1

В последних числах июля небольшой особняк на одной из тихих улиц Бухареста внезапно ожил, засветился окнами, заскрипел заржавевшими петлями. Хозяин его еще в январе уехал в Париж, заломив за аренду совершенно сумасшедшие деньги. Однако к означенному времени нашлась-таки мошна, выдержавшая запрошенное без торговли.

Поначалу Варя наотрез отказалась переезжать. В Кишиневе ее двойственное, а точнее, даже двусмысленное положение было еще терпимым: рядом находился Федор.

Роман Трифонович вел себя безукоризненно, был внимателен, ненавязчив и ни на чем никогда не настаивал. До ее отказа ехать с ним в Бухарест.

— Колеса мои заскрипели что-то, — вздохнул он. — Поглядеть надо, где застопорилось: то ли подмазать, то ли из грязи вытолкнуть, то ли подпрячь кого. Это на месте только решить можно, а потому не обойтись мне без вас, Варвара Ивановна.

Если бы он уверял, что дня не может прожить один, если бы умолял для себя, Варя не согласилась бы. Но он беспокоился о деле, просил помочь, нуждался в ней, и Варя, поколебавшись, дала согласие. И через неделю засветился огнями заброшенный особняк румынского богатея.

Вскорости по прибытии в Бухарест Хомяков навестил Варю в отведенной ей половине, был угрюм и озабочен.

— Варвара Ивановна, нижайшая и обязательная просьба: будьте хозяйкой ужина. Ожидаю гостей мне весьма нужных, которых принять надобно со всей любезностью.

— Сударь, это невозможно, — Варя встала, прошлась по гостиной, нервно теребя руки. — Вы представьте мое положение.

— Нет уж, вы сперва наше, — он резко подчеркнул последнее слово, — положение представьте. Нащупал я стену, в которую все дело уперлось. Крепкая стеночка, лбом такую не прошибешь, такую только обойти можно, и тут уж я на вас уповаю. Они ведь на меня как на мужика смотрят, а надо, чтоб мужик этот им своим показался. Вот какая задачка, Варвара Ивановна, задачка, которую без вас не решишь, так что готовьтесь любезной быть. Отменно любезной, без сучка и задоринки.

Поспорив немного, Варя сдалась. И хотя роль ее была унизительна, она решительно приказала себе обо всем забыть и стала готовиться к предстоящему приему.

Первым гостем оказался Алексей Николаевич Куропаткин, чему Варя очень обрадовалась. Следом прибыли экипажи с Александрой Андреевной Левашевой, князем Насекиным и Лизонькой с мужем: весьма напыщенным генералом из того сорта, что получают чины и ордена за умение своевременно говорить своевременные слова. О приглашении Левашевой с братом Варя знала, но появление Лизоньки было для нее полной неожиданностью. Она тут же вспомнила их последнее свидание, свою суетливую неуклюжесть, и с ужасом ощутила, как начинает увядать сейчас. Но Лизонька рассыпалась в таких любезностях, что Варя сразу поняла, что здесь, в Бухаресте, роли их поменялись местами.

— Я так рада, так счастлива видеть вас в этом противном городе, дорогая Варенька! О, мы же знакомы целую вечность, я помню вашу прелестную усадьбу. А здесь у вас — дворец. Шик, просто шик! О, Федор Иванович, очень, очень рада вас видеть.

Левашева была сама приветливость, князь молча улыбнулся одними губами, но поцеловал руку, что больно кольнуло Варю. Она сразу напряглась, ожидая язвительных намеков, но Насекин молча прошествовал к мужчинам. Зато генерал хрипло зарокотал, едва успев раскланяться.

— Слышали новость, господа? Светлейший князь Имеретинский демонстративно отказался от службы при государе и пожелал в строй. Положительно эти грузинские царевичи до сей поры ничему так и не научились. Учтивость есть первейший признак истинного благоговения перед монархом, а не гусарская бравада. — Он вдруг понизил голос: — Кстати, та особа, присутствие которой было обещано вами, почтеннейший, — генеральская голова чуть отметила направление, где стоял Хомяков, — в свое время пострадала именно в связи с…

— Вы говорите о госпоже Числовой? — холодно уточнил Роман Трифонович. — Она прибудет несколько позже. Напомните, чтобы я не позабыл вас представить.

— Благодарствую, — генерал заметно сбавил спесь. — Я был бы искренне рад засвидетельствовать глубокоуважаемой Екатерине Гавриловне мое нижайшее почтение за то благородное терпение и достоинство, с которым она несла свой крест.

