ПРОЛОГ

Мир уже закончился, хотя в ту зиму 1939/40 года война для меня еще не началась. Я не принимал участия в Польской кампании. 3-й кавалерийский полк, которым я командовал в мирное время, разбросали по разным частям. Затем мною был сформирован новый, 22-й кавалерийский полк, перед которым стояла задача усилить единственную существующую кавалерийскую дивизию. Несколько недель спустя я стал преемником командира моей бригады генерала фон Вальденфельса, скончавшегося в районе сосредоточения наших частей вблизи голландской границы.

Я отлично понимал, что в современной войне кавалерия анахронизм, но, тем не менее, оставался верным этому роду войск с тех самых пор, как начал в нем службу после Первой мировой войны. Все это напоминало жизнь на острове. Увеличение численности армии началось при режиме национал-социалистов, а структурные изменения в вермахте вступили в силу 30 июня 1934 года. Но это увеличение не распространялось на кавалерию, которой удалось сохранить своих специально подготовленных офицеров, набранных в основном из старого прусского офицерского корпуса. Поскольку сам я родом из Южного Бадена, у меня не было традиционных связей с этими пруссаками. И все же они мне нравились, возможно, потому, что в нынешних обстоятельствах не представляли какой-то реальной силы, так как прусская идея в Германии явно капитулировала перед национал-социализмом.

Так получилось, что еще несколько безоблачных месяцев этой суровой и снежной зимы я провел среди своих младших товарищей. Фактически мы все еще пребывали в состоянии мира в тихих сельских домиках в районе Южного Ольденбурга и Вестфалии. Мой денщик, по фамилии Фейрштак, был славным малым. Спокойный светловолосый парень, поздний ребенок сельского жителя из Гарца, он находился при мне с геттингенских дней. Он был предан моей семье и всегда украшал цветами фотографию П. Среди других денщиков он мало чем выделялся, поскольку был тихим и скромным. Не стремился к общению и популярности, и меня это вполне устраивало. Поскольку дел у него было немного, он обычно часами читал Библию или сидел в прострации перед окном.

Все наши офицеры, как и в мирное время, имели своих лошадей. У меня было три строевых коня, средневеса, и поддержание их в нужной кондиции было для меня одновременно источником радости и здоровья.

Велись военные приготовления для пока неопределенной, вероятной кампании на Западе. Проводились тактические учения, во время которых в деталях отрабатывался марш в Голландию.

По воскресеньям мы совершали короткие экскурсии к ближайшему участку границы у Стрине и обозревали эти места с некоторым любопытством, словно там еще были окопы, как во времена позиционных боев Первой мировой войны. Весна усыпала стройные ряды боярышника желтыми цветами, украсившими колючие изгороди. Одна-две снежные метели проводили зиму, и появилось теплое солнце.

В своем кругу, то есть среди давнишних и наиболее близких друзей-офицеров, я мог обсуждать ситуацию без всяких опасений, или, как говорил мой приятель Бааде, «выражать свои взгляды». Мы как-то неопределенно размышляли о перспективах развития событий на Западе, ибо при нашей инстинктивной неприязни к правительству мы в него не верили, а воспоминания о Первой мировой нас тревожили. В какой-то степени мы доверяли Браухичу и Гальдеру^[2], потому что никто не мог назвать их нацистами. Имея основательную военную подготовку, они могли более трезво судить о западном противнике, чем Гитлер со своими советниками. Хотя офицерский корпус кавалерии представлял собой ничтожное меньшинство, его прусское мировоззрение отражалось в некоторой степени на других родах войск. Но от старой прусской системы сохранилось нечто более важное Генеральный штаб с его традиционно реалистичной оценкой перспектив войны против западных держав. Общение со многими офицерами в Берлине, где я несколько лет прослужил в Высшем командовании сухопутных войск, поспособствовало укреплению во мне военного скептицизма, который я уже ощущал и с политической точки зрения. Я вспоминаю сейчас беседу с начальником Высшего командования сухопутных войск генералом фон Гаммерштейном, ушедшим в отставку вскоре после прихода Гитлера к власти. Генерал был уверен, что наша политика превратит нас во врагов Запада и приведет к поражению.

Теперь, когда над нами нависла угроза войны, я понимал, что личности вроде Гаммерштейна и Бека^[3] были лишь немногочисленной элитой внутри Генерального штаба, хотя и занимали такие важные должности, как генерал-квартирмейстер, начальник управления, но Генеральный штаб был огромным.

В Берлине, как и в провинции, существовал иной тип офицеров, все мысли которых сводились только к военным проблемам. Эти люди не обладали способностью к высокому стратегическому мышлению, не умели мыслить и политически. Постепенно они побеждали числом и влиянием, ибо устраивали правящий режим больше, чем высокообразованные офицеры Генштаба. Такие политически не образованные офицеры тоже пробивались в Генеральный штаб, ОКБ (Верховное главнокомандование вооруженных сил Германии) и ОКХ (Высшее командование сухопутных войск). Некоторые своим чисто военным патриотизмом напоминали служившего для них образцом Людендорфа^[4], другие же, в особенности те, кто помладше, были просто сыновьями людей, которые более или менее восторженно принимали новую власть. В такой ситуации мне казалось маловероятным, что Генеральный штаб использует свое влияние для предотвращения новой мировой войны. И все же я не терял надежды.

Поэтому я испытал шок, когда вечером 9 мая 1940 года поступил секретный приказ о вторжении в нейтральную Голландию. Меня охватила какая-то усталость, вроде той, что я испытывал перед атаками во времена Первой мировой войны, – ощущение, что мне любой ценой необходимо в последний раз как следует выспаться. С наступлением ночи я отправился на командный пункт, расположенный на заранее выбранной передовой позиции, с него я должен был управлять начальными действиями основных сил своей кавалерийской дивизии. В эти последние дремотные часы я испытывал сильную тревогу – нечто похожее на страх или напряжение перед выходом на сцену, или перед трудной скачкой по пересеченной местности, или при столкновении с неизвестностью судьбы. Вероятно, это был просто страх.

С утра 10 мая сообщения с фронта оказались не более благоприятными, чем в течение прошедшей ночи. У меня складывалось впечатление, что полки остановились перед голландскими укреплениями, которые, по нашим предположениям, должны были быть слабыми. И я немедленно отправился вперед на командные пункты батальонов и рот. Один из ротных командиров подтвердил мои опасения. В цепи пехоты я заметил легкий танк из нашей дивизии, ведущий огонь по ближайшему голландскому блиндажу. Поскольку пулеметы из этого блиндажа заставили пехотинцев залечь, я укрылся за нашим танком. Едва ли это было правильно, ведь танк привлекает огонь противника, но случается делать и так. За ним укрылся и молодой лейтенант фон Кекериц. Его ординарец повернулся ко мне и сказал: «Господин лейтенант ранен, он очень плох». Я ответил: «Сынок, господин лейтенант умирает».

В этот момент произошло неожиданное. В небольшом голландском бункере подняли белый флаг. Наши войска прорвали оборону и быстро начали продвигаться вперед.

Моя бригада (согласно плану) должна была из гаваней Леммер и Ставерен форсировать залив Зюйдер-Зе^[5] и войти в Северную Голландию. Эскадронам следовало погрузиться на многочисленные мелкие рыболовные суда, которые должны были буксировать более крупные. На последних устанавливались полевые орудия и минометы для обеспечения прикрытия при высадке. Входы в гавани были перекрыты затопленными судами, и сначала надо было их взорвать. Море сильно штормило. Мне представлялось, что не может быть и речи о захвате имеющимися у десанта средствами противоположного берега, в случае если мы встретим там хоть какое-то организованное сопротивление. Успех могла принести только внезапная атака. Я уже говорил об этом во время предварительных тактических учений и теперь был решительно против того, чтобы рисковать успехом операции, пока мы не добьемся господства в воздухе над Зюйдер-Зе.

В Духов день я приехал в Ставерен, чтобы проверить, как идет подготовка. С моря подошел небольшой боевой корабль и сначала встал на якорь, чтобы понаблюдать за нами. Когда он выпустил первый снаряд, все бросились прятаться в дома. Я нашел некоторое подобие укрытия на улице, где чувствовал себя в большей безопасности. Снаряды рвались в течение часа с равными промежутками. Все это время я просидел скрючившись за грудой кирпича. Ответный огонь из наших легких полевых орудий оказался совершенно неэффективным, хотя корабль находился всего в километре от них. Один снаряд с эсминца попал прямо в наш орудийный расчет. Этот Духов день выдался ужасным. За той кучей кирпичей у меня возникли какие-то грустные мысли. Показалось невыносимым, что придется, возможно, прервать чью-то жизнь в этой беззащитной стране. Передо мной под весенним солнышком лежала маленькая гавань с разноцветными лодками. Я вполне мог бы приехать в это местечко с П., даже посидеть с ней в небольшом кафе за чашечкой утреннего кофе. Но пассажирский пароход, гостеприимно предлагавший такое мирное путешествие, уже был разрушен снарядом.

Когда Голландия капитулировала, в десантной операции уже не было смысла, и ее отменили. Между 16 и 18 мая бригада вернулась на свои старые квартиры на границе. Местное население радостно приветствовало нас как победителей. Но меня охватывало чувство боли и жалости к невежеству тех, кого ввели в заблуждение. Кальвинисты были замкнуты и, держась настороженно, шли в церкви в своих национальных костюмах.

Затем нашу кавалерийскую дивизию направили вслед за танковыми дивизиями группы армий Рундштедта по дороге, которая была мне хорошо знакома. Когда-то германские войска осуществили здесь прорыв, и это было самое горячее место. Придется ли нашей последней кавалерийской дивизии вступить в бой еще раз? Это казалось весьма сомнительным.

ДОРОГА (26 – 31 МАЯ 1940 ГОДА)

Говорили, что под Ватерлоо было большое танковое сражение, но мы мало видели этому свидетельств – лишь пару брошенных танков.

Во время выдвижения к югу от Брюсселя бригада впервые оказалась в районе, который покинуло гражданское население. Общее впечатление – хаос и беспорядок. Однако адъютанту удалось найти для меня квартиру на вилле, построенной в английском стиле и окруженной громадным парком с пологими холмами. В парке цвели гортензии. Обычные ассоциации со словом «война» – чужие страны, угроза гибели, неопределенность, враждебно настроенное население, насилие, разлука – грубы и резки. А для меня эта грубость была смягчена тем, что я вернулся в свой «военный дом». Этой же самой дорогой я прошел во время вторжения 1914 года. В 1915-1917 годах это была дорога, по которой осуществлялось снабжение армии, в 1918-м – дорога нашего отступления, и в 1940-м она опять стала нашей дорогой. Волей судьбы она опять превратилась в дорогу войны, спустя одно поколение, дорогу с теми же самыми названиями: Монс-Валансьен-Дуэ-Ланс-Лоретто. В те давние дни я шел по ней лейтенантом, а теперь – бригадным командиром. Я взглянул на хозяйку занятой для меня квартиры. Она смотрела на меня и не верила своим глазам, с трудом узнавая лейтенанта фон З. Неужто это тот самый человек, что стоит сейчас перед ней...

Пока бригада неспешно продвигалась вперед, мне удалось несколько раз отклониться от маршрута, чтобы воскресить кое-какие воспоминания. Поэтому я легко отыскал дом в Женлене, где впервые встретил П. в последний год Первой мировой войны. В те годы она носила форму медсестры Баварского Красного Креста, из-под шляпки на лоб выбивались завитки волос, своим четким овалом лица с большими глазами и яркими губами она напоминала Марию-Антуанетту.

Ее личная маленькая комнатка в солдатском центре отдыха, которым она заведовала, отличалась хорошим вкусом. Несколько предметов старины придавали этой комнате атмосферу покоя, а книги свидетельствовали о литературных увлечениях ее обитательницы. Яркими красками пылали цветы, а несколько фотографий в серебряных рамках раскрывали происхождение хозяйки. На них были изображены офицеры в изящных кирасирских шлемах, казавшихся даже в те времена чересчур старомодными, а также красивые женщины в скромных позах с нитями жемчуга на шее.

Эта комната, в которой судьба моя совершила новый поворот, обрушила на меня поток воспоминаний. Множество несоответствий между нами, казалось, мешали обычному любовному союзу. Веками наши уважаемые семьи жили в разных частях страны: ее – в Бранденбурге, моя – на юге Бадена, но даже не это оказалось для нас препятствием. П. «дебютировала» в Берлине эпохи Вильгельма и часто посещала те большие дома, которые никогда не были в прусской военной касте, к которой принадлежала ее семья. Когда началась Первая мировая война, я только что вернулся после двухлетнего обучения в Оксфорде, где приобрел космополитические взгляды на национальные традиции и условности. Никогда в моем характере не было такого, чтобы судить о людях по месту их происхождения или по их национальности.

Из задумчивости меня вывел адъютант. Нам надо было возвращаться на основную дорогу, чтобы не упустить какого-нибудь связного. В пути я молчал. Прошлое держало меня в своих тисках, я испытывал смешанное чувство наслаждения и боли. Ныне я был разлучен с П. безвозвратно. В памяти возник ее образ в недавнем прошлом – верхом на ирландской гнедой, моей любимой, она охотилась на лис, сидя в дамском седле английского образца и на английский манер. С многолетним охотничьим опытом она приобрела отличную посадку, и я давал ей резвых и надежных лошадей, которые во время псовой охоты на лис уверенно брали самые крутые препятствия. Что касается верховой езды, П. придерживалась итальянской школы, давним приверженцем которой был и я. Даже в дамском седле она умела сидеть прямо, чтобы облегчить нагрузку на спину лошади. Шея лошади обычно была полностью вытянута и во время прыжка составляла со спиной одну линию от носа до хвоста.

Видимо, теперь все это ушло навсегда. Три лошади, идущие где-то в колонне штабного эшелона, казались мне дорогостоящими игрушками уходящей эпохи. Я вспоминал их всех поочередно, за много лет, как высовывают они свои головы из больших денников, глаза жаждут движения, уши топорщатся, шкуры блестят: Проглот, Аксель, Странствующий Рыцарь, Гелиотроп, Шутник, Титан, Квартус, Кветта, Королевский Орел. Скоро уже не останется лошадей, делящих невзгоды войны со своими хозяевами.

Дорога... Она выдернула меня из этого мира грез там, где шли вперед усталые эскадроны. Именно здесь в 1914 году был слышен грохот орудий на проходящем неподалеку фронте. Тогда она выглядела более мирной, чем теперь. Ныне зрелище было ужасное – непрерывный поток беженцев, человеческих существ, связанных общим несчастьем. Одни лежали или сидели на повозках, другие, усталые, со сбитыми ногами, брели пешком, толкая вперед ручные тележки или велосипеды, нагруженные узлами. Переполненные грузовики тащили за собой прицепы со скоростью пешеходов. Однажды я видел людей, облепивших задрапированный катафалк. Самым печальным для меня было смотреть на стариков, которые безнадежно отставали, и на детей, которые не плакали. Они часто стыдливо останавливались у полевых кухонь, эти голодные люди, принадлежащие к среднему классу, в элегантных шляпах и башмаках, матери, в чьих глазах была мольба за своих детей.

В Эрсене, небольшом городке западнее горы Лоретте, я прождал два дня, пока подойдут все эскадроны. Это та самая гора, где в 1914-1915 годах мы месяц за месяцем вели бои. До Вердена она, как мельничный жернов, висела на наших шеях в той бессмысленной войне на истощение. В те дни на вершине ее стояла разрушенная часовня, а теперь все пространство вокруг превращено в огромное кладбище. Кроме множества крестов, на нем есть и большая братская могила для останков разорванных на куски тел, которые невозможно было собрать воедино. Бесчисленные тысячи солдат пожертвовали здесь своей жизнью, чтобы в результате получить несколько футов земли. Надпись на надгробии гласила:

«Ты, странник, ступивший на эту Голгофу и эти тропы, некогда затопленные кровью, услышь крик, идущий из гекатомб: «Люди Земли, объединяйтесь. Человечество, будь человечным!»

И на обратной стороне:

«Груды костей, оживленные когда-то гордым дыханием жизни, ныне просто разрозненные части тел, безымянные останки, человеческое месиво, священное скопление бесчисленных мощей – Господь узнает тебя, прах героев!»

Если верить боевым донесениям нашей армии, сейчас войска штурмом взяли эту гору, однако никаких признаков этого мы не заметили, не считая одного подбитого танка и воронки от снаряда, еще раз потревожившего мертвых. Не было ни окопов, ни артиллерийских позиций, ни свежих могил, ни поля боя.

На скале Вими, некогда месте тяжелейших боев, расположился сейчас колоссальный канадский военный мемориал. После Первой мировой войны какой-то предприимчивый бизнесмен сохранил часть окопов, зацементировав их стены. Противники располагались здесь друг против друга на расстоянии от десяти до двадцати метров, избегая таким образом взаимного артиллерийского обстрела. Для привлечения туристов на месте боев оставили несколько разбросанных предметов вооружения: на одной стороне – «пикельхаубе», 8-миллиметровые пулеметы, а на другой – соответствующие британские реликвии.

На этот раз война просто пронеслась мимо горы Лоретте, как порыв ветра. В этих окопах, тщательно построенных для предыдущей войны, войска союзников снова оказали короткое сопротивление и снова бросили часть британского вооружения.

Я провел в Эрсене три дня, но теперь уже «по другую сторону» Нотр-Дам-де-Лоретто, так что смог наконец-то увидеть то, что когда-то мы пытались рассмотреть через стереотрубу. В Камбре была сформирована новая, моторизованная, Зенгерская бригада. Здесь меня тоже охватили грустные воспоминания, но уже другого рода. Я разыскал место, где 1 декабря 1917 года выкопал из общей могилы тело моего брата. Он был летчиком-истребителем, и его самолет сбили накануне первого в истории танкового боя. Под ясным зимним солнцем я долго искал точное место захоронения, пока после бесконечных расспросов не убедился, что нашел его. С парой помощников мы долго копались в общей могиле, а в это время мимо нас мчались в контратаку немецкие танки в этом первом танковом бою у Камбре. Английская артиллерия вела огонь по наступающей пехоте, и нам приходилось прятаться в разрытой могиле. Иногда нас засыпало по пояс. Все-таки нам удалось вытащить тело брата, лежавшее в нижнем из трех слоев трупов. Но санитары категорически отказывались выносить его под шквальным огнем. Тогда я взял ноги покойного под мышки, подтащил к своей машине и впихнул на сиденье рядом с собой.

Неподалеку от этого поля боя 1917 года и деревень Бурлон и Мевре стоял замок Аврикур, где в качестве адъютанта 14-го резервного корпуса я жил после весеннего наступления 1918 года. Замок был стерт с лица земли. Но после войны его отстроили заново, и теперь в нем располагалась армейская группа фон Бока, из состава которой формировалась моя бригада.

НОВАЯ ВОЙНА (7 – 16 ИЮНЯ 1940 ГОДА)

К этому времени я уже полностью избавился от чувства «страха перед сценой», охватившего меня в Голландии. Просто хотелось поскорее вступить в схватку. Пока комплектовалась моя бригада, я выезжал все ближе к линии фронта, где шли бои. Мы форсировали Сомму в том же месте – в Перонне, где я провел много месяцев во время прошлой войны. В те дни приходилось заменять орудия каждый вечер, как теннисные ракетки, поскольку они ежедневно изнашивались до непригодного состояния. Теперь же не слышалось ни грохота орудий, по которому можно было определить направление главных ударов, ни каких-либо звуков проходящих боев. Преодолев «линию Вейгана», мы впервые увидели нечто напоминающее поле боя. Боевой целью была высокая стена парка, служившая противнику опорным пунктом. За несколькими рядами тщательно подготовленных земляных укреплений лежало несколько трупов и множество военных трофеев. Как бывало после крупных сражений в 1916 году, так и сейчас мимо тянулась бесконечная колонна пленных, усталых, ко всему безразличных и подавленных. Наша попытка достичь линии фронта провалилась. Деревни были слишком загромождены и разрушены артиллерийским огнем. В одном месте солдаты выкатили на дорогу бочонок вина и наполняли им кружки всех проходящих мимо. Из магазинчика по соседству какой-то человек выкидывал по зонтику в каждую проезжавшую машину.

Мою бригаду направили действовать совместно с танковым корпусом Гота (который прорвался к Руану), чтобы прикрывать его с левого фланга на юго-восточном направлении, то есть по дороге к Парижу. За двадцать пять часов мы преодолели двести километров, в жуткой пыли, часто по тем дорогам, по которым шли основные колонны. Танковые дивизии совершили прорыв, но брешь оказалась узкой. Пехотные дивизии слева и справа от них не могли двигаться так же быстро. Приходилось окружать населенные пункты и основательно их прочесывать, неся потери. Бомбардировщики противника атаковали место прорыва с воздуха, что тоже вело к потерям людей и техники.

Мой адъютант, сын генерала Фельдта, наехал в своем гусеничном транспортере на мину, погибли все, кто ехал вместе с ним. Этого молодого офицера я взял в свой штаб и в тот день, чтобы не подвергать опасности, отправил его в тыл. В Польской кампании у него погиб брат. И теперь я должен был выполнить печальный долг – написать их отцу, командиру артиллерийского дивизиона, что у него больше нет сыновей. Прошло всего три дня с тех пор, как я заезжал к нему на позиции и забрал его сына с собой.

Известие об этой тяжелой лично для меня утрате настигло нас в старом деревенском доме, где я надеялся провести несколько спокойных часов. Справа открывался чудный пейзаж, освещенный ярким июньским солнцем, слева стоял старинный резервуар для воды и еще один дом. На войне всегда выпадали часы, дышащие атмосферой мира, даже здесь. Ничем не запятнанная красота земли излучала какое-то счастье, которое смешивалось в душе со скорбью о судьбах друзей.

Моя бригада выдвинулась на передовую у самой Сены. Оказалось, что два моста, которые я намеревался захватить, уже взорваны. Подразделения бригады форсировали Сену. Развивающие наступление корпуса Манштейна взяли их с собой, подчинив командованию одного из корпусов, так что временно они вышли из-под моего управления.

Некоторое время я отдыхал в небольшом увеселительном заведении, уже пахнущем Парижем. Одна часть городка горела, и жар был просто удушающим. Я послал за бутылкой шампанского в подвал разрушенного здания, а пока ждал, наблюдал за шестью пуалю^[6], ощипывавшими цыплят у полевой кухни. Двое других копали могилу для убитого местного жителя, лежавшего на мостовой и взиравшего на проходящих мимо людей остекленевшими глазами.

Потом я добрался до Руана, в котором горели дома по всему левому берегу реки и старая часть города на правом. Все магазины были закрыты. Некоторые хозяева, подчинившись приказу, открыли свои лавки, но ничего, кроме фруктов и печенья, в них не было. С берега реки пулеметчики вели огонь по мародерам и людям, скрытно пробиравшимся по опустевшим улицам. Пожарная команда пыталась укротить огонь. Офицер, старавшийся спасти собор, выстрелил в человека, который якобы хотел на него напасть, шофер держал этого человека за шиворот. На обратном пути я глядел на море дыма от горевших танков. Над дымом возвышалось чудо готики – Руанский собор, языки пламени взлетали по лесам вокруг одной из его башен.

На следующий день мы совершали марш, не вступая в соприкосновение с противником и держась позади танкового корпуса. Этот день оказался одним из самых подходящих для прекрасного «пикника». Сельская местность в стороне от дороги выглядела совсем мирной, словно один большой парк с высокими живыми изгородями вокруг небольших укромных лужаек. Кое-где пейзаж напоминал английские гравюры XVIII века: сияющий под июньским солнцем цветник, на заднем плане – сельский домик под соломенной крышей, из приоткрытой двери конюшни виднеется круп белой лошади.

Во время этих эпизодических боев наша повседневная жизнь вошла в определенный ритм. К пяти вечера заканчивался наступательный порыв и боевой пыл охлаждался. Тогда мы выбирали какой-нибудь симпатичный тихий сад, и нам подавали чай. Если никаких приказов не поступало, все продолжали бездельничать и вели себя как счастливые туристы, совершающие романтическое путешествие на авто. Разведчиков высылали вперед, чтобы подыскать место для ночлега. Дни всегда были спокойные.

Однажды разведчики наткнулись на большой нормандский замок Мотвиль, принадлежащий графу Жермини. Еще ни один солдат не переступал его порог, но он был совершенно необитаем. Цветочные клумбы недавно политы, из открытой двери церкви льется свет. В десятках комнат для гостей мы обнаружили застеленные постели, кладовые были полны шампанского «Редерер», в гостиных лежали свежие номера «Таймс» и «Ревю де де монд». Надев после ванны свежее белье (одолженное мной у одного из офицеров, так как мое пропало вместе с подорвавшимся на мине транспортером), я погрузился в долгий и глубокий сон. На следующее утро я завтракал в одиночестве, наблюдая простиравшиеся вдаль луга. Словно избалованный гость, я засиделся с сигаретой за каким-то чтивом так, будто впереди у меня был долгий тихий день в деревне.

Иллюзия разрушилась, как только я дошел до гостиной. Меня ожидало множество офицеров: слева стояли пленные французы, справа – немецкие командиры и адъютанты, жаждущие переговорить со мной.

Моя бригада вела наступление вниз по течению Сены к Гавру, чтобы помешать окруженным войскам противника прорваться через реку в южном направлении. Управление боевыми действиями осложнялось тем, что наши войска продвигались сразу с нескольких направлений. В Сен-Ромене имели место небольшие бои с незначительными потерями. В нашем тылу в руках противника все еще оставалась деревня Больбек. Дорога была довольно опасной: слева – река, справа – крутые обрывы, поэтому колонна не могла защищать свои фланги.

В тот вечер, когда мы обедали в ресторане в Сен-Ромене, за соседними столиками сидели беженцы. Мы обезопасили себя со всех сторон и выбрали для постоя больницу, сестра-хозяйка которой выразила мне наутро признательность за то, что ее худшие опасения не оправдались.

Затем бригада продолжила наступление к Гавру, в который мы должны были войти, по возможности, «без тяжелых потерь». Поскольку никакого сопротивления мы больше не встречали, а все прорвавшиеся части были уже за Сеной, нашей бригаде оставалось только убирать мины на дорогах. К девяти часам утра мы вошли в город, последние англичане бежали прямо перед нашим приходом. Я устроил свой командный пункт в мэрии, сам мэр скрылся, но его кабинет сохранил атмосферу роскоши: везде цветы, мебель в силе Людовика XVI.

Для нас начался период большой тревоги и беспокойства. Ответственность тяжелым грузом легла на мои плечи, царила гнетущая атмосфера неопределенности. Горели топливные резервуары, содержавшие огромные запасы Франции, и ликвидировать пожары только своими силами мы не могли. В городе продолжалось мародерство. Водоснабжение находилось под угрозой. Сотни английских грузовиков, вышедших из строя в последний момент перед уходом британцев, перегородили улицы. Количество захваченного продовольствия не поддавалось учету. На первом этаже городской ратуши лежали пленные. Мое жилье в неповрежденном особняке, стоящем на возвышенном месте, было чрезвычайно комфортабельным, в пышном буржуазном стиле, богатым и даже надменным в своей роскоши. За обедом к нам присоединялся итальянский консул. Он скрывался до прихода наших войск и лишился своего дома.

По ночам покоя не было. Время от времени я смотрел из окна на отблески от горящих нефтехранилищ на обширной морской глади. Это продолжалось много дней.

Район порта подвергался бомбардировкам. Нашим зенитным установкам потребовалось длительное время, чтобы уничтожить аэростаты заграждения, оставленные противником. Попутно надо было готовиться к дальнейшему преследованию. Бригаде надлежало переправиться через Сену и наступать по направлению к побережью. Однако в этом месте река была слишком широкая, чтобы сделать это с помощью имеющихся плавсредств. Настоящим испытанием для моих нервов была ответственность за жизнь в городе, спасение продовольственных запасов, поддержание мира и порядка, обеспечение сил, необходимых для дальнейшего наступления.

Когда я отдавал последние распоряжения перед отъездом, в моем кабинете произошло следующее. Заместитель мэра, пожилой седовласый господин, оказывал мне все эти трудные дни и ночи неоценимую помощь. В момент нашего отъезда он выглядел взволнованным и в присутствии городских советников, запинаясь, сказал: «Я не уверен, полковник, позволяет ли мне мое нынешнее положение произносить слова благодарности, но я очень хочу сделать это, так как в это страшное время я чувствовал, что вы стремились помочь нашему несчастному городу». Бригада вновь двинулась по берегу Сены, проведя несколько вечерних часов в Экюа, где останавливалась во время наступления накануне вечером. В темноте мы прошли по заново отстроенному мосту через Сену в Лез-Андели. На следующее утро, когда все наши части перешли на противоположный берег, штаб въехал в роскошный особняк, который уже был «разграблен». Я отдал последние приказания и от усталости с трудом держался на ногах. Адъютант чуть ли не спал на ходу. Часть утра прошла в освежающем сне – на хороших кроватях с чистым бельем. В полдень мы перебрались из Эльбеф в Вимутье, ни разу не столкнувшись с противником.

Местность становилась все беднее. Не встречались большие замки, как в Нормандии. В Вимутье наш штаб расположился в очень симпатичном особняке. Во время обеда в ресторане офицеры держались так, будто находились на маневрах, хотя противник стоял всего в десяти километрах от нас. Официантка была одета в черное шелковое платье с белым фартуком. Однако, когда принесли забрызганную кровью полевую сумку французского офицера, убитого нашим дозором на подступах к городу, идиллия нарушилась.

ВОЙНА ПЕРЕРОЖДАЕТСЯ

Из Вимутье нашу бригаду отправили на запад в направлении к Конде, где ей предстояло овладеть переправами через реку Орн. Южнее дороги, по которой она двигалась, вся территория вроде бы была занята нашими войсками. До Фалеза все шло нормально. На рыночной площади этого города возникали ситуации, которые можно было наблюдать только во время войн XVIII столетия. Туда все прибывали и прибывали пленные. Они мало чем напоминали регулярные войска. Один солдат протестовал против своего пленения, утверждая, что его, отца четверых детей, призвали в армию незаконно.

Шедший в авангарде батальон встретил на Орне сопротивление, было несколько убитых. Здесь, как и везде, мы встречались с противодействием только на дорогах. Привлекли артиллерию, но так как бригада имела в своем распоряжении только 100-миллиметровые пушки и 150-миллиметровые гаубицы, были сомнения, есть ли смысл их использовать. Повсюду местные жители стояли у дверей своих домов, словно война уже закончилась. Один батальон был направлен за Орн дальше к северу, и его бросок был отмечен рождением тех самых широко известных сводок: «Батальон посредством мощных атак захватил две тысячи пленных, не понеся никаких потерь!»

Некоторые наши солдаты по собственной инициативе приблизились к противникам, размахивавшим белым флагом, что привело к неположенным переговорам со сторожевым охранением. Несколько французских офицеров, обсуждавших под белым флагом условия сдачи с рядовыми моей бригады, были объявлены пленными, и они запротестовали. Вслед за этим эпизодом вновь разгорелся бой к востоку от Конде, приведший к новым потерям.

Вечером постоянно требовалось мое присутствие на передовой. Командир французской бригады желал вести переговоры только с офицером в одном с ним чине. Из-за сегодняшнего случая он отказался прийти к нам, но хотел, чтобы я встретился с ним. В конце концов мы оба в сопровождении наших адъютантов вышли с постов охранения, медленно и нерешительно двинулись навстречу друг другу и встретились на середине ничейной полосы.

Французский полковник утверждал, что у него нет никаких полномочий, поэтому он просит пропуск для своего адъютанта, который позволит ему добраться до штаба его дивизии. На все это ушло полночи. После этого противник эвакуировался из Конде. В тылу бригады был кошмар с охраной и транспортировкой военнопленных: их скопилось несколько тысяч. Позже я узнал, что 7-я танковая дивизия, наступавшая бок о бок с моей бригадой, чтобы не терять времени, совершила весь дневной переход под белым флагом.

Возник вопрос: было ли это перерождение боевых действий явлением новым или все так и происходило с самого начала? Не пришлось ли нам вырывать наши громадные успехи у армии, которая решила не оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления? Были ли на самом деле хоть какие-нибудь крупные сражения?

Вероятно, германское превосходство в управлении войсками и в технических средствах преувеличивало заслуги нашей пехоты. Ввиду очевидного разгрома противника все дальнейшие жертвы казались бессмысленными. Наша пехота не имела возможности продемонстрировать, была ли ее наступательная мощь такой же, как в 1914-1918 годах. Тем не менее, на многих участках она сражалась героически.

Только посредством трезвого, спокойного языка военной истории можно избежать вредоносных последствий хвастливого репортажа, искажающего реальность.

По статистическим сводкам, общие потери с германской стороны составляют 45 тысяч человек, и если это число разделить по отдельным дивизиям и по дням, то потери окажутся, как пишут газетчики, «неправдоподобно малыми». Противник потерял 1,5 миллиона пленными.

Когда я анализировал ход этой войны уже в мирные дни, меня поразило предвидение генерала фон Секта, которое в то время другие военные не смогли оценить должным образом. Сект представлял будущую войну как сражения между небольшими профессиональными армиями, в которые войдет элита национальных вооруженных сил: пикирующие бомбардировщики, танковые части, воздушно-десантные войска. Пехота же, сформированная массовым призывом, должна играть по сравнению с ними подчиненную роль. Ход этой войны подтвердил, что Сект был абсолютно прав. Никто не смог предугадать, что разумное сочетание современных видов вооружения так быстро приведет к успеху.

Я и сам считал, что молниеносный разгром Франции наверняка означает окончание войны, и в это верили многие. Тактика захвата территории не могла быть применима к нашему главному противнику – Великобритании – по трем причинам. Во-первых, она имела превосходство на море, в отличие от держав «Оси». Во-вторых, она была членом содружества, охватывавшего половину мира. И наконец, ментальность англичан отличалась от ментальности населения континентальной Европы. Это способен понять только тот, кто годами внимательно их наблюдал. Германская идея насчет того, что в других странах простые люди воюют всего лишь за правящую плутократию, абсолютно неприменима к англичанам. Они сражались за идеалы, которые невозможно было понять в условиях гитлеровского режима. Гитлер призывал народ избавиться от западной демократии как от всего лишь «парламентских свар, арифметики большинства и коррупции жуликов». На самом деле именно демократия обеспечивает англичанам личную свободу, закон и порядок, а также уважение человеческого достоинства. За это они готовы сражаться вечно.

18 июня 1940 года казалось, что война заканчивается. Наступление в западном направлении продолжалось без специальных приказов. Некоторое сопротивление местных жителей мы встретили только в Васси. Множество пленных надо было отправлять в тыл. Днем бригада наконец получила радиограмму из 7-й танковой дивизии, которой командовал Роммель и которой мы были приданы: «Дивизия продолжает атаковать Шербур. Бригада Зенгера должна штурмовать Шербур со стороны Валони».

Нам предстояло выдвигаться в совершенно ином направлении. Несколько часов я ехал на север из Вира с ощущением, что последние выстрелы уже отгремели. Когда мне надо было перебраться через мост в Карантане, местные жители сказали, что англичане его взорвали. Действительно, поблизости виднелись следы от снарядов. Может быть, вновь начинаются бои? В этот вечер до Валони уже было не добраться. Я повел бригаду в направлении на Сен-Ло-Карантан, чтобы с рассветом выступить вдоль восточного побережья полуострова к Шербуру.

На рассвете 19 июля, добравшись до штаба бригады в Сотевиле, я узнал, что со вчерашнего дня части 7-й танковой дивизии дошли уже до западных пригородов Шербура, не встретив никакого сопротивления. Моя бригада должна была наступать с востока.

Я не хотел встречаться с Роммелем, чтобы в дальнейшем быть более свободным в своих решениях, поэтому попросил, чтобы его не беспокоили. Мои батареи 100-миллиметровых орудий были переведены на позиции, согласованные с артиллерией дивизии Роммеля, и отвечали на огонь противника, который он вел с внешних укреплений в глубь суши, главным образом по коммуникациям.

По мере подхода батальоны направлялись на юг в обход Шербура, а затем разворачивались на север к побережью. Обстановка в целом оставалась неясной. Мы видели, как десятки моряков бегут с вещмешками в глубь суши, потому что война для них уже закончилась. Но Шербур все еще оборонялся, до нас доносилась слабая, но непрерывная артиллерийская перестрелка.

Первый батальон, вступивший в бой, наткнулся на минные заграждения и был вынужден использовать тяжелые орудия. Другой батальон был выделен для охватывающего маневра в восточном направлении. Используя дорогу с высокими изгородями, ему удавалось укрываться от любого противодействия противника. Я решил отправиться на своей машине вместе с этой колонной. Обстановка начала проясняться. Невдалеке слышались приглушенные выстрелы, пули свистели мимо моего уха, и мне показалось, что кто-то пытается меня убить. Когда мы прочесывали прилегающую местность, из укрытия вышли двое моряков с поднятыми руками, но никакого оружия при них не нашли.

Придерживаясь береговой полосы, на полной скорости я вел батальон по узкой дороге к Шербуру. Несмотря на то что шла война, все вокруг было удивительно прекрасным: справа перекатывались на солнце голубоватые волны, а в гавани до небес вздымались желтые клубы пламени от горящих нефтехранилищ. Орудия на внешних береговых укреплениях молчали. Нам были видны и весь город, и вся гавань. Слева выступала возвышенная часть города и просматривались внутренние укрепления. В целях безопасности мы вели наблюдение за линией берегового уступа, четко прослеживаемой на фоне голубого неба. Слева и с тыла все еще доносились звуки слабой перестрелки – там, где наш первый батальон вступил в бой и попал на минное заграждение.

Когда моя машина добралась до центра города, на открытой площади перед гаванью я увидел конную статую Наполеона. Корсиканец указывал правой рукой в сторону Англии. Тогда, как и сейчас!

В полной тишине ко мне подошел начальник шербурского гарнизона и объявил о сдаче территории, гавани и своего гарнизона. Некоторое время мы молча стояли лицом друг к другу, отдавая честь. Затем он пригласил меня в ратушу, где нас в нетерпении ожидал городской совет. Я приветствовал собравшихся краткой речью. Был составлен текст первого плаката-обращения по поводу оккупации. Потом появился генерал Роммель, весьма обеспокоенный тем, что бригада Зенгера опередила его дивизию в окружении города. Местная газета, описывая взятие Шербура, приписала моей бригаде «операцию окружения в традиционной манере германского Генерального штаба».

Оккупированную территорию предстояло очистить от противника. С полуострова пришлось отправить пешком по этапу 12 тысяч пленных.

В этот, по всему последний, день боев мне захотелось еще раз хорошо пообедать, и я отправился в отель, который, как оказалось, был реквизирован для расквартирования 120 пленных морских офицеров. Вежливо поприветствовав, их старший офицер пригласил меня в свой отдельный номер и приставил в качестве денщика очень приличного с виду матроса. Таким образом, я пообедал в одиночестве в качестве гостя моих военнопленных. День или два спустя я нанес визиты четырем адмиралам и двум генералам. Встреча была прохладной, краткой и формальной.

Далее по приказу Роммеля бригада переместилась к Валони. Теперь все хотели мира и спокойствия. В небольшой ратуше я обсуждал с мэром города обращение к населению. Эти переговоры напоминали некую театральную постановку, где я был одновременно и актером и зрителем. По одну сторону стола сидели мэр и двое его советников, а по другую я с двумя офицерами. За окном царило спокойствие жаркого летнего дня, а в помещении было прохладно, и атмосфера маленького городка навевала дремоту. Все это действительно мало отличалось от заседания городского совета в мирное время. Мэр производил впечатление пожилого господина, привыкшего к красивой жизни. Его секретарь был очень почтителен и не проявлял никакой враждебности. Если кто-то из советников выражал несогласие, мэр становился грубым и бесцеремонным. Переводя германский указ на французский язык, он абсолютно не терял своего достоинства. Это был приятный момент канцелярской работы, показавшийся некой идиллией после непрерывного наступления и звуков перестрелки. Я по возможности всячески затягивал переговоры, чтобы продлить происходящий передо мной двойной поединок мэра – с захватчиками, которых он, казалось, считал просто случайным противником, и со своими собственными инакомыслящими сотрудниками, с которыми он все более не соглашался.

Из-за серьезных проблем с отправкой пленных мы перебрались на короткое время в Сен-Ло. Затем штаб бригады переехал в Мартинсвааст.

После заключения перемирия появилась наконец возможность отдохнуть. Я уезжал из расположения бригады и медленно ехал по пустынным сельским дорогам с их бесконечными изгибами, подъемами и спусками. Живые изгороди высотой с дом закрывали, как правило, вид на все, что было по сторонам дороги. То и дело мелькали небольшие домишки, старые, как окрестные горы, они были построены из камней, собранных здесь же на полях, и окружены садами, полными цветов. Частенько дом был просто укрыт розами. Цветники перед фасадами выглядели очаровательно. Когда машина оказывалась на вершине очередного подъема, вид вдали являл сверкающие на солнце волны с белыми бурунами, а внизу виднелись бухты с желтыми пляжами и разбивающийся в длинные белые линии прибой. Преодолев еще несколько змееподобных изгибов, машина подъехала к дюнам, и вся раскинувшаяся передо мной бухта принадлежала мне одному. Бухта была настолько пустынной, что даже тени скользящей над ней чайки оказалось достаточно, чтобы я вздрогнул. Шум прибоя усиливал это ощущение одиночества. Набегающие волны заставляли меня подпрыгивать, а убегающие снова прочно ставили меня на ноги, омывая песком и белой пеной.

Иногда я выезжал на северо-восточную оконечность полуострова в Барфлер. В первый раз, 20 июня, этот город еще не был занят нашими войсками. Жители казались робкими и испуганными. Зачастую они стояли вдоль стен с поднятыми руками. Но когда я непринужденно заговаривал с ними на простом французском, они быстро оттаивали. У входа в гавань расположилась старая, открытая всем ветрам церковь. Бухта оказалась забитой рыболовецкими судами, которым не разрешалось выходить в море. Солнечный свет играл на их разноцветных парусах. Супруга хозяина гостиницы по-женски дружелюбно вела себя со всеми клиентами, будь то французские рыбаки или немецкие офицеры. Там не было идеальной чистоты, а я внутренне уже не ощущал на себе военной формы, в полной мере наслаждаясь радостью быть просто человеком среди других людей.

ДЕПАРТАМЕНТ ИЛЬ-И-ВИЛЕН

В соответствии с приказом я принял в конце концов в городе Рен управление этим департаментом. Город был заполнен беженцами, в основном теми, кто хотел вернуться в свои дома, но их приходилось останавливать, потому что им не разрешалось въезжать в прибрежную зону.

Все казармы были заполнены пленными. С помощью французских офицеров, врачей и городских чиновников все удалось, так или иначе, уладить. В импровизированном палаточном лагере под названием Шам-де-Марс содержалась смешанная группа сенегальцев и алжирцев.

На железнодорожном вокзале незадолго до прихода немцев авиабомба угодила в поезд, нагруженный взрывчаткой. Там, где он стоял, теперь зияла огромная воронка длиной несколько сотен метров и сто метров шириной. Рядом с ней стояли три или четыре состава, скрученные в бесформенную массу, а некоторые вагоны оказались выброшенными в чистое поле. Говорили, что в этих поездах погибло много английских солдат.

Силы, которые придавались администрации тыловых частей, были явно недостаточны. Войска и штабы дивизий очень неохотно занимались возникающими проблемами. Моя бригада полностью занималась охраной пленных. Под мое командование перешли чужие полки, которыми командовали люди старше меня.

Ситуация усугублялась ослаблением дисциплины в войсках, у всех, от рядового до командира батальона, было лишь одно желание – поскорее вернуться домой. Когда они спрашивали меня, как долго им предстоит оставаться здесь, я неизменно отвечал: два или три года. Обычно это вызывало недоумение, потому что все действительно считали, что война закончена или что их немедленно должны отправить в Англию, чтобы завершить ее там. Похоже, после заключения мира никто не предполагал возможности длительной оккупации.

Власти департамента занимались проблемами возвращения беженцев, обеспечения людей работой, денежного обращения, товарообмена на оккупированной территории, нехватки смазочных материалов и готовились к нормированию продуктов питания.

Каждое утро я сидел в зале для совещаний в городской ратуше. Слева от меня располагался мэр, справа – немецкий комендант района, напротив – представители городских и районных властей во главе с префектом. Последний был невысокого роста мужчина, весьма смышленый, но не выглядевший представительным. Поначалу он сделал несколько попыток сыграть на публику, возражая против повальных немецких реквизиций. Когда понял, что ничего этим не добьется, начал сотрудничать с нами, и в конце концов между ним и мной установилось тайное согласие против всех ничтожеств по обе стороны стола. Вскоре он уже сам требовал, чтобы обходились без них. Немецкий комендант жаловался, что не в состоянии уследить за ходом заседаний, которые я вел по-французски. Но при таком объеме работы у меня не было времени на этого пожилого офицера, который хотя и имел особые полномочия, но был абсолютно некомпетентен в вопросах экономики. В сопровождении префекта я объезжал также некоторые районы департамента, например промышленный центр в Фужере, где простаивало крупное обувное производство. Кроме регулярных заседаний, бывали и отдельные беседы с промышленниками, с архиепископом, а также с владельцами закрытых заведений с плохой репутацией. Большую часть времени в Рене было много работы и мало отдыха. Но как только привезли лошадей, я смог, по крайней мере, заниматься верховой ездой.

Однажды в местном кафе во время ужина за соседним столиком оказалась одна дама. Возрастом за пятьдесят, не слишком аристократического вида, но интересная. С ней было трое мужчин, двое старше, один моложе ее. В десять вечера военный патруль предложил гражданским лицам покинуть заведение, офицерам разрешалось оставаться до одиннадцати. Один из пожилых мужчин за соседним столиком заметил мне с улыбкой, что очень тяжело быть гражданским. Я дал ему понять, что он может оставаться здесь дольше, и это явилось как бы сигналом для остальных, потому что вскоре все они уже сидели за столом захватчиков и предлагали выпить с ними по стаканчику вина. До полуночи разговор крутился вокруг политики. Этот господин был врачом-рентгенологом, второй пожилой мужчина – муж той дамы – оказался торговцем и говорил мало. Молодой человек владел дамской парикмахерской, и на нем лежала забота о прическе мадам.

Когда в суматохе бесконечной переброски войск меня занесло в другие места, началась более спокойная жизнь. И все-таки мне жаль было оставлять управление департаментом, где приходилось заниматься всеми сферами его жизни и вести дела более или менее самостоятельно.

В Ланьоне моя бригада заняла обширный участок для обороны побережья. Сам Ланьон оказался небольшим симпатичным городком. Личный состав штаба превосходно разместился в больнице, а командный состав устроился в безупречном маленьком отеле. Из моего окна открывался вид на реку и большое здание монастыря, построенное из серого камня, так характерного для этой части страны. На берегу реки сидели, греясь на солнышке, несколько старушек в кудельках. Когда я попытался заговорить с одной из них, она в первую очередь пожелала узнать, англичанин я или немец, и, получив ответ, стала печальной и неразговорчивой.

Когда, будучи проездом в Сен-Мало, я навестил своего старого друга Икс, владельца «Отель-де-ла-Мер», он не скрывал своей радости. Они с женой расспрашивали меня о П. и просили передать ей самые теплые пожелания. Естественно, был заказан омар. Пока штабные офицеры пили аперитив в небольшом городском кафе, я представлял себе, как месье Пие носится по Сен-Мало в поисках самого большого омара. Перед обедом в отеле, до того как мы поднялись по узкой лестнице в столовую на второй этаж, снова были приветствия. Хозяйка сама приготовила обед и, когда он был завершен, вошла в комнату. Кратко приказав служанке выйти, она объявила, что сейчас будет откупорена бутылка шампанского.

Кроме хозяина и хозяйки, там присутствовала ее девяностолетняя бабушка. И уже не в первый раз эта старуха рассказывала историю о том, как в 1870 году во время прусской оккупации умер ее первенец. Теперь она, видимо, тоже скоро умрет. Она находила нас «очаровательными» и посылала воздушные поцелуи. Ее беспокоило только, что «мы могли убить ее детей». Месье был более просвещенным. Он хорошо знал Германию и весь вечер провел в разговорах о политике. Мадам, уже поседевшая, была в белом фартуке. Бледность ее лица подчеркивала ярко-красная помада на губах. Она все еще выглядела привлекательной, у нее были очень маленькие руки и ноги. Вела она себя свободно, как гранд-дама, и была полна очарования. Ее волновало, что губную помаду могут запретить, а это положит конец ее легкому кокетству, ради которого и стоило жить.

Политические разговоры этих буржуа (в отличие от представителей высших слоев общества) почти всегда содержали что-нибудь в таком роде:

– Теперь вы снова взяли верх, как мы в 1918 году. Сначала побеждаем, потом проигрываем – в этом наша самая большая беда. Вы трудились, а мы бездельничали. У вас было эффективно действующее правительство, а наше – ничтожество. Главный преступник – это тряпка Даладье, который все шесть лет, пока был военным министром, пренебрегал нашим вооружением, его надо расстрелять. Как всегда, за все расплачивается маленький человек, а большие шишки избегают наказания.

– Эта война была не настоящая. Увидев, что англичане бросили нас в беде, и обнаружив, что мы не имеем ничего равного вашим техническим средствам – вашим пикирующим бомбардировщикам и танкам, мы втайне уже настроились на капитуляцию. С этого момента эта война стала войной без полей сражений, без огневых позиций, без атак пехоты и длящихся целыми днями боев. Как убедились наши беженцы, там не осталось ничего, кроме разрушенных городов и верениц разбитых и сожженных вагонов. А между ними мирная и невредимая сельская местность, по которой вы могли часами напролет гнать свои машины. Для нас это оказалось дорогостоящим поражением, а для вас – полной победой без особых затрат.

– Нам интересно узнать, что на самом деле представляет собой национал-социализм. Мы знаем только то, что он сделал вашу экономику чрезвычайно эффективной и успешной. И все-таки никто не может объяснить нам его политическую программу.

– Здесь среди разного рода мелюзги вы не столкнетесь с сильной враждебностью. Но не обманывайтесь на этот счет. Буржуа, в прошлом правящие во Франции, всегда будут настроены к вам враждебно, поскольку ваш режим нанес неизлечимые раны тем слоям общества, с которыми они связаны, – евреям, франкмасонам и католической церкви.

– Если вы не встречаете здесь особой враждебности, то это главным образом по историческим причинам – в этих местах никогда не любили англичан. Они нас очень сильно подвели. И теперь мы видим весьма заметную разницу между их армией и вашей. Мы часто думаем, уж не грезим ли, когда видим образцовое поведение ваших солдат, о которых мы наслушались ужасов из репортажей во время Польской кампании. Нам трудно свыкнуться с благоприятным впечатлением, которое производит ваша армия, потому что немцы ведут себя лучше, чем британские и даже французские войска, стоявшие в этих местах.

Так говорили местные жители, и это в основном совпадало с тем, что рассказывали пленные французские солдаты. Но с другой стороны, французские офицеры хранили вежливое молчание, так же как местные аристократы и архиепископ.

ФРАНЦУЗСКИЕ КВАРТИРЫ

Жена графа П. в Мартинсваасте оказалась немкой, в девичестве она была баронессой Ш., из семьи берлинского банкира с той же фамилией. Уже полвека она считала себя француженкой и разучилась бегло говорить по-немецки. Восьмидесятилетний граф, представитель французской ветви в своей семье, и его седовласая дочь, вдова графа Д., в равной степени свободно владели и французским и немецким. Они никогда не обсуждали политику, были весьма любезны и внимательно относились ко всем нуждам моего штаба. Так, ужин для нас готовили на кухне замка и подавали в великолепном зале, продукты закупались в Шербуре.

Здесь обитали трое французов, которые с хладнокровием приняли свою участь и никогда ни на что не жаловались. Они не обсуждали попусту ни бомбардировки, ни расквартирование в замке сначала англичан, а затем немцев, что совершенно истощило их запасы постельного белья. Они наняли рабочих, которые заменили разбитые оконные стекла. Все трое обладали врожденной элегантностью истинной аристократии. Их единственная просьба оказалась вполне понятной: предать земле все трупы, беспорядочно валяющиеся в парке.

Мне сообщили, что один из наших командиров устроился в замке, где была свора гончих. Офицеры рассказали, что хозяйка замка спортсменка. День ее можно было видеть скачущей верхом, другой – занимающейся своим цветником. Это напомнило мне мою жену. Неправильно считать, что женщине не следует заниматься всеми теми видами спорта, которые привлекают мужчин. Понятия о том, что является истинно женственным, у всех разные. Замок этой дамы стоял в стороне от трассы, в конце трехкилометровой дороги, ведущей через луга и заросшей по обе стороны лиственными деревьями. По лугам прокладывала себе путь речка с деревянными мостиками, запрудами и небольшими мельницами по берегам, встречавшимися на пути к этой великолепной усадьбе – к замку из серого камня, в нормандском стиле, с множеством пристроек, конюшен и т. п. Подъехав ближе, можно было заметить в окне кухни кухарку и сверкающие вокруг нее медные сковородки.

Квартировавший здесь офицер был в отъезде, но слуга доложил о моем прибытии хозяевам, которые в это время сидели за обеденным столом. Небольшой вестибюль был украшен охотничьими трофеями, медными рожками и спортивными фотографиями. Графиня вышла поприветствовать меня. Ей было за пятьдесят, стройная спортивная фигура, несколько грубоватое, английского типа лицо, которое казалось вполне подходящим на фоне лошадей, гончих и охотничьих трофеев. Она прервала свой обед, и мы сразу оказались втянутыми в оживленную дискуссию о воспитании гончих. Мысли графини были заняты исключительно спортивными делами, она была лишена предрассудков, и в ней не чувствовалось ни капли враждебности.

Попытавшись устроиться на постой в другом таком же привлекательном замке с прекрасным парком, принадлежащем семье графа У., я встретил решительный отказ со стороны хозяйки этого дома. Тремя днями ранее ее сестра, графиня, родила шестнадцатого ребенка. Она ожидала приезда своей внучатой племянницы. Несмотря на все это и желая удовлетворить свое любопытство, я очень вежливо попросил показать мне одну из гостевых комнат в ее огромном замке, хотя и решил уже, что не воспользуюсь столь неохотным гостеприимством. Ведя меня в нерешительности вверх по лестнице, она снова спросила, что ей делать, если внучатая племянница все-таки приедет. Тогда я нахально заметил, что существуют такие вещи, как правила расквартирования.

Совсем другим человеком оказался маркиз 3. Изучая из любознательности окрестности, а заодно подыскивая квартиру, я случайно набрел на огромный дом с облупившимся фасадом, стоящий за вековыми деревьями. Когда залаяла собака, из дома выскочил сам маркиз, в синем костюме, коричневых ботинках, с несвежим воротничком и сигаретой, зажатой в пожелтевших зубах. Он был сама любезность, представился маркизом, переведя для меня свой титул как «маркграф», и сказал: «Вы, естественно, кавалерист, я это сразу заметил. Я тоже служил офицером в кавалерии. Во всем мире мы все одной породы. Откровенно говоря, кого-нибудь вроде вас я предпочел бы любому другому».

Щедрым жестом они с женой предоставили в наше распоряжение весь дом. Такой порядок расквартирования напоминал, должно быть, то, что практиковалось среди французских колонистов в Северной Америке в XVIII веке. Корабль доставлял колонистам группу молодых девушек, а потом все зависело от того, чтобы подходящие люди нашли в нужный момент друг друга.

Отношение к нам прекрасной графини Ф., у которой я жил позднее, было таким же, как у маркиза З. Этот последний мой поиск квартиры во Франции начался как роман Таухница начала века. Я занялся поиском чего-нибудь настолько удаленного, что мне пришлось все время расспрашивать, как туда доехать. Один замок показался на первый взгляд нежилым. Он был совсем новым и напоминал только что нарисованную картинку. Когда дверь наконец открылась, хорошо одетый господин не принял нас и отослал в другие имения, расположенные в еще более удаленных уголках за лугами, разгороженными живыми изгородями. Итак, мы отправились дальше. В окне следующего замка показались две девушки, одна очень симпатичная, но, скорее всего, гостья. Другая, менее привлекательная, жила в этом доме. Она показала мне три комнаты для гостей, но не посоветовала оставаться у них, потому что ее мать болела чахоткой. Тогда та, что симпатичнее, предложила мне остановиться в ее доме. Она относилась к этому как маркиз 3.: поскольку грозит реквизиция, надо постараться выбрать нужного человека в нужное время.

В некоторой нерешительности она села рядом со мной в машину, и мы двинулись дальше вдоль окаймленных живыми изгородями лугов. По приезде в переговоры вступила ее мать, и в результате практически весь замок оказался в нашем распоряжении.

Главой этого семейства была старая графиня, вдова полковника кавалерии, живущая на скромный доход и из-за нехватки домашней прислуги занимающая этот замок только на лето. Земли в имении не было. Хозяйка до сих пор не имела известий от двоих своих сыновей – кавалерийских офицеров. Молодая графиня была женой старшего сына и жила там со своим пятилетним ребенком. Они сторонились нас, подчеркивали национальный антагонизм, редко улыбались и избегали здороваться с нами за руку.

Это было мое последнее военное жилье во Франции. Я выбрал его в расчете задержаться в нем на несколько месяцев вместе с моими адъютантами – капитаном Горенбургом и принцем Гацфельдом. Там было тихо и уединенно, что соответствовало моим требованиям к хорошим квартирам. Правда, дом располагался не у моря. Искушение занять один из тех замков, в которых парк спускается прямо к морю, было велико, но подходящего дома найти не удалось. Отели для меня исключались. Здесь же в моем распоряжении были большая спальня и гостиная с видом на старый неиспользуемый вход в сад, содержавшийся в совершенной дикости, с множеством роз вдоль высокой стены.

Те несколько дней, проведенных у Г., казались счастливыми, несмотря на неопределенность как ближайшего, так и более отдаленного будущего. Разнородная компания мужчин, разлученных с женами и семьями, создавала некоторые трудности в общении, как это обычно бывает, когда люди случайно собираются вместе. Но все это уходило на второй план. Здесь мы могли отдохнуть после круговерти войны, я радовался тому, что меня непосредственно окружало, – множеству деревьев, мирному сказочному саду. Часто ходил на пляж, слушал, как бьются волны, и наслаждался видом крутых соломенных крыш каменных домиков или маленькой церквушки.

Видимо, человек способен обнаружить полное счастье только в прошлом, когда все невзгоды стираются из памяти, либо в будущем, к которому он может применить свое безмятежное воображение. Истинно счастливые часы оставляют глубокий и прочный след.

Начали приходить запоздалые письма. П., никогда не склонная к слезам, писала, как она плакала, когда церковные колокола возвестили о капитуляции Франции. Между строк я смог прочесть причину этих слез. Ее, как и меня, беспокоило дальнейшее укрепление власти Гитлера. Каковы будут последствия жестоких контрибуций, налагаемых победителем на народы оккупированных территорий? Триумф оружия только подстегнет этих необузданных людей на новые крайности и уменьшит перспективы краха существующего режима. Можно ли избавиться от этой постыдной диктатуры, избежав военного разгрома?

После бешеного темпа прошедшей кампании в тихие часы размышлений все яснее становилась моя личная трагедия. Перед многими гитлеровскими офицерами неизбежно стояла дилемма: им надо было храбро сражаться во имя победы, надеясь при этом на поражение, потому что они любили свою страну.

Переживал я и вспоминая тех, кто бежал в эти места от своих жестоких палачей. Задолго до пришествия Гитлера я считал варварством все формы антисемитизма. Среди моих друзей было много евреев, но ни одного антисемита. Не могу представить себе ни одного более культурного дома в Германии, чем дом моих друзей и родственников Швабахов – в Берлине и в их сельской усадьбе в Керцендорфе. С уважением вспоминаю моего друга Курта Гана, патриота и выдающегося педагога. Скорблю о друге нашей семьи, сменившем моего отца на посту префекта маленького городка в Бадене, который умер во время войны, потому что ему полагалась лишь половинная норма обычного пайка. Вспоминал я и более бедных евреев, не имевших ни связей, ни средств, бежавших за океан, чтобы спасти свою жизнь. Это были добрые люди, более сердечные и более готовые помочь, чем все прочие. Возможно, извечная опасность существования в положении меньшинства послужила для них чем-то вроде очистительного огня.

Как удалось повести германский народ таким неверным путем? Вот какой вопрос задавали себе все мои друзья. Это был какой-то жуткий апофеоз политического и морального опьянения. Иллюзия «расы господ» овладела теми, кого любой нормальный человек воспримет как прямую противоположность «хозяев» – не только по их внешнему виду, но и из-за недостатка образования и всегда отталкивающих манер. Ныне эти люди могли использовать свои скудные мозги для эксплуатации беззащитных граждан, ветеранов прошлых войн, стариков, женщин и детей. Миллионы невежественных, весьма заурядных личностей, покорных государственной власти, не смогли избежать этого ужасного помрачения рассудка. Подобно П., не знаешь, по кому проливать слезы – по невинным жертвам или по массе благодушных сограждан, чей рассудок помутился.

В этой сельской местности я искал именно забвения. С вершины одного из невысоких холмов долина внизу казалась громадным лесом, на самом деле это были тысячи деревьев, разделяющих пастбища и возделанные поля. Меж изгородями петляли узкие тропинки и ручьи. Небольшие домики под соломенными крышами можно было заметить только на огороженных участках, как в Англии. В окнах виднелись лица крестьянок в живописных белых чепцах.

Однажды я нашел какой-то предлог, чтобы войти вместе с моим другом Рором в один из таких домиков. Под дымовой трубой горел открытый огонь, а над огнем висел большой котел с булькающим в нем супом. Каменные плиты пола были безупречно чистыми, медная утварь на полках сверкала, как на солнце. Множество отделанных медью шкафов, за некоторыми из них располагались семейные кровати. Помещение, служившее одновременно кухней, гостиной и спальней, напоминало шкатулку, в которой крестьянка, не обеспокоенная войной, жила в неизменном ритме своей повседневной жизни: ела, спала, воспитывала детей.

В замке кухни тоже представляли собой картинку ушедших столетий. Деревянные стены, потемневшая деревянная мебель и внушительных размеров дымоходы, почерневшие от времени и дыма, контрастировали с надраенной медью на стенах. Еду подавали на стол в глиняной посуде, темное вино играло в отблесках огня. На потемневшем фасаде камина висело единственное украшение – распятие из слоновой кости.

Я стал интересоваться изображениями в камне сцен из Священного Писания, стоявшими под открытым небом на церковном кладбище. Это была гордость деревни. Такие изваяния вокруг низеньких, открытых всем ветрам церквей накладывали свой отпечаток на окрестные сельские земли, так удаленные от суеты внешнего мира, от войны и индустриализации, такие благодатные. Это была особенная местность со своим собственным языком и своими связями с морем.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПАДЕНИИ ФРАНЦИИ

Французская кампания внесла новую главу в науку о военных действиях. Успешное вторжение и оккупация этой страны произошли благодаря новому тактическому использованию бронетанковых войск. Когда германское Высшее командование сухопутных войск переложило основное бремя наступления с группы армий «Север» (которая первоначально предназначалась для этих целей) на смежную и действующую южнее группу армий «Центр», появились условия для прорыва. На севере быстрому продвижению танковых дивизий помешала бы густая сеть каналов. Французское Верховное командование распылило свои силы, поскольку считало, что вся линия фронта будет занята в соответствии с формулой Мажино. В результате у него не оказалось достаточно мобильных сил, которые можно было бы бросить против тарана германской брони.

Но это не единственное объяснение. На стратегию оказывали влияние и политические соображения. С одной стороны находился самовластный диктатор, пренебрегавший любыми советами и не совсем ясно представлявший себе возможности этого наступления на западе, которое он в любом случае не собирался продолжать. Но таким образом он завоевал у немецкого народа репутацию весьма одаренного стратега, умелая дипломатия которого устранила необходимость вести войну на два фронта и отомстила за поражение в 1918 году. С другой стороны, армии союзников возглавляли люди, исполненные решимости любой ценой избежать повторения кровавой бойни, подобной той, что была в Первую мировую войну. Следовательно, планы союзников и их осуществление пострадали от нерешительности их лидеров.

Оказавшись в безнадежном положении, британский экспедиционный корпус действовал в одиночестве и в конце концов бежал. Некоторое время его успешная погрузка на морские суда казалась необъяснимой, но это было всего лишь признаком того, как вяло вели войну сами немцы. Ведь их оперативное превосходство должно было гарантировать недопущение погрузки противника на суда. Они отнеслись к этому как к делу второстепенному, потому что масштаб их победы еще не был полностью оценен, и, кроме того, они боялись возможного поворота событий, как это произошло на Марне в 1914 году. Считалось, что ликвидацию британского экспедиционного корпуса может взять на себя группа армий «Север», пехотные дивизии которой, шедшие на правом фланге вдоль побережья, наступали медленнее. Гудериан, образцовый представитель современной школы танкового боя, решительно выступил против использования своих танков, так как на размокшей от дождей болотистой местности подобная атака оказалась бы бесполезной и привела бы к ненужным потерям. К тому же половина танков нуждалась в срочном ремонте, чтобы «быть пригодными к другим операциям в ближайшее время». В сложившейся обстановке такого же мнения придерживались и другие старшие офицеры, многие из которых были убеждены, что германские ВВС воспрепятствуют эвакуации британского экспедиционного корпуса. В Германии едва ли не каждый понимал, что оккупация Франции может повлечь за собой серьезные оборонительные проблемы, связанные с недостаточными военноморскими силами нашей страны. Немцы оставались слепы в отношении многочисленных ошибок в действиях англичан в Норвежской кампании, потому что игра в рулетку с немецким десантом принесла выигрыш. Это правда, что германское Верховное командование не рассчитывало на длительную войну; было ясно, что в такой войне ВМС Германии не смогут обеспечить защиту французского побережья. Однако такая ситуация вынуждала принять тактику Мажино, включая оборонительные мероприятия вдоль всей береговой линии, привлечение для этого больших сил, с учетом нехватки резервов и риска, что вся эта оборонительная система может быть выведена из строя одним успешным десантом противника под прикрытием его превосходящего военно-морского флота.

Корейская война 1950 года дала еще один пример тех проблем, которые возникают в ходе операций вторжения, подобных германской оккупации Франции. Северо-корейские бронетанковые силы осуществили неожиданный прорыв на юг и оккупировали почти всю Южную Корею. Но там контрудар последовал еще раньше, чем во Франции, когда войска Макартура под прикрытием около 260 боевых кораблей высадились одновременно в пяти пунктах в тылу агрессора, превратив победу противника в его поражение.

Поэтому Французская кампания не только дала пример смелого и решительного применения танков для быстрой оккупации страны и разгрома вооруженных сил великой державы, но и породила ряд проблем, оставленных без внимания в 1940 году. Эти проблемы возникли в результате исключительно сухопутного вторжения без средств защиты и удержания завоеванной территории от десанта противника с моря.

Предположение, что Гитлер сам хотел позволить британскому корпусу эвакуироваться, доказать невозможно, но это вполне вероятно, поскольку он немедленно согласился с соответствующим решением главнокомандующего группой армий «Центр». Гитлер никогда не думал, что Великобритания объявит войну Германии. Когда, несмотря на прогноз Риббентропа, это произошло, Гитлер был растерян и обескуражен. Поэтому вполне возможно, что он надеялся все-таки добиться соглашения с Великобританией. Но диктатор перехитрил самого себя, и теперь было уже слишком поздно. Он не консультировался с нормальным демократическим правительством, которое скрупулезно изучает все обстоятельства дела, а возглавляющий его премьер-министр постоянно совещается со своим кабинетом, и последнее слово всегда остается за парламентом, отражающим волю большинства населения. Диктаторы зачастую слабо разбираются в международной политике, поскольку в своих отношениях с другими народами склонны использовать те же примитивные методы, что и в отношениях с собственным, лишенным всех политических прав населением.

Французская военная промышленность оказалась вынуждена работать во всю свою мощь на вооружение Германии. Подневольное французское правительство заставили обеспечивать рабочей силой германские предприятия, так как всех немцев, способных держать оружие, призвали в армию. Без промышленного потенциала Франции Гитлер не смог бы продолжать войну так долго. Это было громадным преимуществом, которое он извлек из поражения Франции.

ФАСАД

В июле 1940 года я получил приказ установить связь между двумя комиссиями – франко-германской и франко-итальянской – в штабе последней, который находился в Турине. Добираясь на машине до своего дома в Геттингене, я неожиданно встретил конный эскадрон моей бригады, который перебрасывали для соединения с основными силами. Я не удержался и вышел из машины, чтобы похлопать по шеям наших прекрасных боевых лошадей. Отныне я разлучаюсь с ними навсегда. Никогда я уже не буду прежним, и больно было осознавать это. Мысленно я проследил взглядом всю свою военную карьеру и ту роль, которую в ней играли лошади. Я стал кадровым офицером по чистой случайности. В начале Первой мировой я был студентом седьмого семестра, но о будущей карьере никогда не задумывался. Два года (1912-1914), проведенные в Оксфорде, полностью изменили мое мышление. Это не было подготовкой к тому, чтобы зарабатывать средства к существованию. Система проживания в колледже привлекала меня еще до того, как я испытал ее на деле. Мне нравилась размеренная жизнь в старинных зданиях. Я жил в атмосфере гуманитарных ценностей, с определенными элементами роскоши, среди прекрасных старинных парков. В великолепных обеденных залах стояли дубовые столы, а на них – серебряные приборы. Дважды в день мы собирались в часовне для молитвы, присутствие на которой было обязательным и для англиканцев, и для лиц, не принадлежащих к государственной церкви.

Перед войной я прошел короткую военную подготовку. Когда началась война, меня быстро произвели в офицеры запаса в том полку, к которому я был приписан в мирное время, – во Фрайбургском полку полевой артиллерии. Потом я стал кадровым офицером. За поражением в 1918 году последовал двухлетний переходный период, бывший сродни гражданской войне, во время которого, 2 декабря 1919 года, я женился на П. Затем два года учебы в кавалерийском училище в Ганновере, мой перевод в кавалерию и одиннадцать мирных лет службы в Канштаттерском кавалерийском полку. За это время у нас родились сын и дочь. Потом краткая служба в Ганновере, где мне, адъютанту кавалерийской бригады, настолько нечем было занять себя, что мы поселились в деревне под одной крышей с лошадьми в самом центре охотничьего хозяйства. После этого меня перевели в Берлин, там было четыре года напряженной службы в инспекции кавалерии до тех пор, пока в 1938 году я не принял командование кавалерийским полком в Геттингене.

Таким образом, я ни разу не закончил полностью курса ни одного военного училища. При сдаче необходимого экзамена меня сочли слишком старым, чтобы начинать карьеру офицера Генерального штаба. Я так обрадовался, что расстанусь с трудностями постоянных перемен места жительства и смогу остаться со своими лошадьми! Купив дом в пригороде Канштатта, я год наслаждался там мирной жизнью.

Среди армейских офицеров редко встретишь хороших наставников. Одним из них был мой командир эскадрона барон Гейр фон Швеппенбург, а другим – мой полковой командир барон Вейкс. Оба были людьми незаурядными. Гейр оказался во всех отношениях современным и неортодоксальным командиром. Многие считали его лучшим специалистом сухопутных войск в области боевой подготовки. У него была привычка проводить даже самые незначительные учения в реальной боевой обстановке; проводил он их в основном по ночам, а после учений главный упор делал на то, чтобы подчиненные высказывали по ним критические замечания. Будучи накануне Второй мировой войны германским военным атташе в Лондоне, он своевременно предостерегал нас от недооценки англичан. Во время Польской кампании Гейр особо отличился в качестве командира танковой дивизии.

Барон Вейкс был спокойным, вызывающим доверие человеком, которого очень уважали все сослуживцы. Подобно Гейру, он был прирожденным лидером. Оба этих человека презирали окружение Гитлера и полностью осознавали опасность, грозящую нашей стране.

Созданный Сектом рейхсвер^[7] представлял собой хорошо сплоченные войска, почти полностью состоящие из преданных солдат, оставшихся на действительной службе. Ныне офицеры не продвигались по службе за счет своего высокого социального положения, что часто являлось основным критерием во времена монархии. Рейхсвер упрекали в том, что он создал государство в государстве, так же как прусских военных обвиняли в создании собственного государства или, по крайней мере, в господстве над ним. Говорят, что изолированность рейхсвера подорвала демократические основы Веймарской республики. Армия не стала составной частью государства. Многое из этого было правдой. Веймарская республика, подобно рейхсверу, стала объектом давления со стороны как крайне правых, так и левых. Между такими жерновами ни одна подлинная демократия не могла бы стать процветающей. Рейхсвер оставался лояльным к центристским правительственным коалициям. Правда, многие офицеры были реакционерами и склонялись к монархии, но они не одобряли государственный переворот или объединение с партиями и группировками, враждебными государственной власти. Они брали пример с Секта. Он служил образцом, которому не было равных, – аристократ, осмотрительный, образованный, элегантный, состоятельный и, благодаря своему положению, не подвергавшийся критике со стороны военных. Его отношение к явно недалекому, но разумному военному министру Гесслеру было довольно прохладным и нелюбезным, поэтому он не мог дать офицерскому корпусу пример подчинения военных дел политической власти.

Мой перевод в Высшее командование сухопутных войск – эквивалент прежнего военного министерства – состоялся почти одновременно с приходом Гитлера к власти. 30 июня 1934 года я стоял со своим сыном-школьником у окна нашего славного дома в Далеме. Мальчику хотелось знать, что означают непрерывные взрывы на улицах. Я объяснил, что это истребляют друг друга люди, которые, начав править Германией, не принесут ей ничего хорошего.

Тем не менее та бойня повлияла на судьбу наших вооруженных сил. Гитлер сделал выбор в пользу рейхсвера, пожертвовав при этом несколькими сотнями человек, большинство которых были невиновны. В ходе предстоящего расширения армии СА^[8] требовали для своих штурмовиков офицерских должностей, что было вполне естественно, потому что их лояльность фюреру способствовала созданию нового государства, и, следовательно, они хотели, чтобы их старые боевые товарищи вошли в состав нового вермахта. Гитлер, несомненно, понимал, что если он передаст армию в руки СА, то окажется в зависимости от этой организации. На самом деле никогда не было доказано, что СА намеревались участвовать в этом заговоре. А Гитлер облегчил бы себе захват власти, если бы заставил замолчать или устранил тех оппонентов в партии, которые хотели свести с ним счеты. Дьявол пошел по своей дорожке.

До сих пор я не жалел, что служу в армии. Только несколько старших офицеров Верховного командования смело переметнулись в лагерь нацистов, то ли потому, что им недоставало политического чутья, то ли из-за личных амбиций. Но оставалась еще значительная часть генералов, людей порядочных, которые понимали никчемность диктатуры как таковой и, особенно, самого Гитлера. Среди них были Бек, Фрич, Генрих фон Штюльпнагель, Эрвин фон Витцлебен, Фелльгибель, Олбрихт и десятки других. Что касается прочих, то они могли оправдываться «ослеплением», что на самом деле и произошло со многими сынами немецкого народа, и никогда их не было так много, как после кампании во Франции. За всю свою историю несчастный германский народ никогда не имел возможности познать суть демократических процессов или действовать в соответствии с ними. Еще во времена Первой мировой войны меня поражала политическая слепота многих офицеров. Вместо того чтобы сопротивляться, немцы видели политическую стабильность в том, что верили существующей власти. Так было во времена монархии, так осталось и теперь, особенно по отношению к роли армии в рамках государства. Политического контроля над Генеральным штабом не было. Эта прославленная структура, по мнению многих, обладала всеми качествами, необходимыми для ведения победоносных войн, и стала спасителем нации в XIX веке. Такая ситуация повторилась и при Гитлере. Настал тот день в Потсдаме, когда произошло примирение между фельдмаршалом фон Гинденбургом, президентом рейха, и Гитлером. Разве не воскресли черный, белый и красный цвета?^[9] Разве не утихли «партийные дрязги»? И разве политически безгласные люди не считали их всех едиными – фюрера и монархистов, вермахт и партию?

Мы, пережившие все это, не строили иллюзий, потому что понимали психопатически криминальный характер этого трибуна. Хотя я был всего лишь начинающим штабным офицером, у меня иногда появлялась возможность откровенно беседовать с Хаммерштайном и Фричем. Традиции Генерального штаба слишком глубоко укоренились в прусскую почву, чтобы многие офицеры из старинных прусских семей могли перестать мыслить самостоятельно. Кроме того, они сохранили христианскую веру и понимали, что это есть новое пришествие Антихриста – с преследованием невинных, пренебрежением законов, деспотизмом, отсутствием личной безопасности граждан и с национал-социалистическими иллюзиями.

Прибыв в Турин в конце июля 1940 года для обеспечения связи между работающей там франко-итальянской комиссией по перемирию и франко-германской, базирующейся в Висбадене, я не ощущал себя чужаком. Ранее я путешествовал по Италии как частное лицо, а в 1938 году посещал ее с военной миссией. Полученные тогда мимолетные впечатления укреплялись теперь благодаря войне. Италия стала для меня вторым домом.

Чтобы выработать объективную оценку южного партнера Германии, необходимо учесть множество факторов, а именно политические тенденции, историю и традиции, различия между, так сказать, фасадом итальянского режима и того, что за ним.

Фасад представлял собой фашистский режим, связанный с монархией. Когда восемнадцать лет назад фашисты захватили власть, они сохранили монархию, зная, что она слишком глубоко укоренилась в умах людей, особенно здесь, в Пьемонте, где правящая династия пребывала на троне на протяжении последних восьми столетий. Монарх мог рассчитывать не только на исторически сложившееся уважение к королевской власти, но и на уважение лично к нему, ведь он правил почти сорок лет. Во время Первой мировой войны он сначала сохранял нейтралитет своей страны, а потом вступил в войну на стороне победителей.

Внешне фашизм только укрепил позиции монархии. Он сделал свой выбор в ее пользу и мог теперь силой подавлять антимонархические движения, всегда существовавшие в Италии. Таким образом, фашизму удалось заручиться поддержкой различных консервативных кругов, а последовавшая за этим видимость межпартийной борьбы доставляла удовольствие многим гражданам. И все же такое общественное примирение было обманчивым. Не могут во главе государства стоять одновременно монарх и диктатор. Между ними всегда будет соперничество, даже если монарх отречется от всех своих политических позиций и прав. Виктор-Эммануил III поступил наоборот.

Наиболее трезво мыслящие представители общества давали монарху больше шансов на выживание, поскольку с их помощью обеспечивалась некая преемственность, тогда как власть фашистского диктатора была такова, что рисковала собственным будущим. То же самое было и в Германии. Человек, сумевший захватить власть путем государственного переворота или иных политических потрясений, приобретает на некоторое время такое влияние, что не может быть и речи о нормальном преемнике. Чем дольше правит диктатор, тем моложе должен быть преемник. Однако и в Германии, и в Италии это шло вразрез с традицией награждать «старых сотрудников» и умиротворять оппонентов. Следовательно, если диктатура желает увековечить себя в новом и продолжительном правлении, придется обойти старых соратников и прочих активных политических деятелей в пользу молодого кандидата в преемники. А любой подобный поворот обязательно включает насилие. Таким образом, видимая сила правительства без законодательного базиса оказывается слабостью – реалия, которую мало кто предвидел.

Многие итальянцы рассматривали монархию как гарантию от каких-либо потрясений в случае смерти или падения диктатора. Они связывали свои надежды с вековой традицией, по которой монархия окажется твердой скалой перед лицом политических бурь, временно утихших или скрывающихся в глубине происходящих событий. Многие считали, что, поддерживая монархию, они делают выбор против фашизма, особенно это было присуще интеллектуалам. В Италии такие люди тоже презирали не только саму диктатуру, основанную на беззаконии, но и тех, кто помогал ее установить или подчинился ей. Интеллектуал, будь он активным деятелем, ученым или просто хорошо образованным и политически сознательным гражданином, может понять исторический феномен диктатуры, но никогда не примирится с толпой раболепных, безликих и ограниченных ее последователей. Состояние рабской преданности диктатору лишает гражданина места в той части общества, которая берет на себя политическую ответственность. Следовательно, диктатура не может рассчитывать на воплощение каких-либо аристократических принципов, которые представляет эта группа избранных людей, способных мыслить независимо и готовых участвовать в политической жизни своей страны.

В Италии эта часть осознающих ответственность людей была не так радикально настроена, как в Германии. Фашизм стал паразитировать на монархии и использовать тех самых граждан, которые были готовы служить государству в силу своей веры во власть и незыблемость монархии. Такие люди встречались в основном в министерствах, среди дипломатов и офицерского корпуса. Сторонниками режима оказались не только роялисты, но и либералы всех мастей, клерикалы и граждане, не примыкавшие ни к каким партиям. Фашизм был более направлен против своего главного врага – социализма, нежели против простых людей. И он тем паче нуждался в поддержке масс, поскольку не мог полностью положиться на образованную элиту.

ФАШИЗМ

Параллельно с классической бюрократией государственных чиновников существовала и фашистская партийная бюрократия, на которую возлагались также административные задачи, не связанные с партийным аппаратом. Но ее деятельность касалась в основном проведения митингов, идейного руководства в международных отношениях и поддержания порядка. Ее влияние на политику, управление и дипломатию было меньше, чем в Германии, поскольку все еще в силе оставалась классическая бюрократия. Эту партийную бюрократию признавали, но презирали.

Фашизм в Италии уже подавал признаки истощения, но не потому, что потерпел крах, а скорее потому, что подтвердилось правило: в отсутствие борьбы политическая жизнь угасает. Единственными стимулами служили закулисные перепалки и зарубежные факторы влияния. В моральном плане фашизм не был там настолько грязным, как нацистский режим в Германии. Там не было своего 30 июня 1934 года. Убийства депутата-социалиста Маттеотти хватило, чтобы спровоцировать серьезный кризис. Следовательно, оппозиция в Италии не оказалась усмиренной до такой же степени, как в Германии.

Итальянцы, которые не были напрямую вовлечены в партийную деятельность, просто обеспечивали режиму формальную поддержку, но неохотно тратили на это дело свое свободное время. Раз в год они маршировали в черных рубашках, украшенных фашистскими нашивками. Ни партия, ни беспартийные не имели ничего против такого эпизодического участия. Считалось, что членство в партии может способствовать карьере. В принадлежности к ней не было ничего предосудительного, тогда как в Германии высшие слои общества быстро осознали преступность Гитлера.

Латеранские соглашения^[10] более или менее узаконили фашизм для среднего итальянского гражданина. Многих итальянцев беспокоил раскол между Святым престолом и королевским домом, проявившийся по всей стране начиная с 1870 года. Массы людей были в равной степени преданы и королю, и католической церкви. Лишь тот, кто связан с низшими слоями и имеет с ними общий язык, может оценить влияние на них католической церкви влияние, черпающее силу из самой структуры итальянской семьи, которую можно определить как полуматриархат. Для итальянцев мать гораздо более значимый член семьи, чем для жителей северных стран, возможно, потому, что она остается в стороне от политической жизни. Именно она определяет судьбу своих детей, держит их под своим влиянием, правит невестками и тверда в своей вере.

Большинство мужчин, с другой стороны, заражены антиклерикализмом, что можно объяснить их стремлением к независимости, инстинктивным либерализмом и гарибальдийскими убеждениями. Молодежный национализм 1870 года в Италии содержал также и антирелигиозный элемент – комплекс, который более четко проявился в Германии в виде призыва к «разрыву с Римом». Уничтожив этот комплекс, фашизм приобрел значительную плавучесть, и это отличало его от национал-социализма.

В 1938 году нас, офицеров миссии в Риме, пригласили в часовню Поминовения «героически павших чернорубашечников». Мы, немцы, были поражены, что эта часовня посвящена Деве Марии. Разница между фашизмом и национал-социализмом стала еще очевиднее, когда мы увидели священников в облачениях с военными знаками различия, которые служили полковыми капелланами у чернорубашечников, а также монахинь, сопровождавших маленьких детей, одетых в униформу «Бал илья».

Был еще один случай, напомнивший мне о различиях наших режимов. Однажды я охотился с приятелем в Ломбардии и пил чай в его доме в Милане. В изысканно обставленных комнатах я познакомился с кружком женщин из богатой миланской аристократии, одетых в партийную униформу и занимавшихся различного рода партийной благотворительностью. Трудно представить себе нечто подобное в соответствующих общественных кругах Германии. По дороге из сельского имения я стал свидетелем еще одного инцидента, как оказалось типичного. Проезжая по деревне, я услышал шум и выразил желание узнать, в чем дело. Однако мой итальянский шофер предположил, что это «вряд ли стоит внимания, скорее всего, бьют лидера местной партийной ячейки, дело вполне обычное для субботнего вечера».

Эта независимость является, вероятно, ключом к пониманию положения, которое занял фашизм в Италии, и объясняет причину его приспособляемости вопреки бесконечным переменам. Жажда свободы лежит в основе выбора итальянца в пользу независимости от власти государства и церкви. У него всегда есть потребность поворчать на правительство и священников. Его критическое отношение к власти не влечет за собой серьезного риска. По этой причине в Италии было меньше доносчиков, чем в Германии, где доносительство считалось хорошим поступком на благо партии, а следовательно, и отечества. Кроме того, в Италии, чтобы доносить на всех недовольных, потребовалось бы огромное количество стукачей.

Разочарование режимом способствовало появлению симптомов усталости у этой старейшей в Европе формы фашизма. На первых порах с помощью молодой и энергичной диктатуры фашизм в этой стране сделал немало хороших дел. Поезда стали ходить по расписанию, общественные места очистили от грязи, заболоченные районы осушили и заселили и т. п. И все-таки нельзя было скрыть, что всего этого недостаточно, чтобы решить реальные проблемы страны. В Южной Италии сохранялся особенно резкий контраст между богатыми землевладельцами-латифундистами и ужасающе бедными сельскохозяйственными рабочими. Нехватка сырья ставила аграрную экономику в зависимость от невидимого экспорта туризма. Пропасть между расходами туристов, даже скромного достатка, и жуткой нуждой южного пролетария едва ли способствовала росту национальной гордости, которую пыталась культивировать тоталитарная система. Так же чувствовали себя и сезонные рабочие из Италии, которые не могли найти работу у себя дома и зарабатывали на жизнь за рубежом, разлучаясь со своими семьями на долгие месяцы, а то и годы. Короче говоря, обещанный рай для многих оказался таким же далеким, каким он был до «похода на Рим»^[11].

ИТАЛИЯ И ВОЙНА

Итальянские солдаты ничуть не хуже и не лучше, чем в любой другой стране. Все люди по природе своей привязаны к семье, любят жизнь и мир. Любить войну, конечно, противоестественно. Она привлекает скорее одинокого, ищущего приключений мужчину, чем отца семейства. А в жизни страны отец, глава самой маленькой ячейки общества, важнее, чем какой-то бесшабашный юнец, который окажется на войне первым принесенным в жертву. Для итальянца, который так много времени проводит в семье, этот фактор был более важен, чем для немца. Если отец большого и молодого семейства погибает на войне, это вызывает только горе и скорбь.

И до времен Муссолини Италия умела воевать, как иначе она смогла выдержать тяжелые затяжные бои у Исонцо в Первую мировую войну? Пьемонт стал колыбелью итальянской военной доблести. За исключением Пруссии, ни одна династия в Европе не была столь воинственна, как Савойский дом. Именно действия пьемонтских батальонов объединили Италию, осуществив мечту многих поколений. Об этом свидетельствуют многочисленные воинские памятники.

В Турине и его окрестностях было несколько военных училищ. Пьемонтское дворянство, как и прусское, ставило службу в армии выше, чем любую другую государственную службу. Дисциплина в ней была отличная. В Пьемонте стояло также много альпийских частей. Это было лучшее, что создала итальянская армия. Гордые, невозмутимые, на вид не слишком дисциплинированные, но весьма надежные воины, прошедшие суровую подготовку, привычные к ночевкам среди вечных снегов с самыми простейшими припасами. Это были великолепные солдаты, гордости и скромности которых я всегда отдавал должное, где бы их ни встречал. Итальянский флот тоже был хорош, хотя с ним я сталкивался мало.

Моя служба в комиссии по перемирию позволила мне изучить менталитет и характер офицеров итальянского Генерального штаба. Особенно в первое время, когда итальянская часть комиссии была укомплектована выдающимися людьми. Ее глава, генерал Пинтор, подчинялся только Бадольо^[12]. Военный колледж в Турине вел серьезные исследования в области военной науки, особенно военной истории. Среди итальянских офицеров было много специалистов по отдельным историческим периодам, публиковавших свои труды. Перед повышением в звании им приходилось сдавать экзамены.

В Турине германская делегация и итальянские офицеры в чине полковника и выше занимали отель «Принчине-ди-Пьемонте», небоскреб в центре города. С одиннадцатого этажа, на котором мы жили, виднелась цепь серебристых вершин, возвышающихся над остальным миром и сверкающих вечными снегами.

В отличие от германской комиссии по перемирию в Висбадене итальянская комиссия не реквизировала этот отель, и он до сих пор был заполнен обычной публикой, что делало нашу жизнь более интересной. Итальянские офицеры проживали в отеле со своими женами. Германская делегация пользовалась такими же привилегиями размещения в нем, какие были предоставлены итальянской делегации в Висбадене. Однако П. долгое время не удавалось отправиться в столь дальнюю поездку, поскольку, подобно тысячам других немцев, желающих путешествовать, она не могла получить разрешение от партийных чиновников. Ей никак было не доказать, что ее поездка будет «способствовать продвижению национал-социалистических идей в умы других народов». Тем не менее, благодаря вмешательству Высшего командования сухопутных войск осенью 1940 года она приехала ко мне.

Отношение итальянских генералов и политических деятелей к своему германскому союзнику, несомненно, претерпело изменение за период между временем предвоенным и нынешним, когда кампания во Франции завершилась. Перед войной Италия ощущала себя «на коне». Успешная война в Абиссинии в 1935-1936 годах повысила мнение итальянцев о себе. Эта победа была хорошо подготовлена и сопровождалась лишь незначительными потерями. Кампания не стала настоящим экзаменом для итальянской армии, так как противник был слишком слаб.

Недостатки итальянских вооруженных сил не укрылись от внимания нашей военной миссии в 1938 году. У них не было современных эффективных танков, а следовательно, они не были оснащены для ведения войны в современных условиях. Поэтому итальянское правительство стремилось избежать войны и внушало эту мысль своему германскому партнеру. Различие между двумя нашими позициями определялось тем, что граф Чиано^[13], зять Муссолини, больше всех ратовал за мир. Подобным же образом действовал и Генеральный штаб во главе с Бадольо, но только по той причине, что знал слабые места своей армии. Надежные люди говорили, что фашистский режим даже пренебрегал вооружением, потому что стремился поддерживать свою популярность, ставя на первое место социальные реформы. Люди сведущие сожалели о завоевании Абиссинии, вызвавшем вражду между Италией и Великобританией и внушившем неискушенным массам мысль об итальянской военной мощи.

Независимо от критического отношения к внешней политике Муссолини, итальянский Генеральный штаб с подозрением смотрел на гитлеровские успехи в Польше, его давно беспокоила перспектива оказаться втянутым в этот конфликт. Но если бы Италия уклонилась от войны, ей оставалось бы рассчитывать на отношение своего партнера как к второстепенной державе.

Те, кто выступал за сдержанность, какое-то время одерживали верх. Италия сохранила нейтралитет в войне с Польшей. Когда я приехал в Турин, в позиции нашего итальянского партнера просматривалось два различных аспекта. Масса несведущих были в восторге от германского успеха во Франции и одобряли своих фашистских лидеров за то, что в данном случае они оказались «на правильной стороне», то есть на стороне победителей. В Италии, как и в Германии, в армии и МИДе было некоторое число недальновидных приверженцев партии, презиравших скептицизм, как признак слабости и недостаточной уверенности в превосходстве тоталитарных систем. Именно такие люди вместе с партией подтолкнули вступление в войну. Немцы в миссии не могли, естественно, открыто обсуждать подобные вопросы с другими. Но они видели ту пропасть, которая даже в Италии разделяла легковерных оптимистов и специалистов в военной области, судивших об обстановке более серьезно. Любого, кто недостаточно возносил хвалу германской армии, называли скептиком. Таковыми считались глава итальянской комиссии по перемирию генерал Пинтор и его начальник штаба граф Джели.

Благодаря генералу Генриху фон Штюльпнагелю, возглавлявшему германскую комиссию по перемирию, меня назначили руководителем миссии. К счастью, этот высокоодаренный человек и его компетентный начальник штаба полковник Беме правильно оценивали наши объективные доклады об обстановке. Эти доклады составлялись абсолютно независимо от нашего посольства в Риме.

Однако генерал фон Штюльпнагель понимал, что не должен получать от нашей миссии связи «политический репортаж», поскольку ему казалось, что это функция посла. Вероятно, германское министерство иностранных дел, имевшее своего представителя в комиссии по перемирию, дало ему указания на этот счет. Очень скоро стало ясно, что «неполитический» доклад по такому политическому вопросу невозможен. Комиссия в Висбадене выражала признательность за все присылаемые нами сообщения и сама решала, какую их часть пересылать в ОКБ, которому она подчинялась.

Поначалу я раз в месяц посещал наше посольство в Риме, позднее поддерживал связь в основном с военным атташе генералом фон Ринтеленом и время от времени с другими сотрудниками посольства. Таким образом, за двухлетний период я имел возможность быть свидетелем исторических событий огромной важности.

УПАДОК «ОСИ»

Пришествие Гитлера и национал-социализма стало началом конца фашизма Муссолини. Масса людей в обеих странах, очевидно, считали иначе. Две тоталитарные системы казались им тесно связанными, их победы должны были привести к новому мировому порядку. Однако за кулисами происходил развал «Оси». Италия оказалась замешанной в победе национал-социализма, и ей было поздно отступать. Процесс упадка проявлялся на трех различных уровнях: разгром обеих стран на театрах войны, растущее влияние партии на государство и усиливающаяся зависимость Муссолини от Гитлера.

Вопреки совету своих военных специалистов Муссолини согласился с тем, что нашептали ему члены фашистской партии, и отверг имевшуюся возможность сохранить нейтралитет во время Французской кампании. А ведь именно итальянское правительство постаралось удержать Гитлера от вступления в войну с Польшей.

Против политики войны был не только Генеральный штаб, но и король, и наиболее дальновидные фашисты. Вскоре после моего прибытия в Турин один старший итальянский офицер свозил меня посмотреть на бои с французами в Альпах, где я просто пришел в восторг от того, насколько приспособлена итальянская армия к боевым действиям в горах. И все же не стоило говорить об «успехах», ибо едва ли они были впечатляющими в течение этих нескольких дней противостояния. Французы капитулировали, поскольку немцы уже обошли их с тыла. Наиболее ответственные военные отнеслись к этому как к потере престижа. Позднее события подтвердили обоснованность предупреждений Генштаба о том, что Италия недостаточно вооружена для ведения большой войны.

И все-таки победа Германии затмевала все остальное. Народ предвкушал нападение на Англию и ее поражение. А итальянская пресса начала шумно требовать, чтобы Корсика, Тунис, Джибути и даже Ницца стали итальянскими. Итальянская комиссия по перемирию должна была наблюдать за сложной обстановкой в средиземноморской части, в то время как германская комиссия занималась метрополией – Францией.

Престиж Италии, потерянный во Франции, был восстановлен завоеванием Британского Сомали. Но коммуникации с Абиссинией можно было сохранить только в том случае, если бы итальянский флот господствовал на Средиземном море и если бы пал Египет. Поэтому войска получили приказ начать наступление из Ливии на Суэцкий канал. Вскоре это наступление было остановлено, что повлекло за собой новые разочарования.

Осенью 1940 года Италия без предварительной договоренности с Германией напала на Грецию и потерпела там серьезное поражение. Когда в конце года началось отступление под натиском англичан в Египте, итальянцы обратились за помощью к немцам. Это стало для них концом самостоятельного ведения войны.

Неспособность стран с тоталитарным режимом координировать свои военные планы точно отражает характерные пороки действующих в них режимов. Обычно общая база для планирования требует, чтобы более слабый партнер прислушивался к более сильному, а сильный уважал слабого. Национальные цели войны должны подчиниться общим целям, чего можно достичь только совместными усилиями генеральных штабов, что, в свою очередь, требует демократического подхода к высшему стратегическому планированию. Однако такой метод несовместим с самой природой тоталитарных государств. В результате попытка Италии вести свою собственную войну по-своему привела к постепенной утрате ее независимости. Гитлер вынужден был прийти ей на помощь в Африке и против своего желания исправлять ситуацию на Балканах. Это оказалось тяжким грузом для его собственной военной политики, которая в то время уже готовила народ к нападению на Россию.

Вскоре стало ясно, что в организации снабжения африканской операции под командованием Роммеля возникнут сложности. Немецкий Генеральный штаб был слишком занят концепцией войны на суше, таковы были его традиции. В отличие от британского он не был подготовлен к тому, чтобы правильно оценить значение морских коммуникаций. Противники не делили Средиземноморский бассейн на восточную и западную зоны, просто существовал маршрут с севера на юг, которым вынуждены были пользоваться страны «Оси», и пересекающий его путь с запада на восток, который в равной степени был жизненно важен для союзников. Противники избегали морских сражений, потому что в их интересах было осуществлять по этим путям снабжение армий посредством конвоев. Маршрут союзников был гораздо длиннее, и они отправляли свои конвои в два этапа из Гибралтара в Александрию и обратно с промежуточной остановкой на Мальте. Итальянцы отказывались захватить этот остров, потому что, по их словам, это было слишком трудно. Однако маршрут участников «Оси» с севера на юг не просто находился под постоянным наблюдением противника с Мальты и из Александрии, но и регулярно подвергался его успешным атакам, поэтому снабжение затруднялось, а потери росли.

