ШАХ-ДЖАХАН

Ехать под штандартом Моголов было и приятно, и… обременительно. Люди падали ниц на землю, будто поклоняясь божеству, — меня отталкивало это. Подобострастие было противно моей душе, не вызывало доверия. Я приказал немедля отменить глупый порядок — достаточно простого поклона. Этот указ стал первым моим указом, и сила его была такова, что по всей империи немедленно прекратили совершать корниш. Будучи принцем, я не обладал подобной властью. Слово принца не было законом — принц был всего лишь тенью отца. Теперь же все изменилось. Достаточно было указать пальцем — и мое пожелание обретало силу закона.

Но у безграничной власти есть неизбежный спутник — тоскливое одиночество. Отныне я существовал в ином мире, чем простые смертные. Люди были где-то рядом, вокруг, но расстояние, разделявшее нас, вдруг стало огромным. Даже друзья смотрели на меня не так, как прежде. Что проступило на их лицах? Благоговение, страх, опаска, угодливость? Некогда мы были близки, а теперь все они словно отпрянули… не от меня, Шах-Джахана, а от Великого Могола. Изменился даже Аллами Саадулла-хан. Мой второй указ был о назначении его вакилом^[106]. Все эти годы он был мне верным другом, и я не сомневался, что ему присущи все важные для первого министра качества, перечисленные Акбаром: «Мудрость, благородство ума, учтивость, твердость, великодушие; это должен быть человек уживчивый, честный и прямодушный в отношениях со всеми, равно беспристрастный к друзьям и врагам, надежный и заслуживающий доверия, проницательный, дальновидный, опытный, сведущий в государственных секретах, быстрый в ведении дел и не ропщущий на обилие своих обязанностей». Его новый пост был высок, и все же он выказывал мне граничащее с раболепием почтение…

Единственной, кто никак не изменил своего отношения ко мне, сохранив те же искренность и спокойствие, была моя любимая Арджуманд. Для нее я никогда не был принцем и сейчас не стал падишахом, властителем. Для нее я был другом, супругом, любовником, и сердце мое все так же накрепко было соединено с ее сердцем. Только рядом с ней я мог дышать полной грудью, и душившее меня одиночество рассеивалось.

Пока мы ехали на север, Арджуманд, как могла, поддерживала меня. Обязанности правителя уже начали занимать мое время. Раньше, чем взойдет солнце, я должен был являть свое присутствие, выходить к подданным. Это означало гарантию стабильности, служило утешением для подданных. Утром я давал аудиенции. Короновать меня должны были лишь по прибытии в Агру, но симпатии придворных были очевидны, и это согревало мне сердце.

Очень скоро Шахрияр, подталкиваемый Мехрун-Ниссой, вновь заявил о своих правах на трон. Разве могла эта женщина безучастно смотреть, как власть уплывает у нее из рук? Ускользающая власть кажется особенно притягательной… Я не мог скрыть тревоги. Сначала угрожал Хосров, теперь Шахрияр… Действовать надо было стремительно, в империи не будет мира, пока один из нас не выйдет победителем.

— Вышли его, — советовала Арджуманд, гладя меня по руке. Мы с ней ужинали вдвоем в походном шатре. Слуг мы отпустили, и она подлила мне вина. Наступило время, которое я ценил более всего; мы с ней возлежали на тахте и слушали пение цикад. — Прикажи его схватить, а потом вышли из страны.

Моя жена была милосердна.

— Но он вернется. Я на его месте сделал бы то же. Собрал бы армию, и вернулся, чтобы сразиться. Ни один принц не лишит себя шанса стать Великим Моголом. Это самое богатое царство мира.

— Так заключи его в темницу… — Арджуманд заглянула мне в лицо, ища ответа, и с легкостью прочитала его. — Но ты этого не сделаешь, правда? Он слабоумный, у него нет сторонников. Дай немного времени, и он забудет о своих притязаниях.

— Боюсь, это вообще не его притязания, а Мехрун-Ниссы. А она не остановится. Единственное, чем я могу пресечь это…

— Нет, нет, любовь моя. Пощади его. Он ни в чем не виновен. Вы с ним одной крови, как и с Хосровом, и, если ты снова прольешь ее, наши жизни еще раз окажутся запятнанными.

— Останься Хосров в живых, где сегодня были бы мы? Еще один претендент, снова война? Нельзя ослаблять империю битвами за трон.

— Он твоя кровная родня, твой брат…

— У царей нет родни.

Моя правда была жестокой, но все же это была правда, а Арджуманд она казалась омерзительной. Она отпрянула, как от удара.