Генерал спешил засвидетельствовать свое почтение бывшей танцовщице Числовой вовсе не из сострадания к ее недавней опале и ссылке, а потому, что она была внебрачной супругой великого князя Николая Николаевича старшего.

— Несчастная, женщина, — вздыхала Левашева. — Разлука с детьми, с горячо любимым человеком — столько мук, столько мук!

— Можно подумать, сестра, что ты говоришь о боярыне Морозовой, — желчно усмехнулся князь. — Тогда присовокупи к ее мукам и нагайку, которая всенародно была пущена в ход Николаем Николаевичем младшим в Царском Селе.

Князь говорил бледной улыбкой, глядя при этом только на Варю. Этот холодный иронический взгляд лучше всяких слов давал понять, что Сергей Андреевич во всем уже разобрался: и в целях этого вечера, и в планах Хомякова, и в жалкой, двусмысленной роли самой Варвары. Она ощутила вдруг обессиливающую неуверенность, представив, что и остальные гости, поняв игру, включатся в нее со всей светской утонченной беспощадностью и что против этого союза бессильны и она, и улыбающийся Куропаткин, и сам Роман Трифонович.

— Это… Это чудовищно, на что вы намекаете, князь, — вспыхнула Лизонька.

— Грязные сплетни, — вельможно рокотал генерал. — Вы повторяете неприличную клевету, князь.

— Возможно, генерал, возможно, — согласился князь. — Во всяком случае я расскажу о ваших сомнениях Николаю Николаевичу младшему. Вполне вероятно, что я что-то напутал, и хлестал он уважаемую даму не нагайкой, а стеком. Я плохо запоминаю детали, но обещаю вам уточнить их.

Онемел не только генерал, но и обе гостьи: Насекин внезапно изменил фронт атаки. При этом он и Хомяков оставались совершенно невозмутимыми, Куропаткин, подмигнув Федору, отвернулся, пряча улыбку, а Варя с трудом сдержала смех. И этот возникший в ней неудержимый, злой смех окончательно смыл с души ее все остатки не только неуверенности, но и волнения. Она отчетливо поняла, что сегодня и генерал, и дамы будут льстить и угодничать, ибо по их представлениям дом, в который должна прибыть сама Числова, был домом всесильным. И сила этого дома олицетворялась в тяжелой, мужицкой фигуре его хозяина. Нет, она не ошиблась в его ослепительной улыбке, в его зеленоватых, с хитрющим прищуром глазах, умевших так презрительно и властно смотреть на всех и с такой любовью — только на нее. Это мгновение оглушающей тишины стало мигом ее прозрения: она поняла, что не только он любит ее, но что и она — она, столбовая дворянка Варвара Олексина! — тоже любит этого уверенного, властного, сильного и решительного человека так, как и должна любить женщина: на всю жизнь.

Все это мелькнуло, осозналось, и тут же Варя легко повела разговор о Бухаресте, театрах, музыке — о том, о чем и следовало говорить, чтобы вывести из транса гостей. И все потекло по заданному руслу: Варя непринужденно болтала с дамами, Куропаткин тихо спорил с Федором, Хомяков невозмутимо курил сигару, а генерал изо всех сил делал вид, что прислушивается к дамской болтовне. Однако ему было неспокойно — не от обиды (по его понятиям его осадить мог только тот, кто стоял выше) — а от прозрачного намека князя на дружеские отношения с сыном самого главнокомандующего. Как бы ни была отныне могущественна Числова, вызывать неудовольствие племянника государя было по меньшей мере неразумно, и генерал, повздыхав и помаявшись, поднялся и начал ходить по гостиной, суживая круги, пока не оказался возле Насекина.

— Позвольте вопрос, князь, вы — человек осведомленный. Когда же наконец Румыния вступит в войну?

— Она уже в нее вступила, — пожал плечами Насекин.

— Да, так сказать, номинально. Я же имею в виду непосредственное участие в боевых действиях.

— Вы пренебрегаете газетами, генерал. Они трубят на весь мир, что князь Карл намеревается лично сокрушить Османа-пашу.

— Газеты всегда преувеличивают.

— Однако направление указано верно. Третьего штурма Плевны не миновать, так почему бы нам не поделиться славою с тридцатитысячной румынской армией?

Разговор, затеянный генералом, заходил в тупик: Насекин отвечал весьма сухо. В поисках продолжения генерал начал было говорить о молодцах солдатиках, на что князь вообще перестал реагировать. Из неудобного положения вывел неожиданно громкий голос Федора:

— Равенство есть идеал справедливого общества, Алексей Николаевич, всеобщее равенство перед законом. А для этого необходимо прежде всего уничтожить сословия.

