борак свое появление, – что ночь слишком темна и способствует всякому злому делу. Я и выехал следом за тобою.

– Ты благородный человек.

Подошел Марсак, помятый, но невредимый.

– Слава Папаю! Ты не ранен, мой господин?

– Нет. А ты, мой богатырь?

– Цел и я, и Пифодор тоже. Сириец убит. Жаль, хороший слуга был.

– Да, Сирийца жаль!.. Кто же напал на нас?

– А об этом мы узнаем от этих двух, что попали на арканы агарских наездников.

Один из задержанных, широкоплечий детина с пышной шевелюрой и бритым лицом, сразу привлек общее внимание. Одет он был пастухом, но на белых руках сверкали перстни.

– Чей ты человек?

Детина молчал, дерзко усмехаясь.

– Пусть молчит, – сказал дядька, – и без его слов ясно, что это люди Гориопифа!.. Это же младший князь Напак, силач и друг «вепрей», которого я повалил на ристалище перед всем народом!

– Теперь я узнал его, – отозвался Фарзой. – Оказывается, не только его братья, но и он сам занимается разбоем! Что же мы будем делать с этими людьми?

По настоянию Марсака пленников отпустили.

– Поверьте, так будет лучше! – заключил дядька.

Пришлось вернуться в табор Борака и там заночевать, так как время было позднее и ворота города закрыты до утра.

7

Площадь кипела войсками. С крыш домов горожане смотрели на блестящие толпы царских дружинников. Палак попрощался с царицей и вышел на крыльцо. Его встретили приветственными криками. В воздухе полоскались знамена. К крыльцу подвели белого коня под пурпурной попоной. Царь стал медленно спускаться по ступеням. За ним следовали ближайшие соратники, все в походном вооружении. Он поднял руки вверх и, закрыв глаза, прочел молитву, обращенную ко всем богам и душам предков, а в первую очередь к Скилуру. Все притихли.

И в этот торжественный час перед царским крыльцом появилась странная фигура женщины, одетой в заплатанную, но чистую рубаху. Народ и воины расступились в страхе. Все узнали известную битию Неаполя Никию. Ветер развевал ее седые волосы, глаза горели безумием. Она постучала клюкой по каменным плитам и потрясла космами распущенных волос.

Палак вздрогнул, встретившись с нею глазами. Его пронизал ее взгляд, пылающий холодным огнем.

– Чего тебе? – спросил царь с невольной робостью.

– Остановись, царь сколотов! – вскричала колдунья необычайно зычным голосом, который услышали во всех концах площади. – Не ходи походом на Херсонес сейчас!.. Там не будет тебе удачи!.. Иди на восток, на Пантикапей, где томятся в неволе тысячи сколотов!.. Там найдешь удачу, богатство, великую славу!.. Когда омоешь ноги в проливе между морем и «матерью морей», станешь непобедимым!.. А под Херсонесом тебя ждет несчастье!.. Твои жрецы не сказали тебе правды. Подумай, пока не поздно.

– Схватить ведьму! – вне себя завизжал Тойлак.

Жрец кинулся к битии, теряя туфли на ступенях дворцовой лестницы. Но женщина встретила его бесстрашно, выпрямившись во весь рост.

– Не трогай битию! – раздались голоса из народа и даже из рядов войск.

– Хватай ее! – кричал Тойлак.

– Подождите! – царь поднял руку. – Скажите – кто эта женщина?

– Это бития Никия, – доложили ему.

– Никия?.. – царь с любопытством всмотрелся в исступленное лицо знахарки.

В душе у него кипело, но он поднял голову и усмехнулся так, чтобы видели все.

– Отпустите ее с миром, – повелел он, – женщина не в своем уме… Все гадания уже сделаны и предвещают нам только победу!

И тут же велел сделать подарок Никии.

Из окна женских покоев дворца смотрела Опия. На лице царицы отражались испуг и душевная горечь. Она ахнула, когда Тойлак поспешил к вещунье, и сделала рукою движение, словно желая защитить ее. Увидев смущение Палака, его неожиданную снисходительность к предсказательнице и даже милость к ней, царица не выдержала и упала на руки Ираны вся в слезах.

– Старуха права, старуха права! – повторяла она сквозь рыдания. – И царь чувствовал это!

Волна замешательства прокатилась по рядам войска.

– Примета плохая, – сказал кто-то.

– Плохой признак, – подтвердили многие.

8

Войска двинулись конным и пешим порядком в сторону Херсонеса. В виде залога заключенной дружбы вместе со скифами выступило несколько сотен роксоланов, возглавляемых племянником Тасия Урызмагом.

Стоило посмотреть на скифское войско, когда оно растянулось по дорогам Тавриды. Поражали его пестрота и неоднородность.

Царь, окруженный друзьями и знатью, ехал как на праздник. Около него гарцевали на конях такие витязи, как Раданфир, весь с конем закутанный в сверкающую наборную катафракту, Калак в доспехах из начищенной меди, какие носили еще при Скилуре, неистовый Омпсалак на сером коне, обвешанном скальпами, с горитом на боку, украшенным человеческими ногтями. За Омпсалаком вели лошадей с чучелами из кожи хабейских греков, одетыми в шлемы, так что издали они казались живыми всадниками.

Справа от царя трясся на поджарой кобыле Тойлак. Амулеты гремели на нем, остроконечный пилос съезжал на голове из стороны в сторону, голые ноги беспомощно болтались.

Фарзой ехал вместе с Марсаком, Пифодором, Лайонаком. Их трудно было узнать в тяжелых катафрактах.

Князья красовались на своих скакунах впереди родовых дружин, высокомерно поглядывая вокруг.

Позади конницы мерно шагали пешие воины, обученные Марсаком, а за ними тянулись обозы. Сила была собрана большая, такой и не требовалось для осады Херсонеса. Но Палак хотел удивить, ужаснуть защитников города численностью своих ратей, их блеском и вооружением. Ему рисовался в мыслях грандиозный штурм, во время которого Херсонес будет захлестнут войсками, как морские волны захлестывают тонущий корабль.

Но здесь собралось не все войско сколотского царя, а лишь лучшая часть его, наиболее богатая, сытая и грозная.

Сила традиций сделала свое дополнение к Палаковой рати.

Сами собою за войском потянулись те, которых никто не снаряжал и о которых никто не заботился. Это было нечто подобное народному ополчению, но такое бедное и оборванное, что казалось невероятным, может ли быть что-либо общее между ядром царского войска и всей этой нищетой.

Откуда взялись эти одичавшие взоры, что тускло сверкают из-под свалявшихся, нечесаных волос? Чьи это всклокоченные бороды, черные, никогда не мытые руки, сжимающие колья вместо копий и дубинки вместо мечей? Какая бездна изрыгнула толпы серых, страшных в своей нищете людей?

Хлынула, потекла нищая Скифия, потянулась за своим царем туда, где можно было найти хоть какое-нибудь применение своим силам и получить хотя бы крохи добычи.

Фарзой, оглядываясь на толпы оборванных людей, бредущих за войском, спрашивал себя: «Где же бесчисленные табуны и стада Геродотовых скифов, куда они девались? Или их никогда не было?.. Где картины привольной и молодецкой жизни справедливых и гостеприимных номадов с их разливным морем из молока, окруженным берегами из гиппаки, скифского сыра?..»

Кто будет кормить этих людей в походе, кто позаботится о них?

Их кони – изъезженные одры, рваные кибитки – обоз наиболее состоятельных, в кибитках – сухая полынь и лохмотья. Там копошатся дети и сидят неподвижно апатичные женщины. На ухабах звякают котлы, и старческие руки машут хворостиной, погоняя тощих быков.

С внутренней горечью взирал Фарзой на обременительное великолепие княжеской знати, на княжеские караваны с добром, женами и наложницами рядом с ужасающе обнищавшей, скипевшейся в нужде массой черного люда, жалкого в своих лохмотьях, но все еще продолжающего потрясать самодельным оружием и не потерявшего воинствующей гордости сколотского племени.

Величие Палакова царства рухнуло в его глазах. Поражение прошлого года стало понятным и закономерным. Он ощутил новое для него чувство скорби за народ и досаду на вопиющее несовершенство его жизни. Было ясно, что большинство князей в их взаимных распрях и расточительных забавах не находит времени заботиться о величии Скифии и разоряет народ, не думая о последствиях.

Неверие в непогрешимость князей уже пустило в народе глубокие корни, участились случаи столкновений бедных с богатыми, кочевников с земледельцами. С приходом агарских родов в Тавриду в какой-то мере восстанавливалось единение царских скифов со скифами-номадами, но и оно уже поставлено под удар высокомерной выходкой заносчивых сатрапов. Ближайшее будущее покажет, выдержит ли это единение испытание огнем или развалится.

Отдельными колоннами двигались агары и роксоланы. Тех и других сопровождали очень малые обозы, да и то не колесные, но вьючные. Они не везли за собою ничего лишнего и не делились на доброконных и худоконных, на лучших и худших.

Роксоланы сидели на конях пригнувшись, как бы готовые к внезапной скачке. Кони их шли вороватой тропотой, собранные для лихого броска вперед. Подтянутые и ловкие сарматы отличались от мешковатых сколотов своей подвижностью и дисциплиной. Их войско походило на стаю волков, поспешно пробирающихся вперед в поисках добычи, готовых ринуться туда, где запахнет кровью. Ехали молча, но их острые взгляды показывали, что они не прочь перехватить горло всякому, хотя бы и скифу, если представится возможность.

Скифы выглядели рядом с ними добродушнее, ехали вразброд, с песнями и разговорами, но производили впечатление более ратных людей, воинов, тогда как роксоланы, при всей их организованности, напоминали шайку разбойников. Впрочем, было известно, что скиф – более воин, солдат, а сармат – более вор, грабитель. Несмотря на междуродовые раздоры и крайнее имущественное расслоение, скифы имели более выраженное общеплеменное чувство, чем сарматы. Поэтому сколотское государство просуществовало века, тогда как сарматы дальше непрочных племенных союзов не пошли. Роксоланы были и всегда оставались ордой, не более.

Тавры, как и предполагал Палак, после неудачи с похищением богини своего войска не выставили и от участия в осаде Херсонеса отказались.

9

Никогда еще под стенами Херсонеса не появлялось столько варварских войск, как сейчас. Защитники города стояли на стенах и с нарастающей тревогой смотрели на человеческие потоки, затопившие окрестности. Топот тысяч лошадиных копыт напоминал грохот горного обвала, крики людей – завывание бури. Потянуло тем особенным «скифским» духом, в котором слышались запахи прелых потников, продымленных овчин и квашеного молока.

Вражья рать нашла в окрестностях города лишь мертвые развалины, черные пятна выжженных пастбищ да пожарища с остывшими головешками. Все загородные усадьбы, виноградники, поля и огороды были уничтожены еще в прошлом году и не восстанавливались греками. Все, что могло служить убежищем от непогоды, уничтожили сейчас. Даже бурьяна на заброшенных земельных клерах не оказалось. Первое, что встретили скифы, была пустыня.

Стратеги города и эсимнеты вместе с воинами толпились на стенах и башнях. Миний оделся в скифскую теплую шубу – сирисну – и войлочный колпак. Оружия на нем не было, он походил на мирного купца, собравшегося в дорогу. Рядом стоял щеголеватый Полифем, покрытый блестящими латами, поверх которых он накинул красный плащ-хламиду. Гиппарх выглядел очень воинственно и, видимо, чувствовал это. Он бросал по сторонам соколиные взгляды и откидывал голову назад.

– Бабон был прав, – обратился к нему эпистат, – и достоин похвалы! Мы кстати выжгли траву, оставив варварам голые камни!

– Ты справедлив, почтенный Миний, Бабон пьяница и бездельник, но в борьбе со степняками у него есть кое-какой опыт!.. Он учел, что для варварской конницы дорога открыта лишь там, где есть пастбища… Но для осады Херсонеса скифы могут оставить пешие рати, конница здесь не нужна.

– Однако посмотри, все новые отряды скифов подходят к городу! Настал час больших испытаний!.. Да помогут нам олимпийцы!

– Лучше, если бы нам помогли понтийцы!

Миний бросил быстрый взгляд на гиппарха. Тот продолжал смотреть на вражеские рати и не заметил, что сказал невпопад.

На взмыленных жеребцах, раздувающих ноздри и лихо выбрасывающих ноги, подскакали к стенам скифские наездники.

– Эй, вы! – кричали они задорно. – Покоритесь нашему царю Палаку!

– У нас с Палаком один общий царь Митридат Великий! – отвечали греки, намекая врагам на прошлогоднюю клятву о мире и покорности, данную Палаком Митридату.

– Выходите из города, эллины! Сразимся грудь с грудью, как подобает витязям! Что?.. Боитесь?.. Храбрые вы, видно, воины, если умеете только за стенами сидеть!..

– Попробуйте вы войти к нам в город, и тогда мы с вами сразимся! Да куда вам, руки коротки! Идите лучше доите своих кобылиц, млекоеды!..

Между зубцами стены показалась одутловатая физиономия Бабона. Он кричал и ругался по-скифски.

– Оборванцы! – заревел хабеец хрипло. – Расскажите, как ваш царь Палак в прошлом году удирал от Диофанта, а потом кланялся ему до самой земли!.. Может, и сейчас он прибыл вымыть ему ноги? А?

– Продажные вы души! – заругался снизу старый скиф. – Продали свои головы и город Митридату да еще и похваляетесь?.. Тьфу! Чем вы бахвалитесь? Чужой силой?.. Это вы своих жен и дочерей Диофанту на позор отдавали, а не мы!.. Работники Митридатовы, рабы понтийские! Ну и оставайтесь рабами, а мы не хотим!.. Мы прибыли, чтобы предложить вам отказаться от понтийского ярма, признать власть сколотского царя, на земле которого живете!.. Не хотите?.. Тогда берегитесь!

– А за оскорбление царя Палака вот вам!

С этими словами молодые наездники подняли луки. Вспорхнули стрелы, ударились о каменную твердь и сломались. Но не все. С десяток перелетело через стену и рассыпалось по мостовой и черепичным крышам домов. Здесь их собирали ребятишки.

– Смотри, – говорил один мальчишка другому, – видишь, синий конец у стрелы? Это он змеиным ядом намазан! Вот уколи палец – и умрешь!

– Ну?.. Неужели сразу?

– А как же! Я наберу этих стрел и начну пускать их из лука в скифов!

– Давай собирать вместе!

Мимо шли гоплиты из горожан, скрипя доспехами.

– Эй-ла, Левкий, – сердито закричал один, – уходи домой, пока я тебя не выпорол! Ведь тебя стрелой пронзят, как цыпленка!

Мальчик, услышав голос отца, остановился и с готовностью опустил на землю пучок стрел. Пожилой воин поднял их.

– Вот спасибо, что собрали!.. Я их сейчас отошлю обратно к скифам!

Скимн и Бион в числе десятка городских ополченцев вливаются в общую массу вооруженного люда, поднимающегося на стены города. Подойдя к прорезям бойниц, оба с угрюмым любопытством разглядывают толпы скифов, их знамена, обозы.

– Мать-Прародительница, – вздыхает Бион, закрывая глаза, – степняков тысячи, они заполонили все окрестности! Их в несколько раз больше, чем в прошлом году. Одной десятой части этих разбойничьих отрядов достаточно, чтобы побить нас в рукопашном бою!

– Погляди, с ними сарматы! Я всегда узнаю их по длинным мечам и щитам, сплетенным из прутьев!

– Ах, проклятые, да покроет их тьма Аида! Раньше роксоланы помогали нам против скифов, а сейчас стали заодно с ними! О боги! Погляди, вон на телегах какие-то орудия!

– Ты прав. Мне не очень все это нравится! Нынче скифы хотят дать нам решительное сражение!

– Помоги Зевс и Посейдон кораблям Митридата! Только на них и надежда!

– Ожидай! Какие там корабли, на зиму глядя!

По равнине повалил дым от костров, над которыми на треногах укреплялись котлы. Ревели быки, приносимые в жертву желудкам скифских воинов.

На бугор выехал сам царь Палак с двумя воеводами. Поднял руку и водил ею, указывая, видимо, направление предстоящего штурма.

Скифский царь волновался, его душа была полна надежд, сомнений и нетерпеливого стремления скорее бросить жребий своей судьбы, узнать неизвестное грядущее. Ему нужна была победа над Херсонесом, чтобы смыть позор прошлого года, укрепить свое положение среди князей, в глазах народа и восстановить доверие к самому себе.

В шатре, сбросив рукавицы и меч, он обратился к Тойлаку, раскладывавшему на ковре прутья и беззвучно шевелившему старческими губами.

– Ну, как боги? Согласны ли с нами?

Жрец разводил ладони, втягивал голову в плечи и, уставив водянистые глаза ввысь, возглашал:

– Получается одно и то же – ты победишь, царь!

– И я так думаю, такова и воля покойного отца!

Он оглядывался вокруг блестящим взором, ища кого-то.

– Раданфир!

– Я здесь, государь!

– Готовь людей к приступу! Мы должны взять Херсонес одним ударом! Калак!.. Омпсалак!.. Князья и воеводы! Жду от вас и ваших людей геройских дел!.. Пифодор!

Вбежал грек, теперь одетый в скифские шаровары, синий кафтан и войлочный шлык. Однако чисто выбритый.

– Слушаю, государь!

– Готовь тараны, раздавай лестницы!.. Установи камнеметы так, чтобы они били по бойницам! Иди!

Грек вприпрыжку побежал исполнять царский приказ.

«Эх, – мысленно вздыхал он, крепки и высоки стены города! С моря нужно брать Херсонес, на кораблях!»

Херсонесцы прекрасно знали, что портовая сторона города – их ахиллесова пята. И хотя боевым флотом не располагали, но на всякий случай вооружили торговые суда и расположили их шеренгой у входа в гавань. Ни одна лодка не прошла бы через это заграждение.

Несмотря на горячку, охватившую Палака, немедленный штурм не состоялся. Пошел косой ветреный дождь, воины стали разбивать шатры, вколачивать в землю приколы для коней, прятали продовольствие от сырости под попоны.

Защитники города догадались, что скифы не намерены долго стоять под стенами и готовятся к приступу. Стали принимать меры к его отражению.

Было объявлено, что рабы, желающие получить свободу, могут заслужить ее участием в обороне города. Следствием этого объявления было то, что на стенах появилось несколько сот дополнительных бойцов. Среди них оказался и Меот. Возбужденный и обрадованный, силач потрясал копьем в чаянии освобождения и готов был драться насмерть с кем угодно. Он искал Навара, желая поделиться с ним своей радостью, но старик словно в воду канул. Некоторые из строительных рабов сказали ему, что навары, из племен коих происходил старик, все колдуны и могут обращаться в волков. Отсюда вытекало предположение, что Навар обернулся волком и бежал из неволи. Меот покачал головою с сомнением.

– Тут что-то другое, – в раздумье сказал он.

Ночью Палак совещался с князьями. Была составлена диспозиция. Прямо на ворота должен был идти Раданфир с тараном и отборными воинами. Остальные также получили участки, на которых по сигналу они должны начать одновременное восхождение на стены.

Утром граждане города увидели, что пешие рати скифов многими колоннами двинулись к стенам с необыкновенным шумом и криками.

– Глядите, – взволновались греки, – варвары двигают к воротам таран!

– Приготовить камнеметы!.. Все по местам! – загремел Орик, занявший опять свое место одного из стратегов Херсонеса после выкупа из таврского плена.

Сухо защелкали рычаги. Камни начали падать вокруг ползущего тарана, убивая людей и коней, что толкали и тянули тяжелое сооружение. Послышались крики и проклятия. Таран остановился. Военачальники забегали, замахали руками, спотыкаясь о тела убитых воинов. Подбежал Пифодор, стал наводить порядок.

Таран двинулся вновь. Скифы проявили стойкость и упорство. Греки с возрастающим ужасом взирали на чудище, что медленно, но неуклонно подбиралось к воротам города. Десятки искалеченных людей и лошадиные трупы с вывороченными внутренностями отмечали его путь.

Враз заревели трубы. Вся масса скифских войск хлынула к стенам. В воздухе замелькали стрелы и камни. Со стен повалил черный дым. Осажденные подтаскивали к бойницам котлы с бурлящей смолой.

Бумм!..

Первый удар тарана по медной обшивке ворот болью и страхом отозвался в сердцах херсонесцев. За первым ударом последовал второй, третий, четвертый, подобно мерному стуку исполинского маятника, отсчитывавшего минуты жизни осажденных.

Палак с покрасневшим лицом верхом на коне подскакал почти к самым воротам.

– Бей крепче! – вне себя закричал он, взмахивая обнаженным мечом. – Ломай ворота!.. Ночевать будем в Херсонесе!..

Сверху стали лить горячую смолу. Черные кляксы падали на крышу винеи, прикрывавшей таран, не причиняя никому вреда. Скифы хохотали под укрытием, где стояли в два ряда, и с дружным криком раскачивали на цепях тяжелое бревно, окованное на конце железом.

Медная обшивка ворот лопнула, дубовые створки затрещали.

– Бей сильнее!! – неистовствовал Палак. Его глаза налились кровью, готовые выскочить из орбит.

Сверху посыпались амфоры с земляным маслом. Они разбивались о деревянную крышу винеи, смачивая ее горючей жидкостью. Вслед за амфорами полетели горящие факелы.

Через полчаса Палак неистово ругался и потрясал кулаками. Таран пылал, как костер. Люди бежали прочь от ворот под градом стрел, срывая с себя пылающую одежду. Многие получили ожоги, прикладывали сырую землю к опаленным лицам, крутили дымящиеся бороды.

Со всех башен и из бойниц греки усиленно метали камни, стрелы, куски дерева, утыканные гвоздями.

Вначале мерный стук тарана очень бодрил скифов. Когда он прекратился, боевой дух осаждающих стал падать, чему немало способствовал вид десятков убитых и изуродованных примитивными метательными снарядами, бросаемыми со стен.

Палак задыхался от ярости и досады.

Штурм явно не удался. Все нужно было начинать сначала.

– Ну, как? – кричал со стены Бабон, размахивая рукавицей. – Получили свое?.. Езжайте домой да штурмуйте своих баб! Варвары вонючие!..

На этот раз смеялись греки. Их настроение сразу поднялось.

– Наше счастье, что скифы никогда не умели делать двух важных вещей! – глубокомысленно заметил Бион.

– Каких же, мой друг? – спросил Скимн, вкладывая стрелу в колчан.

– Строить корабли и штурмовать крепости! Если бы они умели делать это – Херсонес давно был бы ими разрушен!.. Но – слава Зевсу! Боги еще не хотят гибели Священного города!

– Но радоваться рано. Варвары упрямы, они еще и еще раз будут пытаться взойти на стены или сломать ворота. А не смогут – будут ждать, пока мы не съедим всего хлеба и не начнем дохнуть с голоду.

Скимн нахмурился. Бион замахал руками.

– О, что ты говоришь, друг мой!.. Боги не допустят такого ужаса!.. Я думаю, что Диофант прибудет к нам до конца навигации.

– Что-то сомневаюсь. Посмотрим. Конец навигации ближе, чем ты думаешь!

Архитектор показал вверх. Оба с тревогой вгляделись в серое, зябкое небо. Дул холодный, сырой ветер, гнал с севера лохматые грязно-бурые тучи. Теперь, когда стихли звуки штурма, слышался не менее грозный голос моря.

– Вот-вот начнутся бури и нагонят снегу и холоду! Осень уже в разгаре.

10

На другой день скифские воеводы опять готовили штурм, а на заре третьего дня двинулись к стенам.

Страшный шум и боевые клики нападающих наводили ужас на горожан. Во всех храмах города шли моления и горели жертвенные огни. Все, кто мог носить оружие, стояли на стенах. Рабы и женщины разжигали жаркие костры под котлами со смолою и водой.

Надсадно хряскали рычаги настенных катапульт, глыбы известняка с бархатным шорохом рассекали воздух. Они глухо шлепались в густую осеннюю грязь, утрамбованную ногами варваров. Иногда выстрелы были удачны, камни попадали в толпы скифов. Тогда со стен слышались радостные восклицания, на которые скифы отвечали воплями ярости и бранью. Диспозиция наступающих была та же. Опять поползло к воротам чудовище с железной головой. Теперь крыша винеи имела защиту от огня в виде сырых воловьих и лошадиных шкур.

Пифодор сам руководил работой команды, поставленной обслуживать таран. Грек поглядывал на ворота и подбадривал своих молодцов. Неожиданно увидел между зубцами стены знакомое лицо.

– Орик! – вскричал грек и расхохотался.

– Кто там меня кличет? – грубо отозвался стратег, высовываясь вперед.

– Это я! – ответил весело родосец, махая рукой. – Эй, посол! Почему плохо встречаешь старых друзей?

– А, это ты, бродяга, скифский прихлебатель! Напрасно говоришь, мы встречаем тебя и твоих вонючих хозяев как надо!.. Получи угощение!

Несколько стрел полетело вниз по сигналу Орика. Но грек успел спрятаться под крышей тарана. Взвизгнула ответная стрела. Орик исчез, но гоплит, стоявший за его спиной, не успел посторониться. Пораженный стрелой, он упал вперед, но вниз не свалился, остался лежать между зубцами стены, свесив руки, как бы протягивая их скифам.

Опять грянул в ворота таран.

Бумм!.. Бумм!.. Бумм!..

Старый Марсак с сотней плохо одетых и слабо вооруженных «ястребов» уже был под стеной.

– Не бойсь!.. Не бойсь!.. Подставляй лестницы, как я учил вас! От стрел загораживайся щитами!..

Старик кипел воинственным пылом и умел зажечь молодежь. Однако стены стояли такие высокие, такие прямые и гордые, что чувство невольной робости охватило многих.

Лестница уперлась в стену верхним концом, основание ее глубоко врезалось в сырую землю. Но тут, к еще большему смущению нападающих, она оказалась короткой.

– Ну? – неистово орал Марсак. – Кто хочет сегодня вечером пить из двух чаш?.. Кто первый? А то я сам полезу!

– Да она короткая, лестница-то, дядя Марсак!.. Даже если мы и заберемся по ней до конца, то как дальше?.. Греки нам руки не протянут!

– Что?.. Ага!.. Да, коротковата, проклятая! – Старик на мгновение стушевался, но тут же выпрямился и еще громче закричал: – Чего вы задумались?.. Эх вы, воины! Да лестницы никогда доверху не делаются! А арканы зачем у вас?.. Закидывай на зубья и лезь!

– Это не дома, на сарай лезть!.. – проворчал кто-то.

Но большинство молодых скифов жаждало подвига, и они дружно стали карабкаться вверх. Остальные прикрывали их стрельбой из луков. Били метко. Стоило показаться греческой шапке между каменными зубцами, как стрела уже несла смерть.

Марсак одобрительно покрикивал, махая рукавицей:

– Так, так! Хорошо! Жгите их стрелами, не давайте одуматься!

Сотни лестниц уперлись в стены города-крепости. Сверху бросили бревно. Оно гулко оттолкнулось от выступа стены и, сделав скачок, со страшной силой ударило по лестнице, облепленной людьми. Лестница переломилась пополам, ее обломки вместе с людьми рухнули вниз. Послышались глухие звуки падающих на землю человеческих тел, дикие крики боли и ужаса.

Толпа штурмующих отхлынула. Многие попадали в ров.

– Не смотри, не смотри по сторонам! – вопил Марсак до хрипоты своим «ястребам». – Знай свое дело!.. Бросай арканы!

Петли арканов взметнулись вверх змеями.

– Зацепили, зацепили!.. Бросай еще!

Молодые скифы повисли на волосяных и кожаных веревках. Ветер раскачивал их и бил о холодную стену.

– Не теряй времени!.. Лезь проворнее – и сразу в кинжалы!

Перспектива схватиться с врагами грудь с грудью оживила молодой задор. Скифы быстро перехватывали руками веревки, упираясь в каменную стену мягкими сапогами. Наверху засуетились. Но стрелы стоящих внизу били по бойницам без промаха, отгоняя защитников.

Палак с конной свитой скакал на жеребце вдоль рва и громким голосом ободрял воинов. Он заметил уловку Марсака с арканами.

– Вот настоящие воины! – загремел он. – Вот с кого надо брать пример! Глядите! Истинному воину никогда не бывает коротка штурмовая лестница. Поддержать их!

На подмогу сотне Марсака явились воины из других отрядов. Старый скиф распоряжался как воевода. Но оценка Палака не прошла мимо ушей херсонесцев. По стенам с криками уже бежали на помощь.

– Скорее! Скорее! – торопил Марсак, сгорая от нетерпения.

Греки перерезали один аркан. Трое воинов полетели вниз. Но сильный и дерзкий парень Нап, тот, что никогда не расставался с синяками под глазами, уже взобрался на стену и вступил в рукопашную схватку. За ним влезли еще несколько самых смелых и ловких. Они дрались с отчаянием, зная, что отступать некуда.

– Скифы на стенах!..

Эта страшная весть подобно молнии пронеслась повсюду. Смятение и хаос усилились. Варвары лезли наверх с необычайным упорством. Сверху падали изуродованные трупы.

– Папай!.. Папай!..

Вместо того чтобы продолжать взбираться на стену каждый на своем участке, скифские воины стали перебегать туда, где имели успех другие, надеясь в числе первых попасть в город и принять участие в грабеже. Начальники охрипли от крика. Но их никто не слушал. Получилась сумятица, весьма выгодная для защитников города. Целые толпы воинов, бросив свои лестницы, бежали наперегонки. Многим казалось, что они опоздали, что в городе уже хозяйничают сарматы. Ругались и негодовали на ходу.

– Зачем только царь допустил роксоланов к осаде! Они растащат все и нам ничего не оставят!

– Говорят, наши ворвались первыми, а роксоланы – вслед за ними!

Слухи рождались мгновенно. Херсонесцы, видя потерю порядка у наступающих, направили все силы на участок прорыва.

Гекатей был одним из первых, кто сразился с дерзкими скифами, взобравшимися на стены. Его противником оказался Нап. И несдобровать бы молодому телохранителю богини: скиф был увертлив, силен, бился насмерть. Он сумел нанести греку два сильных удара, но того спасли крепкие латы. Зато Нап не имел никакой защиты, кроме собственной храбрости. Его плечи прикрывала домотканая дерюга. Первый же удачный удар противника лишил силы и подвижности его левую руку. Кровь хлынула из раны. Но суровый поденщик не обратил на это внимания, продолжал биться. Рядом дрались, умирали его товарищи, также не имевшие защитного вооружения. В этом была роковая трагедия скифских храбрецов. Они боролись с железными врагами, а сами не имели такой же неуязвимости.

Если бы скифские юноши, взошедшие первыми на стены Херсонеса, имели латы и кольчуги, Священный город не устоял бы!..

Внизу толпились без дела и без толку хорошо снаряженные царские и княжеские дружинники, жаждавшие большой добычи. А наверху умирали неапольские поденщики, вооруженные чем попало. Десятки копий, стрел, мечей, дротиков устремились против кучки отважных, обагрились их кровью. Напа повалили и затоптали ногами, обутыми в грубые сапоги – эндромиды. Остальных сбросили со стены. Арканы обрезали мечами, лестницы поломали в щепки тяжелыми бревнами и камнями.

– Продолжать штурм! – истошно надрывался Палак, обливаясь потом.

Царь хлестал плетью воинов, покинувших свои боевые порядки, проклинал князей и их нерасторопных подручных.

Несколько лучше дело обстояло на главном направлении, против городских ворот, где распоряжался Раданфир. Он громовым голосом остановил воинов, заметив, что они хотят бежать туда, где, по их мнению, уже проломлена стена и открыт вход в город.

– Стой! Куда вы? А кто на стены будет восходить?

– А чего на них лезть, если там уже наши прорвались и занимают город!

– Кто сказал?

– Слыхали!..

Воины рассчитывали, что князь не остановит их, но Раданфир выхватил меч и крикнул:

– Кто оставит свое место в осаде, того я убью на месте!

Увидев одного, который покинул свою лестницу и побежал прочь, князь догнал его и могучим ударом отсек ему голову вместе с рукой. Воины зароптали, но порядок был восстановлен.

Фарзой кусал губы от досады. Его поражала нестройность сколотских отрядов, полное отсутствие боевой выучки, которое не могло быть восполненным за счет природной воинственности скифов. Вспомнились требования Палака к князьям обучать свои дружины штурмовому делу и пренебрежительное нежелание князей заниматься этим. Стало обидно за царя. В душе поднималась буря возмущения против княжеского недомыслия и косности.

Мерно бил таран. Работа у ворот кипела. Пифодор, весь в грязи и смоле, обливаясь потом, суетился около. Еще немного – и вход в город будет открыт. По знаку Раданфира Калак и Омпсалак придвинули конные сотни к воротам, встали во главе их, готовясь по первому сигналу ворваться в город на всем скаку.

Но греки связали несколько бревен канатами и бросили их на винею. Таран был выведен из строя. Отразив штурм «ястребов», греки направили острие своей обороны против Раданфира. Стали лить смолу, кипяток, подтащили камнеметы и начали ураганный обстрел конницы. Всадники повернули лошадей и отъехали на почтительное расстояние.

Активность осаждающих стала падать по мере увеличения потерь. Пыл прошел, и войска стали отходить к своему лагерю, не слушая окриков воевод. Первыми отошли роксоланы.

Палак походил на безумного. Он кричал, ругался, скакал на коне среди войск и хлестал воинов плетью.

Херсонес опять устоял, более того – сумел огрызнуться и очень больно укусить наступавших.

Вечером хоронили убитых, насыпали над могилами кучи камней и долго пели заунывные песни, в которых звучали угроза врагам и жажда мести.

Наутро Палак приказал сжечь ворота города.

На остатки разбитой винеи стали таскать вязанки степных трав и хвороста, что привозили на спинах коней из предгорий Таврских гор. Опять сверху полетели камни, опять пролилась кровь. Скифы подбегали к воротам с вязанками и, бросив ношу, бежали назад, а то и оставались на месте со стрелой в спине.

Гора хвороста увеличивалась. Херсонесцы притащили котлы с водою, начали поливать сверху, но ветер разбрызгивал воду, и она дождем падала на землю, совсем не там, где надо. Скифы смеялись. Подскакали всадники, бросили в хворост горящие факелы. Повалил дым, сверкнуло пламя, и огромный костер запылал. На стенах поднялась тревога.

– Нужно бросать в костер амфоры с водою! – скомандовал Миний.

Были собраны амфоры. Женщины и рабы тащили их, наполнив водою.

– Бросай!..

Водяные бомбы полетели в костер и разбивались в мелкие осколки. Огонь стал утихать, повалил густой белый дым. Теперь засмеялись защитники города. Они пускали тысячи стрел, не давая скифам приблизиться. Воины Палака отвечали беспорядочной стрельбой из луков.

– А ну, Пифодор, – распорядился Раданфир, – давай-ка твои камнеметы!

Десятки телег придвинули к стенам. На каждой стояло метательное орудие. Ударили рычаги, взметнулись вверх тяжелые глыбы и, не долетев до верхнего края стены, глухо застучали в ворота. Опять смех. Пифодор рассердился, стал ругаться, коверкая скифские слова:

– Эти камни слишком тяжелый!.. Нужно меньший камни!..

Меньшие камни полетели лучше и стали попадать в бойницы, сметая защитников, смотрящих оттуда. Это произвело должное впечатление. Палак милостиво кивнул головою. Но херсонесцы быстро подтянули к опасному участку свои тяжелые баллисты и начали сильнейший обстрел. Многие камнеметчики Пифодора были убиты, телеги сломаны, метательные машины выведены из строя.

Херсонесцы продолжали бросать вниз амфоры с водою. Неожиданно костер, уже потухавший, вспыхнул с новой силой – именно там, где падали амфоры.

– Колдовство! – испуганно заключили гоплиты-ополченцы.

– Не колдовство, а измена! – мрачно ответил Миний.

Произошло смятение. Были схвачены на стенах рабы с амфорами, наполненными земляным горючим маслом.

Рабов пытали нещадно. Выбили им зубы, выломали суставы. Они умерли, не сказав ничего.

Костер у ворот погас. Но защитники города понимали, что очередной приступ может стать роковым. Скимн во главе нескольких десятков рабов с лихорадочной поспешностью ломал ближние здания и каменные заборы и наглухо замуровывал ворота. Теперь если варвары проломят дубовые створки ворот, то в город не попадут, а сразу же наткнутся на каменную стену.

11

Роксоланы надеялись на легкую победу и очень ретиво кинулись на приступ в первый день осады. Палак приказал выдать им несколько лестниц. Степняки нестройной толпой побежали к стенам и стали торопливо взбираться по лестницам, подбадривая друг друга визгливыми криками:

– Нужно войти в город прежде скифов!

– Мы три дня будем грабить Херсонес! Все сожжем!

– Вырежем всех мужчин!

– Продадим всех женщин!..

Сверху густой струей полилась раскаленная смола. Посыпались камни. Лестницы затрещали под ударами дубовых чурбанов, покрытых колючками острых гвоздей. Роксоланы, как спелые груши с дерева, повалились вниз. Некоторые остались на месте со сломанными костями и не могли двигаться даже ползком. Другие рухнули мертвым грузом с размозженными черепами. Обожженные страшно кричали, извиваясь на земле. На раненых падали камни и прекращали их страдания. Те, что остались целыми, метнулись прочь от стены, охваченные страхом, подавленные видом своих соплеменников, валяющихся с вывороченными внутренностями или ползущих по дну рва с перебитым хребтом.

Таких ужасных ранений роксоланы не видели никогда до этого. Они бежали от стен в панике, а вдогонку им летели херсонесские стрелы, несущие смерть. Горожане радостно и дружно кричали, видя, что роксоланы и не помышляют о продолжении боя, стараясь спасти свои головы. Стрелы втыкались в спины убегающих, они падали в грязь и корчились в агонии. Более неуязвимыми оказались начальники, одетые в панцири, но и они убедились, что штурмовать города не так уж легко, как это казалось вначале.

Лучшего наездника Урызмаговой конницы привели под руки. Он дико кричал и молол несуразные речи.

– Что с ним? – мрачно спросил Урызмаг.

– Ему выжгли глаза горячей смолой, и он потерял рассудок!..

Роксоланский воевода видел всю неприглядную картину неудачного штурма и чувствовал себя посрамленным. Ему не верилось, что такие тяжелые потери нанесли ему те самые греки, которые много раз обращались к роксоланам за помощью против скифов. Херсонесцы представлялись ему как мирные и трусливые купцы, не способные сами оборониться от врагов. Теперь Херсонес предстал перед ним совсем в другом свете. Это была крепость, построенная опытными в военном деле руками, и оборонялась хорошо подготовленными защитниками. Греки за своими стенами оказались грозной силой. А спешенная роксоланская конница не знала даже, как нужно вести правильную осаду укрепленного города.

После первой неудачи Урызмаг уже не пытался лезть на приступ. Участок, отведенный роксоланам, был обнажен. Греки перевели отсюда воинов на более угрожаемые места. В городе возбужденно-громко говорили о разгроме роксоланов.

– Хорошо проучили сарматских конокрадов! Теперь они будут знать, что дружить с херсонесцами куда спокойнее и выгоднее, чем воевать против них! Царица Амага и царь Гатал хорошо знали это!..

Палаку доложили, что роксоланы отказываются лезть на стены. Царь в гневе вызвал к себе Урызмага. Тот подъехал к царскому шатру верхом на коне, не спеша соскочил с седла и предстал перед царем гордый и спокойный. В его глазах горели огни плохо скрытой ненависти и презрения к скифам.

– Почему родственник моего брата Тасия, славный витязь Урызмаг, о храбрости которого я много слыхал, испугался презренных греков и отступил от стен?

Подобие усмешки промелькнуло на лице сармата. Хлопнув себя по ноге плетью, он ответил:

– Роксоланы умеют сражаться верхом на коне с любым врагом! Тебе, великий царь, это хорошо известно!.. Но когда люди моего племени пешие и вместо врага должны воевать с камнями, мужество покидает их. Они не умеют вести такую войну!.. Наши предки всегда воевали верхом на конях, и мы делаем то же! Открой моим воинам ворота, и ты увидишь, как мы умеем рубиться с эллинами!..

– Когда будут открыты ворота города, – вспылил Палак, – мои кашевары справятся со всеми херсонесцами!.. И не попросят помощи!

Царь вспыхнул, сжал кулаки, но сдержался. В конце концов, не кучка роксоланов решала успех осады.

Однако поведение роксоланов вызвало роптание в рядах скифского войска.

– Роксоланы собаки, – ворчали раздраженно воины, – потери понесли маленькие, а осаду продолжать не хотят! Сидят себе у костров да ждут, когда мы возьмем город, а им добычу отдадим!

Ненависть к сарматам – одно из самых сильных чувств в сердце каждого сколота. Сарматы – виновники всех бед и несчастий Скифии. Они вытеснили скифов с тучных пастбищ, загнали их в засушливую Тавриду, из-за них бедствует и разоряется сколотский народ.

Греков тоже ненавидели, но куда меньше, чем сарматов. Их больше презирали за обман и корыстолюбие. Обвиняли также в занесении в Скифию того раздора, который разделил кочевников на бедных и богатых. У кого, как не у греков, научились князья пить вино, носить роскошные одежды и заводить целые толпы слуг и рабов!.. Греки развратили скифскую знать, избаловали ее привозной роскошью, тогда как народ все больше впадал в нищету. Кто виноват в этом?.. Виноваты греки, виноваты сарматы!.. Значит, надо бить тех и других!.. С такими мыслями сколотский люд шел на штурм Херсонеса и грозил кулаками в сторону лагеря Урызмага.

– Зачем только царь связался с этими проклятыми роксоланами? – спрашивали воины с горечью. – Благо бы они помогали нам! А то на стены лезть не хотят, а вот грабить да пожары учинять – это они могут!

Позже выяснилось, что роксоланы малыми отрядами, человек по двадцать, каждую ночь отправляются за Черную речку, где нещадно грабят хлеборобов, везут от них зерно, пригоняют скот, даже приводят женщин, которых проигрывают друг другу в кости.

В это время перед Палаком возник вопрос о дальнейшем прокормлении людей и лошадей. Правда, люди пока не голодали. Воины обдирали трупы лошадей, павших под стенами и от бескормицы, мясо жарили над огнем и ели. Но оставшиеся живыми кони требовали заботы. Кормов не было. Тысячи коней стояли у приколов и грызли землю. На совете было решено вывести часть конницы на Равнину, где расположить ее среди крестьянских сел. Само собою разумелось, что пахари будут кормить царское войско и его лошадей.

Конница двинулась прочь от города. Херсонесцы с любопытством наблюдали за откочевкой вражеских орд, стараясь разгадать ее скрытый смысл.

Свыше тысячи лошадей и несколько тысяч воинов осталось на месте по приказанию Палака. В том числе и конная рать Борака, предназначенная для атаки ворот, после того как они будут сломаны.

К Палаку обратился воевода Калак.

– Что скажет друг моего отца? – спросил его царь.

– Для оставшихся коней нужен корм. Где будем брать его?

– Надо возить с Равнины. Ячмень для коней, пшеницу для людей.

– О сайя!.. Ближайшие селения пахарей уже разграблены роксоланами, да и нашими также. Сейчас туда прибудет половина войска и тоже будет брать что потребуется. Ведомо мне, что дальние селения пахарей уже организуют отряды, хотят оружием отстоять свое добро. Особенно злы на роксоланов. Пахари проклинают нас и называют роксоланскими рабами…

– Рабами? – вскипел Палак, – хорошо же, я покажу им, что значит быть рабами!.. Мятежников усмирить силой оружия!.. Пусть этим займется Дуланак!.. А хлеб – брать! Мы не можем прекратить осаду! Если не возьмем Херсонес штурмом, уморим его голодом! У греков хлеба самое большее на три месяца. Я имею точные сведения.

– Палак-сай! Этот грек-камнеметчик говорит, что нужно насыпать вал из земли и хвороста вровень со стенами и с него бить по осажденным из луков и камнеметов. А когда грекам станет на стенах жарко, начать штурм с осадных башен. Так, говорит, делал Александр!

Воины сидели вокруг костров и вели беседу.

– Роксоланы, как собаки, хотят вырвать у нас из рук добычу! – громко сетовал молодой парень, друг погибшего Напа.

Пожилой сколот в поношенной кожаной куртке, отяжелевшей от слоя грязи, сидел на куске кошмы и с громким чавканьем высасывал мозг из кости. Услыхав речь молодого, посмотрел на него с усмешкой, покачал головой и вернулся к своему занятию. Вынув кинжал, раздробил кость и съел вкусную мякоть. Бросил обломки кости в огонь, обтер масленые пальцы о штаны.

– О какой это добыче говоришь ты? – спросил он.

– О той, которая ждет нас в Херсонесе! – бойко ответил молодой скиф.

– Ну, а если бы не было роксоланов, то вся добыча была бы твоей?

– Не вся, конечно, а свою часть на дележе я получил бы!

– А я даже разбогател бы! – добавил сосед. – Не я буду, если не увезу отсюда мешок с золотыми монетами!

– Ох ты, какой бойкий! Давай богатей! А меня в гости позовешь?

– Позову, дядя Ситалк!

Все у костра рассмеялись.

– Да, – задумчиво сказал седобородый Ситалк, – я участвовал во многих походах еще со Скилуром, бывал в Ольвии, ходил вверх по Борисфену!.. Много людей убил, пил из двух чаш вместе с царем, богатырем считался! Немало у меня рубцов осталось на коже, и сейчас они ноют перед ненастной погодой. А вот богатым, многоконным я так и не стал! Хотя жили мы тогда не так, как сейчас!

– Лучше, дядя Ситалк?

– Лучше, и намного лучше! Тогда князья от простых воинов отличались больше доблестью, а не золотыми поясами и ножнами!

– Ну, а почему же ты добычу не брал?

– Как не брал, много брал! Да некогда с нею возиться в походе. Бывало, наберешь всякой рухляди, оружия, посуды, тряпок и бросишь все среди степи во время тревоги… А многое вот им, – он указал в сторону города, – грекам, отдавал за вино да в кости проигрывал. И опять получалось: я воевал, бросался, как волк, на добычу, а кто-то другой ею пользовался!

– А я вот никому не отдам, – заявил задорный паренек, – все себе возьму, а грекам и роксоланам – во!

Он погрозил кулаком. Смех усилился.

Подошли царские дружинники с кувшинами.

– Эй, молодцы, – крикнул старший, широко разевая рот, густо обросший жесткими усами и бородой, – отвязывай кружки от поясов, царь шлет вам вина! А кто убил врага, тот берись за круговую чашу!.. Завтра работа будет, а сегодня – гуляй!

Все ожили, развеселились. Появился глиняный горшок с двумя ручками – «круговая чаша». Бывалые воины оказались впереди. Они расчесывали пальцами бороды, стали кольцом вокруг костра. Молодежь с поясными кружками сгрудилась сзади, как того требовал обычай.

Ситалк, как самый старший, засучил рукава, налил чашу до краев, прошептал молитву и первый отпил половину. Передал соседу. Пошла круговая. Пока чаша вернулась, Ситалк успел налить кружки молодым.

У других костров творилось то же самое. Воины пили и разговаривали, высказывали предположения о завтрашней «работе».

– Пей, сколоты! Завтра штурм будет!

Херсонесцы чутко вслушивались в невнятную молвь и крики в стане врагов. Услышав дикие напевы, с презрением в голосе переговаривались:

– Варвары любят пьянствовать!

– Они любят пить и спать!

– Жадны к пище и питью, свирепы в гневе и ленивы в работе!

– Да помогут нам Зевс и Дева-Покровительница!

Протяжно перекликались сторожевые на башнях:

– Слушай!..

– Слушай!..

1

Начало осады вызвало изменения в охране храма Девы. Все молодые воины, которых продолжали по привычке называть эфебами, были поставлены на стены. Стражами у ворот опять стали престарелые граждане. Им в помощь дали юнцов первого года эфебии.

Однако Гекатей продолжал оставаться старшим телохранителем богини и ежедневно наведывался в храм. Осматривал запоры, проверял караулы.

После случая с таврскими похитителями верхнее окно опистодома, пропускавшее свет в каморку богини, было замуровано. Теперь здесь стало совсем темно, как в подземелье.

Мата, заходя к богине, с грустью осматривала при свете масляной лампы священный ксоан и его невеселое жилище. Стены покрылись причудливыми грязно-зелеными лишаями плесени. Сырость ползла по шероховатому телу деревянной Девы, разрушая его, несмотря на ежедневные натирания воском и бальзамическими маслами.

– Да, – меланхолически отмечала Мата, – стареет Дева, старится Херсонес, старюсь и я…

Сидя в своей келье, жрица брала в руки металлическое зеркало и подолгу рассматривала свое отражение. Вот этих морщинок около глаз не было, теперь они есть. Кожа щек стала куда дряблее, чем год назад. И тело огрузло. Как далеко то время, когда она могла выскочить резво на дорожку и пуститься вперегонки со сверстницами! Пухлая рука сама тянется к пузатым сосудикам с маслами и притираниями, к морским раковинам с белилами и румянами. Слушая зловещий шум осады, жрица тщательно подводила брови, красила губы и щеки, покрывала лоб и переносицу тонким слоем восточных белил.

После загадочного исчезновения сильного мохнатогрудого Костобока Мата чувствовала несносное одиночество, зияющую пустоту в своей жизни. Она не призналась бы даже самой себе, что храмовой раб, вольно или невольно, заполнял ее жизнь, но он был необходимой вещью, создававшей некоторые удобства в жизни, и она досадовала, потеряв его. Теперь отсутствие Костобока сказывалось и на храмовом хозяйстве. Двор храма стал быстро захламляться, у алтаря дрались забредшие сюда собаки, рабыни стали убегать в город по своим делам, не чувствуя над собою надзора. Если Мата была хозяйкой храма Девы, то Костобок мог считаться его рачительным хозяином. И вот его не стало. Храм осиротел, осиротела и жрица. Ее стало неудержимо тянуть к ворожбе, хотелось узнать тайну будущего или просто создать себе иллюзию ожидания чего-то значительного.

Ворожила ей Лоха, единственная помощница, заменившая собою Созу и Костобока. Старуха стала сонлива, все время клевала носом. Но ворожила неплохо. Топила воск, жгла на огне вычески волос своей повелительницы, что-то нашептывала запекшимися старческими губами.

– Выходит так, – с глубокомысленным видом говорила старуха, – что один человек ищет встречи с тобою…

– Ищет встречи? – оживилась жрица. – Какой же он, кто он?

– Как будто воин… Но описать его наружность я не в силах, госпожа.

– Но кто он, эллин или варвар?.. Свободный или раб, молод или стар?

– И этого я не в силах тебе сказать… Но ясно одно: раз он воин, значит занимает немалое место в жизни… Стар ли он?.. Нет, как будто не стар…

– Кто бы это?

Жрица задумалась, ей хотелось верить старухе, найти подтверждение ее словам.

– Не Гекатей же, – усмехнулась она с некоторым оттенком горечи, – юноша молод и сладок, как гроздь винограда, но он годится мне в сыновья. К тому же юнец влюблен в Гедию и таращит на нее глаза, не замечая, что окружающие еле удерживаются от смеха. Эх, хорошо быть молодой! Было время – и я вызывала у многих такие же восторженные чувства.

Сладкие воспоминания окутали ее серебряным облаком. Но тут же появилось тревожное ощущение. Мата вздрогнула и обратилась к своей наперснице:

– Скажи, Лоха: а этот воин сейчас в Херсонесе? Не угрожает ли ему смерть или увечье на стенах города?.. Это было бы ужасно!

Служанка ответила на вопрос тонким носовым свистом. Пользуясь раздумьем госпожи, она сладко задремала.

– Ах, старая соня! – досадливо сказала Мата и вышла во двор, откуда доносились голоса людей и скрип ворот.

Во двор вошли Гекатей с товарищами. Все веселые, но похудевшие, с темными кругами под глазами. Их панцири были забрызганы грязью, плащи разодраны и запачканы кровью.

– Мата, благодари богиню, штурм отбит!

– Гекатей сам уложил несколько варваров, что посмели подняться на стены!

Мата подняла кверху руки, приняв облик величественного спокойствия.

– Слава Деве и всем богам и богиням олимпийским!

– Погляди на нее, – шепнул Ираних Гекатею, – какая она сегодня красивая и разодетая! Она истратила не меньше горшка белил и румян! Уже не тебе ли она хочет понравиться!

Ираних сдержанно рассмеялся.

– А по-моему, она к тебе присматривается, – так же шепотом ответил Гекатей.

– Что ж, она вполне заменила бы мне покойную бабушку!

– Ну, она думает о другом.

Юноши вместе с главной жрицей обошли двор, заглянули в храм, осмотрели запоры.

– Теперь никто не проникнет в жилище богини!

– Да, – согласилась Мата, – зато в жилище богини проникла сырость. Кончится война, надо просить совет и народ о постройке сухого и светлого помещения.

– По-видимому, это так…

Появилась заспанная Лоха. Мата обратилась к ней с приказанием:

– Скажи девушкам, чтобы они приготовили для молодых воинов завтрак, а сама достань вина. Мы сейчас придем в трапезную.

Лоха ушла. Юноши проглотили слюну и переглянулись. «Ого! – говорили их красноречивые взгляды. – Что-то наша матрона сегодня расщедрилась!»

У Гекатея замирало сердце. Где-то рядом находилась Гедия, и он горел желанием увидеть ее.

В уютной горенке накрыт стол. Гедия и Лаудика с рабынями расставили блюда и фиалы, после чего присели на скамью. Рабыни ушли. Девушки были веселы, несмотря на то что Херсонес окружало кольцо врагов, ежечасно угрожавших проломить ворота и ворваться в город.

– Слушай, Гедия, – щебетала, смеясь, хорошенькая Лаудика, – положи в один из фиалов колечко и подай его с вином Гекатею. Он вино выпьет, кольцо увидит и сразу же поймет, что ты к нему неравнодушна. Клянусь Эротом! Иначе вы будете ходить надувшись друг около друга и не догадаетесь перемигнуться.

– Фу, Лаудика, – ответила Гедия, густо покраснев, – ты говоришь так, словно Гекатей пастух, а я скотница, которым достаточно перемигнуться, чтобы заключить союз. У меня есть отец… Что сказали бы люди, если бы стало известно, что дочь Херемона, воспитанница храма Девы, сама подыскала себе жениха и сама с ним сговорилась?

– Ух, как ты строго следуешь правилам и законам. А я вот тоже дочь богатого откупщика и воспитанница Девы, а мужа выберу себе сама, а за всякого урода, на которого укажет отец, не пойду!

– Разве родители желают тебе плохого?.. Они тоже не согласятся на твой брак с человеком, обиженным богами.

– Почему обиженным?.. Они найдут такого, который будет казаться им красавцем. Вот твой батюшка захочет отдать тебя за Бабона!

– Лаудика, как ты можешь даже в шутку говорить такое?

– А Бабончик не в шутку поглядывает на тебя, право! И сам Дамасикл хочет помочь ему! Ты сама видишь, что секретарь оказывает поддержку хабейцу. Бабон стал его приближенным, и Херсонес теперь имеет двух гиппархов вместо одного, выбранного народом!.. Бабон – второй!

Гедия задумалась, усмехнулась своим мыслям.

– Нет, Лаудика, тут что-то не то… Дамасикл сам не простил бы отцу, если тот подумал бы только отдать меня этому смешному пьянице!

– А Гекатею?

– Не знаю.

– Но ты хотела бы стать женою Гекатея?

Гедия покраснела и сделала неопределенный жест.

– Может быть… Но Гекатей еще молод и, наверное, не думает о женитьбе.

– Как не думает, – со смехом возразила Лаудика, – он только и смотрит на тебя!.. Но я должна сказать тебе, что совет никогда не разрешит тебе стать женою Гекатея!

Молодая жрица вспыхнула, глаза ее загорелись, как две звезды.

– Совет не разрешит? А ему какое дело?

– Ха-ха-ха! Теперь я вижу, что ты сильно любишь Гекатея… Да, совет! Я подслушала разговор Маты с Агелой, – Лаудика снизила голос до полушепота. – Совету до тебя, может, и мало дела, но ты же наследница богатств твоего отца! И тот, кто станет твоим мужем, сразу получит влияние на дела полиса! Поэтому совет сам выберет тебе мужа на свой вкус. Но так, чтобы ты не знала об этом, но думала, что это выбор твоего отца.

– А я не пойду за нелюбимого!.. Мне не нужны богатства, мне нужно счастье! Да и жених может… не захотеть!

– Пожалуй, нет в Херсонесе отцов, которые имели бы взрослых сыновей и не мечтали бы женить их на тебе, не спрашивая их желания! – Лаудика расхохоталась. – Ты же слишком богата, чтобы выбирать себе жениха по любви. Ты выйдешь за того, кого тебе выберет совет.

– Неужели ты допускаешь, что совет сделал этим избранником Бабона?

– Этого я не знаю…

Послышались шаги, голоса Маты и юношей. По обычаю, девушки должны были уйти. Участвовать в общей трапезе с мужчинами им не разрешалось.

Проворная Лаудика выглянула во двор и опять рассмеялась от души.

– Погляди, погляди, – обратилась она к подруге, – легок на помине!..

– Кто там?

– Бабон Маронов во всей своей мужественной красе!

Хабеец подъехал к воротам храма верхом на коне. Полускиф по складу своей натуры, он не любил утруждать себя пешим хождением и раньше, а теперь, когда стал прихрамывать, тем более. Он спешился и, не обращаясь к стражам, проковылял во двор.

Если молодежь пришла сюда прямо со стен, в запыленных и грязных доспехах, обрызганных кровью врагов, то Бабон был умыт, расчесан, одет в новый кафтан. Держался он самоуверенно и старался казаться важным. Даже в его взглядах сквозило что-то победоносное.

– Здравствуй, почтенная и прекрасная служительница Девы! – поклонился он Мате.

Та чинно склонила голову. Ираних сделал гримасу и посмотрел на Гекатея, еле сдерживая смех.

– Я, – продолжал Бабон, – прибыл поклониться жилищу богини и сказать своим мальчикам, что магистраты и стратеги поручили мне собрать сильный отряд для конной вылазки, и я хочу поторопить их…

– Жаль, – ответил Гекатей с сожалением, – что у меня нет своего хорошего коня!

– Почему же? – с живостью отозвалась жрица. – Ты главный телохранитель Девы и всегда можешь располагать конем, тем самым, что был подарен Деве стратегом Бабоном по обету!.. Тем более что твой отец осматривал коня и он ему понравился!

– Поразительно, – прошептал Ираних, – я не узнаю Маты, так она сегодня щедра!

Польщенный «стратег» изобразил улыбку на своем одутловатом лице. Почет и слава составляли его слабость. «С этой надо иметь особую дружбу, – сообразил он, – через нее будет легче проникнуть к сердцу Гедии. Она поможет мне. Как это я раньше не подумал об этом!»

– О прекрасная жрица! – возгласил он хриплым басом. – Окончание войны будет для меня порой новых благодарственных посвящений Деве!..

«Уж не он ли? – обожгла Мату внезапная догадка, – воин не старый и, видимо, не безразличный ко мне. Он так упорно смотрит на меня! Совет к нему благоволит!»

Оглядев кряжистую фигуру Бабона, Мата заметила с удовлетворением, что он не так мешковат, как показалось ей там, на площади. Вспомнилось, что хабеец внимательно смотрел на нее во время жертвоприношения и расспрашивал о чем-то Костобока… Ага, Костобок знал о чувствах к ней бородатого воина, но скрывал это из ревности.

