Глава 11

От прелюбодейства и всякого иного смертного греха; и от обманов мира, плоти и дьявола, Господи, спаси и помилуй.

Литания

Анджела Примьеро жила в квартире в Осуэстри-Меншнс, Баронс-Корт. Ей было двадцать шесть лет, и она была старшей из внучек миссис Примьеро. Это и все, что Чарльз Арчери о ней знал, если не считать телефонного номера, который он легко отыскал. Он позвонил ей и спросил, не может ли увидеться с ней на следующее утро. Продумав глубже свой первоначальный план, Чарльз сказал, что представляет «Санди планет» и что смерть Алисы Флауэр еще раз напомнила об известном убийстве миссис Примьеро. Его газета делает большую статью о судьбе людей, имевших отношение к этому происшествию. Своей выдумкой он был более или менее доволен, потому что звучала она правдоподобно.

У мисс Примьеро был жесткий для такой молодой женщины голос. Низкий отрывистый, почти мужской. Она была бы рада видеть его, но он должен понимать — не правда ли? — что ее воспоминания о бабушке не глубоки. Ему хотелось бы всего несколько детских воспоминаний, мисс Примьеро, несколько мазков, чтобы добавить красок в статью.

Мисс так быстро открыла дверь, что он удивился, не ждет ли она кого после него. Ее внешний вид удивил Чарльза, потому что в его памяти еще держался образ ее брата, и он, следовательно, ожидал увидеть кого-нибудь невысокого и смуглого с правильными чертами лица. Кроме того, он видел фотографию бабушки, и, хотя ее старое лицо было морщинистым и стертым от возраста, на нем все еще можно было заметить остатки гордой красоты и большого сходства с Роджером.

У девушки, которой принадлежала эта квартира, было строгое простое лицо с плохой кожей и большим выдающимся подбородком. Тусклые каштановые волосы тщательно прилизаны. Она носила скромное темно-синее платье, купленное в дешевом магазине, но ее фигура, хотя и крупная, была хороша.

— Мистер Боуман?

Чарльз был доволен выбранным именем. Он подарил ей приятную улыбку:

— Как поживаете, мисс Примьеро?

Она проводила его в небольшую, скудно обставленную комнату. Он не мог не добавить к тайне и этот контраст с библиотекой в Форби-Холл. Здесь не было книг, не было цветов, единственным украшением служили фотографии в рамках, около полудюжины, с изображением молодой светловолосой девушки и младенца.

Она проследила его заинтересованный взгляд. Выше камина висел студийный портрет той же девушки.

— Моя сестра, — пояснила она, и ее некрасивое лицо смягчилось. В это время из соседней комнаты донеслись тонкий вопль и приглушенный голос. — Сестра сейчас в моей спальне, меняет пеленки малышу. Она всегда приходит в субботу утром.

Чарльза интересовало, чем Анджела Примьеро зарабатывает на жизнь. Машинистка или, может быть, клерк? В любом случае жизненный уклад казался слишком скудным и бедным. Обстановка ярких цветов выглядела дешевой и недолговечной. Перед очагом лежал коврик, какие ткут из шерстяных тряпок. Нищий не отказывает себе ни в каких радостях…

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила Анджела Примьеро.

Маленькое оранжевое кресло скрипнуло под его тяжестью. Как далеко, подумал он, от роскошной черной кожи у ее брата. Какая пропасть между звуками музыки там и работающим выше этажом пылесосом.

— Что вы хотите от меня услышать?

— Во-первых, что вы помните о бабушке?

— Не много. Я уже говорила. — Ее речь была резкой и грубой. — Несколько раз мы пили у нее чай. Это был большой темный дом, и я помню, что боялась ходить в ванную одна. Приходилось брать с собой служанку. — Она выдала стаккато безрадостного смеха, и ему потребовалось усилие, чтобы вспомнить, что ей всего двадцать шесть. — Я никогда даже не видела Пейнтера, если вы это имеете в виду. Там, через дорогу, был ребенок, с которым мы иногда играли, и я придавала большое значение тому, что у Пейнтера имелась дочь. Я однажды спросила о ней, но бабушка сказала, что она вульгарна и мы не должны иметь с ней ничего общего.

