Глава шестая. ПРИЗРАК ПАРИЖА
Приблизившись к высоким стенам монастыря якобинцев рядом с воротами Сен-Жак, Катрин направила лошадь к небольшому холмику, увенчанному крестом, возвышавшемуся посреди виноградников. Откинув капюшон, который падал ей на глаза, она не замечала, что дождь хлестал ее по лицу. Она смотрела на Париж…
Двадцать три года назад она покинула свой родной город. Двадцать три года и один месяц прошли с тех пор, как после мятежа кабошьенов, унесших жизни ее отца — золотых дел мастера Гоше Легуа, молодого Мишеля де Монсальви и еще многих других людей, рухнул в крови, слезах и страданиях ее скромный мир маленькой беззаботной буржуа, и она бросилась навстречу своей судьбе, странной и страшной.
Катрин уловила дыхание своего юного спутника. Он пробормотал:
— Так вот он — столичный город королевства! Вот он Париж, который столько лет был в руках англичан и который монсеньер коннетабль только что освободил почти без боя.
Эта новость настигла их, когда они подходили к Орлеану. Всадник с большой королевской конюшни, выскочивший как пушечное ядро по направлению к Иссудену, где находил тогда король Карл VII, громко прокричал им:
— Ноэль! Ноэль! Коннетабль Ришмон вошел в Париж! Город наш!..
Была ненастная погода, сырая и пасмурная, шел мелкий и упрямый дождь, проникавший во все щели, но крик гонца достиг ушей двух усталых путешественников, как порыв весеннего ветра, как живительная роса, подаренная умирающему растению.
Ведь дорога была трудной и долгой… Прошло пятнадцать дней, как Катрин и ее паж покинули Карлат после их прибытия в замок. Они выехали назавтра на лошадях, которые им дал мессир Эмон дю Пуже, управляющий, кому госпожа де Монсальви доверила детей, Сару и Мари.
Несмотря на усталость от ночного марш-броска, Катрин не захотела оставаться дольше и немедленно бросилась в погоню за Гонне д'Апшье. Ее плечо, умело обработанное Сарой, болело гораздо меньше, а природная энергия, удвоенная радостью действия и маячившей перед ней опасностью, вернули ей прежнюю бодрость.
Во дворе Карлата она вскочила на лошадь, которую конюх держал за повод, с чувством свободы, пьянящим ощущением вернувшихся сил. Она больше не была владелицей замка, погруженной в тоску и несущей на плечах тяжелый груз ответственности. Она снова стала Катрин больших дорог, женщиной, привыкшей хватать быка за рога, и, на манер овернских погонщиков, ставить на колени. Теперь ей нужен был Гонне д'Апшье. Либо она, либо он. Кто победит? Катрин твердо для себя решила, что это будет она.
Тем не менее, несмотря на подстегивающее нетерпение, она нашла время для остановки в Орильяке, чтобы попытаться заполучить у магистров помощь для своего города. Но быстро поняла, что надежды нет. Весь город, епископ и члены городского совета стучали зубами от страха и лихорадочно готовились к визиту испанского капитана Родриго де Вилла-Андрадо, старого знакомого Катрин.
После того как он разорил зимой Лимузен, Родриго намеревался приступить к осаде укрепленных замков Перигора, Домма и Марейля, за которые еще крепко цеплялись англичане и давно сопротивлялись войску графа д'Арманьяка.
«Мы не можем выделить ни одного лучника, ни единого мешка зерна, — ответили магистраты в один голос, — может случиться, что с минуты на минуту мы сами в них будем нуждаться. Хорошо, если нам еще удастся удовлетворить кастильца золотом, которое мы приготовили».
Катрин поняла, что если бы Вилла-Андрадо и не поднимался к стенам Орильяка, жители города не пошевелили бы пальцем, чтобы оказать помощь Монсальви. Она знала, как знал каждый в Оверни и Лангедоке, что прошлой осенью Вилла-Андрадо собрал на горе Лозер всех главарей банд Юга Франции и заключил с ними договор о взаимной помощи и поддержке. На этом совете присутствовали четверо Апшье, и люди Орильяка прекрасно знали, что кастилец не простит им нападения на одного из его союзников. Жители Орильяка молились, чтобы враг добрался до Дордони, не заходя в Орильяк для проверки финансового состояния епископа и магистрата. Они выбрали осторожный нейтралитет.
Пожав плечами, госпожа де Монсальви не стала убеждать этих чересчур осторожных людей и снова отправилась в путь. Она направлялась в Мюра в надежде встретить там Жана де Рока, сеньора де Сенезерга и бальи Монтани. Ей сказали, что Жан де Рок сопровождает в Пюи-ан — Вельей на пасхальные праздники свою супругу Маргариту д'Экар, которая хотела дать священный обет в Нотр-Дам. Он появится через несколько недель, так как решил воспользоваться этим благочестивым путешествием, чтобы навестить свою родню.
— Нам нечего ждать помощи отсюда, — вздохнула Катрин, обращаясь к Беранже. — Уж лучше прямо обратиться к королю, чем гоняться по этим ужасным горным дорогам за мессиром де Роком.
— И вы еще думаете, госпожа Катрин? Я полагал, что вы кинетесь вслед за этим подлым псом бастардом. Кажется, мы просто теряем время!
— Я должна была это сделать, Беранже, так как нельзя пренебрегать даже небольшой возможностью послать помощь аббату Бернару и нашим славным людям. Что же карается времени, то мы его не потеряли, поскольку следуем по той же дороге, что и Гонне д'Апшье.
Действительно, след бастарда трудно было потерять, этот след был кровавым. Сожженные деревни, убитый скот, туши, оставленные разлагаться на обочине дороги, полуобгоревшие трупы, висевшие над пепелищем, — всем этим был отмечен путь двадцатилетнего юнца.
Добрые люди, которых расспрашивала Катрин, подтверждали, что это был Гонне собственной персоной. Пастухи в горах и крестьяне в долинах, казалось, сохранили в глубине своих расширенных от ужаса зрачков устрашающий образ бастарда, этого убийцы со светлыми волосат и прозрачным взглядом, у которого на ленчике седла вис топор лесоруба и отрезанная голова, обновляемая им врем от времени. Его сопровождали шесть головорезов.
Горе одинокой ферме, путнику, девушкам, возвращающимся из близлежащего монастыря или от колодца: Гонне и его люди были безжалостны.
Когда из вечернего тумана на широком позолоченном небе Лиманя внезапно показались стены Клермона, Катрин узнала, что ее разделяют с врагом всего два дня пути. Она бросилась по его следу с удвоенным пылом. К несчастью удача, которая до сих пор ей неустанно сопутствовала, казалось, отвернулась от нее. Они уже видели вдали колокольню Сен — Пурсена, как вдруг наткнулись на военный лагерь, где на ветру развевались эмблемы, самые неожиданные и самые нежелательные: красное знамя с поперечными перекладинами и полумесяцами, знаками того самого Вилла-Андра до, который, по мнению глав Орильяка, вот-вот должен был обрушиться на их город.
На самом же деле после достаточно тяжелой и довольно неудачной кампании в Лимузине главарь воров предпочел спуститься в широкую долину в Аллье, где расположился для стоянки со своим штабом в древнем полуразрушенном аббатстве. Несчастный настоятель Жак де Лу его едва выдерживал. Но выхода у него не было.
Катрин пришлось пробираться кружным путем, чтобы избежать хищных когтей Родриго.
С мрачными мыслями она удалялась в сторону Монлюсона, когда одно замечание Беранже вернуло ей бодрость духа. Со времени их отъезда молодой Рокморель в основном молчал. С лютней за спиной он следовал за хозяйкой, стараясь скрыть мучительную боль от бесконечной скачки. Тем не менее он пытался иногда скрасить путь песенкой.
Так они и путешествовали: Катрин, погруженная в собственные мысли, и юноша, перед которым открывался новый мир. Свою коротенькую жизнь он прожил между стенами Орильяка и долиной Ло.
И вот, после того как Катрин со слезами на глазах объяснила ему, почему они должны бежать от раскинувшегося перед ними города на запад, а не продолжать путь прямо север, Беранже спокойно заметил:
— Если я правильно понял, вы сказали, что Апшье в лучших отношениях с этим кастильцем, раз они заключили с ним что-то вроде клятвенного договора на горе Лоз Да, это так.
— Тогда, даже если мы будем вынуждены удлинить путь. Присутствие этого Родриго очень кстати. Он, должно быть, принял своего соратника. Он, конечно, позовет на пирушку и даже, может быть, на развлечения вроде одной — двух удачных операций. Это отнимет какое-то время, так как бастард не знает, что мы идем по его следу, он не торопится. Вполне возможно, что благодаря этому мы прибудем в Париж одновременно с ним…
Еще бы немного, и Катрин обняла бы своего пажа. Скорее всего так и будет! Они устремились по дороге, которая через Бурж и Орлеан вела к осажденной столице. Действительно, лучше не следовать за Гонне, а постараться выиграть время.
Встреча с королевским гонцом окрылила их. Они проехали через Орлеан, где у Катрин было много друзей. Там они остановились на несколько часов, дав отдых себе и лошадям.
Новость об освобождении. Парижа наполняла сердце молодой женщины радостью и новыми надеждами. Город снова оказался в руках законного правителя, сеньор Монсальви, возможно, в самом скором времени отправится домой и прогонит врага!
Конечно, еще многие земли оставались в руках англичан, но чтобы вымести их, коннетабль мог обойтись и без Арно.
В Корбейе они встретили аванпосты королевской армии. Войска Ришмона совсем недавно овладели городом, взяв его в кольцо. И теперь Париж расстилался перед глазами Катрин и ее спутника. Париж, спускающийся волнами крыш с холмов предместья Сен-Жак, с силуэтами церковных шпилей и башен дворцов, колеблющимися во влажном тумане, покрывающем густой пеленой Сену и ее острова.
Из глубин памяти поднялся уже давно умолкший голос, голос Барнабе-Ракушечника, старого бродяги со Двора Чудес, который любил ее как отец и в конце концов умер за нее. Это было так давно… Но иногда она так ясно видела тот июльский день, когда в шаланде, груженной глиняной посудой, они вместе поднимались вверх по Сене по направлению Монтеро, чтобы добраться до Дижона, до дома дяди Матье, где вдова и дочери Гоше Легуа должны были найти пристанище.