И тут же пришла уверенность, от которой по всему грузному, сырому телу пробежали жаркие змейки, а на душе стало светлее.

– Мы сейчас будем около гимнасия, там встретимся, – сказал Ираних Бабону.

– Верно, – подтвердил Гекатей, – ты поезжай, я же оседлаю храмового жеребца – и вслед за тобою!

Обоим хотелось избавиться от Бабона, но Мата еще раз удивила их.

– О уважаемый гиппарх! – обратилась она к толстяку. – Вы готовитесь к ответственному и опасному делу, вас ждет встреча с опасным и свирепым врагом!.. Это похвально – защищать полис! Но я думаю, что вы найдете совсем немного времени, разделите нашу общую трапезу и выпьете вина из подвалов храма!

Вдвойне польщенный Бабон был приятно удивлен. К тому же упоминание о вине вызвало у него слюнотечение и особое ощущение под ложечкой, означающее, что он очень не прочь выпить и закусить.

– Я? Разделить трапезу?.. Гм… с большой охотой!

Сказав это, хабеец приосанился. «Кажется, мои дела пойдут на лад!» – подумал он, довольный тем, что нашел предлог явиться в храм Девы.

Юноши были несколько раздосадованы. Бабон был хорош в погребке Тириска, но не в обществе женщин. К тому же за последнее время он стал более заносчивым.

Когда завтрак был окончен, все воины покинули храм. Мата позвала Лоху.

– Вот тебе серебряная монета за твою ворожбу!.. А ну, раскинь еще, я хочу послушать твои гадания.

В это время Лаудика говорила Гедии:

– Ты видела, что Мата с великим вниманием приняла хромого пьяницу? По-твоему, это случайно?

– Думаю, что не случайно, – задумчиво отозвалась Гедия. – Но почему именно – покажет будущее. Возможно, это к лучшему.

– А я думаю, она получила указания от совета…

2

Однажды утром херсонесцы увидели, что скифы предпринимают что-то новое. Тысячи воинов таскали камни и землю в полах кафтанов. Другие мечами рыхлили грунт.

– Насыплем высокий вал! – кричали распорядители работ, царские сотники, – вровень со стенами!.. И с этого вала побьем греков камнями и стрелами, а потом на стены взберемся!

Воины поняли и вначале взялись за работу очень рьяно. Но грунт оказался крепкий, каменистый, копать его было трудно. Мечи зазубрились о кремни.

Осажденные поняли замыслы скифов и встревожились. Открыли стрельбу из катапульт, но камни приносили мало вреда землекопам, рассеянным на большом пространстве.

Скифы насмехались над усилиями херсонесцев, кричали им обидные слова и продолжали насыпать вал.

Неожиданно вторые ворота города растворились и выехала густым строем греческая конница. Впереди на лихом коне скакал Полифем, картинно держа меч над головой. Его сопровождали справа Бабон, слева педотриб Теофил. Сзади стройными рядами красовались на галопе панцирные всадники, все без копий, с обнаженными мечами.

Греки налетели на работающих скифов быстрее бури и начали рубить их на глазах у всего войска. Они действовали дерзко, по заранее разработанному плану, в основе которого лежала внезапность и знание беспечной скифской натуры.

Ни царь Палак, ни его воеводы не подумали выставить дежурные конные группы для отражения вражеских вылазок. Самонадеянные степняки не допускали, что греки посмеют выйти из-за спасительных стен, и не предвидели нападения.

Тем удивительнее было опустошительное появление греческой конницы, прекрасно вооруженной и дисциплинированной. Молодые воины с азартом секли головы скифам, вооруженным кое-как. Лихая эфебия мчалась вдоль стен, сверкая доспехами, оставляя по пути десятки окровавленных трупов. Внезапно они повернули к царскому шатру, чем усилили общую тревогу и сумятицу.

– К оружию, сколоты!..

– Царя защищайте!

Вокруг царского шатра образовалась шумная толпа князей, простых воинов. Скифский лагерь стал походить на потревоженный муравейник. Бежали, кричали, пускали без толку стрелы, ловили коней, вскакивая им на спины, не сняв с конских ног путы. Новичок не поверил бы, что эти люди только сутки назад храбро штурмовали город.

Пифодор ругался и плевался.

– В войске скифов нет порядка!.. Это просто большая толпа темных людей, она не знает правил войны!

Эти слова, сказанные в сердцах, были обращены к Фарзою, спешившему к царскому шатру.

– Ты прав, – ответил князь на ходу, – погляди, даже мои «ястребы» и те бегут, бросая лопаты! Они безоружны. Марсак достал где-то для них заступы. Теперь они спешат к своим шатрам, чтобы скорее вооружиться мечами и копьями!.. Но пока они бегают, враг исчезнет так же, как и появился!.. Эх, досада!

Наиболее готовыми к отражению вылазки оказались агары. На неоседланных конях, без защитных доспехов, но с копьями наперевес они с дикими воплями устремились вслед за греками. Впереди мчался на вороном коне Борак, размахивая секирой.

Полифем считал минуты, зная, что замешательство скифов временное и через несколько мгновений на его отряд обрушатся не сотни, но тысячи вражеских всадников.

Греки уже описали дугу и возвращались к воротам, когда их стали настигать воющие агары на взбесившихся от ударов и окриков лошадях. Враги не встретились, но скакали в одну сторону, постепенно сближаясь. Полифем сообразил, что агары могут ворваться на их плечах прямо в город, начнут свалку, а за несколько минут замешательства подоспеют остальные… И тогда… Об этом «тогда» было страшно подумать!

Поэтому гиппарх принял смелое решение.

Со стен доносились крики защитников, которые все высыпали к бойницам, словно в ожидании штурма.

Скимн с пересохшим горлом следил за всадником на белом коне, так же как Орик, не спускал глаз с другого, в золоченых доспехах. Отцы трепетали за жизнь своих сыновей. Их беспокойство стало нарастать, когда началось перестроение конницы. Полифем отделил первых три ряда воинов и с ними ударил навстречу агарам, рассчитывая задержать их, пока остальные въедут в ворота.

Крики на стенах усилились. Произошла короткая, но жаркая схватка. Молодые греки рубились с ожесточением. От вражеских ударов их спасали панцири и шлемы, которых не было у агаров. Это и здесь решило судьбу сражения в пользу херсонесцев.

Полифем сшибся с Бораком. Агар ударил грека топором по шлему. Гиппарх на мгновение потерял ясность сознания. Конь понес его в сторону, откуда уже показались разрозненные группы царской конницы. Теофил догнал Полифема и схватил его коня за повод. Они скакали рядом, стремясь к воротам. Но Борак снова налетел на них. Щит Теофила разлетелся вдребезги от удара агарского топора.

Обезумевшие кони несли всех троих прямо к воротам. Еще удар – и Теофил свалился в грязь с разрубленной головой. Его конь жалобно заржал и побежал вдоль стены. Полифем чувствовал слабость и не мог отразить страшные удары Борака.

– Крепись, Полифем! – кричали со стены.

Ворота открылись с надсадным ржавым скрипом. Гекатей с друзьями ворвались в город. За ними на всем скаку влетела лошадь Полифема. Всадник еле держался за гриву, свесившись головою ниже седла. Вместо лица у него было видно сплошное красное пятно, из которого хлестала кровь.

Разделавшись с двумя противниками, Борак повернул коня под самой стеной в момент, когда ворота успели закрыться.

Но мстители наверху не дремали. В смелого витязя посыпались стрелы. Нагнувшись к шее коня, агар помчался прочь, но не успел отъехать далеко. До десятка стрел вошло ему в спину. «Эх, забыл надеть панцирь!» – подумал князь и стал валиться с седла. Его подхватили свои, он был еще жив, пока его несли к шатру, и умер, не успев сказать последнего слова своим соплеменникам.

Фарзой, узнав о несчастье, поспешил в агарский лагерь, но застал уже мертвым своего нового друга. Тот лежал на разостланном плаще, могучий и красивый даже после смерти.

Можно было подумать, что он уснул. Воины плакали и в ярости грозили грекам оружием.

После вылазки работы по сооружению вала приостановились. Причиной этому явился не страх перед херсонесской конницей, но неумение большинства скифов долго и сосредоточенно работать. Греческая вылазка дала повод для роптания и отказа от дальнейших работ.

– Разве можно насыпать такую гору – вровень со стенами?..

– Мы пришли сюда не землю копать, а воевать!.. Вот занялись не тем, чем надо, и получили от греков оплеуху!.. Воинов нужно держать под копьем, а не с лопатой в руках!

Царские дружинники, привыкшие к безделью, роптали более других. Они отошли к своим шатрам, стряхивали пыль с одежды и на чем свет стоит кляли Пифодора, подавшего царю недобрую мысль о создании вала.

– Не пойдем больше рыть землю! Мы не кроты и не поденщики!

Напрасно Раданфир кричал на них, велел даже схватить нескольких и привести к царю.

Дюжие воины, обезоруженные, со связанными за спиною руками, предстали перед царем.

– Почему вы оставили работу? – спросил Палак, хмурясь. – Или испугались эллинских малолеток, что наскочили на вас верхами?

– Великий государь, – бесстрашно отвечали воины, – твое дело казнить нас или миловать!.. Но выслушай нас сначала!

– Говорите, да поскорее!

– Работать все войско отказалось!.. А некоторые князья совсем своих людей на работы не выводили!.. Спроси – кто видел людей князя Гориопифа на земляной работе?.. Никто не видел!.. Роксоланы уехали села грабить! А мы об камни мечи погнули! Чем теперь воевать? И дела не сделали и оружие погубили! Вели нам на стены лезть – полезем, хоть и с погнутыми мечами!.. Но мы не землекопы!.. У греков на то рабы есть!..

– А князья, – добавил другой, – если своих людей на работы не дали, то хотя бы охрану на себя взяли!.. Мы работали, нас же и побили!.. А вот послушай, государь!..

Со стороны княжеских шатров доносились писклявые звуки рожка и гудение бубна.

– Поют и пляшут!.. Да крестьян грабят, не лучше роксоланов!..

– То, что в ваших словах есть правда, не спорю и за эту правду оставляю вас в живых! – ответил царь. – Но за свои дела ответите!

Палак повернулся к Раданфиру и приказал:

– За ослушание бить воинов плетьми всенародно и выгнать из дружины, а если еще кто так же сделает, как они, то будем смертью казнить!..

Работы по возведению вала прекратились полностью.

– Этого и следовало ожидать, – говорили херсонесцы, стоя на стенах, – варвары настолько же страшны в ярости, насколько жалки в труде! Чтобы побеждать, нужно много трудиться, а скифы этого не умеют!

Скимн слушал эти речи и возражал с едкостью:

– То, что вы говорите, правильно, но не совсем точно. Скифы не умеют работать, пока свободны, но быстро становятся трудолюбивыми в рабстве. Это присуще всем варварам. Варвары созданы для рабства! Так же как греки определены богами быть хозяевами!.. Когда мы впряжем всех варваров в ярмо, наступит золотой век! Может быть, Митридат поможет нам в этом…

– Ты, Скимн, отчасти прав, – начинал свои рассуждения Бион, потупя очи, – рабство – основа благополучия нормального государства, но оно не должно быть чрезмерным. Я уже не раз говорил это. Умеренное рабство, элевтерия и автаркия – три колонны, на которых стоит благополучие нашего полиса. Да сохранят его боги!

Смельчаки эфебы подобрали ночью тело Теофила. Его похоронили одновременно с Полифемом. Погибшим были отданы подобающие почести. Каждому положили в рот по монетке для уплаты за переправу через реку Стикс, а в мертвые руки вложили свертки с медовыми лепешками, чтобы было что бросить разъяренному Керберу при входе в подземное царство Аида.

Бабон, ненавидевший Полифема при жизни, на похоронах показывал свою глубокую печаль, лицемерно вздыхал и горестно качал головою. Однако, придя домой, сбросил маску ложного соболезнования и со злорадством потирал руки и приговаривал под нос:

– Совершилось, совершилось! Пусть он на том свете не знает покоя! Я отомстил ему за его заносчивость и насмешки!..

Хабеец сумел незаметно от других сунуть в гроб убитого свинцовую табличку со страшным заклятием, наговором. Полифему не будет успокоения в царстве Аида!.. Это значительно большее, чем месть живому! Ведь жизнь земная хотя и прекрасна, но коротка. Жизнь загробная – вечна! Полифем будет страдать вечно!.. Бабон был доволен.

В городе говорили, что гиппархом Херсонеса будет назначен Бабон.

По-иному хоронили Борака. Похоронами руководила его жена, прекрасная Табана. Женщина, узнав о потере мужа, прискакала верхом на коне из-под Неаполя. Умелые люди вскрыли труп князя, внутренности вынули и сложили отдельно, а сердце передали жене. Нарубили разных пахучих трав – аниса, сельдерея, кипера, – добавили ладана и смолистых веществ и всю эту пахучую смесь вложили внутрь трупа, после чего тщательно зашили его.

Долго возили тело на повозке, ходили за ним гуртом, затем выбрали место, вырыли могилу, укрепили ее стенки рядом копий, а когда положили Борака на подстилку, стали бросать ему в дорогу оружие, чаши для вина, узды и одежду.

Было время, когда вместе с господином шли в могилу слуги, наложницы, жены. Этот суровый обычай давно стал воспоминанием. За Бораком не пошли в страну теней ни его прекрасная супруга, ни преданные слуги. Могилу закрыли досками и завалили землей. Сверху насыпали высокий курган, который рос куда быстрее, чем вал перед стенами Херсонеса.

– Борака агары хоронят, как царя! – докладывали Палаку.

– Пусть делают так, как требует их обычай! – отвечал царь.

На тризне Фарзой встретился с Табаной. Женщина отнеслась к нему по-дружески, но ни тени улыбки не появилось на ее побледневшем лице. Она не плакала, но с необыкновенной твердостью ответила на соболезнование Фарзоя:

– Боги наказали нас. Они были против нашего ухода с родных мест. Но агары, несмотря на потерю князя, выполнят свой долг перед царем Палаком! Передай ему это. Агары будут продолжать войну до победы!

– Ты, Табана, достойна своего покойного мужа. У тебя в груди большое сердце!.. Я скажу Палаку то, что ты велишь. Я же был другом Борака и останусь другом агаров. Располагай мною всегда так, как найдешь нужным.

– Спасибо!

Ему хотелось еще что-то сказать молодой вдове, но она посмотрела на него с суровой грустью. Князь вздохнул и промолчал.

После похорон Табана совещалась со старейшинами и на другой день утром отбыла в Неаполь в сопровождении пятидесяти воинов.

3

Лайонак с нарастающим чувством огорчения и досады бродил по лагерю, посматривая на стены города. Чем больше он наблюдал ход осады, тем более убеждался в ее вероятном провале.

Греки показали образец стойкой обороны. Быстро перебрасывая свои войска на опасные участки, успешно отразили все удары скифских войск. Теперь неусыпно следили за всем происходящим в лагере осаждающих. Можно было видеть, с какою четкостью, через равные промежутки времени, происходит смена воинов на стенах. Круглые сутки перекликаются часовые на башнях. Ночами, когда, укрывшись войлоками, скифы беспечно храпят у костров, за зубцами городских стен мелькают огни, невнятно доносится говор херсонесских воинов и топот многочисленных ног.

Войску Палака не хватало боевой сплоченности и упорства. Осада уже надоела большинству, осенние серые дни сменялись зябкими ночами, не принося ничего, кроме скуки. Боспорца с начала похода возмущала неорганизованность Палакова воинства. Осада велась так бестолково, что смотреть не хотелось на нелепую трату ратных сил, массовый падеж лошадей от бескормицы. Князья почти ничего не сделали для улучшения дела осады. Суетились сам царь и кучка его приближенных.

Не пора ли опять обратиться к Палаку с предложением снять бестолковую осаду и направиться походом на Боспор?.. Ведь там ждут, а он, Лайонак, до сих пор ничего не добился!.. Но тут же приходило в голову возражение: Палак от Херсонеса не отступит. Живо представилось: если осада будет снята, то разброд среди князей и воинов усилится во много раз, авторитет Палака упадет, и тогда ни о каком походе на Боспор не может быть и речи. Впереди зима, за зимою весна, самое тяжелое время для скотоводов. Весною скот еле стоит на ногах от истощения. Только к будущей осени можно будет опять говорить о продолжении войны. А это далекий срок…

Боспорец озабоченно вздыхал и в печальном раздумье чесал затылок. Выходило, теперь путь один: во что бы то ни стало нужно взять Херсонес! Победа скрепит шаткие устои Палаковой державы и вдохнет в народ веру в дальнейшие успехи. После победы возможно предпринять даже зимний поход на Боспор и одним ударом покончить с ним.

Решение Палака о привлечении на земляные работы крестьян оживило надежды многих. Это была удачная мысль. Привычные к труду поселяне скоро и лучше возведут вал, а воины, сохранив силы, с большими решимостью и рвением пойдут на приступ.

Когда стало известно, что крестьяне-землекопы уже прибыли, в лагере стало веселее. Лайонак вышел из шатра посмотреть. По подмерзающей грязи медленно брели толпы иззябших поселян. За плечами они несли мешки с провизией. В красных от холода руках держали лопаты и кирки. Сзади и по сторонам ехали на конях вооруженные стражи.

Один из крестьян отделился от толпы и подошел к боспорцу, улыбаясь. Это был высокий, плечистый, еще молодой мужчина. Обветренное, почерневшее лицо его выражало простоту чувств, душевную мягкость и доверчивость. «Где я видел этого человека?» – подумал Лайонак, напрягая память.

– Не узнал? – добродушно усмехнулся крестьянин, перебрасывая котомку с одного плеча на другое. – Забыл Оргокены, а?

– Танай?! – вскричал Лайонак. – Сын освобожденного из рабства Данзоя!.. Прости, дружок, действительно не узнал тебя сразу… Как отец, жена, сын твой?.. Что же ты, решил поработать на царя у стен Херсонеса?.. Похвально!

Танай замялся, видимо затрудняясь ответом. Не спеша воткнул заступ в застывшую грязь, кашлянул.

– Да вот, царские воины приехали в село и забрали, – ответил он, хмурясь и в то же время пытаясь сохранить приветливую улыбку. – «Идите, сказали, помогать цареву войску Херсонес брать!» Желания не спрашивали. Собрали тех, кто покрепче, да и погнали, как пленных!

Танай со сдержанной неприязнью взглянул на конных стражей. Заметно было, что он в обиде на грубых дружинников, но старается не показывать этого.

– Царю надо помочь в его войне, Танай!.. Так дома все хорошо?

– Было хорошо. Потом наехали роксоланы – пограбили! За ними царские воины – тоже пограбили! Еще какие-то приезжали. И все требовали хлеба, проса и мяса. Девок начали воровать, многих опозорили!.. Даже замужних, помоложе, у мужей отнимали!.. Боюсь, как бы там без меня жену и сына не обидели… А помочь царю в войне или чем другим мы всегда рады. Только скажи, сатавк: почему же это нас… палками гонят?.. Мы же не рабы!

Лайонак не нашелся сразу, что ответить. Подъехал верховой. Толкнул Таная древком копья.

– Чего стал, как пень, среди дороги?.. Не задерживайся! Или убежать хочешь?

Танай хмуро посмотрел в глаза боспорцу, выдернул из земли заступ, вскинул котомку и, мягко ступая сыромятными постолами, с деревенской неторопливостью зашагал вслед за остальными.

Лайонак задумчиво проводил его глазами. Ярко вспомнил свое посещение Оргокен, гостеприимный дом и дружную семью общинников-землеробов. Подумал с невольным вздохом, что если в царстве жестоких спартокидов вольные земледельцы стали рабами и терпят горе и унижения, то и Палаковой державе многого недостает, чтобы стать страной справедливости и порядка.

На миг представилась картина будущего победного вторжения Палаковых войск в пределы боспорского царства. Кичливые и жадные к обогащению князья с их дружинами, царь Палак, мечтающий о завоеваниях, о хорошо вооруженном многочисленном войске, о рабских мастерских и покорных данниках. Принесут ли эти люди скифскому племени сатавков желанную свободу, право на самоуправление и мирный труд на родных полях? Освободят ли пантикапейских рабов? Не ошибаются ли Савмак и его друзья, видя в Палаке своего освободителя от рабских цепей?

С усилием он стряхнул тяжесть нахлынувших сомнений. Сейчас не до них. Надо брать Херсонес, развязать руки Палаку, а потом добиваться его помощи боспорским рабам. Надо сломить шею царству спартокидов, а насчет дальнейшего… восставшие рабы сами поймут, что им надо делать… Догнав толпу крестьян, Лайонак разыскал Таная и хлопнул его по плечу. Тот обернулся и ответил широкой улыбкой.

– А, это ты!.. – протянул он.

– Знаешь, Танай, – горячо начал боспорец, – от нашей победы над Херсонесом вся судьба сколотского народа зависит!.. Запомни это и другим растолкуй. А на дружинников не обижайся, не для них будешь работать… Надо как можно лучше и скорее насыпать вал!

Танай опять улыбнулся.

– Какой вал, – спросил он, – зачем он?

– Земляной вал! С него мы побьем камнями и стрелами всех греков на стенах! А потом подведем к стене вон ту башню. Видишь?

Оба посмотрели в сторону, где «ястребы»-древотесы стучали топорами, строя из бревен высокое сооружение.

– Понимаешь, с этой башни наши воины будут переходить прямо на стену!

– А как же ее к стене-то придвинуть?

– А она на колесах.

– Ага!.. – молодой пахарь громко рассмеялся. – Это здорово придумано!.. Я тоже не прочь с этой башни прыгнуть на стену и подраться с греками!

– Нет, Танай, от тебя и твоих товарищей требуется работа киркой и лопатой.

– Ну, это мы можем! Привычны землю копать.

– Вот и хорошо!

Лайонак прошел в шатер Фарзоя. Князь при помощи Марсака снимал промокшую одежду, покрытую пятнами грязи. На кошме валялось разбросанное оружие. Сатавк присел на корточки и рассказал князю о встрече с Танаем.

– Хорошие люди, – добавил он в заключение, – готовы не только работать, но и драться на стенах с эллинами. Вот из таких создать сильную пешую дружину!.. Они сами копали бы рвы, насыпали валы и воевали бы не хуже царских дружинников. А гнать их копьями, как рабов, совсем не следовало бы… Не Урызмага нужно было приглашать под Херсонес, а братьев по крови сколотов-землепашцев.

Фарзой надел сухие замшевые шаровары, расшитые красными нитками. Марсак стянул ему очкур и стал примерять на его плечи рубаху. Князь посмотрел искоса на боспорца и улыбнулся его горячности.

– Может, ты и прав, – ответил он по-дружески, – может, и я с тобою согласен, но ни ты, ни я не можем изменить решения царя, так же как и многого другого, что нам не нравится в Скифии. А поэтому – ты хорошо сделал, что растолковал Танаю суть дела… Вижу, ты сам желаешь скорейшего падения Херсонеса. Этим ты служишь делу Палака!

– Видят боги, как сильно я хочу победы царю нашему!.. Я первый прыгну с той башни на стену города!

– Это все, чего ждет от всех нас царь Палак!

После ухода Лайонака князь сказал Марсаку:

– Рыхла наша сколотская держава, все в ней идет-бредет само собою, где соединится, где развалится… И войско наше – всего лишь толпа народа. Задору много, а выучки, терпения не хватает. Вот Лайонак видит это и печалится.

– Видеть да рассуждать все умеют, – с неудовольствием ответил дядька, – а на стенах пока побывали одни «ястребы». И башню строят они же. Пусть каждый старался бы изо всех сил, так Херсонес уже пал бы… Лайонак хороший воин, но его сердце не здесь, а на Боспоре. Не по душе ему осада Херсонеса, зовет Палака на восток, а царь его не слушает… А по-моему, раз подошли к Херсонесу, то уже не уходить, пока не победим!.. Не так ли, князь?

– Правильно, мой богатырь! Если бы Палак имел таких, как ты, воинов да полководцев побольше, то давно бы стал хозяином всей Тавриды!

4

Хлеборобы дружно взялись за работу. Смастерили самодельные носилки и стали быстро возводить вал, утаптывая сырую землю ногами. Они не смущались тем, что вокруг стояли конвоиры, посматривали за ними по-хозяйски. Переговаривались между собою о том, что скоро с их помощью Херсонес будет побежден и царь наградит их за усердие.

– А я все равно пойду на приступ! – громко заявлял Танай, взмахивая лопатой.

– Работай, чего зубы-то скалишь! – грубо обрывал его стражник.

Царские воины всегда держались высокомерно и заносчиво перед крестьянами, считали их ниже себя. Сейчас стали вести себя как надсмотрщики. Вначале покрикивали на нерадивых, потом, словно сговорившись, пустили в ход нагайки и длинные бичи, которыми гоняют табуны. На крики возмущения и боли отвечали окриками:

– Меньше разговаривай, больше работай!

Херсонесцы опять встревожились и, поставив против вала сильнейшие камнеметы, начали обстрел скифских землекопов. В первый же день убили двоих, нескольких тяжело изувечили. Крестьяне, подхватив на руки раненых и убитых, стали отбегать дальше от стен, прекратили работу. Их встретил строй всадников, размахивающих бичами. Нещадными ударами воины остановили бегущих. Возмущенные крестьяне ответили криками:

– За что бьете?.. Лучше бы согнали со стен греков стрелами!

– Мы работаем, а воины спят в шатрах! Нужно не бить нас, а прикрыть стрелометанием! Тогда и работа пойдет без перебоя!

– Не вас ли защищать мы сюда собрались? – насмешливо спрашивали царские дружинники. – А ну назад! Идите насыпайте царев вал! Если кого греки убьют, то потеря не велика, других пригоним!

Опять защелкали сыромятные бичи.

– Чего деретесь!.. Дома весь хлеб выгребли, здесь издеваетесь!.. Мы не рабы вам, а вольные землепашцы!

– Все вы рабы царя Палака! – отвечали всадники, добавляя к ударам бичей хорошие толчки древками копий.

– Мы – сколоты, и никто не сделает нас рабами!

Обида перешла в ярость. Крестьяне начали сопротивляться. Произошла драка, которая быстро перешла в настоящее сражение. Но лопаты – плохое оружие против копий и мечей. Танай с окровавленным лицом кинулся к воину, который размахивал копьем, и стащил его с коня на землю.

– Землекопы бунтуют!.. – доложили царю.

– Усмирить, заставить работать! – с жестокостью приказал царь, возмущенный нежеланием крестьян трудиться на пользу сколотской державе.

Поскакали всадники. Крестьян хотели окружить, прижали их к стенам города. Нашлись такие, которые закричали грекам:

– Откройте ворота, дайте нам убежище!

Но херсонесцы сочли это за грубую военную хитрость и открыли стрельбу камнями и стрелами, убивая и крестьян и их преследователей. Лошади скифов стали беситься, конница отхлынула от стен. Бунтовщики, пользуясь замешательством дружинников и наступившей ночью, бежали из лагеря, проклиная царя Палака и его войну.

На том затея с валом была окончена.

После бегства землекопов Палак спросил Раданфира:

– Откуда были эти изменники?

– Из селения Оргокен.

– Горе им!.. Мы еще там побываем!

Палак стал раздражителен и не терпел никаких возражений. Он был убежден, что все неудачи происходят оттого, что военачальники и воины плохо исполняют его повеления. Отчасти он был прав. Но Фарзой видел упрямство самого царя и осуждал его в душе, не осмеливаясь, однако, явно перечить его воле.

Ужинали в царском шатре втроем, считая самого царя, Раданфира и Фарзоя. Царь много и жадно пил, ел, чавкая и сопя. Под глазами у него появились мешки от бессонных ночей и тяжелых дум. «Не легко ему, – подумал Фарзой, – нести бремя царской власти над своевольной Скифией и еще более тяжкое бремя великих замыслов, полученных в наследство от Скилура!..»

Ему показалось, что Палак очень несчастен, подавлен и… жалок. Захотелось сказать ему что-то простое, дружеское, как-то поддержать его. Но как это сделать и чем помочь царю? Ему поможет только победа над Херсонесом.

Полы шатра распахнулись. Дохнул ледяной ветер. Вошел воин, доложил, что прибыл лазутчик. Царь кивнул головою. Появился Вастак, грязный, дрожащий от холода и, видимо, голодный. Он исхудал и сгорбился, постарел. Кожа обтянула скулы, губы покрылись трещинами. Только в глазах светилась все та же прирожденная смекалка и энергия.

– Ну, что узнал? – резко спросил царь, медленно прожевывая мясо.

– Проникнуть в город сейчас почти невозможно, – ответил лазутчик, кутаясь в лохмотья, – но я получил сведения, что настоящего голода у херсонесцев еще нет и они поклялись защищаться до… прибытия Митридатовых кораблей!

– Все это я и без тебя знаю, Вастак. Ты стал работать совсем плохо. Я недоволен тобою и, наверно, отошлю тебя простым воином в пешую рать к Марсаку. Чтобы ты даром хлеб не ел.

– Разреши сказать, великий государь!

– Говори, только дельное.

– Греки питаются плохо, но они еще едят хлеб. Нужно, чтобы голод стал настоящим.

– Согласен. Как же это сделать?

– Я уже передал своим людям через Ханака приказ поджечь склады в порту. Удалось узнать, что главные запасы хлеба хранятся именно там. И поджоги домов хозяйских тоже велел делать каждую ночь.

Царь перестал жевать и уставился на говорившего долгим хмельным взглядом.

– Ты это уже передал своим людям, Вастак?

– Передал, государь… Нам помогают херсонесские рабы. Не все, а те, с которыми мне удалось договориться. Я обещал им от твоего имени свободу и награды после нашей победы над эллинами.

– Они получат свободу. Я уже говорил тебе об этом. Но я не вижу дыма пожаров. Уж не испугались ли твои помощники?.. Рабы трусливы, а твой Ханак – отрок безусый.

– Не Ханак руководит заговорщиками, государь, а я сам. Он же добывает сведения, нужные нам, ибо близок к хозяину, архонту, а также передает остальным мои приказания.

– Надо ускорить дело с поджогами, Вастак. Любой ценой! Если твой замысел будет выполнен, я награжу тебя, да и твоих херсонесских помощников не забуду. Ты знаешь, мое слово свято.

Вастак глянул на царя исподлобья.

– Тебе известно, государь, – сказал он, – что я бедный человек и никогда не жил в довольстве, хотя служу тебе, не щадя жизни. Но я скиф и сейчас скажу тебе, что самой большой наградой для меня будет твоя победа над Херсонесом и разрушение проклятого эллинского города, где я был рабом-кандальником. Разреши, я попробую пробраться в город. Или я погибну, или завтра ты увидишь дым и зарево над Херсонесом!

– Разрешаю. Но не медли, действуй сегодня же ночью. Иди… Эй, дайте Вастаку чашу вина и отведите его к моим поварам, пусть они его накормят!..

Палак сразу изменился. Он был человеком с быстро меняющимися настроениями. Удачи окрыляли его, неудачи повергали в уныние. Он сам сознавал это свойство своей натуры и всячески боролся с ним. Но сейчас, будучи под хмельком, не удержался и, бросив чашу на землю, вскричал:

– Херсонес должен пасть!.. Фарзой, Раданфир! Не вешайте носов! Смотрите на своего царя и подражайте его настойчивости! Многие великие полководцы годами стояли под стенами осажденных городов в все-таки побеждали их!.. Вспомните историю похода Александра… И я до конца зимы буду стоять здесь, но войду в город хозяином и победителем!

– Великий царь! – в тон ему ответил Раданфир, вскакивая. – Мы уверены в твоей победе!.. Скажи мне, Калаку, Фарзою, всем нам: «Идите на смерть!» И мы не дрогнем, все ляжем на поле битвы за тебя!.. Но… – князь снизил голос, – мы любим тебя самого, ты дороже нам всех побед, вместе взятых! Твоя жизнь и твое здоровье дороги нам, царице, всей Скифии!.. Ты часто рискуешь головою, на коне гарцуешь под стенами. Ночами стынешь на земле. Прошу тебя, как друг твой: вернись в Неаполь, твое царское место там!.. Думай, управляй, давай нам наказы и готовь новые походы. А мы будем здесь держать осаду.

– Нет, подожду… Мой отъезд плохо отразился бы на решимости воинов.

Царю казалось, что вот-вот случится нечто важное – и Херсонес окажется в его власти. Возвращаться в Неаполь с пустыми руками не хотелось. Но он сам понимал, что ему следует вернуться в столицу. На Равнине творилось неладное. Обозленные поборами и грабежами, оседлые сколоты оказывали вооруженное сопротивление царским фуражирам. Там шла настоящая малая война между крестьянами и царской конницей, расквартированной в селениях. Где-то около Хаба разодрались роксоланы с сайями. Хлеб для осаждающих и ячмень для их коней совсем перестали подвозиться. Ратники голодали, еле перебиваясь мясом издохших лошадей.

Но сейчас Палаку не хотелось думать обо всем этом. Призрак близкой победы манил его.

– Прекратим разговоры о делах, – сказал он, – давайте выпьем вина!

5

Страшное бедствие постигло Херсонес. Оно пришло в виде пожара, внезапно охватившего все портовые здания, в том числе и склада с драгоценным пшеничным зерном. Далеко было видно кровавое зарево над городом. Скифы выбегали из шатров и с криками показывали на огненные волны, что бушевали за стенами Херсонеса.

– Горит Херсонес, пылает!..

– Чуешь, как горелым зерном пахнет? Горят последние запасы греков!

– Через десять дней город будет нашим!

К утру пламя стало стихать. В храме Обожествленного города собрались на совет магистраты. Всем было ясно, что склады загорелись не сами собою, но были подожжены рукою тайного врага.

– В нашем городе свила гнездо измена, – заявил Минин, – и если мы не вырвем ее с корнем, то завтра будем жертвой новых преступлений, совершаемых в пользу Палака!

Всеобщий крик гневного возмущения был ответом на эти слова. В сильном волнении поднялся на ноги Херемон. Его голова тряслась более обычного.

– Нужно найти предателей и уничтожить их! – хрипло прокричал он. – И если они рабы, то и хозяев их наказать примерно за нерадение!

Дамасикл при этих словах друга детства внезапно вспомнил, как он поймал Будина, который подслушивал их разговор с Херемоном. Вспомнил и содержание разговора. Зародившееся подозрение перешло в уверенность. «Вот она, разгадка всего», – решил он мысленно.

Будин был схвачен, к великому смущению и досаде Херемона. Старому греку рыжий слуга был нужен как нянька. Без раба он чувствовал себя беспомощным, подобно младенцу. А главное – на него самого падала густая тень, как на того нерадивого хозяина, против которого выступал он сам. Выходило, что это он, уважаемый гражданин полиса, проявил слепоту, допустил, что его личный раб оказался заговорщиком против города. Да, хозяин, распустивший своих рабов, достоин всяческого осуждения и всеобщего презрения!..

Херемон был возмущен черной неблагодарностью раба, которого он кормил и которому доверял. Такие мысли распаляли душу старого грека, и он воспылал лютой злобой к своему телохранителю.

– О олимпийцы! – сетовал он, хватаясь за голову. – Как я теперь выйду на улицу? Любой водонос или каменщик будет кричать мне вдогонку обидные слова, а женщины будут тыкать в меня пальцами!

Старик схватил клюку, намереваясь пойти в судилище города, и завертел головой. Он хотел позвать своего всегдашнего провожатого Будина, но вспомнил, что его нет, плюнул в сердцах и даже изругался.

Один, шатаясь как пьяный, он не шел, но почти бежал по опустевшим улицам города, встречаясь лишь с группами воинов, несущих на плечах раненых товарищей.

Из ниши каменного забора какой-то голодающий протянул ему руку за подаянием, но старик ударил по руке палкой.

«Эка расплодилось в Херсонесе нищих, – в сердцах подумал он. – Неплохо, если их немного поубавится!»

6

Будина сначала привязали к каменному столбу в подземелье храма Аида, где находилось страшное судилище города, о котором не только рабы, но и свободные говорили лишь шепотом, опасливо поглядывая вокруг.

– Скажи, – вкрадчиво спросил Морд, приблизив свое уродливое лицо к лицу раба, – знаешь ли ты, кто поджег городские склады?

– Не знаю. Ни в каких тайных замыслах не участвовал. Служил господину честно.

Вопрос был повторен несколько раз – с тем же результатом.

– Начинайте! – коротко приказал Морд двум дюжим надсмотрщикам, державшим наготове сыромятные бичи.

Пока Будина хлестали по голой спине бичами, Морд сам вложил в раскаленную жаровню железный прут. При слабом свете глиняных ламп было видно, как спина Будина, вначале белая, стала темнеть и покрываться бурыми пятнами.

– Стой!

Палачи остановились. Морд осмотрел и ощупал бичи. Один оказался более в крови, другой менее. Он строго взглянул на одного из палачей и пожевал губами. Тот задрожал.

– Господин, – стал он оправдываться, – Агафирс бил по мягким частям, его бич лучше врезался…

– Смотри, раб! – негромко, но внушительно прохрипел тюремщик. – Меня так же трудно обмануть, как и самого Зевса!

Теперь Будина привязали к столбу спиной. Морд схватил клещами раскаленный прут и поднес его к лицу несчастного. Красный отблеск осветил искаженное страданиями лицо и глаза, широко открытые от боли и ужаса.

– Будешь говорить?

Но Будин только застонал. Что он мог сказать? Правда, в голову ему упорно лез случай, когда он застал Ханака подслушивающим у дверей. Но рабы любопытны и суют свой нос повсюду. Будин решил терпеть и не ставить под подозрение Ханака. Одна мысль о том, что юношу будут допрашивать и пытать в этом жутком подземелье, пугала и страшила его.

Подошел Херемон. Его сморщенное личико дергалось, как у помешанного, мутные глаза мигали и слезились более обычного.

Херемону хотелось показать здесь свое ретивое отношение к обязанностям гражданина и то, что он совсем не привязан к подлому рабу и не жалеет его. Жалость к рабу – одна из постыднейших слабостей в глазах рабовладельца.

– Почему запираешься? – завизжал он. – Ты опозорил своего хозяина, обманул его! Ты предал священный полис, кормивший тебя!

В неистовстве он поднял посох и ударил его окованным концом в грудь Будина. Но, несмотря на ярость, он не нашел в своем хилом теле достаточно сил и не смог пронзить могучую грудь раба, хотя несколько раз повторил удар.

Изувеченного узника бросили в темницу на кучу гнилой соломы. Крысы, привлеченные запахом свежей крови, нахально шмыгали вокруг. Их противный писк показался Будину схожим с визгливым голосом Херемона.

А в голове плыли ослепительно яркие образы далекой Гелонии, ее нескончаемые леса, прозрачные реки и те родные, до боли милые сердцу места, где проведено утро жизни. И тут же стоял безумный лик Херемона, брызгающего слюной. Этому человеку отданы годы забот, за которые он отплатил ненавистью и ударами костыля. Раны горели. Озноб проникал в кости.

За что?..

В маленькое окошечко сверху падал слабый свет. Мигала звездочка. Ночной холод тяжелым бесшумным водопадом валился на коченеющее тело.

В окне мелькнули багровые вспышки. В красноватом полусвете стали видны каменные стены тюрьмы, покрытые инеем, и тяжелые железные кольца с обрывками ржавых цепей.

С улицы донеслись шум и человеческие голоса. Красные отсветы разгорались. Звездочка в окне погасла. Вместо нее замелькали огненные мухи и потянулись пряди алого дыма. Опять что-то горит!.. Может, скифы ворвались в город?.. Надежда кольнула сердце.

Шли минуты. Зарево полыхало. Кто-то кричал:

– Воды давайте, воды!

Будин закрыл глаза. Сколько пролежал – не смог потом определить. Очнулся от стука за дверью. Почувствовал, что продрог до костей.

За дверью топали ногами, глухо ругались, стучали о пол древками копий. Узник хотел приподняться, но лишь застонал. О, если бы это оказались скифы!.. Они принесли бы свободу!..

Дверь распахнулась. На пороге появились гоплиты с факелами в руках.

– Жив еще, скотина? – грубо спросил один, ударив узника ногой.

– Стонет, значит не издох!

Его схватили за руки и волоком потащили к выходу, опять туда, где стояли орудия пытки.

Здесь пылали факелы, освещая толпу магистратов, стоящих на возвышении. На первом плане выделялись Миний, Дамасикл, Агела. Ниже шумели и жестикулировали вооруженные стражники. Среди них виднелось птичье личико Херемона. Гоплиты тащили связанных людей. Звучно раздавались брань и удары древками копий, вперемежку с воплями и стонами истязуемых.

– Вот преступник!.. Он пойман мною на улице с мешком, полным тряпок, смоченных земляным маслом! Это он только что поджег здание гимнасия!.. Он же, наверно, и хлебные склады поджигал!

Это кричал Бабон, волоча по полу окровавленного человека и на ходу обрабатывая его ножнами меча по чему попало. Человек ревел от боли, падал, но его поднимали ударами.

Схваченных рабов вводили в круг вооруженных граждан у самой трибуны и здесь избивали.

Яростные выкрики и брань гоплитов, удары, стоны и нечеловеческий рев избиваемых сливались в адскую музыку, от которой кровь стыла в жилах. Будин почувствовал, как у него волосы на голове встают дыбом. В ужасе оглядевшись вокруг, он узнал многих рабов в лицо. Тут были Фракиец, портовый носильщик, молодой метельщик улиц Дандарий, уборщик нечистот Гениох и много других.

Миний размахивал длинными руками и руководил расправой.

– Говори!.. Говори!.. – кричал он озверело на Фракийца. – Кто велел тебе делать поджоги? Кто залил закрома с пшеницей земляным маслом? Кто поджег их?.. Говори правду, если хочешь умереть спокойно!

Фракиец раскрывал рот, из которого вылетали хриплые звуки пополам с брызгами крови. Все зубы у раба были выбиты. Будину вспомнилось, каким веселым он знал этого красивого и сильного парня.

– Поставить его на гвозди!

Притащили доску, утыканную острыми гвоздями.

Раб завыл дико, по-собачьи. Брызгая кровавой слюной, заговорил быстро, но неразборчиво. Несколько раз произнес чье-то имя, но так невнятно, что Миний дал сигнал к пытке, надеясь заставить его говорить яснее. Раб сплюнул сгустки крови и, показывая на Дамасикла, упомянул Ханака. Все насторожились. Морд подскочил к несчастному, схватил его костлявой рукой за грудь.

– Ханак? – спросил он. – Ты говоришь, что тебя научил делать поджоги Ханак?.. Или еще кто?.. Говори!

Раб отрицательно покачал головой, продолжая свои невнятные показания. Но опухший, размозженный язык плохо слушался. Он опять назвал имя Ханака и показал рукой в сторону Дамасикла, потом на свой окровавленный рот.

Общий шум утих. Все взоры устремились к маститому и благообразному секретарю полиса.

– Немедленно идите в дом секретаря, схватите изменника!.. От него мы услышим всю правду! – прогремел голос Миния.

Гоплиты кинулись выполнять приказание.

– Ага!.. Ага!.. – раздался высокий, словно плачущий голос Херемона. Старик, задыхаясь от волнения, выскочил вперед и протянул иссохшие руки к Дамасиклу. – Ты слышишь, Дамасикл!.. Не я один прозевал измену своего раба!.. Ты показал на моего Будина, а своего прикрыл! Ты баловал изменника, кормил его булками и одевал в лучшие ткани! А он тайно готовил полису гибель! Ты ради своего порока держал предателя около себя, не скрывал от него тайн полиса!.. Теперь понятно, как и от кого узнали скифы наши секреты! От любимца твоего!.. Ты, Дамасикл, прикрывал врага полиса!.. Горе!.. Горе!..

Кругом раздался возмущенный ропот. Дамасикл с трудом сдерживал охватившее его волнение. Его ноздри вздрагивали, грудь вздымалась от порывистого дыхания. Ему не верилось в измену своего фаворита. Будин – другое дело. Это воин, видевший свободу. Но изнеженный «вскормленник», похожий на девушку, едва ли мог решиться на тайное и опасное дело. Неожиданное выступление Херемона прозвучало громким скандалом.

– Надо спросить Будина – шепнул секретарь на ухо Минию, – знал ли он об измене Ханака?.. Ведь Фракиец отрицает участие Ханака в заговоре!

– А мне кажется, что он подтверждает виновность твоего раба.

Будина подтащили к трибуне, оставляя на полу полосу крови. Бросили, как мешок.

– Подлый изменник! – обратился к нему Миний. – Знал ли ты об измене Ханака? Сговаривался ли с ним?

– Сам не изменял и не знал ничего плохого о Ханаке, – прохрипел Будин и не узнал своего голоса.

Казалось, вместо него говорил кто-то другой.

Ввели Ханака. Запыхавшиеся воины сообщили, что еле нашли его около портовых складов. Раб, как видно, пытался бежать из города.

– Так это ты готовил полису погибель? – спросил Мини. – Как ты делал это? Скажи, кто тобою руководил, и назови имена своих сообщников?

Юноша быстро оглядел лица судей и всех присутствующих. Ни тени сочувствия не прочел он в раскаленных злобою взглядах. Более того, они сулили ему лишь страшные пытки и смерть.

Он вздрогнул, увидев на полу своих товарищей, искалеченных, с нечеловеческим выражением в широко раскрытых или бессильно потухающих глазах. Понял, что ни о какой пощаде не может быть и речи. Никакие признания не смягчат его участи, даже если он назовет имя Вастака и укажет старый склад, где тот спрятался. Наоборот, признание лишь разожжет жестокость мучителей и удлинит пытку. Страшно было смотреть на каменный столб, измазанный кровью, на жаровню, полную пылающих углей, на зубчатые колеса в углу. Истязаний Ханак боялся больше, чем смерти. И сразу решил ускорить развязку.

Он выпрямился, презрительная и дерзкая улыбка искривила его рот. Смело, с издевкой оглядел владык города, стоящих на трибуне, остановил взор на Будине. Их глаза встретились.

– Мой бедный и глупый друг! – произнес Ханак. – Ты один пострадал напрасно!

– Отвечай на вопрос! – залаял, задыхаясь, Херемон. – Расскажи, как ты дурачил своего близорукого господина! Как под его крылышком предавал полис!.. Кто тебе платил за измену?..

– Приступить к пытке! – приказал Миний, считая, что раб решил молчать.

Услышав этот страшный приказ, Ханак побледнел, но глаза его ярко вспыхнули. Он был очень хорош в эту минуту. Вся женственность мгновенно исчезла.

– Настоящий мужчина, воин! – прошептал запекшимися губами Будин, восхищенный смелостью, с которой держался молодой раб.

– Подождите! – ясным и звучным голосом произнес Ханак, жестом руки останавливая кинувшегося к нему Бабона. – Я хочу говорить!

– Говори!

Бабон почувствовал, что мурашки поползли по его спине. Если выяснится, что он когда-то скрыл ночные похождения молодого раба, то ему, как бывшему начальнику дозорной группы воинов, несдобровать. Он многозначительно посмотрел на Дамасикла. Тот походил на гипсовую статую. По лбу текли струйки липкого пота. Секретарь ответил на взгляд хабейца неуловимым для других жестом. Бабон понял, что от него требуется, и стал за спиною юноши.

– Да, – заявил Ханак, – это я доставлял сведения Палаку! Это я помогал похитить Деву таврским воинам и очень жалею, что похищение не удалось!

Рев ярости и возмущения был ответом на его слова. Громче всех кричал Бабон. Раба разорвали бы на часта, если бы Миний не остановил сограждан криками и ругательствами.

– Это я, – продолжал обвиняемый, дерзко усмехаясь, – посоветовал кое-кому бросать в огонь амфоры с горючим маслом, когда скифы хотели сжечь ворота города!.. Поджог хлебных складов – дело моих рук! С завтрашнего дня вы будете подыхать с голоду!.. Я презираю и ненавижу вас, эллины, и плюю на богов ваших!

И, плюнув в сторону трибуны, он дерзко, вызывающе расхохотался. Это послужило сигналом. Все бросились на дерзкого раба, словно волчья стая на затравленного сайгака.

– Стойте! Не трогайте его, он еще не все сказал! – вскричал Миний, спрыгнув с трибуны. – Самого главного он не сказал нам! Прочь!

Но его не послушали. Бабон ударил юношу кинжалом в спину. Тот упал и сразу же был смят десятками ног. Захрустели кости. Дамасикл вытер лоб рукавом.

Когда люди отхлынули во все стороны, оставляя на полу влажные отпечатки ног, Будин увидел, что на обезображенном, расплюснутом трупе юноши продолжал плясать Херемон, вскрикивая как бесноватый. Его сапоги были в крови до самых завязок. Полы плаща он поддерживал костлявыми пальцами. Что-то страшное отражалось на его искаженном судорогой лице. Он выглядел кровожадным духом подземного мира.

Будин в ужасе закрыл глаза. Миний продолжал осыпать всех площадной бранью, раздосадованный, что допрос остался неоконченным, а рабу-предателю дали слишком легко умереть. Он хорошо понимал, что не женственный юноша был главарем рабского заговора, что личность подлинного вдохновителя и организатора заговорщиков осталась неизвестной.

Дамасикл пришел в себя и вздохнул облегченно. На Херемона он поглядел с плохо скрытой ненавистью.

7

После пожара херсонесцы лишились большей части своих хлебных запасов. Призрак голода стал страшной действительностью.

Кто имел хлеб в зерновых ямах, тот тайком подкармливался. Но это касалось лишь богатых горожан. Беднота голодала по-настоящему. Не было хлеба, не стало рыбы. Сами херсонесцы рыбной ловлей почти не занимались. Рыбачили тавры, жившие в береговых селениях, сейчас занятых скифами. Да и время для рыбной ловли миновало. В городе сохранились остатки мелкой рыбешки, посоленной в цементных ваннах. Рыба эта протухла и издавала зловоние. Ее использовали на корм для рабов полиса. Греки же, более разборчивые в еде, несмотря на тяжелое положение, не думали потреблять столь низкокачественный продукт.

Сейчас магистраты вспомнили об этих рыбных ресурсах и наложили на них руку.

Отныне рабы стали получать одну треть своего рыбного пайка в виде бесформенной разложившейся массы. Более сохранившуюся соленую хамсу отбирали, прополаскивали водою, и она шла на раздачу голодающим гражданам.

Всем, кто носил оружие и находился на стенах города, выдавали, кроме того, по одной пшеничной лепешке в день.

Гекатей половину своего хлебного рациона приносил домой, где лежала в постели совсем ослабевшая мать.

– Ей нужно молоко, – с горечью говорил сын отцу, – разве она может питаться хамсой и грубой лепешкой из несеяной муки!

Скимн пожимал плечами и доставал из-под складок грязной хламиды тоже кусок лепешки.

– А ты, старый сфинкс, смотри, – предупреждал он Керкета угрожающим тоном, – не вздумай набивать свое брюхо этим хлебом!

Керкет угодливо, по-собачьи вскидывал на хозяина глаза, заросшие дурным мясом. Раб питался остатками отрубей, спрятанных во дворе. Он выбирал из отрубей мышиный кал, заваривал их горячей водою и, посолив, крошил туда лук, после чего с жадностью съедал это кушанье.

Хозяйку он жалел и не посягал на ссохшиеся куски лепешек, что приносили ей муж и сын. Делия почти ничего не ела. Она лишь внимательно следила за тем, как раб делал тюрю и кормил ею Филению. Девочка ела с жадностью, но спустя полчаса опять начинала просить есть. Когда прибегал Левкий, похудевший, но живой и возбужденный, больная слушала его торопливые рассказы и кормила куском сухой лепешки и соленой рыбой.

И все же находила возможным откладывать кое-что в глиняный пифос, стоявший за кроватью у изголовья.

– Я все равно умру, – говорила она рабу слабым голосом, – здесь же я накопила кусочки для детей. Ты должен будешь делить их так, чтобы дети выдержали как можно дольше. Может быть, они еще дождутся конца осады.

Но вот мужчины стали приходить все более усталыми, голодными и злыми. Они уже не приносили лепешек, а высыпали на деревянное блюдо по горсти горелого зерна, смешанного с золою. Это были остатки сгоревших запасов пшеницы, экономно распределяемые между защитниками города.

Умирающие валялись на улицах. Днем на них брызгал холодный дождь, ночью их трупы присыпало снегом. Незакрытые глаза мертвых смотрели с застывший спокойствием.

Делия начала расходовать свой «запас». Теперь она сама выдавала детям по кусочку лепешки и по рыбке. Гекатею настоятельно совала в руки серый пыльный обломок им же ранее принесенного хлеба, с горечью видя, что он стал походить на тяжелобольного, почернел и осунулся.

Пифос опустел.

Однажды, когда дети спали, а Керкет находился во дворике, Делия услышала чьи-то голоса за стеною и скрип открываемой двери. Больная подняла иссохшую руку и ударила костяшками пальцев в медный таз. Это был сигнал Керкету, который не замедлил явиться.

– Кто-то пришел, – прошептала женщина, – иди открой, посмотри. Как бы не лихие люди!

«Кто бы это? – спрашивала она себя с тревогой. – Неужели мужчины?» Воображение рисовало ей страшные картины. Ей чудилось, что уже несут тело сына или мужа, пронзенного скифской стрелой. Ужас охватил ее. Она хотела вскочить, но не смогла. Широко открытыми глазами смотрела на дверь, ожидая, когда она распахнется.

К ее удивлению, в комнату вошли две иеродулы, а с ними сама прекрасная Гедия Херемонова.

Иеродулы поставили на пол свои ноши.

– Я пришла приветствовать тебя и принесла подарок от Девы! Божественная Покровительница не забывает тех, кто оказал ей услугу. Здесь ты найдешь амфору с молоком, сыр и хлеб!

Делия залилась слезами благодарности. «Молоко, сыр и хлеб!» В этих словах она услышала что-то вроде небесной музыки, от радости не догадалась даже спросить себя: откуда в храме Девы такая роскошная пища, когда в городе люди мрут от голода как мухи?

После ухода молодой жрицы она долго не могла успокоиться и лежала, прислушиваясь к зловещему шуму со стороны городских стен. Защитники города отбивали очередной штурм.

– Кажется, скифы опять лезут на стены, – заметил Керкет равнодушно.

Он давно уже перестал чему-либо удивляться. Однако, увидев корзину с румяными булками, часто заморгал красными, воспаленными веками и вопросительно уставился на хозяйку.

– Это из храма Девы, Керкет.

Раб радостно заулыбался. Его радовало искренне, что хозяйка и дети получат сегодня лучший обед и, кто знает, может быть, и ему перепадет кое-что.

Неожиданно пришел Скимн. Он тяжело дышал. Выглядел настоящим бродягой в грязной разорванной одежде. Делия обмерла.

– Где Гекатей?

– Гекатей жив и невредим. Я был на вылазке через южные ворота и добыл вот это!

Архитектор положил на стол ногу лошади, отсеченную вместе со шкурой.

– Эй, Керкет, разводи огонь, будем варить обед!

Левкий и Филения проснулись. Девочка сразу увидела корзину с хлебами и жалобно заскулила:

– Дай, дай!

Соскочив с кровати, схватила маленькой рукой булку.

– А это что? Откуда? – изумился Скимн.

– Булочки и сыр, – умильно прохрипел Керкет, – принесли из храма Девы в подарочек!

– Булочки?.. В подарочек из храма?.. – словно испугавшись, проговорил Скимн и, подумав с минуту, крикнул: – Нет! Этого не будет! Отдай обратно, дрянная девчонка!

И грубо вырвал из рук дочери хлебец. Схватив корзину, он поспешно закрыл ее куском холста и, ругаясь, выбежал из дому.

Делия заплакала. Она хорошо знала, почему так взбешен ее муж. Но, как мать, она не нашла в себе сил поступить так же. Ведь в пифосе не оставалось даже крошек, и дети со вчерашнего дня ничего не ели.

Через полчаса Скимн вернулся и, отдуваясь, сел у очага, в котором уже пылал веселый огонь и бурлила вода в котле. Керкет нарезал мясо.

– Отнес!.. Я приказал пересчитать булки и проверить, все ли я возвратил им!.. Нет, нам не надо их помощи, пусть мои дети умрут с голоду свободными, чем будут жить храмовыми рабами!.. Какое счастье, что я достал мясо!.. Делия! Делия! Что с тобою?

Он кинулся к жене. Больная как-то странно скорчилась и смотрела в ужасе, не будучи в силах произнести ни слова. Ее рот был открыт, она пробовала сделать вдох, но не могла. При выдохе изо рта вылетали брызги крови. Постель покрылась красными пятнами. Дети подняли визг.

Делия умерла внезапно, захлебнувшись собственной кровью, что хлынула у нее горлом. Через несколько минут после начала внутригрудного кровотечения все было кончено.

Скимн закрыл лицо умершей и мрачно поглядел на детей и раба.

– Она умерла свободной! – сказал он.

В описываемые времена не было того, что позже стало называться милостыней, то есть бескорыстным подаянием. Всякий, кто вкушал хлеб другого, становился от него зависим. Но вкусивший чужого хлеба в дни голода хотя бы один раз считался «оживленным» и обязывался вечной благодарностью своему благодетелю. И эта благодарность была не только духовным актом. Это был шаг к порабощению, и закон очень ревниво охранял этот обычай. Попробовал бы кто-нибудь проявить «неблагодарность» за хлеб, съеденный в дни голода! Его осудили бы сурово. Может быть, даже продали бы в полное рабство.

Античное рабство было подобно болоту, внушавшему людям постоянный страх. Страшная трясина грозила засосать каждого. Одних она уже проглотила с головой, их называли просто рабами. Другие погрузли в нее по пояс и считались «связанными обязательствами» – долговыми, этическими. Третьи еще прыгали с кочки на кочку, надеясь уберечься от горькой участи, не оступиться. Ибо стоит погрузить одну ногу в болото рабства, и оно уже не отпустит, засосет, затянет неумолимо.

Вот почему Скимн поспешил отделаться от помощи храма.

Конечно, Гедия была здесь ни при чем. Да и никто не собирался поработить семью Скимна. Но, независимо от чувств и намерений отдельных лиц, закон автоматически вступал в силу, и никто не мог отменить его…

8

Бедняк Агафон погиб от скифской стрелы. Его жена Архелоха просила подаяние среди воинов, бродила по улицам, даже взбиралась на стены. Но это был очень скудный промысел. Однажды она попала под обстрел скифских камне метчиков и, получив перелом обеих ног, умерла, пока ее несли домой.

Дети ожидали мать до следующего дня. Люди, которые несли тело матери, решили не пугать их и положили покойницу в пустой сарай, рядом с десятками других трупов, оставляемых здесь до захоронения. Утром дети пошли искать мать и разбрелись по городу. Меньшие дрожали от холода и кричали: «Ма!.. Ма!..»

В это время начался штурм, и на голодных, замерзающих детей никто не обратил внимания. Каждый думал о себе. Сироты оказались никому не нужными. Двое из них замерзли у портовых пожарищ, третьего загрызли озверевшие от голода собаки, и только одного подобрал бездетный Бион и поклялся при свидетелях, что ребенок вырастет свободным.

– Пусть растет, – говорил учитель Скимну, – боги не дали мне своих детей… Агафон был хорошим гражданином. Жаль, что храмы ничего не сделали для помощи детям-сиротам.

– Эге! – отозвался архитектор. – Храмы дают там, где можно вернуть сторицей. Мои дети чуть не попали на эту удочку, но, слава богам, я вовремя пришел домой!