В 1940 году налет британской морской авиации на Таранто вывел из строя итальянские линкоры, а позднее итальянским одноместным торпедам^[14] удалось повредить британские корабли в бухтах Гибралтара и Александрии. Однако это было скорее проявлением смелости, чем свидетельством контроля над морскими путями. Оба случая продемонстрировали уязвимость линкоров, значение которых убывало.

После поражения в Африке в 1940 году и обращения Муссолини за помощью к Гитлеру война в Средиземноморье переросла в конфликт между немцами и коалицией западных держав. Роммель превратился в своего рода кумира не только для германского народа, но и для итальянских солдат. Он часто бывал на линии фронта, что всегда дает благоприятный психологический эффект. В то же время он имел обыкновение вмешиваться в боевые действия через голову своих командиров дивизий, что было ошибкой, хотя и сделало его легендарной личностью как в своих войсках, так и в войсках противника. Его храбрость, инициативность, тактическое чутье были в лучших немецких военных традициях. Часто забывают, что ему, как и Монтгомери, хорошо удавалось командовать фактически собственными театрами военных действий. Там они были свободны от той жесткой взаимозависимости, которая позднее оказывала существенное влияние на командующих групп армий и выше на Восточном и Западном фронтах. Оба командующих в Северной Африке вели операции в своей зоне, не беспокоясь о соседях. С севера у них было море, с юга – пустыня.

Поскольку для Ливии характерны обширные пустынные пространства, прорыв часто вынуждал противника отступать на тысячу и более километров. Затем он должен был начинать контрнаступление и после успешного прорыва отвоевывать потерянную территорию. Итальянское наступление 1940 года провалилось из-за трудностей с обеспечением войск, что стало также главной причиной неудачных наступлений немцев на Египет. Длительное время сражение Роммеля с англичанами было единственным участием немцев в военных действиях на Западе и, естественно, привлекало общественное внимание.

Организация управления войсками в Северной Африке оказалась еще одной причиной негативных изменений в партнерстве стран «Оси». Роммель оскорблял высших итальянских военачальников. Вопреки соглашениям, достигнутым державами «Оси», он получал указания напрямую от Верховного командования вермахта, а итальянский главнокомандующий в Африке был в определенной степени стеснен в своих действиях. Только благодаря генералу фон Ринтелену удалось избежать больших сложностей. С 1940 года он получил полномочный статус «германского генерала при главном штабе итальянских вооруженных сил», а посредником он всегда был достаточно тактичным. Итальянские офицеры не скрывали, до какой степени пострадал престиж Италии из-за того, что она не могла больше защищать сама свои колонии – не только в результате собственных поражений, но и по причине германского господства в итальянской зоне Северной Африки. Они предвидели, что, как только они лишатся своих африканских владений, война для них закончится.

Атмосфера в комиссии по перемирию отражала военное положение стран «Оси». Германская комиссия проявляла больший интерес к Франции, чем к Италии. Державы «Оси» пытались сформулировать принципы своих отношений с Францией. Однако интересы Италии в этой стране, несомненно, пересекались с интересами Германии. Бросалось в глаза несоответствие между претензиями со стороны Италии и той ролью, которую она сыграла в победе. Итальянцы требовали себе некоторые французские территории, тогда как Германия явно не претендовала ни на что, кроме возврата Эльзаса и Лотарингии. У Гитлера были другие цели. В Европе при новом порядке, как он представлял, все прочие государства будут низведены до простого подобия суверенитета. Им будет дано слово на переговорах только в том случае, если их власти станут прислуживать Германии. Французское правительство, возглавляемое престарелым и близким по духу Петеном, доставляло мало хлопот и пользовалось поддержкой известных политиков. В результате Франция установила modus vivendi^[15] с Германией. Она не только сохранила свой флот (подлежавший, правда, разоружению), но и получила разрешение создать временную армию численностью 100 тысяч человек. Италия должна была договориться о сокращении французских вооруженных сил в колониях, но для выполнения этой задачи она оказалась слишком слаба.

Потеря Италией престижа в Средиземноморье заставила Гитлера осознать, что ему нужны новые помощники в Европе. Поэтому были значительно укреплены франко-германские отношения, и Германия сделала несколько несущественных уступок правительству Петена. Разрешено было вооружить заново некоторые французские корабли. Французы обосновывали свою просьбу необходимостью отражать атаки британцев на французские корабли в Оране и наступление де Голля на Дакар. Они указывали также на трудности в защите торгового судоходства, осуществляемого между метрополией и ее североафриканскими колониями.

Генеральная линия была выработана на встрече Гитлера с Петеном в Монтуаре 24 октября 1940 года. Наделенный всеми полномочиями генерал Вейган отправился в Северную Африку. Временная французская армия там была увеличена до 120 тысяч человек. Германия стала смотреть на Францию как на слабого, но добросовестного партнера. Беспокойство вызывала оборона Северной Африки от возможного десанта союзных войск. Рим и Берлин придерживались различных взглядов на надежность людей, окружавших Петена. Италия считала не особенно надежными генералов Вейгана и Ногеса в Марокко, тогда как Германия относилась к этим людям с гораздо меньшей подозрительностью.

В таких условиях едва ли кто мог упрекать германское правительство за то, что оно надеялось нормализовать отношения с Францией. Французское правительство обеспечивало эффективную добавку к германской военной экономике. С другой стороны, требовала внимания Италия с ее нехваткой сырья. Она часто жаловалась, что не имеет достаточно топлива для нужд флота.

В конце мая 1942 года были подписаны так называемые Парижские протоколы. Италии это представили как свершившийся факт. Документы касались не только экономики Франции, но содержали и взаимные политические уступки. Так, поставки французского оружия должны были осуществляться из Сирии в Ирак. Италия сочла особенно оскорбительным для себя то, что оказалась вне этой сделки, поскольку Сирия находилась в зоне итальянского влияния и Франция зарабатывала себе престиж за ее счет. Итальянцы даже начали подозревать, что некоторые статьи Парижских протоколов аннулировали итальянские военные претензии. Но известно было только то, что эти договоренности усиливали французские военно-морские силы и оборону вдоль алжирско-марокканского побережья. Однако Франция делала ставку на более важные для нее вещи, чем скорейшая выработка мирных условий. В большей степени она была заинтересована в освобождении французских военнопленных, в ослаблении барьеров между оккупированной и свободной зонами, а также в снижении расходов, связанных с оккупацией.

8 июня войска «Свободной Франции» и англичане вступили в Сирию. К середине июля правительству Виши пришлось признать «перемирие», достигнутое там между генералами обоих французских правительств и командующим британскими оккупационными силами генералом Вильсоном.

ПОВОРОТНЫЙ МОМЕНТ

Начало русской кампании сразу же вызвало кризис в Италии. Сперва наступление в глубь России возродило в Италии надежды у введенных в заблуждение народных масс, всегда смотревших в сторону Германии. Они с интересом и сочувствием следили за первыми успехами немцев, связывая их с антибольшевистской политикой фашизма. Однако те, кто был в курсе реальных обстоятельств, подобного оптимизма не проявляли. Они понимали, что германскую мощь, как и итальянскую, сильно переоценивали и что новая затея оставляет мало надежд на помощь немцев на Средиземноморском театре военных действий. Поскольку Италия давно уже не могла справляться со своими проблемами самостоятельно, то поворот в благоприятном направлении мог произойти лишь в том случае, если бы Россия пала очень быстро и таким образом высвободилась бы часть германских войск. Мало кто задумывался, что, даже если это случится, какие большие силы понадобятся для оккупации всей громадной территории России.

Для меня и моих коллег в составе миссии стало совершенно ясно, что 7 декабря 1941 года явилось поворотным моментом в судьбе германской армии в России (у нас были более надежные и объективные источники информации, чем у читателей немецких газет). В этот день выдохлось наступление немцев на Москву. Под руководством Сталина страна воскресла. Русский Западный фронт получил первые подкрепления с Дальнего Востока. Германская армия не имела зимней экипировки, и поэтому (даже не участвуя в боях) она с каждым часом становилась все слабее. Повторялась трагедия страшной зимы 1812 года.

К тому же 7 декабря Япония атаковала Перл-Харбор. Она, видимо, еще не знала, что немецкие войска были остановлены на Восточном фронте. Соединенные Штаты вступили в войну на стороне союзников, и только глупцы могли не придавать значения этому событию.

Незадолго до того в Рим прибыл фельдмаршал Кессельринг. Гитлер намеревался направить в Южную Италию новый воздушный корпус для обеспечения безопасности маршрутов снабжения до Киренаики и подавления Мальты. Немецкий фельдмаршал должен был также принять главнокомандование всеми силами, обеспечивающими охрану конвоев, – то, чем Италия упорно отказывалась заниматься. Действия нового воздушного корпуса оказались настолько успешными, что в 1942 году Роммелю удалось перейти в контрнаступление и без захвата Мальты. В результате ему удалось дойти до самого Эль-Аламейна.

Британское наступление вынудило Италию обратиться по дипломатическим каналам за разрешением использовать порты Туниса для осуществления поставок в Ливию. Ценность этих портов вызывала сомнения, так как сухопутные дороги между ними и Ливией были плохие. Но Гитлер отверг и эту просьбу по политическим соображениям, поскольку хотел избежать возможного американского вторжения. Францию надо было держать вне военных действий – не важно, за или против Германии. Гитлер любой ценой должен был не допустить расширения войны на Западе.

Холодок в отношениях между Германией и Францией сразу же привел к сближению Франции с Италией. Уже в ноябре 1941 года Италия на прямых переговорах с Францией предоставила последней безвозвратный кредит в 2,5 миллиона франков. Теперь Италия настаивала на открытии тунисских портов для снабжения своих войск и частей Роммеля в Африке. Она опасалась, что Гитлер может прекратить африканскую операцию. Но этого не произошло, так как вмешательство германских военно-воздушных сил сократило потери в материально-техническом обеспечении наступления Роммеля.

Тем временем вишистская Франция все больше подпадала под влияние Соединенных Штатов, с которыми она поддерживала дипломатические отношения.

Немцы сильно увязли на Восточном фронте. В соответствии с желанием Муссолини там были задействованы и итальянские дивизии. Он надеялся таким образом развеять впечатление об итальянской зависимости от Германии, столь очевидной в Африке. Но его подданные все больше уставали от войны. Я счел своим долгом доложить об этом, после того как генерал Кадорна, сын итальянского главнокомандующего в Первую мировую войну, ярко описал мне чувства простых итальянских женщин, расстающихся со своими мужьями и сыновьями, уходящими в ледяные русские степи, для которых они были плохо экипированы.

Мой доклад вызвал комментарий из ОКБ в том смысле, что Кадорна так разоткровенничался только потому, что я выслушал его без всяких возражений, – весьма неточное предположение!

Во время краткого периода франко-итальянского «согласия» Дарлан встречался в Турине с Чиано. Перед этой встречей Чиано нанес мне, как главе немецкой миссии, визит и заверил, что не собирается обсуждать с французским министром ничего, что не было бы уже решено с послом Макензеном, а также что о результатах своих переговоров с Дарланом он будет информировать германскую делегацию. Но он этого не сделал.

Я воспользовался случаем и составил доклад, в котором указал, что можно ожидать сближения Франции и Италии еще и по той причине, что в процессе взлета гитлеровской Германии обе эти страны в значительной степени потеряли свое лицо – Франция как побежденная страна, Италия как союзница Германии. И Дарлан и Чиано представляли тот тип людей, который использует любую возможность – даже переход в лагерь противника, – чтобы улучшить перспективы для своей страны. Слабые и зависимые государства легко идут на союз против более сильного притеснителя. Германский посол в Риме узнал о моем докладе из министерства иностранных дел и пригласил меня к себе, чтобы его обсудить. Мне ясно было сказано, что по причине общей идеологии отношения между Италией и Германией неизменно останутся безоблачными и что Италия никогда не будет действовать самостоятельно.

Вопреки такой оценке посла я по-прежнему был убежден, что во внешней политике любая страна всегда будет стремиться к собственному могуществу и самостоятельности независимо от сходства идеологии. А как раз существующие в них идеологические системы я считал преходящими. Я чувствовал, что проницательные политики во Франции и Италии уже предвидят их конец.

Поэтому я не мог отказать членам правительства Виши в некотором уважении, кем бы они ни были. Даже если они вели с Гитлером нечестную игру, они играли роль, предназначенную им судьбой, и действовали на благо родной страны. За время моей двухлетней службы в Турине я начал понимать преимущества, которых может добиться любое правительство для своего народа с помощью расчетливого умолчания, мнимой уступчивости и – обмана. Активное сопротивление не поможет производить хлеб, заставить людей работать или обеспечить власть закона. Печальная история этой войны показывает, сколько невинных людей стали жертвами активного сопротивления.

То же самое происходило с французским правительством в изгнании – в Лондоне. Его призыв к сопротивлению можно было бы оправдать только при условии независимости метрополии и североафриканских колоний. С иностранной территории невозможно полностью понять состояние несвободы тех, кто остался жить при оккупационном режиме. Французские коллаборационисты не походили на тех квислингов^[16], которые готовы были принять идеологию завоевателя в обмен на его милость. За небольшим исключением они оставались верными своим убеждениям и традициям своей страны.

Итальянский народ мог желать только поскорее освободиться от зависимости от своего союзника, поведение которого часто бывало необдуманным. Да, в Италии существовал такой же тип тоталитарного режима и такие же ограничения. Но поскольку все это было местного происхождения, она, по крайней мере, избежала вырождения, пренебрежения к закону и зверств, которыми гитлеровский режим запятнал себя с самого начала. Чем зависимее становился Муссолини от Гитлера, тем больше он разрушал свое творение. Как бы то ни было, он сделал ставку на Гитлера и отступать было некуда. Трагедия Италии заключалась в том, что отсутствие действующей конституции делало безгласными и беспомощными тех, кто обладал способностями для осуществления руководства и проведения реформ.

Такое развитие событий я воспринимал очень болезненно, потому что полюбил этот народ, но вынужден был служить в качестве агента его преступного альянса с Гитлером.

СМЕНА ОБСТАНОВКИ

Начало Русской кампании ознаменовало собой коренной перелом в моем участии в этой войне. Не стану отрицать, что мне не терпелось «ввязаться в драку». Есть нечто такое, что заставляет военного человека «быть верным своему оружию», нечто влекущее его к военным приключениям, со всеми их опасностями и лишениями. Была у меня и острая потребность проверить, обладаю ли я теми качествами военного командира, необходимость которых я отлично осознавал.

С связи с кампанией на Востоке неожиданно начали возникать имена, которые уже стали знаменитыми. Кое-какие из них вызвали у меня удивление, поскольку за длительный период между войнами, да еще и до Первой мировой, я привык к довольно высоким стандартам. В мирное время эти стандарты не снижались. Ныне, при встрече лицом к лицу с врагом, очевидно, стали применяться другие критерии. Прежде при любом назначении на высшую должность существенную роль играло как общее, так и специальное образование, полученное в военной академии, возможно даже, что этим ценным качествам придавалось слишком большое значение. В окопной войне на Западе стратегические способности никогда не были столь важны, как в войнах XIX века с их быстрыми оперативными решениями.

Тем не менее что-то настораживало меня в новых принципах отбора и несколько сдерживало мое стремление к продвижению по службе. Я подозревал, что, несмотря на возвращение мобильной войны – а это стало возможным благодаря моторизации, – слишком мало значения придавали оперативным способностям высшего командного состава. Действительно, уже в первую зиму войны в России появился другой тип офицеров верящих в режим, всегда оптимистичных, полных энергии и свободных от политических размышлений. Такие «беспроблемные» офицеры оказались удачливее остальных, они умели произвести хорошее впечатление и таким образом быстрее достигали высоких званий. Школа Бека пока кое-где котировалась и была представлена в руководстве Генерального штаба. Однако среди дивизионных и корпусных командиров такие люди встречались все реже.

Прежде чем меня поглотил великий марш на Восток, я получил краткую передышку, проведя несколько дней в училище бронетанковых войск в Берлине. Я заметил некоторую нерешительность, в которой пребывал его преподавательский состав. Те, кто уже поучаствовал в боях, все еще находились под впечатлением от русских танков «Т-34» и отступления на Центральном фронте жуткой зимой 1941/42 года. Однако они уже приободрились ввиду успешного летнего наступления 1942 года. Офицеров-преподавателей, кажется, совсем не тревожило, что странное направление этих наступательных действий, которое диктовалось экономическими соображениями, слабо соотносилось с первоначальными стратегическими планами. Победоносное наступление на Воронеж хорошо знакомой мне танковой дивизии было представлено слушателям как образцово проведенная операция, тогда как (об этом я узнал позднее) она столкнулась с серьезным сопротивлением противника. Меня поразила неоправданная самоуверенность этих офицеров, настолько отличная от скептицизма моего прежнего окружения.

Совсем другие впечатления сложились у меня, когда я принял командование бригадой, третьей по счету, которая входила в танковую дивизию в Артуа. Командир этой дивизии был вояка с боевым опытом. Мне рассказали, что после дружеских застолий он резко высказывал свои взгляды на власть, которую выбрал для себя немецкий народ. Это обещало более тесное, если не личное взаимопонимание между нами. Оба мы знали, что я был всего лишь залетной птицей, однако времени не теряли. Рано или поздно мне должны были дать танковую дивизию, поскольку я заслужил это право во время кампании на Западе. Но ни в мирное, ни в военное время мне не доводилось командовать танковыми частями, хотя я уделял большое внимание их тактике и дискуссиям по этому поводу в ОКБ. Теперь я проводил учения настоящей танковой дивизии, то есть с двумя сотнями танков. Ход самих учений и последующий их разбор придали мне уверенность в себе, так необходимую на войне.

Тем не менее авторитетом в бригаде я не пользовался, так как командир дивизии считал мое назначение временным, поэтому множество дней провел в праздности. Первые осенние туманы уже окутывали желтые равнины Артуа. Жил я в небольшом замке. Заботиться о других офицерах штаба не было необходимости. В таких условиях я выбрал отшельническую жизнь, которую предпочитал всегда. Проводил день в прогулках с ружьем по горам и долам и возвращался с фазаном или зайцем.

Получив наконец назначение в Россию, я экипировался в своем старом гарнизонном городке Геттингене, а затем вместе с П. и верным денщиком Фейрштаком отправился в Берлин. В тот вечер я простился с П. на железнодорожной станции Зоопарк. Когда поезд тронулся, мне показалось, что я лечу в огромную черную пропасть.

17-Я ТАНКОВАЯ ДИВИЗИЯ НА ВОСТОКЕ

Путешествие через Смоленск в штаб 2-й танковой армии, стоявшей в Орле, заняло почти неделю. Командующий армией генерал-полковник Шмидт пригласил меня на завтрак, где я оказался единственным гостем. Возможно, офицеры его штаба намекнули ему о моих политических взглядах. Если так, то, скорее всего, они их разделяли. Меня удивил и приободрил тот факт, что командир, с которым мы не были знакомы прежде, разговаривает со мной так, словно наша общая неприязнь и критическое отношение к режиму были чем-то само собой разумеющимся. Явно чувствовалось, что его офицеры, даже в высоких чинах, хотя и продолжают храбро сражаться, но, тем не менее, убеждены, что победа недостижима. Многие рассчитывали на скорейшее открытие второго фронта на Западе, ибо только это могло привести бесперспективную для Германии войну к быстрому завершению.

Когда мы прощались после двухчасового завтрака, командующий попросил меня «забыть все, что он наговорил за это время». Понимая, что он имел в виду, я приступил к выполнению своих обязанностей в более бодром расположении духа.

Теперь я мог «прощупать обстановку» в 17-й танковой дивизии в тихом месте ее расположения юго-восточнее Орла. Меня удивило, что она находится в хорошем состоянии. В мирное время это была Аугсбургская дивизия, а с началом войны ее преобразовали в танковое соединение. Вскоре служба захватила меня, и мои поездки на фронт заняли несколько недель. Офицеры полкового уровня, кажется, предвидели смену командира дивизии и были к этому готовы. Другое дело – штабные. Некоторые из них прочно застряли в прошлом и противились любым переменам. Новый начальник 1-го отдела Генерального штаба Красс к таковым не относился. Это был профессионал с отличной подготовкой, полученной в мирное время, прибывший сюда из австрийского бундесвера.

Незадолго до войны я проделал путешествие на Дальний Восток поездом, когда шла китайско-японская война. Трудно тогда было охватить взором огромные просторы этой страны с ее бесконечными заснеженными лесами и редким человеческим жильем. Закутанные в шубы странники подъезжали к станциям на санях в ожидании транссибирского экспресса. Я запомнил грустные мелодии русских песен, которые почти без передышки лились по вагону из громкоговорителя. Моя душа привыкла к этому ландшафту и его терпеливым, многострадальным и покорным судьбе обитателям. Типичным их представителем был высокий бородатый старик, живший в занимаемом мной доме и обычно приветствовавший меня, молча склонив непокрытую голову и улыбаясь скорее самодовольно, чем угодливо.

МОЖНО ЛИ БЫЛО СПАСТИ НАШУ АРМИЮ В СТАЛИНГРАДЕ?

Идиллии «медового месяца» с моей дивизией в период статичной войны суждено было скоро закончиться. Нас погрузили в поезд и отправили на юг. При двадцати градусах мороза (по Цельсию) неотапливаемые вагоны с жесткими сиденьями были мало пригодны для спанья. Я вспоминал свои многочисленные разъезды по железным дорогам в Первую мировую войну. В те времена достаточно было оказаться на охапке соломы в конском вагоне, где было тепло, и сну мешало лишь перестукивание копыт. Но ночи эти обычно быстро кончались, по несколько дней приходилось довольствоваться пригоршней-другой снега для символического утреннего туалета, за которым следовали горячий завтрак и сигарета.

Дивизия, которую я вел теперь в круговерть стремительной и роковой войны, чтобы спасти нашу армию в Сталинграде, была в материальном отношении слаба. Всего лишь тридцать танков. Не было бронетранспортеров, одна или две разведывательные машины, только тридцать или сорок процентов грузовиков прошли капитальный ремонт. Это означало, что в каждом батальоне одна рота могла передвигаться только в пешем строю. Такие роты были сведены в один батальон, который следовал позади дивизии. Ремонтная рота и даже мастерские оставались в тылу в районе Орла. Любой водитель грузовика поймет, что это значит. Было ли это следствием внезапности, безумной спешки или происходило в результате развала?

Спешка действительно имела место. Была середина декабря, и прошло почти три недели с того момента, как русские дали решительный отпор на Восточном фронте. Это произошло до того, как мы выгрузились с поезда для сосредоточения в Миллерове. Мы не знали, что операция по спасению будет проводиться восточнее Дона. Вместо этого изучались оперативные возможности против наступающего противника западнее Дона. Именно там развалился фронт нашего слабого венгерского союзника. Во время поездки в восточном направлении по, казалось, бескрайним снежным полям моя машина встретилась с другой. Из нее вышел командир румынской дивизии – долговязая фигура, осунувшееся лицо. После официального и довольно натянутого обмена приветствиями мы продолжили разговор по-французски, поскольку мне хотелось ознакомиться с положением румын. Своим поведением румынский генерал демонстрировал явную отчужденность и ослабление союзнических чувств вследствие разгрома его армии.

Вместо того чтобы развертываться в западном направлении, мы совершали теперь марш на юг. В ужасных условиях дивизия переправилась через Дон у Цимлянской. Несмотря на двенадцать часов езды, мне не удалось добраться до штаба 4-й танковой армии. Ею командовал знакомый мне генерал-полковник Гот, поэтому я поговорил с ним по телефону.

К о м а н д у ю щ и й. Вы понимаете, что мы должны справиться с этой задачей в Сталинграде?

Я. Задача мне ясна, но я уверен, что вам известно плачевное состояние вооружения моей дивизии.

К о м а н д у ю щ и й. На фронте некоторые дивизии в еще худшем состоянии. У вашей превосходная репутация. Я на вас полагаюсь.

В последнем более или менее благоустроенном месте нашего расположения на марше я пытался осмыслить теоретические расхождения между моими знаниями в области стратегии и нашей тактической задачей. Я был поражен недостаточностью сил, выделенных для спасения Сталинграда. Невдалеке передо мной, всего в девяноста километрах от окруженной в Сталинграде армии, вели бой две дивизии. Одной из них, 6-й танковой, повезло, потому что недавно, когда она еще базировалась во Франции, ее привели в полную боевую готовность, а вторая, 23-я танковая дивизия, по слухам, была оснащена даже хуже, чем моя. Одна укомплектованная и две укомплектованные наполовину дивизии должны были предпринять наступление на глубину около ста километров до самого Сталинграда! Так называемая внезапность уже улетучилась, две участвующие в боях дивизии были остановлены превосходящими силами русских. Но даже если внезапность и имела бы место, они не смогли бы удержаться в глубине захваченного района. Никто не мог рассчитывать на то, что противник не сделает все возможное, что в его силах, чтобы помешать разблокированию окруженной 6-й армии и закреплению таким образом ее великой победы. Слабость германских атак показала, что резервов в наличии не было. Более того, не было речи и о том, чтобы армия Паулюса, все еще насчитывающая 100 тысяч солдат, прорвалась для соединения с 4-й танковой армией.

15 – 16 декабря 1942 г. (карта 1). 15 декабря части 65-й танковой бригады и 81-й кавалерийской дивизии русских были обнаружены в районе Верхнекурмоярской. Командующий немецкой 4-й танковой армией намеревался, очевидно, направить мою дивизию ее левым флангом вдоль Дона в северо-восточном направлении. Соответственно танковая группа Бюзинга (он был командиром полка) получила приказ двинуться к Верхнекурмоярской через Тополев, куда она добралась без соприкосновения с противником. Моторизованные группы гренадерских полков до 16 декабря не достигли района Шинковской из-за задержки у переправы в Цимлянской.

Между тем из 57-го армейского корпуса пришел приказ, что моя дивизия должна внезапно выйти на Генераловский, стоящий на реке Аксай-Есауловский, и захватить там плацдарм, с тем чтобы ослабить давление на 6-ю танковую дивизию, ведущую бои восточнее этого участка. Как сообщалось, противник должен был отвести по крайней мере часть своих сил от Верхнекурмоярской и Нижнеяблочного и перебросить их на северо-запад, предположительно для того, чтобы атаковать с фланга и с тыла плацдарм в Саливском, который уже испытывал сильное давление с фронта.

Наступающая танковая группа не смогла установить местонахождение сил противника на Дону. Накануне его части переместились севернее Нагавской. Районы Верхнеяблочного, Нижнеяблочного и Верхнекурмоярской, по имеющимся сведениям, были не заняты противником, но сильно заминированы. В последнем районе мост на север находился в руках противника. Теперь немецкие танки не могли выдвинуться из того места, до которого они дошли. Не было горючего, все дороги развезло в результате оттепели. Дорога вдоль Дона, согласно донесениям, была непроходимой, как и дорога через Похлебин, по которой командир корпуса намеревался направить мою дивизию.

В тот вечер установился долгожданный мороз. В течение дня дивизия закончила разведку дорог, пригодных при любых погодных условиях, чтобы 17-го двинуть свои колесные части, а то и танки в направлении Генераловского. Я надеялся, что смогу перебросить танковую группу с ее нынешних позиций в Верхнеяблочный, где она смогла бы присоединиться к дивизии.

17 декабря 1942 г. (карта 1). Покинув район сосредоточения в 5 часов утра, я повел группу Зейца, состоящую из 63-го гренадерского полка, усиленного 27-м егерским взводом, штаба полка, 3-го взвода 27-го артиллерийского полка и одной роты 27-го разведывательного батальона, по заранее разведанному маршруту через пункты Майорский, Котельниково, Верхнеяблочный (где мы сделали остановку с 10.15 до 11.00) в направлении Генераловского, который мы захватили, а к 14.15 при слабом сопротивлении противника организовали плацдарм на противоположном берегу. Единственное противодействие со стороны противника исходило от реактивных установок и атак с самолетов на бреющем полете.

Внезапный ввод в бой моторизованной группы без танков имел следующие результаты:

1. Подтвердилось, что район к западу от боевой группы до участка Аксай-Есауловский свободен от противника.

2. Все коммуникации между частями 65-й танковой бригады, 81-й кавалерийской дивизией (оставшейся на Дону) и переместившимися на северо-восток основными силами, которые противник еще мог задействовать, отрезаны.

3. Создан трамплин для завтрашнего броска с целью атаковать русских с правого фланга севернее Аксая-Есауловского, где немецкая 4-я танковая армия не могла продвинуться ни на шаг. Там потерпели неудачу наши атаки против организованной противником линии танковой обороны, имелись значительные потери.

4. Предупреждена аналогичная операция со стороны противника, который, как нам стало известно из радиоперехвата, намеревался силами только моторизованных частей перекрыть вдоль берега пути снабжения нашей 6-й танковой дивизии.

18 декабря 1942 г. (карта 2). В ночь на 17-е я постарался направить как можно больше подкрепления на новый плацдарм, который мы удерживали малыми силами полковой группы. Но оно не успевало прийти вовремя, чтобы его можно было задействовать для танковой поддержки дальнейшего наступления 18-го числа. Тем не менее, я решил атаковать имеющимися силами, поскольку это создавало эффект внезапности. Для этого наступления 63-му гренадерскому полку были приданы две артиллерийские батареи. Танковый полк перебрасывался на плацдарм постепенно по одному взводу. Мороз дал возможность заправить танки горючим. Замысел состоял в том, чтобы удерживать этот плацдарм, пока не подойдут остальные подразделения полка, после чего возобновить атаку.

Первой целью был колхоз «8 Марта», один из ключевых пунктов всей русской оборонительной системы. Затем планировалось прорвать фронт русских атакой на Верхнекумский и обеспечить таким образом наступление 6-й танковой дивизии по всему фронту, которое в данный момент остановилось на левом фланге 4-й танковой армии.

Выдвижение первого танкового взвода задержалось, потому что его командир выбрал неверный маршрут: они вышли на склон, по которому танки, особенно «Т-4», рисковали скатиться по ледяной корке вниз. До тех пор, пока я не добрался до них и не перенаправил взвод по дороге, идущей севернее, невозможно было начать согласованную атаку трех основных подразделений. Целый час продолжался вокруг этого колхоза ожесточенный танковый бой, пока противник наконец не отступил. Это произошло около 11.00, было уничтожено 15 вражеских танков, большая часть которых оказалась обездвижена, и их использовали в качестве неподвижных огневых точек. Непонятно, то ли подобная тактика была вызвана нехваткой горючего, то ли решением стоять насмерть. Маневренный танковый бой шел против танков противника, пришедших с севера. Наши танки отошли на запад, а затем атаковали в северо-восточном направлении, вынудив противника отступить. К счастью, русские не избрали более эффективную тактику атаковать танками с северо-запада, что вызвало бы замешательство в моей дивизии. В ходе этого боя усиленная группа 40-го гренадерского полка, развивая успех танковой группы, взяла под свою защиту открытый левый фланг.

Из штаба корпуса сообщили, что противник, уверенный в том, что атака развивается в сторону его правого фланга, занимает новую линию обороны вдоль высот севернее Верхнекумского. Поэтому мы отказались от первоначального плана, предусматривавшего такой поворот событий и фронтальную атаку в этом случае силами 6-й танковой дивизии. Вместо этого мы возобновили атаку на высоты, расположенные северо-восточнее. Но уже в 15.00 стемнело, и завершить атаку мы не смогли. Дальнейшие попытки противника атаковать танками с севера отражались в этот день без особого труда.

6-я танковая дивизия тоже не смогла в этот день значительно продвинуться к северу и захватить Верхнекумский, так как сопротивление все еще было сильным. Еще одной причиной этому могло послужить то, что танки русской 85-й танковой бригады, которая, по имевшимся сведениям, выдвинулась в направлении пункта Дорофеев, под натиском немецкой дивизии оставили южный берег реки. Во время атаки немецких частей на колхоз «8 Марта» русские танки были замечены южнее этого пункта, они отходили в сторону Верхнекумского. Таким образом, 6-й танковой дивизии снова удалось занять Дорофеев.

В этот день оказалось возможным не только отразить на плацдарме угрозу для 6-й танковой дивизии, но и самим создать угрозу в глубь правого фланга противника. Все поменялось местами. Моя дивизия не просто хорошо сражалась, но в ходе этого гибко проведенного наступления – впервые за длительный период времени – быстро приспособилась к моим методам. Поэтому, направив передовую боевую группу в бой, я смог добиться эффективной поддержки всех трех боевых групп дивизии – результат удовлетворительный.

Дивизия моя потеряла 50 человек убитыми, тогда как противник потерял один танк и 150 человек пленными. Его потери убитыми не были установлены.

19 декабря 1942 г. (карта 3). В этот день и в последующую ночь бои не прерывались. Это был кульминационный момент всей операции, поскольку в попытке спасти 6-ю армию удалось достичь самой северной точки, после чего началось отступление. Сражение происходило в несколько этапов. В 5 утра штурмовые подразделения возобновили атаку с целью захватить опорный пункт в Верхнекумском, который все еще упорно оборонялся. Приказ по корпусу предписывал 17-й танковой дивизии наступать в восточном направлении, северо-восточнее этого населенного пункта, и занять высоты, расположенные севернее него. Нельзя было позволить противнику, вынужденному оставить Верхнекумский, закрепиться на этих высотах. Одновременно в ходе этой атаки 6-я танковая дивизия должна была соединиться с моей и завершить таким образом окружение Верхнекумского.

К 6.20 утра 63-я штурмовая группа достигла этих высот с юга, а с севера – танковая группа. Но прежде чем 6-й танковой дивизии удалось замкнуть кольцо, с нашей передовой доложили о стремительных перемещениях противника по сохранившейся дороге между Верхне– и Нижнекумским. Огонь был открыт с нескольких сотен метров, и одновременно наши передовые порядки подверглись бомбовому удару с нашего же самолета, пилоты которого оставались к тому времени в неведении относительно расположения передового отряда дивизии. Южнее перед 63-й штурмовой группой стояла задача отразить вылазку танков из Верхнекумского. К 9.00 6-я танковая дивизия прорвалась в него с юга.

У меня создалось впечатление, что кольцо вокруг Верхнекумского должно очень скоро замкнуться. Незначительным группам противника удалось вырваться из этого населенного пункта с другой стороны. Поскольку обстановка стремительно менялась, я решил, не дожидаясь приказов сверху, прекратить боевые действия своей танковой группы здесь и отправить ее преследовать противника, отступающего от Верхнекумского к Нижнекумскому, с целью достичь участка реки Мышкова прежде, чем противник сможет там закрепиться и получит подкрепление с севера. 63-я группа получила приказ установить контакт с 6-й танковой дивизией и блокировать последний северный выход из Верхнекумского.

Так как танки противника нацелились на северо-восток, я развернул танки «Т-4» левее для защиты наступления с фланга. Они вступили в бой, вынудив танки противника отступить и подбив несколько из них. Несколько раз передовая группа танков была атакована нашими собственными пикирующими бомбардировщиками.

Примерно к 11 утра кольцо вокруг Верхнекумского сомкнулось, этот населенный пункт был занят и зачищен. Оставшиеся русские части использовали многочисленные складки рельефа для отхода в юго-западном направлении.

Тем временем наша танковая группа под моим непосредственным командованием смело наступала в направлении Нижнекумского. Я считал важным захват этого населенного пункта, поскольку это обеспечило бы защиту фланга 4-й армии. И еще я надеялся создать плацдарм за участком реки Мышкова, чтобы повернуть оттуда на восток и возобновить атаку вместе с соседней 6-й танковой дивизией. В 12.45 мы достигли Нижнекумского, часть которого заняли, сломив сопротивление противника, пока наши танки окружали этот населенный пункт. Северный берег реки был занят свежими силами противника, подошедшими с севера, и у них была возможность соединиться с частями, отступающими из Верхнекумского.

Батальон 40-й группы, направленный вслед за танковым взводом для обеспечения пехотной поддержки, не сумел дойти до места засветло. Его продвижение осложнили наступившая темнота и поиски дороги, поэтому он не прибыл туда до 17.30.

Предыдущая разведка на левом фланге дивизии установила, что крупные силы противника наступают в южном направлении. Частично их продвижение было приостановлено батальоном 40-й группы, действующим западнее колхоза «8 Марта», частично – артиллерией, действовавшей на этом участке фронта. Очевидно, эти силы русских были стянуты с Дона, до того они занимали позиции на этой реке, образуя фронт, обращенный к западу. В некоторых населенных пунктах на Дону, например в Чаусовском, разведка обнаружила подразделения противника силой до батальона. Плацдарм в Генераловском, с которого вышла моя дивизия, нельзя было оставлять, чтобы не допустить нарушения ее тыловых коммуникаций. Важно также было держать не менее батальона западнее колхоза «8 Марта» для обеспечения защиты с фланга.

Воздушная разведка показала, что поселок Черноморов, расположенный в шести километрах северо-западнее Нижнекумского, занят противником, и это подтвердили пленные, сообщив, что там находится 4-й механизированный полк русских.

Вскоре после полудня штаб нашего корпуса обратил внимание на то, что, хотя до настоящего момента наступление моей дивизии и увлекало за собой соседнюю 6-ю танковую дивизию, следующая за ней 23-я танковая дивизия не вырвалась за пределы своего плацдарма в Круглякове (карта 4). Тогда я приказал 17-й танковой дивизии резко развернуться для атаки на Громославку, а танковой группе повернуть и двигаться восточнее Нижнекумского к этому же населенному пункту. Туда же была направлена и 63-я группа, которая до тех пор была привязана к Верхнекумскому. Эта попытка потерпела неудачу, потому что от Верхнекумского до Громославки не было прямой дороги, а все прочие к наступлению темноты все еще оставались в руках противника. Последняя сводка подтвердила обстановку во всей зоне ответственности нашего корпуса. Как и предполагалось, противник отвел свои войска только в месте прорыва в направлении Верхнекумского-Нижнекумского и нигде более на линии фронта, занимаемой нашим корпусом.

Поэтому я решил вернуть 63-ю группу тоже в район Нижнекумского и оттуда развернуть основные силы дивизии на восток, чтобы поддержать тем самым своих соседей. Но это означало, что на обнаженном левом фланге приходилось оставлять три батальона на участке протяженностью двадцать пять километров, чтобы не допустить прорыва противника с запада и северо-запада.

Я решил прорываться к Громославке вдоль северного берега реки Мышкова. Атаковать с юга было очень трудно, так как на северном берегу противник занимал господствующие высоты.

Решение направить дивизию из Нижнекумского на восток вдоль северного берега на Громославку и, в соответствии с приказом командира корпуса, «защищать западный фланг минимальными силами» основывалось на предположении, что противник едва ли бросит очень мощные силы на столь слабый с нашей стороны участок фронта и не перережет пути снабжения моей дивизии.

Однако события ночи 19 декабря показали, что для ключевого пункта Нижнекумский эта оценка оказалась неверной. До конца ночи я намеревался создать плацдарм на северном берегу, чтобы обеспечить продолжение наступления. Он не только послужил бы нам трамплином, но и способствовал бы улучшению обстановки и обороне Нижнекумского. Радиограммы, поступившие в конце дня из штаба армии и группы армий, содержали пожелания успеха в этом смелом предприятии и приказ преследовать противника всю ночь без передышки.

В соответствующей записи в журнале боевых действий дивизии говорится следующее:

«О ночном преследовании не могло быть и речи ввиду неожиданного усиления сопротивления противника и недостатка горючего. Участок реки Мышкова был занят крупными силами противника, которые постоянно прибывали. Быстрому захвату плацдарма на северном берегу помешали жестокие уличные бои в Нижнекумском, разрушенные противником мосты через реку Мышкова и обледенение участков брода... Этот населенный пункт подвергался интенсивному обстрелу реактивных установок и танков противника. Германская штурмовая группа несла в Нижнекумском большие потери от артиллерийского огня с северо-востока и танкового огня с запада. В 20.00 63-я группа, наступавшая на Нижнекумский, была остановлена мощным огнем в пятистах метрах южнее этого населенного пункта».

Произошла задержка с высвобождением батальона 40-й группы, которому предстояло соединиться с танковой группой для удара на Громославку. Он не смог освободиться до 2.30 20-го числа. Через полчаса после тяжелого боя этот населенный пункт был очищен от противника, с небольшого плацдарма, захваченного на северном берегу, удалось отразить контратаки и захватить 50 пленных. В течение предыдущих двадцати четырех часов общее число пленных составило несколько сот. В 4.30 утра мы решали, направлять ли танковую группу вдоль южного берега на восток в район Громославки, поскольку время поджимало, а положение в Нижнекумском оставалось неопределенным. При поддержке большого подкрепления противник прорвался в этот населенный пункт. Развернулись жестокие уличные бои, в которых были убиты командир 63-го гренадерского полка подполковник Бейтц, командир одного из батальонов и множество других. Полк понес тяжелые потери.

В такой ситуации наступление танкового полка на Громославку пришлось отменить, так как он нужен был для восстановления нашего положения в Нижнекамском. Я был начеку и на рассвете начал атаку. Продвигались мы медленно, и до полудня 20 декабря закрепиться в этом населенном пункте нам не удалось. После полудня на Громославку могла пойти усиленная танковая группа. Продолжения атаки не было, поскольку противник занимал господствующие высоты и способен был воспрепятствовать любым наступательным действиям.

В течение следующих двух дней 6-я танковая дивизия была отведена назад. Она удерживала свои позиции лишь на крошечном плацдарме севернее прибрежного участка. Корпусу пришлось перейти к обороне и занять позиции в глубине. Только так можно было помочь сохранить связь с уцелевшими частями.

Это было действительно полное поражение. Противник, очевидно, ввел в бой мощные силы. То, чего я боялся в начале операции по спасению 6-й армии, начинало сбываться. Русские не собирались позволить одному слабенькому корпусу украсть у них грандиозную победу в Сталинграде, особенно после того, как наше наступление продвинуло нас на тридцать километров к этому великому городу. От попытки спасти 6-ю армию следовало отказаться. Моя дивизия понесла тяжелые потери. Триста человек может показаться небольшой частью от общей численности дивизии в 10 тысяч человек. Но поскольку эти триста пришлись в основном на ослабленный гренадерский полк, они были относительно велики. Теперь полком командовал лейтенант. Но, помимо потерь, бессонные ночи на двадцатиградусном морозе изнурили все боевые подразделения. Они уже не воспринимали на марше слов ободрения. Любое ободрение звучало неискренне.

Я предложил командиру корпуса выбрать оборонительные позиции таким образом, чтобы вблизи фронта были места, где солдатам можно было обогреться.

Вечер 22-го я провел в наименее пострадавшем танковом полку, в котором оставалось еще 23 боеспособных танка. Поскольку их надо было сохранить в строю, они окопались, заняв круговую оборону. Экипажи, по крайней мере, могли укрыться в танках от жесткого пронизывающего ветра. Офицеры разожгли небольшой костер, чтобы согреть замерзшие конечности, кругом царили отчаяние и неопределенность.

Оперативный отдел и командный пункт дивизии располагались так близко от линии фронта, что подолгу оставались уязвимыми для противника. Однако это морально поддерживало войска. Командный пункт все еще находился на северном плацдарме южного участка реки, откуда четырьмя днями раньше моя дивизия повела за собой весь корпус. Теперь этот плацдарм имел периметр тридцать километров, и его удерживали четыре изможденные дивизии! Меня бросало в дрожь от перспективы получить новый приказ из вышестоящего штаба «стоять до последнего человека, до последнего патрона» – это был бы конец нашей дивизии.

Сочельник выдался ужасным, противник просачивался где только мог на стыках батальонов. Отныне не было ни согласованной обороны, ни надежной связи между отдельными ее узлами. Один батальон был окружен и уничтожен танками противника. Ранним утром 25-го числа штаб дивизии перебрался на южный берег. Понтонный мост навели по расколотому льду. От этого моста зависело спасение батальонов, все еще находящихся на севере от реки, так как по нему должна была переправиться на северную сторону вновь прибывшая пехотная часть, единственная свежая и в боевом состоянии. Ее контратаки ослабили бы натиск противника на наши войска, без этого не удался бы наш отход.

Однако общая оперативная обстановка тоже ухудшилась. Корпусу угрожало окружение с восточного фланга, который со времени странного летнего наступления на Кавказ защищали совсем слабые части. Поэтому решено было в ближайшую ночь использовать 17-ю танковую дивизию в качестве ударного мобильного резерва, разместив ее позади 23-й танковой дивизии, которую предстояло отводить. Такая замена под огнем противника одних потрепанных в бою батальонов другими, такими же измотанными, могла быть вызвана лишь так называемыми приказами «из седла». Каждый полк уменьшился до 180-200 штыков, а температура воздуха упала до тридцати градусов ниже нуля.

25-го с наступлением темноты я немного отошел от реки и занял командный пункт на передовой, в то время как штаб готовил полевой пункт управления для оперативной командной группы чуть дальше в тылу. В течение первых часов темноты я находился на передовой и с помощью спиртовой горелки готовил себе чай из запасов, которые всегда имел при себе. Офицер-снабженец ухитрился изготовить рождественский пирог.

В прозрачном холодном воздухе казалось, что степи простираются до самого горизонта. Эти бескрайние пространства поглощали звуки сражения, которые казались приглушенными. На небе ярко сверкали звезды.

ПРИЧИНЫ ПОРАЖЕНИЯ

Провал операции по спасению можно объяснить несколькими причинами. Штаб сухопутных войск должен был знать масштабы сталинградской катастрофы. Между начальником штаба сухопутных войск и Гитлером велись острые дискуссии относительно отступления 6-й армии и попытки прорыва. Нет нужды тратить слова на обсуждение бессмысленного решения Гитлера оставить 6-ю армию там, где она находилась.

Более спорным является вопрос о том, правильно ли оценивали офицеры ОКБ и Генерального штаба влияние этого поражения на исход войны. Здесь, как и в случае с некоторыми аналогичными событиями Второй мировой войны, существует опасность скрыть историческую правду. Вину за это поражение приписывают исключительно решению Гитлера. Но в результате оставляют вне поля зрения собственно опасность этого поражения, которая была очевидна уже во время окружения 6-й армии, и компенсировать его, по всей видимости, было уже невозможно. Это был гениальный ход Сталина – приказать окружить армию Паулюса путем фронтальных ударов с обоих флангов, где легко было сломить слабых румынских и итальянских союзников Германии.

После окружения германскому Верховному командованию следовало признать тот факт, что противник перехватил инициативу. Теперь у русских было два варианта действий. Они могли предоставить возможность значительной части своих наступающих войск, окруживших Сталинград с севера и востока, завершить уничтожение 6-й армии, что позволило бы им использовать нарастающие силы для наступления на других участках фронта. Или же они могли применить более смелый и «классический» способ сдерживания 6-й армии совсем небольшими силами, а потом задействовать высвободившиеся войска для наступления западнее Дона на почти разбитые и небоеспособные итальянские и румынские части, отбросить их к юго-западу, занять переправы через Дон и отрезать таким образом на Кавказе 1-ю танковую армию и 4-ю армию, сражавшуюся восточнее Дона.

Попытка операции по спасению 4-й танковой армии между Доном и Волгой не исключала ни одного из этих вариантов. Если бы русские решили (как они и поступили на самом деле) держать главные свои силы вокруг Сталинграда, этого хватило бы для сдерживания 6-й армии, которая с каждым днем осады становилась все менее опасной. Но если бы русские вздумали использовать имеющиеся силы для удара на Ростов и продвинулись в этом направлении (что тоже произошло, но не так быстро), то наступательные действия 4-й танковой армии в любом случае остановились бы. Ее тыловые коммуникации оказались бы под постоянной угрозой.

Для русских в ходе Второй мировой войны было характерным, что их успешные сражения завершались не однозначными решениями, которые могли привести к конечному результату, а тем или иным компромиссом, что становилось уже привычным. Так же получилось и в Сталинграде. Второй из этих вариантов, видимо, показался советскому Верховному главнокомандованию слишком рискованным, потому что, несмотря на победу, в ходе преследования русским пришлось бы защищать свои растянутые фланги. Начав наступление западнее Дона, советское Верховное главнокомандование могло не только бросить превосходящие силы против 4-й танковой армии, но и угрожать ее теперь уже неизбежному отступлению. И русским не понадобилось бы много сил, чтобы достичь превосходства над 4-й танковой армией, состоящей из одного слабого корпуса с 17-й и 23-й танковыми дивизиями, боеспособность которых после длительных боев была очень низкой. Вот почему этот корпус не мог участвовать в наступлении 57-го корпуса после прибытия 17-й танковой дивизии.

Но если кто-то все-таки заблуждался, предполагая, что усиленному 17-й дивизией корпусу удастся пробиться на соединение с окруженной армией, то оставался вопрос: каким образом голодная и не очень мобильная 6-я армия могла быть выведена через узкий коридор шириной сто километров, подвергаясь при этом жесточайшим атакам. Было ясно, что сил для защиты ее растянутых флангов не хватало. Трудности такой обороны уже прозвучали при оценке предыдущих действий 17-й танковой дивизии, когда для защиты находящегося под угрозой левого фланга ей пришлось придать три батальона.

Окончательное решение командира 57-го танкового корпуса состояло в том, чтобы разместить 17-ю танковую дивизию позади 6-й танковой дивизии (которая занимала небольшой и уязвимый со всех сторон плацдарм), а затем в качестве ударной силы направить последнюю в наступление на очень узком участке фронта навстречу 6-й армии. Я лично был свидетелем того, что произошло на направлении главного удара, и убежден, что на этом этапе 6-я армия уже не могла пойти на прорыв и соединение с 4-й танковой армией, потому что горючего у них было всего на 30 километров.

Более того, 4-я армия теряла свою боевую мощь с каждым днем. К ночи 10 декабря батальоны 17-й танковой дивизии уже три дня и три ночи вели ожесточенные бои на морозе ниже пятнадцати градусов, и только в ту ночь потеряли 275 человек убитыми, что равняется боевому составу одного батальона. Можно было подсчитать, сколько еще дней и ночей продержатся эти две дивизии при таких темпах потерь. Это еще раз показало, насколько ошибочным было игнорировать при оценке обстановки истощенность личного состава. Только тот, кто видел выражение лиц наших солдат, безразличное от усталости, – даже в тех частях, где моральный дух был достаточно высок, – мог оценить потерю их боеспособности и физических сил.

Решение о прекращении операции по спасению было навязано – как это всегда бывает на войне – победившей стороной. Недели пробивались 17-я и 23-я танковые дивизии обратно восточнее Дона, постоянно под угрозой разгрома или окружения, тогда как 6-я армия осталась брошенной на произвол судьбы.

Мое мнение об обстановке, которое я привожу здесь, разделяли тогда многие офицеры. Чего мы не могли в то время осознать в полной мере, так это того, что Сталинградская битва оказалась одной из нескольких решающих битв Второй мировой войны. И не только потому, что была отмечена потерей целой армии при самых удручающих обстоятельствах, но и потому, что она явилась кульминационным моментом, после которого державам «Оси» были навязаны оборонительные действия. Военный потенциал союзников явно доказал свое превосходство.

Тем не менее, на этом поворотном пункте война не завершилась, а растянулась на годы. Среди прочего, это показывает, насколько мощными стали средства обороны благодаря мобильности моторизованных армий и их оснащению броней, которая способна не дать противнику использовать танковые прорывы в полной мере. Однако это не значит, что побежденная сторона, потерявшая инициативу, имеет хоть какой-то шанс изменить исход войны. После такой битвы, как Сталинградская, настало время, когда стратегию должны были определять политики, при условии, что они хотят положить конец войне. Задним числом высказывалось предположение, что гибель 6-й армии обеспечила отвод с Кавказа 1-й танковой армии. Действительно, длительное сопротивление 6-й армии явилось одним из факторов, благодаря которому стало возможным соединение 4-й и 1-й танковых армий. Но это слабое утешение – потерять одну армию, чтобы спасти другую!

Чтобы закончить войну, необходимо иметь жизнеспособное правительство, а не такое, которое уже решило в случае поражения самоустраниться, иными словами – остаться политически пассивным, и которое отрицает принцип Клаузевица^[17] о подчинении военных мнению политиков.

ОПЫТ КОМАНДОВАНИЯ – I

Из тех дней боев, которые были описаны выше, 17, 18 и 19 декабря имели некоторые особенности, которые в то время стали типичными для многих танковых дивизий: командир дивизии лично вел передовые силы мощной и мобильной штурмовой группы. Такой прием базировался на следующих принципах:

1. Управление операцией в момент нанесения главного удара непосредственно командиром дивизии, который использует свой боевой опыт и применяет личную власть.

2. Тесное боевое взаимодействие между тремя основными родами войск (танками, пехотой, артиллерией) под его руководством.

3. Разделение обязанностей между командиром дивизии, находящимся вместе с передовыми ударными частями, и начальником оперативного отдела штаба, который постоянно находится на полевом командном пункте.

Практика «тактического контроля с передовой позиции» была унаследована от кавалерии и продолжена в чтивших традиции германских танковых дивизиях. Однако условия тем временем коренным образом изменились. Во время наступления в Польше, во Франции и в меньшей степени в России в 1941-1942 годах танковые дивизии были настолько укомплектованы танками, что кульминация сражения целиком зависела от этого вида вооружения. Поскольку эти танковые эскадроны запускались в бой на манер атаки старой кавалерии – с целью глубоко вклиниться в оборонительную систему противника, невзирая на огонь его артиллерии, – командир дивизии мог надеяться, что сохранит управление своими постоянно перемещающимися частями, если сам двигался с одной из танковых волн и отдавал приказы по радио. Это был прием, применявшийся на начальных стадиях любой кампании, когда противник был либо застигнут врасплох, либо безнадежно слаб, либо нерешителен в обороне.

Однако с тех пор сам по себе характер войны навязал изменения как в форме атаки, так и в организации дивизии. В решающих сражениях уже не могло быть и речи о встрече со слабым противником, равно как не могло сохраняться длительное время равновесие между двумя противоборствующими сторонами. Танки не сталкивались более со слабыми оборонительными позициями, а встречали противодействие зачастую мощных бронетанковых сил. На фронтах уже невозможно было совершать там и сям прорывы на глубину в сотни километров, и бывшая царица полей сражений – пехота – демонстрировала свою ценность в жестоком целенаправленном бою. И все-таки пехота не могла действовать изолированно. Как и прежде, ей требовалась артиллерия, а теперь еще и танки, если ей надо было противостоять противнику в наступлении и в обороне. Моторизация и тесная привязка к танкам сделали пехоту такой же, если не более, мобильной, как танки. Поэтому для боя стали характерными быстрые изменения и постоянно меняющаяся обстановка. По-прежнему нужна была артиллерия. Оснащенная тягачами и самоходными установками, она должна была быть такой же мобильной, как танки и пехота.

На этом этапе войны германское Высшее командование сухопутных войск извлекло выгоду из нехватки материальных средств. Оно оставило танковые дивизии, подобные моей 17-й, в том состоянии, о котором я говорил выше, не делая попыток сделать их вновь боеспособными. Такие ослабленные дивизии соответствовали оперативным требованиям на текущий момент. Большей частью они находились там, где это было необходимо, вместо того чтобы использовать новые материальные средства для восполнения потерь тех дивизий, которые участвовали в боевых действиях. Танковые части действовали на всех участках фронта, но уже более нигде в массовом количестве, которое необходимо было на начальном этапе вторжения.

Несмотря на то что тактика во многих отношениях в корне изменилась, одно сохранилось неизменным во всех описанных мною боевых действиях. Важным фактором оставалась мобильность боевого управления. Но тот, кто управляет мобильными боевыми действиями, должен иметь возможность наблюдать за полем боя, знать местность и рассчитывать на быстрое исполнение своих приказов. Не имеет значения, ведет ли боевую группу командир дивизии или, как предусматривалось ранее, командир бригады. Но желательно, чтобы он не был одновременно командиром одного из подразделений трех основных родов войск, которым предстоит взаимодействовать в бою. В моей дивизии командиров бригад уже не было, поэтому для меня так важно было лично руководить передовой и самой главной боевой группой. Танковое ядро дивизии было небольшим и требовало жесткого управления. Поскольку исход боя, как всегда, зависел от танков, командир дивизии должен был быть на высоте положения.

Значительно изменилась и тактика применения танков. Их больше не направляли в фиксированном направлении глубоко в тыл противника, а, подобно кавалерии, использовали для закрепления успеха, уже наполовину достигнутого пехотой. Если в этом случае они сталкивались с оборонительной линией, еще не созревшей для атаки, их обычно отзывали и нацеливали на другое направление, где было больше перспектив на успех при меньших потерях.

Чтобы иметь возможность управлять танковым боем, командир дивизии, как правило, передвигался во время решающей атаки за второй волной танков и не должен был принимать непосредственное участие в бою. Передовые танки должны вести стремительную дуэль на коротких дистанциях при ограниченной видимости, и это не то место, откуда можно вести наблюдение за всем полем боя. Это реально, если держаться в нескольких сотнях метров позади ведущих бой танков. Правда, там командир уязвим для артиллерийского огня противника, но зато он находится вне дальности огня его танков, иначе он оказался бы под угрозой всех противодействующих сил.

В зависимости от боевой обстановки командир дивизии будет часто менять свое местоположение между танковой и пехотной боевыми группами. Когда он постоянно находится в расположении пехоты, ему удобнее и спокойнее наблюдать за ходом боя. Периодически он выдвигается на передовой командный пункт между танками и пехотой. Для этого он использует командирский танк или бронемашину, оснащенную двумя радиопередатчиками, для того чтобы поддерживать непрерывную связь со своими боевыми группами. Ему не требуется офицер, наблюдающий впереди за артиллерией. Перед началом боя каждая батарея получает задачу обеспечивать поддержку определенной боевой группы. В составе этой группы у каждой батареи есть свой офицер-наблюдатель. Командир артиллерийского полка, который, как и прежде, должен управлять всем полком, поддерживает связь с командиром дивизии через начальника оперативного отдела его штаба, который находится в тылу на стационарном командном пункте.

По наступлению пехоты командир получает представление о силе противника, его боевом порядке и намерениях. Артиллерийский огонь ведется с противотанковых заслонов противника. Артиллерийский огонь противника дает точные сведения о его мощи и выбранном им направлении главного удара. Общая картина складывается тогда, когда идет затяжной и нерешительный бой и командир дивизии не подвергает свою пехоту ненужному риску.

Теперь командиру дивизии (наблюдающему вместе с командиром танковой группы за ходом боя) приходит время отдать танкам приказ идти в атаку.

Если на одном участке атака встречает неожиданное сопротивление, она переносится на другой участок или с помощью артиллерии ослабляется противотанковая оборона противника до тех пор, пока она не «созреет» для атаки.

Командир танковой группы, который движется вперед в поле зрения своего командира дивизии или за его пределами, знает, что он не обязан доводить атаку до кульминации. В зависимости от выбранной им самим тактики он может прервать ее и возобновить на том участке, который сулит ему наилучшие перспективы.

С началом танковой атаки командир дивизии, управляя боевыми группами, должен обеспечить танкам необходимую защиту со стороны пехоты, действия которой без промедления поддерживаются артиллерией, заградительный огонь артиллерии так же жизненно важен для танков, как и для пехоты.

На стационарном командном пункте дивизии находятся начальник оперативного отдела, личный состав оперативного отдела, начальник связи и командир артиллерийского полка. Поддерживая радиосвязь с командиром дивизии, они тесно взаимодействуют с ним, при этом начальник оперативного отдела обладает большой степенью независимости. В экстренном случае он отдает приказы всем частям, которые не подчинены непосредственно командиру дивизии. Он приказывает остальным частям дивизии перемещаться вслед за боевой группой, организует прикрытие с флангов (что, как правило, требует значительных сил) и держит при себе резервы. Он поддерживает связь со штабом корпуса, откуда поступают данные разведки, а также с соседними корпусами и с начальником тыла по вопросам снабжения. Таким образом, начальник оперативного отдела действует так же, как и в присутствии командира дивизии, только возрастает его ответственность.

Опыт показал, что на стационарном командном пункте начальник оперативного отдела получает посредством радиосвязи с командиром дивизии лучшее представление о ходе боя, чем путем сбора сводок от участвующих в бою частей. Суть в том, что к нему непосредственно поступает информация от самого опытного командира, чья власть распространяется на все виды оружия. Но это не значит, что доклады от полевых командиров становятся ненужными. Они дополняют деталями картину боевой обстановки, полученной от командира дивизии, делая ее максимально объективной и готовой для оценки.

Нет нужды говорить о том, что присутствие командира дивизии на передовой оказывает психологическое воздействие на войска. У него есть возможность наблюдать за своими солдатами и следить за тем, чтобы его приказы четко исполнялись, а это может иметь решающее значение. Если подчиненные знают, что командир дивизии находится поблизости, в критические моменты это ускоряет события. Младшим командирам, которые не справляются с поставленными перед ними задачами, может быть немедленно оказана помощь, однако, как правило, хватает короткого ободряющего слова. Более того, командир дивизии непрерывно находится в контакте с теми, кто несет на себе основную тяжесть сражения – с командирами батальонов (на этом этапе войны они были как бы командирами боевых групп меньшего масштаба). Если необходимо личным примером воодушевить войска, им следует самим возглавить ударные подразделения, согласовывая свои действия с продвижением командира дивизии. Они должны также знать, что получат должную оценку, если их действия принесут успех.

Ночью командир дивизии отправляется на свой стационарный командный пункт, который в ходе наступления перемещается вплотную к линии фронта. Там он обсуждает с начальником оперативного отдела задачу следующего дня. Оттуда же он связывается с командиром корпуса и докладывает ему свои впечатления о ходе боев. Эти впечатления очень важны, поскольку представляют собой выжимку из его собственного опыта и донесений из частей, находящихся в его подчинении. Это дает ему право противостоять бессмысленным требованиям сверху и выдвигать контрпредложения. К сожалению, насаждаемое Гитлером волевое тактическое мышление чересчур охотно принималось в армии и стало слишком привычным во Вторую мировую войну.

Описанные выше принципы оперативного управления применялись следующим образом.

17 декабря: атака боевой группы мотопехоты на неизученной местности (в тот день танков в наличии не было) с целью создания трамплина и сохранения локального превосходства. Использование мобильной пехоты на колесах (карта 1).

18 декабря: атака той же боевой группы еще до появления танков с целью начать бой без задержки. В критический момент помощь пехоте на высоте, в бой направляются танки, которые, совершая охватывающий маневр и отвлекая танки противника, начинают атаковать его первый опорный пункт и захватывают его. Продолжение охватывающего наступления всеми силами с целью окружения второго важного опорного пункта, чтобы в бой могла вступить соседняя дивизия (карта 2).

19 декабря: продолжение запланированного охватывающего маневра; в соответствии с приказом танки атакуют и выходят из боя, стараясь не получить повреждений, затем используется их мобильность и боевая мощь. Они должны самостоятельно продвигаться по общей линии наступления вперед – на Сталинград (карта 3).

20 декабря: вопреки приказам командования корпуса, самостоятельное решение идти на повторный захват Нижнекумского с целью точнее оценить позиции противника и обеспечить защиту левого фланга корпуса.

Эти три дня боевых действий были критическими в битве за Сталинград. Они иллюстрируют описанный мной процесс оперативного управления. Обстоятельства складывались неотвратимо, поскольку дивизии приходилось пробиваться вперед в обстановке, которую нельзя было предвидеть. Другие обстоятельства, особенно в обороне, требовали другого способа оперативного управления. Форму управления, так же как и характер решений командира, всегда можно оспорить. В моем случае и то и другое диктовалось меняющимися боевыми условиями и рождалось инстинктивно. Подобные приемы весьма ценны, когда приходится действовать быстро, основываясь на решениях, возникающих под впечатлением идущего боя. Не найдется и двух дней сражения, похожих один на другой.

БОРЬБА ЗА САМОСОХРАНЕНИЕ

С 26 декабря моя дивизия вместе с еще более ослабленной 23-й танковой дивизией боролась за выживание. Последняя уже была обойдена с востока, тогда как моя дивизия на западе все еще сохраняла контакт с румынскими частями. Однако вскоре сопротивление румын было сломлено, и западный фланг корпуса тоже оказался под угрозой.

После прорыва русских на участке 23-й танковой дивизии 26 декабря вышестоящее командование приняло решение об отходе на плацдарм в районе Котельникова. В этой критической обстановке я находился некоторое время на передовом КП, расположенном на магистральной дороге, где надеялся установить связь с батальонами. Если бы я занял новый тыловой КП южнее Котельникова, то оказался бы отрезанным от своих частей и не смог отдавать необходимые приказы. Но все равно на передовой позиции я поначалу был почти беспомощен. Мимо нас медленно брели остатки румынских частей – солдаты, потерпевшие поражение, когда русские впервые окружили Сталинград. Эти румынские солдаты, шедшие без офицеров и не в строевом порядке, казались усталыми и безразличными. Чего еще можно было ожидать?

Теперь я был уверен, что противнику не удалось прорвать наши позиции до наступления темноты. Наш отход был бы более успешным, если бы происходил ночью. Поэтому я вернулся на новый полевой командный пункт, который на несколько часов обеспечил мне некое подобие безопасности. В тишине ночи, когда стих шум боя, я погрузился в глубокий сон. Этой ночью всем дивизиям было передано: «Удержание плацдарма в Котельникове жизненно важно для дальнейших операций».

Пока не рассвело, вернулся на передовую. Ослабленные батальоны снова выдвигались в степи, где негде было укрыться. Моя дивизия все еще имела одно противотанковое орудие и восемь танков! Все командиры батальонов погибли, и их место заняли заместители.

Я проехал вдоль своего участка фронта, который не производил впечатления целостности, что стало теперь делом обычным. Однако на фронте пока было спокойно. Слева от меня на расстоянии двух-трех километров я заметил русские танки, разворачивавшиеся в боевой порядок для атаки. Мои восемь танков присоединились в это время к более свежей батарее самоходных штурмовых орудий. Именно благодаря этой батарее мы смогли в последние несколько дней оторваться от противника. Я направил мобильную боевую группу из танков и самоходок навстречу приближающимся русским танкам, и в результате их атака на передовой была отбита. Однако другие танки противника уже прощупывали наш левый фланг. Подготовленный нами к уничтожению мост оказался взорванным раньше времени, при этом погибли двенадцать саперов. Как восстановить этот мост, жизненно важный для нашего отступления? Бой вокруг Котельникова бушевал всю ночь. Некоторые части нашей дивизии, следуя ошибочным приказам, вышли из боя раньше, чем предполагалось, поэтому пришлось снова отправить их в бой, несмотря на общее отступление.

На полевом командном пункте дивизии в Надольном создалась критическая ситуация. Прибыв туда, я поспешил к зданию с эмблемой оперативного отдела, но увидел там незнакомые лица. Штабы обеих дивизий расположились рядом, так как отступление предполагалось осуществить по единственному оставшемуся узкому проходу. Я зашел на КП 23-й танковой дивизии, расположенный по соседству с моим, и встретился с ее командиром. Генерал граф фон Бойнебург был, как и я, старым кавалеристом.

Дорога, по которой мы отступали, находилась под огнем противника. Чтобы как-то разрядить царившую атмосферу напряженности, я распорядился распаковать мой уже подготовленный багаж. До ночи 28 декабря отступление, о котором был отдан приказ, не началось.

На следующее утро мы занимали новые позиции. Деревень, указанных на карте, больше не существовало. Измотанные войска снова оказались на открытой местности при температуре минус двадцать пять градусов. Я провел ночь в помещении с двумя десятками других постояльцев: половина немцев, половина русских. Солдаты то и дело заходили погреться.

31 декабря с помощью танковой атаки пришлось спасать 63-й гренадерский полк, оказавшийся в окружении. Его ночное отступление сопровождалось жестокой рукопашной схваткой, в которой погибло около восьмидесяти человек, то есть десять процентов личного состава пехоты. Не был вполне успешным и маневр по выходу из этого боя. Одна боевая группа смогла пробиться к основным силам дивизии только следующей ночью.

Эту важную операцию по спасению нашей армии в Сталинграде мы начали две недели назад, и, несмотря на то что нам удалось вклиниться на 35 километров, у меня не было ни малейших иллюзий относительно ее перспектив. Если бы русские проводили свои операции более гибко, две наши дивизии, оказавшиеся в тяжелом положении, наверняка попали бы в ловушку, потому что с запада и с востока маршрут отступления был абсолютно не защищен.

Продолжающиеся мучения личного состава действовали на меня физически. Холод на глазах истощал его силы, особенно страдала пехота. В других родах войск можно было устроиться так, что какая-то часть солдат отдыхала ночью хотя бы час или два. Такой сон-забытье чрезвычайно важен для восстановления душевного равновесия. Спящего легко разбудить, в его подсознании сохраняется чувство опасности или боязни отстать при неожиданном отступлении.

Потери пехоты в живой силе были настолько велики, что больше не требовалось организовывать челночные рейсы автотранспорта для перевозки рот. Пока все не уладилось, арьергардам приходилось тяжело. При неравных силах и неспособности к серьезному сопротивлению они, тем не менее, обязаны были держаться и быть готовыми жертвовать собой.

На полевых КП батальонов сложилась мрачная обстановка. Кругом лежали убитые, их тела надо было отправлять в тыл для захоронения. Были и раненые пленные, испытывавшие неимоверные страдания, так как их открытые раны оставались не защищенными от холода. С какой готовностью эти несчастные русские отвечали улыбкой на улыбку тех, на чью милость они сдались! Как бесстрашны были женщины, чьи дома загорались от артиллерийских снарядов! Вокруг шел бой, но то там, то здесь можно было видеть, как они пытаются усмирить пламя. С усмешкой пускали солдат в свои дома, а сами ночевали в подвалах и сараях. Да и вообще незаметно было, что они ненавидели нас так же, как люди в тех западных странах, которые подверглись вторжению. Может быть, эти русские женщины были слишком далеки от политики, чтобы ненавидеть. И в них сохранилось еще достаточно набожности, чтобы надеяться, находя утешение в своих иконах.

За первые десять дней 1943 года я сменил расположение своего главного КП только один раз, так как фронт немного стабилизировался. К нам в качестве пополнения прибыла дивизия СС из состава 1-й танковой армии, переброшенная с Кавказа, была еще и 16-я моторизованная дивизия под командованием графа Шверина. Долгое время эта дивизия осуществляла, по крайней мере, наблюдение за большой брешью между левым флангом Кавказской армии и 6-й армией в Сталинграде. Такие большие бреши были характерны для этой кампании, – огромные русские пространства поглощали столько людей. Все «заполненные» позиции тоже имели свои бреши.

17-я танковая дивизия черпала новые силы не только из присланного корпусом пополнения, но и из своих собственных резервов. Опять появилась возможность проложить оборонительные линии в непосредственной близости от населенных пунктов, что сразу же улучшило обстановку в войсках. 3 января дивизия получила пополнение из 50 танков.

Бои в период со 2 по 7 января на Малой Куберле и с 7 по 10 января вокруг Кутейникова и северо-западнее вдоль Сала распались на ряд отдельных стычек. И вновь боевые группы дивизии оказались оторванными друг от друга на расстояние до 30 километров, что значительно затруднило совместное проведение операций. Невозможно достичь успеха без постоянной перегруппировки сил и сосредоточенного применения бронетехники. Кроме того, легкие артиллерийские батареи, зенитные батареи (используемые для наземных действий), батареи орудий на механической тяге и штурмовых орудий должны были обычно придаваться отдельным боевым группам, так как пехота сама по себе не имела эффективных противотанковых средств.

Изменился характер боев. Теперь дивизия действовала не в одиночестве. Кроме того, уменьшились опасения, что Верховное командование отдаст дивизии приказ удерживать некую позицию до последнего. Разумеется, росло ощущение, что корпус получит указание избегать окружения. Такая опасность по-прежнему сохранялась. На территории между Салом и Доном, не защищенной германскими войсками, противник продвигался все дальше, обходя таким образом корпус с севера. Тем не менее, фронтальное наступление ослабевало. Наступая, русские так быстро захватывали территорию, что начали страдать от проблем со снабжением, как и все стремительно наступающие войска на русском театре войны. Русские пехотинцы, не имея поблизости деревень для отдыха, перед атаками вынуждены были ночевать прямо на подготовленных позициях, что несколько ослабляло их силы. Нарушилось снабжение горючим и запчастями для танков, поскольку нужны были грузовики. От недостатка продовольствия они не страдали, так как захватили множество немецких складов.

При таком характере боевых действий у меня больше не было возможности проводить каждый день на главных участках боев. Управление операциями обычно требовало моего присутствия на полевом КП, но мне удавалось ежедневно посещать один-два таких участка.

Хотя войска вели бои практически без передышки, им требовалось несколько часов отдыха в каком-нибудь доме, либо в грузовиках на марше, либо на более спокойном участке фронта. Их командирам тоже приходилось как-то выкраивать время для отдыха. В Котельникове я жил со своим адъютантом в довольно неуютном доме, принадлежавшем типовому государственному хозяйству, где домашнюю работу выполняла пожилая калмычка. Мы находились в калмыцких степях. В Ермакове у меня тоже был маленький домик, в котором мне удалось провести две или три спокойных ночи подряд. Начальник оперативного отдела имел привычку будить меня по любому важному вопросу. Для меня не составляло труда стряхнуть с себя сонливость и быть таким же бодрым, как и днем. Стоило вновь прилечь, и я мгновенно засыпал. До чего же мало надо человеку, который постоянно сталкивается лицом к лицу со смертью! Нужен сон, укрытие от холода, еда – и ничего более.

Я засыпал в маленьких хатах, где всегда имелась так называемая сталинская кровать – железная койка. Практически каждое утро, даже если отсутствовал всю ночь, я принимал холодный душ в резиновой ванне, после чего был завтрак с крепким чаем. В тех редких случаях, когда мне приходилось быстро покидать свой КП, я никогда не бросал свой багаж.

Так как я обычно возвращался на полевой КП, мне всегда удавалось там погреться часа два-три, будь то днем или ночью. Жестокий холод можно вынести, пока знаешь, что сможешь где-то отогреться. А если такой перспективы нет, как это случилось с нашими войсками на русском фронте, то холод может превратиться в ужас.

В этих маленьких хатах в степях я находил не только тепло и постель. Частенько я ощущал уют маленького примитивного жилища, получал удовольствие от простоты нескольких предметов крестьянской мебели, от чистоты беленых стен, железной кровати, некрашеных стола, стула и сундука.

Тусклый огонек свечи отражался в потемневшем золоте старинной иконы, а из кружки шел пар от горячего чая. Часто присутствовала еще улыбка на лице какой-нибудь гостеприимной русской крестьянки. Недостатка в продовольствии мы никогда не испытывали, потому наших пайков вполне хватало для нормальной службы, и еще имелись неприкосновенные запасы, которые тщательно сберегались. Правда, не было ни картофеля, ни овощей, ни, конечно, фруктов. Мы вчетвером или впятером всегда ужинали на квартире начальника оперативного отдела, вечно усталые и под непрерывный аккомпанемент звенящих телефонов, которые имеют обыкновение приносить неприятные известия. Здесь было место встреч для офицеров-порученцев после их отчаянных разъездов по полю боя вдоль и поперек. Промерзшие до костей, они вносили волну ледяного чистого воздуха в душное помещение.

3 января пунктом, от которого наша линия обороны развернулась фронтом с востока на север, стал Веселый Гай. Именно там в пять утра была отбита вторая атака. Этот большой поселок обороняли с трех сторон ослабленные батальоны 40-го гренадерского полка. Все танки и штурмовые орудия дивизия оставила в качестве мобильного оперативного резерва. Около девяти утра противник начал очередной мощный удар. Ему удалось прорваться в этот населенный пункт танками и пехотой, несмотря на сопротивление выдохшихся и в значительной степени ослабленных рот. Одна из этих танковых групп достигла реки, протекающей севернее поселка. В конце концов мне удалось отразить их натиск, бросив в бой танки и штурмовые орудия.

Когда я въехал в Веселый Гай, единственным оставшимся там подразделением была маленькая группа под командованием лейтенанта Финка, заместителя командира батальона, защищавшего позиции от превосходящих сил противника. В степи полыхнули реактивные установки русских, и почти сразу же повсюду начали рваться снаряды. Финк собрал своих людей около себя. Перед домом, где обогревались солдаты, лежали убитые. Лейтенант рассказал мне обо всем, что происходило вокруг этого дома. Совсем недавно русские «Т-34» окружили его, но наши танки их отогнали. Следующую атаку на этот поселок после полудня удалось отразить.

Несмотря на работу нашей наземной разведки, обстановка севернее реки Сал в дни, предшествовавшие этим событиям, оставалась неясной. К 3 января пришло сообщение о большой концентрации противника в поселке на берегу Сала северо-восточнее места его слияния с Малой Куберле, что подтвердила и воздушная разведка. В то же время доложили о передвижении в юго-западном направлении крупных моторизованных частей из леса в Сухосоленом, а Просторный, по имевшимся сведениям, занят противником. 4 января донесли, что один батальон противника идет к Саловскому. В тот же день наша разведка, дойдя до самого Дона, обнаружила в Романовской мотопехоту и бронетехнику, направлявшуюся на запад. В результате моя дивизия вынуждена была растянуть свою обращенную на север оборонительную линию к западу вдоль южного берега Сала до Семенкинской. Поскольку эти маневры поставили под угрозу тыловые службы, им в помощь в Мартыновскую, расположенную в 40 километрах западнее левого фланга нашей дивизии на берегу Сала, выслали сильный отряд.

Уже на 3 января дивизия запланировала наступление с ограниченными задачами, чтобы избавиться от тройной угрозы – фронтального давления в двух пунктах, опасного положения на левом фланге и широкомасштабного охвата тыловых коммуникаций. Этот план невозможно было осуществить до 5 января, так как нам приходилось обороняться на каждом участке по всему фронту.

Корпус хотел, кроме того, пробиваться через Сал в северо-западном направлении до самого Дона. Для этого только что приданный ему 156-й гренадерский полк сняли 4 января с правого фланга, сосредоточили вблизи Кутейникова и до наступления рассвета направили на плацдарм в Верхней Серебряковке. Перед ним стояла задача удерживать этот плацдарм, который был необходим для дальнейшего продвижения, и обеспечить защиту с фланга на севере и (если потребуется) на северо-западе для танкового удара, усиленного 203-й батареей штурмовых орудий. Командиром этой боевой группы был назначен командир 156-го гренадерского полка.

В 5 утра 5 января боевая группа начала выдвигаться с плацдарма (карта 5). Движению мешала начавшаяся оттепель. Огневая мощь танков и артиллерии оказалась слабой из-за нехватки боеприпасов. Огневую поддержку обеспечивала дивизионная артиллерия, стоявшая южнее Сала. Вскоре после того, как боевая группа переправилась на северный берег этой реки, она была атакована на северо-востоке со стороны Петухова. Для отражения противника командир группы направил штурмовые орудия и подразделения полка. Продолжая наступление в северном направлении, боевая группа столкнулась с сильным противником, но ей удалось его отбить. Таким образом группа прорвалась через передовую линию противника, который, очевидно, готовился нанести удар по фронту дивизии с севера и северо-запада. Для русских это явилось сюрпризом, они не ожидали атаки от противника, которого вынудили полностью перейти к обороне. Дело в том, что наша боевая группа совершила свою вылазку с плацдарма сквозь очень узкую брешь. Ее разведка установила, что противник занимает населенные пункты на Сале, расположенные западнее этой бреши, а именно: хутора Саловский, Терновой и станицу Семенкинскую.

Теперь все зависело от нашей боевой группы, успешно развивавшей свое внезапное наступление и быстро занимавшей территории к северу и северо-западу. Все еще находясь под защитой высот рельефа, группа настолько глубоко вклинилась на территорию противника, что перед следующей атакой ей удалось полностью развернуться. Затем она спустилась с гребня возвышенности, чтобы с юго-запада неожиданно открыть огонь по противнику, который двигался в этом направлении под прикрытием высот. Удар, нанесенный по его танкам и мотопехоте, оказался разрушительным, поскольку никто не ожидал мощной атаки немецких танков на северном берегу Сала. Противник был отброшен к Просторному, и к десяти часам мы вышли к дороге, соединяющей станицы Семенкинскую и Романовскую.

Русские быстро отреагировали, направив с севера подкрепление отступившим частям. Из этого можно было сделать вывод, что они уже бросили эти части на левый фланг моей дивизии, который одновременно был левым флангом нашей армии.

К 10.30 бронегруппа снова угрожала русским, сосредоточившимся в Сухосоленом лесу и вновь пытавшимся наступать из него на юго-запад. Западнее нашей боевой группы русские тоже подтягивали силы с севера и с юга, используя свои западные части, уже наступавшие в сторону Сала. Огнем наших танков были уничтожены две батареи и двадцать два противотанковых орудия противника. Из-за непрерывного огня у боевой группы начали истощаться боеприпасы, и, чтобы избежать окружения, пришлось отдать приказ о ее возвращении на плацдарм. Так как это было единственное танковое подразделение в дивизии, его нельзя было ставить под угрозу.

Прежде чем бронегруппа смогла отойти через оборонительную линию 156-го гренадерского полка на нашем плацдарме, противник, получивший подкрепление, начал новую атаку на плацдарм танками и пехотой из района Петухова. Чтобы защитить свои войска, мы предприняли контрудар танками и штурмовыми батареями, и противник опять отступил, понеся большие потери. К 17.00 все подразделения боевой группы снова оказались под стабильным управлением командования дивизии южнее участка Сал – Куберле.

В танковом бою севернее Сала русские потеряли 31 танк (из них часть была сожжена, а часть лишена хода) и 25 противотанковых орудий. Германские потери составили 3 танка и 129 убитых на все линии фронта дивизии.

Танковый удар и уничтожение 5 января более тридцати танков противника значительно ослабили давление на нашу дивизию и 4-ю танковую армию. Пока что на ограниченном участке у противника была вырвана тактическая инициатива. Более того, это локальное наступление продемонстрировало ему, что моя дивизия способна, по крайней мере, обеспечить себе передышку, даже когда растет угроза ее тыловым коммуникациям.

6 и 7 января дивизия продолжала удерживать прежнюю основную боевую позицию, хотя противник постоянно и рискованно просачивался через Сал на северный берег. Очевидно, он не отказался от намерения использовать там относительно небольшие силы, чтобы заставить 4-ю танковую армию отступить.

6 января 40-й гренадерский полк вынужден был втянуть свой северный фланг, поскольку очистить от противника северный берег Сала не удалось. На следующий день полк все еще вел бой фронтом на восток на основной боевой линии. Мой передовой КП находился в это время в Веселом, и я приказал 156-му гренадерскому полку начать локальную атаку в восточном направлении, одновременно позволив танкам самостоятельно ударить в направлении Буденновской и Братской, чтобы попытаться очистить южный берег. Мой передовой КП оказался втянутым в ближний бой с русской пехотой. Тем временем к северу от нас немецкие танки продвинулись в восточном направлении, наращивая удар по приказу своего командира, пока не встретили противника, наступавшего от Новой Серебряковки на юго-запад. Наши танки предприняли внезапную атаку с фланга, дав тем самым возможность 40-му гренадерскому полку выйти из опасного положения. Противник потерял 11 танков, несколько сот убитыми и 153 пленными.

Южнее для отражения атак на саперный батальон в Атаманском удалось использовать 203-ю батарею штурмовых орудий.

Благодаря таким отвлекающим ударам наших танковых частей к 17 января появилась возможность без серьезных потерь отвести нашу дивизию за Большую Куберле. Обстановка в тылу в эти дни постоянно ухудшалась, и 6 января туда был направлен весь 63-й гренадерский полк. Перед ним стояла задача вести наступление по линии Денисовский – Рыльская в направлении пунктов Немецкое-Полтавское и Московский и перекрыть этот район для дальнейшего просачивания противника через Сал.

8 января противник снова попытался найти решение на основной линии фронта, на этот раз более мощными силами пехоты (карта 6). Я опять находился на передовом КП, стоявшем у изгиба между Северным и Восточным фронтами, где держал наготове танковый батальон, оттеснивший утром противника от Сундова, Ильинова и Буденновской назад к Салу. Взорванные на Большой Куберле мосты препятствовали запланированному дальнейшему наступлению на Братскую и Озерский. В полдень внезапно и без артиллерийской подготовки противник нанес короткий удар реактивными установками, перед тем как ввести в бой на широком участке фронта три пехотных полка из района Новая Серебряковка – Атаманский против наших сил на северном участке Восточного фронта. Я приказал танковому батальону перейти реку по разведанному мосту восточнее Веселого, а затем двигаться к Новой Серебряковке и повернуть на юг для удара во фланг атакующей пехотной дивизии противника.

Этому танковому батальону впервые была придана новая рота, состоявшая из десяти танков «тигр». Оперативное использование этих танков затруднялось тем, что был приказ Верховного командования, чтобы ни один «тигр» не попал в руки противника. Лучший способ обеспечить им защиту – подчинить их танковому батальону дивизии. В свою очередь, прикрытая со всех сторон рота «тигров» могла защитить танки дивизии, ведя огонь по мобильным противотанковым орудиям противника с большего, чем обычные танки, расстояния. Благодаря этому танки нашей дивизии, закрытые от противотанкового огня противника, атаковали вражескую пехоту и уничтожили целую дивизию. Немецкие танки, часами курсируя туда-сюда, нанесли противнику потери примерно в тысячу человек. Вот страшная иллюстрация беспомощности одиночного бойца перед беспрепятственно курсирующими танками.

На закате противник попытался взять реванш за свое тяжелое поражение, направив 27 танков «Т-34» к Кутейникову, но они были отбиты.

Продолжавшаяся всего час или два атака наших танков позволила дивизии, несмотря на усталость, отойти в надлежащем порядке и с минимальными потерями на новый оборонительный рубеж. Осталась цела наша броневая мощь. В этом бою принимала участие и артиллерия. Ее офицеры-наблюдатели перемещались вместе с танками. Однако из-за особенностей боя танков с пехотой у нее не было достойных целей.

ОПЫТ КОМАНДОВАНИЯ – II

Эти два примера использования боевых групп характерны для такого приема, когда бронетехника сосредоточена в обороне, но в нужный момент используется для наступления. Не очень знакомые с тактикой танковой войны командиры и те, кто имел дело только с непрерывным фронтом, неплотно занятым и находящимся под угрозой танков противника, испытывали в подобных условиях искушение распылить свои танковые силы.

Ни на одном участке фронта дивизионная пехота не была в состоянии отразить атаки танков, полагаясь лишь на собственные силы. В те времена у нее не было ни ручных противотанковых гранатометов, ни противотанковых реактивных установок.

На основном фронте, протянувшемся почти на 40 километров, для противотанковой обороны имелись следующие виды вооружения: восемь 75-миллиметровых самоходных установок, четыре 76,2-миллиметровые самоходные установки и одно 75-миллиметровое противотанковое орудие. Часть этих средств мы направили в находящийся под угрозой тыловой район. Так называемое тяжелое противотанковое вооружение оказалось во время этих операций в основном бесполезным, прежде всего из-за того, что его снабдили непригодными боеприпасами.

В обоих случаях тыловые коммуникации находились под такой угрозой, что с тактической точки зрения лучше всего было отправить бронетехнику в тыл, так как дивизия могла оказаться отрезанной. И все же я отказался от такого шага. Только сосредоточив все имеющиеся танки в одном пункте, можно было достичь сколько-нибудь достойных результатов, пусть на короткое время.

Два этих примера показывают, что в подобной обстановке невозможно обеспечить эффективную артиллерийскую поддержку. 5 января нельзя было оголить фронт, используя разбросанную по нему артиллерию для огневой поддержки танков, продвинувшихся, ведя наступление на противника, далеко вперед. Да и все равно в дивизионной артиллерии не было самоходных орудий. Во втором примере, когда русская пехотная дивизия атаковала основную линию фронта, артиллерия имела возможность управлять огнем (с помощью своих офицеров-наблюдателей), но не могла вести его эффективно, так как сражение распалось на отдельные бои между танками и пехотой.

Во время наступательных боев основная боевая группа почти всегда находилась под моим личным командованием, но это не касалось бронетанковой боевой группы, которая для решения общей оборонительной задачи использовалась для наступательных действий. По причине угрозы ослабленному фронту я должен был всегда находиться в его центре, поскольку не мог перепоручить принятие необходимых там решений начальнику оперативного отдела. Но и в том и в другом случае я выбрал передовой КП, с которого я мог непосредственно вмешиваться на участке северного изгиба основного фронта, а также в горячей точке при наступлении, когда возникала необходимость организовывать взаимодействие между различными родами войск. Оттуда у меня была кратчайшая линия радиосвязи с бронетанковой группой, и на всякий случай я ее поддерживал. 8 января эта группа образовала как бы полукруг у моего КП, пока я оставался там, осуществляя руководство операцией.

Бронетанковой группе обычно придавалась уйма штурмовых орудий. Всякий раз, когда требовалось направить отдельные роты для противотанковой обороны, – как это было в обоих случаях на удаленном правом фланге, – такая рота подчинялась батарее штурмовых орудий, но танки из танковых подразделений не направлялись. В этой обстановке штурмовые орудия показали себя превосходным образом. У них нет башен, поворачивающихся на 360 градусов, поэтому успешно вести бой с противником они могли только за счет своей подвижности на поле боя. При отсутствии башен экипажи были не защищены^[18]. Хороший круговой обзор обеспечивал им лучшее понимание обстановки.

Десять «тигров» существенно усилили наступательную мощь танковых войск. Их броня и эффективное вооружение создавало им превосходство над «Т-34», поэтому они могли господствовать на поле боя, обеспечивая при этом защиту более слабым танкам. Они подняли наступательный дух, но не оправдали надежд, которые возлагало на них немецкое Верховное командование, так как их количества было недостаточно. Кроме того, вскоре стало ясно, что тяжелые «тигры» слишком «неуклюжи» для обычной мобильной тактики моей дивизии. Они имели массу, но не лошадиные силы, и они не могли приспособиться к стремительному бою. Приказ о том, что они не должны попасть в руки врага, сдерживал их применение.

Частые запросы из ОКБ наводили на мысль, что Гитлер слишком многого ждал от этих рот «тигров». Их количество было недостаточным, чтобы они могли сыграть решающую роль в любом крупном сражении. При сильных морозах собственный огромный вес создавал для них опасность соскальзывания на обледенелых склонах. Если такое случалось или если они обездвиживались в результате попадания снаряда, то для того чтобы их вытащить, требовалось два других «тигра». Если бы русские реализовали свое превосходство в воздухе (чего они так и не сделали), едва ли большое число скоростных и хорошо бронированных танков смогло бы уцелеть в этой бескрайней стране.

ИЗМЕНЕНИЕ ХАРАКТЕРА БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ

Согласно классическим канонам войны, Верховному командованию русской армии одновременно с окружением 6-й армии у Сталинграда следовало развивать прорыв и безжалостно преследовать немцев мощными силами вдоль Дона в юго-западном направлении, и отрезать таким образом 1-ю и 4-ю германские танковые армии.

Отмеченные передвижения русских севернее Сала и захват в тылу германского фронта таких населенных пунктов, как Матиковка, позволяли сделать вывод, что у них на самом деле были такие намерения. Тем не менее было также очевидно, что их прорывы сквозь бреши фронта, достаточно глубокие, нельзя было расценивать как преследование пока еще мобильной, хотя и разбитой армии. Так как весь южный германский фронт начал разрушаться, вопрос о параллельном преследовании уже не стоял, речь шла о фронтальном преследовании на очень широком фронте. Однако такой фронт надо было заполнить, а для этого побеждающий преследователь должен был изыскивать дополнительные силы. Ему все время надо было стараться держать преследующие противника колонны в контакте друг с другом и избегать любых больших разрывов в своих наступательных порядках.

Законы ведения войны требуют безжалостного преследования, пока «человек и зверь не испустят дух». Это означает ночные приготовления и непрерывные дневные и ночные марши, чтобы буквально наступать на пятки уходящему противнику. Разрушения, которые оставляет за собой последний, добавляют преследователю трудности со снабжением. В конце концов нехватка горючего заставляет его перепоручить свою задачу кавалерии, которой требуется меньше предметов снабжения и которая более мобильна на местности, хотя и не так эффективна в бою.

Описанные действия происходили в условиях, когда морозы сменялись оттепелями. Последние были особенно тяжелым испытанием для солдат, когда их промокшее обмундирование, едва начинались морозы, покрывалось льдом. По ночам русские осаждали деревни, которые мы использовали для отдыха и восстановления сил. Инстинкт самосохранения заставлял нас оборонять эти деревни до последнего. Поэтому едва ли стоит удивляться, что невозможно было поддерживать такие же темпы преследования, как в прошлые войны. Оно ослаблялось из-за нехватки сил.

Если побежденная сторона имеет более или менее опытное командование и способна обеспечивать непрерывное снабжение своих бронетанковых частей, она может сохранить свое существование, так как преследователь не способен просто уничтожить ее в стиле старой тактики атакующей кавалерии, когда врага застигали врасплох и у него не было танков.

Когда обстоятельства вынуждали переходить к оборонительным действиям, у немецкого оперативного командования существовала практика держать в готовности в тылу каждого фронта так называемую пожарную бригаду из одной-двух танковых рот. Зачастую их выделяли из своих собственных дивизий для того, чтобы они действовали против прорвавшихся танков противника. Пожарные бригады внезапно атаковали эти танки с фланга, уничтожали их или сковывали их действия до тех пор, пока не подходили более мощные резервы. Однако и во фронтальной обороне танки доказали свое превосходство над всеми противотанковыми средствами. Как только они занимали скрытую подготовленную позицию, так сразу же становились оборонительным оружием, которого противник боялся больше всего. Мобильность и боевая мощь одиночных танков обеспечивали им возможность полностью использовать любые складки рельефа.

Таким образом, танковые дивизии, созданные изначально как чисто наступательные силы, оказались наиболее эффективными в оборонительных операциях. Современная оборонительная система всегда строится в виде участков и зон, и никогда – линейно. Но для мобильной обороны требуются мобильные, то есть моторизованные, соединения. Моторизованные резервы можно быстро перебросить с одного фланга на другой или подтянуть из глубины. Пехота, являющаяся неотъемлемой частью танковых войск, подготовлена для взаимодействия с танками. Танковые арьергарды могут самостоятельно удерживать передовые позиции до финального момента, когда они внезапно и без предупреждения выходят из боя и отступают.

Таким образом, широкомасштабные операции носили иной характер, чем те, что проводились в Первую мировую войну или на раннем этапе Второй. Теперь стало возможным временно удерживать такой фронт, какой был у 4-й танковой армии в описанных выше эпизодах, несмотря на то что противник, осуществляя параллельное преследование, уже его преодолел. Следовательно, можно было игнорировать случайные угрозы противника нашим тыловым частям и коммуникациям, что мы и делали.

Всегда есть шанс, что где-то фронт может устоять. Как оказалось, 1-я и 4-я танковые армии могли уйти за Дон, но не могли остановить противника, преследовавшего их и на той и на другой стороне реки. Совершая марш к Днепру, эти танковые армии, тем не менее, начали контрнаступление на реке Донец, благодаря чему не просто разгромили противника, а сами превратились в преследователей.

Из-за такого изменения характера боевых действий родилось заблуждение, что перевес, который на войне определяется потерей стратегической мощи одной стороной и соответствующим выигрышем другой, является неотвратимым и в дальнейшем не оставляет побежденному никаких надежд. Это заблуждение оказалось катастрофическим для германской стороны. Правительство, которое ясно представляет себе сложившуюся обстановку и пытается прекратить войну, пока оно еще обладает какими-то полномочиями на ведение переговоров, является не слабым, а сильным. Такое правительство должно осознавать свою ответственность перед народом за политический курс и стратегию. Если это условие не выполняется, нет и надежной основы для стратегии.

ОТДЕЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Большинством этих сражений я руководил лично и, находясь в центре событий, был свидетелем ближнего боя и действий танков против беспомощной пехоты противника. Во время танковой атаки 8 января я был среди тех, кто видел, как сотни оказавшихся без связи и управления русских пехотинцев не захотели сдаться и были уничтожены. В разгар боя из тыла случайно выехал на низкорослой лошади шестнадцатилетний калмыцкий юноша, который надеялся каким-то образом пробраться к своему дому. Он подъехал к окопу, где в это время находился я с одним из батальонных командиров. Меня тронуло простодушие этого паренька. Сильный холод и громадное открытое пространство степей почти скрадывали монотонный грохот танковых орудий и разрывы их снарядов. Таким стало знакомство парня со зловещей драмой боя, и он расплакался.

Война требует жестокости. Я мог простить многие неудачи по причине страшного холода, но не был готов согласиться с тем, что выполняющая сложную задачу дивизия должна страдать от каких-то упущений своих начальников. Строгие меры, которые мне приходилось принимать против отдельных недостатков, и растущее число убитых, раненых и попавших в плен ложились тяжелой ношей на мои плечи. Еще больше беспокоили другие проблемы. Как-то раз меня разбудили среди ночи, чтобы подтвердить получение «важного приказа» Гитлера, содержание которого сводилось к тому, что он оправдает любого офицера, не останавливающегося в борьбе с партизанами перед убийством женщин и детей. Гитлер объяснял, что этот приказ вызван приговором военно-полевого суда одному офицеру, который он не утвердил по причине излишней мягкости.

Подобные приказы раздражали больше всего и отягощали совесть. В таких случаях я обычно проводил краткое совещание – на этот раз со своим начальником оперативного отдела, – заканчивая указанием, чтобы приказ не распространяли в войсках. Однако на душе все равно было неспокойно, приказ неизбежно объявляли по армии. Борьба с партизанами всегда была жестокой, поскольку их действия считались незаконными и коварными. Зачастую они полностью контролировали целые города и деревни, где терроризировали население, заставляя оказывать им помощь. Поэтому всегда находились вроде бы смягчающие обстоятельства для крайних мер, принимаемых против них нашими войсками, включая убийство женщин и детей, о чем говорилось в приказе Гитлера.

В этом вопросе мне оставалось только уповать на то, что от меня никогда не потребуют устраивать подобные вещи силами находящихся под моим командованием войск. И надежда на это сохранялась до тех пор, пока южная часть нашего Восточного фронта сталкивалась со значительно меньшей активностью партизан, нежели центральная его часть.

