Книга: Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн



Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Джек Коггинс

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

ВИКИНГИ

Достаточно сложной представляется задача – особо выделить какие-то племена из множества их, сражавшихся на руинах Западной Римской империи. Готы и гунны, вандалы и франки, англы и саксы да и множество других варваров волнами накатывались на ее обломки и друг на друга, чтобы вместе с выжившими выходцами из отдаленных провинций в урочное время заложить фундамент населения новой Европы. В V столетии готы и римляне объединились, чтобы одержать последнюю крупную римскую победу. Двадцать пять лет спустя после поражения Аттилы при Шалоне был низложен последний император Западной Римской империи – юноша с историческим именем Ромул Августул. И вплоть до 800 года, когда Карл Великий был коронован папой Львом III в соборе Святого Петра, ни один человек не мог предъявить свои права на императорский титул. Но еще до того, как этот гигант (как в переносном смысле, так и буквально – он был ростом около двух метров) создал свою империю, протянувшуюся от Эльбы до Пиренеев, другой Карл, грозный Мартелл («Молот»), отразил исламское вторжение во Францию.

Обитатели Западной Римской империи отнюдь не были новичками на поле брани; почти постоянные войны между собой и угроза со стороны все возрастающей мощи ислама не позволяли им держать свои мечи тупыми. И все же орды викингов – воинственных полудикарей, населявших север континента и Британские острова, – наводили ужас даже на этих бывалых воинов. Одного только вида их парусов и невысоко поднимающихся над водой бортов их длинных судов – драккаров – хватало, чтобы по всему побережью загорались тревожные сигнальные костры, а обитатели прибрежья спешили укрыться в ближайший укрепленный город или скрывались в глубине страны. Ни церковь, ни монастырь не могли стать убежищем от яростных набегов язычников, поклонявшихся Тору и Одину. Пришедшие с далекого севера Европы, они бороздили на своих драккарах воды большей части заливов и речных устьев Западной Европы и доходили до самого Константинополя. Истерзанные войнами страны Запада только-только начали приходить с себя после последних страшных битв времен Римской империи и не имели сил противостоять этим варварским набегам. Благочестивые жители Европы видели в них знак Божьего гнева, подобно своим предшественникам, называвшим Аттилу «бичом Божиим», и извлекали из своих тайников запрятанные ценности, чтобы откупиться от лихих пришельцев.

Нельзя сказать, что скандинавские воины были совершенно непобедимы. Иногда они наталкивались на ожесточенное сопротивление, и, поскольку их целью в большинстве случаев была добыча, они возвращались на свои драккары с пленниками и трофеями. Там, где жители какой-либо местности имели сильного предводителя, который обладал достаточной волей и мог собрать вооруженную рать и повести ее за собой, викинги обычно оставляли подобные местности в покое. Но в большинстве поселений не было сколько-нибудь организованных сил для отпора вторгшимся грабителям. Общий упадок всех гражданских властей и неспособность местных правителей осуществить что-либо, кроме самого слабого контроля над населением, сводили на нет все попытки совместных действий.

Противостоять пиратам всегда было сложной задачей, даже во времена расцвета Римской республики и на ранних этапах империи. В отсутствие сильной, деятельной центральной власти не могло быть и мысли о создании постоянных военно-морских сил. В лучшем случае приходилось рассчитывать на несколько рыбацких или купеческих суденышек, поспешно собранных вместе и столь же поспешно распущенных, как только исчезала непосредственная угроза вторжения.

Скандинавские мореплаватели – а они тогда были лучшими моряками во всем мире – имели почти ничем не ограниченную свободу действий и могли высаживать на берег свои команды грабителей везде, где хотели. Речные пути Европы были их торными дорогами, а маневренность их отрядов особенно разительно выделялась на фоне медлительности обороняющихся, сдерживаемых почти несуществующими путями сообщений. Эта их способность наносить удары там, где имелось хотя бы немного воды, по которой могли бы пройти их длинные драккары, была особенно обескураживающей. В большинстве случаев к тому времени, когда местные правители собирали достаточные силы, чтобы выступить против пришельцев, они уже исчезали, уводя с собой пленников, захватив все сколько-нибудь ценное и оставив после себя пылающие жилища и многочисленные трупы местных жителей.

Позднее норманны начали предпринимать свои походы не только для грабежа – во многих случаях земли, а не добыча стали целью их набегов, и их предводители обзаводились все более обширными владениями на завоеванных территориях.

Причины, по которым произошел столь масштабный бросок скандинавов в Западную Европу в IX и X столетиях, достаточно трудно объяснить. Что побудило население этих стран внезапно ринуться на юг именно в это время и только затем, чтобы вскоре снова вернуться к прежнему образу жизни, – представляет собой загадку, на которую мы никогда не найдем ответа. Безусловно, страны Севера были весьма неблагоприятны для проживания и не могли обеспечить сколько-нибудь значительное увеличение числа своих обитателей. Как бы то ни было, к концу VIII столетия значительное число обитателей Северной Европы пришло в движение и, будучи народом мореходов с раннего детства, совершенно естественно искало свою судьбу именно на морях. Начиная с последних десятилетий VIII века число и интенсивность их набегов резко возрастает, а к середине IX века пиратство буквально становится индустрией – стаи мародеров все чаще набрасываются на обитателей юга.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

У берегов европейских стран стали появляться уже не отдельные суда, а целые флотилии драккаров. У норманнов вошло в обычай зимовать прямо на побережье или неподалеку от того района, где шансы на хорошую поживу были достаточно велики. Сначала они действовали по традиционной схеме: занять остров неподалеку от побережья, потом найти уже на побережье место, где можно легко обороняться, и создать там охраняемую базу для будущих операций. Поскольку нападавшие вели себя все более нагло, жители таких местностей, чтобы спастись, в большинстве случаев бросали свои дома и поселки и всем миром укрывались в глубине страны. Моряки всегда славились своей способностью приноравливаться к новым обстоятельствам, и скандинавы не были исключением из этого правила. Они стали прежде всего грабежом добывать в прибрежных районах лошадей, а потом отправлять в глубь страны конные банды, опустошавшие поселения, которые полагали себя в безопасности.

Общим названием для норманнов, которое обозначило даже целый период истории, характеризующейся многочисленными разбойными набегами и распространением норманнских завоеваний и поселений, стало слово «викинги». Это слово производится от норвежского vik, обозначающего залив или бухту, которое вполне оправданно применимо к тем, кто живет на воде и занимается торговлей и пиратством. Оно стало со временем обозначать любого скандинава той эпохи, хотя похоже, что более оседлые норвежцы относились к викингам вполне определенно – примерно так же, как приграничный фермер Дальнего Запада смотрел на лесного жителя-траппера, считая его наполовину торговцем, а больше драчуном, искателем приключений, охотником за скальпами – в общем, человеком, от которого одни неприятности.

Однако даже самые уважаемые землевладельцы недолго раздумывали перед тем, как принять участие в летних набегах викингов. Довольно часто эти грабительские набеги соединялись и с торговыми операциями, хотя есть основания полагать, что во многих подобных случаях «торговцы» платили только тогда, когда продавцов не представлялось возможным просто ограбить. Подобные нравы в те времена отнюдь не были в новинку, и обычный купец-мореплаватель античного мира да и в Средние века был наполовину пиратом – так же хорошо знакомым с абордажным крюком, как и с более мирными приемами своей профессии. Не брезговали норманны, если представлялась такая возможность, и грабежом друг друга. Национальные чувства не играли при этом никакой или почти никакой роли. Между кровными родственниками или соседями еще могли быть определенные связи, но в общем и целом каждый человек был только сам за себя, и царил сильнейший.

Какими бы безжалостными и свирепыми ни были норманны, они все же обладали культурой куда более высокой, чем та, которая им обычно приписывается. Во многих отношениях скандинавская цивилизация даже превосходила уровень саксонских, франкских и тевтонских царств, расположенных южнее. А там, где норманны создавали постоянные поселения, они воспринимали лучшие черты культуры покоренных ими народов. По большому счету влияние северной крови и культуры было большим подарком покоренным странам. Однако непросто быть объективными по прошествии стольких веков, и нескандинавы VIII или IX столетий вряд ли усмотрели что-нибудь ценное в том, что принесли им викинги.

Что касается оружия и защитного снаряжения воина-викинга, то они мало чем отличались от того, чем располагали те, на кого пришелся удар норманнов. Основным оружием пришельцев были мечи, копья и боевые топоры, хотя свою долю в их победы вносили и луки, а искусные лучники котировались весьма высоко. Широко были распространены железные шлемы, порой украшенные рогами или крыльями ворона. Для защиты тела служили brynjas, или рубахи, обычно с короткими рукавами, из плотной материи или кожи, на которые были нашиты перекрывающие друг друга полосы или чешуйки из железа. Такие чешуйчатые куртки были часто распространены, хотя еще более широко применялись, особенно в позднейшие времена, кольчуги, которые, как представляется, были известны в странах Севера с древнейших времен. Некоторые из них славились своей прочностью и искусной работой: «Хьялмар сказал: я хочу сразиться с Ангантиром, потому что у меня есть brynjas, в которой я никогда не был ранен; она сделана из сложенных вчетверо колец» (Старшая Эдда).

Далеко не каждый воин обладал подобным защитным доспехом. В саге о святом Олафе говорится, что королевская дружина «была так хорошо экипирована, что у каждого из них была brynjas и только поэтому никто из них не был ранен».

Щиты делались круглыми, по крайней мере в начале эпохи, и изготовлялись из дерева. Многие из них оковывались по краю железом, а в центре часто имелся шишак – причем иногда с ручкой. Почти всегда щиты раскрашивались, иногда сложными и фантастическими узорами, но чаще одной краской. Позднее (около 1000 года) щиты становятся суженными книзу. Во время морских переходов щиты крепились вдоль бортов на планшире, где они никому не мешали, но придавали драккару особо грозный вид и служили для прикрытия гребцов.

Однако встречающиеся изображения драккаров, идущих под парусом с висящими вдоль борта щитами, не соответствуют реалиям. В таком случае было бы достаточно малейшего ветерка, чтобы щиты оказались за бортом. Щиты, найденные на драккаре из Гокстада, имели три фута (около метра) в диаметре и были расписаны черной или желтой красками.

Мечи, употребляемые викингами, были двух видов: прямые обоюдоострые либо однолезвийные saxes. Последние были короче, обычно имея длину 24 дюйма, и отличались более широким клинком. Обушок однолезвийных saxes от эфеса до острия выполнялся выпуклым. Будучи самым ценным достоянием воина, меч часто инкрустировался золотом или серебром, а эфес и ножны богато украшались. Процесс выплавки стали с добавлением углерода был еще неизвестен, и различные регионы славились выплавляемым металлом в зависимости от природных свойств местной руды. Разумеется, большое влияние на качество готового изделия оказывало профессиональное искусство мастера-оружейника, и оружие работы известных мастеров ценилось весьма высоко.

В «Саге об Олафе Трюггвасоне» мы читаем: «Король Ательстан дал ему меч с рукоятью и перекрестьем из золота, но клинок превосходил их; этим клинком Хакон разрубил мельничный жернов до отверстия в центре… Лучшего меча Норвегия еще не знала».

Самые знаменитые клинки получали собственные имена. Являясь сами по себе великолепным оружием, они еще делили и славу своих отважных и искусных во владении оружием хозяев. Многие клинки, как считалось, были наделены магическими свойствами; они либо «ковались богами», либо получали такие свойства от заговоров и ритуалов во время ковки, а порой и от нанесенных на них тайных знаков. Наиболее знаменит был, пожалуй, легендарный Тирфинг, меч Сигурлами, сына Одина. По свидетельству автора саги, он сиял ярче солнца, поражал врага, едва был вынут из ножен, и всегда приносил победу своему владельцу. Некоторые клинки получали имена в честь того или иного присущего им качества. Меч Ательстана, которым Хакон рассек жернов, звался, разумеется, Квернбит, то есть «Гроза жерновов». Король Магнус имел меч с перекрестьем из моржового клыка и крытой золотом рукоятью, звавшийся Легбит, или «Гроза ног».

«Храунгвид сказал: «Я сеял смерть и разрушение тридцать три года, зимой и летом, я сражался в шестидесяти битвах, выиграв большинство из них; меч мой зовется Бринтвари, и он никогда не тупился».

Мы можем сомневаться в сверхъестественных свойствах этого знаменитого оружия, но его психологический эффект мог быть весьма значительным. Торнстену Викинсону был вручен меч: «Имя его было Ангрвадил, и победа всегда следовала за ним. Отец мой взял его у убитого им Бьёрна Синезубого…» Позже Викинсону пришлось вступить в бой с неким Хареком.

«Когда Викинг обнажил его, словно блеснула молния. Харек, увидев это, произнес: «Я никогда не стал бы сражаться с тобой, знай я, что у тебя есть Ангрвадил… какое несчастье, что наша семья лишилась его». И в этот момент Викинсон снес голову с плеч Харека и разрубил его надвое, от плеч и до ног, так что после этого удара меч вошел в землю по рукоять» («Сага о Торнстене Викинсоне»).

У нас нет возможности судить об относительности достоинств Викинсона и Харека как фехтовальщиков, но совершенно ясно, что в самый критический момент последний больше думал об утрате семейного достояния, чем о самозащите.

В периоды мира существовал обычай носить мечи, перевязанные ремешком, называвшимся «лента мира». Этот ремешок обвивал ножны и проходил через эфес, так что его надо было предварительно снять, чтобы обнажить меч. Кроме того, что это было признаком цивилизованности и вежливости, в обществе скорых на руку воинов обычай этот служил также предотвращению ненужных осложнений.

Широкое распространение в качестве оружия получили и боевые топоры, которые часто тоже украшались золотом или серебром. Топоры эти имели различную форму и размеры, некоторые из них делались с очень широким лезвием. Такие топоры имели длинную рукоять, чтобы, сражаясь, можно было держать их обеими руками. Копья тоже разнились по типам – некоторые служили только в качестве метательного оружия, другие больше напоминали алебарду, третьи использовались как тяжелое колющее оружие. Острия некоторых видов дротиков имели зазубрины. У колющих копий, разумеется, не было никаких приспособлений для того, чтобы затруднить их извлечение из раны. Отдельные разновидности этого оружия имели острия 15 и более дюймов в длину. В отрывке из «Саги Егила», повествующей о крупном сражении при Брунанбурге, приводится описание одного из типов колющего копья, применяемого как тяжелое орудие для пробивания доспехов: «…у него (Торольфа) также было в руке копье, наконечник которого имел в длину четыре фута, а острие было четырехгранным, нижняя же часть наконечника расширялась, переходя в длинное гнездо с толстыми стенками, куда вставлялось древко копья. Древко же не превышало в длину человеческой руки, но было очень толстым. В гнезде для насадки имелся штифт, а все древко оковано было железом».

Длинные и тяжелые наконечники копий использовались как для нанесения колющих ударов, так и для оглушения.

«Торольф, держа копье обеими руками, бросился вперед, разя им направо и налево, как дубиной. Воины врага разбегались перед ним, но он многих поверг на землю. Так он проложил себе путь к знамени Хринга, и ничто не могло противостоять ему. Он сразил воинов, стоявших у знамени, и перерубил древко. Затем он ударил копьем в грудь ярла (предводителя), пробив насквозь кольчугу его и грудь, так что острие копья вышло между лопаток. Он поднял тело ярла на копье над своей головой и воткнул древко копья в землю. Ярл испустил дух на копье, на виду у врагов и друзей».

Из всего множества норвежских копий до нашего времени сохранились только наконечники, но случайные находки в болотах или могильниках позволяют нам восстановить их внешний вид. Известная находка в болоте у селения Вимозе содержала свыше тысячи наконечников, но только пять полностью сохранившихся копий. Это сохранившееся оружие достигало в длину от 6,5 до 11 футов.



Норвежские луки делались из дерева: из вяза или, намного реже, из тиса – и обычно имели длину около пяти футов. Стрелы различались по длине, в зависимости от веса и размера лука. Древки стрел, найденных в болоте под Торсбъёргом, варьировались по размеру от 26 до 35 дюймов, имея при этом около полудюйма в диаметре. Самые длинные предназначались для значительного по размерам лука, причем тетива, по всей видимости, оттягивалась до самого уха, как это делали и английские лучники более поздних времен.

Норвежцы, ценившие поэзию и искусство стихосложения наравне с воинским искусством, дали много поэтических названий своему оружию и защитному вооружению. Так, мечи именовались, помимо прочего, «блеск битвы», «волк раны», «ненавистник кольчуг», «язык ножен», «огонь щита».

Копья получают в сагах поэтические имена – «трость Одина», «летучая змея», «летящий дракон раны». Боевые топоры, многие из которых были ужасным оружием – с широким лезвием, великолепно сделанные и украшенные, – превращались в поэтических строках в «ведьму шлема», «грозу щитов».

Стрелы именовались «градом битвы», «птицею лука», «летящим древком» и многими другими подобными названиями. Свои, порой весьма вычурные, имена имели и щиты: «укрытие битвы», «сеть для стрел», «стена битвы», «крыша жилища Одина». Brynjas получали такие имена, как «кафтан битвы», «камзол Одина», «волк копий», «вязанье войны» и др.

И совершенно естественно, что столь либимые викингами драккары тоже получали в сагах поэтические имена: «Олень прибоя», «Морской конь», «Сани морского короля», «Чайка фьорда», «Ворон ветра», «Морская цапля» и др. Само же море именовалось как «страна кораблей», «дорога морского короля», «ожерелье суши»; а ветры и шторма становились «убийцами кораблей», «волками парусов», «уничтожителями лесов» и т. п. Такими аллюзиями пересыпаны тексты саг, создавая специфическую смесь поэзии и варварства, в точности соответствуя природе викингов той отдаленной эпохи.

Физическая сила и искусство обращения с оружием, естественно, были весьма значимым фетишем для скандинавов, как и для всех полуварварских народов. Нет ничего удивительного в том, что в цивилизации, где физическая сила в большинстве случаев знаменовала собой право и где сила человека и искусство в обращении с оружием в значительной степени определяли его положение в обществе, воинская подготовка и атлетические упражнения занимали значительную часть времени подростка. Скандинавы взрослели очень рано, как и большинство людей тех лет. Шестнадцатилетний юноша уже вполне мог считаться испытанным воином.

Норвежцы, как представляется, обожали соревноваться только ради славы, хотя во многих состязаниях и устанавливались определенные награды. Саги буквально переполнены различными описаниями (весьма нудными, надо признаться) знаменитых прыжков или выстрелов либо повествованиями о необычайных соревнованиях в силе. Даже предполагая некоторые преувеличения, нельзя не признать, что они создают представление о чрезвычайно мужественном и стойком народе, привыкающем с колыбели переносить трудности и постоянно готовом к сражениям. Одновременно стремились не пренебрегать разносторонним развитием личности. Хотя человек мог оставаться незнакомым с чтением, письмом и счетом (да эти таланты, как правило, были ему и не нужны в жизни), хорошо воспитанный норвежец из хорошей семьи должен был быть в состоянии подыграть себе на арфе, распевая под ее звуки песню, которую он тут же сочинил по тому или иному случаю. Он также должен был знать на память длинные отрывки из различных саг, уметь играть в шашки и шахматы, загадывать и отгадывать сложные загадки, которые составляли, похоже, любимую забаву этого народа.

Бег наперегонки, скалолазание, прыжки, плавание и борьба были чрезвычайно популярны. Даже игры с мячом изобиловали такими жестокостями, что могли удовлетворить самых кровожадных зрителей. «…Игра была очень жесткая, и к вечеру шестеро из людей Страндира были мертвы, из людей же Ботна никто не пострадал; когда же стемнело, обе команды разошлись по домам».

Имеются в сагах и упоминания о менее жестоких ежедневных упражнениях. «…И на следующее утро братья занялись игрою в мяч и провели за нею весь день; они грубо толкали людей, и те грохались на землю, а кое-кого избивали. К вечеру у трех игроков были сломаны руки, а многие были искалечены…»

Даже невинные на первый взгляд развлечения вроде перетягивания каната могли закончиться серьезными травмами. «Король сказал: «Завтра в этом зале мы будем перетягивать над огнем очага овечью шкуру…» Король повелел принести им шкуру. Они стали тянуть ее каждый на себя изо всех сил, едва спасаясь от падения в огонь… Хьёрд сказал Хастиги: «Погоди, сейчас я потяну изо всех сил, и ты не долго проживешь». – «Проживу», – ответил Хастиги. После этих слов Хьёрд со всей силы дернул шкуру, и втянул Хастиги в огонь, и набросил шкуру на него; потом прыгнул ему на спину, а затем пошел к своей скамье…» («Сага о Хьялматере и Ольверсе»).

Плавание, так же как и бег и прыжки, часто происходило в полном воинском снаряжении.

«Затем он (Эгиль) взял свой шлем, меч и копье; он отломил древко копья и бросил его в воду; он завернул свое оружие в свой плащ, сделав из него сверток, и привязал его за спиной. Он прыгнул в воду и поплыл через залив к острову» («Сага об Эгиле»).

Разумеется, главным достоинством воина было его искусство в обращении с оружием. «Сага о Трюггвасоне» повествует о великом короле Олафе[1] следующее: «Король Олаф во всех отношениях, кто бы ни говорил о нем, был величайшим в Норвегии знатоком оружия, он был самым искусным и самым сильным воином, и много повествований о его искусстве было записано… Он мог одинаково искусно сражаться обеими руками и бросать два копья зараз».

Про него также рассказывали, что он мог обежать вокруг драккара, ступая с одного весла на другое, которыми в это время продолжали грести, да еще при этом жонглируя тремя ножами. Сага полна описаниями великих подвигов короля, в которых он превосходит всех своих соперников в стрельбе, беге, плавании и скалолазании. Но и все великие военачальники и короли должны были побеждать в некоторых из этих видов единоборств – если бы они не были способны на такое, то быстро потеряли бы всякое уважение.

В большом почете было и метательное оружие, и в сагах мы постоянно встречаем повествования о выдающихся бросках дротиков и о стрелах, пущенных так, что они расщепляли другие, уже сидящие в мишени. Деяние, аналогичное трюку Вильгельма Телля, упоминается в ряде повествований, а в одном из них место яблока даже занимает орех.

Одинаково свободное владение мечом и копьем любой рукой было весьма полезным достоинством – неожиданный переброс меча из одной руки в другую часто приводил к решающему результату во время боя. «Сага о Фаеринге» повествует о некоем Зигмунде, который «показал свое искусство. Он подбросил свой меч в воздух и перехватил его левой рукой, перебросив щит на правую руку, и ударил Рандвера мечом, отрубив ему правую ногу ниже колена».

Подобно всем людям, находящимся на подобной ступени развития и культуры, норвежцы не сразу пришли к пониманию необходимости определенного строя для успешного сражения. Целью каждого честолюбивого воина было прослыть искусным бойцом. Как указывает один из авторов саг, это было нелегкой задачей среди людей, «одинаково храбрых и безрассудно играющих своими жизнями, искусно владеющих оружием».

Но уже начинало появляться что-то вроде общественного мнения, и случалось так, что местная знаменитость по части владения оружием становилась также и местной головной болью и порой была вынуждена искать себе место где-нибудь в не обжитых еще районах, предпочтительно в далекой Гренландии, подальше от доведенных до бешенства соседей.

«Во времена Хакона, приемного сына Ательстана, жил в Норвегии Бъёрн-Буян, который был берсерком[2]. Он странствовал по всей округе и вызывал воинов на поединок, если они противоречили ему» («Сага о Гисли Сурссоне»).

«В стране (Норвегия около 1050 г.) считалось позорным явлением, что пираты – к этому времени слова «пират» и «викинг» стали считаться синонимами – и берсерки могут спокойно разгуливать везде, где хотят, и вызывать почтенных людей на дуэль, где ставкой бывают их деньги или их женщины, причем в случае смерти не платился никакой штраф. Многие из вызванных лишились денег и получили таким образом бесчестье; другие же лишились жизней. По этой причине ярл Эйрик запретил все дуэли в Норвегии и объявил всех разбойников и берсерков – возмутителей спокойствия – вне закона» («Сага о Греттире Сильном»).

Самыми ужасными воинами были берсерки (те, кто в бою сбрасывал все доспехи и сражался без serk, нательной кольчуги). Эти отважные воины, похоже, имели обычай при виде врага впадать в своего рода бешенство. Они завывали, изо рта у них шла пена, они кусали край своего щита и вводили себя в нечто вроде безумия, при котором они начинали считать себя – и их враги тоже – неуязвимыми. В какой мере эта ярость берсерка была истинной, а в какой – своего рода игрой, сказать невозможно. В любом случае психологический эффект оставался тем же самым. Безусловно, существует горячка боя, «кровавый туман», который в пылу битвы застилает сознание отдельных людей и придает им силы совершать такие поступки и переносить то, что в обычном состоянии они никогда бы не совершили. С другой стороны, мы узнаем из саг, что такая ярость порой охватывала берсерков без всякой видимой причины. Повествуя о двенадцати братьях, бывших берсерками, «Сага о Херварере» сообщает: «У них было заведено так, что когда они были только среди своих людей и когда они ощущали, что их охватывает неистовство берсерков, то они выходили на берег и сражались с большими камнями и деревьями, чтобы эта их ярость не обратилась на их друзей».

О двух берсерках, сопровождавших ярла Хакона, говорилось, что, «когда они приходили в ярость, они теряли свою человеческую природу и становились подобными богам; они уже тогда не страшились ни огня, ни железа, хотя в обычной жизни с ними вполне можно было иметь дело, если только не злить их».

Было ли бешенство берсерка вызвано неожиданным выбросом адреналина, или же это был искусный прием, нечто вроде психологической войны, но в конечном результате редко какой смельчак мог устоять против него. С другой стороны, как нам представляется, в ходе дуэли – если только противник перед началом поединка не был намеренно разъярен – преимущество всегда находилось на стороне хладнокровного, собранного фехтовальщика, а не того, кто пребывал в состоянии кусания щита. Как бы то ни было, берсерки считались опаснейшими соперниками, а знать и цари всегда старались иметь их в числе своих сторонников.

Постоянных армий у викингов, разумеется, не существовало, но каждый влиятельный землевладелец и знатный человек держал при себе столько воинов-дружинников, сколько мог себе позволить. Воинские качества таких дружин варьировались в зависимости от репутации и влияния их вождя. Знать и цари, знаменитые своими подвигами и щедростью, набирали лучших бойцов со всей Скандинавии. В залах их домов дружинники проводили зимние месяцы в пирах и празднествах, а с наступлением весны отправлялись в набеги или шли сражаться.

Естественным образом, прибытие нового воина далеко не всегда служило поводом к радости уже привыкших к своему положению героев. Ревность и заносчивость становились причиной многих поединков, и вождям и царькам приходилось зачастую силой удерживать своих дружинников от того, чтобы те не поубивали друг друга.

Когда же происходила формальная дуэль, то она могла быть одного из двух видов: в которой не существовало никаких правил и которая проводилась по строгим правилам. В дуэли первого вида каждый из противников мог сражаться любым оружием, которое он выбрал, и пользоваться своим щитом. Во втором виде дуэли было принято, чтобы перед каждым из участников его друг держал щит. В отдельных случаях (а правила, как можно предположить, постепенно менялись) было позволено использовать до трех щитов. Когда первый из них приходил в негодность, сражающийся брал второй щит и т. д. Поле, на котором происходил поединок, было ограниченным. Дуэль, как это описано в «Саге Кормака», проводилась на пространстве, в центре которого помещался плащ.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

«Таков закон поединка, что плащ должен находится в 3 метрах от одного конца до другого, с петлями по углам, в которые должны быть вбиты колышки… Вокруг плаща должны быть начерчены три квадрата, каждый из них по 30 сантиметров в ширину. Снаружи квадратов следует разместить четыре лунки, называемые ореховыми лунками; и поле, огражденное таким образом, называется ореховым полем.

Каждый человек должен иметь три щита, и, когда один щит станет бесполезным, он может стать на плащ, даже если до этого он на него не вставал, и после этого защищать себя своим оружием.

Тот, кто был вызван, должен нанести удар первым. Если один из сражающихся будет ранен так, что кровь упадет на плащ, он не обязан продолжать поединок. Если кто-то из сражающихся станет одной ногой за пределами ореховой лунки, то будет считаться, что он отступил; а если он ступит туда обеими ногами, то будет считаться убежавшим. Один человек должен держать щит перед каждым из сражающихся. Тот, кто получит больше ран, должен заплатить компенсацию за освобождение от схватки в размере трех марок серебром».

«Торгилс держал щит перед своим братом, а Торд Арндисарон перед Берси, который ударил первым и расколол щит Кормака. Кормак ударил Берси таким же образом. Каждый из них разрубил по три щита своего противника. Затем был черед удара Кормака, он ударил, но Берси отвел удар своим Хфитингом. Скофнунг отрубил кончик клинка, и этот кусок упал на руку Кормака, ранив того в палец, и кровь из пальца оросила плащ. Поэтому судьи вмешались и не позволили им продолжать схватку. Кормак сказал: «Не много славы обрел Берси из-за того, что произошло со мной, думаю, сейчас мы разойдемся».

Из этого отрывка становится ясно, что поединок отнюдь не обязательно должен был закончиться смертью одного из участников. Все это действо имело вполне законный характер. Также (и это весьма важно) победитель не считался виновным в причиненном противнику ущербе и не должен был платить никакой «цены крови» – виры (штрафа). Более того, как повествует «Сага об Эгиле»: «…если он будет побежден, то у него будет взято все его имущество, а тот, кто убил его, получит все его в наследство».

Многие из смертей, описанных в сагах, могут быть определены как преднамеренное убийство. И здесь снова на ум приходят параллели между Скандинавией тех дней и американским Диким Западом. Ведь все эти рыцарские обычаи, вроде: «Доставай свой револьвер, мерзкий вор, и мы посмотрим, кто из нас прав!» – являются сплошной выдумкой Голливуда. Если отпетые убийцы времен Дикого Запада (возведенные в ранг идолов американскими подростками) намеревались убить человека, то они убивали его без всяких выкрутасов вроде вызовов. А если их жертва еще и проявляла беспечность, держа руки в карманах и стоя к ним спиной, то тем лучше.

Во времена викингов подобные убийства – многие оправданные обстоятельствами – обычно вызывали цепную реакцию кровной мести, по сравнению с которой родовая вражда горцев из Кентукки выглядит просто милым воскресным чаепитием добрых соседей. Подобная родовая вражда была обычным делом в большинстве варварских и полуцивилизованных племен, и, чтобы избежать ужасных убийств – и потенциальной опасности для всего племени в результате уменьшения его численности, – в большинстве таких обществ существовала система выплат «кровных денег», возведенная в ранг закона и тщательно проработанная в зависимости от статуса убитого или раненого и степени причиненного ему ущерба.

В среде норманнов законы эти, регулирующие уплату штрафа, были одними из самых подробно прописанных. Ранение или убийство сразу же становилось делом всего рода; и уплата штрафа или же продолжение вражды зависели только от решения его членов.

Последствия убийства поставленного в Исландии вне закона Греттира Сильного Торнбъёрном Англом являются примером того, сколь далеко могли зайти родственники в желании смыть оскорбление кровью. Брат Греттира, Торстейн, живший в Норвегии, был тихим и скромным человеком, обладавшим изрядной собственностью. Торнбъёрн отправился было в Норвегию, но, опасаясь мести, добрался до Миклегарда (Константинополя), где и нанялся на службу к императору Византии. Прослышав об этом, Торстейн раздал все свое имущество родственникам и последовал за убийцей. Он также нанялся в варяжскую гвардию – знаменитый отряд выходцев из Скандинавии и Северной Англии, составлявший личную охрану восточного императора, и при первой же возможности убил Торнбъёрна мечом Греттира, которым убийца совсем еще недавно похвалялся.



После этого Стурла Законник должен был признать, что единственной причиной, по которой три тинга[3] запомнили Греттира лучше, чем всех других поставленных ими вне закона, явилось то, что он был отомщен в Миклегарде – «чего еще никогда не случалось ни с одним исландцем».

Достаточно распространенной была ситуация, когда одна из сторон, вынесших свой спор на решение тинга, оставалась недовольна результатами арбитража и организовывала заговор, начиная этим новую кровавую цепь убийств. Несмотря на то что норвежцы в избытке располагали законами на все случаи жизни, у них отсутствовал механизм приведения их в исполнение. Знаменитые тинги, хотя и представляли собой значительный шаг вперед по пути к самоуправлению народа, отнюдь не были идеальны в своей практике, так что порой справедливость олицетворял тот, кто являлся на это сборище, ведя за собой наибольшее число вооруженных сторонников. Поэтому каждый человек привыкал к тому, что он в любую минуту должен быть готов постоять за себя с оружием в руках. И даже самые миролюбивые из скандинавов, доведенные до отчаяния жадными соседями или чересчур властным царем, были вынуждены порой снимать оружие со стены своего дома. Это упорное стремление к независимости, соединенное с почти всеобщим владением оружием, и делало скандинавов такими опасными соперниками на поле брани.


Тяга норвежцев к оружию и воинственным потехам находилась в полном соответствии с их религиозными верованиями. Как и можно предполагать, это была воинственная вера, не чуждающаяся вероломства и кровопролития, и в ней царили боги-воины и облаченные в шлемы и доспехи девы. Самой завидной долей для воина считалось пасть на поле брани, над которым реяли девы-валькирии, выбирающие самых достойных из павших. Этих дев-воительниц в полном воинском снаряжении великий Один посылал на каждое сражение с тем, чтобы они выбрали среди павших тех, кто был достоин вечно пребывать в Валгалле. Здесь, в жилище Одина, в чертогах для избранных героев («val» значит «избранный») могучие воины проводили время в пирах и богатырских забавах, а прекраснейшие валькирии прислуживали им. Вплоть до вечера богатыри сражались друг с другом, но с наступлением темноты раны их исцелялись, и победители вместе с павшими садились за пиршественные столы. Во время Рагнарока – последнего сражения, когда сами боги будут сражаться против сил зла, когда с цепи будет спущен ужасный волк Фенрир, когда весь мир погрузится в хаос крови и огня, – эти герои с обнаженным оружием тоже ринутся в бой под знаменем Одина.

Пятьсот сорок дверей,

Мне помнится, есть в Валгалле:

Восемьсот героев разом выходят через них,

Когда они идут на бой с волком.

В норвежской религии было нечто общее с фатализмом ислама. Три норны, которые сидят, свивая нити судьбы, у подножия мирового ясеня Игдразил, правят жизнью людей и богов. Они символизируют прошедшее, настоящее и будущее.

И вышли три девы,

Знающие многие мудрости,

Вышли они из зала,

Стоявшего под древом:

Одна из них звалась Урд,

Другая – Верданди,

И третья Скулд.

Они вырезают руны на деревянных плитках,

Они избирают судьбы,

Они дают законы детям людей,

Они выбирают судьбы людям,

И они же внесли хаос

В мир золотого века богов.

В мире все предопределено, и считалось, что человеку не подобает сражаться против своей судьбы. Для воина было постыдным мирно окончить свой век в постели. И многие из состарившихся вождей шли на битву, чтобы иметь возможность умереть в бою, с оружием в руках и таким образом приобрести право занять место в Валгалле.

Немаловажную роль в поднятии боевого духа норвежцев играли поэты, или скальды. Эти барды часто сопровождали вождей норвежцев в их военных походах, так что их описание сражений или поведения того или иного воина отражалось в песнях и передавалось из уст в уста во всех странах Севера. Восхваление или поношение скальдами (которые и сами весьма часто бывали незаурядными воинами) могло создать или разрушить репутацию любого из участников похода. Сражаясь под взглядами этих людей, норвежцы прилагали все силы к тому, чтобы не допустить ни малейшего проявления слабости, о которой потом стали бы распевать вокруг бесчисленных очагов долгими зимними вечерами.

«Рассказывают, что король Олаф (1015–1030) накануне битвы при Стикластадире выстроил своих дружинников, а потом создал shieldburgh (подвижный заслон из щитов, носимых группой воинов-телохранителей), который должен был прикрывать его во время битвы и для которого он выбрал самых сильных и самых отважных бойцов. Затем он призвал своих скальдов и просил их во время битвы оставаться в пределах shieldburgh. «Вы будете находиться здесь, – сказал король, – и сами увидите, что будет происходить, и тогда вам не надо будет никакой саги, чтобы сложить свои песни!»

Человек, вся жизнь которого проходила в сражениях или в подготовке к ним и надежда которого на вечность после смерти зависела от его доблести в бою, обладал значительным преимуществом перед противником, который имел куда менее воинственный характер. Помимо незаурядных боевых способностей скандинавы располагали еще и преимуществом в маневренности, равной или лучшей военной организацией, дававшими им преобладание сил в точке главного удара. Их безжалостность и ярость в бою подавляюще действовали на противника (эффект, который, вероятно, был тщательно просчитан) – тем более что его боевой дух и без того уже был подорван повторяющимися победами норвежцев. Хотя мы мало знаем об их полководческом искусстве, их руководство на уровне отдельных сражений и набегов было превосходным. Оно опиралось на сплоченность, поддерживающуюся определенным уровнем товарищества и ответственности и опирающуюся на доверие к испытанному и находчивому предводителю.

Когда предпринимались походы против других скандинавов (между норвежцами, шведами и датчанами, как и между более мелкими племенами, постоянно происходили стычки), отряды воинов вели в бой их вожди. Эти отряды (sveiter) объединялись в более крупные подразделения, называвшиеся fylkings. Определенной, строго установленной численности воинов для таких отрядов не существовало. Каждый fylking имел свой собственный стандарт. Единственным боевым строем, применявшимся очень часто, был svinfylking, или строй «свиньей», то есть треугольником или клином, в вершине которого находились самые лучшие воины.

Король Олаф накануне битвы при Стикластадире (1030) обратился к своим воинам со следующими словами:

«У нас большое и отличное войско. Сейчас я хочу рассказать вам, как я задумал построить моих воинов. Я хочу держать мое знамя в центре войска, а за ним будет следовать моя дружина… слева от него будет стоять Даг Хрингссон и те люди, с которыми он пришел к нам. У него будет другое знамя. Слева от моего fylking будут стоять люди короля Швеции… у них будет третье знамя. Я хочу, чтобы мои люди держались воедино, чтобы друзья и родственники стояли рядом, поскольку они знают каждый друг друга и будут защищать друг друга как можно лучше.

Чтобы отличать своих людей в бою, мы нарисуем на наших шлемах и щитах знак войны, а именно – святой крест белой краской.

Нам придется выстроиться в редкую шеренгу, поскольку нас меньше, а я не хочу, чтобы они окружили нас.

Теперь же организуйтесь в sveite. Затем sveiter будут объединены в fylkings, и каждый воин должен будет знать свое место и держать в голове направление на знамя, к которому он принадлежит…» («Сага об Олафе Святом»).

Воины, сражавшиеся в тесном строю, шли в бой плечом к плечу, так что их щиты образовывали сплошную стену. Такая стена из щитов, shieldburgh, применялась также и при обороне, когда воины смыкались в плотный круг вокруг знамени.

В 1066 году король Норвегии Гаральд Гардрада провел крупное сражение при Стамфорд-Бридже против Гарольда Английского.

«Гаральд водрузил свой стяг, «Разоритель земель», и выстроил свою дружину, и организовал строй (fylking) длинным, но тонким; затем он завел фланги строя назад, так что они соединились один с другим, и получился широкий плотный круг; со всех сторон его прикрывали щиты, и также щиты сверху. Строй был выбран таким потому, что король знал, что конники врага будут наносить удары небольшими группами и тут же отступать; королевская же гвардия, отборные воины, находилась внутри этого круга, как и лучники, а также и ярл Тости со своими людьми. Затем король повелел ярлу выйти вперед и пребывать там, где будет нужнее всего. «Те из вас, кто стоит в строю в первых рядах, – сказал он, – должны упереть древки своих копий в землю, а острия направлять в грудь всадников, когда они будут стараться смять вас; те же, кто стоит за ними, должны целиться своими копьями в грудь коням; держите так копья, потому что вы не можете наступать; будем держаться так и не нарушим строй…»

Гардрада был опытнейшим воином. В своей первой битве он сражался на стороне своего брата короля Олафа при Стикластадире, когда ему было пятнадцать лет. Когда он пал в битве при Стамфорд-Бридже, ему уже было пятьдесят лет; за прошедшие тридцать пять лет он сражался во многих странах – «все это время тревоги и война были его забавой». География его походов весьма показательна для демонстрации размаха действий норвежцев: он и его приверженцы сражались в Африке, на Ближнем Востоке, на Сицилии, в Италии, Греции и Болгарии. Несколько лет он провел на службе у императоров Византии.

Выдержка из старой франкской летописи повествует о вторжении норвежцев в Испанию: «Норманны, пройдя по Гаронне вплоть до Тулузы, принялись безнаказанно грабить все окрестности по обоим берегам реки; один их отряд добрался до Галисии и там был уничтожен – частью высланными против них лучниками и частично случившимся штормом. Но другие, глубоко вторгшись в Испанию, вступили в долгие и жестокие сражения с сарацинами, однако в конце концов потерпели поражение и отступили».

Средиземноморское побережье Франции и Италии также подвергалось их нападениям: «Датские пираты совершили долгий вояж морем, поскольку они прошли под парусами между Испанией и Африкой, вошли в Рону, разграбили много городов и монастырей и обосновались на острове, который называется Камарга».

Несколько позже эти же самые датчане проследовали в Италию и разграбили там несколько городов, в том числе Пизу.

Небольшие отряды викингов обычно избегали нападать на обнесенные крепостными стенами города и селения, однако, если силы норманнов были значительны, а добыча, по их мнению, могла быть обильной, они были способны на основательную и длительную осаду. Примером такого рода действий может служить нападение на Париж – его осада продолжалась с небольшими перерывами с ноября 885 по май 887 года. Силы вторгшихся норманнов были весьма значительны: «Семьсот судов под парусами и неисчислимое множество более мелких судов…»

Нападавшие, по всей видимости, были прекрасно знакомы с осадными приспособлениями своего времени: «Затем датчане соорудили, к изумлению всех видевших это, три огромные осадные машины – сущих монстров, о шестнадцати колесах каждый, сделанные из громадных дубов, связанных вместе, и под каждым был подвешен таран, укрытый под высокой крышей, внутри и по бокам которого могло укрыться, как говорят, по шестидесяти человек в шлемах».

Для защиты себя от стрел и камней осажденных норманны применяли передвижные укрытия и навесы. «Из шкуры, снятой с холки и хребта молодых бычков, датчане затем сделали около тысячи передвижных укрытий, каждое из которых служило для прикрытия четырех или даже шести человек».

Штурм города с использованием подобных укрытий описывается таким образом: «…они пошли на приступ, согнув спины под луками (то есть под стрелами, выпущенными из луков парижанами), за их спинами крепились луки, полные стрел, их мечи закрывали собой землю, их кожаные укрытия скрыли от взглядов Сену; тысячи свинцовых шариков взвились в воздух и, подобные граду, пали на город, а мощные катапульты обрушили камни на башни, которые прикрывали мост».

Подобно многим фортификационным сооружениям в Западной Европе в те времена, башни эти были сделаны из дерева, и, естественно, викинги попытались поджечь их: «Их грозные орды безуспешно пытались забросать хотя бы один ров или разрушить башню тараном. Разозленные тем, что им не удается разбить нас в открытом поле, норманны взяли три из своих самых больших судов, быстро наполнили их целыми стволами деревьев, даже и с листьями, и подожгли их. Восточный ветер погнал эти суда, испускающие пламя, и викинги с помощью тросов стали подтягивать их вдоль берега, стараясь разрушить мост и поджечь башню…»

Другой прием был применен во время одного из многих штурмов Лондона. Деревянные мосты, переброшенные через Темзу, «были столь широки, что на каждом из них могли свободно разъехаться две телеги. На мостах имелись борта выше роста человека, а под мостами сваи, которые были вбиты в дно реки. Во время штурма вся дружина стояла на мостах и обороняла их».

В период этой осады Лондона город находился в руках данов – Олаф Норвежский помогал Эзелреду[4] обрести трон.

«У Олафа были большие щиты, сделанные из ивняка и мягкого дерева, которые были соединены вместе так, что образовали плетеный дом, которым и накрыли сверху суда. Это укрытие покоилось на стояках столь высоких, что давало возможность стрелять из-под него и выдерживало удары камней, брошенных на них сверху. Когда его воины были готовы, они сели в лодки и принялись грести вверх по реке; но, когда они подошли ближе к мостам, они были обстреляны с них, потом с мостов принялись бросать такие большие камни, что ни щиты, ни шлемы не могли защитить от них; так что суда их были изрядно повреждены и многим пришлось отступить. Но Олаф и норманны, бывшие с ним, смогли укрыться под мостами, и привязали там канаты за опоры мостов, и принялись изо всех сил грести вниз по течению. Опоры мостов были вырваны из дна реки и не могли больше поддерживать мосты. Потому как на мостах плотно стояли вооруженные воины и еще там было много тяжелых камней и оружия, то опоры мостов сломались, и мосты вместе с множеством воинов на них рухнули в реку; и лишь немногим удалось добраться до берега и спастись».


Древние скандинавы значительно отличались друг от друга – в одном отряде могли собраться отъявленные дикари из какого-нибудь богом забытого залива на Балтике, члены же другого могли несколько лет прослужить в Константинополе, самом космополитическом городе мира. Не были они и все поголовно варварами в своем общении с неприятелем. Приведенный ниже отрывок взят из «Саги о Орваре Одде». (Следует полагать, что эти законы были применимы только к набегам на других скандинавов. Достаточно трудно соотнести кодекс поведения Хьялмара с принятыми в среде викингов военными обычаями.)

«Хьялмар сказал: «Я не буду придерживаться каких-либо других законов викингов, чем те, которые были у меня до этого». Одд ответил: «Когда я их услышу, тогда и буду знать, подойдут ли они мне». Хьялмар сказал: «Во-первых, я никогда не буду есть сырого мяса, как не будет делать этого ни один из моих воинов, хотя у многих людей в обычае носить мясо у себя под одеждой, а потом называть его приготовленным; так есть подобает скорее волкам. Я никогда не буду грабить торговцев или boendr (землевладельцев), разве что когда я буду идти походом на врага и мне надо будет кормить моих людей, но и тогда я заплачу за все взятое полной мерой. Никогда я не буду грабить женщин, даже если окажется, что они владеют большим богатством, и никогда не возьму женщину на борт своего судна против ее воли; а если кто из моих воинов возьмет ее против воли, то поплатится за это жизнью, кто бы он ни был».


Скандинавы во времена викингов редко строили каменные жилища. Даже королевские покои и дома были деревянными. Огонь был естественным и любимым оружием, и сжечь дом или залу вместе с его владельцем и домочадцами было вполне заурядным делом. Вообще было принято позволять спастись женщинам, детям и слугам, а порой и членам семьи, не вовлеченным в родовую вражду. У остальных же выбор был небогат: сгореть заживо или задохнуться в дыму либо же пасть от мечей, выбравшись наружу.

«Часовые Торольфа сидели в доме, пируя, и никто не стоял на страже. Король (Гаральд Гарфагар, «Прекрасноволосый») окружил со своими людьми зал, затем они издали военный клич и протрубили в королевский рог. Когда Торольф и его люди услышали это, они бросились к оружию, поскольку у каждого оно висело за спиной. Король, стоя у входа в залу, прокричал, что женщины, подростки, старики, рабы и крепостные должны выйти из дома. Сигрид, жена Торольфа, бывшая в доме, вышла из дома… Король сказал своим людям: «Вы должны поджечь залу; я не хочу потерять своих людей, сражаясь с теми, кто выйдет наружу, потому что я думаю – они побьют многих из нас, выйдя наружу, хотя их и меньше, чем нас. Затем зала была подожжена, и огонь быстро охватил ее, потому что дерево было сухое, стены просмолены, а крыша крыта берестой. Торольф велел своим людям сорвать обшивку стен, забраться на потолочное перекрытие и выломать наружную стену. Им удалось расшатать одну из стенных опор и развалить стену так, что открылся выход наружу. Торольф вышел первым, затем Торгилс Гьялланди («Громкоголосый») и все остальные, один за другим. И началась жестокая битва…»

Из «Саги о Ньяле», одной из самых знаменитых исландских саг, мы узнаем о том, что происходило дальше.

«Флоси сказал: «Я предлагаю тебе, бонд Ньяли, выйти из дома, потому что ты не заслужил того, чтобы быть сожженным». Ньяли сказал: «Я не выйду отсюда, потому что я уже старик и не смогу отомстить за своего сына, а жить с позором не хочу». Флоси сказал Берторе: «Ступай отсюда, женщина, я не хочу сжигать тебя». Бертора ответила: «Я вышла за Ньяла молодой девушкой и обещала ему разделить все, что нам суждено». С этими словами они вернулись в залу…»

Более приятный обычай, который обозначает для нас отношение норвежцев к войне, заключался в том, что поле для сражения обозначалось и назначалось время для сражения. Также было принято воздерживаться от грабежа и разбоя до начала сражения.

«Закон короля Хейдрика был таков, что если войско врагов войдет в пределы его страны и король страны назначит поле для сражения и укажет время, то викинги не должны заниматься грабежом до того, как битва начнется».

Подобное отношение к войне, скорее напоминающее дуэль, типично для примитивных воинственных племен – любящих войну саму по себе. Такая война не является «продолжением политики» – скорее это просто изрядная потасовка, на которую настоящие мужчины идут в отличном расположении духа, как на праздник.

Когда встречались враждебные отряды викингов или их суда, то на копье или мачте поднимался красный щит в знак войны. Напротив, белый щит служил знаком мира или, по крайней мере, переговоров. Другим древним обычаем был бросок копья или выстрел из лука поверх голов противника. Этим жестом воины посвящались Одину, он также служил знаком к началу битвы. Знаком к началу сражения был также трубный звук горнов.

Традиционным способом призыва жителей данной местности на борьбу с врагом был объезд ее вестником со стрелой войны.

«Если вестник несет известие о начавшейся войне, он должен донести железную стрелу до самых дальних границ своей страны. Стрелу эту доставляют lendirmen (lendirman, или landman, был местным официальным уполномоченным и знатным человеком, нечто вроде английского «рыцаря графства» Средних веков) и везут на борту судна с экипажем, который гребет не переставая день и ночь (то есть без всяких остановок). Каждый человек, в дом которого заносится стрела войны, считается призываемым в бой и через пять дней уже должен быть на борту судна. Если кто-то решит тихо отсидеться дома, он считается вне закона, будь то theng (благородный человек) или thrall (раб или крепостной)».

С уверенностью можно сказать, что большая часть скандинавов никогда не выбиралась за моря, окружающие их страну. Они жили на своей земле, ловили рыбу, охотились, растили урожай, воспитывали детей, точно так же, как и большинство населения в обществах с сельскохозяйственным и мореходным укладом жизни; и занимались всем этим многие века. Но их тесное знакомство с морем за эти столетия научило их конструировать и строить суда, способные плавать в суровых северных водах, заходить на веслах в длинные фьорды и речные устья или идти под парусом, когда порывы северного ветра делали греблю невозможной.

Самый распространенный тип судов древних скандинавов – драккар викингов – подробным образом описан в других источниках. Те, кто поклонялся Одину, верил в то, что для умершего лучше отправиться в последнее странствование, будучи погребенным под курганом, чем быть помещенным в свой любимый драккар в компании своих мертвых дружинников (вместе с изрядной долей награбленной ими добычи) и, объятым пламенем, выйти в открытое море. Именно захоронения в курганах, где вместе с покойным погребались и его драккар, и его личные вещи, стали для нас основным источником сведений об их судах, на которых они не только разбойничали по всей Западной Европе и частично в Средиземноморье и Африке, но и колонизировали Исландию и Гренландию и даже добрались до самой Америки.

Драккар викингов представлял собой длинное узкое плоскодонное судно, имеющее значительный продольный прогиб (это значит, что его корпус резко поднимался вверх к носу и к корме). Эти суда на большей части корпуса были беспалубными, лишь у носа и кормы имелись небольшие помосты. Форштевень обычно заканчивался вырезанной из дерева головой дракона. Голова дракона часто выполнялась съемной и убиралась, когда драккар заходил в дружественную гавань.

Драккары норвежцев приводились в движение как парусом, так и веслами. Парус имел квадратную форму и делался из ткани, обычно из грубого шерстяного материала, хотя порой и из кожи. Очень часто парус расписывался красками либо делался из продольных полос ткани двух или более цветов. Порой какой-нибудь крупный правитель повелевал вышить на нем свой герб. Когда Сигурд Йорсалафари следовал на драккаре из Иерусалима в Миклегард (Константинополь), он, как рассказывали, потерял две недели попутного ветра, ожидая его перемены на такой, который бы позволил ему во всей красе продемонстрировать жителям Византии свои отделанные бархатом паруса.

Нам неизвестно, владели ли норвежцы искусством хождения под парусом и против ветра. Вполне возможно, что и владели. Долгий опыт мореплавания должен был научить их слегка разворачивать парус к носу или корме так, что они могли пусть медленно, но продвигаться вперед, даже если ветер был встречным. Для соответствующего разворота паруса использовались брус, к которому крепился нижний край паруса, и несколько тросов. С другой стороны, вполне понятно, что викинги далеко не полностью знали все возможности хождения под парусом, иначе бы они непременно несколько изменили как парусное вооружение, так и конструкцию своих судов. Для того типа судов, которые использовали викинги, был неизбежен значительный дрейф, поскольку квадратный парус эффективен только при попутном ветре.

Суда древних скандинавов делались двух основных типов – торговые суда (knerrir) и боевые драккары. О торговых судах мы располагаем лишь отрывочными сведениями; по отдельным упоминаниям о них в сагах можно заключить, что они были более короткими, имели более высокие борта (в одной из саг говорится, что «Ормен Ланге» – любимый драккар Олафа Трюггвасона имел такие же высокие борта, как и торговый кнорр) и могли лучше противостоять морским штормам.

