В. Г. Зайцев в парадной форме капитана запаса, врученной ему на слете передовых воинов Краснознаменного Тихоокеанского флота В. ЗАЙЦЕВ Герой Советского Союза Записки Снайпера Литературная запись А. Демьянчука Владивосток 1970 В дни жесточайших испытаний, выпавших на долю защитников Сталинграда, проявились лучшие качества советских воинов: любовь и беззаветная преданность Отчизне, воля к победе, стойкость, массовый героизм. В боевом строю 62-й армии храбро сражались на волжской твердыне и моряки-тихоокеанцы. Среди них особенно хочется отметить снайпера Василия Зайцева, который в трудные для нас дни сражений бросил клич, ставший боевым девизом всех защитников города: «Пока враг не разбит, за Волгой для нас земли нет». В. Зайцев явился инициатором массового снайперского движения, лично истребил свыше трехсот гитлеровцев, прошел боевой путь от Волги до Эльбы. В предлагаемых вниманию читателя «Записках снайпера» В. Зайцев правдиво рассказывает о суровых днях войны, обо всем пережитом и увиденном, о том, какой трудной была дорога к победе, 25-летие которой недавно отметила страна. Наша молодежь найдет в книге ответы на многие волнующие ее вопросы: какие пути ведут к подвигу, кто может стать героем, в чем истоки воинской доблести старшего поколения советских людей. Книга учит мужеству, стойкости, готовности верой и правдой служить Советской Родине. МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА, ДВАЖДЫ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА (В. ЧУЙКОВ) В ДОРОГУ ДАЛЬНЮЮ... Когда думаешь о минувшей войне, в памяти всплывает многое, самое трудное, самое дорогое в жизни. Мысль уносится к далеким берегам Тихого океана... Август 1942 года. Второй год войны. Как-то вечером сижу в кубрике и пишу новый, пятый по счету рапорт. Пятый раз прошусь на фронт. Неужели снова откажут? — А у вас, товарищ Зайцев, ограниченное понятие о защите Родины, — угадывая мои мысли, неожиданно говорит командир, тихо вошедший в кубрик. — Разве здесь, на берегу Тихого, не советская земля? Не передний край? И враги «свои», так сказать, дальневосточные враги рядом... Молчу. Увидев мой новый рапорт, командир присаживается, закуривает и уже совершенно другим тоном продолжает: — Откровенно говоря, Василий Григорьевич, я тебя прекрасно понимаю и не осуждаю. Сам однажды тоже просился... Что ж, тебя поддержу. И других лучших комсомольцев... Не всех, конечно, сам понимаешь: не на даче сидим. Готовность, напряжение — тот же фронт, только без огня... Командир задумался. Мне показалось, что за год войны у него еще глубже врезались на лбу две морщины, стали похожими на тот рубец — след Хасана, что змейкой спускался от правой брови на щеку. И тепло-тепло, как о самом близком человеке, подумал я о командире, отдавшем восемнадцать лет нелегкой службе. — Спасибо, товарищ командир, за доброе слово, за доверие... Это был последний рапорт и последний разговор. Через несколько дней я прибыл из отдаленной базы во Владивосток и попал во вновь сформированную часть. С сосредоточенными лицами слушали мы члена Военного Совета флота. Адмирал говорил просто, от сердца. — ...Растили вас, воспитывали. Большую школу жизни прошел каждый из вас на кораблях и в частях флота. И вот Родина позвала вас на поле боя. Весь народ смотрит на вас, надеется. Будьте достойны этого великого доверия. К победе, дорогие товарищи! На запад! Едем днем и ночью. В нашем вагоне идут оживленные разговоры. Спорим о том, на какой фронт попасть лучше, будто это зависит от нас. В центре внимания — Сталинград... Составляем всевозможные планы, разрабатываем боевые операции, даже сроки окончательного разгрома врага определяем. Об одном не можем договориться: что делать с пойманным Гитлером?.. Моряки, едущие на фронт, — бывалые, порядочно послужившие, видавшие виды. Сдружился с Мишей Масаевым — грузным, неторопливым матросом, брат которого уже воевал и отличился на фронте, со старшиной 1 статьи Кузьмой Афониным — высоким блондином, уральцем, земляком... — Нам бы сразу в бой, — не раз говорил Афонин,— чтоб не ждать и не размагничиваться... Большая дорога незаметно пролетела. Остановка. Утро. — Это же мой город родной! — воскликнул Афонин. — Строиться! Строиться!.. — вдоль эшелона прозвучали команды. Моряки нашего вагона влились в первую маршевую роту. Тронулись. Город, кажется, живет обычной жизнью — фронт далеко. Дворники старательно подметают улицы. Домохозяйки спешат на базар. Но вот из заводских ворот выходят рабочие ночной смены — грязные, усталые, одни глаза блестят. Проходят мимо нас, останавливаются, присматриваются — нет ли своих? Рота свернула в узкий и пыльный переулок. Тысячу раз пробегал здесь в детстве Кузьма Афонин. Кто бы мог подумать, что судьба именно в это утро вновь приведет его сюда. — Смотри, Вася, а вот и наш домик, — взволнованно говорит Афонин. — Кажись, и мать у калитки... Она! Товарищ командир! — громко обратился он. — Разрешите выйти из строя... К матери... Все матросы повернули головы к домику, где стояла невысокая старушка, по-уральски повязанная белым в горошек платком, в темной кофточке, в поношенных, запыленных ботинках. Матрос В. Зайцев в первый год службы на Тихоокеанском флоте Мать стоит, не шевельнется. А навстречу ей, оторвавшись от строя, спешит моряк. И вдруг она всплеснула руками. — Кузенька! Сыночек!.. Рота остановилась. Моряки молча смотрели на мать товарища, и каждый вспомнил своих родных. А Кузьма подошел и бережно, нежно взял ее за руки. Слов его не было слышно. Кузьма долго перед всей ротой целовал мать. ...Остановились у опушки леса. Огромная поляна зачернела флотскими бушлатами, задымила папиросами, заговорила. Здесь где-то рядом расположилась дивизия, которую мы должны пополнить. Вскоре на поляну прибыла большая группа офицеров — командиры подразделений. Каждый отбирал людей для себя. Вижу, берут тех, кто поздоровее и покрепче. Афонина, к примеру, сразу в артиллеристы определили. — Артиллеристы, отходите вправо! — Минометчики! Прямо — к большой сосне! — Радисты, ко мне! А меня (я начфином на флоте служил) никто не вызывает. Жду, чем дело кончится. Люди уходили, поляна пустела. Остались Зинченко, Кормилицын и я. Командир батареи старший лейтенант Шуклин просит у начальника штаба еще одного человека. — Вот возьмите из моего резерва главного старшину Зайцева. Образование среднее, парень грамотный. — Так мне нужен артиллерист, а не финансист, — отрезал Шуклин. Определили меня в хозвзвод второго батальона. Ну и ладно, думаю, лишь бы в тыл не вернули. Подошел старшина Бабаев: — Вы — в мой боевой отряд. Будем кашу варить, бойцов кормить, обмундирование получать и матросам раздавать. Прибыли в штаб батальона. Бабаев выдал каждому по котелку, накормил. Переночевали на соломе, а утром поехали на склады, получили обмундирование. Потом вызвал комбат и назначил меня в штаб. Ночью погрузились в вагоны. Состав тронулся. Все моряки-тихоокеанцы были уже расписаны по боевым подразделениям и в пути упорно, с усердием изучали оружие, с которым придется вступать в первый бой. В нашем вагоне ехал командир пулеметной роты старший лейтенант Большешапов, бывший барнаульский грузчик, выше среднего роста, с большой пышной шевелюрой. Командир строгий, но чуткий, заботливый. Учил бойцов и сам учился у них. Его ординарец солдат Реутов искусно владел ножом. Старший лейтенант к нему: «Реутов, ну-ка покажи разок...» Присмотрелся, потом начал действовать сам. В центре вагона установили соломенное чучело, поочередно набрасывались на него, кололи штыком, работали ножом. Когда уставали, забирались на нары к пулеметам. Разбирали их, собирали, словом, изучали, как в учебном классе. Ротный подвинулся ко мне, спрашивает: — Смыслишь что-нибудь в этом хозяйстве? — Кое-что знаю. — Начинаю рассказывать. Старший лейтенант слушает, улыбается… На другой день утром в наш вагон зашел командир батальона. Посмотрел на меня и говорит: — Главный, что-то вас Большешапов к себе просит. Будто вы не плохо знаете оружие, хорошо стреляете. А я вот сомневаюсь. Где уж финансистам хорошо стрелять, когда они раз в год на полигоне появляются. Задело это меня. На фронт еду, а тут такое недоверие. — Зря вы так, товарищ капитан... Я, может быть, не хуже вас стреляю...— Хорошо, проверим. Остановка. Из вагона комбат выходит. — Реутов! Отмерь шагов тридцать, клади бутылку ко мне дном. Рядом с комбатом неловко топчется Большешапов — за меня болеет. Из вагонов высылали все моряки. Комбат вынимает из кобуры пистолет, целится в бутылку. Стреляет — промах. Стреляет второй раз — бутылка со звоном разлетается. — Хорошо стреляете, — осмелился я заметить. Довольный комбат поворачивает ко мне голову: — Ты, главный, в бутылку, конечно, не попадешь. Ты вот хоть попади в мою фуражку. — Без фуражки останетесь, товарищ капитан... Тем временем Реутов уже бежит с фуражкой комбата и кладет ее на то место, где только что лежала бутылка. Комбат дает мне свой пистолет и три патрона. Реутов отбегает от цели далеко в сторону... Я стал поудобней, левую руку — за спину. Прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. Фуражка шевельнулась. Моряки, наблюдавшие всю эту картину, зашумели. Смотреть пошли вдвоем с комбатом. Пуля насквозь прошила фуражку. Капитан молча надел ее и поставил бутылку. У меня есть еще два патрона. Стреляю — и горлышко бутылки отлетает. — Ура-а! — кричат матросы. — Это по-флотски! Подходит комбат: — Стреляете очень хорошо. Реутов, принеси ему трофейное оружие и патроны. Ординарец быстро исполнил приказ. Комбат мне говорит: — Вот тебе парабеллум и сотня патронов. Останешься в пулеметной роте. Бей фашистов.— Спасибо, товарищ капитан! Буду бить. Я испытал такое чувство, будто действительно через час-другой мы встретим врага и именно от меня будет зависеть исход боя. В шумном вагоне меня и поздравляли с «боевым крещением», и недоумение выражали. Какой-то, помню, матрос с рыжими усиками, забираясь на верхние нары, безоговорочно заключил: — Зайцеву просто повезло. — Повезло, говоришь? — переспросил кто-то. — Бывает... Настроение у меня испортилось. Но тут Афонин на рыжеусого матроса напустился: — Про уральских охотников ты что-нибудь слышал? Нет? Ну и помолчи! — Думаешь, повезло? — вмешался в разговор и я. — Вот я с братишкой в детстве по белкам стрелял. Ко дню рождения сестренке решили подарок сделать. Сколько, по-твоему, на воротник беличьих шкурок надо? — Полсотни. — Много, — вставил кто-то. — Это, конечно, какой воротник, — объясняю товарищам. — У нас, на Урале, большие носят. Мало и сотни. А главное, чтобы шкурку не «испортить, надо было белку одной дробинкой бить. И набили. Тоже, скажешь, повезло? — Я сплю, — повернулся на нарах рыжеусый. — Вот удивил! — воспользовался я его замешательством. — Был у нас в зенитном дивизионе такой прожекторист, так он тоже служил по трем заповедям: подальше от начальства, поближе к камбузу, когда неясная обстановка — ложись спать... Протяжный гудок паровоза. Мелькнул семафор. — Камышин... ДОКЛАД О МУЖЕСТВЕ Здесь эшелон остановился. Вагоны опустели. Моряки построились, и колонны двинулись. Мы поняли, что следуем в Сталинград. Жара. Пыль... Навстречу непрерывным потоком движутся уходящие от врага люди. Изможденные женщины, дети, старики... Вдоль обоза по горячему песку идет босиком девочка. Плачет и спрашивает: «Вы не видели мою маму?..» Медленно шагает старик с перевязанным глазом. Бинт от дорожной пыли посерел. На угрюмом и строгом лице — и гнев, и боль, и надежда... Наши колонны шли день, шли всю ночь. Вот, думаю, и война. О флоте вспомнил. Да и как не вспомнить! Более пяти лет прослужил на Тихом. Сперва — зенитчиком, потом хозяйственную школу закончил, начфином работал, на сверхсрочную остался. Большая, разнообразная жизнь прошла на флоте. Хотя начфины, как иногда думают, и не отличаются на стрельбище, но мне, как лучшему стрелку, командир всегда поручал пристреливать винтовки и пистолеты. Пристреляешь внимательно, смотришь, все выполняют упражнение. И охотой увлекался. Интересное и полезное это дело — охота, она многое воину дает: физическую закалку, умение бесшумно передвигаться, маскироваться, метко стрелять... Знал бы об этом комбат, быть может, и истории такой в пути со мной не произошло... Но теперь уже все это позади. Колонны идут, фронт приближается... На рассвете рассыпались в лесу на отдых: в дневное время передвижение запрещено — недалеко Сталинград. А вечером дивизия двинулась в левобережные леса. Спешили, чтобы к утренней заре незаметно подойти к Волге. Прошли много, но усталости почему-то не чувствовали. Утром из лесу нам был виден Сталинград, доносился гром артиллерии, треск пулеметов. Там шли жаркие бои. Командир дивизии полковник Батюк приказал всякое движение в лесу прекратить, костров не разводить, большими группами не собираться. И все-таки вскоре над лесом появилась «рама» (так прозвали солдаты немецкий самолет-корректировщик «фоккевульф»). Покружился и направился за Волгу. Матросы нашей роты еще полежали под кустами минут десять, а потом друг за другом начали собираться в густую заросль: вместе веселее пережидать дневное время. Что же касается маскировки, то в этой чаще, казалось, сам комдив Батюк нас не найдет. Сидим, разговариваем. Подходит к нам рослый моряк. Левая его рука ниже локтя оторвана и туго забинтована. На белых полосках рваной тельняшки забуревшие пятна крови. На изрядно поношенной бескозырке проступает едва заметное наименование флота: «Северн...» Смотрит на нас и спрашивает: — С Тихого? — С Тихого. — Скажите, ребята, не встречали ли вы Сашку Лебедева? — Ехал с нами матрос Лебедев, на баяне все играл... — Значит, точно, это брат мой младший... Лебедева-старшего пригласили посидеть с нами на бревне, а три человека в разные стороны бросились разыскивать брата. Познакомились. Старшина 2 статьи Иван Лебедев служил на Северном флоте, Александр — на Тихоокеанском. Родом они из Сталинграда. Когда к родному городу подходили немцы, братья попросились на Сталинградский фронт. Иван уехал раньше, уже участвовал в боях и сейчас лечился в медсанбате, расположенном в этом же лесу, Александр писал ему, что тоже собирается на фронт. Взволновал нас моряк-фронтовик. Мы прониклись к Лебедеву глубоким чувством уважения. — Товарищ старшина, — обращается к нему матрос Масаев, — у меня есть лишняя тельняшка, ни разу не надевал. Возьмите ее, пожалуйста. — А у меня лишние брюки, будьте добры, — предлагает другой. Лебедев благодарит, отказывается. Через несколько минут мы его все-таки заставили надеть новую флотскую форму. Ломая кусты, к нам несется Лебедев-младший. — Ваня! — Саша! Браток... Они бросились друг к другу, расцеловались. Дрогнувшим голосом Иван сказал: — Жаль, обнять тебя по-настоящему не могу. — Александр посмотрел на перевязанную руку брата. Где же это... тебя? Там... — Иван посмотрел в сторону Сталинграда. — А что с городом, гады, сделали... Дома нашего теперь не найдешь... Одни камни... Сердце, Саша, болит. Из медсанбата сбежал. С вами через Волгу переправлюсь. Не отдадим им нашего города. Не отступим! Это же такие бандиты, каких свет не видел... Только теперь я по-настоящему понял, что такое ненависть. Лебедевы были готовы сию же минуту перемахнуть Волгу, кинуться на фашистов. А за ними были готовы броситься и мы. Кто-то поинтересовался: — Как там обстановка-то? Много их? — Да порядочно в городе этой саранчи. — Иван Лебедев окинул взглядом сгрудившихся моряков. — Пора, братцы, кончать с ними, честное слово, пора! И не смотрите, друзья, на мою руку... Ведь за нее... А дело, как рассказал Лебедев, было так. В районе поселка Красный Октябрь борьба шла за каждый двор, за каждый дом. Нелегко было после такого уличного боя сразу разобраться — какой дом очищен, а в каком еще сидят гитлеровцы. А знать надо, чтоб по своим не стрелять. Командир морской бригады вызвал старшего лейтенанта Филатова и поставил перед ним задачу — произвести разведку: точно определить черту переднего края, при возможности захватить «языка». Дело трудное. Иногда эта черта пересекает переулок, завод, даже отдельное здание, одну часть которого занимают наши, а другую — враг. Тут уж надо все основательно прощупать. Пять моряков — старшина 2 статьи Лебедев, матрос Пустовойтов и другие отправились в разведку. Командовал группой Филатов. Вскоре разведчики достигли вероятного переднего края, уточнили и нанесли на карту вражеские позиции. Скрытно окружили один подозрительный домик. Кругом — ни души. У ограды двора стояли оседланные лошади. Что бы это значило? С разных сторон моряки подползли к дощатому забору. Неожиданно из двора через забор полетел чем-то набитый мешок. Разведчики притаились, но поняли: гитлеровцы, пользуясь передышкой, занимались грабежом. На заборе показалась нога, затем начал вываливаться и сам немец. Не успел гитлеровец оторваться от забора, как матрос Пустовойтов стукнул его прикладом по голове. Тот без звука свалился на землю. Еще двоих вояк прибил Лебедев с матросами. Четвертому фашисту посчастливилось: Филатов велел сохранить его в качестве «языка». До этого все шло хорошо. Теперь положение усложнялось: как доставить пленного? Решили пойти на хитрость. Лошади были только у немцев. Если немного примаскировать форму одежды, прикинуться гитлеровскими кавалеристами, то, казалось, можно прорваться к своим. Так и поступили. «Языка» — в мешок, взяли сабли, вскочили на лошадей, пришпорили и понеслись. По пути попадались немцы, но они принимали советских разведчиков за своих. Но вот из крайнего домика за оврагом выскочила группа пьяных фашистов и бросилась к нашим разведчикам, начали было хвататься за мешки. Дело приняло серьезный оборот. Медлить нельзя. Разведчики выхватили клинки. Моряки — кавалеристы неважные, но десяток гитлеровцев порубили. Уцелевшие фашисты открыли огонь. Всполошился весь вражеский стан, откуда-то застрочили пулеметы. Под Филатовым упала лошадь. Лебедев подскочил к нему. Командир прыгнул на лошадь, сел сзади Лебедева, но было уже поздно: фашисты окружали храбрецов. Подбитая лошадь Лебедева встала на дыбы и упала набок. Филатов и Лебедев забежали во двор какого-то домика и огнем из автоматов стали прикрывать отход своих товарищей. Гитлеровцев накапливалось все больше и больше. Пьяные, они стреляли наугад. У моряков патроны кончились. Они пересекли еще одну улицу и, натолкнувшись на группу немцев, забежали во двор. Пустые автоматы — за спину, приготовили пистолеты и ножи. Гитлеровцы были в двадцати метрах за сараем. Лебедев швырнул гранату и после взрыва сам бросился туда, забрал автоматы убитых и вернулся к командиру. Засели в сарае. Но гитлеровцы перестали стрелять. Окружив со всех сторон двор с сараем, они кричали: — Рус, сдавайсь! — Русские матросы живыми не сдаются! — громко ответил старший лейтенант Филатов. Лебедев хотел подкрепить ответ командира длинной очередью, но Филатов успел схватить его за руку: «Рано...» Когда же гитлеровцы полезли через заборы, оба автомата заработали одновременно. Немцы залегли. Раздался выстрел из ракетницы. Крыша сарая загорелась. Дышать стало тяжело. У командира задымилась одежда. Положение безвыходное. Оба выскочили из сарая, открыли огонь из автоматов, но патроны снова кончились. Бросились врукопашную. Держались рядом. Потом Филатов оказался впереди. Старшина Лебедев увидел, как немецкий офицер взмахнул саблей, готовясь ударить командира по голове. Лебедев метнулся вперед, загородил собою командира, потом кинулся с ножом на фашиста. Получилось так, что сабля отрубила по локоть Лебедеву левую руку, правая же рука достала фашиста и проткнула ножом его грудь. Потеряв главаря, гитлеровцы на мгновение оцепенели. И трудно сказать, что было бы дальше, если бы в эту же минуту не прогремело родное русское «ура!». Это шли в атаку наши. — Подоспели вовремя, — заканчивая свой рассказ, говорит Лебедев. — Правда, от потери крови я терял сознание, потом снова приходил в себя. Помнится, лежу на берегу Волги, на носилках. Тут же врачи... Раненые... Болит у меня левая рука, хоть караул кричи. Особенно указательный палец ноет. И нет его, а ноет. Такая, говорит доктор, специфическая боль. А в лицо мне смотрит старший лейтенант Филатов, наш командир. Шесть лет я с ним на одном корабле служил. Ласково смотрит на меня и говорит: «Ваня, как я рад, что ты жив». Я с трудом приподнялся и обнял своего командира единственной рукой. И расцеловались, как вот с братом Сашей. Чего, Саша, приумолк? Рассказывай, как дела на Тихом... Всех нас охватило такое чувство, словно мы были на правом берегу Волги, дрались с врагом, боролись за жизнь командира. Я и не заметил, когда подошел к нашей группе комиссар Иванов. Стоял он, опершись о сук дерева, и вместе с нами слушал фронтовика. А потом подошел к Лебедеву, пожал ему руку: — Спасибо, товарищ старшина. Вы для нашей молодежи, можно сказать, настоящий доклад о мужестве прочитали. Под вечер, когда садилось солнце, в лесу проходило комсомольское собрание. Первое собрание перед боем. Выступали солдаты — ветераны части, уже побывавшие в боях, выступали и мы, только что прибывшие моряки-тихоокеанцы. Все говорили об одном: сражаться стойко, мужественно, врага разгромить. После собрания все разошлись по своим подразделениям. В первом часу ночи наш полк подошел к Волге. У берега стояли баржи, паромы, плоскодонные лодки. Погрузились быстро, тихо. И вот уже под ногами слегка покачивается баржа. Здесь и пулеметы, и ящики с боеприпасами, и имущество старшины-хозяйственника Бабаева, который старался вместе с патронами обязательно переправить и продукты. Глухо заработала машина буксира, баржа заколыхалась и пошла вслед за суденышком. Темень. Мы напряженно глядели на черную, тревожно-опасную ширь реки. Рядом, справа и слева, — лодки, баржи. Казалось, вот-вот по нашей «флотилии» ударят фашистские орудия (так было, когда переправлялась дивизия генерала Родимцева). Но враг пока молчал. Тихо поплескивала волна, и эта тишина еще больше напрягала нервы. А баржа все колыхалась и колыхалась. Черной шири Волги не было конца... В ней отражалось пламя пожаров. Отсветы горящего Сталинграда скользили по стальным каскам бойцов. Но вот и правый берег... В ночь на 21 сентября 1942 года к пяти часам утра через Волгу переправилась вся дивизия. Я до сих пор не могу понять, почему немцы не произвели по нас ни одного выстрела. Видимо, потому, что мы ни одним звуком не выдали себя, а их разведка прозевала. На небольшом плацдарме сосредоточились, припали к крутому берегу реки полки дивизии. С утренней зарей они должны подняться, расправить крылья... Это был самый тяжелый и вместе с тем самый славный этап великого сражения за Сталинград. Несколько дней назад фашисты прорвали нашу оборону и продвигались к центральным улицам города. Дивизии Родимцева пришлось днем, на глазах врага, под обстрелом минометов и пикировкой «мессеров» переправиться на правый берег Волги и сразу вступить в бой. В центре города дрались также знаменитые полки Людникова, другие части. Борьба велась за каждый дом, за каждую лестничную клетку, за каждый метр земли. Были дни, когда гитлеровцы производили свыше двух тысяч самолето-вылетов, забрасывая наши позиции тысячами бомб. 62-я армия, командование которой десять дней назад принял генерал-лейтенант Василий Иванович Чуйков, выполняла приказ Верховного Главнокомандования: отстоять Сталинград во что бы то ни стало. В армию вливались новые силы. Дивизия Батюка, укомплектованная курсантами и моряками, приготовилась к броску. Наш полк занимал участок от мясокомбината до Банного оврага. Первый и третий батальоны должны были наступать на Мамаев курган. А перед матросами нашего батальона командование поставило задачу: отбить у противника бензобаки, расположенные против метизного завода, овладеть недостроенным кирпичным зданием, захватить контору метизного завода, занять цементный завод. ...