Глава пятидесятая

Всходило и заходило солнце, плыла по небу луна, меняя форму каждую ночь. Поднимались приливы и уходили отливами. Лето кончилось, наступил сентябрь.

Мэтью посмотрел на часы — уже девять, пора домой. Завтра утром надо будет записывать дело в книгу, а потом два часа фехтовальной тренировки с Хадсоном Грейтхаузом. Нельзя сказать, что он ждал этих часов с нетерпением, но ценный урок следования голосу опыта он усвоил.

— Твой ход.

— Да, я догадываюсь.

Мэтью протянул руку и глотнул сидра, заставляя Ефрема подождать еще немного. Шахматная доска на столе давала пример истребления, которое бывает, когда равные противники решают играть агрессивно. У игравшего белыми Мэтью остались на сосновом поле боя два коня, две ладьи и шесть пешек, готовых жертвовать жизнью ради своего короля и выигрывать войну. Черное воинство Ефрема насчитывало слона, коня, две ладьи и шесть пешек. Король Ефрема стоял на d7, король Мэтью забился в угол h1. Мэтью пил медленно, потому что ему не нравилось, какой оборот принимала игра.

— Очевидный же ход, — сказал Ефрем.

— Тогда ладно.

Мэтью был совсем не так уверен. Ладья Ефрема на h8 готова была побить белую пешку на h3 независимо от хода Мэтью. И слишком открытой получается позиция короля. Ладно, что-то делать все равно надо. Мэтью передвинул ладью с a1 на e1, и ладья Ефрема обрушилась на беззащитную пешку. Их осталось пять.

Игра шла при свете ламп таверны «С рыси на галоп». Мэтью пришел по приглашению Ефрема с ним пообедать, с удовольствием съел отлично пропеченную рыбу, жареную картошку и зеленую фасоль, запив двумя чашками терпкого и вкусного сидра. Он теперь осторожно пил в тавернах — особенно вино из только что распечатанных бочонков, хотя и понимал, что невозможно всю жизнь жить и думать, что каждый твой глоток может быть отравлен белладонной. Понимал, но все равно от этой мысли трудно было избавиться.

Он сделал ход другой ладьей, и Ефрем без колебаний взял белого коня на h2 ладьей.

«Ах ты черт!» — подумал Мэтью. Кажется, надо было уйти раньше. Уже сыграно было две партии — первую выиграл Мэтью отвлекающим маневром в центре и атакой на королевском фланге, вторая закончилась вничью, а вот эта выходила неудачной. Ефрем явно прогрессирует. Впрочем, сам Мэтью прогрессирует в фехтовании. Вот смеху-то будет, если он станет хорошим фехтовальщиком и посредственным шахматистом!

«Но не сегодня, друг мой Ефрем, не сегодня!»

Мэтью взял королем агрессивную ладью, ища выхода из западни, которую поставили на него черный конь и оставшаяся черная ладья. Нет, не сегодня.

Кое-что из случившегося мешало ему сосредоточиться.

Здоровье его было в порядке, в общем, и это было в плюс. Повязки все сняли, кроме той, что возле левого глаза и под рубашкой на левом плече. От него по-прежнему пахло чесноком и окопником, но все понимали причину.

А вот что не давало ему покоя в числе прочего — убийство Саймона Чепела и Джоплина Полларда.

Оно произошло в больнице на Кинг-стрит две недели назад. Чепела уложили поправляться после грубой и жуткой перекройки лица. К этому добавилось заражение и воспаление, и он под бинтами молчал на все вопросы главного констебля Лиллехорна. Точно так же молчал и Джоплин Поллард — раздробленные колени заставляли его всякий раз закусывать палку, стоило доктору Вандерброкену к ним прикоснуться. Если бы он прожил достаточно, то к веревке палача ехал бы на тележке.