«Хакон сказал, что моря, окружающие остров, трудно преодолеть из-за сильных ветров и волнения. «Вы не можете отправиться туда на драккарах, но я повелю построить для вас два корабля и дам вам опытных людей, чтобы управлять ими».

Суда этого типа вполне могли иметь палубу, и Бьёрн Лэнстром (в своей книге «Корабль») считает, что корабль имел прямые форштевень и ахтерштевень – в противоположность резко вздымающимся носу и корме драккаров.

Суда древних скандинавов, которые мы привыкли объединять одним словом – драккары, – для их владельцев подразделялись на несколько классов. Все они имели одинаковую форму и конструкцию и различались только размерами. Соответственно этому и число гребных весел было различным – суда-драконы приводились в движение самым большим числом гребцов. На судах самых мелких типов на каждое весло приходился один гребец, хотя для резкого ускорения хода судна к нему рядом на банку мог подсаживаться еще один гребец.

Один из самых известных кораблей викингов был найден в Гокстаде. Этот корабль, захороненный в кургане вместе со своим владельцем, был раскопан в 1880 году. Он представляет собой 32-весельное судно, имеющее в длину около 23,5 метра от носа до кормы и почти 5,2 метра в ширину по бимсу. Судно относится к типу малых судов – и все же его современная копия, построенная в 1893 году, пересекла Атлантику за двадцать восемь суток. Экипаж, совершивший этот переход, сообщил потом, что судно хорошо слушается руля и обладает отличными мореходными качествами. Во время перехода скорость порой достигала 11 узлов. В раскопанном в Гокстаде судне был погребен вождь крупного сложения – его рост достигал 6 футов 3 дюймов, а рядом с судном были найдены кости принесенных в жертву лошадей.

Отверстия для весел в бортах гокстадского судна отстоят друг от друга на 381/2 дюйма, и по этому расстоянию были вычислены приблизительные размеры других судов древних скандинавов. «Ормен Ланге», «Длинный змей», как упомянуто в сагах, имел 34 банки для гребцов (68 весел) и, по всей вероятности, достигал в длину 150 футов. В «Королевской саге» говорится, что его длина составляла 74 элла (122 фута) «на траве», то есть по килю. Пространства между банками назывались отсеками, и в каждом из них во время сражения размещалось по нескольку воинов. Отсеки делились на полуотсеки. В той же саге упоминается, что на «Длинном змее» в каждом полуотсеке размещалось по восемь человек, что в целом составляет более шестисот человек. Для подобного судна это слишком много, но очевидно, что у корабля на борту находилось максимально возможное количество воинов.

Норвежцы в разгар сражения использовали маневр лишь в малой степени. Сколько-нибудь систематического использования таранного удара мы предположить не имеем оснований – да и высокий закругленный нос корабля не очень-то делал такой таран возможным. По упоминаниям в сагах можно предположить, что по крайней мере один тип судов (jarnbardi) имел нечто вроде железного усиления носа или, быть может, металлические шипы на носу, но ничего подобного клювообразному подводному выступу греческих или римских судов не встречается. Перед боем суда, насколько нам известно, группировались в некое подобие эскадр, но сохранялось такое формирование недолго. Непосредственно перед битвой более крупные суда связывались вместе и образовывали нечто вроде боевой платформы. Во время боя воины могли переходить с одного судна на другое и усиливать те участки, где это было необходимо.

«Король Олаф протрубил в горн, давая сигнал, чтобы одиннадцать судов связались вместе. В центре был «Длинный змей», с одного борта от него «Короткий змей», а с другого – «Журавль», и еще по четыре судна по обе стороны от них…

Воины короля Олафа сразу же связали суда, как было сказано, но, когда король увидел, что они стали связывать форштевни «Длинного змея» и «Короткого змея», он громко воззвал: «Выдвиньте вперед большое судно, я не желаю быть позади всех своих людей в этом войске…»

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Драккар викингов. Чертеж показывает, как рулевое весло крепилось к корпусу. Ниже: блоки, ось уключины, черпак и нос драккара (реконструкция), найденного в Осберге, украшен орнаментом 1 – рулевое весло; 2 – блоки; 3 – ось уключины; 4 – черпак; 5 – нос

Затем Ульф Рыжий, знаменосец при стяге короля и воин на носу драккара, сказал: «Если «Змей» будет выдаваться намного вперед других судов, поскольку он больше и длиннее их, то воинам на его носу придется как следует потрудиться…»

В приведенном выше отрывке из «Саги Олафа Трюггвасона» рассказано о том, как король выстроил свои суда против намного превосходившего его в численности вражеского флота в своей последней знаменитой битве при Свольдере, в 1000 году. Вражеский флот – датчане, шведы и взбунтовавшиеся норвежцы – эскадра за эскадрой принялся наносить удары по строю судов короля Олафа (по всей видимости, вследствие нехватки места для маневра совместными силами). Как и предсказывал Ульф, «воины короля Свейна сбили свои суда в плотную линию по обе стороны от «Длинного змея», поскольку он находился намного впереди остальных судов короля Олафа…»

В морских сражениях широко использовалось метательное оружие.

«Тогда Эйнар Тамбарскелвир запрыгнул на борт «Длинного змея» и оказался на его корме в основном отсеке (возможно, пространство между изгибом ахтерштевня и первой банкой для гребцов. – Авт.) и выстрелил из лука, а он был лучшим лучником из всех воинов. Эйнар стрелял в ярла Эйрика, и стрела ударила рядом с ним в румпель, чуть выше головы ярла, и вошла до самого оперения…

Ярл же сказал воину, которого звали Финн… и был он самым великим лучником; и он сказал: «Подстрели-ка мне того юнца, что на корме».

И Финн выстрелил, и стрела попала прямо в лук Эйнара, когда тот натягивал тетиву в третий раз, и лук разлетелся на куски как раз посередине.

Тогда спросил король Олаф: «Что это треснуло так громко?»

И ответил ему Эйнар: «Это Норвегия, король, лопнула прямо у меня в руках…»

Для сцепления с судами противника и удержания их борт к борту использовались якоря и абордажные крючья.

«…Тогда носовые стрелки забросили якоря и абордажные крючья на борт судов короля Свейна, и тогда они смогли стрелять сверху вниз, потому что их суда были намного больше вражеских и имели более высокие борта, и они поразили всех воинов на датских судах, которые удерживали рядом с собой….»

Как бы отчаянно ни сражались люди Олафа, бой мог иметь теперь только один исход. Захватив более мелкие суда, пришвартованные к бортам «Длинного змея», и перерезав тросы, удерживавшие их, противник в конце концов загнал всех оставшихся в живых на борт «Длинного змея».

«Ярл сам первым взошел на борт самого дальнего из судов короля Олафа вместе с Янбарди, очистил его от врагов и перерезал тросы; затем он захватил следующее судно и сражался на нем, пока не перебил всех… В конце концов все суда короля Олафа были захвачены, кроме «Длинного змея», на котором собрались все воины, кто еще мог сражаться…»

Воины короля Олафа теперь сражались с мужеством отчаяния. Высокие борта «Длинного змея» давали им некоторое преимущество, но «такой град стрел и ударов мечей обрушился на «Змея», что воины на нем даже не могли укрыться от них… Отчаянно сражались люди в форпике (пространство сразу же за носовым помостом. – Авт.) и воины, защищавшие нос, потому что в этих местах борт был выше и менее доступен для нападавших. Но когда люди на нем уже стали падать от потери крови и изнеможения, то началось это с середины судна, и нападавшие сказали, что если бы отважные воины на его борту смогли бы и дальше защищаться, то взять «Змея» не удалось бы».

Тем не менее защищавшиеся отбили несколько попыток захвата судна. После этого ярл обратился за советом к одному из мудрых ветеранов.

«Тебе надо взять большое бревно и дать ему упасть с твоего судна на борт «Змея», чтобы оно сокрушило его; и тогда твоим воинам будет легче перебраться на «Змея», потому что тогда высота его бортов сравняется с бортами твоих судов».

Совет был выполнен, и, «когда большое бревно было брошено на его борт, «Змей» стал сильно раскачиваться, и поэтому многие из его защитников попадали в воду по обе стороны от него».

Сражение закончилось тем, что большая часть оставшихся в живых воинов на «Змее» предпочла выброситься за борт, чем попасть в плен.

«И поскольку так много воинов ярла уже было на борту «Змея», а другие суда ярла окружили его со всех сторон, а на «Змее» уже осталось так мало людей, чтобы сражаться против такой силы, то хотя люди короля были и сильны, и бесстрашны, но все же большая их часть пала в бою. Сам же король Олаф и Колбъёрн (его постельничий) прыгнули за борт, каждый со своего борта; вокруг же было много мелких судов ярла. И когда ярл снова появился на поверхности моря, то люди на этих судах хотели вытащить его и повергнуть его перед ярлом Эриком, но король Олаф закрылся своим щитом и ушел под воду».

Даже когда численность флотов была более или менее одинакова, маневр применялся очень редко. Обе стороны обычно предпочитали выяснять отношения в сражении на мечах и боевых топорах. В битве при Свольдере, как следует из текста саги, лишь несколько из судов Олафа были связаны вместе, но в других случаях это делали обе стороны. Так, например, в битве при Нисаа (1062) сошлись флоты короля Норвегии Гаральда Гарфагара и датского короля Свенда.

«Затем каждый из противников связал свои суда вместе, начиная с середины флотов, но так как они были весьма многочисленны, то много судов осталось непривязанными, и каждое из них, кто посмелее, стало выдвигаться вперед… Ярл Хакон и те суда, что следовали за ним, не связали побыстрее свои суда в единый флот, но стали грести к судам данов, которые не были связаны, и убивали всех на этих судах, которые попадались им на пути… Сам ярл не покидал поля боя весь вечер, появляясь впереди там, где он был всего нужнее…»

Такой мобильный резерв во многом способствовал победе Гардрады. «…Зимой по всей округе пошли толки о том, что ярл Хакон выиграл битву в пользу короля, а тот стал премного завидовать ему и даже пошел было на него войной, но не смог совладать с ним».

В то время как суда, связанные воедино, давали воинам хорошие возможности для обороны, они же становились изрядной помехой, если надо было оперативно отступить.

«Суда, которые были связаны вместе, оказалось не так-то просто освободить, поэтому воины, которые были в них, просто попрыгали за борт, и некоторые из них добрались до других судов, не привязанных к прочим, и все воины короля Свенда, кто смог, стали грести прочь, но многие из них были убиты. Там, где сражался сам король, больше всего судов были связаны вместе, и король оставил за собой более семидесяти сраженных им врагов».

Почти во всех случаях, когда на море сходились крупные эскадры древних скандинавов, они сражались друг против друга. К немногим исключениям относятся несколько сражений сакских королей в Англии, в особенности Альфреда, правителя Эссекса, которые представляются стихийными попытками сформировать флот, способный противостоять викингам, сражаясь по их правилам. Какие бы сражения ни выигрывали эти монархи, все они были сражениями достаточно малого масштаба – поражением того или иного незначительного пиратского отряда или пары таких отрядов, и ни один английский флот не был способен обеспечить безопасность всего королевства. Не способны на это оказались и корабли любого из других западных царств, и суда древних скандинавов, бесспорно, безраздельно властвовали на морских просторах Северной Европы в течение чем более двух столетий.

Такими в то время были древние скандинавы. Закаленные физически и морально уже самим образом жизни в жестоком и суровом климате, они жили только ради войны и поэтому великолепно владели оружием и были искусными воинами, знакомыми со всеми секретами военного дела, преподанного им постоянными упражнениями и сражениями на протяжении всей их жизни. Подгоняемые жадностью к приключениям и стремлением к грабежу более мирных ближних и дальних соседей, они создали веру, в которой совершенно не ценилась жизнь человека, но в которой прославлялся кровавый убийца, как образец всего достойного в человеке.

Для людей, живших в одно время с ними, они представлялись сущими демонами – живой волной хладнокровного ужаса, которая с ревом, неодолимая, накатывалась на них снова и снова, и, отхлынув, каждая следующая волна уносила с собой те немногие обломки, которые не были смыты волной предыдущей. Не было силы, которая могла бы справиться с ней, и лишь когда пересох источник, питавший эти волны, только тогда западная цивилизация смогла снова обрести дыхание.

История имеет обыкновение окрашивать былые времена в розовый цвет, и ныне мы чтим отвагу и доблесть викингов, как-то забывая о творившихся ими бесчинствах. Мы сравниваем их с воинами иных времен, но с древними скандинавами как с воинами, мореходами, искателями приключений мало кто мог сравниться.

Так пусть же славятся викинги! – и пусть они будут вечно счастливы в своем раю, где

Высокий зал крыт древками копий;

Высокие стены его составлены из щитов;

А за столами пируют славные герои.

ВИЗАНТИЯ

В то время как германские племена (и особенно древние скандинавы) господствовали во всей Западной Европе, в конце 1-го тысячелетия нашей эры у восточных ворот Европейского континента стояла, охраняя их, армия, которая по своей дисциплине, организации, а зачастую и по военному руководству, вне всякого сомнения, могла быть названа лучшей во всем тогдашнем мире. Эта сила, армия Восточной Римской империи, на протяжении веков не была оценена по достоинству. Само слово «Византия» сразу вызывало представления об упадке, хитрости и коварстве, предательстве и лжи. И все же на протяжении веков, несмотря на все пороки собственно Византии, ее небольшая профессиональная армия удерживала на границах Востока персов, арабов, турок, авар, булгар и других недругов. Но самый тяжелый удар был нанесен ей с Запада – удар кинжалом в спину, за который дорогой ценой пришлось заплатить всему христианству. И когда Константинополь пал под натиском турок, то с ним пала не только твердыня креста, но и великий символ западной цивилизации.

Своей утвердившейся в истории низкой репутацией византийский солдат частично обязан английскому историку Гиббону. «Слабости византийских армий были наследственными, – писал он, – их победы случайными». Эти слова противоречили исторической правде о военной организации, которая могла гордиться едва ли не пятью веками почти постоянных войн – и почти постоянных побед – и о которой византийский император писал: «Командующему, который имеет в своем распоряжении шесть тысяч конников нашей тяжелой кавалерии и Божью помощь, больше ничего не надо». Сильное давление массовых вторжений извне в конце концов уменьшило территорию империи до такого размера, что она больше не была способна обеспечивать себя, но все же ухитрялась сохранять свое существование даже в таком бедственном состоянии вплоть де середины XV столетия, что красноречиво говорит о мужестве ее воинов и прозорливости ее правителей.

Империя располагала непревзойденным по своим качествам и боеспособности флотом. Монтроз в своей работе «Война в истории человечества» пишет: «Эффективность действий военно-морского флота Восточной Римской империи может быть оценена по тому факту, что он был практически флотом без истории. На протяжении периода в шестьсот лет его могуществу был брошен вызов только в двух случаях. Лучшего испытания и не сыщешь, поскольку достоинство флота оценивается по его результатам действий в качестве предупредительного, а не целительного инструмента стратегии».

В эпоху вооруженных толп, предводительствуемых отдельными выдающимися личностями, армии Восточной империи сохраняли мастерство и дисциплину, совершенно запредельные для понимания их грубыми племенными вождями-воинами Запада. В то время как мелкие царьки Севера восседали, потягивая мед, в своих длинных домах из грубо обтесанных бревен – в окружении своих еще более диких дружинников, – военачальники Востока разрабатывали весьма сложные теории военного искусства, которые принимали во внимание не только тактику и стратегию, но и технические аспекты войны, а также вопросы снабжения (о которых и не слыхивали на Западе) и даже не упускали из виду особо чувствительные для различных наций психологические аспекты.

Вполне справедливо будет заметить, что сражения выигрывают отнюдь не военные теоретики и что даже самое профессиональное руководство по военному искусству не создает победоносную армию. Но, по счастью для империи, ее офицеры и высшие военачальники оказались способными соединять теорию с практикой, – а подобная комбинация приводила не одну численно меньшую армию к победе над более многочисленной.

Правители Восточной империи, хотя обычно и сражались с численно превосходящим их врагом, выигрывали битвы за счет правильного выбора родов войск (или их комбинации) и тактики, которые были наиболее эффективными в сражении именно с данным неприятелем. Имперский военачальник обычно был в состоянии правильно оценить силы противника, его вероятную тактику, направления и задачи атак. Поэтому он мог сосредоточить на направлении удара противника необходимые силы (империя страдала от недостатка людских ресурсов) и средства для завершения операции.

Следует отметить, что целью византийцев, как правило, была оборона территории, а не ее захват. Их противники обычно были всадниками, поэтому, совершенно естественно, обороняющимся был необходим прежде всего тот род войск, который позволял быстрейшую его концентрацию в минимально возможное время. Нельзя сказать, чтобы роль пехоты недооценивалась, но в качестве защитника протяженных границ старой империи на Западе тяжеловооруженная пехота не могла достаточно быстро реагировать на вторжения, поскольку нападающие армии состояли преимущественно или по большей части из всадников.

Армии раннего периода существования империи, до правления Юстиниана включительно (527–565), подобно армиям Запада, состояли по большей части из иностранных (главным образом тевтонских) вспомогательных частей, называемых feodorati. Подобная политика натравливания одних варваров на других имела свои преимущества, но была в то же время опасным средством – поскольку эти иностранцы хранили верность только своим собственным вождям или генералам, которые им и платили. Кроме того, такая политика требовала расхода все новых и новых средств – а в империи всегда ощущалась нехватка денег. После великих побед армии Юстиниана, одержанных под водительством таких военачальников, как Велисарий и престарелый евнух Нарсес, армия Византии приняла законченную форму, которую и сохраняла неизменной в течение столетий, со времени реформ Маврикия[5] (582–602), генерала и впоследствии восточноримского императора. Этот мудрый военачальник, автор известного «Стратегикона» (своего рода наставления для высшего командного состава), положил конец системе, при которой войска были преданы прежде всего своему генералу, а уж во вторую очередь императору. Сосредоточив производство офицеров в звания выше центуриона в руках центрального правительства, он лишил армию и командующих дивизиями изрядного источника влияния и силы. Он также покончил со значительными отрядами личных приверженцев генералов, которые выросли из небольших групп телохранителей в эпоху Римской республики, а также с домашними «сотоварищами» романизированных вождей варваров времен заката Западной Римской империи. Так, по некоторым данным, численность личных приверженцев Велисария доходила до шести тысяч человек.

Увеличением набора солдат из состава жителей империи – армян и исавров, фракийцев и македонцев – соотношение иностранных наемников в армии было значительно уменьшено. Это не только обеспечило большую преданность армии центральному правительству, но и способствовало восстановлению строгой дисциплины, чего невозможно было добиться при системе, когда личная популярность командующего покупалась ценой ослабления порядка. Была восстановлена старая система лагерей и полевых укреплений; новые армии Византии стали уделять окопным работам почти такое же внимание, как и легионеры Рима.

Основой византийской армии были тяжеловооруженные и облаченные в защитные доспехи конные лучники – катафракты. В их снаряжение входили стальной шлем с небольшим плюмажем, длинная защитная рубаха с нашитыми на нее металлическими пластинами или кольчуга, закрывавшие всадника от шеи до бедер; латные перчатки и стальные поножи. Поверх кольчуги часто надевалась накидка. Кони офицеров и рядовых первой шеренги в качестве защитного облачения несли на себе головной доспех и нагрудную броню. Каждый всадник был вооружен длинным копьем с флажком ниже наконечника (различные части имели плюмажи, накидки и флажки определенного цвета), луком с колчаном стрел, широким мечом и кинжалом. Позади седла была приторочена шерстяная накидка.

Теперь в армии использовались фигурные седла, вместо подкладок или одеял, закрепленных подпругой, как в предыдущие эпохи. Примерно в середине V века был сделан большой шаг в развитии конницы – стали употребляться стремена.

Можно с уверенностью сказать, что этот очень важный предмет конской сбруи удвоил эффективность действий всадника. Твердая, уверенная посадка в седле позволила в полной мере использовать ударную мощь конницы; теперь можно было эффективно применять длинное копье, да и пеший воин не мог больше так просто стащить всадника с коня, схватив его за ногу, – весьма важный фактор в гуще боя. Не совсем понятно, почему конница так долго не знала этого предмета снаряжения, но впервые стремена упомянуты в «Стратегиконе», хотя по некоторым фразам можно заключить, что ко времени написания этого трактата они уже были в ходу.

Воины легкой конницы не имели столь полного защитного снаряжения, но несли большой щит (которого у конных лучников не было). Вооружены же они были копьем и мечом.

Пехота также была двух видов. Тяжеловооруженные пехотинцы, скутаты, были облачены в стальной шлем с гребнем и короткую кольчугу и имели большой щит. Щиты эти, так же как и гребни на их шлемах, были окрашены в цвета полкового знамени. В качестве оружия они имели копье, меч и тяжелый боевой топор с острием на обухе.

Легковооруженные пехотинцы действовали в качестве лучников. Их луки были более длинными и мощными, чем у катафрактов. Описывая конных лучников, историк Прокопий писал: «…Они были искусными всадниками и, несясь во весь опор, без всякого труда могли стрелять из своих луков в любую сторону, преследуя неприятеля или уходя от него. Стреляя из луков, они натягивали тетиву вдоль лица до правого уха и пускали стрелу с такой силой, что она поражала все, что встречала на своем пути, и ни щит, ни кольчуга не могли противостоять ей».

Существовали также помощники конных лучников, предположительно вооруженные тем же оружием. Один такой помощник приходился на каждых четырех конников (вероятнее всего, он держал их коней, когда всадники ссаживались из седел и действовали пешими). Также на каждых шестнадцать пехотинцев приходился один, который имел тележку, перевозившую, кроме прочих вещей, «ручную мельницу для зерна, треногу для подвески котла, пилу, две лопаты, деревянный молоток, большую плетеную корзину, серп и две кирки». Если местность была непроходимой для колесных телег, это имущество перевозилось на вьючных животных.

В армии имелась медицинская служба с носильщиками и хирургами, а также служба квартирмейстера, занимавшаяся вопросами снабжения. Этот довольно значительный обоз из телег и людей был отлично организован и находился под командой особо назначенных офицеров.

Тактической единицей византийской армии времен императора Маврикия была тагма – подразделение, аналогичное старому вексиллуму, численностью в три или четыре сотни человек. Каждая центурия состояла из десяти декурий. Это подразделение находилось под командой комеса, или военного трибуна. Три или более тагмы образовывали малую бригаду, а три бригады – турму. Более крупные соединения имели различную численность, чтобы вводить в заблуждение неприятеля относительно размеров всей армии – прием, которым впоследствии пользовался Наполеон с той же самой целью.

Для нужд военной администрации и задач обороны вся территория империи была разделена на регионы, называвшиеся фемами. Войска, расквартированные в каждой из фем, представляли собой, по крайней мере теоретически, совершенно автономную силу. Они были способны отразить вторжение неприятеля (следует помнить, что по большей части нападения на империю осуществлялись незначительным войском), или предоставить необходимое количество воинов для какой-либо экспедиции (хотя ни одна фема не оставалась совершенно без обороны), либо же оказать помощь другим фемам в отражении значительных сил нападающих. Естественно, приграничные регионы располагали более значительными войсками, чем те, которые были расположены в глубине страны.

Византийская армия больше полагалась на качество войск, чем на их количество (любой имперский военачальник предполагал, что ему будут противостоять значительно превосходящие по численности силы), так что когда войска империи были задействованы для отражения набега соседей или для оказания помощи другой феме, то для участия в боевых действиях направлялись только самые опытные воины – недавно призванные или ограниченно годные оставались нести гарнизонную службу.

В империи существовала и служба безопасности – отлично организованные разведка и контрразведка, а также система связи, использующая сигнальные огни, благодаря чему о вторжении в районе гор Тавра становилось практически немедленно известно в Константинополе, то есть за четыреста миль. Легкая конница весьма практично использовалась для получения информации; кроме донесений от верховых разведчиков, каждый командир был обязан «никогда не отвергать ни свободного человека, ни раба, ни днем ни ночью, даже если вы спите, едите или принимаете ванну».

Тактика армий Восточной Римской империи – как уже отмечалось ранее – была разработана для действий в определенных условиях и против определенных противников. Из письменных источников мы узнаем, что франки считали любое отступление бесчестьем, поэтому войска предупреждали, что «они будут сражаться где угодно, так что вам надо будет выбрать удобное для вас место и навязать им бой». Поскольку франкская конница «с ее длинными копьями и большими щитами наносит удар с чрезвычайной стремительностью», их следует завлекать в гористую местность, если это возможно, где действия конницы менее эффективны. Военные действия против франков следует затягивать как можно дольше, так как «после нескольких недель без сражений их войска… устают от такой войны и начинают большими группами возвращаться домой».

Беспечность франков при нахождении в сторожевом охранении также не осталась без внимания, как и их недисциплинированность. Имитация отступления, а затем разворот и нанесение удара по их расстроенным рядам считались хорошим приемом.

С другой стороны, «турки», под которыми понимались мадьяры и родственные им племена, основу армий которых образовывали многочисленные отряды легкой конницы, вооруженные луками, учитывались при разработке тактики приемов. Считалось более действенным разделаться с мадьярами немедленно, а не вступать с ними в перестрелку на дальнем расстоянии.

Подобно большинству кочевых племен, само существование которых зависело от их коней, им претило рисковать своими лошадьми, атакуя стройные ряды вымуштрованной византийской пехоты, чьи луки превосходили в дальности стрельбы их собственные и чьи стрелы могли причинить невосполнимый урон их ничем не защищенным коням.

Из всех своих противников византийцы на более поздних этапах особо выделяли сарацин, признавая за ними превосходство, как по вооружению, так и в области стратегии. Однако, хотя и сарацины также с большой эффективностью применяли тяжеловооруженную конницу, они обычно уступали в сражениях более тяжелой коннице Византии. Наибольшая опасность со стороны сарацин заключалась в их численном превосходстве, а также в их маневренности. У византийцев вошло в обычай уничтожать отряды нападавших тогда, когда они уже отходили, нагруженные награбленной добычей, чем пытаться перехватить их в самом начале их набега.

Стратегически важные пункты, такие как броды через реки и проходы в горах, на путях возможного отступления занимались подразделениями пехотинцев, и упор делался на то, чтобы в бою с вторгнувшимися бандами отсечь вражеских пехотинцев от конницы.

Поразительные успехи сарацин в начале их военной экспансии могут быть приписаны скорее фанатичной вере, чем превосходной подготовке, вооружению или тактике. Как можно видеть на примере обороны Омдурмана (город в Египте) в 1898 году, атака религиозных фанатиков с трудом могла быть отбита лишь сосредоточенным огнем из магазинных винтовок и пулеметов «Максим». Натиск их сил, хорошо подготовленных и оснащенных, на жителей Восточной Римской империи был неотразим. Лишь когда первый порыв фанатизма несколько потускнел, стали возможны победы над арабами. К этому времени они уже успели разграбить Сирийскую империю и всю Северную Африку. Но следует, однако, отметить, что жители забытых богом провинций, задавленные имперскими сборщиками налогов и раздираемые расколами внутри христианской церкви, во многих случаях оказывали захватчикам лишь весьма слабое сопротивление.

Тактика имперской конницы на поле боя строилась таким образом, чтобы нанести противнику как можно больше чувствительных ударов. Силы конницы обычно располагались в трех линиях; первая, наносившая основной удар, поддерживалась подразделениями, находившимися во второй линии и располагавшимися через относительно большие интервалы друг от друга, чтобы не мешать передвижению войск. Подразделения, находившиеся в тылу, обычно на флангах, выступали в качестве резерва. Фланговые прикрытия охраняли основные силы от любого опасного маневра неприятеля, а в отдалении от флангов противника располагались еще два подразделения, в задачу которых входило пребывать в засаде и, если позволяла возможность, нанести неприятелю удар во фланг или в тыл.

Такой боевой порядок был лишь одним из многих, применяемых в различных обстоятельствах. Когда в боевых порядках присутствовала пехота, она обычно располагалась в центре линии, а конница справа и слева от нее. В любом случае на неприятеля обрушивались обстрел лучниками и затем решительная атака закованных в броню всадников.

Такой комбинации обычно с избытком хватало для разгрома противника. Простодушные готы были разбиты при Тагине (Италия) в 552 году, когда имперские лучники, выдвинувшись вперед на двух флангах, обрушили град стрел на конных готов, наносивших удар по центру. Спешенные копейщики, занимавшие центр, стойко держались, в то время как смешавшиеся ряды конных готов все еще наносили по ним свои удары под градом сыпавшихся на них стрел и копий. Когда же готы в конце концов оставили свои попытки прорвать строй византийцев и стали отходить, то увлекли за собой и свою пехоту, так что вся эта беспорядочная масса бежавших была изрублена имперской конницей, до этого пребывавшей в резерве.

Нельзя не заметить определенного сходства между этим сражением и битвой при Креси (Франция), хотя, безусловно, Эдуард III никогда даже не слышал о Тагине. Это печальное обстоятельство наглядно демонстрирует упадок воинского искусства Запада, которому понадобилось восемь столетий, чтобы дорасти до подобной тактики.

То, что комбинация «лучник-конник» столь же эффективна против пехоты, как и против конницы, нашло подтверждение во многих сражениях – и, пожалуй, более всего в сражении в Силистрии (941). Русское войско киевского князя Святослава численностью 60 000 пехотинцев, вооруженное на манер викингов и, возможно, имевшее в своем составе много норманнов, встретилось здесь со смешанными силами византийской пехоты и конницы общей численностью в 30 000 человек. Русские, сражавшиеся строем каре, или шильдбургом, погибали сотнями. Когда их отряды изрядно поредели под градом стрел, панцирная конница врубилась в их ряды и разгромила их наголову со множеством жертв.

Стратегические и удобные для обороны места часто занимались отрядами постоянного состава, каждое такое приграничное охранение состояло из офицера и нескольких сотен воинов. Византийцы предпочитали больше надеяться на быструю концентрацию своих войск, чем на цепь крепостей, но оборонительные сооружения самого Константинополя – в том числе внешний ров шириной 18,2 метра и 6,1 метра глубиной – были самыми совершенными и крупнейшими в тогдашнем мире.

Внешняя стена была довольно низкой и представляла собой только укрытие для лучников, державших под обстрелом ров, но уже вторая стена имела 8,2 метра в высоту, а над ней еще возвышались 96 башен. Внутренняя стена имела в высоту 9 метров, была очень широкой и насчитывала еще 96 башен, расположенных так, чтобы прикрывать пространство между соседними башнями средней стены.

Город пережил много осад, но его мощные стены и господствующее положение на проливе Босфор позволяли ему отражать все нападения. Флот империи, хотя ему и бросало вызов растущее морское могущество сарацин, всегда сохранял способность поддерживать сообщение с Черным морем. В морских битвах с арабами византийский флот применял изобретение, сделанное, по-видимому, в VII веке, – знаменитый «греческий огонь». Состав этого смертоносного оружия, хранившийся в строжайшем секрете, продолжает оставаться загадкой и по сей день. По всей вероятности, оно представляло собой смесь сырой нефти, смолы, серы, живицы и негашеной извести. Использование в сражениях зажигательных веществ не было чем-то новым, но «изобретение», приписываемое сирийцу по имени Каллиник, состояло, скорее всего, в добавлении негашеной извести. Другие компоненты этой смеси, несомненно, воспламенялись негашеной известью при соприкосновении с водой. Смесь выбрасывалась из металлических труб, укрепленных на носу византийских судов, предположительно, сжатым воздухом, как в современных огнеметах. Потушить ее было исключительно трудно, а действие ее было уничтожающим. И хотя «греческий огонь» успешно использовался византийцами, все же главная заслуга в спасении Константинополя заключалась в воинском искусстве солдат и моряков империи.

Армия и флот Византии долго сохраняли свою боеспособность и высокий уровень организации, несмотря на поистине фантастические интриги, заговоры, беспорядки и плохое управление, которыми характеризовался беспечный и упадочный двор. Однако под ударами обрушивающихся на нее со всех сторон вражеских орд империя постепенно теряла территорию и людские ресурсы, пока от ее былого величия не осталась лишь блестящая оболочка. Последний, окончательный удар был нанесен ей при Манцикерте (крепость в Малой Азии) в 1071 году. Здесь новым противником империи выступили турки-сельджуки. Буйные, злые и лишь недавно обращенные в ислам, они горели религиозным фанатизмом. Вторгшись в Малую Азию, сельджуки навязали сражение императору Роману IV. К сожалению, молодой император, хотя и был отважным человеком, не обладал способностями военачальника; к тому же в его лагере свило гнездо предательство – обычное последствие борьбы кланов, которая всегда раздирает правящие династии. Но даже и в этом случае если бы его воля к власти соответствовала его храбрости, то военное искусство византийской армии, ее дисциплина и подготовка дали бы ему возможность избежать поражения. После целого дня упорного сражения наступление темноты побудило императора Романа отдать приказ об отходе к византийскому лагерю, вокруг которого собрались орды вражеских конников. Император отдал войскам приказ развернуться кругом, чтобы встретить новую атаку неприятеля, но его арьергард, которым командовал предатель Андроник, продолжил отступление к лагерю. Яростной атакой турки отрезали центр войска от его флангов и оттеснили последние с поля боя. После упорного сопротивления император был ранен и взят в плен, а остатки византийской армии пали в битве.

Это поражение, которое по своим последствиям может считаться одним из самых значительных в истории, поставило Восточную Римскую империю на грань катастрофы, лишив ее азиатских фем, а вместе с ними и значительной части ее людских ресурсов. Плодородные возделанные поля Малой Азии превратились в пустоши, над которыми свистел ветер, поскольку политика номадов-сельджуков состояла в том, чтобы обращать любую завоеванную ими страну в бесплодную степь.

Сверхчеловеческими усилиями Византийской империи удалось выжить и со временем даже вернуть себе потерянные было территории, но она так никогда до конца и не оправилась от поражения Романа IV. И когда неудачливый Константин (по странному стечению судьбы последний император, правивший в Константинополе, был тезкой первого императора) оборонял город от войск султана Мехмета II, на крепостных стенах столицы, достигавших тринадцати миль в периметре, но частично обвалившихся, сражалось только около 8000 человек! Гарнизон некоторых громадных башен составляли всего три-четыре человека. Так было утрачено былое могущество империи.

НОРМАННЫ

В 911 году был подписан договор (который должен был иметь большое значение для мировой истории) между королем Карлом Французским – его подданные прозвали его Простоватым – и неким норманном Роллоном.

«Роллон был великим викингом и столь высок, что ни одна лошадь не могла везти его (имеются в виду маленькие северные пони), поэтому он всюду ходил пешком, за что и был прозван Ролл оном Ходоком».

Вернувшись с Востока после одного из набегов викингов (как можно предположить, довольно неудачного в смысле добычи), он совершил ошибку, предприняв рейд на территорию Гаральда Прекрасноволосого (Гарфагара), короля Норвегии. Подобно большинству королей-разбойников, Гаральд был весьма чувствителен к любому сколько-нибудь крупному грабежу в его собственных владениях, так что Ходок был быстро объявлен вне закона.

«Роллон Ходок затем отправился на запад через море в Зюдрейяр (Гебриды), а затем в Валланд (Франция), где затеял войну, в которой добыл себе большое царство и поселил там много норманнов. Оно было названо Нормандией».

Так «Сага о Гаральде Гарфагаре» описывает основание Нормандии – хотя Роллон вряд ли мог предугадать долгосрочный эффект от своего захватнического похода. По договору 911 года с королем Карлом Французским Роллон и его наследники отхватили изрядный кусок Франции и вызвали этим целую серию событий, которые привели к распаду англосаксонского королевства по ту сторону пролива и, спустя три столетия, едва не вызвали падение самой Франции.

Смешение рас и культур может иметь удивительные последствия, как оно и произошло в данном случае. Черты характера норманнов, хорошие и дурные, с их природной склонностью к приспособлению, заметно обострились после контакта с другой расой и цивилизацией. Новое поколение славилось такими врожденными чертами и признаками, как крепкое телосложение, отвага и умение обращаться с оружием – равно как и живо перенятое от франков умение сражаться верхом (причем в скором времени они превзошли в нем своих учителей). Они унаследовали всю алчность своих предшественников, а также скупость и хитрость местного населения, воплотившиеся в неизбывное стремление к обогащению и власти. Дикость их норвежских предков, усугубившись, превратилась в неистовство, так что норманны постоянно, если их не держала крепкая рука, пребывали в состоянии анархии и мятежа. Эта страсть к свободе – наследие викингов – была смягчена принятием ими феодальной системы, которая царила на их новой родине, и всепроникающим влиянием церкви.

Норвежская тяга к приключениям соединилась с галльской практичностью, и дерзкие экспедиции в дальние страны обычно организовывались только после тщательной оценки их с точки зрения возможности захвата добычи и обретения новых территорий. Это последнее становилось для них едва ли не навязчивой идеей. Никто так не привязан к своему дому и своему клочку земли, как расставшийся с морем моряк; и, возможно, подсознательное стремление к тихой гавани, столь свойственное морским бродягам Севера, трансформировалось в норманнскую жадность к земле.

Унаследовали они и древнескандинавскую страсть к красноречию, а также чрезвычайную любовь к порядку и стремление к законности. Но, как и у их предшественников, древних скандинавов, страсть норманнов к судебным тяжбам часто имела весьма мало общего с правосудием – скорее, она представляла собой некую форму самооправдания. Не имело значения, сколь тяжко было его преступление, – норманнский барон обычно мог изыскать чрезвычайно изощренные законные оправдания для своих действий.

Такими и были норманны – яростными, коварными, жадными, отважными воинами и плохими соседями, что на своем опыте познали потомки Карла Простоватого. Их алчные до земли младшие сыновья добились для себя владений и власти на Сицилии и в Южной Италии, Малой Азии и Святой земле, но гораздо больше известно их завоевание принадлежавшей саксам Англии. Если от других их завоеваний ныне не осталось и следа, то в Англии, пока их поток в эту страну вместе с завоевателями не иссяк, они ни в каком смысле не были второстепенным элементом. Средневековая Англия была, по образу мыслей и культуре, Англией норманнов, и, лишь когда, со временем, англосаксонская кровь и англосаксонские черты личности впитались в плоть и кровь захватчиков, весь характер английской нации изменился и стал другим.

Герцога, владевшего Нормандией в XI веке, звали Вильгельмом, он был сыном Роберта Дьявола[6] и прекрасной дочери кожевника. Вильгельму Бастарду (незаконному сыну) пришлось силой отстаивать свое право на герцогство. Он был ребенком семи или восьми лет от роду, когда его отец умер во время паломничества в Иерусалим, и, хотя бароны принесли ему присягу как наследнику его отца, его молодость и обстоятельства его рождения дали повод для многочисленных покушений на герцогскую корону. Последовавшие за этим годы были периодом совершенной анархии. Каждый знатный норманн теперь вместо драккара имел каменный замок или башню – но старые инстинкты викингов никуда не исчезли, разбой и насилие по-прежнему властвовали в стране. В 1047 году юный герцог, трое телохранителей которого уже погибли, защищая его, предпринял попытку обрести контроль над своим герцогством.

С помощью своего сюзерена, короля Франции, он разгромил мятежных баронов и после этого стал править своими землями железной рукой. В ходе неоднократных сражений со своими соседями из Анжу и с непокорными баронами Вильгельм показал себя отличным солдатом; управляя же делами своего герцогства, проявил недюжинные государственные и административные таланты. В 1051 году он побывал у своего двоюродного брата, английского короля Эдуарда Исповедника; и там, в Англии, по всей вероятности, ему была обещана английская корона. У него также были некоторые, довольно слабые, права на этот трон по линии жены, дочери Балдуина Фландрского, бывшего потомком Альфреда Великого.

Его соперником на пути к трону стал Гарольд Годвинссон (Годвин, граф Уэссекский). Это самый могущественный человек в Англии после короля, но в 1051 году он был изгнан из страны, и его сыновья отправились в ссылку вместе с ним. В 1052 году тревога саксов по поводу явного желания Вильгельма заполучить трон привела к возвращению Годвина в страну. После его смерти в следующем году его сын Гарольд стал правителем королевства. Вильгельм же по-прежнему верил в искренность обещаний симпатизирующего норманнам Эдуарда, и в 1063 году случай предоставил в его распоряжение самого Гарольда. Корабль, на котором плыл граф, потерпел крушение на норманнском побережье и был освобожден только тогда (потерпевших кораблекрушение в те милые времена обычно приканчивали ударом по голове или же держали в ожидании выкупа), когда тот торжественно поклялся на святых реликвиях поддержать претензии Эдуарда на трон. Однако Эдуард, который тем временем примирился с Годвинами, на смертном одре (6 января 1066 года) посоветовал передать трон Гарольду. Саксы быстро избрали и короновали его (они не желали в качестве короля герцога-норманна), и он начал готовиться к грядущим сражениям.

Брат Гарольда Тостиг получил в свое владение обширное графство в Нортумберленде, но в 1065 году его подданные взбунтовались, изгнали его и избрали вместо него Моркара де Мерсия. Гарольд старался уладить это дело, но был вынужден согласиться с изгнанием своего брата. Тостиг, поклявшись отомстить Гарольду, отправился к норвежскому королю Гаральду Гардраде (Строгому) и убедил того попытаться добыть для самого себя корону Англии. Этот могучий правитель не брезговал никакими средствами и стал готовиться к вторжению в лучших традициях викингов. Тем временем Вильгельм, разъяренный тем, что его обвели вокруг пальца, также начал собирать воинов и готовить суда – так что Гарольд очутился меж двух огней.

Наше повествование идет о норманнах и о Гастингсе, но эти две краткие кампании так тесно связаны между собой, что вполне могут рассматриваться как одна. При одном «если» – и мало какие из мировых сражений давали повод для столь многих «если» – не будь вторжения Тостига и Гардрады или случись оно несколько позднее, битва при Гастингсе могла бы иметь совсем иной исход. Нам неизвестно, каковы были потери Гарольда в сражении у Стамфорд-Бриджа, но это была практически рукопашная, и потери были значительны. Особенно крупными они должны были быть в рядах huscarles – единственного подразделения «регулярных» сил в королевстве – и должны были иметь решающее влияние на исход битвы с Вильгельмом.

Армия саксов была сформирована из национального народного ополчения, набранного на основе краткосрочной мобилизации; ополчение, вероятно, находилось в полевых условиях только в течение пары месяцев. В него же первоначально входили личные телохранители или дружинники знати и короля, которые, как представляется, трансформировались в платных воинов-профессионалов. Эта постоянно действующая армия была, без сомнения, хорошо вооружена и оснащена по стандартам того времени. По всей видимости, все воины носили шлемы, а у многих имелись и щиты в форме воздушных змеев, полукруглые вверху и сходящиеся на нет книзу, которые к тому времени по большей части вытеснили старые круглые щиты. Народное ополчение, набранное и оплачиваемое по принципу: один воин с определенного числа акров земли – тоже, по всей вероятности, было неплохо вооружено. Были в том войске, скорее всего, и местные добровольцы, но вооружением они похвастаться вряд ли могли и шли в бой, во многих случаях, безоружными или же с самым простейшим оружием. Будучи безмерно отважными – саксы всегда были прирожденными воинами, – они в то же время не имели никакого понятия о дисциплине, что в значительной степени повлияло на исход битвы – и на судьбу Англии.

Норманны, рыцари и воины, с другой стороны, были профессионалами войны и под волевым командованием такого человека, как Вильгельм, были способны на согласованные действия. Своим оружием и защитным снаряжением, по всей вероятности, они мало отличались от несколько лучше оснащенных англичан. Разумеется, они были более привычны сражаться верхом, что для многих из англичан было внове. Поэтому весьма вероятно, что, хотя многие из ополченцев Вильгельма были верховыми, их лошади служили главным образом в качестве транспортного средства, большую же часть битвы они сражались пешими. То обстоятельство, однако, что англичане все-таки применяли конницу, видно из приводимых ниже выдержек из описаний сражения при Стамфорд-Бридже: «…Английские конники атаковали норманнов; те упорно сопротивлялись, направив копья так, что конники не могли поразить их своим оружием, когда же они подошли ближе, то лучники норманнов принялись пускать в них стрелы со всей быстротой, на которую только были способны. Англичане поняли, что таким образом они ничего не добьются, и отступили. Норманны решили, что те спасаются бегством, и пустились за ними в погоню, но, как только англичане увидели, что они сломали свой строй шильдбург, они обрушились на норманнов со всех сторон, разя их стрелами и копьями» («Сага Форнманна»).

Курьезным совпадением представляется то обстоятельство, что погоня и контратака повторились буквально через несколько суток в битве при Гастингсе, а также и то, что стрела стала причиной смерти обоих королей.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Норманнская конница – с гобелена в Байе

Оружие и доспехи, использовавшиеся норманнами во время битвы при Гастингсе, являлись лучшими из применявшихся в западном мире. Копье рыцарей имело в длину около 3 метров, оно обладало прочным древком и листовидным острием. Подобные копья обычно украшались флажком, имевшим от двух до пяти концов. Помимо того, что копья использовались именно как колющее оружие, они, как представляется, могли применяться и в качестве оружия метательного, то есть как дротики. В ходу были также длинные мечи, с прямым клинком и обоюдоострые. Эфес обычно имел прямое перекрестье, а рукоять заканчивалась круглым навершием. Меч носился на левой стороне подвешенным на поясе, а иногда просунутым сквозь прорезь сбоку кольчуги. Кроме копья и меча, норманнский рыцарь часто имел еще и булаву. Она, по всей вероятности, висела на седельной луке, как и в более поздние времена.

Шлем имел коническую форму и обычно был оснащен широким наносником, прикрывающим нос. Роль нательного доспеха играла, как правило, кольчуга. Этот весьма важный предмет снаряжения представлял собой облачение, напоминающее по форме рубаху, сплетенную из мелких колец, или кожаную рубаху с нашитыми на ней кольцами либо пластинами из металла, частично перекрывающими друг друга подобно черепице. Насколько можно судить, она была длиннее, чем у викингов, и часто доходила до колен воина или даже ниже. «Его (Гардрады) кольчуга звалась Эммой; и была она так длинна, что доходила ему до середины голеней, и так прочна, что ни одно оружие не могло пробить ее». Из-за такой чрезвычайной длины, а также потому, что ее носили всадники, «подол» кольчуги разделялся спереди и сзади так, что всадник мог, сев на коня, прикрыть ноги ее полами.

Верхняя часть кольчуги обычно бывала выполнена в виде шапочки или защитного капюшона, который защищал все, кроме лица. Поножи, как можно судить, в те времена не получили распространения. Ступни ног и лодыжки обычно обматывались лентами ткани или мягкой кожи. Однако на отдельных фигурах настенных гобеленов можно видеть нечто похожее на кольчужные поножи. Деревянные щиты имели каплевидную форму, более удобную для применения в бою всадником, чем круглые щиты былых времен.

О защитном вооружении и оружии пеших воинов Вильгельма Завоевателя мы знаем очень мало. Значительную часть его войска составляли лучники, и знаменитый гобелен из ратуши Байе[7] изображает их без защитного снаряжения и с непокрытой головой; колчан висит на правом бедре. Эти лучники сыграли важную роль в сражении, но не вполне ясны действия в ней других пеших воинов. Определенно основная тяжесть битвы пришлась на норманнских рыцарей и союзное им рыцарство Франции и Бретани.

У англосаксов лук был не в особом почете, хотя с большой уверенностью можно предположить, что среди воинов Гарольда имелось определенное число лучников. Любимым же оружием были боевые двуручные топоры, которые назывались «датскими», и вполне вероятно, что подавляющее большинство англичан было вооружено именно ими. Предположение о том, что многие из местных рекрутов были плохо вооружены, подтверждает и замечание Уильяма из Пуатье, отметившего в летописи, что англичане отвечали на атаки «копьями и дротиками и всяким другим оружием, как и топорами и камнями, привязанными к палкам».

Одной из главных проблем командующих в Средневековье было удерживать в полевых условиях армию, составленную главным образом из ополченцев или рыцарей-феодалов, а также наемников, в течение сколько-нибудь продолжительного времени. Армейская служба была строго определена по времени; задержка армии в полевых условиях приводила к резкому росту расходов, что никогда не приветствовалось; снабжение же армии всегда было сопряжено с труднопреодолимыми обстоятельствами. Именно поэтому Гарольд, собравший по общей мобилизации народное ополчение и организовавший значительный флот, исходя из предположения, что вторжение из Нормандии будет предпринято в середине лета (тогда как оно последовало в сентябре), был вынужден распустить и флот, и ополчение. Демобилизация была в самом разгаре, когда пришло известие о вторжении с севера.

Йоркширское ополчение под командованием северных ярлов Эдвина и Моркара было разбито (20 сентября) неподалеку от Йорка, понеся большие потери. Получив известие об этом, Гарольд немедленно направился туда из Лондона со своими воинами и теми наемниками с юга, которые еще не были распущены. Быстроту его броска можно объяснить только тем, что ведомые им войска были конными. Без сомнения, к нему по ходу присоединились еще некоторое число наемников и те воины северных провинций, которые были рассеяны после поражения 20-го числа. К Йорку Гарольд подошел в воскресенье 24 сентября.

«Тем же вечером, уже после захода солнца, с юга подошел Гаральд, сын Годвина, во главе громадного войска; он был впущен в город с согласия и по доброй воле горожан. Затем все выходы из города и все городские ворота были закрыты, чтобы норманны не могли получить никаких вестей и войско оставалось в городе всю ночь.

В понедельник, когда король Гаральд Сигурдарсон и его люди обедали, протрубил рог, призывая выйти на берег; он поднял свое войско по тревоге и отобрал тех, кто пойдет на берег, а кто останется в городе. От каждого отряда он велел двоим идти, а одному остаться… Погода стояла исключительно хорошая, и солнце так грело, что воины оставили свои доспехи и пошли на бой только со щитами, в шлемах, с копьями и мечами; многие несли луки и стрелы, и все жаждали боя. Когда они приблизились к городу, они увидели большое облако пыли и большое войско верхом, с отличными щитами в руках, облаченное в сияющие доспехи… Оно было так хорошо вооружено, и оружие так сверкало на солнце, что каждый воин казался сделанным из сияющего льда».

Это сияние словно предвещало поражение норманнов. Разгорелась яростная битва, но, когда стало темнеть, оставшиеся в живых норманны пустились в бегство, их короля и ярла Тостига нашли среди павших.

Но англичанам не пришлось долго наслаждаться своим триумфом. 1 октября примчавшийся на запаленной лошади курьер принес известия о том, что Вильгельм высадился на побережье у местечка Пивенси. Гарольд не стал терять время. Уже 5 или 6 ноября он был в Лондоне, где оставался до 11-го числа, собирая всех воинов из близлежащих районов, каких только мог, и поджидая прибытия основного состава войск, с которыми он ходил на север.

Выйдя из Лондона 11 октября, армия Гарольда за сорок восемь часов преодолела шестьдесят миль до Гастингса – вовсе не думая о том, что совершила подвиг, – и утром 14-го числа выстроилась в боевом порядке на возвышенности в поле, раскинувшемся немного к северу от Гастингса. Воины стояли пешими, плотным строем, человек десять в глубину. Эта стена из щитов вытянулась вдоль возвышенности примерно на шестьсот ярдов – неприступный вал из людей и стали. В центре развевались знамя Уэссекса с разинувшим пасть драконом и личный штандарт короля – Сражающийся Воин. Фланги строя были прикрыты поросшей лесом возвышенностью слева от англичан и болотистой низиной с речушкой справа.

Силы Вильгельма Завоевателя расположились тремя отдельными отрядами. Слева стояли в основном бретонцы, справа – французы и наемники, а в центре расположились норманны под командованием герцога. Каждый отряд был построен в три линии: лучники и арбалетчики впереди, тяжеловооруженная пехота во второй линии и в третьей – конные рыцари и тяжеловооруженные всадники.

Общее число вторгшихся норманнов колебалось между 5000 и 7000 человек.

Англичан, вероятно, было не более 5000 человек. Среди них, без сомнения, находились и местные рекруты, большинство же были собранными по призыву воинами. Короче говоря, армии были примерно равными по количеству воинов. У норманнов было значительное преобладание тяжеловооруженной конницы на хорошо подготовленных боевых конях, хотя это несколько уравновешивалось сильной позицией англичан, расположившихся на возвышенности. К тому же лучники и арбалетчики, безусловно, меняли баланс сил в пользу герцога.

Сражение началось с атаки отрядов норманнов на английские позиции. Обстрел норманнских лучников, пускавших стрелы вверх по склону холма, как представляется, на данном этапе битвы был не особенно эффективным; пехотинцы также не смогли пробить стену саксонских щитов. Работая своими двуручными датскими топорами, с боевым кличем «Ут! Ут!» англичане отбили все атаки, нанеся врагам такой урон, что отряд бретонцев в беспорядке отступил. Паника охватила и центральный отряд, а еще больше ее увеличило то, что герцог был выбит из седла. Тут же раздались крики, что он убит, но, пересев на другого коня и сдвинув шлем назад, чтобы быть узнанным, он успокоил своих потрясенных сотоварищей. Это был самый удачный момент для англичан, чтобы перейти в наступление и начать теснить бегущих бретонцев, и, прикажи Гарольд выдвинуть свой штандарт вперед, вполне возможно, что и два других отряда неприятеля тоже бы поддались замешательству и пустились бы в бегство, увлекая за собой и конников. Но контратака норманнских рыцарей оттеснила англичан на первоначальные позиции с немалым для них уроном.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Шлем и щит норманна

Затем схватка возобновилась по всей линии, рыцари небольшими группами пытались пробить строй щитоносной пехоты – англичане отбивали их атаки топорами и копьями. Поняв, что такой тактикой он ничего не сможет добиться, Вильгельм решил предпринять ложное бегство, чтобы разрушить строй обороняющихся и сместить их с гривки возвышенности. Эта уловка оказалась удачной, и «норманны внезапно остановили своих коней на всем скаку, развернули их и обрушились на своих преследователей, так что никто из последних не ушел живым. Такую уловку они применили дважды с величайшим успехом».

