10

Должен признаться: всю неделю мы с Рубом крутили старые фокусы. Опять. Ничего не могли с собой поделать.

Опять грабежи.

«Один кулак». Опять.

Ну а чем, на фиг, нам еще оставалось заниматься?

Идея, которую придумал я, — футбол, сокер или как его ни назови, на заднем дворе.

Вообще говоря, это надо было.

Прямо надо.

Честное слово.

Может, я затем предложил это Рубу, что после того облома со знаком он совсем повесил голову. Что и говорить: если у тебя все получилось, но потом ты все-таки придумал способ снова пролететь, тут, конечно, падешь духом. Руб даже не сознавал, насколько его это задело. Каждый вечер он молча сидел и скреб свою щетинистую челюсть зловещей скорбной пятерней. Волосы у него были, как всегда, сальные, свисали на уши и кусали его за спину.

— Идем. — Я упрашивал его играть.

— Не.

Так у нас обычно и шло. Я как младший вечно хотел, чтобы Руб чем-то со мной занялся: то в «Монополию» поиграл, то мяч попинал во дворе. А Руб старший, за ним всегда оставалось решение и последнее слово. Если ему не хотелось чем-то заниматься — мы и не занимались. Может, поэтому я всегда так охотно шел с ним на «грабежи» — просто потому, что он хотел, чтобы я пошел. Попытки заняться чем-нибудь вместе со Стивом мы оставили много лет назад.

— Идем, — я не отставал, — я мяч накачал, и ворота готовы. Иди погляди. Я их нарисовал мелом на заборе, с обеих сторон.

— Одинаковые?

— Два метра в ширину, примерно полтора в высоту.

— Ладно, ладно.

Он поднял взгляд и вяло улыбнулся, впервые за несколько дней.

И я опять:

— Ну, играем? — С задором совсем уж через край.

— Ладно.

Мы пошли во двор, и было здорово.

Абсолютно здорово.

Руб падал на бетон и подымался. Два раза. Он поливал меня на чем свет стоит, когда я забивал, и завелся не на шутку. Кривой удар по воротам, и мяч полетел вроде за ограду; мы затаили дыхание и выдохнули, когда он, ударившись о край, отскочил обратно во двор. Мы даже улыбнулись друг другу.

Все вышло так восхитительно в основном потому, что на Руба как раз навалился какой-то кризис самоопределения, а я пребывал в своих обычных страданиях по поводу истории с Ребеккой Конлон. Нам стало гораздо легче. Да. Потому что мы вдруг вернулись к занятиям, которые получались у нас лучше всего: валяться и валять друг друга по двору, гваздаться в грязи да обязательно браниться, молоть чепуху и, если получается, подпакостить соседям. Уж так, без вопросов, легче. Это было радостное возвращение к старым добрым временам.

Мяч грохнул в забор так, что соседский песик залился лаем, а попугаи в клетке заверещали как резаные. Я словил мощный пинок по ногам. Руб грохнулся и ободрал руку, на которую падал. Все время соседская собачка разорялась, а попугаи вопили как сумасшедшие. Все было точно в старые времена, и Руб, по обычаю, выиграл 7:6. Но мне-то проигрыш был до лампочки, ведь все равно мы оба хохотали и не принимали ничего слишком всерьез.

На заднем крыльце нас, однако, ждало кое-что совсем другое.

Там была Сара, одна.

Первым ее заметил Руб. Он тихонько шлепнул меня по руке обратной стороной ладони и мотнул головой в сторону крыльца.

Я посмотрел.

И тихо-тихо сказал:

— Ой-ой.

Сара подняла глаза: должно быть, услыхала мои слова, и, уверяю вас, ее вид мне совсем не понравился. Помятая, уткнулась в колени, обхватила их руками, будто старалась задержать в себе воздух. Лицо рассекали слезы.

Неловко.

Вот точно так и было, когда мы подошли к сестре и стали по бокам, глядя на нее, чувствуя всякое и не зная, что сейчас делать.

Постояв, я сел рядом с ней, но никак не мог придумать, что сказать.

В конце концов Сара сама нарушила молчание. Соседская собачонка утихла, и, казалось, вся округа онемела от происходившего у нас на заднем крыльце. Будто оно чувствовалось всеми. Все чувствовали, что тут какая-то драма и беспомощность; по правде сказать, это меня удивило. Настолько я привык, что все просто происходит, равнодушно и безучастно к любым переживаниям.

Сара заговорила.

Заговорила Сара:

— Он нашел другую.

— Брюс? — спросил я, на что Руб скорчил мне изумленную рожу.

— Нет, — гаркнул он, — шведский, блин, король. А кто, ты думаешь?

— Ладно, я понял!

