28. УЖЕ НЕ КРЕСТНЫЕ ОТЦЫ?

В качестве великого герцога Тосканы Фердинандо II сменил его двадцативосьмилетний сын Козимо III. Царствование его было отмечено только продолжительностью — пятьдесят три года, столько не правил ни один из Медичи, — в остальном же ничего примечательного не произошло, и современники стали свидетелями долгого, медленного, порой печального заката и Тосканы, и ее правителя. Козимо был у отца вторым сыном, и, быть может, лучше всего для него было бы последовать обычным для вторых сыновей Медичи путем и сделаться иерархом церкви; но его старший брат умер при рождении, что автоматически и превратило его в наследника престола, хотя он был совершенно не готов к исполнению этой роли.

Все знавшие молодого Козимо отмечают его мрачность и набожность, а посол Луки утверждает даже, что никогда не видел великого герцога улыбающимся. Его властная мать Виттория всячески укрепляла в сыне эту набожность, которая казалась скорее неким психологическим ущербом, нежели проявлением истинной духовности. Говорил Козимо только о мучениках и спасении; читал только теологические трактаты и рассказы о чудесах; а всем иным занятиям предпочитал ежедневное посещение мессы и прогулки по святым местам в сельской местности. Когда ему исполнилось девятнадцать, даже флегматичный отец понял, что пора что-то предпринимать. Наиболее очевидным решением проблемы представлялся брак.

Фердинандо II занялся поисками вариантов, и в конце концов ему удалось устроить чрезвычайно выгодный брачный союз сына с племянницей короля Франции Людовика XIII. Таким образом, разделенные прежде потоки французской и итальянской королевской крови Медичи опасно сближались: жена Фердинандо I француженка Кристина была внучкой Екатерины де Медичи, а теперь правнук Фердинандо I женился на внучке Марии де Медичи, дальней родственницы Екатерины. Другие Медичи, через династические браки, уже успели породниться с крупнейшими королевскими дворами Европы — Габсбургами, Валуа и Бурбонами. Там тоже многие уже переженились внутри себя, и над королевскими семьями, стремившимися сохранить свою благородную родословную исключительно путем браков с равными себе, нависла опасная тень кровосмешения. Безумие, дегенеративность, отталкивающие физические черты (например, печально знаменитый габсбургский подбородок, когда нижняя челюсть выдается далеко вперед) становились все более и более характерными для королевских домов всей Европы, да и для не столь высоких, нередко внутренне связанных кланов, допустим, для великогерцогской ветви Медичи, стремившихся породниться с самыми знатными и самыми сильными. В этом своем стремлении Медичи играли в опасные игры.

Будущая жена Козимо Маргарита Луиза была дочерью Гастона, герцога Орлеанского, а посредником в заключении брака выступил кардинал Мазарини, первый министр Людовика XIV, взошедшего на французский трон в 1643 году, после смерти своего отца, Людовика XIII, сына Марии де Медичи. Мазарини хотел стать папой и частным образом дал понять Фердинандо II, что ценой брака будет поддержка Медичи на выборах понтифика.

Во Флоренции слышали, что Маргарита Луиза — девушка «с каштановыми волосами, зеленовато-голубыми глазами и добрым, кротким нравом». Что касается нрава, то дело обстояло прямо противоположным образом. Маргарита Луиза была своенравным, исключительно испорченным подростком, привыкшим всегда стоять на своем. В ту пору она была влюблена в своего восемнадцатилетнего кузена Шарля Лотарингского и хотела выйти за него замуж. Даже мать Маргариты Луизы герцогиня Орлеанская выступала против брака дочери с неведомым итальянцем, но Мазарини путем подкупа привлек ее на свою сторону.

Брачный контракт был подписан в январе 1661 года, церемония бракосочетания (заочная) была намечена на апрель. В ту пору королевские бракосочетания радикально отличались от нынешних и даже в лучшие времена порождали, должно быть, немалые психологические трудности.

По заключении этого заочного брака Маргарита Луиза должна была проследовать в Италию, почувствовать вкус замужней жизни и только потом познакомиться с мужем.

С самого начала Маргарита Луиза страстно противилась будущему замужеству. В марте 1661 года умер кардинал Мазарини, после чего герцогиня Орлеанская сразу же обратилась к королю с просьбой расторгнуть этот брак. Людовик XIV и слышать ничего не хотел. Тогда Маргарита Луиза сама отправилась к нему и, упав на колени, умоляла не заставлять ее выходить за Козимо. Но король оставался непреклонен, заочный брак был торжественно «отпразднован» в Лувре, и Маргарита Луиза, «рыдая у всех на глазах», отбыла во Флоренцию. Юной девушке и впрямь выпал тяжелый жребий, и упрямый характер только усугублял его. Ненадолго она ожила, лишь когда в Марселе проводить ее неожиданно для всех появился Шарль Лотарингский, но в конечном итоге от этого стало только хуже. Когда Маргарита Луиза отплывала на украшенной гирляндами и разноцветными лентами галере в Ливорно, происходящее могло показаться сказкой, только с дурным концом.

Вернувшись во Флоренцию, Фердинандо II с удовлетворением отметил, что в поведении его сына произошли некоторые перемены. Козимо начал следить за своей внешностью и даже, готовясь к встрече с женой-француженкой, одевался теперь по французской моде. Но даже и за этой маской трудно было скрыть угрюмого и полного девятнадцатилетнего юношу с тяжелыми, как у всех Медичи, веками и губами в форме луковицы.