Продолжающееся целый день сражение и результаты двух ложных бегств серьезно ослабили позиции англичан. Однако уже начинало темнеть, и, вероятно, в последней отчаянной попытке всеобщей атаки герцог отдал приказ своим лучникам стрелять поверх голов своих рыцарей, надеясь обрушить на головы англичан дождь стрел. Именно в этот момент случайная стрела попала Гарольду в глаз, нанеся ему смертельную рану. Истончившийся строй англичан был наконец прорван в нескольких местах, и, когда сгустилась ночная тьма, оставшиеся в живых англичане были оттеснены с возвышенности. Но даже тогда они еще не были совершенно разбиты и с боем отступили небольшими группами, продолжая наносить урон своим преследователям, кони которых стали вязнуть в болотистой низине.

Однако победа Вильгельма была полной. Цвет английской армии лежал поверженным вокруг своих знамен, среди них и Гарольд со своими братьями, – дорога на Лондон и к трону Англии была открыта. Лучшее командование и искусная комбинация лучников и тяжеловооруженной конницы одолели отважную армию, занимавшую надежную позицию. Стало уже обычным возлагать тяжесть поражения на недисциплинированность англичан, и отчасти это справедливо; но весьма сомнительно, смогла ли бы какая-нибудь армия того времени – за исключением византийской – проявить большую выдержку при подобных обстоятельствах. Анналы феодальных войн полны примерами подобного неповиновения, причем свойственно это бывало в первую очередь благородным рыцарям. Во все времена вид бегущего неприятеля побуждал воинов ломать строй и пускаться в преследование, что приводило порой к поражению преследователей, так что несправедливо считать воинов Гарольда столь уж виновными.

И норманнская отвага, и саксонская стойкость в полной мере проявили себя в этом исполненном ожесточения сражении – предтече грядущих побед, когда две нации сольются в одну. Из этих двух наций норманны выказали больше горения и смелости – двух составляющих полной победы. Войны редко выигрываются теми, кто просто занимает более выгодную позицию. Противника необходимо атаковать, и именно в качестве атакующих норманны были непревзойденными воинами. Сочетание холодного расчета и порывистости, смелости и хитрости, инициативность и способность к организации сделали их первейшими в западном мире.

ПОЛУМЕСЯЦ И КРЕСТ

XII и XIII столетия в полной мере были отмечены почти повсеместными войнами, но тем не менее внимание историков в первую очередь сосредотачивает на себе громадная волна антиисламского движения, известного как Крестовые походы. Это массированное вторжение продолжалось многие годы (1096–1271), вовлекая в себя людей всех сословий и занятий – от королей до обывателей. Первый крестовый поход вполне может олицетворять собой дух крестоносцев в его лучших – или худших – проявлениях, поэтому он и выбран нами в качестве типичного для всего движения, участники которого были исполнены веры, алчности и тяги к авантюрам. В среде многих из этих вооруженных пилигримов господствовало очень глубокое и искреннее желание освободить святые места христианства от правления мусульман. Чтобы понять это, необходимо попытаться проникнуться той смесью веры, суеверий, невежества, жестокости и нетерпимости, которую представляли собой верования наших предков. Первейшим мотивом мощного порыва на восток людей столь разных народностей и столь различного положения было желание захватить Иерусалим.

Это достаточно неожиданное и ошеломляющее своей интенсивностью желание завоевать город, который уже несколько столетий находился в руках мусульман, было вдохновлено все возрастающей мощью турок-сельджуков. Этот воинственный кочевой народ завоевал Багдадский халифат, наголову разбил войска Восточной Римской империи при Манцикерте и подчинил себе всю Малую Азию. В 1076 году турки захватили Иерусалим, изгнав оттуда своих же единоверцев-мусульман (чрезвычайно терпимо относившихся к пилигримам-христианам и их храмам), и, будучи, подобно всем новообращенным, вдвойне ревнивыми и нетерпимыми, стали железной рукой править Святой землей, притесняя пилигримов, которые ежегодно направлялись туда на поклон святыням христианства.

Сообщения о жестокостях мусульман и поругании христианских святынь достигли Европы – скорее всего, в сгущенных красках, но вполне достаточных для того, чтобы взбудоражить ревностных церковников, которые с такой же страстью воспылали желанием освободить Иерусалим, с какой турки хотели удержать его за собой. Христианская церковь мечтала направить боевой дух аристократов на дело, более угодное Господу, чем постоянные стычки друг с другом из-за земли, неизменно сопровождавшиеся бедами и несчастьями как для духовенства, так и для простых обывателей. Точно так же и правители были только рады направить внимание и энергию своих буйных и неуправляемых вассалов в другую сторону. Те же, в свою очередь, получали шанс сразиться с достойным соперником, что вместо обычных осточертевших проклятий с амвонов давало перспективу прощения грехов и гарантию рая после смерти.

Европа была переполнена младшими сыновьями аристократических родов и их дальними родственниками, жаждавшими владеть землей своих предков, однако не обладавшими правами на наследство. Эти искатели приключений всегда были готовы воспользоваться шансом выкроить себе поместье или королевство из чьей-нибудь страны – а уж возможности сделать это за счет неверных и с благословения святой церкви упустить нельзя было никак.

Вторжение на легендарно богатый Восток как магнитом притягивало и целую армию всякого сброда – отставных солдат, беглых преступников, подавшихся в бега от своих хозяев крепостных, всякого рода убежденных бездельников, воров и объявленных вне закона преступников, привлеченных надеждой на возможность вволю грабить и насильничать, причем под защитой церковных знамен.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Этапы изготовления кольчуги

Вверху: рыцарь в кольчуге и цилиндрическом шлеме, с ним рядом солдат – примерно 1200 год н. э. Внизу: цилиндрический шлем с гребнем из металла или вываренной кожи, меч и щит

Действовали здесь и другие мотивы – зависть и экспансионистские амбиции таких торговых городов-республик, как Генуя и Пиза, а также интриги Византии, жаждавшей воспользоваться помощью с Запада, чтобы отвоевать часть отобранной у нее территории. Для большинства же воинов креста это было увлекательное приключение, повод на какое-то время вырваться из надоевшей обыденности своей жизни, а превыше всего – помахать мечом во имя христианства и таким образом обрести толику спасения – и толику добычи.

Эта разнородная масса состояла из разнообразных воинов, но основой этой силы, конечно, являлись тяжеловооруженные конники. Это были прирожденные бойцы – обладатели дорогостоящих защитных кольчуг, выезженных боевых коней и дорогого оружия. В основном они происходили из мелкопоместного дворянства – владельцев небольших поместий – или из незначительных феодалов, вассалы которых поклялись служить им мечом и копьем. Они проводили свою жизнь в охоте – единственном занятии, к которому имели склонность помимо войны и с помощью которого не только высвобождали большую часть своей дикой энергии, но и заполняли кладовые своих поместий.

С раннего отрочества они уже были отличными конниками, знакомыми с мечом и копьем. Их заветная мечта заключалась в том, чтобы быть посвященными в рыцари – получить пояс со своим собственным мечом, доспехи, меч, копье и боевого коня, надеть на сапоги позолоченные шпоры, которые выделяли бы их из прочих людей как членов великого ордена рыцарей. Тогда они становились по сути равными герцогу или даже королю, выделяясь тем самым из массы мелкого люда, простолюдинов, лакеев, слуг и купцов, которые составляли серый и грязный мир под их стопами – мир, существующий только затем, чтобы служить им в их новом грубом, но возвышенном состоянии.

Воинами они были великолепными – физически сильные, превосходно обученные владению оружием, облаченные в броню и вооруженные лучшим оружием той эпохи.

Их оружие и защитное снаряжение по сути были такими же, как те, которые использовались норманнами при Гастингсе тридцать лет назад. К этому времени в обиход уже вошли полностью защищающая тело кольчуга и круглый шлем, закрывающий голову и лицо. Единственным новым дополнением к кольчуге была напоминающая штаны кольчужная защита для ног, которая начала появляться примерно в начале XII столетия. Облаченный в такую броню, конный воин неизмеримо превосходил любое количество обычных пехотинцев, плохо вооруженных и не имеющих никакого защитного снаряжения. Именно это поддерживало власть феодала – не кто другой, а лишь равный по положению человек мог противостоять ему.

Как солдаты, имея лишь некоторые понятия о дисциплине, порядке и повиновении, рыцарство было ничем не лучше необученных новобранцев. Каждый местный феодал мог ожидать некоей видимости повиновения от рыцарей своего окружения, но в целом же каждый рыцарь вел свою собственную битву. О тактике боя они имели самое смутное представление, о стратегии знали еще меньше, а о походном порядке, организации снабжения, о военных перевозках или о медицинской помощи не знали абсолютно ничего. Опыт боев в конце концов приносил им эти знания, как и любому рекруту, – и те из них, кто добрался до Иерусалима, уже были в полном смысле закаленными ветеранами. Но из большой толпы аристократов, пустившейся на освобождение Святой земли, лишь очень немногие имели хотя бы какое-то представление о ведении военных действий в суровой и бесплодной стране. Мало кто из рыцарей, не говоря уж о простолюдинах, мог представить себе, как далеко находится Иерусалим, какие страны – или моря – отделяют от них вожделенный Восток и какие народы живут на пути к нему. Очень большое число таких людей отправилось в путь, но можно не сомневаться, что далеко не каждый из них смог преодолеть болезни, голод, жажду, засады и выжить в ряде сражений, прежде чем им удалось добраться до Святого города.

Многие из них так никогда и не добрались до Константинополя. Невозможно себе представить, чтобы эта разношерстная толпа, не имеющая никакого понятия о дисциплине, в условиях отвратительного снабжения и отсутствия промежуточных баз могла проделать сотни миль даже по дружественным им странам без грабежа. Так и случилось. Их не знающие границ грабежи, жестокость в отношении христианского населения стран, лежавших у них на пути, вызывали вооруженное сопротивление. Маршрут следования крестоносцев был отмечен рядом серьезных стычек. Самыми грубыми оскорбителями местного населения были участники так называемого Народного крестового похода, во главе которых стояли Петр Пустынник и рыцарь по прозвищу Вальтер Голяк[8]. Это странное сборище крестьян, мелкопоместных дворян, всякого рода отъявленных головорезов и сброда – в том числе и женщин – медленно двигалось весной и летом 1096 года из южных районов Франции и Рейнской области через Швабию и Баварию, обрастая по пути такими же оборванцами, напоминая своими телегами, скотом и женщинами с детьми некое германское племя времен переселения народов. На территории Венгрии грабежи и насилие стали уже совершенно невыносимыми. После нескольких стычек с разгневанным населением дело дошло даже до схваток с пограничными частями византийского императора. Соглашения с византийским правителем провинции о восстановлении порядка и прекращении дальнейших грабежей не возымели никакого воздействия на бредущий сброд. Неподалеку от Ниша императорские конные лучники нанесли «крестоносцам» серьезное поражение. Сброд, ведомый Пустынником, лишился большей части своего обоза (и, как можно предположить, большей части награбленного добра); оставшиеся в живых были взяты под охрану (или под конвой) византийской кавалерией вплоть до их прибытия в Константинополь.

Император, пришедший в ужас от прибытия такой толпы головорезов и голодранцев, расположившихся в пригородах его столицы (помимо всяческих других выходок, они содрали свинцовые листы с крыш храмов, чтобы продать их на рынке), постарался как можно скорее переправить их через пролив на азиатское побережье. Здесь они расположились лагерем, весело грабя окрестное население и приходя в себя после тягот длительного перехода. Организованная ломбардцами и баварцами вылазка привела к первому столкновению с турками, которые отрезали лагерь от источников воды и в конце концов взяли многих в плен.

«Командир баварцев договорился с турками о сдаче всех остальных. Все, кто отказался принять их Бога, подлежали смерти. Турки поставили их как мишени и прикончили стрелами, а остальных пленных распределили между собой, продавая как животных на рынке».

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Восточный шлем и наручь

Пришедший от всего этого в отчаяние Пустынник стал молить о помощи императора, а в его отсутствие неуправляемая толпа, несмотря на предупреждения Вальтера и его офицеров, решила двинуться навстречу врагу. Результат такого броска можно было себе представить заранее. Осторожные турки отступали до тех пор, пока у них не оказалось необходимое для маневра пространство, а затем окружили толпу. Вальтер Голяк погиб одним из первых – семь турецких стрел пробили его кольчугу, а оставшаяся без предводителя толпа обратилась в бегство. Турки преследовали бегущих вплоть до их лагеря и убивали всех, оставляя в живых лишь привлекательных женщин. Несколько сотен человек смогли укрыться в старом форте, в котором они продержались до тех пор, пока их не вывезли оттуда на византийских судах. Так закончился Народный крестовый поход – печальное напоминание о том, чем могут обернуться даже задуманные с самыми лучшими намерениями предприятия людей, отягощенных невежеством, алчностью и отсутствием дисциплины.

Пришельцам из Европы противостояли турки-сельджуки, крепкие и фанатично отважные воины. Они были прежде всего конными лучниками и применяли проверенную веками тактику наступления и отхода – оставляя пространство перед собой перед тем, как противник открывал огонь, чтобы обойти его с флангов. Физически они уступали пришельцам с севера, а их легкие изогнутые сабли не могли парировать удары тяжелых прямых мечей трех футов в длину, которыми были вооружены христианские рыцари. Лишь немногие из турок надевали легкую броню и шлем с заостренным шишаком, вокруг которого часто был обернут тюрбан. Большинство имело лишь небольшие круглые щиты, а некоторые были вооружены еще и легким копьем.

Однако последователи Магомета испытывали трудности гораздо большие, чем те, которые давало несоответствие в весе воинов и оружия. Поскольку мир ислама раздирали междоусобные войны, империя сельджуков уже распадалась на множество мелких государств. Если бы не это обстоятельство, крестоносцам никогда не удалось бы продвинуться дальше Константинополя. На деле же после первого сражения они почти без всяких препятствий прошли через христианскую Армению и осадили Антиохию, чего бы им никогда не удалось сделать, если бы в живых остался великий сельджукский правитель Алп-Арслан[9].

За исключением схваток с византийцами, с их многовековой военной организацией, конфликт между Востоком и Западом обычно происходил по одной и той же схеме: мощный наступательный удар, ответом на который была гибкая и подвижная оборона – удар палицы, парируемый пуховой подушкой. Удары тяжеловооруженной и защищенной мощной броней конницы снова и снова наносились в пространство разреженного воздуха – проворные мусульманские всадники на быстрых конях совершали угрожающие вылазки, но тут же отступали, рассыпались, наносили острые жалящие удары, кружили вокруг врага, скрывшись в поднятом облаке пыли, выжидая время для нового удара под постоянный аккомпанемент свистящих стрел.

Так было в Дорилеуме. Отряд рыцарей-крестоносцев, знакомых с дисциплиной и возглавляемых более опытным командиром, чем несчастный Пустынник, добрался до Константинополя, ограничившись самыми минимальными грабежами и убийствами. Помня о своих проблемах с голодной толпой народных крестоносцев, император Византии снабжал каждый прибывающий отряд продуктами, а также большим и бдительным эскортом, похожим скорее на конвой. Перебравшись на азиатский берег и добравшись до Никеи, отряд начал движение через Малую Азию по направлению к Иерусалиму. Первой целью на этом пути должна была стать большая турецкая крепость Антиохия.

Их путь шел через Дорилеум, и здесь крестоносцы вступили в свой первый серьезный бой. Отряд христиан двигался колоннами, воспользовавшись двумя идущими параллельно дорогами. Одна из колонн под командованием отважного Боэмунда, старшего сына норманнского герцога Роберта Гюискара, возобновила движение, прервав привал, когда передовое охранение сообщило о приближении неприятеля. Поспешно был организован временный лагерь, где остались женщины, дети и обоз под охраной лучников и пеших воинов, тогда как конники образовали передовую линию. Едва это было сделано, как масса турецкой конницы пошла на них в атаку по равнине под рокот боевых барабанов и звон цимбал. Передовая шеренга крестоносцев тоже пошла в атаку, но турки рассыпались по полю, осыпая рыцарей стрелами и обходя их с флангов. Рыцари никак не могли сойтись с врагами в ближнем бою. Легкая турецкая конница обрушивалась на них со всех сторон и исчезала, как только рыцари готовились нанести ей сокрушающий удар, нанося при этом неожиданные удары по флангам. По равнине носились рои всадников, наступая и тут же отходя и вновь преследуя. Турецкие стрелы наносили ужасный урон ценнейшим боевым коням, и многие рыцари, оставшись без коней, были вынуждены продолжать бой пешими.

На флангах строя крестоносцев появились свежие отряды турецкой конницы, а большое подразделение их обрушило удар на лагерь, разметало пехотинцев и ворвалось верхом между стоявшими телегами и палатками. Многие монахи и раненые, лежавшие в палатках, были убиты, а женщины изнасилованы и тоже убиты. Затем волна отступавших крестоносцев смогла выбить турок из захваченной ими части лагеря. Постоянные атаки и контратаки совершенно измотали рыцарских коней. Да и все эти атаки не производили никакого впечатления на не державшую организованного строя турецкую конницу. Сами же турки атаковали, наваливаясь всей массой коней и людей под прикрытием туч стрел.

На этом поле в клубах пыли, поднятой конскими копытами, сошлись в смертельной схватке фанатики двух вер – причем каждая из сторон, вполне возможно, была изумлена отвагой и неистовством своих противников. Нигде не было видно даже и следа второй колонны крестоносцев, а измотанные рыцари, несшие тяжелые потери под градом стрел, уже начинали терять всякую надежду на отмщение. Затем наконец появилась вторая половина отряда и с ходу обрушилась на турецкий фланг и тыл. Их легкая конница не могла противостоять сокрушительному удару свежих сил рыцарей. Зажатая между двумя отрядами крестоносцев, она потеряла и пространство для маневра. Ничто теперь не могло устоять перед ударом тяжеловооруженной западной конницы, которая смяла ряды турок, опрокидывая их коней и рассекая всадников.

Турки пустились в бегство, бросив на произвол судьбы свой лагерь. Победа осталась за крестоносцами, но и они понесли тяжелые потери, особенно же досталось лошадям. Рыцарям предстояло дорого заплатить за это, поскольку им предстоял долгий и трудный путь по местности, в которой не было для них ни еды, ни питья. Неизвестный норманнский рыцарь, проделавший этот путь вместе с Боэмундом, оставил выразительное описание трудностей, пережитых крестоносцами. Историки дали ему имя Аноним. Вот выдержка из этого описания: «Мы едва переставляли ноги. Нам приходилось питаться зерном, которое мы шелушили и провеивали в ладонях, – жалкая еда! Большая часть наших лошадей пала, поэтому большинство гордых рыцарей брело пешком. Из-за недостатка вьючных лошадей нам пришлось использовать скот и, в нашем отчаянном положении, нагрузить вьюки на козлов, овец и даже собак».

Лишения и полученные в бою раны стали причиной больших человеческих потерь. Но хотя ряды рыцарей постепенно таяли от яростных атак турок, палящих лучей солнца, голода, жажды и болезней, оставшиеся в живых стали спаянным ядром, несмотря на вавилонское смешение самых различных языков: «Кто когда-либо слышал ранее такое число различных наречий в одной армии? Среди нас были франки, фламандцы, германцы, фризы, галлы, лотаринщы, аллоброги, баварцы, норманны, англы, скотты, аквитанцы, итальянцы, даки, апулийцы, иберы, бретонцы, греки и армяне… Но мы были братьями во Христе и стали близки, как кровные родственники».

Переход по значительной части Малой Азии в августовской жаре был серьезным испытанием, но впереди еще лежали и высокие горы Тавра. «Лошади срывались в ущелья, и одна упряжка тянула за собой другие. Во всех отрядах рыцари были уже больше не в силах переносить страдания, они били себя руками в грудь, вопрошая сами себя, что им делать и как им поступить со своей броней. Некоторые из них продавали свои щиты и прекрасные кольчуги со шлемами за сумму от трех до пяти динаров или за столько, сколько им удавалось получить. Те же, кому не удавалось продать их, просто бросали их и продолжали свой путь».

При переходе через горы погибло больше крестоносцев, чем от стрел и мечей турок, но вот, наконец, кошмарное путешествие было окончено: «Вот так в конце концов наши рыцари добрались до долины, на которой раскинулась Антиохия, царский город, столица Сирии, которую некогда Господь Иисус Христос вручил досточтимому Петру».

Антиохия была мощным укрепленным городом, обнесенным стеной, по которой могли проехать в ряд четверо всадников, с сотнями башен. По счастью для крестоносцев, им удалось перехватить обоз с припасами, идущий в город, так что теперь, по крайней мере на какое-то время, в лагере крестоносцев было достаточно еды. На военном совете было высказано предложение, что город надо взять штурмом, но большинство сочли оборону города слишком мощной, так что подобная попытка обернулась бы заведомой неудачей; стены же были оценены как слишком прочные даже для штурма с применением осадных орудий – даже если бы подобные орудия и удалось построить. Христиане решили осадить город.

Правитель города оказался сообразительным солдатом и стал держать осаждающих в напряжении постоянными вылазками мелких отрядов. В лагере христиан начал ощущаться недостаток продуктов, а провиантские партии, высланные на поиск пропитания в округе, почти ничего не смогли добыть. Армянские и сирийские торговцы заламывали за еду запредельные цены, и крестоносцы, которые не могли платить такие деньги, стали умирать от голода.

После появления подмоги, прибывшей к туркам из Алеппо, крестоносцы сформировали конный отряд для ее перехвата, пешие же воины должны были отбивать неизбежные вылазки осажденных из города. Удалось найти только семьсот годных для сражения коней, и семьсот рыцарей с Боэмундом во главе стали ожидать атаки турецкой армии. Согласно легендам, они сидели на боевых конях – длинная линия всадников в кольчугах с поднятыми копьями, на которых развевались флажки, распевая песни под градом стрел. Поскольку они не двигались с места, турки пошли в атаку; тут линия копий склонилась, и рыцари пошли в контратаку. Будучи сначала отброшенными назад, они собрались с силами – Боэмунд ввел в дело последний, весьма незначительный резерв – и мощным ударом оттеснили турок на вторую линию. Те пришли в замешательство, и началось массовое бегство, причем, отступая через территорию своего лагеря, турки подожгли его. Победа крестоносцев была полной и еще раз подтвердила, что турецкая конница не может противостоять западным конникам в ближнем единоборстве на узкой линии столкновения. Вылазка отряда из города тоже была отбита, и длинный ряд копий с насаженными на их острия головами турок отнюдь не способствовал поднятию духа осажденных. Голод продолжал делать свое дело, и наконец турецкий офицер-изменник впустил крестоносцев в город. Так пал этот великий город – кроме цитадели в его центре.

Победители с отменной жестокостью стали грабить богатую столицу, но, пока христиане избивали и насиловали жителей, оскверняли мечети, под стенами города появилась большая армия, посланная на помощь туркам. Осаждающие теперь, в свою очередь, стали осаждаемыми, к тому же голод стал свирепствовать с новой силой. Козлиные потроха продавались за пять шиллингов – большая сумма по тем временам, – а лошадиная голова без языка за три. Христиане совсем пали духом – голод свирепствовал, за их спинами была невзятая цитадель, а под стенами города – большая армия. Но тут произошло одно из тех событий, довольно обычных по сути, которые превращают толпу наполовину разбитых людей в разъяренных львов, порой меняя ход истории. Некий юноша объявил, что ему было видение, в котором небесный ангел поведал ему, под какой из церквей закопано копье, которым пронзили распятого Христа. После интенсивных раскопок наконечник копья был найден – самим юношей, как можно и было предположить. Но христиане жаждали знамения, как бы ни были подозрительны его обстоятельства. Воины воодушевились и потребовали вести их в бой. В конце концов военачальники уступили их требованиям.

Странного вида толпы двигались навстречу язычникам. Небольшой отряд конных рыцарей – гораздо больше шло пешком, потому что у них уже не было боевых коней, – священники, женщины, пехотинцы, все изнуренные и голодные, следовали за волшебным символом – ржавым наконечником копья, привязанным к кресту. За их спинами была голодная смерть, впереди, в клубах пыли, поднятых турецкой конницей, им грезилось спасение. Армия турок была сильна, но их генерал Кербога совершил ошибку, недооценив своих врагов. Впрочем, винить его трудно, так как ряды оборванцев не казались серьезным противником. И ни один человек, не ходивший в атаку под знаменами таких христианских воителей, как Танкред, Боэмунд или Готфрид Лотарингский, не мог бы оценить яростную силу их атаки. Еще более серьезную ошибку совершил турецкий полководец, когда он атаковал на слишком узком фронте, вследствие чего флангам крестоносцев не грозил традиционный для тактики турок охват.

Христианские воины – пехотинцы, копьеносцы, лучники и арбалетчики – стали к тому моменту закаленными ветеранами, победителями во многих сражениях, а влившиеся в их ряды лишившиеся лошадей рыцари только усилили их мощь. По всей видимости, сочетание метательного оружия и ударной мощи во многом способствовало поражению турок. Во всяком случае, сражение развертывалось вопреки всем правилам – и, возможно, мусульмане были правы, возлагая вину за поражение на Кербогу. Арабские отряды, не будучи особо расположены к туркам, первыми обратились в бегство. По всем канонам крестоносцы должны были бы быть сотнями и сотнями повергнуты на землю стрелами, а отдельные группы оставшихся в живых обратиться в бегство. Каким-то образом ничего подобного не произошло. Турки, изумленные фанатичным натиском людей, которые не хотели умирать – и все же были готовы умереть, – дрогнули, и сражение завершилось торжествующей погоней христиан за турками вплоть до их лагеря и дальше. Это была сокрушительная победа, столь же удивительная для христианских военачальников, сколь и для турок, открывшая путь на Иерусалим. Она же, хотя крестоносцы и не подозревали об этом, подорвала турецкое владычество в Сирии. После нее главными воинами-иноверцами станут арабы, возглавляемые Египетским халифатом. Силы халифата захватили Иерусалим вскоре после Битвы Копья, и, когда крестоносцы подошли к городу, он удерживался силами всего около 1000 человек.

Попытка подняться на стены города была отбита, и христиане осадили город, посылая рабочие партии в ближайший лес за тридцать миль. Наконец осадные орудия были готовы – две башни по три уровня каждая, с площадками на самом верху для лучников, которые должны обстреливать стены, тогда как уровнем ниже штурмовые партии, перебросив мостки, должны ворваться на городские стены. Были также сооружены «свиньи» – передвижные навесы для защиты таранов и рабочих – и многочисленные камнеметные машины. Изготовлено было множество укрытий-щитов для защиты лучников, которым предстояло обстреливать стены, и много складных лестниц.

Согласно хроникам, крестоносцы смогли овладеть одной из башен, откуда затем и заняли стены города. Как только они получили опорный пункт, все уже было предрешено. Гарнизон города, слишком малочисленный по сравнению с силами осаждавших, не мог организовать сопротивление. После его подавления крестоносцы устроили подлинную бойню мирных жителей. Пожалуй, это был вполне закономерный конец Крестового похода, который с самого начала представлял собой на редкость странное сочетание молитв и проклятий, отваги и трусости, самопожертвования и грабежа, христианской веры и кровавой резни.

Достаточно трудно сравнивать относительные достоинства крестоносцев и мусульман. Религиозный энтузиазм присутствовал как на одной, так и на другой стороне, так что можно сказать, что этот фактор уравновешивался и его можно не принимать в рассмотрение. Руководство, или, лучше сказать, полководческое искусство, играло важную роль, гораздо большую, чем в настоящее время, поскольку в то времена судьбы солдата и командующего были гораздо более тесно связаны между собой. Там, где сражение представляет собой состязание между двумя отдельными группами мужчин, от исхода которого зависит жизнь не одних только его участников, но очень часто и их семей, тогда оно и в самом деле становится очень личным делом. И в девяноста девяти случаях из ста оно требует высокого искусства со стороны военачальника – его способности верно оценить поле сражения и силы противника – и не в последнюю очередь его личной храбрости для превращения поражения в победу.

Во времена, о которых мы повествуем, затяжные битвы были редкостью. Большинство же решалось в ту ли иную сторону за несколько часов. И тогда как победа обычно вознаграждалась славой, трофеями и некоторым периодом спокойствия, поражение означало не отход на более тихий участок фронта для переформирования, не пребывание на какой-то срок в тыловом госпитале, но смерть на поле брани или во время неизбежного преследования (обычно куда более кровопролитного, чем само сражение) либо по крайней мере рабство. Так что становится вполне понятно, сколь жизненно важно было для солдат пребывать под началом победоносного командира, сколь ревниво они охраняли его жизнь и каким смятением сопровождалась его гибель.

В те времена личная доблесть и репутация человека, обладающего исключительной храбростью, играла громадную роль. Юный норманн Танкред был именно таким человеком – он, возможно, не обладал особыми стратегическими талантами, но его голос и меч воодушевляли воинов на любом участке поля брани, так что во главе немногих сотен своих приверженцев он был равен по силе целой армии. Боэмунд также был военачальником, который соединял в себе силу воина и яростную отвагу с опытом бывалого командира, – одного вида его темно-красного стяга бывало порой более чем достаточно, чтобы воодушевить рать воинов Христа.

Несколько позже могучий Саладин выступил подобным великим военачальником уже на стороне мусульманского полумесяца, а его ошеломительная победа в битве при Хиттине, самом значительном сражении с крестоносцами, навсегда положила конец христианскому Иерусалимскому королевству. Чтобы отомстить за потерю Святого города, под его стены снова пришли христианские воины, во главе с могучей фигурой короля-воителя – Ричарда Львиное Сердце, английского суверена. При Арсуфе его личная отвага и воинское искусство обеспечили победу над войсками грозного Саладина. Вид его мощной фигуры в самых жарких местах поля сражения, повергающей наземь сарацин могучими ударами, делал его имя боевым кличем всей христианской рати и наводил ужас на полчища неверных. Арабы прозвали его Мелех-Рик, и долгое время арабские матери пугали им своих непослушных детей.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Восточный составной лук – изображен без тетивы, с наложенной тетивой и в натянутом состоянии

По вооружению и личной выносливости преимущество было на стороне крестоносцев. Их защитное снаряжение обычно отличалось большим совершенством, их оружие было более мощным, а их кони более сильными. Арбалет, которым были вооружены многие пешие воины, хотя и требовал больше времени для подготовки его к стрельбе, чем луки сарацин и турок, обладал гораздо большей мощностью. Мусульманский летописец, один из секретарей Саладина, писал, что гамбесоны (тяжелые стеганые одеяния, часто покрытые сверху кожей) арбалетчиков Ричарда были «так часто утыканы стрелами, что напоминали ежей», причем их владельцы не получили никаких ранений – на дальних дистанциях огня легкие стрелы сарацинских луков могли нанести лишь незначительные повреждения. При Хиттине большая часть рыцарей была взята в плен потому, что их лошади были поражены стрелами, а не потому, что они сами получили ранения, хотя и находились под непрерывным градом стрел. Другие рыцари, чьи лошади не были убиты, смогли прорваться сквозь окружившую их конницу и избежать плена.

Противники его обеих сторон обладали недюжинной личной храбростью, но, возможно, склонение перед волей Аллаха предрасполагало этих людей и к склонению перед волей других. Безусловно, в большинстве уроженцев Востока было мало той властной уверенности в себе, которая была свойственна многим людям Запада и которая снова и снова давала возможность небольшим отрядам крестоносцев нападать и обращать в бегство во много раз превосходящие их количественно силы правоверных.

Что касается тактики воинов креста и полумесяца, то они мало чем отличались друг от друга. Ни те ни другие не достигали того уровня дисциплины, которой отличались, скажем, византийцы, а без определенного уровня дисциплины применение сложной тактики боя, кроме простейших приемов, невозможно. Однако христиане быстрее воспринимали новый стиль ведения военных действий и, сочетая силу удара тяжеловооруженной конницы с огнем арбалетчиков (и, уже позднее, конных лучников) и с поддержкой надежных пехотинцев, вооруженных копьями и топорами, они неизбежно выходили победителями в сражениях с куда более многочисленным противником. Легкая конница сарацин редко что могла противопоставить объединенным действиям конницы и пехоты христианских воинов.

Однако христиане попали – а по сути, находились в ней с самого начала – в стратегически тупиковую ситуацию. Завоеванные ими территории в Святой земле требовали не только сильного централизованного управления из Иерусалима, но и установления тесных дружественных отношений с палестинскими подданными, а также, что было важнее всего, постоянной подпитки людьми, деньгами и поставками из Европы. В те времена ни одно из этих требований выполнить было невозможно. Поэтому люди Леванта – уже больше не крестоносцы, но владельцы феодов на Востоке и властелины восточных замков, селений и рабов – постепенно двигались к своему окончательному поражению и изгнанию, не оплаканные своими прежними подданными и забытые странами, некогда их пославшими.

ЛУЧНИКИ АНГЛИИ

Роль лучников в войне стара так же, как и сама война. Это обстоятельство, возможно, затрудняет понимание того, почему появление на полях сражений сравнительно небольшого количества лучников обеспечило им такое значительное место в истории англоязычных народов. О них написано много хвалебных слов; многие находят определенное удовольствие в чтении историй о парнях в крестьянских кафтанах, посылающих метровую стрелу в какого-нибудь мерзкого рыцаря или барона. Но и швейцарцы были такими же точно крестьянами, смирившими не одного гордого аристократа, и все же они не получили и доли той популярности, которую обрели вольные йомены-лучники. Возможно, тут играет роль само оружие, которое мы воспринимаем как примитивное и в то же время эстетически привлекательное, – а это объясняет и то, что стрельба из лука является спортом миллионов, тогда как метание копья увлекает весьма немногих. Как бы то ни было, английские лучники прочно занимают в истории страны свое место, столь же прочно, как и король Артур и Робин Гуд.

Происхождение большого лука трудно установить с точностью; по всей вероятности, он появился в южной части Уэльса. Летописи, датируемые серединой XII столетия, упоминают об уэльских луках, способных пускать стрелы, пробивающие дубовую доску толщиной в четыре дюйма, что убедительно свидетельствует о чрезвычайной мощности этого оружия. Из многих десятков тысяч сделанных за всю историю луков до наших дней дошло только два из них, да и то относящихся к гораздо более позднему времени. Они были найдены среди останков поднятой со дна моря «Мэри Роуз»[10], затонувшей в 1545 году, и хранятся ныне в Оружейной палате Тауэра. Эти луки имеют 6 футов и 4,75 дюйма в длину и соответствующий вес. Сэкстон Поуп, известный американский стрелок из лука, охотившийся с ним на крупную дичь по всему свету и испытавший множество туземных луков, в точности воспроизвел один из этих луков, сделав его из выдержанного тиса. Готовый лук весит (на языке лучников это означает выраженную в фунтах силу, которая необходима, чтобы оттянуть тетиву так, чтобы наконечник стрелы коснулся лука) 34,5 килограмма, имеет в натянутом состоянии длину 91,5 сантиметра и пускает стрелу на расстояние 234 метра. Спортсмен-лучник наших дней использует стрелы длиной 71 сантиметр, оттягивая тетиву до уровня своего глаза, тогда как средневековый английский лучник использовал стрелу длиной в метр и оттягивал тетиву до уровня уха.

Даже допуская, что человек, посвятивший всю свою жизнь стрельбе из лука, может достичь самых высоких результатов, мы все же не можем согласиться с чересчур оптимистичными оценками дальности стрельбы и мощности лука.

С достаточным основанием можно полагать, что максимальная дальность стрельбы английских луков достигала 300 ярдов. На такой дистанции совершенно невозможно «расщепить стрелой ивовый прутик». Но град множества стрел, пущенных в наступающее строем войско, однако, достигнет своей цели и поразит не одного из идущих в атаку. Сила же удара стрелы, как и любого другого метательного снаряда, зависит от ее веса и ее скорости, а стрела метровой длины со стальным наконечником весит немало. Поэтому ее пробивающая энергия весьма значительна, и даже на пределе своей дальности такая стрела может нанести серьезное ранение, если не поразить насмерть. Но на пределе дальности она не сможет пробить броню, поэтому на дальних дистанциях ее основным предназначением было поражать вражеских лошадей – то есть лишать врага подвижности и маневренности.

Во времена битвы при Креси, да и на всем протяжении XV столетия лошадь в бою была защищена только попоной из плотной ткани, если вообще она на ней была. Лишь к тому времени, когда искусство бронников достигло своего расцвета (приблизительно к середине XV века), конские доспехи стали достаточно легкими, чтобы не слишком стеснять животное (которое уже несло на себе примерно 250 фунтов веса вооруженного всадника и его брони) и давать в то же время достаточную защиту. Лошадь не должна была быть убита до того времени, как закончится сражение. На самом же деле много правильно организованных атак захлебнулись из-за падения лошадей, пораженных стрелами лучников на дальних дистанциях.

Воздействие стрелы на броню зависит от расстояния, но в большей степени от типа брони и от угла встречи стрелы с броней. Доспех середины XV столетия сочетал в себе как кольчугу, так и пластинчатую броню. Кольчуга могла выдержать удар стрелы на дальней дистанции, но вблизи даже лучшие из кольчуг оказывались пробиваемыми. Знаменитый эксперимент, во время которого доктор Поуп пустил с короткой дистанции стрелу в превосходный доспех из кольчуги дамасской стали – хранитель, предложивший было надеть ее на себя, как говорят, позеленел, увидев результат, – показал, что стрела с кинжальным наконечником, то есть тонким, малого диаметра, пробивает не только кольчугу, но и дюймовой толщины доску, на которой та висела. Другое дело пластинчатая броня – если угол встречи стрелы с ней достаточно велик, то стрела отражается рикошетом в сторону. Превосходные «готические» доспехи середины XV столетия создавались с учетом такого эффекта, что совпадает по времени с некоторым снижением боеспособности английских лучников.

Но вернемся к вопросу о появлении и развитии большого лука в Англии. С уверенностью можно утверждать, что он не был скопирован, как считают некоторые специалисты, с норманнских луков, которые использовались при Гастингсе. Как норманнские луки, так и те, которые имелись у саксов, были копиями луков норвежцев – короткими луками, тетива которых оттягивалась к груди, а не к уху. То обстоятельство, что во времена Ричарда I в качестве метательного оружия получил распространение арбалет, только подтверждает этот факт. Поскольку Ричард Львиное Сердце был прекрасным солдатом, он не преминул бы использовать большой лук как эффективное оружие против сарацин, будь он тогда широко распространен в Англии. Король Иоанн Безземельный мог быть мерзким правителем, но как генерал он был отнюдь не дураком – и в его правление арбалет продолжал оставаться основным метательным оружием.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Доспехи середины XIV века (переход от кольчуги к пластинчатым доспехам. К шлему-бацинету крепится бармица (кольчужная сетка для защиты шеи). Поверх нагрудника кирасы надевалась расшитая накидка из шелка или бархата. Большой шлем (носился не всегда) подбит мягким материалом там, где он опирается на малый шлем-бацинетв

И лишь во время правления Генриха II (1133–1189) летописях начали появляться упоминания о больших луках в руках уэльских лучников. Ричард де Клер, прозванный Сильным Луком (примечательно само это прозвище), использовал уэльских лучников в своих войнах в Ирландии и с их помощью завоевал восточную часть острова, ставшую известной под названием Пейл.

Но только в ходе сражения при Фалькирке большие луки заметно вошли в историю войн. Эдуард I, уже знакомый с мощью уэльских луков, имел в своем войске подразделение уэльских лучников. Эти его былые враги (Уэльс был покорен сравнительно недавно) причиняли ему немало неприятностей и даже после изрядной «замятии», в ходе которой погибло несколько священников, взывавших к миру и спокойствию, пригрозили ему тем, что собираются переметнуться на сторону шотландцев. К счастью для англичан, они в конце концов отказались от своего намерения.

Уильям Уоллес, борец за свободу Шотландии, выстроил своих не защищенных доспехами копьеносцев, составлявших большую часть его армии, плотными массами, подобно «ежам» швейцарцев. Его собственные лучники (шотландские лучники, как представляется, никогда не пользовались высокой репутацией) были рассредоточены между копьеносцами, а их тыл прикрывало небольшое подразделение конницы.

Английские конники пошли в атаку – одно подразделение начало широкий фланговый обход, огибая болото. Другое, под командованием епископа Дурхемского, осталось на месте, поджидая подхода короля с основной массой войск. Бароны, с типичным для них смирением и дисциплиной, умоляя епископа оставить выстроившихся воинов и сотворить мессу, атаковали шотландских копьеносцев и были отбиты, понеся многочисленные потери. Другое подразделение конницы, пошедшее в обход, постигла такая же участь, но король, памятуя о преподанных ему уроках на холмах Уэльса, ввел в бой своих лучников. Шотландские лучники и валлийская конница были рассеяны еще во время первой атаки, и теперь беззащитные копьеносцы стояли под смертоносным дождем стрел, врезающихся в их плотные ряды.

Но доблестные шотландцы неколебимо сохраняли строй, несмотря на все бреши, образующиеся в их рядах. Когда же в атаку пошли тяжеловооруженные конники, они не выдержали. Оставшиеся в живых обратились в бегство, а Уоллес был пленен – чтобы претерпеть мучительную казнь и обрести незаслуженную смерть.

Это сражение стало образцом для всех последующих побед, с примечательным исключением при Бэннокберне[11] (1314). Аналогичная тактика была повторена при Хэлидон-Хилле (1333), Нэвиль-Кроссе (1346), Хоумилдоне (1402) и Флоддене (1513). В каждом из этих сражений наступление упрямых шотландских копьеносцев было остановлено контратаками конницы, а затем их отряды уничтожались градом английских стрел. Так что хвастливые слова английских лучников «Мы носим у себя на поясе жизнь двенадцати шотландцев» не были преувеличением.

Своим же катастрофическим поражением при Бэннокберне англичане целиком обязаны отвратительному командованию со стороны Эдуарда I. Шотландский король Роберт Брюс смог бросить массу своих копьеносцев на не успевших выстроиться в боевой порядок англичан. Лишь небольшая часть английских лучников открыла было стрельбу, как сразу же, не имея прикрытия, была уничтожена шотландскими рыцарями. Остатки армии обратились в бегство, многие из пытавшихся переплыть реку и спастись на другом берегу утонули.

Преподанный урок показал – чтобы действовать эффективно, лучники должны быть прикрыты, особенно от неожиданной конной атаки с незащищенных флангов. По счастью для английской армии, следующий Эдуард был в достаточной мере солдатом, чтобы это понимать, и сражение, в котором он продемонстрировал всю смертоносную мощь английских лучников, стало шедевром полководческого искусства.

Подробности претензий Плантагенетов на французский трон запутанны и скучны, а предварительные обстоятельства, приведшие к битве при Креси, совершенно не важны для данного повествования. Следует только сказать, что в 1346 году Эдуард III собрал свою армию для отпора гораздо более мощным французским силам, которыми командовал король Филипп VI из династии Валуа. Исследователи расходятся в оценках численности противостоявших друг другу сил. Современный событиям историк Фруассар определяет английские силы в 2300 рыцарей и тяжеловооруженных пехотинцев, 5200 английских лучников и 1000 уэльских легких пехотинцев (большие луки, похоже, считались теперь английским оружием, а уэльсцев полагали легковооруженным прикрытием). Общее число английских сил – с грумами, слугами, обозниками и прочими – составляло, по всей вероятности, около 11 000 человек. Французы, по разным оценкам, располагали армией в 60 000 человек, в их число входило 12 000 рыцарей и тяжеловооруженных пехотинцев, 6000 наемных генуэзских арбалетчиков, 20 000 вооруженных ополченцев и обычная толпа, всегда сопровождавшая феодальную армию. Были здесь и отряды рыцарей со слугами из Люксембурга, Богемии и других частей Священной Римской империи.

Эдуард выстроил свою армию в три группы, или рати. Юный принц Уэльский занял свое место во главе правой рати, графы Нортхэмптон и Арунделл встали слева, третью же рать король оставил в резерве. В каждой из этих ратей центр удерживался спешенными рыцарями, на каждом из флангов находились лучники. Королевская рать вообще не была введена в действие, так что вся слава этого дня пришлась на 1600 облаченных в броню уэльсцев и 3000 с небольшим лучников первых двух ратей.

День уже клонился к вечеру, когда приблизились французы, и было решено устроить армию на ночевку, а утром построить ее в боевой порядок. Однако не так-то просто было отдать приказ и добиться его выполнения той неорганизованной толпой, которой командовал французский король.

«Король отдал приказ, чтобы исполнить такое решение, – записал Фруассар, – и два маршала понеслись вскачь, один перед фронтом войска, другой вдоль его тылов, выкрикивая: «Остановить продвижение, во имя Господа и святого Дионисия!» Передовые отряды остановились; но шедшие сзади заявили, что не остановятся, пока не поравняются с первыми. Когда же остановившиеся передовые почувствовали, что задние напирают на них, они снова пошли вперед, и ни король, ни маршалы не смогли остановить их, поэтому они двигались без всякого строя, пока не оказались в виду неприятеля».

Англичане, спокойно сидевшие на траве, при приближении французов поднялись и выстроились в боевой порядок. Французский король, увидев, что теперь сражение неизбежно, приказал генуэзским арбалетчикам выдвинуться вперед, с тем чтобы находившиеся за ними тяжеловооруженные пехотинцы смогли выстроиться в боевой порядок для атаки. Как и вся французская армия, двигавшаяся маршем с самого раннего утра, генуэзцы изрядно устали. Они начали жаловаться, что-де «они не в том состоянии, чтобы сегодня сражаться». К тому же прошел ливень с грозой, отчего тетивы луков намокли и частично потеряли свои свойства. Затем, уже совсем к вечеру, лучи заходящего солнца стали светить прямо в лицо французам.

«Когда генуэзцы заняли некое подобие строя и стали приближаться к англичанам, они издали боевой клич, чтобы напугать врагов, но те спокойно стояли и, похоже, не обратили на крики никакого внимания».

Картина была впечатляющей: молчаливые ряды англичан, солнце, светящее им в спину, и длинные тени вниз по склону холма; плотная масса генуэзцев, наступающих со своим неуклюжим оружием в руках наперевес; лучи солнца, бьющие им в лицо и играющие на начищенном оружии, латах, накидках рыцарей и на полощущихся стягах французского авангарда.

Три раза генуэзцы издали свой боевой клич, затем подняли арбалеты и открыли стрельбу. И тут словно легкое облачко выпорхнуло из рядов англичан, бросило прозрачную тень на генуэзцев, и секунду спустя на французской земле впервые раздался звук, который станет скоро чересчур хорошо знаком слуху французов, – шипящий свист тысяч стрел с острыми стальными наконечниками. Стальная волна хлестнула по арбалетчикам с сокрушительной силой.

«Когда генуэзцы почувствовали, что эти стрелы, пробивая броню, впиваются в их тела, руки и головы, то некоторые перерезали тетивы своих арбалетов, другие побросали их наземь, и все они повернулись и в полном замешательстве пустились в бегство… Король Франции, видя их бегство, воскликнул: «Убейте этих негодяев, потому что они без всякой причины мешают нам наступать!»

Первые ряды конницы врезались в объятую паникой толпу наемников, топча их копытами коней и рубя налево и направо. И в ту же минуту они тоже превратились в сгрудившуюся, потерявшую строй массу вопящих и стонущих людей. Но все эти крики перекрывало ржание пораженных стрелами коней – ибо нескончаемый поток свистящих стрел поражал и людей, и лошадей (опытный лучник мог свободно выпустить до двенадцати стрел в минуту, а в рядах англичан насчитывалось много тысяч лучников).

То тут, то там несколько всадников сбивались в группы, пытаясь прорвать строй англичан, но мало кто из них добирался до первых рядов. Смертоносные стрелы повергали их на землю, превращали их коней в бьющиеся груды плоти, пронзали кольчуги, латы и тела.

Когда лошади рушились наземь вблизи рядов англичан, уэльские легковооруженные воины выскальзывали из строя и вытаскивали из-под конских туш облаченных в кольчуги всадников, пока те пытались встать на ноги. Перед рядами англичан росли горы бьющихся лошадей, мертвых тел и умирающих воинов, препятствуя приближаться тем, кто еще пытался перейти в атаку. Ни порядка, ни какой-то согласованности в этих атаках не было. Как только свежая группа рыцарей появлялась на поле, она пришпоривала своих коней, скользивших по пропитанной кровью почве, и шла в атаку – чтобы, в свою очередь, быть повергнутой наземь, а на смену ей уже шла новая.

Только в одном месте французам удалось сблизиться с тяжеловооруженными воинами правой рати под командованием принца, но и здесь они были отбиты после ожесточенной схватки. К королю был послан гонец с просьбой прийти на помощь принцу, но тот, узнав, что принц не ранен, отказал ему в помощи, сказав, что желает всем своим сыновьям снискать славы. В битве пал слепой король Богемии, вместе со своим боевым конем, который был сцеплен с конями двух рыцарей по бокам от него, поддерживавших короля в седле.

С наступлением темноты атаки стали слабеть. Французы понесли ужасные потери, и Филиппа, чей боевой конь был убит стрелой, удалось уговорить покинуть поле битвы. Но бойня еще не закончилась, потому что с рассветом, в густом тумане, сильный отряд англичан, обследовавших поле битвы, наткнулся на свежие подразделения ополченцев и тяжеловооруженных воинов, спешащих на подмогу своим товарищам и ничего не знающих о поражении, которое те потерпели накануне вечером. Эти подразделения, вместе с теми, кто во время битвы потерял своих товарищей, понеся тяжелые потери, были рассеяны англичанами.

«Англичане предавали мечу всех, кого они встречали; мне это ясно по тому факту, что пеших воинов, посланных на поле сражения городами, поселками и муниципиями, в это воскресное утро было убито вчетверо больше, чем в ходе субботней битвы».

Несколько позже в тот же день король Эдуард послал своих герольдов и секретарей сосчитать павших и составить списки.

«С тяжелым сердцем принялись они за дело, осматривая каждое мертвое тело, и провели на поле битвы весь день, и возвратились только тогда, когда король уже садился за ужин. Они представили ему весьма подробное сообщение обо всем, что они видели, и сказали, что они нашли восемьдесят знамен, тела одиннадцати принцев, 1200 рыцарей и около 30 000 обычных воинов».

В ходе этой битвы пало около пятидесяти англичан. Даже допуская определенное преувеличение, совершенно очевидно, что соотношение павших с обеих сторон выходит за разумные пропорции. В число «обычных людей» вошли, разумеется, несчастные генуэзцы и ополченцы, погибшие на следующее утро, а также все обозники, грумы, пажи, слуги, маркитанты и так далее, которым не удалось вовремя скрыться.

Французское рыцарство усваивало преподанные ему уроки весьма медленно. Вместо того чтобы признать, что цвет французской знати пал от рук простых крестьян, оно вбило себе в голову, что успех англичан был следствием их применения в строю спешенных рыцарей. Снова сойдясь с англичанами десятью годами спустя при Пуатье, французский король Иоанн сохранил только два небольших отряда конных рыцарей, велев остальным укоротить копья, снять шпоры и сражаться в пешем строю.

Решение оказалось ошибочным. Вопреки расхожему мнению, рыцарские доспехи конструировались таким образом, что облаченный в них человек мог двигаться достаточно свободно – наклоняться, поворачивать торс, сгибаться в седле, даже править лошадью, – но они не были предназначены для пешего передвижения. Единственным результатом этого решения было то, что, когда французы приблизились к позициям англичан, они уже были уставшими.

Как и при Креси, французское командование войсками оставляло желать много лучшего. Король Иоанн решил сражаться на узком фронте благодаря превосходству французов по численности над войском Черного принца втрое – своими рыцарями и тяжеловооруженными воинами, построенными в три большие рати, одна за другой. Отряд конных рыцарей, атаковавший англичан первым, был рассеян. Их отступление привело в смятение следовавший за ними эшелон воинов, которые, когда все же добрались до строя англичан, были тут же отбиты. Второй эшелон, видя поражение первого, смешал ряды и отступил. Третий, под командованием самого короля, упрямо наступал, но тут принц (лучники которого к тому времени, вероятно, уже расстреляли весь свой запас стрел) велел своим рыцарям садиться на коней и двинул их против короля. Закипела жаркая схватка, но появление в тылу у французов небольшого отряда рыцарей привело их в замешательство. Король был пленен вместе со своим сыном и 2000 лордов, рыцарей и тяжеловооруженных воинов; тела примерно 3000 павших усеяли поле боя.

Мощь английских лучников стала совершенно доказанной, и французы теперь старались избегать лобового столкновения, предпочитая прибегать к различного рода военным хитростям. При знаменитом полководце Дюгеклене – солдате в истинном смысле этого слова, а не только феодальном владыке, голова которого набита лишь помыслами о рыцарской чести, – французам удалось вернуть многое из потерянного ими. Затем наступила очередь Генриха V и сокрушительного поражения при Азенкуре в 1415 году.

При Азенкуре повторилась ситуация Креси и Пуатье – такая же неорганизованная атака на узком фронте; три эшелона атакующих, наступающие один за другим, первые два, состоящие из пеших воинов, точно так же, как и при Пуатье; и так же, как при Пуатье, пехота и арбалетчики расположены позади каждого из эшелонов, перекрывающих им линию огня. Два конных эскадрона первыми приблизились к англичанам и были сметены огнем лучников (французы, похоже, начисто позабыли события почти шестидесятилетней давности), а спешенные рыцари первого эшелона устало брели к английским позициям в грязи по колено. По дороге они понесли значительные потери от огня лучников, но многие все же достигли своей цели, и передовые воины двух ратей сошлись в жестокой битве. И здесь английские йомены снова продемонстрировали стойкость и отвагу. Отложив в сторону свои луки, они принялись работать мечами, топорами и дубинами. (Для самозащиты от конницы лучники обычно имели при себе колья, которые они втыкали под углом в землю. Поэтому многие из них носили заброшенный за спину на перевязи длинный молот или кувалду.) Орудуя этим оружием, способным сокрушить броню тяжеловооруженного воина с такой же легкостью, как ступня рыбака случайно подвернувшегося под нее краба, лучники обрушились на приближающихся врагов. В обычных обстоятельствах закованному в доспех рыцарю не пришло бы в голову опасаться человека, защищенного лишь стальным шлемом да еще, может быть, стеганой курткой, но доспехи того времени весили в среднем от шестидесяти до семидесяти фунтов, так что облаченный в них человек быстро уставал. Поэтому часто случалось так, что проворный лучник был способен свалить закованного в сталь воина, словно дровосек – громадное дерево.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

«Готические» доспехи – XV век («Готические» доспехи – тип доспехов, распространенный в конце XV века в первую очередь в Германии. Делались из относительно небольших рифленых деталей. – Пер.)