— Кхе, кхе! — внушительно прокашлялся генерал.

Он решил, что пришло время реабилитировать себя в глазах присутствующих: Федор давал повод для отповеди. Однако князь опередил его, сознательно лишая возможности своевременно произнести своевременные слова.

— Мечтаете об идеальной державе, Федор Иванович? Я тоже, но мечта моя более радикальна: ликвидировать все виды доходов. Любыми средствами: выкупом поместий, акций, земель, предприятий или их насильственным отчуждением в казну — это детали, которые всегда можно оправдать государственной необходимостью. Важно все, решительно все — золото, драгоценности, земли, заводы и фабрики, рыбные ловы и саму рыбу, скот и недра земли — все сосредоточить в одних руках. А далее вы — сам господь бог. Вы — единственный кормилец целой страны, ценитель заслуг и талантов, раздатель милостыни в виде жалованья, единовременного пособия или пенсиона. И вы разом покончите со всеми неприятностями — с возмущениями рабочих, строптивостью интеллигенции, бунтами мужиков и опасной самостоятельностью господ промышленников: жрать-то, пардон, всем хочется. Поверьте, правительство, которое первым осуществит это на практике, будет самым всесильным правительством мира. И что самое парадоксальное, созданное на этой основе государство — называйте его как хотите, дело ведь не в словах — будет государством абсолютного равенства и общественной гармонии, ибо все равны перед куском хлеба насущного.

— Все это уже было, было, было! — почти с отчаянием выкрикнул Федор. — Вы смеетесь над нами, князь? Так признайтесь, посмеемся вместе. А если говорите искренне, то зачем же зовете нас назад? Государство, воспетое вами как идеал, существовало в России в прошлом веке, когда все, решительно все, вплоть до жизни каждого подданного, было сосредоточено в руках монарха. И только указ Екатерины 1762 года положил конец этому варварскому абсолютизму. Это — идеал прошлого, а где же будущее, князь? Или по свойству своего ума вы способны лишь думать о том, что было вчера, и бессильны представить, что будет завтра?

— Завтра будет вчера, — улыбнулся Насекин. — История — это манеж, в котором скачут по кругу все те же лошади. Меняются лишь жокеи: старея, они уходят на покой, и новое поколение с энтузиазмом начинает брать те же барьеры. А в центре этой коловерти стоит некто, и бич в руках этого «некто» всякий раз подстегивает нового жокея. Жокей пришпоривает лошадь, лихо берет уже взятый его дедами и прадедами барьер и гордо именует собственный подвиг прогрессом человечества. Так что моя идея, Федор Иванович, столько же в прошлом, сколько и в будущем.

Насекин говорил с обычной ленцой, бесстрастно и не заинтересованно, будто читал нечто всем давно известное. И нельзя было понять, говорит он серьезно или шутит, предлагает нечто наболевшее или иронизирует по поводу социальных утопий. И поэтому все молчали: Федор хмурился, готовя новые аргументы, генерал растерянно соображал, Куропаткин улыбался и только Хомяков оставался невозмутимым.

— Идея ваша блестяща, но увы, неосуществима, Сергей Андреевич. В вашей схеме нет места для частной собственности.

— В этом смысл, Роман Трифонович. Бич — в одних руках.

— Не получится, — вздохнул Хомяков. — Разворуют: раз не мое, не соседа, так отчего же не украсть? А поскольку ценности накапливать смысла нет — капиталы-то вы запретили иметь, не так ли? — то нет и цели. И ворованное пропивать начнут, это уж не извольте сомневаться. Нет уж, Сергей Андреевич, вы уж, пожалуйста, в своей радикальной системе непременно местечко для частного почина оставьте, а иначе — сопьются. И саму державу пропьют. Вместе с бичом.

— Любопытно, — холодно отметил князь. — Аристократия рождает бунты, а буржуазия — теории.

— Естественно, — улыбнулся Хомяков. — Буржуазии думать приходится.

— Не дай бог вас к власти допустить: ведь, того и гляди, уничтожите нас, пожалуй.

— Уничтожим, — согласился хозяин. — Работать заставим.

— Не боитесь потерь при этом?

— Какие же потери, коли лишние руки к труду будут приложены? Тут не потери, а прямая выгода, даже если в руках этих и голубая кровь.