Поскольку Поллард и Чепел были единственными пациентами в этом отделении — так называемом тюремном, — за двумя запертыми дверями, и оба они получали сильно одурманивающие лекарства, чтобы хотя бы чуть-чуть заснуть, их кончину можно было, очевидно, организовать относительно тихо. Что только придавало ей зловещую загадочность. Их нашел мертвыми первый пришедший санитар — молодой человек, уроженец Нью-Йорка, известный своей тщательностью в уходе за больными. Из отчета Эштона Мак-Кеггерса следовало, что смерть наступила между двумя часами ночи и тремя утра и была причинена тонким и длинным лезвием, проникшим в мозг через правый глаз каждого из убитых. Взломщик замков оставил лишь легкие царапины на двери.

Мэтью это очень беспокоило, и не только потому, что Чепел и Поллард избежали петли и унесли свое знание о профессоре Фелле с собой в могилу, но и потому еще, что среди мальчишек, захваченных в тот памятный день, не было мистера Рипли.

Черный конь сделал ход, заняв позицию для атаки.

— Слишком просто, — сказал Мэтью, делая ход королем.

— Да, — согласился Ефрем. Постучал, задумавшись, пальцем по подбородку. Карие глаза казались больше за стеклами очков. — Пожалуй, так.

И еще кое-что не давало покоя мыслям Мэтью. Власть профессора Фелла требовать верности была такова, что у Лоуренса Эванса могло бы вообще языка не быть — на вопросы он не отвечал. Он сидел в тюремной камере, не произнося ни слова, и на лице его воцарилось вечное выражение молитвенного покоя. Он тоже думал, что покинет сцену раньше, чем прозвучит приговор судьи? Если да, то он был готов к путешествию.

Бромфилд и Карвер — это были мулы: они выполняли приказы и ничего не знали. Как и перепуганные говорящие по-голландски женщины, которые готовили еду и искренне считали, что участвуют в масштабном эксперименте по организации образования. Чарити Ле-Клер, занимавшая койку в женском отделении на Кинг-стрит, растущая и убывающая, как луна, могла бы захотеть говорить в порядке мести, но когда ее понесло как в горячечном бреду, твердила она только об одном — как ее похитил Лоуренс Эванс в лондонском борделе в девяносто шестом, отмыл и одел и под действием всяких зелий заставил удовлетворять животные и жестокие — да, жестокие! — потребности такого количества обучаемых юных уголовников, что их бы хватило Нью-Йорк два раза перевернуть. В подробностях недостатка не было. Мэтью отметил, что Лиллехорн и Байнс очень внимательно относились к ее показаниям, и клерк два пера сломал. К сожалению, мисс Ле-Клер, хотя и обладала достаточно стойкой конституцией для женщины столь тяжелой профессии, вне этой профессии была бесполезна.

Ефрем сделал ход другой ладьей, пожал плечами и вздохнул, ставя ее на доску, будто ничего в ходе игры это не меняло. Мэтью понял, куда стремится эта ладья через два хода, и снова подвинул короля.

Он заметил, что сидит в глухой защите. Очень неудачное положение, если верить Грейтхаузу.

И еще. Налет на имение Чепела привел в сети закона еще двух человек — один за сорок, другой под шестьдесят, которых явно держали в преподавателях. Первый признал себя специалистом по шантажу — «прижимать пижонов», как говорил он, — и в различных методах вымогательства. Человек постарше был экспертом по финансам. Кажется, единственным его преступлением было умение рассуждать об иностранных валютах, обменных курсах и системах поведения на рынке что бекона, что редких драгоценностей, и рассуждать до тех пор, пока допрашивающему не захочется заткнуть ему пасть раскаленной кочергой. Оба они сознались, что видели в имении много убийств и показали Лиллехорну кладбище, где лежали тела, но история их найма была таким клубком, что распутать его можно было, только погрузившись в преступный мир Лондона, да и то не наверняка.

Проблема в том, думал Мэтью, глядя на доску, что видел он там четверых, которых счел инструкторами. О третьем мужчине и о женщине с синим зонтиком даже и слуху не было.

