Книга: Просто о любви



Просто о любви

Татьяна Алюшина

Просто о любви

Моей замечательной племяннице Александре Беляевой посвящается с любовью

— Нет, ну надо же было в очередной раз так попасть, а?! — негодуя, вопрошала у провидения Стаська. — Не умею я ей отказывать, и все! Ну хоть бы раз придумала что-нибудь — свидание какое захудалое, например, или работу срочную!

Стаськины стенания о возможных вариантах отговорок от поручения начались, как только она проснулась утром, и все были одного порядка, а именно: в пользу бедных, то бишь суть бесполезны, поскольку отказать любимой тетке, именуемой в семье «княгинюшкой», она не могла и, пожалуй, не знала никого, кто бы мог.

А отвертеться и придумать путевую отговорку… а-а-а!

Бесполезно!

Отмазки типа работы и свидания, как говорится в том анекдоте, «не канают!». Работала Стася на трех работах — для одной фирмы переводила официальные документы с немецкого на русский и наоборот, для другой фирмы делала то же, но на французском, но основным местом своей занятости числила издательство, для которого переводила с французского женские любовные романы. Работы выходило до фига, но основная прелесть состояла в том, что при наличии компьютера и электронной почты трудилась она исключительно дома, осчастливливая места трудового предписания своим непосредственным появлением крайне редко.

Поэтому сослаться на законный выходной и радостное отсыпание в субботу утром не было никакой возможности — спала она и так сколько хотела в любой день, предпочитая работать до поздней ночи и непосредственно ночью при необходимости, возникавшей практически всегда.

Ну а свидания… Это совершенно отдельная тема!

Словом, вчера, когда позвонила княгинюшка и выдала задание партии имени себя, отвертеться Стаське не удалось, хоть держалась она героически — канючила, пугала тетушку дорожно-транспортными ужасами, которые подстерегают на зимней дальней дороге.

— Ерунда! — пресекла слабые попытки отделаться от задания княгинюшка. — Ты прекрасный водитель, и я тебя не в деревню Синюки прошу съездить! Это солидный академический поселок, там дороги расчищают!

— Когда это он академическим был? Теперь он новорусский!

— Тем более дороги чистят! Слава, я понимаю, что тебе не хочется, но эти тетради мне срочно нужны для книги! И ничего такого уж страшного — съездишь, проветришься, воздухом подышишь, дом проверишь, погуляешь. За городом сейчас такая красота! Зима настоящая, с морозцем, с чистым снегом, а не московская слякоть! С Василием Федоровичем чайку попьете, поговорите. Ему будет приятно!

— Почему ты всегда придумываешь для меня какие-то суперзадания? — сдалась без особого боя Стаська.

Но выступить-то она имела право! Пусть бесполезно, зато хоть какая-то реабилитация для души!

— Слава, не вредничай! Давай, я тебя жду к вечеру, испеку твой любимый пирог.

— Ты испечешь или Зоя Михайловна? — съязвила Стася.

Тетушка рассмеялась:

— Какая тебе разница? Главное, что вкусно! Зоя Михайловна была не просто тетушкиной домработницей, а скорее членом семьи, домоправительницей, и изумительно готовила. Стася все поражалась, как при таких разносолах и каждодневных вкусностях княгинюшка умудряется быть стройной и подтянутой, в ее-то, тщательно скрываемом после пятидесяти лет, возрасте.

— Не надо пирога, у меня и так попа с джинсами в конфликте, — проворчала Стася.

Вот и пришлось ехать. А в одиночестве, за рулем, чего ж не поворчать на судьбинушку и железный характер любимой родственницы, тем более когда, вырулив на МКАД, она благополучно угодила в беспросветную, нудную пробку, не добавляющую радости настроению.

— Нет, ну я-то еду по делам, а вот вы все за каким лешим в субботнее утро поперлись? — риторически вопрошала она участников пробочного движения.

Стася включила приемник, молчавший до поры, пока она с наслаждением предавалась ворчанию, и улыбнулась — смешно!

Противостоять княгинюшке мог, пожалуй, только президент, и то особым приказом, куда уж ей тягаться! Тетушка была для Стаси самым родным человеком, пожалуй, что мамой и папой в одном лице и теткой, само собой.

Продвигаясь черепашьим ходом по дороге, в соседстве с такими же автострадальцами, Стася улыбалась, думая о тетушке.

Серафима Андреевна Гольдина (по последнему мужу), родная сестра Стаськиного папы — Романа Андреевича Игнатова, старше его на десять лет, «имела трудное удовольствие», как говаривала сама княгинюшка, трижды побывать замужем, но, к сожалению, детей у нее ни в одном замужестве не получилось.

— Мужья мои, слава богу, были не абы что, а вполне приличные люди. Я делала их, они делали карьеру — все справедливо. Теперь я могу спокойно и, заметь, комфортно жить так, как мне хочется, пользуясь плодами моих вложений в этих мужчин!

Не поспоришь!

Первый раз Серафима вышла замуж в двадцать два года. Сразу по окончании с отличием исторического факультета и поступив в заочную аспирантуру, сочеталась браком со своим преподавателем.

Супруг ее имел кандидатскую степень и ревностно охранявшую его одиночество и принадлежность лично ей мамашу, с которой вместе жил.

Энергичная Сима всерьез занялась карьерой мужа и укрощением его мамаши.

За пять лет ее стараниями невзрачный, измятый холостяк без особых амбиций преобразился в блистательного, подтянутого, одетого с иголочки доктора наук.

Такие разительные перемены не обошлись без последствия — муж-красавец завел любовную интрижку со студенткой, чуть не стоившую ему карьеры.

Серафима взялась уладить конфликт в институте и на кафедре, где и сама к тому времени работала, но с определенным условием — развод и размен квартиры на два отдельных жилья. Когда родилась Стаська, Сима как раз пребывала во временной стадии «незамужества» и раздела имущества.

Странное дело, но с первым мужем Серафима дружит до сих пор, она еще не раз ему помогала в сложных ситуациях, выручала, потому что, хотя доктор наук и приобретал внешний лоск, характер его, увы, не изменился. И похороны его мамы организовывала бывшая жена. Но это только тетушкины тайны и истории.

Во второй раз Серафима вышла замуж за доктора каких-то там технических наук, к истории как к науке и профессии не имеющего и близкого отношения, что не смутило княгинюшку ни на секунду.

— Ну, в бой так в бой! — сказала Сима.

Она энергично знакомилась с его технико-научной «тусовкой», вникала в тамошние интриги, уясняла для себя традиции и пути карьерного роста с мужем номер два. Все оказалось сложнее из-за времени, бытующего в стране, и его национальности, с которой страна находилась в неприязненных отношениях.

Серафима Андреевна справилась — профессора он получил. И она помогла ему отбыть в Америку через обетованный для таких случаев Израиль.

Даром ей это не прошло, ее сильно прессинговали за бывшего мужа-эмигранта из красот социализма, и Симе пришлось уйти с работы. А она и не особо переживала, осела временно и удобно в музее научным сотрудником переждать шумиху. А искренне благодарный бывший муж-профессор, уезжая, оставил Серафиме квартиру и что-то там еще.

Но опять же это только княгинюшкины тайны и истории.

Как ни смешно, но и со вторым мужем Сима дружит до сих пор: они частенько перезваниваются, переписываются по электронной почте, ездят друг к другу в гости. Сима в девяносто каком-то лохматом году спасла ему жизнь, когда он попал в больницу, тяжело заболев, и позвонил ей проститься. Княгинюшка понеслась «в эту Америку», и тамошние врачи поняли, почему русские победили во Второй мировой войне — Сима устроила им там такую Курскую битву! Подняла всех специалистов на ноги, пригрозила миллионными судебными исками — словом, резвилась от души! Но профессора поставила на ноги, не отходила от него ни на минуту, кормила с ложечки, весь период реабилитации ухаживала, как за ребенком. И спасла-таки!

В третий, и «окончательный», как говорит Сима, раз она вышла замуж за академика Гольдина, подведя итог своей матримониальности: «За двадцать лет я, наконец, научилась выбирать мужей — от кандидатов наук, отягощенных мамашами с мерзким характером, к красавцам академикам!»

Классный был дядька Евгений Симонович Гольдин, кому академик, а кому дядя Женя.

Третье замужество стало для тетушки «Самым», с большой буквы.

Единственная настоящая сильная любовь и счастье от первого до последнего дня совместной жизни. Стася очень хорошо помнила, какой была в то время княгинюшка, будто светилась изнутри, улыбалась все время, смеялась, шутила и все поглядывала на своего Евгеньюшку влюбленными глазами.

Он умер. Во сне. И больше Стася такой княгинюшку никогда не видела.

У Евгения Симоновича не было родственников. Вернее, они были до определенной поры. Родители его давно почили, с первой женой дядя Женя развелся задолго до встречи с Симой, братьев-сестер не имел, какие-то дальние родственники числились, но отношений близких не поддерживали. Был сын Саша, Стаська его хорошо помнила, он приезжал к ним часто — веселый, шумный, большой, до глаз заросший бородищей. Когда он появлялся, начинался шум. Смех, диковинные истории про тайгу, в которой Саша проводил большую часть времени — работал не то геологом, не то нефтяником. Там, в экспедиции, и погиб. Дядя Женя и Сима тяжело пережили его смерть. Это Стаська тоже помнила — тишину и подавленность в доме и тетушкины тихие слезы.

За неимением других близких родственников, после смерти дяди Жени Симе досталась академическая квартира и дача в подмосковном поселке, некогда прозванном «научным филиалом» за принадлежность ученым одного профильного направления, и домработница Зоя Михайловна, всю жизнь верой и правдой служившая семье Гольдиных и без размышлений взявшая под крыло Серафиму.

Именно на эту дачу и заслала любимая родственница племянницу посреди зимы, мороза и снегопада.

У тетушки появилось новое увлечение — она писала!

После смерти Евгения Симоновича княгинюшка объявила себя одинокой дамой, потакающей своим капризам.

— Если случится ухажер какой — не откажусь! Но никакого сурьезу! Три замужества и одна большая любовь, мой Евгеньюшка, — более чем достаточно! Надо что-то и другим женщинам оставить, а то, как известно, замуж выходят одни и те же. Буду чудить в свое удовольствие, благо мужьями обеспечена!

Перво-наперво Сима принялась путешествовать по Европам, с восхищением делясь впечатлениями, дополняя повествования фото- и видеоматериалами. Частенько настаивала и таскала по заграницам Стаську. Когда новизна и острота восприятия притупились, к познавательно-развлекательным вояжам княгинюшка охладела и от очередного интересного предложения туроператора отмахнулась:

— Хватит. Накаталась.

Далее последовало новое увлечение — эзотерикой в различных формах и вариациях — от народной медицины до экстремальных тантрических занятий, приведших Симу к гомерическому хохоту.

— Нет, ты представляешь, — делилась она впечатлениями с племянницей, — оказалось, это все танцы вокруг секса! Я когда посмотрела, что предлагается вот эдак расслабиться, дышать, думать, двигаться, чтобы, пардон, достичь наивысшего духовного и телесного слияния, от души пожалела нерадивых, ей-богу! Если это у них называется «достичь», то что у них тогда происходит в обычной семейной жизни? Взаимный глубинный массаж органов в темноте и под одеялом? Я, знаешь ли, волнуюсь за молодое поколение, если им требуется заплатить деньги, и немалые, чтобы на глазах у еще двадцати человек научиться правильно владеть своими органами!

Тантры охладили увлечение эзотерикой, подорвав доверие к данному предмету, лишь оставили напоминания в виде фэн-шуйских штучек в доме, дорогущего астрологического прогноза жизни на десяти листах и массы литературы, спрятанной «с глаз долой» в глубины книжных шкафов.

Еще Стаське с Зоей Михайловной пришлось пережить увлечения экспериментальными театральными постановками, «тусовками» в высших, но при этом околонаучных кругах, попытки изучения китайского языка, японской кухни и так, всякого разного по мелочи.

Но надо отдать должное Серафиме: за каждое новое увлечение она бралась со всей серьезностью, подходя к вопросу по-научному. Всесторонне изучала предмет, перелопачивая массу литературы, сведений из Интернета, вникая в суть, посещая лекции и обращаясь к специалистам.

Что вы хотите — кандидат наук плюс характер!

Где-то в середине изысканий по интересам княгинюшка увлеклась йогой и занимается ею по сию пору, за что Стаська не перестает благодарить Бога, потому что ежедневные тренировки держат тетушку в прекрасной физической форме.

Нынешнее, последнее, увлечение свалилось негаданно.

Серафиме позвонили из Академии наук и поинтересовались, не остались ли после смерти академика Гольдина какие-нибудь записи, любого свойства — научного или личного, так как в академии принято решение выпустить серию книг о выдающихся ученых: их биографии, заметки родных и друзей, описание работ.

Надо знать Симу!

Она лично съездила на аудиенцию к ответственному секретарю и члену-корреспонденту, курирующему данный вопрос. Результатом рандеву явилось не какое-то там «описание биографии», а заказанная ей полноценная книга о жизни Евгения Симоновича в соавторстве с научным комитетом.

— Люблю себя в писательстве! — сверкнув глазами, объявила княгинюшка, явно загоревшаяся новой идеей.

Дневники, за которыми тетка так беспощадно отправила Стаську в субботу поутру на дачу, она вела, только когда жила с дядей Женей.

— Вот, представляешь, никогда не имела тяги зафиксировать мысли-события, а с Евгеньюшкои само сложилось, рука тянулась, как знала, что он самое скоротечное, яркое в моей жизни.

Дачу, построенную еще родителями Евгения Симоновича, не менее известными учеными, они любили, относились с почтением, почти с благоговением.

Жизнь на даче для Стаськи была особенной — безалаберно-свободной, счастливой и пахла малиной!

Всегда малиной!

Огромные заросли одичавших кустов буйствовали по всему участку и неизменно, каждый год приносили какой-то нереальный урожай.

— Сима! — кричал из кустов дядя Женя. — Ее все-таки надо проредить! А то малинник, как в тайге, скоро до дома дойдет!

— Да не будем мы ее прореживать, Евгеньюшка, зачем! Пусть себе растет! — отмахивалась Сима.

Диалог, неизменно повторявшийся из года в год, в первый день их летнего приезда. Они начинали перетаскивать вещи из дяди-Жениной «Волги» в дом, бросали барахло на полдороге и все втроем забирались в малину.

Стаська улыбалась, вспоминая те годы.

Странная штука сознание — мысли цепляются одна за хвостик другой, и куда тебя занесут плавные неторопливые размышления, неизвестно. О чем только не передумаешь и чего только не вспомнишь, стоя в пробках да в дальней дороге. Иногда такое наворотишь в уме — вроде только что думал об утреннем кефире, а спохватился — о кладбище! И поражаешься: господи, как это меня занесло?

Правда, философы утверждают, что все в жизни взаимосвязано, и утренний кефир вполне может оказаться вечерним кладбищем.

Вот ведь начала день с бухтения и негодования, а смотри — ползет в пробке на своем фордике, присыпаемом сверху снегом, который здесь, на МКАДе, в мешанине машин, кажется изначально, еще в небе, грязно-серым, — и улыбается, вспоминая лето, дядю Женю, малину, неспешные вечера на веранде за чаем и дачную вольницу!

Нет, на самом деле, чего куксилась, сопротивлялась? Ну, дорога сложная, так на то она и зима, чтобы мороз крепчал и снег валил, а водитель она действительно хороший!

Четырнадцать лет за рулем!

Срок, между прочим!

Первую машину родители подарили Стаське в ее восемнадцать лет — «жигули»-«пятерку», — получив совместный «большой» гонорар.

Полгода Стася так старалась и до ужаса боялась водить, что от напряжения у нее постоянно болели спина, руки-ноги, голова, и, доезжая до дома, она всегда страшно удивлялась, как умудрилась добраться из одного пункта в другой и не вдряпаться ни в какие ДТП.

Ничего, привыкла, и все получилось!

В водительском багаже имелось несколько несерьезных аварий, половина по ее вине, и всяческие мелкие происшествия. Так у кого не бывает!

И вот сидела бы сейчас дома, немного ленилась, много работала, на улицу и носа не высунула! Так чего изворчалась?

А никому не нравится, когда кто-то напридумывал дел и втягивает вас в их исполнение!

Обижаться на княгинюшку Стаська не только не умела, но и представить не могла, как это возможно — с Симой они пребывали в полном согласии. Ну, любила Серафима Андреевна иногда «порулить» окружающими, так и что? Характер такой!

У Стаськи-то и подруг задушевных не было за ненадобностью. У нее всегда была Сима — всеми своими тайнами, мечтами, обидами, разочарованиями и победами она делилась с княгинюшкой. Подруги, конечно, имелись, как же без них, но…



Серафима всегда была за Стаську, невзирая ни на что, даже если племянница набедокурила или упорствовала в своей неправоте.

Всегда. С детства.

Даже не так — еще до Стаськиного рождения Сима стояла за этого ребенка горой!

Роман Андреевич, Стасин папа, родился нежданным сюрпризом, когда уж бабушка с дедушкой уже и не чаяли. И как водится в таких случаях, был без меры любим и без нее же, без меры, балован, и больше всех старшей сестрицей Симой. Но на удивление ни эгоистом, ни маменькиным сынком не вырос, может, благодаря открывшемуся с детства таланту музыканта.

Мальчик был настолько одарен, что перешагивал через классы в музыкальной школе и стараниями своего первого преподавателя был зачислен в Гнесинское музыкальное училище, по окончании которого поступил в Московскую консерваторию.

Сам. Без блата и протекции.

А какой мог быть блат, скажите на милость, у преподавателя английского языка в вузе бабушки Елены Дмитриевны и начальника заводской автоколонны дедушки Андрея Ивановича?

Такой вот очень талантливый мальчик-скрипач получился!

В консерватории у молодого дарования Романа Игнатова случилась, помимо блистательных успехов, большая любовь к сокурснице-скрипачке, профессорской дочке Оленьке Ремизовой, тоже не обделенной талантом.

Только талант там или не талант, но между фугами Баха и сонатами Моцарта, где-то в джунглях оркестровой ямы или на явочной квартире однокурсника, образовалась у детей «нечаянная» беременность.

По тем-то временам — позор и крест на карьере!

Детский музыкальный сад, взявшись за ручки и потупив очи долу, явился к родителям Романа — каяться. Вызвали срочным порядком Симу — она примчалась на такси из одного спального района Москвы в другой, уселись за круглый стол — держать семейный совет.

Оленька тихо всхлипывала, Роман мужественно мял ее ладошку и поддерживал, обнимая за плечи, сам изо всех сил стараясь не пустить слезу от страха, Елена Дмитриевна держалась за сердце и за мужа и посматривала на Симу, ожидая, что она все решит, как обычно.

— А что решать? — громко возмутилась Сима. — Жениться! Консерваторию не бросать ни в коем случае! Рожать без вопросов! Воспитаем, поднимем! Чай не сироты казанские!

Слезы! Всеобщий восторг! Объятия, ликование! Обсуждение планов грядущих мероприятий!

Ага! Не тут-то было!

Родители Ремизовы устроили страшный скандал с выяснением отношений, вызовом всей семьи Игнатовых на ковер.

Как, их единственное дитя — талант, будущая всемирно известная скрипачка, надежда на светлое будущее! И загубить жизнь таким мезальянсом и скандальной беременностью!!!

Не бывать этому! Ни-за-что!

И что это за мальчик? Кто его родители?

Кто, кто?!

Преподаватель английского в архитектурном институте? Начальник — нет, вы только вдумайтесь! — автоколонны на заводе!

На заводе!!!

У девочки папа известный в определенных кругах музыкант, с самим Ойстрахом за руку здоровается, профессор! Мама — певица камерного театра! Звезда!

А тут — ужас, позор, катастрофа!

Мы все исправим — мальчика из консерватории отчислим, в армию пойдет как миленький! Сделаем аборт, со знакомым врачом уже договорились! Ничего, попереживает дочка, а там, глядишь, через годок и забудет!

Но нежный цветочек, девочка Оленька, холимый-лелеемый ребенок, уперлась насмерть, проявив характер. Заявила посеревшему лицом отцу и маме, между ее приемами валидола и валерьяновых капель, что любит Рому, замуж за него пойдет и ребенка родит!

Для того чтобы стать действительно хорошим музыкантом, надо так вкалывать, проявляя характер ежедневно, закаляя силу воли, как спартанец!

А силы воли у Оленьки хватало!

— Тогда ты нам не дочь, а мы тебе не родители! — пригрозила слабым, но твердым тоном маман.

— Это ваше решение, и вы будете о нем жалеть! — не поддалась шантажу Оленька.

На том и сошлись.

Родители Ремизовы ни на свадьбе дочери, ни в день рождения внучки и выписки матери с дочерью из роддома не присутствовали. Прислали сразу после ухода Оленьки из дома все ее вещи с водителем и никаких контактов с дочерью не поддерживали. Правда, и от репрессий воздержались — ни исключать детей из учебного заведения, ни как-то вредить Роме не пытались.

И на том спасибо!

И стало у Елены Дмитриевны и Андрея Ивановича двое детей и младенец.

Имечком новорожденную дочь молодые родители осчастливили еще тем!

И это отдельная история, из разряда семейных легенд, пересказанная Стаське бабушкой, родителями и Симой в разных вариантах изложения тысячу раз, но всегда со смехом безудержным.

А произошло сие историческое событие так.

Семейство обитало в трехкомнатной хрущевке с «гованной» — достижением советской архитектуры: санузлом, совмещенным с ванной на миллиметровой площади, в квартире, полученной Андреем Ивановичем от завода после рождения сына. Жили всем составом: бабушка-дедушка, молодые с младенцем и Сима, находившаяся во временном «незамужестве» и размене квартиры с бывшим, тогда еще только первым мужем.

В один из дней приходят воодушевленные, излучающие радость молодые родители, по традиции держась за руки, из ЗАГСа, где дали официальное имя дочери, запечатленное в свидетельстве о рождении.

— Мы назвали ее Станислава! — радостно сообщил родным юный отец девятнадцати годов.

— Как, как? — меняясь в лице, грозно переспросила Сима.

— Станиславой, — уточнила юная мать, того же возраста и вдохновения, что и муж, и пояснила: — В честь великого Станиславского!

— Кого?! — уже гремела железным негодующим голосом Серафима.

— Станиславс-ко-го, — пролепетала Оленька, — подрастеряв оптимизм под негодующим рыком Симы и заподозрив, что не все в семье разделяют их с мужем воодушевление от приобщения к «великому».

— А каким, позвольте узнать, боком Константин Сергеевич к консерватории и к скрипачам в частности?

— Он гений! Выдающаяся личность нашего времени! — изрек Роман, но без особого напора, видя, что сестрица в негодовании, и искренне не понимая почему.

— Ну ладно, гений, но к вам-то он, повторяю вопрос, каким боком? Или вы что, во МХАТ изволили сходить, «Вишневый сад» по Станиславскому посмотрели до культурного экстаза, зашедшего так далеко?

— Мы хотели дочери дать значимое имя, понимаешь? — пояснил Роман, подрастеряв уверенность.

— Да?! Что ж тогда мелочиться! Почему не Моцарт? Скажем, нарекли бы Вольфганной, Бах, Вагнер, ну, на худой конец, Прокофьев?! — гремела, наращивая голосом децибелы, Сима.

— Мы долго думали, — поделилась Оленька выводами, приведшими к историческому решению, — но имена любимых нами композиторов трудно перекладывать на женский вариант.

— Да что ты?! — «посочувствовала» Сима такому «препятствию». — Тогда сразу бы Константиной обозначили ребенка!

— Мы хотели, — вздохнув, призналась Оленька и на всякий случай потупила взгляд, — но женщина в ЗАГСе нам отказала, потому что в реестре женских имен нашей страны такого имени для девочки нет.

— Спасибо тебе, советский чиновник! — от души возрадовалась Сима.

— Сима, что тут ругаешься? Хорошее же имя: Станислава, красивое! Говорят, что имя во многом определяет судьбу, а имя великого человека помогает! — заступился Роман за первое совместное «семейное» решение, принятое с женой, и на всякий случай обнял Оленьку за плечи.

— А о ребенке вы подумали?! — разлетался по всей квартире громовыми раскатами голос Серафимы. — Она же девочка! Вы хоть представляете, как ее будут дети дразнить?! А? Стасиком? Стасом? Или Слава КПСС? Вот вы сами как собираетесь ее называть?

Юные дарования переглянулись — нет, ну так далеко они не заглядывали — красивое имя, в честь гения, и вперед! А что еще?

— Ну?! — требовала ответа Сима.

— Ста-станиславо-ой, — пролепетала Оленька.

— Полным имечком, постоянно, я правильно поняла?

— Ну, Стасик… — выдвинул версию Роман.

— Как, как?!

— Тихо, ты, Сима, Стаську разбудишь! — вошла в комнату к спорщикам бабушка.

Прекратив дебаты, Елена Дмитриевна одновременно признала имя внучки и дала домашний, укороченный вариант.

Вот так она и стала Стаськой. Правда, княгинюшка ее всегда называла исключительно Славой:

— Если имя и вправду определяет, то Слава тоже неплохо, может, что и определит!

А насчет того, что дети будут дразнить, тетка как в воду смотрела — намучалась Стаська, но до определенной поры, пока Сима же не вмешалась и не научила, как надо действовать. Ну, это совсем другая история.

Повернув к поселку, Стаська обнаружила, что почти приехала, и удивилась.

«Ну надо же! За воспоминаниями, рассуждениями и не заметила, как добралась — качу себе и качу!»

Она смотрела по сторонам, не забывая осторожно продвигаться по скользкой, но таки расчищенной дороге — вот же тетка, провидица! По обочинам за дорогой стояли величавые сосны в снежных шапках.

Красота!

И чего сопротивлялась? Ехать не хотела?

Сейчас приедет, войдет в дом, пройдется по скрипучим половицам, вдохнет такой знакомый, ассоциирующийся с беззаботным счастьем запах, не выветривающийся даже стылой зимой — свой, особый, присущий только этому дому — немного смолистый, немного с дымком, перемешанный с еле уловимым малиновым духом. Прогуляется по поселку. Может, в лес забредет, если кто протоптал дорожки в сугробах, подышит чистым, густым от смолистости и морозца воздухом и пойдет к Василию Федоровичу чаи гонять!

Стася по дороге первым делом заехала в ближайший магазин и купила запасы пряников, его любимых, конфет, конфитюр малиновый и вишневый — тайная и скрываемая страсть старика, и чаю предпочитаемого им сорта.

Стасе исполнилось тринадцать, когда тетка вышла замуж за Евгения Симоновича, и ее стали привозить на летние каникулы сюда, на дачу. А когда ей было пятнадцать, умерла бабушка Лена, и Сима забрала к себе племянницу насовсем, и на дачу они ездили теперь уж не только летом, но и на все праздники и большую часть выходных. Соседствовали со многими, еще с детских его времен друзьями Евгения Симоновича, так как в поселке ничего не менялось до грозовых девяностых, и дети и внуки тех, кто получал участки от правительства за научные достижения и строил дома, все так же ездили в «академический городок» и носились дружными детскими компаниями по окрестностям.

У Стаськи здесь были друзья-приятели, но она предпочитала большую часть времени проводить с теткой и ее мужем.

Такая вот уродилась, сверстники интересовали ее постольку-поскольку.

Или ей повезло с Симой и было с ней гораздо интересней?

Через два дома от дачи Гольдиных стоял добротный каменный двухэтажный дом со смешными флюгерочками в виде котов на крыше, принадлежавший семейству известных ученых, Асокиных. Сергей Асокин — друг Евгения Симоновича с детских лет, с одной «академической» кухни. Жила с ними многие годы домработница Федоровна. Как звали ей полным именем, никто уж и не помнил — Федоровна и Федоровна, а что она не член семьи, так это и подавно Асокины забыли. У нее был родной брат Василий Федорович, у которого врачи давно, в совсем уж дремучие времена, нашли какое-то заболевание и порекомендовали жить на природе. Асокины без раздумий поселили его в доме, предоставив полный спектр полномочий и прописку.

С тех пор Василий Федорович безвыездно жил в поселке. Пережил он и буйное заселение новых русских с масштабным строительством дворцов, и «наезды» братков на предмет продажи дома и участка, и пару-тройку разборок между «хозяевами» со стрельбой в некогда чинном и тишайшем дачном поселке, и канувших без вести большую часть новых хозяев первой волны, и перепродажи домов-дворцов другим владельцам, и установившуюся окончательную тишь да благодать после последнего водворения окончательных домовладельцев.

Для Стаськи Василий Федорович был неотъемлемой частью дачной жизни.

Энергичный, непоседливый, юморной, ранним утром он развозил молоко, творог, сметану «для своих», за которыми ездил в ближайшую деревню на стареньком велосипедике к некой бабе Нюре. А зимой присматривал за некоторыми академическими, еще «старорусскими» дачами, в том числе и за их с тетушкой — расчищал дорожки, протапливал дом в особые морозы, гонял случайных бомжей, а если сам с лихими людьми не справлялся, бежал на другой конец поселка и звал охранников из «барских» домов на подмогу.

Словом, жизнь у дедульки была насыщена делами и событиями местного масштаба.

Все оставшиеся «бывшие», приезжая летом ли, зимой, шли к нему поздороваться, попить чайку, поговорить о жизни, выслушать поселковые новости, поблагодарить за «досмотр» домов и пригласить всенепременно к себе с ответным визитом.

Такая традиция.

Осторожно съехав с небольшого подъема — шипованная импортная резина дело, конечно, хорошее, но против русского гололеда, пусть и присыпанного песочком и золой, и она не надежна, — Станислава нетерпеливо разглядывала калитку своего участка с расчищенным, утрамбованным возле нее снегом.

— Дай бог тебе здоровья, Василий Федорович! — вслух поблагодарила она, чувствуя радость от приезда сюда.

И предвкушая встречу с неугомонным стариком.

Беседовать с Василием Федоровичем она любила. Он все прищуривался хитро, прицокивал языком, шутил, пересыпая речь простонародными словечками, а был-то мужичок не простой, с образованием высшим и какой-то историей, покрытой мраком тайны, но «косил» под дедка-шишка.

С ним всегда интересно беседовать, неспешно попивая чаек, смеяться его шуткам и острым точным замечаниям и непонятно почему рассказывать вдруг о себе, попадаясь на незатейливые, казалось бы, вопросы.

— Я те скока говорю, Стасенька, замуж тебе надобно! Мужика толкового, а то что ж, красавица така, и одна! Не дело!

Фраза-пароль, с которой начинался любой их разговор, и Стася точно знала, когда он ее произнесет — вот выпьет половину первой кружки душистого чая, чинно водрузит ее на большое блюдце и приступит к разговору с любимого наставления.

Затормозив у родного крыльца, Стаська выдохнула:

— Ну, слава богу, добралась! И ведь княгинюшка, как всегда, оказалась права — и красота вокруг необыкновенная, и воздух, и покой, и дороги почищены и песочком присыпаны, и машины ездят, не деревня Синюки Неурожайного района, а все ж таки академический поселок с новорусским уклоном! — Открыв дверцу и выбираясь из машины, добавила: — Или теперь наоборот — новорусский поселок с академическим флером прошлого.

Дорожка от калитки к дому была аккуратно расчищена, по всей видимости, вчера, и сегодняшний непрекращающийся снегопад успел похозяйничать, добавив работы для лопаты. Дом встретил Стаську радостно, но укорил за долгое отсутствие, вздыхая половицами.

— Здравствуй, дом! — поприветствовала она, входя. — Не журись, работа, знаешь ли, дела!

В доме еле заметно пахло дымком, не застарелым, а совсем недавним, малиновым духом, старыми книгами, занимавшими значительную часть жилого пространства.

Хо-ро-шо!

Знать, Василий Федорович протапливал печь. Третьего дня, в ночь, совсем уж лютый для этих мест мороз стоял, так старик расстарался, чтобы дом не промерз, и ведь не поленился — печь топил, спасибо ему огромное! В подвале имелся вполне современный бойлер, который отапливал весь дом, но печь сохранили, не поддаваясь искушениям нового времени переделать ее в камин. Сима твердо убеждена, что лучше, чем на печи, не приготовить блины, щи и гречневую кашу, а уж варенье — это святое!

Пройдясь по всем комнатам, Стася зажгла везде свет, здороваясь основательно и конкретно с каждым углом дома. Нашла в столе, в кабинете Евгения Симоновича, заветные тетрадки княгинюшки, сложила к себе в сумку, чтоб не забыть ненароком, и задумалась, не протопить ли печь еще разок, как следует, раз уж приехала.

И махнула рукой — обойдемся без излишней инициативы, которая, как известно, грозит исполнением. Лучше она спросит, надо ли у Василия Федоровича, ему видней — скажет надо — сделаем, куда ж деваться.

Стася еще раз обошла весь дом, теперь выключая свет и проверяя запоры на окнах, старательно закрыла все двери и, достав из багажника машины увесистый пакет с гостинцами, двинулась к Василию Федоровичу в гости.

Странно, но на участке ее не встретил Цыган — старый кобелина, помесь волкодава с овчаркой, верный друг и спутник соседа. Стася помнила его еще щенком, когда Василий Федорович нашел его на берегу речушки, где притопили весь выводок, а этот как-то выбрался и скулил обиженно. Маленький непонятной серой масти комочек вымахал в здоровенного боевого зверину и нес службу как надо, без дураков.

— Ушел, что ли, куда? — предположила Стася. — Тогда чего калитку не запер? Василий Федорович! — громко окликнула она.

Из дома на ее призыв отозвался воем Цыган.

— О господи, это что такое? — перепугалась она и, торопливо толкнув дверь, вошла.

Уютный теплый дом встретил ее ощущением беды, мурашками побежавшим по спине, и воем Цыгана, таким жутким, что у Стаси перекувырнулось сердце.



— Василий Федорович, вы где?

Она пошла на вой. В большой гостиной, возле круглого старинного стола, прикрытого длинной скатертью с бахромой, сидел Цыган и, задрав морду, ужасающе выл.

— Цыган, ты что, сбрендил?! — отходя немного от парализующего страха, прикрикнула она на пса, напугавшего ее до полусмерти.

И тут Стаська увидела ноги!

Боясь и зная, что увидит, она сделала три шага вперед. На полу на спине лежал Василий Федорович, и у него было совершенно белое лицо и какие-то синюшные губы.

Цыган резко перестал выть и уставился на Стаську совершенно человеческим несчастным взглядом, просящим о помощи. В наступившей, точно свалившейся неожиданно тишине что-то тихо однотонно звякало, Стаська медленно повернула голову на звук и поняла, что звякают друг о друга баночки с конфитюром в пакете, который она держала в руке.

«Почему они звенят?» — отупело подумала Стася.

И тут застопорившаяся от страха действительность навалилась на нее со всей ужасающей четкостью: вот лежит Василий Федорович, и, видимо, он умер, а банки звенят, потому что ее от ужаса колотит мелкой дрожью и она стоит, как парализованная, ничего не делает и только трясется.

Стаська откинула в сторону пакет, бухнулась на колени возле старика, схватила его за руку, неожиданно оказавшуюся очень тяжелой, попыталась нащупать пульс.

Как там он щупается, черт возьми?! И что надо делать в таких ситуациях?!

— Василий Федорович, миленький, что с вами?

Он вдруг застонал и с трудом открыл глаза.

— Вы живы! — заорала Стаська. — Какое счастье! Что ж вы так пугаете?!

Пожалуй, так она еще никогда не радовалась в своей жизни.

— Ста-асенька… детка… — делая усилие, еле слышно прошептал Василий Федорович. — Сам Бог… тебя послал…

Ну, так масштабно и смело Стаська не замахивалась бы, но на подручную Господа тетка точно тянула, одно имечко — Серафима — говорило о многом, а ее умение послать в нужное место и в нужное время, а некоторых и в конкретном направлении оттачивалось годами!

Чему Станислава и имела в данный момент подтверждение.

— Василий Федорович, что с вами? Я сейчас! — засуетилась она, сообразив, наконец, что надо делать, и шаря по карманам в поисках телефона. — Я «скорую»!

— Сердце… вот… прихватило…

— Вы давно лежите? Да где же этот чертов телефон?!

Выпростав ладонь, застрявшую в обшлаге дубленочного кармана, Стаська отползла на коленях к сумке, которая упала с ее плеча неизвестно когда, хорошо хоть рядом оказалась, а то ищи ее!

— Утром… снег убрал… чай пошел… и прихватило…

Безрезультатно поковырявшись в сумочных глубинах, Стаська торопливо вытряхнула содержимое на пол, нашла, наконец, телефон и столкнулась с новой проблемой: с перепугу, суетясь она напрочь забыла, как набирать эту «скорую» с сотового телефона!

Как?! Давай, вспоминай!

— Ты… подожди, — прохрипел Василий Федорович, — не приедут… они сюда… Ты, Стасенька… в семнадцатый дом… беги…

Стаська приблизилась к нему, сделав пару ползков на коленках обратно, наклонилась, чтобы лучше слышать.

— Зачем в семнадцатый? — спросила, видя, что старику совсем трудно говорить.

— Доктор там… очень хороший… известный… Он замолчал, слепил синие губы, попробовал сглотнуть.

— Воды? — поняла Стася. — Я сейчас! — и уже метнулась было за водой.

— Подожди… — остановил он. — Потом… — Ты за доктором… беги. Он мужик… хороший. Правильный… Утром приехал… я видел… я снег…

— Я сейчас! — пообещала Стаська и попросила: — Ты подожди тут, Василий Федорович! Не умирай только!

Стаська подскочила на ноги и понеслась, как не бегала никогда в жизни.

«Семнадцатый — это в конце улицы, на противоположной стороне!» — сообразила она, вылетая из калитки.

«Улица» — это, пожалуй, слишком громко, сказано, и тем не менее асфальтированная узкая дорожка — едва разъехаться двум машинам, с угрозой поцарапать бока — и название имела: «Имени Академика Павлова». Какого именно Павлова, не уточнялось, ибо известный всем и каждому академик к физико-математической направленности ученых данного поселка имел весьма сомнительное отношение. Может, у них свой какой Павлов имелся, поди разбери человеку далекому от научных сфер, а может, у ученых мужей юмор такой — дескать, все мы живые существа с рефлексами, знаете ли, как у собачек, природу опять-таки любим. И в полном соответствии с этими рефлексами, для первой половины субботнего дня, улица «имени Академика Павлова» была пустынна — ни машин, ни людей.

Несясь, как спринтер, Станислава умудрялась размышлять, пытаясь вспомнить, кто раньше жил в семнадцатом доме. Вот сто пудов, никаких врачей там раньше не наблюдалось, а принадлежал этот дом пожилой бездетной паре профессоров, очень милых и приятных.

Дом поразил преобразившимся видом — добротное каменное строение о двух этажах с мансардой на третьем, оберегаемое высоким кирпичным забором с железными воротами для въезда машин и железной калиткой возле них.

Никакой кнопки звонка или цифровой панели домофона ни у ворот, ни у калитки не наблюдалось. Стаська забарабанила двумя кулаками по железу:

— Откройте! Пожалуйста! Эй, хозяева!

Но никакие ее заполошные крики и громыхание по железной двери действия не возымели — на участке стояла первозданная тишина, словно и не потревоженная ничьим нахальным вторжением.

— Да что он там, спит, что ли, этот «хороший мужик», известный доктор?! — возроптала Стаська.

Бабахнула еще пару раз, для очистки совести, на всякий случай и призадумалась.

— А-а-а! И черт с вами со всеми! — решилась она предпринять отчаянные действия, которых требовала отчаянная ситуация. — Собаки нет, и то хорошо! Никто не лает и не кидается.

И полезла на калитку! А что делать?

Прикинув, как бы половчее с этим справиться, она посмотрела на ворота в свете требующей воплощения безумной идеи — нет, ворота ей не осилить — высоченные! А вот калитку…

Так! Если встать одной ногой на ручку, подтянуться вдоль железной поверхности… Хорошо бы еще держаться за что-нибудь!

За что?

За кирпичные столбы по бокам? Отличная идея, вот только практически неосуществимая!

— Ладно! Вспомним детство! — подбодрила себя Стаська и стала снимать дубленку, чтобы не мешала при выполнении сомнительных спортивных упражнений.

Повертела головой, осматриваясь в поисках, куда бы пристроить верхнюю одежду, — ни гвоздя захудалого, ни чего-либо иного подходящего в поле зрения не обнаружилось, и Стаська пристроила одежку возле кирпичного столба на снегу.

Детство у нее, как водится, было счастливое, но не боевое, по крайней мере по чужим калиткам не лазила. И по своим тоже.

Деревья осваивала, в речку с мостика ныряла, по лесу шастала, а вот калитки штурмовать — нет, извините, не пришлось.

Но мадам Игнатова с младенчества отличалась гибкостью и даже посещала танцевальную студию, пока ей не надоело. Посему первый этап прошел нормально, с достойным результатом — ногу подтянуть и взгромоздить ступню на калиточную ручку ей удалось без особых усилий, но далее подразумевались акробатические этюды из серии «чудеса!» — подтянуть тело вверх!

Цепляясь руками за кирпичные углы, матерясь потихоньку, неприлично отклячивая попу, с третьей попытки она таки это сделала — вползла наверх и улеглась животом на верхнее ребро калитки.

Станислава Романовна как-то не потрудилась подумать о том, что хозяев, вполне вероятно, попросту нет в доме — уехали или ушли куда-то, и тогда ей придется выбираться назад таким же образом, что со стороны выглядело как попытка проникновения в чужую частную собственность с криминальными намерениями. Но даже если б и подумала, то ее мало что могло сейчас остановить.

Она подтянулась повыше, перекинула одну за другой ноги через калитку, повисла на руках и свалилась кулем вниз, пребольно плюхнувшись на пятую точку.

Фигня! Главное, она здесь!

Нет, никуда эти хозяева не уехали. Вон машина стоит у ворот, не самый новый джип «ровер», почему-то не загнанный в гараж — значит, дома! Протопав, как слон, по ступенькам веранды, Стаська заколотила в дверь и заорала:

— Эй! Откройте! Есть кто дома?! Пожалуйста, это очень срочно!

Тут она подумала, что все бесполезно! В доме стояла тишина, и никто не собирался ей открывать, хотя бы для того, чтоб навалять по шеям непрошеной нахалке.

И испугалась!

Осознав, что пока она тут по заборам лазает и орет как оглашенная, Василий Федорович лежит беспомощный и «скорая» действительно сюда не поедет, а если и поедет, когда она доберется в поселок-то!

Вдруг дверь распахнулась!

«Хороший мужик» и вполне вероятно, что «хороший доктор», действительно спал. Если, конечно, открывший дверь здоровенный дядька, взлохмаченный, с помятым от подушки лицом, с голым торсом, в явно наспех натянутых и не до конца застегнутых джинсах и был искомый ею с таким упорством сосед.

— Вы доктор?! — не сбавляя громкости, допытывалась Стаська.

Он ошалело, непонимающе посмотрел на нее — орала Стаська будь здоров!

— Доктор, — подтвердил мужик, решив, по всей видимости, что лучше согласиться с неадекватной барышней.

— Скорее, пожалуйста!!! — продолжала кричать Стаська, просительно прижав к груди судорожно сцепленные в замок руки. — Там Василий Федорович умирает! Сердце!

Взгляд мужика приобрел осмысленность, а с ней и суровость.

— Зайдите! — распорядился он и куда-то исчез.

Стаська шагнула через порог, но дверь закрывать не стала, так и стояла на старте, готовая бежать. От адреналина, бурлившего в крови и колотящего сердце, а может, от холода ее била крупная неконтролируемая дрожь. Как провинившаяся школьница, она переминалась с ноги на ногу и смотрела вниз на отпадавшие с сапог пласты снега, превращающиеся в маленькие озерки на полу.

— Идемте! — Откуда-то сбоку вышел дядька.

Полностью одетый, в куртке, застегнутой до горла, и с медицинским ящиком в руке.

— Далеко? Может, быстрее доехать? Голос у него… класс!

Такой очень мужской, командирский, низкий с хрипотцой. Таким голосом скажет что мужчина — и ты знаешь: теперь все в полном порядке будет — помощь пришла, подкрепление успело, враги разбиты, крепость наша. А ты отдыхай, браток, ты молодец — со своей задачей справился, отойди в сторонку, сейчас большие все решат, сделают, спасут!

В данном, конкретном случае не браток — сестричка.

И Стаська поняла, что она действительно молодец, потому что если кто и может спасти, так только этот здоровый и угрюмый мужик!

— Нет, здесь близко! — сообразила она, какого ответа он от нее ждет.

— Вы как на участок-то попали?

Стаське показалось, что он усмехнулся, какой-то намек в его тоне сквозил.

— Перелезла через калитку, — оповестила она о спортивных достижениях. — Стучала и кричала, но никто не открывал, ну вот я…

— Понятно, — кивнул мужик, как о чем-то заурядном. — А почему раздеты?

— В дубленке неудобно лезть.

— Боевая вы, однако, девушка.

И непонятно — не то похвалил, не то попенял, укоряя.

— Не очень, — буркнула Стаська, подбирая сиротливо брошенную дубленочку, когда они вышли с участка. — Я вообще-то не часто по калиткам шарюсь, но Василий Федорович…

И они побежали.

Цыган и бровью своей собачьей не повел на появление чужого человека в доме, понимал, что хозяина спасать пришли, а может, и знал мужика этого, который доктор.

— Ну и что вы, Василий Федорович барышень пугать взялись? — спросил доктор, опускаясь на колени рядом с больным.

Совсем другим, ничуть не командирским голосом — успокаивающим и обнадеживающим, как бы: «Ничего страшного, все в порядке!»

Вот такие метаморфозы!

Стаська стояла рядом и не могла отвести глаз от его больших, покрасневших рук, быстро и очень умело обследовавших больного.

Странное с ней что-то творилось, никак последствия стресса.

— Ну что, Василий Федорович, сейчас вас в больницу отвезем, — вынес вердикт «хороший доктор». — Кому зверя вашего на время пристроить?

Цыган повел умной лобастой башкой, поняв, что речь о нем, и заранее смиряясь: ничего, лишь бы хозяин перестал пугать и встал на ноги.

— Зинаиде Ивановне… Стасенька знает…

— Я знаю! — встрепенулась она в боевой готовности. — Я отведу!

— Отведете, — притормозил ей порыв командир, поднимаясь с колен, — только не прямо сейчас. Василий Федорович, вы с Цыганом договоритесь, объясните ему ситуацию, а девушка мне покажет, где можно руки помыть.

— Инфаркт, — сказал доктор, когда Стася провела его в ванную, — и очень плохой инфаркт. Надо кардиограмму сделать, тогда и посмотрим, насколько тяжелы дела. — И неожиданно спросил: — Как вас зовут?

— Станислава, — ответила она, мысленно вмиг принимая оборонительную стойку.

И совершенно зря, как оказалось. Никаких привычных замечаний, неизменно следовавших за произнесением ее имени: «какое редкое, необычное, странное, не женское, мужское…» (нужное подчеркнуть) — ничего такого не воспоследовало.

Он просто отдал распоряжения:

— Вот что, Станислава, Василия Федоровича надо срочно госпитализировать. Вы сейчас отведете Цыгана и, если там есть мужчина, тащите его сюда. Хорошо, что он как упал, так и не двигался. Его вообще нельзя двигать, но придется.

— Я подгоню машину! — выдвинула предложение Стася.

— Это та, что через два дома стоит? Серебристый «форд»?

— Да.

— Нет. Поедем на моей, так надежней будет. Здесь подъем, вы можете с первого раза не въехать на горку или забуксуете по гололеду, а лишняя тряска может его убить.

Стася кивнула, ужаснувшись нарисованной перспективе и не подумав перечить, забыв побеспокоиться о своей бросаемой на произвол судьбы и всяких злодеев машинке.

Но оказалось, что товарищ, не в пример ей, думал обо всем. Спокойно, рассудительно, не забывая о мелочах.

Как и положено вождю.

— Я сейчас ему несколько уколов сделаю, пока вы ходите, созвонюсь со знакомым из больницы, чтобы сразу к нему везти Василия Федоровича. Когда вы вернетесь, мы на вашей машине доедем ко мне, поставим ее на место моего «ровера». От греха. Идите. Да, и дом свой проверьте, закройте, и из машины все нужное не забудьте достать.

«Есть!» она не ответила, хоть и подмывало по глупости или от того же стресса, кивнула, смутно напомнив себе постоянно кивающего китайского болванчика, и заторопилась выполнять поставленные задачи.

Мужчину она привела, вернее, не она, а Зинаида Ивановна. Та слушать не захотела Стаськины робкие отговорки, вмиг собралась помочь другу в беде и кликнула по дороге еще одного соседа, постоянного жильца поселка, на подмогу.

— Да что ты, Стася, как же можно не помочь? А собрать его в больницу: документы, одежку какую, щетку зубную. Там всякое, тапочки!

«О господи! — простонала мысленно Стаська. — Еще и тапочки! А я его, как на кладбище, без ничего, без документов и тапочек везти хотела!»

Василия Федоровича со всеми возможными предосторожностями вынесли на руках доктор с соседом, Зинаида Ивановна упорно поддерживала его голову, больше мешая чем помогая, но мужчины ее не отстраняли. Больного погрузили на заднее сиденье машины, а командир отдал последние распоряжения:

— Зинаида Ивановна, вы за домом его присмотрите, он не скоро вернется. Сможете здесь все закрыть?

