1. Первые дни после освобождения и создание журнала «Гласность».

«Перестройка в тюрьме» — последняя глава в «Тюремных записках» («Индекс» № 31, 2011 г.) была о том, почему именно на моем освобождении в феврале 1987 года в основном сосредоточилась сенсационная мировая новость: после возвращения из ссылки Сахарова, в СССР из тюрем и лагерей освобождают политзаключенных. Из десяти первых освобожденных лишь трое были политическими заключенными и жили в Москве. Но Юра Шиханович по личным причинам не хотел никого видеть, а Сергей Ковалев был реабилитирован, но не отпущен из послелагерной ссылки в Твери. К тому же и он не хотел встречаться с журналистами, а его ссылка не вызывала у журналистов такого интереса, как освобождение прямо из политической тюрьмы. Впрочем, возвращение из Горького Андрея Сахарова было еще большей журналистской сенсацией и Андрей Дмитриевич, как и я, никому не отказывал в интервью.

Недели две у нашего дома постоянно стояли по несколько машин газетчиков и телевизионщиков со всего мира, целые дни я отвечал на их вопросы — иногда вполне бессмысленные, поскольку большинство журналистов все еще не могли понять, что такое советские политические лагеря и тюрьмы, за что и на какие сроки в них оказываются граждане страны Советов. Это были чуть ли не сотни материалов во всем мире, журнал «Ньюсвик» в каждом номере давал кроме все новых интервью еще и мои фотографии: то с семьей, то без.

Было ясно, что все это вполне устраивает советские власти. Я был мгновенно прописан у себя дома в Москве несмотря на то, что мой военный билет за эти годы бесконечных обысков куда-то делся. А ведь между первым и вторым сроком у меня был надзор и было разрешено жить только в соседних с Московской областях. Да и у остальных освобождавшихся из лагерей все складывалось гораздо хуже.

В «Новом мире» со мной тут же заключили договор и даже выплатили какой-то аванс за предисловие к прозе Алексея Ремизова, до этого печатавшейся только в Париже. Игорь Виноградов и Анатолий Стреляный, с которыми я слегка был знаком и до ареста, пересмотрели статьи и заметки, написанные мной в последние месяцы в тюрьме. Виноградов попросил на память заметку об «Исповеди Ставрогина» — пропущенной главе из «Бесов» Достоевского — ни ему, ни мне не хотелось ее печатать, но там была принципиально новая (точнее, не замеченная исследователями) информация: я не забыл ее даже в тюрьме. Другую мою небольшую статью — тоже написанную по памяти в карцере (и даже во время голодовки) в Чистопольской тюрьме — об имевшемся в моей библиотеке «Молитвеннике православных воинов» — бесспорном свидетельстве того, что масоны активно участвовали в подготовке февральской революции и активной антивоенной и противоправительственной пропаганде в 1914–1917 годы, Виноградов тоже решил не печатать:

— И без того повсюду ищут масонов и во всем их винят.

На мой взгляд, важнее была серьезно объясненная правда, чем умолчание из лучших намерений, но я не возражал — советский двусмысленный и осторожный либерализм привычной политики «Нового мира» мне уже был совсем не интересен. Стреляный, перелистывая страницы большой статьи о музеях со вздохом сказал:

— Очень интересно, но написано, как жалоба в прокуратуру.

Это было точное определение — двенадцать лет со времени первого ареста, кроме недолгого перерыва между сроками в Боровске, я почти ничего другого ни себе, ни другим не писал.

Хотя в своих бесконечных интервью я говорил о гибели в соседних камерах в ЧистополеТоли Марченко и Марка Морозова, о сотнях заключенных в политических лагерях и тюрьмах, и тысячах — в уголовных лагерях и психушках по политическим причинам все еще ждущих освобождения, по сути своей сама эта рекламная компания создавала Горбачеву репутацию борца с репрессиями, а Советскому Союзу — страны, успешно идущей по пути к демократии. А это был и февраль — март восемьдесят седьмого года, ничто к лучшему в стране не изменилось, а нашим освобождением так же как убийствами и истязаниями в лагерях и тюрьмах тех, кто не подходил по их меркам и интересам для освобождения, успешно занимался Комитет государственной безопасности, что и тогда мне было очевидно, а сегодня видно по документам. Но эти интервью как и ежедневные напоминания об этом Сахарова бесспорно способствовали скорейшему освобождению и моих соседей по Чистопольской тюрьме и сотоварищей по другим тюрьмам и лагерям, а потому я считал их необходимыми, хотя Софья Васильевна Каллистратова была против.

К тому же в Москве, благодаря тому, что прежде чем стать новым редактором «Бюллетеня «В» в 1982 году (после арестов Ивана Ковалева, Алексея Смирнова и эмиграции Владимира Тольца), я, вопреки мнению Григоренко и многих других диссидентов, что «в подполье можно встретить только крыс», тут же ввел минимальные формы конспирации, была на свободе практически вся редакция Бюллетеня. Только Федя Кизелов, за которым начали ходить по пятам, опасаясь ареста, уехал за границу. Именно его вначале после моего ареста в КГБ считали редактором «Бюллетеня «В», поскольку он выполнял самую открытую и рискованную часть работы — поддерживал постоянные связи с Еленой Георгиевной Боннэр, Лизой Алексеевой, Софьей Васильевной Калистратовой, и это было необходимо и для получения новой информации и во многих случаях — для пересылки «Бюллетеня «В» заграницу. «Хроники текущих событий» в это время практически не было и только наши, выходившие каждые десять дней 30–50 страниц информации и были основным источником сведений об СССР для радио «Свобода», ВВС, «Голоса Америки».

Вызывала подозрения у КГБ и отважная Лена Санникова, попытавшаяся продолжить издание «Бюллетеня «В» в основном для того, чтобы отвести от меня обвинение в его редактировании. Но я уже примерно через месяц сам сказал об этом удивленным своим пяти следователям: из имевшихся у них материалов было ясно, что недели через две они сами это поймут, а мне хотелось лишить их удовольствия разоблачать меня и доказывать, что именно я — редактор, с помощью уже найденных ими, но не сразу понятых моих рукописей и откровенных показаний переписчика. Лена Санникова тоже еще была в ссылке, но по другому обвинению. У меня, благодаря принятым мерам предосторожности, кроме лежащей на столе рукописи моей редакционной статьи ничего найдено не было (Федя Кизелов сделал в подвале моего дома очень хитроумный тайник, который на трех обысках так и не был найден).

Но в Москве были замечательный математик Лена Кулинская (ее первый муж — Володя и был тем, неизвестным КГБ курьером, который собирал у всех сотрудников «В» материалы и привозил мне в Боровск), уже вернувшаяся из ссылки (но тоже по другому делу) Таня Трусова, уже готовая к аресту — материалы о ней открыто собирали — безумно храбрая Ася Лащивер и испытавший уже больше всех остальных — Кирилл Попов.

Впервые за четыре-пять лет я мог открыто приглашать их в свою московскую квартиру и частью там, частью — на прогулках, чтобы уж не все становилось известно КГБ, обсуждать, что же нужно делать дальше. По-прежнему, как и четыре года назад, когда все оставшиеся на воле и особенно Таня Трусова и Ася Лащивер, самоотверженно помогали моей жене — Тамаре и детям, прорывались на закрытые заседания суда в Калуге (Аню и Таню «снимали» с электричек) ни у кого из сотрудников бюллетеня не было и тени страха. А для него, все это хорошо понимали, по-прежнему были большие основания.

Всем нам было ясно, что роль свободной печати в новых условиях безмерно возрастает. Лена Кулинская и Ася Лащивер особенно настаивали на скорейшем возобновлении бюллетеня. Впрочем, создавать или восстанавливать уже предстояло совсем новый тип издания. Проблемы экономические, социальные, перспективы политических перемен в стране должны были занять главенствующие места. Это сказалось и на его объеме — уже со второго номера он превращался во все более «толстый» ежемесячный журнал.

Без больших споров было выбрано название — «Гласность», конечно, в память о реформах Александра II и статьи Солженицына, но с прямым противопоставлением двусмысленным выступлениям Горбачева. Года через два одна из газет выделила Асе целую полосу для статьи «Гласность Григорьянца и гласность Горбачева», где, естественно, не было найдено в них большого сходства.

Для первого номера журнала «Гласность» дал большое интервью Андрей Дмитриевич — это была его первая публикация в Советском Союзе после возвращения из ссылки. Андрей Дмитриевич при этом вполне разумно отказался войти в состав редколлегии, слегка обидев меня, не понимавшего в тюремной изоляции вполне его масштаба и реальной всемирной славы, замечанием:

— Если я стану членом редколлегии, все скажут, что это Сахаров решил издавать журнал, а это не так.

Мое предложение группе других известных и сознательно представлявших очень разные группы диссидентов стать членами редколлегии — с тем, чтобы их материалы, их взгляды и их представления о настоящем и будущем страны были внятной составной частью журнала, тоже были после некоторого размышления почти всеми отклонены. И это уже было знамение нового, не сразу мной понятого, времени.

«Гласность» уже не могла быть продолжением диссидентских «Хроники текущих событий», «Бюллетеня «В» или Солженицынского фонда, то есть помогать всем и быть обращенной ко всем протестным движениям в Советском Союзе. Единства, объединенного тюрьмой, больше не было — началось внятное размежевание политических позиций. Хотя сперва все охотно согласились — ведь на самом деле все мы понимали, как остро необходим серьезный диссидентский журнал.

Но еще через неделю, когда собрались у меня вторично, отец Глеб Якунин, который был возвращен к службе в храме в Пушкине, ежась от неловкости, сказал, что его вызвал к себе Ювеналий — митрополит Крутицкий и Коломенский и категорически потребовал, чтобы отец Глеб не входил в редколлегию журнала «Гласность». Конечно, мы все понимали, что квартира моя прослушивается — больше того, недели за две до того соседи сверху тайком сказали жене, что их попросили целый день не приходить домой, а грохот дрелей в потолках нашей квартиры не давал говорить по телефону. Соседи рядом ничего нам не говорили, но когда открывалась дверь нашей квартиры, приоткрывалась дверь и к ним — оттуда, очевидно, наблюдали, за теми кто вошел. Все эти игры были чрезмерными, но привычными, а вот чтобы митрополит так откровенно ссылался на данные гэбэшной прослушки — это уж было слишком. Позже выяснилось, что Ювеналий у органов КГБ носил псевдоним «Адамант».

Один из лидеров еврейского движения Виктор Браиловский (хорошо знакомого мне по Чистопольской тюрьме Иосифа Бегуна еще не освободили) прямо сказал, что посоветовался со «своими» и ему было сказано, что это русский журнал и нечего еврею лезть в русские дела.

— Но Толя (Щаранский) ведь был членом Хельсинкской группы, — возразил я.

— «Наши» считают, что это отрицательный пример и Натан сделал ошибку.

Тут и Сергей Адамович Ковалев по обыкновению очень медленно, но вполне определенно, сказал, что издание такого радикального диссидентского журнала может повредить Горбачеву в его борьбе с реакционерами в Политбюро и он считает неправильным принимать в этом участие.

Лара (Лариса Иосифовна Богораз) коротко сказала, что Сережа — ее друг и как он поступает, так и она («куда иголочка, туда и ниточка»).

Не отказался только Лев Тимофеев, но это уже была не редколлегия. Недолго Лев Михайлович был моим заместителем, но вскоре оказалось, что ему нужно отдохнуть на море после двух отсиженных лет и редакция осталась в прежнем составе. Вскоре ее пополнили два важнейших для «Гласности» человека — Нина Петровна Лисовская и вернувшийся из послелагерной ссылки Андрей Шилков.

Для Нины Петровны приход в «Гласность» был продуманным и принципиальным шагом — однажды она мне прямо это сказала. По своей высочайшей деликатности и сдержанности она никогда не осуждала друзей — Сергея Адамовича и Лару за то, что они отказались сотрудничать с «Гласностью» (по довольно странному, скажем, поводу, на самом деле Горбачев до конца 1988 года был прямым ставленником КГБ и все его действия были чаще всего не его инициативой). Впрочем, Богораз и Ковалев, может быть, так не считали. Нина Петровна — один из старейших участников диссидентского движения, многие годы руководившая Солженицынским фондом в России и вообще один из самых ясных, мужественных, спокойных, но бесспорных людей в диссидентском движении, без нее его просто нельзя представить, считала важным своей работой в «Гласности» подчеркнуть единство всех этапов и групп демократических сил России. Подчеркнуть своей работой в журнале «Гласность» преемственность нарождавшегося демократического и уходящего диссидентского движений.

Для Нины Петровны «Гласность» с ее массовостью, ориентацией на помощь множеству людей, приходивших к нам с жалобами и рассказами о том, что творится в России, была, как и фонд Солженицына, внутренне ближе и более оправданной, чем все больше уходившие в сомнительную советскую политику любимые друзья Лара Богораз и Сергей Ковалев. Она никогда их не критиковала вслух, приносила для публикации отчеты о собраниях «Московской трибуны», но, хорошо зная Лару и Сергея Адамовича, была убеждена, что из их попытки издать собственный, более умеренный, журнал ничего не выйдет, как оно и оказалось, после двух лет стараний и переделок. А, главное, внятный отказ «Гласности» играть в какие бы то ни было игры с властью был ей бесконечно ближе. И, Нина Петровна приводила одного за другим многочисленных своих друзей, иногда еще с 60-х годов (например, Владимира Михайловича Долгого) для помощи «Гласности» и оставалась одной из важнейших опор журнала с первого до последнего дня. Хотя ее бесспорно пытались переубедить.

Андрей Шилков, больной после тяжелого срока и чудовищной ссылки, был главной и героической опорой «Гласности». Целый день живя на крепчайшем чае — почти чифире, дважды теряя сознание в метро, он тащил на себе не только всю организационную работу в журнале, но еще и сам прекрасно писал, а главное — очень четко ощущал, вполне разделял и доводил до практического воплощения жесткую оппозиционность и неприятие как «реакционной», так и «либеральной» спускаемой сверху советской политики. Андрей, так же как и я, в отличие от большинства других диссидентов, внятно ощущал, что освободили нас из тюрем и ссылок не из гуманистических побуждений и стремления к демократии, а из вполне корыстных политических расчетов двух организаций — ЦК КПСС и Комитета государственной безопасности. Он, как и я, знал и помнил соседей по пермским лагерям и тюрьмам не подошедших для освобождения и очень странным образом погибших. Да и убитых КГБ не в зонах, а на советской воле: замечательного поэта и переводчика Костю Богатырева, армянского художника Минаса Аветисяна, украинского композитора Владимира Ивасюка, литовских священников, и неудачную попытку отравить Войновича. А скольких мы не знаем. Выборочные убийства тех, кого неудобно было судить и чья смерть могла запугать остальных, были излюбленным приемом КГБ под руководством Андропова в 70-е годы. Мы сами в разное время в тюрьмах были близки и к такому концу, а главное — все, что теперь говорили советские власти, что происходило вокруг было или откровенно лживо или уж во всяком случае — двусмысленно. И мы не верили в гуманизм КГБ ни одной минуты.

После триумфального выхода первого номера на пресс-конференции в моей квартире, куда втиснулась чуть ли не сотня журналистов со всего мира — начала свободной печати нового времени, власти поняли, что с моим освобождением они несколько поторопились. Их ожидания, что я буду послушным объектом для рекламы перестройки и вернусь к литературоведению — не оправдываются. Меня пригласил к себе Д.Ф. Мамлеев — тогда заместитель председателя Комитета по печати СССР и стал уговаривать прекратить издание «Гласности».

— Ну, зачем вам это? Вы можете печататься в любой газете или журнале в СССР. Я это гарантирую.

Меня публикации в «Правде» не соблазняли, да и не только я писал и печатался в «Гласности».

— Закона о печати в СССР нет. Разрешение на издание журнала я получать не обязан. Первый номер «Гласности» уже вышел, выйдет и второй.

Почти каждый день радио «Свобода», «Би-би-си», «Голос Америки» и «Немецкая волна» передавали теперь уже сообщения об издании первого свободного журнала в СССР и материалы из него. Опять арестовать меня было для властей уж очень невыгодно, хотя аресты по политическим обвинениям, правда, несколько сократившиеся, в СССР все еще продолжались.

Проблема была в другом: для издания серьезного журнала нужны были профессионалы. Среди диссидентов, издававших «Бюллетень «В», их не было. К тому же Лена Кулинская, как только представилась возможность, уехала заграницу — ей до смерти надоели игры советской власти и хотелось серьезно и свободно поработать по специальности. Таня Трусова тоже с наслаждением вернулась к преподаванию русской литературы (как всегда не оглядываясь на идеологических цензоров), и для нее это было дороже журнала, который могли делать и другие.

Ася и Кирилл никуда не уходили, но понимали и говорили вслух, что для серьезного журнала нужны, кроме них, новые, более профессиональные люди. Через несколько месяцев в «Гласность» пришел, тоже освободившись из лагеря, журналист Алексей Мясников. Но либеральные советские журналисты, в том числе и из «Нового мира», — осторожные Андрей Нуйкин, Юрий Черниченко, Отто Лацис и другие, встречаясь со мной в общественных местах, боялись даже здороваться. Впрочем, как их было винить — идти или нет в тюрьму за желание сказать правду каждый решает сам, а они, как и все мало верили словам Горбачева. По Москве гуляла частушка:

Память о недавних арестах была еще так свежа. Более храбрый Анатолий Стреляный вскоре начал работать на радио «Свободе» и тоже не нуждался в нищей «Гласности». Единственный из крупных журналистов Василий Селюнин — ведущий публицист на экономические темы в «Известиях» — сам предложил пару своих очень серьезных аналитических статей, но и то, с формальной точки зрения, как запись его выступлений в конференц-зале «Известий», куда, конечно, сам меня провел, а перед этим передал текст.

Единственно возможным путем создания хоть в какой-то степени профессионального журнала было привлечение людей окололитературных и околобогемных, но все же более умелых в журналистике, чем диссиденты. Так в редакцию пришли Володя Ойвин, совсем юные Митя Эйснер, Митя Волчек, Андрей Бабицкий, Виктор Резунков — у них было дополнительное преимущество — благодаря молодости и далекости от диссидентского движения не надо было размышлять об интересе к ним «комитета» до этого. Позже из Новосибирска приехал Алексей Мананников, отсидевший три года в лагере за неосторожное письмо приятелю. Пришли и еще несколько человек с менее ясными для меня судьбами. Все они в «Гласности» стали известными журналистами. Вместе с Ниной Петровной Лисовской, Андреем Шилковым и, конечно, моей женой Тамарой, с которой мы учились вместе на факультете журналистики и которая была редактором, вероятно, лучшим, чем я, они и составили «костяк» редакции — первого в эпоху «перестройки» и единственного (по тем быстротечным временам) крупного, с внятной диссидентской традицией независимого журнала в Советском Союзе. Свою, очень холостяцкую, квартиру предложил для редакции Кирилл Попов.

Андрея Черкизова, который захотел работать в «Гласности» и пришел с этим ко мне, я побоялся брать в редакцию: его связи с певцом Петровки и Лубянки Юлианом Семеновым были хорошо известны и казались малоподходящими. Номенклатурная должность через пару лет — председателя Комитета по авторским правам за рубежом (то есть по контролю за публикациями заграницей) только подтвердили мои опасения. Некоторые бравурные его статьи меня не убеждали — в тюрьме бывало и не такое. И без него только что созданная «Гласность» уверенно становилась на ноги и набирала обороты с неожиданной даже для нас скоростью.

2. Очевидное с первого дня участие КГБ в перестройке.

Приходил с разведкой Глеб Павловский. Он был из тех диссидентов, кого я называл «покаянцами» (отец Дмитрий Дудко, Звиад Гамсахурдия, Петр Якир, Виктор Красин), то есть людей, которые были арестованы КГБ, но не были осуждены, так как покорно и публично признали, что все, что они писали и говорили, было им продиктовано ЦРУ и являлось, как они теперь поняли, чудовищной клеветой на дивный и демократический лагерь мирового социализма.

Сотрудничество с «компетентными органами» у Павловского, по-видимому, продолжилось и теперь, он был заместителем главного редактора тонюсенького и мало известного кому-нибудь, кроме диссидентов, журнальчика «Век ХХ и мир». С его помощью особо доверчивым диссидентам объясняли, что ничего своего создавать и издавать не надо — они могут печататься вполне легально. Ковалев, Богораз, Абрамкин и некоторые другие покорно печатались в этом, созданном для них КГБ и никому не известном журнале. Зато у этих диссидентов создавалась замечательная иллюзия причастности, вписанности в этот меняющийся, но бесспорно советский мир.

Хорошо сшитый нарядный костюм Павловского так контрастировал с захламленной квартиркой Кирилла Попова и нищей советской одеждой сотрудников «Гласности», что уже одного этого было достаточно, чтобы понять, что пришел — чужой. Его шеф-редактор Беляев вскоре прислал еще и смазливого мальчишку провокатора, назвав его своим секретарем. Одновременно, но якобы совершенно случайно в редакции оказался и другой известный провокатор КГБ — Сергей Потемкин^[1].

Впрочем, создание новых якобы демократических организаций — это уже знак нового времени, а по сути быстролетящего тогда времени всего лишь следующего года. Этот же первый год работы «Гласности» — восемьдесят седьмой и четыре с лишним месяца восемьдесят восьмого (до ее первого разгрома) еще мало чем отличался от советских лет. Уже с сентября пошли ругательные статьи о «Гласности» в советских газетах совершенно такие же как статьи о «Бюллетене «В» после моего второго ареста, и они все так же пугали многочисленных советских либералов.

С внедрением агентуры в «Гласность», по-видимому, у КГБ тогда не было успехов, но зато в единственной уцелевшей в советское время демократической организации «За установление доверия между Востоком и Западом» (в просторечии — «мирников») скандал шел за скандалом.

Это была очень тонко и умно созданная долгопрудненскими физиками (профессором Медведковым, Хронопуло, Крочиком, Сергеем Ивановым и другими), тем не менее, по преимуществу московская молодежная организация, цели которой, сформулированные в названии, формально не могли вызывать у советских властей возражений, а необычайная по тем временам структура — с полным равноправием всех членов без каких-либо руководящих лиц или советов, где не было даже списка или обусловленного членства, что делали невозможной ее дезорганизацию — не было организации. Были еженедельные собрания на квартирах, чаще всего у Андрея и Иры Кривовых — потом они работали в «Гласности» и еще позже — в «Русской мысли» в Париже. Были несколько наивные обсуждения всего, что происходило в мире. КГБ принялось и за них. В Ленинградскую группу был внедрен в качестве одного из посетителей бывший солдат, уже отсидевший лагерный срок по сфабрикованному обвинению в шпионаже, но поддавшийся шантажу, так не хотел оказаться в лагере вновь. Но был уже 1987 год, первые политзаключенные уже были освобождены, он подумал, что может быть вновь его (за отказ сотрудничать) не посадят и публично покаялся.

В Москве трое недавно начавших приходить на собрания «мирников» внезапно начали всем объявлять, что организацию они распускают и она больше не существует. Когда их разоблачили и больше они к «мирникам» являться не могли, именно их «Комитет по культурным связям с заграницей» включил как «неформалов» в официальную советскую делегацию в Ковентри на конгресс организации «За европейское ядерное разоружение» — одну из просоветских, но все же зарубежных, международных структур.

И все же само стремление властей как-то использовать возраставшую общественную активность было хотя и вполне привычным, носило откровенно провокационный характер, но все же стало любопытной чертой времени, очень странного в этот год.

Эта странность, трудно даже осознаваемая сегодня, состояла в том, что на каждую квартиру, где велись относительно свободные разговоры, где жил кто-нибудь иногда уже много лет назад вернувшийся из лагеря или родственники человека еще сидевшего или высланного, как правило, приходилось по два-три провокатора. Эта поразительная избыточность, превращавшая каждую квартиру, каждый из уже начавших возникать диспутов, семинаров, обсуждений в доморощенный вариант честертоновского «Человека, который был четвергом», где все участники тайного общества оказались агентами полиции, я думаю, даже не была преднамеренной со стороны КГБ.

Просто за двадцать лет десятки тысяч политически активных людей прошли через лагеря и психушки (а многие все еще там находились), были высланы или сами уехали в Израиль, США, страны Западной Европы, но все те, кто на них стучал, был свидетелем обвинения в судах или был сломлен до или после ареста — все эти люди по-прежнему жили в своих квартирах, занимались своим делом и сохраняли свои добровольные или вынужденные связи. И теперь опять стали очень общественно активны. Разбираться в том, кто есть кто, никаких сил не было, к тому же мы относились к ним с жалостью и даже сочувствием — человек сам не знает, в чем и когда он окажется слаб, но это не обязательно значит, что он навсегда остается таким же. Но так или иначе в эти год или полтора, до тех пор пока общественные движения не стали поистине массовыми, а все еще оставались маргинальными, восстанавливающимися или создающимися КГБ заново (кому как больше нравится) демократическое движение в России выглядело очень странно и, пожалуй, непривлекательно, хотя там были и вполне замечательные, молодые и средних лет, люди.

Активными организаторами нового демократического движения были структуры ЦК ВЛКСМ — его бюро молодежных организаций, сотрудником которого был, к примеру, Андрей Исаев внезапно из вполне официозных комсомольцев ставший анархистом и разгуливавший по площади Пушкина под черным знаменем с черепом и костями, потом столь же внезапно ставший активным лидером якобы независимых профсоюзов (но всегда поддерживавший — несмотря на свою независимость — Шмакова), а теперь, как известно, один из руководителей «Единой России». Еще более важным деятелем комитета молодежных организаций при ЦК ВЛКСМ был нынешний вице-премьер Рогозин (руководитель международного отдела). Тогда он наряду с Баркашовым и Веденкиным любил фотографироваться в фашисткой форме, которую они называли национально русской. Гораздо более приличным, хотя тоже очень разным оказался дискуссионный клуб, созданный комитетом комсомола в ЦЭМИ (экономико-математическом институте) АН СССР, где вскоре образовалось осторожное и, конечно, поднадзорное движение «Демократическая перестройка».

Впрочем, более сообразительные комсомольские вожди в это же время брали беспроцентные кредиты в государственных банках, но даже их, как правило, не возвращали (один из них шесть раз подряд) или возвращали, когда курс рубля снижался раз в десять, становились сперва очень богатыми людьми, а после путча, с помощью Гайдара и Чубайса, — своими, доверенными миллиардерами. Это было надежнее для комсомольской номенклатуры, чем даже блистательная, но недолгая карьера их коллеги из Свердловска — государственного секретаря Генадия Бурбулиса. Как в годы расцвета советской власти из комсомольской верхушки отбирали в КГБ, так теперь в демократы и миллиардеры. Собственно говоря комсомольцами были почти все молодые люди в Советском Союзе. Но одни были пробивными, вполне беспринципными (поскольку ни в какие коммунистические идеи даже молодые люди не верили), прокладывавшими себе дорогу вверх сперва в комсомоле, а потом, где удастся или где покажут, и другие, для кого комсомол в 14 лет был бытовой необходимостью хоть как-то учиться, хоть где-то работать.

Но хочется вернуться к людям и делам более близким, к журналу «Гласность». Группа «Доверие», с которой так долго боролся КГБ и куда входила Ася Лащивер — не только сотрудник «Бюллетеня «В» и «Гласности», но главное — наш близкий друг, закончила свое существование в казалось бы гораздо более легкие времена, — с появлением Леры Новодворской.

Лера имела некоторое отношение к диссидентскому движению. Поскольку она и Оля Иоффе была в списке двухсот человек, составленным Петром Якиром после ареста и покаяния, за ними и еще парой их семнадцатилетних приятельниц установили круглосуточную слежку (пешком и на машинах) и в конце концов смогли их обвинить в «замысле» написать и распространить какую-то листовку. Все были посажены в Казанскую спецпсихиатрическую больницу, откуда Лера написав, что очень сожалеет о содеянном, раньше своих подруг вышла и категорически перестала общаться со всеми старыми знакомыми, «которые ее сбили с правильного пути».

Но ко времени объявления перестройки внезапно выяснилось, что в ней скрыта бешеная энергия и для начала на квартире у новой приятельницы она начала проводить семинар «Демократия и гуманизм». Семинар был интересный, приглашались туда докладчики по общеобразовательным, но, в основном, приличным темам и большинство молодых людей из группы «Доверие» и даже «Перестройка» все чаще стали туда приходить.

Но когда все больше в Москве становилось возвращающихся из лагерей и тюрем политзаключенных, слышнее становились голоса уже не «комсомольцев-добровольцев» под черными знаменами, а реальных диссидентов, единственный, кто был приглашен выступить Лерой на семинаре перед молодежью был известный лагерный стукач Лева Волохонский. Хотя Лера была хорошо знакома с Ларой Богораз (давала уроки французского ее сыну Паше), через Асю Лащивер была знакома со мной и «Гласностью» Лера выбрала именно его. Лева, как ему и было положено, рассказал восторженным молодым людям о том, что колонии для политзаключенных — это рай на земле, который поганят только сами политзеки. Им всего всегда мало и они, будучи провокаторами по природе, то и дело устраивают бунты из-за того, что в компоте слишком мало сахара. Других забот в политических тюрьмах и лагерях нет.

Я написал в «Гласности» довольно жесткую отповедь Волохонскому. Лера с Кириллом Подрабинеком попытались устроить публичный диспут с нами. Я ответил, что с этой пакостью говорить не буду, в спектаклях участвовать — тоже, но напечатал его ответ, гулявший в «Самиздате».

Впрочем, с Левой все вскоре стало ясно — от поддержки рассказов Горбачева о том, что политлагеря — это курорт, ему пришлось перейти к более серьезным задачам. Кандидатами на получение Нобелевской премии мира были выдвинуты два русских диссидента: Юрий Орлов — создатель и председатель Московской Хельсинской группы, физик, член-корреспондент Академии наук, отсидевший семь лет в лагере и из ссылки уехавший (практически высланный) в США и Анатолий Корягин — психиатр, сперва — главврач больницы в Кургане, перед арестом за заключение о психическом здоровье ряда диссидентов помещенных в психушки — врач в Харькове. После освобождения — почетный член Международной психиатрической ассоциации. Естественно КГБ никак не устраивало появление в СССР второго диссидента-нобелевского лауреата со всем его влиянием, международным престижем, резко возросшей известностью и возможностями, открываемыми присуждением премии. И Волохонский опять бросился (точнее его бросили) в бой — в Риге, в Ленинграде, а Новодворская опять услужливо дала ему такую возможность в Москве. Волохонский начал устраивать уже целенаправленные собрания, где попросту клеветал на Юрия Орлова и Анатолия Корягина. Поскольку кого-то другого он при этом похваливал, в основном стукачей, то для молодых, а то и пожилых людей из околодиссидентских кругов, но не имевших никакого отношения, ни к лагерям, ни к тюрьмам, откровения бывалого зэка, только что вернувшегося из лагеря, выглядели вполне убедительными и вызывали иногда полную поддержку. Об Орлове он рассказывал, что ему в Пермском лагере создали особенно комфортные условия (на самом деле лагерь специально разделили, чтобы Орлова уж особенно жестко изолировать), а он все не прекращал скандалы и необоснованные требования к администрации. Особенно гнусными были его рассказы о том, что голодовки Корягина в лагере были чистейшей фикцией и ему оперативники носили тайком целые сумки с едой. Для Корягина голодовка была, конечно, во много раз мучительнее, чем для любого другого: громадный и довольно молодой сибиряк, в одиночку ходивший охотиться в тайгу (пока жил в Кургане) остро нуждался в гораздо более обильной пище, чем большинство из нас, ему и обычный тюремный рацион был очень мал, а его голодовки и впрямь были подвигом. И уж, конечно, никаких сумок с едой, о которых врал Волохонский, администрация ему не носила.

Я с Толей оказался в Чистопольской тюрьме, где меня держали почти постоянно, но и его за «нарушение режима содержания» перевели из Пермского лагеря. Случилось так, что мы одновременно начали (по разным причинам) голодовку и втроем (с Валерием Яниным) оказались в камере для голодающих. Именно тогда в насильственно вливаемое искусственное питание (с двадцать пятого, кажется, дня голодовки) нас отравили, прибавленными туда, нейролептиками — у всех троих поднялась температура до сорока двух градусов, начались судороги, невыносимые головные боли. Толя, как врач, сразу понял, что одинаковые симптомы у совершенно разных по возрасту и состоянию здоровья людей, могут быть вызваны только медикаментозным отравлением. Кое-как оправившись, но не прекратив голодовку, мы начали писать, естественно, безрезультатные жалобы в прокуратуру. То есть я точно знал, как голодает Корягин и как с ним борется администрация.

К тому же в «Гласности» работал Андрей Шилков, я постоянно виделся с отцом Глебом Якуниным — оба были с Волохонским в зоне и хорошо понимали, кто он такой. Волохонский сумел собрать подписи мало-мальски известных человек пятнадцати, которым лестно было участвовать в таком серьезном деле (кажется, и братьев Подрабинеков) в Нобелевский комитет в Осло о том, что Корягин — самозванец и не достоин премии. Думаю, что не выделение второй премии в Россию не было заслугой Волохонского, хоть он и похвалялся — «я лишил Корягина Нобелевской премии». Хоть КГБ задействовало здесь не одного Волохонского, все это было отвратительно в высшей степени. Я написал и об этом в «Гласности» все, что думал. Волохонский мне ответил в «Самиздате», не ожидая, что мы поместим и его ответ. Но мы и это сделали — с комментариями, конечно. Потом имя Волохонского упоминалось и он был даже задержан в связи с убийством Старовойтовой — трое суток он со своей приятельницей Корзинкиной дежурил около дома Галины Васильевны, якобы охраняя каких-то бездомных собак. Более похоже было на то, хотя и не было доказано, что он должен был подавать знаки убийцам, а трое суток ему пришлось дежурить, поскольку Галина Васильевна часто в последний момент меняла свои планы.

Впрочем, в восемьдесят седьмом и даже в восемьдесят восьмом году еще никого не убивали и даже новых арестов почти не было, но начавшиеся освобождения политзаключенных очень напоминало условия ссылки или высылки. Статья в «Гласности» Андрея Миронова так и называлась «Освобождение или перемена статьи?».

Конечно, и мои статьи о Волохонском при всей популярности и даже влиятельности тогда «Гласности» мало, что могли изменить.

Новодворская в начале восемьдесят восьмого года решила создавать новую партию. Изначально партия выглядела какой-то очень странной. В нее входили и новые социалисты и ярые противники марксизма, евреи и русские националисты, то есть изначально планировалось, что в ней будут разные, имеющие прямо противоположные взгляды «фракции». Единственное, что якобы всех объединяло, была оппозиционность существующему режиму, хотя сама Новодворская через несколько лет написала в «Новом времени» восторженную статью о советском Председателе Президиума Верховного совета СССР Анатолии Лукьянове, как о неизменном и пламенном стороннике демократии.

Первое организационное собрание Дем. Союза происходило на квартире Богачева — будущего верного соратника Жириновского по созданию ЛДПР. Впрочем, не только он, но и Жириновский были в первом составе руководящего координационного совета, что выглядело странно, хотя о том, что он — штатный сотрудник ГРУ (служил референтом-переводчиком пограничного Закавказского военного округа, а это штатная должность ГРУ, был заслан в Турцию, оттуда выслан и т. д.) я в то время еще не знал. Любопытно, что по рассказу Юры Скубко — одного, как Ася Лащивер из вполне достойных членов ДС, Жириновского они вывели (или он сам ушел) после того, как он буквально не давал ни о чем подумать, уговорами, что сейчас надо для отвода глаз поддерживать Горбачева и Лукьянова, а потом «ударить им в спину». Для все яснее проявлявшегося расхождения в интересах и взглядах КГБ и государственного аппарата СССР это была очень характерная позиция. Впрочем, Жириновский обеспечил создание Дем. Союза проведением окончательного организационного собрания в поселковом совете Кратово в праздничный день 9 мая (я, по просьбе Аси, разрешил им собраться на нашей кратовской даче, но именно в этот день «Гласность» и разгромили) и задачу свою выполнил.

Но для меня тоже гораздо более странным было присутствие в руководстве Дем. Союза двух хорошо знакомых, в отличие от Жириновского и Богачева, мне (и всем диссидентам) людей. Одним был Денисов, дававший на очной ставке на Лубянке показания о том, что писатель Георгий Владимов давал ему для чтения антисоветскую литературу. Владимов в конце семидесятых годов был представителем в СССР «Эмнисти интернейшнл» — единственной правозащитной иностранной организации официально представленной в Москве и к тому же достаточно ясно понимал и деятельно реагировал на все, что происходило в годы власти Андропова-Брежнева. Понятно, как от него стремились избавиться.

После очной ставки с Денисовым, которую Владимов подробно описал в «Самиздате», ему сразу же было сказано:

— Не поедете на Запад, поедете на Восток (то есть в лагерь за распространение антисоветской литературы — С.Г.).

Об этом знали все диссиденты, но и я сам еще раз повторил это Лере, ближайшим приятелем которой и одним из руководителей Дем. Союза был Денисов. Но никакой реакции не было.

Другим столь же известным доносчиком и столь же «оппозиционно настроенным» человеком в руководстве Дем. Союза был Роальд Мухамедьяров. Именно его показания в суде стали основой для приговора Виктору Некипелову. Как раз в это время тяжело больной, через несколько лет умерший в Париже, Виктор был освобожден из Чистопольской тюрьмы и был прямым обвинением для Мухамедьярова. Но Лера, которой я напомнил и об этом, не считала это важным для ее «оппозиционной» партии и больше того, никому не сказала, каких «товарищей» она включила в руководство Дем. Союза.

Так появилась первая «оппозиционная» партия в Советском Союзе. Дем. Союз успешно занял место действительно потенциально почти готовой к созданию, что понимали в КГБ, мощной, авторитетной с большим интеллектуальным весом антикоммунистической партии в Советском Союзе, которая бы включила в себя таких людей, как Аверинцев, Олег Волков, Вячеслав Всеволодович Иванов, некоторых диссидентов и которая и впрямь, поддержанная массовым демократическим движением, могла бы повести Россию по европейскому пути. Но место оказалось заполнено шумной и двусмысленной, как сказали бы сейчас «тусовкой» на московских площадях, у многих появилось ощущение, что других антикоммунистов в России нет и не может быть и, возможно, именно для этого Дем. Союз и создавался уже перечисленными мной (а ведь я, конечно, многих не знал) испытанными «демократами» с Лубянской площади.

К примеру, через несколько лет в годы проведения «Гласностью» конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра» полковник КГБ Александр Кичихин, руководивший на Лубянке «немецким направлением» мельком заметил: «На впервые проведенном в СССР съезде советских немцев в президиуме из семнадцати человек одиннадцать — мои».

И все же в основном все это была работа с молодыми людьми, испытанные игры проверенными методами скорее в духе Чебрикова, чем пришедшего ему на смену Крючкова, у которого особенно отчетливо стала ясной не столько новая тактика, но принципиально новые поставленные задачи и цели. Комитет государственной безопасности больше не хотел следить, доносить, провоцировать и вообще быть чьей-то службой, выполнять поставленные партийным руководством задачи. Как и при Андропове, теперь целью существенной части руководства стало добиться прямого управления страной. Но подробнее об этом будет речь ниже.

 3. Известность и влияние публикаций «Гласности».

Характерно, однако, что влияние журнала «Гласность» (но без всякого его упоминания) началось как ни странно даже раньше выхода его первого номера.

С помощью слежки и прослушивания всех наших квартир содержание первого номера было хорошо известно сотрудникам КГБ еще до того, как мы успели отпечатать первые десятки экземпляров и провести пресс-конференцию. Впрочем, накануне мы и сами демонстративно послали макет журнала в ЦК КПСС, но судя по серьезности реакции, ее подготовка началась раньше.

Среди хроники первого номера было сообщение о том, как с применением грубой силы была разогнана на Гоголевском бульваре выставка художников-пацифистов. Но уже за два дня до официального выхода нашего журнала «Комсомольская правда» не только сообщила об этом же, но еще и о фантастической реакции властей якобы по жалобе врачей, осмотревших пострадавших художников. Майор — начальник отделения милиции и, видимо, курировавший его подполковник из управления были уволены за «превышение власти». Было ясно, что не врачи были инициаторами публикации в «Комсомольской правде» и таких решительных действий руководства МВД. КГБ и впрямь успешно руководил процессом перестройки. Уже в том же № 2–4 «Гласности», где была моя, первая в СССР, статья о «прикладной» работе КГБ, среди множества хроникальных заметок и статей по сути своей на ту же тему, была и удивленная статья Хендрика Джорджа о том, что сотрудники Международного общества по правам человека впервые смогли встретиться в Вене с официальными советскими лицами, провести с ними довольно долгие переговоры, передать материалы о продолжающихся в стране нарушениях подписанных Советским Союзом международных договоров и Хельсинкских соглашений. Джордж пишет, что один из дипломатов был очень агрессивен и неуступчив, но зато другой (Юрий Колосов — заведующий отделом прав человека МИД СССР — появился такой отдел) был очень доброжелателен, жаждал новых встреч и, вообще, во многом готов был идти навстречу. Единственное, чего не знал Хендрик Джордж, что неуступчивый дипломат был обычным сотрудником советского МИД'а, а Колосов — генерал КГБ, до этого широко известный резидент КГБ в Италии, специально откомандированный в МИД для создания благоприятного имиджа перестройки. В Париже над созданием демократической репутации Горбачева работали Юрий Жуков и Андрей Синявский.

Впрочем, на первый взгляд тираж «Гласности» был так ничтожен, что не мог иметь большого значения — мы могли отпечатать сперва на пишущих машинках, потом — тайком на ксероксе только сто экземпляров. Но все эти экземпляры попадали не к читателям, а к людям, которые фотоспособом, на пишущих машинках, на тогда примитивных принтерах компьютеров и, если удавалось, на все еще находившихся под государственным контролем, в опечатанных комнатах, ксероксах размножали специально для этого полученный ими экземпляр. Не прекращавшиеся передачи по нашим материалам всех зарубежных радиостанций на русском языке — «Гласность» года на два стала корпунктом радио «Свободы» в Москве, ругань по нашему адресу чуть ни каждый месяц «Вечерней Москвы», «Известий», «Труда» и других газет лишь способствовали популярности. Однажды журнал «Юность», где я когда-то раньше работал, с его пятимиллионным тиражом перепечатал важную статью Андрея Шилкова о деле социалистов. К тому же многие номера журнала переводились и появлялись в «Самиздате» на армянском, эстонском и литовском языках. Наконец, «Русская мысль» в Париже не просто перепечатывала в качестве вкладки каждый номер «Гласности», но еще и издавала их мельчайшим шрифтом на тонкой бумаге для пересылки в СССР в почтовых конвертах. И такие же издания делались по-польски, по-румынски и на венгерском языках. А были еще и переводы номеров «Гласности» в СССР и заграницей на армянский, эстонский, немецкий языки. Кроме того тогдашний министр Франции по правам человека Бернар Кушнер выделил деньги для роскошного издания «Гласности» по-французски. Подборку из журнала издавали в качестве приложения «Globe» и «Ottavagiorno» в Италии. Отдельные номера «Гласности» были изданы, кажется, в Берне по-немецки, а каких-то переизданий я уже не помню, да и почти ничто (из того, что доходило) не сохранилось после четырех полных разгромов «Гласности». В Нью-Йорке издавались все номера по-английски и тираж постепенно становился так велик, что в «Центр за демократию», издававший журнал, уже начали обращаться с предложениями разместить рекламу. Наконец, сам я был собственным корреспондентом норвежской «высоколобой» газеты «Морганбладет», а пятый канал советского телевидения (программа «Пятое колесо») однажды передал с моими комментарием и рассказом о «Гласности» съемки наших видеокорреспондентов о вооруженных столкновениях в Фергане так минут на двадцать эфирного времени (у нас уже была и фото и видео группа). Так что все крупнейшие европейские и американские телекомпании передавали изо всех точек СССР, куда не пускали иностранных корреспондентов, нашу видеоинформацию. Еще об одном издании «Гласности» забавную историю мне рассказал Егор Яковлев — редактор «Московских новостей». Придя по какому-то делу к Александру Николаевичу Яковлеву — тогда второму человеку в стране, он упомянул журнал «Гласность».

— Даже и не знаю, что это такое, об этом и не стоит говорить, — раздраженно ответил Александр Николаевич.

Но минут через пять, уходя и посмотрев на приставленный к его письменному рабочему столу столик с периодикой, Егор Владимирович увидел отложенные два номера «Гласности», да не такие, как распространяли мы и видел он, а на первоклассной бумаге, с четкими крупными шрифтами, отпечатанные специально для членов Политбюро.

В результате эффективность наших публикаций была поразительной и с ночи выстраивалась очередь у двери квартиры Кирюши Попова, чтобы попасть на прием. Принимали мы всех и это была чудовищная, каторжная работа с раннего утра до глубокой ночи, а ведь среди приходивших была немалая доля сумасшедших, провокаторов, просто тяжело больных или глубоко несчастных людей, кому невозможно было помочь. Наши публикации оказывались очень действенными в том числе и потому, что «Гласность» постоянно пытались уличить в ошибках или хотя бы в какой-то заинтересованности.

Отец Георгий (Эдельштейн), о преследовании которого была заметка, кажется, в номере шестом, впоследствии мне рассказывал:

— Сперва приехала с проверкой дама из «Комсомольской правды», потом — две из райкома партии, потом — из Костромского обкома вместе с корреспондентом «Известий», потом были двое из «Правды» и кто-то из прокуратуры. Всего было семь проверяющих по одной маленькой заметке.

В результате, к нам начали присылать своих жалобщиков даже сотрудники Генеральной прокуратуры СССР. Схематически это выглядело так. В каком-то мелком районом городке секретарше председателя исполкома понравился домик одинокой и беззащитной бабки. Без большого труда под каким-то предлогом, скажем за неуплату налога за огород, бабку из дому выкинули и новая владелица поздравляла себя с новосельем. Бабка, естественно, шла с жалобой к ее начальнику, который, вероятно, спал с секретаршей и все произошло с его ведома и при его помощи. Понятно, куда председатель посылает бабку. Та идет к прокурору, прорывается в газету, пишет заявление секретарю райкома партии. Все они в этом маленьком городке водку пьют вместе и бабку в упор не видят, говорят и пишут ей разнообразные наглые, первые пришедшие им в голову, чаще всего их самих дискредитирующие и, к тому же, взаимоисключающие отказы.

Но бабка оказывается упорной, да и деться ей некуда. Она едет в область, где по каким-то причинам (может быть, район очень передовой по сдаче металлолома, может быть есть какие-то личные связи у районного и областного начальства) все происходит точно так же. У бабки масса диких, разнообразных отрицательных ответов, все районное и областное начальство уже ее люто ненавидит (она ведь теперь жалуется и на них), грозит ей психушкой, но она вырывается и едет в Москву — в Генеральную прокуратуру СССР. Дежурный прокурор — человек незлой и все понимающий, смотрит ее бумаги, выслушивает и в общем-то хотел бы помочь, но собрать из-за бабки специальную группу Генеральной прокуратуры и начать войну со всем областным и районным начальством, где уже все нарушили элементарные законодательные нормы, а теперь повязаны этим мелким для них делом, дежурный прокурор просто не в состоянии. И он говорит бабке:

— А вы пойдите в «Гласность» — у них свои методы.

Бабка выстаивает очередь, приходит к Леше Мясникову, который заведует у нас приемной и не только хорошо пишет, но искренне любит всех несчастных, которые к нему приходят. Появляется статья или заметка, а за ней семь проверок, пытающихся нас в чем-нибудь уличить, но семь проверок в том числе из «Правды» и ЦК КПСС делают свое дело и героическая бабка в результате получает свой дом обратно, а ни в чем обвинить нас никому ни разу не удалось. А в приемной Генеральной прокуратуры теперь уже и посетители рассказывают друг другу о всесильной «Гласности».

В «Гласности» не берут не то, что денег — даже мельчайших подарков — скажем, нескольких яблок. Разговор с посетителем состоит из трех этапов: обстоятельный рассказ пришедшего, просмотр всех документов, которые он принес, а потом — многочисленные вопросы сотрудника редакции. И бесчисленные сумасшедшие и лгуны, пришедшие как по личным соображениям, так и по поручению, как правило, изобличаются. Что не мешало мне, конечно, иметь два или три проекта вечного двигателя и несколько средств от всех болезней — «в особенности неизлечимых». К сожалению, все это попадало в КГБ при очередном разгроме «Гласности».

А тем временем вслед за «Гласностью» разливалось по всей стране море независимых самиздатских газет и журналов. Через два месяца вышел первый номер газеты «Экспресс-хроника». Юра Скубко и Виктор Кузин, создавшие довольно радикальную «Перестройку-88» (отколовшись от «Демократической перестройки») услышали по радио о появлении журнала «Гласность» и вскоре принесли мне первый номер своего журнала «Точка зрения», Нина Петровна в седьмом номере «Гласности» уже обстоятельно рецензировала сразу два номера их журнала. Вскоре появился православный журнал «Выбор», «Информационный бюллетень по репатриации евреев», «Аусерклис» в Литве, «Земля», «Референдум», «День за днем», армянский вариант «Гласности» — «Репаракутюн» и сотни, если не тысячи других. Появились уже не только общественно-политические, а посвященные различным областям культуры самиздатские журналы: литературные, «Сине-фантом», исторические. Это были единственные во всей истории России четыре года подлинной свободы слова, далеко превосходящие и по длительности и по объему и, главное, по значительности бесцензурный 1905 год, когда все ограничивалось только сатирическими журналами и длилось очень недолго. Опорой этого взрыва свободы слова было все растущее демократическое движение, сотни дискуссионных клубов, местных общественных организаций, национальных и религиозных движений, а вскоре и первых независимых профсоюзов, возникавших по вей стране. КГБ оказался неспособным удержать эту гигантскую народную волну в запланированных ими (при приходе Горбачева, при нашем освобождении из тюрем) рамках, но активно с ней боролся. Повсюду шли столкновения, разгромы, избиения демократов (убийства начались позже).

Уже в конце июня восемьдесят седьмого года Андрей Шилков и Митя Эйснер были задержаны милицией и только что напечатанные пятьдесят номеров «Гласности» у них забрали. Позже всех нас то и дело арестовывали (меня однажды посадили на десять суток и я стал свидетелем во втором отделении милиции — во дворе Пушкинской площади — первого, по-видимому, тренировочного избиения демонстрантов, за несколько дней до того сформированным ОМОН'ом). Андрей дважды сбегал из поезда, когда его задержав, высылали из Москвы. Митя однажды был не только арестован на пятнадцать суток, но и зверски избит, как раз уходя из моей квартиры. За мной слежка была настолько явной и плотной, что я пару раз просто заходил в ближайшее отделение милиции, писал заявление о том, что меня преследуют какие-то подозрительные люди, указывая милиционерам на дежурившего во дворе топтуна. Те его задерживали, ему приходилось что-то объяснять, в конце концов предъявлять свое удостоверение, а я тем временем уходил. «Гласность» все же защищали международные организации защиты прав журналистов, зарубежные газеты, журналы, политические деятели. Гораздо сложнее все происходило в провинции, у независимых журналистов не было никакой защиты и мы организовали «Профсоюз независимых журналистов». В скором времени численность его достигла почти тысячи человек во всех частях Советского Союза. Деятельно обсуждался в Брюсселе вопрос о вхождении его в Международный союз журналистов, членом которого я был, как корреспондент «Моргенбладет», тем более, что в отличие от Союза советских журналистов у нас был профсоюз, а не «творческая» организация для удобства контроля властей. Наши удостоверения действительно защищали в большинстве случаев членов профсоюза от преследований со стороны милиции и КГБ. Раз в полгода проводились многолюдные съезды — с сотнями депутатов профсоюза: в Вильнюсе, Москве, Риге, Ленинграде. Вскоре была создана «Коалиция независимых профсоюзов», в которую, кроме нас, вошли наиболее мощные и независимые профсоюзы того времени в стране — летчиков, шахтеров и авиадиспетчеров. Профсоюз независимых журналистов погиб вместе с гибелью независимой прессы.

Году в девяносто первом Шмаков еще приглашал меня на «круглый стол» по разделу имущества ВЦСПС, предлагал в собственность какой-то санаторий на Черном море — по-видимому, я еще мог быть полезен ему в качестве ширмы для этого грабежа. Я на их дележку пришел, Исаев, уже забывший о том, что он — анархист, успешно старался себе что-то урвать, а я сказал, что профсоюза уже нет и принимать участия в этом торговом мероприятии не вижу нужды. Саша Подрабинек месяца через три после создания профсоюза раза два собирал немногочисленные совещания редакторов независимых изданий. Это было бесспорно полезно, но большого значения не имело.

Потребность в независимой информации была в эти годы так велика в Советском Союзе (и за рубежом о нем), что параллельно с ростом объема и серьезности материалов журнала «Гласность», посоветовавшись с Аликом Гинзбургом, (он выдумал название) примерно через год мы сформировали и первое в Советском Союзе независимое информационное агентство — «Ежедневная гласность».

Теперь каждое утро по факсу или с курьером мы рассылали пять-шесть страниц информации о прошедшем дне, собранной нашими сотрудниками ночью от сотен добровольных корреспондентов по всей стране. Плотность нашей информационной сети была так велика (иногда по четыре-пять корреспондентов в каждом городе), а опытность сотрудников и в шесть часов утра приезжавшего одного из четырех редакторов уже так безусловна, что и здесь нас ни разу не удалось поймать, хотя попытки дезинформации КГБ производил постоянно.

Особенно характерной была история в Армении с какими-то паническими сообщениями о массовых зверских убийствах, кажется, в аэропорте Звартноц. Нами было получено три таких сообщения из разных источников. Какой-то человек, называвший себя армянским священником вопил по телефону:

— Я вижу, как несут трупы.

Андрей Дмитриевич в ужасе обратился к президентам США и Франции, премьер-министру Германии, Подрабинек опубликовал это ложное сообщение в «Экспрес-хронике». Но мы не дали его в «Ежедневной гласности» даже как непроверенное. Кажется, всего один корреспондент сообщил нам, что это ложь и нашего опыта было достаточно, чтобы это понять. Сахарова потом и в СССР и за рубежом обвиняли в распространении ложной информации, но «Гласность» обвинить было невозможно.

Вскоре рано утром кроме редакторов начали приезжать и переводчики — появился и английский вариант — «Daily glasnost». Месяца через три открыл свое агентство и Александр Подрабинек при «Экспресс-хронике». В эти годы он, как правило, повторял все мои действия, но с опозданием на два-три месяца. Иногда «Экспресс-хроника» разражалась странными статьями с бранью в адрес Сахарова или меня. Мне тоже то и дело в восемьдесят седьмом году кто-нибудь советовал выступить с критикой Андрея Дмитриевича:

— Как ужасно, что он постоянно хвалит Горбачева.

Я на это, как правило, отвечал, что Андрей Дмитриевич, как и полагается приличному человеку, доверяет словам другого до тех пор пока не убеждается, что верить ему нельзя. У меня есть журнал, агентство, много информации о том, что в действительности происходит в стране и потому я не доверяю официальным заявлениям. Когда у Сахарова будут для этого основания, он тоже, вероятно, изменит свое отношение к Горбачеву, что и произошло в действительности. На статьи Саши Подрабинека я, как и Андрей Дмитриевич, не отвечал — мало ли было разных статей, да и другие, кажется, не обращали большого внимания.

Тем более, что и никакого времени на это не было — за окнами бушевали восемьдесят седьмой — восемьдесят восьмой годы. Главным было добиться освобождения тех, кто еще был в тюрьмах. В конце мая должен был закончиться трехлетний срок заключения у литературоведа и архивиста Александра Богословского, с которым я был дружен еще с шестидесятых годов. Переносил он лагерь очень тяжело, как всегда «кураторы» из КГБ пытались этим воспользоваться, шантажировали получением нового срока (тогда это было вполне реально), пытались склонить к сотрудничеству. Его жена Альбина — крестная мать моего сына — Тимоши, близкий наш с женой друг, была в ужасе, отчаянии. Но в Москву должен был приехать с визитом Ширак, как все западные политики, он считал необходимым дать то ли обед то ли завтрак диссидентам и очаровательная Сильвия де Брюшар — первый секретарь посольства, советовалась со мной кого на встречу с Шираком пригласить. Я рассказал о положении Александра Николаевича и попросил пригласить Альбину Митрофановну. Что и было сделано. Альбина получила приглашение и ее муж тут же без всяких разговоров был освобожден за несколько дней до окончания срока, посажен в поезд так, чтобы успел к обеду в посольстве и даже снабжен деньгами на покупку одежды, чтобы выглядеть чуть менее истерзанным.

В Москву, в первую очередь в «Гласность», часто приезжал Звиад Гамсахурдия, привозил материалы, предлагал собственные проекты. Иногда его просьбы были совершенно неприемлемы: скажем, он просил рекламировать книги его отца — известного грузинского писателя, с тем, чтобы они опять начали переиздаваться, а он поделится гонорарами с «Гласностью». Коммерческих предложений мы получали довольно много, но в эти игры никогда не играли.

Однажды он приехал вместе с замечательным мощным красавцем и своим другом Мерабом Коставой и мне пришлось напечатать «Заявление» Мераба. Было неудобно объяснять, что печатать их текст не стоит — он ставит их в глупое положение. Дело было в том, что когда оба были арестованы в Тбилиси, Мераб со своим прямым и героическим характером ни на какие сделки со следователями не пошел, запугать себя не дал, получил свой срок лагерей и очень достойно его отсидел. А Звиад сломался, довольно скоро за его подписью появилась статья в тбилисской газете и, кажется, он даже выступил по телевидению с рассказом о том, как агенты ЦРУ заставили его оклеветать родную цветущую Грузию и весь советский народ в целом. Пакость заключалась еще и в том, что он дал показания о двух французских журналистах, которые перевезли его рукописи заграницу и тем, конечно, было отказано в аккредитации и они были высланы из СССР. Иностранных журналистов, кроме Звиада, не сдавал никто даже из каявшихся («покаянцев») советских диссидентов.

Дело было в том, что вопреки оголтелым крикам советской печати о том, что все иностранные журналисты — шпионы и только и живут возможностью оклеветать СССР и разжечь недовольство в стране, на самом деле почти никто из журналистов диссидентам не помогал. Во-первых, многие из них были или куплены с потрохами вроде Стивенса, или были просто агентами КГБ вроде Виктора Луи. Во-вторых, существовал (особенно убедительный в трудных советских условиях) журналистский принцип — ты должен описывать события, а не принимать в них участие. Да, и вообще три года ты в Москве, потом в Бирме, потом в Аргентине — пусть аборигены сами решают свои дела. Наконец, из СССР неукоснительно высылали всех журналистов, замеченных в нежелательных связях. И кроме нескольких американских газет и журналов («Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост») ни одна из редакций не поддерживала высланных журналистов. Если тебя выслали, значит ты не сумел правильно вести себя в стране, куда тебя послали, значит ты недостаточно хороший журналист и за этим зачастую следовал серьезный ущерб в карьере. И иностранные журналисты, вполне завися в СССР от КГБ, предпочитали не рисковать. Заложить французов, которые, слава Богу, что вообще знают, где находится Грузия, а тут еще захотели тебе помочь, было уж совсем недостойным.

Но Мераб, со стоящим у него за спиной Звиадом положил мне на стол заявление о том, что «покаяние» Звиада было их совместным продуманным решением, нужда в котором объяснялась необходимостью сохранения демократического движения в Грузии. Со времени «покаяния» Звиада прошло уже много лет, почти все о нем забыли, да и вообще относились к таким вещам довольно спокойно — не все в силах выдержать тюрьму и нельзя этого требовать от человека. Но отказать Мерабу в публикации я не мог и заявление появилось в седьмом номере «Гласности».

Лара Богораз по этому поводу усмехнувшись сказала:

— Это как в грузинском анекдоте. Во время застолья кто-то пукнул. За столом было много людей, говорили, шумели, кто-то сидевший рядом это услышал, большинство — нет. Но тамада, встал во главе стола и благородно воскликнул: «Мы все клянемся, что считаем пук нашего дорогого друга Гиви небывшим».

Но пока еще Гамсахурдия среди многих других привез документы о судьбе турок-месхетинцев и о созданном в Тбилиси «Обществе Ильи Чавчавадзе».

Турки-месхетинцы на самом деле были этническими грузинами, за годы турецкого владычества, принявшими ислам. Их, как и крымских татар, в сорок четвертом году выселили в Среднюю Азию, как пособников фашистам, что было уже совсем бредом — немецких войск в тех районах Закавказья и близко не было и никакой помощи ни теоретически, ни практически оказывать немцам они не хотели и не могли. Высланы они, по-видимому, были как и другие мусульманские народы Кавказа и Крыма в связи с тем, что у Сталина были послевоенные глобальные захватнические планы не только в отношении Европы, но и в отношении Ирана и Турции, а потому на всякий случай очищался тыл для советских армий. Так или иначе, месхетинцы хотели вернуться домой, но в плане хрущевской реабилитации народов были забыты и теперь требовали справедливости. Месхетинцы были гораздо малочисленнее и, может быть, менее активны, чем крымские татары, судьбой которых «Гласность» была занята с первого дня, но было ясно, что это тоже изувеченные советской властью люди.

Более конкретным, но не менее любопытным было все, что связано с великим грузинским поэтом и демократом князем Ильей Чавчавадзе. В течение всех десятилетий советской власти упорно пропагандировалась утверждение о том, что князя убили агенты царской охранки, и это одно из величайших оскорблений и ударов, нанесенных царизмом грузинскому народу. Но директор государственного исторического архива в Тбилиси, у которого на секретном хранении была убедительная подборка документов о гибели Чавчавадзе, в восемьдесят седьмом году вздумал опубликовать материалы о том, что на самом деле князь, как человек все же слишком либеральный и недостаточно революционный, был убит социал-демократами и руководил покушением глава грузинских большевиков Махарадзе. Публикацию, естественно, немедленно запретили, директора архива сняли с работы и выгнали из партии.

И вот теперь, после публикации в «Гласности» всех этих материалов (реакция в Кремле, по-видимому, была очень серьезна), первый секретарь компартии Грузии Патиашвили впервые пригласил к себе делегацию турок-месхетинцев и пообещал им возвращение на родину (не выполненное до сих пор, кстати говоря).

И бывшего директора государственного архива тоже вызвал к себе, протянул ему назад партийный билет и сказал:

— На, возьми, и в архив возвращайся.

— Не нужен мне этот ваш билет, я хочу публикации документов.

— Ну, какой ты упрямый, будь же человеком. Напечатаем мы все, но дай нам без этого хотя бы отпраздновать семидесятилетие советской власти.

Дело уже дошло до того, что в «Гласность» начали (к счастью, от непонимания) посылать доносы на советское телевидение.

«Председателю Гостелерадио тов. Кравченко Л.П.

Копия: в редакцию газеты «Правда»

Копия: в городской комитет КПСС

Копия: в редакцию журнала «Гласность»

Время от времени Ваши «творческие работники» проявляют себя в явных «поделках», а порой в далеко идущих политических провокациях. Не далее, как вчера 07 декабря в передаче «Спокойной ночи, малыши!» ошеломленные зрители наблюдали любопытную режиссерскую «задумку»: бурную встречу, с поцелуями при встрече Хрюши и… американского представителя. Что это — политический намек на предстоящую встречу или дублирование происходящего в Вашингтоне исторического события…

Передачу от 7 декабря 1987 г. «Спокойной ночи, малыши!» нельзя оценить иначе, как политический оскорбительный фарс, спланированный «дельцами» от телевидения.

103012, ул. 25-го Октября, д.8/I,

кв. 240. Г.С.Вольф (по поручению).»

4. Периодика «Самиздата», «свободные» государственные СМИ и Сумгаит.

В «Гласности» никогда всерьез не комментировали казалось бы такие свободные и даже критические (да и как скажешь иначе в сравнении с предыдущими годами) материалы газеты «Московская правда» передачи «Взгляд», «Время», некоторые сводки новостей. Там были очень славные ребята, комсомольцы и молодые члены партии из особо привилегированного и доверенного (работа на заграницу) Иновещания Всесоюзного радио, большинство из которых (были они, конечно, разными, что и проявилось потом в их судьбах) хотели воспользоваться внезапно дарованной им свободой, но что они понимали в окружавшем их бурном мире? Да и те, кто внезапно даровал им ненадолго эту свободу (председатель Гостелерадио генерал-лейтенант КГБ Авдеев), хорошо понимали, что ничего дурного эти веселые ребята не сделают, что они свои, воспитаны советской властью и не зря попали (и были хорошо проверены перед этим) сперва на Иновещание, а потом и на телевидение.

Да и эти хорошо воспитанные ребята, вполне понимали (при всем своем веселье) правила игры. Им не приходило в голову хотя бы цитировать (я уж не говорю — регулярно приглашать) хотя бы вполне умеренных сторонников Горбачева: Андрея Сахарова, Ларису Богораз, Сергея Ковалева. Что было гораздо хуже, их — глашатаев свободы, конечно, совершенно не интересовали политические лагеря, и что было уж совсем непростительно — они в упор не видели разлившееся по стране море свободной самиздатской печати. А между тем именно там был весь русский народ с его множеством забот, проблем и несчастий, именно туда попадали все новые, «непроходимые» в советской печати результаты научных диспутов в академических городках о будущем экономики, внешней и внутренней политике и даже новых формах ищущего свое место искусства. Ни разу эти свободные молодые люди не заметили травлю, которой неуклонно подвергались их менее воспитанные властью коллеги. Им даже в голову не приходило хотя бы упомянуть такую знакомую аббревиатуру «КГБ». Лучшие из них теперь говорят в редких интервью, что ничего не понимали, не использовали своих возможностей так, как следовало, но большинство славят свою ту, прежнюю, предоставленную им КГБ свободу, стараясь не вспоминать пользу, оказанную им КГБ. Потом они все перешли на НТВ под прямое покровительство генерала КГБ Филиппа Бобкова, заместителя Гусинского. Впрочем, если бы они были иными, более сообразительными и жесткими, с ними боролись бы так же, как с нами и той свободы, которой они пользовались, у них бы не было. А ведь они очень многое видели, но даже сейчас, уже многое понимая, никто из них не описал то, до путча, время.

Единственным исключением стал редактор «Московской правды» Полторанин. И его книга в своей фактографической части поразительно интересна, как, впрочем, и автопортрет советского журналиста.

Называя себя (и не без оснований) «демократом первой волны», но уже советской, перестроечной, Полторанин, как и полагается корреспонденту «Правды» замечает только секретарей райкомов и обкомов, в лучшем случае — директоров заводов. Он в упор не видит демократического движения — у Полторанина, члена Межрегиональной группы, даже для Сахарова нет в воспоминаниях ни строчки, зато Собчак и Ельцин — повсюду. Ничего практически не пишет, а главное не знает, о «Демократической России», «Мемориале», даже о «Гласности», хотя мы с ним были довольно хорошо знакомы, даже одну из частей конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», я проводил (конечно, с его согласия) в зале Министерства печати, когда он уже стал министром. И этого он не боялся, просто ничего не понимал и все это было для него чуждо. Хотя сам же пишет:

— Группка ушлых ребят (партийно-кэгэбистская мафия) готовила страну к расчленению, чтобы прибрать к рукам богатую недрами Россию, с населением, которому было все до лампочки.

Да не до лампочки было населению, только надо было ему, а не Ельцину помогать. Полторанин — ведь это его мир — уже тогда видит и мельком пишет об этом, как молодые люди из Международного отдела ЦК КПСС и Первого Главного управления КГБ уводят заграницу золотой запас СССР, создают собственные коммерческие фирмы с этими деньгами. Но он советский журналист и для него естественнее считать, что ими управляет «Бней-Брит», а не их же руководство в КГБ. Полторанин внятно называет первых русских олигархов «выкормыши КГБ», довольно прямо упоминает о влиянии КГБ на Ельцина уже с 90-го года, но неспособен сделать естественный вывод.

Полторанин, будучи профессиональным журналистом, отслеживает, как с девяностого года возник один из прямых контактов Ельцина с КГБ. Будущий президент внезапно увлекся теннисом, его тренером была дочь высокопоставленного сотрудника КГБ (фамилия не называется) и начались постоянные контакты с ее отцом. Мельком Полторанин упоминает, что дальше уже Ельцин не был самостоятелен, а стал кем-то вполне управляемым. И все же Полторанин и сегодня не хочет (боится?) называть имена. По-прежнему, для него, как и в советские времена во всем виноваты враги из-за рубежа.

Особенно много места он уделяет рассказу об интервью Ельцина и последующему разоблачению сфабрикованности этого материала в программе «Взгляд». Разоблачителями стали Артем Боровик и Сергей Ломакин. Сенсационное разоблачение попытки борьбы с Ельциным Идеологического отдела ЦК КПСС, резко повысило популярность Ельцина. Полторанин пишет, что Сергей Ломакин был уволен с телевидения, а Артем Боровик не был штатным сотрудником телевидения. Репрессии его не коснулись.

При этом у Полторанина нет никаких иллюзий относительно своих коллег по газете «Правда», работающих заграницей. Все они были сотрудниками КГБ — пишет он. С откровенной иронией рассказывает, как Тимур Гайдар — отец будущего реформатора, то и дело уезжал в якобы журналистские заграничные командировки, из которых возвращался, получив очередное воинское звание. А однажды не сдержал тщеславного желания покрасоваться и пришел в редакцию в только что полученном мундире контрадмирала.

В отношении Артема Боровика, как и его отца Генриха, конечно, никаких иллюзий у Полторанина нет и быть не может. Возможно, он не знал, что Артем незадолго перед тем был выслан из США, где назвавшись корреспондентом журнала «Эсквайр» пришел к русскому парню, попавшему в плен в Афганистане, вытащеному из плена правозащитными организациями и отказывался встречаться с кем бы то ни было из Советского Союза, так как знал, что те, кто был более доверчив, поверил посулам Ионы Андронова и художника Шемякина (и даже самого посла Добрынина) о том, что им ничего не будет, по возвращению в СССР тут же получали по 12 лет лагеря за измену родине.

Но Боровик хорошо говорил по-английски, сперва назвался американцем, а через пять минут после начала интервью вытащил из кармана комсомольский билет парня и фотографию девушки, с которой тот встречался до ухода в армию. Артем хорошо получил по роже, из США ему со скандалом пришлось уехать (как до этого — Ионе Андронову и Шемякину), но это деликатное задание в СССР было мало известно и Полторанин его мог не знать. Но то, как Артем впервые обнародовал в советской печати рассказ о том, что советские войска в Афганистане, оказывается, иногда даже воюют, а не только помогают внезапно возникшим афганским колхозам возделывать поля — вот это Полторанин знал хорошо, то есть хорошо понимал, где работает Артем Боровик. Впрочем, именно это место службы лет через десять позволило Артему собрать в «Совершенно секретно», пусть по клочкам, ценнейшие свидетельства в интервью, которых не дали бы никому другому, об этом времени многих очень интересных, активно действовавших тогда людей.

И, главное, Полторанин должен был понимать, что описывая историю с злополучным интервью Ельцина и последующим его разоблачением, на самом деле описывает один из эпизодов прямого противостояния ЦК КПСС и КГБ и уже откровенной поддержки Ельцина «комитетом». И все же почему-то не смог, не захотел сказать прямо, хотя к концу книги вполне ясно обвиняет Путина в убийстве генерала Рохлина, что уж по меньшей мере более опасный шаг. Но искалеченный тип мышления и психологию советского журналиста, действительно, очень трудно понять. Хорошо, что хоть рассказывают урывками, кое-что из того, что сумели увидеть. Впрочем, повторю — кроме Полторанина и этого никто не сделал.

Действительно же свободной демократической печати приходилось на каждом шагу ощущать неусыпное внимание и неустанную (пока еще не кровавую) борьбу с ней «комитета», и с большим опасением приходить к выводу, что там в новых условиях очень напряженно и успешно работают, что именно КГБ «поручено насаждать гласность и демократию в Советском Союзе». Тот же Полторанин вполне реалистически упоминает руководимый ленинградским КГБ клуб «Перестройка». Не только к Полторанину, но к «Иновещанию» КГБ был слишком близок, чтобы это могли не столько даже заметить, сколько реалистически понять его роль, молодые журналисты, к тому же с ними-то КГБ не боролся, он их отечески и ласково воспитывал.

Особенно удачно советская, еще не освободившаяся формально но уже полусвободная печать эпохи перестройки не заметила первый массовый кровавый погром ознаменовавший эпоху. Это был Сумгаит. Армяне все десятилетия советской власти настаивали на присоединении к Армении Нагорного Карабаха, населенного и издревле, и теперь на три четверти, армянами и присоединенного к Азербайджану, как одна из многочисленных уступок Кемалю Ататюрку, обманувшему Ленина, как ребенка, обещаниями установить в Турции советскую власть. Естественно, при Горбачеве усилилось и это движение. Но в Москве, после консультаций с Институтом Востоковедения, было решено, что уступать национальным движениям нельзя — начнутся бесконечные пограничные войны. Для начала нужно было приструнить армян. И сделано это было по-советски, по-перестроечному, по-современному — ничто не меняется в России. Один из лидеров «обновления» в Политбюро, Разумовский приехал в Баку и узнав, что где-то, кем-то, в разное время и отнюдь не армянами, и не по национальным причинам убиты два азербайджанца выступил по радио и заявил, что оставлять их смерть безнаказанной нельзя. Сумгаит был выбран, видимо, потому, что это рабочий город, где люди зачастую приезжие и хуже знают соседей. Тем не менее в резне местные жители — азербайджанцы за редким исключением участия не принимали, Андрею Шилкову из «Гласности» — первому и единственному человеку, который смог туда пробиться на следующий же день, азербайджанцы всячески помогали, прятали его и сами были в ужасе. В годовщину армянского геноцида турками (чтобы все понимали) в Сумгаит на нескольких автобусах неизвестно откуда прибыло больше сотни молодых людей. Андрей в «Ж.Ж.» вспоминал: «Погром к тому времени уже прекратился, оставшихся в живых армян свезли в лагерь на Насосной… город забит бронетехникой, патрули, полевая кухня на центральной улице. Но в городе еще сохранялись следы: пятна крови во дворах, выжженные маслянистые участки газонов и, самое страшное — коричневое пятно на стене палаты роддома. Санитарка, наполовину русская, наполовину болгарка, трясясь в истерике рассказала, что об эту стену размозжили голову еще не рожденному младенцу, вырезанному из живота роженицы-армянки».

Это и была та перестройка, которую не замечали в программах «Время» и «Взгляд». Менее веселый, но более смелый, к тому же не близкий к «Иновещанию» Павел Лобков, правда через два года, с Ларисой Богораз, Сергеем Аверинцевым, актером и режиссером Александром Кайдановским включил впервые и полчаса со мной в свое «Пятое колесо». И как я упоминал в качестве работы «Гласности» был показан наш десятиминутный видеорепортаж из городка неподалеку от Ташкента, где милиционерами и солдатами были застрелены около десятка мирных демонстрантов, просивших себе огородные участки, а множество ранено. Других журналистов, кроме наших там тоже не было и это была единственная возможность показать по перестроечному телевидению да и во всем мире, что же в действительности происходит в стране.

А в журнале «Гласность» кроме хроники событий уже со второго номера публикуются философские статьи Григория Померанца, специально нам переданные автором неопубликованные до этого записки Милована Джиласа, экономические размышления диссидента Валерия Ефимовича Ронкина, статьи Жана-Франсуа Ревеля и Алена Безансона, дополнительная глава к «Номенклатуре» Восленского — это тот уровень, кроме очеркового, которым далеко не может похвастаться официальная перестроечная пресса. Впрочем, они тогда и не знали кто такие все эти люди и лишь имитировали свободу печати, а страх у советских публицистов и политологов не только был написан на лице — он был в крови. Вожди перестройки смертельно боялись нас, а у нас не хватало ни сил, ни времени серьезно интересоваться ими. Надо было успеть сделать все, что можно «дайте выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке». Мы понимали, что долго нам работать не дадут, да и само существование было нелегким.

5. На что существовала «Гласность» и ее первый разгром.

Конечно, журнал никому не платил гонораров. Но я был первый редактор в диссидентской печати, кто начал платить хотя бы минимальную зарплату сотрудникам. Раньше единственной платой могла быть тюрьма, что ожидает теперь было пока непонятно, но сотрудникам журнала нужно было что-то есть. Для технической работы (переплета, брошюровки) Нина Петровна привлекала старых друзей по Солженицынскому фонду и Хронике. Многие приходили и сами, предлагая хоть чем-нибудь помочь. Но это было в основном по вечерам и в выходные дни. Сотрудникам, которые с утра до вечера вели прием, ездили в командировки, целые ночи собирали информацию для «Ежедневной гласности» надо было помогать. Какие-то возможности для этого все же находились. Художники Александр Жданов и Калугин устроили выставки-распродажи своих картин и передали собранные деньги (а Жданов и оставшиеся картины) «Гласности». В журнале как, я уже писал, категорически запрещалось принимать какие бы то ни было пожертвования и подарки тех, кто приходил с жалобами, просил им помочь. Но были мои гонорары в норвежской газете «Моргенбладет». Появилась подписная плата за «Ежедневную гласность» (журнал «Гласность» раздавался бесплатно). Очень серьезно помог Джордж Сорос. Приехав в Москву он предложил мне стать председателем создаваемого им в Москве фонда и даже хотел назвать его — фонд «Гласность». Я согласился, но когда мы шли с ним по набережной возле гостиницы «Украина» перед нами вдруг присел какой-то молодой человек с фотоаппаратом, сфотографировал нас и потом Соросу один из заместителей председателя Совета Министров СССР показал эту фотографию и сказал, что если у его фонда будут такие председатели в Москве, то у него и в Венгрии (где он уже несколько лет работал) фонда не будет. Шел 1987 год, советская власть все еще казалась нерушимой и это была серьезная для него — венгра угроза. Но до отъезда он передал нам самый новый компьютер Toshiba и какую-то сумму денег. Алик Гинзбург уговорил одного из известнейших издателей бюллетеней пожертвовать «Гласности» полученную им первую премию, да и к тому же в Париже «Гласность» переиздавалась регулярно, а «Русская мысль» постоянно использовала наши ежедневные новости. Так что и они старались нам, чем могли, помочь, ни разу это не были деньги, но, скажем, устройство моих более или менее оплачиваемых выступлений. Позже, когда я приезжал в США, примерно то же самое, но в меньших размерах, стал делать и «Фонд за демократию», выпускавший английское издание. Заграницей, но не в Москве, я мог получать гонорары за интервью радио «Свобода», ВВС, радио Франс интернасьональ и других. В результате, мы чувствовали себя довольно уверенно и в конце зимы, все же с помощью из Парижа, смогли, наконец, освободить бедного Кирюшу Попова от очень обременительного для любого человека присутствия редакции в его квартире и переехать в недорого купленную дачу в подмосковном Кратове. Казалось, что начинается райская жизнь, но не тут-то было.

Роковым стал, как и полагается, вышедший в ноябре восемьдесят седьмого года тринадцатый номер.

В этом номере была уже упоминавшаяся статья Василия Селюнина «Реформаторы отступают», смысл которой сводился к тому, что рекламируемая тогда повсюду «перестройка с ускорением» по плану академика Абеля Аганбегяна ни к чему кроме катастрофы привезти не может. Эту статью, вместе с двумя моими о советском шпионаже в Норвегии и возможных серьезных экологических проблемах в случае начала добычи нефти на советском шельфе Берингова моря, я переслал в «Моргенбладет» и они были там напечатаны (с согласия Селюнина). На беду в январе восемьдесят восьмого года премьер-министр СССР Николай Рыжков затеял поездку по скандинавским странам и всем объяснял, что Советский Союз вот-вот всех в мире догонит и перегонит. Но на первой же пресс-конференции в Стокгольме ему был задан вопрос:

— Вы обещаете грандиозные успехи СССР в ближайшем будущем, а во влиятельном журнале «Гласность» известный экономист Селюнин утверждает, что ничего кроме краха советскую экономику не ожидает?

Вася, со слов кого-то из друзей, мне рассказывал, что Николай Рыжков, как-то выкрутившись, тут же позвонил начальнику Госплана Талызину и потребовал, чтобы статья Селюнина была немедленно опровергнута. Талызин пригласил к себе ведущих экспертов из Института Госплана и дал им на это два дня. Но через два дня (все-таки шел восемьдесят восьмой год со всеми его плюсами и минусами) эксперты объяснили Талызину, что статью Селюнина опровергнуть невозможно. И якобы тогда в результате совещания Разумовского и Яковлева было решено, что:

— Григорьянцу надо объяснить, чтобы он вел себя потише.

После чего в «Литературной газете» появилась статья известного журналиста и штатного сотрудника КГБ Ионы Андронова «Пешки в чужой игре» о том, что «Гласность» издается на деньги ЦРУ, а Григорьянц провоцирует национальные проблемы в нерушимом Советском Союзе. А еще через два месяца редакция «Гласности» была в Кратово дотла разгромлена.

Но на самом деле все было гораздо сложнее, чем представлялось Селюнину и началось, конечно, не с поездки Рыжкова, а гораздо раньше — по меньшей мере сразу же после выхода тринадцатого номера «Гласности».

Кроме «Отступающих реформаторов» там была страниц на пятьдесят очень содержательная публикация с предисловием Зои Крахмальниковой (но она просила не ставить ее подпись) о самом близком сотрудничестве КГБ и Московской Патриархии да еще прямо на уровне Патриархов Пимена и Алексия. Эти документы мне были переданы отцом Глебом Якуниным, до этого их копии были у него обнаружены при обыске перед арестом и, собственно, отца Глеба готовы были отпустить, если он укажет, от кого их получил. Но Глеб Павлович греха на душу не взял, никого не выдал и отсидел весь срок в лагере строгого режима.

Незадолго перед тем арестованный отец Димитрий Дудко крестивший в шестидесятые-семидесятые годы тысячи московских интеллигентов и издавший за рубежом несколько богословских сочинений, будучи арестован — правда, вторично, что имеет очень большое значение, второй раз гораздо страшнее: знаешь, на что идешь, — публично раскаялся в газете «Вечерняя Москва» в своих якобы антисоветских идеях, внушенных ему ЦРУ и, главное, выдал КГБ многих своих духовных детей, самоотверженно и с большим для себя риском ему помогавших.

Но вернусь к документам, опубликованным в «Гласности», большей частью подписанных полковником КГБ А. Плехановым («Комитет по делам религий») и адресованным в ЦК КПСС о доверительных его беседах с митрополитом Крутицким и Коломенским Пименом (будущим Патриархом) и митрополитом Ленинградским и Таллинским Алексием (следующим за ним Патриархом). Читая, приходишь к выводу о том, что оба они — в необычайно доверительных отношениях с полковником КГБ — сообщают ему друг о друге, а также о других иерархах и священнослужителях русской православной церкви, даже интимные подробности их поведения и частной жизни. К тому же Плеханов составил и сопроводительную «справку» о будущем патриархе Пимене, из которой следует (Крахмальникова справедливо оговаривается в предисловии, что мы не можем быть уверены — не фальшивка ли это КГБ), что Извеков С.М. — Митрополит Пимен дважды дезертировал из советской армии, второй раз в годы войны в чине майора. За это был осужден и отбывал наказание, но скрывал это и жил по подложным документам.

Публикация «Гласности», естественно, была скандальной, именно эту часть тринадцатого номера (а не статью Селюнина) пришлось допечатывать отдельным тиражом.

Через несколько лет, проводя конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» от бывшего прокурора города Москвы по надзору за следствием в органах КГБ Владимира Голубева я услышал любопытный рассказ:

— Пришли ко мне в восемьдесят седьмом году сотрудники КГБ с просьбой санкционировать арест Григорьянца за клевету на советский общественный и государственный строй. Принесли номер «Гласности» с материалами о патриархии. Я ознакомился с ними и спросил: «Ну а доказать, что Пимен не был дезертиром, вы можете?». «Ну кто же это доказывает…» — услышал в ответ и отказал в возбуждении дела. Через полгода я был уволен, но я и сам не хотел там больше работать.

Вполне очевидно, что именно тогда начал осуществляться проект глобальной борьбы с нашим журналом — один из крупнейших из замыслов КГБ по линии «А» (Активные мероприятие и дезинформация), но и не только по этой линии. Впрочем, как писал об «активных мероприятиях» бывший резидент КГБ в Токио Анатолий Левченко:

— Тематика активных мероприятий вырабатывалась бывшим международным отделом ЦК КПСС, планы утверждались Политбюро и затем спускались разнообразным советским организациям для выполнения, значительное число директив было адресовано службе «А» — «Активное мероприятие» ПГУ КГБ, которое проводило их за рубежом через офицеров разведки, многие из которых имели журналистское прикрытие.

В «работе» с «Гласностью» было и убийство, и разорение либеральной норвежской газеты и создание трех новых средств массовой информации (в Нью-Йорке, Копенгагене и в Москве) и, наконец, физический разгром редакции «Гласность». Не говоря уже о сети клеветнических публикаций во всем мире. Я не знаю ничего подобного по размаху из описанных «мероприятий» КГБ. Ясно что такой гигантский проект должен был готовиться много месяцев, вероятно, сразу же после отказа прокурора Голубева санкционировать мой арест. Конечно, проблема была не в этом отказе — найти другого прокурора (скажем, вышестоящего) было нетрудно. Просто сам этот отказ показал, что уж если прокуроры по надзору за КГБ не хотят быть в этом замараны, то реакция менее зависимых и повязанных людей будет резко отрицательной, как в СССР, так и за рубежом и очень негативно скажется на репутации «перестройки».

Рассказывая о «мероприятиях» начну с того, о чем я знаю меньше всего, хотя это и не могло не быть связано с разгромом нашего журнала. К весне восемьдесят восьмого года внезапно появилось еще три издания под тем же названием: ежемесячная газета по-английски в Нью-Йорке (выходила очень недолго), журнал «Гласность» в Копенгагене — глянцевый, иллюстрированный, хотя и довольно тонкий — видимо, КГБ не могло собрать достаточно материалов — один номер у меня был, но его украли при последующих разгромах «Гласности». Наконец, в Москве во всех киосках появилась толстенькая еженедельная газета «Гласность» под редакцией Изюмского — бывшего заместителя Чаковского в «Литературной газете». Как и все издания плотно курируемые КГБ («Новое время», «За рубежом», та же «Литературная газета») новый еженедельник был в меру либерален и издавался года два. Конечно, газета Изюмского успешно создавала некоторую неразбериху, но когда после разгрома нам все же удалось восстановить журнал, очередь с ночи занимали именно к нам, а не к изданию КГБ. Но пока уже никто и нигде (ни в СССР, ни в Европе, ни в Америке) не мог сказать, если даже что-то и случится с нашим журналом, что «Гласности» больше нет.

Одновременно и в Норвегии, где, как и во всей Скандинавии, влияние КГБ было очень велико (не зря я в «Гласности» писал о самом нашумевшем скандале — разоблачении и осуждении советского агента, одного из самых влиятельных норвежских политиков) начали происходить какие-то странные события прямо затрагивающие и меня и наш журнал. Высоколобая, профессорская, не очень поэтому доходная в маленькой стране газета — «Моргенбладет», где было напечатана столь неприятная статья Селюнина и мои статьи, как ее корреспондента в Москве, внезапно из банков получила категорический отказ в предоставлении обычных для издания кредитов. Газета оказалась на грани банкротства. Но тут у владельцев газеты нашелся спаситель, который, однако, поставил непременное условие: «Моргенбладет» должна совершенно изменить свой характер, отказаться от своего интеллектуально-либерального курса, а стать обычной доходной желтой газетой. Вся редакция подала в отставку и я, конечно, тоже. Таким образом у «Гласности» сократилась и финансовая (от моих гонораров), и существенная часть информационной поддержки.

И все же главную работу выполнил резидент КГБ, под крышей «Литературной газеты», Иона Андронов и она достаточно подробно прослеживается — это классическая, хотя и гораздо менее удачная, операция «А», чем, скажем, рассказы о том, что вирус СПИД'а является результатом работы ЦРУ, что в корейской войне армия США применяла химическое оружие или что (для внутреннего пользования) американские шпионы разбрасывают колорадских жуков по советским полям с картошкой, для истории КГБ авантюра. Сперва в леволиберальный американский журнал «Нейшн» был подброшен якобы почти конспиративный проект года восемьдесят четвертого — то есть не имеющий никакого отношения к «Гласности», директора американского «Центра за демократию» Юрия Ярым-Агаева. Потом началась совместная работа над статьей Кевина Кугэна, Катрины ван ден Хевел и Ионы Андронова, который сам описывает, как знакомился с материалами и получил от американских авторов текст статьи еще до ее публикации. Формально статья должна была защищать меня и журнал «Гласность» от незваных помощников из США, якобы связанных с ЦРУ. Причем ничего в этом не понимавшие, склонные к глубокомысленным рассуждениями там, где попросту шла речь об очередной фальшивке КГБ Людмила Алексеева и Павел Литвинов тоже «осуждали» Ярым-Агаева (может быть, у Алексеевой и Ярым-Агаева были какие-то свои счета внутри «Хельсинкской группы») и Буковского. Гораздо более опытный Юрий Орлов — председатель «Хельсинкской группы» на эту удочку не попался и написал возмущенное письмо в «Нэйшн» господину Кугэну и г-же Ван ден Хевел. Кроме того я в Москве американского издания, печатавшегося, конечно, с моего разрешения, но без всякого моего контроля, ни разу тогда не видел, денег они никогда нам не передавали и защищать меня от американской редакции было совершенным бредом. И это в том случае, если бы текст статьи оставался нетронутым. Но дав его заранее Андронову авторы, возможно (но очень сомнительно), и не предполагали, что еще до публикации в «Нэйшен», хотя и с ссылкой на якобы уже состоявшуюся публикацию, их статья содержащая, кстати говоря, и донос на «Сражающуюся Солидарность», отправляющую видеофильмы в Польшу и СССР, появилась под новым названием «Диссиденты обязаны работать на ЦРУ» в французской «Политис», датской «Информашон», и в десятке других изданий во всем мире, финансируемых КГБ — типа индийской «Пэтриот». Я ничего не знаю об авторах статьи в «Нэйшен» в компании с Людмилой Алексеевой, кроме того, что г-жа Катрин ван ден Хевел — жена известного советолога и потом сторонника Горбачева Стивена Коэна, и не хочу знать. Может быть они не ожидали громкого скандала, вызванного их статьей, а может быть и впрямь совершенно не желали ее трагических и отвратительных последствий. Так или иначе меньше, чем через месяц Кевин Кугэн публикует письмо Александру Чаковскому — редактору «Литературки», где протестует против искажения статьи журнала «Нэйшн» — конечно, Андронов многое сильно переврал в своей статье. Но поручение КГБ было выполнено. Катрин ван дер Хевел, так же как Павел Литвинов и Катрин Фитцпатрик, чьи «мнения» были ею использованы в статье, всячески извинялись передо мной и говорили, что «они хотели помочь». Помогли. Одна Людмила Алексеева как, впрочем, и Иона Андронов никогда этого не сделала, но зато позднее устраивала встречу Путина с правозащитниками в Кремлевском дворце, а со времени появления ее в руководстве Московской «Хельсинкской группы» все материалы группы стали необычайно лживыми, хотя и «с лучшими намерениями».

Но для начала, в день появления статьи «Пешки в чужой игре» Ионы, а так же статей в «Советской России», «Труде», «За рубежом» и еще где-то был арестован в Ереване Паруйр Айрикян — не зря же Андронов особенно выделял армянские материалы «Гласности».

Я пытался возбудить судебное дело о клевете в отношении «Литературной газеты». Юридическую помощь мне тут же вызвался оказывать какой-то рыжий мерзавец, вскоре исчезнувший со всеми документами, а юрист «Литературной газеты» Вознесенский меня все уговаривал:

— В чем же вы видите клевету и оскорбление? Если бы вас назвали агентом КГБ — другое дело, но о вас пишут, что вы сотрудничаете с ЦРУ — что же здесь позорного?

Но я одинаково плохо относился ко всем спецслужбам.

В Дании после интервью Гордиевского о том, что он и полковник КГБ Михаил Любимов (отец либерального журналиста) — резидент в Дании, финансировали газету «Информашон» потихоньку разворачивался суд над ее редактором.

Но через полтора месяца КГБ был уже готов, как им казалось, поставить точку в этой беспрецедентной по сложности и мировому размаху операции.

Девятого мая в праздничный день, чтобы всем было не до того, произошли сразу две уголовные акции — сперва был убит печатник, размножавший на ксероксе в каком-то институте журнал «Гласность». Его нашли утонувшим в каком-то пруду куда он — в очень холодную, позднюю весну якобы пошел купаться (температура воды была восемь градусов). В каком состоянии было его тело неизвестно. Мы не сразу об этом узнали — Андрей и я были заняты разгромом «Гласности» (а я, к тому же был под арестом). Андрей начал разыскивать его примерно через месяц, все узнал, и мы пытались хоть что-то сделать для вдовы. Но она была до смерти напугана, с Андреем даже говорить не хотела, покойного мужа считала дураком, а нас — виновниками его смерти — во многом не без оснований. Я до сих пор не знаю его фамилии и в каком научно-исследовательском институте он работал — Андрей не счел нужным мне это сказать, не видя реальной возможности что-то сделать. Смерть и тогда ходила очень близко от всех нас, не была, как и в тюрьме, чем-то особенным. Это был первый, но далеко не последний убитый из людей, близких к «Гласности».

Его помощнику — так тогда полагалось в работе с ксероксами в специальных, с железными дверьми и особыми запорами комнатах — сотрудники ГБ просто сказали:

— Пошел вон, если хочешь остаться цел.

Я наших печатников не знал — этим занимался Андрей Шилков и по тюремной привычке мы не интересовались работой друг друга, если не было нужды.

В то же утро наша дача была окружена ста шестьюдесятью милиционерами, специально вызванными из Москвы. За три дня до этого был отравлен наш сенбернар и мерзавец-участковый специально пришел, чтобы удостовериться, что собака умирает. У меня это был уже второй отравленный гебней сенбернар — первого, Тора, возившего в упряжке на санках моих детей, — отравили вскоре после моего ареста в Боровске, чтобы тайком произвести еще один обыск. С тех пор, живя в России, я не завожу собак. Собаки ведь не выбирают себе ни хозяев, ни род занятий, ни страну проживания.

Я вышел к калитке, где два милиционера держали на весу девяностолетнюю старуху, дочь которой, по ее доверенности, продала нам дачу. Старуха четыре года уже не вставала с постели, мало что понимала и из-за ее спины мне было сказано, что она против продажи и не знает, кто мы такие.

Я попытался ей что-то объяснить — меня с силой оттолкнули, помяли и потом объявили, что я избивал старушку. Это было в сообщении ТАСС, распространенном в семь часов утра, то есть еще до моего злодейства, это же повторил в Париже на пресс-конференции один из главных перестройщиков — Федор Бурлацкий (до этого — консультант Андропова), теперь — председатель «Комитета по правам человека» либерального горбачевского времени, на вопрос заданный Ариной Гинзбург.

Нас было четверо, ночевавших на даче. Мне дали семь суток, остальным (не выходившим из дачи) по десять суток тоже за хулиганство. Меня сначала держали в местном отделении милиции, где я слышал переговоры и стенания, как трудно распределить по своим постам сто шестьдесят командированных в Кратово из Москвы милиционеров да еще собранных в праздничный день. Потом завезли на минуту в суд, а дальше в КПЗ «Лианозово», причем жене долгое время не говорили, где я, и она с иностранными журналистами дня три меня разыскивала. «Свободным» советским журналистам все это было, конечно, не интересно, ни одного слова о разгроме «Гласности» ни написано, ни сказано в СССР не было.

Пока меня держали в Лианозовском КПЗ — в довольно чистой одиночке, было, наконец, и время подумать, и было о чем. Конечно, в те дни я многого уже свершившегося не знал: не знал об убийстве нашего печатника, еще не знал о неудавшейся попытке возбуждения нового уголовного дела в отношении меня. Конечно, не мог предвидеть в деталях все более страшного надвигающегося на всех нас потока: убийство моего сына Тимоши и многих других людей близких к «Гласности», точнее к движению сопротивления планам КГБ и части партийной верхушки, долгих лет покушений, слежки, травли, бегства жены и дочери в Париж, и в конце концов — бесспорного поражения в этой неравной борьбе за свою и общую свободу в России.

Но тем не менее уже очень многое было вполне очевидным: я уже год жил в обстановке непрерывной слежки, ругани в советских газетах, два месяца уже ходил с клеймом «агента ЦРУ», сам масштаб разгрома «Гласности» ясно показывал, что именно меня сегодня воспринимают одним из главных внутренних врагов всех тех, кто сегодня находится у власти в стране и хочет сохранить эту дикую власть за собой и своими детьми навечно.

А единственные люди, которых ко мне в камеру допускали, были приходившие попеременно три уговорщика: один из них оказался директором только что созданного «свободного» агентства печати «Интерфакс» (на базе того же Иновещания, то есть КГБ), место службы других было менее понятно, но говорили они одно и то же. Тоже, что и после первого тюремного срока:

— Зачем вам, Сергей Иванович, здесь оставаться? Сами видите, как плохо (с видимым сочувствием) для вас все здесь складывается, а заграницей вам будет гораздо лучше.

А я вежливо отказывался, как отказывался и до этого и после, хотя я совсем не был оптимистом: естественно, я совершенно не доверял планам КГБ и Горбачева (в это время для меня они были едины) о «демократизации страны», но точно так же считал новоявленными Маниловыми тех, кто оптимистически предвкушал, как после свержения в России коммунистической власти, она в три года превратиться во Францию. Никто из диссидентов никогда не занимался (и не заняты этим всерьез новые демократы) исследованием состояния русского народа, а я все же имел некоторый опыт и понимал, что у нас тяжело, чудовищно морально искалеченные страна и люди и до их возвращения в спокойный европейский мир еще очень и очень далеко.

Отказывался тем не менее уезжать я по двум вполне ясным для меня причинам. Одну я сформулировал и так она у меня и осталась, почти умирая во время голодовки в свой первый срок в колонии Юдово под Ярославлем. Ежедневно приходивший врач под конец начал мне говорить:

— Ну зачем вам это надо, Григорьянц. Вы же понимаете, что ничего не добьетесь?

И вдруг я ему ответил, сам удивившись точности формулировки и достоинству выношенной фразы:

— Потерпеть поражение не стыдно — стыдно не сделать того, что можешь.

Второе соображение, точнее не покидающее меня с тех пор ощущение, был тоже тюремным, появившимся когда-то в карцере или во время менее тяжкой голодовки, то есть в одиночках, где я провел из девяти лет года полтора. Среди странных ощущений возникающих у человека истощенного, замерзающего, чаще всего лежащего на бетонном полу, одинокого в самой полной степени, какая только возможна, у меня постоянно присутствовало ощущение «пути», предначертанности и предопределенности всего, что со мной произошло, происходит и произойдет в будущем. Это не значило, что я понимал, предвидел это будущее, но у меня всегда было ясное внутреннее ощущение, что все, что вокруг меня и во мне, все, что суждено и в прошлом и в будущем как-то взаимосвязано, взаимообусловленно и ничто не является случайным. Если я здесь и в этом помещении, значит все это так и должно быть. Это то, что мне предначертано и то, что я должен вытерпеть до конца. И если я вскоре умру или почему-то останусь жив, то только потому, что это и есть именно мой путь. Я никогда не мог забыть зловещую фразу из «Аленького цветочка» Сергея Аксакова, прочитанную мной в 1975 году в «Матросской тишине»:

— Лишь того человек не выдержит, чего ему Бог не пошлет.

А пока главным во всем происходившим был полный разгром и грабеж редакции (пока еще первый в истории «Гласности»). Без всяких документов и оснований было конфисковано и куда-то вывезено все, что было в довольно большой даче: пятьсот номеров «Гласности» — полные тиражи по сто пятьдесят экземпляров (мы уже дошли до такого величия) номера девятнадцатого и двадцатого и остатки тиражей предыдущих номеров, весь до последнего листочка громадный архив «Гласности»: тысячи писем, заявлений и документов пришедших за год со всех концов страны, все исходные материалы к украденным номерам «Гласности», так что эти номера мы не смогли восстановить, тысячи номеров самиздатских газет и журналов — поразительная библиотека подлинно свободной печати в России и других республик Союза, которую, вероятно, больше никому не удалось собрать и даже память о многих газетах и журналах уже не восстановить. Только «Гласность» и наш профсоюз получали все независимые издания того времени.

Часть полуразломанной мебели нам месяца через два вернула областная прокуратура.

Так закончился первый период работы «Гласности». В нем было все, что повторится еще не раз: убийство, разгром и грабеж и что уж совсем привычно — потоки лжи. И это был единственный раз, когда вокруг не было абсолютного молчания и равнодушия. Оно уже было в СССР, но его еще не было в остальном мире.

Но было и другое — уверенность, что ты делаешь то, что должен и что никто кроме тебя этого не сделает.

1. Восстановление журнала.

Разгром «Гласности» в целом оказался большой неудачей для советских властей. Хоть мы и не могли говорить о главном, связанном с ним преступлении — убийстве нашего печатника, поскольку насмерть запуганная его вдова тут же бы это опровергла, но все остальные действия властей оказались при всей их грандиозности очень малоэффективными.

В связи «Гласности» с ЦРУ никто ни в СССР, ни за границей не поверил — все эти гебэшные утки давно уже вызывали оскомину. Ни одно из трех организованных КГБ изданий под названием «Гласность» никто за наш журнал не принимал. Больше того широко по миру, а тогда события в СССР интересовали всех, распространились журналистские материалы о том, что первый в Советском Союзе независимый журнал — уничтожен. Первым был Билл Келлер, который позвонил, когда меня забирали, в «Гласность» и успел пару фраз услышать от остававшегося внутри дачи Виктора Кузина до того как связь была оборвана. И даже объяснения ТАСС и Федора Бурлацкого о том, что я — хулиган, избивающий старушек, никого не убедили. Больше того никого в редакции «Гласности» не удалось запугать, а меня — сманить уехать заграницу. Кирюша Попов опять был готов принять в своей квартире практически дотла разгромленную редакцию.

Проблема была в другом: все «ксеропаты» — то есть люди, допущенные к немногим в Москве работающим ксероксам и немало подрабатывавшие перепечаткой еще запрещенных стихов Мандельштама, Цветаевой и Гумилева, да и не только стихов, теперь уже точно знали, что перепечатывать в крайнем случае Солженицына — можно, а «Гласность» — очень опасно. И четыре месяца Андрей Шилков обходил всех в Москве, допущенных к ксероксам, и всюду получал именно так сформулированный отказ.

И вдруг в сентябре все чудесным образом переменилось. Андрей в какой-то забегаловке то ли закусывал, то ли пил пиво и к нему подсел высокий хорошо сложенный молодой блондин, который как-то незаметно от общего разговора перешел к ксероксам и оказалось, что у этого незнакомца есть на примете печатник, который не откажет и нашему журналу. Андрей все же не зря три года просидел в лагере, да и до этого несколько лет скрывался от КГБ. Новый знакомый — звали его Алексей Челноков — с его таким важным для нас предложением, не вызвал у него просто никакого доверия. Мне он так и сказал:

— Думаю, это гебня.

Но, во-первых, из того же тюремного опыта мы оба точно знали, что думать можно все, что угодно, а для такого обвинения нужны доказательства. Во-вторых, мы ничем не рисковали. Удастся восстановить публикацию журнала — очень хорошо, не удастся — мы остаемся в том же положении, в котором и были. Характер журнала менять мы не собирались. В Челнокове Андрей, конечно, не ошибся, но об этом чуть позже, сперва все же о том, зачем КГБ понадобилось нам помогать тогда? Может быть разгром «Гласности» уже слишком портил тогда репутацию Горбачева и перестройки, может быть кто-то в советском руководстве или только в руководстве КГБ решил, что в мае они уж слишком перестарались. Не знаю до сих пор.

Вероятнее всего после этой грандиозной операции, после разгрома и убийства печатника в КГБ решили, что получив такой урок, я стану сговорчивее. Думаю, что у КГБ с моим освобождением (как, конечно, и возвращением из ссылки Сахарова) было связано много надежд. Позже у меня появилось подозрение, что и издание «Гласности» по-французски не обошлось без помощи КГБ. На Лубянке, как будет видно из дальнейшего, настойчиво искали новых ручных лидеров, желательно с незапятнанным демократическим прошлым. Но им мало, что удалось.

Алеша же Челноков вскоре попросился в «Гласность» на работу. Отказать у меня реальных причин не было и он стал одним из ночных дежурных сформировавшейся к этому времени «Ежедневной гласности».

В течение всех семи лет, в течение которых работала «Е.Г.» работа там строилась по единой схеме. Двое ночных дежурных корреспондентов обзванивали порядка пятидесяти городов Советского Союза, где происходили или могли происходить интересовавшие нас события. Из других мест люди звонили сами и мы им тут же перезванивали, чтобы они хотя бы могли не тратиться на оплату междугородных звонков. А событий было множество, страна бурлила и всюду у нас были корреспонденты, готовые в подробностях обо всем рассказать — нередко именно они и были действующими лицами, а «Гласность» была единственной возможностью рассказать о себе миру. Ночные дежурные записывали сообщения, набиралось, обычно, страниц семь-восемь очень убористого текста, а в шесть утра приезжал поочередно один из четырех редакторов (Тамара, Володя Ойвин, Виктор Лукьянов или я) и приводил тексты в порядок. Часов в семь приезжал печатник (у нас вскоре появился довольно примитивный ротатор — главным человеком с ним управлявшимся был Виталий Мамедов, тоже знакомый мне еще по Чистопольской тюрьме — печатать на нем журнал было невозможно, но для «Е.Г.» он годился). В более поздние времена приезжал еще и переводчик на английский, их тоже было четверо и переводил тексты, после чего происходила рассылка — сперва с курьерами, позже — по факсу.

Естественно, все люди были молодые, очень разные и свободные и никаких особенных правил не было. Скажем, Андрей Шилков и тогда был не дурак изредка выпить, на работе это никак не сказывалось, точнее — вся организаторская часть (да и не только она) только на нем и держалась. Но было одно жесткое правило (кроме запрета принимать подарки): ночные дежурные не могли пить в ночь их дежурства, поскольку было понятно, что никакой работы в этом случае не будет. И без того трудно не спать всю ночь, а уж выпив… Запрет этот был всем известен, вполне понятен и почти никогда не нарушался. Но однажды сперва, кажется, Володя Ойвин, приехав в шесть утра на редактирование в квартиру на Литовском бульваре (Ясенево), которую мы снимали для «Е.Г.», обнаружил пару пустых бутылок и качество информации, естественно, было гораздо хуже. Дежурили Митя Волчек и Челноков и я их предупредил, что так делать нельзя. Но через неделю опять оказалось, что они оба сильно навеселе и бюллетеня практически нет. Стало ясно, что вполне взрослый, женатый, здоровенный Челноков попросту спаивает девятнадцатилетнего Митю.

Поскольку о наших с Андреем подозрениях я не забывал, после второго раза я Челнокову сказал, что его уже предупреждал и больше он работать в «Гласности» не будет. И сменил его другим сотрудником. То, что началось после этого, подтверждало наши с Андреем предположения. Сперва Алексей раз за разом, почти унижаясь, уговаривал меня его не увольнять. Но я решения не менял. Потом его жена, с которой я не был знаком, начала мне звонить и тоже просить не увольнять мужа. Все это было очень странно. Работа в «Гласности» совсем не была подарком: платили мы немного, работа по ночам достаточно утомительна. Алексей был здоровым, хорошо образованным человеком, который явно мог найти себе работу получше. К тому же он не принадлежал к диссидентскому миру, так что и идейных соображений, заставлявших его работать именно в «Гласности» у него тоже не было. Поэтому, чем больше меня уговаривали, тем менее я был склонен брать Челнокова назад. И действительно, уже месяца через полтора мы увидели в «Известиях» большой подвал, подписанный Алексеем Челноковым — спецкором «Известий». Потом он проникал как-то и в «Русскую мысль», но в конце концов плотно обосновался в вполне откровенных журналах КГБ «Страна и власть» и «Компромат».

Конечно, при большом сравнительно штате «Гласности» и фонда «Гласность» (в некоторые годы по тридцать-сорок человек), к тому же не очень стабильном, с нередкими, по разным причинам, увольнениями в журнале, «Е.Г.», а потом в фонде были и другие внедренные люди. Но я к этому относился спокойно, даже бухгалтерия у нас была совершенно открыта — все сотрудники знали от кого и сколько мы получаем, а потому не жаловались, если были задержки в зарплате. Скрывать было абсолютно нечего, очень редко бывало так, чтобы кто-то подозрительный начинал серьезно вредить (хотя однажды опять в «Е.Г.» это случалось, а потом повторилось уже при окончательном разгроме фонда), а главное для меня, создавать свое КГБ и выяснять, кто есть кто, было совершенно невозможно и неинтересно. Сил и времени с трудом хватало на ежедневную работу.

Тираж журнала пришлось вновь сократить до ста экземпляров, но объем его резко вырос: до четырехсот страниц в каждом номере. Статьи и интервью обо всем, что происходило в необъятном Советском Союзе стекались в «Гласность» и только у нас и были эти материалы. Украинская католическая церковь и Народный фронт Эстонии, начинавшаяся война в Карабахе, где погиб издатель армянского перевода «Гласности», и борьба за свои права гагаузов, материалы о восстании в Новочеркасске Петра Сиуды — единственного отсидевшего «четвертак», но выжившего участника восстания (вскоре и он странным образом будет убит), положение политзаключенных и проблемы вновь создаваемых общественных организаций, до пятнадцати очерков Мясникова из приемной «Гласности» и в каждом номере публикации воспоминаний и документов в «Архиве Гласности». Но при этом в каждом номере философские и публицистические статьи Григория Померанца (к примеру — сопоставление «Русофобии» Шафаревича и понимания судьбы России Георгием Федотовым), интервью Юлия Лотмана «История есть машина выработки разнообразия», статья «Дать взятку Госплану» Василия Селюнина. Под конец, в январе 1990 года мы даже опубликовали телефонную книгу ЦК КПСС со всеми засекреченными номерами членов Политбюро и секретарей ЦК.

2. Психиатрия и второе «перестроечное» в отношении меня уголовное дело.

Одна из самых сложных проблем «Гласности» неожиданно оказалась связана с психиатрией. Поток людей буквально иногда бравших штурмом нашу приемную — мы-то принимали всех, но милиция периодически начинала разгонять посетителей, собравшихся у подъезда дома, где жил Кирилл Попов, или пыталась собирать подписи недовольных соседей — а они все очень гордились, что рядом с ними «Гласность», вдруг выявил для нас неожиданную и страшную особенность советской жизни: не только диссиденты помещались в психиатрические больницы (истории генерала Григоренко, Наташи Горбаневской, Леонида Плюща, Владимира Буковского, Кирилла Попова — были уже хорошо известны в мире), но десятки, скорее — сотни тысяч других, никому неизвестных людей, будучи вполне здоровыми, насильственно помещались на долгие годы, иногда на всю жизнь, в советские психиатрические больницы и даже специально созданные «психиатрические зоны», то есть лагеря для людей объявленных сумасшедшими. Там они уже были совершенно бесправны, с ними можно было делать все, что угодно — жалобы сумасшедших, естественно, никем не рассматривались.

Скажем, если человек начинал жаловаться, что у него в квартире прорвало канализацию и все залито дерьмом, а при этом не хотел слушать разумных объяснений, что сантехник на весь город один и у него очередь на полгода, да и вообще убирать дерьмо никто у него не обязан, если человек продолжал настаивать, да еще не дай Бог начинал кричать — место в психушке ему было обеспечено. Это был самый простой способ для решения всех проблем и во всем Советском Союзе. Для всех приемных райсоветов, горсоветов, облсоветов, в прокуратурах всех уровней на дежурстве была (иногда прямо там, в специально выделенной комнате) бригада санитаров, которая подхватывала наиболее недовольных или шумных жалобщиков и тут же волокла их в спецмашину и больницу. Врачи-психиаторы всегда, повторяю всегда, послушно называли привезенных больными и устанавливали им «курс лечения». А дальше их судьба (часто трагическая) зависела от многих сложных обстоятельств, но уж никак не от их психического здоровья.

Чудовищное открытие журнала «Гласность», что в Советском Союзе бесспорными преступниками были не только несколько десятков психиатров, поставивших ложные или двусмысленные диагнозы нескольким десяткам политических противников власти, но тысячи врачей, а их жертвами были едва ли не сотни тысяч человек — около миллиона было снято с необоснованного психиатрического надзора (умеренная цифра в сравнении с заключенными в лагерях и тюрьмах), так поразило членов и американской и Международной ассоциации психиатров и французских «Врачей без границ», что они начали присылать своих специалистов, чтобы познакомиться, провести хотя бы амбулаторный прием людей, вырвавшихся из «психушек». «Гласность» это поставило в очень трудное положение. Во-первых, среди нас не было ни одного врача, во-вторых, приезжавшие врачи вынуждены были вести осмотр и опрос мнимых больных все в той же микроскопической квартирке Кирилла, в-третьих, нам не удавалось ни от одного профессионала получить помощь. Из тех, кто раньше занимался «карательной психиатрией» в СССР Анатолий Корягин уехал в Швейцарию, Александр Подрабинек теперь делал вид, что все это его не касается, живший в Киеве Глузман возглавил украинскую Хельсинкскую группу и больше всего был озабочен тем, чтобы не ухудшить своих отношений с киевскими властями. В Москве Юрий Савенко создал «Независимую психиатрическую ассоциацию» (она замечательно работает до сих пор), но тогда она еще была мало известна в мире и все шли к нам. К тому же приходилось бороться с парой быстренько созданных КГБ психиатрических ассоциаций, которые распространяли явно лживую информацию. Да еще Сквирский — бывший коллега Волохонского по СМОТу, а теперь, конечно, член «Демсоюза» тоже знал многих таких людей и направлял для освидетельствования в «Гласность», но при этом, как внезапно выяснилось, брал с них за это в свою пользу деньги.

И тут Билл Келлер — корреспондент «Нью-Йорк Таймс» в Москве, который перед моим освобождением написал целый разворот обо мне в газете, заказал мне от имени редакции статью о советской психиатрии. Конечно, не будучи специалистом, я не мог написать серьезную статью, к тому же среди десятков советских проблем, которыми «Гласности» приходилось заниматься, психиатрия все же не находилась на первом месте, но все это довольно частая ситуация для журналиста. К тому же отказаться, не написать об этом, было невозможно. К счастью, объем обусловленный для статьи был невелик и я вскоре отдал Биллу четыре странички под жестким названием «Убийцы в белых халатах».

Статья вызвала довольно большой интерес, была перепечатана из «Нью-Йорк Таймс» многими изданиями и распространена «Ассошиэйтед Пресс». В Париже она появилась в английской «Интернейшнл геральд трибьюн», и в «Либерасьон». Прошел месяц или полтора и я был вызван в прокуратуру Кунцевского района, где мне было объявлено, что по заявлению академика Морозова — директора института имени Сербского («Серпов»), которого я упоминал в статье, в отношении меня и газеты «Либерасьон» (по-видимому, как наиболее слабого противника) возбуждено уголовное дело о клевете.

Этого, конечно, можно было ожидать, но вот то, что выяснилось потом, повергало меня в совершенное изумление. Оказалось, что в перестроечном Советском Союзе я не могу найти ни одного адвоката, который бы осмелился меня защищать. При мощной советской власти для сидящих в тюрьме диссидентов (в том числе и для меня) адвокаты находились, а в либеральную эпоху Горбачева — их нет. Софья Васильевна Калистратова, конечно, бы не отказалась, но она уже была очень тяжело больна. Защищавший Алика Гинзбурга Борис Андреевич Золотухин, когда-то исключенный за это из коллегии адвокатов, к этому времени известный перестроечный деятель и даже депутат Верховного Совета категорически отказался. Кто-то мне потом объяснил, что Борис Андреевич рассчитывает стать председателем коллегии адвокатов и понимает, что моя защита ему повредит. Не знаю, правда ли это. После довольно напряженных поисков Дина Каминская, жившая к тому времени в Нью-Йорке, предложила мне стать ее подзащитным. Я, конечно, согласился и был ей очень благодарен, но было непонятно впустят ли ее в Советский Союз и допустят ли в качестве адвоката в советский суд.