Чарльз стиснул руки. Он вдруг почувствовал отчаянную тоску по Тэсс.

Дверь открылась, и вошла девушка с фотографии. Анджела Примьеро сразу подскочила и забрала ребенка из ее рук. Чарльз мало что знал о детях. Он решил, что этому около полугода. Он казался маленьким и неинтересным.

— Это мистер Боуман, дорогая. Моя сестра Изабель Фейрест.

Миссис Фейрест оказалась только на год моложе сестры, но выглядела не более чем на восемнадцать. Она была очень маленькой и хрупкой, с розовато-белой кожей лица, с огромными голубыми глазами. Чарльз подумал, что она похожа на хорошенького кролика. У нее были яркие волосы цвета желтовато-красного золота.

У Роджера глаза и волосы темные, у Анджелы волосы каштановые и карие глаза. Ни один из них не походил на другого. Здесь больше генетики, чем видно глазу, подумал Чарльз.

Миссис Фейрест села. Она не скрестила ноги, но, как маленькая девочка, сложила руки на коленях. Трудно было представить ее замужем, невозможно было поверить, что у нее родился ребенок.

Ее сестра с трудом отводила от нее глаза. Когда же отводила, то только для того, чтобы поворковать с ребенком. Миссис Фейрест говорила тихим, мягким голосом с акцентом кокни:

— Не позволяй ему надоедать тебе, дорогая. Положи его в кроватку.

— Знаешь, я люблю держать его, дорогая. Разве он не прекрасен? Улыбнись тетушке. Ты не узнаешь свою тетушку, нет? Потому что не видел ее целую неделю?

Миссис Фейрест поднялась и встала за креслом сестры. Они обе забавлялись с младенцем, поглаживая его щечки и поигрывая его пальчиками. Было очевидно, что они преданны друг другу, но, тогда как любовь Анджелы была материнской и к сестре, и к племяннику, Изабель, казалось, цеплялась за старшую сестру. Чарльз почувствовал, что они забыли о его присутствии. Он кашлянул.

— О вашей юности, мисс Примьеро…

— О да… Не плачь, мой сладкий. Он перепеленут, дорогая… Я действительно не могу ничего больше вспомнить о моей бабушке. Моя мать снова вышла замуж, когда мне было шестнадцать. Это то, что вы хотели знать?

— О да.

— Ну, как я сказала, моя мать снова вышла замуж, и они с отчимом хотели увезти нас в Австралию… Подними его. Вот, так лучше… Но я не хотела ехать — Изабель и я еще учились в школе. Мать пооколачивалась пару лет, а потом они уехали без нас. Ну, это была их жизнь, не так ли? Я хотела пойти учиться в колледж, но пришлось от этого отказаться. У нас с Изабель был дом, не так ли, дорогая? И мы обе отправились работать… Не хочет ли он поспать?

Это была самая обыкновенная история, изложенная фрагментарно и сжато. Чарльз почувствовал, что за этим стоит много большее. Затруднения и лишения были опущены. Деньги могли бы изменить положение дел, но она ни разу не упомянула о деньгах. Как ни разу не упомянула и о своем брате.

— Два года назад Изабель вышла замуж. Ее муж работает в почтовом отделении, а я секретарем в газете. — Она неулыбчиво подняла брови. — Я спрошу у них, слышали ли они о вас.

— Да, да, — с учтивостью, которой он не чувствовал, ответил Чарльз. Ему следовало перейти к деньгам, но он не знал, как это сделать.

Миссис Фейрест принесла из другой комнаты переносную колыбельку, и они устраивали в ней младенца, склонившись и ласково воркуя над ним. Хотя дело близилось к полудню, ни одна из них не упомянула о выпивке или хотя бы о кофе. Чарльз принадлежал к поколению, которое приучилось перекусывать почти каждый час. Чашечку того, стаканчик другого, кусочек из холодильника. Так, конечно, делали и они. Он тоскливо подумал о гостеприимстве Роджера.