— Конечно, доктор: и печь почищу, и проверю все, и закрою, не беспокойтесь! — выказала готовность душевная соседка.

— Я не беспокоюсь и вполне на вас полагаюсь. Не хочу, чтобы беспокоился Василий Федорович, ему этого сейчас никак нельзя. Станислава, садитесь к нему назад, поддерживайте голову и старайтесь удержать его от лишних движений!

Внешность «ровера», не самого «крутого» и модного, удивила Стаську обманчивостью, не соответствующей содержанию, — весьма и весьма мощный, с ровным плавным ходом и звучащим как музыка мотором.

Василий Федорович или спал после уколов, или не мог открыть глаза от слабости и боли и дышал тяжело, с прихрипыванием, Стася, придерживая его голову двумя руками, все прислушивалась, боясь и предположить худшее.

Понемногу его дыхание выровнялось — уснул, наверное, и она слегка успокоилась, посмотрела в окно, на дорогу. Когда они проехали поворот на райцентр, тихо спросила:

— А мы разве не в районную больницу едем?

— В Москву. Здесь я никого не знаю, — ответил мужчина и посмотрел на нее в зеркало.

Стаська перехватила этот его взгляд и вдруг подумала, что не представляет, как он выглядит. В переполохе она воспринимала его в целом — большой, широкий, высокий, обычное лицо, а вот какое обычное, в деталях и не рассмотрела, только сейчас обратила внимание на его глаза — светло-серые, со стальным отливом и очень усталые.

Какие-то замученно-усталые застарелой, преодоленной, не единожды изматывающей усталостью, с темными, до черноты, тенями на веках и под глазами.

Странно, а ведь совсем по-боевому командовал на блокпосту — здесь мины, там мины, направо, налево, шагом марш! — спокойно, без надрыва и фанатизма.

Вождь, одним словом.

И поди ж ты догадайся, что устал командир!

А еще она детально запомнила его руки — большие, широкие кисти с длинными сильными пальцами, немного покрасневшие.

— Как вас зовут? — ни с того ни сего спросила Стаська.

— Степан Сергеевич.

— Спасибо вам огромное, Степан Сергеевич! — уж совсем не в огород бухнула Стаська.

Он не ответил. И взгляд отвел на дорогу.


Степан устал дьявольски.

Осатанело, за всякими человеческими пределами. Еще сутки назад он не понимал, как держится, а перейдя тот рубеж, и задумываться перестал.

Он не спал без малого трое суток, но даже при такой непереносимой усталости не мог заснуть в самолете. Его организм был странно устроен — он мог сутками дрыхнуть в поездах, в машине, на корабле в любую качку, не реагируя ни на какие внешние раздражители, вплоть до разбушевавшейся стихии, но никогда не получалось заснуть в самолете.

А летать приходилось много, очень много. И часто. И на разные расстояния, как правило, дальние.

Никаких медикаментов в помощь индивидуальной работе организма — таблеток, инъекций, стимулирующих препаратов — он категорически не принимал, и в случаях, когда, казалось, обстоятельства вынуждают подбодрить, помочь телу и разуму — нет! Прекрасно понимал, что при его работе таких обстоятельств будет полно, а подсесть на зависимость, как некоторые его коллеги, можно запросто.

Сам справлялся. А справляться он умел.

Таким вот образом, на остатках силы воли и махнувшем на него рукой характере, он добрался, не помня как, нынче утром до дома и завалился спать.

Сразу. Прямиком с порога, стаскивая с себя одежду по ходу движения в спальню, забрался в кровать под три одеяла — дом-то не топлен — и вырубился.

Ему снилось, что он услышал слабый голос, доносившийся из развалин. Прислушался. Да! Есть!

— Живой!!! — оповестил он команду и отошел в сторону.

Теперь ждать. Ребята оценят высоту и сложность завала, под которым оказался человек, пути лучшего доступа.

— Вы разговаривайте, если есть силы!! — прокричал человеку Лева. — Чтобы мы вас слышали!

Человек под толщей бетонных обломков что-то тихо отвечал. Степану, стоявшему сбоку, не было слышно слов, только голос.

И вдруг без команды и предупреждения начались работы!

Бух! Бух! Бух! — стучала дробилка.

— А-а-ах!! — сбрасывал в кузов обломки экскаватор.

— Кто разрешил?! — заорал Лева так, что вздулись жилы на шее. — Тишина!!!

И Степан побежал туда, к машинам, немедленно остановить работы. Он спотыкался, выворачивал ступни о края бетонных обломков, заваливших все вокруг, упал, рассек колено, поднялся и побежал дальше.

Бух! Бух! Бух!

Степан сел на кровати, не открывая глаз.

— Да что за черт?!

Он спит? Проснулся? Или наоборот, идет работа, а он заснул?

— Откройте! Эй! Есть кто дома?!

Он тряхнул головой, пытаясь оказаться в реальности. Только вот в какой? Ночной кошмар?

— Пожалуйста! Это очень срочно!

Глаза он смог открыть.

Так. Он дома. И кто-то тарабанит в дверь. И кричит.

Пожар, что ли?

Руки и ноги плохо слушались, когда он натягивал джинсы. Что там руки-ноги — голова совсем не соображала, но умудрялась кое-как отдавать команды телу, что и помогло Степану добраться до двери и эту дверь открыть.

Ему даже удалось сообразить, что перед ним стоит миниатюрная девушка в светлых брюках, в свитере, перепачканном чем-то похожим на ржавчину, и без верхней одежды. Это она тарабанила в его дверь, и это никак не могло быть реальностью.

Значит, сон. Странный какой-то. Или все-таки пожар?

— Вы доктор?! — очень громко и звонко закричала на него девушка.

Он слегка обалдел от напора и требовательности неизвестной гражданки, почему-то оказавшейся в его сне.

— Доктор, — ответил, не отдавая себе отчета в том, что говорит.

Девушка продолжила что-то кричать и сложила маленькие ладошки в замок, прижав жестом отчаяния к груди, как делали в старых немых фильмах, подчеркивая нарочитостью жеста сюжетную линию.

Эта ничего не подчеркивала и не изображала, а пребывала в настоящем отчаянии и испуге.

И тут до его отупевшего сознания дошло, что кто-то умирает, а эта маленькая перепуганная девчушка прибежала звать его на помощь.

И как обычно случалось с ним в таких ситуациях, мозг переключился на резервные батареи, и он мгновенно стал соображать и действовать.

— Зайдите! — приказал Степан и пошел собираться.

На автомате оделся, проверил ключи, телефоны, документы, похлопав по карманам куртки, взял медицинский ящик, внесенный в дом из остывающей машины автоматически, без участия мозга, посмотрел на часы, пытаясь понять, сколько ему удалось поспать.

Два с лишком часа.

Ладно. Продержимся!

Несчастье произошло с хорошо ему известным Василием Федоровичем. Девушка наверняка ему проорала информацию, но он был тогда еще не совсем в адеквате и не понял, даже предложил подъехать на машине.

Старик ему этот нравился. Они чаевничали, беседовали. Чаще у Степана — он приглашал в гости на пироги, когда они перепадали ему от мамы. Василий Федорович по-соседски предложил свою помощь: приглядывать за домом в его, Степаново, отсутствие, частое и порой продолжительное. Степан принял предложение с благодарностью и большой долей облегчения. Поселок их тихий, частями охраняемый — теми частями, где осели богатеи, но в России лихих людей хватает, да и простого мелкого хулиганья.

Василий Федорович был плох, это Степан понял сразу.

А девушка сильно перепугалась и очень переживала за соседа.

Хорошая девушка.

Ему сейчас было не до рассматриваний и оценок — ни до каких: ни мужских и не очень мужских, но то, что она полезла через калитку, чтобы помочь Василию Федоровичу, рискуя быть пойманной, как воришка, бдительными соседями или разбиться, свалившись с непокорившейся «вершины», ему понравилось.

А еще ее огромные перепуганные сострадающие глаза, смотревшие на него с мольбой и ожиданием чуда. Он не отметил, да и вряд ли разглядел, какого цвета у нее глаза, но тот ее взгляд запечатлелся в мозгу четкой картинкой.

Им повезло: пробок не было по всему маршруту движения. Сосредоточившись на дороге, в постоянном напряжении, что может отключиться, Степан и не заметил, как они добрались до места.

Подъехав к больничному шлагбауму, он объяснил вышедшему из будки охраннику, что их ждут, и стал набирать номер на мобильном.

— Леш, мы у ворот, — предупредил он, кивнул благодарно охраннику, поднимавшему шлагбаум, и не спеша поехал вперед на территорию больницы.

Как только их машина остановилась у приемного покоя, началась суета. Степан Сергеевич выскочил из машины, вместе с людьми в белых халатах переложил Василия Федоровича на каталку, и они все быстро ушли.

Стаська растерялась и, отстав, плелась сзади, прижимая к груди пакет с собранными заботливой Зинаидой Ивановной вещами.

— Девушка! — окликнули ее. — Вы с инфарктом приехали?

— Я? — удивилась Стаська. — Нет, я здорова.

— Да не вы! Пациент, которого сейчас доставили с инфарктом… вы с ним?

— Да. Да!

— Документы давайте!

Дежурная за стойкой приемного отделения, пожилая, грузная и с виду строгая, как классная руководительница, женщина в сверкающем белизной и хрустком от крахмала халате, подчеркивающем этот имидж, протянула руку в ожидании.

— Какие документы? — тупила Стаська.

Женщина собралась было ответить, но, присмотревшись к Стаське, спросила:

— Дочка, что ли? Да вы так уж не переживайте! У нас замечательные врачи! Если до нас довезли живым, значит, вылечат!

— Да, — с какой-то частью ее речи согласилась Стася.

— Документы… — напомнила дежурная.

— Ах, да, да! — засуетилась, заторопилась Стася и полезла в пакет.

Зинаида Ивановна головы не теряла, не в пример нервной барышне Игнатовой, собрала все необходимые документы. Кому, как не пенсионеру знать, какие могут потребоваться. Стася извлекла из одного большого пакета другой, маленький, прозрачный целлофановый, в котором были сложены пачка бумаг, какие-то удостоверения и паспорт, и протянула регистраторше.

— Вы сядьте, посидите, я все заполню и позову вас, — пожалела ее женщина.

Стася кивнула. «Что-то я сегодня раскивалась как заведенная на каждый поступающий приказ», — отвлечено подумала она и отошла к ряду кресел, стоявших вдоль стены, но спохватилась и вернулась:

— Да, вот его вещи, меня ведь к нему не пустят.

— Сегодня не пустят. Точно. Давайте я оформлю и передам.

Дежурная встала со стула и забрала у Стаси увесистый пакет. И никакая она не суровая, а очень даже доброжелательная женщина.

Стаська села в кресло и стала ждать.

Ждать вполне определенного человека — Степана Сергеевича.

Ждать пришлось долго — она успела пересчитать все кресла в больничном холле, выстроившиеся красными рядами вдоль стен, все линолеумные квадраты на полу синего и серого цвета. Расписалась в амбарной книге за отданные документы и на отдельном листочке с перечнем вещей, получила бумажку с телефонами справочной, чтобы узнавать о состоянии больного, вернулась на свой «пост», в кресло, и пересчитала все лампы на потолке, посмотрела в окно и поняла, что в городе Москве уже темно. Вечер.

В момент столь глубоких ее выводов в конце длинного коридора появился Степан Сергеевич Как-его-там, хороший доктор.

Он шел очень тяжелой походкой, и было очевидно, что силы у него кончились. Стаське сразу перехотелось язвить, шутить в любой форме — вслух или мысленно.

Он остановился возле нее, посмотрел с сомнением на соседнее с тем, на котором сидела Стася, кресло и все-таки сел, сморщился, сильно потер ладонями лицо.

— Инфаркт. Обширный. Но он стабилен. Хромов хороший врач, да и Василий Федорович мужик крепкий. Сегодняшняя ночь все решит. Навещать его пока нельзя. Звонить, узнавать, как состояние, — можно.

Стаська смотрела на него не отрываясь, поражаясь самой себе: как она могла подумать, что не рассмотрела его раньше? Все она рассмотрела и запомнила в деталях, как сфотографировала, но, поддавшись панике и беспокоясь за Василия Федоровича, отодвинула куда-то эти знания вместе со снимком.

Очень большой, беспредельно замученный мужик с посеревшим от перегрузок лицом, темными в чернь кругами вокруг глаз и пожелтевшей, натянувшейся на висках кожей — не за пределами усталости — какое там! Все пределы он перешел давным-давно, когда они еще существовали, напоминая о себе.

А он подтвердил очевидное:

— Не спал трое суток. — И, словно оправдываясь, пояснил: — Устал.

И Станислава Игнатова приняла решение. Мгновенное.

Она так всегда: когда надо решить что-то важное, порой судьбоносное — без сомнений, лишних размышлений «правильно — неправильно», что-то внутри нее срабатывало. Раз, и действовать! А уж ошиблась она или попала в десятку, это потом разберемся. Она и экзамены так сдавала, и собеседования важные, и в чиновничьи кабинеты входила, не понимая, как можно стоять под дверью, трястись, набираться смелости — нет уж, это другим девочкам! А Стаська шла с ходу, первой — потом расхлебывать будем!

Вот такая натура досталась!

Причем расхлебывать никогда не приходилось — в десятку, как правило, ну иногда не совсем так уж хорошо попадала, но всегда «на щите»! «На щите»!

— Дайте ключи от машины! — решительно потребовала Стася.


Когда Степан сдал Василия Федоровича на руки Лешке, посмотрел кардиограмму, обсудил с Хромовым диагноз и прогнозы, расслабился, навалилась задвинутая на время силой воли тяжесть. Лешка, посмотрев на него с пониманием, предложил:

— Давай, Степан, я тебя на койку в отделении уложу. Выспишься, никто не помешает, я прослежу. Ехать тебе никуда таким нельзя!

В его состоянии ой какое заманчивое предложение, но… нет!

Он еще помнил, что там где-то ждет его с новостями девушка Станислава и под дверью приемного стоит его машина, да и спать в больнице — нет, увольте, наспался в свое время!

— Нет, Леш, спасибо, я домой.

— Куда? — возмутился Хромов. — В поселок свой? Не доедешь, ты что!

— Разберусь, — пообещал без эмоций Степан.

В поселок, домой, он на самом деле не доедет, значит, остается в Москве. Можно к Вере поехать, правда, он не позвонил, не сообщил, что прилетел, но это мелочи, пугает другое — в Чертаново. Очень сомнительно, что он потянет и такое расстояние.

Тогда куда?

К родителям в Орехово или к любимой сестрице в Текстили?

То, что он куда-нибудь доедет, это не вопрос. Нужно только сориентироваться, куда проще и быстрей отсюда добираться. И второе, пожалуй, главное: не попасть в пробку — в пробке он может вырубиться в момент и не заметить!

«Ладно. Разберемся!» — теперь уж самому себе пообещал он.

Девушка Станислава встретила его беспокойным выжидающим взглядом, не тем, что запомнился ему, а просто настороженным.

А глаза у нее карие, светло-карие, как гречишный мед.

Несколько секунд он принимал важное решение — сесть с ней рядом или постоять, — вполне мог и не встать, расслабившись. Уступив без боя соблазну, Степан сел, вытянул ноги и, не лучшим образом понимая, что говорит, рассказал о состоянии Василия Федоровича.

Она смотрела на него во все глаза, не отрываясь, — если б у него были силы, он, пожалуй, подивился пристальности, с какой его разглядывали, а может, и смутился даже под таким-то взглядом.

Она неожиданно решительно потребовала:

— Дайте ключи от машины!

Ни на какие словеса и дебаты сил у Степана не осталось. Он достал из кармана ключи и протянул ей.

Зажав ключи в маленьком кулачке, она встала со всей решительностью и приказала:

— Идемте!

Он посмотрел на нее почти жалобно — что она от него хочет? Чего пристала со своими дамскими штучками?

— Идемте! — повторила она. — Я вас отвезу. Давайте, поднимайтесь!

Ишь какая решительная девчушка оказалась! Маленькая такая, а бойкая, приказывает! Впрочем, можно было сразу догадаться, что дамочка боевая, раз взялась через калитки лазить во спасение чужой жизни.

Он стал подниматься. Ведь знал, что лучше не пристраивать седалище поудобней! В три приема, упершись руками в подлокотники, подтянул ноги и вытащил себя из креслица, хлипкого для его телосложения.

Девушка помогала: ухватила его где-то возле подмышек двумя руками и тащила вверх.

Надо возмутиться! Не инвалид же он, в конце-то концов! А-а! К черту!

— Садитесь на пассажирское! — вовсю разошлась командовать хрупкая барышня Станислава.

Стараясь потише кряхтеть, он кое-как запихнул свое требующее отдыха и отказывающееся слушаться тело в машину, обнаружив, что девушка успела за это время и сесть на водительское сиденье, и мотор завести.

«В Текстили все-таки ближе», — решил Степан, припоминая точный адрес сестры.

Но у милой барышни имелся свой сценарий передвижений по городу.

— Я отвезу вас к себе. Здесь близко, я в центре живу. В таком состоянии вы никуда сами не доедете.

Он встрепенулся от такого заявления, и намеком не напоминавшего приглашение, и посмотрел на нее. Она честно ждала, что он решит, не трогаясь с места, но и на него не смотрела, уставилась в лобовое стекло.

— Я могу уснуть прямо здесь, и тогда все! Вы меня не разбудите.

— Потерпите! — улыбнулась девушка и рванула машину вперед. — Я быстро-быстро! Вы говорите что-нибудь!

Степан закрыл глаза и откинул голову на подголовник сиденья.

— Нет-нет! Не засыпайте! Скажите, а какая у вас специализация? В какой области медицины вы доктор?

— МЧС. Медицина катастроф. Экстремальная реанимационная хирургия и травматология.

— Это в смысле всякие там землетрясения?

— И они тоже. Стихийные бедствия, техногенные катастрофы, теракты, — не меняя позы, ответил он.

— Ух ты!

Степан не соизволил открыть глаза или каким-либо движением обозначить отношение к восхищенному восклицанию.

— И не думайте даже! — охладил он Стаськины восторги. — Обычная тяжелая и очень грязная мужская работа.

— Да ладно вам! — не сдавалась Станислава. — Спасать терпящих бедствие! Страна любит своих героев!

— Да. Пока они геройствуют.

Стаська видела, что он борется со сном, и потащила его в скользкую тему, которую мужчины ой как не любят, — расшевелить немного.

— А что, Степан Сергеевич, вы против равенства полов: «мужская работа — женская работа»?

— Бросьте. Вы симпатичная девушка, производите впечатления весьма умной барышни, оно вам таки надо эта ерунда, как говорит мой коллега одессит? — без эмоций отозвался Степан Сергеевич.

— Не надо, — била рекорды честности Стася. — Это я так, чтобы вы не спали.

— Я не сплю. Пока.

Странный диалог с засыпающим мужчиной, готовым отключиться в любое мгновение, о социальных дебатах между мужчинами и женщинами или того хуже — о героических буднях. А куда деваться? Если он заснет, она его из машины не вытащит. Это он правильно сказал. Факт!

«Вляпалась ты, Игнатова, с разгону и без предупреждения!» — бесшабашно и отчего-то радостно подумалось Стаське.

— А эти трое суток без сна оттуда? С героических будней?

— Без пафоса, Станислава, остыньте. Оттуда. Землетрясение в Восточной Азии. Слышали?

— Слышала! Я новости смотрю иногда. И что, каждый раз вот так, по трое суток не спать?

— Да нет. У нас все очень грамотно организовано. Когда масштабная спасательная операция, как эта, работают несколько медицинских бригад, сменяя друг друга. В этот раз всего лишь не повезло. Повторные толчки, на врача второй бригады упал кусок арматуры и сломал ногу. Врач на замену больше суток до нас добирался. Ну вот и пришлось.

— А вы говорите, никаких подвигов! — попеняла за скромность мадам Игнатова.

— Отсутствуют. В наших больницах многие врачи так работают, только это проще не замечать. Сейчас все больше в моде медицину помоями поливать и разоблачительными репортажами.

— А как ваша фамилия?

Говорил он с трудом, медленно — ох, точно заснет прямо сейчас! — и Стаська спросила про фамилию, чтобы расшевелить его, такой ход: бац, и неожиданный вопрос, заставляющий встряхнуться спрашиваемого, она где-то о таком читала.

Он встрепенулся, но — позы не поменял, движений не произвел и глаз не открыл.

— Больших, — ответил, и все.

— Не спите, Степан Сергеевич! — попросила Стаська. — Мы уже приехали, честное слово!

Он поднял голову, сел ровно, сильно потер руками лицо, словно пытался стереть невидимую пленку, мешающую видеть реальность.

— Да. Не сплю.

В субботу вечером поставить машину возле дома — задача из серии трудновыполнимых или удающихся под девизом «повезло». Но место, на которое обычно Стася ставила свою машину, было свободно — спасибо соседям-автомобилистам. По давнему уговору все счастливые обладатели автотранспорта, не имевшие гаражей, распределили места под окнами для своих машин и старались придерживаться договоренностей, но всякое случалось, особенно в выходные.

«Ровер» был погабаритней Стасиного фордика, но она с первого раза лихо втиснула его между двумя стоявшими авто, обошлось без сложных выкручиваний колес.

— Идемте, Степан Сергеевич, совсем немного осталось!

Свое водворение в квартиру гостеприимной девушки Степан помнил смутно. Она засуетилась, развивая бурную деятельность, выдвигая предложения одно за другим — ужин, ванна-душ, подождать, пока она перестелет белье на кровати. Он остановил поток активного гостеприимства:

— Станислава, ничего не надо! Просто спать. Прямо сейчас!

Он уснул, когда снимал джинсы. Стянуть с себя свитер и рубашку, расстегнуть и спустить портки до колен ему сил хватило, а вот снять их до конца оказалось не судьба — уснул, как только сел на край кровати.

Упал на бок, головой на подушку, и все — как умер.

Станислава, тактично вышедшая из спальни, когда он укладывался, заглянула, переждав приличное время, проверить, как он устроился. Она смотрела на него, спящего, с какой-то щемящей бабской жалостью, и ругала себя, что взялась тут такт проявлять, ведь понятно, что мужик без сил, до какого там политеса! Осталась бы, помогла, и плевать на щепетильность, до нее ли!

— Вот так вот, господин Больших, а говорите, что не герой! — вздохнула жалостливо Стаська.

Стянула с него до конца джинсы, носки, переложила ноги на кровать, укрыла Степана Сергеевича одеялом и тихо вышла, выключив свет.

Она послонялась маетно по квартире, не в состоянии сосредоточиться и понять, что надо делать. Подсказал организм, заурчав голодным желудком.

— Есть! Надо поесть! — обрадовалась она плановому мероприятию.

Станислава любила и, что самое главное, умела готовить, не признавая перекусов на ходу всякой ерундой — укоренившееся навсегда бабушкино воспитание. А потому холостяцкой вольнице одинокой дамочки не поддавалась, стараясь готовить для себя, любимой, обеды. Вчера, например, расстаралась, сварганила плов с курицей.

Стаська поставила разогреваться порцию плова и в предвкушении ожидающей ее вкусности быстренько резала салатик из овощей, когда позвонила тетушка.

Из глубин прихожей еле слышно разлились позывные сотового, мелодийкой из «Мужчины и женщины», настроенной на княгинюшкины телефоны.

— Ах ты, господи! — очнулась Стаська от ступора несообразительности. — Я ж ей не позвонила!

Если б на кухне, по обыкновению, работал телевизор, то сотовый она и не услышала, бы, да и домашний стационарный телефон тоже. Страшно подумать, что предприняла бы княгинюшка, не дозвонившись племяннице!

Спасательная экспедиция пожарных, милиции, скорой и до кучи МЧС, отправленные в академический поселок, — самый мягкий вариант развития событий.

Тетушка, признававшая полную самостоятельность и право на личную территорию и жизнь племянницы, никогда ее не контролировала, отчетов не требовала — боже упаси! — но волновалась и переживала за Стаську, хотя и старалась так уж не демонстрировать явно своей заботы.

Они созванивались каждый день, иногда по нескольку раз, поболтать, обменяться новостями или потому, что соскучились. В Москве, так уж сложилось, они были единственные родные и близкие и любили, оберегали друг друга, как могли.

Кстати, Стася и представить не могла, что бы она делала, если бы как-нибудь не дозвонилась тетушке!

Не стоит и пробовать представлять! Ей-богу!

— Да, да! Я здесь, здесь! — проорала она, откопав трубку в залежах полезных ископаемых своей сумки, брошенной в прихожей на пуфик.

— Я тебя отлуплю! — «поздоровалась» тетка громко. — И лишу наследства! Смерти моей хочешь? Мне вообще врачи рекомендуют воздерживаться, правда, не помню от чего, но рекомендуют же! А ты?

— Не шуми! Я осознала!

— Что с тобой случилось? Я звоню который раз, и ни один телефон не отвечает! Слава, ты в порядке? Ты где вообще?

— «Лучший способ ничего не узнать — настойчиво расспрашивать», — процитировала Стася.

— Вот что я тебе скажу, Слава: слишком ты начитанная. Девушкам это вредно. Более того — непростительно!

— Я так поняла, твое негодование иссякло?

— Нет. Кипит, но на малом огне. Ты жива, бодро отвечаешь, язвишь понемногу, из чего я делаю вывод, что ты в порядке.

— Я — да! А вот у Василия Федоровича инфаркт!

— О господи! — растеряла воинственность княгинюшка. — Живой?

Прижимая плечом к уху трубку, Стася подробненько рассказала о случившемся и о ходе спасательных работ, проведенных на пару с доктором Больших. Дорезала тем временем салат, выключила газ под сковородкой, накрыла себе стол для трапезы, понимая, что есть и разговаривать придется одновременно, так просто тетушка ее не отпустит, не разогревать же все во второй раз, да и дело привычное — трапезничать и разговаривать с Симой по телефону.

— Я правильно поняла, что этот «хороший человек» спит сейчас в твоей кровати? — заострила внимание на данном факте княгинюшка, не перебивая выслушав Стасю.

— Не могла же я его бросить! — оборонялась племянница.

— Господь с тобой! — праведно «испугалась» тетушка. — Такими кадрами разбрасываться преступно!

— Только ничего не выдумывай! — напряглась Стаська, заподозрив подтекст в теткиных словах. — Человек попал в трудные обстоятельства, а при этом бросился спасать Василия Федоровича, разве можно было не помочь?

— Ну разумеется!

Тональность утверждения осталась непонятной — не то скептицизм, не то полное одобрение проявленной племянницей человечности.

— Как, ты сказала, его фамилия?

— Больших. Серафима помолчала.

— А ведь я его знаю! — наконец поразила княгинюшка заявлением. — Точно это он! Помнишь, когда Евгеньюшка попал в аварию и у него были страшные открытые переломы?

— Ну еще бы! Помню! — подтвердила Стася осторожно.

— Меня тогда врач, который принимал Евгеньюшку в больнице, отвел в сторонку и сказал: «Если хотите, чтобы он полностью восстановился, встал на ноги и не хромал, попробуйте попасть к доктору Больших». Я спросила, что, мол, он светило какое, профессор, а врач усмехнулся. Нет, говорит, простой доктор, молодой причем, без званий и степеней, но гений. И если вам кто и поможет, то только он, я сделаю все, что могу, но…

— Да ничего такого я не помню! — до глубины души возмутилась Стаська.

— А я тебя и не посвящала в детали, не до того было! Я подключила все свои знакомства, какие могла, и договорилась. Знаешь, поразилась, когда Евгеньюшку привезла на «скорой» в эту больницу, в которой гений-то работал. Простая районная больница, и вышел нас встречать высокий, большой замученный мальчик, по чьей-то там просьбе оставшийся после суточной смены специально, чтобы принять нас.

— Никакой он не мальчик, а здоровенный, так же замученный мужик с седыми висками! — недовольная «ничегонезнанием», капризно возразила Стаська.

— Так сколько лет прошло! Десять почти. Тем летом ты как раз госэкзамены выпускные сдавала. Неужели ты его не помнишь? Ты ж в больницу к Евгеньюшке ходила постоянно, сталкивалась наверняка с его лечащим врачом?

Стася старательно напрягла память. Больницу помнила, и дядю Женю, веселившего всю палату анекдотами и шутками, и как фломастерами разрисовывала его гипс цветочками и бабочками для «красивости и отдохновения глазу от белизны» по его просьбе. И как они втроем с Симой и дядей Женей тайно от медперсонала распивали шампанское за ее окончание университета и их застукала медсестра. А вот врача дяди-Жениного…

Ей стало совсем уж обидно и жаль, что она не узнала, не увидела его тогда.

— Нет, не встречалась я с врачом.

— Зато сейчас встретилась! Москва большая деревня, все друг друга если не напрямую, то через кого-то знают. О нем тогда легенды ходили. Этого Больших втихаря и к первым лицам цэкашным вывозили врачевать, если слухи не врут.

— Вывозить-то вывозили, но, как я понимаю, ни денег, ни наград и званий не давали. Правильно, зачем? Лечит себе и так докторишка! — неизвестно почему кинулась защищать Больших от несправедливости Стаська.

— Слава, ты чего? — остудила ее тетушка. — В нашей стране всегда так: либо дело делать, либо награды и звания получать, по-другому редко выходит. Теперь он, видишь, спасает людей в мировом, так сказать, масштабе!

— И не одобряет пафоса.

— Да ты что! Еще и скромным остался! Де-ла-а! А говорят, что перевелись мужики на Руси! Врут! — И переключилась на иные дела: — Ладно, пусть почивает твой герой. Перейду, пожалуй, к шкурному интересу. Слава, ты дневнички-то прихватила или не до них было?

— Повезло тебе, княгинюшка. Я сначала дом проверила, тетрадочки твои нашла и в сумку сложила, а после Василия Федоровича обнаружила. И закрутилось все. — Стася загрустила, вспомнив о машине. — Но ехать второй раз все равно придется, свое авто забирать.

— Хочешь, я Виктора попрошу, он на электричке доедет и перегонит твою машину?

Виктор, водитель индивидуального такси, которого тетушка вызывала, если имела надобность куда-либо ехать, практически личный водитель, благоговеющий перед княгинюшкой до восторга, выказывая готовность мчаться на ее зов в любое время дня и ночи.

— Посмотрим, — неопределенно буркнула Стася.

Они поговорили еще немного, тетушка старательно записала продиктованные Стаськой номера справочных больничных телефонов — узнавать о здоровье дачного соседа, рассказала о новом кулинарном шедевре, освоенном Зоей Михайловной, и удавшемся необыкновенно пироге, посетовав, что племяннице не удалось его отведать с пылу с жару.

— Приезжай завтра. На Кулишки сходим, в церковь, пирога поедим.

— А бог его знает, что завтра будет, — не обнадежила обещанием Стася.

Попрощались они как-то невесело. Отчего бы это?

Полночи Стаська вертелась, крутилась, вздыхая тягостно, все передумывала обрывки каких-то тревожных, отгоняемых мыслей, впадала, как в омут, в короткий сон-забытье, просыпалась перепуганно и начинала снова ворочаться.

Диван, на котором она устроилась в гостиной, уступив свою большую кровать-лежанку в спальне «хорошему доктору», не имел к ее растревоженному состоянию никакого отношения. Этот монстрик, как и кровать, радовал, можно сказать, потрясал своей монументальностью и при раскладывании превращался в трехместный что вдоль, что поперек спортзал спальных возможностей. Стася долго и упорно выискивала себе «диванчик» нехилых размерчиков и примерялась, проводя в магазинах полевые испытания посредством укладывания тела на предлагаемые поверхности.

— Что ли не в меру ты впечатлительная, Игнатова? Или барышня нервная? — выдвигала предположения своего беспокойства Стаська.

Вставала, плелась в кухню попить водички, посещала туалет, снова ложилась… и все повторялось сначала.

Часа в три ночи Стася сдалась. Откинула одеяло в сторону столь решительным резким жестом, что оно разноцветной бабочкой упорхнуло через спинку дивана на пол. Ворча под нос нелицеприятные определения самой себе, она подняла одеяло, бросила его назад на диван и пошагала в кухню, исконно российское пристанище от всех забот.

— Хватит! — приказала себе госпожа Игнатова строго. — Все! Набаловалась! Давай напрямую!

А напрямую, откинув пенообразный камуфляж предлагаемых поводов своего беспокойства и бессонницы, выходило только одно.

— Итак, Станислава Романовна, — обратилась она к себе, — по всему получается, что угодила ты со всего размаху в обстоятельства непреодолимой силы, именуемые в народе просто и изящно: попадалово! Или, по-домашнему, с намеком на изыск: попадос! Поздравляю!

Она включила чайник, достала чашку, заварку и машинально заварила себе чаю — а что еще делать в три часа ночи на кухне после таких открытий? Оно, конечно, можно и коньяку либо водочки дернуть за помин былой беззаботной жизни, но у крайне редко пьющей Стаси спиртного в доме не имелось.

Попивая маленькими глотками обжигающий чай у кухонного окна, Станислава разглядывала ночной урбанистический пейзаж.

О чем думает женщина, стоя ночью у окна? Как правило, о горестном и печальном — в радости спят счастливо и сладко, смеются и делятся ею с окружающими. О фатальном размышляют в одиночку.

Ночью у окна. И днем, и утром, и вечером, и не только у окна — везде.

Ну и чем таким она мучается? Какое такое горе-то?! А?!

Руки-ноги на месте, голова тоже, работа есть, деньги зарабатывает, родственники — слава тебе, Господи! — живы-здоровы и в полном порядке!

— Что ты переполошилась? Ничего же не случилось! — сделала она последнюю попытку уговорить свое мечущееся сердечко.

Быстро поставив чашку на подоконник, пока не передумала, Стаська на цыпочках пробежала через коридор в спальню, стараясь не шуметь, вошла, включила ночник у кровати и стала рассматривать причину своего «попадалова».

Степан Сергеевич Больших спал, перевернувшись на спину, раскинув руки и ноги, как в русском поле, предоставившем просторы для отдыха, практически скинув с себя одеяло, лишь уголком прикрывшее часть левой ноги и кусочек боксерских трусов с незатейливым рисунком ромбиком — любуйтесь! — во всей красе полностью соответствующего фамилии тела.

Сон и отдых, пусть и непродолжительный, но исцеляющий, немного стер серый оттенок с кожи лица, поубавил теней вокруг глаз и височной желтизны.

«Сколько ему лет? Виски седые, и в волосах пряди седины, морщины. Мужские такие морщины. Я о нем вообще ни черта не знаю!» — думала Стаська, совершенно бесцеремонно, без глупых зазрений совести разглядывая спящего мужика. Она постояла еще немного, порассматривала его, вздохнула тихонько и вышла, выключив свет.

«Странная штука жизнь! — смиренно рассуждала Стася, вернувшись к своему чаю и оконным наблюдениям. — Человек привыкает к определенным обстоятельствам, уживается в них удобно, и ему кажется, что это навсегда. Мы никогда не готовы к переменам, и ничто не предвещает, не предупреждает, но в одну секунду происходит что-то — и бац! Ты в новых обстоятельствах, и «здравствуй, новая жизнь!». Ехал себе, ехал, подпевал песенкам из радиоприемника, пукал, радуясь одиночеству в собственной машине, — и хлоп! Авария или человек выскочил прямо тебе под колеса, и ты виноват! И все! Привет семье — попадалово полное! Или голова закружилась пару раз, ты к доктору, а он тебе диагноз из серии «Вы теперь инвалид!». Да что угодно! В один миг! Вон, инфаркт у соседа, а тебе дверь такой вот доктор открывает! Приплыли! Все!»

Станислава Романовна Игнатова, разглядывая пустынную ночную улицу через кухонное окно, с ясностью прозрачного утра понимала, что у нее началась новая жизнь.

С того момента, когда заспанный мужик в не застегнутых до конца джинсах распахнул перед ней дверь, началась ее новая жизнь.

До этого была старая, без Степана Больших и намека на возможное его присутствие в пространстве.

А теперь началась новая.

И наверняка все так же без его непосредственного присутствия в этой ее новой жизни. Теперь Станислава Игнатова живет со знанием, ежесекундным осознанием существования в этом мире, городе, в одном временном пространстве, в параллельных непересекающихся проживаниях Степана Больших — это да!

Фатально и навсегда.

Инъекция в кровь, двадцать пятый кадр кодировки мозга.

А вот вместе, рядом, одной жизнью — господи боже мой! — извините, мадам Игнатова, с вашим-то везением…

Это не влечение, не влюбленность, не страсть безумная, все гораздо хуже и уж точно из разряда судьбоносных дел.

Назвать это любовью не позволял разум.

Что такое есть в этом мужике, отчего в один момент, в одну секунду перевернуло ее жизнь, вломившись без спросу, став жизненно необходимым?

— И стою я такая, «по колено в шоке»! — подытожила уравнение, не складывающееся в однозначный ответ, Стаська. — Ну и ладно! Чего уж теперь!

Еще посмотрим!

Она выплеснула остатки чая в мойку столь резким жестом, что получившая свободу жидкость плеснула о борта, послав порцию брызг на шелковую пижаму Стаси.

— Все предатели! — поругала обстоятельства Стаська.

Она забралась в уютное тепло дивана и громко дала себе установку:

— Я сплю! И ни о какой такой фигне не думаю!

Взбила подушки, устроилась на боку, подоткнула вокруг себя удобненько одеяло, повозилась и затихла, настраиваясь на сон.

Минут через пять наступившей ночной тишины раздалось громкое и четкое заявление.

— Твою мать! — обозначила обстоятельства Станислава Романовна, обладательница знаний в совершенстве четырех иностранных языков, дочь известных талантливых музыкантов и племянница бомондной княгинюшки, на дополнительном пятом, факультативно-народном языке.


Степан проснулся от настойчивых требований организма посетить туалет, а по-простому: отлить как можно быстрее, и никак не мог сообразить, где он находится.

Имеющиеся в памяти варианты никоим образом не соответствовали обозреваемой обстановке и интерьеру данной комнаты.

Проснуться неизвестно где и, самое главное, неизвестно у кого, на невменяемых размеров кровати, неслабо, но для начала хотелось бы ясности.

Потерев с силой ладонями лицо, чтобы сбросить остатки сонливости, Степан сел на кровати и осмотрелся более осмысленно. На соседней, не тронутой ничьей головой подушке — слава тебе, господи, не все так запущено — на самом видном месте лежал лист формата А4. Большими, четкими, почти печатными буквами, для плохо читающих и малограмотных, по всей видимости, послание сообщало:

«Ушла в магазин. Скоро вернусь. Если проснулись в мое отсутствие, пожалуйста, чувствуйте себя свободно, как дома. Если Вы захотите принять душ или ванну, на стуле для Вас приготовлено свежее полотенце. Средства до и после бритья найдете в ванной на полке, там же на выбор шампуни и мыло. Если Вы очень сильно голодны, на столе в кухне есть дежурные бутерброды — прошу! Чай, кофе там же, выставлены на стол.

Кстати, добрый день, Степан Сергеевич!»

Ну вот, ясность не преминула наступить! Он вспомнил вчерашние события и девушку Станиславу, гостеприимно и сердобольно предоставившую ему спальное место. Осталось выяснить территориальное местопребывание. В масштабах города, так сказать.

— Душ. Это она здорово придумала! Воспользуемся с удовольствием!

Он бодренько вскочил с кровати, чуть не стукнувшись с разгону об упомянутый в записке стул. Большое махровое полотенце с веселеньким цветочным рисунком лежало аккуратно сложенным, а поверх него красовались одноразовый бритвенный станок и зубная щетка в упаковке.

— Душевное вам мерси, Станислава! — фонтанировал радостью бытия выспавшийся Степан Больших.

Он услышал, как она пришла, когда принимал душ. Тяжело и громко хлопнула входная металлическая дверь, что-то бухнулось на пол, наверняка неподъемные пакеты с продуктами.

Ну, не сама же Станислава!

Хорошо, он в последнюю минуту спохватился и взял с собой в ванную комнату одежду, по привычке одиноко проживающего мужчины протопав в душ голышом, с поправкой на трусы, не снятые в чужом доме, а то бы вышагивал сейчас весь такой брутальный в полотенчике на бедрах, «гость дорогой»!

Кстати, насчет трусов… Процесса своего раздевания перед сном он не помнил, не Станислава ли батьковна постаралась? Как-то неудобно получается. Впрочем, не стоит заморачивать голову ерундой — ну, получилось так, что ж поделаешь!

Застегивая рубашку, он вдруг поймал себя на том, что почему-то волнуется.

— О как! — подивился себе Степан. — Что бы это значило? — спросил он у своего отражения в зеркале.

Отражение многозначительно молчало, саркастически ухмыляясь. Ну и пусть его!

Степан вывалился из ванной комнаты с остатками клубов пара.

— Станислава?

— Я на кухне, Степан Сергеевич, идите сюда! — отозвалась хозяйка.

Она выкладывала из пакетов продукты на столешницу, повернулась, услышав его шаги, и улыбнулась навстречу.

У Степана что-то ёкнуло внутри от этой ее улыбки, которую он увидел в первый раз. Вчера она все больше беспокоилась, пугалась, смотрела на него как на последнее спасение.

Такой бы взгляд, да каждому мужику — страна не знала бы, куда героев складировать!

Но эта ее улыбка! Охохошеньки!

— Здравствуйте, Станислава! — вспомнив, что надо говорить, поздоровался Больших.

— Здравствуйте! — улыбалась она.

Черт! Не надо так улыбаться!

Он старый, осознанно одинокий, битый-перебитый, замызганный волчара, и ему не должны так улыбаться девушки! Как давно потерянному любимому, которого и не чаяли встретить, а вот увиделись, как герою девичьих грез, как самому…

Черт!

Это следовало запретить законом!

Она такая миниатюрная, не субтильная и тоненькая, а вполне даже при формах: и грудь, и попка, и талия между ними, узенькие ладошки, узенькие маленькие ступни босых ног, шлепающих по плиткам кухонного кафеля, стильная стрижка с косой челкой. И как это у них там называется? Ну, такие прямые, как рваные, пряди, не достающие до ключиц, которые она постоянно заправляет за маленькое розовое ушко, чуть склонив голову к плечу. И цвета гречишного меда, переливающиеся смешинками, задорные глаза.

«Сколько ей лет?» — вдруг отчетливо, с намеком на туманную перспективу подумал Степан.

И тут же оборвал себя, обругав почем зря.

Господи, о чем он думает! Ему нельзя думать о ней с какой-либо там перспективой, ему вообще о ней думать нельзя! И разглядывать ее, и замирать чем-то мужским в животе, и холодеть, чувствуя бегущие по позвоночнику мурашки от гречишно-медовых глаз, розового маленького ушка, женственного наклона головы, умопомрачительных прядей волос, тонких пальчиков с ногтями, похожими на миндальные орешки!

«Совсем ополоумел! Ты что?! — рявкнул на себя Степан. — Запретная зона! Эта девушка не «позвоню-увидимся»! Ничего легкого с такими не проходит! Барышня Станислава из разряда тех, в которых вдряпываются с потрохами и окончательно! Остынь! У тебя есть Вера, спокойная, налаженная жизнь! Куда ты полез?!»

— Я позвонила в больницу утром! — радостно оповестил объект, будоражащий нечто в глубинах мужских инстинктов господина Больших, которые перепугали хозяина не на шутку. — Состояние стабильное, изменений нет!

— Что и следовало ожидать, — поддержал светскость предложенной беседы Степан.

— Живой, уже вперед! А изменения к лучшему будут обязательно! — жахнула оптимизмом Стаська.

— Будем надеяться, — выказал осторожность гораздо более сведущий доктор Больших и чинно спросил, указывая на высокий стул у барной стойки, завершающей длинную столешницу: — Вы разрешите?

— Да бросьте вы «паркет» этот, Степан Сергеевич! Что вы, ей-богу!

— Ладно, брошу, — согласился Больших, устраиваясь на стуле. — Вам в чем-нибудь помочь?

— Да. Скажите, что вы не едите? Принципиально или по каким другим причинам?

— Я ем все, чем откровенно горжусь.

— Повод, согласна! — похвалила Стаська. — Да, как ваше самочувствие? Выспались?

— Более чем. А сколько я спал?

— Двадцать часов. Или около того.

— Тогда выспался, — улыбнулся он. — Спасибо вам, Станислава.

Стаська улыбалась, посматривала на него, стараясь делать это незаметнее, накрывала стол на двоих, но тут притормозила, не донеся тарелку до столешницы.

— Меня никто не называет полным именем. Это как-то… непривычно и жутко официально.

— А как вас именуют?

— Почти все зовут Стасей, Стаськой, а тетушка Славой, — продолжив накрывать, уведомила она.

— Слава — это, пожалуй, обязывает.

— Вот и она так думала, что когда-нибудь обяжет. Но племянница не оправдала возложенных надежд!

— Что так?

Он с удовольствием принимал участие в легкой беседе, мимоходом удивляясь про себя, чему так радуется.

— Не стали звездой эстрады? Или какой-нибудь еще звездой?

— И не пыталась! Амбиций, знаете ли, нет, звездность не интересует ни в каком виде, — пожала весело плечами Стаська и наигранно вздохнула: — Не удался отпрыск!

— Тетушка разочарована?

— Да ни боже мой! — рассмеялась Стаська. — Я ее вполне устраиваю такая, какая есть! У нас взаимное обожание!

Стаська обозрела результаты своих стараний по сервировке стола, осталась довольна, и широким жестом пригласила к трапезе:

— Поскольку время к вечеру, предлагаю обед. Вы наверняка голодны.

— Наверняка, и очень! — улыбался Степан.

Она все успела — и думы передумать, и запретить себе все передуманное, и княгинюшке позвонить и в больницу, и приготовить грибной суп и лазанью с курицей и грибами, и в магазин сходить… и снова передумать думы.

И сказать себе решительное: хватит!

«На самом деле, хватит сердце рвать, что будет, то будет! Он на тебя и не посмотрит! Чего ему на тебя смотреть? Это ты, Стасенька, напридумывала себе любови-переживания, а ему-то что? Ему до вас, девушка, интересу нет!»

И постановила: надо радоваться тому, что есть в данный момент, — совместному обеду, легкой беседе, возможности дружеских отношений на основе интереса к здоровью Василия Федоровича, а там… Далее следовало минное поле с известными последствиями!

И все бы ничего, но Стаська не успела подготовить себя к тому, что увидит его, отдохнувшего, помолодевшего, разрумянившегося после душа, свежевыбритого и…

О-фи-ген-но-го!

А его улыбка?! Смерть девичьим сердцам и покою! Господи, как он улыбался! Голливуд отдыхает! Мужской, сдержанной, открытой и загадочной улыбкой, немного более глубокой в правом углу губ!

Черт. Бы. Его. Побрал!

Они трапезничали не спеша, болтали ни о чем, смеялись, вспоминая, как Стаська осваивала «перелаз» через калитку и что подумал он, что она, предполагали варианты последствий, застукай ее соседи в момент осваивания чужих калиток, о его работе чуть-чуть, о ее — чуть-чуть…

И что-то витало над ними, искрящееся, непонятное, пугающее замиранием сердца, дрожью пальцев, неосторожным, глаза в глаза, и торопливо отводимым взглядом — и втягивало обоих неотвратимо, покалывая электрическими разрядами.

Оба это чувствовали, и все труднее становилось придерживаться легкой, непринужденной беседы — слова застревали, рассыпались, а напряжение нарастало, сковывая неловкостью, недоговоренностью…

Стаська не выдержала, подскочила, схватилась убирать посуду, весело что-то рассказывая, застревая, как в непроходимых лианах, в словах, бросила на полдороге мучаться ненужным повествованием и спросила с преувеличенным радушием:

— Кофе, Степан Сергеевич?

— О нет! Это уж слишком! — похлопал себя по прессу Больших. — Спасибо, Станислава, все было невероятно вкусно! Вы великолепно готовите! — Тоже преувеличенно. И совсем иным тоном: — Нам лучше ехать прямо сейчас.

— Нам? Ехать? — не поняла Стася.

— Ну да. Вы машину свою хотите забрать?

— Ах да, машину… — потерянным голосом отозвалась она.

Повернулась к нему спиной, включила воду и принялась сосредоточенно мыть посуду.

Ничего не помогло! Никакие ее уговоры и длительный настрой радоваться тому, что есть, и не ждать ничего большего! Не помогло, и все тут! И ждала! И надеялась! И замирала от надежды!

«Машину! — стиснув зубы до хруста, чтобы не выпустить подступившие слезы, подумала Стаська. — Машину забрать! И все! все!!!»

Он увидел, как ушла улыбка с ее лица, мгновенно, словно кто-то стер театральный грим, и потухли смешинки-чертовщинки в глазах, как торопливо она отвернулась, чтобы он не заметил.

Ах ты ж, господи!

Как его угораздило?! И зачем?! Он совсем не знал и не умел разбираться в таких ситуациях, когда ко всему мужскому, что будоражит женщина, примешивается и голова, и чувства, и еще черт-те что непонятное! Когда больше всего хочется остаться здесь, рядом с ней и ухнуть с потрохами в это пугающее, влекущее непонятное! И когда ты точно знаешь, что пропадешь, и что этого тебе не надо — не потянуть!

Ах ты ж, господи!

Насколько все было бы проще, если б стукнуло в пах и в голову мужское желание любого накала — хоть теплой водицей вечного охотничьего инстинкта, или обожгло жалящим желанием! Он бы справился! Смог бы уйти, остудить любой накал!