Иногда я останавливался на квартире в каком-нибудь удаленном от главной магистрали месте. Приказав доставить темно-зеленый ящик со служебным радиоприемником, я наслаждался несколькими часами полного покоя. Это были незабываемые часы, когда из какой-нибудь страны, находящейся далеко от фронта, приемник ловил творения выдающихся немецких композиторов. Я размышлял над тем, что с возрастом все больше привлекают старые мастера немецкой музыки. А программ, соответствующих моему вкусу, передавали, казалось, больше, чем прежде, поэтому я без особого труда отыскивал то, что мне нравилось.

Если случайно удавалось поймать «Бранденбургский концерт», или «Кантату» Баха, или «Мессию» Генделя, радость моя сопровождалась глубокими эмоциями. Сначала я просто наслаждался музыкальными интонациями и ритмами с нарастанием каденций. Потом меня охватывало чувство боли за бессмысленные жертвы войны. Мыслями я возвращался к моей семье, живущей одиноко в нашем доме, переживающей, возможно, большие тяготы, чем испытывал я, будучи офицером действующей армии. Встречу ли я когда-нибудь снова моего сына, стоявшего лицом к лицу с врагом где-то на этом же фронте, или, как многие другие, он уже улетел обратно в сталинградский «мешок», чтобы закончить свои дни в боли и страданиях?

Затем последние триумфальные аккорды возрождали во мне ощущение огромного счастья, уверенности и надежды. Возвратит ли меня наше быстрое и неизбежное отступление в родную страну? Исчезнут ли ужасы национал-социализма, и смогут ли немцы, пусть потерпевшие поражение, восстановить нормальные отношения с другими народами? Глубокий мир воцарялся в моей душе и наполнял меня радостью. Таинственные волны в эфире рождали во мне на время более радужный взгляд на человечество.

В ВИХРЕ МАНЕВРЕННОЙ ВОЙНЫ

Период с 8 января и до конца этого месяца завершился одним безумным сражением с целью выиграть время для вывода нашей армии с Кавказа. Расстояния казались бесконечными. Наши силы были слишком слабы, чтобы заполнить это пространство. Моей дивизии с трудом удавалось перекрывать свою собственную оперативную зону.

Классическая военная наука опять-таки требует здесь никогда не оставаться без резервов, конечно до тех пор, пока не приходится бросать их в бой, чтобы облегчить натиск на оборонительный рубеж путем фланговой или фронтальной атаки. Воевать подобным образом стало возможно только благодаря тому, что противник тоже был ослаблен из-за обширности территории и неспособности создать какие-либо мощные ударные группировки. И все-таки в течение всего этого периода он стремился отрезать 4-ю танковую армию посредством удара с севера на Ростов.

Теперь русские не атаковали мою дивизию и не несли тяжелые потери, как они делали это 8 января. Но если бы мы атаковали их, они бросили бы в бой целые батальоны. Как правило, они могли продвигаться вперед всякий раз, когда не встречали сопротивления, в результате чего наш фронт – ныне чисто номинальный – противник постоянно обходил с флангов.

Батальонам часто приходилось вести бои в окружении без поддержки танков, со слабой артиллерией и неравными силами. Другая дивизия нашего корпуса быстро таяла и была уже не в силах вести тяжелые бои. Поэтому мою 17-ю танковую дивизию пришлось бросить в бой сначала на юго-западе, а затем на севере, чтобы предотвратить окружение всего корпуса.

Пока дивизия все еще располагала двумя легкими и двумя тяжелыми батареями, правильнее всего было придать по одной легкой батарее каждому танковому полку для усиления их батальонов, а обе тяжелые оставить в распоряжении дивизионного командования. Боевые группы находились иногда так далеко друг от друга, что приходилось выделять и тяжелые батареи для временного непосредственного взаимодействия с конкретным командиром боевой группы. Следовательно, артиллерийские позиции примыкали к пехотным, чтобы обеспечить эффективную связь и противотанковую оборону. Кроме того, на линию фронта направлялись группы противовоздушной обороны, чтобы действовать там совместно с боевыми группами в наземном бою. Таким образом, командиры боевых групп обладали высокой степенью независимости в использовании своей пехоты, приданной им артиллерии и подразделений ПВО. Командование дивизии стремилось поддерживать управление ходом боя путем создания резервов независимо от войск на передовой, осуществляя быструю перегруппировку имеющихся сил и прямое управление танковыми группами.

Мы по возможности избегали придавать танки и штурмовые орудия боевым группам. Средние и легкие противотанковые орудия были слишком малого калибра, чтобы действовать эффективно против танков. Тяжелые противотанковые орудия пришлось списать со счетов, потому что все их боеприпасы оказались непригодными. Только самоходные орудия оставались эффективными против танков, и их распределяли обычно между боевыми группами. Если такое орудие выходило из строя или уничтожалось, на его место приходилось посылать в бой танк. Но в основном танки, как и прежде, находились вместе в распоряжении командования дивизии. Этого принципа придерживались настолько твердо, что пехота, подвергаясь атакам танков противника, зачастую оказывалась без средств противотанковой обороны, в то время как немецкие танки оставались сосредоточенными в полной готовности к ударам в нужном месте и на нужном направлении.

Ни на одном этапе боевых действий огневая мощь моей дивизии даже отдаленно не приближалась к той, что была у противника. Только по одной этой причине приходилось держать оборону с помощью мобильных средств и в рамках, предписанных вышестоящим командованием. Ресурсов для этого оставалось все меньше и меньше из-за сократившихся возможностей ремонтировать изношенный автотранспорт, который нес большие потери от действий противника. Следовательно, из-за нехватки транспорта невозможно было выслать замену пехоте. Передвижение гусеничной техники сдерживалось обледеневшим грунтом. Штурмовые орудия в этом отношении были более мобильными. Их часто успешно использовали вместо танков, и потерь у них было очень мало. Они нуждались в командирах, хорошо знакомых с мобильной тактикой самоходных орудий.

В эти напряженные недели росло взаимопонимание между командиром дивизии и войсками. Доверие – это волшебный источник силы! Храбро сражавшиеся батальоны знали, что от них не потребуют ничего сверхчеловеческого. Если им угрожал разгром, их отводили. Наша дивизия могла позволить себе такой выход из положения. Ее успешные танковые контрудары достигли таких результатов, которых не добивались многие другие дивизии. После небольшого спада войска вновь обретали стойкость, потому что я взял за правило появляться на передовой не только во главе боевой группы, но и всякий раз, когда обстановка становилась критической.

В таких ситуациях я неизменно проводил некоторое время в батальонах, разговаривал с офицерами и другими чинами, избегая любого проявления фамильярности. Разумеется, я осознавал, насколько невелик мой вклад. Мне было нетрудно владеть собой в минуты опасности. Если в результате прорыва противника обстановка становилась угрожающей или если я оказывался под огнем, у меня хватало сил противостоять искушению вернуться на дивизионный КП и стойко держаться до завершения кризиса. Пуля одинаково может настигнуть меня как на пути обратно, так и на передовой, рассуждал я. Командир, который в спешке покидает линию фронта при малейшей опасности, быстро теряет доверие своих солдат.

В трудные минуты между старшими офицерами и солдатами возникает безмолвное взаимопонимание, которое красноречивее любых слов. Например, когда я находился в роте, понесшей особенно большие потери, и ее командир докладывал: «В роте осталось двадцать человек, моральное состояние хорошее», я обычно вызывал его подчиненных на разговор, спокойно выслушивал рассказы обо всем, что они пережили, и это смягчало напряжение, помогало рассеять страшные воспоминания.

Как только мы переправились через реку Маныч, не стало больше гложущей душу тревоги, что нас в любой момент могут отрезать от пути спасения за Дон. Для оказания помощи через Дон была переброшена одна дивизия, в то время как с юга начали прибывать первые дивизии из состава Кавказской армии.

Выходившие из боев танки представляли собой жуткое зрелище. На их броне находились стрелки, в том числе и раненые, а также тела убитых, вывозимые для погребения. На одном танке сбоку висел забитый теленок. В деревнях шли бои между нашей пехотой, укрывшейся в домах, и русскими танками, патрулировавшими деревенские улицы. Граф Кастелль, командир 63-го гренадерского полка, нашел множество целей для своего карабина, пока ему не пришлось оставить тот пункт под прикрытием темноты.

В плавильном котле поражения, казалось, рухнули все барьеры между представителями разных национальностей. Однажды, присоединившись с карабином в руках к атакующему батальону, я был удивлен, когда увидел, что в каждой группе в качестве стрелков идут по двое румын в высоких белых меховых шапках. После уничтожения их армии в Сталинграде эти солдаты нашли убежище в германских батальонах. К штабу дивизии по собственной инициативе присоединился эскадрон казаков и взял на себя защиту квартир его личного состава, высвободив тем самым наши силы для фронта. Эти казаки оказались хорошими солдатами и первоклассными конюхами. Они пользовались уважением населения, которое принимало их как соотечественников, несмотря на то что теперь они воевали на стороне врага!

Не означало ли это полный закат национализма? Вот как я рассматривал эти маленькие эпизоды. Национализм стал бичом человечества. В гитлеровской Германии он превратился в нечто особенно отталкивающее, но процветал и среди других народов, которые изобрели для него свои названия, например «шовинизм» или «джингоизм»^[19].

Чем ближе мы подходили к Ростову, тем больше уставали от боев. Из ежедневных контактов со штабом корпуса я смог понять, что моя дивизия вызывает доверие. В последние дни она удерживала позиции, которые были обращены на восток и пальцеобразно глубоко вдавались в занятую противником территорию. Теперь, когда дивизию постепенно заменяли другими частями, я доложил командиру корпуса, что начал расследование трех инцидентов, связанных с оставлением населенных пунктов без приказа. Моей единственной целью было оправдать поведение командиров, которых это касалось. Однако командир корпуса решительно отверг мой план, он счел недопустимым такое расследование в дивизии, в которой все офицеры и солдаты сражались как герои дни и ночи напролет. Мой начальник оперативного отдела, ездивший в штаб корпуса для получения приказаний, рассказал мне, что находившийся там командующий 4-й танковой армией с волнением говорил о нашей дивизии.

Вечером 2 февраля 1943 года мне доложил о своем прибытии в сопровождении адъютанта, лейтенанта Линденбурга, командир 63-го гренадерского полка. Со времени первого наступления на Сталинград этот молодой лейтенант побывал поочередно полковым адъютантом, командиром батальона и командиром полка. Я вручал ему награду на церемонии, проходившей в маленьком темном помещении, – молча, потому что не нашел подходящих слов. Я подошел к нему, расстегнул изношенный мундир и надел ему на шею ленточку Рыцарского креста.

В тот же вечер штаб дивизии переправился через Дон. После оттепели вновь начались жестокие морозы, превратившие землю в ледяную корку. Колесная техника не могла двигаться быстрее десяти километров в час. Кроваво-красное солнце садилось в бледно-голубом вечернем небе. На дорогах стояли указатели с надписью «Ростов». Казаки некоторое время не отставали от нас. Они ехали рысью в нескольких сотнях метров сбоку, будя во мне воспоминания о долгой жизни в седле, об эпохе, которая давно ушла. Завернувшись в толстый плед, я вскоре заснул, несмотря на двадцатиградусный мороз. Я не заметил, как наша машина соскользнула с дороги, и ее пришлось вытаскивать с помощью грузовика. Я не видел ни замершего Дона, когда мы переправлялись через него, ни башен Ростова – зрелища, которого с нетерпением ожидал. Никогда в жизни я не спал так глубоко, как в ту ночь. С 17 декабря 1942 года это была первая ночь, когда в моей дивизии ни один гренадер не сражался в снегу и во льду против превосходящих сил противника.

На следующий день я объявил приказ по дивизии:

Кроме командира 63-го гренадерского полка, я должен здесь отдать дань памяти и тем, кто командовал полками моей дивизии с тех пор, как я принял командование ею, и которые, увы, успокоились навеки в чужой земле:

подполковник Хайнрих, командир 40-го гренадерского полка, с которым у меня сложились очень хорошие отношения;

полковник Эльстер, командир артиллерийского полка дивизии, который всегда рвался в бой;

подполковник Бюзинг, командир танкового полка дивизии, чрезвычайно опытный командир боевой группы.

АГОНИЯ У СТАЛИНГРАДА

Именно в тот период решилась судьба нашей армии в Сталинграде. Тогда было очень мало информации по этому поводу, но вот факты: 26 ноября 1942 года, спустя неделю после того, как наша армия в Сталинграде оказалась окружена, у нее оставались половинные пайки только на двенадцать дней и всего лишь 10-12 процентов боеприпасов от стандартного запаса, который обычно имеет армия. Иными словами, боеприпасов у нее было только на один день боев.

Горючего хватало на небольшие передвижения внутри зоны окружения, но не для крупных тактических перебросок войск, не говоря уж о стратегических – для прорыва из «мешка». Вот тогда-то Геринг и пообещал собрать достаточное количество транспортной авиации, чтобы обеспечить полноценное снабжение армии Паулюса – по 550 тонн в день. Хотя и было в наличии 225 «юнкерсов» и привлекались другие самолеты, его обещание носило утопический характер.

Трудности переброски по воздуху возрастали пропорционально ухудшению обстановки вокруг «мешка». До тех пор пока аэродромы, обеспечивавшие грузовые перевозки, располагались в пределах 180 километров от «мешка» и надо было пролететь всего 50 километров над территорией, занятой противником, каждый самолет мог совершать два-три рейса в день, что показывает слабость советских Военно-воздушных сил. Однако к концу января 1943 года дальность полета увеличилась до 360 километров, и большая его часть проходила над территорией, занятой противником. По мере того как снижалась боевая мощь армии Паулюса, усиливалась противовоздушная оборона русских за пределами «мешка».

19 декабря 1942 года, в тот день, когда моя дивизия находилась ближе всего к «мешку», наша группа армий имела наготове транспортные средства вместимостью 3 тысячи тонн для обеспечения снабжения окруженной армии по наземному коридору. В тот день главнокомандующий предложил Гитлеру отдать Паулюсу приказ идти на прорыв. Это предложение было отвергнуто на том основании, что Паулюс доложил о наличии у него горючего только на тридцать километров, в то время как 4-я танковая армия (то есть 17-я танковая дивизия в момент, когда она потерпела неудачу) все еще находилась на расстоянии 40-50 километров от «мешка».

Паулюс подсчитал, что для прорыва ему понадобится 4 тысячи тонн средств материально-технического обеспечения. К 26 декабря объем грузов, достигавших «мешка» по воздуху, составлял 70 тонн в день вместо минимально необходимых 550 тонн.

9 января русское Верховное командование предложило Паулюсу капитулировать. 12 января ухудшилась погода. Генерал, вернувшийся из полета в «мешок», доложил, что армия Паулюса сможет продержаться еще от двух до четырех дней. Один из двух полевых аэродромов в «мешке» был сдан противнику, 16 января – второй. Это означало конец воздушных перевозок. 31 января Паулюс капитулировал с 90 тысячами солдат (из 250 тысяч, предположительно находившихся в «мешке»). Невозможно было установить потери хоть с какой-то степенью надежности. За время блокады по воздуху было вывезено около 30 тысяч раненых. В ходе этих воздушных операций люфтваффе потеряло 488 самолетов и 1000 человек.

ВСТРЕЧА

После той ночи с 1 на 2 февраля, когда я крепко спал, переезжая Дон, я помню, как приходил в себя ранним утром в скромной беленой хижине. Смежную комнату занимали пожилая женщина, радушно улыбавшаяся, как это принято у русских, и ее внук-сирота, извлекавший грустные звуки из своей балалайки.

Температура воздуха на улице все еще была двадцать градусов ниже нуля. Сильный восточный ветер закручивал падающий снег высоко вверх, откуда он тут же падал снова. Кружащиеся снежинки искрились в лучах солнца. Безоблачное голубое небо царило над бескрайними полями, пребывавшими в постоянном движении. Из-за холода и сильного ветра я отказался от длительной прогулки, о которой мечтал последние три месяца.

23 января я получил весточку от сына и узнал, что он находится в Сталине. Меня утешило, что он со своей дивизией уже не в Сталинграде.

Мою дивизию отправили дальше в район Сталино. Жаль было оставлять сельскую глушь ради новых квартир в городе, где грязный дом, в котором я поселился, оказался таким безобразным, что с ним не сравнилась бы ни одна крестьянская изба.

Когда дивизия начала двигаться на запад, я тщетно пытался следовать впереди. Дороги были забиты войсками, стремительно отступавшими сквозь снежные заносы. Причиной моей спешки была надежда увидеть сына, служившего адъютантом у командира части, которой предстояло соседствовать с нами в новом районе тылового КП 24-й танковой дивизии под командованием моего старого приятеля по кавалерийскому полку майора фон Гейдена.

Я полагал, что 7 февраля, если не будет слишком много задержек в пути, доберусь до этого КП, расположившегося в деревне со странным названием Нью-Йорк. Дорога до самого Сталина была хорошей, но после него движение оказалось затруднено снежными заносами и еще более беспорядочно отступающими итальянскими войсками. С некоторыми сложностями я добрался наконец до пустынной дороги, и какое-то время все шло хорошо. Но за десять километров до цели у моей машины случилась первая за эту зиму поломка. Я остановился пообедать в «сигарном полку» (вооруженном реактивными пусковыми установками). Спустя два часа поломку устранили, и мы смогли двинуться дальше, но, проехав километр, застряли в сугробе. Я пошел обратно, чтобы пригнать тягач, который вытащил нашу машину. Потом спустило колесо, пришлось накачивать запасное. Прошло еще два часа, прежде чем мы продолжили путь по дороге, которая становилась все более пустынной и безлюдной.

Приведет ли эта дорога к цели и окажется ли тыловой КП 24-й танковой дивизии (которой предстояло двигаться дальше) все еще на своем месте? При подъезде к очередному сугробу я проверял его ногой, чтобы избежать неприятностей, когда конец пути уже так близок. Мы доехали до ближайших домов, и я с облегчением узнал, что КП пока не ушел. Но моего сына на месте не оказалось, и потребовалось какое-то время, чтобы его разыскали. Наконец он предстал передо мной, и мы обнялись. За ужином с ним и Гейденом я узнал, что 10 января сын послал мне открытку, в которой сообщал о скором вылете в сталинградский «мешок». Эту открытку я получил только три месяца спустя. В то время я еще не знал, что офицеры до сих пор летают в Сталинград, и считал, что воздушный мост используется исключительно для доставки провианта голодающим частям 6-й армии. Сыну пришлось отправиться в Геттинген на лечение в госпитале, а когда он вернулся, было уже слишком поздно, потому что последний самолет улетел.

Переночевав у него на квартире, я выехал после завтрака. Расставание было тяжелым для нас обоих. Тыловой КП 24-й танковой дивизии по понятным причинам собирался сниматься с места, так как предполагалось «заново формировать» 6-ю армию во Франции. Тем временем наступление русских, развивающееся в юго-западном направлении от Харькова, частично уже перерезало пути отступления между Сталином и Днепропетровском. Опять противник оказался в нашем тылу. Полностью загруженные эшелоны тылового КП 24-й дивизии простояли несколько дней, не имея возможности отправиться в путь.

Я дал им бензина, чтобы они смогли ехать на грузовиках, а взамен получил несколько машин, и наша 17-я танковая дивизия таким образом вновь стала по-настоящему мобильной. Из-за стремительности нашего отступления этот обмен пришлось произвести необычным порядком.

Получая машины из 24-й танковой дивизии, я заметил на них такую знакомую мне эмблему – со скачущей лошадью. Она сохранилась от генерала Бааде и 3-го кавалерийского полка. В Голландии она оставалась со мной в качестве эмблемы пехотного батальона 22-го кавалерийского полка, который был когда-то подразделением 3-го кавалерийского полка. Потом я расстался с кавалеристами, а они сохранили эту эмблему, когда формировалась 24-я танковая дивизия. В то время мне отказали в просьбе командовать ею. Теперь, когда я видел эту эмблему на машинах в своей дивизии, она напоминала мне о той бывшей кавалерийской дивизии, множество солдат которой сгинули в руинах Сталинграда.

ПЛЯСКА СМЕРТИ

В течение первой половины февраля 1943 года было больше маршей, чем боев. Моя дивизия подчинялась теперь непосредственно 1-й танковой армии. На северо-востоке противник прорвался в зоне ответственности 19-й танковой дивизии, и передо мной была поставлена задача отбросить его. Противник прошел до Никторовки.

9 февраля я начал охватывающий удар на этот населенный пункт силами трех пехотных батальонов. Войскам пришлось пройти по глубокому снегу и перекрыть подход к нему с юга, неся при этом значительные потери. Захватить его предстояло на следующий день.

Я выехал со своего КП на линию фронта. Стоял ясный холодный зимний день. Как часто бывает, звуки боя поглощались ледяным холодом и глубоким снегом. В одном месте мне сказали, что дальше я проехать не смогу, поэтому пришлось преодолеть высоту пешком. Никторовка находилась в двух километрах и занимала господствующее положение на другом холме с плоской вершиной. Я видел дым и разрывы снарядов. По мере продвижения вперед разрывы становились все громче. Саперы расчищали минные заграждения возле моста. Какое-то время я двигался по узкому проходу, расчищенному на минном поле. Мимо нас тянулась вереница низких узких саней, загруженных безразличными ко всему ранеными.

Я взобрался на холм, чтобы добраться до той части периметра поселка, которая была в наших руках. Полевой КП расположился в одном из домов, захваченных накануне. Перед ним лежали свезенные сюда тела убитых. В свете утреннего солнца они казались вздутыми. Я перешагнул через них и вошел в темное помещение с низким потолком, заполненное людьми. Единственными предметами обстановки оказались два висевших на стене телефона, возле которых хлопотали офицеры. Из темных углов доносились тихие стоны раненых, занесенных сюда с улицы. Солдат-резервист разливал из большого термоса суп.

Самый передовой батальон с боем продвигался вперед в сопровождении трех танков и, кажется, отвоевал несколько сот метров. Я последовал за ним по пятам, взяв с собой другой батальон, чтобы направить его за Никторовку, как только мы ее займем. Третий батальон обеспечивал прикрытие с юго-востока. Для атаки я заручился поддержкой нескольких батарей 13-й танковой дивизии, на участке которой мы вели бой. Были некоторые вполне преодолимые трудности, которые состояли в том, что точка наводки должна была размещаться чуть дальше, чтобы согласовывать огонь с развитием атаки.

С помощью трех танков атака успешно развивалась от дома к дому вдоль прямой и безлюдной деревенской улицы. Артиллерия, как таковая, молчала. Доносились приглушенные разрывы снарядов из танковых орудий и противотанковых пушек. Пули свистели со всех сторон.

Улица имела странный вид. Перед каждым домом лежали 5-10 русских, только что убитых, некоторые с развороченными внутренностями и проломленными черепами. Поскольку их кровь была еще теплой, на холодном утреннем солнце от тел поднимался пар. Один русский так отчаянно отстреливался во все стороны, что к нему невозможно было приблизиться. В конце концов он был убит трассирующей пулей и упал на спину. Его одежда горела, и языки пламени добрались до подсумков с боеприпасами, которые взрывались и разлетались во все стороны. Другой, прижавшийся к стене дома, получил прямое попадание из танкового орудия, и его размазало по стене, как раздавленную муху. Посередине улицы лежала рука. На ней не было видно ни раны, ни крови, кисть была маленькой и серой.

Некоторые тела лежали со вчерашнего дня, окоченевшие на морозе. Кто-то лежал лицом вниз со странно вывернутыми конечностями. Одна негнущаяся нога нацелилась прямо в небо. Другие солдаты устроились умирать лежа на спине, раскинувшись, как на пляже.

Гренадеры очищали дом за домом, собирая пленных, многие из которых из-за ранений, полученных в рукопашном бою, были не в состоянии передвигаться. Убитых русских оставляли там, где они лежали. Пленных сводили на полевой КП, где они ложились рядом с убитыми немцами. Неизвестно откуда, как это часто случается у русских, появилась какая-то женщина и начала перевязывать раненых, не обращая внимания на то, что они пленные. Я на секунду остановил взгляд на этой картине. Один русский был ранен в обе глазницы, и его голова представляла собой большой окровавленный обрубок. Он стонал оттого, что раны его замерзали. Другие ухмылялись. То там, то здесь я замечал улыбки. Они жадно глотали суп, от которого на сильном морозе шел такой же пар, как и от открытых ран живых и мертвых.

ЧЕРНУШИНО

Из симпатичной сельской Карловки мою дивизию перебросили на восток в уродливый город Артемовск, в промышленный район. Именно здесь совершил свой прорыв 8-й кавалерийский корпус русских, и его надо было остановить и уничтожить. Для выполнения этой задачи меня наделил большими полномочиями командующий 1-й танковой армией, с которым я был к тому времени хорошо знаком.

Штаб дивизии переместился в промышленный район Дебальцево, где я устроился в небольшом чистом домике рабочего. В течение дня я находился обычно на передовой вместе с ведущими бои войсками, а по вечерам возвращался на эту квартиру. Нам постоянно мешали условия местности. Каждый день я пытался замкнуть кольцо вокруг русского кавалерийского корпуса. Если бы нам удалось его разбить, то противнику пришлось бы отступать на юго-восток, однако глубокий снег не давал хоть чуть-чуть продвинуться в этом направлении. Главные силы противника, предположительно, находились в деревнях Городище и Чернушино. Дорога на Ворошиловск, проходившая севернее этих населенных пунктов, была в руках противника, поэтому мы не имели связи со стоящими там немецкими частями. Сначала надо было отвоевать эту дорогу, а потом я намеревался повернуть с нее на юг.

Во время охватывающего удара я сам сопровождал 63-й гренадерский полк, организованный теперь как усиленный батальон. С трудом пробирались мы по глубокому снегу, постоянно наносимому ветром, и двигались на юг от основной магистрали, имея целью так называемый профилакторий.

Еще далеко от него наш передовой отряд попал под обстрел. Пришлось устраивать в глубоких сугробах перевязочный пункт. Развертываться для боя становилось все труднее и труднее. Профилакторий захватили в три часа дня. Наши потери составили 24 человека убитыми и 121 ранеными. Главный перевязочный пункт в Дебальцеве работал с полной нагрузкой.

16 февраля у меня был выбор: попытаться окружить противника широким маневром или более коротким, через Чернушино. Поскольку 6-я танковая дивизия наступала с востока на Городище, я постарался создать центр давления чуть западнее Чернушина и снова выехал на фронт.

По глубокому снегу часть рот 63-го полка была направлена так далеко к югу от профилактория, что они смогли свернуть на трассу Чернушино-Городище. Эти боевые группы испытывали серьезные трудности с грузовиками и доставкой средств материально-технического обеспечения. На их левом фланге противник удерживал в своих руках совхоз «Деметченко». Я приказал одной роте атаковать его и сам отправился с ней. Мы были остановлены перед этим совхозом, расположенным на господствующей высоте.

17 февраля я выехал вместе с мотоциклетным стрелковым батальоном, чтобы лично наблюдать за его атакой в Чернушине. Там шел жестокий бой за каждый дом. Деревня занимала большую площадь, и противник, как обычно, разместил на всех возвышенностях мощную противотанковую оборону. Вместе с атакующей ротой я медленно продвигался вперед от одного пролома в стене к другому. Огонь нашей артиллерии, управляемый по радио, давал превосходные результаты, постоянно вынуждая противника залечь в следующем ряду домов. По обе стороны дороги нас сопровождали противотанковые орудия и танки, обеспечивая нам свободные фланги. В одном месте я с трудом протиснулся сквозь узкий пролом в стене, а помог мне в этом солдатский сапог сзади. После я услышал удивленный возглас: «Боже праведный, да это же генерал!»

Так как Чернушино еще не было занято ни стрелками-мотоциклистами, ни 63-м полком, на следующий день я предпринял попытку продолжить охватывающий маневр на Городище. Мне хотелось, чтобы танки вынудили противника перенести направление его отступления на восток.

Затем я поспешил в 40-й гренадерский полк и обнаружил, что между двумя поселками он наткнулся на оборону противника в глубоком снегу и ему пришлось остановиться. Поэтому я решил отправиться во вновь прибывший батальон, действующий вместе с боевой группой восточнее. Когда я прибыл туда, этот батальон как раз входил в Городище с севера, а первые танки 6-й танковой дивизии в это же время входили с востока. Сам населенный пункт с большой деревянной церковью посередине живописно раскинулся на крутом склоне долины. Он был абсолютно пуст!

8-й танковый корпус русских под натиском с запада и севера отступил в юго-восточном направлении. Утром мы вошли в Чернушино почти без боя и продолжили зачистку окружающей местности. В тот день потери наши были небольшими, но, вопреки моим ожиданиям, мы не захватили ни трофеев, ни пленных. Я был разочарован и даже огорчен.

Когда командующий собрался приехать ко мне на командный пункт, у меня было предчувствие, что он захочет выяснить, почему не удалось уничтожить русский корпус. Но мои опасения оказались напрасными. Командующий отметил заслуги и выдержку нашей дивизии, а он был авторитетом по части боевого духа.

В Чернушине я осмотрел наши трофеи. Это были немецкие грузовики, опять-таки с эмблемой в виде скачущей лошади, из 24-й танковой дивизии – соединения, разбитого в Сталинграде и некогда бывшего военным домом для меня и моего сына.

ОТ ОТСТУПЛЕНИЯ К ПРЕСЛЕДОВАНИЮ

17-я танковая дивизия держала небольшую изолированную часть фронта протяженностью 1200 километров, и фронт этот уже начал разваливаться вследствие боев за прорыв из окруженного Сталинграда. После 19 февраля дивизия отходила в западном направлении, не вступая в контакт с противником, и 23 февраля достигла района Петропавловки, где был создан плацдарм, обращенный на север.

Положение нашей дивизии по отношению к другим частям оставалось неясным. Она совершала марш без каких-либо контактов с соседними группами и поддерживала связь по радио только с 48-м танковым корпусом, которому она теперь была подчинена. Мы знали лишь то, что русские продолжают свой натиск на Днепропетровск, угрожая тем самым с севера нашим путям отступления.

В тот вечер, когда наша дивизия входила в Петропавловку, – очень осторожно, потому что пришли сообщения, что она занята противником, – она казалась вымершей, ее жители либо бежали, либо прятались в подвалах. В этой неестественной тишине каждый дом представлял собой потенциальный очаг сопротивления. В донесениях из оставшихся частей 24-й танковой дивизии, ранее продвинувшихся на запад, говорилось, что уже 11 февраля противник подошел к железнодорожной линии Харьков – Днепропетровск и перерезал ее. 15 февраля разведка противника добралась до нашего плацдарма северо-восточнее этого населенного пункта, но была отбита. Вскоре мы узнали, что противник продолжает также наступать в юго-западном направлении на Васильковку.

В ночь на 23 февраля моя дивизия получила приказ двигаться на северо-запад к Верхней Самаре, которая, как сообщалось, была в руках противника. Одновременно надо было удерживать плацдарм. Я сформировал передовой отряд в составе 17-го мотоциклетного стрелкового батальона, танковой роты (остатки танкового полка), одной батареи противотанкового дивизиона и легкой батареи. Остальная часть дивизии должна была действовать в качестве второго эшелона, занять весь плацдарм и быть готовой к внезапному преследованию противника, как только будет получен приказ.

Оказалось, что русские отступают на северо-восток. В 9 часов утра наш передовой отряд занял Верхнюю Самару, застигнув противника врасплох. Среди пленных были офицеры 3-го танкового корпуса русских и танковой бригады, которые сосредоточились в районе Доброволья.

В этот населенный пункт передовой отряд ворвался в 13.00. Одновременно противник использовал свои танки, подошедшие с юго-востока, для того чтобы атаковать Верхнюю Самару с тыла. Когда в 14.00 я подъехал к Доброволью, в него, с тыла и правее меня, вошла еще одна разведывательная бронемашина. Было в ней что-то странное. После того как она была подбита нашим противотанковым орудием, я понял, что машина русская. Они явно хотели продолжить свою атаку с тыла.

Бой длился час. Противник, начав атаку с расстояния в один километр силами не больше одного батальона, захватывал территорию, а у меня была всего лишь одна легкая батарея, чтобы отбить его. Противника это не смущало, и он подходил все ближе и ближе. Когда они собрались атаковать батарею, с тыла, прямо из ремонтных мастерских, подошли четыре наших танка. Я приказал им ударить по флангу противника, однако их атака была остановлена. В ту ночь мы опять потеряли Верхнюю Самару, и передовому отряду надо было брать ее вновь.

Этот день показал, что преследование со стороны противника утратило силу. Похоже, у русских не было плана, и моя дивизия захватила 166 пленных всего лишь с незначительными потерями. В двадцати километрах справа от меня соседняя немецкая дивизия штурмовала высоту. Дивизия слева от нас была остановлена у Богдановки, которая энергично оборонялась. Установить с ней прямую связь не удалось. Так как состояние дорог мешало дальнейшему развертыванию, на следующий день я не менял боевой порядок дивизии. Учитывал я и то, что, если мой план удастся, мои соседи с флангов окажутся позади нас. Тогда я смогу использовать два батальона второго эшелона для защиты растянутого фланга. Один из батальонов должен был передвигаться бросками непосредственно за передовым отрядом, чтобы быть наготове в случае отхода или столкновения с сильными оборонительными позициями противника.

В соответствии с приказом командира нашего корпуса вести 25 февраля наступление вдоль высот восточнее населенного пункта Старые Близнецы, второй эшелон выступил со своих позиций на плацдарме в Новопавловке у Доброволья. Он вышел в два часа ночи, имея задачу перекрыть и защищать весь восточный фланг наступления.

Подобная диспозиция определила тактику преследования. Передовой отряд, продвигаясь вперед, мог не беспокоиться за обстановку в тылу (карта 7). Я выехал в Старые Близнецы, чтобы руководить наступлением. Накануне вечером наш передовой отряд был отброшен от Доброволья и продолжал находиться под огнем противника. Я отдал ему приказ совершить обходной маневр с запада, который он начал в 8.30 утра. В 9.15 Доброволье было захвачено, противник отступил в северном направлении.

Наземная и воздушная разведка установила значительную концентрацию войск противника восточнее осевой линии атаки в районе Червоный-Софиевка, и они готовились наступать в западном направлении. Тем не менее, я принял решение не поворачивать в ту сторону, а продолжать двигаться на север, даже несмотря на то, что у меня было мало сил для прикрытия нашего восточного фланга.

Когда противник был выбит из Доброволья, у него уже не было возможности эффективно обороняться в деревнях, расположенных севернее этого населенного пункта. Мой передовой отряд сломил его попытку удержаться в Галчеве, Берестовом и Оданески. По дороге из последнего на Старые Близнецы был разрушен мост, поэтому наше наступление продолжилось в северо-восточном направлении через Александровку, которую мы заняли в 11.00, захватив при этом два 180-миллиметровых орудия. Приказав роте из второго эшелона войти в этот населенный пункт для защиты пути нашего наступления, я продолжил атаку в северо-восточном направлении, в глубь участка дивизии, находившейся справа. Затем передовой отряд опять повернул на запад к Старым Близнецам в глубь участка дивизии слева, поскольку она все еще оставалась далеко позади, ведя бой южнее Дмитриевки. Пути снабжения обеих дивизий перерезала русская кавалерия.

Напряженность нарастала с каждым часом. Теперь дорога вела прямо в глубину отступающих порядков противника. Наши пикирующие бомбардировщики атаковали одну из его растянувшихся колонн, потом на ее остатки устремилось несколько танков нашей дивизии. Жестокий бой завязался в районе между Барбалатовом и Старыми Близнецами. Дорога была настолько забита искореженной бронетехникой, гужевыми повозками, убитыми и ранеными солдатами и лошадьми, что по ней было трудно пробиться. Всего в двадцати метрах справа русские все еще удерживали железнодорожную насыпь, а после того как мы ее захватили, они толпами устремились на север, но от нашего пулеметного огня их пало еще больше. Слева в подлеске оставались солдаты противника. Когда мы подошли к ним вплотную, они сдались. Один русский офицер, похоже, был совершенно пьян. Мы захватывали повсюду оружие и средства материально-технического обеспечения. Один мой бронетранспортер, который окружила группа ведущих огонь русских пехотинцев, развернул против них свой пулемет.

Локальный успех, связанный с захватом трофеев, всегда влечет за собой трудности, потому что войска вынуждены задерживаться, чтобы разобраться с ними. Я разобрался с этим быстро, так как мы не знали, заняты ли расположенные неподалеку Старые Близнецы сильным противником, или же после недавнего разгрома он решил повернуть в тыловой оборонительный район. Поэтому наш передовой отряд был срочно брошен на этот населенный пункт, где произошел жестокий уличный бой с ослабленным противником. Атака началась в 12.45, а в 15.00 операция по его зачистке завершилась. До наступления темноты удалось выслать подразделения передового отряда вперед на линию Барбалатово-Серафимовка-Надеждино, чтобы обеспечить таким образом охранение, провести ближнюю разведку и заложить основу для дальнейшего наступления утром.

На правом фланге второй эшелон наступал волнами, следуя за передовым отрядом, и способствовал быстрому развитию успеха. В конце концов его группы соединились с передовым отрядом, растянув его в южном направлении. Стало очевидно, что противник намеревается прорваться на северо-запад к Харькову. Следовательно, нам надо было позаботиться об обеспечении прикрытия в восточном направлении. Русские явно пытались сузить чрезмерно широкий фронт преследования, чтобы снова создать острый выступ. То есть они опять старались перекрыть путь нашего наступления. На исходе дня прямая дорога из Александровки в Старые Близнецы все еще находилась в их руках, и ее пришлось с трудом освобождать подразделениям передового отряда.

Наша дивизия с такой удивительной скоростью наступала во фланг противника, который до этого наносил удары на юго-западе в направлении Днепропетровска, что его значительные силы никак не могли создать компактную и согласованную оборону. За счет этого наш слабый передовой отряд заставил его нести большие потери с минимальными потерями для себя. Мы захватили множество пленных из 51-й танковой и 10-й стрелковой бригад русских, которые тоже несли тяжелые потери.

Вечером 25 февраля дивизия не имела контакта с соседями. Соседи справа оказались позади нас, и 6-я танковая дивизия слева, хотя и бросила незначительные силы в Старые Близнецы (уже занятые нами), своими основными силами располагалась тоже позади нас, а некоторые ее части до сих пор оставались в тылу корпуса.

В 1.45 26 февраля приказом из корпуса передовой отряд получил новую цель – Мечебиловку. Второй эшелон должен был выдвинуться в Старые Близнецы и, закрепившись там, служить прикрытием. Нехватку горючего, которая уже начала ощущаться, можно было восполнить только путем обмена внутри боевых групп. Передовой отряд выступил в 4.30 утра. В 5.45 второй эшелон закрепился в качестве сил прикрытия в Старых Близнецах. После расчистки мин и яростного короткого боя передовой отряд занял Серафимовку, и сразу же его танки продолжили движение на Валерьяновскую. До 500 солдат противника отошли в это время на северо-восток. В 7.30 была взята Плахтеевская.

При попытке взять Плиссово наша танковая рота потеряла два танка, и противник упорно оборонял этот населенный пункт вновь прибывшими силами, заменившими те, что отступили.

Создавшаяся ситуация привела меня к решению именно там и немедленно начать широкий охватывающий маневр на запад, используя оставшиеся десять танков. Чтобы связать руки противнику, пехота передового отряда продолжила свою фронтальную атаку. Наш охватывающий маневр увенчался успехом. К 9.15 танки подошли к высоте в двух километрах севернее Плиссова и оттуда направились на юг в тыл обороны противника. Одновременно с юго-запада пробивались стрелки. Этот населенный пункт был занят в 9.30, трофеями стали два 122-миллиметровых орудия.

Несмотря на потери, я приказал ослабленной танковой роте передового отряда двигаться дальше, не участвуя в зачистке Плиссова. К 10.00 острие ее удара достигло Беспальцева, которое хорошо оборонялось русской артиллерией и противотанковыми орудиями. Тем временем наша пехота, осуществлявшая зачистку Плиссова, разбила слабые силы противника, только что подошедшие с северо-востока, и последовала за танками. Пленные показали, что защитники Плиссова были из свежих частей.

Теперь я держал подразделения второго эшелона компактнее. Русские оставили наконец Софиевку, бросив немногочисленные танки, орудия и грузовики.

К этому времени командир второго эшелона добрался до Плахтеевской, и его основные силы находились в состоянии готовности в качестве резерва. Чтобы обеспечить прикрытие, мы заняли все деревни вдоль протяженного маршрута, по которому осуществлялось снабжение наших войск. Были оккупированы и некоторые населенные пункты, стоящие в стороне от дороги, а наша разведка двигалась на восток.

В донесениях говорилось, что мои соседи все еще отстают. Справа дивизия СС вела бой за Африкановку, а слева 6-я танковая дивизия, продолжая наступать через Старые Близнецы, вела бой в Надеждине.

Поскольку мне хотелось поберечь наши немногочисленные силы в Беспальцеве, а именно не использовать их во фронтальной атаке, то начал здесь еще один охватывающий маневр: танки направились на запад, а пехота извлекала преимущества из низины, которая вела в этот населенный пункт с востока.

Новые полугусеничные транспортеры (хорошо показавшие себя на бездорожье) позволили быстро и одновременно осуществить оба охватывающих маневра. С этого момента артиллерийский огонь противника по дороге, идущей южнее Беспальцева, эффекта не имел. В 12.30 обе группы соединились в этом населенном пункте, и теперь можно было отражать войска противника, подходившие с востока из Андреевки.

Подтянув дополнительные силы, противник получил возможность, как минимум, держать под огнем все пути подхода, которые были ему хорошо известны, и это вызывало нежелательные для нас задержки. Мои войска были приучены избегать передвижений по дорогам, открытым для огня противника, спешиваться в таких случаях и вести бой в пешем строю. Следовательно, предстоял трудный затяжной бой.

Однако мы сразу же выслали из Беспальцева новую боевую группу, чтобы упредить противника, если он попытается разместить свой арьергард или вновь прибывшие подразделения на выгодных оборонительных позициях. Этой группе удалось уйти от артиллерийского огня, направленного на дорогу, и в 13.30 она захватила Крутую Балку.

Наши наступающие части оказались уязвимыми для артиллерийского огня с востока, к тому же километрах в трех западнее видны были колонны войск, следующие в том же направлении. Если бы я не знал, что соседняя немецкая дивизия находится далеко позади нас, я бы засомневался: свои это или чужие? Такой вопрос вполне обычен во время преследования. Мы открыли огонь по этим колоннам.

К 14.00 начало смеркаться. Перед нами лежала цель этого дня – Мечебиловка, большая деревня, раскинувшаяся вдоль проходящей с востока на запад речной долины, которая целиком хорошо просматривалась. Здесь невозможны были охватывающий маневр или рейд кавалерийского типа. Теперь предстояло решить, не помешает ли наступающая темнота осуществить поставленную перед нами задачу, после того как при свете быстро уходящего дня нам удалось захватить так много населенных пунктов.

С наступлением темноты фронтальная танковая атака могла стоить нашей дивизии немногих оставшихся танков, так как высоты на противоположной стороне были заняты противником. Я выслал вперед роту «мулов» (небронированных гусеничных или полугусеничных машин). Командир ее был ранен, и рота продолжала наступление в пешем строю. Когда темнеет, всегда испытываешь искушение занять какую-нибудь деревню, чтобы устроиться в ней на ночь, и эта не стала исключением. Хотя наш штурм не удался бы, если бы противник решил оказать упорное сопротивление. После волнующего ожидания вспыхнули осветительные ракеты, дав знать, что рота прорвалась, по крайней мере на узком участке, явно не встретив серьезного отпора. Я решился позволить танкам одному за другим въехать по дороге в этот населенный пункт, хотя вокруг все еще наблюдалось передвижение колесной техники. Танки продвигались очень медленно и осторожно, внимательно наблюдая за местностью. Дорогу перегородил стоявший поперек нее танк «Т-34», что было добрым признаком того, что этот заслон не находится под огнем. Затем противник отступил на восток и на север. Шума боя не слышалось, только гул танковых моторов, когда они медленно продвигались вперед. Мы вошли в деревню. Однако ситуация далеко не обнадеживала, поскольку противник держал под огнем и саму деревню, и пути отхода с востока и запада, что свидетельствовало об узости участка, на котором вклинилась наша дивизия. Поэтому я вызвал батальон из ближней части второго эшелона, чтобы организовать плацдарм, обращенный к западу, северу и востоку. Разведка установила, что противник находится во всех соседних деревнях. Нам удалось захватить Федоровку, что севернее Мечебиловки.

С 27 февраля наша дивизия шла маршем от этого населенного пункта к реке Донец, почти не встречая войск противника. Я решил самостоятельно идти вперед в северо-восточном направлении к Петровской. Здесь мы отрезали и захватили в плен несколько сот отступавших русских. После этого дивизия была направлена на северо-восток на расстояние тридцати километров от Харькова, то есть обратно к реке Донец. Практически везде мы вышли к реке без всяких трудностей, но перейти ее оказалось невозможно, и командование не требовало от нас этого.

Главные силы дивизии, действующие как передовой отряд, взяли Петровскую 27 февраля, в то время как наши внешние фланги продолжали беспокоить разрозненные подразделения противника, отступавшие на север.

Утром того дня русский кавалерийский полк сделал попытку прорваться из района восточнее Старых Близнецов, между Макарьевкой и Плахтеевской, и продвинуться в северо-западном направлении. Два последних пункта были заняты личным составом моего штаба. Я возвратился, чтобы провести несколько часов там. В 4 утра, когда я встал, чтобы отправиться на передовую, началась продолжительная стрельба 20-миллиметровой зенитной батареи, которая всегда находилась в состоянии боевой готовности для обороны оперативного отдела штаба. Я взобрался на стену еще полуодетым. В тусклом утреннем свете виднелась русская кавалерия, уносящая ноги в северо-западном направлении. Они, не задумываясь, окружили наш крохотный гарнизон, состоящий из оперативного отдела и штабной обслуги. Наша батарея ударила точно. Некоторым русским, кто был в седле, удалось уйти, а пешим пришлось залечь в снегу. Они подтянули на позицию полевое орудие и обстреляли деревню. Наша зенитная батарея, используя осветительные снаряды, сумела определить отдельные цели. Неравный бой продолжался полчаса. По дороге на север мне пришлось проезжать кровавое поле боя, зрелище настолько ужасное, что забыть его нелегко. Раненые и убитые люди и лошади были разбросаны в радиусе трехсот метров. Пытались помочь раненым чем могли. На передке одного орудия сидел артиллерист с оторванной прямым попаданием головой, на грудь свисало перевернутое лицо, державшееся только на лоскутах кожи.

ОПЫТ КОМАНДОВАНИЯ – III

В ходе этого преследования именно передовой отряд принимал на себя главный удар, ибо в подобных операциях обязательным условием является мобильность. Подразделение, ведущее бой, может быть не очень большим. Если войск очень много, они заблокируют единственную дорогу, затруднят развертывание и будут мешать подходу свежих сил из тыла. Трудно будет обойти обстреливаемые участки, а локальные маневры станут неуправляемыми.

В нашей дивизии не было бронетранспортеров, и это оказалось ее главным недостатком. Только такие машины могут обеспечить мобильность пехоте на пересеченной местности, превратив ее как бы в современную кавалерию.

Когда условия местности не позволяли проводить массированную танковую атаку, бой неизбежно начинался с наступления пехоты, что помогало прояснить обстановку, так как оборонительный огонь противника раскрывал его позиции, а часто и направление главного удара.

Когда командир атакующей группы получал ясную картину происходящего, бой продолжала артиллерия, вынуждая противника раскрыть свои намерения – отступать или упорно обороняться. Последнее означало, что обстановка созрела для направления в бой танков, разумеется если позволяют условия местности. Затем танки использовали по типу кавалерии, то есть ударяли во фланг и тыл противника путем внезапных и широких маневров, чтобы избежать противотанковых засад. Если у противника танков не было, то привлекались самоходные орудия передового отряда, которые использовали в качестве танков. Они следовали уступом за танками и обеспечивали прикрытие их незащищенных флангов.

При необходимости командир боевой группы лично вмешивался в управление этими маневрами. Он находился во второй линии первого эшелона или вблизи своего полевого КП. Он должен был быть готов в любой момент остановить танки, перенацелить их в другом направлении либо отвести назад.

Суть тактики преследования состоит в том, что преследователь никогда не позволяет себе остановиться. Он должен постоянно удерживать инициативу и никогда не давать противнику передышки. Как только все очаги сопротивления сломлены, надо начинать следующую атаку. Сильные оборонительные позиции лучше всего игнорировать, обходя их. За любую задержку потом придется расплачиваться, потому что тогда противнику легче будет оторваться и организовать новую линию обороны. Угроза с флангов не является оправданием для замедления темпа. Для прикрытия флангов можно выделить относительно мощные силы, идущие со вторым эшелоном, которые одновременно представляют собой постоянно готовый резерв.

В операциях преследования неправильно ждать результатов разведки, или подхода соседних дивизий, или когда будут очищены от противника пути снабжения войск. Всегда требуется быстрота и еще раз быстрота.

СИМПТОМЫ ИЗМЕНЕНИЯ ХАРАКТЕРА ВОЙНЫ

Описанные в предыдущих заметках боевые действия отличаются от классических представлений о способах ведения войны. Они, правда, допускают преследование даже непобежденного противника при условии, что тот решает отступить. Однако классические наставления по оперативному искусству, основанные на опыте многих столетий, не предусматривали до сих пор, что преследуемая сторона сама может стать преследователем, как в описанных выше событиях. В XX веке операции преследования происходили все реже и реже. Одно решающее сражение, которое в XIX веке приводило к окружению, уже не имело места в той модели войны, которая ныне стала правилом. Теперь уже невозможно уничтожить большую часть армии противника посредством окружения. Поэтому окружение принимает другую форму. Наступающие армии заполняют собой целые континенты. При угрозе окружения они легко могут поддерживать контакт и осуществлять взаимодействие. В обеих мировых войнах позиционная война начиналась тогда, когда наступление заходило в тупик. Попытка избежать позиционной войны принимала вид прорыва с последующим преследованием.

Силы прорыва разворачиваются вширь и вглубь. В силу необходимости они имеют протяженные и уязвимые фланги, которые привлекают резервы противника, переброшенные с других, более спокойных участков фронта. Поэтому в обеих войнах было много таких случаев, когда силы прорыва иссякали в попытке перейти к преследованию.

Длительные марши и усталость войск постепенно приводили к затишью задолго до того, как достигалась цель прорыва и последующего преследования – уничтожение главных сил армии противника^[20].

Сталинградское сражение стало решающим крупным сражением на Восточном театре войны. Русские прорвали фронт на участке шириной 400 километров, два клина этого прорыва превосходили силы «Оси» в 4-6 раз. Германский фронт, оказавшийся под угрозой охвата с флангов, имел глубину около 1200 километров, в то время как выдвинувшиеся для преследования войска противника и его передовые части в ходе описанной операции углубились на 700 километров.

В соответствии со своими оперативными принципами русское Верховное командование решило задействовать значительные силы для уничтожения окруженной 6-й армии, и у него не возникло трудностей со срывом попыток 4-й танковой армии спасти ее.

Русские не последовали оперативным принципам, которые были бы законом для германской армии в подобной обстановке. Только небольшие силы должны были сдерживать окруженную германскую армию вплоть до неизбежной ее капитуляции, тогда как, соответственно, крупные силы следовало высвободить для осуществления преследования и многих других привлекательных стратегических целей. Не подготовили русские и крупных моторизованных соединений, которые смогли бы быстро достичь низовьев Дона, отрезав таким образом нашу 4-ю танковую армию, все еще ведущую оборонительные бои восточнее этой реки, равно как и 1-ю танковую армию, которая позже была выведена с Кавказа.

Русское Верховное командование решило продвинуть свои осуществляющие преследование клинья (изза трудностей материально-технического обеспечения), которые в итоге состояли из одной кавалерии, как можно дальше на запад с целью вызвать развал на множестве участков бывшего германского фронта. Затем русские создали бы новую линию фронта, гораздо западнее, которая послужила бы стартовой позицией для их нового летнего наступления. После взятия Харькова эти преследующие передовые части достигли в конце концов Полтавы и Днепра. Так как преследование по сходящимся направлениям, которое русские начали с исходной линии прорыва, осуществлялось только в западном направлении, нашим 4-й и 1-й танковым армиям удалось соединиться (хотя было уже поздно) севернее Азовского моря, затем, наступая в северном направлении, обратить в бегство южную группировку русских сил преследования и, наконец, самим перейти к преследованию без какого-либо предварительного сражения.

Это германское контрнаступление, осуществленное в виде контрпреследования, привело к временной стабилизации нашего фронта вдоль линии, которая удерживалась вплоть до начала летнего наступления русских. Она проходила вдоль реки Донец, затем поворачивала на юг к северной оконечности Азовского моря. Харьков был снова взят в начале марта. Однако этот фронт оказался намного протяженнее, чем фронт вдоль Днепра, который мы первоначально намеревались занять после поражения под Сталинградом. Таким образом, преимущество в виде более короткой линии обороны, пока войска не будут выведены на запад, не было достигнуто.

БОРЬБА ЗА ПЛАЦДАРМЫ

Март и апрель были отмечены многочисленными боями за плацдармы южнее реки Донец, которые пытался удерживать противник. Понятно, что германское командование стремилось прочно закрепиться на южном берегу, поскольку это обеспечило бы оперативные условия для создания фронта, обращенного на север.

Сложившиеся условия предоставили мне редкую возможность тщательно готовить каждую операцию по захвату плацдармов, а затем наблюдать за реальным боем. Я воспользовался столь удобным случаем для повышения опыта командиров, позволив каждому штабному офицеру покомандовать на фронте. Те, что постарше, получали в свое распоряжение боевые группы, а младшие – батальоны. Чтобы избежать ошибок или потерь из-за отсутствия навыков, я распорядился, чтобы за ними наблюдали опытные командиры. Затем проводил обсуждение хода боевых действий, как на учениях.

Особенностью тех боев было упорство, с которым русские обороняли эти плацдармы. Не имея в своем распоряжении танков, они оказались в невыгодном положении. Но с другой стороны, у них было и преимущество, поскольку их батареи на северном берегу получали легкую добычу, едва германские войска выдвигались к самой реке или в населенные пункты вблизи берега. В итоге за явно удачными наступательными действиями наших войск часто следовала неудача в достижении цели. В подобных случаях очень заманчиво было ввести в бой имевшиеся в наличии танки раньше времени.

Поведение противника было непредсказуемым. Иногда его командиры низового звена строго выполняли приказ держаться. Если русская пехота терпела поражение, солдаты бросались лицом в снег и лежали неподвижно, притворяясь убитыми. Обычно такая уловка не проходила только потому, что все люди оказывались в одинаковых позах. Разумеется, «мертвецы» имели обыкновение исчезать ночью всякий раз, когда у нас не хватало сил на облаву.

Другие младшие командиры русских действовали явно наперекор полученным приказам. Особенно это было заметно в начале года, пока Дон оставался замерзшим, когда они передвигались по льду, преследуемые огнем со своей стороны. Некоторые подразделения повторяли попытки перейти реку до самой весны, пока лед не растаял. Многие расстались с жизнью, пытаясь переплыть в ледяной воде. Другие, не выдержав холодной воды, карабкались на торчащие из реки деревья.

Эти стычки продемонстрировали слабость пехотных дивизий, в которых нет бронетехники. Дивизия, недавно прибывшая из Франции, стояла восточнее нас и проводила такие же операции по захвату плацдармов, что и моя, но без танков успеха не имела.

Теперь я снова оказался в подчинении 57-го танкового корпуса, который был мне знаком прежде. Поэтому ко мне прислушались, когда я отказался помочь соседним дивизиям, предоставив им свои танки. Мой собственный опыт говорил о том, что командиры, не привыкшие к танкам, могут неправильно ими распорядиться. Я одолжил им не только танки, но и пехоту, закаленную в танковых боях, но под моим личным командованием. Я сопровождал эти боевые группы и предложил использовать во взаимодействии с танками штурмовые роты при условии, что сам буду наблюдать за ходом операции.

Энтузиазм, с которым приняли мои предложения в штабе корпуса, отразился и в ряде других указаний. Я мог, например, откладывать начало некоторых атак на том основании, что слишком велика доля участвующего в них пополнения. Я не раз замечал, что потери можно значительно сократить, если дать возможность этим необстрелянным войскам постепенно акклиматизироваться к боевым условиям и научиться вести себя под огнем. Я наблюдал, как находившиеся в стрелковой цепи молодые солдаты под пулеметным огнем из лучших побуждений пытались немедленно оказать помощь раненому товарищу, что приводило лишь к новым потерям.

После одного из самых кровопролитных боев я похвалил одного начальника штаба батальона, который взял на себя командование, когда ранили его командира. Позже в тот день мне стало известно, что этого молодого офицера тоже ранило, но никто этого не заметил, а он отказался покинуть поле боя, хотя его раны давали ему такое право. На перевязочном пункте я увидел двух военврачей, полностью занятых им: один перевязывал ему руку, другой – голову. Оба медика тоже были ранены. Таков был дух нашей скромной, плохо вооруженной баварско-швабской 17-й танковой дивизии. Я так сильно к ней привязался, что не хотелось даже думать о том, что когда-нибудь придется передавать кому-то командование. Однако это время пришло раньше, чем я предполагал. Затем я наслаждался несколькими неделями отдыха, предоставленного всем частям, выведенным в резерв, неделями без ежедневных потерь, когда можно пожить в чуть более просторном помещении, в чистоте и даже немного заняться спортом. Один любезный офицер организовал доставку моей лошади. Наедине со своими мыслями я катался верхом по степи, изредка бросая взгляд в сторону теперь уже далекого Восточного фронта.

БИТВА ЗА СИЦИЛИЮ. АУДИЕНЦИЯ У ГИТЛЕРА

В июне 1943 года меня вызвали в ставку Гитлера. 22-го Гитлер принял меня в Оберзальцберге во время рабочего совещания. При этом присутствовали фельдмаршал Кейтель, генерал Варлимонт и несколько адъютантов. Кейтель ознакомил меня с моей новой задачей – отвечать за оборону Сицилии в качестве офицера связи при командовании 6-й итальянской армии.

Обязанности, которые возлагал на меня Гитлер, были весьма неопределенными. Рассуждая о возможностях обороны Сицилии, он, как всегда, поражал своим глубоким знанием деталей. Он размышлял, можно ли защитить этот остров двумя германскими дивизиями без привлечения итальянских войск. Одна из этих дивизий уже находилась там, другая была в пути. Гитлер раздумывал также, можно ли использовать для активной обороны остальные 30 тысяч германских солдат, размещенных на острове, – личный состав ПВО, наземный состав люфтваффе, подразделения тыла и т. д.

Гитлер уже сталкивался с предательством Италии и возлагал вину за это на «махинации двора, общественности, Генерального штаба и прочих». Взглянув на меня с недоверием, он добавил: «Вы конечно же знаете итальянцев». Затем продолжил свои разглагольствования о стратегии союзников, которые, «потерпев неудачу в попытке перепрыгнуть на Сицилию сразу же после высадки в Северной Африке, уже проиграли свою войну в Средиземном море».

Приписываемое Гитлеру магическое влияние на людей не произвело на меня абсолютно никакого впечатления. Едва ли могло быть иначе, ведь я ненавидел его за все те беды, которые он принес моей стране.

После совещания со мной беседовал генерал Варлимонт во время завтрака в его доме. У него сложилась четкая оценка ситуации; он понимал, что в случае мощного удара союзников лучше всего переправить главные силы на континент, но считал, что материальную часть следовало бы оставить. Такая оценка и постановка моей задачи не совпадали с тем, что сказал Гитлер.

Кейтель тоже поговорил со мной после общего совещания. Через генерала Хубе, находившегося в Италии, он был в курсе обстановки на Сицилии и, видимо, как и Варлимонт, был скептически настроен в отношении перспектив обороны этого острова. Он придерживался мнения, которое позднее подтвердилось, что не удастся собрать воедино ограниченные германские силы в качестве мобильного резерва в глубине острова или в его восточном секторе. Состояние горных дорог и превосходство противника в воздухе препятствовали бы любому передвижению войск в дневное время суток.

СОВЕЩАНИЕ В РИМЕ

25 июня я встретился в Риме с фельдмаршалом Кессельрингом, и тон этого совещания был несколько иным, чем в Оберзальцберге.

Кессельринг поднялся до поста главнокомандующего, перейдя из Генерального штаба сухопутных войск в люфтваффе на ранней стадии их создания. Его последней должностью был пост командующего 2-м воздушным флотом в Средиземноморской зоне, где он завоевал громкую славу. И все же среди воевавших в Африке офицеров было много тех, кто осуждал его за чрезмерно оптимистическую оценку обстановки, потому что она игнорировала мнение Роммеля, который мог судить о ней лучше. Мне тоже казалось, что Кессельринг оценивал возможности обороны Сицилии как более благоприятные, чем это было на самом деле, и я считал критику тех офицеров в какой-то степени оправданной.

Генерал Варлимонт дал четкую оценку перспектив обороны острова. Кессельринг явно находился под впечатлением нашего успешного отражения небольшой десантной операции в Дьеппе в 1942 году. Командный состав германских сухопутных войск обычно недооценивал шансы высадки противника, обладающего превосходством на море и в воздухе. У такого противника всегда будет двойное преимущество – фактор неожиданности и большая мобильность. Кроме того, Кессельринг, как и некоторые другие немецкие военачальники, недопонимал того, что вторжение союзников в Северную Африку явилось первым опытом крупной десантной операции, с которой начался совершенно новый этап войны. Не желая верить в эту опасность, они успокаивали себя тем, что тот десант был высажен и направлен против неприятеля, который сам не желал себя защищать.

В ходе всей Итальянской кампании фельдмаршал Кессельринг так и не изменил своего оптимистического взгляда, по крайней мере, так он предпочитал излагать свою точку зрения старшим офицерам вроде меня, но только при условии, что эти офицеры полностью заслуживали доверия. Это еще больше затрудняло объективную дискуссию с ним по любому вопросу.

С другой стороны, в отношении нашего итальянского союзника я был скорее готов принять точку зрения Кессельринга, нежели ОКБ или Гитлера. Каким бы ни было поведение итальянцев в случае десанта, Кессельринг понимал, что немцы не смогут воевать против двух противников – союзников и изменивших нам итальянцев. Он полностью стоял за боевое взаимодействие с нашим союзником, и альтернативы в политическом и военном отношении этому не было. Союзные отношения продолжались. Наши правительства достигли соглашения, что оборона континентальной части Италии и прибрежных островов будет находиться исключительно под командованием итальянцев. Кессельринг знал, что игнорирование итальянского главенства в управлении операциями приведет к катастрофе. Он осознавал также, что прав принимать оперативные решения у него не больше, чем у какого-либо из его собственных офицеров связи (вроде меня), состоящих при командовании итальянской армии. В этом отношении я был вполне удовлетворен дальнейшим обсуждением с фельдмаршалом собственно моих обязанностей и круга задач.

Мой разговор с фельдмаршалом фон Рихтгофеном, командующим 2-м воздушным флотом, шел в гораздо менее позитивном ключе. Примечательно, что Кессельринг при этом не присутствовал. Рихтгофен беседовал со мной наедине, и то, что он сказал, позволило мне сделать вывод, что германские ВВС действуют здесь сами по себе, как это часто бывало и раньше. Полагая, что союзники выберут для высадки скорее Сардинию, чем Сицилию, он перебросил главные силы ПВО на Сардинию. Предположение Рихтгофена было, конечно, никому не интересно. Сам маршал Бадольо в своих мемуарах утверждал, что с оперативной точки зрения правильнее было бы атаковать Сардинию, а не Сицилию. И все-таки это свидетельствовало о прискорбном расхождении во взглядах между двумя командующими, которых это касалось больше всего.

ОБСТАНОВКА НА СИЦИЛИИ

26 июня в итальянском Генеральном штабе в Энне состоялось совещание между Кессельрингом, генералом Гуццони (командующим 6-й итальянской армией) и мной по поводу управления операциями в случае высадки союзников на Сицилии.

Гуццони обладал высшими командными полномочиями на этом острове. Побережье было занято совершенно недостаточно вооруженными, не обладающими мобильностью дивизиями итальянской береговой обороны. Они не способны были к эффективным оборонительным действиям и в лучшем случае могли нести лишь охранную службу. В восточной части острова дислоцировалась единственная на тот момент германская 15-я гренадерская моторизованная дивизия, воссозданная из того, что осталось от нашего африканского корпуса. Вторая дивизия, «Герман Геринг», находилась в пути. В восточной же части острова размещался и 16-й итальянский корпус со своими двумя дивизиями («Ливорно» и «Неаполь»), а на западе – 12-й корпус с дивизиями «Ассьетта» и «Аоста». Гуццони, вероятно, был прав, оценивая мощь каждой немецкой дивизии наполовину меньше боевой мощи одной дивизии союзников, а силы каждой из перечисленных выше итальянских дивизий – в четверть союзной.

Мы не имели сведений о намерениях противника. Он мог высадиться на равнинной местности в западной части острова; но, скорее всего, он должен был предпочесть долину Катания на восточном побережье, а также долину Джела на юге. Используя два последних участка в качестве исходных для наступления, он мог быстро продвинуться вглубь для соединения своих сил и этим помешать вывезти на континент войска «Оси», дислоцированные в западной части острова.

Побережье Сицилии не было укреплено. Немецкие саперы и артиллеристы занимались наскоро сооруженными итальянскими береговыми батареями. Как это часто бывает при организации береговой обороны, они никак не могли договориться в выборе наилучших участков для их размещения. Итальянцы хотели, чтобы их не трогали и держали вне зоны досягаемости для орудий главного калибра корабельной артиллерии до самой высадки противника. Со своей стороны, немецкие военно-морские специалисты утверждали, что эти батареи следует выдвинуть ближе к морю, чтобы они могли вести огонь по десантным группам противника, пока те еще находятся на воде. Эта дискуссия все еще продолжалась, когда началось вторжение.

В течение нескольких недель противник имел полное превосходство в воздухе. Большую часть нашей авиации, базировавшейся на Сицилии, он уничтожил на земле, и наши самолеты в большинстве своем были выведены из строя. Невредимыми в люфтваффе оказались главным образом подразделения наземного обслуживания. В ходе этой операции большую роль сыграли мощные силы ПВО, перед которыми стояли три задачи: отражение воздушных налетов, противодействие десанту и защита перевозок, особенно в Мессинском проливе.

До высадки союзников очень остро встала проблема транспорта. Германские дивизии, особенно 15-я моторизованная, были не слишком мобильны. Для оперативной переброски войск им приходилось прибегать к челночным перевозкам. Одна полковая группа дивизии «Герман Геринг» тоже не имела мобильных средств. В случае боевых действий ее надо было сажать на машины из колонны тылового обеспечения, но на тот момент они были полностью заняты выполнением своих собственных задач.

Это правда, что на острове были созданы большие запасы, хотя склады располагались неудачно – на западе, откуда обычно осуществлялось снабжение армии в Северной Африке. Для обеспечения наших оперативных нужд необходимо было организовать новые склады в районе Этны. Их заполняли частично с континента, частично со складов на западном побережье.

В Оберзальцберге мне сказали, что в дополнение к двум дивизиям я буду иметь в своем распоряжении более 30 тысяч человек из наземных служб люфтваффе, частей снабжения и учебных частей. Специалисты в вопросах, связанных с проведением операций, всегда были под рукой, и, как только появился ответственный за тыловые службы, я сразу же проинформировал его относительно недостаточной боевой подготовки этих 30 тысяч солдат. Так называемые части на случай тревоги, в которые они должны быть организованы, нельзя было считать пригодными для ведения боевых действий, поскольку они не имели мобильных средств. Пренебрегать тыловыми подразделениями во время боев мы не могли, их ждала двойная нагрузка на своих участках, поскольку часть своего транспорта они должны были передать боевым подразделениям. Основу локальной жесткой обороны опорных пунктов обеспечивали батареи ПВО, командиры которых были назначены мной «боевыми командирами» соответствующих районов. Под их началом находились незадействованные наземные службы люфтваффе и армейские части на случай тревоги.

К проблемам оперативного управления, контактов с итальянским Высшим командованием и снабжения армии добавилась проблема связи, так и не решенная к моменту высадки союзников. В моем распоряжении был только малочисленный штаб всего лишь с одним офицером оперативного отдела без подразделения связи. У меня не было надежной линии связи с главнокомандующим Южного театра войны, то есть с Кессельрингом. Хотя ни он, ни я формально не отвечали за эти операции, германскому Верховному командованию (ОКВ) приходилось использовать этот официальный канал связи, чтобы передать оперативные директивы. Телефонная связь осуществлялась только по сети люфтваффе вдоль побережья и с северо-восточной оконечности острова по кабелю с континентом. В Энне, то есть в центре острова, и в штабе 6-й итальянской армии у меня не было ни радио, ни проводной связи с Римом. Единственным способом связаться с дивизиями была итальянская телефонная линия и радиостанция, предоставленная одной из этих дивизий. Поставленная передо мной задача требовала полностью оснащенного и укомплектованного штаба на уровне штаба корпуса. Мне предстояло не только управлять двумя далеко отстоящими друг от друга немецкими дивизиями, но и взаимодействовать с итальянскими частями, пусть слабо вооруженными, но многочисленными. Кроме того, географические условия этого театра военных действий обязывали меня, так же как и противника, мыслить с точки зрения всех трех видов вооруженных сил. Хотя с итало-германской стороны основной силой были сухопутные войска, оборона, тем не менее, вынуждена была иметь дело с противником на море, на суше и в воздухе. Игнорировать эту очевидную истину было бы грубой ошибкой.

На совещании в Энне 26 июня Кессельринг дал совет, в целом достаточно тактичный. Он признавал, что управление операциями должно быть возложено на Гуццони, и, в отличие от Гитлера, считал, что у нас мало шансов защитить Сицилию без итальянского участия. И все же разногласия между Гуццони и Кессельрингом сгладились только внешне. Последний был или, по крайней мере, казался оптимистом, в то время как первый не делал тайны из своего скептического видения будущего, и приближающиеся события должны были доказать его правоту.

Тем не менее, в отношении оперативного использования германских войск Гуццони, идя навстречу пожеланиям Кессельринга, действовал против собственного здравого смысла. Он рассматривал немецкие дивизии как основу своих сил. После всего, что произошло в Северной Африке, он понял, что споры с германским фельдмаршалом могут привести только к созданию невыносимой обстановки в цепочке командования и превратят итальянское главенство в фарс.

Эта неизбежная уступчивость привела к тому, что Кессельринг принял решение, которое и Гуццони, и я, и командир 15-й гренадерской моторизованной дивизии считали ошибочным и которому и сам фельдмаршал был не рад. Потому что у него оказались связанными руки.

Гуццони намеревался держать обе германские дивизии вместе на восточной оконечности острова в качестве мобильного боеспособного резерва. По его плану слабые итальянские дивизии должны были осуществлять сдерживающие действия, а немецкие – находиться в полной боевой готовности для массированной контратаки против той части сил вторжения, которая окажется более опасной. С германской стороны против такого плана имелось два возражения. Во-первых, он противоречил теории, согласно которой десант противника следует отражать в момент его наибольшей слабости, а именно – сосредоточить против него всю имеющуюся огневую мощь, пока он еще находится на десантных судах. Разумно предположить, что столь уступающие в силе защитники острова не смогут сбросить противника обратно в море, как только он осуществит несколько одновременных высадок.

Однако эта теория подразумевает отказ от мобильных оборонительных действий, а также подставляет немецкие войска на побережье под сокрушительный огонь крупнокалиберной корабельной артиллерии противника, против которой из-за недостаточной мощи на море и в воздухе силы «Оси» были беспомощны.

Второе возражение было связано с чрезмерной концентрацией двух германских дивизий в глубине острова – в районе Кальтаниссетты, где на узких горных дорогах и без прикрытия авиации они окажутся настолько уязвимыми для ударов с воздуха, что смогут передвигаться только по ночам.

В этом и состояло противоречие, которое позднее, во время высадки союзников в Нормандии, снова нарушило единство в проведении оборонительных операций. Преодолеть его оказалось невозможно, и оно с самого начала решило судьбу обороняющейся стороны. Единственное, что оставалось, – это либо оборонять побережье жестким фронтом, что нарушило бы все законы ведения войны и закончилось, вероятно, уничтожением оборонительной линии корабельным огнем, либо сохранить главный резерв, который все равно был слишком слаб, чтобы сбросить десант обратно в море после того, как тот захватит плацдарм.

Вопреки пожеланиям Гуццони, фельдмаршал Кессельринг разделил главные германские силы: одна дивизия должна была дислоцироваться на востоке, вторая – на западе, обе в состоянии боевой готовности к тому, чтобы действовать в качестве сильных мобильных резервов. Соответственно, 15-я гренадерская моторизованная дивизия постепенно была переброшена в район Салеми, а воздушно-десантная дивизия «Герман Геринг», прибывавшая с материка, сосредоточивалась у Кальтаджироне.

Если первыми под удар попадут восточные силы, то, как считал Кессельринг, необходимо будет предотвратить их окружение, направив резерв с запада, и в этом я был согласен с ним. Даже ныне, после изучения этой кампании и оценки ее другими немецкими военачальниками, я не могу согласиться с заявлением фельдмаршала лорда Монтгомери, что разгром войск «Оси» произошел из-за их распыления. События показали, что противник смог высадить превосходящие силы одновременно на юго-восточной оконечности острова и в западной его части. Однако наступление западных немецких сил вдоль северного побережья, конечно, не привело бы к быстрому уничтожению вторгнувшихся войск, ведущих бои на юго-востоке.

Я не мог согласиться с выбором дивизий для выполнения двух этих разных задач. 15-я гренадерская моторизованная дивизия уже давно находилась на острове и была знакома с местными условиями. У нее хорошо была налажена разведка и имелось достаточно пехоты и танков, чтобы вести, как минимум, сдерживающие боевые действия с некоторыми шансами на успех. Эта дивизия держала вместе три своих полка, по три батальона в каждом, в восточной части острова. Для защиты западного фланга она выделила одно полковое подразделение. Такие меры соответствовали обстановке и германским представлениям о тактическом управлении. Генерал Рот, командовавший этой дивизией, был опытным командиром с генштабовским прошлым. Поэтому перед ним следовало поставить задачу оборонять восточную часть острова.

Дивизия «Герман Геринг» (получившая эту задачу) имела несколько явных слабых мест. Силы ее пехоты, состоявшие из двух батальонов, были невелики. Мне не удалось выяснить, формируются ли дополнительные батальоны, или они уже на подходе. В составе этой дивизии был один танковый полк. Рота «тигров», направленная на Сицилию в качестве резерва Генерального штаба, длительное время оставалась привязанной в тактическом и тыловом отношении к 15-й гренадерской моторизованной дивизии – дополнительный резон оставить эту дивизию в восточной части. Были у дивизии «Герман Геринг» и определенные трудности с личным составом, но в тот момент Верховное командование об этом не знало. Два основных командира из этой дивизии оказались неспособными командовать в боевых условиях. Одного из них, командира пехотного полка, снял с должности командир дивизии, а второго, командира танкового полка, заменили по моему приказу сразу же после начала боевых действий. Такие же недостатки проявили и другие офицеры. Дивизия пользовалась незаслуженной славой, особенно среди итальянских союзников. Вероятно, это объяснялось тем уважением, с которым относились к парашютистам во время войны.

То, что перед дивизией «Герман Геринг» поставили самую важную задачу – защищать восточную часть острова, – было ошибкой, масштабы которой я сам в то время не представлял, потому что не знал еще о недостатках ее личного состава. Мне не удалось выяснить, случилось ли это благодаря личному вмешательству Геринга, или Кессельринг полагал, что необходимо учитывать пожелания своего старшего начальника в люфтваффе. Дело в том, что все вопросы решались закулисно. Несомненно, эта ошибочная дислокация войск дает классический пример того, как личные мотивы возобладали над профессиональными. Так написал об этом в своей книге «Скованная армия» генерал Вестфаль. Если бы заново сформированная парашютно-десантная дивизия «Герман Геринг» была обычной армейской дивизией, она имела бы нормальную пехоту и лучше подготовленный личный состав. Но даже в этом случае перед ней не поставили бы такую сложную задачу и не предпочли бы дивизии, хорошо знающей свое дело. Решение оказалось тем более неудачным, что 15-й гренадерской моторизованной дивизии пришлось отдать дивизии «Герман Геринг» полковую группу, стоявшую в районе Катании, с тем чтобы компенсировать ей острую нехватку пехоты.

ВЫСАДКА СОЮЗНИКОВ

Высадка 10 июля не стала неожиданностью. Вот выдержки из журнала боевых действий германской миссии связи при 6-й итальянской армии:

«9 июля, 18.20. В радиосообщении из 2-го авиационного корпуса говорится о шести конвоях общей численностью 150-200 судов в водах севернее Мальты и Гоцо.

20.05. Радиосообщение от главнокомандующего с юга: 150 десантных судов в 16.30 севернее Мальты, держат курс на север.

23.15. Начальник штаба 6-й итальянской армии генералу Зенгеру: на рассвете мы ожидаем нападения на Катанию и Джелу».

10 июля в 5.00 мы получили первые сообщения о парашютных десантах в районе Комизо и Сан-Пьетро, между Кальтаджироне и побережьем. Планеры противника приземлились вблизи Аугусты. Дивизия «Герман Геринг» докладывала, что в Джеле противник разгружает 20 транспортов. К 10.00 обстановка развивалась так, как записано в журнале боевых действий:

«Противник высадил в Джеле пехоту и несколько танков, затем последовала разгрузка 20-30 судов. Основные силы дивизии «Герман Геринг» атаковали их по линии Нишеми-Бискари. В районе вокруг Кальтаджироне бой местного значения против воздушного десанта. Итальянский командующий опасается нарастания давления на Сиракузы и Аугусту. Боевая группа Шмальца, северо-западнее Катании, все еще остается в резерве для защиты долины Катании. По западной части острова докладывать нечего.

12.25. Противник высадился во многих местах между Сиракузами и Ликатой. Его главный удар направлен на Аволу и Джелу. Дивизия «Герман Геринг» ведет бой вокруг Джелы, детали пока неизвестны. Боевая группа Шмальца продвигается на юг в направлении Скордия – Лентини. 15-я гренадерская моторизованная дивизия выдвигается в район восточнее Энны. Итальянская дивизия «Ливорно» получила приказ наступать в направлении Джелы».

В этот день дивизия «Герман Геринг» была направлена в бой согласно плану, но не смогла сбросить противника в море (карта 8). Причина этого состояла в первую очередь в том, что в этом районе высадился парашютный десант противника, который хотя и не предпринял массированной атаки, но произвел много разрушений. Во-вторых, ступенчатый рельеф местности, заросшей оливковыми деревьями, создавал такие трудности для танков, что ни одна сторона и думать не могла об их применении в скоординированной атаке. У роты «тигров» возникли трудности по причине ее слабой мобильности.

Обстановка того вечера отражена в журнале боевых действий:

«10 июля, 23.45. Противник продвинулся примерно на 10 км через Ликату в северном направлении. Он овладел высотами на протяжении 6 км вокруг Джелы. В юго-восточном секторе его десантные силы не продвинулись дальше прибрежной полосы. В 18.00 генерал фон Зенгер лично подтвердил, что дивизия «Герман Геринг» рано утром вышла к дороге между Джелой и Витторией, несмотря на фронтальные атаки и огонь тяжелых орудий; бронегруппа дивизии находится южнее Нишеми, а гренадерская группа – юго-западнее Бискари. В районе между этими группами имели место бои с парашютистами. Рано утром 11 июля, после того как территория между ними будет очищена от противника, обе группы начнут наступать в юго-западном направлении, чтобы отбить Джелу и береговую полосу».

Около полудня, когда масштаб боевых действий стал яснее, Гуццони, проконсультировавшись со мной, решил вывести 15-ю гренадерскую моторизованную дивизию с запада. Сложившаяся обстановка оправдывала такой риск, и я согласился с ним. Что и позволило сделать в журнале следующую запись: «15-я гренадерская моторизованная дивизия переброшена в район восточнее Энны».

«18.21. В радиограмме главнокомандующий на юге предостерегает против полного оставления германскими войсками западной части острова.

23.45. Командующий 6-й итальянской армией считает, что не может изменить свое решение отвести 15-ю гренадерскую моторизованную дивизию в центр. Соответственно дивизия начала движение в район Кальтаниссетта-Баррафранка – Пьяцца – АрмеринаВальгуарнера».

Эти записи в журнале показывают, что для недовольства Кессельринга тем, что эта дивизия была отведена слишком поздно, нет оснований. На самом деле мы с Гуццони оба настаивали на этом маневре вопреки возражениям Кессельринга из Рима. Вероятно, Кессельринг хотел оставить часть дивизии на западе. Но как только решение было принято, он смирился с ним, тем более что 11 июля обстановка развивалась следующим образом:

«9.05. Докладываем главнокомандующему на юге, что дивизия «Герман Геринг» начала наступать и вышла правым флангом к Тенде, в 6 км восточнее Джелы».

Этот доклад привел Кессельринга к выводу (карта 9), что энергичными атаками можно хотя бы отбросить противника у Джелы и что массированная атака обеих германских дивизий на фланги противника, наступающего с юго-восточной оконечности острова на север, может увенчаться успехом. Эту мысль, которая соответствовала германской традиции наступательных действий, поддержали командиры обеих немецких дивизий. Радиограмма от главнокомандующего показала, что он отнюдь не согласен с отступлением фронта, но ожидает, что успешное наступление дивизии «Герман Геринг» будет продолжено и, главное, надо удержать аэродром в Комизо. Последнее требование было вполне объяснимо, так как германское командование опасалось, что в случае использования этого аэродрома противником он получит такое превосходство в воздухе, что передвижения войск «Оси» в дневное время резко сократятся.

Тем временем события на других участках фронта обострили кризис. Итальянские войска нигде не участвовали в контратаке дивизии «Герман Геринг», в результате она оказалась в трудном положении – с открытыми флангами и без связи с соседями справа и слева.

Теперь стало ясно, что командование 6-й итальянской армией имело точку зрения, отличную от той, что была у главнокомандующего на юге и у ОКБ. Гуццони считал имеющиеся в наличии силы слишком слабыми для наступательных операций против двух высадившихся армий противника. Такова была и точка зрения генерала Варлимонта, которую он изложил мне 22 июня.

Итальянскому командованию с самого начала было ясно, что удар изолированных немецких дивизий, где бы он ни был нанесен, не сбросит противника в море на фронте протяженностью целых 160 километров. Такое видение обстановки неизбежно приводило к мысли об эвакуации, для чего необходимо было как можно скорее выйти к так называемой позиции на Этне. Там, на гораздо меньшем участке фронта, войска «Оси» могли бы держать оборону и за системой оборонительных линий начать отход через Мессинский пролив. Эта идея была намного реалистичнее, чем приказы атаковать, отданные главнокомандующим и, вероятно, гитлеровским ОКБ. Любое упорное сопротивление на юге поставило бы германские войска под угрозу уничтожения в случае высадки противника на северном побережье или появления его военно-морских сил в Мессинском проливе. Такая оценка подтверждалась последними донесениями, в которых говорилось, что в течение первой половины дня противник продвинулся в северном направлении на нескольких участках растянутого фронта.

Журнал боевых действий за 11 июля констатирует:

«Доклад главнокомандующему на юге в 13.15. Противник снова продвинулся в районе Наро до Кампобелло. Он не получил новых подкреплений, но продолжает натиск в районе Рагузы. Сильное давление противника с юго-востока, где пал Ното. Итальянцы считают, что их силы на юго-востоке постепенно истощаются. По этой причине, а также для того, чтобы очистить район северо-восточнее Виттории от парашютистов, генерал Гуццони приказал остановить наступление дивизии «Герман Геринг» и перебросить ее в район юго-восточнее Кальтаджироне».

В 16.10 из дивизии «Герман Геринг» доложили следующее:

«Наступление согласно плану одним батальоном маршевой группы на левом фланге, с выходом на участок между рекой Акате и морем севернее нее. Защита фланга на юго-востоке, от отметки 60 до развилки дорог в 8 км южнее Бискары, обеспечиваемая одним усиленным батальоном. Мощные силы противника в районе Виттория – Комизо. Противник явно отходит на восток».

В этом донесении из дивизии «Герман Геринг» обстановка представлена в более выигрышном свете, чем можно было судить по ее медленному до настоящего времени продвижению. Поэтому я вернулся на фронт, чтобы увидеть все своими глазами. Убедившись, что дела обстоят именно так, как было доложено, я приказал дивизии развивать успех ударом в восточном направлении на Комизо – в надежде, что при благоприятных условиях можно будет отрезать находившиеся дальше на востоке и продвигавшиеся на север силы противника. Если это не удастся, то удар дивизии по открытому флангу противника хотя бы облегчит наши маневры по линии отрыва за счет локального успеха. Несмотря на то что дивизия далеко выдвинулась вперед, она не была атакована, хотя эта контратака заставила бы противника либо вновь погрузиться на суда, либо, по крайней мере, отступить.

Мое указание, которое основывалось на локальном видении обстановки, получило поддержку в радиограммах от главнокомандующего с юга. Оно шло вразрез с намерениями Гуццони, но с некоторыми оговорками он все-таки с ним согласился. Так или иначе, но наступление дивизии «Герман Геринг» затмили новые события.

Утром 12 июля Кессельринг прибыл в ставку итальянского главного командования в Энне, чтобы обсудить со мной и Гуццони создавшуюся обстановку. Выяснилось, что 2-й воздушный корпус, который размещался на Сицилии, отправлял Кессельрингу неточные доклады, то панические, то чересчур оптимистичные. На основании этих докладов он отдавал приказы и слал директивы, которые посягали на авторитет итальянского командования.

Кессельринг не игнорировал серьезных реалий обстановки и одобрил уже отданные приказы: дивизии «Герман Геринг» – отойти в район Кальтаджироне-Виццини, 15-й гренадерской моторизованной дивизии – упорно держаться на участке Пьяцца Армерина-Баррафранка-Пьетраперция и не допустить наступления противника на север.

Кессельринг размышлял, стоит ли посылать на остров новые германские части. Он хотел направить сюда 29-ю гренадерскую моторизованную дивизию, надеясь с ее помощью изменить обстановку и перехватить инициативу. С обычным своим оптимизмом он тешил себя мыслью о новой контратаке, наверняка думая о Дьеппе.

Мы с Гуццони возражали против такого подкрепления, которое не очень-то соответствовало нашему плану сдерживания противника и эвакуации на континент основных боевых частей. Если бы нам удалось это сделать без тяжелых потерь в живой силе и технике, то операцию можно было считать чрезвычайно успешной. По-прежнему сохранялась опасность, что противник высадится на совершенно незащищенном северном побережье и тем самым отрежет все наши войска на Сицилии. Гуццони боялся, что, если противник прорвется, возникнет столпотворение войск «Оси» на дороге в Мессину, что еще больше затруднит их переправу на континент.

БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ МЕЖДУ 12 И 17 ИЮЛЯ 1943 ГОДА

12 июля командующий 6-й итальянской армией отдал 16-му итальянскому армейскому корпусу следующий приказ:

«Ввиду обстановки, создавшейся в результате известных действий противника, в настоящий момент считаю нецелесообразным предпринимать дальнейшие наступательные операции. До прибытия с континента новых частей приказываю:

1) дивизии «Герман Геринг» выдвинуться в район Кальтаджироне-Гранмикеле-Виццини в качестве сил прикрытия от противника, наступающего с юга. В этом районе не предпринимать никаких контратак, а сдерживать продвижение противника посредством ударов в южном направлении;

2) дивизии «Неаполь», кроме сил, действующих у Сиракуз, которые останутся на месте, любой ценой удерживать Паццоло-Акрейде, чтобы прикрыть левый фланг дивизии «Герман Геринг»;

3) боевой группе Шмальца удерживать нынешнюю позицию, чтобы отражать атаки противника из Сиракуз – Аугусты;

4) дивизии «Ливорно» передислоцироваться в район Маццарино и Сан-Микеле-Ганцерия с задачей вести заградительные действия против войск, наступающих с юга и запада, и прикрывать правый фланг дивизии «Герман Геринг».

Одновременно Гуццони проинформировал меня, что отдал следующие приказы 12-му армейскому корпусу:

«Дивизии «Ассьетта» выдвинуться в район Бисаюино-Прицци – Леркара (населенные пункты, которые находятся в 40 км южнее Палермо).

15-й гренадерской моторизованной дивизии оставаться в качестве армейского резерва на своей нынешней центральной позиции на линии ПьетраперцияВальгуарнера, откуда она имеет возможность атаковать по следующим направлениям: Кальтаниссетта – Каникатти; Пьяцца Армерина – Кальтаджироне; Баррафранка – Маццарино – Джела».

В 14.36 дивизия «Герман Геринг» доложила, что линия южнее Нишеми, реки Акате и участка севернее Рискари – Виццини прочно удерживается силами оборонительных групп, перекрывающих дорогу, ведущую на север, однако штаб итальянской 6-й армии считал, что дивизия передвигается слишком медленно и с некоторыми трудностями. В 16.30 я доложил главнокомандующему в Рим, что маневры дивизии по выходу из боевых действий развиваются согласно плану и без ощутимых помех со стороны противника.

Чтобы ускорить отвод этой дивизии, в 21.40 она получила приказ немедленно отойти в район Кальтаджироне. Настойчивое желание Гуццони, чтобы она отступила, было абсолютно обоснованным, во-первых, потому, что быстрый вывод и частичное исчезновение итальянских дивизий оставляли немецкую дивизию в опасном положении, а во-вторых, потому, что в 11.00 сама немецкая дивизия доложила о высадке противника в Аугусте. Это поставило под угрозу ее своевременный отход на позицию у Этны и даже запланированную эвакуацию с острова. В любом случае уже не было смысла держать ее южнее линии Кальтаджироне-Виццини, где не наблюдалось ощутимого давления противника.

Однако в журнале боевых действий германской миссии связи есть запись, сделанная в 22.40, о том, что группа Шмальца опять продвинулась вперед к линии Соларино-Приоло. В 23.10 я доложил главнокомандующему следующее:

«Наиболее сильное давление противника в Каникатти. 15-й гренадерской моторизованной дивизии приказано прикрывать правый фланг армии. К северу от Джелы столкновений с противником нет. Передвижение дивизии «Герман Геринг» идет по плану. Батальон, который утром оказался отрезанным, в настоящий момент снова находится с группой Шмальца на линии Сортино-Вилламундо-полуостров Аугуста».

В течение 12 июля первое подкрепление, уже не имевшее никакого значения, достигло острова, и второй батальон 382-го гренадерского полка соединился с дивизией «Герман Геринг» в Виццини. 3-й парашютный полк из парашютной дивизии, дислоцирующейся на континенте, и батальон «Реджо» были приданы группе Шмальца.

13 июля в результате мощного удара авиации в полночь был временно выведен из строя штаб Гуццони в Энне, нарушилась проводная линия связи, но не радиосвязь. Штаб пришлось передислоцировать. Гуццони хотел остаться в Энне, чтобы разделить судьбу своих солдат, но мы с начальником штаба его отговорили.

Теперь мы уже ждали не крупномасштабной высадки десанта на западе, а менее значительной операции на северном побережье. С оперативной точки зрения как итальянцам, так и немцам казалось вероятным, что вскоре противник попытается захватить Катанию. Очевидно, он отказался от идеи охватывающего маневра со стороны моря, и теперь его главные усилия были направлены на восточное побережье, ближайший путь к Мессине, и опять на Катанию, откуда он мог повернуть основную боевую позицию вдоль южного склона Этны, к чему итальянское командование было готово.

Рано утром противник уже завладел частью территории на линии фронта 15-й гренадерской моторизованной дивизии, и к 11.00 он оказался на линии Серрадифалько – Сан-Катальдо. Теперь на этом фронте возникла опасность окружения дивизии «Герман Геринг». Хотя такая угроза еще не была неминуемой, она постоянно усиливалась из-за явной медлительности и неповоротливости этой дивизии на поле боя. Снова – в третий раз – она получила по радио приказ быстро сосредоточиться под покровом ночи в районе Виццини. Мне приходилось считаться с тем, что Геринг, возможно, напрямую отдавал ей приказы, которые противоречили приказам ее непосредственного командира. Гуццони был озабочен тем, чтобы как можно скорее вывести эту дивизию на позицию у Этны. Еще 12 июля 15-я гренадерская моторизованная дивизия получила от меня директиву общего характера: в случае сильного натиска противника, получив специальное разрешение командования 6-й итальянской армии на самостоятельные перемещения, отойти на общую линию Ганджи – Леонфорте – Аджира.

Там дивизия «Герман Геринг», усиленная парашютно-стрелковым полком, должна была соединиться со своим правым флангом, в то время как ее левый фланг должен был выйти к морю южнее Катании. Переброска частей дивизии «Герман Геринг» в этот район представлялась тем более неотложной, что достойных упоминания резервов уже не оставалось. Высадка противника в Аугусте, согласованная по времени с высадкой основных его сил, наводила на мысль, что он повторит свой тактический охват со стороны побережья. 13 июля в 14.30 Гуццони приказал 16-му итальянскому корпусу как можно скорее перебросить части дивизии «Герман Геринг» в район Катании, чтобы «укрепить там позиции».

Главнокомандующий придерживался аналогичных взглядов на обстановку. Обеспокоенность по поводу крайнего левого фланга заставила его отдать приказ перебросить днем 13 июля в устье реки Симето пулеметный батальон 1-й парашютно-стрелковой дивизии. Там этот батальон был подчинен группе Шмальца.

Германский журнал боевых действий описывает обстановку того вечера следующим образом:

«15-я гренадерская моторизованная дивизия удерживает линию Серрадифалько-Пьетраперция – Баррафранка – Пьяцца Армерина. Противник ведет разведку особенно активно напротив центрального участка и правого фланга дивизии. Артиллерия противника действует активнее; частые авиаудары по нашим позициям и путям передвижения войск. Дивизия «Герман Геринг» отведена на линию Кальтаджироне – Виццини. Последний населенный пункт находится под сильным артиллерийским огнем. От группы Шмальца новых сведений нет».

«В целом противник явно готовится к продолжению наступления по всему фронту».

«Поздно вечером 13 июля штаб 6-й итальянской армии и германская миссия связи переместились в Пассо-Пискьеро (восточнее Рандаццо), так как прежний КП более не способен обороняться».

«14 июля, 10.25. Группа Шмальца удерживает линию Франкофорте – Лентини – Аньоне, но вчера на многих участках подверглась мощным атакам пехоты и танков. С наступлением темноты парашютный десант противника неустановленной численности высадился севернее Лентини. Сильные атаки противника ожидаются в районе Виццини».

Ночные парашютные десанты на самом опасном участке нового фронта укрепили желание Гуццони собрать там для боя части дивизии «Герман Геринг». Однако эта дивизия сочла, что она слишком увязла в боях, чтобы отходить в другое место, хотя и находилась под сильным давлением противника. Обстановка улучшилась, когда спустя 12 часов в районе Лентини высадился пулеметный батальон 1-й парашютно-стрелковой дивизии, которому не составило особого труда выбить оттуда парашютистов противника. В 13.00 дивизия «Герман Геринг» вновь получила приказ начать переброску своих частей в направлении Катании.

2-й авиакорпус в Таормине продолжал посылать Кессельрингу в Рим дезориентирующие донесения. Он отправил по радио следующее указание, занесенное в 15.15 в журнал боевых действий германской миссии связи:

«Главнокомандующий на юге считает жизненно важным дальнейшее усиление левого фланга, что следует сделать ценой оголения центра. Он приказывает подготовить отвод всех сил к общей линии Сан-Стефано – Адрано-Катания таким образом, чтобы его можно было начать нынешней ночью в том случае, если обстановка на восточном фланге еще более обострится».

В 15.45 я ответил, что давление на левом фланге уменьшилось из-за переброски дивизии «Герман Геринг» в Катанию, однако последовавшее за этим ослабление центра не позволит группе Шмальца противостоять дальнейшим мощным атакам с юга, а западный фланг может быть обойден. Поэтому отход на позиции у Этны подготовлен и вскоре станет необходимым.

В тот вечер 15-я гренадерская моторизованная дивизия все еще занимала линию Серрадифалько-Сан-Катальдо. В 23.30 я отправил главнокомандующему следующее донесение:

«Ввиду угрозы правому флангу германского фронта, угрозы в Виццини, слабой позиции во Франкофорте и недостаточной мобильности последних подкреплений, невозможно быстро укрепить восточный фланг. Поэтому я приказал осуществить быстрый отход всей дивизии с уничтожением сил противника в Катании. 15-я гренадерская моторизованная дивизия будет возвращена на линию Никозия-Леонфорте, так как в противном случае она окажется уязвимой для окружения с обоих флангов».

15 июля было отмечено новым витком кризиса в итало-германском управлении боевыми действиями, который проявился с самого начала высадки союзных войск пятью днями раньше. Теперь можно было предположить, что противник уже не высадит десант на западе или севере острова. Если бы он собирался это сделать, чтобы защитить от ударов войск «Оси» свои медленно продвигающиеся вглубь силы, то эти дополнительные десанты должны были высадиться самое позднее 15 июля.

Мы могли также не беспокоиться пока, что противник решит двинуть свои главные силы или часть американской армии Паттона в стремительное наступление с запада через линию Леркара-Термини, захватывая своим левым флангом северное побережье и ударит, таким образом, по незащищенному правому флангу сил «Оси».

Усилился натиск на наш левый фланг – на группу Шмальца и дивизию «Герман Геринг». Это указывало на то, что армия Монтгомери будет добиваться победы там, что противоречило немецким принципам оперативного искусства.

