на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Экзорцист-2006

6 января 2006 года молодой поэт Коркин, криво улыбаясь, сидел в кабинете немолодого поэта Катышева, редактора поэтического отдела в толстом журнале, выживающем исключительно молитвами Сороса. В последнее время Сорос манкировал молитвами. Видимо, его вера слабела. На столе у редактора стояла трогательная пластмассовая елочка с крошечными шариками. Редактор принимал поэта на дому – журналы были в новогоднем отпуске.

– С вами все понятно,- сказал Катышев, возвращая Коркину дискету с подборкой.- В принципе, не будь у вас задатков дарования, следовало бы посоветовать вам навсегда оставить виршеплетство и заняться, например, коммерцией. А лет пятнадцать назад вас послали бы на завод. Так сказать, знакомиться с жизнью. Вставать в шесть утра, потеть и коптиться у вагранки, сливаться с пролетариатом, после смены пить пиво и через два года такой жизни отупеть до полной бездарности. После этого вам была бы открыта дорога в заводскую многотиражку, потом – в литобъединение «Закал», в журнал «Литературная учеба» и – как следствие этого – в Союз писателей.

В голосе Катышева зазвучала ненависть. Чувствовалось, что на этот путь его в свое время подталкивали много и усердно и только фантастически дурной характер позволил ему назло соблазнителям двадцать доперестроечных лет влачить жизнь литконсультанта при журнале «Пионер».

– Но у вас есть способности, да и в разговоре вы производите впечатление воспитанного юноши,- продолжал редактор, в упор глядя на Коркина.- Поэтому примем меры радикальные. Вы, как и вся ваша генерация, обчитались Бродским. Это дело опасное, потому что в результате здоровые, полнокровные люди начинают писать мрачные и скучные тексты без ритма и музыки о том, как им все надоело. Все превращается в перечень, понимаете? Глаз скользит по пейзажам и лицам, ни на чем не задерживаясь. Все бабы априорно сволочи. А между тем в паре ваших текстов чувствуется теплота, юмор, живая наблюдательность – словом, жаль, если пропадете. Вас надо отчитать.

– Да вы уж отчитали,- буркнул Коркин, в глубине души убежденный, что Катышев почуял в нем нового гения и теперь зажимает из зависти.

– Я не в том смысле,- отмахнулся Катышев.- Вы про Колесникова слышали?

– Который футболист?- презрительно спросил Коркин.

– Темный вы человек, Володя,- укоризненно сказал Катышев.- Он экзорцист. Спас для литературы больше людей, чем этот ваш футбольщик голов забил. Приходят к нему кликуши, мизантропы, ксенофобы, патриоты-деревенщики… А уходят нормальные люди. Некоторые, конечно, сразу бросают литературу. Оно и к лучшему. Но другие выходят наконец на свою дорогу.

– Экзорцист…- протянул Коркин, вспоминая знакомое слово.- Я кино такое смотрел, помнится. Там в девочку вселился дух, а священник его выманил. Она все писалась, писалась… потом ее рвало… кощунства всякие… а подлинная ее сущность высовывалась и пищала: спасите меня, спасите меня!

– Вот и ваша высовывается и пищит,- сказал Катышев.- Спасите меня, я хочу жить, а не презирать все живое! И если вы не писаетесь и не кощунствуете, это вовсе не значит, что вам не нужен экзорцист.

Он снял трубку старомодного дискового телефона и набрал номер, который помнил на память.

– Коля?- спросил он тепло и уважительно.- К тебе на когда можно записаться? Нет, мне бы поскорей… Да, довольно запущенный, но не без потенций. Бродский, да. Минуточку.

Он прикрыл трубку ладонью и доверительно спросил Коркина:

– Пятьдесят баксов есть?

– Найду,- пожал плечами поэт.- Но это ведь чистое шарлатанство…

Катышев погрозил кулаком.

– Да, Коленька, он согласен,- сообщил он невидимому экзорцисту.- Завтра? Отлично, я бы мог в пять. Сам и приведу.

– Но завтра Рождество,- промямлил Коркин.

– У вас планы?