Это могло показаться смешным, но, когда она снова увидела Париж, она вспомнила стихи Эсташа Дешана, которые Ракушечник так весело и так гордо бросил освещенной солнцем и колеблемой легким бризом реке:
Сей град всех превзошел красой своею,
На многоводной Сене заложен,
В нем вольно мудрецу и грамотею,
Лесов, лугов, садов исполнен он.
Нет града, чтоб, как он, вас брал в полон
Изяществом угара —
Всех чужестранцев опьяняет чара,
Красой и живостью пленяют лица.
Как отказаться от такого дара?
Ничто, ничто с Парижем не сравнится.
Вздох Беранже вернул Катрин к действительности, и она заметила, что размышляет вслух. Юноша шептал:
— Эти поэты всегда видят жизнь в ярких красках, и им совершенно нельзя доверять! Этот город такой грустный…
Это было действительно так, и Катрин призналась себе что не узнает своего родного города. Но она была во власти светлого воспоминания, ведь в глазах ребенка света и нежности еще больше, чем в глазах поэтов.
Увы! Город, увиденный ею, совсем не был похож на тот, который она сохранила в памяти, не соответствовал поэтическому описанию.
Конечно, туманная и серая погода во многом способствовала этому удручающему впечатлению. Туман смягчал резкие контуры и затушевывал действительность. А действительность была не очень приглядной: высокие стены эпохи Капетингов то здесь, то там зияли опасными трещинами, виднелись завалы, которые никто, по-видимому, не собирался чинить и расчищать.
На левом берегу Сены ворота Сен-Мишель были в таком плачевном состоянии, что их просто заткнули плитами, загородили брусьями и забили большими досками. Что же касается башни, на которой впервые за последние тринадцать лет развевалось королевское знамя с лилиями, то у нее не хватало нескольких зубцов. За крепостной стеной со многих крыш был сорван шифер, и они сиротливо демонстрировали только остов внутренних перекрытий.
Со вздохом сожаления Катрин покинула свой наблюдательный пост и направила лошадь к воротам Сен-Жак, к счастью, открытым в этот час и охраняемым лучниками.
В этот момент в город входила процессия оборванных нищих, направляясь к большому монастырю, у ворот которого показался монах с корзиной, полной круглых бухан хлеба. Подойдя
к нищим, Катрин увидела, что эти люди имели ничего общего с теми нищими, которых она знала при дворе короля Тюна. Это были в большинстве своем женщины, дети, а также старые семейные пары, которые шли, поддерживая друг друга, и на чьих лицах, почти не имевших возраста, отпечаталась глубокая нищета.
— Колокол начал звонить. Звон его послужил сигналом для других колоколов Парижа, с
которых полетел такой же призыв. Тогда Катрин вспомнила, что было первое мая и час Большой мессы. Она сомневалась, стоит ли входить в часовню якобинцев, но желание поскорее найти мужа и покончить угрозой страшного несчастья, висевшего над ними, сыграло решающую роль.
Катрин тронула лошадь и въехала под черный свод ворот. В нос ударил едкий запах мочи и прогорклого масла, заставивший ее сморщиться. Не замедляя шага, она направила лошадь к сторожевому посту. Двое солдат с явной небрежностью несли службу: один сидел на табурете, ковыряя в зубах и мечтательно рассматривая черные балки на потолке, другой стоял, прислонившись к воротам, и плевал, целясь в большой камень.
К нему Катрин и обратилась.
— Я хочу видеть монсеньера коннетабля. Где его можно найти? — спросила она.
Часовой прекратил свои упражнения, сдвинул на затылок железную каску и уставился на двух всадников с нескрываемым удивлением. Результаты этого осмотра были, без сомнения, не слишком благоприятными, так как он принялся хохотать, показывая зубы, которые, впрочем, в его интересах было прятать.
— Нет, вы послушайте, куда вас занесло, мой маленький приятель! Видеть коннетабля! Только и всего? Но вы же знаете, что его всем желающим не показывают, нашего главного командира, надо еще проверить…
— Я не спрашивал вас, примет ли он меня, а спросил, где я могу его видеть. Отвечайте прямо и не пытайтесь учить меня тому, что я и так давно знаю.
Повелительный тон заставил лучника пересмотреть свое мнение о спутниках. Под дорожной пылью он рассмотрел элегантную одежду, а лицо молодого дворянина и его мягкий, но властный голос выдавали человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись.
— Монсеньер остановился в отеле Дикобраза, на улице Персе, около церкви Сен-Поль…
— Я знаю, где это находится, — сказала Катрин, кладя руку на лошадь. — Спасибо, мой друг…
— Эй! Подождите! Проклятие! Как вы торопитесь, мой молодой господин! Если вы отправитесь в отель коннетабля, то рискуете его там не найти…
— И почему же это?
— Дьявольщина! Да потому что его там нет!
— И где же он, позвольте узнать?
— В монастыре Сен-Мартен-де-Шан со всеми своими капитанами, частью своей армии. Там проходит церемония…
Молодая женщина даже не поинтересовалась, о какой церемонии могла идти речь. Солдат произнес магическое слово «капитаны»… Это должно было означать, что и Арно находился там.
Весело бросив монету солдату, который поймал ее с ловкостью кошки, она покинула укрытие под укрепленными воротами и стала спускаться по улице Сен-Жак, сразу оказавшись под не прекращавшимся все это время дождем.
— Далеко до этого монастыря? — спросил Беранже, надеявшийся побыстрее найти какое — нибудь убежище.
— На другом конце города, но по прямой дороге. Нужно только ехать по этой улице, переехать Сену и еще немного проехать до крепостной стены…
— Да, понимаю, — проговорил, юноша со смирением в голосе, — примерно лье…
Но он тут же перестал вздыхать, заинтересовавшись открывшимся видом. Катрин выступила в роли гида:
— Эта улица должна вам понравиться, Беранже. Мы находимся на знаменитой горе Святой Женевьевы, квартал школяров; это коллеж Шоле, а вон там, по правую руку, коллеж Мане, а здесь, прямо перед вами, знаменитый коллеж Плесси, о котором столько говорят.
Беранже смотрел во все глаза на эти старые и потрепанные временем строения, которые по внешнему виду больше напоминали нечто среднее между монастырем и тюрьмой. Но он не замечал ни позеленевших стен, ни выбитых местами стекол, ни ручья, пробивавшегося под самыми стенами.
Для него это было средоточие духовной жизни и знании. И молодой овернец был уже недалек от мысли, что находится у самых врат Рая. Рая, который, тем не менее, был странно оживлен, так как в двух шагах от коллежа Плесси студент, легко узнаваемый по черной короткой блузе, голодному виду и свешивавшейся с пояса чернильнице рядом с явно тонким кошельком, собрал вокруг себя толпу своих собратьев и нескольких праздных буржуа. Взобравшись на подставку для наездив ков около таверны Барилье, юноша лет двадцати, рыжий как морковь, и длинный, как голодный день, в чем-то оживленно убеждал своих слушателей, уцепившись рукой за стол в трактире, чтобы не свалиться с узкого возвышения.
Он, должно быть, ел далеко не каждый день, так как у него была осиная талия и лицо с втянутыми, но приятными чертами, обнаруживавшее красивый костяк, обтянутый одной кожей. Примечательным на этом лице был выступающий нос и пара темно-серых, удивительно живых глаз, спрятанных в тени густых бровей, из которых левая была чуть приподнята, что иронии.
Но тот факт, что у студента был пустой желудок, ничуть не снижал силы его голоса. У него была глотка герольда на турнирах, и его мощный раскатистый голос, как бой большого церковного колокола, величественно резонировал в узком пространстве улицы. Совершенно естественно, как всякий уважающий себя университетский питомец, оратор выражал недовольство, и Катрин, успев присоединиться к толпе, поняла, что он подстрекал свою аудиторию к мятежу.
— Что, думаете вы, друзья мои, собираются делать сегодня утром коннетабль де Ришмон и его люди? Богоугодное дело? Великий подвиг? Ничуть не бывало! Они отдают почести нашему злейшему врагу! Все эти дни они, как и подобает, благодарили Бога, устраивали процессию за процессией, мессу за мессой, и это самое благое дело, так как положено отдать Богу то, что ему положено. В то же время стали восстанавливать порядок в городе, возводить новые стены с севера, и это также благое дело. Но что плохо, так это почести, которые они хотят воздать гнилым останкам этого Дикого животного, тому, кто прогнал когда-то наших друзей бургундцев и вверг нас, парижан, в пучину непреодолимого Ужаса… Кто допустит, чтобы сегодня возносили хвалу посланнику Дьявола, этому проклятому коннетаблю д'Арманьяку от которого мы столько терпели?..
Один из слушавших его буржуа, подняв голову и заложив руки за спину, принялся хохотать и оборвал его на полуслове:
— Мы? Ты преувеличиваешь, приятель! Ты говоришь нам о вещах по меньшей мере двадцатилетней давности! Не похоже, чтобы ты сам успел от них потерпеть:..
— Еще во чреве моей матери я знал, что такое несправедливость! — величественно заявил юноша. — И как бы я ни был молод, я чувствовал, что день, когда мы воздали по справедливости этой собаке Арманьяку, — был великий д'О — Но во всяком случае, мы, школяры, намерены сохранять верность нашему другу, нашему отцу, монсеньеру Филиппу герцогу Бургундскому, да хранит его Бог, и мы должны. Но буржуа хотел еще что-то сказать:
— Эй! А кто говорит о том, чтобы быть неверным? Ты что-то отстал, Готье де Шазей, или ослеп? Ты что же не видел, как все эти дни рядом с монсеньером де Ришмопом маячит знамя мессира Жана де Вилье де л'Иль Адана и сам его владелец, который командует здесь бургундскими отрядами, прибывшими оказать поддержку, чтобы вымести англичан? Если коннетабль оказывает сегодня все почести своему предшественнику, то делает это по правилам вежливости и в согласии с Бургундией…
— Принципиальное согласие, вынужденное согласие! Сеньор де л'Иль Адан не хочет брать на себя ответственность и ломать первым совсем новый пергамент, на котором еще не высохли чернила договора в Аррасе. Я уверен, что он принял это соглашение вынужденно и что ему будет приятно услышать голоса здравомыслящих людей. Сейчас мы отправимся в Сен-Мартен-де — Шан, чтобы они знали, что мы думаем о подобном кощунстве…
Катрин, слушавшая до этого речь юноши с некоторым презрением, почувствовала, как в ней что-то шевельнулось, когда буржуа произнес имя студента.