Миссис Фейрест подняла глаза и сказала мягко:

— Я люблю приходить сюда. Здесь так тихо. — Пылесос выше этажом продолжал гудеть. — У нас с мужем только одна комната. Она прекрасная и большая, но на уик-энд бывает ужасно шумно.

Чарльз знал, что это дерзко, но сказал:

— Я удивлен, что ваша бабушка ничего вам не оставила.

Анджела Примьеро пожала плечами. Она подоткнула младенцу одеяло и встала.

— Такова жизнь, — жестко ответила она.

— Я скажу ему, дорогая? — Изабель Фейрест коснулась ее руки и робко заглянула в лицо, ожидая разрешения.

— Какой смысл? Ему это неинтересно. — Она пристально поглядела на Чарльза и потом сказала вежливо: — Вы не можете помещать в газетах такого рода вещи.

Черт, черт, черт! Почему Чарльз не сказал, что он из налоговой службы? Тогда они могли бы сразу перейти к деньгам.

— Но я думаю, что люди должны знать, — сказала миссис Фейрест, неожиданно выказывая больше духа, чем он от нее ожидал. — Я думаю, дорогая, я всегда думаю, с тех пор как поняла это, я думаю, что люди должны знать, как он обошелся с нами.

Чарльз убрал свой блокнот:

— Это — не для печати, миссис Фейрест.

— Видишь, дорогая? Он ничего не напишет. Хотя мне все равно, если и напишет. Люди должны знать о Роджере.

Имя названо. Они все тяжело вздохнули. Чарльз был первым, кто взял себя в руки. Он холодно улыбнулся.

Между тем миссис Фейрест начала свой монолог:

— Что ж, я скажу вам. Если вы поместите это в газете, и я за это отправлюсь в тюрьму, то мне все равно! Бабуся Роза оставила десять тысяч фунтов, и мы все должны были бы получить свою долю, но нет. Роджер — это наш брат, — он получил все. Я не очень понимаю почему, но Анджела знает все подробности. У матери был друг, поверенный, у которого Роджер работал, и он сказал, что мы могли бы попробовать и бороться, но мама не стала бы судиться из-за этого с собственным сыном. Мы, видите ли, были еще маленькими и ничего об этом не знали. Мама сказала, что Роджер поможет нам, — это его моральный долг, даже если не юридический, — но он никогда ничего подобного не делал. Он все откладывал это, и тогда мама поссорилась с ним. Мы никогда не видели его с тех пор, как мне было десять, а сестре — одиннадцать. Я и не узнала бы его теперь, если бы встретила на улице.

Загадочная история. Они все были внуками миссис Примьеро, все имели одинаковое право на наследство в случае, если завещания нет. А завещания не было.

— Я не хочу видеть это все в вашей газете, знаете ли, — вдруг сказала Анджела Примьеро. Из нее вышла бы хорошая учительница, подумал он, потому что она была нежна с маленькими детьми, но строга, когда требовалось.

— Я этого ничего не опубликую, — совершенно искренне заверил Чарльз.

— Лучше не надо, и все. Дело в том, что мы и не могли бороться с этим. У нас не было бы шансов на успех. По закону Роджер имел полное право на все. Если хотите, если бы бабушка умерла месяцем позже, это было бы другое дело.

— Я не совсем вас понимаю, — сказал Чарльз, теперь чрезвычайно взволнованный.

— Вы хотя бы видели моего брата?

Чарльз кивнул, потом спохватился и потряс головой. Она подозрительно посмотрела на него. Потом сделала драматический жест: Анджела взяла сестру за плечи и повернула ее лицом к нему.

— Он маленький и темный, — сказала она. — Взгляните на Изабель, взгляните на меня. Мы не похожи, не так ли? Мы не похожи друг на друга, потому что мы не сестры, а Роджер нам не брат. Нет, Роджер — ребенок моих родителей, и миссис Примьеро — его бабушка. Моя мать не могла больше иметь детей. Они ждали одиннадцать лет, а когда узнали об этом, то удочерили меня. А годом позже — Изабель.

— Но… я… — Чарльз начал заикаться. — Вы были удочерены официально, не так ли?

К Анджеле Примьеро вернулось спокойствие. Она обняла сестру, которая начала плакать.