В храме Обожествленного города мрачно восседали самые старые из демиургов и знатных граждан, которые по возрасту не могли носить оружие.

Они жгли шерсть на жертвенном камне и гадали о судьбах полиса.

В двери храма вместе с роем белых снежинок и клубами холодного воздуха врывались неясные звуки щелкающих катапульт. Старики кутались в плащи и зевали, раскрывая беззубые рты.

– Митридат не захочет рисковать своим флотом, в море свирепствуют штормы!.. Глаза синеокой Амфитриты стали черными и злыми!

– Кому мы нужны! Наше дело совсем плохое!

– Но и у скифов не все благополучно. Они потеряли много коней, люди у них болеют. И тоже голодают. Пахари не хотят давать Палаку даров Деметры. Они даже воюют с его отрядами.

– И с роксоланами скифы в ссоре… – проскрипел Херемон, морщась от ломоты в ногах, – скиф и сармат никогда не будут друзьями.

– Но Тасий отказал нашим послам!

– Проклятые времена! Почему раньше все было так хорошо?

Старики заохали с сожалением.

Все приступы врага были отбиты. Голодные херсонесцы не сдавались. Зато и скифы больше кричали и пускали стрелы, но на стены лезли неохотно. Осада всем надоела, боевой дух упал. Воинственные настроения херсонесцев тоже были на исходе, но еще держались, питаемые смутной надеждой на помощь из-за моря.

– Нет, – заявляли продрогшие гоплиты, греясь у костров, – никогда варварам не взять штурмом священного города!

– Они возьмут его без штурма, когда мы сдохнем с голоду! – ворчали другие, к которым принадлежал и Скимн.

– Богачи, конечно, выживут, – совсем тихо перекидывались третьи, – а вот мы и наши семьи умрем с голоду…

Четвертые были вооруженные рабы, те, что кровью дорабатывали себе свободу. Их беспокоило, сдержат ли эллины данное слово или обманут и снова наденут на них железные ошейники.

– Если это так, то я убью первого, кто предложит мне сложить оружие! И буду драться до издыхания! – мрачно заявил Меот.

Он был голоден и зол.

Пятые были тоже рабы, которые остались без всяких видов на лучшее будущее. Их гоняли до упаду, заставляли таскать камни для баллист и дрова под кипящие котлы. Кормили их птичьими порциями гнилой рыбной мязги. Эти ненавидели всех. Ненавидели херсонесцев, своих хозяев, ненавидели скифов, заставивших их голодать. Многие рабы тоже пошли бы в войско – добывать свободу, но их не взяли по разным причинам. Одни не пользовались доверием, другие требовались городу как чернорабочие, а не как воины, третьи были стары или слабы.

И, несмотря на ропот горожан, голодовку и мрачные перспективы войны, внутренние силы, которые на протяжении более трехсот лет сплачивали воедино Херсонес, еще не распались. Сцепление частиц, составлявших полис, было так велико, что все испытания, выпавшие на его долю, удары извне не могли привести его к катастрофе.

В то же время государство Палака не имело такой внутренней устойчивости. Оно трещало по всем швам. Палак чувствовал, что ему все труднее становится удержать расползающуюся человеческую массу. Лишь удачная война могла укрепить его власть и помочь ему в задуманной перестройке скифской державы.

Поэтому царь так упрямо сидел в сыром шатре, кашляя от простуды. Он ждал падения Херсонеса, мечтал вернуться в Неаполь с победой.

И только после неоднократных тревожных сигналов о непорядках на Равнине, заселенной крестьянами, Палак последовал настойчивым советам Раданфира и Фарзоя и выехал в Неаполь в сопровождении преданных друзей.

За себя руководить осадой оставил Раданфира.

– Ничего, – сказал он, уезжая, – вам недолго осталось ждать! Через неделю город должен сдаться, если до этого срока не станет кладбищем для голодающих греков.

– Терпеливы, проклятые! – удивлялся Калак, тряся серьгой в единственном ухе.

– Сдавайтесь! – кричали воины грекам. – На что надеетесь?

– Надеемся скоро победить вас! – отвечали херсонесцы.

1

Голод в осажденном городе усиливался. Рабы, носившие камни, падали от истощения. Сотни женщин с детьми собрались на площади и громко требовали хлеба.

– Мои дети умирают с голоду!.. Лучше пойти на мировую со скифами, чем потерять детей!

– Демиурги решили уморить весь народ! Ольвия жила под рукою Скилура, и мы пожили бы, зато остались бы живы и спасли бы от смерти детей!..

– Правильно, Палак не хуже своего отца, он не обидел бы нас!

Миний слушал эти речи и морщился от досады. Они напоминали ему, что выхода впереди нет, помощи от Понта, видимо, не будет. Море бушевало. Разве Митридат рискнет своим флотом?.. Глава полиса ломал голову в поисках выхода из тяжелого положения, но ничего не мог придумать.

Приходил в храм Херсонеса и мрачно смотрел на стариков, там сидящих. Ни о чем не спрашивал их, зная, что они не могут дать настоящего совета.

Собирал вокруг себя военачальников, требовал от них неусыпного наблюдения за лагерем врага и поддержания дисциплины среди воинов.

– Эпистат, – обращались к нему, – нужно сделать большую вылазку и прогнать скифов силой! Погляди, после отбытия Палака варваров не осталось и одной трети. Большинство ушло обратно в степи.

Это был голос молодых, нетерпеливых, которым не хотелось умирать от голода медленно. Они жаждали развязки.

Миний отрицательно качал головой.

– Нет, мы слишком слабы. Дух народа и войска упал. А скифы еще сильны и сыты. Они одолеют нас, ворвутся в город и превратят его в развалины, а жителей перебьют. Подождем.

– Но чего ждать?.. Завтра люди начнут убивать друг друга и есть человечину!.. Ты этого ждешь?

– Надо попробовать заключить мир с Палаком, – несмело предлагали более осторожные, – дать ему богатые дары, рабов, признать его хозяином над Равниной и западными портами. Пусть снимет осаду и позволит нам закупить хлеб у сколотов-пахарей.

– Палака здесь нет!.. Надо говорить с князем Раданфиром!

Эпистат думал. Раданфир не примет даров. Зачем они ему, если завтра он возьмет все!

– А что, если скифы устроят новый приступ?

Об этом было страшно подумать. Теперь Херсонес не устоял бы против решительного штурма.

Разговоры прекращались. Члены совета продолжали сидеть неподвижно у алтаря Херсонеса. На площади шумел холодный ветер и бродили истощенные люди.

Стратеги Никерат и Орик поддерживали оживление на стенах города. Они перегоняли сотни воинов с одного участка на другой, велели жечь костры, вести громкие переклички.

Это производило свое впечатление. Скифы видели, как деятельны и неутомимы греки, плевали с досадой в сторону города и поворачивались к кострам, около которых коротали дни. Воины выполняли приказ Палака «ждать, пока греки не изголодаются», и благодушно бездействовали в расчете, что яблочко созреет и само упадет им в рот. Суету и движение на стенах простодушные степняки принимали за признак силы врага и приходили к убеждению, что нужно еще немного подождать. Они не знали, что Херсонес жил уже не хлебом, которого не имел. Все было съедено, включая собак, кошек и священных голубей с чердаков храма.

Были устроены моления Посейдону-Кораблеспасателю и Афродите Навархиде, чтобы обеспечить плавающим успех. В этом заключался намек на якобы ожидаемую помощь с моря. Но этому уже никто не верил.

Падал мокрый снег. Днем он таял, ночью грязь прихватывало морозом. Холодный борей пронизывал до костей защитников, стоявших на стенах. Воинам выдавали последнее вино из храмовых запасов. По два глотка на человека.

В домах женщины резали на ремешки кожу, из которой были сшиты их чувяки, по-местному «скифики», и варили ее, желая накормить детей хотя бы этим тошнотворным варевом.

Скимн и Гекатей приходили домой, чтобы дать детям по глотку вина из походных фляжек. Керкет все еще делал болтушку из отрубей с прибавкой каких-то стеблей, поил ею детей и пил сам.

– Мы скоро ноги протянем, сынок, – грустно изрекал Скимн, – а вот у богачей есть хлеб!.. Миний, Агела или полоумный Херемон спать с пустым брюхом не ложатся.

Погревшись у домашнего очага, мужчины брали свои копья и медленной походкой смертельно усталых людей брели к стенам.

О сдаче города стали говорить все чаще и громче. Миний и все члены совета понимали, что сдача города скифам неизбежна. Но эпистат все оттягивал момент решительных переговоров.

– Подождем еще день, – говорил он своим доверенным.

Скифы разжигали костры вблизи стен и жарили мясо.

– Сдавайтесь! – предлагали они грекам. – Будете есть мясо и сосать жир из костей!.. А не сдадитесь – подохнете!

И, смачно чавкая, глодали мослы.

Вдоль стен валялись поломанные и целые штурмовые лестницы, обгорелые бревна таранов, обломки стрел и копий. Все это было втоптано в подмерзающую грязь и выглядело очень уныло.

У костров кучками сидели сколоты, грея ладони. Их воинственные порывы остыли, как остыла земля от осенних ветров. И если херсонесцы опасались приступа, то скифы имели все основания бояться отчаянной вылазки горожан. Их боеготовность совсем ослабла. Еще раз подтверждалась истина, что война – тяжелый и упорный труд. Кто хочет побеждать, тот должен воспитывать у своих воинов привычку к ратным трудам. Скифы этого качества не имели.

Раданфир, сидя в шатре, играл с Фарзоем в кости. На ковре стояли чаши с вином. Пришли старейшины агарских родов. Степенно поклонились князьям, касаясь правой рукавицей земли. Поглаживая бороды, заявили, что агарам невмоготу дальше сидеть под стенами без дела, воины ропщут и требуют немедленного штурма.

– Пора идти на приступ, князь! Иначе боги накажут нас за бездействие. Подумай и ответь нам.

Раданфир выслушал старейшин, откинувшись на подушки, подложенные под спину. Ответил сурово:

– Чего думать-то?.. Все давно обдумано царем вашим, а царское слово – закон! Палак велел нам стоять под стенами города до его сдачи, и мы выполняем его повеление. Когда мне будет нужен совет ваш, я позову вас. Соберусь штурмовать Херсонес – скажу вам. А пока идите в свой лагерь и не лезьте с непрошеными советами.

Старший из агаров выпрямился, глаза его загорелись недобрым огнем.

– Плохо, князь, знаешь ты агарских сколотов, – изменившимся голосом сказал он, – если кричишь на старейшин, как на своих слуг. Высоко голову держишь, а думаешь плохо… Пора идти на приступ, ибо ждать, что город сам откроет для нас ворота, значит уподобляться детям. Не хочешь принять наш совет, воюй с греками, сидя за вином, а мы отойдем с нашей ратью за Равнину. Иначе мы останемся совсем без коней. Они подохнут от бескормицы.

– Не уйдете, пока царь не разрешит!

– Царь Палак не снаряжал нас, а если мы останемся пешими, то он не вернет нам коней.

– Захочет – вернет.

– Почему же у вас, о сколоты из гордого племени сайев, тысячи мужей не имеют ни коней, ни оружия и совсем не похожи на воинов? Или царь не хочет помогать им?

Не ожидая ответа, агары вышли из шатра. Раданфир был вне себя. Хотел отдать приказание задержать дерзких агаров, но Фарзой удержал его.

– Подожди, Раданфир, – сказал он, – напрасно гневаешься. Агары дружны и не дадут в обиду своих старших, произойдет драка… Хотя они не правы, собираясь уходить, но к тебе обратились не случайно. Половина их коней пала, оставшиеся похожи на скелеты… Мы свою конницу вывели на Равнину, а об агарах и не подумали. Теперь они видят, что о них некому позаботиться, и решили сделать это сами. Воюют они на своем коште, не получая от царя ничего, и если вздумают уйти, то обвинить их будет не в чем.

– Князья и роды содержат свои дружины, Фарзой. Это закон отцов наших.

– Зато все князья и сам Палак уже отвели свои лучшие рати туда, где есть ячмень и пшеница… Роксоланы просто покинули нас. Уйдут и агары, если ты немедленно не начнешь штурма. Агары правы, сейчас самое время ворваться в Херсонес. Греки ослабли, да и наших воинов надо чем-нибудь ободрить, а то они опухли от сна и безделья.

Раданфир решительно возразил:

– Палак велел ждать. Херсонесцы от нас не убегут. Не сегодня, так завтра они откроют ворота.

Из города пробрался Вастак. Его подобрали на берегу залива и привезли в лагерь конные воины. Бледный, худой, с ввалившимися щеками, он походил на ожившего мертвеца. Отогревшись у костра и утолив голод, лазутчик с трудом поднялся на ноги. Долго кашлял, держась рукой за грудь. Отдышавшись, поднял слезящиеся глаза и хмуро посмотрел на венцы херсонесских башен. Непреоборимая слабость охватила его. По телу ходили волны озноба. В голове стучали сотни молотов, мысли стали острыми, как ножи, они резали мозг. Неутоленная ненависть и жажда мести, досада на непростительную медлительность скифских войск, горькое сознание бесцельности собственного подвига и страшной гибели кучки рабов-заговорщиков пекли огнем его душу. Телесный недуг после зимнего купания в ледяной воде, недоедание и чрезмерное напряжение всех сил измотали его вконец. Он понимал, что сделал все. Большего ему не добиться. В мгновенном исступлении Вастак поднял вверх жилистые кулаки и погрозил ими Херсонесу. Но лишь сильные руки сопровождающих воинов не дали ему свалиться на мерзлую землю.

Больной, обессиленный, но не сломленный Вастак предстал перед Раданфиром. Посоловевшие глаза вдруг сверкнули былой энергией и сметкой.

– Видишь, князь, – с усилием, но твердо сказал он, – какой я!.. Такие и херсонесцы – еле на ногах держатся. В городе голод, пожары!.. Сам я с верными нашему делу рабами поджигал дома, склады! Чудом остался жив. Все рабы, что служили нам, пойманы и замучены насмерть! Я сумел убежать… Спеши, штурмуй город! Не медли! Греки считают милостью богов твою нерешительность. Подымай войско!

– Вот видишь, – вмешался Фарзой, – надо ускорять приступ и немедленно взять Херсонес!

– Нет, Фарзой, нет!.. Я ценю твою эллинскую образованность. Но пока ты учился, я воевал! Ратное дело – тоже наука!

– Какое же это ратное дело – ожидать, когда город превратится в могилу!

– Вот и хорошо, пусть он станет могилой. Мы на ней справим тризну!

– А не получится ли чего худшего? Прости, мой друг, но мне кажется, что мы совершаем ошибку. Боюсь, мы прогадаем с этим ожиданием.

Но Раданфир был глух ко всем доводам. Он привык подчиняться Палаку и не представлял себе даже тени ослушания. Да и чего суетиться, думал он, Херсонес доживает последние дни своей независимости. Зачем бороться с раненым вепрем? Ему просто нужно дать издохнуть, а потом уже без забот свежевать тушу.

На следующее утро агары, собрав пожитки, в большинстве пешком отправились в путь. Оголодавших лошадей вели в поводу. Вместе с ними, с трудом держась в седле, выехал и Вастак. Его неукротимая натура не мирилась с создавшимся положением. Он решил обо всем доложить царю и склонить его на немедленный штурм города.

Греки, заметив передвижение войск в стане врагов, расценили это как начало снятия осады и устроили военную демонстрацию. Всех, кто мог ходить, вывели на стены. Они словно хотели сказать этим:

«Смотрите, мы еще полны решимости защищаться! Уходите, все равно ничего не дождетесь!»

Уход агаров имел и другое следствие. Именно в этот день было решено заявить скифскому военачальнику о сдаче города с условием пощадить его защитников от смерти, а дома и храмы от разграбления.

Когда агарский караван потянулся прочь от города, Миний в волнении заявил:

– Завтра решим, сдавать ли город.

После чего ушел к себе домой, заперся и ни для кого не открывал дверей.

К середине дня повалил снег. Окрестности города забелели мертвенной белизной.

Известно, что античные греки считались плохими мореходами. Но это не значит, что они всегда были такими. Мореходное дело постепенно улучшалось. И если во времена далекой древности эллины плавали только вдоль берегов, от гавани к гавани, боясь большого волнения, а наипаче бури, то со временем их плоскодонные корабли совершенствовались, искусство плавания развивалось и мореходы стали более смело отрываться от спасительного берега.

Правда, во времена Митридата большинство купеческих кораблей продолжало практику каботажного плавания. Но уже находились смельчаки, которые пересекали Эвксинский Понт поперек в самом узком его месте, между мысом Карамвий, что у Синопы, и противостоящим ему самым южным выступом Таврического полуострова – мысом Бараний Лоб. Говорили, что даже перелетные птицы перелетают через Понт только в этом направлении. Причем журавли для большей устойчивости в полете берут в клювы по камню. Тем более необыкновенным считалось плавание в открытом море. Таких храбрецов было немного, на них смотрели с удивлением и слушали их рассказы, замирая от страха. Не шутка пересечь поперек страшное Гиперборейское море!

Но такие подвиги совершались в лучшее время года, когда Понт наиболее спокоен, небо ясно и можно не бояться потерять нужное направление. Бывалые люди говорили, что при особо ясной погоде на половине пути между мысами удается с верхушки мачты видеть землю с той и другой стороны.

Им не верили и качали в сомнении головами.

2

Поздней осенью и зимой мореплавание вообще прекращалось. Поэтому херсонесцы никак не могли ожидать прибытия понтийского флота так поздно, когда уже не таял снег, а на море свирепствовали штормы.

И вот в печальный день, последний день осады, в момент принятия решения о сдаче города скифам, неожиданно прибыла помощь из-за моря.

Это было воспринято как чудо.

Понтийские корабли вошли в залив как призраки, порожденные мглой, нависшей над морем. Корабли дружным строем развернулись в виду города и лагеря осаждающих.

Все, кто увидел их сквозь сетку падающего снега, сначала не поверили своим глазам. Действительно, это могло показаться наваждением. Вдоль бортов многоэтажных судов намерзли грибообразные карнизы из льда. Их мачты побелели от снежной пены. Алые паруса стучали, как деревянные. Флаги скрипели и гнулись, напоминая железные флюгера. На них неясно виднелась эмблема понтийского царства: солнце над поверженным полумесяцем.

Это было красивое, захватывающее зрелище. Понтийские воины сплошной стеной стояли на палубах, все как один одетые в бронзовые шлемы и нагрудники, защищенные крылатыми наплечниками и чешуеобразными нарукавниками. Каждый имел круглый металлический щит и длинное копье с наконечником из халибской стали.

Над кораблями стояли облака морозного пара, выдыхаемого тысячами ртов.

Понтийцы не спешили высаживаться в городском порту, они даже не приблизились к гавани Херсонеса. Наоборот, они оставили город справа и сзади, повернув корабли носами против берега, усеянного толпами скифов.

В это время многие воины Палака, собравшись группами по пять-десять человек, сидели в теплых войлочных шалашах, сооруженных для пропаривания, столь любимого скифами. В таких шалашах любители садились в кружок вокруг костра, на котором калили камни. Потом камни окропляли водой с веника и подбрасывали в жар семена индийской конопли. Дышали удушливым, дурманящим паром, потели до десятого пота, пьянели от дыма конопли и начинали во весь голос петь нескладные степные песни. Выбравшись из такого шалаша, любители паровой бани шли в свои юрты и заваливались спать под кошмы, потные, разомлелые.

Сейчас их потревожили тем, что просто валили набок войлочную баню и кричали в лица осовелым и потным воинам:

– Довольно париться, понтийцы прибыли из-за моря!

Раданфир сидел в своем просторном шатре и бражничал с друзьями. Подтрунивал над Фарзоем:

– Уж очень спешишь ты, мой друг, скорее войти в Херсонес! Ты, видимо, боишься, что эллинские красотки чересчур отощают! Ничего, мы их подкормим!.. Не иначе как тебе придется ехать к царю Палаку с доброй вестью о сдаче Херсонеса!.. Палак наградит тебя!

Все весело смеялись, говорили и потягивали вино.

– Скажу вам по правде, друзья, – продолжал Раданфир, – что мне самому надоело сидеть здесь, под стенами. Но это скоро кончится. – Помолчав, князь рассмеялся и опять обратился к Фарзою: – Я подумал сейчас, что мы похожи на тех наследников, которые сидят у постели своего богатого больного родственника и ждут его смерти и наследства…

Шум и крики донеслись издали.

Послышались торопливые шаги и возбужденные голоса. Кто-то распахнул полы шатра. Показалась голова воина. Он дико поводил глазами и тяжело дышал.

– Что случилось? – нахмурился Раданфир.

– Князь!.. К оружию!.. У берега понтийские корабли!.. Большая рать готовится сойти на берег!..

Словно в подтверждение этих слов, огромный камень прорвал крышу шатра и упал прямо в огонь очага, обдав всех сидящих вокруг горячими угольями и золой, слепящей глаза.

Понтийцы, не теряя времени, начали обстрел лагеря скифов из камнеметов, установленных на палубах кораблей.

«Вот оно! – обожгла Фарзоя суеверная мысль. – Вот оно то, что должно было случиться!.. Боги наказали нас?.. Наказали за медлительность!..»

Степняки не испугались понтийцев. Они разгадали замысел врага, состоящий в том, чтобы отрезать им путь отступления и прижать их к стенам города.

– Не давайте им высаживаться на берег! – командовал Раданфир. – Лучники и пращники, вперед!

Тысячи стрел полетели в сторону кораблей. Зажигательные стрелы оставляли в воздухе дымный след. Смуглые понтийцы с грубыми шутками и хохотом отражали их щитами.

– Пифодор! Пифодор! – призывал Раданфир. – Где твои камнеметы?

Телеги с камнеметами были приближены к берегу и начали обстрел кораблей. Некоторые камни долетали до крутых скул крепких суден, но, щелкнув по обшивке, падали в воду, не принеся никакого вреда. Это вызвало веселые замечания и смех со стороны понтийцев.

– Слабы наши камнеметы, – смущенно признал Пифодор, – они не годятся для пробивания бортов кораблей… Надо брать выше.

– Бросай свои хлопушки, Пифодор! – крикнул ему Лайонак. – Бежим к князю Фарзою, нужно его защитить! Марсак уже там!..

Осажденные колонисты едва верили в свое освобождение. Приветствовали своих спасителей криками и размахивали белыми покрывалами. Со стен хорошо было видно, как успешно работали понтийские катапульты. Камни со зловещим свистом и хряском врезались в плотные толпы скифов, убивали, калечили их, плющили им черепа. Хруст вражеских костей, стоны умирающих казались херсонесцам божественной музыкой.

Началась высадка на берег. Понтийцы брели к берегу по пояс в воде. Скифы с яростными ругательствами бросились им навстречу. Противники схватывались в единоборстве и падали в воду. Волны покрывали их. Ломались копья, мечи, люди дрались голыми руками в неслыханной ярости. Вырывали бороды, выдавливали глаза, грызлись зубами, как волки.

Раданфир собрал конный отряд лучших воинов и бросил их в атаку, думая опрокинуть в море передние ряды врагов. Но камни заморских катапульт били с завидной меткостью и распугали лошадей. Атака не удалась.

Пифодор после окрика Лайонака продолжал метаться около своих камнеметов, пытаясь улучшить их поражающую способность. Но ременные закрутки отсырели и тяга ослабла. Вся прислуга, не слушая его приказаний и не обращая внимания на угрозы, кинулась в общую свалку с топорами и дубинками.

Понтийцы строились плечо к плечу, все одинаково вооруженные и защищенные броней. Они перешагивали через трупы товарищей и плотной извилистой стеной стали теснить скифов прочь от берега.

Группа воинов брела по воде к суше, держа на плечах чернобородого мужчину в блестящем шлеме с перьями и полосатом плаще.

– Диофант!.. Диофант!.. – вне себя вскричал Раданфир, устремляясь вперед с обнаженным мечом. Но его захлестнул поток отступающих скифов, подхватил, как полая вода подхватывает сухую щепку, и понес в сторону.

Подбежал Марсак, держа в руке окровавленный топор.

– Князь! – обратился он к Раданфиру. – Надо отступить! Понтийцы превосходят нас и числом и вооружением! Эх, если бы царь не увел за собою лучших воинов, мы не дали бы заморским воинам ступить на землю отцов наших!

Диофант спрыгнул на землю, сразу оценил обстановку. Сам повел левое крыло пехоты, крича и указывая направление мечом.

– Окружайте! Окружайте ишкузов, не давайте им отступить от города!

Ошеломленные скифы отхлынули; началось повальное бегство. Раданфир с трудом собрал около себя конников. К нему примкнул Фарзой. Пифодор, не имея коня, вышел из затруднительного положения, вскочив в седло, с которого на его глазах замертво свалился воин, пораженный камнем. Не желая попасть в плен понтийцам, он ударил лошадь ножнами меча и поскакал вслед за остальными.

Херсонес был освобожден.

3

Диофанта встречали с пением и зажженными факелами.

Многоэтажные понтийские корабли стали в гавани Херсонеса. Стройные колонны Митридатовых войск бодро вступили в город вслед за своим воеводой.

Навстречу вышли все члены совета во главе с Минием и Агелой. Архонты горячо приветствовали своего избавителя, подняв руки вверх. Поднесли Диофанту чашу прекрасного вина на золотом блюде и, когда он отпил, приветливо заулыбались и отвесили общий поклон.

Не только магистраты города, но и все граждане знали этого человека, который второй раз являлся в Херсонес как избавитель от скифского нашествия.

Он шагал по каменным плитам херсонесских улиц и поглядывал по сторонам жгучими агатово-черными глазами. Кое-кому его глаза напоминали шарики из каменного угля, применяемые как украшение для женщин. Воевода был невысок ростом, с волнистой смоляной бородой, очень энергичен, подвижен и скор на ногах. Что-то ассирийское и вместе эллинское отражал его выразительный профиль – горбатый восточный нос и полуоткрытые мясистые губы, выдающиеся из-под усов. В его жилах текла смешанная кровь греко-перса. Говорил он на особом жаргоне, принятом в Армене, предместье Синопы, мешая греческие слова с персидскими и каппадокийскими. Он и поклонялся на равных началах Зевсу и Ормузду, являя собою представителя того смешанного народа, который заселял многие понтийские города и происходил от слияния нескольких народов под решающим влиянием эллинского начала.

Когда-то Александр Великий мечтал о создании всемирного государства, населенного народами, одинаково признававшими за образец греко-македонский образ жизни и мыслей, получившими в передовой эллинской культуре то новое мощное движущее начало, которое впоследствии было определено понятием «эллинизма».

Давно Александр стал величавой тенью прошлого, царство его распалось, но его мечта не умерла. Она продолжала жить и развиваться из того семени, что было брошено им на восточную почву. Греческие колонии стали подобны могучим стержням, около которых завязывались узлы новых государств «эллинистического» типа, такие, как Пергам, Вифиния, Гераклея, Боспор, а также империя Митридата. Эти государства были созданы из местного человеческого материала, оплодотворенного кипучей эллинской энергией и скрепленного эллинской культурой. Эллины привнесли в них свой способ ведения хозяйства, свои правовые нормы, свои философию и науку.

Не это ли думал получить Палак у таврических греков, страстно стремясь к захвату Херсонеса, а за ним и Боспора? Весьма вероятно. Только скифский царь хотел полного подчинения эллинских колоний своей власти, отрыва их от гераклейского и понтийского влияния. Он стремился сам стать главою могущественного северопонтийского царства и противопоставить его как сарматским ордам, так и южнопонтийской эллинистической империи Митридата.

В этом заключалось величие замыслов Скилура – Палака, в этом была и их слабость.

Вступив в город, Диофант сразу наткнулся на следы ужасных лишений. Изнуренные, голодные люди походили на тени умерших. Пройдя к площади, он увидел нескончаемые очереди у продуктовых складов, где распределялись жалкие остатки рыбных запасов и вино, в три раза разбавленное водою. Слышались крики и плач. Матери совали в рот детям комочки зловонной рыбной мязги. Тяжелое чувство вызывал вид пожарищ на месте хлебных складов, сожженных злоумышленниками. Голодающие копались в золе, выбирали обуглившиеся пшеничные зерна и тут же набивали ими рты.

Отощавшие херсонесцы толпами шли навстречу понтийцам. Чуткое ухо полководца уловило в приветственных кликах народа жалобную просьбу:

– Хлеба!.. Хлеба!..

Постепенно горделивое выражение лица Митридатова воеводы стало таять и сменяться миной внутренней озабоченности.

Не удивительно, что, войдя в храм Обожествленного города, Диофант без особого подъема выслушал льстивые речи архонтов.

Все выражали изумление и восхищение тем, что флот Диофанта пересек Черный Понт поперек. Это был не отчаянный подвиг какого-то одиночки морехода, которому терять нечего, кроме своей головы, но передвижение целой армады, несущей на себе тысячи людей. Плавание беспримерное в истории античного мира!

– Сами боги руководили твоим плаванием, – говорили архонты, – ты и твои спутники подобны аргонавтам, сумевшим проплыть между Сциллой и Харибдой! Ты, Диофант, подобен бесстрашному Язону!

– Славьте и благодарите царя Митридата, – ответил им полководец, – это он рискнул впервые в истории навигации предпринять плавание через Понт, да еще в осенние штормы, когда все корабли должны быть поставлены на зимовку.

– Слава Митридату Великому!

– Слава Диофанту Асклепиодору, второй раз спасающему Херсонес от варваров!..

– Мы уже принесли богам благодарственные моления, – заявил Миний, – но не могли принести благодарственных жертв, ибо все домашние животные и птицы, все хлебные и рыбные запасы, вина и напитки из солода потреблены полностью. Многие граждане умерли от истощения, а оставшиеся в живых нуждаются в срочной помощи.

– Так вы не собрали хлеб этого урожая? – быстро спросил Диофант.

– Варвары захватили наши склады в западных портах. Мы успели перевезти в Херсонес лишь малую часть зерновых запасов.

– И уже все съели?

– Частью съели, частью хлеб сгорел… Предатели подожгли склады…

Отцы города умолчали, что немалая доля зерна была отправлена в Понт как подарок Митридату.

Трудно передать ту мину, которую изобразил Диофант на своем лице. Он прищурил один глаз в какой-то не то брезгливой, не то презрительной гримасе, сморщился, словно от зубной боли или чего-то кислого, внезапно попавшего в рот. Крупные губы, упрямо выпяченные из-под усов, скривились досадливо и надменно. Полководец не мог скрыть своего разочарования.

– Так и западные порты сданы? – медленно спросил он. – Как же вы воевали, куда смотрели?.. Скифы отняли ваши владения, рабы безнаказанно сожгли ваши хлебные склады!..

Положение действительно оказалось более чем плохим. Город нуждался не только в военной помощи, но и в хлебе насущном.

«Ты защитил нас от врагов, теперь накорми нас», – словно говорили херсонесцы своими взглядами.

Диофант, как солдат, привык, чтобы ему за боевую работу платили обильным кормом и выпивкой для всего войска, а здесь самому нужно было думать, как и чем накормить тысячи голодающих.

А за спиною стояло полчище прожорливых воинов, которые после Митридатовых казарм и опасностей морского плавания жаждали вина и женщин.

Впрочем, многие из них не терялись. Пока в храме шли разговоры, воины за сухари и луковицы выменивали у голодных горожанок золотые фибулы и вазы из серебра. Им несли шкурки северных зверей и отдавали их за куски солонины. Женщины, не имеющие что продать, уходили с понтийцами в темные переулки. Гогочущие черномазые южане охотно пользовались этим видом оплаты, выбирая женщин помоложе.

Было странно видеть, как орава сытых Митридатовых солдат полонила город, как бесцеремонно пользовалась она печальным положением жителей. С громким смехом и непристойными шутками понтийцы тащили охапки выменянных вещей, устраивали мену между собою. Тут же играли в кости и проигрывали друг другу одежды, еще хранившие тепло тех, кто снял их за кусок хлеба. Откуда-то появилось вино, появились и пьяные. Они без всяких околичностей заходили в дома и делали предложения женщинам, не стесняясь в выражениях и называя вещи своими именами.

– Вот мы не приехали бы – вас скифы уморили бы голодом. Вы должны быть благодарны нам за освобождение.

Толпа пьяных старшин, распевая песни, шла по улицам, задевала прохожих, бросала камни в двери домов. Это была компания арменийцев, жителей Армены, откуда происходил и сам Диофант. Арменийцы славились своими разнузданными нравами, пристрастием к скандалам и дракам, часто приводящим к убийствам. В войске Митридата арменийцы пользовались известностью мастеров на дерзкие предприятия и веселых парней, склонных к пьяному разгулу.

Руководил компанией смазливый десятник Архелай, уже намеченный якобы Диофантом в сотники. Будущий сотник шел в обнимку с двумя рослыми смуглолицыми парнями.

– Гуляй, Армена! – командовал он. – Архистратег Диофант никогда не будет нами недоволен. Он тоже армениец, вышел из незнатной семьи и любит вино и женщин.

– Правильно!.. Клянусь развалинами Ниневии! Но надо найти, где херсонесцы спрятали вино. В прошлом году я был здесь пьян каждый день!

– А я знаю!.. Да!.. Пусть Ариман и все злые духи накажут меня, если я не знаю, где у них вино! – вскричал третий. – Вон в том храме есть подвал со старыми винами. Эй, арменийцы, вперед!

Гуляки ввалились гурьбой в перибол храма Девы, грубо оттолкнув привратника, старого Тритона, заменившего собою сильного и мужественного Костобока.

– Нельзя сюда, воины! – попробовал протестовать раб. – Это храм Девы-Покровительницы!

– Прочь, раб! Кому ты берешься указывать! Иди лучше покажи нам, где тут у вас погребок с винами!.. Разве ты не видишь, что благородные люди хотят пить?

– В храме нет вина. А если и было, то его выпили в дни осады и голода.

– Врешь, подлый варвар!

Архелай ударил Тритона по щеке.

Привратник, и так не очень крепкий, еще более ослабел от голодовки. И сейчас от удара сильной руки свалился на землю как сноп.

Девушки-воспитанницы видели из своего жилья всю эту сцену, перепугались и поспешно начали закрывать двери.

Одна Гедия не разделяла общего страха. При виде пьяных подвигов понтийцев, девушка выбежала во двор и закричала, покраснев от гнева:

– Наглые чужеземцы! Как вы смеете врываться туда, где стоит святыня города?! Совет и народ никогда не допустят надругательства над жилищем богини!..

И, не обращая внимания на предупреждения подруг, смелая воспитанница быстро накинула на голову покрывало, свидетельство ее девичьей чести, и смело пошла навстречу пьяной компании с твердой решимостью прогнать ее из пределов храмового двора.

– Вон отсюда! Уходите, иначе вы дорого заплатите за вашу дерзость!

Арменийцы оторопели на минуту. Остановившись, с пьяным удивлением смотрели на красивую девушку, так грозно изгоняющую их из храмового двора. Потом переглянулись и огласили воздух оглушительным хохотом.

– Хо-хо-хо! – веселился Архелай. – Вот это здорово!.. Кажется, у херсонесской Девы неплохие жрицы, если все они похожи на эту девчонку! Здесь, друзья, мы скучать не будем!.. Это то, что нам надо!

Смуглой рукой он схватил Гедию за плечо. Девушка с возмущением оттолкнула его и вновь потребовала, чтобы воины покинули храмовой двор. К ней подскочили еще двое, но Архелай отстранил их.

– Нет, друзья! Вы ищите себе других, а эта иеродулка моя! Мне нравится ее лицо и то, что она совсем не изголодалась!

– Я не иеродула, – возразила Гедия. – Я свободная гражданка полиса и требую от вас: уйдите отсюда, а то я позову стражу!

– Стражу? Хо-хо-хо! Какую такую стражу? Из голодных херсонесцев? Да мы разгоним ее ножнами мечей! Эй, друзья, поищите-ка, где у них подвальчик с винами, пока я разговариваю с этой сердитой иеродулочкой!

Арменийцы кинулись в поиски и первое, что нашли в ближайшем помещении, были воспитанницы храма. С торжествующими криками и двусмысленными шутками воины стали разбирать девушек. Слышались возгласы:

– Это моя, у нее совсем светлые волосы!.. У нас таких не всегда найдешь!

– Куда ты, Трдат, хватаешь двух сразу, такой жадный!

– Ох, ты! Царапается, как кошка! Нет, не уйдешь!

Несколько человек, более интересующихся выпивкой, чем женскими прелестями, уже поднимались по ступеням храма, решив во что бы то ни стало найти вход в заветный подвал с вином. Их встретила испуганная Лоха, которую разбудили крики и шум во дворе.

– Кто вы и что вам нужно в храме Девы? – спросила она понтийцев заплетающимся от страха языком.

– Вот, Ламах, – со смехом обратился один к другому, – тебе подруга! Настоящая ведьма!.. А ну, мамаша, покажи-ка нам храмовой винный подвал!

Старуха выпучила глаза от волнения, однако решительно загородила дорогу.

– Сюда нельзя! – прохрипела она. – Здесь нет вина, здесь живет богиня!

– Врешь, старая мегера! Здесь вы храните вина! Уходи в сторону, противная ведьма!

Сбив с ног старуху, молодцы вошли в храм.

Первым был подвергнут обыску чулан с недорогими посвящениями. Понтийцы шарили всюду, роняли на пол глиняные статуэтки, давили их ногами, разбрасывали снопики пшеницы и всю ту ритуальную рухлядь, которая имела ценность лишь для тех, кто приносил ее сюда с чувством благодарности или надежды, обращенными к бессмертным богам. Гулякам до всего этого не было никакого дела. Им нужно было вино.

– Ха-ха-ха! Посмотрите, какую дрянь хранят эти глупые колонисты в своих храмах!

– Проклятие! Здесь вина и духу нет!

– Зато есть деревянный конь, на котором старшая жрица катается по ночам!

Они вышли из чулана. Увидев мраморную статую богини, перемигнулись.

– Жаль, что она из камня, – пробурчал один из гуляк.

– Нашел! – весело крикнул другой, наткнувшись на окованную дверь опистодома. – Вот он, подвал! Ломай дверь!..

Но Лоха уже вскочила на ноги и, стоя на ступенях храма, подняла оглушительный визг и плач.

– Богиню опять хотят украсть! Тритон, беги, собирай народ!

Тритон, держась рукой за опухшую щеку, кинулся на площадь с криками:

– Помогите, помогите! Дева в опасности!

В это время городские воины толпами возвращались со стен и из окрестностей города, где они помогали понтийцам преследовать скифов. Многие из них уже зашли в свои дома и увидели, что их добро растащено или спущено за кусок хлеба понтийским солдатам. Слышались проклятия и возмущенные возгласы, даже крики и плач жен, у которых мужья требовали отчета в содеянном.

Гекатей только что расстался с отцом, сказав ему:

– Я скоро буду дома, только зайду в храм, посмотрю, все ли так в порядке.

Скимн нес в плаще конские внутренности и добрый кусок мяса.

– Не задерживайся, Гекатей, – наказывал он сыну, – я сейчас же начну варить и жарить. Эх, и обед будет у нас, на славу!

Тревожимый смутным беспокойством, юноша направился к центру города в сопровождении молодых воинов. Подходя к площади, он наткнулся на толпу людей, окруживших Тритона. Привратник задыхался от волнения, махал руками.

– Они ломают двери храма!.. Деве угрожает опасность! – взывал он истошным голосом. – Меня сбили с ног!..

Он показал всем раздувшуюся щеку.

Гекатей почувствовал в груди мгновенную острую боль, как от удара ножом.

– Что ты говоришь? – обратился он к привратнику. – Может ли быть, чтобы понтийцы, наши освободители, угрожали Деве и ломились в храм?

– О господин! Спешите туда!.. Они чуть не убили меня и сейчас причиняют насилие девушкам-жрицам!..

Это послужило сигналом.

– Братья, граждане! – вскричал Гекатей. – Все на помощь богине!..

Воины, бывшие с Гекатеем, случайные граждане – все устремились в сторону храма. Женщины бежали с выражением испуга и фанатического возбуждения на изможденных лицах.

– Спасайте Деву!

– Понтийцы надругались над богиней!

Каждый, кто слышал эти страшные слова, на миг замирал, словно пораженный столбняком, потом без замедления присоединялся к общему движению и сам начинал вопить. Херсонесцы, огрубевшие за время осады, озлобленные голодовкой, были настроены очень решительно.

– Они грабят нашу святыню!

– Грабители заслуживают немедленной казни!

– Подлые, они у меня дом разграбили!

– А у меня за кусок заплесневелого хлеба для детей вынудили жену отдать им новый хитон!..

Возмущение переходило в ярость.

– Братья! – крикнул Гекатей. – Грабителей и насильников хватать и вязать, но не убивать!

– Почему? Осквернители храма заслуживают смерти!

– Нечего жалеть храмовых воров! Бить их надо до смерти!

– Нет, нельзя! Понтийцы наши друзья и освободители, – разъяснял на ходу Гекатей. – Поэтому пусть виновных судит гелиэя, в которую войдут не только херсонесцы, но и понтийцы!

– Хороши освободители, грабят храмы!

– Скажи, Гекатей: а бить их кулаками можно?

– Можно, но не причиняя увечий!

Юноши опередили всех. Гекатей чувствовал, что сердце его хочет выпрыгнуть из груди, нервная дрожь охватила все тело. Вбежав во двор храма, он сразу увидел картину, приведшую его в бешенство.

Гедия, вырвавшись из рук пьяного арменийца, бежала через двор с быстротою степной козы. Архелай догонял ее, но, будучи во хмелю, плохо поспевал за лучшей бегуньей Херсонеса.

– Не уйдешь! – рычал понтиец.

Гекатей налетел на насильника и сбил его с ног ударом кулака.

– Измена! – вскричал тот, падая на землю.

Воины и народ быстро освободили воспитанниц из неожиданного плена, избили пьяных арменийцев и перевязали их веревками.

Хуже получилось в храме. Здесь наводили порядок разъяренные горожане и горожанки. Они похватали всех, кого нашли в храме, обезоружили, разорвали на них одежды, избили, а потом, раскачав на руках, бросали вниз со ступеней храма.

– Не убивайте! Не убивайте воинов царя Митридата! – кричали воины, помня наказ Гекатея.

Но обозленных херсонесцев остановить было невозможно. Правда, после расправы арменийцы остались живы, но большинство не могли пошевелить ни руками, ни ногами, настолько их помяли да вдобавок нещадно, по-скифски, скрутили веревками.

Шум в периболе храма привлек внимание многих. Сюда набежали жители города, гоплиты, возвращающиеся со стен, рабы. Понтийские воины, сообразив, в чем дело, сунулись было освобождать своих собратьев, попавших в беду, но их встретили палками и камнями, а у храмовых ворот преградили путь вооруженные воины-ополченцы.

По улицам бежали все новые толпы возбужденного люда.

4

В беседе с магистратами и жрецами города перед Диофантом постепенно развернулась картина общего положения на Таврическом полуострове, а особенно в его юго-западном углу. Скифы оказались противниками куда более опасными, чем в прошлом году.

– Как мыслите, мужи, – спросил Диофант, хмуря свои густые нависшие брови, – есть еще у скифов войско, кроме того, которое мы только что прогнали от стен вашего города?

Члены совета не могли не рассмеяться в ответ, настолько наивным показался им вопрос полководца.

– Стратег, – ответил ему Орик, – осаду в последние дни держали худшие воины «малой дружины» Палака и охотники из народа. Лучшие отряды «старшей дружины» и княжеские войска стоят на Равнине близ Неаполя. Вместе с ними находятся агары, добрые воины. А скоро подойдут и рати самого роксоланского царя Тасия. Не будет дивом, если они нагрянут сюда завтра и продолжат свою осаду.

– Да, – добавил Миний, – Палак поставил на ноги всех своих князей и призывает роксоланов. Он, конечно, будет продолжать войну против нас. Кто знает, не придется ли нам вновь биться на стенах города? Но не это страшно, а то, что хлеба у нас совсем нет!

Рядом с Диофантом стоял его советник Бритагор, человек высокий и худощавый, с продолговатым бледным лицом, мягкими тонкими губами, всегда изогнутыми в насмешливой полуулыбке, и большими холодными глазами неопределенного цвета.

Полководец посмотрел на Бритагора и усмехнулся.

– Выходит, что мы должны вести войну, имея за спиною голодный город и пустые склады! Не так ли?

Бритагор пожевал мягкими губами и опять насмешливо скривил втянутый рот.

– Наших корабельных запасов хватит на несколько дней, чтобы прокормить одних царских воинов. Жителям мы не можем уделить ни одного сухаря, – ответил он шепотом, – херсонесцы должны сами позаботиться о питании своих граждан. Хлеб же они, так же как и мы, могут взять лишь у крестьян на Равнине, но она занята войсками Палака.

– Значит, надо немедля идти на Равнину! – громко заключил Диофант. – Там мы найдем и хлеб и победу! Здесь нас ожидает голод и осада!.. Херсонесцы помогут нам в походе против скифов своим знанием местного языка, дорог к Неаполю и западным портам. Не так ли, архонты?

– Ты прав, – отозвался Миний, – сейчас промедление подобно смерти. Нужно начинать поход на Равнину!

Через двери храма донеслись истошные крики херсонесцев и проклятия понтийских воинов. Магистраты встревожились, стали недоуменно переглядываться, разводя руками. Дамасикл мигнул Бабону. Тот поспешно направился к двери, но его предупредили.

Вбежал понтийский гоплит. Он был без шлема, черные вьющиеся волосы падали на лоб и плечи. Вместо меча у пояса болтался обломок ножен.

Воин упал на колени и завопил на весь храм:

– Архистратегос!.. Воины Херсонеса убивают понтийцев! Неужели ты не накажешь виновных?

Все увидели, что воин пьян.

Шум со стороны площади усилился. Походило, что там шла и разгоралась потасовка.

– Что такое? – грозно спросил Диофант и, не ожидая ответа, направился к выходу, не обратив внимания на воина, оставшегося стоять на коленях среди храма.

За Диофантом устремились все, кто находился в храме. На улице их встретила толпа пьяных понтийских гоплитов, также изрядно помятых…

– Что происходит? – вне себя заорал Диофант.

– Херсонесцы подняли оружие на твои войска!

– Неблагодарные горожане напали на своих освободителей!

Диофант круто повернулся на каблуках и гневно уставился агатовыми глазами на представителей городской власти.

– Почему же это? – спросил он их, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. – Может, магистраты скажут – в обычае ли у херсонесцев платить за спасение жизни драками и оскорблениями?

– Почтенный Диофант, – ответил Миний с достоинством, – не спеши с суровыми вопросами. Нужно разобраться, в чем дело. Горожане так ослабли от голода, что едва ли могут нанести вред войску царя Митридата, которое многочисленно, не утомлено войной и вооружено лучше, чем римская пехота!.. Обрати внимание, стратег, что твои воины совсем пьяные, а пьяный человек всегда опрометчив и склонен к драке.

Подбежали возмущенные херсонесцы.

– Миний и все магистраты! – зычно вскричал высокий мужчина. – Пьяные понтийцы ведут себя хуже скифов! Обижают наших жен и детей, оскверняют храмы! Они ворвались в храм Девы, ранили привратника, убили Лоху и изнасиловали воспитанниц!

– Ах! – заголосила Мата. – Святыне города нанесено оскорбление!

– Ой, ой, – подхватил Херемон, – что вы говорите!.. Там же дочь моя! Неужели мы для того защищали от скифов наши святыни и очаги, чтобы наши друзья разграбили и осквернили их?.. Горе! Горе!

Старик, спотыкаясь о камни, побежал в сторону храма Девы. Его одежды развевал ветер. За ним с криками поспешила Мата.

Воины Диофанта подбегали с окровавленными лицами, обезоруженные, в разорванной одежде.

– Херсонесский сотник Гекатей со своими воинами перебил целый десяток понтийцев, напав на них врасплох! А за что? За то, что воины были пьяны и веселились!

Диофант побагровел от гнева. Ругаясь и грозя кому-то кулаком, направился к храму Девы, сопровождаемый своими военачальниками и херсонесскими демиургами.

5

Гекатей не знал, что его имя будет произнесено перед лицом совета полиса и высших стратегов понтийского воинства.

Разделавшись с Архелаем, он увидел, что Гедия, рыдая, упала прямо на замерзшую грязь храмового двора, охваченная неожиданной слабостью. Негодование и воинственный пыл, вспыхнувшие в душе молодого воина, сменились чувством острой жалости к девушке и страстным желанием помочь ей. Следуя мгновенному порыву, он кинулся к Гедии со словами:

– Гедия! Не плачь! Обидчик будет наказан!

Но юная жрица не ответила на его слова. Ее тело содрогалось от рыданий. Она сидела на земле, поджав под себя ноги. Обнаженные белые колени упирались в мерзлую грязь. Ее льняное покрывало было разорвано и затоптано сапогами. Растрепанные волосы, густо смазанные маслом, тяжелыми прядями падали на плечи и шевелились от ветра.

Гекатей поднял ее на руки и понес в жилое помещение, вне себя от восторга, что девушка доверилась ему, не пытается освободиться и стать на ноги.

Он занес свою драгоценную ношу в келью Лохи и бережно опустил на убогую постель, постланную на сундуке. При этом не мог не заметить мысленно, что дочь Херемона далеко обогнала своего отца по весу, по крайней мере раза в три. Девушка была так крепка и могуча, что становилось понятным, почему понтийский десятник не мог сразу совладать с нею.

Охваченный волнением, юноша продолжал держать Гедию в объятиях, хотя она уже не нуждалась в его поддержке. Ощущал теплоту ее молодого тела, вдыхал запах ее волос, смазанных душистым маслом, гладил ее по голове, успокаивал, как маленькую Филению, когда та плачет, обиженная Левкием.

Ему казалось, что он держит в руках совсем не ту воздушно-белую богиню, которой он молился издалека, но другую, более земную, близкую и доступную ему, однако не менее прекрасную и желанную.

– Что он сделал с тобою?.. Я убью этого перса!.. Он ударил тебя?

Девушка отрицательно покачала головою. Она нисколько не пострадала, но грубость и непристойные домогательства пьяного чужеземца оскорбили и неприятно взволновали ее. В объятиях Гекатея она стала успокаиваться, но продолжала всхлипывать.

– Не надо плакать, – зашептал юноша горячо, – я твоя защита!.. Готов умереть за тебя!

Он прижался щекой к теплому лбу девушки. Та мягко освободилась из его объятий и, взяв его за руку, уставилась на него блестящими глазами, словно впервые видела его. Их лица почти соприкасались. Были хорошо видны следы слез на ее щеках. Образ любимой стал как бы иным, не таким скульптурно тонким и воздушным, каким представлялся на расстоянии. Лицо юной жрицы по-прежнему казалось изваянным из прекрасного мрамора, но более резкими и крупными штрихами. Однако любовь все толкует в свою пользу. Именно такая Гедия еще больше запала в сердце Гекатея. Его чувства стали определеннее, ярче, к ним добавилось что-то острое, томительное, зовущее. Он хотел многое сказать любимой, но она перебила его словами:

– Гекатей! Я знаю, ты меня защитишь!.. С тобою мне хорошо. Но кто защитит богиню? Ведь ты ее страж!.. Чего же ты сидишь со мною? Иди скорее, защити Деву от чужеземцев!.. Торопись!

Юноша словно упал с высоты. Очнулся от волшебного сна, вернулся к действительности. С растерянной улыбкой он смотрел на выразительное лицо Гедии, не будучи в силах немедленно расстаться с нею и выйти из кельи во двор.

– Слышишь, кричат?.. Иди туда! – торопила она. – Оставь меня здесь, меня никто не тронет.

Она проводила его до двери и почти вытолкала во двор.

Он вышел как хмельной и заметил, что его горячие щеки стали необычно чувствительны к холодному ветру. Ему повстречался Херемон, но даже не взглянул на него, поглощенный опасениями за дочь. Старик бежал к жилищу Лохи, куда указали ему воины у ворот.

Подбежал Ираних.

– Иди скорее, Гекатей! На площади собрался народ! Понтийцы обвиняют тебя и всех нас в убийстве их воинов… Подлые чужаки! Мы и без них отстояли бы Херсонес!.. Ну, знаешь, я тому нахалу, который ломал руки Лаудике, раскровянил и нос и губы! Фу, аж кулаки болят!.. Лаудика премилая девушка, право!..

Они скорым шагом пошли через двор.

Диофант, Миний, царь Агела в своем многоскладчатом гиматии и человек десять верховных магистратов стояли на трибуне, взирая на бушующее море херсонесского люда. Уже несколько раз Миний поднимал руку, порываясь держать речь, но безуспешно.

– Смерть нарушителям покоя Девы!

– Забить камнями осквернителей святыни!

– Долой понтийцев!

– Пусть греко-персы убираются из города!

Из толпы выскочил мужчина с перевязанной головой, поднял руки и громко завопил, обращаясь к народу:

– Я защищал город! Мне некогда было сидеть дома! Я вместе с воинами Митридата преследовал скифов! В это время те понтийцы, что вошли в город, ограбили мой дом и обесчестили мою жену! Чем они лучше скифов?

– Они за куски хлеба обобрали весь город!

Диофант пожимал плечами и сверкал глазами в раздражении.

– Скажи, Бритагор: о каких кусках говорят эти странные и неблагодарные люди?

Советник пожевал мягкими губами и ответил:

– Стратег! Пока мы совещались в храме, наши воины успели досыта наторговаться с голодными херсонесцами.

– Так ли это? – вскипел Диофант. – Чем же они вздумали торговать?

– Морскими сухарями, луковицами, солониной…

– Это сейчас, когда для нас дорог каждый кусок?..

Советник безмолвно пожал плечами.

– Посмотри, Бритагор, в наших воинов бросают камнями! Да провалятся к Аиду проклятые полускифы, называющие себя эллинами! Они выманили у солдат их провиант, а теперь в нас же бросают камнями!.. Надо при содействии херсонесских архонтов перехватать самых горластых задир и высечь розгами посреди площади! Тогда они поймут, что с царскими войсками шутить нельзя!

– Пусть боги вразумят тебя, Диофант! – почти испуганно возразил Бритагор. – Митридат нас обоих посадит на кол за такие дела!

– Ты думаешь?

– Я уверен в этом!

– Неужели мы должны терпеть оскорбления от колонистов, после того как спасли их от скифского рабства?

– Гнев ослепил тебя, и ты рассуждаешь, как ребенок. Ты же знаешь, что Митридат очень считается с греческими колониями, стремится привлечь их к себе лаской и никогда не простит нам, если в Херсонесе произойдет скандал. Уже сейчас у Митридата есть основания сказать, что дисциплина в войске пала, ибо воины ведут себя в Херсонесе как победители. Они нарушают неприкосновенность очагов граждан, они воспользовались голодом херсонесцев и за сухари вытянули у них драгоценности. Завтра об этом узнают другие колонии, такие, как Ольвия, Истр, Томы, Каллатида, Диоскуриада и другие, и раззвонят на весь мир о том, что войска Митридата нельзя пускать в городские ворота, что понтийцы – грабители, вымогатели, насильники!.. И вместо того чтобы протянуть руку нашему царю для дружбы и союза, припонтийские колонии призовут на помощь врагов наших, римлян!.. А греки способны сделать это!

– Ты прав, они вероломны, непостоянны и расчетливы.

– Да, именно так! И тогда мы предстанем сначала перед Митридатом, который лишит нас заслуг и состояния, а потом перед Метродором Скепсийцем!.. Если верховный судья не выломает нам суставов, то пошлет на рудники в кандалах!..

– Брр… Я совсем не хочу этого.

– Я тоже.

– Клянусь палицей Геракла, сколько беспокойства с этими колонистами! Легче взять приступом большой город и держать его в повиновении силой оружия, чем проводить политику Митридата и разыгрывать из себя друзей Херсонеса.

– Вспомни решение совета, где все ближайшие советники Митридата пришли к одному мнению. Если бы Митридат стал завоевывать понтийские колонии силой оружия, то потратил бы на это много-много людей. Воевать пришлось бы не менее десяти лет!

Подозвав военачальников, Диофант в резком тоне приказал им:

– Немедленно отвести всех воинов в порт и построить в колонны! А с дебоширами я расправлюсь по-свойски! Я научу их вежливости с нашими друзьями!

Загудели рожки, послышались рявкающие звуки команды и топот многочисленных ног. Воинов поспешно строили в колонны и уводили в сторону порта. Патрули, звеня оружием, пошли по улицам собирать тех гуляк, до ушей которых не дошли звуки сигналов. Некоторых тут же связывали за буйство, срывали с них оружие и били древками копей.

Толпа на площади стала утихать, но не расходилась.

Диофанту подвели скифского коня. Стратег вскочил на него с легкостью юноши и поскакал в порт.

Там уже гремели грозные голоса военачальников, строивших в ряды солдат. Гуляки присмирели, почуяли недоброе и перешептывались в тревоге.

С кораблей тащили всю рухлядь, выменянную у херсонесцев. Когда ее свалили в кучу, Диофант был поражен ее количеством. Это походило на добычу, взятую в побежденном городе. Полководец еще больше поразился и разгневался, узнав, что значительная часть корабельных запасов продовольствия расхищена.

– Пусть полопаются ваши глаза! – взревел он, потрясая кулаками перед строем гоплитов. – Вы кто такие? Воины царя Митридата или пираты?.. Мы прибыли сюда побить скифов, а Херсонес освободить!.. А вы что сделали? Торгаши несчастные!.. Шакалы, собаки!.. А ну, выходи вперед все, кому принадлежит эта выменянная дрянь!

Никто не тронулся с места. Каждый понимал, что признаться – значит добровольно пойти на смерть.

– Вы разворовали припасы из корабельных трюмов и обменяли их на вшивые тряпки и ненужные горшки. Завтра будете сидеть голодные. Вы вели себя недостойно воинов славного царя Митридата Евпатора! Скоты вы этакие!..

Наругавшись вдоволь, Диофант приказал все вещи вернуть тем, у кого они были взяты. Несколько человек приговорил к наказанию палками, двух буянов велел тут же на месте убить копьями, что и было исполнено при гробовом молчании всего войска.

Архелая и всех десятников, что гуляли с ним, били розгами и разжаловали в рядовые.

– Вы запятнали честь Армены! – сказал им высокомерно Диофант.

Порядок был восстановлен.

Уже ночью на флагманском корабле состоялся тайный совет высших чинов Митридатова войска. Диофант произнес следующую речь:

– Скифы не те, что в прошлом году! Они собрали все силы и призвали на помощь роксоланов! Ждите их завтра сюда!.. Нас могут осадить в стенах Херсонеса!.. А провианта у нас осталось на несколько недолгих дней. Нам ничего не остается более, как немедленно начать поход на Неаполь. Там победа, там хлеб! Здесь – голод и возможное поражение! Вся удача похода будет заключаться в том, что мы нападем на скифов раньше, чем они на нас! Мы закончим поход до наступления морозов и вернемся в Херсонес с хлебом и скифским добром. Вот там, в Скифии, я не буду мешать грабить ни солдатам, ни вам. Грабьте!.. Так и передайте солдатам. Завтра будьте готовы к походу!

1

За ночь подморозило, но с восходом солнца земля стала оттаивать. Гигантские столбы белого пара поднялись к небесам и заволокли их серой мглой. Солнце, яркое при восходе, стало походить на круглое металлическое зеркало, потом совсем растворилось в испарениях. День потускнел, с севера тянуло холодом, но земля под ногою расползалась. В такую погоду лучше сидеть у пылающего очага, чем месить грязь ногами.