Первый эшелон дрогнул и откатился назад именно тогда, когда приближался второй, и при этом возникла неизбежная сумятица – усталые и израненные люди пытались пробиться сквозь строй свежих воинов, стремившихся навстречу им. Ужаснувшийся их виду второй эшелон преуспел не больше, чем первый, а третий смешал ряды и благоразумно отступил, не нанеся удара.

Число сражавшихся с каждой стороны так же, как и раньше, было неравным – в соотношении более чем четыре к одному в пользу французов, – а число убитых и раненых в еще большей степени несопоставимо. Потери французов достигали восьми тысяч человек из благородных фамилий, в их числе были коннетабль Франции, три герцога, пять графов и более ста баронов, причем еще тысяча человек были взяты в плен. Потери англичан составили тринадцать рыцарей и тяжеловооруженных воинов, в том числе герцог Йоркский, и около ста лучников и пехотинцев.

Притом что происходила ожесточенная рукопашная схватка, такое малое число погибших и раненых среди английских рыцарей и тяжеловооруженных воинов удивляет. Безусловно, французы, добравшиеся до английских линий, понесли изрядные потери от лучников и устали за то время, пока брели по грязи. Безусловно также, что упавшие от ран или усталости английские рыцари остались в живых, тогда как упавшие французы были прикончены ударом кинжалов под мышку или сквозь щель забрала. Но даже при всем этом такое невероятное неравенство в потерях может быть объяснено только тем, что потери, вызванные огнем лучников, были чрезвычайно значительными.

С одной стороны, пешая атака имела больше шансов на успех, чем такая же атака конной рати. Лошадь гораздо более уязвима, чем облаченный в броню всадник, гораздо легче впадает в панику, будучи ранена или испугана, а упав на землю, начинает биться, становясь опасной преградой на пути других всадников. С другой стороны, чтобы сократить опасность поражения стрелами во время наступления, следует за как можно более короткий срок пересечь простреливаемое пространство, а скользящие и спотыкающиеся французы во время сближения с англичанами представляли собой идеальную цель для нанесения удара.

Также неопровержимым фактом является и то, что до появления на поле брани огнестрельного оружия потери побежденных намного превышали потери победителей. Число погибших в ближнем бою – грудь с грудью – могут быть весьма значительны, но они чаще всего примерно равны с каждой из сторон. Лишь когда один из противников не выдерживает и пускается в бегство, начинается настоящая бойня.

За Азенкуром последовали новые поражения французов: Краван (1423), Вернёль (1424), Сен-Джеймс-де-Беврон (1426) и Рувр (1429). Репутация английских лучников выросла до такой степени, что французы бывали уже наполовину побеждены, еще не вступив в битву. Но в 1422 году умер Генрих V, и неприязнь между домами Ланкастеров и Йорков переросла в открытую войну. Эта Война Алой и Белой розы, в ходе которой аристократия едва не уничтожила самое себя, не давала вести полномасштабные боевые действия во Франции. Незначительные силы, действовавшие там, остались без внимания, причем как раз в то время, когда боевой дух французов стал укрепляться (у англичан же соответственно падать) благодаря их вере в сверхъестественное могущество девственницы, прозванной Жанной д'Арк. Французы считали ее святой, англичане – ведьмой, но влияние ее на моральный дух обеих сторон было несомненным.

На первый план военных действий во Франции выдвигался теперь новый тип профессионального воина, и новая тактика использовала слабость положения англичан. Так, в отличие от швейцарских пикинеров, ударная тактика которых всегда требовала атаки неприятеля, англичане добывали свои победы, пребывая в обороне. Французские военачальники в конце концов стали понимать, что наступать на английские войска, когда лучники имеют время, чтобы, стоя в строю, натянуть лук и вбить в землю свои колья, означает призывать собственное поражение. Но страну нельзя завоевать, используя оборонительную тактику, а комбинация лука и подобного копью оружия так и не была никогда разработана.

Поражение англичан при Патэ (1429) снова подтвердило, что лучники, не имеющие прикрытия и оставшиеся без поддержки, вполне могут потерпеть поражение в случае внезапного нападения. Столетняя война шла к своему завершению и закончилась бы тем, что в руках англичан остался бы только Кале. Но длинные луки оставались столь же смертоносны, как и прежде, и лучники с эмблемами Йорков и Ланкастеров посылали свои стрелы в своих соотечественников со столь же смертоносным эффектом, что и во франков или скоттов.

Длинные луки англичан продолжали все еще оставаться самым смертоносным метательным оружием в мире, когда Генрих VIII продемонстрировал свою отвагу в качестве лучника на «Поле из золотой парчи». «Великолепный лучник и сильный воин», – писал о нем один современник-француз. Генрих также издал ряд эдиктов, требовавших от его подданных постоянно практиковаться в стрельбе из лука и на расстоянии от цели не менее одного фарлонга (200 метров). И в самом конце столетия это известнейшее старое оружие английского образца в последний раз появилось на поле брани. Силы, собранные в Девоншире для отпора Великой армаде, имели в своем составе 800 луков, тогда как число единиц огнестрельного оружия составляло 1600.

В 1590 году сэр Роджер Уильяме писал в своей книге «Краткий обзор войн»: «Что же касается лучников, то я лично убежден в том, что 500 мушкетеров более пригодны на поле боя, чем 1500 лучников… Доводы мои следующие: среди 5000 лучников вы не сможете найти 1000 хороших стрелков; если же они пробудут в полевых условиях от 3 до 4 месяцев, то вы не сможете найти и 500 человек, способных сделать меткий выстрел…»

В 1595 году Тайный совет (совещательный орган при монархе) постановил, что лук больше не должен состоять на вооружении армии, и свист стрел перестал звучать на полях сражений. «Мерзкая селитра» наконец-то одержала победу.

Победы, добытые лучником, стали теперь достоянием истории, но какое влияние оказали они на самого лучника? Самое главное, что они сделали его тем воином, которым он был. Частично ответ заключается в самом оружии. Лучник не рождался за ночь. Необходимы были долгие годы тренировок, чтобы обращаться с луком так, как это делали англичане. Даже больше чем просто тренировок – с луком надо было провести всю жизнь. Многие из читателей этой книги наверняка помнят прекрасный роман Артура Конан Дойля «Белый отряд». В нем один из героев вспоминает двух маленьких мальчиков, «каждый из которых держал в левой руке палку; они стояли молча и неподвижно, напоминая статуи». Так маленькие мальчики вырабатывали твердость руки, а став более взрослыми, учились «натягивать тетиву не силой руки, как это делали стрелки других народов, но силой всего тела». Такое могло происходить только в стране, где у крестьянства было в обычае иметь оружие и, более того, в которой закон требовал от них практиковаться во владении им. (Во времена правления Эдуарда III вышло несколько указов, в которых предписывалось, чтобы по всей стране мужчины практиковались в стрельбе из лука по воскресеньям и праздникам. Для обеспечения реализации этих указов все другие виды спорта были запрещены законом. Тогда же законом стали регулироваться цены на луки и стрелы.)

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Шлемы, боевой топор и боевой молот лучника

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Типичные английские лучники

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Фалыпион (однолезвийный меч с массивным, расширяющимся к острию клинком. – Пер.), пояс с кинжалом и колчан для арбалетных болтов (метательные снаряды для стрельбы из арбалета. От стрелы отличались меньшей длиной и большей толщиной. – Пер.).

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Арбалетчик со щитом-укрытием для стрельбы. На поясе виден висящий крюк для натягивания тетивы (поставив ногу в стремя арбалета и зацепив тетиву крюком, арбалетчик натягивал ее, используя силу мышц брюшного пресса и ног)

В свою очередь, это стало причиной значительной разницы в социальной структуре Англии и Франции. В первой существовал многочисленный класс сельских жителей, недавно поднявшихся чуть выше положения виллана, крепостного (который по-прежнему вспахивал полоску земли, принадлежавшую его господину, привязанный к ней законом, платя за нее частью выращенного урожая и службой господину). Эти свободные землепашцы-йомены и их сыновья – крепкие и уверенные в себе люди – были источником неиссякаемого потока лучников и тяжеловооруженных воинов, шедших на войну по зову того или иного местного господина. Хотя норманнская пята много лет давила на шею сакса, но к XV веку упрямая независимость англосаксов и англодатчан начала снова заявлять о себе, к тому же горячая норманнская кровь завоевателей уже в определенной мере была охлаждена примесью крови уроженцев этих мест. Средний и низший классы в Англии ни в коей мере не были свободными в нынешнем понимании этого слова, но по меркам их мира английский йомен был свободным человеком, и он крепко держался за такое положение. Любое нарушение его прав, сколь бы малы они ни были, вызывало ропот в городах и по деревням.

Но если какие-либо несправедливости жестокого властелина могли собрать народ с луками и топорами в руках, то обычные отношения между вольными землепашцами-йоменами и местным мелкопоместным дворянством и их сыновьями строились на более свободной основе, чем в других странах. О равенстве здесь речь не шла, но имелось, во многих случаях, взаимное уважение. И там, где французское дворянство всегда демонстрировало свое крайнее презрение к французским же пехотинцам, вплоть до того, что позволяло себе порой давить их лошадьми, чтобы проложить себе путь, английский рыцарь, граф или барон, не считал для себя зазорным при нужде спешиться и сражаться плечом к плечу со своими лучниками.

Во Франции, напротив, феодальная система пустила глубокие корни. Доля феодального виллана-крепостного была непредставимо тяжкой, а спорадические яростные и кровавые восстания наподобие Жакерии[12] приводили к тому, что стальная хватка господ еще крепче сжималась на его горле. Французское крестьянство, полуголодное, всю жизнь согбенное под феодальным гнетом, запуганное, постоянно обираемое до последнего пенни и беспощадной налоговой системой, и поместными привилегиями, не могло произвести на свет ничего подобного английскому лучнику.

Но довольно о подоплеке появления наших лучников. Что касается их снаряжения, то, насколько нам известно, собственно лук на протяжении веков так и оставался неизменным. Деревянная основа его менялась (с течением времени тис в Англии стал редкостью), и мастерам, изготовляющим луки, было повелено делать на один лук из тиса по четыре лука из орешника, ясеня или вяза. Во времена Ричарда III на каждую тонну ввозимых из-за границы товаров купцы должны были также импортировать по десять луков из тиса. Но само по себе оружие это оставалось совершенным настолько, насколько это позволяли технологии того времени.

Лучник, предположительно, носил свои стрелы в колчане, хотя имеется много упоминаний о том, что стрелы засовывались за пояс. Кстати, на том же поясе лучнику приходилось носить еще и мешочек с запасными наконечниками для стрел, тетиву для лука, воск и другое имущество для стрельбы.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Вид и количество доспехов, в которые был облачен лучник, зависело от имущественного положения господина, в рядах воинов которого он служил, и от удачи лучника на поле брани. На иллюстрациях в старинных книгах и свитках часто изображены лучники XV столетия в прекрасных доспехах, закрывающих все тело, – в шлеме с забралом, кольчуге и кирасе, – по всей вероятности добытых на поле брани. Многие лучники вместо кольчуг носили куртки. Они представляли собой предмет одежды из двойного слоя ткани или кожи, прослоенных пластинами металла или укрепленных плотной подбивкой и удерживаемых на месте тесьмой, заклепками или иными средствами. Поверх такой куртки лучник обычно надевал накидку с гербом господина, нанявшего его.

Ноги лучника, как правило, не были защищены доспехами, он был одет в шерстяные штаны и кожаную обувь по времени года. К поясу были подвешены меч или боевой топор и неизменный кинжал, служивший оружием, а также охотничий нож в качестве инструмента и ложка с миской, всегда бывшие при человеке в Средние века. Кроме меча, многие лучники носили еще и дубинку.

Кожаный наруч, защищавший левую руку от удара спущенной тетивы, завершал облачение лучника.

Хорошим солдатом, по нашим сегодняшним понятиям, английский лучник не был. Излишней дисциплиной он не страдал и был изрядно привержен пьянству, мародерству, богохульству (вполне заслуженно нося прозвище Проклятый Джон) и другим порокам, присущим военному человеку его времени. Но, будучи грубым и жадным (и заслужившим весьма определенную репутацию воплощенного зла в ходе Столетней войны), он был также всегда готов ринуться в схватку, смел, стоек, исполнен гордости за свой островной народ и за свое мастерство во владении оружием. Отметив также его хладнокровие в схватке и нежелание признать поражение, мы получаем характер типичного англосакского солдата. Приняв во внимание и то обстоятельство, что он обладал полной монополией на владение самым смертоносным на то время оружием, мы можем понять, почему перед английским лучником так трепетали его враги.

ШВЕЙЦАРСКИЕ ПИКИНЕРЫ

В начале XIV столетия на полях сражений Западной Европы царили облаченные в кольчуги конники. В течение уже нескольких веков воин на коне, приверженец и символ рыцарства и феодальной системы, невозбранно властвовал почти во всех странах Европы. Но в недалеком будущем на тех же полях сражений суждено было появиться двум силам, диаметрально противоположным по вооружению и тактике. Силам этим было также суждено кардинально изменить всю общепринятую практику ведения средневековых войн и многое сделать для того, чтобы обветшавшая социальная система была повержена в прах.

Толчок, данный сражениями при Лаупене (1339) и Креси (1346), в гораздо большей степени лишил закованного в сталь рыцаря его властного положения, чем это сделало появление огнестрельного оружия. Наступало время чумазых канониров, но все же в 1300-х годах лавры побед еще венчали головы крепких швейцарских горцев и английских йоменов. И те и другие заставляли врагов трепетать от одного только их имени (и питать к ним отвращение); и те и другие серьезно повлияли на тактику и стратегию своего времени. Приверженцы мощного удара пехоты, с одной стороны, и метательного оружия – с другой, они никогда не сходились друг с другом на поле брани. Если бы им довелось испытать такое, то их столкновение могло бы разрешить вопрос, который долгие годы мучает военных историков.

Швейцария занимала совершенно исключительное место в средневековой Европе. Населявший ее народ, спокойно живший в своих горных теснинах и успешно противостоявший всем попыткам своих феодальных владык закабалить их, уже в 1291 году создал лигу для самозащиты от любых угнетателей, имея в виду прежде всего Габсбургский дом – германо-австрийскую династию, которая претендовала на владение этими краями. Упорно отстаивая свою независимость, швейцарцы защищали свои права столь воинственно, что герцог Леопольд Австрийский, претендовавший быть их сеньором, принужден был собрать значительные силы для их подавления.

Путь воинства Леопольда лежал через проход в Моргартене – узкое место между крутым склоном с одной стороны и холодными водами озера Эгери – с другой. Маленькая армия двигалась обычным походным маршем – то есть без всякого строя, с рыцарями впереди, как и подобало благородным господам, и пешими солдатами, бредущими позади них. Косматых горцев презрительно не замечали, не было ни разведчиков, ни передового охранения.

Засада из 1500 швейцарцев была обнаружена только тогда, когда на испуганных австрияков вниз по склону обрушился град камней и бревен. Затем сбившихся в толпу солдат атаковали основные силы швейцарцев, работавших алебардами, дубинками и моргенштернами[13]. Сбившиеся и зажатые в толпе передовые рыцари, не имевшие пространства для атаки, погибли на месте. Их товарищи в центре и глубине строя, лишенные возможности продвинуться вперед, а равно не имея сил стоять под градом камней и бревен, в конце концов развернули своих коней и обратились в бегство назад по обледеневшей дороге. Выжившие из числа рыцарей авангарда, многие из которых были сбиты с дороги и исчезли навсегда в ледяной воде, прорвались сквозь строй пехотинцев, давя их своими конями. Швейцарцы пустились в погоню: «…И горцы расправились с ними, как с овцами на бойне: не давая никому пощады, они косили всех без разбора, пока не осталось никого в живых».

С этого многообещающего события и начался, как утверждается, отсчет швейцарской свободы.

Бойня в Моргартене произошла как вследствие беспечности герцога, так и вследствие многих других причин, в частности потому, что местность была совершенно непригодна для действий конницы. Но битва при Лаупене состоялась на вполне ровной местности. Здесь в первый раз швейцарцы применили в бою атаку тремя плотными колоннами, которым суждено было в будущем стать их излюбленным боевым построением. И здесь снова, едва ли впервые со времен Александра Македонского, был продемонстрирован мощный удар массированным строем дисциплинированных пикинеров. Хотя жители некоторых районов страны предпочитали алебарду, все же национальным оружием была пика – до девятнадцати футов длиной. Воин держал его на высоте плеч, в широко расставленных руках, направив острие пики несколько вниз. Острия пик второго, третьего и четвертого рядов также выступали впереди фронта первой шеренги. Последняя шеренга держала свои пики остриями вверх. Строй этот был довольно глубок и плотен и создавался в расчете на исключительное хладнокровие, дисциплину и хорошую подготовку воинов, придавая их отрядам сплоченность и маневренность.

Их боевые успехи объяснялись благодаря этим двум последним факторам – столь долго отсутствовавшим на полях сражений в Европе. Искусство войны в мире Запада было тогда примерно таким же, как в Персии во времена Александра Македонского, и атака строем пикинеров, по существу, ничем не отличалась от удара македонской фаланги. Рядовой средневековый воин бывал столь же ошеломлен при виде плотного и отлично организованного строя швейцарских пикинеров, быстрым шагом идущих в атаку, как и пращник Дария.

В сражении при Семпахе (1386) часть австрийских войск сражалась пешими, тогда как два других отряда конных воинов остались в резерве. Первым вступил в бой авангард швейцарцев, и началась битва, в которой преимущество оказалось на стороне облаченных в доспехи рыцарей и тяжеловооруженных пехотинцев. Но подход остальных сил швейцарцев изменил ситуацию. Герцог Леопольд III отдал приказ спешиться своему второму эскадрону, но еще до того, как он был выполнен, швейцарцы прорвали передовой строй австрийцев и врезались во вторую шеренгу (именно тут, согласно преданиям, фон Винкельрид и бросился грудью на вражеские копья и упал, пронзенный ими, открыв все же своим поступком проход в рядах врагов). Третий эскадрон австрийцев, решив, что на сегодня битва проиграна, ускакал с поля сражения. Леопольд со своими приближенными был окружен, и все они пали до последнего человека.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Образцы древкового оружия XIV и XV веков: 1 – гизарма; 2 – ранняя форма алебарды; 3 – вуж; 4 – интрепель; 5 – билль; 6 – глефа

Так закончилась эта битва, знаменательная в истории Швейцарии не столько числом ее участников (австрийцев было около 6000 человек, тогда как швейцарцев 1500 или 1600), сколько тем, что она знаменовала собой конец всех попыток австрийцев покончить с ее независимостью.

Алебарда была излюбленным оружием швейцарских воинов. Сама же алебарда представляла собой древко длиной около 2,4 метра, на которое был насажен наконечник наподобие широкого топора, имевший на конце длинное острие и род захвата – загнутое лезвие, или крюк, или острый выступ со стороны обуха. Существовало несколько разновидностей оружия такого типа: билль, гизарма, вуж – некоторые с клинками до 76 сантиметров длиной. В умелых руках они были ужасным оружием и проникали сквозь доспехи, плоть и кости как сквозь масло. Кроме воинов, вооруженных этим оружием, были и другие, предпочитавшие двуручный меч или моргенштерн – боевой кистень.

Воины с таким оружием обычно занимали место позади пикинеров, и если наступление фаланги блокировалось, то они продвигались сквозь весь строй в первую шеренгу.

Широко применялись и легковооруженные воины с метательным оружием. Сначала это были арбалеты, а ближе к концу XV века их начало сменять огнестрельное оружие. В этот период оно было достаточно грубым и неуклюжим, с очень низкой скорострельностью, но уже в то время доказавшим свою силу. Кстати, следует помнить о том, что и арбалеты также были достаточно сложны в обращении и медленны при перезарядке. Такие подразделения обычно использовались в качестве передовых стрелков, располагавшихся впереди авангарда пикинеров. Непосредственно перед тем, как шеренги противников сходились на поле боя, передовые стрелки отходили сквозь строй в тыл формирования. Соотношение легковооруженных воинов и остальной армии менялось – в период битвы при Муртене[14] (1476) их было 10 000 из 35 000 воинов, хотя такая пропорция и представляется исключением.

Трудно судить, в какой мере тактика швейцарцев была порождением их географического положения и общественного строя. Безусловно, по своему происхождению они первоначально были бедняками, неспособными обзавестись столь дорогим снаряжением, как полные доспехи и изысканное вооружение. Но бедность эта обернулась благодеянием, поскольку, как довольно скоро обнаружилось, они оказались в состоянии обогнать на марше и обойти маневром своих куда более серьезно вооруженных противников. Громадное большинство швейцарцев носило только шляпу сурового полотна и короткую кожаную куртку. Те же, кто имел стальные шлем и нагрудник, ставились в первые ряды. Военачальники были облачены в полные доспехи и передвигались верхом, но, когда начиналось сражение, они покидали седло и вели своих людей в бой пешими. Маневренность была одним из главных достоинств швейцарцев, а компактность их формирований, резко контрастировавшая с обычной разбросанностью и растянутостью средневековых «сражений», позволяла им сосредотачивать в нужном месте превосходящие силы для нанесения ошеломляющего удара.

Такое боевое построение осуществлялось уже в базовом лагере, и армия появлялась на поле боя уже готовая в любой момент вступить в сражение. Такое ее появление – уже сформированной и двигающейся на противника – часто становилось полнейшей неожиданностью и оборачивалось катастрофой для вражеских военачальников, которым надо было затратить уйму сил и терпения, чтобы организовать массу рвущегося в бой дворянства и медлительных, неповоротливых крестьян хоть в какое-то подобие боевого строя.

Но не только маневренность швейцарцев придавала им то тактическое единство, которого столь недоставало обычным армиям того времени, но и единообразие их снаряжения и вооружения. В их рядах почти или совсем не было конницы или артиллерийских орудий, равно как и массы плохо вооруженных и едва защищенных броней пехотинцев большинства феодальных армий того периода, которые так затрудняли маневрирование (а зачастую просто снижали имеющуюся боевую мощь).

Их мобилизация также проводилась весьма быстро, заставляя вспомнить о великих временах Древней Греции и зарождения Римской республики. Здесь не было необходимости в приведении в действие неповоротливой машины, потребной для сбора феодальной армии. В случае необходимости каждый человек знал место сбора той части, в которой он должен был сражаться, и сразу же следовал туда. Подразделение оперативно формировалось, выбирались или назначались начальники, и вся часть оказывалась в полной готовности следовать навстречу противнику.

Тактика их была довольно простой: нанести врагу ошеломляющий удар массой пик и, наступая быстро и неуклонно, навязывать ему сражение и никогда не позволять себе оказаться атакованными. Таким образом, они всегда старались использовать преимущество своей превосходящей маневренности и дисциплины, максимально сокращая время, в которое они оказывались под обстрелом противника, и опрокидывая его строй мощью своего удара. Оман писал в своем «Искусстве войны»: «Скорость наступления швейцарцев таит в себе нечто зловещее; лес пик и алебард перехлестывает через вершины нескольких близлежащих холмов; спустя несколько мгновений они уже волной двигаются навстречу строю своих противников, и тут – еще до того, как те успеют осознать свое положение, – они уже наваливаются на врага всей силой своих четырех рядов остриев пик, направленных вперед, и ударов волны за волной их формирований, выдвигающихся из тыла».

Швейцарцы обычно шли в бой тремя эшелонами. Первый из них всегда двигался прямо к тому месту на поле боя, где располагалось вражеское подразделение, по которому было решено нанести удар. Следующий эшелон наступал параллельно авангарду, но несколько позади, играя роль резерва, готового направить всю мощь своего удара туда, куда было необходимо. Такое наступление эшелона за эшелоном имело преимуществом то, что предохраняло авангард от внезапного флангового удара противника. Любая подобная попытка закончилась бы тем, что враг, в свою очередь, открыл бы свой фланг для удара следующему наступающему эшелону.

Такая тактика имела еще одно достоинство – она оставляла свободное пространство в тылу у атакующей колонны, куда та могла отступить, если бы ее атака была отбита, не оставляя на своем пути трупы товарищей в случае поражения, – что сплошь и рядом происходило во многих средневековых сражениях.

При подобном построении тремя эшелонами также было удобно отбить удар одного или обоих флангов либо же центра. Иногда обычное трехэшелонное построение несколько видоизменялось. По крайней мере в одном случае швейцарцы пошли в атаку одним большим полым квадратом – строем каре. Будучи окружены конницей либо же намного превосходящими их силами пехоты, они в таком случае могли бы быстро образовать «ежа», ощетинившись во все стороны пиками. Именно так произошло в битве при Сен-Жакобе на реке Бирс. Эта битва демонстрирует также, как могут сражаться воины, уверенные в собственном превосходстве над противником. Отряд численностью менее тысячи швейцарцев решительно атаковал армию в 15 000 наемных солдат из Арманьяка, вторгшуюся в пределы Конфедерации. Они прорвали центр строя противника, а потом, будучи окружены большим числом конников, заняли круговую оборону, выставив пики. Непрерывно атакуемые тяжеловооруженными конниками, под обстрелом арбалетчиков и легковооруженных воинов, они удерживали свою позицию до наступления темноты, стоя среди своих мертвых товарищей и окруженные кольцом из двух тысяч трупов наемников.

Эта вера в собственную непобедимость наряду с другими факторами сделала швейцарцев одними из самых знаменитых воинов своей эпохи. По мере распространения легенды об их непобедимости она, совершенно естественно, подавляла дух их противников. «Бог на стороне Конфедерации» – гласила пословица, а какой солдат в здравом уме будет сопротивляться воле Божией? Да если и найдутся такие смельчаки, рискнувшие на подобное, то они, конечно, потерпят серьезное поражение без всякого смысла. Исключением стала атака конфедератов (французов) под предводительством маршала Лотрека на укрепленные позиции у Бикока в 1522 году. Атакующие успешно преодолели многочисленные препятствия под плотным огнем испанских мушкетов и аркебуз. Последним и основным препятствием были глубокий ров и крутой подъем, на верхней кромке которого выстроились ряды германских ландскнехтов. Те из французов, кому удалось вскарабкаться по откосу, были сражены ударами германских пик. Войска Конфедерации не прекращали атак, пока тела 3000 убитых их товарищей не заполнили дно рва, – но это тот случай, когда из подобного материала создаются воинские репутации и вырастают традиции.

В чем же состояла одна из главных слабостей Швейцарской Конфедерации? Ее офицеры всегда были прекрасными тактиками, что неудивительно при господствовавшей тактике лобовых ударов крупными и достаточно простыми по строю подразделениями. Любой бывалый ветеран, осмотрев поле боя и наметив слабые места в строю противника, в состоянии повести свое подразделение пикинеров на вражеские ряды. Что же касается высокой стратегии, то ее практически не существовало. Одной из причин такого положения было то, что редко когда имелся Верховный главнокомандующий. Поэтому ведение войны осуществлялось советом, сформированным из командующих войсками каждого кантона. Вопросы политики или стратегии обсуждались и решались путем голосования. Представляется странным, но в большинстве случаев подобная система неплохо служила своей цели, возможно, потому, что все задействованные люди обычно не слишком жаждали сражения, и естественным стремлением было как можно побыстрее и лучше уклониться от него.

Против обычных феодальных армий метод лобовой атаки срабатывал достаточно успешно, поэтому не было особой необходимости в высшем военном руководстве.

Высокая репутация швейцарских войск благодаря их отважным атакам и упорному сопротивлению была хорошо известна Европе XIV и XV столетий. Своей вершины она достигла в период Бургундских войн[15]. Раздражительный Карл Смелый, герцог Бургундский, усмотревший нарушение его территориальных прав со стороны небольшой, но постоянно растущей Конфедерации, начал войну с оккупации небольшого города и замка Грансон, перевешав весь его гарнизон, состоявший из бернцев. Другие кантоны Конфедерации пришли на помощь бернцам, правда, слишком поздно, чтобы спасти гарнизон, но пылая теперь жаждой отмщения.

Армия бургундцев, по свидетельствам современников насчитывавшая 30 000 или 40 000 человек и частично состоявшая из наемников, завербованных в полудюжине стран, выстроилась в боевом порядке на равнине между холмами и озером Невшатель. Командование ими оказалось не на высоте. Авангард занял позицию на вершинах холмов раньше, чем подошли две другие колонны, и, спустившись на равнину, был атакован конницей бургундцев. Первая атака не достигла цели, хотя передовые конники и смогли врубиться в строй швейцарцев, но их стащили с коней алебардистами, охранявшими одно из знамен.

Тогда герцог сам повел в наступление копьеносцев своей личной гвардии, считавшихся лучшими в Европе. Но отважные воины, облаченные в великолепные доспехи, не произвели никакого впечатления на плотный строй пикинеров. Атака за атакой, возглавляемые самим герцогом, были отбиты, и швейцарцы, ни на минуту не дрогнувшие, перешли в наступление.

Тогда герцог принял решение отвести несколько назад центр своих войск и, когда швейцарцы войдут в боевое соприкосновение с ним, охватить их обоими крыльями своего строя и атаковать во фланг. Каким бы мог быть результат этого классического маневра, мы уже никогда не узнаем, потому что, едва только отвод начался, два других отряда швейцарцев успешно преодолели подъем и быстрым шагом двинулись в атаку. Свидетели этой атаки упоминают, что сигнал к ней дали трубные звуки двух громадных боевых горнов, имевших собственные имена «Бык Ури» и «Корова Унтервальдена».

Пехота бургундцев, приведенная в замешательство как отходом своего центра, так и неумолимым приближением настоящей стены пик, смешала ряды и в панике бросилась бежать, оставив свой лагерь со всей награбленной добычей победоносным конфедератам.

Один из летописцев сообщает, что швейцарцы перед началом кампании сказали герцогу, «что в войне против них он ничего не приобретет, поскольку в их стране почвы неплодородны, а народ очень беден; в ней нет таких жителей, за которых бы дали богатый выкуп, и что одни только шпоры и узда коней в его собственной армии стоят больше, чем все жители этой страны могли бы заплатить в качестве выкупа, если бы их всех взяли в плен».

Если это было правдой, то теперь ситуация изменилась, потому что добыча, захваченная в лагере бургундцев, была громадной – герцог бросил там свою артиллерию, армейскую казну, драгоценные украшения и даже свой «воротник из золотого руна». Бедные швейцарцы даже не представляли, что им делать со всем этим свалившимся на них богатством. «Они продавали серебряное блюдо за несколько пенни, считая его оловянным». Солдат, нашедший громадный бриллиант герцога, хранившийся в усыпанной жемчугами шкатулке, как рассказывают, выбросил его, «считая его куском стекла», и сохранил только шкатулку.

Это столь дорого обошедшееся поражение, похоже, только еще больше разъярило герцога, который провел следующие два месяца в Лозанне, перегруппировывая свои силы. Несмотря на совет своего старого врага, французского короля Людовика XI (который прекрасно знал, что вспыльчивый герцог не последует ему), «вернуться домой и тихо сидеть там, а не лезть упрямо со своими ребятами в эти Альпы, где народ столь беден, что у него нечего брать, зато отважен и упорен в сражении», он в июне снова выступил с развернутыми знаменами, намереваясь взять Берн. Наступая на этот город по дороге через Морат, он решил осадить и его. Конфедераты снова пришли осажденным на помощь и предприняли наступление на осаждавшую город армию. Герцог не располагал легковооруженными пехотинцами, поэтому конфедераты смогли незаметно подойти и сосредоточиться напротив правого фланга войск противника. Продержав своих бургундцев в боевом порядке шесть часов под проливным дождем, герцог наконец приказал им вернуться в лагерь, оставив только пару тысяч человек удерживать траншею на передовой. Авангард конфедератов бросился вперед, взял палисад и погнал уцелевших защитников вниз по склону, наступая им на пятки. На бегу они врезались в отряд, идущий им на помощь, и в сумятице одних, пытающихся оторваться от преследователей, и других, рвущихся в атаку, последовала настоящая бойня. Конница попыталась было остановить волну наступающих, но удар тяжеловооруженных бургундцев по стене пикинеров имел не больший успех, чем под Грансоном. Скоротечная схватка быстро обернулась бегством воинов герцога, в которых авангард швейцарцев, а затем и подошедшие основные силы принялись преследовать. Тем временем третий отряд атаковал итальянских союзников герцога и стал теснить их к озеру, в результате чего из 6000 человек удалось спастись лишь немногим.

При Морате произошла весьма жестокая битва. Потери с обеих сторон были очень тяжелыми. В числе воинов герцога имелось несколько английских лучников. Вполне возможно, что тетивы их луков, намокнув под дождем, ослабли. Вопреки обычаю, в составе швейцарцев в бою принимал участие и небольшой отряд конников (бернские аристократы, скорее всего не более ста человек), предположительно принявший участие в преследовании отступающих войск герцога. Это преследование и последовавшая за ним бойня, осуществленная с изрядной жестокостью, породили поговорку «Жесток, как при Морате».

Счастливая звезда герцога после этого закатилась. Рене Лотарингский, которого Карл изгнал из его владений, отвоевал свои земли. В январе 1477 года произошло сражение между его войсками, среди которых имелось много швейцарцев, и небольшой армией под командованием отчаявшегося герцога. Два отряда швейцарцев сдерживали натиск бургундцев, тогда как третий отряд предпринял фланговую атаку под прикрытием небольшого леска. Результат можно было предсказать заранее. Бургундцы оказались наголову разбитыми, а сам герцог, пытавшийся остановить их бегство, был убит сокрушительным ударом швейцарской алебарды.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Пикинер – примерно 1515 год

Герцогство Бургундское в то время было значительным государством в Европе. Его поражение резко подняло престиж швейцарских воинов. Многим сильным мира сего сразу же захотелось привлечь к себе на службу солдат Конфедерации, и ни один из них теперь и не помышлял начать очередную кампанию, не имея в составе своей армии хотя бы незначительного контингента знаменитых швейцарских пикинеров. Дошло до того, что немцы, оказывая честь швейцарцам, даже стали «подделываться» под них, создавая имитацию пикинеров, а император Максимилиан организовал в составе своей армии подразделение воинов, точно так же вооруженных, – ландскнехтов. Им довелось скрестить оружие с воинами Конфедерации на различных полях сражений; стычки немцев и швейцарцев всякий раз оказывались чрезвычайно кровопролитными.

Довольно часто, сходясь таким образом на поле брани, передовые ряды уничтожали друг друга буквально до последнего человека. Бой не ограничивался только пиками, потому что, когда столь длинное оружие и его носители оказывались буквально зажатыми телами сражающихся, тогда свое смертоносное оружие пускали в ход алебардщики. Тот из противников, который в конце концов был вынужден отступить, оказывался, разумеется, сильно потрепанным в ходе сражения. Так, ландскнехты, по сообщениям летописцев, потеряли более половины своего состава после битвы со швейцарцами при Новаре (1513).

Из народа бедных крестьян, борющихся за свою свободу, швейцарцы стали теперь народом наемников. Главным экспортом нации стали теперь воины, а импортом – золото, концессии, выкупы и добыча. Хладнокровная жестокость, с которой швейцарцы перебили захватчиков при Морате, стала обычной практикой после каждой победы. Эффект озверения в войнах, ведущихся на иноземной территории, когда грабеж, насилие и убийства стали считаться обычным делом среди простых солдат, имел своим следствием постепенный упадок морали и дисциплины. Помимо уже завоеванной славы, швейцарцы стали теперь известны еще и своей алчностью и даже вероломством. «Где увидишь серебро, там же увидишь и швейцарца» – гласила пословица.

К началу XVI столетия Швейцария получила признание как великая военная держава. Ее победа над войском французского короля Людовика XII добавила ей амбиций на европейской арене, и вполне могло случиться так, что в состав Конфедерации вошло бы герцогство Миланское. Однако при Мариньяно (1515) войско Конфедерации потерпело серьезное поражение от армии Франциска I. Это сражение, в котором швейцарцы не потеряли ни капли своей репутации как отважных и крепких воинов (они отступили в полном порядке после двух дней сражения, поразив примерно столько же воинов противника, сколько и потеряли сами), продемонстрировало, однако, роковую слабость их тактики. Хотя искусство войны начало быстро меняться, швейцарцы, закоснев в своей гордости и высокомерии, были равнодушны к новым веяниям. Та тактика, которая была столь успешна в военных действиях против неумелых феодальных принцев, оказалась неспособной противостоять первоклассному полководческому искусству, соединенному с быстрым прогрессом в области артиллерии и легкого стрелкового оружия.

Против сложного сочетания пехоты, кавалерии и огневой мощи плотные ряды фаланги теперь представляли собой крайне неэффективный строй. Однажды разработанный метод сражений, из года в год применявшееся одно и то же оружие и построение уже не отвечали требованиям современного боя. Исход сражения при Мариньяно решили не тридцать кавалерийских атак воинов Франциска I на сомкнутые ряды швейцарцев, а тот факт, что семидесяти четырем орудиям французов противостояла только полудюжина швейцарских пушек. В условиях постоянного увеличения огневой мощи войск лобовые атаки без соответствующей артиллерийской поддержки были обречены на поражение, а под огнем орудий и аркебуз вся огромная масса пик оказывалась совершенно беспомощной.

Дальнейшее поражение превосходству швейцарцев на полях сражений нанесли испанцы. Их проворные воины, вооруженные мечом и небольшим круглым щитом, проскальзывали под остриями пик и вступали в ближний бой – точно так же, как римские легионеры действовали против фаланг Пирра. В ближнем же бою короткое оружие всегда имело преимущество. Вооруженный пикой солдат должен был бросить свое главное оружие и выхватить меч. Он тут же терял все свои преимущества и должен был противостоять врагу не только имеющему щит, но и защищенному шлемом, нагрудником, наспинником и наголенниками.

Именно упомянутые выше причины, а не деградация качеств каждого отдельно взятого воина стали причиной того, что швейцарцы и потеряли то громадное преимущество, которое они завоевали в качестве лучших пеших воинов своего времени. Их ошибкой было то, что, видя, как с ходом времени меняется ситуация на полях сражений, они не желали следовать этим переменам. По отваге, самообладанию и дисциплине швейцарским воинам почти не было равных. Вполне может быть правдой предание, что воин, покинувший строй под огнем орудий, автоматически приговаривался к смертной казни. Если это так, то столь суровое наказание, скорее всего, должно было служить и мрачным напоминанием недавно пришедшим рекрутам, потому что весьма сомнительно, чтобы ветераны, заставившие отступить бургундскую кавалерию при Грансоне или наступавшие под огнем орудий и аркебуз при Мариньяно, имели в душе какое-нибудь другое желание, как только побыстрее сойтись с неприятелем.

Эти люди не горели никаким религиозным фанатизмом, равным образом, по крайней мере в более поздние годы, патриотизм тоже не определял их поведение. И все же они шли в бой не только ради щедрой платы. Спаянные боевым братством, неколебимо шли они под овеянными славой знаменами, уповая на победу, но и не страшась поражения.

ИСПАНЦЫ

Иберийский полуостров представлял собой край резких контрастов. Большую часть его занимали неплодородные земли. В этих условиях рождались и вырастали суровые и крепкие люди. Испанцы с античных времен были известны как превосходные воины, боевые качества которых неоднократно отмечали кельты, финикийцы, древние греки, карфагеняне, древние римляне, вестготы и мавры. Сильные испанские наемники шагали в рядах армий Древнего Рима, а знаменитый испанский короткий меч – гладиус – был принят на вооружение римских легионов.

Столетия сражений с вторгшимися на полуостров мусульманами сменились феодальными войнами и мятежами, частыми и жестокими даже по понятиям Средневековья. Процитируем историка Уильяма Прескотта: «Многочисленные крошечные государства, возникшие на руинах древней монархии [вестготов], относились друг к другу, насколько можно судить, с яростной ненавистью, сравнимой разве что только с ненавистью к врагам их веры… Куда больше христианской крови было пролито в этих междоусобицах, чем во всех стычках с неверными».

Если дело обстояло таким образом, то борьба за освобождение страны от мусульман внешне носила облик Крестового похода, а в воинственном духе народа смыкалась с религиозной страстью, которая позднее переросла в пылающий фанатизм.

В конце XV столетия полуостров окончательно объединился под знаменами Кастилии и Арагона, что ознаменовалось завоеванием последнего оплота мусульман в Испании. Падение Гранады совпало с успешным путешествием Колумба. События эти дали неожиданный всплеск испанской энергии. В течение десяти лет войска под командованием прославленного Гонзальво де Кордобы, «El Gran Capitan» («Великого капитана»), громили французов в Италии, а первые конкистадоры закладывали основу великой Испанской империи в Новом Свете.

Все условия созрели для завоевания воинской славы. Свободные крестьяне, искусные в обращении с оружием и с детства привычные к трудностям; многочисленный класс мелких дворян, бедных, но гордых, жаждущих известности и богатства; испытанные во многих битвах офицеры – все они представляли собой готовый материал. С этим соединялась исключительная национальная гордость, религиозный энтузиазм и вера в непобедимость испанского оружия; причем все это было спаяно и управлялось железной дисциплиной. Небесным покровителем их был святой Иаков, и боевой клич «Santiago, у а ellos!» был слышен над многими полями жестоких сражений от берегов Тихого океана до равнин Северной Фландрии.

Испанские воины были суровым народом, заслужившим плохую репутацию за свою жестокость и алчность, а в особенности за равнодушие к страданиям как других людей, так и к своим собственным. Берналь Диас в своей книге «Открытие и завоевание Мексики» писал: «Мы заночевали на берегу реки. Поскольку у нас не было масла, чтобы смазать полученные в бою раны, то мы мазали их жиром, взятым из тела толстого индейца, которого мы убили и вспороли ему живот…»

Свирепость их обращения с несчастными жителями Нидерландов была чрезвычайной даже по меркам той жестокой эпохи, и один только страх перед ужасом испанского штурма побуждал многие из городов открыть свои ворота. Нет ничего удивительного в том, что горстка подобных людей могла разгромить армию туземцев, насчитывающую тысячи человек, или в том, что на полях сражений Италии и Нидерландов одного только присутствия ужасной испанской пехоты зачастую было достаточно для победы.

Американский историк Джон Мотлей вместе с тем отмечал: «При всем том, что может быть сказано об их жестокости и безнравственности, невозможно оспорить то, что своей отвагой они вполне заслужили свою славу. Романтическое мужество, несгибаемая стойкость, виртуозное искусство войны всегда характеризовали этих людей».

Их жестокость по отношению к завоеванным народам вполне соответствовала строгости их собственной дисциплины. Казнь ее нарушителей через повешение была обычным делом, и герцог Альба не испытывал никаких угрызений совести, отдав приказ отрубить голову нескольким капитанам и полковникам войска, которое потерпело позорное поражение от рук фламандских патриотов.

Организация всех средневековых армий претерпела значительные изменения на протяжении XVI века. По мере того как военные конфликты все больше становились искусством войны, буйные объединения различных банд, вооруженных чем попало, под командованием своих феодальных владык, сменились более четко организованными и лучше контролируемыми подразделениями профессиональных солдат. Такая реорганизация была также частью процесса, направляемого правителями великих монархий, старавшихся сосредоточить всю власть в государствах в своих собственных руках. Коронные войска, набираемые и оплачиваемые государством, начали занимать место частных армий крупной знати.

В Испании первое постоянное войско было создано в 1496 году для охраны границы с Францией. Это войско, получившее название «пехота порядка», состояло из трех частей. Одна такая часть была вооружена пиками, другая – мечами и небольшими круглыми щитами, а третья – арбалетами и аркебузами. Подразделения, из которых состояла эта пехота, поначалу были очень малочисленными – около сотни человек, – однако впоследствии они стали более крупными и получили название banderas (рота). Часто эти banderas объединялись в более крупные формирования, носившие название coronelias, которое, возможно, происходило от итальянского слова colonello – небольшая колонна. В 1534 году был организован новый тип подразделений, tercio, приблизительно совпадающий с современным полком. Такой tertio состоял из трех coronelias, в каждом из которых было по четыре banderas из 250 человек. Каждым из coronelias командовал офицер, называвшийся coronel. Весь же tertio находился под командованием Maestro de саmро, а его заместитель носил звание Sergento mayor.

Как это происходило и со всеми другими военными подразделениями, число воинов в них время от времени изменялось. Некоторые tercios состояли из большего числа подразделений, чем другие; со временем увеличивалось и соотношение количества аркебузиров к пикинерам. Однако tercio всегда оставалось подразделением, в которое входили все разновидности пехоты, было достаточно ограниченным, чтобы оставаться гибким тактически, и достаточно большим для автономных действий.

Отражение изменений, которых потребовало время, можно наблюдать в том факте, что теперь уже не считалось недостойным благородного джентльмена сражаться в качестве пешего солдата. Военный профессионализм того периода имел свое собственное представление о гордости, и солдат-ветеран, даже никогда не поднявшийся выше обычного рядового, занимал все же определенное социальное положение. «Я дворянин, командую отрядом», – говорит шекспировский Генрих V, и Пистоль тут же спрашивает его: «Орудуешь копьем?» В этом диалоге мы видим отголосок тех дней, когда рыцарство было вынуждено оставить конское седло, чтобы как можно быстрее сближаться с противником.

Изменяющееся время, несущее с собой перемены, требовало основательного пересмотра средневековой концепции ведения военных действий. Но там, где консервативные швейцарцы упорствовали в сохранении своего массированного строя неизменным, испанцы быстро усмотрели недостатки, изначально присущие столь относительно маломаневренной организации. В противостоянии войску, умеющему работать мечом и щитом, к тому же поддержанному пиками и метательным оружием, масса воинов, вооруженных только пиками, оказывалась в серьезном затруднении.

Сплоченная шеренга пикинеров теперь подвергалась удару, совокупленному с огнем огнестрельного оружия. Позднее швейцарцы ввели в свой строй и аркебузиров, но их число никогда не достигало той степени, что у испанцев. И упадок армии альпийских горцев в значительной степени объясняется именно продолжающимся упованием на пики и пренебрежением метательным оружием. При Павии (Италия, 1525)[16], например, хотя основной удар в сражении и пришелся на германских пикинеров обеих армий, битва была частично выиграна благодаря постоянному огню испанских аркебузиров. Имея смешанное вооружение, они применяли его с большим искусством. Битву эту можно считать первой, в которой огонь ручного огнестрельного оружия оказал решающее влияние на ее исход, сделав ее поворотным пунктом в истории ведения боевых действий.

В этой эффективной комбинации различных видов оружия, которая предполагала высокую степень подготовки и взаимодействия, испанцы были безупречны. В своем противостоянии ощетинившемуся пиками «ежу» они сначала обрушивали на вражескую фалангу огонь аркебуз и арбалетов. В момент соприкосновения противников, когда первые ряды пикинеров уже вступали в бой, испанские воины, вооруженные мечами и небольшими круглыми щитами, старались проскользнуть под или между вражескими пиками и прорвать строй пикинеров. Маневр этот удавалось проделать там, где испанские пикинеры скрещивали свои пики с оружием противника, поднимали или опускали их – это давало испанским пехотинцам с мечами необходимое пространство для их действий. Атака такого рода представляла серьезную опасность и угрозу для массы воинов, вооруженных одними только длинными пиками. Как только проворный воин, вооруженный мечом и небольшим щитом, уворачивался от острия длинных пик противника, тому для своей защиты оставалось уповать только на пики своих товарищей из задних рядов или на алебардистов в тылу.

Хотя весьма сомнительно, чтобы воины XVI века соответствовали римским легионерам по своей дисциплине или подготовке, сходство между тактикой испанцев и атакой легионов на армию Пирра, когда короткие мечи противостояли 21-футовым сарисам, просматривается совершенно четко.

Поскольку эффективные действия и даже безопасность каждого рода войск зависят от поддержки и помощи остальных, боевой порядок, разработанный испанцами и позднее принятый почти во всех армиях, был достаточно сложен в формировании и маневрировании. Тактикам более позднего периода, которым приходилось обдумывать организацию подразделений аналогичным образом вооруженной пехоты и кавалерии, предстояла гораздо более простая задача по сравнению с военачальниками XVI или начала XVII века. Их пехота состояла из броненосных пикинеров, а также не защищенных доспехами пикинеров, алебардистов, меченосцев, аркебузиров и мушкетеров; кавалерия же обычно была представлена двумя разновидностями – тяжелая и легкая конница. Чтобы из всего этого конгломерата, движущегося походной колонной, сформировать боевой порядок, приходилось немало потрудиться.

Выстроившиеся в боевом порядке для сражения пикинеры (первые ряды которых были облачены в доспехи) поддерживались воинами, вооруженными мечом и небольшим круглым щитом, и алебардистами, которые образовывали массу, или «войско», обычно более протяженное по фронту, чем в глубину. Иногда подобное построение было полым в центре, но гораздо чаще – сплошным. Отряды поддержки – аркебузиры и мушкетеры – порой формировали квадратный строй на четырех углах «войска», а дополнительные аркебузиры и/или арбалетчики могли быть распределены вдоль фронта и флангов строя. Они также выполняли роль прикрытия. Весь же строй больше всего напоминал крепость, причем квадраты по углам «войска» играли роль бастионов. Порой аркебузиры выдвигались в виде «рукавов» на каждом из флангов, причем обычно строй их занимал меньшее пространство по фронту, чем в глубину. Подобное построение давало возможность вести постоянный огонь по фронту – каждая шеренга, разрядив свое оружие, отступала назад между рядами своих товарищей, чтобы его перезарядить. Она также позволяла вести огонь вдоль основного фронта, если наносился фланговый удар.

Этот человеческий «форт» поддерживался другими подобным же образом выстроенными «фортами», и надо было приложить немало труда, чтобы обеспечить их нахождение достаточно близко друг к другу, располагая возможностью оказать помощь друг другу, не сближаясь при этом. Задача эта осложнялась тем, что время от времени каждое «войско» оказывалось заслоненным от того или другого такого же «войска» тяжеловооруженной конницей или легкой кавалерией. Тяжеловооруженный конник ближе к концу столетия обычно был вооружен одним или большим числом пистолетов. Подобно аркебузирам, тяжеловооруженные конники после выстрела по врагу тоже отходили назад для перезарядки оружия. Первое время эти pistolle представляли собой просто укороченные аркебузы, выстрел из которых осуществлялся с помощью фитиля, но позднее они были оснащены колесцовым замком, который, хотя и представлял собой гораздо более сложное и дорогое устройство, чем фитильный, был значительно более практичным для использования в седле. Легкая кавалерия, по крайней мере у испанцев, обычно была вооружена только средней длины пикой. Это было ее любимое оружие, заимствованное у мавров.

Кроме того, что подобный комплексный строй было достаточно трудно сформировать, он отличался еще чрезвычайной неустойчивостью. Если противник прорывал его, то строй было почти невозможно снова сомкнуть и перестроить. Лишившееся строя «войско» обычно тут же распадалось, зачастую увлекая за собой и любое формирование, находившееся у него в тылу.

В течение этого периода аркебуза в войсках постепенно повсеместно заменила собой арбалет, несколько позже у воинов стало появляться новое оружие – мушкет. Это огнестрельное оружие, более тяжелое и имевшее большую дальность стрельбы, а также большую пробивную способность, чем аркебуза, требовало для стрельбы из него опору в виде вилки. Мало-помалу мушкет полностью заменил аркебузу, но в период, о котором мы говорим, он служил вспомогательным оружием, лишь в небольшом количестве находившимся в каждом отряде.

Арбалет, которым многие испанские воины были вооружены в начале столетия, был почти аналогичным тому, который уже был в ходу в течение многих лет. В XVI веке его лук делался из стали, закреплялся на конце деревянного станка (ложа) с прикладом, подобного ложу современной винтовки. Ход тетивы был очень коротким – не более нескольких дюймов, оружие метало стрелу (называвшуюся «болтом») за счет чрезвычайно большой силы натяжения, во многих случаях превышавшей 700 фунтов. Подобный лук, разумеется, требовал для своего натяжения механических приспособлений. «Козья ножка» (рычаг) более ранних и менее мощных луков была недостаточной для взведения подобного монстра, поэтому стал применяться ворот с целым набором шкивов и приспособлений. В нерабочем состоянии он висел у арбалетчика на поясе. Иногда вместо ворота использовалось устройство из шестерни и зубчатой рейки. Подобные арбалеты были, без сомнения, более точными в стрельбе, чем первые аркебузы, и не столь подверженными влиянию непогоды. На небольшой дистанции пущенная из него стрела или болт пробивали любые доспехи, кроме самых тяжелых.