— Любопытно, — повторил князь, вздохнув. — Умеете анализировать, думать, теории создавать, но все так, будто до вас и света божьего не было. Будто появились вы на пустом месте, прикинули, как дом поставить, и начали котлован копать, не обратив внимания, что фундамент уже давно заложен.

— Какой же хозяин на старом фундаменте новый дом поставит?

— Он не старый, он — вечный, Роман Трифонович, — с необычной ноткой утверждения сказал князь. — Вечный, как сам народ.

— Поясните, — вмешался Федор. — Аллегории кончились, князь.

— Видимо, придется, — князь надменно улыбнулся. — Видите ли, вчерашние лавочники, ныне ставшие господами философами материалистического толка, утверждают, что мы, аристократы, паразитируем на теле народа. Им простительно это заблуждение: они учились на медные деньги и считают, что эти медные деньги и есть наивысшая ценность. Но если взглянуть непредвзято, не с высоты денежного мешка, а хотя бы из седла, то можно открыть и иные ценности, подсчитать которые на счетах, правда, невозможно: понятие долга, чести, верности отечеству в лице государя, веры в лице церкви и рыцарства в лице женщины, — то мы с лихвой отрабатываем свой хлеб. Мы цементируем нацию: уберите нас — и нации не будет. Останется народ с названием таким-то, но народ с названием — это еще не нация.

— Насколько я понимаю, князь, вы изложили свое кредо, — сказал Куропаткин.

— Совершенно верно, капитан, — серьезно подтвердил Насекин. — Причем вполне своевременно в качестве последнего прости. Через два дня я отбываю, так сказать, на ту сторону: еду к туркам с миссией Красного Креста. И сейчас у меня грустный период прощаний. С особым удовольствием я запомню сегодняшний вечер. — Князь, привстав, поклонился Варе: — Благодарю вас за него, Варвара Ивановна. При случае не откажите в любезности передать поклон вашей сестре. Она все еще в Москве?

— Право, не знаю, — сказала Варя. — Последнее письмо ее было столь восторженным, что не удивлюсь, если она окажется за Дунаем.

— Всех Олексиных неудержимо влечет к себе война, — грустно улыбнулся князь. — Вот и мне еще осталось проститься с одним из ее неукротимых демонов.

— Кто же заслужил столь необычный титул? — спросила Варя.

— Естественно, Скобелев-второй.

— Михаил Дмитриевич в Бухаресте? — быстро спросил Куропаткин.

Князь помедлил с ответом. Ему не хотелось открывать чужую тайну, но не хотелось и выкручиваться.

— И да, и нет, — нехотя сказал он. — Для вас, капитан, по всей вероятности — да.

— О, я знаю о генерале Скобелеве одну весьма пикантную тайну, — вмешалась Лизонька, умевшая одновременно слушать во все стороны. — Ты позволишь, дорогой?

Генерал милостиво улыбнулся молодой супруге. А Федор сразу насторожился и пересел к Куропаткину: ему вспомнилась сказочка, рассказанная капитаном Гордеевым.

— Вы, Алексей Николаевич, проделали со Скобелевым всю Туркестанскую кампанию, а известно ли вам, почему генерал избрал столь оригинальный цвет мундира в бою?

— Полагаю, чтобы отличаться от других генералов, — серьезно сказал Куропаткин, чуть тронув Федора за локоть.

— Вот вы ошиблись, ошиблись! — очень оживленно воскликнула Лизонька, словно ждала именно этого ответа. — Увы, все значительно прозаичнее. Просто белый цвет незаметнее всякого иного. Да, да, не удивляйтесь. Нам рассказывали о его опыте… Он известен вам?

— Признаюсь, нет, — невозмутимо улыбался Куропаткин.

— Так вот, этот знаменитый белый генерал еще до того, как стать «белым», — Лизонька старательно выделила последнее слово, — приказал обрядить три чучела в мундиры разного цвета — темно-зеленый, белый и… какой-то еще, тоже темный. Затем приказал лучшим стрелкам стрелять в эти мундиры. И что же вы думаете? Именно белый мундир оказался неуязвимым! В него труднее всего попасть, потому что он незаметнее других. И с той поры генерал надевает его во всех сражениях, почему до сей поры так ни разу и не ранен. А все кричат о невероятной отваге. Боже, боже, если бы люди знали, сколь предусмотрительны их кумиры!

— Вы надели сегодня белое платье с той же целью? — холодно осведомился князь. — Тогда все верно, вы добились желаемого.