Понтийское войско ранним утром начало переправу с южного берега залива на северный, считавшийся скифским.

Скифы следили за движением кораблей Диофанта с прибрежных высоток. Как только триеры приблизились к их стороне, понтийцы стали прыгать в рыбачьи лодки и на плоты, наспех сколоченные из бревен, и массами переправляться с кораблей на скифский берег.

Появились всадники на небольших, но горячих лошадях и с заунывными криками помчались к берегу, пуская на скаку стрелы из своих луков. Соединившись в нестройную лаву, степные наездники намеревались атаковать строящуюся пехоту чужеземцев. Но с кораблей ударили катапульты и засыпали конницу убийственным градом камней, заставив ее отступить в степь с потерями.

Войско строилось в колонны. На берег переправили тяжелые скифские телеги, на которых устанавливали камнеметы. В телеги впрягались воины и рабы. Предполагалось заменить их быками в первом селении скифов-пахарей. Каждый воин имел при себе небольшой запас продовольствия, взятого из корабельных трюмов. Херсонесцы смогли выдать им лишь небольшое количество вина, втайне сохраненного советом полиса на последний случай.

Начал бесшумно падать влажный снег, земля стала скользкой. Южане зябко вздрагивали, нервно позевывали и поводили плечами. Многие из них никогда не видели скифской земли и сейчас с невеселым чувством смотрели на неприветливые, унылые холмы, черные с белыми пятнами снега. Под ногами чавкала грязь и хрустели стебли увядшей полыни.

– Воины! – обратился к войску Диофант. – Вы ступили на скифскую землю! Пройдем по ней огнем и мечом!.. Через два дня мы проломим ворота Неаполя и разграбим его дотла!..

Упоминание о грабеже вызвало оживление. Жажда добычи являлась одной из главных движущих сил войны. Каждый воин, идя в бой, надеялся грабежом вознаградить себя за опасный труд. Обещание стратега расправило морщины на лицах тех, кто считал себя обиженным в Херсонесе.

Поход начался.

Как только стройные колонны гоплитов углубились в степь настолько, что горделивые флаги на мачтах триер перестали быть видимыми, опять показались отряды скифских всадников. Они галопировали вокруг понтийского войска, кружились подобно докучливым слепням около неповоротливого вола.

– Папай! Папай! – слышался их воинственный клич.

Понтийцы грозили им кулаками и смеялись. Для них было очевидно, что варвары слишком слабы, чтобы напасть на них, первоклассных пехотинцев Малой Азии, достойных соперников римских легионеров.

Поход обещал быть чем-то вроде карательной экспедиции против бедного пастушеского племени, какие нередко предпринимались Понтом против горцев Малоазийского Тавра и Каппадокии.

2

В Неаполе уже знали о вторжении понтийцев в пределы скифских просторов. По направлению их марша можно было судить, что Диофант ставит целью своего похода захват главных городов Скифии.

Раданфир не снимал с себя доспехов, проявляя неутомимую деятельность. Направлял отряды навстречу вражеской рати, сколачивал мощный отряд из князей и богатырей, одетых в непробиваемые катафракты. На площади Неаполя кишмя кишели ратные люди, дымили костры, топтались у коновязей сотни лошадей. Одни приезжали, другие спешно покидали город, кричали, ругались, пели песни. Тут же у костров строгали стрелы, точили акинаки и секиры, починяли конскую сбрую. Против царского дворца накопилось немало навозу и мусору. Его никто не убирал. Время наступило горячее.

Спешно отстраивались башни на стенах города, мастера обивали ворота города медными листами. Но меди хватило лишь на половину одной дубовой створки. Рыли вокруг стен рвы, вбивали колья. Ждали осады.

Палак хандрил после неудачной осады Херсонеса, не выходил из своих покоев, не принимал никого, кроме самых близких людей. С Раданфиром и Фарзоем спустился в подвал, где в их присутствии каменщики вновь замуровали вход в сокровищницу Скилура, уже изрядно обедневшую.

Царь стоял, заложив руки за спину. Словно жалуясь, сказал своим друзьям:

– Смотрите, сколь тревожна жизнь царя, отвечающего перед богами за судьбу своего народа!.. Вчера греки трепетали перед моими ратями, сегодня я прячу от них свое достояние. Но не потому, что опять собираюсь оставить город отца моего в руках врага, а думая, что могу пасть в битве… Хочу, чтобы все скопленное здесь досталось не случайным жадным людям, но тому, кто займет мое место.

Раданфир, а за ним и Фарзой упали на колени.

– Что ты говоришь, великий царь! Не ты падешь на поле битвы, но враги твои! Ты силен и могуществен!.. Неаполь мы отстоим, на твоем престоле не быть никому другому, кроме тебя, царствуй на радость народу и на страх врагам много-много лет!

Так сказал с чувством Раданфир. В его глазах отражалось столько преданности и любви, что сам царь прослезился.

– Знаю, друзья мои, что вы преданы мне и готовы умереть за меня! Но сами видите, что сильный враг устремился к сердцу нашей родины! Если мы не сможем замедлить движение Диофанта на Неаполь, то через день он займет Хаб, а через два – обложит Неаполь.

– Мы остановим понтийцев, государь!..

– У нас достаточно сил, чтобы задержать иноземцев!..

– Мы сильны, друзья мои, но мы не готовы к решительному сражению. Нам потребуется не менее двух недель для подготовки… Опасаюсь измены некоторых князей…

– Народ не изменит, Палак-сай! – отозвался Фарзой. – А среди князей если и есть скрытые изменники, то покажи на них!.. Изменники умрут! А народ не изменит!

Палак вздохнул.

– Да, народ не изменит, – в раздумье ответил он, – да не в моей руке он, а на поводу у князей своих!.. Кроме того, я не хочу давать решительного сражения Диофанту до подхода Тасия с войском. Таков наш уговор с ним. Значит, нужно стрелометанием замедлять движение врага, по примеру наших предков. Утомлять и ослаблять его… Лучники беспокоят врага?

– Беспокоят, Палак-сай, – ответил Раданфир, – но разреши сказать.

– Говори.

– Лучникам не задержать Диофантова войска. Надо ударить на него лавой! Отряд катафрактариев готов. Разреши мне возглавить его. Мы ударим по врагу и остановим его или… погибнем!

– Гибнуть не надо, ты мне нужен.

Стена была замурована и забелена. Все следы работы тщательно уничтожены. Каменщики принесли клятву молчания и стали собирать лопаты и деревянные ведра с водою и глиной. Царь отпустил их.

– Пойдемте наверх, там поговорим!

Сутулясь как старик, Палак пошел вверх по каменной лестнице. Князья следовали за ним в молчании. Фарзой в душе изумлялся душевной немощи царя. Он не узнавал Палака, умевшего казаться таким самоуверенным и гордым, а теперь потерявшего вдруг две трети своей царственности, впавшего в явное уныние.

– Разреши мне, Палак-сай, ехать с Раданфиром против Диофанта! – порывисто сказал он, загораясь воинственной страстью.

– Нет, Фарзой, ты будешь пока около меня!

Во дворце стало холодно и неуютно. Ветер раскачивал тяжелые занавесы. Под потолками на черных балках дремали голуби. Голые фигуры эллинских богов, что стояли по углам, казалось, ежились от озноба.

Проходя мимо женских покоев, Палак приостановился и незаметно заглянул через разрез занавеса. У огромного очага на медвежьих шкурах сидела царица, окруженная девушками. Девушки вышивали красными и желтыми нитками на белых замшевых шкурках. Ирана колола орехи и подавала царице ядра прямо в рот. Опия с рассеянным видом жевала ореховую мякоть и смотрела в огонь. Ирана рассказывала сказку, которая больше развлекала девушек, чем царицу.

Палак осторожно раздвинул полы занавеса и приблизил ухо, чтобы лучше слышать. На его лице отразилось любопытство, брови поднялись, губы по-мальчишески выпятились вперед. Сейчас он показался Фарзою таким же, как много лет назад, когда все они были юны и беззаботны. Царь с жадностью вслушивался в слова сказки, произносимые Ираной так отчетливо, что князья, стоя позади царя, хорошо слышали их.

– Это случилось на далеких южных островах, – говорила Ирана низким грудным голосом, – среди синего моря, где есть обычай бить рыбу копьем, когда она идет огромными стадами метать икру в реки, впадающие в море. Мой дед был мореплавателем и один раз в году посещал эти острова. Тамошние вожди и старые люди знали его и уважали. Он привозил им наконечники копий и яркие ткани, а взамен получал жемчуг, орехи величиной с голову ребенка и перья невиданных птиц… Дед любил бывать с рыбаками того островного племени на охоте и рыбной ловле. Так случилось и в тот раз, о котором я хочу рассказать…

Палак осторожно перевел дыхание и еще более внимательно прислушался.

– Они вышли в устье реки на длинных лодках, сшитых из коры огромных деревьев, и начали бить рыбу копьями, как я уже говорила. Мой дед и старшина острова Ломо находились в одном челноке. Вдруг дед увидел сквозь водную рябь огромную рыбу и замахнулся, намереваясь поразить ее копьем. Но Ломо поспешно удержал его руку и сотворил заклинание. «Не надо, не надо», – испуганно прошептал он. «Почему? – удивился дед. – Ведь рыбина-то какая большая! Жаль отпустить!» – «Не жалей!.. Скажи, ты хорошо видел ее середину?» – «Нет, зато я разглядел ее голову и хвост».

Ломо вторично прошептал заклинание и потер лоб амулетом, что висел у него на шее. «Потом, – еще тише прошептал он, – вечером, я расскажу тебе все. Эта рыба – вовсе не рыба, а сам Вурругура». Так они называют дедушку водяного, того самого, которого эллины кличут Посейдоном, а у скифов он носит имя Фагимасад…

Палак повернул голову и в восхищении прошептал:

– Она умеет интересно рассказывать, эта рабыня! Откуда она родом? Как ее звать?

– Это Ирана, – ответил Раданфир, потом неуверенно добавил: – Она родилась и выросла где-то за Гирканским морем, кажется в Сузиане.

– Это южнее Мидии, – пояснил шепотом Фарзой, – там, где реки Тигр и Эль-Фрато впадают в южное море…

– Ты что же, был там? – изумился Раданфир.

– Нет, я читал о тех краях в книгах Тимосфена и Тимагета!

– Тсс… друзья, помолчите, я хочу дослушать рассказ.

Ирана продолжала:

– Вечером у костра, после сытного ужина, рыбаки разлеглись на плащах и положили во рты жевательный корень. Все приготовились слушать рассказ старшины.

«Так вот, – начал Ломо, – Вурругура хитер и злобен, он опутывает своей бородой ноги пловцов, он заставляет людей крючиться в холодной воде, и много других уловок знает Вурругура, что значит – Топилец! Он умеет прикидываться рыбой, только узнать его легко: такая рыба имеет голову и хвост, но не имеет тела!»

«Чем же связаны голова и хвост?»

«А я откуда знаю! Но это так, ты сам видел! Так вот, однажды, давным-давно, человек нашего племени по имени Ало со своей женой били копьями рыбу, так же как мы сегодня. Они стояли на камнях рядом. Муж выкидывал рыбу копьем из воды, а жена складывала ее в корзину. Вдруг Ало говорит: «Вон плывет огромная рыба, только середину ее я не могу разглядеть». Жена человека, как все женщины, была немножко колдунья. Она поспешно удержала его руку и сказала в страхе: «Не тронь эту рыбу!» Но муж только засмеялся в ответ, не понимая, почему он должен отпустить такую крупную добычу. Оттолкнув жену, неразумный человек ударил странную рыбу копьем. Ай, какой неразумный был этот человек!»

«Ай, ай!» – повторили рыбаки, качая головами.

Рыба ушла вглубь и унесла с собою копье.

Вечером, в такое время, как сейчас, жена и муж поужинали и стали собирать сухую траву для ложа. Жена сказала: «Ты не послушал меня и ударил рыбу копьем. Ты сделал очень худо! Вурругура не прощает тем, кто бросает в него копьем!» – «Что же мне делать?» – спросил муж в страхе, ибо он, как и все мужчины, был храбр только днем.

Жена приказала ему принести обрубок дерева, что Ало и исполнил. Он с удивлением смотрел, как она положила чурбан на ложе из сухих листьев, а потом сняла с мужа плащ и окутала им дерево так, что оно стало походить на спящего человека. Сама легла рядом. «А ты, – сказала она мужу, – залезай на дерево и не спи. Привяжи себя к стволу, чтобы не упасть».

Человек вскарабкался на дерево и привязал себя к стволу и ветвям.

Ночью, когда кричит сова и духи ночи ходят всюду, стремясь сделать людям зло, взошла луна. И вышел из темной реки Вурругура. Он был страшен, волосат и с рогами. Его глаза горели, как две луны, а зубы белели, подобно обглоданным ребрам быка. Ало так испугался, что потерял силу в руках и ногах. Он упал бы на землю, но веревки держали его.

Вурругура шел к тому месту, где спала жена опрометчивого рыбака. В лапах он нес то самое копье, которым Ало колол рыбу и которое так неосторожно метнул в него. Водяной подошел к спящим и, приняв чурбан за человека, ударил его копьем с такой страшной силой, что наконечник прошел дерево насквозь и углубился на два локтя в землю. После этого водяной с довольным урчанием ушел обратно в реку.

Утром жена сняла мужа с дерева окоченевшего, потерявшего сознание. Он остался жив, но навсегда потерял способность говорить и охотиться.

«С тех пор, – закончил Ломо свой рассказ, – наше племя боится раздражать Вурругуру-Топильца!.. Так ли я говорю, воины?»

«Истинно так!» – подтвердили присутствующие в один голос.

Эту сказку, а вернее быль, – заключила Ирана, – мне рассказал сам дед, и в ней все верно. Есть много духов вокруг нас, добрых и злых, но если знать, чего они не любят и никогда не раздражать их, они не принесут зла.

Ветер дохнул в амбразуру окна, огонь пыхнул в очаге, на миг осветив все углы горницы, где сидела царица. Девушки испуганно зашептали и стали жаться одна к другой.

– Интересный рассказ, – отозвалась Опия, вздыхая. – В нем говорится, что нельзя идти против тайных сил, против духов, которые сильнее нас, людей, сильнее царей и их ратей…

Раданфир забеспокоился, предчувствуя, что царица скажет неладное.

– Пойдем, государь, – зашептал он, – рассказ Ираны окончен. Пусть царица отдыхает со своими девушками.

Палак сделал отрицательный жест, продолжая прислушиваться к словам Опии. Та продолжала:

– Вот я верю, что только херсонесская Дева может прогнать мою печаль и наградить ребенком. Палак обещал мне, что я скоро смогу поклониться Деве, но боги к нему самому оказались неблагосклонны. Херсонес опять устоял, как и в прошлом году, опять прибыли чужеземные войска из-за моря, и все, что было тогда, хочет вновь повториться. Может, и нам, по примеру прошлого года, придется бежать в степь и жить там в холодной юрте и питаться кислым молоком.

– Что ты, госпожа! – порывисто ответила Ирана. – Наш царь победит!

– Нет, – Опия печально покачала головою, – я верю Никии, она лучше умеет проникать в тайну будущего, чем Тойлак с его жрецами. Видно, в самом деле счастье Палака на востоке, только он, подобно человеку Ало из твоей сказки, не захотел послушать тех, кто знает это, и пошел наперекор судьбе… А судьба – тот же Вурругура. О горе!.. Она не любит, когда ей перечат!..

Суеверная и впечатлительная Опия не могла скрыть мрачных предчувствий. Мысль о поклонении херсонесскому кумиру захватила ее целиком. Теперь ей казалось, что она не будет счастлива до тех пор, пока не выполнит указаний битии и не преклонит колени в храме Девы.

Царь сблизил руками полы занавеса и бесшумно пошел прочь, сопровождаемый друзьями.

Верные князья сидели на кошмах и при свете каганцов тянули из бронзовых чаш самодельную брагу. Запасы греческих вин кончились. Ячменная брага и кумыс вновь стали подаваться за царским столом, как и в далекие времена Атея.

Увидев царя, князья лениво поднялись на ноги.

Палак вошел прямой и статный, с горделивым и самоуверенным видом. Только таким он показывался своим воеводам и народу. Никто, кроме ближайших друзей, не должен был знать о печалях и опасениях владыки.

– Что я слышу? – весело воскликнул он. – Будто за стеной кони ржут, зовут нас в набег!

– То не кони, великий царь, – отозвался Ахансак, разглаживая ладонями необъятный живот, – то в брюхе у нас бурчит… А все от браги этой. Вздувает нутро, проклятая!

Царь, а за ним все присутствующие рассмеялись.

– Поезжайте в степь навстречу Диофанту! – гаркнул полным голосом Раданфир. – Там растрясете ваши утробы. Вы, как застоявшиеся жеребцы, отяжелели!

Палак поднял голову и, смотря в темное окно, добавил:

– Что верно, то верно. Надевайте катафракты – да на коней! Собирай, Раданфир, свою боевую драгону и покажи понтийцу, чего стоят сколотские витязи в сомкнутом строю!

Князья оживились и ответили боевым кличем. Царь продолжал:

– А кто хочет пить греческое вино, тот должен хорошо бить греков! Побьем понтийцев, захватим Херсонес и опять будем пить красное вино, которое веселит сердце и не распирает брюхо!.. Пусть слабые женщины дрожат от страха и слушают карканье старых битий. Мы, воины, верим только в звон наших мечей… Мы победим!

– Победим! – отозвались князья.

3

Все новые отряды конных лучников скакали навстречу понтийскому войску. Прыскали залпами стрел в плотные ряды врагов. Скифы умели стрелять с седла на всем скаку, причем били с завидной меткостью. Лучники вели себя дерзко, этому способствовало отсутствие конницы у Диофанта. Кучка воевод и отряд херсонесцев, сидевших на конях, не могли идти в счет.

Наездники заметили, что панцири понтийцев защищают грудь и спину. Ноги остаются незащищенными. Стрелы стали падать ниже, и скоро десятки понтийских солдат вышли из строя, получив ранения в бедра и голени.

Сплоченная масса тяжелых гоплитов, носивших горделивое название «несгибаемых», предназначалась для ударов по столь же плотным рядам противника. Но она ничего не могла предпринять против скифских всадников, что с неутомимостью комаров кружились по степи, то исчезая в туманной дали, то неожиданно появляясь вновь.

Диофант ерзал в скифском седле и ругался, как надсмотрщик в эргастерии. Его выводило из себя то, что сильные и молодые воины уходят из строя, хромая, с отравленными ранами, полученными от стрел врагов. Раненых сажали на телеги.

Если Диофант в своем блестящем панцире походил на Ареса, бога сражений, то его два спутника напоминали Фобоса и Деймоса, духов страха и трепета. Справа ехал, закутавшись в белый плащ, Бритагор, слева – бывалый воин, воевода Мазей, внушавший солдатам уважение своими шрамами. Говорил Мазей с особым свистом, брызгая слюной и шепелявя, чему причиной было отсутствие передних зубов, выбитых когда-то вражеским ударом.

– Против варварских лучников нужна конница, – ворчал Мазей, подергивая седым усом.

Солдаты возбужденно переговаривались:

– Они отравляют стрелы ядом гадюк и кровью трупов. Каждая стрела несет две смерти – одну от силы и меткости удара, другую от яда.

– У них есть яд для стрел, называемый «однодневным», они узнали секрет его получения от знаменитой колдуньи Медеи, дочери Гелиоса. От этого яда человек умирает в течение суток.

– А я слыхал, что у скифов еще хранится страшный яд из крови той гидры, которую когда-то убил Геракл. Геракл был в Скифии.

– Я не боюсь смерти от ран, но от яда умирать не хочу!

– Проклятые варвары воюют, не соблюдая законов войны!

– Разве война имеет законы?..

В сырой мгле степного простора мелькали зловещие тени скачущих всадников, слышались заунывные крики. Стрелы летели справа, спереди, слева, сзади. Знай поворачивайся – и все равно не угадаешь, с какой стороны держать щит.

То мягкий свист, то трепетный шорох, с которыми летели стрелы, навевали тоскливое чувство, утомляли внимание и до крайности замедляли движение вперед. Ратники, вначале такие бодрые, еле плелись, утомленные и озлобленные. Храбрецы, жаждущие рукопашной схватки, робели перед коварными укусами скифских стрел. Диофант заметил смущение и замешательство в рядах своей рати.

– Лучники! – зычно обратился он к легкой пехоте. – Пусть ваши кишки лопнут сейчас же! Чего вы топчетесь, как бараны? Защищайте тяжелую пехоту! Отражайте налеты врага! Собирайте скифские стрелы и пускайте их обратно в скифов!

Легкая пехота зашевелилась. Скифские стрелы стали собирать и передавать луконосцам. Ядовитые летучие змейки стали возвращаться к хозяевам. Легкая пехота образовала отряды по пятьдесят человек, которые стали двигаться в некотором отдалении от тяжеловооруженного ядра войска, образуя круговой заслон. Они встречали нападающих стрельбой из луков, сами прикрываясь щитами.

Пять или шесть всадников лихо подскакали ближе, чем на полет стрелы, сделали головокружительный поворот, удивляя чужеземцев искусством наездничества. В лица понтийцам брызнула грязь из-под некованых копыт степных скакунов. Один из скифов при повороте сразу выпустил две стрелы. Это показалось дивом. Многим вспомнилось предание, что даже Геракл учился стрельбе из лука у скифа Тевтара.

– Стреляйте в них!.. Стреляйте!

Сноп стрел метнулся вслед наездникам. Многие стрелы вонзились в спины скифам и торчали подобно щетине на спине вепря.

Стрелки издали торжествующий крик, но тут же затихли, разинув рты. Пораженные стрелами всадники не свалились на землю, но продолжали крепко и прямо сидеть на спинах скачущих лошадей.

– Великие Санерг и Аштара! – ахнул один из стрелков. – Это колдовство!.. Гляди, он уносит между лопатками мою стрелу! Разве человек может сидеть на лошади, если он пронизан насквозь бронзовым острием?

– Скифы – колдуны и оборотни, это всем известно! – поддержал его товарищ с худым лицом, покрытым шрамами. – Я много раз видел, как варвары превращались в волков!.. Был один скиф Абарис, тот даже летал верхом на стреле!..

– Верхом на стреле? Как же он держался на ней?

– Это была особая стрела, подаренная скифу Аполлоном Гиперборейским!

Суеверный ропот волной прокатился по рядам смущенного воинства.

– Мы теряем жизнь от одной ранки, нанесенной скифской стрелой, умираем от колдовского яда, а они скачут на конях, имея в хребте десять стрел!..

– Как же тогда воевать с ними? – звонко спросил молодой воин, тревожно оглядываясь вокруг.

– Молчать! – оборвал разговоры сотник. – Какие там оборотни и колдуны! Мы в прошлом году побили скифов, а царя их заставили присягнуть Митридату! И нынче побьем, а их скот и женщин поделим между собою!

Однако и сам сотник не мог понять и толком объяснить причину необыкновенной живучести скифов.

– Папай!.. Папай!.. – доносилось издали.

Тиу!.. Тиу!.. – пели стрелы над головами.

Приближалась ночь. Переход оказался совсем не таким стремительным, как того хотели Диофант и воины. Полководец начал задумываться, удастся ли ему рассеять войско Палака и захватить Неаполь до подхода роксоланов.

Измученная пехота остановилась. Рослые гоплиты вытирали пот с загорелых на южном солнце лиц и отряхивали с ног целые пуды чернозема.

– Римляне тренируют свою пехоту, заставляя надевать свинцовые сандалии, – заметил Бритагор с обычной усмешкой. – Пусть бы они походили по скифской грязи! Это куда труднее!

– Ты прав, Бритагор, – отозвался Диофант, сдерживая свою лошадь, – но мы пришли сюда именно потому, что не хотим позволить римлянам топтать своими ногами скифский чернозем!

– Справедливые слова, – одобрил советник, – Скифия должна стать житницей Понта, как когда-то она была житницей Эллады! А ее конные орды нужно сначала подчинить силой оружия, а потом вместе с роксоланами и языгами направить на Рим! Они будут нашей конницей в войне против Рима.

– Ха! Мы взрослые люди и понимаем, что не из любви к херсонесцам Митридат посылает свои корабли и первоклассную пехоту против скифов. Сначала будет нашей вся Малая Азия и Северопонтийские степи, потом Балканы! А дальше – Рим!.. Сломаем Риму рога, тогда Понт станет хозяином мира!.. Еще Фарнак начал великую борьбу!

– Да, царь Фарнак был умным и дальновидным правителем, он плел сети против Рима, но везде кричал, что он друг римлян… А Митридат почувствовал силу и повел дело в открытую… Вернее, почти открыто. Но он так молод! Счастье, что его советники и воеводы так зрелы! Ты один из них, Диофант!

Диофант горделиво улыбнулся и искоса поглядел на Мазея, что трясся на скифской лошаденке рядом.

– Понимаю, понимаю, – замотал усами Мазей, стараясь при этом изобразить на исполосованном шрамами лице понимание великих замыслов понтийского владыки и восхищение мудростью его советников и воевод, – наш царственный повелитель по гениальности второй Александр! Ему нужно Северное Причерноморье. Здесь он найдет хлеб и мясо, а также много рабов и племен, которые еще не заражены духом неподчинения. Скифия богата. Я слыхал, что в Рифейских горах, – это где-то на севере, – так много серебряной руды, что однажды при лесном пожаре по склону горы потекла целая река из расплавленного серебра!..

Бритагор лицемерно прищурился, лицо его сделалось слащавым.

– Да, наш царь мудр, и в то же время ведь он семь лет прожил в дремучем лесу, спасаясь от своих опекунов… Презренные люди, они хотели погубить царя, а на его место посадить римского ставленника. Двенадцати лет он наследовал царский престол и успел стать самым просвещенным царем в мире. Он очень пытлив и интересуется науками, особенно медициной и наукой о ядах.

– А почему? – вмешался Диофант. – Не диво такое увлечение для того, кто каждый день ожидает, что кто-либо из приближенных отравит его.

– Верно, это так. Сейчас он принимает все яды понемногу и становится к ним нечувствительным. Больше того, яды стали его потребностью, особенно он полюбил сонный яд, который добывают в Индии из мака.

– Это поразительно! – не удержался Мазей, мало осведомленный об интимной жизни царя. – Пусть боги дадут ему здоровья и много лет полного благополучия!

4

Лагерь разбили среди степи, окружили наспех вырытым рвом, позади которого расставили вкруг телеги с камнеметами, как это принято у скифов. Шатер Диофанта поставили в центре лагеря. Солдаты должны были довольствоваться кострами под открытым небом и плащами – хламидами.

С закатом солнца погода изменилась. Потянуло холодом, и земля сразу стала твердеть. Подул ледяной, пронизывающий ветер. Словно бичом хлестнула снежная крупка. Закружилась метель, дрожь прохватила солдат Диофанта до костей. Сырые одежда и обувь окаменели. Все кинулись собирать степные засохшие травы для костров. В балках мечами рубили кустарники и тащили оттуда охапки хвороста.

Бабон находился в войске понтийцев в качестве командира маленького отряда херсонесской молодежи, посаженной на трофейных скифских коней.

Хабеец видел, как неумело обращались южане с кремнем и огнивом, не имея опыта разжигать костры из сырой травы. Он вынул из переметной сумы флягу – логэну, сделал из нее несколько глотков, крякнул и обтер усы.

– Расседлывайте! – приказал он Гекатею. – Готовьте ужин, а я пойду помогу им.

С помощью бывалого хабейца костры запылали. Огонь переносили к другим кучам топлива. Скоро весь лагерь украсился кострами, около которых пытались согреться гоплиты. Они совали ноги в огонь, поворачивались к огню то одним боком, то другим, кашляли от едкого дыма и терли глаза.

Костры давали больше дыму, чем тепла. Порывы ветра прижимали пламя к самой земле или поднимали целые снопы искр, обжигающие лица солдат.

Молодые херсонесцы вырыли яму, развели в ней огонь, но небольшой, чтобы не привлекать внимания врага. Греться у костров не думали, так как все были одеты в теплые полушубки, шаровары и войлочные треухи. Ноги у них не промокли, а широкие плащи, подбитые мехом козы, защищали от сырости и прекрасно грели.

Ираних крутил над огнем длинный прут с нанизанными на него кусочками мяса. Сок и жир капали на угли и пенились, издавая шипящий звук и раздражающий запах, от которого молодые воины ощутили сосущее чувство голода.

– А ну! – подмигнул Ираних Гекатею. – Достань из моих сум каменную бутыль. Мы хлебнем до прихода этого сатира Бабона. Если он увидит, что у нас есть вино, он не успокоится, пока не вытянет его до последней капли.

– Так же как Тагон хочет пожрать все наше мясо. Посмотри на его глаза. Настоящий Кербер!

Юноши от души расхохотались. Холодный ветер подхватил их смех и унес в степь.

– О Бабоне не беспокойтесь, – ответил баском Тагон, – я сам видел в его руках вместительную логэну. А когда он ушел, то я успел сделать пробу винцу.

– Ты пил из его фляги?

– Пил.

– Ну, какое же у него вино?

– Такое же, как и у вас, из одного подвала. Только вам наливали фляги нежные руки Гедии и Лаудики, а Бабону это делали тоже нежные руки старшей жрицы Маты.

– Что ты говоришь? Кажется, между этой парой союз уже заключен! – смеясь, заметил Ираних. – А ведь наш храбрый хабеец сначала метил жениться на Гедии. Глупый сатир!

Тагон сделал многозначительный жест.

– Он и сейчас метит. Я думаю, что у него с Матой отношения чисто деловые. Возможно, Мата взялась обработать старого грифа и заставить его отдать дочь за нашего храбрейшего гиппарха.

Сказав это, Тагон с усмешкой посмотрел на Гекатея, после чего продолжал:

– В самом деле, если бы Мата вздумала выйти замуж за хромого Бабона, она потеряла бы жречество, а с ним доходы, положение в полисе. Согласно закону, она может быть жрицей Девы до тех пор, пока сама остается девственницей.

– Мата девственница?!

Хохот донесся до понтийских костров. Хорошо вооруженные понтийцы были одеты не по-зимнему. Сейчас они тщетно старались согреться и толпами толкались у костров, тесня друг друга. Им показалось странным, что на таком леденящем морозе можно весело говорить и смеяться.

– Никто не может сказать иного, – возразил Тагон, – в глазах всего народа и перед законом – она девушка. Но это не мешает ей иметь дружка. Но какой смысл ей иметь мужа? Она просто может завести раба. Кто знает, случайно ли исчез неизвестно куда Костобок?.. В народе уже поговаривают, что здесь не без греха, но никто не может бросить упрека почтенной Мате, не рискуя пострадать за клевету… Нет, друзья мои, Мата не так глупа, чтобы заниматься любовными шашнями с Бабоном. У них есть какие то другие цели.

– Мясо готово! – торжественно провозгласил Ираних. – Дайте мне глоток вина, и я буду есть. Да и сами поторопитесь – жаркое быстро стынет.

– Никогда Гедия не будет женою Бабона! – не выдержал Гекатей, протягивая бутыль товарищам.

Он с волнением вспомнил разговор с девушкой в келье Лохи. Ему показалось, что к холодному ветру, дующему из мрачной степи, примешался запах волос Гедии, смазанных душистым маслом. В визге метели он готов был услышать голос любимой. Сама мысль о том, что Гедия может принадлежать другому, приводила его в состояние ревнивого беспокойства и заставляла бушевать молодую кровь. Теперь он уже не просто боготворил молодую жрицу, но стремился к ней, жаждал ее и даже считал, что он имеет на нее больше прав, чем кто-то другой.

Бабон вошел в шатер к Диофанту. Полководец уже достаточно разогрелся от вина и еды.

– Привет тебе, херсонесский гиппарх! Если судить по твоему виду, в поле не так уж холодно.

– Да, мороза большого нет, вся зима впереди.

Одетый по-скифски и закаленный, грек не ощущал холода, хотя с его бороды сыпался снег, а щеки и нос стали пурпурными.

– Почему мои воины мерзнут?

– Потому, что у твоих воинов одежда не годится для наших зим. А кроме того, они шли, вспотели, промочили ноги, а теперь замерзают.

– Что же надо делать?

– Если не хочешь, чтобы у половины воинов отвалились руки к ноги, вели им сейчас же больше двигаться, бороться, бегать.

– А что, это уже наступила зима?

– Нет, будет еще немало теплых дней. Днем тепло и сыро, а ночью холодно.

Диофант встал на ноги и начал натягивать на плечи шубу.

5

Скифы тем временем не дремали. Пользуясь завесой пурги и ослаблением бдительности сторожевого охранения понтийской рати, они появились около телег, стали пускать стрелы и метать дротики и кинжалы в воинов, сгрудившихся у костров. В ответ раздались крики боли, гневные проклятия и угрозы.

Ни одна стрела не пропала даром. Нападавшие были невидимы для понтийцев, ослепленных светом костров. Зато лагерь был хорошо освещен.

Взбешенные солдаты кинулись было с копьями наперевес за линию телег, намереваясь отбросить варваров в степь, но их атаковали дико ревущие всадники. Кто остался цел – возвратился в лагерь. Убитым скифы отсекли головы и, размахивая этими страшными трофеями, умчались во мрак ночи.

Это было воспринято как неслыханное надругательство над трупами.

– Папай! Папай! – доносилось вместе с воем метели.

Опять стрелы, опять убитые и раненые.

Тут же, у костров, воины вынимали друг у друга из ран стрелы. Но древко при этом отделялось от наконечника, который оставался в глубине раны. На это тоже смотрели как на дьявольское изобретение. Поднимали с земли целые вражеские стрелы и, рассмотрев их при огне, находили на их острие специальный шип, предназначенный для удержания наконечника в ране.

– Какая жестокость! Скифы звери, а не люди!

– Нужно перебить их всех и их потомство!

– Я в Неаполе не пощажу ни женщин, ни детей!

Так говорили разъяренные воины. Диофант не слыхал этих разговоров, но, выйдя из шатра, был поражен смятением, охватившим лагерь. Словно обреченные, метались воины между кострами, расстреливаемые скифами, как стадо диких баранов. Количество раненых достигло пугающей цифры.

– Хотя ты и умеешь разжигать костры, а сделал плохо, – с сердцем заметил полководец Бабону и, приложив ладони ко рту, закричал: – Гаси костры!

– Гаси костры! Гаси костры! – подхватили простуженными голосами сотники и десятники.

Когда последний костер был затоптан и закидан комьями земли, уныние охватило все воинство. Ослепленные светом огней ратники почувствовали, что тьма и холод охватывают их страшными клещами.

Диофант приказал разжечь сторожевые огни в некотором отдалении от линии телег. Между лагерем и огнями расположились лучники, готовые отражать наскоки врага.

– Начнем все военный танец! – гремел голос полководца. – Становись в круг!.. Эй, Мазей, раскрыть возы, достать вино и начать раздачу его после танца! Лучшему танцору – двойная порция!

Марды, каппадокийцы, исавры, синопские греки, гераклейцы, гордиены стали в общий круг и начали танец. Многие, желая скорее согреться, обхватывали друг друга руками и прыгали, как петухи.

Даже после танца и доброго глотка вина многие не могли согреться. Их трясло, и в то же время валила с ног необычайная усталость, сонливость. Они падали и засыпали, с поразительной яркостью видя перед собою сады Синопы, берега теплого Термодонта, горы знойной Мидии и Каппадокии.

А ветер бесновался. Над сторожевыми кострами плясали гигантские тени-чудовища, может быть, злые демоны или боги проклятых здешних мест.

– Папай!.. Папай!..

Вот она, Скифия, могила завоевателей!

6

Тусклое утро осветило степь. Метель утихла. Понтийский лагерь выглядел очень печально. Возле телег надуло целую стену снега. Там, где лежали или сидели люди, виднелись белые сугробы, из-под которых пробивались струйки пара и торчали концы копий.

Угрюмым взором окинул Диофант эту картину. Приказал трубить подъем. Трубачи вскинули вверх рога, оправленные медью, и огласили окрестности сиплым ревом.

Первыми подняли головы и насторожили уши херсонесские кони, мирно жуя сено. Потом вскочили юноши херсонесцы, сбросили с плеч теплые плащи и стали с удовольствием обтирать снегом лица и руки.

Снежные кучи также начали оживать. Люди поднимались медленно, с кряхтением, стряхивали с одежды снег, разминались, щелкая суставами. Ослабевшие сами не могли встать, их поднимали.

– Трите снегом лицо и руки! – советовали херсонесцы.

Кое-как разожгли костры, обогрелись, выпили вина. Доставали из сумок смерзшиеся сухари и окаменевшие лепешки. Многие, отогрев руки над огнем, стонали от внезапной боли в пальцах. Кашляли и жаловались на тяжесть в груди. Были и такие, что не могли согреться и продолжали лежать около костров.

Солнце взошло яркое, веселое. Снег вспыхнул, засверкал холодными огнями. К небу поднялись столбы пара.

– Хороший денек! – хлопнул рукавицами Бабон. – А ну, сынки, жарьте мясо, а я уже достал у понтийцев сухари.

Диофант следил за построением обозов. Ужасался в глубине души при виде раненых и обмороженных, сидевших и лежавших где попало. Слышались стоны, брань, богохульства. На подстилке из плащей лежали смуглые марды, исавры с жестокими и какими-то однотипными лицами, страдая от ран, нанесенных отравленными стрелами. Многие кричали и метались в бреду.

Умерших несли к центру лагеря, где уже рыли общую могилу.

Бабон любил попадаться на глаза начальству. Сейчас он вынырнул откуда-то и оказался рядом с Диофантом. Его одутловатое лицо лоснилось, будто смазанное салом. Он продолжал чавкать, смачно пережевывая шашлык. Храмовое винцо, что было налито в его флягу Матой, сейчас оказывало свое благотворное действие.

Синопеец с удивлением оглядел фигуру краснолицего здоровяка, совсем непохожего на эллина. Он выглядел настоящим варваром и, видимо, чувствовал себя прекрасно среди скифских снегов и метелей.

– О прославленный полководец! – обратился хабеец к понтийскому воеводе. – Я сам имел недавно в бедре такую же отравленную стрелу, но был излечен кровью диких уток.

– Да? – с живостью отозвался Диофант. – Кровью диких уток? Так помоги нам достать этой крови!

– Увы, – вздохнул Бабон, возводя горе свои рыбьи глазки, – время охоты на уток миновало. Они все улетели зимовать в благословенный Понт, откуда вы прибыли.

Диофант испытующе всмотрелся в хабейца, словно желая проникнуть в скрытый смысл его слов. Но, увидев простодушие на невыразительном лике греко-скифа, вздохнул с досадой.

– Это плохо!.. Может быть, кровь скифов тоже обладает целебными свойствами? Мы могли бы убивать пленных и их кровью лечить наших раненых.

– Вот этого я не знаю… Слыхал, что еще лечат отравленные раны ядом тех же гадюк. Это принято у агаров. Но гадюк сейчас нет, они спят в норах. Агары же наши враги и помогают Палаку воевать против нас.

Диофант повернулся спиною к благодушному болтуну. Его взгляд стал влажным и потерял свою остроту, когда упал на ряды трупов, что лежали около вырытых ям.

«Вот мой первый трофей – могилы!» – подумал он с горечью.

Мертвых похоронили по обычаям их родины. Одних – ногами на восток, других – в скорченном состоянии, третьих – связывали веревками. Принесли жертвы кусочками вяленого мяса и хлебными крошками. Войско приняло очищение, пройдя между двумя кострами.

Вся рать построилась в походные колонны и двинулась в дальнейший путь.

Воины быстро размялись, согрелись от ходьбы и заметно повеселели. Всех удивляло отсутствие скифских наездников. Степь казалась безжизненной пустыней.

– Странное дело, – крутил головой молодой воин, бывший ночью в сторожевом охранении. – Вчера от них отбою не было, всю ночь глаз сомкнуть не давали. А сейчас как сквозь землю провалились.

Воин с изрубленным лицом только повел бровями.

Молодые, мало испытавшие воины продолжали перекидываться задорными фразами:

– Увидели овчинники, что Митридатовых войск стрелами не остановишь! Испугались, убежали!

– Надо спросить начальников – где же враг? С кем будем драться? Мы еще не видели крови врага!

– Зато увидели в немалом количестве понтийскую кровь! – недовольно заворчали пожилые, считавшие, что бахвальство приносит несчастье.

Солнце грело сильнее, снег стал быстро оседать, и к полудню ручьи побежали в балки, образуя лужи. Земля оттаяла, ноги ратников стали скользить, отяжелевать от налипшей грязи. Движение замедлилось. На лбах воинов заблестел пот. Не верилось, что ночью бушевала метель и люди коченели от холода.

– Какая гадкая погода! Скорее бы добраться до Неаполя и одним ударом закончить поход!

И вот до ушей большинства донеслись странные звуки, как бы шум отдаленного водопада. Горцы – а их было немало среди понтийских солдат – насторожились. Это походило на шум лавины, сорвавшейся с гор. Марды, конное племя, оказались ближе к истине, предположив, что где-то мчится табун диких лошадей. Они стали переговариваться гортанными отрывистыми звуками, в которых угадывалась тревога.

– Что такое? – спросил Диофант, натягивая поводья.

Слева из-за холмов показалась серая колышущаяся на скаку масса вражеской конницы. Это был большой отряд тяжеловооруженных всадников, одетых в катафракты, сверкающие в лучах осеннего солнца. Развевались в воздухе султаны из перьев. Скифы мчались ровным напористым галопом прямо на левое крыло понтийской рати, где колонны воинов шли в три потока. Каждый всадник держал над головою два или три метательных копья.

Положение сразу стало критическим. Диофант подскочил в седле, лицо его напряглось, побагровело. Он быстро окинул глазами свою рать, оценил окружающую местность, лихорадочно строя в голове план отражения скифской атаки.

Подняв руку вверх, загремел, словно Зевс-Громовержец:

– Кто скучал без дела?.. Вот вам настоящий враг! Покажите скифам, чего вы стоите!.. Все – лицом к врагу! Сомкнись плечом к плечу!.. Первые ряды, упирайте копья в землю! Становись на одно колено!.. Задние – приготовить метательные копья! Пращи, свинцовые шары!

Понтийская пехота двигалась, имея в центре ядро из тяжелых гоплитов, справа и слева от которого располагались отряды лучников и копейщиков. Когда фронт войска был повернут влево, навстречу вражеской коннице авангардом стали легкая пехота и отряд херсонесцев. По ним-то и пришелся первый удар скифской кавалерии. Лучники хотели хлестнуть атакующих залпом стрел, но не успели. Их смяли и развеяли. Часть их отхлынула вправо и влево, обнажая фронт тяжелой пехоты. «Несгибаемые» слились в одну сплошную многогранную глыбу, направив вперед сотни копий.

Херсонесские юноши не испугались. Ими овладело нечто вроде воинственной горячки, то безумие храбрости, в котором человек совсем пренебрегает опасностью и рвется в бой, хотя бы ему угрожала гибель.

– Вперед! Эй-ла!..

– Эй-ла! Эфебия, вперед!..

Ничтожная по численности, кучка конных греков, подняв своих коней в галоп, бросилась атаковать панцирную конницу скифов.

– Куда вы, остолопы?! – успел крикнуть им Бабон, сворачивая своего коня в сторону.

Но юноши не слышали ничего. Они походили на молодых задорных псов, которые в азарте бросаются навстречу свирепому вепрю, чтобы через страшный миг быть отброшенными в сторону с распоротыми животами.

С криком они метнули вперед копья.

Но лавина пышущих жарким дыханием коней, несущих на себе башнеподобные фигуры степных рыцарей, смела горстку храбрецов, как буря сметает свежескошенную траву.

С оглушительным грохотом, стремительнее горного обвала обрушились катафрактарии на левое крыло Митридатова воинства. Подобно страшному тарану, ударили лошадиные груди в блестящую стену заморских лат и щитов. С треском, как тростник, ломался подвижный частокол понтийских копий.

Удар был силен и стремителен. Упругая фаланга «несгибаемых» не выдержала и дала глубокую трещину, раскололась надвое.

В эту брешь стремительно хлынул поток атакующей конницы. Тысяча глоток издала боевой клич «Папай!», разрубивший тишину дня от земли до облаков.

Налет сколотской драгоны был сокрушителен. Первым врезался в толщу вражеской рати Раданфир, за ним страшный в своей стремительности Омпсалак, разивший врагов тяжелым мечом. Могучий карла Калак рубил секирой, вскрикивая в ярости после каждого удара. Князья Дуланак, Анданак, Ахансак и другие, а за ними богатыри и лучшие воины имели по три метательных копья каждый и с силой и меткостью посылали их в понтийцев.

Словно гигантский стальной лемех, вспахала скифская конница блестящую массу лучшей пехоты Востока, дробя и кроша ее, разбрызгивая тяжелыми конскими копытами понтийскую кровь и перемалывая мясо и кости вражеских воинов.

– Сомкнись плотнее!.. Задние, копья в землю! Передние, щиты черепахой! Боковые, бросайте в них свинец и копья!..

Диофант кричал до хрипоты. Он скакал на лошади вдоль рядов с обнаженным мечом, но в свалку не лез, считая, что для этого время еще не наступило. Его глаза, и без того выпуклые, округлились и вспыхнули пламенем. Он все видел, все понимал, сохранял присутствие духа и соображал с молниеносной быстротой.

– Эй, вы! На телегах! Свиньи неповоротливые!.. Заводите катапульты и бейте скифов камнями! Или я угощу вас ударом меча!..

Приказания передавались по цепи. Пехота после минутного замешательства начала сопротивляться. На скифов посыпались свинцовые шары, заухали катапульты. В воздухе замелькали куски известняка. Но натиск продолжался. Пехота валилась ряд за рядом, исчезая под ногами полудиких коней.

Всадники использовали метательные копья и взялись за топоры и короткие акинаки. Это оружие более годилось для пешей схватки. Ему противостояли тысячи вражеских копий, подобных иглам гигантского ежа. Движение атакующих потеряло свою правильность. Задние напирали на передних. С грохотом падали те всадники, лошадям которых вспарывали животы или перебивали ноги. Об упавших спотыкались другие и падали. Масса всадников смешалась в головокружительном водовороте. Люди и кони давили друг друга в тесноте. Понтийцы без промаха метали тяжелые дротики, нанося противникам большой урон.

– Папай!.. Папай!.. – кричали скифы.

– Бей скифов! Смерть ишкузам! – отвечали понтийцы.

Атака замедлилась. Раданфир, сопровождаемый несколькими десятками лучших витязей, с криком ринулся туда, где вражеская фаланга, не рассеченная полностью скифами, казалась наименее многолюдной.

Диофант сразу понял, чего хочет скифский воевода.

– Не давайте им прорваться! Не выпускайте их! – неистовствовал он. – Иберские копьеносцы, вперед! Арменийцы! Где ваша доблесть?.. Или вы умеете только пьянствовать и драться с бабами? Покажите себя!

Красавец Архелай понял, что настало время искупить свой позор и вернуть утерянное звание десятника. Кинулся с группой товарищей наперерез Раданфиру, держа над головой дротик.

Но он опоздал. Раданфир открыл выход в степь, прорвал кольцо смерти.

– За мной! За мной! – призывал он, покрывая своим голосом шум битвы.

– Вот тебе! – крикнул Архелай и метнул ему вдогонку копье.

Острие скользнуло по пластинам панцирной рубашки и мягко вошло под правую лопатку. Раданфир покачнулся, но не упал.

– А это тебе!

Омпсалак с размаху опустил тяжелый меч на голову Архелаю. Бывший десятник упал с рассеченной на две половины головой. Беловатый мозг вывалился на землю вслед за потоком алой крови.

Но скифы уже услышали голос своего воеводы и стали поворачивать лошадей влево. Конница, смешавшаяся в водовороте, вновь обрела устремленность, подобно реке, вдруг преодолевшей запруду.

Брешь быстро расширялась к великой досаде Диофанта. Ему не удалось запереть скифов в живом кольце своих войск, степняки рассекли понтийскую фалангу на две неравные части и уходили в степь, несмотря на стрелы и дротики, что сыпались им вдогонку.

Конница Раданфира потеряла способность поражать. Она израсходовала свои метательные копья, ее мечи были слишком коротки, а секиры тяжеловесны и неудобны для летучего конного боя.

Оружие скифов было несовершенно. Копья могли стать пиками лишь при наличии хорошего упора для ног всадника в виде стремян, тогда еще неизвестных. Деревянные седла хотя и были, но не имели высоких лук. Многие ездили верхом без седел, по старинке, пользуясь широкими попонами.

Однако, потеряв свою ударную силу, катафрактарии оставались малоуязвимыми из-за своей быстроты, сплоченности и наборных панцирей. Они ушли в степь столь же массивной волной, как и в момент их первого появления. Даже не уменьшились заметно в численности.

Диофант осыпал проклятиями своих военачальников.

Воины добивали раненых скифов и их лошадей. С трупов стаскивали панцири и одежду, стараясь не коснуться голой рукой крови врагов или не наступить ногами на кровавые пятна на земле, что считалось дурной приметой.

Кровь убитых храбрецов из своего войска приносила счастье. Ею мазали щиты и доспехи, чтобы стать неуязвимыми.

Погибших понтийцев оказалось куда больше, чем скифов. Их трупы устилали поле битвы и были изуродованы до неузнаваемости. Казалось, их измяли при помощи молотильного катка.

– Еще одно такое сражение – и кораблям придется плыть в Синопу без живого груза! – мрачно пошутил старый воин со шрамами на худом лице.

Диофант смотрел на страшное месиво из человеческих тел и глазам не верил. То, что случилось, было чудовищно, ужасно и почти равнялось поражению. Стратег, как профессиональный вояка, пытался оценить тактическую удачу скифской атаки. «Массивность, стремительность, неуязвимость!» – соображал он. Скифская драгона не уступит парфянской. Это – железный молот, которым можно с успехом дробить даже римские когорты!.. И тут же мысленно прикинул, как нужно доложить обо всем этом Митридату. Но в чем их слабость? В несовершенстве оружия?.. Это так, но что же еще?.. Какая-то мысль уже готова была родиться, но этому помешали истошные крики воинов и их начальников:

– Стратег!.. К оружию! Новая атака скифов!..

Диофант резко обернулся.

– Стройся в глубокую македонскую фалангу, навстречу врагу!

Полководец с беспокойством и плохо скрытой тревогой наблюдал с высоты седла, как серые массы конницы приближались издали.

– Папай! Папай!

Но это были не страшные катафрактарии, а конные лучники.

– Опять отравленные стрелы!..

И вдруг Диофант усмехнулся. Ему стало очевидно, что если бы скифы имели много таких башнеподобных всадников, они сейчас вновь обрушились бы на его войско и… возможно, покончили бы с ним.

В прошлом году он видел лишь единицы таких тяжеловооруженных витязей, в большинстве своем богатых людей – князей, старейшин. Нынче же катафрактарии составляют целый отряд большой ударной силы. Но, к счастью, скифы не так богаты, чтобы иметь большое панцирное войско. В этом их слабость.

7

Опять верховые луконосцы с заунывными криками носились на своих конях вокруг понтийского войска. Опять запели стрелы и послышались жалобы и ругательства раненых.

Дальнейшее продвижение на Хаб и Неаполь пришлось отложить. Нужно похоронить сотни трупов, в том числе и умерших от стрельного яда. Нет большего преступления, чем бросить неубранными тела павших воинов. За такую тяжкую вину закон карает сурово. Каждого воина больше всего страшит не сама смерть, а возможность остаться после смерти не погребенным по закону предков.

Опять забелел островерхий шатер, выстроились в круг телеги, задымили костры. Наспех соорудили «пиреум», храм огня, так как среди понтийцев было немало огнепоклонников. Приносили жертвы, обращались к богам с молениями о ниспослании победы.

Рыли мечами длинную, как ров, могилу.

В шатре полководца шел совет.

– Путь к Неаполю оказывается более долгим и трудным для нас, нежели в прошлом году, – обратился Диофант к соратникам, смотря на них одним глазом, прищурив другой, как беркут. – Скифы нынче злее, лучше вооружены. Мы уже пострадали от их лучников и получили хорошую оплеуху от тяжелой конницы. Палак знает, что за нарушение прошлогодней клятвы он прощен не будет и дерется с отчаянием. На помощь ему идет Тасий с роксоланской ордой. Нужно думать, что, соединивши свои силы, цари попробуют ударить нас по-настоящему…

– Нам не хватает конницы, – шепеляво сказал Мазей, брызгая слюной на бороду.

– В этом наше несчастье. Нам нужна конница для борьбы с конными лучниками Палака. А скажи, Мазей: сколько у нас мардов в легкой пехоте?

– Около восьми сотен.

– Вот!.. Марды вскормлены молоком кобылиц. Если мы их посадим на коней, они будут прекрасными разведчиками и защитниками против скифских наездников. Тем более что все они латники и щитоносцы!

– Стратег! – вмешался Мазей. – Марды все время ропщут на свою долю. «Мы, говорят, выросли на спинах лошадей, а нас заставляют ходить пешком!» Я уже приказал схватить троих и забить палками перед строем за мятежные речи.

– Мардов освободить и немедленно посадить на коней! Послать людей в соседние селения и отобрать у крестьян всех лошадей! Нам конница необходима! Херсонесцы должны были дать конный лох, но они поели своих коней во время осады… С трудом посадили на отбитых у скифов кляч несколько десятков малолеток. Кстати, как они, целы ли? Ведь они попали под удар катафрактариев.

Позвали Бабона, тот вошел в шатер прихрамывая.

– Сколько, гиппарх Бабон, было у тебя молодых всадников и сколько осталось?

– Из восьмидесяти погибло в бою трое и ранено десять.

– Как вели себя в битве молодцы?

– Прекрасно, стратег! Мальчики по моему сигналу кинулись навстречу скифам! Мы смяли их правое крыло, но врагов было много, и они нас отбросили с уроном. Но ни один юноша не показал врагу хвост своей лошади!

Диофант усмехнулся.

– Еще бы! Скифы налетели на всем скаку. Поворачиваться было некогда, да и некуда. Иначе вам пришлось бы атаковать своих.

– Но мы сражались, стратег! Мы пролили кровь варваров первыми!

– Верю! Твои эфебы неплохие ездоки и смелые ребята. Поедешь с ними по скифским селениям, где заберешь всех лошадей. Мы создадим лох из мардов, куда войдут и твои парни. А ты назначаешься лохагом.

– Рад служить царю Митридату!

– Иди и действуй!

– Слушаю и повинуюсь!..

Через час херсонесский отряд отделился от понтийской рати и, соблюдая меры предосторожности, двинулся к ближайшему селению скифских крестьян.

Настроение у всех было подавленное. Юноши чувствовали стыд за свою запальчивость, приведшую к смерти трех товарищей и нескольких к тяжелым увечьям.

Бабон ехал рядом с Гекатеем и Иранихом.

– Стратег похвалил вас, – говорил он им, – но я не хвалю. И совет не похвалит. Нужно было ждать моего приказа. А то на такую сильную рать вы бросились, как мальчишки. Или вы думали всех понтийцев, что пьянствовали и скандалили на улицах Херсонеса, защитить своей грудью?.. Мальчишки, одно слово!.. Скажите мне спасибо, если я не пожалуюсь на вас совету и народу. У нас пострадало тринадцать, а могли бы и все погибнуть. Вон какое хорошее вооружение у понтийцев, а больше сотни их изрублено и измято в тесто. Да и раненых не меньше… А вы одни хотели остановить натиск врага. Вояки! Если бы все херсонесцы были так неосмотрительны и глупы, как вы, Священный город давно пал бы под ударами варваров. Нужно так делать, чтобы не мы за понтийцев умирали, а они за нас. В этом мудрость, но вы не поняли ее.

Юноши виновато молчали. Бабон сразу вырос в их глазах на две головы, они смотрели на него снизу вверх, как дети на взрослого человека.

В это время Диофант выработал новый план похода, обсудил его с воеводами и решил немедленно осуществить.

Действия скифских лучников и удар катафрактариев вынудили осторожного полководца отказаться от прямолинейного наступления на Неаполь.

1

Несколько плошек, наполненных жиром, хорошо освещали внутренность шатра. Огоньки поблескивали на блестящей поверхности бронзовых кубков и играли на позолоте массивных чаш. Алели кафтаны агарских старейшин, сидевших на войлоках, поглаживая седые бороды.

Фарзой смотрел на матово-белое строгое лицо Табаны, теперь уже не сияющее застенчивой и счастливой улыбкой, но сосредоточенное и серьезное. Князя помимо воли влекла к себе эта женщина, столь же прекрасная, сколь твердая и решительная характером. Угостив вином почетного гостя и родовых старейшин, она перешла к разговорам делового содержания, которые, видимо, были целью их встречи.

Женщина обвела всех присутствующих ясными и умными глазами, словно предупреждая, что она готовится сказать нечто важное. Старики степенно склонили головы.

– Боги не всегда указывают людям правильный путь в жизни, но всегда наказывают их за ошибки, – начала она. – Таков обычай богов. И мы сами выбрали дорогу для своих стад и кибиток, думая, что наше решение будет угодно богам. Но теперь мы убедились, что это не так…

– Истинно… – тихо враз ответили старики.

– Мы потеряли своего князя-вождя и не имеем другого. Мы не получили от царя Палака зимних пастбищ, и наш скот гибнет от бескормицы. Царю некогда нами заниматься. А князья сколотские стараются всячески унизить нас…

– Верно! Верно!

– Многие из народа и из старейшин говорят, что нам должно вернуться на берега нашей реки Агар. Но они забывают, что зимние перекочевки губительны для скота! А потом – мы не можем нарушить обычай предков и покинуть Палака во время войны, ослабить его силы перед решительным сражением…

Старейшины зашумели. Одни одобряли сказанное Табаной, другие считали, что агары могут поступать, как найдут нужным, поскольку Палак не позаботился о них, не выделил им зимних пастбищ. Некоторые громко высказывали общую обиду на то неравноправие с царскими скифами, в котором они оказались.

– Лучше драться с аланами и платить дань Тасию, чем быть у Палака на положении презираемых!

– Нет! – твердо и властно возразила Табана. – Во имя доброй памяти Борака, мы не можем уйти отсюда опозоренными, не доведя до конца начатой царем войны. Если мы это сделаем, все будут плевать на могилу нашего князя. Агары должны выполнить клятвенное обещание Борака. И Тасий не простил бы нам внезапного бегства из Скифии в то самое время, когда роксоланское войско спешит на помощь Палаку. Агары всегда славились храбростью, и да не падет на наше доброе имя хотя бы тени упрека в трусости!..

Говоря это, княгиня гордо выпрямилась, всем своим существом олицетворяя честь и достоинство агарского племени.

– Это так, – сказал один из старейшин, – но под знаменами царских князей мы не пойдем на ратное дело.

– Не все князья одинаковы, – с живостью ответила она, – так нельзя говорить! Есть достойные люди, которые видят в агарах братьев.

Намек был столь ясным, что Фарзой смутился. Само приглашение на тайный совет агаров определяло их отношение к нему. Княгиня заметила смущение гостя, и улыбка промелькнула на ее лице.

– Не хочу скрывать, князь, – обратилась она к нему, – что вижу в тебе друга покойного Борака и доброжелателя нашего. И пригласила тебя на совет с ведома всех старейшин агарских. Хотим просить тебя стать во главе агарских ратей и повести их в бой!

