19. КТО ЭТО БЫЛ?

— Кто это был? Почему ты ему улыбалась?

— Нападение — лучший способ защиты. Ваши Танечки, Лерочки, Лидочки — это нормально, — засмеялась Женя. — Андрей Гончаренко приходил.

— Не знаю такого, — строго заметил Рахатов.

— Да Борода, я вам про него сто раз рассказывала.

— А-а. — Рахатов успокоился. По голосу, по Жениному смеху он сразу узнавал ее отношение к человеку, особенно к мужчине.

— Только ревность и может высветить человека из толпы, которая меня окружает. Да это и не толпа, всего несколько человек.

— Я тебя ко всему миру ревную. К подушке, на которой ты спишь. Любви без ревности не бывает, — беззащитно признался Рахатов.

Они пристроились на «черной лестнице», на скамейке с откидывающимися сиденьями, отправленной сюда в отставку из актового зала, где после ремонта прикрутили к старинному паркету псевдоплюшевые кресла. Лестница узкая, неудобная, ее наметили закрыть, а пока изредка пользовались, сокращая дорогу от одного кабинета до другого. Было слышно, как любопытные коллеги то замедляли шаг, а то и вовсе останавливались в следующем пролете.

— Как с рукописью дела? — Женя перевела разговор на тему, безразличную сотрудникам издательства.

— Твое начальство выкинуло пять новых и два юношеских стихотворения. Двусмысленно, говорит, про революцию написано, и вдобавок еще нигде не печатались. Я пробовал втолковать ей нелепость инструкции…

— Вот это фо па. — Женя попыталась скрыть суть небезопасного для Рахатова, да и для нее самой, разговора с помощью французской идиомы.

— Что-что? — Как настоящий советский писатель, не знакомый не только с другими языками, но и с джентльменским набором из самого тонкого словаря общеупотребительных иностранных слов и выражений, Рахатов решил, что просто не расслышал.

— Ложный шаг, — перевела Женя. — Совсем не так надо с ней себя вести, не мне же вас учить. Комплименты, цветы, ранние фрукты-ягоды… И ни в коем случае не говорите о литературе — она неуверенно себя в этой области чувствует и мстит каждому, кто завел ее на зыбкую почву.

— Как же она рукописи читает?. Как решает, что печатать, а что нет? На эту работу как попала?

— Слишком элементарные вопросы задаете. Пропускает лишь то, что уже печаталось, и в том виде, в каком уже опубликовано. Петр Иванович просил принести ваши сборники?

— Просил.

— Это не для того, чтобы с вашим творчеством получше познакомиться, а чтоб младший редактор сравнил, буквально с пальцем считывая тексты. И если вы строчку заменили, то начнется разбирательство — нет ли тут крамолы. То, что автор работает над старыми вещами, усиливает их — это ей в голову не приходит. Тем более с вами — у нас чтут только покорных и национально ориентированных, так сказать. Когда меня на работу брали, директор провозгласил, что в издательском плане на одного Рахатова должно приходиться два Викулова.

— И что же вы посоветуете?

Это «вы» уже перестало удивлять Женю. Каждый раз, когда разговор заходил об издательстве, она становилась для Рахатова человеком из другого мира, как будто падала задвижка, за которой скрывалась Женя — любимая женщина и оставалась Женя — служащая охраны, которая сопровождает его детище на всем пути священного превращения рукописи в книгу.

И тут слукавил. Хотел-то спросить: что вы можете для меня сделать?

Ничего. Если бы настоял, чтобы меня назначили редактором, то просто не сказала бы Кузьминичне, что в рукописи есть новые стихи, или отдала бы одно-два, чтобы спасти остальные. А сейчас надо изо всех сил скрывать наше знакомство. Всякий оберегает своего автора, словно вотчину от потравы, вмешиваться в книги других — преступление, которое осудит любой редактор.

Вместо ответа Женя посмотрела на часы и поднялась:

— Простите, пора мне…

— Еще чуточку посиди, — спохватился Рахатов. — Загляни завтра в «Литературку», там сюрприз для тебя, — церемонно целуя Женину руку, попросил он.

«Если здесь узнают, что мне стихи посвящены, придется уходить», — струсила Женя, но тут же застыдилась своего страха и впустила в сердце радость.

Еще была надежда, что ее отсутствие не заметили: в редакции с утра началась суматоха — под видом двадцатипятилетия работы Авроры Ивановны отмечали ее шестидесятилетие. Целую неделю Валерия Петровна напрасно извещала авторов о юбилее — быстро забывают они своих редакторов.

Каждому сотруднику именинница поручила приготовить какое-нибудь фирменное блюдо — свобода выбора полная. Женя купила в издательском буфете вырезку и до полуночи пекла пирожки с мясом.

Подходя к двери своей комнаты, за спиной Женя услышала «привет!», произнесенное неестественно радостным рахатовским голосом. Обернулась и увидела, как он здоровается с детским писателем, настолько маститым, что его собрание сочинений выпускалось в их взрослом издательстве.

