Глава I

Приговоренный к смертной казни

Бьет полночь, когда я вместе с тремя длинноволосыми и двумя бритоголовыми парнями, ехавшими вместе со мной от самого Нима, куда я был доставлен самолетом компании «Эр-Интер», переступаю порог вокзала в Монпелье. Испытывая странное ощущение и охваченный целой гаммой разнообразных чувств, я замираю под перистилем, с трубкой в зубах и с чемоданом в руке, и окидываю взглядом пейзаж, в то время как мои дорожные попутчики мгновенно исчезают во мраке близлежащих улиц. Сквер, еще во времена моего детства занимавший угол буквы V, которую образует пересечение двух бульваров, по-прежнему на своем месте. Украшающие его деревья вырисовываются на звездном небе и тихонько шелестят при дуновении легкого майского ветерка, который, кажется, насыщен всеми запахами Средиземноморья и приятно контрастирует с мелким дождичком, моросившим в Париже всего лишь несколько часов тому назад. Передо мной развертывается перспектива улицы Маглон. Она тянется до площади Комеди, чьи мерцающие огни я вижу вдали.

Благодаря своим современным бистро, на чьих террасах еще полно посетителей, своим неоновым вывескам и массе машин, прижавшихся к тротуарам, город, где я родился, кажется мне гораздо более оживленным, чем в последний раз, когда я здесь был и прощался с ним на этом же самом месте перед вокзалом… С того момента прошла целая вечность! Это было настолько давно, что мне кажется, будто я высадился на берег совершенно незнакомого мне мира.

Блудного сына встречает комар, который в духе лучших традиций начинает жужжать у меня над ухом, а потом усаживается на щеку, чтобы запечатлеть свой приветственный поцелуй. Хорошо рассчитанной оплеухой я припечатываю насекомое. Судя по количеству оставшейся у меня на пальцах крови, оно неплохо перекусило в этот день.

Я вытираюсь платком, стряхивая с плеч всю тяжесть смутной ностальгии, и смотрю, нет ли среди машин, припаркованных у ступенек, той, что обслуживает «Литтораль-Палас». Я обнаруживаю ее в нескольких шагах, название гостиницы выведено на дверцах красивыми желтыми буквами. Немолодой шофер в кепочке, обшитой галуном, стоит на часах возле капота. Он того и гляди покинет свой пост, поскольку на горизонте не предвидится ни одного клиента. Я делаю ему знак подождать, подхожу ближе и протягиваю ему свой чемодан.

– Добрый вечер,– говорю я.– Здесь по-прежнему столько же комарья, да?

– Ничего подобного,– посмеивается он, забирая мои вещи.– С тех пор как на них охотятся с вертолета, их поголовье заметно поуменьшилось. Наши пилоты сшибают их по пятьсот тысяч штук в день. Разумеется, остается еще каких-нибудь несколько миллиардов, но те совсем безобидные.

– Вот как? Это почему же?

– Да потому, что кусаются только комарихи!

– И это именно их уничтожают с вертолетов?

– Совершенно верно.

– А определяют их, конечно, по красивым синим глазкам?

– Нет. По их русым косичкам.

– Вот чертовы умники, а?

– Да уж, умников после войны развелось тут в достатке,– вздыхает он.

Таким манером, обмениваясь, как говорится, шутками, мы расположились в тачке, шеф сел за руль и отчалил. С умным видом, чтобы не испортить коллекции умников.

В гостинице, в углу холла, за стойкой из красного дерена под тусклой люстрой дежурный администратор имеет такой вид, будто он только меня и ждет, чтобы завалиться спать. При моем приближении он широко разевает пасть и тотчас прикрывает рот рукой, стараясь скрыть свой зевок. Для этого требуется по крайней мере два его пальца, борющихся с влиянием ночи.

– Добрый вечер, месье,– произносит он, вернув свои челюсти на место и извлекая из своей личной коллекции одну из улыбок, уже бывших в употреблении, но еще способных прослужить минут десять.

– Добрый вечер. Меня зовут Нестор Бюрма. Я звонил вам недавно из Парижа и заказал номер.

– Совершенно верно, месье.

Он бросает на меня слегка заинтересованный взгляд; затем, поправляя галстук-бабочку, одно из крыльев которой повисло в воздухе, он сверяется с регистрационной книгой.

– Г-н Нестор Бюрма, да, Нестор Бюрма.

Он повторяет мое имя с таким видом, будто хочет, чтобы оно навсегда запечатлелось у него в памяти.

– …Действительно. Номер 83.

Левой рукой он снимает с доски ключ, который шмякает с размаху об стойку, словно желая его расплющить; кокетливым движением правой руки нажимает на кнопочку, и раздается хрустальный звон. Все это он проделывает почти одновременно. Еще немного тренировки, и этот трюк произведет свой ожидаемый эффект на ежегодном банкете официантов. Еще один умник, этот администратор. В результате всей этой музыки из-под сени какого-то зеленого растения появляется молодой посыльный.

– Жерар проводит вас, месье. А формуляр… вы можете заполнить завтра.

Что-то подсказывает мне, что ему хотелось бы, чтобы я заполнил его сейчас. Это меня устраивает, я вполне разделяю его чувства. Завтра и во все последующие дни я рискую вообще не иметь ни минуты свободного времени, а я предпочитаю соблюдать все предписания полиции. Я не знаком ни с одним фараоном в округе, и в мои планы совсем не входит наводить их на мысль, будто я вожу их за нос. С самого начала я хочу действовать в открытую. Или по крайней мере делать вид, что действую именно так.

– Лучше покончить с этим сейчас,– говорю я.

Он с готовностью протягивает мне формуляр. Я совершенно честно его заполняю, сообщая о себе все требуемые сведения, даже самые дурацкие. После того как я заполнил листок, администратор забирает его и, прежде чем положить его к остальным, косится на него с безучастным видом. Что-то заставляет его удивленно приподнять брови. Возможно, моя профессия. «Частный детектив» – это будоражит воображение. Как бы то ни было, впервые за все это время из его глаз исчезает сонливость, а на лице вспыхивает искренняя улыбка.

– Простите,– говорит он,– но… я не ошибся… я только что прочел в вашем формуляре, что вы родились здесь… как и я, и, между прочим, в тот же самый год… и подумал… гм! А не учились ли вы, часом, некоторое время в высшей школе Мишле?

– Совершенно верно.

– И вы, кажется, создали одну газету? «Эхо скандала».

– Да, это так.

Он издает потрясающий вздох и отправляет подальше тот самый аршин, который, похоже, перед тем проглотил.

– Черт! – восклицает он, протягивая мне руку через стойку.– Ты меня не узнаешь? Брюера. Нас обоих вышибли из школы из-за этой проклятой газетенки.

Брюера? Я пытаюсь что-нибудь припомнить. Да, очень смутно всплывает тип с такой фамилией. Очень смутно. Но к чему его огорчать? Я делаю вид, будто никогда и не думал его забывать. Я жму его протянутую лапу.

– Старина Брюера! Ну да! Ах ты дьявол!

Ну, где двое, там и третий. Посыльный Жерар вносит свою скромную лепту, если будет дозволено так выразиться, в нашу беседу.

– Однокашники, да? Здорово, елки-палки.

– Слушай, ты, вместо того чтобы тут выражаться, сделал бы что-нибудь полезное,– пронзительно орет Брюера.– Сходи-ка в бар, принеси чего-нибудь освежиться. Ты ведь глотнешь стаканчик виски. Нес? Давай нам «Уильяма Лоусона», Жерар, на троих.

– О, спасибо, месье Постав,– говорит посыльный, направляясь к бару.

Брюера по имени Гюстав косится в сторону входной двери.

– Вряд ли можно напороться на какую-нибудь неприятность в столь поздний час, но все же лучше мы пройдем в соседнюю комнату.

Мы входим в соседнюю комнату, нечто вроде гардеробной для обслуги, обставленной всем необходимым, чтобы при случае можно было присесть или вздремнуть. Вскоре к нам присоединяется Жерар с тремя порциями виски. Устроившись поудобней, мы чокаемся и пьем.

– Ну что, мир тесен, да? – говорит Брюера.– Мог ли я вообразить, что в одну прекрасную ночь ты предстанешь перед моей стойкой? Заметь, что, когда я прочел твою фамилию в списке тех, кто заказывал номера, я был немного удивлен. Бюрма. Что-то мне это напоминало. Но в конце концов, это мог быть и однофамилец. И потом, вот только что… Ну еще бы! Я, конечно, слышал о частном сыщике Бюрма, но мне и в голову не приходило, что это ты.

– Ну вот, как видишь!

Жерар с бокалом в руке вытаращил глаза.

– Месье, вы частный детектив?

Он обалдел. Мне становится смешно.

– Простите, друзья,– говорю я,– что вы на меня пялитесь, как два барана на новые ворота? Ну, я частный сыщик. Что из этого? У вас, в вашей конторе, что, разве нет частного сыщика?

– Нет,– отвечает Брюера.

– А «Принсесс» не мешало бы одного такого заиметь,– усмехается Жерар.

– Нечего молоть всякий вздор, малыш,– обрывает его мой бывший однокашник.– Если бы у них был свой сыщик, что бы это дало?

– Ничего, конечно,– смущенно соглашается тот.

– Вот видишь!

Чтобы не пить молча, я спрашиваю:

– А что там такого стряслось, в «Принсесс»? Полагаю, это название какой-то гостиницы?

– Да. На улице Рефреже, рядом с рынком Круаде-Фер…

Понятия не имею, сколькими звездочками отмечено сие заведение в туристических путеводителях, однако презрительный тон Брюера сводит на нет все его возможные знаки качества. Он-то, Брюера, ишачит в «Литтораль», пожалуйста, не путать. Я начинаю припоминать этого типа все более отчетливо. Первосортный болван.

Он продолжает:

– Несколько дней тому назад, в прошлую среду, если уж быть совсем точным, один из постояльцев «Принсесс» отвалил, не заплатив.

– Банальная история, на мой взгляд. Даже у вас здесь, наверное.

– Конечно, от этого никто не застрахован. Да еще оставляют тебе чудные чемоданчики, битком набитые всякой макулатурой, как плату по гостиничному счету и за услуги. Ну и на кой черт тебе свой собственный домашний фараон, чтобы предотвратить подобную случайность? Но с этим Фигаро или Фигари, как его там…

– Сигари,– уточняет посыльный,– крутой малый, и, похоже, нос держал по ветру.

– В общем-то, да. Случай с этим Сигари, как я уже говорил, особый. В оставленном им чемодане находились не брошюрки и не телефонные справочники, а довольно специфический товар. Можешь судить об этом сам…

Он переводит взгляд с меня на юную рожу посыльного. Глаза его становятся суровыми.

– Книжонка при тебе, малыш? Чует мое сердце, что ты с ней не расстаешься, и, похоже, ты ее только что читал, вот там, за этим зеленым цветком. Гони ее сюда, сынок. А потом принеси-ка нам еще по стаканчику.

Он протягивает руку. Посыльный встает.

– У меня ее нет с собой,– говорит он.– Она у меня там, в сумке.

Он направляется к стенному шкафу, открывает его и достает портфель типа школьного, откуда извлекает какую-то книгу, которую передает мне транзитом через свое начальство. Затем, в соответствии с полученной инструкцией, направляется в сторону бара.

Я открываю книгу. Миленькая порнушечка, довольно низкопробная, с фотографиями.

– Что надо, да? – бормочет Брюера с видом чревоугодника.– Бьюсь об заклад, в Париже лучше не найдешь.

Возможно. И что, в чемодане этого Сигари было полно этого добра?

– Навалом.

Я возвращаю ему книжонку, он кладет ее на место. Я говорю:

– За такую литературу дают приличные бабки. На что, собственно, жалуется твоя «Принсесс»? Им достаточно все это загнать, и они возместят все убытки.

Он издает протестующее «о!», снова приобретая величавый и напыщенный вид.

– Это невозможно. Владелец гостиницы, даже такой дрянной, как «Принсесс», не может себе позволить… А, вот и Жерар.

Действительно, посыльный возвращается с тремя новыми бокалами. Мы их разбираем и – за наше здоровье и т. д. и т. п. Половину своего бокала Брюера осушает залпом, за рекордно короткий срок.

Впрочем, даже если и допустить такую возможность, – продолжает он,– он не смог бы этого сделать, я имею в виду владельца гостиницы. Продать. Да, старина, не знаю, как там у вас в Париже молодежь, но наши-то юнцы здесь…– Он кивает на Жерара.– Хоть и провинциалы, как ты говоришь, но такие башковитые…

Он осчастливливает остаток виски. Его глаза сверкают, как фонари среди руин.

– Жерар со своим коллегой и приятелем – того зовут Фернан, он работает в «Принсесс», такой же проходимец, как и этот,– стянули весь комплект. Похоже, в той куче были и фильмы. Представляешь? Да, теперь наш городишко стал большим. Растет население, куча машин, ночные кабачки… да, старина! Ночные заведения… со стриптизом… порнушка имеется… чернорубашечники…

Он изъясняется, как рекламный проспект инициативных профсоюзов^[1]. Сдается мне, что выпивка не идет ему на пользу.

– Большой город,– всхлипывает он, как будто сожалея о происшедших изменениях.

Я соглашаюсь:

– Да, совершеннолетний, получивший все прививки и населенный башковитыми парнями.

– Ты точно сказал. В наше-то время…

В этот момент его сетования прерываются шумом голосов, доносящихся из холла, и чья-то нетерпеливая рука несколько раз нажимает на звонок, прикрепленный над стойкой администратора.

– Посмотри-ка, что там такое,– ворчит Брюера,– мне это до смерти надоело.

Посыльный вскакивает на ноги, чтобы разузнать, в чем там дело, в полном соответствии с полученными инструкциями. Он, похоже, тоже чуточку поддатый. Не поставив на место стакан, он вместе с ним устремляется навстречу клиентам. Похоже, это плохо кончится. Брюера слишком поздно отдает себе отчет в грозящей опасности. По другую сторону двери Жерар уже обсуждает проблему. Можно лишь уповать на то, что его собеседники не станут придираться к его поведению. Через некоторое время Жерар возвращается. Без стакана. Должно быть, он оставил его на стойке.

– Это вернулись те, что из 75-го,– объясняет он.– Они уезжают в двенадцать.

А, ну ладно,– с облегчением вздыхает Брюера.

– Они хотят, чтобы я принес им в номер три бутылки виски. Они были с постояльцами из 78-го. Они не из кляузников. Наверное, хотят кутнуть напоследок.

– Ты тут не за тем, чтобы вычислять намерения клиентов,– говорит Брюера, приободрившись.– Удовлетворяй все их требования… по ночным расценкам, и хватит с тебя.

Жерар отправляется исполнять свои обязанности. Я допиваю свой стакан.

– Я в себя не могу прийти,– изумляется мой администратор, покачивая головой.– А мы все болтаем, бол-гаем, и я даже не поинтересовался, как ты поживаешь, как твои дела, ну и вообще…

– Нормально.

– Да, конечно. Я болван! Ясно, что твои дела в порядке, если ты останавливаешься в нашей гостинице. Ну и каким таким ветром тебя к нам занесло? Работа? Расследование какого-нибудь дела?

– Нет. Туризм. Или каникулы, если тебе так больше нравится. А также семейные обязанности. У меня ведь тут живут еще дядюшка и двоюродные братья.

– Представляешь, какой-то момент я думал, что ты тут по поводу этого дела… ну, этого забытого чемодана.

– Ничего подобного.

– Ну вот,– посмеивается вернувшийся Жерар.– Говорю вам, не очень-то они расположены дрыхнуть, обе эти парочки, там наверху.

Я встаю.

– Ну ладно, мужики, не знаю, буду ли я сам сейчас дрыхнуть или нет, но, во всяком случае, хотелось бы, чтобы мне показали мою берлогу.

Мы с Брюера еще раз осуществляем процедуру рукопожатий, затем Жерар подхватывает мой чемодан, а я следую за молодым человеком до 83-го по коридорам, погруженным в мягкий и таинственный полумрак, еще хранящий запахи женских духов. Мы скользим как тени по толстому ковру. В гостинице царит безмолвие. Если где-то на том или другом этаже хмельные весельчаки и потягивают сейчас вино, то делают они это без лишнего шума.

Посыльный, вновь соблюдая дистанцию, которую положено держать с клиентами, провожает меня в мой номер и перечисляет все его достоинства. Комфортабельный, почти роскошный, он предстает в самом соблазнительном виде: со своей ванной комнатой, с радиоприемником, заливающимся на камине, и с телефоном в изголовье кровати.

– Ну вот, месье,– говорит посыльный.– Спокойной ночи, месье.

Оставшись один, я смотрю на часы. Мне случалось ложиться и позже. Сна у меня ни в одном глазу. Возможно, другим тоже не спится. Разве Дорвиль не говорил мне, что и так слишком много времени упущено? Нужно знать, чего хотят люди. Кроме того, надо избавить его от необходимости понапрасну торчать на вокзале в 7.30, когда сам я буду в это время храпеть, если только улягусь сейчас. Я плюхаюсь на кровать, с записной книжкой в руке. Открываю ее на странице «Разное», куда я записал номера телефонов двух жителей этого города, позвонивших мне сегодня во второй половине дня… Л. Л. (это Лора Ламбер): 72-55-55; Ж. Д. (это Жан Дорвиль): 72-97-18. Беру телефон, и меня быстро соединяют с номером 72-97-18.

– Алло! – Не похоже, чтобы тот, кто мне отвечает, был только что разбужен, скорее это голос человека, удивленного тем, что его могли побеспокоить в такой час.

– Привет, Дорвиль,– говорю я.– Это Нестор Бюрма, я приехал раньше, чем предполагал.

– О!…

Он изрыгает в микрофон алжирское ругательство высокой степени экспрессивности, которое я, по цензурным соображениям, вынужден здесь опустить, и продолжает:

– …Так, значит, вы уже здесь?

– Совершенно верно. «Литтораль-Палас», номер 83.

– Да ну! А мы вас ждали только завтра утром, с первым поездом.

– Мы действительно так договаривались, но в последний момент я решил лететь самолетом. Из Орли в Ним по воздуху, а затем пересел на поезд и прибыл сюда, в Монпелье, в полночь. Сна у меня ни в одном глазу. Да и вы, похоже, в полной форме. Сегодня днем вы сожалели о потерянном времени. Короче, я подумал, что было бы неплохо, если бы мы могли немедленно поговорить об этом деле.

– Отлично. Вы говорите, «Литтораль»?

– Да. Это на…

– Я знаю. Я жил там несколько дней. Сейчас приеду. Я позвоню Дакоста, и мы вместе заглянем к нему. Мы его не побеспокоим. Он теперь почти не спит. До встречи.

Четверть часа спустя мы встречаемся с ним в холле.

Это малый с темными кожей и шевелюрой, с открытым лицом. То есть… открытым в обычное время. Сегодня выражение его лица искажено печатью глубочайших неприятностей. Я познакомился с ним в самый разгар алжирской заварушки. В тот период он был мне представлен одной из моих бывших клиенток (дело о разводе), некой Лорой Ламбер, рыжеволосой алжиркой, весьма соблазнительной, несмотря на несколько воинственные замашки, с которой он, по всей видимости, спал. Он доверил мне миссию разоблачить истинных организаторов вооруженного ограбления, совершенного в метрополии, ограбления, которое в благонадежных кругах приписывалось другим. Эти другие, приятели Дорвиля и Лоры, не были, конечно, невинными овечками, но, не будучи замешанными в это дело, хотели, по политическим соображениям, чтобы их непричастность стала известна. После того как я благополучно закончил расследование, они вместе с Лорой исчезли с моего горизонта. Унесенные вихрем – так я думал, распростившись с ними, без всякой надежды увидеться вновь. И лишь сегодня днем, когда они позвонили мне в мою контору в Париже, чтобы рассказать о некой Аньес Дакоста, я узнал, что они живы и по этой самой причине заново строят свою жизнь в моем родном городе, месте, где осели многие алжирцы. Им повезло. Если бы они устроились где-нибудь в другом месте, я, возможно, и не ответил бы на их просьбу о помощи.

Мы с Дорвилем пожимаем друг другу руки.

– Рад видеть вас невредимым,– говорю я.– Как поживает мадам Ламбер?

– Отлично…

Он бросает мне это натянутым тоном человека, выброшенного за борт.

– Кстати, я не позволил себе разбудить ее, чтобы сообщить о вашем приезде. Завтра утром она довольно рано уезжает на гастроли.

– На гастроли? Она что, стала теперь актрисой?

– Медсестра. Все время в разъездах.

Тем временем Брюера, вцепившись в стойку, как в бортовые сетки коек, бесцеремонно пялится на нас, не скрывая любопытства. Не остановившись на достигнутом, он, по-видимому, влил в себя еще две или три дополнительные порции после только что принятого. Пьяный или нет, только он продолжает думать, что я довольно странный клиент.

Дорвиль ведет меня к тому месту, где он припарковал свою машину «дофин» кремового цвета. Это за театром. Мы усаживаемся, и давай, трогай!

– Я сообщил Дакоста о вашем приезде,– говорит он, когда мы, обогнув знаменитую площадь Комеди, яйцевидной формы, устремляемся по эспланаде.– Он нас ждет. Это за городом, по дороге в Монферье… Вряд ли Дакоста сообщит вам что-то новое, но встретиться вам необходимо. Кстати, ваши гонорары я оплачиваю сам, договорились? Не имеет смысла ставить этот вопрос перед ним.

– Он на мели?

– Да. Его небольшая лесопилка никогда не покрывала всех его расходов. Он практически разорен. Связался с одним лесоторговцем, который оставил его с носом. И уже с прошлой субботы он сам пилит те немногие доски, которые у него остались. Он уволил рабочих.

– Мне казалось, что у алжирцев есть дух предпринимательства и что им все удается.

– Это такие же люди, как все. И если душу их гложет язва, они и к ведению дел относятся без должного тщания, и дела от этого страдают.

– Какая язва?

– Я расскажу вам об этом после того, как вы повидаетесь с Жюстиньеном. То есть с Дакоста. Это его так зовут. Пока же давайте уладим наши дела с гонораром. На обратном пути заедем ко мне, и я дам вам денег на ваши ближайшие расходы. Кстати, у вас ведь нет своей машины. А машина вам, наверное, понадобится?

– Это никогда не бывает лишним.

– Я бы одолжил вам вот эту…– Он хлопает по рулю.– Но это создаст мне некоторые неудобства.

– Я возьму машину напрокат.

– А, вот как! Отлично.

Через окно машины я смотрю на пробегающие мимо картинки спящего города. Узнаю высокие стены бывшей женской тюрьмы. Мысленно вызываю образы некоторых знаменитых узниц. Перед Опиталь Женераль навстречу нам выскакивает машина «скорой помощи». Единственный признак жизни… или смерти. Спите спокойно, дорогие соотечественники. Нестор Бюрма вернулся, блистая своими шутливыми мыслями. Мы въезжаем на мост через пересохшую речушку – она всегда в таком состоянии, за исключением тех редких случаев, когда вдруг выходит из берегов без всякой на то видимой причины,– известную всем или почти всем на свете под отдающим легким запашком именем Дерьмовочки. Пересекаем предместье с узкими улочками, молчаливыми и слепыми, отдаленно напоминающими что-то знакомое… Дорвиль внезапно напоминает мне, что я вернулся сюда не только затем, чтобы предаваться сентиментальным воспоминаниям туриста.

– Прежде чем мы доберемся до Жюстиньена,– предлагает он,– не кажется ли вам, что я должен рассказать о деле поподробней, чем сегодня днем по телефону?

Я соглашаюсь: действительно, это было бы нелишним. Мне известно лишь, что речь идет о некой Аньес, дочери того типа, к которому мы едем, ей восемнадцать лет, она недурна собой и она исчезла… Кстати, как давно?

– С прошлого вторника,– уточняет мой спутник.– Вот уже неделя…

Он на миг умолкает, ожидая, очевидно, каких-то комментариев с моей стороны. Я молчу. Он продолжает.

– Аньес росла без матери. Мать умерла в Алжире, в 1959 году, став жертвой покушения ФНО^[2]. Девочке было одиннадцать лет в то время. Дакоста всегда очень строго следил за ее воспитанием. Однако в связи с этими событиями в неблагоприятное для него время ему пришлось ослабить свой надзор. Невозможно делать несколько дел одновременно, а перед ним стояли и другие задачи. Видите ли, он ведь был активистом движения, точнее… просто активным. Короче, требования борьбы, подполья и г. п. не очень благоприятствовали нормальному воспитанию молодой девушки. Хлопоты по устройству на новом месте, неудачная попытка наладить работу своего предприятия, и, кроме того, на все это накладывается та самая душевная язва, о которой я уже упоминал. Все это, вместе взятое, отнюдь не способствовало улучшению ситуации. Аньес была предоставлена самой себе. И уж она-то, как говорится, дорвалась до свободы,– усмехается он.– Последнее время раз или два в неделю она не ночевала дома. Всегда под одним и тем же предлогом: она была в кино с друзьями и подружками, фильм поздно кончился, никто из тех, у кого была машина – если таковые вообще имелись среди ее приятелей,– не предложил подбросить ее до дому, а автобусы уже, естественно, не ходили в столь поздний час, поэтому она приняла предложение переночевать у одной из своих подружек. Подружка эта – шлюшка лет двадцати четырех – двадцати пяти, некая Кристин Крузэ…

– Минуточку. Шлюшки меня интересуют. Я сейчас запишу ее адрес в мой список…

– Не утруждайте себя. Я уже подумал о том, что вам нужно будет знать круг знакомств Аньес. Во всяком случае, из тех, кого мы знаем. Он не очень-то широк, я уже составил вам список. Сейчас его вам передам.

– О'кей. Кроме того, я не могу найти свою записную книжку. Должно быть, оставил ее в гостинице, возле телефона, после того как позвонил вам. Продолжайте.

– Эта Кристин – парикмахерша, я сам лично встречался с ней в пятницу, живет одна, свободная как ветер, в старенькой квартирке, где, судя по всему, и родилась. Она призналась, слегка смущенно, что, действительно, Аньес просила ее иногда говорить, что проводит ночи у нее, но все это было не более чем уловкой с их стороны.

– Это лишь служит доказательством того, что тихоня Аньес не так наивна, как ее тезка, героиня из классики^[3]. Она проводила ночи в объятиях какого-нибудь парня. Что ж, такое случается. Не стоит из-за этого паниковать.

– Ночевать на стороне и совсем не вернуться домой – это две разные вещи. И кроме того, тут еще кое-что.

– Что еще?

– Потом,– говорит он, отпуская руль и размахивая правой рукой.– Это связано с той самой язвой. Первый раз, когда Аньес не ночевала дома, Дакоста чуть удар не хватил, это я вам точно говорю. Второй раз – то же самое. Однако на этот раз Аньес стала возражать и… Не очень красивая получилась сцена. Я присутствовал при том, как они сцепились. Она вела себя с отцом совершенно вызывающе; говорила такие вещи, которые ни в какие ворота не лезут: что он ни черта не может заработать, что у нее вид оборванки… И с каким презрением! Лучший вид защиты – это нападение. Она хватала быка за рога, чтобы не давать никаких объяснений, вот и все! Я тоже в тот момент решил, что у нее кто-то завелся. В конце концов, это нормально для ее возраста…

Протрясшись добрых два километра по колдобинам, мы наконец выезжаем на приличную асфальтированную дорогу, вьющуюся между двумя рядами платанов, верхние ветви которых смыкаются над нами, образуя своего рода растительный туннель. Пространство и ночь принадлежат нам! Единственной машиной, которая попадается нам навстречу, оказывается мягко скользящий на поворотах грузовик.

– В третий раз, а также во все последующие Дакоста уже не реагировал. Он только постоянно все это мысленно пережевывал и с каждым днем все больше мрачнел, убежденный – как он мне сам признался,– что во всех его неприятностях следует усматривать перст Господень и что ничего уж тут не поделаешь и т.д.

– Перст Господень?

– Да. Конечно, вам, атеистам, это кажется смешным.

– Нет, скорее грустным. Что это еще за мазохист такой?

– Да все та самая язва.

– Послушайте, у меня от вашей язвы начнется рак желудка. Вы меня наконец избавите от неизвестности или нет?

– Когда вы встретитесь с Дакоста, повторяю вам еще раз. Вернемся к Аньес и к прошлому вторнику, третьему мая. Как обычно, утром она села в автобус – остановка недалеко от их дома – и отправилась в школу, в частное заведение на авеню д'Асса, Школа Севинье. Вечером, после занятий, домой она не вернулась. Но Дакоста самого не было дома. Он уехал в соседний город, кажется, на встречу с возможным заказчиком. Он вернулся в «Дубки» – это название его виллы – в среду, во второй половине дня. По некоторым признакам он пронюхал, что Аньес накануне дома не ночевала. В среду вечером Аньес нет. В четверг утром по-прежнему нет Аньес, но приходит письмо. Директриса школы сообщает, что в среду Аньес не было в классе. В течение целого дня он находился в прострации. Наконец позвонил мне и поставил меня в известность. «Надо мной какое-то проклятие»,– всхлипывал он. Я попытался его приободрить: она, конечно же, должна дать о себе знать, ну, и т. д. Короче, мы как два идиота, не зная, что предпринять, тянули время, если не считать того, что я все же попытался кое-что разузнать, в частности у этой Кристины, парикмахерши. Таким образом мы тянули время. Ничего. Вчера, в понедельник, с почтой кое-что пришло, не совсем обычное, я вам потом расскажу. Не считая этого, Аньес по-прежнему не подавала признаков жизни, а ее папаша все больше падал духом. Ну и, наконец, сегодня. Мы с Лорой Ламбер… Лора тем временем вернулась в город после своих разъездов, в которых она проводит почти все свое время, ну и мы ей все сказали… Таким образом, мы с Лорой решились разорвать этот порочный круг. Мы подумали о вас и позвонили.

– Если я правильно понял, вы не стали поднимать на ноги полицию?

– Нет.

– А почему?

Он колеблется, потом говорит:

– Дакоста возражал.

– Послушайте, у вас кто пропал, дочь или соседская собака?

Дорвиль пожимает плечами.

– Он недолюбливает французских полицейских. Он им не доверяет. Ему кажется, что они ненавидят алжирцев. Он решил, что они и пальцем не пошевелят, чтобы разыскать его дочь, и что они подтираться будут его заявлением.

В этот момент машина сворачивает с дороги, обрамленной платанами, на тряский проселок. Мы проезжаем мимо вывески, на которой в свете фар я успеваю прочесть: «Лесопилка Дакоста». Впереди недалеко от нас из-за полуразвалившихся сараев и кучи бревен пробивается свет. Дорвиль подает негромкий сигнал. Как бы в ответ на это открывается какая-то дверь, за которой видна освещенная комната. В проеме, как в театре теней, четко вырисовывается силуэт коренастого мужчины.

Дорвиль останавливается у невысокой изгороди и выключает мотор.

– Тут есть еще одно обстоятельство,– доверительно шепчет он мне.– Фараонов он предпочитает видеть издалека. Решением Суда Государственной безопасности он заочно приговорен к смертной казни – под своей военной кличкой, как командир десантно-диверсионной группы.

Глава II

Предательство в Алжире

Я вылезаю из машины и ступаю ногой на каменистую почву. Все вокруг дышит спокойствием и умиротворением. Тысячи ночных звуков только усиливают это впечатление, будь то стрекот кузнечиков или доносящийся издали жалобный крик совы. Ночь вся напоена запахом тимьяна, который приносит с пустоши ветер; он шевелит листву дуба, давшего название этому жилищу.

Дорвиль толкает калитку, и мы вступаем на аллею, окаймленную ирисами. Коренастый мужчина идет нам навстречу. Гравий скрипит под его тяжелой поступью.

– Вот Нестор Бюрма, Жюстиньен,– говорит Дорвиль довольно жизнерадостно.– Как видишь, он не теряет времени даром.

– Очень рад,– говорит Дакоста, не проявляя чрезмерного энтузиазма.

Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю. Рука не представляет собой ничего особенного. Рука как рука, каких миллион. Покончив с этими условностями, Дакоста поворачивается, и мы втроем проходим в дом, где мне в глаза ударяет резкий свет.

– Присаживайтесь,– говорит хозяин.– Выпьете что-нибудь? Я приготовил кофе, но у меня еще есть нечто вроде абсента.

Я выбираю абсент (достаточно омерзительное самодельное пойло, так что от новой порции я отказываюсь), и вот мы уже расположились треугольником, каждый со своим стаканом в руке.

Я ни в чем не упрекаю осужденных на смертную казнь. Даже напротив, если можно так выразиться. Я бы скорее симпатизировал им, поскольку я по темпераменту никогда не бываю на стороне угнетателей. Но нет правил без исключений… Дакоста, одетый в вельветовые штаны и фуфайку, представляет собой крепкого широкоплечего здоровяка, а на его болезненно бледной физиономии перемешаны черты Жозефа Ортица (знаменитое бистро на Форуме) и Лино Вентуры. С той лишь разницей, что этот последний, киноактер, мне симпатичен. А вот его отдаленный двойник – нет. Особенно мне не нравятся его слишком быстро бегающие глазки. Непонятно, то ли это глаза человека затравленного, то ли всегда готового совершить какую-нибудь пакость. Конечно, опыт научил меня не слишком доверяться чисто внешним впечатлениям, но все же… Если бы Дорвиль не проинформировал меня о юридическом статусе этого прихожанина, я бы и не подумал с ним связываться. Но мне не хотелось создавать впечатление, что заочно осужденный может меня скомпрометировать.

Впервые с момента нашего прихода Дакоста смотрит мне прямо в лицо.

– Спасибо, что вы потрудились этим заняться,– издает он, похоже, с усилием.– Надеюсь, вы найдете Аньес.

Он изъясняется медленными и монотонными фразами, плоскими, как доска. И такими же деревянными, если так можно выразиться. Или он так изнемог от усталости, что находится за гранью восприятия страдания, или же судьба дочери ему абсолютна безразлична.

– …Вы, конечно, хотите, чтобы я вам рассказал…

– Я поставил нашего друга в известность,– обрывает его Дорвиль.– Мы здесь только для того, чтобы вы с ним познакомились. Пустая формальность. Теперь, конечно, если у вас есть вопросы…

Он поворачивается ко мне.

– Пока нет,– говорю я.– Мне только хотелось бы знать, как наша беглянка была одета в прошлый вторник. Неплохо было бы еще, если бы вы мне дали какую-нибудь ее фотографию. Кроме того, желательно было бы осмотреть ее комнату. Тоже пустая формальность. И потом, не забудьте передать мне список, о котором вы говорили, Дорвиль…

– Ее комнату? И что вы рассчитываете там найти? – спрашивает Дакоста сварливо.

– Ничего, конечно, поскольку, полагаю, вы туда уже заглядывали и, если бы нашли что-нибудь особенное, вы бы мне об этом сказали, и все же я предпочел бы осмотреть комнату сам.

– Да, мы туда уже заглядывали. Я, Дорвиль и Лора. И могу вас уверить, что малышка не оставила после себя ничего такого, что могло бы служить указанием на ее новое местонахождение.

– Извините, но об этом мне лучше судить самому. Мы смотрим на вещи разными глазами.

– Ну да!

Он смотрит на меня искоса, снизу вверх, и я знаю, о чем он думает. Он принимает меня за одного из тех мерзких развратников, что обожают шарить своими грязными лапами в еще не остывшем нейлоне. Черт с ним, пусть думает, что хочет, если ему так нравится! Ему никогда не удастся выбить у меня почву из-под ног более умело, чем он умудряется это сделать одним фактом своего существования. Ему жутко повезло, что он – приятель Лоры Ламбер и Дорвиля.

– Держите,– в этот момент в разговор вступает Дорвиль,– вот вам обещанный список.

Он протягивает мне лист бумаги. Он говорил, что круг знакомых Аньес не был широк. Это действительно гак. Там всего лишь четыре имени и адреса. Я читаю вслух:

– Кристин Крузэ, улица Бра-де-Фер… Это та самая парикмахерша, которая якобы давала ей приют?

– Да,– говорит Дорвиль.

– Улица Бра-де-Фер – это ее домашний адрес или место работы?

– Домашний адрес. Она, конечно же, работает в каком-то салоне, но мы не знаем, где именно.

– Пока это не имеет значения. Уж во всяком случае, не среди электросушилок я собираюсь задавать ей вопросы…– Я возвращаюсь к списку.-…Соланж Бакан, типовой дом в районе Суре, предместье Селльнев…

– Одна из ее одноклассниц,– говорит Дорвиль.– Даже подруга детства. Баканы приехали из Алжира.

– А следующий, он живет там же, Серж Эстараш?

– Тоже из репатриантов,– перехватывает инициативу Дакоста.– Не то чтобы это очень близкие друзья, но мы с ними знакомы.

– Роже Мург. Частный дом «Дрозды», шоссе Лапу-жад…

– Это сосед.

По-прежнему Дакоста:

– Шоссе Лапужад – это по другую сторону дороги…– Он делает жест в сторону стены.– Это сын виноградаря. Местный. Студент. Медик, кажется. Они с Аньес познакомились в автобусе, на котором ездили вместе каждое утро в одно и то же время.

Я поворачиваюсь к Дорвилю.

– Вы встречались с парикмахершей… А с другими из этого списка?