Светает быстро. Уже отчетливо впереди видны бензобаки, недостроенный кирпичный дом, развалины зданий. Рядом со мной на земле лежит командир роты Большешапов. Старший лейтенант то и дело посматривает на часы. Кажется, нервничает. Почему? Спросить не осмеливаюсь. На других участках уже пошли в атаку. У нас же тихо. Снова вопрос... Отвечаю сам себе: не твое дело, Зайцев, лежи и жди. Командир знает, что делает, ему надо верить. Вдруг из-за Волги послышалось шипенье. «Катюши»! Наш командир, оказывается, этого и ждал. Вскочил, быстрым взглядом окинул роту, громким голосом воскликнул: — За Родину! Вперед! Испытывал лм я в те минуты страх? И как преодолеть это чувство, если оно есть? Эти вопросы обычно волнуют нашу молодежь. Ответить на них трудно: у каждого свой характер, свой опыт жизни, своя закалка и подготовка к бою. Как перед первой, так и перед последующими атаками я не чувствовал страха, хотя, как и каждый, реагировал на опасность. Порою наступала робость, но я находил в себе силы, чтобы сохранить самообладание. Очень важно, чтобы робость не переросла в страх, от которого недалеко и до паники. Словом, страха, который бы вредил делу, я не чувствовал. В. Зайцев перед выходом в засаду Не страх, не холодный пот меня донимали, а злость к убийцам, ненависть к фашистам жгла грудь, двигала в бой за честь Родины. Ненависть поглощает страх. Каждый воин в бою храбр по-своему. У одного страх подавляется чувством чести, другой совершает подвиг потому, что на него смотрят боевые друзья. Но всем присуще главное — сознание высокой цели Отечественной войны. Очень прав один из наших писателей, сказавший: «Велико и ветвисто могучее дерево мужества, тысячи ветвей его, переплетаясь, высоко поднимают к небу славу нашей армии, нашего великого народа». ...Рота поднялась, пошла в атаку. Прогремело мощное «ура». Мы стали взбегать на бугор, по которому сразу же застрочил пулемет противника. Часть бойцов нашей роты припала к земле. Я пробежал линию огня и оказался в двадцати метрах от вражеского пулемета. Дал короткую очередь, и пулемёт умолк. Матросы поднялись и побежали к бензобакам. В воздухе появились немецкие бомбардировщики, сбросили бомбы. Один за другим бензобаки стали рваться. Завыли мины. Но уже ничто не могло нас остановить. Горящий поток бензина хлынул к Волге. Рота попала в огненную лаву. Из проходной будки нефтебазы гитлеровцы стреляли разрывными пулями. По-прежнему вокруг рвались снаряды, бомбы. Небо закрыли тучи дыма. Горела и дрожала земля. Убитые падали, а живые шли вперед. Матросу Масаеву и солдату Реутову удалось ворваться в проходную будку нефтебазы. Затем мы втроем забежали в контору и начали вести перестрелку с группой отступающих гитлеровцев. Нам было видно, как горел весь берег. Две бесстрашные санитарки, Клава Виноградова и Дора Шахневич, выносили раненых. Основные силы батальона овладевали отдельными домиками и цехами метизного завода. Огонь противника слабел. К часу дня фашисты подтянули силы и перешли в наступление. Бой разгорался. Снова появилась авиация, полетели бомбы. Пламя и дым, грохот разрывов бомб и снарядов — все смешалось. В конторе метизного завода мы закрепились прочно. В подвальное помещение санитары доставляли раненых. На первом этаже установили пулеметы — охраняли подход к конторе, на втором этаже засели наши автоматчики. Десять атак отбили. Но гитлеровцы лезут и лезут. Одна бомба попала в контору. Снесло крышу, разрушило лестничную клетку, соединяющую этажи, завалило вход в подвал. Противник приготовился к очередной атаке. Чтобы подавить наши пулеметы, фашисты выкатили пушку и открыли огонь прямой наводкой. Теперь снаряды рвались уже внутри конторы. Командир батальона капитан Котов принял решение: подорвать пушку гранатами. Выполнить эту задачу изъявил желание связной шестой роты солдат Пранищев. Комбат сказал: — Идите сюда и смотрите. Сейчас вы бегом пересечете двор, у стены заляжете. Просмотрите подход к первому цеху. Из цеха — ползком к паровозу. Из-за паровоза бросать гранаты безопасно. Вас будем прикрывать. Задача трудная. Выполнить ее нужно умело. Вы поняли меня? — Так точно, товарищ командир! Мне не впервые, второй год воюю... Пранищев одернул гимнастерку, поправил подвешенные на ремне противотанковые гранаты, зарядил автомат, козырнул и выбежал из цеха. Решительным, смелым показался мне этот солдат. Вместе с тем в его манере держаться и говорить, особенно в словах «не впервые» было что-то такое, что мне не нравилось. Но вскоре, буквально через несколько минут, я понял многое... Командный пункт батальона находился в литейном цехе метизного завода. Цех был разделен глухой каменной стеной. Теперь этот брандмауэр служил границей двух миров: в одной половине цеха закрепились советские воины, в другой — фашистские захватчики. Ясно, что при такой близости к «переднему краю» обороны противника каждый наш шаг должен быть осторожным, бдительность — предельной. Напряжение командирской мысли не всегда замечают подчиненные. Но в те минуты мы не сводили глаз со своего командира, следили за каждым его движением и взглядом. И замечали все: когда он был в чем-либо твердо уверен, когда он искал правильное решение, сомневался, думал, затем снова приходил к определенному убеждению... От его води и ума зависели и успех продолжающегося боя, и наши жизни. Осуществить его замысел, выполнить его приказ был готов каждый солдат и матрос. И по тому, с каким напряжением он следил за действиями Пранищева, мы понимали, насколько было важно выполнить эту задачу. Сперва солдат бесстрашно, стремительным броском на глазах врага пересек двор. Затем следовало залечь у стены. Но Пранищев, пренебрегая опасностью, прямо побежал к первому цеху. Комбат насторожился. — Назад! — крикнул он. — Вернись! Убедившись, что кричать бесполезно, командир, сдвинув брови, смотрел молча. Пранищев бежал по открытому месту, быстро обогнул первый цех, снова бежал... Вот он уже поравнялся с трансформаторной будкой. Враги не стреляли. — Удивительно, — проговорил комбат, взглянув на Большешапова. До паровоза оставалось метров пятнадцать. — А там его уже не возьмут, — заметил ротный. Но вдруг заработали вражеские пулеметы. Пранищев, дернувшись, остановился, повернулся лицом в нашу сторону, словно просил у командира извинения, сделал еще один шаг и упал. — Ну, вот... — тяжело вздохнув, сказал комбат.— Безрассудная храбрость, слепой риск... Гитлеровцы снова бросились в атаку, но фланговым огнем наших пулеметов, установленных в котельной, были рассеяны. Тотчас же их пушка ударила в котельную. Одно небольшое орудие портило все дело. Это нас до крайности возмущало. Тревога была заметна и на лице комбата. Несколько минут он молчал. Затем он обратился к морякам и спокойно спросил, словно о чем-то привычном и обыденном: — Кто может подорвать эту пушку? ПЕРВЫЕ СУТКИ Я следил за Пранищевым и словно сам бежал рядом с ним, но там, где он вырывался, пренебрегая опасностью, я мысленно залегал, старался перехитрить врага. Когда же солдат, сраженный пулей, упал, я потом все время думал, прикидывая обстановку, искал другого решения задачи и теперь к вопросу комбата — «Кто может подорвать эту пушку?» — был подготовлен. Взглянул на Мишу Масаева. Глаза его ответили: «Давай!..» — Разрешите, товарищ капитан, нам с Масаевым пушку подорвать. Масаев — здоровый, сильный матрос с лихо закрученными усами — молча встал рядом со мной. Комбат спросил: — Как будете действовать? — Наш план такой: сперва пробираемся вдоль цеха, по траншее. Дальше — подземная труба, человек пролезет. По ней — в котельную, к нашим пулеметчикам. Потом ползком — к паровозу. Из-за паровоза бросаем гранаты. Значит, под землей пройти решили, — заметил Котов. — Хорошо, но действуйте осторожно. Он подошел и, положив свои большие руки на наши плечи, тепло сказал: — В добрый путь, подводники! «Подводниками» комбат называл всех моряков. С подвешенными у пояса гранатами, с автоматами, закинутыми за спину, мы поползли по траншее. Все шло благополучно. Полезли в подземную трубу. Я первым, Миша — за мной. Сыро, темно. Развернуться нельзя — тесно. Мне, маленькому, двигаться легче. Грузному Мише— труднее. Слышу его тяжелое, прерывистое дыхание. Останавливаюсь, чтобы передохнуть. Миша не соглашается — толкает меня вперед. Пробираемся дальше. Вот и поворот трубы вправо. Воздуху больше. Проходит минут пять. Мы оказываемся в кирпичной яме. Здесь труба поворачивает влево. Сидим и думаем: где мы — в колодце под цехом, занятым фашистами, или под котельной, где находится наш пулеметный взвод, в ходе боя отрезанный от батальона? Приоткрыли люк. Это был огромный цех, вернее, его обгоревшие стены. Никакого движения не заметно. Мы вылезли из колодца, прижались к станку. Крышу цеха давно уже снесло, и нам было видно небо, где кружились самолеты — шел воздушный бой. Вокруг грохотала артиллерия. Ориентируясь между станками и кучами необработанных деталей, поползли к котельной. Масаев проскочил простреливаемое место и ожидал меня за котлом. Я начал перебираться к нему. В это время неожиданно затрещали автоматы, захлопали винтовочные выстрелы: нас заметили. Мне обожгло правую ногу выше колена. Масаев был уже в котельной, и я быстро пополз к нему. Вся одежда на мне была мокрой. Приподнялся, подошел к пробоине стенки, в которую смотрел Миша. Кровавое пятно на моей ноге увеличивал ось, но боли не чувствовал. — Ранило? — спросил Масаев. Я отрицательно мотнул головой. В котельной в живых осталось шесть автоматчиков и один пулеметчик — матрос Плаксин. Увидели нас, обрадовались. Мы объяснили, что выполняем задание командира, что скоро батальон пойдет в атаку. Наши товарищи находились в грудном положении. Отрезанные от батальона, они превратили котельную в крепость и теперь отбивали атаку за атакой. Каждый автоматчик успел хорошо оборудовать свои бойницы в стенах. А Плаксин имел даже три такие амбразуры — в каждой стене. В зависимости от того, с какой стороны больше скоплялось фашистов, он переходил то к одному, то ко второму, то к третьему пулемету и открывал огонь. Гитлеровцам казалось, что в котельной находится, по крайней мере, рота. — У нас тут был, — оживился Плаксин, — один моряк без левой руки. Он одной правой стрелял из пулемета, да как стрелял!.. Моряк... Вот это — герой! Вместе обсудили, что делать дальше. Уговорились, что Плаксин будет, если понадобится, нас прикрывать. Из двери котельной паровоз был виден хорошо. Неподалеку чернела воронка от взрыва бомбы. Мы поползли и вскоре очутились на ее дне. Фашисты не стреляли. До паровоза оставалось около тридцати метров. Местность открытая. Как проскочить это расстояние? Пробираться решили поодиночке, ползком. Заговорил наш станковый пулемет. «Плаксин прикрывает, отвлекает внимание врага...», — подумал я и пополз вперед. Увидев, что я достиг паровоза, из воронки вылез Масаев. По нему гитлеровские автоматчики открыли огонь. Стреляли из окна трансформаторной будки. Наступил ответственный момент. Если бы Масаев не вылез из воронки, я мог бы сам из-за паровоза бросить гранаты и подорвать пушку. Но теперь надо было выручать товарища, вокруг которого поднимали пыль фашистские пули. А полз Масаев медленно, неуклюже — не научился раньше. У паровоза лежал Пранищев. Он был тяжело ранен. Я подобрал его винтовку, достал из подсумка солдата три обоймы патронов и укрылся за колесом паровоза. Прикинул расстояние и дал выстрел. Один ствол автомата в окне трансформаторной будки исчез. Второй фашист продолжал стрелять. Я прицелился, выстрелил и отчетливо увидел, как фашист вместе с автоматом осел за стенку. Миша Масаев благополучно дополз. Его даже не поцарапало. До пушки было метров сорок. Масаев — парень здоровый, руки длинные. Он из-за паровоза удачно метнул одну за другой две противотанковые гранаты. От первого взрыва пушка подпрыгнула и повернулась набок, от второго — отвалилось колесо, а ствол, как у зенитки, задрался вверх. Судя по всему, замертво легла и прислуга. Для гитлеровцев это было неожиданностью. Они с двух сторон кинулись на нас. Но в тот же момент заработал станковый пулемет Плаксина. Фашисты залегли. Плаксин не давал врагу поднять головы. Приказ командира выполнен! Надо было отходить. Я приказал Масаеву отползать к воронке, заодно захватить и Пранищева, а сам остался прикрывать его. Вылезая из-под паровоза, Миша неожиданно упал к моим ногам. Оказывается, пуля ударила его в каску с такой силой, что он свалился. Улыбнулся — крепка советская каска! — и снова пополз. Вижу — справа ко мне крадутся фашисты. Я метнул последнюю гранату и быстро побежал к воронке. Солдат Пранищев лежал на дне воронки, стонал и поминутно повторял одно лишь слово: «Воды...» Масаев бинтовал ему грудь. Взвалив на себя Пранищева, он пополз к котельному цеху. Ползли медленно — сказывались усталость и напряжение этих часов. Над головами летели трассирующие пули. Мертвая тишина и темень в котельной не обрадовали нас. Раненого товарища положили у стены, а сами ползком стали пробираться к замурованному котлу, где стоял наш станковый пулемет. У «максима» лежал тяжело раненный пулеметчик. Он прошептал: «Немцы здесь...» Мы запаслись гранатами, приготовили автоматы, прислушались. Кажется, тихо... Поползли к двери, ведущей в цех. Вдруг услышали шаги и разговор фашистов в цехе. Мы приготовили ножи, замерли по обеим сторонам двери. Гитлеровцы приближались... Я слышал, как билось мое сердце. Два гитлеровца осветили фонариками труп солдата, наклонились, начали его обыскивать. Затем выпрямились, что-то буркнули. Один из них, переступая порог снова замигал фонариком. В этот момент Масаев ударил фашиста ножом в грудь, и тот рухнул на цементный пол. Второго, что шел следом, я стукнул прикладом автомата по голове. Прошло несколько минут, мы еще не успели решить, что делать дальше, как снова вокруг вспыхнул бой. Трудно было понять, кто кого атакует, но твердо знали одно: бой шел за метизный завод. А поскольку гранаты рвались еще в цехах, а между обгоревшими корпусами взметнулись ракеты, было ясно, что моряки нашего батальона еще дрались за каждый метр заводской территории. И если нам двоим каким-то чудом легко досталась котельная, за которую было пролито столько крови, — надо ее держать, надо об этом срочно сообщить командиру батальона. — Иди, Вася, — сказал Масаев. — Я продержусь один. Дождусь наших... С разболевшейся ногой мне было бы нелегко подземными ходами добираться к своим, поэтому я решил остаться в цехе сам и ждать подкрепления. Пранищева перенесли в цех, открыли люк и опустили в глухую траншею. Масаев потряс мне руку и скрылся в темноте. Я вылез, закрыл люк и на всякий случай осмотрел пробоину в стене, из которой можно вести огонь. «В ночном бою успех решают выдержка и смелость», — еще днем говорил командир роты Большешапов. Вспомнил я эти слова и подумал: а что делать, если в цех гитлеровцы ворвутся оравой? И решил: забросаю гранатами, буду стрелять из автомата, в крайнем случае, когда не будет никакой возможности продолжать борьбу, открою люк и спущусь в траншею. Решив так, я приготовил гранаты и автомат и залег у люка. Бой то утихал, то снова закипал. Иногда к цеху рвались фашисты (убегали или атаковали — не поймешь), тогда я открывал автоматный огонь, и они шарахались в сторону. Мне показалось, что так длилось недолго, и я удивился, когда начало светать. Но вот с другой стороны цеха донесся шорох, замелькали фигуры... Я взялся за кольцо гранаты и в то же время услышал разговор на родном русском языке. Я радостно крикнул: — Братцы!.. Здесь есть живые... — Ты жив? — послышалось в ответ. Это были старый мой друг старшина Зинченко, солдат Морозов, Шайкин и другие. Они сообщили, что командование наметило этот цех сделать исходным рубежом для утренней атаки, чтобы полностью очистить от фашистов метизный завод. Так кончился первый день, вернее, первые сутки моей фронтовой жизни. Потом их было много, но ни один из них не может сравниться с первым испытанием необстрелянного новичка, с первым боем, который до деталей запомнился мне на всю жизнь. ПУСТЬ НЕ ДРОГНЕТ РУКА! Наступили напряженные сентябрьские дни. Сталинградцы стойко защищали каждую пядь родной земли. Солдатские окопы облетела весть о героической обороне «дома Павлова», где сражались русский воин Павлов, украинец Глущенко, грузин Степаношвили, абхазец Сук6а, таджик Чурдыев и другие боевые друзья. Передавали, будто Павлов, командуя в бою своим «гарнизоном», приговаривал: «Огонька, ребятки, побольше, чтобы фашисты не забыли, чья эта улица, чей это дом...». Семнадцать моряков из части Героя Советского Союза полковника Батракова двое суток отражали танковые атаки фашистов. Рубеж обороны остался в наших руках. Немецко-фашистское командование прямо с ходу бросило в бой вновь прибывшие резервы: мотодивизию, две танковые и шесть пехотных дивизий, ряд подразделений других соединений. Враг шел на любую подлость: перекрашивал танки под цвет советских, ставил на них пятиконечные звезды. Фашисты стремились, чего бы это им ни стоило, разрезать 62-ю армию на отдельные части и сбросить в Волгу. За сутки непрерывных уличных боев, о которых мы раньше и понятия не имели, бойцы заметно изменились: лица почернели, глаза углубились, губы потрескались. На рассвете к нам в цех подоспела помощь: старший лейтенант Большешапов привел группу пулеметчиков. Он сразу же распорядился оборудовать боевые точки, и пулеметчики потащили «максимы» в топки под котлы. Потом, взглянув на часы, весело спросил: — Ну, как моряки?.. Устали? Тяжелая ноша войны легла на плечи товарищей, но никто не пожаловался, никто не спросил, почему старшина Бабаев так долго не доставляет пищи, никто не заикнулся о том, что во