Молодые впервые увидели друг друга 15 июня на вилле Амброджина, в пятнадцати милях от Флоренции, где Медичи охотились. Это было невеселое свидание: угрюмый вид Маргариты Луизы обескуражил Козимо, он даже не смог себя заставить поцеловать жену. При всех недостатках характера и мужа, и жены, трудно в этой ситуации (которая раз за разом повторялась во всей Западной Европе) не посочувствовать им обоим.

Таковы были эти персонажи, которым предстояло сыграть главные роли в самом ярком представлении, которое когда-либо разыгрывалось на флорентийской сцене. Празднества в городе, каждая улица которого была соответствующим образом украшена ввиду предстоящего события, начались через пять дней после прибытия Маргариты Луизы. За минувшие полтора столетия, со времени торжественного въезда во Флоренцию папы Льва X, город не выглядел так празднично. На пьяцца Сан-Галло поставили ряды скамеек, через улицу, ведущую к собору, перебросили триумфальные арки. Вслед за швейцарскими гвардейцами, в черной тунике, украшенной сверкающими бриллиантами, на площадь въехал Козимо. Его сопровождали сто оруженосцев в мундирах, расшитых цветами Медичи. За этой процессией, в открытом экипаже с белыми мулами в упряжке, ехала Маргарита Луиза. На ней было свадебное платье с серебряными нитями, на котором выделялись «бриллианты и сорок конусообразных жемчужин, прикрепленных к плечу с помощью еще двух, каждая величиной с небольшое голубиное яйцо». Защищал невесту от солнца большой золотистый балдахин, также украшенный жемчугами, — несли его, высоко подняв, тридцать два молодых человека, отпрыски старинных флорентийских семейств. Процессию сопровождали не менее трехсот экипажей с остальными представителями тех же самых кланов. Жених и невеста ступили на землю и направились к собору, где у входа на них прыснул святой водой епископ Фьезоле; в ту же самую минуту два больших хора запели «Те Deum». На протяжении всей церемонии отекшее лицо жениха было совершенно бесстрастным, невеста также не могла выдавить из себя даже подобия улыбки.

После венчания флорентийцы отмечали это событие так, как умеют только они; празднества продолжались без перерыва все лето. Гонки на колесницах, проходившие на пьяцца Санта-Мария Новелла, сменялись рыцарскими турнирами на пьяцца Санта-Кроче; за конными скачками следовала целая ночь фейерверков; а в промежутках — костюмированные балы палаццо Питти по мотивам древнегреческих легенд и с участием исторических героев. Даже на Маргариту Луизу произвел впечатление один роскошный маскарад, разыгранный в присутствии двадцати тысяч зрителей, заполнивших амфитеатр садов Боболи, — сцены из исторических сюжетов, танцовщики выделывают антраша на лошадях, а в финале всего представления появляется в инкрустированных драгоценными камнями доспехах сам Козимо в обличье Геркулеса. Но стоило празднествам закончиться, как Маргарита Луиза погрузилась во все увеличивающееся уныние, а Козимо замкнулся в своем обычном постном благочестии. Дворцовые слуги шептались даже, мол, муж с женой настолько терпеть друг друга не могут, что даже не спят вместе. Впрочем, это только сплетня, ибо на третьем году замужества Маргарита Луиза родила сына, которого назвали Фердинандо.

А вот потом брак действительно фактически распался. Маргарита Луиза делала все от нее зависящее, чтобы оттолкнуть от себя Козимо, а он, своим чередом, целиком погрузился в молитвы, находя в них единственное утешение. Однажды, когда он вошел в спальню жены, та схватила стоявшую на ночном столике бутылку и пригрозила разбить ее о череп мужа, если он немедленно не оставит ее покои. Маргарита Луиза окружила себя французскими слугами и чуть не каждую ночь меняла спальню, чтобы муж не мог найти ее, — благо их в огромном дворце было величайшее множество. Какое-то время назад она вынудила Козимо подарить ей драгоценности из казны Медичи, являющиеся собственностью короны, и сразу велела слугам переправить их во Францию (Фердинандо I удалось перехватить посланцев еще до того, как они достигли побережья). После рождения ребенка Маргарита Луиза засыпала Людовика XIV письмами, умоляя его воздействовать на папу, чтобы тот согласился на расторжение брака. В ответ король велел ей замолчать и не утомлять его далее такими просьбами. Тогда она написала Шарлю Лотарингскому, заверяя в своей неизменной любви и призывая навестить ее во Флоренции. В конце концов он сжалился над ней и нанес краткий визит, результатом которого стал лишь поток любовных посланий, сопровождавший его на всем обратном пути во Францию. Слухи о происходящем дошли до Фердинанда II, и он велел перехватывать отныне письма невестки. В 1667 году Маргарита Луиза вновь забеременела и в надежде избавиться от плода принялась, что ни день, подолгу скакать на лошади. Это не помогло, и в августе 1667 года она родила дочь Анну Марию Луизу.

Но ничего не изменилось. У Маргариты Луизы вспышки ярости перемежались долгими полосами уныния, а Козимо почти все время молился, получая, кажется, удовольствие лишь от обильной еды. Наконец Фердинандо II все это начало надоедать, и, в стремлении обрести покой, он предложил сыну отправиться в долгое путешествие по Европе — одному. Помимо отдохновения от семейных свар, это даст ему возможность завести полезные знакомства, что понадобится, когда он сам станет великим герцогом.