– Собственно, я…

– Собственно, вы собираетесь сидеть дома в темной кухне и сочинять рождественские стихи,- догадался Катышев.- Не надо. Придумайте что-нибудь свое. Попробуйте сочинять пасхальные.

Следующее утро Коркин провел в терзаниях. Он ненавидел себя за податливость и за то, что дает катышевскому другу-шарлатану подзаработать. Редактор явно получал комиссионные за отлов новичков. Но с другой стороны, столь мелкое жульничество не вязалось с образом катышевского лирического героя, да и поэт он был значительный – его похвала, хоть и с оговорками, грела коркинское самолюбие. Кроме того, он надеялся, что пятьдесят долларов служат в вожделенном журнале неким вступительным взносом, обычной платой за публикацию: рынок проник повсюду, литературному изданию без таких ухищрений не выжить… Как бы то ни было, в назначенное время Коркин зашел за Катышевым в редакцию, и они пешком направились в мансарду на Малой Бронной.

– Главное, не бойтесь,- наставлял Катышев.- Он отличный малый, без всяких оккультных примочек. Вы такое облегчение почувствуете, милый мой! Мир для вас заиграет всеми красками…

Коркин посмотрел вокруг, и настроение его испортилось окончательно. Играть всеми красками было решительно нечему. Стояла оттепель, погода была вовсе не рождественская, снег лежал разве что в витринах, и то искусственный. Люди, утомленные недельными празднованиями и предвкушавшие еще два дня мучительного отдыха, вяло плелись по бульварам. Все были смертны, а возлюбленная, которой Коркин позвонил утром с поздравлениями, явно торопилась на встречу с кем-то более веселым. «Где она нынче – мне неизвестно, правды сам черт из нее не выбьет»,- вспомнилось поэту. Пятнадцатый троллейбус прополз мимо, взбаламутив льдисто-грязевое крошево. Толстый карликовый бульдог с выражением злобной целеустремленности на морде, натягивая поводок, тащил за собой по бульвару толстую старуху с выражением испуганной покорности на лице. Деревья топорщились голыми ветками, как легкие на школьной диаграмме. Навстречу попалась влюбленная пара: девушка в пудовых, по последней моде, башмаках брезгливо пропускала мимо ушей пылкие речи спутника, явно думая о чем-то, а может, и о ком-то постороннем. «Вот и все они такие,- с тоской подумал Коркин.- Идет с одним, мечтает о другом, а достается третьему, с деньгами». Получились две ямбические строчки, которые он решил со временем раздуть в полновесную элегию о подлости всего сущего. Если бы экзорцист жил чуть подальше, он бы успел придумать рифмы, но тут Катышев решительно подтолкнул его к темному подъезду.

– Сюда, сюда… на самый верх…

На лестнице пахло штукатуркой и кошками. За железной дверью помещалась неожиданно просторная приемная, в которой уже дожидались своей очереди пять человек разного возраста и пола. Колесников заставлял себя ждать. Лишь в половине шестого он стремительно вышел из маленькой дверцы, видимо отделявшей приемную от кабинета. Следом появилась красотка с подносом. Она остановилась напротив Коркина в выжидательном полупоклоне.

– Деньги доставайте,- грозно шепнул Катышев.

Коркин криво усмехнулся и извлек зеленую бумажку. Девушка кивнула и обошла остальных. Некоторые выкладывали сразу по две сотенных, из чего Коркин заключил, что его случай не самый тяжелый. Колесников обладал ярко выраженной восточной внешностью: ассирийская борода, густые брови, еще более грозные при малом росте, и адабашьяновские глаза навыкате. Знаменитая «Овсянка, сэр!» была бы в его устах вполне органична.

– Господа,- начал он ровным и тихим голосом,- мой метод предполагает групповую терапию. Вы не должны в страхе ожидать приглашения за эту дверь, и потому я сам выхожу к вам. Не стесняйтесь товарищей по несчастью: все вы одержимы духами, но это не демоны низкой наживы и мелкого мошенничества. Вы больны, но это болезнь высокая, говоря словами одного из самых сильных духов в русской литературе. Только коллективное желание преодолеть одержимость способно принести плоды. Кроме того, само сознание типичности вашего случая, возникающее при групповом бесоизгнании, облегчает душу. Сегодня, в святой вечер Рождества, духи особенно восприимчивы. Поздравляю вас. Приступим. Начнем, пожалуй, с… с… с…

Палец Колесникова заблуждал по кругу. Коркин вжался в кресло.