флягах кончилась вода. Да это ли было в голове, когда вот-вот начнется решительная схватка с врагом! Из кармана гимнастерки командир вынул листовку и начал громко читать: — Приказ номер семь. Товарищи бойцы, командиры и политработники!.. Минуты три мы слушали этот памятный приказ Военного Совета фронта. В нем говорилось, что фашисты через горы трупов своих солдат и офицеров идут к Волге. Всем нашим воинам надо действовать решительно и смело, быстро и храбро. Наша задача: уничтожить врага под Сталинградом и положить начало его разгрому и очищению Родины от кровавых захватчиков. Командир читал, и голос его твердел, накалялся, словно говорил он не группе бойцов, а воинам всего фронта, всему советскому народу: — Нет пощады врагу, вперед, смело в бой! — таков призыв Родины. Требуем от всех величайшего напряжения и героизма. Пусть не дрогнет рука ни одного воина в этой великой битве! Я посмотрел на товарищей. Сгрудившись вокруг командира, они молча сжимали автоматы, и только по их посуровевшим взглядам можно было прочесть, о чем думал каждый в эту минуту. Молчание прервал солдат Реутов — участник обороны Царицына в годы гражданской войны. — Так и будем... — твердо заявил он, и это была наша клятва Родине: не жалеть ни сил, ни жизни во имя победы. Над нами с шелестом пролетел тяжелый снаряд, и в ту же минуту в воздухе завыли мины, у стен цеха грохнули разрывы, дрогнула земля. Ураган артиллерийского и минометного огня обрушился на территорию завода. Потом из-за железнодорожной насыпи поднялась и кинулась на наши позиции вражеская цепь. Наступил жаркий день — 22 сентября. Заговорили наши пулеметы, ударили пушки батареи Шуклина. Первая цепь гитлеровцев прижалась к земле, но из-за насыпи показалась вторая. Старший лейтенант появлялся то у одного пулемета, то у другого, успевал подбодрять нас: — Молодцы так молодцы, жаль, не видят вас отцы... Приковали и вторую цепь! Кто-то рядом застонал. У старшины Зинченко умолк пулемет. Командир роты помог ему «подлечить» пробитый кожух, и дробный стук «максима» снова влился в ритм дружного огня. Ряды вражеской пехоты редели, но она продолжала упорно ползти, приближаясь к нам вплотную. Напряжение боя нарастало. Гитлеровцы окружили цех с трех сторон. Они лежали у стен и кричали: — Рус, сдавайсь! У нас кончались патроны, мало было гранат. В строю оставалось около сорока человек. Большешапов неожиданно приказал всем морякам снять гимнастерки и остаться в тельняшках. Мы сперва не поняли замысла командира. Старший лейтенант указал на немецкие винтовки, валявшиеся вокруг, и сказал: — Тех фашистов, что у стен, надо переколоть. Кто пойдет? Старшина 2 статьи Афонин и старшина Зинченко вышли первыми, за ними — другие. Командир остановил: — Стоп! Достаточно. Но схватки не было: увидев моряков а тельняшках, гитлеровцы откатились назад. Одного фашиста удалось схватить живым. Его тут же допросили. Большешапов поинтересовался, почему немцы без боя отступили. Гитлеровец ответил, что если русские моряки остаются в пестрых рубашках — лучше бой не принимать. Это он, мол, помнит еще по Севастополю. Старший лейтенант рассмеялся: — Сейчас все солдаты в Сталинграде в таких рубашках. Так и передай всем вашим воякам. Фашист дрожал и непонимающе крутил головой. Пришлось Афонину схватить его за шиворот и вытолкнуть. Тот, как ошпаренный, кинулся к своим. В цех ввалился запыхавшийся старшина Бабаев с бойцами-хозяйственниками. Они доставили гречневую кашу, патроны и несколько ящиков гранат. Гранаты распределил сам командир. Пулеметчики сразу же начали набивать ленты патронами. Раненые тоже просили побольше патронов и гранат. А горячая каша стояла, пока не пришел комбат. Капитан Котов предупредил: — Завтракайте плотно, бой ожидается серьезный. С полудня немцы начали бомбить наши позиции на пространстве от «Красного Октября» до самого вокзала. Они снова пошли в атаку, но были отбиты. Нас стала обстреливать артиллерия. До вечера не прекращалась канонада. Когда же фашисты еще раз повторили атаку, наши артиллерия и минометы встретили их огнем такой силы, что цепи гитлеровцев заволокло дымом и пылью, и, казалось, ничего живого в тех местах уже остаться не могло. И все-таки гитлеровские офицеры продолжали гнать на смерть новые цепи солдат. Бой кипел до полуночи. Завод мы отстояли. При тусклом свете коптилок бойцы приводили в порядок свое окопное хозяйство. Я сидел с матросом Грязевым и сосал «козью ножку». Подошел Большешапов, назначил нас в секрет и предупредил: — Люди будут спать, как убитые. Смотрите зорко, прозеваете — нас всех перережут. Если появится противник, один пулей ко мне, другой на месте останется, но стрелять не торопитесь... Я сказал командиру, что останусь на месте, а об опасности предупредит Грязев. Большешапов догадался: — Ранен? Пришлось признаться. Командир разрезал мою штанину, осмотрел рану выше колена. — Так здесь же пуля торчит... Я посмотрел — правда. Командир извлек пулю, разбил ампулу с йодом, перевязал ногу. Я встал и прежней боли в ноге уже не чувствовал. Несём необычную ночную вахту. Биение сердец своих слышим. Всматриваемся в сторону противника. Проходит час, второй... Слышим — пыхтят впереди нас немцы, прямо на наш пост лезут. Грязев метнулся к командиру, а я приготовил автомат, пощупал гранаты, жду... Остается метров двадцать. Человек пять ползут прямо ко мне. Через несколько секунд, думаю, буду стрелять. Но вот из всех проломов стены наши матросы одновременно бросают гранаты... На рассвете 23 сентября нам удалось выбить немцев из трансформаторной будки. Раненного в бок Мишу Масаева командир приказал довести до медпункта, расположенного в подвалах недостроенного кирпичного дома на берегу Волги. На обратном пути я познакомился с попутчиком-солдатом. Знакомство это врезалось в память. Фамилия моя простая, уральская, одним словом, Морозов, — сказал солдат. — Зайцев, — ответил я. — Тоже с Урала. — Трусливая у тебя фамилия, дружок... Меня задело. — Видишь, товарищ Морозов, тут воюют не по фамилиям, а по злости. А злости к врагу у меня хватит на нас двоих. Морозов примирительно хлопнул меня по плечу и предложил перекурить. С тех пор мы стали друзьями. Пришел я в роту, доложил командиру, что Масаев хоть и остался в медпункте, но обещал при первой возможности удрать на передовую. Большешапов задумался, проговорил: — Хороший товарищ, отважный... Вы давно с ним дружите? — Второй месяц. Во Владивостоке сошлись. — Ничего, он скоро вернется. А вы, Зайцев, идите в мой блиндаж, ложитесь спать. Ночью в разведку пойдете. Только теперь я вспомнил, что уже не спал трое суток, и хорошо, как о родном отце, подумал о командире, который даже в пекле трудных боев заботится об отдыхе каждого солдата. И, кажется, только ноги коснулись соломы, а голова уже погрузилась в сон. Просыпаюсь — света нет. Темным-темно. Встаю — кругом земля. Где же я? Вытаскиваю кисет, скручиваю цигарку. Долго вожусь со своей «катюшей», вместо кремня бью кресалом по руке. Наконец, прикуриваю. Вспоминаю все с начала. Да я ведь в блиндаже командира! Но где же остальные? Ищу проход — завален. Догадываюсь: видимо, бомбили... В такие минуты и мертвые встают, а я, оказывается, спал и ничего не слышал. Что же там, наверху? В чьих руках цех? Прислушиваюсь. Издалека доносится пальба. Надо откапываться. Ищу лопату — вот она. Гребу землю, отваливаю камни. Наталкиваюсь на спрессованный щебень. Тут бы ломик, но где его найдешь? Продолжаю долбить. Поднимается такая пыль, что дышать невозможно. Пришлось надеть противогаз. Третий пот прошибает, а света все еще не видно. Беру выше, но там лопата совсем не врезается. Щупаю рукой — бетон. Оступаюсь и сваливаюсь. Лежа отдыхаю. Славная солдатская лопата! Неужели ты не выручишь? И снова прогрызаю неподатливый грунт. Но вот и деревянная перекладина. Последними усилиями выворачиваю ее, и в мое подземелье пробивается свет. Льется свежий воздух. Отдыхаю и прислушиваюсь. Вокруг идет бой. Вижу след ракеты, второй... На небе звезды. Ночь. Смотрю: неподалеку, справа, строчит пулемет. Чей? 1942 год В. Зайцеву вручают боевую награду По характерному татаканью — фашистский. Наблюдаю, в какую сторону он стреляет, — там, стало быть, и наши. Печатают ответные очереди. Значит, наши рядом, слева. Им мешает этот пулемет. А что, если его подорвать? Ищу гранаты. Две есть. Выползаю. Бросаю гранату. Одной оказалось достаточно: пулемет умолк, а немцы стонут... — Ура-а! — несется слева. Бой продолжался еще минут шесть. Немцев отбили. Захватили пленных. Цех снова перешел в наши руки. — Кто вывел из строя пулемет? — спрашивает Большешалов. Все молчали. Я подошел, сказал: так, мол, и так. Командир удивленно и радостно воскликнул: — Как, Зайцев? Жив! А я донес комбату, что ты погиб в заваленном блиндаже. В цех носили раненых. Схватка была жестокая. Я вспомнил, что должен был после отдыха отправляться в разведку. Спросил, с кем идти. — Так то ж было днем двадцать третьего, а сейчас уже ночь на двадцать пятое, — сказал старший лейтенант. — Ты, как свежий человек, сейчас с Морозовым пойдешь в секрет. Наш секрет — в паровозе. Ночью, находясь в секрете, я твердо решил стать снайпером. ВИНТОВКА № 2828 Фашисты угрожали отнять счастье наших семей, нашего народа. Мы, сталинградцы, жили мыслью о том, что именно здесь, на берегу Волги, нужно положить начало разгрому врага и спасти советское Отечество. Как же решить эту задачу? Как лучше выполнить долг перед Отчизной? Об этом думали все воины. Летчик стремится точно в цель сбросить бомбу, артиллерист посылает снаряд, понтонер переправляет войска через реку, рабочий льет для фронта сталь... Ну, а что же я могу сделать, чтобы приблизить час победы? За моими плечами был опыт охотника, стрелял я неплохо. Все говорило о том, что я могу стать снайпером, чтобы каждой пулей наносить урон врагу. Утром, вернувшись из секрета, я поделился своими думами с командиром батальона капитаном Котовым. Он находился вместе с бойцами на переднем крае. Командир слушал меня и смотрел в сторону противника. Значит, снайпером? — переспросил он. — Это хорошо. Вон блиндаж впереди, видите? Туда почему-то часто немцы бегают... Ложитесь и стреляйте, а я посмотрю. Не успел я еще как следует оборудовать позицию, а наблюдатель крикнул: — Связной бежит! Смотрю — правда: пригибаясь, к блиндажу спешит фашист. Я выстрелил. Гитлеровец упал. Комбат хранил молчание. Секретарь комсомольской организации Федосов сказал: Тебе бы, Зайцев, перейти в район цементного завода, там они показываются чаще. Командир в знак согласия кивнул головой и тоже пошел с нами. На этом участке только что отразили танковую атаку противника. Боем руководил сам генерал Чуйков. После жаркой схватки бойцы приводили себя в порядок. Вскоре гитлеровцы, уже без танков, снова двинулись на наши позиции. Впереди солдат бежал офицер, размахивая пистолетом. Было похоже на психическую атаку. Ну-ка, Зайцев, снимите его! — приказал комбат. До фашистов метров триста. Я прицелился и выстрелил. Офицер упал, как подкошенный. — Та-ак, — лаконично заметил комбат. Потом мои выстрелы слились с дружным огнем батальона Фашисты залегли. — Вот что, — сказал капитан Котов, когда атака была отбита — Из снайперов у нас остался один Колентьев. Иди к нему на выучку. Толк будет. С тех пор меня стали вызывать то в одно, то в другое место, чтобы уничтожить связного, засевшего на чердаке дома, корректировщика или прислугу фашистской пушки. Эта работа мне очень нравилась, но на боевом счету количество истребленных гитлеровцев росло медленно, Стрелял я из простой трехлинейной винтовки № 2828. Винтовка превосходная, и все-таки не всегда удавалось поражать цель, особенно на большом расстоянии. Это меня огорчало. Я знал закон снайпера: увидел — уничтожил. Мне же пока приходилось видеть врагов много, а истреблять мало. Нужен был оптический прицел. Надо было учиться, тренироваться, по-настоящему овладевать снайперским искусством. Пошел к снайперу Александру Колентьеву. Он оказался внимательным товарищем и заботливым учителем. И очень обрадовался, что нашелся человек, страдающий его «болезнью». Присели в траншее. Он вынул из кармана оптический прицел, бережно положил его на ящик из-под гранат и начал рассказывать. Говорил Колентьев медленно, словно читал лекцию, в его словах чувствовалась большая гордость за свою профессию. — Это, брат, очень сильная штука — оптический прицеп. Он облегчает прицеливание и позволяет стрелять с большой точностью. Прицел дает увеличение, и ты можешь вести огонь на большом расстоянии по малым и замаскированным целям, которые глазом трудно заметить, ну, к примеру, голову, бойницу, амбразуру, смотровую щель... Колентьев положил прицел на широкую ладонь мозолистой руки пахаря и продолжал: — И значительную светосилу имеет. Можно стрелять при закате солнца, на рассвете, в лунную ночь, туман, снегопад... — Дай хоть рассмотреть, — не терпится мне. — Обожди. Слушай, дружок, и запоминай. На стекла прицела попадают пыль, песок. Протирать надо осторожно, чтобы не нанести царапин. Чем? Лучше всего мягкой и чистой тряпочкой. Протирать кругообразным движением. И никогда не трогать линзы пальцами, не смывать водой. В дождь или снег стекла могут затуманиться. Для предохранения на объектив и окуляр необходимо надевать колпачки. Винтовку с прицелом нельзя ставить близко к наружным дверям и к сильно нагретой печи. Понял? — Ясно. Колентьев, наконец, дал мне свою винтовку. Я — на бруствер, припал к окуляру, увидел перед собой приближенные, четко выделяющиеся неровности местности, придвинувшиеся позиции противника и не удержался от восторга: — Как здорово! Колентьев улыбнулся и взял у меня винтовку. Видно было, что он очень любил свое оружие. — До сих пор ты стрелял по любому фашисту. А снайпер — стрелок особый, его основная задача — уничтожать в бою наиболее важные цели: вражеских командиров, снайперов, наблюдателей, орудийные и пулеметные расчеты, экипажи остановившихся танков и низколетящие самолеты. Он должен отыскивать труднодоступную цель, которую обычный стрелок не сразит. А иначе зачем же тогда снайпер нужен? Да уметь хорошо маскироваться, наблюдать, выслеживать врага. Ты ведь охотник, должен понимать это. Иногда сутками охотишься, бой кипит, над головой летят снаряды, а ты лежишь, ждешь, пока появится твоя цель. Трудное, опасное это дело. Тут, брат, не только храбрость, меткость огня, но и хитрость нужна. Мы договорились, что в часы затишья он будет меня тренировать. «Учебный класс» решили оборудовать в корпусе разрушенного цеха. На стенах нарисовали различные цели: пулеметные точки, перископы, смотровые щели... В первый же день занятий Колентьев предупредил: Повиноваться безоговорочно. Это — раз. Когда легко — злись, трудно — улыбайся. Это — два. Остальное потом придет. Хорошо, — соглашаюсь я, хотя смысла его слов еще не понимаю. После нескольких уроков по теории, после изучения прицела и приемов ведения огня из снайперской винтовки Колентьев однажды предложил покинуть цех. Вышли, стали у разбитой стены. Он говорит: — Представь себе, вон там, у домика, противник. Где бы ты выбрал позицию? Я осмотрел местность. От цеха до домика метров двести. Земля вспахана снарядами. Торчала лишь печь сгоревшего жилища, а невдалеке от нее, ближе к «противнику», лежала небольшая куча битого кирпича. Подумав, отвечаю: — У печи. — Уж лучше в печь залезть, — смеется Колентьев.— Неправильно. Противник сразу догадается. А вот если ты выдвинешься вперед да на открытой местности замаскируешься, к примеру, у той кучи кирпича, — враг не сразу поймет, откуда по нему стреляют. А почему? Потому, что этот кирпич давно ему примелькался и не вызывает подозрений. И потом ты, вижу, долго думаешь, а снайпер должен быстро оценивать обстановку, местность и тактически грамотно, осмысленно наметить себе огневую позицию. И надо, конечно, учитывать, какой ведется бой: наступательный или оборонительный. Ну, скажем, пока оборонительный. Тут главное — не демаскировать ради своего удобства огневые позиции нашей обороны. Здесь, в городе, пожалуй, лучше занимать огневые позиции в окнах, на чердаках угловых зданий, среди развалин. В данном случае более подходящим местом для поста будем считать битый кирпич. Согласен? Теперь давай условимся: сейчас — ночь. Умный снайпер, как правило, ночью устраивает себе засаду. Теперь беги и окапывайся. Я засекаю время. Я кинулся вперед, пробежал метров двадцать, слышу: — Ракета! — кричит Колентьев. Падаю на землю. — Отставить! — сердито командует мой строгий учитель. «Почему?» Вспоминаю, что я ведь согласился повиноваться безоговорочно. Возвращаюсь и снова бегу. Снова слышится: «Ракета!» Падаю, но Колентьев тем же тоном командует: «Отставить!» Четыре раза вот так меня прогнал, а в пятый, когда я припал к земле, Колентьев подошел и властно сказал: — Встать! Прежде всего, падать на землю надо камнем. Потом сразу нужно отползти в сторону, использовать для маскировки любой бугорок. А ты лежишь на голом месте, ждешь, пока в тебя пулю влепят. Не годится... Так и не пришлось мне тогда добежать до кучи кирпича: на нашем участке разгорелся бой, и нам пришлось влиться в боевой порядок батальона, защищать рубежи. Случилось так, что патроны у наших бойцов были на исходе. Ближнюю переправу через Волгу гитлеровцы непрерывно обстреливали. С левого берега боеприпасы поступали с перебоями. Командир батальона решил лодками доставить патроны. Отправил одну — рядом разорвалась мина, и лодка перевернулась посреди реки. Другую постигла та же участь. Командир молча окинул взглядом группу бойцов, что были на берегу, задумался. — Товарищ капитан, — обращаюсь к нему. — Разрешите мне. — А, подводник, — улыбнулся командир. — Что ж, идите! Если что — плавать небось умеете... Колентьев, который недавно ругал меня и учил «падать камнем», сейчас дружески пожал мне плечо: — Желаю удачи, Василий! А этот проклятый миномет, что бьет по реке, я постараюсь вывести из строя. Сел в лодку, взмахнул веслами. Берег медленно стал отдаляться. В мертвой зоне, прикрытой высоким крутым берегом, водная ширь была спокойной. Эта часть реки не простреливалась. Я берёг силы и пока не спешил. Но вот услышал противный вой, неподалеку от лодки хлюпнулась мина, вверх вынесло фонтан кипящей воды. Я изо всех сил нажал на весла и уже не обращал внимания на разрывы. Видел только впереди себя левый берег и сильными гребками направлял лодку то влево, то вправо (так, думалось, труднее будет врагу попасть). Вот где пригодились морская выучка, умение ходить на шлюпке, которое приобреталось на флоте. Потом разрывы мин внезапно прекратились, и я с благодарностью подумал о Колентьеве... Левого берега удалось достичь без единой царапины. Тут солдаты быстро нагрузили мою и еще две лодки боеприпасами, и все благополучно дошли до правого берега: на обратном пути нас гитлеровцы не особенно обстреливали. — Спасибо, подводник! — повторяя любимое словцо комбата, благодарили меня товарищи. Прибежал и Саша Колентьев. — Подсуши, дружок, одежду, пока есть возможность,— заботливо предложил он. — Вижу, что снайпер из тебя получится. Выносливость, понимаешь, она — о как! — снайперу нужна. Утром следующего дня мы продолжали занятия. До кучи битого кирпича добежал без окрика учителя. Начал рыть окопчик. А земля такая, хоть толом ее взрывай. Колентьев смотрит и знает, каким трудом достается мне эта позиция, но молчит, только на часы посматривает. Наконец, я отрыл ячейку, залег. — Бруствер переделать! — командует Колентьев. — Дерном замаскируй. Потный, встаю, улыбаюсь. — Чего улыбаешься? — Видимо, трудно... Колентьев доволен. Выполнив команду, залег с винтовкой Колентьева и стал наблюдать за «противником». И тут мне Саша прочитал новый урок. — А голову-то надо держать выше, — начал он.