Его звали Готье. А это имя, имя лучшего друга, которого она когда-либо имела, оставалось всегда дорого ее сердцу. И было еще что-то, что смутно напоминало… высокий рост или что-то в фигуре, особенно если бы он был мощнее и шире… цвет волос, таких же рыжих и прямых, как у Готье Нормандца. У того тоже были серые глаза, только более светлого оттенка…
И потом… то же неистовство, та же ярость молодости, та же готовность к борьбе, драке — то, что всегда било ключом в сильном лесничем с Лувье.
Это тоже было похоже. И наконец, имя Шазей кое о чем говорило. Катрин вспомнила, как через несколько дней после сожжения Жанны д'Арк, она оказалась в разгаре жаркого лета с Сарой и Готье в осажденном чумой Шартре. Им помог выбраться один человек, указав на перегородившую реку решетку. Это был худой мальчик с лукавым видом, одетый в красное, которого звали Ансельм л'Арготье. Он им сказал:
— Я из Шазея, близ Сент-Обен-де-Буа, деревни в окрестностях…Возможно, это то самое место, чье имя носил вспыльчивый школяр?
Конечно, этот немой вопрос остался без ответа. Катрин казалось, что юноша собирается совершить величайшую глупость и что никто и ничто не может помешать ему пойти до конца.
Когда он спрыгнул со своего столба, рыча, как филистимлянин на приступе Газы и увлекая за собой горстку таких же изголодавшихся, как и он, студентов, Катрин решила последовать за ним. Тем более, что шли они в то же самое место.
Что касается буржуа, то они чинно разошлись по домам, устало и раздраженно пожимая плечами, недовольные тем, что им пришлось слушать столь бессмысленные слова…
Дождь постепенно перестал. Только с листьев деревьев и с крыш продолжало капать.
Молодой Готье вел свое войско быстрым военным шагом, и лошади путешественников могли спокойно следовать за ними. Обогнать идущих было невозможно, так как, взявшись за руки, они развернулись во всю ширину улицы. Дорогой они выкрикивали воинственные кличи, правда, утратившие некоторую актуальность:
«Да здравствует Бургундия! Смерть Арманьяку!»
Это не производило большого эффекта на мирных жителей, отправлявшихся в Сен-Бенуа — ле — Бетурне на Большую мессу. Они смотрели на эту оборванную и неотесанную компанию с презрительным недоверием и легким беспокойством, с каким смотрят на сумасшедших, не будучи уверены в том, что они не станут с минуты на минуту опасными. На всякий случай прохожие крестились и спешили поскорее добраться до спасительного входа в церковь.
Школяры взошли на Малый Мост и перешли на Сите. На подступах к Дворцу возмутители спокойствия неожиданно столкнулись нос к носу с подразделением дозорных ручников, которые возвращались в Малый Шатле (Пти-Шатле) с восхитительной брюнеткой.
Она гордо шла, подняв голову, со связанными за спиной руками, с рассыпавшимися по плечам волосами, не делая ни малейшего движения, чтобы прикрыть свою вызывающе обнаженную грудь, видневшуюся из широкого декольте легкого разорванного ярко-красного платья. Напротив, улыбаясь всем встречным мужчинам, она отпускала шутки, способные заставить покраснеть последнего бродягу, и бросила на них бесстыдный и кокетливый взгляд. Ее вид довел неистовство студентов до высшего предела.
— Марион! — взревел Готье де Шазей. — Кумир Марион! Что ты такое сделала?
— Ничего, мой птенчик, ничего, кроме того, что облегчила страдание человечества. Толстуха галантерейщица с рынка Невинных застукала меня в кладовой со своим сыном, весьма бойким малым пятнадцати лет, которому очень мешала его девственность и который попросил меня, конечно, очень вежливо, его от нее избавить. Это такие вещи, от которых не отказываются, особенно в такой неурожайный год, но старуха крикнула стражу…
Один из лучников ударил девицу, да так сильно, что у нее перехватило дыхание, и она согнулась от боли.
— Пошла, бесстыдница! Или… Он не успел докончить свою угрозу. Молодой Шазей поднял руку и бросился на солдат с выкриком:
— Вперед, ребята! Покажем этим невежам, что ученики Наваррского коллежа не дают в обиду своих друзей.
В одну секунду завязалась драка. Лучники имели при себе оружие, которым, правда, почти не могли пользоваться в рукопашной драке, и были одеты в кожаные куртки со стальными пластинками; но студентами двигала ярость, и дрались они отчаянно.
Тем не менее бой был слишком неравным. Вскоре земля была усеяна полдюжиной полуживых школяров с окровавленными носами и рассеченными бровями. Другие обратились в бегство, и, когда восстановилось спокойствие, Катрин, следившая за сражением больше с веселым любопытством, нежели с боязнью, заметила, что узница исчезла во время стычки, но зато ее место занял молодой Готье. Сдерживаемый двумя солдатами, он выкрикивал обвинения и ругательства, ссылаясь на университетские вольности, в то время как третий солдат его связывал.
— Я буду жаловаться! — рычал Готье. — Наш ректор будет протестовать, и монсеньор епископ встанет на мою защиту. Вы не имеете права…
— Известно, что школяры на все имеют право, — парировал сержант, командовавший отрядом. — Но только не нападать на стражу с целью освобождения пленницы. И я бы посоветовал твоему ректору держаться смирно, если он не хочет неприятностей. У мессира Филиппа де Тернана, нашего нового прево, тяжелая рука.
Имя поразило Катрин, так как это было бургундское имя. Раньше в Дижоне или Бурже она часто встречала сира де Тернана, который был одним из близких друзей герцога Филиппа. Он действительно был беспощаден. Но это был человек незаурядной доблести и честности. И вот теперь прево Парижа? Парижа, освобожденного людьми короля Карла! Решительно все встало с ног на голову. Безжалостная гражданская война, в течение стольких лет сталкивавшая арманьяков и бургиньонов, наконец закончилась.
Думая, что, может быть, она смогла бы стать чем-нибудь полезной неугомонному школяру, она приблизилась к сержанту, который выстраивал свой отряд.
— Что вы собираетесь делать с пленником, сержант? — спросила она.
Тот обернулся, посмотрел на нее, потом, по-видимому удовлетворенный осмотром, улыбнулся и пожал плечами:
— То, что делают обычно с ему подобными, когда они слишком шумят, мой юный дворянин: посадить прохладиться. Ничто так не остужает горячую голову. Камера, чистая вода и черный хлеб в подобных случаях творят чудеса.
— Вода и черный хлеб? Но он такой худой…
— Как и все мы! Мы несколько недель умирали с голоду, пока монсеньор коннетабль не вошел в Париж, но были еще студенты, которые ели еще меньше, за исключением дней, когда им удавалось украсть что-нибудь. Давай, иди! Черный хлеб все-таки лучше, чем совсем без хлеба! Эй, вы, остальные! Вперед!
Катрин не настаивала. Она смотрела, как нескладная фигура удаляется под сводом Малого Шатле, и пообещала себе помочь этому студенту при первой же возможности, что, поворачивая лошадь, она обнаружила, что Беранже, казалось, превратился в статую. Вытянувшись на своей лошади, он еще рассматривал вход в тюрьму, когда уже не на что было смотреть…
— Ну что, Беранже? Поехали… Он повернул голову, и она увидела его глаза, горящие как свечи.
— Мы не можем ничего для него сделать, — вздохнул он. — Студент в тюрьме! Ум, знание, светоч мира заперты в четырех недостойных стенах! Эта мысль невыносима.
Катрин подавила улыбку. Эти восклицания в соединении южным акцентом пажа звучали комично.
— Я не подозревала, — сказала она, — что вы относись к этим господам из университета с таким благоговейным восхищением. Правда, вы поэт…
— Да, но я почти совершенный невежда. С другой стороны, я бы так хотел учиться. К несчастью, мои родные считают, что книга ведет к погибели и вырождению.
— Странно! Мне казалось, по слухам, что каноники Сен-Проже были людьми очень учеными и что у них можно было кое-чему обучиться. Почему же в этом случае вы их покинули… и в довершение всего устроили поджог?
— Я хотел быть студентом, не монахом. А в Сен-Проже одно не шло без другого.
— Понимаю! Ну что ж, друг мой, мы сделаем все, чтобы дать вам образование, когда вернемся домой. Аббат Бернар мне кажется, просто создан для этого. А пока что, если вы согласитесь сдвинуться с этого места, я обещаю вам вытащить этого «светоча мира», который производит столько шума и так вас интересует!
Воодушевленный Беранже ударил лошадь и двинулся крупной рысью. Сену они переехали по мосту Нотр-Дам. Катрин не смогла решиться проехать по Мосту Менял, где прошло ее счастливое и светлое детство, так трагически кончившееся среди крови и ужаса. К тому же это была самая короткая дорога к цели, где рядом с коннетаблем Катрин надеялась найти Арно.
Когда они прибыли к подступам Сен-Мартен-де-Шан, там было огромное скопление народа. Настоящая человеческая река билась в стены монастыря, сдерживаемая на улице Сен-Мартен кордоном солдат, загородившим улицу и мешавшим подойти к центральному входу.
Люди переминались с ноги на ногу в грязи, даже не пытаясь прорвать заслон, чтобы пройти вдоль стены, увенчанной двумя боковыми башнями, добраться до улицы Вер-Буа, обогнуть монастырь, достигнуть двора Сен-Мартен, также принадлежавшего монастырю, где помещалась тюрьма и виселица, поскольку настоятель Сен-Мартен-де-Шан имел право вершить высокий и низкий суд. Но продвинуться было почти невозможно, так как в обратном направлении из предместий и деревень, располагавшихся за крепостной стеной Карла V и воротами Сен — Мартен, соседних с монастырем, шел мощный встречный поток людей.