Впрочем до этого не дошло. Обсудив все с Келлером, я написал заявление о том, что статья мне заказана «Нью-Йорк Таймс», я не понимаю при чем тут «Либерасьон», и на следующий прием к прокурору пришел не только вместе с Биллом, но еще и с большой стопкой книг на разных языках, изданных в разных странах, о советской психиатрии и заслугах академика Морозова.

— У вас другая специальность и возбуждая в отношении меня уголовное дело, вы, вероятно, не знали, что академик Морозов широко известен в мире, и кроме моей статьи, упоминается таким же образом по крайней мере в полутора десятках различных профессиональных исследований, — сказал я прокурору.

— Хорошо, я ознакомлюсь и подумаю, — сказал прокурор мне и Биллу Келлеру, а через неделю я получил письменное извещение, что дело прекращено, так как академик Морозов забрал свое заявление. Судиться с «Нью-Йорк Таймс» им явно не хотелось.

3. Первый опыт военного положения в СССР и наш арест в Армении.

Со мной уже в восемьдесят седьмом году происходила первая из пяти или шести попыток договориться. Очередной пришедший в «Гласность» посетитель сказал, что около подъезда стоят какие-то странные машины. Откуда они могли взяться было очевидно и Ася Лащивер, которой нужно было куда-то торопиться, выпрыгнула в окно с другой стороны дома — квартира Кирилла была на первом этаже. Потом не выдержал один из посетителей — молодой человек, отсидевший срок по делу «социалистов», к которому все это явно не относилось. В окно мы увидели, что его тут же подхватили под руки какие-то персонажи. Спасать его пошла Нина Петровна Лисовская и было ясно, что ее тоже схватили. Делать было нечего и хотя мне очень не хотелось, я просто чувствовал, что выманивают меня, но приходилось идти выручать Нину Петровну. Действительно, как только я вышел и стал оглядываться в поисках Нины Петровны, меня подхватили двое дюжих молодых людей, крепко ударили по затылку, чтобы не трепыхался, и посадили между собой на заднее сидение приготовленных «жигулей».

Привезли в какой-то «опорный пункт» на Петровке и два хорошо одетых молодых человека сказали, что хотели бы со мной поговорить. Я спросил:

— Кто вы?

— Ну, какое для вас имеют значение наши имена. Считайте, что мы историки.

— Я не разговариваю с людьми, с которыми не знаком и которые к тому же насильно меня к себе привозят.

— Ну что вы, Сергей Иванович, вы же все понимаете, да и никуда не можете отсюда уйти.

— Ну что ж, о незаконном задержании завтра напишу в прокуратуру, а пока посплю — приходиться много работать, — завернувшись с головой в дубленку, улегся на деревянный топчан, на который меня посадили.

Около получаса сквозь дубленку слышал их уговоры:

— Как вы не понимаете, Сергей Иванович, что мы с вами делаем одно дело — «партия поручила нашему комитету осуществлять демократизацию страны».

Я и впрямь начал засыпать. В конце концов уговоры прекратились. Часа через два (в допустимый по закону срок) меня выпустили.

Я, действительно, не собирался делать одно дело с Комитетом государственной безопасности.

И до попытки уговорить меня и, конечно, после нее такие же беседы велись по всей стране с лидерами повсюду возникавших демократических организаций — и я написал об этом в статье «КГБ развлекается или действует» во втором номере журнала «Гласность». При Чебрикове его сотрудники без всякого стеснения говорили о своей руководящей роли в процессе «перестройки».

Гораздо более серьезно и сложно все происходило с известным армянским диссидентом и моим другом Паруйром Айрикяном, героически проведшем двадцать пять лет в советских лагерях. Мы-то хорошо понимали, хотя никогда не говорили об этом, что не все сидели в тюрьмах и лагерях одинаково. Но Паруйр был бесспорным героем. Сразу же по его приезде в Москву, поговорив с полчаса у меня дома, мы решили продолжить разговор во дворе и тут же увидели отъезжающую от моих окон «Чайку» всю утыканную антеннами радиоподслушки, которая к тому же нагло поехала прямо за нами. Мы как-то смогли от нее уйти по слишком узким для большой машины дворам, но дня через три вышел номер «Известий» с громадной, чуть не на целую полосу, статьёй в чем-то меня с ним разоблачавшей и безоговорочно от имени всего советского народа осуждавшей. На следующий день Паруйр был арестован.

Лену Сиротенко — жену Паруйра к нему все же пускали и вскоре стало ясно, что никакого обвинения ему предъявлять не собираются, с ним просто, используя лубянскую атмосферу, хотят договориться, как, возможно, договорились с другими национальными лидерами с тем, чтобы сделать их на время даже президентами, но, конечно, ручными, которым можно было бы что-то напомнить. Но Паруйр ни на какие договоры ни с КГБ, ни с кем другим не шел, ни на запугивания, ни на самые заманчивые предложения не реагировал, неделя шла за неделей и власти попадали во все более трудное положение. Ни убить, ни даже опять судить его при всемирной уже известности было невозможно. Выпустить с тем, что он тут же обо всех переговорах и предложениях расскажет — тоже, и скандал разрастался. Влиятельные армянские общины в США и Франции, требовали вмешательства Конгресса, Национального собрания, видных политиков.

Однажды ко мне приехал первый секретарь американского посольства и сказал, что советские власти обратились к послу для разрешения этой неприятной ситуации и якобы по желанию Паруйра Айрикяна просят разрешить ему въезд в США. Я ответил, что в Лефортово у Паруйра не был, что он сейчас думает — не знаю, но судя по тому, что слышал от него перед тем, эмигрировать (что ему много раз предлагали, как и нам всем) он не хочет, хочет жить и строить новую жизнь в Армении. Думаю, что не получив от него устной, а не, возможно, поддельной письменной, просьбы о въезде в США соглашаться на это не стоит — как можно соглашаться на насильственный ввоз в США человека, который совершенно этого не желает. Выслать Айрикяна как Солженицына, договорившись, как генерал КГБ Кеворков с правительством ФРГ, в 1987 году было невозможно, да и Рональд Рейган был совершенно не похож на немецких социал-демократов. Но добиться от Паруйра, чтобы он сам попросил американцев о визе ни правительственные чиновники, ни генералы КГБ так и не смогли.

Тем временем в Москву с визитом приехал Рональд Рейган. Прием для диссидентов и обед были особенно многолюдными. Я все же не только для советских властей, но и для американцев в этой сложной политической ситуации визита в Советский Союз был слишком неудобен и жесток, поэтому для приветствия президенту были выбраны более покладистый и осторожный Сергей Ковалев и отец Глеб Якунин. Меня, по-видимому, в виде компенсации пригласили не только с женой, но и с двумя детьми. Тимоша сидел рядом с Колином Пауэллом — вероятно, это был первый в его четырнадцатилетней жизни живой афроамериканец, да еще такой большой, веселый, улыбающийся и к тому же четырехзвездный американский генерал. После обеда президент еще и надписал Ане и Тимоше карточки, а поймавший меня в дверях с телевизионной камерой Генрих Боровик тут же попытался спровоцировать, кажется, вопросами об американских деньгах — впрочем, непрофессионально и безуспешно. Но из сотни или даже полутороста приглашенных на обед к президенту США были и еще двое детей — это были со своей мамой дети Паруйра Айрикяна — я передал послу координаты Лены Сиротенко.

Попытки с ним договориться в Лефортово длились месяца полтора. Его готовы были сделать президентом Армении, тем более, что он был подлинным национальным героем, но с помощью КГБ. Именно это Айрикяну и не подходило. Освобождать его уж очень было постыдно, а ни одно из государств не давало согласия на незаконный насильственный ввоз неизвестно за что задержанного человека. В конце концов его в наручниках посадили в самолет и после долгого перелета, Паруйр оказался в какой-то южной стране. Оказалось, что это Эфиопия, где никого не нужно было ни о чем спрашивать. Привезли его в гостиницу в Аддис-Абебе и оставили с небольшим количеством денег. Теперь ему был запрещен въезд в СССР.

В конце ноября восемьдесят восьмого года в Ереване комитет «Карабах», который после высылки Паруйра Айрикяна стал центром демократического и национального движения в Армении, планировал новые всенародные митинги. На предыдущих — небывалых по численности в Советском Союзе — до миллиона человек — я не только был, но мы сделали сенсационные видеосъемки, показанные всеми крупнейшими телеканалами мира. На новые митинги мы с Андреем тоже были приглашены, купили билеты на самолет, кажется, на час дня, а в девять часов утра я должен был придти в французское посольство, где для нескольких диссидентов давал завтрак приехавший в Москву президент Франсуа Миттеран. Я сидел рядом с президентом, что-то говорил ему о несовпадении заявлений Горбачева и того, что происходит в стране, на что Миттеран ответил:

— Но это первый советский лидер, с кем можно разговаривать.

Возразить на это было нечего, к тому же по моим представлениям того времени Миттеран сам был слишком левый: социалист, в правительстве которого еще недавно было четыре коммуниста.

Завтрак кончился. Кажется, Лев Тимофеев захотел сфотографироваться с президентом — я постарался отойти в сторону, чтобы не попасть в общий снимок.

В Ереване мы с Андреем нашли в аэропорту Звартноц такси и поехали в Союз писателей, где размещался комитет «Карабах». Но по дороге, прямо на проспекте Ленина, нас остановил солдатский патруль, пересадил в военный ГАЗ'ик и вскоре мы оказались сперва в помещении военной комендатуры, а потом — поскольку нам никто ничего не объяснял, никаких оснований для задержания не предъявлял, оказались в штабе. Там, если не ошибаюсь, генерал Радионов объявил нам, что мы задержаны так как въехали в расположение воинской части.

— Какой воинской части? — Мы были на проспекте Ленина…

— В Ереване с утра введено военное положение и весь он является расположением воинской части. На время военного положения срок административного ареста увеличивается с пятнадцати до тридцати суток и вы оба задержаны на тридцать суток, — без суда и следствия заявил мне Радионов.

Им очень хотелось завладеть большой полупрофессиональной видеокамерой, с которой приехал Андрей, но мы ее не отдали, а военные не осмелились забрать ее силой. За ней по моей просьбе приехал самый популярный тогда писатель Армении Грант Матевосян, у которого мы должны были остановиться и камеру мы отдали только ему.

К вечеру, тем не менее, мы уже были в КПЗ в центре Еревана, кажется, на улице Карла Маркса. Сперва все это было скорее забавно: завтракаю с президентом Франции, ужинаю — в тюрьме. К тому же кто-то смог нас с Андреем там сфотографировать, переслать фотографии на Запад, а как раз дней через пять Горбачев выступал в ООН, рассказывая в том числе о правах человека в СССР и наша фотография в ереванском КПЗ, попавшая, кажется, в «Нью-Йорк Таймс» была очень подходящей иллюстрацией. Да и с едой было совсем неплохо — «Гласность» была очень популярна в Армении — уже с утра к КПЗ приходили три-четыре женщины (в Ереване все новости распространяются мгновенно) и приносили для нас хаш, свежие овощи, сыр, еще горячий хлеб. Майор Карапетян — начальник КПЗ, с отчаянием говорил мне:

— Если я буду передавать вам еду, меня уволят. Если не буду передавать — никто дома со мной разговаривать не будет.

Все передавал и, кажется, действительно был уволен.

Президент Миттеран, прислал не столько возмущенное, сколько удивленное личное письмо Горбачеву — что происходит в СССР с диссидентами вообще, а с теми, с кем он в этот день завтракал — в особенности.

Это была первая и сразу же из-за катастрофического землетрясения в Спитаке и Ленинакане забытая попытка введения военного положения в одной из столиц целой республики Советского Союза, чтобы обуздать все расширявшееся и пугавшее и Кремль и Лубянку демократическое движение.

Одновременно выполнялось другая, более деликатная задача, конечно, силами КГБ, а не армии. Не только мы с Андреем, но и весь комитет «Карабах», руководивший митингами и возможными забастовками, тоже был в этот день полностью арестован. Но держали их не в КПЗ, как нас с Андреем, а в ереванской тюрьме, в отдельных камерах. И, конечно, как до этого с Паруйром Айрикяном в Лефортово, вели с ними доверительные беседы. Когда их, как и нас, через месяц выпустили, у нескольких из них тональность выступлений несколько изменилась и было очень любопытно, каким разным по составу стал прежде довольно цельный комитет «Карабах». Естественно изменившиеся, ставшие более покладистым и заняли почему-то ведущие посты в руководстве независимой Армении. А Паруйр, когда смог вернуться, остался лидером оппозиционной партии, хотя и чуть менее преследуемой, чем в советские годы.

Но дней через десять началось землетрясение в Спитаке и Ленинакане, страшнее которого столетиями не знала Армения. Разрушило как карточные домики блочные сооружения советской поры, тысячи погибших, сотни тысяч раненных. Уж не знаю за что — по-видимому, по советскому обыкновению за то, что кричали и плакали, в КПЗ сразу же попало нескольких женщин с трудом выбравшихся из под завалов. Ни успокоить их, ни даже смотреть на них, рыдавших целые дни, было невозможно.

Между тем дня за три до окончания срока нам — в виде большого одолжения, конечно, — были предложены билеты на самолет, которые «достать так трудно», чтобы мы прямо из КПЗ даже досрочно улетели в Москву. Но мы с Андреем решили от одолжения отказаться, срок досидеть и все же посмотреть, что же делается в Ереване. Но теперь уже главным переживанием, главным событием было чудовищное землетрясение. Все остальное отошло на второй план — демократические митинги, военное положение, арест комитета «Карабах».

Недоверие в Армении к Москве, Кремлю, советской власти было так велико, что самым распространенным было объяснение землетрясения, как сознательно, искусственно вызванной властями с помощью подземных взрывов геологической катастрофы.

С тем мы и вернулись в Москву накануне Нового года — мне надо было торопиться с приездом — Тома с Тимошей и Аней перед тем не только получили приглашение приехать в Париж, и неожиданно от советских властей получили разрешение на выезд, но, естественно, все откладывали его, меняли билеты, ожидая моего возвращения из Еревана. В результате Новый год они встречали в поезде, а в Париже выяснилось, что по ошибке, случайной или намеренной, во французском посольстве им была проставлена виза не обычная туристическая, а предусматривавшая дальнейшую просьбу Томы о постоянном месте жительства во Франции. Но такая виза создавала определенные трудности для выезда из Франции до подачи просьбы, с которой Тома не собиралась обращаться. К тому же в ее советском заграничном паспорте не было странички для дополнительной визы, а ей необходимо было съездить в США. Пришлось с большими опасениями, взяв с собой для подстраховки Олю Иофе (у нее и ее мужа Валеры Прохорова — крестного отца Нюши, они и остановились, а потом во время длительных своих приездов в Париж, чаще всего жил и я) идти в советское посольство. Но там их приняли очень радушно, вклеили в паспорт нужную страничку и как бы невзначай сказали:

— Если вы захотите задержаться во Франции, мы, конечно, поймем и это не вызовет возражений.

Ничего подобного ни один советский человек попавший заграницу никогда не слышал. Думаю, что таким образом меня опять пытались уговорить уехать из СССР — останется в Париже жена с детьми — переберусь туда и я.

Томе нужно было ехать в Нью-Йорк из-за ряда серьезных запланированных выступлений и довольно странной ситуации, возникшей из-за несколько легкомысленного доброжелательства Алика Гинзбурга. Зная, что в СССР и в особенности у диссидентов, ничего нет и поголовная нищета, он подарил мне свой фотоаппарат, прислал для сотрудников «Гласности» и раздачи другим гору старой (но французской) одежды, купленной на рынке, коробку каких-то старых очков и постоянно мне повторял по телефону, что готов прислать любые лекарства, которые могут быть нужны в «Гласности». И, действительно, какие-то лекарства он присылал, причем цен никогда не называл, а мы уж и совсем ничего в этом не понимали и были уверены, что он и впрямь все может. И тут внезапно выяснилось, что даже не сотрудник «Гласности», даже не ее автор или посетитель, а мой юношеский близкий приятель в Риге Леня Мещанинов умирает от врожденного порока сердца. Единственное, что его может спасти — искусственный клапан, которые уже появились на Западе, но в СССР их и близко не было. И я, получив от Алика заверения — «да, да, пожалуйста», думаю, что он и сам толком не знал о чем идет речь, пообещал для Лени достать клапан. Но прошло недели две, какие-то оказии из Парижа приходили, а клапана не было. Я напоминал Алику — речь шла о жизни — Алик отвечал:

— Да, я помню, в следующий раз.

И так шла неделя за неделей. До последнего срока операции Лене по вживлению сердечного клапана, оставались считанные может быть еще не недели, но месяцы. Я ничего не мог понять, ни Лене, ни его жене ничего не мог ответить, по-прежнему торопил Алика и тут он признался — клапан вещь очень дорогая, стоит четыре тысячи долларов. Ни он, ни «Русская мысль» купить его не могут. Но так как Алик мне его легкомысленно пообещал и поставил меня в безвыходное положение, он с Ириной Алексеевной Иловайской — редактором «Русской мысли», попросили Солженицыных купить клапан. И Наталья Дмитриевна специально приехала в Нью-Йорк, чтобы его отдать Томе. Самое грустное и странное в этой истории было то, что все мы настолько ничего не понимали, что даже не знали, что клапаны бывают разных размеров. Подаренный Солженицыными клапан случайно Лене подходил, но он, может быть измученный ожиданием, может быть по каким-то своим внутренним причинам, хотя еще оставалось недели две до крайнего срока операции и был в Вильнюсе хирург, который брался ее сделать, в последний момент от клапана отказался, подарил его другому больному и сам вскоре умер.

4. Побоище в Тбилиси и «Золотое перо свободы».

Вернувшись из Армении узнал о присуждении мне «Золотого пера свободы» — крупнейшей премии в области международной журналистики, присуждаемой «Ассоциацией издателей газет», на самом деле — издателями и владельцами 95 % средств массовой информации в мире — все крупнейшие теле и радио компании, агентства, журналы входят в эту ассоциацию. Естественно, присудить обязательно хотели кому-нибудь из русских журналистов. Другим кандидатом был редактор «Огонька» — самого либерального, но все же правительственного издания в Советском Союзе — Виталий Коротич. Но выбрали меня. В мире относились с большим уважением к политзаключенному чем к доверенному лицу советских властей, к редактору разгромленного журнала, чем к руководителю правительственного издания. Но я отнесся к этому с большим равнодушием, интерес к Советскому Союзу не переносил на себя, так же как и к тому, что оказался в 1988 году на четвертом месте в списке самых известных людей в мире (на первом месте был Горбачев) — и не только потому, что толком не понимал, что это такое и какие дает возможности. Но в западном общественном мнении я в третий раз оказался первым: первый известный им освобожденный из советской тюрьмы политзаключенный, первый издатель независимого преследуемого журнала во все еще страшном Советском Союзе, и теперь — первый из приехавших в это новое «горбачевское» время на Запад из советских противников тоталитарного режима. Конечно, все это происходило уже с Солженицыным, Гинзбургом, Буковским. Ненадолго успел приехать в США перед гибелью Андрей Сахаров. Но к тем, кто выбрался из СССР раньше, успели привыкнуть, да и вопросы к ним были совсем другими, Андрей Дмитриевич говорил очень мало и очень осторожно, консультировался с врачами по поводу болезни сердца и на ужине устроенном в честь него в Уолдерф-Астория богатейшими людьми Америки отказался собирать их взносы для помощи демократии в Советском Союзе. В общем, несмотря на свою безумную известность и популярность — уже площадь в Нью-Йорке рядом со зданием ООН была названа его именем — скорее разочаровал в этот раз западное общественное мнение, которое ждало от него, как и всегда, ясных и четких предложений и планов на будущее.

Впрочем, оказалось, что и я, первым проведший в странах Западной Европы и США не неделю, а в 1989-90 году почти целый год, тоже скорее разочаровал, как многочисленных политических деятелей (вплоть до президентов и премьер-министров), так и в результате — западное общественное мнение в целом. Причины были две и обе серьезные: в мире царила «горбомания», а я был при всем сочувствии ко мне, лишь на четвертом месте и противостоять всему гигантскому пропагандистскому аппарату КГБ-ЦК КПСС с очень небольшим количеством союзников («Русская мысль» с Иловайской и Геллером, Володя Буковский, в первый год — радио «Свобода») на самом деле был не в состоянии. К тому же у всех нас (а сюда нужно прибавить и немало американских и европейских общественных деятелей — Ален Безансон, Питер Рэддевэй, Жак Франсуа Ревель) было внятное недоверие к официальной советской пропаганде, констатирование очевидных нестыковок в рекламе перестройки, но не было бесспорного понимания процессов идущих в руководстве Кремля и Лубянки и альтернативного плана действий.

Ничего не понимали многочисленные идеалисты, восторженно относившиеся к самоотверженности диссидентов, искренне радовавшиеся нашему освобождению и полагавшие, что Сахаров, я, Буковский и другие тут же, подобно Нельсону Манделе, освобожденному из тюрьмы примерно в это же время, станем новыми руководителями Советского Союза.

Объяснить, что между нами и Нельсоном Манделой (а как мне в ООН все устраивали с ним рекламную встречу) нет ничего общего, что наше освобождение — просто пропагандистский трюк КГБ и Политбюро, и никто власть нам отдавать не собирается — хорошо уже то, что не всех убивают — было совершенно невозможно. Конечно, я еще не понимал в 1988 году чем все это кончится и просто делал все, что мог для того, чтобы демократия победила, чтобы не попиралось человеческое достоинство (в том числе мое собственное), но сама борьба с «Гласностью», с реальной, а не на уровне болтовни, демократией в СССР, а мы еще не понимали, что противников у нас не один, а два — КГБ и ЦК КПСС и у них разные цели, ежедневно доказывала, что от идиллии мы бесконечно далеки. Но людям хочется верить в доброе и все, что я говорил искренне огорчало и вызывало неудовольствие собеседников, а иногда и прямое недоверие — ведь почти все другие постоянно повторяли, что в СССР вот-вот наступит подлинная свобода и рай на земле. На последующие встречи с президентами и госсекретарями, министрами и премьер-министрами я ездил или меня возили со скукой и плохо скрываемым раздражением. Я повторял, что «вы слышите слова Горбачева, а мы видим его дела». Мне отвечали: «но ведь вы должны благодарить его за то, что он освободил вас из тюрьмы». Я отвечал: «он сделал это для себя, а не для меня». Позже один из знаменитых итальянских издателей, герой сопротивления, президент Ассоциации издателей рассказывал мне, что у Горбачева руки тряслись, когда он слышал мое имя. Чаще всего со мной из любезности никто почти не спорил, не возражал. Но и никакой пользы, никаких заметных перемен в понимании того, что происходило в Советском Союзе эти встречи не приносили. Впрочем, ста миллиардов долларов, которые выпрашивал на Западе Горбачев для сохранения своей власти, он так и не получил, вероятно, и в результате того, что рассказывал на Западе о реальном положении в СССР и я.

Впрочем, на многочисленных встречах бывали и совсем другие, гораздо менее идеалистически настроенные люди, многие из которых (иногда и русские) считали, что чем хуже в России — тем лучше, в частности, для их стран. И пытались воспринимать меня союзником в их работе за процветание других стран. Да и почему, собственно, сенаторы и правительственные чиновники должны думать об интересах России и русского народа, а не о своих странах и своих избирателях… Другое дело, что и с ними у меня не находилось общих позиций. Бывали, конечно, и замечательные исключения. Премьер-министр Франции Мишель Рокар не только демонстративно пригласил меня на обед в Матиньонский дворец (резиденцию премьер-министра) в тот самый день когда Миттеран пригласил на обед приехавшего во Францию Горбачева в Елисейский дворец, но и в длинном разговоре с умнейшим Рокаром сквозило подлинная озабоченность, что же в действительности происходит в Советском Союзе. Несовпадения пропаганды и действительности у нас для премьер-министра дополнялись какой-то судорожной активностью французской коммунистической партии и всех многочисленных контролируемых ею и КГБ коммерческих структур. Говорить со мной — посторонним, достаточно подробно он, конечно, не мог, да и я был неспособен тогда сказать что-то конкретное.

Гораздо важнее для меня было все, что происходило в стране. Главным событием весны восемьдесят девятого года было кровавое побоище в Тбилиси. Оно совсем не было похоже на то, что так незамечено произошло в Ереване. В Армении была локальная задача — предупредить миллионный народный митинг, который мог привести к появлению не только гигантских, охватывающих почти все население республики (в Ереване уже на первый митинг съезжалось множество людей даже из горных городков и поселков), но и параллельных, не контролируемых — пока — из Москвы демократических органов власти. Но все же это была совсем маленькая республика и это была местная задача — по подавлению демократического движения, хотя Комитетом госбезопасности были осторожно решены и будущие политические задачи: вместо непокладистого Паруйра Айрикяна среди арестованных членов «Карабаха» были найдены вполне сговорчивые лидеры.

Трагедия в Тбилиси (и все связанное с ней) совсем не была локальной задачей московского руководства и скорее напоминала по масштабу московский путч августа 1991 года. Всю зиму Чебриков, Крючков и его агентура в Верховном Совете СССР напуганные взрывообразным ростом демократического движения по всей стране, появлением непланируемого из Лубянки и захватывавшего всю страну движения «Демократическая Россия», стремительным ростом, близкого всей интеллигенции, движения «Мемориал», все растущего и внутри страны и за рубежом влияния «Гласности», к которой и вовсе у КГБ не было реальных подходов, настаивали сперва на введении военного положения, для которого не было абсолютно никаких оснований, но смогли провести лишь указ об усилении ответственности за антигосударственные действия, который появился как раз накануне убийств в Тбилиси (8 апреля), а его главный пункт был тут же отменен Верховным Советом. Но и для этого не было совершенно никаких оснований, выходки Новодворской с ее «Дем. союзом» всерьез принимать было нельзя, хотя им создавали необычайную рекламу, серьезной провокации в Москве при уже бесспорно политизированном и бдительном населении устроить было невозможно.

Как происходила подготовка к зверскому избиению людей в Тбилиси (с до сих пор до конца не установленным числом погибших) мы не знаем. Архивы Лубянки никто не видел, архив тбилисского КГБ — тоже, предусмотрительный Звиад Гамсахурдиа сжег его в первый же день своего прихода к власти. Вскоре стало ясно, что Звиад был не единственным управляемым человеком в Грузии, а рыцарственный и ясный Мераб Костава как-то очень быстро и странно погиб.

Из воспоминаний о начале 1989 года премьер-министра СССР Николая Рыжкова и второго секретаря ЦК КПСС Егора Лигачева видно, что советское руководство в это время больше всего озабочено внезапной антиправительственной активностью в Верховном Совете еще недавно абсолютно преданных советской власти Юрия Афанасьева (партийного чиновника, руководителя Всесоюзной пионерской организации, к тому же не раз выполнявшего во Франции не вполне ясные поручения), Гавриила Попова (абсолютно надежного советского экономиста, заведующего кафедрой в Московском университете), Анатолия Собчака (столь же правоверного юриста, даже вступившего в КПСС летом 1988 года) и нескольких других. Соединяясь с внезапно образовавшимися повсюду Народными фронтами, которые по преимуществу были даже не столько националистическими, сколько открыто сепаратистскими они внезапно стали серьезной угрозой не только единству СССР, но и работе экономического механизма. Законы о кооперативах, совместных предприятиях и резкое снижение государственного заказа в промышленности (при сохранении государственных цен во всех добывающих отраслях) привели к гигантскому, по тем временам, обогащению наиболее предприимчивых директоров, создавших кооперативы на своих и за счет своих предприятий, массовую спекуляцию и диспропорцию цен, приведшую в частности к шахтерским забастовкам, то есть резкому социально экономическому недовольству народа и окончательному вымыванию из торговли продуктов массового спроса благодаря резко выросшей массе наличных денег.

При этом и Лигачев и Рыжков как бы совершенно не замечают, во всяком случае не пишут об этом, как умело пользуются этим столь полезным для них законодательством образовавшийся симбиоз из сотрудников МИД'а, где создано специальное «внешне-торговое объединение», КГБ, ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС, где тоже создан новый «Международный отдел», занятый исключительно финансовыми операциями.

На фоне этого расползавшегося по стране партийно-директорского грабежа, внезапной активности политической жизни и раскручивающейся рекламной компании Ельцина (к нему я еще вернусь) начинаются массовые митинги в Тбилиси. На первый взгляд митинги эти не должны были, среди всего, что происходило в стране, вызывать особенного волнения и даже интереса, во-первых, они были в десятки раз менее многолюдными, чем, скажем, в Ереване, да и тридцать тысяч человек, собирались на них в специально отведенном месте — на городском ипподроме. Даже, когда они переместились к дому правительства число митингующих сократилось до восьми (во время избиения) — пятнадцати тысяч человек. К тому же митинги в основном были посвящены опасности отделения от Грузии Абхазии, но после того, как Адлейба — провозгласивший стремление Абхазии стать равноправной республикой СССР, а при этом первый секретарь ЦК этой автономной республики в составе Грузинской ССР, сам подал в отставку и положение нормализовалось, число митингующих в несколько раз сократилось и с ними вполне можно было договориться или не обращать на них внимания.

И тут начались странные и страшные события в нынешних все более бурных временах в Советском Союзе, давшие возможность для различных толкований участниками, но как кажется тем не менее вполне очевидные.

Начнем, естественно, с тбилисского руководства. В 1991 году в одном из интервью (газета «Известия» 14 сентября) первый секретарь ЦК Грузии Патиашвили достаточно откровенно все описал. Сперва (5 апреля) в Тбилиси приехали три уполномоченных представителя ЦК КПСС, один из которых был очень близок к Чебрикову. Виктор Собко, Вячеслав Михайлов и Алексей Селиванов. После этого приехал наделенный чрезвычайными полномочиями первый заместитель министра обороны СССР К.А. Кочетов.

— Нам не хватало тогда мужества прямо спросить кто ему их предоставил, — говорит Патиашвили.

После чего полетели в Москву, причем, как утверждает Патиашвили, данные ему только для подписи, и составленные вторым секретарем ЦК Грузии Борисом Никольским (тоже очень любопытная фигура, позднее — заместитель мэра Москвы Лужкова и вообще очень устроенный человек в гэбэшной администрации Ельцина) и сотрудниками КГБ («мы получали всю информацию по линии КГБ, что было главной нашей ошибкой» — сетует Патиашвили) идут удивительные, совершенно противоречащие друг-другу, но как мы увидим именно такие, как нужны в Москве, телеграммы из Тбилиси.

Первая из оглашенных Лукьяновым на съезде написана Патиашвили (как он утверждает под диктовку) еще в ноябре 1988 года. Телеграмма вполне паническая с просьбой ввести военное положение, хотя речь идет всего лишь о разрешенном властями митинге, примерно тридцати тысячном (ничтожное число в равнении с Ереваном), да к тому же происходящем на выделенном для этого тбилисском ипподроме, то есть даже не в центре города.

Московские власти вполне адекватно на эту телеграмму реагируют: вместо введения военного положения Горбачев обращается с успокоительным заявлением к грузинскому народу и все становится на свои места.

Совсем иначе все происходит в начале апреля. Митинг переместился, правда, к Дому правительства, но он уже гораздо менее многочисленный от восьми до пятнадцати тысяч человек, из которых несколько десятков студентов объявили голодовку и лежат на ступеньках. К трем часам ночи (избиение было в четыре) и до одиннадцати утра на площади остаются только они, да несколько сот помогающих им женщин и сочувствующих. Так без особых изменений продолжается с пятого по девятое апреля, то есть положение стабильное и очевидное для всех.

Но Лукьяновым оглашена странная паническая телеграмма Патиашвили от 7 апреля, где он пишет чуть ли не о восстании и попытках захвата правительственных зданий.

Горбачев и Шеварднадзе в эти дни заграницей, вмешаться не могут и, по-видимому, это не случайное совпадение. В Тбилиси уже отправлен первый заместитель министра обороны СССР и три высокопоставленные сотрудника ЦК КПСС. Вполне очевидно, что план уже есть, но нужна верховная санкция.

На воспоминания Егора Лигачева, в это время полуформально второго секретаря ЦК КПСС, не во всем можно полагаться, но здесь нет оснований подвергать их сомнению. Курируя сельское хозяйство, рано утром 7 апреля он возвращается из поездки в Москву, днем сидит и пишет отчет о поездке, чтобы с 8 апреля уйти в отпуск.

Внезапно звонит Чебриков, настаивает на том, что необходимо в связи с событиями в Тбилиси срочно собрать членов Политбюро, Лигачев пытается отнекиваться, говорит, что не в курсе дела и вообще такие проблемы не его сфера ответственности, но Чебриков настаивает, а в ЦК КПСС привыкли слушаться КГБ, и Лигачев сдается, поручает обзвонить нескольких членов Политбюро. Тут же ему звонит министр обороны Язов — он уже все знает. Но не говорит, что уже два дня назад отправил своего первого заместителя в Тбилиси. Лигачев не понимает, что он уже выбран своими друзьями Чебриковым и Крючковым козлом отпущения и теперь таким останется до конца жизни. Чебриков оглашает панические телеграммы из Тбилиси, они принимают половинчатое решение, казалось бы никого ни к чему не обязывающее, к тому же без визы Горбачева. А он вечером должен вернуться в Москву, и казалось бы нужно подождать всего несколько часов. Однако начальник Генерального штаба генерал М. Моисеев от имени министра обороны тут же издает секретную и преступную директиву, просто поражающую своей избыточностью:

— 328 парашютно-десантный полк ВДВ перебазировать своим ходом к 8 апреля в г. Тбилиси;

— Привести в полную боевую готовность 171 учебно-мотострелковую дивизию; а так же

— Тбилисское высшее артиллерийское училище;

— 21 ОДШБР (отдельная десантно-штурмовая бригада).

Плюс к этому в Тбилиси отправлены курсанты высших милицейских школ из Горького, Воронежа, и Новосибирска, взвод химических войск, вооруженный не только «Черемухой», но и боевым (запрещенным к применению во всем мире) газом Си-Эс (по военной классификации «К-71»), и наконец, по утверждению Патиашвили «войска КГБ, о которых было доложено на Совете обороны, а затем они ни разу нигде не упоминались и сразу же после трагедии исчезли в неизвестном направлении».

И все это против нескольких тысяч мирных жителей (а скорее всего — гораздо меньшего числа), голодающих и оставшихся на ночь, чтобы им помочь, женщин.

Вечером возвращаются в Москву Горбачев и Шиварднадзе, их в аэропорту Шереметьево информируют о беспорядках в Тбилиси, но не сообщают о том, что громадные для такого случая воинские соединения, части МВД и КГБ приведены в боевую готовность. Тем не менее, Горбачев поручает Шеварднадзе и Разумовскому вылететь в Тбилиси и успокоить население. Но уже поздний вечер, только что прилетевший Шеварднадзе откладывает новую поездку до утра. И восьмого апреля выехать еще не поздно, да и самолет стоит наготове.

Но тут в Москве получают очень удобную, видимо, полностью продиктованную Патиашвили телеграмму — в Тбилиси все нормализовалось, то есть никакой причины для приезда Шеварднадзе уже нет. Горбачев отдыхает, новое заседание Политбюро 8 апреля тайно проводит сам Чебриков — о нем нет никаких сведений. Формально это заседание вполне успокоительное — его цель не дать никому вмешаться в уже подготовленную трагедию. Егора Лигачева в Москве уже нет, он как и предполагал восьмого апреля с утра уже уехал в отпуск. Но в Политбюро кем-то совсем другим работа ведется — именно 8 апреля появляется «Указ об усилении ответственности за антиправительственные действия», подготовленный, конечно, заранее, по-видимому, одновременно с планом избиения в Тбилиси. В Тбилиси пытается сопротивляться применению войск против мирного населения командующий Закавказским военным округом генерал Радионов. Но в Тбилиси его прямой начальник — первый заместитель министра обороны, прямо из Москвы, Радионов от имени министра обороны получает приказ начальника Генштаба о том, что он назначается главным в карательной операции, к тому же все подкреплено решением ЦК КПСС, правда Грузии, но приехавшие для этого представители ЦК из Москвы успешно его «дожимают». Радионов сдается и принимает на себя командование избиением и всю ответственность. Готовит казармы для ночной переброски парашютно-десантного полка из Кировокана и мотострелковый дивизии им. Дзержинского. После чего как сообщают в те дни только журнал «Гласность» и бюллетень «Ежедневная гласность» (статью Юрия Роста случайно оказавшегося в те дни в Тбилиси, Борис Изюмов снимает из либеральной «Литературной газеты»):

— В 3:45 воинская часть (по-видимому, это и есть таинственное соединение КГБ) прилетевшая на двух самолетах, доставлена на пятнадцати автобусах в казармы 8-го полка. Сразу же, получив саперные лопатки, щиты, боевые отравляющие вещества (Собчак упоминает о взводе «химических войск»), противогазы и индивидуальные комплекты антидотов (одна из этих оранжевых коробочек, привезенная тогда из Тбилиси, до сих пор у меня храниться) — сразу же начали избиение мирных жителей и распыление боевых отравляющих веществ (газа Си-Эс).

Через два часа — в шесть утра — основная группа карателей по команде из мегафона выстроилась в колонну и ушла с проспекта Руставели, оставив площадь заполненную трупами, тяжело раненными и отравленными. Через полчаса самолеты вылетели из Тбилиси.

В 1998 году в Минске была издана книга, которая называлась — «Подготовка разведчика системы спецназа ГРУ» и (из нее) только одно предложение: «Хорошо заточенным лезвием лопаты легко можно перерезать горло, развалить надвое череп, отделить пальцы от руки, а сильным тычком в живот сделать противнику харакири. Участники митингов в Тбилиси в апреле 1989 года запомнили боевые свойства лопатки на всю оставшуюся жизнь».

Те, кто выжил, конечно.

Несмотря на непрекращающееся вранье свободных советских журналистов эпохи перестройки о том, что толпа и провокаторы-экстремисты сами задавили несколько человек, но ничего особенного в Тбилиси не произошло, от Верховного Совета скрыть правду невозможно: депутат, академик Гамаз Гамкрелидзе со слезами рассказывает о том, что произошло, еще не понимая ни причин, ни смысла, ни масштаба трагедии.

За ним выступил генерал Радионов, который не очень жалея погибших, с откровенным пренебрежением относясь ко всем прямым и косвенным участникам трагедии в широком политическом спектре: от демократов до партийного руководства, сказал вещь вполне правдивую и очень важную (к сожалению, не каясь в собственном участии) — трагедия в Тбилиси была провокацией против Советской армии.

Вероятно, Радионов понимал от кого она исходила, но так же как в Тбилиси не был способен категорически отказаться от руководства, в Москве, как и Лигчев не был способен все сказать до конца.

Никто, кстати говоря, не упомянул о том, что это была акция запугивания во всесоюзном масштабе — не только в Тбилиси, но и в Таллине, Риге и Ташкенте в этот день в небе барражировали военные самолеты и вертолеты, а по улицам прошли (а в Таллине и остались на центральной площади) танковые колоны.

Естественно, тут же начали создавать комиссию Верховного Совета для расследования зверского побоища в Тбилиси. Как рассказывал мне позже Александр Яковлев, Крючков — пока еще первый заместитель Чебрикова, но уже главный перестройщик, настаивал на том, чтобы комиссию возглавил Собчак. И ему это вполне удалось. Сперва был предложен состав комиссии под руководством председателя Союза писателей Владимира Карпова и с участием Андрея Сахарова. Но потом кандидатура Карпова была отклонена так как он генерал в отставке. Появился новый состав комиссии теперь уже с Собчаком (но без Сахарова) и, кстати говоря, уже с двумя генералами.

Собчак блестяще справился с поставленной перед ним Крючковым задачей. В его выступлениях, в написанной им книге «Тбилисский излом», а, главное, в успешно созданном им общественном мнении была совершенно скрыта руководящая роль Чебрикова и Комитета государственной безопасности СССР в тщательно спланированной и с привычной для преступной организации жестокостью проведенной карательной провокации. Зато умело были нанесены мощные и никогда не изгладившиеся удары по трем основным противникам КГБ:

— по правящему партийному аппарату — в качестве главного виновника был успешно избран ничего не понимавший и оказавшийся на несколько часов в Москве Егор Лигачев;

— по кадровой советской армии (в КГБ не забыли, как в 1953 году Жуков ввел танки в Москву, после чего Хрущев на много лет свел влияние КГБ в стране к минимуму, а кое-кого из убийц и расстрелял);

— и по демократическому движению. В маленькой Грузии все было произведено блистательным образом: выдвинут в первые лица «покоянец» Звиад Гамсахурдия, Мераб Костава быстро погиб, всех других лидеров демократического движения сперва ненадолго арестовали советские власти, когда к власти пришел Гамсахурдия все получили серьезные лагерные сроки. Впрочем, уже в 1990 году приехав в Тбилиси наивный Полторанин возмущается — куда ни приду, о чем не попрошу — говорят надо обращаться к Гамсахурдия. Еще жив Советский Союз, но Первый секретарь ЦК Грузии Патиашвили уже оказался номинальной фигурой.

В Москве тоже удалось благодаря «расследованию тбилисского дела» выдвинуть в число самых известных демократических лидеров Анатолия Собчака.

И все это было с самого начала прямой заслугой Председателя Комитета государственной безопасности СССР. Плотно окруженный кольцом сотрудников КГБ (среди которых Путин занимал не последнее место), мало известный, приехавший в Ленинград из провинции (что очень удобно — почти нет опоры в городе, кроме КГБ) университетский юрист, вдруг оказывается в состоянии проводить десятитысячные митинги, побеждает всех и на выборах мэра Ленинграда и на выборах в Верховный Совет. Начинается период завоевания уже всесоюзной известности. Крючков, как мне передавали, регулярно ему подбрасывает разоблачительные и критические материалы, Горбачев и Лукьянов послушно всегда дают ему слово, премьер-министр СССР Николай Рыжков вспоминает, что ему не давали слова, чтобы ответить на обвинения Собчака. Ошеломляюще демократический Собчак, который до этого не был членом КПСС, тайком вступает в партию в июне 1988 года. Естественно, только ему можно доверить расследование Тбилисского побоища. Все, что может, он скрывает, но под необычайно бравурной демократической риторикой. Все очень довольны, а популярность Собчака возносится до небес. К Собчаку я еще вернусь.

Побоище в Тбилиси, как стало очевидным, и было первой кровавой провокацией, проложившей КГБ дорогу к полной и бесконтрольной власти в стране. Тогда были впервые явно обозначены противники:

— партийно-государственный аппарат, причем наивный Егор Лигачев стал на много лет главной мишенью издевок для хорошо подготовленной демократической общественности. У Лигачева, чего он тоже не понимал, как и у Рыжкова в глазах Чебрикова-Крючкова был и собственный важный недостаток (кроме того, что нужна была мишень и мальчик для битья) с большим опозданием, он вдруг понял, что с Ельциным сделал серьезную ошибку и начал его критиковать. Но и об этом разговор ниже;

— Армия;

— и демократическое движение.

Наиболее понятливые могли понять, что КГБ не остановится ни перед чем и на все готово и что у него множество механизмов для осуществления своих планов.

Трагедия в Тбилиси имела для меня самого большое личное значение. Как мне говорили ОБСЕ и Госдепартамент США, совместными усилиями добились разрешения от советских властей на мой выезд для получения «Золотого пера свободы», которое должно было состояться на ежегодной сессии издателей на этот раз в Нью-Орлеане. Условием, правда, было, что я поеду только по частному приглашению и только в Италию. К тому же, к тому времени, когда это разрешение мне было дано (в Италии Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, без труда нашла даму, приславшую мне приглашение) билетов на самолет в Рим из Москвы уже не было. Поэтому мне был заказан билет в Белград, откуда через сутки я должен был лететь в Рим, из Рима через сутки — в Париж. Из Парижа — в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Новый Орлеан.

Но перед отъездом меня успели пригласить теперь, кажется, в Кунцевскую прокуратуру. Мы, уже привыкшие ко всему, пришли туда с Андреем Шилковым, причем он был с большой видеокамерой, очень не понравившейся прокурору. Тем не менее, он предъявил мне очередное (уже третье за два года после выхода из тюрьмы) уголовное дело, возбужденное по моему адресу. Другим диссидентам и демократам как-то жилось легче. На этот раз речь шла все о той же статье в «Нью-Йорк Таймс», но обвинял и теперь только меня, уже не академик Морозов, а какая-то женщина, которая утверждала, кажется, что она действительно сумасшедшая, а я в статье назвал ее здоровой. Было еще множество свидетелей, экспертиз — четыре пухлых тома, но при всем том была очевидно, что это несколько месяцев готовившееся (пока шли уговоры меня выпустить для получения премии) элементарное запугивание.

— Если вы думаете, что я не вернусь, вы ошибаетесь, — сказал я прокурору.

— Но в каждом городе, где вы будете, вы обязаны отмечаться в советском посольстве, — забыв об уголовном деле, ответил прокурор. Делать этого я, конечно, не собирался, хотя не видел никакой нужды ему объяснять.

В Белграде меня встретил лидер одной из демократических организаций и меня поразили скульптуры у входа в парламент, где были не укротители коней, а кони, как символ неукрощенной балканской стихии, подмявшие под себя беспомощных возниц, бесконечное изобилие товаров и продуктов, в сравнении с нищей Москвой, и вечернее собрание, куда меня пригласили и где с большой тревогой речь шла о совершенно мне тогда непонятных проблемах Косово и албанцев.

В сияющем Риме заботливый и глубоко интеллигентный иезуит дон Серджо поселил меня на сутки в гостинице святой Анны за стеной Ватикана и узнав, что больше всего мне хотелось бы увидеть его коллекции, предупредил, что придется вставать очень рано. Мы пришли за час до открытия музея с тем, чтобы войти в числе первых, а потом с доном Серджо обогнали уже всех и оказались единственными в небольшой капелле Никколина с фресками фра Беато Анджелико. Ангельские лики глядели на нас со всех сторон, и такая атмосфера чистоты и святости было в этом небольшом пространстве, что вся жизнь и прошлая и будущая казалось светлой и ясной. Конечно, мы бы просто не вошли в крохотную капеллу и ничего бы не почувствовали, если бы не предусмотрительность дона Серджо. И то, что потом в мою коллекцию пришло «Благовещение» фра Беато Анджелико, конечно, я не могу считать случайностью. Такие картины, такие вещи сами выбирают себе хранителей.

Но это были лишь несколько дней отдыха. Уже в Париже началась все же не предусмотренная мной и очень серьезная борьба. Сразу же была назначена пресс-конференция в парижском «Доме печати». Интерес к Советскому Союзу был огромен, ко мне и «Золотому перу свободы» тоже немалый. Зал был переполнен журналистами, стояли в дверях и проходах, чего в спокойном Париже почти не бывает. Арина Гинзбург потом сказала мне, что на лучшей пресс-конференции она не бывала — так энергично и отчаянно я сопротивлялся. И все же с некой практической точки зрения можно было сказать, что я сам сорвал и пресс-конференцию и собственный успех.

Я почти сразу же заговорил о Тбилиси. О саперных лопатках, которыми убивали и калечили мирных жителей, о боевых отравляющих веществах, примененных войсками, о вероятной заранее рассчитанности и спланированности этого побоища в сравнительно спокойном городе, о вводе войск в другие столицы союзных республик и вероятности введения военного положения в стране. Горбачев все это уже заранее называл злонамеренной ложью. На следующее же утро было распространено заявление министра обороны СССР Язова, который не упоминая моей фамилии, утверждал, что только враги перестройки и обновления в СССР могут повторять подобную клевету, что не было никаких убитых, саперных лопаток и боевых отравляющих веществ — солдатами была использована только «Черемуха» — легкий слезоточивый газ, во всем мире применяемый полицией.

Но на основании только моих рассказов и пресс-конференции никто из журналистов и политиков не мог, не хотел менять свое представление о том, что на самом деле происходит в Советском Союзе и что к тому же просто не укладывалось в их сознание. И как бы убедительно я не говорил, как бы четко и жестко не отвечал на многочисленные, иногда очень скептические вопросы, я не был способен переломить идеалистическое представление о советском руководстве (да еще к тому же во многом и сам не понимая что-же происходит в Кремле), которое царило тогда на Западе. Все, что я говорил не просто чудовищным образом противоречило официальным (Горбачева и Язова) заявлениям правительства, но, главное, разрушало ту легенду о перестройке, которая уже сложилась в Европе и США, противостояло не только просоветской пропаганде, но и надеждам, почти мечтам о свободной теперь России множества вполне достойных людей во всем мире.

В результате большинство журналистов решило не писать о пресс-конференции вообще или написать очень кратко и невнятно, хотя о лауреате «Золотого пера свободы» да еще и с моей судьбой, да еще из России, как они сами мне потом говорили, им хотелось написать гораздо подробнее и обстоятельнее. Естественно, и о трагедии в Тбилиси было написано и показано телекомпаниями очень немного и невнятно.

Через несколько дней все это повторилось в переполненном журналистами пресс-клубе Нью-Йорка. Я знал, что говорю правду, а, главное, об этом необходимо рассказать, и не желал даже думать, несмотря на уже приобретенный парижский опыт, о том, что можно так легко слегка смягчить свои рассказы, похвалить Горбачева, как искреннего либерала и демократа, и мне самому успех обеспечен. А потом когда-нибудь, может быть, постепенно удастся внедрить и в чужие головы более здравый взгляд на вещи. К тому же была и реальная слабость в том, что я говорил: опровергнуть нашу информацию было невозможно, но и проверить ее тоже. Во все еще наглухо закрытый для иностранцев Тбилиси никакие корреспонденты по-прежнему не допускались, а вся официальная пропаганда, а с ней Горбачев и Язов со злобой повторяли, что все это клевета. К тому же нужно было рассказывать не только о том, что произошло, но и объяснять почему, с какой целью эти преступления были совершены.

Но выдвинутый и поставленный КГБ СССР на пост генерального секретаря ЦК КПСС Михаил Горбачев, первоначально осуществлявший разработанный в КГБ (еще Шелепиным) план внешних демократических перемен в отношении всей Европы, с очень большой сохранившейся советской агрессивной составляющей, потом оказался вынужден серьезно заниматься внутриэкономическими проблемами, потом на них наслоились внезапно для власти бесконтрольно разросшиеся возможности и требования демократического движения и его противостояние консервативной части советско-партийного аппарата. Горбачев лавировал, лукавил, сам несколько менялся и искал выход из все новых противоречий и, кажется, действительно в некоторых случаях пытался избежать кровопролития.

В КГБ тоже все менялось: сперва Чебриков приводил к власти Горбачева. Для создания ему демократического имиджа дозировано выпускал из тюрем политзаключенных, но с обычным контролем за ними и разгромом «Гласности». Потом на смену ему пришел «главный сторонник многопартийности в стране» (как с запоздалой иронией говорил Яковлев) Крючков. Создание новых партий и «независимых» СМИ сперва пошло полным ходом, но потом сразу же выяснилось, что подлинное демократическое движение контролировать не удается, что Горбачев на это неспособен, да и не хочет в полной мере. Стало ясно, что у КГБ должен быть план действий сперва отличный от кремлевского, а потом уже и прямо ему враждебный.

Все это даже сейчас, в своей сложной динамике, мало кем понимается, но тогда никто снаружи ничего не понимал во всем этом. Мы знали немного больше других благодаря гигантской подлинно народной информационной службе, мы понимали чуть, больше других, поскольку в первую очередь с «Гласностью» велась непрерывная борьба, а противника волей неволей узнаешь и понимаешь лучше, чем просто соседа по дому и все же все, что происходило в Кремле и Лубянке было строго засекречено, видно, да и то не полностью, только «своим». У них была все та же «борьба под ковром» и мы обнаруживали только вылетевшие трупы, но и теперь эти трупы все чаще были нашими. Мы все еще считали, что правительство и КГБ едины. И могли только повторять, проверив это на собственной шкуре и зная, что делается в стране:

— Вы слушаете разговоры Горбачева, а мы видим его дела.

В Нью-Орлеане, тоже может быть не совсем по моей воле, была мной совершена серьезная ошибка. После фильма обо мне и церемонии в каком-то большом зале, где хор негритянских монахинь пел «спиричуэлс», после торжественного ужина в Лос-Анджелесском музее, владелец Ройтер, кажется, лорд Томпсон, который в этот год председательствовал в ассоциации, сказал мне, что на следующий вечер уже небольшая группа устраивает для меня в ресторане ужин. Но моя переводчица Люся Торн сказала:

— Ну что нам там сидеть со стариками, вечером собирается молодая компания повеселиться в Нью-Орлеане и мы пойдем к ним.

Я не был убежден в том, что Люся права, хотя и не вполне понимал разницу между этими двумя вечерами, но без нее я был практически беспомощен.

И в этом была моя главная, хотя и вполне понятная ошибка. В тюрьмах я не был среди тех, кто стремился бежать из СССР, возможность какой бы то ни было общественной деятельности мне и в голову не приходила — скорее я думал, что умру в тюрьме, и поэтому, хотя пару раз я принимался за английский, но бесконечные карцеры и голодовки отнимали так много сил, что толку от этого было мало. На воле я уже понимал, что английский нужен, просил жену мне помочь, но поток людей шедших за помощью в «Гласность», бесконечные интервью и судорожные усилия, чтобы удержать «Гласность» на плаву в открыто враждебной среде не оставляли для этого ни сил, ни времени. Однажды я в девять утра зажарил себе яичницу, начал есть, но кто-то позвонил, пришел, опять позвонил, опять пришел и все это было бесконечно и я смог доесть засохший и отвратительный блин только в четыре часа дня. Даже узнав о присуждении премии, я не понял, что это такое и какие возможности открывает, некому было мне это объяснить. Собственного тщеславия у меня явно не хватало, а надо было хотя бы тогда заняться языками. Но, конечно, дело было не только в английском и в чудовищных усилиях по выживанию «Гласности». Я научился правильно и жестко вести себя в тюрьме, но я никогда не учился, да и не очень хотел учиться, сложному и двусмысленному искусству политики. И это еще не раз будет очевидно. Я вообще не понимал, в каком исключительном положении в Европе и США я оказался.

Как я уже писал: в третий раз я оказался первым. Интерес и стремление помочь Советскому Союзу на Западе было огромным, я был оттуда, только что освобожденный из тюрьмы, широко известный к этому времени и бесспорный демократ, и интерес к России переносился на меня и сосредотачивался на мне в этот год. Но все это надо было и понимать и уметь использовать — у меня не было ни того, ни другого.

Конечно, «Золотое перо свободы» не было Нобелевской премией Сахарова или Солженицына, но это была первая и единственная известная премия, полученная диссидентом не когда-то, а во время уже идущих поразительных перемен в Советском Союзе к тому же это была не просто премия «Свободы» то есть политическая, но это была журналистская премия и она открывала почти безграничные возможности в средствах массовой информации во всем мире, возможности реального влияния как на западные правительства, так и опосредствованно, на положение в Советском Союзе. Но я, человек так недавно вышедший из долгих советских тюрем, почти ничего этого не понимал и, естественно, не использовал. Ко всему относился без всякого интереса и свое кратенькое выступление написал в последний день уже в Нью-Джерси, внезапно сообразив, что мне ведь придется что-то сказать на церемонии вручения премии.

Вечер с молодежью прошел забавно, но бессмысленно, утром за завтраком лорд Томпсон сказал мне почти без обиды:

— Я понимаю, дело молодое, но вообще-то мы собрались, чтобы подумать, чем можно помочь «Гласности».

Владельцы «Нью-Йорк Таймс», концерна «Тimes», АВС, NBC, «Ройтер» и «Монд», десяток других столь же состоятельных и опытных людей все месте, не поодиночке, как было потом, хотели помочь, как могли, «Гласности», на самом деле — демократии в Советском Союзе, но я к ним не пришел.

Не имевший и близко таких возможностей, но получивший от сменявшей свое типографское оборудование (это происходило, обычно, раз в четыре года) «Либерасьон» Адам Михник смог сделать «Газету Выборчу» мощным рупором общественных перемен в Польше, но он был гораздо больше, чем я, готов к этой роли. Это была первая из серьезных упущенных мной возможностей. Конечно, такой ужин больше никогда не повторился. Если я не понимал, кто и какую мне хочет оказать помощь, значит я и не стоил этой помощи.

 5. Гибель Андрея Дмитриевича Сахарова

Но главным событием, несчастьем России этого времени да и всей ее истории была смерть Андрея Дмитриевича Сахарова. Я думаю, что это было основным мировым событием того времени, одной из величайших трагедий в истории России, сравнимой лишь с гибелью Александра Второго и результатами великих войн: с Наполеоном, Первой и Второй мировой. Андрей Сахаров, на мой взгляд, — был единственной надеждой России на хотя бы относительное утверждение демократии в стране, а его гибель (а я убежден, что он был убит) не только перечеркнула все эти надежды, но в конечном итоге оказала необратимое и пагубное давление даже на всю европейскую цивилизацию, с последствиями которого мы по мере сил пытаемся справиться.

Поскольку смерти Андрея Дмитриевича я придаю такое серьезное значение, да и вообще слово «убит», да еще в отношении Сахарова нельзя произносить не мотивируя его максимально возможным образом, я здесь введу в чисто мемуарные свои заметки все те немногие документы и свидетельства, которые сегодня мне доступны.

Но сперва несколько общих соображений о положении в СССР к концу восемьдесят девятого года и почему гибель Андрея Дмитриевича и стала таким катастрофическим для России событием.

Ко времени возвращения Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны из ссылки и освобождения первых политзаключенных из тюрем и лагерей, то есть к началу восемьдесят седьмого года правозащитное движение было КГБ практически полностью уничтожено, а демократическое движение еще не появилось. Единственным промежуточным между ними исключением была небольшая группа так называемых «мирников» (движение «За установление доверия между Востоком и Западом»), злоключения которой я уже упоминал в главе об участии КГБ в перестройке.

После недолгого раздумья, суматохи и столпотворения первых месяцев, первоначального доверия к Горбачеву и даже наивного представления о том, что КГБ наименее коррумпированная в Советском Союзе организация, Андрей Дмитриевич естественным образом оказался центром демократического движения в России. Первая же его статья в СССР появилась уже в июне в журнале «Гласность» (с обещанной ему статьей в «Литературной газете» власти, естественно, Сахарова обманули), важнейшее общественно-демократическое движение «Мемориал» призванное не дать забыть о совершенных коммунистической властью и спецслужбами преступлениях, а главное, — не допустить их повторения, уже создавалось с его участием, одновременно шла работа в Межрегиональной депутатской группе и редкие дававшиеся ему выступления в Верховном Совете. В том, что там происходило, кстати говоря, очень любопытна роль не только Крючкова, но и Лукьянова.

Впрочем, Андрей Дмитриевич, хотя и не мог не понимать непростоту положения и биографий многих своих коллег — депутатов Верховного Совета и Межрегиональной группы и даже говорил с возмущением об положении искусно созданном там Лукьяновым, на самом деле не этим был озабочен.

Сахаров, на мой взгляд, был единственным, даже более бесспорным, чем Столыпин русским человеком в XX веке обладавшим подлинным, очень крупномасштабным государственным мышлением. Не зря же его, еще очень молодого, беспартийного и совершенно не чиновного, систематически приглашали на заседания Президиума ЦК КПСС, как раз в самые сложные и важные 50-е годы, когда Хрущев пытался сдвинуть страну со сталинского пути.

Кроме тысяч выступлений, заявлений, писем — в эти последние оставшиеся ему два с половиной года, а он, как и раньше, никому не мог отказать, если была надежда принести хоть какую-то пользу, главным в его жизни были основные, глобальные перемены, которые резко его выделяли из числа всех его современников и уж тем более из тех, кто пришел после него.

Стремясь утвердить в России демократию, Сахаров сразу же выдвигает, провозглашает свой первый лозунг: «Вся власть Советам!». На самом деле это продуманный и в деталях проработанный проект не просто отказа от партийного руководства и исключения шестой статьи Конституции СССР, а создание в стране стройной системы подлинного народовластия.

Сахаров был мало озабочен внесением тех или иных поправок в действующие в тоталитарной стране законы. Он сам разрабатывает проект совершенно новой Конституции для демократической России, где уже нет места ни власти КПСС, ни власти КГБ, ни национальному и социальному угнетению.

Видя, что времени остается все меньше, а противник гораздо сильнее, чем ему казалось, пока он был вне борьбы и еще доверял заведомо лживым уверениям, по призыву Сахарова незадолго перед смертью — 8 декабря в СССР проходит пока предупредительная всеобщая политическая забастовка.

Он был настоящий государственный деятель и вождь демократии при всей его скромности, деликатности и интеллигентности. Но хотя Сахаров внешне был очень уважаем, он не был ни услышан, ни понят во всем его значении для России ни при жизни, ни тем более сегодня. Единственно, где точно понимали исходящую от него опасность (любой авторитарный строй годится для всевластия спецслужб, но не демократия) был Комитет государственной безопасности СССР. Думаю, что там могли быть с Сахаровым связаны даже надежды (в первые месяцы после возвращения из ссылки), как на будущего беспомощного и, желательно, управляемого руководителя России, после которого КГБ и придет к власти. Но во-первых, вскоре оказалось, что Сахаров уже не идет ни на какие диалоги с ними (так же как Паруйр Айрикян, я, многие другие диссиденты), во-вторых, оказалось, что он совсем не беспомощен, а реальный, очень деятельный и стратегически мыслящий лидер, способный стать опорой и центром притяжения не только для русской интеллигенции, но и всех советских народов, а потому представляющий большую опасность для планов КГБ. Впрочем, там всех нас реалистически оценивали: кто полезен — надо рекламировать и продвигать, кто безвреден — тоже можно использовать, тех кто очень опасен надо уничтожать. Сахаров был опаснее всех.

Андропов это всегда отчетливо понимал и по меньшей мере дважды предлагал Политбюро убить Сахарова в Горьком, Елена Георгиевна после того как Степашиным ей были переданы 204 документа о ней и Андрее Дмитриевиче посланных КГБ в Политбюро ЦК КПСС (утверждалось, что кроме этого ничего нет — якобы более пятисот томов их дела в КГБ были уничтожены) с удивлением и сомнением мне рассказывала:

— Там нет ни одной докладной за время присуждения Андрею Нобелевской премии. В этот год КГБ им якобы совершенно не интересовался. К тому же я узнала, что оказывается постоянно пыталась убить Андрея. Там есть две «Информационные записки» с разрывом в несколько месяцев. В одной рассказывается о том, что я желаю добиться ухудшения его здоровья и даже смерти, стремясь таким образом привлечь к самой себе внимание за рубежом. Во-второй, что я с этой же целью не допускаю к Андрею врачей «скорой помощи», которую, видя его болезненное состояние, хотят вызвать соседи.

В вышедшей в США книге «Дело КГБ на Андрея Сахарова» («The KGB File of Andrei Sakharov», 2005 г.) в первой из этих записок от 5 ноября 1981 года читаем:

— Имеются данные, позволяющие полагать, что, провоцируя страдающего сердечным заболеванием Сахарова на голодовку, Боннэр сознает ее возможный трагический исход. Судя по всему, она и желает такого исхода, поскольку все очевидней становится утрата Сахаровым «позиции борца». Ей хотелось бы также предстать перед общественностью «жертвой режима».

Но вторая, через полгода, — гораздо более откровенна (уже есть свидетели обвинения и расписан весь его процесс) и я приведу ее полностью:

«Секретно экз. № 2

28.03.82 г. № 592-А

ЦК КПСС

О состоянии здоровья академика Сахарова

24 февраля жена Сахарова Боннэр, уезжая из г. Горького в г. Ленинград, рекомендовала мужу принимать, как она сказала, импортный лекарственный препарат "Тарекан", привезенный ею из Москвы. Принимая в отсутствии Боннэр рекомендованное ею лекарство, Сахаров почувствовал резкую слабость, головокружение, в связи с чем отказался от его дальнейшего употребления.

По возвращения Боннэр 11 марта в г. Горький Сахаров признался ей в ухудшении

состояния своего здоровья, прямо увязывая это с употреблением импортного лекарства. Несмотря на это, Боннэр стала уговаривать мужа возобновить прием препарата. Сахаров поначалу категорически отказывался принимать лекарство, утверждая, что оно ему не известно, и ссылаясь на противопоказания, изложенные в инструкции по его использованию. Однако Боннэр продолжала настаивать и добилась того, что с 12 марта Сахаров возобновил прием лекарства.

Вечером 13 марта Сахаров вновь отказался от препарата, заявив: «Не буду принимать лекарство. Я уже два дня принимаю и чувствую себя плохо, в голове что-то лишнее». Он высказал намерение обратиться к невропатологу. Днем 14 марта Боннэр пыталась выяснить настроение мужа в отношении его намерения обратиться к местным врачам. Сахаров заметил, что не имеет к ним претензий, а вину возлагает на собственную жену. В ответ на это Боннэр сказала: «А я полностью снимаю с себя такое обвинение».

14 марта на предложение соседей вызвать «скорую помощь» Боннэр ответила отказом.

В тот же день Сахаров прекратил принимать лекарственный препарат. Состояние его улучшилось, и на 16 марта самочувствие в целом удовлетворительное.

По заключению врача Рунова Г.П., наблюдавшего Сахарова в период его госпитализации после «лечебного голодания», прием именно «Тарекана» ему не противопоказан.

Комитет госбезопасности СССР продолжает контроль за ситуацией, повлекшей ухудшение состояния здоровья Сахарова, и предусматривает меры на случай возможной его госпитализации.

Сообщается в порядке информации.

Председатель Комитета Ю.Андропов».

Понятно, что на такое письмо — характерном «документе прикрытия» председателя Комитета государственной безопасности в Политбюро может быть наложена лишь одна из двух резолюций: в случае, если Сахаров умрет строго наказать виновных в его смерти (то есть Елену Георгиевну) или игнорирование записки, то есть нежелание санкционировать убийство Сахарова. Думаю, что Брежнев с шестидесятых годов симпатизировал в чем-то академику (он лично предлагал ему вступить в партию году в шестьдесят шестом, видя какие игры с ним начинает Суслов — но об этом я пишу в другой книге «Пятьдесят лет советской перестройки») и не согласился даже с повторным предложением Андропова. Очень странную и двусмысленную фразу мы встречаем в книге Млечина об Андропове:

«Андропов в своем кругу говорил, что с удовольствием бы от него (Сахарова — С.Г.) отделался».

Что при этом имеет ввиду Млечин — готовность Андропова выслать Сахарова за границу, против чего возражало Министерство среднего машиностроения, или убить его? Кто являлся этим своим кругом Андропова? Откуда Млечин об этом знает — никакой ссылки нет. Все в этой фразе непонятно и процитировать ее заставляет нас лишь желание собрать буквально все упоминания.

Более понятны, но не менее зловещи, в контексте всего остального, из сведений приведенных в предисловии к книге «Дело КГБ на Андрея Сахарова» — упоминания об интересе к здоровью академика и в 1983 году. В июне этого года президент Академии наук СССР Анатолий Александров в интервью журналу «Ньюсвик» утверждал, что у Сахарова произошли серьезные психические изменения. Чуть позже Андропов тем же летом заявил группе американских сенаторов, что Сахаров «сумасшедший».

Но после смерти и Брежнева и Суслова и даже Черненко уже все кажется для КГБ легким. По-видимому, лишь безнадежное состояние Андропова спасло жизнь Сахарову.

В опубликованной записке уже Чебрикова «О поведении Сахарова и Боннэр» от 13 апреля 1984 года утверждается:

«…Явно спекулируя на здоровье Сахарова, Боннэр вместе с тем принуждает его к отказу от медицинской помощи под надуманным предлогом, что это якобы «грозит ему смертью».

В результате психологического давления Боннэр Сахаров 9 апреля сего года в антисанитарных условиях бытовыми ножницами вскрыл образовавшиеся у него на ноге нарывы, что вызвало появление флегмоны, повышение температуры и ухудшение общего состояния. В тот же день он вынужден был обратиться к врачам, которые высказывались за оперативное хирургическое вмешательство в стационарных условиях. 12 апреля Сахаров госпитализирован в Горьковскую областную клиническую больницу им. Семашко.

Боннэр с 8 по 12 апреля находилась в Москве, а 12 апреля в 20.10 возвратилась в Горький…».

Ее вина бесспорна для КГБ, хоть ее и не было в эти дни в Горьком.

В мае 1984 года (из предисловия к книге: «Дело КГБ на Андрея Сахарова») журналисту в Италию позвонила из СССР якобы Елена Боннэр, заявившая, что Сахарова с нами больше нет. Сама Боннэр отрицает, что звонила в Италию с таким провокационно расплывчатым сообщением, тем более, что сделать такой звонок из Горького было практически невозможно, а выехать из него она не могла: уже пятого мая была задержана в аэропорту Горького, ей было предъявлено обвинение, из которого вскоре было состряпано уголовное дело, но сразу же и объявлено, что она находиться под подпиской о невыезде.

Елена Георгиевна, получив материалы от Степашина, комментирует для американского издания записку КГБ в ЦК КПСС от 28.3.82 года:

«Я помню препарат, который мы называли «Таракан», который был назначен кажется невропатологом (не уверена), и не могу вспомнить было ли в это время какое-либо ухудшение состояния. Но все, что назначали горьковские врачи, я всегда почти отменяла. Об этом есть злая телеграмма д-ра Обуховой.

В Ленинград на 25 февраля я действительно ездила, но на один или два дня (это день рождение Инны (Кристи — С.Г.)). Абсолютная ложь, что соседи могли предложить вызвать «скорую», как и вымышленный наш якобы разговор. Документы подобные этому, подтверждают, что врачи в Горьком были еще более управляемыми, чем мы думали».

Американские издатели, к сожалению, не обращают внимания, а Елена Георгиевна, вероятно, понимала, но по обыкновению не комментировала любопытные особенности этих трех записок в ЦК КПСС восемьдесят первого, восемьдесят второго и восемьдесят четвертого года. Во всех случаях, как бы они не назывались, это не информационные сообщения. Комитет вел наблюдение за Сахаровыми ежедневно, ежечасно и, конечно, составителям этих записок было известно, что Елена Георгиевна в первом случае уезжала из Горького на два дня, а не на три недели, а во-втором, что никакого звонка в Италию в мае быть не могло, уже потому, что до пятого Боннэр была в Горьком, а пятого — ее оттуда не выпустили.

Все эти записки не информация, а предлагаемые ЦК КПСС причины и сюжет смерти Сахарова. А некоторые явные несовпадения с конкретными деталями всегда можно скрыть дополнительными лжесвидетельствами. О таких пустяках в КГБ вообще мало заботились.

Но есть между этими записками и характерное отличие: в первой сюжет только намечен, во второй уже подробно изложены детали, причины, перечислены свидетели смерти Сахарова. Сама Елена Георгиевна мне рассказывала (этого нет в книге и Таня Янкелевич об этом не помнит), что соседями все же была сделана попытка вызвать «скорую помощь», когда в этом не было никакой нужды, и Елена Георгиевна врачей не впустила. Но в конце второй записки (Андропов еще не у власти) встречаем еще характерную оговорку: врач Рунов (тот же, что был свидетелем и на моем суде по делу «Бюллетеня «В» и голодовки Сахарова) считает, что прием именно «Таракана» Сахарову не противопоказан. То есть все на усмотрение Политбюро: может умереть от этого лекарства, а может и жить. КГБ убийство предлагает, но еще не настаивает.

В записке Чебрикова (Андропов уже Генеральный секретарь ЦК КПСС) уже все решено. Причина смерти есть, есть даже госпитализация с любыми нужными заключениями врачей. К тому же сама Боннэр уже позвонила в Италию и об этом сообщила, а ей в тексте предисловия приходиться опровергать рассказы об этом.

Вряд ли Крючков относился к Сахарову лучше, чем Андропов и Чебриков, к тому же с его приходом к руководству в КГБ осенью восемьдесят восьмого года в Советском Союзе резко изменилось политическая обстановка. Если раньше с большими или меньшими оговорками, можно было говорить о противостоянии растущего демократического движения коммунистическому режиму, использующему в качестве боевого террористического отряда КГБ, то с приходом Крючкова Комитет государственной безопасности СССР стал вполне самостоятельным игроком на политической сцене и цели его (независимо от риторики) уже не только были бесспорно враждебны демократии, но уже и совершенно не совпадали с целями партийно-государственного руководства СССР.

Александр Николаевич Яковлев мне рассказывал, что Чебриков, когда уже был решен вопрос об его отставке, попросил его о встрече на одной из конспиративных квартир (второй человек в руководстве страны с председателем КГБ!) в Москве и сказал, что с радостью уходит, но предупредил, что Горбачев плохо понимает Крючкова и его ожидает немало неожиданностей. Кстати, прибавил, что у КГБ совсем немало своих людей и среди демократов и среди диссидентов, назвал мне несколько фамилий, что, впрочем, ничего не значит, поскольку это вполне могла быть обычная для КГБ дезинформация.

Крючков же будучи ближайшим сподвижником Андропова, ненавидевшего и презиравшего партийную номенклатуру и планировавшего в час «Х» (европейской войны) расставить на все ключевые посты в стране офицеров КГБ, тоже решил, что поддерживать КПСС больше не стоит.

Может быть с убийством Сахарова и не стали бы торопиться, хотя, конечно, в отличие от Ельцина и Гайдара Андрей Дмитриевич с его всемирным авторитетом, подлинным государственным мышлением и неколебимыми нравственными качествами в качестве лидера будущей России для КГБ был вполне неприемлемым — ведь с ним для страны все могло кончиться не катастрофой, а движением к нормальной жизни, но была почему-то никогда и никем не упоминаемая, практическая необходимость для КГБ (интересно, что при этом понимал и принимал ли какое-то участие Горбачев?) очень с этим поторопиться.

В узком кругу в это время активно обсуждался вопрос о создании в СССР поста президента и избрании на него Горбачева. Об этом будет объявлено через месяц после гибели Сахарова, но вполне очевидно, что обсуждение и подготовка шли не один день. И вот тут Сахаров становился особенно неудобен и опасен. Теперь уже для всех и в Кремле и на Лубянке.

Конечно, было понятно, что «агрессивно-послушное» большинство в Верховном Совете не изберет его президентом СССР. Но избежать его выдвижения на этот пост будет невозможно, его популярность в стране бесконечно выше, чем популярность Горбачева. По опросам «Аргументов и фактов» тот даже не входил в первую десятку политиков наиболее поддерживаемых в стране, рейтинг же Сахарова, несмотря на категорический запрет даже на упоминания его в печати в последние полтора года^[2], оставался во всей стране необычайно высоким. Да к тому же теперь вокруг Сахарова — кандидата на пост президента СССР — уже не только морального, но очень влиятельного практически действующего политического лидера смогут объединяться, почувствуют в нем реальную мощную опору те многочисленные представители интеллигенции, которые до этого с неудовлетворением и отвращением опирались на советские структуры, поскольку только с ними они и могли надеяться на, скажем, свою профессиональную реализацию. А тут появляется не просто моральный авторитет, но политическая сила, которая не вынуждает к унизительным и компромиссам с совестью, которая реально может открыть совсем новый путь и для страны и для каждого человека в отдельности. Пусть даже с изломанной в советские годы биографией. Допустить появления такого Сахарова они не могли.

Крючков подобно Андропову и Чебрикову незадолго до гибели Андрея Дмитриевича пишет в Политбюро, Горбачеву записку о Сахарове. Он уже не пишет о его болезнях, но внятно оценивает опасность исходящую от Сахарова (восьмого декабря 1989 года), цитирую по буклету архива Андрея Сахарова в Москве:

«Многие самодеятельные объединения радикального толка в своей практической деятельности и теоретических построениях широко используют оценки, даваемые академиком А.Д. Сахаровым происходящим в СССР процессам. Пропагандистская поддержка из-за рубежа, возможность публично высказать свои взгляды, некритическое освещение деятельности А.Д. Сахарова в советских средствах массовой информации позволили ему также значительно укрепить авторитет среди определенных кругов научной и творческой интеллигенции…

Избрание А.Д. Сахарова народным депутатом СССР было воспринято его сторонниками в нашей стране и за рубежом как смена статуса «правозащитника-одиночки» на положение одного из лидеров легальной оппозиции. Это, в частности, дало ему возможность не только лично пропагандировать свои идеологические схемы, но и пытаться претворять их в жизнь через других членов межрегиональной группы депутатов. Свои взгляды на ситуацию в стране и пути развития перестройки он в разной интерпретации отстаивает как в Верховном Совете, так и в многочисленных интервью и выступлениях на митингах.

… он выступает, с одной стороны, за введение в стране многопартийной системы, а с другой — за передачу власти Советам, лишенным влияния КПСС. Полагая, что Верховный Совет не может представлять интересы всего народа в силу преобладания в нем «аппаратчиков», Сахаров настойчиво проводить мысль о необходимости передачи его функций Съезду народных депутатов.

В рассмотрении национального вопроса … им предлагается объединение независимых республик на основе нового союзного договора. В соответствии с этим А.Д. Сахаров положительно оценивает деятельность сепаратистских группировок в ряде союзных республик, относя их к разряду национально-освободительных движений…

А.Д. Сахаров пропагандирует тезис об усилении кризиса доверия народа к власти, причины которого лежат, по его словам, в «непоследовательности высшего партийного и государственного руководства»… По утверждению А.Д. Сахарова, движущей силой перестройки является критически настроенная интеллигенция, которая способна повести за собой рабочий класс…

… Не являясь лично организующим звеном в деятельности радикально настроенных депутатов и участников неформальных объединений, А.Д. Сахаров стал их знаменем, своеобразным моральным символом и автором многих политических инициатив. Так, он одним из первых выдвинул тезис о необходимости отмены статьи 6 Конституции СССР, что впоследствии стало ключевым требованием радикалов. Его «Декрет о власти» сыграл роль политической платформы как межрегиональной группы депутатов, так и многих клубов избирателей …

В последнее время А.Д. Сахаров демонстрирует подчеркнутое пренебрежение к любым предложениям высших органов власти страны, нередко пытаясь сорвать их или противопоставить им свои инициативы типа альтернативного проекта Конституции СССР.

Всемерно поощряя нагнетание обстановки в стране, он явился одним из инициаторов призыва к проведению 11 декабря 1989 г. всеобщей политической предупредительной забастовки…

Учитывая амбициозность А.Д. Сахарова, излишнее внимание к нему средств массовой информации, следует ожидать, что он будет стремиться и в дальнейшем играть роль «генератора оппозиционных идей»

По мнению многоопытного генерала КГБ Олега Калугина неоднократно высказывавшемуся в те годы (в том числе и мне) для убийства Сахарова был использован разработанный в лабораториях «Комитета» так называемый «желтый порошок». Сколько человек было убито с его помощью — неизвестно. Лишь один раз за несколько лет до того, британские спецслужбы обнаружили, что один из ирландских террористов, начавший давать показания об источниках оружия попадавшего в Северную Ирландию, погиб в результате его применения. Попадая на открытые участки кожи, скажем, на ладони рук, «желтый порошок» в течении нескольких часов вызывал внезапную острую сердечную недостаточность и скоропостижную смерть жертвы. По мнению сотрудников КГБ через два часа следы желтого порошка не могут быть обнаружены ни в крови, ни во внутренних органах. Достаточно им покрыть ручку в автомобиле или входной двери в подъезде и человек за нее взявшийся по расчетам КГБ через несколько часов будет мертв.

В предисловии Наталии Рапопорт к «Усталому сердцу. Запискам по материалам вскрытия тела Андрея Дмитриевича Сахарова» ее отца — знаменитого патологоанатома Якова Львовича Рапопорта (в свое время шедшего по «делу врачей» — С.Г.), читаем:

«Обстоятельства смерти Андрея Дмитриевича были странными, если не сказать — подозрительными.

Утром радио объявило о смерти Сахарова, и вскоре папе позвонил человек, представившийся Юрой Васильевым…

… Он сказал, что звонит по просьбе семьи Андрея Дмитриевича и физиков ФИАНа. Они просят папу присутствовать при вскрытии: они надеются, что папин профессиональный авторитет и репутация человека с несгибаемой под давлением совестью предотвратят возможность скрыть подлинные причины смерти Сахарова, если обнаружится, что она была криминально-насильственной, а не естественной».

Никому другому Елена Георгиевна не доверяла. И действительно встречаем чрезвычайно любопытное, не вполне понятое его дочерью, заключение составил Яков Рапопорт:

«Первые этапы вскрытия тела Андрея Дмитриевича были несколько «разочаровывающими», не оправдавшими ожидания патолого-анатомов найти резкие поражения жизненно-важных органов, например резкий склероз магистральных артерий и разрыв их со смертельным кровотечением, или обширные поражения сердца старым или свежим инфарктом, или тромбы жизненно-важных артерий, или аспирацию (занос в дыхательную систему рвотных масс вызывающих мгновенное удушение) и т. п. Ничего из этого набора причин внезапной смерти в откровенной форме не было.», «Сверх ожиданий было обнаружено относительное морфологическое благополучие артерий коронарной системы сердца.», «Не оправдались ожидания патолого-анатомов обнаружить типичную патологию хронической болезни с ее финалом в виде обструкции просвета крупной ветви коронарной системы сердца. Если бы эти ожидания оправдались, был бы быстро и исчерпывающе решен вопрос о причинах и механизмах внезапной смерти Андрея Дмитриевича. Этого, однако, не случилось.», «Мы ожидали от скоропостижной смерти более ясной и отчетливой морфологической документации».

Но больше страницы он посвящает, по-видимому, самому главному, тому, что не может объяснить:

«Полной неожиданностью была картина, открывшаяся перед присутствующими при снятии черепной крышки и обнажении поверхности мозга… Раскрывшейся картиной все были ошеломлены: в моем прозекторском опыте, насчитывающем около 70 лет, я ее встречаю впервые. В плотной кости снятой черепной крышки проявились, точно замурованные в ней, множественные кроваво-красные пятна разных размеров, от 1 до 3–4 см². Число их не сосчитывали. Форма их была неправильная, на просвет они имели очертания расплывшегося пятна, то розовой, то отчетливо красной окраски.», «Поверхность полушарий мозга, особенно левого, тоже была необычна. Левое полушарие было покрыто плотной оболочкой, толщиной около 2–3 мм, из ткани фиброзного вида с буроватым оттенком. Такой же оттенок имела поверхность левого полушария».

При всей ошеломляющей для него необычности и необъяснимости увиденного Рапопорт все же делает вывод:

«Никакого значения в скоропостижной смерти они, вероятно, не имели, и не подлежат анализу под этим углом зрения».

Однако, чрезвычайно опытный врач Виктор Тополянский, кроме собственного полувекового врачебного опыта, десятки раз анализировавший причины заболеваний и гибели самых известных советских политических деятелей, полагает, что множественные кроваво-красные пятна на внутренней части черепной крышки — синдром ДВС (диссеминированное внутрисосудистое свёртывание) могли быть следствием кровоизлияний, причиной которых могло быть некое, в том числе медикаментозное, вмешательство, но и не только. Например, в разное время перенесенные инфекционные заболевания могли быть, не столько причиной, сколько дополнительным их признаком. Причем розовые пятна могли быть результатом недавнего вмешательства или заболевания и встречаются на самом деле нередко в практике патологоанатомов, как в случаях неуправляемых кровотечений (к примеру у женщин в послеродовом периоде), так и в случае токсических или инфекционных заболеваний. По опубликованным результатам вскрытия Тополянский приходит к выводу, что клинически понять причину смерти Андрея Дмитриевича невозможно: оба его лечащие врача: Сметнев и Постнов были образцовыми сотрудниками Четвертого Главного управления Минздрава, подчинялись во всем Чазову, который, заметим, даже формально по должности был подчинен председателю КГБ, и всегда в своих заключениях писали то, что больше устроит высокое начальств.

Больше того Тополянский предполагает, что причиной смерти Сахарова могли стать артериальная гипертензия (гипертоническая болезнь) с неадекватным лечением, а внезапный подъем артериального давления и сыграл роковую роль. Это уже третий из возможных вариантов смерти Сахарова естественных причин (два другие — профессор Я.Л. Рапопорт, и профессор В. Серов — институт им. Сеченова, статья «Болезнь академика Сахарова в журнале «Врачъ», август, 1995 года). Но при этом и Тополянский указывает, что бурые пятна на черепной коробке головы Сахарова, столь взволновавшие молодых людей, вероятнее всего следствие медикаментозного вмешательства.

Таким образом, перебирая все доступные сегодня материалы о смерти Андрея Дмитриевича, а так же официальное заключение паталогоанатомов о его смерти (http://www.sudmed.ru/index.php?showtopic=16373), приходиться считать, что Сахаров — человек немолодой, не очень здоровый и, бесспорно, после заседания Верховного Совета, находившийся в состоянии стресса, мог умереть и естественной смертью. Но это была бы слишком большая и очень своевременная удача и для Комитета государственной безопасности СССР и для всего советского руководства в то время. И все остальные имеющиеся в нашем распоряжении материалы и свидетельства заставляют меня (да и не только меня) в этой счастливой для КГБ случайности сомневаться. Я уверен, что Сахаров был убит.

Любопытным свидетельством со мной поделился Андрей Грибанов, в бытность свою директором архива Сахарова в Бронсдайском университете в Бостоне. Кто-то из стоявших в смежной с прозекторской комнате обратил внимание, что кроме группы близких Андрея Дмитриевича там находились два никому не известных молодых человека с радиотелефонами в руках, что было тогда очень большой редкостью. Через час или полтора после начала вскрытия, но задолго до его завершения, из прозекторской вышла Наталия Рапопорт, находившаяся там с отцом, которому был девяносто один год. Все бросились к ней с вопросами:

— Ну как? Какие результаты?

— Папу поразили бурые пятна на поверхности черепа…

Почему-то именно это сообщение очень испугало молодых людей и оба начали звонить по радиотелефонам — по-видимому, разным своим начальникам:

— Они обнаружили желтые (именно желтые в рассказе Грибанова) пятна на черепе.

По-видимому получили указание не суетиться и успокоились.

Рапопорт не имевший, естественно, опыта вскрытия тел ирландских террористов, как опытный врач находит (возможную?) причину внезапной смерти очень немолодого и далеко не здорового человека и приходит к выводу:

«… Правильнее обозначить как причину внезапной смерти Андрея Дмитриевича… не острую сердечную недостаточность, а остановку сердца в результате нарушения в аппарате регуляции сердечных сокращений».

Вместе с гибелью Андрея Дмитриевича надолго отсрочилась и надежда на демократическое развитие России. Из трех сил, действовавших тогда в стране Комитет государственной безопасности со своими сотрудниками в МИД'е СССР, ЦК ВЛКСМ и теперь даже в ЦК КПСС был в подавляющей своей части наиболее агрессивным и наиболее тоталитарно консервативным.

Сами похороны Андрея Дмитриевича были характерной демонстрацией положения в стране.

Прощание с Сахаровым для людей относительно близких (не помню по какому принципу шел отбор) было в ФИАН'е на Ленинском проспекте. Но, конечно, весь проспект был запружен десятками, если не сотнями тысяч человек — многие об этом знали.

Мне накануне позвонила Ирина Алексеевна Иловайская и по просьбе премьер-министра Италии, с которым я встречался незадолго до этого, попросила и от него возложить венок. Из Харькова приехал Генрих Алтунян, чтобы попрощаться с Андреем Дмитриевичем. На Ленинском проспекте было мало милиции: наблюдали за порядком, стояли, кажется, в двух цепях вокруг института, молодые научные сотрудники, члены демократических общественных организаций. Им вполне удавалось поддерживать порядок, объяснять тысячам, если не десяткам тысяч людей, что прощание с Сахаровым и траурный митинг будет в Лужниках, а здесь только свои, близкие. Меня тем не менее многие знали и хоть мы с Генрихом пришли с довольно большим опозданием — надо было получить заказанный венок, но и в стоящих скорбных толпах нас пропускали без большого труда, как и в обеих цепях интеллигентного добровольного кордона. Минут пять мы постояли с Еленой Георгиевной — больше было нельзя: к ней шли сотни знакомых и полузнакомых людей. Таня Янкелевич провела нас в соседнюю комнату, где стояли сотни венков. Андрей Дмитриевич лежал в гробу спокойно, на удивление торжественно, строго, важно.

На главном митинге, в самой процессии к нему и после него я был где-то в массе людей, но все что там происходило хорошо описал Андрей Шилков в последнем номере «Гласности»:

Нам позволили проститься…

К сожалению, рассказ о прощании с Андреем Дмитриевичем Сахаровым приходиться начинать со слов: «Когда нам разрешили пройти…», ибо с демонстрации ИХ власти, ИХ прав началась гражданская панихида в Лужниках. Ближайшая станция метро была закрыта с утра, прекратилось движение транспорта по Комсомольскому проспекту, все подходы к Лужникам были перегорожены. Приходилось прорываться чуть ли не с боем, чтобы на площадке перед стадионом отдать последний долг Андрею Дмитриевичу. Прорывались по разному: кто-то, собравшись большой группой, просто сметал ограждение, чтобы хоть часть из них прорвалась, кто-то искал обходных путей через железнодорожную насыпь, кто-то со вздохом поворачивал обратно… А милиция наслаждалась, то закрывая проход, то разрешая кому-то пройти. Преодолев по удостоверению «Гласности» второй круг оцепления, я услышал, как вальяжный генерал в каракулевой папахе сказал по рации: «Ну, пропускайте по-маленьку, маленькими партиями…». Разрешил, значит…

Избитое сравнение «и небо плакало». Но в самом деле, Москва, еще недавно занесенная снегом, была просто залита водой: дождь со снегом, жидкое месиво под ногами и вереницы людей, тянущиеся в одном направлении. Никто ни о чем ни у кого не спрашивал. Тот, кто не знал дороги, просто присоединялся к молча бредущей цепочке и шел со всеми, пока не застревал у очередного кордона. Я не видел ни озлобления, ни спортивного азарта «прорваться», как это обычно бывает при попытках властей что-то блокировать… Было недоумение — недоумение от еще неосознанной утраты и абсурдности творившегося вокруг.

К часу дня площадка перед стадионом была заполнена. Сотни тысяч человек молча ждали прибытия траурной процессии из ФИАН'а, ждали пол-часа, час… Над головами поднимались самодельные плакаты: «Простите нас, Андрей Дмитриевич, мы должны были выйти на площадь в 80-м году!», «Простите, Андрей Дмитриевич!», «Андрей Дмитриевич Сахаров — ум, честь и совесть нашей эпохи!» и сотни листков, вырванных из блокнотов, на которых ручкой написана перечеркнутая цифра 6 — графическое изображение требования отмены 6 статьи Конституции.

Когда, уже в третьем часу, траурная процессия достигла Лужников и тысячи сопровождающих гроб с телом Сахарова присоединились к собравшимся, каракулевая папаха разрешила пустить всех желающих…

Похороны Сахарова, вероятно, гораздо более многочисленные чем похороны Сталина, и вообще самые трагические в русской истории были так же символичны, как сталинские. Те были обагрены кровью, эти — многомиллионной скорбью о несбывшейся надежде России. И порядка, поддерживаемого демократами да и то временно хватало только для ФИАН'а. Понимание утраты было всенародным. Но сила, по-прежнему, была на стороне «папахи».

6. Конец журнала «Гласность»

Случилось так, что гибель Андрея Дмитриевича символически совпала с прекращением издания журнала «Гласность». В последнем — тридцать третьем — номере мы дали прощальное слово Андрея Шилкова, фотографии с похорон, но для серьезной статьи о судьбе и роли Сахарова в России номера уже не нашлось. Но завершение издания журнала, несмотря на всю ту борьбу, которая с ним велась, на мой взгляд, было вполне естественным. Журнал при всей своей популярности в СССР и в мире, при все большем количестве знаменитых авторов за два с половиной года выполнил свою задачу: стал эпицентром взрыва свободной печати в России (собственно говоря, это и единственное, чуть продолжившееся еще на полтора года, время в многовековой истории России, когда в ней возникла в отчаянной борьбе и в условиях ожесточенного сопротивления, подлинная массовая свобода печати тут же уничтоженная с приходом Ельцина к власти). «Гласность» была изданием и рупором политзаключенных — людей, которые шли в советские тюрьмы лишь для того, чтобы сохранить человеческое достоинство, внутреннюю свободу и право на самоуважение. Наконец, для десятков тысяч нищих и обездоленных советских граждан, на своем горбе сформировавших отвращение к коммунизму и шедших в «Гласность» ежедневно со всех концов страны (вскоре, с подачи Гайдара их назовут «демшизой»), для этих людей журнал был опорой, хотя бы небольшой защитой, выразителем их десятилетиями воспитанного омерзения к советской власти. Было, конечно, и все мировое антикоммунистическое движение, для которого «Гласность» стала одним из важных центров.

И тем не менее, к девяностому году наступило совсем другое время. КГБ сам подбрасывал в государственные, а потому в СССР гораздо более мощные и популярные СМИ, вполне антикоммунистические материалы, что стало вполне очевидно на примере фильма и откровений Говорухина. На деньги КГБ режиссер отснял нашумевшую тогда картину «Так жить нельзя». Чернуха просто лилась с экрана, причем такая, которой почти еще не было в Советском Союзе. То и дело возникал вопрос — отчего все так ужасно и следовал ответ — во всем виновата вся коммунистическая партия. При этом сотрудники милиции и КГБ сплошь были замечательными людьми. Обвинять семнадцать миллионов человек, во-первых, было бессмысленно, во-вторых, несправедливо, а главное — уводились от ответственности именно те категории, которые были названы на Нюрнбергском процессе виновниками в менее чудовищных, но схожих преступлениях (СС, СД и руководство Национал-социалистической партии).

Корреспондентам радио «Свобода» в Париже на вопрос, какие у него «творческие» планы Говорухин в интервью рассказывал:

— Меня пригласили в Большой дом (Управление КГБ по Ленинградской области) и предложили финансировать сразу две съемочные группы, дают два комплекта оборудования — для скорости съемок, одновременно и в СССР и за границей. Еще не выбрал название фильма: может быть это будет «Владимир Ленин», может быть «Великий преступник».

И это в том мучительном девяностом году, когда не то, что на фильмы, на хлеб у большинства гораздо более крупных режиссеров денег не было. Впрочем, и фильм Абуладзе был снят при прямой поддержке ЦК Грузии и Амвросия Шеварднадзе. Но ведь и либеральный журнал «Огонек», как и «Московские новости» тоже были правительственными изданиями. К тому же появились за эти годы многие и очень несходные между собой массовые организации, демократические в своей основе. Выросший из подпольного диссидентского бюллетеня четырехсотстраничный журнал уже должен был более четко формулировать свои задачи, выбирать более точно аудиторию и искать мало-мальски прочную социальную базу хотя бы из-за резко выросшей конкуренции. Для выживания нужно было находить сравнимые с бюджетом государственных изданий деньги. Находить их заграницей, что для меня, вероятно, было не так уж сложно, я не умел и, по-видимому, не очень хотел, что и проявлялось во многих, делавшихся мне предложениях. В Советском Союзе достойных источников средств, конечно, не было.

За год до этого в Германии умер медиамагнат Аксель Шпрингер, финансировавший издание журнала «Континент» не только в Париже по-русски, но и у себя в Германии по-немецки. Главный редактор журнала Володя Максимов почти пятнадцать лет до этого занимавший, как «Русская мысль» и «Гласность» резко антикоммунистическую позицию, которая естественным образом переносилась на Горбачева, на недоверие к коммунистической перестройке, в поисках денег на продолжение журнала, тем не менее, обратился к Москве, провел в Риме конференцию прямо противоположную по своему духу всем предыдущим, в которой Горбачев, кажется, даже лично участвовал, а журнал, в конце концов, переехал в Москву. Володя, не выдержав всех этих перемен и потрясений, вскоре умер, оказавшись почти в изоляции от всех своих бывших друзей. Редактором «Континента» стал Виктор Виноградов, который сохранил приличный характер теперь уже совсем забытого журнала, поскольку сам Виноградов уж ни при каких условиях не был и не мог быть таким активным общественным борцом, каким был Максимов.

Повторения такого пути я никак не хотел. «Гласность» от первого до последнего номера себе не изменяла и никакой столь новой опоры для нее я не искал.

Я не использовал многочисленные предложения о помощи не только потому, что не знал, как ими воспользоваться, но, главным образом, потому, что у меня к концу восемьдесят девятого года еще не было того понимания, которое сформировалось к осени 1990 года о том, к чему же идет перестройка, о неизбежном приходе КГБ и близких «комитету» людей к власти, о чем я публично скажу вскоре на конференции в Ленинграде. К тому же мое бесспорное, как и всей редакции «Гласности», отвращение к Ельцину еще было очень далеко от понимания того, кто за ним стоит и какой окажется его роль в русской истории. Рассказов о том как КГБ борется с демократией в СССР, с «Гласностью» (впрочем, о себе мы мало писали), борьбе за создание и укрепление демократических идеалов было мало для толстого международного журнала, каким стала «Гласность». Нужны были аналитические статьи, серьезные документальные подтверждения нового понимания пути России, а ничего этого не было и негде было взять. Это было гораздо серьезнее, чем поиски денег и сопротивление непрекращающемуся давлению КГБ.

А журнал к тому же разваливался естественны образом.

Первым ушел Андрей Шилков. Он женился на дочери Аси Лащивер — Ире, появились новые заботы и интересы, тащить на себе все проблемы «Гласности» ему было невмоготу. Ушел в газету «Демократическая Россия», казалось бы там все было гораздо организованнее и легче, но было меньше свободы и больше органической близости к «совку», Андрей пил, возвращался в «Гласность» и в конце концов уехал с Ирой в Израиль. Потом я уволил Алешу Мясникова, который не просто героически целые дни с утра до вечера вел прием людей приходивших со своими жалобами в «Гласность». Это действительно, была чудовищная по физической, по психологической нагрузке работа (ведь приходили регулярно и сумасшедшие и правокаторы). Я несколько раз вел такой прием целый день и знал, что это такое. Но ни Митя Волчек, ни Нина Петровна Лисовская такого дня не выдерживали. А Леша не просто вел прием, не только по ночам писал очерки об этих, как правило, несчастных людях, но так им сочувствовал, что писал им зачастую необходимые заявления, жалобы в официальные инстанции и его искренняя жалость и любовь к людям была так очевидна, что и те пытались как-то его отблагодарить, все чаще приносили ему какие-то деревенские продукты в подарок (и это уже в очень голодное время).

Но в «Гласности» получать даже мельчайшие подарки от посетителей (а предлагались изредка совсем не мелкие) было нельзя ни при каких условиях. Было очевидно, что любой подарок может быть использован для обвинения редакции в корыстных интересах. И после нескольких предупреждений я уволил Алексея, понимая, что его некому заменить. Для Мясникова посетителей, написанных материалов и самой перестроечной среды хватило еще на пару лет издания собственного журнала «Права человека». Из подобных, но более серьезных опасений за безопасность журнала на заседании редколлегии, где присутствовали все основные сотрудники, был уволен Алексей Мананников. Потом он говорил, что это недоразумение, что он сам себя оговорил, но тогда неуклонно защищал свое право на поступки бесспорно очень опасные для журнала.

В конце января девяностого года, вернувшись из очередной поездки в Париж, а я в последний год получал бесчисленные приглашения на зарубежные конференции, что не было благом для журнала, узнал, что Митя Волчек и Андрей Бабицкий выпустили очередной номер «своего» журнала «Через» со статьей Андрея прямо противоположного по своей направленности тем, что писались в журнале «Гласность». Поскольку «Гласность» была общественно-политическим журналом с совершенно внятной точкой зрения на происходящее, такая широта взглядов Бабицкого, способность занимать одновременно прямо противоположные позиции, мне показалась чрезмерной и я его уволил. Но вместе с ним ушел Митя Волчек и еще один наш молодой сотрудник. На самом деле они чувствовали себя переросшими «Гласность», гораздо более уверенными журналистами, чем когда пришли в журнал, а, главное, все они, работая в «Гласности», стали корреспондентами радио «Свобода», которое по нескольку раз в день обращалось к нам за информацией и ее давал тот из сотрудников, кто непосредственно этим событием был занят в «Ежедневной гласности». Ну, а гонорары у «Свободы» были, конечно, в десятки раз выше нищенских заработков в «Гласности».

Оставалась, конечно, Нина Петровна Лисовская, Виктор Резунков, Володя Ойвин, Виктор Лукьянов, еще несколько сотрудников, наконец, Тома и я, но редакцию все же надо было формировать заново. А для этого в новое время и с новым пониманием происходящего нужна была не просто диссидентская и демократическая, но совсем новая концепция журнала, нужен был новый круг авторов, а их у журнала не было ни в России, ни за рубежом. Все в свой срок рождается и в свой — умирает. Оставалась «Ежедневная гласность», «Профсоюз независимых журналистов», «Конфедерация независимых профсоюзов», где я тоже был сопредседателем и масса другой ежедневной работы.

7. За рубежом и «экзамен» Собчака.

К тому же с середины восемьдесят девятого года, с тех пор как меня советские власти вынуждены были выпустить для получения «Золотого пера», я два-три года по несколько месяцев проводил в Париже, поскольку получал множество приглашений на встречи и конференции в разных странах и попытки помешать мне в них участвовать, конечно, оборачивались для советских властей политическими неудобствами, но и мне создавали массу хлопот. Оформлять визы в СССР по-прежнему было очень трудно — в основном, конечно, из-за прямого нежелания властей, но частью из-за того, что советское законодательство вообще не было к этому готово. В обычные советские заграничные паспорта ставились разрешения на выезд из СССР (без которого нельзя было получить визу в посольстве) только для выезда по частному приглашению (скажем, родственников, что в особых случаях в СССР случалось) или для коллективной туристической поездки. На конференции или по правительственным приглашениям ездили особо доверенные советские граждане, которым выдавали дипломатические паспорта и только в них ставились разрешения на выезд в этих случаях. У меня был с трудом полученный обычный заграничный паспорт, но все приглашения совершенно ему не соответствовали. К тому же каждое разрешение на выезд из СССР давали мне с разнообразными приключениями. Как правило прямо не отказывали, но получение оттягивали до последнего дня или часа в надежде, что я не успею получить иностранную визу. Однажды мне, кажется, в испанском посольстве проставили визу ночью, однажды пришлось получать ее по дороге в аэропорт. О приключениях в Шереметьево я еще напишу, а покамест скажу, что именно поэтому большинство виз я получал в Париже. Это тоже было не по правилам: по общему положению виза оформляется в посольствах находящихся в тех странах, гражданином которой и является выезжающий. Считается, что посольство лучше понимает, кому оно дает визу. Но мои приглашения всегда не были частными, а иногда прямо правительственными, положение в СССР все хорошо понимали и только для меня все парижские посольства делали исключения, которых (при мне же) не делали для советских дипломатов — сотрудников ООН. Визы по приглашениям в Испанию, Италию, Великобретанию, США, ФРГ и другие страны чаще всего я получал в их посольствах в Париже.

Но и в перерывах между поездками в самом Париже дни были загружены до отказа. Надо было много писать, всегда были интервью на парижской студии радио «Свобода», русской службе радио «Франс Интернасиональ» и, главное, — в Париже была французская редакция журнала «Гласность» из двух человек (на это издание дал деньги тогда министр по правам человека, сейчас — глава французского МИД'а, а главное — учредитель организации и всемирного движения «Врачи без границ» — Бернар Кушнер) и, конечно, «Русская мысль», где я чувствовал себя как в родном доме. И суть была не просто в том, что в качестве толстенькой вкладки в ней перепечатывались все номера «Гласности» (парижским редактором была Наташа Горбаневская), а до моего приезда — в восемьдесят седьмом, восемьдесят восьмом годах осуществлялось и малоформатное издание для пересылки в СССР в почтовых конвертах и издания на многих языках стран Варшавского блока. Дело было даже не только в необычайно дружественной атмосфере редакции: жил я у Оли и Валеры Прохоровых — сотрудников «Русской мысли» хорошо известных и любимых еще не мной, поскольку я был в тюрьме, но Томой уже в семидесятые годы в Москве. Потом Валера стал крестным отцом моей дочери Анны. Я звонил по международным телефонам, как правило, тоже из редакции, что было для «Русской мысли» совсем не так дешево, но мне сразу же было предложено, а ведь «Гласность» работала так, что практически каждый день надо было говорить с Москвой, а иногда и другими городами и странами.

И все же главным для меня в эти годы стала ежеминутная, необычайная в своей доброте и заботливости, и что очень было важно — очень умная помощь Ирины Алексеевны Иловайской. Боюсь, правда, что она меня по своей доброте несколько переоценивала: привыкнув за многие годы к некоторым особенностям, воспитанных лагерем и тюрьмой, у Алика Гинзбурга, она не совсем понимала, что хоть какое-то тюремное клеймо, заметные ошибки в ориентации неизбежны для каждого проведшего изрядный срок в заключении, в том числе и для меня, конечно. Помогая мне практически на каждом шагу в политических встречах в Испании, Италии, Великобритании, выступлениях с лекциями и встречах, скажем, с Рупрехтом Мердоком, что происходило по его инициативе, но ведь и это надо было как-то организовать, Ирина Алексеевна по своей деликатности никогда не давала советов и потому помощь ее мне, а на самом деле и через меня (но, конечно, не только) — демократическому движению в Советском Союзе иногда оказывалась, поскольку вполне отдавалась на мое усмотрение, менее результативной, чем могла бы быть.

Но одну из важных ошибок года через два я сам совершил по полнейшей неопытности и наивности в самой «Русской мысли». Из этой старейшей газеты русской эмиграции постепенно уходили, просто по возрасту и состоянию здоровья, сотрудники. Такие как добрейший Кирилл Померанцев, переставшая, просто по возрасту, работать секретарь редакции Нина Константиновна Пресненко, умершая после тяжелой болезни Наташа Дюжева. Немногие русские журналисты из третьей волны эмиграции уже работали в более основательных редакциях — русской службе государственного радио «Франс Интернасьональ» или в парижском бюро казавшейся почти столь же монолитной и с гораздо более высокими окладами радио «Свобода». В особенности, в газете довольно остро ощущалось нехватка профессиональных журналистов. Ирина Алексеевна изредка мне на это жаловалась. Я, постоянно ощущая их нехватку в Москве, (а в Париже к ней прибавлялось не только отличие в позициях, как, скажем, с Синявским, но еще непростые личностные отношения, неизбежные в узкой среде любой эмиграции) относясь к проблеме практически и поскольку в Лондоне не только моим интервьюером в лондонской редакции радио «Свобода», но и переводчиком была очаровательная и высокопрофессиональная Алена Кожевникова, а на Би-би-си сделал со мной передачу ее муж и каждый из них сказал, что им до смерти надоел Лондон, где активизация работы КГБ (в том числе и в их редакциях) превзошла все мыслимые пределы, я пообещал, что поговорю Ириной Алексеевной о них и уверен, что два первоклассных журналиста переехав в Париж, что им вполне подходило, сделают «Русскую мысль» гораздо более мощным в профессиональном отношении изданием. Мне, практически никогда не работавшему ни на одной службе, основным опытом которого был тюремный, а единственным соображением — польза общего для нас всех дела, и в голову не приходило, что Алик и Арина будучи в журналистском и в репутационном, что было очень важно — советские диссиденты — основной опорой «Русской мысли», очень ценили это свое центральное положение и восприняли мое предложение усилить редакцию Кожевниковыми, как сознательный мой подкоп под их монопольное положение, что мне, по моей дикости, даже в голову не приходило.

Я уехал в Москву на поезде, увозя чуть ли не десять ящиков книг, большей частью данных мне Ириной Алексеевной для продажи в киоске «Гласности» в райисполкоме на Шаболовке у Ильи Заславского, чтобы хоть как-то поддержать редакцию. На Лионском вокзале за нами безучастно наблюдал сидя на пустой багажной тележке симпатичный молодой человек в джинсах и туфлях на босу ногу.

— Резидент КГБ в Париже, — сказал мне Валера Прохоров, знавший их всех еще со времени работы в HTC, — но большей частью они заняты торговлей русскими проститутками, нахлынувшими с их помощью в Париж.

В Москве, полученные от Ирины Алексеевны, иногда в десятках экземплярах, книги мы и впрямь начали продавать вместе с журналами «Гласность» в киоске внутри Октябрьского райисполкома. Это было единственное место, где внутри Москвы, мы сами, а не переиздатели могли распространять журнал не только давним знакомым. Несколько молодых людей, взявшихся их продавать хотя бы у метро «Шабловское» были зверски избиты милиционерами, раз, потом другой, я навещал их в Боткинской больнице, лежавших с сотрясением мозга, сломанными ребрами, но никаких следов изувечивших их милиционеров найти не удалось. Ребята бодрились, говорили — «хорошо, что не убили», но подставлять все новых было невозможно, хотя в те восторженные годы желавших распространять «Гласность» было множество, так же как десятки людей приходили ее брюшировать, склеивать, переплетать.

Внезапно Гинзбург устроил мне по телефону дикий скандал, из-за того, что в киоске продаются книги, напечатанные издательством «Русской мысли».

— По условиям контракта их разрешено только раздавать бесплатно, а не продавать, — кричал мне Алик.

Вероятно, все так и было, но я об этом не знал. Ирину Алексеевну это не волновало, а вот Алика очень.

Я ничего не мог понять, выругался по телефону, говоря с Андреем Шилковым.

Андрей из Иерусалима приехал в Париж, наслаждался городом, временной работой в «Русской мысли» (а он в ней готов был работать хоть дворником, но был-то серьезным литературным сотрудником) — как мне кажется, это было недолгое и самое счастливое время в его жизни. Через много лет уже чувствуя, что умирает, он опять приехал хоть на несколько дней вдохнуть парижский воздух, попытался покончить с собой, выбросившись из окна на пятом этаже в квартире моей жены, но все же дал себя отправить в Иерусалим (тоже не менее любимый) и вскоре умер. И он был один из лучших людей, кого я знал в своей жизни, а в этом я далеко не беден (в новой России он был включен в список «невъездных»).

Но пока Алик случайно или сознательно по параллельному телефону услышал наш разговор с Андреем, а я по глупости счел именно этот разговор причиной резко изменившихся отношений с Аликом: от трогательной заботливости к полному неприятию (и это длилось до тех пор пока Алик, что было совершенно недостойно, не начал бороться с Ириной Алексеевной, которой был всем, даже собственной жизнью, обязан). Для начала он снял без всяких объяснений из номера мою большую статью, написанную специально для «Русской мысли», и больше ни одна моя статья там напечатана не была. Потом, во время раскола в «Ежедневной гласности» активно поддерживал и начал использовать только хронику ушедшей, впрочем, замечательной во всех других отношениях, группы. Представителями «Русской мысли» в Москве попеременно становились до этого совершенно неизвестные в Париже Саша Подрабинек, Лев Тимофеев, Екатерина Гениева — и все неудачно, но лишь бы не «Гласность».

Я все еще считал причиной случайно услышанный, обидный, но не до такой уж степени, Аликом разговор и мне все объяснили лишь через много лет. Ирина Алексеевна добродушно улыбалась, по обыкновению ничего мне не объясняла, но ничего и не меняла — Александр Гинзбург, на котором и впрямь держалась основная часть парижской «Русской мысли», конечно, для нее был важнее московской «Гласности», независимо ни от каких симпатий. Как позднее выяснилось, и Алик и Арина в случае необходимости прибегали к выдвижению Ирине Алексеевне ультимативных условий.

Но хоть все это и было очень обидно, на самом деле не недоразумение, взаимное непонимание с Аликом было по настоящему для меня, для всего чем я был занят тогда, основной проблемой, а гораздо более существенное, основополагающее непонимание всего происходящего и мое несоответствие ему определяли одну за другой мои потери, мои отказы от предоставлявшихся возможностей, как в Европе, так и в Америке.

В качестве самых простых примеров — в Париже, скажем, мэрия выделила дом для офиса и работы тогда гораздо менее известных китайских диссидентов. Мне передали, что без труда я могу получить даже гораздо лучший для «Гласности», для советского демократического движения. Не помню, к кому я должен был обратиться с просьбой — мэру Парижа Франсуа Шираку, или министру по правам человека Бернару Кушнеру. С обоими я был знаком, понимал, что это впрямь не трудно, но не пошел, потому что не понимал для кого и для чего мне нужен этот дом.

Примерно тогда же мне передали, что знаменитый французский актер и певец Ив Монтан, теперь уже очень немолодой и совершенно не доверяющий советской пропаганде хотел бы как-то выступить в пользу «Гласности» — кстати говоря, с этой же целью предлагала дать даже несколько концертов знаменитая американская актриса Джейн Фонда. Особенного интереса к актерам у меня не было, «Гласности» пусть с трудом, хватало моих гонораров, для кого и как я буду получать деньги с концертов, я не понимал и ни с кем из них не стал встречаться.

Но, конечно, особенно внутренне важной для меня стала неудача с книгой. Известное французское издательство «Lade d’homme» заключило со мной договор о том, что в течение года я напишу для них книгу и выплатило довольно крупный аванс, который, к стыду моему я так и не вернул (сперва, как и все мои гонорары были истрачены на «Гласность», а когда деньги у меня появились, оказалось, что издательство их просто списало). Договор со мной был естественным — множество людей слышало мое имя, кто-то читал статьи и интервью и теперь от меня ждали книгу, тем более, что все знакомые или уже написали воспоминания или готовили их дома. Но у меня в Москве не было для этого ни минуты свободной, в Париже тоже времени не хватало и я, чувствуя себя очень неловко, однажды пожаловался на обстоятельства Ирине Алексеевне. Иловайская, как всегда, готова была мне помочь, тоже считала, что книга нужна и через неделю я, отменив на месяц все свои встречи уже ехал по заказанному мне «Русской мыслью» билету первого класса на TGV экспрессе в Тулузу, месяц поработать в доме у Элен Замойской. Пригород Тулузы был застроен стоящими впритык друг к другу сотней или двумя на мой взгляд трех-четырех ярусных колоколен. Было совершенно непонятно к чему столько храмов один рядом с другим. Меня встречала Элен, повезла на своем «жуке» в небольшой городок поблизости, где у нее и был дом — перестроенная ферма XVII века. По дороге я опять увидел похожую колокольню и спросил Элен, что это за странное предместье Тулузы. Она сперва не могла понять, о каких церквях я говорю, но когда я показал, видневшуюся вдали, улыбнулась, как всегда почти стесняясь моего незнания очевидных вещей:

— Это не колокольни, а голубятни. До революции крестьяне не имели права держать голубей, а когда все стало разрешено, пристроили их к своим домам. Теперь-то уж, конечно, голубей нет, а голубятни стоят.

И я острее, чем когда-нибудь почувствовал невосполнимый разрыв между нами. Мы все «Иваны, не помнящие родства», а если что-то случайно и помнящие, то почти ничего не сохранившие и выдумывающие по разному по мере надобности свою историю и уже двести лет жалеющие такую близкую к гибели Францию. А им ничего сочинять не надо, живут по-прежнему в своих домах XVII века с голубятнями пристроенными в конце восемнадцатого, не надо судорожно пытаться связать разорванную нить времени, а потому и понимание его у них совсем-совсем другое и современная жизнь, казалось бы зыбкая, на самом деле гораздо прочнее чем в России.

Элен была вдовой замечательного скульптора графа Замойского, мэром в своем маленьком городке и профессором русской литературы в Тулузском университете. У нее было два «жука» Ситроэна — один новый — ему было пятнадцать лет, другой — старый, двадцати пяти лет, но местные крестьяне очень зажиточные, ездившие на дорогих больших машинах, очень почтительно ее называли «мадам конт» или «мадам профессóр» и, по-видимому, действительно очень любили. Да это было и немудрено — добра Элен была необыкновенно, а с Россией ее связывало гораздо больше, чем специальность. В ранней молодости она танцевала у Сержа Лифаря и была просто влюблена и в него и в русский балет, изучала русский язык в Париже в институте Восточных культур, а когда ее отец — дипломат Пелетье — стал военно-морским атташе Франции в Советском Союзе не только приехала с отцом в Москву, но и добилась разрешения учиться на филологическом факультете Московского университета. Здесь КГБ и поручил Андрею Синявскому следить за юной француженкой и попытаться соблазнить ее. С некоторыми неясностями Синявский сам описал это в книге «Спокойной ночи». Таким образом у нас с Элен были очень давние общие знакомые. Впрочем об Андрее Донатовиче говорить она не любила, зато через пару дней со смущением мне сказала:

— Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но перед вами у меня гостила Светлана Иосифовна.