— Мы действительно были удочерены официально. Но разницы нет. Приемные дети не могут наследовать, когда умирает особа, не оставившая завещания, — до сентября 1950 года. Теперь можно. Этот акт был принят в то время и стал законом в октябре. Нам повезло, а?

Фотография в окне агентства недвижимости являла «Дом мира» обманчиво привлекательным. Похоже, агент давно оставил надежду продать его хоть сколько-нибудь дороже стоимости местоположения, потому что Арчери, неуверенно поинтересовавшийся усадьбой, был приветствуем с почти раболепным многословием. Агент появился со смотровым ордером, связкой ключей и разрешением «пробежаться» по дому в любой удобный для клиента момент.

Автобуса не было видно. Он прошелся обратно до остановки возле «Оливы и голубки» и стал ждать в тени. От нечего делать он вынул из кармана смотровой ордер и стал разглядывать его.

«Роскошная собственность, — прочел он, — нуждающаяся в хозяине с богатым воображением, чтобы воспрянуть духом…» О старой трагедии упомянуто не было — ни намека на то, какая страшная смерть оказалась там однажды арендатором.

Подошли два автобуса из Дьюинбери, на одном из них было указано, что он шел на вокзал Кингсмаркхема. Он все еще читал смотровой ордер, когда у края тротуара остановился серебристый автомобиль.

— Мистер Арчери!

Он повернулся. Солнце горело на дугообразных крыльях. Волосы Имоджин Айд давали еще более яркий серебристо-золотистый отблеск, чем ослепительный металл.

— Я еду в Стоуэртон. Подвезти вас?

Он неожиданно был до смешного счастлив. Все отошло — его жалость к Чарльзу, его печаль по Алисе Флауэр, его мысли о беспомощности против юридических крючков. Нелепая опасная радость овладела им, и, вместо того чтобы разобраться во всем этом, он подошел к автомобилю. Под его рукой дрожало горячее, как огонь, тело машины, ее серебряный глянец.

— Сын взял мою машину, — объяснил он. — Я направляюсь не в Стоуэртон, а в местечко рядом. Дом называется «Дом мира».

Она слегка приподняла брови, и он предположил, что Айд знает об этой истории не больше остальных, хотя посмотрела она на него странно. Он сел рядом, и сердце его заколотилось. Непрерывный глухой стук слева был слишком силен, почти физически болезнен, и ему захотелось, чтобы он прекратился прежде, чем это заставит его поморщиться или прижать руку к груди.

— С вами сегодня нет Пса, — сказал он. Она влилась в поток.

— Слишком жарко для него, — ответила она. — Уверена, что вы не собираетесь покупать «Дом мира»!

У него замерло сердце:

— Почему вы так думаете?

Айд, думал он, Айд. Он не мог припомнить слухи о том, что происходило с домом после смерти миссис Примьеро. Может быть, он принадлежал каким-то Айдам, прежде чем стать домом престарелых?

— У меня ключ и смотровой ордер, но я, конечно, не собираюсь покупать. Это просто… ну…

— Забавно? — Она не могла смотреть на него, пока вела машину, но он чувствовал направление ее мыслей гораздо сильнее, чем какой бы то ни было взгляд. — Вы — любитель преступлений? — Было бы естественно употребить его имя в конце вопроса. Однако она этого не сделала. Ему показалось, что Айд пренебрегла этим потому, что «мистер Арчери» вдруг стало слишком формально, а его имя еще слишком интимно для употребления. — Знаете, я думаю, что съезжу с вами. Мне в Стоуэртоне нужно быть не раньше половины первого. Позволите мне быть вашим гидом, а?

Имоджин Айд будет его гидом… Он ничего не ответил, но она, должно быть, приняла его молчание за согласие, поскольку вместо того, чтобы высадить Генри у входа, свернула на подъездную дорогу, туда, где между деревьями показались темные фронтоны.

