Глава 22
СУПЕРСАМЕЦ
Когда обрывается музыка, с грохотом опрокидывается праздничный стол и посуда летит на землю, разбиваясь вдребезги, когда ночь освещают багровые сполохи пожара, когда плачут женщины, визжат дети, как поступить, что делать человеку – спасать свою жизнь бегством? Защищаться? Или пытаться осмыслить, что все же произошло – орда ли налетела, печенеги-половцы из закаспийских степей, тевтонские варвары, дикари северных лесов, марсиане?
Праздник окончился так внезапно, дико и страшно, что… Катя в первые секунды не поняла ничего – кто эти люди в камуфляже, выскакивающие из кустов, эти оскаленные собачьи морды, к чему весь этот остервенелый гвалт, лай, звуки ударов, крики и мольбы о помощи, треск рвущейся ткани, грохот железа, визг тормозов, слепящие глаза огни фар?! На ее глазах сына Лейлы сбили с ног двое выскочивших из кустов парней и молча, страшно, но очень деловито и споро начали избивать ногами. Точно играли в футбол на лужайке у реки…
Один из нападавших догнал девочку с хворостиной, схватил за волосы, наотмашь хлестнул по лицу, бросил на землю как сломанную куклу. Из поселка неслись истошный визг цыганок, детский плач. Запахло паленым. В небо поднялись клубы дыма. ОРДА НАЛЕТЕЛА…
Катя лукавила перед самой собой, что НЕ ПОНЯЛА. Нет, не сразу, не в первую секунду, но потом она узнала их. И эмблем никаких не надо было разглядывать на камуфляже и собак-бультерьеров – да, тех самых…
Групповые драки воочию ей видеть не доводилось. Однажды, правда, в Химках, делая репортаж о дежурных сутках местного отдела, она едва не стала свидетелем разборки, когда на тренировочную базу «Динамо» делала наезд солнечногорская группировка. Но мрачных солнечногорских качков с цепями и железными прутами на спортбазу не допустили. ОМОН блокировал машины на дороге, положил вниз лицом всех разборщиков. Солнечногорскую кодлу тогда задержали, возбудили уголовное дело, разбирались долго и детально.
Тут все было иначе. Даже не наезд, не разборка, а побоище, разгром, первобытная битва. И бесчинствовали здесь те самые молодцы, которых всего неделю назад Катя встречала на территории школы в Отрадном. Там представлявшиеся тихими, сосредоточенными, незаметными и старательными, самыми обычными молодыми парнями, тут они напомнили и орду, и боевиков, и диких животных одновременно.
– Прекратите! Немедленно отпустите его! Не бейте! Это хулиганство! Я милицию сейчас… – Катя вышла из своего ступора и завизжала истошно. Но этот протест против насилия скорее походил на комариный писк, а не на угрозу. И что им были ее угрозы? Разве таких воплем «Милиция!» напугаешь?
Нападавшие двигались стремительно, не тратя лишних движений, словно каждый из них отлично знал, что ему надо делать. Бросили сына Лейлы – он хрипло что-то кричал, плевался кровью. Один из камуфляжников нагнулся, вытащил из костра горящую головню и швырнул туда, где на траве валялись цыганские перины. Потом кивок, едва заметный жест – и вот они уже скрылись во мраке, рванув в сторону поселка. Тени из тьмы. Орда.
Катя ринулась к Георгию. Горбун стонал, что-то пытался сказать, скулил, как побитая собака. Очки его валялись на траве – их раздавили каблуком, он шарил рукой, пытаясь их найти. Видимо, ему сломали челюсть, а возможно, и ребра. Цепляясь за Катю, он кое-как поднялся. Говорить он не мог, только мычал, указывая в сторону дома Лейлы. Катя, спотыкаясь, чуть не волоком потащила его туда. Горбун был легонький, как кузнечик, и ей все время приходилось нагибаться, чтобы он мог держаться за ее шею.