— Дело имеешь не с простой, а со снайперской винтовкой. Здесь, как видишь, оптический прицел расположен так, что линия прицеливания проходит выше линии прицеливания открытого прицела. Следовательно, при изготовке приходится и голову держать выше. Затем Колентьев посоветовал не приспосабливаться к упору, а подгонять его под себя. Упор должен быть такой высоты, на какой стрелок одерживает свое оружие. Снайперу приходится иногда целые дни лежать на одном месте, и если он выбирает низкий упор, то должен раздвигать локти рук. При этом он вынужден ложиться на землю всей грудью, что стесняет дыхание. Если же упор слишком высок, это демаскирует снайпера, и, кроме того, он вынужден приподниматься, чтобы вести наблюдение. При такой изготовке перенапрягается поясница, снижается устойчивость, а следовательно, и меткость снайперского огня. Так день ото дня шла учеба, и каждый раз я узнавал новое. Несколько раз выходил вместе с Колентьевым в засады, был его напарником. И вот пришел знаменательный в моей фронтовой жизни день. Меня вызвал командир полка полковник Метелев и торжественно вручил снайперскую винтовку с оптическим прицелом. — Вот, Зайцев, вам подходящее оружие. Бейте врага без пощады! Радостно взволнованный, я крепко сжал руками винтовку. — Служу Советскому Союзу! Хотел немедленно, сию же минуту, испытать новое оружие в деле. Я отправился, как говорил Колентьев, отыскивать труднодоступную цель — фашистского снайпера, который выводил из строя наших бойцов. Оборудовал позицию, долго искал и, наконец, высмотрел на ничейной полосе окопчик гитлеровца. Стал ждать, пока тот проявит признаки жизни. Такое было желание не промахнуться! Смотрю — вылезает... Стреляю. Но враг был хитер — он выдвинул лопату. Теперь она отлетела в сторону, а снайпер в меня — раз, и прямо в каску угодил. Отделался легким испугом, только язык прикусил. Неопытность. Лежу и злюсь. Как же он, думаю, обманул меня этой лопатой? Пошел и я на хитрость. Прежде всего переменил позицию. В шести-семи метрах от старой оборудовал новую засаду. В старой же, у самой амбразуры, сделал небольшой порог и положил на него каску. К ней привязал бечевку и отполз на новую позицию. Припал к оптическому прицелу и стал осматривать окопчик противника. Фашист ничем себя не выдавал. Ждать, пока он покажет голову, бесполезно: фашист мог подумать, что он уже убил советского снайпера. Решил его подразнить. Не отрываясь от прицела, ногой дернул бечевку, и каска появилась в амбразуре. Гитлеровец на какое-то мгновение показался и произвел выстрел по каске. Этого времени для меня оказалось достаточно, чтобы сразить «труднодоступную» цель. Настроение поднялось, но прикушенный язык напоминал о первом промахе, и в голову приходили слова Колентьева: «Трудное, опасное это дело». А коль трудное, хотелось быстрее обучиться. Чаще выходил в засаду. При встрече с Колентьевым все ему подробно рассказывал, и мы вместе обсуждали обстоятельства каждого поединка. Уже ничто, казалось, не могло меня оторвать от этого занятия. Поддерживал меня и командир. Записывая в мою снайперскую книжку очередного фашиста, он говорил одно лишь слово: «Хорошо!» А для меня оно было высшей наградой. БОЛЬШОЙ ДЕНЬ Были те редкие в бою минуты, когда солдаты читали или писали письма, чинили обмундирование, слушали балагура и весельчака солдата Охрима Васильченко. Я сидел в блиндаже комбата и писал письмо во Владивосток. Хотелось рассказать сослуживцам о фронтовой жизни. Только я сделал конверт-треугольник, как в блиндаж начали с шумом вваливаться солдаты. Основные силы батальона находились на позициях, а здесь, главным образом, были связные, санитары, подносчики патронов. — Из Москвы приехал!.. — радостно сообщил кто-то новость. Оказывается, в Сталинград прибыл представитель Главного Политического управления Советской Армии бригадный комиссар Видюков. Собрались, уселись, кто где мог, свернули «козьи ножки», ждем. В стене блиндажа была выдолблена ниша, в ней по-хозяйски кто-то установил «катюшу», тусклый свет которой едва освещал лица солдат. Одиннадцать часов вечера. Послышались шаги, и в дверях блиндажа показался средних лет человек с чисто выбритым лицом, с добрыми черными глазами. — Здравствуйте, товарищи! Мы повскакивали со своих мест и вразнобой ответили на приветствие. — Не дружно отвечаете, — с улыбкой заметил бригадный комиссар, присаживаясь рядом с солдатами. Мы покраснели за свою неорганизованность и замерли в неловком молчании. Выручил тракторист из Полтавщины солдат Охрим Васильченко: — Что правда, то правда. Но вот фашистов, товарищ комиссар, мы бьем дружно. Мы их столько ухлопали, аж смердыть кругом. Только сегодня восемь атак отбили. Это хорошо, — сказал бригадный комиссар, посмотрев пристально на запыленные лица солдат. — Знаем, товарищи, что тяжело. Вижу, это так. Но радует меня, что вы духом бодрые, в победу верите. А это — главное. Уселся комиссар поудобнее среди солдат, вытащил пачку папирос, взял себе одну и, угощая бойцов, передал пачку Васильченко. Кто-то пошутил, бригадный комиссар ответил тем же, и завязалась та непринужденная беседа, когда открываются солдатские души и говорят люди именно то, о чем думают. Всех интересовала Москва. О столице бригадный комиссар рассказывал подробно, называл незнакомые нам фамилии передовых комсомольцев московских предприятий, говорил, как днем и ночью трудятся рабочие, чтобы снабдить фронт оружием и боеприпасами. Рассказ бригадного комиссара был увлекательным. Незаметно прошло время. От табачного дыма в блиндаже стало темно, самокрутки бойцы бросали уже тогда, когда обжигали пальцы. Рассказываете вы дуже добре, — не удержался от восторга Охрим. — Тильки це треба було б нашим солдатам в окопах послухать. — А вот я думаю туда пойти, — сказал бригадный комиссар. — О це добре. А то наш дивизионный фотограф Гриша приходит на КаПе и говорит капитану Котову: «Мени треба кращого снайпера Зайцева снять, будь ласка, запросить его до себе». А сам в окоп не иде, бо там стриляют. А по-мени, треба так: получив завданья — умри, но выполни. — Правильно, — заметил бригадный комиссар. Простившись с бригадным комиссаром, солдаты разошлись по своим местам. На рассвете меня с Куликовым вызвал комбат и дал задание — сопровождать бригадного комиссара на передовую. Занималась заря, когда мы покинули командный пункт. Куликов шел первым, за ним следовали Иванов, бригадный комиссар и я. Пробирались траншеями. Над нами все чаще и чаще посвистывали пули. Первая встреча произошла с солдатами второй роты на метизном заводе. Не услел бригадный комиссар поговорить с бойцами, как неожиданно заработали наши пулеметы и автоматы: фашисты, находившиеся в соседнем цехе, пошли в атаку. Подвыпившие, они лезли напролом. Дело дошло до рукопашной схватки. Бригадный комиссар быстро определился и из-за токарного станка вместе со мной в упор расстреливал наседавших гитлеровцев. Атаку отбили. Скрытым ходом я проводил бригадного комиссара в блиндаж командира роты. Иванов докладывал по телефону об отраженной атаке, а бригадный комиссар что-то записывал в блокнот. В этот день немцы еще дважды пытались ворваться в наш цех. И каждый раз бригадный комиссар вместе с солдатами отстаивал позицию. Я заметил, что он одинаково хорошо стрелял из пистолета, автомата и винтовки, далеко бросал гранаты. Видели это все. Бойцы полюбили бригадного комиссара. А когда кончалась атака — окружали его и откровенно, по душам беседовали. В пробитой пулей фуражке, в гимнастерке, разорванной осколком гранаты, комиссар стал всем нам как-то ближе и родней. Порою мне трудно было угнаться за ним. Он появлялся то у одного, то у другого пулеметного расчета. Когда сваливался раненый боец, Видюков брал в руки его пулемет и вел огонь. «Лезет ведь на рожон...», — ругал я мысленно бригадного комиссара, опасаясь за его жизнь. Беспокоился и политрук Иванов. Он предложил гостю пойти на командный пункт батальона. Не тут-то было! Бригадный комиссар потребовал, чтобы его провели по всем ротам. Где ползком, а где броском он проскакивал простреливаемые места, пробирался под землей по заводским тоннелям от одной позиции к другой. Везде беседовал с людьми, интересовался их нуждами, настроением, вселял уверенность в победе над врагом. Только ночью я простился с комиссаром в блиндаже командира первого батальона на территории мясокомбината. Жаль было расставаться с таким умным и смелым человеком. О нем в полку говорили все бойцы. О комиссаре, о поведении коммунистов-офицеров и солдат в бою я не раз задумывался. Стойкие, бесстрашные это люди. Передо мной всегда стоял образ скромного, храброго моряка-коммуниста Ивана Лебедева, встретившегося в сентябре, накануне переправы. В бою я постоянно чувствовал волю и разум своих командиров-коммунистов Большешапова и Котова. Часто в кипении битвы в наших окопах появлялись с листовками Военного Совета фронта товарищи из политотдела — это тоже были коммунисты. И я пришел к окончательному решению вступить в ряды партии. Всем ходом событий я глубоко понял, что быть бойцом-коммунистом — высшая честь. Рекомендации в партию мне дали комиссар дивизии Зубков, командир полка Метелев и комсомольская организация. Заседание партийного бюро проходило днем, на берегу Волги, в траншее. Я рассказал свою биографию. Вопросов не было. Выступил политрук Епифанов. Начал без предисловий: — Зайцев дважды был ранен, но с поля боя не ушел, продолжал сражаться с врагом. Уже на фронте стал снайпером, уничтожил более сорока фашистов. Это хорошо. Теперь ему надо и других солдат обучить снайперскому делу. Все члены партийного бюро говорили о том, что я достоин быть в рядах партии. В это время послышался нарастающий гул, и показались фашистские самолеты. Над Волгой они сделали круг и стали пикировать на наши позиции. Как и всегда в таких случаях, мы в один миг попадали на дно траншеи. Секретарь партийного бюро майор Николашин прикрыл папку с партийными документами своим телом. Бомба разорвалась рядом. Поднялся столб земли и обрушился на нас. Через несколько минут самолеты ушли. Мы, отряхиваясь, встали. Неподвижно лежал один лишь Николашин. Мы начали снимать с него землю. Прибежали санитары. Секретарь партбюро лежал без сознания. Санитарка Клавдия Виноградова перевязала ему раненую голову, чем-то натерла виски, но Николашин глаз не открывал. Положили его на носилки. К груди была прижата рукой папка в красном переплете. Политрук Епифанов попробовал осторожно взять папку, и майор пришел в себя. Слабым голосом он промолвил: — Не трогайте, я живой. Воды... Дали попить. Николашин недовольно посмотрел на носилки, встал и снова сел, прижавшись к стене блиндажа, на то место, где он сидел до появления самолетов. Папку с документами он положил к себе на колени, потому что табуретку раздавило землей. Указательным пальцем правой руки подозвал меня к себе и поздравил с вступлением в партию. — Желаю успехов. Высоко несите звание коммуниста, — сказал он на прощанье. Днем пробраться в свое подразделение было невозможно. Я зашел в третий батальон, чтобы дождаться вечера. В землянку комбата внесли раненого начальника штаба. Судя по рассказам солдат, в него стрелял фашистский снайпер. Я обратился к командиру батальона: — Разрешите снять этого гитлеровца. Комбат помолчал, потом оторвался от карты: — Ты, пожалуй, прав. Попробуй. Но ты же небось и не обедал еще. Вот мой завтрак, возьми, а то, возможно, тебе сегодня ни пообедать, ни поужинать не придется... Я отказывался, но капитан нахмурил свои рыжие кустистые брови. Это означало, что лучше не сопротивляться. Я поблагодарил, положил сверток за пазуху, попросил разрешения идти. — Иди, сынок. В твоей жизни сегодня — большой день... Это я понимаю. Отныне ты не просто солдат, а солдат-коммунист, боец нашей родной партии. Капитан крепко пожал мне руку. УЧЕБНЫЙ КЛАСС НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ Близость противника усложняла действия наших подразделений, требовала от командиров применения новых тактических приемов. Появились штурмовые группы, на опорные пункты врага производились ночные смелые налеты, при которых успех дела решали внезапность и быстрота. Новое рождалось в суровых боях, над этим думали все — от командующего армией до рядового солдата. Самой жизнью была подсказана и повестка дня открытого комсомольского собрания нашего батальона. Обсуждали один вопрос: об овладении огневой инициативой. Противник вел себя нахально, и надо было меткими выстрелами сковать его так, чтобы в светлое время суток он не мог поднять головы. Вот здесь-то и заговорили о роли снайперов. И постановили: «Просить командира организовать комсомольскую снайперскую группу». Тут же, на собрании, в эту группу попросились лучшие стрелки-комсомольцы: Виктор Медведев, Николай Куликов, Мухтар Абзалов, Грязев, Настыров. Так была создана первая комсомольская группа по истреблению фашистов, положившая начало развитию снайперского движения на Сталинградском фронте. На следующий день я повел будущих снайперов в «учебный класс» — тот самый цех, где учил меня Колентьев. Стал прививать товарищам навыки в выборе огневой позиции и в маскировке. Правило снайпера: все вокруг видеть, а самому оставаться незамеченным для противника. Рассказывая об этом, я вспоминал свои засады, приводил примеры из боевых действий Колентьева. Однажды он устроил свой пост в подбитом немецком танке, который стоял на нейтральной полосе, и в течение нескольких суток вел оттуда огонь, уничтожая вражеских солдат и офицеров. Противник так и не смог обнаружить, откуда стрелял наш снайпер. — Танк — это ясно, — сказал Абзалов. — А вот как на чистом поле? Я доказывал (и сейчас остаюсь при этом мнении), что открытая местность, откуда неприятель не ожидает огня, тоже подходящее место для засады. Надо лишь искусно маскироваться: ночью отрыть глубокую ячейку или окоп, обложить его дерном, землю не отбрасывать в сторону, а подминать под себя, из дерна сделать прочный бруствер. Короче говоря, слиться с местностью. Товарищи спрашивали, как устроить засаду в доме, на чердаке, как поступать днем, ночью. Они исходили из конкретной обстановки уличных боев, стремились скорее все познать, всему научиться. А я, вспоминая немецкую лопату, из-за которой чуть жизнью не поплатился, говорил: — Не спешите, товарищи, еще отработаем приемы наблюдения и выискивания целей. В распоряжении снайпера есть бинокль, перископ, оптический прицел. Ими надо уметь пользоваться. Всего лишь несколько секунд нужно, чтобы произвести выстрел и поразить цель. Но чтобы отыскать врага, приходится часами, иногда днями просиживать на огневой позиции и выслеживать его. Для неопытного снайпера порою поле боя кажется пустынным и безлюдным. А враг хитер и коварен. Он прибегает ко всевозможным уловкам: чтобы скрыть свои действия — глубоко зарывается в землю, использует для маскировки рельеф местности, растительность, устраивает ложные позиции. Часто мы выходили из цеха, и мои ученики быстро окапывались. Я вводил их в обстановку, указывал ориентиры, полосу для наблюдения. В течение первых 10—15 минут они изучали впереди лежащую местность невооруженным глазом, а затем с помощью приборов. Обо всем виденном каждый мне докладывал. Когда они научились хорошо «читать» местность, запоминать все замеченное, я усложнял задачу. Вдали на очень короткое время появлялась мишень. Я спрашивал, какую цель видел снайпер, по каким признакам обнаружил ее, какое расстояние до мишени и т. д. Проверял правильность докладов, глазомер и наблюдательность будущих снайперов. Надо сказать, что все пять комсомольцев оказались прилежными и инициативными учениками, у всех была снайперская жилка. Когда привели винтовки к нормальному бою, дружно взялись за изготовление различных целей для нашего класса. Появились мишени ручного и станкового пулеметов, миномета, макет наблюдателя, головные и грудные мишени. Николай Куликов фашистского «перебежчика» заставил даже двигаться на проволоке. Тренировки продолжались. Выявились слабости у некоторых товарищей. Сибиряк Виктор Медведев — парень крепкого телосложения, сильный и здоровый солдат. Но вначале, после тренировок в стрельбе навскидку, стоя и с колена, у него уставали руки, и винтовка казалась ему тяжелой. А если винтовка в руках снайпера становится тяжелым грузом, он не сможет успешно решать свои задачи на поле боя. Стали практиковать ежедневные физические зарядки с винтовкой. Проходили они в быстром темпе, и цель их состояла в том, чтобы укрепить мышцы рук, привыкнуть к весу своей винтовки. Физическая закалка для любого стрелка, а тем более для снайпера, имеет первостепенное значение. Отличие нашего фронтового учебного класса от обычных классов мирного времени состояло в том, что зачетные стрельбы проводились не на полигоне, а на переднем крае, стреляли не по мишеням, а по врагу. Первыми на «охоту» вышли Куликов и Настыров. Вернулись они мрачными. Новички объяснили свою неудачу тем, что фашисты не подают никаких признаков жизни, хотя на том же участке и в тот же день я снял двух гитлеровцев. «Охоту» Куликова и Настырова горячо обсуждали всей группой. Заметив у некоторых товарищей неуверенность в своих силах, я старался убедить, что для снайпера — напрасное дело ждать, пока противник сам подставит свою голову под пулю, надо его вынудить обнаружить себя. Тут нужна и военная хитрость, умение, как говорил М. И. Калинин, объегорить врага. — Соображать надо, — поддержал меня Медведев и тут же попросил разрешения пойти на выполнение боевого задания. Медведев — спокойный, рассудительный; такой без нужды не погорячится, зря в огонь не бросится. Нельзя было ему не разрешить идти туда, куда он так стремился. Во время артиллерийского обстрела Медведев ползком выдвинулся далеко вперед и занял пост метрах в ста от позиции противника, в старой воронке от снаряда. Он заметил, что гитлеровцы поставили орудие на прямую наводку. Снаряды летели над головой, не причиняя ему вреда. Зато Медведев получил возможность вести огонь по ясно видимой цели. Стрелял он в тот момент, когда номера перезаряжали орудие и не сразу могли заметить, откуда ведут по ним огонь. Несколькими меткими выстрелами находчивый снайпер вывел из строя весь орудийный расчет. Вечером, подводя итоги дня, мы поздравили своего товарища. В личную книжку молодого снайпера командир записал первый боевой успех. Вскоре порадовал нас и Николай Куликов. Задолго до рассвета он выполз в нейтральную зону и по опыту Медведева устроился в глубокой воронке от снаряда. Так неподвижно он просидел до рассвета. Как только рассвело, его напарник Грязев стал осторожно показывать над бруствером чучело. Это должно было привлечь внимание противника. Расчет Куликова оправдался. Заметив движение в наших окопах, гитлеровцы открыли по чучелу пулеметный огонь. Куликов с расстояния семидесяти пяти метров хорошо различил амбразуру вражеского дзота, откуда бил пулемет, и дал по ней меткий выстрел. Пулемет замолк. На следующее утро Куликов находился уже на другой позиции, откуда просматривалась траншея, ведущая к дзоту. И снова уничтожил несколько фашистов. Так, один за другим, новички приобрели опыт. Мы выполняли решение комсомольского собрания — овладевали огневой инициативой. У нас уже были заранее оборудованные позиции, на каждую из них составлены стрелковые карточки. Все наиболее вероятные на нашем участке цели были на учете и предварительно пристреляны. Оставалось лишь выжидать удобные моменты, когда противник производит смену постов, или «подкарауливать» его во время завтрака, обеда или ужина, когда солдаты разносят пищу. И хотя цели обычно показывались на короткое время, наши снайперы успевали «сажать» их на мушку. Если гитлеровец был недостаточно осторожен, пуля наверняка уничтожала его. Но если даже наши снайперы заставляли их пригибаться, ползти, вызывали у них чувство страха, то и от этого была несомненная польза — боевой дух противника снижался. Зато активность наших бойцов повышалась, действия их становились увереннее. Словом, огневая инициатива перешла в наши руки. Всем снайперам командир объявил благодарность. И тогда в батальоне каждый солдат уже старался лично вывести из строя несколько фашистов. Это приняло массовый характер. Не успевали снайперы уходить с огневых позиций, как их места занимали другие стрелки. Это хорошо и плохо. Хорошо, что многие стремились стать снайперами и не давали врагу покоя. Но плохо потому, что неопытные стрелки демаскировали себя и противник засекал снайперские посты. Скрывать от фашистов огневые позиции снайперов на таком узком участке фронта стало трудно. На ряде позиций пришлось оставлять записки: «Пристреляно. Зайцев». Этим удавалось сохранить те наиболее важные посты, которые на самом-то деле не были пристреляны противником, но были нужны для действия наших снайперов. ЗА ВОЛГОЙ ДЛЯ НАС ЗЕМЛИ НЕТ Однажды к нам в блиндаж пришел секретарь комсомольской организации Федосов и сообщил: — Вас, товарищ Зайцев, вызывает командующий армией. Я спросил, встречался ли он с генералом Чуйковым. — Видел... — ответил Федосов. — Да и ты его встречал, только, видимо, не знал... Командующий ведь часто бывает в окопах, блиндажах, обходит боевые точки. Наш командарм боевой. А узнать, конечно, трудно, если раньше не видел. Он появляется то в форме простого солдата, то в ватнике и ушанке. Тут ведь надо быть осторожным, чтобы не попасть под пулю фашистского снайпера. Из этой беседы я узнал, что наш командующий, генерал-лейтенант Василий Иванович Чуйков, о храбрости которого часто говорили солдаты в окопах, прошел нелегкий жизненный путь. Выходец из крестьян, он с двенадцати лет начал работать по найму. Октябрьские дни 1917 года застали его в Кронштадте. В Советскую Армию пошел с первых дней ее создания. Будучи курсантом военного училища, он