– Да. Результаты не обнадеживают. Мадемуазель Бакан видела Аньес в последний раз во вторник, при выходе из школы. Они попрощались, и дело на этом закончилось. Что касается Эстараша, который иногда встречался с Аньес в саду Эспланад, куда ровно в шесть отправляется гулять молодежь, то он заболел и последние три недели не выходил из дома. При таких обстоятельствах… А Мург, соседский сын, тот тоже уже порядочно не видел Аньес. Он уже два месяца как не ездит автобусом. Отец купил ему машину… Боюсь, что с этим списком вы далеко не уедете, Бюрма.

– Там видно будет. Да, вот еще что… Эта Школа Севинье… Что вы им сказали, чтобы объяснить столь длительное отсутствие их ученицы?

– Что ей нездоровится,– говорит Дакоста.

– Знаете, мне, наверное, придется кое-что там поразнюхать.

Похоже, эта идея не слишком улыбается папаше, но он ограничивается неопределенным жестом обреченного. Мне удается вырвать у него имя директрисы заведения: м-ль Бузинь. Я заношу его в список после всех остальных.

– Будьте любезны, не позднее завтрашнего утра, вернее, сегодняшнего проинформируйте эту даму о моем скором визите.

– Договорились.

Я сую бумажонку в карман и поднимаюсь вслед за хозяином дома, готовым указать мне путь в каморку своей дочери.

– Там наверху мы найдем все необходимые фотографии,– говорит он.– И в частности, ту, где она сфотографирована в сером костюме, который был на ней во вторник…

Мы поднимаемся наверх.

Чистенькая комнатенка вся пропитана духом заброшенности. И не только потому, что ее владелица сейчас где-то у черта на рогах. Впечатление было бы таким же, если бы эта самая Аньес валялась бы сейчас на своей постели. Комната холодная и безликая, и нет ни малейшей вещицы, которая свидетельствовала бы о привязанности ее обитательницы к этому месту. Она никогда ей не нравилась, и здесь она, скорее всего, смертельно скучала. На стене нет даже портрета кого-нибудь из этих кретинов, модных певцов, от которых балдеет юное поколение. Только унылые обои в цветочек, похоже оставшиеся в наследство от предыдущих жильцов.

Дакоста открывает ящик комода и извлекает из него пачку фотографий, в большинстве своем это моментальные любительские снимки. Он сразу же натыкается на ту, где его дочь в сером костюме, и передает ее мне. На снимке вполне можно разглядеть костюм – светленький, из серии готового платья, «с тонкими голубоватыми продольными полосками»,– уточняет он; но что касается лица, придется подыскать что-нибудь другое. По счастью, в этой куче можно обнаружить просто сокровища. Среди прочих две фотографии на паспорт, без ретуши. На них Аньес предстает как очень миленькая деваха, с большими, блестящими от любопытства глазами (здесь говорят «восхищенными») и чувственным ртом. Эти грошовые неприукрашенные снимки излучают несомненную жажду жизни.

– Вот еще тут одна,– ворчливо произносит в этот момент Дакоста, с отвращением извлекая из картонного футлярчика фотографию большего по сравнению с предыдущими формата.– Когда я ее обнаружил, я чуть было ее не разорвал.

И был бы не прав. Это портрет «в американском стиле», на глянцевой бумаге. Вне всякого сомнения, произведение профессионала или фоторепортера, однако без подписи. Точно выбранный ракурс, хорошо продуманное расположение тени, все технические средства были положены на то, чтобы красота Аньес просияла во всем своем блеске. Разворот в три четверти, волосы темным каскадом ниспадают на обнаженное плечо, ноготь большого пальца шаловливо прижат к нижней губке. Аньес трогательна и до невозможности желанна. Вечернее платье с глубоким декольте открывает манящие груди… Они просто завораживают.

– Настоящая шлюха,– бранится Дакоста. А, черт бы ее побрал, эту проклятую загнивающую метрополию! И что это Аньес собиралась с ней делать, с этой фотографией?

– Возможно, она собиралась послать ее в один из иллюстрированных киножурналов,– говорю я.– А может быть, она сфотографировалась просто так, ради собственного удовольствия, в порыве вполне законного тщеславия. Остановимся на этих предположениях. И метрополия тут абсолютно ни при чем. Можете только порадоваться, что у вас такая кокетливая дочь, которая стремится подчеркнуть свою красоту. В наши дни это не так уж часто встречается. Сейчас, пожалуй, преобладают плохо одетые, чумазые и бесполые замарашки.

Он не отвечает. Не очень-то его утешают подобные соображения. Он встряхивает головой, как бы для того, чтобы привести в равновесие свои разбредающиеся мысли.

– Я беру эту фотографию,– говорю я.– А также «паспортные» и в сером костюме.

Он не высказывает никакого возражения.

Следующим объектом моего исследования становится комод, набитый битком – и в каком беспорядке! – какими-то книжками, тюбиками от губной помады, флакончиками, кофточками, дешевыми бельем, целомудренным до тошноты. Ничего интересного для меня. Для очистки совести я вытаскиваю нижний ящик, так как часто случается, что какая-нибудь вещь заваливается между ящиком и нижней панелью. Это тот самый случай, но радоваться особенно нечему. Я извлекаю пару роскошных чулок в целлофановом пакете. Судя по скромной и элегантной бабочке, приколотой в уголке, они куплены у «Мирей, корсеты и бюстгальтеры, улица Дарано…». Ну, вот это уже кое-что. Что я и говорю явно заинтересованному моей находкой Дорвилю в ответ на его вопрос, может ли это служить каким-то указанием.

Что касается Дакоста, тот хранит молчание.

Я бросаю чулки обратно в ящичек, закрываю его и перехожу к гардеробу. Там висят всякие шмотки, два простеньких костюмчика, довольно невзрачных, 42-го размера, но того платья, в котором Аньес снята на фотографии, здесь нет. Да я и не ожидал его тут найти.

Жестом я даю понять почтенной публике, что великий детектив закончил свой номер. Мы возвращаемся на первый этаж.

Я закуриваю трубку и смотрю на часы. Не вижу никаких причин, чтобы торчать здесь до бесконечности.

– Пожалуй, мне пора возвращаться в отель,– говорю я.

– Минуточку,– говорит Дорвиль.– Дай-ка мне конверт, Жюстиньен.

По-прежнему храня молчание, Дакоста направляется к небольшому секретеру и достает из-под бювара конверт из плотной бумаги, который протягивает мне. Надпись, сделанная мужским почерком, обозначает имя Дакоста и его адрес. Четкий почтовый штемпель указывает, что письмо пришло из Сен-Жан-де-Жаку. Время и дата отправки: 13 часов 7 мая. То есть прошлая суббота.

– Это дыра на другом конце города,– объясняет Дорвиль.– Оно пришло по почте в понедельник. Я, конечно, профан в этих делах, но мне кажется, что, если вам удастся установить, кто отправитель этого письма, ваше расследование здорово продвинется.

Золотые слова. Конверт марки «Фикс» со штемпелем «СЖДЖ» пуст.

– И что в нем было?

Дакоста засовывает руку в карман своих штанов и достает потрепанный кошелек. Вытаскивает оттуда банкноту, сложенную вчетверо, и разворачивает ее.

– Вот что было в конверте,– говорит Дорвиль.

Это «бонапарт»^[4], почти не бывший в употреблении, практически новый, слегка испачканный по краям. Сокращение OAS^[5], начертанное помадой, неуверенной рукой, полыхает между Триумфальной аркой и аскетическим лицом Корсиканца с гладкими волосами. Внизу ассигнации помадой перечеркнута или подчеркнута дата выпуска: 2-6-62.

– Гм! – хмыкаю я.– Неужели Организация возродилась?

– Дело не в этом,– резко бросает Дорвиль.

– А в чем же в таком случае?

– Понятия не имею,– говорит он, на мой взгляд слишком поспешно.– Во всяком случае, похоже на почерк Аньес. Не на конверте. Только OAS.

– «Похоже» – не то слово. Это ее почерк, ошибки быть не может,– утверждает Дакоста, прерывая свое безмолвие и идя еще дальше, решаясь попытать счастья в игре на проверку дедуктивных способностей.– Не знаю, откуда у нее оказалась эта банкнота, так как самое большее, что я ей когда-либо давал,– это пять тысяч, но это, бесспорно, написано ее рукой. «О» немножко нечеткое, не до конца закрытое, но это, возможно, потому что она спешила, писала стоя или на колене, например. В целом же (к тому же помада того тона, которым она обычно пользовалась) это ее манера так группировать три буквы. Боже мой!…

Я изучаю банкноту. После буквы "S" помаду, похоже, слегка занесло, по всей вероятности из-за неудобной позы того, кто ею писал, как и предположил Дакоста. Под пристальным взглядом двух мужчин я без конца кручу эти десять тысяч между пальцев. Я их даже обнюхиваю. Однако они не источают никакого специфического запаха. Не знаю почему, мне хочется оставить этот билет при себе. Может быть, чтобы присовокупить его к моей коллекции; у меня уже имеются, в одном из ящиков моего стола, монетки с той же отчеканенной пресловутой аббревиатурой. А может быть, просто какое-то внутреннее чутье подсказывает мне, что, если в свободное время, в одиночестве и тишине, спокойно заняться его изучением, можно узнать что-нибудь еще. В чем, впрочем, честно говоря, я сильно сомневаюсь. Тем не менее я спрашиваю Дакоста, может ли он мне его отдать. Ставший вновь молчаливым, он кивает, не без некоторых колебаний. Дорвиль полушутливо-полусерьезно замечает с легким смешком:

– А что, не найдется ли случайно у вас с собой портативной лаборатории и уж не надеетесь ли вы обнаружить там отпечатки пальцев?

– О! Что можно сказать заранее? – говорю я, стараясь не подорвать свой авторитет.– Не думаю, что так уж трудно будет разыскать отправителя письма. Видите ли, почтовый штемпель Сен-Жан-де-Жаку на письме совсем не значит, что отправивший его человек обязательно живет в этой дыре. Можно было бы даже сказать, наоборот. Все же я там как-нибудь прогуляюсь. А пока, если это все, я сматываю удочки. Да, но сначала… Пусть все это будет между нами, месье Дакоста. Я ведь чудес не творю. И я вам ничего не гарантирую. Не надо забывать, что ваша дочка пропала неделю тому назад. Черт возьми! Раньше надо было чесаться. Ну, что сделано, то сделано. Еще один момент… Похоже, наш городишко сильно вырос, но для меня он как был, так и остался провинцией, то есть я здесь как под колпаком. Если я буду тут шататься направо и налево, то я рискую привлечь к себе внимание, и быстрее, чем мне того хотелось бы. Вы оставили фараонов за бортом. Я сделаю все возможное, чтобы они там и оставались, но, вполне возможно, мне не удастся помешать им вклиниться в это дело, рано или поздно. Вы рискуете!

– Найдите Аньес,– говорит он бесцветным голосом.– Что касается полиции…– Он пожимает плечами.

– …Mektoub^[6].

– О'кей!

Обменявшись с Дакоста этими арабо-американскими репликами, я сую подрывную ассигнацию к своим собственным бабкам, засовываю конверт в карман; затем все трое пожимаем друг другу руки, как при выходе с кладбища, и мы с Дорвилем возвращаемся в машину.

Нас встречает по-прежнему безмятежная мягкая ночь, вибрирующая от тысячи шорохов, составляющих сельскую тишину. Дакоста не пошел нас провожать, и теперь, после того как он закрыл за собой дверь, его дом напоминает мертвый блок… Не более мертвый, чем эта девичья комната, этот источающий скуку и отвращение спальный ящик, о котором я не могу думать без чувства неловкости.

– Что вы думаете о Дакоста?– спрашивает меня Дорвиль, как только мы выезжаем под платаны.

– Я буду искренен, старина. Если бы он не был вашим с Лорой приятелем, а также отцом этой малютки, я бы оставил его выкарабкиваться из этого дерьма самого. И должен вам сказать еще одну существенную вещь: если, найдя Аньес, я увижу, что она счастлива в том месте, где она находится, вы все, сколько вас есть, можете бегать за мной сколько вздумается, я не дам вам ее адреса. Я вас предупредил. Черт возьми! Вы что, не видели этой комнаты? Она же вся насквозь пропитана унынием. Пари держу, если бы мы пощупали подушку, мы бы нашли ее мокрой от слез.

– Не горячитесь. Возможно, вы измените ваше мнение по ходу дела.

– Возможно. Но в том, что касается Дакоста, я своего мнения не изменю. Он мне крайне антипатичен.

– Вы иначе взглянете на ваши предубеждения, когда вам станут известны некоторые вещи. Это конченый человек, несчастный бедняга, который мучается и терзается… надорванный этой душевной язвой.

– Опять эта старая песня. Вы мне скажете наконец, в чем тут дело?

– Да, как я вам обещал. Ну так вот… Нужно вернуться к 1962 году, к самому разгару алжирской заварушки. После ареста генералов все тут в метрополии вообразили, что дело закончено. Так оно действительно и было. Но единственно потому, что так называемый Черный Триумвират, то есть те трое, что были инициаторами создания диверсионных групп «Омега»… групп «конца», откуда идет их обозначение последней буквой греческого алфавита, так вот, единственно потому, что Триумвират этот был уничтожен прежде, чем сумел как следует развернуться. Эти трое, известные под псевдонимами Жасмин, Самолет и Зерно, которых до того момента держали в узде вышеупомянутые генералы, получили полную свободу действий, как только их начальники были арестованы. Это были опасные революционеры. И властям было хорошо известно, для кого эти люди представляли страшную угрозу. Незадолго до провозглашения независимости, а именно в июне 1962-го в Алжире должна была состояться чрезвычайно важная встреча, в ходе которой эти трое, а также некоторые руководители и члены различных террористических групп должны были встретиться с руководителями одной мусульманской партии, которая вела борьбу против ФНО, с целью заключить договор о союзе; это было бы прелюдией к финальной схватке. Конференция состоялась, но закончилась катастрофой. Кто-то оказался предателем. При помощи сил порядка шпики окружили конспиративную «явку» и сгребли всю компанию. Зерно был убит на месте, сопротивляясь с оружием в руках. Жасмин и Самолет покончили с собой в тюрьме, позже. Остальные лопают казенную чечевицу во всех шести углах шестиугольника. Вот так!

– Ну и при чем тут Дакоста? Поскольку, я полагаю, здесь имеется какая-то связь?

– Имеется. Дакоста проскочил. Он должен был присутствовать на встрече, но его машина застряла в какихто пробках, в нескольких местах дорога была перегорожена, ему пришлось ехать в объезд, и в конечном счете он так и не добрался до места назначения. Об аресте всей компании он узнал по дороге. Ну и поступил как все. Все погорело, никакой надежды не оставалось. Он вышел из игры и затаился. Потом в числе прочих жалких беженцев беспрепятственно добрался до метрополии… Не считая нескольких посвященных, никому не известно, что этот призрачный X…– простите, но я не вижу необходимости раскрывать вам его военную кличку,– заочно приговоренный к смертной казни, и Жюстиньен Дакоста – это одно и то же лицо. Кроме того,– добавляет он, посмеиваясь,– после этого алжирского дела он уже совсем не тот…

– Не сочтите за черный юмор,– говорю я,– хватит ходить вокруг да около. Это он продал своих товарищей?

– Бог с вами! С чего вы взяли?

– Я? Ни с чего. Я просто задал вопрос.

– Боже праведный! Вы полагаете, я бы смог подать ему руку?

– Ну ладно, неважно. В конце концов, вы его лучше знаете, чем я. Лично я полагаю, что для такого дела у него вполне подходящая рожа, но это ни о чем не говорит.

– Раньше у него была не такая рожа. Это с тех пор. Некоторые из наших соотечественников стали его холодно принимать… эта история с задержавшейся машиной, конечно, показалась несколько странной… Он здорово переживал из-за этих невысказанных подозрений… Без конца перебирая их мысленно… В конце концов сам стал сомневаться, а не виноват ли он в некотором смысле. У него нет сомнений, что, доберись он вовремя до места, ему бы удалось не допустить такого развития событий.

– А этот предатель, никто так и не узнал его имени?

– Никто. Не все участники встречи были знакомы друг с другом… Вернемся к Аньес: то вызывающе-презрительное отношение к отцу, которое я у нее заметил, свидетельствует о ее сомнениях в его непричастности к алжирскому делу. Что-то в этом роде. По-другому это невозможно объяснить.

– И здесь кроется причина ее бегства из отчего дома? Чувство стыда за отца, подозрения насчет того, что он, по ее мнению, мог совершить?

– Это одна из гипотез. Должно быть, есть и другие. Взять, например, эту стофранковую ассигнацию^[7].

– Да, кстати, поговорим о ней. Какую роль вы ей отводите во всем этом деле?

– На мой взгляд, она исполняет некую символическую роль. Наподобие сребреников Иуды. Она должна была напомнить тому, кто ее получит, какой-то гнусный поступок. Это черная метка пиратов. Почему бы не предположить, что люди, враждебные Дакоста, считающие его предателем, похитили Аньес, заставили ее саму пометить этот билет знаменитой аббревиатурой и…

Он умолк.

– И?…

– Черт возьми! Это все. Мое воображение дальше не идет.

– Это уже кое-что. Скажите-ка, я забыл вас спросить, вы теперь устроились работать по какой части? Вы, случайно, не сочиняете телесериалы?

– Нет. Но в некотором роде я все же писатель.

– Мне следовало бы догадаться. Детективы?

– Нет…

Несмотря на свою озабоченность, он разражается хохотом.

– Представьте себе, что в тюряге, куда завела меня моя активная деятельность, я досконально изучил все, что когда-либо было написано о рыбной ловле, поскольку сам люблю закинуть удочку. Я написал трактат о рыбной ловле, один специализирующийся на этом издатель ее опубликовал, и я, наглый компилятор, если не сказать плагиатор, в достаточной мере пользуюсь авторскими правами, чтобы иметь возможность сидеть сложа руки и бить баклуши. Я много раз слышал, что у писаний такого рода имеются многочисленные читатели, и должен с удовольствием констатировать, что это правда.

– Во всяком случае, это замечательно,– смеюсь я.– Переход от вооруженной борьбы к рыбной ловле с удочкой!

Должно быть, эта колкость его обидела, он больше рта не раскрыл, и мы продолжаем наше путешествие молча, пересекая кварталы, которые я не узнаю. Потом в ночи вырисовываются знакомые контуры величественного акведука Арсо. Мы проезжаем поверху, и Дорвиль останавливается. Он проживает на улице Сен-Луи, в обветшалом домишке, это что-то вроде мастерской художника, в глубине узкого садика, вернее, как оказывается при ближайшем рассмотрении, заросшего травой дворика, зажатого между двумя доходными домами. Я следую за ним. Там он предлагает выпить на посошок, я принимаю предложение, это хоть как-то сгладит вкус абсента Дакоста; потом он передает предназначенные мне деньги. Попутно я спрашиваю:

– Этот предатель… он работал, как говорится, ради идеи или ради денег?

– Должно быть, ему заплатили. Ходили слухи… Я слышал, как называли сумму в пятьдесят миллионов… Но знаете, все эти вонючие сплетни…

– И когда все это случилось, разгром диверсионных групп «Омега»?

– В июне 1962-го.

– Июнь 1962-го… Вы обратили внимание, что дата выпуска билета, полученного Дакоста,– 2-6-62, то есть 2 июня 1962 года?

– Нет, я не заметил. И что бы это, по-вашему, могло значить?

– Может быть, ничего. Простое совпадение. Ладно. Ну что ж, я еще вернусь к этой зависимости, когда сочту необходимым! Вы подбросите меня до «Литтораль»?

– Разумеется.

Мы не обменялись больше и тремя фразами за весь оставшийся отрезок пути по спящему городу. Теперь я тоже потихоньку начинаю зевать. Я чувствую себя немного разбитым. Это, наверное, из-за абсента Дакоста… Дорвиль подвозит меня до гостиницы и возвращается к себе.

Дружище Брюера, должно быть, где-то потягивает свое винцо. Его нет на месте. Посыльный похрапывает в мягком кресле. Уважая отдых трудящихся, я сам, как взрослый, снимаю ключ с доски и, никого не потревожив, поднимаюсь в свою комнату, стараясь не нарушить покоя здешних мест.

Я открываю первую дверь, которая ведет в крошечный вестибюль, а затем и вторую, в саму комнату. И в тот момент, когда я ощупью пытаюсь нашарить место, где, по моим предположениям, находится выключатель, какой-то тип, от которого так и разит виски, выступает из полумрака, хватает меня за галстук, отчего у меня перехватывает дыхание, и отвешивает мне первоклассную затрещину промеж глаз. Каким же должен быть его удар, когда сей малый трезв как стеклышко! Я оказываю сопротивление. Довольно вяло, я его побаиваюсь. Никак не ожидал подобной встречи… Но вяло или нет, я его все же задеваю. Похоже, это не производит на него особого впечатления. В конечном итоге неожиданным резким ударом в затылок он отправляет меня на ковер подбирать мою шляпу. Колокольный звон в башке и тысячи искр из глаз. Светопреставление для Нестора. Я не слишком долго наслаждаюсь этим зрелищем и быстро хлопаюсь в обморок.

Добро пожаловать на родину!

Глава III

Наблюдатель, блондинка и вертикальный свидетель

Если Дакоста, мой клиент почти что поневоле, трудится на лесопилке, так это его полное право, однако это вовсе не причина, чтобы пускать мой череп под пилу. Разобравшись как следует, уясняю, что голову мою терзает не пила, а телефонный звонок. Светло, солнце, похоже, вовсю палит над городом, и я весь в поту. При полном параде, но без особой элегантности я возлежу на сбитом ковре точно в том месте, где шлепнулся в обморок. Должно быть, мой обморок плавно перешел в сон, а я того и не заметил. Да, такого со мной в жизни еще не случалось. Прогресс не остановить, как не заставить молчать телефон.

Я с трудом поднимаюсь, и ценой значительных усилий, а также точного прицела мне удается схватить трезвонящий аппарат.

– Алло! – говорю я, бухаясь на кровать.

– Здравствуйте, месье. Тут одна дама, которая…

– Отправьте ее обратно. Я не просил никаких дам.

– Извините, месье, но это она вас спрашивает. По телефону. Г-жа Ламбер.

– Ладно. Соедините меня с этой дамой. Алло! Нестор Бюрма слушает.

Я смотрю на свои наручные часы. Мне удается разобрать, что они показывают. Чуть больше десяти.

– Здравствуйте, дорогой мой,– модулирует приятное контральто с алжирским акцентом.– Это Лора Ламбер. У меня такое впечатление, что я вас подняла с кровати?

– Не совсем так. Но я был от нее очень недалеко. Как ваши дела?

– Похоже, что этот вопрос надо задать вам. Вы как будто слегка вялый.

– Я такой и есть. Резкая перемена климата, наверное, или абсент по рецепту Дакоста.

– Господи! Вы что, пили эту гадость?

– Да, но больше не буду. Клянусь головой Маризы Мелл.

– А кто такая Мариза Мелл?

– Разрушительница из фильма «Цель – 500 миллионов», который…

– Оставьте в покое ваших разрушительниц и перейдем к серьезным делам. Сегодня рано утром я позвонила Дорвилю, чтобы напомнить ему о том, что он должен встретить вас у поезда, а он мне сообщил, что вы уже приехали и даже уже обсудили дело с Дакоста поздно вечером.

– Точно.

– Я рада, что с вами дела не стоят. Из чего могу сделать вывод, что, как только ваше теперешнее недомогание пройдет, вы проявите немного больше мужественности, чем эти бесхребетные тряпки, Дакоста и Дорвиль. Уж им-то я припомню! Если бы я их не взгрела как следует, они бы до сих пор сидели сложа руки и ожидали невесть какого чуда. Я чуть с ними не разругалась, пока они решились вам позвонить.

– Да, мой аджюдан^[8].

– Как? Что вы там бормочете?

– Ничего, ничего… Это я так зевал. Извините, это не очень вежливо, но я еще не совсем проснулся.

– Это я должна извиняться. Я не знала, в каком вы состоянии, но в любом случае я бы не смогла вам перезвонить позже. Через четверть часа я отправляюсь навестить нескольких лекарей из соседнего департамента и вернусь не раньше воскресенья или понедельника. Перед отъездом я хотела поблагодарить вас за вашу помощь и пожелать вам удачи. Интересно, что же все-таки могло случиться с Аньес… Последнее время она слишком часто ускользала от родительской опеки, но это славная девчушка… Вся эта история меня немножко тревожит, но успокаивает то, что вы взяли дело в свои руки. К моему возвращению у вас, наверное, будут новости… и хорошие.

– Разумеется.

– Дорвиль и Дакоста вам все хорошо объяснили?

– Черт возьми! Думаю, что да.

Я вкратце излагаю ей содержание нашей беседы.

– Да, все правильно,– заключает она все более и более сержантским тоном.– Ладно. Ну что ж! Я позвоню вам, как только вернусь!

Она кладет трубку. Я вытираю лицо и некоторое время неподвижно лежу на спине. «Немного больше мужественности», чем другие,– как выразилась эта Лора. Это ж надо так сказать! Нестор Бюрма, само воплощение мужественности! Образец, каких поискать!

На улице жара, от которой я уже отвык, башка раскалывается, нос распух, затылок ноет – все это никак не способствует приведению ума в рабочее состояние. Начну ли я розыски малышки Аньес прямо сейчас или сегодня вечером, когда приведу себя в боевую готовность,– вряд ли это существенно отразится на результате. Учитывая, что прошла уже целая неделя с момента ее исчезновения (целая неделя! ах да, действительно! ох уж эти деятели, Дорвиль и Дакоста!), несколько часов дела не изменят… Сегодня утром, чтобы прийти в себя, мне необходимо подышать свежим воздухом соснового бора и других местных достопримечательностей. А потому не навестить ли мне моего старого дядюшку, он живет в Праде, дыра порядочная, довольно далеко от лесопилки Дакоста, но по той же дороге.

Решено.

Я соскальзываю с постели и, едва передвигая ватными ногами, отправляюсь в ванную выпить стаканчик теплой воды и приложить мокрое полотенце к лицу и затылку. Мне не впервой получать затрещины, но впервые я чувствую себя так омерзительно после них. Парень, который меня так отделал, судя по всему, владеет какими-то особыми приемами, вызывающими довольно странные последствия. Да и вообще, что это за тип? Как говорит Брюера, теперь это большой город. Да, месье, со всем современным комфортом и прочими безделками в придачу, включая, разумеется, гостиничных воров. При этой мысли я сую руки в карманы штанов и извлекаю оттуда свои бабки, целые и невредимые. Все на месте. То есть почти все… Банкнота, помеченная буквами OAS, исчезла.

В эту самую минуту звенит телефон. Это снова Лора Ламбер, рыжая поджигательница, которая, похоже, хочет поджечь и меня.

– Послушайте,– атакует она с места в карьер,– вы тут, часом, не развлекаетесь с похмелья и не изволите шутить по телефону?

– Нет. Мое похмелье не вполне обычно, и вряд ли базар по телефону спасет меня от головной боли. А чем вызван ваш вопрос?

– Тем, что мне кто-то позвонил. Я думала, это вы.

– А почему вы так думали?

– Было похоже, что этот тип изменил голос. У него был какой-то странный акцент. Похожий на местный, но поддельный. Точь-в-точь как если бы парижанин заговорил южным говором.

– Ну так это был не я. А что ему было нужно?

– Мое мнение по куче дурацких проблем. Он сказал, что проводит какой-то опрос общественного мнения. Я его довольно резко послала куда подальше и сразу же бухнула трубку. Но это неважно… я вспылила, полагая, что это вы меня разыгрываете, но теперь, когда ясно, что это исключено…

– Абсолютно.

– …интересно, с чем связан этот странный акцент, этот совершенно искаженный голос.

– С неудобством от вставных зубов, очевидно.

– Вы так думаете?

– А с чем еще? Если только не… Вам показалось, что это как-то связано с делом, которым мы занимаемся?

– Ничего общего. И речи не было об Аньес или ее отце, вообще ни о ком. Даже моего имени не было произнесено. Этот тип ограничился тем, что переспросил мой номер телефона.

– Ну и все же, о чем именно шла речь?

– О! Знаете, мы довольно быстро закруглились. Он хотел знать, что я думаю о противозачаточных средствах, о разбивке отпуска, о президенте…– Она засмеялась.– Я ответила только на последний вопрос и одновременно послала его ко всем чертям. Если он хотел знать о моих чувствах…

– Да, должно быть, это был какой-то шутник.

– Теперь я тоже так думаю. Ну ладно. Что ж, до воскресенья или понедельника!

– Хорошо. До свидания.

Она кладет трубку. С облегчением я отрываюсь от телефона. Боль в башке плохо сочетается с этим алжирским акцентом. Я размышляю о том, какая это забавная штука, различные акценты. Телефон делает их более отчетливыми, более резкими. Но подобного рода размышления также не способствуют уменьшению головных болей.

Я возвращаюсь в ванную, раздеваюсь и залезаю под душ. Потом извлекаю из чемодана чистую рубашку и другой костюм. По ходу дела я обнаруживаю, без особого удивления, что мой ночной визитер покопался в моих шмотках. На первый взгляд он ничего не увел и, главное, по счастью, не тронул моего револьвера «веблей-38», преспокойно покоящегося в своей кобуре. Если судить по завязке, думаю, он может мне понадобиться. Я засовываю его в левый карман, чтобы в любой момент быть наготове.

Моя головная боль потихоньку стихает, и я решаюсь произвести инвентаризацию карманов. Все, что я принес от Дакоста: список приятелей Аньес, ее фотографии, конверт, в котором была доставлена подрывная ассигнация,– на месте. Исчезла лишь сама пресловутая банкнота. По всей вероятности, я был прав, полагая, что она может дать кое-какие указания.

Я подбираю с пола свою шляпу, она так и валялась на ковре после драки, а также записную книжку с адресами, которая, как я и предполагал, осталась возле телефона. Если мой ночной визитер туда и заглянул, то мне не вполне понятно, какую пользу он из этого извлек… В тот момент, когда я собираюсь выйти из комнаты, меня осеняет. Вот так так! Моя ушибленная голова еще на что-то оказалась способна. Нужно лишь уметь выждать. Похоже, я начинаю догадываться, почему некий таинственный корреспондент задавал дурацкие вопросы Лоре Ламбер. А возможно, окажется, что и Дорвилю. Я хватаю трубку и прошу телефонистку соединить меня с Рыжей Лорой. Меня подключают к отсутствующему абоненту. Лора, очевидно, уже в пути. Попробуем в таком случае прорваться к Дорвилю. У него никто не подходит. Ладно. Не будем настаивать. Пока что у меня возобновляется головная боль, и это просто удача. Сведем до минимума наши усилия… При выходе из номера я осматриваю замок. Не похоже, чтобы над ним колдовали. Наверное, у него была отмычка.

Брюера в холле нет, ключ я отдаю другому служащему. Посыльного Жерара тоже нет. По местному справочнику я выясняю телефон своего дядюшки и звоню ему, чтобы сообщить о своем предстоящем визите, вот только возьму фиакр. Вот уж сюрприз, так сюрприз! Он не может прийти в себя от того, что я так неожиданно объявился. Мы столько лет не виделись… На каникулы? Да. Ладно. Пока… Я нахожу все в том же справочнике два или три адреса гаражей, где можно взять напрокат машину без шофера, и выхожу из отеля.

На улице жарища. Как в августе. В газетном киоске под вывеской «Кедив» (не изменившейся с тех времен, когда я пешком под стол ходил) я покупаю, кроме пары черных очков, план города и карту окрестностей, которую изучаю, закусывая аспирином за стойкой соседнего бара. Наконец, я отправляюсь в гараж «Макс» и беру напрокат «дофин», вроде того, что у Дорвиля,– в смысле цвета. Покончив с формальностями, я выезжаю на проселочную дорогу.

При выезде из города, когда я достигаю того расположенного на возвышенности места, где живет Дакоста, ветер доносит до меня стрекотание электропилы, работающей на полную мощность… Из-за того, что я сильно не в форме, продвигаюсь не спеша, тем более что дорога довольно оживленная. Я еду ни шатко ни валко, что позволяет мне в тот момент, когда я машинально бросаю взгляд на другую сторону дороги, заметить на одном выступе, наполовину скрытом скудной растительностью, какой-то блестящий на солнце предмет, который я бы не заметил, если бы ехал быстрее. Этот самый предмет не один. Несмотря на мой помутненный рассудок, опознаю я его моментально. Ко мне мгновенно возвращается вся моя энергия. Вопреки всем правилам дорожного движения я делаю резкий разворот и возвращаюсь назад. В ходе этого маневра в меня чуть было не врезается автомобиль оливкового цвета с откидным верхом, за рулем в нем какая-то девка. Ее светлые волосы развеваются по ветру, сама она кричит мне что-то оскорбительное. Неважно. Важно то, что один тип наблюдает в бинокль за домом Жюстиньена Дакоста.

Он все еще на своем наблюдательном посту, когда я останавливаюсь у пригорка. Я вылезаю из машины и несусь напролом к тому месту сквозь заросли кустарников. Мне не везет, и мои ноги запутываются в колючей проволоке – остатках старой загородки,– в то время как ветка какого-то чертова куста цепляется за мой пиджак, чуть не вывернув мне плечи, и резко тормозит мое восхождение. Тот парень наверху тем временем опустил свой бинокль и смотрит, как я пытаюсь до него добраться. Несколько секунд он стоит, потрясенный и заметно ошарашенный (об этом я размышляю чуть позже) видом моей кобуры. Это загорелый юнец с резкими чертами лица, с неверной походкой и с густыми висячими, медвежьими усами, вошедшими в моду благодаря Жоржу Брассансу. Я пытаюсь запечатлеть его черты в памяти; это все, что я могу сделать в данный момент. Прежде чем я успеваю выпутаться из проволоки и веток, он скрывается в роще. Почти тотчас раздается треск мотоцикла. С меня довольно.

Я возвращаюсь на дорогу, сажусь за руль и некоторое время, притаившись, выжидаю без особой надежды. Никаких следов висячих медвежьих усов на горизонте. Я разворачиваюсь снова в сторону Прады.

Через несколько километров, возле реки, по другую сторону моста, мне открывается вид на винокуренный завод, распространяющий вокруг тухлый запах, особенно пагубно влияющий на тонкое обоняние. Мне здорово шибает в нос. Это не улучшает неприятный вкус во рту, однако я посмеиваюсь. Прямо напротив заводика, то есть в зоне, наиболее неблагоприятной для обоняния, стоит оливковый автомобиль с откидным верхом, принадлежащий той самой блондинке, которая чуть было… в которую я только что чуть было не врезался. Сама же блондинка, в мини-юбке, открывающей потрясающие ноги, склонившись над багажником, кладет в него какие-то инструменты. Хорошенькое место она себе выбрала для поломки! При звуке подъезжающей машины она захлопывает крышку багажника, оборачивается и, положив руку на дверцу своего автомобиля, с таким видом, будто ждет меня или позирует для конкурса на самый элегантный автомобиль, наблюдает за тем, как я подъезжаю. Я останавливаюсь возле нее.

– Чем-нибудь помочь?

Она поигрывает пальцами, стряхивая с них пыль и озаряет меня улыбкой в стиле «джибс».

– Нет. Эти машины, взятые напрокат, иногда устраивают вам сюрпризы. Но все будет в порядке, благодарю вас.

У нее не местный акцент, скорее, акцент больших бульваров. Ей от силы лет тридцать, очень аппетитная, несмотря на горькую складку в уголках чересчур ярко накрашенных губ. Широко распахнутая блузка позволяет угадать весьма впечатляющие груди. Выражение ее глаз я не могу разобрать из-за солнечных очков с причудливой оправой в белую крапинку.

– А! – восклицает она, взглянув на мой «дофин».– Не тот ли вы лихач, с которым мы только что встречались? Знаете ли, у вас весьма своеобразная манера разворачиваться!

– Извините меня. Я выронил через дверцу кое-что ценное.

– А мне это без разницы, вы меня здорово напугали…– К ней возвращается улыбка.– Ну ладно, я вас прощаю… вы мне напомнили о Париже. Ведь если не ошибаюсь, судя по вашему акценту, мы с вами земляки, да?

– Вроде того. Сам я родом из этих мест, но уже давно живу в Париже.

– А? Так вы отсюда?

– Из этого самого города.

– Поздравляю. Похоже, это славный городок.

– Говорят. А вы в отпуске?

– Да.

Грациозным жестом она проводит рукой по волосам, в результате чего ее и без того короткая юбка еще выше обнажает ее ноги. Моя покалеченная голова, которая, возможно, и имеет тенденцию все несколько преувеличивать, приходит в возбужденное состояние. Все это походит на плохо отрепетированный фарс, в котором участвуют посредственные актеры, нетвердо знающие текст. Я размышляю о том, не должен ли я наброситься на эту женщину и потребовать некоторых объяснений. После небольших колебаний я ограничиваюсь репликой:

– В отпуске и совсем одна?

– В данный момент да.

– Я тоже один, однако боюсь, что это уже навсегда. Если только вы не согласитесь выпить рюмочку в моей компании как-нибудь на днях.

Она смеется не слишком естественно.

– Воображаю! В вашей уютной холостяцкой квартирке, в интимном полумраке, разумеется, среди высоких стен, украшенных японскими эстампами.

– Нет. Это мы отложим на потом. Начать можно было бы с какого-нибудь тихого бистро.

– Я подумаю,– говорит она довольно сухо.– Гм! – Она морщит нос.– Как мерзко пахнет… Скажите…– Она указывает на дорогу.– Девичий грот – это в ту сторону?