В поселке пылали две машины и один из недостроенных домов. Истошно крича, метались цыганки, вытаскивая на улицу какие-то узлы, тюки. Камуфляжников вроде нигде не было видно, но… Вот один, затем второй черной молнией метнулись из темноты. Наотмашь ударили по голове цыгана, пытавшегося отогнать одну из машин подальше от объятого пламенем дома. Завязалась новая драка, точнее, избиение. И тут Катя увидела Лейлу. Гадалка стояла, прислонившись жирной спиной к створке распахнутых настежь ворот. Судорожно держалась за сердце. Видимо, ее все бросили – домочадцы, гости, родственники. Лейла увидела сына, повисшего на руках Кати, попыталась приблизиться и едва не упала. Смуглое лицо ее было серым. – Он жив! Георгий ваш жив, Лейла! У него только челюсть сломана! Он жив, не погас! – крикнула Катя. – На него напали там, у реки, эти сволочи!
– Лек-карство мое, – прохрипела цыганка. – Сердце… словно кол мне туда забили… Не могу… идти совсем не могу… Ноги не слушаются… Сыночек, где же ты был… Мы тебя искали… Мальчик мой… Детей Яна увела… А я… идти не могу… Таблетки. У меня кол, кол в сердце…
Катя прислонила парня к забору. Он шатался, как былинка, но стоял. Даже пытался поддержать мать. Катя, чувствуя, что ее начинает охватывать паника, огляделась: у Лейлы сердечный приступ, возможно, даже инфаркт, симптомы были Кате знакомы. Нужно лекарство – сустак, нитросорбит, нитроглицерин…
– Лейла, я сейчас! Где в доме лекарство? Вы не шевелитесь пока, я мигом… В доме наверняка кто-то есть, мы сейчас вернемся! – Она побежала к дому.
И вот там во дворе увидела… Степана Базарова. Он стоял в одиночестве над опрокинутым столом, одетый во все черное, явно воображавший себя демонической и страшной личностью. У его ног валялись обрывки скатерти, осколки посуды. А среди этого разгрома, скорчившись и закрыв голову руками, в пыли лежала женщина – та самая цыганка, что некогда предупреждала Катю о записи по телефону. Она всхлипывала и все пыталась подняться. Но всякий раз, как она вставала на четвереньки, Базаров сильным ударом ноги снова валил ее в пыль.
Бывают моменты, когда слепнешь от ярости и омерзения. Голос рассудка умолкает, внутри поднимается что-то тяжелое, липкое, черное, страшное – волна, готовая накрыть тебя с головой. Базаров ударил цыганку еще раз. Она с плачем рухнула лицом вниз. И больше не поднялась – сил не было. А Катя… не помня себя от слепого бешенства, нагнулась, быстро подняла из травы осколок шифера и с силой запустила им в Базарова.
Если бы эта штука попала близнецу в голову, возможно, и… От сумы и от тюрьмы, говорят, зарекаться не надо. Но, видно, убить Степана Базарова даже в порыве аффекта было не так-то просто. Его реакция была молниеносной, несмотря на то что он стоял к Кате спиной и вроде бы ее не видел. Бросок в сторону – и шифер только задел его плечо. В следующую секунду близнец обернулся, и… Катя невольно испуганно попятилась. Лицо Базарова показалось страшным – мокрое от пота, черное от копоти. Он улыбался! И словно совершенно не удивился, увидев ее посреди этого побоища. Возможно, и узнал ее не сразу – словно находился в каком-то трансе. Ноздри его раздувались, он словно бы с наслаждением принюхивался к запаху пожара. Руки его тоже были черны от сажи, костяшки пальцев разбиты в кровь. Он одним прыжком достиг Кати, схватил ее за руку, запрокинул голову, хохотнув хрипло:
– Яркое зрелище, а? Скоро… – Он выталкивал из себя слова с паузами, словно был пьян, но вином от него не пахло. – Скоро ни одной черномазой твари тут не останется. Всех выбьем. Понастроили себе тут теремочков – ничего! Это начало только, узнают еще нас. А когда узнают – кровью, не соплями захлебнутся. Это наша земля. Черно… нам тут не нужно!
– Ты… ты чего? – Катя попятилась, он стиснул ее кисть. – Ты что вытворяешь, Степка? Ты спятил, что ли?! Сегодня же похороны, сегодня твоего отца хоронили, а ты после этого…
У нее противно дрожали колени, дрожал и голос. Она убить себя готова была за эту трусость, но… Только сейчас вот она наконец осознала, что секунду назад могла убить этого потного, пахнущего гарью парня.