участвовал в подавлении эсеровского мятежа в Москве. В годы гражданской войны девятнадцатилетним юношей он командовал полком, сражался против Колчака, белополяков. Тогда же вступил в ряды Коммунистической партии. Закончил академию имени Фрунзе. Участвовал в освобождении Западной Украины и Западной Белоруссии. Во время финской кампании командовал армией. В первой половине сентября 1942 года, когда оборона Сталинграда была возложена на 62-ю армию, Чуйков был вызван в Военный Совет Сталинградского и Юго-Восточного фронтов и назначен командующим армией. Чуйкова предупредили, что положение очень тяжелое, что приказ Верховного Главнокомандования — отстоять Сталинград во что бы то ни стало. Чуйков тогда сказал: «Задачу я понимаю очень хорошо, задача будет выполнена... Клянусь: или умрем в Сталинграде, или отстоим его». В штабе армии встретил меня адъютант командующего. — A-а, Зайцев!.. Снайпер? Сейчас доложу. Через минуту он провел меня в рабочий блиндаж генерала Чуйкова. Командарм сидел за столом, смотрел на карту, о чем-то говорил с членом Военного Совета армии генерал-лейтенантом Гуровым и бригадным комиссаром — представителем Главного Политического управления Советской Армии. Докладываю: — Товарищ командующий, главный старшина Зайцев по вашему приказанию прибыл! Командующий приветливо улыбнулся, встал и подошел ко мне. — Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Зайцев! Он крепко пожал мне руку, потом взял за плечо и подвел к столу. Тепло поздоровались Гуров и бригадный комиссар. Обстановка в блиндаже была самой простой, солдатской. Я обратил внимание на стены из больших бревен, печную трубу из артиллерийских гильз, огромный матовый электрический шар. У стола — телефонные аппараты. Была такая атмосфера простоты и непосредственности, что волнение, охватившее меня вначале, прошло, и я говорил с командующим, как с другом. Да, это была та дружба, то братство всех сталинградцев — генералов и бойцов, — которые родились в огне боев и скрепились кровью. Пройдут годы, десятилетия, но где бы сталинградцы ни встретились, они с волнением и радостью вспомнят об этой дружбе, как о самом значительном в своей жизни. — Давно воюете? — спросил Чуйков. Я смутился. — Тридцать два дня, товарищ генерал. — А фашистов уничтожили сколько? — Сорок. Это снайперской винтовкой, а что гранатами, автоматом — этих не считаем. Генералы молча переглянулись. Потом Гуров сказал: — Это хорошо. А снайперов у вас много? — Шесть человек. — Мало, — заметил Чуйков. — Для батальона, а тем более для полка — мало. Надо, чтобы в каждой роте были свои снайперы. Тогда врага можно основательно сковать. Я доложил, что и этим снайперам на нашем участке удалось прижать врага к земле. Командующий сказал: — Переоценивать силу противника вредно, недооценивать — опасно. Снайперов нужно нам побольше. Командующий интересовался жизнью и учебой солдат, нашим «учебным классом», настроением бойцов, высказал мысль о необходимости развить массовое снайперское движение в армии. Член Военного Совета и представитель Москвы тоже говорили об этом. Было приятно видеть и знать, что сражением руководят опытные военачальники, которые знают законы войны и душу солдата, предвидят ход событий. И еще больше я почувствовал то, что не сходило с уст бойцов: «Сталинград отстоим! Врага уничтожим!» Потом генерал Чуйков прикрепил к моей груди медаль «За отвагу» и сказал, что это — боевая награда от народа, партии, Советского правительства. Бригадный комиссар спросил, что бы я хотел передать в Москву, Верховному Главнокомандующему товарищу Сталину. Неожиданный вопрос взволновал меня. Мысль работала быстро и напряженно. Были бы рядом Медведев, Куликов, Абзалов... Спросил бы их, посоветовался. Спросил бы командира роты Большешапова, комбата Котова и комиссара Иванова. Обратился бы к тем, что находятся сейчас в засаде, что стоят у раскаленных стволов пушек, к тем, что полусидя спят в землянках, потому что ночью им идти в секрет... Ведь все они — пулеметчики и артиллеристы, автоматчики и саперы, разведчики и понтонеры — тысячи воинов грудью встали за Сталинград и не смотрят назад, за Волгу, а смотрят прямо на запад, рвутся только вперед... Для них на этой земле решается судьба Родины. Потому раненые и плачут, когда их отправляют на ту сторону Волги. Вот об этом и рассказать бы в Москве, поведать думы сталинградцев... Друзья-фронтовики (слева направо) старшина хозвзвода А. Бабаев, снайпер В. Зайцев, М. Масаев, пулеметчик М. Ефиндеев И я ответил: — Передайте товарищу Сталину, что пока враг не разбит, за Волгой Для нас земли нет. — Правильно! Умрем, но не отступим, — сказал генерал Чуйков и, как родной отец, обнял меня и поцеловал. Было это 23 октября 1942 года. Пришел я к боевым друзьям, полный дум и впечатлений. Куликов чистил оружие. Настыров после «охоты» чинил обмундирование, а Медведев рассказывал про сибирскую тайгу... Они оставили свои дела. Я им подробно обо всем рассказал и был бесконечно рад, когда и сержант Куликов, и матрос Грязев, и сержант Абзалов — все боевые товарищи одобрили мой ответ. Утром в газете появился призыв: «За Волгой для нас земли нет!» Он стал боевым девизом всех защитников Сталинграда. Наша группа снайперов пополнялась. Новичков быстро вводили в строй. Немцы, наконец, поняли, почему они ежедневно теряли своих связных, и теперь сидели в норах в светлое время суток. Вскоре они узнали и фамилии наших снайперов. Однажды лежу на позиции и слышу: — Зайцев, переходи к нам! Получишь дачу, будешь хорошо жить... — на чистом русском языке через громкоговоритель предлагает какой-то фашист. Непередаваемое чувство гнева охватило меня. Предлагают дачу, хорошую жизнь... Словом, предлагают бросить боевых товарищей, поднять руки, сдаться в плен, изменить семье, землякам, всему народу, любимой Родине. У меня от злости перехватило дух... — Ишь на что идут, продажные шкуры, — после паузы проворчал мой напарник Куликов. * * * Враг стал осторожным, зарывался глубоко в землю. «Трудно взять его, окаянного...», — возмущался Медведев. И все-таки с рассвета следующего дня все снайперы парами вышли на позиции с твердым намерением «взять» противника, как бы он ни укрывался. Решили применить все свое умение и смекалку. Я вышел с Николаем Куликовым. Из всех «зайчат» (так солдаты прозвали моих учеников) это был самый смекалистый и неутомимый стрелок. Он проанализировал и понял причины первых своих неудач, и теперь каждый шаг его был осмысленным, расчетливым. Куликов стрелял без промаха, но иногда отступал от этого закона, преследуя определенную цель. Как-то он вернулся с поста довольный, радостный, хотя ни одного фашиста и не уничтожил. Спрашиваю: «Не обнаружил?» — «Обнаружил, дважды на мушку брал, — ответил Куликов, — но пожалел. Идею, понимаешь, пожалел...» Изучая поведение врага, Куликов пришел к выводу, что против его позиции находится неприятельский командный пункт, которым давно уже интересовался комбат. Снайпер проявил выдержку и не стрелял по отдельным гитлеровцам. Он думал об артналете. Идея Куликова была осуществлена: наше командование сосредоточило огонь артиллерии, и вражеский командный пункт был накрыт. Не проходило дня, чтобы Куликов не придумывал что-нибудь новое. В это же утро у нас не было ни подобных «идей», ни видимых целей. Заняли старую, уже обжитую засаду, осмотрели местность — ни малейших признаков жизни. — Жаль, — медленно произнес Куликов. — А устроить им «дачу» надо. Вертолет, что ли, какой-нибудь для снайперов изобрели бы, с высоты удобнее... Всех лежащих и ползущих можно истребить. Шутка ли это? Нет. Куликов думал правильно. Засесть бы, к примеру, на чердаке высокого дома, и сектор наблюдения увеличился бы. Но здесь не было ни уцелевших зданий, ни каких-либо башен. Почти все сгорело, развалилось. И только среди разрушенных заводских корпусов торчала чудом уцелевшая труба. Бывает же так на войне: снаряды срежут весь могучий лес, а одна березка остается невредимой, ни одной царапины. Здесь же все превращено в щебень, а высокая труба стоит, как немой свидетель ожесточенной битвы. — Смотри, Николай, — показываю на трубу. Лучшей высоты не найдешь. — А что... пошли, посмотрим, — оживился Куликов. Так родился новый план, новое место для снайперского поста. Пробрались в трубу, поднялись вверх, нашли пробоины в стенке. Привязались. Тяжело, неудобно, зато выгодно: просматривались ходы сообщений, виднелись ползающие, как мухи, фашисты. Из этой трубы мы одиночными выстрелами уничтожили около двадцати гитлеровцев. * * * Наступили холода. Возникли дополнительные трудности окопного солдатского быта. Я особенно беспокоился за здоровье людей. Как бы ни было трудно, я старался, чтобы снайперы отдыхали, принимали горячую пищу, хоть изредка мылись в бане. Проблему бани помогла решить находчивость. Кто-то подал мысль вмуровать в стену блиндажа котел. Приволокли котел, нашлись свои печники и сделали что-то наподобие парной. Люди мылись, стирали белье... «Баня-блиндаж на переднем крае», — писала фронтовая газета о нашем опыте. Потом уже такие «бани» появились и на других участках фронта. У бойцов был тот боевой дух, который развеивал все невзгоды. В минуты затишья мы пели песни. Весельчак-баянист (жаль, фамилии этого солдата не помню) звонким тенором начинал: «Эх, да вспомним, братцы, мы кубанцы...» Песню подхватывали все. Она росла, ширилась, лилась над окопами, врывалась во вражеские траншеи суровыми словами: Как громили мы фашистов От рассвета до утра... Этот куплет был рожден солдатской фантазией, так сказать, с поправкой на условия и запросы слушателей. Пели мы разные песни: русские, украинские, грузинские... Но одну, нашу любимую матросскую песню фашисты терпеть не могли. Достаточно было только начать: «Раскинулось море широко», как гитлеровцы открывали огонь изо всех пулеметов. — Им грустно потому, что весело нам, — шутил командир роты Большешапов. Сам он тоже любил петь. Однажды предложил: — Октябрьские торжества скоро. Надо, товарищи, концерт подготовить. Посреди цеха устроили эстраду. Несмотря на свои сорок лет, командир «барыню» плясал лихо. Вообще это славный человек. Он был требовательным, ругал и любил бойцов, как родных сыновей, вместе с ними делил последний кусок хлеба. Умел зажечь людей, ободрить, вселить уверенность. Он не переносил трусов, подхалимов и не имел любимчиков. Прямым и честным был наш командир. Одного мы не знали — когда он спал: днем все время на ногах, а ночью секреты проверял. Мы любили командира и берегли его в бою. ПОЕДИНОК Ночью наши разведчики приволокли в мешке «языка». На допросе он сообщил, что фашистское командование серьезно обеспокоено действиями наших снайперов. Из Берлина доставлен на самолете руководитель школы немецких снайперов майор Конинг, который получил задание убить прежде всего, как выразился пленный, «главного зайца». Командир дивизии полковник Батюк был в хорошем настроении. — Майор для наших хлопцев — это пустяк, — шутил он. — Надо было самому фюреру прилететь. За этой птицей поохотиться было бы интересней. Верно, Зайцев? — Верно, товарищ полковник, — говорю. А про себя думаю: легко сказать, все-таки руководитель школы, видимо, зверь матерый. — Что ж, надо этого «сверхснайпера» уничтожить, — уже строгим тоном приказал комдив. — Только действуйте осторожно, умно. — Есть уничтожить, товарищ полковник! К этому времени быстро пополняющаяся группа наших снайперов истребила около тысячи гитлеровцев. Об этом писали в газетах, листовках. Некоторые из них попадали к противнику. Скажу откровенно, — дело прошлое, — в тот момент с популяризацией нашего опыта не следовало торопиться: враг быстро улавливал приемы наших снайперов и принимал свои меры. Стоило мне снять одного-двух вражеских офицеров, как фашисты открывали по месту предполагаемой засады артиллерийский и минометный огонь. Приходилось запасными ходами быстро менять позицию и выходить из переплета. Появление на нашем участке фронта берлинского «сверхснайпера» поставило перед нами сложную задачу: надо было его найти, изучить его повадки, терпеливо ждать того момента, когда можно будет произвести всего-навсего один, но верный, решающий выстрел. О предстоящем поединке ночами в нашей землянке шли жаркие споры. Каждый высказывал свои предположения, догадки, рожденные дневным наблюдением за передним краем противника; предлагались различные варианты отыскивания цели и «приманок». Но тем и отличается снайперское искусство, что, несмотря на опыт многих, исход схватки решает один стрелок. Встречаясь с врагом лицом к лицу, он каждый раз обязан творить, изобретать, по-новому действовать. Так где же все-таки берлинский снайпер? Я знал «почерк» фашистских снайперов, по характеру огня и маскировки без особого труда отличал более опытных стрелков от новичков, трусов от упрямых и решительных врагов. А вот характер руководителя школы вражеских снайперов оставался для меня загадкой. Ежедневные наблюдения наших товарищей ничего определенного не давали. Трудно было сказать, на каком участке находится фашист. Вероятно, он часто менял позиции и так же осторожно искал меня, как я его. Но вот произошел случай: моему другу-уральцу Морозову противник разбил оптический прицел, а Шайкина ранил. Морозов и Шайкин считались опытными снайперами, они часто выходили победителями из самых сложных и трудных схваток с врагом. Сомнений теперь не было — они натолкнулись на фашистского «сверхснайпера», которого я искал. На рассвете я ушел с Николаем Куликовым на те позиции, где вчера были наши товарищи. Наблюдаю. Знакомый, многими днями изученный передний край противника. Ничего нового не обнаруживаю. Кончается день. Но вот над фашистским окопом неожиданно приподнимается каска и медленно двигается вдоль траншеи. Стрелять? Нет, Это уловка: каска раскачивается неестественно, ее, вероятно, несет помощник снайпера, сам же он ждет, чтобы я выдал себя выстрелом. — Где же он, проклятый, может маскироваться? — спрашивал Куликов, когда мы под покровом наступившей ночи покидали засаду. — В этом-то все дело, — говорю, — А если здесь его нет? — высказал сомнение Куликов. По терпению, которое проявил враг в течение дня, я догадывался, что берлинский снайпер здесь. Требовалась особая бдительность. Прошел и второй день, У кого же окажутся крепче нервы? Кто кого перехитрит? Николай Куликов, мой верный фронтовой друг, тоже был увлечен этим поединком. Он уже не сомневался, что противник перед ним, и твердо надеялся на успех. В землянке меня ожидало письмо из Владивостока. Сослуживцы писали: «Узнали мы о ваших героических подвигах в Сталинграде. Гордимся вами — нашим воспитанником...» Неловко мне стало. Хотелось нарушить фронтовой обычай и прочитать письмо наедине: товарищи пишут о «подвиге», а тут второй день за одним фашистом без толку охотишься... Но Куликов и Медведев ворчат: — Коль с Тихого океана — читай вслух. Пришлось сдаться и читать дальше: «Вы честно выполняете приказ Родины. Шлем вам, боевому другу, наш пламенный привет. Желаем новых успехов в истреблении немецких захватчиков. Заверяем вас, что границы Тихого океана будут неприступными для врага. Мы внимательно следим за подвигами фронтовиков. На опыте действующих армий и флотов готовимся к боям. С боевым приветом по поручению собрания личного состава: Николаев, Лебедев, Лунин, Галактионов, Кочетков, Пономаренко». Товарищи молчали. Казалось, не письмо, а тихоокеанская волна ворвалась в землянку, вызвав у снайперов дорогие сердцу воспоминания. Потом Виктор Медведев сказал: — Надо сразу же ответить. Напиши, Вася, от нас всех, так сказать, слово дай, что морской чести не опозорим, гадов разобьем. На третий день с нами в засаду отправился и политрук Данилов. Утро начиналось обычно: рассеивался ночной мрак, с каждой минутой все отчетливее обозначались позиции противника. Рядом закипал бон, в воздухе шипели снаряды, но мы, припав к оптическим приборам, неотрывно следили за тем, что делалось впереди. — Да вот он, я тебе пальцем покажу, — вдруг оживился политрук. Он чуть-чуть, буквально на секунду, по неосторожности приподнялся над бруствером, но и этого оказалось достаточно, чтобы фашист его ранил. Так мог стрелять, конечно, только опытный снайпер. Я долго всматривался во вражеские позиции, но его засаду найти не мог. За многие дни я уже так изучил передний край противника, что сразу замечал каждую новую воронку, каждый вновь появившийся бруствер. Сейчас же ничего нового, подозрительного не было. Но по быстроте выстрела заключил, что снайпер где-то прямо. Продолжаю наблюдать. Слева — подбитый танк, справа — дзот. Фашист в танке? Нет. Опытный снайпер там не засядет. В дзоте? Тоже нет — амбразура закрыта. Между танком и дзотом на ровном месте, впереди линии обороны фашистов, лежит железный лист с небольшим бугорком битого кирпича. Давно лежит примелькался. Ставлю себя в положение противника и задумываюсь: где лучше занять снайперский пост? Не отрыть ли ячейку под тем листом? Ночью сделать к нему скрытые ходы... Да, наверное, он там, под железным листом на нейтральной полосе. Решил проверить. На дощечку надел варежку, поднял ее. Фашист клюнул. Ага, отлично!.. Дощечку осторожно опускаю в траншею в таком положении, в каком приподнимал. Внимательно осматриваю пробоину. Никакого скоса, прямое попадание, — значит фашист под листом. — Там, гадюка... — доносится из смежной засады тихий голос моего напарника Николая Куликова. Теперь надо врага выманить и «посадить» на мушку хотя бы кусочек его головы. Бесполезно было добиваться этого сейчас. Снова понадобится определенное время. Но характер фашиста изучен. С этой удачной позиции он вряд ли уйдет. Нам же следовало обязательно менять позицию. Работали ночью. Засели до рассвета. Гитлеровцы вели беспорядочный огонь. По переправе через Волгу били вражеские минометы. В небо взлетали ракеты. Затем ударила наша артиллерия, и фашистские минометы замолчали. Появились вражеские бомбардировщики. Светало быстро, и с приходом дня бой развивался с новой силой. Но ни грохот орудий, ни разрывы снарядов и бомб, ни шум танков — ничто не могло меня отвлечь от выполнения задачи. Взошло солнце. Куликов сделал слепой выстрел: снайпера следовало заинтриговать. Решили первую половину дня переждать, так как блеск оптики мог нас выдать. После обеда наши винтовки были уже в тени, а на позицию фашиста упали прямые лучи солнца. У края листа что-то заблестело. Случайный осколок стекла или снайперский прицел? Куликов осторожно, как это может делать только самый опытный снайпер, стал приподнимать каску. Фашист выстрелил. Куликов на мгновение приподнялся, громко вскрикнул и упал. Гитлеровец подумал, что он наконец-то убил советского снайпера, за которым охотился четыре дня, и высунул из-под листа полголовы. На это я и рассчитывал. Ударил метко: голова фашиста осела, а оптический прицел его винтовки, не двигаясь, блестел на солнце до самого вечера. Куликов лежал на дне траншеи и заливался смехом. — Беги! — кричу ему. Николай спохватился и за мной пополз в запасной снайперский пост. В ту же минуту на старую нашу засаду фашисты обрушили артиллерийский огонь. Они хотели отомстить за своего знаменитого снайпера. Как только стемнело, наши бойцы на этом участке пошли в наступление. В разгар боя мы с Куликовым вытащили из-под железного листа убитого майора фашистской армии, извлекли его документы и доставили их командиру дивизии. — А я был уверен, что вы эту берлинскую птицу подстрелите, — сказал полковник Батюк. — Но вам, товарищ Зайцев, предстоит новое дело. Завтра на одном участке ожидается наступление фашистов. Чуйков приказал отобрать группу лучших снайперов и сорвать атаку. Сколько у вас в строю хлопцев? — Тринадцать человек. Комдив задумался. Потом бодро сказал: — Значит, тринадцать против сотен. Интересно... Сумеете? ТРИНАДЦАТЬ ПРОТИВ СОТЕН То, что задумал командующий армией генерал-лейтенант Чуйков, было новым тактическим приемом: коллективные действия снайперов для отражения вражеских атак до этого не применялись. По данным разведки, гитлеровцы должны были наступать на рабочий поселок Красный Октябрь. Здесь расстояние между нами и противником составляло двести метров. Мы стали готовиться к встрече врага. Подготовкой боя руководил командир полка Метелев. Хотя он и хорошо знал всех снайперов, но сейчас о каждом из них подробно меня расспрашивал, интересовался, как тот или другой человек ведет себя в сложной обстановке. Да это и понятно: ведь каждому бойцу предстояло проявить исключительную стойкость, чтобы одержать победу. Как-никак, снайперов всего тринадцать человек. Здесь надо воевать, как говорится, не числом, а умением. Все до деталей следовало продумать, учесть, взвесить. Я высказал мысль, чтобы снайперские пары оборудовали себе засады ночью, хорошо