Тут Сара откинулась назад и сказала:

— Знаете что, уйдите пока от меня, а?

— Ладно.

Я поднялся и ушел с крыльца вместе с Рубом, и тут город вокруг как будто вновь стал холоднее самого холодного, и я понял: даже если он и вправду заметил, что у нас тут не все ладно, ему на это плевать с высокой колокольни. Он двинулся дальше. Я это чувствовал. Его смех почти раздавался у меня в ушах, ощущался на вкус. Он близко. Он смотрит. Насмехается. И холодный, такой холодный — смотрел, как моя сестра истекает кровью у нас на заднем крыльце.

Дома Руб дал выход гневу.

— Ну, видишь? — сказал он. — Не было печали.

— Это должно было случиться.

Говоря, я увидел, что на переднем крыльце сидит Стив.

Сам по себе.

— Да, но чего сегодня?

— А чего нет?

Сидя на диване, я разглядывал старое фото: Стив, Сара, Руб и я, еще совсем детишки, застыли разноэтажным строем перед каким-то фотографом. Стив улыбается. Сара улыбается. Мы все улыбаемся. И это было так странно: фотография все время висела на этом месте, а я, по сути, только что ее заметил. Улыбка Стива. Ему не плевать — на нас. Улыбка Сары. Так здорово. Мы с Рубом на вид чистые. Все четверо юные и неукротимые, и улыбки у нас такие радостные, что от них я тоже разлыбился прямо там на диване, страдая о какой-то своей потере.

«Куда все подевалось?» — спрашивал я себя. Я даже не помнил, когда нас так сняли. Может, и фотография ненастоящая?

В эту минуту Сара сидела на крыльце в слезах, а мы с Рубом валялись на диване и не могли ей ничем помочь. Стиву же вроде не было дела — ни до кого из нас.

«Куда все подевалось?» — вновь подумал я. Как могла та картинка превратиться в эту, нынешнюю?

Годы ли нас сломили?

Укатали нас?

Прошли, как белые облака-громады, и растаяли так медленно, чтобы мы и не заметили?

В общем, все складывалось как-то погано, а скоро стало еще хуже.

Еще хуже стало в тот вечер, когда Сара ушла из дома и все никак не возвращалась.

Уходя она сказала: «Пойду пройдусь», — и исчезла надолго. Сначала никто из нас не тревожился, но едва стрелки переползли одиннадцать, все всполошились. Даже Стива, похоже, чуточку задело.

— Пошли, — объявил отец. — Идем ее искать.

Никто не возразил.

Мы с Рубом и мать с отцом сели в фургон и поехали на поиски, а Стив остался дома на случай, если Сара появится, пока все ее ищут. Мы поехали по барам и по домам ее подруг. Даже к Брюсу. Пусто. Ее не было нигде.

К полуночи мы вернулись домой: Сара еще не явилась, и нам осталось только ждать.

Каждый из нас ждал по-своему.

Мама сидела молча и ни на кого не глядя.

Отец кружку за кружкой заваривал кофе и поглощал, как не в себя.

Стив то клал на ногу грелку, то снимал ее, а ногу решительно держал кверху.

Руб что-то тихонько бормотал под нос, раз пятьсот, не меньше. «Убью этого подонка. Убью подонка. Доберусь я до этого Брюса Паттерсона. Убью подонка… Убью. Убью…».

Ну а я, сцепив зубы, лежал подбородком на столе.

Спать пошел только Руб. Остальные ждали.

— Не слышно? — спросила мама, проснувшись в час ночи.

— Нет. — Отец покачал головой, и скоро мы все клевали носами под воспаленным белым шаром кухонного плафона.

Позже начался сон.

Прервали.

— Кэм?

— Кэм!

Меня трясли.

Я подскочил.

— Сара?

— Не. Я.

Это был Руб.

— А, ты, черт.

— Ага. — Он ухмыльнулся. — Ее так и нет?

— Нет. Если не прошла мимо нас прямо спать.

— Не, не прошла.

Вот тут мы и заметили кое-что еще: Стива тоже не было.

Я проверил в подвале.

— Пусто.

Я посмотрел на Руба. На этот раз мы с ним вдвоем вышли на крыльцо и дальше на улицу. Черт, где Стив?

— Погоди. — Руб повернулся, вгляделся в темноту. — Вот он.

Наш брат сидел под телеграфным столбом, привалившись к нему спиной. Мы подбежали. Остановились.

— Ты чего здесь? — спросил Руб.

Стив поглядел на нас, и я никогда не видел его таким испуганным и стянутым в узлы. Он казался совсем хлипким, но все равно мужиком: он всегда выглядел мужиком. Всегда… но не как в тот раз. Не ранимым.

Костыли будто мертвые руки лежали полешками рядом с ним.