Даже в такое яркое утро дом выглядел темным и недоступным. Его бурые кирпичи были пересечены прямоугольным орнаментом деревянных брусьев, а два окна разбиты. Сходства между увиденным и фотографией оказалось так же мало, как у текста поздравительной открытки с реальными отношениями. Фотограф как-то ловко избежал изображения сорняков, ежевики, пятен сырости, раскачивающихся гнилых оконных створок и общего духа распада. Ворота были сломаны, и Айд въехала прямо по подъездной дорожке и остановилась перед самой входной дверью.

Этот момент являлся наиважнейшим для него — первый взгляд на дом, в котором отец Тэсс совершил — или не совершил — свое преступление. Он должен быть в полной готовности, чтобы вобрать в себя здешнюю атмосферу, обратить внимание на подробности места и расстояний, которые утомленная полиция могла пропустить. Вместо этого он ощущал себя не наблюдателем, все берущим на заметку, но только человеком, живущим в нынешнее время, в данный момент, и отвергающим прошлое. Он чувствовал себя более живым, чем в течение многих последних лет, из-за чего стал неотделим от своей среды. На него не влияли ни вещи, ни факты. Только собственные эмоции. Генри видел и воспринимал дом просто как пустынное место, куда он и эта женщина скоро должны войти. И только.

Едва Арчери подумал об этом, как сразу понял, что идти туда не должен. Легко можно было бы сказать, что он только хотел посмотреть участок. А она уже выходила из машины, разглядывая окна и щурясь от света.

— Мы войдем?

Он вставил ключ в замок, а Айд стояла рядом с ним. Он предполагал почувствовать запах затхлости в холле, но такого не ожидал: лучи света пересекали холл сквозь пыльные окна, и пылинки танцевали в лучах. На выложенном плиткой полу лежала старая дорожка, каблук Айд зацепился за нее, и она споткнулась. Он машинально поддержал женщину и почувствовал, как его рука коснулась ее правой груди.

— Осторожнее ступайте, — сказал он, не глядя на нее. Ее шаги поднимали легкие клубочки пыли, и она немножко нервно засмеялась. Возможно, обычно рассмеялась. Ему было не до такого рода анализов, он все еще ощущал мягкую тяжесть на своей руке, словно она не торопилась отпускать грудь женщины.

— Здесь ужасно грязно, — сказала она. — Я раскашляюсь. Вот та комната, в которой совершено преступление. — Айд распахнула дверь, и он увидел дощатый пол, мраморный камин, большие выцветшие заплаты на стенах там, где когда-то висели картины. — Лестница — там сзади, а на другой стороне — кухня, где бедная Алиса готовила воскресный обед.

— Мне не хочется подниматься, — быстро сказал он, — слишком душно и пыльно. Вы запачкаетесь. — Арчери глубоко вздохнул и отодвинулся подальше от нее к камину. Здесь, именно на этом месте миссис Примьеро почувствовала первый удар топора, там, здесь, везде текла старческая кровь. — Место преступления, — глупо сказал он.

Она прищурилась и подошла к окну. Тишина стояла ужасная, и ему захотелось нарушить ее болтовней. Поговорить было о чем — столь многими наблюдениями могли бы обменяться друг с другом любые, даже просто знакомые, посетители в таком месте, как это. Полуденное солнце отбрасывало тень Айд в совершенных пропорциях: ни слишком высокую, ни слишком короткую. Она была подобна выкройке из черной ткани, ему хотелось упасть к ее ногам и коснуться ее, хорошо зная, что это и все, что он может получить.

Айд заговорила первой. Он хорошо знал, что она могла бы сказать, но не это — конечно, не это.

— Вы очень похожи на вашего сына… или он на вас.

Напряженность ослабла. Однако он почувствовал себя обманутым и раздраженным.

— Я не знал, что вы встречались.

На это она не ответила. В ее глазах мелькнул насмешливый огонек.

— Вы не говорили мне, что он работает в газете.

У Арчери похолодело в животе. Она, наверное, находилась там, у Примьеро. Должен ли он поддержать ложь Чарльза?

— Он так похож на вас, — продолжала она. — Тем не менее, я не поняла этого, пока он не ушел. Потом я соединила его появление и ваше имя: я полагаю, что Боуман — это его псевдоним в «Планет». Да? Я догадалась. А Роджер не понял.