Как это часто случается, когда кризис уже преодолен, немецкое оперативное командование занервничало: была ли возможность достичь лучших результатов, если бы были приняты другие меры? Отношения между двумя командованиями, и без того достаточно сложные в военно-политической обстановке этой коалиционной войны, становились иногда просто хаотичными. Будучи офицером люфтваффе, Кессельринг чувствовал особую ответственность перед дивизией «Герман Геринг». Он вынужден был считаться не только с приказами ОКБ, но, возможно, и Геринга. Рейхсмаршал иногда лично вмешивался в управление боевыми действиями, отдавая приказы дивизии напрямую. Кроме того, Кессельринг располагал лучшими средствами связи и личными контактами со 2-м авиационным корпусом, который был в общем-то бесполезным на острове, так как не имел тактической авиации, но настаивал на предоставлении ему не только донесений, но и оперативных предложений.

Кессельринг вмешивался в проведение операций все больше и больше и даже парализовал действия командующего 6-й итальянской армией, предположительно по наущению ОКБ. С каждым днем становилось все яснее, что наш итальянский союзник вскоре сдастся и германскому командованию придется продолжать войну в одиночку. С прибытием новых германских подкреплений к позициям у Этны это становилось реальным.

Между тем командование 6-й итальянской армии продолжало управлять боевыми действиями, поскольку номинально являлось единственным ответственным командованием. Я переместил свой передовой КП в район севернее Катании, где получил наконец надежную линию связи с Кессельрингом и смог установить прямой контакт с группой Шмальца и дивизией «Герман Геринг». Теперь я мог лично наблюдать за полем боя южнее Катании. С утра дивизия отразила атаки на Кальтаджироне и Гранмикеле, но к концу дня ее сильно оттеснили на север.

Вечером дивизия остановилась на линии Рагуза-Кастель-ди-Джудика-Фьюме-Диттайньо-река Корна-Лунга до самого устья. В полночь в журнале боевых действий было записано:

«Особенно сильный натиск противника на восточном фланге, где он, очевидно, намерен прорываться в направлении Мессины. Вероятно, этим объясняются как новые воздушные десанты небольших подразделений парашютистов в районе Ачиреале и западнее него, так и продолжающаяся артиллерийская поддержка корабельных орудий. Южнее долины Катании наш 3-й парашютно-стрелковый полк, несколько батальонов которого оказались в окружении, упорно сопротивляется, но несет большие потери».

До вечера того дня 15-я гренадерская моторизованная дивизия продолжала держаться на линии Серрадифалько-южная окраина Кальтаниссетты-Баррафранка – Пьяцца Армерина. По понятным причинам ее беспокоил левый фланг, который становился все более уязвимым из-за отхода и развертывания влево дивизии «Герман Геринг». Попытка установить контакт с этой дивизией или с дивизией «Ливорно» (находившейся, вероятно, между ними) не удалась. Мой приказ дивизии «Герман Геринг» в 20.30 установить контакт с левым флангом 15-й гренадерской моторизованной дивизии, видимо, невозможно было выполнить. Я предусмотрительно отказался дать последнее разрешение приготовиться к маневру по выходу из боя первой. С 10 июля обе дивизии вынуждены были вести боевые действия в изоляции друг от друга, но вскоре им предстояло соединиться на позиции у Этны в один согласованный фронт. Чем дольше 15-я гренадерская моторизованная дивизия продержится на своих нынешних позициях, тем меньше опасность, что отходящая дивизия «Герман Геринг» окажется обойденной с запада. А это беспокоило меня больше, чем возможная угроза восточному флангу 15-й гренадерской моторизованной дивизии из бреши, образовавшейся между двумя этими дивизиями.

Из записей в журнале боевых действий видно, что 16 июля возник спор между германскими военачальниками, обеспокоенными отходом 15-й гренадерской моторизованной дивизии. Вечером того дня я просил, чтобы ей предоставили свободу для маневра. (Теперь уже невозможно установить, появился ли такой приказ. По мнению генерала Родта, дивизия вышла из боя по собственной инициативе.)

Журнал боевых действий:

«16.45. С передового КП в Трекастаньи (на южном склоне Этны) глава германской миссии связи ведет телефонный разговор с фельдмаршалом Кессельрингом, подчеркивая, что в настоящее время центр давления по-прежнему находится на правом фланге дивизии «Герман Геринг» и что выход из боя ее правого фланга и постепенный отход 15-й гренадерской моторизованной дивизии соответствуют общему ходу боевых действий. На данный момент фронт дивизии «Герман Геринг» можно считать стабильным, окружения ее западного фланга удалось избежать. Поэтому генерал фон Зенгер отправляется на полевой КП дивизии «Герман Геринг», чтобы отдать приказ удерживать передовую позицию».

Днем 16 июля была уйма указаний от главнокомандующего германскими вооруженными силами на юге, которые звучали в унисон приказу ОКБ стоять насмерть. Цель этих приказов состояла в том, чтобы задержать, насколько это возможно, отход с позиции на реке Корна-Лунга дивизии «Герман Геринг» и 15-й гренадерской моторизованной дивизии на подготовленную позицию у Этны. Так закончился этап грамотных тактических маневров, новый этап был продиктован «приказом держаться».

17 июля важно стало установить связь между двумя этими дивизиями еще до того, как они займут основную боевую позицию. В 12.40 15-я гренадерская моторизованная дивизия получила по радио сообщение, что правый фланг дивизии «Герман Геринг» находится не у Катенануова, как предполагалось ранее, а у Рагузы. Дальнейшее отступление было запрещено, и поступил приказ организовать другую позицию. Такой приказ был нужен, поскольку благодаря приказу «держаться», переданному накануне через Кессельринга, 15-я гренадерская моторизованная дивизия потеряла уверенность. Дивизия «Герман Геринг» практически уже достигла новой основной позиции южнее Катании. 15-й гренадерской моторизованной дивизии потребовалось немного времени, чтобы собраться; она всегда была хорошо управляемым и надежным соединением. Она уже целую неделю вела бои силами своих передовых подразделений непосредственно на линии фронта, и даже до прибытия 29-й гренадерской моторизованной дивизии удлинила свой фронт на север до самого побережья. Позднее, воюя в составе 14-го танкового корпуса, она была самой надежной частью всего фронта.

17 июля Кессельринг лично отдал приказ об отходе дивизии «Герман Геринг», когда находился вместе со мной на полевом командном пункте группы Шмальца. Ранее он передал через 2-й авиационный корпус приказ этой дивизии остановиться на реке Корна-Лунга. Но с этого полевого КП в Мистербьянко он сам убедился, насколько уязвимы эти позиции для мощного обстрела. Вошедшие в Мессинский пролив военно-морские силы союзников практически непрерывно стреляли по ним залпами со всех бортов.

Пока Кессельринг находился на этом КП, туда прибыл командир 3-го парашютно-стрелкового полка. Ему с более чем 900 солдатами удалось ускользнуть со своей окруженной противником позиции в Лентини и пробиться через неприятельские линии. Об этом полке ничего не было слышно с 14 июля, и до 17 июля он не принимал участия в боях. Да и потом его нельзя было сразу бросить в бой, потому что он потерял все свое тяжелое вооружение. Потери в личном составе у них оказались невелики, что свидетельствовало о лживости сообщений о большом уроне в живой силе.

Линия фронта на новой основной боевой позиции проходила в пяти километрах западнее Сан-Стефано в направлении Никозии, далее на юго-восток до пункта, находящегося примерно в пяти километрах западнее Аджиры, изгибаясь на восток вдоль дороги на Регальбуто. В пяти километрах западнее этого населенного пункта она снова поворачивала на юго-восток к Катенануова, а оттуда тянулась вдоль железной дороги в Катанию до пункта в десяти километрах западнее нее, затем шла прямо на восток до самого моря.

Однако в то время основные силы обеих дивизий находились еще не на этой запланированной основной боевой линии, а на передовых позициях, где их сопротивление постепенно ослабевало.

НАЗНАЧЕНИЕ В 14-Й ТАНКОВЫЙ КОРПУС

15 июля на остров прибыл штаб 14-го танкового корпуса. Он должен был принять командование двумя германскими дивизиями в момент их соединения. Пока этот штаб изучал позицию у Этны, которую этим двум дивизиям предстояло занять на втором этапе после их воссоединения на описанной выше основной боевой линии. Позиция у Этны проходила от Сан-Фрателло на юг до точки в пяти километрах юго-западнее Троины, затем поворачивала на юго-восток до точки, находящейся в двух километрах южнее Адрано, и продолжалась строго на восток, пока не упиралась в море севернее Ачиреале.

16 июля в 22.30 главнокомандующий южными вооруженными силами Кессельринг приказал генералу Хубе, командиру 14-го танкового корпуса, принять командование всеми германскими войсками на Сицилии. Время передачи командования должно было быть согласовано со мной и доложено ему. Она состоялась 17 июля вскоре после полуночи на основном КП германской миссии связи в тот момент, когда я вынужден был находиться на передовом КП в Трекастаньи. Настоящей передачи полномочий быть не могло, потому что ОКБ возложило ответственность за проведение операций на Сицилии на меня, хотя я был всего лишь офицером связи при командовании 6-й итальянской армии. Пока эта ответственность оставалась на мне.

После того как Кессельринг объявил о подчинении всех германских частей и фактически всего фронта 14-му танковому корпусу, ему пришлось улаживать несколько неприятных инцидентов. Прибытие немецких батальонов без собственных транспортных средств привело к серьезным стычкам с итальянцами. Командирам немецких батальонов было приказано изъять машины у тех итальянских подразделений, которые уже не участвовали в боевых действиях. Иногда это приводило к перестрелке со смертельным исходом с обеих сторон.

Позднее возникли трудности иного рода, так как командующий 6-й итальянской армией продолжал оставаться во главе всех итальянских войск на Западном фронте, включая и те, что были непосредственно на линии фронта. Итальянцы, что вполне объяснимо, стремились сохранить свои командные должности, от которых зависела организованная эвакуация их войск через Мессинский пролив. 22 июля 14-й танковый корпус тщетно пытался освободиться от 12-го итальянского армейского корпуса. 25 июля командиры этих корпусов договорились, что итальянский корпус должен удерживать участок Сан-Стефано-Никозия, а передовой отряд 29-й гренадерской моторизованной дивизии позднее должен возвратиться обратно, пройти через итальянские позиции и двинуться на свою основную позицию Сан-Фрателло-Троина и перейти там под командование 14-го танкового корпуса.

Это было явное намерение германского Верховного командования постепенно ликвидировать все итальянские командные посты на острове, и такая мера соответствовала реально складывающейся обстановке. Поскольку эти реалии невозможно было изменить, командование 6-й итальянской армии вынуждено было уступить, и с этого момента его роль стала чисто декоративной. Оно все еще отдавало приказы и принимало доклады, но перестало вносить изменения или контрпредложения в нарастающий поток приказов, которые Кессельринг направлял теперь 14-му танковому корпусу.

31 июля генерал Гуццони сообщил мне, что получил указание от итальянского Верховного командования впредь уступать германским пожеланиям и передать 14-му танковому корпусу командование всеми германскими и итальянскими войсками в зоне боевых действий. Гуццони спросил меня, действительно ли при сложившихся обстоятельствах это указание отражает пожелания немцев. Если это так, он готов подчинить 14-му танковому корпусу все итальянские части, все еще находившиеся в зоне боевых действий и представлявшие для этого корпуса какую-то ценность.

Получив подтверждение от Кессельринга, Гуццони приказал 1 августа, чтобы с полудня следующего дня все боевые итальянские части, находившиеся на линии фронта, перешли под командование немецкого 14-го танкового корпуса. Одновременно он поручил 16-му итальянскому корпусу взять на себя всю береговую оборону. 12-й итальянский корпус был передан в распоряжение 6-й итальянской армии.

5 августа генерал Хубе предложил Гуццони перебросить штаб 6-й итальянской армии в Калабрию, чтобы освободить место для его собственного штаба, однако итальянский генерал не был готов сделать подобное предложение своему Верховному командованию и предоставил Хубе самому обратиться к Кессельрингу за решением этого вопроса.

8 августа я был отозван со своего поста и передал обязанности офицера связи при командовании 6-й армии, все еще находившемся на острове, начальнику своего оперативного отдела подполковнику Майер-Велькеру.

ОПЫТ ЗАЩИТЫ СИЦИЛИИ ОТ ДЕСАНТА

Анализируя обстановку после высадки десантов, я могу высказать некоторые возражения против оценки, которая была сделана во время этих операций. Тогда можно было различить две основные тенденции. Первая выражалась во мнении, что любая оборона против превосходящих сил противника изначально безнадежна, вторая – что тактическими мерами противнику можно нанести сокрушительный удар в момент его максимальной уязвимости.

Я уже говорил, что директива Гитлера от 22 июня не показала, какой точки зрения придерживался он. Но, судя по тому, что и Кейтель, и, особенно, Варлимонт отдавали указания, связанные исключительно с эвакуацией, можно сделать вывод, что Гитлер тоже отвергал перспективу длительного удержания острова.

С другой стороны, можно предположить, что Кессельринг надеялся добиться на этом острове своего первого заметного успеха в качестве главнокомандующего и верил, что после высадки противник «может быть сброшен в море». Поскольку последний тезис был достаточно популярен среди генералитета вермахта и еще больше среди его подчиненных, то стоит проанализировать его в свете реального опыта.

Тезис этот отражал глубоко укоренившуюся слабость традиционного военного мышления немцев, которое исходило исключительно из опыта сухопутной войны. Большая часть германских политиков и военачальников способна была мыслить лишь в русле сухопутных операций, а не трехмерных условий при взаимодействии всех трех видов вооруженных сил. Такая ограниченность оказалась причиной не только переоценки важности береговой обороны, но и преувеличения трудностей высадки противника, обладающего превосходством в воздухе и на море.

Современный способ нанесения удара объединенными усилиями всех трех видов вооруженных сил по противнику, который оснащен только для ведения войны на суше и который гораздо слабее в воздухе и на море, действительно проще и перспективнее, нежели просто наступательные действия на земле против постоянных позиций. Атакующий с моря обладает преимуществом внезапности. Те захваченные в плен итальянские генералы, которые сообщили Эйзенхауэру, что десанты союзников явились полной неожиданностью, ошибались. Но в чем всегда будет элемент неожиданности, так это в выборе места и в масштабе района десантирования, а также в тактике захватчика. Даже на Сицилии прошло немало времени, пока мы смогли выяснить, последуют ли за высадкой 10 июля дальнейшие десанты в других местах. Действительно, все дальнейшие десантные операции в Италии происходили внезапно – в Салерно, на Корсике и у Анцио, несмотря на то что мы знали, что десантные суда уже находились в море. Внезапности легко достичь, если последние передвижения конвоев осуществляются скрытно с помощью ночных переходов, ложных курсов и дымовых завес. В этом плане десант, высадившийся между Сиракузами и Ликатой, оказался внезапным, как и последовавшие высадки в западной и северной частях Сицилии.

Еще более важной, чем элемент внезапности, является возможность для сил вторжения подавлять противника средствами корабельной артиллерии. Калибр корабельной артиллерии всегда больше, чем калибр полевой артиллерии сухопутных войск, занимающей временные позиции для обороны берегового участка. Кроме того, корабельная артиллерия более мобильна, чем береговая. Если корабль неожиданно оказывается под огнем сухопутной батареи, он всегда может отойти под защиту собственной дымовой завесы. Обороняющаяся сторона не способна на эффективные действия против корабельной артиллерии, которой береговые батареи вряд ли причиняли беспокойство.

Кроме того, во время современного десантирования атакующая пехота не настолько уязвима для контрдействий, как это может представить себе тактик сухопутной войны, поскольку не знаком с этим видом атаки с моря. В любой хорошо организованной десантной операции приказ корабельной артиллерии открыть огонь означает практически подавление обороняющегося противника еще до того, как силы вторжения высадятся на берег. Позднее, когда высадившаяся пехота уже продвинется вглубь, а ее тыловые коммуникации еще не организованы, она может попасть в критическую ситуацию, особенно если столкнется с ударами противника или мощными контратаками.

На Сицилии пехота сил вторжения в случае атаки со стороны дивизии «Герман Геринг» могла опять погрузиться на плавсредства или отказаться от наступления на ограниченном участке контратаки обороняющейся стороны. Большой успех десанта можно объяснить также тем, что у союзного командования имелась возможность перебросить на берег танки почти одновременно с высадкой пехоты. То, что эти танки не смогли эффективно себя проявить, объясняется неподходящими для их действий условиями местности.

Союзные военно-воздушные силы способны были уничтожать немецкие самолеты на земле. Однако попытка ускорить исход операции путем высадки воздушного десанта провалилась. Уничтожение самолетов на земле осуществляли опытные пилоты бомбардировщиков, а применение воздушно-десантных частей было делом новым. Те из них, что силами до дивизии были сброшены на юго-востоке острова для захвата аэродромов, цели не достигли, понеся значительные потери от германских зенитных батарей, которые все еще оставались весьма мощными. Однако им удалось задержать удар дивизии «Герман Геринг».

У обороняющейся стороны не возникло трудностей с британскими парашютистами, сброшенными в устье Симето. Согласно докладу генерала Маршалла военному министру, эти парашютисты, а также сброшенная в качестве резерва двумя днями позже американская 82-я воздушно-десантная дивизия были обстреляны своими же войсками и понесли значительные потери. Генерал Эйзенхауэр высказывался по поводу этих потерь, что при абсолютном господстве союзников в воздухе они тем более болезненны.

Эти задержки в наступлении показали, что участие во вторжении планерных и парашютных десантов, по сути, оказалось неудачным, как и множество других аналогичных попыток во время этой войны. Но из его опыта можно извлечь уроки на будущее. После десантирования с воздуха всегда существует элемент опасности, даже если свести к минимуму ошибки во время высадки или хорошо подготовиться и не допускать их.

В иной обстановке было бы громадным заблуждением использовать какие-либо уроки из высадки союзников на Сицилии. Во всех десантных операциях союзников на Сицилии цели выбирались таким образом, чтобы они находились в пределах радиуса действия их истребителей наземного базирования. Этим и объясняется отказ от высадки на северном побережье Сицилии, а позднее выбор Салерно для высадки десанта. В любой будущей войне такого ограничения не будет. В любой войне в будущем эскадрильи истребителей будут иметь свои базы на побережье или на борту авианосцев, что обеспечит настоящее прикрытие высадки с воздуха. Это до такой степени расширяет выбор целей для десантирования, что каждый обороняемый объект на берегу должен быть готов к подобной неожиданности.

Завершая анализ, следует еще отметить, что у только что высадившихся сил слабым местом являются тыловые коммуникации. Тем не менее, силам вторжения, имеющим превосходство на море и в воздухе, легче защитить от противника морские пути снабжения, нежели сухопутные, потому что их в любой момент можно изменить или направить морской транспорт в обход. Кроме того, морские коммуникации всегда обеспечены собственными противовоздушными средствами.

Чтобы правильно оценить повсеместное преимущество морского десанта, надо увидеть это своими глазами. 12 июля 1943 года я находился на побережье всего в нескольких километрах от Эйзенхауэра и был свидетелем той же самой картины, поэтому и готов подписаться под словами, которыми он описывал ее американскому начальнику штаба: «Я должен сказать, что вид сотен кораблей и десантных судов, действующих вдоль береговой линии к востоку от Ликаты, стал незабываемым». Он и стал незабываемым, но для меня не так, как для Эйзенхауэра!

Я описал здесь перспективы для атакующей стороны во время крупной десантной операции, и именно с этой исходной точки лучше всего судить о положении обороняющейся стороны. Прежде всего необходимо опровергнуть утверждение, будто высадку на Сицилию невозможно было предотвратить по различным причинам, включая «предательство итальянских официальных кругов», «всем известные трудности командования со стороны «Оси» или просто несоразмерность противостоящих сухопутных сил. Неудача обороны была вызвана тактическим, материально-техническим и стратегическим превосходством сил морского десанта, знавшего, как использовать свое господство в воздухе и на море. Побережье всегда растянуто, и в его обороне задействован многочисленный контингент. На Сицилии было то же самое, что и в континентальной Италии, в Нормандии – то же, что в Корее, когда 15 сентября 1950 года Макартур без труда высадил свои войска на побережье в тылу противника, наступавшего из Северной Кореи на юг.

На Сицилии не было сплошной линии береговых укреплений, а несколько стоявших там батарей не могли сравниться с мощью корабельной артиллерии противника. Тогда имелись разногласия по поводу их размещения. Морские специалисты хотели поставить их на открытые передовые позиции, где они могли быть эффективными против десанта еще до того, как тот высадится на берег. Однако высадку никогда не проводят напротив батарей, не понесших никаких потерь. Поэтому армейское командование выступало за размещение батарей в глубине острова, вне зоны видимости для военно-морских сил противника, и ввод их в действие уже после высадки десанта. Самой сильной частью обороны были 88-миллиметровые зенитные орудия люфтваффе. Некоторые из них пришлось отозвать для защиты Мессинского пролива. Но к сожалению, люфтваффе так и не поставило в известность об этом армейское командование.

Вопрос об обороне в глубине острова никогда не стоял. Реальный фронт на побережье, который предстояло защищать, имел протяженность 800 километров. Даже если бы там не было итальянских дивизий береговой обороны, – а их в любом случае можно было считать бесполезными, – четыре имевшиеся в наличии итальянские армейские дивизии и две немецкие никак нельзя было разместить в линию вдоль побережья.

Спор, который позднее возобновился во Франции между Роммелем, сторонником жесткой береговой обороны, и Рундштедтом, который хотел действовать посредством мощных мобильных резервов, уже был решен во время того разминочного вторжения на Сицилию. К счастью, Кессельринг и Гуццони сходились во взглядах по этому вопросу, и у меня не было разногласий с этим итальянским генералом. Поэтому шесть мобильных дивизий держались в качестве резерва двумя большими группировками вблизи побережья: одна на западе, другая на востоке.

Поскольку относительно такой диспозиции было полное единодушие, трудно понять заявление Кессельринга, что он считал, что германские дивизии «имели в кармане приказы о выступлении и знали, что делать», а также что мобильная оборона должна быть следствием собственной инициативы. Позже я имел возможность наблюдать, как Кессельринга весьма удручали тщетные попытки сбросить противника в море у Анцио, и также его расстроило сообщение о высадке союзников в Нормандии. Его замечания по этому поводу навели меня на мысль, что он никогда не разделял моих скептических взглядов на возможность отражения десанта противника, обладающего превосходством в воздухе и на море, следовательно, его оценка была ошибочной.

Мы с Гуццони никогда не сомневались в том, что максимум наших возможностей – это борьба за выигрыш времени. Не имело смысла отдавать мобильным силам своего рода мобилизационный приказ. Приказы и операции должны были соответствовать меняющимся условиям войны.

Я был уверен в поддержке со стороны Кейтеля и Варлимонта. Что касается Гитлера, то похоже, что в тех случаях, когда он подпадал под влияние оптимиста Кейтеля, он был склонен изменить свою прежнюю оценку обстановки. Слишком хорошо известно, что он предпочитал людей и мнения, которые побуждались эмоциями, тем, что полагались на профессионализм.

И все же следует признать, что большинство германских военачальников разделяли мнение Кессельринга. Они явно не смогли понять изменения, произошедшие в ходе этой войны, – переход от чисто сухопутных боевых действий к совместным наземным, морским и воздушным операциям, которые только и могут оказаться решающими. Среди младших чинов существовала своего рода моребоязнь – страх перед тем, что, покидая плавсредства или находясь на них, пехота обязательно попадает под смертельный огонь. Подобная ментальность была объяснима для жителей континента. Тем не менее нет места для сомнений в том случае, когда одна сторона фактически обладает только одним видом вооруженных сил, а вторая для достижения своей цели может использовать на полную мощь все три.

КОНЕЦ КОАЛИЦИОННОЙ ВОЙНЫ

Поскольку все будущие войны будут войнами коалиций, опыт стран «Оси» в этом плане может оказаться в какой-то степени полезным. Во всех известных мне оценках Сицилийской кампании с германской стороны красной нитью проходят недоверие, разочарование и даже ненависть по отношению к итальянскому союзнику. Такие настроения совсем неоправданны. Действительно, итальянские вооруженные силы на Сицилии едва ли вообще принимали участие в боевых действиях, но они и не предавали нас. Немцы не понимали ментальность итальянцев и их язык. Я хорошо знал итальянский и потому мог их лучше понимать. Моя двухлетняя дипломатическая работа при франко-итальянской комиссии по перемирию помогала мне постигать итальянскую военную политику и позицию итальянского Генерального штаба изнутри.

Решение Италии вступить в войну, несомненно, принималось под влиянием наиболее оптимистически настроенной и впечатлительной части итальянцев, жизненные взгляды которых были ближе к взглядам немцев. Однако в ходе войны их позиция изменилась. В народе быстро распространилось осознание того, что ситуация безнадежна. Продолжавшаяся утрата престижа подрывала уверенность нации в себе. Постоянные унижения со стороны немцев усиливали усталость от войны.

Было также существенное различие в менталитете этих двух народов. Итальянец по натуре своей более критичен и потому политически более зрел, чем немец. Веры в то, что войну можно выиграть за счет оптимизма и безоглядной решимости, среди итальянцев не наблюдалось. Интеллектуалы поняли, что война проиграна, сразу же, как только наступление в России зашло в тупик. Когда уверенность в этом дошла до простого человека, она неизбежно привела к пораженческим настроениям. После унизительного опыта в Северной Африке стремление Италии сохранить свое Верховное командование войсками, защищавшими ее собственную землю, едва ли можно назвать предательством. Итальянские фашисты именно настаивали на энергичном ведении войны, отвергнув предложение пожертвовать итальянской территорией вплоть до «Готской линии», и жаждали продолжить борьбу на стороне своего союзника. Избежать отступничества Италии можно было только одним способом – превратив защиту ее территории в священное дело ее народа. Для этого надо было не допускать ни малейшего принижения итальянского военного командования и не создавать впечатления, что война теперь продолжается исключительно в интересах Германии.

Гитлер, отдавший приказ о такой схеме руководства или согласившийся с ней, наверняка размышлял, как бы более или менее явно отодвинуть итальянское командование в сторону. Перед совещанием 22 июня он позволил мне ознакомиться с докладом одного немецкого генерала, служившего своего рода офицером связи после отзыва Роммеля из Северной Африки. Этот генерал хвастливо описывал, как он одергивал и оскорблял итальянского командующего. Однако позиция Роммеля в Северной Африке давно уже убедила итальянцев в том, что эта война стала делом немцев, и теперь им хотелось избавиться от этой системы.

Даже когда Муссолини отстранили от власти и в Риме готовился выход Италии из войны, командование 6-й итальянской армией на Сицилии оставалось лояльным по отношению к немцам и продолжало с нами сотрудничать, потому что имело такой приказ. Позже, когда поддерживаемое немцами марионеточное республиканско-фашистское правительство хотело казнить генерала Гуццони как предателя, я смог с чистой совестью засвидетельствовать его лояльность «Оси» на Сицилии.

Удивительно, как плохо предвидели даже наиболее выдающиеся германские лидеры последствия краха Италии. Они не понимали, что союзники по «Оси» напоминали двух альпинистов, висящих над пропастью: если упадет один, то так натянет веревку, что другой не сможет двинуться дальше. Похоже, что многие немецкие военные стремились сбросить итальянский балласт и во всеуслышание отстаивали свой курс.

К этой военно-политической концепции добавился еще один фактор. Подобно многим моим итальянским и немецким друзьям, я уже давно понял, что война проиграна. ОКБ распорядилось сохранять тесные связи с нашим итальянским союзником. Это рождало надежду, что падение Муссолини свалит и нацистское правительство Гитлера, избавив, таким образом, германский народ от заключительной агонии. Однако нашему народу не просто не хватало политического чутья, у него не было и независимого государственного института, сравнимого с итальянской монархией, который способен был закончить войну. Сделав исторический шаг и проигнорировав при этом обиженную мину своего германского союзника, Виктор-Эммануил III оказал своей стране во Вторую мировую войну, вовремя выйдя из нее, такую же огромную услугу, как и в Первую, когда решил остановиться сразу после Капоретто^[21]. То, что он не смог пойти на такой шаг открыто, договорившись со своим нацистским союзником, объяснялось особыми отношениями последнего с другими державами.

Но даже если пренебречь всеми политическими соображениями, – чего никогда нельзя делать, рассуждая о стратегии, – существовали еще и чисто военные причины для поддержания тесного сотрудничества с остававшимися на острове итальянскими войсками.

На Сицилии такая политика была необходима хотя бы потому, что большое количество итальянских войск на этом острове надо было целенаправленно контролировать в рамках проводимых операций. Только так можно было оставить свободные пути для важных маневров и вывести войска обеих наших стран через Мессинский пролив, не подвергая их опасности и без каких-либо трений.

Неверно считать, что итальянцы вообще не участвовали в боях. Когда наконец было принято решение об эвакуации и у немецких командиров спросили, хотят ли они задержать какие-либо итальянские части, а не отправлять их сразу на континент, их было названо много, особенно артиллерийских.

Ход боевых действий подтвердил правильность таких оперативных решений. Поставленная боевая задача включала использование двух германских и четырех итальянских дивизий, которые должны были сдерживать наступление двух больших армий союзников, главным образом чтобы обеспечить нам организованный отход на удобные оборонительные позиции в северо-восточном углу острова. Кроме того, четыре итальянские дивизии предполагалось разместить между двумя германскими так, чтобы обмануть воздушную разведку противника, убедив его в существовании непрерывной линии фронта. Посредством этого удалось, вопреки ожиданиям, предотвратить оперативный обходной маневр со стороны армии Паттона вдоль северного побережья.

Поскольку британским военным историкам свойственно представлять это сражение так, будто оно полностью шло по первоначальному плану союзников, уместно здесь сослаться на одну американскую статью, опубликованную еще до окончания войны, в которой план этой кампании был изложен следующим образом:

«Окончательный план операции предусматривал высадку американцев на южном побережье с целью освобождения западной половины острова, а затем – развертывание вдоль северного берега, где к ним должны были присоединиться англичане, высадившиеся на юге и наступавшие на север вдоль восточного побережья. Затем союзные войска должны были заманить противника в ловушку в северо-восточном углу острова и, отрезав его, пресечь любые попытки переправиться через Мессинский пролив на континент».

Следует особо подчеркнуть последнее предложение. В расхождении между этим планом и тем, что происходило на самом деле, заложено оправдание наших действий. Вместо выполнения этого плана союзников шел медленный фронтальный натиск армии Монтгомери в северном направлении с правым флангом вдоль побережья. Вслед за этим западная часть острова была «прочесана» армией Паттона, и это косвенным путем привело к образованию единого германского фронта у Этны. Итало-германские войска всего лишь очень медленно выдавливались с северо-восточной оконечности острова и смогли переправить на континент свои основные силы.

Цифры потерь, как всегда, противоречивы и полны несоответствий. Генерал Маршалл докладывал военному министру, что «благодаря крупному сосредоточению тяжелых зенитных орудий немцам удалось переправить на континент тысячи своих лучших бронетанковых и воздушно-десантных частей».

СМЕНА ПРАВИТЕЛЬСТВА

После ухода со своего поста я провел один день с командующим 6-й итальянской армией. Мы находились на высоте тысяча метров, на высшей точке перевала, примерно на полпути от северного склона Этны к мысу Милаццо на северном побережье. Вместе со своим приятелем Рором я устроился в палатке в лесу. Позиция наша была уязвима, потому что проходящая рядом дорога, как и все дороги, ведущие в Мессину, подвергалась атакам низколетящих истребителей-бомбардировщиков, и нам часто приходилось прятаться в укрытии. Передвигаться на машинах по открытым участкам дорог на перевале можно было только урывками. Лес, где разместился наш первый лагерь, был сожжен сбитым самолетом. Второй лагерь находился слишком близко от дороги, так как скалы не давали нам уйти в сторону. Что касается служебных проблем, то жизнь моя стала спокойнее. Меня часто навещал генерал Бааде, который отвечал за переправу армии по ту сторону Мессинского пролива. Мы оба чувствовали, что покидаем сцену, чтобы, как выразился Бааде, наблюдать за этим вселенским событием из ложи. Иногда мы с Рором купались на северном берегу. Я брал с собой свой маленький котелок, бывший моим верным спутником всю войну, и за чашкой чаю мы использовали возможность еще раз насладиться красотами пейзажа. Рассказывали, что весной на этом острове изобилие цветов, но летом на нем явно не хватает красок! На линии прибоя ярко-синее море контрастировало с меловыми обрывами скал, которые в лучах заходящего солнца начинали розоветь. Потом происходила долгожданная смена температуры. На дорогах, идущих вдоль берега и по черной лаве Этны, африканская жара была угнетающей, однако по ночам в нашем палаточном лагере на перевале мне понадобилось три одеяла, чтобы не замерзнуть.

Питался я вместе с Гуццони в его комфортабельном фургоне-столовой, где мы наслаждались обильной итальянской едой, как правило, без других компаньонов.

Произошедшая в это время в Италии смена правительства, казалось, не повлияла на ход войны. Еще в качестве офицера связи в Турине я постоянно докладывал, что потеря Ливии означала для итальянцев поражение в войне, а теперь потеря Сицилии предвещала, что они не могут как следует защитить свою родину. Итальянцы откровенно признавали свою слабость, хотя и надеялись, что мощные силы, сражавшиеся на востоке, вернут назад, чтобы они защищали их страну. Они теряли уверенность, в основном из-за отсутствия люфтваффе.

Гуццони успокаивал себя тем, что новое правительство Бадольо заявило, что война будет продолжена. Однако в наших застольных беседах он признавался, что король явно не намерен идти тупиковым путем. Такой подход мог повлиять и на политику, и на ведение войны. Известно было, что Муссолини не возражал против идеи Гитлера об обороне Италии на Апеннинах. В этом вопросе его подвел собственный Большой фашистский совет, иными словами – его собственная партия. Те офицеры, которые не были посвящены в заговор, могли поверить, что Бадольо хочет вести войну еще энергичнее, особенно защищая континентальную Италию, и что для этого он кое-что потребует у немцев.

Но целью Бадольо, естественно, было положить конец уже проигранной, на его взгляд, войне, даже если для этого придется действовать за спиной Гитлера. Эту цель одобряли большинство его генералов, хотя и не все вступили с ним в заговор. Именно эти генералы особо негодовали по поводу растущего германского диктата. Потеря Сицилии явилась последней из неудач, которую потерпело фашистское правительство. Бадольо удалился со сцены, когда началась военная кампания в Греции, из-за расхождений с партией, и дальнейший ход войны его оправдал.

Существовало, кроме того, внутриполитическое осложнение, вызванное осознанием не только союзниками, но и фашистами, что умственные и физические силы Муссолини быстро иссякают. Поэтому, когда возникал разговор о преемнике, не надо было быть предателем, чтобы пророчить скорую смену правительства. Бадольо, считавшийся выдающимся военачальником Италии, должен был возглавить сильное правительство, которое провело бы и военные реформы.

Даже принимая во внимание общеизвестную слабость фашистского режима, удивляешься, насколько бесславным, бесконфликтным и бесцветным оказалось его исчезновение за одну ночь. Ни Гуццони, ни я не ведали о степени напряженности в отношениях между итальянским и германским правительствами. Мы с ним знали друг друга как не слишком ярых приверженцев наших политических режимов, и это способствовало нашему дружескому общению.

Вскоре стало заметно, что новое правительство Италии уже не настаивает на том, чтобы командующий 6-й итальянской армией оставался главным воинским начальником на Сицилии, и уступает требованиям немцев взять это на себя. Естественно, атмосфера в фургоне-столовой стала мрачной. После смены правительства с нами иногда обедали префект и комиссар по Сицилии, и тогда Гуццони имел обыкновение говорить о своем неприятии фашизма, обвиняя Муссолини более всего в невнимании к вооружению страны. Чтобы сделать свои аргументы более весомыми, он указывал на состояние итальянских войск на Сицилии.

Последнее замечание проливает свет на взгляды итальянского высшего общества, которое всегда пользовалось уважением монархии и было до некоторой степени профашистским, хотя, как правило, более антигермански настроенным, чем партийные функционеры. Теперь антигерманские настроения возобладали. Верный старина Гуццони был захвачен потоком событий. Он смотрел на мир проницательными, широко раскрытыми глазами. На стене за ним висел портрет короля, а рядом – пустая рама, символ нынешнего конституционного вакуума. Я предложил заполнить эту раму портретом королевы, как это принято в монархиях.

Перед тем как окончательно сдать дела, я нанес визит генералу Хубе, командиру 14-го танкового корпуса. Дорога, ведущая в Таормину, была прорублена в скалах и стала едва проходимой из-за обвалов в результате обстрелов корабельной артиллерией противника. «Странно, – подумал я, – почему противник полностью не пресек движение по этому пути». Рано утром 8 августа я ехал вдоль северного побережья к Мессинскому проливу, который напоминал широкую реку. По фронтовому опыту я знал, что самым безопасным временем для переправы являются первые минуты рассвета, когда ночные бомбардировщики уже улетели, а дневные еще не появились. Бааде прибыл вовремя, чтобы перевезти своего бывшего командира. Он стоял на мостике торпедного катера, как адмирал. Мы переправились за полчаса без всяких приключений и позавтракали на его командном пункте, расположенном на некоторой высоте над уровнем моря. Никогда не забуду, как смотрел я на Сицилию через пролив. У меня было идиотское ощущение, что спасен, и я испытывал облегчение оттого, что был теперь свободен от любой ответственности.

Затем я отправился вдоль побережья на север. В полдень мы искупались в море. Когда мы мирно сидели на пляже, послышался рев бомбардировщиков, летящих на высоте сто метров. Мы бросились в воду и укрылись за валунами, потому что привыкли к налетам любых самолетов. Однако эти нас проигнорировали. Ночь мы провели вблизи Кастровиллари. Неаполь оставил неприятное впечатление из-за болезненного вида его оборванных и голодных жителей. Проводя вторую ночь в городе Кассино, мы нанесли визит аббату, который пригласил нас на завтрак. Монастырь тесно контактировал с генералом Хубе, много времени проведшим в Кассино. В тот день должен был прибыть главный аббат барон Штотцинген, однако я не мог остаться. И невдомек мне было, какое значение на ближайшие месяцы и годы приобретут для меня этот город и эта дорога, по которой я ехал тогда в Рим.

11 августа я доложился в Риме Кессельрингу. Он был в хорошем настроении, и я отметил, что в отношениях между нами не осталось и следа того напряжения, которое было во время боев на Сицилии. Он вручил мне свою фотографию с лестной надписью. Возможно, это было признанием моего предвидения поворота событий на Сицилии, которое оказалось точным. Отправка на остров новых подкреплений ничего бы не изменила, а только задержала бы эвакуацию.

Я присутствовал на совещании Кессельринга с недавно назначенным итальянским министром флота, который в прошлом был военным атташе в Берлине, однако мне не удалось прояснить личную позицию министра. Оба участника беседы согласились, что итальянский флот не может играть активную роль, до тех пор пока остается в портах Ла-Специи и Таранто. Многие тогда не понимали, что операции военно-морских сил требуют еще более мощного прикрытия с воздуха, чем сухопутные войска. Авиация привела к более революционным изменениям в тактике морского боя, нежели сухопутных операций. Поэтому лишь жестом отчаяния явилось бы решение направить итальянские корабли в бой. Каждый профессионал понимал, что вышедший в море линкор будет немедленно опознан и уничтожен противником, обладающим превосходством в воздухе и на воде.

Кессельринг предоставил в мое распоряжение самолет «ДО-217», на борт которого мы и погрузились 12 августа вместе с майором фон Рором и моим денщиком Фейрштаком. Мы сидели тесно под колпаком бомбардировщика, а багаж разместили в бомбоотсеках. Но на этот раз нам пришлось нацепить на спину только парашютные ранцы без дополнительных спасательных жилетов, положенных при полетах над морем. За час сорок минут мы долетели до Мюнхена, где я успел на хорошо знакомый мне поезд до Геттингена.

САРДИНИЯ И КОРСИКА – ИСХОДНАЯ ОБСТАНОВКА

Вспоминая Сицилию со смешанными чувствами, я не могу утверждать, что с большим воодушевлением принял свое новое назначение в начале сентября – командующим силами вермахта, отвечающего за эвакуацию с Сардинии и оборону Корсики. Перспективы становились все хуже и хуже, и обострилась политическая обстановка. ОКБ относилось к правительству Бадольо с обескураживающей резкостью, в то время как люди, сведущие в дипломатии, вроде нашего атташе в Риме, отстаивали modus Vivendi, даже зная позицию этого правительства. Я с большой долей вероятности прогнозировал, что наш союзник бросит нас на этих островах, и эта перспектива не очень-то вдохновляла. Ввиду такой возможности главнокомандующий германских вооруженных сил на юге приказал разоружить всех итальянцев. Однако немецкие войска на островах были слишком малочисленны, чтобы выполнить эту задачу. Кроме того, существовала опасность вмешательства местных французских повстанцев. Наконец, была угроза союзных десантов. Перемахнув с Сицилии на эти острова, они получили бы базу для высадки глубоко в тылу германских войск на континенте. Географически они более удалены, чем Сицилия, так как находятся почти на таком же расстоянии от континента, как Сицилия от Северной Африки. К тому же союзники господствовали на море и в воздухе. На мой взгляд, приказ оборонять такие изолированные острова стал еще одним примером неспособности понять жизненную важность участия флота и авиации в современной войне. Бесполезными выглядели и данные мне инструкции, что в случае измены итальянцев немецкий гарнизон на Сардинии должен быть переброшен на Корсику, которую и надлежало оборонять. Вряд ли следовало ожидать, что союзники станут безучастно наблюдать за тем, как объединяются два гарнизона. Рано или поздно Корсика тоже падет перед ними.

7 сентября «ДО-217» доставил меня в Аяччо, мой штаб был переброшен из Ливорно. Я отправился с визитом в итальянский 7-й армейский корпус в Корте. Его командир генерал Мальи считался прогермански настроенным, потому что он служил вместе с Кавальеро, и за это его ценил Кессельринг. Я все же отметил весьма прохладный прием у офицеров. Тот факт, что Кессельринг рассчитывал на «лояльное сотрудничество» со стороны Мальи, особенно осложнял политическую составляющую моей миссии. Ни Кессельринг, ни гитлеровское ОКБ не понимали, что любой итальянский офицер может оказаться в таком положении, когда ему придется выполнять приказы своего законного правительства, приказы, которые могут заставить их сложить оружие. Ведь такой приказ в итоге положил бы конец этой войне, как было и в других проигранных войнах. При существующем положении вещей приказ этот мог быть отдан только за спинами немцев. Однако нельзя было позволить неприятному привкусу «предательства» разрушить путь, ведущий к спасению людей. В подобных случаях офицеры обязаны подчиняться. Поэтому я не удивился, когда Мальи отказался выполнить мое требование, как прежде отказался выполнить и требование Кессельринга направить немецкие подразделения для обслуживания его собственных береговых батарей. Он счел это требование унизительным и разрушающим моральный дух его войск.

Мальи располагал четырьмя дивизиями, тогда как у меня была штурмовая бригада СС «Рейхсфюрер СС», имевшая всего два пехотных батальона, но относительно сильную артиллерию и один противотанковый дивизион. Эта бригада стояла на юге, вблизи Сартены, с задачей не допустить высадку десанта противника или, если потребуется, создать плацдарм в Бонифачо, чтобы обеспечить эвакуацию германских частей с Сардинии. Противотанковый дивизион стоял в Порто-Веккьо.

Командир 6-го итальянского армейского корпуса со своими четырьмя дивизиями отвечал за всю остальную оборону. Я был прикомандирован к нему в качестве офицера связи, что соответствовало той должности, которую я занимал на Сицилии.

Я согласился с командиром корпуса, что весь восточный берег Корсики находится под угрозой. Итальянские дивизии были дислоцированы так, что могли отразить высадку десанта только на западном побережье. Однако внезапный десант на восточном берегу был не просто возможен, но и обещал успешные результаты. Он отсек бы германские войска, стоящие на юге, от важного порта Бастия на северо-восточном побережье.

Поэтому я собирался в случае измены итальянцев развернуть части 90-й гренадерской моторизованной дивизии (которая должна была прибыть с Сардинии) вдоль восточного побережья и установить таким образом связь между южной оконечностью острова и Бастией. Мальи одобрил этот план. В случае высадки союзников на этом берегу он хотел принять участие в обороне, предпринимая контратаки из глубины острова!

Условия в порту Бастия оказались чрезвычайно неблагоприятными. Там размещались три зенитные батареи и несколько немецких административных центров: начальник местной административно-хозяйственной службы, важное управление морского транспорта, начальник снабжения вермахта и несколько более мелких административных служб. Один немецкий батальон, прибывший в качестве подкрепления, должен был немедленно выделить половину своих сил для охраны складов. Это высвобождало личный состав береговых батарей, которые я надеялся (если все пойдет нормально) использовать в Бастии и Бонифачо вместо итальянских.

ВЫХОД ИТАЛИИ ИЗ ВОЙНЫ

В течение двадцати четырех часов после моего прибытия обстановка радикально изменилась в связи с заявлением Бадольо о перемирии с главнокомандованием союзников. Все итальянские войска на острове были нейтрализованы, тогда как французские повстанцы вступили в бой. Генерал Мальи остался теперь явно без власти. Он предложил поддержать, насколько это возможно, германское управление боевыми действиями, чтобы облегчить переброску немецких войск с Сардинии, подавить восстание французских партизан, отдать приказ своим береговым батареям отвечать на обстрел с моря и предоставить в мое распоряжение свои линии связи.

В такой ситуации, собственно, не было и речи о том, чтобы предпринимать какие-то действия по разоружению итальянских войск, как приказывал сделать в этом случае Кессельринг. Единственная имевшаяся в моем распоряжении немецкая часть, бригада СС, при получении кодового сигнала «Ось» переместилась на плацдарм в Бонифачо, чтобы прикрыть вывод германских войск с Сардинии и их соединение с частями, находящимися на Корсике. Таким образом, эта бригада была привязана поставленной перед ней задачей к югу.

Достигнутое по дипломатическим каналам соглашение, без которого я не смог бы предпринимать любые самостоятельные шаги, теперь было нарушено. Вечером 8 сентября слабый немецкий военно-морской гарнизон в Бастии, действуя по кодовому сигналу, переданному ему по флотским линиям связи, не предупредив меня, совершил внезапный налет на порт и на стоящие в нем итальянские корабли. Эта атака провалилась из-за сопротивления превосходящих сил итальянцев, с обеих сторон имелись потери убитыми и ранеными. В нашем положении эта затея была бессмысленной и вредной. Мне пришлось очень постараться, задабривая итальянского главнокомандующего до тех пор, пока не прибыли мощные силы 90-й гренадерской моторизованной дивизии, после чего я мог уже выставлять ему требования в форме ультиматума. Посему переговоры, состоявшиеся 9 сентября, завершились восстановлением статус-кво. Сам я на этих переговорах не присутствовал, потому что по дороге в Бастию мы попали в устроенную французскими партизанами засаду, жертвой которой стала наша головная машина сопровождения.

12 сентября передовые части 90-й гренадерской моторизованной дивизии достигли Бонифачо. В тот вечер, когда на континенте вермахт начал разоружать своего бывшего союзника, обстановка стала еще напряженнее. Генерал Мальи осознавал угрожающую ему опасность и невозможность дальнейшего сотрудничества с немцами – даже в качестве «нейтралов». У нас с ним состоялась весьма драматическая дискуссия, в ходе которой он удивил меня, согласившись на то, чтобы к его береговым батареям присоединился немецкий личный состав. Свои войска он согласился сосредоточить в центре острова, дабы избежать любых враждебных действий.

Однако он отказался покинуть Бастию на основании того, что должен поддерживать связь с континентом. Я сохранил за собой право предпринимать любые шаги, в частности передислокацию войск, необходимую для обороны острова.

Стало ясно, что обстановку в Бастии можно нормализовать только с помощью оружия. В лагере вблизи Корте я не был защищен, и меня легко могли схватить итальянцы. Поэтому с наступлением темноты я переехал в полевой штаб в Гизоначчу – удобное место в центре для управления любыми боевыми действиями на восточной стороне острова. В это время туда прибыл с Сардинии командир 2-го авиационного корпуса.

Обстановка вынуждала нас занять Бастию. Итальянские дивизии не дали бы разоружить себя одной немецкой дивизии. Тем более мы были не в состоянии разоружить французских партизан. Хотя мы не имели представления об их численности, но имелись явные свидетельства их фанатизма. Даже если бы нам удалось развернуть войска прикрытия вдоль 160-километровой восточной дороги и захватить Бастию, обстановка все равно осталась бы критической. В случае высадки союзников немецкие войска, распыленные вдоль восточного побережья, подставили бы противнику протяженный и не защищенный с обеих сторон фланг. Переброска 90-й гренадерской моторизованной дивизии откладывалась, потому что невозможно было выяснить обстановку на острове Маддалена. Попытка захватить этот остров провалилась. Морской путь с Сардинии на Корсику проходил в пределах досягаемости расположенных на нем орудий. Однако командир 90-й дивизии генерал Лунгерсхаузен, благодаря своим прошлым связям с итальянским главнокомандующим, сумел заставить итальянские части на Сардинии оставить вооружение при эвакуации с острова (позднее над генералом Бассо из-за этого сгустились тучи, но он был оправдан). А на Сардинии, в отличие от Корсики, итальянцы находились на своей собственной земле. Они не были разоружены, и поэтому разложения в войсках не было. Им не надо было защищаться от мятежников, как итальянцам на Корсике. Последним вскоре пришлось подчиниться комиссарам союзников, и впредь они уже не могли действовать на свое усмотрение.

До 13 сентября невозможно было собрать достаточно немецких войск, чтобы занять Бастию и обеспечить прикрытие для отхода на запад. До тех пор мы вынуждены были изворачиваться перед итальянцами, убеждая их в том, что мы просто намерены покинуть остров так же, как это было на Сардинии.

Эта смесь хитрости, затягивания переговоров и предварительных маневров осложнялась и разнородным составом немецкого гарнизона на этом острове. Я не сомневался в полной лояльности только что прибывшей туда армейской дивизии, но не был так уверен в уже находившихся там частях. Суток, проведенных мной на острове до капитуляции Италии, было слишком мало, чтобы ознакомиться с дисциплиной войск, оказавшихся под моим командованием. Подтверждением тому была неудачная попытка моряков в Бастии. Части люфтваффе тоже демонстрировали обычное свое нежелание подчиняться единому командованию, а это теперь было особенно важно. Командир авиационного корпуса, полковник лет на двадцать моложе меня, воевал самостоятельно совершенно недостаточными силами и обвинял меня в «нерешительном ведении войны». К счастью, его вскоре отозвали на континент, оставив трудную задачу по организации вывода войск воздушным путем на весьма лояльного и открытого к сотрудничеству старшего офицера тыла. Позиция бригады СС была иной. Эта часть, не входящая в вермахт и единственный его надежный союзник (как и те части СС, с которыми я познакомился в России), вела себя исключительно корректно по отношению к старшим армейским начальникам. Старшие офицеры регулярной армии, конечно, знали о прямой официальной связи частей СС с их партийными боссами и, следовательно, об их независимости во всех вопросах, связанных с личным составом и организацией. И все-таки, справедливости ради, я должен признать, что те офицеры войск СС, с которыми мне приходилось иметь дело, всегда были сдержанны и корректны. С другой стороны, было понятно, что они постоянно доносили на старших армейских офицеров и информировали об их политической благонадежности.

БИТВА ЗА БАСТИЮ

11 сентября германские командные пункты на местах снова пытались договориться об эвакуации итальянцев из Бастии, но поскольку это оказалось безрезультатным, слабые немецкие части были выведены из города, чтобы не мешать атаке постепенно прибывавшей туда бригады СС.

12 сентября я направил к генералу Мальи парламентера с телеграммой от Кессельринга. Напомнив итальянцу о годах совместной службы и выразив ему личное уважение, Кессельринг требовал теперь дальнейшего сотрудничества. Я подумал, что будет лучше всего воспользоваться такой возможностью и попросить Мальи вывести свои войска из Бастии и других населенных пунктов, необходимых мне для обороны острова, в противном случае я буду вынужден применить оружие. Ответ его был не просто уклончивым, но и содержал обвинения. После этого я получил приказ разоружать всех итальянцев, встреченных в районах, занятых нашими войсками. Попадались только те итальянцы, которые нарушили приказ об отходе в глубь острова, видимо предпочитая немецкий плен французскому.

В этот день подразделения бригады СС, которые первыми были направлены в Бастию, сломили сопротивление итальянцев у Казамоцци и достигли района сосредоточения южнее порта. Там итальянцам удалось взорвать большой путепровод позади немецких войск, которые уже перешли по нему. Это затруднило и задержало наступление на порт. Железнодорожный мост, находившийся восточнее него, можно было быстро приспособить для движения обычного транспорта, и наступление назначили на 13 сентября.

Развивалось это наступление медленно, так как итальянцы держали проходившую внизу дорогу под сильным огнем многочисленных батарей, мастерски размещенных на высотах юго-западнее города. Я лично исследовал сложности рельефа. Особенно мешала дуэль между немецкими и итальянскими зенитными батареями, происходившая на многих участках на очень близком расстоянии.

Понимая, что успех может принести только ночная атака, я распорядился выделить для нее необходимые силы, и в 20.00 ударные подразделения бригады СС ворвались в город. Остатки итальянской дивизии, которые прекратили сопротивление, были взяты в плен. Остальные отошли на юг в горы.

14 сентября я отправился в Бастию, чтобы заняться организацией плацдарма. Пехоты у нас было недостаточно, и мне пришлось отказаться от захвата простиравшегося на север полуострова, поскольку такая операция еще больше распылила бы наши силы. Вернувшись вечером на свой КП, довольный взятием Бастии и отступлением итальянцев в глубь острова, я застал своего начальника оперативного отдела в расстроенных чувствах из-за поступивших нам приказов. По указанию Гитлера все итальянские офицеры должны были быть расстреляны, а имена жертв доложены в тот же вечер. Такой приказ был отдан на основании директивы ОКБ, гласившей, что всех захваченных после 10 сентября итальянских офицеров, не сложивших оружия после этой даты, следует считать партизанами и расстреливать.

Итальянцы подчинялись приказам своего законного правительства. Большинство из двухсот с чем-то захваченных в плен офицеров предпочитали сдаваться в плен немцам, чем, пусть на короткое время, войскам «Свободной Франции», что было для них единственной альтернативой. Они надеялись, что так их быстрее отправят в Италию. И у них были друзья среди недавних союзников, оказавшие им радушный прием в плену.

Таким образом, мне стало ясно, что наступило время отказаться от выполнения приказов. Я сразу же переговорил по радио с Кессельрингом и сообщил ему о своем решении. Он выслушал без комментариев и согласился передать его в ОКБ. Я отдал распоряжение о немедленной отправке пленных офицеров на континент, куда приказ о казни мог еще не дойти. Кессельрингу я был признателен за то, что он в той или иной степени согласился с моим решением и оставил его в силе.

В результате последних указаний обстановка на острове претерпела изменения. 13 сентября начальник штаба Кессельринга передал распоряжение, в котором говорилось, что остров обороняться не будет, а все немецкие войска будут переправлены на континент. Хотя это и не означало, что взятие Бастии было ненужным, мне не приходилось теперь думать о том, как захватить весь остров целиком. Единственными пунктами, из которых можно было переправить по воздуху 30 тысяч немецких солдат (из них две трети – армейских и треть – из ВВС), были два аэродрома – в Гизоначче и Борго-Бастии. Пришлось постепенно отходить по длинной восточной дороге, постоянно прикрывая западный фланг.

Отправлять надо было по три тысячи человек в день. Пока шли приготовления, приходилось расширять плацдарм в Бастии и выделять новые силы для прикрытия восточной дороги. Это распыляло силы пехоты до такой степени, что не могло быть и речи о начале наступательных действий в направлении центрального горного массива. Даже штурмовые подразделения не достигли успеха, когда атаковали в глубине острова в Гизони и Куэнце базы снабжения, которые попали в руки итальянцев. Здесь еще больше, чем на Сицилии, подтвердилось, что на горных дорогах танкам легко можно оказать сопротивление и устроить засаду.

Хотя обстановка требовала сконцентрировать все силы и средства для эвакуации и спасения людей и техники, уже 16 сентября начальник штаба группы армий генерал Вестфаль передал приказ Кессельринга очистить идущую с севера на юг через центральную часть острова горную дорогу, на которой скапливались итальянцы, с тем чтобы захватить остров, прежде чем выводить с него войска. Сам Вестфаль имел достаточный опыт службы в Генеральном штабе, чтобы понимать всю абсурдность такого приказа. Он согласился с моими энергичными возражениями и довел их до Кессельринга. В тот же вечер я получил его согласие. 19 сентября Кессельринг, никогда не увиливавший от опасности, посетил остров и отдал личные указания о дальнейшей эвакуации.

БЛИЖНИЙ БОЙ

Первые несколько дней эвакуация шла по плану. Войска отправляли на самолетах с двух аэродромов, а технику – морем из Бастии. 20 сентября противник стал действовать активнее на суше, в воздухе и на море. Вывод продолжался, однако коммуникации, связывающие нас с континентом, оказывались под все большей угрозой и нарушались.

На суше регулярные французские части генерала Жиро, которые мы приняли тогда за войска де Голля, начали наступление из Аяччо, где они высадили десант. Это были в основном марокканские и сенегальские части, и, по показаниям пленных, численность их составляла 23 батальона. Их поддерживали американские танки, а вооружение и «мулов» для ведения боевых действий в горах им предоставили войска Бадольо.

Поэтому противник мог обойти немецкие дозоры на горных тропах, часть из них отрезать, не дав им уйти, и, наконец, до самого финала всей кампании двигаться в направлении спасительного для германских войск пути. В ночь на 2 октября они угрожали моему штабу вблизи Бастии, но с плацдарма я все еще мог предпринимать контратаки, так как сокращение наших сил вынудило уменьшить периметр оборонительной линии. В результате противник потерял еще несколько сот человек пленными. Мы взорвали все дороги, ведущие в занимаемый нами район, поэтому он не смог подвести артиллерию или боевые машины.

21 сентября союзники атаковали порт и город Бастию силами двадцати одного бомбардировщика «либерейтор» и потопили пароходы «Тибериаде», «Николаус» и два небольших судна, которые были предназначены для эвакуации специальной техники. В ту же ночь на порт налетели двенадцать «веллингтонов», что привело к потере двух паромов типа «Зибель». 29 сентября тридцать шесть «либерейторов» бомбили аэродром в Борго и вывели его из строя. Однако мощные батареи 88-миллиметровых орудий, стоящие теперь очень плотно, помешали достигнуть им полного успеха, и уже к вечеру аэродром можно было снова использовать.

Большие потери несла транспортная авиация. Только 25 сентября над морем было сбито 11 транспортных «юнкерсов». Накануне подводные лодки противника торпедировали в порту Бастии пароход «Шампань». Судно удалось отремонтировать, но после выхода из порта в него опять попали две торпеды, и оно затонуло.

24 сентября я перенес свой КП из Гизоначчи на южную окраину Бастии. Там у меня случился легкий приступ малярии. Лежа в палатке, я видел, как падали в море транспортные самолеты, и наблюдал за атаками авиации на оставшиеся временные взлетные полосы. Приятной неожиданностью явилось для меня прибытие моего верного друга Рора. Он то ли не получил приказа дожидаться меня на континенте, то ли проигнорировал его, что вполне соответствовало его характеру. Поэтому он провел со мной последние две недели на островах.

Войска с плацдарма Бонифачо эвакуировали в ночь на 20 сентября – после того как были переброшены по воздуху последние подразделения 90-й гренадерской моторизованной дивизии. Порто-Веккьо наши войска покинули в ночь на 22 сентября, аэродром в Гизоначче – ночью 25-го, а в Борго – 2 октября. Шестьдесят мостов на восточной дороге и портовые сооружения в Бонифачо и Порто-Веккьо были разрушены. Район Борго был не слишком удобен в качестве аэродрома, поэтому мы использовали также аэродром в Поретте. В последние дни эвакуация по воздуху осуществлялась только по ночам, что сокращало потери. Когда были оставлены эти последние аэродромы, остаткам гарнизона, находившегося на плацдарме в Бастии, и мне самому пришлось довериться морскому транспорту. Однако затаившиеся субмарины не давали судам выйти в море, поэтому единственным средством спасения для нас оказались лихтеры с небольшой осадкой и паромы типа «Зибель». Но и на них оставалось мало надежды, так как уже начались осенние штормы. Обладая низкими мореходными качествами, они часто опрокидывались. С каждым днем мы все больше задумывались, увидим ли вообще когда-нибудь наш транспортный флот.

Когда 2 октября были оставлены последние взлетно-посадочные полосы, я доложил, что плацдарм можно удерживать только до следующего вечера. Это означало, что надо бросить несколько сотен грузовиков. Последние паромы «Зибель» должны были взять на борт какое-то количество зенитных батарей, остававшихся для удержания плацдарма. Их грузили за пределами порта, поскольку противник настолько сузил наш плацдарм с тающей на нем пехотой, что мог накрыть порт огнем своих орудий.

ВОЗВРАЩЕНИЕ С КОРСИКИ

Сражение подходило к своему драматическому финалу. Фактически мы были окружены: с суши – быстро приближающимися французскими войсками и партизанами, с моря – подводными лодками, а в воздухе господствовали явно превосходящие силы союзной авиации.

В последнюю ночь я перенес свой КП с южной окраины Бастии на север, так как противник угрожал спуститься с окрестных холмов. Прибыл транспортный флот, и началась погрузка оставшихся орудий и танков как в самом порту, так и за его пределами. У кого-то возникла мысль поджечь грузовики, которые приходилось бросать на месте. Огонь распространился на порт, угрожая причалам, и его приходилось тушить с судов. Напряженность нарастала, нам оставалось только безучастно наблюдать, как взрываются боеприпасы. Чтобы снять стресс, я искупался в море, пока Pop болтал с симпатичной француженкой, медсестрой из госпиталя. В 16.00 мы погрузились на небольшое судно, подошедшее к причалу, и уже с воды я наблюдал за последними пунктами погрузки и отдавал указания. Наше перегруженное суденышко еле держалось на плаву, а вокруг поднимались волны от падающих снарядов. Когда мы отошли чуть дальше, я перебрался на торпедный катер, но на нем не оказалось спасательных жилетов. Поэтому мы вернулись в пылающий порт, где взяли жилеты с разрушенного торпедой судна. К счастью, наши зенитные батареи, не ведущие стрельбу по воздушным целям, направили непрерывный заградительный огонь по холмам. У них имелся избыток боеприпасов, которые невозможно было погрузить, и это стало нашим спасением. Затем погрузились сами батареи, и огонь вели только орудия на судах и лихтерах, целясь по высотам, начинавшим уже исчезать из виду в вечерних сумерках.

За всю войну я не видел ничего более живописного, чем зрелище того сражения. В порту между судами вздымались фонтаны воды. Трассирующие снаряды наших корабельных орудий вычерчивали цепочку линий над городом и его предместьем. Пока грузились арьергарды, воздух сотрясали заранее подготовленные в черте города разрушительные взрывы. Потом стемнело, и внезапно грохот прекратился, за ним последовала оглушающая тишина, в которой не было слышно даже гула отходящих судов. Наблюдать за их погрузкой стало невозможно, и я даже сомневался, удастся ли ее завершить.

Я приказал еще раз подойти поближе к берегу, чтобы выяснить, что там с последними судами и частями арьергарда. Находившиеся рядом офицеры занервничали. Наконец пришла радиограмма от офицера флота, что командир арьергарда погрузил всех и направляется на континент. Я задержал свое судно еще на некоторое время, чтобы подобрать всех, кто мог еще подойти, и в 23.00 отдал приказ «Отдать концы, полный вперед!», который всем нам принес облегчение. Мы держали курс строго на север, чтобы избежать встречи с субмаринами. Я сидел на палубе, завернувшись в шинель и глядя на звезды, потом погрузился в глубокий сон. До самых первых лучей рассвета меня не разбудил ни единый звук, судно уже швартовалось в порту Ливорно.

Флотские офицеры, которые в течение ночи отвечали за наш переход, настояли – даже еще до того, как мы добрались до наших новых квартир, – на том, чтобы мы отпраздновали с ними наше благополучное прибытие. Неподалеку от этих квартир стояла часть, занимавшая побережье у Ливорно, и в ней служил мой сын. Со своей позиции на возвышенности он наблюдал, как возвращались с Корсики «юнкерсы», точно так же, как ждал меня в Сталине после недель боев в калмыцких степях. Вечером 4 октября мы вновь оказались под одной крышей на вилле Поццо принца Буонкомпаньи.

5 октября стало одним из тех дней в моей жизни, который я запомню надолго. После завтрака с сыном и моим другом Рором над расстилавшейся перед нами долиной реки Арно мы провели чудный день во Флоренции. Сводка вермахта должна была успокоить тех членов моей семьи, кто вернулся домой, потому что подтверждала вывод наших войск с Корсики, что, между прочим, означало, что я не попал в немилость. Действительно, я получил телеграмму от Гитлера, в которой он выражал одобрение моему руководству «операцией, столь совершенного проведения которой никто не мог ожидать». Позже я узнал, что был в ОКБ объектом спора, который выиграли те, кто меня поддерживал. Тем не менее, из-за моего отказа подчиниться приказу мое имя осталось в черном списке.

Следующие пять дней я приходил в себя на вилле Поццо, ежедневно навещая в Лукке своего сына, ожидавшего назначения на русский театр боевых действий. 11 октября я прибыл в штаб Кессельринга в Монте-Соракте, где узнал лишь часть того, что произошло за это время на континенте. В свой последний визит ко мне Кессельринг выразил надежду, что противник высадится не на Корсику, а на континент, где у нас было достаточно сил, чтобы сбросить его обратно в море. Его надежды оказались иллюзией: противник осуществил успешную высадку в Салерно, хотя для нас было большим успехом, что мы смогли удержать Рим. Союзники планировали высадиться в Салерно одновременно со взятием Рима итальянскими войсками и уничтожить таким образом все германские силы на полуострове. Однако благодаря комбинации угроз, силы и дипломатических переговоров Рим оставался пока в наших руках. Итальянцами командовал генерал граф Карло Кальви, зять короля. Немцы просачивались постепенно до тех пор, пока не удалось разоружить осажденные итальянские дивизии.

Германское посольство, похоже, сильно пострадало из-за прибытия немецких войск. Мой друг Pop был свидетелем стремительного бегства его сотрудников. Посла фон Макензена и генерала фон Ринтелена уже отозвали из-за их готовности вступить в переговоры с Бадольо, по этой причине они и попали в немилость, а остатки дипломатического корпуса торопились успеть на последний поезд. Посольские документы так и не были ни уничтожены, как было предписано, ни переданы германскому военному командованию.

Я удивился, встретив в Монте-Соракте фрау фон Макензен. Она по собственной инициативе вернулась из Германии, чтобы с помощью Кессельринга спасти из посольства свои личные вещи. Вид у нее был разочарованный. Ее муж всегда выступал сторонником тесного сотрудничества с Италией. Помню спор с ним, когда в своем докладе я отразил наше расхождение во взглядах по вопросу о надежности альянса с итальянцами. Он никак не хотел признавать, что все альянсы основаны на политике силы и что любая страна будет испытывать определенное недоверие даже к своему союзнику. Кроме того, он переоценивал силы фашистского режима – ошибка, часто возникавшая во времена автократического правления, при котором подавляется любая оппозиция. Генерал Ринтелен, никогда не переоценивавший влияние фашизма, считал, что необходимо уважать тщеславие итальянцев и их стремление к независимости как в политических, так и в военных вопросах. Если даже он и не предвидел «измену» Бадольо, это нельзя было поставить ему в упрек. Пока итальянский маршал не порвал с Германией, нам приходилось иметь дело с его правительством, чтобы продолжать войну в Италии. Разрыв с ним ухудшил бы наше положение и стал бы оправданием враждебности его правительства по отношению к нам.

Отель «Флора», где я ночевал после ужина с Кессельрингом, стал своего рода солдатским центром отдыха. 12 октября в сопровождении Рора и своего денщика я отправился домой. Мы чувствовали себя как отпускники-туристы, путешествуя по старому Витербо, покупая виноград, обедая в Сиене на полукруглой площади с ее живописной ратушей и скромной колокольней. Затем мы отклонились от маршрута, чтобы еще раз навестить наши старые квартиры на вилле Поццо Понтедера, и проехали через маленький, весь в башенках, городок Джиминьяно, который расположился на фоне прекрасного тосканского пейзажа. В тот вечер наша легковая машина взобралась к Вольтерре, чудесным образом гнездившейся на вершине горы. Этрусские стены громадной высоты и протяженности образовывали заслон вокруг ее предместий. Мы подъехали к городу с востока, когда солнце уже садилось, и уехали, когда взошла луна, и его очертания четко вырисовывались на серебристом вечернем небе. 13 октября через Болонью и Модену мы добрались до Вероны. В Инсбруке я встретил своих сослуживцев по Турину графа Ганса Траппа и князя Губерта Гогенлоэ. Спустя два дня мой штаб достиг Мюнхена, где я доложился заместителю командира корпуса. Поскольку меня не ждало никакое назначение, я выехал вечерним поездом в Геттинген.

Теперь я распрощался с Рором. В 1940 году он сопровождал меня во время Западной кампании, потом делил со мной горести и тревоги на Сицилии и Корсике, а также маленькие радости во время нашего путешествия по Италии. Мы продолжали поддерживать связь, но очень скоро он погиб. Я не забуду его.

ОСТРОВА В РЕТРОСПЕКТИВЕ – ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

За эти три коротких месяца мне выпало нести ответственность за вывод наших войск с трех крупных островов на континентальную часть Италии. Эта задача принесла мне странное ощущение, что я был первым немецким командиром на этой войне, которому пришлось сдать часть территории нашего союзника.

Для того чтобы понять особенности любой изолированной страны, надо знать ее историю. У островных народов есть свои отличительные черты: они привязаны к своей земле, не имеют соседей, а следовательно, границ. Яркий пример этому – британцы. Однако итальянские острова претерпели множество вторжений. Господство в Средиземноморье в Древнем мире и в Средние века имело еще большее значение, чем в Новое время. В те дни политические границы, если можно так сказать, доходили лишь до берегов Средиземного моря. Народы, боровшиеся за господство на нем, делали все возможное, чтобы закрепиться на этих островах, которые завоевать было легко. Великие морские державы Средних веков – Пиза, Венеция и Падуя – располагались на защищенных, сильно изрезанных северных берегах Средиземноморья, а не на открытых островах или участках суши, которые далеко вдавались в море.

Самым уязвимым и самым вожделенным из этих островов была Сицилия. Занимая центральное положение, она еще в Средние века стала яблоком раздора между средиземноморскими народами-мореплавателями. Финикийцы завладели западной ее частью, а греки – восточной. Длительные войны велись между греками и карфагенянами. Затем на сцену вышли римляне, а Сицилия тем временем стала ничейной землей, но оставалась объектом соперничества между Римом и Карфагеном, пока наконец не стала римской провинцией, житницей Рима и краеугольным камнем его экономики. Позже, когда силы Рима ослабли, он не смог больше контролировать остров, который слишком часто становился целью морских походов, чтобы с ними можно было справиться чисто военными средствами. Сопоставление этих исторических перемен с событиями 1943 года неизбежно.

В течение 1-го тысячелетия поток искателей приключений шел с востока на запад, и Сицилия обречена была страдать от них. Подобно Сардинии и Корсике, она стала частью Восточной Римской империи. Еще в VII веке нашей эры на остров нападали арабы, и он оказался под влиянием как византийского, так и арабского Востока.

Начало 2-го тысячелетия было отмечено новым поворотом в средиземноморских делах. На протяжении почти девяти веков Сицилию переманивали от итальянской метрополии к Западу. С севера началось норманнское завоевание. Пройдя вдоль и поперек всю Францию, норманны двинулись с Атлантики к Средиземному морю и добрались до Ближнего Востока. Сицилия не затерялась и улучшила свое положение, когда благодаря своей женитьбе Гогенштауфен получил ее в приданое от норманнских королей. Короткий век норманнского господства оставил на острове свой отпечаток, что ныне заметно по его столице Палермо. В ней слились культуры сарацинов, древних византийцев и норманнов. Там встретишь мечети с круглыми куполами и романскими интерьерами, напоминающими церкви Англии и Германии. Не лишено основания английское определение романского стиля в архитектуре как «норманнского». Стены этих церквей мерцают золотом византийских мозаик.

Сицилия не стремилась ни присоединиться к итальянской метрополии, ни попасть в лоно западной Римской церкви. Власть Германской империи сделала на время этот остров центром Западного мира. Сарацины, а позднее норманны расширили власть этого южного королевства на север за Неаполь до реки Карильяно, которая веками оставалась северной границей владений королей из дома Гогенштауфенов и их наследников.

После «Сицилийской вечерни»^[22] и изгнания французского претендента на трон Сицилия если не конституционно, то фактически стала испанским владением и впоследствии управлялась испанскими династиями. Северная граница по Карильяно протянулась по морю на запад и заканчивалась на бывшей франко-испанской границе в Пиренеях. Поскольку Сардиния лежала южнее этой линии, она вошла в ту же группу государств, что и Сицилия с Неаполитанским королевством.

Именно на Сицилии больше всего ощущалась зависимость от Испании. По меньшей мере сто пятьдесят лет после «Сицилийской вечерни» Неаполь переживал междуцарствие Анжуйской династии, до середины XV века, когда обе эти страны объединились с Арагоном под кастильской властью.

Зависимость от Испании продолжалась до 1860 года, что составило для Сицилии шестьсот лет. Претензии французской короны были окончательно отвергнуты в 1504 году в сражении у Кассино – на северной границе королевства, из которого Испания вышла победительницей.

Нет нужды упоминать здесь Наполеоновские войны. Они на шесть лет привели Сицилию под власть Савойской династии и на четырнадцать – Австрии. После 1820 года в качестве Королевства обеих Сицилии под властью испанской ветви Бурбонов остров стал независимым, но отделенным от континентальных государств и ориентированным на Запад. Эта духовная близость к Западу не нарушалась ни плохим реакционным правлением этой династии, ни социальной отсталостью острова. Британское вторжение в 1848 году способствовало развитию конституционных тенденций. Вклад острова в объединение Италии отличался от вклада династического Пьемонта. Начав борьбу на юге, Гарибальди, сторонник либерализма, настроенный против реакции и клерикалов, герой освобождения, отправился в свой победоносный поход. Именно он, а не более мягко настроенный Савойский дом привнес концепцию свободы в движение за объединение в отличие от Германии, где объединение происходило в тисках авторитарной династии.

Описанная здесь судьба Сицилии была сходна с судьбой Сардинии, но Сардиния, более удаленная от континента, не оказалась настолько вовлечена в распри Востока и Запада. Карфаген правил там еще до того, как Рим стал морской державой. После завоевания Римом западной части Средиземного моря Сардиния вместе с Корсикой стали провинциями Римской империи. Подобно Сицилии в 1-м тысячелетии, она была то восточно-римской, то западно-римской. Ислам едва затронул этот остров, а норманны обошли его, посчитав недостойным для завоевания.

В начале XIV века Сардинию отобрали у Пизанской республики, и она стала частью Южного королевства под властью Арагонской короны. Это разделение двух островов под разное управление имело серьезную политическую подоплеку. С точки зрения географической широты Сардиния относится к югу, в составе которого она и просуществовала четыреста лет, разделив судьбу Сицилии.

Далее события приняли такой оборот, который оказался решающим для существующей ныне политической системы. В результате войны за испанское наследство Сардиния была отторгнута от Южного королевства и после недолгого существования под австрийским сюзеренитетом передана Савойскому дому, которому в связи с этим был придан королевский статус. Не соприкасаясь территориально с Пьемонтом или даже с Пьемонтской резиденцией, Сардиния стала первой не пьемонтской частью Савойи и предшественником всех других самостоятельных государств, объединенных в XIX веке под властью Савойской короны в Итальянское королевство. Так закончилась длительная верность Сардинии Южному королевству. Остров приобрел характер Пьемонтского военного государства. С объединением Италии это особое положение было утрачено, однако историческое наследие гордо хранилось.

Совсем иной была история Корсики. Во время Пунических войн судьба ее оказалась сходной с судьбой других островов. Однако во время каролингских разделов Корсика уже считалась частью итальянской метрополии и относилась к Северному королевству, с которым она была связана. В конце XIII века она перешла к Генуе, под правлением которой оставалась до конца XVIII столетия. Когда Генуя утратила свое влияние, остров продали государству-покровителю – Франции. Однако этой стране пришлось утверждать свою власть силой оружия, и во время Великой французской революции остров вновь восстал против своего нового хозяина.

В ходе Второй мировой войны Корсика вместе с Тунисом и Джибути стала одной из военных целей итальянцев. От Ниццы, на которую они претендовали в момент наивысшего унижения Франции, вскоре отказались.

НАСЕЛЕНИЕ И ЛАНДШАФТ

Характер островного населения зависит не только от его истории, но и от природных условий. Все три острова имеют много общего. Их этнологические особенности обнаружишь скорее в глубине территории, чем на побережье. Население побережья, рыбаки и мореплаватели, испытывают на себе влияние окружающей среды и живут в портовых городах, куда прибывают иностранцы. Иностранные предприятия поддерживают его численность и лишают индивидуальности.

Но на побережье расположены и наиболее крупные города. В них живут образованные люди. Они в большей степени знакомы с историей, чем крестьяне или жители внутренних районов, и принимают активное участие в политической жизни. Именно в таком месте вырос Наполеон.

На Сицилии население больше, чем на других островах. Хотя по площади она сходна с Сардинией, жителей на ней в 4 раза больше – четыре миллиона человек. Они живут не только своим великим прошлым. Палермо, например, современнее и чище Неаполя, своего удачливого конкурента в борьбе за трон двойного королевства. И все же, несмотря на современный облик городов вроде Палермо, Катании и Мессины (последняя так часто страдает от землетрясений, а во время вторжения оказалась практически разрушенной), внутренняя часть Сицилии осталась почти не затронутой цивилизацией. Она утратила свое значение житницы, а добыча серы уже не играет такой роли в экономике острова, как в прежние времена. Поэтому обитатели внутренней части острова чрезвычайно бедны. Язык тоже убогий – некий итальянский диалект с влиянием арабского, греческого и испанского. Отношение аборигенов к чужакам – нечто вроде пассивного безразличия, вероятно из-за длительного опыта вторжений.

Как и все эти острова, Сицилия никогда не имела полностью оформленного конституционного статуса. Даже ныне население способно на кровную месть, а главари банд, которые поставили себя вне закона, пользуются всеобщим восхищением и защитой.

Вся земля находится в руках феодалов-латифундистов, которые сдают ее в аренду за «процент от урожая», и очень не многие из них живут на самом острове. Испанское влияние оставило народу сильную приверженность католической церкви, которая отвергает любое посягательство на частную собственность, даже со стороны государства. Процессии во время Святой недели, даже в Палермо и Трапани, организуются братствами, как в Севилье. Они лишены духовности и включают маскарады, которые ведут свое начало со времен чумных эпидемий, с огромными фигурами Спасителя и Мадонны. Все это очень напоминает Испанию.

Горный рельеф острова способствует изоляции жителей внутренних районов. На северо-востоке, ставшем основным местом действия во время вторжения, на три тысячи метров возвышается Этна. Однако ее конус не гармонирует с окружающим пейзажем, лишь во время извержений он осложняет жизнь людей. Более важной особенностью рельефа является горная гряда, проходящая вдоль всего северного побережья, некоторые ее вершины достигают двух тысяч метров. Склоны гор спускаются к многочисленным бухтам, образуя несколько естественных гаваней, таких, как Милаццо, Патти, Чефалу, Термини, Палермо и Кастелламаре. Они обеспечили хорошие возможности для высадки войск. К югу горы постепенно исчезают, оставляя лишь крутые обрывы. Быстрое продвижение невозможно, и этим объясняется, почему наступление армии Паттона заняло так много времени. Только на юге рельеф местности позволяет использовать танки, но, так как пляжи там очень мелководны, десантирование можно было осуществить лишь в нескольких пунктах на побережье. Все гавани, которые союзники использовали для высадки, были искусственного происхождения: Сциакка, Порто-Эмпедокле, Ликата. Многочисленные небольшие взлетно-посадочные полосы, главным образом военные, расположены вдоль южного берега.

Несколько естественных гаваней есть на юго-восточном побережье, в античные времена в них заходили суда с небольшой осадкой. Дальше на севере есть несколько портов, пригодных для современного судоходства. Их экономический расцвет связан с развитием городов Мессина и Катания.

Не имея достаточного опыта в десантных операциях, державы «Оси» неверно оценили значение местности. Они предположили, что противник выберет для высадки в основном мелководные бухты, где быстро сможет применить свои легкие танки. Они не разобрались, что для выгрузки танков на берег лучше всего выбрать относительно крутые пляжи с близко подходящими к ним дорогами. На Сицилии масса мест, отвечающих таким требованиям: на восточной оконечности острова, на южном берегу, помимо бухт, а также вдоль северного берега.

На Сардинии прибрежные жители тоже отличаются от тех, кто живет в глубине острова. Сардинские матросы и рыбаки, хотя и бедны и их родина никогда не играла такой политической роли, как Сицилия, обладают более широким кругозором, чем крестьяне, живущие на внутренних холмах.

Обитатели внутренней части Сардинии – в основном крестьяне и пастухи. В начале фашистского правления 40 процентов населения в возрасте старше шести лет было безграмотно. Обычаи кровной мести укоренились в семьях и продолжались из поколения в поколение. Хотя люди эти грубы и невоспитанны, они трудолюбивы и упорны, и, как всем простым людям, им свойственно гостеприимство. Как бывшая часть испанского королевства, Сардиния привержена Римской церкви. Преследуемые бандиты пользовались уединенными часовнями, в которых в оговоренное время появлялись священники для исповеди. Тот, кто завоевал доверие сардинца, приобретает верного друга.

Длительная связь с Пьемонтом сделала жителей Сардинии преданными монархистами. Они в меньшей степени, чем корсиканцы, склонны ко всякого рода освободительным движениям, но при определенных условиях они могли бы стать достойными борцами сопротивления. Эти люди выросли на небольшом тесном островке, они нетребовательны и упрямы, и все это делает их хорошими солдатами, военные традиции у них в крови.

Относительно слабое культурное влияние Сардинии можно проиллюстрировать тем фактом, что административный центр Кальяри, а также университеты в нем и в Сассари практически неизвестны тем, кто не побывал на этом острове.

Город Кальяри, расположенный в бухте с таким же названием, – главный порт на юге, из которого идет транспортный поток в Центральное Средиземноморье, на Сицилию и в Северную Африку. На севере меньший по размерам порт Порто-Торрес в заливе Ассинара обслуживает судоходство на Европейский континент, в основном в Савону и Геную.

Генерал Бассо, итальянский командующий на Сардинии, считал, что остров нетрудно атаковать, особенно с запада и с юга. Однако восточное побережье с его большими глубинами и более крутыми пляжами, вероятно, лучше годилось для высадки, но я не слишком его знаю, чтобы судить об этом. На юге было пятнадцать взлетно-посадочных полос, на основе которых можно было создать основную авиабазу.

Корсика отделена от Сардинии узким проливом и сходна с ней с точки зрения геологии и этнологии. В национальном отношении местное население более однородно. И все-таки Корсика больше отставала в культурном развитии.

Власть на острове принадлежит относительно процветающему французскому высшему классу, состоящему в основном из чиновников и людей с независимым источником дохода. Это еще более осложняет коренному населению путь наверх, чем изоляция от побережья. Сегодня трудно найти представителей местного дворянства, из которого вышел Наполеон. Несмотря на благое влияние, привнесенное французами, коренные жители оставались весьма дикими, здесь тоже была распространена кровная вражда. В первую же мою ночь на этом острове был убит один землевладелец без каких бы то ни было политических причин.

По-моему, эти островитяне стали абсолютно аполитичными по вине своих иностранных правителей. Этим объясняется тот факт, что партизаны, которые получали по воздуху оружие и поддержку со стороны свободного западного берега, не были столь активны, как можно было ожидать, судя по их численности и связям с союзниками. Засаду, в которую я попал после капитуляции итальянцев, организовала французская жандармерия. Французы были куда как более антигермански настроены, чем итальянцы.

На социальную структуру оказывает влияние небольшая площадь земель, пригодных для сельского хозяйства. Не более 5,5 процента территории острова приспособлено для выращивания зерна, фруктов, винограда, оливок и каштанов. Все остальное – пустоши, леса и голые скалы, которые, несомненно, украшают пейзаж. У самого берега горы поднимаются до высоты трех тысяч метров.

Порты в гаванях Аяччо и Бастия, хотя они и невелики, обеспечивают снабжение 350 тысяч жителей. На восточном побережье есть несколько аэродромов.

В отличие от Сардинии на западе Корсики берега более крутые, чем на востоке, где сосредоточились перед эвакуацией немецкие войска. Узкая береговая полоса на западе была в те времена настолько заражена малярией, что все, кто мог себе это позволить, уезжали на лето во внутреннюю часть острова.

ОПЕРАТИВНОЕ ЗНАЧЕНИЕ ОСТРОВОВ

Как я уже говорил, нам приходилось считаться с тем, что союзники с большой долей вероятности могли высадиться на Сардинии – либо прямо из Северной Африки, либо после десантирования на Сицилию. Фельдмаршал фон Рихтгофен, командующий немецкими ВВС в Италии, перебросил основные силы ПВО на Сардинию, так как считал ее более вероятным плацдармом для высадки союзников, чем Сицилию. Этот эксперт по военно-воздушным операциям, следовательно, полагал, что Сардиния не слишком удалена от существующей базы необходимых для этого истребителей союзников. Нам известно также, что Бадольо, крупнейший знаток итальянской военной топографии, назвал выбор союзниками Сицилии, а не Сардинии «грубой стратегической ошибкой».

Что же, тем не менее, заставило союзников выбрать для своей десантной операции Салерно? В своем докладе военному министру (двухгодичный отчет, июль 1943-го – июнь 1945-го) генерал Маршалл утверждал, что истребители, действующие с Сицилии, могли оставаться над плацдармом в Салерно всего пятнадцать минут. Но это не является аргументом ни за, ни против выбора Сицилии. Южная часть Сардинии расположена в пределах радиуса действия истребителей, прилетающих и из Северной Африки, и из Сицилии.

Сардиния могла бы стать еще привлекательней для союзников, потому что после капитуляции Италии они смогли бы оккупировать этот остров без боев. Полторы германских дивизии, стоявшие на Сардинии и Корсике, были в состоянии эффективно использовать оружие против итальянцев, но они не могли бы одновременно отражать десант союзников. С Сардинии эскадрильи истребителей союзников способны были действовать над всей Центральной Италией, а с Корсики накрывали всю Тоскану и большую часть Ломбардии и долины реки По.

Однако у противника было множество доводов в пользу высадки на континентальной части Италии. Его политические и военные приготовления осуществлялись в расчете на крупный пропагандистский эффект от высадки десанта на континент, который ускорит выход Италии из войны, чего невозможно было добиться путем оккупации более отдаленных островов. Возможно, он рассчитывал на полное крушение «Оси», и такое вполне могло произойти, если бы в Германии были иные политические условия.

Следует также принять во внимание, что хотя аэродромов на Сардинии и Корсике достаточно, но их порты не очень пригодны для крупных десантных операций и одновременной подготовки к вторжению на континент.

Возможно, союзники опасались также, что бросок с двух этих островов в район Ливорно приблизит их вплотную к главным немецким авиабазам в долине реки По, значение которых они склонны были преувеличивать. Если бы они там высадились, им пришлось бы уничтожить военно-морскую базу в Ла-Специи, по-прежнему хорошо защищенную батареями ПВО. Но выход в море итальянского флота мог быть только жестом отчаяния, поскольку у него не было поддержки с воздуха.

Кроме того, существовали дополнительные аргументы в пользу вторжения на континент, и их тоже стоит рассмотреть, хотя они исходили из стратегической концепции, которая уже устарела. В соответствии с этой концепцией тактическая авиация играет важную роль в боевых действиях на суше, что подтверждал доклад Маршалла: «Действуя из Фоджии, наши тяжелые бомбардировщики легко могли наносить удары по горным перевалам в Альпах, по авиационным заводам в Австрии и фабрикам в Южной Германии, они могли также атаковать промышленные центры и коммуникации на Балканах, ослабляя тем самым давление на Красную армию». В том же докладе описано, как придется прервать снабжение вступивших в тяжелые бои сухопутных войск союзников в последующие за высадкой недели, для того чтобы развернуть в районе Фоджии крупную авиационную базу. Этот район более подходил для подобных целей, чем любая другая часть Южной или Центральной Италии. Только для авиации союзников был предназначен флот общим тоннажем 300 тысяч тонн. На континент доставили 35 тысяч человек летного состава, ввели в действие десять аэродромов со стальными взлетно-посадочными полосами – и все это за три недели. Кроме того, были организованы склады горючего, протянуты трубопроводы, построены ангары для самолетов, ремонтные мастерские и пр. Маршалл не отрицает, что это было трудное решение: проделать все за счет сухопутного фронта, пренебрежение которым позволило немцам укрепить свои оборонительные позиции. Мы знаем, как дорого должно было обойтись это укрепление союзникам.

Только в конце войны я понял, насколько же командование союзников полагалось на свою авиацию, чтобы принять скоропалительное решение. Только тогда у меня появилась возможность побеседовать с главкомом союзных военно-воздушных сил. Он поинтересовался, почему неоднократное разрушение союзниками путей снабжения через перевал Бреннер не заставило немцев прекратить сопротивление. Кажется, он был чересчур оптимистичен в отношении возможностей тактической авиации. Генерал сэр Гарольд Александер (ныне граф Александер) докладывал Объединенному англо-американскому штабу, что даже в декабре 1944 года, когда базы союзников значительно переместились дальше на север, воздушная разведка за двадцать семь дней этого месяца установила, что все разрушенное бомбардировками немцы быстро восстанавливали.

Американский генерал Марк Кларк в своей книге «Обдуманный риск» тоже называет «принятием желаемого за действительное» расчет союзников на то, что с немцами удастся справиться с воздуха, просто постоянно разрушая их пути снабжения в Альпах и в узкой тыльной части итальянской территории. Что бы сегодня делали союзники, оказавшись в подобной ситуации? Это большой вопрос. Высадились бы они снова на континенте ради какой-то политической демонстрации с целью создать себе большую авиабазу, будучи не в состоянии даже отрезать южные германские силы, находящиеся в Калабрии? Захотели бы они снова целый год вести кровопролитные сражения вроде тех, что было под Кассино, или предпочли бы вести затяжную кампанию, продвигаясь на север вдоль итальянского «сапога», чтобы просто выйти к «Готской линии»? Или же они учли бы свой собственный опыт на Тихом океане и поняли, что против противника, уже побежденного в воздухе и на море, самым эффективным было бы комбинированное использование военно-воздушных, морских и сухопутных сил?

Классическая военная наука гласит, что противника следует атаковать в самом слабом его месте, а не в самом сильном. Самыми слабыми нашими местами были Сардиния и Корсика. Это были непотопляемые авианосцы, которые союзники могли использовать в качестве баз для осуществления авиационной поддержки операции между Пизой и островом Эльба.

Возможно, союзникам было даже ни к чему собирать там свои конвои, так как они могли отправлять их из более удаленных портов и во время переходов держать их под более надежной защитой, чем при любой десантной операции. Чтобы понять значение островов, следует только вспомнить, как в течение всей войны союзники использовали непокоренную Мальту для господства на средиземноморских путях между востоком и западом. Если осенью они организовали плацдарм так далеко на севере континентальной Италии, то должны были отвлечь или даже отрезать достаточно крупные силы немцев, что значительно бы ускорило всю Итальянскую кампанию. Однако вместо этого союзники просто попытались схитрить, направив на Корсику командование 7-й американской армии (Паттона) без самой армии. Не знаю, удалась ли эта хитрость, но, во всяком случае, германская группа армий на нее не отреагировала.

Поэтому я придерживаюсь того мнения, что союзники сильно переоценили сухопутный аспект кампании в Италии, а также полезность своей тактической авиации.

Разумеется, рассуждения мои чисто умозрительные, так как мы не можем сказать, каковы были бы результаты в случае принятия иного решения. Сомнительно также, что исследования в этом направлении окажутся полезными в будущем. Маловероятно, что когда-нибудь Италию снова будут захватывать с севера на юг или наоборот.

ПРОРЫВ «ЛИНИИ БЕРНХАРДА»

Я испытал облегчение, когда 8 октября 1943 года принял командование 14-м танковым корпусом. После неопределенных должностей офицера связи при итальянском главнокомандующем на Сицилии и Сардинии я получил наконец нормальное назначение командиром в войска. На островах я был один, не имея рядом ни немецких высших офицеров, ни обычной командной структуры, ни четко сформулированных полномочий. Однако на меня была возложена ответственность за проведение операций с германской стороны, и я носил впечатляющий титул «командующего вермахтом», а это подразумевало, что под мою власть переходят все виды вооруженных сил, как и должно было быть во время военных действий на островах такого типа. Однако даже в обычных условиях части люфтваффе и СС признавали власть местного командующего только в тактическом отношении, сохраняя свои собственные каналы связи для всех прочих служебных вопросов. Менее всего они были готовы принять власть армейского генерала, специально назначенного и не имеющего собственной линии связи.

Резонно было предположить, что свое новое назначение я получил в качестве признания за проведенную на островах операцию, которая не дискредитировала меня. Такие мысли ободряли. По-моему, я сделал все, что было в моих силах в тех неблагоприятных условиях, и признание Верховным командованием моих заслуг не вызывало сомнений.

Я хорошо понимал, что новое назначение предполагало более серьезное мое участие в войне на сухопутном фронте в Италии – в западном его секторе, простирающемся почти на половину всей ширины полуострова. С учетом его протяженности и численности войск, он был эквивалентом целой армии. Участок фронта, который занимал мой корпус, противостоял 5-й американской армии под командованием генерала Марка Кларка.

Личный состав штаба корпуса, обосновавшегося в Рокказекке на основном командном пункте, уже был мне знаком по Сицилии. Начальник штаба полковник фон Бонин служил начальником оперативного отдела у Роммеля в Северной Африке и имел там репутацию человека дотошного. Однако очень скоро я обнаружил, что штаб нашего корпуса весьма привержен «линии партии». Начальник штаба находился еще и под сильным влиянием личности Роммеля и, следовательно, не скрывал явной антипатии к фельдмаршалу Кессельрингу. Последний, конечно, в той или иной степени не нравился большинству из тех, кто воевал в Африке, а особенно окружению Роммеля, что вполне объяснимо. Структура вермахта была такова, что большие войсковые формирования зависели от партийных лидеров. Всегда существовала опасность, что командиры люфтваффе и СС будут стремиться осуществить свои личные амбиции и оценивать обстановку как более благоприятную, чем она есть, по мнению армейских командиров. За счет этого они заслужили репутацию лояльных и восторженных служак, готовых на все до тех пор, пока ни за что не отвечают. Поскольку в Северной Африке я не был, то не мог судить, заслужил ли Кессельринг подобную репутацию, однако по Сицилии знал, что его оптимизм и вера в фюрера были вызваны не карьерными соображениями, а глубокой внутренней убежденностью.

Предубеждение ветеранов Североафриканской кампании против фельдмаршала усиливалось тем, что после разлома в Северной Африке Роммель утратил веру в победу Германии. С самого начала войны на Западе я считал его образцом энергичного и уверенного в себе командира дивизии, однако у меня не было возможности проследить за его дальнейшей карьерой. Поэтому не могу сказать, имело ли его «отступничество» интеллектуальную основу. Другими словами, считал ли он, что война проиграна и что ее можно лишь затягивать. Неудивительно, что он без воодушевления отнесся к своему новому назначению. Будучи руководителем Североафриканской кампании, он настолько привык принимать скорые решения по собственной инициативе, что едва ли ему нравилась та статичная война, в которой он участвовал теперь.

Противоречия между Кессельрингом и Роммелем влияли на оценку обстановки на Итальянском театре военных действий. Роммель считал, что правильно будет оборонять Италию на Апеннинах, на так называемой «Готской линии», в то время как Кессельринг горел желанием оказывать сопротивление в любом месте, где только представится возможность. Хотя прямых указаний на мнение Гитлера не было, каким-то образом просочился слух, что он придерживался точки зрения Кессельринга, которая в большей степени соответствовала его собственной. Если это было так, то это усиливало бы расхождения Роммеля с Гитлером. Но точно ничего не было известно.

Вполне возможно, что все приказы о сдерживающих оборонительных действиях имели целью всего лишь избежать преждевременного отступления к Апеннинам, что было бы нежелательно, а может быть, целью было выиграть время для создания там оборонительных позиций. Мой начальник штаба, будучи сторонником Роммеля, рассматривал, кажется, только последний вариант. Он уже считал, что все приказы о сдерживающей обороне – это бесчестное предательство по отношению к войскам, и во всем обвинял Кессельринга, подозревая его при этом в злоупотреблении неоправданными тактическими идеями, единственной целью которых было помешать его замене Роммелем на этом театре военных действий.

Для того чтобы предугадать намерения высшего командования, все армейские источники оказывались в равной степени бесполезными. Генерал-полковник фон Фитингоф-Шеель, командующий 10-й армией, был хорошо осведомленным военачальником со связями в Генштабе. Как бывший прусский гвардейский пехотинец, компетентный, уверенный в себе и уживчивый человек, он оказался прекрасным посредником между боевыми частями и главнокомандованием, хотя и не пользовался особым авторитетом в военной среде. Его начальник штаба генерал Венцель был профессионалом, занимавшим эту должность длительное время, тогда как другие командующие армиями уже имели слишком молодых начальников штабов, не прошедших достаточную подготовку в мирное время. Командный состав 10-й армии оказался лучшим из всех, что я встретил на этой войне.