С бьющимся сердцем поднялся со своего места молодой князь. Чувство горделивой радости охватило его. Да и было отчего. Целое племя хочет стать под его знамя! Он выступит в поход во главе войска, по численности не уступающего дружинам самых сильных скифских князей! Пусть это на один поход, но он и в этом походе сумеет показать себя!

– Спасибо, – сказал он взволнованно, – спасибо вам, старейшины, и тебе, княгиня, за доверие и великую честь. Но ответ вам дам только тогда, когда поговорю с царем Палаком. Какова будет его воля! Да и вы подумайте: я еще молод и таких ратей, как агарская, в бой не водил.

Старейшины зашумели одобрительно. Скромность Фарзоя, друга царя, понравилась им. На лице Табаны опять мелькнула улыбка, в которой чувствовалось и одобрение его словам и еще что-то похожее на душевное расположение к молодому князю. Это проявление былой мягкости и человеческого чувства подействовало на него ободряюще. Он смелее огляделся и добавил:

– Агары могут рассчитывать на мою поддержку перед царем Палаком. Великий царь наш одинаково заботится и о сайях и об агарах, но война отвлекла его от этих забот… Другие дела захватили его мысли…

Табана сделала знак. Вошли отроки с кувшинами и стали разливать в чаши вино, какого у Палака за столом давно уже не было. Стали пить за здравие царя, князя Фарзоя и княгини Табаны.

Фарзой поражался тому глубокому уважению, с которым старейшины относились к княгине, безоговорочно признавая ее власть над собою и всем племенем. Вся ее осанка говорила, что она знает себе цену и крепко сидит на месте мужа. «Вот она, амазонская царица!» – невольно подумал князь. Когда вдова устремляла на него свои большие ясные глаза, ему становилось не по себе. Его волновала молодая, сильная женщина, а ее смелые взгляды говорили, что если у нее появится чувство к нему как к мужчине, то она не станет ждать своей судьбы, но сама скажет все и будет со всей пылкостью стремиться к любимому. Ему даже казалось, что где-то в глубине души эта женщина таит уже вспыхнувший огонь, но сознательно не дает ему прорваться наружу. Эта догадка окрепла в нем после того, как в конце пира Табана налила всем чары в последний раз, подошла к нему и сказала:

– Выпей и по обычаю нашему поблагодари хозяйку за угощение поцелуем.

Охмелевший Фарзой поцеловал княгиню в губы и почувствовал, что она вздрогнула.

На обратном пути после долгого молчания Марсак, служивший князю на пире, заметил:

– Любят тебя боги, князь, и открывают перед тобою дорогу славы!.. Агары уважают тебя, и ты у них в большом почете. Но всех больше расположена к тебе сама княгиня.

Фарзой, не найдя что ответить приметливому дядьке, хлестнул коня плетью и поскакал вперед, полный необычных чувств и мыслей.

2

Жестокий Дуланак выполнил царское повеление, сурово наказал жителей Оргокен за бунт и измену во время осады Херсонеса.

Ему помогал тонкоголосый князь Напак с братьями, исполненными ненависти к оргокенской общине за ее непреклонность и вольнолюбие.

Пьяная челядь Напака и свирепые дружинники Дуланака врывались в дома, грабили пожитки поселян и поджигали все, что могло гореть.

Всех бежавших из-под Херсонеса – а их набралось свыше ста человек – вывели на площадь, привязали к кольям и били нагайками.

Малейшее сопротивление каралось смертью.

– Будете знать, как бунтовать против царя! – неистовствовали дружинники.

– Теперь поклонитесь своему князю Напаку, если раньше не хотели! – вторили им дворовые «младшего князя».

Напак вручил двум подручным Дуланака по кошельку с серебряными монетами.

– Это вам, – сказал он, кривясь в злой усмешке, – чтобы не жалели никого!.. И еще – убейте Таная, но не здесь, а жену его мне доставьте… Но так, чтобы никто не знал.

Дуланак не стал задерживаться в разрушенных Оргокенах, опасаясь ответного нападения со стороны соседних поселений. Поспешно погрузили на спины лошадей узлы с награбленным добром. Трудоспособных мужчин и женщин вывели за село, оцепили тройным кольцом всадников и погнали, как стадо, в направлении Неаполя.

– Куда вы нас гоните? – спрашивали женщины. – У нас дети остались без крова и присмотра!

– Скажите – надолго ли угоняете?

Конные стражи хлопали бичами и отвечали бранью и насмешками.

– В гости вас царь к себе зовет! Угощать будет и подарками одаривать!..

– Ослушники мужья ваши, – отвечали более серьезные из стражей, – против царя пошли. А за его милостью Палаком долги не пропадают. Вот он и решил вас и мужей ваших рабами сделать. Чтобы другим не повадно было!

– Рабами сделать?.. Все наши предки свободными были!.. Как же рабами?

– Предки ваши царям не изменяли, вот и свободными были. А вы изменили.

Послышались возмущенные крика, жалобы, причитания.

– Ограбили, хлеб весь выгребли, дома сожгли, а нас в рабов хотят превратить!.. Только лютый враг, сармат или еще кто худший, мог бы такое зло сотворить!

– Мы же сколоты, братья ваши.

– Не разговаривайте! Ослушники вы, бунтовщики, а не сколоты и не братья! А те, кто против царя идет, хуже врагов!

Печальное зрелище являли собою несколько сотен оргокенцев, бредущих медленно по холодной грязи в царскую неволю. Их подгоняли бичами.

Дуланак ехал впереди. Подручные старались развеселить его разговорами.

– Не ждали оргокенцы грозы, – хрипло басил Гатак, коренастый детина с дубленым лицом, – думали, простит им царь измену… Ты, преславный князь, еще добр, стариков да детишек живыми оставил, пощадил. Не велел побросать их в огонь, как в былые времена делали. Пусть за тебя богов молят. Страшен ты в сече, а для слабых – добр! Душа у тебя великая.

– По всем степям знают князя сколотского Дуланака! – вторил высоким тенорком Сорак. Что-то пронзительно острое, жестокое отражалось во взгляде этого человека, даже когда он улыбался, морща длинный нос и скаля гнилые зубы.

– А я так скажу, великий князь, – продолжал первый, оглядываясь назад, – немало среди захваченных хороших девок. Возьми себе с десяток. Тех, что получше, себе оставишь, остальных продашь роксоланам или пиратам за греческое вино. Все равно рабы они, а тебе же часть добычи тоже полагается.

– Работницы теперь самому царю нужны, – спокойно возразил Дуланак, покачиваясь в седле, – очень государь в рабах нуждается.

– Работников для него мы всегда найдем. Вон, смотри, идет старик с мальчишкой на плече, мог бы работать. Не старик, а богатырь!.. Не загнать ли его в общий табун, а?

– Не надо, стариков только кормить, а работы от них мало…

Тот, о ком зашла речь, был старый Данзой, который вместе с толпой старух и ревущих ребятишек медленно шагал вслед за порабощенными отцами и матерями. На его могучем плече сидел внук. Мальчик протягивал руки к Танаю и Липе, что брели в общем «табуне», как выразился слуга князя, и поминутно оборачивались, чтобы взглянуть на сына.

– Вернетесь, – громко говорил им Данзой, – ищите нас у соседей. Будем у людей ютиться. А ты, Танай, постарайся увидеть в Неаполе князя Фарзоя, он замолвит словечко перед царем и поможет вам скорее вернуться домой. О малыше не беспокойтесь, голоден не будет.

Защелкали бичи, грубая брань и окрики прервали речь старика.

– Уходи, а то зашибут ребенка! – поспешно крикнула Липа Данзою.

Молодая женщина обливалась слезами.

– Танай, – обратилась она к мужу, – за что нас наказывает царь? Ведь ты же совсем не собирался изменять ему.

– Зато я дрался с его дружинниками, а потом убежал домой из-под Херсонеса. Меня карает царь за дело, а вот тебя за что – не знаю.

– Здесь и мужей немало таких, что совсем не были под стенами Херсонеса.

– За измену одного царь карает десятерых.

– Разве это справедливо?

– Справедливо то, что угодно царю. Но я думаю, что воины пугают нас рабством напрасно. Палак-сай совсем не так жесток. Он смилуется и отпустит нас домой.

– Только бы здесь кто не обидел нашего малыша.

– Дед Данзой не даст его в обиду.

– Да сохранит его сама Табити.

Липа оборотила назад заплаканное лицо, желая взглянуть на сына, и вскрикнула от неожиданности. Пока она говорила с мужем, стражи успели отогнать толпу провожающих. Кругом белел снег, выпавший ночью, чернели пятна бугров. Небо затянуло серыми тучами.

– Сын мой!.. Мальчик мой!.. – изо всех сил закричала женщина, бросаясь в сторону. Но ее встретил грубым толчком пеший воин.

– Что ты?.. Проснулась?.. Все ревели, когда прощались, а ты вздумала среди степи рот разевать!

Только теперь она поняла, что произошло нечто непоправимое, страшное. Она закричала, забилась на руках мужа. Ее волнение стало передаваться другим. После одурения и странной безучастности к своей судьбе послышались возмущенные выкрики, даже угрозы.

Воины вынули мечи и выставили вперед острые копья, готовясь беспощадно подавить второй бунт землепашцев, угоняемых в неволю.

Новообращенных невольников не повели в Неаполь. Их оставили за городом, поместив в обширные загоны для овец, сильно загрязненные пометом этих животных.

Здесь, под открытым небом, не имея теплой одежды, оргокенцы стали готовиться к ночевке. Собрали сухой помет, сложили его в кучи и разожгли дымные костры, обсушились, обогрелись и кое-как провели ночь.

Утром стражи откинули плетеные загородки, что служили воротами загонов, и крикнули:

– Эй вы, царские рабы, выходите все, получайте лопаты, кирки!

После раздачи орудий для копания земли вся серая масса крестьян растянулась вдоль стен Неаполя под присмотром вооруженных стражей.

– Кто будет плохо работать, – предупредил Сорак, скалясь в жестокой улыбке, – тот получит вместо пищи пятьдесят плетей! Кто попытается бежать – с того голова долой! Слышали?.. Повторять не буду!

Начали рыть ров для фундамента дополнительной стены – протейхизмы, которая должна была опоясать Неаполь еще одним каменным поясом. Десятки телег, запряженных волами, стали возить дикий камень.

Гатак ходил около, хлопая по сапогу кнутовищем.

К нему обратился Танай:

– А скажи, княжий слуга: если мы с женой честно, изо всех сил будем работать, отпустит нас царь домой или нет?

В глазах молодого оргокенца светились добродушие и доверчивость.

Подручный Дуланака подскочил к нему и весь словно ощетинился.

– Что? – закричал он во все горло, брызгая слюной. – Что ты сказал? Как назвал меня? Слугой?.. Для кого я слуга, а для тебя господин!..

Танай без страха смотрел, как петушится княжеский холуй, не понимая, почему он сердится.

– Ну, пусть «господин»!

Тот размахнулся было, намереваясь полоснуть крестьянина по щеке кнутом, но его остановила Липа.

– Не надо бить! – вскрикнула она, хватаясь белыми руками за засаленный рукав надсмотрщика. – Он ничего плохого не сделал, это же муж мой!

Гатак в изумлении выпучил глаза на молодую румяную женщину, так смело вступившуюся за своего мужа. Медленно опустил кнут, как бы в раздумье.

– Ага, это муж твой?

Он отступил на шаг и, откинув голову назад, оглядел женщину прищуренными глазами. Та повернулась к мужу, довольная, что защитила его от незаслуженного наказания.

– Не сердись, Танай, на этого князя, – сказала она поспешно, видя, что лицо мужа наливается кровью. – Он не понял тебя. Не надо ссоры.

Гатак вдруг громко расхохотался. Ничего не говоря, повернулся на пятках и зашагал дальше, помахивая бичом.

Танай смотрел вслед стражу. Незнакомое чувство стеснило грудь, руки сами крепче сжали заступ.

– Зачем ты говорила с ним? – резко спросил он жену.

– Но он же хотел ударить тебя!

– Пусть бы ударил!

Танай опустил заступ и начал с остервенением бросать комья земли, подмерзшей за ночь.

Вечером утомленных работой невольников погнали обратно в овечьи загоны.

– Холодно ночевать здесь… – покрякивали оргокенцы.

– Ничего, с бабами согреетесь, – отвечали со смехом стражи.

Танай с женой пробрались в угол, где они уже ночевали одну ночь. Здесь лежали остатки соломы и много мягкого сухого навозу.

Уселись на землю около костра, разведенного соседями.

Липа достала из сумы лепешки.

– Не пуста еще сумка наша? – спросил муж.

– На утро осталось три лепешки – и все.

Подошел воин с мечом. Посмотрел на супругов, негромко сказал Липе:

– Иди получи на завтрашний день крупы на кашу.

– Что? – спросил Танай. – Крупы на кашу?.. Я сам пойду получу.

– Нет, сказано, чтобы жены получали, а мужья сидели здесь. А то еще сбежите, черти такие, – пробурчал воин.

– А мне не трудно сходить, – отозвалась женщина. – Ты ешь, Танай, я сейчас вернусь.

Танай хотел что-то сказать, но не успел. Положил кусок лепешки и поднялся на ноги. Хотел догнать Липу. Она уже пробиралась между людьми, сидящими за ужином. Ее сопровождал воин. Поднялось еще несколько женщин. Все они вышли через ворота овчарни.

Нехорошее предчувствие кольнуло сердце Таная, он сел на кучу навоза в мрачном раздумье. Все происшедшее стало казаться ему гораздо более серьезным и печальным, чем вначале. Нужно как-то изменить создавшееся положение, бежать с женою из-под стражи обратно в свою деревню.

Наступила ночь. Костер угасал. Большинство людей уже закончило свой скудный ужин и полегло спать.

Странная животная покорность, какое-то безразличие к своей доле чувствовались в их поведении. Они не умели сразу обдумать свое несчастье, понять его во всей глубине. Молодые даже шутили, смеялись. Говорили, что они теперь на положении овец и вместо разговоров должны блеять.

– Мэ-э – протянул один, другие негромко засмеялись.

– Спите вы! Завтра рано вставать на работу! – сердито окрикнул кто-то из пожилых.

«Где же она?» – спрашивал себя Танай с возрастающей тревогой. Все уже легли спать, а женщины еще не вернулись. Он вскочил на ноги и стал пробираться к выходу.

– Эй, открой! – он ударил кулаком в плетеную загородку.

– Чего тебе? – послышался сонный голос стражника.

– Открой, мне надо!

– Пустяки! В загоне навозу много. Добавляй еще!

– Открой, говорю! – закричал Танай.

Сердце его тревожно стучало. Теперь ему стало ясно, что жену вызвали по какой-то иной причине.

Заскрипели деревянные запоры. Кто-то с ругательствами разматывал веревку, служившую вместо замка. В щели загородки мелькал свет, видимо от факела. Ворота приоткрылись. Перед Танаем предстали пять человек в пластинчатых панцирях, с бородатыми сердитыми физиономиями. Один светил факелом.

– Чего тебе не спится?

– Где жена моя? Куда ее девали?

Воины переглянулись. К выходу подбежали другие заключенные с вопросами:

– А дочь моя где? Пошла будто за приварком, а не вернулась!

– И мою жену вызвали, говорили, кашу варить на завтра!

– А ну, назад! – рявкнул в ответ страж. – Что вы, сбесились, что ли? Никуда не денутся ваши бабы! Тоже нашли о чем беспокоиться!

Зевая во весь рот, старший хотел закрыть ворота, но Танай уцепился за конец веревки и не пускал.

– Я хочу видеть свою жену!.. Где жена моя?.. Я не раб, а свободный сколот!

Старший, выйдя из терпения, не стал говорить лишних слов. С размаху ударил Таная тяжелым кулаком в лицо. Тот на мгновение потерял сознание, упал на землю. Но тут же вскочил и в слепой ярости бросился к воротам. Страж обматывал запоры веревкой, зевая и заранее готовясь улечься у костра, вздремнуть до третьей смены. Но сильные руки вырвали щеколду из гнезда. Ворота распахнулись, старший воин получил такой удар в подбородок, что, не успев охнуть, свалился с ног.

Остальные охранники успели отойти не далее трех шагов. Треск сухого плетня и звук удара заставили их оглянуться.

– Ты что, Харак? – спросил один.

– Где моя жена?! – неистово закричал Танай, неожиданно появляясь перед ними. – Куда вы девали мою жену?

Двое воинов хотели схватить его, но он оттолкнул их. Из ворот стали выбегать другие заключенные, ободренные примером Таная.

– К оружию! Рабы бунтуют! – завопили стражники.

Все сразу пришло в движение. От костров и юрт бежали вооруженные люди. Таная повалили на землю и били ногами. Подбежали княжеские надсмотрщики.

– В чем дело?

– Да вот этот бешеный оргокенец жену свою требует! Видно, спать один не привык!

– Связать его!.. Проклятый изменник! Он не хочет понять, что он теперь раб, а рабам не полагается иметь жен!.. Завтра мы покончим с ним! Он трижды заслужил пытку и смерть!..

Порядок был восстановлен. У костров сидели стражники, жевали лепешки и переговаривались, возмущаясь строптивостью и буйством оргокенцев. Костры мигали. Повалил сырой снег.

3

Неаполь стал крепостью, готовящейся к осаде. Улицы кишмя кишели вооруженными людьми. В ворота въезжали караваны с хлебом, брели гурты скота. Сооружение дополнительной стены двигалось медленно, хотя на земляных работах трудились сотни людей. Палак лично объезжал с князьями вокруг города. Ему показалось, что крестьяне, пригнанные сюда со всех окрестных и многих дальних селений, мало вынимают земли лопатами, слабо бьют кирками.

– Сейчас надо работать до упаду! – заметил он в сердцах. – Эй, Дуланак!

– Я здесь, государь!

– Рабочие не голодны?

– Нет, Палак-сай, они получают ежедневно ячменные лепешки, просо, даже мясо.

– Почему же они так лениво шевелятся? Ведь они сколоты, и война с чужеземцами должна их так же волновать, как и меня. Понтийцы хотят отнять у нас свободу и независимость. Митридат протягивает руку к нашим землям. Могилы предков в опасности. Каждый сколот-хлебороб должен трудом помочь мне одолеть врага!

– Истина в твоих словах, государь!

– Так почему же медленно проводятся работы? Не все же крестьяне тайком метят стать на сторону врага, как это хотели сделать презренные оргокенцы под Херсонесом!.. Кстати – Оргокены наказаны?

– Наказаны, Палак-сай! – ответил Дуланак. – А оргокенцы вон, работают!

Он указал нагайкой. Царь повернулся в седле. Оргокенцы работали не хуже других, но Палак бросил в их сторону взгляд, полный надменности, сказал досадливо:

– С этими, Дуланак, нужно обращаться со строгостью!.. Погляди, они не работают, а еле двигаются, как сонные!

– Слушаюсь, государь!

Дуланак поотстал от царской кавалькады. Рыжий конь плясал под ним и пытался вставать на дыбы. Подбежал Сорак со стражами, готовый подержать лошадь за повод, если князь вздумает спрыгнуть с седла. Дуланак в сердцах ударил его плетью. Неуклюжий Гатак, отставший от других, остановился. Видя немилость на лице князя, оба надсмотрщика, а за ними все стражники упали на колени в ожидании своей участи.

– Из-за вашего нерадения царь мною недоволен! Я вас самих заставлю рыть землю!

– Скажи, в чем вина наша, мы искупим ее.

– Вам ведомо, что оргокенцы – рабы? Рабством наказаны за измену!

– Ведомо, князь.

– Почему же они работают плохо? Или вас нужно учить, как рабов заставляют работать?

Лица подчиненных сразу прояснели. Они поняли, что их проделки с женами и дочерьми заключенных не дошли до ушей князя.

– Не гневайся, князь, – повеселевшими голосами заявили они, – больше этого не будет! Мы заставим их не ходить, а бегать! Они узнают, что значит быть царскими рабами!

– Смотрите, чтобы мне не пришлось повторять!

Князь с места поднял коня в галоп и, обдав грязью надсмотрщиков, помчался догонять царя.

Те посмотрели один на другого, словно уговариваясь в чем-то. Потом враз повернулись к нерадивым рабам и решительно стали разматывать сыромятные бичи.

4

В Херсонесе было голодно по-прежнему. Жители бродили по окрестностям в поисках дохлых скифских коней, охотились за козами в предгорьях Таврских гор. Пробовали пробраться на Равнину к хлеборобам, но нарвались на засаду тавров. Возвратились с двумя убитыми.

Понтийские матросы исподтишка торговали своим пайком, но уже остерегались брать громоздкие вещи, которые начальство могло легко обнаружить, а требовали за сухари и солонину звонкую монету. Жители торговали между собою кусками дохлятины, ссорились и обманывали друг друга.

– Скоро ли Диофант пришлет нам хлеб?

– Когда же наши дети перестанут умирать от истощения?

– Хлеба! Хлеба!

На площади толпился голодный, озлобленный люд. Здесь обсуждали новости, передавали слухи о походе Диофанта, от которого зависела жизнь полиса. Одни говорили, что понтийцы окружены скифами, другие – что рать Диофанта разгромлена и бежит обратно.

А ночи становились холоднее, чаще бушевали снежные бури. Печально, по-кладбищенски, выглядел древний город.

Сторожевые заметили приближающихся всадников. Поднялся переполох. Отцы семейств выбегали из дверей своих домов, поспешно, на ходу, пристегивая к поясам мечи.

Всадники оказались гонцами от Диофанта. Их возглавлял сотник Дорилай. После короткого совещания Дорилая с членами совета была объявлена экклезия.

На трибуну вслед за отцами города взошел высокий сухощавый Дорилай. Его сплюснутое с боков лицо и большой нос напоминали острие боевого топора. На его плохо выбритом подбородке виднелись старые рубцы – отметки былых сражений. Он выглядел настоящим солдатом, твердым как кремень, верным как сторожевой пес, и не признавал ничего выше своего долга. Диофант остановил свой выбор именно на нем, когда перед ним возник вопрос о том, кому ехать в Херсонес. Стратег знал, что Дорилай немногословен, но на своем настоит и не смутится ни от каких доводов, которые могут быть приведены словоохотливыми херсонесцами.

Сотник еще до собрания изложил архонтам цель своего приезда, а сейчас бесстрастным тоном, шевеля одними губами, повторил на площади требования Диофанта.

Горожане затаив дыхание слушали ломаную речь понтийца, стараясь не упустить ни одного слова.

Дорилай говорил, что преславный воевода царя Митридата Диофант, не щадя сил своих, стремится защитить Херсонес и его граждан от натиска варварских орд царя Палака. Но на подмогу скифам движутся многие тысячи роксоланских всадников, возглавленные царем Тасием. Варвары поклялись вновь осадить город, разрушить его, а его жителей перебить или продать в рабство…

Сипловатый от простуды голос сотника разносился по площади, силой и монотонностью напоминая лязг и скрежет заржавленной якорной цепи. Казалось, каждое его слово приближает тот миг, когда Священный город, подобно кораблю, покидающему спасительную гавань, поднимет двузубые якоря и попадет во власть безжалостной стихии. Куда занесут его изменчивые ветры и непреодолимые морские течения?.. Лица херсонесцев становились все более строгими и сосредоточенными. Архонты стояли на виду у народа, молчаливые и непроницаемые, уставив взоры в настил трибуны.

Оратор коротко рассказал, как бесстрашно отразили варваров понтийские войска, но затем из-за снежной метели свернули с первоначального направления на Неаполь и обратили острия своих копий против Керкинитиды. Он намекнул, что в Керкинитиде – хлеб, и если божественной Фемиде будет угодно сказать последнее слово в пользу Диофанта, херсонесцы скоро получат продовольствие. Диофант полон решимости защитить и накормить граждан священного полиса, но он требует решительного участия города в войне.

Волна невнятного говора прокатилась по человеческому морю.

– Какого еще участия ему нужно?.. Мы три месяца отбивались от скифов! – крикнул кто-то.

– Разве наши сыны не участвовали в походе?

– Синопеец, видно, испугался!

– Он требует, – пояснил Миний, – чтобы мы выдали ему все средние и легкие катапульты с достаточным запасом ядер и погрузили их на корабли, готовящиеся немедленно отплыть в Керкинитиду.

– Это ослабит город! Если тавры нападут, чем отбиваться?

– Ему что, он погрузит войско на корабли да и уплывет. А мы?..

Более рассудительные возражали:

– Куда он уплывет среди зимы?.. Никуда не уплывет!

– Говори, Миний: что еще?

– Еще он требует, чтобы все боеспособные мужчины и рабы в полном вооружении и в панцирях также отплыли на этих кораблях. Для обороны города от горцев он считает достаточными отряды из престарелых граждан, части рабов и группы эфебов первого года учения…

– Это невозможно! – послышались возмущенные голоса. – Тавры спустятся с гор, разграбят город и вырежут наши семьи!

– Подождите с возражениями, потом решать будете!.. Еще стратег требует присылки теплой одежды и обуви на все войско!..

– Он хочет, чтобы мы весь город перевезли в Керкинитиду!

– Слушайте далее, – повысил голос Миний, – не дерите глотки без нужды! Это не все. Диофант требует также направить к нему на корабле нашу святую Деву!.. Она своим присутствием на поле боя будет вдохновлять воинов!..

Наступило мертвое молчание. Многим показалось, что они ослышались. Граждане переспрашивали друг друга: «Повтори, что он сказал?» Наиболее робким почудилось, что земля заколебалась под их ногами. И тут же, как по сигналу, тысячи ртов раскрылись и по площади прокатилось оглушительное:

– Отказать!..

– Отказать!..

Херсонесцы в этом единодушном крике выразили свое крайнее возмущение наглым требованием понтийского полководца. Отдать ему ксоан Девы, который уже сотни лет не покидал город!..

– Отказать! – подтвердило собрание свое решение.

Эхо голосов многотысячной толпы отозвалось на северной стороне залива.

Решение было окончательное и пересмотру не подлежало.

Когда крики утихли, Миний опять выступил.

– Вопрос решен, – торжественно провозгласил он, – ибо слово народа воплощает в себе великий священный закон нашей демократии!.. Итак, мы отказали Диофанту в его просьбе!.. Теперь я напомню вам, что воины Митридата воюют в степи ради нашей свободы, имея перед собою страшного врага – скифов – и ожидая еще более страшного – роксоланов! Если варвары соединятся, то могут и одолеть Диофанта. Благо им помогают холода и метели. Южные народы плохо переносят наши вьюги, да и одеты они не по времени года. В случае поражения понтийской рати варвары, подобно стае голодных волков, кинутся на Херсонес и разрушат его до основания. Мы не сможем долго сопротивляться: мы изнурены осадой, голодом, среди нас много больных и раненых. Хлеба у нас нет… Скажите: можем ли мы выдержать еще одну многомесячную осаду, да еще без всякой надежды получить помощь извне?

– Нет, не можем!

– Не можем. И я так думаю. И совет тоже. Мы пожалели теплые вещи, отказали Диофанту в помощи людьми… Придут враги – возьмут все это без нашего согласия. Нас перебьют, а детей и жен наших продадут в рабство… Может так случиться?

– Может, – соглашались херсонесцы. – Но богиню из города вывозить нельзя!

– Нельзя, говорите? Да если варвары возьмут город, так они и богиню похитят и возвратят ее таврам!

Крики возмущения были ему ответом. Кто-то задорно крикнул эпистату:

– Почему нарушаешь демократию, Миний? Ты же не тиран чтобы идти против решения народа!

– Решение состоялось, – поддержали другие. – Чего еще надо?

– А то, – спокойно ответил Миний, – что мы должны положить все силы, но обеспечить Диофанту победу!.. Стратег велел передать вам, всему народу херсонесскому, что, если его просьбу не уважите, если не согласитесь выполнить всех его требований или выполните их плохо, он, Диофант, ничего плохого вам не сделает, ибо уважает демократию и независимость полиса, но зато не пришлет вам ни одного мешка хлеба, умирайте с голоду!.. Если же выполните, хлеб сразу же будет направлен из Керкинитиды на кораблях в Херсонес!.. Вот его последнее слово… Я кончил.

Миний поклонился и, подобрав полы гиматия, стал спускаться с трибуны. За ним последовали все члены совета.

– Постой, подожди, эпистат!

– За такое Митридату следует пожаловаться! Как смеет Диофант морить голодом херсонесцев?

Миний остановился на лесенке и, не выпуская из рук складок гиматия, ответил:

– Диофант – стратег понтийского войска. Он имеет повеление царя разбить скифов и готовится к этому. Но кормить полис не входит в его обязанности, наоборот, мы должны кормить освободителя, а не просить у него хлеба. И Митридат на нашу жалобу скорее разгневается, чем поможет.

Стрела попала в цель.

После короткой паузы площадь вновь забурлила, зашумела. Все заговорили разом, стали спорить, размахивать руками.

– Нужно спросить Деву – захочет ли она ехать из города?

Выступила Мата и заявила, что Дева имеет лик ясный и утром улыбнулась.

– О великая Заступница, как она добра! Она не страшится опасностей, когда хочет помочь своему народу!

Многие прослезились.

Решение было пересмотрено, экклезия согласилась удовлетворить все требования Диофанта. Сохранение ксоана было поручено стратегу Орику. Ораторы говорили:

– Тебе, Орик, вручаем сокровище наше! Душу и жизнь нашего полиса! Смотри, чтобы састер был возвращен на свое место в храме, ибо нет Херсонеса без састера! Без Девы нет счастья и удачи для нас!.. Со слезами и душевной болью мы отправляем богиню в дальний путь и со страхом и надеждой будем ожидать ее возвращения. А вы, воины-херсонесцы, сплотитесь вокруг богини, окружите ее, как пчелы окружают матку, и пусть все варвары гиперборейские атакуют вас – вы не должны дрогнуть и, если надо, ляжете костьми, как спартанские мужи легли в битве с персами, вместе с их царем Леонидом!.. Тогда совет и народ поставят на месте вашей доблестной смерти колонну с надписью: «Спите, мужи херсонесцы!.. Путник, пройди, поклонясь! Спят здесь сном вечным бесстрашные, с честью исполнив закон!»

– Привести гоплитов к присяге!

Дорилай удовлетворенно прищурился. На его деревянном лике появилось нечто напоминающее улыбку. Именно этого и хотел Диофант, когда требовал доставить ему Деву и прислать херсонесское войско. Только обороняя свою богиню, херсонесцы будут биться как полагается.

Город ожил. Отовсюду несли теплые вещи, плащи, скифские шапки и мягкую обувь. Жены снаряжали мужей. Рабы с грохотом волокли в порт катапульты.

Деву бережно вынесли из храма, закутали в меховой плащ и с песнопением проводили на корабль, привязали ремнями к мачте.

До сих пор Дева никогда не покидала город.

Не выезжала из города ранее и Мата с молодыми жрицами-воспитанницами. Для них центром и главным содержанием всего мира был Херсонес. Все, что находилось за его стенами, представлялось им как нечто туманное, неуютное, вроде пустыни, полной страхов и опасностей.

И вот настал день, когда три жрицы должны были вверить свои жизни бурному зимнему морю и отплыть из родной гавани к западному берегу Тавриды, туда, где шла война.

Побледневшая от волнения Мата, придерживая свои одежды, с трепетом ступила на палубу корабля и сразу почувствовала, что судно качает.

– Ах! – воскликнула она в страхе. – Какой неустойчивый корабль!

Гедия и Лаудика поддерживали свою наставницу под локти. Первая сказала шепотом:

– Корабль не может быть устойчивым, ведь он не стоит на земле, как дом, а плывет по волнам.

– Как мы рискуем! Как это опасно!

– Мужчины каждый день рискуют, а сейчас еще и воюют! Мы должны ободрить их!

– А потом, – добавила Лаудика, – Дева с нами, в ее власти укротить стихию. Она сделает наше плавание успешным и безопасным.

– Да, да, дочки мои, мы должны ободрить наших храбрых защитников. Но в море хозяин – старик Посейдон. Он сварлив, и угодить ему трудно. Но он должен помнить: я всегда уважала его и приносила ему жертвы.

Последние слова жрица произнесла нарочито громко, обратив взор к серо-оловянным волнам, словно рассчитывая, что сказанное будет услышано грозным морским дедом. Она даже представила себе его – мокрого, зеленобородого. Но этот образ сразу же был загорожен другим, более знакомым и более желанным, – одутловатой физиономией Бабона, обрамленной кудрявой варварской бородой. «Он там… он защитит», – мелькнула мысль.

На берегу стоял Херемон и, подняв руки, благословлял дочь. Рабы внесли на судно вслед за Гедией плотные узлы с провизией и теплой одеждой.

– Больше кушай, дочь моя, – хрипел старик, – не студись. Сейчас легко получить сырость в груди, кашель и лихорадку.

– Береги и ты себя, отец! – крикнула дочь. – Да увижу я тебя по возвращении бодрым и веселым, как раньше!..

– Увы, дочь моя, я стар, и сама Медея не смогла бы омолодить меня. Теперь я подобен журавлю, который, перелетая через Понт, забыл взять камень в клюв и не смог сохранить равновесия… Я буду рад, если еще увижу тебя!..

Устроили жриц с удобством в рубке, как раз против мачты, к которой была привязана Дева. Матросы-понтийцы помогали жрицам устроиться, нагло осматривали их и что-то говорили на незнакомом языке, скаля зубы. Около Девы поставили караул из херсонесцев. Первыми стали Скимн и Бион, неразлучные во все время осады, как и обычно.

Кряхтя и кашляя, оба закутались в теплые меховые плащи и уселись на палубе у ног Девы.

– Эх, плохо без хозяйки, – сетовал архитектор. – Я на работе или с луком на стенах, Гекатей почти совсем не бывает дома, вот малыши и живут совсем одни, как сироты.

– Керкет верен тебе, как пес, он не даст детей в обиду и голодными не оставит. Да и моя жена будет заглядывать. Не печалься, друг мой. Пока полис жив и нерушимы его законы, наши дети будут иметь очаг, где можно обогреться и быть сытым.

– Это верно, но не всегда. Вон дети Агафона!

– И они не все погибли. Одного я воспитываю и сделаю из него достойного гражданина полиса. Многие сироты тоже разобраны по бездетным семьям по моему предложению, внесенному в совет!

– Разве заменишь детям отца и мать?

– Полис заменит, Скимн! Мы же не варвары какие-нибудь!

Когда корабли стали отплывать, голодные херсонесцы провожали их криками и пожеланиями скорее вернуться с победой и, разумеется, с хлебом. Херсонес совсем опустел. В гавани осталось несколько триер под охраной понтийцев. На стенах города прогуливались старики с копьями, луками и колчанами, полными стрел. Юный Левкий нес дозорную службу на башне. Нахмурив безбровый лоб, он смотрел в сторону Таврских гор. Тут же в уголке, около бойницы, Филения укладывала куклу спать. Керкет что-то промышлял и варил варево из скифского корня.

5

Расчет Диофанта был прост и построен на стремительном продвижении в глубь Скифии. Он хотел одним ударом занять Неаполь и сделать его своей штаб-квартирой. Но скифы своими действиями показали, что их сопротивление стало более решительным, чем в прошлом году. Кроме того, полководца беспокоил союз Палака с Тасием и предстоящее соединение их сил. Если бы оба царя ударили по понтийскому войску немедленно, они одержали бы победу. Но Тасий медлил, и решительное сражение оттягивалось на некоторое время.

Смелый и мужественный полководец сознавал опасность, ему угрожающую, но верил в стойкость и выучку своих войск, надеялся искусным маневром обмануть не искушенных в воинских хитростях варваров.

Он решил, что Керкинитида должна стать исходным пунктом его встречного наступления против соединенных сил двух царей. В Керкинитиде он рассчитывал обогреть свои войска, усилить их херсонесским ополчением и запастись продовольствием.

Счастливая мысль заполучить херсонесскую Деву в боевой лагерь пришла ему внезапно, когда он отправлял в Херсонес Дорилая.

Присутствие Девы не только заставило бы лучше драться херсонесских ополченцев, но ободрило бы и понтийские войска. Слава о херсонесской Деве давно перелетела через море, достигла Понта и прокатилась дальше – в Ассирию, Египет и в страны античного Запада. Неплохо иметь поддержку таинственного божества, некогда сошедшего с неба верхом на молнии и долго служившего таким головорезам, как таврские пираты.

В последующем марш Диофанта на Керкинитиду был объяснен сильными морозами и метелями, к которым южане были непривычны, а также похвальным стремлением полководца скорее обеспечить зерном голодающий Херсонес.

Когда-то Дарий, царь персидский, получивший должный отпор со стороны скифского народа, также потом ссылался на скифские холода и снежные бури, на утомление воинов и отсутствие в скифских степях многолюдных и богатых городов.

Но не морозы заставили Диофанта отказаться от прямого марша на Неаполь. В его голове стояла страшная картина атаки панцирной конницы Раданфира.

Конечно, пустые сумки у солдат и их недостаточно теплая одежда имели немалое значение в решении полководца, но это было не главным.

Озябшие воины брели с мокрыми носами, громко кашляли, многие не могли держать оружие в обмороженных руках. Но раненых было больше, чем обмороженных.

Скифия показалась южанам ледяным адом, страною враждебных сверхъестественных сил. Солдаты так объясняли все, что переживали:

– Духи скифских степей сильнее наших. Этот климат делает суровыми и сильными здешних богов.

– Наши боги тоже сильны, но они далеко за морем. Нашим жрецам и магам следует попытаться склонить к себе благоволение местных богов: Папая, Апи, Табити… Дать им богатые жертвы.

– Не послушают они нас и не примут наших жертвоприношений. Ведь скифы и их царь – потомки Папая! Ясно, что их богам приятнее получить жертвы от своих детей, чем от нас. Да и боги к тому же сразу догадались бы, что мы хотим обмануть их.

Сообщение, что скоро привезут из Херсонеса знаменитый ксоан Артемиды Таврополы, несколько подняло дух воинства.

После ночевки возы с катапультами так вмерзли в землю, что их невозможно стало сдвинуть с места. Смола на осях затвердела, как камень гагат.

Опять появились разъезды скифских лучников, запели стрелы.

Диофант приказал Бабону отогнать врагов силами вновь созданного конного лоха из мардов и херсонесцев.

– Стратег, – ответил ему хабеец, – ты видишь на севере эту белую полосу с черной каймой?.. Это опять близятся метели и холод. Боюсь, что твоим воинам будет тяжело бороться с холодом.

Диофант вспылил.

– А кто виноват в этом? Не ваш ли полис?.. Уж очень скупы херсонесцы! А что ты предлагаешь?

– С обозами оставить часть солдат, они понемногу будут продвигаться к Керкинитиде. А главные силы, лучшую рать, заставь бежать вперед и как можно скорее захватить порт… В Керкинитиде мы найдем кров и пищу!

Диофант обратился к Мазею:

– Вышел ли из херсонесской гавани наш флот и везет ли он все, что я требовал?

– Дорилай только что вернулся и хочет доложить тебе, что флот выйдет завтра.

– Завтра? Это лучше. Там наварх Неоптолем, он поймет, что, если флот не прибудет в керкинитидский порт до вечера, ночью его потопит буря!.. Повелеваю: продовольствие с возов переложить на плечи воинов, всех раненых и больных посадить на крупы лошадей наших конников и верхом на быков, что везли телеги, телеги же вместе с катапультами оставить и сжечь!.. На Керкинитиду пойдем без передышек. Ты, Бабон, будешь проводником. Смотри, не сбейся с пути, иначе не сносить тебе головы своей!

Обоз вспыхнул ярким пламенем. Войско двинулось на запад. Диофант тревожно поглядывал на хмурый север. Вскоре пошел мокрый снег пополам с дождем. Эта холодная каша падала на землю, на плащи воинов, все покрывая ледяным скользким панцирем.

Ночью завыла вьюга, земля совсем окаменела. Понтийцы продолжали идти вперед, закрыв глаза и держась один за другого. С передовыми поддерживали связь криками. Каждый понимал, что остановка означает гибель, и старался не отстать от товарищей.

Это был марш отчаяния.

1

Князь Лимнак, погибший во время штурма Керкинитиды, выполнил приказ царя Палака – не отдал понтийцам Керкинитиду целой, почти все предал огню: дома, сараи, портовые склады и навесы с огромными запасами зерна, накопленного здесь херсонесскими заготовителями.

Понтийцы, едва вырвавшись из холодных объятий снежной вьюги, попали в полымя пожаров. Город был затоплен морем огня. На ярко освещенных улицах шла неистовая резня. Скифы дрались с отчаянием. Преследуемые врагами, степняки бросались в горящие дома, предпочитая смерть от огня позорному рабству или глумлению Митридатовых солдат.

Лимнак, с рассеченной бровью и обгоревшими кудрями, появлялся то тут, то там, поощряя воинов своей храбростью и молодецким покриком. Зная, что Керкинитиду не отстоять, приказывал не оставлять врагу ни одного здания не подожженным. Забежал в свой дом, намереваясь поджечь его изнутри, но не успел. Вслед ворвался Дорилай с воинами. Сотник разыскивал князя, имея приказание Диофанта взять его в плен живым.

– Вот он, схватить его! – рявкнул понтийский рубака, указывая на скифского князя обнаженным мечом.

Лимнак снял со стены свою кифару, поцеловал ее, потом ударил об стену. Жалобно звякнули струны, разлетелось в щепы дорогое дерево.

– А теперь – попробуйте взять меня! – крикнул князь и бросился на преследователей, размахивая секирой.

Он убил пятерых, после чего сам свалился на их трупы, пораженный в грудь тяжелым копьем.

Керкинитида пала. Понтийцы, разделавшись с защитниками города, кинулись тушить пожары. С трудом отстояли от огня несколько подвалов с зерном. Но это составляло лишь малую часть того, что сгорело.

Уже на рассвете Диофант обвел мрачным взглядом дымящиеся развалины городка и стал думать, как выйти из тяжелого положения.

– Кажется, на этот раз скифы перехитрили нас, – сказал он Мазею с нескрываемой горечью, – мы получили одни головешки!.. В этом разрушенном городище обороняться нельзя!

– Теперь надежда на флот, – кашляя, просюсюкал Мазей, – корабли наши уже вышли из херсонесской гавани. В крайнем случае мы сможем сесть на триеры и отплыть, оставив врагов на берегу… Посмотри, хотя и пасмурно, но море не бушует, можно плыть без особого риска.

– Что ты говоришь, Мазей! Видно, скифские вьюги заморозили твои мозги!.. Возвратиться в голодный Херсонес – это похуже, чем остаться в сгоревшей Керкинитиде!

– О стратег, – возразил Мазей, – ты не понял меня. Я имел в виду отплыть не в Херсонес, где нам действительно делать нечего, но на север, в Прекрасный порт. В Калос Лимен. Там у херсонесцев большие запасы хлеба и, говорят, лучшие крепостные стены. Подойдя на кораблях, мы одним ударом заняли бы порт и захватили бы хлеб и удобную для обороны позицию!

Диофант внимательно посмотрел на Мазея, соображая.

– Эти твои слова более достойны воеводы. В них есть смысл. Ты прав, в Прекрасном порту мы могли бы получить то, что погибло в Керкинитиде: хлеб, жилье, крепостные валы и палисады. Но нам пришлось бы плыть по неспокойному морю против северных ветров, а может, и бороться с губительными штормами. Это долго и опасно. Скифы сразу разгадают нашу цель и, пока мы притащимся в Прекрасный порт, Палак будет уже там и встретит нас огнем и железом. Кроме того, нельзя уводить корабли так далеко от Херсонеса, скифы сейчас же воспользуются нашей отдаленностью, двинутся на Херсонес и доконают его окончательно. Митридат не простит нам такой оплошности… Нет, рисковать флотом и Херсонесом мы не будем. Прекрасный порт возьмут неожиданным налетом наши конники, а сейчас мы…

Мазей вскинул на полководца свои невыразительные глаза старого служаки, ожидая приказаний, но Диофант, вместо того чтобы закончить мысль, спросил:

– Выступили оба царя из Неаполя или нет?

– Выступили, стратег!.. Они ведут рати прямо по направлению к Керкинитиде.

– Значит, нам оставаться дальше здесь нельзя! В Керкинитиде нам делать нечего… Керкинитида должна остаться у нас за спиною. Мы, Мазей, передохнем, обогреемся, оставим здесь больных и раненых, их перенесут на корабли, а сами двинемся навстречу варварской рати. Бой будем принимать в открытом поле!

Подошел воин и доложил, что в море показались корабли.

– Прекрасно, – произнес Диофант твердо, – час решительной игры приближается! Готовьтесь принести богам моления и жертвы!

2

На площади, против пристани, строились «несгибаемые». Они выглядели грозно и вместе красиво в своих блестящих латах и многоперых шлемах, вооруженные длинными и крепкими копьями. Это был костяк понтийского войска, состоящий из малоазийских греков и огреченных варваров. Справа и слева становилась легкая пехота, где можно было найти представителей многих племен, подчиненных Понту. Еще левее красовались херсонесские всадники и марды на скифских лошадях.

С кораблей начало высадку херсонесское ополчение, численно превосходящее Диофантову рать. Им командовали Орик и Никерат, два равноправных стратега, подчиненных совету.

Войско стало сразу вдвое большим.

Херсонесские стратеги подошли к Диофанту и приветствовали его поднятием правых рук.

– А что это за воины прибыли с вами, – спросил понтиец, – вон те, что в войлочных куртках и скифских колпаках, но без лат и щитов?

– Это сотня рабов, добывающих себе свободу кровью. Их возглавляет верный раб Меот!

Меот, уже показавший свои старание и храбрость при обороне города, сейчас очень ревниво следил за порядком в рядах своей рати, хотя и названной сотнею, но насчитывавшей не менее четырехсот копий. Он с видом ретивого хозяйского надсмотрщика прохаживался вдоль рядов рабской когорты, зажав в волосатой руке древко копья. Воинственный варвар был на голову выше самых высоких воинов-рабов.

– Это настоящий богатырь! – проскрипел Мазей. – А что, доверять ему можно?

– О да, – ответил Орик, – этот раб хорошо дрался на стенах города и очень горд оказанным ему доверием. Собственно, он уже не раб, он заслужил свободу.

– Как его зовут? – спросил Диофант.

– Олкабант из племени меотов, тех, что живут за Киммерийским Боспором, на берегах двух заливов, именуемых Большим Ромбитом и Малым Ромбитом.

– Это хорошо, что вы привели рабскую рать, она сослужит нам службу! Нужно выдать Олкабанту и его лучшим воинам доспехи из тех, что мы сняли с убитых своих и вражеских воинов. Там есть даже несколько наборных катафракт варварской работы.

Орик живо отозвался на слова полководца.

– Достойный Диофант, – проникновенно сказал он, – чем отдавать катафракты рабам, не пожалей отдать их нашим молодым конникам! Пусть будет тебе известно, что среди херсонесских конников находится и мой сын Ираних, уже показавший себя храбрым воином!

– Ты говоришь о конном лохе?.. Кстати напомнил… Мазей!

– Я здесь!..

– Прикажи коннице немедля выступать! Путь ей – вдоль побережья на север, цель – захват Прекрасного порта!.. Здесь оставить три десятка мардов!

Херсонесские стратеги насторожились.

– Самостоятельно взять приступом укрепленный город? – спросил один.

– Кто же поведет юношей на такое ответственное дело? – добавил другой.

– Не пугайтесь, мужи. Юноши ваши воины, а не дети и должны смело смотреть в глаза опасности, что они и делают. К тому же они выступят не одни, с ними марды – отличные ездоки и храбрые воины! Поведет же их Бабон, сын Марона!.. Он знаток скифских степей и знает местные военные обычаи и хитрости… А насчет катафракт – не возражаю. Даже лучше, если херсонесцы будут походить на скифов или роксоланов, в этих нарядах им легче обмануть защитников Прекрасного порта!

– О архистратег! Ты мудр!.. Катафракты послужат на пользу общему делу!

– Согласен!

Позвали Бабона. Тот грузно соскочил с коня и, ковыляя, приблизился к группе военачальников. Услышав приказ, подумал с минуту, склонив голову набок, потом сказал просто:

– Калос Лимен будет взят, стратег!

– Но это нужно сделать так, чтобы проклятые варвары не успели сжечь хлеб, как им удалось это здесь, в Керкинитиде!

– Понимаю! Ехать нужно сейчас же!

– Так не теряй времени!..

Войска продолжали строиться, заполняя площадь.

С кораблей несли сотни тюков с теплой одеждой. С криками и суетой выгружали камнеметы.

В последнюю очередь на дубовый настил пристани, обмерзший и скользкий, осторожно вынесли ксоан Девы, закутанный в рифейские меха. Следом медлительно шествовало созвездие жриц в белых покрывалах, вздуваемых холодным ветром.

Жрицы осматривались с любопытством и страхом. Их пугали клубы дыма, что стремительно крутились в воздухе, расцвеченные по черному полю красными искрами. Тяжелый чад еще не остывшего пожарища, хлебная гарь драли горло, вызывали кашель. Закопченные стены домов, провалившиеся кровли, мрачное, мутное небо, обрывки серых туч выглядели тоскливо и неуютно. Тысячи пехотинцев дышали морозным паром, их лица совсем почернели, обожженные ветрами и холодом.

Деву торжественно понесли к трибуне, сколоченной из горелых досок, на которой уже стоял Диофант, окруженный военачальниками.

Мата приоткрыла лик Девы.

Херсонесцы при виде своего божества стали падать на колени, протягивая вперед руки. Они громко просили у Девы скорой победы. Многие плакали от душевного волнения.

Ветер трепал одежды идола и его жриц, бросал им в лица клочья едкого дыма. Мата громко закашлялась.

Воронье с карканьем кружилось над разрушенным городом.

– Гляди, гляди, – шепнула Лаудика подруге, толкнув ее локтем, – вон они, наши герои!.. Они живы и здоровы! Гекатей, Ираних…

– Ах, почему я не мужчина? – восторженно ответила Гедия, смотря во все глаза в ту сторону, где кивали головами херсонесские кони. – Я не мерзла бы здесь в ожидании чьего-то приказания, а тоже гарцевала бы на коне и… была бы рядом с Гекатеем! Посмотри, он настоящий Геракл!.. Красивый и сильный!

– Ты хотела бы стать мужчиной? Чтобы быть с Гекатеем?.. Он едва ли был бы рад этому. Как мужчина ты ему не нужна.

– Почему же?.. Я подружилась бы с ним так же, как Ираних или Тагон… Дружба дороже золота!

Лаудика прыснула от смеха.

– Есть вещь, которая дороже и дружбы и золота, вместе взятых, – сказала она, лукаво щуря глаза.

– Какая же?

– Любовь!..

Взойдя на трибуну, молодые жрицы увидели вблизи Диофанта. Полководец поразил их своим суровым видом. Он подурнел. Кожа на щеках обтянулась, нос облупился и стал как бы больше, борода двумя мысками потянулась к глазам. Гедия встретилась с ним взглядом и смутилась. Он посмотрел на нее с жестокостью и пронизывающей остротой. Казалось, ничто не могло укрыться от его взора. Его голос звенел в ушах, рассекая воздух подобно ударам бича. Гедия вздрогнула, словно от внезапного озноба.

Диофант поднял руку. Глухой шум и голоса сразу утихли. Войска замерли, ожидая слова вождя. Стратег решительно вскинул голову вверх и начал свою речь, отрубая каждое слово, как мечом. Крепостные стены ответили ему эхом.

– Воины царя Митридата! – обратился он к «несгибаемым». – Наши боги с нами!.. Великая богиня херсонесцев тоже с нами! Поглядите – вот она! Доблестные защитники Херсонеса, что свыше двух месяцев отбивали приступы скифо-роксоланских орд, тоже здесь!.. Я поведу вас к победе! Нам отступать некуда, наша родина далеко за морем! Для нас жить – значит победить! Поражение для нас – смерть или рабство!.. Мы должны победить и победим!

– Победим!! – дрогнул воздух от единодушного крика тяжелой пехоты.

– Победим! – словно эхо, отозвались понтийские лучники.

– Воины-херсонесцы, – продолжал полководец, обращаясь к прибывшим на кораблях, – ваши жены, матери и дети ждут хлеба. Мы должны накормить их! Ваша независимость в опасности, ей угрожает жестокий враг! Мы должны отстоять свободу вашего полиса! Если вы отступите хотя на шаг, ваша богиня попадет в руки варваров, ваших жриц продадут в рабство или отдадут на позор!.. Не забывайте, что вы воюете за вашу свободу, за хлеб для ваших семей, за неприкосновенность ваших очагов, за святость могил отцов, за богиню!..

Херсонесцы ответили как один:

– За Херсонес!.. За хлеб!.. За богиню!..

Наконец, обратившись влево, где стояла серая толпа рабов, жаждавших свободы, Диофант возгласил:

– Как только мы воздвигнем трофей победы, вы избавитесь от рабства!.. Вы стоите у дверей вашей свободы! Не отступайте! Впереди – свобода, позади – рабство! А ты, Олкабант, уже свободен!.. Отныне ты сотник Митридатовых войск! Покажи, на что ты способен!.. За свободу!..

Воинственный гигант кипел желанием отличиться. Война и убийство, опасность и риск составляли смысл его существования. Он подбросил вверх копье и издал пронзительный клич своего племени. За ним закричали все рабы, хотя и не так дружно, как свободные воины.

Повернувшись к жрицам, Диофант сурово оглядел их.

– От вас жду многого. Вы будете следовать за войском и вдохновлять воинов своим присутствием!.. Херсонесские гоплиты должны видеть свою богиню во время боя!..

Начались моления. Принесли умилостивительные жертвы богам. Конница спешно собиралась в поход. Появился Бабон, закутанный до пят в непробиваемую одежду. Орик оказался около и шепнул ему:

– Мой сын Ираних горяч и смел. Он не осрамит отца и будет достойным гражданином полиса. Если его убьют, я буду счастлив, зная, что сын мой погиб за общее дело. Но если он вернется невредимым, то я, помимо подарков богине, выплачу тебе без расписки пятьдесят александрийских статеров и отдам тебе свой шлем персидской чеканки. Хотел бы я также, чтобы Ираних шел в бой, имея с одного бока Гекатея, а с другого – Тагона, сына Феокла.

Хитрый стратег знал, что друзья в бою – лучшая защита.

Бабон выслушал его, склонив голову набок, и ответил:

– Я слышал тебя, достойный Орик!

В это время Скимн пробрался к сыну и наказывал ему:

– Будь храбр, мой мальчик, но не будь глуп. Старайся быть возле Ираниха. Я отсюда вижу, что Орик не зря беседует с Бабоном. Он, конечно, хочет сохранить сына. Я тоже хочу видеть тебя живым и целым, и ты должен помнить о желании отца.

– О отец! Я больше всего хочу, чтобы тебе не бросали упреки на площади за недостойное поведение сына. Лучше умереть, чем прослыть трусом и плохим гражданином!

– Да, да! Я понимаю тебя, сынок. Я сам в твои годы говорил и делал так же. Недаром имею пять рубцов на теле: три от рубленых ран, один от копья и один от стрелы! Но и прошу тебя: не радуй врага открытой грудью!

– Хорошо, отец. Не опасайся за мою жизнь. Я и конь мой будем защищены надежно. Я надену сарматскую катафракту. Только ее надо немного почистить, она залита кровью и запачкана землей.

– Пойдем, я помогу тебе, – с важностью бывалого вояки предложил Скимн, – я старый конник, и уход за доспехами – дело для меня не новое. Но скажи мне, сын: очистился ли ты, нет ли у тебя какого пятна на душе? Неочищенным, без исповеди, в поход не ходи. Это плохая примета. Духи войны поражают неочищенных первыми.

– Но я очистился, отец!

– Ну то-то же!.. Может, у тебя есть какое-нибудь сильное желание? Неудовлетворенное желание приносит несчастье. Скажи мне о нем. Я постараюсь сделать все, чтобы по возвращении ты получил свое.

Гекатей опустил глаза, как бы не решаясь высказать затаенное. Но тут же порывисто поднял голову и взял отца за руку, охваченный внезапным волнением.

– Что с тобою, Гекатей?

– Я имею сильное желание, более сильное, чем все другие желания вместе взятые! Но не знаю – что ты сможешь сделать для его исполнения?

– Какое же это желание?

Юноша сжал руку отца и прошептал, краснея:

– Я хочу, чтобы Гедия, дочь Херемона, стала моей женой!

Скимн уронил копье и схватился за бороду.

– Горе мне! Именно этого я и боялся! Несчастный, чего ты захотел? Многие познатнее и побогаче тебя хотят того же самого. Вон и хитрый Орик спит и видит, как бы оженить своего Ираниха на красотке и заграбастать богатства старого грифа! Не по нашим зубам этот кусочек… Мы бедные люди, и ты должен знать, что, женившись на богачке, ты приобретешь не только жену, но и госпожу, которая будет помыкать тобою… О, горе! В другое время я ударил бы тебя древком копья и заставил бы забыть о глупых желаниях, но перед походом – твое желание священно! Я сам напросился его выполнить… Хорошо, сынок, я буду действовать, но скажи мне: ты не беседовал об этом с самой Гедией?

– Нет, отец, не беседовал.

– Жаль… Ну ничего, я сам попытаюсь выяснить, каковы ее чувства. Да хранит тебя Дева-Покровительница! Пойдем почистим доспехи, я помогу тебе надеть их и дам талисман от стрел и меча.

Бабон взошел на трибуну, имея намерение прикоснуться к священным одеждам богини. Кинул соколиный взгляд в сторону Гедии. Та уже знала о немедленном выступлении конницы в опасный поход. Она побледнела, но старалась казаться спокойной. На опущенных книзу ресницах блестели слезы. Сжатые плотно губы вздрагивали. Она не заметила Бабона.

Мата белой лебедицей выплыла навстречу хабейцу. Пребывание на открытом воздухе пошло ей на пользу. Она посвежела, раскраснелась и словно вернула себе красоту былых лет.

– О гиппарх, – проникновенно заворковала жрица, – богиня благословляет тебя и твое оружие! Мы все будем молиться за тебя и наше воинство!..

В душевном порыве она торопливо сняла с пухлой руки перстень с рубином, полученный когда-то от Скимна, и протянула его Бабону.

– Возьми этот талисман, пусть он хранит тебя!

Бабон принял подарок, засопел от удовольствия, но надеть перстень ни на один из своих обрубковатых пальцев не смог.

– Посвящаю свою будущую победу Деве-Покровительнице! – торжественно пробасил он, касаясь покрывала богини руками, дочерна засаленными о поводья. При этом подумал: «Мата неплохая женщина и явно благоволит ко мне… Жаль, что Гедия такая гордячка, ей нужно кое-чему поучиться у старшей жрицы».

Эта сцена не ускользнула от внимания херсонесских стратегов. Орик и Никерат обменялись многозначительными взглядами, но промолчали.

К трибуне подвели коня, покрытого от ушей до хвоста сверкающей наборной попоной. Бабон вскочил в седло и махнул рукавицей.

Конный лох херсонесцев и мардов тронулся. Первые ряды его были одеты в катафракты.

– Погляди, друг мой, – заметил Скимн, обращаясь к Биону, – эти варварские доспехи сделаны так искусно, что не уступают по качеству понтийским! Я только что держал в руках такую катафракту и убедился в этом.

– Не спорю, возможно, это так. Варвары за сотни лет, общаясь с эллинами, многому у нас научились. Среди них немало беглых рабов, которые работали в мастерских хозяев-греков и, конечно, научились ковать оружие и делать панцири.