Я промолчал и не стал спрашивать, познакомил ли их Синявский, хотя помнил рассказы Марии Васильевны Розановой об этом, да и «Спокойной ночи» уже читал.

Элен старалась меня развлечь, возила в Альби к дивному собору и замку графов тулузских, где была замечательная коллекция вещей Тулуз-Лотрека и редчайших французских художников семнадцатого века, в один из дворцов Бурбонов, с которыми была в родстве и ее ветхий «жучок» очень забавно смотрелся в торжественном парадном дворе замка. Там нас кормили обедом и вспоминали какие из портретов их родственников висят в Эрмитаже. Особенно забавной была поездка в один из женских монастырей Тулузы, где жила уже уехавшая из СССР редактор героической «Хроники литовской католической церкви», материалы которой мы использовали и в «Бюллетене «В» в начале 80-х годов и в «Гласности». В монастыре тоже пришлось рассказывать о положении в СССР, человек пятьдесят монахинь и прихожан выслушали меня вежливо, но без большого энтузиазма, но под конец, настоятельница отвела меня в сторонку и тихо сказала:

— Вы не должны так говорить о Горбачеве, вы слышали — он ведь недавно встречался с Папой и мы точно знаем, что он — тайный католик.

Я не спорил, но к КГБ, информация которого доходит до женского католического монастыря в Тулузе, начал относиться с несколько большим уважением.

Но, главное, я каждый день рано вставал, прилежно работал и к концу месяца написал страниц сто. Привез их в Париж и несмотря на настояния издательства отказался их отдать для перевода. Писать о том, что я был в тюрьме, рассказывать о голодовках и сломанной охранниками в Чистопольской тюрьме руке мне было неинтересно, не рассказами о тюрьмах я был занят.

Надо было писать о том, что происходит в Советском Союзе о том, что за розовыми рассказами о все растущей демократии ручьями, если не реками, льется кровь в Сумгаите и Фергане, Баку и Тбилиси, уже был убит не только наш печатник, но и очень дружный с «Гласностью» Петр Сиуда, одного за другим убивали профсоюзных лидеров на Донбасских шахтах, с того дня, как было объявлено о выборе президента СССР я уже не сомневался в том, что судьба так удачно для КГБ и Политбюро умершего Андрея Сахарова тоже была характерна для нарождающейся демократии.

Но дело было не только в том, что все это нужно было знать — знал-то я как раз больше других, но все это нужно было не только доказать, но и объяснить. А это была совсем не простая задача. Даже тогда, когда я сам, наконец, многое смог понять — к лету 1990 года, даже в СССР практически никто не хотел понимать, что в стране КГБ и его компания прокладывают себе путь к власти. Когда я в интервью журналу «Индекс цензоршип» в Лондоне сказал, что СССР разваливается на части редактор не только не поверил, но и не опубликовал моего интервью (о чем потом очень жалел). Еще лет через пять или шесть политический обозреватель «Интернейшнл Херальд Трибьюн» вдруг решил написать статью обо мне. Специально приехал в Москву, поговорил, и на первой полосе поместил очень доброжелательную статью. Но кончалась она тем, что все у Григорьянца хорошо, одна есть проблема — он всюду видит КГБ. Уже весь аппарат Ельцина состоял из сотрудников «комитета», один Путин еще не пришел к власти, а и в России и заграницей меня с легкой издевкой все спрашивали:

— Где вы видите КГБ, его нет уже давно и в помине.

Собственно, говорить и писать то, что было неприятно или непонятно другим для меня не составляло труда — основная проблема была в другом: от меня ждали не только критики того, что происходит в стране, но анализа, основанного на документах, свидетельствах, бесспорных доказательствах, а, главное — подкрепленной реальными возможностями позитивной программы дальнейшего развития России. А именно этого я дать и не мог.

По характеру своему я с отвращением относился к любым массовым мероприятиям, общественной деятельности в любых (а в СССР еще, как правило, сомнительных или прямо враждебных организациях). Я никогда не выступал на митингах, когда в конце 1987 года Алексей Мясников собрал тысячу человек в каком-то кинотеатре для выдвижения меня в депутаты Верховного Совета, я просто не пришел на это собрание, потому что мне трудно было бы объяснять, что я не хочу быть депутатом, не хочу оказываться в этой более чем сомнительной на девяносто процентов враждебной мне и демократии в России компании. Соответственно, я не был ни разу ни в одной из многочисленных тогда общественных структур — клубов «Перестройка», «Московская трибуна» и других. То есть если у меня и была самая общая демократическая программа, то не было никакой структуры, способной ее реализовать.

И это, бесспорно, вызывало разочарование у моих собеседников из числа практических политиков. Они, конечно, готовы были мне помочь, как готовы были помогать Сахарову. Но он был в США еще до того, как серьезно начал работать, мы не предлагали никакого плана действий и откровенно уклонялись от содействия и помощи. Чуть позже у демократов будут мощные, хотя быть может, не вполне сформированные организации («Дем. Россия», «Мемориал»), но их руководители сами — Сергей Ковалев, Арсений Рогинский, Александр Даниэль — их уничтожат. А я по своему равнодушию к политике, нелюбви к массовым мероприятиям не понимал, что в этой ситуации сам должен что-то делать в этом направлении. «Гласность» была, конечно, очень массовой, ориентированной на самые различные слои общества, но все же только информационной, позже — правозащитной структурой. Году в 1990 наиболее разумная часть «Демократического союза» добилась решения об объединении с «Гласностью». Понятно, что Новодворская была против и за неделю, через которую должно было оформиться это объединение, создававшее влиятельную антикоммунистическую партию в СССР с моими связями во всем мире и притоком самой уважаемой русской интеллигенции, добилась того, что они не пришли на окончательное обсуждение. Но я не был инициатором этого, соглашался на их предложение, но ничего не сделал, чтобы его реализовать. Не ощущал собственной ответственности за происходящее в стране. Считал, что с меня достаточно говорить правду, давать другим информацию о положении в стране, но я не обязан участвовать в общественных движениях. Никогда не пытался участвовать в работе «Дем. России». В 1992 году предложил Диме Леонову для спасения общественной роли «Мемориала» организовать и подарить им собственную газету (тогда у меня была такая возможность), но Рогинский и Даниэль выгнали Леонова и его сторонников сохранения ведущей роли «Мемориала» в общественной жизни России, из его правления, а я не попытался хоть как-то на это повлиять. Все это и впрямь было соединением отсутствия политического честолюбия с недостатком личной ответственности за демократические перемены в стране.

Я и мог и должен был сделать больше, чем сделал. И не потому, что приоритеты были расставлены неправильно. Вместо того, чтобы пятнадцать лет бороться за выживание «Гласности», надо было создавать новые, с вполне ясными политическими задачами общественные структуры. И, возможно, результаты были бы более убедительными.

Мне сейчас кажется, что с 1990 года мое понимание положения в России было более точным, чем у большинства других русских лидеров демократического движения, но сделал я недостаточно, чтобы это понимание добилось победы в общественной жизни.

Я потом много лет буду обвинять американскую администрацию, многих политиков в Европе, что они начали помогать коммуно-гэбэшной власти Ельцина, что забыли о своем, казалось, основополагающем курсе на поддержку демократического движения, правозащитных организаций, не внешне, а подлинно демократических новообразований. Что они кормили, сделали миллионерами с помощью своих грантов, займов и субсидий десятки тысяч откровенных воров в администрации президента, в большинстве российских министерств и коммерческих структур, где успешно расселись в креслах майоры и полковники КГБ. Я говорил и изредка писал, что они предают собственные идеалы и интересы демократии, что поддерживая, а практически финансируя отвратительную войну в Чечне, разгром российского парламента, авторитарную Конституцию девяносто третьего года они просто подтверждают обвинения советской пропаганды не просто в двойных стандартах, а в циничном и утилитарном отношении к демократическим ценностям европейской цивилизации.

Конечно, они достигали в стратегическом отношении довольно мелких прагматических целей: частичного разоружения России, частичной открытости, ясно видели бесспорное ослабление потенциального противника и полагали, что это достойная цель. Но вскармливали не просто нового врага, а сохранившийся центр мирового терроризма и автократии, резко уменьшили пространство демократии и свободы в мире, да и сами в результате вынужденные вновь защищаться (как мы видим это через двадцать лет) многое из собственных свобод утеряли, о многом в своем и историческом прошлом вынуждены умалчивать, забывать, тем самым увеличивая объем лжи и демагогии в мире.

Конечно, они, как государственные чиновники, и могли общаться лишь к аппарату Кремля, а не русскому народу, как это было в советские годы, когда и диссиденты были так популярны, что пианист Александр Сац в брежневские годы случайно в очереди услышал разговор:

— Говорят, и на водку хотят цену повысить…

— Нет, не смогут — Сахаров не позволит.

А о Буковском в городском фольклоре даже бытовала частушка; впрочем, сочиненная Вадиком Делоне:

(Володю обменяв на Первого секретаря чилийской компартии, в советской печати называли хулиганом).

Но с годами я понял, что у реально действующих западных политиков не было другого выхода, а русские демократы приезжавшие к ним (Сахаров, как я уже писал, для него слишком рано, вскоре — я, слишком мало понимавший, несколько позже — Ковалев, Старовойтова) не могли, при всем их к нам сочувствию не вызывать у них разочарование. О Сахарове я уже писал, сам я в те год-два, когда был единственным демократом, вырвавшимся из перестроечного Советского Союза тоже отказывался от всякой помощи, а, главное — безудержно критиковал и разоблачал советские власти, но не предлагал механизма, не располагал возможностями улучшить складывавшееся положение. Ковалев и Старовойтова сперва были просто сотрудниками Ельцина, а когда опомнились, увидели все вплоть до Чеченской войны на деле, тоже могли лишь критиковать российские власти.

Как я уже писал не только западные политики, но и диссиденты, демократы решили играть на «чужом поле» в Верховном Совете, Государственной Думе, аппарате президента. Сахаров придя в Верховный Совет обращался к народу, призывал к всеобщей забастовке, другим действиям. Остальные диссиденты (почти все) лишь уничтожали то, почти сложившиеся в конце 80-х годов демократическое, народное движение, которое и могло быть единственной опорой перерождения России. Но их сумели убедить в том, что демократия (всего лишь с некоторыми недостатками) уже победила и задача лишь в ее улучшении.

Хотя Старовойтова и сопротивлялась уничтожению «Дем. России», но сама мощную партию сохранить не смогла и обладала, как и запаздало поумневший Ковалев, только сохранившимся личным авторитетом и известностью. Да еще к тому же сложившейся известностью, полученной как плату в значительной степени за счет сотрудничества и слишком длительной поддержки (и это многие понимали) всех действий президента и Гайдара, против которого теперь они выступали.

— Эти коммунисты не такие уж плохие ребята, — говорил помощник Госсекретаря Строуб Тэлботт, хорошо понимая, что это за демократы у Ельцина (как меня возмущала в те годы это фраза!).

— Мы думали, что они украдут процентов тридцать наших денег, но они воруют все сто, — говорил мне фон Хееринг — чиновник ЕЭС, ответственный за уничтожение запасов ядерного оружия, из шотландской семьи приехавший в Россию в XVIII веке, бежавший после семнадцатого года, но девочки в семье говорили по-русски лучше, чем во многих русских семьях заграницей.

Но «Гласность» в Москве и «Русская мысль» в Париже продолжали бороться, все более кровавая «демократия» Ельцина ничего у нас кроме омерзения и ужаса не вызывала, но после 92–93 года это уже были жалкие островки и несколько добиваемых организаций в провинции мы были уже почти без всякой поддержки у вновь перетрусивших либералов и демократов и встречали, с обидой, все меньше понимания в других странах. Впрочем, я сильно забежал вперед.

В Нью-Йорке и Вашингтоне в ближайшие годы я был несколько раз и все повторялось по-прежнему. Даже, если это не были просто общеполитические беседы: вице-президент Соединенных Штатов спортивный Дэн Куэйл спрашивал меня, чем он может помочь «Гласности», а мне нечего было ему сказать. То же мне предлагал всесильный и легендарный председатель АФТ-КПП Лейн Кэркленд, забавно, что он же предложил мне встретиться с Лехом Валенсой и на этой первой нашей встрече Лех меня уговаривал отказаться от критики Горбачева. Предлагал помочь «Гласности» сенатор Эдвард Кеннеди, а я никогда ничего не просил не из гордости или преувеличенного национального самосознания, а просто потому, что очень трудно было выработать действенную стратегию в этом столь сложном положении. Андрей Дмитриевич мне рассказывал, что для него, кажется, тоже в «Уолдорф-Астория» Велиховым был устроен ужин, где богатейшие люди в США спрашивали, чем они могут помочь ему и России. И Сахаров отказался от нее (или был не в состоянии сформулировать) какой могла быть эта помощь. Вспоминаю даже простейший случай — соглашение о совместной работе «Хэритидж Фаундейшн» — знаменитой и первой американской правозащитной организацией, основанной Элеонорой Рузвельт, и фондом «Гласность». Как плату за подписку на журнал и ежедневную сводку новостей ими были положены на тут же открытый счет в «Chase Manhatten Bank», десять тысяч долларов — деньги небольшие, но и не маленькие по тем временам. Но я совершенно не умел пользоваться выданной мне чековой книжкой и деньги так и пропали, уйдя на оплату обслуживания вклада. Да и как могло быть иначе у человека впервые выпущенного из Советского Союза, а перед тем еще и проведшего двенадцать лет в тюрьмах и ссылке.

Все бы, конечно, со временем наладилось — и я бы постепенно чему-то научился, да и помощники появились бы не только понимающие, как действует в России КГБ, но времени для этого уже не оставалось — борьба внутри страны становилась все более сложной и ожесточенной и противник был к ней гораздо лучше подготовлен. Наше преимущество было в одном: мы и в тюрьме и на относительной воле готовы были умереть, а КГБ хотело жить и наслаждаться жизнью. А это очень сужает возможности.

В мозговом и политическом центре США «Counsel of Foreign Relations», выступая через неделю после Шеварднадзе, я, естественно, более реалистически описывал положение в Советском Союзе, говорил о положении в Прибалтике, Средней Азии и на Кавказе, о возможностях развала страны, но не сразу понял, что пусть и постоянно лгущий, но неуклонно и неожиданно для американцев во всем уступающий Горбачев (как потом Ельцин и КГБ) в конечном итоге казался тогда важнее для государственных интересов США, чем победа бесспорной демократии в рушащейся коммунистической империи. Подобное выступление перед политико-финансовым руководством США в знаменитом зале гостиницы «Уолдорф-Астория» у меня почти сорвалось из-за опоздания на час переводчицы — на этот раз это была бывшая жена советского дипломата, попросившего об убежище в США Митрохина, но суть его была примерно та же. И все же все эти встречи, выступления, обеды (на одном из них рядом со мной сидел Шевченко — самый известный советский перебежчик — в прошлом заместитель генерального секретаря ООН) — все же, конечно, в первую очередь проводились не для того, чтобы разобраться во всех подробностях в положении в СССР, а для того, чтобы решить — на кого же все-таки нужно ставить в Советском Союзе. Конечно, я вызывал гораздо больше доверия и просто доброго к себе отношения, чем коммунисты, Шеварднадзе и уже появляющийся на Западе Ельцин. Но я приезжал на эти встречи один, а не только Шеварднадзе, как министр иностранных дел, но уже и Ельцин ездили с хорошо подготовленной группой референтов и помощников. И пусть в Лондоне никто не доверял наскоро перекрашивающемуся (или перекрашиваемому) в демократа Ельцину, поражались тому, насколько он не способен вести себя прилично и по свински напивается в гостинице (его, как и меня, переводила Алена Кожевникова и со смехом мне это рассказывала), но было очевидно, что за ним уже есть бесспорная причастность к власти в СССР и хорошо организованные многочисленные митинги, а я ни к власти, ни к митингам отношения не имею.

Зато ко мне в гостиницу «Мэйфлауэр» внезапно пришел Юра Милко — когда-то просто молодой человек из Киева, как-то очень активно посещавший Сергея Параджанова. Потом он давал нужные обвинению показания обо мне после первого ареста. И очень странным образом защищал гебиста внедренного к Сергею, чтобы собрать материалы для его ареста:

— Он ведь не стукач, он — профессионал, сотрудник.

Юра непонятным образом женился на американке и сразу же выехал в США — это в 1975-м году. Теперь, как выяснилось, он оказался переводчиком в госдепартаменте и предложил мне выступить перед его коллегами и учениками. Но мне почему-то не захотелось. Теперь я иногда думаю, что, может быть, приход ко мне Юры был осторожным мне напоминанием «комитета» и о своем присутствии в этом мире. В тот же первый приезд в США, летом восемьдесят девятого года мне был предложен грант в сто тысяч долларов для разработки проекта новой конституции СССР. Я и от него отказался. Во-первых, не чувствовал себя достаточно компетентным для такой серьезной работы, а того круга блистательных русских и европейских юристов, который позже образовался вокруг «Гласности», тогда еще не было. Во-вторых, знал, что Андрей Дмитриевич серьезно занят этой работой (его проект Конституции, кажется, даже не опубликован) и совершенно не хотел конкурировать с Сахаровым. Через год в США как-то оказался розовощекий и двадцатипятилетний Олег Румянцев, его переводчицей оказалась та же, что и у меня, — Людмила Торн, которая, по-видимому, и привела его в те же фонды. Румянцева ничто не удерживало, грант он получил и вскоре в СССР появился новый крупный специалист в области конституционного права и один из авторов Российской Конституции.

Встречи и совместная работа с Юрием Ярым-Агаевым — директором «Центра за демократию» и издателем журнала «Гласность» по-английски оказались недолгими и, пожалуй, неудачными. Конечно, Юрий в отличие от многих американцев (в том числе и весьма влиятельных) совершенно не думал, что мы, освобожденные из советских тюрем, станем как Нельсон Мандела в Южной Африке руководителями страны, понимал, что в Африке это произошло в результате народного и международного давления, а в СССР, это государственный проект реализуемый КГБ и Политбюро. При этом Ярым-Агаев делал все, что от него зависело, чтобы я мог на встречах в Вашингтоне и Нью-Йорке попытаться объяснить эту разницу. Но возможности его не были безмерно велики, а сам Центр, так красочно описанный Ионой Андроновым, был так беден, что ночевал я на раскладушке в его единственной комнате. Проблема оказалась в другом: Ярым-Агаев, не имея журналистского опыта, плохо понимал мир средств массовой информации, а еще хуже — меня, может быть потому, что не имел тюремного опыта.

Быстрый рост тиража: от пятисот до двенадцати тысяч экземпляров, подписка на него уже не просто каждой американской редакции, но и по несколько экземпляров — в различные отделы, скажем, в газете «Нью-Йорк Таймс», вскружили Юрию голову и привели к мысли, что и журнал «Гласность» и сам «Центр для демократии» превратятся в Соединенных Штатах в главный источник сведений об СССР, что все начнут обращаться за хроникой, за комментариями именно к нему. Но советский мир и информационный и интеллектуальный, конечно, не ограничивался только тем, что печатала «Гласность» или шло в сводке новостей «Ежедневной гласности». К тому же «Гласность» оказалась уж слишком радикальной для такой широкой аудитории. Для решения новой глобальной задачи Юрию надо было «расширить» журнал. И мне в Нью-Йорке был показан очередной номер, где одна из статей — кажется, вполне приличная, — была из «Московских новостей». Я сказал ему, что мне это не нравится, что я не могу сохранять свою подпись в номере, в котором помещены статьи из других изданий. Юрий пообещал мне, что этого больше не будет. Его мечты были неосуществимы в принципе: любое серьезное средство массовой информации содержит собственных корреспондентов именно потому, что у него есть отличная от других картина мира и пользоваться в серьезных объемах чужой информацией не может и не хочет. В особенности надежды Ярым-Агаева были не реализуемы со мной, да еще так, как он нахрапом попытался это сделать.

Месяца через два после нашего разговора и его обещания я еще (после ряда других поездок) или вновь приехал в Париж, и получил на адрес «Русской мысли» объемистую бандероль, где было около десятка экземпляров нового номера английского издания «Гласности», и где материалы, перепечатанные из «Московских новостей» и «Огонька», занимали уже треть объема. Я тут же позвонил Ярыму:

— Вы нарушили данное мне обещание и я сниму свою подпись под журналом.

— Ну, если не хотите, я оставлю вашу подпись только под материалами «Гласности».

— Но тогда должно измениться и название созданного диссидентами журнала.

Это в планы Ярым-Агаева не входило, я же не собирался участвовать ни в каком дайджесте с правительственными советскими изданиями, пусть даже и с либеральным уклоном. Два года назад мне это предлагал Синявский и я уже тогда, только выйдя из тюрьмы, и совсем почти ничего не понимая, от этого отказался.

В тот же день я написал одинаковые короткие письма спонсорам американского издания журнала о том, что так как издатель помещает в журнале материалы, не соответствующие направлению журнала, я снимаю с него свою подпись и настаиваю на изменении его названия.

Копирайт на материалы русского журнала «Гласность» мы сознательно не ставили даже формально хотя бы потому, что не могли платить авторам. Так что перепечатывать их мог кто угодно невозбранно. В том числе и Ярым-Агаев. Но, конечно, больше никаких грантов на издание журнала он не получил.

Что же касается Синявского, то мое, первоначально очень доброе, основанное на знакомстве с начала шестидесятых годов, отношение к нему начало постепенно, но очень заметно меняться. Подробно писать о Синявском здесь не хочу — я сделал это в специальной главе книги «Полвека русской перестройки», но две его статьи конца восьмидесятых годов неприятно поразили меня (я же ничего не узнавал о нем — в тюрьме) и заставили меня и в «Русской мысли» и в «Гласности» на них ответить.

Синявский писал в первой же статье, напечатанной в СССР в «Аргументах и фактах» (Сахарову не дали в первый год напечатать ни одной статьи в государственной печати, эмигранту Синявскому — пожалуйста), что самые счастливые годы своей жизни он провел в лагере. Это можно было понять с точки зрения литератора — я это тоже чувствовал — безумное богатство языка, судеб, психологий. Но это было бесспорно подло в понимании сотен тысяч нелитераторов, к которым и была обращена газета — в политических и уголовных лагерях еще находились тысячи политзаключенных и это не было для них счастьем, да и льготных условий, как Синявскому, им в лагерях не создавали. Синявский писал, что эмиграция, так же как коммунисты, не понимают его творческого начала, не допускают возможности писать в лагере книги о Пушкине и Гоголе. Я отвечал, что его эстетизм уравнивает палачей и их жертв, свободу и концлагеря и это уж слишком для нашего трагического времени.

Статья Синявского в «Либерасьон» называлась «Горбачев — диссидент № 1 в СССР», а я писал, что у генсека своя компания — Чебриков, Крючков, у нас своя — погибшие в тюрьмах КГБ в соседних со мной камерах Морозов и Марченко — моя новая статья в «Русской мысли» и в «Гласности» называлась «Зачем вам это нужно, Андрей Донатович?». Я действительно был удивлен, еще не прожил месяц под Тулузой у Элен Замойской, еще не прочел его книгу «Спокойной ночи» с внятным, хотя и неполным рассказом о сотрудничестве с КГБ этого, казалось бы, лидера демократического движения в СССР.

Впрочем, во Франции продолжалась напряженная до предела жизнь. Генеральный деректор «Радио Франс Интернасьональ» — французского государственного вещания для заграницы — в первую очередь для Канады, Алжира и других бывших французских колоний, но при этом и с большой русской службой — после нескольких моих интервью для них — внезапно предложил «Гласности» заключить соглашение с RFI, по которому в Москве нами создавалось совместная радиостанция. Все оборудование для нее давали французы, всю редакционную и информационную работу осуществляла «Гласность». Был подписан договор о намерениях, торжественно отпразднован в ресторане «Наполеон», но я, считая, что он лишь дополняет уже работавшие фото и телевизионные группы «Гласности» совершенно не представлял себе, что необходимо для открытия собственной радиостанции.

Приехав в Москву выяснил, что для этого по меньшей мере необходимо получить государственное разрешение на использование частот. Поговорив с парой ответственных за это чиновников в Совете министров я понял, что частоты, если и могут быть мне выделены, то с таким контролем и на таких условиях, которые «Гласность» превратят в очередную советскую редакцию.

Но незадолго до этого началось вещание новой, либеральной и в глазах многих совершенно свободной радиостанции «Эхо Москвы». Я пришел в их небольшую редакцию на Никольской и попробовал обсудить с Сергеем Корзуном — тогда главным редактором и основателем новой радиостанции, вопрос об объединении, о совместной работе «Эха Москвы» и радио группы «Гласность». Корзуну, естественно, было очень заманчиво получить бесплатно комплект нового французского оборудования, да еще в той русской чудовищной нищете девяностого года, к тому же и корреспондентская сеть «Гласности» была раз в десять больше, чем у маленького «Эха», не говоря уже о репутации, как в Советском Союзе и во всем мире. Но Сергей достаточно ясно понимал, что изменить что-то в позиции «Гласности» ни он, ни кто-нибудь другой не сможет и осторожно намекнул, что «Эхо Москвы» ведет передачи с военных, как он сказал, на самом деле гэбэшных бывших глушилок западных радиостанций в районе метро Сокол. И что те, кто дал им в КГБ эти передатчики вряд ли захотят, чтобы их использовала «Гласность». Оказалось, что и радиостанция — это очередной подарок, который я не то чтобы не хотел, но не был способен принять.

Зато по-прежнему был способен нарушать почти незыблемое спокойствие европейских чиновников, которые тихо радовались своей размеренной и обеспеченной жизни. В эти месяцы в Страсбурге, в соответствии с велением еще не ушедшего времени Европейский парламент проводил большой конгресс о правах человека. Из России был приглашен я, из Израиля приехал, в это время уже, кажется, министр Толя Щаранский. Толя по доброте своей не протестовал, когда его так называли лагерные и тюремные соседи, хотя для всех остальных он, конечно, был Натаном. В отличие от него жесткий и мужественный создатель украинского демократического движения «Рух», вскоре убитый, как и многие из нас, Вячеслав Черновил очень возмущался, когда его называли (как было и в паспорте) Черноволом.

— Что вы меня русифицируете. Я из украинской, а не русской семьи.

С некоторым удивлением мы обнаружили, что в русской секции, где мы должны были выступать и работать, председательствует академик Кудрявцев — директор Института государства и права в Москве. В «Гласности» мы уже успели опубликовать его «внутренние рецензии» для КГБ СССР на книги моего соседа по Чистопольской тюрьме Жени Анцупова. На основе этих рецензий Женя и получил семь лет заключения. Толя, естественно, говорил о положении и выезде из СССР евреев, я — о множестве других проблем, что было совершенно не интересно английским, французским, немецким профессиональным дипломатам. К тому же под конец я спросил, как может председательствовать в нашей секции человек, прямо сотрудничавший с КГБ и по заключениям, которого оказались в лагерях и тюрьмах СССР немало политзаключенных. Никто, кроме Щаранского, меня не поддержал, больше того, было видно, как раздосадованы европейские чиновники моей непристойной выходкой. Они спокойно заняты серьезным вопросом о правах человека с хорошо воспитанным и образованным человеком, а тут к ним пристают с какими-то тюрьмами и КГБ. Кудрявцев подозвал своего помощника, тот куда-то сбегал, вероятно, проконсультировался по телефону и пришел с ответом и академик медленно и веско сказал, что раньше у него действительно бывали ошибки, но теперь он многое пересмотрел и понял и только это и хочет ответить господину Григорьянцу.

Но во время обеда сам попросился за столик к нам с Толей, и я его спросил:

— Но ведь у Вас в Москве дети, Вы не боитесь, что та ложь, которую распространяет в Европе советская пропаганда, в конечном итоге и их может поставить под удар?

— Я не уверен в том, что и сам буду жив, — внезапно ответил Кудрявцев.

Но был убит мой сын, а не его.

Благороднейший Александр Михайлович Ларин, заведовавший отделом в институте у Кудрявцева, ставший основным автором Устава Международного трибунала по Чечне, однажды сказал мне:

— Все же лучше иметь дело пусть с очень плохим, но хотя бы умным человеком.

Не помню, в этот ли приезд в Страсбург или в другой, Европейским парламентом проводился круглый стол на популярную тему: «Европа от Атлантики до Урала». Готовился он заранее, меня не было в списке участников, но уж поскольку я оказался в Страсбурге, Адам Михник, один из лидеров «Солидарности», редактор уже очень популярной «Газеты Выборчей» сказал все, что считал нужным до обеда, а после него — уступил мне свое место за столом.

Все уже забыли, что этот девиз не был изобретением Горбачева, что почти за двадцать лет до этого его произносили Хрущев (времени «плана Шелепина») и генерал де Голль.

Когда очередь дошла до меня, я сказал, что вполне разделяю энтузиазм собравшихся по поводу этого плана, хотя и не вполне понимаю, что именно произойдет: Атлантика дойдет до Урала или Урал до Атлантики. Пока еще под все миролюбивые разговоры Горбачев Советский Союз расширил железнодорожную колею в Финляндии до границ со Швецией, сделав возможным прямое следование любых советских грузов к ее границам притом, что торговый обмен практически равен нулю и в будущем не планируется. То есть речь идет о военных эшелонах. К тому же и атомных подводных лодок СССР все еще строит каждый год больше, чем все остальные страны мира вместе взятые. Поскольку за столом сидели и примас Франции кардинал Лестюжье и митрополит Питирим, прибавил что-то о духовных свободах на Востоке, об уничтожении католической церкви на Украине и сергианстве в России.

Сидевший человека через два за мной митрополит Питирим в отличие от советских дипломатов, речи которых были гибки и двусмысленны, расставил все точки над «и». Прямо глядя на умнейшего и очень популярного в Европе кардинала Лестюжье, он пробасил в окладистую черную бороду:

— Европа от Атлантики до Урала — это прекрасно и, конечно, в единой Европе может быть только одна церковь, — имея в виду, естественно, Московскую Патриархию.

Когда прозвучал перевод, совершенно растерянная госпожа Лелюмьер — тогда Президент Европарламента, неуверенно спросила Питирима:

— Мы, вероятно, не так поняли господина монсиньора?

— Вы правильно меня поняли, — прогундосил советский митрополит.

За спиной у Питирима стоял в качестве помощника Николай Владимирович Лосский — сын знаменитого философа и сам публицист, человек известный и влиятельный в русской эмиграции. Он тут же зашептал мне, что вопрос о митрополите Сергии совсем не так прост, пригласил на обед в Париже, а Питирим — в Москве, но мне все это было как-то не очень интересно, хотя как раз Лосский принадлежал к той старой части русской эмиграции, в которой был и мой двоюродный дед — режиссер Александр Санин, до войны с Тосканини руководивший театром «Ля Скала», а после войны — оперный режиссер «Гранд-опера», но на семейные изыскания в то время не хватало сил.

Гораздо важнее в Париже были многочисленные встречи и долгое время (по видимому, до влияния Алика) просто дружеские отношения с Михаилом Яковлевичем Геллером. В первую очередь нас сближало общее недоверие к официальной советской пропаганде, понимание того, что истинное положение в Советском Союзе гораздо сложнее и во многом — страшнее. Он знакомил меня со своими друзьями, привел к Алену Безансону, который стал тогда уже вторым знакомым мне членом Французской Академии. До этого мы периодически встречались, обсуждали положение в России и обедали в старом парижском ресторане «Бенуа» с Франсуа Ревелем. Много лет спустя издательство «Гласность» напечатало его книгу о Марселе Прусте и под его редакцией впервые по-русски письма Пруста, но это уже были поиски источников существования для фонда «Гласность».

Пока же мы не только в «Русской мысли», где он вел еженедельное обозрение, но и просто у него дома на ви Кюн Энн встречались с Михаилом Яковлевичем, у которого было особенное, не замеченное тогда ни политиками, ни политологами, основание считать перестройку Горбачева хорошо продуманным планом КГБ. Это была изданная где-то в американской глубинке книга советского перебежчика — полковника КГБ Анатолия Голицына. Еще при жизни Андропова Голицын писал, что очень скоро его сменит молодой харизматичный лидер, который заговорит о демократии, вернет из ссылки Сахарова, освободит политзаключенных, но все эти действия будут направлены на то, чтобы усыпить бдительность Запада и завоевать Европу без больших усилий и мировой войны. Для Геллера такое предсказание, да еще и с подробностями, появления в политике Горбачева было еще одним убедительным доказательством того, что перестройкой руководит КГБ. Меня, собственно, в этом и убеждать не надо было — и я сам в тюрьме и вся редакция «Гласности» ощущали это ежеминутно.

Со временем стало понятно, что это не просто «план Шелепина», знакомый Голицыну, но план для Шелепина, а не для Горбачева. Что для Горбачева он слегка был изменен уже в начале, потом резко менялся, когда обнаружились экономические проблемы СССР и неуправляемый рост демократического движения, а потом и вовсе у КГБ были свои планы, а у Политбюро и Горбачева — свои. Но все это стало ясно мне уже позднее, после смерти Михаила Яковлевича. Однажды я попытался что-то обсудить с приехавшим в Москву Некричем, но его тогда в их общей с Геллером «Утопии у власти» интересовали совсем иные вопросы.

Пока же я обнаружил в Париже привычную мне в Москве довольно надоедливую слежку, сказал об этом Ирине Алексеевне, которая по обыкновению улыбнулась, но что-то внятное сказать мне — французы это или русские, конечно, не могла. Но вскоре меня попытались убить в Лондоне, сомнений в том, что это КГБ не стало и все и с парижской слежкой стало ясно.

В конце восемьдесят девятого года прекратилось издание «Гласности» по-французски. Ольга Свинцова, которая по собственной инициативе получила у французского правительства деньги на его роскошное издание, на офис поблизости от Лувра и на оплату себе помощника, которая была моим незаменимым переводчиком не только во Франции, но иногда и в Испании, сказала мне, что я не написал обещанную книгу и в издательство, чтобы вернуть аванс (я предложил это) больше не пойдет, что деньги на «Гласность» кончились и больше она этим заниматься не будет.

Мы сидели на бульваре Сэн-Мишель, ели мороженное, которое в этом кафе считалось лучшим в Париже, и на прощанье Ольга мне сказала:

— Как жаль, что на русский не переведен Жан Жак Жене. Ведь вы такие глупые русские — совершенно не понимаете красоты предательства.

Еще за год до этого Володя Буковский, у которого Ольга работала в «Интернационале сопротивления» и Володя Максимов — Ольга работала и в «Континенте», порознь, но по смыслу вполне одинаково убеждали меня в том, что Ольга сотрудничает с КГБ. Я слушал, но все это были общие слова, никаких оснований у меня так считать не было: Ольга мне во многом помогала, разве что слегка донимала рассказами о том, как много русских приезжающих в Париж сотрудничают с «комитетом» (называя имена, конечно). Но я все это слушал молча, по тюремной привычке, не откликнулся и на это последнее сожаление — предложение, но только подумал, что если Буковский и Максимов правы, то КГБ давал мне в Париже совсем не мелкие авансы: международный журнал, офис и большие перспективы. Впрочем, скорее всего это были разные попытки найти ко мне подходы.

А на следующий день я уезжал в Испанию в Сантандер на правозащитную конференцию, где встречала меня и была переводчицей очаровательная внучка Долорес Ибаррури — тоже Долорес.

Почему-то мы шли по гигантскому океанскому пляжу мимо казино к королевскому дворцу, где была устроена конференция, в сорокоградусную жару, я — в черном костюме и туфлях, утопавших в песке.

— Вероятно, это очень дорогой курорт?

— Нет, сюда едут обычно пенсионеры, молодые едут туда, где потеплее.

Думать было страшно о «потеплее», но еще до окончания конференции меня внезапно вызвали звонком из Парижа от Иловайской — в Мадриде мне уже был заказан билет в Париж, откуда надо было прямо из аэропорта Шарль де Голль лететь в Лондон.

В этот день самолета из Сантандера в Мадрид почему-то не было и меня отвезли на машине через половину Испании, оранжевой, выжженной и такой похожей на Армению.

В Париже в аэропорту меня ждал сотрудник французского издания «Гласности» Филипп (с ним оставались нормальные отношения) — замечательный парень из семьи беженцев из Алжира, который всячески меня пытался вытолкнуть в первую шеренгу или в первый ряд на французских митингах, чему я по мере сил сопротивлялся, и передал приглашение на съезд Консервативной партии в Брайтон, подписанное Маргарет Тэтчер, где в программе было и мое выступление.

И, действительно, я в аэропорту Шарль де Голль получил папку с приглашениями, через час был самолет в Лондон, на который уже был выкуплен билет, было время выпить чашечку кофе и тут оказалось, что ни Ирине Алексеевне, ни во французской редакции «Гласности» никому даже не пришло в голову, что мне, как советскому гражданину, для перелета из Парижа в Лондон нужна еще и английская виза. С помощью звонков Ирины Алексеевны, уговоров, что я только что прилетел из Мадрида, а в Лондон меня срочно приглашает премьер-министр, и вот сколько в паспорте у меня других виз, в Париже меня смогли посадить в самолет без английской визы. Но в Хитроу на полицейского чиновника, проверявшего паспорта приехавших в аэропорт, подпись Тэтчер не произвела никакого впечатления. За два часа суматохи в Париже и перелета в Лондон встретить меня в аэропорт приехал лорд Малколм Пирсон и вице-спикер палаты лордов Кэролайн Кокс. Все их уговоры совершенно не интересовали полицейского — «визы нет и я его в Англию не впущу». И только, когда внезапно выяснилось, что очаровательный молодой человек, приехавший с ними в качестве переводчика — Игнат Солженицын, учившийся в Лондоне музыке, полицейский внезапно подобрел:

— Ну, если у вас переводчик — сын Нобелевского лауреата, — сказал он мне, — пожалуй, я вам поверю и разрешу въезд, — поставив маленькую печаточку в мой паспорт.

Конференция в Брайтоне и даже прием на Даунинг стрит (тем более, что там не было Тэтчер) для меня не были особенно интересны — я говорил, как всегда, о своем недоверии ко многому, что происходило в Москве и во всей стране. Но были два события, которые запомнились лучше. Во-первых, как я уже упоминал, меня попытались убить.

Лорд Малкольм поселил меня в своем доме на крохотной Виктория-сквер — круглой маленькой площади с классическим сквером посредине, со всех сторон окруженной десятком старых английских особняков, неподалеку от Букингемского дворца, а сам уехал охотиться в Шотландию, оставив меня одного. Дом был довольно узким, но с полуподвальным этажом и мансардой оказывался пятиэтажным примерно с десятком комнат. Для удобства в нем был свой маленький телефоннный коммутатор, которым я так и не научился пользоваться. Целые дни уходили на различные встречи и конференции и только часов в одиннадцать вечера меня привозила Алена Кожевникова и я мог, слегка отдышавшись и перекусив, выйти в город, чтобы хоть немного побродить одному. Во второй или третий вечер я заметил нечто, что меня слегка удивило: у подъезда дома, где я жил, стояла дорогая белая машина вся усеянная торчащими антеннами, которая, как я знал, не принадлежала Малкольму. Местные порядки мне были неясны, но я мог предполагать что возле чужого дома не ставят машины посторонние люди. Но подумал, что может быть кто-то приехал в гости в соседний дом и машину негде было поставить. Но и на следующий день и через день белая машина продолжала стоять у подъезда дома, где я жил. Но лорда Малькольма в Лондоне не было и мне не у кого было спросить. Иногда я выходил в сторону Риджент парка, безлюдного в эти часы, к центру Лондона, чаще — к шумным улицам вокруг вокзала Виктория, где продолжали работать пабы, приезжали и уезжали люди на ночных поездах. День на четвертый, когда я там оказался и как всегда почти сошел с тротуара, чтобы перейти улицу, стоявшая у обочины темная машина без фар и опознавательных знаков вдруг на большой скорости рванулась с места и попыталась меня сбить с грохотом въехав на тротуар. К счастью, в этом месте был подъезд дома с несколькими к нему ступеньками. Я успел вскочить на них и машина все так же не включив даже ни одной габаритной лампы и что-то сбив на тротуаре с грохотом унеслась.

На следующий день вернулся очень обеспокоенный Малкольм, я ему рассказал об покушении, он сказал, что пытался мне дозвониться, но слышал какие-то русские переговоры, кто-то подключился, сознательно или случайно, к его коммутатору. Русского языка он не знал, понять, что за голоса слышит не мог, но бабушка у него была русская и отличать русскую речь от других он был вполне в состоянии. Белая машина с антеннами от его подъезда, естественно, исчезла. После консультации с людьми опытными стало ясно, что из машины во-первых прослушивали все разговоры в доме, а ко мне иногда кто-то и приходил, например, жившие тогда в Лондоне Ира Ратушинская и Игорь Геращенко, во-вторых, подключились к коммутатору, не зная, что я толком не умею им пользоваться и, главное, следили за моим распорядком дня и прогулками.

Но, тем не менее, с общественной точки зрения важнее было другое, где я далеко не уверен в правоте принятого мной решения. Однажды мне передали, что со мной хочет встретиться Рупрехт Мэрдок. Я плохо себе представлял кто он такой — в СССР было мало сведений о ком бы то ни было. Знал, что он владелец газеты «Таймс» и там в это время были какие-то проблемы у редакции с владельцем, знал, что ему принадлежит еще несколько десятков газет, в основном в Австралии и четыре десятка спутников — телевизионный канал «Sky-news».

Когда мы приехали почти в центре Лондона к какой-то гигантской усадьбе окруженной стеной и вошли в ворота, сперва я не мог понять почему меня так долго ведут по какому-то длиннющему гаражу — лишь потом оказалось, что именно это был вход для почетных гостей — нас вели мимо фантастической коллекции «Роллс-ройсов» разных лет выпуска и моделей, пятьдесят или семьдесят машин из коллекции Мэрдока. Но я, никем не предупрежденный, не был способен понять их красоту и редкость.

Оказалось, что Мэрдок пригласил меня для того, чтобы предложить редактировать его газету в Москве. Потом я понял, что его конкурент Макмиллан, издававший (естественно, на советские деньги) труды Брежнева в Англии, в Москве начал издание русского варианта своей газеты «We» — «Мы» и Мэрдок не хотел отставать и отдавать ему Советский Союз.

Для меня это было полной неожиданностью, к тому же я был очень независим и считал, что если не хочу зависеть от газеты «Правда», то зачем мне зависеть от Мэрдока (не понимая существенной разницы в форме этой зависимости), у меня были свой журнал «Гласность», агентство «Ежедневная гласность» и десяток корреспондентов, ездивших по стране с видеокамерами. Я отказался, сказав, что мне было бы интереснее получить доступ к одному из его спутников для передачи нашей видеоинформации по всему миру. Живой невысокий человек в теннисной рубашке тут же потерял ко мне интерес, позвал какого-то помощника, занимавшегося телевидением и ушел так же быстро, как и вошел. Главное, чего я не понимал, отказываясь от предложения Мэрдока, что издание большой европейской газеты в Москве могло бы существенно изменить политическое положение в стране, резко усилить возможности демократического развития, влияние и потенциал сторонников возвращения России к европейскому пути развития.

Впрочем, когда сегодня я об этом думаю, то временами прихожу к выводу, что ничего изменить было невозможно. Меня, поскольку со мной нельзя было договориться, просто через год бы уж точно убили, газету, как радиостанцию «Свобода» нашпиговали бы людьми КГБ и все пошло бы так же, как оно и пошло. С моей точки зрения, Комитет государственной безопасности в борьбе с демократией далеко не использовал все возможности и готовность на все, которыми он в достатке располагал.

В Лондоне я опять обедал с владельцем агентства «Рейтер» лордом Томпсоном, который в Нью-Орлеане обдумывал как помочь «Гласности». Было это в одном из самых закрытых лондонских клубов и, возможно, впервые в его истории в него была допущена женщина — Алена Кожевникова, переводившая меня, что вызывало нескрываемое удивление у остальных. Но теперь это был уже обычный вежливый обед. Когда я встретил лорда Томсона через пару лет в Москве, он узнал меня уже с большим трудом.

Завершая свои выборочные рассказы о встречах на Западе, было бы неверно не упомянуть о еще одной, более поздней, поездке в Испанию.

В декабре девяностого года мне в Москву позвонил из Мадрида уже хорошо знакомый мне и говоривший по-русски испанец, который уже не раз был в центре конференций и встреч, посвященных переменам в Восточной Европе. Поскольку я уже в Испании был раза три, мы были в хороших отношениях. На этот раз он опять меня пригласил на конференцию в Мадриде о правах человека в Восточной Европе. Я согласился приехать и он сказал, по обыкновению, что билеты на самолет будут заказаны и ждать меня в Шереметьево. Советские граждане не имели права пользоваться иностранной валютой, а соответственно и не могли купить билеты зарубежных авиакомпаний. С визами в Москве все прошло на редкость легко, но когда я приехал в аэропорт, меня ждала некая неожиданность. Билет оказался на «Boing — 747», а эта модель имеет внутренний второй этаж — небольшой салон клиппер-класса. Именно в этот салон и был заказан мне билет, который, следовательно, стоил в два-три раза больше обыкновенного и правозащитные организации не заказывают таких билетов. Тем не менее я с удивлением поднялся в салон и обнаружил там Анатолия Собчака — только мы с ним со скамеечками для ног и пледами летели в этом салоне.

В это время Крючков настоял на введении, если уж не военного положения, то хотя бы совместного армейско-милицейского патрулирования улиц. Распоряжение об этом вступило в действие, но в Москве в нем не было никакой необходимости — никаких беспорядков в городе не было — и нам удалось добиться, чтобы оно не применялось, но, как сказал Собчак, в Ленинграде патрулирование по улицам идет и никаких проблем не вызывает. С этими разговорами мы прилетели в Мадрид. Я уже упоминал о Собчаке в связи с событиями в Тбилиси. Что-то в его деятельности я понимал уже тогда, что-то стало ясно позже (в разговорах с Яковлевым, воспоминаниях Николая Рыжкова, информации о его вступлении в КПСС в конце 1988 года), так или иначе большого доверия он у меня не вызывал, но то, что происходило в Мадриде, превзошло все мои ожидания.

Положение было очень напряженным. В самом разгаре была «война в заливе». Кувейт и Испания как бы объединены Средиземным морем и было видно, как серьезно здесь к этому относятся: в аэропорту — танки, я впервые вижу в Европе полицейских с автоматами.

На следующий день начинается конференция, на которую кроме нас с Собчаком, приглашен из-за границы только польский сенатор Збигнев Ромашевский, приехавший с женой — Зосей. Мы с ним давно знакомы, однажды я даже пару дней ночевал у него в Варшаве, именно Збигнев по сути дела и сверг Ярузельского. Когда его, известного физика и члена КОС-КОР'а, освободили из тюрьмы после введения военного положения, он поехал в США, где у американских поляков собрал изрядный фонд помощи задержанным и уволенным с работы за участие в митингах и демонстрациях. В результате уволенные стали вместо зарплаты получать деньги из фонда, а демонстрации стали такими массовыми, что Ярузельскому пришлось уйти в отставку. Збышек недолго был директором радио и телевидения Польши, но его немедленно снял Лех Валенса после обнародования подписки нового президента Польши о готовности сотрудничества с госбезопасностью с кличкой «Болек» (естественно, при советской власти).

Сама конференция в Мадриде была какой-то очень необычной. Мы втроем и с нами трое испанцев сидели за столом на сцене и последовательно день за днем обсуждали разные темы о переменах и правах человека в Восточной Европе, а нам внимал огромный тысячный зал, совершенно не принимавший в этом участия. Обычно так правозащитные конференции не проводят.

Но самое удивительное началось, когда испанцы попросили меня председательствовать и Собчак день за днем начал ставить меня в какое-то совершенно неудобное положение. Скажем, как ведущий, я первым говорил довольно обычные, если не банальные для правозащитника вещи о положении в Европе, в частности и о войне на Ближнем Востоке. Что-то говорит Ромашевский, что-то поочередно испанцы, но среди других есть выступление Собчака и он говорит, что в Советском Союзе и народ и руководство страны безмерно любят Саддама Хусейна и весьма вероятно оказание ему военной помощи в захвате Кувейта. И это говорится в стране, где война в Персидском заливе воспринимается почти как своя, как нечто очень близкое и опасное, а главное, совершенно не соответствует действительности. В Советском Союзе в это время ни правительство, ни военные, ни тем более общество совершенно не думают о помощи в агрессии Саддаму Хусейну, в стране вообще совсем другие заботы. Был, правда, полусумашедший генерал Филатов, который в журнальчике «Старшина — сержант» писал нечто подобное, но он был единственным на всю страну.

Но в результате мне, ведущему, приходилось комментировать докладчика, успокаивать испанцев, говорить, что это очень редкое в Советском Союзе и совершенно личное мнение г-на Анатолия Собчака.

Но на следующий день все становится еще краше. Речь идет о положении в Советском Союзе и, естественно, все говорят о недавнем самом крупном тогда событии — захвате десантниками Вильнюсской телебашни и убийстве тринадцати журналистов. Все говорят, в том числе и я во вступлении, что это ужасно, о неясности участия в этом Горбачева, но когда очередь доходит до Собчака, он говорит дословно следующее:

— Если вообще стоит говорить о событиях в Литве, надо иметь ввиду, что преступления в области прав человека, совершенные нынешними, так называемыми правительствами прибалтийских республик, далеко превосходит все, что совершил даже Сталин в Советском Союзе.

И я опять вынужден говорить, что это личное мнение господина Собчака и оно не подтверждается никакими фактическими данными. Кроме сути того, что говорит Собчак, я сам оказываюсь в странном положении — не вполне прилично, когда ведущий начинает комментировать, да еще и резко критиковать, докладчиков, но кроме меня это просто некому сделать.

Я ничего не могу понять, за завтраком в гостинице мы со Збышеком и Зосей перестали Собчака пускать к себе за столик, но с него как с гуся вода. На третий или четвертый день в перерыве я говорю знакомому испанцу, что не могу понять поведения Собчака и что мне, как ведущему, непристойно комментировать чужие доклады. На что слышу очень странный ответ:

— Да вы, господин Григорьянц, просто не замечаете, кто сидит в первом ряду. Там только советские дипломаты.

И я смотрю в зал и вижу, что весь первый ряд, действительно, занят русскими, причем на первый взгляд зачастую не дипломатами, и у многих на коленях блокноты. Их совершенно не интересует все, что говорю я, Ромашевский, испанцы, но они записывают каждое слово Собчака, и он, незадолго до этого вступивший в КПСС, говорит только для них. Сдает экзамен.

Конференция, слава Богу, заканчивается, у нас с Ромашевским какие-то не очень значительные встречи, у Собчака — почти на правительственном уровне. Очень информированная в то время, благодаря замечательной корреспондентке в Москве Пилар Бонет, газета «Эль Паис» выходит с большой статьей о Собчаке, как о президенте СССР в самом ближайшем будущем.

Вернувшись в Москву, я зашел в «Московские новости», рассказал Егору Яковлеву об экзамене на пост президента России, который сдавал в Мадриде Собчак, и предположил, что газете следовало бы сообщить советским народам о том, что вскоре у нас может появиться новый очень любопытный президент. Яковлев ответил, что ничего печатать он не может, потому что Собчак — один из учредителей газеты, и вообще он — одинокий волк, который всюду ищет поддержку. О том, что произойдет в августе мы и предположить пока не могли — думаю, что Собчак с серым кардиналом Путиным за спиной, был запасной и неиспользованной картой Крючкова на случай, если паче чаяния, путч увенчается успехом.

8. Рассказ Яна Ольшевского и Борис Ельцин

И все же главная свистопляска в Советском Союзе шла, конечно, не по поводу Собчака, а вокруг новоявленного демократа и «бесспорной жертвы коммунистического режима» — Бориса Ельцина.

«Гласность» с первых же дней его рекламной компании относилась к секретарю Свердловского обкома КПСС так же, как к другим партийным чиновникам, хотя надо было относиться гораздо серьезнее. Для нас было ясно, что это обычный (а скорее из худших) партийный выдвиженец и к тому же мы были глубоко убеждены, что очередные выкормыши КПСС в качестве лидеров новой России не нужны. Опубликовать материалы об уничтожении по его распоряжению дома, где был расстрелян император Николай Второй с супругой, детьми и близкими, не пожелавшими их оставить (чтобы не было свидетелей) мы не смогли — не было хорошо написанного текста. Но в Чистопольской тюрьме со мной сидел Владимир Ельчин, а в пермской зоне с Андреем Шилковым — Лев Шефер, посаженные по санкции или прямому указанию Бориса Ельцина (как известно, КГБ на местах имело двойное подчинение и все политические аресты согласовывались с партийным руководством, да Ельцин и сам пишет, как не КГБ руководил им, а он сам руководил КГБ в области) за то, что создали ульпан-еврейский культурный центр, где можно было изучать иврит, читать Талмуд, отмечать еврейские праздники. Льва Шефера обвинили еще и в том, что он записывал на магнитофон передачи радио «Свобода» (в те годы, когда они не глушились) и давал послушать знакомым. Особенная подлость его ареста состояла еще и в том, что дядя Льва Шефера был известным свердловским врачом, директором медицинского института, и на его похороны Ельцин пришел, а таким образом знакомый ему племянник был несчастным, искалеченным молодым человеком — с детства горбун. Мы опубликовали письма Льва Шефера Борису Ельцину, его ответ (в том числе — факсимильно), где будущий президент-демократ утверждал, что ничего не знал об аресте, хотя все свердловские газеты писали тогда о наймитах сионизма и ЦРУ, и новое письмо Льва Шефера. Но, конечно, волну хорошо организованного народного энтузиазма эти публикации сбить не могли. Нас с советско-тюремной настороженностью не покидало ощущение, что КГБ не только в далеких республиках, но и в Москве готовит «демократических» лидеров, устраняет — опасных. Но доказательства были лишь в Армении, сомнения — в странах Прибалтики, Грузии и — в России.

Мне приходится описывать слишком много событий, связанных и с фондом и журналом «Гласность», и с другими правозащитными организациями и, наконец, только со мной и если собственные поступки я могу объяснить, то многое другое без понимания смысла происходящего оказывается бесконечной мешаниной фактов и происшествий, в которых читателю трудно разобраться. Между тем, если мои и ошибки и правильные решения были связаны с тем, что никакого плана ни в «Гласности», ни у меня лично не было, как и не было достаточного честолюбия, чтобы выстраивать свои возможности в цепь связанную с общим, и в силу этого расплывчатым в конкретных действиях, стремлением к демократии и свободе, то есть не в какую-то последовательную цепь личных успехов, то у тех, с кем нам приходилось бороться были вполне ясно очерченные (менявшиеся, правда, время от времени) планы действий. И без понимания их планов, пусть пришедшего не сразу, а в результате собственного тяжелого опыта, описание происходивших событий будет клочковатым, сумбурным и плохо воспринимаемым. Поэтому мне иногда и приходиться забегать вперед.

Расставил многие точки над «i» рассказ премьер-министра Польши Яна Ольшевского весной 1995 года, когда он согласился стать одним из членов Международного трибунала по преступлениям в Чечне, который собирал фонд «Гласность»:

— Осенью восемьдесят восьмого года в глухом месте польского Полесья (не помню назвал ли экс-премьер-министр городок) собрались руководители спецслужб стран Варшавского договора. Обсудив перспективы и возможные пути развития программы перестройки, пришли к общему выводу: в каждой из стран надо дать возможность демократам придти к власти, но сохраняя за собой контроль за армией, МВД и, конечно, спецслужбами, и вывезя предварительно из стран золотовалютные резервы. Демократы могут заниматься промышленностью, сельским хозяйством, образованием, социальным обеспечением и, когда их управление будет окончательно дискредитировано, наступит время для прихода к власти «здоровых сил» в каждой из стран.

Мы с премьер-министром даже не обсуждали этого: с одной стороны я был в это время занят Трибуналом, с другой — все, что произошло в большинстве стран Восточной Европы и уж, конечно, в России — все подтверждало рассказ господина Ольшевского.

Вспомним, что послушный глава «Штази» Маркус Вольф тут же выступил против Хонеккера, еще более послушный Тодор Живков в Болгарии не мог понять, почему именно русские его свергают, президент Румынии Чаушеску успел обвинить в заговоре КГБ, за что, по-видимому, и был тут же расстрелян вместе с женой.

В январе 1993 года в статье «Куда идет КГБ?» в газете «Известия» я напомнил о судьбах других, хорошо осведомленных людей:

«Бывший польский премьер Ярошевич мало походил на экс-генерального секретаря Чехословацкой компартии Дубчека ни тогда, когда находился у власти, ни в последние годы, будучи пенсионером. И лишь в 1992 году их нередко начали вспоминать в одном ряду: оба скоропостижно скончались (Дубчек после автомобильной катастрофы, Ярошевич с женой были зверски убиты в собственном доме) сразу же после того, как согласились выступить в Конституционном суде России свидетелями по делу о запрете КПСС. Несомненно, кроме даты смерти, их объединяло и еще кое-что: им было о чем вспомнить.

Но Ярошевич был убит, только за попытку о чем-то рассказать. Действующие коммунистические лидеры Польши все уцелели — ведь именно последнему из них — единственному в социалистическом лагере Раковскому удалось провести до Гайдара «шоковую терапию» и разделить всю Польшу между сотрудниками спецслужб и их близкими коллегами, но об этом позже.

Мало ли какие бывают совпадения, скажет любой непредубежденный читатель и будет совершенно прав, однако Зденек Млынарж, тоже человек весьма информированный, возможно, рассудил иначе и отказался от приглашения Галины Старовойтовой приехать на все тот же суд в Москве. Впрочем, это дела относительно далекие, но уже в Москве сама Старовойтова полагает, что возможной причиной ее внезапной отставки с поста советника президента Ельцина было неосторожно высказанное президенту в присутствии посторонних сомнение в надежности российских спецслужб».

Итак, мы опять вернулись к Ельцину и тут я хочу сказать, что как бы критически я не относился к самому себе, своим возможностям и действиям, какой бы скептицизм у меня не вызывали многие поступки моих коллег из демократического движения, по-видимому, наиболее заманчивой для КГБ цели — сделать послушной игрушкой в своих руках, прийти к власти в России за спиной хоть кого-то из действительно демократических лидеров, несмотря на все посулы, запугивания и конспиративную работу КГБ не удалось. Пришлось ретушировать под демократов своих людей: Собчака, Гайдара, и, главное, Ельцина.

О Собчаке я уже кое-что вспоминал, о Гайдаре достаточно подробно написал Андрей Илларионов, да и мне предстоит еще написать о его реформах, фигура Ельцина остается как ни странно не только зловещей, но и загадочной, хотя на самом деле с ним очень многое вполне понятно. Его, как и других, выдвигает Комитет государственной безопасности.

В «Гласности» мы писали о Ельцине в Свердловске, Егор Лигачев в книге «Перестройка: замыслы, результаты и поражения, уроки» внятно рассказывает о его появлении в Москве:

«В конце 1983 года позвонил мне из больницы Юрий Владимирович Андропов и попросил при случае побывать в Свердловске и “посмотреть на Ельцина”. Причем добавил, что некоторые товарищи рекомендуют взять его в ЦК КПСС. Вскоре такой случай представился, в январе 1984 года я принял участие в областной партконференции, побывал с Ельциным в трудовых коллективах. Было заметно, что многие к нему относятся уважительно. Меня привлекали в нем энергия, решительность, живость общения с людьми.

Ельцин был взят на работу в ЦК КПСС только в 1985 году при полном согласии всех членов Политбюро и самое главное — лишь в качестве заведующего отраслевым отделом ЦК КПСС (строительства). В прошлом, если брали в ЦК КПСС первых секретарей такого обкома, как свердловский, то сразу избирали секретарями ЦК и в состав Политбюро. Надо было, действительно, “посмотреть на Ельцина”».

Любопытно, что переводят его практически с большим понижением, но он почему-то уверен в своем будущем и соглашается. По-видимому, надо было с ним поработать и он оправдал ожидания.

Дальше Лигачев утверждает, что больше не имел отношения к Ельцину, но ему резко возражает в своей книге «Главный свидетель» Николай Рыжков. Он описывает, как года через два, уже в бытность Рыжкова председателем Совета министров, ему внезапно позвонил Горбачев и попросил зайти:

«Как-то поздним вечером раздался звонок прямого телефона Генсека (я еще работал в ЦК). Он попросил меня срочно зайти, и через несколько минут я был у него. По кабинету ходили, что-то обсуждая, Горбачев и Лигачев. По первым же фразам я понял, что речь идет о том, кто может сменить Гришина.

— Ты ведь знаешь, что настало время укрепить руководство столицы. Мы с Егором сейчас обсуждаем возможную кандидатуру на пост Первого секретаря Московского городского комитета. Хотели бы посоветоваться с тобой, — начал Горбачев.

— Я надеюсь, что у вас уже есть предложения?

— Да. Нам нужен туда крепкий и боевой товарищ. Наше мнение с Егором Кузьмичом, что это должен быть Ельцин. Ты его знаешь, твое мнение?».

Рыжков пишет, что он был категорически против. Будучи директором Уралмаша хорошо знал Ельцина и был уверен, что тот совершенно не подходит для руководства столицей. Приводил один довод за другим. Но внезапно наткнулся на ожесточенное стремление Лигачева видеть Ельцина на этом посту (напомним, что именно Лигачев ведал кадровыми вопросами). И Рыжков сдался, Ельцин был предложен ЦК на эту должность, хотя и Горбачев по мнению Рыжкова не был особенным сторонником выдвижения Ельцина и даже сам сказал ему об этом. Из мощных и все определяющих в стране фигур, которая могла бы стоять за Ельциным, остается только сменивший Андропова председатель КГБ СССР Чебриков, собственно говоря, приведший и Горбачева к власти и «глубоко уважаемый» Егором Лигачевым, как он сам пишет в главе о событиях в Тбилиси.

Сразу же скажу, что для «Гласности», где хорошо понимали состояние и настроения русского народа, были вполне очевидны тщательная организованность гигантских многотысячных митингов, шедших в Москве в поддержку Ельцина. И это при том, что у него самого никаких возможностей и никакого опыта проведения массовых мероприятий, конечно, не было.

В Верховный Совет СССР Ельцин попал с большим трудом в результате странного выступления депутата Казанника, который решил уступить «без голосования» свое место в Совете Федерации Борису Ельцину, как будто он купил его, а не был избран народом, поскольку тот был неприемлемым ни для мало-мальски думающих демократов, ни для команды Горбачева. Не помогла даже гигантская развернутая КГБ рекламная компания. Даже советские либералы из Межрегиональной группы депутатов относились к Ельцину с большой прохладцей, да и ему с ними, гораздо более цивилизованными, не о чем было говорить. Он и слов никаких о демократии просто не знал. Юрий Афанасьев в разговоре со мной как-то вспомнил, что в МДГ с Ельциным почти никто никогда не разговаривал, да и он обращался к одному лишь Гавриилу Попову.

Бесспорной ложью являются воспоминания Собчака о том, как он уступил Ельцину место председателя в МДГ. Во-первых, там было пять сопредседателей, а не один, во-вторых, и в их числе Ельцина не было.

Говорят, что Ельцину помогла цепь случайностей. Полторанин вспоминает, что это именно он написал текст известного выступления в ЦК КПСС, приписал его Ельцину и распространил. На самом деле Ельцин там каялся, а Полторанин сделал его борцом с партноменклатурой.

Наина Ельцина говорит, что это она посоветовала мужу, проехаться как простой человек в автобусе и зайти в пару продовольственных магазинов. Может быть, хотя я и не очень в это верю. По рассказам Иловайской над имиджем Горбачева работали (по заказу КГБ, конечно) специалисты на Мэдисон авеню. Думаю, что имидж Ельцина тоже создавался не случайностями или не только случайно, а в Ясенево.

Скандальное интервью Ельцина того времени в программе «Взгляд» так же, как и митинги вполне очевидно указывают на поддержку КГБ. Больше того, как я уже упоминал, это была откровенная операция КГБ, прямо направленная против аппарата ЦК КПСС.

Напомню ее суть. Предстоят выборы в народные депутаты СССР. О Ельцине, которого поддерживают многотысячные митинги, гордое выступление (написанное Полтораниным) ходит по стране и который сам (!) приехал в автобусе и зашел в простой (!) магазин, советское телевидение или молчит или что-то неясное фантазирует. В Москве предстояли теледебаты Ельцина и Бракова.

Полторанин пишет:

«Мне позвонил «свой человек» из горкома и попросил срочной встречи в укромном местечке. Мы встретились, и он рассказал: Ельцин и Браков в прямом эфире будут отвечать на вопросы якобы избирателей. Но эти вопросы уже приготовлены в ЦК и горкоме, запечатаны в конверты, а фамилии и адреса «задавальщиков» взяты по лености исполнителей из телефонного справочника».

И вдруг объявляется громогласно, что предстоят телевизионные дебаты Ельцина и его соперника Бракова. Ельцин никем не подготовленный так же как на Политбюро мямлит, ничего толкового сказать не может. Зато его противник — профессионал-хозяйственник во всеоружии, на память оперирует цифрами, его поддерживает местное население и о нем тут же раздаются лестные отзывы, Ельцин совершенно уничтожен.

И тут Полторанин узнает, что вся эта передача — спектакль, поставленный по прямому поручению Идеологического отдела ЦК КПСС. Что материалы противнику Ельцина подготовили заранее профессионалы, что «представители народа» на самом деле ни о чем понятия не имеют и все сплошь подставные персонажи. Полторанин договаривается с Сергеем Ломакиным из «Взгляда» — популярнейшей тогда передачи о разоблачении этого спектакля. И вот тут-то для необходимой поддержки появляется на «Взгляде» не работающий Артем Боровик — без него со многими препятствиями Ломакин бы не справился. Их разоблачение имеет оглушительный успех. Уже никто не помнит, что сам Ельцин — совершенно беспомощен, зато он бесспорная жертва его врагов из ЦК КПСС.

Приведу полностью описание этой истории близким тогда соратником Ельцина Полторанина в своей книге:

«Вели программу Сергей Ломакин и Артем Боровик. До передачи сели, выработали тактику. Я был журналист русской школы, и журналистский азарт во мне перебарывал боязнь за свое будущее. Как все было дальше, описал сам Ломакин: «На "Орбиту" поговорили о демократии, а вечером выдаем всю эту историю по полному разряду. Я не помню такого количества "членовозов" около "Останкино", как после эфира с Полтораниным. Лысенко собрал партбюро, в результате меня на две недели отстранили от эфира». Я сказал ему назавтра: «Извини меня, Сережа, что оставил тебя без куска хлеба. Две недели приезжай ко мне домой, будем вместе грызть сухари». Он понимает горькие шутки, но один раз мы все-таки собрались у меня на пельмени. Они ему понравились. Артем Боровик не был штатным сотрудником телевидения. Репрессии его не коснулись».

Конечно, Артем Боровик замечательный журналист, как выяснилось из его интервью 90-х годов, но, как и Колосов, был штатным сотрудником совсем другой организации, в 1990 году уже в иностранной своей части (Первое главное управление) вполне независимой и даже враждебной большей части аппарата ЦК КПСС.

Сам Полторанин, конечно, не знает ничего о совместном решении глав спецслужб Варшавского договора, да и страны «народной демократии» его мало интересуют. К тому же он в упор не видит ни Сахарова, ни «Дем. Россию», ни «Мемориал», ни «Гласность», но зато он видит и описывает то, что ему доступно, как у Ельцина (через тренера по теннису — тогда и появился к нему интерес) устанавливается ежедневные контакты с руководством (а не «ушлыми ребятами») КГБ СССР, откровенно пишет о том, что «были тогда люди, которые управляли тогда и Ельциным и самой ситуацией.»

Действительно, так называемая «национальная» политика Ельцина — «берите себе столько суверенитета, сколько сможете переварить» удивительным образом совпадает с уверенностью шефов спецслужб Варшавского договора (а потом и Путина), что когда они получат верховную власть в своих странах единство и могущество «социалистических» стран будет восстановлено, это же после путча открыто повторяет госсекретарь Ельцина Геннадий Бурбулис. Может быть, самому Ельцину было все равно, на кого опираться в борьбе за власть: на демократов, на КГБ, даже на мистические силы, что стало вполне очевидным при появлении в Кремле адмирала Рогозина. Впрочем, это вполне устраивало и тех, кто, по выражению Полторанина, «управлял» Ельциным.

Многоликость Ельцина ясно проявилось в совершенно и им и всеми другими забытом приезде уже президента РСФСР за пару месяцев перед путчем в Новосибирск. С местными демократами он, правда, встречаться отказывается, но зато по более полному, чем в новосибирских газетах сообщению «Ежедневной гласности»:

«1 июля в город с рабочим визитом прибыл Президент Российской Федерации Борис Ельцин. Он пиглашен председателем новосибирского областного Совета Виталием Мухой для участия в подписании учредительных документов ассоциации «Сибирское соглашение», объединяющей руководителей десяти краев и областей. Несмотря на то, что ровно год назад, во время визита в Кузбасе, Ельцин отрицательно высказывался о деятельности новосибирского руководства, на нынешнем совещании им была подписано распоряжение, представляющее ассоциации широкие экономические полномочия, некоторые из которых до сих пор находились в непосредственном ведении Российского правительства. Это выдача лицензий на внешнеэкономическую деятельность, определение порядка природопользования и размеров арендных платежей, определение взносов в казну. Распоряжением Президента России с 1992 года разрешается осуществлять в рамках сибирского региона переход на свободные цены. Причем, 25 % сырья и продукции будут реализоваться по свободным ценам уже с сентября нынешнего года».

То есть без всякого Гайдара (даже до знакомства с ним) Ельцин сам подписывает распоряжение о введении свободных цен на половине территории России (десять сибирских краев и областей). Это очень серьезное экономическое и политическое решение, принятое Ельциным якобы самостоятельно, и очень любопытно, что он никогда ни в одной книге воспоминаний о нем не упоминает. Чтобы принять такое решение, необычайно выгодное сотрудникам КГБ, полностью контролировавшим и уже несколько лет занимавшимися внешнеторговыми операциями, и партийно-хозяйственным руководителям, державшим в руках все отрасли промышленности и сельского хозяйства, нужен был серьезный консультант, которым не мог быть тогдашний премьер-министр России Иван Силаев, который стремился избежать серьезных потрясений в России. И в Новосибирск Ельцин поехал без Силаева. Кого же другого из своих серьезных советников скрывает Ельцин?

Забавно, что на следующий день Ельцин отправился в Академгородок — «познакомился с научными институтами, побывал на закрытом оптико-механическом заводе № 105». И вот тут президент с блеском проявил свои интеллектуальные способности и привел в полное замешательство академиков. Напомню интервью академика Эдуарда Круглякова:

«Я вам расскажу один только случай. Ни за что бы не поверил, что такое может быть, если бы сам не был свидетелем. В 1991 году к нам в Новосибирск, уже будучи президентом (Российской Федерации — С.Г.), приезжал Борис Ельцин. Я водил его по институту, показывал термоядерные установки, а потом, во время нашей беседы за круглым столом, он вдруг спросил: "А можете ли вы добывать энергию из камня?". Я попытался ему объяснить, почему это невозможно, и услышал в ответ: "Это вы так считаете, а мне докладывали, что можно". Понимая свою правоту, я возразил: "В таком случае, вам докладывали шарлатаны". Это явно обидело Ельцина, ситуация наэлектризовалась. В этот момент один из наших острословов выпалил: "Но ведь камень так же неисчерпаем, как и атом!". Все расхохотались, и инцидент был исчерпан. Чуть позднее председатель Сибирского отделения РАН академик Коптюг сказал мне, что на эту "проблему" Ельцин выделил 120 миллионов рублей. Куда пошли эти деньги и кто докладывал Ельцину о "каменной энергии", я не знаю».

Советники Ельцина явно заботились о собственных интересах и с откровенной издевкой относились к умственным способностям Президента России. Потом то же самое произойдет и с вице-президентом России Руцким, причем, как это ни странно, как раз перед самой его возможностью стать реальным президентом страны — в августе 1993 года.

Чтобы больше не возвращаться к Ельцину забегу немного вперед. Его зависимость от КГБ тут же проявилась после путча во всех действиях в качестве президента. В первую очередь это проявилось в кадровых назначениях в «демократическое» правительство, а главное — в аппарат президента. Статистику, которую впоследствии подготовила Ольга Крыштановская о том, что только в правительстве было 35 % штатных сотрудников КГБ (в аппарате Кремля — значительно больше) мы знать не могли, но зато довольно быстро поняли важность «доверенных лиц». Еще не было понятно подробно описанное Илларионовым генетическое происхождение из КГБ Гайдара, но, сразу же, были очевидны результаты работы нового руководства, отдельные назначения и замены.

Сперва назначенный министром иностранных дел Борис Панкин — единственный советский посол (в Праге), который сразу же выступил против ГКЧП, как только издал приказ по министерству, выводящий за штат сотрудников КГБ, был тут же заменен известным профессионалом из Главного разведывательного управления Андреем Козыревым. На должность нового председателя КГБ не только не подошел избранный депутатами России, действительно стремившийся к обновлению спецслужб генерал Иваненко, но и Бакатину, назначенному тут же на смену Крючкову, как только тот и впрямь стал дробить КГБ на части и попытался хоть что-то понять в его структуре, сам Ельцин устроил провокацию, создав предлог для его увольнения. Президент устно, по телефону, распорядился передать сотрудникам посольства США схему вмонтированных в строящееся советскими рабочими новое здание посольства, аудио- и видео-подслушивающей аппаратуры, после чего за то, что Бакатин выполнил распоряжение, его уволил — к безмерной радости и торжеству всего аппарата КГБ.

Эта провокация была такой же по наглости и масштабу, что позже произвел Гайдар тоже лично с «Демократической Россией», но об этом я напишу ниже, а пока лишь замечу, что само назначение, еще непонятного нам, но понятного Ельцину и тем, кто на этом настоял, Гайдара, на пост премьер-министра, а в еще большей степени утверждение Геращенко директором Государственного банка России явно демонстрировало не просто влияние КГБ в России после путча, но в первую очередь — влияние на самого Ельцина. Назначение Геращенко — банкира КГБ, директора зарубежных советских банков, через которые и шло финансирование резидентур «комитета» и тайных его операций, якобы произошло только под влиянием Гайдара и вопреки сопротивлению Хазбулатова и Верховного Совета России.

Но тут влияния одного Гайдара было бы совершенно недостаточно: Ельцин знал и не раз говорил публично, что именно Геращенко вывез золотой запас Советского Союза заграницу и неизвестно, где его скрыл, то есть для Ельцина он был не просто преступником, но человеком враждебным лично ему — лишившим «его» государство валютных резервов и поставившим лично его — президента в очень трудное положение по сути дела на все годы правления (о народе России я уже и не говорю). И тем не менее Ельцин поддается влиянию, конечно, не только Гайдара, и своим указом назначает банкира КГБ, ограбившего его и страну, директором Государственного банка России.

Но самым важным действием Ельцина в пользу КГБ был почти не замеченный (в частности, потому, что был секретным и еще и потому, что был противозаконным) указ президента в январе 1992 года об отмене постановления Совета Конституционного надзора, возглавляемого замечательным русским юристом Сергеем Сергеевичем Алексеевым, о прекращении действия всех правительственных и ведомственных распоряжений и инструкций, которые не были в установленном порядке опубликованы в открытой печати. Поскольку Комитет государственной безопасности СССР, а потом — все спецслужбы России по самому своему уставу действовали в стране «на конспиративных началах» и все их инструкции были совершенно секретны и не публиковались открыто (как в иностранном, завоеванном государстве) это постановление Совета Конституционного надзора (первый и лучший вариант Конституционного суда) на два года парализовало любую официальную деятельность КГБ. Может быть, как раз поэтому от первого (весной 1989 года) до второго (летом 1992 года) полного разгрома «Гласности» все-таки прошло три года. Но Ельцин тут же поспешил вернуть КГБ всю полноту действий в стране.

О том как происходила «чистка» КГБ с участием Сергея Ковалева (и по его собственному рассказу) речь будет чуть ниже.

9. Активизация КГБ перед путчем

Впрочем, даже не имея законных полномочий, но пользуясь неразберихой и нарастающей в стране слабостью власти в год перед путчем, какие-то части КГБ действовали с удвоенной активностью. О внешнеэкономической деятельности КГБ и вновь созданного из его сотрудников Управления по международным экономическим связям Министерства иностранных дел (казалось бы, есть Министерство внешней торговли), не говоря уже о Международном отделе ЦК КПСС кое-что уже написано, есть (немного) опубликованных документов, но, главное, это должны и, будем надеяться, смогут описать профессионалы.

Мне, естественно, было заметнее то, что происходило внутри страны. Во-первых, сотрудники КГБ всячески нагнетали в стране нервозную обстановку. По сделанному мне признанию Проханова (в период подготовки последней конференции о КГБ в 2003 году) он и Сергей Кургинян в этот период каждую неделю писали очередной вариант якобы обнаруженных (неизвестно где и кем) вариантов государственного переворота и захвата власти в стране (тоже неизвестно кем). Вся эта пугающая стряпня печаталась в «Известиях», «Литературной газете» и других массовых изданиях, выходивших тогда миллионными тиражами.

Кроме провоцируемой паники, рекламы Ельцина, борьбы с «Гласностью» и со всеми демократическими организациями, с кем не удавалось договориться, КГБ в этот год перед путчем уже не создавал новые общественные организации, а усиливал влияние в уже существующих и, главное, свое «представительство» во всех «советах», начиная с районных по всей стране и кончая Верховным Советом.

До этого появились нашпигованные, а иногда прямо созданные сотрудниками КГБ многочисленные национальные «фронты» и общественные организации. Осведомленный Полторанин прямо указывает в их числе ленинградский клуб «Перестройка», не менее очевидным в Москве было, к примеру, движение анархистов, сплошь вышедшее из комсомольского Комитета молодежных организаций.

Теперь к стукачам и «покаянцам» в общественном движении прибавились все наши бывшие следователи КГБ. Они усиленно баллотировались в Верховный Совет, Моссовет, Ленсовет и в другие советы. Следователь Алика Гинзбурга был одним из главных демократов в Московском Совете, приятель Путина Черкесов — следователь по делам всех ленинградских диссидентов — был под крылом у Собчака. Когда позднее на нашей конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» Олег Калугин назвал кличку «Николай», под которой работал в КГБ депутат Госдумы Бабурин, он даже проиграл дело в суде, поскольку не имел права разглашать секретную информацию. К 1990 году, по нашим данным, в перестроечные советы всех уровней было избрано 2576 только штатных сотрудников Комитета государственной безопасности, но ведь большинство было нештатных и «доверенных лиц».

Я уже писал, что баллотироваться в Верховный Совет СССР не захотел.

Сахаров и Ковалев решили баллотироваться и были избраны. Как тяжело там было Андрею Дмитриевичу при всем огромном его авторитете и с каким трудом ему удавалось хоть что-то сказать, мы все знаем. Пренебрегать Ковалевым было легче и Сергей Адамович, который тогда вообще ничего не мог сказать в Верховном Совете — ему просто не давали слова, через много лет заметил:

— Меня использовали только как ширму — брали в какую-нибудь поездку, скажем, в США и когда там начинались протесты по поводу того, что творится в Советском Союзе, выдвигали меня и говорили:

— Смотрите — вот Ковалев. Где был раньше и где теперь, а вы говорите, что у нас ничто не изменилось.

Мне неизбежная роль ширмы была очевидна заранее и не прельщала.

Это была остро ощущаемая мной после тюрьмы враждебная среда с морем сексотов (секретных сотрудников), как Бабурин, Собчак и сотнями «доверенных лиц», понять кто есть кто в России и к чему все это ведет, было очень непросто. Но именно в «Гласности», с которой велась непрекращающаяся борьба, понемногу все становилось более ясным.

Положение редакции «Гласность» перед путчем, как, впрочем, и после него, было очень странным. С точки зрения большинства это была мощная, богатая, процветающая организация, что подтверждалось ее влиянием и в Советском Союзе и во всем мире. Гавриил Харитонович Попов, как только был избран мэром Москвы тут же, без всякой моей просьбы и не видя меня, передал документы о выделении «Гласности» дворца на берегу Москвы-реки за стеной английского посольства. Когда мы приносили для дальнейшего оформления документы, подписанные Поповым, нам только смеялись в лицо, было очевидно, что дворец этот мы не получилм никогда, да и не вполне ясно было, зачем он нам нужен. Илья Иосифович Заславский, ставший председателем октябрьского райисполкома и вводивший капитализм в отдельно взятом районе, не только попытался кому-то продать памятник Ленину на Октябрьской площади, но и решил упростить наше устройство выделив дом в своем районе (тоже трехэтажный) почти на углу набережной Москвы-реки и Старомонетного переулка. Но во дворе этого дома оказалась стратегическая электростанция, снабжавшая энергией все правительственные подземные бункеры и «Гласность» нельзя было к этому и близко подпускать (хотя был уже готов для нас проект реставрации дома), что нам тут же разъяснили. Заславский тогда выделил нам еще два небольших домика на Большой Полянке. Но есть лагерное правило — нельзя защищать того, кто сам себе не может помочь. Начиналось время «большого хапка», как скажет Сергей Михалков через пару лет, участвуя в разгроме «Советского писателя». Мы на это не были способны, да и не хотели в этом участвовать. Для получения домов нужно было давать взятки, которые мы давать не хотели, не умели, да у нас бы и не взяли — мы были не «свои», ненадежные.

«Ежедневная гласность», как и весь фонд «Гласность», ютилась то у меня дома, то в съемной квартирке и с трудом жила на микроскопическую подписную плату и остатки моих гонораров на Западе. Ира Ратушинская и Игорь Геращенко придя ко мне в Лондоне в дом лорда Мальколма Пирсона, были насмерть обижены тем, что я ничем им не помог. А мне нечем им было помочь — у меня просто ничего не было. Даже гораздо более опытная, депутат и помощник президента Галина Васильевна Старовойтова тоже однажды, но, конечно, позднее, спросила не могу ли я ее партии помочь, совершенно не понимая, что «Гласность» всегда держалась буквально «на соплях». Мне могла бы помочь семейная коллекция живописи, но она все еще находилась по русским и украинским музеям и, хотя однажды я обнаружил в почтовом ящике извещение из Генеральной прокуратуры о том, что я реабилитирован, но время на возвращение коллекций я нашел только в двухтысячном году. А тогда, узнав через год, что генерал КГБ Судоплатов — профессиональный террорист и убийца, тоже реабилитирован, как жертва политических репрессий, я написал в Генеральную прокуратуру и газету «Известия», что отказываюсь от этой чести, так как не могу стоять рядом с таким замечательным человеком.

Елена Георгиевна Боннэр, увидев публикацию в «Известиях» очень обиделась:

— Что же ты мне не сказал — я бы тоже написала.

Но я возвратом коллекций все же занялся и даже единственный в мире, получил картины, рисунки, прикладные изделия из десятка музеев России и Украины (а из пары музеев — Таганрогского, Львовского даже не стал получать — времени не хватало), получил даже (что уж совсем беспрецедентно) из бюджета Российского государства компенсацию за те вещи, что были разворованы или разбиты — оценщиками, музейщиками, судебными исполнителями, но все это было гораздо позже, году в двухтысячном и «Гласности» уже помочь не могло.

А пока все эти годы перед путчем и после него за нами шла в Москве бесконечная изматывающая слежка и не просто прослушивание, но и наглая травля по телефону. Уже не открывалась дверь соседней квартиры для изучения каждого ко мне пришедшего. Наблюдательный пункт был оборудован в соседнем доме и стоило мне выйти, как оттуда выходил топтун или выезжал вишневый «жигуленок», если я уезжал. Всех их я уже хорошо знал в лицо. Обычно такой торжественной слежки со специальной машиной с микрофонами, как за нами с Паруйром (тогда, по-видимому, уже готовили его арест и предложение стать президентом Армении) не было, но постоянно следующие за тобой топтыжки все же раздражали. Парню, стоявшему целые дни под окном нашего офиса я разозлившись сказал, что вызову сейчас милицию и он, покраснев и испугавшись неприятностей, признался, что он — курсант школы КГБ и вот его отправили наблюдать за снимаемой «Е.Г.» квартирой. У меня с ними проблем не возникало, никто не пытался меня задирать, но на Митю Эйснера топтуны однажды напали, довольно сильно его помяли и оттащили в милицию с обвинением в том, что хрупкий Митя зверски избил трех милиционеров. Еще и дали пятнадцать суток.

Мне пришлось отсидеть пятнадцать суток лишь однажды после какого-то глупого митинга, устроенного Новодворской. Во второе отделение милиции на Пушкинской площади набили человек тридцать задержанных, но за месяц до этого был впервые создан ОМОН и часам к двенадцати ночи вломилось в милицию человек двадцать здоровенных мужиков (не очень молодых) и начали избивать собранных на площади. Меня не трогали, что не помешало моей отсидке в поселке Северный. Там ничего не понимавшая и не имеющая никакого тюремного опыта Новодворская начала призывать задержанных вместе с нами молодых людей объявить голодовку, чуть ли не сухую даже. Она не понимала, что исход голодовки всегда неясен, кому-то может стоить жизни и даже уголовники, назначая день коллективной голодовки, никого не уговаривают принять в ней участие — вопрос о голодовке каждый человек решает для себя сам и никто не вправе взять на себя ответственность за жизнь другого.

Андрея Шилкова до тех пор, пока он не женился, регулярно ловили в Москве, сажали на поезд в Петрозаводск, из поезда он на ходу выпрыгивал и возвращался в редакцию, чаще всего даже не рассказывая о таких пустяках.

Забавная история со слежкой была у меня и в Киеве, где жила моя уже более чем восьмидесятилетняя мать. Конечно, я в Киев периодически приезжал, но мне это было нелегко, хотя в Киеве кроме мамы оставалось много друзей^[3].

Изредка маму навещала мать Игоря Геращенко, но узнав, что я ничем не помог ее сыну в Лондоне, с какими-то неприятными объяснениями исчезла. Маму надо было перевозить в Москву, мы дали несколько объявлений об обмене ее двухкомнатной квартиры, но всяким делом надо уметь заниматься, а мы и этого не умели.

Но с другой стороны и следить за мной в Киеве КГБ считал делом необходимым, но, видимо, слишком хлопотным. Однажды, когда я привез маму в поликлинику для ученых и ждал ее в коридоре, ко мне подсел какой-то смазливый блондин и начал уверять, что я ему очень понравился и вот он неподалеку живет, а мать его так замечательно готовит, лучше, чем в любом ресторане, а вот я, конечно, еще не успел пообедать… и длилось это пение минут десять.

Я выслушал его и сказал, что я хоть и приезжий, но бывший киевлянин и где находится КГБ Украины хорошо знаю. Сейчас я пойду на Владимирскую — это недалеко и он тоже за мной — работа у него такая. Но там я напишу дежурному заявление о том, что работают у них тунеядцы и непрофессионалы, и он получит выговор по службе. Парень ни в чем не признался, как это бывало в Москве, но и не написал в своем отчете об этом. Торопливо начал меня убеждать, что я его не так понял, что он не оттуда и из поликлиники как бы исчез. Но все два или три дня, что я был в Киеве, его то и дело встречал — выглядывающим из-за кустов и заборов.

Но КГБ, по-видимому, мои поездки надоели и сотрудники без труда устроили маме квартирный обмен. Вдруг появилась из Москвы женщина, которой надо было срочно переехать в Киев и которая готова даже была сама организовать перевозку маминой мебели, книг и семейных портретов в Москву. Квартира для мамы была однокомнатная, на первом этаже, но очень чистая — в ней, по-видимому, никто никогда не жил и на антресолях были остатки какой-то казенной множительной техники. Вскоре выяснилось, что сам дом построен был для сотрудников КГБ (не из важных). Вскоре мама встретила к тому же, выходящим из соседнего подъезда моего гебешного оперативника по первому моему делу. Маме было противно, но в общем-то все равно.

10. Прослушка, перлюстрация.

Примерно так же обстояло дело и с прослушкой. Сразу же после моего освобождения соседи из квартиры над нами по секрету сказали, что их днем попросили не возвращаться с работы, а мы весь день слышали визг дрелей над головой. Соседи, предупредившие нас о прослушке сверху, года через три уехали в Израиль и сдали нам эту квартиру для «Ежедневной гласности». Мы не стали искать жучки — пусть слушают, если хотят. За этой квартирой, как и за моей, нагло наблюдали из соседнего дома и иногда даже звонили по телефону и комментировали увиденное. Но мы даже не закрывали штор — я не воспринимал их людьми. Так было и с перепиской в тюрьме: жене было трудно писать личные письма, зная, что их кто-то читает, а мне — все равно. Но внезапно нам отказали в съеме этой очень удобной для нас квартиры. Ее купил некий молодой человек, почему-то соблазнявший хозяев ценой в три раза превышавшей ее стоимость.

Одно время любимым развлечением (конечно, работой) сотрудников ГБ было звонить среди ночи часа в два-три по телефону. Я поднимал трубку (телефон на всякий случай я до сих пор никогда не выключаю) и раздавался омерзительный мат, проклятья и угрозы, извергаемые какой-то женской глоткой. Таких звонков могло быть по три за ночь, они меня, конечно, будили, бесспорно раздражали, но я так уставал за день, что тут же засыпал вновь.

На время конференции ОБСЕ в Москве «по человеческому измерению» (и близкой к ней по времени Всемирной Сахаровской конференции), как бесспорная победа прав человека теперь уже в России, телефон у меня был на полгода просто выключен, чтобы ни меня никто не мог найти, ни я как следует понимать, что происходит. У других прослушка велась выборочно, или автоматически по кодовым словам, у меня на телефоне (по-видимому, почти всегда) сидели живые «слухачи», которые по наглости своей еще и вмешивались в разговоры.

В конце девяносто третьего года, после третьего полного разгрома «Гласности» я от нечего делать согласился баллотироваться в депутаты Госдумы (на это были предложены еще и маленькие деньги), понимая всю бесперспективность этого на самом деле очень забавного предприятия (потом опишу его подробнее), да еще и в абсолютно гебешном районе (проспекты Вернадского, Ленинский). Офиса у «Гласности» не было уже никакого, пришлось снять два номера в гостинице Академическая на Калужской площади. Однажды туда явился на прием какой-то на редкость противный рыжий хмырь лет сорока, который сразу же мне объявил, с каким глубочайшим почтением и уважением он ко мне относится, что им в КГБ (а он — инженер, случайно попавший туда) читали обо мне лекции и вот теперь он хочет меня тайком провести на какое-то совершенно секретное гебешное заседание.

Я терпеливо стал объяснять, что фонд «Гласность» — правозащитная организация, что нас не интересуют секреты КГБ и его структуры, что мы говорим о спецслужбах лишь тогда, когда они нарушают права человека, что свойственно всем спецслужбам, а КГБ — в особенности. Но хмырь никак не хотел успокаиваться. Тогда он стал мне объяснять, что «случайно» располагает материалами о работе китайской разведки, наносящей ущерб Соединенным Штатам. Убедить его, что мне и это не интересно, я не смог и он ушел всучив мне свою визитную карточку. КГБ много раз пытался меня связать хоть с какой-нибудь западной спецслужбой, но без большого успеха.

По забавному совпадению именно в этот вечер мне позвонил со «Свободы» Володя Тольц^[4]. Домашний телефон уже был включен после моего обращения в суд. Я не без удовольствия рассказал ему о рыжем хмыре и он тут же решил включить запись.

Четыре раза телефонные звонки из Праги прерывались молча и с руганью, но Володе, включившему автомат дозвона, все же удалось полностью записать мое предложение ко всем, кто интересуется работой китайской разведки в Соединенных Штатах обращаться к столь уважающему меня господину, с его фамилией и двумя телефонами — служебным и домашним.

КГБ в России оставался тем же самым, что и в СССР. Только власть его безмерно выросла и никакого контроля больше нет — соответственно, можно было делать все, что угодно, в прежних советских традициях. В двухтысячном году фонд Карнеги решил провести в Чикаго конференцию о русско-американских отношениях в преддверии первого визита Владимира Путина в Америку. Я позже расскажу о конференции и об очередном задержании в Шереметьево — сил нет перечислять все эти однообразные приключения, но тут, вернувшись домой, мне надо было предупредить устроителей, что я не смогу выступить — мой доклад был в первый же день. Естественно, в Чикаго по десятиканальному телефону я дозвониться не смог, но мне удалось дозвониться жене в Париж, она легко дозвонилась в Чикаго и мне уже начал звонить организатор конференции — Майкл Мак Фолл (сегодня он посол в Москве). И тут уже «слухачи» начали раз за разом прерывать и вмешиваться в его звонки. Я-то к этому привык, но не американец Мак Фолл. Для начала все кончилось статьей в утреннем выпуске «Вашингтон пост», на следующий день в «Нью Йорк Таймс».

И все же, чтобы хоть как-то завершить эти бесконечные истории, вспомню самую забавную. Осенью девяносто третьего года повесткой (телефон был выключен) меня пригласили в Генеральную прокуратуру России по «делу КПСС». Я пришел с некоторым удивлением — уже шел суд, на который меня не приглашали, хотя перед тем и опрашивали, я был в списке ГКЧП, как человек подлежащий аресту. Но следователь мне сказал, что теперь они расследуют «дело КГБ». Я сделал вид, что ему поверил. Тогда из шкафа, занимавшего всю стену в его кабинете, он достал три (из нескольких сот) толстых скоросшивателя, раскрыл их в местах, где уже были закладки и дал мне прочесть машинописные тексты. Сперва я ничего не понял: это были какие-то диалоги каких-то людей вряд ли закончивших три класса начальной школы, их словарный запас и синтаксис были примерно на уровне «людоедки Эллочки» у Ильфа и Петрова. Но что-то в этих странных текстах мне было знакомо. Я перечел их еще раз и вдруг понял — это были мои собственные разговоры, перепечатанные с магнитофонных записей совершенно безграмотными машинистками, использовавшими свой словарный запас и свой уровень понимания услышанного. Но я вспомнил все эти разговоры. Один из них был у меня дома — со швейцарским журналистом русского происхождения Чертковым, снимавшим о «Гласности» и обо мне небольшой телефильм. Другой — в моем «жигуленке» с много меня переводившей и мне помогавшей в США Людмилой Торн — в эти дни она была в Москве, третий — мой звонок по телефону жене из Хельсинки.

Фонд «Гласность» был в очередной раз разгромлен, но конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» не прекращались и меня в очередной раз запугивали, показывая, что следят за каждым моим шагом. В чем я, собственно, и не сомневался.

Легко понять, что с почтой все происходило точно также: письма или бандероли не доходили вообще, или приходили, скажем приглашения или извещения с таким запозданием, что теряли всякий смысл. На случайно прошедших бандеролях с книгами обертки, как правило, были разорваны, они были завязаны грубой бечевкой, а сверху красовалась надпись — «получено в поврежденном виде». Почтальонши, которым было стыдно смотреть на это безобразие, только извинялись:

— Вы же понимаете, что это не мы.

Однажды Ольга Свинцова, послала, что-то с ее точки зрения особенно срочное почтой DHL. Пакет и в этом случае не дошел. Ольга написала в DHL заявление, они месяц пакет разыскивали и не нашли. Тогда Ольга, имея квитанции и оценку пакета, написала исковое заявление к DHL в парижский суд. Через два дня после этого у меня в квартире раздался звонок и какой-то молодой человек вручил мне все, что было отправлено Ольгой и хранилось где-то в КГБ, но уже без французского конверта с моим адресом — его они давно выбросили.

Но было бы преувеличением сказать, что все проблемы в «Гласности» происходили напрямую по вине КГБ. Иногда виной были мои собственные, иногда даже тюремные комплексы — никто не выходит из тюрьмы вполне здоровым, хотя бы в какой-то части неискалеченным. Шаламов и Домбровский до конца жизни ели макароны руками, а отношения Варлама Тихоновича с женщинами, что теперь уже очевидно по опубликованным письмам — это отдельная, во многом трагическая часть жизни. Мой тюремный опыт был не так страшен, но тоже очень не прост.

К тому же зачастую у меня просто не хватало ни времени, ни сил объяснять ребятам из «Ежедневной гласности» в каком безумно сложном мире я живу, с кем и с чем ежедневно приходится иметь дело и в России и за рубежом. А этот второй состав «Е.Г.», пожалуй, был гораздо лучше первого. Это уже были молодые люди, не случайные нашедшие себе место в «Гласности» из московской и ленинградской богемной среды, а пришедшие сознательно, серьезно, именно в «Гласность» и никуда иначе. Андрей Кирпичников был сыном моего студенческого недолгого приятеля Юры Керпичникова — в это время очень процветающего журналиста, но на самом деле был воспитан матерью — нашей близкой знакомой — Леной Щербаковой — человеком ошеломляющей, доходящей до пределов искренности и честности во всем. И Андрей, конечно, был сыном матери. Максим Демидов — любимый ученик Тани Трусовой — ближайшего к нашей семье и моим детям человека, которая при всем своем интеллектуализме и любви к учившимся у нее детям, бесстрашно пошла в тяжелейшую сибирскую ссылку (в том числе и, косвенно, за «Бюллетень «В» хоть это и не фигурировало в обвинении — не было доказательств), и это тоже было примером для ее учеников. Они были из того русского мира, где готовы был идти в тюрьму, где правда и внутренняя чистота гораздо важнее личного благополучия. Они, конечно, были не единственными из этого поколения, из этой среды в «Гласности». Какую замечательную страну могли бы построить эти молодые люди. Но строил КГБ, со своими убийцами.

Однажды о чем-то поспорив с ними и чувствуя себя бессильным объяснить множество наваливавшихся на меня со всех сторон почти неразрешимых задач, в сердцах я сказал:

— В конце концов есть вещи важнее, чем «Ежедневная гласность».

И не могу забыть глаза Максима, который глядя прямо на меня, с болью сказал:

— Вы говорите, что есть вещи важнее, чем «Гласность», а я ей до капли отдал все, что у меня было, — и, действительно, этот худенький восемнадцатилетний мальчик, не перечисляя всего другого, бросил Московский университет, где он блестяще учился, чтобы не только ночами, но и целые дни собирать и редактировать материалы, валом идущие со всей страны.

И они ушли с еще несколькими сотрудниками, создали собственное агентство, которому на первых порах помог Алик Гинзбург, уже поддерживавший все, что мне мешало, но время «самиздатской» информации уже уходило, начиналась конкуренция с созданным КГБ на основе «Иновещания» Интерфаксом, а значение «Е.Г» определялось уже лишь ее положением в мятущемся обществе. Как бы блестяще они не делали свою работу, но устоять их агентство не могло. С Андреем мы видимся случайно раз в десять лет, с Максимом — ни разу. И я часто об этом жалею.

«Ежедневная гласность» тем не менее, конечно, устояла. Организационно-редакционные задачи взял в свои уверенные руки Виктор Васильевич Лукьянов из близко диссидентской среды еще с семидесятых годов — Томе он помогал и когда я был вторично арестован в восемьдесят третьем году. Все хозяйственные дела легли на плечи Виталия Мамедова — при всем его отвращении к любому руководству. Виталий — из тех полутора десятков солдат, которым один и тот же мерзавец следователь на Лубянке поочередно шил выдуманные шпионские дела для запугивания советской армии. Виталий получил свой срок за то, что у него на дембельской фотографии оказался «Буран» (они служили километрах в двадцати от Бойканура) размером в два милиметра — очень ценная информация для американской разведки с ее космической и аэрофотосъемкой.

Почти все несчастные и растерянные солдаты, попав в наши политические лагеря, сразу же находили поддержку у лагерных кураторов от КГБ, которым и начинали помогать. Только Коля Ивлюшкин и Виталий Мамедов отказались от этой «дружбы», не забыли, кто искалечил им жизнь, соответственно вели себя в лагере, за что и были отправлены в Чистопольскую тюрьму. Там я с обоими и познакомился.

Вскоре к числу главных помощников в «Гласности» прибавился и Вадим Востоков. «Ежедневная гласность» продержалась еще три года, пережила, кроме мелких провокаций, еще один полный разгром в 1992 году, но после разгрома осенью 1993 года я уже не стал ее восстанавливать, хотя в ней уже работала группа переводчиков, новости ежедневно расходились и в русском и в английском варианте, но для фонда «Гласность» уже первоочередными были совсем другие задачи. В России наступила жесткая авторитарная эпоха Ельцина, которую либералы по привычке, глубочайшей слепоте, способности ко всему приспособиться и все оправдать называли демократией и свободой.

11. Информационная блокада.

К сожалению, моя пусть объяснимая, но очень серьезная оплошность, а в результате — потеря «Русской мысли» и как одной из опор «Гласности» и как возможности публиковаться мне самому, совпали с началом практически безусловной информационной блокады, которая длилась пятнадцать лет до прекращения работы фонда «Гласность» в 2004 году, а по отношению ко мне самому лишь в последний год слегка ослабевает. Это был уже отработанный на Сахарове в последний год его жизни прием российских спецслужб.

Сперва внезапно совершенно прекратились ежедневные звонки из радио «Свобода». Точнее, звонки продолжались, радио практически использовало «Гласность», как свой корреспондентский пункт, но именно ко мне никто уже не обращался. Через пару лет случайно встретив Митю Волчека уже после прекращения издания журнала, когда почти все его сотрудники стали просто штатными (а не на гонорарах, как раньше) сотрудниками радио «Свобода», я вдруг услышал от него странный вопрос:

— А почему парижская редакция «Свободы» иногда берет у вас интервью? Ведь есть приказ по радиостанции, чтобы ваше имя не упоминалось.

Я пожал плечами, сказал, что это их дело, но не стал расспрашивать, что это за приказ. Но недавно, через двадцать с лишним лет, я написал Мите и напомнил об этом разговоре. Политичный Волчек, по-прежнему, работающий на «Свободе», теперь уже в Праге, тут же ответил, что помнит нечто подобное и ему кажется, что это были личные страсти Матусевича, вероятно, недовольного моими дружескими отношениями с кем-нибудь из его «врагов» в Париже. Учитывая эмигрантские страсти, это вполне правдоподобное объяснение. Но, во-первых, без очень серьезного давления Матусевичу не дали бы издать такой приказ в Вашингтоне. Чтобы «закрыть» меня тогда нужны были гораздо более веские основания и немалые усилия (но сотрудников КГБ на радио «Свобода» всегда было достаточно). А, главное, это поразительным образом совпало с полным и внезапным забвением обо мне и «Гласности» в советской печати. Внезапно прекратились не только ругательные статьи, но даже просто упоминания в ряду других людей и общественных организаций. «Гласность еще продолжала выходить, появился по инициативе Заславского официально зарегестрированный и очень активно работающий фонд, «Профсоюз Независимых журналистов» и еще более важное его объединение с профсоюзом шахтеров, летчиков и авиадиспетчеров, я сам проводил немало пресс-конференций, выступал в СССР и за рубежом, но ни одного упоминания обо всем этом (кроме отважного Павла Лобкова, который объединил в «Пятом колесе» «Гласность» в замечательную компанию с академиком Аверинцевым, режиссером и актером Александром Кайдановским и Ларой Богораз). Информационная блокада была настолько жесткой и в общем-то результативной, что весной девяносто второго года случайно (или не случайно) встреченный мной — один из тех евреев, которые тогда активно привлекались КГБ, как агенты влияния на Западе и для коммерческих операций, многозначительно посмотрев на меня сказал:

— Сегодня вы практически забытый человек, — и добавил как приманку — но это можно изменить.

Приманки мне не были привлекательны, странно было лишь то, что всего лишь за год до этого, не устно, а в газете «Куранты», новый зам директора КГБ еще СССР Евгений Савостьянов объявил без моего согласия, что именно я буду председателем комитета по контролю за КГБ. Впрочем, после того, как я не подумал туда придти, никаких упоминаний больше не было и, кажется, даже из тех, кто был в дни путча в Белом доме я был единственным, кому не повесили медали.

Любопытно, что та же блокада сохранялась и после путча. Если о первых конференциях «КГБ: вчера, сегодня, завтра» еще бывали хотя бы мелкие с трудом пробиваемые Леонидом Иоффе или двусмысленные (как передача Алексея Пиманова) сообщения, то вскоре и упоминания прекратились. Еще в начале двухтысячных годов даже в американском варианте «Московского комсомольца» Павел Гусев запрещал печатать со мной интервью. Он соблюдал какие-то правила, предложенные ему властью, механизма этих правил я не знал, но результаты были очень ощутимы.

Особенно замечательной была пресс-конференция летом 1995 года. До этого был проведен Круглый стол, где крупнейшие русские юристы (Сергей Алексеев, Игорь Блищенко, Александр Ларин и другие) и предтавители общественности (Елена Боннэр, Алексей Симонов, Наум Ним, я — как председатель оргкомитета) приняли решение о необходимости проведения Международного общественного трибунала над инициаторами преступлений в Чечне. Сообщение об этом как-то проскользнуло, прошло по телевизионным каналам, но после этого, дня через три, была устроена специальная пресс-конференция.

Мы говорили о том, что впервые в истории России создается Международный трибунал по расследованию преступных решений лидеров России: президента — Ельцина, премьер-министра Черномырдина, министра обороны Грачева и ряда других лиц, приведшие к гибели десятков тысяч ни в чем неповинных мирных граждан. Что членами трибунала являются не только два русских министра (иностранных дел СССР Борис Панкин, и ушедший в знак протеста против начала войны и присутствующий на пресс-конференции министр юстиции России Юрий Калмыков), премьер-министр Польши Ян Ольшевский, заместитель секретаря госдепартамента США Пол Гобл, председатель Комитета по правам человека Европарламента Кен Коатс и его заместитель лорд Никлос Беттел, знаменитый Нобелевский лауреат Эли Визель и другие. Что устав и регламент работы трибунала разработали лучшие русские юристы в том числе и из Института государства и права.

Пресс-конференция, действительно, вызвала огромный интерес, длилась часа три, срывая все последующие, были телекамеры всех каналов, а журналисты стояли в дверях, поскольку протиснуться в зал было невозможно. Но из этих сорока человек, километров истраченной видеопленки, об этой сенсации на первый взгляд проходимой — о Чечне тогда писали и говорили еще очень много, и все же только Игорь Ротарь сумел вытребовать в «Известиях» пять строчек. А в дальнейшем о многочисленных опросах свидетелей и предварительных заседаниях, проходивших в Москве, Хасавюрте, Праге и Стокгольме, где в числе свидетелей были множество журналистов (а кроме них, два советника президента России) в русской печати больше не было ни строчки. Как действовал этот механизм блокады, я не знаю, конечно, он не был чисто коммерческим, — почти все, что делал фонд «Гласность», вызывало громадный интерес и было очень актуальным, но тем не менее в условиях якобы отмененной цензуры лишь раз в два-три года пробивался где-нибудь, после очень больших и рискованных для журналистов усилий какой-нибудь совсем незначительный сюжет. И все же апофеоз в отношениях самой «свободной» российской печати и «Гласности» был в конце того же девяносто пятого года.

Все детали отвратительной провокации ФСБ, в которой принимал личное участие директор ФСБ Ковалев, а целью ее было убить меня, но был убит министр юстиции Юрий Калмыков, я опишу, когда дойду до этого года, а пока упомяну то, что касалось средств массовой информации, да к тому же еще, как казалось, самых лучших.

В начале этой провокации нам, точнее официально члену Трибунала Юрию Калмыкову заместителем секретаря Совета Безопасности России Митюковым были переданы «для вашего трибунала» копии совершенно ничтожных, но с грифом «совершенно секретно» материалов о Чечне за подписью директора ФСБ Ковалева.

Я сразу понял, что получив эти документы, вскоре буду убит (как и почему я описываю ниже). Не из стремления к сенсации, а пытаясь обеспечить свою безопасность, пришел к редактору «Новой газеты» Муратову с этой фантастической новостью. Передавая, да еще открыто, с телефонным звонком и курьером со Старой площади на Ильинку, где располагался Калмыков, эти документы, руководство Совета Безопасности и директор ФСБ, без санкции которого это не могло произойти, де-факто признавали Международный трибунал над президентом России, премьер-министром и ими самими, как виновниками чудовищной войны. У меня с собой были эти документы и записка Калмыкова о том, как и кем они ему переданы. Как мне казалось, Муратов понял, как фантастичны и как опасны, пока не обнародованы, эти документы, сказал, что снимет что-то в ближайшем номере и их напечатает. Но не в ближайшем, ни в каком другом публикации не было. Муратов мне объяснил, что у них идут другие материалы о Чечне и им это не очень интересно.

Тогда я позвонил кому-то знакомому на НТВ, рассказал, отправил по факсу материалы. После трех дней обсуждения мне ответили, что они этого не дадут. То же мне сказали и на «Свободе». Я не знаю, какие усилия предпринял Ковалев, чтобы блокировать эту фантастическую, невиданную ни для НТВ, ни для «Новой газеты», ни даже для «Свободы» убийственную и для него и для Рыбкина публикацию — может быть ему это было и легко, но безусловно лгут те, кто утверждает, что в России в 90-е годы была свобода печати. В результате, действительно, я не был убит, но Юрий Калмыков внезапно и скоропостижно скончался от сердечного приступа.

Уверен, что эта блокада создавалась спецслужбами России (как, впрочем, были уверены и все журналисты, среди которых были и те, кто может быть не все понимали, но высоко ценили работу «Гласности» и пытались хоть что-то «пробить»), а по своему масштабу, количеству вовлеченных в эту блокаду лиц и длительности она далеко превзошла первый и казалось бы осуществлявшийся во всемирном масштабе разгром «Гласности» в 1988 году. Естественно, и меня лично даже в самом большом списке, скажем, диссидентов или правозащитников, все равно в ругательном или хвалебном, никогда никто больше не упоминал. Меня не было ни сейчас, ни в прошлом.

Меня сперва это даже радовало, поскольку я спокойно выношу разнообразные клеветнические о себе измышления, но с трудом терплю хвалебные оценки, физически не могу слышать свой голос в эфире (он мне кажется отвратительным и я ни разу не слушал ни одной своей радиопередачи) и уж тем более не могу видеть своей физиономии на экране^[5].

Тем не менее информационная блокада в России, конечно, плохо сказывалась на результативности работы фонда «Гласность». И все же я никогда ничего не сделал для ее прорыва — и, вероятно, это моя ошибка — что-то сделать можно было. Тот же Саша Мнацаканян, уйдя от отвращения к «свободной» русской прессе с работы в «Известиях», года два или три работал в «Гласности». Но я ни разу не поручил ему постараться поместить хоть какой-то материал о нашей работе (зачастую — сенсационный). Лишь изредка мы проводили пресс-конференции, на которые приходило все меньше журналистов — что тратить время, если все равно ничто не пройдет. Правда, от большой биографической статьи о себе на всю последнюю полосу «Московских новостей», которую мне предложил Егор Яковлев я отказался сам. Но это было еще году в восемьдесят восьмом, еще до блокады.

12. Выступление в Петербурге о приходе к власти КГБ и путч.

К тому же я и выступал публично все реже и реже. Митингов я не любил, не умел и не хотел кричать, надрывать голос, тем более, что царил теперь там неизвестно откуда взявшийся Пономарев, почему-то, как правило, говорили не о демократии, а о том, как им всем нужен Ельцин. Даже на похоронах отца Александра Меня тоже поверивший Ельцину наивный отец Глеб Якунин попытался заставить одетых в черное людей кричать: «Ельцин, Ельцин, Ельцин». К счастью, безуспешно.

Лишь одно выступление казалось мне важным и даже необходимым. Осенью девяностого года в Ленинграде была собрана гигантская международная конференция о правах человека в меняющейся Восточной Европе. Одним из ее организаторов был Збигнев Ромашевский и я, в результате, был одним из основных докладчиков. Впервые и для себя и перед тысячным залом я внятно говорил о том, что в Советском Союзе к власти идет не демократия, а Комитет государственной безопасности — преступная, готовая на все и полностью сохранившая свою мощь и уголовный сталинский потенциал организация. Что ни частная собственность, ни церковь не являются для него помехой, а скорее — помощью и желанной целью.

Зал, где сидели люди потерявшие родных в лагерях и массовых расстрелах меня активно поддерживал, то и дело начинал аплодировать. Президиум, где был не только Собчак, но скажем такие защитники демократии в Верховном Совете, как Юрий Афанасьев, не скрывали своего неудовольствия.

На чудом уцелевшей во всех последующих обысках и разгромах «Гласности» видеозаписи этого выступления (сейчас она висит на моем сайте) видно как буквально через несколько минут перед трибуной на сцене появляется согнутая фигура человека с большим листом бумаги. На нем написано для меня, но так, чтобы не видел зал:

— Время вышло! время вышло!

Вечером был стотысячный митинг на Дворцовой площади: где-то сохранилась фотография, на которой я стою, кажется, рядом Собчаком возле микрофона. Но повторить хотя бы частично то, что я смог сказать в зале, на площади мне уже очень аккуратно не дали.

Через два года на Конгрессе российской интеллигенции в Московском доме Союзов (бывшем Дворянском собрании) я, после Александра Яковлева и Егора Гайдара, говоривших об угрозе фашизма, сказал, что гораздо больше, чем СС и СД России угрожает Комитет государственной безопасности (когда дойду — напишу об этом подробнее). Гораздо более вальяжный, чем в Ленинграде зал внезапно замолчал, замер от страха: через месяц была искалечены и лишь случайно не убиты сразу адвокат «Гласности» Татьяна Гиоргиевна Кузнецова и водитель Володя Морозов, ехавшие по моей просьбе в Калужское КГБ, а мы через два месяца начали проводить конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

И все же еще много лет российские и зарубежные интеллектуалы, демократы, правозащитники и либералы не уставали меня спрашивать, писать обо мне:

— Какой КГБ? Где вы нашли КГБ? Его уже нет давно. Все это вам просто мерещится.

Лет через пятнадцать (но не раньше) и они вдруг прозрели.

Я до сих пор помню, как волновался, в каком был возбуждении, гораздо большем, чем при работе над любым другим своим выступлением или статьей, когда писал текст выступления. Внутренне я понимал, что не просто предсказываю трагическое будущее России, конечно, не называя этого в реальных деталях, имею в виду все, что произойдет с нами: разгром российского парламента, неизбежную авторитарную конституцию, войну в Чечне, которая превосходила преступления Сталина — он не бомбил мирные русские города, десятки тысяч людей не гибли в одну ночь и в одном месте.

Вероятно, в этом волнении уже было предчувствие и всего того, что произойдет с моей семьей, со мной самим, с фондом «Гласность». Я проводил жесткую вполне осязаемую черту между собой и моими близкими и теперь уже не только властью в СССР и будущей Российской Федерации, но и между «Гласностью» и всеми до этого казалось бы самыми близкими людьми.

Если до этого я с трудом общался с советскими либералами — хорошими, добросовестными, профессионально значимыми людьми, но которые в целях самооправдания создавали формулы, вроде:

— Если в партию будут вступать хорошие люди, то и сама КПСС станет гораздо лучше.

А на самом деле стремились устроиться в этом тяжелом мире, самореализоваться в нем, не отдавая себе отчета в том, что Россия уже в результате коммунистического господства почти уничтожена, разорена, доведена до вырождения и их самореализация лишь маскировка или даже подталкивание в пропасть своего народа и своей страны. И даже с личной точки зрения аморально поддерживать отношения с сотрудниками гигантской преступной организации и считать их обыкновенными людьми — такими, как все.

Теперь даже с большинством диссидентов создавалась почти такое же положение. С ними, в отличие от «Гласности», КГБ не боролся, более того, внушал им, чудовищно наивным, вполне успешно, что это именно они победили и они послушно шли за Ельциным, а потом Гайдаром к гибели всего того, что в либеральные 1988–1991 год было все-таки создано, к полному уничтожению зачатков русской свободы и демократии, к новым чудовищным, сперва вполне ими даже одобряемым (из «высших политических соображений») преступлениям и окончательному вырождению страны. И я понимал, что и дальше меня никто не будет слушать, что я остаюсь, практически в одиночестве, изоляции даже от многих еще недавно мне близких и высоко мной ценимых людей.

Ну да что теперь говорить об этом. У диссидентов и демократов теперь был свой, ведомый КГБ, вождь Ельцин и это была очень спокойная и удобная для них позиция. А на что-то можно было закрыть глаза.