– Что вы делаете, ты и эти твои мерзавцы? Как шакалы ведь… Они же вас не трогали. Цыгане вас не трогали! У них сегодня праздник! – Катя пыталась вразумить его.
– Никто, никто, ни одного черномазого здесь не будет. – Он ее даже не слышал. – Инородцев, чужих, цыган, чеченов, кавказов – всех выбьем! Правильно, что пришла посмотреть… Умница. Яркое зрелище…
– Я к ним в гости приехала на праздник! – заорала Катя. – Опомнись, что вы делаете? Это же уголовщина, Степка! Ты… ты посмотри, на кого вы похожи – фашисты, эсэсовцы… За что ты женщину-то бьешь?! Яркое зрелище – сволочь ты фашистская, ненормальный придурок! Ты мне казался… я, дура, еще думала… Да иди лучше своих гусениц ешь!!
Он дернул ее к себе.
– Зачем – тебя интересует? Зачем я это делаю? Гляди: все себе захапали, лучшее место, землю, понастроили своих нор, крысы…
– Им землю районная администрация дала! – Катя чувствовала, что эта ее нелепая «администрация» еще хуже, чем швыряние шифера.
– Народ не хочет, чтобы эти черные крысы тут жили, – ответил Базаров. – Заворовали все. Всю округу. Спроси любого: хочет он, чтобы они… хочет их тут? Нет! Спроси – хочет цыган себе в соседи? Народ наш…
– Да ты что все «народ-народ»! – Катя орала, не помня себя от ярости, бешено выкручивая руку, пытаясь вырваться, но пальцы его были как клещи. – Ты что живешь здесь, что ли? Приезжает раз в год… Со своими уродами… Ученички! Как собаки вы, фашисты… Школа у них, обряды, посвящение, ножи… Я сразу поняла, зачем они вам! О местных он заботится тут, народ его, видите ли, волнует! Пусти меня! Там женщине плохо, ей помочь надо… Пусти! Народ у него… А что ты этому местному народу сам-то сделал? Молчишь? Думаешь, никто не догадывается, что ты тут по ночам вытворяешь?!
Она выкрикнула это в бешеной запальчивости и… осеклась. Ее поразили его глаза. И улыбка, снова появившаяся на его губах. Он нагнулся к самому ее лицу.
– И что же это я по ночам вытворяю? Что ты про меня знаешь?
И тут где-то далеко на шоссе за лесом послышался вой сирены – то ли пожарные, то ли милиция. Из-за угла дома вынырнули трое камуфляжников.
– Легавые! Учитель, убираемся? Провода мы оборвали. Долго будут эти цыганские выблядки нас помнить! Учитель, так мы на станцию, а ты куда?
Базаров обернулся. Всем корпусом. Так оборачивается зверь в клетке, когда его дразнят. Сирена выла, как стая зимних волков, все ближе, ближе.
– Я доволен. Все прошло удачно, – говорил он спокойно, деловито. Транс его словно улетучился сам собой. – Теперь делайте как условились. Встречаемся – знаете где.
– Пусти меня! – Катя снова начала бешено вырываться, вой сирены словно придал ей сил. – Там женщине плохо, Лейле, гадалке – сердце у нее! Я за таблетками шла… Отпусти меня!
– Будешь так дергать руку – сломаю, – с ужасным спокойствием сказал Степан.
– Да ломай к черту! – Катя с размаху ударила его в грудь кулаком. Но это было все равно что бить камень: броня мышц, пресс чемпиона – сволочь Степка! Ей хотелось реветь, выть от злости, от бессилия.
На его губах была все та же слабая улыбка, он словно бы решал, как поступить.
– Ломай… какая щедрая. Надо же. А вот я воспользуюсь щедростью-то. – Он внезапно резким движением заломил ей руку так, что Катя только сдавленно крикнула. – Вот сразу и кончились все щедрости, остались только бабьи сопли… Я думал, что ты просто дура, а ты истерическая дура, идейная. И не такая уж и красивая, как Димке вон кажется… А ты ведь всегда не его, меня хотела, Катюша. Ну сознайся – я никому не скажу. Я ж по глазам видел. Я все вижу, за версту чувствую.