– Но эти доспехи сделаны совсем не по эллинским образцам. Нет, Бион, эти катафракты выполнены не руками беглых рабов, а скифскими и роксоланскими мастерами. Я думаю, что мы не совсем дальновидны, не замечая, как созревают и усиливаются варварские народы. Они явно стремятся догнать нас, и кто знает, может, близок тот час, когда они станут искуснее и сильнее нас! Недаром легенда гласит, что не эллины изобрели гончарный круг и двузубый якорь, а скифы!.. Ты говорил также, что скифский царь Саневн первый выковал оружие из железа!..

– Э, друг Скимн, не преувеличивай опасность варварской культуры. От умения сделать одну-две катафракты до возможности одеть в них целое войско – расстояние большее, чем от Мегары до Коринфа, как говорили наши предки… Скифы не так богаты, чтобы иметь большое панцирное войско, ибо катафракты у них носят лишь богатые и князья.

– Но в прошлом году катафрактариев было совсем мало в войске Палака, нынче их целые отряды! А в будущем они, возможно, каждого воина оденут в латы!

– Этого несчастья не допустят олимпийские боги! Варвары ленивы и мало способны к тяжелому кузнечному труду.

– Халибы – тоже варвары, но славятся как мастера ковать оружие.

Бион пожал плечами.

Гедия с высоты трибуны старалась увидеть Гекатея. С трудом узнала его среди рядов панцирных всадников. Он поднял над головой руку в боевой рукавице. Они встретились глазами и поняли, что живут один для другого. Гекатею стало тесно, душно в скифской катафракте. Ему показалось, что из глаз девушки на него глянуло яркое летнее солнце, согревшее его своими лучами. Вместе с любовным томлением в груди вспыхнула жажда подвига, страстное желание немедленно ринуться на врага и рубиться насмерть на виду у любимой.

Проезжая мимо места, где стояли Скимн и Бион, юноша крикнул:

– Защищай ее, отец!

Скимн понимающе кивнул головой.

– Какой благочестивый твой сын, – заметил Бион, – как он заботится о неприкосновенности и здравии богини! Не случайно он был когда-то у меня лучшим учеником!

– Да, да, – рассеянно ответил архитектор.

Достал из-под плаща вощаную дощечку, что-то нацарапал на ней и, остановив пешего воина, велел ему передать эту записку Гедии.

Девушка приняла табличку из рук посланного и вместе с Лаудикой прочла: «Я, Гекатей, сын Скимна, посвящаю свою жизнь Гедии прекрасной в час битвы!..»

Уткнувшись в меховой воротник своей шубейки, она заплакала.

Скимн заметил это и пробормотал в усы:

– Девка, несомненно, поражена страстью к Гекатею, но дело не только в ней, но еще в согласии костлявого Херемона и… совета…

3

Греки любили преувеличивать силы побежденного врага и преуменьшать свои собственные, чтобы победа казалась более значительной. История, писанная рукой античного автора, сохранила для потомства описание сражения, происшедшего между скифо-роксоланами и понтийцами. Историк утверждает, что численность первых достигала двадцати пяти тысяч человек, тогда как вторых было всего шесть тысяч.

Верно ли это?

Нет, неверно!..

Желая воздать хвалу Митридатову полководцу, древний летописец умолчал о том, что в битве участвовало немалое херсонесское ополчение, численностью не уступавшее понтийской рати. Силы же скифов и роксоланов преувеличил.

Тасий прибыл в Неаполь, имея около сотни панцирных всадников и несколько тысяч конных воинов, вооруженных копьями и щитами, сплетенными из гибкой лозы, и не имеющих какой-либо защитной одежды, кроме полушубков и войлочных малахаев. Для прокормления войска с ним двигались табуны заводных лошадей. Кроме того, каждый воин вел за собою двух выезженных коней, на которых мог перескакивать на ходу. Это многоконное полчище далеко растянулось в степи и производило на постороннего наблюдателя устрашающее впечатление. Казалось, с севера движется неисчислимая рать, а передовые панцирные отряды давали повод судить о ее мощном вооружении.

Палак в сопровождении князей и отборного отряда дружинников выехал навстречу роксоланам и сразу увидел, что войско союзников, при всем его внушительном виде, не столь уж велико. Тасий же показался ему угрюмым и озабоченным. Обменявшись обычными приветствиями, цари поехали рядом. На редких усах и бороде роксолана намерзли ледяные сосульки. От косматого серого жеребца шел пар. Палак с удовлетворением отметил, что сарматский царь в дороге времени не терял понапрасну, спеша к нему на помощь.

– Боги не любят тех, кто нарушает клятвенные обещания, – заявил роксолан, – и вот я, не щадя коней, прибыл к тебе, хотя на востоке моей земли опять скрестились роксоланские и аланские копья и пролилась кровь моих людей.

Вскоре всем стало известно, что равновесие между сарматскими племенами западнее реки Син нарушено. Аланы пришли в движение. Говорили, что поводом к их вооруженному продвижению на запад был уход части агарских родов к Палаку. «Раз агары ушли в Тавриду и покинули свои пастбища на реке Агар, значит аланы займут эти пастбища своими стадами!» Так сказал грозный аланский царь Харадзд, и по его повелению две тысячи кибиток перешли рубеж и вторглись во владения соседей. Роксоланы отступили.

– Это временно, – мрачно толковал Тасий Палаку. – Не мог я начать большой войны, если клятвенно обещал помощь тебе. Вот разобьем вместе Диофанта, разграбим Херсонес, и тогда я вернусь домой, чтобы дать отпор наглым аланам!.. Ты же поможешь мне, брат?

– Это мое желание, брат! Для меня, как и для тебя, клятвенные обещания священны!

– Но нужно спешить! У меня нет времени долго гоняться за понтийцами. Меня мучают нехорошие предчувствия… Скорее в бой!

Страстный роксолан с яростью взмахнул плетью. Серый конь взвился на дыбы, роняя изо рта на снег розовую пену. Всадник умелой рукой осадил его.

– Я же, – подумав, сказал Палак, – убежден, что аланы выступили по прямому совету боспорцев, чтобы помешать тебе помочь мне в борьбе с иноземцами!

И мысленно решил, что пантикапейский царь ответит за это косвенное вмешательство в его дела. Вспомнил Лайонака, заговор рабов и зло усмехнулся.

– Как только разгромим Диофанта и займем Херсонес, так начнем готовить поход на Восток!..

Имея за спиною побежденный Херсонес и громкую победу над первоклассной пехотой Митридата, можно войти в договор и с рабскими повстанцами, не боясь уронить собственное достоинство.

В Неаполе было решено поход не откладывать, а немедленно начать преследование Диофанта, отошедшего к Керкинитиде.

На другой день произошли два неприятных события. Было получено известие о падении Керкинитиды и гибели Лимнака. К половине дня подул южный ветер, пошел влажный снег пополам с дождем, а вечером подморозило. Степь покрылась коркой льда, подобно бескрайнему застывшему озеру.

Поход был начат наутро третьего дня, считая со дня прибытия Тасия в Неаполь.

Сколоты, агары, роксоланы тысячными ратями тронулись по направлению к Керкинитиде. Продвижению мешала гололедица. Кони скользили и падали. Тасий со злостью хлестал плетью спотыкающегося жеребца и зловеще косил на Палака бычьи глаза, покрытые сеткой красных жилок.

– Плохая примета, брат, – говорил он, – гололедица – враг кочевых людей, и ее приход всегда говорит о грядущих бедах.

Ветер рвал плащи. Кружились снежинки. По ледяному покрову степи струилась поземка.

Шли валкой, неходкой рысью. От лошадей валил пар.

4

Диофант уже обрыскал окрестности Керкинитиды и вывел свое войско в степь. Теперь понтийцы нарядились в херсонесские одежды поверх панцирей, стали выглядеть не так красиво, зато чувствовали себя прекрасно.

Когда разведчики донесли о приближении вражеской конницы, в голове Диофанта был готов план предстоящего сражения.

Местность изобиловала холмами и оврагами, затрудняющими движение конницы. Один овраг с почти отвесными скатами находился на месте построения понтийской пехоты. Впереди оврага Диофант поставил всех херсонесских рабов и столько же силой и обманом навербованных крестьян. Впереди этого слабо вооруженного войска стала сплошной развернутой стеной легкая понтийская пехота. Левее темным квадратом на белом снегу расположились херсонесцы. За оврагом выстроились в линию мощные камнеметы, готовые метать камни через голову своих войск.

«Несгибаемые», лучшая и сильнейшая часть войска, укрылись за холмами справа.

Диофант скакал на лихом бегуне вдоль линии войск, отдавая последние приказания, смотрел, так ли стоят воины, как он велел, на местах ли военачальники.

Морозило. Сквозь сырой, зябкий туман сыпалась колючая снежная пыль. Одежда, бороды и брови воинов забелели от инея. Видимость была плохая.

Цари соединили всех панцирных всадников в одну глубокую прямоугольную колонну под начальствованием Раданфира, еще бледного после ранения, но полного энергии и боевого задора.

Легкая конница роксоланов должна была развернуться справа, против херсонесской фаланги. Ею командовал Урызмаг. Левое крыло составляли агары и несколько сотен конных скифских лучников. Его возглавлял Фарзой.

По замыслу царей, правое и левое крылья войска, состоящие из легковооруженных воинов, должны были двигаться уступами позади катафрактариев. Но ни разгоряченные всадники, ни их мало выезженные кони уже не могли оставаться на месте.

Цари не успели отдать распоряжения о порядке атаки. Скифо-роксоланское войско, увидев сквозь снежно-туманную завесу неясно чернеющую массу врагов, зашумело, охваченное огнем слепой ярости, запальчивости, которая всегда овладевала степными воинами перед боем. Эта горячка мгновенно передалась от всадников лошадям; те закусили удила, заплясали и стали рваться вперед с визгом и ржанием.

Послышались племенные воинственные крики, тысячи рук потрясали оружием, кони стали взвиваться на дыбы и вдруг все сразу ринулись вперед, увлекая один другого.

Серая громада катафрактариев с грохотом пришла в стремительное движение. Окаменевшая от холода земля дрогнула. Греки не без внутреннего трепета услышали грозно-знакомые громоподобные звуки. Тысячи некованых копыт грянули о землю, лес копий склонился вперед. Это было внушительно, могуче, но напоминало скорее лавину из камней и снега, внезапно сорвавшуюся с горной кручи и управляемую лишь законом собственной тяжести, но не разумом человека.

Казалось, никакая человеческая сила не могла бы противостоять стихийному напору взъяренной массы полудиких коней и воющих в боевом азарте всадников, мгновенно потерявших всякую связь со своими воеводами.

Атака получилась хаотической. Ни о каком дальнейшем управлении боем не могло быть и речи.

Понтийцы плохо различали врагов из-за густого тумана и снежной сетки. Видели лишь, как зубчатая живая стена конных копьеносцев приближалась, становилась все более явственной.

Диофант весь превратился во внимание, подобно гончей собаке, делающей стойку при виде добычи, стиснул зубы и считал секунды.

Решив, что нужное время наступило, начал перестроение войск по задуманному плану.

Забегали военачальники, послышались резкие крики команд.

Ряды легкой пехоты, что стояли впереди фаланги рабов и крестьян, растаяли, как дым. Их смело куда-то вправо. Рабы поняли, что страшный удар скифской рати им придется принять на себя.

– Не бойтесь! – ободряли их уходившие понтийцы. – Это военная хитрость! Поглядите назад!

Обеспокоенные воины-рабы оглядывались на батареи камнеметов.

– Катапульты – это неплохо… – зароптали они. – Но они не остановят скифов, а овраг сзади не даст нам ни шагу отступить назад! Это хитрые греки так подстроили! Видно, от хозяев дождешься скорее смерти, чем свободы!

– Молчать! Заткните рты! – загремел Меот-Олкабант. – Кто там говорит? Не языком бьют врага, а оружием. Выноси вперед рогатки, да поскорей!

Бывший раб уже вошел в роль начальника. Война была его стихией, размахивать оружием и смотреть в глаза смерти являлось для него сущностью настоящей жизни. Он горел боевой страстью, жаждал рукопашной схватки, мало задумываясь над судьбой своих подчиненных. Ему теперь было все равно, получат ли они свободу после боя или погибнут рабами.

Рогатки из копий расставлялись перед строем и должны были стать первым препятствием на пути атакующей конницы.

Теперь рабы и крестьяне обозначали собою центр всей боевой диспозиции. Слева от них, где овраг становился менее глубоким и терялся среди скалистых нагромождений, стояли херсонесцы. Справа поспешно строились пешие лучники Диофанта. Сзади – овраг, а впереди – быстро приближающаяся скифо-роксоланская рать. Ни отступить, ни сдвинуться в сторону…

Диофант первоначальным построением заставил врага нацелить свой главный удар в направлении оврага. Весь риск состоял в том, что противник не мог разгадать его простой маневр. Поэтому полководец страстно желал, чтобы скифо-роксоланы скорее и яростнее ударили по центру его позиции. В последние минуты он начал опасное перестроение легкой пехоты, выводя ее из-под смертельного удара катафрактариев, одновременно обрекая на разгром и уничтожение рабскую фалангу и оставляя в опасном отдалении херсонесцев.

Если бы не гололедица, роковым образом замедлившая движение атакующей конницы, не туман и снегопад, возможно Диофанту не удалось бы выполнить свой замысел. Тогда ему пришлось бы пожертвовать легкой пехотой и вести решительное сражение силами одних «несгибаемых». Но этого не случилось. Все, что смогли увидеть скифские витязи и их воеводы, – это какое-то движение в рядах противника, но оно было расценено как проявление страха и начала паники. О возможности засады никто не подумал.

Олкабант отдавал последние распоряжения, потрясая тяжелым копьем:

– Стойте крепче и ничего не бойтесь! До нас атака не дойдет!.. Рогатки и камнеметы остановят ишкузов, а пехота ударит по ним сбоку!.. Мы же будем грабить убитых и добивать раненых! А кто сойдет с места – умрет после боя под кнутом!

Нельзя недооценивать рабской дисциплины, поддерживаемой страхом жесточайших наказаний. Рабы умолкли, крепко сжали в руках копья и выставили их вперед, уперев тупым концом в землю. Сзади ободряюще заухали и защелкали катапульты. Через головы воинов полетели со свистом тяжелые камни. Деревянные батареи дружно ударили по сплоченным рядам катафрактариев.

Диофант, злой гений Скифии, сохранял спокойствие и был ясен, как бог. Он знал, что его ум и счастливый случай решают его судьбу. Удовлетворенно оскалился, увидев с высоты холма, как тысячеконная лава была осыпана каменными ядрами. До его ушей донеслись вопли людей и печальное ржание подбитых лошадей. Панцирные всадники грузно валились на землю и тут же исчезали под копытами скачущих коней своих собратьев.

Раздался заливистый голос Раданфира:

– Скорее, сколоты, отдай поводья, не задерживайся!

Князь заметил бегство пехоты врага и, охваченный боевым задором, спешил врезаться в ряды понтийцев.

Наступающие достигли линии рогаток. Опять сумятица, крики, тяжело падают на землю люди и лошади. Но железная лавина неудержимо стремится вперед, ее волны смыкаются там, где на один миг образовалась брешь. Ни каменный дождь, ни острия рогаток не остановят ее, да и сама она не смогла бы остановиться или замедлить свой бег.

Понтиец не рассчитывал на сопротивление сборной Олкабантовой дружины. Был уверен, что под натиском противника она прыснет во все стороны, как вода из лужи, в которую ударило копыто лошади.

Но рабы запели песню смерти и, ощетинившись лесом копий, решили стоять насмерть. Им некуда было отступать, да и незачем. Свободного, если он бежал с поля боя, продают в рабство, раба – казнят лютой смертью. Значит, надо стоять на месте и зарабатывать себе свободу, если не на земле, то хотя бы под землей, в сумрачном царстве теней. Считалось, что погибшие в бою получают там некоторые привилегии.

Диофант возликовал.

– Молодцы рабы! – с солдатской простотой сказал он окружающим его военачальникам.

Теперь он был убежден, что маневр удался. Атака скифо-роксоланов оказалась прямолинейной, как того и желал понтийский воевода. Возьми скифо-роксоланы правее или левее, все рухнуло бы. Решительность и стойкость рабских войск укрепили уверенность атакующих в том, что они сейчас ударят по главным силам врага и сметут их с лица земли.

Передовые всадники врезались в толщу рабской фаланги и почти все нашли скорую смерть от копий и топоров пехотинцев. Но в следующее мгновение рабская фаланга исчезла в серых волнах панцирной кавалерии и была частью размолота копытами коней, частью перебита копьями или сброшена в овраг. Вслед за изуродованными трупами воинов Олкабанта кувырком полетели вниз и скифо-роксоланские всадники.

– Перехитрили! – ахнул Раданфир, с ужасом увидев, что его конь уже висит над глубоким провалом.

Хотел повернуться в седле и криком предупредить задних, но не успел. Да и нельзя было теперь задержать общую катастрофу. Взбесившиеся лошади мчались во весь карьер, охваченные стадным чувством. Сами витязи находились во власти своих коней, кроме того, их слепили снег и земля, летевшая из-под копыт.

Последнее, что мелькнуло в сознании Раданфира, были слова Палака, сказанные им с чувством самодовольства еще перед пробной атакой катафрактариев: «Я заменил беспорядочную развернутую лаву нашей конницы глубоким ее построением в колонну. Только в таком строю можно пронзить фалангу выученной, тяжеловооруженной и хорошо защищенной пехоты Митридата! А пронзив, уничтожить ее по частям!»

Действительно, удар панцирной конной колонны был бы губительным для сплоченной пехоты, как бы ни была она вооружена и защищена. Но хитрый полугрек сделал свои выводы из недавнего нападения Раданфира. Он учел мощь катафрактариев и принял меры, чтобы нацелить в ложном направлении острие соединенного скифо-роксоланского войска.

Падая с конем в овраг, Раданфир услышал густой бас Калака:

– Омпсалак, сынок, поворачивай левее!

Совет запоздал. Водопад человеческих и конских тел уже хлынул в готовую могилу, коварно подготовленную Диофантом. Что-то безумное было в этой расточительной, нелепой трате сотен человеческих жизней.

Овраг быстро заполнялся. Лошади бились и вскакивали, топча копытами живые тела своих хозяев, чтобы тут же быть задавленными, погребенными под очередной волной жертв, падающих сверху.

А катапульты все щелкали, взмахивали рычагами и били наверняка, увеличивая сумятицу и умножая потери нападающих. Камни глухо шлепали, сбивая с седел всадников, с хрустом ломали кости людей и животных.

Прошла минута, другая. Мельница смерти работала с ужасающей быстротой. Ее закрома переполнились, и кровь текла через край.

Фарзой не ожидал, что все без малого двухтысячное войско, им возглавленное, без его приказа кинется в сечу под угаром боевой страсти, так неожиданно воспламенившейся. Князь был подхвачен общим движением и словно на могучих невидимых крыльях понесся навстречу врагу. «Вот она, скифская стремительность!» – с досадой подумал он, чувствуя себя столь же бессильным, как муха, подхваченная порывом ветра. Из начальника он мигом превратился в одного из рядовых участников бездумного, хаотического натиска на врага. По указанию Палака он должен был обрушиться своей ратью на уже дрогнувшего врага вслед за ударом катафрактариев. Но вместо того чтобы двигаться уступом слева и сзади от драгоны Раданфира, он обогнал ее и мчался впереди всех в окружении Марсака, Лайонака и Пифодора, ощущая за спиною пышущее дыхание разгоряченных агарских коней.

Взглянув вправо, князь почувствовал, как волосы поднимаются у него под шлемом. Перед его взором со зловещей отчетливостью предстала леденящая кровь картина гибели лучшей части войска, так нелепо угодившей в овраг.

– Папай! – дружно грянули позади.

– Нападай!.. Руби!..

Конь Фарзоя споткнулся, но князь не упал. Несколько копий переломилось о его нагрудник. Князь ухватился за гриву, чтобы не свалиться с седла, отразил удар копья и стал наносить удары мечом, не разбираясь, насколько они удачны. Это было уже не фехтование, но грубая, бестолковая драка наобум, почти вслепую.

Конные бои быстротечны. Фарзой с головным отрядом в несколько десятков всадников оторвался от основной массы своей рати, рассек нестройную толпу легкой пехоты и сразу очутился среди холмов, разделенных проточинами, составлявшими разветвления того же оврага.

– Смотри, князь, камнеметы по нашим бьют! – крикнул Марсак, показывая мечом вправо. – Надо порубить камнеметчиков!.. Эх, проклятые!..

Отряд на скаку вышел на обратную сторону оврага. Князь разгорячился, удаль вспыхнула в нем. Он забыл о войске, которое вел в бой, в глазах стояла кровавая картина гибнущих катафрактариев, осыпаемых убийственным градом камней. Казалось самым главным – уничтожить как можно скорее камнеметателей и опрокинуть их машины.

С высотки Фарзой увидел все поле боя. Его ужаснула глубина оврага, как бы символизирующая собою величину и роковое значение ошибки, допущенной скифо-роксоланами. Но то, что он увидел в следующее мгновение, еще больше поразило его.

– Греки устроили засаду и хотят нанести боковой удар! – ахнул Лайонак, сдерживая коня.

– Князь, погляди!

Но Фарзой и без этого видел и понял страшную правду.

Первой мыслью его было послать кого-то к Палаку. Но посланный не успел был предупредить царя.

Послышался нарастающий грохот и одновременный рев тысяч глоток. Это по сигналу Диофанта «несгибаемые» и большая часть подсобной пехоты одновременно ударили копьями о щиты и с криком пошли в атаку. Стрелы, дротики, свинцовые шары, камни, выпущенные из пращей, стремительным вихрем хлестнули по слабо защищенной коннице левого крыла степного войска, состоящего главный образом из агаров. Кони стали беситься, закусывать удила и повернули в сторону катафрактариев.

В это время Омпсалак, уже смекнувший, в чем дело, последовал совету Калака и стал поворачивать левее, увлекая всех громовым голосом. Панцирники готовы были встретить Диофантову засаду лицом к лицу, хотя еще и не подозревали о ее существовании. Они устремились навстречу «несгибаемым», которые только что начали свое наступление. У Диофанта перехватило дыхание от неожиданности. Встреча его засадной рати с варварской драгоной лоб в лоб означало полное уничтожение понтийского войска вообще. Но горячность и неопытность Фарзоя, столь легкомысленно оторвавшегося от ядра своей конницы, спасла Диофанта и погубила скифов. Громада агарского отряда, потерявшая управление, ринулась навстречу катафрактариям. Две половины мощного войска смешались в водовороте. Кони грызлись и визжали, словно бешеные, люди давили друг друга, кричали до хрипоты.

– Куда вы напираете?.. Боги отняли у вас разум! Своих топчете!

– Какой злой дух несет вас навстречу нам?.. Где ваш воевода?

Конница потеряла свою ударную силу.

С пением, ударяя в щиты, понтийцы шли вперед, затем по сигналу Диофанта разом замолкли, пригнулись в перешли на бег.

– Эй, друзья, смотрите! – вскричал один из бывших друзей погибшего Архелая. – Опять эти волшебные всадники, что не боятся ни стрел, ни копий!..

Воины поймали коня с таким неуязвимым седоком. Раздался неудержимый хохот. Всадник оказался чучелом.

– Чучело! Чучело!..

– Варвары возят с собою на войну такие чучела, чтобы их войско казалось многочисленнее!..

Катапульты продолжали свою работу. Гулко хлопали, посылая камни в гущу скифской конницы.

Фарзой словно очнулся, взмахнул мечом и крикнул:

– Р-руби проклятых иноземцев!.. Ломай камнеметы и в овраг их!

Но невольно натянул поводья, увидев слева странную группу людей, стоявших между холмами за линией катапульт. Женщины в белых одеждах держали в руках плоское изваяние, закутанное в меха, но с открытым лицом, издали казавшимся совсем черным. Вокруг стояли, опираясь на копья, воины, по-видимому стражи-телохранители.

– Великий Сабазий! – изумился Лайонак. – Разрази меня громом на этом месте, если это не херсонесская Дева!

Марсак замер с открытым ртом. Глаза его округлились. Похоже было, что старик испугался.

– Верно, истукан! – отозвался он. – Но уж очень страшный! Какая же это Дева!

– Она самая! – вскричал Лайонак. – Это богиня херсонесцев!.. Князь, счастье Херсонеса перед нами! Если мы не захватим его, нам Палак не простит этого!

Боспорец торопливо хватался за лук и стрелы, как охотник, увидевший редкостную дичь и охваченный опасениями, как бы она не ускользнула от него.

Фарзой вспомнил слова Вастака, что херсонесцы выслали в помощь Диофанту свои войска, а с ними и богиню. Но тогда он не поверил этому. Сейчас же воочию убедился, что это так. Прославленная таврская Артемида находилась в ста шагах от него.

– Захватить! – вне себя вскричал князь, мгновенно забыв о том, что только что приказывал громить понтийские катапульты. – Захватить святыню Херсонеса!

Телохранители Девы засуетились, увидев мчащихся в их сторону вражеских конников. Бежать было поздно да и некуда. Мата издала истошный вопль, надеясь, что ее услышат херсонесцы на поле боя.

Скимн, как старший, отвечал за ксоан головой. При виде приближающихся скифов он растерялся и стал беспомощно оглядываться во все стороны, как бы в поисках пути отступления.

– О Бион! – жалобно обратился он к учителю. – Если бы мы были на конях, мы спасли бы Деву и спаслись бы сами!

– Ах, друг мой, – меланхолически отозвался Бион. – Если бы мы были сейчас дома, было бы еще лучше! Кажется, мы должны будем сейчас выполнить последний долг перед полисом – умереть за него и его святыню!.. О Зевес!

Архитектор выхватил из ножен кривой меч и закричал изменившимся голосом:

– Становись плечом к плечу!.. Левую ногу вперед, правую пятку углуби в землю! Копья к бою! Стоять насмерть… – тут же добавил плачущим тоном: – О Бион, у тебя лук и стрелы! А ну, сбей хотя бы передового!

Скифы налетели, как буря. Скимн ткнул мечом в морду княжеского коня. Фарзой выбил из его рук оружие. Бион замахнулся дротиком, но получил удар по шлему и, охнув, упал на землю.

– Сатавк, хватай богиню-то! – в исступлении крикнул Марсак.

Мата выпустила ксоан из рук и с визгом кинулась в сторону. Гедия не допустила святыню до падения на землю, что было бы равносильно осквернению, но подхватила Деву на руки в тот миг, когда за нее уже уцепились крепкие пальцы Лайонака. Наездник с силой вырвал из рук девушки ее драгоценную ношу. В следующее мгновение Гедию схватили какие-то клещи и потащили со страшной быстротой. Она услыхала пронзительные крики Маты, но их заглушил топот копыт, в нос ударил острый запах конского пота, после чего она почувствовала боль во всем теле и потеряла сознание.

Под Фарзоем упал конь. Марсак соскочил с седла и стал торопливо помогать князю подняться. Но тот при падении ударился головой о мерзлую землю и находился в полубесчувственном состоянии.

Старый дядька силился втащить своего воспитанника на спину лошади, разгоряченное животное храпело и взвивалось на дыбы. Скифы, сопровождавшие князя, в большинстве «ястребы», поспешно спрыгивали с седел, желая помочь князю.

Подбежала немалая толпа запыхавшихся херсонесских гоплитов.

– Сюда!.. Сюда, на подмогу! – закричал Скимн, словно очнувшись. – богиня в опасности!..

Архитектор даже себе не мог признаться, что богини уже нет, что случилось нечто непоправимое, почти немыслимое!.. И он, поставленный на охрану Девы, должен будет отвечать за утерю самой большой драгоценности Херсонеса – его божественного састера!..

Битва продолжалась. Диофант со своего холма устремил орлиный взор туда, где конница Урызмага ударила по херсонесскому ополчению. Там шла сеча. Груды камней и неровности почвы мешали коннице продолжать натиск во всю глубину херсонесской позиции, но полководец смекнул, что горожане долго не выдержат. Действительно, в рядах ополченцев произошло какое-то замешательство, воины целыми десятками побежали в тыл.

– Проклятые колонисты! – возмутился Диофант. – Хуже рабов! Посмотрите, Мазей, Бритагор, они уже побежали!

Он еще не знал, что херсонесцы спешили спасать свою Деву.

Понтийская пехота вошла в соприкосновение с потерявшей свою стройность скифо-роксоланской конницей и начала ее теснить.

Чтобы исправить положение на участке херсонесцев, Диофант использовал последний ход на шахматной доске сражения. Он решил создать видимость угрозы ставке царей, для чего двинул свой последний резерв – горстку гикающих и визжащих мардских наездников.

Марды с превеликим шумом кинулись в сторону отдаленного кургана, на котором маячили фигуры всадников. Нападение мардов создавало угрозу наблюдательному пункту царей. Это сразу было замечено Урызмагом.

Урызмаг стал кричать что-то своим воинам, указывая мечом назад. И вместо продолжения боя, уже склонявшегося в их пользу, роксоланы отхлынули назад, спеша защитить своего царя. Их поразили необычные боевые крики мардов. Они откатились в тыл так стремительно, что их движение напоминало паническое бегство.

Неожиданная неудача катафрактариев, гибель их передовых рядов, замешательство левого крыла войска и столь же поразительное отступление роксоланов поколебали дух скифов. Панический ужас молнией пробежал по рядам войск, и вся огромная скифо-роксоланская рать, еще боеспособная и превосходящая врага численностью и силой, ринулась назад в степь.

Битва была проиграна. Поле боя, усеянное трупами людей и лошадей, между которыми валялось поломанное и потерянное оружие, осталось за Диофантом.

Но сражение еще продолжалось. Около двух десятков скифов было окружено там, где разыгралась трагедия с похищением ксоана. Их коней перебили. Фарзой пришел в себя, но сидел на земле, не будучи в силах преодолеть охватившую его слабость. Марсак с горсткой «ястребов» отражали наседавших херсонесцев, защищая себя и князя.

– Братцы, «ястребы»! Крепче стойте! Не сдадимся врагу, не отдадим своего князя! Ляжем костьми на родной земле!..

Так кричал Марсак. Он был весь в крови. Шлем с его головы был сбит, седые волосы слиплись от крови и пота. Но могучие руки крепко держали щит и топор. Страшное лезвие со свистом рассекало воздух, крушило черепа и груди эллинов. Херсонесцы, вначале напористые и смелые, в страхе отбегали подальше от взъяренного богатыря, который охладил их пыл сокрушительными ударами.

Около часа отбивались храбрые сколоты от многочисленного врага. Их побили камнями и стрелами. Тот миг, когда Марсак свалился бездыханный, продолжая держать топор в костенеющих руках, был последним мигом сражения. Только теперь понтийско-херсонесское войско могло считать, что битва окончена.

– Мы победили! – вскричал Диофант, поднимая меч над головою.

– Мы победили!! – отозвались тысячи голосов, и над морем голов вырос лес победно поднятого оружия.

– Слава Митридату!

– Слава Диофанту!

– Слава победителям!

– Горе побежденным!

Одни херсонесцы растерянно переглядывались, словно недоумевая. Они не выиграли сражения. Роксоланы сами отхлынули от них, отвлеченные мардами. Правда, скифы разбиты и бежали, но они бежали не с пустыми руками. Они увезли с собою счастье и жизнь Херсонеса – Деву-Покровительницу!

Что теперь будет?

5

Сотник Дорилай с воинами обходил поле сражения, собирая раненых и убитых понтийцев. Трупы врагов должны были остаться непогребенными, на съедение диким зверям и хищным птицам.

Голодное воронье с карканьем кружилось над степью.

Кое-где стонали и шевелились раненые скифы. Их добивали, по обычаю войны.

Пленных оказалось немного. Варвары не сдавались живыми в плен, зная, что плен – это вечное рабство.

Однако набралось около двух десятков людей, помятых в сражении, оглушенных. Они еле стояли на ногах, их кафтаны были разодраны, на лицах запеклась кровь, огромные синяки под глазами обезобразили их.

Наиболее слабых, имеющих увечья и тяжелые ранения, сразу же отделили от остальных и повели к оврагу, чтобы заколоть копьями. В числе смертников оказался и Фарзой, сильно ослабевший и помятый, хотя и не раненый.

Кто-то из оставшихся пленников закричал конвоирам, показывая на него рукой:

– А князя-то куда повели? Это же Фарзой, друг царя Палака!

Это спасло ему жизнь. Его отделили от обреченных на смерть и повели к Диофанту, зная, что полководец заинтересован в пленении скифских воевод.

Понтиец сидел под пологом из цветной кошмы, натянутой на поднятые оглобли скифской телеги. Он выглядел усталым и постаревшим. Смоляная борода подчеркивала его необыкновенную бледность. Фарзою он показался старым еврейским богослужителем, каких он встречал за морем, а не грозным воеводой.

Двое исавров со свирепыми лицами стояли перед ним. Один держал деревянное блюдо с жареными лошадиными почками и языком. Другой наливал в фиал вино из амфоры.

Диофант громко чавкал с удовлетворением человека, успешно выполнившего свой долг и считающего, что теперь ему спешить некуда.

Все большие и малые военачальники стояли полукругом в почтительном отдалении, взирая на своего повелителя. Многие, испытывая волчий голод, делали осторожные глотательные движения.

Дорилай отыскал глазами Бритагора и, подойдя к нему, шепнул что-то на ухо. Тот с любопытством взглянул на Фарзоя и с усмешкой на тонком лице доложил о нем Диофанту. Синопеец, продолжая жевать, уставился на пленника одним глазом, прищурив другой, отчего его лик перекосился. Он будто нацелился на скифского князя. Проглотив пережеванное мясо, он громко рыгнул, причем качнулся всем телом и, продолжая шевелить жирным ртом, совсем зажмурился, раздумывая.

– Налей! – приказал он исавру.

Прежде чем пить, внимательно поглядел в фиал, подул на вино и, шепча молитву, слил на землю несколько капель. Держа посудину волосатыми пальцами в перстнях, медленно выпил ее до дна. Обсосав усы, велел позвать переводчика.

Фарзой наблюдал эту сцену и постепенно приходил в себя. Он чувствовал себя уже не таким слабым, в голове стало яснее. Стараясь сохранить достоинство, подобающее князю, сказал негромко:

– Архистратег Диофант, я хорошо владею эллинским языком, и переводчик мне не нужен. Я сам отвечу на твои вопросы. Я Фарзой, сын Иданака, скифский князь. Ты волен убить или поработить меня, но ты мог бы получить за меня выкуп от Палака.

– Тебя нечего порабощать, ты уже раб. А выкупа мне не надо, богатства Палака завтра или позже все равно будут взяты в казну царя Митридата. А то, что ты князь, имеет малое значение. Не только князья, но и цари есть среди рабов понтийского владыки. Скажи – где ты научился эллинскому разговору?

– Почти все князья наши знают по-эллински. Я же получил знания на Родосе и в Милете!

– Ага!.. А скажи, раб: почему царь Палак преступил клятву, данную мне в прошлом году? Как он посмел начать противозаконную войну? Он вероломно выступил против Понта, чем оскорбил своих богов и своего повелителя царя Митридата!

Фарзой подумал с минуту.

– Царь Палак начал войну не против Понта, – ответил он. – С Понтом он хотел бы жить в мире и дружбе. Он поднял меч на подлых херсонесцев, с которыми у него старые счеты. Тебе же, Диофант, не следовало бы ввязываться в эту давнишнюю ссору.

Диофант сделал нетерпеливый жест.

– Херсонес – владение Митридата, – возразил он, – Скифия – тоже. Скифы и херсонесцы – подданные царя Митридата. И он волен карать и миловать их по своей царской воле. Кто может противиться воле царя могучего?..

Полководец многозначительно повел глазами вокруг. Фарзой усмехнулся, чем вызвал возмущенный ропот со стороны свиты Диофанта. Но пленник, не обнаруживая страха и смущения, посмотрел в глаза понтийцу и громко сказал:

– Если скифы и херсонесцы подданные царя Митридата, как ты утверждаешь, то почему ты неодинаково относишься к тем и другим?.. Более того, ты хочешь отдать Скифию под ярмо херсонесцам! Не лучше ли было бы сделать наоборот? Скифы страшны для врагов, но умеют быть верными друзьями и держать клятвенное слово. В прошлом году ты благоволил херсонесцам, а те своей алчностью и страстью к наживе довели скифов до того, что Палак потерял терпение и пошел на Херсонес войной. Не забудь, Диофант, что хозяева скифских степей, рек и морских берегов – мы, сколоты, а по-эллински – скифы, но не эллинские колонисты. Херсонесцы же платили и должны платить нам дань. Они пришельцы здесь, и ты должен был бы обратить свое сердце к царю Палаку, а не к льстивым архонтам Херсонеса!..

К пленному неожиданно подскочил разгоряченный Орик.

– А ну, ученый варвар, скажи: почему это Херсонес должен платить дань твоему царю?

– А, это ты, – узнал его Фарзой, – что ж, я отвечу тебе. Потому, что живете на нашей земле и ваши предки клялись вечной данью скифским царям!

– Неужели, по-твоему, за триста лет колонисты не выплатили вам стоимости занятой под город земли? Да и земля-то какая, ты слышишь, достойный Диофант, скалы да камень!.. Все равно она у вас пустовала бы!..

– Стоимости земли нам не надо, – с гордостью отвечал князь, вспоминая, как об этом говорили при дворе Палака, – мы не продаем земли наших отцов! И сколько бы ни стоял Херсонес на нашей земле – он должен платить!.. Не земля вас обогащает, хотя и на ней растут виноградные лозы, а торговля ваша со скифами!

– Почему же тогда вы с каждым годом требуете все большую плату?

– Потому, что вы все больше высасываете соков из нашей страны! Мы хотим получить от вас обратно то, что составляло нашу плоть и кровь!

Орик в возмущении поднял руки вверх.

– О боги! О ты, стратег Митридата!.. Будьте свидетелями лжи этого человека!.. Берега Тавриды для нас такая же родина, как и для скифов! Может, наши предки были пришельцами, так же как и скифы, что вытеснили когда-то народ гимирру! Но мы здешние коренные жители!.. У нас нет иной родины, нам некуда деваться из Тавриды!..

Диофант слушал спор эллина со сколотом с надменной усмешкой. Подумав немного, он обратился к пленнику с затаенной хитрецой, как бы смягчившись:

– А знаешь, ишкуз, если ты хочешь сохранить свою княжескую честь от поругания, а шею от рабского ошейника, ты сможешь заслужить это! Твои смелые речи мне понравились! Даже у собаки ценится громкий лай!.. Ты же хорошо ведешь эллинскую речь, был на островах Эгейского моря и Милете и, конечно, убедился в превосходстве эллинов над варварами! Ты, я думаю, преклонил колена перед олимпийскими богами, как это сделали скифские царевичи Скил и Анахарсис в древности, ибо понял, что эти боги сильнее прочих!..

Фарзой насторожился и молчал, опустив глаза вниз.

– Сколько бы ни воевал Палак с Понтом, – продолжал полководец, – он все равно будет разбит! Ты сам видел, как сильны мы на поле битвы! Кто может устоять против правильного боя сплоченной фаланги наших гоплитов?..

– Никто! – рявкнули военачальники.

– Два царя вели против нас свои рати, царь ишкузов Палак и царь роксоланов Тасий. И я, полководец царя царей Митридата Великого, заставил их бежать в позоре и страхе, растрепал их воинство, как куделю, напоил землю кровью варваров, а тебя, князя, полонил!.. Хо-хо-хо!..

Опьяненный победой и выпитым вином, Диофант торжествовал. Он с хищным удовлетворением скалил свои острые зубы, похожий в этот миг на волка, только что набившего брюхо мясом добычи.

Вслед за ним звонко захохотал Бритагор, глухо заклохтал Мазей, прикрывая выбитые зубы рукавицей. Дружно, как по команде, грянули лохаги и таксиархи, за ними заржали, как жеребцы, мардские и исаврские князьки.

Смех, как пламя пожара, перекинулся на толпы воинов, воздух задрожал от него по всему полю. Смеялись старшие, смеялись младшие. Каждый воин, привыкший во всем следовать примеру начальников, считал своим долгом сейчас поддержать общее веселье и усердно разевал рот, не зная причины всеобщего смеха.

Фарзой почувствовал себя оскорбленным и в то же время не мог не заметить про себя, что если бы воины царя Палака были так же сплочены вокруг своего повелителя, как эти заморские вояки, может быть, ему не пришлось бы сейчас стоять здесь в положении жалкого раба. Он принял позу, выражающую равнодушие, и огляделся с вызывающим видом.

Смех скоро утих.

– Война – это одно из искусств, – опять послышалась хвастливая речь Диофанта, влившего в себя еще один фиал крепкого вина, – да, искусство, которое создавалось веками! И в наших действиях на поле боя есть что-то от тактики спартиатов, от Эпаминонда и очень много от Александра Великого!.. Кто станет под знамена Митридата Евпатора, тот попадет под покровительство самого бога войны Ареса! И скифы узнают радость победы только тогда, когда будут драться не против Митридата, а за него. И Митридат не враг скифам, но отец. Он хочет лишь покорности скифских племен на вечные времена. Он не тронет ваших обычаев и богов, но многому научит вас. Смотри, князь, вот стоят исавры, марды, каппадокийцы, – все эти племена стали частъю непобедимого войска Митридата, и вы, скифы, станете такими же, узнаете тайну победоносных войн! Вот тогда Митридат поможет вам против сарматов, как сейчас помогает херсонесцам против вас. Но чтобы получить это, вы должны обязаться вечной покорностью царю Понта, платить ему дань, а если потребуется, то и выступать в походы против врагов царя Митридата. Согласитесь на это, и тогда Митридат станет вашим предстоятелем!

В словах понтийца не было ничего нового для Фарзоя. Князю было хорошо известно, что покоренные племена и народы платили дань победителям, проливали кровь за их интересы и в качестве подданных пользовались некоторым покровительством своих хозяев и поддержкой в спорах с соседями.

Пленный князь ответил не спеша:

– Не трать своих слов, архистратег. Обо всем этом тебе следует говорить с царем Палаком, а не со мной. Я всего лишь князь, слуга своего царя.

– Ты – родовой князь. Убеди своих старейшин, пусть они вслед за тобою переходят на сторону Митридата и гонят сюда свой скот. Сделай так, и я возвращу тебе свободу! А если сумеешь и другие роды переманить, то назначу тебя тысячником царского войска и дам тебе право участвовать в совете военачальников и быть приглашенным на пиры! А когда займем всю Скифию, ты получишь часть добычи и управление областью, будешь номархом! Подумай и сейчас ответь мне.

Одобрительный шум и восхищенное чмоканье губами были ответом на слова Диофанта, который высокомерно оглядел своих соратников и самодовольно усмехнулся.

– Ты мудр, стратег! – громко прошептали одни.

– Недаром Митридат так полагается на тебя, – вполголоса изрекли другие, – ты побеждаешь народы не только мечом, но и хитростью!

Фарзой с нарастающим чувством возмущения выслушал оскорбительное предложение Диофанта и льстивые замечания окружающих. Неужели этот наглый понтийский солдат ставит его, скифского князя, так низко, что пытается поймать его в такую грубую ловушку?

– Ну как? – резко спросил его Диофант, покоробленный тем, что скиф никак не разделяет общего восхищения его словами и не выражает своим видом ни подобострастия, ни восторга в ответ на великую милость, ему оказанную. Он, великий стратег и победитель, вступает в переговоры с пленником, а тот пренебрегает его предложениями. – Может, ты не успел обдумать? Или мои слова непонятны для тебя?

– И сказал ты понятно, и обдумать твои слова я успел. Над плохими словами долго думать нечего. – Фарзой гордо выпрямился. – Сразу видно, что плохо ты знаешь князей скифских, если предлагаешь мне измену своему царю и своим богам. Я буду всегда верен царю Палаку и богу Папаю и никогда не изменю им! А людям моего рода и всем сколотам передам, если удастся, чтобы не верили вам, чужеземцам, и дрались с вами насмерть. Мы, сколоты, не хотим быть ничьими рабами, как стали понтийскими рабами марды и исавры! Убирайся прочь, Диофант, тебе нечего делать в Скифии на землях отцов наших!

Понтийцы возмущенно закричали, некоторые кинулись к дерзкому пленнику с обнаженными мечами, намереваясь изрубить его в куски. Но Диофант остановил их. Что-то ледяное, жестокое сверкнуло в его взоре. Он помрачнел, нахмурился. Явственно выступил образ сатрапа, привыкшего повелевать, не терпящего никаких возражений.

– Добро, – негромко, но с каким-то горловым сипением проговорил он, – добро, варвар!.. Если так, то быть тебе отныне и до смерти вьючным скотом! Забудь о своей родине! Ты – раб на все дни своей жизни! Имя тебе – Сколот!.. Иного имени у тебя нет, и если ты посмеешь называться по-другому, то палач вырвет твой язык раскаленными щипцами!

Он сделал знак. Подскочил Дорилай.

– Возьми раба Сколота, выжги на его лбу клеймо царского раба, на шею надень вечный железный ошейник, потом отведи его на «Арголиду», пусть наварх Неоптолем прикует его к гребному веслу. А князя Фарзоя считать отныне покойным, и горе тому, кто помянет его или расскажет кому-либо о его судьбе… Да будет так!

– Да будет так! – хором подтвердили присутствующие.

– Слушаюсь и повинуюсь! – ответил Дорилай.

Фарзоя повели прочь.

«Вот и все, – с горечью мысленно воскликнул молодой князь, – раб!.. Теперь я не человек, но всего лишь домашнее животное, безликое, бесправное!.. Какой позор!.. Друзья отвернулись бы от меня и… Табана тоже. Как можно уважать человека, который хотя бы один день был рабом!.. Правда, и Геракл, эллинский полубог, был продан в рабство, но не за это почитают его, а за подвиги, а у меня их нет…»

На один миг им овладело малодушие, он готов был пожалеть, что резко возразил Диофанту, не старался выиграть время, не пошел на какие-то уступки. Но тут же перед ним встало хмурое лицо Марсака и поглядело на него с явным укором. «Прости, старик!.. Ты любил Скифию, с ее именем на устах пал в битве, и если бы попал в плен, то не побоялся бы плюнуть на бороду Диофанту». Фарзой встряхнулся и сбросил с плеч тяжесть мгновенных сомнений. Лучше рабство, чем измена царю, родным скифским богам и духам предков. Отец встал бы из могилы, чтобы проклясть его за предательство!

Они шли через лагерь понтийцев. Неожиданно им преградил дорогу пьяный бородатый человек. Фарзой безучастно взглянул на него и был поражен. Перед ним стоял Гориопиф… Сразу можно было догадаться, что спесивый князь – свой человек в стане врагов. В его бороде виднелись крошки мясной пищи, у пояса висел акинак.

Фарзой не видел Гориопифа и его людей в скифском войске перед битвой и считал, что он откочевал со своими стадами и людьми к востоку, не желая помогать Палаку в войне. Но даже не подумал, что князь способен пойти на предательство, неслыханное среди скифов.

Сейчас он убедился, что Гориопиф изменник, продавший свою честь, могилы отцов и родину заморским завоевателям, смертельным врагам Скифии.

Гнев и чувство гадливого презрения охватили его. И сразу же он почувствовал, как к нему возвращается уверенность в своей правоте. На живом примере он убедился в мерзости предательства. И был рад, что проявил твердость в беседе с Диофантом, жалел только, что мало наговорил ему дерзостей.

Князья встретились глазами. Гориопиф вздрогнул. Он тоже узнал Фарзоя, но не сразу сообразил, почему он здесь. Возможно, первой мыслью его было, что Фарзой перебежчик. Это смутило его. Но тут же он разглядел, что его враг пленен и идет под стражей. Злая радость, ликование отразились на его багровом лице. Он остановился между телегами понтийского лагеря и густо захохотал.

– А, попался, эллинский воспитанник! Заступник бродяг и нищих! Вшивый воевода, бесхвостый ястреб!.. Куда ты ведешь его, воин? Отдай его мне, я разделаюсь с ним за старое!

– Я не воин, – обиделся Дорилай. – Я сотник царского войска и выполняю приказ стратега. Уйди с дороги, скиф, я обязан доставить раба куда надо!

– Раба?.. Это мне по душе!.. Хо-хо-хо! Довоевался!.. Хо-хо!.. Раб! Так получи же от меня подарок, раб.

Гориопиф размахнулся и хлестнул Фарзоя плетью.

Пленный князь вскипел и, несмотря на слабость в теле и шум в голове, бросился на обидчика с кулаками. Изловчившись, он ударил предателя в челюсть. Тот, как сноп, рухнул на снег. Фарзой с криком «изменник!» начал бить его ногами. Подбежали воины, оттащили его. Дружный хохот послышался со всех сторон. Понтийские гоплиты видели драку и остались довольны решительностью раба.

– Хороший удар, – заключил воин с худым изрубленным лицом, – я вижу, что у тебя сердце не рыбье!

– И рука крепкая! – добавил другой, помоложе.

Понтийцы их окружили.

– Слушай, раб, – советовали они, – ты обратись к Диофанту и попроси его сделать тебя воином. Ты подошел бы в сотню к Олкабанту. У него после боя осталось не более пятидесяти человек. Олкабант тоже был рабом, а сейчас за силу, смелость и верность стратег назначил его сотником.

– Правильно, правильно!.. Он здорово влепил этому скифскому пьянице!

– Поведем его сами к Диофанту!.. В войске нужны хорошие бойцы!

– Нет! – резко ответил им Дорилай. – Именем архистратега!..

Он поднял руку. Все замолчали и расступились.

Сотник быстро увел раба прочь и скоро исчез между возами. Воины стали расходиться, смеясь и обсуждая происшедшее.

Гориопиф пришел в сознание, поднялся с кряхтением, плюнул кровью и разразился ругательствами, угрожая Фарзою смертью.

Понтийцы ответили хохотом. Никто из них не подошел к нему и не помог выбраться из сугроба, в котором князь увяз по самый пояс.

1

Орик понимал, что произошло несчастье, измерить всю глубину которого на первых порах было невозможно. Случилось то, о чем любой гражданин Херсонеса боялся даже подумать. Богиня города похищена, увезена свирепым скифским всадником на глазах у войска! А они, стратеги Орик и Никерат, допустили катастрофу, неслыханную в истории Херсонеса.

Что такое город, покинутый своими богами?.. Не более как разлагающийся труп…

Орик чувствовал себя хуже, чем в дни пленения у тавров. Там он мог рассчитывать на выкуп или обмен, здесь – только на суровое наказание, может быть даже на позорное изгнание из полиса, а то и на смертную казнь.

Правда, он не был полновластным стратегом, делил свою власть пополам с Никератом. Но ведь именно ему наказывали на площади города беречь Деву пуще глаза!

А он не сберег ее.

По возвращении в Керкинитиду Орик ходил в каком-то чаду, сам не свой. На его побледневшем лице застыло выражение мучительной печали. Оставшись наедине с Никератом в полуразрушенном доме, он бессильно упал на кошму около очага и схватился за голову.

– Слушай, Никерат, – застонал он, – лучше было бы нам умереть в сражении от удара скифской секиры, чем смотреть теперь в глаза людям! Что мы ответим совету и народу на городской площади?

В припадке малодушия Орик начал рвать на себе волосы и причитать:

– О Никерат, возьми меч и отруби мне голову! Я не переживу позора и несчастья, меня постигших! Убей меня, уменьши мои страдания!..

Никерат слушал сетования своего собрата по оружию, стоя на широко расставленных ногах, и мрачно смотрел в огонь, на котором кипел котелок с просяной кашей, заправленной салом.

– Подожди, Орик, так убиваться, – ответил он своим хриплым низким голосом, – умереть никогда не поздно. Давай разберемся. Ты еще не говорил с Матой?

– Что говорить с ней? Ведь ксоана-то не вернешь!

– А вот прикажи позвать ее. Спросим ее – почему она дала так легко отнять у нее богиню?

– Ксоан держала Гедия. Но и она, голубка, попала в руки варваров. Говорят, она вступила в борьбу с варварами, но где же слабой девушке справиться со скифским мужиком, да еще сидящим на коне!

– Но где же была Мата, эта разъевшаяся корова? Эта непотребная гетера!.. Она, вместо того чтобы повиснуть на узде вражеского коня, вместо того чтобы зубами и ногтями отстаивать богиню, кинулась прочь и, завалившись в яму, визжала, как собака, попавшая под колесо!.. Я уверен, что несчастье произошло не случайно, мы наказаны за делишки этой подлой бабы!.. Она не жила в девственности, как подобает жрице Девы, но путалась с иеродулом, этим усатым пройдохой Костобоком!.. Или я не прав?.. Ответь мне, Орик!

Орик перестал рвать волосы, поднял свое помятое лицо. В его глазах блеснула надежда.

– Ты говоришь справедливые слова, о Никерат!.. Но, обвиняя Мату, мы сами будем обвиняемы ею.

– В чем же это?

– А в том, что мы оставили ее и слабых девушек без достаточной охраны среди дикого поля. И она будет права, о Никерат. Деву нужно было поставить в центре всей фаланги, а я не сделал этого!

И Орик опять стал громко стонать и охать.

– Слабые девушки?.. Опомнись, Орик! Гедия и Лаудика сильны и резвы, как молодые кобылы. Они вдвоем вполне могли бы стащить всадника с коня. Нет, Орик, не будь глуп, жриц нужно обвинить, если ты не хочешь, чтобы вся вина пала на нас с тобой. А этот старый шептун и лис Скимн со своим многоумным дружком Бионом! Где они были с десятью гоплитами, когда один вшивый степняк налетел на них и похитил састер?

– Они сражались. На них напал князь Фарзой с богатырями. Ты же сам видел, как варвары дрались против нас до последнего вздоха. Один старик с секирой чего стоит! Не старик, а сторукий Бриарей!

– Да. Но почему Скимн и Бион не пали, защищая богиню? Они не только живы, но не получили даже ссадин. Ты вот убиваешься и охаешь, а эти два молодчика сидят себе у огня и преспокойно жарят мясо.

Орик приподнялся, взор его оживился.

– Да, да! Ты прав! Скимн и Бион – телохранители богини! Их долг – охранять богиню, защищать ее до последнего вздоха!.. Они этого не сделали, даже не подали нам сигнала об опасности. А теперь из-за них пострадаем и мы. Меня будут судить гелиасты, и, возможно, эти же люди придут на площадь и подадут судьям горсть черных камней, желая увеличить мне наказание. Я начинаю убеждаться, что они постараются всю вину свалить на меня!

Как утопающий хватается за соломинку, так Орик ухватился за мысль обвинить во всем Скимна и Биона. Пусть пострадает хитрый архитектор, сын которого затмил своими способностями и красивой внешностью Ираниха, занял почетную должность телохранителя при храме, пользуется расположением жриц и даже поглядывает на Гедию, драгоценный камень Херсонеса!

Несмотря на отчаяние, охватившее стратега, он уже видел мысленно, как рушится успех Гекатея и Ираних выдвигается на одно из первых мест в полисе. Мудр этот Никерат, он не теряет головы и знает, как нужно вести себя в горе.

Орик чувствовал, что уверенность возвращается к нему, и торопливо продолжал говорить, развивая спасительную мысль о несомненной виновности Скимна и Биона.

– Наконец-то ты заговорил, как подобает мужу и воину! – удовлетворенно отозвался Никерат.

Вызвали Мату. Она вошла не спеша, кутаясь в меховую накидку. Ни тени смущения или переживаемого беспокойства не отражалось на ее лице.

– Я слушаю вас, почтенные стратеги!

– Ага, – вскричал Орик, – ты пришла, это хорошо! Мы хотим спросить тебя: как ты защищала священный ксоан, когда варвар вырывал его из твоих рук?

Мата подняла насурмленные брови, выражая удивление. Какое-то странное выражение мелькнуло в ее глазах, по лицу прошла легкая тень, напоминающая скрытую улыбку.

– Чего ты кричишь, Орик? Уж не хочешь ли ты спросить меня, почему я не сражалась с копьем в руках в первых рядах твоей фаланги? Разве я, женщина, могла защитить ксоан, когда на нас набросилась целая сотня скифов? Драться с врагами – ваше дело, вы – мужчины, воины!

Мата говорила так спокойно, усмехалась так презрительно, что Орик опешил и растерянно посмотрел на Никерата. Медведеподобный стратег не стал тратиться на пустые слова, подошел к жрице, схватил ее за волосы своими сильными руками и ударом сапога сбил с ног.

Ошеломленная женщина с криком упала на глиняный пол, но стратег удержал на весу ее голову, крепко намотав на ладонь темные косы.

– Ах, помогите! – взвизгнула она в ужасе.

Никерат встряхнул ее и пробасил:

– Молчи, если хочешь жить! Никакие крики тебе не помогут!

Освободив правую руку, он с размаху ударил ее по щеке.

Ужас, боль, возмущение исказили черты лица жрицы. С неожиданной силой и энергией она вскочила на ноги и толкнула стратега в грудь.

– Отпусти меня! – закричала она вне себя от бешенства. – Ты перед площадью ответишь не только за потерю састера, но и за насилие над его жрицей! Знаешь ли ты, грязный осел, пьяница, что я избрана народом и не тебе поднимать на меня руку? Я скажу только одно слово Агеле – и тебя бросят к Морду в подземелье!.. Гнилая утроба, свиной помет!..

Мата обдала Никерата целым потоком неприличных ругательств. Походила при этом на рассерженную кошку. Прекратила свои крики и проклятия лишь после вторичной встряски и двух увесистых тумаков.

– Подлая, развратная баба! – басил Никерат, награждая ее ударами. – Ты, видно, не хочешь, чтобы весь народ узнал про твои шашни с Костобоком! Если мне придется предстать перед советом и народом, то я на всю площадь скажу, что ты осквернила храм развратом!.. Более того, ты помогла рабу-любовнику бежать к Палаку!..

Слова Никерата прозвучали как обвинение в страшном преступлении, почти равном измене полису.

– Ложь! Ложь! – взвизгнула в исступлении Мата.

– А твои заигрывания с Бабоном тоже ложь? Ха-ха-ха! Змеиные твои глаза! Ты хочешь, я расскажу всему народу, как в дни осады и голода ты кормила Бабона из храмовых запасов и воровала храмовое вино, а хабеец напивался у тебя пьяным?.. Хорошо, я расскажу обо всем этом, стоит лишь нам вернуться в Херсонес!

– Это неправда, – уже тише и менее уверенно возразила жрица усталым голосом.

Слезы градом катились из ее глаз.

– Это правда! И если она станет известной народу, тебе не миновать рабского ошейника!

Мата вздрогнула. Рабство пугало ее не меньше, чем смерть.

– Ты выдумал все это, желая сильнее оскорбить меня, но ты знаешь, что это ложь, и никто не поверит в нее!..

– Нет, я не выдумал этого!.. И я докажу это перед законом!

– Докажи!

– Покажи, куда ты спрятала рубиновый перстень!

– Но при чем здесь перстень?.. Он у меня дома.

– Не дома, а на руке у Бабона! Я и Орик свидетели того, как ты дарила своему любовнику храмовую драгоценность!

– Это не храмовая драгоценность! Перстень я купила у Скимна!..

– А мы знаем, что Скимн посвятил этот перстень Деве в день окончании эфебии Гекатеем! И мы заставим его подтвердить это!..

– Он не может подтвердить этого!.. Он нуждался в деньгах и продал мне свою семейную драгоценность!..

– Чем ты докажешь это?