замаскировались. Только тогда можно достичь внезапности, неожиданного для противника меткого снайперского огня. Командир полка одобрил это предложение и сказал, что рядом со снайпером заляжет автоматчик. Снайперы должны открыть огонь сразу, как только немцы выйдут из окопов, автоматчики — позже, когда цепь приблизится. Замысел был увлекательным и рискованным. Но риск основывался на точном расчете. Чтобы форсировать двести метров, противнику понадобится не менее сорока секунд. За это время каждый снайпер скорострельными выстрелами может «снять» не менее десяти движущихся целей — это уже сто тридцать фашистов. А сколько, подпустив врага на близкое расстояние, выведут из строя автоматчики? Потом пустить в ход гранаты... О своих же потерях и речи не было. Этой уверенностью, между прочим, вообще всегда проникнут снайпер. А на этот раз каждый из них оборудовал такие неуязвимые позиции, что беглым огнем противник ничего, казалось, сделать им не мог. По примеру снайперов прочно и скрытно засели и автоматчики. Обходя посты, я убедился, что каждый человек потрудился на совесть. Бойцы использовали полуразрушенные стены домов, залегли в воронках на открытой местности, откуда противник мог огня не ожидать, стянули для прикрытия позиций камни, железные листы и все тщательно замаскировали. Такое впечатление, словно здесь нет живой души — заходи, фашист, в поселок и блаженствуй. Может быть, гитлеровцы так и подумали. Во всяком случае, когда рассвело и они осмотрели наш передний край, то, вероятно, серьезного сопротивления не ожидали. Поэтому вскоре поднялись и пошли. Офицеры, как и всегда, вперед не вырывались, но наши бойцы за многие дни боев научились их хорошо различать. Щелкнули сухие одиночные выстрелы снайперов. Было интересно наблюдать, как то в одном, то в другом звене цепи падали фашистские командиры. Впереди идущие солдаты, не замечая, как выходили из строя их главари, решительно шли вперед и вели яростный огонь. Снайперы продолжают стрелять. Уже падают и солдаты. Вражеская цель редеет. Не рвутся ни снаряды, ни мины, но с каждой секундой число врагов убавляется. — Шума нет, а толк большой. Придумал же генерал Чуйков! — радуется Куликов, быстро перезаряжая винтовку. До наших позиций оставалось метров семьдесят, когда по расстроенной и жидкой цепи противника дружно открыли огонь наши автоматчики. Гитлеровцы залегли и, не слыша привычных окриков своих командиров, начали отползать назад. Схватка с численно превосходящим противником закончилась неожиданно быстро. Более трехсот трупов оставили фашисты на поле боя. Скупой на похвалу генерал Чуйков, наблюдавший всю картину боя, сказал командиру полка Метелеву: — Молодцы у тебя снайперы! Всех поблагодарить надо. НАСЧЕТ ВОЕННОЙ ХИТРОСТИ Развитию снайперского движения наше командование придавало большое значение. Несмотря на трудные условия боевой обстановки, генерал Чуйков решил провести слет снайперов. Мне поручили выступить с докладом. А что же говорить? «Расскажи, — посоветовал полковник Батюк, — кто может быть снайпером и что для этого нужно. Ну и, конечно, опытом поделись...» С этого я и начал... Стать стрелком высокого класса, овладеть искусством снайперской стрельбы может каждый воин. Для этого, прежде всего, надо быть вообще метким стрелком и знатоком оружия. Слов нет, оптический прицел придает винтовке большую силу, но успешно пользоваться им может только всесторонне подготовленный стрелок. Снайперское искусство требует от бойца острого зрения и тонкого слуха, выдержки и хладнокровия, напористости и военной хитрости, физической выносливости. Огромное напряжение моральных и физических сил испытывает воин в современном бою. Это в особенности касается снайпера. Ни грохот орудий, ни разрывы снарядов и бомб, ни шум танков — ничто не должно отвлекать его от выполнения задачи. Иногда приходится сутками находиться на поле боя и выжидать врага. Снайпер Ибрагим Касимов однажды три дня и три ночи пролежал на маленьком «пятачке» под вражеским пулеметным и минометным обстрелом, но выполнил приказ командира, истребил несколько гитлеровцев, а сам остался жив. Выдержать такое напряжение может лишь крепкий здоровьем, сильный характером человек. Но дело не только в выносливости. Снайпер должен быть искусным, тактически грамотным стрелком, трезво оценивать боевую обстановку, самостоятельно решать сложные стрелковые задачи в разнообразных условиях боя. Не каждый отличный стрелок уже снайпер. Снайперу необходима специальная теоретическая и практическая подготовка. Ценным качеством воина является боевая инициатива, стремление найти наилучший способ выполнения задачи. Даже самый прекрасный стрелок, если он не проявляет инициативы и активности, не достигнет успеха. Тут важно проявлять военную хитрость и сметку — умение тем или иным способом обмануть, объегорить противника, ввести его в заблуждение относительно своих сил и намерений, воспользоваться ошибками неприятеля для достижения своей цели. Вот как, например, однажды одурачили гитлеровцев наши снайперы. На высоту 102 (Мамаев курган) прибыла группа фашистских снайперов. Они овладели огневой инициативой и сковали действия третьего батальона. Для уничтожения стрелков противника командир полка Meтелев направил десять наших снайперов. Обстановка была сложной. Расстояние между окопами врага и нашими позициями — сто пятьдесят метров. Местность открытая. Мы разбились по парам и целый день вели разведку наблюдением: изучали местность, поведение противника, намечали ориентиры. Старались ничем не выдать противнику свое присутствие. Вечером собрались в траншее и обсудили обстановку: кто что думал о противнике, как использовать местность, какие предпринять действия на следующий день. Нам очень важно было установить, с кем мы, собственно, имеем дело. Кузьма Филиппов предложил применить военную хитрость. За ночь наделали чучел, одели на них фуфайки, каски, к плечам привязали лопаты. Подготовили ряд ложных и настоящих позиций. Утром одни наши снайперы начали осторожно показывать из траншей чучела, а другие засекали засады противника и меткими выстрелами уничтожали фашистских снайперов. Так инициатива и военная хитрость обеспечили успех. Военная хитрость сочетается с маскировкой. Собственно, маскировка — это тоже проявление военной хитрости, средство обмана противника. Удачно окопаешься, сольешься с местностью или укроешься на чердаке, в подбитом танке, используешь ложный окоп для отвода глаз врага — все это необходимо. Иногда маскировать надо не только себя, но и вспышку от выстрела. Устраиваясь, например, в окнах зданий, наши снайперы клали винтовки не на подоконники, а подальше, чтобы противник не засек, откуда ведется по нему огонь. Виктор Медведев удачно использовал звуковую маскировку. Находясь на «ничейной полосе» вблизи переднего края противника, он стрелял в то время, когда фашисты вели огонь из орудий. Только хорошо знающий свое оружие, дисциплинированный и выдержанный воин может творчески осмыслить свои действия, взвесить обстановку, найти правильное решение боевой задачи, применить военную хитрость. Но враг не всегда попадается на «удочку». Нельзя часто пользоваться одними и теми же приемами военной хитрости. Каждый раз, в зависимости от условий, от снайпера требуется сообразительность, изобретательность. Вспоминается такой случай. Опытный немецкий снайпер простреливал подход к нашим окопам. Стало трудно доставлять боеприпасы. Командир полка приказал разыскать и уничтожить фашиста. Пошли вдвоем с Куликовым. Оборудовали засаду, стали осматривать местность. Фашист нас обстрелял. Пришлось сменить позицию. Откуда же он бьет? Куликов показывал каску, чучело — ни на что не реагировал фашист. Осторожен, значит, но сидит где-то рядом. Два дня наблюдали, изучали каждую неровность местности. Внимание привлек один бугорок... Прямо «взять» хитрого гитлеровца трудно. Надо было зайти со стороны, где стоял вагон. Ночью я забрался в вагон. Рассвело. Смотрю — фашист лежит метрах в восьмидесяти на нейтральной зоне. Тут я его и прикончил. И хорошо, что после выстрела сразу выскочил из вагона и камнем влетел в блиндаж: гитлеровцы открыли по вагону огонь. Характерен эпизод, произошедший в тот период, когда наша армия успешно наступала, освобождала украинские города и села. К продвигавшимся вперед частям спешили свежие подразделения. Дорога проходила через перелесок. Здесь-то неожиданно и обрушивался артиллерийский огонь на наши части и транспорт. Было похоже, что противник заранее пристрелял это место. Когда группа наших бойцов была обстреляна в самом перелеске, командир полка отправил роту, которая «прочесала» его, но ничего подозрительного не обнаружила. Однако прошел час, и в лесу снова были ранены наши санитары. «Здесь остался вражеский корректировщик», — заключил командир и приказал снайперу Виктору Медведеву уничтожить фашиста. Медведев уже имел на своем боевом счету триста сорок два вражеских солдата и офицера. Опытный, смекалистый снайпер. И все-таки трудно ему было выполнить приказ. Где мог находиться корректировщик, которого даже рассыпавшаяся цепью рота не нашла? Медведев осторожно начал входить в лесок. Обратил внимание на разноцветные провода, стлавшиеся по земле, — черные, красные, желтые. Какой из них ведет к корректировщику? К тому же, судя по рассказам бойцов, наших солдат ранило в разных местах, — значит, фашист меняет свои позиции. Одно лишь ясно: провод от него должен выходить в западной части леса — в сторону фашистских батарей. С той стороны Медведев и начал углубляться в лес. Высокий, в огромных сапогах, но шел бесшумно, ко всему присматривался, прислушивался. И остановился: из-под листьев показался тонкий шелковый шнур. Осмотрел и убедился, что это телефонный провод. Теперь, казалось, ключ найден: следуй по шнуру и обнаружишь корректировщика. Но так нетрудно и на его огонь напороться. Ведь фашист, вероятно, просматривает всю окружающую его часть леса. И Медведев шаг за шагом стал пробираться скрытно, тихо, от дерева к дереву, от куста к кусту, не теряя из поля зрения провода. У небольшой поляны залег, притаился. Где же укрылся фашист? На дереве? Медведев осмотрел все дубки, окружавшие поляну. В редких ветвях немцу спрятаться было невозможно. А вот старый дуб с густой вверху кроной—подходящее место. Медведев из-за кустов внимательно присмотрелся и решил, что на этом дубе, в том самом месте, где ветви особенно густы, сидит фашист. Медведев выстрелил. На землю упал ручной пулемет, а на дубе с треском что-то шарахнулось. Медведев подбежал и увидел, что вражеский корректировщик повис на веревке, которой для удобства привязался к стволу. Там же был прикручен проволокой и телефон, от него вниз тянулся шнур. Приказ командира был выполнен. Теперь через перелесок уже безопасно шли подразделения и неслись на передовую автомашины с боеприпасами. Инициатива, военная хитрость и смекалка — золотое качество советского бойца. «НЕ ТОТ ПАТРИОТ, КТО МНОГО ГОВОРИТ...» Смертельное кольцо вокруг сталинградской группировки вражеских войск сжималось. Части 62-й армии по-прежнему вели активные действия, отвлекали на себя фашистские дивизии, изматывали и перемалывали их в непрерывных боях. Инициатива уже целиком перешла в руки наших войск. Но гитлеровцы яростно сопротивлялись. Гвардейцы Родимцева подземноминными атаками занимали дома. Воины генерала Соколова и гвардейцы Гурьева очищали цехи завода «Красный Октябрь». Наша дивизия вела бои за Мамаев курган. На участке нашего полка интенсивными контратаками прогрызалась вражеская оборона, и роль снайперов была прежней — поражать наиболее важные цели. Сержант Николай Куликов отличался исключительной выносливостью. Когда в роте автоматчиков, попавшей в полуокружение, кончились боеприпасы, командир батальона приказал Куликову поднести патроны. Стемнело. Немцы пускали ракеты. Куликову пришлось по ровному месту, от воронки к воронке, ползком перебираться с патронами. Весь день он провел в бою, а теперь всю ночь таскал на себе тяжелые ящики. До утра Куликов совершил двенадцать рейсов к автоматчикам и обратно. Возвращаясь последний раз, Куликов потерял сознание: он был ранен в спину. Его подняли всего грязного, мокрого. Он истекал кровью, но товарищей выручил, приказ командира выполнил. Рота автоматчиков продержалась до прихода нашего подкрепления. В эти дни героически погиб матрос Александр Грязев. С Тихоокеанского флота в Сталинград он прибыл с нами вместе. Это был очень скромный, большой и сильный человек. В часы затишья бойцы шутили: — Возьми, Саша, окат и закрой амбразуру дзота. Этими же большими и крепкими руками он ловко держал снайперскую винтовку, наповал сражал фашистов. На боевом счету Грязева к первой половине ноября было уже более ста уничтоженных гитлеровцев. Группу снайперов — Александра Грязева, Морозова, Шайкина, Куликова и меня перебросили на участок соседнего полка, закрепившегося на склоне Мамаева кургана. Мы устроили посты в передних окопчиках. Когда немцы переходили в атаку, снайперы выводили из строя их командиров. В ходе боя фашистам удалось несколько потеснить наши подразделения, и пятерка снайперов оказалась почти отрезанной. Через единственный, но простреливаемый врагом проход ночью нам подбросили патроны и гранаты. Был приказ: удерживать эти позиции до последней возможности. Двое суток мы сидели в окопчиках. Примерзали шинели к земле, мы коченели, но держались. Передний край противника в ста метрах. Гитлеровцы часто подползали к нам, и тогда снайперы забрасывали их гранатами. Надо было бросать далеко, чтобы не подпустить к себе фашистов. Тут и пригодились длинные и сильные руки Александра Грязева. Достаточно было немцам метров на пятьдесят приблизиться, как Грязев, приподнимаясь на колено, из-за бруствера далеко и метко швырял в них гранаты. Мы восторгались таким мастерством гранатометания и просили разрешения у Грязева, если надо было взять хоть одну гранату. — Не трожь короткими руками... — усмехаясь, басил Александр. — Гранаты экономить нужно... И все слушали его. За двое суток Грязев перебросал уйму гранат, уничтожив ими десятки гитлеровцев. Но случилась такая беда. Однажды он только замахнулся, как вражеская пуля попала прямо в гранату, и она в руке взорвалась. Александра Грязева тяжело ранило в грудь. Он не стонал. Спокойно вынул комсомольский билет и сказал: — Возьми, Вася... Мы сняли с него верхнюю одежду, чтоб перевязать грудь. Огонь плеснулся в глазах Александра. Одним рывком он сдернул окровавленную тельняшку, наткнул ее на штык, встал и угрожающе потряс врагам винтовкой. — Знайте, бандиты, победа наша!.. И упал на руки товарищей. В комсомольском билете Александр Грязев оставил завещание своему сыну, жившему с матерью в Свердловске: «Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов жизнь отдать за нее. Во имя Родины и твоей, сынок, жизни я готов на все. Расти, дорогой малыш, учись. Родину люби. Не словами — делами люби...» МУХТАР АБЗАЛОВ, НАШ ДРУГ ВЕРНЫЙ Не каждый дожил до того момента, когда 19 ноября 1942 года под Сталинградом грянула наша артиллерия и советские войска перешли в наступление. Но павшие на ратном поле Александр Грязев, Иван Лебедев и другие боевые друзья незримо шли в наших рядах, добывая победу. ...В районе водонапорных башен орудовал опытный фашистский снайпер. Он прострелил правое плечо капитану Некрасову, ранил старшего лейтенанта Федосова, снял двух артиллеристов. Командир полка приказал уничтожить фашиста. Это нелегкое дело я поручил снайперу сержанту Абзалову. Ранним утром он, как и другие товарищи, вместе со своим напарником — отличным стрелком Степановым — отправился на позицию. День пролетел, а поздним вечером в мою землянку стали приходить снайперы с докладами. Шайкин в течение дня снял двух гитлеровцев. Увеличили боевой счет и другие бойцы. Все весело и громко разговаривали. А хмурый Абзалов сидел в углу около двери, завешенной плащ-палаткой, и что-то молча чертил в записной книжке. Я сразу понял, что задания он не выполнил. Спрашиваю: — Чего, Мухтар, приуныл? — Товарищ главный старшина, неудача... Волнуясь, с таджикским акцентом Мухтар Абзалов доложил, что на его участке гитлеровского снайпера нет. В подтверждение он показал стрелковую карточку, испещренную различными пометками. В честности и трудолюбии Абзалова я не сомневался, но согласиться, что на том участке нет снайпера, не мог. Его, проклятого, очень трудно обнаружить — это другое дело. В пятом часу утра нам принесли термос с перловой кашей. Быстро позавтракав, снайперы расходились по своим постам. Абзалов знал, что выполнение каждой задачи проверяется мною, поэтому сидел со своим напарником и ждал, пока я соберусь. Куликов доложил, что к выходу готов, и мы вчетвером направились на участок, где вчера был Абзалов. Зашли в крайний блиндаж, около которого фашистский снайпер ранил наших офицеров. Расспросили солдат о подробностях. Зная повадки гитлеровских стрелков (за местом, где они имели успех, наблюдение продолжали), я решил именно из этого блиндажа и высматривать врага. К стереотрубе прильнул и Абзалов. Впереди лежала высота с водонапорными башнями, вся изрезанная ходами сообщении. Ночью прошел небольшой снежок и белым слоем покрыл окопы. На одном лишь бруствере чернела полоска земли. Что бы это означало? — Немцы для чая снег берут, — объяснил Абзалов. Несколько правее лежало два трупа немецких солдат. Мне показалось, что тела лежат как-то неестественно. Притом фашисты обычно убирают трупы с нейтральной зоны. Значит, они что-то придумали. — Так? — спросил я Абзалова, поделившись с ним своими мыслями. — Правильно, товарищ командир, придумали... — соглашается Мухтар. — Куликов, приготовь приманку — головную мишень, — приказываю своему напарнику. Сержант Куликов быстро сделал «голову солдата», даже по совету комбата усы привязал. Тем временем мы с Абзаловым определили расстояние — 300 метров, приготовили винтовки к бою, залегли. Куликов начал искусно высовывать «голову». Солдаты в блиндаже притихли: все ждали, что будет дальше. Прошла минута — противник не стрелял. «Голову» опустили. Куликов тяжело вздохнул. Комбат Котов выбил пепел из трубки, махнул рукой и ушел. Какой-то солдат на украинском языке заключил: — Ну це и комедия... Мухтар Абзалов волновался: — Я вам правду докладывал, товарищ командир... Снайпера здесь нет. Решили использовать еще один прием хитрости: разгрести бруствер на две стороны, во впадину положить винтовку, а потом уже к ней приспособить «голову солдата» (ведь издали трудно будет понять — соломенная это голова или живая). Всю эту процедуру Куликов выполнил мастерски. Только он показал «голову», как фашист выстрелил. Его пуля прошила чучело, а я и Абзалов засекли вражеского снайпера. Да, он лежал за трупами. Теперь оставалось ждать удобного момента, чтобы его уничтожить. В это время прибежал связной: меня вызвал командир полка. Через несколько минут после того, как я ушел на КП, Абзалов и фашист встретились глазами через свои оптические приборы. И оба одновременно выстрелили. Вражеская пуля ударилась в объектив прицельного приспособления и разорвалась внутри трубки около дистанционного барабанчика. Осколками Абзалову повредило правый глаз. А мертвого фашистского снайпера тянул из гнезда на веревке его помощник. Куликов посадил его на мушку, и оба гитлеровца остались лежать между траншеей и снайперским гнездом. Абзалова отправили в медсанбат. Через неделю он неожиданно зашел в наш блиндаж. Все очень обрадовались. Но Мухтар был мрачным: его правый глаз не видел. Дрогнувшим голосом Мухтар просил: — Не отправляйте никуда... Товарищ командир, дорогой мой, научите стрелять с левой руки. Надо человека знать, чтобы понять его глубокое волнение. Когда ощутишь тепло от прижавшегося к тебе солдата в холодной землянке, поделишь с ним последний сухарь, вместе выстоишь в бою, расставаться с таким другом очень трудно. И я пообещал Абзалову, что никуда его не отпущу и научу стрелять с левой руки. Сержант Мухтар Абзалов стал в нашем снайперском взводе служить кашеваром. Утром и вечером он приносил пищу, а весь день стрелял из автомата, парабеллума и винтовки по расставленным в овраге мишеням. Радостно и вместе с тем трогательно было смотреть, как этот мужественный, зрелый, видавший виды воин теперь с железным упорством тренировался, приноравливаясь к левому глазу, и, как новичок, переживал каждую неудачу, волновался за результаты каждого выстрела. Не было времени, и все-таки приходилось урывать дорогие на фронте минуты, чтобы помочь товарищу и показом приемов стрельбы, и ободряющим словом. Мухтар Абзалов своего добился — стал стрелять с левой руки не хуже, чем раньше с правой, и занял свое место в боевом строю снайперов. Правда, он охотился на гитлеровцев из простой трехлинейки (винтовок с оптическими прицелами в полку было мало), но каждый день имел успех. ТЕРЯЮ ЗРЕНИЕ 8 января 1943 года Верховное Главнокомандование Советской Армии предъявило командованию немецко-фашистской группировки ультиматум о капитуляции. Ультиматум был отклонен. 