Таким образом, в 1668 году Козимо совершил продолжительную поездку по Австрии, Германии и Нидерландам, но с его возвращением домой ничего не изменилось, и на следующий год Фердинандо II отправил его в новое путешествие, на сей раз в Испанию, Португалию и Лондон. Его появление в английской столице было отмечено в дневнике Сэмюэля Пипса, которому Козимо показался «приятным на вид, полным мужчиной в траурном платье». Козимо был принят королем Карлом II и сам устроил несколько пышных приемов для лондонской знати, на которых присутствующие — судя по их собственным признаниям, — как и сам хозяин, весьма приятно провели время. На пути домой через Францию Козимо остановился в Париже, где, по отзывам, «с блеском рассуждал на самые разные темы и обнаружил близкое знакомство с образом жизни всех европейских дворов». Судя по всему, эти поездки все же во многом переменили Козимо, новое окружение заставило его отказаться от скучного благочестия и просто наслаждаться жизнью. Но эта светлая интерлюдия продолжалась недолго: вскоре после возвращения из второго путешествия по Европе умер его отец Фердинандо II. Великим герцогом Тосканы стал его двадцативосьмилетний сын Козимо III.

К удивлению двора, свое правление новый государь начал с осуществления финансовой реформы, призванной оживить застойную экономику Тосканы. План был смелый, но выяснилось, что осуществить его труднее, чем казалось поначалу, и Козимо II обратился за советом к своей матери Виттории. Убедившись, что сын постепенно утрачивает интерес к государственным делам, властная Виттория постепенно прибрала вожжи управления Тосканой к своим рукам, и по прошествии недолгого времени даже заседания кабинета министров великого герцогства стали проводиться в ее личных апартаментах.

В 1671 году Маргарита Луиза родила второго сына, которого в честь его французского деда, герцога Орлеанского, назвали Жаном Гастоном. Год спустя Маргарита Луиза писала Козимо: «Заявляю со всей откровенностью, что больше не могу жить с тобой. Я являюсь источником всех твоих несчастий, как и ты моих». В том же письме она извещает мужа, что обратилась к Людовику XIV с просьбой разрешить ей удалиться в один из женских монастырей Парижа.

Взбешенный Козимо III приказал великой герцогине немедленно покинуть Флоренцию. Ей было предписано направиться на виллу Медичи Поджио в Кайано, в двенадцати милях к востоку от города у подножия Монте-Альбано, и оставаться там вплоть до дальнейших повелений. Демонстрируя свое величайшее неудовольствие, Маргарита Луиза взяла с собой на виллу более ста пятидесяти кухарок, грумов и прочую обслугу. По распоряжению Козимо III ей разрешалось покидать виллу исключительно для конных или пеших прогулок, при этом всегда в сопровождении вооруженной охраны.

О происходящем стало известно Людовику XIV, и он написал резкое письмо Козимо III по поводу фактического пленения жены: король не привык, чтобы с его родственниками обращались подобным образом. В конце концов было решено, что Маргариту Луизу беспрепятственно отпустят во Францию, где она удалится в монастырь на Монмартре, на северной окраине Парижа. Такое решение как будто удовлетворяло всех: дети, все трое, остаются с Козимо III, и он сохраняет лицо; у Людовика становится одной заботой меньше; ну а Маргарита Луиза приобщается к монашеской жизни — так, как она ее понимает. Едва достигнув монастыря, она тут же предприняла очередную попытку снестись с Шарлем Лотарингским, но выяснилось, что он уже женат и счастлив в браке. Тогда Маргарита Луиза основала в монастыре танцевальный класс и «игры в помещении», в которых участвовали приставленные к ней охранники. Время от времени, нацепив светлый парик и обильно нарумянившись, она наведывалась в Версаль и наслаждалась азартными играми. Перестав получать от Козимо III регулярное содержание, она потребовала возобновить его, сопроводив послание таким признанием: «Не проходит и дня, и часа, чтобы я не мечтала о том, что тебя повесят». В конце концов аббатисе надоели выходки новой монахини, и она пожаловалась своему начальству. В ответ последовала угроза сжечь монастырь, после чего Людовик XIV перевел племянницу в другое место — Сен-Манде, на восточной окраине города. Здесь Маргарита Луиза — а было ей уже за пятьдесят — с удовлетворением обнаружила, что одна из отдаленных родственниц оставила ей небольшое наследство. В какой-то момент мать-аббатиса Сен-Манде, любившая разгуливать за стенами монастыря в мужском костюме, исчезла, и ее место заняла Маргарита Луиза, управлявшая отныне монастырем по собственному усмотрению. С годами ее буйный темперамент поутих, и в качестве матери-аббатисы она вела тихий домашний образ жизни в окружении одного попа-расстриги и часто менявшихся монашенок. В старости она с удовольствием вспоминала свои славные тосканские годы. Умерла Маргарита Луиза в 1721 году, семидесяти шести лет от роду.

Не успела она в 1675 году начать в Париже свою монашескую жизнь, как Козимо III заскучал по жене. Пусть одиночество его оживляли письма Маргариты Луизы, в которых она от всего сердца желала ему погибели, все равно что-то в глубине души оставляло его безутешным. Козимо III глубже и глубже погружался в тоску, находя отдохновение лишь в застольях, все более и более обильных; и по мере того как эти гастрономические марафоны приобретали все более героические пропорции, все величественнее выглядел их главный участник. Пиры окрашивались в национальные цвета, обслугу всякий раз наряжали в соответствующие национальные костюмы. На восточных пиршествах — в халаты и фески; на застольях в британском стиле — в черные гетры и парики; на мавританских заставляли покрывать лицо черной краской. Точно такое же внимание уделялось блюдам: окорока и жареная дичь, перед тем как украсить стол, взвешивались в присутствии Козимо III и, если что не так, отправлялись назад, на кухню. Мороженое подавалось в форме лебедей или лодок, конфитюр — в форме крепостей с зубчатыми стенами, для «строительства» которых хитроумно использовались такие экзотические фрукты, как ананас. Особое предпочтение Козимо III отдавал засахаренным фруктам; впервые отведав их в Лондоне, он специально отправил туда повара, чтобы тот постиг тайну изготовления этого деликатеса.