Жрица смутилась на мгновение и тут же нашлась:

– У меня дома есть расписка в получении им двухсот серебряных монет. Она хранится у моей рабыни Клео.

– Что ты врешь, Мата!.. Не надейся, что тебе удастся так легко оправдаться. Я сейчас же приму меры, чтобы демиурги расследовали это дело с распиской до твоего приезда в Херсонес!

Мата заметалась, как пойманная лисица. Но безжалостный Никерат дернул ее за волосы и опять поставил на колени. Женщина дрожала, лицо ее исказилось.

– Чего вы хотите от меня?.. А, понимаю! Вы боитесь ответственности! Это ясно. И хотите, чтобы я была на вашей стороне, когда народ будет судить вас! Как это я сразу не догадалась! Мне не пришлось бы выслушивать оскорблений и терпеть насилие!..

– Ты догадлива, Мата, но не думай, что тебе будет легко играть роль пострадавшей и свидетельницы. Что бы ни случилось со мною и Ориком, мы тебя не забудем! Ты ответишь за потерю ксоана, а попутно и за все свои большие и малые грехи – за разврат и расхищение храмового добра!.. Тебя или продадут в рабство, или забьют камнями! Ручаюсь тебе в этом своими сединами!..

– Отпусти меня, Никерат! – глухим, изменившимся голосом взмолилась жрица. – Дай мне встать на ноги, тогда я отвечу тебе…

Освободившись из железных лап старого воеводы, она ответила:

– Ты, Никерат, медведь! Тебе нужно быть на месте Морда в пыточном подземелье!.. Но я готова простить твою грубость. Тобою и Ориком руководит страх за свои шкуры. Все, что ты хочешь поставить мне в вину, ложь, и я тебя не боюсь! Но я не хочу скандала, мне неприятно, если бы даже тень тех грязных сплетен, о которых ты говоришь, легла на священный храм Девы и ее жриц!.. И я обещаю тебе, Никерат, и тебе, Орик, что вы не понесете наказания за утерю састера!..

– Как так?.. Да народ никогда не простит этого! Потеря састера – смерть города!

Мата опустила глаза, ее тонкие губы дрогнули.

– Если я говорю, то это не пустые слова… Не так, как ты, пустослов! И если я не права, вы можете меня обвинять в чем вам угодно. Но, – Мата сдвинула брови, – вы оба должны поклясться, что проглотите ту скверну, что сейчас изрыгнул на меня ты, Никерат, и никогда не раскроете рта для ее произнесения! Иначе горе вам! Вы еще не знаете, на что способна женщина, если она решила мстить!..

– Хорошо, хорошо, – проворчал Никерат, – я готов дать клятву, только не думай, хитрая баба, что меня можно обмануть! Мы тоже примем свои меры!

Клятва была принесена круговая, на крови, по-скифски.

Мата ушла, держась рукой за ушибленную щеку.

Орик еле пришел в себя от изумления. Он никогда не думал, что можно действовать так грубо, как Никерат, да еще по отношению к уважаемой всеми старшей жрице Девы, близко стоящей к тайному совету.

– Теперь она не посмеет бросать нам в лицо обвинения и выть перед народом во весь голос, что ее не защитили! Хотя мне не совсем понятно – почему она так просто смотрит на потерю ксоана и даже смеет надеяться на безнаказанность.

– Она уверена, что Агела поддержит ее.

Никерат наклонился к огню и снял с крючка котелок. Размешивая горячую кашу ложкой, он продолжал:

– Обещаний Маты недостаточно. Она не всесильна, так же как и Агела. Нужно публично обвинить Скимна и Биона, предать их суду!.. Они должны принять на себя всю тяжесть народного гнева!..

2

Уже два дня сидят Скимн и Бион в холодном подвале на окраине Керкинитиды. Оба закованы в колодки с тремя отверстиями: для головы и обеих рук. Их охраняет старый знакомец Главк. Он поддерживает в очаге огонь и варит для них жидкую кашу из горелых круп.

К концу второго дня дверь тюрьмы широко распахнулась, ледяной холод дохнул на продрогших колодников. На пороге появилась растрепанная фигура старика. Он дышал тяжело, с сипением, как запаленная лошадь. Его шаровары были затерты конской шерстью и потом. Было видно, что человек только что слез с седла после утомительного перехода.

Старик стремительно вошел в полутемное помещение, и свет очага упал на его сморщенное, птичье лицо. Это был Херемон. Но какой-то необычный. Странное оживление проглядывало во всех его движениях. Он словно помолодел. Даже мутные глаза стали смотреть определеннее и осмысленнее. Страшное горе подстегнуло его точно кнутом. Он собрал остатки всех сил и не переводя духа прискакал на лошади в Керкинитиду. Угасавший огонь его душевной и физической энергии вдруг вспыхнул ярким пламенем. Последнее человеческое чувство, еще согревавшее его, – любовь к дочери – явилось тем факелом, который сначала расплавил его душу, смерзшуюся в мертвый ком, а потом заставил ее вспыхнуть пожаром. И сейчас он был переполнен небывалым внутренним светом, жаром, волнением.

Верхом на лошади в сопровождении двух рабов он мчался сломя голову из Херсонеса в Керкинитиду, устремив свои по-былому заблестевшие глаза во мглу осенних туманов, покрывших снежные дали скифских степей.

– Гедия!.. Гедия!.. Голубица моя непорочная!.. – шептал он запекшимися губами.

Слуги ехали рядом и следили, как бы старик не слетел с седла на мерзлый грунт. Но он выдержал тяжелый переезд и въехал в Керкинитиду на всем скаку, не обращая внимания на оклики часовых.

Увидя в подвале архитектора и его ученого друга, Херемон вскричал, задыхаясь:

– Скимн, Бион!.. Я пришел к вам не с проклятием, хотя вы его заслужили трижды. И не хочу обвинять и упрекать вас. Пусть вас судят и казнят совет и народ… если только само войско не догадается посадить вас на колья!.. В недобрый час твоя семья, Скимн, и ты сам стали близки к храму Девы. Целая гора несчастий свалилась на нашу святыню, начиная с попытки похищения Девы таврами, кончая тем, что ты сам отдал ее скифам. Да, сын тьмы, служитель злых духов, ты отдал Деву врагам, а свою жизнь сохранил! Ты спас свою никому не нужную шкуру, а Гедию мою, радость мою и наследницу, отдал варварам! Однако не дрожи от страха, я не ударю тебя мечом в грудь, хотя имею на это право…

Заключенные молчали. Херемон уселся против них на камень, врытый в земляной пол, и теперь лишь разглядел, что они обременены тяжкими цепями и колодками, редко применяемыми для наказания свободных граждан.

– Скажи мне, Скимн, – протянул Херемон, неожиданно снижая тон; в его скрипучем голосе послышались умоляющие нотки, – ты хорошо видел нападающих из-за того укрытия, куда вы спрятался во время скифского налета?

– Я не прятался в укрытие, – угрюмо, с раздражением ответил Скимн, – я сражался с врагами!

– И я тоже, – добавил Бион.

– Хорошо, я готов вам поверить, хотя вы не получили ни одной ссадины от оружия врагов и вам нечем подтвердить вашу доблесть. Но кто на вас напал – скифы или роксоланы?

– Скифы. Один из них был одет в катафракту.

– Я угодил копьем в глаз коню этого всадника и метнул ему в бок дротик, – живо добавил Бион, загремев цепями. – Но получил удар секирой по шлему и потерял сознание… Конь скифского князя после ранения споткнулся и упал.

– Правильно, – подтвердил Скимн, – скифы задержались благодаря Биону. Мы побили их лошадей, а потом и их самих. У меня и сейчас вся одежда стоит коробом от засохшей крови… Мы бились насмерть! А теперь остались виноватыми…

Архитектор хотел сделать энергичный жест рукой, толкнул колодку и ударился подбородком о шершавое дерево.

– Ой, ой! – застонал он от боли.

– Правы вы или виноваты – разберет суд, – поморщился Херемон, нетерпеливо топнув ногою. – Может быть, гелиасты смягчат приговор и не присудят вам ничего, кроме лишения имущества и гражданства с изгнанием вас из города… Я же хочу знать, кто увез Деву и мою несчастную дочь!

Скимн вздохнул.

– Мне некогда было смотреть по сторонам, я сражался. Но мне сдается, что Деву выхватил из рук Гедии бритый варвар на очень злом коне, а саму Гедию подцепил другой… Я его не разглядел, но он, видимо, большой силач. Слабому мужчине не втащить Гедию на седло, разве лишь с помощью блока… Мне очень жаль девушку и тебя, Херемон, я сам отец своих детей и понимаю…

Херемон стал дышать шумно, чмокать губами, стараясь удержаться от подступавших слез. С усилием продолжил свой опрос:

– Так, кроме двух варваров, что увезли в степь мою дочь и богиню, никто из нападавших не остался в живых?

– Как не остался, – равнодушно ответил Скимн, – всадник в катафракте оказался князем Фарзоем. Его взяли в плен.

– Что? – оживился старик. – Его взяли в плен? Ты это точно знаешь? Скимн! Бион! Скажите, где он, этот плененный князь, я разыщу его и расспрошу!..

– Не знаем.

– Скимн, я подарю тебе серебряный кратер, а тебе, Бион, новый плащ из заморской шерсти!.. Скажите – где этот князь?

– Не знаем!.. Зачем нам твои кратер и плащ, если нас забьют камнями на площади!

«Гриф» вскочил и, поддерживая руками полы своей лисьей шубы, кинулся в дверь, имея намерение увидеть Диофанта и от него узнать о судьбе и местонахождении Фарзоя.

Диофанта на постое не оказалось, он уехал осматривать укрепления Керкинитиды.

Херемону удалось разыскать Мату в одном из домов, где она, совместно с Лаудикой и двумя иеродулами связывала узлы, собираясь перетащить их на корабль, отплывающий в Херсонес.

На вопросы Херемона Мата лишь пожимала плечами и повторяла то, что он уже слышал от Скимна. Уходя, бросил ей с досадой:

– Горе нам всем! Горе!.. И ты, Мата, будешь отвечать перед городом за потерю кумира!

Жрица молча поглядела на него сквозь прищуренные ресницы и отвернулась к своим узлам.

Херемон уже бежал по хрустящему снегу и через полчаса разыскал юрту Гориопифа.

Князь принял старого грека, сидя на затертой кошме, разостланной около очага. Прихлебывая из фиала, он мрачно слушал торопливый полушепот богача херсонесца. Тот обещал озолотить его и коня его, сулил вечную дружбу и шарил за пазухой, намереваясь дать кое-что в задаток.

– Ничего не пожалею, только помоги мне найти и выкупить из позорного плена дочь мою!..

Гориопиф понимал, что старик не врет и в самом деле ничего не пожалеет за спасение дочери от рабства. Он почувствовал себя нужным человеком. Особое удовольствие мелькнуло в глазах тщеславного варвара, когда Херемон заговорил с ним о дружбе. Эти слова, хотя и исторгнутые из души херсонесского магната отчаянием, целительным бальзамом пролились на многократно уязвленное самолюбие князя-изменника.

Перейдя на сторону врагов своей родины, Гориопиф ожидал, что Диофант и херсонесцы восславят его, окружат почетом и уважением, будут ценить, как желанного союзника в борьбе с Палаком и Тасием. Но он ошибся. Понтиец держался с ним со снисходительностью милостивого победителя. В своем присутствии садиться не разрешал и настойчиво требовал выполнения разных поручений, особенно добывания сведений о Палаке и его войске.

Окружавшие Диофанта военачальники смотрели на мешковатого князя сверху вниз, как на варвара и перебежчика. Простые воины видели в нем только скифа, следовательно врага, и открыто насмехались над ним.

Поэтому князь оставался совсем одиноким и пил горькую, сидя у себя в юрте. Вино он выменивал на баранов, стада которых быстро таяли. Ночами их разворовывали понтийские воины, падкие до скифской баранины, животные дохли от бескормицы и отсутствия теплых загонов.

Дружина Гориопифа почти вся разбежалась, большинство людей из его рода «вепрей» отреклось от него и в поисках пастбищ для своих стад откочевало к берегам озера Бук.

Упоминание о дружбе из уст богатого и широко известного в Скифии херсонесского богача несколько подняло упавший дух князя. Родилась неясная надежда, что здесь, среди чужих людей, он найдет свое место при помощи этого знатного грека. А когда понтийцы победят, тогда он вернется в Неаполь и еще покажет себя!

Когда же Херемон достал из-за пазухи и передал ему тяжелый кошель, набитый монетами, то жадный князь даже изобразил на своем отекшем от пьянства лице что-то напоминающее улыбку. Скиф был слишком примитивен, чтобы уметь скрывать свою страсть к деньгам, а тем более гордо отказаться от подачки. Поспешно спрятав кошель под полу кафтана, он громко рыгнул винным перегаром и пообещал Херемону помочь в его горе.

О местонахождении Фарзоя он тоже ничего не мог сказать.

Теперь Херемон горел нетерпением скорее встретиться с Диофантом и заранее обдумывал, как он обратится к стратегу, чем заинтересует его и чего будет просить.

Самым правильным ему казалось требовать немедленного похода на Неаполь с целью покончить с царством Палака одним ударом и освободить при этом обеих дев – деревянную и живую.

– Он не посмеет отказаться от этого похода, – бормотал себе под нос Херемон. – Отдать врагу Артемиду Таврополу и спокойно возвратиться восвояси – это было бы чудовищно!..

3

Керкинитида была портом на западном берегу Тавриды, наиболее приближенным к Херсонесу. Со стороны степи ее защищал крутой вал, увенчанный стеною, которая почти не пострадала во время штурма. Гавань вполне годилась для зимовки кораблей, многие из городских строений сохранились и сейчас служили для размещения понтийских войск.

Дули холодные ветры, ночами падал снег, но настоящих зимних морозов не было. Гиперборейская зима не спешила с приходом, чему радовался Диофант. Стратег распорядился, чтобы все воины вышли на работу по ремонту стен и ворот города. После предполагалось привести в жилой вид многие из полуразрушенных и полусгоревших домов.

– Зачем нам строить где-то лагерь, – сказал Диофант помощникам, – если здесь целый город, за стенами которого можно выдержать осаду всего скифского войска!

В этих словах прозвучало внутреннее беспокойство, не оставлявшее стратега ни на минуту. Он то и дело пытливо поглядывал в сторону степи и справлялся у сторожевых, не видно ли скифских разъездов.

Он вполне допускал, что Палак и Тасий могут нагрянуть сюда с лучшими силами. Враг потерпел поражение, но он не уничтожен и способен наносить удары.

Объехав все укрепления, полководец возвратился в город в хорошем настроении. Соскочив с седла, вошел в дом, где до него жил и погиб смертью храбрых князь Лимнак. В горнице было тепло и уютно. Можно было раздеться и подремать на скифских войлоках около пылающего очага.

Диофант с удовольствием потер волосатые руки и, по привычке щуря правый глаз, весело поглядел на стол, уставленный жирными блюдами и винной посудой. В кругу соратников уселся за трапезу и вместе с ними отужинал, заливая скифскую баранину греческим вином. За едой говорили.

– Сегодня херсонесцы устроили что-то вроде шумной экклезии, – прошамкал полным ртом Мазей, – мне доложили об этом наблюдающие за порядком десятники. Колонисты очень обеспокоены потерей своей богини.

– Конечно, – добавил Бритагор, наливая чаши, – похищение херсонесской Девы неприятная история, и поверь мне, стратег, что отголосок ее будет слышен во всех колониях вокруг Понта Эвксинского. Возможно, он будет слышнее, нежели гром нашей победы. Греческие полисы очень капризны и усмотрят в этом нежелание наше охранять их богов.

Диофант поморщился, продолжая жевать. Ему не хотелось омрачать трапезы такими разговорами. Но в словах Бритагора звучала истина. Потеря састера могла быть расценена не в его пользу, и во всяком случае она не понравится Митридату и его советникам. Он знал, что понтийскому царю нужны удачи не только военные, но и политические, которые помогали бы ему выполнить широкие планы собирания всех припонтийских земель с их большими и малыми государствами, греческими и варварскими. Неудача с выносом Девы на поле боя падала прямо на голову Диофанта и косвенно снижала авторитет Понта в глазах припонтийских колоний.

– Чего хотят херсонесцы? – недовольно спросил полководец, отодвигая от себя пустой фиал.

– Они требовали у своих стратегов смерти незадачливых телохранителей богини – Скимна и Биона!

– Это их право судить своих воинов за трусость, и я не вмешиваюсь в такие дела… И это все?

– Нет, они требуют немедленного похода на Неаполь!.. Стратеги их приходили сюда по этому вопросу, но тебя не было.

– Вопрос о походе я сейчас не имею желания обсуждать, – лениво ответил Диофант, зевая и потягиваясь, – хочется спать, завтра поговорим об этом.

Бритагор и Мазей поднялись из-за стола и удалились на свою половину. У дверей стал вооруженный исавр с лицом барса. Он охранял покой своего господина. Но тому не суждено было уснуть. Послышались голоса. Кто-то хотел проникнуть в дом к полководцу, но его не пускали.

– Кто там? – крикнул Диофант.

Вошел Бритагор и доложил:

– К тебе, стратег, хочет войти знатный человек, херсонесит Херемон, отец похищенной жрицы и страшный богач.

– Знаю этого полоумного старика! Пусть идет спать, завтра будем разговаривать!..

– Архистратег! – тихо, но настойчиво продолжая Бритагор. – Не отталкивай старика! Пусть никто не скажет, что понтийские полководцы не уважают старости и оставляют на морозе за дверями членов совета полиса!

– Эх! – досадливо зевнул Диофант. – Как мне не хочется вести разговоры в позднюю пору!..

– Но это необходимо, друг мой!

– Верно, не спорю! Зови сюда старика. Удивляюсь, как он решился на такой переезд по степи, когда за каждым холмом можно встретиться с конным варваром и получить в глаз отравленную стрелу!

Херемон вошел, почти не шатаясь. Голову держал прямо. Сморщенное лицо, вместо обычного тупого недоумения, отражало более осмысленные чувства внутренней встревоженности и решимости.

– Архистратег! Великий полководец! Самый острый меч Митридата! – вскричал он высоким, дребезжащим голосом, протягивая вперед скрюченные пальцы, напоминающие концы ветвей мертвого дерева. – Я прибыл к тебе, сопровождаемый сотнею демонов печали и горя!.. Я привез тебе всю великую скорбь херсонесцев, потерявших свою Мать-Заступницу, осиротевших, полных отчаяния!.. Никто не ощутил радости от победы твоей над скифами и сарматами, ибо потеря божественного састера – смерть полиса!..

Бритагор многозначительно посмотрел на Диофанта. Тот понимающе вздохнул.

– Ты много сделал, о Диофант! Ты освободил Херсонес от скифское осады, ты разгромил войско двух царей! Но, сохранив полису голову, ты не сохранил его сердца, а для жизни необходимо и то и другое! Дева – душа и сердце полиса!.. Горе, горе!.. Но это не все… Перед тобою человек, жизнь которого стала пустой и ненужной, ибо дочь моя Гедия была для меня тем, чем для полиса его Дева!.. Дочь моя – мое солнце и воздух мой! Посмотри, ее одной нет, хотя все воины, херсонесцы и понтийцы, что остались живы, все здесь, в лагере, а погибшие похоронены с честью. Они не попали в рабство к врагу, миновали петлю скифского аркана. Почему же вы, сильные духом и телом, отдали врагу богиню херсонесскую, чем навлекли на город неисчислимые беды, почему не защитили мою юную дочь, позволили грязному варвару увезти ее в тороках своего коня? О Диофант! Помоги мне вернуть мою голубку! Вырви ее из варварского плена! Верни городу его божество, а отцу – дочь, единственное утешение на старости лет!..

Богиня и Гедия, две драгоценности Херсонеса, перемешались в речи старика, казалось, что, говоря об одной, он имеет в виду другую и наоборот.

Диофант выслушал речь старого херсонесца, склонив при этом голову, как младший по возрасту. Когда гость умолк, он подошел к нему и взял его за руки.

– Почтеннейший из херсонесских демиургов, – обратился он к нему почтительно, – пройди в мое жилье, сядь у очага, отдохни от трудного пути, обогрейся, выпей вина, утоли голод. Заранее будь уверен, что твои желания будут выполнены. Ручательство в этом – мое к тебе уважение и глубокое понимание твоей скорби.

Диофант провел херсонесца к горящему огню, помог ему скинуть шубу и усадил на лавку, покрытую пестрой попоной. Бросил взгляд в сторону Бритагора, стоявшего в тени. Тот одобрительно кивнул головой и неслышно покинул горницу, оставив стратега наедине с запоздалым гостем.

Старик выпил вина и вздохнул облегченно.

– Так прикажи своим войскам выступить завтра утром и немедля ударить по Неаполю! Сейчас враг еще не оправился от разгрома и не сможет оказать тебе решительного сопротивления. Но если он соберется с силами, то ударит сам. Тогда ты окажешься осажденным в полуразрушенной Керкинитиде!

Диофант поежился, словно от озноба, и протянул к огню свои сильные руки. После удачного сражения он успел вернуть себе обычное спокойствие, взвинченность его душевного состояния прошла. И он не разделял воинственного настроения херсонесца.

– О отец! Я потерял много легкой пехоты, у меня в войске сотни раненых и обмороженных. Мое войско утомлено и нуждается в передышке.

– Херсонесцы заменят тебе легкую пехоту, всех убитых и раненых!

– Может быть… Но войско скифов и роксоланов цело! Оба царя совещаются в Неаполе и, кто знает, может, уже готовят ответный удар! Боги же капризны и редко дают человеку две удачи подряд. Кто может сказать, чем окончится вторая встреча в степи с тысячами конных варваров? Я предпочитаю переждать и, если враг предпримет наступление, встретить его за стенами и завалами Керкинитиды!

– Ты неправ, Диофант. Удачно начатый разгром царства Палака нужно продолжить всеми силами. Врага разбитого надо преследовать и добивать. Разве не этому учит нас вся история войн великого Александра?

Диофант подавил зевок и подбросил в огонь хвороста.

– Да, наука войны гласит так. Но мы были нападающей стороной до первого удара панцирных всадников там, в степи. После этого мы стали искать удобного места для обороны. Мы стали думать, как защититься, а не нападать. Нападающей стороной стали цари Палак и Тасий. И в сражении мы дрались с отчаянием людей, которым бежать некуда… Слава богам, всем духам и гениям, что держат нашу руку! Варвары умеют драться, но, к нашему счастью, еще не научились воевать. А это не одно и то же.

– Но, стратег, – с горячностью юноши возразил Херемон, – ведь варвары бежали, они показали вам хвосты своих коней. Значит, теперь ты нападающая сторона… Используй скорее то, что добыл кровью! Устремись за ними, излей на них пену ярости, уничтожь их и отними у них то, что они захватили!..

Но Диофанту слишком хорошо запомнились ночевки в степи. При одном воспоминании о них его бросало в озноб. А в ушах еще не затихли крики номадов и визг стрел. Разбиты скифы или нет, они тотчас же встретят его войско, стоит только ему появиться в степи. И опять начнется губительная работа «отравленных укусов». Недаром слава о меткости скифских лучников идет по свету уже много столетий!

– Нет, почтенный Херемон, – ответил он решительно, – ни завтра, ни в ближайшие дни мы не выступим в поход! Будем укреплять Керкинитиду и думать, как достать хлеб для прокормления войска и вашего города!

– Учти, стратег, – почти с угрозой сказал Херемон, – сегодня Дева пленница скифов и полна желания вернуться обратно в Херсонес. Она, даже находясь у скифов, поможет тебе против них. Но завтра она вкусит жертв от их жрецов и станет их союзницей и покровительницей. Тогда – горе всем нам и тебе, Диофант! Если Папай и херсонесская Дева заключат союз, тогда все мы погибнем!

Диофант вздрогнул, словно от удара кнутом. Сдвинул косматые брови и озабоченно поглядел на херсонесца, похожего сейчас на мага-предсказателя. Происки богов пугали его. Он знал, сколь капризны и непостоянны в своих привязанностях небесные пастухи человеческих жизней.

– Твои слова, отец, ранят мое сердце. Ты хочешь разжечь меня и толкнуть на безрассудный поступок. Но ты и ваш совет должны понять, что кидаться в степь зимой, чтобы замерзнуть под стенами Неаполя, могут лишь те, у кого боги отняли разум!.. Я выеду сам в Херсонес, и там с демиургами мы обсудим, как продолжать войну.

Херемон порывисто схватил Диофанта за руку, зашептал с необычайным жаром:

– Диофант! Пусть то, что я скажу тебе, будет нашей тайной!

– Слушаю, почтенный, говори…

– Хотя ты и стратег Митридата, но не думаю, что царь очень много дает тебе за труды, а добыча в такой стране, как Скифия, пока что невелика. Не так ли?

– Допустим, что так!

– Помоги мне выручить Гедию из плена, и я сделаю тебя богатым человеком! Ты уедешь в Понт, имея в трюме корабля золото и дорогие меха, и сможешь там, на родине, начать выгодную торговлю… Половину того, что я хочу дать тебе, ты получишь уже теперь, когда приедешь в Херсонес на совет к демиургам. Другую половину – потом, после того как я увижу свою дочь. Согласен?

– Выручить твою дочь я не отказываюсь, это я тебе сразу сказал, но ведь ты требуешь похода! Этого я не могу сделать за все золото мира. Я не готов к зимнему походу на Неаполь, против двух царей. Скажи – разве ты не можешь выкупить свою дочь через посредников? И это тебе обошлось бы гораздо дешевле, чем осыпать меня золотом. А?

– Удивительные слова ты говоришь, Диофант. Даже ребенок и тот скажет, что только тогда чужой бог будет служить тем, кто его пленил, когда вместе с богом был взят его жрец… Заметь, первыми жрицами нашей богини были таврянки… Теперь же Дева не сможет привыкнуть к жизни у скифов, если около нее не будет одной из херсонесских жриц. А Гедия была любимицей Девы. Скифы все это хорошо знают и не отдадут мою дочь назад ни за какие деньги.

Изумление отразилось на лице Диофанта. Ему не были известны такие обычаи богов, их привязанности к жрицам.

– Выходит, что Деву и ее жрицу Гедию можно вернуть только силой?

– Истинно так! Видишь, стратег, мне не обойтись без твоей помощи. Помоги мне!

Неожиданно старец сморщился и зарыдал, закрывая глаза костлявыми руками. В порыве отчаяния он упал на колени перед понтийцем и со страстью сказал ему:

– Я мало обещаю тебе, стратег!.. Нет, я не то хотел дать тебе за спасение дочери. Я отдам тебе все свои богатства, явные и тайные, ты будешь владельцем моих мастерских-эргастериев, кораблей, рудников! Я отдам тебе свое гражданство, чтобы ты мог владеть моим имуществом и получать с него доход! Я… даже усыновлю тебя!.. Нет, я сделаю больше!..

Старик поднял вверх руки и в каком-то исступлении выкрикнул:

– Я отдам тебе в жены прекрасную дочь мою со всеми моими богатствами! Клянусь в том страшной клятвой на крови, призываю в свидетели всех богов и предков! Только спаси ее из рук варваров!..

– Успокой свое сердце, почтенный демиург, ты говоришь, как в бреду. Иди усни, завтра поговорим обо всем. Утром голова лучше работает.

Старика увели почти насильно. Он плакал и бормотал, шмыгая носом. Остановился в дверях и, раскрыв беззубый рот, хрипло выкрикнул:

– Не забудь!.. Херемон Евкратид на ветер своих слов и страшных клятв не бросает!..

4

Утром прискакал всадник на взмыленной лошади. Сторожевые приняли его за скифа и открыли стрельбу из луков. К счастью, ни одна стрела не попала в смелого наездника, который оказался херсонесским юношей из отряда Бабона Маронова. Гонец вошел в жилище Диофанта, шатаясь от усталости. Его щеки обожгли степные ветры, губы почернели и потрескались.

– Ну, что привез? – спросил Диофант строго.

– Гиппарх Бабон прислал меня сказать тебе, что твой приказ выполнен! Калос Лимен захвачен почти не разрушенным! Запасы хлеба большие и полностью сохранены!

Полководец просиял от удовольствия. Ему показалось, что с его плеч свалился тяжелый груз. Зима пугала его бесхлебицей. От удачи Бабона при захвате Прекрасного порта зависело многое. Теперь половина забот была снята.

По всему дому прогремел густой бас Диофанта:

– Бритагор! Мазей! Эй, друзья!

Военачальники вбежали заспанные, с всклокоченными головами. Торопливо на ходу застегивали ремни. Мазей споткнулся о собственный меч и чуть не растянулся на полу.

– Что, стратег, тревога?

– Ха-ха-ха! – рассмеялся счастливым смехом понтиец. – Да, мои верные соратники, тревога, но не боевая, а веселая! Еще одна победа! Прекрасный порт в наших руках со всеми запасами хлеба! Боги еще не забыли нас!.. Дорилай!

– Я здесь, непобедимый!

– Бери четыреста воинов и немедля направляйся туда, в Прекрасный порт! Тебе я поручаю защиту порта и охрану хлебных запасов! Да поторопись, а то я боюсь, что молодчики Бабоновы завтра же начнут переправлять пшеницу в Херсонес! И тогда мы останемся на бобах! Херсонесцы не должны получить ни одного хойника хлеба иначе как из моих рук!.. Сразу по приезде готовь квартиры на тысячу пеших гоплитов, я пришлю их тебе для усиления на всю зиму!

– Слушаю и повинуюсь!

– Разве, о стратег, они будут зимовать там? – спросил удивленный Мазей.

– Да, да! Все мы будем зимовать в Керкинитиде и в Прекрасном порту! В Херсонесе нам делать нечего! В портах же – хлеб, рядом – села крестьян, а значит, скот и все, что нам нужно! Против нас – Неаполь! Мы будем держать его под прицелом наших лучников, и если захотим, то в любой день ударим по нему!

Бритагор в свою очередь удивленно поглядел на стратега.

«Уж не уговорил ли его старый «гриф» насчет зимнего похода?» – подумал он и не удержался от вопроса:

– Ты, кажется, сегодня ночью что-то решил, и в том числе зимний поход на Неаполь?

Диофант весело засмеялся и шутливо приложил палец к губам.

– Тсс… На этот вопрос я отвечу вам, но не сейчас.

Вскоре он имел беседу с Гориопифом глаз на глаз, причем держался милостиво с ним. Даже – впервые – разрешил ему сесть на кошму среди комнаты. Сам слушал и говорил, прохаживаясь из угла в угол.

Князь пропитым голосом сообщил, что лазутчики прибыли из Неаполя и привезли новость. Царь Тасий уезжает в свои земли, так как у реки Агар разгорается война с аланским царем Харадздом. Среди скифов царит уныние. Гололедица, самый страшный бич скотоводов, покрыла пастбища. Скот гибнет тысячами от бескормицы.

– Многие роды уже откочевали к боспорской границе. Там, говорят, пастбища сохранились, – добавил Гориопиф.

– Значит, – спросил Диофант, останавливаясь против скифа и проницательно смотря ему прямо в глаза, – Палак не сможет сейчас вновь выступить против нас?

– Сейчас? Выступить против тебя? – переспросил Гориопиф, хрипло смеясь. – Что ты, воевода! Палак сейчас продолжать войну не может. Ему не до того. Вернее, за ним никто не пойдет, кроме его собственной дружины, да и та может упереться, как норовистая лошадь.

– А весной?

– Весной, славный воевода, мы никогда не начинаем войн. Весною скот тощий, лошади еле на ногах стоят, да и сами сколоты в это время голодны и истощены. Вот когда зазеленеет трава, кобылы начнут жеребиться, появится молоко, кумыс, тогда сколоты начнут оживать, у них появится сила и удаль, но только для малых дел и для защиты от врага. Сами же они нападают и начинают большие войны осенью или в конце лета. Это самое хорошее время. Тогда кони как барсы, а люди горят задором!

– Какое же ты время считаешь лучшим для похода на Скифию?

– Ранней весной, по первой травке.

– Ага!.. А ну, иди к столу, выпьем вина!

Удивленный такой милостью, князь грузно поднялся с пола и подошел к столу. Диофант сам налил фиалы. Они выпили по три посудины, после чего вытерли рты и посмотрели один на другого. Гориопиф смутился под сверлящим взглядом греко-перса. Он понимал, что Диофант не совсем доверяет ему и в то же время имеет к нему какое-то важное дело. Но какое?.. Гориопиф готов был на любое, самое грязное, стремясь заслужить более почетное место около Диофанта. После первых слов понтийца скифу стало понятно, что стратег заинтересован судьбой Гедии и хочет поручить ему разузнать о ее местонахождении.

– У меня есть свой человек около Палака, – заявил он, – через него я смогу узнать, где находится жрица Девы.

– Этого мало. Нужно выкрасть девушку и доставить ее сюда. Сделаешь это – будешь тысячником, а когда войдем в Неаполь, то и кем-то побольше!

Волчьи глаза князя загорелись от такого намека. Жажда власти и великого почета комом подкатила к горлу. Стать на место Палака, хотя бы в качестве Митридатова наместника, – вот чего желал он и во имя чего перешел на сторону врага!..

Диофант видел волнение князя и сделал паузу, продолжая смотреть на него пристально.

– А не сделаешь, – медленно добавил он, помолчав с минуту, – так и останешься беглым князем!.. Подумай!..

– Думать-то мне нечего, – ответил скиф, мрачнея. – Дело трудное, но я попытаюсь.

Гориопиф вышел от Диофанта темный как туча, но полный решимости. Ему казалось возможным выкрасть девушку и получить награду сразу от двух хозяев – от Диофанта и от Херемона.

Этот разговор еще больше укрепил решение Диофанта зимовать в Керкинитиде и до весны не рисковать. Зимний поход пугал его, хотя херсонесцы настаивали на нем. Нужно было как-то уладить дело с полисом, заставить демиургов и народ согласиться с его доводами. Вызвав Бритагора, он объявил им о своем решении посетить Херсонес.

– Это разумно, – согласился тот, – но я не советую показываться там с пустыми руками. Херсонесцам нужен хлеб.

– Они получат его. Мы сейчас можем позволить себе эту небольшую роскошь… Я уже приказал Мазею нагрузить три корабля керкинитидской пшеницей, хотя она немного припахивает гарью. Это последние запасы, но мы же владеем амбарами Прекрасного порта!

Диофант весело оскалил крупные белые зубы. Хмель шумел у него в голове после обильной выпивки в компании Гориопифа.

– Там, в Херсонесе, мой друг, мы отпразднуем победу и попробуем раздобыть у прижимистых колонистов вина для наших солдат!

– Но поверь, стратег, что там тебе придется выдержать целую бурю упреков за потерянную Деву! Я не представляю, как разрешится это дело. Неужели херсонесцы успокоятся и смирятся с утратой городского божества?.. Сомневаюсь!

– Это мы увидим на месте. Будем действовать обещаниями, как камнеметами!.. Самое страшное уже позади.

– Ну, а Херемон успокоился?

– Продолжает настаивать на немедленном походе против Неаполя. Но я уже сказал ему, что решу этот вопрос после поездки в Херсонес.

– Я слышал, как старик обещал тебе все свои богатства вместе с прекрасной Гедией. Уж не хочешь ли ты действительно стать его зятем, а?

– Гм… Нет, конечно. Но в этом его предложении есть известный смысл. Кто завладеет богатствами Херемона, тот сможет стать тираном полиса!.. Получить в жены красавицу и вместе с нею огромное состояние – это счастье для любого из нас!

– Видно, Херемон на самом деле достал рукой до твоего сердца. Не забывай, однако, что Херсонес не покоренный город, а самостоятельная дорическая колония, свято соблюдающая законы и обычаи предков! Вспомни, как возмутились горожане, когда пьяный Архелай с друзьями ворвался в храм Девы и хотел поиграть с ее жрицами!.. Слово Херемона – это еще не все. Надо быть осмотрительным, дабы как-нибудь не оскорбить полиса и его богов.

Диофант опять рассмеялся, тряся курчавой бородой.

– Ты говоришь, а я продолжаю думать. Если в открытом бою мы одержали победу над скифо-роксоланами, то моя женитьба на Гедии была бы победой над Херсонесом! И, главное, ценою совсем малой крови со стороны противника.

Оба громко расхохотались.

– Мы, – продолжал стратег, – привязали бы Херсонес к Понту еще одной веревочкой! И, клянусь священными огнями, Митридат был бы доволен!

– Да и ты не остался бы в накладе!

– Истинно так!

– Опять-таки не забывай, что Митридат снисходителен к тем, чьи действия совпали с его замыслами. Но берегись попасть не в такт. Неловких политиков Митридат не переваривает. Стоит тебе ошибиться – и ты попадешь в подземелье к Метродору Скепсийцу. А уж тот сумеет расправиться с тобою!

– Это я понимаю. Но если бы я стал зятем старика, то стал бы и его наследником. Я не сомневаюсь, что получил бы почетную проксению и херсонесское гражданство!.. А кто знает, может быть, я смог бы умножить состояние Херемона, а то и захватить всю торговлю со степью!

– Ты, оказывается, умеешь мечтать, стратег!

– Умею!.. А когда я привез бы в Синопу такую красавицу, как Гедия, одел бы ее в дорогие ткани и сидонский пурпур, то, клянусь, многие лопнули бы от зависти!

– Я просто не узнаю тебя, Диофант. Посмотри на себя в полированный шлем, ты раскраснелся, как мальчишка. Но птичка-то упорхнула! Впереди еще не оконченная война, может, голодная зима. Богиня херсонесцев в руках скифов, ее надо выручать. Будущее полно тревоги. Хорошо ли в такое время ослаблять свой дух мечтами?.. Проснись!

– Я не сплю, мой друг, и ничего не забыл. Но я спрошу тебя: почему бы мне или тебе не подумать, хотя бы в шутку, о собственном счастье? Тем более что это не вредит замыслам Митридата. А херсонесцы были бы грязными свиньями, если бы отказали мне, своему освободителю. Лучшего проксена в Синопе и более завидного мужа для одной из своих дочерей они не найдут. Но… ты же понимаешь, что все сказанное мною сейчас – не более как шутка…

Диофант стал серьезен и прошелся по комнате. Бритагор задумался.

– Будь осторожен и мудр, стратег, – после некоторого молчания сказал советник, – ибо сила херсонесцев в их хитрости.

– У херсонесцев есть хитрость, но нет хлеба и, увы, даже богини! Город, покинутый его богами, как сами они говорят, – труп! Скажи – от кого зависит снабжение Херсонеса хлебом?

– От тебя, Диофант!

– А возвращение богини?

– Тоже от тебя!

– В том-то и дело! Пусть теперь хитрят сколько угодно. Проворонили свою богиню. И без моей помощи им не вернуть ее. Нужно этот досадный случай с потерей деревянного идола заставить служить нашим целям!

– Ты говоришь сейчас так трезво и здраво, что я начинаю забывать о твоих шуточных намерениях жениться… Да помогут тебе боги победить Скифию!..

5

Весть о том, что Диофант не дал согласия на зимний поход против Палака, взбудоражила херсонесское ополчение.

Любители отсиживаться за крепостными стенами, херсонесцы вдруг воспылали воинственной страстью и жаждали степного похода в сердце Скифии.

Гоплиты выражали свое негодование по поводу нерешительности понтийского полководца.

– Диофант равнодушен к нашему горю!.. Интересы полиса и его боги чужды понтийцу!

– Диофант сам полуварвар, в его жилах течет мидийская кровь!

Ополченцы собрались около ставки своих стратегов и размахивали руками, громко ругаясь. Каждый страшился мысли о возвращении в город с пустыми руками, без богини. Все ожидали чего-то страшного. Удивлялись, как еще земля носит их. Даже успехи на поле сражения и победа над скифо-роксоланами не радовали никого. Потрясенные горожане старались как могли представить и обсудить будущее. Со зловещей остротой перед каждым вставал вопрос: «Что теперь будет?»

Все более нарастало и усиливалось раздражение против Скимна и Биона, непосредственных виновников несчастья. Толпа пылала ненавистью к преступникам, угрозы и проклятия обильно сыпались на головы архитектора и его друга.

Боязнь ответственности перед народом подогревала решительность греков. Большинство требовало немедленной казни обоих.

– Скимн и Бион виноваты! Они плохо защищали богиню и ее жриц!

– Их нужно сейчас же забить палками или поднять на копьях!

Орик и Никерат лишились сна и аппетита от тревожных дум и мрачных предчувствий. Им казалось, что под их благополучием рухнула невидимая основа и они скользят в бездну. Они пытались отговорить воинов от поспешной расправы. Не потому, что жалели виновных, но из опасения, как бы их самих не обвинили потом в стремлении расплатиться за свой проступок головами нижестоящих. Казнить без суда граждан города – не столь простое дело!.. Никерат предложил отсрочить казнь до получения из Херсонеса утверждения приговора. Его заглушили криками:

– Не заступайся за изменников, Никерат!

– По обычаю отцов, трусов и изменников судит и казнит само войско, когда бывает в походе!

– Боги накажут нас, если мы не расправимся с ними сейчас же!

До ушей узников доносились крики и брань ретивых соотечественников. Они уже знали о решении войска и пребывали в самом безрадостном настроении.

– Эта колодка становится все тяжелей, – с терпением мученика изрекал Бион. – Нас заковали, как рабов перед пыткой… Что ж, я готов ответить за все. Власть народа – высший закон. Присудят смерть – умру без ропота… Но пусть бы нас отправили в Херсонес, чтобы судить по правилам. Может быть, гелиасты оказались бы более вдумчивы и справедливы, они предъявили бы нам обвинение, но и выслушали бы нас… Здесь же умереть под сапогами разъяренных собратьев не хотелось бы. Чует душа моя, что скоро к нам придут, чтобы убить нас. А судить нас будут три великих судьи подземного царства – Эак, Минос и Радамант.

– Стратеги и гоплиты не менее нас виновны в потере богини, – более резко заявлял Скимн, сжимая окостеневшие от холода кулаки. – Но они спешат покончить с нами, чтобы мы не могли раскрыть правду на площади города и обвинить их самих. Когда человек трусит, он становятся жестоким. Мне не хочется умереть, не поручив никому своих детей. Сироту всякий норовит сделать своим рабом…

Он яростно гремел замком колодки, как бы пытаясь освободиться. Сделав несколько бесплодных, но утомительных движений, затих.

Бион пытался ногой зацепить хворост и придвинуть его к огню. Это ему удалось. Подвал наполнился удушливым дымом. Сырые палки не разгорались. Узники закашлялись. Последние сутки их охраняли совсем плохо. Главк заглядывал изредка, приносил топливо, осматривал оковы и уходил.

Неожиданно дверь заскрипела и на пороге появилась закутанная фигура. Это был не Главк. Скимн равнодушно посмотрел на вошедшего и отвернулся. Он не хотел показать, что боится расправы, но не мог сдержать невольной дрожи во всем теле. Так и казалось, что вот-вот упадет на темя тяжелая дубина.

– Скимн, Бион, – послышался взволнованный шепот, – я пришла к вам с недоброй вестью!

Оба мужчины быстро повернули головы, насколько позволяли колодки, и уставились удивленно на странную гостью.

– Мата! – в изумлении воскликнул Скимн. – Зачем ты пришла к нам? Уж не с упреками ли за потерянную Деву?.. Мы довольно их слышали!

– Какую еще недобрую весть можно нам сообщить, – усмехнулся с горечью Бион, – когда вся наша жизнь стала недоброй!

– Тсс… – опасливо зашипела жрица, – я спешу, и мне некогда с вами вести длинные разговоры. Сейчас сюда нагрянут воины и расправятся с вами! О горе, они казнят вас!

– Этого можно было не сообщать, – отозвался Бион, – ибо лучше принять смерть, не ведая о ее приходе, нежели зная, что она близка.

– Но я пришла спасти вас! Вот ключи от ваших оков, я сейчас отомкну колодки, и вы сможете бежать!

– Куда? – с живостью спросил Бион, гремя железами. – Я никуда не пойду, Мата! Я херсонесит и готов принять смерть от руки своих сограждан и никогда не соглашусь быть беглецом в варварской стране, жить в изгнании и поклоняться чужим богам! Я не хочу, чтобы меня проклинали в херсонесских храмах!

– Гм… – неопределенно промычал Скимн, – пожалуй, и я скажу то же! Детей беглеца продают в рабство. А у меня их трое… Рабство хуже смерти. Спасибо, Мата, но я остаюсь и встречу смерть, как подобает доброму гражданину. Меня казнят, зато мои дети сохранят свободу, хотя и в великой бедности.

– Вы оба не поняли меня. Не к варварам вы побежите, а домой, в Херсонес. Там вы явитесь к Минию и Агеле и расскажете им обо всем, что здесь произошло. Этим вы сделаете большое и нужное дело. Какое? Об этом узнаете потом… Торопитесь, если не хотите оставить сиротами своих детей!

– Что ты говоришь, Мата! Ты предлагаешь нам бежать в Херсонес?

– Да, и немедленно! Через несколько минут здесь будут ваши убийцы! Говорите, согласны ли вы, или я покину вас! Глупому не впрок добрые советы!

– Как же мы сумеем добраться до Херсонеса? Мы погибнем в степи от голода и холода, или нас растерзают волки. А то и в степь не попадем – часовые у ворот задержат.

– Глупцы! Вы раздражаете меня своими словами! – Мата топнула ногой. – Я все предусмотрела. В трех шагах отсюда стоят оседланные лошади. В сумах есть продовольствие на два дня. На седлах вас ждут теплые плащи и оружие.

Откуда-то донеслись голоса людей. Они приближались, становились слышнее. Мата изменилась в лице. Дрожащими от волнения руками она торопливо отомкнула замки на оковах обоих мужей и сбросила с них колодки.

– Торопитесь! – шептала она, оглядываясь в страхе. – Если вы доберетесь до Херсонеса, вы спасены!

– Почему ты это утверждаешь?

– Там узнаете об этом.

Она схватила Скимна за руку и потащила прочь из подвала. Бион, хрустя занемевшими суставами, поспешил за ними, не успевая осмыслить совершившееся. Но он готов был довериться Мате, старшей жрице Девы, которая, видимо, знает, что делает.

Они покинули узилище и скрылись среди развалин домов в тот момент, когда разъяренные херсонесцы, потрясая копьями, показались в холодном тумане, упавшем на землю.

– Слушай, Скимн, – шептала Мата торопливо, – ты расскажешь демиургам, что Орик и Никерат не могут справиться с ратью, что они вместе со всеми воинами требуют у Диофанта похода на Неаполь, что Херемон, в безумии, решил отдать Диофанту свою дочь в жены, а с нею и все свое богатство, если понтиец выручит Гедию из плена!.. А потом ты пойдешь к моей рабыне Клео и покажешь ей вот эту дощечку. Она выдаст тебе две сотни серебром. А ты дашь ей расписку в том, что получил деньги за перстень и поставишь месяц и число, какое было в день экклезии… Если узнают, что ты дал мне перстень за назначение сына на должность соматофилака Девы, нам обоим не миновать рабского ярма! Это будет понято как заговор против Девы!.. Ты понимаешь, что я говорю?

– Понимаю, Мата!

– Если потребуют, ты покажешь им и серебро. А потом я верну тебе перстень, а ты мне серебро.

– Хорошо.

– Поклянись, что исполнишь все!

– Клянусь!

– Вот лошади! Садитесь и спешите в Херсонес!..

1

Становилось холоднее. С севера дул обжигающий ветер. Во дворце скифского царя стало также холодно и неуютно. Часть окон закрыли войлоками наглухо. В другие вставили рамы с бычьими пузырями вместо стекол. На женской половине с этой целью применялись прозрачные пластинки из распаренного рога и даже редкостные по тем временам шарики из финикийского стекла, вставленные в медные переплеты.

По улицам Неаполя гуляла метель, бежали струйки снега, за углами домов и в переулках быстро вырастали сугробы.

Войска двух царей возвратились с поля сражения без почета и славы. Их не встречали многолюдные толпы народа, не слышалось приветственных криков. Наоборот, что-то гнетущее нависло над городом, горожане боязливо прятались по домам, шептались, обсуждали слухи о поражении скифо-роксоланской рати.

Говорили, что Диофант движется с войсками прямо на Неаполь и не сегодня-завтра обложит город осадой. Поспешно запасались хлебом и крупами. Цены на рынке сразу выросли, базары опустели, подвоз продовольствия из окрестных селений прекратился, стало пусто и голодно…

По окрестностям рыскали роксоланские всадники, на дорогах начались грабежи, порядок в Палаковом царстве нарушился.

Сам Палак по прибытии домой мало появлялся среди людей. Больше совещался тайно с приближенными, которых осталось не так уже много. Не стало расторопного и легкого душой Раданфира, правой руки царя. Погибли могучие богатыри Калак, Омпсалак, Анданак. Не было и эллинского выученика Фарзоя, который нравился царю своей красивой внешностью, греческими манерами и завидным умением драться на мечах. Оставались лишь сухой и молчаливый Дуланак, теперь единственный из сильных князей, на которого можно было положиться в больших делах, добродушный и воловатый Ахансак да еще Мирак, такой заносчивый ранее, но теперь, после предательства Гориопифа, изменившийся к лучшему.

Злая досада грызла душу молодого царя, горечь поражения отравила ему жизнь, лишила ее вкуса; ему казалось, что было бы лучше погибнуть в бою, чем теперь испытывать муки позора.

Он сидел на низенькой резной скамеечке, прислонясь спиной к холодной каменной стене, и тянул вино из турьего рога, окованного серебром. Вино коричневыми каплями катилось по бритому подбородку. Дуланак стоял напротив с полотенцем и полной амфорой.

– Налей еще! – протянул ему царь пустой рог, вытирая рот полотенцем. – Наши люди похожи на степных волков. Они страшны, когда бросаются на врага все сразу. Но кто выдержит их первый натиск, тот увидит их спины. Мы, Дуланак, побеждены не оружием понтийцев, но нашей собственной слабостью, нашим неумением вести бой против эллинской фаланги. Эх!..

Палак с печальной усмешкой принял обеими руками полный рог и жадно хлебнул из него.

– Идет ли постройка дополнительной стены?

– Идет, государь. Местами уже закончили каменную кладку… Глинобитный верх сейчас делать нельзя – глина замерзает.

– Продолжать сухую кладку! Всех, кого найдешь, ставь на работу! Кто знает, может, понтийцы нагрянут завтра и нам придется сидеть в осаде, как сидели херсонесцы.

Дуланак вздыхал и жаловался:

– Мало людей стало, Палак-сай. Гололедица всех разогнала. Почти все роды погнали свои стада на север или в сторону Боспора в поисках зимних пастбищ. Скот гибнет страшно!.. Голодные собираются в шайки и едут грабить крестьян!.. Есть и такие, что и сайев убивают, особенно богатых, отгоняют княжеские табуны! Оргокенцы, которых ты наказал рабством, все в бегах. Разбойную дружину создали, а главарь у них сын беглого раба Танай, из Оргокен, тот, что твоего воина под Херсонесом с коня ссадил.

– Почему смотрели плохо, почему позволили рабам убежать? – строго нахмурился царь. – Вот и работа поэтому остановилась!

– Хорошо смотрели, государь. Но стражи тоже поубегали. Голодно стало. Есть случаи – люди умирают от истощения… Оргокенцы же с первого дня роптали и работали плохо. Ты сам видел.

– Надо было выбить из них эту строптивость!.. Главарей казнить!

– Так и делали. Но они моих верных людей, Сорака и Гатака, что следили за ними, разорвали на части, словно звери дикие! Овчарню, где мы держали изменников, разметали, твоих дружинников разоружили, а коней их забрали! А всему заводило Танай этот!

Князь не спеша рассказывал, как сын беглого раба оказывал сопротивление стражникам, как его учили кнутом, но, вместо покорности и смирения, вызвали в его душе «ярость и злобу великую».

– Почему не заковали его в кандалы и не закололи копьями?

– Работник хороший, сильный, думали смирить, заставить работать. Но прогадали. За ним все пошли, словно взбесились… А теперь он со своим отцом-разбойником большой отряд возглавил, напал на усадьбу младшего князя Напака и спалил ее до основания. Имущество разграбил, братьев Напака смерти предал. Спасся лишь сам Напак, отсиделся чудом в яме с нечистотами.

– Напак спасся, говоришь?.. Жаль, одним изменником меньше было бы! Где же он? Вместе с Гориопифом у Диофанта в конюхах служит?

– Нет, государь. Напак не пошел за Гориопифом, отрекся от него, предал его проклятию и хочет принести страшную клятву в верности тебе. Просит тебя взять его в дружину. Нет у него другого кормления – все имущество погибло, крестьяне изгнали его…

– Да?.. А ведь он богатырь, хотя и не устоял в бою против Марсака!

– Прими его, государь! Мало осталось у нас сильных людей!

– Я подумаю… Так работа замедлилась?

– Да… – замялся князь, – трудно с народом управляться…

– Мало у нас рабов, а главное – не умеем мы заставить их работать по-настоящему!.. Вот и терпим неудачи!.. Как было все хорошо задумано и как преждевременно рухнуло!..

После приступа уныния на Палака нашло неистовство. Он вскочил на ноги и с пьяной бранью хватил об пол турьим рогом.

– Нет! Это еще не конец! – вскричал он. – Скифия еще жива и будет жить! Не отдадим свободы нашей чужеземцам! Мы еще дадим отпор Диофанту! Не так ли, Дуланак?

– Так, великий царь!

Тасий находился в своем шатре, несмотря на вьюгу и холод. Он боялся ночевать под крышами сколотских городских домов. Его пугали местные духи и влияние скифских колдунов, особенно в ночное время. Вождь сидел у огня, закутавшись в красную епанчу, подбитую мехом лисицы. Рябое лицо отражало задумчивость и озабоченность.

На боевую неудачу Тасий смотрел спокойнее, чем Палак. Воевал он не на своей земле, а на скифской, войско его осталось целым, потери роксоланов были ничтожны. Но сам факт боевой неудачи вызывал у него тревожное чувство. Видимо, боги обрекли поход на неудачу! А раз так, то нужно ждать какого-то нового несчастья, возмездия за непослушание богам. Правда, жрецы Тасия не давали худых предсказаний перед походом, но стало известным, что неапольская бития Никия перед самым выступлением Палака против Херсонеса предрекла неудачу и заявила, что боги противятся походу. Ее страшное предсказание не могло не повлиять на роксоланов. Такие магические влияния не редкость…

И словно в ответ на суеверные опасения Тасия, прискакал гонец из роксоланских земель с известием, что аланы усилили свои действия и угрожают вторжением в места лучших зимних пастбищ, где зимовали стада самого Тасия.

– Вот он, гнев богов и дурные влияния чужого несчастья! – вещим голосом провозгласил Тасий, поднимая многозначительно палец вверх и обводя приближенных кровавыми глазами.

Приближенные молча склонили головы в знак согласия и понимания.

– Нужно готовиться к возвращению домой.

Слух, что роксоланы собираются откочевать, быстро разнесся по Неаполю и скифскому войску.

Поспешно прибыли в роксоланский лагерь все старейшины агаров, одетые по-праздничному в алые кафтаны. Они спешились в отдалении и пешком приблизились к царскому шатру. Самый старый из агаров держал в руках подарок царю-вождю – золоченый меч покойного Борака.

Тасий принял агаров, сидя в глубине своего походного жилища. Он не поднял головы и не ответил на их приветствия даже взглядом.

Агары пали на колени перед владыкой и поцеловали прах у его ног. Этим дали понять, что пришли не как подданные Палака, не с приветствием, а с мольбой. Старейший положил к ногам Тасия подарок и возгласил:

– Видим лик твоего величия и молим тебя о вечном рабстве, о несравненный из царей! Пусть мы снова будем рабами твоими, как были ими ранее, хотим уйти за хвостом твоего коня назад к реке Агар, где находятся могилы наших отцов! Да трепещут враги перед твоей царственностью!

С этими словами старейшины стали брать золу и угли из очага царева и мазать ими себе лица. Зола сыпалась на седые бороды и пылила алые кафтаны.

Тасий медленно поднял голову и пристально взглянул на испачканные лица агаров.

– Что же, – спросил он с издевкой в голосе, – вы уже не хотите служить моему брату Палаку, который возложил на вашу шею ярмо своего владычества? Вы же нарушаете клятву князя Борака, данную им царю Палаку!

– Князь Борак клялся Палаку в верности, но мы с самого прибытия поняли, что сделали великую ошибку, что боги не одобряют нашего перехода под владычество Палака. И были наказаны за это. Наказаны смертью князя Борака, неудачей в сражении. Даже временный наш воевода князь Фарзой, друг Борака, и тот пропал без вести после неудачного боя… Наконец, жена князя Борака, которая прежде всех нас почуяла ошибку нашу, теперь собирается покинуть нас.

– Покинуть? Почему?

– Говорит, что останется в Неаполе, чтобы год пробыть вблизи могилы мужа и по прошествии года справить тризну на месте его гибели… Но мы хотим уйти с тобою. Возьми нас, мы рвемся защитить наши родные места от аланов!

И старики снова поклонились царю.

Тасий задумался на минуту, потом сказал:

– Не могу обещать вам исполнить вашу просьбу. Я отдал вас брату моему Палаку и не хочу ссориться с ним из-за вас. Не хотели жить под моей рукой, плох был я для вас, ну и радуйтесь теперь на новом месте! Зачем беспокоить дух Борака!

– Но Палак может снять клятву, вернуть ее нам и дать согласие на нашу откочевку обратно на Агар.

– А вы просили его об этом?

– Не принимает он сейчас никого и не хочет слушать никаких просьб. Наших братьев убивают аланы, на Агаре война, а мы здесь сидим. Воины ропщут, а людской ропот имеет магическую силу. Он и тебе, о великий, может принести вред!

– Да? – Тасий открыл широко глаза. – Магическое влияние?.. Как же вы позволяете роптать воинам?

– А как же мы запретим это? Они ропщут не во весь голос, а тайком. Тайное же всегда имеет большую силу, чем явное.

Это предупреждение кольнуло Тасия в самое чувствительное место. Он заерзал по кошме и стал бросать вокруг обеспокоенные взгляды.

Яргал шептал заклинания, бросая в огонь душистые травы. Синий дымок затянул шатер, царь сделал знак. Агары, кашляя от курений, поклонились и гуськом вышли прочь.

– Потом получите мой ответ! – крикнул им вдогонку Тасий.

Посещение агаров было растолковано суеверному владыке как добрый знак. Яргал долго бормотал над огнем, продолжая палить травы и порошки, нюхал их и давал нюхать царю.

– Выходит, суждены тебе победы! Сильный ты, Тасий, но будешь еще сильнее! Видишь, лепятся к тебе те, которые недавно так тянулись к Палаку!..

Тасий понимал сам, что возвращение агаров ему на руку. Агары славились своей воинственностью и хорошо защищали восточные границы его владений. Поэтому он не притеснял агарских сколотов, не вмешивался в их внутренние дела и обычаи, ограничиваясь умеренной данью и признанием его владычества над ними. Нередко присылал им на подмогу своих воинов, которые ходили вместе с ними против аланов.

Однако среди агаров было очень живуче стремление иметь царем над собою не роксолана, а скифа. Результатом этого явилась откочевка Борака с несколькими агарскими родами, на которую Тасий дал согласие скрепя сердце. Ему нужен был союз с Палаком. Кроме того, он решил отделаться от тех крикунов, настраивающих сородичей неприязненно к роксоланам. Но он не думал, что откочевка части агаров оживит аланское стремление на запад, а также даст царю Харадзду повод говорить о его якобы законном праве на захват степей, добровольно покинутых хозяевами.