Что касается Кессельринга, то в лице генерала Вестфаля он имел «одного из лучших коней в своей конюшне». Высокообразованный, очень энергичный и сообразительный работник, Вестфаль никогда не уходил от сути дела, его отношение к непрофессионалам иногда могло быть весьма неприязненным, и это не прибавляло ему популярности. До сих пор мои отношения с ним были безоблачны. Он всегда принимал меня в числе немногих высокопоставленных командиров, лично рекомендовал меня на Сицилию и всегда одобрял мое управление операциями.

Когда я принял командование корпусом, для меня важно было, как оценивает обстановку главное командование, так как намерение организовать прочную оборону южнее Рима требовало одного подхода к ведению боевых действий, а сдерживающая оборона с перспективой отхода на Апеннины – другого. В тот период германские дивизии отошли к «линии Бернхарда», которую союзники называли «Зимней линией». Перед нами стояла задача организовать настолько упорное сопротивление на Вольтурно, чтобы хватило времени для подготовки «линии Бернхарда». Некоторые части, участвовавшие в боях непосредственно на фронте, уже были отведены на эту линию, с тем чтобы соединиться с передовыми отрядами, которые отводились быстрее, чем планировалось, и помочь им в подготовке новых позиций. Если бы планировалось остановиться южнее Рима, тогда, конечно, правильным было бы удерживать «линию Бернхарда» как можно дольше, выиграв таким образом время для возведения «линии Густава».

Именно мой предшественник, генерал Хубе, выбрал «линию Бернхарда». Очевидно, он полагал, что она лучше «линии Густава», которая имела своими опорными пунктами Гарильяно, Гари и Рапидо и проходила по равнине, за исключением значительных участков горных массивов Монте-Камино и Монте-Самукро, стоявших, подобно сторожевым башням, на подступах к Кассино.

Однако у «линии Бернхарда» имелись свои слабые места. Ее южная половина просматривалась с господствующей высоты Монте-Кроче, расположенной западнее Роккамонфины. Там эта линия шла строго с востока на запад, пока не соединялась на севере с горным массивом Монте-Камино, который тоже входил в нее.

Перед центральной частью «линии Бернхарда», восточнее глубокого горного прохода между Миньяно и Сан-Пьетро, находилась господствующая высота Монте-Чезима. По нашему мнению, именно там можно было ждать прорыва, поэтому мы и сосредоточили все внимание на этом участке. Мы полагали, что противник попытается захватить этот перевал, направить по нему танки и хлынуть в широкую долину Лири на Кассино и на юг, подготавливая таким образом путь для дерзкой операции по взятию Рима. То, что он начнет наступление на горной части фронта, казалось маловероятным и мне, и командующим группой армий и 10-й армией, хотя во время наших совещаний мы не исключали такой возможности.

Ни я, ни мой штаб не были особо знакомы с дивизиями, входившими в наш корпус. На правом фланге находилась 94-я пехотная дивизия под командованием генерала Пфайфера, храброго вояки, внушавшего доверие. Дивизия была растянута на приличное расстояние вдоль морского побережья, поскольку ей предстояло также оборонять береговую полосу до самой Террачины. Это было одно из самых слабых мест всей обороны Италии. Постоянно существовала угроза тактических десантов в тылу наших позиций, и, чтобы ей противостоять, решено было, из-за нехватки других резервов, свернуть правый фланг на тех участках, где он соприкасался с морем, и развернуть его в сторону тыла. Это очень растянуло весь фронт. Дивизии, стоявшие на флангах, должны были присматривать за морем, и они были правы, утверждая, что в случае общего наступления не смогут справиться сразу с двумя задачами – обороной на суше и защитой от вторжения с моря.

94-я пехотная дивизия уже стояла на позициях «линии Бернхарда» и имела то преимущество, что занимаемый ею участок совпадал с «линией Густава», поэтому она могла действовать на своей последней линии обороны или на основной боевой линии без помех со стороны противника. Командующий армией находил подтверждение своему предположению, что противник начнет атаковать в Миньяно, именно в том, что дивизию эту пока не тревожили.

Слева от 94-й пехотной дивизии в контакте с ней стояла 15-я гренадерская моторизованная дивизия, которая была знакома мне по Сицилии, а ее командира генерала Родта я знал с тех времен, когда мы вместе с ним служили в кавалерии в Южной Германии. Я высоко ценил его спокойное, уверенное и почти бесстрастное поведение и чувствовал, что могу положиться на его дивизию. Командиры полков, с которыми я встретился на Монте-Файто и на западном склоне Монте-Камино, подтверждали такое впечатление.

Совсем иначе обстояли дела с 3-й гренадерской моторизованной дивизией, которая размещалась в центре. Ее командир генерал Грезер был типичным прусским офицером. Пережив несколько серьезных ранений, он передвигался с помощью костылей, что, однако, не мешало ему появляться на передовой, куда он подъезжал на машине, насколько это было возможно. Ограниченная способность передвигаться самостоятельно не повлияла на его боевой дух. Однако его пример лишь подтверждает тот факт, что личные качества командира хотя и жизненно важны для поднятия боевого духа дивизии, но этого мало для того, чтобы устранить все имеющиеся в ней недостатки. В период отступления с боями в районе Салерно дивизия эта теряла множество людей, что не было связано с активными боевыми действиями. В ней воевало много так называемых фольксдойче, пришедших с оккупированной части Польши и служивших в вермахте с испытательным сроком. Эти люди хотя и получали награды, но не имели возможности продвигаться по службе до истечения этого испытательного срока. Такая дискриминация по «национальному» принципу не способствовала поднятию морального духа в войсках. Более того, эти солдаты получали из дома жалобы своих родных на плохое обращение с ними местных партийных чиновников. Дивизия подверглась жесточайшим испытаниям, и у меня сложилось впечатление, что даже коренные немцы в ее частях были потрясены множеством поражений и отступлений без приказа. В этом не было ничего удивительного, потому что даже те, кто был предан Гитлеру, должны были понимать, что многочисленные поражения никогда не ведут к победе.

305-я пехотная дивизия, которая соседствовала с 3-й гренадерской моторизованной на северном фланге, состояла из уроженцев Баден-Вюртемберга. По опыту Первой мировой войны они слыли бравыми вояками. Им вскоре действительно предстояло проявить свой характер в решающих сражениях. Командир этой дивизии генерал Хауг, весьма добросовестный и усердный офицер, очень близко к сердцу принимал любые поражения. Он заботился о подборе подходящих людей для командования полками и батальонами, считая это важным условием для хорошей дивизии, которая все-таки страдала от слабой организации, что характерно для всех пехотных дивизий: недостаточно мобильные резервы, слабая противотанковая защита, нехватка опыта во взаимодействиях с танками.

Бои, приведшие к прорыву «Зимней линии» и положившие начало сражению у Кассино, характеризовались тем, что противник овладел инициативой. Подвергаясь жестоким атакам, германские дивизии нигде не смогли удержать своих так называемых позиций. Их моральный дух не был подкреплен ни одним успехом. Поначалу наш корпус держал фронтальную оборону в центре и на левом фланге.

Атака на левом фланге застала нас врасплох, потому что до тех пор мы полагали, что наиболее вероятной тактикой противника станет попытка танкового прорыва в центре. Однако атака на левый фланг 3-й гренадерской моторизованной дивизии открывала перед ним определенные перспективы, так как там из основной боевой линии как бы выступал «балкон».

Нам было очень мало известно о противнике. Мой начальник разведки постоянно получал указания от начальника штаба 10-й армии, который обычно знал, какие дивизии противника стоят перед нами. Самостоятельной разведки мы практически не вели. Время от времени случайно захватывали пленных и допрашивали их в штабе корпуса перед отправкой в штаб армии.

Мне важно было знать о состоянии своих войск и о противнике во время его атак на «балкон». Поэтому я выехал на линию фронта у Поццуоли. Что потрясло меня больше всего, так это бесполезность наших позиций, состоявших из отдельных опорных пунктов, слабых и не согласованных между собой. Слишком часто подобные позиции оказываются скорее ловушками, нежели действительно оборонительными сооружениями. Однако возможности немедленно организовать здесь непрерывные оборонительные позиции было не больше, чем в России. В России привлекали гражданское население для строительства оборонительных сооружений. А здесь в Италии войска вынуждены были полагаться лишь на собственные силы, а их, конечно, не хватало на то, чтобы рыть окопы вроде тех, что были в Первую мировую войну. Но и от них польза была бы невелика, так как эти окопы некем было заполнить. Моя инспекционная поездка убедила меня в том, что не стоило слишком сильно переживать из-за потери подобной «позиции». Серьезной проблемой при любой такой потере было расквартирование войск. Я сталкивался с этим в России, а теперь вновь в предгорье Абруцци. Если при влажном климате этого скалистого горного района войска не нашли никакого пристанища, то их способность к сопротивлению обязательно снизится. Солдаты должны знать, что позади линии фронта условия гораздо лучше, а они там были ужасными.

Оценить боеспособность батальона, стоявшего на том участке, оказалось непросто, поскольку как раз в момент моего приезда его выбили из опорного пункта в ходе ближнего боя. Но я отметил, что противник атакует решительно и не боится рукопашной. Американцы явно уже не были новичками в бою. На Сицилии они только учились приспосабливаться к боевым условиям, и их атакам еще не хватало духу. Здесь подобных недостатков они не проявляли. Это помогало им и на центральном участке фронта, который мы до сих пор считали самым опасным. Для начала была отброшена назад одна немецкая рота, которая занимала позицию у Монте-Чезимо. Введенный в бой немецкий парашютно-стрелковый батальон не смог отбить эту высоту, господствующую над важным горным перевалом северо-западнее Миньяно. Вскоре мы потеряли Монте-Ротондо уже на самом этом перевале. Несколькими днями позже противник предпринял успешную атаку вдоль дороги между Венафро и Сан-Пьетро, быстро достигнув точки, с которой просматривалась вся долина до самого Кассино. Казалось, что мы потеряли теперь нашу ключевую позицию на «линии Бернхарда». Одновременно противник продвинулся на север на участке 305-й дивизии, вынудив ее отступать вдоль единственной горной дороги из Филиньяно на запад к Аквофондате. Таким образом, эта дивизия везде оказалась выбита со своих позиций на «линии Бернхарда» на открытое межгорное пространство.

Противник прорвал «линию Бернхарда» в центре и на прилегающем северном участке 305-й дивизии. Хотя все атакованные дивизии сумели сохранить связь между собой, им все равно не удалось бы сдержать натиск противника, если бы командир корпуса не ввел в бой значительные резервы. Вдоль дороги, ведущей из Сан-Элии на восток в горы, я направил одну дивизию, которая должна была втиснуться между 305-й дивизией и 3-й гренадерской моторизованной дивизией. Это была прославленная и мощная 26-я танковая дивизия (бывшая 23-я Потсдамская пехотная), но для ведения боевых действий в горах она, конечно, оказалась оснащена не лучше других. Она создала буферную зону в Витикузо. Я лично убедился в том, что слегка потрепанная пехота 3-й гренадерской моторизованной дивизии и соседней с ней дивизии на севере получила некоторую поддержку, особенно со стороны артиллерии. 26-я танковая, как все танковые дивизии, испытывала нехватку пехоты, и нельзя было ожидать, что она займет больше одного узкого участка. Так как она была привязана к дороге, ей труднее всего было использовать артиллерию и обеспечивать снабжение. 26-я танковая дивизия продержалась на этом участке три недели и, благодаря умелому командованию своего спокойного и уверенного в себе командира генерала графа фон Лютвица, внесла большой вклад в постепенное укрепление нашего фронта.

Еще более важной для стабилизации обстановки оказалась замена 3-й гренадерской моторизованной дивизии 29-й гренадерской моторизованной дивизией под командованием генерала Фриза. Эта дивизия, которая была знакома мне по Сицилии, заслуженно имела репутацию одной из лучших на итальянском театре боевых действий. Генерал Фриз всегда давал профессионально обоснованную оценку обстановки, был правдолюбом, командовал уверенно и спокойно. Сохраняя доброту в отношениях с личным составом, он мог многого требовать от людей и всегда внушал им уверенность.

В конце ноября, после месяца боев, «линия Бернхарда» оказалась вдавленной в центре и севернее Венафро. На замену 26-й танковой дивизии в бой было введено новое и незнакомое до тех пор соединение – Венская дивизия (Division Hoch-und Deutschmeister). 29-я гренадерская моторизованная дивизия прочно удерживала противоположный склон ущелья Миньяно. На фронте 15-й гренадерской моторизованной дивизии потерпели неудачу все атаки на Монте-Камино. На юге 94-я пехотная дивизия сумела продолжить укрепление своих позиций.

Непогода привела к снижению боевой активности. Во второй половине ноября, несмотря на потерю нескольких важных участков, я мог сообщить о масштабах нашего успеха в обороне:

1. Несмотря на то что мы потеряли некоторые позиции на господствующих высотах и ущелье Миньяно, прорыв противника был остановлен всего в двух километрах позади основной боевой линии.

2. Два важных опорных пункта – Монте-Самукро и Монте-Камино, расположенные соответственно севернее и южнее Виа Казилина^[23] и контролирующие всю долину, прочно остаются в наших руках.

3. Прибытие двух испытанных в боях дивизий усилило участок фронта, занятый нашим корпусом. Некоторое время эти две дивизии вместе с 15-й гренадерской моторизованной дивизией, примыкавшей к ним с юга, выстояли, находясь в эпицентре атаки, и подняли моральный дух всего корпуса. Войска вновь обрели уверенность в своих силах.

БОИ НА «ЛИНИИ ГУСТАВА»

Хотя противнику и удалось прорвать фронт на участках Венской и 305-й пехотной дивизий, нас это не очень беспокоило. Мы считали, что его продвижение в горы обречено на медлительность и что этот фронт придется отводить назад, если противник предпримет решительное наступление в центре. Правда, Венская дивизия оставалась для нас фактором неизвестным, а ее командование не внушало доверия. Трудно было сравнивать ее с 29-й или 15-й гренадерскими моторизованными дивизиями, поскольку она не была еще проверена в боях и, будучи пехотной, не имела бронетехники и мобильных резервов. Возможно, ее слабость объяснялась и причинами политическими, и я был склонен принять такое объяснение, потому что знал, в чем состоят эти политические помехи. Всегда существовала разница между солдатами, рожденными в той стране, которая привела Гитлера к власти, и солдатами из Австрии, которая была аннексирована.

Мы размышляли, попытается ли противник использовать тот прорыв на узком участке, который он осуществил на высокогорных перевалах, или он решит захватить две господствующие позиции на Монте-Камино и Монте-Самукро. 2 декабря я отправился в длительную поездку, чтобы проверить батальон, дислоцированный на Монте-Самукро. Спускаясь вниз, я нашел ответ на наш вопрос. То, что я испытал там, поразило меня и обескуражило. Северные склоны массива Камино с внешней стороны долины подвергались обстрелам такой интенсивности, какой я не видел со времен Первой мировой войны. Эти обстрелы, которые велись целыми днями и сопровождались непрерывными боями пехоты, привели к тому, что противник захватил Монте-Камино. Мы старались как можно быстрее занимать территорию в направлении на Валливону и Падре-Этерно. Отдельные батальоны дивизии «Герман Геринг», нашего единственного резерва, не могли отбросить противника. Самое большее, на что они были способны, – это заставить его ударную группировку остановиться в районе Монте-Маджьоре. Прорыв оказался достаточно глубоким, чтобы представлять опасность соседним частям. За Монте-Камино героически сражался ослабленный батальон 15-й гренадерской моторизованной дивизии, подвергавшийся жесточайшему обстрелу до тех пор, пока не оставил эту высоту. Несколько часов спустя поступило донесение с позиций на тыловом склоне, что его защитники все еще удерживают эту высоту. Посыльный, направленный туда, чтобы все разузнать, подтвердил, что живых там не осталось – только трупы.

В тактическом отношении эти потери были не столь серьезны, как продвижение противника к югу от Монте-Камино. Если ему удастся резко продвинуться до Карильяно, то полк на южном фланге 15-й гренадерской моторизованной дивизии окажется под угрозой окружения. Он не мог уйти за реку, так как мосты через нее были разрушены артиллерийским огнем и паводком. Казалось, повторяется катастрофа, которую потерпели французские войска в 1504 году. После острых дискуссий с ОКБ в последнюю минуту было получено разрешение на выход из боя, однако в ходе отступления этот полк потерял почти все свое тяжелое вооружение. Мне досталась нелегкая обязанность назначить официальное расследование, которое было обязательным во всех случаях отступления с большими потерями в вооружении.

В течение последних десяти дней декабря мы потеряли также высоту Монте-Самукро, которую в любом случае невозможно было теперь удерживать, и фронт отодвинулся к так называемой «позиции Поччия». Она проходила на юге вдоль реки Карильяно по «линии Густава» до ее слияния с рекой Поччия, затем вдоль узкого участка последней на восток до невысокого массива Монте-Лунго, который все-таки господствовал над долиной, а потом до Сан-Пьетро, где соединялась с горными позициями 29-й гренадерской моторизованной, Венской и 305-й пехотной дивизий. Вдоль Виа Казилина продолжались тяжелые бои за Монте-Лунго и Сан-Пьетро. Затянувшееся сопротивление становилось все более бессмысленным, по мере того как противник захватывал все большие территории, атакуя Венскую дивизию в горах Абруцци на высоте около двух тысяч метров. В середине месяца было получено согласие на отход к «линии Густава». В центре расположения 29-й гренадерской моторизованной дивизии все еще шли бои за каждую пядь земли, и это определяло темпы отхода всего нашего корпуса. На Рождество, вернувшись из поездки на фронт, я посетил мессу в часовне аббатства Монте-Кассино. Я оказался единственным военным, вошедшим в это аббатство с начала активных боевых действий в этом районе. Солдатам там бывать не разрешалось, и часовой, стоявший у входа, заверил, что это правило строго соблюдается. Я постарался, чтобы меня не было видно из самого аббатства, дабы не нарушить соглашение. Свой визит я нанес лишь с целью получить подтверждение от монахов, что они строго сохраняют нейтралитет. На пути к аббатству я наблюдал, как по обе стороны от поднимающейся в горы дороги вся долина непрерывно простреливается огнем на изнурение. Он продолжался днем и ночью с огромным расходом боеприпасов. В отличие от широкомасштабных мобильных сражений в России, здешняя война напоминала позиционные бои Первой мировой.

В течение первой половины января 1944 года я перегруппировывал свой корпус в ходе маневров по выходу из боя в обстановке непрекращающихся мощных атак противника. Венской дивизии я отдал приказ отойти на «линию Густава», чтобы у нее было больше времени на то, чтобы там закрепиться. 29-й гренадерской моторизованной дивизии, сражавшейся на том же участке фронта, предстояло отходить позже и поэтапно. Я хотел создать из нее мощный резерв для главного сражения непосредственно на «линии Густава» и для дальнейших боев за долину Лири, ведущую к Риму.

Таким образом, некоторое время оборона в этом районе осуществлялась на двух последовательных рубежах. Но после затяжных боев 29-я гренадерская моторизованная дивизия действительно нуждалась теперь в отдыхе. Разумеется, рискованно было передавать ее участок Венской дивизии. Во время совещания в штабе 29-й гренадерской моторизованной дивизии в Пьемонте, в котором принимали участие Кессельринг, я и генерал Фриз, последнему предоставили право решать, сколько еще времени он сможет продолжать бои непосредственно на линии фронта Венской дивизии.

Однако теперь нарастал кризис на левом фланге нашего корпуса. Именно там в последнюю декаду декабря 305-ю пехотную дивизию постепенно (но, как выяснилось, слишком быстро) заменяли 5-й горной дивизией. Все мы были согласны, что здешняя местность более подходит для горных соединений, чем для любых других частей, действующих на этом театре военных действий. Однако не могло быть и речи о замене пехотных дивизий горными, поскольку переброска войск из России в Италию была слишком дорогостоящей, слишком длительной и уязвимой для ударов с воздуха. Из Германии через Альпы было только два железнодорожных пути, и они настолько контролировались противником с воздуха, что наша авиация вряд ли смогла бы их защитить, разве что зенитная артиллерия. По слухам, переброска 5-й горной дивизии в Италию стала возможной только благодаря личным связям ее командира с Гитлером. Представление этой дивизии о нашем театре военных действий оказалось далеким от реальности. Для начала здесь не оказалось никаких радостей «солнечного юга». Немцы имеют привычку представлять себе эту часть земли по путеводителям для туристов; в них не включены высокогорные районы Абруцци, где бывает очень суровая зима и такие страшные снежные бури, что войскам, чтобы выжить, приходилось иногда спускаться с гребня в сторону противника. Серьезные трудности испытывала 5-я горная дивизия и из-за того, что ее батальоны шли в бой, едва высадившись из поезда и зачастую без необходимых для тех мест вьючных животных. И тогда, и позднее мы убеждались, что дивизии, прибывающие с других театров военных действий, не были соответствующим образом готовы к двойному бремени – покрытой льдом горной территории и массированных обстрелов, обычных для крупных сражений. Хотя температура воздуха и не опускалась так низко, как в России, всегда ощущался дискомфорт от сменяющих друг друга дождя, снега, холода и метелей.

Почти каждый день старшие командиры занимались тем, что обсуждали, какая тактика была бы наиболее эффективной. Если отвести фронт, то мы потеряем драгоценное время для укрепления «линии Густава». Если удерживать его слишком долго, то возникнет опасность, что наши войска окажутся отброшенными на эту позицию и даже дальше. При этом они понесут такие потери, что, достигнув основной боевой линии, окажутся слишком слабыми, для того чтобы эффективно ее оборонять.

В центре линии фронта нашего корпуса было две последовательных боевых позиции. Иначе обстояло дело на левом фланге, где стояли новые и в основном неопытные дивизии. Там я намеревался прекратить боевые действия непосредственно на линии фронта на время, достаточное для того, чтобы они должным образом смогли занять «линию Густава». Я понимал, что позиции там еще не полностью достроены, но лучше было пойти на такой риск, чем отходить в спешке под сильным натиском противника. Противник вел здесь наступательные бои в сторону котловины Атина. Эта впадина, окруженная со всех сторон горами, не имела прямого оперативного выхода в сторону Рима. Поэтому никаких постоянных тыловых позиций там построено не было. Если бы противник осуществил в этом месте прорыв, ему удалось бы дезорганизовать созданную с таким трудом «линию Густава» и даже позицию «барьер фюрера», воздвигнутую позади нее на южном участке. Посему меня особенно беспокоил этот участок, и не столько из-за тактической нагрузки и неопытности 5-й горной дивизии, сколько из-за характера ее противника – марокканских и алжирских частей, которыми командовал генерал Жюен. Они были коренными горцами, которых вели великолепно подготовленные французские офицеры, и оснащены они были современным американским оружием и полевым снаряжением. Такой грозный противник, естественно, осложнял и без того критическое положение 5-й горной дивизии.

Тем не менее, нам удалось сдержать противника на достаточно протяженном участке основной боевой линии, что позволило этой дивизии в какой-то степени укрепить «линию Густава», для выполнения этой задачи они были неплохо оснащены. Нам удалось занять эту позицию в должном порядке, и наступление противника было там остановлено. Но должен признаться, что бывали моменты, когда мне казалось, что все висит на волоске.

Это не очень-то обнадеживало. Решающее сражение за «линию Густава» было впереди, а у меня, кроме 15-й гренадерской моторизованной дивизии, которая нуждалась в отдыхе, на этом театре войны не было дивизий с боевым опытом. У 94-й пехотной дивизии руки были полностью связаны обороной побережья. В случае боев отступать ей было некуда. Хотя это служило стимулом для дивизии, но малая глубина обороны делала невозможным осуществлять снабжение во время боевых действий, и был риск оказаться расколотой на две части. В центре и на левом фланге стояли Венская и 5-я горная дивизии, ни одна из которых пока не отличилась в боях.

Вдобавок ко всему оперативная эффективность «линии Густава» была под вопросом. Более того, при существовавшей организации дивизий мы сомневались, стоит ли придавать особое значение оборонительным позициям, которые слишком часто оценивались высшими офицерами лишь на основе воспоминаний о Первой мировой войне.

ПЕРВОЕ СРАЖЕНИЕ У КАССИНО

Большое наступление на «линию Густава» (карта 10) началось 18 января. В соответствии с планом союзников она должна была означать окончание медленного и трудного наступления после перехода через Вольтурно. Достигнув долины Лири, они смогли пустить в ход свои танки, и ворота на Рим оказались открытыми.

Широкомасштабное наступление с использованием крупных сил и средств разделилось на три этапа отдельных ударов на 14-й танковый корпус по всему фронту и на охватывающую операцию со стороны моря. Как стало известно теперь из американских источников, особенно из книги Марка Кларка «Рассчитанный риск», упомянутая выше атака на 5-ю горную дивизию была на самом деле первым этапом общего плана союзников обойти Кассино с севера. Однако мы по-прежнему воспринимали эту атаку как один из рядовых боев на линии фронта, поскольку она остановилась, не дойдя до основной боевой линии.

Тем не менее, эти атаки оказались частью единого плана. Особое значение имел удар 10-го британского корпуса по 94-й пехотной дивизии, поскольку он грозил прорывом. Тогда весь германский фронт, с самого юга, был бы отброшен назад. По сравнению с этим последующие атаки в центре силами 36-й американской дивизии против 15-й гренадерской моторизованной дивизии и, севернее, 34-й американской дивизии и французского корпуса против Венской дивизии имели второстепенное значение. Как это часто случается, атака на 94-ю пехотную дивизию явилась неожиданностью. Преодолев боевое охранение, противник высадил тактический десант в нашем тылу. Вслед за этим в яростной атаке им была захвачена протяженная укрепленная позиция дивизии на горном склоне, как ранее это произошло на «линии Бернхарда». Затем противник овладел невысокой возвышенностью, расположенной за этой позицией у входа в долину Ауссенте, откуда он мог уже полностью контролировать стоявшую в ней нашу артиллерию. Объехав с инспекцией войска и побывав еще 17 января в районе Санта-Мария-Инфанте, я хорошо осознавал слабость этой позиции и неблагоприятные условия той местности. Я учел также возможность того, что 94-я пехотная дивизия, будучи отброшена с занимаемых позиций, окажется разделенной надвое, так как стоящий у нее в тылу горный массив Монте-Патрелла хотя и не блокировал ее снабжение полностью, но все-таки сильно его затруднял. Эта дивизия не имела горной артиллерии, поэтому ее артиллерия вынуждена была занять позиции вдоль берега, где она служила также в качестве береговой обороны, или в долине Ауссенте. Пехота, всегда стремящаяся отступать к позициям своей артиллерии, имела на выбор два направления, оба необычные. Командир дивизии генерал Стейнмец был компетентным офицером, прошедшим основательную подготовку в Генеральном штабе, и смотрел на положение дел реально. Перед ним стояла изначально неразрешимая задача, поскольку оборона такого широкого морского и сухопутного фронта превышала возможности дивизии. Если бы у нее были танки, она смогла бы, по меньшей мере, перекрыть узкую часть Виа Аппия и долины Ауссенте. Побывав еще раз у него на полевом КП 18 января, я вынужден был согласиться с его пессимистической оценкой. Прямо от него я позвонил Кессельрингу. Подчинение всех резервов группе армий стало обычной практикой, и мне было известно, что позади правого фланга нашего корпуса стоят две дивизии, которые естественным образом составляют оперативный резерв на случай дальнейших десантов противника. Так как я был уверен, что Кессельринг выберет сдерживающую оборону, то попросил его передать мне две эти дивизии в качестве предварительного условия для успеха, который я мог бы гарантировать с определенной долей уверенности. Будь я на месте Кессельринга, то, возможно, не уступил бы эти дивизии, однако он твердо решил, что надо оказать сопротивление. Будучи полностью убежден в ценности так называемых усиленных позиций, он рассчитывал с помощью «линии Густава» стабилизировать на время итальянский фронт. И потому решился на последнее средство: две гренадерские моторизованные дивизии, стоявшие южнее Рима в качестве резерва группы армий, 29-я и 90-я, были приданы моему корпусу.

Я был вполне уверен, что достигну тактического успеха, если введу в бой эти дивизии. Наша контратака застигла противника врасплох в тот момент, когда, как подсказывал опыт, его наступательный порыв должен был иссякнуть и он не мог возобновить наступление, пока не перегруппирует свои войска, не получит подкрепления и не разработает новый план наступления. Если в это время он подвергнется контратаке обороняющейся стороны и вынужден будет сам перейти к обороне, его моральный дух сильно пострадает, а обороняющаяся сторона фактически выиграет, даже если ей не удастся отбить основную боевую линию, как предусматривает германская оперативная доктрина.

29-я гренадерская моторизованная дивизия была введена в бой через Аузонию и Коррено-Аузонию в направлении на Кастельфорте, так как я больше всего опасался дальнейшего наступления там 46-й британской дивизии. Как я сам убедился, противник угрожал обойти левый фланг 94-й пехотной дивизии и тем самым отсечь ее от соседней 15-й гренадерской моторизованной дивизии и блокировать у Аузонии горный перевал Ауссенте.

Прибывшая позднее 90-я гренадерская моторизованная дивизия была направлена вдоль Виа Аппия для поддержки 94-й пехотной. На какое-то время это создало запутанную обстановку, так как не ясно было, кто кому подчиняется. Однако с этими трудностями мы справились. Дивизия прибывала отдельными батальонами, и ее нельзя было задействовать в контратаках. Обстановка между тем изменилась.

Когда бои временно приостановились, оказалось, что 94-я пехотная дивизия потеряла большую часть позиций, на строительство которых ушли месяцы. Противник вытеснил ее на открытую местность за основную боевую линию. Горы там, особенно на левом фланге, были меловыми, поэтому пехота не могла окапываться, как ее учили. Фактически требовалось укреплять позиции для ведения боевых действий в горах, как в Абруцци. Однако о сооружениях типа прежней основной боевой линии не могло быть и речи.

Наступление на 15-ю гренадерскую моторизованную дивизию в период между 20 и 22 января происходило совсем не так, как на 94-ю пехотную. 15-я гренадерская моторизованная дивизия стояла в долине за рекой Гари, на местности более привычной для немецкого солдата, и построила вполне удачную линию обороны. Противник форсировал реку ночью под покровом утреннего тумана. Наша основная боевая линия проходила не по реке, а располагалась за ней в форме зигзага. В результате подразделения противника, форсировавшие реку, попали под внезапный огонь и сразу же понесли тяжелые потери. Несмотря на такую неудачу, на следующий день противник повторил свою безнадежную попытку. По донесениям из дивизии, он потерял 400 человек убитыми и 500 пленными.

На тот момент ни 15-я гренадерская моторизованная дивизия, ни корпус не представляли себе масштаб неудачи противника. Только расследование в конгрессе США обстоятельств этой кровопролитной атаки 36-й американской дивизии пролило свет на истинное положение дел. Германское командование не обратило особого внимания на это наступление по той простой причине, что оно не вызывало сильного беспокойства. Для отражения атаки не потребовалось даже использовать резервы 15-й гренадерской моторизованной дивизии, не говоря уж о резервах с других участков фронта, исчезла необходимость откладывать замену 19-й гренадерской моторизованной дивизии, и она была осуществлена обычным порядком после этих боев. Не могу сказать, действительно ли командующие союзников отдали приказ о наступлении настолько детальный, что не оставили подчиненным никакой свободы для инициативы.

22 января противник высадился в Неттуно (на плацдарме Анцио). Для участия в боях у Неттуно с линии фронта срочно пришлось выводить 29-ю гренадерскую моторизованную дивизию. 90-я моторизованная стала новым резервом группы армий за линией Кассино, но она все еще находилась под моим командованием. Из-за высадки десанта у Неттуно Кессельринг, вероятно, позже посчитал ошибкой, что отдал две дивизии для усиления участка фронта 94-й пехотной дивизии. Однако подобное выделение резерва можно рассматривать как удачный пример двойного его использования. Их отсутствие в районе высадки не имело негативных последствий, потому что, хотя предотвратить саму десантную операцию нам не удалось, мы украли у противника победу, ибо он не смог выдвинуть свои силы с плацдарма в глубь территории. 29-я гренадерская моторизованная дивизия, таким образом, присоединилась к 14-й армии, сосредоточенной у Неттуно, достаточно своевременно, чтобы предотвратить прорыв, но не достаточно быстро, чтобы сбросить противника в море. Совместная боевая задача этой дивизии и 14-го танкового корпуса была выполнена так, что наступление 10-го британского корпуса провалилось. На самом деле отход этой дивизии с фронта вызвал некоторые трения, потому что группа армий, для которой события развивались недостаточно быстро, проявляла наибольшее упорство. И все же дивизия могла заявить о некоторых последовательных успехах, которых она достигла, действуя в качестве оперативного резерва.

После высадки десанта у Неттуно я уже не мог рассчитывать на поддержку резервов группы армий в таком же масштабе, как и прежде. Такая обстановка, естественно, вызывала во всех штабах вопрос: можно ли удержать фронт у Кассино в случае крупного наступления или лучше отвести его за плацдарм Анцио, что позволит двум германским армиям соединиться и сэкономить силы. Кессельринг, побывавший на моем КП, как это часто бывало и раньше, подчеркнул, что он выступает против отвода фронта, «так как нынешняя его линия короче и потому экономичнее, чем линия, проходящая прямо перед воротами в Рим через всю Италию». Однако оценка фельдмаршалом обстановки предполагала, что мощная контратака на плацдарме Неттуно очистит его от противника, что было в духе его обычного оптимизма. Подобного рода план наступления на плацдарм означал, что в случае новых десантов ему придется отказаться от использования оперативных резервов в Северной Италии, а 14-й танковый корпус вынужден будет полагаться в основном на свои собственные силы. Я должен был создавать резервы, не обнажая те участки, которые подвергались атакам.

25 января, вскоре после второй атаки противника на участке фронта нашего корпуса, началась третья. На этот раз противник атаковал севернее Кассино, и, поскольку этот город находился под непосредственной угрозой, эта операция получила в войсках название «первое сражение у Кассино». В упорных боях, продолжавшихся почти месяц, 34-й американской дивизии удалось глубоко вклиниться севернее Кассино, а французский корпус одновременно наступал со стороны рек Секко и Рапидо в горы в направлении Терелле. Колониальные части союзников оправдывали свою репутацию, сражаясь упорно и не считаясь с потерями. В трудном положении оказалась Венская дивизия. Как и в большинстве других немецких дивизий того времени, командиры батальонов в ней были молодыми людьми, которые вели свои силы численностью не более ста человек так, как будто это были смешанные штурмовые группы. Гарнизон самого Кассино и батальоны, стоявшие севернее этого города, оказались бы сломлены, если бы я не смог ввести в бой свежий полк из состава только что прибывшей 71-й пехотной дивизии, которая должна была сменить 15-ю гренадерскую моторизованную дивизию. К счастью, этот полк смог удержать свои позиции.

В долине Бельмонте, первой подвергшейся атаке, я тоже попытался контратаковать силами подразделений 71-й пехотной дивизии, однако в результате удалось лишь блокировать этот район, не захватив никакой территории. Когда в ходе атаки я приехал в полк, который вел бои в долине Бельмонте, то был поражен неравными силами нашей пехоты и французских колониальных частей. Полковой КП располагался в пещере. Под сильной бомбежкой, грохот которой в горном ущелье многократно усиливался, практически невозможно было услышать друг друга. Эти солдаты с равнины, непривычные к горам, в неудобных шинелях, должны были вести атаку на крутых горных склонах, преодолевая заградительный огонь, эффект которого усиливался разлетающимися обломками пород.

В течение первой недели наш фронт севернее Кассино оказался глубоко сдвинутым в ходе непрерывных атак, и в конце концов противник захватил холмы, расположенные северо-западнее города. Это обеспечило ему возможность обозревать всю Виа Казилина – единственную дорогу на Кассино. Он угрожал деревне Терелле, откуда мог продвинуться севернее Монте-Каиро и в течение часа добраться до Рокказекки, где находился КП моего корпуса.

Венская дивизия более не способна была оборонять свои позиции. Поэтому я ввел в бой 90-ю гренадерскую моторизованную дивизию, которую опять забрал с Южного фронта, и передал под командование генерала Бааде, моего хорошего друга. Выводить эту дивизию с Южного фронта было рискованно, атаки противника развивались там с опасным для нас успехом. Однако его боевые действия севернее Кассино продолжались достаточно долго, чтобы мы могли понять, что именно там находится теперь направление главного удара. Я все-таки пошел на такой риск, чтобы использовать свой главный резерв – 90-ю гренадерскую моторизованную дивизию.

С еще незатронутой передовой линии 5-й горной дивизии на Монте-Чифалько с северного склона я мог наблюдать за долиной Бельмонте, видел дугу прорыва противника и его пехоту с тыла, когда она атаковала в направлении моего КП в Рокказекке. Наблюдал я и за перемещениями противника в районе Сан-Элии, всего в двух километрах ниже. Так как это был передовой и удобный для наблюдения пункт, я сосредоточил там всю артиллерию, которая накрывала огнем дугу прорыва противника до самого Кассино. Возможно, некоторый результат в обороне можно отнести, среди прочих факторов, к такому оперативному использованию артиллерии.

Тем временем дивизии, задействованные в зоне основных боевых действий, теряли свою боевую мощь со скоростью от одного до двух батальонов в день, и их полное уничтожение стало только вопросом времени. Так как батальоны были неполными, цифры потерь в дивизиях оставались небольшими относительно их общей списочной численности. Таким образом, одну дивизию, потерявшую в течение недели до шести ослабленных батальонов пехоты, можно было считать использованной до конца, хотя ее списочный состав сократился всего с двенадцати тысяч до одиннадцати. Попытки некоторых штабов поддерживать боеспособность дивизий пополнением из других подразделений неизбежно заканчивались провалом. Современная дивизия слишком сложный организм, чтобы что-то менять в ней прямо на поле боя. Так называемые «пожарные части», сформированные на скорую руку из артиллеристов, других боевых групп или подразделений тыла или связи, не были приспособлены к пехотному бою и, как правило, «поглощались» быстрее, чем регулярная пехота.

Поэтому, когда прорыв противника обеспечил ему возможность беспрепятственно контролировать всю Виа Казилина, я использовал свою власть, чтобы потребовать прекращения битвы у Кассино и занятия нашими войсками совершенно новой линии – так называемой линии Ц, расположенной гораздо дальше плацдарма Неттуно, вместо того чтобы подвергать основные германские силы в Италии опасности неизбежного разгрома южнее этого плацдарма. Мое предложение не было принято. Однако военная удача повернулась теперь к нам лицом, потому что силы противника пошли на убыль. У него, похоже, тоже не было резервов.

Когда я рассматриваю союзнический план прорыва с точки зрения обороняющейся стороны, которую он не сумел отбросить назад, то не могу удержаться от критической оценки. Согласно первоначальному плану, тактически хорошо проработанному, атака должна была быть направлена на правый фланг моего корпуса с последующими множественными ударами против фронта у Кассино. Однако после того как первая атака провалилась, этого первоначального плана придерживались слишком жестко, что и позволило мне отвести резервы с тех участков, где атака не удалась, и постоянно менять оперативные рубежи, парируя удары один за другим.

Не понял я также, почему противник пытался прорваться сразу на стольких участках фронта. Мне казалось, что, действуя таким образом, он распыляет свои силы. Британский 10-й корпус атаковал наш правый фланг тремя дивизиями, идущими вплотную друг к другу, и у него не было резервов для развития этой атаки. Согласованно с ним по месту и времени осуществлял наступление 2-й американский корпус. Сначала самостоятельно пошла в атаку южнее Кассино 36-я американская дивизия, затем севернее этого города ударила 34-я, и в это же самое время там же пошел в наступление французский экспедиционный корпус под командованием генерала Жюена.

После войны у меня была возможность встретиться в Англии с бывшим командиром 10-го британского корпуса генералом Мак-Крири, а также в Вашингтоне с генералом Кейсом, бывшим командиром 2-го американского корпуса. В ходе наших с ними бесед я получил более полное представление о существовавшем тогда плане, однако у меня остались причины для критической его оценки.

После того как была остановлена атака 10-го британского корпуса, не было смысла в осуществлении первоначального замысла союзников сокрушить германский фронт с юга посредством наступления в долине Лири. Последующие атаки других союзных корпусов уже утратили свою первоначальную цель и достигли лишь тактических результатов.

Командующему 5-й американской армией следовало признать, что именно атака 10-го британского корпуса сделала возможной высадку в Анцио. Британский корпус заставил выдвинуть наши резервы с их позиций и привлек их на себя, поэтому, когда произошла высадка, нам не хватило сил, чтобы атаковать десант с самого начала и, возможно, даже уничтожить его. В последующих операциях союзников этот плацдарм послужил трамплином для повторного наступления во время прорыва в мае 1944 года, когда этот плацдарм все еще оставался в тылу нашего основного фронта.

И все-таки первое сражение у Кассино было отмечено большими потерями даже со стороны союзников. Однако союзники сделали правильные выводы из своих неудач. В мае они наметили направление главного удара южнее Кассино и начали одновременное наступление силами трех армейских корпусов, оставив северный участок фронта нетронутым, но под угрозой обхода.

В первом сражении у Кассино ось, по которой шел натиск противника, оказалась севернее города. После ввода в бой новозеландского корпуса в этом районе находилось шесть из девяти дивизий, брошенных в наступление 5-й американской армией. В соответствии с германской оперативной доктриной минимум три из этих шести должны были стоять позади правого фланга союзников в готовности поддержать прорыв в горах. Еще во время боев на «линии Густава» я опасался возможного проникновения французского корпуса в Атинскую котловину. Это опасение опять возникло во время первого сражения у Кассино. Но даже если командующий союзными войсками не хотел идти на риск и воевать в горах, чтобы достичь столь желанной цели, эти шесть дивизий можно было задействовать на направлении главного удара, где у немцев были самые слабые позиции на всей линии фронта. Далее союзники могли бы пробиться вниз либо от Терелле к Рокказекке, либо из района южнее Терелле к Пьемонту. Потому что атакующая сторона отличается от обороняющейся тем, что обладает возможностью проредить или даже оголять те участки фронта, которые расположены за пределами наступательных операций.

ИЗМЕНЕНИЕ ОБСТАНОВКИ

После первого сражения у Кассино я размышлял о той роли, которую сыграл в этом событии. В современной войне полевой командир, оснащенный полным набором средств связи, до такой степени является исполнителем чужих указаний, что не может рассчитывать на лавры полководца. Для моего корпуса поле боя простиралось от Тирренского моря до гор Абруцци. Весь сухопутный фронт был поделен между двумя армейскими корпусами. Моему достался правый фланг. Я знал этот район лучше, чем кто-либо, поскольку даже командиры дивизий могли обозревать лишь ограниченный участок фронта, и то лишь тогда, когда дивизия находилась на передовой. Я же перемещался по всему участку корпуса и видел все горячие точки на восьмидесятикилометровой линии фронта, насколько их можно было видеть с батальонных командных пунктов. Я забирался на любую высоту, обеспечивающую дальний обзор, и это давало мне полную картину пересеченной гористой местности. Таким образом я мог судить о переменах в боевой обстановке по изменениям артиллерийского огня и действий авиации.

В течение трех месяцев я жил в старом ветхом палаццо в Рокказекке. Как всегда, я постарался с помощью нескольких прекрасных старых картин и обитой кретоном мебели сделать свое жилище по возможности уютным. В соседнем доме имелась библиотека, не очень большая, но с книгами на всех языках, что весьма необычно для Италии. Я понял, чем это объяснялось, когда встретил во время прогулки одну пожилую даму. Суховатые черты лица, грубые ботинки и тросточка выдавали ее англосаксонское происхождение. Американка по рождению, она обучалась в Германии и вышла замуж за итальянца. Когда я выезжал на фронт, я любил взбираться на холмы; это давало необходимую физическую нагрузку и помогало поддерживать форму. Мне нравилось проводить целые дни на открытом воздухе, когда ветер свистит в ушах, когда я могу наблюдать бой и видеть лица своих солдат. По вечерам я обычно отдыхал часок с хорошей книгой или слушая концерт по радио. Вынужденные не спать ночами во время тяжелых боев, мы часто сидели за бутылкой вина у камина в большом уютном холле, который в прежние времена служил гостиной, кинозалом или столовой для больших приемов.

Город Гаэта представлял собой всего лишь груду развалин. Однако поездки на береговые укрепления были приятным отдыхом, ведь там не было боев, а дороги, которые истребители противника почти оставили в покое, вели к морю, апельсинам и лимонам.

Минтурно часто подвергался атакам. Преодолевать ущелье Аузония всегда было тягостно, потому что в оперативном отношении он служил источником беспокойства. Дальше находилась Эсперия, где в течение зимы все еще стоял штаб дивизии, однако уже к маю она превратилась в эпицентр жестокого сражения. К северу пейзаж менялся по мере приближения к знаменитой долине Лири. Предместья Понтекорво находились под почти непрерывным обстрелом. Не припомню ни одной поездки в этот город, во время которой я не опасался бы дымящихся повсюду воронок от снарядов. Аквино, место рождения святого Фомы Аквинского, вскоре превратилось в руины. Крепость, где родился святой, находилась за пределами городка поблизости от КП моего корпуса.

Зимой, до января, по Кассино можно было ездить без затруднений. Мне приходилось проезжать через этот город во время инспекционных поездок в район сосредоточения дивизий в Миньяно и на все промежуточные участки вдоль «линии Бернхарда».

Один из самых неприятных отрезков пути находился между Сан-Элией и Аквафондатой. Возможно, это были совпадения, но я ни разу не проехал там, не попав под плотный артиллерийский огонь. По возвращении из таких поездок мой начальник штаба обычно укоризненно осматривал наш маленький «фольксваген», весь посеченный осколками.

Проехав Атинскую котловину, я попадал на расположенную севернее оборонительную позицию. Мне нравилось ездить туда. Эта котловина, подобно круглому блюду, лежит посреди массива Абруцци, и весной его высокие горы все еще искрятся снегом. Линия фронта, которую занимал мой фронт, была поистине исторической. Она совпадала с северной границей Сарацинского и Норманнского царств. Именно на этой линии в 1504 году испанцы, защищавшие Южную Италию, противостояли французам, перед которыми стояла такая же стратегическая задача, как и сейчас, только в противоположном направлении: прорыв у Кассино в направлении от Рима к Неаполю. Тогда битва тоже началась севернее Кассино. В те дни французы тщетно осаждали Рокказекку, в которой ныне располагался мой штаб. Им не удалось прорваться в низовья Гарильяно. Переворачиваем страницы... Испанцы форсировали Гарильяно в Суйо, именно в том месте, где в мае 1944 года прорвались союзники. Находившиеся до того в обороне, испанцы полностью разгромили тогда французов и выбили их в Гаэту. Паводок помешал французам вывезти свое тяжелое орудие. Они пытались спасти его, сплавив по Гарильяно на плотах, однако в открытом море оно затонуло. После разгрома французов испанцы стали бесспорными хозяевами Южной Италии.

Во время первого сражения у Кассино я счел необходимым перевести свой КП из Рокказекки. В Кастельмассимо мы оказались в более защищенном и спокойном месте, однако переезды стали длиннее, а чтобы добраться до какого-либо батальона или полка, требовалось теперь не полдня, а целый день. Кастельмассимо тоже богато своей историей. В войны прошлого здесь находились штабы Мюрата и Гарибальди. Я умышленно решил перебраться туда сразу же после одного успешного боя, чтобы тем самым избежать риска уходить первыми в случае нашего отступления на фронте. Это могло сказаться на моральном состоянии войск. Лично для меня обстановка заметно улучшилась, когда сменился начальник штаба. С новым начальником штаба полковником Шмидтом фон Альтенштадтом мы полностью сошлись в политических взглядах. После переезда мы вдвоем создали небольшое хозяйство отдельно от большой столовой других старших офицеров. В него вошли также начальник оперативного отдела, мой адъютант и один из его помощников. Находясь среди своих, мы могли говорить открыто, чего нельзя было делать раньше. Мой начальник штаба был другом графа Штауффенберга, с которым он познакомился во время совместной службы в Берлине. Он рассказал мне об их общих усилиях убедить командующих группами армий выступить за свержение Гитлера. Начальник оперативного отдела был сыном генерала Остера, который, как мы знали, стоял во главе движения Сопротивления и занимался многими делами одновременно. Эти молодые офицеры не боялись критиковать Гитлера и национал-социализм, в результате между нами установились более доверительные отношения, чем с прежними сослуживцами. В оперативном управлении корпусом тоже возникало меньше трений. Нам всегда удавалось быстрее договориться по поводу текущей обстановки и принятия необходимых решений. Те генералы и офицеры, которые были сторонниками Гитлера, воспринимали неудачи на фронте весьма своеобразно. В своем слепом оптимизме они охотно приписывали их той или иной третьей силе, которая, по их понятиям, ставила под сомнение власть Гитлера, такого гениального человека. Мы, со своей стороны, ясно понимали, что с любой точки зрения война нами проиграна, что невозможно выигрывать войны при помощи недоделанного секретного оружия, что не важно, продолжаются ли бои на том или ином участке фронта, вопрос теперь только в том, как закончить это противостояние и избавиться от существующего режима. Правда, в то время мы расходились во взглядах по поводу того, как этого добиться, однако в наших спорах мы не распалялись. Мои молодые друзья были более уверены в результатах, чем я, сомневавшийся в возможности насильственного свержения Гитлера и окончания войны. Слишком слабым было сопротивление господствующим институтам государственной власти, и слишком мало было возможностей для координации действий различных оппозиционных течений. Нельзя детально подготовить переворот, если о нем знают лишь немногие, а если расширить число участников, то трудно будет сохранить заговор в тайне. Кроме того, приходилось признавать, что масса людей, даже генералы, владельцы собственности, промышленники и университетские круги, были за Гитлера. Мои молодые друзья не могли понять кое-чего, в чем лично я был убежден, а именно что русские, которые на этом этапе войны вносили неизмеримо больший вклад в разгром Гитлера, потребуют теперь львиной доли добычи, оккупировав нашу страну и установив сферы влияния.

Для меня было личной трагедией, что успех моего корпуса у Кассино уменьшит шансы союзников предъявить претензии, по меньшей мере равные претензиям русских. Я понимал, что союзники любой ценой должны организовать второй фронт, высадившись в Европе. Только это доказало бы, что поражение Германии и вторжение русских неизбежны.

Иногда мои друзья обсуждали притеснения евреев. Хотя мы не имели точной информации, но повсюду говорили, что происходят страшные вещи. Мы испытывали стыд за дискриминацию небольшого, но интеллектуально одаренного меньшинства населения. Одного этого было достаточно, чтобы заклеймить позором наших правителей как извергов и садистов.

Мне антисемитизм, который проявлялся у значительной части нашего народа и превратил его в убийцу, казался особенно возмутительным. Я припомнил высказывание одного старого еврея в том смысле, что «высшей формой патриотизма является чувство стыда за свой народ, если на то есть причина». Сейчас были все причины стыдиться: за подстрекательства против так называемого расового меньшинства, ложные и необоснованные обвинения, разрушение моральных устоев, в которых каждый должен искать защиты. Не было жалости к женщинам и детям, и эту гнусную черту даже превозносили как проявление «силы» те, чьи моральные ценности оказались полностью разрушены. Как могли люди, поднявшие руку на беззащитных, претендовать на роль защитников военных интересов и армии?

После оперативных совещаний командующий 10-й армией генерал-полковник фон Фитингоф стал частым гостем на моем КП. Я обнаружил, что он и его начальник штаба генерал Венцель едины во взглядах не только со мной, но и с моим оперативным штабом. Все мы одинаково относились к нашим политическим руководителям и, следовательно, к проблемам Высшего командования.

РАЗРУШЕНИЕ АББАТСТВА МОНТЕ-КАССИНО

15 февраля 1944 года, в конце сражения, которое мы назвали первым сражением у Кассино, с воздуха было разрушено аббатство. Мы не могли найти никаких военных причин, по которым для его разрушения был выбран именно этот момент, потому что, хотя за этим и последовало несколько одиночных атак, главное сражение к тому времени уже выдохлось.

Еще до того, как я принял командование, 14-й танковый корпус под командованием моего предшественника летом 1943 года, когда стоял у Кассино до отправки на Сицилию, установил дружественные отношения с этим монастырем. На обратном пути из Сицилии я нанес визит аббату и епископу Кассино. Еще раз я заезжал туда на рождественскую мессу в 1943 году с целью подтвердить, что ни один немецкий солдат не войдет туда в случае, если в этом районе начнутся масштабные боевые действия. Кессельринг всегда пытался изыскать средства и способы защитить ценные произведения искусства и культовые сооружения от военных разрушений и потому издал приказ о «нейтральном статусе» монастыря. Теперь он надеялся, что в случае вынужденного отступления я позабочусь о том, чтобы старинным епископствам в Вероли, Алатри и Ананьи не был нанесен ущерб.

Я был только рад тому, что главное аббатство сберегут от военных действий. Никому не хочется разрушать такого рода культурные памятники только для того, чтобы получить тактическое преимущество. Да даже в обычных условиях корректировщики огня никогда бы не заняли Монте-Кассино. Оно действительно обеспечивало обзор всего района, города и Виа Казилина. Но у нас было принято считать, что такой заметный ориентир не пригоден для наблюдательного пункта, потому что предполагали, что очень скоро после развертывания масштабных боев он будет выведен из строя сильным огнем противника. Как правило, немцы размещали артиллерийских наблюдателей в скрытных местах на полпути к вершинам холмов, на закамуфлированном фоне.

Я не знаю, было ли соответствующее соглашение с противником о нейтралитете аббатства, но сомневаюсь в этом. Думаю, что немцы приняли такое решение в одностороннем порядке. Но я считаю, что союзники должны были знать, хотя бы через Ватикан, что в течение нескольких месяцев немцы обходили Монте-Кассино и признавали его нейтралитет. Аббатство, вероятно, решило, что подобное соглашение между союзниками и немцами было, и полагалось на него, предоставляя убежище многочисленным беженцам, включая и жителей города Кассино. Поэтому там оказалось несколько сотен беженцев из окрестных мест, присоединившихся к монахам этого аббатства.

За несколько месяцев до этих событий сокровища аббатства были перевезены в безопасное место. Принимая командование корпусом, я узнал, что провести эту операцию поручили дивизии «Герман Геринг» и что автоколонна с драгоценным грузом находится в пути севернее Рима. Когда я стал наводить справки, мне сообщили, что колонна была остановлена вблизи Сполето и получила приказ двигаться к Ватикану. После того как были обнародованы все подробности, можно, по крайней мере, утверждать, что полковник Шлегель, отвечавший за эту спасательную операцию, действовал добросовестно.

Бомбардировка аббатства союзниками произвела эффект, обратный предполагаемому. Теперь мы без колебаний заняли это аббатство, в частности потому, что развалины более пригодны для обороны, чем уцелевшие здания. Во время войны надо быть готовым к тому, чтобы разрушать дома, необходимые для обороны. Теперь у нас был мощный господствующий опорный пункт, который оправдал себя в ходе всех последующих боев.

Когда аббатство разрушили, восьмидесятидвухлетний аббат организовал процессию монахов и тех беженцев, которые в силах были идти, неся над собой распятие, и повел ее сквозь зону заградительного огня. Прямой спуск к Виа Казилина находился под слишком сильным обстрелом, поэтому процессия спускалась по другой стороне холма, пока не достигла окрестностей Пьемонта, где она вышла в долину. Там мне удалось усадить аббата и одного его спутника в машину и привезти на наш КП в Кастельмассимо, где он и провел ночь. Из ОКБ я получил указание уговорить аббата дать интервью радиокорреспонденту относительно поведения германских войск. Мне не хотелось этим заниматься, поскольку показалось бы, что я злоупотребляю доверием гостя. Однако я понимал, что германские политические лидеры не упустят такой возможности для пропаганды, ибо разрушение аббатства не могло не вызвать широкого резонанса во всем мире. Поэтому я спросил аббата, не сможет ли он принять репортера, и он согласился. К сожалению, мои старания оградить престарелого почтенного священнослужителя от дальнейших приставаний ни к чему не привели. Я хотел перевезти его с нашего КП в центральный бенедиктинский монастырь, который стоит у Сан-Ансельмо на горе Авентин. Этот монастырь был мне знаком, да и сам аббат пожелал отправиться туда. Главный аббат бенедиктинцев барон Штотцинген был родом из того же района Бадена на озере Констанция, что и я. Его семья по-прежнему владела там недвижимостью, а мои предки владели там землей сто лет назад. Я знал членов его семьи еще до того, как познакомился с этим известным деятелем религиозного ордена, и у нас было много общих знакомых.

В Сан-Ансельмо аббат Диамаре был бы в безопасности. Но эта попытка потерпела неудачу, когда маленький автомобиль, который по моему приказанию сопровождал офицер-порученец, был остановлен у ворот Рима. Утомленного старика сразу же потащили на крупную радиостанцию, где его даже не покормили. Там ему пришлось говорить о разнице в поведении немецких и союзных войск. Оценка эта, хотя и написанная заранее, была в основном верна. Расстроенному тем, что стал орудием в чужих руках, аббату не позволили даже вернуться вечером в свой монастырь. Министр иностранных дел фон Риббентроп не мог допустить, чтобы доктор Геббельс, который организовал допрос аббата, почивал на лаврах. Голодного, усталого и совершенно подавленного аббата доставили в германское посольство в Ватикане и предложили там подписать меморандум, изобиловавший антисоюзнической пропагандой. Однако Риббентроп опять просчитался и показал, как мало он знает о другой власти – в данном случае о католической церкви. Аббат, естественно, отказался поставить свою подпись под таким документом. Он был очень слаб и просил освободить его из плена. Все, кто знал обстоятельства этого дела, понимали, что аббат всегда ставил правду превыше всего и снял бы с вермахта обвинение в разрушении Монте-Кассино, но это не значило бы, что он стал сторонником «Оси». Даже если бы он был дружественно настроен к державам «Оси», он никогда не встал бы на сторону Германии, зная о тех несправедливостях, которые творило гитлеровское правительство по отношению к католической церкви, и о том, что подавляющее большинство бенедиктинских общин либо поддерживало нейтралитет, либо было на стороне нашего противника. Аббат отмежевался от грубой пропаганды, и то, что могло быть достигнуто некоторой тактичностью, в результате закончилось ничем.

Поздно вечером возвратился мой офицер, разочарованный и потрясенный своей неудачей. Когда я направил командующему группой армий протест против того, как обошлись с моим почетным гостем, Кессельринг заверил меня, что не имеет никакого отношения к этому безобразию.

С того самого момента, как сбросили бомбы на аббатство, продолжается спор о том, кто в этом виноват. Наверное, лучше всего процитировать в связи с этим противоположную сторону. В 1951 году генерал Марк Кларк писал:

«По-моему, бомбардировка аббатства... была ошибкой, и я говорю это, хорошо зная о спорах, которые разгорелись вокруг этого эпизода... Эта бомбардировка оказалась не только вредной психологической ошибкой на пропагандистском поле, но она была еще и тактической военной ошибкой первостепенной важности. Она лишь осложнила выполнение нашей задачи, сделала его более дорогостоящим с точки зрения затрат человеческих и материальных ресурсов и времени».

Эту выдержку из «Рассчитанного риска» Кларка процитировал в своей книге «Сражение у Кассино» Фрэд Мейджделани и добавил: «Таким образом, эта бомбардировка... потратила свою ярость впустую, трагично и расточительно. Она ничего не достигла, никому не помогла».

При всем моем уважении к объективной оценке Мейджделани, не могу согласиться с его обвинениями в адрес Марка Кларка. Он основывается на том факте, что Кларк, хотя и сам отдал приказ о бомбардировке, потом отрицал свою ответственность за нее. Мейджделани подробно излагает причины бомбардировки, и они согласуются с версией официальной военной истории правительства Новой Зеландии.

Вместе с решением перебросить для участия в главном сражении новозеландскую и 4-ю индийскую дивизии из восточной части полуострова на запад в военных расчетах появился политический фактор.

Новозеландская дивизия принадлежала Содружеству. Во время Второй мировой войны ее командир генерал Фрейберг отлично командовал новозеландскими войсками. Он нес ответственность за свою дивизию перед своим правительством, подобно всем остальным командирам небольших контингентов, участвовавших в коалиционной войне. Высшее союзное командование подняло статус его штаба до командования корпусом, состоящим из двух дивизий – новозеландской и 4-й индийской, которым предстояло добиться перелома у Кассино. Новозеландцы должны были сделать то, что не удалось американцам, англичанам и французам.

Перед ними была поставлена цель: захватить в ходе охватывающей операции господствующую высоту, на которой стоял монастырь, насколько они могли видеть, целый и невредимый, враждебный и представляющий угрозу. Конечно, можно сказать в оправдание, что простые солдаты отказывались верить, что в нем нет немцев или что туда не направят вскоре немецких наблюдателей.

В ходе наступления новозеландцы понесли тяжелые потери. Готовы ли они были пойти на риск и потерять еще больше людей для того, чтобы избежать разрушения аббатства? Можно ли было требовать от народа Новой Зеландии, чтобы за сохранение монастыря он заплатил жизнями своих сыновей? В этих вопросах и заключается дилемма, которая встала не только перед британским командующим сэром Гарольдом Александером и всем британским правительством, но и перед «обвиняемым» генералом Марком Кларком. И немцы, и итальянцы были убеждены, что приказ о бомбардировке аббатства не мог быть отдан без предварительного одобрения британским правительством, и, когда такое решение было принято, даже командующий 5-й американской армией не мог его проигнорировать. Подобная взаимозависимость – неизбежная особенность любой коалиционной войны. Довольно странно, что после этой бомбардировки новозеландский корпус два дня выжидал, прежде чем предпринять серьезные и кровопролитные бои с целью осуществить прорыв путем охватывающего маневра: от высоты 593, расположенной северо-западнее аббатства, и от железнодорожного вокзала у Кассино, юго-западнее монастыря. Несмотря на трехдневные усилия и жертвы, результатов не было. Точное время бомбардировки не назначили, однако обстановка на плацдарме Анцио заставила на сутки ускорить ее, а войскам этого не сообщили! Но и без этой ошибки результат не мог быть иным. На всех высотах северо-западнее аббатства, которые подвергались атакам, гренадеры 90-й гренадерской моторизованной дивизии соорудили на скалах мощные опорные пункты, против которых все атаки храброй 4-й индийской дивизии оказались бессильны. В самом Кассино союзники захватили вокзал, однако 18 февраля немецкие танки его отбили. Танкисты воспользовались дымовой завесой от артиллерийского огня противника, чтобы под ее прикрытием пробиться к вокзалу и нанести внезапный удар. Впечатления от этих событий с той и с другой стороны были неодинаковы. В нашей военной истории мы не рассматриваем эту бомбардировку как второе сражение у Кассино. В целом у нас в бою оставались те же самые части. Вновь прибывшие батальоны 1-й парашютно-стрелковой дивизии были отданы под командование генералу Бааде. Простые солдаты на тех участках фронта, которые не подверглись атакам, видели, как бомбили аббатство, и расценивали это скорее как жест разочарования, вызванного предшествующими неудачами, а не как серьезную военную операцию.

Излишне критиковать тактические провалы противника в боях между 15 и 18 февраля. И так ясно, что у союзников были военные неудачи. Я уже говорил, что 4-я индийская дивизия не знала заранее о времени бомбардировки. Но не было необходимости так сближать во времени атаку ее пехоты и эту бомбардировку. В любом случае первыми ее объектами стали высоты западнее аббатства. Немаловажен и другой довод, а именно: тактически для союзников было бы благоразумнее не начинать атаку пехоты в момент повышенной бдительности противника после бомбардировки. Но как человек, воспитанный германской тактической школой, я не могу удержаться от критики дальнейших действий. То, что мы восприняли как «затухание боя» после бомбардировки, на самом деле было серьезной попыткой союзников «вырвать» монастырский холм из линии немецкой обороны посредством небольших охватывающих маневров. Этот план был так похож на первый (включавший наступательные бои 36-й американской дивизии через Рапидо в районе Сан-Анджело с немедленной последующей атакой 34-й американской дивизии севернее Кассино), что не содержал никаких сюрпризов. Ничего нового в нем не было. Я знал местность вокруг фермы Альбанета, высот 593 и 444 с того самого дня, как прошел там пешком к одному из батальонов 90-й гренадерской моторизованной дивизии. Путь мне тогда указывал кровавый след от раненых, выносимых в тыл. Все эти оборонительные позиции были в превосходном состоянии, и с каждым днем они совершенствовались. Согласно германским представлениям, тот, кто захотел бы продолжить наступление в этом направлении из района, захваченного в ходе предыдущей атаки, должен был сконцентрировать гораздо более мощные ударные силы. А чтобы это сделать, атакующему пришлось бы оголить второстепенные участки фронта – мера, к которой я тоже постоянно вынужден был прибегать для проведения своих оборонительных операций. Я опасался атак с высот, стоящих ниже Виа Казилина, которые могли отрезать мой путь снабжения к Кассино. Но больше всего я боялся атаки корпуса Жюена с его превосходными марокканскими и алжирскими дивизиями. Я ожидал широкомасштабного оперативного удара в Атинскую котловину по нашим слабым оборонительным позициям, за которыми не было запасных. Я уже изложил суть подобной опасности. Противник действительно мог избежать кровопролитных боев за Кассино.

ГЕНЕРАЛ БААДЕ

То, что я поддерживал дружеские отношения с генералом Бааде, командиром 90-й гренадерской моторизованной дивизии, было вполне естественно, потому что именно он предотвратил наше поражение в первом сражении у Кассино. Когда началась война, я был командиром 3-го кавалерийского полка, а он одним из эскадронных командиров. Помню тот день, когда вскоре после того, как я принял командование полком, он начал разговор о своем ближайшем будущем такими словами: «Я предполагаю, что в моем послужном списке, должно быть, самая худшая характеристика из всех армейских офицеров». Он явно хотел бросить карьеру. Был он сыном бранденбургского землевладельца и женился на девушке из богатой семьи, поэтому обладал независимостью в финансовом отношении. И он, и его жена были мастерами международного класса в конкуре. Я не стал делать немедленных выводов. Только узнав его эскадрон «изнутри», я посоветовал ему остаться на службе. Эскадрон отличался особой индивидуальностью, его личный состав действовал исключительно согласованно и демонстрировал естественную, непринужденную дисциплину. Ныне это стало и отличительной чертой 90-й гренадерской моторизованной дивизии. Во время инспекций этой дивизии меня переполняло чувство сожаления, что сам я уже не командую 17-й танковой дивизией. Когда принимаешь командование выше дивизионного, то, конечно, уже не имеешь возможности напрямую воздействовать на большую часть своих подчиненных. Многие высшие офицеры сказали бы, что общаться с Бааде непросто, и общение с ним могло даже закончиться ссорой. Характер у Бааде был особенный, а я давал ему большие полномочия, потому что знал: его влияние в войсках связано с его индивидуальностью. Он был героем бесчисленных анекдотов. Например, в Северной Африке он со своим полком вклинился в британские боевые порядки. Возвращаясь, он захватил с собой пленного британского офицера, чтобы тот провел его через минное поле. Благополучно выбравшись, он отблагодарил пленника тем, что отпустил его обратно к его солдатам.

До того как я попал на Сицилию, Бааде был прикомандирован для специальных поручений к одному немецкому генералу в Риме. Он организовал для грядущей эвакуации с острова пути переброски войск по воздуху и по морю. Он распорядился устроить небольшие замаскированные склады с запасами провианта и бренди, как для некой полярной экспедиции. Бааде всегда делал свое дело тщательно, с перспективой на будущее.

В конце 1943 года мне позвонил взволнованный офицер из ОКБ, желавший узнать, правда ли, что на Рождество Бааде принял приглашение отобедать с противником. Это, конечно, оказалось чепухой, но на Новый год он по радио обменялся поздравлениями со своими бывшими противниками во времена Североафриканской кампании. В Африке, выезжая на линию фронта, он часто перед возвращением отправлял противнику радиограмму: «Прекратить огонь. Я возвращаюсь. Бааде», и иногда это срабатывало!

Поверх бриджей для верховой езды Бааде обычно носил шотландский килт (юбку) цвета хаки. Вместо кожаной сумки, которую носят шотландцы, у него был большой пистолет в висевшей на шее кобуре. Большую часть времени он проводил на передовом КП, куда до него было трудно добраться. Однажды мне пришлось преодолеть сильный заградительный огонь, чтобы встретиться с ним на передовой. Но там мне сообщили, что он выехал на позиции боевого охранения, и мне пришлось уехать ни с чем!

Во время первого сражения у Кассино штаб Бааде размещался на Виа Казилина, между Пьемонтом и Кассино, и я часто навещал его. Он устроился в цилиндрическом бетонном укрытии, вмещающем две койки, которое было только что построено как часть оборонительных сооружений. Бааде имел обыкновение оставлять после себя на таких командных пунктах «бутылочную почту» для грядущих поколений, содержавшую его собственное имя, имя адъютанта, кличку собаки и дату сражения.

Именно с его командного пункта мы и наблюдали за бомбардировкой аббатства. Оба терялись в догадках, что означает этот ужасный спектакль. Мне надо было находиться в штабе своего корпуса, а не на передовой позиции Бааде. У нас существовала линия связи со штабом его дивизии в пещерах вблизи Пьемонта, а я рассчитывал еще до своего возвращения получить представление о намерениях противника и привезти с собой первые достоверные донесения об атаке против 90-й гренадерской моторизованной дивизии. Однако затишье на поле боя, похоже, затянулось. Прототип всех западных религиозных орденов, почтенный прародитель монастырей, лежал в руинах. Все дальнейшие попытки новозеландского корпуса атаковать со своих позиций северо-западнее аббатства были нейтрализованы героическим и кровопролитным сопротивлением 90-й гренадерской моторизованной дивизии.

В журнале боевых действий 3-го кавалерийского полка, который все еще велся в знак преемственности, я посвятил Бааде следующие строки:

«Чем дольше длится война, тем больше выдвигается на передний план личность боевого командира. Действительно, воин начинает проявлять себя в затяжной войне, когда в неудачах нет недостатка. На пятом году войны мы можем спросить себя, каковы же качества командиров, подобных этому, только что награжденному дубовыми листьями к Рыцарскому кресту.

Только благодаря личным качествам ему удавалось за несколько дней боев восстановить наполовину разбитые дивизии, вдохнуть в них новую жизнь, придать им лучшую форму, воодушевить их на сопротивление самим фактом личного командования. Рождался чудодейственный поток доверия.

В тех жестоких сражениях мы видели его сидящим в окопе среди рвущихся снарядов и наблюдающим за боем, который происходил вокруг монастырского холма. В воронке горят поленья, одаривая ровным теплом. Закипает вода в маленьком побитом котелке, незаменимом во всех кампаниях и боях.

Кто-то может усомниться: может ли старший командир, настолько оторванный от повседневной работы штаба, управлять большими войсковыми формированиями. Но это в его характере – находиться здесь, среди своих солдат, направив в критические моменты штабы батальонов на передовую. Главное, что оттуда он видит все и, подобно музыканту, сидящему за фортепьяно, владеет клавиатурой боя.

Будучи настоящим командиром, он умело использует свои ресурсы. За его плечами опыт командования на всех театрах войны. Так же он командовал в Польше, во Франции, в России, Северной Африке и в Мессинском проливе. Он отметает все не относящееся к делу, чтобы с присущим ему чутьем сосредоточиться на том, что действительно необходимо. Он отдает приказания о доставке боеприпасов, взаимодействии огневых средств, планировании огня. Кажется, что он играет в шахматы, переставляя отдельные фигуры: штурмовое орудие, разведгруппу, бетонное укрытие. Но в результате получается целенаправленная комбинация, достигающая результата.

Воспитанный в старой кавалерии, он понимает значение мобильности. Ни один этап боя не похож на последующий. С уверенностью историка он формулирует ежедневную оценку сложившейся обстановки. Исходя из меняющейся картины боя постоянно принимает новые выверенные решения, избегая при этом догматических установок. Практика четких указаний восходит к эпохе «приказов из седла», когда командир сам всегда находился в движении.

Тот, кто много тренировал лошадей, понимает значение экономии сил, что для людей так же важно, как и для животных. Там, где среднего уровня командир бросит в бой истощенные резервы, Бааде пойдет на огромный риск и выведет их, чтобы они могли хоть немного отдохнуть и со свежими силами участвовать в новой атаке.

Он стал победителем в первом сражении под Кассино. Принцип восстановления энергии – один из тех, что он применяет и к себе лично. Подобно опытному боксеру, он знает, насколько важно расслабиться между раундами. Он мог несколько недель провести в каком-нибудь окопе, но потом мы могли снова повстречаться с ним в большом отеле или в уютной квартире. В те дни, когда ничего из этого не было доступно, его можно было увидеть в маленькой хижине сидящим у очага и читающим Аристотеля или Сенеку. Между боями он договаривается об издании небольшого сборника тщательно подобранных стихов для друзей. Он любит красивые вещи, спортивную одежду, хорошее оружие, блестящую кожу цвета красного дерева для седла, сильных вышколенных гончих. Кто в полку не помнит его прекрасных лошадей!

Есть и другие врожденные источники силы, из которых такие командиры черпают свое вдохновение. На войне он не допустит ничего подлого, никогда не уронит воинской чести, проявив насилие над безоружными людьми. Эта непоколебимая позиция рождается из веры в вечные ценности».

В самый последний день войны, когда Бааде уже приближался к своему имению в Гольштейне, его так сильно ранило во время авиационного налета, что вскоре после этого он умер.

ВТОРОЕ СРАЖЕНИЕ У КАССИНО

Второе сражение у Кассино, которое началось 15 марта 1944 года, войдет в историю как одна из самых запутанных операций этой войны. Чтобы понять суть этого сражения (карта 11), необходимо проанализировать соответствующие документы обеих сторон, но и после этого остаешься в недоумении, так как впечатления командовавших им генералов с той и с другой совершенно не совпадают.

Когда сражение началось, я ехал на участок фронта в районе Пьемонта, и нас захватила краем ужасная ковровая бомбардировка. От разрывов падающих бомб меня все время отбрасывало на несколько ярдов вперед-назад, пока я не смог добраться до какого-то углубления в земле. Действие таких авиационных бомб я знал со времен Сицилии.

Уже через два дня, после того как союзники уложили свой огромный бомбовый ковер на столь малой площади, я убедился, что их усилия были напрасны. Однако их командиры, во всяком случае командир новозеландского корпуса, стоявшего на этом небольшом участке, думали иначе. Как я уже объяснял, бои от побережья Тирренского моря до водораздела Абруцци высотой две тысячи метров были частью общего плана. Второе сражение у Кассино являлось продолжением первого в соответствии с оперативными законами. Оно было естественным следствием неудачи, которая заключалась в отсутствии какого-либо компенсирующего выигрыша от разрушения аббатства. Тогда военачальники союзников решились на еще более масштабную бомбардировку, чем 15 февраля, но в этот раз она была нацелена на немецкие войска, находившиеся в долине, и ее результат предстояло немедленно использовать. И поэтому 15 марта союзники начали бомбить Кассино.

Вновь оказались впутанными политические соображения. Генерал Фрейберг подчинялся непосредственно своему правительству. Он обладал правом вето на продолжение боевых действий, если потери в одном бою составят тысячу человек. Такое уже было: в первом сражении у Кассино потери оказались еще выше. Даже после того как разбомбили аббатство, 4-я индийская дивизия, входившая в состав Новозеландского корпуса, безуспешно продолжала свои атаки, и Новозеландский корпус тоже нес потери. И все же Фрейбергу не хотелось прибегать к вето, потому что это отразилось бы на репутации новозеландцев. Он поинтересовался у сэра Гарольда Александера, не будет ли в случае вето выделена для выполнения этой задачи другая дивизия. Когда это подтвердилось, он решил пойти на риск и продолжить боевые действия силами своей дивизии в составе корпуса, надеясь на успех, который компенсирует понесенные потери. План нового сражения был принят сразу же после провала завершающих атак в первой битве под Кассино. В тот момент он включал дополнительную цель: удерживать германские силы у Кассино для того, чтобы ослабить давление на плацдарм союзников в Неттуно, которое оказывала в ходе своих контратак 14-я германская армия (под командованием Макензена). Однако начало нового наступления у Кассино неоднократно откладывалось из-за плохой погоды, поэтому эта дополнительная цель стала уже неактуальной. От контрнаступления 14-й германской армии в итоге отказались 4 марта.

Но союзникам важно было продолжать бои еще и для того, чтобы ответить на упреки русских. Красная армия уже форсировала Буг, Днестр и Прут, быстро наступала в Румынии и Галиции. Западные союзники были просто обязаны наступать хоть где-то. Общее наступление по всему фронту у Кассино потребовало бы перегруппировки сил, а надо было что-то делать. Так странное второе сражение у Кассино явилось следствием политической напряженности, соображений престижа и прошлых разочарований.

После атак Жюена на левый фланг 14-го танкового корпуса в ноябре 1943 года и атак Мак-Крири на его правый фланг в январе 1944-го наступление союзников все более концентрировалось в центре нашей протяженной линии фронта, пока наконец его единственной целью не стал город Кассино. Это не был произвольный выбор. Прорыв в долину Лири позволил бы развернуть главные силы. Кассино являлся узловым пунктом на пути в Рим и обеспечивал кратчайшую связь с Вальмонтоне, где после прорыва генерал Александер надеялся решить судьбу 10-й армии Фитингофа.

От такой оценки союзниками топографии местности едва ли можно было ожидать оперативного сюрприза. Вместо этого союзники попытались добиться тактической неожиданности тем, что после всех своих неудач они снова устремились к Кассино без перегруппировки своих сил. В официальной новозеландской истории Второй мировой войны А. К. Филиппс вынужден сказать об этом:

«С военной точки зрения в марте 1944 года ни один опытный солдат не выбрал бы Кассино в качестве объекта наступления. Он отверг бы идею атаковать мощнейшую в Европе крепость посреди зимы силами всего лишь одного корпуса без помощи отвлекающих операций».

Едва ли стоит удивляться тому, что не только решение о начале наступления, но и последующее его исполнение преподнесло сюрпризы обеим сторонам. Непрофессионал, не знающий местных условий, не смог бы отыскать смысл даже в исходном направлении атаки. Наступление союзников, начавшееся с южной оконечности Италии, неизбежно представлялось как движение с юга на север. На самом деле оно пошло с севера на юг.

Надо иметь в виду, что Апеннинский полуостров тянется по диагонали на юго-восток. В Кассино фронт проходил практически с севера на юг, и во многих предыдущих случаях противник наступал строго на запад. Но теперь он принял особый план, по которому, вместо проникновения в город по долине с востока на запад, предстояло начать наступление из тех городов, в которые он вошел во время первого сражения у Кассино, расположенных севернее, и прорваться в него, атакуя в южном направлении. Таким путем Фрейберг хотел захватить склон монастырского холма, чтобы оттуда прикрывать свои войска от огня с фланга из опорного пункта в разрушенном аббатстве. Одновременно с главным ударом в центре предполагался охватывающий маневр с холма, стоящего западнее монастыря, на юг и с южной окраины города на запад к Виа Казилина.

Для этой цели союзники разработали очень тщательный план, который, по мнению немцев, был чересчур детализирован. Суть плана состояла в том, чтобы разрушить город и уничтожить его гарнизон, задействовав все имеющиеся бомбардировщики, включая стратегические. В результате утром 15 марта на Кассино с 300 тяжелых и 200 средних бомбардировщиков было сброшено что-то около тысячи тонн бомб. Возможно, что на людей, живущих в атомном веке, это уже не производит впечатления, но тогда эффект казался ужасающим.

Стратегические бомбардировщики не были подготовлены к такому способу, когда объект бомбят до тех пор, пока он не будет готов к атаке сухопутных сил. Все пошло не так еще на пути к цели. Некоторые сбросили бомбы раньше времени, уничтожив несколько сот жителей в Венафро, приняв его за Кассино. Это также повлекло за собой некоторые потери во французском корпусе. Бомбы, сброшенные слишком поздно, упали на Пьемонт и Кастрочьело. Командиры союзников собрались в штабе новозеландского корпуса в Черваро, откуда они могли наблюдать за полем боя. Новозеландский историк Филиппс, которого я уже цитировал ранее, пишет следующее: «В относительной безопасности среди холмов, стоящих вокруг Черваро, обстановка пикника была и неуместной, и неизбежной». Но с точки зрения союзников она, возможно, была не настолько «неуместной». Их ударная пехота была отведена далеко от опасной зоны. Из-за разрушительной мощи этих громадных бомбовых грузов не стоило спешить с наземной атакой. Поэтому ударные батальоны имели согласованный график, сокращавший темпы наступления до минимума и допускавший различные альтернативные ситуации. Германский план не содержал бы такого рода согласованности, которая неизбежно сдерживает развитие первой атаки, и тем самым теряется возможность для ввода резервов. Не придерживались союзники и общепризнанных правил уличных боев, согласно которым опорные пункты противника сначала изолируют и обходят, а задача по их уничтожению возлагается на последующие волны атаки.

Бомбардировка была ошибочной идеей, поскольку ей не удалось уничтожить всю жизнь в Кассино. Бомбардировка аббатства показала, что многие сводчатые кельи оказались надежным убежищем, так как авиабомбы не предназначены для глубокого проникновения в землю.

В Кассино она была направлена не против испуганных беженцев, а против несгибаемых солдат вермахта. 1-я парашютно-стрелковая дивизия не торопясь сменила 90-ю гренадерскую моторизованную, обеспечив возможность новым частям постепенно ознакомиться с условиями местности. Ее командир генерал Гейдрих вступил в должность 26 февраля.

Такая постепенная замена была всего лишь одним из тактических приемов. Но что превзошло все ожидания, так это боевой дух войск. Солдаты выбирались из своих разбитых укрытий и блиндажей, чтобы оказать упорнейшее сопротивление противнику. Трудно найти слова, чтобы воздать им должное. Все мы опасались, что, пережив многочасовую бомбежку и понеся большие потери, люди будут морально и физически надломлены, но этого не случилось.

Во всех армиях парашютисты являются элитой вооруженных сил. Начать с того, что прыжок с парашютом требует самоконтроля, и чем больше прыжков, тем больше его требуется. В момент приземления ощущения те же, что и при свободном прыжке с высоты нескольких метров, десантные парашюты меньше обычных спасательных. Их размеры лимитируются необходимостью для подразделений держаться ближе друг к другу в момент десантирования. Однако приземляются эти подразделения без какой-либо координации своих действий. Они должны организовать взаимодействие уже на поле боя при отсутствии связи с тылом. Значение этой традиции подтвердилось в Кассино. О постоянной оккупации города больше не могло быть и речи. Бои велись из новых случайных опорных пунктов, не имевших, как правило, связи с флангов и с тылом и не представлявших, что происходит даже на узком участке фронта.

Отдельные очаги сопротивления не оказались блокированы в результате одной лишь бомбардировки. Такая изоляция обычна для боевых действий в городе. Поначалу бои в Кассино продолжались с переменным успехом, потом новозеландская дивизия медленно проложила себе путь с юга в центр города и смогла захватить некоторые его районы. Но между этими районами располагались опорные пункты, не оставленные немцами или захваченные вновь в результате контратак. Бои велись на таком близком расстоянии, что порой один этаж здания удерживали обороняющиеся, а другой – атакующие. Если бы последние захотели использовать свою артиллерию, им пришлось бы эвакуировать всех с этого этажа, прежде чем нанести удар.

Территория города Кассино перешла под контроль 3-го парашютного полка под командованием полковника Хейлманна. Когда началась бомбардировка, командир дивизии генерал Гейдрих находился в штабе Хейлманна, в двух с половиной километрах южнее Монте-Кассино. Хейлманн оставался там все время, пока шли бои, и это было правильно, ибо там был центр сопротивления. Чтобы встретиться с двумя этими командирами, мне пришлось пройти пешком из Аквино через, казалось бы, незанятую местность. Я пересек обширное поле, все покрытое воронками, которых становилось все больше и больше, хотя там никого и не было. Ни одно дерево не осталось целым, ни один кусок земли уже не зеленел. В моей одинокой прогулке меня сопровождали лишь раздражающий грохот от разрывов снарядов, свист осколков, запах свежей вывороченной земли и хорошо знакомая вонь каленого железа и сгоревшего пороха. И все-таки на том поле скрывались батареи, расчеты которых выскакивали из своих укрытий, чтобы произвести неожиданные выстрелы, а затем снова с такой же скоростью исчезали. То, что я увидел и почувствовал, перенесло меня в прошлое, на двадцать восемь лет назад, когда такое же ощущение одиночества я испытал, пересекая поле боя на Сомме. Гитлер был прав, когда позже сказал мне, что на этой войне это было единственное поле боя, которое напоминало поля сражений предыдущей войны.

С командного пункта 3-го парашютного полка никогда не получалось увидеть ясную картину боя. Парашютисты не имели обыкновения докладывать о незначительных потерях территории, потому что надеялись вскоре отбить ее обратно. Донесения корпусной артиллерии, приданной мною этой дивизии в достаточном количестве, были более точными.

Я предоставил дивизии достаточно свободы, чтобы она могла вести бои по своему усмотрению. Призывы вроде тех, что необходимы для ободрения людей в других частях, были бы здесь неуместны. Я не сказал ни слова ни когда в результате танковой атаки противника мы потеряли железнодорожный вокзал, ни когда провалилась наша контратака с целью отбить его. Гораздо важнее было сохранить наши невосполнимые силы, чем удерживать ту или иную часть города.

К западу от новозеландской дивизии в общем южном направлении атаковала монастырский холм и 4-я индийская дивизия. Каждый, кто поднимался на склон такой крутизны (500 метров на каждые 1000 метров горизонтали), поймет, как трудно было его атаковать. А опорный пункт, находившийся в руинах монастыря, все еще оставался на фланге главного удара противника. Однако склон холма был сильно изрезан, и это помогало замечательным индийским солдатам теснить противника, в результате чего вскоре мы потеряли Дворцовый холм (высота 193) севернее отеля «Континенталь». В конце концов гурки^[24] смогли пробиться до самого знаменитого холма Палача (высота 434), что в 350 метрах южнее аббатства, и организовать там отдельный опорный пункт. Он стал западной рукояткой «клещей», которая должна была сомкнуться с другой рукояткой в ходе охватывающего маневра, развивающегося от железнодорожного вокзала в Кассино. Таким образом Виа Казилина вскоре оказалась бы отрезана, а город Кассино окружен.

Но этого не случилось. Бой на этом холме длился неделю без какого-либо определенного результата, пока не установилось равновесие сил, и нам, таким образом, удалось сохранить наши позиции в Кассино. Там, как и везде, яростная атака противника захлебнулась благодаря стойкости и отчаянной смелости парашютистов. И ни в коей мере не умалит их заслуг, если я дополню картину одним или двумя своего рода удачными моментами, которые на войне всегда помогают храбрым.

Несмотря на то что сброшенные на город бомбы унесли множество жизней и разрушили массу оборонительных сооружений, они и облегчили задачу оборонявшихся. Атаки пехоты союзников ясно показали, что они заблуждались, думая, что их танки смогут действовать в городе. Бомбы образовали воронки на такой громадной площади, что танки могли двигаться лишь по узким проходам и только после того, как саперы с большим трудом расчистят завалы. Воронки были забиты обломками разрушенных зданий, поэтому проехать по ним было невозможно. Помог нам и проливной дождь, ливший с самого первого вечера и превращавший обломки в непролазную грязь. В результате первая атака противника не получила никакой поддержки танков, которым так и не удалось продвинуться вперед. Немецкая же пехота в Кассино и несколько наших танков хорошо знали свое дело, потому что уже давно были в обороне. Действуя поодиночке, наши танки прятались в укрытиях, потом с очень близкой дистанции били по противнику и немедленно скрывались в новых убежищах. То, что отель «Континенталь» до сих пор находился в наших руках, было заслугой одного-единственного танка, вошедшего в вестибюль гостиницы.

Артиллерии противника не удавалось поставить сплошной заградительный огонь впереди наступающей пехоты, которая продвигалась слишком медленно. Основные силы артиллерии размещались в долине восточнее Кассино, а не севернее, откуда началась атака пехоты. Многие критики из лагеря нашего тогдашнего противника утверждают, что в то время союзники не очень-то страдали от огня немецкой артиллерии. Но это характерно для всех уличных боев и боевых действий в городах. Мы, тем не менее, не сомневались, что наша артиллерия, состоявшая из множества батарей, сосредоточенных в корпусе под единым командованием, внесла значительный вклад в успех обороны.

На мой взгляд, высокоэффективным средством оказалась батарея, обеспечивавшая дымовую завесу, которой командовал подполковник Андрэ. Благодаря ее четко направляемому беглому огню и деморализующему эффекту мы пресекли первоначальные усилия противника по сосредоточению своей пехоты и танков и помогли нашей пехоте во многих, казалось бы, безнадежных ситуациях.

Из источников, предоставленных ныне нашим бывшим противником, стало ясно, что его тактические ошибки облегчили нашу задачу. Это были ошибки, которых мы в других обстоятельствах научились избегать, – благодаря опыту, полученному в Сталинграде. Медленное развитие первой пехотной атаки объяснялось нежеланием вводить в бой резервы именно там, где эта атака нуждалась в поддержке. В первые два дня у противника не было в городе ни одного штаба батальона. Это шло вразрез с нашими принципами. У нас, если того требовала обстановка, батальонный командир обычно находился на передовой и иногда выскакивал из блиндажа с ручной гранатой, как командир боевого дозора. Поэтому от него можно было ожидать точных рапортов об обстановке и принятия самостоятельных решений. В конце концов, в самый разгар сражения силы любого из наших батальонов не превышали сотни человек, причем многие из них стояли у противотанковых орудий и минометов.

Как всегда бывает в ближнем бою, физическое соседство с противником рождало товарищеские отношения между солдатами на передовой, особенно когда неизбежно приходилось эвакуировать раненых. Частенько заключалось локальное перемирие, чтобы обе стороны смогли вынести раненых. Я сам нередко сталкивался с этим во время войны в горах. Иногда парашютисты позволяли раненым беспрепятственно проходить без всяких предварительных соглашений. На тех участках, где не было другого способа, раненых выносили в дневное время под защитой Красного Креста. Обычно парламентеры устанавливали лимит времени на их эвакуацию. Когда в конце сражения противник вынужден был выводить свои силы с выступа, образованного холмом Палача, он оставлял своих раненых на холме, так как иначе его войска не смогли бы прорваться сквозь германские боевые порядки. Однако легкораненые пошли за ними и, поддерживая друг друга, прошли через наши позиции. Командовавший там немецкий офицер дал понять, что он не возражает. Процитируем Фрэда Мейджделани:

«Санитары с обеих сторон имели обыкновение бродить где угодно, в молчаливом согласии, что в их добровольном милосердии заключалось, наверное, самое ироническое свидетельство того безумия, которое сделало это необходимым».

Я присоединяюсь к этим впечатлениям моего юного друга и кланяюсь тем новозеландцам, индийцам и немцам, которые в жутком смертельном сражении спасали других ценой собственной жизни.

19 марта, всего через четыре дня после бомбардировки и начала наступления, генерал Фрейберг вынужден был планировать ввод в бой резервов, которые он собирался использовать для преследования противника после прорыва.

На следующий день Черчилль попросил объяснения у генерала Александера, почему тот наступает на Кассино на участке шириной всего две или три мили, где против немецкой клещеобразной оборонительной системы уже задействовано пять-шесть дивизий, и почему он не предпринял никаких маневров с фланга. Александер изо всех сил старался разъяснить особенности этого сражения премьер-министру.

Однако в тот же день Александер вызвал командующих армиями и генерала Фрейберга, чтобы выяснить, что лучше: продолжить наступление в последующие дни и захватить аббатство или прервать его и постараться удержать важные объекты в интересах последующих операций. Военный совет высказался за то, чтобы остановить наступление. В Кассино союзники все еще удерживали Дворцовый холм и северо-западный сектор города, а также ботанический сад в центре города и железнодорожный вокзал с примыкающим к нему холмом. Выступающий с холма Палача опорный пункт юго-восточнее аббатства (высота 435) был оставлен с большими трудностями.

СРАЖЕНИЕ У КАССИНО В РЕТРОСПЕКТИВЕ

Внимание всего мира было привлечено к Итальянскому театру войны по причине упорного сопротивления немцев у Кассино, ибо там союзникам понадобилось целых три месяца, чтобы продвинуться на пятнадцать километров. Затем последовало такое же упорное сопротивление в самом Кассино, куда союзники пытались прорваться еще три месяца. Кроме того, на тот момент это была единственная точка приложения союзнических сил в Европе. Немцы в полной мере использовали свой успех в пропагандистских целях, чтобы поддержать ничем не оправданный оптимизм в своем народе. Трудности, с которыми столкнулись союзники, привели их к ошибочным выводам. Для меня же, несмотря на все наши успехи в обороне, было слишком ясно, в чем главная слабость командования стран «Оси».

Наша истинная слабость заключалась в нехватке средств ведения разведки. Фактически все главные наступления противника оказывались для нас полной неожиданностью. Хотя мы по-прежнему имели хорошую разведывательную службу в структуре Генерального штаба, мы не могли уже использовать обычные средства. Люфтваффе настолько сократились, что едва ли могли подниматься в воздух для ежедневной рекогносцировки. Пленные попадались редко. Агенты могли проникнуть за линию фронта морским путем, но им, вероятно, платили за работу с обеих сторон, и они, разумеется, ничего не знали о подготовке к наступлению. Чтобы получать предупреждения о таких приготовлениях, нужно иметь очень разветвленную агентурную сеть, которой мы не обладали.

Господство противника в воздухе имело далеко идущие последствия. У них была длительная и бесперебойная служба наведения артиллерийского огня в тылу немецких позиций, и наши истребители не могли этому помешать. С помощью наблюдателей, находившихся в самолетах союзников, можно было направлять огонь на нужный участок фронта. Это преимущество оказалось неэффективным лишь потому, что наступление союзников развивалось слишком медленно, и по ночам у нас всегда было время, чтобы подтянуть силы, необходимые для контрударов.

Однако все это не закрывало мне глаза на то, что наш успех носил лишь временный характер. Если бы противник перешел к маневренной войне, то ночной переброски резервов нам уже бы не хватало. Это пришлось бы делать в дневное время непосредственно на поле боя, потому что противнику тоже приходилось перемещаться днем. Только при паритете в воздухе можно было ограничить дневные передвижения и таким образом восстановить паритет в ведении боевых действий.

За шесть месяцев боев у Кассино я добился стабильной обороны тем, что постоянно заботился о моральном состоянии войск, установил порядок замены, держал под личным контролем все боевые действия на нашем участке фронта, тщательно исследовал местность и все время менял группировки войск и узлы сопротивления в соответствии с изменениями обстановки. Не будет пустым хвастовством, если я скажу, что в сумме своей подобные действия и составляют то, что принято называть командным искусством.

Все чины в германской армии хорошо подготовлены для руководства войсками, ибо такова наша традиция. Что касается быстрой и точной оценки обстановки, принятия четких решений и отдания точных приказов, то наш Генеральный штаб явно превосходил в этом деле генеральные штабы всех других стран. В ходе маневров, совещаний на местности и учений Генерального штаба наши офицеры постоянно совершенствовались в своем мастерстве. Задачи ставились таким образом, чтобы командир на месте мог принимать более или менее самостоятельные решения. Кроме того, в мирное время в обстановку вводились некоторые обязательные условия. Например, появлялся «новый противник», предполагалось, что нарушены все линии связи или возникли какие-либо иные трудности, как это на самом деле часто бывало во время сражения на Марне в 1914 году. Благодаря таким методам обучения офицеры приобретают хорошие навыки и готовность принимать решения и брать ответственность на себя – важные качества для любого командира. Порой такая независимость заходила слишком далеко. В 1935 году я присутствовал на маневрах в Восточной Пруссии вместе с будущим начальником имперского Генерального штаба Великобритании фельдмаршалом Джоном Диллом. После этого мы посетили поле сражения в Танненберге^[25], где сэр Джон поинтересовался, как удалось немцам, несмотря на знаменитое своеволие их командиров, добиться таких успехов.

Может возникнуть вопрос: много ли из всего этого сохранилось в 40-х годах? Ответ: ничего или очень мало. Мы, высшие германские офицеры, страдали от чрезмерно плотной опеки. Крайнее свое выражение это нашло в директивах Гитлера, которого считали истинным виновником перерождения так называемой системы AUFTRAGBEFEHLSGEBUNG (Порядок отдания боевых приказов). Он должен был ограничиваться общими указаниями по выполнению конкретной боевой задачи, чтобы соответствующий командир оставался, насколько это возможно, свободным в выборе сил и средств.

И все-таки было бы грубой ошибкой винить в этом перерождении одного Гитлера. Подлинные причины лежат гораздо глубже.

Во-первых, следует учесть развитие средств связи, в результате которого практически невозможно было повторение хаоса, царившего при сражении на Марне в 1914 году. Во Вторую мировую войну каждый командир мог в считаные минуты связаться со своим вышестоящим штабом или даже с самим ОКБ, чтобы поговорить со старшим начальником или с Генштабом, будто они находятся в соседнем помещении. С Корсики я, как правило, имел отличную радиотелефонную связь с Кессельрингом в дециметровом диапазоне. Такое техническое совершенство средств связи, естественно, уменьшает независимость полевого командира. Каждый командир при любой возможности будет докладывать о своих решениях в вышестоящий штаб, зная, что решения его начальников будут зависеть от его собственных. При определенных обстоятельствах важные решения могут передаваться по цепочке в вышестоящую инстанцию, и на каждом уровне следующий командир принимает свое решение. Это идет во вред полевому командиру, который все менее и менее охотно принимает какие-либо решения по собственной инициативе, зная о том, что он должен нести за них полную ответственность. Но если этот командир не воспользуется всеми имеющимися средствами связи для доклада об обстановке своим начальникам, то он окажется виновным в другом проступке.