Аркебузы же на первых порах представляли собой столь неудобное устройство – с их фитилем, который постоянно гас, и его приходилось зажигать снова и снова; с их затравочным полком, открытым ветру и дождю, – что только остается удивлять тому, как они вообще выжили. Перезаряжалось такое оружие очень медленно, а выстрелить и поразить цель из него было крайне трудно даже при самых благоприятных условиях. Порох тех лет, отличавшийся весьма низким качеством, давал сильный нагар, скапливавшийся на внутренней поверхности ствола, так что пулю приходилось силой забивать в ствол шомполом, деформируя ее, либо снаряжать оружие пулями меньшего диаметра. И то и другое отнюдь не способствовало точности выстрела. Зная, что дальность стрельбы аркебузы составляла около двухсот метров, весьма сомнительно, чтобы из среднего качества аркебузы можно было попасть в цель даже размером с человека на расстоянии свыше сорока метров. Если же пытаться попасть в грудь не защищенного щитом человека или в голову без шлема, то сделать это можно было бы на расстоянии не больше сорока футов. Круглые пули были тяжелыми, достигая в весе около унции, а дульное пламя и грохот выстрела имели большой психологический эффект. Во всяком случае, аркебузы и их старшие братья – мушкеты – не только не заменили арбалеты, но и еще во времена герцога Альбы (ок. 1560) составляли не больше половины стрелковой силы tertio.

Артиллерия того времени, сравнительно с более поздним периодом, была тяжелой и неманевренной. Осадные орудия, с трудом перевозимые упряжкой волов, разнились от кулеврины, весившей около двух тонн и стрелявшей ядрами весом от 15 до 20 фунтов, до «полупушки», посылавшей во врага 32-фунтовые ядра, и четырехтонной «королевской пушки», метавшей ядра весом около 70 фунтов. В большом разнообразии имелись и более легкие образцы орудий этого рода войск, некоторые из них были казнозарядными. Среди них мы встречаем такие названия, как серпентин, стрелявший полуфунтовыми ядрами; двухфунтовик фалькон со своим двоюродным братом, однофунтовым фальконетом, есть здесь и сакер, кулеврина-бастард, полукулеврина и василиск. Пожалуй, лишь шестифунтовка-сакер, весивший сам около 1400 фунтов, был достаточно «легким», чтобы его могли перевозить к месту сражения упряжкой лошадей. Орудийные лафеты были грубыми и громоздкими, а орудийные передки совершенно неизвестны. Даже самые легкие орудия, однажды установленные на позицию, становились неподвижными – неспособными передвигаться вместе с наступающей армией и обреченными на захват неприятелем в случае отступления.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

1 – мушкет с фитильным замком; 2 – испанское огнестрельное оружие; 3 – пороховница с отделкой; 4 – колесцовый замок; 5 – завод пружинного механизма в увеличении

Существовало также несколько разновидностей многоствольных орудий меньшего калибра; некоторые из них монтировались на повозках, оснащенных остриями пик или лезвиями кос. Такие «органы», порой имевшие возможность произвести пятьдесят выстрелов одновременно, использовались на небольших расстояниях для отражения атаки неприятеля, но были почти бесполезны при наступлении.

Достаточно странно, но искусство бронников достигло своего апогея после появления огнестрельного оружия, то есть ко времени, когда порох и пули сделали подобную защиту совершенно устаревшей. Однако доспехи, уже обреченные появлением нового оружия, все еще оставались на поле боя в течение многих лет. Хотя аркебузиры и канониры играли в рядах сражающихся все более и более значительную роль, исход большинства сражений все еще решался в рукопашной схватке, где наличие доспехов проводило грань между жизнью и смертью. К тому же кираса или шлем, сделанные из хорошей стали, могли защитить и от мушкетной пули, попади та под некоторым углом. Но если пуля эта была бы выпущена с небольшого расстояния и попала бы в кирасу или шлем под прямым углом, то, скорее всего, она бы их пробила. Другие составные части доспехов, будучи сделанными из более тонкого металла, были более уязвимыми. По мере совершенствования огнестрельного оружия нагрудник и наспинник кирасы (в особенности первый) делались все более толстыми. Нагрудник половинных доспехов (защищавших только туловище), принадлежавших испанскому королю Филиппу III (ок. 1600), достигал в толщину 10 миллиметров. На этом необычно толстом доспехе имеется семь вмятин, оставленных пулей аркебузы или мушкета (предположительно выпущенных, чтобы удостовериться в его защитных свойствах). Наспинник тех же доспехов, однако, будучи всего 3 миллиметра в толщину, имел сквозные отверстия, пробитые пулями.

Поскольку составные части доспехов, защищавшие наиболее важные органы человека, исполнялись более толстыми, увеличивающийся вес делал невозможным осуществить необходимую защиту всего тела воина. С течением времени броня на теле ниже пояса исчезла вообще или была сведена к пластинам, перекрывающим друг друга подобно черепице и защищающим нижнюю часть живота и передние поверхности бедер (наиболее уязвимая часть тела всадника). Подобные половинные доспехи оставались в употреблении вплоть до конца XVII столетия.

Пехота к середине XVI столетия по большей части вообще отказалась от всякой брони, за исключением кирасы и шлема. Обычно пехотный шлем относился к типу морион, то есть был без забрала, причем часто имел высокий гребень. Этот тип шлема стал считаться испанским, хотя был распространен по всей Европе. Другим часто встречающимся типом шлемов был бургонет, или бургундский шлем. Мечи в это время применялись очень длинные и совершенно прямые. Такой меч был прежде всего тяжелым рубящим оружием, хотя начинали входить в обычай и колющие удары им. Двуручные мечи еще иногда использовались конными воинами, причем перевозились они притороченными к седлу. Кинжал продолжал оставаться частью повседневного вооружения. Чашки эфеса меча и наручные щиты делались круглыми и обычно небольшого размера. Они использовались больше для парирования ударов, чем для прикрытия тела. Пики и алебарды не претерпели изменений по сравнению с предыдущим столетием.

Дисциплина в войсках была жесткой, как этого требовал формализованный стиль ведения военных действий в XVI столетии, но ничего неизменного не было в воинском мышлении испанского солдата. Он мог быть непреклонным, строго формальным внешне, гордым, бескомпромиссным и действовать с повергающей в благоговейный ужас простотой; но, оказываясь перед лицом новой или необычной для него ситуации, он часто реагировал на нее с быстротой современного спецназовца. История завоевания Нового Света полна примерами приспособляемости захватчиков – описаниями мостов из веревок и виноградных лоз, перекинутых через стремительные реки, и флотилий небольших судов, наскоро сколоченных гвоздями, подозрительно похожими на гвозди для лошадиных подков.

Долгие годы осадных войн в Нидерландах изощрили находчивость испанцев. Малопривычные, по общему мнению, к действиям на море, испанцы тем не менее с готовностью освоили десантные операции привычных к морским судам голландцев и неоднократно выходили победителями из сражений с ними по их правилам.

В одну из зим они предприняли нападение на некие голландские корабли, вмерзшие в лед неподалеку от Амстердама. Нападение это было отбито голландцами, передвигавшимися на коньках, в ходе небольшого, но кровопролитного боя. По воспоминаниям герцога Альбы, «совершенно невероятное зрелище, никогда ранее никем не виданное, представлял собой вид отряда аркебузиров, шедших в атаку по льду замерзшего моря». Корабли так и остались незахваченными, но преподанный урок был усвоен.

Снова процитируем историка Мотлея: «Испанцы никогда не теряли присутствия духа и всегда были способными учениками, даже если в роли учителей выступали их враги. Альба немедленно затребовал семь тысяч пар коньков, а его солдаты вскоре выучились совершать воинские операции на этом новом для них снаряжении столь же быстро, хотя, может быть, и не так искусно, как голландцы».

Испанские солдаты могли штурмовать стены осажденных городов под градом пуль, камней, под потоками негашеной извести, расплавленного свинца, охапками горящей соломы и всего, что удавалось обрушить на их головы отчаявшимся жителям этих городов, или неколебимо стоять в поле на своих позициях под пушечным и мушкетным обстрелом. Смогли они и предпринять невероятный марш-бросок протяженностью в десять миль, борясь с наступающим приливом, по узкой полоске земли, затопленной даже во время отлива на среднюю глубину в четыре или пять футов. С этим подвигом командира испанцев Мондрагона позднее сравнивали подобный, но еще более трудный бросок, во время которого испанским пехотинцам пришлось противостоять не только приливной волне, доходившей им до шеи, но и целому флоту баркасов с голландцами на борту, вооруженными аркебузами, цепами, отпорными крюками и даже гарпунами.

Осуществить подобные предприятия было под силу только необычным воинам, но и вели их в бой отнюдь не обычные офицеры. И не приходится удивляться тому, что ветераны численностью в несколько сотен человек смогли под Намюром наголову разбить армию в несколько тысяч воинов, нанеся ей потери, в десять или одиннадцать раз превышавшие потери испанцев. Силы голландцев были практически уничтожены, шесть или семь тысяч осталось лежать на поле брани или же были взяты в плен и повешены.

Но шли годы – и с ними уходила былая слава. Рокот испанских барабанов и мерная поступь испанских пехотинцев уже не ввергали в почтительный трепет их противников. Неистовый взрыв энергии, распространивший славу испанского оружия по всему миру, потерял свою силу, и полуостров, погрузившись в дремоту, стал напоминать уснувший вулкан, все еще курящийся и временами сотрясающий почву, но никому уже не опасный.

Почему же это произошло? Возможно, в этом процессе сыграла свою роль религия. В те дни на Испанию наложила свою тяжкую длань католическая церковь. Религиозное рвение выродилось в слепой фанатизм и нетерпимость, и густая тень инквизиции заволокла страну. Вдохновение Изабеллы уступило место холодным и рассчитанным интригам Филиппа II. Своеобразие мышления и дух приключений заглохли в полицейском государстве, и новое поколение испанских офицеров уже не разделяло буйного порыва своих отцов.

Формализм и консерватизм, в которые все больше погружалась Испания к началу XVII столетия, как представляется, отражались и на ее военной машине. Тот факт, что, несмотря на огромное количество драгоценных металлов, вывезенных из испанской Америки, почти непрерывные войны XVI и начала XVII столетия ввергли страну в нищету, несомненно является фактором, способствовавшим, но никак не способным сам по себе объяснить деградацию испанского оружия.

Безусловно, рядовой солдат в этом нисколько не виноват. Он не утратил ни грана своей стойкости и отваги, что и доказали старые испанские tercios при Рокруа[17]. В течение полутора столетий испанский солдат удерживал свою репутацию лучшего пехотинца в мире. Спустя три столетия ему пришлось снова доказывать в ходе горькой и кровопролитной гражданской войны, что он ничуть не утратил боевых качеств своих предшественников.

Как бы то ни было, военная инициатива ускользнула из рук испанцев. С ней ушло также и самое ценное – вера испанского солдата в то, что он превосходит любого воина на земле.

ШВЕДЫ

Как и можно было ожидать от столетия, на протяжении которого почти каждая страна в Европе вела кровопролитные войны, страницы истории XVII века изобилуют именами прославленных солдат. Мориц Оранский, Тилли, Валленштейн, Тюренн, Конде и Вобан – все они в те или иные годы этого века прославились как мастера военного искусства. И все же среди всех этих великих солдат имена двух военачальников стоят особняком – это Густав-Адольф и Оливер Кромвель; один – монарх, другой – деревенский помещик (чья деятельность стоила его суверену головы). И все же у них было по крайней мере одно общее: вера в ударную мощь кавалерии и вера в непобедимость дисциплинированных и богобоязненных солдат, сражающихся во благо протестантизма.

Лев Севера

Первому из них, Густаву-Адольфу, прозванному Львом Севера, судьбой было предопределено играть значительную роль в масштабной полурелигиозной борьбе, получившей название Тридцатилетней войны[18], которая охватила большую часть Запада и ввергла в запустение большую часть Германии. «Лучше править пустыней, чем страной еретиков» – был лозунг Фердинанда, императора Священной Римской империи; кальвинистский же генерал граф Петер Эрнст Мансфельд не без основания получил прозвище «христианского Аттилы». Эти два факта лучше всего характеризуют дух этой войны и жестокости, которые практиковали обе стороны, повторяя, только в большем масштабе, самые ужасные из испанских зверств в Нидерландах.

Причины, приведшие к Тридцатилетней войне, слишком сложны, чтобы обсуждать их здесь. Религия и международная политика в них неразрывно связаны, а мотивы участия в ней шведского короля Густава достаточно неопределенны. Обычно в исторических исследованиях он предстает защитником протестантизма от сил католицизма, однако он был прежде всего шведом, и хотя он глубоко воспринимал религиозные проблемы, раздиравшие тогдашнюю Европу, но шведские притязания на севере были его главной заботой, а больше всего его занимало желание превратить Балтийское море во внутреннее шведское озеро. Швеция на заре своей истории как государства, в XVII столетии, включала в себя обширные территории, которые она в сражениях отбирала у своих соседей. Однако, сколь бы эффектными ни были успехи Густава на севере, основным его свершением была краткая двухгодичная кампания в Германии. Его победы в корне изменили весь ход войны и вывели шведскую армию на первое место в Европе.

При всем том, что крепкое шведское крестьянство было великолепным солдатским материалом, секрет успехов Густава заключался в военных реформах и в том вкладе, который он лично внес в выработку усовершенствованной военной тактики.

Даже к концу XVI века построение войск на поле боя продолжало базироваться на старой испанской системе. Пехота обычно выстраивалась в центре большой прямоугольной «рати», пикинеры посередине, прикрытые бастионами «фортов». Перед таким строем обычно помещалась артиллерия, прикрываемая цепью стрелков, а кавалерия, составлявшая в среднем четвертую часть численности всей армии, располагалась на флангах или в тылу.

Неспособная, как правило, прорвать плотный строй пикинеров, кавалерия стала все больше вооружаться пистолетами, а палаши с копьями отодвинулись на второй план. Кавалеристы, облаченные в солидную броню, защищающую их от мушкетного огня, действовали вытянутыми в глубину эскадронами. Эти эскадроны на рысях приближались к вражескому строю, и, по мере того как каждая шеренга оказывалась перед пикинерами, они разряжали в них свои колесцовые пистолеты (каждый конник имел два, а порой и четыре таких пистолета) едва ли не в упор, а затем разворачивали коней и оттягивались в тыл строя, предоставляя возможность следующей шеренге проделать то же самое.

Доспехи, принятые в кавалерии в начале и середине XVII столетия, состояли обычно из нагрудника и наспинника, надеваемых чаще всего на куртку из толстой кожи. Такая солидная подложка в виде куртки представляла собой довольно хорошую защиту от сабельного удара и зачастую использовалась даже без кирасы. Самым распространенным шлемом была «раковая шейка», с пластинчатым прикрытием шеи и подвижным протектором для носа. Высокие кожаные сапоги и поножи завершали облик кавалериста.

Офицеры, а также солдаты подразделений, вооруженных копьями, обычно были облачены в доспехи из закрытого шлема (со смотровой щелью и забралом), латного воротника, нараменников, нагрудника и наспинника, а также брони, полностью закрывающей ноги до колен. Некоторые офицеры оставались по старинке приверженцами громоздких доспехов, закрывавших три четверти тела, но их становилось со временем все меньше и меньше.

Пикинеры обычно были облачены в наспинник и нагрудник, к последнему же прикреплялись набедренники, защищавшие переднюю поверхность бедер. Шлем-морион с небольшим гребнем или низкий «горшок пикинера» с широким опускающимся козырьком и накладками для щек защищал голову.

Мушкетеры иногда носили круглый шлем, но гораздо чаще – только войлочную шляпу с плюмажем. Время от времени в их облачении появлялись нагрудник и наспинник.

Густав был большим поклонником Морица Оранского и поэтому разделял тактику этого генерала, состоявшую в применении на поле боя небольших полков, образованных из отрядов менее чем в 150 воинов каждый, в которые входили в равных пропорциях пикинеры и стрелки. Густав увеличил число мушкетов до семидесяти пяти и сократил число пик до примерно пятидесяти пяти на отряд. Он также уменьшил длину 18-футовой пики до одиннадцати футов.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Шлем с «раковой шейкой» и колесцовый пистолет

Облегчен был мушкет, и тяжелые сошки с вилообразной головкой стали теперь не нужны. Применение бумажного патрона (не был изобретением Густава, как порой утверждают, а впервые принят по его инициативе для использования в качестве стандартного оснащения войска) позволило повысить темп огня и сделало возможным уменьшение глубокого строя былых времен до шести рядов.

Совершенно уникальной была его реорганизация отрядов мушкетеров и пикинеров таким образом, чтобы они поддерживали друг друга, позволяя сосредоточить максимум огневой мощи на неприятеле. Эти отряды были сформированы в бригады, насчитывающие в своем составе от 1500 до 2000 человек. Схема такой бригады, составленная современным английским обозревателем, изображает типичную, но ни в коем случае не жесткую организацию. Другие отряды мушкетеров были задействованы, или «командированы», для специальных целей. Он также ввел в обычай размещать команды мушкетеров в промежутках между кавалерийскими эскадронами.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Мушкетер

Основная идея преобразований Морица и Густава состояла в том, чтобы расчленить большие и потому неуправляемые «рати» на более мелкие подразделения. Шведская бригада все еще была, подобно «рати», подвижным «фортом», хотя и много более маневренным.

Тактика шведской тяжелой кавалерии была разработана таким образом, чтобы вернуть ей эффект таранного удара, который был в значительной степени утерян с появлением подразделений рейтар с их пистолетами. Теперь конники готовились так, чтобы уметь наступать, идя в атаку галопом, и использовать свои пистолеты в возникающей после их удара общей схватке. Их ряды формировались теперь по три всадника в глубину и поэскадронно, один за другим, хотя порой применялось и шахматообразное построение эскадронов.

Густав также ввел в войсках подразделения драгун. По существу, они представляли собой посаженную на лошадей пехоту, вооруженную карабином и саблей. Они могли действовать двояким образом – и как легкая кавалерия, и спешенными, как пехотные подразделения.

Но самые значительные реформы Густава лежали в сфере артиллерии. Артиллерист XVII столетия был обременен значительным числом орудий различного веса и калибра – причем ни одно из них не соответствовало задаче использования их в качестве мобильных полевых орудий. Станки орудий были тяжелыми и громоздкими, а вес пушечных стволов – непропорционально велик по отношению к их калибру. Следствием такого положения дел было то, что артиллерия, однажды занявшая позицию, редко меняла ее после начала сражения, оставаясь недвижимой и лишь переходя из рук в руки по мере того, как менялась ситуация на поле боя. Другая причина отсутствия маневренности заключалась в использовании гражданских погонщиков конских упряжек. Эти господа зачастую пускались наутек в тыл вместе со своими лошадьми, бросая орудия на произвол судьбы.

Ощущая необходимость в подразделениях легких полевых орудий, Густав сначала стал экспериментировать с моделью орудия, которое он применял в ходе Польской кампании. Оно имело ствол из меди, усиленный стальными обручами, обвитый веревкой и, наконец, обтянутый кожей. Не считая веса лафета, орудие весило менее сотни фунтов, но было слишком непрочным для настоящего боя. Отвергнув этот вариант, Густав спроектировал пушку с литым стволом, более короткую и более легкую, чем стандартная модель. Это орудие, стрелявшее 4-фунтовыми ядрами, имело в длину менее четырех футов и весило примерно четыреста фунтов. Оно могло доставляться на поле боя одной лошадью или усилиями нескольких человек. Два таких орудия имелось на вооружении каждого полка. Единый боеприпас, в котором пороховой заряд и ядро были соединены воедино, обеспечивал сравнительно высокий темп стрельбы. Имеются свидетельства, что орудие могло делать до восьми выстрелов в минуту, тогда как самые подготовленные мушкетеры могли производить только шесть выстрелов. Более тяжелые орудия использовались как и раньше, но теперь даже и они стали настолько легкими, что могли маневрировать на поле боя.

Как глава мощной страны, претендующей на то, чтобы стать во главе военной и торговой империи, Густав был отличным организатором. Он стал одним из тех редких монархов, которые соединяют в себе множество талантов, – свободно говорил на девяти языках, проектировал здания, писал гимны и был, по мнению такого военного авторитета, как Наполеон, вторым после Александра Македонского генералом. Война всегда стояла первой в ряду его приоритетов (ему пришлось сражаться за свою корону против датчан почти сразу же после своей коронации), и он вкладывал в войну всю свою душу и энергию. В результате возникла армия, небольшая, но в высшей степени эффективная, оснащенная и содержавшаяся на уровне, о котором другие страны в тогдашнем мире не могли и мечтать. Была создана система складов военного имущества, запасено обмундирование для армии и построены казармы. Армейские обозы были сокращены до самого минимума для повышения маневренности (предусматривалось по десяти телег для имущества эскадрона и восемь – для отряда). Армию сопровождал саперный корпус, но и все солдаты были обучены проведению фортификационных работ и наведению мостов через реки.

В противоположность армиям Католической лиги[19] шведская армия была спаяна строгой дисциплиной. Грабеж и насилие карались смертью. Однако экономика такой бедной страны, как Швеция, была не способна долго нести бремя военных расходов, и Густав обеспечивал содержание армии по большей части за счет системы субсидий своих союзников и наложения контрибуций на завоеванные регионы. Не приходится сомневаться, что такая система тяжким грузом ложилась на области, бывшие ареной военных действий различных армий, но это все же намного лучше, чем грабеж, так сказать, «приватный», которым войска Католической лиги привыкли добывать себе пропитание.

Имперские войска, с другой стороны, деградировали до состояния профессиональных банд воров и убийц. Империя даже не пыталась снабжать своих солдат чем бы то ни было – плата обычно задерживалась на месяцы, если выплачивалась вообще, и ее отряды существовали целиком за счет грабежа тех районов, через которые они шли или в которых располагались на постой. Ситуацию позволяет лучше понять, например, предложение графа Альбрехта фон Вальденштейна, более известного как Валленштейн, сформировать армию в 40 000 человек без всякого финансирования со стороны императора. Политика Валленштейна лучше всего описывалась его же девизом «Пусть война кормится самой войной», который на деле означал, что все тяготы лягут на несчастное население Германии. Другие армии были ничем не лучше, и вошло в обычай планировать военные кампании в соответствии с тем, какие районы оставались еще не разграбленными и могли предоставить довольствие для определенного числа солдат в течение некоторого времени. Поскольку армии обычно старались действовать на «вражеской» территории, методы, которыми они добывали для себя плату и пропитание, лучше предоставить нарисовать воображению. Все это делалось еще и с целью не оставлять ничего пригодного для использования силами противоположной стороны, поэтому, когда одна из этих наполовину частных армий двигалась по той или иной территории, она систематически уничтожала фермы, деревни, мельницы, мосты и вообще все, что могло гореть или рушиться. Объятые отчаянием толпы несчастных, оставшихся в живых, во многих случаях впадали в каннибализм, и во многих городах на местных кладбищах приходилось выставлять охрану. Орды голодных стариков, женщин и детей влачились за армиями в надежде поживиться остатками съестного на местах биваков – а на сожженных руинах опустевших городов и сел завывали волки и рылись дикие свиньи. Одна только Богемия потеряла в ходе этой войны, эпидемии чумы и голода три четверти своего населения, а самые осторожные оценки жертв по всей Германии дают на круг около 7 500 000 человек, или треть всего населения.

Подобная свобода поведения солдатни всегда имела своим следствием падение ее морального уровня, и, хотя дисциплина в строю была поистине свирепой, это никак не могло восполнить ее недостаток в обстановке лагеря. Поэтому офицерам все время приходилось быть начеку, чтобы вовремя остановить переходящее все рамки мародерство и призвать своих прямых подчиненных к выполнению ими своих обязанностей.

Пополнение в армию добывалось всевозможными методами, честными и бесчестными, как из числа врагов, так и из «своих». Многие бедолаги, лишившись дома и средств к существованию, вступали в армию просто от отчаяния. «У кого сгорел дом, одна дорога – в солдаты» – гласила поговорка. Другие вовлекались в армию силой. По воспоминаниям, вербовщики в армию Валленштейна заходили в крестьянскую хижину и клали на стол монету и веревку с петлей. Сомневающийся «доброволец» мог делать выбор. Совершенно естественно, из таких насильно завербованных в армию новобранцев хороших солдат не получалось, несмотря на жестокие усилия муштровавших их капралов. После малейшего поражения они старались разбежаться по домам, если им было куда вернуться.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Закрытый шлем

Другим источником беспорядка и недисциплинированности в рядах имперской армии было большое число гражданских лиц, прибивавшихся к ней. За каждой армией тащилась обычно целая толпа прихлебателей – проститутки, любовницы, маркитантки, мошенники, воры и бездельники всякого рода, а также инвалиды и голодающие. За одной из армий в 30 000 воинов, по воспоминаниям, двигалось 140 000 бесполезных ртов в надежде чем-нибудь поживиться.

Но, несмотря на все это, имперские войска в основном все же состояли из ветеранов под командованием опытных командиров. Война была частью повседневной жизни Европы на протяжении стольких лет, что уже не было недостатка в обстрелянных солдатах, – и, закрывая глаза на все их пороки (а они были отягощены грехами в той же степени, что и любая армия, идущая в бой), можно было сказать, что они были хорошими воинами. Они были находчивы, как могут быть находчивы только ветераны, и тверды в бою, как могут быть тверды люди, давно привыкшие к войне, исполненные солдатской гордостью за свой отряд или полк.

Об их привязанности к своим офицерам, вероятно, говорить не приходится. Их отношения с офицерами скорее напоминали отношения ценного работника и работодателя. О патриотизме в подобной войне также не было и речи, поскольку здесь не шла речь о национальных интересах; трудно также и представить себе, чтобы большинство закоренелых грешников, идущих за Тилли и Валленштейном, хоть в малейшей мере руководствовались религиозными мотивами. Если дом человека был разграблен или дочь его изнасилована теми, кто принадлежал к протестантам, то тем лучше. Если нет, то бедняге солдату, которому, вероятнее всего, суждено окончить жизнь, будучи брошенным голым в придорожную канаву на съедение волкам, вполне можно простить несколько мелких грешков.

Солдаты, которых вел за собой Густав, были не чета среднему воину империи. Они представляли собой отборных жителей шведской глубинки – лучшее из того, что могла дать страна, которой пришлось стать военным государством. Вровень с ними стояли только английские и шотландские воины, добровольцы – которых привел на континент дух авантюризма, – желавшие сражаться за реформу веры, добыть воинское умение и славу, а то и из одной только любви к сражениям, как и их отцы, в свое время пришедшие в Нидерланды. Строгая дисциплина и высокая воинская подготовка превратили шведов в великолепных солдат, а их победы в польской войне и над русскими вселили в них уверенность в себе и в своем короле. Назвать Густава военачальником нельзя, не погрешив против истины. Однако забота командующего о благополучии подчиненных всегда завоевывает их преданность, в случае же с королем она сочеталась с его безрассудной храбростью на поле боя, с готовностью переносить все тяготы солдатской жизни и с репутацией победоносного генерала. Соответственно, его воины были всецело преданы ему и готовы следовать за ним повсюду. Нижеследующий отрывок взят из книги «Великая и знаменитая битва при Лютцене»[20], напечатанной во Франции спустя год после этой битвы: «Он прекрасно понимал, что веры и преданности нельзя ждать там, где мы навязываем рабскую зависимость и неволю, и потому он временами мог позволить себе запросто общаться как с простыми солдатами, так и с офицерами. Все свои стратегические замыслы он проводил в жизнь быстро и решительно… Перед боем он прежде всего возносил молитву к Богу, а затем обращался к своим воинам, не упуская из виду возможных маневров своих недругов и следя, чтобы у его солдат было все необходимое…»

Шведская армия, которую Густав привел в Германию, была компактной и в высшей степени маневренной, обладала высоким воинским духом, отличной дисциплиной, новейшим снаряжением и превосходным командованием. Кроме этого, воинов связывали друг с другом и с их королем тесные узы патриотизма. Все другие качества войск были примерно равными, а потому исход сражений между имперскими армиями и силами Густава мог иметь только один исход. С другой стороны, католические воины и их генералы нимало не сомневались, что они в самом скором времени сметут вторгшихся захватчиков в Балтику. Потребовалась хорошая битва, чтобы они наконец поняли – непрерывная череда имперских побед подошла к концу.


Густав высадился на острове Узедом в июле 1630 года и провел несколько последующих месяцев, утверждаясь в Померании. Отнюдь не встреченный с распростертыми объятиями правителями протестантской Германии, он столкнулся с пустыми обещаниями или неприкрытой враждой. Имперские войска так запугали большинство германских княжеств, что поддержка могла быть получена только под дулами орудий. Крупный город Магдебург пал и был безжалостно разграблен и разрушен (май 1631 года), тогда как Густав тщетно пытался получить разрешение от электора[21] Бранденбурга на проход по его территории ему же на помощь. Тогда Густав подошел к Берлину и заставил электора отказаться от своего нейтралитета. Эта демонстрация силы заставила войска Гессена и Саксонии отойти обратно в свой лагерь, а перспектива вторжения саксонцев под предводительством Тилли побудила сверхосторожного электора незамедлительно заключить союз со шведами. Тилли и Паппенхайм, который был подчинен покорителю Лейпцига, передислоцировались к северу от города, чтобы встретиться там с наступающими союзниками. Две армии сошлись у городка Брейтенфельд.

Когда шведы стали переправляться через заболоченную долину, Паппенхайм повел 2000 всадников в отчаянной попытке воспрепятствовать этой переправе, но был отброшен авангардом шотландцев и подразделением драгун. Тилли, будучи ветераном подобных сражений – он некогда, на заре своей карьеры, служил в испанском tertio в Нидерландах, – был знатоком тактики того времени. В соответствии с этим он выстроил свои силы в лучших испанских традициях. Его пехота, численностью примерно в 35 000 человек, была сведена в несколько сплошных прямоугольников от 1500 до 2000 воинов в каждом, с кавалерией, сосредоточенной на флангах. Эта последняя насчитывала около 10 000 всадников, из которых теми, что находились на левом фланге, знаменитыми «черными кирасирами», командовал Паппенхайм, а конницей на правом фланге – Фюрстенберг и Изолани. Тилли расположил свою артиллерию – общим числом в двадцать шесть орудий – двумя группами: легкую артиллерию впереди своего центра, а тяжелую между центром и своим правым флангом.

Густав поставил свою пехоту в центре, в гибком бригадном строю, описанном выше, который непосредственно слева прикрывала кавалерия под командованием Горна. Три полка кавалеристов заняли свое место в центре, а основной ее состав, одиннадцать конных полков под командованием Банера, – на правом фланге. Мушкетеры и легкие орудия были размещены между конными полками на передовых позициях – «мушкетеры в плутонгах по пятьдесят», как записал впоследствии Монро, командовавший пехотным полком, – тогда как более тяжелые орудия под командованием Торстенссона были выдвинуты несколько вперед, в самом центре. Саксонцы находились на левом фланге. Армия союзников, по всей вероятности, насчитывала около 47 000 человек, из которых примерно 30 000 были шведы.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Битва при Брейтенфельде

Сражение началось в принятой манере, с артиллерийской дуэли, продолжавшейся два с половиной часа, «во время которой наши воины, как пешие, так и конные, стояли подобно стене, а огонь пушек то и дело проделывал среди нас громадные бреши».

Шведские орудия, делавшие три выстрела за то время, пока вражеские делали один, нанесли противнику значительный урон, ведя огонь по плотному строю пехоты. Паппенхайм, не получив никакого приказа, пылая гневом и досадой на своего командующего, приказал своим кирасирам двинуться вперед и атаковать шведский правый фланг. Король ответил на это броском кавалерийского полка из второй линии наперерез кирасирам – и тут стало ясно, что пистолеты всадников никак не могут сравниться по эффективности огня с мушкетами «плутонгов», расположенных между кавалерийскими полками шведов. Семь раз «черные кирасиры» сближались со шведами на рысях и разряжали свои колесцовые пистолеты, – и семь раз огонь мушкетов и легких полевых орудий отбрасывал их назад. И когда они разворачивались, отступая, в последний, седьмой раз, Банер бросил в бой своих давно стоявших под обстрелом конников – и не рысью, а мощным карьером. Понесшие тяжелый урон от огня шведов, да к тому же еще и удрученные своим отступлением, кирасиры были не в состоянии заметить, что тяжелая кавалерия шведов пошла на них в атаку самым быстрым аллюром. Через несколько минут все они оказались разметанными по полю боя и позорно бежали.

Увидев первую атаку Паппенхайма, командиры имперских войск на правом фланге решили, что это часть общего наступления, и также атаковали – но с совершенно другими последствиями! При виде несущейся на них стальной лавины необстрелянные саксонцы первыми дрогнули и, несмотря на все усилия своих офицеров, смешали ряды и при первом же столкновении пустились в бегство. Густав разом потерял третью часть своей армии!

Хитрый командующий имперскими войсками немедленно отдал приказ силам своего центра передислоцироваться правее и скрытным маршем перебросить свои «рати» против шведского левого фланга. Но к тому времени, когда имперские части заняли свои новые позиции, более подвижные в маневрах шведы уже изменили свое построение, а король стабилизировал ситуацию на фланге, развернув кавалеристов Горна против новой угрозы и направив на помощь пехоте поддержку из второй линии. Сражавшиеся теперь переместились на новые позиции. Монро писал: «Неприятельские войска твердо удерживали позиции и, глядя на нас с довольно близкого расстояния, видели, как перестраиваются наши бригады, образуя против них наш строй. Враг был твердо готов обрушить на нас огонь своих орудий и мушкетов; но наши легкие орудия опередили их, дважды дав залп, а еще до того, как двинуться в атаку, мы дали залп из мушкетов, которые успели перезарядить. Не в силах более стоять на месте, наша бригада стала наступать на них с пиками наперевес и, обрушившись на один из их батальонов, заставила его смешать ряды и обратила в бегство».

Шведские орудия прорубали целые просеки в плотных рядах противника, а захваченные саксонские пушки были развернуты так, чтобы вести фланкирующий огонь по солдатам Тилли. Попав под удары с двух сторон, имперские войска быстро таяли, когда король нанес свой coup-de-grâce[22]. Собрав всех имеющихся кавалеристов победоносного правого фланга, Густав повел их в решительную атаку, волна которой захлестнула имперские орудия и затем, заворачивая влево, обрушилась на дрогнувшую неприятельскую пехоту. Лишившись артиллерии, теснимое с фронта и фланга, все каре пикинеров Тилли начало таять. Когда над затянутым пороховым дымом полем сгустилась ночная тьма, имперские войска обратились в бегство, шведские же кавалеристы с окровавленными саблями в руках пустились их преследовать.

Густав был не из тех военачальников, которые могли позволить разбитому врагу бежать, и поэтому решительно приказал начать преследование неприятеля. Полторы тысячи всадников под командованием самого короля пустились в погоню, пленив 3000 человек под Мерзебургом, и продолжили преследование вплоть до городских ворот Галле.

Так закончилась битва под Брейтенфельд ом. Ее исход был ужасающим для всех католических государств империи. Громадная армия под командованием прошедших огонь и воду генералов была уничтожена куда меньшими силами светловолосых варваров. Путь на Вену шведскому монарху был открыт, а его неудачная попытка взять этот город обсуждается и по сию пору. Густав предпочел вторгнуться в Рейнскую область. За три месяца этот богатый оплот католицизма был покорен, а испанцы вытеснены обратно в Нидерланды.

В ходе последовавших за этим передислокаций, схваток и осад шведский король завоевал большую часть Германии. Тилли, который сумел собрать новую армию, был смертельно ранен в схватке со шведами, пытаясь захватить переправу через реку Лех. Шведы переправились через нее под прикрытием дымовой завесы от горящих стогов мокрой соломы и огня своих орудий. Теперь оставался только один человек – Валленштейн, который был в силах спасти Католическую лигу, – но зависть к его головокружительной и постоянно растущей славе стала причиной его отставки в 1830 году. Однако победы Густава не оставляли другого выхода, и император был вынужден просить Валленштейна вернуться. В конце концов полководец на это согласился (обставив свое возвращение условиями, которые делали его власть едва ли не столь же могущественной, как и императорская) и вскоре встал во главе армии ветеранов, многие из которых уже служили ранее под его началом.

Последовали новые маневры и контрманевры. Под Нюрнбергом две армии сошлись лицом к лицу, шведы закрепились в городе, а Валленштейн угрожал им из укрепленного лагеря в двух или трех милях от города. Начавшиеся болезни и недостаток провианта заставили Густава предпринять попытку штурма лагеря, чтобы таким образом выйти из тупика. Несколько часов его лучшие части, состоявшие из шведов, финнов и шотландцев, штурмовали высоту, которая была ключом к позициям Валленштейна, но каждый раз их атаки бывали отбиты. В конце концов король отдал приказ прекратить штурм, потеряв около 4000 ветеранов; шведы отступили, оставив в городе сильный гарнизон. Несколько дней спустя Валленштейн, войско которого понесло почти такие же потери, что и шведы, тоже свернул свой лагерь.

Ближе к концу года, когда большинство армий переходило на зимние квартиры, Густав передислоцировался в Лейпциг. Армия Валленштейна закрепилась вокруг селения Лютцен и в нем самом, и именно здесь 15 ноября 1632 года король вступил в свою последнюю битву. Имперские войска насчитывали, по всей вероятности, около 20 000 человек – и еще около 8000 человек под командованием Паппенхайма были расквартированы поблизости, готовые прийти на помощь. Когда стало известно о наступлении шведов, эти войска были подняты по тревоге, но не успели подойти к началу сражения. Валленштейн выстроил свои войска параллельно дороге на Лейпциг, правый фланг их опирался на подожженный Лютцен. Его пехотинцы были сгруппированы в пять больших прямоугольных «ратей», с мушкетерами на каждом углу – знакомый нам строй «крепости с бастионами». Четыре из этих «ратей» находились в центре, а одна располагалась ближе к Лютцену. Кавалерия располагалась на каждом из флангов, причем на левом фланге было оставлено место для войск Паппенхайма. Вся артиллерия была сведена в две батареи – одна расположилась перед центром всего строя, а другая около Лютцена.

Войско короля было построено почти так же, как и в сражении под Брейтенфельдом. Силы противников количественно были почти равны, хотя большинство исследователей считает, что имперские войска преобладали.

Утро сражения было чрезвычайно туманным, и лишь часам к одиннадцати развиднелось настолько, что артиллеристы обеих сторон смогли открыть огонь. Орудия грохотали около часа, и вспышки оранжевого огня в тумане высвечивали первые ряды противников. Затем к туману добавились клубы порохового дыма и гарь сожженной деревни; Густав отдал приказ наступать. Он лично повел в бой своих кавалеристов правого фланга, смял передовое прикрытие неприятеля и привел назад свою конницу. Герцог Саксен-Веймарский Бернгард, командуя левым флангом, тоже добился успеха, но стоявшая по центру пехота, хотя и захватила почти все орудия неприятеля, была все же вынуждена отступить. Получив донесение об этом, король повел на помощь отступавшей пехоте кавалерийский полк. В густом тумане, перемешанном с дымом, он потерял из виду своих людей и, оставшись только с тремя своими приближенными, наткнулся на отряд неприятельской конницы и был убит.

Один из его спутников смог избежать гибели или плена и сообщил Бернгарду, что командование перешло к нему. Известие о гибели короля – которое во многих случаях становилось причиной отступления, если не бегства, – лишь разожгло ярость шведов. Бернгард отдал приказ о новой атаке, и, когда противники снова сошлись в бою, из мрака вынырнул передовой эскадрон Паппенхайма. Появление этого яростного генерала-кавалериста заставило шведский правый фланг несколько отступить, но тут Паппенхайм был убит, и становящееся стихийным сражение распалось на серию ожесточенных локальных схваток отдельных групп, натыкающихся друг на друга в густом смоге. Всю вторую половину дня сражение перекатывалось с одной стороны дороги на Лейпциг на другую; батареи Валленштейна переходили из рук в руки по крайней мере пять раз. Но шведы не отказывались от надежды на победу. Герцог Бернгард бросил в бой последнюю бывшую у него в резерве бригаду, и это последнее усилие заставило имперские войска отступить. Когда сгустился ночной мрак, они начали общий отход, но на этот раз им на пятки Густав уже не наступал. Гибель вождя не только лишила шведов плодов их победы, но и изменила всю военно-политическую ситуацию. Останься Густав в живых, можно было не сомневаться в том, что он стал бы полным владыкой всей Германии. Безусловно, затем он столкнулся бы с Францией, а Ришелье, поддерживавший его значительными средствами, имея в планах потом прибрать к рукам империю и Испанию, не смог бы долго противостоять мощной коалиции из объединенной Германии и скандинавской империи Густава.

Его смерть стала трагедией для народа Германии, поскольку без этого решительного вождя война продолжалась еще целых шестнадцать лет. Армии шведов, французов, саксонцев, баварцев, австрийцев, испанцев и голландцев наступали и отступали, прокатываясь по странам, которые некогда были самыми процветающими и населенными в Европе. Гремели сражения в Испании и Италии, а однажды наступавшие дошли почти до самого Парижа. И только когда все воюющие стороны истощили свои последние резервы, война наконец-то прекратилась. Некоторые из стран, участвовавшие в ней, сумели отхватить себе немалые территории, но все эти земли теперь лежали в мерзости запустения.

Что же касается шведов, то ко времени сражения при Лютцене многие из ветеранов Густава уже были мертвы – пали под Брейтенфельдом или на склонах так и не взятых укреплений Валленштейна у Альте-Весте или умерли от эпидемий, свирепствовавших во всех армиях. Последняя из армий, построенная по былому образцу тактики Густава, сгинула в губительной атаке Бернгарда на укрепления под Нордлингеном в 1634 году.

Даже при Лютцене одна бригада еще называлась «шведской», поскольку была укомплектована одними только шведами, – но по мере продолжения войны в ее рядах можно было обнаружить все меньше и меньше шведов и все больше и больше солдат других народов. По мере их преобладания, без твердой указующей руки короля и его доминирующей личности, дисциплина в шведских частях начала падать. Тесные узы, объединявшие рядовых солдат и офицеров с монархом, распались, и шведские солдаты теперь ни в чем не превосходили своих противников. Но шведские военачальники все еще выигрывали крупные баталии, а шведская тактика боя, как и их великолепная артиллерия, не знала себе равных. Уже одного этого было достаточно для того, чтобы сохранить приобретенную шведами репутацию вплоть до конца Тридцатилетней войны. Вестфальский мир 1648 года, покончивший с этой кровопролитной войной, Швеция подписала как великая держава.

Король-мальчишка

Король Карл X, занявший трон Швеции после отречения своей неуравновешенной двоюродной сестры, дочери Густава Христины (1654), присоединил новые земли к шведской короне. Правление Карла XI, большей частью мирное, дало стране столь необходимую ей передышку, но было отмечено ухудшением военной подготовки, проявившимся в первые годы царствования короля-мальчишки Карла XII. Особенно это стало заметно в ходе войны с Бранденбургом и Данией, в которой, помимо других факторов, крупное поражение под Фербелинном нанесло немалый ущерб престижу шведского солдата.

Однако энергичные экономические реформы позволили королю компенсировать ущерб, нанесенный армии и флоту долгими годами войн, и, когда Карл XI умер (в 1677 году), состояние военных дел в его королевстве было вполне благополучным. Таким же оно было и в 1700 году, когда Польша, Россия и Дания объединили свои силы и вторглись на территорию Швеции. По всей видимости, они рассчитывали, что восемнадцатилетний король Карл XII будет для них слабым противником. Но юному монарху, этому «безумцу Севера», предстояло стать одним из крупнейших в мире военачальников и одним из национальных героев Швеции. Вместо того чтобы попытаться защитить границы своей страны, он начал с нападения на Данию. Он отплыл из Швеции в августе 1700 года и не возвращался в нее четырнадцать лет. Спустя всего две недели после высадки шведов датчане оказались вынуждены подписать унизительный для себя мир. Ворвавшись со своим войском в Ливонию, Карл XII одержал первую свою победу в решающей битве, разбив численно превосходящее войско под командованием Петра Великого под Нарвой. Повернув затем в Польшу, он изгнал врага из Ливонии, покорил Курляндию и Литву, а затем штурмом взял Варшаву и Краков. Король Саксонии и Польши Август запросил мира, но победоносный король, ставший уже знаменитым по всей Европе, не пожелал идти ни на никакие компромиссы. В 1707 году он заставил Августа отказаться от прав на корону и Польшу, а зимой того же года предпринял судьбоносный шаг, поведя свою армию против России. Это была самая большая армия, которую ему к тому времени удалось собрать, а шведская военная машина находилась на пике своего могущества.

Но юный король нес в себе микроб того безумства, которое постигало и более взрослых слишком успешных полководцев, становившихся любимцами фортуны. Тяжкие испытания, опасности и несчастья были для него лишь препятствиями, которые следовало бодро преодолевать (а порой и искать их), ибо все они представлялись ему только восхитительными эпизодами в саге о нем. В последовавшие за этим месяцы он в еще большей степени утратил восприятие реальности, и невозможное стало представляться ему сначала вызовом, а затем уже свершенным делом. Легкий мазок «безумного гения» почти обязателен для полководца, если тот притязает быть причисленным к сонму великих военачальников. В больших же количествах, однако, это может привести только к неминуемому поражению. Довольно странно, но именно тот генерал, который требует от своих подчиненных превосходящей всякое воображение стойкости, который ведет их через ледяные пустыни и пышущие жаром степи, а потом бросает в бой против вдвое более сильного противника, в итоге завоевывает наибольшее уважение и преданность своих солдат. Такие предводители могут быть Божьим наказанием для подчиненных им офицеров, но они становятся любимчиками своих солдат. Именно таким человеком и был Карл XII, и, хотя в его блестящее, но хаотичное царствование шведское королевство скатилось до статуса третьеразрядной страны, для своих солдат и шведского народа он был героем.

Звезда короля, однако, уже клонилась к закату, и победа в решающем сражении при Головчине[23] (1708) была его последней. Русские, действуя так, как он вполне мог предположить, отступали перед шведским войском, оставляя за собой бесплодную пустыню и нападая на фуражиров и отбившихся от войска солдат. Когда стало понятно, что до Москвы ему не дойти, Карл XII повернул на юг, намереваясь соединиться с восставшими на Днепре казаками под командованием гетмана Мазепы. Во время этого перехода, сопровождавшегося постоянными стычками – поскольку Карл решил не вставать на зимние квартиры, – шведы понесли тяжелые потери. Наступившая зима оказалась крайне суровой, ничего подобного не помнили и старожилы; замерзло все Балтийское море, а также каналы Венеции и река Рона; замерзало вино в бочонках, а птицы на лету падали замертво. Тысячи шведских воинов замерзли до смерти, множество оставшихся в живых страдало от обморожения. Король, с готовностью разделявший все трудности похода со своими солдатами, смог одержать несколько мелких побед, но весну его войско встретило, сильно уменьшившись в количестве. Петр I занял столицу Мазепы, и восстание пошло на спад. Еще хуже было то, что, поспешив с броском на юг, Карлу пришлось теперь поджидать идущую к нему на усиление армию с большим обозом, а также артиллерией. Но русские перехватили и разбили эту армию, так что все орудия и припасы были потеряны для шведов.

Но это никак не повлияло на короля. Он был настолько уверен в себе, что никакие доводы его генералов не могли побудить его отказаться от намерения завоевать всю Россию. Карл XII осадил город Полтаву. Под этим городом встретились в битве два великих человека, и битве этой суждено было решить не только судьбу небольшой армии Карла, но и изменить ход европейской истории. Реформы в России, которыми царь Петр I хотел вывести русский народ из вековой спячки, едва только начинались. Дремлющая энергия славянского гиганта пока не имела выхода, и лишь благодаря нечеловеческим усилиям Петра гигант этот был разбужен от своего сна. Последствия шведской победы, случись она в такой критический момент русской истории, предсказать невозможно, поэтому Полтава заслужила свой статус как место одной из исторических битв.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Бургиньот – открытый шлем XVI века, с козырьком и нащечниками

Исход битв порой решает как тщательное планирование, так и случай, и пуля, выпущенная по группе шведских всадников, отправившихся на рекогносцировку русских позиций, оказалась во многом роковой для шведов. Попав королю в ногу, пуля эта нанесла Карлу столь серьезную рану, что в день сражения король был вынужден командовать своими войсками с носилок. Многие битвы были выиграны при подобных же обстоятельствах, но, к несчастью для шведов, сама суть командования короля на поле боя заключалась в его способности мгновенно оценивать обстановку и использовать малейшее преимущество, которую предоставляла ему быстро меняющаяся ситуация. Будучи по сути боевым генералом, он выигрывал сражения личным командованием, скача от одной позиции к другой и отдавая приказы на месте. Хотя шведам противостоял значительно численно превосходящий противник, весьма вероятно, что, если бы король был в состоянии управлять течением боя в своей обычной манере, он вполне смог бы добыть победу. Но получилось так, что шведская атака оказалась нескоординированной, время и ситуация не использованы, а нужные люди не задействованы – и возможности оказались упущенными.

Русское войско, насчитывавшее около 60 000 человек, расположилось в хорошо укрепленном лагере и удерживало единственный практически подступ к нему, защищенный несколькими редутами, прикрытыми ружейным и артиллерийским огнем. Испытывая острую нехватку сил, Карл все же оставил 2000 человек удерживать Полтаву, 2400 человек – охранять обоз, оставшиеся же 1200 человек образовали фланговое прикрытие. В его распоряжении остались 12 500 человек, половина из которых были кавалеристами. Этим людям предстояло атаковать армию, частично окопавшуюся и имевшую значительно большее количество артиллерии. Петр располагал более чем сотней орудий, тогда как у шведов атаку поддерживали только четыре легкие полевые пушки. Шведская пехота испытывала столь острый недостаток в боеприпасах, что войска получили приказ идти в штыковую атаку.

План короля заключался в том, чтобы четырьмя колоннами прорвать русские редуты, нанести удар по русской пехоте и кавалерии, стоявшей за нею, и оттеснить их в лагерь, преследуя их по пятам. Дерзость этого плана, который должно было воплощать в жизнь войско, действуя против впятеро превосходящего его численно противника, наступая без артиллерии и боеприпасов на хорошо укрепленные позиции, больше говорит о высокой репутации шведского солдата-ветерана, чем об отваге их монарха.

Успех этого плана основывался на стремительности наступления – и едва не осуществился. Колонна, с которой следовал король, несомый на носилках, «прошла в самой гуще огня, как ружейного, так и артиллерийского, который, не прекращаясь ни на минуту, гремел в пространстве между редутами». Центральная колонна также прорвалась сквозь окутанные пороховым дымом редуты, и русские части, удерживавшие их, отступили. Как утверждается, именно в этот момент Петр счел было битву проигранной. Но командир правой колонны шведов вместо того, чтобы прорываться вперед, несмотря на огонь, остановился, с целью захватить редуты один за другим. Русские же упорно обороняли их, и атака шведов захлебнулась, командир этой колонны попал в плен, а его воины были рассеяны.

Это роковое промедление дало царю Петру время, чтобы подтянуть к этому месту около 40 000 человек подкрепления и установить батарею из многих орудий, направленных на шведов. Несмотря на превосходящие силы противника, Карл приказал своим ветеранам наступать, и 4000 пехотинцев двинулись мерным шагом на десятикратно превосходящего их в численности противника. Однако было «невозможно для нашей пехоты держать строй, как невозможно было нашим воинам устоять против огня 70 орудий, стрелявших картечью». Те пехотинцы, которым все же удалось добраться до линии русских войск, были отброшены назад массированным ударом вражеской пехоты. У шведской кавалерии не было пространства для нанесения удара, и к середине дня все было кончено. Короля подсадили на лошадь (его носилки были разбиты на части ядром пушки, а почти все солдаты, несшие их, убиты или ранены), и он спасся бегством.

Победа русских была полной, но доблестное поведение шведской пехоты вписало славную страницу в военную историю. После многих приключений Карл XII в конце концов вернулся в Швецию и отчаянно сражался с врагами, вторгавшимися в нее со всех сторон. Пуля из датского мушкета, пробившая ему голову, положила конец всем его деяниям. Вместе с ним исчезли и все шведские притязания на роль великой военной державы. Но былая слава продолжала жить, и в перечне самых выдающихся воинов шведский солдат занимает одно из первых мест.

КРОМВЕЛЬ. «За короля или за парламент?»

Спустя десять лет после битвы при Лютцене в Англии появилось особое сообщество воинов, которое, не будучи столь хорошо известным, как солдаты Льва Севера, тем не менее вписало свое собственное имя на страницы военной истории. Густав мог бы признать их своими выучениками, поскольку некоторые из них служили вместе с ним в Германии, и этот тип солдата был ему хорошо знаком. Но своим противникам они казались какими-то странными типами, слишком уж погруженными в пение псалмов и цитирование Писания. Религией же их, однако, был Ветхий Завет (чем больше крови и адского огня, тем лучше), и по душе им были скорее сцены вроде той, где присутствует Самуил, рубящий на части Агага пред Господом, чем кроткие призывы к братской любви.

Их облаченные в кружева, с завитыми волосами и украшенные побрякушками противники называли их «круглоголовыми», по их обычаю коротко стричь волосы, что сразу выделяло их из рядов длинноволосых напомаженных кавалеров. По другой версии, происхождение этого прозвища шло от «правосудия» короля, повелевшего обрезать уши тем, кто не желает преклонять колена перед епископами государственной церкви, и часто проводившего свой эдикт в жизнь. Но все же, с ушами или без, они были отважными солдатами, обращавшими в бегство самых храбрых противников.

К началу противостояния между королем и парламентом ни одна из противоборствующих сторон не была готова к войне. В отличие от континента, постоянно раздираемого конфликтами национальными или религиозными, в Англии не помнили армий, выстроившихся друг против друга в боевом порядке, со времен битвы при Флоддене[24]. Постоянной армии не существовало, и оборона королевства была возложена на народное ополчение – так называемые подготовленные отряды. Опыт же их применения свидетельствовал, что эти солдаты мирного времени оказывались весьма ненадежными в чрезвычайных обстоятельствах.

Подготовленные за большие деньги,

Храбрецы в мирные дни, но стадо на войне,

Буйная банда, годная на один марш-бросок разок в месяц,

И всегда под рукой, но только не тогда, когда надо.

Такими строками поэт Джон Драйден выразил свое мнение о них, и, надо сказать, в большинстве случаев столь нелестное мнение оправдывало себя долгие годы.