– Да, в ту. Я еду в Праду обнять своего старого дядюшку. До того места я могу показывать вам дорогу. А потом вам самой придется выпутываться.

От этого нелепого предложения она поперхнулась сильней, чем от амбре винокуренного заводика. Дорога, о которой идет речь, ничем не напоминает крутую горную тропу, где требуется помощь проводника. Это бросается в глаза даже тому, кто родом не из этих мест. Она приходит в себя и снова издает свой неестественный смешок.

– Ладно! Но ради всего святого! Если вы будете меня обгонять, не повторяйте свой давешний подвиг.

Она залезает в свою тачку, приоткрывая моему взору чуть выше чулка весьма внушительную порцию бедра, которое пробуждает мои людоедские инстинкты, а вместе с ними и мои подозрения. Но это ничего не значит. В наши дни девушек, выставляющих напоказ свои бедра, не счесть. Она заводит машину. Я трогаюсь, блондинка за мной следом. Через несколько километров, проехав через весь город и добравшись до дома дядюшки, я сворачиваю в сторону и делаю ей знак двигаться прямо. Она машет мне рукой, на прощание нажимает на клаксон, и номерной знак оливкового автомобиля постепенно исчезает вдали. Я записываю его, пока он еще не изгладился из моей памяти (1810 РК). Я бы удивился, если бы блондинка в данный момент не сделала того же самого в отношении моего «дофина». Правда, она могла сделать это раньше. И задолго до того. Девичий грот? Ну как же! Дамский салон, скорее! Вот уж действительно, надо было мне на нее наброситься. Ну да ладно, отложим до следующего раза. Мы с ней еще встретимся. Это была лишь первая прикидка, невольная и потому легкая, как взмах ресниц стрекозы. Если только я не ошибся, что тоже не исключено.

Послеобеденное время я провожу у дядюшки, пытаясь прийти в себя после похмелья, а также названиваю в гаражи, специализирующиеся на прокате автомобилей без шофера, пытаясь, без особого результата, навести справки об оливковой машине с откидным верхом и даме за ее рулем. Кроме того, я звоню Дорвилю, и на этот раз мне везет, я слышу его голос на другом конце провода.

– Посоветуйте Дакоста быть настороже,– говорю я.– Сегодня утром я застал какого-то типа, который из бинокля наблюдал за его домом.

– Что-что?

Готов поклясться, что ему в задницу всадили иглу. Я рассказал ему всю историю.

– Что это значит? – спрашивает он, огорошенный.– Легавый?

– Ну уж нет. Он улепетывал со всех ног. Легавый бы ждал меня, не сходя с места.

Я описываю ему приметы этого любопытного. Он ему никого не напоминает.

– Что все это значит? – повторяет он.

– Понятия не имею. Так себе, происшествие. Вроде того, что случилось этой ночью, и эпизода с блондинкой.

– Что… что… что за происшествие и какая блондинка?

Он как с неба свалился.

– Какой-то тип шарил у меня в чемодане в гостинице. Он не успел закончить свою работенку, как объявился я, после того как распрощался с вами, и заработал право быть избитым. Возможно, поэтому я могу вам показаться несколько не в форме.

– Быть избитым?

– И первоклассно. Из коматозного состояния я вышел лишь к десяти часам, когда мне позвонила г-жа Ламбер.

– Ах, да-да-да.

– А упомянутый тип тем временем обшарил мои карманы и спер ту пресловутую банкноту.

– Не может быть!

Судя по его красноречивому тону, он сильно подозревает меня в том, что я вожу его за нос. В тоне явно слышится легкая ирония.

– Почему это «не может быть»? – спрашиваю я.

– Да потому что, черт подери! Послушайте, что вы гут мелете! Что у вас стащили единственно эту банкноту или что ее забрали вместе с другими?

– Ее одну. Старина, придется вам напрячь вашу память. Должно быть, на этой бумажонке было написано больше, чем мы увидели.

Он молчит. Все это превышает его разумение. Я продолжаю:

– Что до блондинки… вообще-то я соображаю быстро, но все же мне нужно некоторое время, особенно после такой переделки. Она обольщала меня по дороге в Праду. Следила за мной, очевидно, чтобы узнать, куда я направляюсь, а потом была вынуждена меня обогнать. Она поджидала меня, предоставив мне возможность любоваться ее бедрами, которые, как я подозреваю, весьма гостеприимны. Не без удовольствия я сообщил ей, что еду навестить своего старого дядюшку; это соответствовало действительности и не влекло за собой серьезных последствий. Дальше наша беседа не пошла, но мы непременно к ней вернемся. Теперь мы уже знакомы. Это, вероятно, облегчит ее задачу.

– Черт возьми! – восклицает Дорвиль.– А… а… послушайте-ка, у вас случайно нет такой профессиональной склонности валить все в одну кучу?

– Нет. Все это взаимосвязано. Что же касается «как» и «почему», то это совсем другой вопрос.

– Конечно, конечно!… Но это… я просто слов не нахожу.

Слушая его, я обнаруживаю тот же феномен, что и с Лорой Ламбер. По телефону его алжирский акцент заметно усиливается. Это снова напоминает мне о том таинственном телефонисте. Я спрашиваю Дорвиля, не объявлялся ли он на линии.

– Таинственный телефонист? – Слово таинственный он произносит с нажимом.– Нет, что-то я не понимаю.

– Он позвонил Лоре и задавал ей какие-то идиотские вопросы. Ну, вроде меня.

– А! Так он позвонил Лоре и задавал ей какие-то идиотские вопросы? Ну, например?

– Что-то вроде опроса общественного мнения.

– Вот как! Минуточку… да, в самом деле, я имел дело с одним из таких болванов как раз сегодня. Знаете, у меня это просто из головы выскочило. Мы обменялись буквально несколькими словами, и я покончил с его глупостями. Больше он не звонил.

– Наверное, он узнал то, что хотел. Как и в случае с Лорой.

– Ну, тогда это головастый малый. И я сказал-то ему всего-навсего, что его болтовня меня не интересует.

– Лора отметила его странный акцент. Как будто бы говорит парижанин, но имититует местный говор.

– Да, возможно. Но местный или не местный акцент, если как следует пораскинуть мозгами, какое это имеет значение?

– Это может иметь значение. Ваш собеседник хотел убедиться в вашем.

– Моем? В чем моем?

– Акценте. Он хотел удостовериться, есть ли у вас с Лорой алжирский акцент. Вот я как себе это примерно мыслю: звонил вам тот самый тип, которого я застукал у себя в номере. Он ознакомился с содержимым не только моего чемодана, но и моей записной книжки, которую я оставил на ночном столике, после того как вам позвонил. Там записаны номера от А до Я. Местных номера только два, ваш и Лоры, с инициалами рядом, и ничего больше. Этот тип, который, похоже, действует очень быстро, судя по той молниеносной скорости, с которой он узнал о моем приезде в этот город, размещении в «Литтораль» и т. д., сразу же заключил, что у нас с вами общие дела, и ему захотелось выяснить кое-что. Вряд ли его интересовало, что вы за люди, если, конечно, он не задавал вам конкретных вопросов.

– Да нет, ничего такого.

– Значит, вашего голоса было достаточно для его собственных умозаключений.

– А на кой ляд ему сдалось знать, есть у нас с Лорой алжирский акцент или нет?

– Положитесь на меня. Я у него поинтересуюсь, если представится возможность.

Мы перекинулись с ним еще парой словечек, потом я повесил трубку и вернулся к дядюшке. Тот, будучи акварелистом-любителем, законно гордился своей артистической продукцией. Он не способен устоять против желания продемонстрировать ее мне. В промежутках между пейзажами они с моей тетушкой, желая проявить обходительность, предаются воспоминаниям, касающимся то одного, то другого знакомого. Моя тетушка – это сама газета во плоти, она в курсе всех событий: разводов, крещений, похорон, свадеб и банкетов.

– Взгляни-ка на эту маленькую картину,– говорит мой дядюшка.– Знаешь, что это такое?… Твой отчий дом, на улице Бассен, в Селльнев… Как-нибудь на днях надо мне встряхнуться и смотаться в Бриан, как раз по другую сторону от Селльнев, да набросать хутор Кастеле, тот самый, что охранял твой бедный дедушка, и где ты провел свои самые нежные годы.

– Тогда тебе придется поторопиться,– замечает тетушка.– Там все обветшало и вот-вот рассыплется в прах.

– Да, все это давно в запустении. Ты помнишь г-жу Кастеле, красотку Мирей? Ее называли г-жой Кастеле, и я продолжаю так ее звать, хотя это была не ее фамилия. Они с Кастеле не были расписаны. Ее девичье имя – Дюкро. Ты не забыл?

Да нет, ну как же, я прекрасно помню г-жу Кастеле, провинциальную куртизанку. Кастеле, сын винодела, разорился из-за нее в конечном итоге и исчез, подавшись в Иностранный легион или куда-то в этом роде, в лучших традициях мелодрамы. Г-жа Кастеле! Я бы сам с ней не прочь был переспать, да тогда еще не подрос и не способен был выполнять определенные функции.

– Когда мы еще жили в городе,– продолжает дядюшка,– и встречали ее, она расспрашивала нас о тебе. Она владеет бельевым магазинчиком на улице Дарано. О! Она все такая же! То есть я хочу сказать: по-прежнему в шелках и атласе. И представляешь? Кастеле вернулся!

– Да. Он завербовался в Иностранный легион.– подхватывает тетушка,– и обосновался в Алжире. Не знаю, правда, где…– Этот пробел в информации заметно огорчает ее.– Вот только, фи… во всей этой заварушке он поступил как все дружки-приятели: навострил лыжи в направлении метрополии. Высадился здесь, совсем жалкий и несчастный.

– Он вернулся,– говорит дядюшка,– и знаешь, что самое замечательное? Они с Мирей снова вместе. Какая пара! Несмотря ни на что! Кастеле не помнит зла, если только он у нее не на содержании, в качестве компенсации за те деньжата, которые он тогда на нее угрохал. Потому что, гм… его транспортное предприятие не должно приносить ему большие барыши.

– Всего лишь маленький грузовичок,– уточняет тетушка с презрительной гримасой.– Грузовичок и шофер, он же доставщик товаров на дом, он же завскладом. Если все это предприятие финансировала Мирей, оно не должно было обойтись ей слишком дорого.

– Ну, вообще-то все это не нашего ума дело,– подытожил дядюшка.– Ты бы съездил их навестить,– добавляет он в мой адрес.– Это, конечно, редкие экземпляры, но неплохие люди, и они к тебе прекрасно относятся. Помнишь, во времена карнавала? Они взяли тебя с собой, на своей разукрашенной цветами машине. Тебе бы следовало повидаться с ними.

– Я непременно их навещу,– отвечаю я.

С тем большей охотой, что красотка Мирей содержит на улице Дарано лавочку по продаже женского белья. Именно в этом магазинчике были куплены новые чулки, обнаруженные в комнате Аньес. Если этот город и вырос, то мир по-прежнему тесен.

Тем временем мой дядюшка, перескочив на другую тему, извлекает пару-тройку дополнительных трупов со своего персонального кладбища. Беседа, с трудом взбираясь на Голгофу воспоминаний, несколько раз прерывается, с тем чтобы затем иссякнуть окончательно. Я пользуюсь моментом, чтобы распрощаться.

Вернувшись в город и полностью придя в себя после поездки в пригород, я говорю себе, что мог бы прокатиться в сторону улицы Бра-де-Фер, где проживает Кристин Крузэ, парикмахерша. Из всех тех, кого мне еще надо порасспросить, именно от нее я ожидаю самой интересной информации. Уж кому как не ей знать, с кем и где спала Аньес в те ночи, когда говорила, будто ночует у подруги. Сейчас еще, наверное, рановато, вряд ли она пришла с работы, но я хотя бы отыщу ее жилище, на потом. Сверяюсь с планом города, и вперед!

Я припарковываю «дофин» возле префектуры и отправляюсь пешком на улицу Бра-де-Фер. Я поступаю очень разумно, так как по этой улице нельзя проехать на машине. Это узкий проход без тротуаров, куда редко заглядывает солнце. Годы, история и сырость отягощают его старые стены. Они источают сложный по составу запах затхлости, мощный и экзотичный одновременно, который, однако, не имеет отношения к историческому прошлому. И крепкий же он! Его не разгоняет даже внезапно поднявшийся ветер.

На первом этаже дома, соседнего с домом парикмахерши, находится лавочка, лоток которой нависает над водосточной канавой. Мне приходится перешагивать через целую кучу метел, клеток для сверчков и прочих плетеных изделий, прежде чем я попадаю в темный коридор через переднюю дверь, сохранившую подобие былого величия. Консьержки в доме нет – не у кого навести справки. Вместо нее я обнаруживаю в углублении рядок из трех почтовых ящиков. При свете зажженной спички я выясняю, что интересующее меня лицо проживает на третьем (он же последний) этаже. На всякий случай я поднимаюсь по истоптанным и опасно покатым ступеням. Это одно из тех жилищ, где на каждом этаже по одной квартире (что совсем не плохо), но с туалетом на лестничной площадке (что значительно хуже), из тех, что располагают к дракам. Обветшалые крепления дома стонут от ветра, и перила шатаются под нажимом моей руки.

Достигнув цели моего восхождения, я стучу в дверь парикмахерши. Она протестует (дверь, а не парикмахерша), подозрительно двигаясь в коробке на своих петлях. Я полагаю, что ее ничего не стоит взломать одним только вздохом. Эти соображения остаются без ответа. Так, всего лишь предположение. М-ль Крузэ еще не вернулась с работы. Ладно, зайдем еще разок… Я говорю, что еще вернусь, а сам неподвижно стою здесь, навострив уши. Я готов поклясться, что слышал по ту сторону двери, сквозь легкое завывание ветра, как будто легкий звон бокалов. Будь здоров, дорогой! Срабатывает профессиональный, если не сказать, тонкий рефлекс, и я приникаю к замочной скважине. Сквозь маленькую прихожую через оставшуюся открытой дверь мне видно то, что, по всей видимости, должно быть столовой. Похоже, внутри не так давно произошла потасовка. Доказательством может служить перевернутый стул, как раз в поле моего зрения. Но это все, что мне видно.

Я выпрямляюсь и начинаю склоняться к мысли, что был не прав, полагая, будто ничего не стоит вышибить эту дверь. Чтобы удостовериться в этом, я отвешиваю ей сильный и изящный удар каблуком в область замка. Раздается хруст вырванных винтов, и замок уступает.

Я захожу внутрь, почти внесенный сквозняком. Отмахиваясь рукой от назойливых мух, которым, похоже, наплевать на ветер, я попадаю в столовую.

Я, конечно, уже старомоден. Мне не нравятся женщины, лишенные женственности. Мне не нравятся женщины, которые напяливают мужские штаны. Мне также не нравятся женщины, которые торопятся снять чулки с первым дуновением весны. Мне по сердцу такие девушки, как Кристин Крузэ. Несмотря на изрядную жару, она не сняла чулок. У нее по одному чулку на каждой ноге, а третий вокруг шеи. Третий привязан к люстре.

Растрепанная, что непростительно для парикмахерши, в окружении звенящих разноцветных мух, Кристин Крузэ тихонько покачивается на легком ветру, благословляя своими ножками, обутыми в лодочки на высоком каблуке, перевернутый стул и заставляя позвякивать у себя над головой подвески дешевой люстры из фальшивого хрусталя.

Несколько мгновений я стою потрясенный, испытывая один из тех приступов тошноты, что составляют целую эпоху в жизни могильщика. Я, конечно, был кое к чему готов, но, во всяком случае, не к такому зрелищу. Пот льет с меня градом. Рубашка липнет к спине. Я чутко прислушиваюсь, и, поскольку ни один подозрительный звук не тревожит мой слух, ко мне потихоньку возвращается мое мужество. При жизни м-ль Крузэ была пышной красивой брюнеткой, я легко могу в этом убедиться, поскольку, если не считать ее чулок, на ней лишь одна прозрачная комбинация. Хоть я и не врач, однако мне кажется, что она умерла несколько дней тому назад.

Вытирая пот носовым платком, я подхожу к открытому окну и закрываю его. С этой стороны нечего особенно бояться. Окно выходит в хорошо продуваемый дворик, а напротив возвышается глухая стена. Покончив с окном, я отправляюсь обследовать дверь, выходящую на лестничную площадку. Она была закрыта на ключ, но ключа в замке нет. Он висит на своем гвозде у косяка. Я закрываю дверь и подпираю ее табуреткой. Превозмогая тошноту, я возвращаюсь в смертоносную столовую.

Затем я прохожу в спальню, пропитанную запахом духов и кокетливо убранную, если не считать разобранной постели и валяющегося на полу платья. Из-за своей обветшалой обстановки столовая имеет устаревший вид. В этой же комнате почти все современное. Ну, вроде того. В зеркальном шкафу, который я обследую, имеется целая коллекция женских тряпок, и некоторые из них, в частности желто-голубой ансамбль с геометрическими мотивами в стиле «оп-арт», слишком узки для такой Юноны, какой была Кристин. Обернув руку намокшим от пота платком, я выдвигаю ящики секретера. Они пусты. Может, так оно всегда и было, а может быть, и нет. Редко случается, чтобы все ящички были абсолютно пусты. Всегда найдутся две-три пустяковины, которые надо туда засунуть.

Моя прогулка приводит меня на кухню, где царствует плита, которая топится углем. Ко мне, Ландрю^[9]. Не было ли сожжено содержимое ящиков? Вооружившись кочергой, я ворошу полный остывшей золы очаг и извлекаю из него кусок ткани, уцелевшей от огня. Кусок величиной с пол-ладони, не больше. После того как я стряхнул с него покрывавший его пепел, передо мной предстало нечто серое с тонкими голубоватыми полосками. Если не ошибаюсь, кусочек костюма Аньес Дакоста.

Я сую его в карман, уничтожаю все следы своего присутствия и сматываюсь, оставив дверь приоткрытой, повешенную– на ее позвякивающей виселице и мух – при исполнении своей омерзительной пляски.

Я спускаюсь по лестнице, никого не встретив и не слыша иных звуков, кроме резвящегося вокруг ветра. Меня сопровождает только запах туалета.

Спустившись вниз и вновь перейдя на легальное положение, я взламываю почтовый ящик парикмахерши. Возможно, она получала интересные письма. Там только одно письмо. Скомкав его, я смываюсь без дальнейших проволочек.

Чуть позже, в машине, я извлекаю из конверта, отправленного из Лурда и, судя по всему, сегодня доставленного по адресу, открытку со старинным видом на фасад воспитательного дома строгого режима в Аньяне (Эро). На ее обратной стороне я читаю:

«Дорогая кузина, надеюсь, что в этом месяце ты не надуешь меня с бабками. Мне не на что покупать продукты. Когда хочется шамать, я имею обыкновение открывать рот. Это может стать затруднительным. Как ты находишь этот «вид»? Я его откопала во время наряда на уборку, на чердаке. Забавно. Целую тебя

Мод».

Первый вывод, который напрашивался сам собой после прочтения этой писульки, заключался в том, что у адресата была довольно странная кузина. Эта самая Мод, должно быть, пребывает в заведении наподобие воспитательного дома в Аньяне для женщин. И она угрожает раскрыть это, если не получит деньжат на пропитание. Похоже на то, что речь идет о ежемесячном пособии. Остается выяснить, имеет ли это какое-нибудь отношение к исчезновению Аньес Дакоста и всем прочим странностям.

Я убираю конверт и открытку, выхожу из машины и отправляюсь в ближайшее бистро: попытаюсь дозвониться до Дорвиля. Одновременно я потягиваю мартини, чтобы прийти в себя от впечатлений. Никто не отвечает, и я прекращаю попытки. Стараюсь сообразить, стоит или не стоит предупредить фараонов о том, что их ждет на улице Бра-де-Фер, и также оставляю эту мысль. Мне нужно время, чтобы поразмыслить.

Я снова сажусь за руль и возвращаюсь в «Литтораль».

Сегодня снова дежурит посыльный Жерар. Он идет мне навстречу, зевая на ходу. На нем еще сказывается эффект проглоченного сегодня ночью виски.

– Тут г-н Дельма хочет вас видеть,– говорит он, указывая в глубину холла, где виднеется высокая фигура человека в светлом костюме и в ореоле шляпы, с фотоаппаратом наперевес. Вид у него самый что ни на есть непринужденный.– Г-н Дельма – репортер из «Эко дю Лангедок».

– Я бы сказал, что конфиденциальная информация распространяется здесь довольно быстро, не так ли? Что с моим приятелем Брюера?

– Он передал, что не выйдет сегодня на работу. Я заходил узнать, как его дела. Сегодня ночью мы немножко перебрали, помните?

Он одаривает меня понимающей ухмылкой сообщника, потом, растопырив пальцы наподобие когтей птицы, в которых она держит крупное яйцо, он подносит руку к правому глазу.

– О! У него такой фингал под глазом! Как будто он врезался в дверной косяк.

– А может, ему кто-нибудь двинул как следует?

– Вряд ли. Где бы это?

Я чуть было не ответил: «Да в моей собственной конуре», но сдержался. Это так себе, мыслишка пришла. Если мне и нужно ее проработать, то я сделаю это в компании самого Брюера. Пока же займемся журналистом. Каждый из нас проходит навстречу друг другу половину разделяющей нас дистанции.

– Нестор Бюрма,– представляюсь я.– Вы хотели со мной поговорить?

– Если это вас не затруднит…

Он протягивает мне руку. Мы обмениваемся рукопожатием. Он эдакий миляга, но немного прохиндей.

– Меня зовут Габриэль Дельма. Я из «Эко дю Лангедок».

– Газета, которая, конечно, всегда в курсе всех новостей?

Он улыбается.

– Почему вы так говорите? Потому что я вас здесь жду? Знаете, мы ведь всегда проверяем списки проживающих в крупных отелях, охотясь за путешествующими знаменитостями. Иногда даже сами служащие гостиниц нас информируют об этом. Вот так мы и узнали о вашем присутствии.

– Не от Жерара ли?

– От него. Но мы бы в любом случае это узнали. Короче, Нестор Бюрма, частный детектив,– это уже кое-что. Но вдобавок еще и уроженец этих мест! Наш главный редактор счел, что интервью просто необходимо…– Его улыбка обозначается резче.– А теперь, если вам придется выставить меня вон, пальните в меня из вашей пушки. Моя журналистская честь будет спасена.

– А, так вы разглядели? – говорю я, поправляя свой съехавший пиджак.– Вы, наверное, не в состоянии удержаться от того, чтобы не заглядывать в чужие декольте, какими бы они ни были? Ладно. Что ж, давайте поднимемся ко мне, побеседуем о вашей статейке и пропустим по рюмочке.

Наверху, держа бокал в руке, я сообщаю ему все необходимое, чтобы он мог накропать свою фирменную статью. Он стенографирует мой рассказ.

– И напоследок еще один вопрос,– говорит он, еще больше усугубляя опасный наклон своей шляпы, привинченной у него на макушке.– Вы здесь по делу или в отпуске?

– В отпуске, навестить родных и т. п. Не по делу.

– А! Вот как! А как же тогда ваша пушка?

– По забывчивости. Она всегда со мной, и я настолько к этому привык, что, бывает, купаюсь вместе с ней.

– Ну, значит, так и напишем: в отпуске.

– Так и пишите.

Он смотрит на меня с улыбкой.

– А что это у вас там в области носа, промеж глаз? Как будто удар… солнечный удар.

– Солнечный удар и есть. Видите ли, мы, парижане… я хоть и родился здесь, но я все-таки парижанин… Так вот, у нас, парижан, чрезвычайно чувствительная кожа.

– Конечно, конечно. Значит, пишем: в отпуске.

– Вот-вот. В отпуске. Я забыл вам это сказать.

– Что именно?

– Что я в отпуске. Вы не забудете?

– Я это запишу. Вы позволите вас сфотографировать? Это, конечно, не бог весть как, но освежит статейку.

Он делает снимок со вспышкой.

– Ну что ж, благодарю вас,– говорит он наконец.– Я побегу в свою газетенку отредактировать все это. Материал выйдет завтра утром. Может быть, еще увидимся?

– И не позднее, чем сегодня вечером, если вы свободны и не имеете ничего против моего общества. Мне нравится ваша физиономия, Дельма. Хоть я и родился здесь, верно, но это было так давно, что я себя чувствую как посторонний. Здесь как будто теперь есть ночные кабачки? Вы не могли бы заглянуть со мной в один-другой?

– О! Да это же… замечательно, просто замечательно! Я… я польщен… Я свободен в десять часов. Идет?

– Идет. Заезжайте за мной, я буду на террасе кафе «Риш». Я в отпуске. Этим надо воспользоваться.

– Конечно,– соглашается он, прощаясь.

Он хоть и под мухой, но соображает неплохо. Завтра я ознакомлюсь с его прозой и станет ясно, могу ли я в случае необходимости ему довериться.

Глава IV

Двойная жизнь Аньес

Могу. В статейке, которую он написал, нет никаких подвохов и никаких коварных намеков, ничто в ней не дает оснований хоть на минуту заподозрить, что автор имеет свое особое мнение по поводу отпуска Нестора Бюрма, «нашего замечательного соотечественника, известного детектива» и далее в том же духе. Он отнюдь не дурак, этот Дельма. Кстати, я имел возможность убедиться в этом сегодня ночью, во время нашей скромной великокняжеской прогулки. Он не выставлял меня как ярмарочное диво. Все это заслуживает вознаграждения. Я набираю коммутатор «Литтораль» и прошу соединить меня с номером, который мне на всякий случай оставил молодой журналист.

– А! Г-н Бюрма,– говорит он, сразу же узнав меня по голосу.– Ну что? Читали мою статейку? Фотография к ней, правда, не очень удачная, да?

– Это неважно. Отличная статья. И должен добавить, что вы тоже молодец.

– А! Я молодец?

– Да.

– Ну что ж, я рад.

– Ну да. Еще хотел вам сказать… Мало ли что, всякое бывает. Я в отпуске и не устану это повторять, но все же… представьте, например, что один из моих друзей детства просит моего вмешательства, выражаясь профессиональным языком… ведь я бы не смог ему отказать, не так ли?… Вообразите также, что расследование развивается сенсационным образом… Вы следите за ходом моей мысли?

– Еще бы.

– И вы бы сняли с него сливки. Не даром, конечно. Я бы, разумеется, использовал вас. У меня всегда было амплуа разумного мужчины.

– О! Черт побери! Ничего себе!… Я вам заранее благодарен…

– Не слишком увлекайтесь. Готового ничего еще нет. Просто я хотел знать, понимаем ли мы друг друга. Вот так. На днях, возможно, увидимся.

Я кладу трубку.

Все это происходит в четверг, 12 мая, в середине дня. Вот уже тридцать четыре часа, как я высадился здесь, срочно вызванный, чтобы пролить свет на таинственное исчезновение малышки Дакоста, а пока еще ничего существенного не сделал, не считая того, что схлопотал пару затрещин, обласкал взглядом бедра загадочной блондинки и обнаружил одну повешенную и полураздетую брюнетку с сомнительными связями. Что касается последней, местная газетенка хранит на сей счет полное молчание. Она, должно быть, по-прежнему висит вполне вертикально и одиноко в окружении роя мух. Кстати о мухах. Лично я не намерен оповещать о них полицейских до тех пор, пока не повидаюсь с приятелями Аньес, краткий список которых мне предоставил Дорвиль (Соланж Бакан, Серж Эстараш, Роже Мург), а также с дирекцией ее школы. Вывод: вроде бы настало время заняться всеми этими персонажами.

Усаживаясь в «доф», я соображаю, что не грех еще заняться той пресловутой ассигнацией достоинством в десять тысяч старых франков, которую у меня так быстро стащили. Конверт, в котором ее прислали, был отправлен из Сен-Жан-де-Жаку, но я раздумываю, стоит ли эта дыра того, чтобы туда смотаться.

Внезапно по спине у меня пробежал ледяной озноб. Тот тип, что спер мою банкноту, конечно же, не Брюера, несмотря на фингал, упомянутый Жераром. Этот тип узнал из моей записной книжки телефоны Лоры и Дорвиля и должен был также ознакомиться со списком приятелей Аньес. Чтобы с ними связаться, мне не нужно исчислять расстояние километрами. Отсюда… Ну и хорош же я со всеми своими медицинскими познаниями! Почему я сказал перед трупом Кристин Крузэ, что смерть наступила несколько дней тому назад? Разве я это знаю? А если предположить, что это мой обидчик отбил у нее вкус к жизни, после того как узнал, что у меня есть ее адрес? А почему бы ему не продолжить свое «турне»? Сказать, что эта мысль мне не нравится,– значит ничего не сказать. Я пришпориваю «доф».

Я зря портил себе кровь. К тому моменту, когда я отыскал Соланж Бакан, одноклассницу и подругу детства Аньес, на девятом этаже впечатляющего бетонного блока в Ситэ-де-ла-Сурс, ей еще никто не наносил визита, не считая Дорвиля, зашедшего несколько дней тому назад. Она жива и здорова, что снимает с моей души камень. Мне не следовало бы так драматизировать события; это вредно для здоровья. В присутствии ее матери я объясняю, что я – приятель Дакоста и пришел по его поручению, что он беспокоится; ведь – что уж тут скрывать – Аньес собрала чемодан. Спрашиваю, не ответит ли она на несколько моих вопросов… Она, собственно, ничего не знает. Последний раз они с Аньес виделись во вторник, 3-го числа, у выхода из Севинье, в семнадцать часов. Что касается ее, Соланж, то она тотчас же направилась прямо домой, так как она, Соланж,– серьезная девушка. А Аньес, выходит, нет? Ну, то есть… кажется, она отправлялась прошвырнуться с целой оравой мальчишек, не имевших никакого отношения к школе. Чувствую, в качестве подруги детства лучше не выбирать таких, как Соланж Бакан. Не похоже, что она так уж недолюбливает Аньес, просто ей недостает воображения, чтобы придумать нечто действительно похожее на клевету, и потому она умолкает. Я прощаюсь как можно любезней. Ни разу в нашей беседе не всплыло имя Кристин Крузэ.

Серж Эстараш живет двумя домами дальше, на вершине другого куба. Он тоже проживает вместе с родителями, но когда я появляюсь, то застаю его одного. Это милейший юноша с лихорадочно блестящими глазами. Он уже идет на поправку и расхаживает в халате, слушая радио, насколько это возможно из-за помех, создаваемых орущими на нижних этажах младенцами. Я потчую его своей короткой вступительной речью и перехожу к вопросам. Вот уже скоро месяц, как он не виделся с Аньес, но все же он сообщает мне о ней немало интересного. Сам он входит в ту группу молодежи – алжирцев и французов,– которые тусуются в час принятия аперитива вокруг музыкального киоска на эспланаде. По его словам, Аньес была не слишком счастлива.

– Видите ли, месье, Аньес скорее скрытна. Не в ее обычаях откровенничать с кем-то. Но я неоднократно слышал, как она жаловалась на плачевное положение своего отца и, как следствие, на свое собственное.

– Дело в том, что дела Дакоста идут неважно.

– О! Дела г-на Дакоста…– Он многозначительно морщится.– Ну, не знаю… гм!… это, однако, не мешает Аньес появляться временами в шикарных шмотках.

– Что ты имеешь в виду? Я ознакомился с ее гардеробом. Между нами, он довольно невзрачный.

– Я так не считаю. Не могу вам точно описать все, что я на ней видел, но свои туалеты она меняет чаще, чем любая другая девчонка. Я даже как-то на ней видел такую штуковину с геометрическим рисунком…

– С геометрическим рисунком? – говорю я.– В стиле «оп-арт»?

– Да, кажется, это так называется. Желто-голубое.

Это именно тот ансамбль, который я обнаружил в шкафу у Кристин Крузэ. Я жду, что сейчас всплывет ее имя, но оно не всплывает. Серж Эстараш продолжает:

– Из хорошей ткани. Не какая-то дешевка. Я видел такую же модель в какой-то витрине. Это должно стоить что-то около шести-десяти тысяч. Еще у нее было демисезонное пальто… ну, знаете! Если г-н Дакоста может позволить Аньес такие капризы, не такой уж он нищий, как говорит или хочет, чтобы о нем говорили.

– Если только ее тряпки не оплачивает кто-то другой, а не отец. Вам не приходило это в голову?

– Вы хотите сказать, что… у нее кто-то может быть?

– А почему бы и нет?

– Ну уж тогда… лично я не знаю, кто бы это мог быть. Во всяком случае, не из нашей компании.

– Еще один вопрос. Несколько дней тому назад г-н Дорвиль заходил к вам справиться об Аньес, не так ли?

– Да. И я ему ответил, что не видел ее уже месяц, так как заболел.

– Понятно. А потом больше никто не приходил расспрашивать о ней? Вчера, например?

– Нет, никто.

– Ладно. Ну что ж, большое спасибо. Кажется, это все. Да, вот еще что… Когда вы говорите о Дакоста или просто произносите его имя, то у вас как будто имеются задние мысли. Вы с ним в чем-то не поладили?

Его лицо становится отрешенным.

– Мы с ним? С чего вы это взяли, месье? Все в порядке.

– Тем лучше, я думал… у него не было никаких неприятностей в Алжире?

Еще один поворот ключа.

– Никогда не слышал ничего подобного.

Настаивать бесполезно. Я благодарю его еще раз и ухожу.

Оказавшись за рулем своего «дофа», на раскаленном сиденье, я решаю прокатиться до Сен-Жан-де-Жаку, тем более что я на верном пути, о чем свидетельствует дорожный указатель.

Это еще одно из тех разрастающихся захолустных мест с чередой дешевых панельных домов, которые обычно строят на окраинах. Я обследую парочку бистро и почту, где демонстрирую конверт, полученный Дакоста, и несу всякий вздор, чтобы выяснить у тех, к кому я обращаюсь, не знаком ли им этот почерк. Полный провал. В табачных лавках и писчебумажных магазинах, куда я потом отправляюсь, навалом всяческих конвертов, но ни одного с отметкой «СЖДЖ». Все же кое-что я узнаю. Такого рода конверты я наверняка найду у мамаши Теналу, галантерейщицы. У мамаши Теналу есть все. К сожалению,– вот незадача! – сегодня четверг. По четвергам она закрывает лавочку, чтобы целиком посвятить себя своим внучатам, которые живут в соседней деревне. Я прекращаю дальнейшие поиски, испытывая сильные сомнения по поводу достоверности полученной информации. Уже перевалило за полдень, и на обратном пути в город я перекусываю в Селльнев, в моем родном предместье, на площади с платанами, где красуется статуя Гекаты. Следующий маршрут – школа Севинье.

М-ль Бузинь, директриса этого заведения, очень услужлива, но не может сообщить мне по поводу своей ученицы ничего существенного, не считая обычных банальностей. На мои вопросы по поводу одежды Аньес я получаю те ответы, которых ждал. Аньес всегда была одета подобающим образом. Никаких мини-юбок. Платья в стиле «оп-арт»? О! Ну что вы, месье, мы бы не позволили. Отлично. Спасибо, мадам^[10].

Теперь очередь Роже Мурга, соседа Дакоста, живущего близ дороги на Монферье. Я мог бы избавить себя от этой поездки. Этот тип не в состоянии дать мне хоть какую-нибудь информацию. Он не видел Аньес уже несколько месяцев… Раз меня занесло в эти края, я пользуюсь случаем удостовериться в том, что вчерашний таинственный наблюдатель не занял вновь свой пост. Ничего не обнаружено. RAS^[11] – так, должно быть, говорили вояки из OAS… RAS… OAS… Я мысленно повторяю эти начальные буквы, пока они не начинают плыть у меня перед глазами. В конце концов у меня уже нет уверенности, что именно OAS, а не RAS Аньес написала на той банкноте. Да нет, конечно же, OAS. Это вполне соотносится с тем немногим, что мы знаем. RAS вообще ни о чем не говорит. Черт бы все это побрал! Дело и без того достаточно темное. Не будем же его темнить еще больше. Пока я здесь, можно было бы сходить навестить Дакоста, но я не вижу в этом особой необходимости.

Вернувшись в город, я отправляюсь проветриться в сторону улицы Бра-де-Фер. Все тихо и мирно. Не похоже, чтобы труп в нейлоновых чулках как-то нарушил привычное спокойствие жителей этого района. Все при исполнении своих обязанностей, самым милым образом. А где-то, не знаю точно, в каком именно секторе города, полицейские из-за жарищи скинули свои пиджаки, потягивают прохладительные напитки, прилипнув задницей к стулу. Настало время им напомнить, что налогоплательщики платят им не только за это.

Заглянув в телефонный справочник и удостоверившись, что продавщица клетушек для сверчков имеет телефон, я звоню из автомата бистро сначала моему новому приятелю, журналисту Дельма.

– Послушайте,– атакую я с ходу,– пожалуйста, никаких имен. У меня, возможно, уже кое-что для вас есть. Отвечайте «да» или «нет». Вы знаете улицу Бра-де-Фер?

– Да.

– Про нее ничего такого не говорили?

– Нет.

– Отлично. У вас не найдется дружка, который бы обретался в этих местах и кому вы бы могли нанести визит таким образом, чтобы как-то оправдать ваше присутствие в этом районе и чтобы это не выглядело слишком нарочитым?

– Я могу найти что-нибудь подходящее.

– Найдите и используйте в ближайшие десять минут.