Он невесело усмехнулся про себя, вспомнив анекдотец: когда у бомжа, голодающего уже не первый день, внутренние органы открыли собрание, чтобы решить, какой орган продать на донорство, чтобы прокормить остальные. Председательствовал мозг.

— Надо продавать один из парных органов, — сказал мозг.

— Давайте легкое продадим, — предложила печень.

— Эти легкие на хрен никому не нужны: прокуренные и больные, — возразил председатель.

— Тогда почку, — предложила селезенка.

— А давайте желудок продадим, он все время жрать просит! — раздался голос снизу.

Все органы посмотрели на председателя, что он ответит. Мозг спал.

— Ну вот! — возмутилось сердце. — Никогда собрание нормально провести не можем! Стоит пенису выступить, мозг сразу отключается!

«Валить отсюда, пока не поздно! Давай, Больших!» — жестко приказал себе Степан.

Никакие анекдотцы, оттягивание момента расставания и судорожные попытки что-то придумать, изменить, как-то сгладить не помогут!

Он поднялся со стула:

— Знаете, Станислава, сегодня, я думаю, уже поздно ехать. На самом деле не ночью же вам возвращаться, да по такой непростой дороге. Давайте я завтра часиков в десять утра за вами заеду.

— Да, — кивнула Стаська и повернулась к нему лицом, — так будет лучше.

Она сумела взять себя в руки, послать подальше слезы, заставить лицо изменить выражение на приветливо-дружеское. И улыбнуться сумела! Вот так!

— Договорились. Тогда я пойду.

И, не дожидаясь ее согласия или ответа, Степан большими шагами быстро прошел в прихожую.

Пара секунд на обувание ботинок, пара секунд на открытие зеркальной дверцы шкафа-купе и обнаружение своей куртки, пара секунд на продевание рук в рукава, пара секунд на похлопывание по карманам для проверки содержимого — документы, кошелек, два сотовых…

И тут возникло неожиданное препятствие на пути отступления и стремительного побега — на последнем этапе между открыванием двери и торопливых благодарностей, громкой речовкой отправленных в сторону кухни, не успевшей выйти следом за ним хозяйке.

Он не знал, где ключи от машины!

Степан уперся лбом в кожаную обивку входной двери и тихо прошипел:

— Черт!

И медленно выдохнул.

Ничего не случилось! Ему привиделось, показалось что-то там такое между ними! Морок напал, напридумывалось, что она перевернула все в его мужском сознании, спавшем себе спокойно не разбуженным никем до встречи с этой женщиной.

Обещание.

Чего-то непережитого, неиспытанного, а оттого необыкновенного.

— Глупости! Ну и ерунда! Понесло тебя не пойми куда! — поставил себе диагноз Больших. — Еще и анекдотец припомнил о простоте решения!

Степан оторвал голову от двери, порассматривал круглые заклепки на перекрестье кожаных лент и прокричал:

— Станислава! А где ключи от машины?

— Вот, — тихо ответила она у него за спиной.

Больших вздрогнул от неожиданности и развернулся. Она протягивала ему на открытой ладошке связку его ключей.

Он взял, стараясь не коснуться маленькой ладони, и зажал в кулаке хранившие тепло ее руки ключи.

— Спасибо большое. Вы меня вчера спасли. За все спасибо!

— За доброту и ласку, — попыталась шутить Стася.

— И за них тоже! — усмехнулся Степан. — Ну, до завтра! В десять нормально?

— Да, вполне, — ровно ответила она. — До свидания, Степан Сергеевич.

— До свидания, Станислава! — бодро, с намеком на веселость попрощался он.

Печальными и почему-то мудрыми глазами она смотрела в сторону, не на него. Он старался не замечать, не видеть, но всего на секунду, на малюсенькую секундочку, разворачиваясь к двери, уловил кусочек этого взгляда, как обжегся.

Больших рванул, распахивая на себя, дверь, переступил порог, шагнул к лифту и обернулся. Дверь за ним плавно закрылась. Не хлопнула, не стукнула — медленно под силой собственной тяжести закрылась. И замок не прогремел запиранием на ключ.

Степан подошел к лифту, нажал кнопку вызова, отстраненно подумав, что не представляет, где территориально находится, ну, это-то ерунда, главное — выехать со двора. А там разберемся!

Бесшумно подъехал лифт, обнаружив свое прибытие открыванием дверей.

Степан посмотрел в пустую кабинку, и в этот момент что-то случилось с его сознанием. Что-то сильное, как кулак, шибануло откуда-то из солнечного сплетения по мозгам, очищая от плесени страхов, условностей, идиотизмов!

— А-а-а! Твою мать! — обложил он себя, обстоятельства, жизнь растреклятую, загнавшую надежно страхами в безопасный отстойник.

И огромными шагами ринулся назад, шарахнув с разгона об стену отлетевшей входной дверью, как разбушевавшийся посреди зимы медведь-шатун.

— Стася!!! — заорал от души на всю квартиру и близлежащий район вместе с нею.

Она вышла ему навстречу и смотрела такими большущими глазищами.

Разобрать, что выражали ее глаза, он не успел — не сбавляя шага, оказался возле, сгреб на ходу одним мощным движением рук и поцеловал!

Сильно. Безвозвратно. Отчаянно. И не мог остановиться!

Все ухнуло, как в пропасть, остались только они одни в этом поцелуе.

Степан раздевал ее и себя с незнакомым, несвойственным ему неистовством, ударившим в голову, как хорошее вино, и метался, смеясь, прижимая голенькую Стаську одной рукой к себе — от входной двери, которую почему-то надо было обязательно закрыть, через коридор, в спальню. И рвался вперед, изучая ее руками, губами, взглядом.

Опомнился вдруг и спохватился, что может сделать ей больно, приказал себе умерить пыл юношеский.

У него никогда не было маленьких, миниатюрных женщин, так в его жизни получилось, что все партнерши обладали габаритами статными — высокие, стройные и не совсем… Одним словом — крупные барышни. А Стаська возле него — пичужка!

А он тут со своими ручищами! Но она не позволила ему остудить звенящие чувства мыслями, страхами, рассуждениями! То, что творилось сейчас ими, не имело простых определений — ни страсть слепая, ни расчетливый секс, ни любовная игра — иное!

— Нет! — потребовала она. — Никакого контроля! На фиг!

— Ты такая маленькая, я могу не заметить, что делаю тебе больно!

— Никогда! — отринула она такую возможность. — Не думай об этом! Вернись!

И он вернулся. К ней. К ним.

Туда, где могли быть только двое.

И отказался добровольно от ума и всех знаний-умений, оставив ощущения и инстинкты!

И тонул в гречишном меде Стаськиных глаз, когда брал ее первый раз, стараясь продлить этот момент сколько мог, и разделил с ней улетание к вершине, и укачивал после, уложив на себя, оберегая, успокаивая вздрагивающее воспоминаниями тело.

И что-то шептал бесшабашно-порочное в розовое ушко и хохотал над тем, как она краснеет и шлепает его стыдливо ладошкой по плечу.

Они начали все сначала, с неспешного бесконечного поцелуя, осторожно осваивая неизвестное, не удержав медлительности, заспешили в конце, не могли оторвать взгляда друг от друга, делясь потрясением лучшим, ярким, другим, чем первый раз!

Стаська заснула у него на руках, и Степан тихонько целовал ее в макушку, чтобы не разбудить, невидяще смотрел в слепое темное окно и улыбался умиротворенно своим мыслям.

Она очень быстро проснулась, и выяснилось, что оба они жутко голодные — нормальное состояние!

Они устроили варварский набег на кухню, закончившийся совсем не кухонными делами.

Вернулись в радостно принявшую кровать, целовались, смеялись, почему-то шептались, не рискнув разбить волшебство громкими голосами, и, обессилевшие, заснули часов в пять утра с начинающимся рассветом следующего дня.


Следующий день принес Стаське все ожидаемые и прогнозируемые самой себе «прелести» новой жизни.

И ничего, как водится, не предвещало. Они завтракали усталые, восторженные, звучащие все еще в одном ладу.

— Слушай, Стася, а где мы территориально находимся? — спросил Степан, довольно потягивая кофе с молоком из большой кружки.

— На Сретенке.

— Не хиллари! — присвистнул он. — У тебя что, богатые родители?

Спрашивать про наличие богатого мужа или любовника почему-то Степану совсем не хотелось.

— Богатые, — признала факт Стаська, примерилась и откусила от сложно составного бутерброда, и расширила ответ с полным ртом: — Скрипачи. В австрийском большом академическом оркестре.

— Однако! — прочувствовал Степан. — А тебя, значит, балуют?

— Пытаются. Я не даю, — размахивая рукой с зажатым в ней бутербродом, поясняла Стаська. — Они не так чтобы очень богатые, в Австрии дорогая жизнь, особенно в Вене.

— Ты к ним ездишь?

— Редко. Чаще они сюда, — без энтузиазма ответила она.

— Ясно. Не самая приятная тема, — присмотрелся к ней Степан.

— Да, не то чтобы… но в двух словах не объяснишь, а вдаваться в подробности мне сейчас не хочется. Потом как-нибудь расскажу, ладно?

— Не грузись, — посоветовал он. — У большинства родители — это тема сложная.

— А у тебя? — живо поинтересовалась Стася.

— Бог миловал! Конфликтов нет, но, как и у всех, вопрос отцов и детей имеет место. Зато у меня полная благость и понимание с любимой сестрицей!

— А у меня полная благость только с тетушкой.

— А подруги, друзья?

— Имеются в наличии, но без душевного стриптиза и близости. Это все с княгинюшкой.

— С кем, с кем? — подивился Больших.

— Ну, мы так тетку называем в семье. Это отдельная история, — улыбнулась Стаська.

— Подозреваю, что легендарная.

— Да уж, из разряда семейных былин! — рассмеялась Стаська.


Стаське исполнилось три года, когда бабушка и дедушка Ремизовы решили восстановить отношения с дочерью, познакомиться, наконец, с внучкой и, так уж и быть — куда ж деваться! — ближе узнать семью зятя.

Воссоединение, назначенное на определенный день и час, происходило дома у Ремизовых.

Стаська помнила, как мама волновалась: то смеялась, то плакала и прижимала дочурку к себе, а папа ее успокаивал:

— Ну, Олюшка, все же хорошо! Что ты так нервничаешь?

— Не знаю, — вздыхала мама и гладила задумчиво маленькую Стаську по голове. — Мне как-то не верится.

Стаську одевали с особой тщательностью и многократно повторяли, как следует себя вести, когда они придут в гости, что можно делать, а чего нельзя. Стаська, привыкшая к мало чем ограниченной свободе, ничего этого не понимала, но послушно кивала, чтобы никого не огорчать.

Исторический час пробил, и все семейство Игнатовых во главе с Симой прибыло в гости к Ремизовым. Незнакомые люди погладили Стаську по голове, повосхищались симпатичным ребенком, показали подарки в ярких упаковках, но открывать не разрешили.

Стаську усадили между Серафимой и мамой, на прикрытые платком толстые книжки, стопкой уложенные на стуле, для высоты, чтобы ребенок находился на одном уровне со взрослыми за столом.

Стаське все происходящее было не интересно, она крутила головой, задавала какие-то, очевидно, неуместные вопросы. Официальная встреча в верхах катилась своим чередом.

И принесли чай с тортом.

Девочка Стася, помня все мамины наставления, старалась аккуратно отламывать ложечкой кусочки и доносить их до рта без потерь. Но один вреднющий кусок шлепнулся-таки на ее прекрасное торжественное платье, невзирая на все старания. Стаська взяла его пальцами и с удовольствием отправила в рот.

— Девочка! — услышал ребенок возмущенный голос той самой незнакомой тети, что гладила ее по голове. — Так делать нельзя! Это очень плохо! Оленька, неужели никто не объяснил этой девочке, как надо вести себя за столом?!

Стаська прикинула, надо ли испугаться или разреветься сразу? Но не пугаться, не реветь ей не хотелось, и она совершенно не понимала, с чего бы это. А потом она решила, что настала пора и для того и другого и пора плакать, потому что мама вдруг заговорила таким голосом, которым никогда не разговаривала.

— Эту девочку зовут Станислава! — громко, жестко, акцентируя каждое слово, отчеканила тишайшая Олюшка.

И Стаська увидела, что сейчас ее мама заплачет. Это все увидели. Но за всех Игнатовых приняла решение и ответила Сима:

— Так! — сказала она, хлопнула ладонью по столу и поднялась со стула.

Взяла Стаську на руки и командирским тоном отдала указание:

— Родители, Оля, Рома, поднялись — и за мной!

— Что происходит? В чем дело? Куда вы? — непонимающе спрашивал мужчина.

— Простите, — холодно отчеканила Сима, — но нам, князьям, ваше общество не по статусу! И не по рангу заодно!


— Вот после этого она и стала княгинюшкой! — смеясь, закончила повествование Стаська.

— И что, твоя семья с мамиными родителями так и не общается?

— Нет. Мама сказала, что у нее есть все мы, а это великое, редкое счастье, и больше ей ничего не надо. А папе для счастья достаточно мамы и музыки.

— А ты? — тихо спросил Степан.

— Я на третьем месте после вышеперечисленного.

— Обижаешься? — посочувствовал он.

— Да что ты! — подивилась предположению Стаська. — Мои родители такие, какие есть, и я их очень люблю, но не знаю совсем. Они все в музыке. В музыке и друг в друге. Я их редко видела, они мотались по гастролям, сначала по стране, потом за границей, долго работали по контракту в Лондоне, а со временем и совсем в Европе остались. Они переживали, что я не с ними. Но им не разрешали меня вывозить власти, а когда власти разрешили, Сима с бабушкой не дали, сказали: нечего срывать ребенка с учебы, сами не устроены, по съемным квартирам мыкаетесь и работаете по двадцать часов, света белого не видите, куда вам еще и обуза. Они на самом деле трудно жили первое время. Да я и не особо рвалась с ними жить. Зато у меня всегда была княгинюшка. Вот такая у нас странная семья…

И тут у него зазвонил телефон… В прихожей. В куртке.

— Извини, — чмокнул ее в щеку Степан и вышел из кухни.

И долго там разговаривал, она слышала его низкий голос. Он говорил, что-то говорил, слов было не разобрать, только звук голоса, потом замолчал надолго, и Стаська поняла, что он обдумывает нечто важное и это важное касается их…

— Не надо, Господи! — взмолилась она, зная, что он не услышит и не поможет…


Звонила Вера. Боясь показаться навязчивой или не вовремя попасть, отвлечь, как всегда, робко спросила, когда он приедет.

— Завтра, — выдохнул Степан.

Сегодня он не сможет! Только не сегодня, сразу после Стаськи!

Они поговорили о мелочах и попрощались. Он просмотрел сообщения на обоих телефонах. На одном, рабочем, пропущен звонок, но не от начальства, значит, ничего срочного. На втором, личном, пять звонков, пара эсэмэсок от сестрицы, одна от Веры.

Реальность настигла разнеженного и благостного Степана внезапно, возвращая в действительность, безжалостно комкая, отбрасывая их робко-волшебный мирок на двоих со Стаськой, в который они сбежали почти на сутки.

Обычная, реальная жизнь. Прочная, устойчивая. И… серая.

Но…

У него есть работа, Вера и стойкое нежелание соединять жизнь с кем бы то ни было, свой определенный быт, привычки, незыблемые, как скала, и здравомыслие. Поверить, что можно изменить все в один момент, встретив родного человека, перечувствовав вместе с ним нечто недоступное тебе раньше, и самое главное! — захотеть, неистово, до одури захотеть все изменить, не боясь ни черта! — это нет!

Нет! Так не бывает!

Ночь имеет свойство проходить, как и все на этом свете, чудес не бывает…

Степан вздохнул, посмотрел через коридор и гостиную в окно, в пасмурное марево.

Утро убийственно для любой романтики.

Только как объяснить все это ей?

И, почувствовав себя стариком, растратившим где-то жизнь, Больших вернулся к ней, Стаське, в кухню. Она подняла на него глаза, посмотрела изучающе и все поняла.

— Сколько тебе лет? — спросил Степан обычным, житейским тоном.

— И-издрасте! — отозвалась, понимающе усмехнувшись, Стаська. — Тридцать два.

— Ты и близко не выглядишь на этот возраст — без тени намека на комплимент констатировал он.

— Говорят, что маленькая собачка всю жизнь щенок.

Ей не хотелось с ним разговаривать — сил не было. Его решение уже перечеркнуло легкость, искрящуюся радость, словно выплеснуло остатки выдохшегося за ночь шампанского в грязную кухонную мойку.

— Ладно, щенок, — попытался что-то сгладить Больших. — Мне сейчас надо в штаб съездить. Отчет сдать.

— А сколько тебе лет? — перебила Стаська, прохрипев сухим горлом.

— На жизнь больше тебя. Тридцать девять.

Со Стаськой такие номера не пройдут, ясно было изначально — не будет она принимать участие в предложенной легкости словес ни о чем, маскирующих настоящие мысли.

— Мы вот что сделаем, — распорядился он, стараясь скорее покончить с этой мукой. Он не знал и предположить не мог, что будет мука… — Ты дашь мне ключи и документы на машину, я прихвачу нашего механика из гаража, а вечером он пригонит тебе машину к дому.

— Больших, ты женат и у тебя дети? — злым, раненым голосом спросила Стаська.

— Нет. Я не женат, и у меня нет детей.

Он почти ненавидел ее в этот момент. И себя.

— У тебя есть женщина, — не спрашивала она, утверждала.

— У меня есть женщина, — ровно ответил он.

Диагноз ясен — обнаруженный поутру мужской сволочизм.

«Я ничего не могу сделать, девочка! — умолял он ее мысленно. — Если бы только не так все глубоко, ярко, сильно, всерьез, черт возьми, у нас получилось! Я бы тотчас расстался с Верой и остался с тобой! Я не могу ТАК!»

Она встала, обошла Степана и ушла по коридору. Он не повернулся посмотреть куда, стоял, как перед судом. Стаська вернулась, протянула ему ключи и документы.

— Беги, — отпустила его насовсем.

Крепость побеждена, разграблена и изнасилована, уставшие от мародерства победители покидают догорающие руины.

Степан неловко замялся, не зная, что говорить, когда уже обулся, оделся, застегнул куртку и повернулся к ней возле двери.

— Если ты сейчас сделаешь контрольный выстрел в голову, сказав: «Я позвоню», я перестану тебя уважать, Больших, — предупредила перегоревшим в золу голосом Стася.

— У меня нет номера твоего телефона, — «успокоил» Степан.

— Аминь! — И она распахнула перед ним входную дверь.

Он помялся, что-то пытаясь объяснить, может, попросить прощения.

— Иди, Степан, — тем же усталым тоном сказала Стаська. — Родина без тебя пропадет, а девушки останутся без принца.

Подтолкнула маленькой ладошкой в плечо и захлопнула за ним, переступившим порог, дверь. На сей раз замок утробно прорычал три раза, надежно запирая дверь за беглецом.


Он сидел в выстывшем на морозе «ровере», ждал, когда немного прогреется салон. Ни в какой штаб так уж срочно ему не надо было, но он поедет, раз уж сказал Стаське.

Ему надо было сбежать от Стаськиных все понимающих потухших глаз, от чужого хриплого голоса, от проступившего на лице возраста и такого отчаяния, сжигавшего до золы все молодое, светлое, радостное в ней.

Забыть! Как можно быстрей, и попробовать как-то жить дальше! Он не может, не может так! Яростно, на всю катушку… до самого дна, без страха! Переломать, перелопатить удобную жизнь, которая у него есть! Он не может!

— Козел, ты, Больших! Большой, трусливый козел! — дал себе искреннюю оценку Степан.

У него еще есть шанс! Если он, вот прямо сейчас вернется, обнимет ее — у него есть шанс!

Он стал осторожно выезжать с парковки и со двора…

В штаб он съездил и отчет написал; освободившись от бумажных дел, заехал в мастерские. У МЧС свои автомастерские, и работают там кудесники, кулибины. «Ровер», на котором ездил Степан, числился служебным, выданным в его личное пользование. Вся начинка была вручную перебрана, все, что можно, улучшено, усилено, подтянуто и являло собой шедевр автомотора.

Михалыч, главный «колдун» и заслуженный шаман двигателей, приходил на работу каждый день, не исключая выходных, а порой и праздников. Здесь была его жизнь, любовь и семья. Настоящая семья тоже имелась, и как она мирилась с таким графиком его работы, оставалось для всех загадкой.

— А потому что надо правильно жен выбирать! — отшучивался на все вопросы и подколки Михалыч.

Степан обрисовал гению мотора ситуацию, изложив просьбу прокатиться и отогнать Стаськину машину в Москву.

— Сделаем, Сергеич! — неспешно ответствовал кудесник. — Давай загоняй на яму свою, я быстро посмотрю, нет ли чего, и поедем.

По дороге Степан вкратце рассказал Михалычу, как машина девушки оказалась за воротами его участка. Михалыч неожиданно для Больших проникся небывалым уважением к Стаське, оценив по достоинству героический штурм забора во спасение одинокого пенсионера.

— Вот на таких и надо жениться, Сергеич! — делился мудростью автомеханик. — С ними никогда не соскучишься, а за мужика своего они в огонь и в воду! Ты смотри, старый бродяга, девочку-то не упусти!

— Уже, — буркнул неизвестно зачем Больших.

— Это чё так? — оживился Михалыч.

— Я уже одну семейную жизнь и последующий развод пережил. Веришь, нет, мне вполне хватило! Выше крыши!

— А-а! — протянул понимающе народный умелец. — Так ты, еще не женившись, уж разводиться собрался? Масштабы потерь прикидывать!

— Вот поэтому с девочкой этой ничего у меня и не будет, — разозлился почему-то Степан. — На таких жениться надо, а я знаю, чем все кончается! И не хочу.

— А-а! — снова протянул Михалыч. — Оно, конечно, правильно! Оно, знаешь, лучше и не есть, чтобы потом в туалете не тужиться!

Степан не ответил. А что отвечать, у Михалыча все просто — женись, размножайся, радуйся, работай по совести, и все путем сложится. Степан тему закрыл, как отрезал, переведя неспешную беседу на производственные темы, коих и придерживался оставшуюся дорогу, чаевные посиделки в доме с легким перекусом, и так до самого отъезда Михалыча на Стаськиной машине из ворот.

Сбегая от своих мыслей, Степан запустил мини-котельную в подвале, натаскал дров на топку к камину про запас, надо же дом прогреть, протопить основательно. Когда печь ровно загудела, обул валенки, старый свитер, взял лопату и пошел разгребать снег на участке — хозяйство требовало ухода, да и руки занять, чтобы голову освободить от размышлений.

Работы хватало с излишком — расчистить дорожку от калитки к дому, от ворот к гаражу, дорожку к бане, стоявшей в конце участка, до которой все руки не доходили и оттого изрядно засыпанной, да и тропки для пробежки не мешало подчистить.

Физическая работа на воздухе дело, никто не спорит, хорошее, но еще никого от мыслей нелегких она не спасала.

Иллюзия.

Вот, мол, делом займусь, не до тягостных дум будет.

Ага! Щас-с!

Он расчищал стежки-дорожки с остервенением, соответствующим влезшим без спросу и расположившимся, как хозяева, в голове нелегким, каким-то безысходным думам.

Степан тряхнул головой, стараясь избавиться от навязчиво звучавшего обвинения в свой адрес.

Все он правильно решил!

Неправильно было поддаться помутившему разум желанию познать нечто не испытанное в его мужской жизни, не страсти огненные — да нет! Хватало в его жизни страстей! Нет, другое… что-то такое глубокое, истинное… не объяснить — настоящее, что ли!

Вот что не правильно!

Не следовало, ох, не следовало, возвращаться — ведь ушел же, переступил порог — и кидаться, так отчаянно, с головой кидаться в Стаську!

И так однозначно, бесповоротно от нее уйти!

— Нет! Уйти как раз правильно! — зло возразил себе Больших, закидывая подальше пласт снега с лопаты.

Он уже один раз женился, и, как ему казалось, по любви — будет с него и этого раза! Хорошо, удалось уйти без глобальных потерь и непримиримой ненависти ко всему женскому полу!

Битому-перебитому, изрядно потрепанному, удалось убраться Степану Больших с мест масштабных боевых семейных баталий.

С Надей, его бывшей женой, они познакомились традиционно: в институте, и поженились, когда оба проходили интернатуру, он хирургическую, она терапевтическую.

В стране уже ворочалось что-то новое, именуемое кооперацией, гласностью, перестройкой и прочими ругательными названиями, менялось, но накатанные пути карьерного роста медика производили впечатление незыблемых и постоянных.

Молодую семью двух работников медицины ждали четко просматриваемые, не ими придуманные и установленные перспективы развития, становления и закрепления на хороших местах. Оба собирались работать в больницах, получать приличную зарплату и уважение общества. Он — защищаться, она к науке без энтузиазма, жить, как все живут, родить детей, вырастить, машину купить.

По указующему персту дедушки Ленина, дорога впереди ждала светлая, проторенная, обеспеченная и просматриваемая до самой старости на каждом этапе пути.

Надюха не выдержала после полугодовой невыплаты зарплаты.

Вернулась вечером домой поздно, злая, осунувшаяся, расточая амбре дешевого коньяка, не раздеваясь, прошла в кухню, тяжело опустилась на табурет. Он понял ее состояние и молча поставил чайник на плиту, достал с полки чашки, заварку, сахарницу…

— Все, Степан, я ушла, — уставшим, бессильным голосом сказала она.

Он медленно повернулся к ней:

— Ты же не хотела уходить, Надь. Тебя же не сегодня завтра заведующей отделением собирались назначить.

— Да потому что работать больше некому! Все разбежались! — громко ответила она, словно продолжая прерванный с кем-то спор. — Это когда у нас молодых врачей заведовать отделениями назначали? И толку от этой должности?! Зарплаты как не давали, так и не дадут, а той, что дадут, только в туалете подтереться, жить на это нельзя!

Чайник кипел гордо и требовательно, выпуская струю пара из носика. Степан выключил газ, налил чаю, поставил чашку перед женой на стол и сел напротив.

— Ну, ушла и ушла! — попробовал успокоить ее. — Я заработаю.

— Да что ты заработаешь?! — закричала она и хлопнула ладонью по столу. — Что?!

Чашка подпрыгнула на месте, чай перелился через край и быстро растекся лужицей. Никто из них не обратил внимания и не стал устранять беспорядок.

— Ты на двух работах сутками, домой спать приползаешь, черный весь от усталости!! И где миллионы?! — кричала Надя, мгновенно перейдя от пассивности к агрессии.

— Что ты кричишь, Надь? Все это временные трудности.

Ему совсем не хотелось с ней спорить и обсуждать очевидное. Для себя он такого легкого выхода, как уйти с работы, не видел.

— Да не временно, Степан! Теперь это навсегда! Ничего у нас врачи получать не будут, кроме плевков в морду! Ни врачи, ни учителя, никто из бюджетников!

— Надь, мы не на политическом митинге, — остудил праведный гнев супруги спокойным голосом Больших. — Не кричи, что-нибудь придумаем.

— Я уже придумала, — так же мгновенно перешла от агрессии к усталости Надежда. — Вчера я встретилась с Леной Городовой. Помнишь ее, моя бывшая сокурсница? Она держит несколько торговых мест на вещевом в Лужниках, предложила мне идти к ней реализатором. Проще говоря, продавцом. Я согласилась. Зарплату и проценты от реализации она назвала такие, что не согласиться я не могла.

— Значит, решила стать работником торговли.

— У тебя есть предложение лучше? — вскинулась по новой готовая к борьбе супруга.

— Оно тебе не понравится. Я считаю, что врач должен лечить, а не тряпками торговать.

— Вот ты и лечи, раз ты у нас идейный! А я не буду! Я пойду бабки зарабатывать!

— Ну да! Встанешь за прилавок, и они с неба посыплются! Это каторжный, грязный, тяжелейший труд! Мне в отделение неделю назад молодую женщину привезли, тоже на рынке торгует, так у нее отморожение ног тяжелейшее, а она и не заметила — «ну, болят и болят, так у всех болят, мы ж на ногах весь день и в жару и в мороз! И тяжести таскаем. Ну, распухли, а чего им не пухнуть!». Пришлось пальцы на ноге удалять, и еще неизвестно, остановится ли на этом! А она молодая тетка, с высшим образованием!

— Да, именно такую работу я выбираю, — зло и убежденно сказала Надя, выслушав мужа. — Но там платят деньги!

Надюха обладала решительным характером, попавшим к тому же на благодатную почву — в коллектив предприимчивых и столь же решительных женщин. И быстро из реализатора превратилась в самостоятельного «челнока».

Где-то перезаняла денег, досконально изучила и разузнала, у той же Лены и у остальных, где, что, почем и как лучше покупать, продумала все тщательно и поехала. Первый раз в Польшу.

Закупила товар на продажу, завалив квартиру всевозможными электроприборами, посудой, какими-то бутылками — Степан не вникал. Помог оттащить баулы на вокзал к поезду, взяв для этой цели отгул, запихал неподъемные полиэтиленовые клетчатые сумищи в вагон и помахал рукой.

Отправил.

Через неделю встретил с такими же неподъемными сумками, поменявшими содержимое. Надюха выскочила из вагона довольная, разрумянившаяся, воодушевленная, расцеловала мужа, с ходу сообщив:

— Степка! У нас теперь новая жизнь начнется! Вот увидишь, мы станем богатыми!

Новая жизнь началась…

Параллельная. Они почти не виделись, квартира превратилась в склад и штаб для нее и ночлежку для него. Надя предприняла несколько пробных поездок в Турцию и Китай, Степан старался проводить, а особенно встретить, таскал на горбу баулы. Она выработала стратегию, выбрала одну страну для закупок, определилась с товаром, наняла продавца, стоять на рынке — развивалась, стремительно превращаясь в акулу мелкого капитала.

Он приходил либо поздно вечером, либо рано утром, высыпаться между дежурствами в двух больницах. И часто заставал по вечерам у Надежды компанию подруг-коммерсанток, к его приходу всегда подвыпивших, шумных, засиживающихся до утра, а порой остающихся ночевать. Но чаще ее не было дома — в очередной поездке или в гостях на таких же посиделках.

Ему стало безразлично. От хронической усталости, постоянных мыслей о пациентах, операциях, новой статье о хирургии, прочитанной в медицинском журнале или написанной по ночам, и от полного несовпадения их с женой занятий и жизней.

На определенном этапе он отказался таскать баулы, встречать-провожать.

— У меня очень жесткий график, Надь! Чтобы проводить или встретить тебя, мне приходится все ломать, перекраивать, откладывать операции, отрабатывать потом!

— Вот именно, Степ! — чему-то обрадовалась Надюха, когда он начал этот разговор. — Я давно хотела с тобой об этом поговорить! Уходи с работы!

— Что?! — офигел Больших.

— Подожди, не спеши ругаться. Послушай! Вдвоем нам будет гораздо легче и проще, чем мне одной. Мы сможем в одну ходку привозить больше товара, а чем больше закупочная партия, тем выше скидки. И мне безопаснее ездить с тобой, чем одной все время рисковать. Я возьму еще парочку продавцов. Поднимем денег, вообще перестанем ездить! Нам будут везти, станем оптом покупать, оплачивать транспорт. Степ, ты мне очень нужен! Давай, бросай свою каторгу к черту! Мы вместе и бизнес сделаем, фирму откроем, на ноги встанем!

Глаза у нее горели маячившей перспективой, делая Надю красивой в этот момент — воодушевленной планами, представившей, как распрекрасно все у них получится!

— Надюх, — сомневаясь, что правильно понял, спросил Степан. — Ты ведь знаешь меня лучше всех, ты знаешь, что я без своей работы никто! Я вне этого не существую. Ты же сама постоянно устраиваешь ко мне в больницы каких-то своих нужных людей. Родственников этих нужных людей, говоришь им, что спасти может только Больших?

— Господи, Степан! — раздражилась Надя, даже скривилась. — Ты гений, талант, и никто с этим не спорит и ни в коей мере не подвергает сомнению. Пол-Москвы пытается попасть именно к тебе! Ну и что?! И великим хирургам надо что-то есть и на что-то жить! А ты хоть ноги протяни в двух своих больницах, ничего не заработаешь! Я предлагаю реальный семейный бизнес и возможность стать обеспеченными, делать одно дело. Ты же даже взяток не берешь по идейным соображениям!

— Не беру, — согласился Степан равнодушно, — зато их за меня берешь ты.

И посмотрел на нее без обвинений, претензий, без ожиданий, вдруг осознав, что она абсолютно и твердо убеждена в своей правоте. Во всем.

— Беру! — воинственно вскинула голову Надя. — И не считаю это зазорным! Людям, между прочим, неудобно, они просили меня, договаривались, а ты отказываешься принять денежную благодарность! Любой труд должен оплачиваться, особенно такой тяжелый и ответственный, как у тебя!

— Значит, ты теперь мой кассир и бухгалтер?

Он ужасно устал от этого разговора, такого назревшего, неизбежного, и полной его никчемности в перспективе.

— Опомнись, Больших! — пренебрежительно усмехнулась жена. — Я давно уже и кассир, и бухгалтер, и основной добытчик в нашей семье!

Жизнь катилась, неотвратимо превращая их в чужих людей, волею случая проживавших под одной крышей. Он все так же выматывался на двух работах, она перла, как броневик, к вершинам капиталистического рая.

Если первые годы они планировали, мечтали, загадывали, думали о детях, теперь все стало для них невозможно. Поначалу ребенок откладывался до устройства на работу в больницы, далее пережидались перемены, перемены пришли и сделали невозможными все ожидания. Какие дети?! Денег нет, концы с концами еле сводим! Какие дети?! Таскаем тяжести, зарабатываем деньги! Теперь, и не произнесенное никем из них вслух, это звучало совсем иначе — какое будущее? И семьи-то нет.

Почему они не развелись? Черт возьми, почему они не развелись тогда?

Оба осознавали, что бесконечно отдалились друг от друга, став безразличными, чужими, отстраненными. Жили каждый своими интересами и жизнями, даже в компании разные ходили — порознь!

Что их держало вместе? Секс?

Да ладно — вот уж точно нет! Дежурно, иногда, без энтузиазма и вдохновения или агрессивно, когда Надюха перепивала и кидалась на него.

Что тогда?

Привычка? Пожалуй, равнодушие. И не желание заморачиваться с разводом, разъездом, дележом имущества, выдвижением обоснованных претензий.

Ох и аукнулся ему в дальнейшем тогдашний пофигизм и нежелание ликвидировать уже не существующую семью как юридическую единицу.

Надя быстро пошла в гору — открыла фирму, взяла в аренду помещение, сделала в нем ремонт, превратив в магазин. Где она занимала деньги и у кого, кто «крышевал» ее бизнес и с какими трудностями ей приходилось сталкиваться, Степан не знал, не интересовался и, по большому счету, знать не хотел.

И в глубине души даже бравировал перед самим собой отстраненностью от дел жены, подчеркнутым нежеланием в этом участвовать, тайно гордясь некой лестной самоидентификацией — дескать, вот я какой: гордый, в белом, врач-альтруист!

Ну и пусть не платят — я же врач!

Я не могу бросить дело всей жизни и своих больных! Пусть без денег, без необходимых препаратов и аппаратуры, но ведь спасаем! При помощи всяческих ухищрений и такой-то матери — но спасаем, лечим! Удобная поза героя!

Энтузиаст бессребреник, твою мать!

А ведь голым-босым он не был!

Жена одевала, обувала в дорогущие шмотки, кормила разносолами, деликатесами, извините — икрой красной на завтрак!

Значит, как позу держать перед собой и миром — мы идейные альтруисты, нам не по дороге с разнузданным капитализмом, мы это презираем! А как сыто есть, да сладко спать, да в дубленочке на рысьем меху ходить…

Дурак он был в то время! Дурак и лицемер.

Ну, заедало его, как всякого адекватного мужика, что жена карьеру делает, хоть все внутри сопротивлялось назвать это «карьерой», деньги зарабатывает, страшно произнести во сколько раз больше его, и семью содержит она! Она, а не он!

Заедало, что не споткнулась, не сдалась, не прибежала искать утешения и защиты — каяться и плакать, не дала ему возможность проявить мужскую снисходительность, поглаживая по головке, простительно журить:

— Я с самого начала знал, что у тебя ничего не выйдет, но решил, что ты должна попробовать!

И снисходительно думать: ничего, проживем и на мою зарплату, я теперь снова в доме хозяин. Мужчина! И при этом не вспоминать, что его зарплаты хватит на два-три дня той жизни, к которой они уже привыкли!

И мучило, разъедая изнутри, то, что он и на самом деле талантливый врач, горбатясь, как вол на плантациях, получал стыдливые копейки. При этом пытается писать кандидатскую по ночам, его статьями, вырезанными из медицинских журналов, завален доверху ящик письменного стола, и идеи есть интересные и опыт, но ему не только не помогают, а всячески мешают защититься.

Вопрос — почему?

Ну, на такие глобальные размышления и психологические откровения с самим собой у него ни времени, ни сил не оставалось.

На работе он был авторитет, последняя инстанция, бог — его любили, уважали, побаивались, а для жены Степан стал пустым местом.

Никчемным мужичонкой.

Она не высказывала этого напрямую, не делала презрительных намеков и движений, но он это чувствовал всем нутром!

Нет денег — нет уважения!

Растреклятая жизнь!

Все это варилось, крутилось внутри него неосознанно, а порой вполне сознательно и разъедало кислотой, увеличивая пропасть между ними, превращая обоих в два железобетонно уверенных в своей правоте памятника.

Ни пяди врагу!

Иногда Степан вдруг смотрел на Надю, как она накрывает стол для ужина — так редко, как большой всенародный праздник, — следил за ее движениями, улыбкой, и на него снисходило просветление!

Господи! Что они делают друг с другом и со своими жизнями?!

Они же любили когда-то! Он любил бескомпромиссной юношеской любовью курносую кучерявую Надюшку-хохотушку!

Он же помнил, как они, сбежав с лекций, целовались в саду «Эрмитаж» на всех скамейках и хохотали, когда им попеняла за неприличное поведение замшелая старушка с собачкой. Помнил, как на дне рождения у Федьки Новгородцева, на даче, предоставленной его родителями в полное их распоряжение для празднования данного события, они с Надюхой спрятались ото всех в бане, прихватив с собой початую бутылку харизматичного портвейна «Три семерки». И, немного захмелев, первый раз занимались любовью на жестких полатях, и он все переживал, что ей неудобно, а она смеялась по-русалочьи загадочно.

Помнил бессонные ночи напролет, заполненные шушуканьем, смешками, любовью, и утра, когда дрожали ноги от чрезмерных сексуальных нагрузок.

Куда это все делось?!

Ведь были родными, близкими — каким образом стали чужими, равнодушными, отстраненными? Почему не заметили, как так получилось?!

Но нынешний Степан Больших, реальный человек, который живет здесь и сейчас, в тех обстоятельствах, которые сложились и которые никакие воспоминания не могли изменить, понимал, что ничего не воротишь, как ни старайся. И точно знал, что их брак уже ничто не спасет.

Надеждины коммерческие занятия как-то быстро и резко стали полноценным бизнесом, потребовавшим перемен и в быту, не замедливших сказаться.

В один из редких вечеров, когда они встретились дома, она оповестила Степана о грядущих переменах, своих решениях и предпринятых в данном направлении шагах.

— Хорошо, Больших, что ты дома. Нам надо поговорить!

Последнее время она обращалась к нему только по фамилии, игнорируя имя. Может, так модно было, или это завуалированное пренебрежение?

Ему и это давно стало безразлично.

Он решил, что грядет разговор о необходимости развода, и, странное дело, почувствовал облегчение, как отмену приговора в зале суда.

И ошибся. Нет, не о разводе.

— Нам нужна квартира побольше. Я уже присмотрела пятикомнатную в высотке. Это, разумеется, очень дорого, но мы продадим вот эту твою, бабушкину. Я узнавала, она хороших денег стоит — центр, старый фонд, три комнаты, кухня большая. И еще. Ты помнишь моих дядю и тетю, ученых, они на нашей свадьбе были?

Он помотал головой равнодушно.

— Ну, не важно. У них не было детей и родственников, кроме моей мамы. И они объявили меня единственной наследницей. Семь лет назад умер дядя, а тетя полгода назад. Я уже вступила в права наследования и оформила все документы. Так вот, от них мне досталась небольшая однокомнатная квартира на «Коломенской», возле парка. И самое главное: большой каменный, капитальный дом с участком в академическом поселке. Эту квартиру я продам, а дом оставлю. Сейчас престижно иметь дом за городом.

— Надь? — вдруг спросил он. — А почему ты со мной не разводишься? Зачем я тебе?

— Ты мой муж! — твердо ответила она. — Мы семья. В семье всякое случается. Мы все преодолеем. Я понимаю, что у нас наступило некоторое отчуждение, но это потому, что времена переживали трудные. Сейчас все у нас наладится. Муж — это навсегда!

— Нет! — покачал головой Степан. — «Муж, жена» — это понятия временные, а вот «бывший муж, бывшая жена» — это как раз пожизненно. Я так и не понял, за каким чертом я тебе нужен?

— Ты мой муж! — повторила она с нажимом. — Я тебя люблю! Надеюсь, это понятно?

Это как раз было не понятно — то, что ни фига она его не любит, и давно, не вызывало сомнений. И Степан подозревал, что кто-то у нее есть на стороне. Он-то нет-нет да и добирал недостающего от жены секса и уважухи с временными любовницами.

Но для чего-то он Надюхе был нужен, и именно в качестве мужа.

И Степан отступил, не стал настаивать и доискиваться истины, оставив все как есть, второй раз за день испытав облегчение. Но иного рода — что ничего не надо менять, решать, думать, как устраивать заново свою жизнь, заниматься разводом, юридическими документами, неизбежной нервотрепкой и окончательным чистосердечным высказыванием наболевших, накопившихся обид-обвинений…

Да, боком ему потом вышел этот трусливый инфантилизм! В тот момент еще можно было уйти без особых душевных потерь. Доведи он разговор до логического конца, не махни рукой, решив не будить лихо, пока оно тихо…

Ну а что такого?!

Ой, да ладно! Он абсолютно такой же, как все нормальные мужики! Со здоровым набором присущих данной особи качеств. С большой долей мужского эгоизма, с неизменным стремлением к первенству и главенству, с потребностью в женском восхищении и всеобщем признании его неординарности и превосходства, со здоровой же бытовой ленью и нежеланием перемен, с трепетным отношением к своей драгоценной самости и способностью мстить до последнего, если оную самость принижают.

Ты хочешь улучшить наш быт?

Да, пожалуйста, только сама, и будь добра меня в это не втягивать!

Ты говоришь, что я твой муж и ты меня любишь?

Я знаю, что это неправда, но меня это устраивает и успокаивает!

И все осталось на своих местах — он при работе любимой и безумной занятости, она — при своей, не менее любимой!

Через полгода Надежда затеяла полный капитальный ремонт доставшегося в наследство дома, перепланировку участка и заставляла Степана в его редкие выходные возить ее на дачу на новеньком джипе.

Они никогда не бывали в этом доме одни — не сидели вечерами, любуясь закатами, не прогуливались по окрестностям, не смотрели на огонь в камине. Не выпадали из суеты человеческого общения. Может, если б хоть раз они провели такой вот неспешный вечер вместе, одни, получилось бы поговорить честно, по душам и остановить то разрушительное, что уже накрыло их, или спокойно договориться.

Надежда планировала каждый выезд в дом заранее — кого из нужных людей пригласить, что готовить, программу загородных развлечений на воздухе — сплошной и бесконечный бизнес-план. Степан неизменно представлялся ею гостям как очень занятой человек, талантливый хирург — здоровался, пожимал руки, топил баню, жарил шашлык и не запоминал ни одного лица, проходившего через «дачные выходные».

С каждым днем отчетливее понимая, что такая «семейная» жизнь, когда все, что делала, говорила жена, вызывало только отторжение и раздражение, не может продлиться долго.

Не тот он был мужик, чтобы смирится с ролью альфонса при богатой жене, представляемого нужным людям в виде дачного приложения. При том, что на работе Больших жил совершенно иной жизнью, далекой от всех этих людей, их денежно-деловой суеты вместе с его женой — настолько трудной и часто страшной, с каждодневным преодолением, перегрузками на грани истощения…

Он говорил себе: «Хватит! Ты сдохнешь, если будешь приползать и дальше с одной войны на другую!» — и прекрасно осознавал, что если сам не покончит с этим фарсом, то жизнь заставит, но гораздо более сурово, и непременно по башке!

Но, как водится в жизни — обстоятельства мешали.

То его трудная, не оставляющая ни для чего иного продыха работа, и вечная усталость, и тупое от нее безразличие — а-а, пусть делает что хочет. То последовавшая за этим обида вызвала горделивую позу не сдающегося трудностям и обстоятельствам врача, с постоянным ожиданием, что жена одумается, заметит, какой он замечательный, или прогорит. То трудный переезд на новую квартиру, ремонт, временная неустроенность, немного примирившая их.

А потом, одно за другим, случились два изменивших его жизнь события.

К нему в кабинет, наделав переполоха своим появлением среди персонала всей больницы, пришел заместитель министра МЧС.

— Вы доктор Больших? — не постучавшись, вошел в кабинет крепкий, среднего роста мужчина.

— Я, — поднялся из-за стола Степан, собираясь тактично выдворить незваного посетителя.

Но воздержался почему-то.

Мужик вошел, удовлетворившись ответом, закрыл за собой дверь, сел на стул возле стола и спросил:

— Чаем угостите? Под разговор. И представился.

Случилось так, что вчерашний тяжелый пациент, поступивший к ним, — старик со сложными переломами правой руки от ключицы до кисти и пальцев, один из пострадавших на автобусной остановке, в которую врезался грузовик, и с которым Степан провозился долгих восемь часов, по кусочкам складывая, как мозаику, его кости, — был родным отцом заместителя министра.

— Я о вас много слышал, и не один раз! — попивая жиденький чаек и хитро щурясь, сообщил чиновник и неожиданно спросил: — К нам пойдете?

— Куда это к вам? — опешил Степан.

— Медицина катастроф. Слышали такое? Больших кивнул — слышал, разумеется! И не только слышал, на семинары ездил и многое для себя узнал!

— Это как раз по вашей специализации. Вы ведь и экстренной хирургией и травматологией занимаетесь?

— Да, — потрясенный напором, кивнул Больших.

— Подучиться, разумеется, придется, но не много. Специфика работы в полевых условиях, работа в команде. У вас степень какая-нибудь есть?

— Нет. Не успел защититься. Когда?

— А почему не жалуетесь, что не дают? — стрельнул жестким взглядом из-под прищура замминистра.

Степан махнул безнадежно рукой — о чем говорить!

— Диссертация хоть готова?

— Да вот она лежит, макулатура! — горестно признался Степан и вытащил из ящика стола пухлую папку. — А толку! Кандидатский минимум ни один не сдал — некогда! А-а-а!

И кинул папку назад в стол.

— Не прибедняйтесь, Степан Сергеевич. Статьи я ваши просмотрел. Грамотные статьи. Интересные. Так что, пойдете? Нам нужны лучшие, поэтому и зову. — И, отставив чашку, поменял тон с простецкого отеческого на серьезный: — Диссертацию поможем защитить, зарплату будете получать большую, по-настоящему большую, достойную. Машину выделим в полное личное и служебное распоряжение. Работа, правда, трудная, грязная и опасная. Вылетать, выезжать на все ЧП, катастрофы, по стране и всему миру, назначим вас руководителем одной из медицинских бригад. Вникать, перестраиваться на иной стиль работы придется быстро и многому учиться в процессе самой работы. Требования самые жесткие, но обещаю: скучать и расслабляться будет некогда. Вам надо подумать, с женой посоветоваться? Звоните, советуйтесь, решайте прямо сейчас.

— Какое советоваться! — поразился Больших. — Конечно, я согласен!

— Отлично! — сдержанно порадовался замминистра, вставая. — Да, и личный вопрос: отца моего есть кому передоверить? А то ведь утверждают, что, кроме вас, никто не справится.

— Есть, — заверил Больших, — у нас хорошие врачи. Самое главное для него сейчас — это уход, приготовьтесь к долгой реабилитации, физиотерапия, специальные упражнения. Рука будет работать.

— Спасибо вам за него большое, — очень проникновенно поблагодарил чиновник. — Вам позвонит мой секретарь, вечером, передаст список необходимых документов. Завтра придете в министерство оформляться.

— Что, вот так сразу? — не выходя из легкого шока, недоверчиво спросил Больших.

— Мы не Госдума и не та контора, чтобы тянуть с решениями и делами! — отрезал замминистра совершенно министерским тоном и, попрощавшись, вышел за дверь, оставив Степана в полной растерянности осмысливать, на что он сейчас подписался.

К переменам в карьере мужа Надежда отнеслась довольно равнодушно, поздравила без особых эмоций — для нее его новая работа ничего не меняла, как пропадал Степан сутками на работе, так и дальше собирается пропадать, только теперь отсутствовать он будет гораздо более продолжительное время. Она давно уже равнодушно относилась к его делам.

А он с молодым энтузиазмом ухнул в учебу, тренинги, занятия, неделями не вылезал с полигона, где проходили учения, приближенные к реальным условиям на месте катастроф.

Помолодел. Загорелся новизной, впитывал знания с такой внутренней радостью, о которой давно забыл.