10 января наши войска приступили к ликвидации вражеской группировки. В этот день я был ранен в голову и потерял зрение. Забинтованный, я впервые в жизни испытал чувство страха перед вечной тьмой. Вокруг был свет, кипела жизнь, здесь же стояли товарищи, но все это я воспринимал лишь слухом. Слышно было дыхание снайперов, голос командира полка Метелева. Догадался сразу — меня собираются отправить в госпиталь. Полковник присел, наклонился и осторожно, чтоб не причинить боли, поправил мою ушанку, потом взял за руку, легко потер ее ладонью и тихо спросил: — Кому бы вы, Василий Григорьевич, хотели передать свою винтовку? По мне пробежала дрожь. Я почему-то держал и жал руку полковника... Почувствовал, как бьется сердце, стало больно на душе. Да, из Сталинграда меня отправляют... Здесь, на правом берегу Волги, останется лишь моя винтовка. Славная, родная винтовка! Из нее я уничтожил двести сорок два фашиста, с ней выстоял сто одиннадцать дней. Теперь же, не видя белого света, я прощаюсь... Прощаюсь с командиром, с друзьями верными. Вот они, рядом: один дышит ровно, другой — учащенно, третий почему-то все топчется, что-то, кажется, заворачивает. И я как можно спокойнее сказал: В. Зайцев веред отправкой в госпиталь — Очень прошу вас, товарищ полковник, передать мою винтовку сержанту Абзалову. Мухтар заплакал... В эвакогоспитале, в Ленинске, я пролежал месяц. Раны зажили сравнительно быстро, а зрение не возвращалось. Но я верил врачам, терпел, перенес три глазные операции... И вот однажды сняли с глаз повязку, и я увидел свет, улыбающегося врача и заботливых, чутких, тоже радостных медицинских сестер. Это они мне, слепому, читали газеты, в положенное и неположенное время разрешали слушать радио, вместе с ранеными ликовали, когда эфир донес весть, что битва за Сталинград закончилась полным разгромом фашистских войск. Очень хотелось взглянуть на освобожденные улицы, обойти места, где, к родной земле припав, солдат клялся ни на шаг не отступать и врагу ничего не прощать... И не простил, пошел вперед, освобождает сейчас село за селом, город за городом. Где же вы сейчас, друзья-однополчане? Какой дорогой идут Мухтар Абзалов, Николай Куликов, Виктор Медведев?.. Обращаюсь к начальству госпиталя, прошусь в часть. Говорят, рано, моя, зрение не восстановилось полностью. Врачи долго переговаривались, наводили справки, а через несколько дней стали выписывать. В канцелярии госпиталя, как мне показалось, медленно, очень долго оформляли мне проездные документы. А главное — не спрашивали: куда мне ехать, в какую часть, на какой фронт. Я, конечно, думал о своей дивизии, а мне неожиданно заявили: — Поедете в Москву... В МОСКВЕ В Москву приехал в феврале 1943 года, накануне Дня Советской Армии. После госпитальной тишины столица показалась чересчур шумной. Много людей, много света. Яркий свет порою кружил голову, резал глаза. В метро я случайно столкнулся со старушкой. Поднимая оброненный узелок, она ворчала: — Чай, слепой, не видишь... — Извините, мамаша, — говорю, — я и в самом деле еще плохо вижу... То ли обмундирование, помятое в пути, произвело на нее такое впечатление, то ли вид мой после госпиталя и дороги был таким жалким, только старушка, окинув взглядом меня с ног до головы, вдруг участливо покачала головой: — Намаялся, видать, голубчик... Эх, горюшко ты наше. — А вам куда, товарищ военный? — ласково спросила девушка в лыжной куртке. — В гостиницу ЦДКА. — Мы вас проводим, — тем же заботливым тоном предложила подруга девушки. Молодежь окружила меня, расспрашивала, с какого фронта прибыл, и со свойственной москвичам чуткостью незнакомые девушки и юноши проводили меня к администратору гостиницы. После томительной дороги я спал, вероятно, слишком крепко, потому что утром дежурной по этажу пришлось меня будить и торопить: — Звонили из ГлавПУ. Вас ждут. Пошел пешком: хотелось все увидеть, полюбоваться Москвой. Улицы столицы были сказочно хороши. Дух захватывало от радости, что Москва, та самая Москва, в которую рвался Гитлер, за которую мы кровь проливали, нерушимо и свято стояла на земле для счастья миллионов. В бюро пропусков Главного Политического управления Советской Армии молодой сержант, выглядывая из окошка, громко, — уже видимо, не первый раз, — спрашивал: — Кто же здесь Герой Советского Союза? Ожидавшие офицеры недоумевающе посматривали друг на друга. Один за всех отвечал: — Таких здесь нет. Сержант не унимался: — Младший лейтенант Зайцев, Герой Советского Союза, есть? Стою и думаю: Зайцев — это ясно, младший лейтенант — тоже мое звание, но при чем здесь «герой»?.. Да, собственно, мало ли на свете Зайцевых. Сержант куда-то позвонил, что-то докладывал, кого-то убеждал: «Нет, нет, я уже спрашивал...» Я занял очередь к окошку. Жду. Через несколько минут вбегает девушка. Присматривается ко всем, словно знакомого ищет. Потом этак запросто ко мне: — Василий Григорьевич Зайцев?.. Не ошиблась? — Нет. — Значит, это вы... Поздравляю! Вас давно уже товарищ Видюков ждет. В гостиницу звонил... Видюков?.. Не тот ли самый, который был в Сталинграде? Вхожу в кабинет — он!.. Обнимает, поздравляет... Я же толком ничего еще не знаю. Видюков подает газету «Правда» за 23 февраля. С трудом читаю: «Указ Президиума Верховного Совета...» Потом все слилось... — Видите еще плохо? — поинтересовался Видюков, заметив мои потуги. — Да, неважно. — Вот секретарь ЦК ВЛКСМ товарищ Михайлов и посоветовал вызвать вас в Москву, чтобы подлечить. Ну, а Указ я вам прочитаю, слушайте... 24 февраля меня пригласили на вечер комсомольского актива и передовиков социалистического соревнования столицы, посвященный XXV годовщине Советской Армии. В Колонном зале Дома Союзов собрались молодые рабочие, студенты, воины. Выступали летчик, бомбивший Берлин, белорусский партизан... Предоставили слово и мне. Я рассказал о боевых делах воинов-комсомольцев, защищавших Сталинград. Через несколько дней, в Кремле, Михаил Иванович Калинин вручил мне орден Ленина и Золотую Звезду, Нас собралось одиннадцать человек. Это были воины различных родов оружия — танкист, летчик, артиллерист, снайпер... Михаил Иванович тепло поздравил всех и сказал, что мы честно служим Родине, от нее получаем высокие награды, что наш долг — совершенствовать военные знания, дорожить большим доверием народа. — Желаю вам здоровья и новых боевых успехов, — сказал на прощанье Михаил Иванович. В течение последующих двух недель меня лечили. Огромное удовольствие доставляли встречи с рабочими московских предприятий. Между ними и солдатами фронта было много общего: те и другие работали днем и ночью, испытывали много лишений, но самоотверженно ковали победу. Шли дни. Стал задумываться: люди трудятся, а я о фронте рассказываю... К тому же, конечно, никто не знал, как мне хотелось снова уехать на передовую. Однажды я пришел к старшему начальнику и откровенно признался: — Устал. Отпустите меня на фронт, иначе сам убегу. — Если устали — поезжайте домой, на Урал, и отдохните. Вернетесь в Москву — посмотрим. Мысль о том, чтобы съездить в родной край, мне раньше и в голову не приходила. Теперь же захотелось хоть денек побыть в Магнитогорске, где начиналась моя трудовая самостоятельная жизнь, встретиться с отцом и матерью, с друзьями детства. Много волнующего всплывало в памяти, когда я подъезжал к родному Уралу. Ведь здесь прошло детство, здесь, как говорят, становился на ноги. С девяти лет начал ходить с отцом в лес на охоту. Вечерами вместе с мальчишками таскал арбузы с огорода кулака. Пас колхозный скот. После учебы в школе поехал со сверстниками в Магнитогорск, поступил в строительный техникум. Учился и работал. Строил комсомольскую домну и с трепетом ждал первой выплавки чугуна. Отсюда же провожали меня на Тихоокеанский флот. Все это представлялось ярко, с подробностями, и сердце билось от радости: вот-вот в окнах вагона мелькнут родные места. Но навстречу идут и идут поезда, тяжеловесные составы спешат на фронт с танками, орудиями, боеприпасами... На станциях — уставшие железнодорожники, чумазые, одни глаза блестят. Люди работают круглосуточно. ...От станции до совхоза — двенадцать километров. Уже светало, когда поезд остановился. Как же, думаю, добираться? Выхожу из вагона — мать навстречу, припала к груди, от радости плачет. Тут же и отец, знакомые и незнакомые земляки. Комсомольцы совхоза, оказывается, знали о моем приезде, прикатили на санях, с бубенцами. Через десять дней земляки провожали меня на фронт. Не могли же они предположить, что я застряну в Москве, что меня пошлют учиться на офицерские курсы «Выстрел». БЕСЕДА В ГЕНЕРАЛЬНОМ ШТАБЕ В августе, незадолго до окончания учебы, меня вызвали в Генеральный штаб Советской Армии. Товарищи Ворошилов, Василевский и еще восемь генералов слушали мой рассказ о боевых действиях сталинградских снайперов. Маршалов особенно интересовал вопрос: что лучше, эффективнее в бою — действия снайпера в одиночку или в паре? Вызванные с фронтов снайперы Пчелинцев и Горелик, ссылаясь на свой опыт, говорили, что лучше действовать в одиночку. Я возражал и защищал снайперскую пару. Товарищ Ворошилов предложил обосновать эту точку зрения, и мне пришлось вспомнить боевые эпизоды. Опыт войны учит, говорил я, что наилучшие результаты дает все же работа в паре или группой снайперов. Одному не всегда удается перехитрить противника, особенно в поединках с вражескими снайперами. Основная особенность работы вдвоем состоит в том, что второй снайпер помогает первому (чаще всего — более опытному стрелку) обмануть противника, отвлекая его внимание своим огнем или иными способами. Взаимно охраняя друг друга, снайперы берут неприятеля в огневой переплет. Пара имеет возможность держать под своим контролем значительно более обширный участок переднего края и глубины обороны противника. При этом между снайперами существует крепкое огневое взаимодействие, они поддерживают слуховую связь и имеют определенные условные знаки. В Сталинграде, например, я действовал вместе с Куликовым. Иногда же снайперам приходилось работать и втроем, и целой группой. Действуя втроем, можно залповым огнем поразить одиночную цель на самых больших дистанциях. Группа же снайперов в десять-пятнадцать человек может сорвать атаку целого вражеского батальона. Маршалы и генералы с интересом слушали рассказ о том, как по заданию командующего армией генерала Чуйкова тринадцать снайперов с небольшой группой автоматчиков сорвали атаку фашистов, уничтожив более трехсот вражеских солдат и офицеров. И согласились на том, что целесообразнее применять боевое действие снайперов не в одиночку, а в паре и записать это отдельным параграфом в воинском уставе. После учебы мне предложили остаться преподавателем на курсах. Все это время — в госпитале, в дороге, в Москве — я внимательно читал газеты (когда не видел — читали сестры), скупые письма друзей-фронтовиков, с пристрастием искал фамилии знакомых в больших Указах о награждении отличившихся, следил за действиями чуйковцев, мысленно представлял сложность и трудности боев. Вот всего несколько строк сообщения Совинформбюро: «В заводском районе Сталинграда наши штурмовые отряды разрушили и захватили 32 дзота и блиндажа». Значит, идет жесточайшая схватка, и не только на участке нашей дивизии. Каким же дзотом овладел со своим отрядом моряк-тихоокеанец Кузьма Афонин?.. А вот в один и тот же день два лаконичных, но важных сообщения: «Наши войска в основном закончили ликвидацию группировки...», «Пленум Сталинградского обкома ВКП (б)» — обсуждаются вопросы о восстановлении хозяйства, о подготовке к весеннему севу. И это в конце января. Значит, армия уже двинулась за Мамаев курган — на запад... В «Правде» очерк: «Шестьдесят вторая армия». Упоминаются моя фамилия, мои слова, сказанные в первые дни обороны... Думаю: лучше надо было рассказать о сержанте Абзалове, который стреляет с одним глазом из снайперской винтовки. И, наконец, самое важное: газеты печатают боевое донесение Верховному Главнокомандующему: «...войска Донского фронта в 16.00 2.11 закончили разгром и уничтожение окруженной сталинградской группировки противника». Хорошо! В марте за успешное руководство боевыми операциями полковнику Батюку Николаю Филипповичу присвоено звание генерал-майора. Как хочется от всей души поздравить командира! А наша 284-я Краснознаменная стрелковая дивизия преобразована в 79-ю Гвардейскую Краснознаменную дивизию. Солдатская радость и гордость! Представляю себе: вот приеду и доложу комбату: «Товарищ гвардии майор!..» Потом — в землянку к снайперам: «Здорово, гвардейцы!» Эх, далеко... Да и будет ли это, когда тут вздумали преподавателем оставить. Тоже старика нашли... И в «Правде» пишут: Павленко, Ильин, Зайцев... А Зайцев уже восьмой месяц пороху не нюхает... Нет, так нельзя. На Харьковском направлении идут жестокие бои, противник бросает резервы, контратакует днем и ночью. Что делают в это время снайперы? Какие избрал засады Куликов? А Медведев, Абзалов, Феофанов?... Вот где нужно снайперское искусство. Обо всем этом я решил рассказать своему начальнику и проситься на фронт. На Харьковское направление!.. ПОДВИГИ ВАСИЛИЯ ФЕОФАНОВА И МУХТАРА АБЗАЛОВА В свою часть на попутных машинах я добрался в сентябре. Приятно встречать старых боевых друзей. В дивизии их осталось не так уж много, но они были в каждом подразделении. Со «старичками» генерал-майор Батюк шутил: — В Сталинграде было тесно, так вы на украинские нивы вылетели? Гарно. Что ж, теперь от Харькова до Берлина — рукой подать. Шел 1943 год. Гвардия наступала. Гитлеровцы вводили в бой свежие резервы, и у Северного Донца разгорались жестокие сражения. Одна из ударных частей, прорвав оборону противника, ворвалась в деревню Пески и очистила Голую долину. Теперь следовало ее сменить и закрепиться на занятом плацдарме. После заседания Военного Совета армии стало известно, что выполнять эту задачу будет наша дивизия. Ночью полки заняли позиции. Установили связь с соседями. В ложбинах притаились минометы, на высотках замаскированы орудия капитана Шуклина. В окопах коммунисты и комсомольцы разъясняли бойцам боевую задачу. Наступал сентябрьский прохладный рассвет. Виктор Медведев, Мухтар Абзалов, Василий Феофанов и я сидели под кустом у батареи. Снайперы должны были действовать вместе с артиллеристами. Сержант Феофанов, назначенный корректировщиком артиллерийского огня, тщательно сверял свою карту с картой командира батареи. Потом оба захлопнули планшеты. Хотелось спать. Абзалов попросил Феофанова рассказать что-нибудь веселое, и тот уже начал было излагать какую-то историю, но грянули орудия противника. Со станции Барвенково двинулись прибывшие ночью фашистские танки. Поднимая пыль, их обгоняли мотоциклы. На большой высоте, свистя, проносились «мессеры». Вслед за танками катили вражеские автомобили с пехотой. С востока донесся грозный гул наших ИЛов. Прижимаясь к земле, они обрушили огонь на передний край противника. На такой же высоте слева на наши позиции ринулась шестерка МЕ-109, над ними — бомбардировщики. Захлопали зенитки, заработали крупнокалиберные пулеметы и, наконец, ударила и поглотила все иные звуки наша артиллерия. «Юнкерсы» пикировали на батарею Шуклина. Один самолет задымил и круто пошел вниз. Артиллеристы вели огонь в туче сухой земли. Бой разгорался... С первыми выстрелами сержант Василий Феофанов, подтянутый и строгий, с автоматом на груди и снайперской винтовкой за спиной, кинулся к заранее намеченному домику и занял пост. Теперь он корректировал огонь батареи, сыпал в телефонную трубку цифры. Снаряды рвались точно среди скопления «фердинандов». Гитлеровские танки, развернувшись по фронту, двигались вперед, но многие из них тут же, в Голой долине, останавливались: из люков вырывалось пламя, и машины горели, как свечи. Бежавшая за ними пехота отсекалась и истреблялась нашими пулеметчиками. Когда показалась вторая колонна танков, капитан Шуклин приказал выкатить орудия и бить прямой наводкой. Артиллеристы работали среди разрывов бомб и снарядов. К пылающим в долине танкам добавлялись новые горящие машины. Напролом лезла фашистская пехота. Выполнив свою задачу в начале боя, Феофанов бил теперь из снайперской винтовки по гитлеровским офицерам. С чердака ему было видно, как у наших окопов вертелись вражеские машины с перебитыми гусеницами. В некоторых траншеях завязывалась рукопашная. Не считаясь с потерями, гитлеровское командование бросало в долину все новые резервы. Сержант Мухтар Абзалов занимал окоп впереди батареи и снайперским огнем настигал цели на больших дистанциях. Вокруг него рвались снаряды, а сержант стрелял и стрелял по наседавшим врагам. Но вот два танка вырвались вперед и двинулись прямо на батарею. Передняя машина приблизилась к окопу. Абзалов бросил связку гранат, и танк, вздрогнув, запылал. На полном ходу двигался на окоп второй танк. Абзалов лег на дно окопа. Над ним дважды развернулся танк, затем устремился на батарею. Заваленный землей, Абзалов с трудом выбрался из окопа. Под огнем вражеской пехоты он нагнал танк, вскочил на броню и, устроившись за башней, стал из автомата в упор расстреливать гитлеровцев. Те залегли. Абзалов огляделся, видит — танк идет прямо на батарею. Он даже рассмотрел встревоженное лицо капитана Шуклина, который, видимо, и не стрелял потому, что увидел на броне своего бойца. Решив вызвать огонь на себя, Абзалов крикнул: — Товарищ капитан! Бейте сюда! Прямой наводкой танк был подбит. Абзалова тяжело ранило осколком. Превозмогая боль, он все-таки успел сползти с горящего тонка. Но силы покидали храбреца. В последнюю минуту жизни воин увидел клубы черного дыма, поднимавшиеся в небесную синь. Так погиб верный сын таджикского народа, наш боевой друг сержант Мухтар Абзалов. Сражение продолжалось. Несколько танков прорвалось в деревню. Находившийся здесь в резерве штурмовой отряд старшины-тихоокеанца Кузьмы Афонина быстро вывел вражеские машины из строя. Труднее было в третьем батальоне. Майор Питерский кричал в телефонную трубку: — Патронов и гранат!.. Выполнить эту задачу командир полка приказал старшине хозвзвода Бабаеву. Хозяйственники взвалили на плечи ящики, пошли. Два ящика Бабаев привязал на спину своему коню Ветерку и галопом мимо вражеских танков понесся в батальон. За старшиной следил с командного пункта генерал-лейтенант Чуйков. Гитлеровцы открыли по всаднику огонь, но он, как в сказке, летел все дальше и дальше. Вдруг у самых траншей батальона Ветерок встал на дыбы и с размаху упал набок. Солдаты выскочили из траншей и подхватили ящики. С ними залег и открыл огонь по врагу и старшина Бабаев. Битва кипела вторые сутки. Немецкие танки и пехота по-прежнему надвигались. Василий Феофанов, раненный в ногу, продолжал корректировать артогонь. Немцы решили снять корректировщика. К домику бросилась пехота. Феофанов сдерживал гитлеровцев автоматными очередями. Но они подползали все ближе и ближе. Сержант с чердака стал метать гранаты. Тогда фашисты подожгли ракетой соломенную крышу. Феофанов понял, что ведет свой последний бой. Он решил спасти оружие. По разбитой трубе спустил в печь снайперскую винтовку и автомат, затем сполз с чердака в коридор. Тут его уже караулили фашисты. Он бросил в них последнюю гранату... В пламени огня погиб Василий Феофанов, оставшись верным воинскому долгу до последнего дыхания. На третьи сутки, перемолов вражеские силы, дивизия стала развивать наступление. На флангах к станции Барвенково продвигались соседние части. Под угрозой окружения фашисты бежали без оглядки. В этом бою трижды водил в атаку полк и героически погиб наш любимый комдив генерал-майор Николай Филиппович Батюк. Войска Юго-Западного фронта овладели городом Барвенково, освободили город и порт Мариуполь. Сейчас, вспоминая, как тяжело и дорого доставалась нашему народу победа над коварным и сильным врагом, я хочу сказать: читатель и друг по оружию, пока существуют на свете враги Советской Родины — серьезно учись воевать, воспитывай в себе мужество, отвагу и стойкость. ДНЕСТР... БЕРЛИН... — Как дела, товарищ Зайцев? — спросил однажды генерал Чуйков. Я рассказал о боевых делах Виктора Медведева, Николая Куликова. Генерал сдвинул черные густые брови. — Надо новых обучать. Вот отберем лучших стрелков, организуем армейскую школу снайперов. Подготовьте их лучше. Нам ведь до Берлина идти... Назначили меня офицером отдела боевой подготовки штаба армии и поручили готовить снайперов. Учеба шла в тот период, когда войска непрерывно наступали, освобождали города юга Украины. Передвигалась