— Скажи честно, где такие розы достал? — продолжил Рахатов тем же чужим светским тоном.

— А Олимпийский комитет з-зачем? — слегка заикаясь, ответил довольный собой голос.

Женя быстро скрылась за дверью от другой жизни родного, казалось, человека.

Почему-то все писатели, нечаянно встречаясь в издательстве, разговаривали друг с другом как школьники: то обсуждали, чья куртка лучше, даже выворачивали ярлыком наружу, то интересовались количеством и одежкой томов в собрании сочинений. Как-то один письменник обиделся на другого, заявившего, что его трехтомник выше классом: «У моего головка закрашена, а у твоего — нет».

В комнате делать было совершенно нечего: столы сдвинуты, на дефицитном ватмане, выцыганенном у художников, расставлены одинаковые тарелки, стопки сиреневого стекла, купленные вскладчину после нечаянной премии за экономию бумаги. А кушанья — «мухомор» на салате, скользкие грибочки, дрожащее заливное… Кулинарные способности соперничают с литературными, не в пользу последних.

С трудом отыскав на пыльном подоконнике среди сваленных в кучу бумаг корректуру третьего тома Кайсарова, Женя не нашла, где примоститься — все стулья почетным караулом выстроились вокруг накрытых столов в ожидании начальства. Выглянула в коридор. Кузьминична и Аврора с торжественно-напряженными лицами стояли у двери. Как близнецы, они были наряжены в белые нейлоновые блузки, различающиеся количеством рюшек и оборок. Между ними шла подпольная война за первенство.

— Аврора Ивановна, не беспокойтесь, у меня есть свободная ваза… — Кузьминична сказала это строго, размеренно, как будто отдала очередное распоряжение, проворно повернулась к детскому классику и расплылась в подобострастной улыбке: — достойная ваших цветов.

Не только на словах, но и на деле не захотела отдать розы подчиненной, выхватила их у Авроры, ринулась в свой кабинет и уже оттуда, заняв надежную позицию, крикнула классику:

— Андрей Владимирович, миленький, зайдите ко мне, посоветоваться надо!

Не первый раз наблюдала Женя борьбу за автора. Победа всегда была за начальницей, по-разному вели себя только редакторы и писатели. Большинство подчиненных угодливо преподносили Кузьминичне своего автора, заставляя каждый раз тем или иным способом свидетельствовать ей свое почтение, другие, наоборот, настраивали против начальницы, совершенно справедливо шипя о ее некомпетентности, глупости и подлости. Авторы искренне поддакивали, а к Кузьминичне приходили потихоньку, в библиотечный день своего редактора.

Детский классик был секретарем Союза писателей, то есть начальником такого ранга, что мог позволить себе роскошь не обращать внимания на чины, тем более что с высоты его кресла разница между редактором и завредакцией незаметна. Но он все-таки надел на лицо сонливое, безразличное выражение, с каким отведывал кушанья на банкете у Ивана Ивановича, и прошествовал за Кузьминичной.

У Авроры задрожали губы, она стала похожа на толстого избалованного мальчугана, у которого только что отобрали поднесенное ко рту пирожное. Женя понимала, что не из-за чего тут огорчаться, что не может Кузьминична отнять, разрушить человеческие отношения, если они искренние, а если нет, то тем более не жалко. И чуть не плачет Аврора не от обиды, а от бессилия, от злости. Но человеку больно, и Женя подошла к виновнице торжества…

— Где тут празднуют?

Из дальнего конца коридора к ним приближалась группа товарищей — «треугольник» и Вадим Вадимыч, без которого не обходилось ни одно отмечание — от выхода книги до похорон сотрудников. Секретарь партбюро в предвкушении рюмочки потирал руки и суетился, профсоюзная лидерша вручила Авроре гвоздики в хрустящем целлофане и дефицитный, как ковры и хрусталь, альбом Глазунова.

— Специально для вас, Аврора Ивановна, достал, — похвастался Вадим Вадимыч, тряся руку имениннице и застенчиво улыбаясь.

Аврора напыжилась, сделала такое лицо, как будто дает телеинтервью, и произнесла:

— Очень благодарю вас за ваше внимание ко мне.

— Андрей Владимирович еще не прибыли? — деловито поинтересовался директор.

— Как это «не прибыли-с»? — передразнил вырвавшийся от Кузьминичны классик. — Опаздываешь, Юлий! Не забывай, точность — вежливость королей. Если, конечно, в короли метишь!

Потоптались, вошли в комнату, пропустив вперед классика и устроив потом толчею в дверях. Долго рассаживались.

— Андрей Владимирович, тост сразу скажете или попозже? — Директор все старался угодить старшему по званию.

— Что ж, могу и сразу.

Сергеев постучал ножом по чашке, звук получился глухой, почти неслышный, но всем было достаточно директорского жеста — и в тишине зазвучали лишние слова:

— Тамадой назначаю себя. Друзья, наполните бокалы! Сейчас нашу любимую Аврору Николаевну…

— Ивановну, — совсем неучтиво поправила Женя, не выдержавшая фальши.