С тщательно скрываемым страхом и мандражом вылетал в первую действительно серьезную экспедицию, в качестве руководителя медицинской бригады, на наводнение в Индонезию.

Не без ляпов мелких, но справился! И ребята у него в бригаде замечательные, сам отбирал, присматривался к людям — работать же вместе, а специалисты каждый, как редкие бриллианты — на подбор!

Не все так просто и не в один день, ему приходилось не только лечить и спасать, но и решать множество организационных вопросов, руководить людьми, вырабатывать вместе с руководителем всей эмчеэсовской команды стратегию проведения спасательных операций, учиться работать большим коллективом — слаженно, до миллиметра и секунд времени.

Он уставал как черт, голова работала на пределе от усвоения новой информации, а тело ныло от физических нагрузок, но он засыпал радостным и просыпался радостным.

Ему не просто нравилось, ему было интересно! И он чувствовал, что живет!

Постепенно тело перестало ныть, привыкнув к каждодневным многокилометровым пробежкам и силовым упражнениям, а мозги научились без суеты и паники впитывать знания, раскладывая по полочкам в памяти. И через какое-то время Степан вдруг осознал, что стал хорошим специалистом.

Суперспециалистом.

И еще он понял, что учиться придется всю жизнь, сколько он будет здесь работать. Каждая новая ситуация, выезд на происшествие — уникальны, неповторимы и преподносят свои специфические особенности, так что приходится ориентироваться на месте, применяя весь уже накопленный опыт, добавляя к нему новые знания.

То, что надо! Именно то!

Порой ему казалось, что он работал здесь, с этими людьми, в таких постоянно экстремальных условиях всегда.

Событие второе и неизбежное произошло, когда он проработал на новом месте где-то около полугода.

Все классически, выдержано в жанре любимого народного анекдота…

Он на день раньше вернулся из экспедиции: что-то там не стыковалось в высших межгосударственных делах, и их раньше времени сняли с места и отправили домой.

Степан открыл дверь, вошел в квартиру, скинул с плеча тяжелую сумку на пол и притормозил дальнейшее движение, остановленный услышанным — по огромной пятикомнатной квартире, выдержанной в стиле минимализма, свободно и радостно разлетались громкие восклицания шедшего к апогею горячего секса.

Он намерено громко хлопнул входной дверью — предупредить о своем появлении, чтоб не доводить анекдот до абсурда. Еще выплывут в чем мать родила из спальни, столкнутся с нерадивым мужем, и прошел в кухню.

Переполошенный шепоток, шелест торопливо натягиваемой одежды, осторожные шаги, хлопок входной двери…

— Это ничего не значит! — по-деловому заявила Надежда, входя в кухню в легком шелковом пеньюарчике.

— Надь, нам давно следовало развестись. Зачем тебе лишние трудности: прятаться от мужа, встречаться тайком?

— Я тебя так просто не отпущу!

Она нервно прошлась по кухне, достала из шкафчика замысловатую бутылку коньяка, сняла с дуги над барной стойкой два бокала, села напротив него, но снова вскочила, порылась в ящиках, вернулась назад с пачкой сигарет и зажигалкой, закурила. Раньше он никогда не видел, чтобы она курила. Налила коньяк в бокалы, затянулась сигаретой, посмотрела на Степана и твердо, железным тоном повторила:

— Я тебя не отпущу! — и выпила одним глотком свой коньяк.

— Я не твоя комнатная собачка «отпущу — не отпущу»! — проигнорировав предложенный коньяк, резко ответил Степан. — Мы давно чужие друг другу люди, и это не переросло в ненависть только потому, что мы оба слишком много работаем и практически не общаемся и не видимся.

— Это не имеет значения! — отвергла она все его слова и плеснула себе в бокал еще коньяка.

— Как раз это и имеет значение!

Он почувствовал себя разбитым стариком. Многолетнее молчаливое противостояние, непримиримые жизненные позиции, внутренний укор, переросшие в равнодушие и безразличие, — вымотали, выжгли его изнутри. Эта тихая домашняя война что-то исковеркала в нем, опустошила.

Но не до конца!

— Последние годы, я, конечно, давал тебе повод относиться ко мне с минимальным уважением, не сопротивляясь тому, что мужиком в нашей семье стала ты. Предпочтя роль наблюдателя и потребителя твоих заработков. Но не до такой степени я не мужик, как тебе представляется! Не до такой, чтобы застукать жену с любовником и остаться с ней жить!

— Да, у меня есть любовник! Ну и что?! У тебя случайные девки постоянно, я все про тебя знаю!

— Интересно, откуда? — спокойно поинтересовался Степан.

— У меня есть деньги, а значит, возможности! За сто долларов ваши медсестры в больницах сделают что угодно!

— То, что ты за мной шпионишь, еще один веский довод развестись.

— Больших! — прошипела предостерегающе Надя. — Даже не думай! Я затаскаю тебя по судам, оставлю голым! Испорчу карьеру, тебя только грузчиком возьмут после этого! Я обещаю!

— Так! — рявкнул Степан таким тоном, что Надежда, перепугавшись, дернулась всем телом и расплескала на шелк пеньюара коньяк. — Давай-ка четко и конкретно: зачем тебе надо быть за мной замужем?!

Она захлопала ресницами, несколько мгновений настороженно на него смотрела и заплакала:

— Как ты не понимаешь! Я замужем! И у меня муж не пьянь какая-то подзаборная и не альфонс молодой, купленный за деньги, а известный хирург! Сильный, молодой, красивый мужик! И у меня все в порядке, я не железная бизнес-леди, мужик в юбке, а благополучная замужняя женщина! У меня нормальная семья!

— Надька, ты идиотка! Ну при чем здесь вся эта ерунда? — Он пожалел ее.

На самом деле пожалел и поразился, до какой степени не знает ее, и предположить не мог, что такое варится у нее в голове!

— Ты сильная, молодая, интересная, богатая женщина! Ты всего добилась сама, и тебе не нужен номинальный муж, чтобы чувствовать себя полноценной!

— Ты мне нужен! — тряхнула она головой, скидывая минутную слабость, вытерла слезы и одним махом выпила коньяк.

— Я уже не помню, когда тебя трахал! И когда разговаривал нормально! И мне по фиг все твои достижения, как и тебе мои! — разозлился Степан ее тупому упорству. — Мы не интересны друг другу ни физически, ни человечески, никак!

Она посмотрела на него спокойно, решительно, холодно и, выговаривая с нажимом каждое слово, сказала:

— Я. Не дам. Тебе. Развода! Война была объявлена. Говорить больше было не о чем.

Он встал, вышел в прихожую, обулся, надел легкую куртку, взял сумку, с которой приехал, и вышел из квартиры.

Степан подал на развод — она проигнорировала. Он подал в суд с требованием их развести — Надежда не явилась на заседание.

На четвертый раз его развели без ее непосредственного присутствия.

Больших с огромным облегчением поставил бы на этом точку в своей семейной жизни, но ему надо было где-то жить, он и так уже несколько месяцев скитался от родителей к сестре Анне, везде чувствуя себя неуютно, гостем, пусть и желанным, но…

С родителями, в их двухкомнатной, жить никак нельзя, нарушится устоявшийся быт, привычки, настолько сильно значимые в их возрасте для здоровья. Да к тому же любая его задержка на работе или командировка на несколько дней вызывали у обоих предынфарктное состояние, а просачивающаяся информация о его разводе — мгновенные слезы у матери и глотание таблеток у отца.

Их категорически нельзя посвящать в подробности своей жизни! Меньше знают — крепче спят!

А сестрица Анна только полгода как вышла замуж и проживала с мужем в новострое, тоже двухкомнатном. Как говорится, комментарии излишни — он боялся лишний раз передвигаться по квартире, чтобы не помешать молодоженам. И чувствовал никчемность своего пребывания и мучался ею.

Степан пытался договориться с Надеждой — звонил, приходил в офис, попробовал дождаться ее дома, но на звонки она не отвечала или бросала трубку, когда слышала его голос, в офис его не пускали, охранники получили от Нади такой приказ, а в квартиру он не попал, потому что она сменила замки.

Смирившись с необходимостью следующего шага, Степан подал в суд на раздел квартиры. Надежда в ответ открыла боевые действия по всем фронтам, позвонив после того, как получила повестку в суд, и предупредив официальным тоном, что он не получит ничего — ни денег, ни жилплощади, ни своих вещей, оставленных им в квартире!

На заседание суда Надежда традиционно не явилась. На следующее ее доставили судебные приставы. Он выиграл дело и получил судебное постановление о разделе квартиры. Ничего большего Степану и не требовалось.

Ее адвокат подал апелляцию и каким-то образом добился отмены предыдущего судебного решения.

Степан завелся не на шутку! И стал собирать какие только можно справки и документы. Вернее, делал это не он, а новоявленный муж сестрицы Юрий, юрист по образованию и начинающий адвокат по профессии, — у Степана привычно на все эти телодвижения по конторам и чиновникам не имелось времени.

Юра подал в суд по новому исковому заявлению — на раздел всего имущества.

И началось!

Надя привычно проигнорировала приглашение в суд и нанесла ответные удары.

На работу Больших посыпались анонимки и кляузы всякого рода, звонки начальству, обвинительные заявления от якобы пострадавших в прошлом из-за его врачебной деятельности пациентов, обличительные статьи в прессе о продажной медицине с упоминанием фамилии Больших.

Пошли разборки, на время которых Степана отстранили от работы, предоставив ему возможность другого времяпровождения — хождения по кабинетам, написания всевозможных объяснительных и докладных записок, поиск тех самых мнимых пациентов, бесчисленные вызовы Степана на ковер пред суровые очи бушующего начальства.

Но на этом Надежда не остановилась, для полного набора ощущений она наняла братков, чтобы поучить бывшего мужа уму-разуму, «посоветовав» ему отступиться.

Встреча с представителями криминальных структур произошла поздно ночью, когда Степан возвращался после затянувшегося тяжелого дежурства.

Братки его заждались, подмерзли немного на ноябрьской-то стуже, а потому обрадовались объекту, как родному — переживали, видно, не случилось ли с ним чего по дороге, и без долгих предисловий начали знакомство:

— Ты, козлина, на… твоя баба сказала… чтобы не рыпался, на… заяву свою, на…

На этом разборки закончились, толком не начавшись и не перейдя к рукоприкладной составляющей, согласно протоколу проведения таких мероприятий, так как один из трех ярких представителей профессии узнал Степана, несколько лет назад вытащившего его с того света.

— Да ладно, Степан Сергеич, — мялся неловкостью братишка, — мы того, скажем, что отоварили вас, как положено… И вы, того, не сдавайте, тоже скажите…

— Скажу, — пообещал Больших, старательно сдерживая смех. — Желудок как? Не болит?

— Не-е, — расплылся в довольной улыбке хлопчик, — как вы залатали, так все в полном поряде!

— Водку не пей и пиво! — напомнил Степан по привычке.

— Да не, я терь того, коньяк глушу!

Получилось как в том старом анекдоте застойных времен, когда два хулигана остановили в темном переходе двоих субтильных юношей и потребовали денег.

— Да нет у нас денег!

— Федя, — приказал старший подельнику, — проверь!

Федя проверил — действительно нет.

— Тогда раздевайтесь: шапки, ботинки, куртки!

— Да мы разденемся, — проблеяли мальчонки, — только они вам не подойдут, все латаное, перелицованное, дырявое.

— Федя, проверь!

Федя проверил — латаное-перелатаное старье. Ботинки дырявые.

— Так вы что, студенты, что ли? — спросил главарь.

— Студенты, — скорбно выдохнув, признались юноши.

— Федя, дай им рубль!

Боевое противостояние с Надеждой тянулось мытарством месяцами и неизвестно чем и когда закончилось бы, не вмешайся тот самый замминистра, который переманил Степана в МЧС. Он вызвал Больших к себе на прием и начал с жесткого сурового выговора за то, что личные дела доктора Больших отражаются на работе, мало того, министерству приходится разбираться с кляузами, отвечать на неприятные вопросы, заниматься мышиной возней, словно у них нет более важных дел, чем разгребать его, Степана, дерьмо!

И полчаса в этом же русле и громыхании…

Затем перешел к вопросам по существу, предложив, наконец, присесть и изложить проблему.

Результатом выволочки на высшем уровне явился один-единственный звонок из министерства его бывшей жене, в ходе которого Надежде спокойно объяснили, чем лично ей и ее бизнесу грозит подобное поведение, напомнив, что уголовной ответственности за сокрытие доходов и работы с черным налом еще никто не отменял.

Выслушав, она сразу же перезвонила Степану и назначила встречу в кафе.

Выглядела она великолепно: помолодевшая, постройневшая, шикарно ухоженная, только глаза потухшие. Не здороваясь, села напротив Степана за столик и внимательно посмотрела на бывшего мужа:

— Я всегда знала, что ты очень талантливый доктор, но не подозревала, до какой степени оцененный в твоем министерстве.

— Я тоже рад тебя видеть, — не выказав голосом этой самой радости, ответил Степан. — Надь, ты слово сдержала, устроила мне собачью жизнь. С особым эстетическим удовольствием обливала дерьмом, и живу я по чужим углам, и начальство мне вставило и грозит увольнением, и братки твои «порадовали» общением. Может, хватит, остановишься на достигнутом?

— Ты это заслужил! — надменно произнесла насмерть обиженная женщина.

— Так! — сорвался Степан. — Пошла ты на хрен! И резко встал, стул у него за спиной заскрежетал ножками по полу, отъезжая, Степан поддал его ногой и развернулся уходить.

Достало!

Он не мог понять, хоть убей, за что она ему мстит, да еще с особой изощренностью? Виноватым он себя не чувствовал! С любовницами она его не застукивала, ее денег на сауны, девочек и развлечения он не тратил, пренебрежения не выказывал!

Его достало! По горло!

— Подожди, Степан! — подскочила Надя и ухватила его за рукав пиджака. — Извини! Ну, извини! Я хотела договориться!

Он остановился. Перегорел от взрыва эмоций. И главное, ему до одури хотелось покончить со всей этой хреныо как можно скорее!

Покончить и забыть!

Он придвинул свой стул, тяжело на него опустился. Надя, поняв, что он останется, села на свое место. Но смотреть в упор на Степана не смогла — отвернулась к окну и смотрела на улицу через огромное витринное стекло.

— Я перегнула. Признаю.

Кому она признавалась? Людям, идущим по улице? Ему не могла?

— Я как в штопор вошла. Так обиделась на тебя, разозлилась ужасно! Думала только об одном — размажу! И не могла остановиться! — Надежда заставила себя повернуть голову и посмотреть на Степана. Далось ей это с трудом, Степан почувствовал, что она приказала себе посмотреть ему в глаза.

— Когда мне сегодня утром господин из твоего министерства спокойно так пояснил, что налоговая проверка и арест счетов уже состоялись, а завтра, в рамках проверки, будет наложен арест на все мое имущество, я как очнулась, поняла, до чего дошла!

— Исключительно под угрозой потери своих денег и бизнеса, — напомнил он расстановку сил.

— Я понимаю, как это выглядит со стороны, — не дрогнула Надежда.

— Ни черта ты не понимаешь! — шумнул и успокоился сразу, как порыв ветра, Больших и продолжил ровно: — Я не со стороны, Надь, я непосредственный участник и объект твоих боевых действий!

Вот теперь взгляд ее стал виноватым, беспомощным. Проняло или так за бабки свои испугалась?

— Я очень обиделась, что ты меня отшвырнул за ненадобностью! А я так старалась, чего только не пережила, и рисковала все время ужасно, когда челночила, ты и не представляешь, как подставлялась, вкалывала, как каторжная, только для того, чтобы мы из нищеты вылезли, чтобы хорошо жили, как люди!

— Чтобы как люди — для этого другое надо, Надь, то, чего мы не сумели. И все, что ты сейчас говоришь, к этому отношения не имеет. Ничем таким я тебя не обидел, да и ты меня. Мы каждый по отдельности справлялись со своими трудностями, страхами, проблемами. Не семьей, вдвоем, а в одиночку. Мы же ни разу не разговаривали нормально, не рассказывали, не делились своими проблемами. Надь, мы не были семьей, это что-то другое! И валить не на кого! Никто не виноват — ни я, ни ты, оба виноваты! Одинаково! Не надо никаких психологических этюдов, покаяний, обвинений… Мы развелись, мы давно чужие люди, и надо по-человечески расстаться.

— Ну разумеется! — зло ответила она. — И как всегда, ты весь в белом, благородный, честный, а я плохая и зловредная!

Степан чуть не взвыл!

— Давай так! — четким командирским тоном распорядился он. — Мы встречаемся в суде и заканчиваем со всей этой бодягой! Все!

Он второй раз начал подниматься со стула.

— Я хотела предложить мировую! — заспешила Надежда, стараясь его остановить.

— У тебя это плохо получается, — заметил Степан. — Я не хочу выслушивать никаких твоих обвинений, претензий, оскорблений. Я сыт этим по горло!

— Нет, Степан! Все! Никаких эмоций, обещаю! Ей приходилось говорить, запрокинув голову, Больших не потрудился сесть и облегчить ей задачу.

— Я не хочу терять нашу квартиру, я к ней привыкла, — заторопилась, заспешила она. — Я отдам тебе дом в поселке. Мне он не нужен, ты же знаешь, я не люблю жизни на природе. Я ездила туда по необходимости. И это не дача захудалая, а настоящий дом со всеми коммуникациями: электричество, водопровод, отопление индивидуальное и даже Интернет, я провела три месяца назад. Я отдаю тебе его полностью со всем содержимым в доме и на участке, а ты оставляешь мне квартиру, а чтобы не терять московскую прописку, можешь прописаться у родителей. И конечно, я отдам тебе все твои вещи. Это справедливое предложение.

Он так и не сел, стоя выслушал ее и сухо ответил:

— Я подумаю.

На следующий день они с Надеждой провели экскурсионную поездку в дом. После чего за одну неделю оформили все документы, подписали все мировые соглашения, за деталями и юридическими тонкостями проследил его зять Юра.

Ш-шкраб — бросок! Ш-шкраб — бросок! Ш-шкраб — бросок!

Взмыленный от ускоряющегося темпа, подгоняемый тяжелыми воспоминаниями, накатившими без спросу, Степан презрел недовольство собой и с остервенением расчищал снег.

— Нет! — возражал он тяжело дыша неизвестному оппоненту. — Во что превращается любовь и чем заканчивается совместное проживание…

Ш-шкраб — бросок!

— …Мы уже знаем! Научены по самое «не хочу»!

Ш-шкраб — бросок!

— Спасибо, больше не желаю! — Остановился, перевел дыхание, вытер пот рукавом со лба и закончил возмущенную фразу: — Нет уж! Вполне с тебя хватит, Больших, семейной жизни, разборок, ненависти, разводов! Наелся — сыт! Уполне!

Ш-шкраб — бросок, ш-шкраб — бросок!

Обливаясь потом, он разгребал, разгребал и разгребал снег, пытаясь вместе с ним избавиться от не дающего покоя ощущения вины, некоего подозрения, что не прав, что примеряет чужие поношенные одежки на другого, совсем не того размера, человека.

Это мучительное сомнение, а еще надежда, обещание и… желание.

И он изгонял из себя, изгонял, как мог, душевное смятение…

Ш-шкраб — бросок! Ш-шкраб — бросок!


Стаська намучалась, полдня наматывая километры по квартире, слоняясь без дела и без толку из одного угла в другой. Несколько раз принималась за работу и бросала — нет, не можем!

Она оплакивала себя, несчастную, жаловалась на судьбу, выдвигала претензии жизни, кляла Больших за бегство! Ей некуда было деться от переживаемого горя, она не находила успокоения — ну хоть чего-нибудь, за что можно уцепиться и вытащить себя из отчаяния! У Стаськи все болело — и душа, и тело, и мозги! И она удивлялась, почему не плачет, может, полегчало бы?

Хоть в петлю!

И тут затренькала трубка домофона.

Милый простецкий дядька, лет шестидесяти, пригнал ее машину из дома — и имени произносить не будем кого! Она рассыпалась в благодарностях, зазывала пить чай с дороги и надеялась, что он согласится, посидит с ней за столом, они поговорят хоть о чем, только бы не одной оставаться! Но он отказался.

— Нет, благодарю! Вы очень милая девушка, и я бы с удовольствием, но надо идти! Поспешу! Еще хотел на работу заскочить!

Закрыв за ним дверь, Стаська почувствовала, что еще чуть-чуть — и от звенящей тишины притихшей от хозяйского горя квартиры у нее лопнет мозг!

Она в момент собралась и поехала к княгинюшке.

А куда еще?!

— Так! — сказала тетка, открыв дверь и обозрев племянницу. — У нас беда с последствиями?

Княгинюшка все плохие события классифицировала по шести степеням: происшествие и происшествие с последствиями, далее следовало горе и оно же с последствиями, и наивысшая степень досталась беде и беде с последствиями.

— Да! — призналась Стаська, шагнула в квартиру и обняла тетку за шею, как в детстве.

— Ну, ну! — успокаивающе похлопывала ее по спине княгинюшка.

Поцеловала в щеку, отстранила, рассматривая более внимательно, и, услышав за спиной шаги выходящей из кухни встретить Стаську домработницы, распорядилась деловым тоном:

— Зоя Михайловна, у нас беда с последствиями. Давайте-ка пирог, сметану к нему, что у нас там еще вкусненького? Колбаса ее любимая есть?

— Да все у нас есть, Серафима Андреевна! — весело отозвалась Зоя Михайловна. — Щас будем лечить и ликвидировать последствия!

И Стаська, наконец, расплакалась и рассмеялась одновременно.

Обязательно, а как же! И спасут, и вылечат, и по головке погладят, пожалеют, сопли вытрут, и пожурят за что положено, и совет дадут, и всех ее врагов накажут!

Как же ей повезло!

И она, ощущая себя маленькой девочкой, защищенной любящими взрослыми, и размазывая кулаком слезы по щекам, пошла, надежно обнятая теткиной рукой за плечи, в комнату за круглый стол — заедать беду вкусностями, запивать горячим чаем, жаловаться и ждать обещания, что всенепременно все будет хорошо!


Месяца через два после того, как Стаська пошла в первый класс, сбылись все теткины пророчества, предрекаемые в день присвоения племяннице имени, — ее стали дразнить! В основном мальчишки, и особенно старались трое.

Стася терпела, плакала по-тихому, чтобы бабушка не услышала, жаловалась учительнице, вступала в переговоры, увещевая дразнящих: «Я же вас не обзываю!»

Домашние не замечали детских мытарств. Бабушка уставала сильно, тяжело ей было с маленькой внучкой, особенно после смерти дедушки. Родителей никогда не было, они гастролировали, а когда случались дома, работали — занимались музыкой.

Так все и продолжалось, пока не пришла навестить родных Сима, жившая отдельно со вторым, еще не эмигрировавшим мужем.

Она присмотрелась к печальной Стаське, порасспросила про школу, уроки, а когда сели пить чай, стала допытываться у бабушки:

— Мам, а что со Славой?

— Да все нормально! — удивилась та вопросу. — Здорова. Учится. Говорит, что ей нравится.

Княгинюшка промолчала, допила чай и, взяв Стаську за ручку, отвела ее в дальнюю комнату. Села на диван, поставила перед собой ребенка и приступила к опросу:

— Давай, Слава, признавайся, что у тебя случилось?

Стаська отвернулась от теткиного требовательного взгляда и стала всхлипывать.

— Та-ак! Понятно, тебя в школе дразнят! — догадалась Сима — Да?

Стаська кивнула и пустила одинокую слезу.

— Не бьют? Не обижают? Только дразнят? — выясняла подробности Серафима.

Стаська снова кивнула и выдала порцию слез, готовясь всерьез разрыдаться.

— Ну а ты что?

— Я Наталье Алексеевне пожаловалась, — призналась девочка, — а она сказала: «Не обращай внимания, они и сами отстанут!»

— Хороший совет, но не продуктивный, так можно ждать до десятого класса. И все, больше ты мер никаких не предпринимала?

— Я им говорила, чтоб перестали, я же их не трогаю и не обзываю.

— Как я понимаю, призыв остался безответным, — задумчиво констатировала Сима.

Стася тяжко вздохнула и снова кивнула, подтверждая предположение.

— А как именно дразнят?

— «Стасик пошли в футбол играть!», «Славик юбку надел», «Стасик, мальчик в бантах» и еще по-всякому.

— Понятно. Вот что мы сделаем! — И она дала подробнейшую инструкцию. Потренировала, показала, как правильно вести себя и что говорить.

На следующее утро, придя в класс, Стася стала вынимать из портфельчика пенал, тетрадки и аккуратно раскладывать на углу парты. Тут к ней подскочил самый противный, самый главный ее обидчик Лешка Мишин и, скинув ее тетрадки на пол, громко обозвал:

— Стасик-дурасик! Мальчик в юбке!

Стася его оттолкнула, подняла свои тетрадки, положила на парту, старательно, как учила Сима, сложила кулачок, шагнула к Лешке и молча, без предисловий, со всей силы вмазала ему в переносицу!

Пребольно! Ее кулачку тоже досталось! Но не так, как Лешкиному носу!

Повернулась к замолчавшему от потрясения классу и спокойно поинтересовалась:

— Есть еще желающие обзываться? — и шагнула ко второму своему обидчику. — Может, ты?

— Не-е-ет! — отказался от претензий к ее имени перепуганный до белизны мальчонка. — Я больше не буду, Стася!

— Тогда, может, ты? — перекрикивая вопли Мишина, громко спросила разбушевавшаяся Фемида, шагнув к третьему участнику гонений.

— Нет! Нет! — завопил он и заелозил под партой ногами. — Я не буду! Я тоже не буду больше!

— Хорошо! — сказала девочка и спокойно уселась на свое место за партой готовится к уроку, не обращая внимание на воцарившийся в классе переполох.

А переполох был совсем не шуточный!

Лешка Мишин орал дурным голосом, двумя ладошками держась за нос, из-под пальцев по губам и подбородку текла кровь, девочки визжали, мальчишки сидели молча, потрясенные до глубины детской души.

И тут вошла Наталья Алексеевна.

— О боже! Что случилось?! — перепугалась молоденькая учительница. — Леша, что с тобой? Ты упал? Ударился?

— М-м-м! — замычал Лешка и замотал головой.

— Тебя ударили?

— Да-а-а! — сквозь слезы и кровавую юшку пожаловался мальчонка.

— Кто? Кто его ударил?! — громко спросила у детей учительница.

И весь класс, с легкой душой, в едином порыве сдал Стаську.

Стаську подвергли допросу, но она молчала по-партизански, не отвечая на один и тот же вопрос взрослых. Сначала учительницы и по возрастающей — завуча и директора, четко следуя инструкциям тетушки.

Станиславу Игнатову отправили домой под конвоем Натальи Алексеевны, лично передавшей «преступницу» с рук на руки бабушке, а также требования директора завтра же родителям явиться в школу!

Вместо гастролирующих по обыкновению родителей, в школу пришла Сима, ожидавшая этого своего театрального выхода на сцену. Одетая по высшему разряду — на каблуках, при царственной прическе, в костюме госчиновницы высшего эшелона.

Держа Стаську за ручку, Серафима прямиком проследовала в кабинет директора. Постучала и сразу вошла, представилась, села, не дожидаясь приглашения, поставила возле себя сбоку Стаську и потребовала привести для выяснения происшествия пострадавшего мальчика и учительницу.

Требование перевыполнили, потому что пострадавший Лешка Мишин с мамой и папой дожидались торжества справедливости и сурового наказания виновной с самого утра.

Когда все заинтересованные стороны собрались, Серафима, не дав никому слова, перехватила инициативу по проведению собрания и предложила высказать претензии.

— Ваша девочка избила моего сына! — воинственно обвинила Лешина мама.

— Как? — спокойно спросила княгинюшка.

— Подошла и ударила кулаком в нос! — возмущенно вступила директорша, чувствуя, что теряет председательские функции.

— Кто это видел? — тем же невозмутимым тоном вела допрос Сима.

— Дети! — подключилась к обвинению Наталья Алексеевна.

— Дети… — повторила Сима. — А кто из преподавателей, взрослых видел?

— В тот момент там были только дети! — не убрав обвинительных ноток из голоса, недовольно сказала учительница.

— Напомните мне, — потребовала чиновничьим холодным тоном Сима. — Если я правильно помню, то по должностной инструкции, учеников младших классов категорически запрещено оставлять одних, без присутствия преподавателя или персонала школы не только на уроках, но и во время перемен?

— Но я всего на пять минут… — покраснела учительница, мгновенно превратившись в обвиняемую, — только в туалет…

Сима величественно и снисходительно посмотрела на нее и перевела на директрису многозначительный взгляд, под которым та заскучала…

— Идем дальше! — перехватив окончательно прокурорские обязанности, продолжила Сима. — Мальчик, подойди сюда, пожалуйста. Не бойся.

Леша развернулся, посмотрел на маму с папой вопрошающе, не узрев видимых возражений, нерешительно подошел. Сима поставила его рядом со скромно молчавшей Стаськой.

Надо сказать, что Леша был мальчиком большеньким — на голову выше Стаськи и раза в два толще, по-хомячьи щекаст, с толстой попищей и выпирающим животиком. Картина вырисовывалась, прямо сказать, неоднозначная…

— Вы хотите убедить меня, что Станислава по собственной инициативе, ни с того ни с сего подошла к вот этому мальчику и ударила его в нос? — делая упор на полной невозможности данного заявления, спросила Сима.

Директриса и учительница уставились на детей в полном замешательстве, словно увидели их в первый раз.

Но Сима только начала!

— Наталья Алексеевна, насколько мне известно, Станислава неоднократно подходила к вам, жаловалась, что ее обижают, и просила принять меры?

— Ну… — учительница еле сдерживала слезы, откровенно не понимая, что происходит, — да, она говорила, что ее дразнят…

— И не только дразнят! — повысила обвиняющее голос Сима. — Значит, признаете, что сигналы поступали?

Теперь уже четверо взрослых — родители Мишины, директриса и Серафима — уставились вопрошающе на юного педагога.

— Ну да! Признаю! — каялась учительница. — Стасенька жаловалась! Но они же дети! Обзывают друг друга, ну и что? И все дети в классе сказали, что она первая ударила!

— Да? — прогремела вопросом Сима. — Я думаю, все было точно наоборот! Но раз в вашей школе обвинения строятся на основании показаний семилетних детей… — И, выдержав многозначительную паузу, строго посмотрела на директрису.

Та уже давно сникла, поняла, что вдряпалась, и успела сто раз пожалеть, что устроила это разбирательство — надо было наказать обоих, и все дела!

И кто эта дама? А если чиновник из министерства?! Вон и инструкцию знает! Чиновник, точно! Сразу с тоской вспомнилось про пенсию, шатающееся директорское кресло, и с ужасом представились все последствия, коими может закончиться для нее это разбирательство…

— …Давайте у детей и спросим! — узрев на лице директора ожидаемый результат, закончила фразу Сима. — Так! Алексей, скажи нам честно, не бойся, тебя никто не будет ругать! Ты обзывал, обижал Станиславу?

Лешка вопросительно посмотрел на родителей, в надежде, что те подадут знак ничего не говорить и не отвечать, не найдя поддержки, шмыгнул недышащим, заклеенным лейкопластырем носом.

— Да… — прошептал он.

— Не слышу? — потребовала всенародного озвучения Сима.

— Да, я ее обзывал, — чуть громче сказал мальчик.

— И только?

Он снова посмотрел на родителей в надежде на поддержку, шмыгнул носом, пустил покаянную слезу.

— Я скинул ее тетрадки с парты.

— И только? — не прониклась Сима. — Ты ее толкал?

— Не-е помню-у-у… — разрыдался Лешка, — толкнул, мо-ожет!

— Это было первый раз? — мягче спросила Сима, убавив напор.

— Не-е-ет! — покаялся мальчонка и кинулся к папе.

— Так! Подведем итог, — осталась довольна проведенным опросом Сима. — Мне картина происшествия совершенно ясна! Станиславу постоянно терроризировали, задирали, обзывали, толкали, шпыняли! Я думаю, в этот раз, когда Леша Мишин стал ее толкать, она отмахнулась и случайно попала ему по носу! Из всего выясненного здесь следует: что должностные инструкции нарушаются, первоклассники предоставлены сами себе, детская жестокость поощряется, жалобы остаются неуслышанными, дети становятся объектом обвинения самих же истязателей. И данное поведение поддерживается преподавательским коллективом! — Прогремев постановлением суда, Сима смягчила впечатление, чтобы не перегнуть палку: — Странно, я о вашей школе имею совершенно иные сведения, как о благополучной, с сильным преподавательским составом…

Наступила тишина. Сима выдержала паузу, дав прочувствовать присутствующим взрослым всю глубину обвинительного приговора.

— Так. Теперь с вами… — И она развернулась к семье Мишиных.

Те затосковали уже давно — в середине судилища, пятой точкой чувствуя, что от этой бабы можно ожидать каких угодно неприятностей, и мечтали лишь об одном — испариться из этого кабинета как можно скорее!

— Вы знаете, что для трудноуправляемых детей, склонных к жестокости, есть специальные учебные заведения? — вкрадчиво-страшным, чиновничьим тоном поинтересовалась Сима.

Степень перепуга четы Мишиных и так уже зашкаливала, а тут с ними случился временный паралич, образно называемый в народе «кондратием», — они живо представили себе перспективку такого специального учреждения и позеленели на глазах у публики.

Сима осталась довольна результатом.

— Надеюсь, до этого не дойдет, — слегка ослабила она напор. — Будем считать данный инцидент случайным и надеяться, что такое больше не повторится! Мне бы не хотелось переводить Станиславу в другую школу.

Она величественно встала со стула.

— Я думаю, детям и их преподавателю пора на урок! — И, приподняв предостерегающе одну бровь, для проформы спросила: — Или у нас есть еще какие-то непроясненные вопросы?

— Нет, нет! — замахав двумя руками, перепугалась директриса.

— Вот и хорошо!

И Серафима красиво, величественной, неторопливой поступью, в полном соответствии княжескому званию, удалилась.

Больше Стаську никто никогда в школе не обижал. Ее побаивались, уважали, старались не задевать, можно сказать, холили и лелеяли, особенно мальчишки.

А Лешка Мишин стал первым помощником управляющего одного из самых крупных банков в стране.


— Излагай! — дала отмашку тетушка, когда стол был накрыт, чай разлит по чашкам. — Утром я звонила в больницу, Василий Федорович жив и стабилен, из чего делаю вывод, что беда у нас личного порядка.

— Личного! — печально вздохнув, подтвердила Стаська.

Повертела кусок пирога в руке, вздохнула, еще разок примерилась и откусила большой кусок.

— Это обнадеживает, — оптимистично заявила княгинюшка.

— Фто засит обнадевывает?! — возмутилась Стаська, пытаясь разговаривать с набитым ртом.

— Хоть что-то! А то девица тридцати двух лет, а личного у нее только средства гигиены! «Трагедия» — это большой шаг вперед!

— Ты издеваешься? — проглотила пирог, не дожевав и чуть не подавившись от возмущения, Стаська.

— И не думала даже! С нетерпением жду повествования о том, как за одни сутки ты умудрилась заиметь личную беду с последствиями.

— Влюбилась, само собой! А как еще можно заиметь такое «счастье»?

— Способов не счесть, — усмехнулось княгинюшка, — особо если искать истории на пятую точку. Влюбилась — это радует несказанно! И объект твоей страсти, я так понимаю, доктор Больших?

— Других мужчин поблизости не было! — призналась Стаська.

— И что? — хмыкнула саркастически тетушка. — «Осуществилась их любовь»?

— Еще как! — загрустила яркими воспоминаниями Стаська. — Волшебство! Страсти до небес! Фейерверк! Ночь без сна!

И вновь тягостно вздохнула, как старушка над воспоминаниями о былой молодости, подумала пару минут, обнаружила, что все еще держит в руке пирог, откусила, не забыв еще разок вздохнуть печально.

— И подразумевается, что накануне доктор Больших успешно выспался? — улыбалась княгинюшка снисходительно.

— Да ну тебя! — рассмеялась Стаська. — С тобой поговоришь, и все кажется водевилем!

— А жизнь и есть либо водевиль, либо трагедия, с переходной стадией застоя от одного состояния к другому.

Стаська бросила недоеденный кусок пирога на тарелку и отвернулась к окну, чувствуя подступившие слезы, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не заплакать.

— Представляешь, я его люблю! — повернулась и посмотрела на Симу больными глазами. — Понятия не имела, что это такое, предположить не могла, а вот… попала! А он… — а-а-а! — безнадежно махнула рукой.

Не справилась, как ни старалась, и таки расплакалась, сквозь горечь и обиду торопливо рассказывая княгинюшке о счастливой перемене, ставшей в одно мгновение «трагедией», неосознанно размазывая слезы по лицу.

— Ну что ж! — выслушав сбивчивый, но подробный рассказ, невозмутимо заметила Сима. — Он не женат. Но у него есть женщина. Не все так безнадежно!

— Да при чем тут женщина?! — возмутилась теткиному непониманию Стаська. — Он испугался, что у нас все получилось как-то всерьез, без обычных игр, флирта, возможности отступления! Я не знаю, как так вышло, но мы оба это чувствовали, понимали! Он переполошился и сбежал! По глазам, движениям было понятно — бесповоротно, навсегда!

— Не факт! — задумчиво возразила княгинюшка. — Ты видишь все однобоко, с позиции своей боли, и вывод делаешь исходя из этого. Может, он не от тебя и ваших разразившихся чувств сбежал, а от своего прошлого. Ты же про него ничего не знаешь. Тридцать девять лет, мужик-орел, умница, молодой, интересный, а семьи и детей нет. Может, ему так досталось, что он не хочет, боится переживать все заново. А вот что заново? Вопрос! Он сильный мужчина, лидер, вождь и привык брать всю меру ответственности на себя, в работе уж наверняка! Но я тебе точно скажу, что так не бывает, чтобы на работе мужик вождь, а дома размазня! Боец, он везде боец! Но и сильные мужики имеют право чего-то бояться и осторожничать, особенно если им жизнь уже так наваляла, что мало не показалось, по полной программе! Ты вон в детстве обожглась, проверяя на ощупь красивый газ, больше в огонь руки не суешь. Вот и он свой рефлекс заимел. Знаешь, как у Зощенко: «Герой и трус ощущают одно и то же, разница в том, как они поступают».

— И к чему твоя защитная речь? — нахохлилась Стаська.

— Да к тому, что вернется твой Больших! — уверенно заявила Сима.

— Нет, — покачала Стаська головой.

Сима махнула на нее рукой, как на дитя неразумное.

— Как я понимаю, для него это был не одноразовый, случайно подвернувшийся секс. Значит, вернется! Он испытал настоящее, сильное, переворачивающее все до дна чувство, и теперь ему не ужиться со слабым его подобием! Помучается, попробует жить, как раньше, вполнакала, без сердца, без любви, без тебя — и вернется!

Стаська задумалась, у нее перед глазами стояло лицо Степана, когда, поговорив по телефону, он вернулся к ней в кухню: лицо все решившего и уже отрезавшего с болью и кровью мужчины.

Бесповоротно. Окончательно. Точка.

— Нет, — тихо повторила Стаська, — не вернется. А я теперь не знаю, как жить…

— По возможности с удовольствием, — предложила княгинюшка. — Это тебе сейчас, когда рана только получена, кажется, что жить невозможно, так больно.

— Только не говори про доктора время!

— Не буду, — мягко улыбнулась Сима.

Она погладила задумчиво Стаську по голове, улыбаясь печально и мудро, и огорошила племянницу, заметив:

— Это было неизбежно.

— Что? — не поняла Стаська.

— Что на тебя обрушатся сильные, глубокие чувства, страдания и радости.

— Я бы обошлась! — недовольно буркнула Стаська. — Вот на фига такие радости? И почему именно на меня?

— С твоей жизненной позицией монфешиста…

— Попрошу без иностранных словечек, особливо французских! Мне они во! — И она обозначила, проведя ребром ладони по шее, степень наполненности. — По работе хватает!

— Хорошо. Сиречь пофигиста и наплевателя! — рассмеялась легко княгинюшка. — Ты так старательно и упорно избегала сильных эмоций, чувств, ситуаций, что провидению это надоело. Сильному человеку многое дается, но и платить приходится гораздо больше, чем людям слабым и безвольным.

— Это ты у нас в семье сильная, — возразила Стася. — У тебя характер! А я так… погулять вышла!

— Не гневи Бога, Слава, уж тебя-то он характером не обидел!

— Да ладно! — категорически не хотела соглашаться племянница. — Когда это я сильной была?

— Всегда. С детства. Напомнить ситуации?

— Ну, например! — потребовала доказательств Стася.

Не хотела она быть сильной! Что еще за дела?! Не надо ей этого! Лучше она побудет слабой, несчастной — вон у тетки под крылом отсидится!

— Например, музыкальная школа, — не предоставила возможности отсидеться Серафима. — Или твои вечные экзамены, или припомнить, как ты на свидания ходишь? Еще фактов?

— Неубедительно! — капризничала Стася.

— Неужели? — задорно рассмеялась тетка.

Обратив внимание на то, как шестилетняя дочка подпевает всем песням, которые услышит, ни разу не сфальшивив, родители пришли в неописуемый восторг, объявили Стаську еще одним семейным дарованием и решительно заявили: в музыкальную школу!

Стаська пребывала в блаженном неведении о данном решении, необсуждаемом с ней, до последнего момента, до часа икс, в который должно было состоятся собеседование и ее, Стаськино, прослушивание в музыкальной школе.

Папа с мамой, держа дочь за руки, не без благоговения привели Стаську к известной преподавательнице, у которой еще папа учился, и объяснили перед дверью в кабинет задачу.

Стаська их внимательно выслушала, от комментариев воздержалась, своим мнением по данному вопросу не поделилась и лишних вопросов не задавала.

Хорошая, послушная девочка! Гордость родителей!

Чтобы жить в одной квартире с двумя скрипачами, фанатично влюбленными в свое дело и занимающимися при любой возможности, надо обладать весьма устойчивой психикой, бесконечным терпением или ну уж очень любить музыку!

Шестилетняя Стаська ни одним из вышеперечисленных качеств не обладала, хоть и не подозревала об этом в силу возраста, но девочкой она была хорошей и старалась, насколько это возможно, слушаться старших.

Поэтому, когда Стаську поставили перед седой, очень доброй пожилой женщиной, сидящей за роялем, и предложили повторять голосом ноты, которые та нажимала на клавиатуре, она старательно исполняла указания. И песенку спела без аккомпанемента, и на вопросы отвечала. Выслушав ее, взрослые о чем-то посовещались, мама с папой улыбались радостно, а женщина спросила Стаську:

— Станислава, ты хочешь учиться в нашей школе?

Стаська честно, решительно и четко ответила:

— Музыку я не люблю. Предупреждаю: учиться буду плохо.

И вздохнула оттого, что пришлось огорчить такую милую женщину.

На чем ее музыкальное образование и закончилось, не начавшись.

— А что еще должен был сказать ребенок, — рассмеялась Стаська теткиному напоминанию, — если его этой музыкой достали?

— А утверждаешь, что характер слабоват! — попеняла Сима.

— Толку-то что? Вот куда мне его применять в этой ситуации? — вернулась к «своим баранам» Стаська.

— Как куда? — возмутилась несообразительности племянницы княгинюшка. — Не сдаваться! Ты что, леденец на палочке пососала, было очень вкусно, но отобрали? Теперь можно плакать от обиды? Любовь — это не сижу на бережку и жду, что поднесут или отберут! За нее и побороться иногда надо! Особенно если мужчина того стоит! А твой Больших стоит многого!

— Бороться?! — опешила племянница. — Это как? Ты что предлагаешь совершить еще один перелаз через его калитку и сесть под дверьми сторожить, чтобы навязчиво себя предложить? Типа: посмотри еще раз, может, передумаешь, я хорошая? Так, что ли?

— Слава, остынь! Никто тебе такую ерунду не предлагает! Нет, если хочешь… — Она оценила выражение Стасиного лица. — Не хочешь. Понятно. Нет, Слава, следующий шаг его! А вот когда он объявится…

— Да не объявится он, княгинюшка! — перебила в отчаянии Стаська. — И шагов никаких делать не станет! Все! Финита! Занавес!

— Посмотрим! — возразила убежденно Сима. — Я уверена, что появится, или я ничего в жизни и в мужчинах не понимаю!


Степан попросил начальника поставить его в график дежурств на все возможные дни.

— Да ты и так, Степан Сергеевич, больше всех в графике фигурируешь! Зачем тебе еще? Загнешься!

— А что мне еще делать, как не работать? Я мужик семьей не обремененный.

Начальник внимательно к нему присмотрелся, не поверил, но, пожав плечами: «Как хочешь!», сделал отметку в рабочих документах.

Когда Больших ввалился в грузовой самолет не со своей постоянной бригадой, а с дежурными медиками, набранными по свободному рабочему графику, Лев Гурьевич, старший группы спасателей, преувеличенно громко подивился:

— О, Сергеич, а ты куда? Вы ж вроде со своими, вчера со смены?

— Да так, — отмахнулся Степан.

— Поня-атно! — хохотнул старшой и крикнул на весь салон: «Мишка! Принимай, в твоем полку прибыло! Не один ты теперь в этом поле бегун!

Мишка Седов на работу сбегал, как на праздник или на курорт какой. Такое трудовое рвение имело свои причины в лице жены, двух детей и тещи, с которыми он проживал в двухкомнатной хрущевке. Усугублялась ситуация тем, что его дамы имели устойчивую склонность к критике кормильца, с элементами пыточного вербального пилежа.

Седов числился не в постоянной бригаде, как Степан, а в разменном расписании, то бишь в каждую брешь затычка, что давало ему возможность большую часть времени проводить на работе и являлось неизменным поводом для незлобивых шуток всего коллектива.

— Ну, Мишка-то понятно, — комментировал Лев Гурьевич. — Я ему говорю: устройся еще на какую работу, лучше ночным сторожем, чтоб, значит, супружеский долг побоку! А то, не дай бог, третьего родите, тогда кранты! А он нет, говорит: что-что, а долг этот я завсегда! Правда, Мишк? — крикнул старшой вопрос.

— А на что тогда жена? — отозвался Седов из дальнего угла. — Моя Елена Вадимовна дама в этом отношении правильная!

Он не обижался на постоянные подколки, характер имел легкий, веселый, как такого мужика угораздило найти себе жену, оставалось для всех загадкой.

— Ну а ты от чего бегаешь? — поинтересовался у Степана Лев Гурьевич.

— Да ни от чего, — предпринял попытку избежать откровений Больших.

— Понятно! — довольно кивнул Лев Гурьевич. — Дела сердечные. Никак сподобился влюбиться, Сергеич?

— О-хо-хо! — неопределенно повздыхал Степан.

— Понятно! — повторил любимое словечко старшой.

Все в коллективе знали подробности жизни друг друга, радости-горести, беды, разочарования и победы, свадьбы-разводы, рождение детей, похороны близких, поступление чад в институты, проводы в армию, двойки и вызовы в школу, болезни родных и проведенные отпуска — все!

Один сплоченный коллектив. Одна семья.

Когда от секунд, мгновений, миллиметров зависит жизнь людей, в самом прямом и конкретном смысле, и жизнь, здоровье и безопасность тех, кто работает рядом с тобой, чтобы принять правильное решение, рассчитать мгновенно риски, опасности, результат — ты обязан досконально знать о том, кто стоит с тобой плечом к плечу, — все! Его настроение, эмоциональное, физическое, психическое состояние, вплоть до мелочей — поел он сегодня или нет, выспался, собран, настроен на работу или думает о том, что осталось у него дома — проблемы, заботы, беда, тяготы душевные.

Каждый из них обязан знать товарища, как себя самого, и особенно руководители групп.

Спасение людей — дело коллективное, в их ведомстве, в МЧС, синдром «одинокого героя» — ругательное определение. Одиночки, считающие себя героями, только мешают своей инициативой, способной испортить, усугубить всегда непростую ситуацию.

Это не коллектив сотрудников на корпоративном развеселом выезде — этот коллектив обязан дышать в одном ритме, чувствовать друг друга, как чувствуют колдуны или влюбленные, знать все слабые и сильные стороны каждого члена команды.

Вот такая у них кухня.

Особая.

Поэтому вопросы о личной жизни, о причинах твоего хорошего-плохого настроения не только не зазорны, а обязательны! И никоим образом не было пустым любопытством: дело твое — пускать нас в свою личную жизнь или нет, но знать, что с тобой происходит, мы обязаны!

Дорога предстояла долгая — в Сибирь, где группа заполошных экстремалов, количеством двадцать один человек, предприняла поход в зимнюю тайгу, на выживание. Новый вид суперэкстремального отдыха для переевших обычных развлечений, не в меру богатых граждан. Группа канула, как все дилетанты, попадающее в тайгу, как водится, без вести.

Команда привычно и сноровисто устраивалась спать — лететь еще и лететь, а спать старались при любой возможности, впрок.

Больших в самолете и сон несовместимые вещи, но Степан устроил себе лежбище — не спать, так отдохнуть про запас.

— А Вера как же? — спросил устраивающийся рядом Лев Гурьевич.

— Вера так же. Все остальное «также»! — ответил раздосадованно Степан.

— Ну-ну! Посмотрим! — предрек старшой неопределенно, повернулся на бок, поерзал и затих, засыпая.