Лизонька покрылась алыми пятнами, изо всех сил продолжая сиять безмятежной улыбкой. Левашева укоризненно покачала головой, а Федор весьма некстати рассмеялся, впрочем тут же сконфузившись. Варя, внутренне торжествуя, хотела перевести разговор, чтобы сгладить очередную эскападу Насекина, но объявили о прибытии новых гостей, и неловкость сменилась оживлением, потому что в гостиную входила сама Числова в сопровождении полного, брюзгливого вида господина. Это был бывший управляющий генерала Непокойчицкого, старый друг и доверенное лицо Числовой Гартинг.

Наступило время Вари; наступило то, о чем просил накануне Роман Трифонович, ради чего затевался этот вечер, а возможно, и сам их приезд в Румынию. Приди Числова часом раньше, она бы встретила не приветливую, уверенную в себе хозяйку дома, а плохо знающую роль статистку, случаем попавшую в героини. Но сейчас Варе уже не нужно было искать темы для беседы, думать о манере поведения; желание нравиться Хомякову и ощущение собственного места в его жизни придавало ей особую, заражающую живость.

— Само очарование, — сказала Числова Гартингу. — Мы так отвыкли от искренности, что я с наслаждением греюсь сейчас в лучах чужой любви. И где наш мужлан откопал этакую карамзинскую свежесть?

После ужина Хомяков увел Числову и Гартинга в свой кабинет. Прочие гости, посидев немного, начали разъезжаться. Генерал был доволен, что его представили всесильной любовнице главнокомандующего; Левашева — утолив свое любопытство и пополнив светский арсенал непосредственным контактом с той же особой; Лизонька с трудом скрывала раздражение, а князь Насекин, непривычно посерьезнев, сказал на прощанье:

— Предчувствия мои дурны, а чувства смешны до слез. Признаюсь, что пришел с одним образом в душе, а ухожу — с двумя. Очень близкими, родными — и не похожими. Прощайте, Варвара Ивановна.

— До свиданья, князь.

— Конечно, конечно, — Насекин вздохнул. — Прошу при случае поклониться вашей сестре. Нет, не поклониться, а кланяться. Всегда.

Он и на этот раз поцеловал руку, но в этом поцелуе уже было признание. Варе стало грустно, и она вернулась в гостиную с этой непонятной грустью. Федор и Куропаткин расставляли шахматы — капитан оставался ночевать, намереваясь спозаранку отправиться на поиски Скобелева. Варя постояла подле них, вздохнула.

— Устали, Варвара Ивановна? — спросил Куропаткин.

— Князь, — Варя опять вздохнула, — он странный сегодня, вы не находите?

— Я мало знаком с ним.

— Оригинальничает, — сказал Федор. — Каждый утверждает свое «я» на свой манер.

— Нет, Федя, здесь не то. Машу отчего-то вспомнил.

Она вышла отдать распоряжение, чтобы приготовили комнату Куропаткину, а возвращаясь, столкнулась с деловыми гостями.

— А вот и наша прелестная хозяйка, — ласково улыбнулась Числова. — Жду вас, дорогая, у себя в воскресенье, в пять часов.

Гартинг расплывался в улыбке, Числова расцеловалась с Варей, и гости отбыли. Роман Трифонович вышел проводить; Варя ждала, когда он вернется. Ей необходимо было видеть его после отъезда этих людей, услышать, что он скажет. А он, войдя, сразу же взял ее ладони в свои и долго не отпускал, сияя глазами. И Варя, чувствуя, как краснеет, улыбалась и не отводила взгляда.

— Коли валит счастье, так пусть полной охапкой, а на половину мы с тобой не согласны, — тихо сказал он. — Так или нет?

— Да, — сказала она, плохо понимая, о чем он говорит, а слушая лишь голос и расцветая еще пуще от его голоса. — А что же эти… Господа эти?

— Ах, эти! — глаза Хомякова утратили влажный блеск. — Подпряг, Варвара Ивановна, с божьей, а паче того — с вашей помощью. Теперь у меня два компаньона: госпожа Числова да господин Гартинг. Прибыли соответственно на сорок процентов уменьшились, да я на обороте не прогадаю. С такими пристяжными нам сам черт не страшен! — он склонился, бережно поцеловал обе ее руки, и взгляд его вновь заволокся нежностью. — Наши, поди, в шахматы сражаются? Вели туда шампанского подать.

И пошел в гостиную, более не оглядываясь, а Варя стояла, удивляясь и радуясь, как спокойно и просто принимает она его внезапные переходы от подчеркнуто вежливого до интимно-ласкового обращения.