Всадники плыли в этом людском море, из которого раздавались недовольные крики тех, кому приходилось подаваться в сторону, чтобы избежать лошадиных копыт.
Катрин и Беранже поехали прямо на солдат. За ними были выставлены в полном порядке шеренги, боевые знамена и целая масса рыцарей в доспехах и священников в парадном облачении. Яркие цвета рыцарских плащей гербами, плюмажи смешивались с черными и фиолетовыми Цветами ряс священников.
Катрин смело обратилась к офицеру, следившему за цепью.
— Мне нужно видеть монсеньера коннетабля, — сказала она высокомерно. — Я графиня де Монсальви, и я бы хотела, чтобы мне дали дорогу, так как я прибыла издалека! Офицер подошел, нахмурю брови и недоверчиво глядя на нее.
— Вы утверждаете, что вы женщина? — бросил он с презрением, рассматривая стройную фигуру, покрытую пылью и укутанную в плащ, сильно пострадавший от непогоды.
— Утверждаю, что я та, кем являюсь: графиня Катрин де Монсальви, знатная дама, приближенная королевы Сицилии! Если вы мне не верите…
Быстрым движением он откинула назад свой шелковый капюшон, закрывавший голову и шею и оставлявший только узкий овал лица. Золотые ее косы, обвитые вокруг головы, внезапно загорелись на свету. Потом, сорвав правую перчатку, она сунула под нос офицеру руку, на которой горел изумруд с гербом королевы Иоланды.
Эффект был магическим. Офицер снял каску и поклонился с такой грацией, какую допускал его железный панцирь.
— Соблаговолите извинить меня, мадам, но распоряжения монсеньора весьма определенны, и я должен сохранять бдительность. Тем не менее я прошу вас отныне видеть во мне человека, готового вам служить. Я Жиль де Сен-Симон, лейтенант коннетабля, и готов исполнять ваши приказания…
— Это не приказание, а только просьба, мессир, — сказала она с улыбкой, сразу завоевав расположение своего собеседника. — Дайте мне проехать!
— Конечно. Но вам надо спешиться и доверить ваших лошадей моему человеку. Эй, вы там, дорогу!
Алебарды, которые солдаты держали наперевес, загораживали проход, поднялись, и два человека расступились, Давая пройти вновь прибывшим. Лейтенант галантно преложил путешественнице руку, помогая сойти с лошади.
— Вам придется запастись терпением, мадам. Вы не сможете немедленно подойти к коннетаблю. Процессия собирается в церкви и не замедлит появиться.
— Я подожду, — сказала Катрин. — Но мне сказали, что на церемонии присутствуют все капитаны. Не могли бы вы мне сказать, где находится мой муж?
Устремив глаза на войсковые кордоны и на группы офицеров, она не смотрела на своего собеседника и не видела как он нахмурил брови.
— Капитан де Монсальви? — проговорил он наконец после короткого молчания. — А разве вы не знаете?
Она повернулась к нему, пристально, с внезапной тоской посмотрела в его лицо, и у нее вдруг сразу пересохло горло.
— Знать — что? Разве с ним что-то случилось? Он не Умер? Нет, мадам, избави Бог, даже не ранен, но…
Вздох облегчения вырвался из груди молодой женщины За одну секунду она успела подумать о худшем: о вражеской стреле, о страшном ударе цепи или топора, раздробившем каску, о коварном яде Гонне, прибывшем раньше, чем они ожидали… Она почувствовала, как вся кровь внезапно прилила к сердцу. Но Сен-Симон уже спешил исправить свою оплошность:
— Как вы побледнели! Неужели я вас так напугал? Тогда, ради Бога, мадам, умоляю, простите меня, но я совершенно искренне думал, что вы знаете…
— Но ведь я ничего не знаю, мессир, совсем ничего! Я только что прибыла из Оверни! Так что расскажите мне…
Внезапный гул колоколов монастыря, игравших отходную, оборвал ее на полуслове. Колокола били так близко и производили столько шума, что на минуту все оглохли. В то же мгновение двери со скрежетом открылись, показывая внутренний двор и настоящее море свечей, которые несли монахи со спущенными капюшонами; скорбные, как кающиеся грешники.
Процессия приблизилась, пройдя серый каменный свод, и мощные «De Profundis»[106] взорвался над черными грубыми подпоясанными веревками рясами. За монахами следовало знамя: центурион с поднятыми к небу глазами отрезал половину своего плаща для нищего в лохмотьях, но на редкость цветущим лицом. Картину, вышитую на шелке, сопровождала когорта мальчиков из хора в белых стихарях, чьи голоса сопрано забавно контрастировали с глубокими басами монахов. Далее следовал крест, высокий и тяжелый крест из бронзы, который монах с большим трудом поддерживал обеими руками.
Непосредственно за ними шел епископ Парижа Жан Шателье, почтенный старец с длинными белыми волосами худыми руками, которого недавние лишения ослабили як сильно, что его тяжелая мантия, казалось, давила на, хрупкие плечи. Его незаметно поддерживал приор Сен — Мартена, такой же худой, но более молодой, а далее за ними следовало все духовенство в траурном с серебром облачении.
Все это представляло собой красочную и пышную картину, несмотря на следы страдания, запечатленного на всех лицах. Но Катрин всем этим не интересовалась. Поднявшись на носки, она пыталась отыскать глазами коннетабля и его капитанов в надежде увидеть своего мужа и по его лицу догадаться, что с ним могло произойти.
Но кортеж победителей еще не вышел из старой церкви. Появился прево Парижа, мессир Филипп де Тернан, которого она узнала с первого взгляда. Высокомерный, безразличный, со взглядом, витающим поверх голов презренной толпы и теряющимся на горизонте, интересном ему одному, он нес герб Филиппа Бургундского рядом с гербом столицы.
Медлительность процессии раздражала Катрин, и, поскольку колокола на минуту прекратили свой оглушительный звон, она опять повернулась к своему новому знакомому:
— Скажете вы мне, наконец, что произошло с моим супругом?
— Подождите немного, госпожа, нам здесь не удастся поговорить, и потом, кажется, я уже и так много сказал…
Он явно раскаивался, но молодая женщина больше не могла оставаться в неведении.
— Без сомнения, мессир! — подтвердила она холодно. — Но вы слишком много сказали, чтобы не договорить до конца. И если вы не хотите, чтобы я сейчас бросилась к монсеньору коннетаблю и, пренебрегая процессией, учинила Ужасный скандал…
Сен-Симон изменился в лице.
— Вы этого не сделаете!
— Сразу видно, что вы меня не знаете. Но я сжалюсь над вами: ответьте только на два вопроса. Первый: мой супруг в настоящее время находится в этой церкви вместе с другими капитанами, сопровождающими коннетабля?
— Нет!
— Где он?
Молодой офицер бросил умоляющий взгляд на колокол, словно надеясь, что новая волна звона опять помешает ему говорить. Но ее не последовало, и он решился.
— В Бастилии! Уже две недели. Но не спрашивайте меня почему. Только монсеньер коннетабль имеет право вам ответить, — поспешил он добавить. — И, ради Бога, помолчим! Там монахи, они на нас косо смотрят.
Но ему и не требовалось призывать Катрин к молчанию. Эта новость лишила ее дара речи. Арно в Бастилии? Арно арестован? И, видимо, по приказу коннетабля? Это было немыслимо, невообразимо! Это было чистым безумием! Какое он мог совершить преступление, чтобы заслужить это?
Она чувствовала себя потерянной, утонувшей в толпе пленницей этих солдат, этих нотаблей, которые величественно проходили перед ней в своих длинных красных платьях с вышитым на плече кораблем, гербом города. Она повернула голову, робко ища какой-нибудь выход, дыру, в которую можно было бы броситься, чтобы бежать к Бастилии, где она могла хоть что-нибудь узнать. Ведь конца этой церемонии не видно!
Повернув голову, она встретилась с растерянным, но почти улыбающимся взглядом Беранже.
— Что вы находите во всем этом смешного? — буркнула она сквозь зубы. — Вы знаете, что такое Бастилия?
— Очень прочная тюрьма, могу себе представить, — ответил паж. — В высшей степени плачевно, что в ней находится мессир Арно, но в меньшей все-таки степени, чем вы о том думаете, госпожа Катрин.
— И почему же? Будьте добры…
— Потому что ему нечего особенно опасаться Гонне д'Апшье. Ведь даже если бастард прибыл раньше нас, он не мог добраться до нашего сеньора, до этой Бастилии, где он находится уже две недели… И на том спасибо!
Логика пажа немного успокоила Катрин. В замечании было много справедливого, если, конечно, гнев коннетабля, который у него вызвал Арно, чей характер не был для него секретом, не должен стоить ему головы.
— Я полагаю, — добавил паж, — что вам легко можно получить объяснения. Каждый знает, как к вам относятся при дворе. Достаточно только немного терпения… до конца церемонии.
Немного успокоенная, Катрин постаралась сосредоточиться на спектакле, раз уж не было никакого способа его избежать. Она без особого раздражения смотрела на прибывающих членов городского Совета, сопровождаемых прево торговцев Мишелем де Лаллье, этим отчаянным буржуа, который всю жизнь вел глухую борьбу с англичанами, устраивая заговоры и продолжая тайную войну для того чтобы вернуть Париж его законному королю. По тому шепоту, который Катрин уловила за его спиной, именно он утром 13 мая открыл ворота Сен-Жак перед войском коннетабля, в то время как на другом конце города у ворот Сен-Дени его сын Жак проделывал обманный маневр, отвлекая внимание англичан и заставляя их поверить в нападение французов с этой стороны.
Оказавшемуся в городе Ришмону осталось только расчистить перед собой дорогу. Признательный коннетабль, как и все парижане, вспомнившие наконец вкус хлеба, немедленно оказали старому буржуа ту высокую честь, которой он безусловно был достоин. В эту минуту Лаллье был на вершине своей славы, так как при виде его толпа разразилась приветственными криками.