– С вас, если позволите,- обратился он к надменному посетителю лет двадцати пяти, бледному, прыщеватому, с длинными немытыми волосами и толстой взлохмаченной рукописью в картонной папке.- У вас кто?

– Вы сказали – Набоков,- презрительно отвечал посетитель.

– А, так вы после первичного осмотра… Припоминаю,- прищурился Колесников.- Помнится, полгода назад я вам сказал зайти весной, провериться… Что же, прочтите пару абзацев.

Криво улыбаясь и качая головой, дескать, так и быть, доиграю с вами эту вздорную драму, длинноволосый достал листок и монотонно, несколько нараспев прочел:

«Вспоминая лакомую гладкость ее долголягих ног, оттененных штриховым пушком снутри, Цептер грезил – вот подойду, вот трону, но соглядатай, живший в нем безотлучно, принимался мерзко хихикать, и образ таял, как колышущееся дымное кольцо, выпущенное усатым весельчаком в душной берлинской пивной на потеху честной компании. (Стук кружек, гогот.) Меж тем крался изразцовый вечер, и закат краснел, смущаясь, что опять не поспел вовремя, и подаваясь взад-вперед в такт дребезгу трамвая, под его звяканье, подобное осипшему дверному звонку…»

– Достаточно,- безапелляционно прервал Колесников.- Подзапустили. Надо бы нам с вами не откладывать до марта… Но ничего, ко мне теперь часто с Набоковым приходят. Есть безотказные приемы. Прошу вас, никакого волнения… тьфу, какой заразный!- Экзорцист тряхнул головой, отгоняя непрошеную цитату.- Могут быть неприятные покалывания и легкое головокружение, но это быстро пройдет. Сосредоточьтесь и слушайте внимательно. Если возникнут вибрации, не пугайтесь. Если затошнит, не удивляйтесь. Когда я подам знак, выпейте это.- Он кивнул девушке, и она тут же извлекла из стоящего в углу холодильника литровый пакет молока «Милая Мила».

– Холодновато,- пощупал Колесников.- Дашенька, подогрейте до температуры парного… и подуйте в соломинку, чтобы вспенилось. Раз, два, три!- Он сделал стремительный пас в сторону длинноволосого, и тот безвольно поник в кресле, сраженный гипнотическим сном.

Колесников стремительно подошел к книжному шкафу и почти наугад, как бы в трансе, извлек толстый красный том. Голос его зазвучал тяжело и властно. Даша поспешно сунула в вялую руку пациента круто посоленную ржаную горбушку и встала наготове с подносом.

«И вот в нелегкое это время скупо и неярко, словно стыдясь неурочного часа, расцвела любовь Федора Морозова и Клашки Никульшиной. Они не ложились теперь, как когда-то, в пахучие травы, не гулевали, взявшись за руки, по зареченским лугам, любуясь, как зажигаются звезды. Наработавшись бок о бок в тех самых лугах, они присаживались приморить усталость, и Клашка доверчиво мостила головенку на его мосластые колени.

– Что ж закрепшее вино в ковшике носить?- спрашивал Федор.- Расплещется! Не томи, Кланя!

– Не могу я допрежь свадьбы, Федя!- разрумянясь от стыда и доверчивого девичьего желания, отвечала Клашка.- Как я людям в глаза посмотрю, как мамане отвечу?

Хмыкал да гмыкал Федор, а вокруг духмнно возрастали горькие сибирские травы…»

При этих словах руки длинноволосого беспокойно задвигались, словно ища, кого схватить. Даша поспешно сунула ему кружку, в которой пенилось подогретое молоко. Пациент осушил ее единым духом и сомнамбулически откусил полгорбушки, после чего сморщился и мелко затрясся.