— Если я проявлю жалость к Шахрияру, любой выскочка решит, что вправе восстать против моей власти. Подумают, что Шах-Джахан утратил силу и мужество.

— Пусть думают, позволь им. А потом сокруши их. Но долг властителя — быть отцом своему народу.

— Я тоже читал наставления своего деда, — резко оборвал я любимую. — Акбар писал: правитель должен обладать большим сердцем, дабы заботы и огорчения не выбивали его из колеи. Но Шахрияр злоумышляет против меня, падишаха, и он должен умереть. — Я не мог не сказать этого.

Глядя на Арджуманд, я ждал, что она возразит, но она больше не делала попыток переубедить меня. Я испугал ее своей властностью, сам не желая того. Мне бы очень хотелось следовать назиданиям Акбара: сострадание и справедливость во всем. Но… нужно защитить трон и собственную жизнь. Власть над империей — свет, исходящий от Аллаха. Это Он возлагает на монархов кийан-кхуру, божественный ореол. Ничто не должно угрожать власти правителя.

Но… Арджуманд не понимала. Как бы она ни любила меня, амбиции власти были ей чужды. Кое-кто из женщин в гареме проворачивал сделки, стяжая богатство, ничто не могло насытить их алчность — Арджуманд просто любила меня, в этом и заключался смысл ее жизни. Для поддержания жизни ей нужны были еда, питье и… любовь. Властитель может восторгаться подобной духовной цельностью, но его обязанности не позволяют вести такую же жизнь. Властитель может испытывать завистливое восхищение простотой святых, но он не должен оставлять своих подданных без попечения, как пастух не может оставить свое стадо. Он обязан нести свое бремя, каким бы тяжелым оно ни было. Я никогда не понимал Гаутаму, не мог смириться с его выбором. Сиддхартха^[107] был царевичем, правителем своей страны, супругом своей жены, отцом своего ребенка, и он отказался от своего долга, бросил всё, чтобы вести жизнь аскета. Он предал жену, ребенка, свои обязанности, подданных. Разве не должен он был нести на плечах бремя царской власти? Конечно, буддисты находят ему оправдание, говоря: «Он стал Просветленным», но я оправдать его не могу. В чем больше нуждается этот мир: в хороших богах или в хороших правителях?

Арджуманд понимала, о чем я думаю, читая мысли по моему лицу. Интуиция, женское колдовство, сила могущественнее царской, подсказала ей, что я не изменю решения. Она проливала слезы по Хосрову, но сейчас не уронила ни одной по Шахрияру.

— Ты изменился. — Арджуманд отвернулась, в ее голосе слышалась печаль.

Я встал и шагнул в темноту, желтое пламя теперь освещало лишь мою любимую, превращая в золотое изваяние. Сердце мое тянулось к ней. Я хотел коснуться ее губ, глаз, щек, ощутить их нежную гладкость, но стоило мне протянуть руку, как она отшатнулась.

— Арджуманд, послушай, — сказал я. — Не в моих силах навсегда остаться мальчиком, впервые увидевшим тебя на мина-базаре много лет назад! Мир не стоит на месте, мгновения нельзя удержать. И я уже не мальчик, и ты стала другой. Я властитель империи, я должен измениться. Мальчик Шах-Джахан не смог бы править, мужчина Шах-Джахан может. Жизнь ожесточает сердце и разум. Мы долгие годы оставались бы неизменными, если бы не действия других людей: их предательство и амбиции, их любовь, их жестокость — вот что подталкивает нас к изменениям. Но и мы своими поступками меняем их жизни. Будь мы простыми крестьянами, жизнь у нас была бы простой и чистой. Но не это нам суждено.

Арджуманд так низко опустила голову под тяжестью моих слов, что длинные струящиеся волосы коснулись пола.

— Чего бы ты хотела? — спросил я.

— Теперь ничего, слишком поздно. Ты прав, мы больше не мальчик и девочка. Ты — падишах, я твоя единственная жена. Мы не можем убежать, скрыться. Остается надеяться, что я сама изменюсь со временем. Мне этого не хочется, но ты сказал, что мы не можем прожить, не касаясь других жизней, не влияя на них и не попадая под их влияние. Но… моя любовь к тебе никогда не переменится. Ее нельзя ни похитить, ни запачкать, и, возможно, только благодаря ее силе я все же сумею остаться той самой девочкой, которую ты впервые увидел много лет назад… — Арджуманд взяла меня за руку и поцеловала ее, будто прощаясь. — Останься здесь на эту ночь, — попросила она.

Меня ждали дела, но я пообещал:

— Я вернусь.