– Вам не надо будет ничего такого делать, просто следовать за фараонами, когда они набегут.

– Что-что?

– Спокойствие, папаша. Десять минут, понял? По такой-то жаре «оно» уже и так слишком долго ждало.

– Как… как вы сказали?

– Ничего. Это вмешался метеоцентр.

Я кладу трубку, иду к стойке допить свой аперитив, жду, пока пройдет несколько минут и снова беру телефонную трубку, чтобы позвонить торговке клетками для сверчков.

– О! Здравствуйте, мадам,– говорю я, пытаясь воспроизвести акцент моего детства.– Говорит инспектор Далор, из Центральной. Скажите, пожалуйста, вы ведь знакомы с м-ль Крузэ, да? А! Ну вот и прекрасно! Представляете, у нее, бедняжки, с одним из ее родственников стряслась беда, и надо бы ее предупредить. Не могли бы вы к ней подняться и попросить подойти к телефону?

– Беда? О Боже! Что-нибудь серьезное? Я сейчас пошлю малыша. По четвергам ему нечем заняться.

– Конечно. Спасибо, мадам.

Я тихонько вешаю трубку. То-то малыш вытаращит глаза и заработает себе какой-нибудь комплекс. Будем надеяться, что это не помешает ему поднять на ноги весь квартал.

Итак, механизм запущен, и мне не имеет смысла ждать. Я бросаю третий жетон в автомат и на всякий случай набираю номер Дорвиля. К счастью, он у себя. Я сообщаю ему, что есть новости и что я сейчас приеду все ему рассказать.

– Ну и дела! – восклицает Дорвиль.– И что все это значит?

Я только что передал ему тот кусочек ткани, который я извлек из топки плиты, и он теребит его в руках, словно в надежде получить от него ответ на свой вопрос.

– Это значит, что дело принимает интересный поворот. Но не впадайте в панику. Я еще и не такого повидал.

– Но при чем тут Аньес?

Ну что ж, давайте четко обозначим ее роль. Испытывая временами приступы отчаяния, она вела двойную жизнь. И чтобы как-то вырваться из того серенького мирка, который казался ей жалким, она нашла самый древний в мире способ. У нее был любовник, который оплачивал все ее туалеты. Так как она не могла носить их постоянно, она прибегала к услугам Кристин, чтобы… А кстати, когда вы заходили к этой парикмахерше?

– В прошлую пятницу, ближе к вечеру. Я вам уже это говорил.

– А откуда у вас был ее адрес?

– Аньес дала его отцу. Она же говорила – я вам это тоже рассказывал,– что ночует у Кристин, когда не возвращается в «Дубки».

Значит, она была абсолютно уверена, что Кристин в случае необходимости подтвердит ее слова?

– Очевидно.

– Однако при первой же вашей встрече та сразу призналась, что речь шла об уловке?

– Ну да.

– Это не кажется вам странным?

– Почему? Просто Аньес ошиблась на ее счет, вот и все.

– Да, возможно. А вы у нее не спрашивали, знает ли она, чем занималась Аньес, когда ее не было ни дома у старика, ни на улице Бра-де-Фер?

– Разумеется. Она мне поклялась, что не имеет об этом ни малейшего понятия, и добавила, что, в конечном счете, они не были такими уж близкими подругами, а были знакомы довольно поверхностно.

– А как они познакомились?

– Наверное, в парикмахерской, где работала эта Кристин…– Он пожимает плечами.– Как вообще знакомятся с парикмахершами?

Да, конечно. Кстати о парикмахерской: квартира Кристин стала для Аньес примерочной. Думаю, что все происходило примерно так: после уроков Аньес устремлялась на улицу Бра-де-Фер, где переодевалась – должно быть, у нее были ключи от комнаты,– потом, приодевшись, она отправлялась щеголять нарядами со своими приятелями и приятельницами, среди которых не было ее однокашников. Удовольствие длилось каждый день недолго, но и это было уже кое-что. Когда наступало время возвращаться в родимое гнездо, она снова шла к Кристин, чтобы переодеться в свои обычные шмотки. Тот же маневр имел место и наутро, после проведенных вне дома ночей, то есть, не будем бояться называть вещи своими именами, ночей, когда ей приходилось оплачивать счета за тряпки. Перед школьным звонком она забегала к Кристин. В последнюю среду в обычной программе произошел какой-то сбой. В то утро Аньес, должно быть, не вернулась на улицу Бра-де-Фер. Не знаю, встревожило ли это парикмахершу или нет; ее больше нет, чтобы рассказать нам об этом. Но, по всей вероятности, ваш визит в пятницу ей не очень понравился. Аньес исчезла несколько дней тому назад! Она почувствовала, что запахло жареным. Во всяком случае, что-то заставило ее выйти из игры. Вследствие чего она и сказала вам если не всю правду, то хотя бы часть ее. Таким образом она рассчитывала сжечь все мосты во взаимоотношениях с Аньес. И чтобы у нее не обнаружили следы пребывания Аньес, в случае если вы возобновите попытку, она спалила ее костюм.

– Почему же в таком случае она не уничтожила и другие вещи, которые, по вашему мнению, принадлежат Аньес?

– Считалось, что в семье Аньес никто не знал, что они ей принадлежат. В то время как костюм…

Дорвиль покачал головой и зажег сигарету.

– Послушайте,– говорит он, и дым от его сигареты смешивается с дымом моей трубки.– Прискорбно, конечно, и для Кристин, и для нас, что она покончила жизнь самоубийством, но это всего лишь печальное совпадение. Это доказывает лишь то, что она была ненормальной; и именно потому, что была с приветом, она и сожгла костюм Аньес. Но я отказываюсь верить, что все это имеет какое-то отношение к самой Аньес.

– В этом-то вся и загвоздка. Я не уверен, что она покончила с собой.

– Как вы сказали?

Он чуть не подавился.

– Вы же мне сами сказали, что… что она… на люстре…

– Да, но совсем не обязательно, чтобы она сама себя к ней подвесила. Это мог сделать кто-то другой, предварительно придушив ее.

Он не спрашивает меня, на чем я основываюсь, высказывая эту гипотезу. Он бормочет сквозь зубы:

– Повесилась или ее повесили, что это меняет? Это все равно может не иметь никакого отношения к Аньес и ее исчезновению. И даже если предположить, что ее убили… Эта девка, судя по той открытке, которую вы нашли в ее почтовом ящике, имела довольно специфических знакомых…

Он оставляет клочок ткани на краю стола и берет открытку, которую я только что выложил. Он вертит ее и так и эдак.

– Если я правильно понимаю, это какие-то проходимцы. От таких людей всего можно ожидать.

– Во всяком случае,– говорю я, забирая у него открытку и засовывая ее в карман,– Дакоста придется выпутываться из неприятной истории. Если полиция учует преступление, она не будет сидеть сложа руки. Есть риск, что на каком-нибудь повороте расследования всплывет имя Аньес. Тогда они обратятся к вашему приятелю, и вот тут-то ему придется несладко, когда они узнают, что он не заявил об исчезновении своей дочери. Если только он не навесит им какую-нибудь лапшу на уши. Ну, к примеру, что она отдыхает у родственников. Но если им во что бы то ни стало потребуется Аньес как свидетель, вы ведь представляете себе картину? А теперь есть шанс, что полиция никогда не обнаружит никакой связи между Аньес и Кристин. Возможно, именно с этой целью из ящиков вытряхнули их содержимое.

– Вам не кажется, что следовало бы ввести Дакоста в курс дела?

– Это было бы неплохо.

– Я ему сейчас же позвоню, скажу, что приеду. Вы поедете со мной?

– Нет, у меня дела в городе. Молодой человек, которого я отправил в первые ряды, по следам полиции, возможно, уже может мне что-то сообщить.

Дорвиль встает и направляется к телефону. Взявшись за трубку, он как будто передумывает и словно погружается в глубокие размышления.

– Черт возьми! – восклицает он.– И все же я продолжаю думать, что это всего лишь совпадение и не имеет никакого отношения к Аньес. Ну а если здесь есть какая-то связь, то что бы все это могло значить?

Он начинает мне действовать на нервы, разыгрывая деревенского дурачка.

– Не будьте ребенком,– говорю я.– Вы забыли о банкноте в десять тысяч франков?

– Нет, не забыл. Но я не вижу…

– Вы сегодня многого не видите. Придется купить очки. Эту бумажку у меня украли, опасаясь, как бы я не рассмотрел ее как следует, так как, по всей видимости, она могла сообщить нам какую-то важную информацию, не знаю, какую именно, но отличную от той, что была написана губной помадой. Но даже и в том виде, в каком мы ее видели, она позволяет нам сделать некоторые выводы. Я поясню. Дата выпуска этой ассигнации примерно совпадает со временем ареста ваших дружков в Алжире. Почему бы ей не быть одной из банкнот той пачки, которую передали предателю за его предательство, хорошенькой пачки совершенно новых купюр, только что сошедших с печатного станка Французского банка, почти специально для него, если можно так выразиться? Разумеется, со стороны его нанимателей это свинство, но некоторые секретные организации практикуют юмор такого рода. Случайный агент служит один-единственный раз. Потом пусть выкручивается, как может. Знаете ли, слишком крупная сумма в новых купюрах – это почти что обуза. Если возвратиться к «бонапарту», который нас интересует, то мы знаем, что в какой-то определенный момент он побывал в руках у Аньес… При условии, конечно, что сокращение OAS действительно написано ее рукой. Я полагаю, что вы в этом не совсем уверены?

– Я – нет. Но Дакоста в этом совершенно не сомневается. Ему все же виднее.

– Разумеется. Будем считать, что это почерк Аньес…

– Есть еще надпись на конверте… Ну, тут я не имею ни малейшего представления… Это писала не Аньес… Как вы это объясняете?

– Я этого никак не объясняю. Возможно, это прояснится позже. Таким образом, эта банкнота находилась у Аньес. Откуда она взялась? Из бумажника ее любовника, если он был один, или одного из любовников, если она их коллекционировала. Как могло случиться, что она обратила внимание на такую деталь, как дата? Понятия не имею. Во всяком случае, она обратила на нее внимание, так как подчеркнула ее губной помадой.

Дорвиль откашливается.

– Значит… этот подонок, вероятно, здесь?

– Как будто вы этого сами не знаете!

Он в замешательстве молча смотрит на меня. Я продолжаю:

– Ну ладно! Хватит вилять и хитрить. Ведь вы меня наняли не столько для того, чтобы отыскать Аньес, сколько для того, чтобы попытаться самому завладеть этими деньжатами, ведь так?

– Эй, вы! Полегче! – вспылил он.

Он делает шаг в мою сторону, наталкивается на стул, цепляется за его спинку, как за барьер в зале судебных заседаний, и, склонившись вперед, продолжает:

– Меня интересуют не эти пятьдесят лимонов или то, что от них осталось, а тот Иуда, у которого они находятся. Само собой разумеется,– посмеивается он,– после того как я бы его вздул как следует…

– Всего-навсего вздули?

– Еще бы! Я не псих. Я мог бы его убить, но садиться в тюрягу из-за такого негодяя – да он того не стоит. Так вот, что я говорил, после этой выволочки я бы, конечно, если б представилась возможность, как следует его потряс. Это вас смущает?

– С чего бы? На чужом несчастье счастья не построишь.

– Гм!… Это, конечно, в такой же мере относится к нему, как и ко мне?

– Понимайте как хотите. Но не стоит ссориться из-за поговорки.

– Вы правы. К тому же он, наверное, уже вложил эти бабки в движимое и недвижимое имущество.

– Ничего подобного. Доказательство – то, что этот билет был в обращении. А потом, повторяю, пятьдесят миллионов новенькими купюрами – это довольно обременительная вещь. К тому же такие мерзавцы, готовые за деньги убить отца и мать родную, любят их на манер скупого: им нужно постоянно созерцать свои богатства.

Снова присаживаясь, Дорвиль широким жестом отправляет куда подальше все свои соображения.

– Во всяком случае, суть не в этом. Вернемся к Аньес… до того как Дакоста получил эту ассигнацию, помеченную его дочерью, я думал, что Аньес дала деру. Затем я стал рассуждать, примерно как и вы, и уже подумывал пригласить вас, чтобы все это распутать, когда Лора Ламбер произнесла ваше имя и сразу же вам позвонила.

– Вы могли бы все это честно сказать.

– Честно сказать – что?

– Что за исчезновением Аньес, по вашим предположениям, скрывается алжирский предатель… которого вы хотите задержать.

Он пожимает плечами.

– Возможно. Но я не знал, согласитесь ли вы. В конце концов, это дело касается вас не так, как нас.

– Я бы все равно согласился заняться поисками Аньес, оставив вас затем самого разбираться с этим фруктом.

Он поджимает губы. Точь-в-точь пострел, захваченный с поличным и сразу растерявший весь свой гонор. Он хрипит:

– Гм… а сейчас? Вы будете продолжать… несмотря на отсутствие откровенности с моей стороны?

– Да.

– Вы это говорите таким тоном!

– Каким тоном?

– Не знаю. Странным тоном.

– Возможно.– Я усмехаюсь.– Так вы, значит, поразмыслили и пришли к выводу, что Аньес обнаружила что-то, имеющее отношение к алжирскому делу. Вы поделились своими соображениями с Дакоста?

– Ни с Дакоста, ни с Лорой. Лора…– Он пытается изобразить улыбку. Ему это не очень удается.– Мы с ней были хорошими друзьями. Даже больше того. Ну а теперь, вы понимаете…

Нет, я не понимаю, как это можно дуться друг на друга, после того как вместе спали, но знаю, что так бывает у многих расставшихся любовников. Я качаю головой. Дорвиль продолжает:

– Что же касается Дакоста, то не будет неправдой сказать, что он совершенно отупел и был в полнейшей растерянности. Зачем было усугублять его смятение?

– Да. И потом, наверное, вы не были так уж уверены в его невиновности?

– О! Послушайте!

Подразумевается: «Вам решительно доставляет удовольствие все усложнять и понимать превратно».

– Да, я знаю,– говорю я.– Дакоста – жертва судьбы… и уличных пробок. Что не помешало вам ответить мне «нет» прошлой ночью на мои вопрос о том, не он ли продал своих товарищей. Вы даже встали на его защиту, хотя вам и было несколько не по себе.

– А как же иначе? – вздыхает он.– Бывают минуты, когда я сам не знаю, что и думать… Нет,-добавляет он, энергично встряхнув головой.– У меня, конечно, имелись подозрения, как и у всех, но они совершенно необоснованны… Конечно…– его энергия потихоньку убывает,– конечно, его поведение дает повод для подозрений…

– О да! Его дочь исчезает, он не обращается в полицию, у него такой вид, будто ему наплевать. Это уже немало для заочно или просто осужденного. Нормальный отец должен был бы вести себя иначе. Есть отчего зародиться любопытным мыслишкам в таком профессионально подозрительном мозгу, как мой. И одна из этих мыслишек заключается в том, что Аньес – не его дочь, вот почему ее судьба ему безразлична, хоть он и не слишком афиширует это.

– Не его дочь?

– Не сильно-то она на него похожа внешне.

– Это ни о чем не говорит.

– Пусть так. Но я бы предпочел, чтобы она была не так красива и чуть больше походила на Дакоста. Может, его жена заимела ее от другого?

– Ничего не могу вам на это сказать.– Он резко обрывает разговор.– А другие мысли?

– Из других только одна. Основанная на виновности Дакоста в алжирском деле. Аньес узнала о том, что тем предателем является Дакоста, благодаря купюре в десять тысяч франков, которую он ей по оплошности дал на карманные расходы. Испытывая отвращение, она покончила с собой, отправив ему напоследок или попросив кого-нибудь отправить ему эту купюру в качестве объяснения, последнего «прости», символа тридцати сребреников Иуды.

– Бог мой, старина! – восклицает Дорвиль.– Надеюсь, вы это все не всерьез!

Он смотрит на меня оторопело, но кажется, я читаю в его взгляде, что он и сам был недалек от этой мысли.

– Я просто говорю, не более того,– объясняю я.– Это сюрреалистический метод. Вербальный автоматизм. Нужно говорить все, что взбредет в голову, а потом как следует покопаться. Бывает, что-нибудь да и обнаружится. Как бы там ни было, в случае, если Дакоста невиновен и если Аньес действительно его дочь, вы правильно сделали, что оставили его в неведении относительно ваших рассуждений. При всей своей инертности он бы тем не менее понял следующее: раз Аньес – если предположить, что она догадалась, кто был предателем,– не нашла иного способа сообщить об этом своему отцу, кроме как отправив ему эту банкноту, это значит, что она была уже несвободна в своих передвижениях. Вам ясно, какие выводы напрашиваются, если исходить из этой гипотезы?

– Боюсь, что да. Незаконное лишение свободы.

– Незаконное лишение свободы? Это слабо сказано! О подобном варианте и речи быть не может после того, как я обнаружил Кристин Крузэ в ее воздушном пируэте. Эту парикмахершу убрали не просто так, за красивые глазки. Дружище, у нас практически нет шансов увидеть Аньес в живых.

Сначала он смотрит на меня молча, с застывшим лицом и потемневшими, как никогда, глазами, потом губы его вздрагивают, и он изрыгает какие-то слова на арабском диалекте. Довольно гадкие, премерзкие слова, если судить на слух.

– Вот почему,– говорю я,– мое недавно сказанное «да» звучало несколько странно. Я не надеюсь увидеть ее иначе как немой и окоченевшей. Она нашла предателя, а предатель от нее избавился, как он избавился и от Кристин, потому что через нее можно было добраться и до него.

– Вот черт! Это вполне вероятно.

– А как же еще! Именно так оно и есть. И даже более того.

Обескураженный, он слегка горбится, словно под тяжестью непосильного бремени.

– Ну что ж… значит, теперь дело за полицией. Придется все оставить.

– Оставить? Простите меня, если вы так же ретиво защищали французский Алжир, мне понятно, почему все закончилось Эвианом^[12]. Лично я не останавливаюсь на полпути. Напротив. И хотя я по натуре совсем не принадлежу к тем людям, что любят поставлять сырье для гильотины, для нашего предателя я сделаю исключение. Есть предел всякой низости. Если мы вместе с полицией возьмемся за дело – каждый со своей стороны,– то надо быть дьяволом, чтобы уйти от возмездия. Кстати, о фараонах, теперь, когда они тоже участвуют в деле, наши дорожки вскоре пересекутся с фатальной неизбежностью, и мне придется несладко, но я родом отсюда, из этих мест, и мне не доставило бы удовольствия праздновать труса в родном городе. Особенно в глазах тех субъектов, которые тут суетятся и, похоже, издеваются надо мной: это и наблюдатель из «Дубков», и тип, который спер мою ассигнацию, избив меня, и блондинка в мини-юбке.

– Боже!– говорит Дорвиль, изображая подобие улыбки. Вы никого не забываете?

– Как раз напротив. Мне кажется, я кого-то забыл. Сейчас не могу сказать, кого именно, но вспомню. Пока же сходите, поставьте в известность Дакоста. Что же до этой реликвии… того, что осталось от костюма Аньес, она нам больше не нужна. Бросьте ее в мусорное ведро, в «мусорку», как здесь говорят.

Я оставляю его, унося с собой неприятный осадок от этого разговора. Всегда бывает тяжело разочаровываться в людях, которым симпатизировал. Этот Дорвиль ничуть не лучше других. Бабки! Вечная тема – деньги! Ох уж эта скотина, золотой телец! И все возражения Дорвиля ничего не меняют. Одна-единственная его цель: захватить деньги предателя, кто бы им ни был, Дакоста или кто-то другой. И он рассчитывал на меня, хотел, чтобы я вывел его на этого типа! Но он и помыслить не мог, что на этом можно обломать себе зубы.

Когда я прихожу в «Литтораль», то вид администратора, хоть это и не мой бывший однокашник Брюера, наводит меня все же на мысль о нем и – по ассоциации – о том человеке, о котором я только что мельком вспоминал у Дорвиля и который притаился где-то на периферии подсознания. На прошлой неделе в этом спокойном городишке исчезла не только Аньес. В тот же день что-то было еще с тем клиентом из «Принсесс», про которого говорят, будто он слинял, не заплатив, несмотря на то что оставил после себя товару на несколько тысяч франков. Уж я-то знаю толк в таких поспешных переездах, поскольку сам довольно долго упражнялся в этом виде спорта. В этом случае что-то хромает, если можно так выразиться.

Одновременно с ключом консьерж гостиницы передает мне конверт, оставленный для меня какой-то дамой, и сообщает, что мне звонили еще одна дама и господин. Они перезвонят. Дама не назвалась, а господина зовут Дельма.

Я открываю послание дамы. Это записка от тетушки. Приехав сегодня днем в город за покупками, она воспользовалась случаем, чтобы зайти к красотке Мирей и проинформировать ее о моем возвращении; к тому же, кажется, «красотка Мирей прочла заметку в «Эко» и ждет тебя, чтобы поболтать, ты бы зашел ее навестить, целую тебя, дорогой племянник, ты, наверное, хорошо устроился в "Литтораль"» и т.д. и т.п.

Поднявшись в комнату, я прошу телефонистку соединить меня с Парижем.

– Привет, киска,– говорю я Элен Шатлен, моей секретарше, когда она берет трубку.– Тут работы на десятерых. Скажите За, пусть быстро скачет сюда…– За – это Роже Заваттэ, один из моих помощников.– Пусть остановится в «Литтораль», под каким угодно предлогом. Когда два частных сыщика приезжают из Парижа один за другим, это может вызвать кривотолки. Договорились? О'кей… Эй, приезжайте вместе с ним, если хотите. Даже если вы мне не понадобитесь, вы немного отдохнете. Ну ладно, киска, пока. Комната № 83.

Я кладу трубку. Ба! Это занятно! Впервые я обращаю внимание на то, что дружеское обращение «киска», которое я употребляю черт знает сколько времени, является одновременно началом фамилии Элен^[13]. Как За для Заваттэ. Но с ним – это нарочно. Тогда как с Элен это произошло непроизвольно. Как если бы кто-нибудь говорил так в целях маскировки… Посмеиваясь над своим открытием, я снова снимаю трубку и набираю номер дежурного по гостинице. Мне бы хотелось, чтобы ко мне попросили зайти Жерара, если он сегодня на работе. Минуту спустя появляется посыльный.

– Ну что, сынок, есть новости о Брюера?

– Да, месье. Теперь он окончательно очухался. Он заступает сегодня ночью.

– О'кей.– Я извлекаю одного «Вольтера» из кармана и протягиваю ему.– Положи себе в копилку.

– Спасибо, месье.

Он сует полученную тысячу франков в карман обшитых сутажом штанов. Несмотря на свою крайнюю молодость, он уже знает, что филантропии в чистом виде не существует, и спрашивает с ушлым видом:

– И что я теперь должен делать?

– Устроить мне встречу с твоим коллегой из «Принсесс», тем самым, кто спер чемоданчик клиента, уехавшего не заплатив. Устроишь?

– Конечно. Вы хотите купить у Фернана какие-нибудь книжонки?

– Посмотрим. Во всяком случае, он ничего не потеряет, если встретится со мной. Когда ты можешь это мне организовать?

– Сегодня ночью, пойдет?

– Отлично. Но смотри, никому ни слова, лады?

– Да, месье.

Он, конечно же, не может ответить иначе, но у меня такое впечатление, что сам он не очень уверен в том, что сдержит обещание. Ну такой уж он человек, привычка у него такая, не может он держать язык за зубами. Например, он не стал дожидаться, пока ребята из «Эко дю Лангедок» явятся взглянуть на список проживающих в отеле. Он прямо проинформировал Дельма о моем присутствии здесь. Я его в этом не упрекаю, поскольку Дельма очень славный и может быть мне полезен, но тем не менее… Внезапно меня озаряет. В ту ночь я застал у себя в комнате не Брюера. Брюера, если бы им овладело желание порыться в моих вещах, мог это сделать после моего ухода в компании Дорвиля, не дожидаясь утра, когда он рисковал, что его застукают. В то время как некто, добрую часть ночи проведший за возлияниями с товарищами по коридору…

Жерар уже открыл дверь. Я хватаю его за руку, закрываю дверь и возвращаю посыльного на середину комнаты. Я толкаю его в кресло.

– Минуточку, сынок,– говорю я.– Ты согласился молчать. Как бы не так, держи карман шире! У тебя, должно быть, жутко длинный язык, хотя это и не самая распространенная черта гостиничного персонала. Скажи-ка, во вторник вечером, вернее, в среду утром, короче, той ночью, ну, в общем, когда ты таскал бутылки с виски тем клиентам, которые вернулись в отель… ты был в ударе и буквально обалдел, встретив частного детектива во плоти… Ты, часом, не сболтнул этим обуреваемым жаждой клиентам – так, не со зла, а чтобы прихвастнуть, показать, что ты сильно умный, или просто по болтливости,– что я почтил «Литтораль» своим присутствием?

– О, месье! – восклицает он с легкой паникой во взгляде.– Ну, вы даете! От вас ничего не скроешь…

Он снова встает и стоит передо мной с почтительным видом.

– А! Ну да… Г-н Морто, видно, нанес вам визит…

– Никто никаких визитов мне не наносил. Этот Морто – один из тех самых клиентов?

– Да. Из 78-го номера. Клянусь вам, не в моих привычках валять дурака, что бы вы там ни думали… но в ту ночь, сам не знаю, какая муха меня укусила… я не ведал, что творил… я был слегка навеселе… в возбужденном состоянии… Да и вообще, это они начали… Хотел пыль в глаза пустить этой бабе… одной из этих баб, прошу прощения!

– В гробу я видал твоих баб. Дальше что?

– Ну что, это же не преступление… Вы же у нас остановились не инкогнито… Когда я им приволок и бутылки и все остальное, г-н Морто мне сказал: «Так, значит, приятель, ты прикладывался там у себя в одиночку, в своей конуре?» Если помните, я вышел на их звонок с бокалом в руке… Ну, я ему в ответ: «Не в одиночку. В компании г-на Нестора Бюрма».

– И что, они откинули копыта от изумления?

– Нет,– говорит Жерар.– Прошу прощения, но…– Страх его улетучился, и он, наверное, посмеивается в глубине души.– Не похоже, чтобы их это очень впечатлило. «Это что еще за тварь такая, Нестор Бюрма?» – сказал г-н Морто. А я ему: «Частный детектив». Тут меня удостоила взглядом г-жа Морто. Что до г-на Морто, так тот стал смеяться, как и его приятель из 75-го номера, г-н Бернар. Он сказал, что я сбрендил и у меня галлюцинации. А г-н Морто добавил, что частных детективов вообще не существует. Меня задело то, что он сказал это в присутствии г-жи Морто. «Ах так! – сказал я.– Сейчас г-н Бюрма занят, но завтра он будет у себя! Можете сами к нему сходить и спросить, кто он такой, детектив или нет. Он живет в номере 83».

– Ты потрясный мужик, Жерар,– говорю я.– Когда я жил в этом паршивом городе, таких, как ты, еще не водилось. Короче… ты такой кретин, что я даже на тебя не сержусь. Держи, вот тебе еще штука…

Я протягиваю ему тысячефранковую купюру, и он ее берет. Не без колебаний, но все же берет и отправляет в компанию к первой, в карман.

– А теперь,– добавляю я,– раз уж ты любитель поточить лясы, я тебя еще кое о чем спрошу.

– Да, месье.

– Кто такой этот Морто?

– Парижанин. Представитель.

– Представитель чего?

– Без понятия.

– Этот Морто – он такой молодой, тощий, с кривым носом и густыми висячими усами, как у Брассанса, с загорелой рожей?

Я имею в виду наблюдателя за «Дубками», но Жерар выводит меня из заблуждения. По его словам, Морто – крепко сбитый детина с брюшком, лет сорока, со сплюснутым носом, без намека на усы и с цветом кожи, какой обычно бывает у людей, живущих севернее Лиона.

– А г-жа Морто?

Ну, тут-то уж нет и тени сомнения. Он так мне описывает блондинку с дороги в Праду, как если бы она лежала между нами, распростертая на кровати.

– Они еще здесь?

– Нет, сегодня уехали.

Опять дело нечисто. Было бы слишком самонадеянно с моей стороны полагать, будто я их спугнул.

– Они приехали когда и откуда?

– В воскресенье, по-моему. Из Парижа.

– Ты упомянул какого-то Бернара. Это кто еще такой?

– А! Г-н и г-жа Бернар? Они из 75-го номера, уехали в среду днем. Коммерсанты из Авиньона.

– Они были на «ты», эти Бернары и Морто?

– Нет. Мне кажется, они просто так познакомились, как знакомятся люди на отдыхе.

– Ладно. Пока все. Спасибо. Но смотри, берегись, понял? Я не шучу. Закрой свою пасть.

Сдрейфив, он ретируется. Оставшись один, я перечитываю еще раз тетушкино послание, прежде чем его выбросить, и решаю, не откладывая на потом, нанести визит любезной красотке Мирей, моей пассии мальчишеских лет. Сомневаюсь, чтобы она могла меня очень просветить насчет Аньес, которая, возможно, просто была одной из ее случайных клиенток, но попытаться порасспросить ее стоит.

В этот момент звонит телефон. Это Дельма, мой журналист, который, по его собственным словам, хочет представить мне отчет. Он полагает, что мне до смерти хочется знать, как там все обернулось, на улице Браде-Фер.

– Да,– говорю я,– но вкратце, пожалуйста. Если только там у вас нет действительно чего-то из ряда вон выходящего. Мне не до деталей, я спешу. Мне нужно купить лифчик, а магазины вот-вот закроются.

– А, вот как! Ну так вот…

Он не сообщает мне ничего нового, за исключением того, что фараоны склоняются к версии преступления. Дельма же со своей стороны собирает – пытается собрать – как можно больше сведений о жертве. Он предлагает мне встретиться в Матье-баре, на улице Оме-Рефреже, в двух шагах от редакции его газетенки, поскольку где-то часов в одиннадцать вечера у него намечается кафе-пауза. Договорились.

Глава V

Феликс Фор и другие

Улица Дарано – во времена моего детства она называлась иначе – находится метрах в трехстах от «Литтораль». Я отправляюсь туда на своих двоих. Это тихая буржуазная улочка, не лишенная пыльного очарования. Лавочка «Мирей» занимает специально оборудованный под магазин первый этаж небольшого трехэтажного частного особнячка. Витрина радует взгляд блистательным ассортиментом женского белья, начиная от крохотного пояса для чулок до воздушных трусиков, тончайшего дезабилье и соблазнительных лифчиков.

Я вхожу в лавочку, наполненную тонким запахом духов, и меня встречает улыбка некоей брюнетки, драпирующей наготу воскового манекена. Я интересуюсь у нее, могу ли я повидать г-жу Дюкро, и, прежде чем она успевает мне ответить, кто-то приподнимает полог в глубине комнаты и устремляется ко мне тяжелой неровной походкой.

Это уже не очень молодая (ну, еще бы!), но замечательно сохранившаяся благодаря – как я предполагаю – прилежному посещению институтов красоты женщина. «Феномен»,– как говорил мой дядюшка. Красотка Мирей действительно феномен, вроде Марлен Дитрих, exciting^[14], бабушка с неиссякаемым запасом сексуальной привлекательности. Трудно сказать, как выглядит этот шедевр за подписью Элизабет Ардан в разобранном виде рано поутру, но в настоящий момент (несмотря на состояние нашей пастушки, пьяной в дупель) вид безукоризненный. Шапка крашенных хной волос обрамляет приятное, хоть и слегка шлюховатое лицо, искусно накрашенное, с четко обозначенными скулами и глубокими серыми глазами, словно омытыми слезами. Узкое матово-серое прямое платье с V-образным вырезом лишь подчеркивает ее благородную пластику.

Прежде чем раскрыть свой чувственный рот, она меряет меня пьяным взглядом, в котором сквозит легкая подозрительность.

– Я – г-жа Дюкро,– говорит она.– Что вам угодно?

Язык у нее слегка заплетается. Знавал я таких пьянчужек, на Монпарнасе. С большим чувством собственного достоинства. Абсолютно одеревенелых. Которые в конце концов грохались со всего размаху на пол и деревенели еще больше. И нужно было дня три, чтобы мышцы их обрели прежнюю гибкость. Ясное дело, они и сюда добрались. Да, теперь это большой город.

Я называю себя, и она тотчас же посылает мне широкую улыбку.

– Боже мой! – начинает она ворковать.– Подумать только, ведь я вас знала вот такусеньким! – Она протягивает мне руку. Я пожимаю ее.– Ко мне как раз заходила ваша тетушка, рассказывала о вас,– продолжает она.– Я, конечно, читала заметку в «Эко» и думала, заглянете ли вы ко мне или нет.

– Ну что ж, как видите! – говорю я чертовски оригинально.

Ее ладонь все еще в моей руке. Точнее, это она продолжает держать меня за руку. Я пытаюсь освободиться, как могу.

Она смотрит на свои наручные часики.

– Йоланда,– говорит она, обращаясь к брюнетке,– уже пора. Будьте любезны закрыть…– Затем, повернувшись ко мне: – Пойдемте, г-н Бюрма. Нужно отметить нашу встречу. Вы ведь не откажетесь что-нибудь выпить?

Решительно, это перевоплощение самой покойной Эпонж. Я вежливо соглашаюсь, и мы поднимаемся на второй этаж. Я кое-как помогаю ей попадать на ступеньки. Поднявшись в комфортабельную гостиную с баром, она предлагает мне сесть и уходит за кулисы обменяться парой слов с невидимой горничной. Затем на обратном пути она предпринимает попытку состряпать какой-то коктейль на американский манер. Глядя, как она хлопочет, я никак не могу прийти в себя от того, что эта женщина, возраст которой я просто не решаюсь подсчитать, выглядит так молодо и по-прежнему желанно. Если она так накачивается со времен Выставки прикладных искусств, то доказательство налицо: алкоголь оказывает консервирующее воздействие.

Она расставляет бокалы, где позвякивают кусочки льда, и усаживается напротив меня, высоко скрестив свои ноги, затянутые в тончайшие чулки. Мы начинаем не слишком связную беседу… Разговор усугубляет жажду, особенно по такой жаре, и бар не простаивает зря.

– Когда о вас говорили,– произносит красотка Ми-рей,– я и думать не думала, что частный детектив и внук нашего бывшего сторожа – это одно и то же лицо. Я хочу сказать…

Она умолкает, наклоняется, чтобы придвинуть к себе пачку сигарет, лежащую на низеньком столике, и при этом движении ее декольте распахивается шире, приоткрывая не только верхнюю часть груди. Она берет сигарету и ждет, чтобы я ей ее зажег. Что я и делаю.

– Я хочу сказать, что, когда я прочла заметку в «Эко», мне и в голову не пришло, что это вы,– продолжает она, испуская колечки дыма.– И только ваша тетка… Простите меня, но я забыла вашу фамилию…

– Это вполне естественно,– говорю я.– Вы же знали в основном моего деда и дядю, то есть отца и брата моей покойной матушки. У нас разные фамилии.

– Ну да. И знаете ли, даже ваше имя мне ничего не говорило… В те времена, мне кажется, я звала вас Нес, а сейчас я обращаюсь к вам, г-н Бюрма. Еще стаканчик, г-н Бюрма?

Не дожидаясь ответа, она встает, распространяя вокруг душистые волны, и, спотыкаясь и покачивая бедрами, направляется к бару приготовить следующую порцию этого пойла. На обратном пути она изрекает с легким смешком:

– Г-н Бюрма! Как это чопорно! Раньше мы были на «ты»…

– Почему бы нам к этому не вернуться? – бросаю я.

– О! Право, не знаю!…

Она почти что краснеет. И слегка касается своими точеными пальцами моей щеки. Этот легкий дружеский шлепок чертовски смахивает на нежную ласку.

– Маленький нахал!

Я заглядываю в бездонную глубину ее затуманенных глаз, словно потерянных в каком-то созерцательном экстазе.

Она вновь усаживается в кресло и, оставив свою потухшую сигарету, берет новую. Я встаю, чтобы дать ей огня, и погружаю свой взгляд в ее декольте, распахнутое еще шире. С легкой улыбкой на устах она берет мою руку и кладет ее на свое бедро. Сквозь ткань ее платья мои пальцы ощущают металлическую застежку пояса и тепло ее тела. Ох уж эти старые перечницы! Они не угомонятся до гробовой доски! Переспать с ней проще, чем купить почтовую марку в «Кедив». У меня такое впечатление (смешок про себя), что, если мне захочется осуществить свою детскую мечту, то дело только за мной…

В этот миг где-то в доме хлопает дверь, потом распахивается дверь в гостиную, и входит какой-то человек.

Это мужчина, лет на двадцать старше меня, с массивным плоским лицом без особых примет, средний лоб, средний нос, средний подбородок – настоящий паспорт. Загорелый, как все здесь. Довольно высокий и слегка сутулый. Волосы пострижены коротко, как по инструкции, но уже начинают потихоньку отрастать. Усы тоже средние и, скорее всего, крашеные. Ну, и, наконец, очки в тонкой золотой оправе с солнцезащитными стеклами, конструкция, которую он сразу же снимает и кладет в карман своего клетчатого пиджака.

При первом же звуке Мирей оттолкнула мою лапающую руку и встала. С грудями, почти вывалившимися из лифчика (не похоже, однако, чтобы мужик обратил на это внимание), она устремляется к вновь прибывшему и, целуя его, говорит:

– О! Гастон, дорогой! А у нас гости. Никогда не догадаешься кто.