– Лжешь! Врешь ты, я… – Катя высвободила голову из его грязной, пахнущей железом ладони. Сердце ее сжалось: он лапал ее грубо, намеренно причиняя боль. Но даже не от этого на глаза ее наворачивались злые слезы. Он назвал ее дурой, истеричкой, некрасивой – черт с ним, возможно, и прав, дура она и истеричка, раз за себя постоять не может. Главное, от чего ей сейчас снова хотелось разбить ему голову, – он сказал чистую правду о том, что она совсем недавно испытывала к нему, к этому… Хотела. Господи, как порой мужчины умеют унизить, причинить боль одним словом. И как одним ударом кулака они разбивают все воздушные замки, воздвигнутые в их честь, все женские грезы, надежды, сны…
– Ты лжешь, лжешь, лжешь, – Катя не хотела, чтобы он видел ее слезы, вот-вот готовые хлынуть.
– Да заткнись ты, дура! – прошипел он и ударил Катю ребром ладони по шее.
Пришла в себя Катя только через несколько секунд (минут, часов?) уже в машине: джип, а в нем Степан Базаров и шесть его ученичков – как селедки в банке. Катя почувствовала, что сидит у Базарова на коленях. Он придерживал ее левой рукой, легонько вроде бы. Очнулась же она от того, что он… коснулся ее шеи губами. Нет, это не был поцелуй. Он провел языком по ее коже. Она слышала его дыхание, его сердце. Он расстегнул свою куртку, под ней было голое тело. Прижался к Кате. Сквозь тонкую ткань кофточки она ощущала, какое у него тело – горячее. Суперсамец. Господи, так вот они какие в жизни… Катя чувствовала тупую боль в ключице, шея тоже болела. А ведь он ударил ее в четверть силы. Захотел – убить бы мог, ребром ладони по шее-то… Они вон какие кирпичи перерубают! После того как он ее ударил, у Кати внутри словно что-то оборвалось. И дело было не в боли. Что сломанные кости, синяки? Срастутся, заживут. Но ее ни разу в жизни не ударил ни один мужчина. На нее никто ни разу не поднимал руки, не повышал голоса, и то, что он это сделал… Она и представить себе не могла, что с ней кто-то посмеет обращаться вот так…
Степан приподнял ее. Она почувствовала, что он расстегивает «молнию» на черных джинсах. Делал он все молча. Ученички к происходящему интереса словно и не проявляли. Пялились в окна. По пути машина дважды останавливалась, и они выходили по двое, коротко кивнув, и тут же исчезали во тьме. Погони никакой не было, шоссе было пустынным, но вели они себя так, словно за ними гнались. Скоро в джипе остались только они с Базаровым да водитель. Тот смотрел только на дорогу, не оборачиваясь.
– Кожа у тебя полынью пахнет, – прошептал Базаров, она ощутила его дыхание на своем затылке. – Лизка духи на себя флаконами льет, а ты… А все же какая ты, Катюша, стерва. Тихая-тихая, – он прижался к ней плотнее, – ты ведь голову мне проломить могла. И не пожалела даже… Нет? Совсем не пожалела?
Она чувствовала, как двигаются его бедра, он целовал ее плечи, шею, волосы.
– Сейчас приедем ко мне… В гости… Поговорим как люди… не как животные… Это Лизка все твердит: как люди, не как животные… Ну, не поворачивайся, не вырывайся ты, сиди так, пожалуйста, прошу тебя… Я же пока ничего тебе не делаю… Катенька, милая моя…
– Не смей меня трогать, – прошептала Катя. От этого проклятого слова «милая» ей снова хотелось убить его и… не убивать одновременно.
– Как тебя Вадька, наверное, бережет, а? – Он не слышал. – Не обижает, грубым не бывает, только ласковым… А он не импотент случаем, а?
– Он тебя убьет, Степка. – В тот миг Кате очень хотелось верить, что Кравченко, когда вернется, будет как рыцарь биться за нее с этим…
– Рохля он. Хоть и профи. Лентяй. Сила есть – духа нет. Настоящего духа нет, выродился дух, скукожился… Такому, Катюша, бездуховному, шею проще чем быку свернуть…
Катя замерла.