А вот второе нововведение по сравнению с теми временами, когда главнокомандующий являлся единоличным начальником. Новая тактика требует, чтобы все соседи были проинформированы о принятых решениях, и это осуществляется через главнокомандующего. В этой новой тактике не осталось ничего от традиции, сохранявшейся с XIX века, а именно: «марш – раздельно, бой – вместе». Современные армии заполняют континенты от моря до моря, и во всех решающих кампаниях это приводит к «линейной тактике». Линии необходимо удерживать, потому что ни одна из противоборствующих сторон не решается ослабить свой стабилизировавшийся фронт и отойти на значительное расстояние, чтобы снова обрести оперативную мобильность. Уже во время Первой мировой войны подобный риск был очень велик, хотя маневры совершались всего лишь со скоростью находящейся на марше пехоты. Насколько же реже теперь можно было отваживаться на такой способ, когда за любым маневром по выходу из боя немедленно начиналось преследование моторизованными частями, которые ни в коем случае не хотели лишаться заполученной таким образом инициативы.

Как бы много и справедливо ни жаловались все командиры и офицеры Генштаба по поводу гитлеровской тактики «стоять насмерть», остается фактом, что ни один армейский командир не смог показать удачный пример чего-либо иного. Но если это был только отвод войск с непригодного для обороны участка фронта, то практически всегда занимались соседние участки, не подвергшиеся атакам. Именно эти участки укрепляли свои позиции тем эффективнее, чем дольше они оставались не затронутыми боевыми действиями, поэтому части неохотно уходили с них на неподготовленную местность. Однако если их не отводили, происходило пресловутое искривление линии фронта, которое требовало для обороны больших усилий.

Такого рода соображения вызывали необходимость проведения своеобразного военного совета всех заинтересованных лиц всякий раз, когда вставал вопрос об отходе. Личное присутствие командира корпуса на таком совете не обязательно, поскольку средства дальней связи позволяют связаться с ним, прежде чем принять какое-то важное решение. Ни командир корпуса, ни тем более командующий армией не играли в этих совещаниях такой важной роли, как местный профессионал, который ставит свое предложение на голосование и обязан действовать в соответствии с решением совета.

Когда наступление развивается с линии фронта, появляются более благоприятные условия. Штурмовые группы, действующие на направлении главного удара, продвигают линию фронта в сторону противника, помогая тем самым своим соседям, тогда как при отступлении они ставят их в затруднительное положение. Но командиры не сохраняют теперь ту независимость, которая была у них во время сражений в «мешках», когда район боевых действий был территориально ограничен.

Единственным исключением оставался Североафриканский театр войны, где мобильность ограничивалась с одной стороны морем, с другой – пустыней. Фронт был узким, что и привело к тем тотальным прорывам со стремительными атаками и отходами. Полевые командиры были в значительной степени самостоятельны, и, следовательно, им проще было снискать себе славу. Однако Североафриканская кампания не изменила исторически сложившейся модели современного сражения с характерными для него фронтальным натиском, пластичной или сковывающей обороной.

Помимо развития средств связи и неизбежной линейной тактики, существовала еще и третья причина ограниченной самостоятельности полевых командиров – истощение сил. Оно было вызвано той самой линейной тактикой. Войска должны были занимать бесконечно растянутые позиции независимо от местной задачи обороны и развертывания в глубину. Однако та часть современной армии, которая может быть задействована на передовой, выросла незначительно. Пехотинцев всегда не хватало, чтобы занять оборонительные позиции. Я постарался показать это на многочисленных примерах из боев у Кассино.

Из-за нехватки сил нарастали трудности с выделением частей в резерв. Пока у командира достаточно войск, у него, естественно, будут в наличии резервы, соотносимые с его общими силами. Так, у группы армий будут резервы численностью до корпуса или нескольких дивизий, а у корпуса – от дивизии и более, в зависимости от собственной укомплектованности. Несмотря на все ограничения, диктуемые развитием средств связи и применением линейной тактики, такие резервы дают командиру возможность сохранить свою самостоятельность. Его можно обязать докладывать о своих решениях, но до тех пор, пока его старший начальник имеет свои собственные резервы, способные повлиять на общую обстановку, он с легкостью готов предоставить своему подчиненному возможность использовать свои силы так, как тот считает нужным.

Если силы уменьшаются до такой степени, что не остается резервов ни на одном уровне командования, то выделенные для этого части передаются в распоряжение старшего в данном районе начальника, и тогда низовые командиры, лишаясь резерва, не могут уже оказывать решающего влияния на ход боевых действий. Часто бывало, что единственная имевшаяся в наличии дивизия придавалась корпусу, но не подчинялась ему. Эту дивизию вводили в зону ответственности корпуса, ей даже назначался боевой порядок, однако ее оперативное развертывание, естественно, определял военный совет.

На тех участках, где сил не хватает, правильнее держать оперативные резервы под управлением группы армий, которая при необходимости передает их наступающей армии, не оговаривая время и место их развертывания. Именно так было 18 января с 29-й и 90-й гренадерскими моторизованными дивизиями.

В Кассино единственный случай, когда у 14-го корпуса имелись в резерве целые дивизии, был, когда их выдвинули вперед в зону ответственности нашего корпуса, чтобы оказать помощь другим дивизиям, но в бой они введены еще не были. В экстренной ситуации я мог использовать эти резервы, но при отсутствии таковой должен был создавать собственные резервы в каждом конкретном случае. Поэтому я использовал те части дивизий, которые были заменены, или те, которые сами дивизии отвели назад, и формировал из них корпусной резерв. Надо признать, что эта неприятная процедура проходила по командной цепочке сверху. Но только при острой необходимости наш корпус использовал такие резервы на тех участках фронта, которые им были незнакомы. Тогда возникали трудности с согласованием действий подразделений. Либо батальоны, временно задействованные на незнакомых участках фронта, как можно быстрее заменяли и отправляли в свои дивизии, либо саму дивизию перебрасывали на этот опасный участок, пока шла перегруппировка войск и, следовательно, уточнялись разграничительные линии между дивизиями на новом участке сосредоточения усилий. Такое случалось не часто. На мой взгляд, ежедневная кропотливая работа Генштаба по переформированию ослабленных дивизий внесла значительный вклад в наш успех. Нельзя воевать с ослабленными дивизиями. Батальон должен подчиняться своему дивизионному командиру, которого он знает и с которым чувствует себя как дома.

Чем лучше организация на участке сосредоточения усилий, что достигается ежедневным уточнением разграничительных линий и командной цепочки, тем легче компенсировать нехватку резервов. Весь ход войны показал: любой командир считал, что создал пункт сосредоточения усилий, когда он собрал все резервы позади одного участка фронта и перебросил в это место несколько батарей. Настоящее командное искусство проявляется только тогда, когда командир преднамеренно идет на риск, обнажая безопасные участки фронта до такой степени, что сильную атаку там уже не отразить. Я обнаружил, что командиры дивизий, которые переняли мои методы, проявили понимание такого типа оперативного управления. Они могли видеть результат и знали, что в случае нападения противника к ним придет точно такая же помощь, какую они оказали своим соседям.

Чтобы справиться с проблемой нехватки боевых частей, германское Высшее командование пошло на экстренные меры, создав так называемые части особого назначения, и это оказалось ошибкой. Опыт показал, что такого типа часть никогда не представляла большой боевой ценности, когда отдельные батальоны и даже роты направлялись на усиление дивизий, для которых они были чужаками. Всегда оказывалось, что в случае замены на фронте «полностью истощенные в боях» дивизии имели десять тысяч человек личного состава вместо полных двенадцати. Сокращение на две тысячи человек объяснялось потерями на передовой, в результате чего пехота становилась непригодной для боевых действий. Была идея прочесать все транспортные и тыловые службы. Однако это было безнадежным делом – заменять потерянную пехоту артиллеристами, снятыми со своих батарей, или ценными специалистами саперных войск, связистами, водителями автомашин или снабженцами. Кроме противодействия, которое все это вызывало у командиров частей особого назначения, никакого прока в том, что эти части создали на бумаге, для боевых операций не было. В реальных боях эти силы таяли, как масло на солнце. Они не только оказывались физически изолированными на поле боя, но у них не было и основных фронтовых навыков, которые приобретаешь только тогда, когда живешь на фронте.

Здесь я должен еще раз напомнить о превосходстве противника в воздухе, что представляло собой одну из самых сложных проблем для германского командования. В ходе подготовки к главному удару военно-воздушные силы наступающей стороны стремятся вывести из боя авиацию обороняющихся путем воздушных боев и налетов на его аэродромы. Союзникам никогда не приходилось этого делать, потому что с самого начала германские ВВС были настолько ослаблены и нацелены на оборону, что у них не оставалось никакого шанса на поддержание паритета, не говоря уж о превосходстве, в воздухе.

И все же авиация союзников столкнулись с необычной проблемой, связанной с особенностями этого горного театра военных действий. Как всегда перед началом наступления, атакующая сторона старалась разрушить мосты в тыловых районах противника. Обычно наступление начинается сразу вслед за этим, не оставляя обороняющимся времени на их восстановление. На равнинных участках долины Лири в основном не возникало трудностей с сооружением плавучих мостов на месте разрушенных. Однако в высокогорье мосты тянутся через ущелья глубиной до ста метров, поэтому там нельзя организовать альтернативную переправу вроде понтонного моста или парома. Кроме того, сразу после разрушения моста узкие подходы к нему оказывались под сильным огнем. Уничтожение мостов показало, как жизненно важно иметь транспортные средства, не связанные с дорогами. В оперативном отношении было бы правильнее не полагаться на использование этих мостов для снабжения войск и считать, будто их вовсе не существует. Действительно, если бы они были доступны, то обороняющаяся сторона сама бы предпочла подготовить их к уничтожению. Тогда прорвавшийся противник столкнулся бы с препятствиями, которые не засекла его фоторазведка.

Во время действительно крупных наступлений наши войска на передовой обычно не подвергались налетам с воздуха. Ковровые бомбардировки применялись только тогда, когда наступающая сторона сначала выводила свои войска из данного района. Однако это лишало ее элемента внезапности, потому что потом требовалось много времени, прежде чем пехота и танки могли начать атаку.

Господство противника в воздухе непосредственно позади линии фронта было главным источником беспокойства для обороняющейся стороны, поскольку мешало любым передвижениям войск в дневное время, а главное – подходу резервов. Мы привыкли совершать все необходимые марши по ночам, однако в случае реального прорыва этого было мало. Именно так и произошло во время майского прорыва. В маневренном бою командир, который может совершать тактически важные маневры только по ночам, напоминает шахматиста, имеющего право ответить на три хода противника лишь одним.

При обсуждении операций часто возникали споры по поводу целесообразности чрезмерного многообразия типов дивизий в германской армии. Я предпочитал гренадерские моторизованные дивизии, не считая парашютно-десантных и горных, которых на фронте явно не хватало. Что касается пехотных дивизий старого типа, то вынужден был смотреть на них как на второсортные, учитывая их вооружение, поскольку танк оставался незаменимым в любой атаке против неприятеля, имевшего даже небольшое количество танков. В боевом порядке того военного времени пехотные дивизии танков не имели, следовательно, они были недостаточно подготовлены. На этом этапе войны танковые дивизии редко имели больше четверти полагающейся им танковой мощи. Но так как их пехотная составляющая не превышала четырех батальонов, то большее количество танков не обеспечивало бы правильного соотношения для такого типа боев. Поэтому танковые дивизии были очень маленькие, и их боеспособность не вполне соотносилась с их громоздкой тыловой структурой, вспомогательной техникой и обслуживающим их персоналом. Гренадерские моторизованные дивизии имели оптимальный баланс сил по сравнению с двумя этими крайностями. У них было по шесть батальонов и столько же бронетехники, сколько в танковых дивизиях. Следовательно, они были лучше подготовлены для любого вида использования в наступлении и в обороне, чем дивизии других типов.

Наверное, следует сказать несколько слов о действиях высших командиров. В начале этой главы я попытался объяснить причины упадка искусства управления как самостоятельного и ответственного вида деятельности. Командиры, которые не умели приспособиться к ситуации, считались непригодными. Современное командование требует уничтожения собственного «я». На военном совете с мнением командира считаются больше всего, потому что он не испытывает стремления ни проявить свою власть, ни зависеть от своих подчиненных. Во время тех продолжительных боев я неизменно обнаруживал, что пользуюсь одинаковым доверием и своих начальников, и подчиненных.

В последнее время наше Высшее командование обладало меньшей самостоятельностью, и при назначении командиров на должность их тактические и стратегические навыки учитывались меньше всего. Чем больше беспристрастный наблюдатель осознавал, что поражение неизбежно, тем яростнее германское командование заявляло об ином. Спокойная оценка обстановки всегда считалась качеством настоящего командира. Тип интеллектуального командира все больше и больше приобретал дурную славу. От людей требовали «веры». Военачальник должен был непоколебимо верить в «своего фюрера» и воодушевлять верой в фюрера и в окончательную победу свои войска. Следовательно, у фюрера на служебной лестнице оставалось все меньше места для самостоятельно мыслящих офицеров, которых всегда готовил прусский Генштаб. Такое опасное развитие событий усугублялось общеизвестным политическим безволием немцев. Именно во времена Людендорфа генералы забыли, что в любой стратегии есть элемент политики.

В результате оказалось немало генералов, отвечавших этому требованию – верить в победу. Однако даже у самых компетентных генералов выработался новый тип командования, который соответствовал пожеланиям режима и превратил их в так называемых «исполнительных командиров». От них требовалось присутствие на передовой, особенно в наступлении. Репутация такого типа командующих повышалась, если они действовали через головы своих подчиненных и вмешивались в боевые действия, нарушая тем самым один из основных принципов командования. Понятно, что командующий, который подолгу остается на передовой, утрачивает влияние на ход боевых действий своей армии или корпуса. Он перепоручает ведение операции своему начальнику штаба и таким образом перестает быть действующим командиром. Зачастую такая практика применялась умышленно, чтобы избежать неприятных телефонных переговоров с военным советом, но это была и форма саморекламы. Во время впечатляющих наступлений на начальном этапе войны часто случалось, что командующий, находившийся где-то на передовой, был недоступен, хотя едва ли его можно было упрекнуть за это. Такой способ влияния на войска, действовавшие на линии фронта, приобретал все большее значение, по мере того как они теряли боевой дух из-за постоянных неудач на последних этапах войны.

Однако я не хочу оспаривать важность частых поездок высших командиров на фронт. Во время затянувшихся позиционных боев у Кассино я сам каждую неделю бывал там, и всегда в дневное время, ибо только так можно было получить полное представление об обстановке на протяженной линии фронта. Обычно я подъезжал на расстояние 5-10 километров от нее, а затем подбирался поближе, чаще всего в сопровождении только молодого дежурного офицера, и радовался своему физическому здоровью, взбираясь на высокие холмы. Таким способом я получал весьма точные данные о местности, имел возможность наблюдать свои части в бою, вносить, где нужно, изменения, обеспечивать вышестоящее начальство важной информацией, особенно относительно разграничительных линий между дивизиями, где всегда существовала наибольшая опасность. Главное мое преимущество состояло в том, что я знал местность, которую видел перед собой наступающий противник. Начать с того, что, оглядываясь назад с «линии Бернхарда», я мог получить четкое представление об условиях местности на «линии Густава».

Командиру дивизии нетрудно и одновременно важно побывать во время тяжелого боя у командиров батальонов, но для командира корпуса это не так-то просто, особенно если под его командованием более шести дивизий. Но передовая начинается с командира батальона, ибо он является боевым командиром очень разнородного подразделения, и он же ведет за собой первый эшелон атаки.

Для командира корпуса такие контакты осложняются тем, что дивизии в составе его корпуса постоянно меняются, поэтому солдаты не могут видеть в нем «отца». Его внимание к ним остается неощутимым, если он не будет время от времени показываться в войсках.

Один из секретов личного руководства – выявить человека, чьи храбрость и влияние на других заслуживают немедленного признания, и дать ему понять, что его заслуги оценены и все полагаются на него. Гораздо хуже получить обратное впечатление о человеке, когда поездка на фронт показывает, что такого-то командира надо как можно скорее заменить, поскольку он совершенно не годится для своего дела. При этом любая снисходительность по отношению к подчиненным приносит больше вреда, чем пользы.

В армии Гитлера не было удовлетворения от того, что служишь командиром. Мне всегда казалось сомнительным, что рассматривать любую обстановку как повод для провозглашения веры в окончательную победу – это признак силы. Не могу не процитировать слова Монтерлана^[26]: «Оптимизм – это эликсир жизни для слабых». Только сильные, не дрогнув, взглянут фактам в лицо. По опыту общения с сослуживцами я не могу утверждать, что эти оптимисты были особо сильными натурами, да и едва ли могли быть таковыми, поскольку уходили от любой трезвой оценки обстановки или от высказывания собственного мнения. Поэтому они были лучшими проводниками идей для политической системы, которая решилась сражаться до конца и игнорировать мнение тех, кто думал иначе.

Каков будет приговор истории для тех из нас, кто был достаточно проницателен и честен, чтобы признать неизбежность поражения, но продолжал сражаться и проливать кровь?

Мой полевой штаб в Рокказекке находился на участке долины, прикрытом со стороны Кассино крутым отрогом холма, на котором стояли развалины крепости. Именно здесь родился в 1225 году святой Фома Аквинский. До сего времени его учение в основном актуально для западной морали. Оно говорит, что нельзя спрашивать с человека за проступки тех, над кем он не имеет власти.

ПЕХОТА – ЦАРИЦА НА ПОЛЕ БОЯ

Войска в Кассино были настолько многочисленны, что можно было бы говорить о непрерывной оборонительной линии. Однако там, как никогда в ходе этой войны, не было возможности занять позиции на всей ее протяженности. Линия фронта состояла в основном из отдельных опорных пунктов, часть которых были довольно мощными. Днем нельзя было перебраться из одного такого опорного пункта в другой, кроме как через позиции, находящиеся на высоких гребнях гор. Но заполнить людьми траншеи, как в Первую мировую войну, не было возможности, так как не хватало пехоты. Огромный театр военных действий, простирающийся от военно-промышленных центров метрополии до фронтов, требовал так много людских ресурсов, что даже густонаселенные воюющие державы не могли позволить себе ничего больше, кроме как частично заполнить свои передовые позиции. Да и в любом случае возросшая эффективность вооружения вызывала необходимость некоторого разжижения войск на передовой.

Вот несколько цифр, которыми можно проиллюстрировать положение на фронте. В центральной части, занимаемой нашим корпусом, то есть в самом Кассино, а позднее вокруг него, каждая дивизия удерживала участок протяженностью 6-8 километров силами пехоты примерно 1200 человек. Во времена Первой мировой войны это сочли бы недостаточным для длительной обороны. Эти 1200 солдат, естественно, не стояли в шеренгу плечом к плечу, а занимали полосу до 500 метров в глубину. Во время попыток прорыва на таком участке всегда находилось две дивизии, одна позади другой. Одна вела бой на передовой, другая занималась укреплением основных позиций, чтобы обеспечить подкрепление в случае прорыва. Я уже говорил о слабости имевшихся у нас резервов, но до некоторой степени это компенсировалось тем, что они были моторизованы, поэтому их одинаково легко можно было ввести в бой или отвести назад.

По сравнению с другими боевыми частями численность пехоты неуклонно сокращалась, и все-таки парадоксальным образом ее все больше считали «царицей полей». В ходе любого сражения происходит столкновение между военными потенциалами противоборствующих держав. Удар, начавшийся из глубины, постоянно нарастая, в конце концов распадается на бои между группами бойцов за какой-нибудь квартал или изрезанный склон горы.

В начале сражения при самых благоприятных условиях на передовой могло находиться до четверти боевых подразделений. Это были силы, которые быстро сокращались в тяжелом бою, в то время как другие три четверти, поддерживавшие пехоту, оставались невредимыми. Мы вовсю старались ликвидировать столь значительную диспропорцию. Но использование специалистов из вспомогательных частей в боевых действиях, для которых они не подготовлены, себя не оправдывало. Поэтому с каждым днем эта диспропорция ощущалась все острее.

Мы не стремились держать большие силы пехоты в эпицентре боевых действий. Даже если подразделения были полностью укомплектованы, мы держали там небольшую часть личного состава рот. После 1943 года максимально допустимая численность роты составляла 90 человек, мы сократили ее до 70. Самые опытные командиры дивизий ограничивались 40 человеками. Важнейшей задачей командования было не допустить полного истощения подразделений, постоянно формировать новые и держать в готовности свежие батальоны, пусть меньшей численности.

В районе Кассино были сложные топографические условия. В горах пехота не могла окопаться на передовой. Деморализующий эффект мощных обстрелов многократно усиливался эхом из долин. Не было возможности изменить пути, по которым шло снабжение из тыла. Опорные пункты зачастую находились в километре друг от друга, и их разделяло глубокое ущелье, поэтому требовалось часа два, чтобы добраться от одного к другому. Особенно по ночам противнику легко было просочиться между такими опорными пунктами и отсечь их с тыла. Поэтому войска стремились занимать передовые позиции значительными силами, чтобы образовать заслон и не допустить таким образом скрытных атак. Для их отражения надо было разворачиваться в глубину и разделять резервы. Эти два требования несовместимы.

Противник, зная, что мы не в состоянии атаковать, имел возможность полностью оголять некоторые участки своего фронта, усиливая при этом другие и развертывая войска вглубь там, где планировалась атака. Он мог заменить свои батальоны и восстановить их силы в тылу, так что к началу атаки люди всегда были отдохнувшими.

Жестокое сражение вокруг Монте-Кассино, Монте-Самукро, Монте-Лунто, Монте-Троккьо, Монте-Абате и среди развалин самого города Кассино вели двадцатипятилетние комбаты, возглавлявшие штурмовые группы, каждая из которых состояла из горстки первоклассных бойцов. Это была работа таких людей, как Штрукман, Цапф, барон Хайкинг, Майтцель, Шнейдер, граф фон дер Борш и других такого же калибра.

После сражений у Кассино мне выпала честь воздать должное этим людям в выступлении по радио:

«Я пользуюсь этой возможностью поговорить с радиослушателями о сражении в Кассино, и весьма охотно, так как это позволит мне засвидетельствовать героизм воинов, которыми я командовал.

Германскую общественность постоянно информировали об этих боях, однако я хотел бы еще раз подчеркнуть, что нашим успехом стал исход тяжелого сражения, длившегося целую зиму. В этой типичной горной местности многие высокие вершины оборонялись зимой с таким же упорством, какое было проявлено позже на развалинах Кассино. Вражеское наступление на линии фронта нашего корпуса практически не прекращалось с прошлой осени. Все дивизии, которые в то или иное время воевали там, дивизии, которым приходилось передавать свои батальоны на другие важные участки фронта, неукомлектованные дивизии, которым приходилось противостоять более сильному противнику, – все они внесли свой вклад в успех у Кассино. Потому что только путем последовательного перераспределения сил и с помощью упреждающих мер можно было достичь подобного успеха в обороне. Только такой способ ведения боевых действий и такая согласованность всех дивизий позволили продолжить борьбу у Кассино, не прервав ее даже тогда, когда противник высадился у нас в тылу в Неттуно.

Сидя у себя дома, трудно оценить подвиги отдельного солдата в этом сражении, так как многочисленные рассказы о зиме в России подействовали на людей и неизбежно создали у них ложное представление о «солнечном юге» на Итальянском театре войны. Трудно, конечно, разъяснять, что в зоне ответственности нашего корпуса на побережье Тирренского моря всю зиму вызревают апельсины, а в районе боев, иногда на высоте две тысячи метров, снежные бури, казалось, готовы уничтожить все живое.

Кроме того, на этом театре войны обстановка требовала очень большого расхода материальных средств в эпицентрах боевых действий, в невиданных до сих пор масштабах, не считая Первой мировой войны. Ясно, что у наших англо-американских противников была возможность подготовить и использовать огромное количество артиллерии не только в Кассино, где имелись хорошие перспективы, но и в течение предыдущей зимы во многих других районах. Устояв под огнем такой артиллерии и ковровыми бомбардировками, в ужасающих погодных условиях, среди голых скал высокогорья, где нет возможности окопаться, на пятом году войны войска доказали, что полностью сохранили свою боеспособность.

Наш успех в Кассино является одним из многих примеров в истории войн, когда результаты зависят от личности полевого командира. Широко известно, что основная заслуга в исходе первого сражения у Кассино принадлежит генералу Бааде, так же как во втором лавры за удержание города – генерал-майору Гейдриху. Эти два командира дивизий были образцами для своих солдат. Но здесь необходимо сказать несколько слов и о молодых командирах рот, батальонов и полков, многие из которых остались безвестными. Ибо именно они несли на себе основную тяжесть рукопашных схваток, их доблесть, храбрость и преданность определяли силу наших войск. Многие из них носят Рыцарские кресты, многие покоятся с миром среди голых скал. Ваше стойкое служение в период величайшего кризиса и ваша вера в своего командующего не будут забыты. Я хочу назвать имя одного из лучших, позвольте его вам представить. Потому что я хочу воспользоваться этой возможностью, чтобы мысленно опустить свою саблю перед могилой майора Кнута, защитника Кассино в первом сражении, который героически погиб, когда на следующий день после того, как я наградил его Рыцарским крестом, вел в бой свой полк. Как воевал командир, так воевали и его солдаты, особенно пехота, но также и саперы, и артиллеристы, и минометчики, и не менее отважно – санитары, минеры, водители машин и погонщики мулов, постоянно находившиеся под огнем на дорогах, по которым осуществлялось снабжение.

В грядущих боях противник снова встретится лицом к лицу с этими стойкими бойцами».

БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ В ГОРАХ

Сражения у Кассино носили в основном характер боевых действий в горах. Как правило, этот факт не до конца осознавали прибывавшие с севера немецкие солдаты и даже англо-американские войска, до тех пор пока не попадали в эти места. Во всяком случае, таково было мое впечатление почти от всех немецких солдат и случайных визитеров. Даже люди, познакомившиеся с югом Италии во время своих путешествий, почти всегда описывали его как страну солнца, моря и апельсинов, потому что путешествовали они именно по такой стране. Однако в подобных типично южных районах проходила лишь незначительная часть боевых действий. Может быть, горная система между морем и центральной частью Абруцци и не очень высока, но эти горы во многом сходны с высокими вершинами, поэтому их серьезно воспринимали даже опытные альпийские части.

В связи с трудностями адаптации войск к местным условиям я часто вспоминал одну аналогичную ситуацию. Западный солдат оказывается в невыгодном положении по сравнению со своим русским собратом из-за того, что хуже приспособлен к темноте. Когда нам приходилось действовать ночью, мы включали освещение. А русские до сих пор выполняют большую часть своих ночных задач в темноте – ремонт, заправку и длительные марши долгими зимними ночами. Ночь для них – тайный покров и союзник, а для западного человека – враг и дополнительный источник страха в бою. То же самое с горами. У солдата, привыкшего к равнинной местности, горы усиливают все его страхи и деморализуют его. А люди, живущие в горах, считают их защитой, а заодно и оружием, которое становится тем более эффективным, если противник не знает, как им воспользоваться.

Поначалу в моем распоряжении не было горной дивизии. Трудно было довести до сознания ОКБ, что это горный театр военных действий, к тому же существовала проблема переброски специальных дивизий с Восточного фронта. Единственная горная дивизия прибыла из России благодаря личным связям ее командира с Гитлером. Имело значение то, что эта дивизия, состоявшая из австрийских горцев, испытывала большую психологическую нагрузку. Хотя ее люди были привычны к горам и прошли там подготовку, они ничего не знали о трудностях боевых действий в горных условиях. Поначалу в их фронтовых письмах проскальзывало, что лучше бы вернуться в Россию. Но когда дивизия оправилась от первого шока, она показала себя достойным противником для привыкших к горам алжирцев и марокканцев.

Первой неприятностью является акустически усиленный грохот стреляющих орудий. На равнине между отдельными разрывами снарядов еще можно разговаривать, а в горах это практически нереально из-за продолжительных раскатов и многократного эха. Разлетающиеся обломки горных пород усиливали эффект от осколков снарядов. В отличие от равнины, скалы не амортизируют взрыв, а создают условия для стрельбы рикошетом, что напоминает действие снарядов с замедленным взрывателем. Тем, кто попал под внезапный артиллерийский обстрел на горной дороге, негде было укрыться.

В горах солдаты ощущают одиночество, и вероятность погибнуть при мощном обстреле более реальна. В долине Лири и в городе Кассино бойцы всегда могли с наступлением темноты добраться до ближайшего опорного пункта и убедиться, что «фронт» все еще держится. А те, кто оставался на Монте-Кассино или Монте-Самукро зачастую целыми сутками, ни с кем не имели контактов. Путь длиной пятьсот метров по прямой мог занимать до трех часов.

На позициях, расположенных на гребнях гор, коммуникации были лучше. Те, кто был знаком с горами, всегда предпочитали такие позиции. Однако подавляющее большинство германских высших начальников и подчиненных им командиров прибыли с равнин и считали горы слишком заметными и привлекающими огонь противника. Действительно, опорные пункты в низинах становились все более и более неприметными. Но пехотинцам понадобилось немного времени, чтобы оценить преимущество позиций на гребнях гор: все выстрелы противника с недолетом или перелетом оказывались неэффективными.

Солдаты учились также пользоваться специальными ломами, кувалдами и взрывными зарядами для окапывания на гребне гор. Входившая в стандартное снаряжение лопата оказалась бесполезна, и нам приходилось закупать дополнительный инструмент на свободном рынке. Обучение обычно проходило на настоящей позиции. Приобретя навык, войска довольно быстро обустраивались в горах и находили прекрасные укрытия на гребне в выдолбленных блиндажах, напоминавших ласточкины гнезда.

Организация тылового обеспечения в горных условиях была одинаково трудной и для командиров, и для солдат. Поначалу караваны вьючных животных не очень-то хорошо выполняли свои функции. Солдаты не могли привыкнуть к мулам, но в итоге животные и накопленный опыт дали отличные результаты. Мул будет трудиться, только если им правильно управляют и, как и в случае с лошадьми даже в мирные дни, если у погонщика есть опыт. И все-таки вьючные обозы оставались для обычной пехоты импровизированным способом доставки, тогда как они должны были стать отдельным подразделением в каждой роте, как в регулярных альпийских частях.

Солдат, воюющий в горах, нуждается в специальном питании. Одно научно-исследовательское учреждение в Германии занялось исследованиями в этой области, которое должно было дать в положенный срок результаты. А пока нам приходилось выкручиваться, используя то, что имели. Единственной подходящей пищей там оказались концентраты и порошкообразные продукты, из которых солдаты могли что-то приготовить прямо на позициях. Горячая еда, которую варили в тылу и доставляли в горы в специальных контейнерах, обычно успевала остыть, так как доставить ее до ночи было невозможно. А во время снегопада или боев и это было нереально. Я приказал выдвинуть полевые кухни как можно дальше и утеплять контейнеры соломой, но все оказалось напрасно.

Вызывала у нас беспокойство и транспортировка раненых, так как роль носильщиков приходилось выполнять боевому личному составу. Очень часто бои за господствующие высоты велись батальонами численностью всего двести человек, а роты имели по шестьдесят. В такой обстановке каждый боец был на счету. Если дела шли плохо, для переноски каждого раненого выделяли по четыре человека. Я старался облегчить положение и распорядился, чтобы достали сидячие и буксируемые носилки, которыми может управлять один человек, такие используют в лыжном спорте.

РЕЗЕРВЫ И КОНТРНАСТУПЛЕНИЕ

Решение о вводе в бой резервов всегда является важнейшим для исхода оборонительного сражения. Поскольку наши боевые порядки были развернуты лишь на небольшую глубину, внезапная атака всегда грозила прорывом. Хорошо известно, что Гитлер со своими дилетантскими представлениями хотел справиться с таким положением дел, просто отдав приказ удерживать определенные позиции под угрозой дисциплинарных мер. Такого рода требование никогда нельзя было выполнить. Мы взяли на вооружение другой способ: держать, по крайней мере, местные резервы так близко к линии фронта, чтобы их немедленно можно было бросить в контратаку. Если, как это обычно бывало, полк не имел на своем участке полнокровного батальона в резерве, передовую оголяли еще больше, чтобы занять участок в глубине обороны и создать резерв. Но в результате передовая становится еще более уязвимой.

Приказ «стоять насмерть» и следовавшее за ним расхождение между желаемым и действительным нельзя относить лишь на счет представлений Гитлера о Первой мировой войне. Такие идеи можно обнаружить и в германских уставах межвоенного периода. Они требовали, чтобы в результате боя, завершившегося в глубине оборонительных позиций, передний край обороны снова был в руках обороняющихся, – это означает, что позиция должна быть удержана. Длившаяся месяцы оборона Кассино доказала, что такое требование невыполнимо, когда одна из сторон вынуждена полностью перейти к обороне из-за того, что сильно уступает противнику в численности и вооружении. В таких боях в случае серьезного прорыва передовую линию никогда не отбивали обратно. К тому же зачастую позиционное сопротивление оказывалось в глубине, там, где его никто не ожидал.

Нехватку местных резервов не всегда удавалось ликвидировать. Но без резервов командующему не обойтись. Если они отсутствовали, то командир соответствующего уровня лишался возможности успешно обороняться. В искусстве оперативного управления по-прежнему остается главным правилом держать в целости свои резервы и заменять те, что уже израсходованы. Командир не сможет сдерживать атаку противника, не имея в своем распоряжении достаточно резервов. Ввод их в бой – одно из самых трудных решений на войне. Знаменитое высказывание, что «ошибка в выборе средств приносит меньше бед, чем бездействие», в этой ситуации неприменимо. В случае прорыва противника главнокомандующий должен выждать, пока не убедится, что это не просто отвлекающая атака, затем подождать, пока не наступит подходящий момент для контратаки. Со стороны это может выглядеть как бездействие. Но если ввести резервы в бой преждевременно, у него уже не останется других ресурсов, которые он может задействовать, и это, как правило, катастрофа. ОКБ все больше настаивало на том, чтобы слабые резервы держались наготове во втором эшелоне, выдвинутыми как можно дальше вперед, то есть в пределах километра от передовой, и выполнять прежнее требование – «разбираться» с прорывами посредством немедленных контратак. Однако подобное распыление сил не может привести ни к чему, кроме как к лишению командующего и его подчиненных возможности управлять операцией.

Приведу два небольших примера, демонстрирующих правильное и неправильное использование резервов в боях у Кассино. Один я уже подробно описал и привожу его здесь только для напоминания. Это была атака 18 января на правый фланг 14-го танкового корпуса у Тирренского моря, завершившаяся опасным прорывом противника. Группа армий ввела в бой на опасном фланге резервные дивизии, 29-ю и 90-ю гренадерские моторизованные. Это было рискованно, что стало ясно при высадке десанта в Анцио 22 января. И все-таки там 29-я гренадерская моторизованная дивизия была быстро отведена назад, и она смогла помешать союзникам в развитии успеха их десантной операции.

Это был действительно классический пример правильного использования резервов: их разместили далеко в глубине, чтобы за счет их мобильности быстро перебросить на угрожаемый участок фронта, а заодно справиться с опасностью вторжения противника на побережье; далее – решительный ввод в бой двух дивизий, что было сознательным риском, и отвод одной из них после того, как противник был остановлен, хотя этот отвод и произошел раньше, чем была отбита прежняя позиция.

Противоположный пример имел место четырьмя месяцами позже на том же самом участке фронта. Тогда командующий армией, действуя под нажимом ОКБ, перебросил в мое отсутствие имевшуюся в его распоряжении 15-ю гренадерскую моторизованную дивизию на южный участок, развернув отдельные батальоны и выдвинув их далеко вперед. Принцип мощных резервов был отвергнут в пользу контрударов, которые должны были начаться немедленно после прорыва противника. Таким образом, эти батальоны послужили не более чем усилением для полков, находившихся на передовых позициях. Возможно, события в тот период развивались бы так же, даже если оперативное управление было безупречным. Наступило время развала фронта. Даже если бы он успешно оборонялся, то все равно бы пал, когда противник прорвался со своего плацдарма в Анцио.

ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ РОДОВ ВОЙСК

Принципы, лежавшие в основе взаимодействия родов войск, которыми руководствовались при подготовке германской армии в межвоенный период, оправдали себя в оборонительных боях под Кассино. Исключительный факт, состоявший в том, что фронт из 6-8 дивизий перешел под единое командование командира корпуса, очень помог взаимодействию пехоты и артиллерии. Благодаря этому удалось избежать обычно более узких разграничительных линий корпуса, что часто мешало созданию участка сосредоточения усилий. Поэтому мне легко было путем многократных и, как правило, незначительных изменений устанавливать новые разграничительные линии между дивизиями, чего в противном случае у меня бы не получилось.

Но самое главное было то, что появилась возможность вести артиллерийский огонь независимо от этих разграничительных линий с мощной концентрацией огневых средств. Подразделения, не входящие в боевые порядки дивизий, безжалостно срывали с других участков фронта и перебрасывали в район сосредоточения усилий.

Именно коллективный огонь многочисленных батарей на угрожаемых участках фронта делал невозможным ввод в действие танков противника или уничтожал сосредоточения его бронетехники. Оборона, подобная той, что осуществлялась в Кассино, могла быть эффективной только в том случае, если все силы артиллерии работали во взаимодействии с минометчиками и батареями, ставившими дымовую завесу, что мешало противнику бросить в бой танки. Возобновление участия танков означает конец устойчивой обороны.

Как всегда, когда не хватает боеприпасов, весьма полезным оказалось сосредоточение складов в заранее выбранных местах. В больших сражениях было три класса батарей. Те, что накрывали огнем район сосредоточения усилий, могли использовать подвозимые боеприпасы без ограничений, и это был максимум того, что позволяли условия снабжения. Дивизии, стоявшие по обе стороны от этого района, могли, если атака переходила на их участок, использовать предписанный дневной боекомплект. При определенных условиях они обязаны были докладывать о своем расходе боеприпасов, указывая характер целей. Третья категория батарей, артиллерия дивизий, не участвующих в бою, имела приказ вообще не вести огонь, чтобы все ресурсы направить в район сосредоточения усилий. По количеству задействованных батарей германская артиллерия фактически не уступала артиллерии противника, но у того было преимущество за счет превосходства в воздухе. Имея возможность держать необходимое количество артиллерийских наблюдателей в воздухе, противник в значительной степени увеличивал эффективность своей артиллерии. Его геликоптеры кружили над германскими позициями каждый день практически безнаказанно. У нас таких возможностей не было. После прорыва противника и нашего отступления в 1944 году господство противника в воздухе оказалось для нас катастрофой, потому что все передвижения нам приходилось осуществлять под покровом темноты.

Взаимодействие с бронетехникой отражает характер того этапа войны и того театра боевых действий. Чисто танковой войны в Италии уже не было, даже на стадиях нашего отступления.

Территория Центральной и Западной Европы, застроенная, покрытая лесами и сельскохозяйственными угодьями, с узкими проходами и многочисленными каналами, менее пригодна для танковой войны, чем русские или африканские равнины. И все же не по этой причине, а из-за новых способов противотанковой борьбы бронетанковые операции переживали упадок. Теперь обе стороны вводили в бой свои танки одновременно. Рельеф до такой степени служил препятствием танкам и благоприятствовал противотанковой обороне, что танковые части не в состоянии были перехватить инициативу, особенно в жестоких оборонительных сражениях на таком узком участке фронта, как у Кассино.

Действительно, союзники неоднократно предпринимали попытки использовать для прорыва свою бронетехнику, чтобы ускорить наступление, но ни разу не добились в этом успеха. Дно долины между Минтурно и Кассино до реки Лири и далее до Рима пересекается руслами рек Рапидо, Гари и Гарильяно, все они были серьезными препятствиями для танков.

Для наступления на Кассино имелись удобные участки для подхода и, следовательно, прорывов танков, но и там они не имели успеха, поскольку ширина фронта тоже была небольшой. Закаленный в боях и хорошо подготовленный германский фронт мог вести сосредоточенный огонь на уничтожение танков противника, когда они еще находились в районе сосредоточения.

Противотанковая оборона с германской стороны, естественно, включала значительное количество танков, все еще имевшихся в танковых и гренадерских дивизиях. Разумеется, им приходилось действовать с учетом местности и обстановки, и не в виде танкового клина, как это предписывалось классическими законами танковой войны. Вместо этого они придавались другим подразделениям с различным вооружением. И они уже воевали не только в собственной стихии – на равнине, но и в жилых кварталах, на кукурузных полях, на горных перевалах и склонах.

ПЕРЕДЫШКА И ОТЪЕЗД

После второго сражения у Кассино на фронте наступило некоторое затишье. Репутация нашего корпуса укрепилась. Иногда по вечерам мы сидели и обменивались мыслями. Дом, где находился штаб корпуса, принадлежал маркизу Кампанари, с которым мы постепенно подружились. Он жил в расположенном неподалеку Алатри и иногда вместе с женой и дочерью заезжал к нам на обед. Когда Алатри разбомбили, они перебрались в соседний сельский домик. Кампанари, как и я, был кавалерийским офицером. Он бежал из Болоньи, поскольку считал ниже своего достоинства позволить немцам разоружить себя, и под видом погонщика скота добрался до дома. Я его хорошо понимал и взял под свою защиту. Республиканско-фашистские прислужники пытались арестовать его за «дезертирство», к тому же он находился под подозрением, так как служил адъютантом у герцога Аосты. И все-таки он никоим образом не проявлял враждебности к Германии.

Были мы в дружеских отношениях и с бенедиктинскими монахинями и епископом Барончелли из соседнего Вероли. Монахини несколько раз приглашали меня на трапезу. Монастырь находился на небольшой тихой площади. Двери открывала какая-то женщина, так как монахиням запрещалось покидать свои кельи, и мы должны были находиться в помещении вдали от них. В жаровне на уровне пола горели угли. Единственным декором в этом помещении было распятие, а в центре стоял стол, маняще уставленный едой. Потом за окошком, забранным двойной решеткой, появлялась наша хозяйка, аббатиса, в сопровождении монахини-немки. В полумраке за толстыми железными прутьями трудно было различить их лица, но они проявляли обаятельную доброту, дружелюбие и спокойствие, обычно присущие монахиням. Пока мы рассаживались, они хранили молчание за своей решеткой. Через вращающуюся дверь из кельи в гостиную передавались блюда, которые расставляла служанка.

После того как стихли бои, мне удалось съездить на полдня в Рим. По дороге с линии фронта, доехав до окрестностей Анцио, я попал в зону слышимости орудийного огня. После всех этих боев я острее, чем обычно, ощущал красоту здешних мест. Меж высоких башенок виллы Медичи в Риме я подъехал к Павильону, откуда открывается вид на весь город. Я обратил свой взор и на другие достопримечательности: Санта-Чечилия с ее портиком и отдельно стоящей колокольней, дышащей ароматом раннехристианской эры, несмотря на блеск XVIII столетия в ее внутреннем убранстве. Здесь находится склоненная статуя святого, чье нетленное тело было обнаружено на месте его погребения спустя примерно семьсот лет после его смерти. В Трастевере узкие улочки с расположенными на них простенькими гостиницами ведут к капелле Марии, знаменитой маленькой церкви, путь к которой лежит через мирную аркаду, сохранившую теплую атмосферу X века. Перейдя через Тибр, я прошел Мария-Космедиано, церковь, которая после тщательной реставрации, вероятно, являет собой самый яркий пример смены тысячелетий. Взобравшись на Авентинский холм, я дошел до улицы, идущей мимо Сан-Алессио, виллы Мальтезе и Сан-Ансельмо, таких же мирных и уединенных, как в те времена, когда здесь не происходило ничего примечательного. Я смог наконец удовлетворить и свою давнюю прихоть – посетить Санта-Сабу, где находится резиденция германских иезуитов. Была суббота Страстной недели, и старинное здание заливал свет сотен пасхальных свечей, а воздух был наполнен чистыми голосами мальчиков-хористов. Это был такой большой праздник, который редко увидишь в соборе Святого Петра или в Сикстинской капелле.

В Риме все еще ставились оперы и проходили концерты. Мои итальянские и немецкие друзья рассказали артистам, что мне очень нравятся их голоса, звучащие в пении так естественно. Поэтому после спектакля оперные певцы приехали ко мне в Кастель-Массино, чтобы спеть для нас. Однако для таких сильных голосов требовалось большое пространство, которого там не оказалось. Я навестил несколько раз главного аббата барона Штотцингена. Старик сохранил свой острый ум и безграничную доброту. Во время святой мессы в Великий четверг я получил причастие из его рук сразу же после гроссмейстера Мальтийского ордена князя Чиджи, после чего мы оба позавтракали с аббатом.

Успех в Кассино несколько стабилизировал политическую ситуацию в оккупированной немцами части Италии. Вера в непобедимость Германии еще не полностью исчезла. Разумеется, фашистский режим, восстановленный после освобождения Муссолини, оставался не более чем вывеской. Даже если бы там были более достойные люди, они не могли иметь никакого влияния, поскольку у них не было реальной власти. В районах боевых действий префектам не удавалось помочь населению с эвакуацией и снабжением. Рим все больше и больше заполнялся людьми, они голодали, а из Неттуно уже доносился грохот пушек. В этой смутной обстановке не было недостатка в развлечениях определенного рода. Из-за светомаскировки в Риме приглашенные на вечеринки итальянцы вынуждены были оставаться там до утра.

С обеих сторон существовали теперь итальянские правительства, соответственно настроенные к воюющим. Итальянцы, естественно, хотели, чтобы союзники полностью оккупировали их страну, потому что это был единственный способ закончить войну. Жители той части Италии, которая была оккупирована союзными войсками, были хотя бы избавлены от бомбежек, и для них война, если не считать оккупации, практически закончилась. Немцы никогда бы не отвоевали ту часть. До нас доходили сведения, что жизнь у итальянцев в союзной зоне нелегкая, питание весьма скромное и отношение союзных войск не совсем удовлетворительное. Возобновились прежние распри, и подскочили цены. Денежное содержание американского солдата равнялось окладу германского штабного офицера. У них не было возможности отсылать деньги домой, потому они их тратили. В Кастель-Массино я встретился однажды с княгиней П., которой удалось перейти через линию фронта в Кастельфорте. Она утверждала, что значительная часть жителей Неаполя живет проституцией, а фашизм там благодаря недовольным переживает некоторый ренессанс. Я хорошо представлял себе это. Княгиня прибыла, чтобы получить от дуче средства для вербовки фашистов по ту сторону фронта. Она действительно осуществила свой план и несколькими неделями позже проскользнула обратно через линию фронта. Между прочим, она свободно говорила по-немецки.

Однако даже в новой республике Муссолини оставались люди, никогда не терявшие веры в немцев. Это были неисправимые фашисты, воспринявшие мировоззрение национал-социализма. Для нас, германских военачальников, они могли стать большой помехой, ибо их деятельность затрагивала взаимоотношения между двумя народами. Эти фашисты искали врагов не по другую сторону фронта, а среди монархистов, духовенства, знати, а также в Генеральном штабе. Они считали, что выход Италии из войны произошел из-за предательства тех кругов, которые были «враждебны народу». Они объединяли свои усилия с аналогично мыслящими людьми в Германии и поддерживали тесные связи с СС и СД. На СД они работали в качестве информаторов против находившихся под подозрением офицеров вермахта. В эту категорию, естественно, попадал и я. Но эти фашисты все-таки составляли незначительное меньшинство.

Мне было особенно жалко женщин, находившихся в зоне боевых действий. Холодными зимними ночами им приходилось бросать свои дома и очаги и уходить с маленькими детьми на руках, с глазами, полными горя и страха. Однако миграция населения на север была не больше, чем в обратном направлении, поскольку на севере нечего было есть. Многих можно было остановить только силой, они говорили, что лучше умереть под обстрелами, чем от голода. Поэтому я принимал лишь пассивные меры для предотвращения любой эвакуации. Хуже всего стало весной, когда весь урожай прошлого года закончился, а для доставки муки из более благополучных районов ни фашистское правительство, ни немецкая военная администрация не выделили средств. Неудивительно, что люди предпочитали гибель под огнем любым другим способам смерти. Знатные семейства бывшего папского государства относились к немцам более дружественно, чем дворянство Пьемонта. Многие из них были связаны кровными узами с германским дворянством и гордились этим. Они ощущали также необходимость опереться на большого германского соседа, возможно по историческим причинам. До объединения королевства Папская область была тесно связана с габсбургской династией и оставалась естественным противником Савойского дома, объединившегося с либералами против консерваторов. Ныне Савойский дом оказался разгромлен. Он взрастил фашизм и, по мнению старых партикуляристских семейств, заплатил за свою манию величия потерей независимости. Даже строгий католицизм этих семейств не отвращал их от Германии. Они знали, что многие их немецкие родственники и друзья остались верны церкви.

С этими людьми я вел что-то вроде второй, или двойной, жизни в своем доме, радуясь наступлению весны и любуясь окружающим пейзажем с ягнятами, пасущимися под цветущими деревьями. Передо мной открывался далекий вид через пологие склоны холмов к цепи белоснежных гребней Абруцци, вонзающихся остриями в синее небо. Среди войны на рассвете, когда ворковали голуби и кричали петухи, здесь царила такая мирная атмосфера.

17 апреля я передал командование 14-м танковым корпусом своему заместителю, чтобы выехать в ставку фюрера для награждения. Мне жаль было расставаться с офицерами моего штаба, которые стали для меня добрыми друзьями, и покидать этот маленький домик, где я провел столько приятных часов. Я чувствовал, что вскоре все может измениться.

На машине я добрался через Апеннины до Адриатики. Когда подъехали к морю, почувствовал, что должен сбросить с себя одежду, которую так долго не снимал. Выйдя из машины, я покорился безмятежности всепобеждающей весны. Это был час блаженства.

Пустынная дорога вдоль побережья вела меня к цели, которая давно привлекала меня. Равенна, насколько я знал, расположена не на возвышенности или вершине горы, подобно многим итальянским городам, а на широкой бесцветной равнине. Люди говорят об обаянии Брюгге, безжизненного города, напоминающего о Средневековье только своими стенами и рисунком улиц. А великие времена Равенны закончились не шесть, а двенадцать веков назад. Памятники той эпохи полностью сохранились, и странно сознавать, что встречаешься здесь лицом к лицу с VII столетием. Создается впечатление, будто с тех времен ничего не происходило. Это не просто какой-то город того периода, а Равенна – столица готов, часть Византии, мост между Востоком и Западом.

Из-за опасности разрушения мозаики Сан-Витале и гробницы Галла-Плачидия были замаскированы или спрятаны, но в Сан-Аполлинаре все осталось на виду: странная процессия одинаковых дев, подносящих корону Создателю. За тысячу лет мозаики не потеряли своего блеска. Эти женщины словно движутся по дороге, ведущей от земных тягот к небесному покою, и даже их шаги – словно гимн покою и сама молитва. Эти изображения излучают торжественность и чистоту.

Равенна – точка соприкосновения Востока и Запада. Неподалеку от изображения идущих дев стоит массивная гробница Теодориха. Спасение идет с востока и с готовностью принимается римлянами и тевтонами. То, что в Византии смотрится как изыск, обрядность и официоз, образует здесь краеугольный камень великого мира Средневековья. С этих базилик берет начало сакральный стиль архитектуры, известный как романский. Так начинаются Средние века – эра королевств, исполненных благочестия, и людей, обратившихся к Богу. Так появляются французские и немецкие соборы и скульптуры Наумбурга. Последний расцвет этого периода можно увидеть в сиенской школе живописи, величайшим образцом которой является Симоне Мартини. Потом она растворяется в натурализме Ренессанса. Наружу прорываются эллинизм и латинизм, мир небесный становится приземленным, боги становятся похожими на людей. Пафос исчез, равновесие нарушено. Покой сменился движением. Мелодия в камне дев Сан-Аполлинаре-Нуово ушла в историю.

ДОКЛАД ГИТЛЕРУ В ОБЕРЗАЛЬЦБЕРГЕ

Церемония вручения наград проходила в соответствии с практикой, сложившейся с начала войны. В то время награду «Дубовые листья к Рыцарскому кресту» имели всего несколько десятков военнослужащих всех чинов. Теперь эта церемония утратила свое значение, такую награду носили уже сотни людей, ею награждали командиров отличившихся корпусов и даже дивизий, поощряя таким образом войска, которыми они командовали.

То, как принимали в Оберзальцберге отобранных для награждения командиров, вызвало скорее негативные чувства. Гитлер оставил гнетущее впечатление, и я невольно подумал о том, как отреагируют присутствовавшие на церемонии молодые офицеры и унтер-офицеры. Этого человека, дьявольскому упрямству и нигилистической воле которого был подчинен германский народ, многие из этих молодых людей все еще считали полубогом, тем, кому можно полностью доверять, чье рукопожатие вселяет новые силы. На нем были желтая военная гимнастерка с желтым галстуком и белым воротничком и черные брюки – не очень-то подходящий наряд! Невзрачная фигура и короткая шея придавали ему вид еще менее благородный, чем обычно. Лицо было дряблым, бесцветным и болезненным. Большие голубые глаза, оказавшие, очевидно, на многих гипнотическое воздействие, казались водянистыми, вероятно из-за постоянного применения стимулирующих препаратов. Рукопожатие было вялым, левая рука буквально свисала сбоку и подрагивала. Поразила еще одна особенность: в отличие от знаменитых воплей во время выступлений или вспышек гнева, голос его звучал спокойно и приглушенно, что даже вызывало жалость, так как не могло скрыть его подавленности и слабости.

Еще более примечательными, чем внешний вид Гитлера, были слова, с которыми он обратился к этому небольшому кругу случайно собранных фронтовиков, когда сел с ними за круглый стол. Что касается объективности, то его общий обзор сложившейся обстановки был безупречен. Он описал катастрофическое положение на Восточном фронте, где одно поражение следовало за другим. Гитлер сообщил нам, что битва на Атлантике вступила в критическую для немцев фазу, так как противник применил радар. Он едва упомянул наши успехи на Итальянском фронте, которые вовсю использовала геббельсовская пропаганда. С другой стороны, он не скрывал беспокойства по поводу угрозы вторжения Запада и перспективы открытия второго фронта, который свяжет его силы. Единственным утешением этим солдатам должно было служить невнятное заявление о том, что все трудности должны быть преодолены с помощью «веры». Не прозвучало даже успокаивающего всех намека на надежды, которые связывали со знаменитым секретным оружием, чем постоянно пичкали рядовых немецких граждан.

Возможно, на меня, жадно впитывавшего его объективный анализ обстановки, это произвело большее впечатление, чем на тех аполитичных слушателей, которые за последние одиннадцать лет научились не видеть и не слышать ничего, что могло бы ослабить их «веру», даже если негативная оценка обстановки исходит от самого Гитлера. Но у моих товарищей вроде генерала Бааде, также приглашенных на аудиенцию к Гитлеру для получения высокой награды, сложилось такое же впечатление: правительство и армия истощены, ибо терпят бесконечные поражения на фронте, прокляты историей и стоят на пороге краха, и им это известно.

Это впечатление подтвердилось во время прохождения курса Weltanschauung^[27], который нас обязали прослушать в замке Зонтхофен после получения наград. По завершении курса, который прошли несколько сотен старших офицеров, ожидалось, что Гитлер устроит прием. Однако трезво мыслящие организаторы курса предпочли не предлагать ему это, к великому разочарованию многих участников! Обстановка в ходе занятий была гнетущей, несмотря на оптимистические речи фельдмаршала Кейтеля и наигранную веселость рейхсфюрера СС Гиммлера. Я понимал, что некоторым офицерам ОКБ, вроде генерала Штиффа, меньше всего хотелось слушать пропагандистскую дребедень в то время, когда общая ситуация близка к катастрофе. Но офицеры предпочитали скрывать свои чувства. Страх перед переворотом заставлял твердолобых последователей Гитлера следить за «ненадежными генералами». Старший сановник национал-социалистов, организовавший «духовное обучение» армии и службу «информаторов», пишущих доносы на ее командиров, проявлял по отношению ко мне заметную сдержанность, как и генерал Бургдорф из управления кадров сухопутных войск, которого я хорошо знал в прежние годы. Только начальник этого управления генерал Шмундт, известный в офицерских кругах как «апостол Иоанн», был чрезвычайно общительным и явно без всякого коварства. Он часами рассказывал нам о своей счастливой судьбе, давшей ему возможность работать с таким великим человеком в такие великие времена!

Что оставалось делать? От Гитлера, наверное, можно было бы избавиться, но это не устранило бы всей банды гангстеров, державших бразды правления и готовых к тому, что их будут судить как преступников. Многие из моих молодых друзей мечтали, что западные державы начнут переговоры с новым германским правительством, состоящим из мятежных генералов. Они не понимали, что даже иностранцы, хорошо знавшие Германию (а на этой войне их было меньше, чем в старые времена), считали «милитаризм» ответственным за приход Гитлера к власти, хотя ни один слой населения страны не дал столько его противников, сколько германская армия. Они надеялись прослыть противниками Гитлера за рубежом, потому что считались таковыми в самой Германии, и это заставляло их верить в возможность переговоров. Однако наши противники были заинтересованы только в безоговорочной капитуляции, и в немалой степени причиной тому было сложившееся общественное мнение за рубежом. О том, что «немец с улицы» был политически незрелым, свидетельствовал тот факт, что, в отличие от Первой мировой войны, он даже не был настроен действовать по своей собственной инициативе.

После курса в Зонтхофене я ушел в отпуск, но вскоре был отозван. Началось наступление 12 мая.

ПРОРЫВ У КАССИНО

На фронт я вернулся только 17-го и обнаружил, что мой командный пункт занят командующим 10-й армией и его штабом. Собственного штаба они лишились в результате бомбежки.

Чтобы описать обстановку, которую я застал, необходимо кратко упомянуть о событиях в 10-й германской армии, противостоявшей противнику на плацдарме Неттуно. Во время первого сражения у Кассино была предпринята, после тщательной артиллерийской подготовки, неудачная попытка прорваться на этот плацдарм. Я не могу назвать причину той неудачи. В частной беседе Кессельринг говорил мне, что вновь сформированные дивизии продемонстрировали недостаточный боевой дух, и это его очень беспокоило. Но если даже боевые качества солдат стали заметно ниже, чем в первый год войны, то оставалось мало надежд на успешную атаку позиций противника, действующего под защитой артиллерии флота, который оставался практически неуязвим. Командиры дивизий объясняли эту неудачу чрезмерно детализированным планом наступления, разработанным высшим командованием. Хотя мне трудно судить об этом, но очевидно, что результаты, которых ожидали от массированного применения немецких танков, не были достигнуты. Еще раз подтвердилось, что итальянский рельеф, будь то горы или равнина, не пригоден для действия танков в плотном боевом порядке. Некоторые из наступавших дивизий понесли значительные потери.

После такой неудачи необходимо было рассматривать вопрос о том, нужно ли и дальше удерживать оба фронта армии. Командующий группой армий решил, что нужно, несмотря на то что после второго сражения у Кассино бои затихли, но обстановка не улучшилась.

Месяцем раньше, 13 апреля, я написал докладную записку, в которой дал очень точный прогноз относительно этого наступления. Я был абсолютно уверен, что ввиду серьезных поражений, которые терпел противник с января, он не предпримет новое наступление в районе Кассино. У него было бы больше шансов на успех, если бы он попытался прорвать германский фронт, действуя со стороны побережья. С самой первой попытки его атака на правый фланг нашего корпуса, начавшаяся одновременно с глубоким обходным маневром, едва не привела к развалу нашего фронта у Кассино. Хотя в таком повторе направления атаки не было бы оригинальности или внезапности, это могло стать логическим развитием успеха у Анцио, где само по себе удержание плацдарма стало победой союзников.

Анализируя обстановку, я снова выразил беспокойство по поводу 94-й пехотной дивизии, боевая задача которой была ей не по силам. Меньше беспокоила меня стоявшая севернее по соседству 71-я пехотная дивизия. Хотя она пока и не имела опыта боевых действий в горах и возможности проявить себя вместе со своим командиром генералом Рапке, некоторые ее полки уже показали свою доблесть у Кассино. От 94-й дивизии она отличалась тем, что уже была дислоцирована в горах и воевать должна была там же. В случае отступления эту дивизию невозможно было прижать к горам, как 94-ю, и она могла выйти в долину Лири, где ощущала бы себя в большей безопасности. Более того, в апреле я еще мог исходить из того, что при неудаче в долине Лири у меня будет возможность сосредоточить в этой дивизии свои мобильные резервы.

Так что тактика противника была оценена абсолютно правильно. Но когда его наступление началось 12 мая, оно явилось полной неожиданностью (карта 12). Об этом говорит тот факт, что в момент его начала многих немецких командиров не оказалось на местах. Начальник штаба группы армий был болен. Мы с командующим 10-й армией очень не вовремя получили приказ встретиться с Гитлером для получения наград, после чего ушли в отпуск. Мой заместитель, прекрасный, но уже немолодой генерал, имел неосторожность отправить в отпуск нашего начальника штаба, а без его опыта этот генерал не был готов выполнить свою задачу в столь серьезном сражении.

Состояние беззаботности объяснялось не только недостаточным знанием ближайших намерений противника. Итальянский фронт для нас, похоже, утрачивал свое значение. Мы ожидали неизбежного открытия второго фронта во Франции. Союзники все еще жаждали взять Рим, но гораздо позже. После войны стало известно, что они действительно мыслили в этом направлении: остановить наступление в Италии, чтобы собрать необходимые силы для наступления во Франции.

Противник осуществил прорыв севернее Итри. Вновь приняв командование 14-м танковым корпусом, я сразу же выехал туда. Подразделениям, приданным Венской дивизии, было приказано перекрыть этот район. Кессельринг осуществил одну из своих любимых идей, введя в бой специально сформированный пулеметный батальон, но этот батальон был отброшен назад. Тогда это объяснили тем, что он сначала попал в окружение, но потом прорвался. Но на самом деле противник вел активное преследование, и я сам попал под огонь его пулеметов.

На следующий день в районе между Авеццано и Сора состоялось совещание, на котором присутствовали Кессельринг, командующий 10-й армией и их начальники штабов. Я был вынужден доложить фельдмаршалу, что на этот раз фронт моего корпуса не только нарушен, как это часто случалось ранее, а прорван на большую глубину, и теперь стоит вопрос о том, чтобы не допустить окружения значительной части моих войск, если противник будет атаковать с плацдарма. Для этого необходимо начать планомерный отход, одновременно продолжая эшелонированное сопротивление. Но даже на этой последней стадии обсуждался лишь один вопрос: насколько южнее Неттуно и линии «Ц» можно организовать новую линию обороны. Неверная оценка обстановки базировалась на том, что фронт у Кассино (который совсем или почти не подвергался атакам) оставался в целости, и казалось, что он и в дальнейшем сможет обеспечить эффективное сопротивление.

Однако противнику и не требовалось атаковать Кассино. На этот раз он избежал ошибок январского наступления и сделал ставку на группировки, которые должны охватить противника с флангов. Одна из них атаковала с самого края правого фланга нашего корпуса, другая, действуя из Неттуно, угрожала перекрыть нам пути отступления. Нет смысла в том, чтобы пытаться установить, были ли нами допущены ошибки непосредственно перед этим прорывом и какие именно. И все-таки я должен подвергнуть критике две организационные меры и показать, что это были ошибки, которые заметит историк. На упомянутом выше совещании я не делал секрета из своих взглядов.

Первой ошибкой оказалась измененная цепочка командования. С октября 1943 года 14-й танковый корпус осуществлял непрерывный контроль на яростно отстаиваемом участке Кассино. В ходе этих боев сложились доверительные отношения между нашим корпусом и 10-й армией, штаб которой всегда действовал весьма эффективно. Это сотрудничество основывалось на взаимоуважении, и оно сказалось на достигнутых нами результатах. Точно так же уважали наш корпус и все остальные дивизии, находившиеся на линии фронта. Это обеспечивало нам не только психологическое, но и чисто тактическое превосходство. Как только был создан плацдарм Неттуно, для формирования резервов корпусу пришлось опираться целиком на собственные силы. Они должны были прийти с передовой, и это можно было воплотить в жизнь, только если на участке фронта корпуса имелись широкие полосы бездействия и не было препятствий в виде разграничительных линий. Разумеется, армия могла делать то же самое, но с той лишь разницей, что ей всегда приходилось преодолевать сопротивление отдельных корпусных командиров, не желавших сокращать свои силы. Решающим фактором для нашей обороны стало то, что у меня была возможность ослаблять некоторые участки дивизий в пользу основного участка, подвергавшегося атаке, а кроме того, это позволяло мне сосредоточить огонь артиллерии. За много месяцев артиллерия привыкла действовать под единым командованием начальника артиллерии корпуса, независимо от дивизионной подчиненности. Но теперь участок нашего корпуса оказался разделенным. Сомневаюсь, что такое могло произойти, если бы мне удалось донести свои возражения до генерал-полковника фон Фитингофа. В результате на этом участке фронта не было больше единого управления боевыми действиями. Еще одной помехой с началом главного удара стало то, что ни один из двух корпусных командиров не знал этого фронта и даже никогда не командовал во время подобных наступлений. Им не хватало моего длительного опыта работы в войсках и моего знания местности.

Из-за того, что севернее Лири 51-й горный корпус остался на своих позициях, тогда как 14-й танковый после прорыва противника отступил, невозможно было развернуть весь бывший участок 14-го корпуса вокруг опорного пункта в Кассино, что я, собственно, и собирался сделать. Следовательно, «барьер Зенгера», который я заставил соорудить для этих целей, не мог быть использован. Всю зиму мы интенсивно строили этот барьер силами организации Тодта и словацких рабочих. Он тянулся от Террачины через Фонди до Понтекорво, оттуда на Аквино и завершалось в Пьемонте западнее Кассино.

Таким образом, эта позиция была особенно удачной для сосредоточения сил, которые смогли бы оказать сопротивление именно на этом направлении удара противника, для чего ее и создали. Сил, необходимых для того, чтобы занять эту линию обороны, не было. Дивизии за нее не отводили, а заставляли вести бои перед ней, чтобы поддерживать контакт с 51-м горным корпусом, воевавшим севернее Лири и только частично попавшим под удар. Поэтому наступление противника на совершенно оголенный «барьер Зенгера» отбросило эти дивизии назад, и они так и не закрепились на нем.

Фатальной для исхода сражения оказалась не только недостаточная сплоченность фронта в целом. В равной степени гибельной стала и вторая ошибка немцев, допущенная перед началом этого сражения. Я уже говорил, что 15-я гренадерская моторизованная дивизия, которую правильно поставили в качестве резерва в тылу правого фланга корпуса, перед наступлением была ошибочно поделена на батальоны и отведена в качестве местного резерва или фактически в качестве второго эшелона далеко вперед в зоне боевых действий в угрожаемом районе. Эта ошибка – классический пример вырождения военного командования под влиянием Гитлера. Старший командир, который, предвидя наступление, раздает резервы полкам, вынужден впоследствии ограничиться лишь контролем над своими подчиненными, поскольку лишается важных средств, с помощью которых может влиять на ход сражения.

15-я гренадерская моторизованная дивизия была развернута совсем неправильно. Ясно, что само собой напрашивалось решение сосредоточить эту дивизию в районе Фонди и Пико. Она должна была оставаться там нетронутой со своим командиром, и до начала наступления ни одно из ее подразделений не следовало передавать другим дивизиям. В таком состоянии она смогла бы действовать как против неприятеля, высадившегося на побережье, так и в долине Лири. Кроме того, эта дивизия находилась в выгодном положении, для того чтобы справиться с предполагаемой атакой на правый фланг корпуса. До самого 19 мая противник не продвинулся на запад за дорогу между Итри и Камподимеле. Таким образом, после начала наступления была целая неделя на то, чтобы направить эту боеспособную резервную дивизию в зазор, образовавшийся между разбитыми 71-й и 94-й пехотными дивизиями, и тем самым, может быть, остановить разгром, как это часто бывало раньше. Эту контратаку нельзя было начинать слишком быстро, и ее фланги опирались бы на поддержку с «барьера Зенгера». Затем весь 14-й корпус, а вслед за ним и 51-й горный корпус смогли бы занять «барьер Зенгера» в организованном порядке, избежав разгрома. Именно так мы действовали в зимние месяцы у Кассино.

Однако теперь 14-й корпус вынужден был сражаться на передовой «барьера Зенгера», чтобы сохранить связь с 51-м горным корпусом, развернутым далеко впереди. Как и следовало ожидать, мой корпус был отброшен далеко за барьер без всякой остановки.

Мне оставалось только не допустить полного уничтожения корпуса. Я видел, что отходящие части движутся в северном направлении, оказывая эпизодическое сопротивление, и назначил пункт сбора во Фрозиноне. Одновременно мне нужно было поддерживать связь с 51-м корпусом слева до тех пор, пока все войска, ведущие бои в долине Лири, снова не объединятся под моим командованием. Поскольку шедший в наступление британский корпус не оказывал сильного давления, это была сравнительно легкая задача. Гораздо сложнее было противостоять французскому корпусу, быстро и энергично наступавшему южнее Лири на северо-запад. Некоторое время не удавалось установить там контакт с разгромленной 14-й армией. 29-я гренадерская моторизованная дивизия получила приказ остановить французов и временно подчиняться моим приказам. Дивизия эта воевала с переменным успехом на широком участке фронта, отражая атаки французов с гор в направлении Виа Казилина. Под таким прикрытием я дал противнику в какой-то степени продвинуться на запад мимо 14-го корпуса, отступая тем временем основными силами на север.

В связи с быстрым продвижением противника на северо-запад в сторону Рима представлялось все более нереальным вывести корпус из района Фрозиноне. 26 мая, когда противник установил связь со своими силами на плацдарме Неттуно, я решил посоветовать командующему 10-й армией как можно скорее взять резервы из корпуса и развернуть их для прикрытия глубокого правого фланга армии в Вальмонтоне. Это был участок наибольшей угрозы для всех немецких дивизий, стоявших южнее линии Вальмонтоне-Сора. Если противнику удастся прочно закрепиться на ключевой позиции в Вальмонтоне, отход наших частей окажется под угрозой. Оставшиеся пригодными дороги в горах восточнее Виа Казилина едва ли представляли для нас какую-либо ценность по причине явного превосходства противника в воздухе. Кроме того, я ожидал, что противник задействует свои мобильные силы, чтобы заблокировать и эти дороги, особенно дорогу, ведущую из Тиволи через Субьяко в Алитри – единственную подходящую для отступления моего корпуса. Перед началом майского наступления у союзников тоже не было единого мнения относительно того, куда направить главный удар после установления контакта со своим плацдармом. Генерал Александер убеждал, что удар на Вальмонтоне обещает им лучшие перспективы, так как затруднит отход немцев.

Вероятно, было уже слишком поздно принимать предложенное мной оперативное решение. Я не знал истинного положения 14-й армии, потерпевшей поражение на плацдарме. Противник добился там значительных успехов именно в том направлении, которое было самым важным в оперативном отношении, что и привело к взятию им 4 июня Рима. Этот прорыв заставил уже нарушенный фронт 10-й армии на востоке полуострова дрогнуть на всем его протяжении. Теперь возникла опасность, что противник начнет наступать северо-восточнее Рима и вобьет клин между двумя отступающими германскими армиями, и это решит судьбу обеих.

Несмотря на то что можно было легко уничтожить уцелевшие части этих армий, только 3 июня – дня накануне падения Рима – 14-й танковый корпус получил свободу для маневра.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСКУРС

Как командующий войсками одной из сторон, я не могу избавиться от ощущения рока, когда вспоминаю, что такое же сражение уже велось здесь подобным образом в 1504 году. В истории много примеров такого странного совпадения. И это совпадение показывает, что многие военные столкновения практически неизменно обусловлены особенностями местности. Исход таких схваток в подобных районах всегда определяет дальнейшую судьбу той территории, за которую идет сражение.

Напомню, что в 1504 году наступление шло с севера. Сначала наступали французы, стремившиеся оспорить испанское владычество в Южной Италии. Однако их левый фланг никогда не заходил так далеко в Абруцци, как фланг моего корпуса. Французы достигали лишь района расположения моего первого штаба в Рокказекке. Но в обоих случаях бои велись за обладание горным ущельем между Миньяно-Кассино, в те времена – чтобы двинуться оттуда на Неаполь, ныне – чтобы взять Рим. В обоих случаях прорыв не удался, и противник занял позицию, которую мы называем «линией Густава».

Потом испанцы перешли от обороны к наступлению. Поначалу их успехи были так же невелики, как и успехи союзников в 1944 году. Они пытались добиться оперативных результатов путем прорыва у Кассино, как и ныне союзные войска. А затем им пришла в голову такая же мысль, как и союзникам 440 лет спустя. Так как им мешали горы, они форсировали реку Гарильяно южнее, практически в том же месте, что и их последователи – 56-я британская дивизия, которая и подготовила таким образом почву для успешного майского наступления.

Судьба французов была решена, когда испанцы пересекли «линию Густава». С ними случилось то же, что и с нами, только маневры в то время осуществлялись быстрее. Французов отбросили к Гаэте, их армия была разбита, а Южная Италия осталась испанской.

Наша война, однако, затянулась. Отличительной чертой современных боевых действий является то, что отдельные сражения уже не решают исход войны. Эти сражения были просто отдельными пунктами в больших донесениях.

Все же наша судьба казалась мне более определенной, чем судьба французов в 1504 году, даже если бы мы смогли продолжить бои. Тогда французы затеяли неудачный грабительский поход, о котором жители Оверни и Бретани, возможно, и не знали. В нашем случае исход сражения решал судьбу Европы. В широком смысле наша схватка была последней в тысячелетней истории Европы. Новые мировые державы, СССР и США, начали свое вторжение в Центральную Европу. Времена независимой политики Ришелье и Бисмарка миновали. Народы Европы вынуждены сплотить свои ряды, пожертвовать своим тысячелетним суверенитетом и, что бы ни случилось, жить вместе.

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Преследование разгромленного противника всегда было специальным предметом военной науки. Поэтому я считаю, что стоит посмотреть, как происходило преследование разбитой у Кассино 10-й армии и потерпевшей поражение у Анцио 14-й армии с точки зрения этих преследуемых и численно уступающих противнику войск. Такой анализ позволит нам составить представление об общих положениях оперативного преследования в современной войне.

22 января 1944 года противник создал плацдарм в Анцио и с тех пор все время удерживал его. Хотя атаки, которые он одновременно предпринимал в районе Кассино, были сведены на нет, оставалось фактом то, что этот созданный в глубоком тылу 10-й германской армии плацдарм служил базой для оперативного преследования немецких войск в случае прорыва фронта у Кассино.

Ныне известно, что у союзников не было единого мнения относительно направления главного удара с этого плацдарма с целью разгрома 10-й германской армии. Она должна была стать основной целью преследования. Лорд Александер стремился развернуть свои войска в направлении Вальмонтоне, в то время как подчинявшийся ему генерал Марк Кларк, командующий 5-й американской армией, считал своей важнейшей целью Рим. Хотя точка зрения последнего, как и все решения стратегического характера, имела под собой политическую подоплеку, она соответствовала также и тактической концепции параллельного преследования, идущего глубоко в тыл отступающего противника и вынуждающего его тем самым капитулировать без крупного сражения.

Давайте посмотрим, как сказались на 10-й германской армии охватывающие наступательные действия противника – фронтальная атака у Кассино и атака в тыл у Анцио. 11 мая и в последующие дни фронт 14-го танкового корпуса, который своим правым флангом упирался в море, находился под угрозой полного прорыва. 17 мая я вновь принял командование этим корпусом. До 31 мая обстановка развивалась следующим образом.

Мой корпус был отброшен с длительно удерживаемой «линии Густава» и отошел в долину Лири. 2-й американский корпус продвинулся вперед вдоль побережья и соединился с частями 4-го американского корпуса, прорвавшимися со стороны Анцио. Севернее 2-го американского корпуса французский корпус генерала Жюена с алжирской и марокканской дивизиями начал быстро наступать на Вальмонтоне и достиг важной с точки зрения нашего снабжения и возможного вывода войск дороги между Кассино и Римом. Чуть отставал 13-й британский корпус, который продвигался от Кассино в направлении Фрозиноне.

Мое предложение поскорее пробиться к Вальмонтоне было отвергнуто, поэтому нам оставался единственно возможный путь: выйти из боя, как только получим разрешение из группы армий, и, обеспечив защиту с трех сторон, отходить к Субьяко по дороге в предгорьях, которая пока еще была свободна.

Пока одна дивизия разворачивалась в сторону тыла на правом фланге, остальные продолжали вести бои. Перед нами стояла задача сохранить хоть какую-то связь с 10-й армией, которая с боями отступала на север, и не дать французскому корпусу оттеснить нас в горы. Кроме того, мы должны были воспрепятствовать дальнейшему наступлению британского корпуса на Фрозиноне. Следовательно, нам нужна была свобода маневра для дальнейшего продвижения в общем северо-западном направлении. Я оставался во Фрозиноне на своем передовом командном пункте и покинул его как раз перед тем, как его захватил противник. Таким образом, управление операцией осуществлялось от передовой к тылу, что едва ли было нормально, но психологически, видимо, правильно, так как предотвращало разложение армии.

Мои друзья Кампанари уехали в горы искать свою дочь, но не нашли и вернулись на свою маленькую ферму. До тех пор пока возле их дома не разместились артиллерийские батареи, они не снялись с места, чтобы укрыться в каком-нибудь удаленном монастыре в горах.

Кастель-Массино становился все более и более пустынным и враждебным, пока мой штаб наконец не уехал, оставив меня одного с дежурным офицером. В последний день ко мне собирался переехать Бааде, но тоже не смог остаться, так как легкие артиллерийские орудия уже рявкали позади нас и через несколько часов здесь уже должна была проходить линия фронта. В обществе Бааде и одного британского летчика, самолет которого был только что сбит, я выпил последнюю чашку чаю в том прекрасном саду.

Прорыв моего корпуса прошел достаточно успешно. По единственной горной дороге, где не имелось никаких укрытий, за пять дней и ночей было выведено семь дивизий. Это удалось, несмотря на то что двигаться по той дороге в дневное время было практически невозможно из-за господства противника в небе, а один из жизненно важных мостов был разрушен бомбами, и его пришлось сначала восстанавливать.

Попытка противника использовать свой прорыв с плацдарма Анцио для того, чтобы отрезать пути отступления для нашего 14-го корпуса, провалилась. Из этого уже можно было сделать вывод, что план Александера бросить мощные силы с плацдарма в наступление на Вальмонтоне не увенчался бы успехом. 14-й танковый корпус можно было уничтожить только в том случае, если бы противнику удалось затем прижать его у Фрозиноне или же если бы он продвинулся за Вальмонтоне на Субьяко, где он столкнулся бы с трудностями рельефа.

Если исходить из того, что гораздо правильнее наступать побежденному противнику на пятки, то 14-ю немецкую армию, разгромленную 6-м корпусом США, надо было гнать дальше Рима вдоль побережья Тирренского моря, что и произошло на самом деле. Но, планируя майское наступление, Александер, возможно, уже хорошо продумал вопрос, стоит ли и, если стоит, то в какой момент развернуться внутрь, чтобы отрезать 10-ю германскую армию, которая была еще далеко позади 14-й, и полностью заблокировать ее вывод.

Высшее германское командование с тревогой изучало возможность или даже вероятность такого решения противника. То, что противник все еще думал о том, чтобы отрезать 10-ю армию, стало ясно, когда от Рима он взял новое направление на северо-восток к Тиволи. Именно там прежде всего надо было защитить правый фланг 10-й армии.

Однако гораздо более опасная ситуация сложилась бы в том случае, если бы линия преследования была направлена глубоко в тыл 10-й армии. Это оказалось бы возможным, если бы 14-ю армию оттесняли с такой скоростью, что переправы через Тибр в районе Орте уже попали бы в руки союзников. Правда, такое направление удара вело бы в горную местность, но там было больше дорог, чем к югу от Рима. Если бы противник двинулся из Орте в Сполето, он смог бы выйти к стратегической дороге, ведущей на север через Риети. Тогда он получил бы возможность перекрыть путь отступления 10-й армии по линии ТерниСполето-Фолиньо и отрезать ее от 14-й армии – результат, равноценный полному разгрому германской группы армий.

Чтобы противостоять этой угрозе, 14-й танковый корпус, основные силы которого все еще вели бои севернее Фрозиноне, 1 июня получил наконец приказ оторваться от противника и обеспечить в Тиволи защиту правого фланга армии. Когда наш корпус достиг Тиволи, перед ним была поставлена дальнейшая задача: захватить переправы через Тибр на севере до Орвието, чтобы не допустить форсирования реки противником. Для этого надо было преодолеть расстояние в двести километров – от Фрозиноне до Орвието, поскольку маршрут проходил по извилистым горным дорогам. На протяжении всего пути была постоянная угроза с воздуха, и отдельные дивизии смогли добраться до места назначения, сначала отразив атаки противника в Тиволи, а потом продвигаясь вперед перекатами и взаимно прикрывая друг друга. Следует еще учитывать, что в ходе преследования 14-й германской армии 5-ю американскую армию все время сдерживали арьергарды немцев.

Журнал боевых действий описал это состязание между преследующими американцами и осуществляющим прикрытие 14-м танковым корпусом следующим образом:

«2.06. Противник прорывает позиции нашего соседа справа между озером Альбано и Палестриной.

3.06. 1-я парашютная дивизия, 94-я пехотная дивизия, 15-я гренадерская моторизованная дивизия движутся в районе Тиволи, защищая фланг 10-й армии. 90-я гренадерская моторизованная дивизия, 305-я пехотная дивизия, 26-я танковая дивизия прикрывают движение к главной линии Каве (3 км северо-восточнее Вальмонтоне) – Акуто (20 км восточнее Вальмонтоне).

4.06. Противник в Риме.

5.06. 1-я парашютная дивизия заняла позицию вокруг Тиволи в виде плацдарма. Массированные атаки противника. (Эти атаки, видимо, свидетельствуют о намерении противника развернуть хотя бы часть своих сил внутрь, чтобы отрезать 14-й танковый корпус.)

Прорыв противника севернее Баньи-Альбулы (3 км западнее Тиволи). 29-я гренадерская моторизованная дивизия введена в бой западнее 1-й парашютной дивизии.

6.06. Маневр по отрыву в направлении общей линии Тиволи-Субьяко прошел успешно. Ликвидирован стимул для наступательных действий противника в горах. (Это относится к фронтальному наступлению преследующего 13-го британского корпуса.) Дальнейшие атаки на 1-ю парашютную дивизию.

7.06. Противник вклинился севернее и северо-западнее Рима.

8.06. 26-я танковая дивизия занимает переправы через Тибр у Орте и южнее и сдерживает атаки на них незначительных сил противника. На подходе 334-я пехотная дивизия из 10-й армии. 90-я гренадерская моторизованная дивизия движется к Орвието.

9.06. Атаки на плацдарм у Тибра отбиты. Передовые части 90-й гренадерской моторизованной дивизии подходят к Орвието».

Здесь я должен ненадолго отвлечься от описания обстановки, чтобы поделиться личными впечатлениями о тех днях боев. Штаб моего корпуса снова оказался втянутым в суету маневренной войны. 29 мая мы переместились на полевой командный пункт в Аббадия-делла-Глория, близ Ананьи. Это были руины зданий в романском стиле, лежавшие в окружении высоких кустарников, нельзя сказать, что удобные. Оттуда мы собирались перебраться в Беллегру, что рядом с Субьяко. Когда 31 мая я выехал туда один, дорога уже простреливалась противником, пробивавшимся на север между 10-й и 14-й армиями. Мы с трудом отбились от преследования, но не смогли добраться до предполагаемого места квартирования, которое было расположено рядом с горным перевалом и подвергалось многочасовым налетам истребителей-бомбардировщиков противника. Нам пришлось двигаться наугад и устраиваться где-то на ночь. Проснувшись на следующее утро в лагере у Чичильяно, мы увидели, что находимся в прекрасной каштановой роще. Уже много месяцев у меня не было такого здорового ночного отдыха.

Следующую ночь я провел в замке Орвинио, стоящем на приличной высоте. Здесь, в покинутой молодой маркизой, но хорошо меблированной спальне, я провел ночь на отличной широкой кровати с чистым бельем, приняв перед сном ванну.

Следующая наша остановка была в лесном лагере в Кантонелле близ Тибра, где нам удалось установить связь между двумя германскими армиями. Но мы по-прежнему совсем ничего не знали о боях за рекой. Самая северная моя дивизия дошла до Орвието, и 10 июня мы перебрались в новый лесной лагерь у Фратта-Тодина, севернее Тоди. По пути туда мы прошли через города Нарни и Тоди, оба полностью сохранили свой средневековый облик. В Нарни на меня произвела впечатление базилика, которая была необычна тем, что не претерпела никаких изменений в XVII веке и все еще хранила очарование рубежа тысячелетий.

Как и в Кассино, под моим командованием вновь было семь дивизий. Управление таким количеством дивизий стало возможным только благодаря тому, что штабы танковых корпусов имели гораздо больше средств радиосвязи, чем штабы пехотных корпусов. В ходе таких широкомасштабных маневров, на осуществление которых часто требовалось несколько дней, управлять войсками можно было только по радио.

Приказы отдавались как «приказы из седла». Это означает, что при получении общих указаний дивизии должны быть готовы действовать самостоятельно и импровизировать по ходу дела. Частенько мой боевой командный пункт был весьма примитивным, как у командира батальона, но так и должно быть в маневренной войне. В палатке командира корпуса при свете свечи бесперебойно отправлялись приказы командирам дивизий. Находясь на марше, дивизии обязаны были с регулярными интервалами сообщать о своем местонахождении, чтобы корпус имел возможность корректировать график движения.

Трудно было жестко выдерживать этот график, поскольку в любом месте удары авиации могли внести в него изменения. Из-за недостатка дорог приходилось выделять пути движения отдельным дивизиям на определенное время. За эти отрезки времени дивизии двигались маршевыми группами, которые сами обеспечивали себе прикрытие, однако дивизия в целом прикрытия не имела. Особое значение придавали приказам по тыловому обеспечению, и в первую очередь – по доставке горючего.

Взаимодействие частей облегчалось тем, что почти все находившиеся под моим командованием дивизии были давно знакомы с методами корпусного управления со времен продолжительных боев у Кассино, а также тем, что командиры моторизованных дивизий, бывшие кавалеристы, знали меня по учениям, проводившимся в мирное время.

Противнику не удалось вбить клин между отступающими германскими армиями, не смог он и отрезать части 10-й армии, заблокировав им отступление.

В связи с прорывом к Риму командующий 5-й американской армией объявил, что «одна из армий Кессельринга никогда уже не будет больше воевать», – пророчество это оказалось чрезмерно оптимистичным, поскольку удачного преследования не получилось. С другой стороны, краткая история войны, изданная военным министерством в Вашингтоне в то время, когда боевые действия еще продолжались, была права, давая следующую оценку: 10-я и 14-я армии Кессельринга, уничтожение которых являлось боевой задачей в Италии, не были разгромлены полностью, однако вынуждены были стремительно отступать, неся тяжелые потери.

Как видно из телетайпного сообщения, командование 10-й армией, с которым мы имели лишь спорадические контакты, видимо, оценивало обстановку так же, как и 14-й танковый корпус:

Преследование, которое вели союзники на Итальянском театре военных действий, нельзя считать абсолютно типичным для современной войны. Оперативный прогноз, сделанный на плацдарме Неттуно, был применим только для конкретной географической формы полуострова на этом театре войны. Наступающая сторона, действуя с побережья, вступила в схватку с обороняющимся противником уже в его тылу, когда тот еще не был в курсе, что началось новое наступление. Как мы убедились, преследование войсками, действующими с плацдарма, всегда было более перспективно, нежели фронтальное преследование силами 8-й британской армии или даже 2-го американского и французского корпусов. Когда их решительное преследование не дало ожидаемых результатов, наступавшие союзники лишились первоначальной оперативной выгоды от своего положения.

Вынужденный отказаться от фронтального преследования, противник вернулся в основном к той форме преследования, которая преобладала в течение всей войны. За счет мобильности основной массы своих частей обороняющаяся сторона могла вновь и вновь создавать непрочно связанные позиции по всей континентальной части, и это исключало классическую форму параллельного преследования. Даже если бы эти позиции оказались прорваны, а их действительно часто прорывали, они постоянно восстанавливались. В этом отношении история войны на Востоке после Сталинграда была просто медленным непрерывным преследованием превосходящими силами русской армии, которая оказывала давление по всему фронту. Стоит отметить, что даже сосредоточение бронетехники не могло изменить такого положения дел. Даже после завершения таких сражений, как под Сталинградом, в Аламейне, в Тунисе и Нормандии, у проявлявшей упорство проигравшей стороны была возможность отходить с боями еще в течение нескольких лет. В нашем случае мы стали жертвами общей стратегической иллюзии, будто мы еще не окончательно разгромлены в результате какого-то обходного маневра в стиле XIX века. В современной войне такое представление уже неразумно.

В Италии прорывы в мае 1944 года не привели к параллельному или решительному преследованию, поэтому стоит, видимо, рассмотреть упущенные союзниками возможности.

Оглядываясь назад, я вынужден прийти к выводу, что союзники вовремя не осознали полностью свои громадные возможности для проведения сухопутных операций на территории Италии. Они могли высадиться где угодно на протяженном побережье и действовать в тылу обороняющейся стороны, которая была слабее на море и в воздухе. Правда, воздушное прикрытие, которое союзники считали необходимым, все еще зависело от расположенных на суше авиабаз, поэтому выбор мест для высадки десанта ограничивался малым радиусом действия истребителей. В будущем такого не будет: истребители, базирующиеся на авианосцах, позволят выбирать районы десантирования, обусловленные лишь радиусом действия самого флота.

Кроме того, прослеживается явная связь между неблагоприятным ходом кампании союзников на суше и упущенными возможностями боевых действий со стороны моря.

Я должен еще раз вернуться к своему предположению, что высадка десанта на Сардинию и Корсику, вместо Салерно, придала бы этой кампании совершенно иной характер, ибо два этих острова, удаленных от континента, были равноценны авианосцам. С них союзники могли в любое время высадиться в Ливорно, сэкономив тем самым, может быть, целый год тяжелых кровопролитных боев.

ОТСТУПЛЕНИЕ ЧЕРЕЗ ТОСКАНУ

Чтобы предотвратить прорыв противника между двумя германскими армиями, 14-й танковый корпус развернулся глубоко в тылу 10-й армии и, следовательно, оказался в зоне ответственности 14-й армии. 12 июня, на пути к линии фронта у Тибра, я получил по радио приказ докладывать штабу 14-й армии. Для меня такая перемена была нежелательна. Мы привыкли работать с командованием 10-й армии, считали себя ее частью и знали, что можем рассчитывать на понимание и сочувствие. Генерал-полковник фон Фитингоф и его начальник штаба генерал Венцель были опытными, четко мыслящими командирами. Их решения всегда были недвусмысленны. Между ними и мной никогда не возникало никаких разногласий. В тех случаях, когда им приходилось выполнять решения, которые они не могли одобрить, это означало, что они, как и все мы, стали жертвами обстоятельств, которые я попытался описать в предыдущей главе.

В Италии под моим началом всегда были самые лучшие немецкие дивизии, но теперь я обнаружил, что они стали в основном третьесортными. Слабым утешением служило то, что меня с моим штабом специально выбрали для выполнения этой задачи ввиду опасной обстановки на этом участке фронта. Мои старые дивизии подчинили 1-му парашютно-стрелковому корпусу на левом фланге 14-й армии, тогда как меня втиснули между этим и 54-м корпусами, развернутыми вдоль побережья. В ходе боевых действий распределение сил между последним корпусом и моим претерпело ряд изменений.

Поскольку в занимаемом мною районе в штабе корпуса не было пока личного состава, дивизии подчинялись так называемому корпусному командованию, по сути не выше дивизионного, которому доверили управлять боевыми действиями других соседних дивизий, потому что там не было необходимых средств связи.

Две из этих дивизий оказались так называемыми полевыми дивизиями люфтваффе, сформированными из резервного персонала военно-воздушных сил. Они сохранили свое название, хотя и входили в состав сухопутных войск. Не обладая боевым опытом, они не представляли никакой ценности в бою. Одна из них, 19-я, была расформирована во время отступления. Вторая дивизия, в которую вошли в основном офицеры из кавалерии, действовала лучше, но позже ее тоже расформировали.

Была там еще и Туркменская дивизия, состоявшая из туркмен^[28] и на двадцать пять процентов из немцев. Туркмены обладали множеством достоинств, в том числе сдержанностью и преданностью любому командиру, которого они знали и которому доверяли. Они вели себя лучше, чем я ожидал, но, как все примитивные народы, боялись артиллерийского огня и бомбежек с воздуха, от которых не в состоянии были себя защитить. Хорошие боевые качества они демонстрировали в ближнем бою. Однако им не хватало духовной мотивации, которая заставляет людей идти в бой. Подобно всем тем, кто согласился записаться в так называемые восточные батальоны, туркмены выбрали военную службу по той простой причине, что она позволяла им избежать скудного питания в лагерях для военнопленных и предоставляла большую свободу. Под огнем они часто обращались в бегство, но их легко было собрать и снова повести в бой.

Когда я пришел с докладом к командующему 14-й армией генералу Лемельзену, преемнику генерал-полковника фон Макензена, я застал у него фельдмаршала Кессельринга. Макензен был отстранен из-за разногласий с Кессельрингом. Весной 1943 года, когда он командовал 1-м танковым корпусом, я, будучи командиром дивизии, служил под его началом и научился оценивать его по достоинству.

Совещание длилось несколько часов. Я заметил, что слишком много времени занимали незначительные детали, вроде действий отдельной пары танков. За все время прошлых боев подобные мелочи никогда не были предметом обсуждения для меня и командующего 10-й армией, так как фон Фитингоф всегда придерживался принципа давать общие указания и не вмешиваться в детали управления операциями, что было традиционной практикой в германских армиях. А это совещание командующих группой армий и 14-й армией больше напоминало допрос.

Я доложил Кессельрингу, что имеющиеся в моем распоряжении силы совершенно недостаточны для выполнения поставленной передо мной задачи. Я никак не мог понять, почему именно этот участок фронта избрали для действий самых слабых дивизий. Было ясно, что направление главного удара противника проходило вдоль побережья Тирренского моря, так как он считал его районом наименьшего сопротивления. Кроме того, помимо описанных мной маневров, которые могли привести к разъединению двух германских армий, это было самое выгодное в оперативном отношении направление действий противника. Не раз в ходе боев, происходивших на этом участке, я предлагал усилить лучшими дивизиями именно эту часть фронта. На самом деле такие требования выдвигались всегда и всеми командирами, но в данном случае я был уверен в приоритете моего требования над требованиями командиров других корпусов. Если вообще предполагалось какое-то сопротивление, то его следовало оказать на западном фланге группы армий. Наш корпус должен был совершить на правом фланге разворот, который затем постепенно осуществят все остальные корпуса. Только в таком порядке можно было медленно сокращать линию фронта, если исходить из того, что она проходит через итальянский «сапог» с северовостока на юго-запад.

Думаю, 10-ю армию не оттеснили назад быстрее не просто потому, что недостаточно атаковали, и, следовательно, она могла похвастаться некоторыми локальными успехами в обороне. Я хотел отступить на «Готскую линию». Причина, по которой позже было принято другое, на мой взгляд, ошибочное решение, состояла в том, что надо было все еще удерживать важный порт Анкона. Для меня этот аргумент был лишен логики.

Поскольку мне не хватало полноценных дивизий, фронт нашего корпуса неоднократно оказывался на грани развала. До тех пор пока не подошли такие дивизии, на моем участке не могло быть никакого нормального управления боевыми действиями. В конце концов прибыли следующие дивизии: сначала закаленная в боях 3-я гренадерская моторизованная, затем знаменитая 26-я танковая и 90-я гренадерская моторизованная.

До того, как они прибыли, мои в той или иной степени рассредоточенные дивизии были отброшены в горы юго-восточнее Сиены в результате удара противника на север от Гроссето. В течение двенадцати дней после взятия 4 июня Рима 5-я армия союзников продвинулась на 140 километров – таковы были темпы наступления, которое стало преследованием побежденного противника. Когда в дело вступил 14-й танковый корпус, скорость наступления замедлилась: до 30 километров за неделю с 16 по 23 июня и еще 30 километров в последующие три недели.

12 июня штаб моего корпуса стоял в лесном лагере в Санта-Фьоре, а через четыре дня переместился в Монтальчино, где я пережил несколько самых ужасных моментов. Как все изменилось со времен Кассино и Кастель-Массино! Мы вышли в Тоскану. Я остановился в семье землевладельца из местных дворян. По особенностям поведения семья эта показалась мне чисто немецкой. Гостеприимные хозяева вели счастливую жизнь и никогда не жаловались. Они не отличались высоким культурным уровнем, но, очевидно, были состоятельны. Их юную наследницу со светлыми заплетенными в косы волосами легко можно было принять за уроженку Северной Германии.

Во время одного из ночных переходов машина, принадлежавшая полковнику фон Альтенштадту, разбилась, упав с обрыва, – обычное дело для ночных маршей. Полковник чудом уцелел, хотя и получил серьезные разрывы мышц. Некоторое время он продолжал выполнять у меня обязанности начальника штаба, но в конце концов вынужден был уехать домой на лечение. Там, кажется, пошел на поправку, но накануне выписки из госпиталя умер от тромбоза. Как часто в минуты кризиса он поднимал нам настроение благодаря своему неунывающему характеру! Теперь он скончался за несколько секунд с песней на устах. Моего штаба времен Кассино больше не было.

На новых квартирах мне пришлось расстаться с надеждой, которую я все время лелеял: увидеть своих детей после войны целыми и невредимыми. В рукопашном бою мой сын был ранен в предплечье, – это ранение было восьмым, – гипсовая повязка вызвала гангрену, и руку пришлось ампутировать.