Степан усмехнулся, поворочался, устраиваясь удобней, закрыл глаза и подумал о не самом простом решении, для себя уже подписанном и печатью прихлопнутом: «Никакое не «ну-ну», и смотреть нечего!»


На следующий день после их встречи в кафе они с Надей поехали смотреть дом.

Накануне вечером, когда они ужинали, сестрицын муж разъяснял ситуацию:

— Дом и участок — это замечательно и весьма нефигово стоит. Я на правах твоего добровольного адвоката проверил все документы и не поленился, съездил, посмотрел. Красота! Современные, стильные хоромы, бывшая жена тебя не обманула. Поселок этот считается весьма престижным, и там много богатых домов новых русских. Не Рублевка, вестимо, но тоже очень солидно. Дороги, все коммуникации, телефонная линия с московским номером. Охрана поселка недавно установлена, и даже выделенная линия Интернета проведена. Но! — Он поднял руку с оттопыренным пальцем, заостряя внимание на важности заявления. — Ты понимаешь, что по закону получаешь половину всего? А именно: квартиры, Надеждиного бизнеса, всех активов, в том числе на счетах в банке, одну из машин, коих у нее две приблизительно одинаковой стоимости, и половину этого самого дома с участком. А это го-о-ораздо больше, чем просто дом. Намного больше!

— Никакие Надюхины деньги, бизнес мне не нужны, Юр, ты ж понимаешь. Мне просто надо где-то жить, и хотелось бы не в конуре. И все!

— Ты дом этот видел? — удивился зять.

— А как ты думаешь? Мы ж Надей туда наезжали в выходные. Она там парадные дачные посиделки устраивала. Правда, я там был последний раз года полтора-два назад. И не помню точно.

— А в каком он был состоянии?

— Да в хорошем состоянии! — не понял Степан вопроса.

И Юра объяснил то, чего не понял Больших.

— Так вот, сейчас он не в хорошем состоянии или приличном! Вникни — это настоящий, современный, полностью отделанный, отремонтированный супердизайнером и архитектором, оборудованный по последнему слову техникой и интерьером! Это дом для жизни за го-ро-дом! И тут возникает одна существенная проблема — транспорт! Дорога до Москвы и обратно. Ты съезди, посмотри, взвесь все. К тому же у тебя такая работа, которая обязывает быстро прибыть в головной офис по тревоге в любое время. Одно дело Москва — если пробки, сел на метро и доехал. А из Подмосковья как добираться? Бумаги еще не подписаны. Мы можем обязать Надю предоставить тебе комфортабельную квартиру в районе по твоему усмотрению, если уж ты у нас такой благородный и, кроме жилья, тебе ничего не надо.

— Я подумаю, — пообещал ему, как и бывшей жене, Степан.

Когда они с Надеждой вышли из машины у ворот дома, она повела его по участку, показывая, и в дом, по-деловому объясняя, где, что и как работает, но он не слушал.

Со времени, когда она притаскивала сюда Степана в качестве демонстрируемого гостям выставочного образца мужа, прошло больше полутора лет. За это время изменилась их жизнь, работа, они сами, став бывшими супругами, и неузнаваемо изменился этот дом и участок…

Все кусты и грядки ликвидировали, пространство между деревьями засеяли травой, как на рекламной картинке — идеальной, зеленой ровной травой. Деревья не тронули, и все сосны, две вековые ели, березки, рябина и яблони у ворот остались на месте. Возле дома красовалась альпийская горка, в самом дальнем углу участка, у забора появилась новенькая современная банька.

Дом же преобразился до неузнаваемости, собственно сам дом, стены не перестраивали, но он приобрел наружную художественно-дизайнерскую отделку в виде каменной облицовки, обновленную веранду с окнами-трансформерами, снимающимися на лето.

А внутри!

От входной двери сразу начиналась большая центральная комната-гостиная, слева широкая деревянная лестница на второй этаж, справа просторный коридор, из которого арка-вход вела в кухню и две двери в ванную и туалет. В гостиной стильный кожаный диван с креслами и стеклянным журнальным столом, на стене напротив камина — плоский экран телевизора, раздвижные двери в кухню, на противоположной стороне дверь в спальню, еще две двери, куда Степан не стал заглядывать. На втором этаже две гостевые комнаты, душевая и туалет, кабинет, потрясающий воображение темным деревом, книжными шкафами, монументальным антикварным столом, на котором красовался компьютер последней модификации, еще пара маленьких помещений хозяйского предназначения и в конце балконного прохода лестница в мансарду под крышей. Уютная комнатка с большим видовым окном, диваном, креслом и телевизором — для отдыха и при необходимости для гостей.

Кухня потрясала размерами, бытовым оборудованием и теплом деревянного кухонного гарнитура. Из кухни широкая лестница в подвал, поделенный на три части, — гараж на две машины, специальное хранилище для хозяйственных принадлежностей и продуктов, отгороженное помещение, в котором расположилась мини-котельная, бойлер для горячей воды, трансформатор, несколько щитков и рубильников и тренажерная! Настоящая, с небольшим окошком под потолком, с системой кондиционирования — беговая дорожка, станок со штангой, силовой тренажер и телевизор.

«Мой дом!» — первое, что подумал, почувствовал Степан.

Он осмотрел все бегло, не вдаваясь в подробности, не рассматривая деталей, не слушая пояснений Нади, потрясенный совпадением с этим преобразившимся домом. Он не приглядывался к мебели, цвету отделки, ко всякой столь важной ерунде — он впитывал атмосферу, дух этого дома сразу, с ходу и уже знал, что согласится на все, чтобы здесь жить.

«Мой дом!» — никак не мог осмыслить, понять до конца своих ощущений Больших.

Надежда замолчала на полуслове, поняв, что он ее не слушает, присмотрелась к Степану внимательно и улыбнулась:

— Я знала, что тебе понравится. Я, когда здесь все переделывала, думала о тебе, вспоминала твои привычки, любимые цвета. Надеялась, что сделаю тебе сюрприз, мы приедем сюда только вдвоем и сможем все наладить… — И столько горечи плескалось в ее голосе, но она сумела справиться с собой и преувеличенно бодро сказала: — Ты не волнуйся, здесь никто не жил после ремонта. Я ни разу не оставалась и не пользовалась здесь ничем. Новье, не тронутое!

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил он.

— Владей! — Бывшая жена, перестав улыбаться, сунула ему в руку большую связку ключей. — А сейчас сосредоточься и начнем все сначала! Я расскажу тебе, что, где и как работает, включается, открывается-закрывается. Пошли, Больших!

Через неделю они подписали все документы, закрепив на бумаге его, Степаново, единоличное владение загородным домом с участком.

И он заехал в свой дом!

В загородную жизнь Степан вписался сразу, словно всегда жил в доме, на природе. Поменял кое-что на свой вкус, убрал кое-какой дизайнерский перебор — устраивался, обживался… Они притирались с домом друг к другу, не торопясь, ласково, почти любовно.

Больших даже съездил на кладбище в один из своих выходных, поддавшись неожиданному импульсу. Разыскал могилу Надеждиных дяди и тети, положил цветочки, поклонился им до земли, поговорил, поблагодарил за дом, обещал заботиться о нем, холить и лелеять. И, стесняясь самого себя и своего необъяснимого порыва, торопливо ушел, поражаясь, чего его потянуло на такие сантименты.

Само собой, не все в саду цветочки. Имелись и сложности. Как правильно заметил Юра — транспорт, вернее, дороги до Москвы.

Московское и ближайшего Подмосковья движение по дорогам нынче происходило под одним девизом: «Как повезет!» Если сегодня не день твоего «попадалова», доедешь за два-три часа, если повезет — за полтора, если очень повезет — за час!

А если попадалово!..

От трех часов до бесконечности. Один его знакомый вез родственников из Шереметьева в Домодедово восемь часов! Восемь!

Согласовав и обсудив с начальством место своего нового проживания, Степан выработал стратегию и тактику для «экстренного вызова», то есть производственной необходимости в кратчайшие сроки оказаться в штабе. Все просто: сорок минут на электричке-экспрессе до Москвы и двенадцать минут на метро — на весь путь от двери своего дома до двери штаба — час, час десять. Нормально!

Он сам, своими руками выложил на участке кирпичный круглый очаг для шашлыков и барбекю. Изучил массу специальной литературы на эту тему, побеседовал со специалистами, полазал по Интернету и неспешно, в выходные, получая небывалое удовольствие, соорудил первоклассный очаг.

И наладился строить вокруг очага летнюю крытую веранду с большим столом для посиделок. Дело оказалось непростым для исполнения в одиночку и имело неожиданно удачное завершение.

После одной из очень тяжелых экспедиций.

Тяжелой, как водится, физически, но в этот раз больше морально. Они долго ждали разрешения на вылет, больше суток после катастрофы сидели на аэродроме, смотрели на загруженный аппаратурой, готовый к взлету транспорт и тихо мрачнели. Что-то там не заладилось в переговорах на международном уровне с третьей страной, через которую проходил воздушный коридор для их самолета.

Каждый час этих суток, уходящий как в песок, больше, чем сама работа, измотал пониманием, что каждая минута — это чья-то жизнь там, и точным представлением, что застанут по прибытии.

Сбылось, а как же!

Пострадавшие умирали прямо на столе от шока, обезвоживания и истощения жизненных ресурсов организма, если доставали живых — к их прибытию для многих помощь безвозвратно опоздала уже.

И Больших, как руководитель, оценивая состояние команды, по прилету в приказном порядке пригласил всех спасателей к себе — благо лето, теплынь, раздолье и до реки близко!

Приехали все. С семьями, с женами-детьми, домашними пирогами, салатами и уже замаринованным мясом для шашлыка. Съездили на машинах на речку, вернулись, попарились в бане, замечательно посидели, попели песни под три гитары.

На следующий день, с утречка мужики заинтересованно рассматривали приготовленные Больших стройматериалы. Так как по специфике профессиональной деятельности мужики все были непьющие, инициативы и энергии имели в избытке. Не слушая отговорок Степана, они дружно и с удовольствием взялись и за один световой день выстроили веранду и тут же обкатали новое строение шашлыком и застольем.

Разумеется, приезжали в гости родные и друзья, часто и с удовольствием, но не злоупотребляли.

Каким-то образом, не прямым текстом, но весьма доходчиво, Больших дал понять: моя пещера, моя крепость, мой дом, моя территория — это не личная семейная дача для отдыха, проведения всего лета на природе и веселых выездов за город.

Я здесь живу!

А вот женщин к себе в дом он почему-то не приводил, за редким, единичным исключением.

С женским вопросом у Степана Больших всегда получалось легко и непринужденно, кроме бывшей жены, разумеется, но это, как говорится, совсем из другой житейской оперы.

Как Бендер, «в разговоре с дамами он предпочитал вдохновение», которым, спасибо Создателю, он Степана не обидел.

Знакомился шутя, в основном случайно, не прикладывая усилий к поиску. Понравилась барышня — предпринимал шаги, но без напора, сразу считывая перспективу развития событий. Если дама демонстрировала жесткое и бескомпромиссное «нет», отваливал и забывал тут же, но, надо честно сказать, такого практически никогда не случалось. Как правило, зеленым проблесковым огнем горело: «Все может быть…»

Нормально, как у всех мужиков.

Впрочем, случались истории, иногда анекдотические, когда молодые барышни принимали его за обеспеченного бизнесмена — это его необычайно смешило, к себе Степан относился с большой долей самоиронии, и понять, что такого указывающего на наличие больших денег узрела в нем девица, ему было трудно.

Но копытцем землю роем, щеки алеют, головка вскинута — охота началась!

С такими Больших дело не имел — неинтересно, и на предложение, высказанное почему-то всегда подчеркнуто томными голосами, с многозначительным растягиванием слов «Поехали к тебе!» по-рабоче-крестьянски рубил правду-матку: «Да ко мне далеко. Я из Подмосковья».

После чего интерес к его особе, как и сама дамочка, линял сразу.

Степан старался со слишком уж молодыми дела не иметь — ну их, скучно все это — идут себе пусть к своим мальчонкам или богатым «папикам».

Интересующие его женщины были постарше клубных девочек-студенточек и не в пример интересней, и как-то само собой получалось, что свидания проходили на их территории, по большей части в Москве.

Ближе и удобнее?

Да, но не совсем…

Ну не мог он, и все, не только пригласить к себе, но и представить ни одну из них в своем доме! И сильно раздражался, когда мысленно представлял — вот она дефилирует из спальни, через гостиную в кухню, в его рубашке на голое тело (почему-то в его воображении все барышни непременно надевали его рубашку, что только прибавляло раздражения). Из кухни, с чашкой в руке, назад в гостиную, усаживается на диван, включает телевизор, что-то ему говорит…

Дальше представлять он не собирался — не имело смысла — нет! Никаких любовниц на его чисто мужской территории не будет!

Нет, и все!

Тем самым единственным исключением стала Вера. Ее не привезти к себе в дом он не мог, и по весьма существенной причине, но и ее присутствие вызывало маету до зубной боли, он еле выдерживал, с нетерпением ожидая, когда закончится визит, и старался большую часть времени проводить с ней вне дома — на участке, гуляя по лесу, на речке — и в Москву, в Москву!

И находил предлоги, чтобы в следующие выходные отпала возможность ей приехать, и сам себя за это корил, поругивал, но ничего поделать не мог!

Женщины в их с домом жизнь не вписывались, и все тут!

С Верой они познакомились давно, чуть больше года назад, при весьма нестандартных обстоятельствах.

Анька вытащила Больших с Юрой в «Мегу» за покупками, подгадав совпавшие выходные Степана с общепринятыми в стране и их с мужем соответственно.

Ну что такое для нормального мужика провести день посещая магазины, да еще под руководством женщины, объяснять не надо!

В их понимании: что там рассусоливать! — померил, понравилось, подошло — купил и свободен! У женщин данный процесс покупок устроен как-то совсем иначе, недоступно мужскому пониманию и уж тем более терпению!

— Знаю я вас! — распиналась руководством сестрица. — Вас в магазины арканом не затащишь! А так вдвоем пострадаете, сплотившись в солидарности! Юрке ботинки нужны и куртка, а ты, братец, вообще пообносился, как бомж какой! Бери побольше денег, будем тебя одевать!

И поплелись два мужика, Анькой гонимые…

Шаркая нехотя ногами, подчеркнуто демонстрируя полное неодобрение проводимого мероприятия, Степан с Юрой тащились за Анной. В одном из переходов в буквальном смысле наткнулись на мальчишку лет четырех-пяти.

Смешного такого — у парня были коротко стриженные волосюшки, которые стояли дыбом. Он прижимал к себе мягкого зеленого крокодильчика и испуганно озирался.

Степан присел перед ним на корточки и негромко, чтобы не испугать, спросил:

— Что, брат, потерялся?

— Похоже, что да, — вздохнул ребенок, смирившись с очевидным и ничуть не испугавшись незнакомых людей.

— Давай-ка я тебя подниму. Посмотришь сверху родителей. Или с кем ты здесь?

— С мамой! — отрапортовал пацан.

— Тогда маму!

Степан подхватил мальчишку, усадил себе на плечо и стал медленно поворачиваться.

— Смотри внимательно!

— Я смотрю! — крикнул ребенок весело.

— Ну что? — встревоженно спросила Аня. — Видишь маму?

— Не-а! — очень довольно отрапортовал малыш.

Степан терпеливо сделал еще один оборот вокруг своей оси. Маму мальчик так и не увидел, Степан снял его с плеча, поставил на скамейку и спросил:

— Как тебя зовут?

— Иван, — звонко представился ребенок, — но мама зовет Ежиком!

По всему было видно, что ребенок не испугался и вообще замечательно и весело проводит время с этими незнакомыми взрослыми.

— Ну, это понятно! — усмехнулся Юра точности прозвища, подходящего мальцу. И как истинный юрист, сразу ухватив суть дела, спросил: — А ты здесь должен маму ждать? В этом месте?

— Не-а! — подкрепив заявление активным кручением головы, радовался мальчик Ваня.

— А где? — продолжил опрос Юра.

— Не знаю! — пожал плечиками ребенок и махнул куда-то в сторону рукой. — Где-то там!

— Ну а здесь-то ты как оказался? — спросила Аня.

— Девочка с мамой шла, взяла Лютика посмотреть. — Он оттопырил локоть с зажатым в нем крокодилом, по-видимому тем самым Лютиком. — Она смотрела, а мама ее не останавливалась и вела ее за руку, а я шел за ней. А потом ее мама, ну, девочки этой, повернулась и меня увидела, забрала у девочки Лютика и отдала мне.

— Привыкай, парень! — рассмеялся Степан и подхватил мальчика на руки. — Все неприятности в жизни у мужчин из-за женщин!

— И из-за мам? — уточнял новую информацию мальчонка.

— Из-за мам нет! А вот из-за таких девочек непременно! Идем твою маму искать!

— Идем! — согласился пацан, кивнув в подтверждение слов.

У стойки справочного бюро стояла приличная очередь — в огромном торговом центре терялись не только дети, но и взрослые, а также кошельки, сотовые телефоны, верхняя одежда, сумки и, самое смешное, только что сделанные покупки.

Они встали в очередь, ребенок что-то рассказывал, показывал, помогая себе жестами, взрослые посмеивались, понемногу продвигаясь вперед. Вдруг к ним подлетела насмерть перепуганная женщина и выхватила ребенка у Степана из рук.

— Ежик!! Как ты меня напугал! — громко восклицала она и душила в объятиях мальчика. — Я ищу тебя, ищу! Спрашиваю всех! Почему ты от меня отошел?!

В Степане тут же включился врач, он увидел, что женщина в истерике, подхватил переполошенную мамашу под локоток и, отдав приказ: «Все за мной!», двинулся к ближайшему кафе.

Когда сели за столик, официант оценил ситуацию и очень быстро принес воды. Женщина выпила, успокоилась, перестала плакать, восклицать что-то, благодарить и поминутно прижимать к себе и гладить сына и представилась:

— Меня зовут Вера. Вера Семенова, а это Ежик, мой сын. Ну, вы уже знаете. Он такой общительный, чужих не боится, вот и подумала все самое страшное!

Ни о каких дальнейших покупках речь не шла — что успели купить, на том и остановились, оставлять женщину в таком состоянии было никак нельзя, и Больших, как врач и как мужчина, взялся отвезти ее с ребенком к ним домой, по ходу радуясь неожиданному прекращению шопинга. Юра тоже, не будь дураком, сославшись на потерю товарища по несчастью, уговорил Аньку прекратить поход по магазинам.

— И когда я вас смогу в следующий раз загнать?! — возмущалась Аня.

— Да ладно тебе, Анюся, — успокаивал «честно» свободный Степан сестру. — Что мы, дети малые? Сами купим, что сегодня не успели!

— Вы купите! — намекая на сомнительные в данном вопросе способности, возмутилась она. — Ладно! Повезло вам! На сегодня объявляю шопинг закрытым! Но в следующий раз…

Мужики шустро рассортировались по машинам — Юрик в свою, Степан в свою, успев на бегу пожать друг другу руки, чтобы ничего не слышать про следующий раз.

Ежик по имени Ваня болтал всю дорогу, что-то возбужденно объясняя, комментируя увиденное за окном машины, мама его помалкивала, только в Москве назвала адрес и подсказывала, где лучше свернуть и как подъехать к дому.

А там обнаружилась бабушка, ждавшая дочь с внуком из магазина, и начались по новой охи, ахи, восклицания, подробный рассказ о происшествии, немного слез вдогонку и:

— Что вы, Степан Сергеевич, мы вас так просто не отпустим! Обязательно чай, а лучше ужин! Вы ребенка спасли! Мало ли кто мог его увести! Страшно подумать!

И выяснилось, что у пострадавшего от девчоночьего коварства мальчика завтра день рождения, и именно поэтому они сегодня отправились в торговый центр — «аж за город!», и «дядя Степан, а вы завтра ко мне придете?».

И Вера, при ближайшем рассмотрении в спокойной обстановке, оказалась неожиданно молодой и симпатичной женщиной — высокой, статной, «фигуристой», как говорит его мама.

Он приехал на следующий день, с подарками и тортом имениннику, и еще раз приехал, и еще, и как-то так само собой получилось, что однажды и остался на ночь. Мама Веры Ольга Львовна жила не отдельно, но очень удобно — в том же доме, в соседнем подъезде, поэтому вроде постоянно находилась у дочери, но ночевала дома.

Степан очень хорошо помнил, как остался у Веры первый раз.

Он привез Ежику небольшую игрушечную железную дорогу. Восторгам ребенка не было конца, перевозбужденный, увлекшийся Ванька никак не хотел укладываться спать и все требовал Степана поиграть с ним еще, показать еще раз, как гудит паровоз и так далее. Вере с трудом удалось его уговорить улечься в постель, отчего Степан задержался дольше обычного. Уложив Ежика, Вера вышла к Степану в гостиную, где он смотрел что-то по телевизору и допивал чай из большой кружки, которую принес с собой из кухни.

— Поздно уже, — странным тоном сказала Вера. — Оставайся, чего ты ночью поедешь?

Степан с сомнением посмотрел на диван, на котором сидел…

— Нет, — тихо сказала Вера, проследив за его взглядом, — не здесь. Со мной.

И он остался.

Вера привела его в свою комнату, потушила верхний свет, оставив включенным тусклый ночник у кровати, повернулась к нему спиной, разделась и, быстро юркнув под одеяло, посмотрела на него удивленно и ожидающе. Без предварительных объятий, поцелуя, подразумевающегося в такой ситуации, призванного сгладить неловкость, сделав переход непосредственно к постели более плавным и естественным.

И он подумал тогда: «Так все продуманно и обыденно, как будто мы женаты десять лет!»

Но что бы ни подумал Степан, он остался тогда с ней и оставался до сих пор.

«Вера — это именно то, что мне надо! Меня более чем устраивают наши отношения, а вот других мне точно не надо!» — упорно убеждал себя Больших, лежа с закрытыми глазами, под ровный гул самолетных турбин.

Нетребовательная, принимающая его и обстоятельства такими, как есть. Ненавязчивая, добрая, уютная, встречающая улыбкой и горячим ужином, сидела рядом с ним за столом, смотрела, как он ест, и слушала о его делах и событиях.

И секс с ней спокойный, размеренный, не самый плохой и не страстный, до искр в глазах — устоявшийся, привычный, без взрывов и потрясений — все как надо!

Как и должно быть!

Степану очень нравился Ежик. Такой замечательный мальчуган — веселый, умненький, интересный, с вечно стоящими торчком волосенками, любопытный, торопящийся все узнать, расспросить. Больших частенько думал, глядя на Ваньку, что хотел бы такого пацаненка. Это из-за него он привозил Веру с сыном в дом, сделав только для нее исключение из своих правил, и даже повесил для Ваньки качельки на участке. А как не привозить — мальчишке воздух нужен, раздолье!

Но ни Ванька, ни стабильная размеренность их отношений не были поводом для Степана предложить Вере замужество или совместное проживание. Ему и в голову такое не приходило — зачем? Его все устраивало, а она ни прямо, ни намеками не давала понять, что ждет чего-то более серьезного.

«С ней спокойно. Устойчиво!» — убеждал себя Степан, продолжая размышления.

Только почему-то, приехав к ним на следующий день после Стаськи, он не смог Веру даже поцеловать, а от мысли, что придется заняться сексом, побежал дальше, чем видел! Чмокнул Веру в щечку, сунул Ежику сладости и подарки, которые привез, сослался на нечто очень срочное и умотал в туман!

«Ничего, ничего! — уговаривал себя Степан Сергеевич Больших. — Это от слишком ярких, еще горячих, неостывших эмоций! Пройдет! И все вернется на круги своя. Надо поскорее забыть, выкинуть из головы, кровь очистить от Стаськи, и все пройдет!»

Он вдруг вспомнил давний разговор с сестрой, месяца через три после того, как начался его роман с Верой.

Они встретились в кафе на Ордынке, оказавшись волею удачного случая в центре в обеденный перерыв сестры и, главное, недалеко друг от друга. Он позвонил наудачу, Анька обрадовалась, аж заверещала в трубку — давно не виделись, соскучились и поспешили встретиться.

Расцеловались, пообнимались, сели за столик, сделали заказ, быстро обменялись горячими новостями, расслабились, приступили к еде, и беседа потекла поспокойнее.

— Ну что? — спросила сестрица. — Роман с Верой набирает обороты?

— Набрал, устаканился и перешел в устойчивое состояние, — оповестил Больших.

— Как-то быстро устаканился. Раньше за тобой не замечалось интереса к разведенным матерям-одиночкам.

— Много ты знаешь, — отозвался старший братец снисходительно. — У меня интерес к женщинам разнообразным!

— Горжусь! — оценила сестрица. — И что, Степан Сергеевич, ты, выходит, остепенился? Можно ожидать совместного жития?

— Зачем? — искренне удивился Степан. — Ни мне, ни ей этого не надо!

— Ох, братишка, плохо ты знаешь женщин! — поясняла многомудрая сестрица. — Что тебе не надо, это понятно, а вот ей точно надо!

— Не думаю.

— Ну и какая тебе нужна женщина в таком случае, если Вера тебя не устраивает, чтобы жениться? — возроптала Анна.

— Комфортная, — ответил Степан, приступив ко второму блюду.

Анна выглядела пораженной до глубин души.

— Ты что, серьезно? — не поверила она.

Степан кивнул, не понимая, чем это так сестрицу проняло и что такого он сказал потрясающего до культурного шока.

— Слушай, Больших, а ты ничего не перепутал в жизни?!

Когда она злилась на него или хотела что-то растолковать, частенько обращалась к брату по фамилии.

— Может, тебе коврик в ванной поменять или матрац на кровати? Але, гараж! — И она помахала перед его лицом рукой. — Мы говорим о живой женщине, а не о предмете мебели! Живой! Со своими привычками, характером, комплексами, болячками, переживаниями, требованиями, трудностями! Ты не забыл, что это такое?

— Я не собираюсь жениться, что ты разошлась? — остудил ее возмущение Степан.

— А почему? — искренне и серьезно спросила Анька.

— Я уже был женат, если помнишь, мне хватило! — недовольно огрызнулся Степан.

— Да не был ты женат! — громко воскликнула Аня.

Некоторые посетители с любопытством посмотрели на их столик, но ничего интересного не последовало, и любопытствующие вернулись к своим тарелкам. А Степан посмотрел на сестру, удивленно подняв брови, огорошенный странным заявлением.

— Вы женились во сколько? В двадцать три? — почему-то зло говорила она. — А на фига? Ладно бы по залету, вынужденно семью создавали. Даже я, малолетка, понимала, что не такая у вас безумная любовь, что вы друг без друга жить не можете! А так вы решили узаконить занятия сексом, переквалифицировав их в поощряемое государством размножение! И женились-то потому, что была бабушкина квартира! Вот если б перед вами маячила перспектива жить либо с ее родителями, либо с нашими и со мной в придачу, вы бы поженились?

Она кипела негодованием, его младшая сестренка, понимавшая и чувствовавшая больше его, старшего брата, что-то такое про жизнь и про самого Степана.

«Женились бы? — задумался он и сделал открытие: — Вряд ли! Да, вряд ли! Действительно, не такая уж безумная любовь у нас была, что мы дня друг без друга прожить не могли и все равно где жить, лишь бы вместе! Права Анька, вряд ли женились бы!»

А сестрица его размышления и выводы прочла с его лица, как с листа текст.

— Вот именно! — тем же недовольным тоном, с напором сказала она. — Вот ты сейчас, с высоты своего возраста, понимаешь, что двадцать три — это детский сад, подростковая группа? Время было совсем другое, и, может, что у вас и получилось бы, если бы все оставалось как раньше — карьеры, зарплаты, уважение к врачам. А как бабахнуло, два перепуганных ребенка кинулись друг к другу с требованием: «Ты меня должен успокоить, поддержать, помочь!» — «Нет, ты меня! Чего тебя успокаивать!» Ты знаешь, почему вы ребенка не родили?

— Видимо, ты знаешь лучше, — давно перестав есть, внимательно слушал ее Степан, тихо заводясь.

— Потому что не хотели цементировать свой брак! Делать его ответственным, а не по причине всяких там трудностей и безденежья! Зачем вам еще и ребенок?! Вы каждый к себе требовали повышенного внимания, как к ребенку! Не был ты женат, не брал на себя ответственность за семью, жену, детей! И жены у тебя не было — она тоже ответственности за тебя и семью брать не хотела! И потом, что такого страшного ты пережил, что тебе хватило?! Вы не дрались в суде за каждую шмотку, не втянули в грязные разборки родных и близких, не делили ребенка пополам! Что такого непереносимого до стойкого отвращения к браку?

Она посмотрела на него в ожидании ответа. Он молчал, не ответил. А что отвечать?

— Знаешь, — сбавив напор, задумчиво продолжила поучения сестрица, — я ведь Надюху понимаю, почему она тебе устроила такой развод. Не оправдываю, но понимаю. Ей хотелось, чтобы ты оценил все, что она делала. Оценил, похвалил, признал, что она молодец и спасла вашу семью. А ты высокомерно отвергал все ее начинания. Ей казалось, что только она во всем права, и убеждена была, что не для себя делает, а для вас. Это потом уже так втянулась в бизнес, оказавшись талантливой и удачливой бизнес-леди, что он для нее стал главным в жизни, а начинала-то она с идеи о благополучной материально семье.

— А я, значит, не оценил, гад такой, и поделом мне по мордасам? — возмутился Степан.

Анька снова повысила голос, отчитывая его с вдохновением:

— Ну, наваляла тебе Надюха, так что с того? Ей тяжелее, она женщина и уверена, что ты ее обидел! Можно подумать! Натерпелся он! Теперь по Верам отсиживается!

— Анька, что ты орешь на меня? — спокойно спросил Степан.

— Да потому и ору, что люблю тебя, непутевого! И возмущаюсь глупостью твоей! Ты боишься и избегаешь того, что никогда не пробовал: настоящей любви, настоящей семьи, детей, настоящей женщины рядом! Твоей!

— Поверь мне, Вера вполне настоящая, — не согласился ни с чем из ее пламенной речи Больших.

Анька махнула на него безнадежно и расстроенно рукой и даже поморщилась, осознав тщетность попыток вразумить брата.

— Настоящая-то она настоящая, да только это не твой коржик!

Все еще кипя, но спокойнее, без надрыва, спустив пары, высказала свое отношение к Вере Анна:

— Этот ее характер евангелистского свойства: терпение, смирение, прощение! Хорошо, конечно, но до тошноты чувствуешь себя грешным и постоянно виноватым не пойми в чем! А ты у нас другой, настоящий, живой и грешный!

Она еще долго что-то втолковывала ему, рассказывала о том, что такое истинные отношения между мужчиной и женщиной. Степан почти не слушал — смотрел на сестру и тихо радовался, что она такая замечательная у него, что она-то точно со своим Юрой нашла то самое, настоящее, что так хотела для него, своего непутевого старшего братца.

— Эй! — затряс его за плечо Лев Гурьевич. — Думай не думай, Сергеич, от дум ничего не изменится! Подъем! Прибыли, снижаемся!


За месяц, прошедший с исторического дня ухода из ее жизни Степана Больших, Стаська довела себя переживаниями до предела.

Она засыпала, думала о нем, просыпалась с первой мыслью о нем, жила, работала, встречалась с друзьями, с княгинюшкой, ходила в кино, театры с постоянными думами все о том же предмете ее горькой любви.

Она и во сне о нем думала!

Позвонили из университета, предложили посетить очередные новые курсы повышения. Она было встрепенулась — может, это ее отвлечет — учеба, экзамены, новые люди, знакомства, но тут же передумала: «Нет, не хочу!»

У Стаськи и так уже различными дипломами, сертификатами, лицензиями был забит ящик письменного стола. Это ее личный вид спорта. Княгинюшка именовала данное Стаськино увлечение не иначе как «дурь от чрезмерности ума!».

Станислава окончила иняз, хотя совершенно откровенно не понимала, на кой ляд ей это надо.

— Для диплому! — смеялся дядя Женя над ее возмущениями о необходимости учебы.

Академик!

На английском Стаська начала разговаривать одновременно с родным русским. Бабушка преподавала английский в институте, дед владел языком в совершенстве, хотя где и по какой причине он его изучил, Стаська не знала и как-то не спрашивала никогда, родители и Сима не выпадали из коллектива знаниями, поэтому в доме говорили всегда на двух языках. Порой доходило до смешного, когда все собирались за семейным столом, рассказывали о своих делах, говоря на двух языках одновременно, и хохотали, когда смешивали слова. Так что английский был вторым родным языком для ребенка.

К семнадцати годам Станислава в совершенстве владела и французским и приступила к немецкому. Но дядя Женя был прав: в то время в стране еще оставались анахронизмы, и, как бы ты хорошо ни владел языком, без диплома никто не брал на работу по специальности переводчика, это сейчас проще — знаешь, вперед, работай! Пришлось смириться с необходимостью.

Закончив университет, Стаська повадилась на всякие курсы при МГУ и иных организациях повышения, улучшения, квалификации получать специальные лицензии, разрешения и допуски к спецпереводам.

А потому что не хухры-мухры, а чтобы иметь право, например, переводить техническую документацию, или юридическую, или дипломатическую тем паче, надо сдать специальные экзамены, получить допуск, разрешение и лицензию с множеством печатей голографического свойства. А в некоторых случаях и специальный диплом, при не менее красивых печатях.

Стаська постоянно где-то училась и специализировалась в квалификации, сдавала экзамены, получала государственные бумажки.

Мест работы, освоенных ею, тоже имелось немало. Она проработала переводчиком не где-то, а в МИДе, ушла — слишком ответственно, секретно и невероятно много работы. Устроилась в крупную нефтяную российскую компанию — не понравилось: сплошная нефть и промышленная документация. В американском представительстве известной фирмы Стаська продержалась дольше всего, но для нее и эта работа не стала интересной — в основном один язык, английский, а остальные куда девать? Забыть? И Стаська устроилась на другую работу — княгинюшка подогнала. Она оформляла документы в австрийском посольстве для выезда в Вену и познакомилась с работником посольства, который принялся за Симой ухаживать. Тетушка как-то в разговоре упомянула Стаську и ее знание языков, поклонник предложил прийти к ним на собеседование.

И Стаська начала работать в австрийском посольстве — ну хоть здесь стало повеселее и требовались знания трех языков. К тому времени Стаська овладела и испанским. А что? Почему нет?

И наступил неизбежный момент, когда все это ей осточертело — бе-бе-бе да бла-бла-бла, с одного языка на другой и обратно, с девяти утра до шести вечера! Свободолюбивая Стаськина натура взбунтовалась!

А тут как раз подвернулось знакомство с главным редактором издательства — произошли какие-то накладки с документами при оформлении его документов на поездку в Австрию, и Стаську попросили переводить, вот волею случая и познакомилась. В благодарность за оперативную помощь он пригласил ее на кофе в кафе, где Станислава без зазрения совести пожаловалась на рабочую рутину. Мужик мимоходом предложил попробовать перевести некий текст с французского и переслать ему электронной почтой.

Самой большой заманухой проходило то, что можно переводить дома, без непосредственного посещения места работы.

Стаська перевела и отправила, они друг другу понравились — ей сама работа, работодателям — ее художественный перевод.

Обнаружив, что у нее образовалось достаточно свободного времени, Станислава предложила свои услуги переводчика документации двум фирмам — одной французской, второй русской, но работающей с немцами. Сотрудничать с ней пожелали обе. Ей присылали на домашний компьютер тексты, она переводила и отсылала — быстро и весело! В особых случаях распечатывала сама, ставила подпись и личную печать переводчика с номером лицензии и ее фамилией — имелись у нее и такие — и собственноручно отвозила в офис.

Не самая пыльная работа, но вот теперь ее оказалось много.

Княгинюшка ворчала: во-первых, Стаська перетруждается, во-вторых, что это она выдумала — домашняя работа! Молодой женщине надо находиться среди людей, в коллективе, знакомиться, дружить, общаться, а она, как бабка старая, в четырех стенах отсиживается! И в-третьих: зачем ей это надо?

— Чтобы языки не забывать! — приводила единственный аргумент, который могла придумать, Стаська.

Ну, не объяснять же княгинюшке, что ей до смерти надоели все эти коллективы, с их интригами, флиртами, подковерными карьерными играми, новой модой на обязательное участие в корпоративных развлекухах.

— Ты захочешь — не забудешь! — не сдавалась тетка, чувствуя, что не все так прямолинейно, как Стаська преподносит. — Твои родители были правы, когда заподозрили у тебя абсолютный слух. Ошиблись в одном — в направлении. Он не столько музыкальный, сколько языковый. У тебя исключительное слышание языков, ты их внутренне чувствуешь — ритмику, музыку, звучание. Если бы мне так легко давались языки, как тебе, я их десяток выучила! А сидеть зубрить слова возраст не тот и желания нет.

— Спасибо за лестную оценку моих способностей! — смеялась Стаська.

— Не лестную, а правдивую! — строго поправляла тетка.

На этот раз Стаську не увлекло участие в любимом «виде спорта», ничего ее не увлекало!

Все было неинтересно, ничего не хотелось, кроме одного…

Само собой, недоступного. Вне зоны ее доступа!

Княгинюшка старалась чаще встречаться с племянницей, вытаскивала ее на прогулки по паркам Москвы, в новые открывшиеся ресторанчики, в театры, на концерты — за этот месяц Стаська под теткиным руководством провела в жизнь такую обширную культурную программу, какой не бывало раньше и за год.

Она покорно шла, куда бы тетка ее ни вытаскивала — а попробуй не пойди!

Это с Симой-то!

Но ныла, капризничала, пребывала в постоянной меланхолии, о которой так любят упоминать переводимые ею французские писательницы. Княгинюшка ей сочувствовала, понимала, старалась утешить, подбодрить, но чаще принималась ругаться:

— Слава, так нельзя, ей-богу! Что ты нюни распустила! Как ни странно, но жизнь продолжается! Соберись, наконец, встряхнись! Сходи на свидание, что ли!

— Куда-куда? — ехидно спросила Стаська.

— Да уж, — посмотрев на нее, отменила последнее распоряжение княгинюшка, — на свидание, пожалуй, не надо! Это я погорячилась! Ну, с подругами в кино, в театр!

Стаськины свидания — тема особая.

У нее образовался ухажер-поклонник, учившийся вместе с ней на языковых курсах повышения, и пригласил на первое в ее жизни свидание, Стаська, сообщив Симе о грядущем масштабном событии, напричипурилась под руководством княгинюшки и в полной боевой готовности прибыла на место встречи — в кафе.

И так все замечательно начиналось, согласно традициям — он преподнес цветочки, отодвинул стул, когда она усаживалась, живенько обсудил заказ, они обменялись незначащими фразами, но, когда молодой человек несколько раз спросил ее о чем-то и, не выслушав ответа, принимался с упоением рассказывать о себе, Стаська напряглась.

— …Сейчас вот курсы прохожу, мне для бизнеса надо, я, знаешь, сам его строю, без чьей-то помощи…

«Читай — молодец!» — подумалось Стаське.

— …Кредит так не просто взять! Но у меня знакомые, друзья помогли. А риск какой! Каждый день как на войне…

«Да к тому же герой невидимого фронта», — продолжила Стаська про себя. И попыталась вставить слово:

— А чем конкретно, каким бизнесом ты занимаешься?

Он сбился, замялся, похлопал веками, но быстро справился с неловкостью прямолинейного вопроса:

— Да так, коммерция, всего понемногу. Но сейчас трудно в любой области. Вот я, например…

«Боже мой. Ну не семейными же трусами ты торгуешь! Что ж ты так переполошился-то?» — вела свои изыскания человеческих характеров Стаська.

Она отвлеклась, потеряв нить его повествования, что, впрочем, и не важно, можно включаться с любого момента — мы все об одном:

— …А я не разрешил! Позвонил знакомым, договорился, сам ночь в магазине дежурил! Риск, конечно…

На этом моменте Стаське стало непереносимо скучно и уж совсем непонятно, что она здесь делает — лучшим собеседником молодому человеку определенно было зеркало.

А она тут при чем?

Посмотрев на увлеченного изложением «героической» автобиографии и возведением памятника самому себе, пардон, «коммерсанта», Стаська подумала, как бы потактичнее попрощаться. Тактичнее не получалось никак — прервать столь вдохновенную оду самому себе… Это попахивало кощунством. Поэтому она взяла свою сумочку, висевшую на спинке стула, молча встала и ушла.

— Станислава, ты куда? — ошарашенно поинтересовался мужчина, прервав повесть про себя, любимого.

Вопрос остался безответным. Открывшая дверь княгинюшка более спокойно, чем юноша в кафе, поинтересовалась:

— Что так быстро?

— Насвиданилась, хватит! — недовольно ответила Стаська, переступая порог.

Они потом с теткой и Зоей Михайловной, сидя за столом и гоняя чаи, покатывались со смеху, когда Стаська подробно рассказывала и показывала ухажера.

Со вторым свиданием история повторилась и с третьим, а потом Стаська перестала на них ходить.

А вскорости у нее случился роман.

Поэтому Сима скоропалительно отменила указание о свидании.

— Съезди к родителям, — предложила тетушка, — давно ведь не виделись. Погуляешь по Вене, развеешься, отвлечешься, с родителями побудешь. Захочешь, из Вены в Германию съездишь или еще куда. А то смотреть на тебя без слез трудно! Вон и конфликт тела с одеждой остался, кардинально поменяв направление, — все висит, как из больницы сбежала!

«К родителям, — подумала Стаська, — а что?»

И стала собираться. Позвонила, поговорила с мамой и папой, ничего конкретного не обещая, сходила по магазинам, прикупив обновок, а то и вправду — висит все! Заказала визу, билет…

И не поехала, отменив все заказы.

— Почему?! — гремела тетка по телефону.

— А вдруг он позвонит или приедет? — пролепетала Стаська.

— Или «подошлет своих наймитов»! — рявкнула Сима.

— Что-что?

— Ничего! У меня серьезные подозрения, что я переоценивала твои умственные способности! Если твой Больших соберется-таки звонить или заезжать, то он дозвонится и дождется, не сомневайся! Но изображать из себя иллюстрацию к «Плачу Ярославны» и дежурить у телефона — это для других барышень, с гораздо меньшими умственными способностями! Езжай в Вену и не доводи меня до инфаркта! Ты же знаешь, что мне врачи запрещают!

— Да ничего они тебе не запрещают! — оживилась Стаська.

— Так запретят после твоих выкрутасов! Все, Слава, хватит! Поплакала, пожалела себя, и будет! В Вену, я сказала!

Стаська пообещала подумать.

Но странное дело, после грозной теткиной отповеди ей полегчало. Может, и права княгинюшка — хватит? Пора привыкнуть к этой боли как к постоянной, хронической и научиться жить с ней дальше?

А ночью зазвонил телефон.

Она проснулась, ничего не соображая — где, что, куда — ах, телефон, чтоб ему! Стала шарить вокруг руками, смахнула в темноте что-то с тумбочки, звонко покатившееся по полу, ругнулась, включила ночник, разлепила, наконец, глаза, обнаружила источник раздражающих звуков, нажала кнопку и рявкнула:

— Да!!!

Услышала тишину в ответ… и безумное сердце окончательно сошло с ума, заспешило, забилось быстро-быстро!


Степан вымотался совсем уж отупляюще-осатанело.

Он крутился, ворочался на своей походной койке в палатке, впустую растрачивая время для отдыха и сна, злился, прикрикивал на себя мысленно. Но сон — такой долгожданный и исцеляющий для ноющего тела — не шел, хоть ты тресни! Такие мелочи, как неудобство походной кровати, да хоть спальника старого, его не волновали в принципе — была бы возможность лечь! И всегда, стоило коснуться подушки, Больших классически отрубался.

Всегда, но почему-то не сегодня!

Все проходило в этой экспедиции очень трудно и как-то тягомотно тяжело. Высокогорье, крайний дефицит воды, разреженный воздух, ночные морозы, местный диалект, который и коренные-то жители с трудом понимали, превращенные в мелкое пыльное крошево дома и глинобитные строения, непроходимые для тяжелой техники горные тропы…

И ветер!

Непрекращающийся, завывающий на высоких нотах, сводящий с ума своей монолитностью и забивающий сдуваемой им с развалин мелкой пылью абсолютно все! Команда держалась на силе воли и словесных вариациях мата — а куда деваться, работа такая! Но ребятам было трудно, все устали до предела, перекроили график на ходу на более частые смены отдыха и работы. Вон его смена — спят все как убитые!

Один Степан мучался, крутился-вертелся, не мог остановить мысли: как и что сделали сегодня, все ли правильно, не ошибся ли он где, как лучше, эффективнее дальше работать, может… и по новому кругу! А еще…

В первый раз за свою работу спасателем он почувствовал потребность поговорить с кем-то, признаться, как ему тяжело и трудно.

Поговорить с человеком не из команды, умученной так же, как он, и проходящей те же трудности, а с кем-то вне их работы, из другого, мирного пространства. В котором нет холода, и ветра, и стонов пострадавших, и трупов, запеленутых в полиэтиленовые мешки и сложенных под горой, потому что их не могут вывезти — в первую очередь раненые и потерпевшие, а вертолетов и для их эвакуации не хватает. Нет криков муэдзина и чужих гор, чужих огромных низких звезд, чужого сухого мороза, чужой, непонятной жизни.

Он не стал врать себе — ему до одури хотелось услышать Стаську, с ней поговорить!

Именно с ней!

Ну не звонить же родителям, в самом деле, — еще чего! или сестре с мужем — тем более Анька недавно родила, ей покой нужен. Да и не в этом дело! Она постарается понять, его родная сестричка, но не сможет почувствовать.

И охохошеньки, разумеется, не Вере!

Он мог до запятой угадать, что она скажет, позвони он ей:

«Бедный, совсем ты там замучился, устал! Ты приезжай сразу к нам, я твой пирог любимый испеку, отдохнешь, выспишься. Ежик тебе привет передает, у него сегодня в школе…»

И подробно расскажет про школьную жизнь сына, а он будет думать, как бы скорее закончить разговор, не слушая и маясь несовпадением и полным равнодушием к ее словам.

Анька права — сразу чувствуешь себя грешным и виноватым во всем!

Ему не нужно сейчас никакой бабской жалостливости и обещания пригреть, накормить, и про Ваньку сейчас ему не нужно, и про Верину готовность обиходить мужика после трудов нелегких тихо и по-семейному!

«А что тебе нужно?!» — прикрикнул на себя мысленно Степан.

Понимание.

Не жалость слезливая, не раскудахтывание над его трудностями и тягостями, над чужим горем, от которого кудахчущий, слава богу, далеко и его это не касается, что ж не попереживать отстраненно!

Ему, доктору Больших, очень надо, чтобы кто-то побыл с ним душой рядом! Пусть ненадолго, пусть через тысячи километров, но прикоснулся душой!

И он знал только одного человека, способного на это…

Очень непорядочно, по-свински, эгоистично и по-мужски потребительски!

Да!

Уйти от нее так однозначно, так бесповоротно отринуть все, что она предложила, — и позвонить, когда ему не в меру хреново?

Да!

Потому что здесь, в этом месте, отстоящем в необозримой дали от цивилизации с ее условностями, глупыми страхами, комплексами и мелочными обидами, с правилами межличностных игр, в чистом, незамутненном состоянии прояснившегося ума и души, Степан Сергеевич Больших честно признался себе: «Мне нужна Стаська! Вся! И лучше навсегда!»

А еще у него были номера всех ее телефонов, добытые путем простых логических размышлений и одного действия. А именно: он позвонил в тот же вечер, когда ушел от нее, Лешке Хромову и поинтересовался, не оставила ли девушка, что привезла вместе с ним Василия Федоровича в больницу, свои телефоны?

Оставила. И Лешка продиктовал номера сотового и домашнего.

Степан занес их в память своего мобильного, но ночью решил удалить. Зачем? Он принял решение, расставил все точки на нужные места! Что еще? Дружеское перезванивание? Не тот у них вариант! И дружба не та!

Посмотрел на светящийся экран мобильника, где призывно к действию чернела запись: «Стася» и ее номера, — и не удалил.

Вообще связи здесь тоже не было — высокогорное Средневековье, что удивляться! Но у него имелся полевой спутниковый телефон.

Он сел на заскрипевшей от движения кровати и быстро посмотрел на ребят — спавшие по другим кроватям как упали, так и не двинулись. Какой там скрип! Артналет их не разбудит!

И быстро, не давая себе возможности передумать, набрал Стаськин домашний номер телефона. Долго не отвечали, он собрался сбросить набор и тут услышал ее недовольный, громкий голос:

— Да!!!

Сердце икнуло, вздохнуло и глухо заколотилось в грудную клетку.

Самое странное, что за всеми мучительными размышлениями, выводами, подтолкнувшими к действиям, он не ожидал, что действительно ее услышит, и так четко, словно она рядом.

Здесь. С ним.

— Привет, — сказал он хрипло.

Услышал тишину и подумал, что сейчас она бросит трубку.

Она трубку не бросила и не отключилась, нажав «отбой», а требовательным тоном, громко и недовольно спросила:

— Больших, ты в курсе который час?!

— Где? — улыбнулся он.

Он представил, как она может сейчас выглядеть, и тихонько выдохнул, расслабляясь — оказывается, он жутко напрягся!

— Что — где?

— Где сколько времени? — улыбался он уже вовсю.