— Я не совсем понял, — начал Арчери. Он должен объяснить. — Миссис Айд…

Она было засмеялась, но остановилась, заметив смущение на его лице.

— Я думаю, что мы оба ввели друг друга в заблуждение, — мягко сказала она. — Айд — это моя девичья фамилия, я использовала ее, когда была моделью.

Арчери отвернулся, вцепившись горячими пальцами в мрамор. Она сделала шаг в его сторону, и он ощутил ее аромат.

— Миссис Примьеро была родственницей, владевшей этим домом, родственницей, которая похоронена в Форби?

В ее ответе не было нужды, но она кивнула.

— Не понимаю, как я мог быть так глуп, — сказал он. — Вы простите меня?

— Здесь нечего прощать, не так ли? — Вопрос прозвучал так недоуменно, ведь он просил прощения за будущие поступки. — Я так же виновата, как и вы. Не знаю, почему не сказала вам, что я — Имоджин Примьеро, жена Роджера. — Она остановилась. — Просто одна из таких вещей. Мы танцевали — что-то еще возникло… Не знаю.

Он поднял голову, словно пытаясь что-то стряхнуть с себя. Потом пошел прочь от нее в холл:

— Мне кажется, вы говорили, что вам нужно в Стоуэртон. Было очень любезно с вашей стороны подвезти меня.

Она сразу оказалась за ним, ее рука на его руке.

— Не смотрите так. Что вы предполагаете делать? Это просто… недоразумение.

У нее была немного хрупкая, но настойчивая рука. Сам не зная почему, возможно, потому, что она казалась слишком беззащитной, он накрыл ее руку своей. Имоджин не убрала свою руку, и когда вздохнула, рука слабо дрогнула. Он обернулся, чтобы посмотреть на нее, чувствуя стыд, столь же парализующий, как болезнь. Ее лицо было всего в одном футе от его, потом только в дюйме, потом никакого расстояния, никакого лица, только мягкие губы.

Стыд, поднимавшийся вместе с волной желания, сделал более глубоким ужас и более острыми ощущения, поскольку последние двадцать лет он не испытывал ничего подобного, а может, и никогда не переживал такого. С момента окончания Оксфорда он ни разу не поцеловал ни одной женщины, кроме Мэри, и едва ли оставался наедине с кем-нибудь, кто не был стар, болен или мертв. Он не знал, как прервать поцелуй, и при этом не понимал, являлось ли это незнание само но себе следствием неопытности или желанием перевести его в некую более горячую стадию.

Он потерял голову довольно неожиданно, но не встретил никакого сопротивления.

— О, дорогая, — сказал Арчери, но она даже не улыбнулась. Имоджин была очень бледна.

Все слова для объяснения такого поступка исчезли. Вроде «я не знаю, как это получилось» или «меня занесло… импульсивно». Но ему стало не по себе даже от одного предположения лжи. Сама правда казалась даже убедительней и неотложней, чем его желание, и он подумал, что скажет ее, даже притом что завтра или когда-нибудь это тоже покажется ей ложью.

— Я люблю вас. Думаю, я влюбился в вас в первый же момент, как увидел. Думаю, что так. — Арчери закрыл лицо руками, и его пальцы, холодные как лед, казалось, прожигали кожу, как прожигал бы снег. — Я женат, — продолжал он, — вы это знаете, и я — священник. Я не имею права любить вас и обещаю, что никогда больше не останусь с вами наедине.

Она была очень удивлена и широко раскрыла глаза, но какое из его признаний так удивило ее, он не понял. Ему даже пришло на ум, что ее могла поразить его ясная речь, которая до сих пор была довольно бессвязной.

— Я не должен предполагать, — сказал викарий, поскольку в последних словах ему почудилось некое тщеславие, — что в этом было какое-то искушение для вас. — Она хотела что-то сказать, но он заторопился: — Что, если вы ничего не будете говорить, а просто уедете?

Она кивнула. Несмотря на запрет, он с нетерпением ждал, чтобы она снова просто прикоснулась, только прикоснулась к нему. Это было непереносимое желание, от которого у него перехватывало дыхание. Имоджин сделала легкий беспомощный жест, как будто тоже была во власти подавляемых чувств. Пока он говорил, ее лицо оставалось неловко отвернутым от него. Потом она повернулась и, пробежав через холл, скрылась за дверью.