Восемнадцатого августа мы праздновали свадьбу Виталия Мамедова, женившегося на сестре Димы Востокова — тогда он и пришел в «Гласность». Происходил торжественный ужин за несколькими столиками в ресторане «Олимпийский» на Проспекте Мира и закончился с закрытием ресторана часов в двенадцать. Мы с Димой Востоковым ехали ко мне домой, где в это время офис «Е.Г.» был в квартире над нами, вместе с молодоженами, жившими неподалеку. За нами неотступно следовал вишневый «Жигуленок» с привычными четырьмя топтунами. Я показал на них Диме Востокову в дороге. Когда мы подъехали к дому, вишневый остановился рядом.

В пять часов утра меня разбудил звонок из Парижа (телефон я не выключал никогда). Там, за два часа до объявления в Москве, уже было сообщение о введении военного положения и переходе власти в руки ГКЧП. Стараясь никого не разбудить, вышел на улицу. Из приоткрытых стекол «Жигуленка» раздавался шумный храп почему-то очень мощных, с трудом помещавшихся в маленькой машине топтунов. Потом выяснилось, что я входил в небольшой список (человек тридцать) людей, которых ГКЧП собирался арестовать сразу же после объявления военного положения. Но пока еще они спали. Наблюдатели в соседнем доме, очевидно, тоже еще не проснулись — оттуда никто за мной не вышел. На всякий случай я нашел телефон-автомат подальше, не видный из наших домов, чтобы не включили прослушку, и позвонил Полторанину — тогда еще редактору «Московской правды» и самому деятельному борцу за победу Ельцина. Полторанин уже не спал, все знал, тут же спросил могу ли я поговорить с послом США о создании нового правительства, после чего сказал, что все собираются в Белом доме.

Сперва людей там было немного — я сразу же встретил Илью Заславского, который увел меня в обширный кабинет Красавченко, он и стал нашим (и еще пары человек) жилищем на ближайшие двое суток. Сам хозяин кабинета появился очень ненадолго, потом и вовсе скрылся — кто-то мне сказал, что улетел в Куйбышев, проверять готовность сталинского бункера.

В полуподвальном этаже, где монтировали автономный радиопередатчик, встретил Силаева. Рассказал ему о подброшенных в «Гласность» компрометирующих его материалах, Силаев слушал рассеяно — было видно, что сейчас ему не до того. Отец Глеб Якунин с таинственным видом увел меня в туалет, объяснил, что стена американского посольства совсем рядом, нужно ее перелезть и создавать «правительство в изгнании». «Белый дом» — здание правительства Российской Федерации — естественно, был заполнен сторонниками Ельцина, да среди демократов других как бы и не было тогда слышно. Мне была омерзительна вся эта команда ГКЧП, но и к сторонникам Ельцина я относился уже очень сдержанно, а потому чувствовал себя заметно посторонним среди в общем-то знакомых людей. Могу только радоваться, что среди насельников Белого дома в те дни, мне единственному не дали за это медали, хотя до сих пор зовут на встречи «защитников Белого дома». Не хожу к этим наивным и хорошим людям, которые в случае нежданной победы ГКЧП получили бы в точности то же самое, но смогли бы отстаивать демократию более успешно и последовательно.

В ночь ожидали штурм Белого дома. Все спрятались в подвалах или в комнатах боковых флигелей (Полторанин очень забавно это описывает), только мы с корреспонденткой Ассошиэйтед пресс (женщина была много храбрее мужчин) ходили от колонны к колонне темного первого этажа. Изредка попадались два-три вооруженных человека, но в целом Белый дом защищаться не обирался и если бы не «живое кольцо» вокруг, был бы без труда взят — может быть с парой выстрелов. Но штурма не было и на следующий день все стало повеселее.

Белый дом бы переполнен журналистами, все оживленно передавали сообщения по всему миру. Мне пару раз удалось связаться с «Гласностью». Виктор Васильевич героически организовал три или четыре сводки новостей за день и при этом тайком перепрятывал наше имущество — ожидали очередного разгрома. «Жигуленок» с топтунами по-прежнему стоял у подъезда, но никаких действий они не производили — может быть, ждали меня (несколько других людей из этого списка были в то утро арестованы), может быть вообще не получали никакого приказа.

Днем можно было опять выйти к «живому кольцу» (меня пускали назад) — вечером люди жгли костры и были очень напряжены, сейчас, пережив ночь, все были гораздо веселее, хотя и посматривали с опаской то на Москву-реку, по которой подходили какие-то катера и баржи, то на мост, откуда ожидали новые танковые соединения — говорили, что по Кутузовскому проспекту идет колона. Днем с Мишей Чегодаевым — заместителем Заславского — удалось даже съездить на машине к Моссовету, где шел неприкращающийся митинг протеста. Известно было и о первых погибших — танки генерала Лебедя раздавили трех юношей, легших посреди Садовой в надежде, что по ним танки ехать не станут. Это были такие же честные и восторженные мальчишки, как и те, что работали в «Гласности», пытались ее распространять на улицах.

Но на третий день тысячи, если не десятки тысяч митингующих у Моссовета ринулись на Лубянскую площадь громить ненавистный Комитет государственной безопасности. Митя Чегодаев рассказывал мне, что ему с трудом удалось найти машину с подъемным краном и отвлечь людей на свержение памятника Дзержинскому. Кто-то из генералов КГБ, может быть Михайлов, может быть Кондауров или Кабаладзе после моей статьи в «Известиях», где речь шла о близкой возможности зверского над ними самосуда, встретив меня сказал:

— А вы зря о нас так волнуетесь, Сергей Иванович. У нас было достаточно оружия.

В этом никто не сомневался. Впрочем, в пятьдесят третьем году были дивизии КГБ, а разбежались как крысы. Тем не менее Шебаршин на два дня сменивший Крючкова в руководстве КГБ посоветовал, по его же воспоминаниям, преданному главе «штази» Маркусу Вольфу уехать из СССР, пока все так для них тревожно.

Меня в этот день внезапно бросилась обнимать Фатима Салказанова — корреспондент парижского бюро радио «Свобода» и бесспорная приятельница в те годы, незадолго до этого взявшая у меня (и не раз его повторявшая) интервью на литературные темы. На вопрос, кто мой любимый литературный герой я ответил, что это объединенный кот у нелюбимого мной Булгакова: и тот, что чешет нос гривенником на подножке трамвая и тот, что сходит с ума от системы Станиславского и рвет когтями занавеску, взбираясь по ней к потолку. На вопрос, что же я читаю, ответил, что жизнеописание католической святой Терезы Маленькой.

Но теперь Фатима едва увидев меня закричала:

— У меня никогда не было своих людей в КГБ, наконец-то появились. И на мой недоуменный вопрос — «в чем дело?» ткнула мне в руки газету, кажется «Куранты», где на первой полосе было пространное интервью с только что назначенным первым заместителем председателя (и главой Московского) теперь уже нового КГБ Евгением Савостьяновым, который рассказывал, что еще не видел дело, которое на Лубянке якобы завели на него самого, но вот теперь все будет иначе, уже потому, что создан общественный комитет по контролю за КГБ и возглавит его известный диссидент Сергей Григорьянц, которого порекомендовала вдова Сахарова Елена Боннэр.

Довольно быстро я нашел телефон, дозвонился Елене Георгиевне и спросил, что сей сон значит.

— Ну, ты понимаешь, звонит мне какой-то человек и говорит — «Я — Женя». С трудом я поняла, что это какой-то физик, которого мы когда-то встречали. Говорит — «а вот теперь я — первый заместитель председателя КГБ и мы хотим создать общественный совет и было бы хорошо, чтобы вы им руководили». Я ему ответила, что я женщина старая, больная и делать этого не смогу. «Ну, может быть, кого-нибудь порекомендуете…». Я ему назвала тебя, но думала, конечно, что они тебя спросят.

После этого я часа два искал хоть кого-то из известных журналистов, чтобы на все это ответить. Фатима категорически отказалась записать все, что я ей сказал. В конце концов я встретил Бовчана — корреспондента «Голоса Америки», который не только записал, но и тут же передал все, что я хотел. А я сказал, что:

— Если теперь Комитет государственной безопасности станет, подобно ЦРУ, организацией занятой только внешней разведкой — на что пока есть надежда, — то, контролировать его я не смогу, потому что ничего в разведке не понимаю. Если же КГБ по-прежнему будет следить за всем советским народом, то проконтролировать его сотни генералов и трехсоттысячные штаты я наверняка не смогу, а из возраста и состояния, когда интересно быть для кого-то ширмой, я давно уже вышел. А потому никаким Комитетом руководить не собираюсь. Я уже точно понимал, что КГБ пролагает себе путь к власти и даже изнутри с гигантской преступной организацией я справиться, конечно, буду не в состоянии.

И действительно, никогда туда не пришел. Какой-то комитет сперва собрали, туда вошел Олег Калугин, еще несколько малоизвестных мне людей, они мне звонили, звали, пару раз собирались сами, но, по-видимому, я и впрямь нужен им был для декорации и без меня эта гнусь тихо угасла.

Более оптимистичный, хотя и гораздо более опытный чем я, Вадим Бакатин (все же недолго министр внутренних дел) согласился стать Председателем Комитета государственной безопасности. Он попытался расчленить этого монстра — отделить внешнюю разведку, пограничные войска, охрану президента и несколько других управлений, но как сам говорил через год на первой же конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», он никогда не понимал, чем же на самом деле заняты его подчиненные, его никогда не допускали к материалам о реальном положении дела, а месяца через четыре Ельцин с помощью уже описанной мной провокации Бакатина уволил. Проклинают генералы КГБ своего недолгого председателя, который хотел, но ничего не смог сделать, уже двадцать лет. На самом деле КГБ надо было не расчленять, а уничтожать, срочно принимать закон даже не о люстрации, а о российском варианте Нюрнбергских послевоенных судов, о чем люди пришедшие к власти и не думали, не хотели, да и не смогли бы это сделать. Настаивала года через два на законе о люстрации, сотрудников КГБ, тоесть на запрете занимать какие бы то ни было должности только Галина Старовойтова — и вытупая на наших конференциях о КГБ и в Государственной Думе, за что в конечном итоге и была убита.

Сергей Ковалев рассказывал мне, а потом на одной из конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра» как году в девяносто третьем происходило очередное декоративное переформирование КГБ. Разрекламировано оно было чрезвычайно — естественно «совершенно свободной демократической печатью», и в особенности руководимым генералом Бобковым НТВ — было рассказано о том, что теперь, наконец, все генералы пройдут переаттестацию специально назначенной совершенно независимой комиссией, в которую входит известнейший правозащитник Сергей Ковалев.

— Проверяли дела двухсот генералов. Собирались мы раза четыре. Приносят груду папок. В каждой одно и то же: родился, учился, произведен, переведен — чем и как был занят — понять нельзя, характеристики замечательные, все вокруг говорят — очень хороший человек, никогда ничего дурного не делал, инакомыслящих не преследовал. Только одного я смог найти, которого просто по фамилии знал — фабриковал все дела диссидентов. Я хоть тут уперся — этого не подпишу. Лобов, председатель комиссии, прямо мне сказал, что смена генералов не является целью Ельцина, Савостьянов почему-то тоже оказался моим противником. К тому же начали меня уговаривать:

«Что Сергей Адамович старое вспоминать, теперь он совсем другой человек и так раскаивается… Да и до пенсии ему осталось один год (в КГБ пенсию платят лет с сорока), уж дайте ему год дослужить». — Я и сдался. Так все двести генералов КГБ аттестацию и прошли.

Оказаться для них ширмой, в положении Сергея Адамовича, став главным контролером КГБ, я не хотел, а другого и быть не могло.

Но уже на второй день путча с лестницы одного из подъездов ЦК КПСС другой ближайший помощник Андропова Аркадий Вольский объявил журналистам, что ГКЧП — незаконен и путч провалился. Казалось, что помощники Андропова боролись друг с другом. На мой взгляд (в понимании ГКЧП есть много, в том числе взаимоисключающих версий) они играли в одной команде и даже, может быть не согласовывая друг с другом деталей, действовали по одному и тому же плану.

Крючков был ничем не глупее Вольского, оба они были убеждены, как и их руководитель и учитель Андропов, что коммунистический аппарат не просто никуда не годится, но сопротивляется, мешает КГБ придти к власти, да и политическая доктрина, КПСС теперь уже лишь декорация, совсем обветшавшая. Что частная собственность, да еще управляемая КГБ, совсем не дурна, что страна под руководством офицеров их службы станет более динамичной, современной и достигнет небывалых успехов. Все это было иллюзиями Андропова, дополнявшимися их романтическими представлениями о честности сотрудников КГБ. Иллюзии развеялись вполне в период их полной реализации — уже очень долгого правления Путина. Впрочем, сейчас я думаю, что Евгений Примаков, возглавив отделенную Внешнюю разведку, не просто продолжил массовое внедрение агентуры на Запад по плану Шелепина — Андропова — Крючкова, но это «продолжение» изначально (с помощью сломанного изнутри «железного занавеса») было изначальной, почти столь же важной, как захват высшей власти в стране, целью КГБ.

Целью путча была не победа в нем, а сам путч. Конечно, по какой-нибудь случайности он мог и победить, но тогда в запасе у Крючкова был верный Собчак (Александр Николаевич Яковлев, когда мы с ним через много лет это обсуждали, грустно сказал: «У них всегда были запасные варианты»), да и с Горбачевым «после его болезни» можно было договориться. Но Ельцин был лучше их обоих и как я уже говорил, я уверен, что выбран был еще года два назад.

Ельцин был очень хорош для КГБ не потому, что он был свой: и Горбачев когда-то был секретарем крайкома, и Бакатин, а потому, что сразу же было видно, что это гораздо более авторитарный лидер, чем все другие, да к тому же всем обязанный КГБ, что он хорошо понимал. А авторитарная власть может быть прозрачной, как демократическая, а потому именно она удобна для расцвета работы тайных служб и тайных операций. Кроме демократии, как ни странно, противником КГБ был государственный аппарат — неважно партийный или беспартийный, но профессиональный. Он мешал внедрению в управление страной офицеров КГБ. Именно поэтому аппаратчик Силаев был для КГБ хуже, чем не имевший никакого опыта в управлении, но свой, родной для КГБ (там всегда очень ценились родственные связи) Егор Гайдар.

Я уже писал, что блистательная рекламная компания Ельцина, во-первых, была основана на качествах совершенно враждебных его природе и, во-вторых, бесконечно превосходила умственные способности и опыт и его самого и всех его знакомых. Но при этом я полагаю, что его «вели», ему помогали первое время втемную. Конечно, он не мог этого не понимать, сам был готов использовать для прихода к власти и демократов и КГБ, но принимал вполне охотно еще и потому, что как было свойственно партийным чиновникам очень высокого ранга относился к КГБ с пренебрежением, скорее как к лакеям, которые выполняют свои функции, но ничего не определяют. Даже Андрей Дмитриевич Сахаров когда-то к офицерам КГБ относился так же — ну пусть его охраняют, лишь бы не мешали. Ельцин так же хорошо понимал, как раскрывают ему двери, как и я хорошо понимал почему одним из первых освобожден из тюрьмы, откуда взялся Алеша Челноков или хотя бы сильно сомневался в каких-то других неясных ситуациях. Но у меня не было никаких личных целей, а у Ельцина были — еще до перевода в Москву обещанная ему высокая или даже верховная власть.

Думаю, что при всей своей недалекости и мелкости Лера Новодворская тоже хорошо понимала, что именно Жириновский организует ей «Демократический союз», а стукач Денисов дает на него необходимые деньги.

Комитет вел сложную многоплановую игру, продолжая помогать тем, кто с удовольствием принимал эту небескорыстную помощь и отбрасывая, уничтожая тех, на кого ставка оказывалась безрезультатной.

О первом утре ГКЧП наиболее достоверными мне кажутся воспоминания Сергея Александровича Филатова — руководителя канцелярии Ельцина (Красавченко был, кажется, его заместителем). Сергей Александрович был в этот день в Кисловодске, на отдыхе, часов в одиннадцать утра, после завтрака, включил радио, услышал «Лебединое озеро» и извещение ГКЧП. Очень взволновался и позвонил Ельцину. Тот не отвечал (похоже, что был пьян — С.Г.). Дозвонился вице-президенту Хасбулатову. Тот уже не спал, сказал, что одевается, но радио еще не включал и пока ничего не знает. Что едет сейчас в Белый дом и постарается найти Ельцина, что и удалось к часу дня. Меня, как и нескольких других топтыжки для ареста провожали с ночи, но к этим главным борцам за демократию — почему-то относились с гораздо большей осторожностью и даже Ельцина Крючков решил не задерживать в аэропорту, что не представляло никаких сложностей.

Но победу Крючкова, реальную, а не внешнюю, Комитета государственной безопасности СССР, а не ГКЧП в гораздо большей степени, чем Ельцин обеспечивала причина, которая и мне стала ясной только перед последней конференцией «КГБ: вчера, сегодня, завтра», то есть в двухтысячетретьем году, а никто другой о ней вообще никогда не говорил. Этим реальным бесспорным залогом победы Крючкова были «доверенные лица». Но Крючков, Вольский, те, кто реально готовили путч и приход Ельцина к власти, а не их ширма для публики, конечно, все это понимали на двенадцать лет раньше меня. На самом деле все было очень просто.

В тех редких случаях, когда все же вспоминали о КГБ СССР, говорили о том, что это самая крупная спецслужба в мире (штатная численность около трехсот тысяч человек, сейчас — гораздо больше), реже вспоминали о сексотах — секретных сотрудниках, которые не будучи в штате, выполняли систематические поручения офицеров оперативных подразделений, ежемесячно получая — чаще всего почтовыми переводами «до востребования» половину заработной платы. Каждый из них имел оперативную кличку, которая и упоминалась в отчете — подлинные фамилии были строго засекречены — встречи с ними происходили на явочных квартирах КГБ — ну все, как в стране, оккупированной враждебной армией. Каждый оперативник должен был «вести» до двадцати пяти сексотов. Реально их было по пять-десять у каждого оперативника, с большим количеством работать было практически невозможно из-за большого количества формальностей. Те, кто указывал, что у него пятнадцать-двадцать сексотов занимался явным очковтирательством и все это понимали. Да и польза от сексотов, как мне объясняли ушедшие из КГБ офицеры была невелика — в большинстве это были люди запуганные, которых шантажом заставляли подписывать бумаги о сотрудничестве или в редких случаях — искренне верящие в идеалы коммунизма и официальную пропаганду, легко дававшие подписку о сотрудничестве, но работать с ними было еще труднее — мало какое из поручений согласовывалось с их идеалами и приходилось их долго уговаривать.

Никто и никогда не упоминает о «доверенных лицах» в СССР. С ними все было гораздо проще: они никакой зарплаты не получали, встречаться с ними на конспиративных квартирах было необязательно. Но у каждого оперативника их должно было быть до пятидесяти и у большинства и впрямь было несколько десятков. С ними можно было выпить кофе или погулять в парке, о чем-то или о ком-то их расспросить, что-то доверительно им рассказать с расчетом на дальнейшее распространение. Можно было даже попросить устроить нужного человека. «Доверенные лица» тоже могли попросить о помощи, скажем, в получении квартиры или покупке машины, поездке за границу, защите диссертации или издании книги. А ведь иначе всего этого могло и не быть.

— Нас интересовали все люди мало-мальски известные, энергичные, влиятельные в своей среде — объяснял мне один из генералов «девятки» — управления охраны высших должностных лиц СССР — и мы практически никогда не получали отказов.

Бывали, конечно, исключения. Бывали люди так антисоветски настроенные, что с ними было опасно заводить разговоры. Одного такого в киевском музее (к сожалению, запамятовал его фамилию) завербовали, а он потом начал возмущаться, всем говорить об этом. Пришлось ему дать пять лет лагерей за клевету. Были люди, на которых просто не обратили вовремя внимания. Наконец, со времен Хрущева КГБ запрещалось проводить любого рода вербовку в партийном аппарате, в высшем командном составе армии, в руководстве и научной элите оборонной промышленности. За этим при Хрущеве строго, потом все слабее следил отдел административных органов ЦК КПСС.

— Но и здесь бывали исключения, — рассказывал мне генерал, — завербовали мы лейтенанта, а он, не без нашей помощи, дорос до генеральских чинов.

Оперативники Пятого управления КГБ поддерживали контакты того или иного вида почти со всей заметной творческой интеллигенцией Советского Союза, гигантское Второе главное управление КГБ СССР (контрразведка) — самое крупное на Лубянке — работало со всей технической интеллигенцией страны, да и чем еще заняться — шпионов на всех не напасешься.

— И я теперь смотрю, кого сам знаю — какие замечательные люди, — закончил генерал.

В этом и был простой секрет путча (поэтому не нужен был Силаев и очень удобен бессмысленный Гайдар). На смену хоть как-то защищенным опытным советским аппаратчикам, разнохарактерной партийной верхушке, где все же могли появиться и Яковлев и Бакатин пришли не только 35 % штатных сотрудников КГБ, но еще и 60 % «доверенных лиц», к каждому из которых был свой ключик. Конечно, никто этого не объявлял и очень мало кто понимал весь масштаб перемен. Немногие идейные сотрудники КГБ кое-что узнав о своей организации оттуда уходили и под причитания о разгроме КГБ это был очень удобный процесс очистки КГБ от посторонних, от недостаточно циничных и целеустремленных. Наивный депутат Верховного Совета Ким даже публично покаялся в том, что дал когда-то подписку о сотрудничестве. Менее наивные «доверенные» депутаты дружно его заклеймили (только диссидент Ковалев пытался защищать). Его правда, взяли на невысокую должность в администрацию президента, но как рассказывал он на последней нашей конференции о КГБ, после него никого кроме бывших офицеров туда на работу больше не брали.

Готовя эту (и я понимал, что последнюю) конференцию в поисках докладчиков я говорил с главным редактором одной из самых известных московских газет. Сказал, что буду говорить о «доверенных лицах».

— Это, конечно, правда, но ведь на их поведение контакты с сотрудниками КГБ не оказывали никакого влияния, — торопливо ответил редактор.

Говорил я, так получилось — они сами предложили, — сразу с тремя (самыми либеральными — Сатаровым, Батуриным, Красновым) бывшими помощниками президента Ельцина. Когда я упомянул о теме своего доклада наступило странное молчание, а потом один из них (юрист) с подозрением спросил меня:

— А почему вы именно нам об этом рассказываете?

И я понял — все они решили, что я знаю, что-то лично о них. Но я ничего не знал и просто объяснил, что тема конференции «Участие спецслужб в управлении страной» и я надеюсь, что они все это знают лучше меня и захотят выступить на эту тему.

Но никто не согласился. Сатаров прислал своего заместителя по Transparency International.

Путч закончился возвращением Горбачева из Фароса и гигантским митингом на Манежной площади. Мы стояли с Еленой Георгиевной на трибуне, что-то говорил Горбачев — за его спиной не было слышно. Кажется, что-то сказала и Елена Георгиевна, я, по обыкновению, говорить отказался. Горбачев подошел к нам, наклонился, Елена Георгиевна взяла его за голову и поцеловала в лоб. И даже мне на минуту показалось, что начинается новая эпоха, новая жизнь. Она и началась, но совсем не та, которую все же была надежда.

1. «Шоковая терапия» России и начало ее распада

Осень и зима девяносто первого года — для большинства период недолгой политической эйфории, восторга освобождения от советской власти и все растущего отсутствия всего самого необходимого для жизни — хотя бы элементарной еды, хоть какой-то одежды, даже в Москве то и дело выключавшегося отопления в квартирах. Меня не было в Москве, жена рассказывала как по семь часов стояла в очереди за кусочком масла, остро необходимого для нашей заболевшей тогда дочери. Даже приезжая в Москву я переключался на борьбу за выживание «Гласности» и почти не понимал как достаются даже самая необходимая еда — тяготы жизни в то время на плечах жены и ее матери Зои Александровны, но и у меня в глазах стоит наш кухонный стол, за котором мы сидим впятером, а посередине — небольшая тарелочка с аккуратно нарезанными маленькими кубиками вареного мяса. Я втыкаю вилку в третий или четвертый кубик и слышу голос Тимоши:

— Папа, так мне ничего не останется, — и мы все встаем из-за стола полуголодными.

Сообщение «Е.Г.» от 2 июля 1991 года:

«МОСКВА. (Николай Гаврилов). Москвичи, проживающие на территории РЭУ-9 Черемушкинского района, выражают возмущение произволом со стороны начальника РЭУ Александра Чувилина. Чтобы получить талоны на сахар, приходится выстаивать в очереди по 5 часов, с предварительной записью. При этом льготы никому из заслуживающих их не предоставляются. Многим жителям не выданы талоны на сахар даже за июнь месяц, и не известно, получат ли они их в июле. Некоторые сотрудники РЭУ-9 предлагают желающим приобрести талоны без очереди, но за соответствующую мзду».

Но все же в нашей семье никому не приходилось что-то продавать на улице, чтобы купить хоть какую-то еду, но вся Москва, все ее площади, бульвары, даже переулки заполнены десятками тысяч людей, державшими в посиневших руках какие-то кофточки, туфли, сумочки в тщетной надежде их кому-то продать, жалкий скарб и до этого нищих советских людей.

За год до этого я уже видел такой город — это была Варшава после реформы последнего коммунистического премьера Мечислава Раковского на год опередившего Гайдара. Все магазины были заполнены, на каждом углу были обменные пункты долларов на злотые, но ни долларов, ни злотых у большинства поляков после реформ не было. Еще нельзя было даже представить себе, что и Москва после реформы Гайдара станет такой же. Только два коммуниста Мечислав Раковский и Егор Гайдар произвели со своими народами зверскую «шоковую терапию» при возвращении от социалистической, построенной такими же зверскими методами, экономики.

Не могу удержаться, чтобы не привести эпизод из статьи Гавриила Попова и Юрия Лужкова об этом «экономическом» проекте:

«Был февраль 1992 года. На совещании, которое вел Егор Тимурович, рассматривались неотложные меры по финансированию социальных программ. Народа собралось довольно много в зале, где в недавнем прошлом восседал Егор Лигачев. За тем же столом сидел Егор, но уже другой — Егор Гайдар. Шло обсуждение социальных вопросов по строительству школ, по пенсиям, к тому времени почти обнуленным, по сбережениям граждан, тоже превратившимся в пыль. И все тот же один из авторов этой статьи проинформировал Гайдара о том, что в Зеленограде наша медицина зафиксировала 36 смертей из-за голода. На это Гайдар ответил просто: идут радикальные преобразования, с деньгами сложно, а уход из жизни людей, неспособных противостоять этим преобразованиям, — дело естественное. Тогда его спросили: ”Егор Тимурович, а если среди этих людей окажутся ваши родители?”, Гайдар усмехнулся и сказал, что на дурацкие вопросы не намерен отвечать».

Его родители, как и все знакомые были хорошо устроены. Мало того, что я не верю Ясину, когда тот заявляет, что Гайдар очень рисковал в своих героических реформах. Из всего описанного вполне очевидно, что Ельцин, со своими неясными советчиками, еще до знакомства с Гайдаром стремился к тому же, что и Раковский, к обвальному освобождению цен и именно потому и выбрал готового на все Гайдара. Все же не Гайдар по своим авторитарным симпатиям выбрал себе лидера, как пишут Попов и Лужков, а Ельцин выбрал себе кровавого исполнителя.

Еще меньше мне кажется правдоподобным утверждение этих серьезных авторов и, как и я, современников разразившейся катастрофы о том, что все дело лишь в том, что Гайдар был ярым приверженцем ошибочной экономической теории монетаризма от чего и произошли все его ошибки.

На самом деле он так же как Раковский воспользовался последним годом коммунистического правления в Польше, чтобы закрепить всю государственную собственность в частном владении коммунистической бюрократии, офицеров спецслужб и полиции, ограбив весь польский народ, а потом назвав реформу именем Бальцеровича, который безуспешно пытался что-то исправить и почти стыдился, что все это названо его именем. И в этом тоже был продуманный пропагандистский ход — назвать ограбление не именем коммуниста, а именем либерала. Так же и Гайдар, хотя и не смог переложить ответственность за все, что было им произведено в России, со всем ее народом, на какого-то другого, но успешно надел на себя маску демократа, будучи во всех своих действиях глубоко враждебным любой форме народовластия.

Ельцин и Гайдар с привлеченными Чубайсом, Ясиным, Геращенко и многими другими любителями чужого добра сделали все, чтобы с помощью шоковой терапии обвального освобождения цен, нехитрой манипуляции с ваучерами (очень напоминающей уловки «наперсточников» на улицах) при точном понимании того, что ваучеры никому ничего не дадут, кроме администрации, директоров, которые стали теперь владельцами, а потом уже и залоговых аукционов, сделавших миллиардерами тех из «своих», кто казался наиболее полезным, чтобы сохранить в России у власти всю коммунистическую номенклатуру и руководство спецслужб.

Во всех остальных странах, уходивших от социализма (от Китая, Чехословакии, Венгрии до Латвии и Эстонии) правительства смогли обойтись без «шоковой терапии», без раззорения, лишения всякой опоры в жизни десятков миллионов людей. Ни одна из стран (гораздо менее богатых, чем Россия) не перешла на положение бездомного нищего живущего на подаяния — гуманитарную помощь буквально отовсюду, США, Франции, Германии, Великобритании, спасшую многих русских людей, но далеко не всех, от голодной смерти. Во всех странах цены отпускали понемногу, на разные группы товаров в разное время (в Китае и через двадцать лет после начала реформ цена на бензин остается фиксированной), ни в одной из стран социалистического лагеря переход к рыночной экономике не происходил легко, но и ни в одной из них он не превратился в катастрофу растянувшуюся на двадцать лет и почти мгновенный переход к жестокому авторитарному режиму и гибели нарождавшейся демократии.

Сторонники «подвига Гайдара» и правления Ельцина, кроме спасения демократии от народного бунта (трудно сказать, что они называют демократией) обычно глухо упоминают, что обвальное «освобождение» цен и последующая очень любопытная приватизация были непременным условием Международного валютного фонда — без этого кредиты, необходимые для «спасения страны» не были бы получены. Все это вызывает некоторые сомнения. Не упоминается, что обвально начал отпускать цены лично Ельцин, без всякого Гайдара и до путча, а следовательно и до возможности переговоров с МВФ. Приведу еще раз фрагмент сообщения из Новосибирска «Ежедневной гласности» от 2 июля 1991 года из утреннего выпуска. Напомню и рассказ Явлинского о том, что Ельцин именно его хотел сделать премьер-министром, но когда узнал, что Явлинский против «шоковой терапии» от этого отказался и был выбран Гайдар:

«На нынешнем совещании им было подписано распоряжение, представляющее ассоциации широкие экономические полномочия, некоторые из которых до сих пор находились в непосредственном ведении Российского правительства. Это — выдача лицензий на внешнеэкономическую деятельность, определение порядка природопользования и размеров арендных платежей, определение взносов в казну. Распоряжением Президента России с 1992 года разрешается осуществить в рамках сибирского региона переход на свободные цены. Причем, 25 % сырья и продукции будут реализоваться по свободным ценам уже с сентября нынешнего года.

Как заявил корреспонденту «ЕГ» депутат новосибирского горсовета, сопредседатель местной организации «Демократическая Россия» Тимур Ханов, вокруг визита Ельцина в Новосибирск происходят странные вещи. «1 июля, — сказал он, — после совещания с участием «Сибирского соглашения» должно было состояться совместное заседание Президиума городского Совета, Президиума областного Совета с участием Президента России Ельцина. Однако, когда я посмотрел списки депутатов, которые должны участвовать в этом заседании, то обнаружил, что из них вычеркнуты все фамилии членов Президиума городского Совета — депутатов демократической ориентации. На наше письмо, которое было передано Ельцину, до сих пор нет ответа. Ельцин не может не понимать, какое идеологическое сито ему устраивают здесь, в Новосибирске. Если Президент и дальше будет опираться только на существующие структуры, то агония страны будет продолжаться».

В Новосибирске состоялись первые торги на Сибирской товарно-сырьевой бирже. Общая сумма сделок, заключенных на бирже, превысила десять миллионов рублей. Продавались и покупались автомобили, сырье, станки, товары народного потребления — всего более 400 наименований товаров. Как отмечают новосибирские газеты, последний раз Сибирская биржа работала ровно 65 лет назад».

Любопытно, что эту чудовищную реформу на четверти территории России Ельцин проводит «почти секретно» и уж во всяком случае без общения со сторонниками демократами. Что в это время уже происходит в России дает понять сообщение «Ежедневной гласности» на следующий день — 3 июля 1991 года из Новокузнецка:

«Новокузнецк. Руководство совхоза «Куртуковский» передало 80 гектаров лучших угодий совхоза под строительство сановных дач. Чтобы как-то прикрыть ведомственный беспредел, рабочим совхоза было заявлено, что одна половина поля выделена под строительство оздоровительного комплекса для них, а другая — под дачное строительство для рабочих Новокузнецкого мясокомбината. Взамен мясокомбинат предложил сельчанам полукопченую колбасу по 9 рублей за кг. Каждому досталось по 3 батона колбасы. К концу колбасного бума земля уже перестала быть совхозной. Сейчас лучший выпас огорожен металлическим забором.

Убывает не только земля. Недосчитались совхозники и молоковоза на базе автомобиля ГАЗ-52. Крайне нужная животноводам техника после капремонта была списана. Зато на подворье заведующего гаражом, бывшего секретаря парторганизации Виктора Проскурина появился грузовик ГАЗ-52. Пока в облсовете думают, с какой стороны подступиться к приватизации, в совхозе «Куртуковский» этот вопрос решается предельно просто.»

То, что спасение страны в ее цивилизованных, демократических формах не произошло, а произошел откат назад в демократическом развитии России от Горбачева к сильно ухудшенному Брежневу теперь всем очевидно, так же как и то, что кредиты МВФ были почти полностью разворованы окружением — верными сторонниками Ельцина и Гайдара. Трудно сказать стремился ли Гайдар к одновременному взрыву активности в России всех открыто уголовных преступных сообществ — так называемому «воровскому миру», бесконечно пополняемому вполне агрессивными «любителями» из мира спорта и просто деклассированных элементов. Думаю, однако, что с одной стороны такая плата за передачу всех богатств и власти в России «своим», ему не казалась слишком большой.

С другой стороны все, что было им сделано само по себе носило столь уголовный характер, что безумная активизация в стране Япончиков, Тайванчиков и дедов Хасанов была единственно возможным следствием внезапного обогащения, а, главное, методов деятельности столь родственных им морально офицеров советских спецслужб, «комсомольцев добровольцев» и наиболее деятельной части советского истеблишмента. Произошло естественное слияние этих двух миров (при постоянной конкуренции, конечно, «тамбовских» и «солнцевских», Сосковца, Коржакова и Барсукова с Чубайсом, Собчаком, а потом и Путиным.

Конечно, и при Горбачеве началось, как мы видели из характерного сообщения «Ежедневной гласности» и рассказов Полторанина обогащение партийного и бюрократического советского аппарата, «ловких мальчиков» из КГБ, ЦК ВЛКСМ, Министерства иностранных дел и других подобных структур. Появились разные для этого возможности: от внешнеторговых и банковских суд до создания (вопреки ожесточенному сопротивлению Предсовмина Николая Рыжкова и грамотных экономистов) совместных предприятий на заводах, успешно грабивших эти предприятия. И все же настоящий грабеж и раздел России (а не эти мелочи) устроили только Гайдар и Ельцин.

Возвращаясь же к утверждению, что условия МВФ, а, следовательно, практически руководства Соединенных Штатов заключались именно в «шоковой терапии» и такому типу приватизации необходимо более подробно оценить политику США в отношении России начиная с августа 1991 года.

Для КГБ уже с первых дней после путча и наступило настоящее раздолье — кроме всех должностей в администрации у каждого из «комсомольцев-добровольцев» разделивших между собой Россию появилось по своему полковнику КГБ в качестве начальника охраны, специалиста по делам с таможней, которую КГБ никогда не выпускало из рук. У некоторых, как у Гусинского, был даже генерал Бобков, впрочем, Бобков подобрал себе 800 сотрудников КГБ и сделал Гусинского «ширмой», у другого юного олигарха Ходорковского — генерал Кандауров. Конечно за двадцать лет многое произошло: кто-то был убит в междуусобной войне, кто-то собственными охранниками «решившими с ним поделиться». Большинство распродало все, что могло — станки на металлолом, здания, землю, даже жилые дома относящиеся к заводам вместе с жителями и пропивают полученные «бабки», кто-то (немногие) научился хоть как-то хозяйничать, кто-то оказался (как это всегда бывает в России) вполне приличным и достойным и был убит именно поэтому (Кивелиди).

Для меня в реформах Гайдара очевидны три обстоятельства — во-первых их полная экономическая катастрофичность. Ваучерная приватизация на первый взгляд и по признанию самого Чубайса сохраняла право собственности на большинство предприятий и сельскохозяйственных земель за директорским корпусом, что было несправедливо само по себе и ограблением всего остального населения России. Но кроме того эта мера оказалась и крайне неэффективной с точки зрения хозяйственного управления.

Конечно, ни красные директора, ни назначенные Гайдаром миллиардеры ничего не понимали в рыночной экономике и не были способны в новых условиях сохранить и наладить производство. Во-вторых, наиболее приличные были совершенно беззащитны перед объединенными отрядами уголовников и младших офицеров КГБ и МВД (многих, из которых сперва по наивности взяли на работу) и в результате, обычно, с небольшими уже накопленными деньгами, как правило оказывались вышвырнутыми за борт.

Но новые хозяева умели еще меньше и для них оказалось единственно понятным — станки продать на металлолом, здания сдать развлекательным клубам или магазинам ввозимым в Россию товаров.

Залоговые аукционы, где в подарок раздавались основные российские богатства: нефть, никель, алюминий, лес должны были создать новых миллиардеров (из «комсомольцев-добровольцев» и просто уголовников), как опору новой власти. Им действительно еще удалось вторично привести Ельцина к власти (известная «семибоярщина»), но выдержать натиск теперь уже генералов КГБ они были неспособны. Ходорковский оказался в тюрьме, Ельцин на покое, Путин со своей гвардией — в Кремле.

Всему этому помогала и постоянное стремление Гайдара и Ельцина сохранить на всех руководящих постах, в аппаратах всех форм управления страной знакомых и привычных сотрудников советского аппарата со значительным вливанием в их число офицеров всех российских спецслужб.

К тому же создалась прочная в результате столь успешных реформ (под восторг СМИ о достижениях), дискредитация на десятки лет самого представления о демократии у миллионов русских людей. И все же очень любопытно — удивительное совпадение результатов реформ Гайдара с планами совещания руководителей спецслужб стран Варшавского договора в Польше в 1989 году, о котором мне рассказывал премьер-министр Польши Ян Ольшевский.

— Мы разделили между собой Россию, — откровенно, сказал мне в Париже Живило. Один из юных алюминиевых королей — в аккуратно сидящем на его спортивной фигурке джинсовым костюмчике, опять пытался вместе с очередным офицером внешней разведки меня купить, впрочем местный губернатор Аман Тулеев уже обвинял в то время моего юного собеседника в попытке организовать его убийство. Его легкая уверенность в себе мне очень напоминала некоторых моих столь же симпатичных соседей по Верхнеуральской тюрьме. Помню, как один из опытных уголовников внезапно возмутился, когда я с отвращением рассказывал о каком-то райкомовском воре — конечно, ничтожном по нынешним временам. — «А почему он тебе не нравится — хорошо устроился парень»

Все опытные хозяйственники и экономисты были удалены от руководства страной и этого раздела, причем судя по тому, как уже до путча КГБ дискредитировало Ивана Силаева все это планировалось изначально. «Русское чудо» по немецкому образцу не могло произойти по определению, потому что Эрхардт раздавал предприятия опытным промышленникам, вкладывавшим собственные деньги, ум и высокий профессионализм в возрождении промышленности, а Гайдар и Чубайс в залоговых аукционах двум десяткам наглых, ничего не умевших комсомольских вождей, одни из которых были близки к уголовникам, другие к КГБ — разница уже тогда была очень невелика.

 2. Катастрофическое поражение Соединенных Штатов в холодной войне.

Я повторял это много лет — в России и США, но еще несколько лет назад это звучало чрезмерно-парадоксально и совершенно неубедительно. Когда я сказал это в передаче «Голоса Америки» даже в 2012 году это был их последний мне звонок. И впрямь, после так называемого окончания «холодной войны» кажутся вполне бесспорными ее результаты: Советский Союз потерял половину своего населения и территории, всех своих сателлитов, не говоря уже о мировом могуществе. Его население продолжает вымирать, а страна на первый взгляд становится все более беспомощной. Мир стал бесспорно однополярным, а Соединенные Штаты Америки — достигли небывалого в их истории могущества и влияния на всем земном шаре, далеко превосходя мощь и зависимость остального мира от победоносной Римской империи, да и всех других известных империй в периоды их наивысшего расцвета.

Но не будем повторять банальностей, что за минувшие тысячелетия Земля стала меньше, все ее части гораздо более досягаемы, а формы влияния и давления существенно изменились. На наш взгляд гораздо более сомнительным является повсеместно царящее убеждение в блистательной победе западной демократической цивилизации над миром тоталитаризма и агрессии питаемой в первую очередь на коммунистическом Востоке.

Ведь никакой открытой войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом никогда не было. К ней были очень близки в мае 1945 года, но истощенная долгой войной Красная армия, потерявшая только в кровавом штурме Берлина триста тысяч человек, не была способна противостоять армиям Паттона и Монтгомери, отделявших Берлин от Парижа, и Сталину пришлось отступить, отдать Францию де Голлю, разоружить коммунистов и лишь тогда выпустить из Москвы Тореза — в Кремле хорошо понимали, что неконтролируемый советскими танками коммунистический режим много опаснее любого другого. Потом все это повторят советские маршалы и Суслов во время парижского восстания 1968 года. Война между США и СССР была чудовищно близка в 1953 году, 1962-м, 1984-м, но все же, к счастью, так и не началась, продолжалось противостояние не столько двух стран, сколько двух миров. Один олицетворялся ГУЛАГом, десятками миллионов человек погибших и замученных бесправием, нищетой и мукой дошедших до тех пределов, когда остается только инстинкт выживания. У Шаламовских героев он уже не только не на человеческом, но даже и не на животном уровне. Гений Шаламова показал, как опасна эта биологическая субстанция всему сущему на Земле.

Противостоящий коммунистическому лагерю западный мир защищал и пропагандировал человеческую свободу, возможность и ценность индивидуальной самореализации личности, право на частную жизнь и частную собственность — интеллектуальное и нравственное богатство, собираемое по крохам и накапливаемое человечеством многие тысячелетия.

На каждом шагу повторяют в России, да и во всем мире, навязшее на зубах до оскомины утверждение, что в 1991 году произошла глобальная победа мира демократии и свободы над тоталитарным коммунистическим монстром. Но прошло двадцать лет и пора уже, наконец, подвести итоги. Насколько выросла и укрепилась даже не мощь Соединенных Штатов, что тоже не очевидно, но то царство человеческой свободы, независимости от подавляющей его государственной власти, возможности самореализации человеческого гения, интеллекта, его бесконечно сложной природы после победы над основной силой, которая идеологически и по природе своей всему этому была враждебна. Насколько улучшилась жизнь человека в западном, победившем мире, после того, как исчезла почти столетия нависавшая над ним смертельная угроза.

И если мы подумаем как изменилась за два десятилетия жизнь граждан в странах-победительницах, насколько возросла в них демократическая и интеллектуальная свобода, то неизбежно придем к странному выводу о том, что объем этих отвоеванных, защищенных в долгой борьбе свобод резко сократился, больше того, пожалуй, стал не больше, чем в наиболее либеральные годы правления Хрущева в тоталитарном Советском Союзе.

Итак, что же получили освободившиеся от коммунистической угрозы граждане стран Западной Европы и США? Видимый каждому результат — в метро, на улицах любой страны (пока кроме Великобритании) — группы полицейских с автоматами наперевес. До падения коммунистического режима в СССР западный мир жил иначе, без вооруженной охраны на каждом шагу.

Из менее заметных, но еще более существенных ограничений приватной свободы человека, напомним о прослушивании телефонов и перлюстрации как почтовой, так и электронной корреспонденции без судебного постановления уже почти во всех европейских странах. О размещении сотен миллионов видеокамер, об открытой для полиции возможностью фиксировать местоположение любого портативного телефона, позволяющими в считанные минуты определить местоположение, а часто и поведение любого гражданина свободной страны. А если к этому присоединить необходимость сдавать отпечатки пальцев при въезде в США, фиксацию индивидуальных особенностей глазной клетчатки (с последующим занесением в архив) при входе во многие государственные и международные организации, вплоть до Совета Европы, да еще к тому же всеохватывающие сети медицинских, страховых, банковских и платежных карточек, позволяющих Большому Брату, пока ведущему себя деликатно, в считанные минуты определить состояние здоровья, сделанные сбережения, характер и стоимость всех вплоть до мельчайших покупок, становится ясным, что объем гражданских свобод в победивших ради них странах Запада, на самом деле резко сократился. А к этому прибавились все растущие ограничения на въезд в страны Запада, отсутствие роста благосостояния граждан в реальном исчислении за два десятилетия, почти стабильный кризис, обремененных гигантскими долгами экономик, безработицу и все сокращающиеся возможности получить не только работу, но и приличное образование у молодежи, то становятся не только объяснимы повсеместные многотысячные акции протеста, практически в любой стране, но и возникает вполне естественный вопрос: так ли должны жить победители? Действительно ли были защищены или хотя бы сохранены, уж если не расширены демократические свободы? Ведь все это движение к авторитарной власти, а не к торжеству победившей демократии.

На эти вопросы есть два кажущихся очевидными и постоянно, на всех уровнях повторяющихся, ответа. Первый в том, что ограничения частной жизни, а по сути своей — демократических свобод делаются во имя защиты безопасности самих граждан. Второй — что отражать приходиться теперь уже новые угрозы демократическим странам, напрямую не связанные с коммунистической идеологией. Второй ответ требует подробного анализа и я к нему вернусь позже, что же касается первого, то это обычный ответ всех тоталитарных правительств: мы растущими полицейскими мерами эффективно обеспечиваем безопасность граждан. Именно так всегда говорили в Советском Союзе да и во многих других странах, где серьезная уголовная преступность была гораздо ниже, чем в Соединенных Штатах.

Для второго ответа для начала вспомним, что в уже упоминавшиеся мной недолгие годы советского либерализма государственный и идеологический механизм в СССР все же был выстроен так, что Хрущев не был способен, как Джордж Буш-старший выступить перед нежелавшими его слушать жителями Западного Берлина и сказать:

— Вы можете меня освистывать лишь потому, что мы защищаем вашу свободу.

Хрущев не был способен приехать в Новочеркасск и сказать бунтующим рабочим вещи гораздо более значительные, чем выступление американского президента:

— Вы здесь могли собраться лишь потому, что шесть лет назад был уничтожен по моей инициативе почти весь аппарат взаимных доносов и слежки (милицейской и КГБ) за советскими людьми. Иначе вы уже давно бы сидели по отделениям милиции. Вы смогли говорить о цене на мясо лишь потому, что за эти годы трижды были повышены государственные закупочные цены на мясо и только поэтому оно и появилось в советских магазинах, но продажа стала убыточной. Иначе вы как в недавнем пятьдесят третьем году лишь раз в месяц молча стоять в бесконечной очереди за какой-нибудь крупой, мрачно сверяя свои номерки, написанные химическим карандашом на ладонях.

И Хрущев, вероятно, был бы понят новочеркасскими рабочими — память об этом была так свежа, но сам будучи детищем советской системы он не был способен это сказать. Не мог до конца оценить (а может быть и понять) все преступления коммунистического режима с октября семнадцатого года, пытался по выражению Александра Яковлева «с помощью Ленина уничтожить Сталина», сам был уничтожен как политик и едва не был отравлен по приказу Брежнева, упоминаемом в интервью председателя КГБ Семичастного, а недолгая заря интеллектуального и гражданского освобождения в Советском Союзе была успешна погашена Сусловым и Брежневым, а главное — маршалами, которые со страхом ждали предъявления им беспощадного счета за Отечественную войну.

Как это ни странно, теперь в этом крайне невыгодном, слабом хрущевском положении находятся президент Соединенных Штатов Обама, собственно говоря, вся американская администрация без разделения на республиканцев и демократов, да и многие лидеры крупнейших европейских стран.

Они (как Хрущев) неспособны честно сказать своим и другим народам, что уровень безопасности после «блистательной» победы над главным противником в их странах резко сократился, как и уровень гражданских свобод, что экономическое положение несмотря на казалось бы естественное сокращение части военных расходов после победы в «холодной войне» стало гораздо более шатким, что даже просто погибло в результате локальных войн и терактов американцев и европейцев за последние двадцать лет не меньше, чем за предыдущие двадцать лет «холодной войны» и противостояния во всем мире.

Они не могут этого сказать потому, что из этого признания следует естественный вывод о катастрофической незначительности, неэффективности действий администраций западных стран в последние два десятилетия. Главное же, никто из них не готов оценить катастрофическую ошибку, совершенную американской администрацией в конце 1991-1992-м и в последующие годы в отношении России и даже не подкорректированную никем из европейских лидеров.

Я думаю, что один из источников этой ошибки находился в привычном западном недоверии к русскому народу. Недоверии, которое привело к отказу Наполеона от освобождения из крепостной зависимости русских крестьян и они, первоначально грабившие русские войска, охотно включились в партизанскую войну с французами-республиканцами, которые оказались ничем не лучше русских помещиков. Недоверие, если не презрение Гитлера, на сторону которого в первые недели, месяцы войны переходили со знаменами целые полки Красной армии с большим опозданием узнавшие, что фашисты не многим лучше коммунистов, которые все же хотя бы свои. В точности эту же ошибку повторила американская администрация и победа в «холодной войне» стала пусть и несколько растянутой во времени, а потому все еще не признаваемой, мнимой победой Наполеона в сражении под Бородиным. Впрочем, здесь еще нужно упомянуть, что ни один политик, ни одна администрация и политическая группировка не любит признаваться в своем цинизме. А ведь в 1991 году и во все годы «холодной войны» речь шла не только об опасности, исходящей от Советского Союза для свободы и демократии во всем мире и безопасности своих стран, но как раз об освобождении русского народа от коммунистического рабства и тоталитарной идеологии. Но перейдем к фактам.

То, что американские спецслужбы и хорошо устроенные, но очень элементарные по типу своего мышления, политические аналитики мало чего стоят уже давно и хорошо известно. Госдепартамент США, как явствует из рассекреченных документов, в конце тридцатых годов настойчиво советовал президенту Рузвельту во всем поддерживать «голубя» Сталина, который с трудом сопротивляется натиску «ястребов» Ворошилова и Молотова. В 1961 году ЦРУ и президент Кеннеди, который лично этим занимался, получили фантастический подарок — показания беглеца из СССР полковника КГБ Голицына о планах высшего советского руководства, о стратегии и тактике самого Хрущева (так называемый «план Шелепина») по тихому захвату всей Западной Европы и о методах распространения коммунистического влияния во всем мире. Кеннеди (не худший из американских президентов) был очень озабочен рассказами Голицына, послал личного курьера — не доверяя теперь ни ЦРУ, ни Госдепартаменту — к генералу де Голлю с тем, чтобы выловить советских шпионов в разведках и администрации стран Атлантического союза. Но было совершенно очевидно, что понимание внутреннего положения в СССР, его внешней, вполне агрессивной политики и в 1964, и в 1968, и в восьмидесятые годы в американской администрации ни в чем не стало серьезнее.

Так же и в девяностом году, когда я и в СССР и в США во всеуслышание на публичных выступлениях и в частных беседах говорил о том, что в СССР к власти идет Комитет Государственной безопасности, даже не как формальная организация, но как вполне определенная и тесно взаимосвязанная властными и коммерческими интересами, общностью идеологии среда (а там и часть МИДа, и иностранный отдел ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ, но, конечно, со своим «боевым отрядом»). Это была наиболее мощная в стране группа или команда, самое влиятельное и подготовленное к власти сообщество, и на это ни в СССР, ни в США никто просто не обращал внимания. Ведь так было все интересно: теряющий силы Горбачев, восходящая звезда — Ельцин. А ведь была «третья сила», кроме КПСС и демократов.

Но уж когда Ельцин пришел к власти, могло ЦРУ дать руководству страны рапортичку о том, что министр иностранных дел России Андрей Козырев — полковник Главного разведывательного управления, председатель Госбанка России Геращенко — главный банкир КГБ СССР, Егор Гайдар — сын резидента КГБ контрадмирала Тимура Гайдара и выкормыш КГБ. Наконец, что 35 % аппарата Ельцина — только официальные штатные сотрудники КГБ (по подсчетам Ольги Крыштановской). Может быть и была такая рапортичка, но это уже не было интересно американскому руководству: недавние враги демократии стали их лучшими друзьями.

Это была бесспорная победа Ельцина и Гайдара над демократией в России, возможность государственного переворота 1993 года, полностью поддержанные близорукой американской администрацией. И уже можно было расстреливать Белый дом, изображая гражданскую войну с избравшим его же президентом российским парламентом, можно было ночью бомбить Грозный с десятками тысяч погибших русских людей (куда до Ельцина Усаме бен Ладену, Каддафи или Саддаму Хусейну).

Американской администрации казалось, что речь идет о гораздо более важных вещах, чем демократия и массовые преступления в России, о стратегическом балансе сил, о ядерном и химическом разоружении, а Козырев, Ельцин, Гайдар, Бурбулис, казалось, так охотно им в этом шли навстречу, да и от СССР осталась всего половина, к тому же все более слабая. И ошибка была не в том, что, скажем, Бурбулис нередко говорил:

— Сперва окраины СССР мы распустим, но потом опять их соберем.

Эти же несбыточные мечты были и у руководителей спецслужб стран Варшавского договора в 1989 году, да и у Путина в двухтысячном. Но проблема для России, для США, для всего мира была тогда не в том, сбыточны или несбыточны эти надежды. Суть была в том, что ради по существу мелких выгод, которые и без того были бы достоянием мирового сообщества, администрация США, а за ней и страны Европейского сотрудничества выкармливали кредитами, субсидиями, всесторонней политической поддержкой новый деспотический режим в России, совершенно не понимая последствий, к которым эта политика приведет.

Вместо того, чтобы поддержать, способствовать внутренней организации демократических сил в России, свободную печать, по сути дела — русский народ в его стремлении к свободе, они закрывали глаза на то, как эти выкормыши разворовывают и их займы и все богатства России, а сперва они ведь не умели так крупно воровать в России и им нужны были для становления наличные американские миллионы долларов.

Зато они во многом уступали, и — напомню — теперь поумневший Строуб Тэлботт — тогда помощник госсекретаря по контактам с Россией удовлетворенно говорил:

— Эти коммунисты — хорошие ребята. С ними легко иметь дело.

Впрочем, о мелком, тактическом, а не стратегическом прагматизме американской политики, о циничном предательстве принципов свободы и демократии ради покладистости «хороших ребят» я уже упоминал, а теперь пора вернуться к началу. Конечно, главной причиной поражения демократии была искалеченность русского общества, всего русского народа десятилетия уничтожения всего лучшего в нем, да и вообще каждый народ сам должен определять свою судьбу. Но и эта близорукая политика вскармливания и взращивания гэбэшного руководства в России тоже внесла немалый вклад в то чудовищное положение, в котором сегодня оказался не только вымирающий народ нашей все еще гигантской страны. Но и во всем мире сложились совсем не те отношения, которые должны были следовать за победой демократии в «холодной войне».

Подлинно демократическая Россия, которая все же могла появиться на карте в начале девяностых годов совершенно бы изменила положение на земном шаре. Здесь бы и Китай, окруженный Японией и Россией перестал торговать внутренними органами расстрелянных политзаключенных, а во внешней политике был бы осторожнее, Ирану бы никто не помогал создавать ядерное оружие и на Ближнем Востоке, по-видимому, все развивалось бы иначе. Да и террористы и впрямь почувствовали бы себя брошенными, а не тренировались бы, как члены «Аум Сенрике» на российских полигонах.

Впрочем, мы перешли к истории в сослагательном наклонении. Бесспорно одно — демократия в России в отличие от КГБ не получила никакой мало-мальски серьезной поддержки (не могу забыть, как измученная Галина Васильевна Старовойтова у меня(!) просила помощи) и была предана атлантическим содружеством, так много когда-то о ней говорившим. Русский народ так любивший Соединенные Штаты, американскую музыку, американскую литературу, каждого американца, как носителя справедливости и демократии в мире в отдельности, был предан из-за очень примитивного типа мышления недалекой администрации. И нынешний антиамериканизм в России не только следствие массированной государственной пропаганды, но и прямой результат этого предательства. И эта политика, конечно, не только ухудшила положение во всем мире, привела к многочисленным жертвам, но вернула мир к противостоянию сильно ослабленной демократии и авторитарно-террористического сообщества в формах, характерных для семидесятых годов, с бесконечными локальными войнами и безуспешными санкциями, вроде «списка Магнитского» или украинских санкций в тех случаях, когда уже нельзя воевать.

 3. «Победители», конференция в Амстердаме. Разгром демократического движения и переворот 1993 года.

В России кроме моральной дискредитации демократии, как идеологии и политического курса насущной задачей Гайдара, Ельцина и, конечно, КГБ было уничтожение всех демократических организаций, что в целом успешно и было проведено в правление Гайдара в 1991–1993 годах. Они в своих сегодняшних откровениях и не скрывают, что демократия была враждебна «курсу Гайдара» и он это отчетливо понимал.

Разгром демократических организаций, естественно, КГБ и в новый период своей истории начал с привычного врага — фонда «Гласность». Но, конечно, под широковещательные разговоры о победе демократии. А эти разговоры, это торжество наивных моих коллег, казалось, просто не имели предела.

В начале лета девяносто второго года в Амстердаме была созвана громадная международная конференция «Россия, гласность и перестройка». Конечно, наиболее заметными ее участниками были гости из Москвы. Русских делегатов было человек двадцать — все были очень хорошо известны: Галина Старовойтова, отец Глеб Якунин, Кронид Любарский, Виктория Чаликова, Олег Калугин, Василий Селюнин — остальных уже не упомню. И не помню, как ее устроители пробились ко мне в Москве: всю весну телефон у меня был отключен, никакие письма не доходили и никто из участников конференции «по человеческому измерению» ОБСЕ, проведенной в Москве хорошо меня знавших и разыскивавших не смог меня найти. Центральную роль в русской на конференции ОБСЕ делегации играл Сергей Адамович Ковалев тогда и ставший крупным политическим деятелем и российского и мирового масштаба, добившийся того, чтобы основополагающее положение о том, что нарушения прав человека не могут рассматриваться лишь в рамках национальной юрисдикции, а является международным правонарушениями, было включено, как один из важнейших принципов международного сотрудничества. Но разыскать в Москве меня ни Ковалев, ни один из членов русской группы никому не помог и мне ничего не передал.

Почти то же было и на конференции памяти Сахарова. Елена Георгиевна, правда, смогла меня найти в последний день и я устроил даже обед в гостинице «Россия» для многочисленных приехавших в Москву друзей, но в самой конференции участвовать уже не успел.

Уже по одному названию конференции в Амстердаме оказалось, что я был ее русским сопредседателем. Признаюсь, что мне это ничем не помогло. Пока выступали от России люди бесспорно очень хорошие, но и столь же наивные — Виктория Чаликова, отец Глеб, безоговорочно верившие в Ельцина и наперебой говорившие не просто о победе демократии, но прямо:

— Мы победили, — я еще как-то терпел. Но когда совсем не глупая Галина Васильевна в продуманном, хорошо построенном выступлении стала всем объяснять (а было в зале около тысячи человек, собравшихся со всего мира), что в России блистательно победила бескровная демократическая революция и что наконец-то русские люди влились в семью свободных европейских народов (свою трагическую судьбу она, конечно, предвидеть не могла), я воспользовавшись своим правом председателя выступил сам и пытался убедить собравшихся участников конференции, что никакой победы демократии в России не видно, что у власти в стране совсем не они, да и вообще не бывает победы никем не подготовленной, а я ни в тюрьмах, ни на воле никогда не встречал диссидентов и демократов, которые бы готовились к свержению советского режима и захвату власти.

Из русских меня не поддержал никто. Все были просто обижены, оскорблены тем, что я сказал и продолжали повторять, что именно они — победили и что завтра же Россия ничем не будет отличаться от Франции. Я пытался в репликах воззвать к их собственному здравому смыслу, к тому, чтобы они не вводили в заблуждение сотни иностранных политических и общественных деятелей, собравшихся на эту триумфальную конференцию — все было тщетно.

Все русские прямо или косвенно «опровергали» меня и даже Кронид Любарский, чье выступление, кажется, завершало конференцию и на здравый смысл которого я очень рассчитывал, веско сказал:

— Как говорят англичане, если птица похожа на утку и крякает, как утка, значит это утка. В России произошла революция и победила демократия.

Крякала она, действительно, как утка, но надо было все же иметь еще и глаза. В перерывах ко мне никто даже не хотел подходить, так я их обидел, только добрейший отец Глеб подвел ко мне, чтобы познакомить, бывшего генерала КГБ Олега Калугина. Он, мне кажется, не выступал, хотя явно понимал много больше других, и с пристальным профессиональным интересом смотрел на меня очень холодными серыми глазами.

По завершении конференции был ужин и прогулка не пароходике по каналам Амстердама. Я опять сидел один с бокалом вина, «демократы-победители» даже разговаривать со мной не хотели. Потом подошел сильно подвыпивший Вася Селюнин, сел рядом, обнял за плечи и почти со слезами сказал:

— Неужели, Сергей, ты не веришь в нашу победу?

Что можно было ответить…

На первый взгляд все они были правы в своей эйфории. Даже если оставить в стороне все более сомнительную демократическую риторику и уже заметно проявлявшиеся личные качества Ельцина, имевшие мало общего с его рекламной компанией, несколько диссидентов и демократов были и впрямь близки, конечно, не к власти, но к властьимущим. Старовойтова в этот год была помощником Ельцина, диссиденты Ковалев и Бахмин руководили управлениями по правам человека (вполне наминальными) при президенте и в Министерстве иностранных дел, в государственной Думе было человек десять депутатов из числа бывших диссидентов или близких к ним, говоривших о демократии и им никто не возражал. Члены ГКЧП сидели в тюрьме, готовился суд над КПСС. Была официально запрещена цинзура в средствах массовой информации (на практике становившаяся все более жесткой по серьезным вопросам), еще существовало множество партий в том числе и весьма экзотических.

Генерал-лейтенант Стаськов в бытность заместителем командующего ВДВ рассказывал мне, как происходили выборы в дивизии, которой он командовал:

— Получили сверху приказ — всем голосовать за Жириновского. Я собрал офицеров, поручил провести разъяснительную работу в подразделениях. Вероятно, они мою команду выполнили, но когда начали подсчитывать бюллетени, оказалось, что семьдесят процентов состава проголосовало за «Партию любителей пива», а тридцать — за «Партию женщин». Ну, мы все равно сообщили в изберком, что девяносто пять процентов проголосовало за Жириновского.

Вскоре партий таких не стало, в том числе партии пенсионеров, зеленых, социал-демократов. И уже был уволен Вадим Бакатин, попытавшийся хоть как-то ограничить влияние КГБ на страну.

Уже был уволен Борис Панкин — единственный советский посол, выступивший против ГКЧП, ненадолго назначенный министром иностранных дел, но попытавшийся ограничить число сотрудников КГБ в МИД'е и тут же замененный «ветераном внешней разведки» (как его сейчас называют) Андреем Козыревым. И даже со скандалом убрали вполне информированного и властьимущего когда-то Вадима Бакатина искренно полагавшего, что к власти в России пришли демократы во главе с Ельциным, а не те самые спецслужбы, власть которых он по наивности вознамерился урезать.

Главное же, вся русская делегация в Амстердаме состояла из москвичей, приходивших на заседания Думы, читавших хорошо организованную Бобковым официальную прессу, а у меня было информационное агентство, действительно, народное, уже много лет, «Ежедневная гласность» и я точно знал, что нигде в России власть не находится в руках демократов (чего стоит Собчак мне давно было известно) более того идет организованное, по возможности тихое уничтожение демократического движения. Еще существовали и «Мемориал» и «Демократическая Россия», но очень недолго им оставалось жить. Никто из собравшихся в Амстердаме этого не чувствовал и объяснить было невозможно. Простые русские люди тем не менее хорошо это понимали. По всей стране шли митинги, во всех существовавших последний год самиздатских газетах и журналах говорили и писали только об одном: все те, кто был у власти по всей стране в советское время, несколько изменив вывески на своих кабинетах и подпустив ненадолго и неблизко процентов пять демократов, у этой же власти и остались.

Вся центральная пресса, радио и телевидение зато взахлеб вещали-вопили о расцвете демократии, успешно делили большие деньги и привилегии, свалившиеся сразу же на СМИ, вообще, на практике осуществляли старый советский анекдот:

Стоят на Мавзолее Бонапарт и Брежнев, следят за военным парадом и Брежнев говорит со вздохом:

— Мне бы вашу гвардию — весь мир был бы моим.

— Мне бы вашу печать, никто не узнал бы о Ватерлоо.

Они радовались, что изредка можно посмеяться над Ельциным, сравнивать Россию с Европой, изредка и выборочно писать что-то об ее истории, но оставшимися советскими, да еще худшими из них — тех, кто был активны при Горбачеве, обладал минимальным государственным мышлением, был честнее и что-то не только понимал, но хотел сказать, потихоньку убрали — наперебой писали о победе демократии, но совершенно игнорировали все, что в действительности происходит в стране, кто разделил кресла в Кремле, а теперь приступает к разделу России. И, естественно, допускали к СМИ только тех, кто был в восторге от победившей демократии.

На самом деле то, что произошло в России, конечно, не было «бескровной демократической революцией», как говорил Гайдар, а ближе всего было к византийскому дворцовому перевороту. Слегка одурманенные идеями о величии империи руководители дворцовой стражи года три готовили заговор против слабого императора, выдвинули и втемную вели к власти местного трусливого и жестокого, глупого сатрапа, которого и представили народу, как спасителя от предшествовавшей тирании.

Были полузабыты некоторые коммунистические (религиозные) идеи, собственно спецслужбы были всегда к ним откровенно равнодушны и поддерживали лишь в силу служебных обязанностей, несколько изменился характер и состав собственников, но не изменилось главное — даже характер деспотической власти и репрессивные способы управления.

Главное же, это все не имело никакого отношения ни к демократии, ни к бескровной революции — мальчикам раздавленным танками Лебедя демонстративно не поставили никакого памятника.

Положение было совершенно безнадежным даже в 1992 году, если даже лучшие люди России были совершенно лишены элементарного здравого смысла и закрывали глаза на все, что творилось вокруг. А ведь так мало оставалось времени для самообмана, до той поры, когда всех их вышвырнут из государственной и общественной жизни, а некоторых — и из жизни вообще, а они будут уходить как коммунисты в сталинские лагеря (с верой в Сталина), сохраняя уверенность в том, что в 1991 году в России произошла демократическая революция и свержение диктатуры.

В Амстердаме я не мог сформулировать это в ясных исторических аналогиях, не все было ясно в недавнем прошлом, хотя уже не было никаких надежд на «светлое» будущее под чутким руководством «комсомольцев-добровольцев» и КГБ и, главное, я никого не мог убедить в том, что это не они (не мы) победили, а Россия на глазах превращается в гигантский Парагвай.

Недели через три после моего возвращения в Москву началась тщательно спланированная и достаточно сложная (но, все же, попроще, чем в восемьдесят восьмом году) операция КГБ по разгрому фонда «Гласность».

Сперва мне позвонил какой-то человек по фамилии Замощин, сослался на какого-то другого полузнакомого человека, показывавшего мне сомнительные рисунки Натальи Гончаровой, сказал, что он бригадир реставраторов, восстанавливающих росписи Исторического музея и предложил что-нибудь сделать и для меня.

Мы с Димой Востоковым — в эти два года новым и главным моим помощником — как раз обдумывали странную возможность создания при фонде «Гласность» антикварного отделения в надежде таким образом изыскать хоть какие-то средства на продолжение работы фонда. Это и было мое возвращение (через семнадцать лет) в давно забытый мир коллекционеров, хотя понадобилось еще лет пять для того, чтобы я всерьез озаботился возвращением из русских и украинских музеев семейных коллекций. До этого даже думать об этом не было времени.

Но у меня случайно уцелела крупная ярославская икона XVIII века, которая не попала в музей лишь потому, что была куплена мной незадолго до первого ареста в семьдесят пятом году и я не успел забрать ее у художника, который мне ее продал. После моего возвращения он мне ее отдал. Икона была совсем потемневшая, ее надо было промыть и я с удовольствием отдал ее реставратору. Недели через две Замощин мне ее вернул, слегка подлакировав, но не промыв. Меня это должно было насторожить, но деньги, которые были с меня взяты были так малы, а все это настолько пока еще не имело отношения к «Гласности», что я спокойно отнесся к неумению бригадира реставраторов промыть икону.

Но вскоре Замощин опять как-то объявился. Начал жаловаться, что Исторический музей их бригаде ничего не платит, стал спрашивать не могу ли я им помочь найти работу заграницей — на Кипре или в Германии. Сказал, что мог бы и нам помочь — его бригада — кооператив реставраторов «Акант», арендует небольшой домик на Остоженке, в котором на втором этаже у четырех маленьких комнат есть отдельный вход и он может нам по невысокой цене отдать его в аренду. Предложение было очень заманчивым, в Германии, где я получил медаль Баварского ландтага, у меня и кроме Восленского оставалось много знакомых и какую-то работу реставраторам я найти мог и даже провел для них какие-то переговоры во Франкфурте. Оставалось обсудить условия и составить письменный договор. Замощин и председатель кооператива М.Ю. Гайстер почему-то очень торопились. Тем не менее наши юристы составил серьезный договор, был назначен день подписания — кажется, следующая суббота — 18 апреля почему-то теперь они не могли подписать раньше. При этом реставратор осторожно меня уговаривал сразу же переехать, но что-то мне во всем этом не нравилось, хотя понять, что именно я не мог.

Офис «Гласности», точнее редакция «Ежедневной гласности», поскольку ничего другого мы в это время не делали, находился в это время в полуподвале двенадцатиэтажного дома на Рочдельской, буквально в двух шагах от Белого дома. Было у нас там две комнаты, но очень большие, принадлежавшие какому-то спортивному клубу. Внезапно меня и сотрудников «Гласности» начали осторожно попугивать — дескать, у них с кем-то хозяйственные споры, в любой день могут появиться какие-то мифические чеченцы сплошь живущие в этом доме и договор, конечно, договором, но для нас самих было бы безопаснее… Но на все повидавших сотрудников «Гласности» эти уговоры не действовали. Другое дело, что хотя по площади мы на Остоженке поместились бы с трудом, зато в четырех комнатах работать было удобнее, да и место было несравнимо лучше. И все же я не хотел туда переезжать до тех пор, пока не будет подписан договор об аренде.

Но тут в нашем офисе на Рочдельской внезапно оказалось выключенным электричество. Во всем громадном доме свет был, в соседних полуподвалах тоже, а нам объяснили, что поврежден кабель идущий непосредственно к нам и сколько будет длиться ремонт: неделю или три месяца — неизвестно. «Ежедневная гласность» была связана подпиской с тремя или четырьмя десятками организаций (редакций, посольств), которые рассчитывали получать нашу сводку новостей каждое утро. Но прошли два дня, света не было, ни междугородный телефон, ни факс у нас не работали. И тут Диму «случайно» встретили на улице Замощин и Гайстер и буквально всучили ему ключи от дома на Остоженке.

— Переезжайте поскорее, что вам маяться, а через два дня подпишем договор. И я согласился на переезд в четверг, утром в пятницу мы разместили все оборудование на новом месте, но уже во второй половине дня появились какие-то рослые хорошо одетые мужики средних лет, которых реставратор объявил своими совладельцами. Они многое знали о «Гласности» и тут же высказали сомнение, что фонд может размещаться на Остоженке поскольку КГБ — против и сами представились сотрудниками КГБ. Я жестко ответил:

— Это начальник тюрьмы мог меня перевести из одной камеры в другую. В Москве я сам буду выбирать место работы.

«Совладельцы» не возражали, реставратор все уговаривал «завтра подпишем договор и все наладиться». Но положение становилось напряженным. Мы с Димой решили остаться на ночь и подежурить в новом офисе. Перед тем я обошел дом со всех сторон и обнаружил, что к нему примыкает стена сирийского посольства. Стало ясно, что такой пункт слежения не мог быть арендован какой-то, пусть даже самой пробивной реставрационной компанией и нас попросту заманили в ловушку. Уже с утра и здесь были выключены свет и телефон, вскоре выяснилось (по смыслу вопросов «кооператоров»), что заранее были оборудованы прослушки.

Часов в одиннадцать вечера 20 апреля, когда сотрудники мэрии — Дима Чегодаев и другие ушли вместе с редакцией, а мы с Димой Востоковым остались дежурить ночью. К тому времени, когда совсем стемнело, а улицы в Москве тогда почти не освещались, мы услышали как во двор въехали несколько машин и кто-то начал выламывать запертую нами дверь. Вскоре комнатки наполнились парнями приехавшими вместе с «совладельцами реставратора»:

— У вас нет права здесь находиться.

Скрутив нас с Димой, а у него врожденный порок сердца и все могло кончиться совсем серьезно, начали выносить наши компьютеры и грузить по машинам. Чтобы мы не мешали грабежу, нас сперва держали в доме, потом меня вытащили и заткнули на последнее сиденье одной из четырех «Волг» с гебешными номерами между двумя вполне откровенными оперативниками.

В заявлении в прокуратуру я писал:

«Вывернув руки и полузадушив, чтобы не мог позвать на помощь, двое из десантников затащили в принадлежащую им машину, где выломав руки, выкрутив с помощью специальных приемов ноги и обхватив рот и горло, чтобы не мог кричать, продержали, применяя пытки, более полутора часов.

В редакции оставался Д. Востоков, которого по команде Гайстера сбили с ног, повалили на землю и с выкрученными руками втащили на второй этаж дома по ул. Остоженка 30, стр. 2.

После этого все одиннадцать вышеупомянутых лиц были заняты разбоем, перетаскивая из помещения редакции в собственное помещение компьютеры, принтеры, телефаксы, автоответчики и другое оборудование и имущество редакции и личного ее сотрудников.

Когда акты разбоя были завершены, полузадушенного С. Григорьянца также втащили в помещение кооператива, где повалили навзничь на пол, причем один из наймитов стоял у него на руках, второй — на ногах. В другой комнате «рестовраторы» угрожали пистолетом Д. Востокову. Именно эту сцену и застали сотрудники Ленинского РУВД».

Но я так и не узнал, куда они собирались меня везти и что делать.

Внезапно появился наряд милиции с автоматами наперевес, меня освободил, а ночных гостей, попытавшихся вытащить пистолеты, уложил на пол. Оказалось, что так же как я позвонил домой и предупредил, что буду ночевать в офисе, позвонил и Дима, а один из сердобольных его приятелей решил принести нам ужин, но увидев во тьме явную сцену грабежа вызвал наряд ОМОН'а. К сожалению, на этом все не закончилось. Лежавшие на полу персонажи теперь вместо пистолетов вытащили свои удостоверения КГБ и ОМОН'овцы с явным отвращением вынуждены были сначала их отпустить, а потом и уйти сами. Гэбисты отряхнулись, разбежались по машинам и уехали со всем нашим имуществом — компьютерами, факсами, архивом вновь накопленным после грабежа восемьдесят восьмого года.

Меня уже никто никуда не тащил и мы с Димой пошли по ночной Москве сперва в институт Склифасовского «снимать побои» — мы были изрядно помяты, потом на Петровку писать заявление дежурному майору о грабеже. Он, конечно, уже все знал и заявление очень не хотел принимать — впрочем, все это не имело ровно никакого значения.

Естественно, ни одного сообщения в совершенно свободной русской печати, по радио и на телевидении о разгроме в центре Москвы одной из самых крупных и известных демократических организаций не появилось, из многочисленных тогда еще демократических организаций и депутатов Думы никто и не подумал слово сказать — все они были заняты «высокой» политикой в новой демократической Думе и печати, уголовное дело «зашло в тупик» поскольку все нападавшие и даже черные «Волги» с записанными мной гебешными номерами оставались «неустановленными». Только Илья Иосифович Заславский, работавший в то время в мэрии Москвы недели через две устроил мне встречу в своем кабинете с начальником КГБ по Москве и Московской области и одновременно первым заместителем директора КГБ России Савостьяновым — тем самым, кто меньше года назад объявил, что именно я буду его контролировать.

Врал мне Савостьянов с легкостью, о том, что из КГБ уходят офицеры не сдавая ни удостоверений, ни оружия, именно такие, неизвестные ему люди и напали на фонд «Гласность».

— И продолжают ездить на служебных машинах?

— Ну, всякое, знаете, бывает, сказал уходя Савостьянов, — а вообще-то у нас много домов, мы можем один отдать вашему фонду (может быть в этом и была одна из целей разгрома).

— Ну, нет, у КГБ я дома не возьму, — ответил я и Савостьянов ушел.

Галина Васильевна Старовойтова — в это время еще помощник президента трижды напомнив Ельцину, добилась того, что месяца через полтора нам кто-то сообщил, что на каком-то, якобы совершенно случайном складе храниться наше оборудование. Компьютеры и факсы мы получили назад, но, конечно, без дискет и без архива.

Начались мучительные поиски нового помещения. Довольно быстро мне его предложил бывший заместитель Заславского по Октябрьскому райисполкому, замечательный человек и, как говорили, очень крупный ученый, член-корреспондент Академии Владимир Ильич Жегалло в то время ставший заместителем директора Геолого-минералогического музея на Моховой, рядом с университетом. Мы уже составили договор, но тут директором музея, кажется, по протекции Елены Георгиевны был назначен Юра Самодуров. Он категорически отказался подписать договор. Глазки его бегали, руки дрожали и он почти кричал мне в истерике:

— Меня снимут, если я разрешу «Гласности» работать в музее. Я вам не правозащитник, я — музейщик, у меня большие планы.

Но чего же ты тогда лезешь в фонд Сахарова и к диссидентам в еще сахаровский «Мемориал»…

Сняли его и без нас месяца через полтора, конечно, он не был ни музейщиком, ни научным руководителем известных профессоров. Когда я сказал Елене Георгиевне, как ведет себя ее протеже, она молча развела руками — никого лучшего, как она считала, у нее не было.

Я лет пять с Юрой не здоровался, потом решил забыть об этом и очень пожалел — Юра не мог не делать каких-нибудь пакостей. К нему просто опасно было подходить близко. Думаю, что ничего кроме вреда, он музею Сахарова не принес, главное же сам музей никогда под его руководством не становился центром общественной жизни. Ни одна серьезная инициатива никогда из него не исходила. То есть, на самом деле трусость Самодурова, как и глупость Новодворской, это самое лучшее, что о них можно предположить. На самом деле Самодуров уничтожил музей Сахарова, который и по имени Андрея Дмитриевича, и по положению, и по возможностям должен был стать центром борьбы за демократию в России и наиболее мощной правозащитной организацией, тем более, что в эти годы в этом была такая острая необходимость. Но Ковалев, как председатель правления, был совершенно безынициативен, и, занимая, как ему казалось, гордые посты при Ельцине и Государственной Думе, музеем мало интересовался. А Самодурова вообще никакая работа не интересовала. Они все жили на деньги, которые для них выпрашивала Елена Георгиевна, и уже одно то, что они ничего не делали, что Сахаровского центра в Москве практически не было, стало гигантской потерей для и без того гибнущей демократии в России. Гена Жаворонков, который был членом правления Сахаровского музея, с отчаянием мне говорил:

— Ковалев ни на что не способен, а для Самодурова все это чужое. Войди ты в правление музея и заставь их хоть что-нибудь делать.

Ну, во-первых меня никто туда не звал, хотя, если бы я захотел, то никто и помешать бы мне не смог, стать членом правления. Но быть где-то для проформы я не привык, а необходимость каждый год создавать «Гласность» заново, проводить конференции о КГБ, поддерживать еще не уничтоженные провинциальные организации была такой трудной, что на Сахаровский музей сил не оставалось. В конце концов Самодурова выгнали за проведение выставки «Осторожно, религия». И слава Богу, что выгнали, но, к сожалению это помочь уже ничему не могло. Его тогда все защищали, сделали почти героем, не понимая, как много вреда он принес, и что в принципе недурную, хотя и провокационную выставку «Осторожно, религия» на самом деле можно было провести в любом другом месте. А к музею Андрея Дмитриевича она не имела никакого отношения. Говорят, как всегда с опозданием на много лет, это понял и Ковалев, и что-то подобное сказал в адрес Самодурова, но все это было слишком поздно.

Почти такой же, но гораздо более сложной катастрофой для демократической жизни России стало возвращение в Москву Кронида Любарского и возобновление им не работы, но формального существования Хельсинкской группы. Этот, созданный Юрием Орловым, центр общественной жизни в Советском Союзе, основной центр борьбы за права человека, сгруппировавший вокруг себя почти все другие общественные объединения, и издававший (и распространявший в мире) регулярные сенсационные «документы» о положении в СССР, не имел ничего общего с тем, что назвал тем же именем Кронид. Кронид, как и Самодуров, из важнейшего центра политической борьбы, которая шла в эти годы в России с необычайным напряжением собрал такой интеллигентный междусобойчик — небольшой клуб, из хорошо знакомых между собой людей, который не делал абсолютно ничего, и само его отсутствие было чудовищной потерей для российской общественной жизни. При Крониде, правда, Хельсинская группа еще не имела того гнусного вида, который приобрела при Алексеевой. Еще не было выписанных из Иркутска юных сотрудников прокуратуры в качестве организаторов и проектов уничтожения остатков демократического движения в России при помощи общественно-государственных организаций по всей стране, но само отсутствие в и без того такой слабой и нуждающейся в серьезных опорах общественной жизни России таких организаций, как Сахаровский музей и Хельсинская группа, на самом деле было практически равно уничтожению «Демократической России», самоуничтожению «Мемориала», как общественно-политической организации, гибели в Париже «Русской мысли» и непрекращающейся кровавой борьбы КГБ с фондом «Гласность».

Как это ни скучно, но здесь мне придется напомнить несколько забытых вещей о Крониде Любарском. Вернулся в Москву он не просто так, а став заместителем главного редактора самого известного журнала издаваемого КГБ — «Новое время» (для большей части его зарубежных корреспондентов — их журналистские корочки были только прикрытием). В эти смутные годы, может кто-нибудь и верил, в то, что КГБ больше нет и «Новое время» теперь стал таким либеральным журналом и, уже ни от кого не зависимым и никаких функций не исполняющим. Но, к несчастью, были основания думать, что все это только ширма. Не буду перечислять все, что и тогда было связано с «Новым временем», было известно о нем, но Сергей Дубов, бесспорно посторонний и достойный человек, по недомыслию залезший в этот змеиный клубок, заплатил за это и своей жизнью и жизнью своего сына. Собственно говоря, и в естественность смерти, вероятно слишком авантюристичного Кронида, я тоже не вполне верю. Но напомню несколько его зарубежных историй.

Я очень любил и считал святым Антона де-Миуса, Антона Антоновича, как он всегда предлагал себя называть. И он и его очаровательная жена были переполнены христианским стремлением всем кому можно помочь. Не имея внешне никакого отношения к России, происходя из древних аристократических шотландско-бельгийских семей с семейным гербом на стене их маленького уютного домика в Брюсселе, они как-то выбрали именно Россию и русский народ, как мир особенно нуждавшийся в их помощи. Они выучили русский язык и, пользуясь своими семейными связями в Бельгии и вообще в Европе, помогали сперва христианским организациям, в СССР христианским, а потом все более и более диссидентским изданиям. Где-то в Брюсселе, как говорил мне Антон Антонович, через много лет, уже очень больной, а в те годы и мне было трудно приезжать в Брюссель, есть большой склад книг русской эмиграции, изданных и с его помощью, и он все надеялся, что я смогу увезти его в Москву. А потом Антон Антонович решил, что для помощи демократии в России нужен журнал, где было бы больше хроники, больше текущей информации, идущей прямо из Советского Союза. Смог найти на этот журнал деньги, издателей, способ распространения, но тут в Мюнхене появился Кронид. Антон Антонович никогда не рассказывал мне подробностей, но, по-видимому, он сам познакомил Любарского с теми, от кого все это зависело, и по своей доброте продолжал к Любарскому, как политзаключенному, относиться очень уважительно, но так или иначе, все эти деньги и все возможности, созданные де-Миусом, Кронид быстренько перевел на себя. Кому-то объяснив в правильно адресованных письмах и уговорах, что такой журнал, а это и был «Страна и мир», должен издавать и редактировать только русский, да еще недавно освободившийся из лагеря. Антон Антонович даже не очень возражал, что все созданное им теперь перешло другому. Думаю, что эта история мало кому известна, поскольку де-Миус не был публичным человеком, и может быть, кроме меня никому и не рассказывал об этом.

Зато другая история, неудачная для Любарского была всем известна в эмиграции. Кронид, Синявский, Эткинд (зачем он к ним затесался?) написали, по-видимому, привычные для Кронида письма в американские фонды, распределявшие помощь изданиям русской эмиграции. В этот раз они сообщали, что газета «Русская мысль» в Париже на самом деле никуда не годится, никаким влиянием не пользуется, редактируется из рук вон плохо, а потому пособие, которое она получает, должно быть распределено между «Синтаксисом» Синявского и «Землей и миром» Любарского. Американцы люди простые, в отличии от издателей «Земли и мира» ничего скрывать не стали, и прислали это письмо Ирине Алексеевне Иловайской, которая без раздумий опубликовала его в «Русской мысли», отчего все и стало широко известно.

У меня самого серьезных столкновений с Кронидом никогда не было. Конечно, работая в «Новом времени» он заказал мне статью о конференции «КГБ: вчера, сегодня и завтра», отнял у меня довольно много времени и ничего не опубликовал, но, признаться, я и не рассчитывал. К тому же в журнале активно, и я думаю, не случайно постоянно печатали пробивающую себе дорогу в журналистике Леру Новодворскую.

Но вот один разговор в Мюнхене меня, признаться, очень озадачил. Кронид и его жена кормили меня обедом у себя дома, незаметно разговор перешел на какие-то дела, и Кронид мне показал уже типографский отпечатанный макет задней обложки журнала. Сказал, что он теперь хочет помещать на обложке имена людей близких журналу и его поддерживающих, и не соглашусь ли я, чтобы в этом списке была и моя фамилия. Я ответил, что проблем нет, но мне надо понимать, кто там еще будет. И он мне показал этот макет, где среди фамилий людей хорошо или мало мне знакомых, стояло имя Льва Волхонского. Объяснить Крониду, что это всем известный и лагерный стукач, и петербургско-московский провокатор, у меня не было нужды — Кронид о Волхонском знал не меньше чем я, поэтому я только коротко ответил, что мое имя рядом с именем Волхонского стоять не может. И Кронид мне очень странно ответил: «А вот я могу себе позволить поставить на своем журнале и его имя». Спорить здесь было не с чем. Но вот зачем ему это было нужно?

Впрочем, вопрос с офисом решился неожиданно очень легко. Моей жене позвонила родственница наших соседей наверху — тех самых, что предупреждали меня о микрофонах в потолке, и почти сразу же уехавших в Израиль. В их квартире уже размещалась «Гласность» в 1990–1991 годах, но потом нам было отказано, и вот теперь, как-то очень нервно, было предложено вновь снять квартиру. Думаю, что Савостьянов, раздраженный неудачей своих подчиненных, моим с ним разговором и вынужденным вмешательством Ельцина, решил «Ну, пусть еще поживет», но уже, конечно, под присмотром, а тут уже есть оборудованная всеми подслушками квартира. К тому же в России убедить всех молчать о разгроме «Гласности» КГБ вполне удалось, но в Европе и США имидж фонда все еще был значителен, у меня оставалось много знакомых, я по-прежнему выезжая из России все с большим трудом, встречался с известными политиками, иногда даже главами государств и уверенность в достоинствах Ельцина еще не были так высоки на Западе, чтобы прощать все, что делается в России.

4. Аэропорт Шереметьево и другие приключения.

Правда, мои поездки почти всегда были связаны с какими-то историями — в одинаковой степени и до путча и после него. Об историях в Шеремьетево в девяносто пятом году и в двухтысячном мне придется рассказывать позже, а пока — несколько более ранних.

Простейшая история. Меня приглашают на конференцию году в девяностом в Мадрид, прямых билетов нет, в эти годы вообще очень не хватает билетов на международные рейсы и мне звонит Оля Свинцова и говорит, что я могу получить билет перед отлетом в Париж в представительстве «Air France». Я приезжаю в аэропорт заранее, поднимаюсь на шестой этаж в офис авиакомпании, называюсь, молодой человек смотрит в компьютер и говорит с сожалением:

— Билет вам действительно заказан, но в компьютере нет подтверждения об оплате. Может быть это компьютерный сбой, но я ничего не могу сделать.

Купить за рубли билет на рейс французской авиакомпании невозможно, иметь иностранную валюту в Советском Союзе запрещено, я возвращаюсь домой и звоню Оле. Она возмущена и на следующий день я получаю факс с копией билета, местом в самолете и Оля мне говорит, что билетов, конечно, давно уже нет, но это броня получена Мареком Альтером (председателем парижского бюро «Гласности») у директора «Air France». Я опять еду в Шереметьево. Тот же молодой человек вертит в руках мой факс, опять смотрит в компьютере и опять мне объявляет, что сведений об оплате у него нет. Мне понятно, что советский юноша очень держится за место работы в иностранной авиакомпании. Кроме того он явно смущен тем, что я смог при полном отсутствии билетов вновь его получить, да еще на ближайший рейс. И я ему говорю:

— Есть у вас сведения об оплате или нет я не знаю, но билет мне заказан директором «Air France», и я вам гарантирую, что завтра вы здесь работать не будете.

Он опять смотрит в компьютер и находит информацию об оплате.

История более серьезная. В Париже ЮНЕСКО проводит конференцию о свободном обмене информацией между Востоком и Западом. Из всех стран восточного блока, даже из Монголии, приглашены журналисты и редакторы различных изданий, из Советского Союза большая делегация, в ней редактор «Известий» Лапин, редактор «Огонька» Виталий Коротич, «Московских новостей» Егор Яковлев и к большому неудовольствию советских властей — я. Билетов опять нет, мне заказан с пересадкой в Хельсинки.

Теперь я на первом этаже подхожу в Шереметьево к представителю «Finair» и слышу знакомое:

— Вы знаете, в компьютере нет подтверждения об оплате билета, — и сразу же поражающее своей любезностью, — но на сорок пять минут позднее вылетает в Хельсинки самолет «Аэрофлота» — вы можете купить за рубли на него билет, а в Хельсинки еще успеете на самолет в Париж.

У меня с собой, конечно, советских денег нет — вывозить их запрещено, да и бессмысленно. Тут же прошу Виталия Мамедова, который привез меня, мчаться домой, звоню жене, объясняю, где в столе лежат редакционные деньги и прошу постараться успеть вернуться в Шереметьево до отлета советского рейса. Особенных заторов на шоссе тогда не было и Виталий, хоть и в последний момент, успевает дать мне деньги на билет.

Измученный ожиданием, без проблем прохожу паспортный контроль, сажусь в кресло самолета, посадка уже закончена и вдруг в последний момент в самолете появляется полковник пограничных войск с двумя солдатами с автоматами наперевес. Направляются прямо ко мне и полковник заявляет, что я арестован за попытку улететь в Финляндию без финской визы. Я пытаюсь объяснить, что у меня билет в Париж и в Хельсинки я не буду выходить из аэропорта, да меня и не выпустят. Но полковник повторяет, что у меня билет в Хельсинки, я пытаюсь незаконно пересечь советскую границу и выводит меня под конвоем автоматчиков на глазах испуганных пассажиров. В аэропорту, правда, меня тут же освобождает, хотя попытка незаконного перехода границы в советское время — серьезное уголовное преступление. Предусмотрительный Виталий (после срока в Перми и Чистополе) не уехал из аэропорта пока не услышал об отлете самолета и поэтому я не только успел сравнительно быстро вернуться домой, но еще и послал в ЮНЕСКО по факсу письмо, с оглашения которого и началась конференция о свободном обмене информацией между Востоком и Западом.

Очень раздраженный этой историей заместитель генерального директора ЮНЕСКО швейцарец Алан Моду, который и был инициатором конференции, настоял на приглашении меня теперь уже одного из СССР на ближайшую конференцию журналистов проводимую в Нью-Йорке Организацией Объедененных Наций. Я опять приехал в Шереметьево, опять поднялся за билетом в офис теперь уже «Пан Америка» (кажется, она еще существовала). Опять там сотрудником был симпатичный русский молодой человек. На этот раз он быстро посмотрел в компьютер, без всяких затей нашел мой билет и подтверждение секретариата ООН об его оплате и вдруг этот тихий советский мальчик сказал:

— Я вам могу заплатить наличными пять тысяч долларов за этот билет.

За эти деньги в Москве в это время можно было купить трехкомнатную квартиру в центре города — по-видимому, смазливый мальчик был сказочно богат.

— Нет, я полечу в Нью-Йорк, — хотя на самом деле мне было совершенно нечего сказать на этой очень специализированной конференции, посвященной, кажется, Юго-Восточной Азии.

При возвращении обыскивали меня долго и необычайно тщательно. Были конфискованы две видео кассеты с фильмами, которые я вез детям: одна Чарли Чаплина, другая — с мультиками Уолта Диснея и, конечно, все официальные документы Организации Объеденных Наций. Но Володя Буковский, не помню через кого, передал мне касету подготовленную польской «Солидарностью», где два печатника в деталях показывали, как создать подпольную типографию. Еще два-три года назад «Гласность» переводилась на польский и помогала «Солидарности», теперь уже поляки старались помочь нам. И вот эту кассету, после специального просмотра в течении недели, из всего моего багажа — мне вернули.

Но я не собирался создавать подпольную типографию, поскольку понимал, что для КГБ это будет подарком судьбы. Вместо этого я написал жалобу в Главное таможенное управление на тех, кто по-видимому, в грабительских целях изымал из багажа детские фильмы, в провокационных — официальные документы ООН, но пропускал случайно попавшие ко мне явно антиправительственные материалы. Меня пригласили на главную таможню (у трех вокзалов), долго извинялись и все вернули. Но подпольную типографию я при всей простоте и ценности польских советов создавать не стал.

Переходя к 1992 году нужно упомянуть еще две довольно характерные для времени и достаточно странные истории. Я уже писал, что никаких грантов в то время у «Гласности» не было, подписка на «Ежедневную гласность» была недостаточна для того, чтобы оправдать расходы на офис, сотрудников, переводчиков. Между тем наша корреспондентская сеть оставалась фантастической — в адресной книжке, составленной Томой в то время, не просто сотни имен, но еще и сотни городов и, скажем, в одном Баку, который был важным, но далеко не единственным центром нашего внимания, упомянуто четырнадцать корреспондентов — азербайджанцев, армян, русских — рабочих, профессоров, общественных деятелей.

Все эти сотни, чаще всего совершенно замечательных людей, хотели рассказать об очень серьезных событиях, которые происходили вокруг них, с ними самими, а их уже никто не хотел слышать. В эти годы шло уничтожение демократического движения по всей стране, естественно, гибли, были уничтожены и сотни «самиздатских» газет и журналов, базой которых и было демократическое движение. Но так же как эта — одна из важнейших задач правительства Гайдара, о чем я буду еще немало писать в дальнейшем и что почти никто уже не хочет ни признавать (из тех, кто в этом участвовал), ни понимать (из тех, кто не хочет подумать об этом) одновременно планомерно уничтожалась и свобода печати в эти годы. Конечно, это тоже происходило под бравурные клики о запрете цензуры, о новом «Законе о печати» (очень напоминавшем по своему характеру «сталинскую конституцию»). При этом кроме демократического «самиздата» на глазах уничтожалась возможность независимого суждения, информации, аналитического обзора в центральных органах печати. Как-то легко и незаметно все лучшие журналисты эпохи перестройки потеряли работу. Большинство из них, из все же партийной советской журналистики последних лет, не были мне особенно близки — у «Гласности» была другая аудитория — частью более народная, частью — всемирная, обо мне самом сперва писали всякую ругань, потом — не упоминали вовсе, тем не менее это была в последние годы печать, которая в лучшей своей части восходила к блестящей публицистике «Нового мира», а теперь искренно и очень добросовестно и высокопрофессионально стремилась понять, что же происходит в Советском Союзе, какие первоочередные задачи можно и нужно решить. Конечно, и их сбивала с толку дезинформация, Прохановы и Кургиняны, «казачки» засланные в Верховный Совет, Моссовет, Ленсовет. К тому же ни у кого не было такой корреспондентской сети, как у «Гласности» и «Ежедневной гласности». Корреспонденты центральных изданий чаще всего были более профессиональны, но их было в сто раз меньше. Именно поэтому ни разу, повторяю — ни разу в «Ежедневную гласность» не удалось подкинуть дезинформацию, хотя попыток были десятки. И потому заметна была струя честной и непредвзятой информации и анализа положения, которое описывала «Ежедневная гласность» и в котором мы все находились. Все наиболее серьезные журналисты в это время с легкостью оказались без работы и без возможности печататься, а если к этому прибавить, что сам Гайдар (кстати говоря, превосходный оратор) предпочитал, по-видимому, лгать пореже (как и члены его команды, руководившие гигантскими переменами в стране), то в результате основного, остро необходимого стране понимания — где мы находимся и что с нами происходит — в официальных средствах массовой информации «свободной» России не оказывалось вовсе. Новые звезды журналистики, чаще всего очень близкие к тем или иным (уже становилась видна разница) спецслужбам или армии — Невзоров, Доренко, Сванидзе, Млечин и другие иногда писали достаточно острые и профессиональные материалы, но только на какие-то, как правило, частные темы, да и вообще отличались ясным пониманием того, о чем можно говорить (и как), а о чем — ни в коем случае не следует. Но уж общего понимания положения России, ее народа на самом деле уже вполне ясного для тех, кто хотел видеть, направления движения к еще более тяжелому будущему, в СМИ, как правило, не было. Наступало информационное «темное» время России. В еще недавно очень профессиональном и ставшем очень либеральным Союзе журналистов был произведен наглый переворот и все руководство стало послушным и бюрократическим.

А к этому прибавилось еще и практическое уничтожение, точнее все более растущее (и, конечно, не случайно) ничтожество зарубежных русских радио станций, что соответствовало американскому и европейскому пониманию Ельцина (конечно, не без помощи российских спецслужб), как великого демократа, а перемен в России, как бесспорно демократических (и многолетнего обильного кормления сотрудников КГБ разбежавшихся по всем лакомым местам российской администрации с многочисленными грантами и субсидиями).

Для радио «Свобода» было решено не только открыть очень большой корпункт в России. Заведующим которого ненадолго и «для ширмы» стала Алена Кожевникова, но куда по преимуществу, были взяты «свои» для Лубянки люди. Да еще и трансляцию передач перевести с зарубежных передатчиков на российские местные FM станции, которые находились в прямой зависимости от администрации и постепенно сперва шантажировали радио «Свобода» отказами в трансляции, а потом и вовсе ее прекратили.

Я много раз (в каждый приезд в США) встречался и с директорами «Свободы» (в этом случае у меня так и быть брали интервью прямо в Вашингтоне, но, конечно, не в Москве), пытался руководству Госдепартамента объяснить, что они делают большую ошибку, по существу, отказываясь дать большинству населения России хоть какую-то правдивую информацию, ставя ее в прямую зависимость от Кремля. Со мной никогда не спорили, всегда были очень любезны, говорили, что, конечно, это совершенно правильно и просили написать записку (то же происходило и в Сенате и Палате представителей), по которой обязательно примут меры. И ничего не происходило. То, что я говорил, не соответствовало представлению американского руководства о России. Если я иногда (очень редко) упоминал о КГБ, только пожимали плечами:

— Какой КГБ? Давно уже нет никакого КГБ.

В этих условиях, чтобы хоть как-то сохранить работу «Ежедневной гласности» мы с Димой Востоковым — моим новым помощником с осени 1991 года, решили изредка что-то продавать из живописи и графики. Мне, как и в советские времена, когда для издания «Бюллетеня «В» я сам покупал («достал») пищущую машинку, пачки папиросной бумаги и другие мелочи, казалось правильным самому платить за то, что считаешь для себя важным. Правда, несколько изменились масштабы и расходы. Правда, из музеев Москвы, Киева и других городов мне еще ничего из семейной коллекции возвращено не было — хоть я и был реабилитирован, но даже думать об этом времени не хватало, а нужны были для возврата отдельные судебные решения (я этим смог заняться только в конце девяностых годов), но что-то все-таки у мамы и жены уцелело, многие для поддержки «гласности» делали нам подарки — кто-то рисунки Зверева, художник Жданов (с «бульдозерной» выставки) — все свои картины, Леня Глезеров случайно подобранные его отцом немецкие автографы и так далее.

В общем году в девяносто втором мы боком вошли в антикварный мир и тут же произошли две очень любопытные встречи. Уже тогда известным антикваром и коллекционером был Перченко — человек, к которому последние старые мои знакомые из коллекционного мира 60-х годов Шустер и Санович относились мягко говоря сдержано, но не видели нужды объяснять мне почему. Пару раз мы с ним чем-то обменялись, что-то я у него купил, но очень скоро Перченко вдруг заговорил со мной совсем на другую тему (я вынужден вспоминать об этом, поскольку эта история задела десятки лучших русских журналистов):

— Ваша «Гласность», Сергей Иванович, была таким важным журналом и у нас и за рубежом. Очень жаль, что сейчас журнал не выходит, а ведь он так нужен. Я знаю нескольких людей, серьезных и очень богатых, которые будут рады вложить деньги и в восстановление журнала и даже в целый концерн — у Вас есть агентство — можно его расширить, на его базе издавать газету, создать издательство. С Вашим именем и репутацией, конечно, Вы сможете собрать прекрасную команду и Ваше объединение займет самое важное место среди беспомощных современных СМИ.

Не знаю понимал ли Перченко, насколько точно он оценивает положение в российской журналистике. Действительно, практически все самые достойные и известные русские журналисты были или совсем без работы или перебивались какими-то случайными публикациями. Их места в «перестроечной журналистике» заняли веселые молодые люди (типа Шендеровича) выкормленные «Иновещанием», способные в лучшем случае написать юмореску или хроникальную заметку. В окружающем Россию мире, где когда-то, в том числе и благодаря зарубежным изданиям «Гласности», хорошо понимали положение в Советском Союзе, сейчас, когда положение изменилось к худшему, царили какие-то совершенно неоправданные иллюзии и полное непонимание того, как живет Россия.

А Перченко тут же повел меня к двум намеченным им людям — как потом выяснилось это была известная компания крупных мошенников — человеку с торжественной фамилией Де Буар (гораздо позже я выяснил, что он четырежды менял свою фамилию принимая на всякий случай фамилию новой жены) и другому — Георгию Мирошнику владельцу концерна «Формула-7», через год-два он стал довольно часто упоминаться — в связи с аферами по вывозу советского военного имущества из Германии, каким-то золотым «Ролексом» подаренным им вице-президенту Руцкому, а потом и в связи с уголовным делом, от которого он десять лет прятался в Южной Африке. Но все это было через год, а пока после недолгих обсуждений я получил их «гарантийные письма». На торжественных бланках и с печатями мне гарантрировали, что через месяц на банковский счет «Гласности» поступят очень крупные суммы (забыл, какие именно) необходимые для создания и работы в течении первого года газетно-журнально-издательского объединения «Гласность».

Собрать первоклассную команду не составляло никакого труда. Все лучшие перья перестроечных лет готовы были тут же начать работать. Даже некоторые бесспорно высокие профессионалы, но в советское время люди скорее проправительственные, узнав об этом проекте готовы были оставить уже найденные места (они были чуть лучше устроены, чем демократически ориентированные журналисты), чтобы перейти на работу в какое либо из подразделений «Гласности». И для меня это тоже было интересно, потому что это были, как правило, хорошо информированные, с разнообразными связями люди, готовые теперь писать гораздо более откровенно, чем они это делали раньше.

Вообще, это было странное время. Все, кто пусть разными путями, но хотел бесспорно добра стране и народу и до этого что-то значил в государстве, кроме очень узкого кремлевского круга внезапно оказались на обочине. У меня в их глазах была хорошая репутация — было очевидно, что я не только не участвую в «пире победителей», но в отличии от большинства наивных и ненаивных известных диссидентов я не мелькал в передачах на тему «мы победили» и именно против того, что сейчас происходит в стране, я и боролся и сидел в тюрьме. У мало-мальски серьезных людей это вызывало определенное доверие. Кроме журналистов в это время со мной вдруг пожелали познакомиться и даже иногда что-то делать вместе такие странные для меня люди как Николай Иванович Рыжков — бывший премьер-министр Советского Союза, Михаил Зимянин — секретарь ЦК КПСС по идеологии, позже Шебаршин — первый заместитель Крючкова. Я всегда отказывался от встреч и приглашений — не знал, что я могу сказать этим людям. Мне на самом деле было, конечно, далеко не все понятно, но было проще оставаться в кругу привычных оценок и хорошо знакомых мне людей. Вероятно, я был неправ и потом не раз об этом жалел (с Шебаршиным, к примеру, года через два после его приглашения сам захотел встретиться, но тут уже он был тяжело болен и ему не захотелось).

Но пока еще триумфально собиралась обновленная «Гласность», был найден целый этаж в шестнадцатиэтажном издательском центре на шоссе Энтузиастов, подыскивались типографии, был даже собран теперь уже тридцать пятый (как продолжение прекращенной номерации в 1990 году) номер «Гласности». Все настаивали на том, чтобы поскорее была начета регулярная работа и в первую очередь — Перченко. Но я не подписывал ни подготовленные договоры о найме помещения, ни договоры с сотрудниками до тех пор пока на счет «Гласности» не поступят обещанные средства.

— Ну что вы тянете, пора начинать работать, деньги придут со дня на день, — уговаривал меня Перченко, но я ничего не подписывал.

Тогда он снял зал в Шахматном клубе на Тверском бульваре и устроил там общий торжественный обед с участием какого-то видного нефтяника из Тюмени — еще один потенциальный источник немеряных денег. Речь на этом обеде самого Перченко сводилась к тому, что давно уже можно начинать работу и только неуступчивость Григорьянца этому мешает. Естественно, все собравшиеся два десятка известнейших московских журналистов тут же его горячо поддержали, я остался в одиночестве, но продолжал как-то отнекиваться.

Деньги, естественно, не появились никогда. Все это была афера Перченко, как я первоначально считал по заданию КГБ с тем, чтобы подорвать репутацию «Гласности», создать ей неоплатные долги и уничтожить последние хоть какие-то приличные отношения в московском, близком к демократии, мире. Для таких привычных для меня опасений бесспорно были основания: Перченко был из числа тех, до этого мне неизвестных, мелких торговцев иконами и антиквариатом, которых в 70-80-е годы арестовало КГБ, сажало ненадолго на Лубянку или в какой-то другой следственный изолятор, потом через несколько месяцев без суда выпускало на свободу, получив, конечно, подписку о сотрудничестве. Амальрик описывает в «Воспоминаниях диссидента» подобного своего соседа по камере (потом он стал крупным антикварным дилером), называли среди них (не знаю с какими основаниями) и Гусинского, еще двух-трех известных мне очень состоятельных торговцев. Всем это незавидное прошлое оказалось в начале девяностых годов очень полезным. Но может быть в отношении Перченко я был неправ или не совсем прав. Потом я услышал о еще одной его подобной афере — человек, имеющий интересующую его коллекцию, оказывался в неоплатных долгах и тут предлагалась ему Перченко помощь, но человек оставался без коллекции.

Со мной это не получилось, больше того Перченко даже дал для «Гласности» какие-то мелкие собственные деньги в виде компенсации. Любопытно, что познакомил меня с евреем Перченко и очень высоко его ценил, хвалил его известный лидер и теоретик национализма и антисемитизма Савостьянов, близкий соответственно другой гебэшной компании — Веденкину, Баркашову, которого он выдвигал в президенты России и тому подобным. Сейчас Перченко выставляет очень сомнительные произведения из своей коллекции, но, конечно, предназначенной для продажи наивным миллиардерам, в Мраморном зале музея Изобразительных искусств, а дирекция почти ставит мне его в пример — он не просит у музея страховки за вещи столь успешно размещенные на рекламных для его товара выставках, а я отказываю музею в экспонировании вещей из своей коллекции, если картины не будут застрахованы (в соответствии с законом).

Второе знакомство было попроще, но лично для меня достаточно важным. Внезапно какой-то полузнакомый нам с Димой человек якобы привлеченный моей известностью и еще недавней значительностью в общественной жизни, предложил нам совместный проект как общественно-политический, так и антикварный, хотя он-то в этом не понимал ничего. Его отец, как я понял из неясных упоминаний, не раз привлекался к ответственности за незаконные операции (по-моему он был одним из известных в советское время «цеховиков», то есть организаторов производства нелегальной по преимуществу трикотажной продукции из каким-то образом списанного государственного сырья и в дополнительные часы работы государственных фабрик). Но у него как-то все это благополучно закончилось. Сын, лет тридцати пяти, предоставлял нам в пользование свой большой офис, где-то во вполне гебешных Кисловских переулках, говорил о том, что занят работой (и предлагал подключить и меня) с всемирной организацией престижных «Ротари-клубов». Я не очень понимал, что это такое, и реагировал вяло. По-моему, единственным совместным делом была поездка от имени «Гласности» знакомого ему одного из заместителей министра иностранных дел СССР и хорошо знакомого мне Василия Селюнина в Преднестровье, их встречи со Смирновым и местной Хельсинкской группой (тоже вскоре уничтоженной), чтобы понять, что же там делается. Кажется, это была последняя поездка Василия Илларионовича, впрочем, совершенно бесполезная. Более интересными были разговоры на тему, где наши позиции были диаметрально противоположны, о медицинских-банковских-пластиковых картах, которые в совокупности дают возможность знать все о каждом человеке, который ими пользуется.

И все же самым важным, по-видимому, была лишь одна короткая реплика:

— Вы, ведь сейчас, Сергей Иванович, хотя что-то и делаете, почти совершенно забытый человек. С президентами и премьер-министрами уже не встречаетесь, почти никто о вас не пишет, да и у вас ничто не издается. Но ведь все это можно быстро вернуть назад.

Я сделал вид, что принял это предложение за ничего не значащие размышления. Компаньон, увидев, что я никак на заманчивые перспективы не реагирую, вскоре совершенно потерял ко мне интерес и наше знакомство прекратилось.

5. Реклама Гайдаром «русского фашизма» и конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Но в конце того же девяносто второго года необходимо рассказать о первом конгрессе русской интеллигенции, проведшем в ноябре по идее и под руководством Валентина Дмитриевича Оскоцкого — одного из сопредседателей и Союза писателей Москвы и писательской организации «Апрель» — тогда, пожалуй, важнейших центров еще удерживавших наследие русского либерализма. Вообще русские писатели, в отличие от советских, группировавшихся вокруг Михалкова и Бондарева в Союзе писателей РСФСР, даже не понимая этого (тоже считая, что это они победили) оказались просто на линии фронта в непосильной борьбе за демократию в России, что и стоило жизни редактору «Литературных новостей» Михаилу Иодковскому (но об этом — позже), дважды был зверски избит, практически изувечен, и Валентин Дмитриевич. Этот тихий и спокойный человек обладал не только поразительным мужеством и независимостью, но еще и почти необъяснимо деятельным умом, который и делал его инициатором многих важных общественных движений того времени.

Причиной созыва одной из важнейших его инициатив — «Конгресса русской интеллигенции» было гораздо более ясное, чем у делегации в Амстердаме (а может быть, прошло несколько месяцев и все стало более определенным) представление о том, что разговоры о победе демократии и реальное положение в России имеют все меньше общего. Этот грандиозный конгресс, собравшийся в самом торжественном зале Москвы — колонном зале Дома Союзов (в прошлом — Дворянского собрания), где встретились и выступали самые известные и достойные люди России (естественно, с советских времен) ко второму дню начал приобретать какое-то для меня неожиданное направление.

Выступления о победе демократии, о ближайших задачах, даже о некотором расхождении слова и дела у новых властей вдруг смениось одной и той же нотой. По-моему, подряд выступавшие Егор Гайдар и Александр Яковлев говорили практически только об одном — об угрозе фашистского переворота и почти неминуемой, и уж во всяком случае близкой опасности для государственности в России.

Александр Николаевич в это время был далек от власти, информацию черпал из популярных газет и телевизионных передач, а там, действительно, было множество передач и статей на эту тему, на мой взгляд вполне бессмысленного и панического свойства. Но Гайдар был, хотя и очень склонный к панике, все же премьер-министром России. У него должна была быть более достоверная информация или его сознательно поддерживали в этом паническом состоянии.

Между тем то, что я знал, получая и редактируя ежедневные сводки «Е.Г.» никак не по подтверждало эти глобальные опасения. С Васильевым и обществом «Память» я был знаком еще в конце восьмидесятых годов. Это была откровенно, беспомощная и нищая декорация. Васильев даже у меня просил помощи и поддержки, поскольку не имел ее просто нигде (видимо, в КГБ, где у него явно были связи, его откровенно презирали) и два десятка его адептов сами шили довольно аляповатые знамена под дешевенькой литографией с портретом Николая II. Впрочем, первое «общественное» выступление Ельцина году в 1989 было на митинге именно «Памяти».

Я уже писал о том, что уволенный мной Алексей Челноков после унизительных для него уговоров оставить его работать в «Гласности» через месяц объявился в качестве спецкора в «Известиях». Написанный им громадный подвал в газете был посвящен тренировочным лагерям юных фашистов в Измайловском парке. Поскольку Челноков никакого доверия не внушал, а сюжет был любопытный, я попросил кого-то из сотрудников поискать эти военизированные площадки. Найти ничего подобного не удалось, но я еще не делал никаких выводов — может быть плохо искали, хотя в последующие годы никакие специально тренированные штурмовые фашистские группы нигде не появлялись. Впрочем, как я уже упоминал, по рассказу (мне) Проханова, он с Кургиняном еженедельно писали и печатали в самых популярных газетах «планы» государственных переворотов и свержения законного правительства.

В конце восьмидесятых годов была еще одна характерная история, в которой я уже прямо принимал участие. Создавалось какое-то крупное национальное еврейское объединение, может быть «Еврейский национальный конгресс». Для проведения учредительного собрания были куплены все билеты в кинотеатр документальных фильмов на Арбате. Но когда выяснилось, что там будет происходить, кинотеатр закрыли на ремонт. Попробовали договориться с одним клубом, с другим — прямо нигде не отказывали, но на деле оказывалось, что то ли света нет, то ли сцена обрушилась. В конце концов двое инициаторов уже никому другому об этом не говоря, но сговорившись между собой по телефону, поехали заключать договор об аренде в один из клубов, где директор заранее ничего не знал, но человеком был приличным и кому-то знакомым. Приехав, они обнаружили весь двор клуба засыпанным антисемитскими листовками, на дверях всюду красовались свастики. Запуганный директор клуба, естественно, им отказал, а инициаторы как это было тогда нередко, приехали в «Гласность». О том, что они собираются ехать именно в этот клуб, никто не знал, инициаторы говорили только друг другу по телефону. Было очевидно, что листовки были результатом подслушки, которую в те времена вело только КГБ. Я не просто написал заявление, но и пошел с ним к прокурору Москвы. Отрицать, что КГБ инициирует деятельность антисемитских организаций в разнообразных собственных целях было невозможно, но по грустному лицу прокурора (не помню, кто тогда был, но ему это явно не нравилось) было очевидно, что сделать он ничего не может.

Схожий рассказ я услышал и от известного историка советской эпохи Виктора Тополянского, который был хорошо знаком с генерал-лейтенантом Львом Александровичем Безыменским. В 1989 году в районе метро «Аэропорт» (месте, где в советские годы были построены многочисленные дома для наиболее зслуженых членов Союзов советских писателей, художников и композиторов) были кем-то разбросаны антисемитские листовки с призывами к еврейским погромам. Лев Александрович очень этим обеспокоился и прежде чем прямо идти в идеологический отдел ЦК партии решил посоветоваться со своим приятелем — начальником Пятого управления КГБ Филипом Бобковым. Но тот его успокоил — нет смысла волновать руководство, это мы сами разбросали, чтобы проверить реакцию населения.

