Мэйбл

И ее первые, и последние слова, обращенные к дочери, были мольбой о прощении. Кора, размером с кулачок, еще спала у нее во чреве, когда Мэйбл просила у нее прощения за мир, в который ее принесет. Десять лет спустя Кора будет спать рядом с матерью в хижине, а мать будет просить прощения за то, что бросает ее на произвол судьбы. Ни того, ни другого Кора не услышит.

На первой же вырубке Мэйбл нашла Полярную звезду и взяла верное направление. Она собралась с силами и снова пустилась в путь через топь, глядя только вперед, потому что, стоило оглянуться, перед глазами вставали лица тех, кого она оставила позади.

Она видела лицо Мозеса. Она помнила его с младенчества, извивающийся узел тряпья, до того немощный, что никто и представить себе не мог, что он выживет и примется за обычные дела негритят на плантации – рыться по помойкам да подносить воду тем, кто горбатится на хлопке. Никто не ждал этого, ведь дети на плантации Рэндаллов умирали, так и не сделав первых шагов. Это все знахарские снадобья, припарки да зелья из корней, которые варила Кэти, его мать, баюкая его в хижине. Качая сына, она нараспев тянула колыбельные, песни, что поют рабы в поле, а также свои материнские заговоры: ты не срыгивай еду, лихоманка, уходи, до утра хоть додыши. Он пережил большинство мальчишек-одногодков. Все знали, что это Кэти выходила его от недугов и уберегла от отсева во время первого в жизни смотра, которому подвергаются невольники на плантации.

Мэйбл помнила, как старик Рэндалл продал Кэти, когда у нее отнялась рука и работать на хлопке она больше не могла. Помнила первую порку Мозеса за кражу картофелины. Илчуна и стал сильным и быстрым, куда быстрее любого сборщика в своей команде. Он не был злодеем, пока Коннелли не поставил его десятником, не превратил в шпиона за своими же, в хозяйские глаза и уши. Вот тогда-то и появился на свет монстр по имени Мозес.

Когда он велел ей прийти за старую школу, она плюнула ему в лицо и пыталась выцарапать глаза, но он только ухмыльнулся и сказал: не желаешь побаловаться, так можно и другую найти, Коре-то твоей сколько? Коре было восемь. После этого Мэйбл не пыталась сопротивляться. Он свое дело сделал быстро и после того раза к ней особо не цеплялся. «Что баба, что лошадь, ее надо разок переломить» – это его слова. Так со сломанным хребтом и останется.

Все эти лица, живые и мертвые. Аджарри, бьющаяся среди хлопка с кровавой пеной на губах. Полли, болтающаяся на веревке, подружка Полли, с которой они родились в одном месяце, Мэйбл опередила ее всего на недельку. В один и тот же день Коннелли перевел их с дворовых работ на хлопок. И все у них совпадало, только вот Кора живая, а дочурка Полли нет. Обе разродились с разницей в две недели – одна новорожденная кричала, когда ее принимала повитуха, другая не издала ни звука. Мертворожденный плод, окаменелый в утробе. Когда Полли повесилась в амбаре на пеньковой веревке, старый Пройдоха сказал Мэйбл: «Вы ж все завсегда вместе делали!» – словно ждал, что она рядом с подругой повесится.

Когда Мэйбл увидела лицо Коры, она побежала, не в силах смотреть ей в глаза.

Человек рождается хорошим, а потом мир делает из него злодея. Мир всегда был злым и становится только злее. Он высасывает из тебя все силы, пока ты не начинаешь молить о смерти. Мэйбл не желала умирать на плантации Рэндалла, несмотря на то что за всю жизнь ни разу не отошла от нее даже на милю. Однажды ночью в душной лачуге она решила: я вырвусь! – и через сутки уже шла по болотам за полной луной в краденых башмаках. Весь день до этого она прокручивала свой побег в голове, чтобы не допустить туда никакую другую мысль или сожаление. В трясине есть островки, иди через них к земле свободы. Она взяла с собой овощи, которые вырастила, кресало, трут и тесак. Все остальные пожитки бросила, все, что нажила, включая дочку.

Кора осталась в хижине, где родилась, где когда-то родилась и сама Мэйбл. Еще ребенок, не ведающая страшного, не успевшая познать размера и тяжести женского бремени. Будь сейчас в живых Корин отец, разве шастала бы сейчас Мэйбл по болотам? Ей было четырнадцать, когда Грейсон появился на южной половине плантации, после того как пьяница хозяин, разводивший индиго в Северной Каролине, продал его в Джорджию. Высокий, черный, ласковый, с веселыми глазами. После самого трудного дня ходил гоголем. Ничто его не брало.