Когда она ушла, ему пришло в голову, что Имоджин не задала ни единого вопроса по поводу причины посещения этого дома. Она сказала немного, а он сказал все, что имело значение. Арчери решил, что, должно быть, сошел с ума, потому что не понимал, как двадцать лет дисциплины рухнули, словно в назидание заскучавшему ребенку.

Дом был именно таким, как описано в стенограмме судебного разбирательства. Он без всяких эмоций, даже без сочувствия, разглядывал длинный коридор от передней двери до двери в задней части здания, где висел плащ Пейнтера, кухню, узкую, ограниченную стеной лестницу. Своего рода паралич, охвативший его мозг, отступал, и он двинулся к запасному выходу, по пути машинально открывая засовы.

Тихий заросший сад нежился под бронзовеющим небом. У него закружилась голова от света и зноя. Сначала он вообще не увидел каретного сарая. Потом осознал, что смотрел на него с того самого момента, как шагнул в сад, просто то, что он принял за огромный кустарник, на самом деле было кирпичами и штукатуркой, скрытыми мощной стеной ползучих растений. Викарий направился к нему, без интереса, без остатков любопытства. Он пошел, потому что это строение было, по крайней мере, своего рода целью.

Двери оказались закрыты на висячий замок. Он почувствовал облегчение. Теперь больше ничего не нужно было делать. Он прислонился к стене, и холодные, влажные листья оказались прямо перед его лицом. Потом он пошел по дороге и через разрушенные ворота вышел из сада. Конечно, серебристой машины там не должно было быть. И не было. Почти сразу подошел автобус. Он совсем забыл, что оставил незапертой заднюю дверь «Дома мира».

Арчери вернул ключи агенту но недвижимости и немного задержался, чтобы еще раз взглянуть на фотографию дома, из которого только что вышел. Это походило на то, как если бы вы глядели на снимок девочки, которую вы знаете только как старую женщину. Интересно, не сделана ли эта фотография лет за тридцать до того, как миссис Примьеро купила этот дом? Потом он повернулся и медленно направился в отель.

Обычно в половине пятого в «Оливе и голубке» наступал мертвый час. Но сегодня была суббота, и великолепная суббота к тому же. Обеденный зал оказался набит экскурсантами, завсегдатаями и вновь прибывшими, пристойно забирающими свой чай с серебряных подносов. Сердце Арчери бурно заколотилось, когда он увидел сына, разговаривающего с мужчиной и женщиной. Они сидели спиной к нему, он видел только, что у женщины были длинные светлые волосы, а у мужчины темная голова.

Он с нарастающим трепетом прокладывал свой путь, лавируя между креслами, заварными чайниками, астматическими собачками, горами салата и пирамидами сандвичей. Когда женщина обернулась, он вместо облегчения почувствовал, как жестокое разочарование пронзило его, словно длинный узкий нож. Он протянул руку и пожал теплые пальцы Тэсс Кершоу.

Теперь он видел, насколько глупа была его первая реакция. Лицо Кершоу, который сейчас тряс его руку, изборожденное морщинами оживления, абсолютно ничем не напоминало восковую бледность Роджера Примьеро.

Его волосы совсем не были темны, к тому же их обильно покрывала седина.

— Чарльз позвонил нам по пути обратно в город, — сказала Тэсс. Она в своей хлопковой блузке и синей саржевой юбке была, наверное, самой плохо одетой женщиной в комнате. Словно оправдываясь за это, она быстро добавила: — Когда мы услышали новости, мы бросили все и вернулись с ним. — Она встала и пробралась к окну, глядя в яркий горячий полдень. Вернувшись назад, она произнесла: — Такое странное чувство. Я должна была проходить здесь много раз, будучи маленькой, но я ничего не могу вспомнить.