– Вырожденец он, твой Вадичка, все вы вырожденцы, – Базаров тяжело дышал, словно плыл, борясь с океанскими волнами. – Жертвенного духа нет в вас, того, что делает человека человеком, мужчину мужчиной… Сгниете вы, никто про вас и не вспомнит. Ни сказок про вас не расскажут… Ни песен… А я вот за вас жизнь отдам… За тебя, за Лизку, за Димку, даже за Вадьку твоего… Потому что я готов… Дух мой – во мне… Сиди, кому сказал! Разве не знаешь, что нам порой нельзя отказывать? Не то возьмем сами, что нам причитается по праву… Заставим дарить то, что нам нужно, и так, как нам нужно… Потому что нам… мне… за мою готовность, за мою радость жертвы… за то, что я смерти в лицо смотрю без страха, это уже подарено богом. Богом, понимаешь, я беру свое и по праву…
– Отпусти меня! Что за бред ты несешь? Зачем мне от тебя жертвы! – Катя вырывалась из его объятий все слабее и слабее. Она ощущала себя в полной его власти. И несмотря на то, что в ее душе были и гнев, и гадливость, и обида, и страх, и унижение, это ощущение его близости, его силы и одновременно его слабости, потому что он задыхался на ее плече от страсти, это не было уже так отвратительно, так… Барьеры ломались. Его тело, его руки, его губы, его голос, стук его сердца подчиняли. И он понял, что она чувствует. Бережно, очень бережно, развернул к себе. Взгляд его был каким-то уплывающим, ускользающим, словно он ощупывал ее лицо…
– Вот видишь, – прошептал он, – как у нас все славно может получиться… Сейчас приедем – туфельки с тебя сниму, как раб с принцессы… Ноги буду целовать. На руках носить. Ты только не спорь со мной… Лизка всегда мной довольна бывает потом, хоть и скандалит так же вот сначала… Не подчиняется… Дуреха, не понимает… Как я ее любить хочу, как люблю… Раньше все ночи не спал, лежал, смотрел, как она хороша… когда делает все как надо, не спорит, подчиняется… Извращенцем меня не называет, жалеет, – он уткнулся лицом Кате в грудь. – Грязный я, да? Это сажа, ничего, отмою сейчас… Запачкаю тебя… Ну, не бойся. – Он крепко обнял ее, целуя туда, куда прежде бил ребром ладони в шею. – Боль причинил? Ну, прости…
– Степа, пожалуйста… не надо… ради бога не надо. Это нечестно так поступать… Это же ужасно просто, – Катя закрыла глаза. Он не держал ее, а она уже не вырывалась. Чувствовала себя гусеницей, которую вот-вот должны перекусить пополам его зубы.
Джип миновал кирпичный развалившийся забор. В свете фар мелькнул темный фасад бывшей базы отдыха. Степан выпрыгнул из машины. Бережно высадил Катю. Она не вырывалась из его объятий.
– Ночь сегодня сумасшедшая. – Он запрокинул голову. – Темная, безлунная… Как в медвежьей берлоге… Ты дрожишь вся. Тебе холодно? – Катя вздрогнула: эту же самую фразу, с этими же интонациями говорил ей его брат в ночь смерти их отца. «Его же хоронили сегодня, как же он может вот так сейчас…»
– Не от холода, от страха… Я тебя напугал? – Базаров легонько подтолкнул ее вперед.
– Кто… – Катя набрала в легкие побольше воздуха, она почему-то задыхалась. – Кто тебе… кто ты такой… чтобы мне тебя бояться…
Он смотрел на нее, снова слабо улыбаясь, словно в раздумье, словно она болтала бог весть какую чушь, а он снисходил…
– Когда люди что-то очень хотят, нужно это делать, – сказал он, – иди ко мне, ну! – Он рывком приподнял Катю, сомкнул руки замком, чтобы она плотно сидела на его бедрах. Понес в темный гулкий пустой корпус. Посадил на пыльный подоконник, сбросил с себя куртку, расстегнул до конца «молнию» на джинсах. Потом притянул Катю к себе и… резким движением рванул на ней кофточку. Пластиковые пуговицы запрыгали по кафельному полу. Ей казалось, что они грохотали как камнепад, горная лавина, как…
– Нет! – закричала Катя, отталкивая его. – Нет! Никогда! Ни за что, нет!