Простой склонностью к обжорству такого рода излишества не объяснишь, скорее всего у них была психологическая основа, ведь ни чувственными наслаждениями, ни иными явными проявлениями декаданса они не сопровождались. Совсем наоборот, при всей своей неуклонно увеличивающейся тучности, Козимо был убежденным — хотя на вид и не всегда убедительным — пуританином. Это был человек глубоко верующий и стремящийся к тому, чтобы нравы Тосканы отражали его благочестивое поведение. В этом смысле он оставался верным сыном своей матери Виттории, и в результате столь привычный к развлечениям флорентийский люд, который с таким энтузиазмом праздновал бракосочетание Козимо III, начал чувствовать себя весьма неуютно в стылом моральном климате, который становился чем дальше, тем строже.

Университет Пизы, уступавший по своему авторитету лишь Падуанскому собрату, получил следующее предписание: «Его высочество воспрещает кому бы то ни было... читать или обучать, будь то в аудитории или частным образом, в письменной или устной форме, философию Демокрита, атомарную теорию, а также все, что отклоняется от учения Аристотеля». От этой цензуры было не уйти, ибо тем же самым декретом гражданам Тосканы запрещалось поступать в университеты за ее пределами, а философам и ученым, которые нарушат его, грозили большие штрафы или даже тюремное заключение. Времена, когда Медичи покровительствовали поэтам и ученым, остались позади; Флоренция, некогда один из крупнейших интеллектуальных и культурных центров Европы, ныне стала местом гонений мысли и погрузилась во мрак невежества.

Установления подобного рода укрепляли моральное учение церкви; последующие декреты охраняли ее повседневную деятельность. Ежегодный майский фестиваль был запрещен под предлогом его языческого происхождения, а девушкам запрещалось распевать веселые майские песни под страхом телесного наказания. Запрету подверглась и давняя традиция ухаживания, когда юноши окликали девушек через окно, ибо это ведет к «насилию и абортам». Была даже предпринята — правда, неудачная — попытка возродить давний закон, запрещающий женщинам выступать на сцене. Точно так же не удалось упразднить такое явление, как проституция, хотя отныне оно было взято под строгий контроль. Всем проституткам вменялось в обязанность приобретение лицензии стоимостью 6 флоринов в год (сумма, равная ежемесячному жалованью неквалифицированного рабочего); одновременно они должны были носить на голове желтую ленту и ночью, выходя на улицу, держать в руках фонарь. Нарушительниц раздевали до пояса и ударами кнута гнали по городу. Грех содомии карался смертью, а с годами все шире входили в практику публичные казни. Даже за сравнительно мелкие проступки людей приговаривали к галерам, откуда возвращались немногие, да и те — бледные призраки.

Как это нередко бывает в таких случаях, новые законы вскоре приобрели отчетливо расовый характер. Запрет на проживание во Флоренции евреев действовал уже давно, теперь он стал со всей строгостью применяться на всей территории Тосканы. Антисемитизм был узаконен — евреям не разрешалась вступать в брак с христианами и даже жить под одной крышей. Точно так же евреям запрещалось вступать в связь с проститутками христианского вероисповедания, последние же, в случае нарушения этого правила, подвергались публичной порке и тюремному заключению. Особенно сильно действие этих законов ощущалось в Ливорно, где еврейская колония достигла двадцати двух тысяч человек; многие евреи эмигрировали, что привело к значительному снижению налоговых поступлений от торговли между этим свободным портом и внутренними районами Тосканы. В такой атмосфере, особенно во времена всеобщей нужды и аскезы, расцветают все ксенофобские предрассудки, и неудивительно, что евреи, турки, давно проживающие во Флоренции славяне с Балкан оказались преследуемыми национальными меньшинствами. Просвещенная деспотия прежних великих герцогов сменилась самой откровенной тиранией, и пока Козимо III мрачно отсиживался у себя во дворце, ночные улицы обнищавшей Флоренции все больше погружались во тьму и молчание. В связи с продолжающимся экономическим упадком великого герцогства Козимо III ввел дополнительные налоги, понадобившиеся для поддержания бюрократии, которая правила страной от его имени. Предоставленная сама себе, она могла бы и впрямь стать спасительницей Флоренции, однако же и сама чувствовала тяжелую длань тирании; с повседневными делами администрация справлялась вполне, но была лишена возможности инициировать реформы, потребные для оживления экономики. И лишь церковь процветала; священники и религиозные институты были в большинстве своем освобождены от налогов, и, более, чем когда-либо, Флоренция сделалась городом монахов и монахинь. Количество последних в годы правления Козимо III достигло двенадцать процентов от общего женского населения страны.

Меры, направленные на то, чтобы выжать деньги из немногих сохранившихся прибыльных отраслей экономики, привели лишь к ее дальнейшей стагнации. Купцам продавалось монопольное право на продажу основных продуктов, таких как соль, мука, оливковое масло, но при этом оптовым торговцам разрешалось покупать так называемые «освобождения», которые обеспечивали некоторую защиту от монополии. Тем не менее подобные монополии были для них весьма тягостны. Взять хотя бы монополию на торговлю солью: незаконная добыча соли, например, выпаривание ее из рыбного рассола, считалась одним из крупных нарушений закона.

Мелкая торговля и ремесленные работы, на чем всегда держалась экономика великого герцогства, пришли в упадок, а пахотные земли в деревнях превратились в пустошь. Достоверной статистики нет, но, судя по многим признакам, население Тосканы за долгие года правления Козимо III уменьшилось более чем на сорок процентов. Гилберт Вернет, епископ Солсберийский, путешествовавший по Италии в 1685 году, отмечает: «Тоскана кажется настолько опустевшей, что трудно поверить, будто едешь по стране, где некогда было так оживленно, где прогремело столько войн».