Рука об руку с Пейнтером, возможно. И пока они гуляли, убийца и его ребенок, наблюдал ли Пейнтер за уличным движением, думал ли, каким образом и он мог бы стать частью этого движения? Арчери старался не видеть в обращенном к нему прекрасном лице грубые, жестокие черты человека, которого Алиса Флауэр называла «скотиной». Но ведь они здесь как раз затем, чтобы доказать, что все было не так.

— Новости? — сказал он Чарльзу и услышал, что нотка отвращения прокралась в его голос.

Чарльз рассказал ему:

— Мы все отправились в «Дом мира». Мы не думали, что сумеем войти, но кто-то оставил незапертой заднюю дверь. Мы обошли весь дом и увидели, что Примьеро вполне мог спрятаться.

Арчери поспешно отвернулся. С этим именем теперь связывалось так много ассоциаций, большей частью мучительных.

— Он попрощался с Алисой, открыл и закрыл парадную дверь, но на самом деле не ушел, а проскользнул в столовую — никто не пользовался столовой, и там было темно. Алиса вышла и… — Чарльз заколебался, подыскивая слова, чтобы пощадить Тэсс. — А после того как уголь был принесен, он вышел, надел плащ, который висел за задней дверью, и… сделал свое дело.

— Это только теория, Чарли, — сказал Кершоу, — но это удовлетворяет фактам.

— Я не знаю… — начал Арчери.

— Слушай, отец, ты что, не хочешь, чтобы отец Тэсс был оправдан?

Нет, подумал Арчери, если в юридическую мясорубку попадет Имоджин.

— Этот мотив ты уже упоминал, — тупо сказал он.

Тэсс взволнованно прервала:

— Это — изумительный повод, реальный повод, он знал точно, что она имела. Десять тысяч фунтов были реальны, солидны, истинное искушение, в то время как две сотни…

— Примьеро работал в конторе поверенного, — возбужденно говорил Чарльз, — он должен был знать законы, у него были все средства для проверки. Миссис Примьеро могла этого не знать, если не читала газет. Кого интересуют разные парламентские акты, которые так или иначе собираются проводить? Босс Примьеро, вероятно, получил запрос насчет этого от клиента, послал ему акт, чтобы тот просмотрел его, — и вот вам. Примьеро Узнал бы, что, если бы его бабушка умерла, не оставив завещания, до октября 1950 года, все деньги отошли бы ему. Но если бы она умерла после принятия акта, то его сестры получили бы две трети от них. Я просмотрел это все. Акт известен как Большой акт усыновления, закон, который предоставлял приемным детям почти равные с родными детьми права. Конечно, Примьеро знал.

— Что вы собираетесь делать?

— Я был в полиции, но Уэксфорд не сможет принять меня раньше двух в понедельник. Он уезжает на уик-энд. Держу пари, что полиция никогда не проверяла передвижения Примьеро. Зная их, я бы сказал, что, как только они получили Пейнтера, они больше ни о ком не беспокоились. — Он посмотрел на Тэсс и взял ее за руку. — Вы можете сказать что-нибудь вроде того, что любите эту свободную страну, — горячо продолжал он, — но вы так же хорошо, как я, знаете, что у всех есть подсознательное чувство, что «рабочий класс» и «криминальный класс» более или менее синонимы. Зачем беспокоить приличного, с хорошими связями клерка поверенного, когда у них на руках уже есть шофер?

Арчери пожал плечами. Из своего долгого опыта он знал, что бесполезно спорить с Чарльзом, когда тот оглашает свои квазикоммунистические идеалы.

— Благодарю вас за столь восторженный прием, — саркастически произнес Чарльз. — Что в этом такого, чтобы выглядеть таким несчастным?

Этого Арчери сказать ему не мог. Груз печали, казалось, убывал, и, чтобы ответить сыну, он выделил из своей боли то, что мог бы высказать перед всеми ими.

— Я подумал о детях, — сказал он, — о четырех маленьких детях, которые все пострадали в результате этого преступления. — Арчери улыбнулся Тэсс. — Тэсс, конечно, — потом продолжил, — эти две сестры, о которых ты рассказал… и Элизабет Крайлинг.

Он не добавил имени взрослой женщины, которая пострадает больше, чем любой из них, если Чарльз окажется прав.