– Да! – Он наотмашь ударил ее по щеке. – Я сказал тебе – да! Да! Да!!
Он бросил ее на пол, перевернул, поставил на колени, рывком за волосы пригнул ее голову к самому полу. Катя услышала треск ткани – юбка разорвалась по шву.
И тут… она почувствовала, как какая-то сила оттащила от нее Базарова. Послышался глухой удар, яростное ругательство. Степан отлетел в угол, ударившись затылком о потрескавшуюся от сырости пластиковую панель, которыми были обиты стены корпуса. А Кате сверху кто-то протянул руку. Она уцепилась за нее как утопающий в проруби. Ее легко подняли и…
Она увидела перед собой Дмитрия. Близнец был в начищенных до блеска ботинках, белейшей сорочке, рукава которой были закатаны, и даже при галстуке, который, правда, съехал набок, но все равно это было так картинно-нелепо, что… Катя подумала, что ее тошнит, а это оказался смех, истерический, идиотский…
– Тихо, Катя, тихо, ну успокойтесь же, – Дмитрий поддержал ее. – Все кончилось. Я здесь. Он… Степка больше тебя не тронет. Ни сейчас, ни потом – никогда. Он ненормальный. Он свихнулся… Ты свихнулся! – загремел он грозно. – Ты что вытворяешь?! Катя, идите… иди же, там у меня машина, мы сейчас тут сами должны с ним… Я с ним сам, со скотом таким, сейчас…
Она не различала смысла его слов – только гул. Судорожно запахнула кофточку на груди.
– Он сумасшедший, Катя, – повторил Дмитрий. – Он болен… Очень, очень болен. Не бойся, все закончилось, я вам не…
Яростный вопль прервал его речь. Степан орал так, как орут буйнопомешанные, когда на них напяливают смирительную рубашку. Он с размаху шарахнул кулаком по стене, потом еще раз, еще – пластиковая панель лопнула.
– Ты меня ударил! – выл он. И в этом реве было что-то дико-непристойное, жуткое, немужское. – Меня! Из-за этой суки… Меня, который сто раз готов за тебя сдохнуть! Меня, своего брата, которому сам сто раз клялся, что никто никогда между нами не встанет… Меня ударил… Из-за этой твари меня бить, Димка, это же… из-за этой…
Ругательства смешивались с истерическими всхлипами.
Взрыв бешеного отчаяния был так внезапен, так не вязался с прежним его поведением, тоном, что Катя не могла не поразиться до глубины души: этот странный перепад настроения… Минуту назад он едва не изнасиловал ее, а сейчас выл, извиваясь в конвульсиях на полу… Все это напоминало дурной театр, когда неумелый актер играет безумного, «рвет страсть в клочки»…
– Меня бить… На меня поднял руку из-за шлюхи, которую сам же хотел вот так разложи…
– Замолчи! – заорал Дмитрий. – Взгляни на себя, ты, идиот! Псих! Сумасшедший придурок! Ты нас всех погубишь! И такого брата мне… Да какой ты мне брат, ненормальный, кретин?!
Катя поняла: произошло что-то страшное. Для обоих близнецов. Она ощутила это, как мошка ощущает атмосферное давление, что гнетет ее к земле. Степан затих, привстал, лицо его исказила судорога. Внезапно он сделал какое-то резкое движение, словно наткнувшись со всего размаху на что-то острое, вонзившееся в его тело, пытался вырвать это из себя и… впился зубами себе в запястье, прокусив руку до крови.
Дмитрий резко оттолкнул Катю, бегом ринулся к брату, рухнул на колени.
– Я… я не хотел, Степ… Прости меня… Сам не знаю, как это… Сорвалось, крикнул со зла, прости. Успокойся. Это приступ. Ничего… Мы все сегодня столько пережили, такое пережили… Папы больше нет с нами. Теперь только ты и я, слышь, Степ… Брат мой… Завтра на кладбище вместе съездим – посмотришь, как я там все сделал… Тихо, ну тихо же… Дай руку. Отпусти. Поранился, я сейчас завяжу, – Дмитрий сорвал с шеи галстук, кое-как замотал им Степану запястье, из которого текла кровь. – Я люблю тебя, ты же знаешь, что бы с нами ни случилось, я всегда буду с тобой… И никто, никто никогда между нами не встанет. Никто, слышишь?