— В Москве! — отчетливо и так же недовольно произнесла Стаська. — Ты знаешь, сколько времени в городе Москве?

— Не знаю, — радовался Больших. — Я не знаю, сколько времени здесь, а в городе Москве и подавно!

— Где «здесь»? — поубавила недовольства Стаська.

— В Пакистане. Ты новости смотришь?

— Не смотрю, — пробурчала она.

Месяц назад Станислава Игнатова перестала смотреть новости по телевидению и слушать по радио в машине! А чтобы не думать, где может находиться Степан Больших, не высматривать катастрофы и чрезвычайные происшествия с упоминанием высланной на помощь группы спасателей. Не всматриваться пристально в случайно попавшие в кадр лица, с замиранием сердца ожидая — а вдруг это он!

Нет! Никаких новостей! Никаких спасателей!

— Правильно! — похвалил он.

Стаська не поняла, что именно похвалил — ее мысли или признание в игнорировании новостных передач?

— И что там у вас?

— Холодно. Снег. Ветер. Пыли много. Горы. Нормально.

Он замолчал.

«Зачем я ей позвонил?! Сказать про горы, пыль и холода?! Не надо было звонить! Что-то я насочинял себе про понимание, про нее, про нас, с усталости, что ли? Не надо было звонить! И что дальше бодрить голосом? Скажи: «Пока, извини, что разбудил». Давай!»

И она помолчала. И вдруг неожиданно спросила:

— Все так плохо? Тебе совсем тошно, да? Поставив локоть на колено, он уперся лбом в ладонь, прикрыв глаза. Она поняла! Стаська услышала все правильно! И перестав притворятся, сказал устало:

— Терпимо.

Ну, не до такой же степени его приперло, чтобы жаловаться!

Он все-таки главный! Вожак!

Они молчали, без слов слыша друг друга: она — про то, что он так и не сказал, он — про то, что она поняла.

— Ты справишься, — нарушила молчаливый разговор Стаська. — Только ты и можешь справиться, Больших!

— Нормально, — хрипнул горлом Степан, чувствуя, как предательски защипало под веками. — Не впервой.

Как там сказала его сестрица Анна?

«Знаешь, что такое два человека вместе? Это когда все вместе — и горе, и радость, как бы банально и избито это ни звучало! Это когда слышат и чувствуют без слов, на расстоянии, и изо всех сил стараются поддержать друг друга, помочь!»

Не знает он. Он такого не проходил!

— Так который час в Москве времени? — все еще с хрипотцой спросил Степан.

А потому что вариантов только два — либо начать признаваться ей в любви, по ходу объясняя, что он идиот, либо уйти на нейтральную тему и попрощаться!

Вот и выбирай!

Вот он и выбрал.

— Полчетвертого утра, — во второй раз приняла его выбор понявшая без объяснений его мысли Стаська.

Во второй раз!

И все в том же русле — мы порознь!

— Я тебя разбудил, — констатировал факт Степан.

— Ты меня разбудил, — подтвердила она и спросила: — Ты не жалеешь?

Все-таки характер у нее в наличии имелся, и покорно принимать его правила: шаг навстречу и побег — она не будет!

— Я не жалею. Я рад тебя слышать.

«И очень хотел бы увидеть!» — подумал он.

— Слушай, — разрешила Стаська.

«Лучше бы ты хотел меня видеть!» — не сказала она.

— К сожалению, не могу, время ограничено.

— Тогда пока! — решила прекратить эту пытку Стаська.

Ей хотелось спросить: «Ты еще позвонишь?»

— Пока! — попрощался Степан.

Ему хотелось сказать: «Я еще позвоню».

Но она не спросила, и он не сказал…

— Степан! — вдруг позвала Стаська.

— Да!

— Ты единственный, кто может там со всем справиться! Никто больше!

И нажала отбой.


Он посмотрел на трубку в руке, нажал кнопку отбоя, медленно, не сводя взгляда с большой тяжелой трубки с толстой откидной антенной, положил ее на табурет у кровати. Посидел так минуту.

Лег, повернулся на бок и мгновенно уснул.


Проснувшись следующим утром, Стаська кое-как умылась и понеслась к тетке. Она летела на крыльях, улыбалась, как душевнобольная, и орала, припрыгивая от радости, на весь подъезд, когда тетушка открыла дверь:

— Он позвонил!!! Он позвонил!!!

— Что и следовало ожидать, — невозмутимо высказалась княгинюшка, пропуская гремящую радостью несказанной племянницу в квартиру.

Два дня Стаська не могла толком ничего делать — она ждала! Она летала по квартире, пританцовывая, улыбалась и ждала следующего его звонка или приезда!

Дни капали, и тишина с той стороны пугающе и отрезвляюще сгущалась!

Радость перешла в недоумение, за которым настала трезвая оценка. Она сотни раз прокручивала их разговор в голове — все слова, интонации, вздохи, молчания, недоговоренности — и призналась себе, что все правильно услышала и поняла — он не позвонит больше!

Что она себе придумала?! Он не позвонит и не появится в ее жизни!

На седьмой день, рано утром, после отупляющей бессонной ночи, Стаська встала с кровати и громко, на всю квартиру прокричала:

— Все, Больших! Иди ты к черту!

Через несколько дней они с Симой и Зоей Михайловной улетели в Вену.

Каждое утро Стаська просыпалась и говорила себе:

— Я не буду о нем думать! Я буду радоваться жизни!

И после произнесенного заклинания старательно начинала «радоваться жизни». Зимняя Австрия, долгие прогулки по городу, тихие уютные кафе с их интеллигентными выхоленными стариками, просиживающими часами за столиками с чашечкой кофе и невероятно вкусными десертами, — европейская благость. Осваивающая австрийскую кухню Зоя Михайловна, закармливающая всю семью разнообразными лакомствами, ночные «девичьи» посиделки и долгие разговоры с мамой и Симой, поездка в высокогорные Альпы, катание на горных лыжах, премиленький домик в окружении величественных сосен, прилагающиеся к отдыху развлечения — катание на санях, вечерние программы в ресторанах с кучей русских вездесущих туристов.

Красота!

Не отвлекло…

Не проходило, не забывалось и болело!


Когда летели назад, в Москву, Степан улыбался всю дорогу, вспоминая их разговор.

«Ты знаешь, который час в городе Москве?»

Как она поняла, услышала его без слов и сказала единственно правильные слова, который он, не понимая, не осознавая, ждал от нее, и эта Стаськина убежденность, встряхнувшая его: «Ты единственный, кто может там со всем справиться! Никто больше!»

«Умница ты моя!» — улыбался Степан своим мыслям.

Он рвался к ней, торопил самолет, события. Все! Хватит глупостей — только с ней! Вдвоем!

Какие такие страхи?!

Почему он уверен, что непременно будет плохо? Что все закончится расставанием — муторным, тяжелым?

Нет-нет — со Стаськой все по-другому! Так, как не было еще никогда у него и не будет ни с кем — только с ней!

И Анька права сто раз!

С какого перепуга он решил отказаться от единственной женщины? Что за бред?! Помутнение мозгов? Или он собака академика Павлова, чьим именем названа улица, на которой Степан Больших проживает, — один раз шибануло, так на всю жизнь рефлекс?

Больших давно уже мало чего боялся в жизни.

Неожиданно он вспомнил, как работал в больнице в экстренной хирургии.

Времена были темные — грохочущие девяностые.

В стране шла широкомасштабная гражданская война, с активным отстрелом конкурирующих сторон, с массовым занятием любимым особенным национальным видом спорта — бег с награбленным.

Не проходило ни одной ночной смены, чтобы не привезли огнестрел.

Тяжелый, разумеется, а часто летальный.

Хлопчики в малиновых пиджаках, в «голдье», оттягивающем шею и запястья, — бритоголовые, накачанные, уверенные в своей исключительной вседозволенности, подкрепленной стволами в кобурах, привозили подстреленных братков, обозначая свое появление в больнице требованиями, выраженными громким матом.

Сколько раз на Больших наезжали, приказывая спасти братана, и пистолетом грозили, за грудки хватали, а после совали пухлые конверты с долларами.

Он не брал никогда.

Спокойно, но жестко, безапелляционно объясняя, что лечит всех, без денежных исключений. Степан четко понимал, что стоит раз взять, и, по искореженной бандитской логике, он станет их доверенным врачом на зарплате.

А это со-о-овсем другая музыка.

Но, как выяснилось немного позже и при весьма непростых обстоятельствах, за него брала Надежда.

Как «Отче наш» по тем временам, у ее молодого бизнеса имелась своя крыша, представители которой тоже не раз оказывались у Степана на столе. За его работу и спасение членов криминального товарищества с ограниченной ответственностью, они расплачивались с ней «борзыми щенками». Снизили вдвое ежемесячное отстегивание, договаривались со своими ментами и налоговиками, чтобы ее не шерстили, и с другими группировками, с которыми сохраняли устойчивый нейтралитет, на предмет ненаездов на Надькин бизнес, когда она открыла еще один магазин в другом районе.

Степана в свои дела жена не посвящала, и он пребывал в опасном неведении до одного дня.

Привезли тяжелого парня. Пока раненого готовили к срочной операции, Степан объяснял его товарищам, что их браток, скорее всего, помрет — проникающее в брюшину с обильным внутренним кровотечением, и привезли его поздно.

— Слушай сюда, лепила, — прихватив его за хирургическую робу, выступил один из быков, — мы твоей бабе отстегиваем, так что давай отрабатывай!

Больших в момент понял, что пытается донести до него яркий представитель криминального братства.

Соображал он мгновенно, как во время сложной операции: откреститься от жены и сказать, что понятия не имеет о ее делах, — значило подставить Надюху по-крупному, подведя под разборки с криминалом! Признать, что в курсе и их семья таким образом взимает плату за спасение членов группировок, — подписать себе пожизненную отработку на тот же криминал и полное подчинение любым их приказам!

Спасибо, Надя!

И очень жестким, пахановским, командирским тоном, делая упор на каждом слове, Больших объяснил:

— Ни я, ни моя жена вас об этом не просили! От благодарности в любом виде всегда отказывались! Это ваша личная инициатива, мало того, навязываемая, поэтому никоим образом не обязывающая меня ни к чему! Здесь, в стенах больницы, исключений нет ни для кого — я спасаю до последней возможности всех, кто попадает ко мне на стол. Это понятно? Повышать голос будете в другом месте! Здесь я решаю, что делать, и отдаю приказания! Пока вы тут устраиваете разборки со мной, ваш парень подыхает, у него время идет на секунды! В том, что он умрет, виноваты будете вы, потому что вам захотелось с врачом дебаты устроить!

Несколько раз на него еще пытались наезжать, но Больших обрывал любое начало «распальцовок» коротко и ясно: «Умрет — вы виноваты, вам, видите ли, захотелось врача попугать! Пока вы здесь базарите — он умирает! Спасаю всех одинаково — исключений не делаю!»

Поотстали.

Надежду расплачиваться за предоставленные «услуги» не потребовали.

Окончательная расстановка взаимоотношений, после которой к Степану отпали любые вопросы и претензии со стороны криминального правительства страны, произошла в его ночное дежурство, спустя месяца два после первичного высказывания претензий.

Прикатила бригада парнишек на двух черных джипах, перегородивших подъезд к отделению. Услышав визг медсестер в предоперационной, Степан оставил зашивать больного ассистента и вышел в предбанник. Увидев трех качков в черных куртках, которых пытались остановить девчонки, он так рявкнул, что их ветром сдуло вместе с их пушками:

— Вон!

И вышел следом за ними. Они ждали возле двери, к нему шагнул самый здоровый, старшой, как выяснилось в ходе «переговоров», и схватил за локоть:

— С нами поедешь, лепила!

— Что у вас там? Куда ранение? — спокойно поинтересовался Больших, высвобождая локоть из его лапы простым нажатием пальцев на кисть руки, пальцами хирурга, знающего, куда нажимать. У парня глаза на лоб полезли от боли, но он стерпел, потер больное место и ответил:

— Одно в грудь, два в живот и в ноги!

— Сюда везите! Без аппаратуры, вне операционной не спасти, если еще можно спасти!

— Пахану светиться нельзя! Он приказал тебя везти! С нами поедешь! — набычился браток.

И попытался снова ухватить Больших за локоть. Степан, усмехнувшись, приподнял одну бровь, заметив его движение рукой — «хочешь попробовать еще раз?». Парень посмотрел на него и пробовать передумал.

— Значит, он умрет, — ровно ответил Степан, — в полевом стане, без анестезии его не спасет и сам Господь.

Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана.

— Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!

— И что? — не меняя тона, поинтересовался Больших. — Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? — И указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.

Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий «из градуса» много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.

В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавшего белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом глазок-буравчиков.

Гаврилыч встрепенулся при упоминании его имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.

Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности, производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.

Доктор Больших специалист известный, к нему старались свозить всех пострадавших от данной производственной деятельности. Хлопчику ретивому одной большой и широкой извилины вполне хватило осознать, что помереть без оказанной своевременно помощи он имеет стопудовую вероятность. Да и пахана, как ни крути, надо спасать.

— Привезем! — решился бригадир. — Только ты не сообщай об огнестреле!

— Если выкарабкается, отлежится сутки, увезете, напишу, чем лечить и что делать. Оформлю как неизвестного, поступившего без документов и насильственно увезенного после операции.


Нет, к черту эти пуганые рефлексы — сейчас прилетит и сразу к Стаське!

Но как только он выбрался из аэропорта, позвонила Анька и, плача, сообщила, что Юра попал вчера в тяжелую аварию, лежит в Склифе с переломами, а ей врачи толком не объясняют, насколько все страшно!

— Не реви, ребенка напугаешь! — строго приказал сестрице Степан. — Еду уже, все узнаю. Давай, Анна, возьми себя в руки!

Встреча со Стаськой, покаяние в своих страхах и счастливое воссоединение, на которое он надеялся, откладывались.

Он зашел в ординаторскую, представился, показал служебное удостоверение и сразу попросил пардону у коллег поднятием ладоней в капитулирующем жесте:

— Мужики, сам терпеть не могу, когда у пациентов родственники-врачи, с требованиями пояснений картины травм! Но все мы люди, все человеки, родню имеем, куда ж деваться.

Выяснилось, что кое-кого из коллег здешних он шапочно знал, а Юрин лечащий врач о докторе Больших слышал, поэтому разговор состоялся непринужденный и легкий. Посмотрев историю болезни, описание оперативных мероприятий, снимки и все слишком хорошо зная про врачей, Степан похвалил:

— Классно сделано! Супер!

Врач остался доволен вердиктом.

Юра заимел сложный перелом правой ноги со смещением, перелом левой руки и ушиб грудины — ничего такого уж страшного и смертельного, но болезненно, неприятно и надолго.

Когда он успокаивал, поясняя картину Юриных травм, в больничном коридоре перепуганную Аньку с шестимесячным Дениской на руках, его симпатягой племянником, родителей своих и Юриных, всем составом примчавшихся в больницу, позвонила Вера.

— Я тебя не отвлекаю? — заранее извиняясь, спросила она.

— Нет.

Да, как же он забыл? Вот с Верой-то встретиться и поговорить следовало обязательно и по-хорошему, прежде чем он рванет к Стаське.

За прошедший месяц, после того дня со Стаськой, он так и не оставался у нее ни разу — не мог. Не мог ни поцеловать, ни обнять, ни быть близким с ней — не получалось! Приезжал, возился с Ежиком, ужинал с ними, разговаривал, решал какие-то мелкие вопросы, привозил фрукты, подарки, сладости Ваньке, а остаться не смог.

Вера, может, и догадывалась о чем, но молчала, ни намеком, ни напрямую своих мыслей не озвучивала. Она имела право первой узнать о переменах в его жизни.

Но, господи, как же это тошно объяснять женщине, что ты с ней расстаешься, потому что встретил другую!

Тошно, трудно и не хочется ужасно. Чувствовать себя виноватым не хочется!

И ведь опять Анька оказалась права — это ему удобно думать, что Вере не нужно замужество и она не помышляет жить с ним одной семьей и не мечтает, что в один прекрасный день он признается ей во всяких сантиментах, сделает предложение, сказав, что хватит жить порознь!

Ах ты ж, господи! Как же это все…

Ему, как любому нормальному мужику, очень удобно было ничего не обещать, коль его и так принимают с радостью, приходить к женщине, зная, что не собираешься ничего менять, придавать отношениям серьезность, значимость и с легкостью убеждать себя, что ее все устраивает, так же как тебя, только потому, что она не говорит о своих желаниях, мечтаниях, боясь спугнуть мужика неосторожно.

Он тряхнул головой, не услышав, что она говорила, занятый мысленными откровениями с самим собой.

— Что?

— Я спросила, если ты уже в Москве, не мог бы приехать?

— Что-то случилось?

— Нет-нет! — даже испугалась она возможности его серьезно потревожить. — Ничего страшного! Только я лежу, меня на работе сильно продуло, поясница болит, ну это ерунда! А вот мама поскользнулась, упала вчера и сильно ударилась рукой. Ничего делать не может. Ты не мог бы посмотреть?

Он разозлился: «Да что за день жестянщика!» И этот вечный смиренный тон! Воистину перебор евангелистской кротости в характере женщины может довести нормального мужика до остервенения!

«Жертва — высшая форма эгоизма», — вспомнилось вдруг ему изречение, неизвестно кем сказанное.

Несчастья и неприятности поодиночке не ходят — не их стиль!

О чем совершенно забыл доктор Больших, а зря! И то, что случаются они в самый неподходящий момент, тоже позабыл Степан Сергеевич! Например, тогда, когда ты решил изменить жизнь, перестать боятся себя, своего прошлого и всей душой и новой смелостью стремишься, рвешься к женщине.

«Подожди!» — сказала судьбинушка и притормозила Степана Больших, проверяя на слабо и истинность принятого решения, проделав свой выкрутас весьма обыденно, в соответствии с жизненным кредо.

— Она в поликлинику ходила? Рентген сделала? — требовательно спросил Больших.

— Нет, — прошелестела виновато Вера. — Вроде не перелом, просто болит. Мы думали, ты посмотришь.

«А-ах ты ж, твою мать! Ну что за люди?! Они решили, что перелома нет!» — завелся Степан и приказал голосом, звенящим металлом:

— Так. Сейчас она отправится в ближайший травмопункт и сделает рентген. Я туда подъеду. Где он у вас находится?

Пока он добирался, Ольга Львовна успела высидеть очередь и сделать снимок руки. Степан, большим потревоженным зверем, прошагал мимо больных прямиком в кабинет к врачу. Извинился за вторжение, представился тоном министра, посмотрел мокрый еще снимок, поговорил с безразличным ко всему районным травматологом, посочувствовал коллеге, перегруженному количеством больных, отказался от «по пять грамм спиртику» и повез Ольгу Львовну домой.


Вера лежала на диване, до подбородка укрытая пледом, не вышла их встретить, как обычно, и улыбалась тихой страдальческой христианской улыбкой.

— Перелома нет, трещин тоже. Повезло, — по-деловому объяснял Больших. — Сильный ушиб. Руку на перевязь, беречь, ничего не делать недели две-три. Завтра в поликлинику, встать на учет и начать ходить на физиопроцедуры.

Он присел на край дивана, возле Веры, и, не выходя из ипостаси врача, требовательно спросил:

— Что у тебя болит?

— Да так. Ничего серьезного. Поясница.

— Перевернись, я посмотрю!

— Не надо! — неожиданно твердо отвергла она его помощь.

— Вера! — попытался урезонить ее Больших.

— Степан, на самом деле не надо! Она у меня часто болит, я но-шпу выпила, пройдет!

— Ты к врачу обращалась?

— Да что ты! Зачем? Просто просквозило. У нас на работе страшные сквозняки.

Он пощупал ее лоб. Температура была. И не маленькая.

Ему хотелось послать все к черту! И этих двух баб с их идиотским упорным нежеланием обращаться к докторам, но врач преобладал в нем всегда, в любой ситуации.

Первым и главным был врач, а потом Степан Больших.

Он молча вышел из квартиры, взял из джипа медицинский чемодан и, игнорируя Верины отнекивания, просьбы, перерастающие в требования не трогать ее и не беспокоиться, померил давление, температуру, сосчитал пульс. Прикрикнул на нее разок, перевернул на живот, задрал футболку, приспустил домашние штанцы и внимательно, вдумчиво прощупал чуткими пальцами спину, перевернул назад и прикрыл пледом.

— Вера, ты когда мочишься, тебе больно? Есть неприятные ощущения внизу живота? Как часто у тебя позывы в туалет?

— Я не буду тебе отвечать на такие вопросы! — зло отрезала она.

— Ольга Львовна! — рявкнул Больших.

— Да-а, — перепуганно отозвалась она, входя в комнату.

— Вы слышали, что я спрашивал?!

— Да-да.

— Отвечайте!

Ольга Львовна неуверенно посмотрела на Веру, но ослушаться Степана, невзирая на протестующее качание головой Веры, не осмелилась.

Кишка тонка у Веры со всей ее упертой глупостью тягаться с Больших!

— Ну да, Верочка жаловалась, что часто хочет в туалет, а сходить не может и что больно…

— Мама! — перебила ее Вера.

— Давно это у нее? — проигнорировал ее протесты Степан.

— Месяца два, может, три, но не так, чтобы сильно. Но она но-шпы выпьет, в ванной горячей полежит, ее и отпускает. Теперь вот прихватило всерьез, и вставать и ходить больно.

Он бы их с удовольствием придушил.

— Вы же обе взрослые женщины! С высшим образованием! Вы ж не бабки деревенские, где до врача, как до Бога, не добраться! Что за идиотизм?! Но-шпы она выпьет! К врачу надо было, и немедленно, как только прихватило, еще два месяца назад! Почему ты мне не сказала, я бы сам тебя отвез!

— Потому и не сказала! — повысила голос Вера. — Не надо мне никаких больниц и врачей, само пройдет!

Он посмотрел на этих двух женщин — лежащую на диване и стоящую рядом и поглаживающую дочь по голове широкой ладонью, на прибежавшего из своей комнаты Ежика, которого привлекли громкие голоса взрослых, и привалившегося к маме бочком, и словно отрезвление какое на него снизошло.

Ясное, незамутненное видение… Это посторонние ему люди! Семья со своими правилами, законами, убеждениями, с какими-то недоступными его пониманию принципами, а он здесь случайный, неведомо как попавший к ним и чего ради задержавшийся человек.

Они так живут, они уверены в своих поступках и принципах, в том, что достойно, а что нет, что морально и нравственно, а что греховно, и наверняка это правильно, что каждый живет соответственно своим установкам.

Вот только ничего из их жизни, энергетики, фанатичной уверенности в истинности своих правил, восприятия мира, характеров не совпадает с миром Степана Больших.

Совершенно чужая ему женщина — уступающая во всем, принимающая его, но так и не понявшая — хронически не его женщина!

Такими вот тропами водит его жизнь за страх вляпаться в серьезные отношения и боязнь переживать еще раз предательство, за строгую охрану своей свободы моральной, душевной, физической — любой!

И Ванечка, такой замечательный мальчишка, которого Степану постоянно хочется защитить от всего на свете, чужой ребенок, и это его жизнь! Это его мама и бабушка, он родился именно в этой семье, и это его жизненный путь. И никакой дядя Степан ни улучшить, ни сделать эту жизнь другой не сможет, особенно если женится на его матери, которую не любит и, по большому счету, не уважает.

Твою мать! Как он дошел до такой жизни?

«Страх — сильнейшее боевое оружие! — говорил древний римский полководец. — Он корежит и ломает людей! Испугайте своего врага — и вы победили!»

Больших достал из медицинского чемодана пухлую записную книжку, которую все собирался, но никак руки не доходили переписать на мобильный, полистал странички в поисках нужной фамилии, нашел, набрал номер и вышел в кухню.

Поговорить.

Вернувшись в комнату, застал ту же живописную группу из трех человек, не изменивших позы, настороженно смотрящих на него в три пары глаз.

— Значит, так. Сейчас мы поедем в больницу, к моему хорошему знакомому. Тебя обследуют.

— Нет, сегодня я не могу! — холодно отрезала Вера.

Такое поведение пациентов кротости характера и так уже тихо сатанеющему доктору Больших не прибавляло никогда!

— Или ты сейчас встанешь и соберешься, или я сгребу тебя в чем есть и затолкаю в машину! — твердо изложил варианты развития событий Больших.

Предупреждение, высказанное таким тоном, не оставляло путей к спорам, сопротивлению и глупому упорству.

— Мама… — обратилась она к последней инстанции за помощью.

— Степан Сергеевич! Мы сегодня никак не можем! — собираясь заплакать, умоляюще вступилась Ольга Львовна. — Сегодня придет папа Ежика, им с Верой надо обсудить очень важные вопросы, они так долго договаривались об этой встрече!

— Я подозреваю, что у Веры серьезное заболевание. Вы это понимаете?

— Да, да, раз вы говорите! Только давайте завтра! Ведь можно завтра? Мы съездим, съездим! Можно с этим доктором на завтра договориться? — как о пощаде просила Ольга Львовна.

— Хорошо, — согласился Степан, остывая в один миг.

Он позвонил, передоговорился на завтра, написал на листке координаты, к кому и куда ехать и как найти, на другом листке написал несколько названий лекарственных препаратов для облегчения болей и сразу ушел.

Он не забыл про Стаську, но передумал ехать к ней — не сегодня!

Не в таком состоянии раздражения, усталости, злости на себя по большей части, а заодно и на баб неразумных!

Как только он отъехал от Вериного дома, позвонила сестричка:

— Ты в Москве еще?

— Да, в ней, — вздохнул Степан.

— Ты занят?

— Уже нет.

— Степочка, приезжай ко мне, если тебе очень уж трудно, а? Мне так тоскливо, ужасно! Приезжай, поговори со мной!

— Тоскливо что-то нынче, — разворачиваясь, пожаловался он в ответ.

Они проговорили полночи. Почему-то про Стаську он ей не рассказал. Про Веру и ее проблемы со здоровьем, про свое решение расстаться с ней и понимание их полной чуждости, про работу свою — легко и с чувством освобождения.

А про самое важное — нет!

Да потому, что знал прекрасно, что Анька живым его не выпустит — такого наговорит! И отчитает по полной программе, устроив моральную порку за то, что упускает свой шанс, за то, что обидел единственную женщину…

Найдет слова и поводы для прочищения мозгов, можно не сомневаться, и, что особенно неприятно, выскажет все то, что он сам себе уже мысленно сказал сто раз!

Самому-то признать себя неправым проще, даже некую гордость испытываешь: дескать, вот я какой честный с самим собой, но, когда кто-то называет твои поступки и поведение своими именами, это вызывает стойкое раздражение и неприятие!

Вот поэтому и не сказал! А может, и по другой причине…

Он остался у сестры ночевать, а утром помчался домой — ожидался приход сантехников, можно сказать, эпохальный, поскольку он никак не мог с ними состыковаться, а необходимость назрела — подтекала ванна на первом этаже, и всерьез.

И сегодня чудо соединения трубы с разводным ключом имело все шансы состояться. Сантехники приехали грамотные, из серьезной фирмы, провозились до глубокого вечера, заодно уж проверив все трубы и соединения в доме.

Часам к шести Степан понял, что сегодня ему не выбраться и никуда он уже не поедет.

Встреча со Стаськой отложилась в очередной раз.

Он позвонил Вере проверить исполнения выданных им приказаний.

— Сдала анализы, — неохотно ответила она на его вопросы.

— Когда результаты?

— Послезавтра.

Что-то было в ее тоне — отчуждение, раздражение, сомнение?

Он не стал разбираться и выяснять — не интересно. Для себя Больших уже все решил, если у нее есть повод обижаться, значит, так тому и быть.

А назавтра его срочно вызвали на работу, на большую аварию на подмосковном заводе. Он вернулся домой глубокой ночью полуживой от усталости и завалился спать.

Рано утром следующего дня, начальство отправило Больших на серию новых тренировок на полигон, в казарменный режим.

Весело.

Он все время помнил о Стаське! Думал о ней каждый день — с утра до вечера и ночью. Когда не работал, думал только о ней!

И надо же случиться такой засаде? А?

В тот момент, когда он понял все, решился, набрался смелости, как птица перед полетом, — и такая невезуха глобальная!

Он несколько раз пытался позвонить ей, набирал номер, но в последний момент нажимал «отбой».

Что он ей скажет по телефону?

Все, что он хотел, рвался ей сказать, можно говорить, глядя в глаза! Сказать — и заграбастать ее, и больше не отпускать от себя!

Вера, когда он позвонил, холодно и отстранение отчиталась ему, что результаты анализов получены, ей поставили диагноз: пиелонефрит, назначили лечение и какие-то дополнительные обследования.

— Ничего страшного. Спасибо тебе за заботу и что настоял на посещении врача, — произнесла она чужим ровным тоном.

— Не расстраивайся, — подбодрил Степан, — пиелонефрит — это излечимо и действительно не так страшно.

— Да, — согласилась тем же тоном она.

И первый раз в своей практике доктор Больших не довел дело до конца — не перезвонил врачу лично узнать результаты обследования, не съездил и не посмотрел сам.

В конце концов, решил он, Вера взрослая, грамотная женщина, главный бухгалтер солидной фирмы и отдает себе отчет, что отвечает за свое здоровье, да к тому же одна поднимает ребенка.

Что это было?

Нежелание углубляться в ее проблемы, решение поскорей расстаться или оскорбленное «фи» на игнорирование его профессионализма и участия?

Или общий раздрай, непонятный, засевший в его душе?

Что-то муторное происходило с ним и мучило. Он осознал, что прошло десять дней с того дня, когда он прилетел в Москву и готов был бежать, мчаться к Стаське, и не то что не доехал — не позвонил, находя оправдание в невозможности такого разговора по телефону. Степан, вернувшись с тренингов и стоя в своем доме у окна, спросил самого себя:

— И в чем дело?

И, стараясь быть честным с самим собой, Степан Больших ответил темноте за окном:

— Не звоню и не еду. Оттягиваю этот момент! А потому что страхи, от которых так легко и просто было очистить душу, как лук от шелухи, в том суровом горном пространстве, где важность и значение имели только настоящие чувства, дела, поступки, неведомым образом прочистившие мозги от неглавного, по возвращении в привычный мир, в общение с людьми с погружением в их проблемы, дела, поступки, незаметно вползли назад и удобно устроились на старом месте!

И так же незаметно вернулось на круги своя осознание того, что Станислава — это некое неизвестное явление в его жизни, с которым он, Степан Больших, никогда не сталкивался. И никакие полунакалы, получувства с отстраненностью и закрытостью душевной в отношениях с ней неприемлемы.

Да ничего из прошлого накопленного опыта общения, проживания с женщинами, в отношениях со Стаськой неприменимо и не работает. Это не Вера, и не Надя, и не одна из женщин, прошедших через его жизнь!

Если он придет к ней — то навсегда! Придет, чтобы не расставаться! Осознание этого вызывало чувства, схожие с теми, которые испытываешь, когда стоишь на краю бездны — страшно до жути и до жути хочется совершить этот полет — прыгнуть и изведать нечто такое!

И только чувство самосохранения останавливает от последнего шага…

И это пугало его до смерти — что никак по-другому у них не получится!

Доктора Больших пугало и останавливала от того самого последнего шага невозможность компромисса и привычной необремененности чувствами. Все он понимал и имел смелость признаваться себе без поблажек, стоя у темного окна, что вариантов-то всего два — либо он с ней, весь, с потрохами, всерьез и навсегда, — либо без нее, и тоже навсегда.

Мужик в тридцать девять лет — это не мальчишка в двадцать три и не юноша в тридцать!

Это мужчина, создавший, устроивший свой мир, удобный, комфортный, уютный и оттого безопасный, таким образом, который его устраивает больше всего, и ломать, внедряться в этот обустроенный мир он не позволит никому!

Но и жить без Стаськи перестало получаться!

Как-то исподволь и незаметно эта обыденная, каждодневная жизнь превратилась в серое, утратившее краски и радость бытие. И только воспоминания раскрашивали эту серость в цвета, заставляя мгновенно реагировать тело, когда перед глазами вставало, как у них все было, как она смотрела на него и кричала под ним от счастья!

Вот и выбирай!

Но он пока не выбрал.

Дав себе малоприятные характеристики, честно оценив свою трусость, все сказав себе мысленно, — он так и не выбрал!

За него выбрало уставшее подсознание. Само.

А достал потому что!

А может, ангел какой помог.


Степан отвез родителей, сидевших с Дениской, пока Анька была в больнице у мужа, домой, попил с ними чайку, поговорил. Дела семьи, родных он неизменно держал на контроле — помогал, устраивал, решал, разруливал, созванивался каждый день, если не находился в дальней командировке.

Уход за Юрой в больнице родственники распределили между собой, согласовав график — его родители, Юрины и Анна, Степана в распорядок не внесли, как участвующего в ином непростом рабочем графике. Он и так при любой возможности заезжал в больницу, проверял, как идет процесс восстановления, и развозил всех по домам.

Родители уговаривали остаться переночевать, но он отказался.

Услышав по «Авторадио» об ожидающей его впереди пробке, Степан свернул в объезд и, занятый своими мыслями, автоматически вел машину.

Когда Больших осознал и увидел, куда он приехал, холод пробежал у него по позвоночнику — не отдавая себе отчета, не думая о дороге, он оказался у Стаськиного подъезда!

Все возможные места парковки были заняты, был здесь и ее фордик. Стиснув зубы, Степан крутанул руль, вскарабкался на тротуар и остановил машину прямехонько у подъезда, выключил двигатель и остался сидеть на месте.

«И что дальше?»

Он пожалел, что не курит. Достал бы сигарету, прикурил, подумал, оправдывая сидение причиной: «Вот сейчас докурю!»

Ни причин, ни отговорок не находилось, хоть наизнанку вывернись!

«Что ты сидишь?! Делай что-нибудь! — приказал он себе. — Заведи машину и уезжай, если боишься до усеру! Или выйди и иди к ней!»

Препротивно пропищав домофоном, открылась железная подъездная дверь, выпуская на улицу женщину с детской коляской.

Одним движением Степан выскочил из машины, громко хлопнув на ходу дверцей, подлетел к женщине, придержал тяжелую дверь, пока она выкатывала коляску.

— Спасибо, — поблагодарила юная мать.

— Пожалуйста, — ответил автоматически Степан, вытянул руку, нажимая кнопку сигнализации на брелоке. Джип отозвался писком, оповестившим о включении охраны от разнообразных посягательств.

Больших шагнул в подъезд, дверь за его спиной медленно и плавно затворилась. Он постоял, прикрыл ладонью глаза.

«Стаська…» — подумал.

И вдруг сорвался с места и понесся, проигнорировав лифт, по лестнице, перемахивая по три ступеньки, и, не останавливаясь, не раздумывая больше, нажал кнопку звонка в ее квартиру и не отпускал!


Стаська переводила особо замороченный абзац любовной саги из французской жизни. Это и по-французски звучало как графоманская белиберда с ярко выраженным эротическим уклоном, а по-русски ей все какие-то «ланиты» в комплекте с «устами» лезли в голову, и от раздражения тянуло присовокупить «взор горящий со спертым дыханием»!

Господи, какая чушь!

Стаська хлопнула по клавиатуре ладонью, окончательно разозлившись.

— Сразу видно, «большой умственности человек» писал! — Она крутанулась на стуле и попеняла себе: — Ты имя родины высокое несешь, Игнатова? Вот и неси, переводи, чтобы было высокохудожественно!

Поворчала на себя, на писательницу притюкнутую, хоть и француженка, в день рождения которой, по всей видимости, природа с музой отдыхали!

Оттолкнулась ногами, откатилась на стуле от компьютерного стола, встала и пошла в кухню, кофе сварить.

Стася включила чайник, достала турку, кофе с полки, взяла чашку из посудной сушилки и…

И не донесла до столешницы, чашка выскользнула из пальцев, громко хлопнулась об пол, разлетелась на мелкие кусочки!

А у Стаськи почему-то сильно бухнуло сердце.

— Да что за ерунда! — возмутилась она непонятному трепыханию в «ланитах».

Раздраженно достала совок, веник, смела осколки и не высыпала, а вышвырнула в ведро.

Сердце бухало, бухало, бухало, не успокаиваясь!

Стаська остановилась, замерев и холодея от испуга, приложила ладошку к груди, где стучало набатом, вытворяющее черт-те что ее заполошное сердце, и почему-то подумала: «Что-то со Степаном!»

И в этот момент раздался звонок в дверь — длинный, непрерывный, требовательный!

Вздрогнув всем телом, она сорвалась с места, побежала в прихожую и остановилась, не решаясь открыть, — звонок заливался, отдаваясь в мозгу, а она стояла, застыв, и не могла открыть, точно зная, кто там…

Опомнилась, испугалась, что он сейчас передумает и уйдет: «Что я делаю?!»

Отперла замок дрожащими неуклюжими руками, распахнула дверь…

— Ничего не говори! — потребовал Больших и сделал шаг через порог.

Она отступила на шаг потрясенно, не отрывая от него неверящего взгляда.

«Я не говорю! По-моему, я забыла, как это делается!» — отстраненно, со стороны, как о ком-то другом подумала Стаська.

— Ты потом мне скажешь, можешь даже стукнуть! — тоном, больше похожим на приказ, разрешил Степан.

Он сделал еще один большой шаг навстречу — она отступила.

«Что скажу? Я не хочу ничего говорить! Разговаривают в другом мире, где пустоту заполняют словами!» — снова точно о ком-то подумала она.

— Я уже все сам себе сказал! И назвал себя всем, чем положено! У меня не хватало духу вот так все решить!

«Я знаю! — вернулась к самой себе и осознанию Стаська. — У меня тоже не хватало духу! Иначе давно бы тебя нашла и как следует потрясла, чтобы наши общие мозги встали на место!»

— Стаська! — позвал он и протянул к ней руки.

Она отступила еще на шаг и призналась:

— Я боюсь!..

«…Что ты снова исчезнешь, как только я поверю, и тогда уж мое сердце не выдержит!» Он услышал не высказанное ею вслух.

— А я уже нет! — сказал и не дал ей больше отступать.

Шагнул, заграбастал, оторвал от пола и прижал к себе. Сильно.

И не мог отпустить!

Ученые утверждают, что способность к вербальному общению сделала из человека прямоходящего человека разумного. Но что-то там природа недосмотрела, и эта самая возможность к разумной речи и составлению слов сделала из человека патологического лжеца, труса и манипулятора.

Но случается — очень редко и если сказочно повезет! — встречаются два человека, которым слова не нужны! Они слышат, чувствуют и понимают друг друга по-иному, без слов, в других измерениях!

Он прижимал ее к себе и ходил по всей квартире — из комнаты в комнату, по коридору, в кухню и обратно и снова в комнату, покачивал Стаську, целовал в волосы и ничего не говорил.

А ей и не надо было слов.

Она прижималась к нему, вздыхала куда-то в его ключицу — жаловалась!

«Я знаю, я знаю!» — отвечал Степан, мысленно разговаривая с ней.

Ему стало жарко, и, на мгновение выпустив Стаську, поставив на пол, он скинул куртку и ботинки, и снова торопливо прижал к себе, и продолжал ходить, держа ее на руках.

Но скоро ему стало совершенно невозможно и ходить, и двигаться — совершенно невозможно, и Степан заторопился:

— Я не могу больше, маленькая!

Уложил Стаську на ближайшую горизонтальную поверхность, оказавшуюся диваном в гостиной, попытался раздеть их обоих, не справился — бросил! Стянул только стратегически необходимое, подгоняемый Стаськиными поцелуями, и соединил их истосковавшиеся тела одним мощным движением!

Все! Дома! Оба!

Никаких слов мешающих, никаких показательных телесных выступлений, ни ласк продуманных, ни мишуры — только вперед! Вдвоем!

Больших ревел, словно разрывал цепи кандальные из последних сил — бог его знает, может, так оно и было!

А Стаська вторила ему, неслась навстречу телом, сердцем, душой — всем, что имела, поверив окончательно в то, что он с ней!

Здесь! Сейчас!

А остальное не имело значения!

Немного успокоив дыхание, плавно спускаясь из их мира, одного на двоих, пусть не на землю, но в нечто реальное, на разгромленный диван с вывороченной ногой Больших подушкой, Стаська вдруг тихо рассмеялась.

— Что? — не двигаясь и не отрывая вспотевшего лба от подлокотника дивана, спросил Степан.

— Мы отражаемся в зеркале, и картина открывается, хочу тебе сказать, впечатляющей красоты! Великий доктор Больших со спущенными штанами и красивым голым задом! А я в порядке, меня не видно!

— Красивым? — переспросил, улыбаясь в гобеленовую ткань подлокотника, Степан.

— О-о-очень! — уверила воодушевленно Стаська.

— Перебираемся на кровать! — распорядился Больших.

— А что, предполагается сон? — уточнила план мероприятий Стаська.

Она теперь могла шутить, язвить, смеяться — она теперь все могла!

— Даже не надейся! — поднимаясь и подхватывая ее на руки, отверг предположение Степан.

Теперь, не боясь ничего, не спеша и имея все время в мире, он медленно раздевал ее, уложив на кровать, шептал что-то на ушко, гладил, переворачивал, целовал, и Стаськин счастливый звонкий смех наполнил всю квартиру, зиявшую до этого пустотами обреченности.

Спустя продолжительное время, плотно заполненное действиями, они ели, устроив пикник на полу возле дивана. Набросали подушек, притащили вкусности из кухни, уселись напротив телевизора, который забыли включить за ненадобностью, и разговаривали.

— Расскажи мне о себе, маленькая, я ведь не знаю о тебе деталей, только основное.

— Детали — это моя жизнь?

— Да. Основное — это ты сама, а детали — это как ты жила. Ты была замужем?

— Нет. Но у меня был продолжительный роман! — как ребенок о чем-то важном, заявила Стаська, скорчив дурашливую рожицу.

— Продолжительный?

— Да. Целых полгода!

— Сро-ок! — засмеялся Степан, наклонился и легко поцеловал ее в губы. — И что за роман? Мне надо волноваться?

— Ну, поволнуйся! — разрешила Стаська.


«Роман» случился, когда Стаська работала в представительстве американской фирмы, и, как водится, с коллегой.

Александр работал менеджером, как он всегда уточнял и подчеркивал, представляясь: «высшего звена», с ближайшей перспективой стать топ-менеджером.

На свидания ходить не пришлось, сближение и узнавание происходило на множественных корпоративных мероприятиях и в непосредственном общении на работе.

Но он ухаживал. Красиво.

Цветы, конфеты, билеты на самые дорогие и престижные концерты, выставки и театральные постановки. Посещение ночных клубов — конечно же престижных — все в разрезе заявки на ожидаемое топ-менеджерство и подготовки к нему.

Красиво. Но не долго.

Как только они побывали в постели пару раз, манера общения и взаимоотношений быстро-быстро изменилась, направляемая Александром в определенное русло.

Стаське казалось, что она влюблена, и, пока ей это казалось, она не замечала явных перемен в поведении возлюбленного.

Их звали в клуб на какого-то английского певца, он говорил:

— Давай лучше останемся дома. Ты что-нибудь вкусное приготовишь, побудем вдвоем.

— Давай! — радовалась предстоящему интиму Стаська.

Княгинюшка сделала царский подарок: два билета на Хворостовского, невозможно дорогущих и дефицитных. Александр поморщился:

— Не люблю я оперу!

«Странно, — прозвучал первый робкий звонок в Стаськином сознании — А говорил, что любишь и разбираешься!»

— И чувствую себя неважно, голова болит. Давай дома останемся.

Дома он остался один, Стаська, выклянчив у него разрешение, пошла на концерт с княгинюшкой. А на следующий день она случайно услышала на работе, как он говорил начальнику:

— Вчера со Станиславой ходили на Хворостовского — это что-то! Он гений! Потрясающе!

«Ладно, — подумала Стаська, — что я знаю про карьерные заходцы, может, так надо!»

Александр жил отдельно от родителей, в однокомнатной квартире, но у черта на рогах — на «Братиславской», в новом доме. Добираться до работы не ближний свет, да и пробки, и он старался остаться у Стаськи, в центре.

Месяца через полтора-два устоявшихся и более или менее вошедших в колею отношений он стал понемногу на нее давить:

— Что я мотаюсь туда-сюда! Надо к тебе вещи перевезти, а то и не видимся совсем вне работы!

«Вне работы» они через день и все выходные проводили вместе, то у нее дома, то у него, и этого ей казалось вполне достаточно.

Куда еще больше! В брак?

У Стаськи что-то там в мозгу легонько щелкнуло, не мысль четкая и не подозрение, а как бы предупреждение мягкое.

Вот не хотелось ей никакого его переезда, и вещей его в своей квартире не хотелось. Почему? Вроде влюблена же? Вопро-о-ос!

Она зацепилась за возможность, подогнанную самой жизнью:

— У меня родители приезжают. Потом, может, когда уедут. Посмотрим.

Он мягко отступил на время.

С родителями Стаська его не познакомила, а он настаивал и дулся и пару раз не отвечал на звонки — воспитывал. Стаська порасстраивалась немного, но…

— У них сегодня концерт. А сегодня они на приеме в Кремле. А сегодня уехали на дачу, а завтра…

Мама спросила, услышав ненароком ее с Александром разговор по телефону:

— Стасенька, мы можем отложить все планы, ты же знаешь! Если тебе надо нас познакомить, мы с Ромой «всегда готов!».

— Нет, не надо, — отказалась Стаська.

Родители уехали, мир с Александром был восстановлен, но он изменил распорядок их встреч единоличным решением и целенаправленными действиями, практически каждый вечер после работы приезжая к ней. Открывал своим ключом дверь, бросал портфель в коридоре, стягивал ботинки и кричал Стаське в кухню:

— Я дома!

Стаська каждый раз морщилась, ее коробило это «я дома!».

«Это я дома, а ты в гостях!»

Но остатки самовнушения про влюбленность еще где-то там витали, и, вздыхая, она терпеливо молчала.

И затеяла ремонт, как радикальное средство от совместного проживания и водворения на ее территории Александра.

— Какой ремонт! — негодовал будущий топ-менеджер.

— Мне родители специально оставили деньги на новый интерьер!

И, хорошо изучив, чем можно на него безошибочно повлиять, испытывая некое язвительное удовольствие, пояснила мотивацию:

— Они сказали, что все это устарело и мебель не модная и дешевая!

— Да? — Он взглянул по сторонам в свете данного заявления. — Может. Я не хотел тебе сам об этом говорить.

В тот же вечер Стаська позвонила княгинюшке, поинтересовавшись, чем глобальным та занята на данном отрезке времени, не возникло ли новых увлечений?

— Нет, у меня временное затишье и приближающаяся тоска.

— А если мы ударим по ней руководством строителями и дизайнером?

— Приезжай, обсудим! — загорелась тетка перспективой.

Пока Сима с дизайнером колдовали над ее квартирой, Стаська поселилась у тетки и моталась на «Братиславскую» к «милому дружку». Дружок выказывал недовольство обстоятельствами, но терпел временное неудобство, самоутверждаясь по-другому.

— Приготовь сегодня лосося, — говорил Александр, когда они приезжали с работы к нему домой.

— Лосося нет. Надо было заехать в магазин и купить по дороге, — испытывала собственное терпение на прочность Стаська.

— Почему у нас никогда ничего нет? — возмущался он.

— Пошли в ресторан, — предлагала Стася.

— Ты же знаешь, у меня чувствительный желудок, я стараюсь по ресторанам ходить только по необходимости! Приготовь хоть что-нибудь!

«Да с каких петухов?! Ты мне муж, что ли?!» — звенел вовсю колоколец в мозгу Станиславы.

Подумав, проанализировав ситуацию, она решила сбавить обороты и значительно уменьшить проводимое вместе время. Старалась уйти с работы в разное с Александром время — позже, сославшись на какую-нибудь «срочную» работу, или раньше, придумав «дела», и звонила, когда он ехал в машине, возвращаясь к себе домой.

— Сегодня премьера в Ленкоме, Алка предлагает два билета. Идем?

— Да нет. Устал. Приезжай, я фильм взял интересный, поужинаем. Посмотрим.

— Нет. Я хочу на эту премьеру. Ты отдыхай, я с тетушкой схожу.

И она принялась предлагать варианты интересного времяпровождения, что-то вроде легкой проверки:

— Идем в кино?

— Нет. Мы мужской компанией в клуб, футбол смотреть.

— Поехали к нам на дачу?

— Далеко. Лучше выспаться. Чего тебе туда тащиться, приезжай ко мне.

«Приезжай ко мне», по сложившейся и всячески закрепляемой Александром традиции, подразумевалось, что Стаська приедет, по дороге купит продукты, приготовит нечто вкусное и непременно изысканное, накроет стол, помоет посуду, а там и в койку.

А утром уедет домой.

Княгинюшка с самого начала романа племянницы попросила ее с Александром не знакомить, Стаська тогда еще в состоянии крайней влюбленности недоумевала: почему? Он так хотел представиться лично и наладить отношения с Серафимой Андреевной. Тетка остудила Стаськины требования, дав повод призадуматься с самого начала:

— Твой Александр из породы тех, кто умело гребет все под себя. Оглянуться не успеешь, будешь вечно должна, отдав уже все, что имела. За тебя не волнуюсь, ты с головой дружишь, попребываешь в состоянии влюбленности и скоро сама все поймешь. А меня уволь, он мне не интересен.

Когда княгинюшка с дизайнером закончили обновление квартиры и торжественно сдали объект хозяйке, воплотив все Стаськины пожелания, Сима напрямую спросила:

— Ты собралась здесь с Александром жить?