— Смотрите! — шептал Сен-Симон. — Вот коннетабль!
— Он крестный отец моей дочери, — сухо отрезала Катрин. — Я его давно знаю.
Увидев его, она испытала настоящее облегчение. Она с радостью узнала это страшное лицо со шрамом, который, однако, не мог лишить привлекательности его взгляд, чистый и светлый, как у ребенка. Квадратный, почти одинаковый в ширину и высоту, но атлетического сложения и без лишнего жира, бретонский принц нес свои доспехи с такой же легкостью, как пажи шелковые накидки, и радость победы еще освещала его загорелое лицо, несмотря на достаточно мрачный характер церемонии.
Его окружили капитаны, но за исключением орлеанского бастарда, который шел рядом с ним и был его другом, Катрин не узнала никого. Там были бургундцы и бретонцы, но не было ни Ла Гира, ни Ксантрая, верных друзей, ни одного человека из его обычного окружения.
Беспокойство, на мгновение исчезнувшее благодаря Беранже, снова вернулось к ней: Арно в Бастилии. Ла Гир и Ксантрай отсутствуют. Что бы это могло значить?
У нее больше не было времени задаваться вопросами. Молодой лейтенант схватил ее за руку.
— Пойдемте! — сказал он. — Мы можем теперь последовать за процессией.
И они бросились вдогонку, следуя за кортежем до двора Сен-Мартен.
Он представлял собой широкий квадрат, в центре которого возвышался вяз, сияющий новой листвой. Дерево был единственным веселым пятном в этом мрачном месте. Совсем рядом помещалась тюрьма с виселицей, поднимавшейся перед самой дверью. Другие углы были заняты свинарниками, большими кучами навоза, от которых исходил невыносимый запах.
Однако именно этот навоз привлекал внимание благородного собрания, выстроившегося к нему лицом. Перед ним находилось несколько солдат, но вместо копий, алебард и пик они держали вилы и длинные крючья. Казалось, все чего-то ждут.
В одном углу стояло множество гробов, открытых и вышитых шелковыми саванами, тут же расположилась группа из нескольких человек в полном трауре, которым Ришмон вежливо поклонился.
Епископ и настоятель приблизились к горе нечистот, над которой, к ужасу Катрин, старый прелат дрожащей рукой описал в воздухе знак благословения перед тем, как начал молитву за упокой.
— Что все это значит? — прошептала молодая женщина. — Я думала, эта церемония предназначена для того, чтобы отдать должное коннетаблю д'Арманьяку…
— Точно так! — спокойно ответил Сен-Симон. — Он там, внутри.
— Внутри чего?
— Навоза, черт побери! Именно туда его выбросили добрые парижане после того, как убили в 1418 году и отдали себя герцогу Бургундскому. У него из спины вырезали огромный ремень кожи, потом убили и бросили в эту дыру с навозом. Правда, не его одного: с ним вместе должен находиться тогдашний канцлер Франции мессир Анри де Марль с сыном, епископом Кутанса, потом еще два именитых горожанина: мэтр Жак Пари и мэтр Раймон де ля Герр! Монсеньор де Ришмон отдал приказ вытащить его из этой кучи и похоронить как подобает. Само собой разумеется, бургундцы согласны. Вы видите рядом с коннетаблем мессира Жана Виллье де Лилль Адана, который первым водрузил французское знамя на воротах Сен-Жак. Он раскаивается, так как после взятия Парижа именно он довел монсеньера Арманьяка до того плачевного состояния, в котором мы его скоро увидим. Но, — добавил он с внезапным беспокойством, — может быть, этот спектакль не для дамы?
— Я не столь чувствительна, — ответила Катрин, И не покину этого места, не подойдя к коннетаблю. К тому здесь есть и другие дамы, — добавила она упрямо. — Вон та дама в траурной вуали — кто она?
— Это госпожа де Марель, вдова канцлера и мать епископа. Испытание — тяжелое для ее сердца, но она пожелала присутствовать.
Катрин бросила на нее полный сострадания взгляд. Она вспомнила, как еще в Дижоне ей рассказывали о тех ужасах, которые происходили в Париже, когда бургильоны снова отняли город у арманьяков. Она также вспомнила, как видела привязанную на знамени графа Жана IV д'Арманьяка, сына растерзанного коннетабля и брата Бернара Младшего — кожу, содранную со спины его отца, которую доставили ему бургильоны.
Но она быстро забыла эти рассказы и вот теперь оказалась лицом к лицу с жестокостью гражданской войны, омрачившей ее детство, войны, чья разрушительная сила была усугублена войной с иностранным государством, из-за которой королевство находилось на волосок от гибели.
Все было бессмысленно — пролитая кровь, страдания, поскольку после стольких лет таких ужасных потрясений человек, отдавший приказ к бойне, мог в этот час спокойно смотреть, как вытаскивают из кучи навоза трупы людей, которых он приказал туда бросить.
Почти сто лет войны, братоубийственных сражений, убийств, засад, стыда, славы и нищеты, смешавшихся в единое целое, чтобы прийти к такому концу! И для того, чтобы вывести на путь спасения разоренную, голодную и почти умирающую страну, понадобился еще горящий жертвенник Kaнны, ужасающий, но торжествующий огонь руанского костра…
Солдаты ворошили вилами кучу. Несмотря на свежий ветер, который трепал шелк знамен и белые волосы епископа, вонь становилась чудовищной. Она накатывала тошнотворными волнами. Искать останки приходилось на глубине, так как за восемнадцать лет яма для навоза успела превратиться в гору.
Длилось это долго. Когда наконец был освобожден первый скелет, из карманов показалось множество платков и нюхательных мешочков.
Катрин по примеру многих прикрыла нос платком, но маленького батистового квадратика, сохранившего только слабые следы вербены, скоро оказалось недостаточно, и молодая женщина почувствовала, что бледнеет. Сен-Симон был прав: это зрелище не годилось не только для женщин, но само по себе было невыносимым.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть страшных человеческих останков, которые два монаха заворачивали в белый шелковый саван, чтобы положить в один из гробов, потом снова их открыла, инстинктивно ища глазами выход.. Он внезапно почувствовала себя слабой и захотела уйти, иначе в скором времени могла стать посмешищем, потеряв сознание посреди всех этих людей и на глазах женщины, прямо стоявшей под своим черным покрывалом и казавшейся бесчувственной.
Чувствуя, что задыхается, Катрин снова откинула капюшон, освободила голову и нетвердой рукой вытерла лоб. Ее взгляд встретил другой, полный радости и удивления взгляд человека в доспехах, который с каской под рукой стоял в нескольких шагах от коннетабля, человека, чье имя она чуть было не выкрикнула.
» Тристан! Тристан л'Эрмит…«
Она не сразу его узнала. Он прибыл не с процессией, а немного позже, и она едва успела заметить высокую фигуру, медленно прогуливающуюся между рядами с видом наблюдателя.
Никогда до этого времени она не видела Тристана в полном вооружении. К тому же его светлые волосы, которые были достаточно длинными во время их последней встречи, теперь были подстрижены очень коротко, в форме небольшого круглого венчика, как того требовал рыцарский шлем.
Он тоже только что понял, кто этот худой, одетый в черное дворянин, стоявший рядом с Сен-Симоном. Врезаясь в толпу, Тристан направился к выходу со двора, делая знак Катрин следовать за ним.
Не без труда и благодаря помощи лейтенанта, которому она быстро все объяснила, Катрин пробилась к выходу, нашла Тристана в уголке, образованном одним из контрфорсов церкви, и не колеблясь бросилась к нему на шею.
— Вы именно тот, кого мне так надо было увидеть! Тристан! Мой дорогой Тристан! Какая радость вас видеть!
Он влепил ей два звучных поцелуя в обе щеки, потом, отодвинув от себя, подержал на расстоянии, чтобы лучше видеть.
— Это мне следовало так сказать! Хотя я и не должен так удивляться. Я слишком давно вас знаю и мог предположить, что вы примчитесь из глубины вашей Оверни, как только узнаете новость. Не понимаю только, как это вам удалось так быстро добраться? Кто, черт возьми, вам сообщить? Ксантрай?
Она посмотрела на него с беспокойством. Улыбка, освещавшая тяжелые черты всегда невозмутимого фламандца, много оживляла его лицо, но не задевала глаз, которые были настолько бледно-голубого цвета, что казались ледяными. Они таили суровость, какой Катрин в них никогда те не видела, по крайней мере, по отношению к себе. К ней тут же вернулась тревога: что мог такого сделать Арно, о чем ее должны были предупредить?
— Я только минуту назад узнала об аресте мужа! И я все еще не знаю за что…
— В таком случае, почему вы здесь?
— Чтобы просить о помощи. Мой город осажден грабителями, Беро д'Апшье и его сыновьями. Они претендуют на наши земли, наших людей, наше имущество и даже на нашу жизнь, так как Апшье послали сюда их бастарда, чтобы он втерся в доверие к Арно и мог его спокойно убить.
Улыбка исчезла с лица Тристана, но в его взгляде горел гнев.
— Апшье! Еще одно племя благородных бандитов! Я уже слышал о них. Я знаю, что они были на горе Лозер с этим кастильцем. Когда мы окончательно сбросим англичанина в море, я займусь ими. А пока что…
— Пока что, — перебила Катрин, которой уже начинало казаться, что ее друг не выражает бурной радости по поводу их встречи, — я хочу знать, что сделал Арно и почему его посадили в Бастилию.
— Он убил человека.
Крайнее удивление, но отнюдь не осуждение округлило рот Катрин. Только и всего?
— Он убил… и что же дальше? Что делает армия, которая атакует город, что делает город, который защищается, что делают солдаты, капитаны, принцы и крестьяне в эти беспощадные времена, если не убивают, убивают и еще раз убивают?
— Я знаю это не хуже вас. Но убить можно по-разному, идемте… — добавил он, — не стоит здесь задерживаться! Что этот мальчик с вами?
— Мой паж: Беранже де Рокморель де Кассаниуз. Он поэт… но, если нужно, умеет хорошо драться.