Ефрем допустил ошибку — простую, но характерную. Мэтью перепрыгнул конем через черного слона и увидел свет в конце туннеля.

— Ох ты! — замотал головой Ефрем. — Не надо было мне эту ладью двигать.

Диверсия, подумал Мэтью. Он хочет меня отвлечь на погоню за ладьей. Нет, не погонюсь, разве что деваться будет некуда.

И еще был граф Антон Маннергейм Дальгрен — еще один ноющий зуб, даже целая челюсть.

Оставив Тревора Кирби сидеть под деревом, Мэтью вернулся в дом, через разгромленную столовую вышел на террасу, где собирался спуститься вниз, вооружившись рапирой, и вытащить Дальгрена из пруда с золотыми рыбками.

Портьеры остались в пруду, а графа не было.

Мэтью с четырьмя констеблями обыскал весь дом, другие здания и конюшню — безрезультатно. Будто зловещий гренадер расправил кожистые крылья и улетел в Пруссию — настолько бесследно он исчез. Мэтью казалось это потрясающим, даже невероятным: как настолько избитый и израненный человек смог так быстро удрать. И снова всплывало слово «демонический».

Ефрем хотел двинуть ладью — и остановился.

— Знаешь, Мэтью, я тебя сюда пригласил для определенной цели.

— Знаю. Пообедать и сыграть в шахматы.

— Ну… не совсем. — Он двинул ладью, угрожающую теперь коню Мэтью. — Я хотел знать, вот если… если…

— Да выкладывай уже.

Ефрем откашлялся.

— Если я приглашу Берри Григсби на бал «Молодых львов» в следующую пятницу, как ты думаешь, она согласится?

— Чего?

— Берри Григсби, — повторил Ефрем. — На бал «Молодых львов». В следующую пятницу. Как ты думаешь?

Мэтью выпрямился:

— «Молодые львы»? Давно ты член клуба?

— Месяц назад вступил. Сразу, как мне исполнилось двадцать один. Да ладно, нечего на меня так смотреть, Мэтью! Вполне нормальные ребята, эти «Молодые львы». Там же сыновья ремесленников…

— Я знаю, кто там.

— И у них действительно танцы хорошие. Этот бал будет в «Док-хаус-инн».

— Чудесно.

Мэтью сделал ход королем.

— Глазам своим не верю! Как ты мог сделать такой ход?

Черная ладья сняла с доски последнего коня Мэтью.

— Да я пытаюсь в голове уложить, что ты вступил в клуб! Ты же всегда говорил, что это пустая трата времени!

— Нет, Мэтью, — ответил Ефрем. — Это ты говорил. Твой ход.

— Нет, погоди, минутку только. Ты хочешь пригласить Берри? Зачем?

Ефрем засмеялся:

— Мэтью, ты в своем уме?

— Был, когда садился за доску.

— Вот слушай. — Ефрем двинул вперед пешку. — Ты на Берри смотрел когда-нибудь? Ты с ней говорил? Она красавица, и она очень… очень… даже не знаю, как сказать, но мне это нравится. Она не такая, как все, Мэтью. Она… она за душу берет, наверное, это я хочу сказать.

— За душу, — повторил Мэтью, двигая свою пешку навстречу.

— Просто берет, и все. Я вот видел, как она сидит на молу и рисует. В то утро, когда я наступил на ту проклятую черную кошку и упал в бочку, спасибо тебе за смех, но именно это нас свело. Она мне помогла выбраться, и я сидел… то есть мы сидели и разговаривали, просто разговаривали. Мне нравится, как она смеется, нравится ее запах, нравится…

— Где, черт побери, ты ее нюхал?

— Да ладно, ты меня понимаешь. Иногда просто как-то донесет ветерком запах от волос или от кожи. Это прекрасно.

— Последний раз, когда я чуял ее запах, она совсем не так хорошо пахла.

— Прости?

— Ладно, ничего. — Мэтью попытался снова сосредоточиться на игре, и эта попытка жалко провалилась. Вдруг не стало никакой разницы между пешкой, ладьей и королем.