— Нет, — больше себе, чем ей, ответила Стаська.

— Значит, голову все-таки включила. В таком случае я спокойна, — удовлетворилась ответом тетушка.

«Я тоже», — поддержала вердикт племянница. Александру Стаська про свое водворение в дом родной не сказала, но он как почувствовал.

— Когда уже у тебя ремонт закончится? — требовательно-капризно спросил, когда они обедали в перерыве.

— А что? — насторожилась она.

— А тебе не надоело кататься ко мне на «Братиславскую»? Мне — да!

«О как!» — подумала Стаська.

— Но ты же там живешь! — изобразила непонимание барышня.

— Я про это и говорю! Давно надо жить вместе!

— У меня? — Роль недалекой дамочки удавалась ей с трудом.

— Разумеется! Это же удобней, чем у меня! Так когда?

— Не знаю, — отделалась неопределенностью Стаська, небрежно пожав плечами.

Он сильно загрипповал, подцепив где-то вирус, и слег болеть.

Стаська ездила к нему каждый день, возила продукты, готовила, поила лекарствами, варила морсы, исполняла капризы.

За неделю его болезни тон выказываемых просьб Александра сильно изменился от просительного: «Приезжай пожалуйста, мне так плохо! Хоть посидишь рядом!» до требовательного к концу недели, в субботу: «Что ты так долго? Езжай в объезд, раз пробка! И мне сок нужен, ты помнишь?»

Выслушав претензию, звяканье колокольцев в мозгах Стаськи переросло в отрезвляющий набат колокола!

«На кой ляд мне это надо? Что, последняя попытка выйти замуж? Мне все не нравится и раздражает до невозможности! А когда он занимается сексом, то пыхтит и потеет! Бе-е! Я что, совсем ку-ку? Морок какой нашел?»

Но уж раз поехала…

Стаська открыла дверь своим ключом, занесла пакеты с продуктами и, не раздеваясь, прошла в комнату, где комфортно «болел» Александр.

— Стась, сделай мне чаю, — не отрываясь от телевизора и «забыв» поздороваться, попросил он.

— Сам, мне некогда, я уезжаю. Продукты в прихожей.

— Куда это? — посмотрел-таки на нее больной.

— У меня сегодня собеседование по поводу новой работы.

— В субботу?

— Да.

— Ну, чай-то ты мне можешь сделать? — недовольно повысил он голос.

— Нет не могу, — улыбнулась Стаська и, уже уходя, крикнула из прихожей: — Встретимся в понедельник на работе!

На месте трудовой деятельности Стаська собиралась поставить Александра перед фактом их расставания. Окончательного и, хотелось бы, не бурного.

А в понедельник случились дела чудные!

День задался трудный, дел навалилось невпроворот, так что не только поговорить, пообедать не было времени. Она поискала Александра в конце дня, расспрашивая его сослуживцев.

— Где-то здесь был… да вот только что видел… он у главного…

«Ну и ладно!» — решила она, махнув на обстоятельства рукой, и отправилась домой.

Машина Александра стояла на служебной стоянке, Стаська подумала пару секунд, не вернуться ли и еще его поискать, но передумала — завтра разберемся! Какая теперь разница — днем раньше, днем позже!

Угодив в пробку, она вдруг вспомнила, что не взяла документы, с которыми надо было поработать вечером обязательно. Чертыхнулась, развернула машину сквозь припадочные гудки клаксонов и беззвучный мат через лобовые стекла и поехала обратно.

Его машина так и стояла на месте. Колоколец в голове бзинькнул, и Стаська, припарковавшись, набрала номер Александра.

— Да, — задыхаясь, как после бега, ответил он.

— Как ты себя чувствуешь?

— Лучше. Намного.

— Нам не удалось поговорить сегодня.

— Стасенька. Я сегодня занят, главный пригласил меня принять участие в переговорах, за ужином в ресторане. Представляешь?

— Отчетливо, — успокоила она и попрощалась.

Американцы — это вам не русская трудовая тусня — в офисе к этому времени никого не было, кроме охраны внизу на первом этаже да уборщиц, приступивших к своей работе.

Стаська зашла в кабинет, который делила еще с двумя переводчицами, сложила забытые документы в портфель, выключила свет и пошла к лифтам.

Проходя по коридору мимо менеджерской, она услышала не оставляющие сомнений в производимом действии звуки. Стаська уже прошла дальше — не ее дело, нравится людям, пусть резвятся, но нечто знакомое в издаваемых стонах заставило ее тормознуть, вернуться и войти в дверь.

Выздоровевший Александр приближался к оргазму, и в этом ему активно и неестественно громко помогала Галочка, младший менеджер фирмы.

— Е-е-еперный театр! — весело заметила Стаська, дождавшись апогея офисного секса на столе.

Гуманная!

Галочка громко вскрикнула не то от продолжения ощущений только что завершившегося акта, не то от испуга.

— Да уж, «не так я вас любил, как вы стонали!» — процитировала Вишневского Стаська, веселясь вовсю.

— Стася! Ты не так все поняла! — суетливо застегивая ширинку, ринулся оправдываться Александр.

— Да что ты, что ты! — простодушно уверила бывшего любимого Стаська и даже ладошками отмахнулась, успокоительным жестом. — Я все понимаю! «Начать карьеру многоженца без дивного серого костюма в разводах было невозможно!» Ну, пока, ребята! Извините, если помешала! — И, помахав им ручкой, вышла за дверь.


Степан хохотал, откинув голову на подушку.

— Стаська, ты не реализовала талант актрисы! Мимика, пояснения и представления в лицах вне критики! Ты еще и язва к тому же!

— «Боже! Ну почему я такая роковая?» — рубанула еще одной цитаткой Стаська.

— Больше эпохальных романов не было?

— Обошлось, — успокоила Стаська.

После Александра пару раз случались с ней увлечения непродолжительные, легкие, без страстей-мордастей, закончившиеся мирно и по обоюдному согласию.

То ли девушка слишком хороша, то ли контингент пошел не тот, словом: «Не расти в поле калина!»

— Мы с тобой коллеги по расставаниям, — поцеловал «роковую» в нос Степан.

— Да ладно! — ахнула Стаська. — Не хочешь же ты сказать…

— Вот именно. Я тоже застукал жену в момент горячего действа.

— Комедия положений, — обалдела Стася.

А Степан стал спокойно рассказывать. Странное дело, но он не испытывал ни боли, ни обиды, и гордость мужская не пощипывала, как о другом человеке, застрявшем где-то там в прошлом, он рассказывал Стаське о браке с Надеждой, о разводе трудном, о войне, что она ему устроила, и о том, в чем сам был неправ.

Рассказывал, исцеляясь.

Стаська слушала не перебивая и смотрела на него неотрывно, большими гречишного меда глазами, все понимая, чувствуя, а дослушав, шепотом спросила:

— Ты поэтому не мог остаться со мной?

— Да, — признался Степан, который раз поражаясь, как она его понимала, как слышала точно и чувствовала. — Я от сурьезу в отношениях бежал как от чумы. Зачем? Довериться кому-то, раскрыться, а в результате получить предательство. А еще я очень давно одинокий мужик и устроил себе в этом состоянии удобное лежбище, и мне в нем хорошо и безопасно.

— А знаешь, я ведь тоже, — задумалась Стаська над его словами. — Я бдительно охраняла свое одиночество, и мне в нем весьма комфортно и безопасно!

— Было, — закончил за них обоих фразу Степан.

— Было, — кивнула Стаська, — пока не появился ты, как пишут в книжках!

И он, не удержавшись, подхватил Стаську сильными руками, усадил к себе на колени и стал целовать — победно, серьезно, с продолжением, кружившим голову, и напором, переплавившимся в нежность, неторопливость. В медленное, на грани сознания от ощущений, слияние, глядя в глаза друг другу, давая все возможные молчаливые обещания.

Ни прошлого, ни мыслей, ни слов — ничего не осталось, сгорев в этом неспешном слиянии, — только они! Только вдвоем!

А мир подождет, вместе со всеми проблемами и суетой!

— Пить, — прохрипела Стаська, висевшая у Степана на плече.

— И есть, — усмехнулся он.

Придержав Стаську одной рукой за спину, он дотянулся до стакана с соком на полу и подал ей.

Уединение нарушил телефон, переливаясь мелодией, сообщавшей, что тетушка вызывает племянницу на связь. Стаська, торопливо отпив сока, подскочила со Степановых ног и заметалась по комнате в поисках трубки, увеличивающей от нетерпения звук позывных. Степан следил за ее круговыми забегами, улыбаясь многозначительной улыбкой довольного мужика, который хоть и весьма удовлетворен и счастлив телесно, но ожидает еще много интересного впереди, разглядывая голенькую барышню.

— Не смотри на меня так! — изобразила возмущение Стаська, отыскав, наконец, трубку, но не торопясь отвечать.

— Как? — хмыкнул он.

— Порочно!

— Я очень порочный, особенно когда смотрю на тебя голенькую!

— Да! — ответила Стаська исходившемуся в припадке телефону, сверкнув глазами на Степана, и, не удержавшись, рассмеялась.

Княгинюшка помолчала, анализируя услышанный счастливый Стаськин смех, и решила уточнить:

— Мне показалось?

— Нет! — звенела счастьем Стаська. — Я тебе потом перезвоню!

— Не переусердствуй! — усмехнулась Сима.

— Набирая твой номер? — смеялась Стаська.

— И в этом тоже! — продолжая улыбаться, посоветовала княгинюшка.

И отключилась без лишних слов.

Стаська закинула куда-то, не глядя, телефон и, освещая пространство вокруг сияющей счастливой улыбкой, предложила:

— Давай, что ли, на кровать перейдем, на полу холодно!

— Минут десять назад тебе так не казалось! — поднимаясь с пола, заметил Больших.

Они не спали ночь.

Переходя от поцелуев к разговорам, тихим и неспешным. Степан рассказывал ей о сестре и родителях, о зяте, которого уважал по-мужски, и о Дениске, в свои полгода уже проявляющем характер, о работе и о Вере. Стаська — о княгинюшке, о родителях и своей работе.

Им очень многое надо было рассказать друг другу, но они не торопились. Зачем? Теперь расскажут, подробно и в деталях — у них все время впереди!

— А как там Василий Федорович? — спросил Степан. — Перст, можно сказать, судьбы, который нас свел! Я Лешке давно звонил, с неделю назад, узнавал о его состоянии.

— Вчера выписали из больницы. Асокины его к себе забрали до полного выздоровления. Он родной брат их домработницы, а она член семьи. Я к нему в больницу не ходила. Княгинюшка навещала, а я от нее все новости узнавала.

— И почему не ходила? — предполагая ответ, спросил Степан.

— Тебя боялась встретить и знала, что не удержусь и начну Василия Федоровича о тебе расспрашивать! — разила честностью Стаська.

— Понятно, как говорит наш Лев Гурьевич.

К полудню они все же уснули, обессиленные, не в состоянии ни разговаривать, ни целоваться, переплетясь руками-ногами, выключились в один момент, словно в омут ухнули, часа в три Степан проснулся и стал собираться. Стаська, не до конца проснувшись, все не могла понять, куда и зачем ему надо ехать.

— Ты спи, — поцеловал ее в висок полностью одетый и готовый к выходу Степан. — Мне надо Ане продукты купить, она не успевает, и отвезти ее в больницу к Юре и обратно, а вечером я вернусь.

— Гумм-м… — поерзала Стаська головой по подушке, что, видимо, означало понимание.

— Тебе придется встать и закрыть за мной дверь, — поцеловав ее еще раз, объяснил Степан с сожалением: так не хотелось ему будить ее окончательно.

Стаська сонно отозвалась, не открывая глаз:

— В верхнем ящике тумбочки в прихожей вторые ключи. Возьми и закрой сам.

— Спи, — сказал он улыбаясь и поцеловал еще раз.

Напоследок.

Улыбка пристроилась на его лице и в душе основательно, он никак не мог перестать улыбаться и когда сел в машину, и когда осторожно выезжал из загроможденного автомобилями двора на проезжую часть. Невозможно было перестать улыбаться и чувствовать звенящее счастьем тело, разум, сердце, когда перед глазами проносились кадр за кадром их ночь, и Стаськины то смешливые, то потрясенные, то наполняющиеся слезами от переживаемого глаза цвета темного меда.

Зазвонил один из сотовых, выложенных им сразу, как только сел в машину, на торпеду. Не служебный.

И на том спасибо — сейчас и в «бой» ему, мягко говоря, не потянуть!

Он посмотрел на определитель номера, и так хорошо пристроившаяся на лице улыбка потухла сама собой — звонили с Вериного домашнего телефона.

— Да! — ответил Степан.

— Степан Сергеевич? — спросила Ольга Львовна осторожно.

— Да, — предчувствуя грядущее, помрачнел Степан.

— Степан Сергеевич, вчера Веру увезли на «скорой» в больницу, — разрыдалась Ольга Львовна. — Ей совсем плохо стало, она сознание потеряла, я и вызвала. Я с ней поехать не могла, Ежика оставить не с кем, а по телефону они справок не дают. И до вас я никак не могла дозвониться!

Да, неслужебный, телефон для личных звонков, он отключил, когда они со Стаськой перебирались с дивана на кровать, и включил только сегодня, когда одевался в прихожей и привычно проверял содержимое карманов и поступившие звонки и сообщения на телефоны.

— Ольга Львовна, вы успокойтесь. А то Ваньку совсем напугаете. В какую больницу ее увезли?

Она сказала номер больницы и продиктовала не нужные Степану номера справочных телефонов. Он выслушал не перебивая.

— А вы сказали врачам скорой, что она обследовалась в другой больнице у конкретного врача? Ее бы госпитализировали туда.

— Она не ходила! — призналась Ольга Львовна и стала по новой всхлипывать. — И вам не призналась! Говорит, незачем понапрасну беспокоить знакомых Степана и его самого! Сходила в нашу поликлинику, ей терапевт дала направления на анализы.

— Диагноз тоже терапевт ставила? — суровым докторским тоном расспрашивал Степан.

— Да, только она сказала, что надо бы уточнить, и выписала направление на УЗИ и к урологу, но Верочка не успела сходить…

«Твою мать! — выругался про себя Степан. — Ну твою же мать! Надо же быть такой идиоткой твердолобой!»

— Ладно, Ольга Львовна, я все узнаю и позвоню. Решим, как действовать, в зависимости от обстоятельств.

— Степан Сергеевич, Верочка вам не призналась, стеснялась и не хотела, чтобы вы видели в ней больную или пациентку, но она давно, где-то с полгода мучалась болями. Все скрывала ото всех, и от меня тоже, последнее время совсем уж ее прихватило, пришлось мне рассказать, а вам говорить запретила. Вы уж не сердитесь на нее.

— Ольга Львовна, а она за эти полгода хоть раз у врача была?

— Нет, пока вы не настояли, не была, думала, обойдется.

— Ну да! Рассосется само собой! Идиотизм! — не выдержал Больших.

— Вы уж простите нас…

— Да при чем здесь мое прощение, непрощение или обиды какие-то! Речь идет о ее здоровье и жизни! Все, Ольга Львовна, — сбавил он напор, — что теперь об этом говорить. Я позвоню.

В негодовании нажал кнопку отбоя и швырнул телефон на торпеду, осмотрелся, где едет, прикидывая, как лучше и быстрей добраться до больницы.

«А что ты разошелся? Ты врач, ты что, не видел ее состояния, симптоматики? Или не хотел замечать? Полгода? Или так тебе она до фонаря, то бишь безразлична, что ты и не смотрел с излишней внимательностью?»

Еще больше раздражаясь, теперь уже на самого себя, Больших посигналил и, нагло нарушая, перестроился через два ряда, свернул налево под мигающую зеленую стрелку.

«Что ж теперь виниться-то? — размышлял он, понемногу остывая. — Не замечал я ее состояния. И не выглядела она больной, ни разу не то что не пожаловалась, не застонала и не поморщилась при мне. И намека на недомогание не было! Если бы я жил с ними или больше времени проводил с ней, заметил бы! А так… Кого теперь обвинять! Только себя! Она-то ладно, руководствовалась какими-то извращенными правилами поведения с мужчинами и надуманными приличиями — это дело ее выбора и воспитания! А ты-то, доктор хренов! Спал с женщиной и не видел, что она больна?!»

И, в один момент успокоившись, Больших принял всю вину на себя! Ну неумная женщина со странностями, но ведь он профессионал, врач! «Не видел, не понял. Я виноват. А кто еще?» В больнице, пробившись через приемное отделение и справочную к назначенному Вере лечащему врачу, Больших, уже судивший себя и вынесший приговор, представился и начал разговор.

— Вы родственник, муж? — спросил недовольно доктор.

— Нет, — таким же докторским тоном ответил Больших. — Семья Веры — очень близкие и давние друзья моей семьи. Как родственники.

— Ну, может, так оно и лучше, — устало сказал доктор. — И родственникам вы все объясните. Вы врач, смотрите сами, картина ясная беспредельно!

Он подвел Степана к настенной панели для просмотра рентгеновских снимков, включил установку, вставил Верин снимок, демонстрируя коллеге.

— А вот ее УЗИ и анализы, те, что она сдавала в поликлинике, и наши.

Степан закаменел, мороз пробежал у него по позвоночнику, когда он понял, как все плохо…

— Сами видите: рак. Скоротечный рак правой почки, третьей степени, с обширным метастазированием. Срочная операция назначена на завтра. А там… — Он развел руками неопределенно, отключил аппарат, выдернул снимок и убрал в свой стол. — Почку удалим, постараемся вычистить все метастазы, но… Вы, Степан Сергеевич, сами все понимаете. Картина очень сложная, запущенная, на два бы месяца раньше ее привезли, как только боли усилились… а-а-а! — И махнул безнадежно рукой.

Он поднялся из-за стола, подошел к маленькому обеденному столику у стены, включил чайник, жестом предложил Степану чаю, Больших отказался, покачав головой.

— Всю дорогу с этим сталкиваюсь, с людской инерцией и наплевательским отношением к себе! Доведут болезнь до края, до последнего предела, и «доктор, спасите!». Вам ведь наверняка приходилось с таким сталкиваться?

— Не совсем… — хрипнул горлом, прокашлялся Степан, даже попытался улыбнуться. — У меня немного иная специфика. Сейчас МЧС, а раньше отделение экстренной интенсивной хирургии и травматологии. Ко мне запущенные попадали разве что с гангреной и перитонитами разных стадий.

— Что гангрена, что перитонит — та же песня!

— Точно, — согласился Степан.

Приговора себе он не отменял, но стало полегче, когда внесена ясность, расставлены приоритеты и понятно, какие следует предпринимать шаги и дальнейшие действия.

— Какие у нее шансы? — спросил Степан коллегу с самой распространенной в России фамилией: Иванов.

— Хреновые! Вот завтра разрежу, точно буду знать! — И с легкостью перешел на «ты»: — Ты же в курсе, как это бывает! Анализы, снимки, УЗИ — это одно, а разрезал и: ба! Чудеса в решете! Получите и это! Приходи, Степан, завтра, часа в четыре. Сейчас можешь ее навестить.

Укрытая до подбородка одеялом, с правой рукой под капельницей, бледная до однородности цветовой гаммы с подушкой, на которой лежала ее голова, Вера смотрела на него большими печальными глазами, особенно выделяющимися на похудевшем, заострившемся лице. Степан сел рядом с койкой, придвинув стул, привычно проверив, что ей капают и хорошо ли закреплена игла в руке.

Бодрить докторским голосом он умел профессионально.

— Привет, — улыбнулся он ей.

— Привет, — тихо ответила Вера, глядя на него со смиренным страданием в глазах. — Вот как получилось…

— Бывает, — подбодрил он. — Врач сказал, что у тебя?

— Нет. Сказал, что, когда все анализы придут, будет ясна картина заболевания.

Больших кивнул, но от уклончивости доктора со всероссийской фамилией Иванов ему сейчас было не легче.

— У тебя дисфункция правой почки, то есть она не работает. Ничего страшного, почки парный орган, и вторая справляется вполне сносно. На завтра тебе назначили операцию. Почку удалят, но инвалидом от этого ты не станешь. Пройдешь сложный реабилитационный период, пока организм настроится на новые условия и левая почка привыкнет работать с другими нагрузками. Особая диета, определенные ограничения, но это все мелочи. Главное, Вера, твой настрой. Чем сильнее ты будешь стремиться поскорей встать на ноги и выздороветь, тем быстрее поправишься.

— Мне нельзя умирать, у меня Ежик, — прошелестела Вера и перевела взгляд с лица Степана на стену у кровати, выкрашенную в тусклый голубой цвет.

— А ты собралась умирать? — добавив металла в голосе, спросил Степан.

— Нет, — еще тише, сказала она, рассматривая стену, — но это от меня не зависит.

— Послушай меня внимательно, Вера, — усилил нажим голосом Больших. — Я очень много лет лечу людей и совершенно точно знаю, что умирают те, кто сдался, кто смирился со смертью и обреченно ее ждет! Выздоравливают — всегда! — те, кто хочет жить, кто не сдается. Не паникует, не позволяет себе раскисать ни на секунду, кто думает только о хорошем исходе, как бы больно и страшно ни было! Ты правильно сказала: у тебя Ежик, так уцепись за эту мысль, тащи себя изо всех сил, не позволяй даже представить на мгновение, что можешь сдаться! А еще у тебя есть твоя жизнь! Ты интересная, молодая, самодостаточная женщина, и у тебя так много впереди! Думай о том, как Ванька окончит школу, как будет поступать в институт, как приведет к тебе первый раз знакомиться девушку! Думай только о самом хорошем!

— Спасибо тебе, Степан, — улыбнулась Вера христианской улыбкой и снова посмотрела на него. — Ты извини, что мы тебя втянули в наши проблемы. Я не хотела тебя беспокоить.

«Не хотела она беспокоить! — стискивая зубы так, что желваки заходили на скулах, подумал Степан и одернул себя: — Сам все прохлопал, чего уж теперь на нее злиться!»

— Вер, тебя это сейчас меньше всего должно беспокоить. Твоя задача — справиться на отлично с болезнью, а все остальное — это такая ерунда, о которой и думать не стоит!

— Как мама без меня? У нее же рука! — посмотрела она на Степана с надеждой на избавление от всех проблем.

— Да все будет хорошо! — с радостью перешел на другую тему Больших. — Я договорюсь с замечательной женщиной, маминой подругой, она поможет.

— Ну что ты! — встрепенулась Вера. — Зачем беспокоить чужого человека! Да и тебе ненужные хлопоты!

Нет, есть предел любому терпению, особенно мужскому!

Если бы она была его пациенткой, он такого бы ей навалял, что рак со страху сам собой излечился! Он сатанел от глупости и идиотизма, доведших до края ситуацию, и приходилось врубать на всю катушку силу воли, чтобы не выпустить из-под контроля эмоции и не взвыть от досады непроходимой!

— Она с радостью поможет. Она одинокая и очень энергичная женщина, дети и внуки выросли и разъехались, и она с радостью берется помочь по хозяйству знакомым и друзьям. Она очень приятная женщина, они с Ольгой Львовной подружатся, вот увидишь. И тебе после операции нужен будет уход, пока ты окончательно не окрепнешь.

Господи, зачем он ее уговаривает! Послать бы их подальше, с их неистребимым желанием пострадать! Да сам виноват, что теперь…

И чтобы не видеть этих ее христианских глаз великомученицы и вечно извиняющееся выражение лица, он встал, торопясь уйти.

— Все, мне пора. Я завтра приеду. — Он клюнул ее коротким поцелуем в холодную щеку, пахнущую больницей. — Ни о чем не беспокойся. Настраивайся на борьбу с болезнью!

И стремительно, широкими шагами вышел из палаты.

Ибо ни кротостью, не беспредельным терпением не обладал.


И закрутился в водовороте срочных дел, поспевая во все места, разгребая навалившиеся одновременно проблемы. Позвонил маме и просил узнать у Валентины Николаевны, свободна ли она на данный момент, возьмется ли помогать по хозяйству на ближайшие месяца три и сколько это будет стоить, по ходу объясняя зачем и кому, отвечая на все мамины вопросы и охи сочувствующие.

Покупая продукты в супермаркете по Анькиному списку, он, не переставая говорил по телефону, плечом прижимая трубку к уху. С Валентиной Николаевной, перезвонившей уточнить подробности и давшей согласие, с Ольгой Львовной, успокаивая насколько можно, но без подробностей, с Анькой, заждавшейся брата. Завез сестре продукты, поведал о делах скорбных, чуть не силой всунул ей деньги на такси до больницы к Юре и обратно, потому что сам не успевал ее отвезти, поцеловал сестрицу и Дениску, попрощался с Юриной мамой, приехавшей на метро заступить на вахту с внуком, и умчался перевозить Валентину Николаевну к Вере домой.

Милая женщина что-то рассказывала всю дорогу, пока они ехали, радуясь возможности пообщаться, он слушал вполуха и думал о том, что скажет Ольге Львовне и как.

Это тоже его крест. И наказание.

Он сказал правду.

Ольга Львовна разрыдалась, Валентина Николаевна тут же обняла ее за плечи, принялась успокаивать, когда это не помогло, строго отчитала:

— Вот что, хватит! Что ж это вы дочку взялись оплакивать! Ребенка вон напугали! Она молодая, сильная — справится! Нам надо ей помогать, а не слезы безутешные лить! Потом поплачем, когда она на танцы пойдет! Сядем вместе и поплачем от радости!

Ежик, не понимавший, что происходит, но чувствовавший беду, пришедшую в дом, вторил бабушке, плакал, держась за ее халат, и никак не мог успокоиться, капризничал, не хотел засыпать. Пришлось Степану серьезно, по-мужски с ним поговорить, объяснив, что мама заболела и ей сейчас очень нужна Ванькина помощь, поддержка, чтобы выздороветь, а не слезы. Они договорились, Степан почитал ему на ночь сказку, когда Ванька уснул, вышел в коридор, отозвал Валентину Николаевну с кухни, отдал ей деньги за месяц вперед.

— Не знаю, Степан, — засомневалась она. — Мне с тебя брать деньги неудобно, да к тому же у людей такое несчастье.

— Валентина Николаевна, — прекратил он жестким тоном ее робкие отнекивания. — Вам ведь придется сюда перебраться на время, и не так это легко — ухаживать за маленьким ребенком и пожилой женщиной с неработающей рукой, да к тому же и за Верой придется. Берите. И без разговоров!

Быстро обсудив с женщинами самые важные и насущные вопросы следующего дня, он торопливо попрощался и ушел.

Степан сидел в незаведенной машине и не знал, куда ему ехать.

Все это время, наполненное суетой и решением проблем чужих и родных людей, он думал о Стаське не переставая.

Как только услышал рыдания Ольги Львовны в трубке, изменившие все его радужные планы и надежды, мысли о Стаське потекли параллельно с делами, решениями, действиями сегодняшнего дня.

Он не мог сказать Вере, что расстается с ней, не мог именно сейчас ее бросить!

И не мог одновременно с этим быть со Стаськой! Не мог принести к ней разрывающее сердце чувство своей вины и ответственности за Верину болезнь и за то, что не умеет он быть сразу с двумя женщинами, пусть и номинально!

Ему выть хотелось!

Что же это такое валится на них обоих?! А?!

То его, Степана, страхи и трусливое бегство, боязнь изменить свою удобно выстроенную одинокую жизнь, которые чуть не выжгли их со Стаськой до углей, то Верина болезнь, в один момент ставшая препятствием перед тем чистым, искрящимся, радостным, что уже сложилось у них со Стаськой!

Это что, испытание забубённое или не судьба такая?!

— Ну уж нет! — рявкнул на последнюю предательскую мысль Степан, изгоняя ее напрочь. — Испытание — да! Сдаваться — хрен вам!

И он набрал Стаськин номер телефона.

Поймет? Не поймет?

Услышит так, как могла слышать его только она?

И сердце заболело, заныло, плача о своем…


После отъезда Степана Стаська сладко проспала еще часа два, проснулась, потянулась, чувствуя стон всего тела и звенящую радость от воспоминаний. Щадя ноющие от «непривычных нагрузок» мышцы, Стаська не спеша убрала разгром, учиненный ими в квартире, наведя близкий к идеальному порядок, и затеяла свой фирменный пирог с яблоками.

Не переставая улыбаться ярким воспоминаниям, замесила тесто, высыпала яблоки в кухонную мойку, принялась мыть и вдруг остановилась…

Что-то захолодело внутри, какая-то непонятная тоска или грусть, как предупреждение о чем-то — нечеткое, непонятное, заменяющее радость в душе на настороженность, что ли.

— Тихо, тихо, — приказала себе Стаська. — Подумаешь, настроение! Что за дела такие?

Из комнаты еле слышно долетела мелодия телефонного звонка, и Стаська, позабыв о ноющих мышцах, бегом бросилась на тетушкин вызов.

— Да! — проорала она, запыхавшись от тревоги.

— Я тебя не отвлекла? — дипломатично спросила княгинюшка.

— Нет! С тобой все в порядке? — не зная, к чему приткнуть возникшую ниоткуда тревогу, спросила Стаська.

— В полном, насколько я могу судить по ощущениям, — подивилась переполоху Сима.

— Слава богу! — выдохнула Стаська.

— Что за паника, Слава?

— Да что-то у меня муторно на душе, неспокойно! — призналась племянница.

— Так! — привычно заявила тетка. — Ты одна?

— Да.

— Я сейчас возьму такси и приеду! Жди!

Стаська в ожидании тетушки заставила себя помыть и порезать яблоки, начинить пирог и поставить его в духовку. Услышав, как пискнул в прихожей домофон, сообщая, что кто-то открыл подъездную дверь, набрав код, она ринулась к входной двери, распахнула и от нетерпения вышла к лифту.

— Как хорошо, что ты приехала! — заорала она и кинулась княгинюшке, еле успевшей выйти из лифта, на шею.

— Никто и не спорит — хорошо!

Она погладила Стаську по спине, отстранила, внимательно всмотревшись в выражение ее лица, и уточнила степень происходящего:

— У нас очередная беда с последствиями?

— Нет-нет! На сей раз все замечательно, великолепно, потрясающе! Только что-то я разволновалась! Идем скорее! — хватая тетку за руку, потащила ее в квартиру Стаська. — Я тебе все расскажу! И пирог я испекла с яблоками!

Рядом с Симой дурные мысли и страхи скукожились, спрятались и отодвинулись, не мешая Стаське рассказывать в восторженных тонах с активной жестикуляцией.

А в каких еще?

— Это так здорово, что ты пришла! — в сотый раз воскликнула она. — Он приедет вечером, вы познакомитесь!

— Горю нетерпением! — хмыкнула Сима. — Но хочу напомнить, что я его знаю, хорошо помню и благодарна ему необычайно за то, что он Евгеньюшку моего тогда поставил на ноги.

— Да ладно, когда это было! Он тогда молодой был, да и знала ты его как врача! Он тебе понравится! Он необыкновенный!

— Ну еще бы! — уже хохотала тетка. — Чтобы у тебя и обыкновенный!

Стаська смех княгинюшки почему-то не разделила, даже улыбаться перестала, задумалась и посмотрела невидящим взглядом в кухонное окно.

— Слава! — тут же оборвала смех Сима. — Ты что-то недоговариваешь?

— Нет, — очнулась Стаська от задумчивости и вернулась в разговор, посмотрев на тетушку. — Что-то тревожно на душе, не отпускает. И знаешь, не так, чтобы чувствовать беду какую-то… не знаю. Ты пришла, мне полегче стало, но не ушло совсем. Что бы это?

— Так позвони ему, и все дела! У нас в семье порядок, я перед приездом к тебе с Ольгой разговаривала, у них все хорошо! Что попусту мучаться предположениями! — предложила радикальное решение проблемы Сима.

— Нет, — тряхнула головой Стаська — Глупости! Говорю же, не беда, я б почувствовала! Давай еще чаю с пирогом!

— Нет уж, хватит! — изобразила праведный испуг Сима. — И так литр чаю, наверное, выдула и пирога твоего налопалась, не удержалась!

— Может, тогда мяса? У меня вкусное-превкусное есть!

— Ты что, Слава, смерти моей хочешь или ожирения? — возроптала княгинюшка — Поверх криминального на ночь пирога мясо есть!

И тут запел, задребезжал Стаськин сотовый, заскользив по столешнице. Степановым вызовом!

Стаська посмотрела испуганно на княгинюшку, приподнявшую вопросительно на ее «кроличий» взгляд одну бровь, и ответила:

— Да!

— Это я, привет, — просипел Степан.

У него перехватило горло от волнения. Он прокашлялся.

— Я не смогу… — И не сумел сказать, что именно.

— Ты в порядке?! — заорала Стаська отчаянно. — Что с тобой случилось?!

— Я? — удивился Больших, настроенный совсем на иные мысли. — Я в полном порядке. Стаська, ты чего?

— Господи! Я думала, с тобой что-то случилось! — выдохнула она с облегчением.

— Почему? — поразился Больших.

— Не знаю! Что-то на сердце тревожно весь вечер! С тобой точно ничего не случилось?

— Со мной нет, — потрясенный до глубины души этим ее чувствованием, ответил он.

— А с кем? — требовательно голосила Стаська.

— С Верой…

— Что? — перешла на деловой тон она.

— Рак. Завтра срочная операция.

Он вкратце объяснил, что случилось. И они замолчали. И слушали эту тишину, как разговор.

Станислава понимала, что именно он не может — не только сегодня, а неизвестно сколько еще приехать к ней…

И все причины, не пускающие Степана Больших к ней, укладывались в тысячи «потому что».

Потому что сейчас он жизненно необходим той женщине и ее семье…

Потому что он не умеет по-другому…

Потому что он не может бросить Веру в такой момент и тем более сказать ей, что встретил другую…

Потому что он не может быть со Стаськой в счастье, в любви, в радости и врать Вере, пусть и не врать, а недоговаривать…

Потому что ничего бы не сложилось у них, если бы он был другим…

Потому что, когда она ломилась к нему в дом за помощью, если бы он отказал или выставил ее, сказав, что устал и это не его проблемы, не возникло между ними ничего — ни магии, ни чуда…

Потому что Стаська любила его только таким, таким, какой он есть…

Всего. Полностью. Степана Сергеевича Больших — мужчину и врача!

А он думал, какая это мука мученическая — отказаться от Стаськи на час, на день, на неизвестный срок, на любое время! После того как преодолел страхи, оставив их прошлому, и только-только соединился с ней!

И о том, что кто-то наверху наказывает его этой мукой за проявленную слабость, за боязнь перемен, за то, что помыслил, что может спокойно и благополучно жить без нее!

И о том, что вот сейчас он отказывается от нее в третий раз!

И пусть на время, пусть ненадолго, и надо как-то объяснить ей ситуацию, и все его «невозможности»…

Но ей предстоит еще раз пережить его вынужденное отступление…

Одной. Без него.

И поймет ли она, простит, примет?

— Степан! — нарушила их молчаливый диалог Стаська, негромко, но твердо. — Ты делай что считаешь нужным и должным. Я понимаю.

У него защипали грозящими слезами глаза. Он зажмурился и сильно зажал двумя пальцами веки.

Черт бы все побрал на свете!

Как ему теперь с этим жить? Кого он предает больше: Веру или Стаську?

— Стаська… — прохрипел он, — я… буду звонить тебе все время!

«Сколько? — безнадежно подумал он. — Месяц, два, три? Звонить, слышать ее и не видеть! Ах, ты ж бога душу мать! Сам, козел, все запутал, теперь вот расхлебываю, да не один! И Стаське приходится!»

А она спросила, как тогда, когда он позвонил из ветреного, холодного, пыльного и негостеприимного Пакистана:

— Тебе там совсем тошно?

— Совсем, — признался он. — Так тошно, что выть хочется!

— Ничего, ты справишься, Больших! — уверила она грустным голосом.

— Я справлюсь, Стасенька, только ты потерпи, пожалуйста! — попросил он.

— Я потерплю, но все равно справляйся скорее, — не удержалась она.

— Я постараюсь, маленькая! — пообещал Степан.

Он посидел, откинув голову на подголовник, заново прокручивая весь разговор. Снова и снова, все слова, до вздоха, до интонации, до молчания — все, что она ему говорила и как — теплея душой, отходя от холодного бессилия, которое ощущал, оказывается, весь день.

Ему хотелось к ней до одури!

Он завел машину и поехал в штаб. Завтра у него по графику дежурство, значит, сегодня надо договориться перенести его на послезавтра.

И опять не со своей бригадой! Чего он очень не любил, разумеется, все ребята у них в конторе замечательные, но свои — это свои!


— Быстро говори, что случилось! — потребовала тетушка.

— У Веры рак, завтра операция, — потускневшим голосом объяснила Стаська, усаживаясь на стул.

— И что? — воззвала к продолжению княгинюшка.

— И Степан, само собой, будет с ней, помогать чем может, и вообще…

— Это, конечно, неприятно, но почему ты в таком отчаянии?

И Стаська объяснила ей все.

— Да… — произнесла спокойным голосом княгинюшка, — любят люди все сами себе запутать!

— Ты о чем? — уйдя в свои мысли, не поняла Стася.

— Да о том, что не вижу повода так отчаиваться!

— А если она умрет? Он же себе вовек не простит! — переживая за Степана, расстроилась Стася.

— Значит, умрет! — жестко заявила княгинюшка. — А он переживет! Он не ее лечащий врач, прохлопавший больного! Перемелется!

— Как ты можешь так говорить! — подскочила со стула от возмущения Стаська.

— Да так и могу! — сурово повысила голос Сима. — Сядь! Не на митинге!

Стаська послушно и демонстративно села на место, подчеркнуто изобразила готовность слушать, положив руки на стол, уставилась на тетку, всем видом излучая несогласие.

— Да, это трагедия, — констатировала Сима жестким тоном. — Но это трагедия не твоя и не твоей семьи и не Степана и его семьи! Это беда чужой женщины и ее родных!

— Но она ему не чужая! Он с ней почти два года встречался! — кинулась защищать Больших Стаська.

— Вот именно: встречался! Если бы она ему была близкая и родная, то давно бы уже не встречался, а жил вместе и растил бы ее сынишку! — И, убавив металла в голосе, княгинюшка продолжила: — Ситуация мало приятная, никто не спорит, но переносить чужие беды и горести в свою семью нельзя! И даже думать не смей впадать в тяжелые переживания и горе! Сочувствовать, молиться за ее выздоровление, если можно и надо чем-то помочь, — да! Обязательно! Но никаких дребежей душевных! У вас со Степаном все только зарождается, начинается, серьезное с мыслями о будущем — вот что ты обязана оберегать!

— Ты меня что, ругаешь? — подивилась Стаська.

— Да! — тоном строгой учительницы сказала Сима. — Что это ты с лица сошла, посерела вся? Да, твой Больших такой — он как врач, как мужчина взял на себя ответственность за случившееся, контроль за ситуацией и винит себя, что недоглядел! Да! Иначе хреновый был бы он врач и мужик хреновый, если бы, посвистывая, мимо прошел! Но ты женщина и обязана думать, как сохранить мир и покой в ваших отношениях, в вашей с ним жизни! И как исцелить его, если все закончится плохо, и как — если удачно! И что это, скажи на милость, ты за разрешения раздаешь?

— Какие разрешения?

— А такие! — прибавив нажим в голосе, поясняла тетушка. — «Ты будь там сколько надо, я подожду, можешь не приезжать, я все понимаю»!

— Но я действительно понимаю, он не может быть и там и со мной… — лепетала Стаська.

— Да? — добавила к напору сарказма княгинюшка. — И с каких таких печалей? Нет, дорогая! Плохо ему, муторно, это понятно, но если ты его родная женщина, то только ты должна выслушать, понять, успокоить, посочувствовать и обогреть заботой! А то куда он свои горести-переживания понесет? Папе с мамой? Сестре, у которой сейчас своих проблем хоть захлебнись? В коллектив? Друзьям? А?

— Ну… — начала понимать справедливость княгинюшкиных слов Стаська.

— Ты для себя-то определилась: ты с ним одно целое или вы каждый по себе, для романтического сексу встретились? Или ты на Верину замену наметилась — встречаться по его выходным без обязательств?

— Да что ты говоришь?! — возмутилась Стаська. — Я же тебе рассказала, как у нас с ним!

— Да? Ты уверена? Ты саму себя не обманываешь? — спрашивала, как стреляла, Сима.

— Зачем ты так? — обиделась до навернувшихся слез Стаська.

— А затем, что мне кажется, ты сама не понимаешь до конца, что такое жить вместе! И это вовсе не то, что я слышала в твоем телефонном разговоре! Вы оба настолько привыкли жить в одиночку, что просто не знаете, как жить вдвоем! Это, дорогая моя, трудная работа, и именно: и в радости, и в беде, и в болезни, и в здравии! А не «у меня тут проблемы, и я не хочу тебя ими грузить и оскорблять!», а ты ему в ответ: «У тебя проблемы, я понимаю — справишься, приезжай!» Какие могут быть Веры со всеми их болезнями и трудностями, разъединяющими вас?! Если вы действительно вместе и чувствуете себя одним целым — значит, вместе и проходите все! Ладно, он сейчас в некотором шоке, и я не удивлюсь, если впрягся решать ситуацию: и деньги, и сиделок, и помощь семье — это как раз понятно. Но ты! Отвечай мне как на духу: ты абсолютно, без тени сомнения уверена, что собираешься жить со Степаном? Без балалайства — сегодня здесь, завтра там, кто и к кому приехал, а постоянно вместе, одной семьей, жизнью, одним домом?

Стаська, ошарашенная от такого грозного теткиного наставления, призадумалась, прислушалась к себе, представила себе это «вместе» и… и широко, радостно улыбнулась!

— Да! — И кивнула, для пущей убедительности. — Да!

— И слава богу! — позволила себе расслабиться княгинюшка, но ненадолго, приняла деловой тон: — Значит, когда он позвонит, никаких сопель: «я понимаю, я потерплю» — домой! Вместе переживем твою боль и неприятности! Ясно?!

— Да! — улыбалась Стаська и отдала шутливо честь, приложив ладонь к голове, и спохватилась: — А как я это скажу? Я ж не жена сварливая, я подруга боевая и все понимаю!

— Давай свое мясо, что там у тебя к нему, и чаю еще! — отдавала приказания, как на плацу новобранцам, Сима. — Черт с ней, с фигурой, раз пошла такая песня! Будем думать, как помочь твоему Степану, поддержать! Разумеется, так прямо и грубо «наезжать» не стоит, это я для ясности картины!

Стаська подскочила, ринулась к холодильнику, распахнула дверцу, на ходу передумала, хлопнула запищавшей от бесцеремонного обращения дверцей, кинулась к тетке, нагнулась, поцеловала в щеку, сильно прижала к себе:

— Как же я тебя люблю! Какое счастье, что ты у меня есть!

— Большое! — усмехнулась княгинюшка, поглаживая Стаськины обнимающие руки. — Согласна! Такое же большое, как и то, что у меня есть ты!

— Спасибо тебе! — сказала Стаська, уткнувшись носом в затылок Симы. — Я бы не додумалась до всего, что ты сказала, а если бы додумалась, то потом, набив шишек и глупостей наделав!

— Слава, что здесь удивительного? — продолжая поглаживать Стаську, сказала Сима. — Ты никогда не жила с мужчиной. С любимым мужчиной. Да и примера нормальной семьи у тебя перед глазами не было. Родителей ты практически не видела, только и побыла в семье, когда стала жить со мной и Евгеньюшкой. Но ты уже большая была, сформированная личность, а надо бы с младенчества, видеть и учиться на примере мамы-папы. Да что там!

— Их пример тоже хороший! — сказала Стаська, окропив тетушкин затылок непрошеными слезами. — Они вон как друг друга любят! И защищают, оберегают, поддерживают, как одно дыхание! Я только это не рассмотрела девчонкой, слишком мало их видела.

— Ну-ка! Хватит мокроту разводить! — приказала Сима, расцепляя Стаськины объятия и вытирая ей слезы. — Давай посидим и спокойно, без эмоций все обсудим! Мне видится, что надо спасать ситуацию.

— Давай! — рассмеялась сквозь слезы Стаська. — Давай спасать эту самую ситуацию! А то я без Больших долго не протяну! Усохну!


Усталый доктор Иванов вышел из операционного блока после многочасовой операции и направился к ожидающим его Степану и Ольге Львовне:

— Операция прошла успешно, — сказал он, обращаясь к Ольге Львовне, — теперь все зависит от реабилитационного периода.

— Спасибо, доктор! — прижав ладошки к груди, заплакала Верина мама.

Иванов кивнул, положил руку Степану на плечо и слегка надавил, приглашая следовать за собой.

— Я поговорю, узнаю детали, — ровным, спокойным тоном, чтоб не напугать, предупредил Степан Ольгу Львовну и пошел за врачом.

Доктор привел его в свой кабинет, опустился тяжело в кресло, вытянул с облегчением ноги и кинул на столешницу хирургическую шапочку, которую все это время держал в руке.

— Ну что, Степан, — не фонтанируя оптимизмом, стал говорить он. — Опухоль я удалил вместе с почкой, метастазы убрал…

— Но? — понял Степан его настрой.

— Есть и но! — признался Иванов. — Осталось у меня ощущение, что не все так хорошо, как хотелось бы! Сам не знаю, но интуиция меня не подводила. А тебя?

— И меня, — вздохнул Степан.

— То-то и оно! — поддержал в свою очередь вздохом доктор. — Ты с раковыми дело имел?

— Случалось пару раз.

— Тогда знаешь, что от операции далеко не все зависит. Это такая гадость, как вирус, собственно, по последним исследованиям, предполагается, что это вирус и есть. Словом, можно чистенько все и удалить, но шансов, что он вернется, предостаточно. Метастазы я удалил, хорошо не четвертая стадия. Ковырять ее не стал, а сейчас думаю, может, и зря. Левая почка опухолью и метастазированием не задета, естественно, увеличена из-за перегрузок, но здоровая, чистая, мочевые протоки в порядке, и артерии чистые, и надпочечник левый. Может, стоило позвоночник тщательнее просмотреть, но у нее сильная кровопотеря была, и ослаблена она, не хотелось затягивать. Характер, к сожалению, у нее не боевой, с таким рак трудно победить.

— Я не сказал Вере, что у нее рак, — сообщил Степан.

— И правильно, — согласился доктор Иванов, — я тоже скажу при выписке. Все, что мог, сделал, встанет на учет к онкологу, пройдет серьезное обследование послеоперационное, даст бог, обойдется. Сам понимаешь, сейчас все зависит от того, как пройдет восстановление после операции. Посмотрим.

— Спасибо, — поблагодарил Степан. — Ты посоветуй, с какой у вас тут сиделкой можно договориться.

— Идем, — встал с кресла Иванов. — Я тебя представлю. Зарплаты нам повысили, но не настолько, чтобы от сверхурочной работы и денег отказываться. Я-то и глаза не закрываю, когда младшему медперсоналу доплачивают, а то побегут они у меня! Да что я тебе объясняю! Сам знаешь!

— Знаю, — невесело вздохнул Больших.

С санитаркой, а заодно и с медсестрой Степан договорился и заплатил вперед. Ольге Львовне вкратце описал, как прошла операция, что сделано, умолчав, разумеется, о сомнениях доктора Иванова, — все успешно и удачно, теперь главное уход, уход и настрой на выздоровление!

Ему давно пора ехать к заждавшейся сестре. Завтра у него дежурство, и если обойдется без дальних выездов и вылетов, не так уж часто и случающихся, то послезавтра он приедет, проведает Веру.

— У вас столько хлопот, Степан Сергеевич, а мы тут со своим горем! — невразумительно попыталась или поблагодарить, или что-то сказать Ольга Львовна.

— И что? — ровно спросил Степан.

Ему до зубовного скрежета надоела эта хрень с оправданиями, лепетаниями, просьбами о помощи, и подчеркиванием, как неудобно и неприятно им просить, и извинениями бесконечными.

Ну, пусть озвучит, что хотела сказать, за себя и за Веру!

— Может, не стоит вам беспокоиться, у вас столько дел и забот, когда сможете, тогда и навестите Верочку…

— Вы еще добавьте, «если захочу», для полной обоймы! — не выдержал-таки, дал немного слабины раздражению Степан и тут же пожалел. — Ладно, Ольга Львовна, идемте, я подвезу вас к метро. Извините, но домой довезти не успеваю.

— Что вы, что вы! — забеспокоилась она. — Это вы меня извините, я что-то не то сказала.

— Ничего, я понимаю, — успокоил женщину Степан. — Я послезавтра приеду, посмотрю сам, как она после операции.

Сам посмотрит, опытным глазом, каковы шансы, каков ее настрой.

Степан практически всегда безошибочно видел, кто из больных и как быстро поправится. Тут доктор Иванов стопроцентно прав — все зависело от характера, желания и жизненной силы пациента. Один мог с простым аппендицитом проваляться месяц, переходя от осложнения к осложнению, с незаживающими швами, болями, гноением, а другой на третий день после сложнейшей операции вставал и сам шкандыбал по стеночке в туалет!

Таких через неделю уже выписывали, и швы у них заживали, как миленькие, и чудеса исцеления демонстрировались врачам с улыбкой! Еще и анекдотец напоследок расскажут, развеселя все отделение!

Он сам посмотрит, тогда поймет, насколько растянется Верино выздоровление.