— В настоящий момент речь не идет о том, чтобы с кем-то драться. Нам надо объясниться в более спокойном месте. Симон, предупредите осторожно монсеньора коннетабля что я отлучусь, и замените меня. Но ни под каким предлогом не говорите ему об этой даме. Я сам ее к нему отведу в подходящее время. Лучники! Расступитесь!
Уже хорошо знакомый Катрин комок тревоги застоя в груди. Что все это может означать? Почему Сен-Симон» ни под каким предлогом» не должен о ней говорить коннетаблю? И с какой целью тогда должен отвести ее к нему Тристан? Арно убил. Но кого? Как? Вот уже действительно, убей он самого короля, из этого бы не делали большей тайны.
Со сжавшимся сердцем она шла за фламандцем. Беранже, немой как рыба, шел за ними по пятам.
Тристан Эрмит стал важной персоной. Катрин наблюдала, как поспешно ему уступают дорогу, подводят лошадей. Не произнося ни слова, Тристан вскочил на высокого руанского жеребца и занял место в голове маленького отряда.
Поскольку он все еще не был расположен к беседе, Катрин предпочла ехать за ним на расстоянии нескольких шагов. Радость встречи с другом исчезла. Теперь ей было не по тебе рядом со старым товарищем. Катрин не видела, чтобы он проявлял заботу, к которой она привыкла. Казалось, что он на нее сердится… Но за что? Человек, которого убил Арно, кто он? Чем вызвал гнев ее супруга? Она была уверена, что Арно не способен нанести удар, потеряв рассудок. Ему часто случалось давать волю гневу, но разум всегда побеждал.
Три всадника молча проехали по улице Сен-Мартен до церкви Сен-Жак де ля Бушери, но беспокойство Катрин возрастало с каждой минутой.
На улицах бродили солдаты — ведь город совсем недавно был освобожден и был еще на военном положении. Солдаты, заметив Тристана, демонстрировали уважение, к которому, казалось, примешивался страх. А ведь ничего в его внешнем облике не указывало на высокое положение или какое-либо звание. Его доспехи из полированной стали не были роскошными, шлем не украшал отличительный знак. Только горностаи и львы Ришмона на накидке указывали на его принадлежность к бретонскому принцу, но во всем этом не было решительно ничего, что бы могло оправдать беспокойство, написанное на всех лицах.
Катрин все ниже склоняла голову. Ее тревога становилась непереносимой, тем более что — она в этом едва решалась признаться — Тристан теперь ее пугал.
Она решила, что друг прежних лет ожесточился и отдалился от нее, что он прятался в свои доспехи, стараясь преградить путь воспоминаниям, стараясь запретить себе любое воскрешение прошлого. Улицы, по которым они проезжали я проплывавшие мимо, — все это кричало о нищете, опустении, страданиях, кричало окнами без рам и с выбитыми стеклами, пробитыми крышами, сорванными, часто открытыми в пустоту дверями. Город почти обезлюдел. Лишь изредка попадались кошки, избежавшие великого голода и пришедшие сюда доживать свой век.
С тех пор как Париж стал английским, город потерял четверть своего населения, то есть примерно сорок пять тысяч жителей.
Конечно же, рядом с развалинами остались какие-то дома, чьи фасады не пострадали, стекла которых блестели, флюгера отливали позолотой и крыши светились, как чешуя свежей рыбы, но в них жили пособники оккупантов.
Однако жизнь понемногу возвращалась. То здесь, то там уже шли работы, виднелись рабочие на лесах, заделывающие трещины, замазывающие стены, латающие провалившиеся каркасы крыш. Шум от молотка и пилы часто сопровождался песней, которая прокатывалась от улицы к улице, до самого крепостного вала, где каменщики коннетабля уже заделывали бреши и восстанавливали стены из руин.
Все это было прелюдией обновления. На площадях, на перекрестках Ришмон приказал объявить устно и письменно о королевском прощении городу, так долго его отвергавшему. Таким образом амнистированные и к тому же искупившие свою вину храбростью, с которой они сами атаковали английский гарнизон, парижане взялись за работу.
Но Катрин смотрела на это, как в пустоту. Ничто не находило отклика в ее душе, она почти ничего не замечала — смотрела в спину ехавшего и мечтала о возможности объясниться с ним.
Отсрочка, навязанная им, была настолько жестокой, что она, наверное, могла бы закричать прямо здесь, на самой середине улицы, закричать просто так, без цели, чтобы хоть чуть-чуть ослабить мучительное нервное напряжение… заставить, быть может, его заговорить. Господи! Неужели так трудно сказать и нужны ли все эти предосторожности?
Тристан Эрмит привык говорить откровенно и прямо. Ему не нужно было подбирать слова, готовить фразы… если только он не собирался сообщить ей что-то ужасное… неслыханное! О Боже! Неужели никогда не кончится это путешествие по призрачному городу?
Когда они пересекали Гревскую площадь, где строительные леса на других зданиях контрастировали с Домом с Колоннами[107], явно нуждавшимся в серьезной реставрации Катрин услышала, как ее паж вздыхает:
— И это Париж? Я представлял его другим!..
— Это был Париж, и скоро это будет новый Париж! — проговорила она с некоторым раздражением, так как в эту минуту судьба Парижа была ей в высшей степени безразлична.
Тем не менее, пытаясь доставить удовольствие пажу, она добавила:
— Этот город станет таким же, каким он был во времена моего детства: самым красивым, самым ученым, самым богатым… а также самым жестоким и самым тщеславным!
На последних словах голос молодой женщины задрожал и Беранже понял, что воспоминания детства были, возможно, не столь светлыми, как она бы того желала. Однако они уже подъехали.
Тристан Эрмит сошел с лошади перед гостиницей. Расположенная на улице Сент-Антуан, напротив высоких стен строго охраняемого отеля, между улицей Короля Сицилийского и останками старой стены Филиппа-Августа, эта гостиница сохранила процветающий вид, и ее вывеска, на которой распластался орел с распахнутыми крыльями, была заново расписана и позолочена.
— Вы устроитесь здесь, — объявил он Катрин, помогая ей сойти с лошади. — Английские капитаны очень любили гостиницу Орла, слава которой восходит еще к середине прошлого века. Таким образом, она не слишком пострадала. Вам здесь будет хорошо. А! Вот и мэтр Ренодо…
Действительно, из дверей выбежал трактирщик, вытирая руки о белый передник. Он взглянул на Тристана… и согнулся вдвое, выразив то же почтение, что и солдаты, но меньше страха.
— Сеньор прево! — вскричал он. — Какая честь для меня видеть вас! Чем могу служить?
— Прево? — удивилась Катрин, Впервые он ей улыбнулся, а его холодный взгляд чуть потеплел.
— Вы находите, что это звание уже несколько обесценено, не так ли? Успокойтесь, нас здесь только трое: мессир Филипп де Тернан, мэтр Мишель де Лаллье и я, прево маршалов, к вашим услугам! Должен сказать, что мне поручен полный надзор за королевскими армиями.
Добавлю, что сеньор Ришмон мне также пожаловал звание главнокомандующего артиллерии и капитана Конфлан-Сент-Онорин, но я не собираюсь охранять пушки, так как это совершенно не мое дело. Я предпочитаю должность прево.
— Вот почему военные приветствуют вас с такой почтительностью… и беспокойством?
— Да, это так! Меня боятся, так как я без всякой жалости применяю закон и слежу за дисциплиной, без которой невозможна никакая армия, а коннетабль настаивает, чтобы его армия была образцом дисциплины и порядка.
— Без жалости? Всегда?
— Всегда! И чтобы нам было легче говорить, хочу сразу вам сообщить… Это я арестовал капитана де Монсальви.
— Вы!.. Вашего друга?
— Дружба здесь ни при чем Катрин. Я только исполнил долг. Но идите сюда. Пока горничные устраивают ваше жилье, мэтр Ренодо очень бы хотел приготовить нам обед. У него осталось, к счастью, кое-что из превосходных солений и несколько бочек восхитительного вина, которые он предусмотрительно замуровал в погребе. Наш въезд в Париж заставил упасть еще одну стену.
Красная физиономия трактирщика расплылась в довольной улыбке.
— Люди по ту сторону Ла-Манша — скверные знатоки вин. Я во что бы то ни стало хотел сберечь несколько больших бочек из Боньи Нюи, которыми я обязан дружбе с распределителем стола монсеньера герцога Бургундского. Буду счастлив дать его вам отведать!
— Принесите полный кувшин, мой друг! Эти путешественники прибыли издалека, и им необходимо восстановить силы.
Через минуту Катрин, Тристан и Беранже сидели за столом перед огромным камином, над которым свешивались с балок связки лука и прекрасной копченой ветчины. Оловянные кружки и миски соседствовали с караваем хлеба, сельдями, жарким из гуся и полной тарелкой вафель.
Два кувшинчика вина, одно — из Романе, другое — из Они составляли им компанию.
Виноград Они используют теперь в приготовлении коньяка. — Примеч. авт.
Беранже, что было естественно в его пятнадцать лет набросился на еду. Катрин же, хотя была голодна и почти так же охотно истребила бы все на этом столе, даже не притронулась к пище, согласившись лишь выпить стаканчик вина. Она чувствовала, что силы ее оставляют и боялась потерять сознание. Но прежде всего она ожидала услышать объяснения, зная, как легко за хорошо накрытым столом завязать разговор.
Тристан Эрмит удивился этой воздержанности, поскольку его всегда восхищал прекрасный аппетит Катрин.
— Неужели вы не голодны? Ешьте, моя дорогая, мы побеседуем после.
— Мой желудок может подождать. Но не мое сердце… Мне гораздо важнее знать, что произошло, чем утолить голод… и вы знаете почему. Вы же, напротив, заставляете меня томиться в ожидании и воображать… Бог знает что! Худшее, разумеется! И если я вас послушаюсь, вы опять будете меня водить за нос. Это не по-дружески.
Тон был суров. В нем пробивался зарождающийся гнев. Прево не ошибся в этом, и в его лице появилась прежняя теплота. Он вытянул руку, схватил ладонь Катрин, лежащую на столе, и крепко ее сжал, как бы не замечая, что она стиснула кулак.