— Что?.. нашу незабвенную Аврору Ивановну поздравит великий писатель земли русской, само присутствие которого говорит о том уважении и почитании, которое мы все испытываем к нашему молодому и прекрасному юбиляру.

«Никто ему здесь не друг. Боятся, не любят, лебезят. И Аврору никто не любит. А уж „молодая и прекрасная“ по отношению к ней больше похоже на издевательство. И писатель совсем невеликий…» — думала Женя на фоне обкатанных, монотонных слов тоста. Но вдруг тон классика изменился, зазвучал отголосок страсти. Женя прислушалась.

— …3-замечательный редактор Аврора Ивановна, но у меня был лучший редактор всех времен…

Многозначительная пауза. Все сосредоточились, но догадку никто не осмелился даже прошептать.

— Сталин! Давно это было. На фронте написал я стихотворение и отправил в Москву. Вдруг вызывают в штаб — Ворошилов звонит. Испугался я до посинения. Трубку беру, а сам дрожу. Ворошилов говорит: «Иосиф Виссарионович спрашивает, можно ли в стихотворении изменить знак препинания. Вместо тире с запятой оставить одну запятую?» Я такое облегчение почувствовал, так обрадовался! Конечно, можно, говорю, и не только знак препинания, все можно изменить. А Сталин, видно, такой был человек. Он думал, что уж если написано, то изменить ничего нельзя. Как приговор — голову отрубили, то обратно ее не приставишь. Поэтому и были такие постановления — о Довженко, о Зощенко. А какой Довженко националист? Да если бы поговорили с ним, объяснили, он бы с легкостью все поправил.

Даже заикание прошло. Никакой иронии, никакого ост-ранения! Мы для него случайные люди. Хвастливый рассказ пятиклассника о том, как он отличился. Одно слово — детский классик.

— А самого Сталина вы видели? — Вадим Вадимыч восхищенно взирал на рассказчика, приглашая всех порадоваться вместе с ним, что такой человек разделяет с ними трапезу.

Но мэтр уже сосредоточился на еде; оставив вопрос без ответа. Директор чутко уловил его настроение и заставил всех говорить тосты. Самую длинную речь произнесла Чернова, та самая, что лет десять назад донесла на Аврору за включение в какой-то юбилейный сборник идеологически невыдержанной повести Яшина «Вологодская свадьба».

Женя лихорадочно стала соображать, что сказать. Не могла она хвалить человека в его присутствии, да и за какие достоинства? Высокомерная, эгоистичная старуха, эта Аврора, считает себя единственной интеллигентной дамой в редакции, никого не любит, но сблизиться на время может с кем угодно, даже с той, которую вчера только обвиняла во всех смертных грехах. Сблизиться, чтобы пожаловаться на свою горькую участь, на притеснения, чтобы просто позлословить, а потом рассказать уже другому про свою вчерашнюю конфидентку такое…

Хорошим редактором считается… Легендой стало, как под ее чутким руководством один из столпов советской литературы сделал новую редакцию своего классического произведения. Огромная, что и говорить, работа, но только первый вариант еще можно читать, а второй — всего лишь факт психологии и биографии податливого писателя. Жаль ее, никак не может она совместить реальную картину мира с той, где она — эталон всех человеческих и профессиональных добродетелей.

Слава богу, директор сжалился и, встретившись с Жениным умоляющим взглядом, не стал ее выдергивать. Стало полегче. Но ведь всем здесь не только сносно, а даже хорошо, лучше, чем дома. Сашка бы меня понял. Как он смешно пародировал такие же посиделки в своей конторе! А Рахатов удивляется: «Тут же ваши коллеги, друзья. Конечно, у них есть недостатки, но об этом иногда надо забывать». И никак ему не объяснить, что это всё чужие люди, что здесь, как на вокзале, да еще на одно место продают два билета, а на какое — неизвестно.

Застолье само собой разделилось на две половины — зрительный зал и президиум, где сидели классик, Вадим Вадимыч и «треугольник». Границу с одной стороны обозначала Кузьминична, с другой — Аврора. Обе всеми своими недюжинными силами старались доказать, что они все-таки в центре, и поэтому были обречены на молчание — разговаривать с сотрудниками не желали сами, а начальство на них не обращало внимания.

Тем более что там, в президиуме, тоже что-то происходило. Слишком красноречиво смотрели друг на друга директор и Вадим. Оба раскраснелись — то ли от выпитого, то ли от злости. Представительница общественности пыталась их примирить, то и дело причитая: «Ну, Юлий Сергеевич! Ну-ну, Вадим Вадимыч!» Парторг в одной руке сжимал пустую рюмку, другой тянулся к полупустой бутылке водки, сосредоточившись на своих ощущениях.

Классик же, которого, как потом поведала Аврора, не поделили директор и его зам, от выпитого слегка побледнел, внезапно встал, посмотрел на часы и, ни с кем не прощаясь, покинул торжество. Директор, опередив Вадима, юркнул за ним. Тогда Вадим сориентировался и остался за столом — главным, тамадой, остался вместе с народом, не то что этот выскочка Сергеев!