Обе стороны располагали множеством отважных джентльменов, прибывавших «конными и оружными» для защиты короля или парламента. Некоторые приводили с собой и своих арендаторов, но времена феодальных войн давно уже миновали, и деревенские увальни, сколь бы храбры они ни были, теперь уже не могли образовать армию. Не требовались и офицеры, поскольку в дни войн на континенте постепенно выдвинулись самые энергичные сорвиголовы. Но когда конфликт перешел в военную стадию, обе стороны продемонстрировали почти полное отсутствие военного опыта, в строю же оказались в основном те, кого удалось завлечь в армию посулами или угрозами.

За шестьдесят лет до этого один из современников королевы Елизаветы I писал: «Когда нам надо набрать людей на службу в армию, мы разгружаем тюрьмы от воров, мы вытаскиваем из всех кабаков и пивных забулдыг и хулиганов, мы вычищаем наши города и села от мошенников и бродяг».

Положение не изменилось и во времена Карла I, так что рядовой состав армии отнюдь не блистал достоинствами. Энтузиазм среди обывателей никогда не был высок, и, даже когда война распространилась по всем городам и весям страны, в ней принимала сколь-либо активное участие весьма небольшая – по оценкам, не более 2,5 % – часть населения.

Мелкое дворянство в каждом из лагерей в большинстве случаев принимало самое активное участие в происходящем. Оно было глубоко вовлечено в это противостояние, как эмоционально, так и интеллектуально, но большинство простого люда, для которого в те дни все разговоры о правах и привилегиях значили чрезвычайно мало, держалось в стороне. В общем же и целом жители больших городов, чей заработок от торговли или ремесел в большей степени зависел от налогов и монополий, близких сердцу короля и его фаворитов, стояли за парламент. В сельских же местностях, особенно в более консервативно мыслящих графствах, где еще сильны были феодальные пережитки в умах их обитателей, симпатии склонялись на сторону роялистов. Это обстоятельство работало в пользу короля. Хотя к началу активных действий парламент контролировал большую часть крупных городов, флот и основные денежные потоки, в королевских войсках сконцентрировались лучшие солдаты. Это объяснялось тем, что большинство землевладельцев в глубине души были роялистами, а кроме этого еще и искусными всадниками, которых не надо было учить держать в руках оружие.

Таким образом, к началу противостояния король обладал довольно хорошими, разве что несколько недисциплинированными кавалерийскими силами. Ему также повезло в том, что у него на службе находился его племянник, принц Руперт, герцог Баварский. Этот выдающийся молодой человек – ему было двадцать три года, когда он поступил на службу к королю, а перед этим с четырнадцати лет участвовал в войнах на континенте – стал генерал-лейтенантом от кавалерии в армии Карла I. Он соединял в себе черты Мюрата[25] и Кастера[26] – склонность к рисковым авантюрам, блестящие способности воина и всегдашнее присутствие духа. Его солдаты, почти все молодые люди-роялисты, преданные своему командиру, раз за разом одолевали на поле боя парламентских рекрутов, так что со временем одна их репутация уже наводила страх на их противников.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Кавалерист армии роялистов

Среди провинциальных дворян, поддерживавших парламент, был и сквайр из Хантингдона по имени Оливер Кромвель. Он был членом парламента, глубоко верующим человеком, индепендентом[27] по убеждениям и не имел никакой военной подготовки. Но в то же время являлся человеком смелым, искренним, имел зоркий взгляд и обладал неколебимой решимостью.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Кирасир армии роялистов

Когда стало совершенно понятно, что противостояние короля и парламента может быть разрешено только силой оружия, Кромвель собрал отряд добровольцев-кавалеристов, который вскоре стал известным благодаря своей дисциплине и эффективности действий. Сражение при Эджхилле (23 октября 1642 года) дало внимательному капитану кавалеристов два важных урока: во-первых, таранный удар кавалерийской атаки должен наноситься на галопе и, во-вторых, совершенно необходимо держать кавалерию под контролем после нанесения атаки.

Импульсивный Руперт и его отважные кавалеристы упускали победу за победой потому, что не могли удержать конницу после нанесения удара; хороший пример тому как раз и показал Эджхилл. Кавалерия роялистов выбила неопытную парламентскую конницу с поля боя и отогнала ее до Кинтона, где находился их обоз. Но пока конники-роялисты грабили обоз, пехота «круглоголовых» нанесла решительный удар по своим противникам, так что, когда Руперт снова появился на поле боя, роялисты были выбиты с их позиций. Как говорили, он заметил по этому поводу: «Не могу не отдать должного вражеской коннице», после чего один из его приближенных, раздосадованный происшедшим, выругался и воскликнул: «Да! И также их телегам!»

Безусловно, не так-то просто управлять кавалерийской атакой и преследованием неприятеля, и в подобных грехах можно обвинить и герцога Веллингтона, хотя в его время армейская дисциплина была куда строже, чем в дни короля Карла I. Но сделать это все же было возможно, как это позднее и доказал Кромвель, одержавший многие из своих побед благодаря тому, что жестко командовал своими победоносными воинами в самые решающие моменты боя.

Но для того чтобы разгромить ведомых Рупертом бойцов, необходимо было призвать на службу и подготовить класс солдат, намного превосходящих тех, на которых обычно возлагал свои надежды парламент. Кромвель совершенно четко осознавал это и применял свои принципы, набирая людей в свое войско. «Ваши солдаты, – как-то сказал он одному из лидеров парламента, – состоят по большей части из старых захудалых слуг и буфетчиков и тому подобного сброда; а силы роялистов – из детей дворян, младших сыновей, достойных людей. Так неужели вы думаете, что подобная мразь может в принципе устоять против джентльменов, людей с честью и достоинством, решительных и отважных? Вам надо найти себе людей достойных… равных по своему духовному развитию и готовых пойти на то же, что и джентльмены, – или вы так всегда и будете ходить в побежденных».

В 1643 году Кромвель вернулся на восточное побережье, где ему удалось собрать достаточное количество добровольцев, чтобы преобразовать свой отряд в полк. Прекрасно понимая, что имеющий определенные убеждения человек, при прочих равных условиях, сражается лучше, чем не имеющий их, «он особо старался привлечь в свой отряд людей религиозных; такие люди обладали куда большим кругозором, чем обыкновенные солдаты…».

Этот его полк из набожных солдат удостоился упоминания в одном из писем, написанных ставшим к тому времени полковником Кромвелем: «…собрал 2000 человек отважных и хорошо дисциплинированных; ни один из них не ругается и не богохульствует, потому что подобные вещи караются штрафом в двенадцать пенсов; если его замечают пьяным, то сажают под караул… Как чудесно было бы, – заключает автор письма, – если бы вся наша армия была столь же дисциплинированна».

«Я заклинаю вас, – писал Кромвель, – быть как можно более осмотрительным при назначении офицеров кавалерии… Если вы назначите на должности офицеров кавалерии набожных людей, то за ними пойдут честные люди… Я скорее предпочел бы офицера в простой сермяге, который знает, за что он сражается, и предан тому, что он знает, человеку, которого вы называете джентльменом, у которого нет ничего за душой».

Новый полк, сформированный из непьющих и неругающихся солдат под командованием облаченных «в простую сермягу» офицеров, вскоре показал, на что он способен. При Грантаме (май 1643 года) Кромвель наголову разбил вдвое превосходящее по численности войско противника, выиграв вскоре после этого битву при Гейнсборо (июль 1643 года). В январе 1644 года за одержанные победы ему было присвоено звание генерал-лейтенанта могущественной Восточной ассоциации, а в июне он командовал силами в 3000 человек под Йорком. В сражении при Марстон-Муре Кромвель командовал всей кавалерией Восточной ассоциации, которая вместе с шотландской конницей под командованием Лесли образовала левое крыло армии парламента. После стояния друг против друга без движения в течение нескольких часов роялисты, решив, что в этот день сражения не будет, спешились, а Руперт направился к своей карете. Это не ускользнуло от острого взгляда Кромвеля, и он тут же пошел в атаку. Ошеломленные всадники первой линии роялистской кавалерии были оттеснены назад, хотя характер местности требовал постепенного введения в бой парламентской кавалерии. Руперт, разъяренный тем, что его захватили врасплох, подтянул вторую линию и, в свою очередь, оттеснил воинов Кромвеля, но в этот момент во фланг ему ударил Лесли со своими шотландцами. Разгорелась ожесточенная кавалерийская схватка, окончившаяся бегством доселе непобедимых конников принца. Предоставив шотландцам преследовать разбитых врагов и удержав своих собственных людей от погони, Кромвель смог прийти на помощь правому флангу и центру, оказавшимся в трудном положении. Его своевременное появление на правом фланге разметало роялистскую конницу, и вся тяжесть битвы обрушилась на пехоту принца, которая упорно сражалась до тех пор, пока не пала или не обратились в бегство. Согласно преданию, именно при Марстон-Муре Руперт впервые дал победоносным воинам Кромвеля прозвище «железнобокие».

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Пикинер

Результаты усилий Кромвеля по совершенствованию войск, находящихся под его командованием, были столь очевидны, что в январе 1645 года палатой общин был издан указ, предписывающий создание регулярной армии в 22 000 человек – 14 400 пехотинцев и 7600 кавалеристов. Пехота должна была быть сведена в двенадцать полков, каждый из них должен был состоять из десяти рот по 120 человек. Семьдесят восемь человек из каждой роты были мушкетерами, а сорок два – пикинерами. Кавалерия в этой армии «нового образца» была сведена в одиннадцать полков, каждый из которых состоял из шести эскадронов по сто человек. Вооружены же они были по образцу воинов Густава: шлем с назатыльником типа «раковая шейка», кираса, два пистолета и палаш. Имелась в этой армии также и тысяча драгун, вооруженных легким мушкетом, но без кирасы. Они составили один полк из десяти эскадронов.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Кавалерист армии парламента

Артиллерия этой армии со временем стала насчитывать пятьдесят шесть пушек, не считая мортир, в ней также имелось небольшое саперное подразделение.

«Новый образец» на деле был просто моделью реорганизованной армии с более регулярной платой воинам, облаченным в красные мундиры (традиционный цвет мундиров британской армии, как утверждается, восходит именно к тем временам). Кромвель и те люди, которые настаивали на переходе к армии «нового образца», были индепендентами, добровольцы же, вступившие в ее ряды, представлялись стороннему наблюдателю просто сектантами, гораздо более озабоченными свободой вероисповедания, чем платой или возможностью вволю пограбить.

«Я собрал таких людей, – похвалялся впоследствии Кромвель, – которые испытывали страх только перед Богом и более или менее представляли себе, за что они сражаются, и должен сказать, что с этого момента они никогда не были побеждены…»

Новая армия, хотя еще и не полностью организованная и оснащенная, получила возможность продемонстрировать, чего она стоит, уже летом того же года, когда 14 июня две армии сошлись под Нейзби, готовые к решающей битве. Король смог привести сюда только 7500 человек – 4000 кавалеристов и 3500 пехотинцев. Ему противостояло 6500 кавалеристов и 7000 пехотинцев. Противники выстроились принятым тогда образом – пехота с артиллерией в центре и кавалерия на обоих флангах.

Роялисты пошли в атаку, и, когда мушкетная пуля ранила в плечо Генри Айртона, который командовал кавалерией левого фланга парламентской армии, Руперт воспользовался возникшим при этом замешательством и смог вытеснить ее с поля битвы. Такое же замешательство последовало за успехом солдат Руперта, которые гнали людей Айртона до самого Нейзби, где и предприняли неудачную попытку захватить обоз противника. Тем временем королевская пехота, на виду у самого короля, предприняла яростную атаку на пехоту противника. «Пехотинцы каждой из сторон вряд ли видели друг друга то тех пор, пока не сблизились на дистанцию мушкетного выстрела, почему и успели дать один только залп; а потом принялись работать шпагами и прикладами мушкетов, чем нанесли изрядный урон противнику; насколько я мог видеть, их знамена пали наземь, а ряды пехоты совершенно смешались» (Уокер. Исторические заметки).

Кромвель же, в свою очередь, заставил отступить правый фланг роялистов, но вместо того, чтобы преследовать бегущего противника всеми своими силами, он отрядил для этого три полка, а оставшиеся в его распоряжении воины по его команде развернулись против фланга роялистской пехоты. Король уже был готов повести свою гвардию на помощь центру, когдашотландский граф схватил его лошадь под уздцы. Выругавшись, он воскликнул: «Вы что, хотите найти свою смерть?» – и развернул королевскую лошадь, его примеру последовали его люди, и, прикрывая короля, они покинули поле брани.

Отважная роялистская пехота, теснимая теперь с фронта, фланга и тыла, поняв, что сопротивление совершенно бесполезно, стала сдаваться сотнями. В этот момент на сцене снова появился Руперт, но его люди уже не могли держать строй, а кони еле двигались. Увидев, что пехоте уже ничем нельзя помочь, он тоже оставил поле битвы, преследуемый «железнобокими». Спаслось лишь около 1500 воинов короля, потерявших все свои орудия, обоз и знамена.

Армия набожных воинов скрестила оружие с противником, столь же суровым и благочестивым, как и они сами, – с шотландцами, но теперь Кромвель обладал всей полнотой военной власти, и решительные победы при Данбаре и Вустере лишь принесли ему новые лавры. Триумф Содружества наций не ограничивался только морем – на океанских просторах «генералы моря» Блейк, Попхэм и Дин покрыли себя славой в морских сражениях с голландцами и испанцами.

Нелегок и долог был путь от сельского сквайра до лорда-протектора, но оружие, которое выковал Кромвель, служило ему в дни мира столь же хорошо, как и в дни войны. Имея у себя за спиной столь дисциплинированное войско, он мог не опасаться ни внутренних волнений, ни вторжения извне. Британские торговые суда бороздили воды множества морей, не встречая никаких помех, флаги британских военных кораблей впервые в истории реяли над волнами Средиземного моря, а британское войско, переправившись через Канал[28], выиграло у испанцев сражение под Дюнкерком.

Ни разу за многие годы престиж Великобритании не поднимался столь высоко, как в годы правления Кромвеля. После его смерти (1658) Содружество наций, которым он правил, с распростертыми объятиями встретило сына человека, которому он помог взойти на эшафот. «Веселый монарх» взял в руки бразды его правления, и мрачные дни диктатуры вскоре были забыты. Но память о былых победах была все же жива, и людям оставалось только сожалеть об отсутствии «круглоголовых» военачальников, когда голландские пушки гремели над водами Медвея, а в Темзе отражалось пламя горящих британских военных кораблей.

Они боялись Оливера; но еще больший страх они испытывали перед людьми, которые сделали его тем, кем он был: рядами хмурых конников, облаченных в куртки из буйволовой кожи и закованных в сталь, со сверкающим мечом в одной руке и Библией в другой.

ПРУССАКИ ФРИДРИХА ВЕЛИКОГО

Прослеживая истоки современных войн, можно сделать вывод, что в их основе лежат два фактора: возникновение унитарных государств, с их тенденцией к централизации; стабильность развития промышленности и торговли, контроль всех доходов и… изобретение штыка. Первый из этих факторов сделал возможным – или даже неизбежным – организацию регулярных армий на постоянной основе. Второй позволил осуществить применение этих армий с использованием стратегии и тактики, соответствующих новым видам вооружений, которые были внедрены в практику.

За сравнительно короткий промежуток времени все искусство войны совершенно изменилось. Войны больше не начинались ни со съезда в определенное место джентльменов со слугами и вассалами, ни с вооружения и оснащения отрядов едва обученных ополченцев. Да и оружие не начинали ковать только после начала войны – оно уже лежало наготове, наточенное и вычищенное, рядом с рукой его хозяина. И военачальник уже не осматривал острым взглядом поле будущего боя, выбирая место получше, где следовало бы расположить массу пикинеров, которые прикроют ряды стрелков. Теперь огонь и таранный удар соединялись воедино. И офицеры уже не беспокоились о том, что их подразделения стрелков могут быть разметаны кавалерией, окажись они без прикрытия леса пик. Теперь, образно говоря, каждый мушкет отрастил себе стальное острие и каждый мушкетер стал пикинером.

Когда же к этому потрясающему нововведению было добавлено принятие на вооружение в европейских армиях усовершенствованного мушкета с кремневым замком, то огневая мощь на поле боя стала решающим фактором. Ушли в прошлое длинные горящие фитили, столь зависимые от ветра и дождя. И туда же удалились темпераментные колесцовые замки с их ключами для завода и прижимными пружинами. Теперь мушкет, пистолет и карабин – все они имели один и тот же механизм, которые мог содержаться в рабочем состоянии с помощью самых простых инструментов. При этом не только усилилась скорость стрельбы, – ликвидация пикинеров позволила вдвое увеличить численность мушкетов в боевых порядках. Неуклонный, но постоянный прогресс шел также в отношении конструкции и технологии производства артиллерийских орудий, в результате чего этот род войск постепенно становился все более и более мобильным.

Все это были новые инструменты ведения войны, которые ожидали появления великих полководцев и блистательных солдат XVIII века. И эти великие полководцы появились во множестве: Карл XII, Мальборо, Ойген, Сакс, Клайв, Вольф, Вашингтон, Суворов и целая плеяда военачальников, носивших трехцветную кокарду. Их судьба и слава, добытые ведомыми ими солдатами, стали частью воинских традиций их народов. Но, если бы беспристрастного судью воинских достоинств попросили назвать генерала и солдат, заслуживших самую высокую репутацию в этом столетии, он не колеблясь выбрал бы Фридриха II – прозванного Великим – и его несравненную прусскую армию.

Этот его выбор не означал бы пренебрежительного отношения к генералам и солдатам, упомянутым выше. Фридрих не был столь же успешен на поле боя, как герцог Мальборо; не был он и отважнее Карла XII. Его пруссаки не превосходили храбростью облаченных в красные мундиры воинов при Фонтенуа, не были они ни более стойкими, чем привычные к трудностям крестьяне графа Александра Суворова, ни более патриотичными, чем те воины армии Вашингтона, которые умирали и замерзали в Вэли-Фордже. Но как военной машине, обученной маршировать и вести огонь, маневрировать и наступать быстрее и лучше, чем это делали любые солдаты прошлого и настоящего, им не было равных. И человек, который вел их, – государственный деятель, поэт, стратег, общественный реформатор, философ и организатор – был, вне всякого сравнения, одним из величайших военачальников всех времен.

Возвышение Пруссии представляет собой отличный пример потенциальной мощи, заключенной в небольшом полумилитаристском государстве, управляемом способными и работящими людьми, думающими и заботящимися только о безопасности и упрочении своего государства. История Пруссии как государства, собственно, начинается только в 1701 году, когда Фридрих I, маркграф Бранденбургский, короновал себя в качестве прусского короля. Но еще задолго до этого правители Бранденбурга с помощью войн, браков и договоров умудрялись сохранять целостность своих земель, а время от времени еще и приумножать их. Политика эта нашла свое наиболее яркое выражение в период правления предыдущего маркграфа Фридриха-Вильгельма, прославившегося своей крупной победой над шведами при Фербеллине и известного как «Великий курфюрст» (маркграфы Бранденбурга были одними из девяти принцев, имевших право избирать императора Великой Римской империи германской нации). Твердо уверенный в том, что сильная армия столь же необходима в дипломатии, как и на поле брани, маркграф владел шпагой столь же искусно, как и пером. Своим разумным правлением и курсом на религиозную терпимость в стране он не только заслужил любовь своего народа (достаточно необычное чувство в Германии тех дней), но и привлек в страну тысячи эмигрантов-протестантов из Франции и Голландии (ставших со временем чистокровными тевтонскими предками расы господ).

При Фридрихе армия продолжала увеличиваться в численности, и на полях Войны за испанское наследство прусские войска обрели завидную репутацию.

В 1713 году ему наследовал его сын, Фридрих-Вильгельм. Этот монарх остался в истории как фанатичный деспот – грубый и жестокий, с неуравновешенным нравом, – но в то же время как крупный организатор и необыкновенный труженик на троне, фанатически преданный идее возвышения Гогенцоллернов и расширения власти Пруссии. Финансы, сколоченные им путем суровой экономии, которую он ввел в каждой области государственного управления – в том числе и в расходах на королевский двор (королева была вынуждена обходиться только одной придворной дамой), – он расходовал в основном на армию. Численность ее была увеличена с 50 000 до 80 000 человек, набранных в основном насильственной вербовкой. Пройдохи вербовщики и банды проходимцев-охмурял стали столь же привычным антуражем во всех прусских владениях, как и в английских портах во время войны, а любой пробел между этими методами привлечения новых рекрутов в армию заполнялся той или иной формой воинской повинности. Все аристократы были обязаны служить в качестве офицеров, что связывало феодальную знать с короной тесными и жесткими военными узами. Их юные сыновья занимались в военных школах, и этот кадетский корпус молодых юнкеров был кадровым резервом для офицеров все увеличивающейся армии. Его особым увлечением, которому он предавался со всей страстью, был полк гигантов гренадер, которых он завлекал деньгами или даже похищал из всех стран Европы. По словам генерала Фуллера, некий итальянский аббат много выше среднего роста был похищен, когда служил мессу в одном из итальянских костелов. Добытые такими же способами рослые девицы должны были стать достойными подругами этих воинов-монстров. Эти любимые Фридрихом «длинные парни» так никогда и не побывали на поле боя, и одним из первых своих указов Фридрих II распустил эту чрезвычайно дорогую коллекцию.

Как и можно было ожидать от столь прилежного монарха-труженика, в королевской семье насчитывалось четырнадцать принцев и принцесс. Но смерть не видит никакой разницы между принцем и нищим, и лишь четвертый сын короля, Карл-Фридрих, стал наследником престола – и, как можно было заметить, этот титул скорее был ему в тягость, чем в радость. Фридрих-Вильгельм, который позволял себе поколачивать тростью даже королеву, не говоря уже о ком-либо из подданных, попадавших ему под горячую руку, будь то канцлер империи или лакей, не жалел розог для воспитания своих детей. К сожалению, чувствительный ребенок, которому судьба предназначила стать наследником престола, был прямой противоположностью тому, каким, по мнению доброго короля, должен быть будущий правитель. Мало кому из детей выпало на долю такое трудное детство, как юному Карлу-Фридриху. Жестокие порки, полуголодное существование, оскорбления, унижения и намеренная жестокость сопровождали его вплоть до самого дня смерти его отца. Дважды король в слепой ярости едва не убил его – однажды пытался задушить шнуром от портьеры, а в другой раз от мальчика едва удалось отвести клинок отцовской шпаги.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Прусский конный гренадер

Доведенный едва ли не до безумия подобным обращением, юный принц задумал побег. План его дошел до ушей отца, и юноша был посажен под арест, осужден за дезертирство и, по настоянию отца, приговорен к расстрелу. Лишь вмешательство многих известных личностей, в том числе самого императора, побудило старого тирана помиловать сына. Принца, однако, заставили присутствовать при казни его ближайшего друга, молодого лейтенанта, который помогал ему в подготовке побега.

Представляется просто чудом, что, имея отцом такое чудовище, юный принц сохранил в своем характере умеренность и здравый смысл, которые он обычно демонстрировал в отношении тех, с кем общался. Действия же его в качестве государственного мужа, наоборот, были отмечены такой печатью цинизма, безжалостности, лживости и откровенного мошенничества, которая редко встречалась даже среди коронованных голов Европы.

Но доскональное постижение всего, относящегося к прусским владениям, от возведения плотин до разведения свиней – а все эти знания вдалбливались в сопротивляющегося такому познанию юношу силой или посредством силы, – дали молодому принцу такое знание своего будущего королевства, которым редко какой монарх мог бы похвастаться. К тому же между принцем и его народом постепенно возникло прочное чувство привязанности и уважения – что станет весьма важным фактором, когда королевство будет едва не завоевано врагами.

В последние годы правления старого короля было заключено нечто вроде перемирия между отцом и сыном, который во исполнение своего долга будущего монарха женился на выбранной для него невесте и стал выказывать интерес и даже рвение в изучении различных державных аспектов прусского государства. Ему было позволено завести свой небольшой двор в его замке Рейнсберг. Здесь он погрузился в свои литературные занятия, играл на флейте и предавался философским размышлениям со своими друзьями, многие из которых были французами. (Именно эта франкофилия и заставляла порой его отца впадать в почти неуправляемую ярость.) Такое гедонистическое существование, которое, как часто говаривал Фридрих, было самым счастливым периодом его жизни, обмануло многих из его современников, предполагавших расцвет в Пруссии новой великой эры культуры и просвещения, когда юный поэт и философ унаследует трон. Как же они ошибались!

Спустя всего шесть с половиной месяцев после своего восхождения на трон он обдуманно втянул королевство в войну. Конфликт, который Фридрих столь хладнокровно начал, возник не по причине недоразумения или из-за порыва гнева молодого монарха. Напротив, это был намеренный и рассчитанный поступок человека, который тщательно взвесил все шансы. И стимулом, больше всего побудившим его сделать этот шаг, были те самые основы, на которых было выстроено прусское государство: разумная и здоровая финансовая система и армия. Благодаря строжайшим финансовым мерам его отца казначейство пухло от денег, а армия представляла собой блестяще организованную силу численностью в 80 000 человек, вымуштрованных так, как еще никогда не был вымуштрован солдат.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Прусский пехотинец

Муштра в армии была столь суровой – с поркой, избиениями и другими формами телесных наказаний, назначаемых за малейшее нарушение дисциплины или промедление в выполнении приказа, – что участие в боевых действиях воспринималось как благословенное облегчение. Ни с одним солдатом в те времена не обращались иначе, как с существом определенно более низкого класса, но отношения между невежественной, грубой, ограниченной знатью и даже еще более невежественным крестьянством, из которого и формировался рядовой состав прусской армии, были, насколько можно судить, особенно плохими. Для офицеров прусский солдат был не человеческим существом, но куском облаченной в голубой мундир глины, который следовало побоями и муштрой превратить в бесчувственного робота, неспособного к самостоятельному мышлению. («Если мои солдаты начнут думать, – заметил однажды Фридрих, – то в строю не останется ни одного».) Его собственная позиция по поводу солдат и отношений между офицерами и рядовыми заключалась в следующем: «Все, что следует дать солдату, – это привить ему чувство чести мундира, то есть высочайшее почитание своего полка, стоящего превыше всех остальных вооруженных сил в стране. Поскольку же офицеры должны будут вести его навстречу величайшим опасностям (и он не может быть ведомым чувством гордости), он должен испытывать больший страх перед своим собственным офицером, чем перед той опасностью, которой он подвергается».

Блестяще вымуштрованного прусского солдата, однако, не следовало транжирить без необходимости. Он был пешкой в большой военной игре и в державной политике, причем такой, которую трудно заменить. Фридрих писал: «Проливать кровь солдата, когда в этом нет необходимости, – значит бесчеловечно вести его на бойню». С другой стороны, – подобно любому хорошему генералу, он, не скупясь, бросал их в бой, когда это служило его целям, и тогда солдатская кровь текла рекой.

Как бы негуманна ни была прусская система муштровки и боевой подготовки, но на поле боя она давала большие преимущества. Тактика того времени отнюдь не поощряла личную инициативу солдата или офицера – как раз наоборот, она требовала безоговорочного повиновения воле вышестоящего командира и буквально автоматического выполнения отданного приказа. Движения по заряжанию оружия и стрельбе из него повторялись бесчисленное множество раз, пока солдат не начинал выполнять их с машиноподобной точностью при любых обстоятельствах. Маневры сомкнутым строем с акцентом на скорость передвижения и поддержание строя отрабатывались вплоть до самого дня сражения, когда сложные передвижения выполнялись уже в дыму и сумятице битвы, когда пушечные ядра косили ряды солдат, а половина офицеров и сержантов были убиты.

Прусская кавалерия – сплошь крупные мужчины на сильных и выносливых конях – была подготовлена в соответствии с воззрениями на тактику конницы, которая господствовала тогда в Европе, то есть движение сплошной конной лавиной и наступление медленной рысью, с ведением огня из пистолетов и карабинов. Это не отвечало присущему Фридриху стилю ведения боя, и после первой же своей военной кампании он переобучил своих конников маневрированию на большой скорости и атаке всеми наличными силами с саблями в руках. Использование всадниками огнестрельного оружия в седле было запрещено, а вооружение и снаряжение облегчено. Были приняты все возможные меры к тому, чтобы кавалерия могла двигаться быстрее, сохраняя в то же время установленный строй и равнение в рядах.

Современник, повествуя о том прекрасном состоянии, в которое Фридрих привел свою кавалерию, писал: «Лишь в Пруссии существует такое положение, при котором конники и их офицеры питают такую уверенность, такое мастерство в обращении со своими лошадьми, что буквально сливаются с ними и возрождают в памяти мифы о кентаврах. Лишь там можно видеть, как шестьдесят или восемьдесят эскадронов, в каждом из которых от 130 до 140 конников, маневрируют столь слаженно, что всем кавалерийским флангом можно прекрасно управлять на поле боя. Лишь здесь можно видеть, как 8000 или 10 000 кавалеристов несутся в общую атаку на расстоянии в несколько сотен ярдов и, нанеся удар, тут же останавливаются в полном порядке и немедленно приступают к следующему маневру против новой линии вражеских войск, которая только что появилась на поле боя».

Внедряя это ошеломляющее изменение в принятую тактику кавалерии, Фридрих получил полное содействие двух генералов от кавалерии, Зейдлица и Цитена, которые непосредственно и вели прусских конников от победы к победе, и совершенно дискредитировал старые методы. Другой военный автор того же времени писал: «Такого мне еще не приходилось ранее видеть, но в ходе боев на моих глазах неоднократно эскадроны, полагавшиеся на свое огнестрельное оружие, были опрокинуты и разбиты эскадронами, шедшими в атаку на скорости и не ведшими огня».

Полковник Джордж Тейлор Денисон, канадский автор, признавал в своей «Истории кавалерии»: «Еще никогда в древней или современной истории, даже в ходе войн Ганнибала или Александра Македонского, кавалерией не были совершены столь блестящие операции, которые можно было бы сравнить с деяниями конников Фридриха Великого в его последних войнах. Секрет их успеха заключался в тщательной подготовке отдельного солдата, в постоянных маневрах больших масс конницы, в доверии к сабле и в пламенной энергии, а также в тщательной расчетливости великих военачальников, командовавших ею».

Он также упоминает одну из заметок Фридриха на полях его меморандума по тактике кавалерии. «N. В. Если обнаружится, что какой-то солдат отказывается исполнять свой долг или желает сбежать, то первый же офицер или унтер-офицер, заметивший это, должен поразить его своей саблей» – целительная мера, которая сохранялась во имя поддержания дисциплины с самого начала истории и, как представляется, будет сохранена и в будущем. Один трус может увлечь за собой всю роту, а ненадежная рота может стать причиной поражения в сражении. Расправа с трусливым солдатом прямо на поле боя – это мучительное решение, которое, может статься, придется в один момент принять любому офицеру или унтер-офицеру. Бывают, однако, времена, когда людей не может удержать в строю даже страх смерти (что в значительной степени обусловливает то, почему большинство людей все-таки остаются в строю, хотя все инстинкты повелевают им бежать). В такие моменты осознание того, что впереди их, возможно, ждет почетная смерть, а позади – смерть неизбежная, причем бесчестная, удерживает их на месте.

Прусская кавалерия подразделялась на три вида: кирасиры, драгуны и гусары.

Кавалерия всегда, с начала истории, подразделялась на три более или менее обособленные группы – легкую, среднюю и тяжелую. Легкая кавалерия предназначалась для разведки, рекогносцировки и быстрых атак. Средняя, более тяжеловооруженная и лучше защищенная доспехами, все же сохраняла быстроту маневра. Тяжелая – крупные воины на больших конях, часто целиком закованные в доспехи, – была значительно медленнее, но побеждала врага шоковым ударом за счет своей массы. Во времена Фридриха Великого такое деление было усугублено еще и использованием огнестрельного оружия. Существовали кирасиры, все еще сохранявшие кирасу из наспинника и нагрудника, которые были вооружены двумя громадными пистолетами и тяжелым палашом; драгуны, как тяжелые, так и легкие, имели на вооружении короткий мушкет со штыком и саблю и были способны вести бой пешими, если того потребуют обстоятельства; конные гренадеры, чьи функции почти совпадали с функциями тяжелых драгун; гусары – легкая кавалерия – вооруженные саблей и еще более коротким мушкетом, называвшимся карабином; в некоторых частях уланы, тяжелые и легкие.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Головные уборы гусарского полка «Мертвая голова» и 2-го гусарского полка

Однако с самого начала такого многообразия видов кавалерии существовала все усиливающаяся тенденция (особенно в прусских частях) использовать легких драгун и гусар в одном строю с полками тяжелой кавалерии. Эта тенденция особенно обозначилась в течение следующего столетия, и к тому времени, когда конница исчезла с полей сражений, почти не существовало какой-либо разницы в вооружении, оснащении и использовании между кавалерийскими полками различных типов.

Кирасиры и драгуны Фридриха были сведены в полки по пять эскадронов, состоявшие из двух рот по семидесяти человек в каждой. Каждый полк насчитывал семьдесят пять офицеров и двенадцать трубачей. Гусарские полки, представлявшие собой легкую кавалерию, состояли из десяти эскадронов каждый. Строй эскадрона, принятый накануне Семилетней войны, представлял собой две шеренги, а для атаки полк формировал две линии, эскадроны в первой линии строились с небольшими интервалами, а во второй, или резервной, линии – в более свободном порядке.

Поскольку кавалеристы часто использовались небольшими группами, или пикетами, что давало большие возможности для дезертирства, кавалерия набиралась с определенным разбором, особым предпочтением пользовались сыновья благополучных фермеров или владельцев небольших земельных участков. В случае дезертирства сына его родители несли ответственность за пропажу как солдата, так и коня.

Для поддержки масс кавалерии в бою Фридрих создал первые подразделения конной артиллерии, легкие орудия, перевозимые конной тягой, и орудийные передки с верховыми пушкарями. Эта мера открыла путь для новых возможностей тактики кавалерии. В первый раз огневая мощь артиллерии соединилась с ударной мощью атакующих всадников. До этого времени атакующая кавалерия, вплоть до момента непосредственного соприкосновения с неприятелем, была открыта огню вражеской артиллерии и несла жестокие потери, сидя верхом на конях час за часом, под разящим огнем врага, не имея возможности ответить на него.

Артиллерия уже играла заметную роль в войнах XVIII столетия, и армии Фридриха имели в своем составе значительное число 3-, 6-, 12– и 24-фунтовых орудий. Фридрих также широко использовал 18-фунтовые гаубицы, которые могли посылать снаряд по навесной траектории через препятствие, например холм, и поражать войска неприятеля, скрывающиеся за ним.

Артиллерийский же снаряд, однако, хотя и появился в XVI столетии, не претерпел изменений к лучшему – да и не был способен к изменениям до такой степени, чтобы стать решающим фактором на поле боя. Разрывной заряд в нем был слишком мал, а взрыватели слишком ненадежны – до такой степени, что ядро порой взрывалось в стволе орудия или, что случалось чаще, не взрывалось вообще. Эти снаряды стали эффективными лишь с появлением орудий с нарезным стволом, стреляющим цилиндрическими снарядами с взрывателями ударного действия. Основным средством поражения была шрапнель, которая и оставалась таковой вплоть до окончания Гражданской войны в США.

Пехотные полки прусской армии состояли из двух батальонов – в каждом из них насчитывалось по восемь рот. Из последних одна рота была гренадерской. Правда, сами гранаты использовались теперь только в случае осадных действий, но особые роты, формировавшиеся из самых высоких и сильных воинов, тем не менее оставались, хотя личный состав их был вооружен мушкетами. Такая рота считалась элитной ротой полка и часто носила отличительное обмундирование или особый головной убор. Для боя батальоны формировали боевой строй по три человека в глубину.

Прусский солдат имел на вооружении металлический шомпол, хотя в то время другие армии использовали шомполы из дерева. Вес и надежность металлического шомпола давали преимущества при заряжании, но лишь в результате бесконечных тренировок прусская пехота могла делать по пять залпов в минуту, тогда как командование других армий было счастливо, если их солдатам удавалось за это же время выстрелить дважды.

Подобная четкость обращения с оружием встречалась редко в каких армиях, если вообще могла сравниться с прусской. Она достигалась только в профессиональных армиях, у долго служивших солдат, которые тратили на подобную муштру изрядную долю своей жизни. Во времена битвы при Ватерлоо мушкетный огонь британской пехоты считался самым убийственным во всем мире. Воинская подготовка требовала, чтобы британские солдаты могли заряжать мушкет и стрелять пятнадцать раз в течение трех и трех четвертей минуты – то есть четыре раза в минуту. Но даже при таком темпе стрельбы их огонь не мог сравниться со скорострельностью пруссаков Фридриха; разве что стрельба британцев была несколько более точной, поскольку английских солдат обучали прицеливаться перед тем, как нажать на спусковой крючок.

Огонь велся поротно, а не шеренгами и начинался с обоих флангов батальона. Когда командир, стоявший на фланге роты, давал команду «Огонь!», командир следующей роты командовал своим подчиненным «Готовсь!» – и так до центра. Когда давали залп две стоявшие в центре роты, фланговые уже заканчивали перезаряжать мушкеты и изготавливались к стрельбе. При наступлении каждая рота перед открытием огня продвигалась вперед на несколько шагов. Таким образом, наступление батальона складывалось из последовательных продвижений отдельных рот, медленно шагавших вперед и изрыгавших пламя и дым с трехсекундными интервалами. На расстоянии тридцати шагов от неприятельских рядов либо на большем, если передовая шеренга под градом свинца теряла строй, отдавалась команда, и солдаты шли в наступление с примкнутыми штыками.

Уже было сказано о том, что стрелковое оружие того периода, то есть до принятия на вооружение нарезного мушкета, вполне соответствовало тактике того времени. Или вернее будет сказать, что тактика того периода, как и любого другого периода истории, определялась существующим на тот момент оружием. По современным стандартам оружие это выглядело достаточно примитивным. Основным оружием пехоты был гладкоствольный мушкет. Поскольку такой вид огнестрельного оружия использовался всеми странами вплоть до второй четверти XIX века, имеет смысл подробно описать его.

Кремневое ружье, которое пришло на смену фитильному и колесцовому ружью XVII века, представляло собой, по сравнению со своими предшественниками, гораздо более эффективный механизм. Его замок был более надежен, его можно было гораздо проще обслуживать и чинить. Воспламенение заряда осуществлялось от кремня, закрепленного в державке курка, высекавшего искры при ударе кремня о стальную пластину с насечкой, называвшуюся теркой. Если ружье было правильно снаряжено, а кремень в хорошем состоянии (солдат имел запасные кремни. Британцы получали три кремня на каждые шестьдесят выстрелов) и правильно установлен, порох на затравочной полке сухой, а затравочное отверстие не забито нагаром, ружье верно служило своему владельцу.

Один офицер в 1796 году жаловался на то, что «ненадежность мушкета, и в частности крышки затравочной полки его замка, приводит к тому, что солдаты называют осечкой. Они случаются столь часто, что если взять наугад любое число человек, то после десяти или двенадцати залпов вы увидите, что по крайней мере пятая часть патронов не была использована. Следовательно, один человек из пяти практически не участвовал в обстреле неприятеля. Такое мы наблюдаем каждый день во время боевых действий снова и снова; я сам неоднократно видел, как после команды «огонь» солдаты пытаются выстрелить, но тщетно…».

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Мушкет «Коричневая Бесс» с ударным кремневым замком

Если исходить из числа операций, необходимых для производства выстрела, то можно сказать, что кремневое ружье могло быть перезаряжено и изготовлено для производства нового выстрела довольно быстро; длительность этого процесса целиком зависела от подготовленности и самообладания каждого солдата в отдельности. Мушкет системы Тауэра, ставший всемирно известным под прозвищем «Коричневая Бесс», представлял собой оружие, широко распространившееся во всех армиях. Как и другие образцы современного ему оружия, он оставался практически неизменным с начала XVIII столетия. Его вес составлял одиннадцать фунтов и четыре унции, не считая веса штыка, сама же пуля сферической формы весила одну унцию. Пуля вместе с пороховым зарядом хранилась в бумажном патроне, конец которого солдат перед выстрелом откусывал и, высыпав часть пороха на затравочную полку, засыпал остальной в ствол. Затем в ствол шомполом загонялась до упора пуля. Покинув ствол, пуля следовала в том направлении, которое ей придал последний удар при вылете из дула. При такой внутренней баллистике о какой-либо точности попадания на расстоянии далее нескольких метров говорить не приходилось. Единичный человек на таком расстоянии имел довольно значительные шансы остаться в живых. На больших расстояниях точность падала столь быстро, что на рубеже в 137 метров любое попадание было просто чудом. Известный стрелок, майор британской армии в дни Войны за независимость США, писал: «Солдатский мушкет, если только его ствол должным образом просверлен и не искривлен, что бывает весьма часто, дает возможность попасть по фигуре человека на расстоянии до 73 метров – а иногда и до 91,5 метра. Но воистину исключительным неудачником будет тот солдат, который будет ранен из обычного мушкета на расстоянии 137 метров; что же до стрельбы по человеку на расстоянии 183 метра, то с таким же успехом можно стрелять по луне и надеяться попасть в нее».

Во многих отношениях это было довольно плохое оружие. Верно, что оно было надежным и простым в обращении, а поэтому являлось вполне подходящим товарищем крепкому и недалекому крестьянину, вооруженному им. Оно также представляло собой весьма удачную опору для штыка, посредством которого все еще решался исход многих сражений, но как огнестрельное оружие оно оставляло желать много лучшего.

Если солдат был снабжен оружием, эффективная дальность стрельбы которого не превышала 36,5 или 45,7 метра, то нет ничего удивительного в том, что во многие атаки он шел с незаряженным мушкетом, используя только сталь своего штыка. Существовала, однако, еще одна причина для штыковых атак. Заключается она в том, что не так-то просто воодушевить значительные массы людей до такой степени, чтобы побудить их идти в атаку под сильным огнем неприятеля, особенно если они уже побывали в бою и понесли урон от этого огня. Барабаны могут выбивать дробь, а офицеры кричать и размахивать саблями, но это не всегда может победить определенное колебание у тех, кто стоит в первой шеренге и должен сделать первый шаг. Поэтому если строй уже пришел в движение, то весьма существенно, чтобы движение это не прерывалось до тех пор, пока не произошел контакт с противником. Если первая шеренга остановится для залпа, то всегда существует вероятность того, что атака перейдет в перестрелку, и наносимый ею удар потеряет свою мощь.

Мир в войнах

Возвращаясь к Фридриху, надо сказать, что в мае 1740 года умер старый Фридрих-Вильгельм и на троне оказался эссеист и поэт, обладающий великолепно вымуштрованной армией и туго набитой казной. Имелось и искушение в виде слабого соседа – причем не только слабого, но и даже не соседа, а соседки, причем прекрасной.

Когда в октябре 1740 года умер номинальный глава весьма рыхлой Священной Римской империи Карл VI, у него не было наследников мужского пола – только дочь, Мария-Терезия. Было составлено соглашение, получившее название Прагматической санкции, которое гарантировало ее наследование. Договор этот был признан всеми государствами, за исключением одной только Баварии. Фридрих, который также был связан этим весьма важным соглашением, нацелился на богатую провинцию Силезию. Он принял решение захватить ее, обосновав подобное действие весьма шаткими и полузабытыми правами. Но для пропагандистских целей эти права были извлечены из древних актов и всячески раздувались (на подобные действия король был мастером). Втайне он признавался, что «амбиции, интересы и желания подвигнуть людей говорить обо мне приблизили день, когда я решился на войну».

Король направил эрцгерцогине послание с предложением, в обмен на легализацию его претензий на отторгнутые территории, организовать оборону остальных ее владений от посягательств любой другой державы. Подобное предложение, весьма напоминающее мафиозное предложение «крыши», было с негодованием отвергнуто, и австрийцы стали готовиться к войне. Но Фридрих столь внезапно бросил тысячи своих солдат через границу Силезии, что юная эрцгерцогиня узнала об этом только тогда, когда эта ее провинция уже была захвачена. Совершенно не готовые к такому повороту событий, ее войска, расквартированные в Силезии, были быстро оттуда выведены. Захват Силезии имел далекоидущие последствия. Процитируем английского историка Макколи: «Весь мир взялся за оружие. На главу Фридриха пала вся кровь, которая была пролита в войне, яростно бушевавшей в течение многих лет и в каждом уголке света, кровь солдатских колонн при Фонтенуа, кровь горцев, павших в бойне при Куллодене. Беды, сотворенные его злой выходкой, охватили и те страны, в которых даже не слыхивали имени Пруссии; и, во имя того, чтобы он мог грабить соседние ему области, которые он обещал защищать, чернокожие люди сражались на Коромандельском берегу, а краснокожие воины снимали друг с друга скальпы у Великих озер в Северной Америке».

Редко когда карьера выдающегося генерала начиналась столь неблагоприятно, как в случае с Фридрихом. Первое большое сражение произошло у Мольвица (10 апреля 1741 года). Прусская кавалерия была тогда еще не в лучшей своей форме, которой она достигла впоследствии, поэтому удар более многочисленной австрийской конницы вытеснил ее с поля боя. Король был убежден, что бой проигран, и спешно покинул поле боя. Затем австрийская кавалерия снова атаковала, на этот раз центр прусских сил, но на доблестную прусскую пехоту под командованием бывалого ветерана, маршала Шверина, трудно было произвести впечатление какой бы то ни было кавалерией в мире. Храбрые австрийцы атаковали ее пять раз, но каждый раз мушкетный огонь отбрасывал их назад. Австрийская пехота имела не больший успех, чем кавалерия, и наконец маршал отдал своим воинам приказ перейти в атаку. Стройными рядами, под музыку своих оркестров, пруссаки двинулись на врага, и австрийцы, не выдержав, отступили, бросив девять орудий. Король, как язвительно заметил Вольтер, «покрыл себя славой – и пудрой».

Война все продолжалась. Подписывались тайные соглашения, заключались сепаратные миры, совершались вторжения, отступления и предательства. Пруссаки выиграли несколько значительных сражений – при Хотузице, Хоенфридберге и Кессельдорфе, еще выше поднявшие престиж их оружия. Кроме этого, Силезия надолго стала владением прусской короны.

В течение 11 лет (1745–1756) в Пруссии царил мир, и Фридрих получил возможность посвятить себя проблемам страны. Проектировались и возводились здания и мосты, осушались болота, развивалось сельское хозяйство, поощрялась промышленность, возродилась захиревшая Академия наук, расширялось народное просвещение. Как и можно было ожидать, большое внимание уделялось армии. Численность ее увеличилась до 160 000 человек, и к началу Семилетней войны армия представляла собой самые подготовленные и оснащенные вооруженные силы в мире.

Этот знаменитый конфликт, в ходе которого Пруссия не единожды оказывалась на грани уничтожения, был прямым следствием той роли, которую сыграл Фридрих в предшествующей войне. Мария-Терезия не могла забыть и простить отторжение Силезии; Франция, хотя и традиционный враг Австрии, была обеспокоена возвышением Пруссии (к тому же многие из язвительных высказываний Фридриха были направлены на мадам де Помпадур, в то время истинную правительницу Франции). Своими колкими замечаниями он не щадил и русскую царицу Елизавету; одним из ее прозвищ, данных ей, было «папская ведьма». Мария должна была вернуть себе Силезию; в обмен на помощь Франции той были обещаны австрийские владения в Нидерландах; царице должна была достаться Восточная Пруссия; Саксонии были обещаны Магдебург и Швеция с Померанией. Таким образом, Фридрих восстановил против себя все государства континента, рассчитывать же он мог только на поддержку английского флота и английских денег, поскольку Англия автоматически становилась союзником противников Франции. По сути, никогда не прекращались сражения между двумя державами в их заокеанских владениях – в Индии, Канаде и Вест-Индии.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

1 – офицер-кирасир; 2 – палаш; 3 – перевязь с ташкой; 4 – кираса из простой стали рядового кирасира

Коварный Фридрих, не дожидаясь, пока все его противники объединятся, нанес удар первым. Оставив часть войск присматривать за русскими и шведами, он вторгся в Саксонию (в августе 1756 года), взял Дрезден и разбил австрийскую армию при Лобозице. Следующей весной он снова разбил австрийцев, начал осаждать Прагу и необдуманно нанес удар по австрийской армии, почти вдвое превосходившей его собственные силы, у Колина. Здесь король потерпел серьезное поражение – потерял около 40 процентов личного состава своей армии. После этого началась невиданная концентрация вооруженных сил различных государств с целью сокрушения Пруссии. Русские вторглись в Пруссию, заняв небольшой частью своих сил Берлин, и получили 300 000 талеров в качестве выкупа за то, что оставили его в целости и сохранности. Тем временем Фридрих, быстро маневрируя, пытался сдерживать продвижение своих противников, но в конце концов сошелся лицом к лицу с объединенной франко-австрийской армией при Росбахе.

Французы насчитывали в своих рядах около 30 000 солдат, значительно уступавших по своим боевым качествам тем, что в свое время шагали к победам под предводительством Морица Саксонского. Один из их собственных офицеров весьма недобро охарактеризовал их как «убийц, вполне заслуживающих быть изломанными на колесе», и предсказал, что при первом же выстреле они повернутся спиной к врагу и бросятся бежать с поля боя. Вполне возможно, что и 11 000 солдат австрийских войск были ничем не лучше своих коллег. Фридрих смог собрать только 21 000 воинов, но это все были испытанные ветераны, и сражаться их вел сам король.

Битва при Росбахе (5 ноября 1757 года), одно из самых известных сражений Фридриха, состоялась на открытой равнине с двумя небольшими возвышенностями, которые едва ли можно назвать холмами. Пруссаки как раз расположились лагерем прямо передними, когда увидели своих противников, двигающихся крупными силами таким образом, чтобы атаковать армию короля во фланг и в тыл. Прусский лагерь был тут же поднят по тревоге, и кавалерия в количестве тридцати восьми эскадронов под командованием Зейдлица стала выдвигаться под прикрытием возвышенностей навстречу неприятелю. Пехота и артиллерия следовали за ней. Союзники, решив, что эти быстрые перемещения означают отход пруссаков, продолжили наступление уже тремя параллельными колоннами. Теперь атакующие, еще не осознавая этого, подставили пруссакам свой незащищенный фланг. Как только плотные колонны оказались перед невысокими возвышенностями, Зейдлиц, чьи эскадроны поджидали неприятеля, укрывшись за холмами, неожиданно отдал им приказ атаковать, перевалив через вершины холмов. Захваченная врасплох вражеская кавалерия, шедшая во главе колонн, едва успела развернуться в боевой порядок, когда в их ряды врубилась «прусская конница, наступавшая сомкнутым строем, подобно стене, и с невероятной скоростью». После ожесточенной схватки эскадроны кавалерии союзников были отброшены и обращены в бегство. Лишившись флангового прикрытия кавалерии, плотно сбившиеся колонны пехотинцев попали под сильный огонь прусской артиллерии, а семь батальонов прусской пехоты, наступая вниз по склону, вступили в бой с передовыми полками союзников. Пехотные колонны, попав под артиллерийский огонь и залпы наступавшей прусской пехоты, стали в замешательстве отступать. Будучи не в состоянии развернуться в боевой порядок, они сбились в плотную толпу, когда Зейдлиц со своими кавалеристами ударил им в тыл. Союзные войска дрогнули и побежали, а солдаты Зейдлица провожали их мушкетными залпами в спину. Потери союзников составили 7700 человек, тогда как победители потеряли только 550 человек.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Гусарские сабли

В этом сражении убедительным образом было продемонстрировано превосходство прусской военной выучки. Быстрота, с которой лагерь был поднят по тревоге и построен в колонны (в течение получаса), а также скорость, с которой передвигались пруссаки, стали большим преимуществом Фридриха. Превосходство прусской кавалерии было очевидным. Она не только выиграла первичную схватку, но и сохранила затем дисциплину в такой степени, что в любой момент была готова нанести решающий удар. Артиллерийская прислуга батареи из восемнадцати тяжелых орудий много сделала для того, чтобы сорвать все попытки колонн противника атаковать вверх по склону холмов, в чем им существенно помогла быстрота и эффективность мушкетного огня семи пехотных батальонов (единственных пехотных подразделений, принимавших участие в сражении со стороны Пруссии).

Месяцем позже состоялось сражение при Лейтене (5 декабря 1757 года), ставшее еще одним блестящим примером тактики Фридриха и отваги прусских солдат. Соотношение сил при Лейтене в еще большей степени было не в пользу короля – 33 000 против 82 000. Строй австрийских и саксонских сил был слишком растянут, но прикрыт естественными препятствиями, у союзников имелось около двухсот орудий, большей частью легких. План Фридриха заключался в том, чтобы пройти вдоль фронта вражеской армии и нанести удар по ее левому флангу, проведя предварительный отвлекающий маневр небольшими силами, который должен был выглядеть как удар по правому флангу. В соответствии с этим планом прусская армия сплоченным строем приблизилась к правому флангу австрийцев, а затем, оказавшись под прикрытием небольшой возвышенности на поле, повернула вправо, перестроилась в две колонны и быстрым шагом двинулась вдоль фронта австрийских войск. Австрийцы же, которые, как представляется, не давали себе труда отслеживать прусские маневры, по-прежнему продолжали усиливать свой правый фланг, ожидая удара по нему. Колонны пруссаков, сохраняя идеальное равнение и дистанцию, появились на их левом фланге и перестроились из маршевых колонн в боевую линию. Каждый батальон имел при себе 6-фунтовое орудие, к тому же вместе с атакующими колоннами была подтянута батарея из 10 тяжелых осадных мортир.