— О нет, тогда не в эту ночь. В другую. Не хочу, снова увидеть тот давний страшный сон — сначала кровь, а потом из тумана появляется лицо человека, которого я не знаю.

Я не вернулся к ней в ту ночь. Я отправил послание отцу Арджуманд в Лахор. Это был третий мой указ: казнить Шахрияра и его сыновей. Я не хотел, чтобы его дети мстили мне, — по мусульманскому закону они могли обратиться в суд с обвинениями в убийстве отца. Я был начеку. Тактья такхта… Может ли хоть один из властителей пройти к трону, не оставив кровавых следов? Только если он счастливец и только если единственный сын. Я всем сердцем надеялся, что, когда настанет время, буду в состоянии определить судьбу своих сыновей. Они не прольют кровь друг друга.

Шахрияр и два его сына умерли в день, когда мы достигли Агры. Я не поинтересовался, как именно это было сделано, — знал только, что мой приказ исполнен. В империи может быть лишь один правитель.

Город приветствовал меня радостно. Мужчины, женщины и дети, попрошайки, солдаты и вельможи заполнили улицы. Я ехал сквозь толпу, опьяненный ее криками «Да здравствует падишах!», боем дундуби и радостной музыкой. На меня падал дождь из розовых лепестков — я же горстями бросал золотые монеты.

В Лал-Килу я въехал через дарваз Хатхи-Пол и, спешившись, поцеловал землю. Больше четырех лет прошло с тех пор, как я ступал здесь последний раз. Я осмотрелся, ожидая увидеть перемены, но их почти не было. Все так же четко вырисовывался на фоне голубого неба мрачно-красный дворец, такими же толстыми были и стены крепости. А вот сад стал еще прекраснее — он был расширен, и цветов прибавилось. Отец, страстно любя сад, посвящал уходу за ним все свое время.

В диван-и-аме меня ожидали вельможи и министры. Я отметил присутствие Каран Сингха. В богатом наряде, украшенном переливающимися камнями, он стоял за алым барьером среди придворных. Правителя Мевара явно радовало мое возвышение. Теперь, когда власть была у меня в руках, его власть также укрепилась. Он хотел было поклониться, но я удержал его. Из-за дальней колонны выглянул Махабат-хан, державшийся в отдалении не из страха, но из благоразумия. Полководец еще больше постарел, борода стала совсем седой, глаза тонули в морщинах, но лицо по-прежнему было полно достоинства.

Несколько месяцев назад произошло нечто непостижимое. Бездействие губительно для ума, и Махабат-хан, прекратив погоню за мной, подтвердил это. В припадке безумия он ворвался к отцу и захватил его в плен. Мехрун-Ниссу он тоже увез в свой стан и держал обоих как заложников. Чего он хотел, никому не известно. В течение дня он держал империю в кулаке, но затем Мехрун-Ниссе удалось бежать. Она подняла армию и лично повела ее в бой на Махабат-хана. Эта женщина сумела проявить себя в качестве полководца: в перестрелке она лично убила несколько человек, но к этому времени Махабат-хан уже пришел в себя и потому, как я подозреваю, отступил. Мне отчаянно хотелось узнать об этом происшествии побольше.

Старик не дрогнул и не сжался, когда я направился прямиком к нему. В нескольких шагах я остановился. В глазах вояки читалась тоска. Я вспомнил, как на уроках фехтования он сильной рукой направлял мою еще неокрепшую детскую руку, как помогал поднять выше тяжелый меч, как, обучая военному ремеслу, резким голосом делал мне замечания. Даже пахло от него все так же: потом, пылью, железом, порохом и кровью. Я знал, что мысленно он возносит молитву: «Иншалла!» Прикажи я ему сейчас умереть, он умрет.

Махабат-хан сдержанно поклонился, я поблагодарил его кивком.

— Ваше величество в хорошей форме, — произнес он и, не сдержавшись, добавил: — Уверен, это целиком моя заслуга.

— Ты прав. — Я похлопал себя по животу. — Когда живешь в седле, не разъешься, как женщина. Чего ты хочешь?

Он смотрел, пытаясь прочитать мои мысли, и не мог определить, в какую сторону качнутся весы.

— Я старый солдат. В молодости я служил вашему деду, в годы зрелости — вашему отцу. Я готов выполнить любые приказания. Жду вашего слова.

— Так встань во главе моей армии, друг. Я не держу на тебя зла за все эти годы, когда ты не давал мне покоя. Если бы ты ослушался приказа отца, я бы утратил уважение к тебе. Служи третьему властителю так же преданно, как служил двум другим. — Уже отворачиваясь, я тихо добавил: — А причины своего безумного поступка объяснишь позже.