И она принимается все ему объяснять, вызывая изумленные восклицания этого типа, который оказывается не кем иным, как самим г-ном Кастеле, бывшим богачом, бывшим разоренным, бывшим легионером и бывшим патроном моего покойного батюшки, короче, еще одним из тех, кто знавал меня «вот такусеньким», что он будет давать мне почувствовать на протяжении всего вечера. Он шагает ко мне, весело пожимает мне руку (еще чуть-чуть, и он похлопает меня по щеке: «Славный малыш!»), и мы обмениваемся приличествующими случаю репликами.

– Ну что ж! Отлично! – говорит он наконец, потирая ладонь правой руки, признак возможных издержек.– Отлично. Вижу, что вы уже начали отмечать это событие. Пойду-ка я состряпаю себе двойное виски, чтобы наверстать упущенное. Хотите стаканчик, Бюрма? Не отказывайтесь. Вы же уже настоящий мужчина. Коктейль по-американски – это для маленьких девочек. Оставим их для Мирей.

Не слишком забавная шутка. Он сам отдает себе в этом отчет, судя по натянутому смешку, которым он ее сопровождает. Если не ошибаюсь, Кастеле так и не простил этой женщине, что когда-то она его разорила, и он вернулся к ней лишь затем, чтобы ее допекать; своего рода месть, в каком-то смысле. Но она-то какого черта согласилась на это? Или она уже так опустилась, по пьянке?

Вернувшись из бара, Кастеле протягивает мне стакан, мы болтаем о том о сем, и так, слово за словом, меня приглашают отобедать чем бог послал.

За столом нас обслуживает какая-то провансальская простушка, мы закусываем по-крестьянски, засучив рукава. Когда я снял пиджак, моя пушка предстала перед глазами почтенной публики, что вызвало целый взрыв веселых комментариев. А! Так я действительно самый что ни на есть всамделишный частный детектив, каких описывают в романах. Не выражая своих мыслей вслух, Кастеле, конечно же, считает, что это довольно глупо и чистый выпендреж. Я это чувствую.

– Вы таскаете с собой этот инструмент, даже когда вы в отпуске? – любопытствует Мирей.

Тогда я объясняю, что всю эту артиллерию следует рассматривать исключительно как декоративный элемент, но что в действительности я не совсем в отпуске, а разыскиваю пропавшую дочь (несовершеннолетнюю) некоего Дакоста, одного араба, которого вы, возможно, знаете, г-н Кастеле, он, кажется, довольно долго жил в Алжире…

Кастеле дает мне понять, насколько мой вопрос представляется ему идиотским.

– Видите ли, если бы я мог знать всех, кто жил в Алжире… Только в этом городе их, наверное, тысяч двадцать пять… а в целом их там около двух миллионов. Вот… Нет, я не знаком с этим Дакоста.

– Может быть, вы знакомы с его дочерью?

– Я уже вышел из этого возраста,– улыбается он.

– У меня есть все основания предполагать, что она была одной из ваших клиенток,– говорю я, обращаясь к Мирей.– Постоянной или случайной, этого я не знаю. Минуточку.

Я отправляюсь за фотографиями Аньес, которые лежат в кармане моего пиджака, оставленного на вешалке в вестибюле. Нет. Они ее не знают. Ничего другого я и не ожидал. Совсем не обязательно, чтобы Аньес купила ту пару чулок сама. Ей могли их подарить. Я кладу фотографии на место, и беседа возобновляется. Обо всем и ни о чем, за исключением Алжира. Поскольку Кастеле высказался по поводу арабов вполне определенно.

– Там я заново перекроил всю свою жизнь, а потом всплыло все это дерьмо. Не желаю больше ни думать об этом, ни вспоминать. Я уже перевернул эту страницу. Плохо это или хорошо, возвращаться к старому не имеет смысла.

Я ему поддакиваю. Он не первый из репатриантов, кто так рассуждает.

Ужин завершается, наступает время откланяться, и – поскольку за стол сели поздно – приближается время моей встречи с Дельма. Воспользовавшись минутной отлучкой Мирей, Кастеле, посерьезнев, задает мне вопрос:

– А что, этот Дакоста, он один из ваших приятелей?

– Это один мой клиент.

– А позволительно отзываться плохо о ваших клиентах?

Он снимает свои очки и протирает стекла носовым платком.

– Валяйте,– говорю я.– Вы мне тут всякие байки рассказывали, да? Оказывается, вы с ним знакомы.

Он снова водружает очки на нос и принимает очень покровительственный вид, очень «старше на двадцать лет», очень «бывший патрон моего дедушки», предостерегая против весьма сомнительных знакомств того, кого он знавал «вот такусеньким».

– Нет,– говорит он.– Но я о нем слышал. Некоторые арабы держатся от него подальше. Его в чем-то обвиняют, понятия не имею в чем. Какая-то история с OAS, достаточно темная кажется.

– А! Вам известны подробности?

Нет, подробности ему не известны. Он, как эхо, передает то, что слышал. В этот момент к нам присоединяется Мирей, чье опьянение рассеялось во время ужина, и мы переключаемся на другую тему. Затем мы расстаемся, договорившись встретиться еще.

Свернув на улицу Рефреже, чтобы встретиться с Дельма возле Матье-бара, я констатирую, что именно на этой улице красуется отель «Принсесс». Светящийся шар, покрытый вековой пылью, обращает на это внимание задремавших путешественников и напоминает мне о поручении, которое я дал Жерару. Надо будет ему перезвонить после встречи с журналистом.

Дельма дожидается меня в дальнем зале бистро, сидя перед блокнотом, наполовину опорожненным бокалом и сандвичем, прямо под афишей «Клуба Торен». Я усаживаюсь и в честь этой афиши закуриваю свою трубку в форме бычьей головы^[15], заказываю джин с тоником и со льдом единственному официанту и лишь после того, как тот, выполнив свою миссию, возвращается за стойку мыть стаканы, я приглашаю Дельма к разговору.

– Ну, во-первых,– говорит он,– спасибо за информацию. Правда, я не смогу раскрутить это дело но максимуму, потому что в таком городишке, как наш, где все тихо-мирно, не принято расписывать кровавые страсти на первой странице, их преподносят без особого шума, но все равно спасибо. Это способствует моему профессиональному образованию; таким образом, когда я окажусь в Париже, я буду уже вполне отесанным малым. Итак, когда я добрался до улицы Бра-де-Фер, весь квартал стоял на ушах. Сынишка торговки… Ну, класс…– Он улыбается.– Да вы, наверное, все это знаете?

– Продолжайте.

– В качестве репортера, по чистой случайности оказавшегося в тех краях, я почти вместе с фараонами проследовал до места происшествия. Они были в форме. Потом явились люди в штатском из Уголовной. Я там и остался, и комиссар Вайо не послал меня куда подальше. Раньше я следил за его расследованием по делу Катр-Кабан и не стал распространяться, что он себя проявил тогда хуже всех, хотя и был выше других по рангу. Такие вещи сближают.

– Дело Катр-Кабан?

– Очень темное дело, именно такой случай. Катр-Кабан – это заболоченное местечко, где много каналов, возле моря. Месяца два тому назад в этой трясине обнаружили машину с неким Эдуаром Балюна, нашпигованным свинцом. Как я уже вам говорил, Вайо со своей сворой сыщиков в этом деле здорово плавал, и это еще слабо сказано.

– Наверно, сказалась близость моря.

– Очевидно. Короче, Вайо там барахтался, но поскольку жертва оказалась из Марселя и была знакома преступному миру, за дело взялись тамошние фараоны. К большому всеобщему облегчению. Повторяю еще раз, у нас тут свои привычки, и люди не любят, чтобы их нарушали, на преступление косо смотрят. Вдобавок их у нас не часто совершают. А когда участниками драмы оказываются люди, совсем недавно ставшие твоими соотечественниками, почти иностранцы, как Балюна, тип из Орана, то это и вовсе почти что неприлично. И чем меньше об этом говорят, тем лучше. Если честно,– он комично морщится,– здесь нет будущего для Рультабия^[16].

– Этот Балюна был из Орана?

– Да.

– А убийца?

Дельма усмехается:

– Наверное, из Орана, или из Алжира, или из Константины. Но чтобы это узнать, надо было его поймать. А он еще гуляет на свободе. Отсюда вывод: они там у себя в Марселе ничуть не лучше наших.

– К слову, прежде чем мы вернемся на улицу Бра-де-Фер, у вас были какие-нибудь мыслишки по поводу причины этого убийства в Катр-Кабан?

– Сведение счетов между бандитами либо политиками. Такого рода дела обычно очень запутаны и почти не поддаются раскрытию. Вайо в этом ни хрена не смыслит, но и кто-нибудь более ушлый, чем он, вряд ли сумел бы докопаться до сути… Что же касается улицы Бра-де-Фер, то речь идет, конечно,– и это будет стоить городу его доброй репутации – о садистском преступлении с легким сдвигом по фазе. Мужчина или женщина. Склоняются к тому, что это дело рук женщины, поскольку эта Кристин Крузэ – так звали жертву – была… как бы так выразиться?… склонна посещать берега Лесбоса^[17]…

Все они одним миром мазаны, эти журналисты, даже в провинции. Вечное желание поиздеваться над этими олухами, частными шпиками. Я парирую удар цитатой:

– «Мать римских игр и греческих страстей».

Он обалдел.

– Ого! Вы знаете Бодлера?

– Я знаю кучу всякого народа. С моей профессией это просто необходимо.

– Однако вы хохмач.

– Каких поискать. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы продолжили ваш рассказ об этом жмурике.

– Да, да, конечно… Ну так вот, подвесить эту Кристин, предварительно ее задушив, в надежде, что это сойдет за самоубийство,– это не лезет ни в какие ворота, если только это не проявление бешенства, безумия или глупости. Другие странности: в комнате прибрались – ящики пустые, дверь на лестничную площадку сломана, и, кроме того, этот странный звонок торговке, благодаря которому труп был обнаружен…

– Поверьте мне, старина Дельма, не стоит задерживаться на всех этих мелочах. Пусть с ними забавляется ваш комиссар Вайо. Что из себя представляла эта Кристин, кроме ее сапфических пристрастий, если таковые имели место?

Прежде чем ответить, он оглядывается вокруг. Мы по-прежнему одни в глубине бистро. Успокоившись, он шепчет:

– Послушайте, г-н Бюрма. Это дело меня жутко будоражит. Оно возбуждает и приводит меня в бешенство, потому что, повторяю, я не смогу его раскрутить, как хотел бы. Но вам я обязан этими восхитительными минутами. Это не пустяк. Однако понятия не имею, куда все это меня заведет. Возможно, в тюрягу. Кто знает? Я барахтаюсь в такой каше. Позвольте мне хотя бы задать вам один вопрос. Так у меня хоть будет иллюзия, что я знаю, куда ступить.

– Валяйте.

– Вы здесь не в отпуске. Ладно. Но вы здесь и не по делу Балюна… Если только я не ошибаюсь?

– Нет.

– Еще раз ладно.

Он смотрит на меня с видом умника, отлично знающего свое дело.

– Ответите ли вы мне «нет», если я спрошу вас, не по делу ли вы Гилану?

– Сожалею, что вынужден вас разочаровать,– ведь от вас каждую минуту узнаешь что-то новое,– но и на этот раз «нет».

– Черт! – вырывается у него.– Знаете ли вы, что ваш голос звучит очень искренне?

– Я действительно искренен. Что это еще за дело Гилану?

– О! Да пошли вы…– На его лице появляется выражение отвращения.– Вы ненасытны. Вы меня выжимаете, как лимон… Будьте великодушны. Скажите, над чем вы работаете? Возможно, это позволит нам выиграть время.

– Хорошо. Я знаю, что могу вам довериться. Вот над чем я сейчас работаю.– Я сую ему под нос фотографии Аньес.– Оригинал, часом, не в вашей спальне? Нет, не у вас. Жаль. Она исчезла неделю тому назад, и я разыскиваю ее, не поднимая особого шума. Полиция не в курсе. Ее зовут Аньес Дакоста, она дочь одного араба.

– Одного араба? Послушайте… а этот Балюна, тогда…

– Нет. Ни разу не слышал имя Балюна в этой связи. Но слышал имя Кристин. Они были подружками.

– А! Гилану тоже был одним из приятелей Кристин… ну, то есть… возможно…

– Очень любопытно. Был, вы говорите?

Он смотрит на меня, чуть не плача, затем говорит:

– О Мадонна! Все те статьи, что я мог бы написать, так и останутся на дне чернильницы, я это предчувствую.

– Возьмите себя в руки,– говорю я. – Вот что я вам предлагаю в обмен на ваше лояльное сотрудничество и умение молчать. Напишите ваши статьи, как если бы «Эко» собиралась их напечатать. Если это дело приобретет те масштабы, какие я предполагаю, возможно, ваш главный редактор не откажется их опубликовать. Ну а откажется, так вы их пошлете моему приятелю Марку Кове. Он напечатает их в «Крепюскюль», добавив вашу подпись к своей. Вас, конечно же, выставят за дверь в «Эко», но Кове подыщет вам какую-нибудь работенку в Париже. Идет?

– Вы меня искушаете.

– Ну и не противьтесь искушению. Так что с этим Гилану?

– Это был старый нотариус, восьмидесяти лет от роду, но еще очень деятельный, как в профессиональной сфере, так и в других областях. Что-то в духе Феликса Фора.

– В самом деле? Вы молоды, но неплохо знаете историю Франции. Поздравляю. А Кристин была г-жой Сте-нейл^[18]?

– Собственно, имя Кристин было шепотом произнесено в этом контексте. Только шепотом. Все, что я вам сейчас расскажу,– не более чем слухи, которые ходили по городу. В газете не было ни слова, и ни о чем нельзя говорить с уверенностью. Это было месяца три тому назад… Гилану, несмотря на свой почтенный возраст, довольно часто выходил по вечерам. Похоже, что как-то ночью какие-то неизвестные привезли его домой, когда он был уже мертв. Действительно, его обнаружили под дверью его квартиры в совершенно растерзанном виде. С нашим нотариусом приключилось то же, что и с Феликсом Фором, и в руке он, кажется, судорожно сжимал прядь волос.

– Волос Кристин?

– Вот этого я не знаю. В конце концов, очень может быть, что эту прядь волос придумали потом.

– А каким образом тогда всплыло ее имя?

– Случайно. В тот период жандармы разыскивали одну девицу, которая удрала из исправительного дома в Лурде. Она обнаружилась в наших местах, потом след ее был утерян. Наконец ее засекли, и выяснилось, что она нашла пристанище у Кристин. По месту и почет, как говорится. Кристин понятия не имела, что та в бегах, они познакомились случайно, приглянулись друг другу, Мод ей сказала, что она бродяжничает, та предложила ей жилье и т. д.

– Эту беглянку звали Мод?

– Да. Ее полное имя…– Он заглядывает в свой блокнот.– Я все записал, потому что это является частью биографии Кристин… Ее полное имя – Мод Фреваль.

– Мне по-прежнему не очень ясна связь между Кристин, этой Мод и развратным нотариусом.

– Может быть, ее и нет. Но воображение людей разыгралось. Эту Мод уже арестовывали за проституцию. Мы подумали, не принялась ли она за старое уже здесь. Ну, и тогда предположили, что существует какое-то подпольное заведение… или, точнее, некая организация «бале роз»^[19]…

– В лоне которой, если я осмелюсь так сказать, якобы усоп наш нотариус?

– Совершенно верно.

– Стоп! Минуточку, Дельма! «Бале роз», подпольное заведение… Неужели вы полагаете, что в таком городишке, как наш, все эти подпольные бордели или «бале роз» не были бы в конце концов обнаружены?

– В таком городишке, как наш? Послушайте, г-н Бюрма, я отлично знаю, что такое провинция. Вам достаточно сменить ваши башмаки или еженедельную газету, как весь город об этом знает. Но наряду с этим существуют столь охраняемые секреты – именно по той причине, что все друг за другом следят,– и даже полиция никогда в жизни до них не докопается. В провинции все именно так.

– Да, пожалуй. Кроме того, все, что я говорил, больше касается подпольных борделей, нежели «бале роз». Подпольный бордель открыт для всякого встречного-поперечного, и в конце концов туда проникает какой-нибудь полицейский. В то время как какой-нибудь частный клуб для престарелых господ, наподобие того, что накрыли в Ницце, если женская половина держит язык за зубами… В Ницце у одной из девиц язык оказался слишком длинным, иначе бы никогда… По-видимому, Мод Фреваль не стала трепать языком?

– Может быть, и трепать было не о чем.

– Ее снова отправили в исправительный дом?

– Наверное.

– А Кристин?

– Все сжалились над ее судьбой, над бедной жертвой сердечной доброты. Ее хозяева из парикмахерской, Жиль и Жина с улицы Гранрю, поручились за ее нравственность, профессиональную добросовестность и т. п. По-видимому, ее не стали больше дергать. Наверное, придется все это пересмотреть заново, поскольку с ней так расквитались.

– А эти «бале роз», о них больше не было речи?

– Никогда больше, как говорит ворон.

– За подписью Эдгара По. Превосходно. Вы получите «отлично» по литературе. Перейдем теперь к судебной медицине. Кристин была задушена, потом повешена. Когда, по мнению патологоанатома, это произошло?

– Во вторник.

– Утром, в полдень, рано вечером или поздно ночью, ближе к среде?

– Ну, мой дорогой! Во всяком случае, не раньше вечера. Я расспрашивал патронов Кристин. Во вторник она работала. Значит… В среду утром кто-то позвонил сказать, что Кристин плохо себя чувствует… Ну еще бы! Может, она была уже мертва! И что в связи с этим она возьмет пару деньков на поправку. Они уже не помнят, был ли это мужчина или женщина.

– Неважно. Скажите-ка, этот нотариус… У него была семья, жена, дети, ну, в общем, весь этот джентльменский набор?

– Он был вдов, у него есть сын. Вот почему я подумал, что его сын обратился к вам, желая пролить свет на в общем-то довольно таинственную смерть своего батюшки.

– У вас есть его адрес? Я, возможно, схожу разузнаю об окружении усопшего. Как вы думаете, они действительно существуют, эти «бале роз»? Можно было бы туда как-нибудь заскочить.

Его устраивает такая перспектива. Он сообщает мне адрес сына Гилану, министерского чиновника, как и его покойный похотливый папаша, затем смотрит на стенные часы «Мартини» и заявляет, что ему пора возвращаться в редакцию. Он уходит, осененный моим благословением. Он сообщил мне очень ценные сведения.

Настолько ценные, что, по здравом рассуждении, я не должен больше ломать себе голову. Все начинает гармонично вставать на свои места.

Лично мне совершенно ясно: «бале роз» существовали, в них участвовала Мод Фреваль вместе с Кристин (кем бы они ни были – «кузинами» или случайными подружками), и в ходе одного из сеансов Гилану не совладал со своими эмоциями. Между тем Мод, арестованная за бродяжничество и безнравственное поведение, схлопотала срок, а в качестве компенсации ей выплачивают что-то вроде пенсии.

Смерть нотариуса в духе Феликса Фора, должно быть, прервала сии нежные развлечения. Но как только опасность миновала, они возобновились. А Аньес Дакоста, подружка Кристин, заняла в них достойное место. Тут обнаруживается новый удар: один из завсегдатаев «клуба» оказывается алжирским предателем, и Аньес его разоблачает. Это обходится ей дорого, так же как и Кристин, которая могла бы размотать всю эту ниточку.

Остаются наблюдатель за «Дубками», блондинка в мини-юбке, тот тип, что меня избил и спер банкноту, и Сигари, нескромный клиент «Принсесс». Что касается последнего, то я примерно представляю то место, которое он занимает во всей этой истории, и если я сейчас пойду проинтервьюирую Фернана, коллегу Жерара, то лишь для очистки совести. Поступки всех остальных найдут, по-видимому, свое объяснение в свете того, что мне сообщит Мод Фреваль, у которой я рассчитываю во время ближайшего паломничества в Лурд вырвать имена и адреса. И с этого момента все раскрутится само собой.

О'кей!

Я звоню в «Литтораль» из бистро. Жерар мне говорит, что «договорился с Фернаном, и тот меня ждет». Чтобы добраться до «Принсесс», скромного и тихого заведения, чуть менее грязного внутри, чем снаружи, мне нужно пройти несколько метров по плохо освещенной улице, полной теплых испарений и сомнительных запахов. В сей поздний час Фернан исполняет там по совместительству обязанности посыльного-портье-консьержа. Он один. Это молодой человек с очень удавшейся крысиной мордой. Я объявляюсь и сразу же завоевываю его расположение, всучив ему тысячу франков. В ответ я прошу его рассказать мне о Сигари. Запасшись изрядной долей терпения (так как этот олух не скупится на всякие отступления) и добавив еще бабок, я получаю следующие сведения.

Паскаль Сигари, житель Марселя – так он вносил свою фамилию в регистрационную книгу «Принсесс»… (Когда он заполнял карточку, что было далеко не всегда. Находясь в более или менее приятельских отношениях с содержателем гостиницы, он, случалось, не соблюдал этой формальности, полагаясь на хозяина, который, бывало, и сам забывал это сделать.) Так вот, обычно Сигари записывался в регистрационную книгу как коммивояжер. Вообще же он был завсегдатаем этого спокойного заведения. Вот уже примерно год, как он раз в три месяца появлялся на один-два дня в этом городишке с двумя маленькими чемоданчиками в руках. Его последний «нормальный», если можно так выразиться, визит относился к 18 апреля. Однако в понедельник, 2 мая, нарушая ритм своих обычных появлений (его не ждали раньше августа), он объявился вновь. С двумя чемоданами. В тог же вечер небольшой выход с пакетом под мышкой. Возвращение спустя несколько часов вместе с пакетом. Вторник, выход довольно поздно ночью с пустыми руками. И он не вернулся. Проходит среда. Сигари нет. Фернан, который полагает, что хорошо и быстро соображает, сделал из этого вывод, что тот удрал не заплатив. Поскольку раньше он уже имел возможность ознакомиться с багажом этого типа, содержимое которого вызвало его зависть, то он завладел тем чемоданом, где находились книжонки. Вскользь он замечает, что если я хочу иметь какую-нибудь из этих брошюрок, то это дохлый номер. После того как он на все это вдоволь нагляделся, он выбросил все это к чертовой матери… В ответ на мой «запрос» (стиль Тур Пуэнтю) он рассказывает мне о втором чемодане. В нем был костюм из альпака и целый склад рубашек; Сигари менял их очень часто, потому как был чемпионом в области потоотделения.

– Ну а шеф что сказал, узнав, что клиент сбежал?

– Ничего. Только вид у него был недовольный. Не велика потеря, но все же вид у него был недовольный.

Черта с два! Владелец «Принсесс» – не такой болван, как его служащий, сразу понял, что дело тут не в мошенничестве, а в том, что с марсельцем «что-то приключилось». И если он не стал вызывать полицию, то лишь по двум причинам: это противоречило его правилам и, кроме того, пропавший не фигурировал в его регистрационной книге. Лучше не рыпаться. Да, действительно. Я уверен, что этот коммивояжер, чемпион по потоотделению, уже не выделяет пота. И этот тип улетучился одновременно с Аньес.

Пока я так размышляю, Фернан продолжает:

– В прошлое воскресенье утром заявились дружки Сигари, из Парижа, ну, в общем, один мужик с дамочкой, говорили они довольно резко. Такая, знаете ли, бабенка, атас!… Как в кино. Ноги – во! Бюст – во!

– Ладно, не падай в обморок. Эта дамочка…

Я описываю ему г-жу Морто, блондинку с дороги в Праду. Он подтверждает, что это она. Я прошу его набросать мне портрет типа, который ее сопровождал, но он не слишком силен в этом виде спорта. Без разницы. Это может быть только мой обидчик из «Литтораль». Увлекшись, Фернан добавляет, что эти люди оплатили оставшийся неоплаченным счет и ему показалось, будто они интересовались украденным чемоданом. Вот почему он поспешил от чемодана избавиться, как от него самого, так и от его содержимого, поскольку патрон мог что-нибудь заподозрить.

Переговоры завершает еще одна банкнота, и я возвращаюсь в «Литтораль».

Совладав с лихорадкой Берси^[20], мой друг Брюера снова на своем посту. Не понимаю, как это мне пришло в голову заподозрить его в том, что это он меня тогда пристукнул. У него рожа человека, не способного на такое дело. В промежутке между двумя дружелюбными репликами он говорит мне, что звонила какая-то дама, она не назвалась, но, наверное, перезвонит; что меня спрашивал какой-то молодой человек, совсем недавно, тоже не назвался. Я сажусь в лифт, перебирая в уме полученную информацию и все остальное.

На моем этаже навстречу мне по коридору беспечно направляются два типа, в то время как я собираюсь войти в свой номер.

– Эй, постойте-ка, г-н Бюрма! – говорит один из них, в непромокаемом плаще.

Это Серж Эстараш, приятель Аньес, молодой выздоравливающий араб. Я здорово удивлен, что вижу его здесь. В сей поздний час ему давно пора бай-бай. Он протягивает мне левую руку. Я ее пожимаю. Одновременно он достает правую руку из кармана плаща и приставляет мне к животу пистолет. Он дрожит как осиновый лист. Я же настолько обалдел от этой обалденной истории с пистолетом, что не могу пошевельнуться и стою нокаутированный. Прежде чем я успеваю прийти в себя, другой араб, тоже молодой, но чуть постарше Эстараша, с волевым подбородком и с глазами фанатика, пылающими, как раскаленные угли, избавляет меня от моего собственного пистолета и тычет мне дулом в ребра.

– Двигай вперед, подлый шпик! – рычит он слегка театрально и с дурным акцентом.– Пошли с нами. Надо поговорить.

Глава VI

В руках алжирцев

Я подчиняюсь. Меньше всего на свете в этот момент мне хотелось бы вызвать раздражение этих типов, вообразивших себя Зорро. Они напряжены и преисполнены важности. По-видимому, они кажутся себе хладнокровными и невозмутимыми. Любое неловкое движение с моей стороны может спровоцировать стрельбу. Правда, я не думаю, что они собираются меня убить, скорее всего, эти два олуха, опьяненные нелепыми мечтами, решили просто поразвлечься. Такие вещи всегда чувствуются. В подобных случаях остается только молчать и ждать, когда страсти поутихнут… Итак, я иду с ними, хотя все во мне кипит, после того как этот тип обозвал меня шпиком. Чертовски обидно, если учесть, что я всегда был сам по себе. Мы идем за спутником Эстараша – он, как я позже узнал, работал одно время на кухне «Литтораль» – и, не встретив никого по дороге, выходим через служебный вход на темную улочку. Недалеко от нас стоит машина с заведенным двигателем и шофером за рулем. Обойдя четыре колымаги, мы садимся в автомобиль и едем.

Четверть часа спустя, по-прежнему в сопровождении моих охранников, я спускаюсь по железной лестнице и оказываюсь в помещении (по-видимому, это ремонтная мастерская), воняющем маслом, бензином и резиной. Оно скупо освещено малокровными лампочками. Здесь нас уже поджидает «приемная комиссия» из трех человек: самодовольный тип с подстриженными ежиком волосами; седой старик в очках, важного и властного вида, одетый так, будто его только что подняли с постели, и мусульманин, похожий на Насера. Видимо, старик не был предусмотрен в программе моих похитителей, поскольку, увидев его, они издают удивленный возглас. Старик сразу же накидывается на них, понося их на чем свет стоит за их ковбойские игры и за то, что лезут не в свое дело. Правда, как говорит старик, Али, к счастью, предупредил его об этой бессмысленной затее, а он уже предупредил капитана, который не замедлит явиться.

– Капитан нас похвалит,– убежденно говорит тот, который стащил мою пушку.

– Ну да, как же! А пока выбросите оружие – куда угодно, но чтобы я его больше не видел…

Они прячут пушки. Этот старик внушает им уважение. Он направляет на меня сияние своих очков и изображает на лице смущенную улыбку.

– Это недоразумение, месье,– произносит он.– Все уладится. Эти юнцы, знаете ли, видели только насилие. От взрывов бомб они стали немного чокнутыми.

– Ничего страшного,– говорю я.– Хотя и глупость имеет свои пределы.

– Ну, вы немного загнули,– протестует самодовольный тип с ежиком, обращаясь неизвестно к кому.

– А ты заткнись,– обрывает его старик.– Серж, иди спать.

– Хорошо, месье,– отвечает Эстараш, совсем сдрейфив.

Он поспешно сматывается (проходя мимо меня, он опускает глаза). Мусульманин, улыбаясь, ставит на середину комнаты табурет и делает мне знак садиться. Все тоже рассаживаются, продолжая негромко переругиваться. И все начинают курить, включая меня (старик разрешил мне вытащить мою рогатую трубку) и мусульманина. Воздух понемногу становится сизым от дыма.

Через некоторое время раздается замысловатый звонок: ти-ти-ти… та-та-та, как в старые добрые времена концертов на расстроенных пианино.

– Капитан,– говорит старик.

Он встает, карабкается по железной лестнице и скрывается за дверью. Вскоре он возвращается с двумя типами, явно только что вставшими с постелей. Один из них – невысокий веселый толстяк, другой – высокий, прямой как свеча парень, с аскетическим лицом, на котором написано раздражение. Глаза его скрыты за темными очками, он идет, нащупывая дорогу белой тростью.

– Что происходит? – спрашивает слепой, усаживаясь в пододвинутое ему сломанное кресло.

– Вот этот человек,– говорит старик,– это Нестор Бюрма, частный сыщик из Парижа. Говорят, что Аньес, дочь Дакоста, исчезла, а он ее ищет. Сегодня он приходил расспрашивать младшего Эстараша. В конце разговора он намекнул на алжирское дело. Вы знаете эту молодежь, господин капитан, они заводятся от малейшей ерунды. Тем более, что Серж все время находится в нервном возбуждении. Короче, после ухода сыщика он начал шевелить мозгами: частный детектив, гм… Дакоста, который… алжирское дело… В итоге он пришел к заключению, что Бюрма – это шпик, приятель Дакоста, явившийся к нам, чтобы что-нибудь вынюхать, высмотреть. Что вынюхать, что высмотреть? Ну, об этом он даже не подумал. Весь дрожа от нетерпения, он поделился своими мыслями с другими горячими головами. Те хоть и постарше его, но не намного умнее. Они накачали друг друга и – ура! – отправились к этому сыщику в гостиницу, чтобы его похитить. К несчастью, тот жил в «Литтораль», где Евг… ну, в общем, этот, как его, знает все ходы и выходы, так как он работал там раньше мойщиком посуды. Если бы этот человек жил где-нибудь в другом месте, может быть, они бы и не рискнули. Вот так, г-н капитан. А сейчас я уповаю только на то, что г-н Нестор Бюрма не очень злопамятен. Если он подаст жалобу, это будет ужасно для всех наших соотечественников. И все из-за этих идиотов! Можно подумать, что они еще недостаточно получили!

Он сопровождает свою фразу ударом кулака по стоящему рядом верстаку и обводит взглядом присутствующих. Мусульманин одобрительно кивает головой. Остальные хмурятся.

Выслушав речь старого алжирца с совершенно непроницаемым видом, слепой начинает постукивать по земляному полу концом своей белой трости, как будто бы для того, чтобы лучше переварить услышанное. Немного помолчав, он произносит:

– Этого сыщика зовут Нестор Бюрма? Я где-то слышал это имя.

– Он здесь родился,– отвечает старик.– Сегодня в «Эко» о нем напечатана статья. Может быть, Андре вам ее читал.

– Нет. Мне знакомо это имя не оттуда.

– Может быть, вы его слышали в связи с одним вооруженным ограблением,– вставляю я.

Он поворачивает голову на звук моего голоса.

– Вооруженным ограблением?

– Совершенным в метрополии в начале 1962 года обычными уголовниками, решившими воспользоваться общей неразберихой. Я навел там порядок, оказав тем самым услугу Организации.

– Верно, черт подери! – восклицает парень, и его лицо светлеет.– Я помню это дело. Я также помню, что связь с вами тогда установил один из наших друзей. Было бы здорово, если бы вы назвали его имя.

– Лора Ламбер.

– Да, она самая. Ну, месье, я думаю, что после всего этого мы должны извиниться перед вами за перипетии этой ночи.

Он протягивает мне руку из своего вечного мрака. Я встаю и пожимаю ее. Старик ругается, еще раз ударяет кулаком по верстаку и, обведя присутствующих суровым взглядом, говорит:

– Ну, теперь вы видите, чертовы кретины! Просите прощения у этого человека и отправляйтесь спать. Вам надо отдохнуть.

Все встают с довольно пристыженным видом, кроме Дюратона, который выглядит так, как будто он не имеет ко всему этому никакого отношения. Мой похититель, невнятно пробормотав какие-то извинения, возвращает мне пушку. Прямо в его подбородок а-ля Муссолини я наношу ему свой фирменный удар снизу, который я уже давно приберегал для него. Он сносит его не протестуя, как должное. Никто даже не пикнул. Все уматывают.

Я остаюсь со старым алжирцем, капитаном Шамбором (так зовут слепого) и толстяком Андре – одновременно ординарцем, шофером и собакой Шамбора. Несмотря на случившееся, Шамбор изъявляет желание (зря звание капитана не дадут), чтобы я разъяснил ему некоторые обстоятельства исчезновения Аньес. Опуская детали, я говорю, что Аньес, несомненно, обнаружила предателя в том алжирском деле, но что сейчас я не могу сказать ни кто он, ни где он находится. Затем мне приходится признаться, что у меня нет определенного мнения о Дакоста, хотя он и является отцом Аньес.

– Здесь все считают его виновным,– говорит со вздохом Шамбор.– Это совершенное безумие. Которое в конце концов захватило и самого Дакоста. Я знаю его уже много лез. Я заходил к нему, как только приехал в этот город, два месяца назад. Он умолял меня не приходить больше к нему, говорил, что не хочет больше слышать о прошлом, что сам ни к кому не ходит, кроме некоего Дорвиля и той дамы, которую мы тоже с вами знаем, г-н Бюрма,– г-жи Лоры Ламбер. Вы говорите, что у вас нет определенного мнения о вашем клиенте и его роли. Да ведь и у меня тоже. Но только я, помимо глубокого убеждения, что Дакоста не способен на предательство, знаю еще кое-что. Видите ли, когда случилась эта заварушка, я, попав в лапы тайной полиции, находился в их штаб-квартире на вилле «Джемиля». Будучи в полубессознательном состоянии, я нечаянно подслушал интересный разговор, который вели между собой мои тюремщики. Речь шла об одном типе (к сожалению, имени не называлось), который выдал «Омегу», заработав на этом пятьдесят миллионов франков. Он, как я понял, был в это время на вилле. Днем, когда меня переводили из одного отделения в другое, в том месте, где один из коридоров поворачивал, я на какое-то мгновение увидел предателя. В то время я видел нормально. Мне этот человек был незнаком, к тому же я не очень хорошо разглядел его лицо, чтобы запомнить его. На нем была шляпа, надвинутая на глаза. В моей памяти сохранился лишь только общий облик этого типа. Нет смысла добавлять, естественно, что он совсем не похож на Дакоста…

После перевода в метрополию Шамбор был приговорен к довольно большому сроку тюремного заключения. Когда его срок уже подходил к концу, в тюрьме вспыхнул бунт, он был тяжело ранен в глаза осколками гранаты, брошенной кем-то из администрации. Тем не менее его слепота не была неизлечимой, и, освободившись из тюрьмы, он приехал в этот город на лечение к известному офтальмологу. Он очень надеется на то, что операция вернет ему зрение. А пока, приехав сюда, он попал к людям, умы которых до сих пор взбудоражены алжирским делом.

– Я вступился за Дакоста,– продолжает Шамбор,– но это было совершенно бесполезно. Менее оголтелые мне тогда подсказали: «Опишите нам общий облик этого типа с виллы «Джемиля», а мы проверим, нет ли среди наших соотечественников…» Это безумие. Они непоколебимо верили, что предатель живет в этом городе. Господи, да он мог жить в Лионе, Тулоне, а еще вероятнее, где-нибудь в Южной Америке. Но как видите, поскольку вы с фактами в руках утверждаете, что предатель находится здесь, они вопреки всему были правы… Как бы то ни было, я решил удовлетворить прихоть моих товарищей – это давало возможность отвести удар от невинного Дакоста. Я описал им, как выглядел этот человек. Он был довольно высоким, немного прихрамывал, одно плечо у него было выше, чем другое, и, как мне показалось, он часто потирал руки. Я не знаю, был ли это тик или просто нервозность, а может быть, жест удовлетворения.

– Не ломайте себе над этим голову,– говорю я,– за исключением роста, который трудно изменить, да и то можно, у него были нормальные плечи и походка. Это была маскировка.

– В общем,– со вздохом говорит Шамбор,-так или иначе, они нашли с полдюжины людей, приметы которых совпадают с этим приблизительным описанием, и привели к нам. Безумие, говорю я вам. Пока мы разговаривали, они пристально смотрели в лицо подозреваемого, пытаясь уловить малейшие следы беспокойства или тревоги, надеясь, одним словом, что преступник себя выдаст. Это ни к чему не привело. И не могло привести. Пока я не увижу этого типа в приблизительно таких же условиях, как там, в тайной полиции…– И, горько усмехнувшись, он добавляет: – Если операция будет успешной, придется организовать сеансы типа американских «line-up»^[21].