Вдобавок к трудностям на фронте прибавилась еще одна, до того нам незнакомая. Тыловые районы прифронтовой полосы уже не были безопасными, в них хозяйничали партизаны, вылазки которых приобрели регулярный характер. Особенно часто они устраивали засады на дорогах в лесистом районе севернее Масса-Мариттима. У нас не было другого выхода, кроме как изменить маршрут снабжения либо вести кропотливую работу по расчистке дорог. Полевой штаб корпуса нельзя было размещать позади центрального участка фронта, поскольку линии связи шли бы тогда по местности, которой угрожали партизаны. Поэтому, пока мы не переправились на севере через Чечину, он размещался левее центра. До дивизий можно было добраться лишь кружным путем через Вольтерру и Сиену.

Благодаря усилению фронта за счет прибывших танковой и гренадерской моторизованной дивизий наступление противника замедлилось. Поэтому я надеялся хотя бы на некоторое время организовать сдерживающую оборону на реке Чечина. Тем временем началось вторжение союзников в Нормандию. Для нас на Итальянском фронте стало большим облегчением, когда туда отправили значительную часть авиации противника. Мы в то время не знали, до какой степени сократились перед нами силы союзников ради нужд фронта во Франции. С июня и до начала августа еженедельно выводилось по одной их дивизии. Италия стала второстепенным театром боевых действий.

Хотя рельеф местности в районе Чечины и не имел большого значения для оборонительных целей, все-таки холмы, стоявшие на севере этого района, обеспечивали широкий обзор занятой противником территории и одновременно защиту нашего тыла. Он снова оказался под нашим контролем, так как лесистых участков там было мало, а значит, отсутствовали партизаны. Некоторые низины были достаточно открыты для действий бронетехники.

И все же перспективы длительного сопротивления на этой линии представлялись иллюзорными. Несмотря на благоприятные условия местности и снижение боевой активности противника в воздухе, даже лучшие наши дивизии вынуждены были отступать дальше на север. Остановившись на высотах севернее Чечины, я сам видел в двух километрах перед собой и ниже десятки вражеских танков, которые готовились к атаке. Они наверняка прорвали бы наши разреженные позиции. Этрусские стены Вольтерры, хотя и были толщиной несколько футов, не представляли тактической ценности для такого рода боев. Кроме того, я уже не располагал разветвленной сетью связи, которая позволяла мне в Кассино быстро сосредоточивать огонь артиллерии по целям такого типа.

Во время этих летних боев в Тоскане я разрывался между мрачной перспективой разгрома и совершеннейшей красотой окрестностей. По служебным делам я часто проезжал через Сиену. Коллекция сиенских Trecentisti^[29], главным образом картины Симоне Мартини, Дуччо и Лоренцетти, была спрятана и потому недоступна, поэтому пришлось довольствоваться чудной свежестью нескольких работ Пинтуриккьо в библиотеке собора. И все-таки я пребывал под слишком сильным обаянием Trecentisti, чтобы картины из библиотеки пробудили во мне нечто большее, чем восхищение обычного посетителя музея.

У Бааде штаб, как всегда, стоял прямо за передовой. Из его кабинета я мог видеть Сан-Джиминьяно с его многочисленными шпилями. Этот безупречный, неиспорченный собор включает капеллу Санта-Фина, декорированную Гирландайо. Удивительно простой интерьер: коленопреклоненная Святая Дева, два стула, стол с незамысловатой трапезой. Именно в этом городе и начал свой тернистый путь Савонарола – фанатик, тщетно пытавшийся возбудить человечество в противоположность спокойствию умирающей Девы. Какая из этих двух идей привлекательнее: глубокий покой простоты или громкий крик проповедника покаяния?

На более открытой местности севернее Чечины мы могли хотя бы противостоять танкам противника в танковом бою и тем самым предотвратить прорыв. Пока мы вели бои в лесистой местности южнее Вольтерры, наши танки, среди которых, к сожалению, было много «тигров», могли действовать только на дорогах. Они были незаменимы для поддержки разбитой и деморализованной пехоты. Но эти монстры десятками выходили из строя, потому что даже в случае легкого повреждения у нас не было средств, чтобы их отбуксировать. Партизаны взрывали мосты перед танками и позади них или быстро сооружали заграждения из поваленных деревьев. Причиной больших потерь было и то, что вновь прибывшие танки вводились в бой отдельными единицами, как правило, не больше двух одновременно. Имея богатый опыт применения танков на Востоке, я протестовал против распыления этих незаменимых средств, но это было бесполезно, потому что все приказы поступали сверху – от лиц, не имеющих личного опыта танковой войны. Не умела тесно взаимодействовать с танками и пехота, в результате танки действовали сами по себе. Опыт научил меня, что экипажи танков зачастую стремятся выйти из боя по самым незначительным причинам, например из-за технических неполадок. Если «тигр» оказывался временно обездвиженным, отбуксировать его мог только другой «тигр». Такие цели становились слишком уж заметными для противника, оснащенного хорошими средствами воздушного и артиллерийского наблюдения, поэтому быстро попадали под обстрел, неизбежно вызывавший дальнейшее повреждение ходовой части. Южнее Чечины потери наших танков были очень большими.

Но даже на открытой местности к северу от Чечины мы не могли справиться с танками противника. Приходилось утешать себя тем, что до тех пор, пока мы противостоим его атакам, он не сможет осуществить свои планы и направить в тесном боевом порядке большую группу танков на наши позиции с целью прорыва. Каждый раз было одно и то же: большим танковым формированиям никогда не удавалось прорваться, будь то в горах, в лесу или на так называемой открытой местности, которая на первый взгляд казалась подходящей для танковых операций. На Западном театре войны оставался единственный способ использовать танки – придавать их пехоте в качестве мобильного бронированного тяжелого вооружения.

Наше отступление к Арно под фронтальным натиском противника, особенно на последних его этапах, соответствовало принципам сдерживающего сопротивления, включенным в германские уставы для стотысячной довоенной армии. На самом деле эти уставы были разработаны для боевого применения пехотных дивизий того времени, а они с тех пор претерпели реорганизацию. Здесь в Италии дивизии были моторизованы, а если использовалась пехотная дивизия, мы старались, как минимум, наскоро моторизовать ее арьергарды. На практике это приводило к многочисленным нарушениям немецких уставов мирного времени.

К изменениям тактики приводила не только моторизация, но и разреженность наших передовых позиций, плотность которых не превышала плотности, предписываемой старыми уставами для арьергардов. Ныне силы, выделяемые для арьергарда, были еще слабее. Ставить перед ними серьезные боевые задачи было просто невозможно. В сложившихся условиях они представляли собой не более чем боеспособные дозоры. Их обычно хватало там, где главные силы, перед тем как быстро отойти, добивались успехов в обороне. Столь слабые арьергарды ни в коем случае не должны были терять контакт с главными силами.

Но если главные силы используют свою мобильность, чтобы сразу же отойти на большое расстояние, например километров на тридцать, то арьергардам необходимы надежные командиры, которые смогут координировать их действия по выходу из боя, как это предписывают уставы. С целью согласования подобных задач между различными дивизиями наш корпус разработал графики, в которых отрыв от противника точно расписывался по времени и месту. Естественно, эти графики предполагали, что противник будет оказывать обычное давление. Управление такими слабыми и разрозненными арьергардами и координация их деятельности были особенно сложной задачей, для выполнения которой требовались опытные командиры, в достаточной степени оснащенные средствами радиосвязи. Кроме того, в их распоряжении должны были быть мобильные основные силы, чтобы при необходимости вести длительные боевые действия на жизненно важных участках, обеспечивать прикрытие слабым передовым частям и защищать важные линии контакта с соседними частями.

Когда арьергарды отводились в пределах десяти километров от новых основных позиций, управление боевыми действиями вновь сосредоточивалось на основных частях. Момент окончательного сбора арьергардов диктовался тогда нуждами самих основных сил. Только в исключительных случаях посредством прямых приказов вмешивался командир корпуса с целью координации боевых действий дивизий.

Чем ближе 14-й танковый корпус подходил к Арно, тем яростнее становились бои, поскольку именно там наши дивизии могли закрепиться. Если бы корпус уклонялся от боев, то противник, вероятно, смог бы использовать открытую местность для прорыва наших действующих позиций на Арно. Он мог отбросить наши слабые арьергарды к основным силам и разбить их до того, как им удастся организовать стабильную оборону.

Во всяком случае, до Арно нам пришлось вести решительные бои. Перед тем как занять новые боевые позиции, которые предстоит удерживать в течение некоторого времени, важно заставить противника приложить максимум усилий, чтобы ослабить его и помешать ему немедленно начать энергичную атаку на новые препятствия. Если обороняющаяся сторона внезапно прекращает успешный оборонительный бой, она выигрывает время и быстрее может занять новую линию обороны.

Такой метод уже принес нам успех в Кассино. Разумеется, новую основную боевую линию надо было занимать в тот момент, когда сильные части дивизии еще вели бой на передовой, если только все дивизии целиком вдруг не оказывались в состоянии занять эту линию. Части, стоявшие на передовых позициях, должны были быть готовы в любую минуту отойти на основную боевую линию. Если им это удавалось, обороняющаяся сторона получала преимущество, по крайней мере на некоторое время.

Основная тяжесть ожесточенных боев легла на плечи 26-й и 90-й гренадерских моторизованных дивизий. По пути на фронт я обычно проезжал мимо старинного императорского дворца Сан-Миниато. Добраться до полевого штаба генерала Бааде можно было только, проехав через заградительный огонь в Палайе. Мы с трудом пробирались сквозь заросли по склонам холмов, пытаясь найти бреши между разрывами снарядов. В память об этом опыте я написал для замечательной ежедневной газеты дивизии Бааде следующее:

«Для меня всегда было удовольствием приезжать в вашу дивизию в те времена, когда она входила в состав моего корпуса, ибо у вас я видел настоящие бои и принимал в них участие. Полевые штабы всегда служили наблюдательными пунктами. Оттуда можно было видеть, как противник сосредоточивает свои силы и атакует, как он ведет огонь и как взаимодействуют наши рода войск. Мне как командиру очень важно было видеть все это, поскольку я получал полную картину обстановки.

Но что еще больше привлекало на основную боевую линию вашей дивизии, так это возможность увидеть вас в бою. Там, по выражению вашего дивизионного командира, «каждый делал свое дело». Действия всех войск управлялись, казалось, невидимыми поводьями. Каждый солдат производил впечатление бывалого воина, не ждущего указаний, а, казалось, отлично знающего по прежнему опыту, что от него требуется в любой обстановке. Кроме того, каждый солдат хорошо осознавал, что в любой критической обстановке нет лучшего выхода, чем сражаться, и сражаться упорно.

Как бы ни было трудно, как бы ни силен был враг, как бы ни серьезны были наши потери, меня всегда встречали бодрые лица бойцов. Это придавало мне новые силы для выполнения моих задач. Я благодарю дивизию и всех солдат, с которыми познакомился за эти дни сражений».

На обратном пути из этого района ожесточенных боев я вновь погружался мыслями в красоту тосканского пейзажа. За длинными рядами кипарисов сверкали охристого цвета фасады больших вилл. Природа переживала бурный летний расцвет. Неподалеку от основной дороги, вблизи Кастель-Фьорентино, где царил мир, я обнаружил маленькую церковь Скорбящей Мадонны с фресками Беноццо Гоццоли. На протяжении пятисот лет она была объектом внимания главным образом историков. Для меня этот визит тоже оказался историческим, вызвав воспоминания о фресках того же художника в знаменитом Кампозанто в Пизе. Эти великие флорентийские художники не допускали натурализма в своих картинах. Фра Анджелико, во всяком случае, типичный представитель этой школы.

Когда мой корпус занял позиции у Арно, противник ограничился разрушением мостов через эту реку в тылу наших дивизий, но это не вызвало паники. Благодаря низкому уровню воды удалось за несколько дней соорудить броды, преимущество которых состояло в том, что они оставались невидимыми для воздушной разведки. За Арно на участке нашего корпуса установилось относительное спокойствие. Вновь подтвердилось, что река как часть оборонительной позиции может обеспечить значительное преимущество. Берег реки, прикрывавший наши позиции, давал войскам ощущение безопасности, в котором они так сильно нуждались. Прямо перед ними было открытое простреливаемое пространство, а река во многих местах служила преградой для танков.

БОИ НА ПОЗИЦИЯХ У АРНО

16 июля штаб моего корпуса перенес свой командный пункт в окрестности Пистои, где он и простоял месяц. Долина Арно лежала, изнемогая от зноя. Южные стены стоящей на самом солнце виллы поглощали столько жара, что продолжали отдавать его всю ночь. У нас был бассейн и множество других удобств, однако, на мой взгляд, место расположения было не самое приятное, потому что там не хватало домашнего уюта.

Мои поездки на фронт приобрели теперь характер инспекционных. Зелень в это время года становится темнее, следом за виноградом и злаками поспевают багряные персики и золотисто-зеленые груши. Кукуруза стоит высокая, словно джунгли, а земля все больше иссыхает.

Участок нашего корпуса включал города Пизу, Лукку и Пистою. Как и Флоренция, Пиза находилась на линии фронта, но боев в ней не было. Я еще раз посетил этот город, так сильно отличающийся от всех остальных итальянских городов, и опять задержался у фресок Кампозанто, представляющих работы многих мастеров.

Лукка находилась за линией фронта. Она окружена стеной и страдает отсутствием архитектурных достопримечательностей. В то военное время она казалась еще более неживой и запустелой, чем в мирные дни. Я мог полностью погрузиться в атмосферу XII века, откуда вели свое происхождение прекрасные церкви и такие образцы романского искусства, как Сан-Фредиано, волшебный фасад Сан-Микеле, порталы Сан-Пьер-Сомальди, Сан-Алессандро и Санта-Мария-ди-Фьори. Собор Сан-Мартино вместе с соседним Сан-Джованни и расположенными рядом садами образуют ансамбль, в котором архитектура превращается в ландшафт.

Пистоя тоже находилась за линией фронта, но пострадала гораздо больше. Церкви Сан-Джованни Форчивитас и Сан-Доминико были разрушены в результате бомбардировок. Другие романские шедевры, такие, как очаровательная высокая церковь Сан-Андреа и хорошо сохранившаяся Сан-Бартоломео, все еще стояли. Любимой церковью местных жителей, живших за закрытыми дверями, кажется, была Сан-Франческо, которая считается готической, хотя здесь ее называют францисканской, поскольку она связана с распространением этого ордена. Это просто большой зал, который долгое время не использовался, вплоть до недавнего времени, пока его не украсили новыми декоративными окнами и заново не освятили. Ее ризницы украшают фрески Капаны.

Во время одной из поездок на фронт я, как обычно, вышел из машины и пошел пешком, чтобы укрыться от огня противника. Под палящим солнцем мы шли, раздевшись до пояса, через поля и виноградники. В деревне, которую мы собирались обойти, на фоне солнца возвышалась церковь. Но так как артиллерия противника молчала и не нарушала полуденный летний покой, мы поднялись к ней и окинули взглядом долину Арно. Задний план представшей перед нами картины стал гораздо синее, как на картинах Леонардо да Винчи. Когда мы покинули эту деревню, я сверился с картой, чтобы определить наше местонахождение. Мы смотрели на долину Арно из Винчи!

В то время, когда мы еще только двигались на позиции у Арно, Высшее командование уже задумывалось о том, как долго их надо удерживать. Это было совершенно несвойственно для ОКБ – сдавать позиции, которые еще не прорваны противником. «Готская линия» была еще не готова. На самом деле новая позиция никогда не бывает готовой. Лично мне эта линия не нравилась, потому что, будучи расположена на склоне, она опять была открыта для противника. На больших участках она проходила через лесистую местность. Чтобы создать сектор обстрела, необходимо было вырубать деревья на значительной площади, что делало наши позиции еще более заметными. Опыт научил меня, что такие лесные позиции, имеющие ограниченный радиус обзора, легко потерять в случае просачивания противника. Когда мы еще вели боевые действия в центре Италии, я, помнится, слышал жесткую критику этой «Готской линии» со стороны специалистов по боевым действиям в горах.

Как бы то ни было, существовали веские причины оставить позиции у Арно, самой важной из которых была Флоренция. Германское Верховное командование не хотело нести ответственность за возможное разрушение города. Фельдмаршал Кессельринг всегда ратовал за бережное отношение к итальянским городам. Кроме того, едва ли мы сумели бы прокормить ее население. Флоренция находилась не на моем участке, но у меня были те же проблемы. Нелепо думать, что разрушение, к примеру, уникальной площади в Пизе с ее уникальным собором, Кампанилой и Баптистерием можно оправдать только тем, что немецкий военачальник пожелал удерживать оборонительную линию вдоль Арно, а не чуть дальше, по лесам и холмам. Хотя Лукка стояла дальше от линии фронта, она, как и Пистоя на левом фланге моего корпуса, содержала бесценные произведения искусства. Кроме того, там находилось множество фресок, которые невозможно было предохранить от повреждения. Были они и в небольших селениях, как, например, фрески Филиппе Липпи, которые я «обнаружил» во всем остальном ничем не примечательном Прато. Работа над этими фресками заняла у художника шестнадцать лет, и они представляли собой уникальный пример изменений, произошедших между первой и второй половинами Кватроченто.

Менее очевидным был тот факт, что оборона позиций у Арно поставит под угрозу художественные произведения из галереи Уффици, которые должны были быть надежно спрятаны. Из-за опасности бомбардировок авиацией союзников эти картины были заранее перевезены из Флоренции в сельскую местность, однако они не стали от этого неуязвимыми для артиллерийского огня. Фактически они находились прямо в эпицентре боевых действий. Мы испытали странное ощущение, когда на какой-то вилле, занятой под батальонный штаб, обнаружили запертую комнату, в которой хранились бесценные сокровища без всякой охраны. Специально подобранные и проинструктированные группы, а также штаб корпуса и штабы дивизий делали все возможное, чтобы спасти эти произведения искусства, иногда подвергая себя опасности. Печально, что все наши усилия попали под подозрение из-за конкурировавшей с нами «спасательной» деятельности специальных команд Геринга.

Мы оставили Флоренцию в ночь на 2 августа и постепенно вывели все войска с фронта у Арно. 18 августа я перевел штаб корпуса из Пистое далеко на запад, на позицию севернее Баньи-ди-Лука, так как в тот момент мне дополнительно поручили контролировать весь участок побережья до самой Генуи. Без особых боев наш корпус медленно отходил к «Зеленой линии».

Однако и в местах, удаленных от фронта, на горных дорогах жизнь становилась все более опасной. Значительная часть итальянского населения выступала против своего бывшего союзника. Маршруты нашего отступления на протяжении ста километров пролегали по не защищенным растительностью дорогам, ведущим в долину реки По, которые мы не могли контролировать. Партизаны нападали каждый день, и их трудно было схватить, потому что они передвигались высоко в горах. Кто-то из них подчинялся коммунистам, кто-то англичанам. Так называемых патриотов сразу можно было отличить от коммунистов. Случалось, что наши грузовики перехватывали партизаны-буржуа, которые считались со знаками Красного Креста, пропускали его машины и предупреждали о засаде красных партизан на той же дороге.

Оправданный гнев, порождаемый такими налетами, особенно в критической ситуации, и тот факт, что злоумышленников не удавалось поймать, приводили к репрессивным мерам со стороны немецких войск. Однако партизаны избегали этих репрессий, которые, к сожалению, обрушивались на невинных людей, вызывая тем самым эффект, обратный ожидаемому. В результате все больше и больше людей начинало ненавидеть немцев. Основная масса итальянцев мечтала только дождаться окончания войны и жить в мире. Когда партизаны терроризировали какие-то деревни, немцы рассматривали их жителей как участников заговора. Однако неправильно было всегда возлагать на них ответственность за действия террористов. Разумеется, были люди, готовые помогать этим бандам, но большинство действовало по принуждению. Практически каждый дом обязан был предоставлять убежище для людей и оружия, каждую женщину или ребенка уговаривали или заставляли быть агентом или осведомителем. Я с большим трудом противостоял таким заблуждениям и отдал приказ о наказании виновных с германской стороны. Это было нелегко, особенно в тех дивизиях, которые подчинялись мне только в тактическом отношении, но не находились под моей дисциплинарной юрисдикцией.

Такое развитие событий лишило фашистско-республиканское правительство поддержки итальянского народа. Организованные этим правительством бригады «чернорубашечников» население ненавидело, пожалуй, больше, чем немецкие оккупационные войска, или союзников-освободителей, или даже партизан, независимо от их политической окраски. Принудительное взаимодействие с «чернорубашечниками» не только не облегчало задачу германских войск, но и осложняло ее, потому что немцы при этом попадали в одну компанию вместе с наиболее ненавистными для населения людьми. Однако мы были не в том положении, чтобы отказываться от услуг шпионов, информировавших о действиях партизан.

Разведка в глубоком тылу противника показала, что обстановка среди населения там не намного лучше, за исключением того, что оно не опасалось терроризма или неоправданных репрессий. Тем временем итальянцы, которые оказались вовлеченными в боевые действия, в основном бросили население на произвол судьбы. В конечном счете это было население страны, которая достаточно долго воевала на стороне Гитлера против союзников. Будучи слабыми экономически, итальянцы переживали такую же катастрофическую ситуацию с продовольствием, что и немцы. Выступавшие на стороне союзников итальянские политические партии, которые стали вновь разрешены, поносили друг друга. Противник начал вербовать партизан на военную службу, что обеспечивало людям деньги и еду.

Война перешла из стадии чисто военной в стадию военно-политическую – верный признак ее близкого конца.

Обострившаяся из-за партизан обстановка заставила меня перебраться на квартиру в деревню. Немецкого генерала Кризолли партизаны застрелили вскоре после того, как я побывал у него на завтраке, устроенном по поводу его отъезда из корпуса.

В то время как соседний корпус, находившийся слева от меня, под непрерывным натиском противника со стороны Флоренции отступал к Болонье, наш 14-й танковый корпус все еще оставался на своих позициях и не подвергался атакам. Мой штаб у виллы Коллемандина находился на южной оконечности Апеннинских гор, тогда как другие корпуса были уже в северном конце долины По. Стояла пора сбора урожая, изображенная на картинах Беноццо Гоццоли в Кампозанто в Пизе. В полдень я обычно бродил по лабиринтам обширных виноградников. Под синевато-стальным небом виноградные листья постепенно меняли свой цвет – сначала на желтоватый, потом на постепенно темнеющие оттенки красного. Меж листвы свисали спелые грозди синего бархатистого винограда. Среди сборщиков винограда обычно царило веселье. Юноши и девушки стояли босыми ногами на приставных лестницах, щебетали и распевали песни. Когда они опускали заполненные корзины на землю, было много визга и щипков, и смеющиеся пары падали на траву. Молодая крестьянка показала из-под большой флорентийской шляпы свое симпатичное личико и блестящие зубки. Эта женщина с широкими плечами и бедрами была олицетворением здоровья и плодородия. Среди темной травы паслись белые барашки без единого пятнышка, с блестящим розоватым отливом шерсти. Остановилась запряженная волами повозка, чтобы загрузить полные корзины. У белых волов были шкуры унылого пергаментного цвета, над ярмом возвышались громадные рога размахом в два метра. Сладкие ягоды везли домой, и там начиналось их утаптывание босыми ногами, в котором принимали участие все бывшие на ферме мужчины, женщины и дети. Сладкий аромат свежего виноградного сока наполнял воздух, добавляя остроты в запах обожженной солнцем земли.

20 ИЮЛЯ 1944 ГОДА

20 июля, когда была предпринята попытка покушения на Гитлера, я находился в своем штабе в Пистое. О плане заговора мне было известно давно. Теперь мы очень быстро узнали, что он провалился. Заговорщики попытались ускорить события в интересах германского народа. Среди близких друзей я постоянно выражал сомнения относительно перспектив на его успех, ныне они подтвердились. Я всегда чувствовал опасность. Тайну можно было сохранить, только если бы круг заговорщиков оставался небольшим, однако в этом случае не хватало бы людей, занимающих ключевые посты и посвященных в заговор. А заговорщики должны были находиться именно среди них. Даже после того как покушение провалилось, находились люди, готовые предоставить свои услуги и довести его до конца. Другие колебались из страха за свою собственную безопасность. Однако фанатичные последователи Гитлера и те, кто прожил последние годы в полном равнодушии к происходящему, выступили против заговорщиков и сорвали переворот, который упорный Штауффенберг все еще пытался довести до конца в Берлине в вечер покушения.

Первой моей реакцией была сильная тревога за судьбу участников заговора. Я был лично знаком со Штауффенбергом, моим земляком, уроженцем юго-запада Германии, который начинал свою карьеру офицером 7-го кавалерийского полка в той же кавалерийской бригаде, что и я. Беспокоился я и за судьбу его семьи и братьев, которые проходили подготовку в моем эскадроне. Я предвидел также, что многие из моих знакомых поплатятся жизнью, хотя они и не принимали непосредственного участия в заговоре.

Особенно трагической виделась мне судьба генерал-полковника Бека, чрезвычайно уважаемого бывшего начальника Генерального штаба, который пожертвовал своей должностью по велению совести и ушел в отставку в знак протеста против гитлеровской военной политики. Он понимал пагубность политической стратегии Гитлера. Роли поменялись: политик выступал в качестве псевдостратега, потому что в той ситуации, в которой оказалась Германия, воинственная политика была еще более безответственной, чем в начале Первой мировой войны.

Именно эти люди – Бек и Штауффенберг – стояли в центре движения Сопротивления. Но духовным его центром многие годы был генерал Остер, чей сын стал моим другом, когда служил в штабе моего корпуса. Я представил себе, как он переживает за судьбу отца.

Неудивительно, что многие офицеры Генерального штаба оказались вовлеченными в этот заговор. Бек строил свою организацию так, чтобы в ней была возможность сохранить независимость суждений и право высказывать свое мнение в присутствии старших. Эта привилегия была краеугольным камнем Генерального штаба, но при Гитлере она начала исчезать. Однако даже ему никогда не удавалось создать угодливый Генштаб, пресмыкающийся перед режимом. Привычка свободного и трезвого обсуждения слишком прочно укоренилась в его традициях, чтобы можно было заменить эту интеллектуальную основу слепой верой в мистическую проницательность Гитлера, которая слишком часто свидетельствовала о недостатке его образования. Кроме того, небольшой по численности Генштаб до сих пор рекрутировал свой личный состав из высшего и наиболее образованного слоя общества, а перед ним никогда не стоял вопрос о компромиссе с преступными указами фюрера. В результате конфликт с собственной совестью привел офицеров Генштаба к связи с интеллектуалами и борцами из других общественных слоев. Значительная часть руководителей заговора – выходцы из Генштаба, который доказал, что предпочтет поражение моральному самоуничтожению.

Те, кто пожертвовал своими жизнями, вышли далеко за рамки обязанностей, предусмотренных для руководителя любого сообщества, и стали героями национального освобождения. Для меня будущее нации зависело теперь от того, удастся ли этому освободительному движению занять достойное место в истории. Это было единственное освободительное движение в истории Германии, которое – по зову совести – поставило задачу уничтожить преступного деспота. Герои 20 июля опровергли ложь тех, кто считал германский народ не более чем покорными рабами. В этом контексте я должен решительно отвергнуть инсинуации, содержащиеся в книге сэра Джона Уилер-Беннета «Немезида власти», где он насмехается над военными руководителями заговора 20 июля в тот самый момент, когда они были приговорены к смерти народным судом.

Но как же теперь будут разворачиваться события? Продолжится ли война, когда Гитлер и его приспешники отыгрались на беззащитных людях? Конечно, заговорщики подали сигнал к капитуляции. Следует ли нам начать переговоры о сдаче, хотя противник отвергал все, кроме «безоговорочной капитуляции»? Имела ли полностью разгромленная страна какое-то право ставить те или иные условия? Каждый последующий день делал эту войну все более бессмысленной, требующей крови тысяч людей, отцов и их юных сыновей. Она отдавала в распоряжение русских все больше и больше территорий и ускоряла наш внутренний развал, ибо теперь лживая картина «твердо ведомой нации, единодушно нацеленной на победу», утратила свою убедительность. Если судьба пощадит тех из нас, кто не был замешан в заговоре, если наши имена не будут фигурировать в известных списках противников режима – какой путь нам выбрать?

Удастся ли при неизбежном крушении рейха спасти хоть какую-то часть германского состояния, найти достаточно последователей героев Сопротивления, способных вернуть наш народ в семью других народов?

Еще меня угнетали мысли о том, что новые тысячи людей, возможно, начнут теперь свой путь в газовые камеры. Перед глазами вставали ужасные картины: железнодорожные составы, в которые запихивали жертвы, не имевшие возможности покинуть их до места назначения, если только не умрут по дороге от голода. Что делать матери, которой бросают последнюю корку хлеба, – разделить между голодными детьми или проглотить, чтобы обрести силы, необходимые для помощи им же? Тщетны были надежды. Вслед за этим предстоял марш к газовым камерам. Для отцов и матерей самым жестоким насилием было нести туда своих малолетних детей. Эти дети понимали, что их ждет, и их родители испытывали страдания. Семьи безжалостно разделяли по половому признаку. Если у них выдерживали нервы, они делали последние шаги самостоятельно, если нет, их тащили волоком или несли. Именно против этого бесчестья, павшего на всех нас, герои Сопротивления во имя германского народа поставили на кон свою жизнь, очевидно – напрасно.

В штабе моего корпуса, как и в других штабах, шла ежедневная, рутинная работа. Внешне я не выражал интереса к попытке покушения. Позднее по причине такого моего поведения родился анекдот: когда поступило сообщение о заговоре, я играл в бридж и произнес: «Я – пас!» Но я никогда не играл в бридж. Молодой штабной офицер, наверняка знавший о моем отношении к заговору, весьма пренебрежительно рассуждал о Гитлере в компании офицеров. Наш уполномоченный от национал-социалистической партии использовал возможность поездки на фронт, чтобы доложить мне, что его подчиненные в дивизиях критиковали меня за то, что я не поднимаю, как подобает, руку для так называемого «германского приветствия».

Никогда мы еще не попадали в такое положение. Любая перспектива казалась мрачной, особенно в отношении более отдаленного будущего. Завтра мы, возможно, уже не будем свободными воинами. Завтра мы можем оказаться военнопленными союзников или встретиться в каком-нибудь немецком концентрационном лагере. Сама жизнь была поставлена под угрозу. Но сейчас стоял вопрос: как разъяснить происшедшее солдатам? Чтобы поддерживать их моральный дух, лица, облеченные властью, обязаны были выдавать им ежедневную порцию пропаганды. По правде говоря, печально, что пропаганда оказывалась настолько эффективной. Нигде не наблюдалось никаких признаков разложения, как это случалось в Первую мировую войну. Духовный фронт держался, тогда как военный все больше трещал по швам. В войсках я избегал давать какую-либо оценку и никогда не упоминал о попытке покушения на жизнь Гитлера. Наиболее сметливые могли сделать выводы сами.

Печально, но факт: сопротивление гитлеровскому режиму не нашло реального отклика среди немецкого народа. В течение одиннадцати лет нацистская пропаганда успешно разрушала способность людей быть политически разборчивыми. И ничего не изменилось даже с ухудшением положения, которое было очевидно любому простому человеку. Миф об «ударе в спину», придуманный Людендорфом, много сделал для того, чтобы ввести в заблуждение ослепленных Гитлером людей и заставить их поверить, что на этот раз войну можно выиграть, ибо не будет «удара кинжалом в спину». Всеобщее отсутствие политической и военной проницательности и определяло то, как оценивал сложившуюся ситуацию простой народ, верный своему вождю и приученный смотреть вперед с оптимизмом. Трудно себе представить, что было бы на фронте, если бы частично успешный путч привел к нестабильности, близкой к гражданской войне. Некоторые дивизии, в которых командные посты занимали лица, связанные с партией, были гораздо надежнее для правящего режима, чем собственно армия, где гораздо сильнее были традиции Пруссии и Генерального штаба.

У меня самого не было никаких сомнений относительного морального оправдания сопротивления преступному режиму, так как тяжесть в душе, накопившаяся за одиннадцать лет, стала невыносимой. Истерзанный и обманутый народ Германии найдет спасение после краха, когда сможет продемонстрировать свою единодушную поддержку этим жертвам.

Для людей, замешанных в этом заговоре, должно быть, ужасно было подвергать свои семьи такой большой опасности. Если принять во внимание эти трудности плюс не обещающие успеха перспективы покушения, то легко можно понять тех старших командиров, кто отказался принять в нем участие. Всем нам оставалось лишь восхищаться людьми, принесшими себя в жертву.

И все-таки заговор 20 июля вызвал в некотором роде раскол как в народе, так и среди офицеров и простых солдат, согласных с линией партии. Постепенно становилось ясно, что не все офицеры поддерживали Гитлера, и многие из них понимали, что мотивом для смелых заговорщиков не могли быть просто их амбиции. Многие давно уже сомневались, можно ли полагаться на гитлеровский «образцовый фанатизм».

Казалось, что после 20 июля я начал замечать в войсках больше вопросительных взглядов, больше людей, ищущих каких-либо разъяснений относительно Гитлера, людей, для которых моя плохая репутация непартийного генерала предстала теперь в лучшем свете.

Беспокойство за друзей, участвовавших в заговоре, перекрывал страх за судьбу нашей страны. Сможет ли Германия еще раз подняться хотя бы до уровня средней державы, после того как потеряла основной политический базис? Будет ли она в состоянии осудить преступления нынешнего режима и установить таким образом новые принципы морали? Впоследствии трибуналы стран-победительниц сняли этот груз с наших плеч. Даже если вынесенные ими приговоры показались неубедительными для массы людей, все равно их оставалось только принять к сведению, так как в условиях оккупации государственной власти в Германии не существовало. Нацистские лидеры покончили жизнь самоубийством. Следовательно, немцам не позволили судить их по воле народа, как это случилось с дуче в Италии. Возможно, так было лучше для нас, потому что в Германии оказалось столько людей, подлежащих судебному преследованию, что ни самосуд, ни новые «народные суды» с этим бы не справились. Мы вынуждены были довериться судам победителей. Но в их числе оказался и Советский Союз, юридические законы которого никогда не могли стать образцом для расшатанной юридической системы Германии.

Несколько слов о существовавших между ними различиях. В России не было законодательного механизма смены правительства или выражения воли народа. Каждая смена власти носила там криминальный характер. Для того чтобы привести к власти какую-то группу людей или удержать ее у власти, преступали закон, обычно просто физически устраняя оппонента. Среди наиболее развитой части российского общества тысячи людей вынуждены были ограничить свою свободу, потому что считали опасными тех, кто стоял у власти, и это продолжалось в течение многих лет. Подобные симптомы болезни политического организма во времена переворотов имели место и в других странах.

Немцы пали еще ниже. Расовые и религиозные меньшинства жестоко уничтожались «избранной» и якобы «законной» властью в полнейшей иллюзии, что эта резня принесет счастье остальным. Человек решился превзойти Создателя. Шло массовое убийство невинных людей, преданных своим семьям и государству. Это были Божьи созданья, какими желают быть все люди, выбирающие праведный путь.

ОБОРОНА «ГОТСКОЙ ЛИНИИ»

Период между серединой сентября и серединой октября был для меня унылым. Штаб нашего корпуса укрылся на правом фланге 14-й армии на «мертвом» участке фронта. Из донесений разведки мы знали, что противник не держал там боеспособных дивизий. Более того, теперь стала абсолютно ясна схема его будущих операций. К концу августа 8-я британская армия уже начала наступательные бои вдоль Адриатического побережья с целью отбросить противника на левом фланге германской группы армий. Наверняка этот план учитывал, что плоский рельеф местности обеспечит хорошие перспективы для использования бронетехники. Союзники могли надеяться совершить там прорыв в результате массированных действий бронетанковых войск и, по крайней мере, обеспечить достаточную поддержку пехоте, чтобы она смогла проникнуть на левый фланг немцев. То, что в ходе этой операции такой прорыв силами бронетехники не удался, лишний раз подтвердило мою правоту относительно изменений условий для танковой войны, о чем я говорил выше.

К середине сентября 5-я американская армия также возобновила наступление с целью прорваться через Флоренцию к Болонье. Имея за плечами опыт боев, показавших превосходство противника в горах, мы были обеспокоены этим наступлением даже больше, чем действиями 8-й армии на побережье.

Не принимая непосредственного участия в этих боях, я все-таки достаточно хорошо владел ситуацией, чтобы понять, что ни с какими сюрпризами сталкиваться нам больше не придется. Можно было предположить, что противник продолжит наступление на левый фланг 14-й армии. Передвигаться в горах трудно, и это заняло бы много времени из-за необходимости развертывать артиллерию. Таким образом, мы становились печальными свидетелями ежедневных успехов противника в боях с нашими соседями – 1-м парашютным корпусом. Непрерывное прощупывание наших позиций на перевале Фута напоминало уколы острым копьем в толстую ткань. Ткань поддается, как резиновая, а при чрезмерном растяжении оказывается проткнутой этим копьем.

Дневник боевых действий 14-го танкового корпуса показывает, что в этот период мой штаб больше занимали события на участке соседнего корпуса, чем на нашем. Хотя это и отражало мою собственную оценку общей обстановки на фронте, но здесь присутствовал и личностный фактор. Не стану отрицать, что командование корпусом, который в течение длительного времени находился в горячей точке у Кассино, меня испортило. Несмотря на присущий мне скептицизм, рожденный исключительно рассудком, я испытывал острую необходимость использовать уроки моего предыдущего опыта в новой обстановке. Подсознательно я ощущал, что лучше бы справился со сложившейся ситуацией, чем мои старшие командиры, оказавшиеся по воле судьбы в центре внимания. Была еще и психологическая сторона этого дела. Каждый, кто чувствует в себе силы стать командиром более высокого уровня, испытывает острый интерес к проблемам, связанным с решающими сражениями. Вынужденный оставаться в стороне, он напоминает охотника, который злится, стоя у ворот конюшни, когда все уже вывели своих лошадей, а ему пришлось задержаться. Не думаю, что с подобным лихорадочным состоянием можно как-нибудь совладать, имея склонность к военным делам. Вполне можно осуждать войну за ее тщетность и безнадежную стратегию, но в то же время рваться вперед к месту решающей схватки под действием неотвратимой силы судьбы.

Я уже говорил, что только 20 сентября перевел свой штаб на северный гребень Апеннин, где уже в течение некоторого времени находились штабы других корпусов. Теперь каждый раз, когда я ездил на линию фронта, мне приходилось пересекать район, наводненный партизанами. Я ехал обычно на маленьком «фольксвагене» и без генеральских знаков отличия – ни форменной фуражки, ни золотых или красных флажков. Это могло уберечь меня от судьбы одного нашего командира дивизии, который, возвращаясь с совещания в нашем штабе, попал в этих местах в засаду и был убит.

Со своего командного пункта в Альбинии я мог только наблюдать и ускорять ослабление нашего участка фронта. На самом деле я чувствовал, что этот процесс еще не зашел слишком далеко. В Кассино я считал, что не задействованные в боях дивизии не должны жаловаться, когда их прореживают таким образом, а теперь сам был вынужден следовать их примеру.

15 октября мне неожиданно представилась возможность ввязаться в драку. Командующий 14-й армией сильно простудился, и в течение пяти дней я выполнял его обязанности. Оглядываясь назад, я испытываю такое чувство, что мне удалось остановить продвижение 5-й американской армии к Болонье, потому что предпринятые мной меры заставили их оставаться на том же самом рубеже и в последующие дни. К концу октября все атаки противника прекратились. В радиодонесениях союзников говорилось, что Кессельринг сосредоточил в районе Болоньи такое количество артиллерии, что продолжать наступление в этом районе нет смысла. Кессельринг передал лестные для меня слова благодарности.

ОПЕРАТИВНАЯ ОБСТАНОВКА В РАЙОНЕ БОЛОНЬИ

В конце октября я сменил свой полевой командный пункт в Альбинии на командный пункт 51-го горного корпуса в Ведране и для удобства сразу же передвинул его к Баричелле – более крупному населенному пункту. Там я вздохнул свободнее, ибо решил, что мой штаб опять оказался в центре событий. Но их дальнейшее развитие не оправдало моих надежд.

Когда мы заняли участок, на котором до нас стоял 51-й горный корпус, наша зона ответственности расширилась на запад за счет 1-го парашютного корпуса, и, следовательно, город Болонья и важный перевал Фута оказались на участке нашего 14-го танкового корпуса. Теперь он тянулся от цепочки холмов между долинами Сетты и Савены до самой реки Сантерно, где соединялся с участком 76-го танкового корпуса.

В соответствии с заранее подготовленным планом 90-я гренадерская моторизованная и 362-я пехотная дивизии ушли с этой линии в начале ноября. Фронт моего корпуса включал теперь, начиная с правого фланга, 65-ю пехотную, 29-ю гренадерскую моторизованную, 42-ю пехотную, 1-ю парашютную и 334-ю пехотную дивизии.

Когда 20 ноября 8-я британская армия начала свое наступление, начался процесс ослабления моего корпуса в пользу наших соседей на левом фланге. 90-я гренадерская моторизованная дивизия, которую до тех пор держали наготове в тылу моего корпуса в качестве резерва для группы армий, еще до конца месяца была направлена на соединение с 73-м корпусом. В конце ноября разграничительные линии моего корпуса претерпели изменения, когда 334-ю пехотную дивизию, стоявшую на левом фланге, включили в состав соседнего корпуса. В начале декабря с линии фронта на левом фланге вывели 98-ю пехотную дивизию. Первоначально она должна была находиться в резерве позади моего корпуса, но ввиду того, что позиции организовывались в другом месте, ее передали 73-му корпусу без какой-либо замены, так что ее участок пришлось взять на себя 1-й парашютной дивизии, оказавшейся теперь на самом фланге. Мы посчитали, что раз приходится ослаблять участок нашего корпуса, то здесь мы рискуем меньше всего.

6 декабря 362-я пехотная дивизия, до того находившаяся в резерве и получившая пополнение, заняла место 29-й гренадерской моторизованной дивизии, а последнюю передали 76-му танковому корпусу. Таким образом, с 15 декабря в районе Болоньи в зоне ответственности 14-го танкового корпуса оказались следующие дивизии: 65-я пехотная, 362-я пехотная, 42-я стрелковая и 1-я парашютная.

В отчете объединенному штабу союзников за период с 12 декабря 1943 года по 2 мая 1945 года фельдмаршал Александер дает следующую картину боевого порядка германских войск:

«14-й корпус занимал спокойный участок фронта точно к востоку от дороги 65 (Флоренция – Болонья) двумя пехотными дивизиями, 715-й и 314-й. Непосредственно подходы к Болонье по обе стороны дороги 65 удерживались силами постоянного корпуса 10-й армии, 1-го парашютного, в составе следующих дивизий: 1-й парашютной, 42-й стрелковой, 362-й пехотной, 4-й парашютной и 84-й пехотной».

Это не точная картина. С конца октября весь сектор Болоньи оказался под контролем 14-го танкового корпуса с теми дивизиями, которые Александер причислил к 1-му парашютному корпусу, за исключением 94-й (а не 84-й) пехотной дивизии и 4-й парашютной, находившихся под командованием 1-го парашютного корпуса, примыкавшего к моему корпусу на западе. Восточнее дороги Флоренция-Болонья стояли не 715-я и 314-я пехотные дивизии, а 42-я стрелковая и 1-я парашютная, действовавшие в составе 14-го танкового корпуса.

В начале января 1945 года в 73-м корпусе разразился новый кризис. Противник пробился к озеру Комаккьо, и вследствие этого 42-я стрелковая дивизия была заменена 305-й пехотной и придана 73-му корпусу. Примерно в то же время 362-ю пехотную дивизию тоже вывели с линии фронта и передали этому же корпусу. Ее участок был взят под контроль путем расширения разграничительных линий 65-й пехотной дивизии и новой 305-й пехотной дивизии.

Между 6 и 8 января 14-й танковый корпус, уже занявший район Болоньи, полностью взял на себя сектор, где до этого стоял 1-й парашютный корпус, включая участки его 94-й пехотной и 4-й парашютной дивизий. В это же время 1-й парашютный корпус втиснулся на линию фронта между 14-м и 76-м танковыми корпусами, забрав таким образом участок 1-й парашютной дивизии из 14-го танкового корпуса. Эти изменения были вызваны не столько тактическими причинами, сколько проявлением уважения к Герингу, который, несмотря на то что люфтваффе теряли свое значение, имел до сих пор большое влияние. Армейские круги все еще явно преклонялись перед его авторитетом, хотя прошел слух, что он попал в немилость Гитлера. Передислокация дивизий была произведена для того, чтобы подчинить обе парашютные дивизии, относящиеся к люфтваффе, 1-му парашютному корпусу. Такого рода коллективное использование корпусов было отвергнуто еще в Первую мировую войну.

Описанный ранее ход боевых действий показывает масштабы вынужденной передачи дивизий из корпуса в корпус. Не тронув в процессе этих изменений две парашютные дивизии из парашютного корпуса и оставив их в его составе по соображениям престижа, Высшее командование столкнулось со значительными оперативными проблемами.

4-я парашютная дивизия была заменена практически не испытанной в боях 157-й горной дивизией и придана 1-му парашютному корпусу. Таким образом, с конца января в зоне ответственности 14-го танкового корпуса находились следующие дивизии (справа налево): 94-я пехотная, 157-я (позднее ставшая 8-й) горная, 65-я и 305-я пехотные. Таков был боевой порядок нашего корпуса, когда он оказался под угрозой прорыва.

Описание перегруппировки войск я дал для того, чтобы показать, что район Болоньи на самом деле не был участком фронта, где велись боевые действия. На нем не было атак противника вплоть до начала апрельского прорыва. Это правда, что все германские оперативные группы предвидели наступление в этом направлении – в направлении, которого противник придерживался до наших успехов в обороне в октябре 1944 года. Для него это был самый короткий путь в долину реки По, так как на этом участке он дальше всего продвинулся на север. Казалось, он должен использовать это преимущество, даже если лишится при этом элемента внезапности.

С каждой неделей мой корпус становился все более ослабленным. Это и понятно, ведь его состав сокращался в пользу соседних корпусов, подвергавшихся атакам противника вдоль Виа Эмилия и у озера Комаккьо. Тем не менее, наш участок оставался относительно прочным, поскольку у немецкой стороны было преимущество в виде глубоких тыловых позиций.

Взглянув на карту, можно увидеть, что все резервы, сосредоточенные в районе Болоньи, размещались в центре, чтобы действовать либо на Адриатическом побережье, либо у самой Болоньи, либо вместе с армией в Лигурии. Такое расположение было очень удобным для меня, поскольку я всегда чувствовал, что позади относительно слабо укрепленного района Болоньи находятся резервы, которые всегда можно направить в контратаку. Более того, я постоянно держал здесь фокальную точку для артиллерии, сосредоточенной в массовом количестве. Все, что мне оставалось сделать, – это организовать соответствующую диспозицию войск в глубине фронта и защиту бронетехникой.

Оборону долин рек Савена, Дзена и Идиче, текущих точно в северном направлении, можно было обеспечить имеющимися у нас силами. Гряды холмов между этими долинами, тоже простирающимися с севера на юг, легко можно было превратить в господствующие, разместив на них позиции в шахматном порядке. С этих позиций пехота контролировала также с флангов три дороги, проходящие вдоль долин. У действующих дорог на скрытых позициях стояли противотанковые орудия, а танки и самоходные противотанковые орудия держались наготове таким образом, чтобы при малейшем изменении обстановки вступить в бой с любыми танками противника, которым удастся прорваться. Если и было слабое место в наших позициях, то это слишком бесхитростное обустройство местности, все, что удалось осуществить за несколько месяцев. Это всегда плохо, потому что младшие командиры стремятся иметь план на любой непредвиденный случай. При неожиданном отступлении не успеваешь импровизировать. Именно так и случилось с Атлантическим валом^[30], хотя у него были и другие недостатки.

Я старался исправить положение, распорядившись включить в текущую учебу офицеров серию небольших тренировок на южной окраине Болоньи. Особенно я заботился о том, чтобы был учтен опыт Кассино по взаимодействию пехоты с бронетехникой. Постепенно такую учебу прошли все командиры батальонов из более-менее постоянно входивших в состав моего корпуса дивизий, и теперь я мог рассчитывать, что им удастся избежать ошибок, ставших слишком типичными, когда мы еще воевали южнее «Готской линии».

Я обнаружил, что участок, доставшийся нам от 1-го парашютного корпуса в начале января, не такой уж безопасный. Две дивизии занимали там полосу протяженностью 26 километров на очень сложной местности. 94-я пехотная дивизия, знакомая мне со времен Кассино, имела чрезвычайно энергичного и добросовестного командира, но она приняла участие только в одном сражении, когда ее поддерживали резервные части группы армий. Во время майского наступления дивизия обратилась в бегство, что не стало неожиданностью, если учесть, что перед ней поставили невыполнимую задачу. Соседняя с ней 157-я горная дивизия не имела боевого опыта, и меня беспокоило, как она выдержит главное сражение.

Добавляла мне беспокойства и форма нашей линии обороны, выбранная после ослабления боев в 1944 году. Едва ли хоть один отрезок этой линии соответствовал правилам ведения боевых действий в горах. Позиции на далеко выступающих в долины склонах чередовались с обычными плацдармами, которые сразу же будут захвачены противником, окажись они на направлении главного удара. Я старался как можно быстрее изменить такое положение дел, но, хотя предлагаемые мной усовершенствования заключались только в том, чтобы оставить территории, не представлявшие никакой ценности, менталитет некоторых высших командиров, полагавшихся на гитлеровскую тактику, был таковым, что подобные предложения они рассматривали как стремление отвести войска. Следовательно, я мог осуществить лишь часть мер, которые я считал важными и которые либо получили одобрение ОКБ, либо проводились втайне от него, если складывалась безвыходная ситуация.

Добавляли трудностей и особенности местности. Позади дивизий, стоявших на линии фронта, находилось место слияния двух рек – Рено и Сетты. Их долины были шире, чем долины, тянувшиеся к Болонье с юга. Горы Монте-Адоне, служившие прежде западной границей нашего участка фронта, имели ряд вершин, пересекавших линию фронта, но между ними не было связующих гребней, как в Монте-Соле и Монте-Румичи. Если противнику удастся захватить эти вершины, он обеспечит себе хороший обзор всей долины Сетты, а если затем продвинется вперед по обеим сторонам этой долины, то под угрозой окажутся все позиции соседствующей с нами на западе 94-й пехотной дивизии.

Позиции этой дивизии были в еще меньшей степени готовы оказывать сопротивление фронтальному наступлению, чем позиции 157-й горной дивизии, так как здесь у обороняющейся стороны не было гор, которые можно было бы использовать для оборонительных целей. Здешние горы, плоские, без растительного покрова, хороши были для операций с использованием бронетехники. Мои тревоги не уменьшились и после посещения этой дивизии. Вопреки заверениям ее командира в дивизии определенно не хватало личного состава. Но на этом этапе войны я уже не мог позволить себе вывести ее с линии фронта, как делал это раньше. В примыкающей к нам на востоке 1-й парашютной дивизии, которую я передал в начале января, неразрешимых проблем не было. Она занимала безжизненный участок фронта, и никакого особого наступления там не ожидалось. С октября по январь эта дивизия доказала свою полезность и инициативность тем, что устраивала еженедельные рейды, приносившие богатый улов пленных.

Войска, стоящие на передовой, естественно, были постоянно заняты строительством позиций. Высшее командование приказало сооружать их в таком количестве, что при этом страдало качество. Существовало три вида позиций. Первые располагались на передовой или непосредственно за ней. Их выбирали и оборудовали таким образом, чтобы в случае прорыва войска могли соединиться с теми частями, которые еще не находились в контакте с противником. По ходу дела можно было рассчитать, сколько ему понадобится времени, при таких же темпах наступления, как в 1944 году, чтобы, продвигаясь по Виа Эмилия, расстроить всю оборонительную линию нашего 14-го танкового корпуса. Для того чтобы потом занять подготовленные по всем правилам позиции, нам пришлось выбрать линию, проходящую вдоль цепи холмов между долинами Савены и Идиче, и теперь она была построена. Эта вторая линия тянулась с севера на юг и лицом была обращена на восток. Если в долине По Виа Эмилия окажется перекрытой, то линия обороны шла бы по течению реки Идиче в общем северо-восточном направлении до самого озера Комаккьо. Такая тактика ведения боевых операций на заранее определенных позициях исходила из ОКБ. Фактически эта линия была не намного длиннее прежней «Готской линии». Но если противник проникнет в долину По, это неизбежно приведет к разгрому всех частей группы армий, стоящих южнее пункта прорыва, ибо у них не будет иного выхода, кроме как сражаться до конца.

Линия обороны третьего типа проходила непосредственно через долину По. Мои краткие инспекционные поездки убедили меня, что едва ли она имела какой-либо практический смысл. На большинстве ее участков любая крошечная ямка тут же заполнялась водой. Севернее Болоньи не было рек, текущих в тактически удобном для нас направлении с юго-запада на северо-восток. Река Рено образует в долине По широкую, вытянутую на северо-запад излучину.

Шансы обеспечить прочную оборону на участке 14-го танкового корпуса уменьшались с каждым новым днем 1945 года. Ныне в нашем распоряжении есть описание ситуации с точки зрения союзников, и его можно здесь привести. Германское Высшее командование и я лично предвидели прорыв в Болонье, но он произошел в другом месте. Однако журнал боевых действий союзников свидетельствует о том, что наш прогноз был не столь уж ошибочным.

В докладе Объединенному штабу союзников фельдмаршал Александер заявил, что «в декабре 1944 года на Итальянском театре военных действий оставалось еще достаточно сил, чтобы начать наступление, несмотря на то что несколько дивизий было отправлено во Францию». План, разработанный Александером 12 декабря, показывает, что он мыслил наступать в сторону Болоньи. В соответствии с британскими оперативными методами он предложил начать наступление с ограниченными задачами на определенных участках фронта, а затем развить его результаты в большом весеннем наступлении. Как только первая задача будет выполнена, можно провести перегруппировку сил, а главное – останется время для передышки перед весенним наступлением. Далее в докладе Александера говорится: «По моему мнению, мы не сможем отбросить противника дальше реки Адидже, пока не получим необходимую передышку. Поэтому я решил ограничить боевые задачи захватом Болоньи и Равенны».

Для этой цели Объединенный штаб союзных войск составил план наступления силами 8-й армии в долине реки По. Когда немцы увязнут в этих боях, 5-я американская армия выведет две свои дивизии с фронта и внезапно бросит их в «тотальное наступление на Болонью». Сначала это наступление было назначено на 15 ноября, но его отложили до 30-го. Сроки не удалось выдержать из-за медленных темпов наступления 8-й армии. В результате 5-я американская армия готова была, получив приказ, атаковать в любой день после 22 декабря. Но и эта дата была отменена, когда разведка доложила о предполагаемом наступлении немцев в долине Серкьо, которое с тревогой сравнивали с недавно начатым германским наступлением в Арденнах. Надвигающаяся атака немцев оказалась самой угрожающей с тех пор, как «мощные силы 5-й армии США сосредоточились на центральном участке фронта, откуда они должны были быть брошены на прорыв у Болоньи». В результате 8 января Александер доложил, что он решил перейти к обороне, так как «противник построил вокруг Болоньи настолько мощные укрепления, что его невозможно будет вытеснить с них этой зимой».

Дополнительным фактором явилось то, что фронтальная атака на Болонью уже казалась невыполнимой. Оборонительные сооружения вокруг города «были прочными и с каждым днем все более укреплялись». По новому плану 5-я американская армия должна была наступать западнее Рено на север и дойти до дороги Модена – Остилья – Верона, обойдя таким образом оборонительные сооружения у Болоньи. 8-й британской армии предстояло в свою очередь форсировать Рено в нижнем течении, избежав переправы через многочисленные малые притоки, впадающие в эту реку с юга. Этот план удался и весной привел к разгрому группы армий «Ц».

Доклад Александера подтверждает мою мысль о том, что союзники сочли, что наступление на Болонью слишком дорого им обойдется, имея в виду успехи немцев во время наступления союзных войск в октябре. Как видно из журнала боевых действий 14-го танкового корпуса, его войска не просто пассивно занимались строительными работами, а продолжали и свои рейдовые операции, которые не только отпугивали противника, но и давали нам ясную картину сложившейся обстановки. Они создавали в войсках и некоторое ощущение превосходства, пусть неоправданное, но помогавшее поддерживать их боевой дух.

Болонья представляла собой проблему не только в оперативном, но и в административном и политическом отношении. Перед нами стояла задача не просто обеспечить власть и порядок в городе, но и накормить население и нейтрализовать его накануне крупного сражения.

До того как я принял командование, некоторые неразумные меры возбудили жителей города. Я узнал, что в южных районах Болоньи, где было больше всего партизан, со стороны немецких войск имели место серьезные случаи насилия. Командующий корпусом, который прежде контролировал эту территорию, проводил уличные облавы на всех физически здоровых работоспособных мужчин. В результате этих облав приостановилось действие таких важных городских служб, как электро– и водоснабжение, и потребовались громадные усилия со стороны итальянских властей, чтобы прекратить подобную практику в интересах самих же немцев. Эти инциденты показали, что, несмотря на все имеющиеся в ее распоряжении средства, оккупационная власть не способна управлять сложным в экономическом плане районом. В подобного рода ситуациях боевые части вынуждены действовать слишком жестоко и порой необдуманно, не осознавая, что в конечном счете сами себе создают неприятности. Кроме того, профессиональные чиновники, осуществлявшие управление в тыловых районах, редко имели в своем распоряжении первоклассный персонал. Лучшие специалисты, если они были рядовыми, оказались на фронте, а наиболее квалифицированные работали у себя на родине.

Самая сложная задача для нас была справиться с партизанами. Эти гангстеры и отбросы общества правили городом. Перед тем как район перешел под контроль моего корпуса, они напали на главный отель и обстреляли в холле всех без разбора постояльцев, большинство из которых составляли немецкие офицеры или сторонники Итальянской республиканской партии. Наша собственная служба безопасности пришла к выводу, что арестовать в городе большое количество партизан невозможно, потому что они всегда могли уйти в подполье. В этом смысле у них было преимущество по сравнению с партизанами, воюющими на открытой местности. Убийства, даже среди гражданского населения, совершались ежедневно. Партизаны нападали не только на своих политических противников, зачастую они руководствовались исключительно личными мотивами и убивали из мести или ненависти. Они старались замести свои следы, прикалывая к убитым жертвам листок с надписью: «Немецкий шпион». Такое обвинение могло ввести в заблуждение некоторых доверчивых граждан, но не нас, потому что у нас имелись средства для того, чтобы навести справки о преступниках такого рода.

Большая часть партизан в Болонье относилась к коммунистическому крылу. Их действия едва ли направлялись агентами союзников, и они не способны были выполнять какие-либо военные задачи, например разрушать линии связи или обстреливать немецкие войска. С другой стороны, они явно поддерживали контакты с так называемым Итальянским освободительным движением. Они регулярно получали подкрепление из долины, потому что мы были не в силах остановить поток перебежчиков. В районе Болоньи партизаны стали особенно опасны тем, что устанавливали тесную связь с растущей армией дезертиров других национальностей. Те снабжали партизан информацией из первых рук о положении в вермахте. Такая информация была полезна партизанам, так как они шпионили в пользу союзников. Мы знали об этом, потому что периодически ловили кого-то из этих шпионов. Не могли мы доверять и своим агентам, которые слишком уж легко перебирались через линию фронта и, по-видимому, получали деньги с обеих сторон.

Установление порядка в Болонье и управление городом, конечно, была проблема в первую очередь политическая. Я решил, что очень ненадежно оставлять это дело на какого-нибудь военного коменданта или мэра. Поэтому я сам назначил себя де-факто чуть ли не официальным военным комендантом, организовал в городе свою канцелярию и назначил ее главой офицера из моего штаба, приказав ему являться ко мне с докладом раз или два в неделю. В этой канцелярии я принимал представителей итальянской власти.

К счастью, главы итальянской администрации оказались весьма достойными людьми. Префект, синьор Фантоцци, довольно молодой человек, был борцом против фашизма, идеалистом и профессиональным управленцем. Я так и не смог понять, перевешивала ли его «вера» здравый смысл до такой степени, что он, подобно многим немцам, до сих пор верил в победу Германии. В отличие от него, мэр города, инженер по фамилии Аньоли, не вступал ни в какую партию и, поскольку единственной его заботой было благополучие города, оставался на своем посту, хотя и был убежден, что конец близок. Я восхищался им и уважал его, и мы часто обсуждали с ним наши общие проблемы. Комиссар Эмилии^[31], назначенный Муссолини, был человек на своем месте, не слишком образованный, но в конечном счете проявивший себя честным и бескорыстным патриотом. Это был старый солдат, имевший множество ранений и наград за храбрость. Муссолини, приславший его сюда из резиденции правительства на озере Гарда, получал непосредственно от него информацию о положении на фронте.

Эта группа более или менее ответственных итальянцев не представляла для нас такой проблемы, как новые республиканско-фашистские организации военного или полувоенного толка. Лояльность национальной республиканской гвардии была вне всяких сомнений. Ее создали как преемницу знаменитых королевских карабинеров, и она обладала мощным боевым духом. Батальон карабинеров в Болонье так настаивал на своем участии в боевых действиях, что я отправил его на опасный участок фронта, где он храбро сражался. Нашим общим врагом были «чернорубашечники». Они действительно стали бедствием для народа, и их одинаково ненавидели и мирные граждане, и чиновники, о которых я упоминал, и, разумеется, я сам. Они рекрутировали в свои ряды всех экстремистски настроенных членов партии. Эти безответственные, лихие и не способные критически мыслить поклонники дуче не останавливались перед убийствами или любыми другими злодеяниями для достижения своей цели – уничтожить всех политических противников. Они враждебно относились к людям, занимавшим положение, подобное моему, так как единственными своими союзниками считали только СД и СС. Из этих служб они получали информацию о командирах германской армии и руководствовались ею в общении с нами. Тем не менее «чернорубашечники» и их лидеры представляли лишь ту малую часть итальянцев, которые принесли себя в жертву гитлеровской идее о великой Германии, и они боролись с каждым, будь то немец или итальянец, кто мыслил по-другому. Фактически такие люди составили новый Интернационал, мировоззрение которого не имело ничего общего с национальными интересами. До тех пор, пока Италией правила монархия, фашисты осмеивали церковь, аристократию и Генеральный штаб за их интернационализм, но были в этом абсолютно не правы, ибо представители этих кругов общества думали о своей нации и поэтому относились к германской ветви национал-социализма с осторожностью.

Злым духом «чернорубашечников» Болоньи был профессор медицинского факультета местного университета. Как только я прибыл в город, мне сразу указали на него как на интригана. Как правило, подрывных элементов и среди националистов, и среди фашистов становилось все больше по мере того, как все безнадежнее становилась ситуация. Этот профессор стоял в оппозиции к мэру и префекту, а значит, и ко мне. Но сам он держался в тени, отказываясь вступать в любую дискуссию, и прятался за спину командира бригады «чернорубашечников», который тоже был недоступен.

В конце ноября были убиты четверо уважаемых граждан Болоньи. Будучи признанными врагами фашизма, они скомпрометировали себя тем, что в 1943 году после падения Муссолини пытались возродить старые политические партии. Жители города приписали это убийство профессору, но доказательств, естественно, не нашлось. Возбудить против него уголовное дело было трудно еще и потому, что в своей борьбе против партизан «чернорубашечники» действовали на благо «германского дела» и несли при этом значительные потери. Профессор имел поддержку в лице Паволини, секретаря партии, тогда как министр внутренних дел Буффарини и префект выступали за его высылку.

Между тем Ран, посол Германии в фашистско-республиканском правительстве, тоже возражал против удаления профессора, так как это явилось бы политическим актом, направленным против экстремистского фашизма, который, разумеется, был в большем почете у германского правительства, нежели у самого Муссолини. И все-таки Ран проявил понимание в отношении выбранного мной способа общения с итальянским населением. Но когда он высказался в этом духе, докладывая своему шефу из министерства иностранных дел Германии, Риббентроп дал понять, что он предпочитает бескомпромиссные методы моего предшественника. Традиционные роли солдата и дипломата поменялись местами. Фронтовой военный командир всегда должен быть готов принять жесткие меры в интересах своих войск, тогда как министр иностранных дел обязан поддерживать добрые отношения со своим союзником; теперь все стало наоборот. Посол Ран назначил в мой корпус в качестве офицера связи молодого атташе по фамилии Закс, поскольку придавал огромное значение обстановке в Болонье и был прав.

Несмотря на возражения, я решил возбудить дело против профессора. И его, и шефа «чернорубашечников» выдворили из Болоньи. На совещании я объяснил им, что поскольку район находится на передовом участке фронта, то для поддержания административной власти важно обеспечить единство различных итальянских фракций. А так как такие люди этому не способствуют, я вынужден их удалить, несмотря на жертвы во имя «германского дела», которые понесли команды «чернорубашечников». Преемником профессора был назначен честный и лояльный глава района Кремони по фамилии Черкьяри.

Высылка профессора принесла мир политическим фракциям в Болонье. Консолидировалась власть комендатуры городского гарнизона и государственных и городских чиновников, которые согласовывали с ней свою работу. Борьба против «чернорубашечников» стала популярной; их посягательства были направлены против гражданских лиц, а не против немецких солдат.

Я понимал, что враждебность «чернорубашечников» я переживу, гораздо опаснее было ухудшение отношений с СД, которое произошло в результате моей акции. СД рассматривала высылку профессора как проявление неуважения к ее мнению. Обычная вражда между вермахтом и СД стала особенно острой. Повсюду СД являлась главной полицейской властью, а Болонья находилась в зоне предполагаемых боевых действий, которой по всем канонам следовало быть под властью вермахта. Но при сложившихся обстоятельствах это оказалось недостижимо. Хотя шеф СД в Болонье и имел всего лишь чин капитана, он никак мне не подчинялся, а, наоборот, считал себя равным мне. Мы отлично знали, что для обеспечения «безопасности рейха» в его обязанности входили постоянные доносы на высших военных командиров, которым партия справедливо не доверяла. Через несколько недель после случая с профессором генерал Вольф, возглавлявший СС и полицию в Италии, рассказал мне, что Гитлер несколько раз требовал моей отставки, которой удалось избежать только благодаря вмешательству самого Вольфа и Кессельринга.

Я старался освободить СД от какой-либо ответственности за безопасность войск в районе Болоньи и свести их функции к охране и отправке гражданских заключенных. Что касается всего остального, то я постепенно передавал дела итальянских нарушителей закона итальянским властям. Если преступления совершались против германских оккупационных сил, я отдавал распоряжение рассматривать подобные дела в обычных гражданских судах.

Из-за близости Болоньи к линии фронта ей трудно было предоставить статус открытого города. Кессельринг по собственной инициативе несколько раз писал мэру, уверяя, что хочет уберечь этот город от ужасов войны и рассматривает его как открытый. Приняв командование в этом районе, я запретил доступ в центр города всем немецким войскам. Мою акцию восприняли как следствие решения, принятого Кессельрингом. Мэр рекламировал эту меру как мог, предвосхищая таким образом, как всем казалось, факт придания городу статуса нейтрального, что, по его мнению, было бы в интересах города и его обитателей. Для меня же основной резон был в том, чтобы не связываться с партизанами. Кроме того, так проще было охранять войска и поддерживать в них дисциплину. Но когда воздушные налеты союзников на город совсем прекратились, его жители поверили, что между воюющими сторонами достигнуто полное взаимопонимание. Я, естественно, предположил, что союзникам дали знать о том, что Кессельринг прилагает все усилия, чтобы придать городу статус нейтрального, а также о принятых мной мерах по умиротворению. Несомненно, было вмешательство и Ватикана, и правительства Бадольо с целью сохранить город, однако в случае с Болоньей все это не привело к подписанию международного соглашения, как и в случае с Монте-Кассино и Флоренцией.

Тем не менее, события могли развиваться так, что мне пришлось бы организовывать оборону Болоньи и строить тыловые укрепления. Возможность такого поворота надо было предусмотреть. Тогда агитация за нейтральный статус легко могла навлечь на меня риск нарушить некое международное соглашение. Следовательно, в моих интересах было добиться заявления, что в случае прорыва на этой ключевой позиции я не получу никаких иных приказов, кроме как защищать город до самого конца. Такая оборона в этом городе возможна, как и во всех других. Более того, рельеф местности на южной окраине Болоньи вполне подходил для обороны, потому что там было множество пещер.

В итоге у меня не оказалось другого выхода, кроме как обратиться к Кессельрингу с просьбой либо отменить приказ об обороне тыловых позиций там, где они проходят по окраине города, либо проинформировать мэра об истинном положении вещей. Кессельринг выбрал оборону и вынужден был написать мэру, чтобы сказать все как есть. (К счастью, Болонью не пришлось оборонять, потому что противник обошел этот город; без каких-либо боев и потрясений он был изолирован и оставлен.) Полученное мэром письмо не подорвало веру населения в то, что город был «открытым». В него непрерывным потоком шли беженцы, а поскольку они прибывали из зоны боевых действий, мы ничего не могли сделать, чтобы помешать этому.

Стало ясно, что нам не преодолеть все эти трудности, пока не накормим население. Что оказалось вполне осуществимо благодаря обильным продовольственным запасам в соседних провинциях, самых богатых в стране в сельскохозяйственном отношении. В Болонье имелись запасы на несколько месяцев. Фермеры привели домашний скот в город и держали его у дверей домов, во дворах и даже церквях, пока не забьют. Не хватало жиров и особенно соли, но их можно было взять с большого военного склада. Зимой возникла острая нехватка топлива. Так как в стране нет ни леса, ни угля, итальянцы более терпимы к холоду, нежели немцы. Но уголь нужен был для снабжения газом, электричеством и водой, и его приходилось с большим трудом доставлять через реку По, на которой не было мостов. И без того скудные запасы дров в окрестностях города сократились до предела, но их приходилось пополнять для обеспечения наших войск. Поэтому мы начали снимать шпалы с недействующих железных дорог. Санитарные условия оставались пока сносными, несмотря на то что население увеличилось за счет десятков тысяч беженцев. Мы тревожились только за летние месяцы.

Исходя из опыта, я запретил организацию публичных домов для солдат. Они ведут к нарушению дисциплины и уж в любом случае не сокращают количество венерических заболеваний. Опыт показал, что в той части Болоньи, где не было публичных домов, венерических болезней было меньше, чем на участке соседнего корпуса, где они были разрешены. Самым худшим в борделях военного времени является то, что их, как правило, организуют на радость тыловикам, а не солдатам с передовой.

Зимой моя штаб-квартира находилась сначала в Баричелле, потом еще западнее – в Падулле. Рядом с Баричеллой в замке Сан-Мартино жил бывший профессор университета города Болоньи граф Филиппе Кавацца, мой хороший знакомый. Жена его умерла, а единственный сын погиб на войне. Каваццо был в некоторой степени мизантропом, а теперь, когда его дом мог оказаться разрушенным, стал особенно злым. Он был ярым антифашистом. Во время визитов к нему я часто встречал весьма сведущего человека, который всегда информировал меня во всех подробностях о ситуации в Болонье. Он выступал от лица ее жителей и показывал мне списки жертв «чернорубашечников», что давало мне право принимать меры и, в общем, делать все, чтобы облегчить участь этих людей. Это был отец Казати, настоятель доминиканского монастыря и приятель Каваццы.

В официальной директиве командующего армией говорилось, что мы должны сотрудничать с церковью, которая на протяжении всей войны и в отсутствие должной государственной системы являлась представителем страдающего населения. Поэтому я, вскоре после того как принял командование в этом районе, нанес официальный визит кардиналу Назелли Рокка. Но увидел в нем священнослужителя, который то ли не хотел быть скомпрометированным, то ли испытывал вполне понятную антипатию ко всем немцам. Во всяком случае, мы так и не вышли за рамки обычного обмена любезностями, и даже мое совершенное владение итальянским и католическое вероисповедание не смогли устранить напряженность, как это не раз случалось в подобных ситуациях. Между тем мне было известно, что кардинал пытается спасти Болонью от разрушения, используя свои связи с Ватиканом и папским посланником в Берне. С другой стороны, он мало что делал, чтобы разрешить внутриполитические проблемы.

В таких делах именно отец Казати закрывал собой брешь. Когда я спросил его, представляет ли он, будучи настоятелем доминиканского монастыря, всю церковь – в данном случае это мог делать кардинал, – он ответил утвердительно. Что касается всего остального, то он был яркой личностью, очень умным и знающим человеком, как и основатель его ордена. Поэтому во время бесед с ним я испытывал удовольствие, но в то же время находился в постоянном напряжении по причине чрезвычайной отточенности его логики. Понятно, почему главой доминиканцев в Болонье был избран столь незаурядный человек. В период позднего Средневековья университет этого города пользовался величайшим уважением, таким же, как парижский. Святой Доминик отправил своих сыновей сначала сюда, чтобы они несли веру в среду образованных людей, ведя дискуссии с духовной элитой города. Его последователем в этом деле стал святой Игнатий, у которого возникла такая же идея после Реформации. Их духовная программа на все времена отделила доминиканцев от нищенствующего францисканского ордена, основанного в тот же самый период. В мужском монастыре Болоньи хранятся святые мощи основателя ордена.

Мы сорвали все попытки прорыва со стороны противника и, казалось, создали стабильный участок фронта. Тем не менее, положение Германии продолжало ухудшаться, и каждый понимал, что конец близок. Поэтому относительное спокойствие на этом театре военных действий было в некотором смысле парадоксом. Я занимался тем, чем, как правило, занимаются старшие командиры в подобной ситуации: демонстрировал собой уверенность, противоречащую здравому смыслу. Я бродил в одиночестве по книжным лавкам Болоньи, изучал архитектурные достопримечательности и, несмотря на протесты моего штаба, выезжал один в захваченные партизанами пригороды. Меня стали предостерегать даже мои итальянские знакомые, которые хорошо представляли себе опасность таких поездок. Да пусть знают эти партизаны, что ничего они со мной не сделают!

Я нахально демонстрировал свою притворную уверенность тем, что способствовал возобновлению спектаклей в оперном театре Болоньи, а это было довольно трудно. Я распорядился отправлять каждый вечер сотни немецких солдат, вместо борделя, на театральные представления. Специально собранные итальянские труппы варьете ездили в места расквартирования войск. Хотя это и было против правил, но я считал, что в период отдыха такие нарушения были необходимы солдатам. Опасность шпионажа я не воспринимал слишком уж серьезно: если каждый из тысяч партизан уже был шпионом, то что могут сделать полдюжины артистов? Весной устраивались концерты классической музыки, и я распорядился открыть на окраине города офицерский клуб. Днем там проводились учебные занятия по взаимодействию артиллерии и пехоты, а вечерами показывали фильмы, шли представления варьете и концерты. Клуб получал дополнительные продукты питания и вино от местных поставщиков.

В Баричелле у нас были заурядные квартиры. Офицеры поддерживали хорошие отношения с местным населением, особенно с энергичным и доброжелательным священником, в доме которого младшие офицеры организовали столовую.

8 января нам неожиданно пришлось перебраться к Падулле. Место это было скучное по сравнению с Баричеллой, и такая перемена никому не понравилась. Но потом я нашел для себя уединенный, средних размеров дом. Он принадлежал одному богатому человеку, который переехал в Болонью и был убит там партизанами. Сохранившаяся в доме обстановка была безвкусной, но с помощью того, что оказалось под рукой, получилась комната, в которой я был счастлив. Стены и потолок в ней были, как обычно, покрашены белым. Пол покрыт красным кафелем. Мы сами соорудили большие белые абажуры для ламп. Там стоял большой круглый стол из ценного дерева и стулья, обитые красным и белым кретоном. В другом доме близ Болоньи мне попалось семь больших гравюр в рамах из красного дерева с изображением семи таинств. Я их позаимствовал, предварительно позаботившись о том, чтобы проинформировать об этом городские власти. Эти картины в широких рамах висели низко и полностью закрывали белую поверхность стены. Комната имела хорошие пропорции – квадратная с очень низким потолком. Пространство между двумя широкими окнами на южной стороне полностью закрывал громадный камин.

Стояла суровая для этих широт зима, четыре недели держался снег и сильный мороз. С линии фронта я обычно возвращался совершенно замерзший. Весь вспотевший после изнурительного хождения по передовой, с мокрыми от снега и воды ногами, я забирался в продуваемый насквозь маленький «фольксваген» и в таком состоянии возвращался в уют своей комнаты. Солнечный свет лился сквозь большие окна на снежно-белые стены и становился еще ярче от отблесков огня в камине. Каждый раз было одно и то же – праздник света и тепла и внутреннее удовлетворение. Здесь я мог жить своей собственной жизнью, отдалившись от мирских забот, погрузившись в книги, которые привез из Болоньи. Иногда у меня бывали гости. На первом этаже находилась столовая и маленькая гостиная с картинами, позаимствованными мной (с разрешения) из музеев Болоньи. Кроме помещения для хозяйственных нужд, там была еще только одна комната для гостей.

Имение включало большой сад и несколько хозяйственных построек, и его окружали высокая изгородь и деревья, поднимавшиеся выше дома. За ними лежали широкие открытые поля долины реки По.

Оттепель принесла весну. Теперь мы могли пить кофе в саду, где я проводил много времени. Изгороди стали бледно-зелеными, на деревьях появились красные побеги, и первый нежный покров из листьев переливался под восточным ветерком – картина, которая никогда не теряет своего очарования. Краски становились все глубже. Обильные белые бутоны на фруктовых деревьях постепенно скрывали зелень. Потом настала пора цветения и благоухания сирени.

Из моего угла сада открывался вид на широкие ворота и тополиную аллею, заканчивавшуюся у маленького красного домика. Ни городской шум, ни грохотание военной техники не нарушали веселого утреннего пения птиц.

Я послал за своими лошадьми. Вокруг изгороди на границе имения был проложен круг для скачек. Вновь я испытал удовольствие от хорошо отработанных приемов обучения лошадей брать препятствия легко и уверенно.

Оперативные и управленческие проблемы были так удачно разрешены, что я мог наслаждаться этим дарованным мне Богом отдыхом точно так же, как весной 1943 года в Любицкой. Я предавался покою, отлично понимая, какая рано или поздно меня ждет судьба.

Теперь я часто писал моим любимым детям, и даже мог позвонить им по телефону. Хотя уже с обеих сторон началось вторжение противника в Германию, они оставались пока еще на узкой неоккупированной полосе в Больцано и в Берлине.

ПОДГОТОВКА ВОЙСК

На этом этапе войны, естественно, становилось все труднее и труднее поддерживать равновесие в умах и душах солдат. Постепенно все, у кого оставалась хоть капля здравого смысла, начинали понимать, что выиграть эту войну уже нельзя, независимо от того, будет ли сопротивление южнее Альп и как долго оно продлится.

Еще будучи в Кассино, я выбрал в качестве партийного уполномоченного от нацистов одного офицера запаса, с которым был знаком со времен службы в кавалерийском полку и который занимал небольшую должность в моем штабе. Его определили на такого рода работу, потому что раньше он принадлежал к «Стальному шлему»^[32]. Когда эта организация была распущена, его принудительно отправили в СА. Там он тоже занимал незначительную должность, но недолго, так как ушел в отставку. С ним я мог открыто обсуждать все наши трудности. У него не было необходимости отмежевываться от национал-социализма, ибо он никогда его не принимал. Для меня это стало большим облегчением, потому что иначе мне посадили бы на шею какого-нибудь партийного дикаря, который бы служил доносчиком в недрах моего штаба.

До 20 июля фактически все шло хорошо, но после покушения на Гитлера партийные власти установили весьма подозрительную слежку за личным составом штаба моего корпуса и за мной лично, ввиду моего к ним отношения, которое было хорошо известно СД. Назначение партийного уполномоченного в мой корпус не было утверждено партией, как это предписывалось инструкцией, а я постоянно отказывался заменить его кем-то другим. Тогда с родины прислали инспектора, который должен был расследовать все обстоятельства дела.

В результате мне разрешили оставить моего партийного уполномоченного, и я даже регулярно проводил в корпусе собрания с его участием. Так я убил двух зайцев: обманул партийных лидеров армии и группы армий, тоже информаторов, и, кроме этого, взял в свои руки воспитательную работу в войсках, и эти политработники не могли действовать за спиной старшего военного командира, как это случалось в вышестоящих штабах. Я приказал партийным лидерам из подчиненных мне дивизий посещать эти собрания, а когда выступал я сам, то обязаны были присутствовать и командиры дивизий.

Одна из уловок, с помощью которой я сократил деятельность подчиненных мне политработников, состояла в том, что я ограничил мероприятия воспитательного характера для солдат, находившихся на отдыхе вдали от линии фронта. Фактически это была единственная возможность, когда можно было донести партийные инструкции до личного состава. Но для батальонов, пришедших на отдых с передовой, существовал определенный порядок, и первые три дня они действительно отдыхали, мылись, получали чистую одежду, занимались спортом и развлекались. Пока не закончится этот период, проводить воспитательную работу нельзя. Однако после него оставалось не больше трех дней, так как, если батальон не отправляли опять на передовую, его назначали на строительство тыловых позиций. Поскольку ни один партийный представитель не был в состоянии написать подходящую статью, то дивизионные газеты, перешедшие в подчинение командиров дивизий, тоже ограничивали влияние нацистов в армии.

Существовало две категории партийных уполномоченных – фанатики и осведомители, запуганные и легковерные так называемые «добропорядочные парни». Я заставил командиров дивизий выбирать этих политработников из личного состава собственных дивизий и, естественно, из категории доверчивых. Так было проще, потому что фанатики, как правило, не могли похвастаться тем, что хорошо проявили себя в бою и имеют за это награды. Если на передовой и находились какие-нибудь фанатики, обладавшие такими достоинствами, то они, как правило, не проявляли энтузиазма заниматься подобным делом. Они чуяли недоброе и всячески уклонялись от того, чтобы их выделяли именно таким образом. Поэтому большинство партийных представителей относились к типу легкоуправляемых и ограниченных, готовых без всяких наград занять этот пост, дабы избежать худшего.

Несмотря на ограничение деятельности нацистских уполномоченных, проводить воспитательную работу в войсках становилось все труднее. Летом 1944 года германские карты все еще служили доказательством того, что территория, занятая немецкими войсками, больше, чем все территории, захваченные союзниками. Между тем такая картографическая стратегия становилась все опасней и вскоре сама уничтожила свою цель, ибо слишком явно свидетельствовала не в нашу пользу. До 1942 года державы «Оси» все время наступали, но потом оккупированные ими территории начали ощутимо сжиматься. До 1941 года успехи германских наступательных операций заставили некоторых людей, на которых мы полагались больше, чем надо было, поверить, что даже после больших отступлений Германия всегда способна снова наступать. Такие люди, в большей степени доверчивые, чем что-либо понимающие, с радостью воспринимали любые новости вроде сообщения о наступлении Рундштедта в Арденнах. Они игнорировали тот факт, что еще в 1942 году наступление немцев в России лишь производило впечатление успеха. Даже тогда чаша весов перевешивала в пользу военной мощи союзников, и такое развитие событий невозможно было остановить гениальностью всех, вместе взятых, боевых командиров, планы которых в любом случае уже не могли повлиять на исход войны. Оптимисты были сильно разочарованы, когда наступление Рундштедта оказалось лишь последней конвульсией уже побежденной нации, не имевшей такой политической системы, которая способна прекратить войну. Сделать это означало уничтожить существующий режим, а такая попытка 20 июля потерпела провал.

В Италии моральный дух германской армии подрывался растущим теперь, и не без оснований, страхом. Мы предполагали, что Гитлер будет искать последнее прибежище в Южных Альпах, и тогда наших солдат призовут сражаться до конца, ведь это то, чего всегда ждал от них Гитлер. Однажды он произнес такие слова: «Бог простит за последние часы перед нашей окончательной победой». И действительно, находились люди, которые верили загадочным намекам на чудодейственное оружие – боевые средства, способные с помощью «электричества» или «лучей смерти» уничтожить всех врагов Германии, так чтобы в живых остался только немецкий народ...

Вопреки этим страхам и галлюцинациям надо было сохранять спокойствие. Надо было избегать бессмысленных жертв и сберечь массу людей, чтобы они смогли вернуться к себе на родину. Если не получится, то мы предпочли бы плен, потому что, в отличие от плена на Восточном фронте, он благополучно приведет нас домой.

Даже командирам своих дивизий я не мог раскрыть сведения, которыми располагал. Они касались тех мер, которые предпринимало командование группы армий, чтобы свернуть здешний театр войны. Если это и так, то совсем не обязательно, что в итоге наступит мир. Чем больше я бывал в войсках, тем очевиднее становилось, что мирные усилия вызовут протест не только у твердолобых нацистов, но и у многих офицеров старой закалки, которые всегда, а во время войны особенно, отвергали любое предложение нарушить присягу. Сознаюсь, меня всегда удивляло, что даже офицеры-антифашисты так мало знали о преступном характере нашего политического руководства. Во время войны они считали своим долгом закрывать глаза на все неприятные новости. Гитлер по-прежнему оставался для них «законной властью», которой они поклялись в своем повиновении и своей лояльности. Таких людей, а они составляли большинство во всех германских армиях, непросто было уговорить на сепаратную капитуляцию на данном театре военных действий.

По мере того как причины продолжать войну становились все менее убедительными, труднее было и излагать правильную позицию войскам. В конечном счете все, что оставалось, – это призвать их сплотиться в столь грозный для нас час, верить своему фюреру и соблюдать дисциплину.

Сложное было положение, потому что подобные увещевания характерны для военного поражения. Естественно, ничто так не поднимает моральный дух солдата, как победа. Как же давно их у нас не было! Ежедневно мы терпели одно поражение за другим и дошли до того, что стали называть «победой» всего лишь успешную оборону какой-либо позиции. А наши противники были близки теперь к настоящей победе и полному уничтожению врага. Тем временем мы, побежденные, искали утешения в утопическом оптимизме – «эликсире для слабых», который в конечном счете никого не мог обмануть.

Тот, кто увиливает от правды, вынужден поплатиться за это доверием ближних. В то же время человек, рисующий ситуацию такой, какая она есть на самом деле, обречен сеять уныние. И нацизму не удалось избежать такой альтернативы. Следовательно, на этой, последней, стадии войны прозревшие солдаты оказывались более надежными, чем обманутые приверженцы Гитлера. Тот, кто смотрит в лицо своей судьбе, поймет это изречение: «Nec metus nec spes» (ни страха, ни надежды).

РАЗГРОМ ГРУППЫ АРМИЙ «Ц» В ДОЛИНЕ ПО

Старшим командирам германской армии в Италии всегда было ясно, что в случае мощного наступления противника фронт на Апеннинах не удержать. Генерал-полковник фон Фитингоф, сменивший фельдмаршала Кессельринга на посту командующего группы армий «Ц», несколько раз предупреждал об этом ОКБ.

Естественно, я обдумывал ситуацию, в которой окажется 14-й танковый корпус. Я по-прежнему считал, что корпусу придется встретить один из главных ударов противника. Установившаяся практика просить подкрепления заставляла меня предъявлять доказательства существования предполагаемых районов сосредоточения усилий противника, что я постоянно и делал. Тем не менее, даже командующие группой армий и армией считали, что противник ударит вниз с Апеннин в долину По с какой-нибудь ближайшей к этой долине позиции. А это означало, что он двинется в направлении Болоньи. Однако в ходе зимнего наступления я начал сомневаться, что противник будет действовать именно так. В период наступления на Адриатическом побережье и после него он ни разу не повторил серьезных атак на позиции у Болоньи. Он мог и обойтись без дорогостоящего и занимающего уйму времени наступления в горах, а вместо этого прорвать всю линию фронта на Апеннинах из долины По. После успешных для него боев на участках 76-го танкового и 73-го корпусов у него появились условия для такой атаки. Если он сможет развить этот успех и осуществить прорыв в одном-единственном месте, это решит судьбу не только 10-й, но и 14-й армии, а также Лигурийской армии на западе. Дальнейшее продвижение от юго-западной части озера Комаккьо обеспечит ему путь через Феррару на Верону. Этот город оставался единственными воротами для выхода всех еще воюющих в Италии германских войск на север. Если союзники направят всю свою военно-воздушную мощь на перевал Бреннер, они смогут практически заблокировать его. А это одна из тех ситуаций, в которых можно использовать крупные парашютные соединения. И это даже не будет отчаянной авантюрой, потому что партизаны помогут парашютным войскам на территории всей долины По. При таких условиях участие 14-го корпуса было бы возможным, но с очень большими трудностями. Я предчувствовал, что корпус будут держать на позициях как можно дольше, чтобы он служил опорным пунктом для отступающей 10-й армии, а также осуществлял защиту с фланга, а позднее действовал в арьергарде 14-й армии, и что начать вывод войск можно будет только в условиях жесточайших боев. Я не предполагал, что Лигурийская армия под командованием Грациани будет отведена. Если там начнется стремительное отступление, то итальянские части этой армии окажутся раздробленными, тогда как пока еще многочисленные подразделения германских сил на Западном альпийском фронте смогут собраться на севере По.

Эти прогнозы едва ли придавали мне уверенности. Да, боевой дух наших войск оставался достаточно высоким, но, пока не начнется большое наступление, проверить это было невозможно. Диверсионная деятельность ограничилась несколькими небольшими операциями, а основная часть войск прозябала на постоянных позициях. Чем лучше эти позиции укреплены, тем сложнее будет вести новую маневренную войну, и это меня беспокоило. Хотя дивизии в моем корпусе были неплохие, но среди них не было элитных, например моторизованных, по-настоящему мобильных и способных обеспечить защиту от бронетехники.

Когда 14 апреля началось наступление, оно оказалось сюрпризом для правого фланга моего корпуса и левого фланга нашего соседа справа – 51-го горного корпуса. Эта атака на самом деле явилась для нас такой неожиданностью, что, когда она уже началась, мы все еще думали, что это какая-то диверсионная операция. Она шла в направлении стоящего крайним слева полка левофланговой дивизии горного корпуса и сразу же принесла значительный успех. Затем противник развернулся и двинулся на правый фланг 94-й пехотной дивизии на моем участке фронта и быстро расстроил все ее позиции с правого края. Предвидя надвигающуюся угрозу, я привел в состояние полной боевой готовности резервный батальон, стоявший за разграничительной линией двух наших корпусов, но его сил оказалось недостаточно. Единственным оперативным резервом для любой критической ситуации, которая могла возникнуть на территории между Болоньей и Тирренским морем, была 90-я гренадерская моторизованная дивизия. Остальные резервы группы армий – 26-я танковая и 29-я гренадерская моторизованная дивизии, можно сказать, элитные, – необходимы были, по мнению командующего, в районе озера Комаккьо. Так как атака противника с того направления могла полностью отрезать всю группу армий, для командующего не было ничего страшнее этого.

Сейчас уже трудно судить, могло ли правильное использование 90-й гренадерской моторизованной дивизии предотвратить прорыв между 51-м горным и 14-м танковым корпусами. Вероятно, конечный результат остался бы неизменным. Тем не менее, ход боевых действий здесь стал еще одним примером неправильного использования резервов. Один полк раньше времени бросили на борьбу с партизанами на дорогах, идущих на юг от Пармы и Реджио, а такое распыление резервов не позволило сосредоточить их силы в месте прорыва линии фронта, где надо было энергично обороняться. Более того, оставшуюся часть этой дивизии преждевременно бросили в бой, как ни странно, против прорыва противника на участке левофлангового полка 51-го горного корпуса. Хотя какое-то время эта дивизия и сдерживала фронтальную атаку, она не смогла помешать противнику развернуть свои силы на теперь уже оголенном фланге 14-го танкового корпуса и направить их против 94-й пехотной дивизии. Когда армия осознала, что наступил критический момент, у нее уже не осталось никаких резервов. Задействованные к тому времени части 90-й гренадерской моторизованной дивизии двигались теперь на восток к своим основным позициям. Из-за такого направления маневра любая контратака оказалась бы бесполезна, и в любом случае такого рода маневр требует много времени. Не мог и я со своим единственным резервным батальоном из Болоньи остановить этот прорыв, поскольку, когда я прибыл на место, после ухода 90-й гренадерской моторизованной дивизии правый фланг уже рухнул. Теперь у противника была полная свобода передвижения.

Направление для своей атаки союзники выбрали мудро и с перспективой на развитие. После того как их силы миновали деревню Толе, они вышли на местность, которая всегда вызывала у меня беспокойство, я уже описывал эти места с пологими необрабатываемыми склонами, вытянутыми в сторону По, где сразу же можно было задействовать бронетехнику. Мобильные противотанковые средства обороны, которые я держал наготове в глубине фронта, не вступили в бой, и уже начали выходить из строя коммуникации.

Поражение приняло необратимый характер. Мне удалось еще раз организовать нечто вроде оперативного фронта на северных склонах Апеннин, но он уже не носил характер опорного.

Обнаружив самый слабый участок германской оборонительной системы, противник собрал свои войска, чтобы воспользоваться этим. 1-я американская бронетанковая дивизия преодолела нашу мобильную противотанковую оборону на северных склонах Апеннин. Великолепные 10-я альпийская и 88-я пехотная дивизии США двинулись вперед к Виа Эмилия, соединяющей Болонью с Моденой. Когда немецкая 94-я пехотная дивизия была разбита, вся оборонительная система вокруг Болоньи распалась сама по себе. Вместе с 94-й вынуждена была отступить и плохо подготовленная 8-я горная дивизия. С другой стороны осуществлялся плановый вывод из Болоньи 65-й пехотной дивизии и соседней 305-й, вновь оказавшейся под моим командованием. Партизаны вели себя в Болонье спокойно, возможно в награду за нашу мирную эвакуацию из города. Проводимая нами в те месяцы политика умиротворения принесла свои плоды. Но я все-таки настоял, чтобы все отступающие войска обходили город стороной.

Так как следовало предполагать, что врагу известно местонахождение моего передового командного пункта, мы перебрались 13 апреля на заранее подготовленный пункт у Риоло, расположенный восточнее Кастельфранко и ближе к Виа Эмилия. Тем временем превосходство противника в воздухе становилось настолько подавляющим, что никто не отваживался появляться на дорогах в дневное время. Мой верный ординарец Фейрштак без конца попадал под бомбежки, пытаясь на своей телеге раздобыть провизию для штаба. Его тяжело ранило, и ему пришлось ампутировать ногу. Я сразу же навестил его в полевом госпитале и долго сидел у его кровати, держа его за руку. У нас обоих были одни и те же мысли: после семи лет совместной службы пришло время расставаться. Ни он, ни я не знали, куда его отправят. Я боялся, что нам не суждено больше встретиться. Он понимал, что лишается моей помощи, так же как я лишался его. Такие моменты в солдатской жизни – самые печальные из всех воспоминаний. Ныне он живет жизнью крестьянина где-то в Восточной зоне, но долго ли протянет?

К 20 апреля противник уже знал, где расположен мой новый командный пункт. Я был в доме один, когда началась воздушная атака. Несколько бомб взорвались совсем близко, загорелось соседнее здание, скот бросился врассыпную, а мое белье, висевшее на веревке, забросило взрывом на деревья.

Выводить корпус за реку По в организованном порядке было уже невозможно. Угроза с воздуха заставляла нас передвигаться только ночью, хотя противник наступал столь стремительно, что дневных переходов не удавалось избежать. Танки союзников постоянно гнали штаб корпуса с одного места на другое.

Полоса, примыкающая непосредственно к По с юга, на глубину 10-15 километров абсолютно голая. На ней нет естественных преград, позади которых откатывавшиеся назад разрозненные части могли бы создать что-то вроде последней оборонительной линии. Донесения союзников указывали на то, что это было частью их плана: в подходящий момент достичь этой безлесной зоны.

На участке соседнего 1-го парашютного корпуса противник уже дошел до Модены. Во время переброски нашего командного пункта мы попали под артиллерийский обстрел со стороны оголенного левого фланга. Справа от 14-го танкового корпуса все шире становился разрыв между ним и 51-м корпусом. Последний то ли уже был отрезан, то ли, как мы предполагали, отброшен на север к Мантуе. Западнее нас противник достиг Сан-Бенедетто на реке По и атаковал Поджио-Рукко. Части 65-й и 305-й пехотных дивизий, еще способные вести бои, собрались у Кампозанто. Остатки 8-й горной дивизии отступали в направлении этой группы, но не могли прикрывать свой полностью оголенный западный фланг. Что касается нашего корпуса, то 94-я пехотная дивизия совсем потерялась из виду, вероятно, противник гнал ее на запад или уже окружил. 90-я гренадерская моторизованная дивизия отступила на запад вместе с 51-м горным корпусом. Командир 65-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Пфайфер был убит на мосту близ Финале. Я не надеялся собрать боеспособные части южнее По.

В ночь на 22 апреля мне предстояло решить: сдаваться в плен вместе со штабом корпуса или попытаться форсировать реку. Я решил перебраться на другой берег. Штаб разделился на несколько групп. На рассвете 23-го мы нашли переправу у Бергантино. Из тридцати шести паромов в зоне 14-й армии только четыре все еще действовали. Из-за непрерывных воздушных налетов бесполезно было форсировать реку днем. Поскольку уровень воды в По был низкий, многие солдаты и офицеры смогли ее переплыть. У Ревере подъездной путь оказался блокирован горящими машинами. Нам пришлось бросить наши машины. В утреннем полумраке мы пересекли реку, и вместе с оперативным отделом штаба я прошагал двадцать пять километров до Леньяно. Нам не удавалось установить какую-либо связь. Генерал-майор фон Шельвиц, взявший на себя после смерти генерала Пфайфера командование остатками 65-й и 305-й пехотными дивизиями, попал в плен на южном берегу.

Ночь 23 апреля мы провели в Леньяно, потом пытались переправиться через Адидже, чтобы попасть на тыловую базу корпуса в Сан-Стефано. Все мосты были разрушены авиацией, и нам опять пришлось искать переправу. Между тем даже по ночам все дороги подвергались непрерывным налетам истребителей-бомбардировщиков. У Сан-Стефано я собрал штаб корпуса, тех его офицеров, которым группами удалось уйти за По. 24-го я вновь оказался в расположении командующего армией в его штабе, который находился между Вероной и озером Гарда. В течение ночи мы попытались идти дальше по долине Адидже и восточной дороге у озера Гарда к селению Ала, но нас задержали заторы на дорогах. Следующей ночью мы удачно прошли перевал Пазубио и добрались до горного селения Ронки. Там мы организовали полевой штаб и на горном воздухе восстановили свои силы после многих бессонных ночей.