Теперь, возвращая агаров на берега родной реки, Тасий имел основания заявить аланскому вождю, что агары и не думали покидать свои угодья навсегда, но всего лишь уходили в дальний поход и вернулись, полные решимости защищать свои пастбища от любого захватчика.

2

После общего жертвоприношения цари и их князья встретились для совета в большом зале Палакова дворца.

Палак и Тасий сидели на возвышении, в некотором отдалении от приближенных. Владыки могли говорить между собою свободно. Сказанное ими не достигало ушей присутствующих.

Как ни старался Палак казаться веселым, тоска давила его тяжким гнетом.

Прошедшее было ужасно. Будущее представлялось темной ночью.

Роксоланские князья держались надменно и с презрением посматривали на скифов. Мирак видел их двусмысленные усмешки и горел возмущением. Рука сама тянулась к рукояти меча.

Цари разговаривали.

– Боги не дали нам победы в Тавриде, – вздохнул Тасий, – стечение примет было неблагоприятным… Завтра мы уходим в свои степи… Я спешу наказать дерзких аланов!

Палак наклонил голову. Роксолан продолжал:

– Мой брат и друг хотел помочь мне в войне с аланами…

– И сейчас хочу этого! Но не могу!.. Война с чужеземцами не окончена, впереди битвы! Мне дорог каждый воин, каждое копье на счету!

– Но мы клялись друг другу!

– Верно, клялись. Хотели вместе разбить Диофанта, взять и разграбить Херсонес и только потом общими силами ударить по аланским ратям!.. Но – Диофант не побежден, Херсонес цел… Ты спешишь встретить аланов, а я остаюсь, чтобы отразить натиск Митридатовых войск! После твоего ухода я не отдыхать буду, но продолжать войну с сильным врагом!

– Но я же помог тебе, помоги и ты мне! Мои воины умирали на твоей земле!

– Чем же я должен помочь тебе?

– Войском!

– Ты же знаешь, что мое войско ослабело, а война не кончилась. И никто из воинов не пойдет воевать на чужую землю, когда его скот и семья останутся под угрозой захвата чужеземцами.

Тасий уперся в Палака упрямыми глазами. Подумав, сказал, криво усмехнувшись:

– А если найдутся среди сколотов такие, которые сами захотят поехать на чужбину искать славы и добычи, ты отпустишь их?

Палак покраснел и вопросительно обвел взором своих людей.

– Едва ли найдутся такие сколоты, что пойдут драться за чужое дело, когда враг гуляет по родной земле!

Урызмаг услыхал кое-что из сказанного, и ядовитая улыбка змеей проползла по его лицу.

– Ну, а если найдутся такие желающие? – настаивал Тасий.

– Что ж, – нахмурился Палак, – если кто пожелает, пусть идет с тобою против аланов!

– Это твое царское слово?

– Да!..

– Тогда спроси агарских старейшин, пусть они скажут, с кем хотят быть их воины и они сами – с тобою против Диофанта или со мною против аланов?

Палак покраснел сильнее, на щеках выступили пятна досады и раздражения. Он совсем забыл об агарских сколотах, хотя до него доходили слухи, что они недовольны своим приходом в Тавриду и многие из них призывают к немедленному возврату на родину.

– Позовите агарских стариков! – приказал Палак.

– Они уже здесь, ожидают на крыльце, – ответил Дуланак.

Трое старейшин в неизменных алых кафтанах вошли в зал и поклонились сначала царям, потом князьям. На вопрос, хотят ли они откочевать обратно в роксоланские степи и принять участие в войне с аланами, один из них поклонился и с достоинством ответил:

– Да, великий Палак-сай! Наши воины требуют возвращения на берега реки Агар!.. Ты сам всегда говоришь, что негоже воинам идти за добычей в чужие края, когда по родным степям рыщет враг. Наши родные степи топчут аланские кони. Отпусти нас с царем Тасием, чтобы мы могли защитить мир отцовских могил!

Палак подумал, опустив глаза. Грудь его вздымалась от сдерживаемого гнева.

– Хорошо, – ответил он, – идите воевать с аланами! Я дал слово моему брату Тасию и сдержу его! Разрешаю вам, старейшины, отобрать дружину лучших воинов и присоединить ее к войску царя Тасия.

– Но, великий царь, – с живостью возразил старший агар, – мы не можем оставить здесь наши кибитки с женами и детьми, наш скарб и скот!

Палак еще более помрачнел, сверкнул глазами и гневно сдвинул брови.

– Ага!.. Лукавые рабы! Вы решили бежать из Скифии совсем, видя, что впереди ратные труды и испытания!.. Испугались!.. Так и говорите, а не виляйте языками, как собака хвостом!

– О Палак-сай! Не гневайся на нас! Не испугались мы, ибо идем воевать с аланами, врагами не менее сильными, чем понтийцы. Но сам посуди: разве кочевой человек будет хорошо драться, если он не защищает свою кибитку, а оставил ее где-то далеко?.. Мы рады остаться здесь, но все воины возмущены наглостью аланов и горят желанием наказать их!.. Кончится война с аланами, наступит мир – может, весь агарский народ захочет вернуться под твою руку… Но сейчас отпусти!.. Как мы бросим скот, если земля покрылась льдом и наши кони гибнут от голода?! Как мы оставим семьи, если не знаем, кто защитит их от понтийцев?!

– Не кривите душой, старики! – вспылил царь, вскакивая на ноги.

За ним вскочили с ковров сколотские князья, потом роксоланские. Каждый держался за оружие и смотрел на своего царя, ожидая сигнала. Только Тасий, несмотря на свой необузданный нрав, остался на месте. На его лице застыла гримаса презрительного спокойствия.

– Вы испугались войны и гололедицы, – продолжал Палак, – и решили бежать от меня!.. Нет, этого не будет! Вы сами пришли ко мне, и ваш князь принес мне клятву верности и покорности навсегда! Я не могу вернуть вам вашей клятвы и откочевать не позволю!.. Я давал царю Тасию слово разрешить воинам ехать в поход против аланов, но на откочевку не соглашался и не соглашаюсь!

– Правильно! Правильно! – дружными голосами поддержали его скифские князья.

– Великий Палак-сай! – не уступали агары. – Мы уже пролили кровь за твое дело! Разреши нам защитить те места, где мы родились!.. Отпусти нас!

– Трусы! Вы не просили бы меня об этом, если бы война закончилась и победа была бы за мною! Но впереди битвы, и вы будете продолжать войну совместно с моими дружинами! Я сказал!

Тасий протянул руку и, коснувшись пальцами руки Палака, тихо произнес:

– Отпусти их, брат мой, освободи их от клятвенной зависимости, и тогда я тоже сниму с тебя клятвенное обещание, буду считать его выполненным.

С трудом пересиливая свой гнев, Палак тяжело дышал, стараясь успокоиться.

– Я подумаю… – ответил он глухим и усталым голосом.

Когда агары покинули зал, скифскому царю доложили, что прискакал гонец с известием.

Холод тревоги проник в сердце Палака. Ему показалось, что он уже слышит звон понтийского оружия и крики воинов Диофанта, подступивших к Неаполю. Краска гневного возбуждения сбежала с лица царя, сменившись бледностью.

– Ввести гонца! – приказал он Дуланаку.

В зал вошел Лайонак. На его шапке и плечах блестел снег. Лицо его совсем почернело, глаза ввалились, щеки запали, как у тяжелобольного. Боспорец поднял руку и громогласно заявил:

– Великий царь Скифии! Ты знаешь, что счастье и удача Херсонеса на протяжении сотен лет были неизменны!.. И только благодаря тому, что эллины отняли у тавров их великую богиню и заставили ее служить им!.. Так ли я говорю, великий владыка, или мои слова достойны насмешки?

– Так… – неопределенным тоном ответил Палак, не понимая, куда клонит прибывший и зачем об этом спрашивает.

– Великие цари! – продолжал Лайонак. – Ты, сколотский царь Палак, и ты, роксоланский царь Тасий! И вы, князья и воеводы! Ведомо ли вам, что понтийцы и херсонесцы, не будучи уверены в победе, вынесли свою богиню Деву из храма, перевезли на корабле в Керкинитиду и поставили между холмами позади всего войска?

– Ведомо, – ответил Палак, все еще недоумевая, но уже успокаиваясь.

Было очевидно, что гонец явился не для того, чтобы сообщить о появлении врага под стенами Неаполя. Лайонак продолжал:

– Многажды тавры пытались отнять у Херсонеса свою богиню, ибо знали, что с потерей ее греческий город падет!.. И сами херсонесцы говорят, что стоит их городу потерять Деву-Покровительницу, и он погибнет!.. Верны ли слова мои?

– Верны!

– Так вот, великий царь, отныне херсонесская Дева в твоих руках!

Палак окаменел от крайнего изумления. Тасий изобразил бровями что-то подобное испугу. Князья зашумели. Послышались взволнованные выкрики:

– Где же она? Ты не выпил ли, воин, лишнего?

– Покажи херсонесскую девку!

– Если это так, то потеря Девы для херсонесцев хуже поражения!

Лайонак вышел из зала и сейчас же вернулся, неся в руках что-то продолговатое, закутанное в белое покрывало, местами мокрое от растаявшего снега. Все замерли в самых разнообразных позах, вперив широко раскрытые глаза в загадочную ношу.

– Вот она! – гаркнул Лайонак в откинул покрывало.

Все ахнули, содрогнулись, когда на них глянул искаженный как бы внутренней болью, полный бесовской страсти, неподвижный лик таврского идола.

Тасий обеими руками схватился за амулеты. Он помертвел от охватившего его ужаса. Князья, стоявшие и сидевшие ближе к дверям, шарахнулись прочь, толкая и давя друг друга.

– Это она! Это она! – в страхе говорили все, хотя никто из них никогда не видел Деву.

– Вот она, таврская Дева!

– Берегитесь, она любит человеческую кровь!

– Ой-ой! Как страшно глядит!

Произошло смятение. Бородатые воеводы и могучие богатыри напоминали в этот миг перепуганных детей. Все их жесты и действия отражали испуг и простодушное изумление.

Только Палак после минутного замешательства поднялся на ноги и, раздувая ноздри, медленно шагнул навстречу херсонесскому идолу. С пронзительным вниманием он осмотрел темное чело истукана, подойдя ближе, протянул руку и коснулся пальцами одежды Девы.

– Приветствую тебя, херсонесская Дева! – обратился он к ней. – Это ты много, много лет поддерживала врагов Скифии и Таврии!.. А теперь ты моя пленница! Отныне будешь жить у меня и служить мне! Ты получишь от нас не худшие жертвы и возлияния, ты будешь у нас счастливее, чем у греков!

И, обратившись к Дуланаку, он приказал раздеть идола до плеч и провезти по всем улицам Неаполя под сильным конвоем напоказ народу.

Повернув в сторону Тасия повеселевшее лицо, он сказал:

– Оказывается, мы отступили с поля сражения не только с потерями, но и кое с какой добычей!.. Жаль, что я не могу поделиться с тобою этой добычей! Ее захватил сколот!

Трудно передать, что изображалось на физиономии роксоланского царя. Бледность покрыла его щеки, резче выступили оспины. Он обтирал рукавом пот со лба и ворочал выпуклыми глазами. Суеверный ужас перед страшным истуканом, обладающим нечеловеческой силой, боролся в его душе с мучительной завистью, что не он обладатель такого завидного талисмана. Он уже переживал опасения, предполагал, что Палак с приобретением састера сразу станет сильнее, могущественнее и, кто знает, может, с помощью этого идола будет иметь небывалый успех в войне и выступит против роксоланов. У него даже мелькнула мысль воспользоваться близостью своих войск к Неаполю, переходом на его сторону агаров и временной слабостью Палака, напасть немедленно на скифов, разграбить Неаполь и отнять у Палака знаменитую Деву. Он с трудом подавил в себе разбойничью мысль, но тут же почувствовал, что теперь не успокоится, пока не получит Деву в свое распоряжение.

– Ты помнишь, – обратился он к Палаку изменившимся голосом, – мы смотрели на Херсонес через залив и решили разыграть Деву жребием?

– Помню. Но мы решили сделать это в случае захвата Херсонеса. А ведь Херсонес стоит!.. Ты уходишь домой, не закончив войны… Все изменилось. Я остаюсь один продолжать войну, так пусть Дева поможет мне разбить Диофанта!

– Ты думаешь, что Дева так сильна, что сможет помочь тебе одолеть понтийцев? – с дрожью в голосе спросил роксолан.

– Я уверен в этом, – ответил Палак, довольный, что может чем-то смутить самоуверенного и наглого сармата.

– О, – почти застонал Тасий, – как нужна мне помощь могучего талисмана в борьбе с аланами!

– Оставайся, встретим Диофанта, разгромим его войско, а потом вместе пойдем походом на царя Харадзда!

– Нет, – вздохнул Тасий, – пока мы будем драться с понтийцами, аланы покорят мою державу!

– Что ж, мое положение не лучше… Но помощь састера – это уже хорошо!

Тасий с князьями поспешно уехали в свой лагерь. Палак презрительно засмеялся им вслед.

– А ты, – сказал он сатавку, – заслужил награду!.. Но скажи – где Фарзой? Погиб?

– Не знаю. Я по его приказу ускакал вперед с богиней. А князь с воинами задержался, он отражал натиск херсонесцев.

– Смелая душа!.. Он хотел захватить для меня Деву и, конечно, убит!

Палак вздохнул. Отпустив князей, он не удержался, поспешил пройти на женскую половину и сказал царице весело:

– Опия! Я сдержал свое слово! Ты можешь поклониться херсонесской Деве!

– Где? – спросила царица в волнении. – В Херсонесе?

– Нет, здесь, в Неаполе, в этом дворце!

3

Опия упала на колени, пораженная необычным видом деревянной богини, ее страшным ликом… Вот она, та знаменитая Дева, которая сошла к таврам с неба, а потом попала в плен к грекам и служила им на протяжении сотен лет!

Царица протягивала к састеру руки и, обливаясь слезами, умоляла снять с нее проклятие бесплодия и даровать ей сына.

Вместе с Ираной они принесли ей жертву, но не могли определить, принята ли их жертва, угодны ли богине их сожжения. Это смутило Опию.

– Может быть, пригласить Тойлака, – робко предложила царица, вглядываясь в лик истукана, – он знает все магические приметы и скажет, приняла ли Дева мои приношения, благосклонна ли она ко мне!

– Нет, нет! – замахала руками Ирана. – Папай и Дева до сих пор были врагами! Папай поддерживал сколотов, а херсонесская Дева – эллинов и понтийцев! Ведь это она сделала так, что понтийцы нас побили!

– Да? – со страхом прошептала царица и неприязненно покосилась на идола. – Почему же Папай и Табити допустили поражение? Неужели наши боги слабее этой богини?.. Она такая маленькая!

– Этого уж я не могу сказать! Но Тойлак не сможет быть жрецом таврской Девы! Кроме того, ты знаешь, государыня, что Деве в Херсонесе служили только жрицы-девственницы! Нужно спросить Лайонака – почему он и его товарищи позабыли захватить хотя бы одну жрицу богини? Они, говорят, стояли среди поля и держали Деву в руках.

Позвали Лайонака. Тот вошел и низко поклонился царице. С Ираной он обменялся быстрым взглядом.

– Скажи, смелый воин, – обратилась царица к сатавку, – ты отнял у херсонесских жриц их святыню, разве не мог ты при этом захватить и жрицу?.. Теперь мы в большом затруднении – как быть? Мы не понимаем богини, а она нас!..

– Великая царица! Мы успели захватить Деву и одну из ее жриц, ибо знали, что только тогда богиня будет хорошо служить царю Палаку и тебе, если будет видеть около себя ту жрицу, которая служила ей до этого. Но пока мы ехали в Неаполь, на нас напали лихие люди, вооруженные копьями. Мне кажется, это были роксоланы. Они отняли у моего товарища жрицу-полонянку и убили его самого. Я еле спасся благодаря быстроногому коню.

– Где же теперь эта жрица?

– Не знаю.

– Ах, как жаль! Может, позвать Никию, она же женщина! Как бития, она должна знать повадки и вкусы богов. А то мы не знаем даже, чем кормить Деву! Какое мясо принято сжигать для нее?

– Нет, – возразила Ирана, – Никия не годится в жрицы Девы, она гадает не у алтарей богов, но водится с духами ночи!

– Что же нам делать? – озабоченно сморщила лоб царица, раздосадованная новым препятствием.

– Просто не знаю, – развела руками Ирана.

– Подождите! – хлопнул себя по шапке Лайонак. – Я что-то придумал!

– Ну, говори скорее!

– Здесь, в Неаполе, есть Костобок, бывший раб храма Девы! Он, конечно, знает все повадки капризной богини.

– Да?.. Так где же он?

– Вот этого я не знаю.

– Нужно его немедленно сыскать!

С трудом отыскали Костобока на краю города в винном подвале. В обществе нескольких собутыльников бывший храмовой раб пропивал свое жалованье царского дружинника. Под общий хохот он лил вино себе на голову и заявлял, что хочет отмыть запахи храмовых благовоний, так надоевших ему за годы рабства.

– Я пережил двойное рабство, – говорил он с пьяным смехом. – Первое – вам известно. А второе – это объятия старой жрицы Маты!.. Хуже кандалов, право!..

Его отрезвили, вымыли в паровой бане, одели в чистую одежду и привели пред светлые очи царицы. Опухший от перепоя, но выбритый, с приглаженными висячими усами, он еще не утратил той благообразности, за которую эллины держали его при храме Девы.

Царица оглядела его и усмехнулась. Ей показался странным этот человек, одетый как царский воин, но своей гладкой физиономией напоминающий жреца.

– Так это ты был служителем в храме Девы и знаешь характер и повадки богини?..

– Характер Девы? – Костобок хрипло рассмеялся, обнажая крепкие зубы. – Я скорее знаю характер и повадки жриц, жрецов и архонтов города, которые хотели убить меня, как барана, в подземелье, где я помогал прятать клад!

– Приходилось ли тебе когда-либо видеть богиню и присутствовать на жертвоприношениях ей?

– Да, много раз.

– Посмотри сюда.

Бывший иеродул недоуменно стал вертеть головой, Лайонак взял его за рукав и повернул налево. Теперь Костобок увидел ксоан, стоявший прислоненным к стене. Он невольно вздрогнул и, следуя ранее выработанной привычке, поспешно преклонил колени. На его лице изобразились страх и какое-то восторженное изумление.

Женщины удовлетворенно переглянулись.

– Ты узнал ее? Это херсонесская Дева?

– Да, да, – полушепотом прохрипел Костобок. – Но скажите – откуда и как она появилась здесь?

Лайонак самодовольно поглядел на женщин. Ирана ответила ему влюбленным взглядом. Он с гордостью сказал иеродулу:

– Это я вырвал Деву из рук херсонесцев! На поле боя!

– На поле боя?.. Нет… этого не может быть! – замахал руками Костобок с решительным видом. – Богиня никогда не покидала город! Даже есть предание, что Херсонес погибнет, если Дева выйдет за его стены!..

Ирана не выдержала и захлопала в ладоши.

– Вот и хорошо! Царь Палак будет очень рад, когда узнает, что теперь Херсонесу пришел конец!

– Да и я был бы рад этому!

– И мы тоже, – подтвердила царица, – но помоги нам узнать, как добиться расположения Девы.

Костобок продолжал во все глаза рассматривать ксоан. Он поднялся с колен и уже не проявлял страха. Наоборот, он подошел совсем близко к кумиру и, осмотрев его темный лик, вдруг покачал годовой. Это заметили женщины и сатавк.

– Что ты качаешь головой?

– Греки не могли вынести састер из города, – упрямо повторял, он, – ибо это значило бы погубить город!.. Почему же он здесь?

– Ну и бестолковый же ты! – с досадой отозвался Лайонак. – Я же говорю тебе, что греки вынесли его на поле боя, а я добыл его мечом!

– Совсем странно… Гм…

Костобок вел себя необычно. Ходил около богини, присматривался, пожимал плечами. Обернувшись, спросил быстро:

– А чем это вы намазали лик богини?

– Мы его ничем не мазали!.. А почему ты спрашиваешь об этом?

Женщины встревожились. Их волновало и беспокоило поведение иеродула. Казалось, он в чем-то сомневается.

– Возможно, – подсказал Лайонак, – что жрицы натерли богиню маслом, прежде чем вынести ее на открытый воздух.

– Ты прав, Лайонак, – успокоился Костобок, – а то мне показалось, что это не тот кумир!

Царица и ее служанка переглянулись с озабоченным видом.

– Но теперь ты убедился, что это тот самый кумир, что стоял в храме?

– Да… Но я хотел бы снять с Девы одежды! Тогда я сказал бы точно!

– Ах, как можно! Ведь богиня может обидеться, что ее обнажают перед мужчинами!

– Я много раз видел ее голой и даже помогал натирать ее тело. На меня она не обидится!.. Я хорошо помню, что на ней было много мест, пораженных гнилью.

– Гнилью?.. Может ли это быть на богине?

– Да… Ведь ксоан-то старый, и если бы его не натирали смолистыми маслами и воском, он давно превратился бы в труху!

Опию поразило это заявление бывалого иеродула.

– Хорошо, – решилась она, после некоторого раздумья, – мы откроем тебе богиню, иначе меня замучит сомнение. Ирана, раздень богиню!

Служанка подошла к идолу и с поклонами начала раздевать ее, приговаривая:

– О великая богиня, не гневайся на меня и мою госпожу! Мы раздеваем тебя не из любопытства, но чтобы сменить твои одежды на лучшие!

Когда плоское, доскообразное тело Девы было обнажено, Костобок приступил к осмотру. Он щупал изваяние, гладил его пальцами, колупал ногтем, но нигде не мог найти затертых воском выгнивших мест, так хорошо ему известных. Становилось очевидным, что истукан был изваян совсем недавно из нового куска дерева и покрашен темным лаком, который придавал дереву вид довольно ветхий. Дойдя до ног Девы, Костобок исследовал каждый палец, потом упал на колени и заглянул на подошвы.

– Белые! – вскричал он. – Белые подошвы-то! Их забыли натереть лаком! Совсем новое дерево! Это же обыкновенная таврская сосна!..

– Значит, Дева не настоящая? – ахнула царица, хватаясь за грудь.

Костобок поднялся на ноги, не спеша отряхнул пыль с коленей.

– Фу! А я было уж поверил, что это она… Но теперь вижу, что нет! Теперь я даже могу сказать, кто вырезал из дерева эту куклу, – вольноотпущенник Стратокл! Только он в Херсонесе умеет хорошо резать по дереву! Он гиппарху Бабону коня вырезал – получился как живой! Право!

Все были смущены и разочарованы. Лайонак смотрел куда-то в сторону, стараясь не встречаться глазами с царицей и ее служанкой. Сказал иеродулу неуверенно:

– Послушай, дружище, я готов тебе поверить, но, может быть, херсонесцы заменили старый ксоан новым и поставили его в храм, где в него перешла вся сила старого! А?

– В том-то и дело, – спокойно возразил Костобок, – что, по преданию, кумир Девы может существовать только в первообразе!.. Правда, у херсонесцев в храме есть еще один, из розового мрамора. Но сила в нем от деревянной Девы!.. Только тот кумир приносит счастье полису, который сошел к таврам с неба! Он не вечен, постепенно разрушается. Когда совсем разрушится – Херсонес погибнет! Нет, Лайонак, я верю, что греки вынесли эту игрушку на поле боя, но настоящий ксоан – никогда!..

Опия заплакала и, всхлипывая, ушла в свои покои. Ирана поспешила за нею. Мужчины остались одни. Лайонак смущенно почесал затылок.

– Эх, испортил ты мне все дело! В конце концов, не все ли равно было для царицы, настоящий ксоан или нет! Она забавлялась бы им и не досаждала царю с вечными просьбами дать ей возможность поклониться Деве! Я ведь под стрелами протащил эту деревяшку! Даже жрицу настоящую и верного товарища оставил в руках роксоланов, только чтобы спасти это сосновое полено!

Лайонак в досаде пнул деревянную Деву, она с грохотом упала на пол.

– Что ты говоришь? – удивился Костобок. – Ты и жрицу полонил… Где же она сейчас?

– Откуда я знаю, отбили ее роксоланы!.. А товарища убили.

– Если это Мата, то я роксоланам не завидую.

– Красавица! Здоровая, крепкая девка, кровь с молоком!

– Значит, не Мата. Какая она лицом?

– Волосы русые, глаза синие.

– Это Гедия, дочь Херемона! – с неожиданной теплотой и участием воскликнул Костобок. – Надо узнать, где она, и выручить ее!

– А зачем теперь она нужна, раз Дева поддельная!.. Вот если бы ксоан оказался подлинным, то тогда другое дело! А теперь мне до нее дела нет!.. Эх, Костобок, пойдем туда, где вином торгуют! Я угощаю!..

Вечером их обоих вызвали к Палаку. Втроем они направились в покои царицы. Дева валялась на каменном полу холодной нежилой комнаты совсем голая. Кто-то уже сострогал ей бок ножом и насорил стружками. Это Ирана хотела убедиться, что идол вырезан из совсем нового куска дерева.

Палак внимательно осмотрел изваяние.

– Однако, она, видимо, очень похожа на настоящую? – спросил он.

– Да, Палак-сай! – поклонился Костобок. – Даже я сначала не разобрался и поверил!

Царь с усмешкой посмотрел на Лайонака, который выглядел удрученным, пришибленным.

– Ты не печалься, боспорец, – сказал он одобряюще, – не ты здесь виноват! Если бы это была настоящая Дева, то ты и ее привез бы с успехом! И я награждаю тебя наборной катафрактой и назначаю сотником в свою дружину!.. Одного жаль – потерял ты князя своего Фарзоя!

Он вздохнул.

– Никогда не оставил бы князя, если бы не спешил ускакать в степь с этой деревяшкой!.. Все из-за нее, проклятой!

Отпуская воинов, царь дал им по горсти серебряных монет и настрого наказал держать в тайне секрет богини.

– Пусть никто этого не знает!.. Пусть все думают, что мы отбили у херсонесцев их богиню! Она должна сослужить нам службу, хотя я еще не знаю какую!.. Идите!

4

Урызмаг маленькими глотками пил темно-красное вино из деревянной походной чаши и, прищурив глаза, смотрел на пленницу, что сидела в углу юрты заплаканная, но непреклонная.

– Ты надеешься, что тебя выкупит отец. Напрасно! – говорил роксолан, мешая греческие и скифские слова. – Мне не надо его золота! В моих руках меч, которым я всегда добуду золото!.. А такую, как ты, не всегда удается иметь даже такому бесстрашному витязю, как я!.. Ты поедешь со мною в наши степи и будешь жить у меня не хуже, чем у отца. Кто знает, может быть, ты и не надоешь мне в первый месяц, тогда я сделаю тебя младшей женой. Ты сильна и красива! Таких любят роксоланы!..

– Я буду просить милости у царя Тасия, и он мне не откажет. Он велит тебе отдать меня отцу за выкупную сумму… Но никогда не буду ни наложницей твоей, ни женой!.. Я ненавижу тебя, сармат!

– А если царь Тасий запросит очень много и твой отец не сможет столько выплатить, как тогда? – с издевкой спрашивал Урызмаг, которому доставляло удовольствие видеть, как горячится молодая пленница, как раздувает ноздри, гневно сверкая глазами. Он смеялся беззвучно и щурился, как кот, играющий с мышью.

– Он отдаст все, – со страстью отвечала девушка. – А не хватит – город прибавит из храмовых сумм!.. Я жрица Девы, и полис не оставит меня в плену или рабстве!

Урызмаг опять смеялся и с довольным видом крутил головой, радуясь, что стал хозяином такой молодой и прекрасной собою рабыни.

– А я не захочу и не отдам тебя! Ты – моя законная добыча, и никто, даже сам царь, не имеет права отнять тебя у меня!

– Не ты захватил меня, а скифы! Они отбили меня у моих сограждан, а твои люди по-разбойничьи напали на скифов и взяли меня как добычу!

– Добычу? – с хищной радостью переспросил роксолан, скаля зубы. – Так, так, добычу… У-ух!.. Скоро все будет добычей роксоланов! Не только ты. А тебя никому не отдам ни за что! Лучше возьму меч и убью тебя, пусть никому не достанешься!

– Я сама умру, но твоей не буду!

– Ай-ай! Немало хороших кобыл объездил я, они стали послушны, как овцы. Ты такая же будешь.

Урызмаг допил вино, медленно поднялся на ноги. Девушка прижалась спиной к войлочной стенке юрты и приготовилась защищаться.

– Не сейчас… – произнес он и вышел из юрты, пошатываясь.

Гедия слышала, что за стеною ее тюрьмы раздаются голоса, ржут кони, звякают удила. Она догадывалась о причинах этого шума. Роксоланы собирались в далекий путь, на родину. Сердце девушки сжималось от тоски. Вдвойне становилась противной юрта, пропахшая дымом. Пленница брезгливо морщилась, отворачиваясь от потников, постланных на землю. Да и не только от потников. Все здесь провоняло конским потом и еще чем-то гадким, оскверняющим. Она с чувством отвращения думала об Урызмаге, о его грязных руках с черными ногтями и почему-то вспоминала Бабона. «Как они похожи!» – восклицала она мысленно и вздрагивала от страха и брезгливости.

За стеной послышалась будто скифская речь. Гедия прислушалась.

Полы дверного полога медленно раздвинулись, и показалась голова воина в медном шлеме с кольчатым забралом, из-под которого висели усы.

– Ай! – невольно вскрикнула девушка.

– Не бойся! – успокоил ее воин по-гречески. – Я ищу тебя.

– Кто ты? – встрепенулась она.

Вместо ответа воин приподнял забрало рукой, одетой в тяжелую рукавицу. В изумлении Гедия узнала Костобока. Его желтоватые глаза смеялись.

– Костобок? – радостно воскликнула она. – Как ты здесь оказался?

– Об этом потом, молодая госпожа. Я хочу помочь тебе освободиться.

– Ах, Костобок! Пусть боги любят тебя вечно!.. Спаси меня, и я ручаюсь, что ты получишь свободу и будешь награжден!

– Я уже свободен!.. Тсс…

Костобок исчез. Гедия упала на колени и благодарила Деву за помощь. Она была уверена, что это богиня направила к ней Костобока и она же сделает так, что ее любимая жрица не останется рабой грязного варвара, но вернется домой, в милый сердцу Херсонес, обитель радости и счастья. Каким солнечным, уютным, чистым представлялся ей сейчас родной город, какими добрыми, справедливыми и мудрыми рисовались его люди. Уверенность в скором освобождении наполнила ее душу ощущением бодрости и силы.

Костобок обожал юную жрицу, несмотря на то что она была дочерью одного из самых черствых рабовладельцев Херсонеса, города, который обрек его сначала на вечное рабство, а затем на бесславную смерть.

Он разыскал Лайонака в дворцовой кухне у очага. Боспорец с аппетитом доедал из глиняной миски остатки царской трапезы, что вынесла ему Ирана. Бывший иеродул сел рядом и, не ожидая приглашения, протянул руку к посудине и запустил пальцы в жирную подливку, вылавливая куски баранины, обернутые в тесто.

– Проголодался?

– Как волк!.. А накормить некому. Хорошо – о тебе Ирана заботится! Ты пробудил в ней страсть!

– А ты что, завидуешь?

– Что ты, совсем нет!.. Я, брат, благодарю богов и демонов, что избавился от старшей жрицы, которая надоела мне хуже хромой лошади!.. И не спешу заводить другую.

– У тебя иное положение, ты свободен, царь дает тебе кое-что на пропитание и на вино. Знай гуляй!

– А ты чем обижен?.. Назначен сотником, с царской прислужницей дружбу водишь!.. Скажи ей – она тебе лучшего вина принесет!

– Не обижен я, а дело у меня важное, из-за которого я приехал сюда из Пантикапея. А чтобы сделать это дело, нужно мне к царю и царице доступ иметь. Ирана мне помогает.

– Добро!.. А вина у тебя нет?.. Горло промочить!

– Как нет, бери и пей!

Сатавк подал кувшин. Костобок напился, громко крякнул и обтер усы рукавом с удовлетворенным видом сытого человека.

– Так вот, Лайонак, – начал он, – удалось проникнуть мне в лагерь сарматов вместе с агарами. Агары сейчас там свои люди… Все юрты пересмотрел, но нашел то, что искал.

– Что же ты искал у роксоланов?

– Гедию, самую прекрасную жрицу Девы!.. Ту самую, которую вы полонили, да уберечь не сумели!.. А напали на вас люди племянника Тасия Урызмага!..

– Это ты точно знаешь?

– Точно! В юрте Урызмага я и нашел пленницу. Бедняга!..

– Гм… Тогда я сейчас же иду к Палаку, пусть он потребует у Тасия ответа за убитого воина!

– А за девушку? Ведь она твоя добыча, а не роксоланская!

– Эка далась тебе эта девчонка!.. За убитого воина Палак может потребовать наказания виновных, а из-за жрицы едва ли стал бы ссориться с Тасием. Тем более что она теперь и не нужна ему. Ксоан-то не настоящий!.. Нет богини, не нужна и жрица!

– Напрасно так говоришь. За свою дочь Херемон дал бы богатый выкуп!.. Только у тебя ничего не выйдет!..

– Почему?

– Они девицу запрячут так, что и не разыщешь, царю же скажут, что им ничего о ней и об убитом воине не известно. На том дело и кончится.

– Ну, тогда пусть они будут прокляты, шакалы!

– Значит, ты не хочешь освободить девушку от сарматского плена?

Лайонак засмеялся и посмотрел на иеродула так, как будто видел его впервые.

– Ты так о ней беспокоишься, что я начинаю подозревать, не сестра ли она тебе. Или, может… невеста?

– Нет, она мне никто, но я помню доброту ее ко мне, когда я был храмовым рабом. И клянусь всеми скифскими и эллинскими богами, что выручу ее из беды, чего бы мне это ни стоило!.. И ты должен помочь мне в этом.

– Но она же дочь одного из твоих поработителей, врага Палака!

– Она здесь ни при чем!.. Почему она должна страдать, быть рабой вшивого сармата, вместо того чтобы жить в доме отца своего и радоваться?.. О, я слишком хорошо знаю, что такое рабство, и не могу равнодушно говорить о нем!..

– О мой друг! Твои слова хороши!.. Я тоже был рабом и ненавижу рабство. И принадлежу к братству угнетенных сатавков, которые поклялись добиться своего освобождения от рабской зависимости. Того же хотят и городские рабы Пантикапея. Будь нашим братом.

– Что ж, я не против, мстить хозяевам – это по мне!

– Только вот смотрю я на тебя и удивляюсь. Вчера ты сбросил рабские цепи, еле живой бежал из Херсонеса, а сегодня хлопочешь о свободе гречанки, отец которой – мучитель тысяч таких, как мы с тобою!

– Отец ее мучитель, но не она!

– Девчонка, конечно, попала в беду. Но ты слишком близко к сердцу принимаешь ее несчастье. Она гречанка. А кто, как не греки, принесли в наши края обычай порабощения единоплеменников?.. Наши предки делали рабами лишь пленных врагов. Да и обращались с ними куда лучше.

– Девушка ни в чем не виновата! – упрямо настаивал Костобок.

– Хорошо, хорошо! Я готов помогать тебе, хотя мною руководит более желание надуть рябого сармата, чем освободить дочь херсонесского богача. Кажется, я даже нашел способ сделать это!.. Хо-хо-хо!..

Лайонак раскатисто расхохотался и неожиданно ударил Костобока по плечу.

– Мне пришла в голову удачная мысль!

– Что же ты придумал? Скажи на милость!

– Потом узнаешь. Я буду действовать через Ирану, а Ирана – через царицу… Теперь главное – чтобы никто не узнал, что Дева у нас поддельная!

– Этого никто не узнает!

– Вот это хорошо!

5

Опия была в отчаянии. Теперь, как никогда, ей казалось, что от возможности принести поклонение херсонесской богине зависит ее счастье и даже судьба Скифии.

– Я же знаю, – плакалась она Иране, – что если Палак не будет иметь законного наследника, то после его смерти начнутся раздоры между князьями. Каждый захочет сесть на царское место и возложить на голову диадему!

– А что, если послать тайного человека, он пробрался бы в Херсонес и от твоего имени, моя государыня, обратился бы к богине! – осторожно посоветовала рабыня.

– Это ты хорошо говоришь, Ирана. Но разве тот же Вастак сможет появиться в Херсонесе, прийти в храм Девы, принести ей дары и молитву скифской царицы? Его сразу же заметят и посадят на цепь как пленника или убьют как врага!

Накануне Ирана имела беседу с Лайонаком и действовала сейчас по заранее обдуманному плану.

– Великая и мудрая! – воскликнула она, падая на колени. – Я, конечно, глупая девка, твоя верная раба – и мое дело стелить тебе постель и кормить тебя… Но я знаю, как передать молитву твою херсонесской Деве!

– Ты сама хочешь сделать это?

– Нет, не сама!.. Но если ты получишь в руки херсонесскую жрицу, что сидит в юрте Урызмага, то сразу выиграешь возможность вытянуть у херсонесцев большой выкуп за нее и сможешь поручить ей поклониться богине от твоего имени!.. Богиня ее хорошо знает и, я уверена, послушает ее!

– Ах!.. Ты права!.. Но отдаст ли жрицу Урызмаг?

– Так просто не отдаст!.. Но ее можно променять на… Деву!.. Тасий хочет иметь ксоан, он же не знает, что он поддельный!..

Царица поняла, захлопала в ладоши от восторга. Ее смех и радостные восклицания достигли даже ушей Палака. Царь удивился этому. Давно уже царица Опия не хохотала так весело. Он поднялся с ложа, на котором лежал до этого в мрачном раздумье, и направился в женские покои.

Опия, увидев царя, поспешила упасть на колени. Ирана пала ниц.

– О великий царь! – обратилась царица к нему. – Ты же знаешь, как я страдаю, как хочу подарить тебе сына!..

– По-моему, ты смеешься, а не страдаешь.

– Да, я засмеялась первый раз за долгое время. На меня глянул дух надежды!.. Я теперь знаю, как мне обратиться с молитвой к Деве!.. Только обещай мне сделать все то, о чем я буду просить тебя.

– Я готов сделать все – только для того, чтобы еще раз услышать твой смех!

Стражи, стоящие в коридоре, были не менее Палака удивлены веселым настроением царицы в дни всеобщей печали, когда в царском дворе все ходили на носках, боясь раздражить царя, хандрившего после поражения на поле боя. Но их удивление перешло в изумление после того, как до их ушей донесся раскатистый хохот Палака.

Царь схватился за бока и хохотал до слез.

– Хо-хо-хо! Вот это мне нравится!.. Хо-хо-хо!.. Рябой сармат спит и видит эту деревянную бабу!.. Хо-хо!.. Я готов удружить ему ее!

Продолжая смеяться, он милостиво кивнул головой Иране, предложившей столь необычную мену одной девы на другую, и ушел к себе в значительно лучшем настроении.

На другой день весь Неаполь узнал новость: Тасий получил в собственность деревянный кумир херсонесской Девы, отдав за нее пленницу, дочь херсонесского богача Херемона.

Люди по-разному оценили это событие. Молодые воины, занимаясь чисткой лошадей, весело смеялись. По их мнению, царь Палак поступил, как и подобает мужчине. Каждый из них сделал бы так же на месте царя. Получить прекрасную девушку в обмен на полусгнившую деревяшку – просто удача!

Пожилые горожане видели в этом слабость Палака, поскольку тот не смог отказать наглому роксолану и поступился такой драгоценностью, как прославленный талисман Херсонеса.

Зато Тойлак и все жреческое сословие были довольны. У скифов есть свои боги и жрецы. Зачем же скифскому царю заводить еще одного идола? Это могло бы повредить авторитету жрецов бога Папая.

Радовалась и царица. Она только что приняла жену погибшего князя Борака и беседовала с нею. Опия сразу почувствовала к внимательной и рассудительной собеседнице с карими глазами внезапную женскую симпатию. Более слабая телом и духом, царица бессознательно тянулась к молодой вдове, угадывая в ней ту душевную твердость и силу характера, которых ей самой недоставало. Следуя сердечному порыву, она спешила рассказать новой подруге все свои тайны.

Узнав о состоявшейся мене между царями, она обняла вдову и сказала ей с горячностью:

– Табана! Я почти счастлива сегодня!.. Счастлива встречей с тобою!.. Счастлива и тем, что теперь херсонесская жрица сама отвезет Деве мои подарки и обратится к ней с моей просьбой!..

– Я рада за тебя, госпожа, – ответила женщина, – если разрешишь, я тоже буду просить Гедию.

– О чем же, скажи мне!

– Сделать возлияние и принести жертву на могиле моего мужа Борака. Он не должен голодать в стране теней!.. Я не могу сейчас сама поехать на место его гибели, но сделаю это, как только в Херсонес пойдут караваны купцов. Для этого я и осталась здесь.

– Боги наградят тебя, Табана, за твою верность!.. Борак смотрит на тебя из страны мертвых и радуется!.. Будь гостьей у меня, мы будем делить наши печали!..

В это время Гедия сидела в юрте Урызмага и думала над тем, как и скоро ли Костобок выручит ее из несносного плена и поможет избавиться от страшной участи рабыни.

Неожиданно в юрту ввалился Урызмаг. Он был пьян и чем-то взбешен. Пройдя к дальней стенке юрты, он повернулся и уставился на девушку своими волчьми глазами.

– Так ты не хочешь быть моей навсегда?

– Лучше смерть, чем позор!

Роксолан стремительно подошел к ней, грубо схватил ее за руку и, не обращая внимания на крики, выволок из юрты.

– Вот она! – крикнул он. – Возьми ее, пока я имею силу удержаться и не ударить строптивую рабыню кинжалом!

Гедию ослепил блеск яркого снега, освещенного солнцем. Привыкнув к свету, она подняла глаза и почти вскрикнула от радости. Перед нею стоял Костобок с двумя воинами-скифами.

– Пойдем, молодая госпожа, тебя хочет видеть царица Опия!

1

Происшедшее казалось Фарзою сном.

Великолепная Эллада, Родос, белоснежные колонны храмов, олимпийские игры и греческая философия.

Это все в прошлом.

Степная Скифия. Простой и мужественный народ, встреча с друзьями детства, замыслы Палака, лихие скачки на лошадях, нелепая осада Херсонеса и не менее нелепая неудача скифо-роксоланского воинства, ласковые глаза Табаны и смерть Марсака…

Это тоже в прошлом.

Что же в настоящем?.. На этот вопрос ответить труднее всего. Вчера он возглавлял левое крыло непобедимой конницы двух царей. И вдруг так странно, внезапно, непонятно войско сколотов и сарматов оказалось разбитым, бегущим с поля боя… Шеститысячная фаланга понтийцев, поддержанная такой же по численности ратью херсонесцев, оказалась победительницей над более сильным и многочисленным войском, которое не терпело недостатка ни в мужестве, ни в оружии, но рассыпалось, отхлынуло назад, как морская волна после удара о гранитный утес.

Умение и сплоченность победили и рассеяли могучую, но рыхлую многотысячную толпу вооруженного народа.

Он же, князь скифский, выученик родосских школ, друг царя Скифии, упал на землю с седла, чтобы подняться на ноги рабом, из человека превратиться в безгласную вещь… Теперь он живая машина, орудие, его можно продать, убить или заставить работать до упаду, не спрашивая, как он себя чувствует и чувствует ли вообще.

Только что ему предлагали изменить своему царю и этой ценой возвратить себе свободу. Он отказался. Правильно ли он сделал?

И все его существо ответило на этот вопрос: «Да, да, конечно, правильно! Иначе и не могло быть. Нет преступления хуже измены. Лучше умереть, чем жить предателем».

Гориопиф – хуже гадины! Он недостоин носить имя сколота!

Ярость вспыхнула в груди молодого князя, кулаки сами сжались… Эх, нужно было крепче его ударить, чтобы он совсем не мог подняться! А еще лучше схватиться бы на мечах и вогнать ему клинок в рот!

Обуреваемый различными мыслями и чувствами, Фарзой не был в состоянии правильно воспринять свою страшную участь, осознать и осмыслить свое рабское положение. Перед ним раскрывались яркие картины прошлого, настоящее же выглядело тусклым, нереальным.

Ему надели на руки холодные браслеты и грубо дернули за цепь.

– Пошевелись!.. Чего глаза вытаращил?

Кто-то презрительно рассмеялся.

Пахнуло густым и тяжелым духом. Это был запах многих скученных в одно место человеческих тел, покрытых потом от напряженной работы, но лишенных возможности поддерживать себя в чистоте и опрятности, запах эргастерия, отравленное дыхание тюрьмы.

Фарзой хорошо знал этот тошнотворный дух рабского стойла. Его знали все, кто жил в ту эпоху. Человеческое стадо, соединенное общей упряжкой и со стоном влачившее вперед тяжелую колесницу античного общества, являлось естественным и повседневным добавлением к той прекрасной картине, которая называлась античной цивилизацией.

Князь попал в число рабов-кандальников, прикованных на всю жизнь к веслу, не могущих рассчитывать ни на какое снисхождение.

Было время, когда он спокойно взирал на гребцов-невольников, как взирают на рабочую скотину. Ему и в голову не приходил вопрос о том, как чувствуют себя эти скованные цепями люди. Хорошо или плохо?.. Тем более он не пытался сравнивать себя с ними или допустить, что и он может оказаться в их положении.

Необычная мысль, что он пленник и даже может стать рабом, впервые мелькнула у него во время плавания на «Евпатории». Тогда же он почувствовал нечто подобное жалости к гребцам, среди которых находился и Данзой, но это были мимолетные переживания.

Как богатый не может понять бедного, так и свободный не в силах прочувствовать весь ужас рабства.

И вот сейчас, когда цепь звякнула о палубу и кузнец, приковавший его к веслу, ушел, Фарзой словно проснулся и стал осматриваться вокруг.

«Арголида» стояла в керкинитидском порту и готовилась к отплытию в Херсонес. По палубе топало много ног, далеко разносились разговоры и смех понтийских моряков. Корабль, загруженный зерном, значительно осел, стал как бы ниже, приземистее.

Гребцы располагались вдоль бортов в три этажа, имея верхнюю палубу над головой, в виде крыши. Со стороны моря их защищала дощатая обшивка с амбразурами для весел. Амбразуры были узкие, как бойницы, и позволяли выдвигать весла лишь на определенную длину. Весла имели особые утолщения, благодаря которым они не падали в море, даже если их не удерживали гребцы.

Обязанностью каждой пары гребцов было выдвигать одно весло по команде и также по сигналу опускать его в воду. Ритм работы обеспечивал флейтист. Гребли, сидя на скамьях, одна выше другой. Когда кибернет кричал: «Суши весла!» – рабы наваливались на весла грудью и прижимали их к коленям. При этом весла поднимались из воды и замирали в горизонтальном положении в виде красивой гребенки, все как одно. Горе тем, чье весло оказалось ниже или выше других или покачнулось, нарушив общий порядок. Удары палкой, площадная брань, лишение пищи и воды – все шло в ход против «ленивого, нерадивого дармоеда», как называли в таких случаях гребца.

Нарушение дисциплины влекло за собою наказание не только виновника, но и его напарника и всех гребцов одной стороны корабля. Рабы следили друг за другом, как того требовали надсмотрщики, дабы не допустить проступков со стороны любого из сотоварищей и не нести за них жестокой кары.

Фарзой оказался свидетелем расправы гребцов с одним из своих собратьев, обвиненном в лености, за что все они оказались лишенными пищи на полдня.

Зачинщиком расправы был напарник провинившегося, он ударил несчастного кулаком наотмашь с криком:

– Что же, мы должны работать за тебя?

Сосед хлестнул «преступника» цепью и со злобой прохрипел:

– Ты ленишься, старый осел, а нас морят голодом!

Обозленные голодные рабы вскочили со скамей, били его ногами. К счастью, не все могли дотянуться до него, их не пускали цепи. Его спасли стражи, но уже помятого, еле живого.

– Скоты! – кричал надсмотрщик. – Вы причинили царской казне убыток! Если раб умрет, я заставлю вас отработать его стоимость!.. Я вычту его цену из вашей пищи!..

Звероподобные, обросшие бородами, оборванные люди возвратились на свои места, бросая исподлобья мрачные взгляды.

На место избитого раба приковали Фарзоя. Князь огляделся и увидел, что сидит на грубой деревянной скамье, имея слева весельную амбразуру, а справа и выше – того самого черномазого невольника, который начал самосуд над своим напарником.

У их ног лежало орудие печального труда – весло, рядом валялся грязный соломенный мат. Фарзой принял его за постель для гребцов. Лишь после он узнал, что такими матами в холодное время затыкается на ночь весельная амбразура. Никаких подстилок для людей не полагалось. Они ложились по двое и старались согреться один около другого.

– Новенький! – хрипло, на ломаном греческом языке сказал сосед. – Видно, еще не махал веслом никогда!.. Сколот, пленник?.. Жаль, что я не могу говорить на вашем языке. Мидийцы плохо понимают скифов и парфян.

– Говори по-эллински, – ответил князь, – я пойму тебя. Да, я сколот, попал в плен к Диофанту.

– Что же вы так плохо воевали?.. Разбили вас понтийцы! А вы разбежались, вояки!

– Нет силы, что могла бы победить понтийцев! – странно высоким, кликушеским голосом крикнул дальний гребец, загремев цепями.

– Молчи, ты, – пробасил другой, – пока не получил по зубам! Тоже оракул!

Фарзою стало не по себе. Он видел, что рабы ведут себя как-то странно, и тут же подумал, что нечеловеческие условия существования этих людей не могли не повлиять на их мысли и чувства. Истязуемые надсмотрщиками, они сами ожесточились. Лишенные человеческих утех, они стали походить на скотов. Рабство изломало не только их жизнь и изменило их внешность, но изуродовало и души их и мысли. «Вот и мне суждено стать таким же!» – с невольным страхом подумал князь.

– Кем же ты был в войске? Начальником или воином?

Фарзой вздрогнул от этого вопроса. С трудом нашелся:

– Да… воином!

– Ага!.. А одет ты неплохо!.. Уж очень много на тебе одежды, надо поделиться! Ты мне шапку-то отдай, а мою себе возьми. И знай, что я старший над тобою, учить тебя буду… как надо грести веслом!

И, не ожидая согласия, он стащил с новичка шапку и епанчу. Фарзой ощутил в руках какую-то липкую кучу тряпок, просаленных и провонявших. Это была шапка его «старшого». Он с гримасой выпустил ее из рук. Шапка плюхнулась под ноги.

– А, не хочешь, – раздался за спиною голос. – Давай ее сюда, она мне пригодится!

Заскорузлая рука протянулась из-под скамьи и ухватила то, что здесь называли шапкой.

– Молчать! – заревел надсмотрщик, внезапно появляясь. – По местам!

– Еду несут!.. Еду!.. Тише вы!

Цепи загремели и сразу затихли. Все рабы уселись на скамьи и замерли в нетерпеливом ожидании.

Пахнуло чем-то кислым и будто мясным. Кто-то жалобно заскулил. На него зашикали.

– Мясо! – не выдержал один.

Раздатчик стукнул его по голове черпаком.

– Бери чашку-то! – сосед всунул в руки князю деревянную долбленую чашку. – Да смотри, все не сжирай, оставь мне половину! А сожрешь – бит будешь!

Раздавали похлебку с мясом павших на поле битвы лошадей. Пахло варево не так уж плохо. Кислый дух шел от лепешек, выпеченных из отрубей и жмыха.

«Старшой» улучил момент и, запустив грязную пятерню в чашку Фарзоя, достал оттуда мясо и с довольным смешком отправил его себе в рот.

– Ты голоден, возьми себе все, – предложил Фарзой.

Тот не отказался и съел две порции под завистливые замечания окружающих.

Ужин закончился очень быстро.

– Закрывай окна! – скомандовал надсмотрщик.

Амбразуры были заткнуты соломенными ставнями. Сразу стало темно.

– Ложись, кончай разговоры!.. Благодари богов и царя Митридата, да и меня, кормильца вашего, за милость и сытный ужин!

– Слава Митридату! Благодарение богам! Вечная удача кормильцу нашему!.. – привычным бормотанием отозвались гребцы.

Невольники устраивались на покой, но разговоры и шепот продолжались.

– Вот ты был воином, – говорил сосед, – а я, брат, у самого Митридата конюхом был!.. Ух и ел я тогда! Ты ничего такого в своих степях отроду не видывал!

– Значит, тогда ты был свободным? – спросил князь.

– Нет, не свободным, но и не таким рабом, как сейчас. Царским был человеком. Ну, а у царя все рабы. Даже такие, как Диофант, и те, обращаясь к царю, рабами себя называют… А шапочка у тебя теплая!.. Да и накидка не хуже. Сразу согрелся…

Он рыгнул.

– Меня зовут Тирон. Завтра утром я обучу тебя умению управлять веслом!

Съеденное за двоих и приобретение теплой одежды привело Тирона в благодушное настроение. Он продолжал шептать:

– А попал я сюда совсем случайно. У любимой царской кобылы был жеребенок. Я недосмотрел, у жеребенка опух пупок, нагноился. Его надо было бобровой струей окурить, я тоже не догадался. Ну, жеребенок и сдох. За это меня по пяткам били палкой, а потом отправили на триеру. Охо-хо!.. Но я свое возьму, снова сойду на берег и буду жить в уютном доме и каждый день есть просо и мясо!

Послышался храп. Рабы уснули. Затих и Тирон. Фарзой продолжал сидеть на скамье с широко раскрытыми во тьме глазами.

То, что он сейчас ощущал, походило на крайнее изумление. Неужели и он такой же, как эти люди, потерявшие свой первоначальный облик? Если да, то и он скоро будет, как они, рыгать после жидкой похлебки, прославлять хозяев за жмыховую лепешку и льстиво называть тюремщика кормильцем… Его будет хлестать надсмотрщик бичом, а товарищи по беде изобьют за ошибки в работе…

Вспомнился Данзой в день его освобождения, его невнятное бормотание, беспричинный смех и стремление к уединению. Тогда это выглядело странным, а теперь становится понятным. Ведь старик был прикован к веслу гераклейского судна целых восемь лет! Страшно подумать!..

Только к утру он начал успокаиваться и задремал. Ему снилось, будто он вдвоем с Марсаком скачет верхом куда-то по зеленой бескрайней степи. И старик показывает ему нагайкой на далекую гору, покрытую снегом, и говорит: «Вон на той горе наше счастье! Нужно очень много сил, чтобы взобраться на эту высоту. Но зато на ее вершине ты найдешь ключ к свободе и независимости Скифии!»

Потом ему грезились дворцы Родоса, толпы разодетых важных людей, стоящих на берегу. А он среди них оказался голым и запачканным мерзостью. Ему стыдно, неловко, хочется убежать. Но со всех сторон на него смотрят светлолицые люди, тычут пальцами и кричат: «Раб! Раб!..»

Это было невыносимо. Он хотел схватить меч и напасть на насмешников, но меч рассыпался в его руках, превратился в деревянные гнилушки.

Образы утраты, унижения и позора преследовали его.

Но сны хороши тем, что с пробуждением мы избавляемся от их гнетущей власти. Радостно ощущаем себя живущими под веселым солнцем действительности, а не в туманных катакомбах сновидений.

Иным было пробуждение Фарзоя. Его пробудил пинок, которым угостил его Тирон.

– Вставай, Сколот!.. Или ты хочешь, чтобы из-за твоей лени нас лишили утренней еды?

2

«Арголида», груженная хлебом, вышла из керкинитидской гавани рано утром. Снег бесшумно падал на палубу и не таял. Зима вступала в свои права.

– Последнее плавание в этом году! – сказал Диофант, сидя в теплой и уютной капитанской каюте.

– Погода нам благоприятствует, – почтительно ответил еще молодой, но способный наварх Неоптолем, стоя перед стратегом, – во второй половине дня мы станем на якорь в гавани Херсонеса.

Вслед за «Арголидой» отчалили от берега два меньших корабля, тоже с зерном, подарки Херсонесу от внезапно подобревшего Диофанта.

В трюме главного корабля расположились Мата и Лаудика. В их слабо освещенной каютке пахло горелым зерном. Старшая жрица вела себя совершенно спокойно. Она лежала на мягком ложе и часто взглядывала в круглое металлическое зеркало, ощупывая щеку, все еще вздутую от грубой ладони Никерата.

«Грязный мужик, хуже скифа!» – ругала его Мата в душе.

Лаудика проливала слезы и удивлялась безразличию Маты. Ее возмущало, что жрица не проявляет печали по утраченной Деве и не терзается мыслью о предстоящем ответе перед народом.

«Ну, – думала Лаудика, – о Гедии она не жалеет, поскольку видела в ней соперницу, отвлекающую своей красотой ее несравненного Бабона. Но ведь Девы-то нет!.. Херсонес потерял свою святыню, а Мата ничем не показывает, что это ей больно или неприятно!»

Мата с аппетитом ела пшенную кашу с молоком и скифский овечий сыр. Потом улеглась лицом к стенке на ложе с высокой закраиной и издала легкий храп.

Лаудика продолжала сидеть в углу каюты, обхватив колени руками, думала о подруге, попавшей в рабство к степнякам, и пыталась представить себе, как начнет рушиться Херсонес, потерявший свою богиню.

Начало изрядно качать. Корабль вышел в открытое море.

На палубе появился Диофант в сопровождении Неоптолема и Бритагора. За ними в некотором отдалении шел триерарх, греко-перс с огромным горбатым носом и круглыми глазами, полузакрытыми тяжелыми веками. Триерарх прислушивался к разговору начальства, поглядывая вокруг, нет ли какого беспорядка.

Морозило. Из уст собеседников вылетали целые клубы пара. Снежок нежно похрустывал под ногами. Сверху падала какая-то блестящая пыль, которая вскоре украсила шапки и плечи понтийцев.

– Прекрасное судно «Арголида», – заметил Диофант, – оно имеет хороший ход и совсем новое.

– Притом столь же хорошо содержится, – вставил Неоптолем, взглянув на триерарха. – Посмотри, стратег, с какой четкостью работают гребцы!

– Да, весла погружаются одновременно.

– Можно подумать, – добавил Бритагор, – что один человек поднимает и опускает ряды весел.

– Этого достиг наш келевст Бесс! – поспешил вставить со стороны триерарх. Он хорошо знал, что для того, чтобы получить похвалу от начальства, следует хвалить работу своих подчиненных.

Все подошли к краю борта и стали смотреть вниз, где кипели серые водовороты, вздымаемые сотней еловых лопастей, мерно черпающих воду и столь же дружно вскидываемых вверх…

– Нужно поощрить келевста Бесса по прибытии нашем в гавань Херсонеса, – приказал Диофант.

– Слушаю и повинуюсь! – бодро ответил триерарх, приподымая свои тяжелые веки.

Но тут же на лицах подчиненных появилось выражение испуга. На глазах стратега, столь милостиво поощрившего келевста и хорошо отозвавшегося о корабле, произошло досадное событие. Одно весло задрожало, стало колебаться из стороны в сторону, ударяясь о другие весла, наконец бухнулось в воду с громким плеском. Ритм гребли нарушился.

Диофант в ответ на смущение и испуг корабельного начальства усмехнулся.

– Мое приказание остается в силе, – сказал он твердо, – мы должны прибыть в Херсонес благополучно! Пусть стараются все, я не забуду их усердия!