Не менее странным было тогда очень нашумевшее трагическое «дело Осташвили-Смирнова», который придя в зал Союза писателей начал выкрикивать какие-то антисемитские лозунги. Естественно, это вызвало чудовищный скандал, множество возмущенных статей в прессе, в отношении самого виновника было возбуждено уголовное дело о хулиганстве. Вот как описал Андрей Кирпичников в «Ежедневной гласности» от 25 июня 1990 года первое судебное заседание (фотографии полностью подтверждали описанное):

«МОСКВА (Андрей Кирпичников). 24 июля в московском городском суде состоялось первое слушание дела по обвинению К.В. Смирнова-Осташвили, одного из организаторов погрома в Центральном доме литераторов. Задолго до начала процесса зал был полон. Среди присутствующих выделялась большая группа юнцов в черных рубашках, кожаных куртках со значками с изображением Георгия Победоносца. К началу слушания сторонники Осташвили занимали примерно половину зала.

Состав суда: председатель — Муранов С.А., народные заседатели Щербаков и Балашов, прокурор Колесникова А.А. И адвокат Бейрулина С.В.

Прежде всего Осташвили потребовал, чтобы Ю. Черниченко покинул место рядом с прокурором и заявил протест против выступления Ю. Черниченко в роли общественного обвинителя. Затем Осташвили сделал заявление об отводе адвоката С.В. Бейрулиной, мотивировав это не личными или профессиональными качествами, а ее принадлежностью к Московской городской коллегии адвокатов, состоящей, по словам Осташвили, более чем на 65 % из евреев. «До тех пор, пока в МГКА сохраняется этот национальный перекос, — сказал Осташвили, — он не будет пользоваться услугами московской адвокатуры.» К. Осташвили призвал суд и присутствовавших западных корреспондентов дать ему возможность нанять адвоката в демократической западной стране, в частности, в Швеции, Финляндии или Швейцарии. Адвокат С.В. Бейрулина и прокурор А.А. Колесникова признали это желание правомочным, однако суд, после короткого совещания признал заявление подсудимого необоснованным и просьбу его отклонил. С этого момента обстановка в зале накалилась. Маленький зал суда уже не мог вместить всех желающих, число которых перевалило за 200 человек. Ввиду того, что громкоговорителя в зале суда установлено не было, представители прессы столпились прямо перед столом, за которым заседал суд и действительно мешали его работе. Тем временем Осташвили продолжал выступать с заявлениями, в частности, реагируя на решение суда, посетовал, что на Нюрнбергском процессе нацистам дали нанять своих адвокатов, а вот ему не дают. Кроме того, он потребовал удалить из зала «ту часть прессы, которая придерживается левых экстремистских взглядов». Как выяснилось в очередном перерыве (не имея возможности навести порядок в зале, суд то и дело уходил на перерыв) экстремистской и просионистской, по мнению Осташвили, является вся отечественная пресса, как формальная, так и неформальная, за исключением «Нашего современника» и «Литературной России». Осташвили обвинил журнал «Огонек» в сознательном искажении его выступления в ЦДЛ. «Я назвал их просто «ублюдками», а «Огонек» вставил «еврейские ублюдки», и смысл сразу изменился». После долгих и безрезультатных воззваний к залу и прессе, суд заявил, что не видит никакой возможности продолжить заседание и объявил перерыв до 25 июля. Это подлило масла в огонь. Распоясавшиеся «патриоты» всех возрастов набросились на некоторых представителей прессы и присутствовавших евреев. Если бы все это происходило в любой другой демократической стране, то высказанного ими хватило бы для возбуждения доброго десятка дел все по той же статье 74 ч. 2 УК РСФСР, которая инкриминируется Осташвили. В дверях показалась группа коренастых короткострижанных мужчин, являющихся, по непроверенным данным, членами секции карате при ЦК ВЛКСМ и входящих в состав боевиков «Памяти». Большая группа «патриотов» обступила молодого еврея, бросала ему в лицо оскорбительные фразы, провоцировала на потасовку. Раздавались крики: «еврейская морда», «ублюдок», а одна немолодая дамочка поинтересовалась, скольких славян он убил, ведь «рыжие всегда убивали славян». Молодой человек был действительно рыжий. По-видимому, лишь большое количество журналистов спасло юношу от расправы. Как ни странно, в зале не оказалось милиции. В то же время на втором этаже, где разбиралось какое-то уголовное дело, в коридоре находилась большая группа вооруженных солдат ВВ с резиновыми дубинками. Лишь под самый конец в зал суда вошел ухмылявшийся майор милиции, не обращавший, впрочем, никакого внимания на оскорбительные выкрики «патриотов». Тем временем чернорубашечники собрались внизу у входа, и группе журналистов пришлось выводить некоторых евреев из зала суда под охраной».

Тем не менее состоялось и второе заседание суда и Осташвали — судя по его реакции — совершенно неожиданно, чувствуя себя победителем и в полной безопасности, получил три года лагеря. Остальное я знаю от сторонников «Памяти» и немногочисленных друзей Осташвили. Был он человеком, действительно, маниакально антисемитски настроенным, но очень наивным. Попав в лагерь, почти сразу же стал требовать от администрации, чтобы его немедленно выпустили, обвинял теперь уже охрану в том, что она куплена евреями, и ссылался на какие-то данные ему обещания. Его, естественно, никто не выпускал, через год после суда его нашли повешенным то ли в ШИЗО, то ли в ПКТ лагеря. Сперва было объявлено, что он сам покончил собой, затравленный, от отчаяния. Но быстро выяснилось, что все его тело в синяках и он, достаточно мощный сорокалетний мужчина, был бесспорно кем-то повешен. Тогда администрация приписала его смерть уголовникам, которые, однако, не были найдены. Даже самые убежденные «патриоты» все без исключения говорили о том, что его смерть — дело рук КГБ. Некоторые были уверены и в том, что покойный и впрямь получил (и поверил в них) заверения в полной безнаказанности.

Положение становилось настолько напряженным, что я для журнала «Гласность» решил заказать специальное социологическое исследование, результаты которого вошли в мою статью «Еврейский погром в Москве устроить нелегко». Вот некоторые из нее выдержки:

«Результаты опроса общественного мнения произведенного по заказу редакции журнала "Гласность” Институтом социологии АН СССР в основной своей части подтверждают оценку положения в области национальных отношений даваемую и журналистами, и политологами, но в чем-то являются ошеломляюще неожиданными.

Вопросы о характере национальных отношений и в связи с ними государственных отношений в СССР были заданы по телефону 687 жителям Москвы, 86,5 % из которых были русские, причем 80,3 % — члены КПСС, что, к сожалению, неизбежный в СССР недостаток телефонных опросов — телефоны много чаще оказываются в квартирах партийных граждан, причем в Москве их особенно много. И тем не менее результаты опроса можно считать важными и характерными для умонастроения всей страны, поскольку они подтверждаются и результатами выборов в местные советы, и материалами независимой и даже официальной печати, да и самими общественными выступлениями и инициативами в различных регионах страны.

…

совершенно неожиданными (впрочем, только на первый взгляд) оказались ответы на группу вопросов, включенных в исследование в значительной степени из-за активизации в стране шовинистически-атисемитских групп, таких как "Память", "Отечество", "Россия”, "Объединенный фронт трудящихся", на-днях к ним присоединилась Российская коммунистическая партия. Были заданы вопросы в наибольшей степени связанные в массовом сознании со стереотипными обвинениями в адрес евреев: о народах живущих лучше других, о народах особенно националистически настроенных и т. п. При этом по уровню жизни в ответах москвичей евреи оказались на восьмом месте между узбеками и белорусами, а уж в качестве националистов и вовсе занимают предпоследнее девятое место. Согласуется с этим и распределение национальностей, которым по мнению 22,9 % опрошенных не следует разрешать жить в Москве, На первом месте армяне, потом азербайджанцы и грузины, дальше со значительным отрывом узбеки, другие народы Средней Азии и лишь опять после большого отрыва евреи. Примерно тоже распределение и в ответах к каким народам опрошенные испытывают неприязнь — на первом месте армяне, практически в самом конце — евреи. Что касается неприязни к народам Закавказья, то по-видимому она в одинаковой степени явилась результатом как представления о них по торговцам цветами и фруктами на московских рынках, так и массированной официальной пропаганды, пытающейся обвинить народы Закавказья во всех трагических событиях последних лет, жертвой которых они были, что же касается по-меньшей мере нейтрального, если не прямо доброжелательного отношения москвичей к евреям, то оно на самом деле не только объяснимо реальным жизненным опытом, и народным скорее уважением к евреям, чем неприязнью, но еще и подтверждается как результатами выборов в Верховный Совет РСФСР, куда в Москве не попал ни один из шовинистически настроенных кандидатов: художник Илья Глазунов, редактор "Нашего современника" Станислав Куняев, редактор "Молодой гвардии" и автор вполне низкопробного, но возможно поэтому весьма популярного романа "Вечный зов" Анатолий Иванов. Здесь, возможно, произошло тоже, что и с панически настроенными москвичами, когда им задали вопрос (прямо ущемляющий их интересы) о расселении беженцев в Москве. Тогда победило опасение, что это скажется на и без того все понижающемся жизненном уровне москвичей. В отношении к евреям возможно сказался страх. Но, конечно, не перед евреями, а перед русскими шовинистами, готовыми устроить Сумгаит и в Москве. Но москвичи ничего подобного явно не хотят и внятно это сказали и на выборах и во время социологического опроса "Гласности"».

Через несколько лет мы вспоминали это время с самым романтическим из юных неославянских лидеров того времени Русланом Воронцовым. Напомню лишь фрагмент из статьи о нем в газете «Вечерняя Москва»:

«Об этом человеке ходят легенды: он обладает сильными парапсихологическими способностями, его культовое имя — DAP, имеет высшее медицинское образование, нарколог, очень богат. “Нави”, которое он возглавляет, — одна из структур сатанинской церкви Южного Креста. У него несколько квартир, огромная библиотека, состоящая из сотен сектантских книг и работ по психологии, суггестии и гипнозу, он отлично владеет психотехнологиями».

— Было нас красных, белых, коричневых и всех других расцветок человек семьдесят на всю Москву и мы все прекрасно знали друг друга, один чихнет — всем слышно. В большинстве партий, союзов и объединений было по два-три человека. По ночам они шили себе мундиры, выдумывали и пришивали ордена и оповещали мир о своей близкой победе. С Веденкиным по его гнусному характеру не было никого, единственное на что он был способен — предлагал мне открыть публичный дом. Когда он был вместе с Баркашовым, для киносъемок или встреч с журналистами могли (на два часа) собрать человек сто. За Баркашовым и впрямь было КГБ, да и Веденкин называл себя то полковником, то осведомителем КГБ. Самой стабильной и многочисленной была наша группа «Нави» благодаря тому, что я продал единственное, что у меня было — долю в бензоколонке возле театра Советской армии. На эти деньги арендовали помещение и это было что-то вроде клуба, где было множество свастик, колпаков, шаманских бубнов. Я очень любил носиться по Арбату…

— С фашистской символикой?

— Иногда, и это нам никогда не запрещали. Но чаще в южноамериканском уборе из перьев и с раскрашенными лицами. Единственное, что нам запретили — шествие в защиту людей от пингвинов. Мне лет то тогда было семнадцать-восемнадцать. Баркашов устроил более важную акцию — митинг возле американского посольства за независимость Техаса. Но у нас-то всегда были ребята — весело было, а к Баркашову приходили только на мероприятия, на телевизионные съемки, на встречи с журналистами. Писать о нас, снимать нас почему-то необыкновенно любили, журналисты писали всякую чушь, но и мы для них сочиняли все, что могли.

Через год за день до расстрела из танков Белого дома я и впрямь видел боевиков Баркашова. На парапете мэрии стояли тринадцать щуплых семнадцатилетних мальчиков, с худыми цыплячьими шейками, но с громадными милицейскими щитами и, кажется, автоматами. Баркашов указывал на еще светившийся тридцатый этаж и командовал: «Видете, там жиды окопались. Половина (то есть шесть подростков) — направо, половина — налево.

В дни конгресса российской интеллигенции даже до этих тринадцати мальчиков был еще год, до моих разговоров с Русланом Воронцовым и того больше (после разговора с Воронцовым я посмотрел список публикаций и передач о нем и на эту тему по материалам агентства «Панорама» и она поражала воображение: газеты «Известия», «Московские новости», «Вечерняя Москва», «Рабочая трибуна», «Сегодня», программы «Времечко» и т. д.). Никакой уверенности в том, что страх прихода фашистов (как во время перевыборов Ельцина — перед возвращением коммунистов) нагнетается искусственно, у меня еще не было, но все же, получая независимую сводку новостей от сотни корреспондентов, их опасения мне казались сильно преувеличенными.

Скорее создавалось впечатление, что кто-то (может быть, еще Крючков со времени своего прихода к руководству в КГБ 1988 году) сознательно нажимает на излюбленную с Советском Союзе антисемитскую кнопку, чтобы отвлечь внимание от своих главных целей и в девяносто втором году эта кнопка остается важнейшей в «работе с населением» теперь уже Ельцинского руководства.

Так Сталин в 1926-27 году начиная борьбу с Троцким стал во главе «русской фракции ЦК» (Бухарин, Рыков, Томский), противостоящей «еврейской фракции» — Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, Радеку.

Так, по мнению ряда историков, похоже и антисемитская компания в конце сороковых — начале пятидесятых годов в СССР была не самоцелшью, а лишь прелюдией и предлогом к новой волне «большого террора» и большой европейской войне с применением уже водородного оружия, которое появилось в СССР в 1953 году, опередив США. Но Сталин не успел.

Так генерал КГБ Иван Агаянц уже в Хрущевское время посылал оперативников громить еврейское кладбище и расписывать свастикой синагогу в Малаховке, чтобы проверить реакцию населения и целесообразность многократного повторения этого в Западной Германии (с тем, чтобы отколоть ее как профашистское государство от европейского сообщества).

И сегодня было ощущение, что фашизм и антисемитизм пока лишь гнусная дымовая завеса над совершенно другими планами и делами творящимися в России. Но прямых доказательств этого у меня еще не было, да и окончательный разгром демократического движения тоже совершенный под этой завесой, был хотя и в совсем уже недалеком, но все же будущем.

Премьер-министр России Егор Гайдар должен был знать все, что знал я, гораздо лучше, чем я понимать, пусть оскорбительную, но все же абсолютную ничтожность в то время националистических и профашистких группировок и, соответственно, относится к этому спокойно. Его должен был бы тревожить уже шедший полным ходом разгром демократического движения^[6]. Вместо этого Егор Гайдар почти истеричиски кричал с трибуны Колонного зала о том, что фашизм стоит на пороге. Не думаю, что он действительно в это верил. Как не верил в это и Ельцин. Для них это была циничная игра — сперва запугивание фашистами, потом — коммунистической угрозой.

Но почти все из этого было еще впереди и я не собирался вливаться в этот бессмысленный хор, где Гайдар был, конечно, запевалой, но не дирижером.

Вместо этого я попросил Оскоцкого дать мне после Гайдара слово, что он и сделал исходя из собственной внутренней честности, хотя меня не было в программе, да и вообще я вновь не принадлежал к советско-российскому истэблишменту, собравшемуся в Колонном зале.

Я сказал, что опасность возрождения фашизма, о которой говорят Гайдар и Яковлев может быть и серьезна, но что я на месте российской интеллигенции обратил бы больше внимания на организацию, которая оказала и продолжает оказывать особое влияние и на количественный и на качественный состав российской интеллигенции — на Комитет государственной безопасности. Сказал, что игра в открытость и прозрачность работы КГБ — хорошо продуманный камуфляж, что рассекреченные генералом Волкогоновым архивы КГБ и рассказы о якобы возвращаемых из КГБ личных документов — если не ложь на все сто процентов, то касаются лишь (да и то выборочно) архивов людей репрессированных в тридцатые годы, но не имеют отношения к деятельности КГБ касающейся нынешнего поколения. Что тридцать дневниковых тетрадей Анатолия Марченко, погибшего в Чистопольской тюрьме, которые я видел своими глазами, не возвращены Ларисе Богораз. Что три мешка рукописей Виктора Некрасова конфискованные у него при обыске, не возвращены его семье. Что в моем архиве, попавшем в КГБ была папка с рукописями, подаренными мне Варламом Шаламовым, но они мне не возвращены. Главное же, на что я хотел обратить внимание в том, что невнятный «суд над КПСС» не просто противоречит решениям Нюрнбергского трибунала и последующих судов над нацистами, где преступниками были названы и осуждены не члены Национал-социалистической партии, а сотрудники СС и СД непосредственно совершавшие многочисленные преступления и руководство национал-социалистической партии, дававшее им указания об этом. И что с моей точки зрения было бы разумно руководствоваться Нюрнбергским решениями, ставшими опорой международного права, а бесспорной опасностью для России, для демократии в стране является активность так и не осужденных сотрудников КГБ, которая становится все более заметной, как в политической, так и в экономической жизни страны.

В заключение я прибавил, что фонд «Гласность» намерен в ближайшее время начать проведение общедоступных конференций «КГБ вчера, сегодня, завтра» и что в случае, если моему адвокату не будут возвращены рукописи Шаламова, я буду обращаться в суд, поскольку это моя собственность незаконно присвоенная КГБ.

Русская интеллигенты мрачно молчали. Они еще не встречались с тем, чтобы о КГБ (кроме здравиц, конечно) говорили или читали не на кухне, а вслух, с трибуны, да еще в таком зале. Но Валентин Дмитриевич со своей замечательной неявной храбростью к концу конгресса сумел провести резолюцию, поручавшую от имени конгресса проведение конференций фонду «Гласность». Ни за, ни против никто не осмелился что-то сказать вслух.

Но в коридоре меня встретила Вика Маликова, теперь работавшая в организованном и без меня меня фонде Сороса в России и предложила мне написать заявку на грант для проведения конференций. Это был первый грант в истории журнала и фонда «Гласность», да и заявку я сумел написать только с помощью Вики.

Второе следствие моего выступления было много хуже. В конце декабря один из известнейших московских адвокатов, лауреат «Золотой медали Плевако» Татьяна Георгиевна Кузнецова, всегда представлявшая и мои личные и интересы фонда «Гласность» решила поехать в Калугу, где я был вторично осужден и где в архиве КГБ было и мое дело и все материалы к нему вместе с рукописями Шаламова. Чтобы не ходить пешком по Калуге, Татьяна Георгиевна решила ехать на моем «Жигуленке» с водителем «Гласности» Александром Морозовым, Александр был профессионалом высокого класса — перед тем он входил в сборную Москвы по автоспорту. Почти сразу же, лишь отъехав от дома Татьяны Георгиевны в Козихинском переулке, он заметил преследовавшую их машину «Вольво». Поскольку им надо было еще заехать в коллегию адвокатов, чтобы взять необходимые документы, то есть поездка по городу была довольно длительной, Александр успел дважды проверить свои подозрения — сперва проехал перекресток на желтый свет, «Вольво» смело проехала на красный, потом в небольшом переулке, но с одностороним движением проехал против движения — преследователи не отставали. Поскольку ничего тайного и противозаконного они не делали, решили, как и предполагалось, ехать в Калугу. Но на Киевском шоссе характер преследования изменился. Легковую машину сменили два тяжелых грузовика — КАМ'аза, которые взяли «Жигуленок» в коробочку — один ехал впереди, другой — позади и как Александр не старался вырваться — обогнать или отстать, ему это не удавалось.

Километрах в тридцати от Малоярославца это по преимуществу гладкое шоссе поднималось на небольшую возвышенность с достаточно высокими, метров в пять-шесть, обрывистыми обочинами. И тут навстречу нашей машине из-за холма появился идущий навстречу еще один КАМ'аз, из-за которого выскочил «Жигуленок» и врезавшись в машину с Татьяной Георгиевной и Александром попытался сбить их в кювет, что неизбежно бы кончилось их гибелью в летящей с откоса и переворачивающейся машине. К счастью, Александр был профессионалом, вовремя заметил вылетающую им в бок машину и хотя и не смог избежать удара, но удержал машину от падения с обрыва. Минут через десять появилась милиция и единственная в Малоярославце машина скорой помощи (по-видимому, стояла наготове). У Александра было сотрясение мозга, у Татьяны Георгиевны — ушиб головного мозга, от которого она полгода лечилась в институте нейрохирургии и в двух местах была переломана правая рука. В результате осмотра милицией места происшествия и машины из нее не пропали ни деньги, ни бутылка коньяка и конфеты, которые везла Татьяна Георгиевна, но зато исчезли все документы, связанные с возможным моим иском к КГБ. Александр Морозов умер через четыре года от опухоли мозга, которая могла быть следствием полученной травмы. Во время следствия и суда над пытавшимся убить их водителем Александру почему-то задавали вопросы:

— А где Григорьянц берет деньги? — хотя меня не было в машине и в суде я не фигурировал. Вообще суд, хотя и состоялся, был малорезультативен. Генри Резник — председатель Московской колегии адвокатов, несмотря на мои просьбы, отказался представлять в суде интересы Татьяны Георгиевны — члена правления коллегии адвокатов (сама она все еще была в больнице), как впоследствии он отказался представлять и мои интересы, когда был убит мой сын. Зато Резник осторожно и среди ста других выступил на конференции о КГБ и успешно защищал по всем бессмысленным делам Леру Новодворскую, все это широко освещалось в прессе, создавая ему репутацию истинного борца за демократию и правопорядок. То, как записные русские демократы нутром почувствовали опасность нового времени тоже было его характерной чертой. О попытке убийства одного из известнейших русских адвокатов, что тогда было впервые, не написал и слова не сказал никто, кроме «Ежедневной гласности», чей голос в это время был уже почти не слышен.

Но через два месяца 19–21 февраля девяносто третьего года мы провели первую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Но прежде чем писать об этом — одном из важнейших дел в моей жизни, мне хочется чуть побольше рассказать о Татьяне Георгиевне — не просто адвокате и моем и «Гласности», но одного из самых близких, любимых, ценимых, внутренне очень важных для меня людей, чья неизменная готовность, стремление нам помочь (я уж не говорю о полнейшем безвозмездном, впрочем, тогда никто из крупных юристов, следуя традиции диссидентских времен, еще не брал никаких гонораров у «Гласности» — ни Александр Ларин, ни отец и сын Рахмиловичи, ни Илья Стецовский, ни многие другие знаменитые и замечательные русские юристы) было бесспорным индикатором того, что все что мы делаем — делаем не зря и делаем правильно.

О Татьяне Георгиевне я еще должен буду написать и вспоминая о поездке в Стокгольм с подброшенным таможенниками патроном и о краже у Кузнецовых драгоценностей князей Оболенских и милицейских грабежах коллекционеров, да и в тюремных записках, конечно, я напишу о ее знакомстве с моим первым делом и осуждением. Она меня «устраивала» и в Институт нейрохирургии после нападения в августе 1994 года, но пока — лишь то, что прямо не связано с «Гласностью». Впрочем, в желании рассказать о Татьяне Георгиевне, в непреходящей с ней памяти я совсем не одинок, так она была необычайна и как человек и как юрист. Первое, что вспоминает каждый, кроме ее удивительной доброты, была ошеломляющая красота, почти не изменявшаяся в течении всей ее жизни и принесшая ей, конечно, наряду с большими преимуществами и немало серьезных проблем. Александр Николаевич Ларин, учившийся с Татьяной Георгиевной в одной группе рассказывал, что когда надо было сдавать экзамены и если экзаменатором был мужчина, первой просили идти Татьяну Георгиевну — тот совершенно терял всякую способность соображать и после Кузнецовой сдавать уже было легко. Вышла замуж она за самого преуспевающего по советским понятиям, хотя и из очень старой семьи, студента, который и стал со временем членом Верховного суда СССР. Дача у них была в Балашихе рядом с дачей Эйтингона, большая квартира в Козихинском переулке, но частью советского правящего клана — Татьяна Георгиевна не стала, частью по брезгливости, частью потому, что примером для подражания у нее всегда была Софья Васильевна Каллистратова, понятной и любимой соседкой — мать Натальи Дмитриевны Светловой — будущей жены Солженицына, друзьями все те юристы, которые стали опорой демократического движения в конце 80-х — начале 90-х годов. Главное же Татьяна Георгиевна была так же добра, как и поразительно хороша собой. Не могу забыть историю, которая разворачивалась буквально у меня на глазах. Подзащитным был молодой человек, почти мальчик, которого соседи — муж и жена, врачи уже уволенные из больниц, приучили к наркотикам, чтобы использовать его в качестве личного шофера на машине его родителей. Не только родители, обратившиеся к Татьяне Георгиевне, но сам юноша делал все, чтобы вырваться из наркотической зависимости, четыре раза по собственной инициативе обращался за лечением, но потом опять его зазывали к себе соседи… Они были крупными распространителями наркотиков и свой бесплатный водитель, на которого можно будет, в случае чего все и свалить был им очень удобен. Но кончилось тем, что мальчик которого опять они заманили к себе в квартиру, в отчаянии и чувствуя, что погибает, схватил в кухне нож, убил обоих, нанеся множество ударов и в ужасе выбросился из окна с четвертого этажа. Повредил себе позвоночник и лежал в тюремной больнице полупарализованный, неспособный даже повернуться. Все было вполне очевидно: убийство в состоянии аффекта, кем были убитые сомнения не вызывало — в отношении них уже возбуждалось дело о распространении наркотиков, но было кем-то прекращено. В рассказе юноши ничто сомнения не вызывало. Тем не менее, приговор вынесенный изувеченному мальчику был чудовищным — двадцать два года лагеря за преднамеренное убийство. В институте Сербского, несмотря на полную очевидность, состояния аффекта, при котором приговор должен был быть лет пять, почему-то не усмотрели. Татьяна Георгиевна делала все, что могла: самые известные московские психиатры (профессор Гофман — зав. кафедрой Института усовершенствования врачей и другие) дали заключение о бесспорном состоянии аффекта — уже одно то, что юноша выбросился из окна свидетельствовало об этом, в газете «Московский комсомолец» была напечатана большая статья, фонд «Гласность» провел конференцию по проблеме распространения наркотиков, чем и до путча и после него (люди-то те же) откровенно занималось КГБ и МВД, причем наиболее известным и скандальным был случай, когда родители погибшего в Афганистане солдата, получив цинковый гроб («груз 200») вопреки строжайшему запрету открыли его и вместо тела сына обнаружили, к счастью со многими родственниками, двести килограммов героина. Как ни странно, никто не пострадал, даже родители, которых не удалось даже как следует запугать и они много лет об этом писали и рассказывали, искали тело сына, но ничего не добились.

На конференции, тогда еще очень многочисленной, был доклад и о подзащитном Татьяны Георгиевны. Тем не менее, кассационная инстанция утвердила чудовищный приговор. И тогда Татьяна Георгиевна сделала то, что, конечно, никогда не делала в других случаях — воспользовалась старыми знакомствами и не просто написала жалобу в Верховный Суд России, но добилась приема у заместителя председателя суда, с которым была знакома с ранней молодости. Как она мне рассказывала, услышала после рассказа, просмотра всех документов:

— Я, Танечка, сделаю все, что смогу.

Татьяна Георгиевна ожидала самой простой вещи, которая была в обычной компетенции Верховного Суда — отправки дела на доследование и назначения нового судебного слушания. Но вместо этого недели через две пришел официальный ответ: снижение мальчику срока заключения на два года: с двадцати двух до двадцати лет. И Татьяна Георгиевна заболела. Она уже так любила этого мальчика, в таком отчаянии была, что не смогла ничем ему помочь, что у нее начались серьезные мозговые нарушения (может быть, и как отложенный результат ушиба головного мозга после аварии с участием КГБ на Калужском шоссе) и это дело было у нее последним. Сын запер Татьяну Георгиевну на даче, отключил телефон и всем объявил, что ей вредно с кем-нибудь общаться. Может быть у него были и личные интересы для этого. Но я никогда не видел адвоката, для которого невозможность помочь клиенту становилась бы личной трагедией. Положение мальчика было очевидным: он убил распространителей наркотиков прямо связанных с руководством МВД и ему не просто мстили за это, но и объясняли другим — наших распространителей нельзя трогать. Покорные московские судьи и институт Сербского были исполнителями и даже Верховный Суд не мог им противостоять.

Впрочем, Татьяна Георгиевна становилась искренним и самоотверженным другом всех своих подзащитных, среди которых, кстати говоря, было и несколько обвиненных в шпионаже. Поскольку она к тому же была блестящим юристом, то обвинения против них в суде начинали выглядеть очень бледно, что КГБ, как и ее сотрудничество с «Гласностью», не могло не действовать на нервы. Поскольку второй раз пытаться убить Татьяну Георгиевну, да еще в Москве, всегда на людях, было уже трудно, решили контролировать каждый ее шаг, для чего квартиру оборудовали чувствительными микрофонами. По небрежности один из них был запрятан в трубу, которая не просто усиливала посылаемый сигнал, но делала это на частотах телевизионных приемников. И соседи Татьяны Георгиевны сперва с недоумением слышали по своим телевизорам обсуждение совершенно секретных дел о шпионаже, а потом кто-то сообразил, что вероятно это дела и голос Татьяны Георгиевны и сказал ей об этом.

Без труда один из знакомых нашел и вытащил из трубы микрофон, после чего мы с Татьяной Георгиевной провели пресс-конференцию с демонстрацией имущества КГБ. На год или на два Татьяна Георгиевна стала самым известным юристом в мире, поскольку американская BAR Association и другие крупнейшие организации юристов писали письма Ельцину в ее защиту, приглашали ее в гости, с лекциями, рассказами о положении в демократической России. Но все это уже происходило, когда конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» шли одна за другой. А первую из них мы собрали, когда Татьяна Георгиевна была в больнице, через два месяца после покушения на ее жизнь.

Концепция конференций определилась почти сразу же. Был собран оргкомитет, в который вошли двадцать семь человек, среди них крупнейший русский юрист того времени — Председатель совета Конституционного надзора при Горбачеве Сергей Алексеев, экономист, академик Татьяна Заславская, писатели Алесь Адамович, Васыль Быков, Нина Катерли, Валентин Оскоцкий, социолог Юрий Левада, медик Андрей Воробьев… — всех не перечислить. Было ясно, что ни в оргкомитет, ни в административную группу конференции не могут входить ни бывшие, ни нынешние сотрудники спецслужб. Но для выступлений они не просто допускались, а официально приглашались оргкомитетом. Вообще, принцип отбора докладчиков был вполне определенным: допускались люди самых разных взглядов и позиций (естественно, без цензуры докладов) лишь бы их выступления содержали реальное знание предмета, а не голословную точку зрения. Выступающий вполне мог откровенно лгать или слегка кривит душой — ограничением (о котором все были предупреждены) служила невозможность уйти с трибуны по окончанию доклада — он должен был отвечать на вопросы вполне квалифицированной аудитории. Некоторые ответы генерала КГБ Кандаурова вызывали откровенный смех в зале.

Довольно скоро выяснилось, что уже первая конференция (так сохранялось и до девятой), хотя и включает в себя пленарные заседания в первый и последний дни с общезначимыми докладами, но в промежутке состоит из четырех параллельно идущих в разных залах конференций:

— Возможность государственного и общественного контроля над КГБ (ведущий Сергей Алексеев).

— КГБ и религия (ведущий — председатель Библейского общества в России отец Александр Борисов).

— КГБ — въезд и выезд в Россию (ведущий — Виктор Орехов).

— КГБ, Восточная Европа и Ближнее Зарубежье (ведущий — сенатор Збигнев Ромашевский).

К сожалению, тогда удалось издать лишь небольшую часть докладов — на большее просто не было средств, но уже из первого, совсем небольшого сборника выступлений на пленарном заседании можно было вычленить три ясно сформулированные позиции в отношении к КГБ: Вадима Бакатина, Сергея Ковалева и мою. Официальной позицией КГБ можно было пренебречь — настолько она была известна заранее.

Вадим Викторович очень умно и доброжелательно говорил о том, что в КГБ есть множество приличных и достойных людей, что сегодня они в растерянности и необходимо сотрудничество демократической части интеллигенции и лучшей части КГБ в создании новой прочной, европейски ориентированной государственности. Все это звучало бы гораздо убедительнее, если бы он сам — практически единственный со времен Хрущева реформатор КГБ, его сторонники, в том числе и выступавшие на этой и последующих конференциях генералы и полковники КГБ стремившиеся и к реформам и к плодотворным контактам с российским обществом, уже не были выдавлены из КГБ, который стал гораздо более жесткой, закрытой и сосредоточенной на внутренних корпоративных интересах структурой даже в сравнении с временами советской власти.

Позиция Сергея Адамовича, которого я, как одного из политзаключенных, попросил выступить первым, состояла в несколько упрощенном представлении о том, что стремление русского народа к справедливости, а не к закону и стало причиной появления карательных органов ЧК-ОГПУ-КГБ, поскольку достижение справедливости неизбежно предусматривает насилие, ну а допустимые его границы уже трудно определить. А потому главное в отношениях с КГБ — возвращение к закону, создание правовых норм, препятствующих возрождению карательных устремлений и функций теперь уже Министерства безопасности. Эта интеллигентная и достойная позиция имела на мой взгляд существенный недостаток — и для того, чтобы принять достойные законы и для того, чтобы заставить их выполнять, нужна бесспорная политическая опора. Сергей Адамович видел ее в Ельцине. Но практически первый же указ Ельцина, антиконституционный и в обход Верховного Совета, уже в январе 1992 года возвращал КГБ все права, которые смог хоть как-то ограничить при Горбачеве Совет Конституционного надзора во главе с Сергеем Алексеевым. КГБ сумел выстроить свои отношения и с Ельциным и с Хасбулатовым так, что оба с первых же дней заискивали и искали поддержки на Лубянке, а не стремились ее хоть в чем-то ограничить. Даже если и делали какие-либо противоречащие этому заявления для публики. Таким образом пректы прекрасных законов и у Сергея Адамовича и у выступавшей за ним Инги Михайловской не шли дальше мечтаний пусть даже хорошо образованных людей. К несчастью, почти столь же идеалистической была позиция Галины Васильевны Старовойтовой. Через полгода после конференции в Амстердаме она уже не была так убеждена в бесспорной победе бескровной демократической революции в России, тем более, что и сама была внезапно уволена с поста советника президента после того как неосторожно высказала Ельцину в присутствии посторонних сомнение в надежности спецслужб, да еще и настаивала на возвращении «Гласности» ее имущества после совершенного неизменным КГБ летнего разгрома. Но все же Галина Васильевна еще считала реальным принятие закона о люстрации — запрета занимать государственные должности для сотрудников КГБ, об этом и был ее очень решительный доклад.

Свою позицию я попытался не то, чтобы смягчить, но несколько разбавить. В опубликованной перед конференцией большой статье в «Известиях» «Куда идет КГБ?» я писал о странной гибели основных свидетелей по делу КПСС — премьера Польши Ярошевича и экссекретаря компартии Чехословакии — Дубчека, в докладе говорил об убитых в Чистопольской тюрьме соседях, о попытке убийства Татьяны Георгиевны Кузнецовой, то есть о том, что КГБ — международная гигантская террористическая организация, ставшая еще более коммунистически ориентированной (по сути своей, а не по форме), чем во времена Андропова и Крючкова. Незадолго до этого Баранников в своей статье признался: 50 % сотрудников — бывшие секретари райкомов и обкомов КПСС. И хоть я и заключил свой доклад тем, что у демократии, хоть и нескоро, будущее в России есть, а у КГБ — нет, на самом деле я говорил, что нужна не люстрация, а Нюрнбергские суды над преступниками и хотел сделать хоть что-то, пока еще была возможность. Разумная Лагле Парек — диссидентка, а теперь министр безопасности Эстонии сказала, что демократия в России за последние годы стала слабее. Положение еще не было таким безнадежным, как уже через год, хотя «Мемориал» как общественно-политическая организация уже был уничтожен своим правлением, по всей стране громили не только «Гласность», но и множество других общественных организаций и независимых профсоюзов. Большинство известных московских, появившихся в годы перестройки скромно самораспустились. Но еще не была уничтожена Гайдаром и наивным Ковалевым миллионная «Демократическая Россия», превращенная в «правящую партию» «Выбор России», еще существовал пусть зачастую бессмысленный, а иногда прямо провокационный (для всего там хватало «своих» людей) российский парламент — Верховный Совет Российской Федерации.

Возвращаясь к конференции и изданному томику пленарного заседания можно заметить, что я сознательно не в докладах, конечно, но в кратких выступлениях в дискуссии дал выступить и борцу с фашизмом (об издании «Майн Кампф» Гитлера при явной поддержке правоохранительных органов и это вызвало очень странную параллель — как до революции охранка во всем винила инородцев, преуменьшая роль русских в революционном движении, так теперь все было, но с обратным знаком — преувеличивалась — пока — роль русских националистов и якобы угрожающих России фашистов) и более сложном, но активно поддерживаемом КГБ обвинении в свой адрес о «психотропном» оружии и облучении им граждан (среди которых большинство было явных безумцев). Это была реальная часть общественной жизни России и ее нельзя было игнорировать.

Если первую конференцию мы все же провели в разных залах Парламентского центра, то вторую уже пришлось проводить в Доме печати — нынешнем здании Совета Федерации (роскошном здании тут же построенном для своего министерства строительства скромным Борисом Ельциным) и в большом зале Дома кино. Все направления конференции, кроме пленарного заседания: «КГБ и наука», «Возможности парламентского и общественного контроля за КГБ», «КГБ и архивы», «КГБ и общественные организации», а в завершение — слушания о люстрации, невозможно было провести в одном здании. Одних докладов было больше пятидесяти, с выступающими в прениях — раза в три больше, в тысячных залах слушатели и участники стояли в дверях, проходах, сидели на ступеньках. Двадцать билетов, как и в прошлый раз, мы дали Министерству безопасности по их просьбе, взамен получили по совершенно бесцветному официальному докладчику на каждую из секций. Три билета получил на Лубянке Жириновский с двумя приятелями. Сперва он у входа пытался сломать афишу извещавшую о конференции и дрался с какой-то старушкой, потом вошел в зал и во время моего вступительного слова принялся вопить диким голосом:

— Жаль, Григорьянц, что тебя коммунисты в тюрьме не заморили — я тебя живым из нее не выпущу.

С трудом Жириновского удалось утихомирить и вывести из зала и, как потом писали газеты, он отправился в Парк культуры, где собрал человек тридцать на митинг в защиту КГБ от Григорьянца.

Остальные, пришедшие из МБ, тоже работали, но поодиночке — и им были поручены другие участники. Поскольку программа конференции была известна заранее, каждому был поручен один из наиболее злостных выступающих. Во время доклада и после него, пользуясь свободой задавать вопросы, этот специально выделенный человек кричал, пытался оскорбить Карякина и Заславскую, Александра Яковлева и Владимира Войновича, Карповича и Гаяускаса — в общем, указанного ему человека. Но когда начинался новый доклад этот энтузиаст тут же уходил из зала — его работа уже была выполнена, другие ему поручены не были.

Свой доклад в небольшую книжку, изданную после второй конференции я включать не стал, судя по уцелевшим нескольким тезисам говорил о том, что начато издание бюллетеней «Государственная безопасность и демократия», совсем жалкого из-за полного отсутствия средств, издания докладов первой конференции и все же, как мне казалось, была одержана главная победа — тысячи людей перестали бояться произносить аббревиатуру КГБ не только вслух, но и публично, при незнакомых людях. Только это и давало какую-то надежду. Я торопился сделать все, что можно, пока еще хоть что-то удавалось. В интервью о конференциях писал тогда:

— Гигантская конспиративная организация, насчитывающая сотни тысяч наиболее активных членов общества, располагающая громадным имуществом, современнейшим оборудованием и, если верить ее руководителям, имеющая неясные цели не может не оказывать серьезного влияния на настоящее и будущее страны… Министерство Безопасности остается по существу подрывной организацией, плохо контролируемой раньше и совсем уже выходящей из под контроля сейчас, в условиях неуклонного ослабления государственной власти.

Кроме Белозерцева никто не разделял моего, как мне было очевидно, не пессимистического, но реалистического отношения к происходящему. Впрочем, в России говорить, что завтра будет хуже, чем сегодня, совсем не сложно. На конференции Владимир Войнович рассказывал, как его отравили и я познакомил его с полковником Никулиным, что и дало ему возможность увидеть нужные документы и собрать воедино об этом книгу. Героически отбивался от атаковавших его слушателей Александр Яковлев. Но самым замечательным (к счастью опубликованным в сборнике), на мой взгляд, был доклад бывшего полковника КГБ Ярослава Карповича. Пять лет назад именно его рассказ для журнала «Огонек» о том, как он был внедрен в Народно-трудовой союз и какие искренние и честные люди в него входили, положил начало публикациям о реальной, а не рекламной деятельности КГБ. На нашей конференции Карпович очень серьезно и вдумчиво сказал, перечисляя все виды агентурной работы КГБ внутри страны и рассказывая о ее чудовищном размахе (по данным другого полковника КГБ — Кичихина в разные формы агентурного сотрудничества было вовлечено около 50 % советской интеллигенции):

— Действительно много, очень много агентов! — говорил Карпович, — Это больная нация, а люди, прошедшие агентурную выучку, по-своему больные, искалеченные люди. Иначе и быть не может. Больше того преступен режим, который ради собственного всевластия столь активно насаждал агентурные отношения… Агентурная работа в силу своей безнравственности и отрицательных последствий должна быть всячески ограниченна, а в последующем и запрещена.

Совершенно замечательным образом на этой же конференции выступил Игорь Лыков — капитан милиции из Саратова — он героически, в борьбе по преимуществу со своими же коллегами, отстаивал нравственные принципы в работе спецслужб. Из-за этого его зверски избивали на глазах у детей, то и дело фабриковали уголовные обвинения. Но началось его противостояние, как он говорил на конференции еще в 1971 году:

«Я начал работать еще внештатником, потом младшим инспектором уголовного розыска. И когда я разобрался в сути агентурной работы, я понял, что человек — агент, это не личность, это скорее деградация личности… Агентов я не вербую — официально отказался от вербовки».

И это противостояние стоило Игорю жизни. Через несколько лет приехав по моей просьбе, как эксперт-сотрудник МВД, кажется, на пресс-конференцию в связи с обнаруженным в квартире у Кузнецовой микрофоном — в Москве я уже не мог найти человека, который бы согласился это комментировать, Игорь рассказал мне, что на-днях случайно обнаружил подрезанными тормозные шланги в своей машине. Не нашел бы — бесспорно бы разбился и в Москву не доехал бы. Говорил спокойно, почти привычно. Детей он воспитывал один — жена несколько лет назад умерла.

— Боюсь, что они останутся круглыми сиротами.

Через два дня мне позвонили его друзья из Саратова и сказали, что Игоря застрелили прямо в его квартире. Мы пытались создать «Общество памяти Игоря Лыкова», но это уже была середина 90-х годов и ничто мало-мальски приличное уже нельзя было сформировать, а из того, что было сделано раньше — почти ничто не уцелело.

Ко второй конференции у Старовойтовой уже был готов проект закона о люстрации. Перед этим он был принят в качестве законопроекта на конференции «Демократической России». Галина Васильевна, как человек практический, за это время уже поняла опасность КГБ и предлагала ввести запрет на пятьдесят лет для лиц занимавших все руководящие должности в КГБ и КПСС на работу в государственных структурах России. Ее решительным противником была Лариса Богораз (и у нас на конференции и в Хельсинкской группе) все еще наивно полагавшая, что «мы победили» и потому призывавшая к чему-то вроде «милости к падшим» и говорившая о нарушении прав человека в отношении этих «пострадавших». Министр внутренних дел Чехии Ярослав Башта призывал к большой осторожности и говорил, что распад Чехословакии на Чехию и Словакию был результатом принятия закона о люстрации. Я в дискуссии специально включенной в программу второй конференции участия не принимал и довольно вяло вел ее, поскольку был уверен, что все это соцреалистический спор «хорошего с прекрасным» и не только Лара, но и Галина Васильевна тешат себя иллюзиями — подобного закона в России никто не примет. И Верховный Совет и Кремль лишь усиливали КГБ и рассчитывали на поддержку зверя. Надо было 21 августа разгромить хотя бы здание на Лубянке, что могло бы иметь какие-то необратимые последствия.

Было много других замечательных докладов и сообщений. Нынешний президент Германии Иоахим Гаук рассказал о состоянии архива «Штази» и трудностях при его использовании. Вся часть конференции об архивах, естественно, состояла из разнообразных констатаций того, что архивы КГБ закрыты, но активно пополняются вывезенными архивами из стран Варшавского договора и бывших союзных республик. Кичихин прибавил, что и значительная часть архива ЦК КПСС перенесена по подземному ходу на Лубянку. Что же касается комиссий по расследованию преступлений КГБ, то все они бессмысленно и бесследно растворились. Последнюю, которой почти ничего не показывали, но в которую входили о. Глеб Якунин и Лев Пономарев (Верховного Совета России) распустил Хасбулатов.

И все же надо было успеть сделать все, что можно. Следующую — третью конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра» мы запланировали на начало октября, но до этого еще очень многое должно было произойти. Малорезультативную борьбу за демократию и свободу в России вела в то время не только «Гласность» и последние недобитые партии и общественные организации, еще уцелевшие три-четыре независимых профсоюза, но и, как всегда в русской истории, судорожно сопротивлялась реставрации советского строя без коммунистической идеологии русская литература.

6. Эпопея с «Советским писателем» и третий разгром «Гласности».

Конечно, не вся. Сергею Владимировичу Михалкову наступающее «время большого хапка», как он говорил, бесспорно нравилось, коммунистам давало иллюзорные надежды на возвращение или единение с новой властью, только Булату Окуджаве, Фазилю Искандеру, Римме Казаковой — на самом деле большинству московских писателей, казалось, что еще можно и нужно бороться за демократию. Произошел естественный раскол на Союз писателей РСФСР (с Михалковым, Бондаревым, множеством секретарей союзов писателей и чиновников от литературы в каждой области России) и Союзом писателей Москвы. Происходили разнообразные суды и споры по поводу зданий, имущества Литфонда — подробностей я не знаю — вероятно, кто-нибудь о них напишет. Я внезапно оказался участником борьбы за издательство «Советский писатель», которое тоже было собственностью Союза писателей уже несуществующего СССР. В высшей степени достойные и либеральные редакторы, художники, корректоры издательства провели общее собрание и на место партийного директора Жукова избрали одного из редакторов — симпатичного и доброжелательного Валерия Шашина, переименовав издательство в «Знак СП». Но администрация и Союз писателей РСФСР сдаваться тоже не желали, документы и печати «Советского писателя» уже зарегистрированному директору «Знака — СП» не передали, даже кабинетов не освободили, и провели свое собрание, где из сотрудников издательства были в основном бухгалтеры и немалая хозчасть, и организовала свое издательство «Современный писатель», куда в правление вошли единственный человек из «Советского писателя» Михаил Числов, какой-то очень агрессивный журналист то ли от Проханова, то ли из «Савраски» (газеты «Советская Россия») и никому не известный ни в Союзе писателей, ни в издательстве — Ларионов, которого все считали просто бандитом (сейчас его и судят за какие-то махинации) — он и занял кабинет генерального директора и получил все документы «Советского писателя».

Может быть эти два издательства в одном доме и могли бы как-то договориться, тем более, что демократическому «Знаку СП» реально не помогал никто, но на словах и Ельцин и его помощники Филатов и Красавченко, и министр тогда по печати Михаил Федотов уверяли в своей поддержке, а Ларионов, который вовсе не собирался издавать никаких книг, а интересовался только возможностью торговли большим домом в центре, уволил всех редактров. От возмущения редакторы Валентина Алимова, Ирина Ковалева и Валерия Бузылева (дочь полковника Карповича, о котором я уже писал) отказались уходить из издательства и начали голодовку. Из мужчин никто их не поддержал. Голодающим все сочувствовали, о них писали, телевидение брало интервью, но никто не помогал.

Союзу писателей занятому множеством других споров было не до их издательства. Администрация Ельцина была на словах, конечно, на стороне демократов, но никто и не думал им помочь. Шашин, договорившись, что несколько комнат им оставят, от волнений слег в больницу, Михаил Фадеев — не считал себя борцом. Тогда редакторы, кажется, в первую очередь Ольга Ляуер, которые видели, что единственный, кто еще борется в Москве — это фонд «Гласность», предложили сперва Фадееву, то есть коллективу издательства, а потом и Союзу писателей сперва избрать, а потом и утвердить меня генеральным директором «Знака СП» тем более, что когда-то я недолго заведовал отделом критики в журнале «Юность», а потом три года издавал и редактировал журнал «Гласность». И во время второй конференции о КГБ Валентин Оскоцкий, как член правления Московского союза писателей мне это предложил. Неожиданостью для меня это было полной, за борьбой в «Советском писателе» озадаченный множеством забот «Гласности» я почти не следил, ни с кем в издательстве знаком не был. Но это была их инициатива, это была общая борьба и я подумал, что такое объединенние сил может оказаться полезным. Союз журналистов, кроме Павла Гутионтова к «Гласности» относился с откровенным страхом, можно было попробовать, что получиться из сотрудничества с Союзом писателей. К несчастью, ошибались и редакторы и писатели, а в значительной степени — и я тоже. Противостояние в «Советском писателе» было, конечно, вполне идеологическим, было борьбой со старым партийным руководством, но само-то руководство боролось, по крайней мере на этом этапе, не за возможность издавать «Цемент» Гладкова и «Как закалялась сталь» Островского, а за право распоряжаться замечательным домом в самом центре Москвы, сдавать, а может быть и продавать помещения, чем они и занялись после победы, кажется, правда с уголовным завершением в конце концов. Изданием книг они не занимались, хотя бы потому, что ни одного ни литературного, ни технического редактора с ними не было, но их это и не заботило. И потому это был имущественный спор, в котором, может быть, и найден был бы хоть какой-то компромисс. Но когда я стал генеральным директором второго, созданного всеми редакторами и Союзом писателей, и зарегистрированного Комитетом печати издательства «Знак СП» у писателей кроме окололитературных коммерсантов появился новый противник — КГБ и все стало еще хуже.

Но и для «Гласности» все это было лишним бременем. После двух конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра», конечно, нас все равно бы вновь разгромили, но до этого я хотя бы не получал домов, выделенных «Гласности» Поповым и Заславским, не покупался санаториями Шмакова, а тут к нашим проблемам прибавились еще и эти. Пару месяцев в КГБ выжидали, может быть надеялись, что я и впрямь займусь имущественными делами. Но мы с Фадеевым вместо этого тут же попытались начать какие-то издания, а главное — в пяти открытых нами комнатах (из пятидесяти в здании) работали не только редакторы, но и готовилась следующая конференция о КГБ, издавался бюллетень «Государственная безопасность и демократия», каждое утро был готов очередной выпуск «Ежедневной гласности». Работало уже человек тридцать — сорок и было ясно, что все потихоньку наладится.

Терпение КГБ закончилось быстро и в конце июля мне сказали, что по издательству бродит какой-то человек, называющий себя электромонтером, но мало на него похожий и приехавший на BMW, что было в девяносто третьем году большой редкостью. Я попросил привести его ко мне и он, как ни странно, сразу же пришел. Был это хорошо одетый человек лет пятидесяти пяти (фамилия его пропала вместе с разграбленным в очередной раз архивом «Гласности»), повторивший мне, что он проверяет состояние электропроводки в здании. Довольно быстро выяснилось, что никакого подтверждения о месте работы у него нет и он не знает, где находится его районное управление, а я уже все это знал, занимаясь и хозяйственными делами издательства. Я попросил секретаря вызвать милицию. Монтер почему-то очень взволновался — бежать через комнату секретарей, да еще с третьего этажа немолодому человеку было неудобно и он начал меня уговаривать милицию не вызывать. Мне было очень забавно, что же он мне скажет, секретаря набиравшую номер, я попросил на пару минут погодить, но от самого этого желания не отказывался. «Монтер» минут десять юлил, почему-то говорил, что я должен его пожалеть, но после бесплодных уговоров сказал — «ну хорошо, я вам все объясню» и вынул удостоверение полковника КГБ. По-прежнему, он, однако, не мог мне объяснить, что он тут делает и зачем пришел.

Я позвонил Кандаурову, который стал уже генералом и начальником центра общественных связей КГБ, и сказал, что у меня здесь их полковник, выдающий себя за электромонтера. Кандауров попросил дать ему трубку, говорили они минут десять, но из слов полковника была ясно произнесена лишь его фамилия, после чего «монтер» вернул мне трубку. Кандауров врал мне так же, как до него Савостьянов после второго разгрома «Гласности». Говорил, что этот полковник из КГБ уже уволен (но удостоверение — я посмотрел — было продлено два месяца назад), уговаривал меня «монтера» отпустить, милицию не вызывать, обещал, что ничего подобного больше не будет. Я, конечно, ничему не поверив, отпустил «монтера». Да и что я мог сделать, все равно его отпустила бы милиция. Вскоре стало ясно, что именно этот полковник командовал операцией по третьему разгрому «Гласности» (а за компанию и издательства) и «осматривал поле боя».

Дальше все уже было просто. Дней через пять ко мне пришел начальник нанятой нами охраны и попросил увеличить оплату в четыре раза. Денег таких у нас не было и я отказал. Но было ясно, что кто-то с ним ведет переговоры. Недели через две у дверей издательства появился милицейский пост, кроме нашей охраны. Кто и для чего его поставил выяснить я не смог. Однажды вечером, кажется, 12 августа, после ухода сотрудников по домам при якобы спящем охраннике (именно его меня попросил взять на работу тесно связанный с КГБ, теперь зам. Председателя комитета Госдумы по безопасности, тогда журналист «Московского комсомольца» — Хинштейн) в здание ворвались десятка полтора молодцов с Ларионовым, Ильей Константиновым, Прохановым, еще кем-то из «правых». Охранника выкинули, вломились в наши комнаты и начали вскрывать сейфы, заявив, что никого из «Знака СП» и «Гласности» здесь больше не будет. Ох, все это я уже слышал и в 1989 году в Кратово и в 1992 году на Остоженке. Время, как будто бы менялось, а КГБ, якобы реформированный, оставался прежним. Любопытно, что Илья Константинов через два месяца был одним из руководителей штурма и захвата мэрии. Может быть, в «Советском писателе» была только их разминка, первый шаг. Но о Белом доме в октябре девяносто третьего года я буду писать чуть позже.

Я с Димой Востоковым приехал к часу ночи, когда все было захвачено, все сотрудники — изгнаны, нас в издательство тоже не впустили. Часа через два по едва освещенной Поворской мы шли назад к Садовой и вдруг на большой скорости черная «Волга» съехала на тротуар и попыталась сбить нас. Как когда-то в Лондоне, но теперь вдвоем с Димой мы успели вскочить на лестницу какого-то подъезда. «Волга» съехала с тротуара и умчалась.

Через девять лет, готовя последнюю девятую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра» я решил поговорить о теме «Участие спецслужб в управлении страной» с Александром Прохановым. Он очень удивился моему звонку, но охотно согласился встретиться, около часа в своей редакции рассказывал мне частью полезные, частью бесполезные вещи и когда я уходил, любезно подавая мне пальто и помогая одеться, он, стоя у меня за спиной, вдруг сказал:

— А ведь я пытался вас убить. Помните ночь после захвата «Советского писателя». Это я был в машине, увидел вас, идущих, и решил, почему не попробовать.

Такими бывали советские писатели — «соловьи Генштаба» из Союза писателей РСФСР. Впрочем казалось бы совсем другой, приехавший из эмиграции и ныне самоотверженный борец за свободу и конституцию Эдуард Лимонов, правда, в газете того же Проханова, через неделю разразился разоблачительной статьей о том, что было найдено в сейфах Григорьянца, к примеру «чудовищная бумага малоизвестного писателя Солженицына в поддержку Ельцина». Тем не менее, конечно, не Проханов и не Лимонов полтора месяца разбирали архив «Гласности». Только в моем кабинете в здании издательства по ночам горел свет. Молодые люди из «Гласности» дней через десять попытались силой вернуться в свои помещения, но под руководством «монтера» — полковника КГБ издательство уже было превращено в крепость.

До этого, все годы после освобождения, в восемьдесят седьмом я по преимуществу имел дело с тысячами людей валом валивших и писавших в «Гласность»: диссидентами, независимыми профсоюзами и демократическими организациями. Диссиденты, почти полностью поверившие в то, что они победили, были совсем безнадежны, профсоюзы и многочисленные в конце 80-х годов демократические организации (а их рупором и был «самиздат» в периодике — сотни газет и журналов по всей стране) во многих случаях отчаянно боролись, несколько профсоюзных лидеров были в эти годы убиты, другие — куплены, третьи выжаты с помощью интриг — силы были явно неравны. И с профсоюзами шахтеров, летчиков и авиадиспетчеров «Профсоюз независимых журналистов», появившийся по инициативе «Гласности», которым я и руководил, создал — «Конференцию свободных профсоюзов России». Но даже вчетвером, представляя довольно мощную общественную силу — четыре наиболее влиятельных профсоюза, мы очень мало могли сделать для сохранения хотя бы зачатков демократии в России. Каждый профсоюз громили по одиночке и при этом на всем пространстве необъятной России. Особенно тяжело приходилось шахтерам и журналистам, независимые газеты и журналы в 90–92 годах громили по всей стране, независимых журналистов зверски избивали. После двух лет работы я вынужден был прекратить съезды независимых журналистов, свою работу в «Конфедерации свободных профсоюзов России», потому что независимой печати больше не было — все было разгромлено. Как была «Гласность» — первым в годы перестройки независимым журналом, так отбивавшиеся из последних сил агентство «Ежедневная гласность», бюллетени «Правозащитный вестник» и «Государственная безопасность и демократия» оставались последними из них. Где-то продолжала существовать «Экспресс-хроника», но она почему-то никому не мешала, ее никто никогда не трогал и характер ее был мне непонятен.

Замечательно, что практически ни разу их не защитила теперь уже совершенно свободная (бывшая советская) печать. С нескрываемым пренебрежением они относились к своим менее профессиональным, но зато совсем не думающими о доходах и даже о своей безопасности «самиздатчикам». А в признанной по-прежнему официальной прессе и телевидении заработки заметно росли, журналистское российское сообщество находилось в состоянии безудержного восторга, но все более точно знало — за что платят деньги, а за что — нет. Конечно, и вооруженный захват в центре Москвы издательства «Советский писатель» и фонда «Гласность» не был замечен ни одной газетой, ни одним телевизионным каналом.

В это время было особенно серьезное занятие — разработка и принятие закона о свободе печати, о запрете цензуры в новой России. Его либеральными разработчикам не приходило в голову не только то, что подлинная свобода печати уничтожается на их глазах, но даже и самое общее теоретическое соображение, что свобода печати может опираться, может быть сохранена только в условиях демократии. Иначе все это не более чем саморекламный и рекламирующий авторитарный режим вполне злонамеренный информационный шум.

Недавно я был приглашен на юбилейную конференцию в Московский международный университет, где не мог не присоединиться к восторженным отзывам об этом законе. Я сказал, что он почти так же замечателен как сталинская конституция и имеет почти такое же отношение к свободе печати, как конституция 37-го года к демократии в СССР. Михаил Александрович Федотов почему-то обиделся, но к несчастью я был единственным. А тогда русские журналисты не понимали, что все чаще продаваясь, а, главное, не защищая других, они сами становятся все более беззащитными.

Точно так же были совершенно неспособны к защите даже самих себя и лучшие, наиболее приличные русские писатели. Я уж не говорю о том, что на заседаниях правления Виноградов, Турков, Савельев наперебой уговаривали меня ничего не делать, не сопротивляться, ждать пока все само решится. Алесь Адамович и Валентин Осоцкий были чуть более реалистичны, но были в меньшинстве, да и сами ни в чем не были уверены. Между тем в то время даже просьбами, но они должны были больше походить на требование вернуть им издательство, либеральные писатели многого могли добиться. Ельцин сам позвал их на встречу в Кремль поскольку очень еще нуждался в идеологической, публицистической поддержке. Писатели ее покорно обещали (Булат Окуджава отказался к нему идти), но попросили так жалко и униженно, что Ельцин, игравший в крупную и кровавую игру за свою власть, с весны готовясь к разгрому парламента, понял, что не они — игроки в этой партии.

Я не оправдываю журналистов, которые не заметили разгрома на Поварской — в эти месяцы им было о чем писать, в особенности, если бы они все видели и писали здраво. Как ни жаль прокоммунистическая печать была более правдива и реалистична в то время, но в ней была такая беспредельная злоба и жажда реванша, что и в ней оказывалось мало здравого смысла. Меня в той же газете «День» Проханова изображали перевернутым вверх ногами и прямо угрожали убийством, «Советская Россия» мало от «Дня» отставала. Впрочем и либеральная «Независимая газета», «Сегодня», «Открытое радио» всячески изощрались в рассказах о том, что конференции о КГБ (переполненные) не вызывают никакого интереса, а единственное, что заслуживает там внимания — не выступления Бакатина, Яковлева, Войновича и Калугина, а официальные доклады нынешних майоров и полковников. Независимая, народная печать, повторяю, уже была уничтожена.

Но когда человек пять наших молодых сотрудников сделали попытку вернуться в наше здание, их попытка была отражена. Издательство за эти дни превратилось в крепость, а главное, вот тут газета «Известия» (тогда якобы либеральная) нашла место, чтобы разразиться громадной клеветнической статьей в адрес «Гласности». Потом оказалось, чтоприятелем дочери Лациса (тогда заместителя главного редактора) оказался десантник, участвовавший в захвате «Советского писателя» и в дальнейшей, профессиональной, в отличии от нашей, его охране.

Так или иначе Лацис и Голенбиовский не постеснялись послать ко мне — редактору травимой со всех сторон «Гласности» — журналиста Королькова, чтобы и с «либеральной» точки зрения во всем нас осудить. Корольков пришел, часа два меня расспрашивал, все записал, но поскольку обругать нас было не за что, и гордое сотрудничество российских либералов и КГБ легко не получалось, очень много вранья и клеветы прибавил от себя. Не знаю, с ведома Лациса и Голенбиовского или по своей инициативе.

Статья без труда опровергалась немногими документами все же составленными прокуратурой после захвата здания, поэтому мы написали заявление в суд о распространении клеветы газетой «Известия». Тут они всполошились. Судиться вообще не сладко, да еще с «Гласностью», у которой репутация яснее, чем у «Известий», да еще в заведомо проигрышной ситуации. Сперва меня уговаривал их юрист простить им ошибку. Потом начал уговаривать Голенбиовский. Лацис держался в стороне, да и я потом делал вид, что не знаю степени его участия и даже позвал через пару лет на одну какую-то из наших конференций, куда он послушно пришел и сделал средней бессмысленно российской либеральности (так, чтобы не ссориться с властью) доклад.

Но главное, мне было не до судов. Офиса у «Гласности» уже в третий раз не было, весь архив и оборудование опять были в руках КГБ, а надо было хоть на квартирах продолжать издание «Ежедневной гласности», печатать том III конференции «КГБ: вчера, сегодня и завтра» м готовить следующую.

Я согласился с предложением Голенбиовского о том, что «Известия» без всякого решения суда опубликует опровержение собственной статьи и извинения. Опубликовали. Но опровержение было небольшое, малозаметное, а клеветническая статья громадная, почти на целую полосу и все это на самом деле было характерной иллюстрацией того, как российское общество ельцинского времени приспосабливалось в начале 1994 года — после «Белого дома» как могло к новой более кровавой чем советская последних лет власти и уже почти открыто ненавидело тех, кто не желал приспосабливаться.

7. Государственный переворот. Кровавый разгром парламента.

Уже почти год Москва бушевала. Впрочем я неправ: половина ее стояла целые дни на улицах, пытаясь хоть что-то продать из жалкого своего скарба, чтобы купить хоть немного еды. Отпущенные цены, как выясняла «Ежедневная гласность», а не сотни других гораздо более обеспеченных, мощных и благополучных изданий мгновенно довели до абсолютной нищеты большую часть населения еще недавно самого богатого в России города. Кроме сотен тысяч немолодых инженеров, ученых, библиотекарей, которые внезапно стали мелочными торговцами, в гигантском городе были сотни тысяч молодых людей, не желающих целые дни стоять на улице в надежде продать старые туфли, искренне верившие советской власти коммунисты, совсем небольшое число офицеров и довольно много юных люмпен-пролетариев, которым просто нечего было делать. В Москве начались демонстрации, участники которых довольно скоро начали отбиваться от ОМОН’а древками своих красных знамен и даже их навершиями, как копьями. Демонстрации голодных людей все ощутимее приближались к бунтам. Естественно, в Верховном Совете резко усилились позиции коммунистов и там, где еще недавно провозглашали «суверенитет» России (раскалывающий Советский Союз) и давали особые полномочия Ельцину, теперь с большим трудом с третьего раза утверждали в должности Егора Гайдара. Гораздо более сообразительный Ельцин его поддерживая, понимал, что ему нужен хоть кто-то, на кого можно свалить предпринятую им «шоковую терапию». Началось противостояние президента и парламента, куда быстренько перебежали вице-президент генерал-майор Руцкой (а еще так недавно он был провинциальным майором) и, естественно, министр безопасности. Вместе с Баранниковым у Руцкого оказались семь чемоданов на ворующих чиновников Кремля. Я почти ничего этого не видел — уже третий разгром «Гласности», подготовка несмотря ни на что очередной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» отнимали все силы.

Встретил Гену Жаворонкова, по прежнему работавшего в «Московских новостях». Он начал меня уговаривать войти в члены правления музея Сахарова, который с Юрой Самодуровым и Сергеем Адамовичем Ковалевым превратился в какое-то совершенное болото, некий клуб для встречи симпатичных людей, такой же была и Хельсинкская группа, а ведь это было последнее, что оставалось в Москве у беспомощного демократического лагеря, который все еще тешил себя иллюзией и лгал другим, что именно он — победитель. Их никто не трогал и они никого не трогали, иногда даже говорили приличные слова. Только все, что оставалось от демократии, зачатков народовластия беспощадно уничтожалось повсюду. Но мне было совсем не до них.

Гена рассказывал, что на-днях был на пресс-конференции у Руцкого в Белом доме. Ему весной очередной изобретатель (у меня в «Гласности» было таких человек десять) принес проект вечного двигателя. Мудрый вице-президент России отправил изобретателя в Комсомольск-на-Амуре, на ракетный завод, где вечный двигатель должны были изготовить с величайшей точностью. К августу все было готово и Руцкой созвал журналистов. Изобретатель запустил свою машину, два почтенных профессора не в силах отказать вице-президенту говорили — один, что это замечательное средство для развития у детей пространственного мышления, другой — о том, что это подлинный прототип двигателя будущего. К несчастью, они говорили слишком долго, минут пятнадцать, и вечный двигатель остановился. Руцкой и изобретатель смущены не были, обещали устранить недостатки и устроить новую демонстрацию. Журналисты посмеиваясь разошлись, но только Гена написал об этом в «Московских новостях».

Хасбулатов, почувствовав нарастающее влияние Верховного Совета в противостоянии с Ельциным решил, что превратит Россию в парламентскую республику, где последнее слово будет за ним. Будучи не очень умным человеком (впоследствии он решит, что хотя бы в Чечне станет царьком по примеру Шеварднадзе, и не понимая, что он не генерал КГБ и реального положения вещей станет одним из инициаторов чеченской войны, да еще и меня попытается подкупить) тем не менее был экономистом, понимал причины все нараставших народных бунтов и глубоко презирал слабого Ельцина, который дал себя в это втравить. К тому же все больше регионов начинали поддерживать парламент и, конечно, не из-за забытых коммунистических идей бывших секретарей обкомов, а теперь губернаторов, а из практической боязни нарастающих демонстраций голодных людей, которые в любой момент могли перейти в бунты. Пока еще КГБ и ОМОН с этим справлялись, но опасность была велика. «Мемориал» уже был уничтожен, «Демроссию», правда, Гайдар уничтожит всего через несколько месяцев, но ее руководство тогда не было способно понять, что защищать надо не Ельцина, а интересы народа России. Как боролись с профсоюзами я уже говорил. Оставались только коммунистические фракции, небольшой «Союз офицеров» и стихийные протесты. Но для Кремля они уже и впрямь стали очень опасны.

Возврата коммунистов почти никто не хотел, впрочем для «Гласности», как и вообще для народа России большой разницы не было. Хотя было вполне очевидно, что лидеры реставрации советского режима будут ориентироваться не столько на Горбачева и Яковлева, сколько на Андропова и Крючкова. В Белом доме кроме Баранникова активно подвизались генерал КГБ Стерлигов, резидент в Японии, ныне президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов, масса всякой гебешной мелочи вроде Бабурина, Ионы Андронова, Веденкина, Баркашова. Было очевидно (что я писал еще в девяностом году), что начав делить государственную собственность они никому ее не отдадут. Правда, конечно, Гайдар и Чубайс начали ее раздаривать мало проверенным людям — какой-то шушере из ЦК комсомола. В случае победы Белого дома Аркадий Вольский и Хасбулатов так же бы разделили Россию, но между генералами и полковниками КГБ. Это был не идеологический, а имущественный спор между Гайдаром и Стерлиговым, но для Гайдара важно было не допустить в него наивных русских людей. Бронетранспортеры у Белого дома раскручивали свои башни, поливая свинцом, убивая как на поле боя всех вокруг, а вокруг были мирные москвичи, снайперы прицельно отстреливали прохожих. От танкового обстрела Белого дома и пожара в нем спрятавшиеся в подвале депутаты не пострадали, а вот погибших подростков, пришедших в Белый дом со съезда комсомола никто не считал. По рассказам Руслана Воронцова, который был в Белом доме, в последний день по нему уже не расхаживал в черном кожаном пальто и берете, изображая из себя военного диктатора из банановой республики, генерал Макашов и хотя первый штурм провалился — весь нижний этаж уже был заполнен мародерами. Но после обстрела из танков (без предупреждения и предложения сдаться), после прицельной стрельбы снайперов по окнам и по случайным прохожим, после пожара, где сгорели сотни людей, внезапно появились в Белом доме (еще не сданном) какие-то люди в полувоенной форме и начали методично сносить сотни трупов и какие-то ящики в подвал. Раньше этих людей не было.

По официальным данным (прокуратуры Москвы) только неопознанных трупов было кремировано 2200, а были опознанные, сгоревшие, закопанные без всяких моргов тысяч десять человек по приблизительным подсчетам (человек пятьсот вооруженных). Это чудовищное преступление, Москву умытую кровью, Гайдар пытался не только оправдать, но даже поставить себе в заслугу в предсмертной отвратительной книге «Смуты и институты».

Впрочем, тогда у меня не было сил разбираться, кто лучше из тех кто громил «Гласность» полковник с Лубянки или Илья Константинов из Белого дома, Гайдар пославший снайперов, бронетранспортеры и танки, или Руцкой, призвавший захватить Останкино.

«Чума на оба ваши дома».

Для меня конец девяносто третьего года, кровавый государственный переворот совершенный Ельцином и Гайдаром, был естественным продолжением (завершение оформилось уже при Путине) августовского путча девяносто первого года.

Пришедшие тогда к власти коммунисты нового поколения и чекисты за два года уже усилились настолько, что повторяя демократическую риторику (впрочем, и Сталин ее охотно использовал) были готовы к уничтожению тех реальных демократических свобод, которые были подготовлены русским обществом в последние годы правления Горбачева. На волне хорошо срежиссированного или народного энтузиазма первых лет надежды на свободу, они и пришли к власти.

Теперь им можно и нужно было с этим прощаться, поскольку любая демократия прямо мешала и единоличной власти и переходу государственной собственности в их личную. Крупнейшими врагами был Верховный Совет, когда-то избравший Ельцина и давший ему широкие полномочия, многомиллионное движение «Демократическая Россия», свободная печать со все еще недобитой «Гласностью» и независимые общественные организации. «Мемориал» к этому времени самоуничтожился.

Как был уничтожен «Мемориал» я собственно в подробностях не знаю. Хотелось бы, чтобы когда-то об этом была написана правда с большим знанием дела.

Один из его основателей и членов правления Дима Леонов — очень энергичный общественный деятель, метавшийся по всей России, пытаясь как-то защитить демократические организации, сказал мне, что Рогинским и Даниэлем было созвано нелегитимное заседание правления, куда были приглашены люди не имевшие права голосовать и на нем было принято решение об изменении устава, о превращении «Мемориала» в историко-просветительскую организацию. Одновременно была прекращена вся общественно-политическая деятельность и сотни тысяч русских интеллигентов по всей стране ожидавших призыва «Мемориала» к защите демократии, разъяснению того, что происходит в стране, оказались «Мемориалом» брошены, преданы. Конечно, это было самое крупное предательство русской демократии, русской интеллигенции, русского народа в истории России. Сергей Адамович, извиняясь, говорил мне, что он голосовал против. Но если бы у него хоть что-то было за душой, в то время он мог не допустить этого предательства. Рогинский объяснял, что иначе наших сотрудников не пустят в архивы КГБ. Леонов и другие основатели «Мемориала», несмотря даже на то, что я предлагал достать для «Мемориала» деньги на издание общественно-политической газеты, были выведены из правления и «Мемориал» из организации созданной и боровшейся против возрождения тоталитаризма превратился в организацию пенсионеров. «Мемориал» больше не интересовался общественной жизнью в России, не выводил на улицы сотен городов десятки если не сотни тысяч русских интеллигентов, создавших по всей стране его отделения. Вероятно, это было величайшее предательство в истории России.

Пару лет назад на вечере памяти Александра Яковлева в Домжуре Арсений Рогинский — инициатор уничтожения «Мемориала», как общественно — политической организации, глядя мне в глаза извинялся, естественно, иначе, чем Ковалев.

— Александр Николаевич был такой великий, такой великий человек. Он пользовался любой возможностью, чтобы подписать у Ельцина бумагу то о реабилитации кронштадтских матросов, то о раскулаченных и высланных крестьянах. Я не понимал и спрашивал зачем это, ведь и так все ясно. А он отвечал, что все может понадобиться, что все может еще стать хуже, а я этого не понимал.

На мой взгляд безразлично — я не собираюсь копаться в его душе — совершила компания Рогинского это предательство России, русского народа, русской интеллигенции по присущей им глупости и безответственности (шедшая вокруг борьба была очевидна), из стремления приспособиться или по прямому указанию «компетентных органов». Мы все встретились с его результатами. Лишь через три года, после начала Чеченской войны, Орлов настоял, чтобы хотя бы там, сперва для приличия (потом он остался единственным в Чечне) «Мемориал» все же работал. Но если бы «Мемориал» существовал и мог вывести сотни тысяч человек в России с протестом и чеченской войны бы не было. Об этом тОрлов молчал. Зато у «Мемориала» был свой дом в Москве и никто никогда его не трогал.

Уничтожением «Демократической России» Гайдар занялся лично. «Дем Россия» к этому времени уже не была «боевой» организацией. Раздираемая противоречиями между пятью ее сопредседателями и борьбой между собой всероссийского и московского аппаратов, она иногда с трудом находила свое место в общественной жизни. Но это была гигантская, бесспорно демократически ориентированная не только организация, но даже просто среда с отделениями в любом городе России. И вообще это было крупнейшее общественное движение, а потом и организация в стране. Гайдар с его естественно гэбэшным происхождением и симпатиями ясно понимал, что это серьезный противник.

Сперва ему удалось уговорить доверчивого Сергея Ковалева, который, как и многие диссиденты — некоторых людей даже тюрьма ничему не учит, и без того верил, что это «мы победили», к тому же в том, что Гайдар великий демократ, Ковалев ни минуты не сомневался. Итак теперь дошедшим до власти демократам нужна «партия власти» (как сформулировал это Гайдар). Абсолютно поразительный по доверчивости, но и по тщеславию, а потому очень удобный, Сергей Адамович к этому времени благодаря хорошо поставленной рекламе стал просто звездой и символом диссидентского движения и благодаря его поддержке все, что дальше делал Гайдар приобрело внешне почти благопристойный вид. Одновременно «неизвестно кем» ночью был разгромлен и разграблен офис «Дем России» в Староконюшенном переулке.

После этого большими окладами была переманена почти вся мощная, сформированная за пять лет, административная группа «Дем России», поддерживающая связи со всеми местными отделениями. Некоторым предложили очень «хлебные» места во власти, после чего было объявлено о проведении учредительного съезда новой партии «Выбор России», которая якобы должна стать наследницей «Демократической России». Большенство председателей партии — Старовойтова, Якунин, Афанасьев, Пономарев с этим не согласились. Им, как вспоминает Пономарев, предложили вступить в «Выбор России», но предупредили, что «дем. шиза», то есть русский народ — масса нищих учителей, библиотекарей, инженеров и составлявших плоть «Дем России», новой партии не нужны («не всем можно доверять», — сказал Гайдар), в особенности, после расстрелов. Сопредседатели не согласились, но у них уже не было ничего — ни офиса, ни денег, ни аппарата. Зато Гайдар ненадолго создал партию по примеру КПСС (как он сам говорил) с образцовой дисциплиной и когда он входил в зал, депутаты дружно вставали.

И только «Гласность» после каждого полного грабежа и разгрома раз за разом восстанавливалась и даже в этих условиях полной изоляции и преследований продолжала работать. Мы готовили после третьей — новую четвертую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Все же проводили с лучшими русскими юристами круглые столы о законодательстве, издавали регулярные бюллетени по-русски и по-английски с довольно однообразной информацией об усилении КГБ по всей стране и все растущих безобразиях его сотрудников. Их внедрении во все формы управления Россией.

8. III конференция «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Я в эти дни был очень занят. Несмотря на разгром «Гласности» и «Советского писателя» мы, не имея офиса, смогли с первого по третье октября провести III конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». И как раз неподалеку от Белого дома — в разных залах Дома журналистов.

Это была первая конференция, все основные доклады которой были изданы в достаточно большом томе, вскоре продублированном и в английском переводе. Кроме пленарного заседания на конференции были четыре секции — практически параллельные конференции: «КГБ и армия», «КГБ и экономика», «КГБ и культура» и «КГБ и средства массовой информации». Книги эти стали довольно редки, но сейчас они есть в интернете, поэтому я не буду их пересказывать. Много любопытного, однако, было и за рамками докладов. С какой-то неприятной истории началось пленарное заседание. После моего вступительного слова, где я говорил о подготовке конференции, уже третьем разгроме «Гласности» я дал слово нашему сотруднику Илье Рыбальченко, с тем, чтобы он прочел присланный мне доклад Станислава Левченко — резидента КГБ в Японии, попросившего убежище в Соединенных Штатах. Поскольку Левченко считался корреспондентом журнала «Новое время», его доклад вполне соответствовал теме конференции, но так как он был перебежчиком и в СССР был осужден к смертной казни, пригласить его приехать я, конечно, не мог, да и он в малоизменившуюся Москву не поехал бы.

И вдруг сидевшая в зале журналистка Евгения Альбац (ныне главный редактор журнала «The New Times») почему-то считавшаяся крупным специалистом по КГБ, внезапно вскочила со своего места и начала кричать, что «нельзя допускать, чтобы здесь звучали доклады предателей, изменников родины». Я пытался ее урезонить, сказал, что здесь все имеют право голоса, что я сам попросил Левченко прислать нам свой доклад, но Евгения Марковна не унималась и продолжала кричать, что не допустит этого. И вдруг взорвался сидевший рядом со мной за столом президиума Александр Кичихин — полковник КГБ в отставке, который, правда, несколько позже Левченко, когда уже не надо было бежать в Америку, тоже ушел из КГБ, поскольку разуверился в идеалах и практике своей организации. Он встал и начал так же громко обвинять Альбац в том, что она сотрудник КГБ, которая пытается заткнуть им рот. Альбац несколько притихла, обвинять Кичихина в том, что и он предатель было невозможно, но перепалка и взаимные обвинения теперь уже между ними продолжались. Мне с трудом удалось их успокоить, сказать, что Кичихин без достаточных оснований обвиняет Альбац в сотрудничестве с КГБ.

Содержательный доклад Левченко, конечно, был прочитан.

Поскольку это были решающие дни в противостоянии Кремля и Белого дома, а так же успешного использования Гайдаром «полка солдат, способных стрелять в народ», в нижнем холле Дома журналистов постоянно был включен телевизор с хроникой боев возле Останкино и митингов в других частях Москвы (на Смоленской площади, на Тверской, вокруг Белого дома). И вдруг часа в четыре 3 октября трансляция прервалась, телевизор был включен, но у него пропала картинка. Это значило, что произошло что-то чрезвычайное и мы втроем — Джон Шенефилд — один из известнейших американских юристов, автор американского закона о ФБР и сопредседатель “BAR — associations”, Николай Аржанников — полковник, кажется, МВД — руководитель профсоюза работников милиции — очень демократичного тогда, к тому же — депутат Верховного Совета — пошли к расположенному совсем неподалеку — всего в двух, правда длинных кварталах, Белому дому.

Новый Арбат был совершенно вымершим. Ни по одной из сторон улицы никто кроме нас не шел и не стоял. За Садовой стояли два или три грузовика, на одном было, кажется, пять мальчишек со свастиками на знаменах. Мы с Аржанниковым попробовали по этому поводу зайти в какое-то отделение милиции. Входная дверь была наглухо закрыта, когда мы начали стучать раздался вопрос:

— Кто такие, что надо?

Мы назвались, на имя Аржанникова никак не откликнулись, на мое забаррикадировавшиеся милиционеры ответили:

— И Григорьянца не пустим. Мы никого не впускаем.

Пошли дальше, к людям окружавшим Белый дом. Стояли тихо, хотя и довольно плотным кольцом. Депутатское удостоверение Аржанникова помогло нам пройти сквозь эту цепь и подойти к зданию мэрии. Оно уже было совершенно черным, сгоревшим, светились огни только на самом верхнем тридцатом этаже. На парапете какой-то парень лет тридцати, кажется, Баркашов выстроил перед собой десятка полтора юнцов лет семнадцати с тонкими цыплячьими шейками, но с настоящими милицейскими щитами, которые были больше их самих и, кажется, автоматами:

— Вон, где жиды окопались. Половина налево, половина направо и в атаку.

Шенефилд все пытался понять, что происходит, о чем говорят, а я больше всего боялся, чтобы кто-то не услышал его английской речи — Бог знает, что будет. Да и переводить не хотелось. На чьей стороне были ОМОН'овцы окружавшие Белый дом в этот день понять было невозможно. Стрельбы снайперов пока не было, да и бронетранспортеры появились лишь на следующий день незадолго до танков. Но из Белого дома уже никого не выпускали и мы знали, что некоторые (в том числе и вооруженные) люди уходят оттуда по канализационным люкам и выходят возле Киевского вокзала.

В связи с этим у меня была особая проблема: в последний момент к нам на конференцию решил приехать, по моему приглашению, Уильям Колби — бывший директор ЦРУ. Я не видел в этом ничего особенного: на первой конференции выступал бывший директор КГБ, на третьей — ЦРУ. Проблема была и в том, что так как решилось это в последний момент, да и приехал он к закрытию, выступления Колби не было в программе и для него пришлось устраивать в последний день специальный круглый стол, материалы которого не удалось записать и издать так как все технические службы из Дома журналиста разбежались. Главное же, Колби остановился в гостинице «Рэдисон-Славянская» неподалеку от Киевского вокзала, где и выходили люди, как говорили с оружием, бежавшие из Белого дома.

— Убьют или покалечат, не дай Бог, Колби, — с ужасом думал я, — и все будут считать, что я сознательно для этого заманил в Москву директора ЦРУ. Но с Колби, к счастью, ничего не случилось, он даже на такси смог добраться до Дома журналистов. Это был первый из числа регулярно проводимых нами в 1993–1994 годах круглых столов по законодательству (о них я расскажу ниже) и был посвящен формам парламентского и общественного контроля за спецслужбами, но оказался каким-то неудачным. Мало того, что запись велась на ручной магнитофончик, запись из которого пропала при последующем (четвертом) разгроме «Гласности», но и некоторые из выступлений участников, как я вспоминаю, были какими-то очень странными. Вдовин (из Ленинграда) привел и усадил за стол, не согласовав со мной, какого-то своего приятеля — мне не известного — реплики которого вызывали удивление у всех участников, да и сам он, как и Пустынцев, вполне знакомые мне люди, тоже говорили какие-то странные вещи. Когда через месяц Колби в письме попросил меня прислать список участников круглого стола, чтобы поблагодарить их, я самым невежливым образом на письмо не ответил, поскольку не понимал, какое впечатление на очень информированного человека могут произвести такие участники, а одного просто не знал. Да и офиса у «Гласности» все еще не было и собрать материалы было негде и некому.

Зато гораздо забавнее было утро этого же дня. Начались слушания по теме «КГБ и средства массовой информации». Первым я дал слово Геннадию Васильеву, известному корреспонденту «Правды» в Нью-Йорке, который сперва подробно рассказал, что не меньше половины корреспондентов советских газет и журналов заграницей — сотрудники КГБ, которые вообще не имеют о журналистике никакого представления, но что и от тех, кто в действительности является журналистом, то и дело требуют выполнения «специальных» поручений. Потом сделал вывод, что должна быть прекращена практика, как размещения разведки под крышей корпунктов, так и принуждения журналистов к несвойственной им деятельности.

После него выступил Юрий Кобаладзе из Службы внешней разведки и сказал, что журналистика неотделима от разведки и все должно остаться по-прежнему. Сидевший рядом со мной Майкл Уоллер — американский аналитик и историк спецслужб тихо спросил меня — можно ли рассказать как самого Кобаладзе выслали из Англии за шпионаж. Я ответил — «конечно» и Майкл подробно рассказал о том, чем занимался Кобаладзе в Англии (все это было хорошо известно из английской печати).

Кобаладзе тут же потребовал слова для опровержения и начал объяснять, что он был честным журналистом к шпионажу отношения не имел и все это была провокация. Но тогда было непонятно, почему же он теперь генерал-майор КГБ. Зал над Кобаладзе откровенно смеялся, Олег Калугин утешал его:

— Да, не переживай Юра — всякое бывает.

Главное же, Кобаладзе не мог уйти от насмешек, потому что Евгений Примаков — прислал его не столько для выступления, сколько для того, чтобы привезти к Примакову Уильяма Колби, в планы которого встреча с директором Службы внешней разведки совершенно не входила. Но Кобаладзе должен был его дождаться и попытаться уговорить.

Мне приходиться все это вспоминать о третьей конференции поскольку о ней, как и обо всех последующих (кроме клеветнического разворота о девятой в «Московских новостях») информации даже самой краткой уже нигде в печати не было. После второй была часовая передача по первому каналу телевидения Алексея Пиманова, обрывок которой мы случайно нашли в интернете. Там, правда не было сказано, что конференции проводит фонд «Гласность», ничего не было об их массовости и значении, да и я сам был показан где-то на третьих ролях, и все-таки это была единственная большая передача. Приведу, хоть это в какой-то степени повтор, написанный тогда комментарий:

«Среди небольших фрагментов, заснятых в самом зале — кадры с выступлением генерала Алексея Кондаурова — тогда начальника ЦОС КГБ и смех в зале. Этот эпизод нуждается в пояснении. Дело в том, что для выступлений на конференциях оргкомитетом приглашались люди самых разных, зачастую прямо противоположных взглядов, лишь бы они обладали бесспорным знанием предмета, о котором говорят. Не допускались (с любой стороны) люди, готовые бить себя в грудь, утверждая свои мнения, но не имеющие конкретной информации по теме. Выступавший мог высказывать любые мнения, никакого предварительного просмотра докладов, конечно, не допускалось, мог даже откровенно лгать но… с одним ограничением: после своего доклада он не мог сразу же уйти с трибуны, а должен был отвечать на вопросы, задаваемые из зала отнюдь не наивным слушателями. На каждую из заявленных в программе тем, мы старались пригласить и официального представителя КГБ. На пленарном заседании заранее подготовленный доклад прочел Алексей Кандауров, но ответы на вопросы из зала ему никто подготовить не мог и потому они были беспомощными и противоречивыми — тысячный зал начал над ним смеяться. Эти вопросы и ответы мы тоже опубликовали в стенограмме пленарного заседания. После того как Пиманов показал на всю страну смех над генералом КГБ, комитетчики перестали выступать с официальными докладами. Кстати говоря, Александру Яковлеву тоже было очень нелегко отвечать на вопросы из зала. Правда никто над ним не смеялся и делал он это в отличие от Кандаурова вполне достойно. В КГБ заранее выведывали программу конференции и присылали еще по офицеру — срывать чей-то конкретный доклад — с помощью криков с места и бессмысленных вопросов. Как правило, ничего не получалось, но после каждого из докладов один или два из таких «активных» участников тут же уходил — его работа была выполнена — подопечный закончил выступление. На вторую конференцию был послан еще и Жириновский, который сперва устроил драку с какой-то старушкой у входа в нынешнее здание Совета Федерации, где мы проводили конференцию, а потом кричал мне во время заседания: «Большевики тебя, Григорьянц, в тюрьме не доморили — я тебя из нее не выпущу». Когда его вывели, в Парке Культуры и отдыха он устроил митинг «В защиту КГБ от Григорьянца». Собрал, говорили, человек тридцать.

Все интервьюируемые Пимановым на этом ролике — авторы докладов на I и II конференциях, некоторые — Татьяна Заславская, Галина Старовойтова, Алесь Адамович — члены оргкомитета. Почему-то оказавшийся в центральной роли в передаче Пиманова Александр Подрабинек, на I конференции выступал лишь в дискуссии, а на II — не выступал вообще. Сейчас уже не помню, но, возможно, я и не приглашал его. В свое время известный деятель диссидентского движения, автор книги «Карательная медицина» о преступлениях советских психиатров, занимавшихся «излечением» в сумасшедших домах многих инакомыслящих, он как-то заметно изменил свои взгляды после освобождения из лагеря. Все что делал тогда Сахаров, делал фонд «Гласность» и некоторые другие ему, как правило, не нравилось и он умело хотя и без большого успеха дискредитировал нашу работу. Здесь его характерное и талантливое интервью выглядит на первый взгляд гораздо более радикальным и смелым, чем все, что мы делаем. «Как можно себе представить — восклицает Подрабинек, — чтобы в послевоенной Германии проходили конференции «Гестапо: вчера, сегодня, завтра», выступал Эйхман и говорил «не надо ворошить прошлое». А здесь дают выступать с демократических трибун вчерашним чекистам, у которых руки по локоть в крови».

Подрабинек странным образом забыл, что в СССР Нюрнбергского процесса ни тогда, ни теперь не было. В отличие от гестапо — Комитет государственной безопасности преступной организацией ни один суд не назвал, и кроме Крючкова ни один из его сотрудников арестован не был. Напротив под жалобные вопли о «разрушении КГБ» комитетчики все с большим успехом занимали командные посты в Кремле, Белом доме, Государственной Думе, куда при советской власти их, кстати говоря, не допускали. А уж о частном бизнесе и говорить было нечего. То, что происходило в России напоминало перитонит у тяжело больного человека— гной из лопнувшей опухоли, разливался по всему российскому организму. Сотрудники КГБ от контроля за советским обществом заметно переходили к прямому управлению в стране, этого, к сожалению, многие тогда не понимали, но мы пытались объяснить. Мы все жили и остаемся не в реальной послевоенной Германии, упоминаемой Подрабинеком, а в той гипотетической, где Гитлер вовремя умер, Гиммлер успешно занял его место и приступил к «радикальным реформам». Конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» были первыми и до сих пор единственным публичным обсуждением преступлений КГБ в прошлом и угрозам исходящим от него будущей России. Даже начать его было непросто, мое объявление о начале проведения конференций о КГБ на «Конгрессе российской интеллигенции» тут же привело к почти удавшейся попытке убийства нашего адвоката — Татьяны Георгиевны Кузнецовой и водителя Александра Морозова по дороге из Москвы в Калугу (в областное управление КГБ). Потом было и многое другое.

Из девяти конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра» полностью изданы материалы лишь трех (третьей, пятой и восьмой). Постепенно мы будем вводить в интернет и эти книги и уцелевшие остатки материалов других конференций и связанных с ними круглых столов по законодательству о спецслужбах, проводившихся фондом “Гласность” в это же десятилетие 1993–2002 годы. Возможно, удастся найти и какие-то фрагменты видео-съемок на конференциях. В ФСБ, говорят, есть полный комплект записей, но об этом я знаю только по слухам. У нас уцелели две-три еще не приведенные в порядок кассеты. Надеюсь, что и до них дойдут руки».

В чем-то он повторяет уже написанное, в чем-то нет. Но главное — является преамбулой к полутора годам гораздо более аккуратной борьбе КГБ и теперь уже «доверенных лиц» устроившихся при власти и с «Гласностью» и с конференциями и регулярно проводимыми юридическими «круглыми столами». Их было даже больше, чем конференций (шестнадцать, кажется), участвовали в них крупнейшие русские (да и не только) юристы, члены Конституционного суда, депутаты Государственной думы, ведущие сотрудники Института государства и права. В двух изданных томах меньше половины материалов — все остальное было уничтожено при разгромах. Все основные законы о правах человека и российских спецслужбах обсуждались на круглых столах «Гласности», точнее созданного нами Центра по информации и анализу работы российских спецслужб. Второй круглый стол (доклады его тоже не уцелели) был посвящен все более откровенному и растущему влиянию в России спецслужб и законодательству о них. Замечательно, что в нем принял участие и бывший директор КГБ Виктор Бакатин и руководитель аналитического управления при нем, потом, естественно, с позором уволенный, но единственный, кто ненадолго вернулся во властные структуры (благодаря маршалу Шапошникову) — полковник Виктор Рубанов. В это время он был заместителем секретаря Совета Безопасности России. Но все наши анализы и рекомендации вполне игнорировались Ельциным и Гайдаром, выстраивавшими под демократическую демагогию и запугивание российского общества и окружающего мира теперь уже не угрозой фашизма — для нее время прошло, неизбежной якобы реставрацией коммунизма, даже не просто авторитарный, а очень жесткий диктаторский режим. Главных задач у них было две:

— Законодательно оформить свое правление и нерушимость власти.

— Завершить уничтожение остатков демократических институтов в России.

Сразу же после разгрома Белого дома уже не только Кремль, но и большинство либеральных демократов ринулись создавать для Ельцина вполне авторитарную конституцию. Впрочем, на этот раз демократии страшно угрожал уже не Баркашов, уже не Хасбулатов, а беспощадный Зюганов. Он был уже третьей страшилкой.

В результате вложения громадных денег и созыва декоративного конституционного собрания, куда я, конечно, не пришел, удалось добиться победы над страшно-ручным Зюгановым, все-таки, конечно, с большим количеством фальсификаций. Я никогда в своей жизни не голосовал, но не могу забыть замечательный рассказ генерал-полковника Стаськова, относящийся, правда, к чуть более раннему времени:

— Был я тогда еще командиром дивизии. Получил из штаба приказ — собрать офицеров и всем разъяснить, что голосовать надо за Жириновского. Как было приказано, всех собрал, объяснил за кого голосовать, поручил провести в подразделениях разъяснительную работу. Все казалось бы хорошо, а начали смотреть бюллетени — семьдесят процентов проголосовало за партию любителей пива, тридцать — за партию женщин. Ну мы, конечно, сообщили, что девяносто пять процентов проголосовало за Жириновского.

Впрочем, в этот раз я впервые в жизни участвовал в выборах, но не в роли избирателя, а кандидата в депутаты. Делать мне после разгрома «Гласности» на Поварской и проведения III конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» было совершенно нечего, офиса не было, прокуратура декоративно занималась следствием, Ельцин что-то постоянно лгал писателям, обещая вернуть им издательство, и, конечно, это не было сделано, а тут меня начали уговаривать выдвинуть кандидатуру во вновь создаваемую Государственную Думу и даже предлагали на это, как я теперь понимаю, очень скромные деньги — несколько десятков тысяч долларов. Я не минуты не веря в успех, но готовый сделать все, что смогу, согласился, был снят офис в гостинице «Академическая». Моим районом был классический район КГБ в Москве — проспект Вернадского, Мичуринский, Ленинский проспект, что было особенно забавно. Как меня зазывали на тайные совещания КГБ я уже рассказывал, но наиболее интересным для меня были прямые диалоги с избирателями на шести существовавших в этом районе кабельных каналах. Кроме меня никто этого не делал — или не выступал, на кабельных каналах вообще (впрочем, у них были всесоюзные). Или весь час занимали своей доморощенной программой. А я с громадным удовольствием занимал своим выступлением не больше пятнадцати минут, а потом сорок пять минут вел прямой диалог со зрителями — иногда вполне недоброжелательными («чего ты, армянин, намерился лезть в нашу Думу»), но мне совершенно нечего было скрывать, ни от одного вопроса не было нужды уходить и все собеседники были очень для меня интересны. Ведь это был очень редкий в моей жизни опыт: я, конечно, много выступал по радио и телевидению (в основном не русском), выступал на множестве конференций, но время всегда надо было экономить и для других, полемики не было никогда. На митингах выступать я избегал. А здесь был такой свободный и замечательный опыт.

На одну из встреч с избирателями приехал Невзоров с аппаратурой и потом эта достаточно беспомощная съемка была показана по какому-то из центральных каналов со злобными комментариями Жириновского, для которого, видимо, и делалась.

На выборах, где наши плакаты, конечно, повсюду срывались чаще всего милицией, а подтасовки были так наглы и очевидны, что о них и вспоминать противно, я, естественно, не победил, а занял из десяти кандидатов четвертое место и даже это было удивительно. Победил уже ставший заместителем Лужкова Никольский, сыгравший такую зловещую роль в тбилисской трагедии.

9. Зловещий девяносто четвертый год.

К счастью, у меня дома и у моей матери уцелели остатки частью моих, частью семейных — моих дедов и прадедов по разным линиям, коллекций живописи и археологии и когда становилось совсем невмоготу, я что-то продавал и поддерживал «Гласность» на плаву. В результате у нашего бухгалтера всегда было две проблемы — восстановить после очередного разгрома банковские документы и в отличии от других — не скрывать расходы, а выдумывать источник получения средств. К счастью, новоявленные гайдаровские миллионеры, да и доблестный государственный аппарат зачастую просто не знали куда деть свалившиеся им на голову миллионы и миллиарды. И некоторые без большого смысла начинали «вкладывать деньги в произведения искусства». Милиция по всей Москве занималась скупкой и перепродажей краденного — на всех людных местах стояли машины с объявлениями: «Куплю золото, серебро, иконы, драгоценные камни» — конечно, без всякого предъявления документов. Однажды у меня один из молодых сотрудников «Гласности» — внук коменданта Кремля — украл два старинных (времени царя Алексея Михайловича) трехсвечных серебряных подсвечника, тут же был пойман, сознался, что продал в «машину» на Арбате. Машин было на улице штук пять, следов не найдешь, но через месяц я подсвечники обнаружил с гордостью выставленные на витрине одного из антикварных магазинов. Я даже знал его владельца, без труда выяснил из какой машины им подсвечники продали, и тут же почти с матом «сидельцами» в ней и скупщиками был отправлен выяснять где они служат и искать виноватых на Петровку.

Впрочем, нельзя и сказать, что уже не существовало никаких общественных организаций. Постоянно шла война внутри «Солдатских матерей», куда внедряли все новых и все более управляемых лидеров. В Петербурге подобная организация под руководством Эллы Михайловны Поляковой работала замечательно, постоянно преследуемая и со все уменьшающимся количеством сторонников. «Независимая психиатрическая ассоциация» выживала, я думаю, только за счет того, что была руководима сразу обоими супругами Савенко и в результате почти все решалось дома. Под руководством Самодурова Музей Сахарова и Хельсинкская группа под руководством Кронида Любарского тоже существовали, но как закрытые клубы для «демократической общественности» и ничего не делая.

К этому времени уже несколько лет процветал «Фонд защиты гласности» Алексея Симонова. Иногда в телевизионных интервью его называли председателем фонда «Гласность», на некоторых своих изданиях они нагло писали «фонд «Гласность». Алексей утверждал, что когда он основал свой фонд и именно — фонд, он ничего не знал о фонде «Гласности». В это очень трудно поверить — это было время, когда «Гласность» была не менее известна, чем появившиеся позже «Дем Россия» и «Мемориал». Но Симонов никогда не имел никакого отношения к правозащитному движению и, допустим, в это еще можно поверить. Но Мария Кирилловна — его сестра и тогда заместитель в фонде — говорила мне, что через несколько лет при перерегистрации, она говорила Алексею, чтобы он переменил название, что пользоваться чужим, да еще политым кровью именем — непристойно. Но Симонов отказался переменить название. Что ж, когда-то были откровенно гебешные газеты «Гласность» в Нью-Йорке, Москве и Копенгагене. Теперь появился фонд почти такой же — «Защиты гласности» в Москве и многие считали, что наш фонд «Гласность» — процветает, ведь Алексей был на всех экранах и у него проблем с КБГ, Гайдаром и Ельциным не возникало. Да и заграницей использовать наше имя было очень удобно.

Тем временем «Гласность» ожидал новый (четвертый уже) разгром. С трудом в начале девяносто четвертого года мы нашли себе новый офис — частную квартиру на первом этаже в доме на Долгоруковской, неподалеку от метро Новослободская. Собрали по домам совсем старый компьютер, едва работавший принтер, остатки какой-то мебели — что-то нам оставили хозяева квартиры: месяца через два удалось в ”NED” (National Endowment of Democracy) — фонде американского сената получить грант в пять или десять тысяч долларов на покупку нового оборудования. Не успели мы его привезти в новый офис, еще даже не все вынули из фирменных коробок, как утром в понедельник оказалось, что офис в один из выходных дней, точнее — ночей, конечно, опять ограблен. Старое наше барахло грабителей не привлекло, а вот все новое оборудование прямо в фирменных коробках — вывезено. Правда, вместе со всеми, в том числе и очень старыми, дискетами от уцелевшего, едва живого компьютера. Что, конечно, было для простого грабежа очень странно. Довольно скоро выяснилось и как был произведен грабеж; квартира, хотя и была частной, но поскольку была на первом этаже в окнах были довольно мощные железные решетки, да и почти все окна выходили на постоянно людную улицу. Лишь одно окно — в маленькой кладовке, но тоже с мощной решеткой выходило во двор общий, кстати говоря, с отделением милиции, которое было в соседнем доме. По следам было очевидно, что был подогнан грузовик и с помощью троса выломана решетка, как раз в этой кладовке. Кто-то туда влез, а потом уже через входную дверь выносили все оборудование. В милиции почему-то никто не слышал шума грузовика, выламывающего мощную забетонированную решетку кладовки, но соседи его видели — решили, что милицейский. Конечно, милиция и не думала заниматься поисками. «Гласность» опять осталась совершенно нищей, без остатков архива, да и в этой, конечно, довольно подозрительной краже было трудно кого-нибудь внятно обвинить. Однако, месяца через два все стало вполне очевидным.

В Москве с конца семидесятых годов одна из известных диссидентских квартир принадлежала Иде Григорьевне Фридлянд — дочери известного историка французской революции, который шел «паровозом» по ежовскому делу историков, сошел с ума на допросах и на Лубянке умер. Ида Григорьевна была судима по какому-то делу, мужем ее был Иван Чердынцев, проведший в лагерях десять лет по делу ВСХон (партии Огурцова). Бывали у Иды Григорьевны очень многие приятели Ивана, бывал Венедикт Ерофеев автор эпопеи «Москва-Петушки», приходил сияющий ослепительной красотой Валера Сендеров автор «Интеллектуального геноцида», бывал и я, очень редко, — приезжая между первым и вторым сроком из Боровска. «Присматривал» за домом по-видимому Денисов (потом закадычный друг Новодворской) — странный и очень состоятельный официант в каком-то ресторане, чьи показания на Лубянке по делу Владимова (автора «Верного Руслана» и представителя в СССР «Эмниси интернейшнл) и его жены еще не были известны. Денисов выпросил у них какую-то зарубежную книжку, сообщил об этом на очной ставке, после чего Владимову можно было сказать — не поедете на Запад, поедете на Восток за распространение антисоветской литературы.

Братом Иды Григорьевны был известный писатель и хороший человек Феликс Светов, уже выступавший в защиту Солженицына, а в эти годы отчаянно боровшийся за освобождение своей жены Зои Крахмальниковой, начавшей издавать в том числе и зарубежом православный, подпольный альманах «Надежда». Когда Феликс со мной «уже опытным» советовался о том, как вести себя со следователем на допросах по делу Зои, я ему говорил:

— Главное, не создавать личных счетов со гэбней. Вы его выругаете, скажем будучи арестованным, а он вас продержит до тех пор в карцере с водой на бетонном полу, пока вы не окажетесь с туберкулезом в неизлечимой стадии.

Но это было почти пятнадцать лет назад, а теперь мы с Феликсом встретились на дне рождения Иды Григорьевны и вдруг за столом Феликс мне начал говорить нечто такое, что по окончании вечера я ушел вместе с ним, чтобы понять все подробности. Вкратце это звучало так:

— Я понял, что ты сам инсценировал ограбление «Гласности», но не стал никому говорить — мало ли какие у тебя соображения.

Постепенно выяснилось, что какой-то близкий знакомый Феликса («молодой драматург») колеся на своем «Жигуленке» вечером по Москве и проезжая по Долгоруковской был остановлен каким-то человеком на улице, который попросил заехать во двор, загрузил коробки с аппаратурой и попросил его подвезти.

— Ведь ты же живешь на Бабушкинской? Туда они и поехали. А я увидел заметку в «Московском комсомольце» об ограблении и решил, что для чего-то тебе это нужно.

Заметка Хинштейна, возможно причастного к разгрому «Советского писателя» и «Гласности» на Поварской, в «Московском комсомольце» действительно была. О нападении и захвате в центре города трехэтажного здания в самом центре Москвы ни одна мало-мальски приличная газета даже не упомянула (только Лимонов с Прохановым), но об ограблении на Долгоруковской небольшая заметка на первой полосе, действительно появилась и Феликс ее увидел.

— Но я, конечно, никому не стал говорить.

— Погоди, Феликс, я ничего сам у себя не грабил и ничего не прятал. Познакомь меня, пожалуйста, с этим твоим приятелем. Кто он? Как его зовут?

— Нет, он не станет с тобой разговаривать, он уверен, что это был ты, он видел тебя по телевизору, он даже описывал мне такое же длинное пальто на тебе, как и сегодня.

— Ну, все-таки познакомь меня с ним.

— Нет, нет, не буду.

Видимо, это был какой-то очень близкий Феликсу человек. Прошли годы, при каждой встрече с Феликсом я ему напоминал об этом, просил познакомить или хотя бы сказать кто это, но Феликс вновь отказывался. Даже после его смерти я пытался узнать об этом хоть что-нибудь от его дочери — Зои Световой, но она ничего не знала.

Зато история с грабежом стала для меня вполне очевидной — ГБ не просто украла у нас оборудование и материалы, но еще и пустила слух (не знаю с каким успехом — действительно ли, если не Феликс, то его друг не рассказывали об этом), что я сам это делаю.

Вскоре в Кремле собрали конференцию «национального примирения». Филатов пригласил и меня и в этот раз я пришел. Сидя в Георгиевском зале, со скукой слушал выступления Льва Убожко, уже оплаченных и еще надеявшихся на оплату общественных деятелей и точно знал, что национальное примирение может состоять только в прямой или подспудной (как храбрец Долгорукий критиковал Петра) рекламе, если не самого Ельцина, то достигнутых при нем демократических свобод, надежнее по текстам, получаемым прямо с Лубянки.

А мы тем временем, работая по домам (офиса опять не было) — с хозяйкой квартиры на Долгоруковской уже «поговорили» и она извиняясь, но объяснив, что очень боится, нам отказала — готовили IV конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Конференция была не слишком удачной — уж очень трудным было положение «Гласности». С одной стороны была теперь уже действительно, не на словах, а на деле бесправная, но прокоммунистическая государственная Дума, да и как могло быть иначе, после все еще длившейся «шоковой терапии», результаты которой для народа России никто и не собирался смягчать, и расстрела Верховного Совета, а главное — множества ни к чему не причастных людей. С другой стороны был не устававший в демократической демагогии Кремль, все еще поддерживаемый даже большинством бывших диссидентов, с ослепительно красивым в своем свободолюбии «Законом о печати» при полном уничтожении всей независимой печати и жесточайшей цензуре на радио и телевидении, установленной Бобковым, Березовским и Гусинским. Все демократические и правозащитные организации были или уничтожены или старались жить так, чтобы их не было слышно. Только Галина Старовойтова в Москве и Марина Салье в Ленинграде со своими теперь уже микроскопическими партиями как-то пытались бороться, но и о них, как и о «Гласности» никогда даже не упоминали проправительственные, а потому и с большими деньгами и с многочисленной аудиторией СМИ. Но их хотя бы не громили. Старовойтову «просто» убили, а Салье, после прихода Путина, на десять лет спряталась в деревню. Впрочем, странно и скоропостижно умерла сразу же после возвращения в Петербург.

Но и на четвертой конференции (к сожалению, она не издана, подготовленные к печати материалы были украдены при очередном грабеже, но уцелели распечатки) блестяще как всегда говорила Галина Васильевна о Жириновском и его партии, и о длящихся советских заделах в русской общественной жизни. Збигнев Ромашевский — польский сенатор, единственный выбранный представитель «КОС-КОР»'а («Союза помощи рабочим») и «Солидарности», оставшийся в Сейме, говорил о положении в Польше, которое было очень похоже на наше после похожей приватизации и все же внушало больше надежд^[7].

У нас на IV конференции, как всегда были и очень странные доклады. Хотя руководство КГБ заявило, что поскольку никакого интереса у общества к конференции нет (по-прежнему, собирались тысячные залы), но хорошо контролируемая печать, действительно, молчала, поэтому официальных представителей не будет. Тем не менее, был прислан с выступлением генерал Каболадзе, странно выступали Ида Куклина, которую я все еще считал представительницей то ли армейских общественных организаций, то ли «Солдатских матерей», а не Главного разведывательного управления, как было на самом деле. Хинштейн со знанием дела говорил о сотрудничестве журналистов и спецслужб.

Тем не менее сказать, что общественная деятельность, а точнее имитация ее в России уже совершенно угасла было бы неправильно. Еще в нашей конференции в январе 1994 года мне пришлось принять участие в довольно забавной истории. Очень деятельный Лев Александрович Пономарев оставшийся теперь по сути и без «Дем. России» и без «Выбора России», где он был совершенно не нужен Гайдару, да к тому же, естественно, и не выбранный в Государственную Думу, а теперь спекулируя на национал-фашистской угрозе России (а, может быть, и впрямь веря в нее и ее используя — я никогда не понимал Льва Александровича) предложил создать объединение еще более или менее живых демократических организаций — фонд «Гражданское общество» для защиты России от фашизма. Никаких возражений у меня идея Пономарева не вызывала, учредители фонда (целых три писательских организации с Савельевым, Оскоцким и Нуйкиным, остатки «Московской трибуны» и «Живого кольца» — защитники Белого дома от ГКЧП, кажется, Союз журналистов и «Холокост»). Несколько большее удивление у меня вызвало, что учредительное собрание будет проходить в кабинете у Чубайса, кажется, в Госкомимуществе в Рыбном, что ли, переулке (рядом с бывшим зданием ЦК КПСС). Но я пришел. Во главе длинного стола сидел Чубайс и после недолгих разговоров о коммуно-фашистской опасности, объявил, что на спасение от нее России он получил из какого-то европейского банка миллион долларов и поскольку именно он за эти средства должен нести ответственность, то он и должен быть председателем создаваемого фонда. Это было почти логично, правда, потом оказалось, что относительно банка и миллиона он солгал, но это выяснилось позже и пока за его председательство проголосовали. Чубайс тут же предложил в исполнительные директора кого-то из своих сотрудников (кажется, Лисовского или Евстафьева — в общем, кого-то из тех, кто был пойман со знаменитой коробкой из-под ксерокса набитой долларами для выборов Ельцина), после чего раздал проект устава. Среди учредителей были люди разные, но всех их, кроме меня, объединяло полное неумение понимать уставы. Я их к этому времени уже несколько написал и тут же увидел, что инициируется, не знаю Пономаревым или Чубайсом, создание совершенно непрозрачной, скорей всего жульнической организации. Исполнительный директор всем распоряжается единолично, раз в полгода советуясь с председателем и раз в год устраивая заседания учредителей, которые должны утверждать отчет, не видя финансовых документов и участвуя в работе фонда скорее в декоративных целях.

Я жестко сказал, что деньги я могу найти — в мире и впрямь многие запуганы угрозой фашизма в России, но такой устав утверждать нельзя. Никто из нас, я думаю, не хочет терять свое доброе имя, подписываясь под неконтролируемой деятельностью неизвестного нам исполнительного директора. Чубайс примирительно сказал, что «мы, конечно, внесем изменения в устав», но тут обиженный Пономарев, который все это придумал и нас всех собрал (но почему у Чубайса?) заявил, что создание фонда — это его инициатива, что это фонд общественных организаций, а Чубайс никакую общественную организацию не представляет, и поэтому он предлагает избрать трех сопредседателей. Проголосовали и за это. Потом за избрание Пономарева вторым сопредседателем. Начали выдвигать кандидатуру третьего. Чубайс предложил какого-то юриста из аппарата президента, кажется, Оскоцкий — меня. Стали голосовать — голоса разделились поровну, повторили — тоже самое. Тогда Чубайс с ловкостью опытного мошенника спросил меня:

— Я уже избран сопредседателем правления — я теперь могу голосовать (до этого не представляя никакую общественную организацию, то есть не будучи учередителем — не мог)?

Я пожал плечами — «конечно». И он тут же проголосовал против меня. Он уже понял, что меня в сопредседатели избирать нельзя. Было видно как глубоко он презирал эти наивные общественные организации и их председателей, но почему бы и не использовать их имена… Изменения в устав, конечно, внесены не были, я больше в фонде, хотя было получено громадное помещение — метров триста квадратных на улице Гиляровского — не появлялся, когда через год меня попытались затащить на собрание, ответил, что так как не видел финансового отчета, участвовать в этом не буду.

Пономарев сперва радовался, давал интервью «Эху Москвы», но встретив меня месяца через три начал жаловаться, что его — сопредседателя и инициатора создания фонда, туда не то, что не зовут руководить, но даже ничего не показывают:

— Я же всем вам говорил, как составлен устав, — это было очевидно с самого начала.

Сколько времени Чубайс манипулировал и этим фондом — не знаю. Я добился, чтобы моего имени там не было.

Вообще же вторая половина девяносто четвертого года и первая треть следующего — самое страшное время в моей жизни. Началось все с болезни — первого инфаркта Зои Александровны — матери моей жены. Долгие годы — двенадцать лет — пока я был в тюрьмах и лагерях, а между ними вынужден был жить в Боровске, Тамара, естественно, работала, Зоя Александровна почти одна растила двоих наших детей. Особенно она заботилась о Нюше и внесла в наш дом такую открытую, не то, что не скрываемую, а ежеминутно проявляемую любовь, которой я, в своем очень сдержанном в демонстрации чувств доме, никогда не видел даже не предполагал, что так даже бывает. К счастью, и Тома и Нюша — уже со своими детьми — моими внуками, вполне унаследовали это замечательное и такое нужное детям качество. Зое Александровне было не очень просто со мной — уже одно то, что я с ней, как и почти со всеми своими родственниками был на «вы», было ей и непривычно и неудобно, хотя никак не сказывалось на том, как она вела наш совсем не легкий и непростой дом. Но весь последний год я очень остро чувствовал непрочность нашего быта. Раза два говорил Тимоше, резковатому иногда, как и полагается подростку, юноше:

— Как ты не чувствуешь, что у нас все висит на волоске.

С середины девяносто четвертого года этот волосок начал рваться. Зою Александровну удалось выходить и они вчетвером, без меня уехали в Боровск. У меня, как всегда, была масса работы — надо было наверстывать все, что мы не смогли сделать, когда у «Гласности» не было офиса — теперь он опять появился — мы арендовали, кажется, четыре комнаты в каком-то институте на Верхней Первомайской.