Высадив Ольгу Львовну у метро и попрощавшись, он позвонил Стаське.

— Ну как тебе, полегчало, Больших? — спросила она участливо, выслушав известие об операции.

— Немного. Послезавтра посмотрю сам, тогда точно знать буду, как она.

— Как все люди после операции, — предположила Стаська. — Больно, страшно, противно, домой хочется, а впереди долгий процесс выздоровления. Главное, что жива и удалось удалить опухоль. Теперь все хорошо будет!

— Надеюсь, — осторожничал Степан.

А Стаська неожиданно спросила, избегая дипломатии, прямо:

— Степан, ты себя в ее болезни обвиняешь?

Нейтральным, ровным тоном, не утверждая, не вынося вердикта, предположила.

— Не в болезни, — признался он, — а в том, что не заметил заболевания. Если бы я раньше увидел ее недомогание и настоял на обследовании, все прошло намного легче и проще.

— И закончилось тем же, — предположила Стаська, рассуждая, — операцией! А как можно по внешнему виду определить, что человек болен раком?

— По симптоматике, — пояснил Степан, сворачивая на улицу, ведущую к Анькиному дому. — Слабость, боли определенного характера в зависимости от пораженного органа, жалобы, недомогания, да много всякого.

— Ну хорошо, а если человек старательно скрывает от окружающих свое состояние? Не жалуется ни на что и не показывает, что у него что-то болит? — допытывалась Стаська.

— Трудно, но можно, если быть внимательным! — настаивал на вынесенном себе приговоре Больших.

— Да, — согласилась Стаська, но обвинений не поддержала. — Если это родной и близкий тебе человек, с которым ты живешь, тогда можно заметить, если очень внимательно смотреть.

— Ты это к чему, маленькая? — заподозрил в ее расспросах скрытую подоплеку Степан.

— Да к тому, что подозреваю я, Больших, изводишь ты себя излишним самоедством! Вот ответь, честно, подумай: ну хорошо, заподозрил ты неладное раньше, договорился со всеми возможными врачами на предмет обследования Веры, она бы тебя послушалась и побежала анализы сдавать? Или ты ее стал за ручку водить по кабинетам? Насколько я понимаю, пока ее до края не приперло и «скорая» не увезла, она в больницу по собственной воле так и не дошла. А при наилучшем раскладе, если бы ты раньше заметил ее состояние и обследования все она прошла и в больницу легла, ты бы себя тогда не винил? Диагноз по-любому остался прежним, и что, ты бы себя не корил?

— Стаська, я не понял, ты меня что, ругаешь или защищаешь? — подивился ее расспросам Степан.

— Разумеется, защищаю! Ото всех на свете и от тебя самого! Кому же тебя защищать, если не мне! — иронично возмутилась Стаська. — Это я так расспрашиваю, чтобы понять, что так сильно тебя мучает.

Он припарковался возле Аниного подъезда, вышел из машины, поставил ее на сигнализацию, но в подъезд не пошел, остановленный последним Стаськиным высказыванием.

— Да все сразу, — признался больше себе Степан, — и что не заметил ее болезни, пропустил, врач называется, и что принял решение расстаться, но не могу признаться ей сейчас в этом, а молчанием вроде как надежду даю, и Ежик с Ольгой Львовной напуганы, и не бросишь их…

— И что не любишь ее и никогда не любил, — подсказала Стаська, — и чем дольше ты рядом с ней, в ее проблемах, тем сильнее тебе хочется слинять? Это больше всего?

— И это, Стасенька, и это…

«И то, что безумно хочу к тебе, но не могу!» — подумал Степан, это совсем уж неподъемная тема для них обоих. Он даже слегка струхнул, что Стаська, ничего не боящаяся и не признающая между ними условностей, произнесет эти слова.

По старой привычке струхнул.

Она не сказала, но Больших почувствовал, что услышала его и без слов и все поняла.

— И она тебя тоже не любила, — поразила новым заявлением Стаська. — Если б любила, не скрывала, что ей плохо! Я вот железно обещаю, даже если ударю коленку, первым делом прибегу к тебе жаловаться и стонать!

— Я поцелую, подую, и все пройдет! — легко рассмеялся он.

Она молодец! Она вырулила из тяжелой темы и ему помогла!

— Ладно, маленькая, я у сестрицы. Дениску к моим родителям, ее к Юре в больницу, потом обратная перестановка, Аньку с ребенком домой, наверное, у нее и останусь. А завтра на дежурство.

— Да, Больших, лазарет — твоя стихия! — посочувствовала Стаська.

Они попрощались без обещаний, звонков, встречи, даже намека на перспективу этого, туманную и неизвестную.

Степан поднимался на лифте на сестрицын этаж и вдруг осознал, что, не задумываясь, не отдавая себе отчета, как само собой разумеющееся рассказывал Стаське, где он, что делает и собирается делать! Надо же, а! Первый раз за всю свою жизнь он ставил женщину в известность о своих планах, распорядке дел и событий, делился мыслями и переживаниями! Даже за долгую жизнь с Надеждой он никогда такого не делал, не болтал по телефону с ней, сообщая о делах и планах. Это ему как-то и в голову не приходило, и она не просила и сама не торопилась отчитываться.

У Больших стало так тепло на душе, светло от осознания нового, вошедшего в его жизнь, и от открытия, что это, оказывается, здорово, когда хочется кому-то родному, волнующемуся и переживающему за тебя и бесконечно дорогому тебе, рассказать, как твои дела, самочувствие, переживания, где ты и что делаешь.


Степан попал в смену со Львом Гурьевичем.

Начальник бригады спасателей походил на крепкого крестьянина из породы тех, у кого и урожай всегда богаче, и огород родит на зависть, и скотина ухожена и не болеет: куры несутся, как передовики с повышенным обязательством, коровы молока дают рекордные литры — все в полном порядке и уходе, вызывая недоумение у вечно прогорающих с урожаями соседей.

Крепко сбитый, невысокий, широкий в кости, с хитрым прищуром знающего некую премудрость обо всем, как и что путево делать, чтоб и жена всегда ласковая, улыбчивая и довольная была, и дети здоровыми да разумными помощниками вырастали, и хозяйство богатело. Знающий, да помалкивающий, на всяк вопрос улыбающийся да простецки отмахивающийся: эка невидаль! — работай, так и все путем будет!

Эдакий типаж зажиточного, работящего, богатого народной мудростью хозяина, на которых-то и держится испокон веку Россия. И никто из непосвященных людей ни близко, ни рядом не заподозрит в нем суперпрофессионала высшей категории, спасателя — гибкого, ловкого, с мозгами, работающими, как компьютер, с железной волей, руководящего командой и умеющего принимать мгновенные решения.

Он пошучивал про себя самого:

— Да уж, родители расстарались с имечком! Сочетание Лев Гурьевич Матросов в нашей стране звучит не иначе, как анекдот! Вы только представьте: несчастный полуеврейский мальчик, которого угораздило родиться от русского папаши с таким имечком, от отчаяния готовый стать героем-амбразурщиком, как известный однофамилец!

И хохотал первый громче всех над курьезами собственного имени.

Увидев входящего в комнату дежурств Больших, Лев Гурьевич махнул ему призывно. Степан подошел, пожал руку, сбросил с плеча на пол спортивную сумку с вещами и пристроился рядом в кресле.

Опытные ребята, зная, что в любой момент могут заслать куда и на сколько угодно, пользовались любой возможностью для расслабления — устроившись на двухъярусных солдатских койках, кто читал, кто уже похрапывал.

— Что стряслось-то у тебя, Сергеич? — прямо спросил Лев Гурьевич. — Ты аж с лица сошел. Дома что?

Степан, поерзав, принял удобное положение в кресле, вытянул ноги и стал подробно излагать. А куда деваться? Это часть их работы!

— Да-а-а… — протянул Лев Гурьевич, выслушав Степана, но как-то совсем не сочувственно, и добавил: — Сколько живу, не перестаю удивляться, как люди с завидным упорством и вполне осознанно умеют испортить, испоганить свою жизнь!

— Это ты о чем, Лев Гурьевич? — несколько удивился неожиданным выводам Больших.

— Да все о том же! — вздохнул умудренно старшой. — Вот скажи, Сергеич, если не считать катастроф природных и техногенных, кого мы по большей части спасаем?

Степан посмотрел на него вопросительно, перебирая в уме такие случаи, но Лев Гурьевич ответил сам:

— Так я тебе скажу: экстремалов-недоумков! Эдаких мужичков, а иногда и барышень не в меру ретивых, решивших на деле доказать свою разбушевавшуюся крутость и лихость. Не обладая необходимыми навыками, знаниями и умениями, лезут в заведомо рискованные и опасные экспедиции и мероприятия, не дав себе труда оценить риски, не продумав способов экстренной эвакуации и отступления! Зачем! Крутые яйца не бьются! Или еще того чище — профи, с большим опытом за плечами, у которых от собственного профессионализма притупляется трезвая оценка рисков и ситуаций. И заметь! Черт бы с ними, хотят своей жизнью рисковать, так пожалуйста! Втягивают в последствия своей глупости огромное количество людей. Родных, близких, друзей, спасателей, государство, тратящее бешеные бабки на спасательные операции — людей, аппаратуру, транспортировку, лечение. И ведь гибнут, козлы, инвалидами становятся — вечным тяжким крестом для семьи! И ладно бы впрок наука пошла! Так ведь нет — те, кто поменьше пострадал, половина из них, штанишки от поноса испужного отстирают, оклемаются и, глядишь, за пивком друзьям тоном «бывалого» рассказывают о своих геройствах, а там и снова попрутся и вдряпаются по самое «не хочу»!

— Клиническая картина ясна и правдива, только к моим делам она каким боком? — спросил Степан.

— А вот объясни мне, старику неразумному, по какой такой причине ты не можешь и Вериными делами заниматься, и жить со своей Станиславой?

— Да не могу я сейчас Вере сказать, что с другой жить собрался! — разозлился влет Степан, аж подобрался весь: ноги подтянул, сел в кресле ровно. — Ей сейчас никаких отрицательных эмоций, переживаний категорически нельзя! Ей поддержка нужна вся, какая возможна! И подленько это получается: значит, когда здоровая, то нужна была для удовлетворения моих мужских потребностей, а как заболела — извините, я другую встретил!

— А Станислава-то твоя при чем? Почему с ней-то ты не можешь вместе быть? Как я понял, девушка она мудрая и ситуацию правильно оценивает.

— А как? Я с Верой не расстался, мало того, весь по маковку в проблемах ее здоровья и семьи, и всю эту хрень Стаське притащу? Возле нее обогреюсь, сил наберусь и к Вере? Значит, и Стаську обманывать?

— Вот о чем я и говорю, — не воодушевившись пламенным заявлением Степана, спокойно ответствовал Лев Гурьевич, — умеют люди сами себе жизнь изговнять! Я тебе, как мужик мужику, скажу: это мы друг перед другом все такие ерепенистые, орлы независимые, «баба есть баба, чуть лучше, чуть хуже», никто в сантименты не верит! А на самом деле все до одного хотят и мечтают встретить свою женщину, и чтоб любовь настоящая, и в постели, и в жизни каждый день, как праздник, да чтоб любила его до одури! Хотеть-то все хотят, только выпадает это ой как редко кому! И эту удачу надо холить и лелеять, оберегать! А ты со своим докторским аршином — как бы той помочь и эту не обидеть. Да ты свою Стасю тем уже обидел, что отодвинул! Мол, подожди, родная, у меня тут проблемы, я их решу, тогда и свидимся! Как жил бобылем, так и дальше продолжаешь жить, то есть никого, даже родную женщину, в свою жизнь не пускаешь! Переживания при себе держишь и строго охраняешь от вмешательства — не дай бог, кто на твою отстраненность посягнет! Вот подумай и ответь: как бы ты реагировал, если бы Станислава сказала, что у нее тяжело заболел бывший любовник, призвал ее на помощь и только на нее и надеется. И любил ее все это время, а теперь уверен, что она ему поможет и они снова будут вместе, вот только этой надеждой и жив. И Стася объяснила тебе, что пока вы встречаться не будете до полного выздоровления страдальца. Не может же она ему сообщить, что у нее есть другой любимый мужчина. Как бы ты отреагировал? Что делал?

— Да сейчас! — возмутился Больших. — Никаким мужикам я ее не отдам! И отпускать не собираюсь!

— Ну да, — усмехнулся Лев Гурьевич. — Зато ты успешно отдаешь ее в угоду бывшим любовницам. Вера и ее семья — посторонние тебе люди. Чу-жи-е! Ее вполне устраивали ваши отношения в том виде, в котором они происходили, — редкие встречи для секса. Будь иначе, она за это время либо послала тебя куда подальше, не желая мириться с той ролью, которую ты ей отвел, либо давно женила на себе, тем более имея рычаг в виде сына, который тебе так нравится.

— Я сам навязал ей такие отношения, не допускал сближения. Да и не хотел, — отстаивал Степан засевшие в мозгу, как гвоздь, обвинения в свой адрес.

— Да ладно, — отмахнулся от его заявления старшой. — То, что она не сказала тебе о болезни, лишний раз подтверждает, что относилась к тебе как к удобному любовнику, перед которым всегда надо выглядеть наилучшим образом. А ее наплевательское отношение к своему здоровью и боязнь докторов — это особый вид нашего национального спорта. Но когда грамотная женщина, отдающая себе отчет, что отвечает не только за свою жизнь, но и за ребенка и престарелую мать, доводит до такого состояния свое здоровье, это, прости, ограниченность ума. Еще одно подтверждение вашего жизненного несовпадения. Боишься докторов, предпочитаешь перетерпеть — да пожалуйста! — твой выбор, твое здоровье! В лес, в келью, в полное уединение, и болей себе, сколько душе угодно! Но то, что взрослая баба своей глупостью втягивает в решение своих проблем и разгребание их последствий всех окружающих: сына, мать, докторов, обязанных ее спасать, а заодно и любовника с его чрезмерным чувством долга, — это полная безответственность и эгоизм высшей марки! Теперь, конечно, всем ее жаль, все боятся неверным словом пукнуть в ее присутствии — Господь упаси! — а вдруг ухудшение! Она же такая несчастная! Ты вот что, Степан, помогай, чем можешь, но отстраненно, не за счет собственной жизни и счастья. А Станиславу не обижай недоверием, боясь разделить с ней трудности. Повезло свою любовь встретить, так ее оберегай в первую очередь, а посторонним людям предоставь самим разгребать все, что наворотили. И скажешь ты Вере, не скажешь, не имеет значения. Если не совсем уж дура, то сама поняла давно, что у тебя другая. Ты от нее ушел в тот момент, когда Стасю свою встретил, а что не успел сказать…

Заверещал сигнал тревоги, прерывая наставления многомудрого старшого, призывая спасателей заняться делом.

— Пошли, Сергеич, еще раз обессмертим свои имена спасением страждущих, — бодро предложил, поднимаясь с кресла, Лев Гурьевич.


Смена им выдалась еще та!

В Подмосковье произошла крупная автомобильная авария с огромным количеством битых машин, пострадавших и с элементами русского юмора, больше похожего на анекдот на злобу дня.

Огромную груженную под завязку фуру подрезал на повороте джип «нисан», хозяин которого был водителем из тех, для которого все правила дорожного движения сводились к одному девизу: «Расступись, грязь, говно плывет!»

Тяжеленную фуру от резкого торможения понесло и закрутило на скользкой дороге, «поймав» разворачивающимся по инерции поперек дороги прицепом две идущие сзади машины, снеся столб, фура скатилась в кювет и перевернулась.

Лихого распальцованного «хозяина» всех дорог на «нисане» настигло возмездие — столкновение лоб в лоб с «газелью», уворачивающейся от выскочившего на встречную жигуленка, который, в свою очередь, пытался уйти от несущегося борта прицепа.

Удар получился наисильнейший, хорошо хоть, в маршрутной «газели» не было пассажиров, но водитель погиб на месте.

И все могло обойтись без дальнейших столкновений, ограничиться уже случившимся, но фура перевозила стратегический груз — под самый потолок была набита коробками с водкой.

Ушлый до своей халявной выгоды российский народ, быстро унюхав и сообразив, что им здесь обломилось, побросав на обочине родные тачки, ломанулся растаскивать уцелевшие ящики и бутылки с водкой.

Подмосковная зимняя дорога — это вам не расчищенное до асфальта Садовое с бесконечными пробками — тормозить, если разогнался, категорически невозможно. Вариантов только два: разогнался — не тормози! А хочешь доехать — не разгоняйся вообще.

Ага, сейчас! Кто это у нас не разгоняется?

В машины, неосмотрительно оставленные на обочине хозяевами, первыми унюхавшими сладостный запах «шары» и ринувшимися за добром, со всей тщательностью, не сбавляя скорости, врезались машины, ехавшие сзади и не знавшие о «бесплатной» раздаче, создавая цепную реакцию длиной в километр в обоих направлениях от места аварии. Тем, кого не остановили впереди уже попавшие, представилась возможность встречи с кюветом и дорожными столбами.

К тому моменту, когда подъехало, пробравшись через месиво железа, ГАИ, содержимое фуры почти растащили, две машины горели, стоны неслись со всех сторон. Но помогать и спасать пострадавших никто не собирался, занятые гораздо более насущными делами — обогащением на чужом несчастье.

Милиции пригнали на аварию море, километровая пробка в обе стороны перекрыла возможность подъехать спецтранспорту. Чтобы пропустить «скорые», пришлось сталкивать в кювет и без того пострадавшие машины.

А Больших и его бригаду транспортировали к месту аварии на вертолете.

И понеслось!

Разгоняемый милицией от фуры народ очухался от массового помешательства, обнаружил свои потери материальной части в виде битого личного транспорта, а заодно и полученные травмы, не напоминавшие о себе в пылу яростных битв за водяру, и толпой ринулся к спасателям, требуя немедленного оказания помощи.

В воздухе, немилосердно воняющем водкой, отчетливо запахло надвигающейся паникой и беспределом, грозящим перерасти в народный бунт со всеми вытекающими последствиями.

Подполковник милиции, прибывший на место происшествия, в корне пресек возможное развитие событий простым и действенным способом — встал на подножку патрульной машины и донес до сознания граждан посредством громкоговорителя следующую информацию:

— Сейчас, мать вашу, постовые проверят все машины, хозяев каждой, где найдем водку, арестуем к такой-то матери, по уголовной статье! Я вам такую жизнь устрою на!.. Все по машинам расселись к!.. И сидеть не вякать! К каждому подойдем, протокол составим! Помощь окажем! Если есть раненые и травмированные — включите фары, медики к вам подойдут! Если есть тяжелораненые, несите к машинам скорой помощи! Особо нетерпеливым и качающим права по мордасам наваляем за сопротивление властям! Все понятно или есть вопросы?

До умов «сознательных» граждан такая конкретная и проникновенная речь дошла без особых усилий — сразу и наверняка, развеяв сомнения и возможность бунта. Настоящих буйных, как водится, было мало, вожаков не нашлось. И народец быстренько рассосался по личным авто прятать добытое, а проще говоря: ныкать награбленное от ментовского зоркого ока.

Большинство с чистой душой слиняло бы по-тихому, махнув рукой на протоколы и нанесенные личным машинам повреждения. Ан нет, из глухой пробки стоявших в прямом смысле впритирку машин разве что пешкодралом.

Люди притихли и ждали развития событий.

Степан не слушал, не обращал внимания на происходящее и не вникал в ситуацию — милиция и спасатели сами разберутся. А у него было много тяжелых пострадавших, трое очень тяжелых — водитель фуры, водитель «жигулей», первыми вылетевшие на встречную, крутой нисанщик, которого спасла от смерти собственная машина системой безопасности, один труп водителя «газели» и пятеро раненых средней тяжести.

И это на первый взгляд, а какие «сюрпризы» ждут в километровом месиве машин…

Вывозить пострадавших самое сложное — необходимому количеству «скорым» не пробиться через кучу-малу на дороге, транспортировать вертолетами — это из области американского кинематографа, а у нас только самых тяжелых, которые на грани.

Приходилось предпринимать оперативные действия, которые по-хорошему надо проводить в операционных, а не прямо здесь, на месте, делая все, что возможно, и сверх того…

И так много часов подряд.

Больших зашивал, вправлял кости, экстренно оперировал, останавливал кровотечения и снова зашивал. Четко, без суеты и лишних движений, отдавая жестким, охрипшим на холоде голосом команды, принимая мгновенные решения, оценивая ситуацию — успевая только менять стерильный верхний одежный набор и перчатки.


Когда Степан стоял под душем, вернувшись с командой на базу, ему все казалось, что въевшийся в кожу запах водки не отмыть уже ничем, и отвлеченно думал, что станет объяснять гаишникам по дороге домой, если остановят, — чувствовал он себя консервированным в водочном рассоле.

Хотелось позвонить прямо сейчас Стаське и пожаловаться, как зверски устал и замерз и как сегодня пришлось работать, но он опасался, что на такую длинную речь у него ни охрипшего голоса, ни сил не хватит.

Лучшее, что могло с ним случиться, — это оказаться возле нее, лечь, прижать Стаську к себе и уснуть.

Где оно, то лучшее?

— За горами, за долами, — указал точный адрес доктор Больших.

Ему еще предстояло принять стратегическое решение: куда ехать? И ехать ли вообще? Не проще ли и безопаснее лечь в дежурке и проспать до утра? Это, конечно, не климатический курорт и не перинное раздолье — шум, гам, возможная беготня — работает следующая смена, но все же…

Да к черту! Что он, бомж какой!

Раз нельзя к Стаське, он поедет домой! Выспится и утром к Вере в больницу. Не так уж он и устал, чтобы не доехать!

Правда, объяснить себе в данный момент, почему нельзя туда, куда хочется больше всего, доктор Больших не мог, хоть ты его пытай с пристрастием.

«Завтра во всем разберусь!» — пообещал себе Степан.

И, пребывая в душевном состоянии: «Назло кондуктору пойду пешком», упертый временами до предела Больших доехал домой, стискивая зубы, не дав себе расслабляться, включил систему обогрева в подвале, даже пожевал остатки вчерашнего ужина, что-то доказывая себе, и лег спать.

Проснулся почему-то ни свет ни заря, поворочался с боку на бок, пытаясь снова уснуть, поуговаривал себя, ругнулся, не достигнув желаемого результата, и пошлепал в кухню — варить кофе.

Дом встретил хозяина приветливо-радостно, теплом и уютом. Степан похвалил мысленно: хорошо здесь у нас с тобой! И в голове сверкнула мысль: «И неприютно одиноко…»

Степан, как наяву, представил Стаську, потирающую глаза, выползающую следом за ним из спальни в кухню, как она сонно приваливается к его боку.

— Ну, что тебе не спится, старче? — спросит, не открывая глаз.

А он поцелует ее в макушку, усмехнется:

— Не знаю, ты иди досыпай, маленькая.

— Мне без тебя не досыпается, — ответит она.

И ни на одну его рубашку Стаська не претендовала бы, даже если бы он сам настаивал, а ходила в смешной уютной пижамке, всклокоченная, сонная, зевала.

Или сидела за компьютером и тихо ворчала на писательниц французских нерадивых, бросала с досады работу и кричала на весь дом со второго этажа:

— Степан! Пошли на мороз мозги мои выветривать!

Или засыпала в его объятиях у камина, под тихий неспешный разговор, а просыпаясь, нервничала, что прослушала что-то важное, и требовала повторить.

Главное, что вся она — ее запах, смех, улыбки, шуточки, дух, характер, движения, легкие шаги — находилась бы здесь, с ним, наполнив дом и его жизнь.

— Она тебе понравится! — сказал Степан дому, улыбаясь.

В этот момент, сидя рассветным утром в кухне собственного дома в одних трусах за чашкой кофе, Степан Сергеевич Больших понял, как божье откровение, одну простую истину — что именно эту женщину он ждал всю свою мужскую жизнь и именно этой женщины там не хватало.

Ему и его дому заодно!

— А ведь Лев Гурьевич сто раз прав! Что я такого наворотил в своей голове? — Он отряхнулся от всякой надуманной глупости. — Какие препятствия, какие Веры могут быть? Стаську в охапку и домой! И не отпускать! Все!

Хлопнув по кнопке, отключил только собравшийся закипеть чайник для второй порции кофе и стремительно, большущими шагами прошествовал в спальную одеваться-собираться.

Сначала к Вере в больницу, расставлял приоритеты и дела сегодняшние Больших, выезжая с поселковой дороги на шоссе. Посмотрит, как она, оценит ситуацию, а потом к Стаське.

Хватит! Наигрались!


Возле Вериной койки на стуле сидел незнакомый мужик в накинутом поверх одежды белом халате, держал ее за руку и, наклонившись поближе, что-то тихо ей говорил.

Он обернулся на звук закрывающейся двери, увидел Степана, встал и поздоровался.

Степан не удосужил словом — кивнул.

— Я выйду, — наклонился к Вере незнакомец, пожав ей ладошку. — Вы поговорите.

И так бочком, бочком, всем видом выказывая неуверенность и признание иного авторитета на данной территории, тихо вышел за дверь.

Степан сел на его место.

— Как ты? — спросил он у Веры.

— Нормально, — тихо ответила она.

— Мне надо посмотреть твой шов, — предупредил он, берясь за край укрывавшего ее одеяла.

— Не надо, Степан, доктор смотрел утром, сказал, все хорошо, — попыталась остановить она его, схватив за руку.

— Тебе, может, и не надо, а мне надо! — твердо, обычным докторским тоном, оборвал тихие протесты Веры.

Не обращая внимания на ее слабое сопротивление и смущенно краснеющие щеки, откинул одеяло. Задрал рубашку, отлепил с одной стороны лейкопластыри, поддерживающие марлевую повязку, посмотрел шов, быстро, но легко понадавливал пальцами вокруг него, заклеил обратно, одернул рубашку и укрыл ее одеялом.

— Шов чистый, хороший. Как настроение?

Он решил не задавать лишних вопросов, что надо, он увидел, а остальное — зайдет к доктору Иванову, узнает подробности у него.

Но Степан понял, что ожидал увидеть худшее.

Спасибо тебе, Господи!

— Хорошее, — ответила, как добросовестная пациентка, Вера. — Утром мама с Ежиком приходили. Спасибо тебе за Валентину Николаевну, мама одна бы не справилась. И за санитарку, тетю Любу, спасибо.

Она задумалась, отчего-то смутилась, отвела глаза от лица Степана и добавила невпопад:

— Большое. Вот Игорь пришел. Сказал, что не уйдет. — Она повернула голову и пристально посмотрела на Степана. — Он хочет вернуться к нам и помогать, пока я не выздоровею окончательно. И потом остаться. Я раньше его гнала, а теперь чего уж…

— И правильно решила, — поддержал Степан, — зачем гнать, у вас же сын.

— Да! — обрадовалась Вера поддержке. — Ванечка его любит сильно, а Игорь, тот вообще в нем души не чает!

— Вот видишь, — не стал развивать тему Больших, — тем более тебе есть из-за чего стараться как можно скорее встать на ноги.

— А ты не… — она печально посмотрела ему в глаза, — обижаешься?

— Да господь с тобой, Вера! — возроптал Степан. — На что ж мне обижаться?

— Ну, мы с тобой так давно вместе, и Ежик к тебе привязался, а тут Игорь…

— Вера, ты хочешь, чтобы он вернулся?

— Да… — не самым решительным тоном ответила она.

Больших улыбнулся ей и посоветовал со всей ответственностью:

— Тогда не думай ни о чем лишнем. Приложи всю силу духа, чтобы выйти отсюда скорее и быть с семьей.

Вера кивнула понимающе, улыбнулась робко, но в глазах мелькнула грусть. Женщины! Охохошеньки!

— Вер, я не смогу к тебе часто приезжать. Буду звонить твоему врачу и тебе. И давай договоримся: ты станешь честно отвечать на мои вопросы и рассказывать о своем самочувствии и делах. Договорились?

— Да! — пообещала она твердо и улыбнулась настоящей улыбкой, но слезы все-таки потекли через улыбку. Степан стер тоненькие ручейки с ее щек, чтобы не попали в уши.

Они прощались.

Разумеется, он не выпустит ситуацию из-под контроля, проследит весь ход выздоровления, и помогать будет всем, чем сможет, и заезжать к ним домой, когда Веру выпишут из больницы, но обоим понятно стало, что они прощались сейчас. И навсегда.

У нее плескались в глазах грусть и сожаление и что-то еще недоговоренное, не понятое Степаном. А он чувствовал облегчение.

И не потому, что так удачно для него все складывается с Верой, за нее он искренне порадовался. За нее и за Ежика, который так долго ждал отца.

Он почувствовал облегчение в тот ранний час, сидя в кухне своего дома, когда осознание простой истины снизошло на него. То ли прочищенные увесистым моральным подзатыльником Льва Гурьевича мозги встали на место, то ли Господь устал от его надуманных условностей и препонов, но Степан Больших освободился от чего-то давящего, мешавшего дышать полной грудью и жить на всю катушку.

И радость за Веру и устраивающуюся по-новому ее личную жизнь уже не могла ничего ни убавить, ни прибавить к этому ощущению освобождения и облегчения.

— Я пойду с врачом твоим поговорю, — поднялся со стула Степан. — Выздоравливай!

— Иди, — отпустила его Вера.

К врачу Иванову Степан попал не сразу, у двери палаты его перехватил бывший муж Веры по имени Игорь.

— Я поговорить с тобой хотел! — решительно заявил он.

— Ну, давай поговорим, — разрешил Больших.

— Пошли, что ли, покурим? — выдвинул предложение бывший муж.

— Не курю. Если разговор долгий, идем в кафе через дорогу, заодно и позавтракаю, — выдвинул встречное предложение Степан.

— Давай. — Игорь согласился.

Не зная уровня данного заведения, Степан не стал экспериментировать со здоровьем и заказал себе пару тостов, овощной салат, яичницу и кофе с молоком. Игорь ограничился соком и закурил, как только официант отошел от их столика.

— О чем хотел побеседовать? — не разводя словесную «малину», задал ритм беседы Степан.

— О Вере.

— Я подозревал, что не обо мне. Она поправится, инвалидом не будет. Самое важное теперь постоянно и очень внимательно следить за ее здоровьем.

— Да это понятно! — махнул рукой Игорь. — Я хочу к ним вернуться насовсем. Знаю, что у вас с ней…

— Ничего у нас с ней! — перебил его нерешительную недоговоренность Больших.

Пришел официант, они помолчали, пока он переставлял принесенное с подноса на столик. Степан с аппетитом принялся за еду, Игорь отпил сока, докурил сигарету, ткнул бычок в пепельницу, посмотрел рассеянно через плечо Степана на сидящих за столиками людей, старательно отводя глаза от собеседника.

— Мы развелись пять лет назад, когда Ваньке только-только два исполнилось. Я тогда менеджером в крупной фирме работал. Ну, знаешь, как там бывает: «Коллектив — одна семья», все обязаны скакать стрекозлами на различных мероприятиях. Девушки одна лучше другой, молоденькие, деловые, зубастые, карьеру делают, секс как спорт. Ну и закрутил я с одной, мне казалось, ничего серьезного, и это вроде даже само собой подразумевалось — все там, на этих фирмах, романы крутят. А Вера узнала и как отрезала — все, ты мне не муж, иди к своим девочкам длинноногим! Я пытался объяснить и извинялся, ведь ребенок маленький, зачем семью рушить. А она на развод подала. Я разозлился, завелся: не нужен тебе, простить не можешь, ну и подавись своим разводом! Барышня моя взялась меня утешать и все так грамотно делала, что я и не заметил, как на ней женился.

Он достал из пачки новую сигарету неловким нервным движением, закурил, сильно затянулся, посмотрел на Степана.

— Мы с ней все по съемным квартирам мыкались. Мы же с Верой у ее мамы тогда жили, это потом Ольга Львовна в бабушкину однокомнатную переехала, после нашего развода. У моих родителей однокомнатная, а Лена, вторая моя жена, она приезжая, не москвичка и младше меня на восемь лет. Я, когда женился, уже жалел. Все она чего-то требовала, пилила, наставляла, как карьеру делать, как деньги зарабатывать, что должен, чего не должен. Но ты знаешь, я ей даже благодарен! Вот не вру! Поменял я работу, чтобы не круглые сутки с ней видеться, и стал в дела от нее сбегать, на работе дольше всех задерживался, в любые командировки ездил и так усердствовал, что попер в гору и не заметил. Сейчас заместитель генерального с зарплатой солидной, с процентами от сделок и отличной перспективой. Когда должен был получить первые большие деньги, пошел и подал на развод. Не хотелось мне с Ленкой делиться. Честно признаюсь.

Она скандалила, плакала неделю, но уступила, развелись мы. Денег я ей дал каких-никаких, квартиру на год вперед оплатил. Вышел из дома и прямиком к Вере. А она меня выставила. С сыном, говорит, общайся в любое время и сколько хочешь, препятствовать не буду, ты отец, а обратно не пущу. Я сколько раз приходил, уговаривал, и Ольгу Львовну подключил к уговорам, а она гордая, нет, и все!

«Скорее глупая», — подумал Степан.

— Вот я решил, что у нее с тобой все всерьез. Разозлился, само собой, хотел с тобой по-мужски разобраться.

«Интересно, как бы ты это сделал, дорогой! — усмехнулся про себя Степан. — У тебя и сейчас кишка тонка, вон за разрешением ко мне пришел, а туда же, «разобраться по-мужски»!»

— А потом задумался, — продолжил исповедь муж-возвращенец. — Нет, думаю, что-то здесь не так! Столько времени они встречаются — и ни туда ни сюда! И понял, что Вера на меня так сильно обижается. А тут беда с ней случилась, и я решился: все, пусть как хочет сопротивляется, не отступлюсь! И сын у нас, и, кроме нее, мне никто не нужен!

— Правильно, — поддержал решение Степан. — Когда беда случается, всяческая глупость отпадает сама собой. Береги, Игорь, свою семью. А пацан у тебя замечательный и теща хорошая. Удачи.

— А ты ничего против не имеешь? — остановил вопросом Игорь встающего из-за стола Степана.

— Я не понял, — «включил» доктора, на сей раз, видимо, психолога, Больших, — тебе что, мое благословение нужно? Или ты за отпущением грехов ко мне обратился? Так это не ко мне! Нужна тебе твоя семья? Так и дерись за них зубами, когтями, а не проверяй, свободен ли путь! Ей сейчас не покаяния твои нужны и не жалобы, а твердое руководство! Да, трудно, да, больно — слезы вытер, по головке погладил и за руку на процедуры и к врачам отвел! А ты решил мне тут каяться! У меня самого грехов мужских не отмолить! Иди и делай то, что должен, если ты мужчина! А мне пора!

Он встал, кивнул Игорю, прощаясь, подошел к официанту, расплатился и, выйдя из кафе, направился обратно в больницу. Побеседовать с доктором, на чьей фамилии вся Россия держится.


Стаськин фордик стоял на своем месте под домом.

Решив не звонить в домофон, не предупреждать о своем приезде, Степан дождался, когда из подъезда кто-то выйдет, и, пренебрегая лифтом, помчался по лестнице, перемахивая через три ступеньки, на ходу улыбнувшись пришедшей в голову мысли, что приобретает новый навык, имеющий все шансы перерасти в привычку, — скачет вьюношей по лестницам к любимой женщине.

Он долго звонил, но никто не торопился открывать. Вспомнив о наличии ключей от ее квартиры в своем кармане, Степан открыл дверь и вошел.

— Стася! — позвал он с порога. Тишина в ответ.

Он разулся, снял куртку, обошел планомерно квартиру, не обнаружил хозяйки, только кружку с остывшими остатками чая у компьютера.

— Ладно, подождем! — радостно поделился планами с квартирной тишиной Больших.

Прилег на диван, включил телевизор и уснул спокойным, нетягостным сном.


Стаське захотелось пройтись.

Она частенько пускалась бродить, когда назревала потребность обдумать что-то или прилетала грусть-тоска.

Станислава преданно и верно любила Москву больше всех городов в мире. Особенно старую часть города, центр. Небольшие улочки со странными заворотами и неправильными углами пересечений, невысокие дома, неожиданные в каменном пространстве маленькие скверики, Бульварное кольцо. Все это настраивало ее на какой-то минорный лад, спокойный, умиротворяющий, помогая течь мыслям неспешно, самим выбирая направления размышлений.

Больших вчера дежурил, и, посмотрев новости по трем разным каналам, подробно освещающим масштабную аварию на подмосковной трассе, она поняла, где именно доктор Больших «весело» проводит свою рабочую смену.

А сегодня у него с утра посещение Веры в больнице.

И Стаська ждала с замиранием сердца его звонка после этого посещения. Что там, как? Все плохо и трудно? Тогда Степан по горло залезет в эти проблемы, и привет Стаське!

Она медленно шла, не зацепляясь сознанием, куда сворачивает и по каким улицам бродит, занятая важными размышлениями.

За эти почти два месяца с момента их встречи, перевернувшей жизни обоих, что-то неотвратимо изменилось в ней. Словно выкристаллизовались, обрели четкие очертания, осмыслялись те грани характера, которые проявлялись раньше только намеком, не имея повода заявить о себе громко.

Как по-разному, размышляла она, приходит к людям настоящее чувство. Кто-то может годами дружить, общаясь в одной компании, и не осознавать своих истинных чувств, внезапно проявляющихся при каких-то обстоятельствах, и оказывается, вот же он, тот самый человек! И ты его столько лет знал и не понимал, что это именно он. Или начинается все с влюбленности, долгих ухаживаний и постепенно превращается в любовь.

Почему так внезапно, так мгновенно произошло у них со Степаном?

Почему сразу, в тот же день, когда она его увидела впервые, Стаська понимала, чувствовала, что это ее человек и что ее мир изменился кардинально с его появлением?

Минуя процесс узнавания, притирания, положенного флирта и свиданий, они оба почувствовали, что это настоящее, так испугавшее их своей серьезностью.

Дела Божьи.

Как часто бывает так, что понравился тебе человек и ты присматриваешься к нему, открывая новые качества, которые тебе импонируют. И тебе нравится, как он говорит, двигается, слушает, как выглядит, пахнет, одевается. Погружаясь в его мир, ты открываешь много интересного, привлекающего тебя все сильнее. А присматриваясь, понимаешь, что у вас все может сложиться замечательно, и уже думаешь о нем как о партнере, но…

Но не происходит какого-то чуда, что ли, и вроде вы так прекрасно подходите друг другу, совпадаете, и влюбленность есть, и сексуальное притяжение, а волшебства не произошло…

И мы сразу предъявляем человеку, вошедшему в нашу жизнь, требование соответствовать тем нормам поведения, которые считаем железобетонно единственно верными в нашем представлении. И оцениваем по тому критерию, насколько он попадает в эти «правила» — плохой-хороший, умный-глупый, трус-герой. Искренне, до глубины души уверенные, что только наши оценки и критерии и есть единственно правильные.

И никакие больше!

Кто утвердил эти правила?

Общество? Социум? Какие-то умные тети и дяди?

То есть навязываем, требуем соответствовать нашей индивидуальной картине мира, а иначе ты бяка! Плохой, предатель, козел, чужой! Меняйся, становись таким, каким я хочу тебя видеть, тогда будем дружить!

— Господи, с чего это меня понесло философствовать в такие дебри? — вслух поразилась своим мыслям Стаська.

И ответила, на этот раз мысленно, увидев, как шарахнулясь от нее тетка прохожая, когда Стаська взялась беседовать сама с собой в голос: «Да потому, что я такие же стандартные требования стала предъявлять Степану! Сразу! Обывательские, узколобые понятия, как правильно он должен поступать. А он поступает не так! И мне от этого больно!»

Мы не можем признать, что другой человек самобытен со своей единичностью и у него свой набор установок и представлений, что правильно, а что нет и как должно поступать людям!

Особенно ярко это проявляется в моменты влюбленности.

Не любви, а именно влюбленности.

Когда только встретились мужчина и женщина и все ярко, ново, эмоций перехлест, а требования зашкаливают. Она абсолютно точно знает, как должен себя вести он, чтобы оказаться тем самым… Он стопудово знает, что и как должна делать она, чтобы стать той самой…

И они оба зорко следят за исполнением правил, и торопятся указать на ошибки, и ждут их немедленного исправления, и прощают, позволяя загладить оплошности в кровати…

Хорошо, если договорятся на берегу, обсудив правила проживания, но в большинстве-то никто этого не делает, переходят плавно к контролю, манипулированию и навязчивому управлению.

И она с первых же минут все пыталась втиснуть Степана в привычные ей поведенческие рамочки — «нам же было так хорошо вместе, и это настоящее, мы оба чувствовали, как это ты сбежал?!» — неправильно, плохо, на случай такого поведения у меня есть соответствующие правила — наше гордое «фи Чемберлену»!

«Позвонил, обнадежил и снова пропал! Я ждала, ждала…» — и на такой случай определения найдутся, и о-о-очень нехорошие…

Может, это и работает и должно работать, может, и правильные все эти общепринятые установки, но только тогда, когда нет любви!

Когда есть влюбленность, продуманное решение создать семью, любовно-дружеские отношения, сексуальное притяжение, даже страсть, затмевающая разум, — что угодно, соединяющее людей, кроме любви!

Стаська находилась по улицам до гула в ногах и подмерзать стала, но ничего этого не замечала, потому что очищалась душой, разумом, словно сбрасывала старую ненужную кожу, открывая для себя простые истины.

Боятся и проверяют на «соответствие» не любящие, а обладающие!

Требуют боящиеся, принимают — любящие!!!

Все мы не подарки, со своими заморочками, капризами, с кучей уже совершенных и предстоящих дурацких поступков, за которые ужасно стыдно потом, с глупостями в голове, с умностями в ней же — живые, ошибающиеся, трусливые и смелые, слабые и сильные, мудрые и глупые люди!

И как бы банально это ни звучало, но воистину: любить можно человека только всего, принимая его жизнь, сущность со всем букетом — целиком! А все остальное — простое манипулирование в угоду своим комплексам. И не любовь!

Все просто. Просто, как детская считалочка.

Только почему-то правильно ее произносить умеют только дети, пока они не выучили «устава» поведения взрослой жизни.

Только не надо путать приятие и полное потакание!

Стаська сердцем чувствовала, понимала поступки Степана, его решения, страхи, сейчас она все понимала и принимала его таким, какой он есть. И любила.

Но отпускать его одного выгребать из всех тяжестей не собиралась!

Она постоит рядом! Надежное плечо, любящая поддержка и сильным мужикам необходима.

Сейчас позвонит, узнает, где он, и поедет к нему! Побудет рядом, помолчит, расскажет, как скучает, а если поймет, почувствует, что пока он не может по-другому, — уедет!

Стаська осмотрелась по сторонам, определяя, куда забрела, повернула назад, прикинув, что так скорее дойдет, и, подгоняя себя мысленно, пошла назад, домой.

Отогреется, позвонит — и делать, что решила!


Станислава даже не сразу поверила, когда увидела джип Степана у своего подъезда, пришлось головой для надежности тряхнуть и глаза зажмурить.

Нет, джип не исчез, намекая своим явлением, что доктор Больших находится где-то рядом. Она понеслась в подъезд, нажимала, как припадочная, на кнопку лифта, суматошно рылась в сумке, поднимаясь в лифте, в поисках ключей от квартиры, путаясь в ключах, отпирала дверь…

Ботинки Степана Сергеевича Больших встретили ее в прихожей, владелец обуви на звук отпираемых замков не вышел. Стаська осторожно разулась, сняла дубленку, стараясь производить меньше шума, закрыла входную дверь и на цыпочках прошла в гостиную.

Мужчина ее мечты спал на диване, лежа на боку, скрестив руки на груди и засунув ладони под мышки. Тихо-мирно работал телевизор, пугая очередными ужасами событий в мире и российской криминальной обстановке.

Стаська подошла к дивану и стала рассматривать спящего Степана Больших. Не открывая глаз, он протянул руку, сграбастал Стаську и уложил возле себя.

— Как ты смотришь на то, чтобы жить за городом? В доме? — открыв глаза, посмотрел на нее Степан.

— За городом?

Он кивнул.

— В доме?

Еще кивок.

— В доме — это вам не крендель слопать! Это, знаешь! — изобразила мимикой масштабность задачи она. — Сложно! И за городом! Ездить далеко, и природа давит чистым воздухом! А бонус будет?

— В виде бонуса выступаю я, — предложил Больших.

— Не-е, — не согласилась Стаська и покачала головой. — Ты не бонус! Ты перевешивающий все аргумент!

— Это понимать как согласие? — посмеивался Степан.

— Я должна уточнить, каков исходный посыл данного предложения.

— Прост до неприличия: жить вместе. Я бы предложил пожениться для надежности.

— Глобальная идея!

— Мелко не плаваем! — смеялся Степан. — Стаська, быстро говори «да», и поехали домой!

— Сатра-а-ап! — восхитилась она и спросила: — А нюансы, типа вещичек?

— Это не нюансы, а мелочи! Ба-ра-хло! Все, поехали!

— Прямо сейчас? — порадовалась чудесам Стаська.

— А чего тянуть? Мне в городских квартирах неуютно! Места мало, потолки низкие, соседи нервные, слышимость аквариумная! Поехали! — распорядился Больших и поднялся с дивана со Стаськой на руках.

— А как там Вера? — вспомнила о забытом, еще пару минут назад являвшемся главным.

— Пока без осложнений. К ней муж вернулся. Она его пять лет назад турнула за левак, не укрепивший брак, он помаялся со второй женой, развелся и стал обратно проситься. Вера его не пускала, а сейчас передумала.

— Помог тебе, значит, освободил, — выдвинула предположение Стаська.

— Нет, — отставил шуточный тон Больших, поставив Стаську на пол перед собой. — Обошлось без него. Я утром решил, что сегодня же заберу тебя к себе! Хватит жить порознь, и ерунды напридуманной тоже хватит!

— Я же говорю: сатрап! — рассмеялась Стаська.

Поднялась на цыпочках и поцеловала Степана в губы.


Когда они выехали за МКАД, громко подпевая в два голоса песенке из приемника, позвонила княгинюшка.

— Каковы сводки с фронтов? — спросила Сима.

— Едем домой! — оповестила Стаська счастливо.

Княгинюшка осмыслила полученную информацию, интонации Стаськиного голоса, сделала верные выводы и дала указания:

— Если у вас возникнет перерыв для прогулок на свежем воздухе, может, расчистите дорожки к нашей даче и дому Василия Федоровича? А по-хорошему и протопить дома не мешало бы.

— Издеваешься? — смеялась Стаська, поглядывая на Степана озорными глазами. — Я ж не Золушка, а ты не злая мачеха! Ты еще про заморочки с золой и горохом с чечевицей вспомни!

— Что? — шепотом спросил Степан.

Прикрыв пальцем микрофон телефона, Стаська пояснила:

— Княгинюшка генеральствует, приказывает расчищать дорожки к нашей даче и дому Василия Федоровича в перерывах между жаркой любовью!

— Я расчистил в свои прошлые выходные, снега пока не было.

— О чем вы там шепчетесь? — усмехнулась тетушка.

— Поступила новая вводная: Степан Сергеевич уже все расчистил.

— Та-ак! — уважительно протянула Сима и выдала новые указания: — В таком случае из дома не выходить понапрасну, нечего там по морозу шастать!

— О как! — выказала удивление племянница. — На что намек?

— Какие намеки, Слава! Прямым текстом шпарю, как засветившийся разведчик! Я считаю, что застоявшуюся тишь нашей семьи не мешало бы разбавить бодрым детским криком! Слава, нам нужны здоровые дети с такими героическими генами, как у твоего Больших.

— Ты считаешь? — Стаська посмотрела на Степана изучающе.

— Уверена на все сто! А у тебя есть возражения? — предупреждающе вкрадчиво поинтересовалась Сима.

— Да как тебе сказать, — поколебалась племянница, — в принципе нет, а ты не торопишь события?

— Слава, займись делом! — отрезала княгинюшка. — И не забывай хоть изредка звонить тетке, мне, как ты сама понимаешь, звонить вам не с руки, можно угодить в неподходящий момент. А в свете поставленной задачи это категорически запрещается! Все, целую!

— И я тебя!

— Каковы распоряжения? — поинтересовался Степан результатами переговоров.

— Непросты-ы-ые, — поделилась своей реакцией на сложность приказов Стаська.

— Справимся! — пообещал Степан. — А конкретно?

— Поступила установка делать детей с героическими генами!

— Да с удовольствием! — изъявил немедленную готовность к исполнению Больших. — Ты сколько хочешь?

— Да ну вас обоих! — возроптала Стаська. — Сговорились вы, что ли?

— Одного надежного союзника в твоей семье я имею! Заметь, союзника в авторитете! Споемся с Серафимой Андреевной!

— По-моему, уже! — поворчала она и спросила возмущенно: — Вы о чем оба?

А Больших спокойно и серьезно ответил:

— Мы говорим о семье, о детях, о «жили долго и счастливо» и о любви.

— Обыкновенной, — присовокупила определение Стаська не совсем чтобы довольно. Помолчала, посмотрела в окно на летящий мимо пейзаж и задумчиво добавила: — Просто о любви… — и посмотрела на Степана медовыми глазами, в которых поселилось счастье.

— Маленькая, ты же знаешь, что все гениальное и самое важное в жизни всегда просто. Я это недавно понял.


КОНЕЦ


на главную | моя полка | | Просто о любви |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 106
Средний рейтинг 3.0 из 5



Оцените эту книгу