«Сильно и часто вздымалась Клашкина крепкая грудь, увлажнились чуть раскосые глаза.

– Люб ты мне, Федя!- выдохнула она и, рванув на тугих грудях платье из застиранного ситчика…»

Длинноволосый содрогнулся всем телом и прерывисто вздохнул, как человек, сдерживающий рвоту.

– Не сдерживайтесь!- повелительно воскликнул Колесников.

Длинноволосый открыл рот. В воздухе запахло хорошим парфюмом и альпийским медом. Внезапно пациент закашлялся, и изо рта у него вылетела небольшая серая бабочка, больше напоминавшая моль, покружилась над длинноволосым, словно изумляясь, как могла выбрать такое непрезентабельное жилище, и вылетела в заблаговременно открытую Дашей железную дверь. Все произошло так быстро, что Коркин не успел опомниться.

– А что такая маленькая?- полюбопытствовала высокая темноволосая девушка из угла.

– Раз на раз не приходится,- оборотился к ней Колесников.- По таланту, дорогая моя, по таланту. Из Виктора Ерофеева в свое время вообще мушка вылетела, типа дрозофилы… А как благодарил!

Длинноволосый медленно приходил в себя. Неузнающими глазами обвел он комнату, словно спрашивая: где я? отчего так сижу? Впрочем, ввиду излечения он уже не спрашивал ничего подобного. Нормальным, нисколько не надменным голосом он поинтересовался:

– Николай Андреевич, получилось?

– Ну вы же сами чувствуете, дорогой мой!- улыбнулся Колесников.- В Батово не тянет? По родине не тоскуете? Перестал я вам напоминать шахматного коня?

Длинноволосый порывисто вскочил, несколько раз энергично тряхнул руку экзорциста и, забыв в кресле свою папку, вылетел за дверь.

– Набоков вообще хорошо изгоняется деревенщиками,- доверительно пояснил Колесников.- Это дух покладистый, невредный… Вот с самими деревенщиками труднее. Давеча одного два часа Сартром отчитывал – ну и хлынуло же из него потом, правду сказать! Конским навозом три дня пахло, а в сочетании с елеем это, знаете, то еще амбре… Ну-с, продолжим. Почитаете, что ли?- обратился он к высокой брюнетке, спрашивавшей про размеры бабочки.

Брюнетка была ничего, только держалась болезненно прямо, словно проглотила линейку, и нехорошо посверкивала глазами, особенно долго задерживая взгляд на бедном Коркине. И ноги у нее были великоваты, размер эдак сороковой,- не то Коркин, конечно, возымел бы на нее виды.

– Всем взглядом – вонзаюсь,

Всей грудью – прильну,

Всем телом – вгрызаюсь

В твою – глубину,-

с легким задыханием скандировала брюнетка по рукописи, обозначая паузами бесчисленные тире.

– Распята – навеки

На зимнем – ветру,

Учитесь, калеки,

Пока – не умру!-

с вызовом закончила она.

– Сложный случай,- покачал головой Колесников.- С одной стороны, чистая цветуша, но с другой… почерк покажите, пожалуйста.- Он впился взглядом в тетрадь.- А почему вы заглавное А пишете как строчное, только перечеркиваете? Эх, ахматовская душа… И потом вот это.- Он небрежно перелистнул страницу.- «Таинственных слов твоих жало, томительных горечь утех я в тысячный раз променяла на то, что доступно для всех…» Да, голубушка, сложно. Как-то они вас борют по очереди… Чем же мне вам помочь-то? Дашенька, тальяночку бы мне…

«Неужели Есениным будет отчитывать?!» – ужаснулся Коркин, но Колесников уже развернул крошечную гармонику, и при первых ее звуках брюнетка погрузилась в тяжелый сон. Даша достала из кармана красный платок, повязала на голову и мгновенно преобразилась в пейзанку. Колесников приплясывал, высоко взбрасывая короткие ноги.

– Дура, дура, дура ты,

Дура ты проклятая,

У него четыре дуры,

А ты дура пятая!-

запел он неожиданным дребезжащим фальцетом.