В августовский вечер я засиделся за какой-то статьей до двух часов ночи и, чего никогда не делал, решил прогуляться, чтобы лучше заснуть. Вечер был теплый, прекрасный и я дошел довольно далеко от дома, остановках в четырех автобусных, до магазина «Океан» на Бабушкинской, где на парапете сидела с гитарой компания молодых ребят, хорошо пела, прихлебывая пиво. Я подошел поближе — единственный прохожий в такое время. Кто-то стал предлагать выпить пивка с ними, пели они хорошо — причин отказываться не было. Я подошел поближе — бутылок возле них было штук двадцать и не только пивных — человек на семь. Это было не много и не мало, никто пьяным не выглядел, пиво, которым они меня угощали, кончалось и я пошел с одним из парней к ближайшему киоску (тогда они все работали по ночам), чтобы угостить и их парой бутылок пива. И это была, конечно, моя ошибка, усугубленная тем, что у меня не было в бумажнике рублей, а были только доллары — кажется, триста стодолларовыми бумажками. Продавщица охотно дала сдачи по курсу со ста долларов — тогда они ходили наравне с рублями, а принимались даже более охотно, но мой спутник увидел у меня деньги — для них большие и сказал об этом приятелям. Минут через двадцать несколько из них на меня набросились. Один отбил донышко пивной бутылки и этой «розочкой» смог попасть мне в лицо, в левый глаз. Я пытался не только отбиться, но и их урезонить, сказал, что им же лучше — меня отпустить — они уже не только забрали бумажник, но и видели какие-то непонятные им документы. Говорил, что так просто для них это не кончится, но один уже меня повалил, начал душить и последнее, что я услышал:

— Ты что — живым надеешься остаться.

Один из парней в ужасе кричал:

— Не убивайте, не убивайте.

Я потерял сознание, перед этим успел подумать:

— Ну, и слава Богу, — жизнь была так тяжела, что не о чем было жалеть. Перед тем, как потерять сознание, перед смертью, как мне казалось, никаких сцен из жизни в голове у меня не проносилось, а лишь какие-то коричневые беспредметные структуры, похожие на картину Евграфова в «Русском музее».

Но не знаю, через какое время, через полчаса, через час, сознание вернулось. Уже почти рассвело, вокруг меня валялись разбитые и целые бутылки, разбитая гитара и никаких людей. Минут через десять я с трудом поднялся, шея болела, все лицо было в крови, но ни смыть, ни стереть ее было нечем. Я как-то поплелся в милицию на Бабушкинской, но все было закрыто, какая-то случайная старушка, взглянув, сказала — «иди на станцию». Я поплелся, весь залитый кровью к Лосино-Островской. Неподалеку была какая-то милицейская служба, но и там открывать дверь не захотели. Час я просидел у них на ступеньках, дойти до дому не мог, с трудом уговорил вызвать «скорую».

Меня привезли в приемный покой 1-й Градской больницы, где вынули из лица часть стекла, оставлять тоже не хотели — «само заживет», но я не мог двигаться и в конце концов решили оставить.

В светлой палате было больных пять или шесть, но лечили одного — явно много платившего врачам молодого владельца нескольких фабрик по пошиву рубашек в Таиланде. Конкуренты устроили ему автомобильную аварию, ограбили, но он остался жив, очень обижался, что таможенники в Таиланде берут разные взятки за вывозимые им рубашки в зависимости от того, какие бирки он на них пришивает — за «Кристиана Диора» — больше, за фирмы попроще — меньше. Рубашки-то одни и те же. Другой сосед — молодой очень красивый цыган с тоской рассказывал, как разлагают деньги их мир — все меньше поют, все больше торгуют.

Ко мне тоже, слава Богу, из Боровска приехала жена и выяснилось, что хоть ключи у меня вытащили, но ни квартиру, ни «жигуленок» бандиты искать не стали. Приходили журналисты (из «Времечка», из каких-то газет), милиционеры, но не врачи. Через четыре дня (контрольный срок для сотрясения мозга) пришла минуты на две окулист, повертела у меня перед глазами сперва тремя пальцами, потом четырьмя — я правильно их пересчитал и она удовлетворенно сказала — «все хорошо». Единственное, что она забыла сказать — чтобы я прикрыл здоровый глаз — видел я все, конечно, им.

Меня перевезли домой и месяц я лежал дома — становилось все хуже. Подняться практически не мог, левым глазом видел все меньше и меньше. В конце концов Татьяна Георгиевна Кузнецова — верный друг во всех моих перипетиях, озабоченная тем, что со мной происходит и имеющая, как многие крупные адвокаты, знакомых повсюду, созвонилась с директором нейро-хирургического института имени Бурденко и меня отвезли туда. Сразу же оказалось, что у меня не сотрясение мозга, а ушиб головного мозга, что потеря мозгом кровоснабжения на то время, что меня задушили и я потерял сознание, может оказаться для мозга необратимой. В общем я месяц пролежал в институте, возможно, в той же палате, где умер мой дед — его, с опухолью мозга, оперировал в 1936 году Бурденко, вызвав для консультации из Ленинграда еще и невропатолога академика Егорова. Дед был крупным ученым — в самых важных тогда областях гидравлики, аэродинамики и успел умереть в этом институте до того, как всех его коллег и учеников начали сажать и расстреливать. Лечил меня внимательно и, как оказалось, вполне результативно почти мой однофамилец — кандидат медицинских наук Григорьян. Остальные врачи и хирурги были как правило, доктора и профессора — я считал, что меня к нему положили во многом по национальным признакам, но был вполне доволен. Но через неделю в институте случилось чрезвычайное происшествие — ночью был зверски избит и в полумертвом состоянии привезен в травматологию их же, да еще очень любимый и уважаемый врач. И вдруг оказалось, что оперировать коллегу, да еще и находившегося в критическом состоянии был назначен именно «мой» Григорьян. И я понял, что его считают одним из лучших, если не лучшим хирургом в институте. А через несколько дней спросил:

— Вполне очевидно как Вас ценят коллеги. Почему же все они доктора наук, а Вы единственный — кандидат?

— Ну, это просто разные специализации. Одни умеют писать диссертации, другие — оперировать, — житейские преимущества Григорьяна не заботили.

После института нейрохирургии довольно долго я пролежал в институте им. Гельмгольца. Левым глазом я уже почти ничего не видел, мне делали довольно болезненные уколы прямо в глаз в надежде, что кровяные сгустки в нем рассосутся. Раньше это было возможно даже с нехитрыми лекарствами, но окулисту в Первой градской все это было неинтересно. Сейчас было уже поздно, пришлось чистить глаз хирургам, удалять хрусталик — восстановить как следует левый глаз так и не удалось, даже несмотря на героические усилия одного из самых замечательных русских врачей — Елены Олимпиевны Саксоновой.

Но пока я лечился по разным институтам опять заболела Зоя Александровна. У нее началось воспаление легких, что часто бывает после инфаркта, приехавший врач сказал сразу две взаимоисключающие вещи:

— Ее надо госпитализировать. Дома вы ее не выходите.

А потом прибавила:

— У вас и без того один человек в больнице. С двумя вы в разных больницах не справитесь, — очевидно, реально представляя то, что со мной уже было в далеко не худшей 1-ой градской больнице.

Главное же Зоя Александровна без устали повторяла — «не хочу в больницу», «не хочу в больницу». Начался второй инфаркт, острые связанные с ним боли. Их не удавалось ничем снять и теперь Зоя Александровна лежа и полусидя с отчаянием повторяла:

— За что? За что?

Как неистребима во всех нас надежда на справедливость жизни…

Зоя Александровна умерла двадцатого октября. Благодаря помощи Ильи Заславского ее удалось похоронить на небольшом кладбище возле церкви в Медведково, куда она ходила в тех редких случаях, когда у нее оставалось от забот о нас время. Дом опустел. Вскоре на месяц по приглашению своего крестного — Валерия Прохорова уехала в Париж Нюша. Я полуслепой — еще не научившийся ориентироваться с одним глазом, с постоянными головокружениями, все же как-то продолжал работать.

Появилась большая статья Гены Жаворокова в газете «Криминальная хроника», где он обвинял в нападении на меня сотрудников КГБ. Я говорил ему тогда и убежден в этом сейчас, что это не так. До этого я никогда не выходил по ночам прогуляться, я зашел очень далеко от дома — всего этого нельзя было рассчитать и подстроить. Такой в это время была Москва, мне не следовало подходить к этой компании, а уж тем более — показывать деньги, расплачиваясь за пиво.

И хотя я довольно редко в те месяцы мог добираться до офиса фонд продолжал работать. Мы подготовили новый номер журнала «Гласность» после почти четырехлетнего перерыва, но, конечно, как и четвертую конференцию о КГБ не смогли издать. Материалы номера сохранились и я там пишу в предисловии, что в условиях тотального уничтожения всей независимой печати в России (это после дивного «закона о печати», обладавшего для нее почти такой же красотой и значением, как сталинская конституция 1937 года для демократии в СССР), восстановление журнала казалось особенно необходимым. Но уже неосуществимым.

В эти же недели появились первые признаки начинающейся войны в Чечне. Ельцин еще не провел известного заседания Совета Безопасности (рассказ о нем есть в изданном нами III томе «Трибунала о военных преступлениях в Чечене»), еще не было никаких широковещательных заявлений, но в Москве внезапно прогремели два взрыва. Один был в троллейбусе и был ранен его водитель, другой — возле моста через Москву-реку и погиб сам неудачливый подрывник. У него сотрудники Петровки обнаружили документы офицера ФСБ, потом выяснилось, что он сотрудничал с бандой Лозовского, который уже будучи обвинен в убийствах и грабежах (его из-за настойчивости тогда Петровки пришлось судить) на самом деле всего лишь выполнял поручения полученные из КГБ — практически был руководителем структуры КГБ для «особых поручений». Но через какое-то время руководитель аппарата президента Сосковец объявил, что это бесспорно дело рук чеченцев. К взорванному троллейбусу через десять минут подъехал мэр Москвы Лужков и будучи «очень опытным криминалистом», но не имея ни малейших для этого оснований, объявил журналистам, что это, конечно, чеченцы взорвали троллейбус и он выселит их всех из Москвы.

Я написал заявление Генеральному прокурору России Скуратову о том, что Лужков сеет межнациональную рознь в городе и стране за что должен быть привлечен к уголовной ответственности. Скуратов, как ни странно, мне ответил, написав, что признаки соответствующего преступления в действиях Лужкова имеются, но поскольку у него не было умысла (откуда Скуратов знал?) к возбуждению межнациональной розни, он не видит основания для возбуждения уголовного дела. Я написал от имени «Гласности» новое письмо генеральному прокурору о том, что человек не способный осознавать последствия своих действий, вряд ли может быть мэром столицы России и прокуратура должна обратить на это внимание. Но ответа от Скуратова больше не получил.

Одиннадцатого декабря во второй день очередного четвертого круглого стола «Законодательства о спецслужбах» в дубовой гостиной Союза писателей, после выступлений лучших русских юристов — Александра Ларина, Сергея Пашина, Инги Михайловской, Игоря Петрухина, «диссидентов» из МВД (генерал Виктор Агеев), прокуратуры г. Москвы (Владимир Голубев) и КГБ (полностью уволенное руководство научно-исследовательского института КГБ — полковники Петр Гроза, Петр Никулин, Шестаков за попытку разработать закон о гостайне, сокращающий надзор КГБ за страной) мы включили телевизор и услышали сообщение о первых бомбардировках Грозного. Заместитель председателя комитета по безопасности Сергей Босхолов и судья Конституционного суда Эрнст Аметистов тут же уехали. Для них начало войны, да еще сразу же с использованием армии было такой же неожиданностью, как и для всех остальных.

Для всех, наконец, наступил час истины. Стало невозможным ни одному мало-мальски достойному человеку закрывать глаза на то, кто находится у власти в России, как на самом деле принимаются важнейшие решения и какие это решения на самом деле. Реакция в российских, якобы демократических правящих кругах была малозаметной. Лишь два человека поступили решительно: Юрий Хамзатович Калмыков в знак протеста ушел с поста министра юстиции, Сергей Алексеев — ушел с поста руководителя Комитета по гражданскому праву в России и из президентского совета, а от отвращения ко всему, что происходит уехал из Москвы в Свердловск. Ковалев и еще человек пять ушли из президентского совета, но не с других своих должностей и постов. Впрочем, совет этот изначально был одной из созданных Ельциным и Гайдаром декораций. Вячеслав Бахмин по совету Ковалева ушел со своего поста в МИД'е (начальник управления по культурному и гуманитарному сотрудничеству), о чем потом очень жалел. Вот, собственно, и все.

В России вполне откровенно установилась диктатура использовавших Ельцина спецслужб, которые добились начала этой войны не только против Чечни, но против всей России. Ее теперь можно было с легкостью перевоспитывать, делать все более полицейским государством, бесконечно расширяя свои политические и материальные возможности. Уже вовсю шел раздел России. Даже значительная часть руководства армии была против войны — не только генерал-полковник Эдуард Воробьев, подавший в отставку, но и Генеральный штаб, писавший отрицательные заключения на присылаемые ему планы войны и даже министр обороны Грачев пробовал упираться — описание этого есть в материалах к «Трибуналу по Чечне», подготовленных «Гласностью». Но армия на то и существует, чтобы выполнять команды. Спецслужбы не только в России — бывало и в других странах — рвались к власти. Народ (с подтасовками или без) сам избирал будущего диктатора не только у нас. Но в России все это могло произойти лишь в условиях, когда демократическое движение было уничтожено, а СМИ — в силу своей бессмысленности, трусости, жадности — не выполняли свой долг перед обществом.

Любопытно, что период первой войны в Чечне был самым парадоксальным в истории России. Все основные виновники этой войны неожиданно стали (или изображали это) в той или иной степени ее противниками.

Егор Гайдар, уничтоживший «Демократическую Россию», которая могла бы вывести на улицу миллионы людей по всей стране с протестом против войны и заставить ее прекратить, стал, по материалам Андрея Илларионова, противником войны в Чечне, правда только именно в это, неподходящее по его мнению, время. Хитренькие козлики в «Мемориале», которые тоже до 1992 года могли вывести на улицы десятки, если не сотни тысяч человек и с их мнением Ельцину пришлось бы считаться, решили теперь (даже нарушив свои правила) послать своих осторожных «наблюдателей» в Чечню, чтобы изредка рассказывать о творимых там преступлениях. Всего же там было в первую войну убито — по приблизительным, конечно, данным около ста тысяч человек, в первые же недели от ковровых бомбардировок — около сорока тысяч мирных русских людей.

А ведь «Демократическая Россия» и «Мемориал» могли бы недопустить войны в Чечне, защитить сотни мелких демократических организаций, уничтоженных Гайдаром и Ельциным по всей стране. Но теперь в результате их успешной деятельности всего человек сто или двести вышли на площади и поговорили об этом в Москве.

— Мы плакали дома, — сказала мне Бродская, — немолодой театровед, писавшая о Станиславскои и МХАТ'е и мечтавшая жить совсем в другой стране.

Таким же, как роль и позиция Гайдара и «Мемориала» было и поведение российских СМИ. Довольно много журналистов, по-видимому, искренне были возмущены и самим фактом войны и теми варварскими методами, которыми она велась. Не только в газетах, но и по телевидению изредка бывали вполне правдивые военные репортажи, многие журналисты погибли в Чечне, но никому и никогда не пришло в голову, что именно они равнодушно смотрели на уничтожение демократических организаций, демократических институтов в стране, никто из них не защищал подлинно свободной и независимой самиздатской демократической печати, то есть всего того, что могло бы помешать развязыванию этой бойни. Лучшие журналисты, да и немного их было, действительно, увидев эту новую кровь во время чеченской войны прозрели, но уже было поздно — не так уже много времени оставалось и до разгрома этой полусвободной прессы. И ее уже тоже некому было защищать. Только «Гласность» через месяцев пять начала подготовку к «Международному трибуналу по преступлениям в Чечне» — первой в русской истории попытке судебного следствия над руководителями страны за принятие преступных решений. Но до этого произошло еще немало самых страшных в моей жизни событий. Но не сразу.

Одновременно с остро критическими круглыми столами по законодательству о спецслужбах (причем третий и четвертый удалось издать и это поразительно интересное свидетельство оценки и опасений по поводу того, что нам предстоит, лучших специалистов именно тогда, когда все эти законы успешно в Думе штамповались), нам удавалось каким-то чудом выпускать в 1993–1994 годах три постоянных информационных бюллетеня да еще и по-русски и по-английски:

— Правозащитный вестник.

— Государственная безопасность и демократия.

— Христианский вестник.

Последний из них потом даже отделился от «Гласности» и некоторое время Володя Ойвин издавал его самостоятельно — я не мешал ему получать отдельные гранты. Впрочем, довольно быстро оправдалось мое ему предупреждение — гранты он получал только американские, а американцы большие прагматики — когда дают какие-то деньги, хотят, чтобы все было в точности так, как они это понимают. Но это все же совсем другая, не европейская культура, да и положение в России они понимают чаще всего довольно плохо, но достаточно жестко настаивают на своем. Поэтому мне довольно часто от сотрудничества с американцами приходилось отказываться — не то, что они хотели что-нибудь дурное, просто их стереотипы в России оказывались часто непродуктивны или даже контрпродуктивны. В конце концов Володя в это тоже уперся и издание «Христианского вестника» ему пришлось прекратить, как впрочем и нам двух других бюллетеней — но по причинам полного очередного безденежья, и Володя опять вернулся работать в «Гласность».

Одновременно нами был создан даже «Общественный центр по информации и анализу работы российских спецслужб». Собственно все, что имело отношение к КГБ в работе «Гласности» теперь происходило в этих рамках: конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», круглые столы, издание бюллетеней, да и вообще вся немалая издательская деятельность проводимая в этом направлении. У нас уже было свое официально зарегистрированное издательство, выполняющее даже некоторые заказы со стороны, что тоже помогало удерживать «Гласность» на плаву во все более и более враждебной среде называющего себя «демократическим», а на самом деле не просто авторитарным, а все более террористическим по отношению к народу России режиму.

Но после нового 1995 года, который мы в последний раз встретили хотя бы вчетвером — Нюша, ездившая по приглашению своего крестного в Париж, где работала в «Русской мысли» как раз к этому дню вернулась, мы с женой уехали на Рождество (православное) в Иерусалим — по приглашению Иерусалимского университета. В моем докладе были еще хоть некоторые иллюзии относительно Ельцина, которого я никогда не поддерживал, но еще говорил о том, что спецслужбы в России успешно борются с демократией, и что расстрел Белого дома Ельциным был подобен отказу Екатерины II от своего Наказа, то есть перечеркнул все его робкие симпатии к европейскому пути развития России. Тимоше мы купили в подарок нательный крест с фигурой распятого Христа, а когда пришли к древнему монастырю, на месте, где содержался Христос перед распятием и где сказал ведомый стражниками Петру о петухе, который прокричит трижды, в соседнем монашеском огороде бегавший на воле петух и впрямь трижды пропел. Никто никого не предавал, к нам это совпадение никакого отношения не имело, но забыть его не могу. Не могу забыть запись одного из последних ток-шоу Владислава Листьева на ОРТ. Посвящено оно было работе Федеральной службы безопасности и в качестве главного действующего лица пришел генерал-лейтенант Леонов — тогда, кажется, первый заместитель директора. Меня Листьев, естественно, тоже позвал, но говорить особенно не давал — у него был свой план передачи. По очереди давал гебистам объяснять, какое важное дело для страны они делают, задавал довольно деликатные им вопросы, но когда Леонов почти автоматически повторил то, что руководство ГБ постоянно повторяло:

— Мы совершенно законопослушная организация. В СССР были одни законы и мы их выполняли, сегодня — другие и мы выполняем их.

Листьев вдруг с большой злобой просто закричал:

— Так вы что, как проститутки ложитесь под каждого кто заплатит?

Не знаю, вошла ли эта реплика в окончательный текст передачи — я тогда телевизор не смотрел никогда, но такое накопившееся озлобление было в этой реплике Листьева, что я подумал, что у него со времен Иновещания большой и нелегкий опыт общения с этой компанией.

И потом, когда первого марта он был убит и звучало множество вранья о его смерти, явно сочиненного на Лубянке, подумал, что и предыдущий его опыт и эта фраза в адрес генерала «Лубянской преступной группировки», как назвал ее потом Литвиненко, вполне могли быть причиной его убийства.

По возвращении в Москву с двадцатого по двадцать второе января должна была проходить конференция «Фашизм в тоталитарном и посттоталитарном обществе». Я не был ни в числе членов оргкомитета конференции, ни в числе выступающих на ней — к этому времени и я и фонд «Гласность» уже находились почти в полной изоляции: вся демократическая среда, плоть от плоти которой и была «Гласность», уже была почти полностью уничтожена по всей России, с «победившими» и около ельцинскими демократами мы не имели и не хотели иметь ничего общего. Ни в каких российских средствах массовой информации ни я, ни все что делал фонд «Гласность» никогда не упоминались. Конечно, лично в более и даже еще в менее приличной русской среде я еще был хорошо известен. На конференции и круглые столы «Гласности», если я приглашал, как правило приходили (кроме тех, кто панически боялся). Но двадцать первого января был проведен круглый стол «Война в Чечне: опасность тоталитаризма» и туда я был приглашен выступить. Этот доклад со всеми другими на круглом столе, к счастью издан, лежит передо мной, да я и так отчетливо помню все, что в этот вечер случилось.

Здесь нужно сделать одну странную, но необходимую оговорку: я несмотря ни на что хорошо отношусь к Сергею Адамовичу Ковалеву — одному из самых честных и чистых людей, которых я встречал в своей жизни. Но при этом, даже учитывая лагерный опыт и всю его очень нелегкую и достойную жизнь, — человека чудовищно доверчивого и наивного. Из-за этого именно он, больше чем кто-либо другой оказывался причастен и к самым отвратительным (на мой взгляд) событиям в политической жизни России. Через некоторое время (иногда несколько лет) он понимал это и со свойственной ему абсолютной честностью сам рассказывал — по крайней мере мне — как его использовали или уговорили. Вот эта любовь и жалость к Сергею Адамовичу, попытка чуть меньше его обидеть, разделить с ним вину за то, что случилось и было для меня основным и незабываемым ощущением во время доклада.

Я говорил о том, что все мы на попелище. Уничтожено, сожжено демократическое движение в России в первую очередь «Мемориал» и «Дем. Россия» и именно поэтому и стали возможными преступления в Чечне. Что это мы — демократическая составляющая России и являемся виновниками войны и творящихся злодеяний. Но кроме Гайдара, как раз все те, кто уничтожил и «Демократическую Россию» и «Мемориал», как мощные общественно-политические организации, кто разрабатывал и голосовал за новую конституцию, по которой и Дума и Совет федерации стали совершенно бесправны и оказывались сторонними наблюдателями решений, принятых в Кремле и сидели за этим «круглым» столом. Но, конечно, никто не хотел признавать себя виновным. Чтобы чуть меньше обидеть Сергея Адамовича я гипертрофировал собственную вину, говорил, что сам десятки раз выступал за Конституцию, которая и сделала возможным это преступление. На самом деле это было неправдой — меня уже года четыре и близко не подпускали к радио, телевидению, газетам и если пару раз меня кто-то и снимал, то только в попытке меня дискредитировать, а не для рекламы существующего режима, как более удобных всех остальных за нашим круглым столом. Закончил я тем, что:

«Если в новой России мы с Ковалевым опять окажемся на лагерных нарах — это будет вполне справедливо… Не думаю, что мы можем стать лучше, исправить то, что мы сделали так плохо. Но мы хотя бы можем научить на нашем примере других, наших детей».

Но я не ожидал, что меня ожидает гораздо более страшная беда.

Как всегда меня никто не поддержал. Ковалев явно показывал, что я должен как можно скорее закончить. Владимир Илюшенко — один из лидеров уже погибшей «Московской трибуны» как и все, обвинял во всем только Ельцина. Я говорил, в частности о том, что Ельцин с его «биологическим инстинктом власти» может быть и продолжал бы опираться на демократов, как-то прислушивался к их мнению и не было бы этой войны, если бы сами демократы не уничтожили все, что служило им опорой. И увидев, что они ни на что не способны, Ельцин нашел себе других союзников.

Илюшенко говорить о нашей вине, как и все другие, не пожелал:

— Сергей Иванович Григорьянц говорил, что это мы заставили Ельцина сменить команду. А кто заставил Ельцина насиловать общество, вести войну в собственной стране.

И так далее. Все было правильно, но не об этом. Никто не хотел понимать своей личной и коллективной вины.

На самом деле я в этом своем захлебе — по-видимому, я уже чувствовал, что меня ждет через несколько часов, в этом своем гипертрофированном преувеличении своей вины (я то как раз не переставал бороться с разгромом демократических организаций, да и «Гласность» восстанавливал раз за разом) — все же был бесспорно неправ — вина всех присутствующих была в другом — не в том, что они своей беспомощностью помогли тем, кто сейчас беспрепятственно убивал мирных жителей в Грозном, а в том, что несколько лет назад ошиблись и потом упорствовали в своей ошибке, когда стало ясно, что теперь с их помощью, под их либеральные разговоры опять в России, как это было постоянно с семнадцатого года, пришли к власти убийцы, а демократы помогали им маскировать свою сущность, боялись сами себе признаться, с кем опять имеют дело. Мне, наименее обманывающемуся, предстояло убедиться в том кто правит Россией, с кем я пытаюсь бороться уже в ближайшие часы.

10. Убийство моего сына — Тимоши.

В этот день у Вики Маликовой, благодаря помощи которой из Соросовского фонда стало чуть легче провести конференции о КГБ, был день рождения. И она пригласила нас с Томой к себе. Проведя там часа три или четыре, около двенадцати часов мы вернулись домой. Тимоши еще не было, но нас это не встревожило — в свои неполные двадцать один год он уже руководил группой, макетирующей журнал «TV Ревю», да к тому же еще играл на гитаре в небольшой музыкальной группе, так что иногда задерживался по вечерам. Но через полчаса нам кто-то позвонил и сказал, что Тимоша в 20-й больнице, кажется попросил приехать или мы тут же решили приехать сами.

Но перед этим нужно рассказать о нескольких предшествующих месяцах. Все мы были заняты подготовкой к пятой конференции о КГБ. Тематика ее была сильно расширена — треть конференции была посвящена МВД, как уже не просто полицейской, но силовой структуре, значение которой все возрастало в том числе благодаря войне в Чечне, другая треть уже была прямо сосредоточена на влиянии КГБ на внешнюю и внутреннюю политику России, причем впервые все более четко выделялась из общего лубянского фона Служба внешней разведки и ее деятельность внутри страны. Наконец, совсем новой темой была «КГБ и медицина». К широко известной теме — использования психиатрии в борьбе с диссидентским движением, за последние годы прибавились новые работы, но мы здесь ничего не смогли сделать толкового в рамках конференций о КГБ — постоянно возникали новые, не менее важные темы. Хотя, как я уже писал в связи со своей статьей в «Нью-Йорк Таймс», выяснилось, что советская психиатрия в качестве карательной службы использовалась в Советском Союзе, а частью — продолжает использоваться в России в отношении когда-то сотен тысяч, сегодня — вероятно, «всего» десятков тысяч людей по тем или иным причинам неудобным властям, но малоизвестных, а потому совершенно незащищенных российских граждан. После нескольких попыток создания КГБ декоративных организаций якобы защищающих от психиатрических репрессий, в конце концов в этой области начала работать (и продолжает, к счастью) серьезная профессиональная структура «Независимая психиатрическая ассоциация» под руководством Юрия Савенко. Но и ему и «Гласности» и всем, кто хотел хоть что-нибудь делать во все замиравшей общественной жизни России доставляли массу хлопот так называемые «психотроники» — десятки, если не сотни людей, хорошо организованных, которым всегда помогал КГБ — давал проводить свои конференции в «Доме дружбы с зарубежными странами» на Проспекте мира, хотя они во всех своих бедах обвиняли именно КГБ. Одни, наиболее явные сумасшедшие утверждали, что ими «через зуб» управляют со спутника или из Лубянки. Савенко таких всегда очень сочувственно выслушивал и говорил, что может им помочь:

— У меня есть знакомый очень хороший зубной врач и он удалит вам этот зуб без всякой боли и бесплатно.

Почему-то больше к нему эти люди, не возвращались. Более сложную группу составляли люди, утверждающие, что были облучены каким-то электромагнитным или радиоактивным излучением: уже были достоверно описаны радиоактивные метки, которые ставил КГБ для удобства слежения, странная гибель Андрея Кистяковского — распорядителя Солженицынского фонда и болезнь его жены Марины Шемаханской, опыты, производившиеся в Военно-медицинской академии, о которых были научные публикации. Два специализированных института КГБ в Днепропетровске и Хабаровске, причем в последнем работал, по его словам капитан первого ранга потом мэр Владивостока и депутат Госдумы Черенков. Хотелось хоть что-то в этом понять и я попросил очень разумного молодого сотрудника «Гласности» Вячеслава Усова пойти в Ленинскую библиотеку, по служебному наиболее подробному каталогу выписать все статьи за пять лет в периодике на эту тему, а из них — всех авторов этих статей и всех людей упоминаемых в публикациях. А потом перебрать, попытаться найти всех этих очень различных персонажей. Так мы и вышли на отвратительного профессора Бауманского института Владимира Волченко, явно связанного с какими-то государственными проектами в этой области. Пока еще я всего один раз с ним встретился. Произвел он на меня, из-за постоянного заискивания, неприятное впечатление, но и все, что нас тогда окружало было переполнено каким-то неослабевающим напряжением и носящейся прямо в воздухе угрозой.

Внезапно позвонили из Кремля, секретарь то ли генерала, то ли адмирала Георгия Рогозина — заместителя директора СБ — Службы безопасности президента, то есть Коржакова. Известен он был тем, что устраивал спиритические сеансы президенту Ельцну (об этом была публикация в «Московских новостях» со слов секретаря Ельцина Пихои. Позже об этом же рассказывали и другие, сам Рогозин в интервью «Совершенно секретно» объяснял, как он «входит в будущее» и предсказывает президенту, что и когда с ним случиться и чего надо избегать». Вспомним как с тем же Коржаковым наш высокограмотный президент еще в 1991 году в Новосибирске ассигновал деньги на «силы камня».

Председатель Комиссии по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований академик Эдуард Кругляков писал:

«В те годы в окружении президента царила чудовищная вакханалия мракобесия, новая распутинщина. С этим ведомством сотрудничало очень много всевозможных экстрасенсов, целителей, окулистов, астрологов и прочих шарлатанов. Покровительствовал им первый заместитель Алексадра Коржакова генерал-майор Георгий Рогозин. Я напомню, что в те времена служба безопасности президента, которую возглавлял Коржаков, была в расцвете своего могущества, ее интересы и возможности простирались гораздо шире формальной компетенции.

…

Насколько мне известно, они там составляли политическим лидерам гороскопы, общались с космосом на темы бюджетной политики, сверяли кадровые назначения с таблицами каббалы».

Мне передали, что Рогозин хочет участвовать в конференции. Как всегда, я сказал — «пожалуйста», но он не пришел. По обыкновению из генералов КГБ был только Кабаладзе.

Внезапно меня где-то поймал бывший майор МВД — следователь, ставший домашним другом, а потом и наследником художников Татьяны Борисовны Александровой и Игоря Николаевича Попова (на самом деле просто следивший за ними) — когда-то самых близких для нас людей. Майор сказал, что какой-то его знакомый обязательно хочет со мной встретиться. Встретились, по-моему он назвал вымышленное имя и отчество, и начал меня убеждать в том, что у меня сохранилось так много влиятельных знакомых в Кремле, я должен восстановить старые связи, с их помощью улучшить, укрепить свое положение. Я ответил, что не представляю, о каких знакомых идет речь, да и вообще мне ни от кого ничего не нужно. «Ну подумайте, подумайте…».

Внезапно, директор института, в котором мы снимали офис попросил меня зайти к нему. Он еще помнил меня по восьмидесятым годам, явно с большим уважением относился к «Гласности» и сказал, что тут к нему и к еще кому-то в институте «приходили», интересовались мной, нашими фондами, но он сказал, что все друг другом довольны.

Что-то еще было в воздухе, что невозможно было определить, хотя казалось бы не было никакой конкретной угрозы, но ощущение опасности было так велико, что я позвонил в Париж Валере Прохорову и хотя Нюша только что вернулась оттуда попросил опять прислать ей приглашение. Позвонил в Иерусалим нашему другу, многолетнему моему заместителю в «Гласности» и крестному отцу Тимоши — Андрею Шилкову и попросил его прислать приглашение сыну. Приглашения они прислали, но уехать дети не успели.

Мы сидели с Томой рядом на какой-то скамейке в приемном покое больницы и я вдруг, впервые в жизни, почувствовал себя таким маленьким и ничтожным в этом гигантском мире, где казалось, открылось небо и идет спор каких-то безмерных, непонятных мне сил. Часа через полтора к нам вышел молодой врач, посмотрел на нас обоих, вдруг ставших такими беспомощными старичками, и сказал:

— Делаем, что можем. Вам не надо здесь сидеть. Идите домой. Все вам скажут.

Была ночь. Мы шли домой пешком молча и на полпути я вдруг заплакал. Жена жестко почти закричала:

— Не смей, не смей, — ей казалось, что нужно держаться и это прибавит сил Тимоше.

Через час нам позвонили домой и сказали, что Тимоша умер.

Постепенно начали выясняться все обстоятельства убийства. Его сбила машина на довольно узком проезде, называвшемся улица Первая Напрудная возле нашего дома — ее надо было перейти, выходя из автобуса, который шел от метро. По-видимому, это было за полчаса до нашего возвращения и мы прошли по Тимошиной крови (потом я никогда уже не мог идти к этой стороне дома, мне все чудились следы). В отличие от меня Тимофей был медлительным и скорее осторожным человеком — его нельзя было представить перебегающим улицу или не обращающим внимание на идущую машину. Чтобы его сбить надо было держать машину с погашенными огнями, которая бы мгновенно вырвалась с большой скоростью из темноты, да и то, боюсь, что это бы не удалось с первого раза. Ему было совсем нелегко со мной, но Тимоша ничего не рассказывал, даже на выпускной вечер я не дал ему видеокамеру, которых у нас было штук десять — «нечего, мол, выделяться». После наших ссор он иногда уходил то к моей маме, воспоминания которой о нашей семье он записывал, или к Тане Трусовой, которая была в отличие от меня настоящим педагогом, а, главное, умела открыто любить тех, кто был ей дорог.

Потом нам вернули вещи Тимоши — иерусалимский крест кто-то снял — золотой все-таки, в бумажнике, кроме документов был календарик (по-моему очень уродский), но для него по-видимому важный, с моей фотографией — от выборов девяносто третьего года.

Дня через два пришли соседи, сказали, что в соседней поликлинике говорили с людьми, видевшими — из своего окна в соседнем доме — убийство Тимофея. Хорошо рассмотрели машину — «Жигули», сбившую его и тут же уехавшую. Двух людей подходивших и, по-видимому, снявших крест, женщину, вызвавшую «Скорую помощь» и милицию. Но на следующий день, когда кто-то из нас смог пойти в эту квартиру, оказалось, что она заперта — вся семья неизвестно куда из нее выехала и больше уже не вернулась.

Начались странные вещи вокруг конференции. Кажется, в день похорон Тимоши у нас был какой-то круглый стол в Государственной Думе. Вел его мой заместитель тогда Володя Ойвин. Но день на пятый была назначена новая конференция о КГБ и я смог заставить себя ее вести — было очевидно кем и для чего был убит Тимоша и если бы я не пришел значило бы, что они добились своего — хотя бы этого удовольствия убийцам я не доставил.

На конференции много чего было: двое ее участников были вскоре убиты — замечательный майор милиции из Саратова Игорь Лыков, который безуспешно боролся со своими коллегами из милиции — бандитами и грабителями, и Станислав Холопов — главный редактор газеты «Столица» в Саранске, который писал и говорил о «терроре в Мордовии» и сам стал одной из его жертв. Двое других участников, чтобы спастись, вынуждены были прятаться — капитан КГБ Виктор Орехов, помогавший диссидентам, отсидевший за это в СССР восемь лет, но не вернувшийся к «коллегам», опять осужденный по сфабрикованному делу (я еще расскажу об этом) и вынужденный просить убежища в США и профессор Марина Салье — председатель «Свободной демократической партии» разоблачения которой «мафрупция и КГБ» к приходу Путина заставили ее на десять лет спрятаться в глухой деревне.

Во время моего доклада, где я говорил об убийстве Сахарова (тогда еще менее аргументировано, чем теперь), Лариса Богораз, сидевшая в первом ряду, прислала мне записку: «Как можно говорить об этом не имея бесспорных доказательств. И Постскриптум — конечно, примите мои соболезнования по поводу смерти Тимоши». Я никогда не простил Ларе этого гнусного постскриптума, но лишь гораздо позже понял его смысл. «Гласность», которую власть Ельцина постоянно пыталась уничтожить, год за годом громила, не говоря уже об абсолютной информационной блокаде, изредка прерываемой попытками дискредитации все эти годы находилась в изоляции и я, конечно, обратил внимание, огорчился, но не очень удивился, что во множестве людей пришедших на похороны Тимоши, кроме Володи Войновича и отца Глеба Якунина, который и крестил и отпевал Тимошу, не было почти ни одного из условных «стариков» — в первую очередь не просто тех, кто активно участвовал в диссидентском движении, сидел в зонах, в Чистополе, был в ссылке, их то было много, но главное, тех, кто в последние годы стал благодаря ельцинскому TV, радио, печати очень широко известен, кто согласился на дешевую тщеславную покупку — «это мы победили», а, следовательно, пришедшая в 91 году власть — это их власть. «Их власть» начала на всех углах воспевать их как героев, а они объясняли, что «их власть», конечно, пока не без недостатков, но это гигантский шаг к демократии в России. Благодаря именно их борьбе в России произошла «бескровная демократическая революция». Сотни диссидентов менее тщеславных, а главное более честно видевших, что происходит в России, а потому не вопивших «это мы победили» были совершенно забыты, как бесполезные. Ведь тогда и власть Ельцина — это не их власть. Так единственной диссидентской организации — «Гласности», которая не только не признавала ельцинскую власть «своей», но боролась с все растущим террором, победители — Ковалев, Богораз, Гинсбург, «Мемориал» и другие пока могли только сторониться, а кое-кто и издеваться над такими итогами и ошибками нашего сопротивления из последних сил.

Но январь 1995 года все расставил по своим местам, и новогодняя ковровая бомбардировка Грозного, гибель сорока тысяч человек ясно показала какой была подлинная власть тех диссидентов, что легко проглотили наживку «мы победители». Но никто из них не хотел делить ответственность за преступления «своей власти». Ковалев сам поехал в Грозный, но это уже ничего не меняло — убитые не оживали, война не прекращалась это было страшным бесспорным политическим поражением всемирно расхваленных «диссидентов-победителей». Стало ясно, что все эти годы они поддерживали убийц.

Но Грозный был далеко, а через три недели был откровенно убит Тимоша. И это уже был выбор у «диссидентов-победителей» близкий, моральный, человеческий. И никто из них не оказался просто приличным человеком. Тимоша был для них «мальчиком кровавым в глазах», все были с ним знакомы, некоторые его любили, с ним возились, когда он был поменьше. И признать, что «их власть», то есть косвенно — они сами убили Тимошу они не могли. Да ведь это значило признать, какой ложью были все их разговоры (как выяснилось, для обмана других) о дороге к демократии и правовом государстве. Признать — в своей среде — с кем они и кто те, кого убивают. Но этого признать они не могли — порядочности не хватило.

Постепенно до меня стали доходить слухи, сперва об Алике Гинсбурге «открывавшем двери ногой в ельцинских конторах», и как он рассказывает, что Тимоша не был убит, сам случайно попал под машину, а Григорьянц воспользовался гибелью сына для саморекламы. Возможно Алик был не первый, а они все одновременно пустили этот спасительный, как им казалось, для их не только политической, но и человеческой репутации слух. И не пришли попрощаться с Тимошей, а Лара написала мне это гнусное P.S.

Но все же Тимошу убили, чтобы запугать меня и предупредить, что надо отказаться от проведения V конференции о КГБ. Я ее, с трудом двигаясь, все же провел. И на ней ко мне подошел Володя Ойвин и сказал, что во время «круглого стола» в Думе Волченко сказал ему, что пытался меня предупредить об убийстве Тимоши, звонил в офис, но меня там не было. Все это было, конечно, враньем — в офис он, действительно, звонил, но если бы речь шла о таких вещах, вполне мог добиться, чтобы меня нашли, к тому же у Волченко был мой домашний телефон, по которому он не звонил. Но так или иначе человек утверждает, что знал об убийстве Тимоши заранее и не обратить на это внимания было невозможно. Волченко потребовал, чтобы я приехал к нему на дачу в Балашиху и я, едва державшийся на ногах — приехал. Он изображал необыкновенную заботу, все порывался массировать мне плечи и спину, но потом все же сказал, что предупредила его о гибели Тимоши какая-то его сотрудница из Ленинграда, обладающая необыкновенными экстрасенсорными талантами и если я хочу что-нибудь узнать мы, с ним должны ехать туда.

— Закажите нам билеты и я Вас познакомлю.

Выхода у меня не было, в их экстрасенсорные способности я не верил ни минуты, но выяснить, кто же и откуда знал заранее о гибели Тимоши было необходимо. Я, правда, понимал, что поездка с таким близким к Рогозину профессором Бауманского института может оказаться небезопасной и потому все рассказал нашему тогда адвокату Зое Матвеевской и попросил бывшего своего помощника Диму Востокова поехать со мной. Таким образом, я заказал три билета в двойных купе «Красной стрелы», причем для нас с Димой — одно купе, а для Волченко — билет в соседнем. Но Волченко, когда узнал, что мы едем втроем, а не вдвоем, ехать отказался — у него не нашлось времени. Думаю, что поехав один я бы не вернулся из этой поездки. Но Волченко при этом не упустил упомянуть, что получил письмо от этой Корсаковой, где она написала, что Тимофей убит в результате моей деятельности и что я должен понимать, что сохраняется опасность для моей жены и дочери.

Следователь даже не пытался сделать вид, что он кого-то ищет. Вернул мне вскоре одежду Тимоши, заявив, что на ней нет следов краски от сбившей его машины, хотя генерал-лейтенант МВД Аркадий Крамарев — бывший начальник Ленинградского управления, внятно объяснил, что микроскопические остатки краски на одежде всегда есть. В машине убивая Тимошу, разбили боковые фары — по краске и найденным остаткам стекла можно было идентифицировать автомобиль, конечно, служебный, но именно этого никто не хотел. Даже вызывать на допрос Волченко, устраивать его очную ставку с Ойвиным и Усовым (он тоже был при разговоре), следователь категорически отказывался:

— Разве вы не верите в шестое чувство? — восклицал, как гимназистка, этот стокилограммовый мужик, а потом прибавлял — мне же еще служить надо.

Через Аржанникова я попросил собрать материалы наиболее тогда серьезное детективное агентство «Алекс». Вот краткая справка оттуда:

«При окончании выполнения срока договора появилась необходимость проверки гр. Волченко.

В ходе проверки было установлено, что Волченко Владимир Нититович 12.07.1927 г.р., проживает по адресу: Москва, 1-й Краснокурсантский проезд, д.5/7, кв. 33 вместе со своей семьей: жена — Волченко Людмила Борисовна, 30.04.1932 г.р.; сын — Волченко Никита Владимирович, 10.06.1954 г.р.

По месту жительства характеризуется с положительной стороны, каких-либо компрометирующих материалов в ходе проверки получено не было.

Волченко В.Н. — профессор Бауманского института. По месту его работы подходов к нему не имеется, так как его работа связана с деятельностью ФСБ».

Дело об убийстве Тимофея не прекращено, а приостановлено, поэтому ни я, ни адвокаты не могут ним ознакомиться.

Конечно, я сделал меньше, чем должен был, но на большее не было сил. Все многочисленные (по-видимому, тысячи, возможно десятки тысяч) убийств того времени, где у семей и друзей убитых было больше возможностей — остались нераскрытыми. Тома совершенно почернела от горя, почти не выходила из дому и Нюша поняла, что хотя бы ее нужно спасать. Попросила прислать приглашение из Парижа для них двоих, я написал через посольство президенту Миттерану письмо с просьбой о помощи. Написал, что не могу проверять убьют ли еще и их в «демократической» России. Президент помнил меня — ему уже приходилось писать обо мне Горбачеву, когда я был арестован в Ереване через несколько часов после завтрака с ним в посольстве (но тогда я не просил об этом). Хотя Миттерану было совсем не до того — шла предвыборная компания — он поручил послу в Москве всячески нам помочь. После сорока дней Тома и Нюша уезжали во Францию. Мой водитель якобы один из сыновей поэта Яшина, когда надо было их везти в аэропорт — не приехал. Стало ясно, что и он из КГБ. Впрочем, он и раньше пытался узнавать обо мне, что-то, что его не касалось. Но была большая машина корреспондентов BBC снимавших, как и во времена Андропова, бегство семьи диссидентов из России, и мы доехали в аэропорт на машине журналистов. За полгода в нашей довольно шумной и населенной квартире я остался один. Правда в Москве оставалась и моя мать, ей было восемьдесят шесть лет, никуда ехать она не могла и оставить ее одну я тоже не мог.

На следующее утро, после отъезда Томы и Нюши, в девять часов раздался звонок в дверь. Посмотрел в глазок — какие-то дюжие молодые люди — Откройте, пожалуйста, Сергей Иванович. Нам очень нужно с вами посоветоваться. Николай Павлович (кто?) нам порекомендовал вас.

К счастью, была железная дверь — Дима Востоков буквально заставил меня ее поставить — кажется, Паша Марченко ее и ставил. Я еще не знал обстоятельств гибели Сергея Дубова, а до этого — его сына, но у меня хватило ума, почти впервые, не открыть дверь людям, которые просят о помощи и совете, и ответил:

— Возле подъезда есть телефонная будка — позвоните мне по телефону и я все вам расскажу.

Минут десять они меня уговаривали впустить их, но ломать железную дверь не стали. Из окна я увидел, как не обращая ни малейшего внимания на телефон у подъезда, они — рослые, мощные мужики — расходятся — два в одну сторону, один — в другую. Думаю, что если бы я открыл дверь, они меня, как Дубова (о нем я расскажу позже) просто выбросили бы в окно. Это было бы даже убедительно — сам выбросился от горя. Днем я с большой осторожностью вышел из дому и дошел до опорного пункта милиции, где сидел юный участковый. Я ему не только сказал, но и написал, что думаю — это были убийцы, попросил о помощи, попросил найти моих соседей видевших смерть Тимофея, сказал, что подобные заявления напишу во все возможные правоохранительные органы, знакомым депутатам Гос. Думы и в СМИ. Думаю, что я второй раз в эти дни, после предложения Волченко, избег смерти. Ко мне больше никто не приходил и меня не караулил.

Ничего не понимавшему лейтенанту-участковому я через пару дней еще и рассказал историю недавнего убийства сперва сына, а потом и самого генерального директора объединения «Новое время» Сергея Дубова.

Трудно сказать, что было основным в причинах убийства Сергея Дубова — коммерческий интерес к его гигантскому состоянию (он был не только владельцем, но и создателем такого сверх доходного бизнеса, как газета бесплатных объявлений «Из рук в руки» и множества других, столь же изобретательных и коммерчески прибыльных) или неосторожное и слишком близкое сотрудничество с одним из центров советского шпионажа и разнообразной преступной деятельности (торговля оружием, наркотиками), каким был и оставался журнал «Новое время». Но все, что происходило со мной было просто копией, хотя по совершенно ясным причинам, того, что произошло с Сергеем Дубовым. В какой-то момент его заместители предложили ему передать им управление всеми его делами. Дубов понимал опасность, не отказывался, но медлил, пытался найти какой-то выход. Этот разговор он тайком записал на магнитофон.

Тогда был убит его семнадцатилетний сын. Хотя у окна, из которого он якобы выбросился, были обнаружены следы борьбы и крови, милиция заявила, что это самоубийство, и никакие усилия С. Дубова заставить провести добросовестное следствие не привели к успеху. Поскольку свои дела и имущество С. Дубов так никому и не передал, через несколько месяцев он был застрелен. Ни записанный им разговор с угрозами в его адрес, ни разоблачение подделки заместителями подписей С. Дубова на доверенностях, по которым они все же получили все его состояние, не привели к осуждению его коллег, они были освобождены без суда, и все многочисленные предприятия С. Дубова попали к ним в руки. Вдова осталась нищей, и в Москве не оказалось ни одного адвоката, который бы согласился вести ее дело.

Убийства детей (или шантаж этим), чтобы добиться своего от их родителей было, конечно, возвратом к статье о расстреле детей с 12 лет у Ежова и Сталина (сыну Бухарина было двенадцать лет и отец признал в суде, что был шпионом), поставленные Ельциным и его подручными в КГБ (от Степашина до Ковалева), «на поток». Явлинский — руководитель небольшой (поэтому я о нем не упоминал), но бесспорно демократической партии «Яблоко» никогда не упоминает об этом и все же известно, что у его сына — музыканта была искалечена рука — был отрезан палец и прислан, кажется, отцу. Было обещано продолжить меры воздействия (прислать отрубленную руку сына) якобы заинтересованными в этом уголовниками и Явлинский прекратил по существу политическую деятельность.

Гибель Эдмунда Иодковского — главного редактора и владельца либеральной газеты «Литературные новости», произошла 12 мая 1994 года. Перед тем Э. Иодковский, несмотря на постоянные телефонные угрозы убить его, выиграл процесс и получил крупную сумму денег у газеты Проханова «День» («Завтра»). Эта прокоммунистическая газета известна своими близкими отношениями со спецслужбами, особенно с ФАПСИ (Федеральное Агентство Правительственной Связи и Информации) и всегда защищает спецслужбы от «нападок» демократов. В частности, «День» приветствовал разгром «Гласности» и офиса оргкомитета конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра», печатно угрожал и мне.

Незадолго до гибели Э. Иодковский был жестоко избит, но и это на него не повлияло, милиция же никаких мер не приняла. Через несколько дней, поздно вечером, около своего дома Э. Иодковский был сбит машиной и через два часа скончался. Можно было бы считать это совпадением, но в его гибели есть ряд трудно объяснимых странностей. Случайно проезжавший мимо хлебовоз записал номер машины, сбившей Э. Иодковского и уехавшей с места преступления. Казалось бы чего проще: есть убитый, есть убийцы, тем не менее милиция в течение двух месяцев отказывалась возбудить уголовное дело, не обследовала машину, дала ее отремонтировать и продать, и только после шумного скандала в прессе была вынуждена все же начать следствие. Однако под предлогом того, что обвиняемые меняют показания, следствие длилось год за годом, никто не был осужден и вполне очевидно, что осужден не будет. Тем более, что нет ни одного постороннего человека, который был бы допущен к делу и мог оценить, как оно ведется. Известно однако, что избиение и угрозы убийством следователем не рассматривались.

Сын Э. Иодковского вопреки закону и постоянным его письменным жалобам не был признан потерпевшим, а потому никаких процессуальных прав не имел. Потерпевшей следствием признана лишь вдова Э. Иодковского. Здесь мне придется упомянуть о некоторых любопытных подробностях, но убийство — слишком серьезное дело, чтобы можно было о чем-то существенном умалчивать. Молодая вдова Э. Иодковского по странному стечению обстоятельств познакомилась с неким молодым человеком именно утром в день гибели мужа. Этот молодой человек, долго оставаясь ее очень близким знакомым, почему-то категорически возражал против того, чтобы она интересовалась следствием, нанимала адвоката или хотя бы знакомилась с делом. Он даже избил ее так, что сломал челюсть, когда она попыталась возражать. Таким образом, повторяю, дело о гибели Э. Иодковского, как и об убийстве Тимоши, гибели Сергея Дубова и его сына не видел ни один посторонний человек.

Убитому предпринимателю Сергею Мажарову, сыну пианиста Леонид Брумберга показали список из двадцати семи предпринимателей (по рассказу мне его тестя — писателя Анатолия Гладилина), где он был пятнадцатым, Березовский — четырнадцатый, уже убитый (как и все двенадцать до него) Сергей Дубов — тринадцатым. Мажаров тут же бросил все дела в Москве, сотрудников — уволил, и уехал в Париж, где и был застрелен через дверь. Его вдова — неоднократно меня переводившая во Франции, очень боялась говорить о смерти своего очень богатого мужа и явно нуждалась в деньгах.

Убийства финансовые перемежались с политическими. Среди появившихся при Ельцине очень богатых предпринимателей и финансистов, оказался один абсолютно достойный и приличный человек. Ивану Кивелиди — предпринимателю, банкиру, президенту объединения «Круглый стол бизнеса России» — все доверяли, но вскоре он был отравлен, причем как и Литвиненко, радиоактивным веществом, которое могло быть получено только из лабораторий КГБ.

Впрочем, во многих случаях нельзя было понять — чего тут больше — политики, борьбы за власть или стремления присвоить бизнес, хотя, «своих» — генералов КГБ пока не убивали. Первым будет Трофимов, да и то гораздо позже и уже в отставке, посадивший вторично Орехова, но с отвращением относившийся к государственному терроризму, да еще внутри России, о нем очень любопытно вспоминал Литвиненко. Всякая мелочь — полковники, подполковники, майоры КГБ, МВД, прокуратуры — в счет не шли — их убивали походя (обычное пушечное мясо), если становились кому-то на дороге, если становились ненужны, а, главное, если пробовали что-то изменить в этой вакханалии убийств. Литвиненко вспоминает двух офицеров «Альфы» убитых своими же снайперами, чтобы заставить подразделение действовать — один раз у дверей Белого дома в октябре 1993 г (Геннадий Сергеев). Был убит и Владимир Ухай из московского угрозыска (начальник 12 отдела), который вздумал разоблачать созданную КГБ банду Лазовского (потом и Лазовского с парой его сотрудников пришлось убить). Журналист Игорь Корольков занимавшийся этой же темой описал это все до Литвиненко, но прибавил еще и известные ему на Дальнем Востоке убийства полковника Полубояринова, уже не нужного и опасного, руководившего бандой, подобной Лазовского и разоблаченного, как и он. И полковника Слезнева, их разоблачившего, которого убить не удалось. Даже для неполного, конечно, перечисления убитых нужна отдельная книга. Но особенно примечательным в кровавой бойне 90-х годов мне кажутся два обстоятельства.

Так же как в 1917-20 годах и во время ежовщины решения об убийствах и их выполнении, то есть реализации, российским руководством было передано множеству сотрудников спецслужб «на местах», по всей стране.

Журналисту Игорю Королькову удалось найти экземпляр этой инструкции (газета «Московские новости», «Запасные органы» — «Новая газета» № 01 от 11 Января 2007 г.).

В целях борьбы с организованной преступностью, представляющей опасность для российского государства «создается совершенно секретное спецподразделение. Кроме центрального спецподразделения, целесообразно создание региональных оперативно-боевых групп…». Очень любопытно, что подписан этот семидесятистраничный документ сотрудником МВД (и Корольков убедился в том, что именно он имел прямое отношения к этой инструкции о терроре), рекомендовалось же привлекать в банды отставных сотрудников ФСБ, ГРУ, МВД и Внешней разведки. Полковник КГБ Петр Никулин рассказывал мне, что с ним встретился генерал КГБ и предлагал ему, уже уволенному, вступить в такую банду.

Как можно заметить я упоминаю здесь публикации, да и собственные воспоминания более позднего чем 1995 год времени. Но поскольку все это связано для меня с убийством Тимофея, мне хочется понять все, что могу.

Корольков упоминает четыре известные ему банды, созданные заведомо спецслужбами России во Владивостоке (братьев Ларионовых), в Находке, в Калининграде и в Москве (Максима Лазовского). Полковник КГБ Александр Литвиненко в своей предсмертной книге «Лубянская преступная группировка» к ним он прибавляет совершенно засекреченное подразделение КГБ, в котором служил сам — УРПО. Оно якобы было создано позднее в рамках ФСБ по инициативе непосредственного начальника Литвиненко генерала Гусака, который лично и занимался убийствами (естественно, не в одиночку — управление по разработке преступных группировок насчитывало сто пятьдесят человек). Полковник ФСБ Трепашкин сказал мне, что к тому времени, когда Литвиненко с несколькими сослуживцами стали рассказывать о том, что им поручено убить Березовского (вдова Литвиненко в фильме Андрея Некрасова «Бунт. Дело Литвиненко» говорит откровенно — они понимали, что после столь громкого убийства уничтожат и их, как уничтожили убийц генерала Рохлина) уже было застрелено ими по меньшей мере двадцать человек. Это и был, вероятно, тот список, который перед смертью показали Мажарову. Литвиненко там служил всего полгода и возможно, он лично и не «замазан кровью», как он говорил, но понятно, что вся эта гигантская банда получала деньги не только за то, что было рассказано на пресс-конференции и описано в книге Литвиненко. Не зря остальные его «коллеги» на пресс-конференции сидели в масках — было от кого прятать лица. Для меня это было очевидно и по тем страницам, которые он уделил мне. Приведу их полностью:

«В 1995 году я участвовал в провокации против известного правозащитника Сергея Григорянца. Его в ФСБ просто ненавидят. В особенности те, кто по пятой линии работал. Его постоянно прослушивали, следили за ним. В 1994–1995 годы на него давили, чтобы он отказался от своей правозащитной деятельности. Но мужик оказался упёртый, с ним ничего сделать не могли.

В конце 1995 года он вместе с двумя чеченками должен был выехать за границу на какую-то правозащитную конференцию с видеоматериалами о преступлениях, совершённых российскими войсками в Чечне. Начальник Оперативного управления Волох нас вызвал к себе в кабинет и доложил Барсукову, что, мол, люди готовы, выезжают на задание. По технике была получена информация, что Григорянц с этими материалами собирается выехать из страны. Волох приказал видеокассеты изъять, похитить или привести в негодность. Мы спросили — если изымать, то на основании чего? Мы сами не можем, это дело таможни, а у неё нет права изымать документы. Они же не запрещённые.

Необходимо было основание, чтобы Григорянца со спутницами досмотреть в Шереметьево-2, задержать, не пустить в самолет. Кто-то предложил: "Надо им чего-нибудь загрузить». Волох усмехнулся: «Ну да, наркотики Григорьянцу? Кто ж поверит?» — «Ну, тогда надо патроны подбросить». Волох говорит: «Согласен. Наркотики на границе — это уголовное дело. Нам не нужно уголовное дело. Зачем нам шум. Надо только материалы похитить или испортить». — «Патроны надо одной из чеченок подбросить, потом взять объяснение, что сумку взяла у знакомых, а там оказались патроны. Ведь где чеченцы, там патроны». Волох согласился: «Да, да; хорошо. А патроны есть? Только смотрите, не из серии ФСБ, чтобы потом не определили, что это с нашего склада».

Моей задачей было состыковаться с наружкой (они вели Григорьянца), довести до таможни и показать — вот они. А там уже был полковник Сурков, помощник Волоха. Патроны подбросила либо таможня при досмотре, либо Сурков. Не знаю кто. Мы свою работу сделали. Григорянц в этот день никуда не вылетел, а если вылетел, то без тех документов».

Для меня сразу же была очевидна привычная гэбэшная лукавая неполнота этого текста. Во-первых, давление на меня 1994 — 95 года это, по-видимому, известное ему убийство Тимоши.

Во-вторых, ехали мы в Стокгольм не просто с какими-то документами о Чечне, а Международного неправительственного трибунала о преступлениях в Чечне на слушания, устроенные для нас фондом Улофа Пальме — подробнее я расскажу об этом в следующей главе, когда дойду до трибунала.

В-третьих, с нашей поездкой была связана крупная международная операция КГБ по уничтожению или перекупке нашего Трибунала. Не все, конечно, но что-то из этого подполковник КГБ должен был слышать, но не пишет ни слова.

В-четвертых, человека в таком чине не посылают как простого филера проследить за нами до Шереметьева, да еще к тому же так откровенно и заметно, что я даже показал ехавшей в нашей машине юристу Маре Федоровне Поляковой — «Смотрите, за нами — хвост».

Наконец, если Литвиненко посылают «передать меня» наружке в Шереметьево, значит он и раньше меня знал, мной занимался, но ни слова об этом не пишет.

Поэтому когда Литвиненко позвонил мне из Лондона в 2002 году и начал в чем-то неясно извиняться и каяться, вся эта лживость была так мне неприятна, что я быстро прервал разговор. Сегодня я думаю, что был неправ — Литвиненко по-видимому не имел отношения к убийству Тимоши — он попал в УРПО два года спустя, но явно что-то знал об этом и хотел рассказать. К сожалению, я этого во-время не понял, да и отвращение ко всей его гэбэшной полуправде и к Березовскому, с которым он был связан, было у меня так велико (а рядом с телефоном, так получилось, сидела жена), что я просто прервал разговор.

И все же весь этот посвященный мне кусок книги Летвиненко вызывает еще один важный вопрос — о задачах, поставленных перед всеми этими штатными и заштатными, но созданными по единой инструкции, бандами российских спецслужб. Литвиненко постоянно пишет о том, как он и его коллеги боролись с какими-то уголовными структурами. Об этом же идет речь и в инструкции опубликованной Игорем Корольковым. Но все, что пишет так скупо Литвиненко обо мне не содержит никакого упоминания об организованной преступности, как, впрочем, и все описанные мной убийства, а между тем этой самой секретной группой воспринимается как самые обычные поручения. Взрывы моста в Москве и троллейбуса бандой Лазовского тоже никак с чей-то преступной деятельностью не связаны. Убийство Тимоши, убийство Эдмунда Иодковского, омерзительный шантаж Явлинского — все это преступления из совсем другой области. Какие же в действительности цели ставились перед создаваемыми по всей России бандами спецслужб? И кем были сформулированы эти задачи.

Поскольку никаких документов, кроме инструкции опубликованной Корольковым у нас нет, поставленные задачи приходиться восстанавливать по практике их реализации. Конечно, здесь могут оказаться смешанными официальные поручения плохо управляемым бандитским группировкам российских спецслужб и их личные интересы и антипатии.

Ниже будет рассказ о гибели еще трех человек — Андрея Тамбури, генерала Рохлина и Юрия Калмыкова, но и без этого одна из целей террора спецслужб вырисовывается достаточно ясно. Это были шайки убийц созданные для активного и вполне преступного участия в политической жизни, по-преимуществу для уничтожения демократического движения в стране. Ни один коммунист и ни один националист за эти годы убит не был.

В книге Фильштинского и Прибыловского «Корпорация» вся политическая борьба в эпоху Ельцина сведена к попытке Коржакова стать президентом, а из всех убитых упомянут лишь Влад Листьев, который должен был стать источником средств для реализации этой цели. Впрочем, по их мнению и война в Чечне тоже была затеяна для этого, а как только Коржаков, Барсуков и Сосковец были уволены, война прекратилась и в Россию вернулась демократия, пишут авторы. Но вопрос о крупных деньгах возник много раньше убийства Листьева и имел (в значительной части) столь же организованный характер, как и борьба с демократией. Судя по списку, который видел Мажаров и от которого он тут же бежал из России, судя по неудачным покушениям на Березовского и замминистра финансов Вавилова, где следы прямо вели — судя по материалам дела Холодова, все к тому же 45 полку ВДВ, который и является центром управления многих банд, речь идет не о борьбе конкурентов, а о планомерной аккумуляции гигантских средств в чьих-то руках. В рассказах о смерти Сергея Дубова было два любопытных обстоятельства. Знакомые сотрудники «Альфы» взявшиеся разобраться в этом деле, якобы остановились, выйдя на Коржакова. Вдова Сергея Дубова, естественно, не желавшая, чтобы состояние мужа досталось убийцам, нагло подделавшими его подписи на доверенностях, что было доказано экспертизой, предложила передать его состояние сперва одному, потом другому очень влиятельному и властьимущему человеку в России — сперва Председателю Совета Федерации Шумейко, после его отказа — мэру Москвы Лужкову, но оба они отказались. Хотя вдова для себя хотела лишь одного — учреждения журналистской премии в память о муже. То есть вторая задача — создание нового гигантского, но теперь тайного фонда, возможно, взамен государственного золотого запаса вывезенного Геращенко и ответственными сотрудниками КГБ советского времени была поставлена в самом начале 92-го года.

Эту дату в качестве времени создания государственных банд можно называть в связи с тем, что по утверждению Королькова, подтверждаемого и из других источников, известная ему инструкция была написана на основе секретного постановления распоряжения правительства России, в разработке которого принимал участие вице-премьер Юрий Скоков (1991-92 гг), потом — секретарь Совета Безопасности. Вполне очевидно, что другие члены правительства, возглавляемого тогда Борисом Ельциным, не могли стоять в стороне от принятия этого преступного акта, лежавшего в основе всей политической системы России в последние двадцать лет.

Особенно очевидно соучастие всех ведущих членов российского руководства того времени в расширении внесудебных расправ, террора по всей России благодаря двум, еще не упомянутым мной убийствам того времени. Об одном из них, убийстве Андреа Тамбури я писал в 1995 году в статье «Политические убийства в России последних лет», заключающей том докладов на V конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра»:

«Смерть Андреа Тамбури, итальянца, активиста Транснациональной радикальной партии наступила…, вероятно, 22 февраля 1994 года. Российское отделение Транснациональной радикальной партии при деятельном участии А. Тамбури защищало в Тирасполе членов Хельсинской группы и ее председателя Илью Илашку, которым угрожала смертная казнь. Члены партии готовились разбрасывать с самолета листовки. Они поддерживали тесные контакты с молдавским парламентом.

В свой последний день А. Тамбури в 2 часа ночи провожал… знакомую. Он посадил ее в такси возле Шереметьевского госпиталя на Петровке, а что было дальше никому неизвестно. Трое суток больницы, морги и милиция отвечали, что ничего не знают. На четвертый день после запроса посольства вдруг было заявлено, что А. Тамбури мертв и находится в Институте им. Склифосовского. В заключении милиции сообщалось, что А. Тамбури три дня назад был сбит автомашиной, в результате чего и скончался. В кармане у А. Тамбури был итальянский паспорт и другие документы, однако ни больница, ни милиция не смогли объяснить, почему скрывалось его местонахождение в больнице и давались лживые ответы.

У А. Тамбури были загипсованы обе ноги и в таком виде тело было отправлено в Италию, где было сделано вскрытие, поразившее врачей. Оказалось, что загипсовали совершенно здоровые ноги, на которых не было ни царапины, а смерть наступила от удара тяжелым предметом сзади по голове. После официального запроса московская прокуратура вынуждена была признать, что никакого наезда не было и что А. Тамбури был убит. Однако нет ответа на вопросы: кем он был убит, кто продиктовал милиции фальшивое заключение о смерти и приказал врачам института Склифосовского загипсовать здоровые ноги».

Понятно, что одни спецслужбы России не могли погасить возникший международный скандал. Министр иностранных дел, премьер-министр и даже очень озабоченный предсказаниями экстрасенсов, результатами спиритических сеансов и откровениями «космического разума» Борис Ельцин должны были прилагать немалые усилия, чтобы притушить результаты собственных уголовных решений.

Еще более характерным было наиболее значительное убийство тех лет — генерала Льва Рохлина 3 июня 1998 года — создателя «Движения в поддержку армии, оборонной промышленности и военной науки» отказавшегося принять звание «герой России» и заявившего, что в гражданской войне нет героев. Рохлину незадолго до смерти попал в руки документ, который он огласил на пресс-конференции: «планируется организовать как бы пьяную драку с участием Рохлина, где выставить генерала пьяницей и дебоширом, как крайний вариант в случае, если не сработает ни один из выше перечисленных, не исключается физическое устранение или максимальное лишение здоровья».

Рохлина мы сметем, — открыто заявил Ельцин.

Фильм о гибели Рохлина, показанный по пятому каналу телевидения, очень любопытен. С одной стороны там есть внятный рассказ о важнейших обстоятельствах его гибели: о сожженных вблизи его дома трупах убийц, которые были застрелены тут же, о найденных трупах тех, кто стоял подальше, в охране, даже о кличке, возможно, уцелевшего главного исполнителя — «Буйвол».

Среди других «версий», якобы изложенных для объективности, нет одной, по-видимому, самой очевидной, которую мне рассказал его друг и коллега — генерал-лейтенант Стаськов, в это время начальник штаба воздушно-десантных войск России. Советуясь, кем бы можно было заменить Льва Рохлина в руководстве уже мощнейшей в России и все разраставшейся организации «Движение в поддержку армии» (а что я мог сказать — ничего не понимавший в военном мире) Стаськов мне сказал, что в течении последнего в его жизни вечера Рохлин трижды ему звонил. Он мучительно принмал решение объявить с утра в Думае не только о гигантских кражах, совершенных Черномырдиным (это есть в фильме, но Стаськов мне этого не говорил), а о том, что он с созданным ми фантастическим объединением — легко понят, что люди стремившиеся поддержать русскую армию, промышленность и науку и их семьи и те, кто доверял лично Льву Рохлину, составляли гораздо больше половины России. Так вот генерал собирался с утра объявить, что на выборах президента он будет поддерживать не будущего ставленика Ельцина, а резко ему враждебных в то время Примакова и Лужкова. Из двух зол он выбрал, как ему казалось, меньшее и роковое для себя. Еще более внятно о гибели Рохлина рассказывает Полторанин (цитирую по тексту интервью Виктора Резункова дочери Рохлина для радио «Свобода»): Решение об убийстве принимали на даче в своем узком кругу четыре человека: Ельцин, Волошин, Юмашев и Дьяченко, а осуществить убийство было поручено лично Путину.

Но в фильме о Рохлине есть один очень любопытный лжесвидетель. Это Коржаков. Казалось бы уже уволенный, уже обиженный Ельциным, он повторяет, что убила Рохлина, конечно, жена. Да и вообще они с генералом готовили через три недели захват Кремля армейскими соединениями. И зрители должны были подумать — слава Богу, что жена его убила — не хватало нам нового переворота. Вполне очевидно, что Коржаков выгораживал не Ельцина, а тех своих коллег-убийц, исполнителей и организаторов, которые могли бы и о нем многое рассказать. Они продолжали действовать и их надо было выгораживать.

Еще любопытнее эпизод в уже упоминавшейся книге Литвиненко. Рассказывая о своем разговоре с замом председателя ФСБ генералом Трофимовым, очевидно не причастным к структурам убийств и хорошо относящийся к самому Литвиненко, он вспоминает, как Трофимов заметил ему:

«Вот как-то раз в начале июля вышли мы с ним поговорить на улицу. Спрашивает: «Как ваши дела, Саша?» Я ему рассказал про прокуратуру, уголовное дело, про запись Доренко, а он пожевал губами и говорит: «Я думаю, Саша, вы проиграли».

— Почему? — спрашиваю.

— А ты что, газет не читаешь? Вот, — говорит, — убили генерала Рохлина. Кто ж их теперь тронет?

Сказал — и пошёл. А я стою ошарашенный. Рохлина-то ликвидировали высокопрофессионально, да на жену убийство свалили. По почерку на наших похоже. Неужто мои генералы ещё и Рохлина убрали, пока мы на них рапорта писали».

Из чего следует, что хорошо понимающий кто есть кто и кто чем занят в несчастной России генерал Трофимов во-первых точно знает, что именно начальники Литвиненко «решили вопрос с Рохлиным», и что, как мы понимаем по датам, политические убийства в России не зависят от того или иного (меняющегося) руководства спецслужб, а являются инициативой и преступлением самого президента России и окружающих его бандитов.

Из описанных событий вполне очевидными становится три цели инициаторов третьей эпохи террора в России:

— Уничтожение демократического движения и попутно — возникающих политических конкурентов.

— Создание некоего нового «общака», о нем упоминает неоднократно Литвиненко, когда выходит на узбекских торговцев наркотиками и причастного к этому Путина, — большого финансового фонда в том числе за счет уничтожения наиболее крупных предпринимателей и финансистов.

— Уничтожение некоторых уголовных структур, как конкурентов в крышевании (рэкете) российского бизнеса.

Но поскольку разработчикам правительственного постановления о повсеместном терроре упоминается вице-премьер Олег Лобов, в связи с ним возникает вопрос и о международных террористических его контактах.

В 1992 году возник скандал с продажей по распоряжению Лобова японской террористической организации «Аум Сэнрике» бронетранспортеров и выданного им же разрешения террористам использовать для тренировок российские полигон. Был ли иприт с помощью которого члены «Аум Сэнрике» устроили теракт в токийском метро, в результате которого погибло от 12 до 27 и пострадало 5 000 человек, российского происхождения, кажется, осталось неизвестным.

С другой стороны Литвиненко на пресс-конференции в Лондоне настойчиво повторял, что российские спецслужбы в 90-е годы активно сотрудничали с «Аль-Каидой».

Связано ли это одно с другим, были ли какие-то конкретные террористические — международные цели у российского руководства уже в девяностые годы — не знаю. Но «восстановленное» Евгением Примаковым Управление внешней разведки уже в эти годы явно имело к террору внутри страны не меньшее отношение, чем УРПО, описанное Литвиненко и банды, созданные по приказу найденному Корольковым. Думаю, что к зарубежным народам они относились не лучше, чем к москвичам, волгоградцам или чеченцам.

11. Жизнь после убийства Тимоши.

Но от единичных и массовых убийств надо вернуться к своим невеселым делам. Переживать своего сына, убитого вместо тебя или из-за тебя — тяжелая участь. Тома и Нюша улетели в Париж, отказались в аэропорту «Шарль де Голль» давать интервью корреспонденту «Известий» — кровь Тимоши не могла быть поводом для обсуждения и уж тем более какой-то опорой. Впрочем, корреспонденты BBC продолжали снимать — они разрешения не спрашивали. Оля и Валера Прохоров на время приютили их у себя. В мае я возвращался с конференции в Нью-Йорке через Париж. Полуслепой, у меня опять в Нью-Йорке отслоилась в глазу сетчатка, мне предложили оплатить операцию в клинике Джорджа Вашингтона, но я предпочел вернуться в Москву к своему замечательному врачу Елене Олимпиевне Саксоновой — одной из последних в вымирающей касте великих русских врачей. Тем не менее я, конечно, остался на неделю в Париже и выяснилось, что жене и дочери там гораздо труднее, чем можно было предполагать. И дело было не в том, что за эти месяцы пригласившего их президента Миттерана сменил Ширак. С ним я тоже дважды встречался, помогать Томе и Нюше он поручил своему личному помощнику, тем более, что по всей Европе показывали по телевизору фильм о том, как они вынуждены спасаться из «демократической» России.

Но буквально через месяц с Томой встретились некие люди в штатском, которые высказали надежду, что она будет сотрудничать или «находиться в контакте» с французскими спецслужбами. Тома ответила, как неоднократно это делал в разных ситуациях я, а иногда и мы вместе, что ни с какими спецслужбами она общаться не будет. Литвиненко в своей книге пишет, что в Англии его сразу заверили, что ничего подобного от него не ждут. Может быть в Англии это и так, но после отказа Томы в Париже, она с Нюшей не могла получить ни одной мельчайшей, пусть самой временной справки объясняющей почему они находятся во Франции. Здесь спецслужбы, конечно, не сажали на пять лет за отказ от контактов с ними, как меня в 1975 году за нежелание сотрудничать с КГБ, но и жить тоже не давали. Правда, и помощник Ширака и очаровательная Сильвия де Брюшар — заведующая русским отделом МИД'а Франции (когда-то именно она, будучи первым секретарем посольства в Москве, советовалась со мной, кого пригласить на прием к Шираку и пригласив Альбину, буквально спасла Александра Богословского), Тому и Нюшу все успокаивали, предлагали подождать и не волноваться. Но Тома с Нюшей не могли ни учиться (Нюше было девятнадцать лет), ни работать, даже если бы кто-то захотел проверить у них документы, им нечего было показать.

В тот раз я и уехал делать операцию в Москву, но через два месяца, естественно, опять вернулся в Париж. Все было по-прежнему, если не хуже, потому что время-то шло. Добрейшая Сильвия де Брюшар почти плакала, но говорила, что это не их ведомство и она ничего не может сделать. Я уже почти кричал, что французское правительство практически заманило (поручило своему послу в Москве обеспечить их приезд) моих родных во Францию и превратило в бесправных нелегальных эмигрантов. Говорил, что дам интервью Карлинскому в «Либерасьон» и де Чиков в «Фигаро», с которым был хорошо знаком^[9]. Но все же я не хотел устраивать скандала, хотя уже и жалел, что отнесся без интереса к реплике секретаря посольства США, почему не у них попросил о помощи. Но я не хотел играть в политические игры. Все кончилось самым простым, приличным и привычным для Франции образом. Нам посоветовали адвоката, который за два месяца получил и для Томы и для Нюши необходимые документы. Правда, это были не документы политических беженцев, что было бы естественно после убийства Тимоши, прямых угроз исходящих из КГБ в адрес Томы и Нюши, а просто виды на жительство на десять лет, но дающие право на работу и на учебу. Теперь у них уже вторые подобные виды на жительство. Как и те, кто бежал из Советского Союза после семнадцатого года, французского гражданства мои родные не просят.

Правда, когда года через два Тома попробовала приехать в Москву, ожидая свои чемоданы в аэропорту Шереметьево, она вдруг услышала голос из мегафона:

— Гражданка Григорьянц, подойдите к стойке регистрации.

Там стояли два молодых человека с ее, уже вынутыми из общего багажа, чемоданами. Чтобы не забывала, куда приехала.

Отказ в документах политических эмигрантов тоже был, конечно, результатом усилий российских властей. Либеральнейший академик Рыжов — ельцинский посол во Франции, естественно, делал все, чтобы скрыть тот ужас, который творился в России, и помочь работе КГБ во Франции. С одним из таких мероприятий я тут же столкнулся в Париже.

Выяснилось, что буквально в те дни, когда я приехал, в Париже происходит международная конференция о достижениях свободной России. Происходит она, естественно, в культурном центре посольства, выступает Синявский и многочисленные либералы, но (знамение времени) сопредседателем конференции в посольстве уже согласился стать Владимир Буковский. Бог бы с ним со всем, но увидев в редакции «Русской мысли» программу, я вдруг обнаружил, что на большой двух или трехдневной конференции о положении в современной России нет ни одного даже упоминания о Чечне. Россия ведет варварскую кровопролитную войну на своей территории, гибнут десятки тысяч человек, но эта малость совершенно никого не интересует.

Естественно, я нашел то ли телефон, то ли встретил в редакции Володю и спросил, как это возможно. Он не покраснел, но тут же согласился, что это не совсем правильно:

— Мы не можем уже включить твой доклад о Чечне в программу — она уже согласована (с кем?) и отпечатана, но я тебе дам слово на пресс-конференции — она у нас будет на третий день.

Володя, действительно, отдал мне практически всю пресс-конференцию, но если бы я в Париж случайно не приехал, как он мог сопредседательствовать на конференции о России в середине девяносто пятого года, где даже не была упомянута Чечня?

Официальной помощи Тома и Нюша — политэмигранты, да еще приглашенные президентом Франции никогда и никакой не получали. Через год, сколько же можно жить даже у самых добрых людей, они сняли с моей помощью квартирку в очаровательном пригороде Парижа — Сен Мор, еще лет через пять я смог продать на Украине возращенные из Киевского музея картины Богомазова и они уже купили квартиру в более далеком и рабочем пригороде Парижа — Ашере. И тут неожиданно и вне всякой связи с нашей невеселой судьбой проявились достоинства французского государства. Узнав, что в новой квартире, где у Томы должна была быть своя комната, а у Нюши уже был муж и родившийся сын — Давид и Тома будет жить с ними, дама из социальной службы тут же сказала:

— Но ведь это ужасно, жить с чужой семьей.

И тут же нашла ей, как неимущей, неподалеку социальную квартирку, где квартирные платы много ниже, чем в частных домах.

Тома спросила, может быть можно найти такую же микроскопическую квартирку, но все же двухкомнатную — к ней часто приезжает муж из России.

— Нет, — ответила ей дама из социальной службы, — двухкомнатных, да еще совсем маленьких, квартирок сейчас нет, но я запомню.

Конечно, Томе и в голову не пришло обратить внимание на это обещание. Но через год та же дама предложила ей посмотреть другую квартирку в таком же примерно доме, но уже и впрямь двухкомнатную, где она сейчас и живет, как и другие рабочие семьи в этом квартале.

Так и перемежается в жизни совсем черное и кровавое с чем-то хоть относительно светлым.

1. Трибунал о Чечне.

В середине марта 1995 года мне внезапно позвонил Наум Ним — харьковский писатель и диссидент, давно уже переехавший в Москву и по договору с английским журналом «Индекс цензоршип» (году в 1990 отказавшимся печатать мое интервью, где я говорил о неминуемом распаде Советского Союза) издавал сперва некий русский вариант журнала, а потом и совершенно самостоятельный журнал.

Я с Наумом был мало знаком, но он очень серьезно мне сказал, что ему срочно нужно со мной повидаться. Решив, что Наум знает что-то об убийстве Тимоши — ни о чем другом я и думать не мог — я пригласил его зайти домой (в офисе я почти не бывал).

Но Наум, едва войдя в квартиру, тут же мне объявил:

— Вы уже, конечно, оправились от смерти сына — идет отвратительная война в Чечне — надо что-то делать.

Наум говорил о ночных бомбардировках, танковых колонах, тысячах погибших людей — я плохо понимал то, что он говорит, сразу же попросить уйти, когда выяснилось, что это не о Тимоше, было неудобно и я дослушал все до конца — ни за какими новостями я не следил и о ходе войны мало, что знал. Даже пообещал Науму подумать.

— Я вам на-днях позвоню, — сказал он уходя, и я был очень рад, что Наум, наконец, ушел.

Но дня через три он, действительно, позвонил, предложил встретиться у самой важной и самой любимой для меня сотрудницы «Гласности» Лены Ознобкиной и я не нашел предлога, чтобы отказаться. Лена была кандидатом философских наук и очень серьезным и деятельным сотрудником Института философии, пытавшейся и не без успеха и за счет собственных работ о немецкой философии XX века, и за счет работы своих талантливых коллег утвердить достаточно высокий, свободный и современный уровень русской философской мысли, полулегально достигнутый в последние десятилетия советской власти. Но при этом именно на Лене держалась добрая половина работы по подготовке конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра». К работе над первой из них привлек тогда свою жену Гена Жаворонков. Теперь Лена уже была с ним разведена — не выдерживая его регулярных, в том числе как следствия наступившей демократии, пьянок, была уже тяжело больна, но с поразительным мужеством и любовью воспитывала и образовывала растущего сына и не то что безотказно, а сама нагружая себя все больше и больше делала то, что и здоровому (и самому достойному) мужчине было бы не под силу. К несчастью, именно начало работы над «чеченским трибуналом» и стало концом работы Лены в фонде «Гласность».

Но когда мы и впрямь встретились у Лены, в ответ на совершенно беспомощные предложения Наума о необходимости создать общественный комитет, провести обсуждение преступной войны и еще чего-то в этом роде, у меня уже был готовый проект.

Думаю, что именно эта важная работа и спасла меня тогда, полуслепого, незадолго перед тем (в августе) искалеченного и оставшегося в одиночестве — мама все-таки всегда жила отдельно — в Москве. Впрочем, помогали уже не в первый раз остатки семейных коллекций. Культура, и является сутью свободы и опорой жизни. Рабство и гибель как в обществе, так и у каждого человека, начинается с умирания культуры. Картины на стенах — живопись Ларионова и Боровиковского, Льва Жегина и Чекрыгина, рядом с семейными портретами помогали мне выжить, так же как когда-то в краснопресненской пересылке случайно упомянутое по радио имя моего деда. Культура в своей цельности и память настолько крупнее, бесконечнее каждого из нас, что любое их прикосновение дает человеку силы для выживания.

И теперь в квартире Лены на старом Арбате я сказал, что все, что предлагает Наум — это диссидентский междусобойчик, где все будут убеждать друг друга в том, что и без того каждому известно, а две-три газеты опубликуют гневную резолюцию, на которую никто не обратит внимания. Единственное, что могло бы иметь значение для власти — общенародный протест, но крупнейшие демократические организации России уже уничтожены. Без «Демократической России» и «Мемориала» демонстрации протеста собирают сто-двести человек, мнение которых для власти безразлично.

В этой кровавой бойне, затеянной Ельциным, нужно не обсуждение, а суд. Причем суд не российский, а международный. Сразу же было решено: общественное обсуждение проводить надо, но не для того, чтобы еще раз осудить войну, а для того, чтобы на максимально широком общественном и юридическом уровне принять решение о проведении Международного трибунала по преступлениям, совершенным в Чеченской республике. Сразу же было решено, что обвиняемых в трибунале должно быть немного: не те солдаты и офицеры и с одной и с другой стороны, которые совершают бесчисленные убийства, а те — президент, премьер-министр, министры обороны, возможно, и с одной и с другой стороны, и может быть несколько других должностных лиц (все это должно выяснить следствие), которые являются инициаторами, виновниками этой отвратительной бойни.

Впервые в русской истории мы пытались создать прецедент, пусть общественного, но при этом осуждения, руководства России (а может быть и Чечни) за принятие преступных решений.

Наум, собственно говоря, пришел ко мне, поскольку им с депутатом Думы Валерием Борщевым уже была придумана некая Комиссия общественного расследования, но было совершенно очевидно, что никакими возможностями она не располагает.

Но уже через три месяца, сперва как шестой юридический круглый стол по законодательству о спецслужбах, но уже не только с обложкой, но и с единственной темой «Война в Чечне. Международный трибунал» мы собрали, как общественных деятелей и депутатов Государственной Думы (Елену Боннер, Борщова, Грицаня, Кичихина и других), так и крупнейших юристов (Александра Ларина, Игоря Блищенко, Станислава Черниченко да и не только их) для обсуждения вопроса о проведении Международного трибунала. В своем вступительном слове я, естественно, говорил о его необходимости. Впрочем, со мной никто и не спорил — тема обсуждения всем была известна заранее. Те двадцать или тридцать человек в стране, чей голос еще оставался слышен — я имею в виду достойных людей — все были против войны и как могли это высказывали. Кажется, по НТВ был показан диалог Чубайса и Явлинского, где первый всячески оправдывал войну, второй — был против нее, хотя и далеко не так жестко, как она того заслуживала. Проблема была в том, что партия «Яблоко» — единственная уцелевшая демократическая партия к этому времени была так мала, что от мнения ее председателя уже ничто не менялось. А никаких серьезных действий, хотя известность в мире Явлинского была уж точно не меньше моей, предпринято не было.

У нас же сразу после решения «Круглого стола» первоклассным ученным и совершенно замечательным человеком Александром Лариным — одним из старших научных сотрудников Института государства и права был написан на основе устава Нюрнбергского трибунала очень сложный и юридически безупречный устав нашего трибунала. Сбором материалов, опросом свидетелей должен был заниматься оргкомитет, который в уставе был назван комитетом обвинителей и куда, кроме меня входили общественные деятели, депутаты Государственной Думы и профессиональные юристы (Сергей Алексеев, Галина Старовойтова, Борщов, Грицань, Мара Полякова, Татьяна Кузнецова и другие). Опросы свидетелей проходили с аудио и видео фиксацией и в обязательном присутствии (к сожалению, не упомянутых во II томе издания) группы международных наблюдателей под председательством известного юриста-международника Клауса Пальме — брата покойного шведского премьер-министра. Входили в комитет наблюдателей — адвокат, член Государственно Думы Борис Золотухин, председатель Конституционного суда Чечни Ихван Гериханов, два-три прикомандированных к Трибуналу члена американского союза юристов BAR-assotiation, сменявшие друг друга, известные русские юристы.

Собранные материалы и протоколы показаний свидетелей должны были передаваться собственно членам международного трибунала, куда вошли:

От России — министр юстиции России, ушедший в отставку после начала войны с Чечней, Юрий Хамзатович Калмыков, бывший министр иностранных дел СССР Борис Дмитриевич Панкин и почетный председатель Международной Хельсинкской группы Юрий Федорович Орлов.

От Европарламента — лорд Николас Беттел и г-н Кен Коатс — один за другим бывшие председателями комиссии по правам человека.

От Франции — Жан-Франсуа Ревель — философ, писатель, президент французской академии и Жан-Франсуа Деньо — председатель комитета по правам человека Сената Франции.

От США — г-н Пол Гобл — бывший заместитель госсекретаря Соединенных Штатов.

От Польши — г-н Ян Ольшевский бывшй премьер-министр Польши и г-н Збигнев Ромашевский — сенатор.

От Литвы — г-н Альгидрас Эндрюкайтис — член Сейма.

А так же писатель, Нобелевский лауреат Эли Визель и шведский юрист Ханс Горан Франк.

Я считал, что предварительная работа проведена вполне прилично, хотя я не мог сперва понять почему отказался от участия в Трибунале президент США Джимми Картер, с которым я был знаком, который всегда поддерживал не только «Гласность», но и все важные мирные инициативы, а здесь лишь прислал мне любезное письмо с выражением сочувствия. Через много лет близкий нам комитет пытался создать в США Збигнев Бжезинский, но тогда я не подумал ему написать.

Но пока еще существенными были проблемы совсем другого рода. На «круглом столе» по поводу создания Трибунала среди хорошо знакомых и близких людей как-то оказался юрист Таир Таиров, о котором я почти ничего не знал, кроме его подозрительной близости к вполне гэбэшному «Обществу по культурным связям» с народами других стран. Но в последние годы Таиров возглавлял какую-то ассоциацию «Гражданский мир» и я его встречал на какой-то конференции в Хельсинки, он издавал одноименную газету, где предложил Асе Лащивер опубликовать большую статью «Гласность» Григорьянца и гласность Горбачева» — наверняка доброжелательную, но я ее так и не прочел, как вообще не читал никаких статей о себе. На «круглом столе» Таиров выступил с кратким докладом, но зато после него стал проявлять необычайную активность.

Понимая, что у Трибунала создана организационная и правовая структура, но нет пока ни копейки денег даже для машинисток, Таиров тут же предложил мне обратиться с просьбой о грантах в пару европейских фондов, где у него в московских представительствах есть знакомые.

Были мы, кажется, в двух фондах с одинаковым успехом, то есть без всякого успеха. Одного фонда я уже не помню, в другом — Христиано-социалистической партии Германии, которая меня приглашала уже однажды в Баварию, с полной откровенностью было сказано:

— Если поддержим такие проекты, никакого представительства в Москве у нас не будет.

Возразить было нечего, хотя Таиров как-то очень доверительно разговаривал в этих фондах. Но недели через две Таиров мне сказал, что почти завершил переговоры в Стокгольме с фондом Улофа Пальме, который готов пригласить группу организаторов в Швецию и провести у них первые слушания Трибунала. В отличие от хождения по фондам в Москве это было уже довольно серьезное предложение. Конечно, я не знал, кто такой Таиров и понимал, что за открытой им заманчивой перспективой может таится все, что угодно. Но и других вариантов пока не было, а действовать в неясных ситуациях я привык с тюремных времен. Поразительным опытом оказалась проведенная нами пресс-конференция.

Мы говорили о создании Международно Трибунала по чудовищным преступлениям, совершенным в Чечне, где подозреваемые — лидеры России, ее президент, премьер-министр и десяток других высших должностных лиц, где их судить будут два русских министра (юстиции и иностранных дел) и известнейший диссидент и общественный деятель, а так же всемирно известные политические и общественные деятели стран Запада, где экспертами являются крупнейшие русские юристы (к примеру, председатель Совета конституционного надзора СССР) и множество известных юристов из многих стран Европы и США. А все это будет производиться по строжайшей юридической процедуре разработанной в Институте государства и права.

Пресс-конференция, естественно, вызвала фантастический интерес, длилась часа три, сорвав две последующие, шесть телевизионных камер непрерывно нас снимали, журналисты, толпившиеся не только в зале, но и в дверях и в коридоре непрерывно задавали нам все новые вопросы.

Итог даже для меня, казалось бы ко всему привыкшему оказался поразительным. Из пятидесяти журналистов лишь одному, Ротарю, да еще с большим скандалом, удалось поместить в «Известиях» небольшую заметку. Ни одна из телекомпаний, истративших километры пленки, не дала сообщения о пресс-конференции даже в хронике. Говорили, что на НТВ пару дней кто-то барахтался, но ничего не прошло и там. А ведь практически все журналисты, кроме Леонтьева и «Красной звезды» с ужасом и отвращением относились к этой войне. Еще не появилась пресловутая «Доктрина национальной безопасности в области информации», разработанная генералом КГБ Сергеем Ивановым и Виктором Илюхиным, еще Глеб Павловский (тогда советник руководителя администрации президента) не предложил создать в администрации президента специальное подразделение по разработке мероприятий против независимых СМИ, но уже царило вовсю представление о «внутреннем источнике опасности». И уже реально существовала жесткая цензура, самоцензура и страх самих журналистов. Они оказались куда действеннее, чем их гуманистические переживания и профессиональный интерес к сенсационной новости. Ни один из иностранных журналистов вообще не получил сообщения о пресс-конференции — видимо, все их русские помощники, выполняя полученное задание, аккуратно их изымали из приходившей информации. Вокруг Трибунала, как и конференций о КГБ, создавалась плотная стена молчания, но я-то понимал, что в конце концов ее прорву, да и какие-то деньги тоже найду. Понимали это и в КГБ (ФСБ) и в действие вступил проект, конечно, менее значительный, чем в 1988 году с разгромом «Гласности», но тоже непростой и международный. Из книги Литвиненко становится очевидным, что руководил действиями директор ФСБ Барсуков.

Пока же я согласился с предложением Таирова, хотя подобные конференции не входили в разработанный план работы — начинать предполагалось с опроса свидетелей и сбора документов для Трибунала. Но сегодня это была, если не единственная, то ближайшая возможность во всеуслышание объявить о создании Трибунала, найти для него новых сторонников.

Шведы готовы были принять из Москвы человек двенадцать, Борис Панкин жил в Стокгольме, из Варшавы приехал Збигнев Ромашевский, кажется, приехал на один день и Юрий Орлов из США, Сергей Сергеевич Алексеев, как и для «круглого стола» прислал из Свердловска очень серьезный доклад. Нас попросили к тому же для экономии взять своих переводчиков (фонда «Гласность») с русского на английский с тем, что местные переводчики будут вести перевод на шведский. Это было несколько странно.

В Стокгольм ехала большая группа: члены оргкомитета — Наум Ним, Алексей Симонов, юристы — Александр Ларин, Татьяна Кузнецова, Мара Полякова, свидетели — Либхан Базаева, Глеб Якунин (депутат Гос. Думы), Галина Севрук (от Комитета солдатских матерей). Должен был ехать еще один несколько странный чеченец, но в последний момент он разыграл какие-то непреодолимые препятствия. Ну и, конечно, сам Таиров (его в аэропорту как-то не было видно), главный администратор «Гласности» Андрей Парамонов, на котором и были все организационные задачи, и я.

Уже по дороге в Шереметьево я показал Маре Федоровне Поляковой, которая попросила меня за ней заехать, следовавшую за нами машину «наружки», где по-видимому и был Литвиненко.

Мое в дальнейшем дурное к нему отношение как раз и объяснялось тем, что описывая какие-то не самые важные детали попытки срыва нашей поездки, он ничего не пишет о ее сути, а что-то бесспорно, должен был знать — все-таки подполковник, а не простой топтун.

В Шереметьево меня сразу же удивило, что вместо обычных одной-двух таможенных стоек работало пять или шесть. Вся наша группа тут же по ним весело разбежалась и была мгновенно пропущена и таможенниками и паспортным контролем. Только у Татьяны Георгиевны Кузнецовой, хотя ее как и других почти подталкивали таможенники, хватило ума и привычной заботливости к паспортному контролю не идти, а остаться рядом с нами — Либхан Базаевой, Андреем Парамоновым и мной, с которыми таможенники вели себя совсем иначе.

И у Андрея и у меня вывалили из портфелей все книги и бумаги и заявили, что они конфискованы, куда-то их унесли. Все это было совершенно противозаконно — советские запреты на вывоз и ввоз печатной продукции за рубеж давно были отменены и названы антиконституционными, тем не менее с нами нагло да еще с ухмылками все это производилось. Я начал, естественно, возмущаться, но тут увидел, что и мои документы — паспорт, билет тоже уже куда-то унесли. И я понял, что тем, кто это устраивает, очень хочется, чтобы от возмущения я отказался ехать в Стокгольм, а начал бы добиваться законности в Москве. Тогда я совершенно успокоился, сказал, что вопрос о материалах и книгах буду решать, когда вернусь в Москву, но билет и паспорт у меня в порядке — куда их унесли — я собираюсь лететь в Стокгольм. Тем более, что я был не настолько доверчив и кое-что из необходимых материалов в дубликатах отдал Маре Федоровне, кому-то из переводчиков, а их вовсе не обыскивали.

С большим неудовольствием билет и паспорт им пришлось мне вернуть, примерно то же, но менее эмоционально, происходило и с Андреем. А вот с Либхан, которую проверяли на соседней стойке и я постоянно следил и за ней, все происходило совсем иначе. У нее один раз вывернули сумку, долго рылись в бытовых принадлежностях, ничего не нашли и свалили все назад. Потом второй раз вывалили те же вещи и тут среди них оказался ружейный патрон (Литвиненко описывает, как они собирались этот патрон или наркотики подбрасывать мне, но потом, видимо, решили, что я и сам не поеду от возмущения).

Я тут же сказал, что видел, как этот патрон был подброшен. Таможенники не обращая внимания начали составлять акт об изъятии патрона (он опубликован нами в II томе Трибунала), но Татьяна Георгиевна не отходившая от нас, тут же подошла к Либхан и сказала, что она адвокат и видит человека нуждающегося в ее помощи.

— У вас есть удостоверение? — с последней надеждой спросили гэбисты

— Есть, — ответила Татьяна Георгиевна и вытащила случайно захваченное с собой удостоверение Московской коллегии адвокатов. — Я остаюсь со своей подзащитной. — Это был замечательный поступок, как, вероятно, все, что делала Татьяна Георгиевна в своей жизни.

Таким образом мы прилетели в Стокгольм довольно поздно вечером без Либхан Базаевой — председателя Союза чеченских женщин, преподавателя грозненского университета, одной из тех людей, которые являются гордостью своего народа и Татьяны Георгиевны Кузнецовой.

Но в Стокгольме работала хорошо знакомая мне журналистка, много лет проведшая в качестве московского корреспондента одной из шведских газет^[10].

Так или иначе, но я тут же нашел возможность ей позвонить, работала она теперь на шведском телевидении и очень удивилась не только моему рассказу о происшествии в аэропорту, но главным образом тому, что фонд Улофа Пальме не разослал никакой информации о проводимой им, вполне сенсационной и для Швеции, конференции. Слушания должны были начаться в десять утра, но мы договорились, что в семь она возьмет у меня интервью для утреннего новостного канала, где я, конечно, все и рассказал и о Трибунале и о происшествии в Шереметьево.

Тем не менее, когда мы начали слушания, арендованный фондом Палме гигантский, самый торжественный зал в центре Стокгольма был почти пуст. Постепенно начали собираться люди, услышавшие утренние новости, но у многих были и какие-то другие, ранее намеченные планы на этот день. Оказалось, что фонд Пальме никого не оповестил о предстоящей конференции, что было очень странно, учитывая немалые деньги затраченные им на наши билеты, гостиницы, аренду зала и обычные сопутствующие расходы.

Тем не менее ко второму дню зал был почти полон, журналисты, услышав теперь о Трибунале приехали даже из Германии, Дании, главное же испугавшись все растущего скандала из Москвы пришлось выпустить и Либхан Базаеву и Татьяну Георгиевну. Их доклады, естественно, вызывали почти такой же интерес, как и сам Трибунал.

Но все это казалось скорее странным, чем таким уж серьезным и взаимосвязанным до последнего торжественного ужина, устроенного в нашу честь фондом Улофа Пальме. Уже в одном из тостов за ужином прозвучали странные для меня нотки, но потом толстый администратор фонда (к сожалению, я забыл фамилию этого поганца) отвел нас с Андреем и Таировым в боковую гостиную и разговор пошел напрямую.

Нам было сказано, что господин Таиров имеет очень большой опыт проведения международных общественных трибуналов, что он уже принимал участие в антиамериканских трибуналах по поводу войны во Вьетнаме и в Никарагуа (мне были хорошо известны эти устроенные КГБ так называемые трибуналы, но я не знал, что Таиров был в числе их организаторов).

И поэтому, если наш трибунал будет отдан под его руководство (то есть КГБ), то фонд Улофа Пальме тут же начнет его финансирование. Но только в этом случае. Я сокращаю путаные разговоры о стремлении помочь чеченскому народу, высокого почтения к нашей инициативе и работе — эти уговоры меня с Андреем длились в гостиной часа три. Мы с Андреем уехали в гостиницу, туда приехал за нами Таиров и продолжал часов до четырех ночи объяснять нам, как будут хорошо, если теперь он займется трибуналом. Естественно, убедить меня он не смог.

Все, что происходило в эти дни сразу же выстроилось в последовательную цепочку. Сперва Таиров водил меня по фондам, чтобы убедить, что деньги найти не удастся. Потом в аэропорту делалось все, чтобы группа наша была максимально ослаблена, а по возможности я вообще бы не попал в Стокгольм (с Нимом и Симоновым Таиров бы договорился). В Сокгольме вопреки действиям всех нормальных фондов, которые заинтересованы в публичности своих действий, был снят самый большой зал, но даже мельчайшая информация не просочилась в печать. Чтобы мы увидели совершенно пустой зал, полное отсутствие интереса и шведов и шведской печати к трагедии в Чечне и к тому, что мы делаем. После этого сделав лестные предложения уже нетрудно будет перекупить Трибунал. После возвращения в Москву я с запозданием услышал от норвежского журналиста, который много помогал «Гласности» на самом начальном периоде, именно благодаря ему я и был корреспондентом газеты «Моргенбладет», с отвращением сказанную фразу:

— Таиров — это известный советский агент влияния в Германии и скандинавских странах, зачем вы вообще с ним имели дело.

Потом мне еще кто-то сказал, что брат его — полковник, начальник следственного управления КГБ Узбекистана.

И тем не менее ничего из всей этой операции у Барсукова не получилось, более того и Трибунал стал гораздо известнее в мире и даже за подброшенный патрон в аэропорту должен был следовать скандальный для ФСБ суд. По поводу патрона почему-то я, а не Либхан Базаева или ее адвокат Кузнецова, получил официальное уведомление Таможенного комитета о том, что никакого патрона в вещах Базаевой обнаружено не было, а вот с пресс-конференцией, которую нам надо было проводить после возвращения из Стокгольма, меня ждала неприятная неожиданность.

Накануне вечером в нашем маленьком офисе в Первом Колобовском переулке — это была двухкомнатная квартира Димы Востокова, которую он начал нам сдавать после того как женился и ушел из «Гласности», — собрались, кто смог, члены оргкомитета. Правда, Мельникова, вытеснившая основателей «Комитета солдатских матерей», и входившая в оргкомитет только «в личном качестве», как она сама оговорила свое участие, почему-то попросила у меня разрешения придти со своими сотрудницами — я с некоторым удивление согласился и она пришла с пятью незнакомыми бабами. Из Стокгольма мы уехали утром, поэтому остальным участникам слушаний ничего я с Андреем о вечерних и ночных разговорах с нами я не успел рассказать. Тут мы все пересказали, для меня было очевидно, что мы должны говорить не только о подброшенном Либхан патроне, но и обо всей многоходовой операции КГБ, в которой Таиров играл главенствующую роль. И вдруг неожиданно завопили бабы, конечно, именно с этой целью приведенные Мельниковой и не имевшие вообще никакого отношения к Трибуналу:

— Все это ваши субъективные представления, Сергей Иванович — об этом нельзя говорить на пресс-конференции.

Бабы вопили в маленькой комнате хором и порознь и вдруг их начали активно поддерживать Наум Ним и Алексей Симонов. Почему для них мнение совершенно посторонних баб (среди которых была, правда, Ида Куклина, сделавшая на наших конференция о КГБ пару докладов о работе ГРУ и, как потом выяснилось, вообще очень близкая к этой организации) оказалось убедительнее нашего с Андреем рассказа, да и всего другого, что выяснилось с информацией и залом в Стокгольме, и от чего они быстренько ушли в Шереметьево, но в чем уж точно сомневаться не могли.

Я еще раз повторил, что это не мое личное мнение, при всех разговорах присутствовал Андрей Парамонов, которого я сознательно просил никуда не уходить, хотя ему очень хотелось спать. Андрей меня вяло поддержал. Но бабы продолжали вопить «это ваше субъективное мнение», их теперь уже активно поддерживал Ним и Симонов. Провели голосование — меня поддержал только Володя Ойвин — мой заместитель в фонде «Гласность». Все остальные считали, что надо благоразумно молчать. Мельникова, кстати говоря, через полгода в награду от Таирова и КГБ получила какую-то «пара-нобелевскую премию» от какого-то другого фонда, тоже, конечно, как и фонд Улофа Пальме управляемого из Москвы. Российская печать с упоением это расписывала.

Я сказал, что в укрывательстве международных операций КГБ принимать участие не буду, на такую пресс-конференцию, конечно, не приду, да и вообще если оргкомитет Трибунала именно такой, каким он сегодня оказался, пожалуй, я и в нем принимать участия не буду и уж лучше уеду к жене и дочери в Париж.

По-моему Ним и Симонов были довольны, кто-то мне сказал, что и без вас обойдемся, и на следующий день они провели пресс-конференцию, на которой ни слова об операции КГБ не сказали.

Прошло недели три. Никуда, да еще так быстро уехать от мамы я не мог, но делами Трибунала больше не интересовался. Мне позвонила Лена Ознобкина — для меня, вероятно, самый любимый человек в «Гласности», и сказала, что хотела бы встретиться, но не мог бы я приехать к ней. Я приехал, там был Наум Ним. Они спросили меня:

— Время прошло, не переменил ли я своего решения.

Я ответил, что с организациями и людьми прикрывающие международные операции КГБ я ничего общего иметь не буду. Тогда, подумав, Наум спросил:

— А как были собраны члены Трибунала?

— Это мои знакомые, которые мне доверяют, — пожал я плечами, — можете написать каждому из них — может быть, и с вами они согласятся сотрудничать. Мешать этому я не буду, но и рекомендовать вас — не могу.

По-видимому, часть оргкомитета уже прикинула свои возможности и поняла, что они невелики. Поэтому сразу же Наум и Лена начали меня уговаривать:

— Но, Сергей Иванович, трагедия в Чечне важнее, крупнее, страшнее всех наших расхождений. Может быть вы перемените свое решение и вернетесь к работе Трибунала?

На первое возразить было нечего, и после получасовых разговоров я согласился, предупредив, что никакого оргкомитета больше не будет. Впрочем, я и не здоровался после этого с Наумом и Алексеем Симоновым много лет, а с Мельниковой — и до сих пор. В девяносто пятом году, да еще после хоть и не вполне реализованной, но все же рекламы, устроенной Трибуналу Барсуковым и Таировым хоть какие-то деньги найти я еще мог. С помощью европейского фонда «Tasis» и пока еще не бросившим «Гласность» «National Endowment for Democracy» мы начали заслушивать свидетелей по разработанной профессором Лариным сложнейшей процедуре. В Москве для этого мне дал зал в своем особняке на Большой Никитской загадочный для меня до сих пор Аркадий Мурашов, входивший еще в Межрегиональную группу депутатов, потом недолгий начальник московской милиции, сказавший мне однажды, что именно он уговорил Гайдара сделать первые выборы Путина легитимными. Тогда от отвращения даже Жириновский и Зюганов не выдвинули свои кандидатуры на выборах, а послали вместо себя каких-то охранников. Явлинский снял свою кандидатуру и выборы оказывались безальтернативными. Но Гайдар, вопреки воле своей партии, которая почему-то надеялась на будущее и пыталась выглядеть хоть мало-мальски приличной, объявил, что он, как самовыдвиженец будет конкурентом Путина и хотя бы его первые выборы будут относительно легитимны.

Но все это было через несколько лет, а пока уже с двадцать первого по двадцать пятое февраля девяносто шестого года целыми днями мы вели опрос десятков свидетелей, которых мы могли найти в Москве или вызвать в Москву. Свидетелей опрашивал комитет обвинителей, куда входили три депутата Думы (Старовойтова, Берщов и Грицань) и два юриста (Кузнецова и Полякова). Вопросы могли задавать (и задавали) независимые наблюдатели. Из было десять под руководством Клауса Пальме (Швеция) — юристы из Швейцарии, США, России и Чечни. Большей частью незримо присутствовали три эксперта: Игорь Блищенко (эксперт ООН), Александр Ларин и Олег Сокольский. Кроме того адвокат Карина Москаленко представляла потерпевшую сторону.

Месяца через два — в апреле — было опрошено еще около пятидесяти свидетелей. Потом стало ясно, что многие не могут выехать из Чечни и мы пять дней вели опросы в Хасавюрте и даже в Грозном. Но некоторые — уцелевшие и сбежавшие из России боялись сюда возвращаться и двадцать четвертого — двадцать шестого мая девяносто шестого года нам удалось многих живущих в Европе собрать в Праге и провести опрос там. То есть была проведена, с соблюдением сложных юридических процедур, большая работа по подготовке и передаче международному трибуналу достоверных сведений о подготовке и планированию войны в Чечне и совершенных в ее ходе военных преступлений и преступлений против человечности. Свидетелями были русские, чеченцы, немцы, англичане, чехи (иностранцы — это журналисты и члены гуманитарных организаций, побывавшие в Чечне), два советника президента России, депутаты Думы, юристы, солдаты и офицеры, воевавшие в Чечне и, конечно, множество мирных жителей.

Довольно скоро начала вырисовываться вполне серьезная проблема. Практически все свидетели (кроме журналиста Михаила Леонтьева) были противниками этой войны, прямо или косвенно осуждали российские власти. Между тем для нас было ясно, что террорист Басаев, захвативший больницу в Буденовске бесспорно тоже является преступником, да и вообще Трибунал должен заслушивать обе стороны, а не только одну, пусть и потерпевшую. Между тем почти все журналисты и должностные лица постоянно оправдывавшие войну, давать показания отказывались. Володя Ойвин, чуть ли не ежедневно одолевал редактора газеты «Красная звезда», где шло неуклонное прославление войны, просьбами прислать для дачи показаний своих журналистов. Редактор не отказывался, обещал, тянул — никто из «Красной звезды» так и не появился. Я написал официальное письмо генеральному прокурору России Скуратову, возбудившему уголовные дела в отношении Дудаева и ряда его подчиненных с просьбой передать нам копии материалов, находящихся в распоряжении прокуратуры. Юрий Скуратов ответил мне, что так как Трибунал не является государственным учреждением, он не может дать нам никаких материалов.

И вдруг восьмого января девяносто седьмого года все переменилось. Мне позвонил Юрий Хамзатович Калмыков после ухода с поста министра юстиции, оставленный Сергеем Алексеевым председателем Комитета гражданского права и сказал, что только что получил от Митюкова — первого заместителя секретаря Совета Безопасности России некоторые документы и хочет сам их привести. Я, конечно, согласился и через полчаса, грузно поднявшийся по лестнице (в Колобовском лифт останавливался между этажами) Юрий Хамзатович вошел в мой кабинетик.

Это был единственный его приезд в «Гласность» — члены Трибунала не участвовали в сборе материалов, которые должны были им быть предоставлены в готовом виде. Раза два я был у него в роскошном кабинете на Ильинке, рядом с Кремлем. Незадолго до того мы вместе проводили конференцию о положении на Кавказе в Стамбуле, но там он был в качестве председателя Всемирного черкесского союза — в Турцию во время завоевания Россией Кавказа выехало около трех миллионов черкесов. В Турции они составляли костяк армии и спецслужб, но назывались турками — черкеский язык запрещен, нет ни школ, ни газет, ни книг. Все мусульмане в Турции — турки, как в Азейрбаджане — азейрбаджанцы. Но уважение, переходящее в почитание, с которым и в Черкесске, где я тоже был на конференции и в Стамбуле его принимали было поразительным (как и скромность, с которой он от этого почитания отбивался).

Но в Москве он был первоклассным русским юристом, к тому же единственным членом правительства России, который не только в знак протеста из него вышел, но хорошо зная горские обычаи пророчески сказал, что война эта будет войной со всем чеченским народом, который в этих условиях объединиться вокруг Дудаева (до этого его по опросам поддерживало 30 % чеченцев).

Юрий Хамзатович устало сел за письменный стол и показал мне принесенные бумаги. Это были копии двух официальных с грифом «совершенно секретно» писем директора службы безопасности Ю. Ковалева секретарю Совета Безопасности России Рыбкину (они факсимально воспроизведены в четвертом томе «Международного трибунала»). В этих письмах и приложении к ним на восьми страницах (приложение было несекретным) Ковалев перечислял Рыбкину случаи насилий, совершенных чеченцами в отношении русского населения — для возможного использования на Генеральной ассамблее ООН в его докладе о правах человека в России.

Юрий Хамзатович сказал, что Митюков позвонил ему из Совета Безопасности (с Новой площади на Ильинку) и сказал, что у него есть документы «для вашего трибунала» и что он сейчас их пришлет с курьером. Это и были документы председателя Федеральной Службы безопасности России. Но Юрий Хамзатович не был бы первоклассным юристом, если бы тут же не закрепил свой рассказ адресованной мне запиской о том когда, от кого и какие бумаги он получил для Трибунала (записку мы тоже факсимильно воспроизводим). После этого сразу же попрощался и уехал.

А я серьезно задумался. Конечно, Митюков и даже Рыбкин считались в администрации Ельцина либералами, но все же они точно не могли позволить себе совершенно открыто передавать секретные адресованные им письма Директора ФСБ, организации, которая открыто была противником этой службы, без согласия автора письма — Ковалева.

Как бы ни были сложны интриги в Кремле, которых я, конечно, знать не мог, но директор ФСБ не может передавать свои материалы Трибуналу, где обвиняемыми является все российское руководство и он сам, в частности. Передавая нам официальные (пусть и ничтожные по содержанию) документы, он тем самым не просто нам помогает — нам и нужны были показания с другой стороны — , главное, если не де юре, то де факто признает не просто существование, но легитимность Международного трибунала. Это было очень странно.

И тут я вспомнил, к сожалению, не вошедшую в издание тома Трибунала историю гибели журналистки «Общей газеты» Нади Чайковой. Она была самой храброй из журналистов, работавших в Чечне. Только материалы Ани Политковской, но уже о второй чеченской войне, которую мы не смогли предупредить, были сравнимы со статьями Нади. Она писала не только о военных преступлениях, чудовищном насилии царящем в Чечне, но и о коррупции, о торговле оружием и нефтью, а это всегда особенно опасная тема. Генерал Рохлин в своем последнем, перед тем как был убит, интервью говорит о том, что война в Чечне, жизнь чеченцев и русских солдат были отданы «за мафию», за интересы тех, кто выкачивал миллиарды долларов на незаконной торговле нефтью. Я не сомневаюсь в справедливости слов генерала, так же как в его утверждении, что войны можно и нужно было избежать — это видно и из материалов Трибунала. Хотя мне кажется, что решение о войне принимал Ельцин не под влиянием людей финансово в войне заинтересованных, а скорее тех, для кого это была политическая задача (об этом в своих показаниях у нас на Трибунале говорил советник Ельцина Эмиль Пайн). Но это все отдельные вопросы.

Пока же я вспоминал обстоятельства убийства Нади Чайковой, в котором сперва, вполне обосновано, обвиняли российские спецслужбы. Но потом, в ее московской квартире был найден ее дневник, где были упоминания о ее контактах с ФСБ и тут же появилась версия о том, что об этих контактах узнали чеченцы и Чайкова была убита ими. Но Александр Мнацаканян, очень друживший с Надей, привезший ее тело из Чечни в Москву и как раз нашедший этот дневник, говорил на последних слушаниях Трибунала, что упоминаний о ФСБ в дневнике не было. Они были вставлены кем-то задним числом для публикации в «Общей газете». К несчастью, пятый том материалов Трибунала был уничтожен при последнем захвате «Гласности», но я-то, конечно, все это хорошо помнил.