Медленно, жалобно наш брат проговорил:

— Наверное… — он осекся. И продолжил: — Я хотел ее найти.

Мы промолчали, но, думаю, пока мы помогали Стиву подняться и доковылять до дому, он должен был понять, чем и как живем мы с Рубом и Сара. Он понял, каково это: упасть и не знать, сможешь ли подняться, и ему стало страшно. Страшно, потому что мы поднимались. Мы всегда поднимались. Всегда.

Мы проводили его до дома.

Мы…

И снова все сидели на кухне, но не заснули только мы с Рубом. Сидели в тишине, и вдруг он мне что-то зашептал. То же, что прежде.

— Слушай, Кэм, — сказал Руб, — надо выловить этого Паттерсона, — Руб говорил так уверенно. — Мы его выловим.

А я слишком устал, и потому сказал только:

— Само собой.

Потом Руб отключился, вслед за мамой, папой и Стивом. Скоро и у меня глаза будто цементом залило, и я тоже вырубился.

Все пятеро, спим на кухне.

Мне снился сон.

Он будет дальше.

Неплохой сон.

Проснувшись, я увидел, что к тесной компании спящих за кухонным столом добавился еще один участник.

Стою на воротах. Стадион забит под завязку. Наверное, тысяч сто двадцать народу не сводят с меня глаз.

Скандируют.

— Вол-чище! Вол-чище!

Обвожу взглядом трибуны: все ободряют меня, и я всех люблю, пусть они совсем чужие мне люди. Мне кажется, они какие-то южноамериканцы. Бразильцы, что ли. Может, аргентинцы.

— Я вас не подведу, — шепчу я им, понимая, что меня не услышат, даже если заору во всю глотку.

Передо мной выстроилась шеренга: по футболкам — команда-противник.

Это все люди из моей истории: отец, Руб, мама, Стив, Сара, Брюс, безликая новая девушка Брюса, Грег, зубная сестра, зубной, директор школы Деннисон, тетка-инспектор, друганы Руба и Ребекка Конлон.

На мне вся вратарская снаряга: бутсы, закатанные носки, зеленый свитер с ромбами на груди и перчатки. Ночь, и черный воздух прорезывают мощные прожекторы, словно сторожевые башни, громоздящиеся надо всеми нами.

Я в игре.

Хлопаю ладонью об ладонь и чуть приседаю, готовясь прыгнуть за мячом в любую сторону. Ворота за спиной кажутся километровыми в ширину и в глубину. Сетка — рыхлая клеть, она качается и шелестит на ветру.

Выходит отец, устанавливает мяч, кричит, что у нас вроде серия пенальти в финальном матче чемпионата, и теперь все зависит от меня. Отступает, примеривается, разбегается и лупит мячом вправо от меня. Я прыгаю, но дотянуться никакой возможности. Мяч влетает в угол ворот, и отец смотрит на меня и улыбается, как бы говоря: «Прости, парень. Играем по-честному».

Выходит мама. Потом Руб. Оба забивают, Руб с черствой усмешечкой.

— Тебе не светит, солнышко, — приговаривает он.

Все это время у меня в ушах, будто радиопомехи, жужжание толпы на трибунах. Когда я пропускаю, и мяч влетает в сетку, трибуны ревут, а потом стонут — ведь они болеют за меня. Им хочется, чтобы я взял хоть один, они видят, как отчаянно я стараюсь. Они видят мои ручонки и силу воли в моих губах, и, не слыша звука, чувствуют, как я бью ладонью в ладонь, готовясь к очередному удару. И они всё скандируют.

Мое имя.

Мое имя.

Но нет, как ни стараюсь, я не могу поймать ни одного мяча.

Даже убитая горем Сара пробивает мою защиту. Перед ударом она говорит:

— Не пытайся мне помочь. Бесполезно. Ты здесь ничего не изменишь.

Бьет Стив, и Брюс. Друганы Руба. Все. Наконец выходит Ребекка Конлон.

Идет в мою сторону.

Не спеша.

Улыбаясь.

Говорит:

— Если поймаешь, я в тебя влюблюсь.

Я киваю, хмуро, сосредоточенно.

Она отступает, разбегается, бьет.

Мяч летит высоко, и я теряю его из виду в свете прожекторов. Наконец замечаю, прыгаю, высоко в правый угол, и мяч, неловко отскочив от моего запястья, бьет мне прямо в лицо.

Я падаю с мячом на газон.

От удара о землю он выскакивает из моих рук и катится, медленно-медленно, через линию, в сетку ворот.

Конечно, я бросаюсь за ним, но поздно. Не допрыгиваю — и в мгновение ока я один, не на стадионе, а на нашем залитом солнцем заднем дворе, сижу, привалившись к забору, с разбитым носом.