– Пусть она уйдет, – Степан попытался подняться. – Пусть убирается отсюда эта стерва!
– Катя, идите! – И, видя, что она не трогается с места, Дмитрий надсадно, истерически крикнул: – Да убирайся же ты отсюда! Сколько раз можно повторять!
Она ждала его в машине минут сорок. Хотела идти пешком – ноги не слушались. Да и куда было идти по ночной лесной дороге? Территория школы была безлюдной и темной. Видно, в эту ночь после налета на цыган никто из учеников, опасаясь возможных осложнений с милицией, возвращаться сюда не собирался. А может, приснилось это все? Школа, ученики, костры над рекой, цыганский праздник, тот цыганский оборотень – дурачок, юродивый… Катя смотрела на свои руки – они дрожали. На правом запястье были сине-багровые отпечатки пальцев.
Дмитрий пришел один. Сел за руль, сгорбился, спрятав лицо в стиснутые кулаки.
– Ваш брат – настоящий маньяк, Дима, – глухо произнесла Катя.
– Он мой брат.
– Он сотворил с этой своей бандой сегодня такое… Цыгане его действительно теперь надолго запомнят. И он не фашист, я ошиблась. Он просто маньяк. Одержимый.
– Он мой брат, Катя, – повторил Дмитрий.
– Тут в окрестных лесах, на даче уже убили двоих. Здоровых молодых мужчин. Слухи и до вас уже дошли, говорили, помню. Им шею обоим сломали. А только сегодня ваш брат обещал то же самое сделать и Вадьке, когда тот вернется. Меня ударил тоже в шею, – Катя дотронулась до больного места, – Степан…
– Он же болен, Катя! Вы даже представить себе не можете, как это серьезно. Он сейчас за свои слова и поступки не отвечает, поймите вы! Смерть отца все, все усугубила… Катя, ведь он даже на похоронахсегодня не был!
– Не был на похоронах отца?!
Дмитрий горестно покачал головой.
– Я его ждал. Но он так и не приехал, я думал, что случилось… Серега мне сказал, что вы… ты, Катя, в наши края двинулась. Я сюда в это их чертово логово прямо из ресторана с поминок приехал. Разогнал тут каких-то его придурков. Говорить мне сначала, сукины дети, не хотели, где Степка, пришлось мозги вправлять. Рванул к цыганам – батюшки, а там – пожарные машины, «Скорая», бабы орут, сопляки эти черномазые визжат. Опоздал, в общем. И с вами разминулся, – Дмитрий не смотрел ей в глаза. – Катя, простите нас: меня, его. Степка себя не помнит сейчас. Это не он, это все болезнь, понимаете? Понимаешь ты? Он же не такой… Только я один знаю, каким он был до той проклятой охоты, до больницы… Катя, это все бред, что вы про него думаете, в чем подозреваете… Клянусь вам, он не может никого убить. Ради бога, не губите нас, его, не говорите своим, что произошло. Прошу тебя – не говори этим своим золотопогонникам, они же как псы, им бы лишь человека схватить, а что он не в себе… Катя, я его утром к врачу отвезу, может быть, удастся его на время в больницу поместить!
– Он там? – Катя смотрела на окна корпуса.
– Да. Я тебя… я вас к нам на дачу отвезу. Потом за ним вернусь. Он мне обещал, дал слово. Катя… Пожалуйста, простите его. И не говорите никому, ради меня, ради Лизы, ради нашей семьи!
Катя почувствовала, как снова комом к горлу подступает тошнота. Дмитрий был очень похож на своего брата. Близнецы: два отражения в зеркале, две копии одной трагической и фарсовой маски – те же жесты, то же лицо, та же интонация, слова, правда, иные…
– Увези меня отсюда, – сказала она хрипло. – И не надо ни о чем меня спрашивать. И просить тоже. Я еще не знаю, Дима, что тебе… вам обещать. И что думать о вас всех…