Теперь эти мортиры принялись своим огнем крушить засеки из поваленных стволов деревьев, которыми австрийцы укрепили свой фронт, после чего в атаку пошли прусские батальоны. Наступали они косым строем, известным со времен Эпаминонда, в этом случае батальоны шли на расстоянии пятидесяти ярдов друг от друга и таким образом, что правый фланг каждого из них был ближе к неприятелю, а левый как бы отставал. Атака эта прокатилась по австрийским позициям слева направо. Резервы австрийцев, расположенные в деревушке Лейтен, сражались отчаянно; с правого фланга австрийцев подошло подкрепление, и те сделали попытку выровнять линию фронта. Сосредоточенная здесь масса людей была столь велика, что в отдельных местах оборонявшиеся стояли по сто человек в глубину. Батальон за батальоном пруссаков шел на штурм австрийского строя, но не раньше, чем в бой были брошены резервные батальоны, деревня была наконец очищена от австрийцев. Наступление, поддерживаемое огнем тяжелых орудий, все продолжалось. Командующий австрийским левым флангом бросил всю кавалерию, сосредоточенную здесь, в отчаянной попытке отбить упорное продвижение прусской пехоты. Но сорок эскадронов прусской конницы, появившиеся из замаскированных укрытий, перехватили их ударом с фронта, во фланг и в тыл. Австрийские конники рассеялись, и торжествующие пруссаки на своих конях атаковали тылы австрийской пехоты. Когда день стал клониться к закату, австрийцы дрогнули и побежали, преследуемые кавалерией. Другие стали бросать оружие и сдаваться, армия перестала существовать как боевая сила. Потери австрийцев насчитывали до 10 000 человек, около 21 000 попали в плен, захвачено было 116 орудий, 51 знамя и тысячи телег с припасами. Как бы в придачу к этому триумфу две недели спустя Фридриху сдался Бреслау вместе с 17 000 солдат и 81 орудием.

«Сражение при Лейтене, – писал Наполеон, – являет собой шедевр марша, маневра и анализа. Одного этого было бы достаточно, чтобы обессмертить имя Фридриха и занести его в ряд величайших генералов».

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Прусские гусары эпохи Фридриха Великого. Рядовой и офицер

Но непрерывные кампании измотали прусскую армию. Многие лучшие части пали на поле боя; потери в сражениях при Праге и Колине были чрезвычайно тяжелы. Такие победы, как при Цорндорфе (25 августа 1758 года), где пруссакам впервые пришлось испытать на себе стойкость и боевой дух русских, достались дорогой ценой. Наряду с победами, при Кунерсдорфе (11 августа 1759 года) Фридрих потерпел сокрушительное поражение, потеряв около 20 000 человек убитыми и ранеными (почти 50 процентов армии) и 178 орудий. Боевой дух и дисциплина в прусской армии продолжали оставаться превосходными, но ветеранов в значительной степени заменили недавно набранные воины либо солдаты вражеских государств, многие из которых после сдачи в плен были скопом приняты на службу в армию Пруссии. Хотя и слаженные в боевые подразделения строгой прусской дисциплиной, они все же не были теми воинами, которые могли бы невозмутимо идти как на параде строевым шагом под ливнем шрапнели и мушкетных пуль или вести огонь из своих мушкетов со скоростью пять выстрелов в минуту. Дисциплина, кастовый дух и вера в своих генералов частично возмещали недостаток подготовки; и хотя дезертирство, эта чума всех армий того периода, стала серьезной проблемой, командованию все же удавалось возмещать убыль рядового состава. Более того, эти войска, хотя среди рядовых в них было много новобранцев, были по-прежнему способны ходить в такие атаки, как при Торгау (3 ноября 1760 года), когда они штурмовали окопавшегося врага, имеющего шесть сотен орудий, извергавших ливень картечи по наступавшим, пока из шести тысяч гренадер в одной из колонн не осталось на ногах только шесть сотен.

Тем не менее война настолько обезлюдила страну, что к концу 1761 года прусская армия сократилась до 60 000 человек. Совершенную катастрофу предотвратила только смерть русской царицы и восшествие на престол ее наследника, германофила Петра III. Этот «достойный» монарх не только предложил заключить немедленный мир, но и вернул Фридриху Померанию, а также приказал предоставить в его распоряжение русскую армию численностью в 18 000 человек. При известии об этом из альянса тут же вышла Швеция. Саксония потерпела полное поражение, Австрия и Франция были истощены до предела. Последняя, кроме поражений на полях Европы, лишилась Канады и Индии. В 1763 году наконец был заключен мир.

Пруссия лежала в развалинах. По свидетельствам современников, четыре пятых всех мужчин, служивших за это время в армии, были убиты или ранены, а в городах осталось чуть больше половины живших в них до войны людей. Тем не менее королевство смогло пережить эту бурю и даже выйти из войны победителем. Всей мощи России, Франции, Австро-Венгрии, Швеции и Саксонии оказалось недостаточно, чтобы вырвать у прусского короля хотя бы один акр пространства его страны. Располагая силами численно несравнимо меньшими, чем его противники, он вел неравную борьбу в течение семи долгих лет. Познав горечь случайных поражений и вынужденный порой отступать, он выиграл много достославных сражений. Слава его затмила славу любого другого генерала того времени, и рабское копирование военными деятелями во всем мире всего прусского было лишь еще одним свидетельством репутации прусской армии и прусского солдата.

Солдат этот мог быть невозмутимым и лишенным воображения; ему, возможно, не хватало личной инициативы, и без твердой направляющей руки он терялся. Но у него была привычка повиноваться и врожденная стойкость, побуждающая его выполнять свой долг любой ценой. В большой степени на создание этой привычки повлияла и жестокая система прусской муштровки. Да, она была крайне жестокой, а унтер-офицеры – безжалостны и знали свое дело; но нечто большее, чем страх перед наказанием, побуждало колонны солдат идти в атаку в битве при Лейтене, с пением старого германского гимна под бой барабанов и завывание флейт, или снова и снова бросало прусских гренадеров на залитые кровью склоны холмов под Торгау.

НАПОЛЕОНОВСКИЕ ВОЙНЫ

Армии республики

Мифу о непобедимости, который породили блестящие ратные свершения прусской армии, суждено было развеяться в один из полдней; но еще до того, как эта армия потерпела поражение под Йеной, превратности войны вывели под свет софитов армию другой страны. Французский солдат в последние несколько лет доказал свою боеспособность, в которой нашли отражение воинские достоинства его военачальников: под командованием виконта де Тюренна он был великолепен; под командой князя де Субиза – потерпел поражение под Росбахом. Но в годы, непосредственно следовавшие за революционными событиями 1789 года во Франции, в ее армию словно вдохнули новый дух, который дал возможность только что пришедшим в армию новобранцам побеждать регулярные армии доброй половины европейских государств. И не имело значение то, что во многих случаях те, кто вел их в бой, в совсем недалеком прошлом были капралами и сержантами королевской армии. Они были людьми идеи, горевшими желанием не только освободить свою новую Францию от угрозы вторжения, но и донести лозунг «Свобода, равенство, братство» до всего европейского мира.

Слова эти не родились в одночасье, появившись из-под пера философа. На самом же деле, как это бывает в ходе всех революций, непосредственным ее эффектом было резкое падение дисциплины и морали. Армия предреволюционной эпохи формировалась как добровольческая на долгосрочной основе, усиливаемая при необходимости призывом местного народного ополчения. Как и во всех профессиональных армиях того времени, офицеры были выходцами из аристократии или мелкопоместного дворянства. Первым результатом падения авторитетов стало исчезновение из армии многих таких офицеров. Этот процесс в разной мере затронул все рода войск пропорционально их социальному статусу; так, на непрестижных саперов он повлиял меньше всего, на артиллерию – несколько больше, в еще большей степени он затронул пехоту, а максимально пострадала от него кавалерия, в которой служили офицерами самые сливки благородного сословия.

Армии Законодательного собрания – номинально все еще лояльного королю – возглавляли Рошамбо, Лафайет и Люкнер. Однако, когда армии австрийцев, пруссаков и гессенцев находились на французской границе, экстремисты в Париже взяли верх, захватили Тюильри и отменили Конвенцию 1791 года. Лафайет, будучи либералом по убеждениям, но верный концепции конституционной монархии, отдал приказ двум из своих генералов следовать маршем на Париж и освободить короля. Один из них согласился, но второй, Шарль Дюмурье, отказался. Когда после ряда интриг Дюмурье был назначен командующим Северной армией, Лафайет и многие из его офицеров сдались австрийцам. Люкнер был заменен на посту командующего генералом Франсуа Келлерманом, а его высшие офицеры уволены.

Таким образом, в этот критический момент истории страны армии Франции испытывали неуверенность в своих командирах и разделялись по своим политическим пристрастиям. Дюмурье, получив в свое подчинение войска, писал: «Армия пребывает в самом прискорбном состоянии… не хватает ни обмундирования, ни головных уборов, ни обуви… ощущается значительная нехватка мушкетов». Тем не менее остались свидетельства ее способности противостоять пруссакам при Вальми (20 сентября 1792 года). Осторожный герцог Брауншвейгский, который командовал объединенной армией пруссаков, австрийцев, гессенцев и французских эмигрантов, не стал бросать свои войска в бой, который обещал быть весьма кровопролитным, и сражение превратилось в затяжную артиллерийскую дуэль. Стойкость под огнем французов, как регулярных частей, так и Национальной гвардии, в ходе этой почти бескровной «канонады при Вальми» убедила герцога в том, что ему не удастся прорвать их заслон, и союзная армия в конце концов отступила. Это в значительной степени говорит о моральном духе французских войск и нации, так как в то время победа – или, скорее, не поражение – при Вальми было объявлено поворотным пунктом в истории страны.

Это было просто необходимо сделать, потому что требовалось поднять дух нации, чтобы она могла пережить предстоящее ей трудное время. Казнь короля в январе 1793 года привела к созданию первой коалиции против Французской республики: Австрии, Пруссии, Испании, Англии, Голландии и Сардинии. Против регулярных армейских частей этих государств силы революционной Франции поначалу представляли собой довольно жалкое зрелище. Существовали большие трудности с набором в армию рекрутов; оружия и снаряжения катастрофически не хватало, а появившийся обычай гильотинировать потерпевших поражение генералов подавлял инициативу и побуждал многих, подобно Дюмурье, искать прибежище на стороне неприятеля. В армии были назначены представители правительства, подобно политическим комиссарам более позднего революционного режима и практически с теми же самыми полномочиями, производившими совершенно аналогичное влияние на боевой дух офицеров. Дисциплина в войсках падала, но тем офицерам, которые старались поддерживать ее строгими мерами, грозил донос на них лидерам революционного террора. В апреле был создан Комитет общественного спасения, который выпустил достопамятный указ от 23 августа 1793 года, вводивший всеобщую воинскую повинность – впервые с эпохи Древнего Рима. Указ этот часто цитировался в литературе, и его формулировки дают нам представление о степени опасности, угрожавшей стране: «Молодые мужчины будут сражаться; главы семейств будут ковать оружие и подвозить припасы; женщины будут шить палатки и работать в госпиталях; дети будут щипать корпию; пожилые придут на площади, чтобы поднять дух тех, кто будет уходить на бой, будут призывать проклятия на королей и молиться за республику. Общественные здания будут превращены в казармы, на фабриках будут делать боеприпасы; земляные полы подвалов надо обработать щелоком, чтобы получить селитру. Все имеющееся огнестрельное оружие должно быть вычищено и отдано армии. Все верховые лошади должны быть переданы кавалерии; все тягловые лошади, не занятые на полевых работах, будут перевозить орудия и припасы для армии».

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Пехотинец эпохи Французской революции

В тот августовский день кардинально изменилась вся концепция войны. Профессиональные армии, в которых солдаты служили многие годы, формализованная стратегия прошлых веков, особое значение в которой придавалось маневру и осаде, а не решительной битве, – все это должно было исчезнуть. Их место предстояло занять вооруженному народу, а основное значение придавалось теперь массовой бойне и полному разгрому неприятеля. Теперь Мориц Саксонский не мог бы сказать своих знаменитых слов: «Мне не по душе затевать сражения, особенно когда война идет к концу. Более того, я убежден, что умный генерал может вести военные действия всю свою жизнь, не будучи принуждаем к этому».

Размах сражений вызвал к жизни концепцию массовых армий, и они, в образе добровольцев Национальной гвардии и новых рекрутов, увеличили численность поставленных под ружье до беспрецедентных размеров. Несмотря на дезертирство и потери в боях, в январе 1794 года численность новой армии составила около 770 000 человек. Такую массу людей, спешно призванных и наспех обмундированных и кое-как вооруженных, нельзя было подготовить для действий с машиноподобной точностью, которую требовала тактика Фридриха. В кругах военных теоретиков и высших военачальников долгое время шли споры между приверженцами колонн и линейного строя. Полевой устав французской армии, выпущенный буквально накануне революции, представляет собой благоразумный компромисс, отводя главное место линейному строю, но в то же самое время оставляя значительную роль в атаке колоннам. Он также ускорял размеренную поступь пехоты с семидесяти пяти шагов в минуту до сотни.

Но линейная тактика, доведенная Фридрихом до совершенства, требовала точных интервалов, дистанций, построений и строжайшей огневой подготовки. Новые рекруты, каким бы энтузиазмом они ни пылали, были не способны на такое, и, следовательно, ровные, как по линейке, ряды пехотинцев, ведущих огонь залпами, и четко марширующие по полю боя колонны бойцов уступили место разбросанным группам стрелков прикрытия. За ними по полю боя шли ударные отряды массового формирования – которые можно было достаточно просто сорганизовать и командовать ими, – подобные тем, которые во многих более ранних сражениях были лишь немногим более дисциплинированными, чем громадная толпа. Такая «тактика орды» часто бывала достаточно успешной, особенно тогда, когда французы значительно превышали численно своих противников. Отдельные, находящиеся вне строя снайперы, пользуясь малейшими укрытиями, которые предоставляла им местность, являли собой крайне невыгодную мишень для залповой стрельбы, которая велась практически неприцельно. Напротив, огонь французов часто был весьма эффективен против неподвижно замерших на поле неприятельских рядов.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Пехотинец эпохи Французской революции

Теперь залпы наступающих батальонов не так были опасны для неприятеля, как заключительный их бросок в штыковую атаку. Движущиеся фаланги сомкнутых колонн стали теперь главным оружием пехоты, и огонь стрелков прикрытия был лишь подготовкой к сражению, но не его окончанием.

Одним из преимуществ революционных войск с самого их создания была их скорость и подвижность. Увеличение скорости со ста до ста двадцати шагов в минуту позволило французским батальонам передвигаться с быстротой, казавшейся фантастической их медленно шагающим врагам, особенно если учесть, что французы не были обременены большими обозами. Происходило это не потому, что им нечего было везти за собой, но потому, что пруссаки и другие передвигались с большим количеством снаряжения на все случаи жизни, которое забивало дороги и делало необходимым значительные дорожные работы и наведение мостов, тогда как оборванные армии республики шли скорым шагом, почти без снаряжения, но подвижные. Способность быстро преодолевать значительные пространства всегда представляла собой одно из первейших военных достоинств, и большинство из лучших армий всех эпох обладали ею. Французы не представляли собой исключения, и их удивительные по скорости передвижения марши во многих случаях были ключом к победе. Не однажды эта способность позволяла их военачальникам сосредотачивать превосходящие силы в определенном месте – хотя во всем районе военных действий противник численно их намного превосходил.

Французы могли благодарить Вакета де Грибоваля[29] (назначен главным инспектором артиллерии в 1776 году) за то, что французской артиллерии не было равной в мире. Полевая артиллерия была представлена только 5,5-, 3,6– и 1,8-килограммовыми орудиями. Лафеты были облегчены и улучшены, на вооружение приняты орудийные передки, в которые лошади впрягались теперь попарно, а не все цугом. Шесть лошадей тянули 5,5-килограммовое орудие, запряжка из четырех лошадей – 8– и 4-фунтовки.

Грибоваль ввел в практику также такие усовершенствования, как винты вертикальной наводки, панорамные прицелы и снаряженные заряды. Эти последние, хотя и не представляли собой новейшее изобретение, были приняты далеко не во всех армиях и позволили значительно увеличить скорость стрельбы по сравнению с заряжанием рассыпным порохом и затем ядром.

В результате кампаний 1793, 1794 и 1795 годов французский солдат-гражданин обрел уверенность в своих силах. В ходе этих кампаний были поражения и отступления, войска немало страдали от скудного снабжения, но французская земля теперь была очищена от неприятеля. Серьезное восстание в Вандее, для подавления которого пришлось прибегнуть к помощи трех республиканских армий, было подавлено к весне 1795 года, что избавило страну от угрозы распространения гражданской войны.

Голландия была занята войсками генерала Шарля Пишегрю, которому в его предприятии немало способствовали морозы ужасной зимы 1794/95 года. Эта операция получила блестящее завершение захватом голландского флота силами эскадрона гусар, которые верхом прошли по льду замерзшего моря у Тексел а и захватили вмерзшие в лед корабли и их экипажи.

При военном министре Лазаре Карно, выдающемся организаторе, были заложены основы будущих побед Франции. Он не только планировал и осуществлял войсковые операции, как на фронте, так и во Франции, но и обладал безошибочным чутьем на талантливых людей. Список людей, замеченных и выдвинутых им, читается как реестр самых великих деятелей периода империи. Маршалы Франции: Ней, Бертье, Бернадотт, Ожеро, Макдональд – и сам Бонапарт были воспитанниками этой системы. При якобинцах было объявлено о блестящих деяниях французских армий: «Двадцать семь побед в сражениях, 8 из которых были решающими; 120 сражений меньшей значимости; убито 80 000 врагов; взято 91 000 пленных; взято штурмом 116 крепостей и укрепленных городов, 36 из которых были осаждены или блокированы; взяты приступом 230 фортов и редутов; захвачено 3800 орудий различных калибров; 70 000 мушкетов; 1900 тонн пороха; 90 знамен».

Сама армия была основательно реорганизована. Хотя много полезных ей людей было изгнано в рамках террора – либо за их благородное происхождение, либо за нежелание поддерживать дисциплину безжалостными методами применительно к толпе полуголодных рекрутов, – но и множество других получило отставку, как совершенно ненужный ей балласт. Имеются данные, что по тем или иным причинам в период с января 1792 по январь 1795 года были отправлены в отставку или уволены 110 дивизионных генералов, 263 бригадира и 138 генерал-адъютантов. Повышения в звании производились исключительно за заслуги, тогда как в армиях их противников старшинство в звании автоматически выдвигало многих едва держащихся на ногах стариков на должности, которые они уже были не способны занимать.

Теперь сцена была готова для проведения «освободительных кампаний» – дарования светоча свободы угнетенным народам Европы. Но страстно желающей этого Директории[30] было суждено увидеть, что перенос революционных идей за пределы Рейна и Альп сопровождался насущной необходимостью найти пропитание армиям свободы.

Франции, еще так недавно разрывавшейся между войной и революцией, становилось все труднее изыскивать средства для содержания своей армии. Войска пребывали в прискорбном состоянии – многие солдаты стояли в строю босыми, еще больше безоружными. У кавалерийских лошадей выпирали ребра, даже генералы ходили полуголодными, а когда генералы недоедают, рядовые вообще перебиваются с хлеба на воду. И правительство, и генералы были едины и откровенны в своей оценке кризисной ситуации – и видели только одно средство в преодолении ее.

«Солдаты! – обратился Бонапарт к своим готовым взбунтоваться войскам. – Вы голодаете и ходите почти нагишом. Правительство в долгу у вас, но расплачиваться ему нечем. Ваша стойкость, отвага, которую вы продемонстрировали среди этих скал, поистине великолепны, но они не принесли вам славы; ни один ее луч не блеснул на вас. Я поведу вас в самые плодородные равнины мира. Богатые края, громадные города – все это достанется вам; там вы найдете честь, славу и богатство. Солдаты италийской армии, неужели вы не проявите отвагу и стойкость?»

К сожалению, французы «освобождали» не только народ завоеванных ими стран, но и все, чем они могли завладеть. Их появление на «плодородных равнинах» больше всего напоминало налет саранчи. Все солдаты тех дней были не прочь пограбить, но французы, похоже, преобразили грабеж в род изящного искусства, соединив эффективность военной машины с природной тягой ко всему редкому и прекрасному. Ничего удивительного, что население тех районов, где действовали французы, почти без исключений восставало против своих освободителей.

Способность порождать ненависть обитателей завоеванных территорий должна была стать серьезным фактором будущих кампаний, так же как и посев семян национальной ненависти и жажды мести, которые длинным шлейфом тянулись за Наполеоновскими войнами. Так, в частности, произошло в Испании, где партизанская война шла с небывалым неистовством и жестокостью, – любой посыльный, не сопровождаемый охраной, самое малое в половину полка, обязательно оказался бы в руках испанцев, а караваны с припасами приходилось охранять небольшими армиями. Партизанские действия в Испании оказали большое влияние на исход всей войны на Пиренейском полуострове. Один из значительных просчетов Наполеона заключался в том, что он не полностью осознал, а потому и не использовал громадное влияние Французской революции на европейские народные массы, которые до сих пор испытывали феодальный гнет. Если бы он дал себе труд задуматься над этим, то обещания свободы и равных возможностей было бы достаточно для того, чтобы привести тысячи немцев, поляков и итальянцев под его знамена.

Империя

История Франции периодов республики и империи насчитывает двадцать три года почти непрерывных боевых действий. Невероятно быстрый взлет Наполеона Бонапарта от корсиканского лейтенанта-артиллериста до императора Франции – одна из самых невероятных карьер во всем мире – представляет для нас интерес только применительно к его воздействию на французскую армию, которой предстояло стать одной из самых эффективных и победоносных военных машин. Это еще и пример того, сколь велико воздействие на сознание людей невероятной по своим масштабам личности, которая соединила в себе все качества великого военачальника с блестящими дарованиями государственного деятеля, законодателя и организатора. Одним из отличительных качеств Наполеона было почти гипнотическое влияние, которое он оказывал на своих солдат. Думал ли, заботился ли он о них на самом деле – весьма сомнительно. Он жертвовал ими десятками тысяч, заставлял голодать, делать многокилометровые марши, во время которых они в кровь сбивали себе ноги, и по крайней мере дважды – в Египте и в России – бросал их, разбитых наголову, на произвол судьбы. И все-таки он мог ослеплять их и завоевывать их сердца рассудочным использованием материальных благ и высоких наград – блестящей униформой, медалями и орденами, повышениями в званиях, а также и более искусными способами – знанием по именам многих из ветеранов, трепанием за ухо заматеревшего в боях гренадера, порождая в своих солдатах энтузиазм, близкий к обожествлению.

Подобное преклонение перед своим генералом не является необходимым залогом победы – британские ветераны пиренейской войны, безусловно, не преклонялись перед герцогом Веллингтоном, который не однажды выражал свое отношение к ним в совершенно определенных выражениях, но это весьма существенный фактор, который необходимо принимать во внимание при оценке морального духа солдат империи. Возможно, еще более важным фактором была долгая серия блистательных триумфов. В сознании его солдат само присутствие императора на поле боя означало победу, и, когда наконец его звезда стала закатываться, это сознание продолжало оставаться еще слишком сильным. Даже герцог Веллингтон признавал, что присутствие его великого противника было эквивалентно 40 000 человек.

Нижеприведенные строки современного тогдашним событиям французского историка Ламартина, написанные о французах при Ватерлоо, дают нам представление о том громадном влиянии, которое имел император на французскую армию: «…армия и была Наполеон! Еще никогда она не была столь целиком наполеоновской, как теперь. Сам он был отвергнут всей Европой, но его армия приняла его с обожанием; она добровольно сделала себя великой мученицей его славы. В такой момент он должен был ощущать себя более чем человеком, более чем властелином. Его подданные лишь преклонялись перед его властью, Европа – перед его гением; но его армия склонялась в почитании прошлого, настоящего и будущего, готова была принять как победу, так и поражение, трон или смерть своего главы. Она была готова на все, готова принести в жертву самое себя, восстановить для него его империю либо сделать его последнее падение блистательным».

С самого момента зарождения войны и армий солдаты всегда следовали за каким-нибудь знаком, знаменем или религиозным символом – будь то бунчук из хвоста яка или крест. Но из всех таких символов, под которым солдаты сражались и умирали, первыми на память приходят два: «орлы» Древнего Рима и «орлы» Наполеона.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Французский гусар

Император следил лично за созданием своих «орлов» с его обычным вниманием к деталям. И отнюдь не было совпадением то, что он выбрал в качестве боевого символа для своих армий птицу легионов императорского Рима, сжимающую в когтях молнию, поскольку в течение многих столетий образ этот вызывал в сознании европейцев память об империи, охватывавшей большую часть известного мира. Орел должен был быть символом сам по себе, флаг имел лишь вторичную значимость. Птица была сделана из меди и позолочена, высотой чуть более 20 сантиметров от головы до лап и 24 сантиметра в размахе крыльев. Ниже молнии располагалась латунная пластина площадью 19,4 квадратного сантиметра, на которой рельефными цифрами стоял номер полка. Общий вес этой конструкции составлял 14,5 килограмма. Древко из прочного дуба имело почти 2,5 метра в длину, на нем крепилось полотнище флага полка размером 84 сантиметра по вертикали и 89 сантиметров по горизонтали.

Рисунок знамен и надписей, а также декор на них время от времени менялись; знамена, развевавшиеся при Ватерлоо, несли на себе вертикальные полосы национального флага, окаймленные золотом. На центральной белой полосе золотыми буквами были вышиты слова «Empire Français» («Французская империя»), а ниже – «L'infanterie des Français au – Regiment d'infanterie de Ligne» («Французская пехота – линейный пехотный полк») и принадлежность данного полка. На другой стороне полотнища был вышит лозунг «Valeur et Discipline» («Достоинство и порядок») и боевые награды полка.

Первое вручение «орлов» состоялось в декабре 1804 года и было обставлено как торжественное событие, на котором присутствовали по одному подразделению от каждого корпуса и от каждого линейного корабля – общим числом более 80 000 человек. Им было вручено более тысячи «орлов», по одному для каждого пехотного батальона и кавалерийского эскадрона. Но Наполеон очень быстро понял опасность в наличии столь большого числа «орлов» – утрата его в бою весьма тяжело сказывалась на моральном духе солдат, а неприятель устраивал вакханалию по поводу каждого захваченного вражеского «орла». Для целей пропаганды это было неприемлемо, и вскоре после начала кампании 1805 года было приказано всех «орлов» легкой кавалерии (гусаров и уланов) возвратить на хранение во Францию. Позднее эта мера была распространена и на драгунские полки и на полки легковооруженных пехотинцев. Во всех этих частях, по роду их боевой службы, «орлы» подвергались особой опасности быть утерянными или захваченными неприятелем.

В ходе реорганизации Великой армии в 1808 году в полку оставался один полковой «орел», хранившийся и переносившийся первым батальоном. Другие батальоны имели только небольшие треугольные флаги из саржи, различавшиеся цветом, на которых был вышит номер батальона. В качестве еще одной меры против утраты «орла» пехотные полки, численность которых была уменьшена до тысячи и менее человек, и кавалерийские численностью менее пятисот человек должны были заменить своих «орлов» на штандарты без них.

Орел охранялся и переносился особой командой, состоявшей из офицера-ветерана в звании старшего лейтенанта с безупречным послужным списком и двух особо отобранных ветеранов, не умевших ни читать, ни писать, так что их единственной надеждой на повышение был поступок, исполненный особой преданности или храбрости. В 1813 году в состав команды хранителей «орла» были введены еще двое рядовых.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Императорский «орел». Стяг в своем первоначальном виде. Собственно полотнище стяга было вторичным атрибутом, украшением главного атрибута – императорского «орла»

Полк, утративший своего «орла», считался опозоренным и не получал нового «орла» до тех пор, пока не заслуживал этого каким-либо выдающимся подвигом или захватом вражеского знамени. Подобным же образом, уже в более поздние времена, вновь сформированные полки из призывников должны были заслужить право на вожделенный символ на поле брани.


Столь же прославленными, как и соединения, имевшие «орла», были и многочисленные батальоны и эскадроны императорской гвардии, а самой элитной частью ее являлись ветераны Старой гвардии. Гвардия набиралась из самых достойных солдат линейных батальонов, и зачисление в нее было вожделенной честью. Существовала изрядная конкуренция – у каждого полковника был свой «лист ожидания», и после каждого сражения в нем появлялись имена тех, кто отличился на поле боя. Помимо престижа и более высокой платы, гвардия, когда не участвовала в военных кампаниях, бывала расквартирована в Париже – что само по себе было изрядной привилегией. Наполеон трясся за жизнь своих старых гвардейцев, как скупец над своим золотом. Их в основном держали в резерве и никогда не бросали в бой, кроме как в самые напряженные моменты сражений. Тогда, в четком строю, они величаво появлялись на поле боя и выбивали с него противника, уже наполовину сраженного только одной их репутацией.

Внушающая благоговейный ужас поступь их колонн, которые решали исход столь многих сражений на обагренных кровью полях сражений, сотрясла землю в последний раз в сражении при Ватерлоо. И когда они, подобно многим до них, отступили под смертоносным огнем и сверкающими штыками английских воинов в красных мундирах – весть об их поражении стала подобна смертному приговору. Крики «Гвардия отступает!» разнеслись над полем битвы, и люди, которые до этого момента еще верили в конечную победу своего кумира, поняли, что сражение проиграно. Но с гвардией еще не было покончено, и три батальона строем каре, которые Наполеон бросил поперек линии отхода, стойко держали свои позиции, пока не получили приказ к отступлению. Сократив строй в глубину с трех шеренг до двух, они удерживали свою последнюю позицию на плато Бель-Альянс. Именно здесь граф Камбронн, их командир, дал классический ответ англичанам на предложение сдаться – не тот, несколько театральный, ответ, который ему часто приписывают: «La garde meurt, mais ne se rends pas» («Гвардия умирает, но не сдается»), но куда более естественный в устах солдата: «Merde!» («Дерьмо!»)

Ветераны Старой гвардии заслужили громкую славу, но немало пришлось ее и на долю остальной Великой армии. Вся громада ее деяний все еще не до конца освещена историей, хотя прошло уже около двух столетий с тех пор, как их божественный идол был отправлен в ссылку. Голубые мундиры ее пехотинцев, сверкающие стальные нагрудники и шлемы с плюмажем ее кирасиров, темно-синие куртки, медные нагрудные знаки и шлемы ее карабинеров блистали сквозь клубы порохового дыма самых знаменитых сражений былого. Аустерлиц, Йена, Эйлау, Фридланд – их названия все еще сияли отраженной славой наполеоновских «орлов». Тогда в Европе мнилось, что не существует предела боевых возможностей французских войск. Но предел все же нашелся, и вскоре мир услышал такие названия, как Бородино и Березина, Лютцен и Лейпциг. И наконец, с роковой неизбежностью из донесений, доставляемых посыльными, исчезли иностранные названия городов и местечек, сменившись одними только французскими – Минмираль, Шампобер, Монтро, Лан и др.

С изменением географических названий в реляциях менялась и армия. Одним из первых указов Наполеона в качестве первого консула было увеличить поток призывников в армию, число которых впредь должно было составлять минимум 60 000 молодых людей в год. После самого массового призыва 1814 года в армию было зачислено 210 000 человек. Но по мере увеличения численного состава армии и ненасытной жажды императора к власти изменился сам стиль той войны, которую он вел. Если раньше он достигал победы маневром, то теперь все чаще и чаще стала проявляться тенденция давить противника массой войск, не считаясь ни с какими потерями. «Я могу использовать 255 000 человек в год», – однажды сказал он. Но такие потери, даже с учетом того, что он насытил армию солдатами из числа союзников – немцев, итальянцев, голландцев и поляков, – были слишком велики для народа Франции. В начале войны молодость нации радостно маршировала к славе под звуки флейт, а победы делали службу в армии привлекательной. Но останки ее ветеранов были разбросаны от берегов Москвы-реки и до гор Испании, а нация за все эти годы уже устала от славы. Наконец, наборы рекрутов нависли над страной подобно мрачным тучам, и с началом страшной кампании 1814 года армия, которая была в силах лишь отважно оборонять Францию, состояла в значительной своей части из гимназистов и стариков. Французы гордились национальными триумфами; они приветствовали возвращающихся с фронтов ветеранов и с удовлетворением взирали на захваченные трофеи. Однако по мере продолжения бойни гибель цвета нации стала представляться чересчур высокой ценой за изорванные знамена и разбитые пушки; так что многие, кто еще недавно возносил императора как идола, стали почитать его ненасытным Молохом, пожирающим их детей.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Пехотинец-строевик и гренадер

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Улан Висленского полка (поляк на французской службе)

Нежелание служить в армии (к 1810 году процент уклонистов от призыва оценивался цифрой восемьдесят) имело свое влияние на эффективность французских вооруженных сил. К 1812 году армия представляла собой конгломерат из ветеранов и новобранцев – как французов, так и иностранцев. Из 363 000 человек, вторгшихся в Россию летом 1812 года, только одна треть были французы. Когда же вектор войны повернулся против императора, иностранцы дезертировали из армии не только поодиночке, но и целыми группами и подразделениями. Так, при Лейпциге все саксонцы совместно дезертировали. Очевидно, подразделения такого рода были не очень-то ценным приобретением для императора. По контрасту с достаточно ненадежным призывным контингентом 1813 и 1814 годов та относительно небольшая армия, которую Наполеон привел к Ватерлоо, была сформирована почти целиком из ветеранов, вернувшихся из госпиталей и мест заключения, а также с гарнизонной службы на всех завоеванных территориях.

Но как бы великолепны ни были ветераны Великой армии, их победы были в основном все же заслугой одного Наполеона. Обстоятельства, при которых была достигнута победа, во многих случаях не позволяли признать за французскими воинами какого-либо серьезного превосходства над противником. Яростное сражение при Асперне, ставшее первым серьезным поражением Наполеона, продемонстрировало, что облаченные в бело-голубые мундиры австрийцы ничуть не растеряли своего мужества, тогда как кровавая баня при Прейсиш-Эйлау[31] напомнила Западу, что существует мало столь же отважных и сильных воинов, как русский крестьянин. По мере того как война расширяла свои пределы и становилась все более и более жестокой, недостатки военной системы, при которой один господствующий гений держит в своих руках все приводные ремни, проявлялись все более очевидно. Новые массированные военные действия становились чересчур масштабными для одного человека, будь им даже сам Наполеон. И все же не существовало никого, кто бы мог занять его место. Он был чересчур крупной фигурой, чтобы кто-либо другой мог существовать в его тени, – если он находился на своем месте, в добром здравии и бодром состоянии духа, то все шло хорошо. В его отсутствие либо когда меры по управлению империей или армией шли вразрез с его мнением, дела часто шли весьма плохо.

Британские «красные мундиры»

В годы, последовавшие после Маренго, Аустерлица и Йены, боевой дух французских солдат был значительным фактором на поле боя. Насколько можно судить, воздействию этого фактора были больше всего подвержены австрийцы, после них – пруссаки и немцы, в гораздо меньшей степени русские, британцы же не были подвержены его влиянию вообще. Но по мере продолжения войны войска союзников обретали уверенность в себе, а их генералы набирались боевого опыта. Когда распространились известия о поражении французов в Испании, а потрепанные и обмороженные немецкие солдаты из остатков Великой армии заковыляли обратно в Германию, миф о непобедимости французов сильно поколебался.

По сравнению с громадными и постоянными усилиями континентальных держав военный вклад в борьбу с Наполеоном, сделанный британцами, представляется довольно скромным. Основная мощь Британии располагалась на водах, в тех потрепанных штормами далеких морей боевых кораблях, которых никогда не видела Великая армия. Снова и снова ее флот ломал все планы корсиканца, но великая морская держава может лишь блокировать и изнурять великую сухопутную державу, но не способна покорить ее. Такое может быть достигнуто только на полях наземных сражений, а в начале революционных войн вся мощь наземной британской армии составляла 17 000 человек. Она быстро росла количественно, но даже к концу войны достигла только 250 000 человек, причем самые боеспособные части были разбросаны на пространстве от Индии и Вест-Индии до Кейптауна и островов Карибского моря. В резком контрасте с наземными силами военно-морской флот в 1814 году насчитывал 594 корабля с экипажами численностью 140 000 матросов и морских пехотинцев.

Вдобавок многочисленные угрозы вторжения вызвали к жизни активное движение добровольчества, которое в один момент, на пике своего развития, достигло 380 000 человек.

Эти добровольческие организации росли, крепли, вооружались и оснащались на средства добровольных взносов, и многие волонтеры из их рядов затем переходили на службу в регулярную армию.

Подобно любой другой армии, в рядах британской имелись и свои «крутые» типы, отсидевшие свой срок уголовники и тому подобные личности, но в целом качество ее было высоким, особенно в последний период Наполеоновских войн, когда в ее ряды влилось много приличных и образованных людей из чисто патриотических побуждений. Веллингтон, который известен особо ядовитыми отзывами о своих подчиненных, называл их мерзавцами, мразью земли и т. п. «Нет такого преступления в уголовном кодексе, – писал он, – которые не совершили бы эти солдаты, идущие в армию только из желания пограбить». Но он же мог сказать о своей армии, что «она представляет собой, вероятно, самый совершенный механизм такого масштаба из всех существующих в Европе в настоящее время». Резкий на слова герцог был не менее сдержан и в своих оценках подчиненных ему офицеров. Один из этих несчастных был так раздосадован отзывом своего командующего, что пустил себе пулю в голову. «Нет на земле более тупого создания, чем храбрый офицер», – высказался как-то герцог, и ему вторил Наполеон, однажды сказавший о маршале Нее, что в его армии последний барабанщик больше понимает в стратегии.

Столкновение между двумя армиями было столкновением не только между двумя национальными характерами – стремительностью французов и бесстрастностью англичан, – но и столкновением двух диаметрально противоположных тактических систем. Англичане сохранили приверженность линейной тактике Фридриха, но без той жесткости, которая царила в донельзя формализованной прусской системе в течение многих лет. Их мушкетный огонь, пусть не такой быстрый, имел лучший прицел и со временем стал считаться самым эффективным во всей Европе.

В нижеприведенном отрывке генерал Максимилиан Фой, служивший в наполеоновской армии в Испании, описывает французскую систему атаки: «Сражение началось с действий множества стрелков прикрытия, как пеших, так и конных… Они стремительно сблизились с неприятелем, но не вступили в непосредственный контакт с ним, а уклонялись от него за счет своей скорости и огня своих мушкетов, который они вели рассыпанным строем. Они получили подкрепление, так что теперь их огонь не прекращался и стал даже более действенным. Затем на галопе подошла конная артиллерия и открыла огонь крупной и мелкой картечью с близкого расстояния, едва ли не в упор. Линия фронта сдвинулась в ту сторону, куда ей был придан импульс; пехота действовала в колоннах, поскольку они не надеялись на огонь, а кавалерийские подразделения рассыпались по всему полю, чтобы быть в состоянии оказаться там, где и когда они будут необходимы. Когда вражеский огонь стал более плотным, колонны вдвое ускорили свое движение с примкнутыми штыками, барабаны выбили приказ к атаке, и воздух задрожал от криков, тысячекратно повторенных: «Вперед! Вперед!»

Наполеоновская тактика, столь успешная при Фридланде, основывалась на «закреплении» вражеского фронта непрерывными атаками и затем подтягивании сокрушительных сил артиллерии к месту, выбранному для прорыва. Орудия придвигались на короткую дистанцию (малая дальность мушкетного огня позволяла это), и строй противника буквально выкашивался картечным огнем.

Надежда Наполеона на подобную артиллерийскую «подготовку» прекрасно выражена в его изречении: «Коль скоро началась общая схватка, то человек достаточно умный, чтобы подтянуть неожиданное артиллерийское подкрепление, скрыв при этом его от противника, безусловно, решит этим исход сражения». Но если подобное решение было смертельно для войск, сошедшихся друг с другом в тесном единоборстве, то оно же было неэффективным против войск, выстроившихся в классическом веллингтоновском строю. К тому же, вместо того чтобы подставлять себя под убийственный огонь французской артиллерии, англичане, где это было возможно, всегда располагались на обратных склонах возвышенностей. После начала наступления французских колонн вперед вызывались стрелки прикрытия, и британская пехота, выстроенная в две шеренги, выдвигалась и спокойно ожидала приказа открыть огонь.

Противоборство между французскими колоннами и британскими шеренгами почти всегда решалось в пользу последних. Массы французских пехотинцев отбрасывались назад огнем легковооруженных рот из состава каждого батальона или отдельными подразделениями стрелков.

Говоря как-то о французской тактике, Веллингтон заметил: «У них есть новая система стратегии, посредством которой они могут перехитрить и сокрушить все армии в Европе… Они могут сокрушить и меня, но я не думаю, что им удастся перехитрить меня. Во-первых, потому, что я их не боюсь, как, похоже, все остальные; и во-вторых, если то, что я слышал об их системе маневрирования, – правда, то она не сработает против надежных войск. Подозреваю, что все континентальные армии бывали больше чем наполовину побеждены еще до того, как сражения начинались».

То, что на британцев ничуть не производила впечатление репутация Великой армии, впервые стало ясно в сражении при Маиде 4 июля 1806 года. Это малозначительное сражение на материковой части Италии примечательно только тем, что превосходящие французские силы были обращены в беспорядочное бегство и потеряли в десять раз больше личного состава, чем противник, – обстоятельство весьма необычное для того времени. Атака французов на легковооруженных британских стрелков была встречена штыковым ударом, но настоящего боя не получилось (хотя, как утверждалось, отдельные схватки имели место), и противники разошлись, и нападающие отступили – этот рисунок боя потом повторялся многократно на различных полях сражений, пока такая же судьба не постигла в конце концов и ветеранов Старой гвардии при Ватерлоо.

К сожалению, при несравненных боевых качествах британских войск на поле боя их всегда было незначительное количество, и их командирам вышестоящие военачальники не уставали напоминать, что не следует подвергаться риску и нести избыточные потери. Веллингтон однажды заметил в разговоре: «Я могу разбить этих парней [французов] в любой день, но это будет стоить мне 10 000 моих ребят, а это – все, что осталось у Англии, и мы должны заботиться о них». Один из французских маршалов признал, что «английская пехота лучше всех в мире. К счастью для нас, ее не так уж много».

Британская кавалерия, сколь бы незначительна она ни была, располагала отличными всадниками на великолепных конях под командованием закаленных в боях офицеров, которые неслись в атаку на французов с таким хладнокровием, словно охотились на лисиц в своем поместье. Однако у кавалерии был один недостаток – излишняя горячность, и герцог часто был вынужден сожалеть о том, что, хотя она и превосходила французов, ей не хватало дисциплины. Последнее имело печальные результаты при Ватерлоо, когда после решительных атак двух английских кавалерийских бригад от них осталась незначительная кучка всадников.

Об артиллерии английской армии давно уже ходили почтительные легенды, а во время Наполеоновских войн она была доведена до высочайшей степени эффективности. В 1793 году в состав армии вошла конная артиллерия, а в 1794 году появился и особый транспортный корпус для перевозки орудий, сменив собой гражданских возчиков, нанимавшихся в былые времена. Придание орудий батальонам было завершено в 1802 году, и орудия эти были сведены в батареи из шести стволов (пять пушек и одна гаубица). Подразделения конной артиллерии назвали дивизионами.

Британскими артиллеристами был изобретен новый вид боеприпаса, получивший название шрапнель по имени его создателя, лейтенанта Генри Шрапнеля. Впервые она была применена на поле битвы под Вимирё в 1808 году. Она представляла собой сферический снаряд с дистанционной трубкой, содержавший в себе мушкетные пули и вышибной заряд, необходимый для разрушения стенок снаряда и разброса пуль. Когда на предварительно установленной дистанции взрыватель срабатывал, то снаряд взрывался перед целью, а мушкетные пули, которые в нем находились, разлетались в виде конуса, поражая цель. Несовершенные взрыватели и небольшой объем снарядов сферической формы, унаследованной от ядра, в значительной степени предопределяли незначительную эффективность нового снаряда, но тем не менее его воздействие на французов, как моральное, так и физическое, оказалось значительным.

Но все же наивысшей оценки заслуживал сам английский пехотинец. К его скромному осознанию того, что он превосходит любых из иностранных солдат, добавлялось еще и понимание, что он вооружен и снаряжен, имеет лучшее командование и в целом лучше питается, чем его противник. Кроме этого, он был подготовлен в более гибкой системе и быстро завоевал себе репутацию (имевшую значительную моральную ценность) самого опасного и меткого стрелка в Европе. В дни, когда 64–73 метра считались максимальной эффективной дальностью стрельбы из гладкоствольного мушкета, репутация эта покоилась на способности хладнокровно ждать, пока противник не приблизится на расстояние около 46 метров, а потом открывать быстрый прицельный огонь.

«Англичане, – писал один французский маршал, – обычно занимали хорошо защищенные позиции, господствующие над местностью, и демонстрировали только часть своих сил. Сначала в дело вступала артиллерия. Затем в большой спешке, без рекогносцировки позиций врага, не получив времени на изучение того, возможна ли фланговая атака, мы шли маршем прямо в лоб на врага, чтобы взять быка за рога. Примерно за километр до строя англичан наших людей охватывало волнение, они начинали переговариваться друг с другом и ускоряли шаг; колонна начинала немного терять равнение. Англичане оставались недвижимы, держа оружие в положении «к ноге». Из-за их неподвижности их строй казался длинной красной стеной. Эта неподвижность неизменно производила впечатление на молодых солдат. Очень скоро мы оказывались уже очень близко от них, крича: «Да здравствует император! Вперед! В штыки!» Мы брали на мушку их кивера; колонна начинала распадаться на две, строй ломался, смятение переходило в суматоху; наконец раздавались наши первые выстрелы. Строй англичан оставался недвижим, они стояли молча и неколебимо, с ружьем к ноге, и, даже когда мы приближались метров на 250, они, казалось, совершенно не обращали внимания на бурю, которая вот-вот должна разразиться. Контраст был поразителен; в глубине души каждый из нас чувствовал, что противник вот-вот откроет огонь и этот огонь, столь долго сдерживаемый, будет просто ужасен. Наш порыв глох. Моральное превосходство самообладания, которое ничто не нарушало (даже если это была только видимость), над беспорядком, отупляющим себя криками, воздействовало на наше сознание. В этот момент наивысшего напряжения строй англичан вскинул ружья к плечу. Неописуемое чувство охватило наших людей, когда противник открыл огонь. Сосредоточенный огонь противника косил наши ряды; при каждом залпе один из десяти падал, сраженный пулей, мы развернулись, стараясь сохранить равновесие; и тут три оглушительных крика нарушили столь долгое молчание наших противников; с третьим боевым кличем они уже бросились на нас, преследуя беспорядочную толпу бегущих».

Маршалы Франции – Ней, Массена, Сульт, Жюно, Виктор, Журдан, Мармон – дорогой ценой заплатили за уроки, преподанные им невозмутимыми английскими солдатами. Их оценил даже сам Наполеон, сказавший как-то, что «французский солдат не ровня одному английскому солдату, но он не побоится сразиться с двумя голландцами, пруссаками или солдатами Конфедерации». Однако утром у Ватерлоо предупреждения его генералов, имевших опыт пиренейской войны, о том, что будет трудно выбить с поля сражения британских пехотинцев лобовой атакой, вызвали только гнев императора. Подобно своим маршалам, он мог учиться только за большую плату.

Даже обычный средний британский солдат – «красный мундир» – в высшей степени был уважаем его французским противником, но все же сливками британской армии были подразделения знаменитой легкой бригады (не путать с кавалерийской бригадой периода Крымской войны). Необходимость в особых подразделениях легковооруженных солдат, которым можно было бы поручить функции прикрытия, разведки и рекогносцировки, ощущалась еще в былые времена, в период войн с Францией и в Индии. Такая необходимость стала особо насущной в период американской революции и сражений в Вест-Индии, а больше всего – с появлением французских стрелков-пехотинцев в составе революционных армий. С учетом этого в 1800 году был сформирован экспериментальный стрелковый корпус из солдат, особо отобранных в четырнадцати полках. Боевая подготовка корпуса осуществлялась двумя опытными офицерами. Побывав под огнем в Ферроле и в сражении под Копенгагеном в 1800 и 1801 годах, корпус был преобразован в 95-й линейный полк. Часть получила форму темно-зеленого цвета с черными пуговицами и нашивками и была оснащена впервые появившимися на вооружении британской армии ружьями Бейкера. Это было относительно короткое оружие, стрелявшее сферическими пулями 20-го калибра и способное, по утверждению его конструктора, поражать человека на расстоянии в 200 ярдов. В умелых руках облаченных в темно-зеленую форму стрелков 95-го полка это оружие сослужило хорошую службу в Испании и при Ватерлоо.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Британские легкий пехотинец и стрелок 95-го полка

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Винтовка Бейкера

95-й полк был объединен с 52-м и 43-м пехотными полками (оба были преобразованы в легкопехотные полки), во главе их был поставлен сэр Джон Мур – один из самых выдающихся военачальников, которые появлялись в Англии. Он задумал сделать бригаду образцовой. Механическую муштру и парадно-строевую подготовку, соединенные с телесными наказаниями, которые превращали людей в военных роботов, он заменил системой, основанной на предпосылке, что солдат представляет собой человеческое существо, способное адекватно отзываться на разумное обращение с ним. Война, считал он, требует полнейшего использования солдатской смекалки, его моральных и физических сил. Он был сторонником строгой дисциплины, но считал, что солдат должен обладать определенной степенью свободы и иметь право думать сам при выполнении приказа. Такой комбинации индивидуального сознания и абсолютного повиновения, делающей солдата «думающей боевой единицей», трудно достичь даже в наше время. Вдвойне трудно это было сделать во времена Мура, когда мыслительные способности рядового солдата находились на весьма низком уровне, когда тяжелое пьянство было обыденным явлением и когда, в очень многих случаях, обычный офицер покупал свое место, а затем до конца своих дней предавался выпивкам и азартным играм, а весь его контакт с подчиненными ограничивался ежедневно парой часов крика и подзатыльников на плацу.

Несмотря на свою приверженность к бутылке и безразличие к большинству военных проблем, обычный молодой британский джентльмен тех лет становился лучшим офицером, чем можно было бы предположить. Он представлял собой продукт своего времени и своего класса, а это означало, что он мог стойко переносить бытовые неудобства, был физически крепок, бесстрашен и, даже будучи связан множеством связей со своим классом и не лишенным высокомерия, буквально с младых лет привык к общению с более низкими социальными слоями в простой и свободной манере. Его природная сообразительность позволяла ему изучать избранную профессию и извлекать уроки из своих ошибок, а жесткий кодекс чести и приверженность принципу «честной игры» были весьма ценным качеством в его отношениях с подчиненными. Довольно странно, но несправедливая система купли офицерских должностей и званий, при которой двадцатишестилетние молодые люди становились полковниками, а мрачные и седые пятидесятилетние капитаны безнадежно тянули лямку своей службы, не только принималась всеми без излишней озлобленности, но и довольно неплохо работала на практике. Да и сам Веллингтон был прекрасным примером продвижения по службе благодаря семейным связям. Рядовой в восемнадцать лет, он в двадцать два года был уже капитаном, стал подполковником в двадцать четыре года, полковником в двадцать семь, генерал-майором в тридцать три, генерал-лейтенантом в тридцать девять, полным генералом в сорок два и в сорок четыре года получил высший чин – фельдмаршала.

Мур предпринял довольно необычный шаг – его офицеры прежде всего сами постигали и оттачивали то, чему они должны были учить своих будущих подчиненных. Капитан Уильям Хэй в своих «Воспоминаниях» описывает, как он в 1808 году попал в 52-й полк в возрасте шестнадцати лет: «Я, вместе с другими свежеиспеченными офицерами, был направлен к адъютанту полка для отработки строевой подготовки. Оказалось, что в полку было заведено правило – все молодые офицеры должны были в течение шести месяцев заниматься строевой подготовкой в общем строю с солдатами, прежде чем им позволялось исполнять свои обязанности в качестве офицеров. Эта подготовка продолжалась пять часов каждый день, не считая утренних и вечерних построений…»

Помимо строевых занятий вместе с рядовыми, офицерам было рекомендовано изучать своих людей с целью оптимального применения тех или иных их склонностей и способностей. Поощрялись также спортивные занятия во время отдыха, большое место уделялось подготовке в полевых условиях, приближенных к боевым. Что касается преступлений в воинской среде, то упор делался на их предупреждение, а не на наказание; гораздо чаще применялись меры поощрения за хорошую службу – денежные вознаграждения, медали, почетные нашивки и повышение в звании, – чем телесные наказания. «52-й полк в настоящее время, вне всякого сомнения, является во всех отношениях самой лучшей частью во всей армии. Плетка-девятихвостка никогда не используется, и тем не менее дисциплина в нем поддерживается на самом высоком уровне».

Далеко не последнюю роль играло то, что солдат этого полка учили навыкам бытового обихода: умению шить, готовить и обходиться подручными средствами, если бы они оказались заброшенными на вражескую территорию. Основы боевой подготовки этого полка вошли в базовый курс обучения подразделений коммандос во Второй мировой войне, и современные приверженцы методов сэра Джона ничуть не удивляются тому, что его идеи возродились спустя 130 лет.

Мур пал на поле боя под Коруньей – похоронен «объятый ночным мраком», но части, которые он выучил, и система боевой подготовки, внедренная им, продолжали жить в легкопехотной бригаде, а позднее распространились на всю легкопехотную дивизию. В условиях суровой, но разумной дисциплины, установленной горячим Черным Бобом Кроуфордом, она превратилась в оплот всей испанской армии. Первые в атаке, последние в отступлении, ее солдаты стали знамениты своим умением сражаться при всех обстоятельствах; своей способностью выживать в самых трудных и негостеприимных местностях; своей блестящей дисциплиной на маршах, которая позволила им прибыть, уже изрядно усталыми, на поле сражения при Талавере, преодолев более 115 километров за двадцать шесть часов. (Хотя этот бросок был осуществлен в самый разгар жары испанского лета, а каждый солдат нес на себе от пятидесяти до шестидесяти фунтов снаряжения, лишь одиннадцать человек не смогли добраться до пункта назначения.) Ничуть не хуже были они подготовлены и в качестве стрелков прикрытия. При Фуэнте-де-Оноро их стойкость, предотвратившая отход всего строя, заслужила общее восхищение, их атака в прорыв при Сьюдад-Родриго, где сам Кроуфорд пал на поле брани, покрыла их заслуженной славой, и даже в кровавой битве при Бадайозе дивизия потеряла только треть убитыми и ранеными.