– И это тоже ничего не даст,– говорю я.– Брижит Бардо еще можно было бы узнать со спины, но кого-нибудь другого?! У меня есть более надежные средства, чтобы довести дело до конца. Я надеюсь сделать это до того, как вы ляжете под нож.

– Во всяком случае я желаю вам удачи. И когда вы узнаете что-нибудь новое… если вы смогли бы мне рассказать об этом… Андре даст вам мой адрес.

Шофер-ординарец сообщает мне этот адрес, и на этом заседание заканчивается. Мы выходим из зловонной мастерской и вдыхаем с ночным воздухом волнующий запах чубушника, которым пропитан этот деревенский уголок города. В небе вспыхивает зарница. Шамбор и его шофер подвозят меня на своей тачке до «Литтораль». В моей комнате никто не поджидает меня, чтобы мне разок-другой врезать. Ну что ж, это уже прогресс! Я заваливаюсь спать, совершенно мокрый от пота, думая о том, что с тех пор, как я вернулся в свой родной город, у меня появилась прелюбопытная манера проводить ночи. Этим и ограничиваются мои впечатления от интермедии, разыгранной молодыми активистами, жертвами собственной фантазии и плохо переваренных фильмов. Тем не менее я все же кое-что узнал, что мне позже пригодилось. Правда, в тот момент я еще этого не понимал.

Глава VII

На сцену выходят шпики

Пятница, 13 мая, праздник святого Сервэ. Пятница, 13 мая: попытайте счастья. 13 мая: все на форум. Сервэ теплый… Такие остроумные мысли посещают мою голову, когда я утром просыпаюсь. Где-то там уже десять часов, и солнце заливает город. В дверь стучат. Я иду открывать, и передо мной предстают Элен Шатлен, моя секретарша, и Роже Заваттэ, самый большой франт из всех моих помощников. Несмотря на ночь, проведенную в поезде, они выглядят свежими как огурчики. Мы обнимаемся и пожимаем друг другу руки. После чего они мне сообщают, что их комнаты – на том же этаже: номера восемьдесят и восемьдесят пять, вот так. Чем они могут быть мне полезны?

– Теперь уже немногим,– говорю я.– Дело практически закончено. Когда я это понял, было уже слишком поздно, чтобы отменить ваш приезд. Осталось только задать несколько вопросов некоей Мод Фреваль, содержащейся в исправительном доме. Этим займется Элен. Это женская работа.

Я ввожу их в курс дела. Закончив рассказ и сделав все необходимые комментарии, я объясняю Элен ее задачу: – Вы поедете в Лурд, чтобы побеседовать с этой девицей. В наше время исправительные дома уже не те, что были когда-то. Вы наверняка сможете увидеться с ней. Надо вытянуть из нее имена и адрес того места, где собираются эти «бале роз». Вот бабки, чтобы это было легче проделать. Прошу прощения за то, что я вас подгоняю, но дело срочное.

Немного поворчав (для формы), она уходит.

За достает сегодняшний выпуск «Эко», который он купил, едва сойдя с поезда. Мы ищем, что там написано про трагедию на улице Бра-де-Фер. Я понимаю огорчение Дельма. Этой истории отведено всего тридцать строк в разделе местной хроники. К тому же грубая типографская ошибка делает текст совершенно невразумительным: единственное, что можно понять,– это то, что «полицейские во главе с комиссаром Вайо ведут расследование». Я складываю газету, и в этот момент звонит телефон. Я снимаю трубку. Телефонистка сообщает, что со мной хочет поговорить дама, которая уже несколько раз звонила. Меня соединяют с ней.

– Алло! Здравствуйте, г-н Нестор Бюрма,– произносит голос, который я где-то уже слышал, хотя и не могу сразу вспомнить, кому он принадлежит.– Ну, знаете, до вас дозвониться целая история. В общем… Видите ли, нельзя сказать, что на том снимке в газете фотограф вам очень польстил, но я вас все-таки узнала. Так что? Вы все еще хотите предложить мне стаканчик вина?

Так это блондинка, которую я встретил на дороге в Праду! Я был уверен, что мы еще увидимся.

– Разумеется,– говорю я.

– Ну а я опять отказываюсь. Потому что я сама хочу вас пригласить. Конечно, при одном условии.

– Каком же?

– Я хотела бы доверить вам одно дельце. Вы в отпуске, я знаю, но я подумала, что… может быть…

– Для такой очаровательной женщины я сделаю над собой усилие. В чем должна состоять моя работа?

– Надо найти одного пропавшего человека.

– Какого пола?

– Мужчину.

– Право же… Во всяком случае, можно попробовать.

– Я живу на вилле «Лидия», 90-бис, авеню Бюиссон-Бернар. Вы знаете, где это?

– Я посмотрю по карте. У детективов огромное количество возможностей.

– Не смейтесь. Так я могу на вас рассчитывать?

– Да…– Я повторяю адрес и спрашиваю: – Кого я должен спросить?

– Никого. Я живу там одна. Вы, наверное, хотели узнать мое имя? Нет ничего проще. Меня зовут г-жа Раймонда Сигари.

Не моргнув глазом, я говорю:

– Прекрасно, г-жа Сигари. Сейчас только немного приду в себя и полечу к вам.

Я кладу трубку и говорю За:

– По-видимому, придется вам все-таки повкалывать.

За решеткой, в глубине небольшого запущенного парка, через который проходит аллея, гораздо менее ухоженная, чем внешний вид завсегдатая казино, как декорация к Луи Фейаду, предстает передо мной белая, залитая солнцем вилла «Лидия». Это крепкое двухэтажное строение, знававшее лучшие времена, с толстыми стенами, чердаком в виде мансарды и двумя мраморными колоннами по обе стороны от входной двери, к которой ведет лестница, поросшая мхом. Расположенная в таком месте – на краю города, довольно далеко от соседних домов,– она запросто могла стать миленьким разбойничьим притоном. С такими оптимистическими мыслями я нажимаю на кнопку звонка. На каменном балконе появляется блондинка и знаком велит мне открыть калитку. Я толкаю калитку, и мы одновременно оказываемся у двери главного входа – правда, по разные ее стороны. Блондинка, окутанная благоухающим облаком, открывает дверь. Солнечных очков на ней больше нет, и я могу рассмотреть ее расчетливые глаза. Мини-юбка тоже исчезла – ее сменило утреннее дезабилье, которое легкими воздушными складками ниспадает к ее туфелькам на высоком каблучке. Одеяние, хоть и не прозрачное, все просвечивает. Иногда сквозь ткань проглядывает темная линия пояса для чулок. У платья большой вырез, но все в меру. В вершине острого угла, который образует декольте, на уровне груди, прикреплена благоухающая пурпурная роза. Приятно видеть, когда люди в такое раннее время прилагают все усилия, чтобы выглядеть самым лучшим образом.

– Извините, что я принимаю вас в таком виде,– жеманно говорит она,– но в этих местах так жарко. Проходите и садитесь.

Я прохожу и сажусь. Я оказываюсь в большой гостиной с дубовым паркетом и дверью, выходящей на балкон. Обстановка самая обычная. Ни дивана, ни канапе. По забывчивости, вероятно.

– Прошу прощения за царящий здесь беспорядок,– продолжает блондинка.– Я сняла этот дом за большие деньги, но содержание слуг не входит в стоимость найма. Впрочем, мне слуги не нужны. Я и сама прекрасно могу убрать постель. А еду я беру в ресторане. Тогда зачем, правда? Раз есть телефон, холодильник, ванна… Вы знаете, что до вчерашнего дня я тоже жила в «Литтораль»? Но вчера я наконец смогла оплатить свою прихоть – снять виллу. Здесь нет слуг, подглядывающих в замочную скважину, и можно принимать кого угодно, не опасаясь грубого швейцара. Но вы все молчите, г-н Бюрма! Я думала, что вы более разговорчивы.

– Я вас слушаю,– говорю я улыбаясь.– Вы меня немного смущаете. Вам не страшно совсем одной на этой огромной вилле? Мне кажется, что в номере гостиницы безопаснее.

– Не всегда,– говорит она (я не удивился бы, если бы узнал, что она посмеивается надо мной про себя).– К тому же чего мне, по-вашему, бояться?

– Бандитов, нападающих на одиноких женщин, например. Правда, вы, наверное, не всегда одна?

Она оставляет без внимания мой намек и отправляется за выпивкой. Чуть позже у каждого из нас в руке уже по бокалу, а у нее еще и сигарета во рту (своей трубке я решил дать отдых: кость в зубах – это, знаете ли, иногда раздражает). Скрестив ноги, мы сидим друг против друга, поглощенные взаимным любованием. Ее глазам открывается вид на мои носки, моим – на небольшую часть ее ляжек. Оба наизготове. Я спрашиваю:

– Какую работу вы хотели мне поручить?

– А-а,– говорит она, ставя бокал и беря серебряную зажигалку алжирского производства, которую она начинает вертеть в руках.– Я должна признаться: я солгала вам тогда на дороге. Конечно, я ехала прогуляться, но все же я здесь не в отпуске. Я приехала в этот город, чтобы найти моего… ну, скажем, мужа… хотя на самом деле он мне не муж.

– Неважно, мадам,– говорю я.– Будем считать, что он вам муж. Этот господин исчез?

– Да. Г-н Сигари. Мы живем в Марселе. Г-н Сигари – коммивояжер. Он все время в разъездах, но всегда регулярно звонит мне в Марсель. В понедельник второго мая он поехал сюда. Во вторник я прождала весь день, но он не позвонил. То же самое в среду. В четверг я позвонила в гостиницу «Принсесс», где он обычно останавливался. И тогда я узнала, что он уехал, не закончив дела и не оплатив счет. Я забеспокоилась и на следующий день позвонила одному своему другу в Париже, г-ну Морто, и поделилась с ним своими опасениями. Г-н Морто является одновременно и другом г-на Сигари, и моим бывшим любовником. Я вас не шокирую, г-н Бюрма?

– Нисколько. По-моему, это просто чудесно.

– Тем лучше. Вы снимаете груз с моей души…

И в подтверждение своих слов она испускает вздох, от которого роза, притулившаяся у нее на груди, чуть было не слетает.

– Мне бы очень хотелось, чтобы мы поладили.

– Мы поладим. Не беспокойтесь. Продолжайте.

– Г-н Морто вызвался помочь мне в моих поисках. Но ни г-н Морто, ни я не являемся детективами. Что мы могли сделать, приехав сюда (мы приехали в воскресенье)? Мы пошли в «Принсесс», оплатили счет и попытались собрать какие-нибудь сведения. Ничего не вышло. Сначала я решила, что он меня бросил. Но зачем было бросать и свою одежду в гостинице? Нет, я думаю, что с ним что-то случилось.

– Он был человеком, с которым могло что-то случиться?

– У него не было врагов, если вы это имеете в виду.

– Он коммивояжерствовал чем?

– Что? Ах да, понимаю. У вас необычная манера выражаться!… Книгами, конечно.

– Дорогими?

– Нет. Книгами со скидкой, книгами, получившими премию Гонкуров, и всякими такими штуками.

– У кого он размещал товар?

– У книготорговцев, конечно.

– Но у кого именно, вы, конечно, не знаете?

– Совершенно верно. Я не лезла в его дела. Приехав сюда, мы с г-ном Морто побывали у некоторых владельцев книжных магазинов. Безрезультатно. Вчера вопреки своему желанию г-н Морто больше не мог оставаться здесь. Но, прочтя в «Эко» статью о вас, он мне посоветовал нанять вас. Эта идея мне понравилась, поскольку мы с вами почти знакомы. Простите, вы, наверное, считаете меня сумасшедшей.

– О нет, нет, не волнуйтесь.

– Но прежде, чем вам позвонить, я должна была удовлетворить свою прихоть – снять эту виллу.

Все ясно, куколка. Значит, ты свалилась мне на голову, только когда это стало тебе удобно и абсолютно не волнуясь.

– Ну вот,– говорит она, заканчивая разговор, и широко разводит руками, как бы предлагая отдаться мне.

– Да, вот так,– вторю я.– Вы знаете, это одновременно и просто, и сложно. И к тому же у меня не так много данных…

Как будто бы совершенно машинально, я беру зажигалку с подноса, на котором стоят прохладительные напитки.

– Какая хорошенькая зажигалка. Мне нравятся эти арабские вещички. Это из Алжира, да? Может быть, это подарок г-на Сигари или г-на Морто, привезенный в память о деньках, проведенных на берегах Африки?

– Какое это имеет отношение? – бросает она, глядя на меня с ненавистью.

– К нашему разговору? Никакого…

Я возвращаю зажигалку на место.

– Вернемся к г-ну Сигари и его исчезновению. Я советую вам обратиться в полицию. Лично мне очень жаль, но боюсь, что я не смогу взяться за это дело.

В этот момент все и происходит. Какой-то тип, приближения которого я не слышал, оказывается сзади меня, приставляет дуло пистолета к моему затылку и бурчит: – Да, да, приятель, ты этим займешься. И как еще займешься!

В то время как бокалы с грохотом падают на пол, блондинка набрасывается на меня, и я оказываюсь в пучине разбушевавшегося нейлона и бархатистого тела (до этого момента я не замечал, что на ней нет лифчика, теперь я ощутил это в полной мере). Она прижимается ко мне, не давая мне пошевелиться, и вытаскивает из-под мышки мой пистолет. После этого она отскакивает назад, а бандит, обойдя кресло, в котором сижу я, присоединяется к ней. Как я и предполагал, это Морто, гостиничный вор по случаю, так сказать.

– Вот так – с пистолетами в руках – вы оба просто милашки. Вы собираетесь долго так стоять?

– Столько, сколько потребуется,– огрызается Морто.– Не твое собачье дело. Раз ее прелести на тебя не действуют, мы придумаем что-нибудь другое.

– Иными словами, ты собираешься заставить меня искать Сигари, следуя за мной повсюду с пушкой в руке? Ну, старик, я думал, что бывшие обитатели виллы «Джемиля» умнее.

Он хмурится.

– Я знал, что тебе кое-что известно. Ты тоже там был? Я тебя там не встречал.

– Я был в другом месте. Работы всюду хватало.

– Да уж! Эти подонки из OAS!

– Ты помнишь трех шпиков Мустафы, которые сгорели живьем в своей пластиковой машине? Настоящие Жанны д'Арк.

– Ох, черт подери! Кончай об этом.

– А о чем же тогда? Что ты скорчил такую рожу? Нам надо договориться друг с другом, у нас ведь общее дело, разве не так?

– Да, но я не знаю, насколько тебе можно доверять.

– Ну, старик, тогда придется оставить все как есть: я останусь сидеть в кресле, а вы будете караулить меня с пушками до второго пришествия. И все эти розыгрыши и фокусы на хрен не нужны.

– Ты прав. Нам нужно все обсудить. Эй, Раймонда! Здесь можно сдохнуть от жары, в этой чертовой дыре. Хуже, чем в Алжире. Пойди принеси нам что-нибудь выпить. Мы тут подыхаем.

Не отвечая и не выпуская из рук мой пистолет, она идет за выпивкой. Мы с Морто тем временем не спускаем друг с друга глаз. Потом с видом закаленного воина, вспоминающего славные деньки, он спрашивает меня, в какую команду я там входил. Прежде чем я успеваю выдать ему какую-нибудь ахинею, дверь сзади него открывается. Он оборачивается, думая, что это блондинка, но перед ним оказывается За, тоже вооруженный. Ударом ноги он выбивает пистолет из рук Морто. Я тоже вскакиваю, хватаю шпика, который держится за свою больную руку, и врезаю ему по роже.

– Это,– говорю я,– за ту ночку в «Литтораль», а это…– Я ставлю его на ноги и наношу второй удар.– А это за то, что ты подумал, будто я мог быть шпиком.

Он грохается на пол. Из носа у него идет кровь.

– Не волнуйтесь, шеф,– говорит За.– Шпиков не существует в природе. Вот доказательство.

Со всего размаха он наносит Морто удар между ребер. Тот кричит от боли.

– Дерьмо! – говорит За с наигранным удивлением.– Оказывается, шпики все-таки существуют. Иначе они не могли бы скулить. Вот уж действительно, век живи, век учись. Да, простите, что я не вмешался раньше. Я вошел через боковой служебный вход, который мы с вами засекли раньше, но мне пришлось подождать, пока эта парочка не разъединилась. Когда блондинка отправилась на кухню, я ее немного успокоил. Сейчас она скучает в шкафу. Я пойду освобожу ее. Держите, вот ваша пушка.

Пять минут спустя мы в полном сборе: блондинка в своем сексуальном одеянии, правда немного пострадавшем, в волосах ее запуталась паутина, и Морто, вытирающий измазанную кровью рожу.

– А теперь можно и поговорить,– начинаю я.– Пятьдесят миллионов этого вполне заслуживают. Я начну первым, а вы, если понадобится, внесете добавления. Я думаю, что Сигари и ты, Морто, часто бывавшие на вилле «Джемиля», не могли не знать, что один тип заработал на предательстве кучу денег. Вы знали этого парня. Уволенные без жалованья после известных событий (вот она, благодарность сильных мира сего), вы снова взялись за старое. Пойдем дальше. Сигари продавал особую литературу, он поставлял ее в подпольные бордели. Однажды в одном из этих местечек он сталкивается с этим предателем. Тот живет среди алжирцев, которые (он прекрасно это понимает), если истина выплывет наружу, разделаются с ним, как они разделались с неким Валуна. Сигари, должно быть, прибегнул к легкому шантажу. Но тот, предатель, прекрасно знает, что шантажист никогда не останавливается. Поэтому, дорогая мадам, вам следует носить не только черный пояс для чулок, но и платье того же цвета. Вы вдова.

– А вам-то какое дело? – изрыгает Раймонда.

– Мне? Никакого. Напротив, я обожаю черный цвет. Сигари ввел вас в курс дела?

– Нет! Свинья! По ночам он во сне говорил вслух. Он упоминал этот город и пятьдесят миллионов. Когда я поняла (во всяком случае, мне так показалось), что он хочет от меня отделаться и удрать с денежками, я предупредила на всякий случай Морто. Он мог кое-что знать.

– Я сразу понял,– подхватывает шпик на пенсии.– Он натолкнулся на того типа, выманил у него деньги и смылся. Почему бы и нам не заработать, подумал я. И мы приехали сюда. Но здесь я передумал. Сигари убрался из гостиницы явно не по своей воле. Что-то тут было не чисто. Но меня это не обескуражило. Не может же этот тип всех укокошить. Итак, мы устроились в «Литтораль», так как «Принсесс» была слишком уж грязной, и начали действовать. Но у нас не было никаких зацепок. Сигари, правда, вел кое-какую отчетность, но он держал ее при себе. Тогда я стал просто бродить по улицам в надежде встретить этого миллионщика. Ни черта не вышло.

– Да, ни черта. А тут в «Литтораль» приехал я, этот болван посыльный рассказал тебе обо мне, и у тебя родились некоторые идеи.

– Да. Не сердитесь, но я подумал: частный сыщик и бандит часто являются одним и тем же человеком. У нас был один такой в нашей команде, там. Вот почему я так говорю. Ну вот я и подумал: а что, если этот сыщик явился за тем же самым?

– И ты отыскал возможность нанести мне визит. Тебе мало что удалось узнать, но ты обнаружил номера телефонов двух жителей этого города. Ты им позвонил, чтобы проверить, говорят ли они с акцентом. Это оказались алжирцы. Значит, решил ты, путь выбран правильный. А еще до этого ты поручил незаконной вдовушке на всякий случай следить за мной, чтобы быть в курсе того, что я делаю.

– Мы цеплялись за каждую возможность, месье. Но это мало что нам дало. Во всяком случае, мы чувствовали необходимость следить за вами. Интуиция.

– А когда ты прочел статью в «Эко», ты понял, каким образом можно меня подцепить, чтобы использовать в вашей игре. Ты рассчитал, что блондинка будет идеальным посредником. Вы уехали из гостиницы и сняли -деньги у вас наверняка есть – эту виллу, очень удобную для ваших делишек.

– Ну да! Может, это было не очень умно, но все же лучше, чем бродить по улицам или портить глаза, отыскивая, нет ли его в справочнике.

– Кого?

– Да этого типа, черт возьми! Блуа.

– Его зовут Блуа?

– Его звали так в Алжире. Не настоящее имя, естественно. Ну а вдруг – чего не бывает! Но в справочнике фамилии Блуа не оказалось.

– Как он выглядит, этот субъект?

– О, знаете ли, для меня эти приметы… Ну, он был высокий, худой, с квадратной головой…

– Он хромал?

– Я видел его только один раз: он стоял в каком-то кабинете, а не двигался. Это все, что я могу сказать по поводу его примет. Ведь я его видел всего несколько секунд.

Да, точно так же, как и Шамбор… Черт! Я быстро вскакиваю с кресла. Какими соображениями руководствуются люди, когда выбирают себе псевдонимы? Во время оккупации я знал одного подпольщика по имени Морис Леблан^[22], который взял себе псевдоним Люпен, чтобы уподобиться Арсену Люпену. Остроумный ход – Леблан равен Люпену. А Блуа?… Чему равен Блуа? Чему же иному, мои дорогие, как не замку на прекрасной Луаре?^[23] Это похоже на бред, но надо проверить.

– Позаботьтесь о мадам,– говорю я За.– А ты, Морто, поедешь со мной. Мне надо тебе кое-кого показать. Еще одного умника, скорее всего. Одного типа по имени Шамбор.

Я сажаю Морто за руль моего «дофина», и мы едем к алжирцам, которые приютили у себя Шамбора, пока его не положат в глазную клинику (как бы не так!). Пока мы ехали, я все время терзался мыслью, не подсунул ли он мне липовый адрес, однако мои опасения оказались напрасными. Но капитана там не было. Хозяева сказали, что он поехал навестить своего друга Дакоста. Ах, еще один первоклассный трюк. Ну хорошо, дамы и господа. Курс на «Дубки».

Когда мы туда приезжаем, первое, что я вижу на дороге, которая ведет к дому,– это две машины, а затем, перед домом (помимо капитана Шамбора и его ординарца, стоящих немного в стороне), двух жандармов и одного типа в штатском с собакой на поводке. Я обращаюсь к стоящему у изгороди представителю закона, который так и сверлит всех своими глазками, и спрашиваю, что происходит. Он отвечает, что хозяин лесопилки повесился.

В этих местах слишком много солнца, чтобы разводить церемонии. Добряк полицейский нисколько не препятствует «друзьям несчастного» (так мы ему отрекомендовались) подойти к месту разыгравшейся драмы. Я сразу же направляюсь к капитану Шамбору и его ординарцу, толстяку Андре, шепчу на ухо Морто:

– Понаблюдай за слепым. Потом скажешь, что ты о нем думаешь.

Он соглашается, совсем растерявшись. Андре, завидев меня, идет к нам, ведя за собой капитана. Оба выглядят совершенно потрясенными.

– Это мы его нашли,– возбужденно рассказывает толстяк.– Капитан, узнав от вас историю Аньес, хотел подбодрить Дакоста, а тот повесился, на крюке. Черт возьми! Подонок!

– Кто подонок?

– Дакоста,– шепчет капитан сдавленным голосом.– Меня обдурили на вилле «Джемиля». Заставили поверить, что предатель – тот, другой, а не Дакоста.

– Что?

– Вам объяснят это в другом месте,– говорит Андре, которому, по-видимому, не терпится смыться отсюда.– Мы предупредили жандармов, дали показания и т. п. Теперь мы уезжаем… Я вам позвоню в течение дня в гостиницу. Нам надо будет встретиться…

Он запинается. Я совершенно не могу понять, что он говорит. Но когда он, ведя Шамбора, уходит, чтобы узнать у фараонов, нужны ли они еще, я поворачиваюсь к Морто, совершенно ошеломленному всей этой комедией, и спрашиваю:

– Слепой – это предатель?

– Черт подери! – восклицает он, обалдев от вопроса.– Вы что, сбрендили?

Прекрасно! Так мне и надо, и мне и моим хитроумным ономастическим^[24] умозаключениям. Но признаюсь, что никогда еще мои ошибки не доставляли мне такого удовольствия, как в эту минуту.

Тем временем Шамбор и его тень, получив у жандармов разрешение удалиться, прощаются с нами, садятся в свою машину и уезжают. Я чувствую, что Морто охотно последовал бы их примеру. Ему явно не по себе от близости фараонов. Но он мне еще нужен.

Я пускаюсь в длинные разглагольствования, и в результате нам разрешают осмотреть тело. Его сняли с веревки и положили на землю, недалеко от стола, на котором ветер, дующий с пустоши, шевелит листок бумаги. На листке, не давая ему улететь, стоит поллитровая бутылка знаменитого домашнего абсента Дакоста. По общему мнению, он, видимо, выпил рюмочку перед тем, как осуществить свое роковое намерение. На бумажке дрожащей рукой карандашом, который сейчас валяется на земле, было написано: «Прошу всех простить меня. Я больше не могу жить. Дакоста». Что у живого, что у мертвого – у него все то же малосимпатичное лицо. Я взглядом спрашиваю Морто: «Ну, на сей-то раз, это он?» Шпик в ответ отрицательно качает своей тупой башкой.

Потом один из жандармов начинает жаловаться на «скорую помощь». Ее вызвали уже сто лет назад… Он мчится в соседнюю комнату позвонить по телефону. Больше никто не обращает на нас внимания. Мы выходим и попадаем в царство мух, лениво ползающих под палящим солнцем.

– Надо бы сматывать удочки,– осторожно говорит шпик.– Они еще не требовали наших документов, но скоро потребуют. У меня все в порядке, но лучше…

Теперь он мне не нужен. Его присутствие рядом со мной может только усложнить дело. Вряд ли он, один или со своей блондинкой, попытается предпринять что-нибудь против За.

– Я остаюсь,– говорю я.– Но ты мне пока не нужен. На дороге есть остановка автобуса. Возвращайся на виллу «Лидия» и сиди смирно.

Он кивает головой и потихоньку уходит, никто не думает его задерживать. Согнав с моих штанов транзитную пассажирку – бабочку, я возвращаюсь к жандармам, которые теперь держат совет перед домом. Сейчас появилась надежда на «скорую помощь». Они, оказывается, неправильно записали адрес, но все должно скоро уладиться. Волоча по земле поводок, выпавший из руки хозяина, псина резвится вокруг собравшихся людей, жадно хватая кузнечиков. Ее хозяин, деревенщина в соломенной шляпе, болтает с фараонами, с которыми он, судя по всему, знаком. Они говорят на местном наречии, но благодаря тому, что я здесь родился, я понимаю все до единого слова. Из разговора я узнаю, что этот мужик – отец Роже Мурга, приятеля Аньес, с которым я вчера беседовал. Он не удивлен, что Дакоста покончил жизнь самоубийством. Похоже, у того были неприятности с дочерью, да и дела шли плохо. На это один из полицейских отвечает, что о делах Дакоста он ничего не знает (а машина «скорой помощи», наверное, сломалась, вставляет он некстати), но он знает, что Дакоста сжег в камине кучу денег, а чтобы их сжигать, надо их иметь. Это откровение, которое особенно тяжело слышать скрягам, произвело, по-видимому, свой эффект и на собаку винодела. Она незаметно отошла от людей и вдруг испустила долгий и заунывный вой. Громко вопя (почти так же громко, как и собака), что «этот кабысдох всем осточертел и что надо заткнуть ему глотку», все бегут к тому месту, откуда доносятся эти душераздирающие звуки. Собака стоит около сарая, где лежат пилы.

Не прекращая жалобного воя, Медор лапами и мордой разрывает кучу опилок и проделывает там отверстие.

Сначала, освещенная солнцем, в лучах которого видны плавающие пылинки, появляется нога, женская нога в разодранном чулке, нога молодой женщины, которая никогда уже не состарится.

Глава VIII

«Бонапарт»

В помещение криминальной полиции, с паркетом, вымытым жавелевой водой, звуки города доходят слегка приглушенными. Окно выходит в тихий внутренний дворик, выглядящий немного грустным под косыми лучами заходящего солнца. То и дело в комнату влетают мухи, как будто несут дружественные послания хозяевам дома. Комиссар Вайо, держа телефонную трубку у кроваво-красного уха, говорит, неотрывно глядя своими голубыми глазами с редкими ресницами на подаренный Мартини календарь, который висит на косо вбитом в стену гвозде. Полицейский в штатском, выполняющий функции секретаря, тихо сидит за своим столом. Дорвиль, явно подавленный случившимся, время от времени начинает ерзать на стуле, который под ним жалобно поскрипывает. Я на своем стуле жду приговора.

А среди нас, повсюду, ощущается присутствие мертвой Аньес.

Ее вытащили из опилок, вроде тех, которыми бывает устлано дно корзины с головой гильотинированного. На ней вечернее платье, которое я видел на фотографии. Но в каком плачевном состоянии и тело и одежда! Труп уже начал разлагаться. Лица почти нельзя узнать. (Да уж, после пули, выпущенной в затылок, мало что остается!) Ее единственное «украшение» составляли наручные часики, остановившиеся на трех часах (это может ничего не значить). «Ни бус, ни сережок не обнаружено»,– сочли своим долгом записать полицейские. На ногах у нее были самые обычные туфли, на низком каблуке. Был найден пистолет, из которого стреляли,– с пустой обоймой. Это армейский револьвер, по-видимому принадлежавший Дакоста и «репатриировавшийся» вместе с ним. В доме не обнаружили никаких подходящих к нему патронов.

Когда комиссар Вайо приехал на место происшествия, он так взялся за меня, что мне пришлось ему все выложить. Ну, не все, конечно, но кое-что. Я назвал ему некоторые имена, среди них и Дорвиля. Короче говоря, мы все очутились в правлении фирмы Пулага, где между нами завязалась оживленная беседа. Почувствовав некоторую предубежденность комиссара по отношению ко мне, я предложил ему позвонить его коллеге Фару, начальнику Центрального отдела криминальной полиции на набережной Орфевр в Париже. Он сделал это, думая, несомненно, что я пускаю пыль в глаза.

Поговорив, Вайо кладет трубку и смотрит на меня потеплевшим взглядом.

– Да,– говорит он,– по словам Фару, вы неплохой парень. Просто у вас мастерски получается оказываться втянутым в дела, где много трупов.

– Да, но не беспокойтесь. Мои возможности тоже не безграничны. После двух сегодняшних трупов, по-видимому, должна наступить передышка.

– Я очень надеюсь на это. Прежде чем мы расстанемся, давайте еще раз все просмотрим.

Он все снова проверяет, пользуясь бумагами, лежащими перед ним.

– По словам Дорвиля,– говорит он,– Дакоста рассказал ему об исчезновении дочери неделю назад. Дакоста не сообщил в полицию, и, как вам показалось, судьба дочери его не очень волновала. Здесь есть один важный момент: Дакоста не сообщил в полицию, но и не он подумал о частном сыщике. Г-н Дорвиль и г-жа Ламбер практически вынудили его это сделать. Кстати, г-н Дорвиль. Эта г-жа Ламбер, вы нам дали ее адрес, но вы говорите, что ее сейчас нет в городе, так? Она – медсестра и ездит по вызову. В ее сферу деятельности попадают несколько департаментов, расположенных недалеко друг от друга. Вы не знаете, где ее можно найти?

– Нет, не представляю.

Комиссар Вайо хмурится. То, что можно вот так скитаться, как перекати-поле, оскорбляет его чувство любви к порядку. Но потом он смиряется.

– Впрочем, это не имеет значения. Я не вижу, чем эта дама могла бы быть нам полезной. Я продолжаю. В общих чертах дело мне представляется так: этот Дакоста был немного чокнутым. В этом нет ничего удивительного, если учесть все то, что происходило в Алжире в течение восьми лет. Свихнувшихся репатриантов гораздо больше, чем указывается в официальных статистических данных. Итак, он с приветом. Я не понимаю, почему он, убив свою дочь (если только она ему дочь), ждет больше недели, чтобы наложить на себя руки. Но возможно, что это как раз следствие его сумасшествия. Или того, что у него не было больше пуль. Если бы пистолет был заряжен, он, возможно, сразу бы застрелился. В конце концов, совсем обезумев (или не совсем, хотя я думаю, что совсем, иначе зачем было сжигать эти десятитысячные купюры, совершенно новенькие, насколько мы могли установить), он повесился. Этой ночью или утром – вскрытие покажет. Оно определит также, когда погибла Аньес. Мы, наверное, никогда не узнаем, где Дакоста хранил тело сначала… Похоже, что оно лежит под опилками совсем недавно… Может быть, в подвале… на ее платье обнаружили следы земли. А само это платье? Аньес, видимо, возвращалась с вечеринки… а может, это платье ее заставил надеть Дакоста… Платье, опилки, сгоревшие деньги – все это инсценировка сумасшедшего. Нечего ломать над этим голову…

Он поворачивается к Дорвилю.

– В последний раз вы видели Дакоста когда?

– Вчера днем,– отвечает Дорвиль.– Я пошел к нему, чтобы передать сообщение г-на Бюрма.

– А сами вы не передаете сообщений? – спрашивает комиссар, глядя на меня.

– Дакоста не вызывал у меня симпатии. Чем меньше я его видел, тем лучше.

– Вы всегда так относитесь к своим клиентам?

– Я не считал Дакоста своим клиентом. Моими настоящими клиентами были г-н Дорвиль, г-жа Ламбер и эта несчастная малышка.

– Понимаю. И это сообщение состояло в чем?

– Ни в чем. Я как раз просил передать, что ничего не нашел.

– Ха-ха!– смеется комиссар.– У вас случаются осечки?

– Как и у всех. И к тому же, если говорить искренне, я не так уж стремился вернуть Аньес в отчий дом. Я понял, что она не была там счастлива. Я решил, что она удрала с любовником. Мир праху ее. Я не испытывал потребности стараться изо всех сил.

– Даже если бы вы это делали, это ничего не изменило бы. Ведь все было закончено до вашего приезда сюда. А вчера, г-н Дорвиль, каким вы нашли г-на Дакоста?

– Как всегда, в состоянии отупения. Жвачное животное.

Вайо сверяется со своими записями.

– Ролан Шамбор и Андре Ковэн, знакомые покойного… обнаружили его… Они предупредили полицию и т. д.

Он поворачивается к фараону, выполняющему обязанности секретаря, и протягивает ему листок.

– Ради приличия вы их вызовете сюда или пошлете за ними, чтобы они подтвердили свои показания. Так положено.

– Хорошо, шеф.

– Г-н Бюрма! Вы были убеждены, как вы сами сказали, что чем меньше вы будете встречаться с Дакоста, тем будет лучше. Но тем не менее вы оказались на месте происшествия.

– Совершенно случайно. Я ехал в Праду навестить дядю с тетушкой. Проезжая по дороге, я заметил около «Дубков» оживление. Я подъехал. Из чистого любопытства.

– Ну что ж, это законное чувство. С вами, кажется, кто-то был?

– Случайный попутчик – он голосовал на дороге, и я решил его подвезти, ему тоже надо было в Праду. Он незаметно смылся, до того как обнаружили Аньес. И правильно сделал. Ему уже при виде Дакоста стало не по себе.

– Да, такие люди попадаются. Не все похожи на вас. Скажите-ка, среди знакомых Аньес, в списке лиц, которые могли что-нибудь знать о ее судьбе, предоставленном вам вашими клиентами, фигурировала некая Кристин Крузэ, так? Вы ездили к ней?

– Нет. Я сначала отправился к алжирцам, которым мои клиенты могли сами захотеть задать вопросы. Я поехал к ним, чтобы потом мог сказать, что я их видел. Я не спешил. Я не хочу сказать, что я не собирался навестить мадемуазель Крузэ, но у меня был вагон времени. А потом я узнал от Дельма, журналиста из «Эко», который брал у меня интервью, что…

– Да, что она повесилась. Все это явно дело рук сумасшедшего. Меня не удивило бы, что и здесь не обошлось без Дакоста. Может быть, ей стало известно, что он убил Аньес. Вот так. Ужасная трагедия, но здесь все ясней ясного. Это не испортит нам выходные дни.

Я молчу и только смотрю на него. Невозможно понять, верит ли он сам тому, что говорит. Я не могу разобраться, кто он такой: то ли действительно такой болван, каким описал его Дельма, то ли суперумник.

– Я хотел бы кое-что добавить,– произносит глухим голосом Дорвиль.– Дакоста, возможно, не был таким уж сумасшедшим. Там, в Алжире…

Он вытаскивает на свет божий историю предательства, заочного приговора…

– Это он был предателем, и в конце концов сознание своей низости стало для него невыносимым. Может быть, дочь его разоблачила, и он сжег то, что оставалось от полученных денег…

– Вот те на! – шепчет комиссар, наполовину заснувший.– Мне-то какое дело до ваших семейных историй, мой дорогой г-н Дорвиль? ФНО, OAS, и все эти ЗАД! Хватит! Вел ли себя Дакоста так, потому что он продал своих товарищей или потому что спятил, результат один. Возможно, ваши объяснения, мотивировки и т. п. понравятся журналистам, так как это даст им материал, но что это меняет в том, что я вам только что рассказал?

– Ничего, конечно, простите.

– Ну что ж, остановимся на этом. До свидания, г-н Бюрма. Я очень сожалею, что вы нашли эту девушку уже мертвой.

– И даже нашел ее не я,– говорю я с горечью.– Ее нашла собака.

В коридоре, среди людей, ждущих приема, я замечаю журналиста Дельма. Увидев меня, он украдкой шепчет: «Привет!» Я заговорщически улыбаюсь ему и выхожу вместе с Дорвилем. Мы подходим к моей машине и садимся в нее.