Через месяц должны были состояться выборы в Чечне и туда ехала большая группа наблюдателей от фонда «Гласность» (какие-то монахи, журналисты, Борис Панкин, Сергей Ковалев) и я ясно себе представил, что в Грозном и со мной что-то произойдет, а потом у меня найдут материалы директора ФСБ. Уже второй раз (как и с Сергеем Дубовым) мне предлагают повторение уже опробованного ФСБ способа убийства. Я с повторениями штампов КГБ всегда встречался в советское время, но тогда были по-преимуществу допросы, а во времена ельцинской демократии — убийства. Это и впрямь гораздо удобнее чем, скажем, судить. Было ясно, что на меня кто-нибудь в Грозном нападет, а потом у меня в столе найдут документы Ковалева и станет вполне очевидно, что убили узнавшие о моих связях чеченцы. Тем более, что здесь и документы были подлинные, а не фальшивые вставки, как у Чайковой, и я долгое время старался получить как раз нечто подобное.

Способ защиты у меня был только один — лишить Ковалева возможности «неожиданно найти» у меня свои документы. За оставшиеся три или четыре недели до поездки в Грозный я сделал две вещи: сперва пошел к якобы самому храброму защитнику демократии — редактору «Новой газеты» Муратову, показал ему документы, записку Калмыкова, объяснил, что случайно передать мне материалы ФСБ не могли и напомнил о недавнем и всем тогда памятном убийстве Нади Чайковой. Объяснил, в чем не было нужды, какая это газетная сенсация: руководство ФСБ и Совета Безопасности де-факто признают Международный трибунал, собирающий уже материалы во всем мире, над принявшим преступное решение российским руководством. Муратов сказал, что он понимает как это интересно и как для меня опасно, что ближайший номер «Новой газеты» уже сверстан, но он попытается что-нибудь снять и дать мои материалы. Но в ближайшем номере «Новой газеты» ничего не было, я подождал еще неделю — в следующем тоже ничего не было. Позвонил Муратову. Он мне сказал, что у них идут другие материалы о Чечне, а в моих нет ничего для них интересного.

— Мы проверили, — сказал он неопределенно, — здесь нет ничего такого…

Интересно, где проверял директора ФСБ Ковалева Муратов?

Тогда я позвонил кому-то чуть более приличному на НТВ. Об опасности для себя уже не говорил, но лишь о сенсационной для любого СМИ новости — ФСБ и Совет Безопасности России открыто передают свои материалы антиправительственному Международному трибуналу, тем самым де факто еще и признавая его правомочность.

На НТВ дня два размышляли, потом мне кто-то позвонил и сказал, что это «не их формат». Больше я, простите за выражение, проверок «на вшивость» храбрым, свободолюбивым и демократически настроенным русским журналистам уже не устраивал — противно было. Впрочем, своей цели я достиг — лично со мной в Грозном ничего не произошло, но через месяц в аэропорту Шереметьево скоропостижно скончался от сердечного приступа Юрий Хамзатович Калмыков. Я больше ничего (в отличие от гибели Андрея Сахарова) не знаю о его смерти. Но в России, как и в тюрьме, я не верю в такие счастливые для властей совпадения (конечно, умер самый честный член российского руководства — министр юстиции, самый важный член международного трибунала, да к тому же еще закрепивший своей подписью и сорвавший очередную операцию директора ФСБ). И когда я вспоминаю Юрия Хамзатовича, я всегда думаю о том, что заметные капли его крови лежат и на Муратове — редакторе «Новой газеты».

Но прежде чем писать о поездке в Грозный надо вспомнить еще одну встречу примерно в это же время. В Москве тогда процветал, да и сейчас остается «на плаву», предприниматель Паникин. Его магазины «Панинтер» с недорогой одеждой и натуральными продуктами питания были буквально в каждом квартале. К тому же он издавал свою газету, однажды прислал ее редактора взять у меня интервью и так мы познакомились. У Паникина был совершенно замечательный здравый смысл — большая редкость в России, но он считал себя крупным философом (вероятно, от недостатка образования) и это была единственная заметная мне его слабость. По-видимому, у Паникина тогда были и какие-то политические амбиции, но довольно скоро он понял, что я в сторонники ему не гожусь, тем более, что и философского таланта его не оценил, но вскоре он устроил у себя в офисе встречу демократически ориентированных представителей даже не русской интеллигенции, а скорее русской культуры с находящимся тогда в расцвете своей известности и влияния генералом Лебедем — он уже снял свою кандидатуру, как кандидат в президенты, за что стал секретарем Совета Безопасности и заключил мир с Чечней. Лебедь многим казался реальным в самом недалеком будущем лидером России и собравшиеся за длинным столом человек двадцать или тридцать наиболее известных и любимых и в советское время, да и теперь, писателей, кинорежиссеров, общественных деятелей именно так, как будущего президента его и воспринимали. Не хочу даже перечислять фамилии приглашенных, чтобы не обижать задним числом, но все как на подбор говорили только об одном: какие деньги можно будет получить на издание их книг, на новые фильмы, на нужды театра. Ни один из собравшихся здесь лучших русских интеллигентов не спросил у этого далеко не простого армейского генерала, каким он видит будущее России, какие изменения в ее управлении, в ее внешней и внутренней политике он планирует. Так скучно и унизительно было слышать эти разговоры только о деньгах от лучших русских людей, что я с неохотой пришедший на эту встречу и уж тем более не собиравшийся выступать, попросил слова и минут пять говорил о незавидном настоящем России и сомнительных перспективах на будущее. Лебедь, явно скучавший перед тем, с интересом меня слушал. Потом в Амстердаме, встретившись со мной на юбилейной конференции владельцев мировых СМИ, куда был приглашен в качестве почетного гостя, а я — как лауреат «Золотого пера свободы», он все старался ко мне подойти и поговорить, но нам с женой не очень этого хотелось.

Лебедь был уже губернатором Красноярского края, был преисполнен уверенности в своем политическом будущем (каким оно будет, мне было непонятно), но уже предупредив пару покушений на себя со стороны ФСБ все еще не хотел понять, что Кремль довольно охотно дает «на кормление» русские губернии известным генералам — Громову, Руцкому, Шаманову, но живут они долго, не так как Лев Рохлин, только если у них нет никаких политических амбиций. А к Лебедю еще перед странной смертью и Путин приехал, так же как Черкесов случайно летел в одном самолете со Старовойтовой перед ее убийством — очень дурная примета.

Как я уже упоминал, в Грозный на первые достаточно прозрачные выборы президента Чечни от «Гласности» приехала очень большая международная группа наблюдателей. Реальных кандидатов были три: Зелимхан Яндарбиев — нынешний президент Чечни после убийства Дудаева, главнокомандующий, подписавший мир с Лебедем — полковник советской армии Масхадов и герой Чечни с очень неясной до этого биографией Басаев. Странно, куда, например, исчезли все фотографии и кадры кинопленки с Ельциным на танке в августе 1991 года, рядом с которым стоит на танке Басаев. Да и очень многое другое о нем можно было вспомнить.

Именно он активно воевал с грузинами в Абхазии (в неизбежном сотрудничестве с ГРУ), вообще много раз очень точно появлялся в нужном месте. Наиболее приличным из троих был, конечно, Масхадов, но и он был слишком прост и наивен — в общем-то провинциальный советский полковник. А Чечне в это безумно трудное и сложное время, когда внимание всего мира было приковано к ней, были нужны и лидеры такого же международного класса, которых маленький, пусть и замечательно талантливый народ, просто еще не успел, не мог вырастить.

Зелимхан Яндарбиев — восторженный поэт, случайно ставший вице-президентом у Дудаева, а потом и президентом был наименее популярным кандидатом. Зная это он, где мог искал опору, именно он, чтобы получить поддержку в Судане начал насаждать в Чечне вахабизм — наиболее радикальное и агрессивное течение в исламе, до этого совершенно чуждое и горскому менталитету и национальным традициям чеченцев. Со мной и Сергеем Ковалевым он тоже устроил слегка непристойный спектакль. Мы приехали в Грозный — город, весь лежащий в руинах и мне напоминавший лишь кадры из виденного в детстве фильма «Падение Берлина» в последний день перед выборами, день тишины, когда предвыборная агитация уже была запрещена. Часов в десять вечера ко мне приходит Ковалев и говорит, что нас вдвоем прямо сейчас зовет в гости Яндарбиев. Я очень не хотел идти, с Яндарбиевым уже был знаком — был в его родовом селе, когда собирали материалы для трибунала. Он много говорил, ничем нам не помог и мне не понравился. К тому же был уже поздний вечер. Но Сергею Адамовичу, по его деликатности, казалось неудобным отказаться, но сам идти не хотел, настаивал, чтобы мы шли вместе, и я согласился.

У Яндарбиева, куда нас долго вели в полной темноте было шумное застолье, заставляли пить и отвечать на тосты хозяев и нас, потом появился какой-то парень с небольшой видеокамерой, что мне не понравилось, но решил, что Яндарбиев имеет право хранить на память не только фотографии, но и видеозапись. Когда мы часа через два вырвались с этого пира, в доме, где мы остановились, нас встретили еще не заснувшие и слегка возмущенные наши спутники и хозяева. Оказалось, что наши приветствия хозяину тут же вечером были показаны по местному телевидению, естественно, без нашего согласия (хотя предвыборная агитация уже была запрещена) и я с Сергеем Ковалевым оказались главными сторонниками Яндарбиева. Впрочем, ему это на выборах не помогло. Все, что я пишу, конечно, не значит, что его убийство в Катаре, я не считаю отвратительным уголовным преступлением, что мне не стыдно, что Россия опять, нагло и еще более откровенно, чем при Сталине продемонстрировала, что в нынешнем состоянии является родиной международного терроризма.

После избрания Масхадова президентом, мы с Борисом Дмитриевичем Панкиным решили на машине ехать в Махачкалу, что по тем временам было очень рискованным мероприятием. Тем не менее с нами ничего не произошло и на следующий же день мы были в гостях у главного дагестанского поэта, в недавнем прошлом — Председателя Верховного Совета Дагестана Расула Гамзатова. Бориса Дмитриевича и Расула связывало долгое знакомство, сотни выпитых вместе бутылок — оба были большие любители, да и в целом это была единая относительно либеральная советская среда 60-х годов. Я с Гамзатовым знаком не был, но именно его — тогда члена редколегии «Нового мира», но при этом человека близкого к власти, попросил Владимир Яковлевич Лакшин помочь мне с адвокатом, когда я уже был не только арестован, но даже был в лагере, а мой адвокат Юдович, собирался уезжать в Израиль и вел себя крайне осторожно. Таким образом я чувствовал себя обязанным Расулу. К тому же и дом у него был дивный по советским понятиям: большой двухэтажный, по нынешним — довольно скромный, но с замечательной коллекцией дагестанской (северо-персидской, по преимуществу) керамики, собранной женой Расула — Патимат, которая как выяснилось создала и возглавила большой художественный музей в Махачкале. Так что нам было о чем поговорить.

Но за столом, где был еще замечательный красавец — племянник хозяйки, сперва Расул, потом Патимат заговорили о том, как трудно живется аварцам в Азейрбаджане — племянник был родом из тех мест. Что бакинские власти пытаются всех аварцев сделать азербайджанцами, в аварских селах становится жить все труднее и труднее, родной язык практически под запретом, ни на какие административные должности аварцев не допускают. Это было повторением турецкой политики с курдами и черкесами. Однажды я спросил турецкого министра здравоохранения — очень либерального по местным меркам — сколько в Турции курдов.

— Не знаю, — ответил он. — Формально в Турции курдов нет и статистика не ведется. Есть немного армян, евреев и греков, у них свои школы, но они не имеют права служить в армии и занимать государственные должности. Все остальные — турки. Они вполне равноправны по закону, но никаких национальных школ, газет, издательств у них нет.

Однажды я спросил черкешенку, приехавшую на черкесский съезд, очень образованную, профессора стамбульского университета:

— Вероятно, у вас есть тоже, что при советской власти было в России у евреев — они тайком создавали курсы по изучению иврита?

— Нет, у нас нет и таких тайных школ. Дело не только в том, что они запрещены законом, но и преподавать там некому — язык черкесов у нас сохранился только на деревенском бытовом уровне.

Итак, я хорошо понимал Расула и Патимат, знал, как происходила азейрбаджанизация Нагорного Карабаха, как гнали всех попавшихся лезгин на фронт с армянами, так как это были люди второго сорта.

Поэтому я почти сразу сказал Гамзатовым, что защищать одних аварцев довольно трудно. Но границами в Дагестане разделены три народа: аварцы, лезгины и кумыки с Азербайджаном, а ногайцы — с другими регионами России. И можно провести серьезную международную конференцию о положении разделенных народов Дагестана. Я уверен, что смогу получить поддержку в Совете Европы, куда Азейрбаджан давно стремиться попасть. К кардинальным изменениям такая конференция в Махачкале с участием делегации из Страсбурга не приведет, но какие-то шаги навстречу европейцам Алиеву придется сделать.

Мы тут же решили, что Расул Гамзатов и я будем сопредседателями этой конференции, а я постараюсь получить поддержку ее в Совете Европы и заказать экспертные доклады о положении каждого из народов. Это был готовый очень любопытный для меня проект. Как я и ожидал в Стасбурге он не вызвал никакого сопротивления, в Махачкале все было несколько сложнее. Я встретился со всеми четырьмя лидерами национальных общин в Дагестане — лидер кумыкского объединения был человек редкостного ума и достоинства.

С помощью своего друга Али Алиева — в прошлом капитана первого ранга, замечательного и совершенно неподкупного человека, что уже и тогда не было особенно частым в Махачкале, добрался в ногайские степи Дагестана. Засуха в этих районах превращала в пустыни все больше и больше пахотных земель. Русские села мимо которых мы проезжали были уже полупустыми — кто мог на всякий случай перебрался в Россию. Для Дагестана это было катастрофой — русские не только были самыми образованной и трудолюбивой частью населения, но и русский язык был почти единственным связующим звеном у трех десятков очень разных народов Дагестана. А почти все крупные национальные объединения потихоньку создавали свои воинские формирования, чему позже очень помогли Степашин и Березовский, подготовив бросок Басаева на Дагестан и раздав, якобы для обороны, множество оружия местным жителям.

Но это было еще через несколько лет, а пока часть руководства Дагестана отчаянно сопротивлялась нашему с Расулом проекту. Председатель Национального собрания — вариант дагестанского президента — Магомед Али Магомадов, сказал мне, что он не допустит въезда делегации Совета Европы в Россию. Я с интересом спросил:

— А как это вы сделаете? Дагестанских таможенников в Шереметьеве посадите?

Другие лидеры Дагестана сочувствовали своим родичам в Азейрбаджане и мне скорее помогали. Конференция была уже почти готова и мы бы ее, конечно, провели, если бы не Расул Гамзатов. Когда мы — случайно так получилось, опять с Панкиным приехали в очередной раз в гости, Расул встретил меня прямо в дверях:

— Что это вы рассказываете о какой-то конференции? Я впервые об этом слышу и не имею к ней никакого отношения.

Борис Дмитриевич заметно опешил и даже Патимат, стоявшая за спиной маленького и толстенького мужа слегка покраснела. Только Расул, которого даже присутствие свидетеля и старинного своего приятеля совершенно не смутило, продолжал повторять:

— Ничего не знаю! Ничего не знаю!

Мы с Панкиным не захотели у Гамзатовых останавливаться и быстро ушли, не понимая, что же Расула так страшно испугало.

Потом Гусаев — сосед Али Алиева, ответственный в Дагестанском руководстве за СМИ и международные связи (тоже убитый через несколько лет) оказавшись случайно моим соседом в самолете со смехом мне рассказывал:

— Расула постоянно звали в Баку, но он все побаивался и не ехал. Но в Дагестане о нем помнили все меньше, а в Азербайджане обещали устроить его торжественный юбилей и он, поддавшись соблазну, поехал. Принимали его, вероятно, хорошо, но потом Алиев так на него кричал из-за вашей конференции, что Расул от страха забыл у него очки (это был всего лишь бывший народный советский поэт перед не просто президентом Азейрбаджана, но и членом Политбюро ЦК КПСС и генералом КГБ). И мне пришлось его очки потом привозить в Махачкалу.

2. Виктор Орехов.

Примерно в это же время в Москве раскручивалось второе дело Виктора Орехова, в прошлом капитана КГБ из «пятерки», то есть управления занимавшегося политическим сыском внутри страны — в первую очередь интеллигенцией и диссидентами. Прочитав, благодаря своему положению, немало «самиздатской» и «тамиздатской» литературы, услышав несколько выступлений в судах и по радио, а главное — множество разговоров диссидентов между собой — результат прослушки квартир и записи телефонных переговоров, Виктор понял, что честность и самоотверженность, стремление принести пользу и своему народу и своей стране находятся на стороне диссидентов, а не его коллег по КГБ. А поскольку он и сам в «комитет» пришел на работу не для больших заработков, не для власти и выслуги, а для того, чтобы люди жили лучше, порядка в стране было больше, то убедившись в правоте диссидентов начал им помогать, предупреждать по телефону об известных ему обысках и арестах.

Александр Подрабинек пишет, что Орехов был диссидентским Николаем Клеточниковым — осведомителем засланным народовольцами (прямо — Александром Михайловым) в Третье отделение и предупреждавшего их об арестах. На мой взгляд это тщеславный обман. Он снижает поразительную судьбу и достоинство действий Виктора Орехова до уровня засланного в КГБ провокатора, сводит на нет ту поразительную моральную красоту диссидентского движения, которая и произвела неизгладимое впечатление на нашего профессионального противника и, наконец, косвенно оправдывает и действия КГБ — нашли в своей среде лазутчика и посадили его, а потом — еще раз, уже ни в чем не виновного.

На самом деле Орехов не был лично знаком ни с одним диссидентом, когда начал предупреждать их об обысках, никто и никогда не вербовал его в агенты внутри КГБ, не просил предупреждать о действиях Лубянки. Больше того, в обстановке постоянных провокаций и слухов, диссиденты, особенно в первое время, не доверяли каким-то анонимным предупреждениям. Орехов выбрал для своих предупреждений математика Марка Морозова, который ему (и не без оснований) казался одним из самых искренних и самоотверженных людей в диссидентском мире тех лет. И я уверен, как был уверен и Виктор, — позднее больше года работавший в «Гласности», что не диссиденты, в частности, не Марк Морозов его «посадил». Впрочем, я думаю, что не был прав и Марк, когда говорил мне (мы пару раз с ним оказывались в одной камере в Чистопольской тюрьме), что Орехов был арестован из-за недостаточно аккуратных разговоров Сахаровых в своей хорошо прослушиваемой квартире. На самом деле КГБ не нужны были ни разговоры — неизвестно были ли они в квартире Сахарова, ни телефонные откровения Марка, которые он в качестве оперативника умел гасить, ни даже показания данные уже во время следствия, по слабости, тяжело и внезапно заболевшего в тюрьме Марка Морозова. Виктор был оперативником и хорошо понимал, что когда в КГБ раз за разом срывается несколько операций, производится анализ причин этого, составляется список лиц, знавших об операциях. Список этот неуклонно сокращается и дальше уже нужны только дополнительные материалы для формального суда.

В этом и был без преувеличения подвиг Виктора Орехова. Он точно знал, что впереди у него неизбежный арест, срок, а может быть и смерть. Как раз то, что об Орехове знали Марк Морозов, Андрей Сахаров, несколько других диссидентов, что Марка заставили дать показания об Орехове, может быть и спасло Виктору жизнь. Во всяком случае несколько позже у меня в Боровске (в три года между моими тюрьмами) жил одно время Дима Орлов — сын сидевшего в то время председателя Хельсинкской группы Юрия Орлова. Он мне рассказывал, что в Армении, где они долго жили с отцом, тоже был капитан КГБ, предупреждавший армянских диссидентов. Его нашли выброшенным с балкона, с четвертого этажа из запертой квартиры. Другого сотрудника КГБ, помогавшего диссидентам, отправили в Сибирь в командировку и вернули жене цинковый гроб, запретив его открывать — якобы он погиб при выполнении служебного задания. Надеюсь, он не был сожжен заживо в крематории, как описывает Суворов гибель Пеньковского. Виктор Орехов, конечно, понимал, что судьба сотрудника КГБ помогающего диссидентам, может оказаться страшнее судьбы самих диссидентов. И отважно шел на это. Когда получил в Лефортово свое обвинительное заключение, вздохнул с облегчением — статья не предусматривала смертной казни.

Сидел Виктор не в нашей зоне, а в лагере для сотрудников спецслужб, хотя, скажем Евгений Иванов, сотрудник КГБ, решивший что-то продать американцам, как и многие другие, сидел у нас (они были большие друзья со стукачем Львом Волохонским). Думаю, что Виктору пришлось очень нелегко, но каяться и сотрудничать со своими бывшими коллегами он и здесь не стал. Освободился и организовал какую-то маленькую мастерскую по пошиву одежды. Никто его к правозащитной деятельности особенно не звал, да и он сам не рвался, хоть и сделал у меня доклад на пятой конференции о КГБ и руководил секцией о въезде и выезде из СССР и России на первой.

КГБ И СПЕЦПСИХБОЛЬНИЦЫ

(доклад Виктора Орехова на пятой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра»):

Когда я закончил Высшую школу КГБ и был полон романтики, хотел работать, искать шпионов, мне сказали: "Забудь теорию, включайся в практику, на деле все по-другому". И я столкнулся с вещами, которые казались мне странными. Например, однажды пришел документ. Всем, кто пишет документы известно, что, сначала их спускают вниз, где ими и начинают заниматься. Если это что-то интересное, тогда документ направляется наверх, а если так себе — разбирайтесь сами. И вот один преподаватель ПТУ нашел много недостатков в работе и решил улучшить обучение учащихся. Никто, конечно, не хотел менять систему обучения, и он стал жаловаться. Будучи эмоциональным человеком, он написал, что вот у нас "все обучение плохое". Значит, намек на то, что у нас вся система обучения плохая, и нас не так учат и не туда ведут. Стали проверять, а не дурак ли он? Как это определяли? Вызывали в военкомат, к директору, естественно, там присутствовал врач-психиатр. Затем вызвали в 47-е отделение милиции, а там присутствовал главный врач 13-го психоневрологического диспансера Сущев, очень порядочный человек. И сколько замначальника отделения ни уговаривал его дать соответствующее заключение, он отвечал: "Как я могу это сделать? Если хотите, направьте его к нам в стационар, после обследования я смогу дать заключение". Ну, что за упрямец, тяжело ему было что ли поставить диагноз, сказать, что это шизофрения или еще что-нибудь в этом же роде, и тогда можно закрыть дело? А так непонятно, что делать?..

Что происходит, когда человека ставят на учет в психдиспансер? За ним сразу начинают наблюдать. Мол, перед 1 мая у него обязательно будет возбуждение, и он может что-то сказать, что-то написать, что-то где-то нарисовать, куда-то обратиться. Поэтому лучше всего его изолировать. К нему приезжает "скорая помощь" и забирает в больницу на лечение. В октябрьские праздники — то же самое.

Возможен и другой вариант. Человек не состоит на учете, но написал где-то на заборе "Долой КПСС!" — на него заводится карточка. Эти карточки есть и в управлении КГБ, и в райотделе милиции. И чтобы впредь человек не писал на 1 мая "Долой КПСС!", к нему в определенное время подходят люди с кружкой пива или просто так. Случилась "нечаянная драка", и его забирают на 15 суток. Но в этом случае к человеку нужно еще как-то придраться, а когда человек стоит на учете, его можно брать в любое время.

В 70-е годы становится известно, что в стране есть много инакомыслящих и просто недовольных. Тогда начали беспокоиться: ведь всех не пересажаешь. Что делать? Хорошо, если можно некого Иванова, которого никто не знает, положить в больницу и объявить психически больным. Но как быть с таким, как, например Юрий Орлов, известный всему миру как человек нормальный? Появляется такая тактика: если известный, то его сажают в тюрьму. Бывало, правда, что и известных пропускали через институт им. Сербского или спецпсихбольницу. Петр Григоренко написал об этом в своей книге. Прочитав ее, поневоле удивишься, как можно было такого человека объявить психически ненормальным.

Многие помнят или слышали о взрывах в Москве в 1977 году. В это же время один человек разбрасывал в Москве листовки. В листовках говорилось, что КПСС сейчас выполняет не те функции, что лидеры КПСС отступили от ленинских принципов. Он был за КПСС, но к существующей КПСС был настроен критически. Его искали два года. Наконец поймали. Какие силы были брошены! На расследование взрывов в метро не было брошено столько сил. В каждом поезде метро, в тех районах, где он разбрасывал листовки, дежурили дружинники из Высшей школы КГБ и Высшей школы милиции. Я сам участвовал в этих дежурствах — выезжаешь и трое суток туда-сюда мотаешься в вагоне метро. А он оказался простым рабочим. Когда его поймали, долго выясняли: кто он такой, как его фамилия, кто его знает? Никто не знает. Значит, надо давать ст. 70 или помещать в спецпсихбольницу. В таких случаях старались не судить, потому что все прекрасно понимали, что, если к кому-то применяется статья 70 или 190-1, то это недовольный существующим строем.

Когда проходит процесс, как бы его ни скрывали, как бы ни контролировали, информация распространяется. Так или иначе становится известно, что было, как и почему посадили. Во многом информация распространялась благодаря, например, Хельсинской группе Ю.Ф. Орлова, Александру Подрабинеку и другим, информация широко распространялась, особенно за рубежом. Чтобы не показать загранице, что у нас очень много недовольных и что мы их сажаем, надо было их куда-то деть. Лучший вариант — это признать их невменяемыми и спрятать в спецпсихбольницу. Это заведение существует при МВД СССР и практически представляет собой лагерь, только находящийся в доме, в здании. Люди, которые там побывали, говорят, что это страшные заведения. Однажды я спросил одного сотрудника, правду ли пишут, что там так обращаются с людьми? Он ответил, что правда. С обычными уголовниками, у кого есть деньги или кто "закосил", с ними иногда можно и по-человечески. А эти, политические, кому они нужны? Чуть что — смирительную рубашку, серу вкололи и будь здоров… Повторяю, это была тенденция — как можно меньше людей пропускать через суд, но убирать их с глаз долой. Не знаю, существовала ли такая письменная инструкция, скорее, это был негласный, спущенный вниз совет, который принимался за указание.

Я хочу дополнить свой рассказ тем, как сам прошел через институт Сербского. Первый месяц я не давал никаких показаний. Заявлял: "Делайте, что хотите, все равно напишете, что потребуют, у вас здесь "маний", как статей в Уголовном кодексе". Потом я поговорил с небезызвестной Маргаритой Францевной (психиатр из института), привел ей несколько примеров, как работает КГБ, и поклялся в том, что это правда, жизнью своего сына. Она мне поверила и пообещала, что никакой "мании", никакой "шизофрении" у меня не будет… И она сдержала слово — мне записали просто "инфантильность", на что начальник следственного отдела отреагировал просто: "Ты думаешь, что с этим диагнозом ты ушел? В любой момент, только рот раскроешь, будешь "шизофреником"! Я ответил: "Спасибо, буду знать".

К месту отбытия наказания я ехал в поезде с сопровождающим. Мы были вдвоем в "тройнике". Я спросил, куда мы едем. Думал, что в нашу спецзону. Она была за Уралом, в Нижнем Тагиле. Мне сказали, что в Нижний Тагил. И вдруг я слышу: "Приехали! Казань". Мне сразу вспомнились и Григоренко, и другие. Прекрасно зная, что такое Казанская психбольница, я побледнел, у меня выступил пот. А мой сопровождающий говорит: "Что с тобой? Успокойся, ты едешь в Марки! Там тоже есть спецзона." И у меня от сердца отлегло — я понимал разницу между Казанью и Марками.

Я рассказал свою историю, чтобы вы представляли, что такое спецпсихбольница и что такое пройти через все это.

Но тут замом директора ФСБ стал генерал Трофимов и Орехов написал в конце 1995 года небольшую статью, кажется, в «Экспресс хронике» о доблестной борьбе генерала Трофимова с диссидентами в СССР и естественности его назначения на столь высокий пост в демократической России. Трофимов тоже хорошо помнивший Орехова решил «доломать» своего бывшего коллегу. Сперва случайный знакомый Виктора оставил у него в сарае неисправный пистолет. Дальше было видно, что Виктор расслабился — может быть и впрямь поверил, что в стране стало лучше.

Его задержали с этим пистолетом и возбудили уголовное дело, которому он не придал никакого значения, поскольку знал, что неисправный пистолет не является оружием. Доверился первому попавшемуся адвокату.

То ли меня не было в Москве, то ли я плохо соображал после убийства сына, то ли, еще не слишком хорошо знакомый с Виктором, я решил, что если его делом с энтузиазмом занимаются Новодворская и братья Подрабинеки, то мне нечего туда соваться, и пришел только на его суд. Еще до приговора и ареста Виктора в зале суда я понял чем дело кончится. Адвокатом Орехова, подысканным Подрабинеками, был тот самый рыжий хмырь, который в марте 1988 года втерся ко мне в доверие и украл присланные из США документы по делу к «Литературной газете» (клеветническая статья Ионы Андронова о «Гласности»). Потом этот же хмырь появился в прокуратуре города Жуковский, после разгрома «Гласности» в Кратово. Видимо, в КГБ даже в советское время была то ли острая нехватка кадров, то ли всех диссидентов они считали клиническими идиотами. Увидев его в качестве защитника, я сразу же понял, что Виктор получит максимальный срок. Так и произошло.

К счастью, удалось этого рыжего выродка убрать, тем более, что он и не хотел писать кассационную жалобу. Хотя сразу же выяснилось, что экспертиза пистолета была совершенно незаконной. Цитирую свое письмо того времени Юрию Орлову в США:

«Согласно протоколу изъятия, скрепленному подписями понятых, пистолет имел два номерных знака, к нему имелось 7 пуль, он был упакован в бумажный конверт. Позднее в деле фигурирует пистолет с одним номерным знаком, 8 пуль и конверт другого цвета, скрепленный уже не печатью, но «штампом». Очевидным является то — и на это указывают оба адвоката, — что пистолет дважды перепаковывался (кстати, подписи понятых на конверте тем временем исчезли). Что не исключает, конечно, и его возможной починки. Свидетельские показания Виктора Орехова о неисправности пистолета, которые он давал в суде, не приобщены к делу. Протокол суда до сих пор не предоставлен Орехову на ознакомление, ему не дана законная возможность внести в него свои дополнения».

К счастью, тут же мне удалось уговорить помогавшего всем нам и в советское время первоклассного юриста Андрея Рахмиловича взяться за дело и убедить Орехова, что было даже практически нелегко — он был арестован и было неизвестно где находится, свиданий с ним не давали, что надо срочно заменить адвоката. В результате кассационного рассмотрения у Виктора из трех лет остался год, из которого он половину уже просидел в следственном изоляторе, тем не менее, на полгода был отправлен в колонию под Челябинском, а выйдя на волю пришел работать в «Гласность». Его собственный кооператив был совершенно разорен. Жена стала настаивать на выезде в США.

Думаю, что на Виктора тяжелое впечатление произвела случившаяся тогда достаточно гнусная история в правозащитном сообществе. Однажды мне из одной провинциальной организации прислали документ, который от имени Хельсинкской группы рассылали по стране Людмила Алексеева и Лев Пономарев (тогда он был ее заместителем).

Демократическое движение, озабоченное общими вопросами: характером сформировавшейся русской государственности и ее полумонархической конституцией уже было по всей России практически уничтожено, но еще сохранялись, как остатки 80-х годов, множество замечательных местных правозащитных групп, борющихся с произволом властей каждый в своем регионе, защищающих по мере возможности местных жителей. Разосланный им документ был о том, что по всей России создаются «общественно-государственные» правозащитные организации. Это был первый, но достаточно громкий звонок начала новой компании уничтожения теперь уже и правозащитного движения.

Проект предусматривал финансирование этих организаций губернаторами и мэрами, получение от них же помещений, оборудования и даже оплаты технических сотрудников, а правозащитники в благодарность за это (но в сотрудничестве с правоохранительными органами) должны бесстрашно и абсолютно честно, невзирая на лица, всех их критиковать и исправлять их ошибки.

Я никогда не был членом Хельсинкской группы, поэтому с интересом позвонил Сергею Ковалеву и Ларе Богораз и поинтересовался, как они дошли до жизни такой. Но оказалось, что они ничего об этом не знают: Алексеева и Пономарев рассылают этот проект в тайне от членов Хельсинкской группы. Я сказал, что и сам готов придти на заседание группы. В результате, собрание Алексеевой пришлось провести, не только я, но и Сергей Адамович пытались объяснить, что «общественно-государственных» организаций (да еще правозащитных) в природе не бывает, что все это превратиться в одних местах в покупку правозащитников, в других — в разделение их на удобных и неудобных с новыми преследованиями для непонятливых. И уж во всех случаях — они будут ширмой, прикрывающей истинное положение дел. Сергей Адамович устало и честно, по обыкновению, рассказывал:

— Стал я депутатом Верховного Совета. И как председатель Комитета по правам человека ездил со всеми делегациями заграницу. А творилось в Советском Союзе всякое, повсюду нас встречали митинги протеста то литовцев, то армян, а главное, — русских. Всюду лозунги о том, что в СССР мало что изменилось. И тогда, как правило, вперед выдвигают меня и говорят — «как это ничто не изменилось, вот Ковалев, где он был раньше, а где теперь».

Провели голосование, с небольшим перевесом добились своего Алексеева и Пономарев — уж очень им хотелось получить кабинеты на Старой площади. Не могу поверить, что они не понимали, что делают. Впрочем и многим другим членам воссозданной Хельсинкской группы хотелось как-то вписаться в новую государственную жизнь России.

Но начались возмущенные письма и звонки из многих организаций, получивших эту директиву, и пришлось Алексеевой и Пономареву устраивать большую конференцию с обсуждением этой идеи. Собственно говоря, она ими и планировалась, но как завершающая, победная. Этого не получилось, еще уцелевшие мощные и здравомыслящие правозащитные группы Рязани, Нижнего Новгорода, Омска выступили резко против. Выступал, конечно, и я, выступал и уже вновь освободившийся и работавший в «Гласности» Виктор Орехов. Мой доклад пропал, но доклад Виктора случайно уцелел:

Почему я согласен с С. Григорьянцем.

Я не хочу говорить о том, что думают и что предполагают создатели этой полугосударственной комиссии. Я разберу проект, который и показывает к чему нас ведут члены инициативной группы.

Члены Общественного фонда “Гласность” пришли к твердому убеждению НЕ участвовать в учреждении такой комиссии, но я считаю, что не имею права не высказать свое мнение по столь жизненно важной идее, носящейся в правозащитном движении, а кое-где уже и выполняющейся.

Пункт 1 проекта гласит: “Комиссия — общественно-государственная организация”. Откроем ГК РФ. Статья 48 — Понятие юридического лица. В этой статье такого понятия как — общественно-государственная организация — нет, да и быть не может, т. к. создатели проекта прекрасно понимают, что данная комиссия создается как структурное подразделение мэрии г. Москвы на основании статьи 51 Федерального закона Об общественных объединениях, в которой говорится, что общественно-государственные объединения “… создаются и осуществляют свою деятельность в соответствии с нормативными правовыми актами органов государственной власти.”

Доказательством служит следующее:

Пункт 12 г) проекта: “Состав комиссии утверждается мэром г. Москвы”, а в пункте 17 проекта говорится: “Финансирование работы Аппарата комиссии осуществляется Правительством г. Москвы”. Это не только структурное подразделение мэрии, но и правительственное, управляемое непосредственно Ю М. Лужковым и функционирующее на ему! подотчетные деньги.

Такую комиссию, подчиненную власти, заведомо отдающую этой власти на удушение правозащитное движение, правозащитник создать не может. Эту комиссию может создать явный аппаратчик, прожженый чиновник по согласованию с компетентными органами либо страдающий инфантильностью, т. е. детскостью в рассуждениях.

Поэтому я считаю, что истинные правозащитные организации участвовать не имеют право. Если кто-то лично хочет работать в такой комиссии — путь свободен, но при этом такой человек станет в лучшем случае рядовым чиновником и должен забыть для себя имя правозащитник.

Раньше КГБ вводил в различные правозащитные организации и группы свою агентуру, вербовал ее среди их членов и окружения, чтобы не только знать обстановку и намерения, но и влиять на решения и действия этих организаций и групп, дабы они нанесли власти, чиновникам, наименьший вред. Теперь этого делать не надо, деятельность правозащитников будет оплачиваться властью и, естественно, ею же регулироваться. А на основании пункта 9 проекта и Закона РФ “О государственной тайне”, который упоминается в этом же пункте, частью правозащитной деятельности будет заниматься и выполнять ее ФСБ г. Москвы во главе с генералом Трофимовым. За такую комиссию он будет голосовать двумя руками, тем более, что не надо тайно с кем надо встречаться, т. к. на основании п. 8 проекта “по вопросам своей деятельности…” его “…вправе беспрепятственно посещать…” члены комиссии и привлеченные ею любые лица.

“Яблоко”, членами которого являются такие разные люди как Явлинский, Лукин, Щур и др. не хочет идти на поводу у существующей власти, не хочет с ней сотрудничать, а правозащитники толпой, целыми организациями (инициативную группу представляет ряд организаций) спешат сотрудничать с властью, на счету которой масса нарушений прав человека, законов и Международных соглашений.

Привлекая в такие комиссии правозащитников власть заботится прежде всего о своей легитимности, а затем о подчинении и постепенном уничтожении правозащитного движения. Власть явно покупает правозащитников, чтобы потом сказать: “Вместе с нами работают и нас поддерживают известные правозащитники, а против выступают “самозванцы” и “отщепенцы”, своими действиями порочащие Россию.”

Может ли кто-либо представить в таких комиссиях при Ельцине В. Буковского, при губернаторе г. Омска — Ю. Шадрина, при мэре Лужкове — кого-либо из Подрабинеков или А. Марченко, земля ему пухом?

Какие доклады в международные организации пропустит власть? Типа: “Есть отдельные недостатки, но в общем и целом…” Ничего другого за выделенные ею деньги не будет.

Неужели до сих пор не прошла эйфория 1991-92 г.г.? Неужели по прошествии 5 с лишним лет не видно, кто и как правит бал? Создание таких комиссий и выполнение подобных идей привело к тому, что народ стал говорить: “Вот что наделали демократы!” Подобное сотрудничество с властью привело Россию к расстрелу из танков Парламента, к страшным чеченским событиям, к коррупции чиновников от власти, к обнищанию народа и обогащению “демоклатуры”, как прекрасно выразился Буковский, к высочайшей смертности и унижениям в местах лишения свободы (КПЗ, СИЗО, тюрьмах и лагерях), к почти абсолютной вседозволенности работников судебно-правовой системы и ко многому другому, что делается непосредственно под руководством существующей власти.

И еще один вопрос. Кто вел дела на Ковалева, Орлова, Якунина и других правозащитников? Нынешний директор ФСБ по г. Москве и МО А.В. Трофимов, более чем тесно сотрудничающий с Ю. М. Лужковым.

С такой властью ОФ “Гласность”, который я представляю, сотрудничать не имеет ни малейшего желания. Мы от этой власти можем только требовать и требуем соблюдения прав человека, выполнение законов, соответствующих международному праву, соблюдения общечеловеческих принципов с помощью общественности, СМИ и международных организаций.

С легкой руки инициативной группы уже идут победные отчеты о создании таких комиссий, о проведении конференций, в который, как в Челябинской области, будет участвовать 600–800 правозащитников-делегатов. Сколько же их там всего? По Алексееву А.В. Челябинская область живет в высшей стадии демократии. С таким количеством правозащитников не могут быть нарушены права человека, законы, экология. На каждом судебном процессе там присутствует, видимо, по нескольку правозащитников, а, возможно, там

следователи, прокуроры и судьи являются правозащитниками? Пора всем нам ехать туда на учебу. Как все это знакомо, победные реляции, выполнение и перевыполнение планов и ни одного конкретного выигранного до конца правозащитниками Челябинска дела. А на мой взгляд Челябинскую область давно уже пора посетить комиссиям международных организаций, в том числе и ОБСЕ, потому что года не прошло как в Челябинск не дали возможности выехать из Москвы для беседы со мной немецкому телевидению.

Я твердо убежден, что от этой власти правозащитники обязаны требовать выполнения ею же изданных законов, а не сотрудничать с ней. Кроме того, пора бы уже серьезно задуматься над вопросом: “А нужна ли нашему народу именно такая власть?”

Орехов считал, что все это характерный пример работы КГБ, приводил известные ему аналоги. Раздосадованный Лев Пономарев имел наглость при мне подойти к Виктору и сказать:

— А чего это вы выступаете? Вы думаете мы не знаем, где вы служили?

Это человек, не имевший за душой ничего, кроме кухонных разговоров и митингов во славу Ельцина, смел так говорить с одним из лучших людей России.

Виктору трудно было оставлять в России сына (от первого брака) и мать, он успешно работал в «Гласности», формировал состав выступающих и выступал на шестой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», но положение его становилось все опаснее, для КГБ он был изменником, а главное правозащитный мир «новой» России не имел ничего общего с тем диссидентским, конца 70-х годов, ошеломивший когда-то Виктора абсолютной чистотой и самоотверженностью, готовностью к подвигу и любовью к России, ради которого он и шел на гибель. И Виктор с моей помощью обратился за эмиграционной визой в посольство США.

Перед отъездом Орехов в «Гласность» привел сержанта милиции, которого когда-то сам же уговорил служить. Тот говорил с отчаянием:

— Приходится уходить. Заниматься поборами и подбрасывать наркотики я не хочу, а без этого мои товарищи мне не верят, считают, что я стукач. А я ведь шел в милицию, чтобы помогать людям…

* * *

Французское телевидение недавно показало фильм об Орехове, разыскав его, скрывающегося под чужой фамилией, в США. Показало, как он подрабатывает разнося пиццу по домам, видны его горечь и обида. Виктор — действительно великий русский человек, подлинный герой, но даже то, что было сказано в фильме теми немногими, кто его помнит и к кому (иногда по наивности) обращались французские журналисты, было не вполне справедливо. И все же слава Богу, что хоть такой фильм, хотя бы во Франции все же есть. А в России Виктор Орехов, к несчастью, совсем забыт.

Я ездил с французскими документалистами в пермские зоны и они засняли, но, к сожалению, не включили в свой фильм поразительную сцену — на опушке леса из-под снега торчат немногие кресты — могилы погибших здесь заключенных. И при нас из «десятой» зоны выезжает на лошади мусорщик и выливает еще две бочки с помоями на последние еще видные жалкие деревянные памятники.

3. Новая попытка заманить меня в Кремль и невозможность хоть что-то полезное сделать в Чечне.

Но меня опять звали поближе к власти, по-видимому, просто хотели купить. Думаю, что в тоже время, когда судили Виктора или даже когда разворачивалась работа Трибунала, у нас раздался звонок из администрации президента и меня для чего-то пригласили к Красавченко — первому заместителю руководителя аппарата президента. Я, из любопытства, приехал. Уже не помню, где был разговор — на Старой площади или в Кремле, но в кабинете кроме Красавченко оказался еще и Батурин — помощник Ельцина. Без особенных экивоков мне было предложено стать заместителем Сергея Ковалева — в то время председателя комитета по правам человека при президенте (и еще по-прежнему подобной комиссии в Государственной Думе).

Мне трудно сказать зачем это предложение было мне сделано. Раза два встречая потом и Батурина и Красавченко я никогда их не спрашивал об этом. Может быть это была попытка введя меня в свой круг пытаться остановить работу над Трибуналом (хотя Рубанов, в это время — заместитель секретаря Совета Безопасности при маршале Шапошникове, встретив меня однажды случайно на каком-то посольском приеме, отвел в сторону и сказал — «Ваш Трибунал как-то сработает только через пять лет, а в Кремле никто больше, чем на полгода вперед не думает»).

Может быть это была надежда, что я в восторге от предложенного кабинета стану совсем ручным и не только забуду о Трибунале, но еще и начну конфликтовать или даже выживать Ковалева (кстати говоря, штаты не предусматривали должности его заместителя — это для меня на время Красавченко и Батурин ее собирались создавать, а как бы Ковалев мог возражать против меня).

А между тем Сергей Адамович как раз в это время делал все самое важное и самое лучшее в своей жизни (по моему мнению), в чем его никто не мог бы заменить. После первых же варварских бомбардировок Грозного в начале танковых прорывов к центру города он тут же поехал в столицу Чечни, прятался со всеми в подвалах президентского дворца и в первую очередь благодаря ему чеченцы в течение всей первой войны понимали, что в войне на их земле виноват не русский народ, а кремлевские бандиты. Чеченцы в то время сами спасали сотни несчастных необученных русских мальчишек, которых «на авось» послали воевать по приказу авантюристов или, как считал, генерал Рохлин — московской мафии. Конечно и многие другие старались сделать все, что могли. Мощных демократических организаций уже не было, но еще были не до конца задавленные, не до потрохов купленные СМИ и голос Ковалева в них, как лица вполне официального (не возразишь) звучал в те два года чище и сильнее, чем когда-бы то ни было. Я впервые пожалел, что отказался когда-то как он баллотироваться в Верховный Совет СССР. А потому и не получил таких, как появились у Ковалева, возможностей. Впрочем, для этого мне бы пришлось сотрудничать с Гайдаром, Ельциным, и быть соучастником начала чеченской войны, а это у меня бы вряд ли получилось.

И тем не менее именно Сергей Адамович в эти два года пытался спасать (и спасал!) хоть кого-то из чеченцев и русских, поехал, реально рискуя, в автобусе с Басаевым, чтобы освободить захваченных террористами пациентов в больнице Буденовска, громко и прямо называл преступлениями все, что происходило по приказу из Кремля в Совете Европы. Чтобы хоть как-то заглушить голос Ковалева послушные комунисты и делегаты от партии Гайдара, Черномырдина (даже скучно припоминать как она тогда называлась) лишили Ковалева поста в Комитете по правам человека Госдумы, но это мало, что давало.

Так или иначе я Сергею Адамовичу мешать не собирался, да и вообще встречаться в одних коридорах с людьми отдавшими приказ убить Тимошу мне даже в голову не приходило. Я тут же отказался, недолго поговорил с Красавченко и Батуриным о ФСБ, делая вид, что и впрямь полагаю, что этот монстр им враждебен, и с отвращением ушел.

Месяца через два случайно встретил Ковалева, рассказал о сделанном мне предложении.

— А мне и не сказали, — ответил Ковалев.

Я для проформы связался, конечно, и с Комиссией о войне в Чечне официально созданной в Думе. Возглавлял ее Говорухин, мы с ним поговорили, конечно, никакой пользы от этой комиссии не было, даже не столько потому, что сама Дума по Ельцинско-Гайдаровской конституции была совершенно бесправна, о начале войны узнала, как и все граждане из газет, ни на что не имела права и была к тому же на половину запугана, на сорок пять процентов — куплена. Суть в данном случае была в том, что сама комиссия Говорухина и была одной из тех гнусных комиссий, созданных для вида властями, как впоследствии комиссия Эллы Панфиловой о взрывах домов в Москве, Волгодонске, Буйнаксе и гибели тысяч ни в чем не повинных людей, как комиссия Торшина о штурме спецназом школы во Владикавказе, где погибло более трехсот детей, для того, чтобы скрыть все, что можно в этих преступлениях для того, чтобы хоть как-то обелить инициаторов этих убийств, помочь российским властям смыть с себя хотя бы малую часть крови.

Как и что делала и «Гласность» и Ковалев в России и Чечне на самом деле частью уже описано, частью может быть еще дополнено, из пяти запланированных томов Трибунала лишь последний был украден сотрудниками КГБ, «Мемориал» тоже издал несколько небольших книг хотя их целью не было предупреждение следующей войны — они просто не понимали, что она неизбежна. Алексеева и Пономарев, кажется, так и не узнали о том, что в Чечне идет война, Самодуров в музее Сахарова под конец решил поинтересоваться потерями культуры в ходе войны, пара интервью Явлинского, конечно, сохраняли имидж «Яблока», но ничего не меняли.

Самым неприятным и никем не описываемым обстоятельством было то, что и я и Ковалев совершенно неожиданно для себя встретились не то, чтобы с откровенной обструкцией, но с гораздо более холодным, чем мы ожидали отношением ко всему, что мы делали на Западе. К счастью, этот мир велик и достаточно свободен. Наши обращения, возмущение, призывы всегда находили сочувственный отклик и поддержку в Еропарламенте, во множестве общественных организаций во Франции, Англии, Германии, в скандинавских странах и даже США. Я в точности не знаю с какими препятствиями встречался Ковалев — никогда с ним не говорил об этом, но, конечно, не случайно, хотя и не для официальной записи в Трибунале он пересказал мне рассказ министра иностранных дел Андрея Козырева, которому якобы Уоррен Кристофер — госсекретарь Соединенных Штатов еще весной девяносто четвертого года мельком сказал — «вашему президенту для укрепления престижа не помешала бы маленькая победоносная война». Поэтому, возможно, и является достоверным, а не просто рекламным рассказом, переданный мне году в девяносто восьмом одним из помощников президента Татарстана Минтимера Шаймиева рассказ его шефа о том, что сперва Ельцин намеревался двинуть войска на Казань, где мера независимости была существенно выше, чем в Чечне и даже войска уже подтягивались к границам, но президент Татарстана оказался умнее и тоньше Дудаева и сумел «перевести стрелки» на него и Чечню.

Сергей Адамович, конечно, не знал, что Козырев был штатным сотрудником ГРУ и подобную байку вполне мог сочинить, но все же факт оставался фактом: российские власти совершили одно из самых чудовищных и кровавых преступлений XX века, а президент США Билл Клинтон как ни в чем не бывало приезжал во время этой вакханалии в Москву, встречался с Ельциным, и российское руководство получило новый громадный кредит от Международного валютного фонда. По странному совпадению его величина — семь миллиардов долларов — примерно соответствовала расходам России на войну в Чечне.

Все это было совершенно очевидно — я говорил об этих, уже бесспорно двойных стандартах на заседаниях Трибунала, но вплотную встретился, когда вместо грошей, которые мы тратили на опрос свидетилей и издание микроскопическими тиражами книг, понадобилась вовсе не безумная сумма — около ста тысяч долларов, на проведение самого Трибунала.

Председатель комитета по правам человека Европарламента, когда я его спросил, можно ли получить такой грант в Брюсселе, прямо мне сказал — «На Трибунал — нет».

Потом объяснил, что и у него, и у лорда Никлоса Беттела, в Страсбурге и Брюсселе возникли некоторые трения, когда они стали членами Трибунала. «Вы же понимаете — США против этого».

Я уже писал, что если это был циничный политический расчет Клинтона, то это была грубейшая ошибка и цена этой администрации — меньше гроша. К Ельцину относились примерно так же, как к любому из диктаторов в Карибском бассейне — «пусть он и сукин сын, но это наш сукин сын». И это была ошибка стратегическая — Ельцин все меньшее значение имел в Российском руководстве и даже во много раз ослабленная некомпетентностью и казнокрадством Россия вновь на разворовываемые американские деньги становилась все же более опасным для США противником, чем, скажем, Организация освобождения Палестины. Пока же казалось, что все идет очень хорошо, правда, на репутации Соединенных Штатов, как борца за демократию, можно было поставить крест. Как я уже писал радиостанция «Голос Америки» по-русски была закрыта, возможности «Свободы» были сведены к смехотворному минимуму, население России оказалось в информационной зависимости от КГБ в гораздо большей степени, чем при советской власти.

Конечно, я пишу только об администрации Клинтона, да и в ней, поскольку США большая и свободная страна и в те годы находились разные люди. Почти непрерывно «Гласность» поддерживал Карл Гиршман и руководимый им сенатский, то есть не опирающийся ни на одну из партий фонд NED, Джордж Сорос в своих менявших название фондах тоже всегда поддерживал «Гласность», чему немало помогала работавшая там Виктория Маликова. Когда началась вторая чеченская война, которую «Гласность», единственная, предсказывала и безуспешно пыталась предотвратить, Джордж поручил Нью-Йорскому директору фонда разыскать меня и дать возможность создать информационный бюллетень «Гласность»-Кавказ, сказав, что никто другой реального представления о том, что там твориться не даст. К этому времени и Збигнев Бжезинский собрал группу американцев протестующих против новой не менее, чем предыдущая, кровавой бойни, устроенной сперва для Путина, а потом и самим Путиным. Но все это было или слишком поздно, или совершенно недостаточно.

Фактическая поддержка американской администрацией войны в Чечне сделала невозможным проведение Трибунала, бессмысленно взращивала все более внятную непосредственную и ничем не ограниченную власть КГБ во все более агрессивном, даже при своем относительном бессилии российском государстве. Провести Трибунал в Европе, мы пытались это сделать в Лондоне, тоже не удавалось. Когда речь переходила от моральной поддержки к практической реализации, никто из известных мне европейских политиков и общественных структур не захотел вступить в прямой конфликт с пусть прямо не высказанной, но вполне очевидной каждому политикой президента Клинтона. Одно время лишь английская телевизионная компания ITV решилась было финансировать проведение Трибунала и показывать его в прямом эфире, но потом, по неизвестным мне причинам и там от этого отказались. Чеченцы к Трибуналу, к единственному анализу и описанию чудовищной для Чечни войны, где погибло, зачастую мученической смертью, едва ли не сто тысяч представителей этого маленького народа, тоже на уровне руководства не проявляли никакого интереса. Когда я на Варшавской конференции по правам человека подарил Масхадову, напечатанный на последние крохи в «Гласности» четвертый том материалов Трибунала, он поблагодарил меня так, как будто я ему дал прикурить. Этот наивный чеченский полковник искренне полагал (или ему внушили), что если обо всем позабыть, не раздражать Кремль, то все как-нибудь уляжется. Масхадов точно не предвидел ни собственной судьбы, ни судьбы еще десятков тысяч чеченцев, которым предстояло погибнуть во второй надвигающейся войне. Мы этот четветый том уже издали с большим трудом (Ихван Гериханов — председатель Конституционного суда Чечни пообещал найти деньги, попросил написать благодарность на обложке, но ничего не нашел), пятый том так и остался ненапечатанным и был в уже подготовленном к печати виде украден со всеми черновыми материалами в последнем разгроме «Гласности».

Во второй половине девяностых годов я нередко бывал в Польше. Во-первых, конечно, в связи с чеченской войной, поляки дружественнее, чем кто-нибудь поддерживали чеченцев, видя в них не просто жертву российской агрессии, но народ, который так же как поляки столетиями не прекращал бороться сперва с царской, потом — с советской, теперь с так называемой демократической Россией за свою независимость. В Варшаве (в доме «Культуры и науки» — для поляков — уродливом символе русской оккупации) и в центре Кракова — на соборной площади были открыты чеченские представительства. Отец Глеб Якунин и польский митрополит отслужили экуменическую молитву за мир в Чечне. Практически все сменившиеся польские правительства — от Леха Валенсы, с которым я опять встретился (теперь он уже был в отставке) до Яна Ольшевского, охотно ставшего членом Трибунала, и Тадеуша Мазовецкого, готовы были по мере своих очень небольших возможностей (Польша сама находилась в критическом положении) способствовать не только мирному урегулированию положения в Чечне, но и поддерживать правительство Масхадова, делая менее вероятной новую войну.

Пару раз не только в Польше, но и в Париже и в Страсбурге я был с министром иностранных дел Чечни Русланом Чимаевым. Этот умный, интеллигентный, абсолютно порядочный и очень красивый человек (потом и его убили) был живой иллюстрацией трагедии внутреннего раздвоения, душевного разлома всех лучших известных мне чеченцев. Дело было в том, что в хрущевском законе о реабилитации, о возвращении на родину высланных при Сталине народов, был малоизвестный пункт о том, что молодым людям из этих народов предоставляются льготы для получения не только законченного среднего, но и высшего образования, так как до этого им просто не давали закончить что-либо выше семилетней школы. В результате у русских немцев, на которых хрущевский закон не распространялся уровень образования к восьмидесятым годам был много ниже чем у чукчей. Но большинство из возвращенных на свою родину народов (колмыки, балкарцы, ногайцы и др.) к этой возможности отнеслись почти без всякого интереса. Но не чеченцы, у которых тяга к образованию, вероятно, была просто генетической. Десятки тысяч чеченских юношей и даже девушек разъехались в русские города — не только в Москву, но и в Саратов, Владимир, Новосибирск и многие другие, чтобы пользуясь предоставленной им льготой получить высшее, иногда — военное, образование. Большинство из них в семнадцать лет уехав из горных аулов так и оставались в России, став по всем своим привычкам и даже языку бесспорно русскими людьми (Джохар Дудаев, переезжавший всю жизнь из одного русского военного городка в другой, женатый на русской даже говорил по чеченски сперва очень плохо). Не только русская культура, но и воспринятая через нее, в русском понимании, культура европейская становилось для десятков тысяч наиболее образованных чеченцев родной и естественной. Они действительно становились русскими людьми, но только до той поры когда начались бомбардировки их деревень, их городов, начали гибнуть и отцы, деды и братья. И тогда эти разорванные между русской культурой и чеченским происхождением люди начали возвращаться к своим семьям, которых иногда почти не видели многие десятилетия.

Таким ленинградским инженером, перед тем окончившим Технологический институт и был Руслан Чимаев. Такой же была и Либхан Базаева — председатель Комитета чеченских женщин, хотя и внутренне разорванная в меньшей степени, так как жила в Чечне и преподавала в Грозненском университете, но со всеми самыми лучшими и характерными чертами именно русской интеллигенции.

Руслан, будучи человеком абсолютно достойным и здравомыслящим, но привязанный в своих поездках к Нухаеву, не только потому, что тот был вице-премьером в правительстве Масхадова, но главным образом из-за того, что Нухаев и оплачивал все поездки в тех случаях, когда они изредка одновременно оказывались в Париже, Страсбурге или Варшаве, не объясняя мне сути дела, старался, чтобы я их вице-премьера по возможности даже не видел. Но и без того все было понятно: Нухаев был профессиональным уголовником, объявленным в розыск в России, потом его обвиняли в организации убийства Пола Хлебникова вполне откровенно о нем написавшего, и ставшим из-за серьезной ошибки, если не преступления, Джохара Дудаева на какое-о время при Масхадове казначеем Чечни.

При всем том, что я написал о русской культуре получивших образование в России чеченцев, это была характерно кавказская, горская ошибка, основанная на народной поэтизации (как и Робин Гуд у англичан) подвигов и рыцарства вольных разбойников. Именно они казались людям, ничего не понимавшим в советском уголовном мире, носителями национального духа и подлинного патриотизма. Такую ошибку сперва сделал гораздо более циничный, но всего этого не понимавший Звиад Гамсахурдия способствуя под лозунгом «Грузия — для грузин» созданию из освобожденных из тюрем уголовников отрядов «Мхедриони», которые в Абхазии воевали довольно плохо, но зато разграбили и сожгли половину Грузии.

Дудаеву казалось, что патриотически настроенные уголовники из числа чеченцев, промышляющие в России, будут, отчисляя часть своих доходов, серьезной опорой молодой чеченской государственности. На первых порах Дудаеву казалось, что это взаимовыгодное сотрудничество: в Грозный шли немалые дополнительные средства, а чеченские группировки, имея опору в Грозном, в Москве и других русских городах (до тех пор пока русский уголовный мир практически не слился с МВД и КГБ) успешно теснили местных авторитетов: захватывали контроль над автомобильными рынками, существенной частью антикварной торговли, а главное — первыми выйдя в требующий уже не только тюремного образования — банковский бизнес (пресловутые чеченские «авизо» и просто контроль над банками). При Нухаеве вертелся явно связанный с КГБ, якобы принявший ислам Мансур Яхимчик, появились саудовские принцы (ведь восстановилась торговля нефтью) и еще более откровенные провокаторы. Когда я их встречал мне было до смерти жаль и Руслана Чимаева и Липхан Базаеву, да и всех тех ни к КГБ, ни к уголовщине не причастных чеченцев, которым уже пришлось и еще придется расплачиваться за войны «устроенные мафией». Было очевидно, что несчастная Чечня уже стала разменной монетой в политических и уголовных играх вообще, а в Кремлевских — в особенности. Но даже Трибунал, который хоть как-то мог заставить Ельцина и его присных вести себя приличнее, считаться, если не с Россией, которая уже ничего не могла сказать, то хотя бы с окружающим ее миром, провести мы не могли. Но все же создали впервые в русской истории попытку прецедента осуждения власть имущих (при их власти) за принятие преступных решений.

4. Международный уголовный суд.

Чеченский Трибунал естественным образом перетек в создание «Российской коалиции в поддержку международного уголовного суда». Уже в девяносто пятом году в конференции принимавшей решение о проведении Трибунала участвовал очень известный русский специалист по международному праву академик Игорь Блищенко — автор единственной тогда в мире книги «Международный уголовный суд». Поэтому было естественно, что когда сотрудники «Хьюмен райт вотч» обратились ко мне с просьбой поддержать уже появившееся предложение Генеральной ассамблеи ООН и ряда неправительственных организаций о создании Международного суда, я в свою очередь, тут же начал советоваться с Блищенко и мы решили создать «Российскую коалицию в поддержку Международного уголовного суда». В мире из всех неправительственных организаций только «Гласность» имела практический опыт подготовки пусть неправительственного, но не публицистического, а со строгой юридической процедурой трибунала над руководством страны виновном в международных военных преступлениях и преступлениях против человечности. К несчастью, Александра Михайловича Ларина, подготовившего устав нашего Трибунала уже не было в живых, но для обсуждения первоначального проекта уже обсуждавшегося в комиссиях ООН устава Международного Трибунала, в России еще оставалось достаточно юристов и две-три приличные и серьезные неправительственные организации. Из них мы с академиком Игорем Блищенко решили и создать Коалицию и собрать первую конференцию в июне девяносто восьмого года.

К моему большому удивлению почти три года работа наша протекала на удивление легко и без помех. Создавалось странное ощущение, что в Кремле не понимают, что если Международный уголовный суд будет создан и у него представится такая возможность, первым его обвиняемым с безусловным приговором к пожизненному заключению будет президент Ельцин и довольно многочисленные его пособники. Конечно, никакой помощи внутри страны мы не получали и не просили, но готовить конференцию Володе Ойвину было едва ли не легче, чем наши конференции общественных организаций. Какие-то микроскопические деньги на съем зала в Университете им. Патриса Лумумбы и оплату звукозаписи помог найти «Хьюмен Райтс». На конференции выступили со своими замечаниями к уставу известные русские и зарубежные юристы Станислав Черниченко, Клаус Пальме, Глеб Старушенко, Уон Гуин, Юрий Решетов, от неправительственных организаций — Элла Полякова (Солдатские матери Петербурга), Лев Федоров («За химическую безопасность»), Станислав Самченко («Нижегородское общество прав человека»), Мара Полякова, Володя Ойвин. Однако, особенно интересны не по содержанию, а по самому их факту, были выступления Кирилла Геворгяна — заместителя директора правового департамента МИД'а и Михаила Палеева — советника Главного государственно-правового управления Президента РФ. Эти официальные должностные лица, пусть с некоторыми оговорками, но поддерживавшие создание Международного уголовного суда, сотрудничавшие с нами в этом, ясно показывали, что в России еще остаются какие-то люди, силы, стремящие хоть как-то ограничить кремлевское руководство, уменьшить вероятность хотя бы новых диких преступлений. Правозащитники вынуждены были пополнять чисто юридические аспекты обсуждения уставных положений Международного уголовного суда можно сказать бытовыми чертами общества, где продолжали совершаться вопиющие преступления против человечности. К примеру, небольшая часть доклада Эллы Поляковой и мое к нему дополнение:

«…

Надо сказать, что во внутренних войсках в связи с Чеченской войной появились новые вызывающие тревогу подразделения, например, батальон особого назначения — БОН, куда специально берут юношей психически неблагополучных. Вероятно, их сознание легче обработать. Мы взяли под свой контроль группу специального назначения — ГСН. Она входила в воинскую часть № 3526 под Петербургом, которая, кстати, проводила акцию в Самашках. ГСН, можно сказать, чисто невзоровская безумная культура, со страшными методами обработки сознания. Вы могли видеть праздники ВДВ и молоденьких солдат, которые абсолютно не контролируют свои действия и поступки. Мы присутствовали на занятиях в ГСН, наблюдали, например, как солдат бьет себя бутылкой по голове. В этих группах идет массовая подготовка убийц — проводится настоящее зомбирование ребят, вследствие которого изменяется их сознание. Эта воинская часть стала настолько неуправляемой, что военная прокуратура не может ничего сделать. Вот ситуация, когда невозможен общественный контроль. Куда направят этих прошедших Чечню солдат, если нет внутренней войны, если не развяжут войны в Дагестане? В этих подразделениях были оставшиеся безнаказанными случаи ритуального повешения своих товарищей, По-видимому, это входило в практические задания после основных занятий с офицерами.

При этом надо сказать, что система военной юриспруденции защищает этих убийц. Система дознавателей, система военной прокуратуры, военных судов, военных врачей — все они полностью покрывают этот беспредел. И дальше эти люди, безнаказанные преступники, выходят в общество, а здесь их с готовым криминальным сознанием ждут не только ФСБ и милиция, но и криминальные структуры. Почему же тогда мы удивляемся криминализации общественного сознания и тому, что делают наши люди в европейских странах. Эта проблема — государственная подготовка убийц — должна быть в фокусе внимания международного сообщества.

Теперь о рабстве. Нигде ни слова не сказано о рабстве солдат. Ведь никто не обращает внимания на то, что молодые люди практически лишаются всех гражданских прав, Их использовали в Чернобыле, когда голыми руками они разгребали зараженные завалы. На них проводили испытания на Урале. Это рабство широко распространено и сейчас, причем это уже экономическое рабство. Очень любопытные части — стройбат ФСБ. У нас есть документы, свидетельствующие о том, что в Москве один полковник ФСБ имеет свой завод по изготовлению сантехники, а работают на нем и делают эту сантехнику солдаты.

…

С. Григорьянц. К сожалению, этот чудовищный рассказ я должен дополнить. Вчера мы провели пресс-конференцию, на которой выступили два сотрудника ФСБ, в настоящее время вынужденные скрываться. Они попытались навести порядок в одной подмосковной части ФСБ. Там было много всего — от кражи секретных документов (в частности списков агентуры для использования в личных целях), от длинного списка убийств до примеров рабства. Один из офицеров рассказывал: «Начинается день, и к воротам сов. секретной части подъезжает одна машина за другой. То директор завода заберет человек 50, то приедут с железнодорожной станции, то священник попросит нескольких человек. Так утром всех солдат увозят, а к вечеру возвращают». От директора ФСБ они дошли до генерального прокурора и нигде не нашли понимания. Там имел место ряд государственных преступлений, и рабство было самым последним и ничтожным из них».

Российское министерство иностранных дел в это время не только принимало самое активное участие в доработке устава Международного уголовного суда и я не раз встречался на заседаниях комиссий ООН в Нью-Йорке с Кириллом Геворкяном, но и после того, как в Риме на специальной сессии устав был окончательно утвержден — летом 2000 года (сохранив название «Римский статут») и было принято решение о создании суда, после ратификации устава необходимым минимумом стран — членов ООН росийский МИД в отличие от госдепартамента США и, скажем, властей Китая был беспорным сторонником ратификации (и имплементации) устава российскими властями. Больше того МИД'у и правовому управлению президента удалось в эти последние месяцы убедить Ельцина подписать устав, то есть на президентском уровне он был в России одобрен. Но для того, чтобы Россия стала членом Муждународного суда требовалась его ратификация в Государственной Думе и в годы правления Путина, начавшейся с новой войны в Чечне, то есть нового международного преступления это уже было невозможно.

Естественно, российская коалиция в поддержку Международного уголовного суда (а практически фонд «Гласность») опубликовала Римский статут и это до сих пор его единственная публикация России, и провела вторую конференцию, теперь уже посвященную его ратификации, Думой. К несчастью, ее доклады, в отличие от первой конференции, издать было уже совсем не на что и они, по-видимому, пропали, но помню, как на эту конференцию мы стремились собрать как можно больше нынешних и бывших депутатов Думы, а не только выступавших и на первой конференции Сергея Ковалева и Владимира Грицаня и как они всячески старались избежать этого.

5. Попытки уговорить, купить, запугать в начале правления Путина.

Правда, в конце марта две тысячи первого года в Москве прошла еще одна конференция, посвященная ратификации и имплементации устава Международного уголовного суда. Конференцию эту проводил Международный Красный крест, была она не собственно российской, но региональной — с делегациями Армении, Азейрбаджана, Белорусии, Грузии, Киргизии и нескольких других бывших советских республик. Была она к тому же правительственной, проходила в «Президент-отеле». Сразу же было видно насколько в течение нескольких месяцев в России изменилось отношение к Международному уголовному суду. Делегацию Международного комитета Красного креста возглавлял г-н Жак Форстер — вице-президент МКК. Это был бесспорный министерский уровень. Делегация России была очень многочисленной, но старшим в ней был всего лишь директор правового департамента МИДА' а, да и он на конференции, кажется не появился — во всяком случае доклада его в сохранившихся документах у меня нет.

Единственным человеком не имевшим отношения к государственным структурам, но официально приглашенным на эту конференцию, оказался почему-то я, но уже на второй день конференции мне стало ясно, почему и кем это было сделано. За обеденным столом рядом со мной оказался другой довольно странный для правительственной конференции член российской делегации — г-н Альберт Микулин, как сказано в списке участников — преподаватель кафедры административного и международного права академии Федеральной Службы Безопасности Р.Ф., впрочем очень интеллигентный и приятный немолодой человек.

Со мной он сразу же заговорил о том, что в России теперь новая, гораздо более разумная власть и серьезные неправительственные организации имеют все основания рассчитывать на ее поддержку, на прямые контакты с российским руководством. Это были все новые рассказы о том, как лично Андропову остро необходимы рекомендации советских диссидентов. Я не глядя на него и помешивая суп в тарелке, ответил:

— Что касается меня лично, то я буду с кем-нибудь разговаривать только после того, как увижу убийцу своего сына. Что же касается других неправительственных организаций, думаю, что было бы правильно не заниматься их тотальным уничтожением, а найти разумные формы сосуществования.

Больше г-н Микульшин со мной не заговаривал, было ясно, что его миссия, как и тех, кто пригласил меня на конференцию была выполнена.

Через несколько месяцев была произведена попытка купить меня (незадорого). Одна из дам, организующих замечательные выставки в Москве, на которые я всегда давал графику или живопись, позвонила мне и сказала, что у нее есть знакомый, который очень хочет купить рисунок Врубеля, а ведь «у вас их несколько, да и обычно всегда нужны деньги». Денег для «Гласности» действительно остро нехватало и я согласился с ним встретиться. Оказался это крепыш лет тридцати. Небольшой, но первоклассный рисунок он отнес в Третьяковскую галерею на экспертизу, после бесспорного подтверждения благодарил меня за его невысокую цену (видимо, получил на покупку больше денег). Но сразу же начал со мной длительные «деловые» переговоры. Для начала сказал, что в прошлом он капитан внешней разведки. Потом прибавил, что я — единственный в мире человек, которому вернули коллекции из десятка музеев двух стран (об этом я расскажу потом) и людям, с которыми он сейчас работает это очень интересно. У них есть серьезный коммерческий проект. В российских музеях находится множество незаконно конфискованных вещей, которые наследники владельцев в отличие от меня не могут, а чаще всего и не пытаются, получить назад. Компания, где теперь работает мой новый знакомый, стремится собрать сведения о таких вещах в музеях, находить их законных владельцев, выкупать у них права на вещи, которые они все равно не могут получить, а потом с помощью своих первоклассных адвокатов, а главное — возможностей влияния в правительстве, все же получать вещи из музеев, частью для последующей продажи, частью для того, чтобы оставить себе. И такой человек как я, который уже вернул семейные коллекции из музеев, а к тому же, конечно, обладает массой информации по этому поводу, им остро необходим и они хотели бы сделать меня руководителем этой структуры. Между делом упомянул, что он знает о пока всячески задерживаемой Минфином выплате компенсации за украденные и невозвращенные мне библиотеку, вещи и дорогую мебель моих прадедов и поскольку у них хорошие отношения с Кудриным этот вопрос легко решить. Тут же предложили мне офис на Новом Арбате и сто пятьдесят тысяч долларов на первоначальные расходы, но попросил сперва написать подробный проект.

Предложение это меня очень заинтересовало. Во-первых я, конечно, знал о множестве вещей незаконно находящихся в музеях и чаще всего даже не экспонирующихся. Среди них был один из Рембрандтов Эрмитажа, конфискованный в 40-е годы, ко мне уже обращалась за помощью дочь Зимина (но она не пришла к рекомендованному мной адвокату) — владельца известного московского театра и громадного Театрального музея, переданного всего лишь на хранение в музей Бахрушина, и никогда не возвращенного. Девятиметровая «Принцесса Греза» Врубеля тоже была собственностью Зимина, но попала в Третьяковскую галерею благодаря Николаю Павловичу Пахомову. Другие, видимо, погибшие (но никто никогда не искал их на рулонах) декорации и занавес Врубеля были даны на хранение Большому театру.

К тому же картины картинами, но если начинается вопрос о реституции (возвращении владельцам) частной собственности в России, то все становится особенно интересным. Не будучи знакомым с Павлом Шереметьевым — директором Русской консерватории в Париже, я тем не менее знал о его безуспешной попытке уговорить Лужкова вернуть ему, если не Кусковский и Останкинский дворцы уже превращенные в музеи, то хотя бы знаменитую «Шереметьевскую ротонду» на Воздвиженке, где размещались какие-то гэбэшные учреждения. Любопытно, что уже тогда был известен мне прецедент положительного решения подобного вопроса в России: в Боровске наследникам каких-то небогатых купцов вернули их двухэтажный дом. В Чехии князю Шварценбергу вернули один из семейных замков, в Латвии со скрипом, но шло возвращение уцелевшим владельцам домов и квартир. В России пока еще не была узаконена хотя бы практика сдачи в долгосрочную аренду разрушающихся семейных усадеб, но было ясно, что как-то подходить к этим вопросам с правовой точки зрения давно пора. Таким образом предложение этого крепыша мне было очень интересно. Раза два или три мы с ним эти вопросы обсуждали, однажды встретились в Париже в кафе возле Сен Жермен де Пре потом в каком-то большом офисе на бульварах уже не только с ним, но и почему-то с Живилло — юным металлургическим магнатом, обвиненным кузбасским губернатором Аманом Тулеевым в организации его убийства, а потому скрывающимся во Франции. Почему-то вместе с ним (как с инициатором?) шло обсуждение уже подготовленного мной проекта. И вот, в процессе обсуждения «бывшего» сотрудника внешней разведки неожиданно заинтересовал вопрос о «Гласности» — как я поступлю с фондом. Я, естественно, сказал, что буду совмещать одну работу с другой, тем более, что первоклассные русские юристы — участники наших круглых столов могут оказаться очень полезны и в этой новой структуре. Крепыш промолчал. Но когда речь зашла уже о подписании документов тихо, но твердо мне сказал, что они должны контролировать мое рабочее время. Я ответил, что это невозможно. Все разговоры о коммерческом проекте прекратились.

Одновременно молодой парижский издатель русского происхождения (брат режиссера Лунгина и сын сценариста) предложил мне восстановить издание журнала «Гласность», но вскоре выяснилось, что он хочет контролировать его содержание.

— Зачем вам это? Ведь именно под моей редакцией он был и популярен и важен.

Он был молодой человек и из хорошей семьи, ничего внятно ответить. зачем ему понадобилось получить в свои руки «Гласность», он не мог и вдруг со стыдом и даже немного покраснев, сказал:

— Я сам не знаю, что я тут делаю.

Еще один бывший сотрудник внешней разведки Калманович (известный советский шпион в Израиле, секретарь президента Гольды Меер) почти уговорил меня года через три стать директором и совладельцем Института реставрации имени Грабаря, который будет приватизирован им и якобы фирмой «Кристи». Он уже договорился об этом со Швыдким, нашел новое помещение для института. И я даже сперва, по глупости, считая, что смогу помочь каким-то еще оставшимся в России приличным искусствоведам и реставраторам, не только согласился, но даже начал какие-то переговоры в художественном мире. Но вскоре понял, что никуда, кроме гигантской ямы с дерьмом, я не попаду, никому и ничему помочь не смогу и до завершения переговоров написал письмо с отказом. То, как это письмо было воспринято, как дорого мне этот отказ стоил, убедило меня не только в правильности моего понимания этого дела, но и в неличном отношении к нему Калмановича. Потом и его застрелили, но это уже были его какие-то уголовные дела, кажется, связанные с Кремлем — Калманович был советником президента Путина по Прибалтике, где у него был банк. У сотрудников российской внешней разведки трудно отделить дела уголовные и политические. Фонд «Гласность» им все же удалось уничтожить, но об этом уже — в конце книги.

А за день до поездки на римскую конференцию ООН, где и был принят статут Международного трибунала, произошла со мной характерная история в Москве. Мы с Юрой Богословским — моим помощником в эти два года, допоздна просидели у меня дома на Напрудной с бумагами и было уже начало второго, когда я решил его немного проводить, да и самому надо было слегка развеяться. Хотя метро уже не работало, пошли к метро Бабушкинская, где Юре легче было поймать какую-то машину. Но дома у меня никакой еды не было, покормить ужином Юру я не мог, да и сам был слегка голоден и мы зашли в какое-то летнее кафе у метро работавшее ночью. Заказали по шашлыку. Кафе было наполнено азербайджанцами — ближайший рынок был московским центром продажи легких наркотиков и они его «держали». Мне это было очень неудобно — из-за них на ближайшем к дому рынке нельзя было купить ни фруктов, ни мяса — все лежало на виду, все было приличного качества, но цены были раза в два выше, чем на соседнем — в торговле продуктами там не было интереса.

Мы начали есть, когда вошли два милиционера — капитан и сержант. Даже не глядя на них, сидя спиной к залу, я сказал Юре:

— Сейчас начнутся поборы, — почти все азербайджанцы не имели права жить в Москве (тогда и получить его было невозможно) и для милиции в Москве были (и остаются) обычной и обильной средой кормления — каждый на вопрос о документах давал какие-то деньги. Но я не подумал, что мы — я со своим азиатским видом, да и Юра брюнет, ничем для милиции от азербайджанцев не отличаемся. Обойдя столиков десять они, естественно, пришли и к нам:

— Ваши документы?

Я ответил, что живу рядом, документы носить не обязан и для самой проверки их нужны основания — ходить по улицам и проверять у всех документы милиция права не имеет. Им это почему-то не понравилось.

— Пойдете с нами в отделение для проверки.

Я, пожав плечами, не спорил — скорее меня это забавляло, да и отделение милиции было в двух шагах от кафе. К тому же я был уверен, что меня там хорошо знают, им приходилось разбираться с десятками корреспондентских машин, стоявших у дома и множество других связанных со мной историй. Но во-первых, в основном этим занималось более близкое к дому отделение, во-вторых с тех пор прошло лет десять. Но, главное, по дороге я сказал капитану, что поборы, для которых он пришел, да и в целом — контроль за действиями спецслужб, как раз являются задачей общественной организации, которой руковожу. И по наивности был уверен, что дежурный в отделении нас тут же отпустит.

Но дежурным был какой-то пьяный майор, видимо и пославший капитана в кафе, чтобы собрать денег и «догнаться». Отпускать нас он не собирался, а заставил вывернуть карманы, посадил в «обезьянник» к паре хорошо набравшихся парней с рекомендацией «разобраться» с нами, «чтобы не выступали». Разбираться с нами никто не стал, но в кармане у Юры оказалась визитная карточка Музыкантского — тогда вице-мэра Москвы. Это дежурному не понравилось и поэтому уже не на нас двоих, а на меня одного был тут же написан рапорт о том, что я был в нетрезвом состоянии, хулиганил и оскорблял прохожих, почему и был доставлен в отделение. Теперь меня можно было везти в вытрезвитель, а Юру — выпроводить. Но Юра уходить не хотел, схватил меня за руку и требовал, чтобы нас везли вместе. Его с трудом оторвали, меня запихнули в воронок, но выяснилось, что Юра сперва пытался прицепиться к нему сзади, потом бежал за ним, нашел вытрезвитель и долго туда стучался, требуя, чтобы и ему были оказаны услуги по вытрезвлению.

Меня в машине все тот же капитан попытался придушить, думаю, что для того, чтобы запугать. Но я в драку не лез, рядом был более трезвый сержант, и он отстал. В вытрезвителе, попросив меня пару раз присесть и вытянуть руки, равнодушно сказали:

— Это не наш клиент.

Капитан долго уговаривал — «ну куда он пойдет (это обо мне забота) в три часа ночи, я его заберу рано утром». Уговорил. Составили какие-то акты, вынули у меня из денег тридцать рублей «за обслуживание». Я предупредил:

— Возвращать придется.

Слегка посмеялись — у них такого не бывало. Пару часов я проспал в вполне аккуратной комнате еще с пятью «доставленными» и утром за мной приехал сержант, который со мной был уже только на «вы», в отличие от вечера, привез меня домой за документами к перепуганной матери и полчаса терпеливо ждал, пока я по телефону подробно рассказывал своему адвокату, что со мной произошло и что это за отделение милиции. Часам к десяти привезли меня в отделение — составлять документы о задержании и хулиганстве в нетрезвом виде. Но тем временем Юра, проведший часть ночи возле вытрезвителя, поднял на ноги всех, кого мог, причем Светлана Ганнушкина в эти дни была в Вене на сессии ОБСЕ и уже подготовила (а затем и опубликовала) документ о расизме в лужсковской Москве — я же всем объяснил, что задержан был случайно — по неславянскому своему виду. К тому же мама жила в эти дни в моей квартире, поскольку в Москву в гости приехал Нюшин крестный Валера Прохоров, жил у нее в квартире и тоже раскручивал скандал — француз, но говорящий по-русски и все понимающий. Конечно, и наши юристы и сотрудники фонда «Гласность» все это активно обсуждали по хорошо прослушиваемым телефонам.

В общем, когда меня привезли в милицию, переводили из кабинета начальника отделения в кабинет его заместителя и обратно, в обоих кабинетах звонили телефоны и сильно им мешали пытаться запугать меня требованиями писать объяснения своего хулиганского поведения, и обещаниями уже в одиннадцать часов утра отправить меня с моим делом в Бабушкинский суд, где, собственно, говоря, меня тоже хорошо знали и незадолго перед тем помогали вернуть остатки семейных коллекций из московских музеев. Но при этом я, конечно, хорошо понимал, что у милиции там есть свой судья, который даст мне пятнадцать суток не задумываясь. И не будет глядеть на то, что показанные мне рапорта совсем не совпадали друг с другом — в вытрезвителе не было пункта об опьянении, так как его нечем было подтвердить.

Впрочем, я никаких объяснений не писал, а тут же начал писать заявление в прокуратуру о противоправных действиях работников милиции, требуя расследования и возбуждения уголовных дел. Довольно скоро, увидев, что перепугать меня не удается, милицейское начальство поочередно начало мне предлагать:

— Ну, ладно, мы порвем эти рапорта, но и вы не отправляйте заявление в прокуратуру.

Я равнодушно отвечал, что это не должно их волновать — каждый пусть занимается своим делом — они пусть опрашивают чуть ли не десяток свидетелей моих хулиганских действий, я, как председатель фонда, занимающегося правонарушениями в силовых структурах, буду делать свое дело.

В конце концов эти уговоры дошли до полного неприличия — седой полковник, начальник отделения, уговаривая меня не отправлять заявления в прокуратуру (а на самом деле, конечно, уже получив приказ хоть как-то замять это дело), сказал мне:

— Ну хотите я стану перед вами на колени, — и уж чуть ли не стал нагибаться.

И тут я сдался. У меня к тому же была и другая причина — лететь в Рим я должен был на следующий день, но в этот надо было еще что-то сделать: у меня то ли не была получена виза, то ли не был выкуплен заказанный билет. И у меня просто не было времени на разговоры в милиции, а, возможно, и в суде. Сама же реальная возможность получить пятнадцать суток меня тревожила мало — это была бы любопытная компенсация за пропущенную конференцию ООН, но уж если ехать в Рим, то нужно было уйти из милиции поскорее. И я сказал:

— Не знаю, где вы живете, но я как вы теперь знаете, на самом деле живу рядом и мне не безразлично то, что делается по-соседству. Хорошо, я не отправлю сегодня заявление в прокуратуру и завтра на неделю уеду из Москвы. Но когда я вернусь, хотя обычно я по ночам в кафе не бываю, но тут обязательно изредка буду заходить. И если увижу хоть раз ваших сотрудников, пришедших за поборами, это заявление (срок давности для него не истечет) в тот же день будет отправлено.

Тогда это еще действовало. Когда я вернулся из Рима, мама отдала мне деньги, которые ей принесли из вытрезвителя и я, действительно, несколько раз поздним вечером заходил в это кафе и обычной «проверки документов» больше там не видел. Даже у стоявших неподалеку частных водителей, промышлявших извозом от станции метро менты перестали года на два вымогать деньги. К несчастью, тогда и теперь обычно бывают гораздо более страшные истории, в том числе и с очень известными людьми. К примеру, был жестоко избит и без того уже ходивший после ранений в корсете летчик, герой Советского Союза, одно время секретарь Совета безопасности Дагестана Толбоев — то же чем-то не понравившийся московским милиционерам. Один из редчайших разумных и порядочных людей, встречавшихся мне в российской администрации.

6. Возвращение коллекций.

Я уже упоминал, что около двухтысячного года происходило возвращение уцелевших частей наших семейных коллекций из музеев сперва Москвы (скажем, до Таганрога, где остались несколько наших икон, я так и не добрался), а потом и Украины (но здесь я не добрался до Херсона). Это, вероятно, трудно себе представить со стороны, но лишь через двадцать с лишним лет я впервые начал этим заниматься при всей сфабрикованности, причем какой-то глупой, обвинений в спекуляции, которые были основанием для конфискации.

Конечно, как и всякий коллекционер, да еще и с большими и очень разнообразными группами семейных вещей и в Москве и в Киеве, я изредка в конце шестидесятых-начале семидесятых годов что-то покупал или продавал. Но во-первых, это было и впрямь довольно редко — гораздо чаще обменивался, и никогда не попадал в известную КГБ группу торговцев антиквариатом, а во-вторых, мной интересовалось совсем другое управление КГБ — пятое, и по вполне политическим причинам — для начала, по-видимому, им хотелось превратить меня в осведомителя. Их интересовали и те, с кем я переписывался заграницей: Нина Берберова, Наталья Кодрянская, Софья Прегель, Александр Сионский, и остатки моих родственных связей — двоюродный дед режиссер и актер Александр Санин одно время просто руководил вместе с Тосканини миланским театром Ля Скала, были живы и две его последовательные жены (вдовы), одна в швейцарской Асконе, другая — в Швеции. Да и множество русских моих знакомых — Варлам Шаламов, Виктор Некрасов, Сергей Параджанов не меньший интерес вызывали у КГБ. И хотя почти два года вежливых уговоров ни к чему не привели, но арестовывая меня, ставя перед выбором тюрьма или сотрудничество, они абсолютно не сомневались в успехе и уж коллекциями нашими совершенно не интересовались. С их точки зрения, если я сторонюсь политики, значит — боюсь и осталось только немного дожать, а с другой стороны действовала обычная, прописанная во всех учебниках КГБ их ошибка: они очень (в том числе по собственным, личным представлениям) переоценивают роль денег, с трудом (при своем уже всеобъемлющем в КГБ цинизме) допускают, что при всей значительности денег могут быть вещи для человека и более важные. А я с их точки зрения и здесь был самой легкой добычей — в отличие от большинства диссидентов я не относился к числу беднейших советских людей: у меня была своя пусть «жигули», но машина, когда родился Тимоша я внес необходимые деньги на новую квартиру и так далее. То есть с их точки зрения мне было, что терять.

Я продолжал понемногу печататься, получал в разных редакциях рукописи для внутренних рецензий, писал по договору с серией «Жизнь замечательных людей» книгу о Боровиковском, жена работала и было ясно, что нам есть на что жить. Поэтому, когда совершенно неожиданно, меня пришлось судить, а не вербовать, оказалось, что даже по советским понятиям меня довольно трудно хоть в чем-нибудь обвинить.

И тогда запугав литературоведа Храбровицкого, его заставили дать показания, о том, что я давал ему читать антисоветскую литературу, а прозаика Николая Смирнова, что даже продал ему какие-то книги, которые он тут же сжег. На самом деле книгами мы с ними обменивались, но у старика на очной ставке дрожали руки и ноги и он говорил мне:

— Простите меня, Сергей Иванович, но они сказали, что если я откажусь, опять поеду туда, где уже был двадцать лет (до войны он был ответственным секретарем журнала «Красная новь» и единственный выжил из ее редакции).

Что же касается появившегося в последний день перед закрытием дела обвинения в спекуляции, то для него пришлось изобрести и вовсе небывалую даже в советском законодательстве новеллу — «спекулятивный обмен»: я отдал ничего не стоящие (с их точки зрения) сорок рисунков Богомазова за фантастически дрогой магнитофон «Браун» (для чего пришлось к тому же игнорировать его оценку). Был и еще какой-то похожий эпизод.

Тем не менее не только в течении пяти лет первого срока, но и три года спустя, живя в Боровске и даже в течение следующего срока я ни разу не написал жалобы по этому обвинению. Я хорошо понимал величайший интерес советских должностных лиц сверху донизу к материальным ценностям («это я возьму себе», — говорил совершенно не стесняясь моей матери судебный исполнитель, показывая на шкаф моего прадеда — Константина Ивановича с тончайшей резьбой, фигурами Аполлона и Дианы — я больше никогда даже не видел подобного, «а это я возьму», — отвечал другой, ухватив двухметровое венское зеркало в резной золоченной раме из приданного моей прабабки Доры Акимовны. «Мы не можем вам вернуть этот натюрморт», — говорили знакомому коллекционеру, реставратору, арестованному только для грабежа, но нашедшему хорошего адвоката и через три года выпущенному — «он висит в спальне у Брежнева и мы не можем его снять». О коллекции Щелокова я уже достаточно много знал, а о каких я не знал…). Поэтому я хорошо понимал, что любая жалоба, любой интерес к возврату коллекций может оказаться очень небезопасным.

После возвращения из тюрьмы в восемьдесят седьмом году работа в «Гласности», борьба за нее в откровенно враждебном мире, отнимали все силы настолько, что когда в почтовом ящике я вдруг нашел извещение из генеральной прокуратуры о своей реабилитации я даже не обратил внимания, что там были упомянуты только статьи 190' и 70-я Уголовного кодекса, но не статья о спекуляции. От реабилитации по этим статьям я официально отказался, когда обнаружил, что в этом же списке и убийца Судоплатов, но внимательная Татьяна Георгиевна Кузнецова решила, что и статья о спекуляции мне тоже ни к чему и познакомившись с делом получила постановление и о ее отмене «за отсутствием состава преступления».

Но, как это ни странно звучит, я еще почти лет десять не делал ничего, чтобы получить назад свои и семейные коллекции. Сперва потому, что совершенно не было ни времени, ни сил. Убийство Тимоши, конференции КГБ, Трибунал по Чечне, разгромы «Гласности» — все было важнее. Потом — вероятно потому, что не верил, что от них хоть что-то осталось. Но тут понемногу мне начали попадаться книги с репродукциями картин и икон из нашей коллекции. Сперва дважды переизданный, но ко мне гораздо позднее попавший альбом музея имени Андрея Рублева с тремя нашими иконами — апостолами Михаилом, Гавриилом и Спасителем на престоле конца XVI века. Потом издания киевских музеев русского и украинского искусства с картинами Ермилова, Богомазова, украинскими иконами. И я решил, что дошла наконец очередь и до коллекций.

Сразу же выяснилось, что одной отмены приговора для возврата вещей — мало, нужны отдельные решения судов, причем в России — свои, на Украине — свои. Сперва этим занялась штатный в те годы юрист фонда «Гласность» Ольга Анатольевна Кашеварова, но, конечно, по отдельному договору лично со мной.

И все оказалось не так уж безумно трудно при всей не то что редкости, а необычайной исключительности даже для мировой практики этого дела: я получил картины, рисунки, мебель, произведения прикладного искусства из десяти государственных музеев двух стран, да еще и приличную компенсацию из государственного бюджета России за украденные вещи. Впрочем, бесследно пропала и без всяких компенсаций тоже немало, а до четырех музеев я и сам не стал добираться.

Большой удачей было то, что Кашеварова до этого была судьей Киевского райсуда в Москве (и ушла из-за того, что не хотела выносить противозаконные приговоры по телефонным указаниям вышестоящих инстанций), а потому хорошо понимала, какое беспрецедентное дело нами передано в Бабушкинский суд. Но и сама судья Хомякова приложила немало сил и, как я понимаю, выдержала немалое сопротивление, чтобы довести до конца мое дело. Впрочем, в Бабушкинском суде по прежнему с большим уважением вспоминали давно уволенного (хоть он и был инвалидом войны, героем Советского Союза) судью, который еще в семьдесят пятом году пытался помочь нашей семье и вынес определение о возврате библиотеки. Но тут моя жена опоздала с жалобой — ее якобы распродали по рублю, то есть разворовали, на третий день после незаконной конфискации. Решение суда вернуло жене хотя бы необходимую мебель для жизни с двумя маленькими детьми. Может быть он даже хотел помочь и мне — следователь Леканов при последней встрече видя, что ничего они от меня не добились и понимая какого рода обвинение он сам сварганил, посоветовал мне написать ходатайство о рассмотрении дела в Бабушкинском суде, а не в городском, упомянув об этом судье как о своем знакомом. Но я Леканову не поверил, да и мой адвокат Юдович делать это мне отсоветовал. Так или иначе, но в Бабушкинском суде и по старой памяти, а может быть и по хорошему отношению к тому, что я делал потом, относились ко мне хорошо.

Для начала суд истребовал все документы, связанные с конфискацией, акты о передаче тех или иных вещей в различные музеи и учреждения. Потом были разосланы запросы о наличии в них наших вещей. Уже на этом этапе выяснились довольно неприятные вещи. Во-первых, бесследно исчезли все картины старых мастеров, описанные Викторией Марковой. Почему-то они не попали в Музей изобразительных искусств, хотя там были голландские натюрморты начала XVII века известных художников иногда более высокого качества, чем были в музее. Большой генуэзский вид порта с кораблями — семейная картина Фигнеров — был не только замечательно хорош, но и вообще не имел аналога в русских музеях.

Столь же неприятным был ответ из Гохрана, куда попали геммы и камеи, вероятно, у нас из раскопок моего родственника Арсеньева, который немало находил в своем двадцатикилометровом поместье возле Нового Афона на Черноморском побережье. Из Гохрана сообщили, что полученные камни рассыпаны по разным отделам и их невозможно теперь выделить.

Особенно забавным был ответ из Института Востоковедения. Бывший ученный секретарь института сообщал, что переданные ему японские картины на шелку находятся в сохранности, кроме одной (из коллекции Сергея Прокофьева) пропавшей неизвестно куда и редчайшего русского резного деревянного креста XV века в серебряной оправе с мощами десяти святых. Его он «нуждаясь в деньгах» (так и написано) продал президенту академии наук Осипову (а тот без зазрения скупал краденое государственное имущество).

И все же очень многое было найдено. В Третьяковской галерее, в музее им. Андрея Рублева, в Останкинском дворце, в музее Тропинина, в музее истории Москвы, в музеях Херсона и Таганрога. Возвращение происходило по-разному: в Третьяковской галерее зам. директора Лидия Иовлева возвращая мне икону, на мое замечание, что это, вероятно, им приходится делать в первый раз, тут же ответила:

— Нет, что вы — мы возвращали картины Лидии Руслановой.

То есть единственный раз пятьдесят лет назад из моря в том числе и совершенно незаконных приобретений.

В музее Рублева, его директор Попов отдал пять икон мне (точнее судебному исполнителю) неохотно, но безропотно, но его заместительница — кандидат философских наук, крупный в прошлом специалист по коммунистическому воспитанию молодежи, а теперь — ревностная христианка стремящаяся с помощью патриархии (отдав туда половину музея) стать его директором, обвинила его в разбазаривании фондов и написала пару статей — естественно в «Советской России» и у Проханова в газете «Сегодня». Меня там тоже косвенно задели, причем вполне клеветнически. Сам я отношусь к этому вполне равнодушно, но тут пожалел дирекцию музея и попросил адвоката (у Костанова) написать заявление в суд об оскорблении чести и достоинства. Сам я пришел только на одно заседание — с меня и этого хватило. Какие-то хоругвеносцы толпой требовали передать все имеющиеся в мире иконы в православные церкви.

Мои напоминания, что у императора Николая II была личная коллекция икон, что патриарх Тихон благословил коллекционеров спасающих русские иконы от уничтожения, что в храме, где постоянно меняется температура и влажность, невозможно создать необходимые условия для хранения и реставрации, что и без того уцелело не более двух процентов древнейших русских икон и если их раздать по храмам, изъяв из музеев и частных коллекций, то погибнут и последние — вероятно, лучшее, что создано русским народом за всю свою тысячелетнюю историю — никак на них не действовали.

Поскольку к тому же клевета в мой адрес в статьях была очевидна (что-то было наврано относительно причин ареста и, кажется, рассказывалось, что я сам ездил и откуда-то вытаскивал иконы, чем я отродясь не занимался и, главное, это было все прослежено следствием) суд они все же проиграли.

Но оставались музеи Украины, да к тому же я вознамерился получить компенсацию за библиотеку, мебель, картины старых мастеров (к счастью не все было в моей московской квартире) и другие украденные вещи.

Решение московского суда теперь уже для Украины было недействительно, к тому же уговаривая меня с ними сотрудничать, чины из КГБ изредка говорили:

— Вот видите, как мы хорошо к вам относимся — коллекцию у вашей матери не забираем, хотя имеем право.

И, действительно, только в восемьдесят первом году, то есть после моего освобождения, они устроили в Киеве новое судилище (поскольку пропустили все сроки) и несмотря на свидетельства киевских профессоров о том, что коллекция существовала до моего рождения, вынесли еще одно решение о ее конфискации и разделили по музеям, причем Киевский музей русского искусства играл в этом разделе центральную роль.

Мне тут же предложил свою помощь новый «демократический» председатель КГБ Украины, с которым меня познакомила Генрих Алтунян, но я идя к нему в кабинет на Владимирской, просто подошвами чувствовал, что подо мной камеры, в которых умирал Гелий Снегирев, и предпочел помощь обычного адвоката.

Через год этот председатель демократического КГБ выставил свою кандидатуру на пост президента Украины и его секретарь тут же мне позвонил — не дам ли я интервью о том, какой он хороший человек. Но я сказал, что слишком плохо его знаю, да и действительно ничего о нем не знал, кроме того, что и в СССР он был генералом КГБ.

Киевский суд, поскольку я был реабилитирован по всем статьям, на которые ссылались суды в предыдущих решениях, принял решение о возврате картин и графики и начался новый процесс сбора вещей. Портрет работы Луи Токке (я считал его портретом Екатерины II — в бытность великой княгиней) был в Черниговском музее — его вернули, но драгоценную резную раму — такую же, как на эрмитажном портрете графини Воронцовой — оставили себе, одну из икон на стекле в украинском музее разбили и выбросили, рисунок и акварель Врубеля, рисунки Тропинина и Серова, гуашь Оскара Рабина пропали бесследно, большой букет Чехонина попросили в подарок. Тем не менее я получил двух Боровиковских, портрет работы Николая Аргунова, холсты Чекрыгина, Богомазова, Ермилова, Штеренберга, украинские иконы и тысячи листов графики. Из каких-то музеев вещи так и не были получены, но это были в основном рисунки Павла Пашкова, которых у меня и без того было немало и я спокойно к этому отнесся и к украинским музеям претензий не предъявлял. Проблема была в другом — это уже было другое государство и, скажем, холсты Ермилова и Богомазова я предпочел продать украинскому коллекционеру Григоришину. Да и жене и дочери в Париже надо было помочь.

Гораздо любопытнее все было в Москве. На украденный драгоценный крест я решил махнуть рукой, иначе надо судить и сажать этого замечательного востоковеда, но и без него украдена была масса вещей. По сопоставлению актов изъятия и найденного был составлен бесконечный список и Бабушкинский суд создал комиссию для оценки из антиквара (Михаила Фадеева) и двух искусствоведов (Михаила Красилина и Марии Чегодаевой), которые на основе цен на современных аукционах, а в ряде случаев — просто получая оценку на подобные вещи в музеях, представили суду свои соображения. Внезапно Министерство культуры решило оспаривать эту оценку. На специальном заседании коллегии все та же Виктория Маркова, которая в семьдесят пятом году оценивала у меня картины старых мастеров (бесследно исчезнувшие) теперь с пеной у рта доказывала, что мне должна быть выплачены суммы по оценке семьдесят пятого года (цены на произведения искусства за двадцать пять лет, да еще в сравнении с советскими ценами выросли раз в тысячу). Но Маркова почему-то была очень заинтересована в этой смехотворной оценке. Тем не менее добиться решения министерской коллегии ей не удалось, Марья Андреевна Чегодаева знакомая с ней лет сорок, перестала с ней здороваться и суд вынес повторное решение о выплате мне компенсации в конце концов не такой уж большой — порядка полумиллиона долларов, но не такой уж и маленькой и это дало возможность «Гласности» продержаться еще несколько лет, а, главное, беспрецедентной в русской истории. Но судебное решение в России это одно, а его выполнение, когда оно в твою пользу — совсем другое.

Для начала моему адвокату, Юрию Артемьевичу Костанову, взявшемуся за это дело, тут же позвонил ответственный сотрудник министерства финансов и назвав свою фамилию и должность, совершенно не стесняясь, объяснил, что если ему и «нужным лицам» будет переведено десять процентов, то ваш клиент получит деньги вскоре, а иначе ведь это может быть и лет через пять-десять.

Костанов мне это передал и я ему, конечно, по телефону сказал, что никаких «откатов» платить не буду и как только пройдет установленный законом срок исполнения судебного решения, чтобы он готовил заявление в Страсбургский суд, но в отличие от моей более ранней позиции, когда я отказывался от какого-либо возмещения от государства за девять лет проведенных в тюрьме (чем это возместишь?) — теперь мой иск к российскому государству должен содержать не только плату за украденные коллекции, но и выплату морального нанесенного мне ущерба. Сумма должна быть достаточно велика и я надеюсь, что Страсбургский суд с этим согласится. Да я и сам съезжу в Страсбург и дам необходимые суду пояснения. Мы с Юрием Артемьевичем пару раз это по телефону обсудили, а недели через две я уехал, правда, не в Страсбург, а в Вену, на сессию ОБСЕ, посвященную правам человека («Гласность» в это время готовила с ЮНЕСКО конференцию неправительственных организаций к двадцатипятилетию Хельсинкских соглашений, Австрия в тот год председательствовала в ОБСЕ и я часто бывал в Вене). Там я впервые в жизни объединил свои частные дела и общественные и среди других документов сессии было представлено и мое заявление об отказе в выплате мне компенсации за расхищенные во время незаконного тюремного срока вещи. К тому же и в числе людей, принимавших решения в России оказался один из учеников Костанова, хорошо знавший его характер, и Юрий Артемьевич считает, что именно это сыграло решающую роль.

Так или иначе недели через две мне позвонили и сообщили, что компенсация будет перечислена из российского бюджета на мой счет в Сберегательном банке. Правда и тут из государственного бюджета РФ перечислялись государственному (Сберегательному) банку деньги почему-то через какой-то частный банк, который взимал за это один процент.

Счастливым завершением все это назвать нельзя — так отвратительно было все до этого, но беспрецедентным и даже удивительным в России, конечно, можно.

7. Кавказские рабочие проекты.

Выше я вкратце описал незавершенный Международный Трибунал по военным преступлениям и преступлениям против человечества в Чечне и неудавшуюся конференцию о положении разделенных народов Дагестана. С Трибунала, а скорее — с наших материалов о митингах в Ереване и аресте моем с Андреем Шилковым и отважной поездки Андрея во все еще окровавленный от погрома армян Сумгаит и началась систематическая работа фонда «Гласность» на Кавказе.

Здесь я не могу сказать, как с чеченским Трибуналом, что главным моим соображением было предупредить неминуемую, с моей точки зрения, вторую войну в Чечне. Просто я видел, что Северный Кавказ (о Закавказьи речь особая) медленно, но верно из-за вопиющего беззакония, множества мелких и корыстных интересов, как в разных частях этого дивного лоскутного одеяла, так и в Москве, начинает тлеть и это тление того и гляди превратиться в незатухающий огонь. Не раз я тогда говорил и писал, что Россия теряет Кавказ, причем я не так уж был уверен, что именно России, русскому народу так уж необходимы эти владения. В большей степени христианской Северной Осетии, Дагестану, где живет тридцать с лишним больших и малых народов и где русский язык является единственным для них общим, было важно присутствие России на Северном Кавказе. Да и в Закавказьи Армения, окруженная мусульманскими народами всегда воспринимала Россию, как главную опору (армяно-турецкая резня начала ХХ века, в которой погибло около полутора миллионов армян, по утверждению турецких источников стала результатом помощи, оказываемой армянами русской армии во время первой мировой войны). Но, главное, я был руководителем правозащитной организации и все растущая волна произвола и насилия на Севрном Кавказе, идущая оттуда все более чудовищная хроника и жалобы в «Гласность» не могли не стать, да еще после первой чеченской войны, темами и материалами для нашей многолетней работы.

Была еще одна существенная причина, побуждавшая нас к этому. Еще в восемьдесят восьмом году в газете «Моргенбладет» я писал о том, что как бы не относиться к внешней политике Горбачева, к его экономической политике, но хоть как-то можно говорить о сформулированной позиции советского руководства. Между тем национальной политики у него нет никакой, нет даже общих пердставлений о том, что нужно делать в это трудное время, а это очень опасно в таком многонациональном государстве. Иона Андронов в своей статье в «Литературной газете» это назвал подстрекательством к национальным волнениям.

После Крючковско-Ельцинского переворота положение стало еще хуже. Многочисленные кабинеты в Кремле и на Старой площади заполнила зачастую и вовсе какая-то шушера, отличительной чертой которой была полная безграмотность и безответственность. По отношению к национальным вопросам это было особенно заметно. В советское время, которому я, конечно, никак не симпатизирую, в соответствующих отделах ЦК, Совета Национальностей Верховного Совета СССР, Министерства по делам национальностей собралось много специалистов, выходцев из тех районов, проблемами которыми они были заняты и если далеко не всё хотели и могли решить приличным образом, то и катастрофических ошибок в последние годы тоже не совершалось.

А на всем Северном Кавказе, скажем, одной из многих была оставленная Сталиным взрывоопасная проблема: сотни тысяч людей из высокогорных аулов были переселены в низины. Делалось это, конечно, потому, что в высокогрье НКВД не могло никого контролировать и даже заслать свою агентуру. Но думаю, что и ставилась другая вполне сознательная цель — перессорить до этого мирно жившие по соседству народы. Потому что земли, на которых были поселены горцы формально считались пустующими, но на самом деле это были выпасы для овец тех, кто жил в низинах. Теперь они лишались и своих традиционных земель и скота, который негде было кормить, а был единственный средством пропитания, что, конечно, не улучшало отношений между вынужденными переселенцами и местными жителями. И таких проблем было много. Более поздняя советская администрация их понимала, как-то пыталась смягчить, ельцинская не знала ничего и знать не хотела, специалисты такие как директор Института этнологии Тишков недолгое время побывавший министром, откровенно из администрации изгонялись и не приглашались даже для консультаций. Множество кровавых ошибок совершенных в эти годы, были не только следствием коррупции, мелких личных амбициозных соображений и вполне циничной политики, но результатом полнейшей некомпетентности людей, успешно захвативших кабинеты в Кремле.

Только поэтому фонду «Гласность» пришлось, скажем, разрабатывать на специально собранной конференции условия мирного соглашения между Северной Осетией и Ингушетией. Там постоянно происходили чаще всего кровавые стычки между осетинами и ингушами, причем победителями (но на словах жертвами) как правило оказывались те, чья милиция вступала в дело раньше. Число взаимных обвинений было очень велико. Мы пригласили руководителей обеих республик. Президент Ингушетии — Руслан Аушев, правда, не смог приехать, но прислал со всеми полномочиями председателя Верховного совета Плиева, из Северной Осетии приехали и президент Александр Дзасохов и председатель Верховного совета Цаголов. Кроме многочисленных специалистов, которых мы пригласили (в том числе два бывших министра по делам национальностей — к этому времени министерство со всеми его сотнями специалистов по всем вопросам, работавшими по двадцать лет, вообще было уничтожено), но еще и генерал-лейтенанта Николая Стаськова — заместителя командующего ВДВ (воздушно-десантными войсками) России, что было результатом забавного совпадения незадолго до этого.

В государственной Думе я оказался на каком-то круглом столе, посвященном Кавказу, устроенном Алексеем Митрофановым, тогда первым заместителем Жириновского. Естественно, собравшаяся компания, кроме самого ведущего, была мне незнакома, рядом со мной сидел столь же незнакомый военный в генеральской форме. Я что-то сказал, как всегда мало совпадавшее с мнениями других участников, но когда после этого сел в кресло, военный раскрыл лежавшую перед ним папку и пододвинул ее мне. Там были тезисы его выступления, которого произносить он не стал, и что самое поразительное, они большей частью совпадали с моей, никем не поддержанной оценкой. Так мы познакомились, оказалось, что Стаськов перед тем был командующим русским миротворческим корпусом в Приштине и имел большой опыт по улаживанию отношений между сербами и албанцами.

К сожалению, документы и этой конференции, как и текст хорошо работавшего много лет договора между правительствами Ингушетии и Северной Осетии при последнем грабеже «Гласности» пропали. Помню только, что соглашение включало в себя создание совместных ингушско-осетинских милицейских подразделений, которые и должны были выезжать (или вести следствие) в случае межнациональных столкновений. И, кажется, это много лет хорошо работало.

Конечно, о Чечне в «Гласности» тоже не забывали, в особенности потому, что за это время у всех у нас появилось много друзей в этой несчастной республике. Хотя на полноценное проведение Трибунала никаких средств найти не удалось, предложение английской телекомпании ITV провести его в прямом эфире тоже почему-то сорвалось и последняя возможность — выдвинуть обвинение виновникам войны в судах Бельгии или США, где принимаются к рассмотрению преступления совершенные иностранными гражданами на территории их государств, тоже оказалось нереализуемой — на такие процессы нужна была масса денег, а никто помогать не хотел.

Но ЮНЕСКО мне удалось уговорить выделить небольшой грант на помощь беженцам из Чечни в Ставропольском крае, чем в самой Чечне были заняты многие частные благотворительные организации — «Человек в беде», «Врачи без границ» и другие, но в пограничном крае десяткам тысяч беженцев не помогал никто. Администрация края пыталась их как-то расселить, но во внезапно удвоивших население поселках не было достаточно больших школ, детских садов для детей и хотя бы этим удалось заинтересовать ЮНЕСКО (это был, кстати говоря, их первый и единственный проект помощи жертвам чеченской войны).

Я объехал прибрежные поселки, были составлены сметы и даже чертежи необходимых, очень скромных построек, намечены сроки финансирования и проверки выполнения работ. И районные и краевые власти сами были в этом очень заинтересованы и поэтому эта хлопотная работа шла легко.

Но со мной захотел повидаться и председатель краевого комитета КГБ и история, которую он между делом мне с отвращением рассказал, подтвердила самые худшие мои предположения:

— Что этот Степашин делает, — говорил мне этот полковник КГБ. Изображая необычайное миролюбие и способность найти со всеми общий язык, он поехал в Чабан-махи и Караван-махи (тогда это были оплоты воинствующего ислама, точнее — вахабизма в Дагестане — С.Г.). Он спрашивает, что им нужно и они говорят — «вот дома бы поправить, с медикаментами помочь». И Степашин (тогда министр Внутренних дел) снабжает их в неограниченном количестве бетоном (кто на Кавказе, да еще в горах строит бетонные дома), а о медикаментах отвечает, что он не министр здравоохранения, а потому может дать только 1500 комплектов первой помощи солдатам во время военных действий. Он что сумасшедший?

Это уже была весна девяносто девятого года и Степашин готовил, оплаченный Березовским марш Басаева в Дагестан. Из полученного от Степашина бетона вахабиты и местные жители оборудовали подземные бетонные бункеры и только поэтому Басаева недели две не могли выбить из Дагестана. И на их штурме погибло так много солдат, хватило ли им пакетов первой медицинской помощи?

Получилась микровойна, за которой можно было начинать большую Вторую Чеченскую войну. В лоскутном, многонациональном Дагестане, к тому же, якобы для отражения агрессии Дудаева, провели свободную раздачу оружия всем желающим. Безумие и цинизм русских действий на Кавказе превосходили все мыслимые пределы.

А в Дагестане вполне хватало своего местного безобразия и безумия. Мэр Махачкалы устраивал взрывы на центральном рынке, чтобы иметь возможность его перестроить и прибрать к рукам. Его противники подрывали его самого. На выборах в Народное собрание моего друга и пожалуй самого известного участника демократического движения на Северном Кавказе капитана первого ранга Али Алиева, накануне последнего дня регистрации кандидатов, когда и он решил подать документы, пригласили вечером земляки (он — лакец), подмешали что-то в кофе и он очнулся наутро прикованный к какой-то трубе в подвале, где и провел весь последний день регистрации. В Махачкале еще не убивали каждый день как сегодня, но безумие власти почти открыто к этому призывало.

Мы еще пытались хоть что-то сделать. Пытались с помощью ЮНЕСКО помочь медленно вымиравшим ногайцам, чьи земли неумолимо отвоевывала пустыня (есть и это на Северном Кавказе). Но когда мы вновь ехали в неблизкий Ногайский район на машине — вторично, после проекта помощи разделенным народам, все русские деревни уже были пусты. Столкновений на национальной почве с русскими здесь не было, но все понимали как ненадежен мир и, насмотревшись на других, уезжали от греха подальше.

Мы еще проводили или участвовали в довольно многочисленных конференциях о положении на Кавказе в Стамбуле и Париже, Владикавказе, Варшаве и Черкесске (съезд черкесского народа), где говорилось много правильных слов, но мне уже было ясно, что изменить ничего нельзя: надвигалась новая война в Чечне, все более отвратительным и лживым становилось положение в России.

В меньшей степени чем «Мемориал» (у нас уже не было организационных возможностей для этого — «Гласность» почти была задавлена) мы были заняты и юридической помощью жертвам войны. К нам обратились родственники Эльзы Кунгаевой, изнасилованной и убитой полковником Будановым, о чем с возмущением рассказывал один из подчиненных ему офицеров. Этим делом уже занимался замечательный (и сотрудничавший с нами) чеченский юрист — в прошлом член Верховного суда СССР, но он уже был очень немолод, не все успевал и мы подключили к делу постоянно работавшего с «Гласностью» молодого тогда адвоката Маркелова, который готов был отважно бросаться во все самые опасные наши проекты. Мы получили заключение Независимой психиатрической экспертизы о том, что оправдание полковника, как невменяемого, не имеет достаточных оснований. Теперь оба они убиты — и Маркелов, и Буданов в нашей чудовищно бесчеловечной стране.

Последним нашим кавказским проектом, о котором я не могу вспомнить без горечи была конференция о «Праве наций на самоопределение». В наших конференциях о «Международном уголовном суде» в качестве сотрудника академика Блищенко и Института международного права принимал активное участие профессор Аслан Абашидзе. Я так и не понял был ли он родственником или просто однофамильцем Президента Аджарии Аслана Абашидзе, но явно был к нему близок и однажды завел речь о том, что мы так много делаем интересного и полезного на Кавказе, где есть такое замечательное место — Батуми, а там президент, который готов оплатить любое серьезное, европейского масштаба мероприятие. А у меня давно уже был замысел, но я не знал как его осуществить — обсудить на самом высоком международном научном уровне известное и создающее массу сложных конфликтов противоречие в основополагающих документах Организации Объединенных наций — резолюции о праве наций на самоопределение и конвенции о нерушимости национальных границ. Было очевидно, что во многих случаях эти документы являются взаимоисключающими, хотя каждый в каких-то случаях является единственно применимым. Скажем, если небольшая террористическая группа с помощью насилия пытается провозгласить независимым оккупированный ею район, понятно, что мировое сообщество не может этого поддерживать и должен действовать принцип нерушимости национальных границ (как и в случае прямого вооруженного вторжения извне). С другой стороны народ, ставший жертвой геноцида, со стороны государственной власти, да еще и на своей национальной территории (как печально известный почти поголовно уничтоженный народ тутти в Африке), конечно, должен имет право и международную поддержку в своем стремлении к независимости и национальному самоопределению просто для своего выживания.