Таковы были войска, которые вытеснили французов из Испании на территорию Франции; и Провидению было угодно, чтобы именно отважный 52-й полк в пятнадцатый день июня 1815 года нанес coup de grâce (смертельный «удар из милости») в последней атаке французских егерей.

Кавалерия в те дни применялась в массовом порядке, а в особенности французами (в знаменитой атаке сквозь снегопад в сражении при Прейсиш-Эйлау в Восточной Пруссии участвовало 14 000 кирасиров, карабинеров, гусаров и егерей).

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Конный гренадер французской армии

Пехотные каре, столь часто упоминаемые в повествованиях о Наполеоновских войнах, выстраивались подобным образом в качестве оборонительной меры именно против кавалерийских атак. Отдельные пехотинцы или рассеянные по полю группы их никоим образом не могли противостоять верховым воинам. Кавалерийская атака обычно повергала в ужас даже самых храбрых пехотинцев, и крупные подразделения пехоты часто отступали при одной только угрозе атаки всадников.

Если атака осуществлялась против пехотной колонны на марше или с фланга по развернутому в шеренгу строю, то судьба пехотинцев была незавидна – им предстояло быть порубленными и пасть на поле боя, почти не имея шансов нанести хоть малейший урон противнику. Потери, которые несли пехотные подразделения при встрече с кавалерией, зачастую были огромными и несоизмеримыми с численностью атакующей кавалерии. Во время войны на Пиренейском полуострове шесть кавалерийских эскадронов обратили в бегство и рассеяли целую дивизию испанской пехоты, которую они захватили врасплох, и не дали ей возможности развернуться из маршевой колонны в боевой порядок (если бы три эскадрона испанской кавалерии и артиллерийская полубатарея исполнили свой долг, вместо того чтобы бежать с поля боя, катастрофы можно было бы избежать). В результате этого столкновения несколько сотен конников наголову разгромили и обратили в бегство 4000 человек.

Грозная английская пехота тоже не была защищена от подобных несчастий. Из-за безрассудности дивизионного командования три пехотных батальона из состава бригады в битве при Альбуере были построены в линию, имея неприкрытые фланги и без поддержки на расстоянии в пределах полумили. Два кавалерийских полка французов нанесли им внезапный удар во фланг, вследствие чего англичане отступили и за несколько минут потеряли 1200 человек из 1600, врагу также достались пять боевых знамен.

С появления конных воинов и до принятия на вооружение нарезных мушкетов и казнозарядных ружей единственным спасением пехотинца от угрозы кавалерийской атаки было объединение в группы, образующие кольцо из оружия, направленного в сторону вражеских всадников. Пехотные каре при Ватерлоо были прямыми наследниками ощетинившихся копьями «ежей» феодальных войн. Позднее к этим стальным «ежам» добавилась огневая мощь гладкоствольных мушкетов. Вновь обретенная британцами стойкость их пехотных каре при Ватерлоо и то значение, которое историки по праву отводят им в этой победе, может создать впечатление, что это некий особый тактический прием британской армии. На самом же деле этот строй широко применялся всеми армиями того периода, и ветераны-пехотинцы прекрасно знали, что, построившись полым квадратом, они обретают надежную защиту против кавалерии.

«Самая лучшая кавалерия не вызывает ничего, кроме презрения, у уверенного в своих силах и хорошо вооруженного пехотного полка; даже наши люди понимали это и начинали сожалеть о бесполезной настойчивости противника, и, когда те снова пускались в атаку, наши пехотинцы ворчали: «Ну вот, снова прутся эти идиоты!»

Лишь в одном-единственном случае в ходе войны на Пиренейском полуострове должным образом сформированный строй пехоты, доселе не раз отражавший атаки конницы, был ею прорван. На следующее утро после сражения при Саламанке два французских батальона были построены в каре на хорошей позиции в открытом поле, на склоне с легким уклоном. Здесь они были атакованы тяжеловооруженными драгунами из Королевского германского легиона, которых французский генерал Фой называл лучшими из кавалеристов, которых ему приходилось когда-либо видеть. Залп французов нанес изрядный урон атакующим, и атака, вероятно, была бы отбита, но одна смертельно раненная лошадь, неся на себе уже мертвого драгуна, последним усилием перепрыгнула через припавших на одно колено для выстрела пехотинцев первой шеренги. Упав на землю, она принялась биться и лягаться в смертельной агонии и сбила на землю полдюжины человек, проделав в строю брешь, через которую тут же прорвался конный офицер, ведя за собой клин конных драгун. Строй был разрушен, каре дрогнуло, большинство солдат просто побросали оружие на землю.

Солдаты во втором каре, потрясенные зрелищем уничтожения своих друзей из первого батальона, изготовились к стрельбе. Огонь, которым они встретили атакующих их строй драгун, был неистов, но все же первая шеренга каре была смята, а спустя несколько минут и со вторым батальоном все было покончено.

Свидетельством тому, что до того, как произошел инцидент с лошадью, первый батальон упорно оборонялся, стали пятьдесят четыре погибших драгуна из числа нападавших и шестьдесят два раненых из общего числа в семьсот человек.

Офицер драгунской бригады Томкинсон, бывший свидетелем этого инцидента с лошадью, написал о полке британской пехоты следующее: «Они были атакованы внезапно, и им пришлось выстроиться в каре, не теряя времени, прямо в пшеничном поле. Враг отважно атаковал их, но они встретили его столь хладнокровно и в таком образцовом строю, что было невозможно прорвать его, лишь только главными силами (что было вещью неслыханной; пехота либо ломала строй еще до того, как кавалерия приближалась, либо конников отбрасывал огонь пехотинцев). Для пехотинцев всегда представляется ужасным зрелищем вид несущейся на них на полном галопе кавалерии: солдаты в строю часто начинают пытаться укрыться за спинами своих товарищей, и этим начинается паника. Она же не дает им встретить кавалерию залповым огнем. Кавалеристы же видят все это, и начинающаяся паника побуждает их пришпоривать своих коней, а это повышает вероятность того, что им удастся прорвать строй и прорубиться внутрь каре, тогда уже все заканчивается за несколько минут. Если строй пехоты прорван, тогда у нее уже не остается никаких шансов на спасение. Но если она будет держать строй, то кавалерии почти невероятно добиться успеха против пехоты; и все же я всегда был настороже, командуя пехотинцами, которых атаковывала кавалерия, поскольку мне уже приходилось видеть, как самые лучшие части боялись кавалерии куда больше, чем всего прочего».

Лошадь обычно невозможно заставить броситься на стену штыков, за которыми стоят несколько шеренг кричащих людей. Если ее все же и удастся побудить приблизиться к такому барьеру, то в последний момент она неизбежно откажется сделать попытку преодолеть его, и многие всадники, более отважные, но менее разумные, чем их скакуны, бывали выброшены головой вперед прямо на поджидающую их сталь. При Ватерлоо французские кавалеристы использовали любую возможность прорвать строй британских пехотинцев.

«Часть эскадрона отступает, но более смелые все же понукают своих лошадей двинуться на наши штыки.

Во время следующей атаки, предпринятой кавалерией, они намеренно погнали своих лошадей прямо на наши штыки; и один из всадников, перегнувшись через холку лошади, сделал палашом выпад, целя в меня. Я не мог избежать его [Томкинсон находился в первом ряду, опустившись на одно колено, держа мушкет наперевес и оперев его приклад о землю, а цевье – о колено] и непроизвольно закрыл глаза. Когда я снова открыл их, то мой противник лежал прямо перед мной, так что я мог дотянуться до него. Когда он пытался нанести мне удар, он был ранен одним из моих товарищей из задней шеренги…

Хотя враг не отступал, но никто особо и не хотел познакомиться поближе с остротой наших штыков… Отдельные всадники сближались с нашими людьми и старались отбить в сторону наши штыки. Однако единственным результатом этих попыток были их тела и туши их лошадей, которые вскоре образовали целый вал вокруг нашего каре.

Я просто не могу решить, чем восхищаться в большей степени – хладнокровным бесстрашием наших каре, ничем не защищенных от смертоносного огня французской артиллерии, или отвагой тяжелой кавалерии врага, сближавшейся с нами едва ли не до упора в дула наших мушкетов. Но храбрость их была бесполезна, ни одного каре они не смогли прорвать и всегда должны были отступать под прицельным огнем наших солдат».

Если кавалерия не могла прорваться внутрь каре, она оставалась более или менее беспомощной и могла только в ярости кружить вокруг каре.

Об этом свидетельствовал и герцог Веллингтон: «Французская кавалерия некоторое время кружила вокруг нас, словно она была нашей собственной».

То, что кавалеристы, кружившие вокруг пехоты, не были в краткий срок уничтожены ее огнем, можно объяснить только малой точностью гладкоствольных мушкетов. Если бы она была высокой, то атакующие, безусловно, понесли бы тяжелые потери.

Каре обычно формировались по четыре человека в глубину, при этом передняя шеренга опускалась на одно колено. Принятая в британской армии дистанция между солдатами в строю составляла 2,5 сантиметра, так что батальон в восемьсот штыков выстраивался в каре со стороной примерно в 27 метров. Но с началом военной кампании мало какие батальоны имели полную численность, так что соответственно сжималось и каре. Если в батальоне оставалось слишком мало солдат, то два ослабленных батальона могли быть слиты вместе, чтобы выстроить одно каре. Батальон указанной выше численности мог перестроиться из линии в каре примерно за сорок пять секунд. Поскольку кавалерия, идя галопом, покрывала расстояние в одну сотню ярдов примерно за пятнадцать секунд, это оставляло не так уж много времени для организации обороны, и часто батальоны, захваченные врасплох, погибали, не закончив перестроение.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Французские драгун (верхом) и гусар

Если костяк батальона составляли ветераны, то каре могли маневрировать, свидетельством чему было организованное отступление с поля битвы при Ватерлоо батальонов императорской гвардии. В сражении при Фуэнте-де-Оноро знаменитая легкопехотная дивизия построилась в каре – три британских и два португальских – и неторопливо отступила, пройдя около четырех километров; при этом она отбивала атаки двух бригад французской кавалерии, потеряв только одного человека убитым и имея тридцать четыре раненых. В другом случае каре французских гренадер, атакованное на открытой местности британской кавалерией, успешно совершило, обороняясь, планомерный отход, несмотря на столь яростные атаки конницы, что в одной из них один эскадрон потерял десять человек убитыми и раненными ударами штыков из первой шеренги. Занимая боевую позицию, чтобы противостоять серии кавалерийских атак, подобных тем, которые провел при Ватерлоо Веллингтон, каре часто располагались в шахматном порядке, так что огнем из боковых шеренг можно было простреливать пространство между каре. Артиллерия обычно располагалась между каре, чтобы орудийная прислуга могла укрыться от налетающей конницы внутри каре; орудийные же передки и лошади отводились в тыл.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Французский кирасир

Осуществление сложных маневров, необходимых для передвижения значительных масс людей, требовало интенсивного обучения, а если эти маневры осуществлялись под огнем неприятеля и в грохоте битвы – то и крепких нервов. Все то же самое было необходимо и для поддержания строя, когда подразделение несло тяжелые потери. Хотя каре было неуязвимо для конницы, оно было практически открытым для орудийного огня. Одной из задач кавалерии было заставить вражескую пехоту перестроиться из линии, в которой ее ружейный огонь имел максимальный эффект, в каре, когда число мушкетов, могущих быть нацеленными на какую-либо определенную цель, значительно уменьшалось. Причем кавалерия должна была не только заставить пехоту образовать каре, но и, продолжая угрожать ей своим присутствием, удерживать этот строй, тогда как артиллерия, действуя согласованно с кавалерией, своим огнем выбивала пехоту.

Пока над пехотой нависала угроза атаки кавалерии, она не осмеливалась тронуться с места ни для того, чтобы атаковать вражеские орудия, ни для того, чтобы отойти. Малейшая неуверенность, едва заметный признак слабости – и кавалерия набрасывалась на нее, как волк на скотину.

Томкинсон продолжает:

«Хотя мы постоянно повергали на землю наших закованных в сталь противников, нам гораздо больше досаждала картечь, которая все время обрушивалась на нас с ужасающим эффектом и полностью отомстила за поверженных нами кирасиров. Часто, когда особо удачный залп вражеских артиллеристов пробивал брешь в нашем каре, в нее устремлялась было конница, но всякий раз бывала отбита…

Для своей следующей атаки они подтянули несколько орудий с прислугой, которые были установлены прямо против нас и открыли почти в упор огонь картечью, пробивавшей в наших рядах целые просеки, а затем в эти зияющие дыры устремились конники. Но еще до того, как они приблизились, мы сомкнули ряды, отбросив в стороны трупы наших погибших товарищей и укрыв раненых за нашими спинами, так что вражеская кавалерия снова была вынуждена отступить. Они, однако, не предприняли больше ничего, как продолжить артиллерийский огонь, полагаясь больше на картечь».

Войска, часами выдерживавшие яростный огонь артиллерии, на который не могли ответить, проявляли невиданную отвагу. Безусловно, огромную роль играла воспитанная в них дисциплина, но мало кто в их рядах был ветераном; большинство же было едва обстрелянными солдатами, чуть больше чем недавними рекрутами.

Эндрю Барнард, командовавший первым батальоном 95-го полка, отмечал впоследствии: «Лучшими подразделениями, которые были при Ватерлоо, оказались все вторые батальоны, едва покинувшие учебный плац. Они стояли и отбивали атаки, как и обстрелянные бойцы, но было бы весьма опасно попытаться проделать ими какой-либо маневр под огнем неприятеля, как это можно было бы с ветеранами войны на Пиренейском полуострове».

Стоять в строю всю вторую половину долгого летнего дня открытыми смертоносному граду шрапнели и картечи столь противоречит современной практике войны, что нельзя не задаться вопросом: не обладали ли наши предшественники некой особой внутренней силой духа?

Пишет сержант: «…наши люди падали дюжинами при каждом залпе вражеских орудий. Примерно в это же время прямо перед нами упало большое ядро, и, пока горел его фитиль, мы могли только прикидывать в уме, сколько из нас будут убиты при взрыве. Когда же он взорвался, около семнадцати человек были убиты или ранены его осколками; на мою долю пришелся рваный кусок чугуна размером примерно с конский боб, который нашел себе место в моей левой щеке…»

Рядовой 52-го полка поведал следующее: «…я видел, как орудийный ствол был направлен на наше каре, и, когда прогремел выстрел, я успел заметить вылетевшее из него ядро, которое, казалось, несется прямо на меня. Я подумал: может, сдвинуться? Нет! Я собрал всю силу воли и остался стоять, сжимая в правой руке древко знамени. Я не знаю точно, с какой скоростью летят пушечные ядра, но, как мне кажется, прошло секунды две с того момента, как я увидел вспышку пламени из ствола до того, как ядро ударило прямо в первую шеренгу нашего каре…»

После общего наступления в конце дня позиции, которые занимали каре, можно было определить по телам убитых, лежавших рядами там, где они стояли.

«Наша дивизия, – писал Кинкейд, рядовой 95-го полка, – которая состояла из более чем пяти тысяч человек в начале сражения, постепенно уменьшилась до одиночной линии стрелков прикрытия; 27-й полк полег буквально до последнего человека, занимая позицию каре в нескольких метрах от нас».

Подсчитанные после сражения потери полка составили 478 человек из 698, бывших в нем на начало сражения.

Ватерлоо

Заключительное сражение между войсками Наполеона и союзниками описано во множестве источников. Это было исключительно солдатское сражение – кровавая рукопашная, в которой при всем желании нельзя усмотреть проявлений полководческого гения Наполеона. Исследователи его жизни могут только удивляться странной апатии императора, которая охватывала его в самые напряженные моменты сражений, совершенно очевидно сковывая его искушенный стратегический ум и безграничную энергию. Ватерлоо был именно таким случаем, и действия императора в этот день вызвали горькое разочарование у тех, кто помнил его былые триумфы. Веллингтон, напротив, выбирал свои позиции с особой тщательностью и провел свое сражение с хладнокровием и мастерством.

То, что Веллингтон оставил относительно большие силы (18 000 человек и 30 орудий, из которых только 3000 человек были англичанами) у Хала, считается стратегической ошибкой. У герцога, однако, были основания полагать, что часть французских сил может попытаться осуществить атаку во фланг, обогнув его позиции с тыла.

Приказ Наполеона, отданный маршалу Груши, имевшему под своим командованием 33 000 человек и 110 орудий, преследовать пруссаков после их поражения при Линьи был более серьезным просчетом, в особенности потому, что маршрут отхода пруссаков был разведан совершенно недостаточно. Кампания в целом была великолепно спланирована, а концентрация французских войск – осуществлена быстро и втайне. Однако все преимущества мастерски проведенных первоначальных маневров были сведены на нет ошибками маршала Нея при Катр-Бра и маршала Груши при Диле. Наполеон в данном случае тоже сплоховал, поскольку для него было совершенно необходимо сохранять гораздо более строгий контроль за маневрами своих маршалов, чем он это делал в тот день. Он, по существу, пожал урожай своей собственной самоуверенности. Он так долго настаивал на необходимости быть в курсе самых малейших деталей, лично отдавать все приказы, что лишил подчиненных ему военачальников какой-либо инициативы. В результате редко кому из них – Ней точно не принадлежал к числу таковых – он мог доверить действовать по своему собственному усмотрению.

Кампания, вкратце, сводилась к концентрации французских сил (которые были рассредоточены по линии Лилль – Мец – Париж) в районе Шарлеруа, откуда они должны были продвинуться в Бельгию в проходах между разбросанными союзническими войсками, расквартированными на пространстве 166,7 на 55,6 километра. Французская армия должна была действовать тремя частями, двумя фланговыми группами и резервом (гвардия). Все три группы должны были держаться на расстоянии короткой маршевой дистанции друг от друга. При встрече с противником одно крыло должно было соединиться с резервом и обрести численность, достаточную для сокрушительного удара, тогда как второе крыло должно было занять позицию между местом возможного сражения и любым соединением союзных войск, которое могло бы прийти на выручку к своим товарищам.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Силы союзников состояли из английских и голландских войск численностью 93 000 человек под командованием Веллингтона, со штаб-квартирой в Брюсселе, и пруссаков численностью 116 000 человек, которыми командовал фельдмаршал Гебхард фон Блюхер, державший свою штаб-квартиру в Намюре. Пруссаки были в своей неизменно высокой готовности к сражению, хотя после Линьи около 8000 человек из их рядов дезертировали (в основном те, кто был набран на территории, еще недавно принадлежавшей империи). Личный же состав сил герцога представлял собой целую коллекцию различных народов; здесь были нассаусцы, голландцы, бельгийцы, ганноверцы, брауншвейгцы и британцы, притом что британцев было только 24 000 человек, да еще 5500 ветеранов Королевского германского легиона, весьма надежных в бою. Из числа же британцев обстрелянных воинов имелось весьма немного – большая часть ветеранов войны на Пиренейском полуострове была отправлена в Америку. Большинство подразделений, принимавших участие в сражении при Ватерлоо, были вторыми и третьими батальонами, состоявшими из рекрутов, едва способных к обучению. После сражения герцог сказал, что, если бы его старая армия была с ним при Ватерлоо, он не задумываясь атаковал бы первым. Когда же его после этих слов спросили, сколько времени, по его мнению, продержались бы в этом случае французы, он ответил: «Примерно минуты три».

Некоторые из 41 000 солдат континентальных войск, сражавшихся под командованием Веллингтона, дрались как герои; другие бежали, как зайцы, при первом же выстреле. Один полк ганноверских гусар бежал прямо до Брюсселя во главе со своим полковником. Прусский фельдмаршал барон Карл фон Мюффлинг оценивал число беглецов, скрывшихся в одном только лесу Суаньи, в 10 000 человек. Как отозвался Кинкейд в «Приключениях стрелка»: «Мы были, в общем, очень плохой армией». Напротив, 74 000 участвовавших в сражении французских солдат были ветеранами Наполеоновских войн, преданными своему императору, – вероятно, одной из самых великолепных армий такой численности, шедших когда-либо в бой под имперскими «орлами».

Император закончил концентрацию своих войск и пересек бельгийскую границу с 124 000 своих солдат на закате солнца 15 июня. Несмотря на небольшую заминку на мосту через Самбру у Шарлеруа, переправа была начата вскоре после полудня и закончена к вечеру. Ней со своим левым флангом находился у деревушки Катр-Бра, расположенной на перекрестке дорог, маршал Груши (правый фланг) должен был вот-вот занять Флери, а отдельные части центра были во Фрасне.

Быстрота французской концентрации войск застала союзников врасплох, но Блюхер поспешил подтянуть свои части и расположить их вокруг Сомбрефа, Мази и Намюра; одновременно с ним Веллингтон двинулся на подкрепление войск, удерживающих Катр-Бра.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Утро 16-го застало пруссаков в районе Линьи, где Наполеон и атаковал их. Тем временем Ней задержался с переброской войск к Катр-Бра, которым он мог бы с легкостью овладеть. К тому времени, когда он наконец предпринял атаку (14.00), к этой ферме уже подошло достаточное количество союзных войск, чтобы эту атаку отразить. Поле у Линьи между тем стало ареной яростного сражения между Блюхером, с одной стороны, и маршалом Груши – с другой. Это сражение имело гораздо более важное значение, чем действия у Катр-Бра, и Наполеон отдал приказ 1-му корпусу (которым командовал граф д'Эрлон) выйти из состава сил Нея и следовать маршем на усиление войск у Линьи. Однако Ней, ввиду изменения соотношения сил после появления на поле боя войск Веллингтона и понуждаемый приказами императора как можно быстрее взять Катр-Бра, отдал приказ д'Эрлону вернуться. И хотя войска генерала уже подходили к окраине поля сражения при Линьи (где их появление вызвало мгновенную панику у части французских войск, ошибочно принявших их за пруссаков), он послушно развернул их на 180 градусов и повел обратно к Катр-Бра. Они прибыли туда к 19.00 (уже когда Ней отошел после окончания сражения), бесцельно потеряв драгоценное время в переходах туда и обратно между двумя полями сражений и не сделав ни единого выстрела.

Сражение за и вокруг Линьи, Сомбрефа и Сен-Амана было ожесточенным и кровопролитным и завершилось поздним вечером, когда гвардия Наполеона пошла в решающую атаку, закончившуюся поражением пруссаков. Они потеряли 12 000 человек и 21 орудие, но и потери французов тоже были весьма значительными (8500 человек). К тому же – Наполеон не знал этого – разбитое войско пруссаков отступило не на восток, что сразу же отрезало бы их от сил Веллингтона, а на север, где они сохранили возможность соединения с основными силами.

На следующий день, 17 июня, императору было бы логично поспешить от Линьи на соединение с Неем, и тогда их объединенных сил оказалось бы достаточно, чтобы сокрушить Веллингтона, который все еще продолжал удерживать перекресток дорог, не зная (до 7.30 утра), что его прусский союзник потерпел поражение. Однако по неизвестным причинам Наполеон не предпринял никаких действий, кроме отправки сообщения Нею (примечательному своей неопределенностью), что он оставляет новую атаку на войска Веллингтона на его, Нея, усмотрение. В результате этого, когда Наполеон наконец пришел в себя (по свидетельствам его окружения, он страдал от перенапряжения и бессонницы) и отдал приказ о наступлении, Веллингтон начал спокойно отходить, прикрывая этот маневр кавалерией и артиллерией. Ливень, едва ли не тропической силы, препятствовал преследованию, и войска герцога благополучно прибыли на подготовленные позиции вокруг Мон-Сен-Жана.

Французы совершали переход весь вечер, некоторые подразделения прибыли на место лишь к полуночи, и две армии провели ужасную ночь – голодные, мокрые и холодные.

Сержант Вилер из 51-го легкопехотного полка писал: «…почва была слишком влажной, чтобы можно было на нее лечь, и мы сидели на наших ранцах, не разжигая костров, не было никакого укрытия от непогоды; дождь хлестал прямо за шиворот наших мундиров… Утешала нас только мысль о том, что и противник находится точно в таком же положении».

Неглубокая холмистая ложбина шириной не более 1100 метров разделяла две армии. Общая длина поля боя составляла около 6,4 километра, но большая часть сражения происходила на фронте длиной менее 3,2 километра. На этом небольшом пространстве площадью менее двух квадратных миль было сосредоточено более 140 000 человек и около 411 орудий. Со стороны французов местность полого понижалась от фермы Бель-Альянс, а потом снова поднималась, образуя гряду, на которой и за которой располагался лагерь Веллингтона. Дорога Шарлеруа – Брюссель проходила прямо через эту ложбину. На ней, чуть ниже северного, или британского, гребня, располагалась ферма Ла-Хе-Сент. Поблизости, почти в километре от нее, находился замок Угумон, садам и обнесенным каменными стенами паркам которого предстояло стать сценой яростных схваток. По правую сторону от него находились фермы Паплотт и Ла-Хе. Вдоль вершины северного хребта проходила немощеная дорога, в нескольких местах пересеченная канавами глубиной 1,5–2 метра и частично обсаженная живой изгородью. За северным гребнем, на дороге в Брюссель, на одноименном холме расположилась деревушка Мон-Сен-Жан, а в нескольких сотнях метров за ней начинался лес Суаньи.

Несмотря на всю выгодность занятой позиции, Веллингтон не смог бы эффективно сражаться здесь с тем сборищем разнородных войск, которое пребывало под его командованием, если бы Блюхер продолжил отступление. Но мужественный старый маршал, хотя и был обескуражен своим поражением под Линьи и едва смог уйти от преследования французских кирасир, все же прислал в два часа ночи известие о том, что с рассветом он намеревается подойти на помощь к основным силам Веллингтона. Рассчитывая на это, герцог распределил свои силы (67 650 человек и 156 орудий) вдоль гривки возвышенности, причем большую часть расположил на обратном склоне вне досягаемости огня французских орудий. (Утром в день сражения при Линьи Веллингтон верхом подъехал к Блюхеру согласовать свои действия и обратил внимание на то, что пруссаки в массе своей выдвинуты на обращенный к неприятелю склон возвышенности и открыты огню французской артиллерии. «Если они будут сражаться здесь, их изрядно потреплют», – заметил герцог.) Ферма Ла-Хе-Сент и замок Угумон были забиты войсками, равно как и фермы Ла-Хе и Паплотт.

Французы заняли свои позиции под музыку полковых оркестров и с неумолчными криками в честь своего императора, но прошло еще довольно много времени, прежде чем начались военные действия. Впоследствии Наполеон объяснял это тем, что он хотел, чтобы земля после ливня хоть немного просохла и стала пригодной для передвижения артиллерии. Как бы то ни было, эта задержка позволила основным силам пруссаков подойти ближе к полю сражения. Лишь в 11.30 утра сражение началось атакой французов на Угумон, правда задуманной как ложная, только для того, чтобы отвлечь внимание Веллингтона от центра его войск, куда и предполагалось направить основной удар. Однако Жером Бонапарт[32] превратил эту ложную атаку в подлинную, в результате чего в битву за замок втягивалось все больше и больше французских войск. В Угумоне были расквартированы легкопехотные подразделения британской гвардии, которые удерживали замок в течение всего дня, несмотря на постоянно возобновляемые отчаянные атаки французов.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Для подготовки атаки на центр союзных войск на гривке справа от Бель-Альянса была установлена батарея из восьмидесяти орудий. Когда Наполеон был готов отдать приказ о начале орудийного обстрела и еще до того, как стволы пушек изрыгнули огонь и пороховой дым, которому предстояло висеть пеленой над полем боя до самого вечера, он разглядел в свою подзорную трубу темную массу на северо-востоке, неподалеку от Сен-Ламбера. Первой его мыслью (безусловно, обнадеживавшей) была та, что это возвращается Груши, но вскоре перехваченный прусский всадник-посыльный сообщил, что это подходит 4-й корпус под командованием Бюлова – авангард главных сил Блюхера.

Тем обстоятельством, что эти войска были прусскими, а не французскими, последние обязаны в равной степени Наполеону и его маршалу. Груши, преследуя пруссаков, растратил драгоценное время и был введен в заблуждение неверными и неполными донесениями, что и предопределило его неверную тактику. Наполеон, со своей стороны, будучи убежден в том, что пруссаки не смогут быстро оправиться от своего поражения 16-го числа и через столь краткий срок снова принять участие в сражении, отказывался серьезно воспринимать подобную угрозу. Даже получив от Груши сообщение, что пруссаки совершенно определенно отступают к северу, он не отдавал приказ маршалу следовать на соединение с основными силами армии вплоть до 13.00, пока не увидел собственными глазами атаку прусского авангарда. Но было уже слишком поздно. Груши в это время уже вступил в бой с прусским арьергардом (3-й корпус под командованием барона Иоганна фон Тильмана), да и в любом случае не мог подойти к полю битвы ранее полуночи.

Появление пруссаков, совершенно нежелательное, все же почти не повлияло на уверенность Наполеона. Шансы в его пользу, заявил он, до этого были 90 против 10, теперь они все же оставались в соотношении 60 на 40. Отправив корпус графа Лобау и несколько кавалерийских подразделений сдерживать пруссаков, он предпринял атаку на позиции Веллингтона. Корпус графа д'Эрлона, тридцать три батальона, четырьмя плотными колоннами двинулся в наступление уступом слева. Одна из колонн, левая, атаковала союзные силы в Ла-Хе-Сенте, другая, правая, вытеснила нассаусцев из Паплотта. Последние, которыми командовал принц Бернгард Саксен-Веймарский, получили подкрепление и отбили ферму, и после этого события на левом фланге позиций союзников представляют для нас весьма малый интерес. Соперники сражались и погибали всю вторую половину дня у амбразур, в траншеях, в зданиях и в рвах на этой части поля, но никаких решительных маневров здесь предпринято не было, и в конце концов бой переродился в перестрелку между противниками. Остальные силы брели по насквозь промокшей скользкой земле, через полегшую под тяжестью влаги пшеницу, и поднимались вверх по склону перед левым центром войск Веллингтона. Орудия союзников своим огнем прорубали кровавые просеки в наступающих плотных колоннах, но французы только смыкали ряды над павшими и продолжали двигаться вперед под дробь барабанов, подбадривая себя боевыми криками, а их артиллерия вела яростный огонь поверх их голов. Столь упорного наступления и стены сверкающих штыков оказалось слишком много для голландско-бельгийской бригады, которая как один человек пустилась в бегство. «Маневр этот оставил такое впечатление, как будто он выполнен по команде».

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Но британская пехота на гривке была сделана из более прочного материала. Когда часть французов все-таки поднялась на гребень, их встретил мушкетный залп и холодная сталь штыков. Через несколько минут они были сброшены обратно, вниз по склону. Остальные успели только услышать оглушительный топот множества копыт и, не успев перестроиться в боевой порядок, были атакованы соединенной бригадой и в полном беспорядке сметены в долину, а торжествующие всадники продолжали работать палашами, догоняя их. Одновременно с этими событиями по другую (западную) сторону дороги Брюссель– Шарлеруа крупные силы французской кавалерии (главным образом кирасир под командованием Келлермана), поднимаясь вверх по склону, смяли батальон ганноверцев, пытавшихся прийти на помощь защитникам Ла-Хе-Сента, и достигли гривки возвышенности, громыхая доспехами и упряжью. Там они были встречены атакой Королевской бригады: «…словно сошлись две стены, столь совершенны были их ряды», и в грохоте боя англичане смешали ряды французов, оттеснив их обратно на прежние позиции. Торжествующие британские солдаты объединились со своими товарищами из соединенной бригады и, обрушившись на французские позиции, вырубили всю орудийную прислугу тридцати пушек большой батареи. Но когда они смешали ряды, а кони их сгрудились в кучу, по ним ударили свежие силы кирасиров и пикинеров и нанесли им тяжелые потери. Несмотря на организованный и быстрый отход, понесенные потери были столь значительны, что Веллингтон, и так уже с самого начала сражения испытывавший недостаток в кавалерии, до самого конца его был сильно ограничен в своих маневрах.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Но все же первая крупная атака была отражена, и Ней получил от императора приказ снова идти на приступ Ла-Хе-Сента. Приступ этот, довольно слабый, был отбит, но Ней, считая, что он заметил определенные признаки отхода центра британцев, приказал возобновить атаку силами трех дивизий кирасир и драгун. Пытаться прорвать неразбитый строй пехоты при подобных обстоятельствах, не имея должной пехотной или артиллерийской поддержки, было неосмотрительно, но Ней настаивал, и сорок эскадронов заполнили пространство между Ла-Хе-Сентом, поднимаясь вверх по склону. Союзная пехота была построена в несколько каре, размещенные в шахматном порядке; пространство между ними занимала артиллерия. Командиры батарей получили приказ не отводить свои орудия во время боя, при приближении кавалерии орудийная прислуга должна была укрываться внутри ближайшего каре. Их огонь совершенно смешал стройные ряды французских конников. Так, одна из батарей, которой командовал Мерсье, уничтожила столько врагов, что ее позицию на следующий день можно было определить по грудам мертвых лошадей и всадников. Свою долю, причем изрядную, внес в эту бойню и огонь построенной в каре пехоты, но даже видимая бессмысленность этого кровопролития не отвратила Нея от его решения. Когда первый приступ захлебнулся и солдаты скатились обратно по склону в долину, их снова построили в шеренги и снова повели в пекло.

Воспоминания Мерсье дают нам точную картину происходившего тогда на поле боя, столь чуждую нашим нынешним представлениям о военных действиях, что она представляется невероятной.

«Вражеские всадники приближались к нам плотными эскадронами, один за другим, столь многочисленные, что когда последние из них были еще ниже бровки, то передовые находились ярдах в 60 или 70 от наших орудий. Они шли медленной, но ровной рысью… С равной решимостью держали строй и мы… Каждый воин недвижимо стоял на своем месте, орудия были изготовлены к стрельбе, заряжены картечью, запальные отверстия засыпаны порохом, в руках у прислуги трещали пальники… Вражескую колонну вел на этот раз офицер в богато украшенной форме, на груди его сверкали ордена, его горячая жестикуляция странным образом контрастировала с угрюмой решительностью тех, к кому она была обращена. Поэтому я позволил им невозбранно приблизиться к нашим позициям и, когда голова колонны находилась примерно ярдах в 50 или 60 от нас, отдал приказ: «Огонь!» Эффект орудийного залпа был ужасающим. Почти вся передовая шеренга была тут же сражена в одно мгновение; картечь, хлестнувшая по колонне, расстроила ее ряды по всей ее глубине. Земля, и так уже усыпанная жертвами первого приступа, стала почти непроходимой. И все же эти преданные своим командирам воины рвались вперед, пытаясь добраться до нас. Зрелище было совершенно невероятное. Наши орудия не переставали изрыгать свинец, наш дух поддерживал также беглый огонь двух наших каре. Те из наших противников, кому удалось пробраться сквозь груды тел павших солдат и туши лошадей, могли сделать не более нескольких шагов вперед, как в свою очередь падали, сраженные нашим огнем, и создавали новые препятствия для тех, кто шел за ними. Каждый выстрел каждого из наших орудий повергал наземь людей и коней, точно какая-то гигантская коса…»

Теперь Наполеон уже прекрасно мог оценить всю безрассудность Нея, бросившего кавалерию в столь широком масштабе в эту атаку. Но, однажды предприняв ее, отступать было уже поздно, и не оставалось делать ничего другого, как только продолжать и продолжать пытаться взломать оборону противника, бросая на нее все новые и новые эскадроны. В конце концов 9000 кавалеристов стеснились на пространстве столь малом, что местами ни люди, ни лошади просто не могли повернуться. Склоны возвышенности и земля вокруг каре были завалены грудами мертвых и умирающих, и все же отважные всадники упорно стремились вперед. Редко когда кавалерия сражалась столь преданно и предпринимала столь настойчивые усилия, и все же каждая новая волна нападающих лишь увеличивала число их жертв. Если бы атаки были скоординированы с наступлением пехоты и выдвижением артиллерии, самопожертвование кавалеристов дало бы этим родам войск возможность более или менее безопасно приблизиться к вражеским каре на дистанцию, с которой они могли бы нанести удар. Но в сложившейся ситуации лишь несколько орудий смогло выдвинуться, чтобы поддержать кавалеристов. Они нанесли весьма чувствительный урон союзной пехоте, которая, будучи непрестанно атакуема конницей, не могла сменить строй и оставалась стоять в каре и принимать на себя удары вражеских орудий.

«Около шести часов я обратил внимание на несколько артиллерийских упряжек, поднимающих орудия на нашу высоту. По цвету кепи прислуги я понял, что они принадлежат императорской гвардии. Едва я успел указать на них своим коллегам-офицерам, как два орудия шагах в семидесяти от нас были развернуты и быстро изготовлены к стрельбе. Первый же их залп смел семь человек прямо в центре нашего каре. Прислуга быстро перезарядила орудия, которые стали вести беглый огонь, стоивший нам многих жертв. Но мы могли только гордиться, видя, как наши товарищи встают на место павших при каждом орудийном залпе… Мы хотели было предпринять атаку на эти орудия, но, едва мы развернулись к ним, кавалерия, прикрывавшая их, тут же изрядно проучила нас».

Довольно странно, но не было сделано никаких попыток увести или привести в негодность временно брошенные орудия. Поэтому, когда атакующие были в очередной раз отброшены и скатились по склону, британские артиллеристы добрались до своих орудий и с новой энергией обрушили их огонь на неприятеля.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

После ночного ливня почва размокла, и артиллерия могла передвигаться с величайшим трудом. И все же ее можно было бы использовать с гораздо большим эффектом, в особенности такому знатоку ее применения, каким был Наполеон. До сих пор трудно понять, почему этого не было сделано. Но факт остается фактом: артиллерия использовалась далеко не в полную силу, и в результате великолепная французская кавалерия была перемолота союзниками в ходе ее бессмысленных атак.

Пруссаки подходили медленно, поскольку все дороги развезло после ливня, а из-за пожара в городке Вавр нельзя было двигаться телегам с боеприпасами до тех пор, пора не справились с огнем. В результате вместо предполагавшегося часа дня авангард сил Бюлова лишь в 16.30 прошел узкой ложбиной у Сен-Ламбера и атаковал правый фланг французов. Их появление, пусть даже запоздавшее, положило конец всем надеждам Наполеона разбить Веллингтона до подхода основных сил Блюхера.

Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн

Была предпринята новая попытка овладеть Ла-Хе-Сентом, и на этот раз она увенчалась успехом. Отважные защитники фермы расстреляли все свои боеприпасы. Отбивать атаки было нечем, и в ходе яростного штурма наступавшие заняли ферму. Майор Бэринг и сорок два человека – остатки девяти рот – смогли прорваться к позициям герцога. Все значение этих позиций немедленно стало понятным. Французы подтянули батарею конной артиллерии и установили ее под прикрытием строений фермы, всего лишь в 300 ярдах от передней линии союзников. Под прикрытием ее огня и заслона из стрелков остатки колонны д'Эрлона снова атаковали все больше слабевший центр союзных сил. Давление на этот участок сил герцога было столь велико, что судьба его висела на волоске. Если бы Наполеон решился бросить на чашу весов четырнадцать батальонов Старой и Средней гвардии, сражение могло бы закончиться в его пользу. Одного удара свежих войск было бы достаточно, чтобы прорвать линию английских войск, ослабленных потерями и дезертирством. Таковым мог стать удар элитного корпуса Старой гвардии, если бы только он получил возможность оправдать свое существование. Но пойти на такой шаг Наполеон не был готов. Когда Ней, нерасчетливо расточавший свои силы всю вторую половину дня, стал выпрашивать у Наполеона хоть немного свежих войск, чтобы прорвать оборону англичан, император раздраженно бросил ему в ответ: «Откуда я их вам возьму?» Наполеон дней Аустерлица тоже не мог создавать войска из воздуха, но он мог бы бросить в бой свои последние резервы и, может быть, победить. Наполеон 1815 года колебался – и проиграл.

Оба полководца понимали, что настал критический момент сражения. Под все усиливающимся напором наступающих пруссаков корпус Лобау был вынужден отступить; селение Планшенуа, находящееся правее и сзади французских позиций, было захвачено, но вскоре отбито силами дивизии Молодой гвардии. Ее солдаты, в свою очередь, были выбиты оттуда, и лишь великолепно проведенная атака двух батальонов Старой гвардии вернула селение французам и стабилизировала линию фронта.

Ядра прусских орудий стали падать вокруг фермы Бель-Альянс, и возникла опасность того, что изрядно потрепанные силы Веллингтона будут прорваны еще до того, как Блюхер сможет обрушить все свои основные силы на французский фланг. Но промедление Наполеона дало Веллингтону время, необходимое для реорганизации его центра, а корпус прусского фельдмаршала графа Ганса фон Цитена уже появился на левом фланге сил герцога, когда Наполеон отдал гвардии запоздалый приказ атаковать. В парадном строю, с Неем во главе, с мушкетами, взятыми «на караул», ветераны в последний раз промаршировали перед своим императором.

Когда темно-синие мундиры поднялись по обильно политым кровью склонам, их встретил смертоносный шквал картечи из последних оставшихся в строю орудий союзников. Картечь повергала французских пехотинцев наземь целыми шеренгами; но, смыкая свои ряды, они упорно двигались вперед двумя колоннами, под рокот барабанов, выбивавших приказ «ускорить шаг», заглушаемых криками: «Да здравствует император!»

Разделившись в дыму и неразберихе, батальоны одной из колонн первыми вступили в соприкосновение с передовой шеренгой англичан. После краткой схватки британские пешие гвардейцы оттеснили их. Пока они перестраивались, вторая колонна двинулась в атаку. Но 52-й полк, прославленный своими подвигами в ходе войны на Пиренейском полуострове, почти в полном своем составе уже стоял на правом фланге британской гвардии. Захватив инициативу, их полковник, Джон Калборн, вывел своих людей из строя герцога и развернул их вдоль фланга французской колонны. Сосредоточенный огонь батальона привел в смятение императорских гвардейцев. Сбившись в толпы, они попытались было восстановить свой строй, но тут же оставили эти попытки и побежали. 52-й полк, усиленный приданными ему 71-м и 95-м полками, обратил в бегство первую колонну, которая все же сделала еще одну попытку перейти в наступление. Поражение гвардии (около 20.00) стало сигналом для общего отступления вдоль всей линии фронта, отступления, быстро перешедшего в бегство, как только герцог отдал приказ о наступлении всех союзных войск. Предводительствуемые двумя бригадами легкой кавалерии, союзные войска пошли, набирая скорость, по склону холма, сметая перед собой уже обратившуюся в дезорганизованную толпу французскую армию.

Одновременно с этим корпус Бюлова окончательно положил конец всем попыткам Лобау удержать Планшенуа и тыл французского правого фланга, а пруссаки на левом фланге герцога вытеснили французов из Паплотта.

Несколько раньше Наполеон приказал распространить в войсках известие о том, что маршал Груши идет к ним на помощь. Именно на правом фланге французских войск это известие сначала вызвало временный подъем боевого духа, но его ложность особенно тяжело воздействовала впоследствии на личный состав. Во всех подобных ситуациях осознание неправды, когда она становится явной, производит сокрушительное действие. Психологическая уловка Наполеона не удалась, и защитники Паплотта и Ла-Хе первыми возопили о «предательстве», за чем неизбежно последовало окончательное: «Спасайся кто может!»

Вскоре находившиеся в резерве батальоны гвардии остались единственными французскими подразделениями, сохранившими свой строй. Все поле было полно толпами отступающих, на которые то и дело налетали английские и прусские кавалеристы, а союзная артиллерия и пехота обрушивали свой убийственный огонь.

Сам же Наполеон покинул поле боя верхом, во главе двух батальонов 1-го гренадерского полка Старой гвардии. Это была элита ветеранов армии, и они спокойно и размеренно двигались медленным шагом сквозь толпы бегущих солдат и отступающих всадников, время от времени останавливаясь только затем, чтобы дать залп из мушкетов, а затем возобновляли свое движение под звуки «Марша гренадеров».

В своей книге «Ватерлоо» Эркман-Шатриан писал: «В отдалении звуки полкового оркестра гренадеров звучали погребальным звоном посреди хаоса смерти; но было в нем нечто еще более ужасное, чем это, – над полем разносился последний зов Франции… рокот барабанов Старой гвардии среди нашего поражения был одновременно и трогательным, и ужасным».

Так уходила в историю Старая гвардия. Редко какая воинская часть так полно соответствовала своей славе, как эти овеянные ею усачи-ветераны. Память о них жива и поныне, и сочетание слов «старая гвардия» ассоциируется со всем твердым, непреклонным, бескомпромиссным и неколебимым. Вошло в историю и понятие «Ватерлоо» – ставшее, в свою очередь, синонимом окончательного и сокрушительного поражения. Даже по меркам тех времен число участников сражения было не таким уж значительным, а пространство, на котором произошла эта битва, – просто мизерным клочком земли. И все же в тот день пало более 40 000 человек, а победа союзников над когда-то непобедимым блистательным императором изменила ход истории либо предотвратила ее изменение.

Исследователь истории со временем может испытывать чувство, что поражение Наполеона было и крушением, и благодеянием, а победа герцога Веллингтона и Блюхера, представлявших монархов Европы, – триумфом status quo. Безусловно, яркие обещания первых лет правления Наполеона вселяли большие надежды в тех немногих интеллектуалов, которые понимали, что постоянное деление Европы на массу суверенных государств может привести только к окончательной катастрофе. Но лишь немногие люди способны, обладая громадной властью, все же сохранять в себе гуманизм и уважение к другим народам. Наполеон подобным человеком не был.

Для своих современников он был либо демоном, либо полубогом. Он так возвышался над своей эпохой, влияние его на нее было столь сильным, а перевороты в обществе, которое он привел в движение, столь кардинальными, что никто не мог оставаться нейтральным в своем отношении к нему. Для одних он был воплощением мудрости и славы, и умереть за него почиталось честью. Для других он был Антихристом, и они страстно желали ввергнуть его в геенну огненную. Победы его превратились в легенду; военные кампании его сеяли смерть и разрушение по всему континенту, а грабежи и насилия его солдат сделали французов объектом проклятий и ненависти всей Европы.

И все же, в соответствии со свойствами человеческой природы, по прошествии времени все ужасы наполеоновского нашествия забылись, и в памяти людской осталась только слава великого полководца, сверкающие золотом «орлы», боевые подвиги ветеранов императорской гвардии, начинавших свой воинский путь под знаменами свободы.

Военная история XIX века представляет собой процесс постепенного исчезновения небольших армий с их безликим профессионализмом, состоящих из солдат, служивших в них почти всю свою жизнь, и замены их свободной вербовкой и всеобщей воинской повинностью. Из вооруженных граждан, вырванных из своей обычной апатии и ввергнутых в гущу сражения, не будучи как следует к нему подготовленными, не получались хорошие солдаты. Однако если такому человеку случалось попасть под командование достойных военачальников и компетентных командиров, если у него было время проникнуться кастовым духом и получить практический опыт боев, то из него мог получиться вполне удовлетворительный воин. Именно из такого исходного материала и вышли те воины, которые сражались в великих войнах первой половины XX века.

Естественно, среди миллионных армий разных стран невозможно сделать выбор и назвать солдат той или другой страны в качестве олицетворения идеального воина. И потому, что многие прекрасные солдаты и многие военные подвиги были совершенно забыты, автор и обратился к написанию следующих глав, чтобы хотя бы в малой степени отдать им должное и восстановить историческую справедливость.

Примечания

1

Олаф II Норвежский (Олаф Святой, Олаф Харальдсон – ок. 995–1030) – норвежский король, завершивший введение христианства в стране. После смерти был причислен к лику святых и стал почитаться как покровитель Норвегии.

2

Берсеркер (берсерк) – викинг, посвятивший себя богу Одину, перед битвой приводивший себя в ярость. В сражении отличался большой силой, быстрой реакцией, нечувствительностью к боли, безумием.

3

Тинг – народное собрание у скандинавов в Средние века.

4

Эзелред – сын короля Эдгара.

5

Маврикий – восточноримский император (ок. 539–602), родом из Каппадокии; в 579 г. был главным военачальником в азиатских провинциях империи; в 582 г. сделался зятем императора Тиверия II и вслед за тем его преемником.

6

Роберт Дьявол – легендарная личность, весьма популярная в средневековых преданиях: нормандский рыцарь, отличавшийся чрезвычайной жестокостью, но искупавший затем свои грехи раскаянием и подвигами благочестия.

7

Байе – город в Нормандии. В ратуше висит гобелен Tapisserie de Bayeux, картина, изображающая поход Вильгельма Завоевателя, вышитый, по преданию, его женой Матильдой.

8

Вальтер Голяк – французский рыцарь, прозванный так за свою бедность; предводитель пестрой беспорядочной толпы, которая весной 1096 г. выступила из Лотарингии для освобождения Иерусалима, предшествуя настоящим крестоносцам.

9

Алп-Арслан Мухаммед ибн Дауд (1030 или 1029–1073 или 1072) – султан государства Сельджукидов с 1063 г. Совершал завоевательные походы в Грузию, Армению, Азербайджан, Среднюю Азию. 26 августа 1071 г. при Манцикерте одержал победу над византийским императором Романом IV Диогеном и взял его в плен. Был убит во время похода на Бухару.

10

«Мэри Роуз» – британский военный корабль, затонувший в 1545 г. неподалеку от южного побережья Англии во время своего первого плавания. Был поднят в 1982 г. и ныне находится в доке рядом с Королевским музеем военно-морского флота в Плимуте.

11

Бэннокберн – селение в Центральной Шотландии, место победы (1314) шотландцев под командованием Роберта Брюса над англичанами, в результате чего была завоевана независимость Шотландии.

12

Жакерия (от «Жак-простак» – презрительного прозвища, данного крестьянину дворянами) – антифеодальное восстание крестьян во Франции в 1358 г.

13

Моргенштерн (нем. Morgenstern – «утренняя звезда») – средневековое оружие: два или три шипастых металлических шара, подвешенные на цепях к длинному древку, разновидность кистеня.

14

Mуртен – место сражения 22 июня 1476 г., в котором участвовали 35 000 бургундцев под командованием Карла Смелого и 24 000 швейцарцев под командованием Карла Вальдмана. После нескольких часов ожесточенной схватки бургундцы были оттеснены на равнину и разгромлены, потеряв не меньше 8000 челловек. Швейцарские хронисты утверждают, что победители потеряли только 500 человек.

15

Бургундские войны (1474–1477) – основной причиной их возникновения было столкновение интересов Франции и Бургундского государства. Бургундский герцог Карл Смелый стремился объединить свои разрозненные владения путем присоединения Лотарингии и ряда других земель, что являлось препятствием на пути национально-территориального объединения французских земель.

16

При Павии произошла знаменитая битва между французским королем Франциском I и императором Карлом V. Против французов была выставлена отважная испанская пехота, которая вместе с итальянскими наемниками быстро смяла французов.

17

19 мая 1643 г. при Рокруа произошла известная битва между французами и испанцами.

18

Тридцатилетняя война (1618–1648) – первая общеевропейская война между двумя большими группировками держав: стремившимся к господству над всем христианским миром габсбургским блоком (испанские и австрийские Габсбурги) и противодействовавшими этому блоку национальными государствами – Францией, Швецией, Голландией, Данией, а также Россией, в известной мере Англией.

19

Католическая лига (1609) – объединение католических духовных и светских феодалов Германии, созданное 10 июля 1609 г. для борьбы с Протестантской унией (1608). Стала одной из главных сил католической реакции не только в Германии, но и во всей Западной Европе.

20

Лютцен – город в Саксонии. Здесь 6 ноября 1632 г. произошла битва между шведами под начальством Густава-Адольфа и войсками императора под начальством Валленштейна.

21

Электор – один из правителей германских княжеств, имеющих право избирать императора Священной Римской империи.

22

Последний удар, «из милости», кладущий конец мучениям раненого.

23

Головчин – с. Могилевской губ.; известно по происходившему тут 3 июля 1708 г. сражению между частью русской армии фельдмаршала Шереметева и главными силами Карла XII. Вследствие крайней растянутости позиции русские войска потерпели поражение и должны были отступить к Шклову, потеряв более 1600 человек и несколько орудий. Урон шведов достиг 1450 человек.

24

Флодден – холм на северо-востоке Англии, где 9 сентября 1513 г. вторгшиеся шотландцы были разбиты английскими войсками.

25

Mюрат – маршал Наполеона Бонапарта. Участвовал во всех Наполеоновских войнах, проявив выдающиеся способности в командовании кавалерийскими соединениями и исключительную храбрость.

26

Кастер Джордж Армстронг – американский генерал, участник войны с индейцами.

27

Индепенденты (буквально – независимые) – приверженцы религиозно-церковного течения, представляющего одно из направлений протестантизма.

28

Канал, или Английский канал, – английское название пролива Ла-Манш в его самой узкой части.

29

Грибоваль – французский артиллерист, усовершенствования и преобразования которого в артиллерии составляют эпоху в истории развития этого оружия.

30

Директория – правительство Французской республики, существовавшее с 4 ноября 1795 до 10 ноября 1799 г. Состояло из 5 членов (директоров), избиравшихся Советом пятисот и Советом старейшин. Выражало интересы крупной буржуазии.

31

Прейсиш-Эйлау – город в Восточной Пруссии. Здесь, в генеральном сражении 26–27 января 1807 г., русские войска успешно отразили атаки наполеоновских войск, однако не смогли нанести им поражение.

32

Бонапарт Жером – король Вестфалии, младший брат Наполеона I Бонапарта.


на главную | моя полка | | Эволюция вооружения Европы. От викингов до Наполеоновских войн |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу