Глава VII

В первых числах января Мартини разослал приглашения на ежемесячное собрание литературного комитета и в ответ получил от Овода лаконичную записку, нацарапанную карандашом: «Весьма сожалею. Прийти не могу». Мартини это рассердило, так как в повестке было указано: «Очень важно». Такое легкомысленное отношение к делу казалось ему оскорбительным. Кроме того, в тот же день пришло ещё три письма с дурными вестями, и вдобавок дул восточный ветер. Все это привело Мартини в очень плохое настроение, и, когда доктор Риккардо спросил, пришёл ли Риварес, он ответил сердито:

– Нет. Риварес, видимо, нашёл что-нибудь поинтереснее и не может явиться, а вернее – не хочет.

– Мартини, другого такого придиры, как вы, нет во всей Флоренции, – сказал с раздражением Галли. – Если человек вам не нравится, то всё, что он делает, непременно дурно. Как может Риварес прийти, если он болен?

– Кто вам сказал, что он болен?

– А вы разве не знаете? Он уже четвёртый день не встаёт с постели.

– Что с ним?

– Не знаю. Из-за болезни он даже отложил свидание со мной, которое было назначено на четверг. А вчера, когда я зашёл к нему, мне сказали, что он плохо себя чувствует и никого не может принять. Я думал, что при нём Риккардо.

– Нет, я тоже ничего не знал. Сегодня же вечером зайду туда и посмотрю, не надо ли ему что-нибудь.

На другое утро Риккардо, бледный и усталый, появился в маленьком кабинете Джеммы. Она сидела у стола и монотонным голосом диктовала Мартини цифры, а он с лупой в одной руке и тонко очиненным карандашом в другой делал на странице книги едва видные пометки. Джемма предостерегающе подняла руку. Зная, что нельзя прерывать человека, когда он пишет шифром, Риккардо опустился на кушетку и зевнул, с трудом пересиливая дремоту.

– «Два, четыре; три, семь; шесть, один; три, пять; четыре, один, – с монотонностью автомата продолжала Джемма. – Восемь, четыре, семь, два; пять, один». Здесь кончается фраза, Чезаре.

Она воткнула булавку в бумагу на том месте, где остановилась, и повернулась к Риккардо:

– Здравствуйте, доктор. Какой у вас измученный вид! Вы нездоровы?

– Нет, здоров, только очень устал. Я провёл ужасную ночь у Ривареса.

– У Ривареса?

– Да. Просидел около него до утра, а теперь надо идти в больницу. Я зашёл к вам спросить, не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы мог побыть с ним эти несколько дней. Он в тяжёлом состоянии. Я, конечно, сделаю всё, что могу. Но сейчас у меня нет времени, а о сиделке он и слышать не хочет.

– А что с ним такое?

– Да чего только нет! Прежде всего…

– Прежде всего – вы завтракали?

– Да, благодарю вас. Так вот, о Риваресе… У него, несомненно, не в порядке нервы, но главная причина болезни – старая, запущенная рана. Словом, здоровьем он похвастаться не может. Рана, вероятно, получена во время войны в Южной Америке. Её не залечили как следует: всё было сделано на скорую руку. Удивительно, как он ещё жив… В результате хроническое воспаление, которое периодически обостряется, и всякий пустяк может вызвать новый приступ.

– Это опасно?

– Н-нет… В таких случаях главная опасность в том, что больной, не выдержав страданий, может принять яд.

– Значит, у него сильные боли?

– Ужасные! Удивляюсь, как он их выносит. Мне пришлось дать ему ночью опиум. Вообще я не люблю давать опиум нервнобольным, но как-нибудь надо было облегчить боль.

– Значит, у него и нервы не в порядке?

– Да, конечно. Но сила воли у этого человека просто небывалая. Пока он не потерял сознания, его выдержка была поразительна. Но зато и задал же он мне работу к концу ночи! И как вы думаете, когда он заболел? Это тянется уже пять суток, а при нём ни души, если не считать дуры-хозяйки, которая так крепко спит, что тут хоть дом рухни – она всё равно не проснётся; а если и проснётся, толку от неё будет мало.

– А где же эта танцовщица?

– Представьте, какая странная вещь! Он не пускает её к себе. У него какой-то болезненный страх перед ней. Не поймёшь этого человека – сплошной клубок противоречий! – Риккардо вынул часы и озабоченно посмотрел на них. – Я опоздаю в больницу, но ничего не поделаешь. Придётся младшему врачу начать обход без меня. Жалко, что мне не дали знать раньше: не следовало бы оставлять Ривареса одного ночью.

– Но почему же он не прислал сказать, что болен? – спросил Мартини. – Мы не бросили бы его одного, ему бы следовало это знать!

– И напрасно, доктор, вы не послали сегодня за кем-нибудь из нас, вместо того чтобы сидеть там самому, – сказала Джемма.

– Дорогая моя, я хотел было послать за Галли, но Риварес так вскипел при первом моем намёке, что я сейчас же отказался от этой мысли. А когда я спросил его, кого же ему привести, он испуганно посмотрел на меня, закрыл руками лицо и сказал: «Не говорите им, они будут смеяться». Это у него навязчивая идея: ему кажется, будто люди над чем-то смеются. Я так и не понял – над чем. Он всё время говорит по-испански. Но ведь больные часто несут бог знает что.

– Кто при нём теперь? – спросила Джемма.

– Никого, кроме хозяйки и её служанки.

– Я пойду к нему, – сказал Мартини.

– Спасибо. А я загляну вечером. Вы найдёте мой листок с наставлениями в ящике стола, что у большого окна, а опиум в другой комнате, на полке. Если опять начнутся боли, дайте ему ещё одну дозу. И ни в коем случае не оставляйте склянку на виду, а то как бы у него не явилось искушение принять больше, чем следует…

Когда Мартини вошёл в полутёмную комнату, Овод быстро повернул голову, протянул ему горячую руку и заговорил, тщетно пытаясь сохранить обычную небрежность тона:

– А, Мартини! Вы, наверно, сердитесь за корректуру? Не ругайте меня, что я пропустил собрание комитета: я не совсем здоров, и…

– Бог с ним, с комитетом! Я видел сейчас Риккардо и пришёл узнать, не могу ли я вам чем-нибудь помочь.

У Овода лицо словно окаменело.

– Это очень любезно с вашей стороны. Но вы напрасно беспокоились: я просто немножко расклеился.

– Я так и понял со слов Риккардо. Ведь он пробыл у вас всю ночь?

Овод сердито закусил губу.

– Благодарю вас. Теперь я чувствую себя хорошо, и мне ничего не надо.

– Прекрасно! В таком случае, я посижу в соседней комнате: может быть, вам приятнее быть одному. Я оставлю дверь полуоткрытой, чтобы вы могли позвать меня.

– Пожалуйста, не беспокойтесь. Уверяю вас, мне ничего не надо. Вы только напрасно потеряете время…

– Бросьте эти глупости! – резко перебил его Мартини. – Зачем вы меня обманываете? Думаете, я слепой? Лежите спокойно и постарайтесь заснуть.

Мартини вышел в соседнюю комнату и, оставив дверь открытой, стал читать. Вскоре он услышал, как больной беспокойно зашевелился. Он отложил книгу и стал прислушиваться. Некоторое время за дверью было тихо, потом опять начались беспокойные движения, послышался стон, словно Риварес стиснул зубы, чтобы подавить тяжёлые вздохи. Мартини вернулся к нему:

– Может быть, нужно что-нибудь сделать, Риварес?

Ответа не последовало, и Мартини подошёл к кровати.

Овод, бледный как смерть, взглянул на него и молча покачал головой.

– Не дать ли вам ещё опиума? Риккардо говорил, что можно принять, если боли усилятся.

– Нет, благодарю. Я ещё могу терпеть. Потом может быть хуже…

Мартини пожал плечами и сел у кровати. В течение часа, показавшегося ему бесконечным, он молча наблюдал за больным, потом встал и принёс опиум.

– Довольно, Риварес! Если вы ещё можете терпеть, то я не могу. Надо принять опиум.

Не говоря ни слова, Овод принял лекарство. Потом отвернулся и закрыл глаза. Мартини снова сел. Дыхание больного постепенно становилось глубже и ровнее.

Овод был так измучен, что уснул как мёртвый. Час проходил за часом, а он не шевелился. Днём и вечером Мартини не раз подходил к кровати и вглядывался в это неподвижное тело – кроме дыхания, в нём не замечалось никаких признаков жизни. Лицо было настолько бледно, что на Мартини вдруг напал страх. Что, если он дал ему слишком большую дозу опиума? Изуродованная левая рука Овода лежала поверх одеяла, и Мартини осторожно тряхнул её, думая его разбудить. Расстёгнутый рукав сполз к локтю, обнаружив страшные шрамы, покрывавшие всю руку.

– Представляете, какой вид имела эта рука, когда раны были ещё свежие? – послышался сзади голос Риккардо.

– А, это вы наконец! Слушайте, Риккардо, да что, он все так и будет спать? Я дал ему опиума часов десять назад, и с тех пор он не шевельнул ни единым мускулом.

Риккардо наклонился и прислушался к дыханию Овода.

– Ничего, дышит ровно. Это просто от сильного переутомления после такой ночи. К утру приступ может повториться. Я надеюсь, кто-нибудь посидит около него?

– Галли будет дежурить. Он прислал сказать, что придёт часов в десять.

– Теперь как раз около десяти… Ага, он просыпается! Позаботьтесь, чтобы бульон подали горячий… Спокойно, Риварес, спокойно! Не деритесь, я не епископ.

Овод вдруг приподнялся, глядя прямо перед собой испуганными глазами.

– Мой выход? – забормотал он по-испански. – Займите публику ещё минуту… А! Я не узнал вас, Риккардо. – Он оглядел комнату и провёл рукой по лбу, как будто не понимая, что с ним происходит. – Мартини! Я думал, вы давно ушли! Я, должно быть, спал…

– Да ещё как! Точно спящая красавица! Десять часов кряду! А теперь вам надо выпить бульону и заснуть опять.