— Так вот, — напомнил Ефрем, — я спросил, как ты думаешь: пойдет ли она со мной на бал, если я ее приглашу.

— Не знаю. И откуда мне знать?

— Да ты же живешь в этом доме рядом с ней! Ты почти каждый день там завтракаешь и обедаешь у них на кухне, с ней за одним столом! Что это с тобой? — Он со стуком поставил ладью на доску: — Мат.

— Это не мат! — возразил Мэтью, но тут у него в глазах прояснилось, и он увидел треугольник из черной пешки, ладьи и коня, взявший его короля в плен. — Черт!

— Я думал ей цветы поднести, когда буду приглашать, — сказал Ефрем. — Как ты думаешь, ей понравится?

— Да не знаю я! Хоть бурьян ей поднеси, мне какое дело!

Но тут Мэтью посмотрел на Ефрема внимательно и понял, почему его друг ни с того ни с сего так разоделся в хороший темно-синий сюртук, белую рубашку с жилетом, почему каштановые волосы с седыми прядями не торчат вороньим гнездом, а расчесаны как следует, и вообще он похож на молодого льва, которому есть куда пойти и которого ждет будущее блестящего портного в Нью-Йорке.

Если Ефрем еще и не влюблен в Берри Григсби, то близок к этому.

— Фух! — Мэтью схватил кружку и допил ее залпом.

— Мэтью! Что-то ты совсем ничего не соображаешь. Я про цветы. Какие нужно дарить?

— Цветы — это цветы.

— Ну да, но я думал, может быть, она… может, ты знаешь, какие она любит. Розы, или гвоздики, или… — Он пожал плечами. — Я же понятия не имею. — Быстрым движением поправив очки, он наклонился вперед: — Ты бы какие подарил?

— Я в цветах ничего не смыслю.

— Ну подумай. Ведь должны же быть какие-то, которые ей нравятся.

Мэтью подумал. Это просто смешно — у него такое спрашивать. Абсурдно. Он потер лоб рукой и вздрогнул — шрамы еще чувствовались.

— Я думаю… я бы подарил… — Он спросил сам себя и ответил: — Полевые цветы.

— Полевые цветы?

— Да. Просто собери их где-нибудь на лугу. Я думаю, она их предпочтет и розам, и гвоздикам… и всем прочим.

— Колоссальная мысль! — Ефрем даже хлопнул по столу ладонью от восторга. — Значит, полевые цветы. И даже деньги не придется тратить. Слушай, а какой цвет ты бы предложил?

— Цвет?

— Цвет. Синие, желтые, красные… что ей может понравиться?

Мэтью подумал, что за все годы его знакомства с Ефремом такого странного разговора у них еще не было. Но по выражению лица друга — сияющий восторг — можно было понять, что Берри Григсби произвела на него впечатление и много для него значит. Каким бы не от мира сего он ни был. Эти двое — вместе! Пара! Танцующая на балу «Молодых львов»! И даже больше, милостью времени и купидонова лука.

— Так как ты думаешь? Идеи есть?

— Есть, — ответил Мэтью после минутного размышления. Он смотрел на доску, на фигуры, объявившие мат его королю, но видел пятьдесят футов сгнившего причала и солнце, льющее свет на бруклинские луга за рекой. — Ты смотрел когда-нибудь в кузнечный горн?

— Смотрел. Однажды у меня на глазу вскочил ячмень, и в этом случае очень полезен жар, чтобы он вскрылся. Если долго смотришь в огонь, чувствуешь, как этот ячмень… — Он остановился. — Слушай, а при чем тут горн?

— Вот такие должны быть цвета, — пояснил Мэтью. — Сердце земли.

— Что? — Ефрем сдвинул брови. — Знаешь, наверное, вторую чашку сидра тебе пить не стоило.

Вдруг на столе перед Мэтью оказалась изящная коричневая коробочка длиной десять дюймов, перевязанная белой лентой.