и фронтовая школа снайперов. Шесть месяцев учил я их. Товарищи до того наметали глаз, что стебель подсолнуха срезали пулей. Просились на передовую, но приказа не было. Тем временем я готовил снайперов к наступательным боям. Ведь были случаи, когда в наступлении снайпер отрывался от своего командира, не находил себе места и действовал как рядовой стрелок. Разбирая подобные ошибки, я учил снайперов тому, чтобы они, оставаясь невидимыми для противника, вместе с продвигавшимися вперед подразделениями скрытно и быстро занимали свои посты и поражали наиболее важные цели: вражеских снайперов, корректировщиков, командиров, орудийные расчеты и т. п. И прежде чем выдвинуться на новую позицию, надо оценить обстановку, убедиться, что за тобой не следит фашистский снайпер. Непрерывно следить за противником, угадывать его замыслы, быть осторожным, смекалистым, внезапно открывать по врагу меткий огонь. Вот что требовалось от снайпера в наступлении. Весной 1944 года на полях Молдавии молодых снайперов стали включать в действующие полки. И первые «охоты» показали, что хватка, закалка у новичков были сталинградскими. Молодежь перенимала опыт у зрелого и отважного стрелка Героя Советского Союза Виктора Медведева, училась выдержке, военной хитрости и меткому огню у Николая Куликова... Традиции жили, свято береглись и множились. К сожалению, мне долго не пришлось наблюдать работу своих учеников. На Днестре я был ранен в ногу и отправлен в госпиталь. Лечился в Николаеве, Запорожье, Днепропетровске. В сентябре вернулся в строй, но раны вскоре открылись, и меня послали лечиться в Киев. Но в Берлине, о котором думали солдаты еще в окопах Сталинграда, я все-таки побывал. В торжественной обстановке мне вручили старую снайперскую винтовку... Передавая из рук в руки, боевые друзья донесли ее до Берлина. К ложу была прикреплена пластинка с надписью: «Герою Советского Союза Зайцеву Василию, похоронившему в Сталинграде более 300 фашистов» (кроме двухсот сорока двух фашистов, уничтоженных из снайперской винтовки, командование учло и тех гитлеровцев, которые были истреблены мною из противотанкового ружья). В целом же снайперы нашей дивизии истребили около трех тысяч фашистов. Так вот он — поверженный Берлин, взятый приступом рейхстаг. Развалины... Разбитые снарядами фасады домов, взрытые мостовые. Что ж, не мы затеяли войну. Фашисты посеяли ветер, теперь им пришлось пожать бурю. Смолкла канонада. В воздухе Берлина пороховой дым. На лицах бойцов — радость победы. По радио поздравляет нас Москва. Весь советский народ, трудящиеся всего мира поздравляют победителей. НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ Москва! На Красной площади выстроились войска — сводные полки десяти фронтов и Военно-Морского Флота. С десятым ударом Кремлевских курантов на трибуну Мавзолея поднимаются руководители партии и правительства. Из ворот Спасской башни выезжает на белом коне маршал Жуков. Навстречу направляется на вороном коне маршал Рокоссовский. Приняв рапорт, Жуков объезжает войска. Гремит богатырское «ура!» Июньский ветер развевает боевые знамена. Призывно звучит сигнал фанфаристов: «Слушайте все!» Маршал Жуков произносит речь, от имени и по поручению Советского правительства и Коммунистической партии приветствует и поздравляет войска с великой победой над германским империализмом. И снова воз дух сотрясает «ура» — боевой солдатский клич, прокатившийся в годы войны от Подмосковья до Восточной Пруссии, от Волги до Эльбы, от Сталинграда до Берлина. Величественно звучит, сливаясь с раскатами салюта, победный Гимн Советского Союза. Мимо Мавзолея в торжественном марше проходят войска. Во главе колонн — прославленные маршалы, адмиралы, генералы. Под сенью опаленных в боях знамен, украшенных орденскими лентами и золотыми кистями, идут верные сыны великого народа-богатыря, народа-героя — сильные, непобедимые, гордые за свою Советскую Родину, в боях отстоявшие человечеству мир. Двести воинов несут опущенные гитлеровские штандарты и знамена, захваченные в боях. Поравнявшись с Мавзолеем, победители останавливаются и бросают фашистские знамена на камни Красной площади. Прошло двадцать лет... Во Владивостоке у Военно-исторического музея Краснознаменного Тихоокеанского флота Василий Зайцев встретил фронтовика-сталинградца Александра Санжару Стою на левом крыле Мавзолея. От волнения захватывает дух. Перед мысленным взором предстают те, кто на своих плечах вынес тяжесть четырехлетней войны, прошел суровой, тернистой дорогой к победе: русский Николай Куликов, украинец Охрим Васильченко, таджик Мухтар Абзалов, татарин Мамед Масаев, узбек Ефиндеев... Вот она — дружба народов, сплоченность, монолитность! А в ней и беззаветная любовь, и преданность матери-Отчизне, партии, правительству, и воинская доблесть советских воинов. Это — испытанная, могучая, неодолимая сила. В ЖИЗНИ БЫВАЕТ И ТАК... Если бы этот случай был описан в романе, читатель наверняка сказал бы: «В жизни так не бывает». Но жизнь настолько сложна и разнообразна, что перед ней подчас меркнет фантазия самого талантливого писателя. А случилось вот что. В сентябре сорок второго года, на восемь дней раньше нашей дивизии, через Волгу переправилась и сразу же вступила в бой дивизия генерала А. И. Родимцева. С первой же схватки с врагом в дивизии отличился снайпер Анатолий Чехов. Его имя было известно всем защитникам Сталинграда. Я же в те дни только мечтал стать снайпером, поэтому Чехов для меня являлся и образцом для подражания, и заочным учителем. Помню, однажды к нам в окоп на передовую доставили фронтовую газету. На первой полосе мое внимание привлек крупно набранный призыв: «Истреблять врага, как снайпер Чехов!» Рассказывалось о боевом мастерстве солдата, о том, как восемнадцатилетний паренек из Казани, работавший там газоэлектросварщиком, добровольцем пошел в армию, закончил школу снайперов, а теперь вот метко разит врагов. За месяц он уничтожил сорок гитлеровцев! Потом прошли слухи, что Чехов получил тяжелое ранение и умер в полевом госпитале за Волгой. Закончилась война. В память о легендарном советском воине одна из улиц Волгограда была названа именем снайпера Чехова. На его родине — в Казани — имя героя носит пионерский отряд. В одной из частей Советских Вооруженных Сил висит большой портрет Чехова, у которого поколения молодых воинов клянутся верно служить Отчизне. Где бы я ни выступал с рассказом о Сталинградской битве, имена многих героев, в том числе и Анатолия Чехова, я всегда вспоминаю. Так было и в Казани весной 1965 года. Там я сперва выступил по радио. Тоже вспомнил Чехова, похоронил его смертью героя. На другой день выступал в городском музее. Только было начал чтить светлой памятью храброго казанского юношу, погибшего на берегу Волги двадцать три года назад, как в заднем ряду поднялся какой-то суровый мужчина и поковылял на протезе прямо ко мне. — Здравствуй, Вася, а я живой!.. — дрожащим от волнения голосом сказал он и бросился обнимать меня. Это был Анатолий Чехов. Действительно, после тяжелого ранения Анатолий Чехов попал в госпиталь. Но не умер, а выздоровел и вернулся в строй. Летом 1943 года сражался на Курской дуге. Командовал взводом разведчиков, руководил сборами снайперов. В августе пошел в разведку, попал на минное поле. Его искали, но не нашли. Все твердо решили: погиб. А его, оказывается, какой-то солдат спас, сдал в медсанбат соседней дивизии. «Тут отняли полстопы, — рассказывает Анатолий. — Отправили в тыл. Началась гангрена. Санитарный поезд долго шел через Харьков, Воронеж, Мичуринск, Тамбов, Моршанск — ногу постепенно укорачивали. В Казани сделали еще 12 операций... Когда выписали из госпиталя, пошел работать снова газоэлектросварщиком, но осталась в позвоночнике пуля, давит на нервы, руки дрожат — послали на пенсию...» После этой встречи в газетах появились сообщения: «Снайпер из легенды жив!» К Чехову приехал фронтовой журналист Л. Высокоостровский и начал расспрашивать снайпера о жизни после войны. — Много лет болел. Потом писал друзьям, но, видимо, у них сменился адрес, — рассказывал тот... Так и жил снайпер Чехов в родной Казани, никому не рассказывал ни о своем подвиге, ни о своем недуге, пока случай не свел с ним меня. Сталинградцы, те, кто участвовал в знаменитом сражении, вообще очень дружны между собой. Эта дружба сохранилась и в послевоенное время. Когда меня назначили директором киевского завода запасных частей для сельскохозяйственных машин, я прежде всего был обеспокоен проблемой кадров. Нужны были рабочие. Та небольшая группа женщин и подростков, которые работали на заводе, с производственным планом явно не справлялась. И тут мне на помощь пришли фронтовики, сталинградцы. «Поедем к Зайцеву на завод», — говорили друг другу демобилизованные солдаты. И съезжались. В одиночку и группами. Приятно было видеть, с каким энтузиазмом они восстанавливали предприятие, как быстро наладили выпуск продукции. Мне же поначалу было трудно. Опыта производственника не хватало. Да и образование требовалось специальное, чтобы со знанием дела руководить. Пришлось работать и заочно учиться во Всесоюзном институте текстильной и легкой промышленности. Стал инженером. Где бы и кем бы я ни работал — директором авторемзавода или швейной фабрики «Украина», — везде люди фронтовой закалки показывали образцы труда, служили примером для коллектива. Последние годы я работаю директором Киевского техникума легкой промышленности, который готовит молодых специалистов для предприятий республики. Много времени уходит на общественную работу. И это мне не в тягость. Ну разве можно, скажем, не ответить на просьбу однополчан открыть комнату боевой славы или не рассказать молодежи о давно минувших днях войны? Очень памятной для меня стала поездка в Волгоград, куда я был приглашен на торжественное открытие памятника-ансамбля на Мамаевом кургане. ...15 октября 1967 года. В праздничном убранстве улицы. В город-герой съехались люди со всех концов страны. Большой, прекрасный город-труженик, город-солдат, возрожденный из руин и пепла. Двести дней и ночей он сражался против отборных фашистских войск, вызывая изумление у людей всей планеты. Было отбито семьсот вражеских атак. Когда 330-тысячная группировка врага была окружена и разгромлена, Гитлер вынужден был объявить трехдневный траур по всей фашистской Германии. Всматриваюсь в лица фронтовиков. Нет среди них однополчан. Многие отдали жизнь за эту землю у великой русской реки, многих солдатская судьба увела в далекие края. Но народ помнит и тех и других. Народ воздвиг величественный памятник — дань героическим сынам и дочерям Отчизны, которые своей кровью завоевали победу. Их славу этот монумент пронесет через века. Над застывшим строем солдат и офицеров развеваются знамена. Участник Сталинградской битвы дважды Герой Советского Союза В. С. Ефремов зажигает факел и направляется к бронетранспортеру. В сопровождении почетного эскорта бронетранспортер с факелом следует к Мамаеву кургану. У центральной лестницы памятника кортеж останавливается. Ефремов поднимается по лестнице. Герои-тихоокеанцы В. Г. Зайцев и И. А. Сорнев в день 20-летия победы над фашистской Германией На площади Героев начинается торжественный митинг. На трибуне — товарищи Л. И. Брежнев, А. Н. Косыгин, Н. В. Подгорный, маршалы и генералы, и среди них наш командир — бывший командующий 62-й армией Маршал Советского Союза Василий Иванович Чуйков. Трудно словами передать чувство, которое испытываешь в такие минуты. Митинг открывает первый секретарь Волгоградского обкома партии Л. С. Куличенко. Затем выступают Министр обороны СССР Маршал Советского Союза А. А. Гречко, мастер завода «Красный Октябрь» Герой Социалистического Труда А. Ф. Серков, комбайнер совхоза «Пролетарий» А. К. Архипов, бывший командующий Сталинградским фронтом Маршал Советского Союза А. И. Еременко. К микрофону подходит и Василий Иванович Чуйков. Рассказывая о великой битве, он вспоминает мои слова: «За Волгой для нас земли нет!», ставшие боевым девизом, клятвой всех защитников волжской твердыни. Слова его воспринимаются с волнением, слова суровой правды: — Отсюда, от берегов Волги, мы пошли вперед и дошли до Берлина, принеся человечеству радость победы над фашистской Германией. И тогда, в дни изгнания фашистских захватчиков с оккупированных территорий, и сегодня воины Советской Армии и Флота помнили, помнят и никогда не забудут героических традиций подлинных героев исполинской битвы. Свято чтили и будут чтить память погибших. Мы склоняем головы над могилами погибших здесь товарищей с чувством глубокой скорби. Вечная память и вечный покой вам, боевые друзья. Ваши имена навечно занесены на знамена в зале воинской славы и доблести этого памятника. Вы будете жить вечно. Мой друг Яша Павлов, дом которого в годы войны был известен всему миру, свою речь закончил словами: — Мы, участники Сталинградской битвы, клянемся достойно выполнять заветы павших боевых товарищей, отдать все свои знания и силы делу победы коммунизма. Если потребуется, то по зову Родины, нашей ленинской Коммунистической партии мы готовы дать сокрушительный отпор всем, кто попытается нарушить наш мирный труд. Студентка Лилия Киршина с вдохновением прочла стихи: Именем солнца, Именем Родины Клятву даем. Именем жизни Клянемся. Павшим героям: То, что отцы не допели, — Мы допоем! То, что отцы не достроили, — Мы достроим. Собравшиеся на митинг тепло встречают речь Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева. После митинга Леонид Ильич проходит в зал пантеона и зажигает Вечный огонь. Звучит Государственный гимн Союза Советских Социалистических Республик. Грохочут залпы артиллерийского салюта. К Вечному огню возлагаются венки. Их много. От трудящихся многих городов. Подвиг героев Сталинграда бессмертен. * * * Я часто вспоминаю флот, давший мне путевку на фронт и в большую жизнь. Ему, родному флоту, я обязан всем тем, что помогало мне в бою и в труде. И какое же чувство радости охватило меня, когда я в мае 1965 года получил приглашение вместе с моряками-тихоокеанцами отметить 20-летие победы над фашистской Германией. Лечу и думаю: узнаю ли я Владивосток. Да, трудно было среди новостроек узнать те сопки, где стояли когда-то батареи. Да и флот стал другим — Краснознаменным! В его составе такие мощные крейсера, как «Варяг» и «Адмирал Фокин», атомные подводные лодки, ракетоносная морская авиация, стремительные катера с ракетами на борту... Боевое могущество флота было наглядно продемонстрировано на военном параде. Меня приглашали на корабли, в части. Сколько лет прошло, а сослуживцев я все-таки встретил. Василий Филиппович Кудинов, Диомид Антонович Верещак, Иван Егорович Лаптев... Со станции Приморской приехал и нашел меня Алексей Антонович Новокрещенов, с которым вместе отправлялись на фронт. Венгрия, Румыния, Болгария, Австрия — вот какой путь прошел Алексей. Встретил я и однополчанина по Сталинграду Александра Санжару. Во Владивостокском Доме офицеров проходил слет лучших людей флота — победителей социалистического соревнования. Пригласили и меня. Сидел я в президиуме и внимательно слушал выступавших. Замечательная смена нам, ветеранам, пришла на флот. О хороших делах говорили люди, гордились нелегкой, но почетной службой на флоте. Моряки аплодисментами встретили мой рассказ о подвиге тихоокеанцев в Сталинградской битве. А это говорило о многом, и прежде всего о готовности нового поколения моряков так же, как герои минувшей войны, самоотверженно защищать Советскую Родину. Затем секретарь Приморского крайкома ВЛКСМ А. В. Бартковская лучшим комсомольским организациям флота вручает переходящие вымпелы и Почетные грамоты. Зачитывается приказ командующего флотом. Передовые матросы и старшины награждаются ценными подарками, заносятся в Книгу почета флота. Единогласно принимается обращение участников слета ко всему личному составу флота. Оно зовет к новым победам в боевой учебе, проникнуто пафосом военных лет: «Высокая правительственная награда нашему флоту — это признание больших героических дел тихоокеанцев в годы войны. Вместе с тем она налагает на нас большие обязанности и ответственность по защите дальневосточных рубежей нашей Родины. Пусть лозунг военных лет «Все для фронта, все для победы!» отзовется сегодня в сердцах молодых с новой силой как призыв к ратной доблести во имя торжества коммунизма!» Здесь же, на слете, член Военного Совета начальник Политуправления флота адмирал Михаил Николаевич Захаров вручил мне парадную морскую форму капитана запаса. Тронутый вниманием, я сказал, что в конце апреля, когда я в Москве рассказывал рабочим обо всем пережитом в войну, одна женщина из зала бросила реплику: «Вы просто родились а счастливой рубашке». Я ответил тогда и заявляю сегодня, что эту счастливую рубашку надели на меня на Тихоокеанском флоте. Из поездок по воинским частям мне врезалась в память встреча с курсантами школы. Понравился мне, прежде всего, командир — подтянутый, вежливый, вместе с тем строгий офицер Анатолий Михайлович Воронов — участник войны, уралец, всю свою жизнь посвятивший ратной службе. Он показывает прекрасно оборудованные (не то, что было в тридцатые годы) учебные кабинеты, рассказывает о людях, и в его словах столько гордости за подчиненных — офицеров, старшин, инструкторов, будто он от рождения такой — воспитатель, педагог, командир. А люди здесь действительно замечательные, редких судеб. Некоторые сверхсрочники служат со дня рождения флота на Тихом океане. Мой рассказ о фронтовом пути, о боевых подвигах тихоокеанцев молодые авиаторы воспринимали с таким вниманием, будто они впервые услышали это грозное слово — война. Видимо, здесь сказывается возраст. Ведь все эти пареньки с голубыми погончиками на плечах родились в сороковые годы, не испытали того, что пережило старшее поколение. Поэтому, вероятно, встреча с непосредственным участником войны, с человеком, у которого голова в боях поседела, а на лице рубцы ран сохранились, и вызывает живой интерес у молодежи. Я запомнил слова курсанта Блохина, который выступил вслед за мной и как-то просто, естественно говорил: — Мы не слышали грома артиллерии, на нас не падали фашистские бомбы... Мирным и светлым был день нашего рождения. Спасибо вам, наши отцы и старшие братья, за этот свет и радость жизни. Это вы отстояли родную советскую землю, недосыпали, недоедали, кровь свою проливали, чтоб нам хорошо и свободно сегодня жилось. Клянемся вам, ветеранам, что всю свою энергию, весь жар молодых сердец мы отдадим верному служению Отчизне. Славу советского оружия, которое мы приняли из ваших рук, мы приумножим добрыми делами в учебе, а если придет час, то возвеличим его и в настоящем бою. Я расцеловал курсанта за хорошие слова и чуть было не заплакал, так взволновал меня представитель новой, реактивной авиации родного мне флота на Тихом по названию, но беспокойном по содержанию безбрежном океане. В этом году я тоже намереваюсь побывать во Владивостоке. Тогда и допишу последнюю страницу этой книги. А пока завершу свой рассказ мыслью о том, что велико счастье трудиться на благо советского Отечества, а защищать его а бою — высшая честь. СОДЕРЖАНИЕ В дорогу дальнюю... Доклад о мужестве Первые сутки Пусть не дрогнет рука! Винтовка № 2828 Большой день Учебный класс на переднем крае За Волгой для нас земли нет Поединок Тринадцать против сотен Насчет военной хитрости «Не тот патриот, кто много говорит...» Мухтар Абзалов, наш друг верный Теряю зрение... В Москве Беседа в Генеральном штабе Подвиги Василия Феофанова и Мухтара Абзалова Днестр... Берлин... На Красной площади В жизни бывает и так... Василий Григорьевич Зайцев ЗАПИСКИ СНАЙПЕРА Редактор Н. Ефименко Художественный редактор Н. Горбунов Технический редактор Р. Збродько Корректоры Л. Кондратюк и Т. Макушина Художник Ф. Зинатулин ВД 03135. Сдано в набор 10/1-70 г. Подписано к печати 7/V-70 г. Формат 70 Х 108/32=3,75 физ. печ. л., 5,25 усл. печ. л. (4,85 уч.-изд. л.). Тираж 30 000. Бумага тип. № 2. Цена 25 коп. Заказ 417. Дальневосточное книжное издательство Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Владивосток, Ленинская, 43. Полиграфический комбинат Приморского краевого управления по печати. Владивосток, Океанский пр., 69. 9(С)27 3-17 Зайцев В. Записки снайпера. Мемуары. Дальневосточное книжное издательство. 3,75 печ. л., 30 тыс. экз. Переплет в 3 краски. Ор. цена 25 коп. Индекс 1-12-1. Прославленный снайпер, участник Сталинградской битвы, бывший тихоокеанский моряк Василий Зайцев рассказывает о различных эпизодах из фронтовой жизни в годы Великой Отечественной войны, о поединках с опытными фашистскими снайперами, о том, как он готовился к этой тяжелой ратной профессии. 1-12-1 1-70 See more books in http://www.e-reading.club