– Десять часов! Мартини, неужели вы были здесь всё время?

– Да. Я уже начинал бояться, не угостил ли я вас чересчур большой дозой опиума.

Овод лукаво взглянул на него:

– Не повезло вам на этот раз! А как спокойны и мирны были бы без меня ваши комитетские заседания!.. Чего вы, чёрт возьми, пристаёте ко мне, Риккардо? Ради бога, оставьте меня в покое! Терпеть не могу врачей.

– Ладно, выпейте вот это, и вас оставят в покое. Через день-два я всё-таки зайду и хорошенько осмотрю вас. Надеюсь, что самое худшее миновало: вы уже не так похожи на мертвеца.

– Скоро я буду совсем здоров, благодарю… Кто это!.. Галли? Сегодня у меня, кажется, собрание всех граций…

– Я останусь около вас на ночь.

– Глупости! Мне никого не надо. Идите все по домам. Если даже приступ повторится, вы всё равно не поможете: я не буду больше принимать опиум. Это хорошо один-два раза.

– Да, вы правы, – сказал Риккардо. – Но придерживаться этого решения не так-то легко.

Овод посмотрел на него и улыбнулся.

– Не бойтесь. Если б у меня была склонность к этому, я давно бы стал наркоманом.

– Во всяком случае, мы вас одного не оставим, – сухо ответил Риккардо. – Пойдёмте, Мартини… Спокойной ночи, Риварес! Я загляну завтра.

Мартини хотел выйти следом за ним, но в эту минуту Овод негромко окликнул его и протянул ему руку;

– Благодарю вас.

– Ну что за глупости! Спите.

Риккардо ушёл, а Мартини остался поговорить с Галли в соседней комнате. Отворив через несколько минут входную дверь, он увидел, как к садовой калитке подъехал экипаж и из него вышла женщина. Это была Зита, вернувшаяся, должно быть, с какого-нибудь вечера. Он приподнял шляпу, посторонился, уступая ей дорогу, и прошёл садом в тёмный переулок, который вёл к Поджио Империале. Но не успел он сделать двух шагов, как вдруг калитка сзади хлопнула и в переулке послышались торопливые шаги.

– Подождите! – крикнула Зита.

Лишь только Мартини повернул назад, она остановилась и медленно пошла ему навстречу, ведя рукой по живой изгороди. Свет единственного фонаря в конце переулка еле достигал сюда, но Мартини всё же увидел, что танцовщица идёт, опустив голову, точно робея или стыдясь чего-то.

– Как он себя чувствует? – спросила она, не глядя на Мартини.

– Гораздо лучше, чем утром. Он спал весь день, и вид у него не такой измученный. Кажется, приступ миновал!

– Ему было очень плохо?

– Так плохо, что хуже, по-моему, и быть не может.

– Я так и думала. Если он не пускает меня к себе, значит, ему очень плохо.

– А часто у него бывают такие приступы?

– По-разному… Летом, в Швейцарии, он совсем не болел, а прошлой зимой, когда мы жили в Вене, было просто ужасно. Я не смела к нему входить несколько дней подряд. Он не выносит моего присутствия во время болезни… – Она подняла на Мартини глаза и тут же потупилась. – Когда ему становится плохо, он под любым предлогом отсылает меня одну на бал, на концерт или ещё куда-нибудь, а сам запирается у себя в комнате. А я вернусь украдкой, сяду у его двери и сижу. Если бы он узнал об этом, мне бы так досталось! Когда собака скулит за дверью, он её пускает, а меня – нет. Должно быть, собака ему дороже…

Она говорила все это каким-то странным, сердито-пренебрежительным тоном.

– Будем надеяться, что теперь дело пойдёт на поправку, – ласково сказал Мартини. – Доктор Риккардо взялся за него всерьёз. Может быть, и полное выздоровление не за горами. Во всяком случае, сейчас он уже не так страдает, но в следующий раз немедленно пошлите за нами. Если бы мы узнали о его болезни вовремя, всё обошлось бы гораздо легче. До свидания!

Он протянул ей руку, но она отступила назад, резко мотнув головой:

– Не понимаю, какая вам охота пожимать руку его любовнице!

– Воля ваша, но… – смущённо проговорил Мартини.

Зита топнула ногой.

– Ненавижу вас! – крикнула она, и глаза у неё засверкали, как раскалённые угли. – Ненавижу вас всех! Вы приходите, говорите с ним о политике! Он позволяет вам сидеть около него всю ночь и давать ему лекарства, а я не смею даже посмотреть на него в дверную щёлку! Что он для вас? Кто дал вам право отнимать его у меня? Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

Она разразилась бурными рыданиями и, кинувшись к дому, захлопнула калитку перед носом у Мартини.

«Бог ты мой! – мысленно проговорил он, идя тёмным переулком. – Эта женщина не на шутку любит его! Вот чудеса!»