41

Маллес-Веноста, Италия

Герхардту Петерсону казалось, что он выбирается из глубин альпийского озера. Он карабкался наверх, продираясь сквозь прослойки сознания, струи теплой и холодной воды, пока его лицо не выбралось на поверхность и легкие не наполнились воздухом.

Он обнаружил, что находится вовсе не на альпийском озере своих сновидений, а в холодном погребе с глиняным полом и голыми оштукатуренными белыми стенами. Над его головой было маленькое оконце, прорезанное на уровне земли, и в него струился слабый желтый свет. С минуту он пытался сориентироваться во времени и в пространстве. Потом вспомнил женщину-брюнетку у лифта; как она обвела его вокруг пальца с помощью сигареты; как провела рукой по его руке, прежде чем прыснуть ему в лицо что-то седативное. Он пришел в замешательство. Как мог он оказаться таким слабым? Таким незащищенным? Чем он выдал себя, что они подослали к нему женщину?

Пульсирующая боль в голове Петерсона была непонятного происхождения – что-то между травмой и ужасающим похмельем. Во рту у него, казалось, полно было песка, и ему отчаянно хотелось пить. Он был раздет до трусов, щиколотки его и кисти были стянуты клейкой лентой, голая спина упиралась в стену. Собственное тощее тело ужаснуло его. Бледные, без волос, ноги были вытянуты пальцами вверх, словно ноги умирающего. Мешок кожи свисал над поясом трусов. Ему было мучительно холодно.

Ему оставили часы, но стекло было разбито, и они больше не показывали время. Он внимательно посмотрел на свет, струившийся в окно, и решил, что солнце на закате. Он постарался определить время, хотя даже такая простая вещь вызвала у него пульсацию в голове. Его забрали перед самой полуночью. А сейчас, по его предположениям, было часов пять или шесть вечера следующего дня. Восемнадцать часов. Неужели он был без сознания восемнадцать часов? Это может объяснить его жажду и невыносимую боль в спине и суставах.

Интересно, подумал он, куда они его привезли. Свет и воздух не были швейцарскими. На секунду он испугался, что его привезли в Израиль. Нет, в Израиле он находился бы в обычной камере, а не в погребе. Он по-прежнему был где-то недалеко от Швейцарии. Возможно, во Франции. А может быть, в Италии. Евреи любят дух Европы. Они там хорошо растворяются.

Он почувствовал запах, который не сразу распознал: запах ладана и сандалового дерева, женский запах. И тут вспомнил, как он стоял у лифта в Цюрихе, руку женщины, которая усыпила его. Но почему ее запах сохранился на нем? Он взглянул на свое тело – на кожу, покрывавшую ребра, и увидел четыре красные полосы – царапины. Его нижнее белье было в пятнах, и что-то твердое и клейкое в промежности. Что они с ним сделали? Восемнадцать часов, сильнодействующие медикаменты…

Петерсон перевалился на бок, и его щека ударилась о холодный глиняный пол. У него возник позыв к рвоте. Он ничего из себя не выбросил, но его отчаянно тошнило. Собственная слабость была омерзительной. Он вдруг почувствовал себя так, как чувствовал бы себя богач, попавший в беду в бедном районе. Все его деньги, вся его культура и сознание своего собственного превосходства – все швейцарское в нем – ничего сейчас не значило. Стены Альпийского редута не защищали больше его. Он оказался в руках людей, которые вели игру по совсем другим правилам.

Он услышал шаги на лестнице. Вошел мужчина – маленький и смуглый, – вошел быстро, что указывало на скрытую силу. Он, казалось, был раздосадован, обнаружив, что к Петерсону вернулось сознание. В руке у него было серебряное ведерко. Он обеими руками приподнял его и вылил на Петерсона ледяную воду.

Боль была такая, что Петерсон, не сумев сдержаться, вскрикнул. Маленький мужчина опустился возле него на колени и всадил иглу в бедро Петерсона так глубоко, что она, казалось, дошла до кости, и Петерсон снова добровольно ушел под воду своего озера.