В это время неожиданно вновь обнаружились два бывших штаба дивизий – 94-й пехотной и 8-й горной. Из разрозненных частей, в основном из других соединений, они организовали оборонительную линию от озера Гарда до перевала Пазубио. Из тыла пришло небольшое пополнение, состоящее из курсантов офицерской парашютной школы и горной школы СС. Так появилась возможность собрать пехоту для того, чтобы занять долину Адидже и горы между ней и озером Гарда, но артиллерии там уже не было, ее задачи взяли на себя зенитные батареи сухопутных войск и люфтваффе.

Теперь противник прекратил все атаки. Мы задавались вопросом, не истощились ли его силы, но предполагали, что, скорее всего, он больше не видит смысла в том, чтобы рисковать жизнью своих солдат.

Дороги, ведущие на север, были забиты бесконечным потоком отставших от своих частей солдат. Если бы мы уже давно не привыкли к подобным сценам, то должны были увидеть в этом свидетельство полного краха. Разбитая пехота откатывалась назад еще со времен прорыва у Кассино, иногда со своими командирами, иногда без них. Такого рода марши абсолютно ослабленных сил на этом фронте впечатляли больше, чем во времена отдельных кампаний Первой мировой войны. По этой же причине у войск не было поводов бунтовать. Любой солдат, с кем ни поговоришь, рассказывал одну и ту же историю: часть разбили или окружили с фланга, пробирался через линию фронта, а сейчас намерен выполнять приказ двигаться к сборному пункту в тыловой район. Ни разу не удалось выяснить, кто отдал такой приказ. Невозможно было и собрать этих отставших солдат на новой оборонительной линии в чужих частях. Каждому из них невыносима была перспектива остаться без своей полевой почты и не в окружении привычной солдатской семьи.

Тем не менее эти пехотинцы не выглядели деморализованными. В отличие от 1918 года, они вели себя достойно. Всех их, без исключения, нельзя было обвинить в трусости или в неподчинении приказу. Их учили, что в случае, если на линии фронта нет организованного боевого порядка, они должны отходить в тыловые районы, что, на их взгляд, было единственным способом восстановить силы для новых боев.

Находясь южнее По, я все время пытался собрать этих отставших солдат и вернуть их в те части, которые еще вели бои. Но подобного рода несогласованные приказы реальных результатов не имели, так как сами командиры были порядком измотаны физически, чтобы оценить важность именно такого порядка действий. После катастрофы такого масштаба, то есть после прорыва противником всех боевых порядков и последовавших за этим длительных маршей, переправ через реки и многих бессонных ночей, единственное, что можно было сделать с изможденной пехотой, – это довериться инстинкту простого солдата и заново формировать части в глубоком тылу.

Мы заняли так называемую «Голубую линию», на которой впервые за долгие годы войны я обнаружил действительно мощные и глубокие фортификационные сооружения. Они сохранились со времен Первой мировой войны! Но противник намеревался обойти заблокированную восточную дорогу у озера Гарда и, используя машины-амфибии, высадиться на его северном берегу, исключив таким образом для нас возможность обороны «Голубой линии».

29 и 30 апреля я провел в доме графа Фредериготти в Памороло, близ Роверты. Обстановка была напряженная. Граф понял мое отношение к нацистскому режиму. Его семья принадлежала к аристократии Южного Тироля, и они давно стали швейцарцами, хотя и имели дом в области Трентино. Он был женат на графине фон дер Штраатен, отец которой возглавлял испанскую школу верховой езды в Вене. Так что я, можно считать, находился в гостях у немцев.

Фредериготти предоставил убежище одному старейшему члену организации Тодта^[33], состоявшему в чине, равном генеральскому. Этот человек явно хотел перейти на сторону противника. Я убеждал его ехать на север, но в Роверто он осуществил свое намерение.

Я знал, что Фредериготти поддерживал Итальянский освободительный комитет. Каждый день он ездил в город для того, чтобы обсуждать, какие меры следует предпринимать против немцев, и, разумеется, это были его право и его обязанность как гражданина Италии, законное правительство которой находилось теперь в состоянии войны с Германией. На обед ему приходилось возвращаться в свой элегантный дом, где мы должны были размышлять, как спасти этот район от дальнейших военных действий, становившихся уже бессмысленными.

КАПИТУЛЯЦИЯ ГРУППЫ АРМИЙ «Ц»

1 мая 1945 года. До обеда я покинул свою квартиру у графа и перебрался в Маттерелло, что в семи километрах от Тренто. Там я нашел симпатичную виллу с причудливым парком и видом на долину Адидже. Хорошо бы было провести в этом месте недели две, но я оставался там только в течение двух дней, а ночи проводил где придется, потому что в это время события начали принимать зловещий оборот.

Накануне мой собственный командующий генерал Лемельсен позвонил мне по телефону, чтобы сообщить, что Кессельринг отправил фон Фитингофа, командующего группой армий, и генерала Реттигера, его начальника штаба, в генеральский резерв. Командование группой армий принял генерал Шульц, неизвестный для нас человек, но, к счастью, начальником штаба у него стал генерал Венцель, которого мы хорошо знали как бывшего начальника штаба у Фитингофа.

1 мая во второй половине дня Лемельсен снова позвонил мне и сказал, что Реттигер отдал приказ арестовать только что назначенных генералов Шульца и Венцеля и попросил Лемельсена, как старшего армейского командира, немедленно прибыть в штаб группы армий, чтобы взять командование на себя. Лемельсен отказался, поскольку не мог выполнять приказы Реттигера. Очевидно, фон Фитингоф и Реттигер превысили свои полномочия в переговорах с противником. Лемельсен проинформировал меня также, что получил от Кессельринга письменную инструкцию, запрещающую вести переговоры до особого приказа.

В 16.30 меня срочно вызвал Лемельсен для того, чтобы я взял на себя управление в штабе армии в Фаи, так как потребовалось его присутствие в штабе группы армий.

В Фаи я получил от начальника оперативного отдела полковника Рункеля следующую информацию: генералы Шульц и Венцель снова на свободе и осуществляют командование. Генерал-полковник фон Фитингоф, покинувший, согласно инструкции, Больцано вместе с обергруппенфюрером СС Вольфом, при посредничестве подполковника фон Швайнитца договорились о перемирии с главнокомандующим союзников на Средиземноморском театре войны фельдмаршалом Александером. Соглашение должно вступить в силу в два часа дня 2 мая и уже не может быть расторгнуто. Командующие 10-й и 14-й германскими армиями, командующий люфтваффе в Италии (генерал фон Поль) и, главное, обергруппенфюрер СС Вольф приняли решение о перемирии, так как полностью разгромленная группа армий оказалась отрезанной от своего отечества в результате продвижения противника из Гармиша в направлении Инсбрука, а также ввиду того, что нехватка оружия, горючего, боеприпасов и провианта сделала дальнейшее сопротивление бесполезным.

Так как наше положение оставалось неясным, я позвонил своему другу Венцелю. Он рассказал мне, что они с командующим соблюдают в настоящее время это соглашение и что все разрешится «достойным» образом. Такая информация меня не совсем удовлетворила, и я попросил позвать к телефону Лемельсена, но вместо него подошел Шульц. Он сказал, что его поставили перед фактом и он не в силах что-либо изменить. Поскольку отведенное на согласование время истекало, он сам по собственной воле предложил Кессельрингу утвердить соглашение в течение получаса.

Позднее Лемельсен снова позвонил мне и приказал, чтобы к двум часам дня 2 мая наша армия прекратила огонь и любые передвижения, кроме доставки провианта. Кессельринг был недосягаем, но его начальника штаба генерала Вестфаля держали в курсе. Генерал Шульц, новый командующий группой армий, понимал, что надо подчиниться достигнутому соглашению. Генералы фон Поль и Герр уже отдали соответствующие приказы подчиненным войскам. В Берлине скончался Гитлер.

Мне стало ясно, что смерть Гитлера быстро приведет к ликвидации всех фронтов, и войскам моей группы армий придется подчиниться. Среди высших командиров уже не существовало таких расхождений, как между Кессельрингом и Фитингофом. Ближе к полуночи я отдал соответствующие приказы генералу Хаугу для 51-го корпуса, полковнику Красу для своего 14-го танкового корпуса и генералу Гейдериху для 1-го парашютного корпуса. Никто из них не поставил эти приказы под сомнение.

2 мая 1945 года. Утром я вернулся в свой штаб. После заключения перемирия мне не надо было объяснять ситуацию войскам. Сначала собрал офицеров штаба и рассказал им, что наиболее реалистично мыслящие высшие командиры давно предвидели такую ситуацию, так как наш боевой потенциал рушился с каждым часом. Мне приходилось считаться с тем, что недавно брошенные в бой свежие части, такие, как офицерская парашютная школа или горная школа СС, возможно, решат продолжить боевые действия, согласно загадочной позиции их командиров. Поэтому я заострил внимание на безнадежности оперативной обстановки, продвижении противника к перевалу Бреннер, полном уничтожении 10-й армии на востоке и вероятности того, что противник подойдет к перевалу одновременно с запада и с востока и заблокирует его. Я описал трудности, с которыми Высшее командование не сталкивалось со времен сражений у Кассино. Напомнил также моим слушателям, что уже в течение длительного времени неполноценность наших войск с точки зрения материального обеспечения и численного состава приводила к поражению в важных боях, что многие из них отступали дезорганизованными и переформировать их было трудно, что бои в долине По закончились крахом, которого не смог избежать сам штаб корпуса. Я напомнил также, что годами спорили мы с бессмысленными приказами стоять на заданных оборонительных позициях, приказами, которые приводили к ненужным жертвам в войсках в то время, когда надо было постараться уйти от контакта с противником и тем самым выиграть время, силы и свободу маневра.

Что касается выполнения связанных с капитуляцией формальностей, то я мог сказать, что они одобрены Кессельрингом, а к его имени в войсках относились с почтением.

Это был трагический момент – ужасное поражение и неизбежная капитуляция после шести месяцев боев, трагический даже для тех из нас, кто задолго его предвидел.

Я уже кратко переговорил с командирами двух подчиненных мне дивизий. Они хорошо понимали причину такого поворота событий, поскольку, за исключением вновь прибывших частей, их соединения не представляли теперь какой-либо боевой силы и оказались бы раздробленными при первой же атаке.

После выступления перед офицерами я отправился на свою традиционную прогулку. Возвратившись, узнал, что меня назначили главой делегации, которую направляли к командующему ныне 15-й группой армий генералу Марку Кларку, чтобы уладить формальности выполнения капитуляции. В сопровождении одного или двух человек я поехал в штаб армии в Больцано, где получил подробные инструкции.

Как я выяснил, переговоры начались несколько недель назад, и их инициатором выступил, очевидно, обергруппенфюрер СС Вольф. Он заручился согласием Гиммлера на то, чтобы переговоры с противником вели Кессельринг и Фитингоф, и именно в то время, когда велось обсуждение, началось наступление союзников, закончившееся полным поражением наших войск на реке По. Следовательно, уполномоченный для переговоров полковник Швайниц не мог договариваться ни о чем другом, кроме как о полной капитуляции и об одной-двух формальных уступках, например временном оставлении офицерам личного оружия.

Швайниц подписал документ с оговоркой, что должен получить одобрение своего главнокомандующего. Кессельринг отказался дать согласие на полную капитуляцию группы армий. Тем временем стало известно, что сам Гиммлер вступил в переговоры со шведским графом Бернадотом, очевидно не уведомив об этом Гитлера. Кессельринг, видимо, пытался уклониться от этой темы. Он мог бы заявить, что те, кому он делегировал свои полномочия, сильно превысили свою власть. По этой причине 1 мая он приказал заменить Фитингофа на посту командующего группой армий Шульцем. 2 мая в штабе группы армий царила полная неразбериха. Шульца и начальника его штаба Венцеля временно отправил под арест уже смещенный начальник штаба Реттигер, так как сам командующий уже отбыл. Позднее этих офицеров освободили из-под ареста. Командующие 10-й и 14-й армиями приняли соглашение как свершившийся факт.

В конечном счете это была и позиция Шульца. По техническим причинам капитуляцию пришлось объявить до того, как было получено согласие Кессельринга, и только утром 2 мая Вольф смог добиться его от фельдмаршала после двухчасового телефонного разговора.

Теперь я понимал, насколько поспособствовала смерть Гитлера такому развитию событий, потому что иначе Кессельринг никогда бы не дал своего согласия. Вероятно, в крупных войсковых соединениях возникли бы серьезные возражения против самостоятельной капитуляции группы армий. Даже теперь из частей поступали запросы, одобрил ли сложение оружия Дениц, которого Гитлер назначил своим преемником. Это был вопрос, продиктованный совестью, и на него нельзя было ответить, поскольку позиция адмирала точно не была известна. Он высказывался за прекращение боевых действий против западных держав при условии, что это не окажется прямой помощью большевикам! А это говорит о том, что он вынашивал старую идею вызвать раскол между странами-победительницами в самый последний момент перед капитуляцией.

Мы вынуждены были еще учитывать вероятность того, что некоторые командиры призовут свои части погибнуть в бою и избежать таким образом позорного сложения оружия, закончив войну театральным жестом. Конечно, лишь немногие были готовы сражаться до последнего патрона, когда основная часть войск сдавалась в плен. На Западном фронте было множество примеров таких стихийных порывов. Это соответствовало приказу Гитлера никогда не сдаваться и все-таки ничего не изменило в плане полной капитуляции.

3 мая 1945 года. Утром я отправился на переговоры генерала Вольфа с доктором Ангелисом, главой Комитета освобождения Южного Тироля. Последний требовал передачи ему всей полноты власти как представителю итальянского правительства. Вольф возражал на том основании, что союзники взяли весь контроль на себя. Пока на балконе виллы шли эти переговоры, войска союзников окружили Больцано. Из города слышны были звуки перестрелки между немецкими частями и тирольскими борцами за освобождение, результатом которой стало несколько десятков жертв с обеих сторон. Из моего штаба пришло сообщение, что туда за мной приехал британский полковник. Я пригласил его в Больцано, где мы организовали для него завтрак. Он был очень корректен и любезен.

Накануне вечером, когда генерала Марка Кларка уведомили о моем назначении главой делегации на переговорах о капитуляции, он приказал 10-й альпийской дивизии США послать какого-нибудь генерала и английского полковника, чтобы они привезли меня. Эти офицеры заблудились по причине освободительного восстания в Роверето, и только полковник смог добраться до Больцано. Он и сопровождал меня на обратном пути в штаб корпуса, куда тем временем прибыл американский генерал Раффнер. Перед громадным камином в уютной зимней квартире я последний раз выступил в роли хозяина, предложив гостям традиционную чашку чаю.

В восемь вечера мы уехали. Со мной были подполковник фон Швайниц, который вел переговоры в Казерте, и представители Вольфа: штандартенфюрер СС Дольманн, а также лейтенант Зельнер, капитан фон Грамм и необходимый обслуживающий персонал.

Селение Орли мы обнаружили в руках освободительных частей. Перед самой Ривой наткнулись на такую преграду, что пришлось немного пройтись пешком. Американские солдаты, охранявшие место недавнего взрыва, перенесли наш багаж через раскиданные взрывом камни. Выпив горячего кофе, мы забрались в машины-амфибии, которые вскоре погрузились в волны озера Гарда. До самого заката мы шли навстречу бурным волнам параллельно восточной дороге, по которой нельзя было проехать из-за разрушенных тоннелей. Около девяти вечера мы добрались до полевого штаба американской 10-й альпийской дивизии и пересели на другие машины. Командир этой дивизии генерал Хей сопровождал меня на своем громадном «паккарде», и мы обменивались впечатлениями о последних боях, в которых его дивизия была самым грозным моим противником. Именно она осуществила прорыв, отрезав мой корпус от 51-го корпуса. Странно было после всего этого ехать в колонне машин с ярко светящими фарами. Прибыв в Верону, мы зашли в палатку поужинать. Сопровождавшие меня офицеры замерзли, так как сильно промокли на озере Гарда, а потом продолжали путь на открытых машинах. В долине Адидже еще лежал снег. В Вероне мы переночевали в знаменитом отеле «Коломбо д'Оро».

4 мая 1945 года. После хорошего завтрака на английский манер, за который надо было благодарить британского офицера связи из 15-й группы армий Джона Профьюмо, мы вылетели во Флоренцию. Там нас приняли в штабе генерала Кларка в соответствии с установленным протоколом. Победители принимали побежденных по всем правилам, без неприязни и проявляя гостеприимство. Вскоре после прибытия меня попросили доложиться генералу. Любезный американский офицер предварительно кратко проинструктировал меня, в какой форме желательно докладывать главнокомандующему. Несмотря на то что это было не более чем предложение, оно включало упоминание того факта, что я уполномочен моим Высшим командованием получить от генерала Кларка инструкции о сложении оружия группой армий «Ц». Думаю, такую формулировку можно было рассматривать как некую уступку, поскольку в ней не было упоминания о безоговорочной капитуляции. Но к сожалению, она возродила в немцах напрасные надежды. На предыдущих переговорах в Газерте еще шли разговоры о таких благородных уступках, как оставление личного оружия. Если бы те переговоры в марте привели к сдаче оружия, это была бы сенсация, но теперь она ничем не отличалась от капитуляции других групп армий, оказавшихся не в состоянии продолжать войну. Кроме того, в первые дни мая радио союзников не оставило у нас никаких сомнений в том, что альтернативы безоговорочной капитуляции нет.

Во время моего доклада генералу Кларку он стоял в своей палатке под звездно-полосатым флагом, рядом находились командующие 5-й американской и 8-й британской армий, а также командующие союзной авиацией.

Я не мог избавиться от впечатления, что офицеры союзников воспринимают эту сцену как тягостную. Я вынужден был проявлять к ним уважение как к противникам, тогда как они могли видеть во мне только представителя гитлеровского режима. Откуда им было знать, что эта обстановка вызывает у меня меньше горечи, чем у них самих? Для меня она означала конец двенадцатилетнего духовного рабства, так же как и очень личный поворотный момент в моей жизни, как ни сложилась бы дальше моя судьба. Узкое вытянутое лицо главнокомандующего и открытый понимающий взгляд произвели на меня весьма благоприятное впечатление. Это впечатление усилилось, когда в течение второй половины дня в длительной беседе с ним я честно говорил о технических трудностях капитуляции. Перед этим состоялось последнее общее заседание всей нашей делегации со штабом группы армий, куда были допущены многочисленные представители прессы. Заседание вел генерал Грунтер, начальник штаба группы армий. Он представил своих сотрудников и с помощью карты объяснил, в каких районах предлагается разместить германские войска. В связи с этим состоялся разговор о взаимодействии между отдельными командными пунктами союзников и германской группы армий, после чего попросили выступить меня. Я сказал, что мой командующий хотел бы точно выполнить все условия капитуляции, но сделать это невозможно до тех пор, пока действия так называемого освободительного движения приводят к вооруженным столкновениям с немецкими войсками. А поскольку линии связи большей частью нарушены, немецкое командование не в силах полностью осуществлять контроль над своими войсками.

В беседе с Марком Кларком я вновь вернулся к этой теме, и он сразу же согласился помочь. Он сказал, что в любом случае директивы, на основании которых действуют освободительные силы, будут отменены после завершения переговоров о капитуляции. Он отдал эти указания (занимать административные здания, захватывать немецкие склады, разоружать их охрану и т. д.), потому что, видимо, считал, что германская группа армий будет дезорганизована еще до того, как сложит оружие. Но в последние дни боев отряды освободительного движения сделались удивительно незаметными, а активными стали только после капитуляции. Марк Кларк готов был признать, что нельзя ждать от немецких войск сдачи личного оружия до тех пор, пока им угрожают партизаны.

Между тем в эти дни весь процесс капитуляции оказался под угрозой. 3 мая воздушная разведка союзников и офицеры, вывозившие нас с оккупированной немцами территории, установили, что немецкие автотранспортные средства самого разного типа движутся из Трента на север к перевалу Бреннер. Это являлось нарушением условий сдачи, и 15-я группа армий союзников грозилась задействовать свою авиацию, чтобы пресечь подобные передвижения. Более того, в донесениях сообщалось, что 1-й парашютный корпус явно не подчинился приказу сложить оружие и продолжал воевать. Мы все время опасались, что нечто подобное может произойти.

Единственное, что было в моих силах, – это заверить, что поведение этих войск идет вразрез с честными намерениями моего командующего. Мне оставалось только высказать предположение, что выполнить принятые обязательства командующему помешали партизаны. Поэтому я порекомендовал направить небольшие мобильные подразделения для восстановления порядка в пока еще занятых нами районах и наладить связь с немецкими штабами. К сожалению, я не мог напрямую связаться со своей группой армий, так как выделенное для нас подразделение связистов еще не прибыло. Вскоре мы узнали, что по дороге они попали в плен и сейчас находятся в американском лагере для военнопленных.

В соответствии с полученными мной перед поездкой инструкциями я указал на то, что, по мнению германской стороны, было бы опасно осуществить намерение вернуть эти войска в район севернее Болоньи. Мы очень хотели другого решения этого вопроса. И солдаты, и офицеры рассчитывали на скорое увольнение с военной службы, и если сейчас приказать им двигаться на юг, то на север ринется в бегство поток дезертиров. А подобный развал группы армий одинаково не в интересах ни союзников, ни немцев. Поэтому я предупредил, что в результате такого передвижения войск произойдет ослабление власти немецкого командования, и предложил отложить эти меры до тех пор, пока американцы не возьмут на себя всю полноту власти.

Генерал Марк Кларк не остался глух к моим аргументам. В своих планах направить немецкие войска в долину По он руководствовался соображениями относительно обеспечения их продовольствием, потому что в Нижних Альпах его запасы скоро должны были быть исчерпаны. Я же считал, что автотранспортных средств вполне достаточно, чтобы осуществлять снабжение из долины, хотя точных цифр я не имел. Обратил я внимание и на то, что гораздо труднее будет организовать лагеря на возделываемой равнине, чем в гористой местности у подножия Альп. Кроме того, на равнине немцы окажутся среди враждебно настроенного местного населения. Без тщательных санитарных мер размещение лагерей в низине может привести к эпидемиям.

Генерал Кларк согласился пересмотреть вопрос в целом и отложить его решение. До тех пор эта тема не должна была упоминаться в германской прессе.

В течение нескольких следующих дней переговоры стояли на месте, видимо, потому, что штаб 15-й группы армий занимался проблемами, не связанными с интернированием германских войск. Тем временем люфтваффе и военно-морской флот Германии прислали своих представителей прямо в штаб главнокомандующего союзных войск на Средиземноморском театре войны. Несмотря на то что эти представители были ниже меня по званию, они мне не подчинялись. 7 мая наша делегация увеличилась на двадцать два человека, все они были офицерами-специалистами. Мою небольшую первоначальную группу разместили на табачной фабрике, возникли трудности с размещением вновь прибывших. Мы уже были военнопленными, но получали полный американский паек. Мне предоставили небольшой дом с тремя комнатами и ванной.

С каждым днем становилось все очевиднее, что в нас больше не нуждаются. Была создана новая группа для переговоров, отличавшаяся от предполагаемой вначале. Поэтому 13 мая меня отправили обратно в Больцано, и я вернулся на прежнюю квартиру в Маттероло, где мой штаб пока не тронули.

22 мая меня и моего адъютанта графа фон Крамма забрали из Маттероло, и я отправился в плен в качестве командира громадного лагеря для военнопленных в Геди.

СТРАТЕГИЧЕСКОЕ ПЛАНИРОВАНИЕ В ВЕЛИКОБРИТАНИИ

Когда в 1940 году Уинстон Черчилль стал премьер-министром и министром обороны, он создал свой собственный аппарат для планирования ведения войны. Начальников штабов он подчинил непосредственно министру обороны, и этим практически устранил политических глав трех видов вооруженных сил. В результате в Великобритании военные специалисты приобрели гораздо большее влияние на формирование стратегических целей, чем в других демократических странах. С 1943-го по 1945 год начальниками штабов были: Брук – начальник штаба сухопутных войск, Портэл – начальник штаба Королевских ВВС и Кеннинхэм – начальник штаба ВМС. Их тесное взаимодействие позволило умерить некоторые наиболее фантастические планы Черчилля, и, как выразился английский историк Джон Эрманн, «в течение нескольких трудных лет они пользовались таким влиянием, какого до этого не имел ни один военный комитет в Великобритании».

Этот комитет был бюрократически перегружен и потому иногда затруднял работу, несмотря на все возрастающее влияние в сфере текущего военного планирования. Планирование осуществлялось в основном на уровне вида вооруженных сил комитетом, состоящим из начальников оперативных отделов трех родов войск. Поэтому начальникам штабов не надо было координировать ведомственные планы, так как это уже было сделано нижестоящим комитетом. Черчилль выступил на первый план по причине своих частых контактов с планирующим комитетом, который таким образом взял на себя функции генеральных штабов былых времен.

В результате казалось, что нужды трех видов вооруженных сил координируются должным образом. Между тем существовал еще один орган, обладавший полнотой власти и компетентным штатом, посредством которого согласованные планы претворялись в жизнь. Функция лорда Исмея была тройной. Он являлся советником министра обороны, то есть Черчилля. Но поскольку последний был еще и премьер-министром, то ему пришлось взять на себя и некоторые обязанности своего министра. Он был также членом комитета начальников штабов, в который входил в качестве представителя Черчилля. Его влияние фактически было больше, чем влияние любого министра за пределами правительства, так как он присутствовал и на заседаниях военного комитета, состоявшего из восьми министров. Он был заместителем его секретаря по военным вопросам, подчинявшимся секретарю и равным по чину его гражданскому заместителю.

Эта структура обслуживала Черчилля и находилась более или менее в его личном распоряжении. Его собственная власть росла год от года. Его мощный, выдающийся гений доминировал на поздней стадии войны, как и на ранней. Система комитетов помогала властному премьер-министру; а уникальное сочетание его стратегической хватки и тесных дружеских связей с высокопрофессиональными членами этих комитетов... быстро обеспечило ему власть.

СТРАТЕГИЧЕСКОЕ ПЛАНИРОВАНИЕ В США

Американская военно-политическая структура управления значительно отличалась от английской. По конституции президент являлся Верховным главнокомандующим вооруженных сил, но в действительности его влияние было гораздо меньшим, чем влияние Черчилля. У Рузвельта не было ни амбиций Черчилля, ни, по всей видимости, его гения. Поэтому американский комитет начальников штабов обладал большей независимостью, чем их британский партнер. Кроме того, власть Объединенного комитета начальников штабов основывалась на конституции. В Соединенных Штатах президент обладает высшей исполнительной властью и не несет ответственности перед кабинетом министров. Следовательно, если он пожелает, он может передать Объединенному комитету начальников штабов все полномочия для ведения войны без каких-либо консультаций с кабинетом министров или его одобрений.

Как главнокомандующий вооруженных сил президент имел собственного начальника штаба, этот пост с 1943 года занимал адмирал Леги. Он представлял президента на заседаниях Объединенного комитета начальников штабов, не будучи, однако, его членом. Это давало ему дополнительную власть, но не в такой степени, как Исмею в Британском комитете начальников штабов. Леги не имел права докладывать президенту от имени комитета или какой-либо другой ветви власти. Не был он и человеком, который рвется к власти по личным мотивам. Он был, скорее, пассивной натурой. В ином случае он, вероятно, впал бы в немилость. Ибо человеком, который действовал от имени президента и пользовался гораздо большим влиянием среди всех офицеров, участвовавших в этой войне, стал Гарри Гопкинс. Он был более динамичным, более уживчивым и более работоспособным, чем Леги. Тем не менее, поскольку официального статуса у него не было, в 1944 году по мере ухода от дел президента из-за прогрессирующей болезни Гопкинс постепенно терял свое влияние.

Самой важной фигурой из «влиятельного круга» был начальник штаба сухопутных войск генерал Маршалл, про которого Эйзенхауэр писал, что «он... обладал способностью при решении какой-либо проблемы спокойно взвешивать все противоречивые факторы и приходить таким образом к твердому решению». А Джон Эрманн добавляет, что «он пользовался абсолютным доверием армии, президента и – что было, вероятно, его величайшим достижением – конгресса». Он был идеальным начальником штаба, «который в ходе создания величайшей военной машины из когда-либо существовавших в США преодолел традиционное недоверие американцев к милитаризму...».

В Объединенном комитете начальников штабов у Маршалла фактически был только один сослуживец – адмирал Кинг. В Соединенных Штатах не существовало самостоятельных военно-воздушных сил. Хотя командующий авиацией сухопутных войск и входил в этот комитет, но он подчинялся Маршаллу, который, естественно, упрощал его роль в решении стратегических вопросов. Это помогало избегать трений, поскольку вопросы ведения войны в воздухе и стратегические интересы армии и флота, как правило, шли вразрез друг с другом.

СВЯЗИ МЕЖДУ ДВУМЯ ГЕНЕРАЛЬНЫМИ ШТАБАМИ

С марта 1942 года в Вашингтоне начал действовать Объединенный англо-американский штаб. Американский Объединенный комитет начальников штабов был усилен представителями аналогичного британского комитета. Последний к тому времени уже установил рабочие отношения с первым. Британскую миссию при Объединенном штабе союзников до самой своей смерти в 1944 году возглавлял фельдмаршал Джон Дилл, бывший начальник имперского Генштаба.

Эта договоренность ознаменовала собой коренное изменение в ведении войны союзниками. Военный совет при президенте превратился в наднациональный. Правда, за принятие стратегических решений в Америке и Великобритании по-прежнему отвечали политические власти. Государственные деятели либо встречались друг с другом лично, либо разрешали своим послам представлять их при выработке решений, но подобная практика становилась довольно редкой. Государственные лица начали чаще пользоваться телефоном. Но так как Объединенный штаб союзников разместился в Вашингтоне, он стал центром политических решений. Каждый, кто наблюдал работу миссии, осуществляющей связь между двумя союзниками при Главном командовании, поймет, какие у нее скромные возможности. Миссия связи никогда не участвует в военном планировании в той же степени, что и команда единственной доминирующей державы. Тем не менее, миссия берет на себя долю ответственности самим фактом присутствия в данном органе, даже если не принимает никаких решений по собственной воле. У нее нет такого прямого контакта с собственным правительством, как у местных представителей. Поэтому она должна действовать дипломатично, отражать взгляды своего правительства и одновременно разъяснять ему планы, инициируемые руководящей державой.

Посему не вызывает большого удивления, что Объединенный штаб не обходился без трений. То, что этот орган не развалился осенью 1943 года, по мнению британской делегации, исключительно заслуга второй конференции в Квебеке. Можно понять пессимизм англичан, потому что, кроме расхождений по вопросам стратегии, ее положение осложнял еще и растущий авторитет США как центра стратегического планирования. Для личности такого масштаба, как Черчилль, это было горькой реальностью, особенно если учесть, что он должен был оправдываться перед собственным кабинетом, тогда как президент Соединенных Штатов нес за все единоличную ответственность как глава исполнительной власти. С такими полномочиями он имел возможность усилить влияние своих военных советников по сравнению с британскими, в результате главенство США становилось все более явным.

Можно спорить, всегда ли это главенство было полезным с общеполитической точки зрения. Американский историк Уильям Гарди Мак-Нейл замечает, что «американцы стремились разделить военные и политические вопросы любыми непреодолимыми барьерами. В действительности часто казалось, что американские генералы рассматривают войну как игру, после которой, выиграна она или проиграна, игроки расходятся по домам». А Джон Эрманн пишет: «Последствия такого положения оказались весьма серьезными для Европы, проблемы которой занимали Вашингтон гораздо меньше, чем проблемы Дальнего Востока на более поздних этапах войны». Конец войны продемонстрировал ослабевающее влияние Великобритании. Эрманн утверждает, что по мере нарастания событий в Европе и на Дальнем Востоке американцы все менее склонны были консультироваться с Объединенным штабом. Они с плохо скрываемым раздражением смотрели на попытки англичан вмешиваться в стратегию, которую рассматривали как исключительно частное дело.

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИХ НА ТЕАТРАХ ВОЙНЫ

С 1943 года усиливалась тенденция оставлять стратегические вопросы проведения операций на усмотрение главнокомандующих на различных театрах войны. Это было естественным следствием глобального характера боевых действий. Отныне выбор главнокомандующих и их подчинение ключевым требованиям политики стали постоянной заботой политических руководителей.

Это была сложная задача – координировать стратегию на различных театрах войны с общей стратегией. Решения, принимаемые локально в старомодной манере традиционной стратегии, случались все реже и реже. Дело в том, что из-за взаимозависимости всех военных операций у главнокомандующих не оставалось свободы действий для принятия самостоятельных стратегических решений.

По прежним канонам искусства стратегии главнокомандующий всегда был в состоянии сам планировать и вести сражение, которое может решить исход всей войны, но на значительно удаленных друг от друга театрах войны это уже было не реально. Планирование действий в отдельно взятом районе сказывалось на генеральном планировании, а следовательно, и на планировании операций в других районах.

Где сосредоточить усилия? От решения этого вопроса зависело размещение сил и средств на любом театре войны. В этом плане союзники столкнулись с проблемой, которая никогда не волновала немцев: какую часть флота направить в Тихий океан, какую в Средиземное море и, наконец, какую для подготовки высадки во Франции. Все это были десантные операции, а возможности транспортировки войск ограниченны.

Любому частному решению главнокомандующего предшествовало совещание с вышестоящими властями, и оно зависело от их одобрения.

В марте 1942 года по предложению президента США театры войны были поделены следующим образом: Тихий океан и Китай (Чан Кайши) отдали США, остальная Азия и Средиземное море (позднее Ближний Восток) – Великобритании, а Атлантику и оставшуюся часть Европы делили между собой оба союзника. Поэтому образовался такой театр войны, как последний из перечисленных, где решения приходилось принимать Объединенному штабу союзников, и театры войны, находившиеся под контролем только одной державы, где решения принимались Генеральным штабом соответствующей страны. В последнем случае союзник мог защищать свои интересы только посредством политического вмешательства Высшего командования. Подобные вмешательства требовались постоянно, поскольку стратегия на отдельном театре войны должна была подчиняться общим стратегическим задачам.

Совместное ведение войны союзниками осложнялось еще и тем, что британская структура Высшего командования на данном театре войны отличалась от американской. Американцы, как и немцы, давали главнокомандующему на определенном театре войны общие указания и предоставляли ему широкие полномочия. Примером силы и одновременно слабости американской системы командования может служить борьба между президентом и генералом Макартуром во время корейского конфликта. Дело в том, что в американской конституции четко не оговорено политическое руководство действиями главнокомандующих. Как я уже сказал, президент предоставил право отдавать приказы Объединенному комитету начальников штабов, а он в некоторых случаях делегировал эти полномочия главнокомандующему. В этом и заключался потенциальный источник конфликтов при коалиционном ведении войны.

Британцы предпочитали коллективную систему, рассматривая главнокомандующего как первого среди равных. Известно, что такая система возникла во времена крупных десантных операций, когда главнокомандующий сухопутных войск управлял всем театром войны, а военно-морские силы и авиация действовали в качестве поддержки. Эта система тоже основывалась на конституции, так как с началом войны профессиональные командующие тремя видами вооруженных сил сразу же переходят в подчинение к своим министрам. Черчилль изменил этот порядок по причине неудачного опыта в Норвежской кампании, но он остался в силе в отношении всех морских территорий. Даже в 1943 году командующие флотами в Атлантике, и британским, и американским, действовали под началом своих министерств флота и никоим образом не подчинялись Объединенному штабу союзников. Три сектора Тихого океана, контролируемые американцами, находились под командованием адмирала Нимица, то есть не министра флота, а в данном случае Объединенного штаба.

Существовал и особый порядок в отношении командования союзной бомбардировочной авиацией, действовавшей против Германии с территории Англии. Британский начальник штаба военно-воздушных сил командовал как английской, так и американской бомбардировочной авиацией и отвечал за нее перед Объединенным штабом в Вашингтоне. Все это дает некоторое представление о том, с какими трудностями приходилось сталкиваться союзному Объединенному штабу. Он вынужден был учитывать соперничество, существовавшее между отдельными видами вооруженных сил, и координировать их действия, не оскорбив при этом национальные чувства или общественное мнение в обеих странах; ему надо было преодолеть расхождения в конституциях двух стран, различия в полномочиях, предоставленных офицерам Объединенного штаба и командующим.

В последние два года войны при назначении главнокомандующего все больше приходилось считаться с общественным мнением. В Великобритании рядовой гражданин должен был смириться с тем, что основная власть переходила в руки США, этот процесс облегчался благодаря громадному авторитету Черчилля.

«Период главного наступления союзников был периодом верховного командования», – говорит Эрманн. Этот этап начался с высадки союзников в Северной Африке в ноябре 1942 года, когда главное командование осуществлял Эйзенхауэр. Английские войска, разгромившие силы «Оси», соединились с американцами в Тунисе, и Эйзенхауэр остался главнокомандующим, тогда как Александер стал командующим союзными сухопутными войсками. Но в январе 1944 года пост главнокомандующего на Средиземноморском театре войны передали британскому генералу Вильсону. Американского генерала назначили его заместителем. Сухопутные войска и командование ими остались в руках Александера. В это же время Объединенный штаб, отвечавший за общую стратегию ведения войны, договорился с Британским комитетом начальников штабов, что он возьмет на себя обязанность давать более подробные указания главнокомандующему на Средиземноморском театре войны. Так Средиземное море полностью оказалось под властью Великобритании.

Это была политическая уступка. План «Оверлорд» – план окончательного разгрома гитлеровской Германии – был уже тщательно разработан. Американцы считали, что его осуществление потребует единого Высшего командования. Во время обсуждений в Каире в ноябре 1943 года, предваряющих Тегеранскую конференцию, они даже предложили, чтобы был один главнокомандующий для всех союзных держав, действующих против Германии со стороны Атлантики и Средиземного моря, но Черчилль и Британский комитет начальников штабов высказались против, что и привело к такому компромиссу. «Оверлорд» передали американскому главнокомандующему, а английского генерала Вильсона назначили главнокомандующим в Средиземноморье. Военно-воздушные силы, действующие с территории Италии, напрямую подчинили начальнику штаба Королевских ВВС в Лондоне. Это было сделано даже еще до утверждения плана «Оверлорд», который первоначально должен был стартовать в мае 1944 года.

В Тегеране еще предполагалось, что командовать операцией «Оверлорд» будет генерал Маршалл, но президент высказался в пользу Эйзенхауэра. Если бы все войска, сражавшиеся против Германии, оказались под единым главнокомандующим, то авторитет Маршалла оправдал бы назначение его на этот пост. Но после достигнутого компромисса это уже не имело значения. Кроме того, план «Оверлорд», вокруг которого сначала было много споров, приняли теперь так спокойно, что, по мнению президента, не нужен был авторитет Маршалла, чтобы довести его до конца; он действительно, как ведущий военный мыслитель, казался незаменимым в Вашингтоне для выработки общей стратегии военных действий. Как написал мистер Шервуд, «это было одно из самых трудных и самых самостоятельных решений, которые когда-либо приходилось принимать Рузвельту».

СТРАТЕГИЧЕСКИЕ РЕШЕНИЯ

Несмотря на широкие полномочия, предоставленные Объединенному штабу союзников и главнокомандующим на театрах войны, важные стратегические решения оставались в руках политических лидеров. Для них, так же как и для военного руководства, поддерживался тесный контакт между Лондоном и Вашингтоном, но контакт с русскими был слабым. Историки объясняют это тремя основными причинами. Три эти державы вступили в коалицию не по собственной воле. Наоборот, гитлеровское нападение на Советский Союз вынудило их пойти на такой союз. Во-вторых, Россия не вступала в войну с Японией, а заключила с ней пакт о нейтралитете. И наконец, последняя и менее очевидная причина состояла в том, что военная кампания на Востоке велась по другим правилам, не тем, что превалировали на Западе. За германским вторжением в Россию последовал сначала откат немцев в обратном направлении из глубинных ее районов, а затем началось наступление Советской армии, темпы которого были продиктованы законами ведения боевых действий на суше. Эти законы были практически неприменимы на Западе и наоборот.

Когда немцы двинулись на Восток, Черчилль начал обмениваться телеграммами со Сталиным таким же образом, как с Рузвельтом, но попытка расширить эти контакты ни к чему не привела, и все разговоры ограничились вопросами о западных поставках в Россию. Сначала русские настаивали на открытии второго фронта, но по мере нарастания их успеха давление в этом плане заметно ослабевало.

На предварительных переговорах в Каире, перед Тегеранской конференцией, Американский комитет начальников штабов предложил сформировать авторитетную комиссию из представителей трех или четырех стран. Она должна была собираться в особых случаях, и в зависимости от рассматриваемых вопросов в ней всегда должен присутствовать либо представитель России, либо Китая. Однако это предложение было вычеркнуто из повестки дня еще до начала конференции в Тегеране.

Недостаточные политические контакты между западными державами и Советским Союзом сказывались и на слабых военных контактах, что, со своей стороны, усугубляло отсутствие политического взаимодействия.

В общих чертах стратегия союзников на Атлантике и в Европе базировалась на трех основных принципах. Союзники должны были согласовывать свои действия на Средиземноморском и Североевропейском театрах войны. Решающая начальная фаза всех главных наступательных кампаний западных стран состояла из десантных операций. В каждом из этих случаев кампания сопровождалась атаками с воздуха, которые к 1943 году стали настолько эффективными, что их было достаточно, чтобы разгромить уже окруженных со всех сторон и выдавливаемых с востока немцев.

Во время тесных политических контактов союзников в Тегеране была определена схема дальнейшего хода войны. Основы для тегеранских решений были заложены в январе 1943 года в Касабланке: контроль над Атлантикой; атака силами стратегических бомбардировщиков; подготовка операции «Оверлорд», которую следовало завершить в мае 1944 года; наступление в Италии с целью ее изоляции от партнеров по «Оси» и удержания там германских сил; планирование высадки на юге Франции в качестве отвлекающего удара.

Поскольку последние две региональные задачи касались Итальянской кампании, в которой я принимал участие с германской стороны, скажу здесь несколько слов о них.

На предварительной встрече в Каире союзники еще не были едины в своей оценке значимости Итальянского театра войны. После высадки на Сицилии американцы рассматривали его как второстепенный. Они были разочарованы темпами продвижения, особенно когда переход Италии на сторону союзников 8 сентября 1943 года не привел к заметному ускорению этой кампании.

Поэтому американцы хотели отдать приоритет операции «Оверлорд», с тем чтобы высадка на юге Франции, получившая кодовое название «Энвил», послужила бы той же цели. Войска с Итальянского театра войны следовало погрузить на суда и непосредственно задействовать в операции «Энвил».

Сталин согласился с этим планом и, таким образом, выступил против предложения Черчилля, который хотел начать наступление из Турции. К этому я еще вернусь.

Командование американской армии хотело сосредоточить силы в самом уязвимом для противника месте, что соответствовало германским принципам стратегии. Сталин и сам считал юг Франции самым слабым местом немцев.

Эти планы американцев сильно обеспокоили Черчилля. Он настаивал на том, что наступление в Италии следует вести, не забирая оттуда войска для операции «Энвил», и хотел начать действия с целью освобождения оккупированных немцами островов Эгейского моря. На это у него имелся целый ряд причин. Черчилль был сторонником охватывающих маневров с фланга, которые привлекали его еще в Первую мировую войну во время операции в Галлиполи^[34] и которые он сам же и предложил. И он не упускал сейчас возможности заставить Турцию присоединиться к коалиции, даже если для этого придется пожертвовать небольшой частью своих солдат. Между тем стратегическое значение Турции постоянно снижалось по мере наступления русских на Европейском театре войны. Черчиллю хотелось проникнуть в Черное море, сократить таким образом пути снабжения в Россию и протянуть ей руку помощи. На конференции союзников этот план был ненадолго отложен, как бы ни желательно было вступление Турции в коалицию.

Гораздо жестче отреагировали Рузвельт и Сталин на план Черчилля завершить кампанию в Италии, прежде чем выводить с ее территории войска. Черчилль хотел, по крайней мере, захватить Рим и уничтожить германские силы южнее линии Римини – Пиза. Для Великобритании продолжение успешного наступления в Италии было делом чести. Основные доводы Черчилля сводились к двум пунктам. Он хочет связать силы немцев, чтобы они не смогли бросить свои войска во Францию или на Восточный фронт, и считает, что нет возможности вывести дивизии союзников из Италии, потому что в планах «Оверлорд» и «Энвил» не предусмотрены средства для их транспортировки. Для высадки десанта требуется два типа специально построенных судов – для пехоты и для танков. Он хотел оставить у берегов Италии такую часть этих судов, которая может понадобиться для высадки десанта в Анцио, что, как он надеялся, поможет быстрому захвату Рима.

На встрече в Каире Черчилль заявил, что, хотя «Оверлорд» «остается гвоздем программы... операция эта не должна становиться настолько деспотичной, чтобы исключать собой все другие действия на Средиземном море; например, следовало бы допустить небольшую гибкость в использовании десантных плавучих средств».

На мою роль в итальянских операциях повлияли главные стратегические концепции в том виде, в котором они были представлены в требованиях Черчилля на Каирской конференции. Он тогда особо подчеркнул, что со времени успешной сентябрьской высадки десанта и концентрации союзных войск в Италии война в Средиземноморье приняла неудачный оборот. Продвижение войск шло чрезвычайно медленно, даже с учетом плохих погодных условий.

Борясь за стратегию, которая поддержала бы национальный престиж Великобритании, Черчилль обнаружил, что ни Рузвельт в Каире, ни Сталин в Тегеране не были на его стороне. Рузвельт не был склонен санкционировать отсрочку операции «Оверлорд», а в случае принятия плана Черчилля он был бы вынужден это сделать. Даты наступления, первоначально запланированного на май 1944 года, надо было твердо придерживаться.

Сталин присоединился к этому мнению. По словам Черчилля, Сталин рассматривал «Оверлорд» как очень важную операцию, которую надо поддержать высадкой союзных войск на юге Франции. В Италии Сталин предпочел бы оборонительную тактику и отказ от взятия Рима, если это позволит осуществить высадку около десяти дивизий на южное побережье Франции. Двумя месяцами позже последует операция «Оверлорд», а затем две группы вторжения должны будут соединиться.

В своих рассуждениях Сталин исходил из опыта Русской кампании, когда его стратегия строилась на захвате противника в клещи с двух направлений, классическим примером такой стратегии был Сталинград.

Эта полемика не стала менее острой после неудачной попытки союзников прорвать фронт у Кассино в январе 1944 года. Она оказалась первой из четырех подобных попыток, и только последняя из них принесла успех. Три провала – в январе, феврале и марте – не укрепили позицию Черчилля, ибо Рузвельт и Сталин нашли в них подтверждение своим опасениям, что союзники только зря тратят свои силы, неся тяжелые потери в Кассино. После десантной операции в Анцио, которой поначалу не удалось добиться успеха за пределами плацдарма, Черчилль оказался в еще более затруднительном положении. 14 апреля он отправил Рузвельту телеграмму: «Я очень рад тому, что произошло в Италии. Мне кажется, мы оба продвинулись в достижении того, чего добивались. Единственное, чего нам сейчас не хватает, – это победы».

РАЗНОГЛАСИЯ

Разногласия между союзниками после прорыва у Кассино в мае 1944 года возникли из-за того, что генерал Марк Кларк не развернул свои силы против немецкого плацдарма у Вальмонтоне достаточно решительно, чтобы уничтожить 10-ю германскую армию. Вместо этого, он направил основную часть своих войск к Риму. Черчилль считал «весьма неудачным», что немцы добрались до Вальмонтоне раньше американцев и поэтому смогли вывести свою 10-ю армию.

Черчилль убеждал Александера начать энергичное преследование противника, с тем чтобы отрезать и уничтожить германскую группу армий, пока та еще находилась южнее линии Пиза – Римини, и это совпадало с желанием Объединенного штаба союзников. 14 июня он дал Вильсону и Александеру именно такое указание и распорядился, чтобы никакие войска не выводились с Итальянского театра войны, если они необходимы для выполнения этой задачи.

Многочисленные отступления союзников в боях у Кассино и срыв их плана уничтожить германскую группу армий помешали осуществлению их замыслов в Центральной Европе, даже если они и ожидали скорой победы после вторжения во Францию.

Прямым результатом задержки на Итальянском фронте явилось то, что операция «Энвил» началась слишком поздно. Она должна была предшествовать операции «Оверлорд» или, по крайней мере, идти одновременно, тогда бы она отвлекла резервы немцев и облегчила бы таким образом высадку в Нормандии. В этом фактически и заключается цель всех вспомогательных наступательных операций, не важно, откуда они начинаются – с суши или с моря. И все же высадка в Нормандии прошла успешно. Официальная британская военная история подтверждает мое мнение о том, что слабость немецкой обороны можно частично объяснить тем, что Роммель действовал через голову своего фельдмаршала фон Рундштедта. Эрманн пишет по этому поводу: «Германская армия была рассеяна по всему побережью, не имея никакого представления о районе атаки и в полной нерешительности относительно своих собственных намерений... Роммель, подозревавший, что господство союзников в воздухе воспрепятствует быстрому подходу общего резерва, предпочел мощное и жесткое блокирование противника с опорой на хорошо укрепленные позиции, расположенные вдоль всего опасного участка побережья, в результате чего противник надолго окажется прижатым к полосе пляжей, и тогда можно будет усилить район атаки подошедшими из глубины резервами. Реакция противника оказалась путаной и замедленной, в отличие от его реакции на высадку союзников в Италии».

Расхождения союзников по поводу операции «Энвил» достигли кульминации в конце июня 1944 года, когда все еще оставалось намерение осуществить высадку на юге Франции. Черчилль по-прежнему возражал против этого десанта. 28-го он направил Рузвельту меморандум, который начинался словами: «Тупик в отношениях между нашими начальниками штабов ставит ряд серьезнейших вопросов. Первое наше желание – помочь генералу Эйзенхауэру самым быстрым и эффективным способом. Но мы не считаем, что это обязательно подразумевает полное крушение всех наших великих замыслов в Средиземноморье, и тяжело воспринимаем тот факт, что от нас могут этого потребовать».

Была у Черчилля и еще одна причина для того, чтобы держать значительное количество британских войск в Италии. И дело было не только в том, что авторитет Великобритании сильно возрастет, если германская группа армий будет побеждена именно на этом театре войны и под руководством английского командующего. Его планы шли дальше: он хотел пройти через брешь в районе Любляны, установить контакт с югославскими партизанами и создать этим угрозу южному флангу германских позиций. Кроме того, он хотел согласовать свои действия с Красной армией, но это можно было сделать только в том случае, если его силы не ослабят, поскольку тогда ему пришлось бы создавать резервы и учитывать дальнейшее сопротивление немцев. Вильсон поддерживал Александера. Между двумя государствами вновь возникли расхождения во взглядах. Свое давление по поводу необходимости операции «Энвил» Соединенные Штаты обосновывали тем, что во Франции нужен еще один порт для снабжения армии. Рузвельт считал, что план Александера двигаться на северо-восток приведет к большим трудностям в снабжении по суше. По причине более высоких требований к материально-техническому снабжению в американской армии связанные с ним проблемы были для нее важнее, чем для других европейских армий, и настолько же важнее для последних, чем для русских. Рузвельт предвидел также политические трения в ходе наступления из района Истрии и Триеста, особенно по мере продвижения русских на запад. После августа 1944 года наступление западных держав уже рассматривалось как соревнование с Советским Союзом. «В июне две эти главные кампании помогали друг другу; в августе кампанию на Западе можно было рассматривать как соперника кампании на Востоке. Даже успех второго фронта, который так приветствовали вначале, мог привести позднее к осложнениям в Центральной Европе».

Операция «Драгун» (более позднее название операции «Энвил») началась на юге Франции только в августе. Высадившиеся войска встретили слабое сопротивление и, возможно, связали руки какой-то части германских сил. Тем не менее первоначальная цель не была достигнута, а британский фронт в Италии оказался, конечно, ослабленным. Сопротивление немцев в районе Болоньи зимой 1944/45 года не было бы столь эффективным, если бы оттуда не вывели несколько союзных дивизий. К тому же к августу 1944 года гитлеровская Германия была уже фактически повержена, поэтому эти оперативные планы союзников во многом потеряли свое значение. Когда все свелось к тому, чтобы окончательно ликвидировать побежденного и дезорганизованного врага, оперативные ошибки можно уже было совершать, не опасаясь катастрофических результатов, например крупного сражения. К 26 августа Генеральный штаб союзников мог доложить, что «мощь германских вооруженных сил подорвана. Париж снова принадлежит Франции, а союзные войска устремились на восток к Рейну».

Непрекращающаяся полемика, которая велась в письмах, телеграммах и личных беседах Эйзенхауэра и Монтгомери уже во время наступления союзников, свидетельствует только о том, что они могли позволить себе подобную роскошь. С точки зрения немцев, разумнее было бы принять план Монтгомери: сконцентрировать силы на севере для атаки на Рур и наступать на Берлин. Такая операция имела бы характер преследования и позволила бы увеличить темпы наступления, не дав таким образом противнику не только остановиться, но даже оказать сколько-нибудь эффективное сопротивление. Однако Эйзенхауэр считал, что для его войск безопаснее начать наступление одновременно с группой армий Брэдли южнее Арденн и двигаться на Саар. Следовательно, нет никакого направления главного удара и отступающие германские войска не застигнуть врасплох.

Последовавшие за этим события отчетливо показали, что Италия превратилась во второстепенный театр войны. Только под конец войны, когда в январе 1945 года начались переговоры о капитуляции в Берне и Казерте, она вновь начала играть политическую роль. Когда советское правительство услышало об этом, оно жестко высказалось по поводу того, что на эти переговоры не был приглашен советский представитель, и Молотов резко ответил на попытку западных держав замять этот скандал: «Советское правительство усматривает в этом случае не недоразумение, а нечто худшее... В Берне в течение двух недель за спиной Советского Союза, который несет на себе основную тяжесть этой войны, ведутся переговоры между представителями германского командования, с одной стороны, и представителями английского и американского командования – с другой. Советское правительство считает это абсолютно недопустимым и настаивает на своем заявлении (о прекращении этих переговоров), изложенном в моем послании от 16 марта...»^[35]

Широкий обзор стратегических разногласий союзников я дал здесь для того, чтобы пояснить свою точку зрения. На мой взгляд, после высадки союзников в Нормандии немцы потерпели на Западе такое же грандиозное поражение, как и восемнадцать месяцев назад в Сталинградской битве. Будь в Германии нормальное правительство, оно предложило бы капитуляцию после Сталинграда или, по крайней мере, после десантной операции в Нормандии. Но Гитлер не мог смириться с поражением, поэтому война затянулась, немцы продолжали проливать свою кровь, не добиваясь никаких результатов, кроме как одного за другим отступлений на Востоке и на Западе. Ничего не изменило на заключительном этапе войны и наступление в Арденнах, хотя оно и задержало продвижение противника и, по данным союзников, унесло жизни 70 тысяч немецких солдат.

Один очень молодой командир дивизии, которого я посетил на фронте 17 декабря 1944 года, был просто переполнен оптимизмом Гитлера. Сияя от восторга, он твердил, что Германия стоит на пороге второй победы над Западом, аналогичной победе 1940 года! Даже несмотря на то что оптимизм Гитлера нашел отклик в сердце этого генерала, я отлично понимал, что наступление в Арденнах было не более чем последним рывком смертельно раненного бойца.

Идея о том, что Германия могла бы капитулировать только перед западными державами, была, конечно, нелепой. Русская и англо-американская армии неизбежно бы соединились. Это происходило медленно и, что странно, на фоне некоторых столкновений интересов, но у них были свои договоренности о мире. Те военные рубежи, которых достигали победившие страны, не могли иметь какого-либо политического значения. Если какие-то политические последствия и имели место, то только за счет главенства политики над военной стратегией как у восточного, так и у западных союзников. Этот этап уже явно свидетельствовал о политике с позиции силы и об экспансионизме России. Тем не менее на Западе Объединенный штаб союзников в своих указаниях Эйзенхауэру все еще пользовался языком военного руководства, в то время как Советский Союз планировал подчинение оккупированных русскими территорий, которые они не собирались оставлять. Значение происходящего оценил Черчилль – может быть, не осознавая полностью вероятных последствий, – когда писал Рузвельту, что почти не сомневается в том, что советские руководители удивлены и встревожены темпами продвижения западных союзников. Он внушал, что очень важно осуществить воссоединение с русской армией как можно восточнее и, если позволят обстоятельства, войти в Берлин. И он вернулся к этой теме в послании президенту от 1 апреля 1945 года: «Если [русские армии] тоже возьмут Берлин, то не слишком ли глубоко запечатлеется в их памяти, что они внесли главный вклад в общую победу, и не создаст ли это у них такой настрой, который в будущем приведет нас к серьезным и труднопреодолимым разногласиям?»

Сталин направил Эйзенхауэру телеграмму, заявив в ней, что он согласен, чтобы объектами наступления последнего стали Дрезден и Регенсбург, и добавил: «Берлин потерял былое стратегическое значение. Поэтому советское Верховное главнокомандование планирует направить на Берлин вспомогательные силы».

Упрекать русских за эти разъяснения равносильно неумению разобраться. Им казалось вполне естественным, что им принадлежит приоритет в предъявлении требований побежденной Германии. Гитлер напал на их землю, нарушив свое обещание, и в течение нескольких лет они несли величайшие жертвы. Советское правительство понимало, что обязано хорошо наградить свой народ за победу.

Ныне большая часть немецкого народа вновь составляет часть западного мира, и трагично то, что эта часть бессильна помочь угнетенному меньшинству обрести свободу, как бессильна она и освободить народы-сателлиты, попавшие под власть Советов в результате развязанной Гитлером войны.

Именно британский премьер-министр оказался тем человеком, который лучше всех предвидел ситуацию. Тем не менее, если учесть все, что мы знаем сегодня, не имеет никакого значения, двинулись ли союзные войска через Люблянский перевал к Вене, высадились ли они месяцем раньше или месяцем позже в Нормандии и на юге Франции и приняли ли предложение Монтгомери направить главный удар через Рейн, вместо того чтобы продвигаться широким фронтом, как предлагал Эйзенхауэр. До высадки в Нормандии союзники затратили меньше сил, чтобы сбросить Гитлера, чем Советский Союз. И это всего лишь моя личная трагедия, как немецкого командующего в Италии, что, повинуясь долгу, я обеспечил успешное сопротивление, в частности у Кассино. Потому что медленное продвижение союзников на этом фронте ослабило политическое значение их военных усилий в войне против Германии. Поскольку Гитлер был побежден на востоке, юге и западе, споры союзников по вопросам стратегии после высадки в Нормандии уже просто не имели реального значения для общей стратегии этой войны. Все усилия были теперь направлены на выполнение новой задачи, а именно на то, чтобы добиться мира, пока все армии собираются вместе для окончательного уничтожения побежденного врага. Это создало у немцев иллюзию, что, изменив политический курс, Германия могла бы объединиться с западными союзниками в борьбе против Советского Союза. Но вскоре немцам суждено было узнать, что все обстоит иначе. Некоторые германские государственные и военные деятели надеялись даже на то, что смерть Рузвельта 12 апреля 1945 года ознаменует собой новый поворот событий, как это произошло с Фридрихом Великим после смерти императрицы Елизаветы 5 января 1762 года. Но смерть Рузвельта ничего не могла изменить. Еще в начале этого столетия Германия не сумела сделать выбор в пользу союза с Западом. Ныне история держала курс на схватку могущественных блоков в Центральной Европе, тогда как политика Рузвельта продолжала существовать лишь как плод воображения западного оптимизма.

ЛАГЕРЯ В ИТАЛИИ

22 мая 1945 года меня привезли в лагерь для военнопленных в Геди, назначив там старшим. Геди – это большой аэродром в долине реки По. В палатках разместили 100 тысяч человек – столько же, сколько находилось под моим командованием в сражениях у Кассино. Никакой власти у меня там не было, одни обязанности. Я понимал, что мой долг – заходить к офицерам, остававшимся по-прежнему в составе своих дивизий, и заранее готовить их к предстоящим большим переменам. Их ожидал не просто переход от борьбы к бездействию и от военного звания к номеру заключенного, а превращение из солдата страны, двенадцать лет державшей в страхе весь мир, в военнопленного, оторванного от своей семьи, своего народа и внешнего мира.

Мои беседы воспринимали в основном молча и равнодушно, так как я не мог предложить своей аудитории ничего приятного. Мне приходилось приучать себя к новому выражению лиц офицеров, слушавших недоверчиво и считавших меня отступником. Они с трудом скрывали свою горечь и разочарование по отношению к бывшей власти и к нам, генералам. Многие считали, что их обманули, скрыли правду, втянули в безнадежную войну и поддерживали их моральный дух с помощью лжи.

С какой радостью я сказал бы несколько приятных слов этим тысячам офицеров! Нет, отныне я был свободен и мог обходиться без лжи. Я честно объяснял, что все мы потеряли свои права, что нет смысла подавать жалобы, что некоторое время у нас не будет возможности связаться с нашими семьями, что мы не имеем права апеллировать к офицерам охраны. Однако хорошо уже было то, что мы не подчинялись больше нацистскому режиму, хотя слушатели мои еще не знали, как воспользоваться такой свободой.

В течение нескольких недель я оказался «дискредитирован». Писатель Клаус Манн опубликовал в американской армейской газете «Stars and Strips» статью, в которой сообщил, что человек, командующий в лагере Геди, – не назначенный американский командир бригады противовоздушной обороны, а немецкий генерал. Поэтому начальник штаба этой бригады прислал за мной, чтобы сообщить, что я «уволен» и меня переводят в другой лагерь для военнопленных. После утомительной дороги меня высадили в чистом поле. Они собирались поместить меня в офицерский лагерь вблизи Модены, но, когда мы туда приехали, его еще не существовало. Меня приписали к какой-то немецкой роте, ее лагерь, служивший для отдыха солдат в тылу, превратили в лагерь для военнопленных, просто огородив его колючей проволокой. В мое распоряжение отдали громадную палатку, где я и проводил большую часть дня в полном одиночестве. Немногочисленных немецких офицеров все еще мучило различие между их званиями и моим – «командующего в звании генерала», а я не имел желания надоедать им «просветительскими беседами».

В конце концов меня перевезли в лагерь под Моденой, где я повстречал людей с близкими мне взглядами, в частности одного офицера абвера, бывшего сотрудника адмирала Канариса, так что появился повод поговорить. В этом лагере было положено начало дискуссионным группам, которые возникали потом повсюду в ходе нашего дальнейшего пребывания в плену.

Вскоре меня и несколько других генералов перевезли на грузовике в лагерь под Аверсой, севернее Неаполя. В какой-то точке нашего маршрута итальянский генерал объявил: «Сейчас мы пересекаем границу». Мне стало любопытно, какую границу он имеет в виду, и, спросив, я получил ответ, что это граница между Королевством обеих Сицилий и остальной Италией. Итальянцы-южане имеют привычку приписывать все свои беды изгнанию Бурбонов, произошедшему с согласия Савойского дома. На самом деле именно падение Бурбонской династии дало возможность Савойе заполучить корону всей Италии. Это напомнило мне поведение Бисмарка при свержении гвельфов и ладграфов в Гессен-Касселе и его речь о Божьих мельницах, медленно перемалывающих.

Проезжая Кассино, мы видели изрытое глубокими шрамами поле битвы, ныне совсем мирное. Новый лагерь подтвердил мои опасения, что любая перемена – к худшему. Генеральский лагерь оказался лишь одним из многочисленных бараков. Бараки окружал забор из колючей проволоки, из-за которого можно было видеть не больше двух метров верхушек стоявших за ним зданий. Никто не мог переходить этот барьер в течение многих месяцев. Поэтому мы старались проводить время с пользой: изучали языки, читали и вели общие беседы. Ради спокойствия мы воздерживались от политических дискуссий. Так как американские офицеры вечно отсутствовали, мы не могли обращаться к ним с просьбами. Существовал порядок, что любой немецкий офицер должен отдавать честь каждому американскому офицеру. Американцам же запретили отдавать честь в ответ, чтобы «выражать тем самым презрение вермахту». Такова была реакция союзников, когда они узнали об ужасах наших концентрационных лагерей! Им трудно было поверить, что немецкие генералы не имели отношения к таким вещам. В действительности многие американские офицеры игнорировали запрет и отдавали нам честь.

Генералы мирились как могли, и за некоторыми исключениями жизнь наша текла мирно. Один из генералов находился под следствием и попросил меня, учитывая мое знание языков, помочь в случае суда. Я согласился, но вынужден был предупредить, что не очень-то гожусь для его защиты из-за отсутствия юридических знаний.

В конце лета 1945 года большинство из нас, то есть тех, кто не был в ожидании предъявления обвинения, погрузили в поезд и отправили на север. Из личных вещей у меня сохранились еще резиновая ванна, немного чая и спиртовка. На перевале Бреннер я принял ванну, поставив ее на путях между рельсами, благо рядом нашлась вода, а потом разделил свой чай с одним товарищем.

В Хайльбронне мы сошли с поезда и прошли пешком утомительный путь до нового лагеря. У нас не было сил тащить свой багаж, а охранники угрожали нам. Я оставил дорожный сундук прямо на дороге и почувствовал себя изгнанником, лишенным всего. Увидев наше состояние, девочка лет десяти-двенадцати расплакалась. Нас было несколько десятков человек, и по прибытии нас поместили в большую палатку, протекавшую во время дождя. Через несколько дней мы оказались в тюрьме Халле. Там нас посадили в двухместные камеры, из которых мы не имели права выходить. Вскоре меня забрали оттуда и отправили в тюрьму Гейдельберга. Это был мучительный, хотя и краткий эпизод: отсутствие свежего воздуха, товарищей и никакого объяснения причин. Через несколько дней меня доставили на аэродром. Там нас ждал крошечный двухместный самолет, который должен был доставить меня в Италию, где уже начинался суд над генералом Достлером, о котором я говорил выше. Пилот не знал дороги, и у него было мало горючего, чтобы совершить беспосадочный перелет. Я предложил лететь через Бургундский перевал к долине Роны, где мы и заправились. Потом мы полетели в Марсель, там офицер сопровождения пригласил меня на простой ужин, в котором я очень нуждался.

Пилот не был уверен, что нам хватит горючего для перелета над морем, но тогда ему уж точно не хватило бы его для полета вдоль побережья. Поэтому мы полетели прямо через Корсику к Риму. Долетели в сумерках и некоторое время кружили над городом, так как мой сопровождающий хотел получить о нем представление, и мне пришлось объяснять, что есть что. Из-за плохой освещенности посадка наша прошла не совсем гладко.

На следующий день в условиях хорошей погоды мы продолжили путь на юг, но каким-то образом приземлились не на тот аэродром, куда никто за мной не приехал. Пока ждали, я немного поговорил с пилотом. Он сказал, что приятно удивлен чистотой в Германии, этим она напомнила ему США; он считал, что из всех европейцев немцы больше всего похожи на американцев. Очевидно, он мало знал о нашей политике.

Меня поместили в другой части лагеря у Аверсы, где все еще содержался генерал Достлер. Я делил помещение в одном из маленьких бараков с командующим армией, в которой служил Достлер. Командующего оставили в качестве свидетеля. С нами жил еще один молодой лейтенант. Он был приговорен к длительному плену за то, что бурно протестовал против конфискации его личных вещей.

ПЕРВЫЙ СУД НАД ОФИЦЕРОМ

Я знал Достлера и считал его хорошим товарищем. Поговорить с ним мне удавалось только тогда, когда назначенный представитель защиты американский полковник Вульф хотел проконсультировать его, что случалось довольно часто. Полковник серьезно относился к своей работе, хотя казалось, что у него всегда не хватает времени. Он внушал нам доверие.

Нас привезли в Рим на суд. Для меня это означало ухудшение условий, так как поселили нас в итальянском Голливуде – Чина-Читта – по одному без какого бы то ни было чтива. Так как я занимал высокий пост в вермахте, со мной обращались так же, как с подсудимым. В таком случае я предпочел бы оказаться в одной компании с Достлером.

Каждое утро нас везли по Риму к зданию суда в тюремном фургоне под непрерывный вой сирен. Суд этот привлек множество зрителей, в основном военных корреспондентов и других журналистов обоего пола. В перерывах между заседаниями мы просматривали протоколы в своем кругу, в который входили два американских представителя защиты и наша охрана. Они радовались всякий раз, когда казалось, что прозвучало показание в пользу Достлера.

Протоколы начинались с протеста защиты относительно правомочности данного суда на том основании, что Достлер был не преступником, а пленным офицером, которого нельзя судить судом, в данном случае генералов, а только судом маршалов. Представитель защиты заявил, что этот суд был назначен даже не командующим на данном театре войны сэром Гарольдом Александером, а подчиненным ему генералом. Суд удалился на длительное совещание, а вернувшись, эту жалобу отклонил.

Главный обвинитель майор Фредерик У. Роше разъяснил затем, какой инцидент привел к предъявлению обвинения. В марте 1944 года из Бастии к морю была направлена так называемая диверсионная группа из пятнадцати человек, получившая приказ взорвать туннель между Генуей и Ла-Специей, который никак не удавалось разрушить авиации союзников. Эта группа состояла из американских солдат итальянского происхождения. Они были захвачены в плен итальянскими солдатами, охранявшими вход в туннель. По приказу Достлера, который командовал корпусом, стоявшим на том участке побережья, эти пятнадцать человек были расстреляны.

Людей казнили в соответствии с приказом Гитлера от 18 октября 1942 года расстреливать всех саботажников и диверсантов, захваченных в плен в тылу. Достлер действовал согласно этому приказу и, как он был убежден, согласно приказу, полученному им от командующего армией.

Подобно многим другим приказам Гитлера, этот, вне всякого сомнения, нарушал международный закон. Всегда и везде были солдаты в форме, которые совершали диверсионные акты в тылу врага. Такие акты составляют часть боевых действий и не являются нарушением закона. Командующий армией, вызванный на суд в качестве свидетеля, отрицал, что отдал подобный приказ. Важным свидетелем защиты мог бы быть начальник штаба Достлера, он мог прояснить, поступал ли приказ от высшего начальства, то есть из группы армий или из армии. Но, что довольно странно, начальника штаба не нашли, хотя, как выяснилось позднее, он все еще находился в большом лагере для военнопленных в Римини.

Только однажды во время суда мне удалось заставить обвинителя промолчать, к большому удовлетворению обвиняемого. Это произошло, когда я заметил, что один командир батальона союзников в Северной Африке вопреки закону приказал, как утверждают, диверсионной группе убивать любого, кто попадет к ним в руки. Для такого приказа была вполне обоснованная причина: диверсионное подразделение всегда должно действовать скрытно и потому не может обременять себя пленными. Я и подумал, что, вполне возможно, приказ Гитлера появился в качестве ответной меры за этот инцидент, допускаемой международным правом, и что обвиняемый генерал мог прийти к такому же выводу, не зная всех обстоятельств дела.

Но у обвинителя нашлось в рукаве мантии несколько козырных карт, усугубивших положение Достлера. Офицеры абвера, проводившие допрос тех пленных, обратились непосредственно к командующему группой армий с просьбой отложить казнь, чтобы продолжить допрос. Другими словами, их расстрел противоречил интересам самих немцев. Они хотели выяснить, собирается ли противник осуществить новую высадку десанта в их тылу или нет. Показания пленных могли оказаться чрезвычайно важными.

Далее было установлено, что перед расстрелом прибыла делегация из СД, чтобы забрать этих пленных, но Достлер якобы отказался им подчиниться. Не надеялся ли он еще их спасти? Как только они попали бы в руки гестапо, это уже было бы исключено. В конце обвинитель сказал, что группа армий на несколько часов опоздала со своим приказом отложить расстрел.

Представитель защиты от имени Достлера высказал протест, заявив, что тот всегда был безупречным офицером и обязан был подчиняться приказам, и это касается всех офицеров, независимо от того, в какой армии они служат – Гитлера или Соединенных Штатов Америки.

Я навсегда запомню последние слова представителя защиты: «В законодательстве Соединенных Штатов нет статьи, по которой можно признать виновным этого офицера. Если, тем не менее, вы сделаете это, то лучше бы мы не выигрывали эту войну».

Суд завершился 12 октября 1945 года, приговорив Достлера к расстрелу. Нас с ним не подпускали друг к другу. Через некоторое время меня доставили в одних наручниках с симпатичным молодым офицером в лагерь, где содержался Достлер. Но сначала подвергли личному досмотру, граничащему с издевательством. Потом проводили в камеру к Достлеру, которую он делил с одним католическим священником. Выглядел он как обычно, был бодр и спокоен, объяснил, что хотел просто поблагодарить меня за дружбу и добрую услугу и попрощаться, так как на следующее утро его должны были расстрелять. Не в силах говорить, я постоял немного, глядя в улыбчивые глаза своего товарища, с которым мы подружились при столь тяжелых обстоятельствах.

Из своего помещения Достлер мог наблюдать, как готовилась расстрельная команда. Перед казнью он отказался завязывать глаза и умер с такими словами на устах: «Душу свою отдаю в руки Господа, жизнь – за отечество».

В БРИТАНСКОМ ПЛЕНУ

Вместе с командующим армией, в которой служил Достлер, меня вернули в лагерь под Аверсой, где мы провели несколько недель, пока нас, как всегда неожиданно, не отправили в лагерь под Афраголой близ Неаполя.

Там жизнь началась с шока. В первый же вечер нас поместили в особую палатку, где находились еще один или два человека из парашютно-стрелковой дивизии. Молодой немецкий офицер предложил мне место на столе, чтобы не спать на голой земле. На следующий день моя просьба увидеться с комендантом лагеря была немедленно удовлетворена. Я пожаловался, что с нами обращаются как с обычными офицерами, преступившими закон, и напомнил, что на суде в Риме мы проходили только как свидетели. Комендант пообещал немедленно разобраться, и спустя несколько часов нас перевели в нормальный офицерский лагерь. Каждый получил отдельную палатку, но в этом были свои недостатки, так как сильно похолодало. В ясные дни мы могли греться на солнце, но по ночам дрожали от холода. В дождливую погоду ночи были теплее, дни темнее. И все-таки меня устраивало, что я живу один. В этом лагере было очень мало старших офицеров. Странно, но старшим по лагерю назначили единственного офицера из СС. Он был вежлив и корректен, как и полагалось офицерам СС. В таких вещах они были очень щепетильны, так как считали себя элитой вермахта.

Недели текли медленно, и я уже начал думать, что они превратятся в годы. Мы еще не осознавали, как нам повезло, что попали в плен к западным союзникам; многие наши несчастные товарищи просидели в советском плену по двенадцать лет. Интеллектуальные занятия в нашем лагере полностью отсутствовали. Я начал томиться одиночеством и потому вступил в стадию, которая для военнопленных в России, должно быть, была гораздо более мучительной. В этом лагере я пробыл в общей сложности три месяца, заболел энтеритом и лежал в лагерном лазарете. По ночам, когда я спал на матрасе, а не на лагерной койке, боль почти исчезала. Каждый день меня навещал английский сержант, видимо по приказу коменданта, очень добрый и симпатичный.

Однажды за мной зашел дежурный и отвел меня к воротам лагеря. До этого у нас не было ни контактов с внешним миром, ни почтовой связи, так что я чрезвычайно обрадовался, оказавшись вдруг лицом к лицу с моими добрыми друзьями. У ворот стояли епископ из Вероли и мой приятель – маркиз Кампанари с дочерью. Они принесли мне пирожки, подарок от монахинь бенедиктинского монастыря в Вероли.

Все изменилось в феврале 1946 года. Двух моих бывших командующих армией, фон Фитингофа и Лемельсена, перевели из большого офицерского лагеря в Римини в Афраголу. Проведя с нами ночь, они отметили, насколько примитивны наши условия по сравнению с Римини. На следующий день рано утром нас пригласили в личную квартиру коменданта. Он не разрешил нам сесть, но и сам оставался стоять в течение двух часов, пока самолет, выделенный для нашей транспортировки, не был готов к вылету. Вел он себя весьма корректно. Наконец мы погрузились в «юнкерс» и расселись на скамьях лицом друг к другу. Я был счастлив снова оказаться вместе со своими старыми товарищами, но разговор постепенно увял, и мы погрузились в печальные мысли о будущем.

К счастью, я не знал, что в то самое время моя девятнадцатилетняя дочь с большими трудностями пробиралась через всю Италию к Таранто. Она выехала в машине Красного Креста из Южного Тироля, чтобы попытаться найти меня и приободрить. На обратном пути она добралась до западного побережья и лагеря под Афраголой на следующий день после моего отъезда.

Во время полета я не питал особых надежд относительно моего второго, видимо более длительного, плена, который ждал меня в Великобритании. Две мировых войны изменили судьбы обеих наших стран. Последний раз я гостил в Англии в то время, когда быстро исчезали последние приметы XIX века, а с тех пор эта страна изменилась еще больше.

В Лондоне нас отвезли в тюремном фургоне в тюрьму Центрального округа в Кенсингтоне. Обращались с нами там неплохо, но питание, как всегда, было неполноценное. Нам велели представить в письменном виде сведения о зверствах, якобы допущенных в нашем районе боевых действий в ходе борьбы с партизанами. Я мог доказать, что в бытность мою командующим я отказался выполнять указания высшего начальства относительно расстрела на месте. На мой взгляд, эти так называемые приговоры не только были незаконными, но и провоцировали серьезные должностные проступки.

ЛАГЕРЬ В БРИДЖЕНДЕ

Через неделю или две нас перевезли в Южный Уэльс в лагерь для пленных высших офицеров в Бридженде, который находится на берегу Бристольского залива. Его обитатели имели звание от фельдмаршала – Браухич, Манштейн, Рундштедт – до командира нацистского Трудового фронта в чине, соответствующем генеральскому. Общее настроение этих пленников отражало реакцию всего немецкого народа на крушение гитлеровского режима и проигранную войну. Офицеры раскололись на три группы. Первая, к которой присоединился и я, стремилась подвести итог, привести в порядок мысли и сделать какие-то выводы. Члены этой группы являлись давними оппонентами режима, и их отношение к нему сложилось задолго до его краха. Нелегко было войти в эту группу тем людям, которые выжидали, когда режим рухнет, чтобы начать его критиковать. Они не признавались, что недостатки режима были видны с самого начала. Некоторым генералам из этой категории пленных удалось проникнуть в первую группу, но многие воздерживались по указанным причинам. Последних было гораздо больше, и, видимо, они отражали позицию среднего немца, живущего у себя на родине. Наконец, третья группа состояла из несгибаемых последователей Гитлера, которые, конечно, остерегались вести разговоры на эту тему.

Между первой группой и двумя другими шла борьба. Члены третьей группы, особенно, рассматривали любое сведение счетов с гитлеровским режимом как недостойный и унизительный способ завоевать благосклонность местного начальства. Многие считали отвратительным принимать ораторов, в основном эмигрантов из Германии, которых присылали в лагерь для участия в наших дискуссиях. Этих ораторов слушали, но дискуссий не было по той причине, что пленники были злы на несправедливое, по их мнению, содержание их в заключении.

Все мы страдали от лишения свободы и даже еще больше от неопределенности дальнейшей судьбы наших семей. Многие боялись, что придется предстать перед военным трибуналом в Нюрнберге. Позднее одного или двоих офицеров действительно отправили туда.

На мой взгляд, нельзя было сказать, что эти офицеры-профессионалы относились к особой категории «преступных» гитлеровских генералов. Они были всего лишь представителями нашего обманутого и несчастного народа. Меньше всего меня, естественно, интересовала третья группа, так как большинство этих людей были малообразованными. Гораздо сложнее приходилось с членами второй группы, которые прежде решительно отказывались верить чему-то плохому о бывшем режиме. Но они, по крайней мере, признали теперь эти «нехорошие вещи», а это уже был путь к спасению. Я старался честно обсуждать доводы людей, которые «не знали», а таких было много. Вскоре я понял, что они действительно знали гораздо меньше, чем я и мои друзья. Тот факт, что мы оказались не столь несведущими, как они, объясняется, разумеется, тем, что все противники режима держались как некий тайный орден, члены которого легко узнавали друг друга и могли свободно обо всем говорить между собой. Я обнаружил также, что случаев выдачи таких людей, из-за их неосторожных высказываний или по доносу информаторов, было гораздо меньше, чем я себе представлял. Сторонникам Гитлера не так-то легко было выявить своих противников, принимавших меры предосторожности и тем или иным образом скрывавших свою позицию.

Получается, что более осведомленных противников Гитлера следует винить больше, чем его невежественных сторонников. Это было далеко не решение проблемы и еще больше все осложняло.

Мне приходилось соглашаться, что некоторые другие народы, например французы, испанцы, латиноамериканцы, иногда вполне преуспевали в условиях диктатуры, не допускавшей политических свобод. Тогда почему же немцы не смогли, особенно в условиях экономического упадка при немощной Веймарской республике? Как бы ни было велико желание понять ход мыслей тех, кто «не знал», пропасть между нами была непреодолима.

Они, например, никогда не испытывали отвращения к речам покойного диктатора, их не отталкивали его фанатичные тривиальные тирады, не оставлявшие ни малейшей возможности для беспристрастного обсуждения. Они оставались равнодушными к тем угрозам, которые он высказывал в адрес других стран, либерально настроенных граждан, беззащитных и запуганных евреев. Они не протестовали против притязаний на власть толстокожих партийных функционеров, которые ими правили.

Если им не жалко было потерять политические свободы, то неужели они не страдали от отсутствия свободы в искусстве и свободы мысли, от безвкусицы, царящей в нацистской партии? Для меня всегда оставалось непонятным, как образованные люди не смогли распознать самоубийственный характер двенадцатилетней борьбы этой партии против справедливости. Отсутствие революционных освободительных движений в Германии отражало нежелание отдельных граждан принимать участие в историческом развитии своей страны. Вместо этого они культивировали в себе чрезмерное уважение к власти. Несмотря на многочисленные отталкивающие черты гитлеровского режима, многие видели в нем только сильную исполнительную власть, которая отказалась от всей этой претенциозности народного представительства, покончила с плюрализмом мнений, дебатами, критикой и вмешательством парламентариев в управление государством. Именно этого и хотел немецкий гражданин, потому что он не ощущал себя политически свободным и при Веймарской республике. В этом смысле средний немецкий генерал во многом был похож на всех остальных граждан, за исключением того, что воплощал в себе все эти недостатки в еще большей степени. Власть и послушание были основой его профессии, и веками ему приходилось судить о власти по ее способности «отдавать приказы и добиваться послушания». В этом смысле немецкие генералы фактически не отличались от генералов любых других стран, может быть, кроме Англии и США. Чем отличалась Германия, так это тем, что ее народ всегда был склонен принимать политические взгляды военных. Следовательно, политическая позиция германских высших офицеров оказывала огромное влияние на нацию, которая давала им средства к существованию.

Но такая базовая позиция не обязательно приводила их к национал-социализму. Многие генералы, которые были против Гитлера, не отвергали диктатуру до тех пор, пока у власти стояли «компетентные и здравомыслящие» люди, – под этим они подразумевали специалистов во всех сферах управления. Что, естественно, придавало вес и их собственной профессии. Дилетантское вмешательство Гитлера в вопросы стратегии вызывало у них протест, как любое вмешательство гражданских лиц в дела военные. Они не могли понять, что некомпетентность государственных деятелей в вопросах стратегии сама по себе ведет к упадку стратегического искусства. Без благодатной почвы в виде политики не может быть настоящей стратегии. Так было со времен Шлиффена^[37] и продолжалось до того момента, когда на власть стал претендовать Людендорф, который не способен был видеть стратегические проблемы в политическом ракурсе.

Генералам бросили отнюдь не напрасный упрек, что их оппозиционность режиму возникла исключительно из веры в то, что они смогли бы избежать ошибок Гитлера и таким образом выиграли бы войну. Такого рода ошибочное сравнение с Гитлером, касающееся только отсутствия компетентности, наносило урон позиции Германии как во время войны, так и после нее. Были и другие оппоненты, которые, объясняя поражение некомпетентностью Гитлера, совершенно не понимали необходимости контроля за военными со стороны политиков и, тем не менее, противостояли режиму по моральным соображениям. Особенно это относилось к офицерам, связанным с прусскими традициями, с их явно лютеранским мировоззрением. Практически в каждом случае можно доказать, что генералы, полностью поддерживавшие Гитлера, не имели прусско-лютеранских корней, что опять-таки отражало состояние всей нации. Люди с христианскими корнями, не колеблясь, обнаруживали свою оппозиционность Гитлеру, независимо от того, были ли они католиками или протестантами. Все прусские генералы были протестантами. Католицизм, как наднациональная религия, привил его приверженцам иммунитет другого рода, так как их связи с братьями-католиками из других стран были несовместимы с фанатизмом национал-социализма, который их разрушал, ибо исповедовал свою собственную жизненную философию.

В этой ситуации люди, воспитанные в прусских традициях, тоже обратили свои мысли к монархии. Они подхватили идею Черчилля о том, что гитлеризма можно было избежать, если бы Германия оставалась монархией. В этой идее что-то есть, но она несет в себе и некоторую опасность. Она исходит из концепции, что люди нуждаются в почитании какой-то мистическим образом возвышенной личности. Между тем такая концепция препятствует развитию демократии с точки зрения либеральной конституции. Более того, если монарх готов гарантировать и защищать современное конституционное государство, он должен опираться на парламент, от чьего имени осуществляется его суверенное право издавать законы. Если обязанности монарха понимаются так, то не существенно, стоит ли во главе по-настоящему демократического государства монарх или избранный президент. Эту истину подтверждают все до сих пор существующие монархии.

В Германии даже истинные противники гитлеровского режима виноваты в том, что отдали право принимать законы исполнительной власти. Такова была практика конституционной монархии, и она привела к бессилию народа, который практически не осуществлял парламентский контроль над кабинетом министров. Немцы совсем не имели опыта политической свободы. Такая отсталость оказалась благодатной почвой для покорности, без которой диктатура Гитлера никогда бы не стала возможной.

Именно такого рода размышления рождали во мне чувство глубокой жалости ко многим моим товарищам. Они никогда не жили в условиях сильной демократической власти, как довелось мне в молодости. Такая демократия отвергает любой мистический культ вождя и опирается на достижение здравых решений посредством неустанного и ничем не стесненного взаимодействия человеческих умов.

Несколько месяцев спустя меня попросили взять на себя функции политинформатора, поэтому пришлось просматривать практически все британские еженедельники и некоторые ежедневные газеты. В своих еженедельных сообщениях я старался обрисовать текущие политические события и посредством отбора газетного материала оказывать определенное воспитательное влияние. Я чувствовал, что мой долг – объяснять тем моим товарищам, кто не очень силен в языках, насколько велико наше поражение и как весь цивилизованный мир отстранился от нашего отечества. Не скрыл я от своих слушателей и то, что одним из первых, кто пожертвовал средства на спасение голодающего населения Германии, стал еврейский издатель Голланц. Много было возможностей незаметно показать небольшому кругу людей доброй воли «путь возвращения» – к нормальной штатской жизни, к уважению основных норм морали, к закону и порядку, – так как это был единственно возможный фундамент для новой жизни нашей древней нации в мировом сообществе.

КОНЕЦ ПУТИ – ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Как любой военнопленный я был не более чем заключенным с номером, а как политинформатор я пытался осторожно просвещать своих товарищей. Но был у меня и третий контакт с миром. В Бридженде у нас сменилось два коменданта, оба тщательно подобранные, олицетворяющие собой качества истинного английского джентльмена – вежливость, благожелательность и учтивость. Короче говоря, они действовали умиротворяюще на многих обитателей лагеря.

В конце концов мне и еще одному или двум пленным разрешили выходить по утрам из лагеря без охраны, чтобы весь день работать в одном из соседних поместий, а возвращаться к ужину. Только тот, кто побывал в плену, способен понять, что значила для меня такая перемена. Главной материальной выгодой от этой поблажки стало то, что от хозяина имения мы получали в качестве дополнительного питания громадный сандвич. Горячий суп, который нам давали в лагере в полдень, мы оставляли на ужин. Впервые за восемнадцать месяцев нам хватало еды!

Хозяйский дом возвышался над большим парком. Обычно мы работали не спеша в саду вместе с главным садовником и его помощником. Сначала нас, пленных, было трое, потом двое отказались работать, и я остался один. Именно с тех пор и началась моя настоящая «свобода», потому что теперь я мог договариваться с садовником о работе и передвижениях на свое усмотрение. Днем я практически жил в поместье, хотя никогда не входил в хозяйский дом. Лучше всего было по субботам, когда работа заканчивалась в полдень, но я никогда не шел сразу в лагерь, а отправлялся в длительные прогулки вдоль пустынного берега залива. Там я чувствовал себя в еще большем уединении, чем в поместье, и наслаждался этим.

Владелец имения был человек замкнутый и молчаливый, даже в отношениях со своими работниками и гостями, насколько я мог видеть с моего рабочего места. У него был десяток или около того крупных ферм. Он не ездил верхом, не охотился, но иногда работал в лесу. У него была приятная молодая жена, брюнетка с голубыми глазами. Она, видимо, нарушала правила, когда вступала со мной в беседу или приносила мне кусок пирога, за что я был ей особенно признателен. Когда к ним с визитом приезжали ее мать или братья, мы болтали друг с другом, как будто всех нас пригласили сюда провести уик-энд. Иногда она позволяла мне целый день не работать – когда по соседству происходили сборы охотников. Она участвовала в них вместе с двумя дочками-подростками, и я просил у коменданта лагеря разрешения бывать на этих сборах. Зная мою страсть к охоте, он никогда мне не отказывал.

Правда, это не был настоящий спорт, потому что мне оставалось только следовать за группой пешком или просить, чтобы кто-то подбросил на машине. Порой кто-нибудь из охотников высказывал сожаление, что «они» до сих пор не дали мне лошадь! На этой местности, сливающейся с песчаными дюнами, было маловато препятствий. Только однажды я получил незабываемое впечатление от настоящей сцены в английском духе, когда ко мне с громким лаем стремительно неслись пар двадцать гончих, а за ними расстилалось поле, и все это на фоне синих волн Атлантики.

По воскресеньям тоже стало больше свободы. Мы могли посещать церковную службу по своему выбору, и после мессы я заходил то в одну, то в другую из двадцати четырех сект, чтобы иметь о них представление. В целом они были нам ближе, чем церкви, признаваемые государством. В лагере первыми появились «плимутские братья», которые, видимо, меньше всего были связаны с церковью. Они приносили пирожки и кофе и рассуждали за столом на религиозные темы. Англиканцы, баптисты и методисты вели себя скромнее; их посещения не ставили целью обратить нас в свою веру. Те из нас, кто не принадлежал ни к какой конфессии, обязательно были антиклерикалами. У наших лютеран в лагере был свой немецкий священник. Случилось так, что он чем-то вызвал недовольство у моих товарищей, и меня, человека иной веры, пригласили высказать свое мнение о нем. Я был горд таким проявлением доверия ко мне. Я вступился за этого священника, но они продолжали его сторониться. После этого случая он часто заходил ко мне в камеру.

Пленные протестанты с трудом приспособились к английской церкви, потому что считали, что служба в ней слишком уж католическая. Тем не менее, наш приход никоим образом не относился к высокой церкви (тяготеющей к англиканству). Среди немцев часто английскую церковь ошибочно характеризуют как высокую.

Я не мог не восхищаться сектами, которые объединяло чувство братства. У них не было ни многовековых традиций по части ведения церковной службы, ни старинной теологии, ни четко очерченного или неизменного учения, и все-таки они придерживались своей религии.

В самом лагере не существовало пропасти между различными конфессиями. Как и повсюду в послевоенной Германии, так и в нашем лагере согласия между конфессиями было тем больше, чем крепче христиане держались своей веры. Страшная опасность, которую все пережили совсем недавно, убедила людей в необходимости держаться вместе. Хотя наша мания величия осталась в прошлом, но нас по-прежнему тревожило отсутствие единства, которое привело Германию к катастрофе.

Несмотря на филантропические уступки, плен оставался тяжелым бременем. Мне не разрешали писать П. больше нескольких строк в месяц, а этого было недостаточно, чтобы дать ей совет по управлению нашей собственностью или даже по поводу наших детей, которые вскоре должны были достичь брачного возраста. Хотя у нас было много друзей, но П. оставалась в Геттингене самым одиноким человеком, как раз когда больше всего нуждалась в помощи. Я, по крайней мере, был удовлетворен, узнав, что британцы проявили готовность помочь ей. Они знали, кто мы. Английский комендант в Геттингене нанес ей визит сразу же после того, как союзники заняли город. Его жена обменивалась с ней продуктами, так что обе могли скрасить однообразие своего питания. Занимаясь антикой, П. может продержаться на плаву. Ее давнишняя страсть к коллекционированию приносит теперь свои плоды. Все началось с того дня, когда она дала полезный совет одному бедняге, не понимавшему ценности своей маленькой коллекции и рисковавшему продать ее за бесценок. Она помогла им назначить подходящую цену для сделки с американскими коллекционерами.

Когда в моем старинном колледже Святого Джона в Оксфорде узнали, что я в плену, они сразу же предложили организовать приезд моего сына, чтобы он смог навестить меня в лагере. Однако бюрократическая машина оказалась настолько медлительной, что меня тем временем уже репатриировали. Но сына все равно пригласили, и ректор колледжа принял его по-дружески. Тридцать пять лет назад мы были с ним студентами этого колледжа и сохранили нашу дружбу с тех пор. Я часто вспоминал те счастливые дни. Лежа на огромной лужайке колледжа Святого Джона, я имел обыкновение любоваться его фасадом в тюдоровском стиле, заинтересовавшим меня еще до моего поступления в Оксфорд. Я получал огромное удовольствие от частых обедов старшекурсников в общем зале, где смокинг был обязателен. В конце обеда мы ожидали бокала портвейна для традиционного тоста «За церковь и короля», который произносил наш куратор.

В лагере нас «коллективно» посетил известный военный писатель капитан Б.Н. Лидделл Гарт, хорошо относившийся к немцам. С тех пор у нас с ним завязалась дружба, и не только профессиональная. Я несколько раз пользовался его гостеприимством у него дома, и он должен был приехать ко мне в Германию, но разразилась война в Корее.

И напоследок ко мне в Бридженд приехал мой старый друг с оксфордских времен Курт Ган. Он вынужден был эмигрировать из Германии и открыл затем в Шотландии, в Гордонстауне, свою знаменитую школу. Курт предложил мне после освобождения поработать в одной из его школ. Таким образом, у меня появилась надежда, что я не останусь надолго без работы.

Наконец настал день, когда, вернувшись к вечеру в лагерь, мы услышали от дежурного слова поздравления со скорым освобождением. Через некоторое время мы, как эмигранты, упаковали свои вещевые мешки. С грустными мыслями оставлял я на койке в камере свою старую шинель. Она побывала со мной во многих сражениях и порядком износилась. 13 и 14 мая нас провезли по Оксфорду и Ньюмаркету, где еще со времен Стюартов проводились скачки, мы видели издалека многочисленные шпили церквей в Кембридже, затем нас привезли в распределительный лагерь под Бери-Сент-Эдмундс. На следующий день мы погрузились в Хардидже на пароход, отправлявшийся в Хук-ван-Голланд, который вновь пробудил во мне воспоминания тридцатипятилетней давности. Море было неспокойное и пестрело парусами яхт, принимавших участие в регате. Они заполнили собой все пространство, широко рассеявшись по горизонту и идя против сильного ветра. Я сидел в одиночестве, созерцая море и носимые штормом лодки. Какие перемены ждут меня после десяти лет исключительно военной жизни, надо снова учиться стоять на своих ногах, зарабатывать на жизнь в условиях свободного рынка и обеспечивать семью, находить общий язык с новым окружением. Едва ли стоило надеяться, что немецкий народ примет своих генералов с распростертыми объятиями. Скорее (и правильнее) они станут упрекать нас за то, что мы не разобрались в ситуации и ничего не сделали для того, чтобы положить конец этой войне.

Я понимал также, что большинство наших офицеров еще не скоро вернутся домой, что споры по поводу взаимоотношений армии и Гитлера еще некоторое время будут продолжаться и что темные дела прогитлеровски настроенных генералов выплывут наружу и станут известны общественности.

Наконец, я никак не мог мысленно нарисовать себе дом, в который я возвращался, так как дом, где жила моя семья с одной-двумя прислугами, занимали теперь семнадцать жильцов с самыми разными запросами. Постепенно они завладели всеми комнатами и ванной, оставив моей жене одну-единственную комнату. Все это омрачало картину воссоединения с П. и моей новой свободы.

В Хук-ван-Голланде нас отлично накормили в офицерской столовой, которая, видимо, была оборудована для англичан, а затем отправили в Мунстерлагер, куда мы прибыли 16 мая. Формальности нашего освобождения не заняли много времени. Английский комендант из Бридженда сопровождал нас на всем пути домой и сделал так, чтобы все прошло гладко. 18-го он привез меня и двоих моих коллег в Ганновер, где мы расстались с самыми дружескими чувствами. Я сел на ближайший поезд до Геттингена, куда и приехал среди ночи.

На пустынной улице я разглядел одинокую фигуру человека, видимо тоже вернувшегося на родину. Поэтому я сказал ему: «Скоро мы будем дома!» – на что тот ответил: «Там уже все не так, как прежде». Возможно, он имел в виду разрушенный брак. Это еще один аспект германской трагедии.

Вещевой мешок казался неимоверно тяжелым, когда я шел один в темноте по длинной, плавно поднимающейся в гору дороге и размышлял, как позвать П., не разбудив соседей. Очень тихо я вошел в садик позади дома и издал короткий свист, бывший для нас особым сигналом. П. появилась на веранде.