Лицо его вспыхнуло. Никогда мне не доводилось видеть людей в таком замешательстве. Я подозревал, что у него нет объяснений. Что ж, собственные поступки подчас ставят нас в тупик.

Впервые в жизни я вступил за золотой барьер. Под пологом, назначение которого — укрыть падишаха от нескромных глаз, было тесно и темно, как в гробу. Отложив в сторону меч, я опустился на трон. Простой формы, покрытый золотом и усыпанный драгоценными камнями, он служил еще моему деду. Низкое полукруглое сиденье не вполне соответствовало величию Моголов. Этому трону подобало бы сверкать, испуская лучи славы, а он припал к земле, будто расплющенная жаба… Я не видел этого, но знал, что золотой шатер над моей головой усыпан алмазами. В потолке чеканного серебра, как в тусклом зеркале, отражались собравшиеся вельможи, а вот деревянный свод явно нуждался в ремонте: дерево давно прогнило.

Раздвинув створки полога, я посмотрел вниз: на меня были устремлены десятки глаз. С такой высоты все видится по-другому, отсюда я мог заглядывать в души людей.

Трон оказался удобным, утопая в подушках, я ощущал себя настоящим падишахом. Но вместе с радостью на меня с новой силой навалилось одиночество. Ни слева, ни справа не было верных друзей. В зале воцарилось молчание. Поверх толпы я всмотрелся туда, где за джали пряталась Арджуманд, и мне показалось, что я различаю ее лицо. Это мгновенно успокоило меня. Внизу стояли мои сыновья: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Они озирались с изумленным видом, потом торопливо поклонились. Дара и Аурангзеб подросли — уже не мальчики, еще не юноши. Дара посматривал на меня с радостью и любовью, он очень страдал в разлуке; лицо Аурангзеба казалось каменным.

Отныне я был Владыкой мира не только по имени.

Оставались формальности: чтение Корана в мечети Масжид, дурбар^[108] и присяга в верности и повиновении падишаху — мне. На эти церемонии ушла неделя. Ко мне являлись князья и вельможи с богатыми дарами для пополнения казны. Сокровищница была переполнена, ни один человек был не в состоянии подсчитать несметные богатства, хранившиеся в подвалах под гаремом. Я ежедневно смотрел на них, понимая, что это кровь и плоть империи, моя кровь и плоть. Может ли подобное богатство не возбуждать зависть людей?

Падишаху не подобает забывать о друзьях и врагах, а мне нужно было помнить о многих; каждому следовало воздать по справедливости. Я подтвердил должность отца Арджуманд — он оставался мир-саманом, и призвал в Агру Мехрун-Ниссу. Она подчинилась с неохотой. Мы с Арджуманд приняли ее в тишине гарема, на балконе.

В тот вечер, еще до появления Мехрун-Ниссы, я вручил Арджуманд самый дорогой подарок, какой только падишах может пожаловать самому верному из своих друзей.

Она нерешительно приняла из моих рук золотую шкатулку, положила на колени, вглядываясь в мое лицо.

— Открой ее.

— Что там?

— Увидишь.

Арджуманд не двигалась.

— Это мое сердце, что еще? Разве могу я поднести моей любимой что-то меньшее?

Она с улыбкой заглянула внутрь, ожидая увидеть драгоценное украшение, и тут же на ее лицо легла тень.

— Много лет назад я видела это на столе у Мехрун-Ниссы. Она рассердилась, когда я потрогала…

— Мур-узак будет храниться у тебя. Это символ моей власти. Ты будешь смягчать мой суд своей милостью и любовью, ты удержишь меня от несправедливости, если Аллах ослепит меня.

Подержав печать на ладони, Арджуманд протянула ее мне. Металл был согрет ее прикосновением.

— Властитель ты, любимый, а не я. Я не хочу править, как Мехрун-Нисса. Я знаю и без того, что ты будешь так же добр и милостив к своему народу, как все эти годы был добр и милостив ко мне.

— Нет, — раскрыв ее ладонь, я снова вложил печать. — Правителя необходимо сдерживать. Ты должна стать моим советчиком в том, что хорошо и что плохо.

— Что ж, если ты этого хочешь. И… если ты будешь слушать меня, — добавила она мрачно.

— Печать, что ты держишь, и твой нежный голос заставят меня слушать.

Она положила мур-узак на золотой столик, стоящий возле тахты. Пусть все, кто ее окружает, видят — моя жена, а не я, хранит печать.