Даша, взвизгивая, подхватила:

– Мине милый изменил

Под железным мостиком!

В добрый путь,- ему сказала,-

Обезьяна с хвостиком!

И на два голоса они триумфально закончили свой дивертисмент:

– Сидит милый у ворот,

Моет морду борною,

Потому что пролетел

Ероплан с уборною!

На этих словах брюнетка выпрямилась более обыкновенного и принялась изрыгать клубы папиросного дыма. Повеяло древними поверьями, старинными духами и немного отчего-то ладаном. Послышался демонический женский смех, перешедший в икающие рыдания. Кратковременно попахло сиренью; брюнетка испустила стон страсти и обмякла.

– Скажите,- спросил осмелевший Коркин, пока она приходила в себя и поправляла прическу,- а вы с Сорокиным поработать не пробовали? Вот где, по-моему, благодатная почва… хотя, простите, если я лезу не в свое…

– Да как же с ним поработаешь, голубчик?- искренне изумился Колесников.- Из него дня три лезть будет, по преимуществу Петр Павленко, это сами знаете, какие ароматы,- а потом, ведь ничего не останется, у него сил не хватит своими ногами уйти! Рассеется, как Грушницкий из школьного сочинения. Помните? «Грянул выстрел, и Грушницкий рассеялся как дым». Я тут недавно из одной поэтессы – не будем называть имен, дама известная, православная – целый букет изгнал, весь Серебряный век, почитай, и еще Слуцкий… навонял мне тут ружейной смазкой… И что вы думаете? Под руки выводили, пять килограммов потеряла за сеанс! Теперь уехала на пасеку и больше не пишет. Следующий!

Короткий опрятный мужчина лет сорока пяти с бородкой клинышком, с крошечными изящными ручками и ножками прочел абзац, из которого Коркин понял только, что какой-то японский рыбак никак не мог понять, он ли снится рыбе или рыба ему, после чего выяснилось, что оба они снятся арабскому звездочету, который, в свою очередь, является галлюцинацией Артюра Рембо, а Рембо на самом деле не было, потому что его выдумал слепой аргентинец. С аргентинцем все было понятно по первой фразе, но Колесников слушал внимательно, не прерывая. Наконец абзац кончился. В финале выяснилось, что слепой аргентинец тоже не существовал, потому что привиделся в горячечном бреду дочери бедного скотовода, которая после такого кошмара сошла с ума и умерла, не приходя в сознание. Колесников медлил и хмурился.

– Сильный… сильный дух… давно его не было,- бормотал он, подойдя к книжному шкафу.- Что бы тут попробовать? С Гессе работал, с Кортасаром работал, а этот библиотекарь чертов… Лучше бы Джойс, право слово, или Пруст, на худой конец, против этих Мельников-Печерский отлично шел… А, ладно, была не была!- Он сделал повелительный пас в сторону изящного коротышки и гробовым голосом продекламировал:

– Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки,

И разнеси по свету семена,

Плодящие людей неблагодарных!

Здесь, однако, произошло неожиданное. Коротышка встал и лихорадочно быстро заговорил, не открывая глаз, не выходя из транса, но бурно жестикулируя:

– Как, разве вы не знаете? Никакого Шекспира не было, это плод коллективной мистификации французского библиографа прошлого века Пьера Менара и его аргентинского приятеля Хереса де Пуэльяра! Об этом можно прочесть в единственном сохранившемся томе энциклопедии литературных курьезов, которую выпускал в Антананариву сумасшедший исследователь древних языков…

– Эк его разобрало-то,- сокрушенно покачал головой сосед Коркина, плотный мужичок с хитроватым лицом.- Активизировался…

– Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит,- пожал плечами Коркин.

Как ни странно, эта цитата, произнесенная вполголоса, произвела на борхесомана совершенно потрясающее действие. Он мелко затрясся, и глаза его стали медленно открываться.

– Продолжайте, продолжайте!- яростно зашептал Колесников.

– Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить,- напел Коркин.