— Я все еще ваш друг, — подтвердил он горячо.
— Так ли это?
— Вы не имеете права в этом сомневаться. И я вам это запрещаю!
Она устало пожала плечами.
— Возможна ли дружба между прево маршалов… и женой убийцы? Ведь это так, не правда ли, если я вас правильно поняла?
Тристан, принявшийся резать гуся, на которого устремлял любовный взгляд Беранже, поднял голову и с удивлением посмотрел на Катрин. Потом внезапно разразился хохотом.
— Клянусь святым Кентеном, святым Омером и всеми святыми Фландрии! Вы не меняетесь, Катрин! Ваше воображение всегда будет нестись вскачь с таким же жаром, с каким в прежние времена вы, с черными косами цыганки, бросились на приступ толстого Ла Тремуиля и привели его к гибели. Вы несетесь вперед! Но, клянусь Пасхой, я никогда не давал вам основания сомневаться в моей дружбе.
— Основания, нет! Вы ведь хорошо знаете. Однако глядя на вас, можно подумать, что вы пытаетесь выиграть время, как будто трудно мне сказать сразу, в двух словах, что сделал мой муж.
— Я вам это сказал. Он убил человека. Но о том, чтобы считать его убийцей, никогда не шла речь. Поступая так, он скорее отстаивал справедливость.
— И вы теперь защитников справедливости сажаете в Бастилию?
— Перестаньте меня перебивать и выражать протесты, иди я больше ничего не скажу.
— Извините меня!
— Действительно, ему ставят в вину это убийство. Но главное преступление — это неповиновение, презрение к дисциплине и полученным приказам. Я заставил вас немного подождать, так как думал, как вам это рассказать, чтобы вы тут же не принялись вопить. Я хотел, чтобы вы хорошо поняли мое положение… и положение коннетабля, поскольку я действую только по его приказу.
— Коннетабля! — пробормотала Катрин с горечью. — Он тоже уверял, что является нашим другом. Он крестный моей дочери, и, тем не менее, приказал…
— Но, черт возьми, поймите же, что, являясь крестным мадемуазель де Монсальви, он прежде всего верховный глава королевских армий. Тот, кому обязаны беспрекословно подчиняться даже принцы крови. Ваш Арно не брат короля, насколько мне известно, и, однако, ослушался приказа!
Но, увидев, как глаза Катрин наполняются слезами, а пальцы нервно играют хлебным шариком, он ворчливо добавил:
— Теперь кончайте злиться и подкрепитесь! Позвольте положить вам немного этой аппетитной птицы, и не считайте себя виноватой только потому, что мы разделим хлеб и соль! Ешьте и выслушайте меня…
Усердно ухаживая за своей гостьей, Тристан приступил наконец к рассказу о том, что произошло утром 17 апреля в окрестностях Бастилии.
— Когда город стал нашим и надежда покинула его прежних хозяев, они стали думать только о том, чтобы подороже продать свою жизнь, и поспешили укрыться за стенами Бастилии, которые казались им самыми прочными во всем Париже. Их было примерно пятьсот человек — англичан и преданных им горожан.
Кроме сэра Роберта Уиллоугби и его людей, там спрятались сеньор Людовик Люксембургский, канцлер, преданный королю Англии, епископ Лизье, Пьер Кошон, некоторые именитые горожане, в числе которых крупный буржуа с улицы Ада Гийом Легуа, хозяин Большой Скотобойни…
Катрин подскочила на месте и вскрикнула:
— Пьер Кошон? Гийом Легуа? Вы уверены?
— Еще бы не уверен! Вы их знаете?
— Знаю ли я? Ах, Боже мой! Да, я их знаю!
— Неужели? Ну ладно еще Кошона, о котором каждый во Франции знает, какую он сыграл преступную роль и какую несет ответственность за смерть Девы Жанны, но этого Легуа?
— Не воображайте, что жизнь в деревне превратила меня в дуру, Тристан! — отрезала Катрин с нетерпением. — Если я говорю, что знаю их, то подразумеваю, что знаю их лично. Очень многое в моей жизни вам неизвестно; например, события, произошедшие в ночь после смерти Жанны, которую мы с Арно пытались спасти с горсткой смелых людей. Кошон приказал зашить нас обоих в кожаный мешок и бросить в Сену. Мы выбрались только Божьей милостью и благодаря смелости одного из наших соратников. Что же касается Гийома Легуа… это мой кузен!
Лицо Тристана выразило крайнее изумление.
— Ваш кузен? — выговорил он. — Как это?
— До того, как я стала Катрин де Брази, а потом Катрин де Монсальви, я была попросту Катрин Легуа. Мой отец и Гийом Легуа — двоюродные братья. Этот кузен двадцать три года назад, в апреле 1413 года, во времена мятежа кабошьенов убил старшего брата моего супруга, в те времена бывшего оруженосцем у герцогини Гийенской…
— Которая теперь супруга коннетабля…
— Именно! Мишель умер на пороге нашего дома, где я его прятала. Чернь его разорвала, а Легуа… ударом резака… его добил. Сколько было крови… Кровь была везде, и этот ужас я видела, я, ребенок, тринадцати лет. Я чуть не лишилась рассудка, но Бог сжалился надо мной и лишил сознания, пока эти одержимые вешали моего отца и поджигали дом. Мы с матерью… нашли убежище во Дворе Чудес, а в это время Кабош похитил мою сестру и надругался над ней. Именно там я встретила мою добрую Сару… Она ухаживала за мной… спасла меня…
События давно прошедших лет воскресали в ее памяти. И все же двадцать три года!.. Двадцать три года с тех пор, как из ее детского сердца вырвался первый крик любви, за которым тут же последовал стон агонии. Действительно, кажется, что только вчера она видела, как на ее глазах рухнул Мишель. Она полюбила его с первого взгляда. За одну секунду он стал всем для нее казалось, что его жестокая смерть убила и ее.
Она была убеждена, что ее глубоко опечаленное сердце никогда больше не оживет… Так и жила она в тоске до того дождливого вечера, когда петля злой судьбы ослабла и выбросила почти к ее ногам того единственного, кто мог заставить ее забыть нежную и жестокую детскую любовь и подать самую безрассудную, самую жгучую и самую волшебную из страстей.
Слезы тихо текли из закрытых глаз, горячие и соленые; собирались в уголках дрожащих губ. Смотревшие на нее мужчины едва осмеливались дышать из боязни нарушить эту мучительную задумчивость. Они смотрели друг на друга, убежденные, что Катрин забыла о них.
Но вот она вернулась к реальности и, не открывая глаз, спросила хриплым голосом:
— Это его, не правда ли… Гийома Легуа убил мой муж? Это был не вопрос. Она знала своего мужа, его ярость и непреклонность.
— Да, это так. Мы успели вмешаться, чтобы он не убил Кошона. Он заколол мясника и уже повалил епископа, приставив колено к груди и сжимая железной перчаткой горло.
Катрин открыла глаза и буквально взорвалась:
— А! Так вы успели вовремя! И вы этим гордитесь? Гордитесь тем, что спасли эту свинью, это чудовище, которое сожгло Жанну! Вы не только не должны были ему помешать, но вы сами должны были его повесить на первой же виселице. Что же касается моего супруга, то знайте, что я не только не упрекаю его в том, что он сделал, но я сделала бы то же самое… и даже что-нибудь похуже, так как это был только суд, истинный, простой и справедливый суд! Какой Уважающий себя мужчина может скрестив руки и с холодным сердцем спокойно наблюдать, как мимо него проходит Убийца его брата? Уж во всяком случае, не мой муж! У всех Монсальви горячая, страстная, благородная кровь, которую °ни без колебаний готовы пролить за своего короля и за свою страну.
— Я не говорил обратного, — проворчал Тристан, — и в армии все давно знают, что у вашего супруга самый что ни на есть вспыльчивый характер. Но почему, в самом деле, он не сказал, что связывает вас с этим Легуа, и обо всем том зле, которое он вам причинил? Когда его арестовали, он уперся и только выкрикивал, что этот Легуа подлая тварь, что он осудил его по справедливости.
— Если бы он это сказал, изменилось бы что-нибудь в этом случае? Вы находите, что мой муж может гордиться подобным родством? Поймите, Тристан, он не любит вспоминать, что я родилась в лавке на Мосту Менял, в семье золотых дел мастера, с душой и руками ангела, но без грамма дворянской крови.
— Он не прав, — буркнул Тристан, — хотя я и понимаю его. Я же вас полюбил еще больше. Но крупные феодалы невыносимо заносчивы. Они легко забыли, что во временя Меровингов их предки были полудикими мужиками, только еще более неуживчивыми, чем их соседи. Дворянство они подхватили как болезнь. Но не только не выздоровели а передали своим потомкам, и в более тяжелой форме право вершить суд! Именно этой привилегией они больше всего дорожат… той, что толкнула мессира Арно нанести удар, несмотря на приказы коннетабля.
— И в самом деле, — сказала Катрин с бледной улыбкой. — Скажите мне, как это произошло…
— О! Это просто: в первый же вечер освобождения коннетабль занялся теми пятьюстами молодцами, засевшими в Бастилии. Он не питал к ним особо нежных чувств… особенна к Люксембургу и Кошону. Он хотел захватить все это высшее общество в его берлоге и пойти на штурм. Он рассчитывал на то, что запасов продовольствия окажется недостаточно, но славные люди, открывшие нам ворота, во главе с Мишелем де Лаллье пришли к монсеньеру и попросили его о милости.
«Монсеньор, — сказали они, — если они захотят сдаться, не отказывайте им. Сегодня вы вернули Париж! Возьмите от Бога его дар и отплатите Ему милосердием…».
У коннетабля благородная душа, и он уступил. Он велел им сказать, что принимает их условия. В воскресенье условия были приняты за подписью и честным словом монсеньора. Они даровали всем, кто спрятался в Бастилии, спасение жизни и чести, но выгоняли из Парижа.