Козимо III тоже наверняка наблюдал подобные картины, ведь и он много путешествовал по Тоскане, хотя и не с целью изучения состояния дел в великом герцогстве. Козимо III верил в целительную силу поездок по заброшенным захоронениям, разбросанным по разным местам Тосканы, а в дни, свободные от этих душеспасительных путешествий, часами выстаивал на коленях в своей личной, тускло освещенной часовне палаццо Питти.

Не только поваров рассылал Козимо с различными поручениями в Европу; рассылал он по континенту и людей в поисках всякого рода реликвий. На их приобретение шли деньги из неуклонно тощавшей государственной казны. А когда ее возможности вовсе были исчерпаны, Козимо III начал подбираться к семейным накоплениям Медичи. Приобретение дорогостоящего церковного антиквариата, многие из предметов которого оказались излишними в протестантских странах, можно рассматривать как прощальный жест Медичи-покровителей искусств, хотя следует признать, что и дома эта деятельность иссякла не до конца. Козимо III находил удовольствие в прямой поддержке любимого художника, сицилийца Гаэтано Замбо, лепившего из воска чрезвычайно жизнеподобные фигуры грешников, мучающихся в аду, святых, подвергающихся самым страшным испытаниям, наконец, ужасных, поражающих воображение жертв чумы. Последним нашлось бы место в собранной Козимо коллекции рисунков, изображающих самые разнообразные природные вывихи, вроде телят и собак о двух головах, горбатых карликов, а также всевозможные экзотические существа; примыкали к этим рисункам и медицинские изображения всяких болезней. Эти последние подпитывали его увеличивающуюся склонность к ипохондрии, которую Козимо III лелеял также с помощью необычных медицинских средств и загадочных эликсиров. К счастью, все это не оказывало никакого воздействия на его физическое здоровье, остававшееся на удивление крепким, особенно если иметь в виду тучность великого герцога и как раз весьма нездоровый образ жизни; а вот душевное его состояние, как говорят, оставляло желать лучшего, его все больше и больше преследовал страх смерти.

Более двух с половиной столетий понадобилось Медичи, чтобы дойти до такого плачевного положения. Достаточно сравнить его с временами знаменитого тезки Козимо III — Козимо Pater Patriae. Да, этого первого из семьи Медичи правителя Флоренции мучила тяжелая, изнурительная болезнь, да, он жил в страхе перед адским пламенем, которое ожидает его за нарушение библейского запрета на ростовщичество. Однако же испытываемый им страх смерти и проклятия породил церкви и приюты, библиотеки — эти центры античного знания, он, этот страх, способствовал появлению первых носителей гуманистического учения и художественных шедевров раннего Ренессанса.

В 1694 году умерла властолюбивая и набожная мать Козимо Виттория, оставив сына править великим герцогством в одиночку. Теперь ему просто приходилось проявлять хоть какой-то интерес к государственным делам: пусть бюрократия управляла сама собой, но внешняя политика требовала решений, для бюрократии неподъемных. В этом смысле Козимо III оказался неожиданно искусным последователем своего отца Фердинандо II с его линией вялого нейтралитета. Продолжение этой политики означало, что Тоскана оказалась на задворках международной сцены. Раньше правителя Тосканы задабривали (и ему угрожали) короли Франции и Неаполя, с ним советовались (и понуждали к тем или иным действиям) императоры Священной Римской империи и римские папы; теперь его просто никто не замечал. Правда, это, к счастью, касалось и самой Тосканы, отчего она оказалась в стороне от такого, скажем, крупного события, как война за испанский престол^[9], продолжавшаяся c 1701 по 1714 год, когда в борьбе Франции, Англии и Голландии за немецкие, испанские и австрийские территории Священной Римской империи вся Северная Европа оказалась разодранной буквально на куски. Из итальянских государств Савойя и Неаполь оказались втянутыми в эту распрю, а Козимо III не сделал ничего такого, что поставило бы под угрозу судьбы Тосканы, — просто потому, что он вообще ничего не делал.

Нейтралитет был для Тосканы не только мудрым выбором, но и необходимостью, ибо в ту пору великое герцогство было просто не способно вести военные действия. Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на подробную военную документацию, которую вела пунктуальная, как обычно, бюрократия. Если судить по списочному составу, то военный гарнизон Ливорно составлял тысячу семьсот человек, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что многим из них было больше семидесяти, а кое-кому и все восемьдесят лет. Комическое впечатление производят такие, например, записи: «потерял зрение»; «не видит из-за преклонного возраста и ходит, опираясь на палку». Что же до некогда могучего тосканского флота, то он ныне сократился до трех галер и нескольких судов сопровождения, с общим составом в сто девяносто восемь человек.

При всем при том политику Козимо III нельзя называть полностью нейтральной. Еще в первые годы своего правления он наладил тайную переписку с больным и стареющим императором Священной Римской империи Леопольдом I. Долгое царствование последнего было омрачено чредой свар, предшествовавших войне за испанский престол, но Козимо III больше интересовало другое. Он настаивал на том, чтобы великим герцогам тосканским был предоставлен королевский статус и чтобы соответственно к ним обращались не «Ваше Высочество», а «Ваше Королевское Высочество». Чтобы положить конец этой грозившей стать бесконечной переписке, в 1691 году Леопольд I предоставил великим герцогам Тосканским искомое право «trattamento real» («королевское обращение»). Получив в руки такое оружие, Козимо III мог теперь сосредоточиться на решении проблемы наследования внутри собственной семьи. Это предполагало, в частности, попытку заключения династического брака в кругу какой-либо из королевских семей Европы, хотя осуществить ее было нелегко, в основном по причинам генетической наследственности.