На словах «так природа захотела, почему – не наше дело» изящный коротышка вдруг испустил из всего своего существа облако пыли, словно его выбили, как старый ковер, принадлежавший упомянутому знатоку восточных языков. Запахло старой бумагой, зубным эликсиром и плесневым грибом. Изо рта одержимого выполз маленький книжный червь и в горестном недоумении шлепнулся на пол, где его тут же раздавил торжествующий Колесников.

– Спасибо, голубчик!- горячо обратился он к остолбеневшему Коркину.- Сам бы я ни за что не додумался! Как подействовало-то, а? Непременно в следующий раз попробую это же против Кафки, а то Маяковский, подлец, берет через раз…

– А Маяковского, Коля, чем берешь?- спросил молчавший доселе Катышев.

– Вертинский неплохо шел до последнего времени,- отозвался экзорцист.- Но сейчас, Миша, чистый Маяк – редкость неслыханная. Он теперь в компании с Летовым, с панк-роком, а что с Гребенщиковым делать, я вообще ума не приложу. Только Шевчуком и спасаюсь, да еще если Кобзона включить – сразу вылетает. Совершенно не терпит патриотической песни.

– То-то он, говорят, выпускает диск – песни Кобзона в своем исполнении,- вставила очухавшаяся брюнетка.- Вертинского пел, Окуджаву пел… Теперь за классику принялся. Только слова меняет: «И Будда такой молодой, и Кришна всегда впереди…»

Подошла очередь хитроватого. Он начал было читать описание какой-то бурной оргии на вилле у нового русского, и Коркин слушал его с большим понятным интересом, но на словах «его тридцатисантиметровое чудо по самые гогошары вошло в податливую жаркую плоть Вероники» Колесников решительно прервал пациента.

– Это дух древний и сильный,- сказал он серьезно.- С одного раза вряд ли. Кроме того, в умеренных количествах он даже полезен, но у вас, дорогой, неумеренное количество. Это уже, знаете, приапизм. Спать!- И хитроватый растекся в кресле.

– Что-нибудь целомудренное?- подсказал Катышев.- Может быть, «Девушка пела в церковном хоре»?

– Жалко на Баркова такие стихи тратить,- покачал головой Колесников.- Барков хорошо изгоняется, знаете, патриотической лирикой. О любви к Родине – замечательно идет. Ну-ка… Я люблю тебя, Россия, дорогая наша Русь…

Брюки хитроватого натянулись в известном месте. Он плотоядно оскалился.

– Ну-ну,- успокаивающе проговорил Колесников.- Что-нибудь поспокойнее… Разве можно забыть этих русских мальчишек, пареньков, для которых был домом завод? Забота у нас простая, забота у нас такая: жила бы страна родная, и нету…

Не успел он дочитать «других забот», как в воздухе послышалось словно хлопанье огромных крыльев, запахло неприличным, мелькнула розовая задница, послышался раскатистый хохот и громовое многоэтажное ругательство. Брюнетка покраснела. Хитроватый сразу осунулся, словно сдулся. Он казался постаревшим.

– А он после этого будет мочь?- не совсем по-русски спросил испуганный Коркин.

– Мочь – будет,- успокоил Колесников.- Насчет сочинять – не знаю. Надеюсь, что нет. Ваша очередь, молодой человек. Почитайте.

Коркин преодолел мучительный стыд, которого обычно не испытывал на публичных, всегда успешных чтениях, и начал:

– Как ни странно звучит, но теперь уже, дорогая, несмотря на все твои письма, увы, когда я вспоминаю тебя – то почти уже беспристрастно, ибо время, всегда побивающее пространство, лечит все; и когда, как Овидий или Гораций, я сижу с полным ртом сравнений в тени акаций, то моя душа, в пустоте воспаряя к Богу, обгладывает любовь, как куриную ногу.

Не дослушав, Колесников засуетился, забегал по приемной, дергая себя за бороду и потирая лоб. «Сложно, сложно,- бормотал он про себя,- глубоко проник, да и дух сильный, нешуточный… Чем бы его… чем бы…» И в этот момент он неуловимо напоминал Коркину фельдшера из «Хирургии», который выбирает между щипцами и козьей ножкой.