– Невозможно представить, что Дакоста виновен,– вздыхает Дорвиль.– Я имею в виду алжирское дело. Я бы хотел не верить, но невозможно отрицать очевидное. Он не стал бы убивать Аньес и парикмахершу и сам бы не повесился, если бы был невиновен. К тому же эти деньги… Много нашли денег?

– Трудно сказать. Единственное, что можно утверждать, судя по обрывкам, что это серия «бонапарт», не поступавшая в обращение. Но там не было пятидесяти миллионов.

– Может быть, они лежали еще где-то, кроме камина?

– Нет. Вы жалеете, что вам не удалось наложить лапу на эти денежки, да?

– О Господи, Бюрма! Поверьте, что я уже давно выбросил из головы эти грязные мысли.

– Тем лучше. Зачем вы заговорили с этим фараоном об алжирском деле?

– Чтобы он потом не узнал этого сам, стороной. Честно говоря, вы меня пугаете, Бюрма. Вы, конечно, не лгали комиссару, но вы о многом умолчали. Я следил, но неважно… Это нам выйдет боком… Вам-то на это наплевать, вы вернетесь в Париж. А я останусь, и я решил немного подстраховаться. К тому же это нисколько не повлияло на версию комиссара… А Лора?-добавляет он.– Когда она узнает, она не захочет в это поверить!

– И правильно сделает,– говорю я.– Дакоста виноват не больше меня – что в алжирском деле, что в убийстве двух девушек. Тот тип, голосовавший на дороге в Праду, о котором я говорил комиссару Вайо,– бывший шпик, он видел алжирского предателя своими глазами, и он сказал, что это не Дакоста. А теперь мы продолжим разговор в гостинице, за выпивкой.

Все то время, что я говорю, Дорвиль смотрит на меня округлившимися глазами. Он выслушивает все мои рассказы – о существовании «бале роз», о том, как меня похитили алжирцы, о моей встрече с капитаном Шамбором, о сцене с блондинкой и шпиком Морто и т. п.,– явно не зная, верить мне или нет.

– Ну а что в случае с Дакоста? – наконец произносит он с трудом.

– Все это инсценировано настоящим преступником, чтобы запутать следствие. Вскрытие, если оно будет проведено тщательно, скорее всего, покажет, что перед повешением Дакоста накачали наркотиками. Если только он не напился (или его не напоили) своего безумного абсента. Ну так что ж! Что мешает человеку нализаться, перед тем как пойти и удавиться? В зависимости от хода мыслей комиссара весь этот камуфляж, все это нагромождение фальшивых улик либо рухнет как карточный домик, либо, наоборот, станет прочным как скала. Если ему не нравится, когда ему отравляют выходные (и будни тоже), то дело на этом и остановится: преступник – Дакоста; он убил свою дочь, а потом повесился. Но что на самом деле думает комиссар, я не знаю. Аньес была убита не в «Дубках», а в этом подпольном борделе, где она, по-видимому, узнала правду об алжирском деле. Я скоро выясню, где находится это… место разврата.

– Каким образом? – спрашивает Дорвиль, не переставая удивляться.

– Адрес этого места и имена участников известны одной девице, сидящей в исправительном доме. Ее зовут Мод Фреваль, и ей платят за то, чтобы она молчала. Я послал к ней свою секретаршу – она постарается что-нибудь вытянуть из нее.

В первый раз за все время Дорвиль недоверчиво улыбается.

– О, вы знаете, эти девки лгут так же легко, как дышат.

– Все же всегда можно попробовать выудить у них правду. Справился же я с Морто, а его нельзя назвать очень сговорчивым. Кстати, мне пришло в голову, что там, из-за всех этих событий, я забыл спросить его, зачем он стащил у меня ту ассигнацию, помеченную OAS.

– Вы… вы все еще придаете значение этой банкноте… я имею в виду ее пропаже?

– Да. Я убежден, что на ней было что-то, какой-то знак, какое-то указание, которое ускользнуло от всех. Черт! Он, возможно, провел меня, этот шпик. Возможно, у него в руках есть еще козырь. Поедем к нему.

Мы встаем, и в этот момент звонит телефон. Это Шамбор. Он рассказывает, что в полиции, куда его вызывали для подтверждения показаний по делу Дакоста, он узнал о смерти Аньес, и напоминает мне опечаленным голосом, что хотел бы меня видеть. Мы договариваемся вместе поужинать. Я кладу трубку.

– Это капитан,– говорю я Дорвилю.– У меня такое впечатление, что в «Дубках», помимо повесившегося Дакоста, он обнаружил еще что-то. Вы едете со мной?

– Если я вам не помешаю. Мне не хочется оставаться одному.

Он достает из кармана пачку сигарет «житан», роняя на ковер розовую картоночку. Немного смутившись, он поднимает ее и бросает в пепельницу.

– Я был в кино, а в это время… убивали Дакоста,– шепчет он глухим голосом.– Мне стыдно.

– Ну и что же,– бросаю я ему.– А если бы вы спали или играли в шахматы, что-нибудь изменилось бы? Ну, поехали на виллу «Лидия».

Он не спрашивает, что это за вилла. За все время пути он не произносит ни слова. Он пытается привести мысли в порядок. Это явно дается ему с трудом.

На вилле мы находим За и блондинку. Они при параде, как будто готовятся отметить какое-то событие.

– Где Морто?

– Не видел,– говорит За.– Он что, удрал от вас?

– Да нет, я сам его отпустил, после того как нашли первый труп. Я велел ему возвращаться сюда.

– Ну так он не приходил,– отвечает За спокойно.– Может быть, от вида трупов он потерял способность ориентироваться? Кстати, чьих трупов?

– Дакоста и его дочери.

– Вы неплохо, шеф, ознаменовали возвращение в родной город. Муниципальный совет наверняка захочет попросить вас остаться для урегулирования жилищного кризиса и для обеспечения поставок сырья медицинскому факультету. Но что подумает местная полиция?

– Фару им объяснил. А Морто, наверное, смылся… если только не готовит какой-нибудь подвох. Впрочем, плевать! Завтра благодаря Элен мы узнаем разгадку этого темного дела. Если что-то и останется неясным, то ничего не поделаешь – такова участь всех расследований. Да, вы куда-нибудь выходили?

– Да,– простонала блондинка,– и после того, что вы тут нам наговорили, мне еще надо выйти прогуляться. Я бы с удовольствием совсем смоталась отсюда, к чертовой матери.

– Ну, лапочка, не надо упоминать чертей,– говорит За, гладя ее.– Мы пойдем в ресторан, в кино, в ночной кабачок, а потом вернемся сюда, и я раскрою тебе тайну Полой Иглы.

– Да, нельзя сказать, что эти двое подыхают со скуки,– констатирует грустно Дорвиль, усаживаясь в мою машину.

Он дорого дал бы за то, чтобы оказаться на их месте. И не он один.

Когда мы приезжаем к Шамбору, он ведет нас в ремонтную мастерскую, куда вчера меня доставили мои похитители. Там, вдали от нескромных взглядов, Андре вынимает из тайника маленькую коробочку из-под печенья и открывает крышку.

Перед нами появляется толстая пачка совершенно новых купюр с Бонапартом. Все – выпуска июня 1962 года. Там их – на четыре или пять миллионов.

– Это было в камине, в «Дубках»,– объясняет Андре.– Сам не знаю почему, не сказав ничего полицейским, я решил их взять… Может быть, потому что эти новые деньги меня заинтриговали. Говорили, что Дакоста был на мели, а у него оказалось столько денег. Ведь я видел, что их там большая пачка. Похоже, что он покончил с собой из-за этих денег, они лежали на нем слишком тяжелым бременем… Капитан думает, что это часть денег, которые ему заплатили за предательство. А вы как считаете?

– Я думаю точно так же. Это и есть те самые деньги. Но ими пожертвовали, оставив их у Дакоста, только для того, чтобы заставить всех поверить в его вину. Поэтому, Шамбор, перестаньте изводить себя. Вы растерялись сегодня. Но вас никто не пытался обмануть там, на вилле «Джемиля». Дакоста не был предателем.

И я излагаю им свою теорию.

– А что мы сделаем с этими деньгами?– спрашивает потом Андре.

– Придется оставить их у себя,– отрывисто говорит Дорвиль.

– Да, оставьте их,– соглашаюсь я.– Пусть ими воспользуются ваши соотечественники, у которых нет других средств к существованию, но не пускайте их в обращение сразу. Дождитесь, когда все уляжется. Это не замедлит случиться. Завтра, или в крайнем случае послезавтра, моя секретарша раздобудет мне имя этого типа. Но, конечно, отныне он будет находиться вне вашей юрисдикции, так сказать. Его будут судить не за алжирское дело. Убийства Сигари, Кристин Крузэ, Дакоста и Аньес затмят все самые блистательные подвиги из его послужного списка.

Лелея эту надежду, мы возвращаемся к Шамбору отведать кускус^[25] – вот уж действительно везет как утопленнику: я его видеть не могу. Не хватает только абсента Дакоста. Я много пью, чтобы заглушить вкус этой гадости, видимо нарочно придуманной арабами для разжигания расизма.

Уже довольно поздно, когда я везу Дорвиля к нему домой. У него мрачный и задумчивый вид, как будто он решил занять место, освободившееся после смерти Дакоста.

– Послушайте, Бюрма,– говорит он.– Это принимает уже такие размеры… Может быть, лучше пойти к фараонам и все им выложить?

Я устраиваю ему нагоняй, и в конце концов он внимает голосу рассудка… Я, совершенно измученный, возвращаюсь в «Литтораль», думая о Дорвиле. Затем мои мысли переключаются на Лору Ламбер. Без всякой определенной причины мне приходит на ум мысль, что я не знаю, где ее найти, и это очень досадно. Эге! Не собираешься ли ты вообразить, что она исчезла?! Ну, пора баиньки, старый болван! Ты явно в этом нуждаешься.

Я ложусь и засыпаю, решив, однако, раздобыть завтра адрес Лоры – у меня есть только ее телефон.

Меня будит телефонный звонок. Я смотрю на светящиеся стрелки часов – два часа. Снимаю трубку, телефонистка соединяет меня. Это – За. У него странный голос, и я говорю ему об этом.

– Это потому, что я немного выпил,– объясняет он.– Но это пройдет. Это пройдет очень быстро. Вилла «Лидия» приберегла зрелище, хорошо действующее против сильного опьянения. Вы можете приехать сейчас? Желательно с гробом. Формат – Морто.

– Мы обнаружили его, когда возвращались,– говорит За, показывая мне шпика, лежащего лицом на паркете с миленькой дырочкой у основания черепа; вся картинка освещается мягким светом лампы с розовым абажуром.– Нам было ужасно весело.

Сейчас они уже не так веселы. Особенно блондинка, Раймонда. Сейчас она сидит в темном, неосвещенном углу комнаты. Развалившись в кресле, в мини-юбке, задравшейся до самого пояса, в перерывах между икотой она то и дело прикладывается к стакану виски, явно неразбавленного. Я смотрю на Морто, его фамилия начинается со слова «мор», что означает «смерть».

– Ему повезло,– говорю я.

Конечно,– соглашается За.– Его мог, например, покусать комар. А теперь от этого несчастья он избавлен.

– Я хотел сказать, что он дождался того, о чем мечтал с воскресенья. Сегодня днем или вечером он встретил этого самого Блуа (таково одно из имен предателя) и, видимо, попросил его приехать сюда, чтобы сторговаться. А может быть, Блуа засек и выследил его. Во всяком случае, мне придется похоронить надежду задать ему тот вопрос, который я хотел.

Я подхожу к блондинке.

– Вы случайно не знаете, почему в ту ночь в «Литтораль» Морто стащил у меня десятитысячную купюру, такую – не совсем обычную?

Рыдая, она начинает ругаться и велит мне убираться к черту со своими десятью тысячами. Ей все осточертело, неужели так трудно понять, вопит она. Осточертело! Она хочет смотаться отсюда, вернуться в Париж, Марсель, неважно куда, лишь бы подальше от этого проклятого города! Она швыряет бокал мне в голову и начинает топать ногами. За, умеющий говорить с дамочками, успокаивает ее светским апперкотом, после чего взваливает ее себе на спину и относит в кровать. Когда он возвращается, я занят тем, что обыскиваю труп. В кармане штанов и в бумажнике я нахожу деньги. В бумажнике же я обнаруживаю ту ассигнацию, помеченную буквами OAS. Точнее, какую-то ассигнацию, помеченную OAS. Это «бонапарт» (к чему я уже начинаю привыкать), практически новый, выпущенный в начале июня 1962 года (дата выпуска подчеркнута). На нем красной губной помадой начертано губительное сокращение, но у меня нет уверенности, что это та же самая купюра, которая была послана Дакоста.

– Это напоминает мне одну забавную вещь, говорит За, показывая на купюру.

– Да? Ну, так что же? Расскажите, чтобы и я позабавился. Мне страшно хочется услышать что-нибудь забавное.

– Когда я возвращался, только что… а может быть, раньше, я уже точно не помню… в городе… я заметил грузовик, на боку которого были написаны буквы OAS.

– Ну и что? Что здесь необычного? Это генерал Салан^[26] ездит с инспекцией. Тринадцатое мая – его выездной день. А вообще-то блондинка пошла вам на пользу!

– Ну ладно…

Он пожимает плечами.

– Плюньте на то, что я сказал. Я был пьян, наверное, мне померещилось. А может быть, это начало слова «Оазис». Гостиница «Оазис» или что-нибудь в этом роде.

– В любом случае,– я показываю на Морто,– это не померещилось. Комиссар Вайо явно считает, что двух сегодняшних трупов уже вполне достаточно. Если сообщить ему о третьем, это может испортить ему выходные. Надо засунуть этого шпика в холодильник, пока не наступят более походящие для откровений дни. В этом доме есть подвал?

Подвал находится, довольно глубокий и очень сырой, как будто специально созданный для наших целей. Мы кладем туда Морто, завернув его в одеяло.

– А теперь,– говорю я За, когда мы возвращаемся в гостиную,– слушайте меня внимательно. Блондинка не должна больше путаться у нас под ногами (как бы ни был приятен такой контакт). Оставайтесь около нее. Когда она проснется, утихомирьте ее – деньги Морто, да и я что-нибудь добавлю, помогут вам в этом – и как можно скорее запихните в поезд на Марсель или в любое другое место, неважно. А потом вы отправитесь на улицу Сен-Луи и будете наблюдать за домом Дорвиля. Это тот тип, с которым мы приехали сюда, когда вы с блондинкой собирались куда-то выйти. Наш клиент, так сказать. Надо за ним последить.

– Вот здорово! Мы теперь следим за своими собственными клиентами?

– Да, если они могут нас заложить. Надо последить за ним и помешать ему обратиться в полицию, если он вдруг соберется это сделать.

– С удовольствием. Но вы не подумали, что этому Дорвилю, чтобы выложить свои бредни, совершенно не обязательно идти самому к фараонам. А телефон на что?

– Верно. Я, пожалуй, немного переутомился. Но все же сделайте так, как я сказал. А теперь посмотрим, сколько денег мы можем пожертвовать в кубышку блондиночки.

Я раскладываю на столе деньги, взятые из бумажника шпика, и добавляю туда несколько купюр из моих собственных ресурсов.

– Вложите немного, За. После того, что между вами было, это самое меньшее, что вы можете сделать. Правда, может быть, вы не захватили деньги из Парижа?

– Вот именно. Но я предусмотрителен. У меня всегда при себе чеки, которые везде годятся к оплате. Сегодня утром, перед тем как прийти к вам в номер, я обменял один из них.

Он показывает несколько десятитысячных купюр, среди которых новенькие «бонапарты». Я хватаю их и проверяю дату выпуска. Начало июня 1962 года…

Я чувствую настоятельную потребность выпить чего-нибудь. Я нахожу бутылку и делаю большой глоток прямо из горлышка. Потом я говорю:

– Вам дали эти деньги в обмен на чек?

– Ну да.

– В «Литтораль»?

– Нет. В банке рядом с гостиницей – банк «Бонфис». Маленький местный банк, что-то в этом роде.

Я выпиваю еще рюмочку, сажусь, закрываю глаза и прокручиваю в голове всю цепь событий.

– До меня дошло теперь, За. Для Блуа – будем его пока так называть – эти деньги оказались тяжким бременем. Ему надо было найти способ обменять эти новенькие купюры с номерами, идущими друг за другом, на обычные деньги. Он не мог положить их в банк. Как, по-вашему, будет выглядеть человек, который кладет на только что открытый счет пятьдесят миллионов купюрами, недавно сошедшими с печатного станка. Он не мог положить их в банк, но банк ему был нужен. Или банкир. Или кассир, который потихоньку обменяет их. Короче говоря, сообщник! Вольный или невольный, которого будут держать в руках, благодаря (почему бы и нет) организации «бале роз», созданной специально для того, чтобы заманить в нее какого-нибудь простака, а затем скомпрометировать с помощью фотографий. Ну, как вам нравится моя речь? Я по-прежнему кажусь усталым?

– Никто не говорил, что вы устали.

– Говорил, я сам. А теперь я действительно устал. Пойду спать. Завтра я отправлюсь в этот банк «Бонфис».

– Завтра, то есть сегодня – в субботу,– банк закрыт.

– Подождем до понедельника. Если в этом будет еще смысл. За это время мы получим известия от Элен. Пока, За.

Глава IX

Игровые площадки Нестора Бюрма

Будит меня в это субботнее утро телефонный звонок. Это Дорвиль. Совершенно растерянный, судя по голосу.

– Я хотел бы извиниться за эту ночь перед вами,– говорит он.– Я немного потерял голову. Сообщать фараонам, конечно, бесполезно – это ничего не даст. В этом отношении можете больше не волноваться за меня. Простите.

– Какие могут быть извинения. Вы еще не привыкли в отличие от меня. Вы оказались втянутым во все это случайно, из-за Алжира. Я же здесь по призванию. Я прошел всю испанскую войну, на стороне Дюррути^[27], и у нас с Троцким был общий друг, которого уничтожило ГПУ.

– Ах!… Ну!… Что ж…

Эти исторические реминисценции оглушили его. Я чувствую, что он хочет что-то сказать, но не может найти слов. В конце концов, промямлив еще несколько раз «гм», он извиняется и вешает трубку. Я поступаю так же, и, поскольку выспаться в этом городе все равно невозможно, я заказываю в номер белое вино с сельтерской водой, легкий завтрак и газету. Бедный Дельма! О Дакоста напечатано еще меньше, чем о Кристин Крузэ. Трагедия безумия: «Г-н Дакоста, репатриант, в приступе сумасшествия, убил свою дочь и потом сам покончил жизнь самоубийством. Перед этим он сжег остававшиеся у него деньги». Словно басня-экспресс, мораль которой: «Туристический сезон приближается». Как раз в этот момент мне звонит несчастный Дельма, чтобы выяснить кое-что для себя. Я вожу его за нос, испытывая некоторый стыд за то, что я так с ним поступаю. Теперь мне очень хотелось бы, чтобы Элен подала хоть какие-нибудь признаки жизни. Я жду этого, лежа на кровати с трубкой во рту, а заодно ломаю голову над двумя-тремя идейками, которые вертятся у меня в голове.

Проведя час в состоянии тихого помешательства, я вынимаю из кармана купюру, найденную у шпика (это не та купюра, которую получил Дакоста). И я думаю: раз Элен не объявляется и мне нечего делать, я могу еще раз попытать счастья в Сен-Жан-де-Жаку, местечке, откуда был отправлен конверт марки «Фикс» с отметкой «СЖДЖ». Говорят, там одна галантерейщица – тетушка Ламалу или Марфалу – держит подобный товар.

Я останавливаюсь пообедать в Селльнев и около трех часов приезжаю в Сен-Жан. Я навожу справки о тетушке Ламалу – в действительности ее зовут Теналу, безмозглый дурак,– и вскорости вхожу в темную лавку. Я показываю ей конверт. Такие конверты? Да, они, кажется, лежат у нее в коробке, там, на верхней полке. Их у нее нечасто покупают. «Подождите,– говорит она,– я позову сына. В моем возрасте залезать на табуретку…» Она зовет сына, который работает на заднем дворе, плавящемся от солнца. Сын послушно прибегает. Это мой любознательный парень с дороги в Праду – тот, который следил за «Дубками» в бинокль. Он тоже меня узнает и хмурится, явно обеспокоенный. На вид он так же опасен, как новорожденный ребенок.

– Привет,– говорю я.– Меня зовут Нестор Бюрма. Я частный детектив. Я хотел бы с вами поговорить, после того как вы достанете мне конверты.

И действительно, чуть позже мы с ним говорим, стоя на пороге гаража, где относительно прохладно и пахнет бочками. Это он отослал купюру Дакоста. Он нашел ее в городе, на тротуаре на улице Бурсье; теперь она уже так не называется, Бурсье – это ее старое название.

– Я знаю. Я ее тоже знал под этим именем когда-то.

Итак, он нашел эту купюру ночью с третьего мая на четвертое, со вторника на среду, когда он возвращался с работы (он работает на вокзале, и у него скользящий график). Конечно, купюра не просто так валялась на земле, она была в конверте, который нельзя было больше использовать, так как он разорвал его, когда вскрывал. Но он его сохранил. (Позже он мне его показывает. Это конверт довольно высокого качества, с клейкими краями. На нем стоит адрес Дакоста, написанный в спешке и явно женщиной. По всей вероятности это почерк Аньес.)

– Я не ангел,– продолжает Теналу,– первой моей мыслью было забрать эти деньги себе. Но потом меня заинтересовала эта надпись – OAS. Меня, месье, эти истории с OAS очень интересовали, да и сейчас еще интересуют (как и шпионские романы). Я подумал: что все это значит? Пароль? Условный знак? Может быть, готовится какое-нибудь преступление? Несколько дней я ходил сам не свой. В конце концов в следующую субботу ради интереса я положил купюру в конверт, который я взял в лавке моей матери. Я выбрал конверт из плотной бумаги, чтобы на ощупь не было заметно, что в нем лежит банкнота, и отправил по назначению…– И поскольку он действовал совершенно открыто, то опустил конверт в почтовый ящик прямо здесь, в Сен-Жан.– А потом время от времени, когда у меня выдавались свободные минутки, я ходил наблюдать, что творится вокруг лесопилки Дакоста.

– Вы, конечно, ожидали увидеть там заговорщиков, в серых пальто, сливающихся с цветом стен, или в пятнистой форме?

– Да. Но там ничего не происходило,– говорит он, разочарованно вздыхая.– Кроме прошлой среды, когда вы меня засекли. В тот момент, когда полы вашего пиджака распахнулись и я увидел ваш револьвер… В порыве фантазии я, простите, вообразил, что вы шпик, и предпочел удрать.

– Вы с тех пор туда не возвращались?

– Один или два раза. Потом бросил. Там ничего не происходило.

– Ничего и не могло произойти,– говорю я.– Во всяком случае того, что вы имели в виду. Это не имело отношение к OAS.

– Но банкнота… Она ведь была помечена буквами OAS?

– Нет. Это было похоже на OAS, но это не было OAS. Это было просто началом фамилии предателя, и к тому же убийцы.

Я снова проезжаю через Селльнев, и там я отправляюсь на поиски хутора, который сторожили мои дедушка с бабушкой, когда я был маленьким. Это далеко, и я иду наугад. В конце концов, пройдя вдоль бесконечных виноградников, я замечаю сквозь сеть густых деревьев заброшенное владение Кастеле. Но я сбился с пути – теперь меня отделяет от него река. Правда, недалеко, справа от меня, через ленивый и ядовитый поток переброшен мост, который воскрешает у меня воспоминания детства. Это железнодорожный мост местного значения, по которому, по-видимому, поезда уже давно не ходят. Он как будто вышел из ковбойского фильма, с заржавевшими металлическими перекладинами и надежными каменными опорами. Я приветствую его, как старого знакомого, оставляю машину у насыпи и взбираюсь туда по крутой тропинке. На бездействующем мосту, перевесившись через шаткие перила, какой-то цыган, в одной рубашке, с философским видом плюет в текущую внизу реку. Он прерывает свое занятие и смотрит на меня. Этому субъекту с типично цыганскими усами уже довольно много лет. На голове у него грязная фетровая шляпа. А глаза какие-то странные, собачьи глаза. Я делаю приветственный знак рукой, но он не отвечает. Расист, конечно же, полный презрения ко всем нецыганам. Я оставляю его за интересным занятием и перехожу на другой берег.

Возможно, владение Кастеле еще и не полностью разрушено, как утверждает моя тетка (одно крыло еще держится под напором мистраля), но все это годится на слом.

Прежде чем перепрыгнуть через ограду, местами уже полностью разрушенную, я смотрю сквозь прутья решетки (створки ворот связаны ржавой цепочкой) на площадку, где я играл в детстве; на участок земли, сейчас заросший сорняками, на котором мой дедушка когда-то выращивал георгины; на колодец, самый обычный колодец, с краями, увитыми вьюнком, который в детстве казался мне огромным – широким и очень глубоким… Ну что ж, Нестор. Вот ты и вернулся в сад Петера Ибетсона… и все еще играешь в индейцев. Я перелезаю через стену, нарушив при этом послеобеденный отдых ящериц.

Окна и двери заперты на замок, но с задней стороны здания одно окно закрыто неплотно, замок взломан. Я вхожу в заброшенный дом с сырым затхлым запахом. Чиркая спичками, я обхожу несколько комнат, в которых еще сохранилась мебель, правда ветхая, негодная даже на дрова. Паркет, на котором лежит слой пыли, покоробился и жалобно поскрипывает у меня под ногами. В одной комнате нет абсолютно ничего, кроме грязного драного матраса. Здесь пыль утоптана, а дверь в коридор, прочная, с хорошим замком, высажена.

Я зажигаю трубку и выхожу на свежий воздух, где греет солнце и дует целебный ветерок. Я огибаю дом и возвращаюсь к его фасаду.

Цыган, сидевший на каменной скамейке под приморскими соснами, встает при моем приближении; он насмешливо улыбается, обнажая волчьи зубы. Похоже, он считает свою улыбку неотразимой. Он останавливается в двух шагах от меня.

– Хы,– рычит он (он больше смахивает на индейца, чем на цыгана).– Хы! Mourère^[28], hon?… Фюить, ушла…

И он машет руками, словно собираясь взлететь. Теперь он уже откровенно веселится, но глаза у него по-прежнему грустные и добрые, как у собаки.

– Mourère? – спрашиваю я.– Ах, да, mourère… мисс, фрейлейн, сеньорита, мадемуазель?

– Да, да. Хи, хи, хи! Мадемуазель, oun росо tonto та^[29]… фюить, ушла.– Он тычет в меня указательным пальцем с черным ногтем.– Ты, сумасшедший. Ты, болван. Ты, дерьмо. Грязная сволочь.

Так, значит, он все-таки говорит немного по-французски. Это уже лучше. Может быть, нам удастся поговорить.

– Нет,– говорю я.– Я не дерьмо. Amigo^[30]. Я amigo сеньориты…

Я достаю из кармана фотографию Аньес и сую ему под нос.

– Да, да,– говорит он одобрительно,– хы, хы.

– Девушка и я – друзья. Сигарету, друг? – Я на всякий случай всегда таскаю с собой пачку сигарет. Я протягиваю ему их, и он берет одну.– Esgourdamé оип росо^[31], сестренка. Девушка и я…

Изрядно попотев, с пересохшим горлом, я в конце концов убеждаю его, что я не негодяй и не хочу причинить зла сеньорите. Тогда нам удается завязать полезный разговор на смеси арго и испанского, пересыпанной лангедокскими словечками. Из этого выясняется следующее.

У этого цыгана есть фургон без колес, который стоит на подступах к поселку, выстроенному в срочном порядке для его соплеменников, недалеко отсюда. Так вот, этот цыган любит бродить по ночам около заброшенных домов. Естественно, для того чтобы убедиться, что туда не забрались воры. Разгуливая таким образом несколько дней назад – точной даты он не помнит,– он услышал в этом доме стоны. Он нашел комнату, откуда раздавались стоны. Там он обнаружил молодую девушку, ту, с фотографии,– она валялась на матрасе, связанная и с кляпом во рту. Он освободил ее. Она была очень слаба и немного не в себе. От перенесенных мучений она помешалась или была близка к этому. С самыми чистыми намерениями он перенес ее в свой фургон, накормил и вылечил. Несколько дней спустя, воспользовавшись отсутствием своего спасителя, она ушла, захватив грязный плащ и пару таких же грязных матерчатых туфель. Ее поведение огорчило цыгана, но он все же радовался, что она удрала от того, кто запер ее в этом доме. С того дня, не постоянно, но когда только предоставлялась возможность, он следил за домом с моста, который уже не действует, чтобы посмеяться над мучителем девушки, когда тот обнаружит, что она исчезла. Но кроме меня, он никого не встречал.

Я думаю, однако, что этот тип, скорее всего, возвращался и, по-видимому, был удивлен, найдя клетку пустой. Но ему удалось быстро поймать птичку снова, и на этот раз он ее не пощадил. И для нее все закончилось под грудой опилок.

Я даю цыгану немного денег, в виде компенсации за плащ, и он оставляет меня одного.

Перед тем как мне в свою очередь покинуть эти места, я отправляюсь взглянуть на колодец, тот самый колодец, который когда-то внушал мне такой страх и казался одним из входов в ад. На тропинке, которая к нему ведет, около мертвого воробья суетятся муравьи, унося на себе частички сгнившего мяса к своему чудесному городку. Они выстраиваются в цепочку, старательно обходя подозрительные кусочки негашеной извести, то и дело попадающиеся в траве. Я отодвигаю тяжелую железную плиту, закрывающую отверстие колодца, и заглядываю в его сырые глубины. Воды мало. Сверху она покрыта неподвижной пленкой. Там ничего особенно не видно, но меня это не переубеждает. Я кладу крышку на место и похлопываю по ней рукой. Спи спокойно, шпик Сигари. Смотри, чтобы у тебя не спутались волосы.

Из бистро в Селльнев, где я в конце концов стал уже завсегдатаем, звоню Лоре Ламбер. Накануне я дал себе обещание раздобыть ее адрес, но потом у меня это выскочило из головы. Однако лучше поздно, чем никогда. Отвечает мне девушка из службы «Отсутствующие абоненты»:

– Г-жа Ламбер вернется не раньше понедельника.

– Спасибо. Г-жа Ламбер живет на улице Одет-Сьё, да?

– Нет, месье, вы ошибаетесь, на улице Фрер-Плате.

– Простите, пожалуйста.

Поскольку улица Фрер-Плате, когда я еду обратно в город, мне по дороге, я туда и держу путь. Особняк, в котором живет Лора, мирно дрыхнет за закрытыми ставнями. Дом заперт – абонент отсутствует… Я бросаю взгляд на почтовый ящик. Там лежит сложенный тетрадный листок без конверта. Улица пуста – я могу туда залезть. Веточкой, выдернутой из изгороди, я вытаскиваю послание, адресованное Лоре, и немедленно читаю его.

«Скотина! Гадина!»

Мне приходится выпить три мартини, чтобы прийти в себя.

После этого я возвращаюсь в гостиницу.

Там меня ждет записка от Элен, пришедшая совсем недавно. Девица по имени Мод ничего сообщить не может. Если я хочу дать какие-то дополнительные инструкции своему секретарю, я могу позвонить ей в Лурд по такому-то телефону. Я звоню.

– Вы можете возвращаться сюда,– говорю я.– У меня есть и имя, и адрес. Мод Фреваль нам больше не нужна.

Из гостиницы же я звоню капитану Шамбору и Дорвилю, который, на мое счастье, дома. Я говорю ему, что сейчас приеду.

На улице Сен-Луи я вижу За в машине с откидным верхом, на которой раньше разъезжала блондинка.

– Ничего особенного?

– Ничего. Один раз он вышел. Я пошел за ним. Он ни с кем не встречался, никуда особенно не заходил, не пытался заговорить с фараонами. Дошел до Пейру. Покормил хлебом лебедей, затем вернулся домой. Я в порядке, уже начинаю скучать.

– Не вы один. А как Раймонда?

– Порядок! Я засунул ее на утренний поезд, а потом взял напрокат этот автомобиль.

– О'кей. Я заберу с собой нашего клиента. Вы поедете за нами, так, чтобы вы были рядом, когда мне понадобитесь.

– Черт возьми, Бюрма! – восклицает Дорвиль, открывая мне дверь.– Вы выглядите очень усталым.

– Я такой и есть. Последние часы расследования всегда самые утомительные. Все это дерьмо, которое всплывает наверх…

– Последние часы? Вы хотите сказать…

– Да, дело в шляпе.

– Черт возьми, Бюрма!

Он выглядит совершенно ошалевшим. У него подкашиваются ноги, и он падает на стул.

– Черт возьми, Бюрма! Черт возьми! Мне надо выпить чего-нибудь. Вы тоже, конечно? А можно мне узнать?…

– Потом. Выпьем тоже потом. Поедемте со мной.

Он как сомнамбула идет за мной. Усаживаясь в мой «дофин», взятый напрокат, он в двадцатый раз повторяет: «Черт возьми, Бюрма!»

Остановившись на улице Дарано, бывшей Бурсье, я велю Дорвилю, все еще находящемуся в состоянии глубокого изумления, подождать меня в машине, а сам иду к магазину безделушек «Мирей». Продавщица – надушенная брюнетка в выходном костюме – собирается закрывать магазин. Узнает она меня или нет, но автоматически улыбается мне. Я спрашиваю, на месте ли хозяйка или г-н Кастеле. Кастеле отсутствует, но госпожа наверху, в своей квартире.

– Спасибо,– говорю я, забирая из ее хорошеньких ручек ключи.– Я поднимусь к ней. Вы можете идти. Я сам закрою.

Она пытается возразить, что это невозможно, что госпожа больна, что закрывать магазин должна она и т. п. Я ей нежно отвечаю, что если сейчас ей и надо что закрыть, так это ее пухленький ротик, иначе мне придется открыть свой, и ей, скорее всего, вряд ли понравится, если люди узнают, что она шлюха. Я говорю это наугад. Но меня не удивило бы, если бы девица была замешана в этом деле. Я попадаю в самую точку.

– Ах,– говорит она, побледнев,– вам известно?

– Да. Но меня это не шокирует. Я антиаболиционист.

Я не знаю, знакомо ли ей это слово. Во всяком случае, она отбывает углубить свои познания по этому вопросу в другом месте. Я засовываю ключи в карман и поднимаюсь наверх. В маленьком скромном особнячке тихо, как в могиле.

Прекрасную Мирей я обнаруживаю в гостиной, где она меня принимала в прошлый раз. Неподвижная и бледная под слоем макияжа, она полулежит в кресле, вытянув свои все еще аппетитные ножки – она похожа на сломанную марионетку. «Черт возьми, Бюрма!» – как любит говорить Дорвиль. Волосы у меня встают дыбом. Я не испытывал до сих пор потребности торопиться. Мне незачем было спешить. Он уже совершил слишком много убийств, думал я, он больше не станет убивать, в этом больше нет необходимости. Но я не учел того, как он ненавидел эту женщину.

Я наклоняюсь к Мирей и почти плачу от облегчения. Она всего лишь мертвецки пьяна – бутылка лежит, зажатая между ее ногой и ручкой кресла.

Я оставляю ее проспаться и отправляюсь осматривать дом. На третьем этаже я обнаруживаю в углу одной очень большой комнаты проектор и переносной экран. Пленок нет, но это неважно. Соседние комнаты – спальни, «спальни для друзей». В платяном шкафу спальни, которую занимает парочка, заправляющая судьбами дома, я нахожу мужские ботинки с невысоким ортопедическим каблуком. Предатель, которого видел Шамбор, действительно хромал. Благодаря тому, что один каблук выше другого, хромота теперь незаметна. В этом же шкафу, в папке для бумаг, лежит несколько фотографий девушек в вечерних платьях, среди которых копия той, что нашли в «Дубках». Это, конечно же, комплект, который предлагался членам клуба, чтобы они могли сделать выбор… Я спускаюсь на второй этаж, в кабинет, расположенный рядом с гостиной. На массивном столе лежит обычный для такого места набор вещей: бювар, несколько записных книжек, бумага, конверты с клейкими краями и все необходимые письменные принадлежности. Но телефона не видно. Тем не менее около самого пола я замечаю розетку. Аппарат спрятан в ящике. Его вынимают и подключают, когда возникает необходимость. Им может воспользоваться только хозяин. У Аньес не было такой возможности. Мне кажется, я вижу ее…

В ту ночь она нечаянно узнала секрет бывшего легионера, секрет, который снимал вину с ее отца. Из разговора между предателем и шпиком. И она была свидетелем убийства второго первым. Она в свою очередь была застигнута убийцей. Он оставил ее на короткое время одну в этой комнате. Единственной мыслью Аньес было предупредить своего отца. Но так как телефона не было, она схватила конверт, в спешке написала адрес… Если он не убьет ее сразу, если он увезет ее отсюда, она бросит его где-нибудь на землю… и будь что будет! У нее не было времени на длинное письмо. Ей нужно было только назвать имя виновного. Почему бы не воспользоваться для этого одной из банкнот, которыми расплачивались с ней в этом доме за проституцию. Возможно, она обратила внимание на дату ее выпуска… июнь 1962 года… трагическое время, с которого начались несчастья ее отца. Своей красной губной помадой – неосознанный кровавый символ – она начинает писать на банкноте имя негодяя. Звук шагов возвращающегося убийцы, видимо, заставляет ее прерваться. Быстро! Купюра кладется в конверт, конверт под платье… То, что все потом будут принимать за OAS, было на самом деле CAS^[32]. Букву «т» она начала, но не успела написать.