На первый взгляд наибольшие династические возможности открывались перед Фердинандо, старшим сыном Козимо. Несмотря на то что ранние годы его были омрачены тесным общением со своенравной и непредсказуемой матерью, Маргаритой Луизой, вырос он развитым молодым человеком, с хорошим, быть может, лучшим в кругу семьи художественным вкусом. Прежние великие коллекционеры из клана Медичи всегда занимались меценатством с умыслом: оно было для них либо инструментом укрепления власти, либо попыткой примириться со своей совестью, либо мостом дружбы. В общем, неизменно существовали внехудожественные мотивы. Фердинандо же занимался коллекционированием из чистой любви к искусству, хотя, увы, и само это искусство, и художники, и доступные ему финансовые средства были на порядок ниже, чем у его предшественников. Вот почему собрания в его апартаментах, будь то дворец Питти или резиденция Медичи в Поджо в Кайяно, включают в себя лишь малые шедевры — в отличие, допустим, от великолепного собрания картин Боттичелли, написанных при Лоренцо Великолепном. Собрание Фердинандо — торжество чистого вкуса, а не результат некой политической стратегии.

Сыграл он немалую роль в музыкальном расцвете своего времени, ставшем естественным продолжением более раннего Ренессанса в других искусствах. Особого упоминания в этом смысле заслуживает его тесная связь с уроженцем Сицилии, композитором-сочинителем опер Алессандро Скарлатти. Зародившись за полтора столетия до того во Флоренции, оперное искусство быстро вышло за пределы Италии, сделавшись при Людовике XIV если не достоянием Франции, то достоянием Версаля, который при Людовике XIV стал культурным центром Европы, а при императоре Священной Римской империи Иосифе I — Вены. И все же итальянская опера, особенно в Венеции и Неаполе, оставалась недосягаемой. Скарлатти был ведущим оперным композитором своего времени, он расширил возможности жанра, открыв ему путь от ранних барочных образцов к новой музыкальной эре, именуемой ныне предклассицизмом. Он придал опере законченную форму, построил ее вокруг речитатива и арий, когда сюжет замирает, а исполнитель, нередко на протяжении довольно долгого времени, дает своим чувствам чисто музыкальный выход. Так начиналась эпоха певцов-виртуозов. Женские партии обычно исполнялись кастратами, и по характеру роли это были первые примадонны, настолько, что вскоре они прибрали к рукам большинство ведущих мужских ролей!

В 1702 году Фердинандо пригласил Скарлатти во Флоренцию, где тот написал пять опер, исполненных на вилле Медичи в Пратолино (там, где некогда Галилей обучал юного Козимо II). В свое время эти оперы получили высокую оценку, хотя до нас дошли лишь отдельные их фрагменты. Два года спустя Скарлатти переехал в Рим, затем в Венецию, но на протяжении ближайшего десятилетия регулярно переписывался с Фердинандо, и именно эти письма стали основным источником наших знаний о жизни композитора этого времени.

Еще молодым человеком Фердинандо быстро убедился, что делами великого герцогства его отец интересуется мало, но когда обратился к нему в надежде взять какое-либо из этих дел на себя, получил категорический отказ. Последовала ожидаемая психологическая реакция, и с тех пор способный и развитой сын делал все от него зависящее, чтобы разозлить своего ограниченного и нетерпимого отца. К несчастью, это начало оказывать на молодого человека разрушительное воздействие, и то, что началось страстным протестом, быстро выродилось в пустой разгул, чему немало способствовал наследственный темперамент Медичи. Фердинандо отправился в Венецию, представлявшую намного больше возможностей для такого рода поведения, но вскоре вернулся домой в сопровождении надменного певца-кастрата по имени Чеккино.

После венецианских развлечений Флоренция показалась ему тусклой и скучной. На улицах полно святош — монахов и монахинь, на каждом углу толпятся нищие. В попытке хоть как-то оживить затхлую атмосферу города (и к вящему гневу отца) Фердинандо организовал накануне Великого поста 1689 года большой рыцарский турнир. Он прошел на пьяцца Санта-Кроче при большом скоплении публики. Главной темой спектакля, организованного Фердинандо со страстью и мастерством, достойными самого Лоренцо Великолепного, стала война между Европой и Азией. Одна сторона была загримирована под воинов Востока — на иных были даже доспехи, взятые в качестве трофеев во время войн с Оттоманской империей; другие были одеты как европейские рыцари. Быть может, все это зрелище задумывалось как знак того, что Фердинандо пришла пора самому стать великим герцогом? Или то была последняя вспышка прежнего величия семьи Медичи?

Фердинандо продолжал вести рассеянный образ жизни. Сегодня он затевает переписку с немецким композитором Генделем, уговаривая его посетить Флоренцию, завтра принимает участие в попытках спасти от разрушения расписанный Рафаэлем алтарь в одной из городских церквей, послезавтра ударяется вместе с Чеккино в очередной загул по злачным местам Венеции, где подхватывает сифилис, весьма вероятно, от того же Чеккино. Тем временем Козимо III упрямо продолжает поиски выгодного брака для сына, итогом которого станет появление на свет наследника мужского пола и, таким образом, продолжение династии Медичи. В конце концов ему удалось сговорить в невесты баварскую принцессу Виоланту, которая оказалась довольно тусклой и к тому же несколько напуганной девицей шестнадцати лет. Тем не менее Козимо III настоял на браке, хотя сейчас уже можно было с большой долей вероятности сказать, что распущенность и гомосексуальные наклонности Фердинандо сводили его шансы на отцовство практически к нулю.