Эти довольно простые соображения, которые, конечно, должны были быть уточнены, развиты и дополнены экспертами ООН из разных стран могли бы стать основой для поясняющего, но тем не менее очень важного документа Организациии Объединенных наций. И Блищенко и Абашидзе и другие русские юристы — международники, профессора Дипломатической академии, которые с нами работали, тоже считали важным и интересным разработку такого рекомендательного документа для ООН. К тому же без промедления я получил приглашение приехать в Батуми и обсудить организационные вопросы.

Сперва в Батуми все было очень славно — мы обсудили список докладчиков, который я привез. Не очень большой, человек двадцать, но среди них было шесть юристов — официальных экспертов ООН, один из них даже из Бразилии, несколько крупных политических деятелей, среди которых вице-спикер палаты лордов Великобритании, и, конечно, группа наиболее известных в области международного права русских юристов. Обсудили место проведения, собственно говоря, даже не конференции, как она называлась, а круглого стола, список участников, программу на три дня. Только последний день в Батуми меня слегка озадачил и, как выяснилось, не зря. Я уже как-то встречался с гостеприимством кавказских президентов. В Сухуми, к примеру, мне так и не показали местный музей, который меня очень интересовал, зато явно по поручению президента Ардзинбы меня усиленно спаивали, а прилетев в Домодедово я обнаружил, что в багаж тайком были погружены два ящика мандаринов, и в Москве я себя почувствовал мелким торговцем фруктами. Слава Богу, сразу же их можно было отдать встречавшим меня сотрудникам. Из Батуми тоже, как выяснилось в Москве, я прилетел с ящиком «Хванчкары», половину бутылок которой, как до этого сам он мне объяснил, закупал Абашидзе. Но хуже было другое.

В последний день часам к двенадцати я был приглашен на прощальный обед, часа в четыре улетал самолет в Москву. Но сначала был предложен довольно длительный аперетив с разными винами в гостиной, только часа в два перешли в столовую к торжественно накрытому столу, где и так всего было не мало, но потом начались перемены. Часа в три — в половине четвертого я стал поглядывать на часы и напоминать, что у меня самолет.

— Не волнуйтесь, не опоздаете.

В общем приехали мы в аэропорт часов в шесть. Там были еще какие-то корреспонденты, интервью и фотографии, но самолет стоял и когда я оказался в семь часов на своем месте, любезная соседка мне сказала:

— Конечно, мы с трех часов сидим в самолете, но вы не волнуйтесь — здесь к этому все привыкли.

Самолет был один, принадлежал Абашидзе и улетал тогда, когда расходились его гости. Бывало и хуже, чем со мной.

Но когда подошло время конференции теперь уже я оказался в положении куда хуже, чем пассажиры самолета. Мы разослали приглашения, указали место ее проведения — Батуми, республика Грузия, получили согласие участвовать, больше того, эксперт из США, решивший ехать через Турцию и как раз эксперт из Бразилии уже вылетели, а я собирался с москвичами лететь в Батуми и тут мне сообщает помощник Абашидзе, что конференция отменяется.

Оказывается о ней узнал Шеварднадзе, решил, что все это попытка Абашидзе провозгласить Аджарию независимой (а там и действительно на шоссе уже стояло что-то вроде пограничного кордона) или даже занять его место в Тбилиси. Началось обсуждение в грузинском парламенте, где депутаты передрались прямо в зале заседаний, как-то поминали и меня, и все это со смаком показывало российское телевидение. После этого Шеварднадзе нашел какие-то такие доводы, что Абашидзе от конференции отказался. Мое интервью каналу «Рустави» о том, что конференция не имеет никакого отношения к сепаратизму, а лишь готовит проект документа для ООН о совершенно не имеющих к Грузии вопросах, ничем и никому не помогло.

Эксперты уже летели или давно уже заказали билеты, к счастью, по-преимуществу через Москву, но в «Гласности» уже совершенно не было никаких денег (на этот проект мы и не просили ни у кого), а Абашидзе в довершение всего отказался даже хоть как-то помочь. Я с большим трудом где-то занял тысяч пять долларов, Аркадий Мурашов опять согласился предоставить свой зал и мы в последний день перенесли конференцию в Москву, причем вице-спикер палаты лордов Кэролайн Кокс жила в каком-то пятидесятидолларовом номере в гостинице «Измайлово» чуть ли не с тараканами. Не все докладчики успели прочитать свои выступления, я в ужасе от того, что происходит, конечно, был не способен за всем проследить, а разоренная к этому времени «Гласность» уже не была способна подготовить для ООН все необходимые итоговые документы. Впрочем, это был не последний наш международный проект. Последний — может быть, к счастью, вовсе не состоялся, но об этом в завершении моего рассказа.

8. Завершение разгрома правозащитного движения.

Из «общественно-государственных» правозащитных организаций Алексеевой и Пономарева практически ничего не вышло, хотя эта идея у Алексеевой продолжала прорываться. Главный удар по правозащитному движению был нанесен незаметно, может быть даже не все осознавали, что они делают, совместными усилиями Хельсинкской группы, «Мемориала» и пономаревского объединения «За права человека». Назывался он — «сетевые проекты». Чье это было изобретение я не знаю, в «Гласности» стоявшей далеко от этих проектов, об их повсеместном развитии даже узнали с большим опозданием. Суть их была очень проста и внешне привлекательна (а уж как привлекательна по существу и слов нет). Крупные московские правозащитные организации (три мною уже названные) для реализации якобы значительных для гражданского общества проектов привлекают десятки (чуть ли не сотни) правозащитных организаций на всех необъятных просторах России и добиваются блистательных результатов в реализации совместных сугубо демократических проектов. Главное, конечно, было в том, что на эти гигантские проекты можно было получить гранты в сотни тысяч и даже миллионы долларов и по крохам распределять его по правозащитным организациям.

Все бы ничего, конечно, но, во-первых, скажем, «Мемориалу», давно уже бросившему (с отказом от общественно-политической деятельности) все свои многочисленные когда-то провинциальные организации (и они распались, были уничтожены), теперь приходилось делать вид, что по-прежнему существует то, чего уже нет. «Хельсинская группа» и «За права человека» для максимально «полного охвата территории» называли действующими организациями иногда одного случайного человека и, главное, все это происходило в атмосфере уничтожения даже тех организаций, которые еще реально существовали. Именно в это время появился созданный Беляевой при поддержке Хельсинской группы новый закон о неправительственных организациях, который предусматривал, в частности, их обязательную перерегистрацию, а в ней, как правило, всем кроме Алексеевой и Пономарева отказывали. Даже я и Алексей Симонов долгое время не могли добиться регистрации и вынуждены были (с нашими юристами) находить обходной путь — регистрироваться, как некомерческие организации. Что происходило в провинции представить нетрудно. К тому же отчеты представленные в «Хельсинкскую группу» бесстыдно переписывались (к прмеру, отчет Независимой Психиатрической организации), но был издан даже торжественный четырехтомник о победе демократии в России.

Отвратительным было еще и то, что «сетевые проекты» всех устраивали. Не только тех, кто получал гигантские деньги, но и фонды, которые их выделяли — ведь они тоже писали отчеты и могли написать о том, что в результате затраченных ими средств демократия в России уже на пороге, совместно обманывая таким образом и общественность и неправительственные организации и даже правительства своих стран, внушая им совершенно искаженное и очень радужное представление о положении в России.

Именно в это время «Гласность» оказалась уже и в совершенной изоляции от уже так называемого правозащитного движения в Москве, да и от фондов на Западе.

Мы проводили конференции «Уничтожение неправительственных организаций» (сохранилась случайно программа одной из них 30 июня 2000 года), куда приезжали делегаты из Челябинска и Краснодара, Владимира, Тамбова и Калуги — все говорили о том, что остатки правозащитного и профсоюзного движения гибнут на глазах. К нам приходили Европейский посол в Москве Саймон Костгроув и представитель американских профсоюзов АФТ-КПП Ирен Стивенсон, которым было небезразлично, что в действительности происходит в России. Но таких людей было немного. Большинству организаций в мире было совершенно неинтересно читать наши отчеты, когда рядом были стостраничные рассказы об осуществленных «сетевых проектах», якобы по настоящему серьезных и успешно сотрудничающих с властями России (в укреплении демократии, конечно) Хельсинкской группы, «Мемориала» и «За права человека». Во всем этом был еще один любопытный аспект: члены правления этих трех организаций успешно попали в наблюдательные советы крупнейших фондов. И, конечно, всегда голосовали против выделения грантов «Гласности». Пока еще с помощью личных связей и репутации «Гласности» я как-то справлялся с этим, но гранты выделялись все реже и меньше — никто не хотел слышать неприятных вещей о России.

Но все же еще была надежда хоть как-то, если не укрепить то сохранить, если не демократическое, то хотя бы правозащитное движение.

На заседании «общего действия» — небольшого кружка из руководителей московских правозащитных организаций было решено провести «всероссийский чрезвычайный съезд», который мог бы поддержать пока еще уцелевшие небольшие организации по всей стране, показать их сплоченность и пока еще относительную массовость, обсудить важнейшие проблемы. Решение было принято, поддержано множеством организаций в других городах, но «Гласность» к этому времени уже пришлось отказаться от одной из двух квартирок, которые мы снимали для офиса, то есть денег не было совершенно, имевшие государственные офисы «Хельсинская группа» и «За права человека» и целый небольшой дом «Мемориал» выполнявшие к тому же «сетевые проекты» ни копейки на съезд найти не могли. Арсений Рогинский сказал мне:

— Только вам, Сергей Иванович, удастся собрать средства на съезд.

Я был уверен, что Сергею Ковалеву или Ларе Богораз это удалось бы сделать не хуже, да и у Алексеевой связи в фондах были точно лучше моих, но никто делать этого и не думал, и я, действительно, поехал в США, вооруживший просьбами и от всех других организаций, и собрал тысяч сто пятьдесят на прведение съезда. В конечном итоге это тоже послужило одной из причин (но лишь одной из многих) гибели «Гласности» — деньги я собрал для всех, по-моему они даже перечислялись не на счет «Гласности», а «Мемориала», но ведь давались-то они мне и поэтому во весь следующий год «Гласность» не могла получить просто ни копейки и мы жили в долг или на мои собственные деньги. Все известные мне фонды считали, что уже и без того все, что могли «Гласности» выделили.

Съезд действительно получился гигантский — более тысячи человек со всей страны и, к несчастью, последний.

На съезде прозвучали два бесспорно очень серьезных и объективных доклада: Сергея Ковалева о «послушном парламенте», о возвращении к советской командной системе, и Владимира Миронова о практическом уничтожении правосудия в России. К несчастью они уже звучали горестно — академически. В них не было осознания главного — все это следствие гибели демократического движения и гражданского общества, которые могли бы что-то изменить в стране. Когда подобные доклады звучали на съездах «Мемориала» (до его уничтожения в 1992 году) и «Дем. России» до ее гибели — они реально влияли на положение в стране, в 2001 году перед беспомощными и разрозненными людьми это было только сотрясение воздуха.

Доклад Олега Орлова от имени нового «Мемориала» о войне в чечне при внешнем бесспорном приличии обнаруживал главную цель — никого не обидеть и уж, конечно, выжить. Хотя Олег мельком и упомянул, что «Гласность» была единственной организацией, пытавшейся сделать невозможной хотя бы вторую чеченскую войну (в тезисах этого нет), но, конечно, не сказал, что именно и в каких условиях мы для этого делали. В его докладе о новой войне, казалось, все было правильно и очень гуманно. Речь шла и о пытках и о похищенных людях, массовой гибели мирных жителей, нелегальных тюрьмах в воинских частях и даже о немедленном выводе из Чечни воинских частей и милицейских соединений, которые скомпрометировали себя насилием над мирными гражданами.

Однако, из доклада создавалось впечатление, что эти воинские соединения сами пришли в Чечню, а не в Кремле находятся виновники этих преступлений. Что еще не существует Международный уголовный суд над военными преступлениями и преступлениями против человечности, что взрывы домов в Волгодонске, Москве, Буйнакске, марш Басаева в Дагестан и, следовательно, гибель при этом многих тысяч ни в чем не повинных людей заведомо не может иметь никакого отношения к преступлениям в Чечне. На первый взгляд непонятно, чем я был недоволен: Сергей Адамович сделал ясный и четкий доклад о политическом положении в России, Олег говорил лишь об одном из проявлений нового режима и не должен был придавать ему глобальный характер. Больше того, Ковалев вскоре создал комиссию по расследованию взрывов домов в Москве, которая, правда, без всякой процедуры, которую применяли мы в Чеченском трибунале, зафиксировала, например, что офицер КГБ, жившие в одном из взорванных домов в Москве явно был предупрежден о взрыве. Сразу же после взрыва он бегал в тренировочном костюме и кричал, что все у него погибло, сгорело, а через два дня на собрании появился в своем обычном костюме и на вопрос дворничихи — «А ты же говорил, что все у тебя погибло, где же ты успел переодеться?» — ответил матом, а на следующий день дворничиху нашли убитой.

И все же Сергей Адамович в конце своего выступления призвал — «не заниматься хлесткими обличениями, благо это практически безопасно для обличающих», что было неправдой и раньше, да и в ближайшем будущем предстояли убийства его коллег — Старовойтовой, Юшенкова и многих других. Это для него, для осторожных было безопасно. По всей стране гибли журналисты, взявшие на себя обязанности правозащитников и почему-то прокуратура, с которой так успешно сотрудничала Алексеева, никогда не находила убийц. Московские журналисты были, как всегда, гораздо осторожнее, даже в Чечню на эту войну они уже не ездили, кроме Ани Политковской, которая еще не была застрелена, но ее уже попытались отравить в самолете.

Да и Олег — другой представитель «Мемориала» еще совсем недавно выводившего десятки тысяч протестующих на улицы русских городов из-за тринадцати человек погибших в Вильнюсе, теперь считал, что правозащитные организации должны всячески содействовать усилиям международного сообщества по прекращению войны в Чечне (где уже и на новом этапе погибли десятки тысяч). Это они, а не мы должны заниматься преступлениями совершаемыми в нашей стране, а мы им «должны способствовать». Все это было беззубо, в дозволенных для безопасности выступающих рамках и производило тоскливое впечатление.

Хотя бы Алексеева не посмела выступить на пленарном заседании, но опубликовала в сборнике сообщение о результатах проведенного Хельсинкской группы мониторинга по правам человека. После вежливого критического вступления следовало: «В России уже имеются все основные составляющие гражданского общества: независимые общественные организации, независимые средства массовой информации, частное предпринимательство, политические партии, хотя и очень слабое местное самоуправление. Российское гражданское общество располагает мощным научным и интеллектуальным потенциалом».

Я в выступлении говорил о том единственном, что мне казалось практически важным — «разгроме гражданского общества». Олег Орлов, которому я же предложил председательствовать, не дал мне договорить и опубликованный текст выступления мне кажется слегка смягченным. Тем не менее и в нем речь идет о том, что правозащитные (да и вообще общественные) организации больше не регистрируются, а новый закон о политических партиях уничтожает и их. Секция, которую я вел, была о фабрикации КГБ уголовных дел в отношении русских ученых. С одной стороны это было откровенное нагнетание шпиономании в стране, причем одновременное «разоблачение» псевдошпионов в разных регионах ясно указывало на директиву из центра (впоследствии Солдатов нашел ее следы). С другой стороны это было бесспорное запугивание и без того уже подавленной русской интеллигенции, причем по-преимуществу в наиболее независимой ее части — научно-технической, да еще и имеющей налаженные международные контакты.

На практике никого кроме профессора Сойфера, брат которого, живущий в Америке, смог его защитить, отбить у КГБ, как и в советские годы, не удалось. Чуть лучше оказалось положение экологов — Никитина, Пасько, но и в этом случае лишь благодаря мощному международному давлению.

Своей главной задачи «чрезвычайный съезд» не выполнил, да, конечно, и не мог выполнить: он не превратил остатки правозащитного движения в мало-мальски консолидированную общественную силу. По преимуществу, каждый думал, как ему выжить, а некоторые даже и расцвести, поодиночке.

На последовавших заседаниях «Общего действия» быстро выяснилось, что Пономарев не только пытается стать председателем этих вполне неформальных обсуждений сложившегося положения, но еще и сделать само «Общее действие» руководящей организацией остатков правозащитного движения в России. Уже был подготовлен проект и проведено подготовленное Пономаревым голосование.

К несчастью, было очевидно, что это объединение служит лишь цели получения возможно больших грантов и распределения их между послушными знакомыми организациями. Никакой разработанной программы практических общественных действий Пономарев не предлагал, да и не способен был на это. Правозащитное сообщество нуждалось не в командире из Москвы, а в стратегическом плане самозащиты и активных действий, но именно этого и не было. Предполагалось новое «государственно-общественное объединение». Его я еще смог поломать, но тут и Елена Георгиевна Боннер в отчаянном поиске денег для выживания Сахаровского музея обратилась за ними к Березовскому. Тот их охотно пообещал, разрекламировал себя, как продолжателя дела Сахарова, но как потом выяснилось, денег не дал — обманул. Я говорил Алексею Семенову — сыну Елены Георгиевны, что нечего кормить тунеядцев — Самодурова и компанию, которые прямо утверждают, что они не правозащитники, выдумывают какие-то бессмысленные выставки вместо того, чтобы оплачивать свое существование реальными серьезными правозащитными проектами, на которые Музей и центр Сахарова без труда получил бы деньги. Алексей со мной согласился, но что он мог сделать из Америки. Но мне уже приходить в эту компанию стало просто отвратительно. К тому же подполковник КГБ Путин тоже решил провести конференцию неправительственных организаций прямо в Кремле. Почти все с охотой или без охоты туда пошли.

— Чего мне его бояться — пусть он меня боится, — говорила Лара Богораз. Страшно его испугала.

Пересказывать, что я об этом думал, не хочу — все это опубликовано в журнале «Индекс», где моя статья с полным неприятием этой встречи — последняя, под иронической рубрикой, но мне не стыдно, «В белом фраке». Председательствовала, естественно, Алексеева, лакейски подставила Путину стул и даже поднимала весь Георгиевский зал на ноги, когда он входил.

Саймон Косгроув — посол Европейской комиссии в России — один из редких дипломатов, кого и впрямь тревожило положение в далекой от Великобритании России — решил провести обсуждение положения неправительственных организаций прямо в своей резиденции в Москве. Правда, с моей подачи, да и «Гласности» проводить конференции было уже почти негде.

Выступал устало Явлинский — «Яблоко» усыхало и сморщивалось на глазах, ничего в Думе сделать не удавалось, выборы фальсифицировались. Что-то говорил я (текст, естественно, не уцелел), скорее всего о давлении на неправительственные организации, наверняка, о попытке убийства в Краснодаре бывшего депутата Верховного Совета и Государственной Думы Владимира Грицаня полковника юстиции, а потом — активного участника нашего Трибунала по Чечне и, конечно, руководителя местной правозащитной организации. Защищая одного из предпринимателей в Краснодаре, он в чем-то задел интересы ФСБ и первого мая, когда еще шли какие-то праздники, а его родные по привычке ушли на прогулку, к нему вдруг позвонили два человека в белых халатах и сказали, что они из местной поликлиники и всем делают прививки от гриппа (какие прививки первого мая — тогда это был праздничный день). Он по доверчивости дал себе сделать укол и через двадцать минут начался сердечный приступ, который тут же перешел в тяжелейший инфаркт. К счастью, его соседом был врач, который успел принять все необходимые меры, дать необходимые лекарства и спасти его, хотя и в этом случае месяца четыре Грицань приходил в себя.

Поразительным цинизмом отличалось выступление Людмилы Алексеевой. Она с гордостью рассказывала, как расцвело демократическое движение в России, как «в сотрудничестве с прокуратурой» правозащитные организации добиваются по всей стране неимоверных успехов. Но почти никто с ней не спорил, хотя в перерыве благодарили меня за сказанное — из уцелевших правозащитных организаций половина уже получала или надеялась получить хоть какие-то деньги от Хельсинкской группы.

После нее выступил Аузан — чиновник, приставленный для контроля за нами (кажется, он возглавлял организацию «по защите прав потребителей»). И предложил в знак заслуг Людмилы Алексеевой устроить всеми правозащитными организациями ее публичное чествование в связи с каким-то юбилеем.

Я, конечно, поддержал его предложение, посетовал только, что возможности всего правозащитного сообщества для такого величественного события недостаточны и предложил, чтобы за организацию юбилея взялись Администрация президента и Генеральная прокуратура, которые ее так ценят. Зал начал смеяться, Алексеева поняла, что переборщила в своем безобразии и поспешила отказаться от этой блестящей идеи.

9. Подведение итогов. Формальная гибель гражданского общества.

Две тысячи второй год ознаменовал новый период борьбы российских властей (теперь уже откровенно переехавших с Лубянки) с русским народом, с русским обществом. Если до этого борьба была по преимуществу бандитско-чекисткой, то есть состояла в разгромах, убийствах, подкупе и в разнообразных оперативных мероприятиях (вроде уничтожения Гайдаром «Демократической России»), то теперь — с открытым приходом к власти начался период борьбы открытой, законодательного подавления остатков гражданских прав и свобод русского народа.

Касалось это в одинаковой степени и профсоюзов, и молодежных организаций, и политических партий, и экологов, и уж, кончено, правозащитных организаций. С них и начнем, впрочем защитой общественных организаций в стране не занимался никто, кроме «Гласности».

Теперь уже можно было подвести итоги. Мы смогли получить официальный список общественных организаций России и провели их подлинный, а не фальшивый как «Хельсинкская группа» мониторинг всех, упомянутых там объединений. Оказалось, что даже государственные чудовищные данные (в Москве не были перерегистрированы 85 % организаций, по стране — 50 %) были сильно приукрашены. Что бы хоть как-то замаскировать процесс практически полного разгрома гражданского общества множеству чиновников было поручено создать личные общественные организации. Привычным было тогда создание «Общества защиты предпринимателей» — оказалось, что ни одна из этих организаций, упомянутых в справочнике, на деле не существует. Из остальных телефон каждой двадцатой организации оказывался просто телефоном администрации, бывший министр юстиции России Валентин Ковалев на устроенном нами «Круглом столе» откровенно объяснил (в гостиной «Новой газеты» — Егор Яковлев еще стеснялся нам отказать), что регулярно получал указания от Администрации президента, самого премьер-министра, ФСБ, МВД, об отказе в регистрации партий и организаций, которые имели на это законное право.

Действующий заместитель начальника Управления юстиции г. Москвы Жбанков в общем со мной интервью радио «Свобода» заявил, что правозащитные организации вообще не нужно регистрировать, «защищал же права человека Сахаров без всякой регистрации», то есть все (кроме за что-то любимых властью) должны уходить в подполье. Официальная позиция нового министра юстиции Чайки состояла в том, что неправительственные организации вообще не имеют права защищать права человека, так как по конституции это является прерогативой президента России. Именно на этом основании было отказано в перерегистрации фонду «Гласность». Но у них все же были плохие юристы и мы зарегистрировали некоммерческую организацию с чуть измененным названием, но менее мощным организациям, конечно, это не удавалось.

Еще хуже было положение свободных профсоюзов, не управляемых из Кремля с помощью Шмакова. Новый «Трудовой кодекс» был очень удобно дополнен законом об экстремизме. Мало того, что именно там было больше всего убитых профсоюзных активистов — щахтеров, летчиков, моряков. Тепрь в уцелевших еще профсоюзах, гораздо более мелких, чем раньше, было предусмотрено обязательное присутствие администрации (чаще всего — в руководстве), забастовки становились законными лишь в том случае, если за них проголосовало половина всех сотрудников предприятия (от уборщиц до директора, что делало заведомо невозможной забастовку какой-то одной категории служащих — скажем, инженеров, диспетчеров или летчиков). Приглашенный мной на один из круглых столов министр труда Починок мог только кричать на профсоюзных лидеров, но проблема была в том, что в отличие от него они не были лакеями. В докладе он заявил:

— Мы, конечно, не будем судить всех участников незаконной забастовки учителей или пекарей, как экстремистов, но профсоюз их запретим.

— Да, разгоните все педсоветы в школах, — заметила Таня Трусова.

Практически профсоюзное движение тоже было полностью уничтожено.

С экологами на первый взгляд было все просто — Путин, придя к власти, тут же со знанием дела объявил, что все экологи — шпионы, но вот с экологическим движением в стране бороться можно было только привычными методами — зверскими избиениями и разгромами. Дело в том, что из примерно трехсот существующих объединений почти ни одно не стремилось ни к организации, ни к государственной регистрации. Так что им не в чем было отказать. Сами собирались и делали что-то полезное, но для жесткой авторитарной власти, стремившейся все контролировать и расчленить страну на ничем не связанных между собой людей — атомизировать общество — и они представлялись крайне нежелательными. Для начала были запрещены все их издания. Пусть каждый тихо сидит в своей норке. Но, кроме того, в любом месте были свои, но поставленные сверху, а потому безграничные царьки, которые к тому же в условиях полной продажности милиции и прокуратуры могли делать все, что угодно с мешавшими им хоть в чем-нибудь зелеными или экологами.

Об арестованном тогда же Руслане Воронцове — главе мифической сатанинской секты (на самом деле он человек абсолютно неверующий и ко всей христианской и антихристианской символике относится без всякого интереса) я уже упоминал. Он был арестован в Москве, ненадолго завезен на Лубянку, и на машине вывезен в Казань. К его приезду казанские газеты вышли с хорошо подготовленными передовыми статьями «Сатана приехал в Казань». С удивлением он узнал, что Новый год отмечал в татарской столице, где и убил в ритуальных целях какую-то девушку.

Подтверждение этой дикой истории у него выбивали самыми изощренными пытками три месяца: топили его в реке, душили целлофановыми пакетами, избиения и пытки электрическими разрядами были систематическими. К счастью, Новый год он отмечал в Петербурге в большой актерской и литературной компании, участники которой не только не побоялись дать показания в его защиту, но поэтесса Алина Витухновская даже наняла хорошего адвоката Нерсесяна и так как «признания своей вины» из Воронцова выбить не удалось, его искалеченного с отбитыми почками и печенью пришлось выпустить. Но это единственный «благоприятный» результат развернутой КГБ антимолодежной компании.

Гораздо более сложным и длительным — двенадцать лет судов, все новых и новых арестов и сроков заключения — стало дело «Портосов» — идеалистической молодежной организации, которая ставила своей целью воспитывать, приучать к труду и образованию молодых людей на примерах лучших их современников. В это время самым лучшими им казались погибший от пули снайпера во время штурма Белого дома в 1993 году офицер «Альфы» Геннадий Сергеев и бывший президент СССР Михаил Горбачев. Последнему они помогали в предвыборной компании и похоронах жены, а кроме того помогали инвалидам, создавали фермерские хозяйства под Москвой и под Харьковом и вообще много работали. Даже помогали московской мэрии, за что получили грамоты и обмундирование, а, главное, каждый у них должен был не только много читать, не пить, не курить, но еще и писать стихи.

Создание в ФСБ на гигантские полученные благодаря Путину деньги еще и подразделения занимавшегося молодежными организациями (но ничего о них не знавшего) привело, в частности, к отвратительной провокации в отношении этих идеалистов. Они были обвинены в создании вооруженного формирования, у них якобы нашли десять автоматов. Я спросил журналистов, кажется НТВ, как у них хватило бесстыдства приписать ребятам оружие, которого у них отродясь не было:

— Нам принесли справку из РУБОП'а — мы и поверили, не можем же мы их проверять.

Мнимым преступлениям «Портосов», как президенту России, была посвящена статья на всю первую полосу в правительственной «Российской газете» и вице-мэр Москвы (вручавший им награды) Шанцев, с которым я сам поговорил, и «Альфовцы» и Горбачев были напуганы так (конечно, не самими «Портосами», а свистопляской ФСБ), что тут же от них отступились. Четверых молодых людей посадили тут же, несмотря на все усилия наших адвокатов, потом — еще двоих (несмотря на то, что в дело вступил Трепашкин, защищавший интересы жителей взорванных домов в Москве и за это, практически, сам получивший четыре года). Только в этом году последние обвинения (через двенадцать лет) уже с новых обвиняемых были сняты. Замечательно, однако, мужество, с которым молодые люди выдерживали и выдержали всю эту государственную травлю — доили коров, расфасовывали продукты и непоколебимо держались друг за друга.

Того же типа был и процесс этого времени над Эдуардом Лимоновым и его «Национал-большевистской партией». Только выглядело все противнее и по-человечески мельче. Главный теоретик придумавший название «Нацболы» и заместитель Лимонова Дугин тут же сбежал к Путину и остается теперь уже теоретиком нового евразийства («азиопов» по выражению умнейшего Георгия Федотова о более серьезных, но тоже близких к НКВД представителей одноименного течения в Праге). Сам Лимонов, лучшее о котором можно сказать — человек «без царя в голове», оказался тоже на четыре года в лагере и, конечно, произошло это по тем же причинам, что и с Русланом Воронцовым и «Портосами» — началась борьба с любыми молодежными движениями, а довольно бессмысленные «нацболы» и были обыкновенным и вполне безвредным несмотря на свое дурацкое название движением молодежного протеста. Но природная глупость Лимонова и бессмысленное название партии привели к тому, как жаловался у нас на «круглом столе» его адвокат Биляк, что «лимоновцам» хотя бы для виду, как «Портосам» не хочет помочь никто. Естественно, и его друг Проханов тут же забыл о своем любимом авторе. А уж их идеологический союзник Никита Михалков, которого нацболы забросали тухлыми яйцами, прилюдно избивал ногами по голове беспомощных мальчишек, которых его охранники тут же повалили на пол. Близкий к «Гласности» молодой тогда адвокат Аграновский неукоснительно вел дела и так называемых «молодых левых», которых тоже сажали, фабрикуя им дела, одного за другим. Все в одинаковой степени оказывались жертвами твердо, уже с легко управляемыми следователями и судами, установившейся власти КГБ.

Самыми серьезными, однако судами и арестами была расправа над членами «Ассоциации народного землепользования» и его председателем депутатом Верховного Совета Вячеславом Григорьевым. Серьезность его была даже не в жесткости борьбы с ними, хотя все это было, конечно, — и аресты, и грабежи, и избиения, и запугивания, и фальсифицированные документы. Серьезность была в совершенно непрекрытом цинизме и прямой антинародной направленности. Во-первых, члены, образованной в 1993 году Григорьевым ассоциации были по-преимуществу московскими пенсионерами, во-вторых более гуманной и важной для их выживания цели, чем та, что была поставлена Григорьевы, даже и представить себе было невозможно: по возможности недорого найти и купить для этих пенсионеров небольшие участки (по десять соток) земли в Подмосковье с тем, чтобы они возделывая эти чаще всего запущенные и брошенные земли, могли хоть как-то дожить остаток жизни, прибавить свой скудный урожай к жалким крохам, положенной им пенсии.

За семь лет им многое удалось сделать: были облагорожены несколько участков, болотистых и заросших кустарником — на роскошные дачные поселки и возделываемые когда-то совхозные земли они не претендовали, да членам ассоциации это было и не по карману. Но за эти годы цена возделанной ими земли возросла, к тому же началась повсеместная крупная торговля подмосковной землей, а Григорьев, будучи абсолютно порядочным человеком все делал по закону, но никому не давал взяток.

И началась организованная продуманная расправа с пенсионерами, с обвинениями их в уголовных преступлениях, РУБОП'овцами в бронежилетах спускавшимися с крыш в окна пенсионеров на канатах, с бесконечными десятками судов, которые даже вынося решения в их пользу — настолько очевиден был их идеализм и беспомощность (помню жалкую улыбку одного из судей — я уже выношу седьмое решение) — никогда не могли добиться выполнения своих решений. И пенсионеры от всего этого болели, умирали, их участки, собственно говоря, никому кроме них не нужные, опять зарастали кустами. Это была борьба власти с любым, неподчиненным ей объединением людей. Григорьев боролся отчаянно, хотя никто, кроме «Гласности» ему не помогал — другим были заняты, дошел до Страсбургского суда, но в России все менялось только к худшему.

10. Конференция в Чикаго.

Уже рассказав о характерной истории с прослушкой и комментированием моего телефонного разговора с Мак Фоллом перед конференцией фонда Карнеги в Чикаго, я не стал писать о том, как в 2000 году был задержан в Шереметьево и что, собственно, происходило на самой этой конференции, предшествовавшей приезду и первой встречи Путина с президентом Бушем.

Началось все, как и с поездкой в Стокгольм в 1995 (начало Трибунала о Чечне), с того, что я обратил внимание на то, что не один-два, а все пункты досмотра багажа в Шереметьево действуют и соответственно, все участники конференции не стоят в одной очереди, а беспрепятственно и быстро проходят к паспортному контролю.

Я подошел с Сергеем Роговым — директором Института США и Канады к стойке досмотра(говорил с ним о деле мнимого шпиона Сутягина), но и нас почти подтолкнули к паспортному контролю. У меня в кармане были разрешенные тогда по закону три тысячи долларов, завернутые в банковскую квитанцию об их покупке. Но я не успел ее отдать. Зато в «накопителе» уже было человек пять сотрудников милиции, которые, очевидно, по материалам «наружки» все это знали, их металлоискатель был настроен так, что эти три тысячи зазвенели, как будто я был в бронированных доспехах и меня с восторгом эти поджидавшие милиционеры стали выводить, не обращая никакого внимания даже на банковскую квитанцию.

После нагло прерываемого телефонного разговора с Мак Фоллом, статьи в «Вашингтон пост» об этом и второй готовящейся (она появилась на следующий день, в «Нью-Йорк таймс») на следующий день после четырех часовой задержки самолета (интересно, сам ли Путин планировал, что делать?) я все же попал в Чикаго.

Шел уже второй день конференции, все присутствующие, конечно, знали из газет, что произошло и тут начался спектакль, от омерзительности которого я до сих пор не могу оправиться. Тут же на сцену попросился Лукин (главный защитник прав человека в России, согласившийся в отличие от меня, сменить в аппарате президента Сергея Ковалева и виртуозно умеющий делать вид, что покрывая бандитов, сам он бандитом не является). Лукин с большой радостью отметил, что мне удалось приехать на конференцию, а потом стал пространно рассуждать о том, что это враги Путина пытались мне помешать выехать из Москвы. Как они пробрались в КГБ и прерывали наш разговор с Мак Фоллом он, правда, не уточнил. Может быть именно потому, что выступление Лукина звучало как-то недостаточно убедительно для Бжезинского, Кэмпелмана и ста других американских политиков довольно хорошо понимавших положение в России, вслед за Лукиным попросил слово Борис Немцов и с еще большим жаром стал всех убеждать, что враги Путина не дремлют, провокация с Григорьянцем — это дело их рук, а мы все должны поддерживать такого несчастного и демократа до мозга костей российского президента.

Поскольку я должен был говорить в первый день, а успел лишь во второй к обеду, было решено, что я буду говорить за прощальным торжественным ужином. На самом деле у меня уже не было сил после двухдневных приключений и ничего серьезного с концептуальной точки зрения я не говорил. Но и тут Борис Немцов, поскольку штатных переводчиков за ужином уже не полагалось, вдруг вызвался меня переводить, но все упоминания о КГБ, о том, что твориться в России аккуратно пропустил. Мой английский недостаточно хорош, чтобы выступать, но я все понимаю, что говорят мне и как меня переводят многочисленные в моей жизни переводчики. Самое противное во всем этом было то, что не только русские, но и большинство американцев (например, Бжезинский) хорошо знали русский язык, но ни Лукину, ни Немцову не было стыдно.

Потом мне сказали, что Лукин рассчитывал стать послом в США, к чему стремился Немцов я не знаю, но возможность здороваться с ним у меня окончательно пропала. Были, впрочем, и вполне приличные люди. Был Коновалов, который даже в Шереметьево, когда меня выводили, попытался возмутиться и, действительно, был рад видеть меня в Чикаго. Был Илларионов, выступавший у нас весной 1998 года с предупреждением о неминуемом дефолте, если не будет понижен курс рубля и сказавший мельком замечательную фразу:

— Я не новый русский, я — старый русский.

Сейчас он уже был финансовым советником Путина и я ему мельком сказал, что есть немало арестов по политическим причинам.

— Разве у нас есть политические заключенные? — рассеяно спросил Илларионов, попросил меня ему позвонить и дал визитную карточку с кремлевским телефоном, по которому, конечно, невозможно было дозвониться.

11. Конец «Русской мысли».

Записки мои ощутимо движутся к завершению, я уже все больше пишу о первых годах третьего тысячелетия, а между тем за два-три года до конца предыдущего, почти год длилась для меня очень грустное, местами почти отвратительное, и имевшее большое значение для удушения демократических возможностей России уничтожение парижской газеты «Русская мысль». Я не сомневаюсь в том, что оно стало результатом сложной, многоходовой, международной операции КГБ. Но если скажем, операцию по первому разгрому «Гласности» в 1988 году я мог описать с действующими в ней лицами в СССР, США, Норвегии, Дании, будучи в центре всех этих событий, то процесс уничтожения «Русской мысли» я могу наметить лишь приблизительно — в Париж в эти годы лишь приезжал, да и контакты мои с «Русской мыслю» заметно ослабли после конфликта с Аликом Гинзбургом, который я уже вкратце описал. И все же даже не печатавшая меня много лет «Русская мысль» оставалась в Париже почти родным домом, я приходил туда в каждый (нередкий) приезд, подолгу разговаривал с Ириной Алексеевной, Олей Иоффе, иногда оставался там даже обедать. В «Русской мысли» в отличие от «Гласности» не было кухарки — вкусы сотрудников были очень разнообразны и прихотливы и угодить на всех было невозможно, но в русской газете, в отличие от французского обыкновения, всегда с тобой кто-нибудь делился тем, что принес из дому.

Но сперва несколько слов о том, чем была «Русская мысль» для России. В послевоенные годы это была под редакцией княгини Зинаиды Шаховской единственная крупная европейская газета русской эмиграции, по преимуществу первой ее волны, хотя, скажем, Алексей Александрович Сионский — активный сотрудник Народно-трудового союза и послевоенный невозвращенец, тоже работал в «Русской мысли» — я с ним переписывался, получал от него (то, что могло пройти в Советский Союз) и посылал ему книги (например, словарь Ожегова) до своего ареста в семьдесят пятом году. Но это было скорее исключение, чем правило.

Газета начала радикально меняться, когда Шаховскую сменила Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти, тоже из семьи первой русской эмиграции (Иловайский до революции издавал газету «Россия») перешедшая в униатскую (греко-католическую) церковь, когда выходила замуж, но сразу же бросившаяся помогать Солженицыну, когда он был выслан из Советского Союза. Собственно в этом и были заключенны основные перемены в «Русской мысли». Теперь для газеты уже не новости и проблемы русской эмиграции, а все что происходило в уже чуть-чуть приоткрывшемся Советском Союзе, а главное — его диссидентское, демократическое движение, стало в центре внимания газеты. Ирина Алексеевна нашла в Вашингтоне уже сильно пившего Алика Гинзбурга, перевезла его в Париж, получив для них четверых (с Ариной и двумя детьми) очень приличную государственную, а не частную, что было большой экономией, квартиру на Фобур Сен-Антуан, а здесь еще нужно учесть, что Алик, как и большинство патриотов из первой эмиграции, не стал получать гражданства никакого зарубежного государства, а так и жил почти до самой смерти только с американской «гринкартой», то есть видом на жительство.

Алик бросил тогда пить, стал регулярно посещать «анонимных алкоголиков» и вместе с Ариной был главной опорой информационной части «Русской мысли».

Но не только главным редактором, но сердцем газеты была, конечно, Ирина Алексеевна. Именно она придала «Русской мысли» тот неповторимый облик, аналога которому никогда не было и, вероятно, уже не будет в русской истории.

С одной стороны, это действительно была газета ориентированная на новости из Советского Союза, мгновенно подхватывающая все и всех (конечно, если это не было откровенно просоветским, как у Синявского или столь же откровенно дураковатым, как у Эдика Лимонова), попадавших на Запад из-за ветшавшего, но все еще железного занавеса. Постоянными обозревателями «Русской мысли» были высланный из СССР Александр Некрич и бежавший из Польши Михаил Геллер, сразу же стали сотрудниками Наташа Горбаневская, Оля Иоффе, Валерий Прохоров, вдова Жени Некипелова — Нина Комарова, уже позже Андрей и Ира Кривовы, год — Андрей Шилков (это все уже из «Гласности»), да всех просто не перечесть. Причем на страницах «Русской мысли» находилось место для диссидентского движения, движения сопротивления коммунизму во всех странах советского блока от Китая и Вьетнама до Кубы. Ну и, конечно, как только начал выходить в Москве журнал «Гласность» — он тут же стал постоянной вкладкой в «Русскую мысль».

Но в тоже время это оставалась газета первой русской эмиграции, высокой русской культуры, унесенной на Запад и уже почти чуждой советскому человеку, еще более высокой русской нравственности и нерушимого никаким сергианством русского православия. В «Русской мысли» всегда ощущалась готовность во всем чем можно помочь людям приехавшим, вырвавшимся из Советского Союза, помочь самой России собственно это и было главным вкладом, основным наследием первой русской эмиграции.

И при этом это была подлинно европейская, парижская газета с еженедельными обзорами европейской прессы, написанными самой Ириной Алексеевной не просто со знанием дела, но с тем внутренним европейским пониманием, которое не всегда близко и понятно русскому. Да еще и постоянное присутствие статей Алена Безансона, Жана-Франсуа Ревеля и многих других знаменитых французских мыслителей и гуманистов делали газету первоклассной даже просто с европейской, парижской точки зрения.

В этом поразительном небывалом и неповторимом единстве и были и своеобразие и значение «Русской мысли», которая, как только это стало возможным начала не просто пересылаться по почте и с любыми оказиями, но и появляться в нескольких московских киосках (впрочем, «Гласность» ею издавалась и в микроформате — для пересылки в СССР в почтовых конвертах), и в результате стала очень важной частью демократического движения в России. В какой-то своей особой части не менее важной, чем «Дем. Россия», «Мемориал» и «Гласность» и так же как они, в условиях удушения зарождавшейся демократии, «Русская мысль» подлежала удушению с точки зрения КГБ. Но добраться до газеты находящейся в Париже, к тому же с очень опытным и много повидавшим редактором было совсем непросто.

У российских спецслужб появились для этого реальные возможности, когда в девяносто шестом году американские фонды, осуществлявшие помощь России, были окончательно переключены на поддержку все разворовывавших сотрудников КГБ в правительстве Ельцина, а соответственно пропал всякий интерес к русской эмиграции. Но, конечно, при таком опыте, влиятельности и при хорошо понимавшем к чему идет дело редакторе, для «Русской мысли» это не было катастрофой. Оставался и даже возрос немалый банковский счет, популярность и тираж «Русской мысли» за рубежом и в России (пока совершенно убыточный) неуклонно возрастали, да и значение самой газеты, как и высокая репутация в мире самой Ирины Алексеевны были так велики, что бесспорно, могли открыть все новые и новые возможности для газеты (как под непрекращающимися ударами и разгромами все с новыми и новыми проектами шестнадцать лет выживала «Гласность»). К несчастью, первые тяжелейшие удары обрушились на саму Ирину Алексеевну, которой, не забудем, было уже восемьдесят лет. После тяжелой болезни умер ее сын и хотя это так странно совпадает с трагедиями наших детей в России, но, говорят, было просто невыносимым совпадением, от которого у Ирины Алексеевны едва хватило сил оправиться. Второй почти такой же тяжелый удар и в этом случае я уверен, что он неслучаен (вспоминая, например, разорение газеты «Моргенбладет», когда нужно было разгромить «Гласность» в 1989 году) — последовал одновременно и по Ирине Алексеевне и по газете «Русская мысль». Желая увеличить доходность средств, которые оставались у «Русской мысли» Ирина Алексеевна доверила управление ими своему зятю — Аринголи, достаточно известному в Риме предпринимателю в сфере жилищного строительства. Я сам жил, по-моему, в двух из выстроенных им и ему принадлежавших очень не дешевых многоэтажных пансионатов на Аппиевой дороге. Принадлежа к традиционной римской буржуазной среде (да еще зять князя Альберти) он, конечно, пользовался постоянным и не ограниченным банковским кредитом, особенно необходимым в строительстве, да и в течение двадцати лет бесспорно хорошей репутацией. Однажды приехав ко мне в гостиницу на Via Veneto, он сказал:

— В вашей гостинице снималась «Сладкая жизнь» Филлини. Я и сам бывал в комнате, в которой она снята.

Аринголи не был на моей встрече с премьер-министром Италии, когда он захотел познакомиться и поговорить о положении в СССР, но привез меня во дворец и было очевидно, что не только Ирина Алексеевна, но и ее зять способствовали этой встрече. Но в его пансионатах я встречал и других русских, о которых он мне говорил — и явно был в этом уверен, — что это тоже противники коммунистического режима и идеологии, а мне после пары случайных двух-трех минутных обменов репликами, они показались чем-то средним между второстепенными офицерами КГБ и обычными бандитами. Во всяком случае никаких общих тем для разговоров у нас не нашлось.

Так или иначе, у Аринголи внезапно начались непреодолимые финансовые трудности, он не смог получить кредиты, на которые рассчитывал и которые всегда получал, что было неудивительно при очень большом подспудном влиянии КГБ и коммунистов на финансовую и политическую жизнь Италии и при хорошо известной в Италии бескомпромисной позиции Ирины Алексеевны. И деньги «Русской мысли» данные Аринголи пропали. Но даже это при высокой репутации и больших связях Ирины Алексеевны не могло уничтожить «Русскую мысль», хотя она была уже очень немолода и смертельно измучена. Удалось получить средства от одной из христианских организаций — «Церковь в беде», но за это пришлось делать специальную вкладку в «Русскую мысль». Но остались деньги от европейской подписки, объявлений и розничной продажи в киосках. Появился некий странный спонсор — Клод Милан с офшорной, зарегистрированной на Кипре фирмой «Black Sea». Ирина Алексеевна, по-видимому, сильно сократила свой оклад (заработки в «Русской мысли» никогда не были публичными) и сменила квартиру на много более скромную. Чуть позже — по-видимому, выполнение контрактов требовало времени, — офис «Русской мысли», хотя и остался в том же доме на Фобур Сен-Оноре, но был сменен на меньший по площади. Ушли в прошлое высокие гонорары всех внештатных авторов «Русской мысли» (по преимуществу из России).

Подробностей я не знаю — Алик об этом правду никогда не говорил, да и Арина говорить не хочет, но якобы по требованию Милана очередная зарплата Алика и Арины тоже без предупреждения оказались вдвое ниже (до этого они были, гораздо большими, чем у других сотрудников), чем за месяц до этого. Алику за год до этого была сделана (благодаря хлопотам Ирины Алексеевны — медицинской страховки у него не было) сложная операция, да еще была добыта еще более торжественная государственная квартира, но работал Алик уже совсем мало, опять начал пить и требования Милана о понижении в этом очень трудном положении его высокого оклада были вероятно оправданы. Но Ирина Алексеевна, очевидно, уже не была в состоянии Алику и Арине это сказать. Но Алик и Арина не могли с этим смириться, в конце концов оба оказались уволенными и тут началось то, из-за чего я все это и решил написать (впрочем, и из-за самого значения «Русской мысли» тоже) — отвратительное вранье, вплоть до клеветы в адрес Ирины Алексеевны буквально всех, кто должен был быть ей самой верной поддержкой в этом беспримерно трудном положении.

Начал и затеял эту компанию Алик, но, может быть, она была рассчитана и задумана без него, но с расчетом на его реакцию, совсем другими людьми. Действительно, в этот невыносимо тяжелый год природная осторожность несколько изменила Ирине Алексеевне, а, может быть, внедрение в «Русскую мысль» стало более изощренным. Кроме странного Милана появился некий отец Свиридов. Почему-то решила, что может чуть ли не управлять делами «Русской мысли» директор библиотеки Иностранной литературы Гениева, представителем газеты в Москве стал бесспорный, известный мне по личному опыту провокатор Елисеенко. Хотя бы о нем я пытался предупредить Ирину Алексеевну, она по обыкновению улыбалась, но ей уже явно было не до того.

Обиженный Алик Гинзбург, забыв обо всем, чем был обязан Ирине Алексеевне, бросился на нее в атаку. Мало того, что он попытался подать в суд на «Русскую мысль», но встретив меня однажды в Париже, неожиданно стал звать выпить кофе и поговорить. Это было довольно странно — наши отношения и без того не блестящие, недавно опять ухудшились и виноват в этом был я. Желая хоть чем-то помочь жене и дочери, вынужденных бежать в Париж, и не имея никаких денег, я попросил его в Москве, где в это время он очень часто бывал, и как с восторгом говорил «ногой открывал все двери», передать им маленькую коробочку, хотя и с серебряными, но очень старинными украшениями, в надежде, что в случае чего они их смогут продать. И, действительно, не предупредил Алика, что они и впрямь чего-то стоят. А у него почему-то возникли проблемы на таможне, легко разрешившиеся, но он был вполне заслуженно на меня сердит. Я, конечно, никак не хотел его подставлять — просто в это время иногда плохо понимал, что делаю. Со стороны Алика этот и последующий разговор были полнейшим цинизмом и в отношении меня. Я не знал (мне никто тогда этого не говорил), что с Аликом пара сотрудников «Русской мысли» уже не здороваются из-за того, что он дополнил такой гнусностью в отношении тех, кто в это не верил, что не простили этого ему до сих пор.

Так или иначе за кофе Алик начал мне все объяснять, а он был такой маленький, худенький, совсем седой и нас уже так мало осталось — мне очень хотелось во всем его поддержать, я почти забыл, что много лет из-за него не печатаюсь в «Русской мысли». Но то, что услышал, мне никак не казалось правильным. Начал он с того, что Милан со своей кипрской фирмой наверняка из КГБ или мафии. Это было возможно, хотя никаких доказательств не было. Потом перешел к христианской вкладке Сверидова, христианским передачам, которые вела по московскому радио Ирина Алексеевна, действительно, становившаяся после семейных трагедий и на пороге девятого десятка может быть еще более религиозной. Из этого Алик тут же сделал вывод, что зависимость Ирины Алексеевны от Московской патриархии все возрастает, а патриархия — это КГБ и Ирина Алексеевна превратила «Русскую мысль» в орган КГБ и только поэтому Алик и Арина, которым этому сопротивлялись были уволены. Но я знал, что для увольнения Алика и Арины были совсем другие причины, вполне финансовые и рабочие, что христианская вкладка тоже, в основном, вынужденный шаг, что «Русская мысль», конечно, из-за растущих проблем становилась хуже, но никак не органом КГБ. И, конечно, отказался подписать письмо Алика об этом, кажется, в службы безопасности Франции.

Через пару дней нам с Томой позвонила Фатима Салказанова, незадолго до этого уволенная с радио «Свобода», поскольку парижское ее бюро закрывалось, недолго проработавшая в «Русской мысли», а теперь ушедшая оттуда из солидарности с Аликом и Ариной, а может быть из-за понизившейся зарплаты, и пригласила нас в гости. Я очень любил бывать в ее гостеприимном доме, мы охотно с Томой приехали, но приглашение было неслучайным, у Фатимы в гостях был и Алик и они вдвоем пытались меня убедить подписать это письмо. Совсем глупым было уже то, что Фатима мне вручила копию своего собственного, очень резкого и несправедливого письма Ирине Алексеевне (оно у меня сохранилось), где несмотря на то, что они с Аликом были союзниками, утверждалось (опять таки, как обвинение) нечто прямо противоположное тому, что писал Алик. Тот писал, что Ирина Алексеевна является рупором Московской патриархии и следовательно КГБ, а Фатима, как православная осетинка была возмущена тем, что униатка Ирина Алексеевна с помощью Свиридова делает все, чтобы подорвать авторитет Московской патриархии и святейшего патриарха. Я попытался коротко сказать, что все это очень несправедливо, напомнить, что не знаю ни одного человека, которому не помогла бы добрейшая Ирина Алексеевна и не подписав ничего мы с Томой уехали. Но Алик отправил свое вполне клеветническое заявление в службы безопасности Франции, откуда оно было возвращено Ирине Алексеевне. Она не стала печатать его в газете, как сделала много раньше с подобным же клеветническим письмом Синявского, Любарского и Эткинда в американские службы безопасности (в надежде перевести на себя американское финансирование «Русской мысли»). Но на собрании редакции прочла заявление Алика. Не знаю были ли там еще чьи-нибудь подписи.

Зато Алик потеряв всякий смысл еще и собрал человек пять на митинг протеста у окон «Русской мысли» (не знаю, на Фобур Сен Оноре или во дворе, действительно под окнами).

А я вернувшись в Москву обнаружил, что и здесь Алик с безумной энергией успел многих диссидентов в Москве убедить в справедливости своего возмущения и обоснованности выводов. Оказалось, что письмо, вполне подобное письму Алика, куда-то собираются отправлять Сергей Ковалев, Лара Богораз и все «Общее действие». Мне Лара тут же предложила его подписать. Я безуспешно пытался убедить и ее и Сергея Адамовича, что положение гораздо сложнее, чем им на расстоянии и по недостоверным рассказам Алика кажется, что Ирина Алексеевна — человек совершенно замечательный и героически сражающийся за «Русскую мысль» — все было бесполезно. Они не только отправили это коллективное оскорбительное письмо Ирине Алексеевне, но Лара еще и опубликовала в «Литературной газете» большую и очень противную статью под названием «Безработный Гинзбург» (номер от 10/XI-92 — тут ее в этой все еще полугэбешной газете опубликовали сразу и, кажется, в первый раз), где называла Ирину Алексеевну синьорой Альберти, которая смела поднять руку на «их диссидентскую газету». Пересказывала многое из письма Алика, утверждала, что диссидентов в «русской мысли» не осталось, забыв Наташу Горбаневскую, Ольгу Иоффе, Ходоровичей и многих других, объясняла, что она дважды отказывалась от подписки на газету (первый раз после того, как Иловайская в интервью газете «Коррера делла Сера» позволила себе публичную якобы клевету в адрес покойного А.Д. Синявского). Ну во-первых, как вел себя Синявский в Париже Ирина Алексеевна знала много лучше жившей в Москве Лары, а свое сотрудничество с КГБ в Москве в сороковые-пятидесятые годы он сам вынужден был описать в автобиографической книге «Спокойной ночи». А во-вторых, диссидентской газета становится, когда ее издают или хотя бы редактируют диссиденты (как «Хронику текущих событий», «Бюллетень «В», «Поиски и размышления», «Гласность»), но не тогда, когда ни один из диссидентов никогда и ничем не помог «Русской мысли» не то что копейкой, но хотя бы в ее распространении в России и только эта ведущая мучительную борьбу за выживание газета всех вокруг себя собирала, печатала, платила высокие гонорары и оклады помогая многочисленным диссидентам и не только тем, кто в ней работал. Лара с возмущением писала, что ей, несмотря на ее отказы, продолжают присылать газету, что ее присутствие в «списке подписчиков» нужно Иловайской-Альберти. Но к этому времени Лара и от меня и, вероятно, от других уже знала, что фонды интересующиеся диссидентами в списке подписчиков давно уже ничем не помогают «Русской мысли». Просто Ирина Алексеевна продолжая рассылать всем нам бесплатно (ни один из диссидентов никогда даже за подписку не заплатил) газету, была и умнее и бесконечно добрее Лары. Вместо того, чтобы сказать спасибо за все то, что диссиденты получили от «Русской мысли» и пожалеть, что наступили более трудные времена, Ирине Алексеевне и Ковалев и Богораз и другие писали письма по словам Лары в ее статье с «непарламентскими выражениями». Все это было очень грустно и обидно. Ко всему остальному к этому письму «Общего действия» присоединилась и Елена Георгиевна Боннер, которая уж точно могла бы понимать больше, чем возбужденные Аликом москвичи. Но она выслушала пару чьих-то клеветнических сплетен, а сама еще не дожила до необходимости заключать контракт с Березовским. Мужественно поддерживала Ирину Алексеевну Наташа Горбаневская, Ходоровичи — все, конечно, понимавшая Оля Иоффе и Валера Прохоров, когда приезжал в Париж, старался сказать доброе слово ей и я. Но всего этого было недостаточно для больной, измученной личными и общественными трагедиями старухи.

Клеветническая атака Алика и письма из Москвы добили восьмидесятилетнюю Ирину Алексеевну и через несколько месяцев, во время переговоров с одной из христианских организаций о помощи «Русской мысли» Ирина Алексеевна скоропостижно скончалась. Собственно говоря, это и был конец «Русской мысли». Ставшая главным редактором Ира Кривова (после отставки Арины она была заместителем главного редактора) сперва мужественно боролась за сохранение газеты, отбила атаки русского посольства в Париже тут же пожелавшего ее купить и Гениевой, почему-то претендовавшей на наследство Ирины Алексеевны, но сравнительно недавно живя в Париже, не имея необходимых в этом случае связей и известности, она мало что могла сделать. Я попытался чем-то помочь, вел переговоры во французском МИД'е, где был фонд помощи для зарубежных стран, в Европейской комиссии в фонде TASIC. Они готовы были помочь, имя «Русской мысли» было так значительно, что все понимали необходимость ее сохранить, но дело было в том, что их средства могли быть направлены в Россию, но не могли расходоваться в Париже. А фондов внутриевропейских я, естественно, не знал — они никогда меня не интересовали. Ира, как могла, пыталась сократить расходы, даже офис был перенесен в квартиру Оли Иоффе — секретаря редакции и ее мужа Валеры Прохорова, лет десять работавшего в «Русской мысли». Но в Париже газета оставалась убыточной и в конце концов ее купил некто Лупан, выпускающий в Лондоне и Париже и ее и другие издания для «новых русских». Ничего общего с «Русской мыслью» под редакцией Ирины Алексеевны Иловайской она уже не имеет, и по существу, великой этой газеты, игравшей такую исключительную роль в русском освободительном и демократическом движении уже нет.

12. Последний проект — четверть века Хельсинкским соглашениям.

Но возвращаясь опять к началу двухтысячных годов надо вспомнить и о последнем из больших проектов «Гласности» уже неосуществленном. Приближался четверьвековой юбилей Хельсинкских соглашений и я предложил Алану Моду — первому заместителю генерального директора ЮНЕСКО, с которым по-прежнему был в хороших отношениях, в дополнение к специальной сессии ОБСЕ, где главы государств будут подводить итоги своей совместной работы и оценивать бесспорные достижения этих лет — в первую очередь пусть хрупкое, но единство Европы, вместо жесточайшего, часто на уровне перехода холодной войны в настоящую, провести в ЮНЕСКО обсуждение этих же двадцати пяти лет общественными неправительственными организациями тех же стран. Господин Моду поддержал мою идею, предложил дворец ЮНЕСКО в Париже в качестве места проведения этой небывалой в истории конференции, но сказал, что ЮНЕСКО, как правительственная организация, соучредителем на ряду с «Гласностью» быть не может, а нужна и какая-то западноевропейская организация. Мы решили, что такой организацией мог бы быть Международный союз журналистов, членом которого я оставался со времени работы в газете «Моргенбладет» и который очень поддерживал наш профсоюз независимых журналистов.

Согласие в Брюсселе мной было быстро получено, начались переговоры с ОБСЕ (с многочисленными поездками в Вену — Австрия в тот год председательствовала в ОБСЕ) — никто не возражал и по мере возможности даже помогал этой идее, хотя наибольшая в ней заинтересованность была, конечно, у меня.

Невозможно было даже просчитать все возможные замечательные последствия этого плана. В российских масштабах это была бы грандиозная поддержка всего правозащитного движения — практически его реанимация, потому что я, конечно, присутствие наших организаций в том числе и местных, но хоть мало-мальски серьезных и не продавшихся, собирался сделать первоочередным. Они могли бы установить международные связи, спланировать совместные проекты, приобрести подлинную независимость и гораздо более широкий, общеевропейский взгляд на собственные задачи и проблемы всего российского общества. Но с другой стороны и это, конечно, было не менее важно, совместный голос всех крупнейших общественных организаций Европы, США и Канады, да еще из дворца ЮНЕСКО, да еще и поддержанный средствами массовой информации всего мира заставили бы и правительства всех этих стран, наконец, обратить внимание на то, что все происходящее в России не имеет ничего общего с Третьей корзиной (то есть соглашениями о правах человека) Хельсинкского договора. Скорее всего российским властям пришлось бы прекратить изуверскую войну с собственным народом в Чечне, возвращать в нормальное состояние законодательство об общественных организациях, партиях, профсоюзах. Такая конференция под угрозой полной изоляции России от окружающего мира (а в конце концов и в России были влиятельные силы, которых полная изоляция никак не устраивала) могла бы под его влиянием вернуть Россию от полутеррористического правления спецслужб к относительно нормальному демократическому развитию.

Но на самом деле и для неправительственных и правозащитных организаций сорока других стран — членов ОБСЕ от этой конференции была бы немалая польза. Ничего подобного в мире еще не проводилось и для общественных организаций показать всю свою мощь, а во многом — и единство, было, конечно, очень заманчиво. К тому же российскими проблемами, как бы ни были они велики и катастрофичны, нарушения прав человека в Европе и Северной Америке далеко не ограничивались. Очень трудными были положение в Ирландии и на Балканах, хотя количество жертв и характер преступлений был бесконечно скромнее, чем в России. Во всем европейском сообществе, хотя совершенно по-разному, была животрепещущей проблема беженцев и вынужденных переселенцев, правительства совершенно еще этим не занимались, но неправительственным организациям была очевидна проблема дискриминации цыган в разных европейских странах. Таким образом внятный, услышанный мировой прессой и лишенный дипломатической деликатности и межправительственных взаимных уступок друг другу, голос неправительственных организаций стран ОБСЕ всем им казался совсем не лишним. Наконец в Гааге успешно работала с трудом воспринимаемая ООН, но как и «Гласность», конечно, там аккредитованная и во многом участвовавшая, Организация непризнанных народов, где накопилось множество своих вопросов, а антиглобалисты создавали уже серьезные проблемы для всех межправительственных совещаний в Европе. В общем было о чем поговорить и какие подвести итоги.

Достоинства этого проекта были так очевидны, что очень многие приличные люди охотно мне начали помогать. Среди них важное место занимал Генрих Юшкявичус — заместитель генерального директора ЮНЕСКО от России, в хрущевские времена — журналист, которого нынешние российские заморозки совсем не радовали. Был и другой русский — видный чиновник ЮНЕСКО уже лет восьмидесяти, который, конечно, не делал на этом акцента, но многое слышав обо мне и о конференциях «КГБ: вчера, сегодня, завтра» в общем не скрывал, что был внедрен в французскую общественную жизнь российскими спецслужбами, но было это полвека назад, если не больше, воды утекло очень много, а он не был слепым — все видел и во Франции и в России и искренне мне сочувствовал, а по возможности — помогал, хотя работал в каких-то совсем других структурах этой гигантской бюрократической машины.

Мы собрали организационный комитет из десяти крупнейших организаций Европы и США: «Хьюман райт вотч», «Врачи без границ», Международный хельсинкский комитет с Юрием Орловым (но, конечно, не Московская группа с Алексеевой), хоть что-то делавший «Мемориал» и другие, провели два рабочих совещания в ЮНЕСКО, вместе в Париже наметили программу, список приглашаемых организаций, список выступающих.

Среди приглашенных и выступающих были намечены не только председатели комитетов по правам человека ОБСЕ, Совета Европы и ООН, но и ряд общественных деятелей пользующихся влиянием и уважением в неправительственном мире: Ален Безансон, Умберто Эко (с ним я не был знаком, но режиссер Кшиштоф Занусси, бывший с ним в приятельских отношениях, обещал мне с ним поговорить) и еще несколько человек.

Конечно, раз пять за это время мне пришлось побывать и в Вене, поскольку, как я уже говорил, Австрия в тот год должна была председательствовать в ОБСЕ. В Вене, в разговорах с министром иностранных дел, другими дипломатами все было не так гладко — они были недовольны не самой конференцией, но тем, что она намечена в Париже, а не в Вене, где должна проходить юбилейная правительственная конференция. Но Вена в сравнении с Парижем, да еще и дворцом ЮНЕСКО была европейской провинцией, интерес прессы и общества там был бы гораздо ниже, а соответственно с этим и результативность самого проекта.

Поэтому я на перенос в Вену не соглашался, но и в ней нашел сочувствовавшего с любопытной фамилией Иванько. Это был российский представитель в ОБСЕ, который посмеивался над известностью внезапно приобретенной его отцом — генералом КГБ, благодаря забавной повести Володи Войновича, но на него не обижался и сам был уже вполне европейским человеком и по мере возможности мне помогал.

Но, к сожалению, далеко не все шло гладко. Во-первых, я сам не совсем правильно выбрал организацию соучредителя наряду с «Гласностью». В Международном союзе журналистов, конечно, идею поддержали, сразу же согласились быть ее соучредителями, но в это время в самом Союзе шли какие-то сложные реорганизации и им зачастую было не до меня и ЮНЕСКО. В результате в Европе у меня не было даже маленького рабочего офиса: французской редакции «Гласности» не было уже давно, да и «Русская мысль» погибла года за четыре до этого. Но без офиса я, может быть, и обошелся бы — главное было не в этом: все, что я планировал и ожидал от конференции, конечно, понимали российские власти и КГБ и не хотели допустить ее проведения ни в коем случае. Формально ни запретить, ни даже воспротивиться ее проведению они не могли, но началась серьезная оперативная работа по ее срыву уже не только КГБ, но и МИД'ом России. Волей-неволей мне нужно было сотрудничать с официальным российским представительством при ЮНЕСКО. Сперва казалось, что ничего дурного в этом нет — обоих сменивших друг друга послов я знал еще в Москве, Евгений Сидоров много лет был заведующим отделом критики в журнале «Юность», где и я побывал в 65–66 году после него на этой должности, Михаила Александровича Федотова году в девяносто третьем министр печати Полторанин, у которого он был заместителем, даже пытался (думаю, что без его ведома) сосватать мне в заместители в «Гласность» (я у Полторанина пытался выпросить его замечательного главного бухгалтера). Так что все внешне было достаточно хорошо, но оба посла хотели оставаться послами, поэтому большого энтузиазма не проявляли.

Но пару сотрудников представительства, которые пытались мне помогать тут же начали травить, а назначенный для этого от представительства дипломат с аристократическим лицом и древней русской фамилией Ширинский сперва просто напрашивался на все рабочие встречи, которые проводили с ЮНЕСКО неправительственные организации, к чему он точно не имел отношения, а потом попросту украл у меня рабочую запись совещания проведенного без Союза журналистов (его представитель никак не смог приехать), не пожалел дня православной Пасхи, чтобы срочно украденную бумагу доставить на машине в Брюссель, в надежде нас рассорить.

Еще хуже все оказалось в Москве. Из «Гласности» к этому времени ушел Юра Богословский и у меня для переписки не было ни одного помощника с действительно хорошим английским. Андрей Шкарубо совершенно не появлялся. И тут появился некий рыжий (опять — уже четвертый рыжий — прямо какой-то фатум) молодой человек, который сказал, что работал в российском посольстве в Южной Корее, но современный МИД — это ужасно, а вот в «Гласности» он очень хочет работать. Не обратив внимания на совпадения нужды в таком сотруднике и его внезапного появления, я взял его на работу. Сперва все было очень хорошо, его французский и английский были безукоризненны. Но тут мне дней на пять надо было уехать на Кавказ и когда я вернулся, оказалось что рыжий не просто исчез, но как вскоре выяснилось, разослал от моего имени и с моего факса совершенно провокационные письма в ОБСЕ, в Совет Европы, в ЮНЕСКО, нескольким неправительственным организациям и, главное, в TASIS — фонд помощи демократии при Европейской комиссии, с которым уже была договоренность о финансировании конференции. Собственно говоря, денег для такого важного проекта нужно было совсем немного: Дворец ЮНЕСКО с залом для пленарных заседаний и подсобными комнатами нам давался бесплатно, правда, кажется, надо было оплатить аудиозапись и переводчиков, для организаций Восточной Европы надо было, конечно, (по их нищете) оплатить дорогу и суточные, всем нужно было заказать гостиницы. Но в центре Парижа это совсем недорого — в домах семнадцатого века номера не шибко комфортабельны, но прилежащие древние улицы очень интересны, а стоят номера в три-четыре раза дешевле. У ОБСЕ денег не было, но Европейская комиссия на этот грант охотно согласилась. Страшного от этих краж и провокаций ничего не происходило — все в конце концов выяснялось, но на выяснение уходило драгоценное время, прошел юбилейный год, один я со всем не справлялся и конференция уже оказалась не юбилейной. Думаю, что мне любыми способами не дали бы ее провести — слишком велики в этом были ставки российского правительства и президента, но вскоре и с «Гласностью» начали происходить такие события, что мне стало совсем не до того.

13. Шестая, седьмая, восьмая и последняя, девятая конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Между тем, даже после убийства Тимоши и бегства во Францию жены и дочери я не прекратил проведение конференций «КГБ: вчера, сегодня, завтра». На меня самого никаких покушений больше не было, хотя я, естественно, постоянно их ожидал. Просто фонд «Гласность» был уже окончательно вычеркнут из информационного поля. Ни о конференциях, ни о Трибунале по Чечне, ни о тяжелой работе фонда по поддержке неправительственных организаций, многочисленных кавказских наших и международных проектах никто в российских СМИ никогда даже не упоминал. Меня самого тоже никто больше никогда не бранил, ну и уж тем более не хвалил — меня просто не было. Это были девяностые годы якобы совершенно свободной от цензуры российской прессы, радио и телевидения. Впрочем «Московский комсомолец» мельком упомянул что я уже умер, не упуская возможности снимать мои интервью даже из американского своего издания.

Шестую конференцию о КГБ мы правда провели только почти через год — в декабре 1995 года в Доме архитектора. Была она, по-прежнему, многолюдной и очень представительной, но теперь уже совсем по иному, чем раньше — не было докладчиков из ФСБ (только генерал Каболадзе из Внешней разведки согласился не выступить, но ответить на вопросы из зала), не было никаких представителей российской власти (все отказались), не было даже выступавших от крупнейших московских правозащитных организаций (только от «Мемориала» полунезаконно выступил Булгаков, вскоре перешедший на работу в «Гласность»). Уцелевшие от разгрома московские организации не хотели делиться опытом как им это удалось, да еще и получить казенные помещения от властей. А, главное, хотели держаться подальше от таких опасных тем, которыми и сами никогда не интересовались.

Зато были одиночные делегаты и группы из почти всех регионов России — север и юг, запад и восток, и изо всех областей рассказывали представители самых разных общественных организаций практически об одном и том же — разгроме демократического движения по всей стране. Руководитель когда-то мощной курской организации «Дем. Россия» рассказывал, как до 1991 года их десятитысячное объединение и собственная газета «Солидарность» подвергались постоянным грабежам, конфискациями, провокациями КГБ. Но после 1991 года с отменой Ельциным решения Совета Конституционного надзора о незаконности действий на основе необнародованных инструкций, начались аресты, все новые и новые уголовные дела. Уничтожив «Дем. Россию» в Москве в 1993 году, ее теперь добивали по всей стране. Народно-трудовой союз попытавшийся провести всероссийский съезд в Симбирске успешно добивали там. В. Потешный рассказывал о разгроме свободных профсоюзов — в особенности такого мощного, как шахтерский. Галина Дундина из Архангельска о теперь уже ставших привычными уголовных делах — как судят правозащитницу Гридасову, которая избила восемь милиционеров. Да еще доклад отца Георгия Эдельштейна о высших иерархах Московской патриархии, вплоть до патриарха Алексея — сотрудниках, агентах и осведомителях КГБ. О провокациях и операциях ГБ в российском Пэн-клубе говорил его председатель. О деле Казанцева, фирма которого сперва по поручению Барсукова (директора ФСБ) и Коржакова (директор службы охраны президента) занималась закупкой подслушивающего оборудования для установки в Кремле и Белом доме, но потом заказчики решили, что сами могут на этом заработать и нашли других поставщиков. Но когда обиженный Казанцев, с которого потребовали вернуть уже частью потраченный аванс, все выяснил и дал интервью о том, что найденные Барсуковым и Коржаковым фирмы-поставщики прямо аффилированы с ЦРУ, то есть прослушивать Кремль будет американская разведка, он тут же оказался в Лефортово. А если к этому прибавить доклад майора Лыкова (потом он был зверски убит своими же коллегами) о том, как он пытается бороться с коррупцией в Саратове, то картина получалась довольно однообразной, но представительной. Я в своем выступлении говорил о том, что как возвращение коммунистов, так и сохранение нынешнего режима — одинаково безрадостные для России и всех нас перспективы.

К тому же я забыл упомянуть о том, что на конференции были докладчики из большинства республик бывшего Советского Союза. Если в России 15 % вновь назначенных Ельциным представителей президента в областях были штатными сотрудниками спецслужб, то во вновь появившихся государствах многое происходило не совсем так, хотя активность спецслужб была высока повсюду. В Белоруссии, как и в России, свободные профсоюзы были уничтожены, даже формально запрещены, указ Лукашенко был признан недействительным Конституционным судом, на что тот ответил:

— Я не буду выполнять решения Конституционного суда (как Ельцин в 1993 году, разгромил Верховный совет, тоже вопреки в том числе, и решению Конституционного суда России).

Петр Коломиец рассказывал об арестах в Казахстане русских казаков, Генрих Алтунян с несколько большим оптимизмом говорил о положении на Украине. Были доклады из Армении, Грузии. Азербайджанец Фазиль Ирзабеков (организация «Гражданское единство») с беспокойством говорил о продолжающейся в том числе и в России активной пропаганде (радио «Маяк», телеканал «2х2») японской террористической организации «Аум Сенрике» (и это после разрешения секретарем Совета безопасности России Лобовым членам этой организации тренироваться на российских полигонах и продажи им бронетранспортеров).

Без преувеличения можно сказать, что это была серьезная и важная конференция, но она, конечно, не могла заменить полноценной общественной жизни в стране. К сожалению, ее материалы мы не смогли сразу же издать, а отредактированный и подготовленный к печати Леной Ознобкиной экземпляр, уже даже смакетированный, был украден из офиса «Гласности» при его последнем разгроме. Уцелели лишь расшифровки стенограмм, которыми я и пользуюсь. Может быть когда-то их опять удастся подготовить к печати.

Через год, в декабре 1997 года мы смогли провести седьмую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

С таким отчаянием, как в докладе на седьмой конференции я говорил только в день убийства Тимоши (еще не зная об этом, конечно) на антифашистском Круглом столе. Там я говорил об уничтожении демократического движения в России, здесь — об окончательном захвате власти в стране небывалой в мире по совершенным преступлениям и мощи уголовной с первого дня своего создания фантастической бандитской группировкой — Комитетом государственной безопасности — ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, ФСБ. Я перечислил лишь малую часть совершенных ими, теперь захватившими все звенья власти в России, преступлений и впервые в жизни с отчаянием сказал, что не знаю, что же можно сделать.

Но выступавший после меня академик Яблоков сказал:

— Я с ужасом слушал выступление Сергея Ивановича.

И дальше говорил о том, что у них (впрочем, он не сказал «у них») удалось отбить — с помощью мощного европейского вмешательства — капитана Никитина и, может быть, еще кого-то удастся спасти. Впрочем, доклады Сергея Ковалева о принимаемых Думой законах, и Александра Яковлева, которому осталось только публиковать документы из советской истории не были столь оптимистичны. Александр Николаевич говорил о том, что вновь делается все, чтобы скрыть правду о преступлениях совершенных ЧК и советским руководством, скрыть или уничтожить еще существующие документы. О том же говорил и историк Никита Петров из «Мемориала», а потом еще несколько сотрудников региональных его отделений, которые, как и в Москве, серьезно занимались историей советских репрессий, уничтожением народов России. Это был единственный случай широкомасштабного сотрудничества «Гласности» с «Мемориалом» (бывало, впрочем изредка и единство в отношении к войнам в Чечне) и при всей бесспорной значительности их работы, их трусливо-предательское отношение к демократическому движению в России, да еще именно в то время, когда еще была надежда хоть какие-то демократические институты и завоевания сохранить, для меня оставалось основным в отношении к этой так замечательно уцелевшей и процветающей (на фоне убийства десятков тысяч людей) правозащитной организации.

Кроме борьбы русских экологов за выживание и попыток хоть что-то обнародовать из советской истории, важной темой конференции стала тема о наркотиках и спецслужбах. Несколько академичный, но поразительный в своей полноте доклад о том, какие наркотические вещества применяются спецслужбами прочел полковник Лекарев. Его рассказ о наркотических веществах, изменяющих сознание, взгляды человека, делающих его легко внушаемым, напомнили мне два случая в политической жизни девяностого года, когда один из наиболее антикоммунистически настроенных депутатов Верховного Совета, тяжеловес чемпион мира Юрий Власов после нападения на него и каких-то уколов вдруг совершенно переменил свои взгляды и стал советским державником. Подобная метаморфоза произошла и со всем нам хорошо известным и любимым диссидентом Степаном Хмарой. После ареста на несколько месяцев в Киеве он вдруг стал отчаянным антисемитом, порвал с демократическим движением «Рух», одним из основателей которого он являлся и примкнул к полуфашистским националистическим организациям на Украине. Распыление отравляющих веществ в форме аэрозолей мной было описано в выступлении на пятой конференции в воспоминании о соседе по камере в Чистопольской тюрьме Володе Балахонове, который после месячного пребывания в отдельной палате института им. Сербского, внезапно начинал жаловаться на головные боли и кричал: «Газы, газы», показывая на угол камеры, из которого они якобы исходили.

Из доклада журналиста Максима Гликина стало ясно, почему Татьяна Георгиевна Кузнецова не смогла спасти своего подзащитного, двадцатилетнего мальчишку, который убил людей, четырежды — раз за разом, при том, что он делал все, чтобы вылечиться от наркомании — вновь сажали его на иглу. Выяснилось, что подразделение МВД по борьбе с наркотиками сперва выходя на мелких, потом все более крупных наркоторговцев, вышло и на их центрального наркобарона. Все оказались сотрудниками ФСБ. Искалеченному мальчишке, которого защищала Кузнецова, мстили — дали двадцать лет, за то, что он убил их сотрудников — средней руки наркодилеров. И всем объяснили на будущее — наркоторговцев трогать нельзя.

В 2000 году конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» оставались актуальны, как и издание нами бюллетени «Государственная безопасность и демократия».

КГБ, как мы и предсказывали десять лет назад, и практически в одиночку пытались этому сопротивляться открыто пришел к власти в России. Оставалось только понять, как происходил захват власти в стране советскими спецслужбами и к чему это в результате приводит. В конце ноября двухтысячного года мы с невероятным трудом провели новую конференцию. Проводить ее пришлось в микроскопическом зальчике музея Сахарова — Самодуров, понимая реакцию Елены Георгиевны, не посмел мне отказать, хотя ему явно этого очень хотелось и воспользовавшись правом хозяина что-то совершенно неприличное лгал перед ее началом.

Впрочем за год до этого как раз музей Сахарова оказался тем единственным в Москве местом, где я проводил пресс-конференцию Марины Салье и Владимира Иванидзе о финансовых аферах Путина в Петербурге. В результате одной из них редкоземельный элемент скандий был получен по специальному именному распоряжению Гайдара, якобы для поддержки голодающего населения Петербурга (это недавно обнаружил Андрей Илларионов, Владимир Путин — был очень мелким для Гайдара чиновником и совершенно неясно откуда вице-премьер вообще знал его фамилию). Зато скандий этим человеком, сделавшим столь блестящую карьеру, продавался им при международной цене 12–13 тысяч долларов по сорок пять дойчемарок, да и на эти деньги продукты питания в Санкт-Петербург не поступили. Марина Евгеньевна еще наивно надеялась, что обнародование этих документов может помешать избранию Путина. Но никто не соглашался проводить ее пресс-конференцию, да и журналисты (свободной России), если и пришли на нее, то никто ничего не опубликовал. Подготовил статью только Владимир Иванидзе, выступавший на пресс-конференции, материалы которого были еще обширнее, чем у Салье, но и его статья была снята в газете «Ведомости». Владимир был уволен, а пришедшие в газету сотрудники ФСБ, по его словам, поражались — «откуда вы все это взяли, ведь мы все документы уничтожили». Впрочем Марина Салье скопировала свои материалы еще в начале девяностых годов.

В своем вступительном слове на конференции я говорил о том, что нашей задачей является хотя бы выяснение того механизма, с помощью которого происходил захват власти в России. Но «Гласность» не была аналитической структурой и, к сожалению, только двое из выступавших говорили об общегосударственных проблемах — Владимир Иванидзе (Марина Салье к этому времени уже скрылась после пресс-конференции на десять лет в псковской деревне — вероятно, у нее были для этого основания) и Станислав Лекарев, в прошлом полковник КГБ — последний, кто еще отваживался выступать на наших конференциях. Но оба они говорили хотя и об общем, но настоящем: Владимир о том, как происходит захват гигантской собственности открыто пришедшими к власти сотрудниками КГБ теперь уже породнившимися с крупнейшими бандитскими группировками (Тамбовской, Ореховской и другими), Лекарев со знанием дела — о генетическом и структурном сходстве и приемах работы спецслужб и мафии. Была правда, еще пара докладов бывших сотрудников КГБ — полковника Преображенского и присланный из США генерала Калугина, но они, пожалуй, не были ни аналитическими, ни актуальными, да еще исторический доклад об Андропове Игоря Минутко.

Все остальные сорок с лишним выступлений были по сути дела об одном и том же: как по всем регионам России (Москва и Самара, Смоленск и Саратов, Дальний Восток и Новочеркасск) фабрикуются повсеместно уголовные дела против ученых, нагнетая шпиономанию и страх в академической среде, подвергаются разгрому буквально все виды общественных организаций — профсоюзные, религиозные, еще уцелевшие филиалы партий и главное — правозащитные и экологические, на Кубани вслед за Грицанем люди неудобные КГБ погибали странно и скоропостижно. Выступали адвокаты, пытавшиеся защитить арестованных в российских судах, в Страсбурге, в Комитете ООН. Как мы знаем, все это происходило без большого успеха. Нередко страдали сами адвокаты — в машине Карины Москаленко в Страсбурге оказалась ртуть и она едва не погибла, Сергей Бровченко сам попал в лагерь и все было в этом же роде.

КГБ официально пришел к власти в России и устанавливал «новый порядок».

В 2002 году я уже отчетливо понимал, что с «Гласностью» пора кончать. Подробнее я об этом напишу чуть ниже. Но на прощанье мне хотелось провести последнюю конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра» только с одной темой — спецслужбы России — результат их управления страной. Путин уже был почти три года у власти — все было совершенно очевидно (хотя я это деликатно назвал «успехи и поражения»), пора было за них подводить итоги. Сперва, правда, мы провели еще один — уже пятнадцатый юридический круглый стол. Посвящен он был тексту нового «Уголовно-процессуального кодекса» и «проблемам следствия в России — опасность следствия, подчиненного спецслужбам». Хотя, как всегда, к нам собрались не просто лучшие, но и, на первый взгляд, очень влиятельные юристы: Валентин Ковалев — в недавнем прошлом министр юстиции России, Петр Кондратов — судья Конституционного суда, Сергей Пашин — автор правовой реформы в России, Сергей Попов — депутат Государственной Думы, генерал МВД Сергей Вицин, Юрий Антонян — заместитель директора ВНИИ МВД и другие замечательные юристы — всех не перечислишь, но я во вступительном слове говорил о принципиальном отличии этого круглого стола фонда «Гласность» от большинства предыдущих. Будучи лишь в малой теперь степени структурой информационной, и уж, конечно, не профессионально юридической, но бесспорно общественно-политической, фонд «Гласность», проводя «круглые столы» по правовым вопросам всегда стремился оказать существенное влияние на российское законодательство и правоприменительную практику, сделать первое более демократическим и цивилизованным, а действия из него вытекающие — максимально безвредными для населения. И в начале девяностых годов нам это отчасти удавалось. Выработанные на «круглых столах» замечания к принимаемым законам нередко учитывались Верховным Советом РФ и первой Государственной Думой.

Сегодня, несмотря на всю привычную представительность очередного «круглого стола» было очевидно, что мы (если не обманывать себя) можем лишь констатировать, что новый Уголовно-процессуальный кодекс (о чем сделал доклад замечательный юрист, в прошлом — один из руководителей Генеральной прокуратуры Юрий Костанов) во многих отношениях жестче, чем был его советский аналог, а следствие (о нем говорил Валентин Ковалев) все в большей степени подчинено спецслужбам, причем и количество спецслужб, имеющих «собственные» следственные управления неуклонно возрастает. То есть каждая спецслужба в зависимости от собственных (часто — личных) интересов может вести следствие, как ей захочется. Было, очевидно, что теперь повлиять на управляемых из Кремля законодателей уже никто не может. В этом понимании «круглый стол» тоже предварял девятую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Впрочем, к нашей конференции готовились не только мы, но и ФСБ. Еще за год до этого, после того, как меня не удалось очередной раз уговорить найти в правительстве Путина «истинное понимание» (на конференции о Международном уголовном суде) и не удалось купить проектом о возвращении владельцам конфискованных картин из музеев, по-видимому, было решено по привычной им уголовной методе «не хочешь по хорошему, попробуем по плохому» и на наш офис открыто, среди белого дня был произведен налет.

Сперва десяток омоновцев в масках, с помповыми ружьями в руках пытались выломать входную (но железную) дверь в квартиру. Потом их кто-то надоумил и они выломали кухонную дверь, которая тоже была дубовой, но они очень старались.

Ворвались в офис, положили всех на пол (в том числе случайно пришедшего к маме одиннадцатилетнего сына нашего бухгалтера), к этому времени подъехали и журналисты и ворвавшийся бойцы никак не могли объяснить, почему они здесь оказались и чего хотят. Даже документы никакие (хотя бы для виду) не забрали, даже не придумали, кого они здесь ищут. Так и убрались, оставив выломанной дверь, а мне полгода милиция и прокуратура отвечали, что не могут установить, кто и зачем к нам вломился.

Дней за пять или шесть до конференции мы обнаружили, что в железной двери возле замка появились две просверленные дырки. Решили, что нужно дежурить в офисе и по ночам. Это, конечно, тоже было ФСБ замечено и учтено. Но восемнадцатого ноября вызвавшийся дежурить наш компьюторщик Всеволод Шидловский на дежурство опоздал, пришел только в одиннадцать часов вечера и, как выяснилось, опоздал «совершить преступление». Когда он пришел, у подъезда уже стояли четыре милицейские машины, дверь в офис еще не была выломана и Всеволод ее открыл сам. В некоторой растерянности милиционеры объяснили, что их якобы час назад вызвали соседи, возмущенные тем, что из наших окон бросали петарды и нарушали общественный порядок. Эти уверенные в себе свидетели стояли тут же. Но было очевидно, что в офисе никого нет, а хулиган Шидловский к месту своего преступления попросту опоздал. Думаю, что это была неудавшаяся попытка арестовать его, а потом меня шантажировать (проведете конференцию — дадим вашему сотруднику года три за хулиганство, откажетесь — выпустим).

Но возникало одновременно и множество других проблем в последние недели перед конференцией. Секретарь фонда внезапно исчезла, прихватив с собой все записи о входящих и исходящих телефонных звонках. Сменивший ее секретарь явно провоцировал скандалы в офисе и предлагал сотрудникам наркотики. На должность юриста фонда пытался устроиться майор контрразведки даже не уволившийся с предыдущего места службы. За это же время исчез ряд документов из архива фонда, в первую очередь связанных с жалобами на спецслужбы. И уж, конечно, происходила «работа» с намеченными нами выступающими на конференции. Но это было подведение итогов не только «Гласности», но и России и конференция, хотя, конечно, и была ослаблена усилиями КГБ, но все-таки оказалась блестящей по своему составу и по прозвучавшим на ней докладам.

Только Калманович, как и полагается советскому шпиону и сотруднику ГРУ прямо меня обманул и уже в день конференции объявил, что не придет. Александр Яковлев попал в больницу с воспалением легких, а его доклад, который он хотел передать хотя бы для сборника, таинственно исчез из его компьютера. Сатаров, в прошлом помощник Ельцина, обсуждавший план конференции со мной, почему-то в присутствии двух других помощников президента: Краснова и Батурина очень настороженно отнесся ко многим моим соображениям, но прислал для выступления своего помощника В.Л. Римского с очень дельным докладом о коррупции. Гозман мне сразу же откровенно сказал, что «он человек Чубайса» и поэтому выступать не может, под каким-то предлогом отказались и такие разные люди, как экономист Владимир Мау и публицист Виктор Шендерович. Андрея Бабицкого для рассказа о Чечне КГБ просто не впустил в Москву (он работал на радио «Свобода» в Праге), Алексей Симонов так опоздал на конференцию, что сорвал круглый стол о свободе печати и Валентину Оскоцкому (второму содокладчику) пришлось выступать буквально с тезисами на пленарном заседании. Еще и Ковалева не было в Москве и вместо него выступал Лев Левинсон, что, прямо скажем, было не хуже. И все же я был очень доволен конференцией, которая, конечно, не в общественно-политическом (людей в большом зале «Геликон-оперы» впервые было немного — и это тоже была работа КГБ) своем значении и даже не в общественном сознании (почти никто тогда не хотел понимать то, что было сказано), но в своем содержательном уровне была одной из лучших и самых значительных из всего, что сделал фонд «Гласность».

Я, в своем вступительном слове, еще не имея материалов Ольги Крыштановской (она выступала на конференции, но и сама к тому времени не собрала этих материалов) о том, что 35 % кабинета Гайдара состояло из сотрудников КГБ и ГРУ, еще не зная последующих открытий Андрея Илларионова о том, что Гайдар был сам, практически, агентом КГБ в демократическом движении России, говорил об остальных 60 % его правительства и аппарата, как о «доверенных лицах» КГБ и этот термин впервые прозвучал с полным обоснованием именно в этом контексте. Главное же, говорил о так называемом «августовском путче» 1991 года, как о бесспорной победе Крючкова, победе неизбежной по той подготовке, которая была проведена, по той структуре советского общества, которая реально существовала, при любом раскладе сил в эти августовские дни. Этого никто не хотел признавать.

Потом была очень серьезная историческая часть; где основными были доклады петербургского историка Феликса Лурье о провокации, как основе дореволюционного политического сыска, Рудольфа Пихои о планах Берии по захвату власти и более осторожный, но содержательный доклад Георгия Арбатова о планах Андропова.

Параллельно шел круглый стол о судебной реформе, где ее создатель и руководитель Сергей Пашин, генерал Вицин, судья Миронов и другие говорили о ее гибели. Кроме того был целый ряд докладов из Чехии Павела Зачека, сенатора Збигнева Ромашевского из Польши (чем я воспользовался, чтобы рассказать впервые о Собчаке в Мадриде, поскольку Збигнев был свидетелем этого), Ригварса Янсонса из Латвии и много других: Евгения Кима (того единственного депутата Верховного Совета, который признался, что был завербован КГБ), Виктора Тополянского, Шмидта, Вдовина, полковников Макарева и Никулина и других.

Но главное для меня было не в этом. Из упоминавшегося уже доклада Римского о коррупции становилось ясно, что стала она глобальной и поразила сверху донизу весь правящий аппарат России. Из чудовищного доклада Ани Политковской, вырисовывалась буквально фантастическая картина торговли русских офицеров трупами убитых, инициирование нападений на собственные штабы, для чего из лагерей привозились уже арестованные чеченцы, тут же расстреливались и трупы их как нападавших раскладывались на месте сражения.

Не менее впечатляющими были блестящий доклад академика Богомолова (которого я держал в запасе) об экономическом положении России и катастрофа русской хозяйственной жизни. На таком же уровне — Андрея Пионтковского о ее внешней политике, поставившей впервые в русской истории Россию в положение изоляции от всего окружающего мира.

Нагнетание шпиономании (об этом и говорил Юлий Шмидт), крах российской судебной системы — были уже очевидны многим, кто с этим соприкасался или интересовался тем, что происходит в стране.

Из одних докладов была очевидна фантастическая в своей беспримерности деградация российской армии, спецслужб, всего правящего аппарата, в дополнении с другими: об экономике и внешней политике.

Становился ясным общий итог конференции — крах планов Андропова-Крючкова-Путина, очевидная полная неспособность российских спецслужб к управлению страной. Думаю, что Андропов и Крючков (а, может быть, и Путин в начале — кто его знает) искренне полагали, что Россия управляемая офицерами КГБ станет более мобильной, четко организованной, более могущественной (вероятно, даже вновь объединит Советский Союз, а может быть и Варшавский договор — ведь в других республиках свои же коллеги). Но ни к чему кроме катастрофы для России и чудовищного обогащения генералов КГБ (в погонах и без) это не привело. Со стороны и даже в предвидении этот итог мог быть очевиден с самого начала, но неспособность российского общества понять что же происходит в России, изо всех сил сопротивляться этому, заставила всех убедиться в этом на деле, на собственном невеселом опыте.

Я, как уже рассказывал, с 1990 года постоянно говорил о том, что КГБ идет к власти в России. И к нам не было обычных гэбэшных подходов, нас не удавалось ни купить, ни запугать, а потому с «Гласностью» постоянно боролись, да и у меня у самого был жесткий тюремный опыт, отсутствие политических и финансовых амбиций, поэтому для нас стало раньше чем для других, очевидно, что происходит в Советском Союзе, в России. Никто (кроме спецслужб, конечно) не относился к нашему пониманию серьезно, воспринимали его как блажь, выдумку — «где, какие спецслужбы, нет уже никакого КГБ», говорило множество людей просто внутренне боявшихся дать себе отчет в том, что происходит в России. Году в девяносто шестом даже колумнист «Internatinal Gerald Tribune» почему-то захотел написать обо мне, приехал в Москву, действительно на первой полосе была его вполне дружелюбная, если не хвалебная статья, но кончалась она абзацем примерно таким — «все хорошо у Григорьянца, но есть один пунктик помешательства — он всюду видит КГБ».

К двухтысячевторому году многие, наконец, увидели КГБ. Но теперь уже надо было подвести итоги: на что же способны доблестные чекисты, захватив власть. Оказалось, что только развратить и ограбить всю страну и набить собственные карманы. Это и был итог девятой конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Не обошлось, конечно, и без крупной провокации. Перед конференцией я долго говорил с Виктором Лошаком — тогда редактором «Московских новостей», где был опубликован месяца за два до конференции один из самых страшных документов русской истории — уже упоминавшийся мной, когда я писал об убийстве Тимоши, план (осуществленный и с многочисленными примерами в статье Королькова) по созданию во всех регионах России террористических групп из сотрудников КГБ, ГРУ и МВД для убийств «нежелательных лиц». Куда до этого единственная, но почему-то вошедшая во все учебники, опричнина Ивана Грозного. Юрий Костанов на конференции оценивал этот небывалый даже в русской истории государственный бандитизм с «правовой» (хотя о каком праве тут могла быть речь) точки зрения. Храбрый (и, видимо, пострадавший из-за этой публикации) Виктор Лошак обещал прислать на конференцию своего корреспондента. Я его не знал и не до него мне было, но уже в ближайшем номере «Московских новостей» целый разворот — вторая и третья полоса — был посвящен нашей конференции.

Но публикация была вполне обыкновенно советской хотя чтобы было все ясно надо рассказать об еще одном докладе на конференции. Недели за две до нее меня встретила довольно известная журналистка Лидия Графова — раньше она была одной из либеральных авторов двусмысленно-либеральной, основанной «для расширения влияния Комитета государственной безопасности на советскую интеллигенцию» «Литературной газеты». В последние годы она создала организацию помощи беженцам, но тоже какую-то странную: лет за пять до этого она просила моей помощи или совета в деле получения французской визы, которую ей не давали. В разговоре выяснилось, что она для чего-то поддерживала отношения с главой одной из сектантски-уголовных организаций, который уже был выслан из Франции и разыскивался полицией. Но в России Графова занималась благородным делом, уже знала о готовящейся конференции и стала меня просить разрешить ей выступить — ведь беженцы так бесправны и их преследует КГБ. Я неохотно согласился — это явно было не в теме конференции, но решил — пусть будет еще один второстепенный доклад.

Но когда в конце последнего, второго дня я дал ей слово, на трибуне Графова не стала говорить даже о беженцах, от всего услышанного у нее началась хорошо разыгранная женская истерика (когда вышел через три дня номер газеты стало очевидно, что все было запланировано) и, заламывая руки и воздевая их к небу, минут десять Графова причитала:

— Как нам нужны хорошие спецслужбы.

Именно (и только) выступлению Графовой и была посвящена вся громадная (две страницы) статья в «Московских новостях» под названием «В поисках доброго Кащея». И речь шла о том, что правозащитники провели конференцию, желая найти общий язык и пути к сотрудничеству с КГБ. Правда, Виктор Лошак сделал все, чтобы как можно меньше лично меня обидеть — нигде в статье не было написано, что конференцию проводит фонд «Гласность» — только неведомые правозащитники, хотя в центре и была моя фотография с Богомоловым, а весь крайний столбец сверху донизу состоял из совершенно точных и жестких цитат из моего доклада, но нигде я не был упомянут, как организатор конференции, то есть вся эта гнусная и заранее подготовленная (с Графовой, конечно, я предложил ей написать опровержение — она отказалась) статья, как бы совершенно не имела отношения ни ко мне, ни к «Гласности».

Но была на этом газетном развороте и еще одна вещь, вызывавшая у меня просто глубочайшее отвращение. Под «замечательной» статьей о конференции была помещена подборка ответов известных правозащитников: Буковского, Ковалева, Алексеевой, Рогинского и Подрабинека, на вопрос газеты «почему правозащитное движение утратило влияние на власть?». Все ответы были практически одинаковы — конечно, я не знаю насколько точно они были воспроизведены в газете, но выдержки из моего очень жесткого доклада были приведены безукоризненно, да и сами ответы правозащитников вполне соответствовали их позициям. Поэтому я буду комментрировать эти газетные тексты.

Все пятеро с незначительными вариациями повторяли одно и тоже:

— Влияние на власть мы никакого не имели (Ковалев).

— А разве когда-то мы имели влияние на власть в России? (Алексеева).

— Создана бюрократическая система «представителей по правам» (Буковский).

— Никакого влияния на власть правозащитники не утратили, по той простой причине, что никогда его не имели… (Рогинский).

— Правозащитное движение деградирует (Подрабинек).

Я уже писал о том, что не нужно было превращаться из численно незначительной, но очень заметной части российского демократического движения к тому же повторявшего во всех охотно предоставленным им СМИ «это мы победили» в правозащитников. Не надо было принимать самое активное участие в уничтожении демократического движения в России, как Рогинский и Ковалев или пассивной поддержки этого процесса. Не надо было поддерживать разгром российского парламента и принятие авторитарной конституции. Наконец, они могли, если хотят, перечеркивать собственное прошлое, у некоторых не только лагерное и тюремное, но и ту его часть, пока живо было демократическое движение, где Ковалев был одним из самых популярных политиков (самой популярной «ширмой» режима Ельцина) в России (использовал ли он это — другое дело), Буковский едва не стал (и хотел этого) мэром Москвы, Алексеева пробиралась во власть, как могла, но слишком поздно этим занялась. Я сам получил несколько «лестных» предложений (но отказался, считая, что будучи независимым смогу сделать больше), но не благодаря своим «необычайным способностям и таланту», а потому, что тоже был частью еще мощного тогда демократического движения.

Перечеркивать свои судьбы, опиравшиеся на демократическое движение России, они, конечно, имели право, но при этом, как очевидность перечеркивалось и все, совсем немалое, чего смогло добиться демократическое движение в целом в России, пока оно существовало в своем совсем немалом влиянии и на президента и на Верховный Совет. Хотя оно, конечно, никогда не было у власти в России, как любили сперва утверждать эти же диссиденты («мы победили!»). Косвенно перечеркивались судебная реформа, запрет введенный еще в 1990 году Советом Конституционного надзора (и тут же отмененный Ельциным в декабре 1991 года) на использование в государственной практике любых неопубликованных указов и инструкций (парализовавший легальную деятельность КГБ), создание «самиздата» — демократической печати по всей стране и никогда уже не реализованный, но вполне приличный на бумаге «Закон о печати» и многое, многое другое. Это единодушное мнение правозащитников о том, что они никогда ничего не стоили и на что не были способны, оскорбляло меня больше, чем клеветническая статья о конференции фонда «Гласность».

14. Конец фонда «Гласность».

Но работу «Гласности» надо было прекращать. Для этого было много причин, но главной была одна — мы семнадцать лет боролись не жалея ни здоровья, ни жизни с самой зловещей силой, которую создала в своей истории Россия — Комитетом государственной безопасности, предсказали его приход к власти, устояли до той поры, когда выяснилось, что к управлению страной эта уголовная организация не способна, но больше уже ничего не могли сделать. Начиналась новое время: правление России уже разложившимся (как коммунистическое руководство до этого) трупом этой структуры, который, однако, вполне еще был способен просидеть на троне, как давно умерший китайский император, еще лет двадцать — заражая и без того вымирающую и отравленную страну все новыми дозами своего трупного яда. Ничего сделать мы уже не могли. Вероятно, мы плохо работали, если в отличие от других все понимая, допустили всю эту катастрофу в России, но все определялось не только силой противника, но и нашими весьма скромными способностями и возможностями. Делать вид, что я еще что-то могу, реально кому-то помогаю — то есть обманывать окружающих мне было противно.

Когда-то, в восемьдесят третьем году, после моего второго ареста один из пяти моих следователей спросил меня с неподдельным интересом:

— Сергей Иванович, зачем вам все это нужно — выпускать какой-то бюллетень, защищать людей, озлобленных на власть? У вас же все есть — я знаю, что вы гораздо богаче меня. Если бы хотели, продолжали бы печататься, да и остальную часть семейной коллекции мы бы вам вернули. А так была одна тюрьма, теперь будет вторая…

Это был тот же следователь, который на мою демагогическую жалобу, что первый раз дело было сфабриковано, потому что сотрудники КГБ постоянно агитировали меня сотрудничать, а «разве плохого человека будут звать в КГБ?» и рассказ о том, что мне сулили дачу в Красногорске и какие-то немыслимые заработки, коротко заметил:

— Все равно бы обманули…

— А я не проверял.

Но на этот раз я ему ответил вполне серьезно, что хочу, чтобы хотя бы мои дети жили в лучшей стране, чем я.

Теперь я в своей личной жизни тоже мог подвести итог: сын мой Тимоша вскоре после «победы демократии» в России был убит сотрудниками КГБ, после предупреждения оттуда же, что «сохраняется опасность для вашей жены и дочери» им, не желавшим уезжать из России, пришлось просить о защите у правительства Франции.

Были проблемы трудные, но менее катастрофические. Почти два года «Гласность» не получала ни одного гранта и денег не было совсем. Пришлось отказаться от обоих офисов, все перевезти на Чертановскую, где раньше был склад изданных нами книг и мастерская. Это был результат совместных усилий КГБ и правозащитных организаций, разозленных тем, что «Гласность» отказывалась поддерживать их вранье о «сетевых проектах», сотнях, если не тысячах блестяще работающих под их руководством общественных организаций и, следовательно, росте демократии в России. В результате во всех наблюдательных советах фондов Рогинский, Алексеева и Пономарев всегда голосовали против проектов «Гласности». Я уже не мог продать что-то из коллекций, потому что с девяностых годов многое изменилось: антикварная торговля стала профессиональной и не допускающей конкуренции, а появившиеся дилеры хотели стать миллионерами за две недели и готовы были сразу что-то купить только за такие гроши, которые не спасали положение. Уходили последние сотрудники, шло откровенное разграбление «Гласности». Шофер мой вскоре признался, что раньше был офицером связи Гейдара Алиева, тут же предложил, что может возить меня на «Мерседесе» с мигалкой, но, главное, когда по-прежнему преследуемые как дикие звери «портосовцы» попросили у меня однажды разрешения переночевать на Чертановской, вдруг в девять вечера дверь открылась и появился этот шофер, у которого не могло быть ключей. По-видимому, в это время именно он выкрадывал основные части архива и, главное, подготовленные к печати макеты книг.

И все же я, вероятно, со всем этим справился бы, если бы считал нужным — не в первый раз мне уже пришлось бы восстанавливать «Гласность» после разгромов и грабежей (заметим, что только нас и громили регулярно), хотя устал я к этому времени безумно, то и дело просто засыпал сидя за столом, да и никакого серьезного заместителя у меня уже не было. Но были и две другие причины, почему мне не хотелось, было особенно трудно вновь восстанавливать «Гласность», находить для нее какие-то деньги. За эти годы Россия переменилась. Почти все как-то привыкли, смирились с властью КГБ и в отличие от прежних полутора десятилетий уже почти никто не хотел идти работать в «Гласность». Андрей Парамонов несколько лет до этого работавший моим заместителем, сказал мне:

— Сейчас не время для таких проектов, как у «Гласности». Наступило время «малых дел».

Другие просто отказывались, но я и не очень искал. Кроме того в последние годы я чувствовал себя, как Ирина Алексеевна в годы гибели «Русской мысли» — почти в полном одиночестве. Конечно, мне никто не писал таких гнусных писем, как получала она в последние годы, и не писал обо мне таких статей, как Лара Богораз о «Русской мысли», но общего у «Гласности» и раньше с другими правозащитниками было немного — мы стремились изменить положение к лучшему в своей стране: создать независимую печать, воспрепятствовать новой войне в Чечне, не допустить прихода КГБ к власти. Другие организации скорее отказывались от тех возможностей, которые у них были, выбирали пути более осторожные и безопасные. В последние годы мне было просто мучительно приходить хотя бы изредка на собрания «Общего действия» в Сахаровский музей, таким чужим и мелким мне казалось почти все, что я там слышал.

Но я все же попытался найти себе преемников в «Гласности». Андрей Парамонов, как я уже писал, отказался. Отказался и Владимир Кара-Мурза, которого я знал гораздо меньше, но его журналистская работа мне очень нравилась. В конце концов я остановился на братьях Бровченко Юрии и Сергее. К сожалению, это был неудачный выбор, хотя сперва мне казалось, что два брата, оба юристы — это такая мощная основа, которая может, пусть совершенно по иному, чем со мной, восстановить и укрепить «Гласность». Но Юра Бровченко хотел, умел работать и вообще был вполне подходящим человеком для «Гласности», но ему, да еще с семьей просто не на что было жить в Москве, а фонд пока не мог обеспечить ему никакого заработка и он вынужден был уехать в Харьков. Сергей же, старший брат, был совершенно не годен для правозащитной деятельности, личные интересы для него всегда были на первом месте и года через два, боясь оказаться в каком-либо двусмысленном положении, я забрал у него печать фонда, отказался продлевать его членство в DPI Организации Объединенных наций и попросил не называться председателем фонда, что он тем не менее изредка делал.

Так фонд «Гласность» окончательно прекратил свою практическую работу.

15. Послесловие. Три документа.

«Гласности» уже не было, с правозащитным миром я с большим удовольствием не общался, как, впрочем, и со всем общественно-политическим миром времени Путина. Они уже давно забыли обо мне и я старался забыть о них, приводя в порядок семейные коллекции — в первую очередь археологию Российской империи, начало которой положили еще два моих прадеда. Правозащитная среда меня еще к тому же всегда очень раздражала своей малой цивилизованностью. Но изредка ко мне попадали какие-то бумаги или вести из этого мира, и о трех из них я хочу мельком сказать.

Первой были две странички вырванные из отчетного доклада директора ФСБ за 2004 год, где перечисляя достижения своей организации за это время он с гордостью упоминал и о том, что удалось подавить работу наиболее радикальных антиправительственных общественных организаций. Было понятно, а потому мне это и показали, что речь идет о фонде «Гласность». В определении антиправительственная, конечно, он был прав — разницы между правительством России и утвердившейся даже формально во власти гигантской террористической организации ЧК-ФСБ, о заслугах которой ничего не сказал Нюрнбергский процесс, но будем надеяться Гаагский международный трибунал скажет свое слово. В частности поэтому созданию его помогал и фонд «Гласность». Между Кремлем и Лубянкой — двумя преступными центрами управления страной разницы уже никакой не было.

Вторым документом было разосланное правозащитным группам письмо, довольно длинное, начало которого я процитирую:

«Дорогие коллеги!

Не так давно группа российских правозащитников, в составе которой были и мы — Олег Орлов (ПЦ «Мемориал») и Татьяна Локшина (центр «Демос»), посетила Женеву, где встречалась с делегациями стран членов Европейского Союза, участвующих в работе Комиссии ООН по правам человека. В ходе этих встреч до нас была доведена информация, которая может представлять интерес для всего российского правозащитного сообщества.

На наше недоумение — почему, в отличие от прошлых лет, страны-члены ЕС на данной сессии не озабочены вопросом соблюдения прав человека в России, нам отвечали, что ЕС создал специальную «переговорную площадку» с РФ, на которой и будет вестись основной диалог по этой теме. Именно через этот механизм ЕС будет пытаться оказывать воздействие на Россию и надеется, что он окажется более эффективным, чем давление на таких форумах, как Комиссия по правам человека ООН или ПАСЕ.

Речь идет о специальных встречах «ЕС-Россия», посвященных проблемам соблюдения прав человека.

Такие встречи должны проходить раз в полгода. Первая встреча уже прошла в Люксембурге 1 марта 2005 г. Наши собеседники согласились с тем, что она была пустой. Представители стран членов ЕС объяснили это тем, что первая встреча была совершенно не подготовлена, но важен сам факт ее проведения. Следующие же встречи должны проходить совсем по-другому и наполниться конкретным содержанием. В связи с этим, по их словам, особая роль ложится на российские НГО, которые должны предоставить ЕС серьезные «досье» по разным аспектам нарушений прав человека в России, включая хорошо документированные случаи нарушений. Следующая встреча ЕС-Россия по вопросу прав человека пройдет в Москве в октябре 2005 г.

Наши собеседники опять же согласились с тем, что по итогам встречи в Люксембурге Россия выпустила победный пресс-релиз, из которого следовало, что ЕС не имеет претензий к России в области соблюдения прав человека. По их словам, этот пресс-релиз искажал реальность, в дальнейшем нельзя допускать подобного, оговорив с российской стороной, что пресс-релизы по результатам встреч должны быть согласованы обеими сторонами.

Мы высказали сомнение в оправданности формата таких встреч, которые фактически выводят из публичного пространства дискуссию Европы и России о правах человека…».

О Татьяне Локшиной я говорить не могу — она в демократическом и правозащитном движении России человек сравнительно новый, но на месте Олега Орлова я бы посовестился писать такое письмо. Он — пусть и не из худших, но все же руководителей «Мемориала» — организации которая наряду с КГБ, Егорм Гайдаром приняла основное участие в уничтожении демократического движения в России в 1992–1993 годах. Организации которая и в дальнейшем в конце девяностых — начале двухтысячных ради получения стотысячных и миллионных грантов писала «сетевые» проекты, тем самым обманывая весь мир (с Алексеевой и Пономаревым), что в России активно действует множество влиятельных правозащитных организаций, охотно сотрудничающих с правительственными организациями. И это в то время, когда шло глобальное уничтожение (вплоть до убийств) на самом деле уже еле существовавших остатков демократического движения. И теперь Орлов возмущен тем, что европейские страны недостаточно активно берутся защищать, точнее насаждать и укреплять демократию в России, ту самую, которая была предана русскими коллегами Орлова (иначе, как говорил председатель «Мемориала» Арсений Рогинский «на Лубянку нас в архив не пустят»).

Приложена была к этому письму «консолидированная» просьба еще уцелевших (во многих случаях какой ценой?) на всем гигантском пространстве России двадцати пяти правозащитных организаций к Европейскому союзу защитить у нас свободу печати, соблюдение избирательных прав, реформировать правоохранительные органы и судебную систему, избавить от расовой дискриминации и т. д. Это европейцы, а не мы должны быть всем этим озабочены и наводить порядок в России. А мы, уцелевшие, ничем не хотим рисковать.

Впрочем, время шло и даже все те, кто вел себя так тихо и послушно, кто был так счастлив встречаться с Путиным в Георгиевском зале Кремлевского дворца, вдруг узнали, что и они сами очень близки к английским шпионам и что кабинетов на Старой площади для них точно не будет. И тогда «Общее действие» (Алексеева, Пономарев и другие) вдруг вспомнили (или узнали), что оказывается на свете есть КГБ-ФСБ, и что (о, ужас!) оказывается даже президент Путин — подполковник этой организации.

И они «мужественно» (конечно с абсолютным бесстыдством украв чужое название и спекулируя на чужой судьбе) решили провести конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Они даже совместно написали проект конференции и тут выяснилось, что ничего кроме их собственных (вполне бессмысленных, поскольку сами они ничего не понимали и всего боялись) выступлений там нет, а из тех, кто в этом что-то понимал, нет ни одного, кто бы доверял этой компании.

И тогда ко мне приехал Эрнст Черный с просьбой помочь и уверением, что именно он был против того, чтобы присваивать чужую судьбу. И составленной «Общим действием» программой — совершенно бессмысленной. Это и был третий из упоминаемых мной документов. И сперва я согласился. Конечно, сказал, что ни с кем из них «соорганизатором» я не буду, в лучшем случае дам им выступить, хотя обычно мы не допускали людей, которые не знают, о чем говорят. К этому времени я уже полагал, что мало подвести итоги правления КГБ в России, надо еще провести завершающие слушания о самом механизме, процессе захвата власти в России. Это был важный и международный опыт захвата власти в гигантской стране спецслужбами. Тем более, что Алексеева с Пономаревым и «Мемориалом» впервые сами готовы дать на это деньги. И я даже начал вести какие-то предварительные консультации. До этого генерал Шебаршин — двухдневный председатель КГБ СССР и начальник внешней разведки пригласил меня в гости через своего родственника художника Славу Челомбиева. Для этого был благовидный предлог — будучи резидентом в Иране Шебаршин пристрастился собирать персидские рукописи, да и у меня есть довольно приличная исламская коллекция. Но главным, я думаю, было то, что он был одинок, ничего не пытаясь урвать лично для себя и иначе относясь к России, чем большинство его коллег по Лубянке и, конечно, знал, что я тоже не воспользовался ни одной из представлявшихся возможностей, карьерных или финансовых. Но мне это сходство казалось недостаточным и я тогда ответил, что у меня нет времени. Но на этот раз я позвонил Челомбиеву и сказал, что хотел бы повидаться. На этот раз Шебаршин ответил неопределенным отказом: то ли был обижен, то ли интерес у него пропал, потом оказалось, что был уже тяжело болен. Полковники КГБ, последние кто еще рисковал участвовать в наших конференциях, Петр Никулин и Станислав Лекарев уже были очень нездоровы. Чтобы понять как КГБ участвовало в уничтожении «Демократической России» я повидался с одним из ее администраторов Михаилом Шнейдером и руководителем центрального московского отделения Ильей Заславским (тем, что в бытность председателем Октябрьского райисполкома и насаждая «капитализм в отдельно взятом районе» убедил меня зарегистрировать в 1988 году фонд «Гласность»). Шнейдер говорил, что он ничего не знает и мало что помнит, Заславский, по старому знакомству, с исчерпывающей прямотой сказал мне:

— Я ничего не буду рассказывать об этом и Вы, Сергей Иванович, не найдете ни одного человека, который согласиться об этом говорить.

Для меня во всем этом не было ничего неожиданного. Мы с Андреем Солдатовым и Ириной Бароган, которые по молодости ничего не знали о 80-х и 90-х годах и даже писали, что правление Ельцина было временем расцвета демократии, но серьезно отслеживали работу ФСБ в двухтысячные годы, составили список из почти ста человек что-то знавших и понимавших, из которых человек десять могли согласиться выступить на конференции. И тут я остановился. Я понял, что со всеми этими людьми мне лично надо разговаривать и их уговаривать, что наступило время, когда уже ни с кем другим, самыми приличными и доверенными помощниками, на эти темы даже предварительно говорить никто не будет. И нельзя было их пригласить к себе, надо было ехать к ним или встречаться где-то в кафе. И на сотню таких переговоров я уже физически не был способен. Так все и кончилось. Конечно, никакое «Общее действие» по другим причинам все вместе на это не было способно и десятая конференция «КГБ: вчера, сегодня, завтра» проведена уже не была.

Все когда-то кончается. Но что-то начинается вновь. Пять лет назад это было невозможно, но сейчас… Кто знает?

14.02.2013 года.

Сергей Григорьянц.