Мехрун-Нисса заметила мур-узак — нечто более ценное, чем золото или армия, как только вошла. В ней не было униженного смирения, напускной покорности. Приняв свое поражение, она ожидала моих приказаний.

Я был холоден. Все наши страдания и то, что было еще страшнее — утрата отцовской любви и доверия, — все исходило от этой женщины. Разумеется, решения принимал отец — это он отвернулся от меня ради своей любви, ради того, чтобы удержать Мехрун-Ниссу, и все же я не мог не винить ее. Ведь это она умело пользовалась слабостью отца для достижения собственных целей и тем самым заставила меня страдать. Из-за нее мне пришлось обрушить вес своей власти на жизнь Шахрияра. Сколько раз за прошедшие четыре года проклинал я имя Мехрун-Ниссы! В своих ежедневных молитвах я призывал на ее голову кары, изливал на нее всю злобу своего сердца и теперь был не в силах смотреть на нее без горечи во взгляде.

Арджуманд встала и обняла тетю. Этими объятиями она прощала ее. Моя жена выглядела старше, она располнела за годы беременностей и болезней, на ее лице лежала печать усталости. И все же она была несравненно прекраснее.

— Ваше величество… — Мехрун-Нисса низко поклонилась; ей не потребовалось много времени, чтобы понять: сейчас она под защитой своей племянницы. — Я явилась смиренно засвидетельствовать глубокое почтение Великому Моголу. Правда, я охотно осталась бы в Лахоре, чтобы скорбеть по супругу, но не могла ослушаться приказа.

Она устроилась рядом с Арджуманд, скорбно вздыхая. Я отметил, что траур ни в коей мере не помешал ей пышно и со вкусом одеться.

— Как бы я хотел оказаться рядом с отцом, увидеть его лицо еще при жизни. Четыре года я не видел его…

— Иншалла… — мягко сказала она. — Он покоится с миром. Единственное мое желание — вернуться в Лахор и построить памятник его величию.

— Ничего больше?

— Мы можем обсудить это позже, — Арджуманд не дала моему гневу разгореться. — Как дела у Ладилли? Она хорошо себя чувствует?

— Она в трауре, — Мехрун-Нисса вложила в это слово все оттенки укора. — Она беззаветно любила Шахрияра, гибель мужа сильно на нее повлияла.

— Ты выдала ее замуж, только чтобы достичь власти, — сказал я.

— Ты меня обвиняешь? — Мехрун-Нисса вспыхнула, ожила и стала такой, как прежде. — Я не создана слабой, глупой женщиной, коротающей жизнь в гареме. Пересчитывать украшения, умащивать тело и вечно ждать, когда супругу заблагорассудится, наконец, меня навестить, — такая жизнь мне была не нужна. Твой отец охотно и с радостью отдал мне это. — Она ткнула в мур-узак: — Он сказал: «Делай с ней что захочешь». Сам он желал только наслаждений. Бремя государственной власти его утомляло, оно отвлекало его от удовольствий, от живописи и, разумеется, от питья. Ум его слабел. Я не могла позволить империи распасться из-за такого небрежения. Я старалась быть хорошей правительницей. Мы с тобой понимаем власть одинаково, Шах-Джахан. Я не могла сдаться без боя, уступить ее просто так. Что ожидает меня теперь? Я стану свечой, что горит в бесконечно долгой одинокой ночи и никто не замечает ее пламени?

Мехрун-Нисса ожидала моего решения. Лицо ее слегка подергивалось. Я бросил взгляд на Арджуманд, готовый принять ее желание как закон. Она нежно обняла Мехрун-Ниссу за плечи:

— Ты построишь великую гробницу для Джахангира, не менее прекрасную, чем та, которую ты возвела для моего деда.

Итак, я простил.

Были и другие, кого я не мог забыть. На другое утро я вызвал в диван-и-ам Махабат-хана:

— Отправляйся в джунгли близ Манду и разыщи дакойта по имени Арджун Лал, если он еще жив. Когда найдешь, поприветствуй его от имени падишаха Шах-Джахана и скажи ему следующее: «Шах-Джахан не забыл его верности и в благодарность дает ему землю, много земли. С этого дня он будет жить с падишахом в мире».

Мой полководец записал все слово в слово и получил еще один приказ:

— Возьми двадцать тысяч человек и поезжай в Бенгалию. На берегах реки Хугли ты найдешь крепость фиринги. Сровняй крепость с землей, а тех, кто не погибнет в бою, привези во дворец в оковах. Но мне нужен один, и нужен живым. Священник с бородой, рыжей, как морковь. Он должен жить до тех пор, пока не посмотрит мне в лицо.