Убедившись в этом, Козимо сосредоточивает свои усилия на дочери — Анне Марии Луизе, довольно-таки мужеподобной и неуклюжей девице с длинными черными волосами. Поиски мужа велись во множестве королевских семей Европы. Испанцы не проявили интереса к этим поползновениям, как и португальцы; французы и Савойский дом вежливо, но твердо отклонили сделанное предложение; их примеру (во второй раз) последовала Испания. А вот в Германии Козимо III улыбнулась наконец удача — в мужья дочери был обещан пфальцграф Иоганн Вильгельм — весьма достойная пара. Выяснилось, увы, что и он заражен сифилисом, так что у Анны Марии Луизы случилась лишь целая серия выкидышей.

Тогда неунывающий Козимо III делает ставку на младшего сына — Жана Гастона, одаренного, наделенного художественным чутьем юношу, который любой компании предпочитал собственное общество. В глазах европейских правителей он оказался еще менее привлекательной партией, чем старший брат, — был этот молодой человек тучен, болезненно чувствителен, а столкновения с грубой действительностью приохотили его к пьянству. К тому же явное отвращение к женскому обществу ясно свидетельствовало, что и он тоже гомосексуалист. Впрочем, даже и этими помехами можно было пренебречь, не окажись выбор Козимо III невесты для своего чувствительного отпрыска столь катастрофическим.

Он решил, что лучше только что овдовевшей принцессы Сакс-Лауэнбургской Анны Марии Франчески ему никого не найти. Она наделена различными титулами, а претензии (по линии покойного отца) на саксонское курфюршество означают, что в один прекрасный день ее муж может стать императором Священной Римской империи. Иное дело, что, по описаниям, Анна Мария «на редкость своевольна, толста и некрасива». Говорят, именно ее властное поведение и нетерпимость за какие-то три года превратили ее мужа в горького пьяницу, от чего он и умер. В отличие от своего будущего мужа — утонченного эстета Анна Мария была женщиной необразованной и безнадежной мещанкой, обожавшей сельскую жизнь. По словам историка той эпохи Якопо Галлуцци, «больше всего она любила верховую езду, охоту и долгие беседы с лошадьми в конюшне».

Уже одни только слухи, касающиеся будущей жены, заставили Жана Гастона содрогнуться от ужаса, но отец был непреклонен: брак должен быть заключен. Уныло и покорно Жан Гастон направился через Альпы на север, навстречу своей суженой, обладающей столь высокими династическими достоинствами. По прибытии в Дюссельдорф он был буквально потрясен, обнаружив, что будущая жена так же грузна, как и он, и столь же, хоть и по-своему, физически непривлекательна. Более того, если Жан Гастон был просто некрасив, то Анна Мария — уродлива. К тому же вскоре выяснилось, что, помимо отталкивающей внешности, у них нет решительно ничего общего.

В июле 1697 года епископ Оснабрюкский обвенчал эту странную пару в часовне дюссельдорфского дворца курфюрста; считалось, что обоим было по двадцать пять лет, хотя выглядела жутковатая невеста постарше. Свадебные торжества были, помимо всего прочего, отмечены большой программой деревенских плясок; сельское одеяние, пронзительная музыка и голосистое пение оскорбляли слух Жана Гастона, привыкшего к классическим мелодиям, но жена его аплодировала артистам от всей души.

Новобрачная настаивала на немедленном — по окончании свадебных торжеств — отъезде из Дюссельдорфа, упирая на то, что она терпеть не может городской жизни и не переносит умных разговоров. Ухабистыми дорогами королевский экипаж направился в долгий путь через Баварию и богемские леса в Прагу, и далее в деревушку Райхштадт, где над хибарами и покосившимися домиками нависали зубчатые стены полуразвалившегося родового замка новобрачной. Счастливая от возвращения домой, Анна Мария сразу же удалилась в конюшни, гораздо более приспособленные для жилья, нежели сырые и холодные помещения, где Жан Гастон остался наедине со своими печальными мыслями. Вскоре стало ясно, что о наследнике или наследнице и мечтать не приходится. Анна Мария Франческа вновь отдалась прерванным было беседам с лошадьми, а Жан Гастон искал утешения в обществе итальянского грума по имени Джулиано Дами. По прошествии некоторого времени они стали наведываться в Прагу, приобщаясь к жизни местного дна. По словам одного мемуариста, «в Праге было немало дворцов, принадлежащих богатой знати. А в них служили целые роты лакеев, поваров, кухарок и иных людей низкого звания. Джулиано ввел его высочество в этот круг, побуждая его искать здесь развлечения и находить любые, по вкусу, особи».

Со временем Жан Гастон осмелел и однажды даже предпринял поездку в Париж. Узнав об этом, Козимо III сильно расстроился и отправил сыну письмо, в котором осыпал его упреками за дурное поведение и небрежение обязанностями отца будущего наследника престола. К этому времени Козимо III сделался еще более набожным и аскетичным, даже есть стал меньше. По словам английского путешественника Эдварда Райта, остановившегося на некоторое время во Флоренции, Козимо III «в последние двадцать лет своей жизни пил только воду и довольствовался самой простой пищей. Состояла она из одного блюда, и садился (Козимо) за стол всегда один, за исключением Дня святого Иоанна и других праздников, когда к нему присоединялась семья».