В первый же день Мэйбл поняла – он, и никто другой. Когда он улыбнулся, она стояла, залитая лунным светом, словно с небес на нее снисходило чье-то благословение. Он подхватил ее, и они закружились в танце. «Я выкуплю нас на свободу», – сказал он. В волосах у него запутались сухие травинки с сеновала, где они лежали. Старик Рэндалл, конечно, начнет упираться, но он его уговорит. Он жилы из себя вытянет, станет лучшим сборщиком на плантации – он заработает себе свободу. И ей тоже.

– Честно? – спросила она, веря и не веря, что ему это удастся.

Ненаглядный Грейсон, умерший от лихорадки до того, как она узнала, что носит его дитя. Чье имя она более не произнесла ни разу.

Споткнувшись о кипарисовый корень, Мэйбл плашмя упала в воду. Потом сквозь камышовые заросли добрела до маячившего впереди островка и рухнула на землю. Сколько же она уже бежит? Хватая губами воздух, она чувствовала, что сил мало.

Достав из мешка репку, молоденькую и сочную, она вонзила в нее зубы. Самый сладкий из всех плодов, который принесла когда-либо грядка Аджарри, пусть даже с привкусом болотной жижи. Мать по крайней мере оставила ей в наследство землю, любовно возделанный клочок. Нужно иметь возможность передать ребенку что-то важное. Лучшие качества Аджарри – ее неукротимость, ее стойкость – Мэйбл не достались. Зато достался клочок земли в три квадратных ярда и всякая овощная радость, которая из этой земли перла. Мать билась за нее как бешеная. Самая бесценная земля во всей Джорджии. Лежа на спине, Мэйбл сунула в рот еще одну репку. Не слыша больше ни фырканья, ни всплесков, притихшие было болотные обитатели вновь оживились. Лопатоногие жабы, черепахи, всякие ползучие гады и зудящие в темноте насекомые. А наверху, выше листвы и ветвей растущих на болотах деревьев, ее глазам открывалось небо, в черноте которого, пока она собиралась с силами, раскручивались новые созвездия. Ни патрульщиков, ни надсмотрщиков, ни предсмертных хрипов, говорящих ей о чужой агонии. Их нет. Нет стен лачуги, смыкавшихся вокруг нее безбрежными ночами подобно переборкам трюма на судне работорговцев. Канадские журавли в красных шапочках, певчие славки, ныряющие выдры. Здесь, на влажном ложе земли, ее дыхание выровнялось, а все, что отделяло ее от болота, исчезло.

Она была свободна.

В этот самый миг.

Надо возвращаться. Ей пора к дочке. Остальное пока подождет. Ночью ее обуяло отчаянье, нашептавшее ей, словно демон, лукавые мысли. То, что Мэйбл сейчас чувствовала, у нее теперь не отнять, это ее сокровище. Когда она найдет слова, чтобы рассказать о нем Коре, дочь поймет, что плантация – это не весь мир, что есть то, о чем она пока не ведает. И однажды, если ей достанет сил, это будет принадлежать ей.

Мир, может, и злой, но человека не принудить творить зло, если он не согласится.

Мэйбл подняла мешок и стала перекладывать его содержимое. Если бежать быстро, она поспеет назад до рассвета, так что самые ранние пташки на плантации еще не проснутся. Побег ее был полным бредом, но даже малая его толика навсегда останется лучшим, что случилось с ней в жизни.

Она вытащила еще одну репку и надкусила ее. И правда, сладкая.

Змея нашла ее на обратном пути, в самом начале. Пробираясь свозь заросли камыша, Мэйбл ее потревожила. Водяной щитомордник укусил ее дважды – сперва в икру, потом повыше, в мясистую ляжку. Ни звука, просто боль от укуса. Сперва Мэйбл гнала от себя эту мысль – обычная водяная змея, она жалит, но не до смерти же. Когда во рту появился мятный привкус, а ногу стало жечь, сомнений не осталось. Мешок она где-то бросила, прошла еще с милю, потом поняла, что сбилась с пути. Можно было бы идти через топь дальше – работа у Рэндаллов сделала ее сильной, по крайней мере физически, но она споткнулась о кочку мягкого мха, и все стало правильно. Она сказала себе: все, пришла. И трясина сомкнулась над ней.