Через два дня, во вторник утром, они сами открыли ворота и вышли, направляясь к Сене. Там была огромная толпа, которая улюлюкала и выкрикивала оскорбления… Конечно, при этом у всех чесались руки добавить к этому несколько камней, но коннетабль объявил, что покарает смертью всякого, кто помешает ему сдержать данное слово. К тому же он испытывал определенное уважение к лорду Уиллоугби, старому бойцу Азенкура и Вернея. Коннетабль настаивал на том, чтобы были соблюдены все рыцарские правила.
Когда мимо прошел огромный Гином Легуа, бледный и потный и от страха, у капитана де Монсальви потемнело в глазах. Человек шел, бросая вокруг себя боязливые взгляды и прижимая к груди объемистый мешок, содержащий то, что он смог спасти из своего состояния.
В его облике не было ничего — должен признаться честно что могло бы вызвать снисхождение, милосердие или чувство жалости. Скажу даже больше, Катрин: я думаю, что на месте Монсальви я поступил бы совершенно так же и был бы не прав. Так как приказ есть приказ, а ваш муж с ним не посчитался.
Сначала он смотрел на Легуа, не двигаясь. Потом Легуа позволил себе ироническую улыбку, увидев, как солдаты сдерживают толпу. Тут уж Арно взбесился; вырвал кинжал из ножен, бросился на мясника и с криком: «Вспомни о Мишеле де Монсальви и будь проклят!»— вонзил ему в грудь нож по самую рукоятку. Легуа упал, пораженный в сердце.
Тогда капитан обернулся к Кошону, смотревшему на него остекленевшим от ужаса взглядом, но так как дымящийся кровью кинжал выскользнул из его стальной перчатки, то он кинулся на него с вытянутыми вперед руками, чтобы задушить.
Продолжение вы знаете: его немедленно отвели в камеру башни Бертодьер…
— Какой позор! — вскричала Катрин.
— И никто не вмешался? — спросил Беранже, который уже минуту как перестал есть. — Из всех тех, кто прибыл с ним из Оверни, никто не тронулся с места?
Прево слабо и невесело улыбнулся.
— Ты хочешь сказать, что мы едва избежали сражения, мой мальчик? Потребовалось, чтобы монсеньор сам воззвал к разуму. Как истинный бретонец, он отлично знает, что такое упрямые головы и кипящая кровь. И, несмотря на это, рыцари Монсальви отступили, показывая зубы, как побитые сторожевые псы. И с тех пор они злятся! Окопавшись в своих кварталах, они общаются только между собой и отказываются оказать коннетаблю малейшую услугу. Поверьте, что все очень сложно, и коннетабль не знает, что делать. Особенно непримиримы два светловолосых гиганта, которые раскатывают свое «р», как водопад камней, и грозятся по камням разнести Бастилию! Их зовут Рено и Амори де…
— Рокморель! — закончил Беранже с прояснившимся лицом. — Эти мои братья, мессир прево, и если они грозят разрушить вашу Бастилию, то берегитесь! Они очень даже способны это сделать!
Катрин осушила свой стакан, сморщилась, словно вино было горьким, и пожала плечами:
— Меня удивляет, что их и не подумали отослать домой! С этими людьми опасно так поступать.
— Это было нашим самым горячим желанием! — проворчал Тристан. — Но они отказываются двигаться с места. И кроме того, должен сразу сказать, нам не хватает денег. Войску не выплачивалось жалованье уже порядочное время. Это придает им некоторую уверенность.
Со вздохом Катрин встала, подошла к окну и посмотрела на улицу, усеянную битым стеклом.
— Когда нуждаешься в людях, но не можешь им заплатить, их больше уважаешь. Чтобы избежать неприятностей, не проще ли предать забвению вспышку ярости моего супруга и вернуть капитана его друзьям? Не кажется ли вам, что причина, толкнувшая Арно на непослушание, была достаточно благородная и достойная уважения? Чего вы хотите еще? Он отомстил за своего брата….и моего отца!
— Вы полагаете, что коннетабль этого не осознает? Если бы дело только в нем, сир де Монсальви никогда бы не поднялся по ступеням Бертодьер! Есть еще армия, которую трудно удержать, есть Париж, на который надо произвести впечатление… Наконец, есть вдова Легуа, которая, упирая на слово коннетабля, требует голову убийцы своего мужа!
— Что?
Катрин резко повернулась. Она сильно побледнела, и Тристану показалось, что он видит страшный призрак. С перекошенными чертами, стиснутыми зубами, неестественно расширенными глазами, она была ужасна, и Тристан бросился к ней, боясь, что она упадет на каменные плиты. Он ее обнял, она не сделала ни одного жеста, чтобы ему помешать.
— Голову Арно! — кричала она. — Голову одного из Монсальви за то, что он покарал мясника-убийцу? Кто такое вытерпит? Или вы здесь все по сходили с ума? Или я сама? Может быть, именно я схожу с ума! Арно… Боже мой! Проснусь ли я когда-нибудь от этого кошмара? Но вы же безумцы! Вы все безумцы! Связать, заковать в цепи!
Она обхватила голову руками и стала трясти ею, будто пыталась вытряхнуть из нее весь этот ужас. Из глаз брызнули слезы и полились, выжигая борозды на запыленных щеках. Она кричала и плакала одновременно и билась в руках человека, который пытался ее удержать. Ее нервы, подвергшиеся слишком суровому испытанию, наконец не выдержали.
Беранже сорвался с места. Растерявшись, он старался помочь Тристану успокоить свою госпожу, не зная толком, что следует делать в подобных случаях. Он был неуклюж, неловок и мешал прево больше, нежели помогал.
Мэтр Ренодо, привлеченный шумом, прибежал в смятении, вооруженный ложкой, с которой капал соус. Но он с первого взгляда разобрался в ситуации.
— Воды, мессир прево! — посоветовал он. — Ей нужно вылить большой кувшин свежей воды на голову! Нет лучшего средства!
Тогда Беранже схватил пустой кувшин, наполнил его из стоявшей в углу бочки и облил свою госпожу, мысленно умоляя ее простить эту непочтительность.
Крики и рыдания тут же прекратились. Остолбенев, Катрин смотрела на мужчин, открыла рот, — чтобы что-то сказать, но, не в силах выговорить ни слова, закрыла глаза и опустилась на плечо Тристана, совершенно обессиленная.
Он тут же поднял ее на руки.
— Ее комната готова? — спросил он. Ренодо заторопился:
— Конечно! Сюда, мессир… Я покажу вам дорогу… Несколько минут спустя Катрин уже лежала на мягком стеганом одеяле в удобной кровати. Она слышала все, что происходит вокруг нее, но была совершенно безучастна. В голове стоял шум, тела своего она не чувствовала, ей казалось, что она плывет в тумане.
Стоя у кровати, Тристан и Беранже смотрели на нее с озадаченным видом, не зная, что предпринять.
— Путешествие было тяжелым, мессир? Она так спешила, что дошла до предела своих сил. Учтите еще и обстоятельства бегства из замка. А теперь вместо радости, облегчения, на которые она так надеялась, этот крах. Что вы можете сделать для нее? — спросил паж.
Беранже спросил это таким тоном, что Тристан Эрмит понял, что перед ним один из этих отчаянных Рокморелей. Он пожал плечами.
— Поручить ее заботам жены трактирщика, чтобы та ее раздела, уложила и подежурила у нее. Ей надо заснуть! И ты, мой мальчик, будешь прав, если поступишь так же; твои веки сами закрываются. Я пойду к коннетаблю и все ему расскажу. Он испытывает дружеские чувства к госпоже Катрин и, конечно же, согласится принять ее и выслушать. Она одна может что-то сделать для своего мужа…
— А правда ли… Монсеньор очень рассержен на мессира Арно?
Лицо Тристана Эрмита ожесточилось, и складка озабоченности пролегла между его светлыми бровями.
— Очень! — признался он. — Никто не любит публично нарушать свое слово, а коннетабль — бретонец, и этим все сказано! Госпоже де Монсальви будет очень трудно добиться прощения атому неблагоразумному…
— Но в конце концов, — вскричал паж, тоже готовый расплакаться, — он не может казнить графа де Монсальви за такую малость?
Тристан помедлил, потом, оглядев мальчика, попытался оценить его стойкость и способность сносить удары. Затем наконец сказал:
— Такая ли малость — слово принца? Несмотря на оказанные услуги, меня не удивит, если Монсальви лишится головы.
— Тогда, — крикнул паж, немедленно вспыхивая, — берегитесь! Потому что не будет ни одного благородного человека во всей Верхней Оверни, который не возьмется за оружие против коннетабля, если он осмелится отнять жизнь у того, кого все уважают… только за то, что он поступил по справедливости!
— Ну, неужели мятеж?
— Возможно, и революция, так как простые люди примут в ней участие. Скажите монсеньеру, чтобы он хорошо подумал, прежде чем наносить удар графу… Если он это сделает, то нанесет удар по всей стране. Может быть, все это стоит воплей жены мясника, разжиревшей на золоте предательства.
Страсть пажа понравилась прево. Он отвесил ему такой хлопок по спине, что тот согнулся.
— Кровь Христова! Вы прекрасный адвокат, мессир де Рокморель! Вы не очень похожи на своих братьев, но по крайней мере так же горячи. Я все в точности передам… тем более что сам люблю отчаянных Монсальви — и его и ее. Оставайся здесь, мальчик, спи, набирайся сил и присматривай за своей госпожой. Я вернусь сегодня вечером посмотреть, как она, и сообщить о положении наших дел.
Он направился к выходу и услышал, как стонет лестница под внушительной массой мадам Ренодо, которая поднимала с пыхтением свои двести фунтов. На пороге Тристан обернулся и нахмурил брови:
— Стоит убедить ее не раскрывать перед коннетаблем и его пэрами… семейных связей с этим проклятым Легуа. Ни одна душа при Дворе не знает, что она из простонародья. Для славы и престижа Монсальви лучше, если и впредь это останется тайной.
Беранже пожал плечами.
— А я думал, что дворянство — это болезнь! — бросил он насмешливо.
— Без сомнения! Но она — единственная, от которой люди отчаянно не хотят выздоравливать. И ты даже не можешь себе представить, насколько те из них, кто особенно ею поражен, презирают людей здоровых.