Столь же аскетический образ жизни вела и Флоренция. Население города уменьшилось наполовину и составляло теперь около сорока двух тысяч жителей. Мостовые в переулках проросли сорняками, дома покосились. Спад экономики задел все слои общества. Нищие липли к туристам, ибо видные люди из местных не выходили из своих опустевших дворцов, заказывая еду в ближайших тавернах. Уволенные повара и слуги болтались у ворот, самим своим видом удостоверяя положение, в котором пребывают их прежние хозяева, а также тот факт, что они свободны для найма. Холодными зимами и во времена сбора скудного урожая у окон палаццо Питти собирались группы людей, жалобно выпрашивая хоть кусок хлеба. Козимо III удалялся в часовню помолиться за этих несчастных, а стража тем временем гнала их прочь. К 1705 году государственная казна Тосканы опустела полностью.

Вскоре о положении дел во Флоренции стало известно за границей. Австрийцы начали посматривать на Италию, явно покушаясь на Парму и Феррару, а вскоре стало ясно, что Иосиф I намеревается присоединить к Священной Римской империи и Тоскану. Перспективы Медичи выглядели весьма печально: Фердинандо, сын и наследник Козимо III, пил беспробудно, страдая то от галлюцинаций, то от амнезии, хотя население, в своем большинстве, об этом не подозревало, ибо бодрствовал он только ночами и почти не выходил из дома. Точно так же, чем дальше, тем очевиднее становилось, что Жан Гастон просто не в состоянии управлять великим герцогством. С другой стороны, Иосиф I был убежден, что при австрийском правлении Тоскана вновь превратится в процветающую провинцию, а это, в свою очередь, поспособствует экономическому росту всей империи.

Иосиф I вступил в дипломатические переговоры со стареющим Козимо III. Фердинандо тем временем впал в эпилепсию — дни его были сочтены. Население, однако же, возлагало на него большие надежды, полагая, что его восхождение на престол будет означать возвращение к лучшим временам. В глазах многих Фердинандо был «хорошим Медичи». Иосиф I пригрозил Козимо III, что смерть его сына может породить массовые беспорядки, а это, в свою очередь, чревато свержением Медичи. Если же в Тоскану войдут австрийские войска, всего этого можно избежать.

Козимо III упирался, а Иосиф I стоял на своем. Он уведомил великого герцога, что, изучив родословную крупнейших королевских домов Европы, его юристы пришли к выводу, что Тоскана является частью Священной Римской империи. (Одна из дочерей Фердинандо II в свое время вышла замуж за австрийского кронпринца Фердинанда Карла, а другая — за герцога Пармы, являющейся ныне территорией Австрии.) Эта новость потрясла всю Италию: обоснованы претензии Иосифа I или нет, в любом случае весь полуостров может быть охвачен войной, грозящей опустошить Тоскану.

Папа Иннокентий XII, над чьими владениями также нависла угроза, срочно связался с Козимо III, предложив ему откупиться от императора Иосифа I. Козимо III не оставалось ничего, кроме как отговориться отсутствием денег, в ответ на что папа сразу же дал ему разрешение лишить налоговых льгот церковь на территории Тосканы. В результате Козимо III удалось собрать 150 000 флоринов. За эту сумму Иосиф I был готов отказаться от своих требований.

Однако же австрийская оккупация Пармы и Феррары все равно представляла для Тосканы постоянную опасность. Более того, угроза нависала со всех сторон — не только с австрийской. В своем нынешнем жалком состоянии тосканский флот был бессилен противостоять возможному вторжению французов, а на юге, в опасной близости к границе, были расквартированы испанские войска. В такой обстановке лишь перспектива защиты Тосканы со стороны Австрии, казалось, удерживала другие государства от воинственных шагов. Все это время Козимо III только и знал, что дрожал от страха, и в конце концов это полное отсутствие всяких активных действий чудесным образом окупилось. В 1711 году умер император Иосиф I, и это привело к временному затишью в войне за испанский престол. Поумерились и территориальные претензии Священной Римской империи. Два года спустя умер Фердинандо, но это вопреки угрозам и ожиданиям не привело ни к каким волнениям; жители были настолько запуганы и подавлены, что даже на улицу выйти сил не было.

Так и тянулось царствование Козимо III — в 1720 году он отметил пятидесятилетие восшествия на герцогский престол. Встречавшийся с ним в том же году английский путешественник Эдвард Райт оставил следующее описание:

«Его высочеству было около восьмидесяти лет. Состояние здоровья не позволяло ему выходить из дома, но когда такая возможность была, он ежедневно посещал пять-шесть церквей. Говорят, в кабинете у него было какое-то механическое приспособление в виде календаря, на каждой странице которого были оттиснуты в серебре небольшие изображения святых. Переворачивая их, он молился тому или другому святому, в зависимости от дня. Ел он и ложился очень рано, как, впрочем, и вставал».

Религиозная одержимость давно уже сделала Козимо III игрушкой в руках узколобых советчиков, большинство из которых составляли люди церковного звания. Все обнаженные статуи были убраны с улиц и из галерей под предлогом того, что они «пробуждают похоть». Даже «Давид» Микеланджело, этот великий символ Флоренции, был упрятан под брезент. Козимо редко отваживался покидать пределы палаццо Питти, но когда все же выходил на улицу, собиралась толпа любопытствующих, чтобы хоть краем глаза посмотреть в угрюмом молчании на своего ненавистного правителя. В сентябре 1723 года с ним случился за письменным столом странный припадок, продолжавшийся два часа, совершенно обессиливший его и сочтенный им дурным предзнаменованием. С октября Козимо III уже не поднимался с постели и целыми днями молился об отпущении грехов (хотя один декрет — о повышении подоходного налога на территории великого герцогства — все же подписал). 31 октября, в возрасте восьмидесяти одного года, Козимо III скончался, положив тем самым конец самому продолжительному и самому разрушительному в истории семьи Медичи царствованию.