– С вами придется без гипноза, молодой человек,- сказал он наконец Коркину.- Без вашего усилия ничего не выйдет. Либо вы по собственной воле освободитесь от этого рабского влияния, либо он так в вас и останется, лучшие годы отравит. Сосредоточьтесь и усилием воли исторгайте его из себя. Вам же лучше знать, где он сидит! А я помогу…

И Колесников четко прочел:

– Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья,

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца…

Коркин ясно чувствовал, что внутри у него что-то морщится и подергивается, как от уколов, но не сдается. Рот наполнился едкой горечью. Глядя прямо в глаза поэту, Колесников перешел на более мощное средство:

– Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные злые дожди…

Дух внутри Коркина заметался, но тут же заглушил голос экзорциста начальными строчками «Памяти Жукова», которые громом отдались в ушах молодого литератора. «Универсальный, черт»,- краем сознания сообразил Коркин, но Колесников не сдавался.

– В закатных тучах красные прорывы.

Морская чайка, плаваний сестра,

Из красных волн выхватывает рыбу,

Как головню из красного костра.

Дух скривился, заставляя скривиться и Коркина, и отозвался цитатой из «Нового Жюля Верна». На лице Колесникова выступил крупный пот, на лбу ижицей вздулась вена.

– Стояла зима.

Дул ветер из степи.

И холодно было младенцу в вертепе

На склоне холма.

Дух взорвался в ушах Коркина строчками «Рождественского романса», заглушившими даже следующий колесниковский залп – «Балладу о рыжей дворняге» Эдуарда Асадова. На такие тексты он не реагировал вообще.

Но тут, чувствуя переломный момент, вмешался Катышев. Он пружинно вскочил на ноги и, уставив прямо в Коркина указующий перст, напористо и быстро затараторил:

– Драмкружок, кружок по фото,

А мне еще и петь охота!

А что болтунья Лида, мол,

Это Вовка выдумал.

А болтать-то мне когда ?

Мне болтать-то некогда!

Коркин на миг потерял сознание. Он очнулся от резкого и сложного запаха, сочетавшего в себе крепкий табачный перегар, послевкусие граппы и гнилье прилива. Пахнуло каменной сыростью и тухлой водой канала. Послышался осенний крик ястреба, картавое тявканье чаек, и сноп искр вырвался из коркинского рта. Блаженное опустошение овладело поэтом, как если бы он свалил со спины пятидесятикилограммовый мешок цемента. Демон с шумом ввинтился в потолок, слегка опалив известку, и запахи пропали. Колесников вытер пот.

– Молодец, Мишка,- сказал он после паузы.- Как же я сам-то не догадался?

…Легкость и радость не покидали Коркина на обратном пути, когда он, оставив Катышева распивать чаи с экзорцистом, торопился домой. Предварительно они с брюнеткой обменялись телефонами под предлогом последующих консультаций насчет последствий лечения. Брюнетка при ближайшем рассмотрении оказалась очень даже ничего себе. Вдвоем они сволокли хитроватого в такси и расстались до ближайших выходных. Коркин ликовал, глядя, как в конусах света под фонарями резвится морось. Дружелюбный троллейбус, наполненный светом, проплыл мимо и разделил его радость. Двое совершенно счастливых влюбленных, не сводя друг с друга глаз и поминутно спотыкаясь из-за этого, шли по Бульварному кольцу, сиявшему витринами. Дома Коркина ждал заботливо приготовленный матерью рождественский гусь.

«Гусь – это прекрасно,- думал Коркин, машинально подыскивая рифму.- Гусь… гусь… влюблюсь!»

– Молодой человек!- услышал он слева от себя. Прелестная девушка в ярко-красной куртке протягивала ему сигарету и спички.- Попробуйте наши фирменные сигареты «Казбек люкс» и знаменитые спички того же названия!

– Вы… вы девочка со спичками?- потрясенно выговорил Коркин.

– Типа того,- кивнула она.

– Так пойдемте ко мне!- воскликнул он.- Вы же замерзнете!

И они пошли к нему. Но это уже совершенно другая сказка.


триллер | ЖД-рассказы | святочный рассказ