Я возвращаюсь к Мирей. Она пришла в себя и изменила позу. Наклонившись вперед, опершись локтями на колени, она поднимает ко мне осунувшееся лицо. Сейчас ей можно дать на двадцать лет больше, чем на самом деле.

– А, здравствуй, Нестор,– говорит она.

Меня переполняет острое чувство жалости. Она для меня кое-что значила, эта женщина, когда я был подростком. И еще больше – в период моих первых сексуальных переживаний. Из-за этого я даже забываю, что мне еще надо кое-что сделать.

– Здравствуй,– говорю я.

Ты рад, что вернулся в свой родной город?

– Не особенно. Но чему быть, того не миновать. Кастеле уехал?

– А почему он должен был уехать?

– Потому что он виновен в смерти пяти человек. Вместе с вами – шести.

– Я не мертва.

– Близки к этому. Он наверняка собирается прикончить вас. Он вас ненавидит. Вы его когда-то разорили. И все, что он сделал с тех пор, хорошего или плохого, героические подвиги в легионе или подлое предательство, идет оттуда.

– Не говори глупостей. Послушай…– Она приподнимает одно бедро, достает бутылку водки, на которой она сидела, и начинает ею размахивать.– Сходи за стаканом, выпьем по рюмочке.

– Заткнитесь!…

Я вырываю у нее из рук бутылку и ставлю ее вне досягаемости.

– Вы уже достаточно выпили.

– Настоящим пьяницам всегда мало.

– Вы не настоящая пьяница. Если бы вы давно так зашибали, вы в вашем возрасте не выглядели бы так, как вы выглядите. Я имею в виду не в данный момент, а вообще. Вы стали пить недавно… с третьего числа этого месяца, скорее всего… чтобы избавиться от страха, но безуспешно. Ну, г-жа Кастеле…– Я беру ее руку, она не сопротивляется.– Как вы могли снова связаться с этим мерзавцем? Да вы что, Мирей! Вы все еще сомневаетесь? Вы что ж, его так плохо знаете? Он заработал пятьдесят миллионов, выдав людей, которые, что бы вы о них ни думали, ему доверяли. Здесь он вас втянул в эту грязную аферу с «бале роз» в надежде скомпрометировать со временем какого-нибудь простака, чтобы тот помог ему потом обменять его грязные деньги, которые лежали на нем тяжким бременем. Это делается не так быстро. Мне кажется, что ему удалось поймать на удочку директора (а может, кассира) банка «Бонфис» только совсем недавно. И в этот-то момент и появляется Сигари, поставщик литературных и художественных штучек, предназначенных для оживления ваших светских вечеров. Кастеле его убивает, так же как и Аньес. Но ту не сразу. Может быть, при виде ее молодости его охватывают сомнения. Может быть, если он не знает, что именно ей известно, он думает, что она знает только об убийстве шпика, и надеется ее в конце концов обезвредить. Как бы то ни было, но он везет ее в Селльнев, где сбрасывает в колодец труп Сигари, слегка присыпав его негашеной известью, и запирает ее в уединенном доме, связав и засунув в рот кляп. Ей удается сбежать, но он ее снова ловит. Однако остается еще ваша поставщица, парикмахерша Кристин Крузэ, которая слишком много знает…

– И ты тоже, ты слишком много знаешь,– раздается за моей спиной голос убийцы.– Не двигайся, малыш. Стой на месте.

Я застываю на месте, проклиная себя in peto^[33]. У меня-то были совсем другие планы!… Убийца обходит нас и останавливается передо мной. Пистолет, который он держит в руке, выглядит не особенно привлекательно. Так же, как и он сам, что, впрочем, гораздо хуже. Он облокачивается на комод, слегка склонив голову на одно плечо. Одно плечо выше другого, как и говорил Шамбор.

– Встань,– говорит он медленно.– Забери у него пушку, Мирей, и дай ее мне. А потом закрой окно. Побудем в тесном домашнем кругу.

– Я не знаю, на что ты надеешься,– говорю я.– За мной следят мои люди, которые начнут волноваться, если я не выйду отсюда.

Мои слова вызывают у него взрыв хохота. Он даже икает.

– А, да ты шутник, да? Его люди? Не беспокойся о своих людях…– Он хмурится.– В конце концов, ты не такой уж умник.

– Я совсем не умник. Те, кто считает себя умником,– а похоже, что в этом городе таких навалом,– вызывают у меня смех.

– Ну что ж, смейся! Мирей, ты собираешься делать то, что я тебе велел?!

Она встает, забирает у меня пушку и относит Кастеле. Тот кладет ее в карман. Нетвердой походкой Мирей идет закрывать окно. Глухой шум, доносившийся из города, сменяется гнетущей тишиной. И в этой тишине из-за двери слышится звук шагов.

– Сюда,– кричит Кастеле,– входи, приятель.

Дверь открывается, впуская Дорвиля, слепого, толстяка Андре, еще одного алжирца, по виду типичного кетчиста. Убийца их явно не ждал. Он вздрагивает от неожиданности. Я бросаюсь на него со сверхзвуковой скоростью… И пять минут спустя он уже валяется в кресле с ногами и руками, связанными подвязками для чулок, которые этот шутник Андре принес из лавки.

– Мы не знали как следует, что нам делать,– объясняет мне Шамбор.– Как было условлено, мы ждали ваших указаний в том бистро. Поскольку вы не появлялись, мы на всякий случай решили узнать, в чем дело. На тротуаре перед домом мы встретили г-на Дорвиля.

– Я тоже беспокоился,– говорит Дорвиль.

В этот момент Мирей, забившаяся в угол, начинает истерично смеяться. Ее неприятный смех похож на завывание. Она производит не меньше шума, чем автоматная очередь. Это выводит из себя Кастеле.

– Заставьте ее заткнуться, эту шлюху! – орет он в свою очередь.

Дав ей несколько оплеух, я заставляю ее замолчать – не из желания послушаться этого негалантного прохвоста, а потому, что боюсь, что она поднимет на ноги весь квартал. Она продолжает смеяться, но уже беззвучно. Я протягиваю ей бутылку водки, и она опустошает ее прямо из горлышка. Это ее успокаивает.

– Может быть, сходить за остальными?-спрашивает Шамбор.

– Да. А я пойду за своим коллегой.

Мы с Андре спускаемся.

– Я надеюсь, вы знаете, что делаете, да?– говорит денщик.

– Не беспокойтесь, отвечаю я, улыбаясь.

Некоторое время спустя в гостиной собирается военный совет. Мирей отсутствует: За, большой специалист по уходу за дамочками, уложил ее в постель, напичкав снотворными.

– Господа,– говорю я,– позвольте представить вам Кастеле, или Блуа, если угодно. Это, впрочем, одно и то же. Блуа – это маленький замок… Кастеле^[34]… Одно время я считал, что Блуа обозначает другой замок, но, как говорится, ошибка была совершенно законной. Этот Блуа и есть тот предатель, которого вы ищете и которого капитан видел в коридорах жандармерии. Он хромает, и одно плечо у него выше другого, а очки, которые он теперь носит, всего лишь маскировка, в них вставлены простые стекла.

Я рассказываю, что произошло с того момента, как шпик Сигари его узнал.

Идиоты, взрывается Кастеле, когда я кончаю рассказывать. Я знал этого Бюрма совсем ребенком, он уже тогда врал как сивый мерин. Смотрите, чтобы он не завел вас слишком далеко своим неумелым детективным романом. То, что он говорит,– сплошной бред, у него полно пропусков и темных мест.

– Мне,– вмешивается алжирец, выглядящий очень выразительно, типичный школьный учитель,– мне плевать на темные места. Темные места есть в любом рассуждении. Вот, например, я, который вас немного знал там, Кастеле… и вы меня знаете, хотя и не подаете виду, с тех пор как мы здесь… Я знаю, и вам это известно, что вы входили в одну группу… о, вы, конечно, не занимали особых постов, но в конце концов… Вот поэтому я и не понимаю, как вам удалось узнать дату и место той встречи…

– Это, скорее, очко в мою пользу, разве нет?

– Не спорю. Или другой неясный момент. Я говорил уже, что я знал вас там и никогда раньше не замечал, что вы хромаете или что у вас одно плечо выше другого. Темное место. Капитан заметил эти особенности, когда он вас увидел, потому что его внимание было обострено.

– Я никогда не был на вилле «Джемиля»,– гремит Кастеле.

– Это еще надо доказать. И это будет трудно. Как, впрочем, и обратное. Но я возвращаюсь к темным местам. Темные места или не темные, но то, в чем вас обвиняет этот сыщик,– очень серьезно; маловероятно, что он говорит необдуманно, по-видимому, совесть у вас действительно нечиста. Лично мне,– заканчивает этот парень с еще более важным видом,– все представляется достаточно ясным.

– Тем более,– говорю я,– раз г-н Блуа пытается нас убедить, что он никогда не был на вилле «Джемиля». Однако никто, если я не ошибаюсь, не произносил этого названия. Как оно пришло вам в голову?

– Вилла тайной полиции и вилла «Джемиля» – это одно и то же,– возражает тот.

– Да, но существовала не одна «Джемиля». Были «Раджа», «Хуффа» и другие. Эти упоминались в печати, а «Джемиля» нет. Я лично никогда раньше о ней не слышал. Вот уж действительно угораздило вас выбрать в качестве примера виллу «Джемиля».

– Пошел ты! – ругается Кастеле.

Слепой стучит своей тростью по паркету.

– Вопрос ясен,– говорит он.

Атмосфера накалена. Гнетущее молчание прерывает кетчист.

– Можно мне сказать несколько слов по поводу этих неясных моментов? – спрашивает он слащавым голосом, не внушающим доверия.– Спасибо. Единственный неясный пункт, который меня интересует,– это где деньги. Они нам нужны.

Я предлагаю дождаться ночи и отправиться в какое-нибудь подходящее место – например, в имение Кастеле,– чтобы обсудить это неясное обстоятельство.

Все выражают согласие. Даже Кастеле. Он следует политике г-жи Дюбарри: «Еще одну минуту, г-н палач!»

Мы подходим к дому по единственной знакомой мне дороге, поскольку я воспользовался ею днем, то есть по той, которая ведет через мост. Я и не пытался вспомнить (это было бы бесполезно), как туда добирались обычно, а Кастеле мы решили не задавать никаких вопросов из опасения, что он нас надует. Впрочем, эта дорога оказалась не хуже. Сразу же после того, как мы проехали поселок и свернули с общегосударственной дороги, перед нами открылось безлюдное пространство.

Мы оставляем машины внизу, у насыпи старой железной дороги, и карабкаемся на мост. Под нашими ногами качающиеся железные пластины издают гулкий звук.

Вместе с Кастеле, которого мы конвоируем, нас восемь человек. Кастеле, с наброшенным на плечи плащом, чтобы не было видно связанных рук, идет между Дорвилем и кетчистом. Затем идут алжирец, похожий на школьного учителя, и Шамбор. Почва неровная, и Шамбор, несмотря на то что его ведет Андре, то и дело спотыкается. Я шагаю впереди всех, сбоку от меня идет еще один товарищ капитана. За я оставил около Мирей, чтобы быть готовым ко всяким случайностям.

Вокруг заброшенного дома все спокойно. В полной тишине слышны лишь стрекочущие звуки сверчков и других представителей южной фауны. Время от времени в эту музыку вливается грустная песня совы. Тихо журчит вода в реке. Под звездным пологом ночи верхушки сосен раскачиваются с легким шелестом. Дует теплый ветерок. Со стороны разрушенной части дома поднимается летучая мышь, неуклюже преследующая жирных мошек. Луна освещает колодец и оставшиеся на краю следы от проползшей улитки.

– Ну, – говорит кетчист своим слащавым, не внушающим доверия голосом, с удовлетворением оглядываясь вокруг, – классно! Вы говорите, что шпик в этом колодце, г-н Бюрма? Бедный парень. Он там, наверное, умирает со скуки. Ну… ладно. Я предлагаю пойти в сарай, чтобы обсудить это знаменитое темное место. Я взял большой фонарь в машине,– он достает его и включает,– хотя для того, что я собираюсь сделать, он, возможно, не очень нужен.

– Что вы затеваете, Адриан?– сухо спрашивает Шамбор.

– Войдем внутрь, и я вам объясню.

Да, этот тип много о себе возомнил. Мы входим. У меня нет лампы, но, предвидя предстоящее заседание, я перерыл дом на улице Дарано и нашел целый склад восхитительных цветных свечек, которые, по-видимому, там использовались во время галантных праздников. Я зажигаю их и ставлю на колченогий столик. На грязных стенах с рваными обоями шевелятся фантастические тени. Мне кажется, что на лице Кастеле промелькнула улыбка.

– Вот,– говорит кетчист, доставая еще какой-то предмет из-под своей куртки. Штуковина, которую он вынимает на этот раз, отличается от пушки только отсутствием колес.– Вот. Нас здесь две неравные группы. За осуществление моего плана, конечно, меньшинство. Но поскольку случилось так, что я не демократ, я могу обойтись без большинства.

– К какой группе вы причисляете меня, Адриан? – спрашивает слепой.

– Вы, г-н капитан, среди противников смертной казни, если вы понимаете, что я имею в виду. Я думаю, что Андре последует вашему примеру. Г-н Нестор Бюрма тоже. В качестве внештатного сотрудника французского правосудия. Я не знаю, что думает г-н Дорвиль, но эти г-да – он показывает на двух оставшихся парней, они согласны со мной. Мне этого достаточно.

– Вы собираетесь сделать глупость,– говорю я.– Если вы убьете этого человека, у вас будут ужасные неприятности и ни копейки из его припрятанных денег.

– Месье, я действую только из высоких побуждений. Я презираю деньги, и мне жалко шпика, который мокнет в воде. Я собираюсь отправить к нему г-на Кастеле. Снова вместе, как там, в Алжире.

Я опрокидываю стол прямо на него. Свечи разлетаются, как падающие звезды. В наступавшей темноте, разойдясь не на шутку, парень нажимает на курок. Выстрел оглушает нас, но никто не кричит. Счастье еще, что в таком маленьком пространстве, где столько людей, никого не задело.

Среди разных возгласов и восклицаний вдруг слышится шум, напоминающий звук закрывающейся двери, и звук шагов убегающего человека. Кастеле, воспользовавшись суматохой, сбежал. Вот так заканчивается этот цирковой номер. Мы выбегаем наружу, но слишком поздно – он исчез в ночи. Кетчист разражается потоком ругательств, орет, что он сядет в машину и объездит все дыры и захолустья и т. п., но он его поймает.

– Не глупи больше,– говорю я,– он не уйдет далеко. У него нет денег при себе или если есть, то совсем немного. Если он пойдет за деньгами домой, то он наткнется на моего помощника. А тогда… Но если даже случится худшее, завтра за ним будет охотиться уже вся полиция. Так как, хотим мы этого или нет, теперь мне придется объясняться с комиссаром Вайо. А пока давайте немного приберемся внутри. Фараоны наверняка захотят осмотреть место происшествия. Ни к чему давать им дополнительный повод для размышлений^[35].

Мы возвращаемся, чтобы навести порядок при свете вновь зажженных свечей. Гильзу и пулю мы забираем себе.

– Все-таки, г-н Бюрма,– говорит кетчист, суетясь,– это отчасти из-за вас он удрал. Если бы вы не опрокинули стол…

– …вы бы убили Кастеле, вас судил бы суд присяжных, и это вышло бы боком для ваших соотечественников. А теперь, когда мы представим доказательства, судить будут его.

– А неясные моменты? – усмехается он.– Неважно! Он, однако, смелый мужик: убежать со связанными руками!

– Посмотрите-ка, что Дорвиль только что поднял с земли,– говорю я, показывая на то, что оставалось от подвязок, стягивавших запястья Кастеле, и что теперь находится в руках у Дорвиля.– Ему удалось их разрезать.

– Скотина! У него с собой был перочинный ножик!

– Ах так?…

Он очень уморительный, этот малый, когда у него нет в руках пушки.

– Перочинный нож! Как бы он вытащил его из кармана со связанными руками? Нет, ему его сунули между пальцами, после того как набросили на плечи плащ. Вот как это было! И пока мы шли, он потихоньку перерезал ножом подвязки. А вы были одним из его охранников.

– Эге! Я был не один!

– И это очень досадно для вас, да, Дорвиль?

Я прыгаю на него и бросаю его на землю.

Глава X

Мертвая выходит из-под груды опилок

Пленник у нас сменился, но руки нового пленника связаны все теми же, наскоро починенными, подвязками, что и руки бывшего легионера. Сообщник Кастеле сидит на ящике, спиной к облезлой стене. При робком и пляшущем свете разноцветных свечек наши лица похожи на свирепые морды инквизиторов.

– Вы с Блуа,– обращаюсь я к своему «клиенту»,– вы с Блуа… я предпочитаю имя Блуа; с тем, другим именем у меня связано слишком много воспоминаний о молодости, проведенной здесь… Вы с Блуа были в сговоре. Возможно, именно вы сообщили ему место и время той встречи. Я не буду на этом останавливаться – мне ничего об этом не известно. Но все же я начну свой рассказ приблизительно с этого времени.

– Как будто вы там были! – усмехается тот, со связанными руками.

– Ну, я охотно начал бы с того момента, когда я приступил к своим обязанностям, но события, без учета которых невозможно как следует во всем разобраться, произошли раньше. Итак, алжирское дело. Блуа, набив карманы деньгами, смывается в свой родной город. Надо отдать ему должное: он надежный партнер. Он увильнул от тюрьмы, вы нет. Но он ждет, пока вы освободитесь из-под стражи, чтобы заняться спрятанными деньгами. Вот почему он медлил. После создания организации «бале роз», имеющей единственную цель – заманить в ловушку банкира или кассира банка, будущее начинает представать в розовом свете. Конечно, есть маленькие неприятности. Например, один оранец по имени Балуна – впрочем, это уже отдельное дело – получил свое сполна в Катр-Кабан, что наводит на мысль, что среди репатриантов есть злопамятные и очень проворные парни. С другой стороны, проныры, окружающие слепого, похоже, начали действовать с вполне определенными целями. Но они ничего не успеют сделать. Уже близко то время, когда можно будет наконец достать эти чертовы деньги и использовать их по-настоящему (а не маленькими порциями, как раньше). Один тип из банка, попав в ловушку в магазинчике «Мирей, безделушки», вынужден будет обменять вам деньги… Итак, будущее, которое вас ожидает, рисуется в розовом свете… Но вас ожидает не только прекрасное будущее, но и еще кое-что. А именно: Сигари, шпик с лошадиными зубами. Да, это тяжелый удар. Когда вокруг столько опасностей, появление этого типа, который хочет получить деньги, который без конца будет требовать еще и еще, который может выдать вас алжирцам… Блуа убирает Сигари. Преднамеренно и с холодным расчетом или случайно, во время какой-нибудь стычки, например? Не знаю, можно только предполагать.

– Не лишайте себя такой возможности,– иронизирует Дорвиль.– У вас, как мне кажется, большие способности строить предположения. Особенно такие, которые приводят к темным местам.

– Ты бы лучше заткнул свою глотку! – медовым голоском произносит кетчист, который, по-видимому, принимает на свой счет намек по поводу темных мест.

– И вы сделайте то же, Адриан! – приказывает капитан.

В ответ Адриан что-то ворчит. В воздухе витает дух неповиновения. Одним солдатом меньше. Я продолжаю:

– Убийство Сигари приводит к катастрофе. Аньес, «балерина» из организации апологетов секса, новой OAS, так сказать, становится неожиданной свидетельницей разговора между двумя прохвостами (из которого она узнает о невиновности своего отца) и убийства шпика. Такой свидетель вам ни к чему. Я не знаю, какую участь готовил ей Блуа. Может быть, ему нужно было время подумать… Как бы то ни было, он везет всю компанию сюда: Аньес в разорванном вечернем платье, в ее «униформе», и Сигари (Сигари к этому времени уже труп, позже его сбросят в колодец). Блуа еще не знает, как он поступит с Аньес, а пока он оставляет ее в этом доме, на убогом ложе, связанную, с кляпом во рту и наверняка без сознания. В конце концов, думает он, если бы она умерла сама, это было бы даже лучше.

– Вы что же, на самом деле сидели в голове этого персонажа, а? – прерывает меня наш пленник.

– Я пытался туда забраться, хотя там довольно омерзительно… Аньес не умирает. Ее освобождает один славный малый, цыган, который держит ее у себя в фургоне несколько дней. Похоже, она была немного не в себе. Я потом расскажу, какой путь она проделала до того, как попала под груду опилок в своем родном доме… Ее бегство – еще один тяжелый удар для вас. Куда она отправилась? Вдруг она рискнет заявиться без предупреждения? В конце концов, поскольку ничего не происходит, вы успокаиваетесь. Может быть, она где-нибудь сдохла. Это случается… А тем временем вы не перестаете утешать Дакоста, взволнованного исчезновением дочери, и искусно поддерживаете его в состоянии нерешительности и апатии. Потому что… Минуточку! Что? Ваши заявления типа: «Нужно кончать с этим. Я о вас подумал…» и т.п.– как же! Это Лора Ламбер заставила вас действовать, со свойственной ей любовью командовать. Она сама мне об этом сказала. Без ее вмешательства вы бы не пошевелились. У вас и так уже было полно неприятностей. Вы не собирались вызывать из Парижа человека, который обязательно подбросит вам еще новых… Но Лора заставляет вас позвонить мне в Париж и одновременно звонит сама. И в этот момент, я думаю, в ваших умных головах зарождается одна мысль. Поскольку вы не можете ни избежать моего приезда, ни убрать меня сразу же по приезде, вы решаете мною манипулировать. Блуа воображает, конечно же, что я все еще тот ребенок, которого он знал «вот такусеньким». Вы собираетесь навести меня на Дакоста, зародить у меня сомнения на его счет (о причастности его к алжирскому делу). Если бы благодаря Бюрма и при его поручительстве, рассуждали вы, «вина» Дакоста вышла наружу, то это успокоило бы горячие головы и остановило бы изыскания этих кретинов, которые суетятся под ногами и продолжают представлять опасность. Какую радость вы, наверное, испытали, старина, когда я вам признался, насколько Дакоста мне несимпатичен. Все складывалось как нельзя лучше. Яро защищая Дакоста, вы одновременно вашими недомолвками, умолчаниями, покашливаниями… заверениями в дружбе пытались укрепить во мне сомнения в его невиновности. Да, это было великолепно проделано! Правда, классно. Конечно же, вы выражали общее мнение. Но все равно, это было здорово. Блуа гоже был великолепен, когда отвел меня в угол своей гостиной и сказал, что об этом Дакоста, о котором я ему говорил, но которого он сам не знает, слышал нелестные разговоры. Он выглядел таким огорченным – он хотел бы избавить внука своего бывшего сторожа от сомнительных знакомств… Я возвращаюсь к мысли о вашей радости, когда вы поняли, что у меня появились подозрения в виновности Дакоста. Его вина не была уж столь очевидной. Независимо от того, что местонахождение Аньес по-прежнему оставалось неизвестным (возможно, в тот момент вы уже прикончили ее), у меня накапливались факты, которые, как вы опасались, могли привести меня к определенным выводам. Во-первых, дорогие чулки, найленные в комнате Аньес в «Дубках». А возможно, и ее фотография. Правда, фотография, на ваш взгляд, не была особенно опасной. Тогда как чулки… Они были из магазина «Мирей, безделушки», а это могло побудить меня повнимательнее приглядеться к этому магазинчику. Однако посещение магазина, как вы думали, тоже не представляло опасности. Блуа, должно быть, счел, что ему, знавшему меня «вот такусеньким», будет легко завязать со мной отношения – либо сразу после приезда, либо немного погодя. (А моя тетка даже облегчила ему задачу.) Но самым главным было не дать мне установить связь между Аньес и лавочкой на улице Дарано. Я думаю, что перед моим визитом в «Дубки» вы убрали комнату Аньес, но эту пару чулок, завалившуюся под ящик комода, вы не заметили. И вы были сильно раздосадованы, когда я ее обнаружил. В тот момент я не обратил внимания на ваше поведение. Я вспомнил об этом позже, когда стал анализировать все факты.

– Все это очень хитроумно,– комментирует мой «клиент».

– Такова профессия. Другой пример хитроумия. «Бонапарт», который Аньес послала отцу в отчаянии, как бросают бутылку в море… Вы-то знаете, что на нем было написано CAS, начальные буквы фамилии предателя, а не OAS. Эту купюру необходимо уничтожить. Но она у Дакоста. Вы не можете ее взять у него на время, сжечь, а потом сказать, что вы ее потеряли… Как бы то ни было, ночью того дня, когда я приехал сюда, она попадает ко мне. Опасность возрастает. Ведь я могу захотеть исследовать ассигнацию, и у меня могут возникнуть какие-нибудь подозрения. Необходимо ее у меня выкрасть. Это очень легко. Мне предлагают выпить на дорожку стаканчик вина, в который подсыпают наркотики, а дальше просто: вы дождетесь, когда я глубоко засну у себя в номере, а потом обшарите мои карманы. Вы жили раньше в «Литтораль». Как и посетившим меня ворам, вам знакомы там все ходы и выходы. Вам не составит труда забраться в мой номер. Возможно, вам и отмычка не понадобилась. Морто, оглушив меня, сбежал, видимо не закрыв даже дверь. Небольшой сюрприз для вас, когда вы проникаете ко мне в номер, где я валяюсь без сознания. Если у вас и возникают какие-то вопросы, вы откладываете их на потом. Пока что вам нужно забрать компрометирующую банкноту. Что вы и делаете. Теперь по крайней мере не это наведет Бюрма на правильный след. Но тут в игру вступают новые лица. Помимо того типа, который напал на меня в номере, кто-то звонит вам и Лоре. Об этом странном телефонном звонке вы мне говорите только после того, как я сам вас об этом спрашиваю,– мне приходится буквально вытягивать из вас слова. Еще большим потрясением для вас оказались наблюдатель и блондинка с дороги в Праду.

Чтобы ввести в курс почтенную публику, я объясняю, кто какие роли играл. Я продолжаю:

– Вы чувствуете, что существует еще и другая опасность. Какая и что против нее предпринять? Но в общем вы довольны. Вы с радостью констатируете, что я не сомневаюсь: «бонапарта» стащил тот тип, который напал на меня в гостинице. Так. После этого я обнаруживаю труп Кристин Крузэ. Я не мог не обнаружить его. Я не знаю, кто ее убил, вы или Блуа, но, во всяком случае, это было не предумышленное убийство. Предумышленное убийство было бы совершено в другом месте. Поскольку улица Бра-де-Фер очень узкая и по ней не может проехать «похоронный автобус», труп пришлось оставить на месте… Остановимся немного на Кристин. Если бы это зависело только, так сказать, от вас, я бы никогда не пошел к ней. Вы бы просто не включили ее в список знакомых Аньес. Но Дакоста и Лора знали фамилию и адрес этой девушки. Так… Похоже, она была убита во вторник вечером, в тот момент, когда я готовился выйти из поезда в своем родном славном городе. Возможно, ей хотели внушить, как она должна себя вести: приедет Нестор Бюрма, будет задавать вам вопросы, ему нужно отвечать то-то и то-то. Но она вдруг начинает артачиться – она не хочет быть замешанной ни в чем серьезном. Она не видела, как возвращалась Аньес в среду утром, а теперь ей говорят, что она исчезла, а частный шпик из Парижа будет задавать ей вопросы по поводу пропажи Аньес. Она уже обожглась как-то. Сначала история с этим нотариусом, который отдал богу душу прямо во время одной из оргий, затем история с Мод Фреваль, сбежавшей из исправительного дома, которую она приютила. Она, по-видимому, здорово напугана. Словом, она упирается и не хочет делать то, что ей велят. Тогда пришедший к ней гость убивает ее: задушив и раздев, он подвешивает ее на крюке. Теперь уже ни у кого не возникнет сомнений, что это преступление совершил садист. Затем, как обычно, вы убираете квартиру и сжигаете костюм Аньес. Если только это действительно не сделала сама Кристин после того, как узнала об исчезновении Аньес: она могла бросить костюм в плиту из страха, что кто-нибудь из знакомых Аньес сможет его опознать.

– Исчезновение, сожжение… и по-прежнему предположения,– иронизирует Дорвиль.

– Что поделаешь! Кто бы ни бросил костюм в огонь, он полностью не сгорает. Я прихожу к вам, показываю уцелевший кусок и сообщаю о своих открытиях. Вам не нравится, что у меня возникли мысли об убийстве. Но это меркнет в сравнении с тем, что у меня появляются сомнения, которыми я тоже делюсь с вами, а именно: что вы не столько хотите найти Аньес, сколько человека с пятьюдесятью миллионами, чтобы их у него стащить. Конечно, моя гипотеза ошибочна, но вам все равно все это не нравится. И в конце концов вы чуть ли не советуете мне плюнуть на это дело. Вы, должно быть, пришли к заключению, что, какой бы оборот ни приняли события, будет лучше, если меня здесь не будет. Но Блуа вас подбодрит, и вы организуете операцию «Дубки»… Прежде чем я расскажу о ней, мне хочется добавить пару слов о моем посещении (после того как я расстался с вами) улицы Дарано и еще несколько слов о Кристин. На улице Дарано меня чуть не насилует Мирей. Я не знаю, приказали ли ей или она действительно возымела ко мне желание. Впрочем, это ни к чему не приводит. Но Мирей пьяна, и у нее срывается с языка: «Когда о вас говорили…» Правда, она тут же поправляется: «Я имею в виду, в газете…» Я подумал: «Ага! Кто мог говорить обо мне до появления газеты? Дорвиль, Лора, Дакоста? Откуда Мирей это знает? Такое впечатление, что обо мне говорили в ее присутствии». И правда, старина, я думаю… Вы хотите что-то сказать?

Он пожал плечами. Я продолжаю:

– Я думаю, что, позвонив мне в Париж, вы помчались к Блуа, чтобы сообщить ему, какая неприятность грозит вам из Парижа. Именно в этот момент вам, двум умникам, пришла в голову гениальная мысль, что мною можно управлять, ловко манипулировать. А Мирей или Блуа, а может быть, оба одновременно, видимо, сказали: «Бюрма? Нестор Бюрма? Но это же внук нашего бывшего сторожа…» Потому что, а?… «Ваше имя ни о чем больше не говорило…» Еще бы!… «Нашего бывшего сторожа. Это потрясающе. Мы сможем следить за его действиями, путаться у него под ногами, а он ничего и не заподозрит…» Заметьте… я не дал им времени для этого… Последнее замечание – о Кристин. Во время нашего разговора в четверг я вам демонстрирую нечто вроде интереса к второстепенным деталям: почтовая открытка в конверте, полученная парикмахершей от Мод Фреваль, которой платят деньги за то, чтобы она молчала о деле нотариуса, погубленного Эросом, и другие подобные штучки. В результате Элен, которую я отправил в Лондон, терпит неудачу. За это время Мод успели заплатить деньги, чтобы она продолжала молчать и дальше. Это вы подняли тревогу, и были приняты все необходимые меры. Поэтому, когда я сообщаю вам о своей надежде узнать что-нибудь у Мод Фреваль, вы улыбаетесь с понимающим и насмешливым видом. Вы знаете, что она ничего не скажет… Этот разговор происходит в «Литтораль» после того, как были обнаружены трупы Дакоста и его дочери. Я высказываю убеждение, что мы имеем дело с инсценировкой, цель которой заставить всех поверить в вину Дакоста в алжирском деле. И действительно, так оно и было. И я думаю, что в этом случае вина полностью лежит на вас одном. Вы были дружны с Дакоста. Я даже думаю, представьте себе, что это вы могли убедить его покончить жизнь самоубийством. Возможно, записка, которую он оставил, была настоящей, а не искусно подделанной фальшивкой. Дакоста был в подавленном состоянии. Если вы сообщили ему о смерти дочери, показав ему кусочек материала от ее костюма, который я вынул из кухонной плиты… Вы хотите что-то сказать?

– Я вас слушаю. И этого достаточно.

– Да, конечно. Впрочем, вы ведь не присутствовали при смерти Дакоста? В этот вечер вы были в кино. Вы постарались убедить меня в этом ловким приемом, достойным провинциального умника, ничего не скажешь! Пойдем дальше. Операция «Дубки», продолжение: после того как с Дакоста было покончено, вы сжигаете в камине часть тех самых знаменитых банкнот – из запаса Блуа – и оставляете несколько купюр, на сумму около пяти миллионов, в коробке из-под печенья. Для дурака Нестора, которому эти «бонапарты» выпуска июня 1962 года откроют широкое поле деятельности. Он наконец поймет, что Дакоста, как он сразу предположил, и является тем самым предателем, и раззвонит об этом повсюду. Правда, с коробкой от печенья произошла одна досадная вещь. Фараоны ничего о ней не говорили. Что случилось? Этот вопрос, должно быть, вас сильно мучил. В конечном счете все прояснилось – Андре еще раньше спрятал ее подальше от чужих глаз. Но содержимое коробки уже не могло выполнить свою функцию. Я не верил ни в самоубийство, ни в виновность Дакоста… А теперь перейдем к несчастной Аньес. Операция «Дубки» должна была позволить использовать ее труп. Его положат под опилки, обставив дело как нужно, и все будут считать, что ее убил сошедший с ума отец, который потом покончил жизнь самоубийством. И на этом все закончится, в том числе и расследование Нестора, поскольку уже некого и нечего будет искать… Мне неизвестно, перевезли ли труп на вашем «дофине» или на грузовичке Блуа. Этот грузовик как-то раз заметил мой коллега Заваттэ. Ему показалось, что на грузовике написаны буквы OAS – он тоже ошибся, это были начальные буквы фамилии Кастеле; последние два слога он не увидел – возможно, из-за того, что машина поворачивала за угол… Так или иначе, труп Аньес оказался под опилками. Откуда его туда привезли? Где он еще при жизни, так сказать, получил пулю в затылок?… Мне известно, что Аньес удалось убежать из этого дома, где мы сейчас находимся, благодаря одному цыгану. Она провела у него несколько дней, плохо понимая, что к чему. Но как только она приходит в себя, она мчится в город. Она не может сразу явиться к отцу, чтобы сказать ему, что она знает о его невиновности, так как она узнала об этом при не совсем обычных, прямо скажем, обстоятельствах. Итак, она решает пойти сначала к кому-нибудь из друзей. К вам!… Она не знает, что вы знакомы с Блуа. Вы, должно быть, всегда держали в тайне ваши с ним отношения. Вряд ли вы, конечно, совсем не пользовались услугами «бале роз», но вы, видимо, принимали в них участие только в те вечера, когда Аньес не было… на работе. Итак, вы для нее друг ее отца. Она вам обо всем рассказывает, и вы ее убиваете.

– Вот именно,– усмехается Дорвиль.– Как раз в тот день, когда мне понадобилось ее тело, чтобы спрятать его под опилками и заставить всех поверить, что его туда положил ее отец. В самую точку! В этом втором невероятном рассказе, старина, который вы преподносите нам сегодня ночью, имеются вовсе не темные места, а, напротив, места слишком ясные.

– Да? А разве я говорил, что вы ее убили именно в тот день, когда умер Дакоста? Вы убили ее за несколько дней до этого – ну, скажем, в среду – и держали ее, например, в вашем подвале, выжидая удобного момента, чтобы избавиться от трупа. В этих местах, где так жарко, подвалы очень холодные. Я знаю это по опыту. Я поместил на хранение шпика Морто в один из таких подвалов. Да, кстати, о Морто… Это был один из самых опасных для вас и Блуа типов. Для вас – потому что он мог мне доказать или по крайней мере попытаться меня убедить, что у него не было никаких причин для кражи десятитысячной купюры. Для Блуа – потому что он мог его опознать. Я сказал вам, где он живет. Я даже сам отвез вас туда. Его там не было в тот момент, но он должен был вернуться… Ну вот. Той ночью, расставшись со мной, изобразив при этом на лице робость и нерешительность (и наверняка действительно умирая от страха, так как все идет не так уж гладко), вы мчитесь к Блуа, а потом оба отправляетесь на виллу «Лидия». Вы убиваете Морто, который к тому времени уже вернулся (или же вы подстерегаете его, когда он только возвращался), и, чтобы сбить меня с толку, засовываете ему в бумажник, где лежат его собственные деньги, «бонапарта» выпуска июня 1962 года, на котором губной помадой выведены буквы OAS. Вот. У вас наверняка найдут оружие, из которого была убита последняя жертва, и плащ, который Аньес одолжила у цыгана. Во всяком случае, это вполне возможно.

– Возможно, возможно,– взрывается обвиняемый.– Но, старина, кого вы надеетесь убедить подобными россказнями?! Все это лишь нагромождение предположений… и паршивых умозаключений. У вас нет ни малейшего доказательства. Вы говорите обо всем так, как будто вы у нас сидели в голове. Вы истолковываете улыбки, покачивания головой…

– Ладно,– говорю я.– Это предположения. А Лора?

– Что Лора? А Лора тут при чем? Она у черта на куличках…– Но вдруг нервно смеется. -…Господи… Уж не собираетесь ли вы и Лору сюда приплести?'

– Представьте себе, что я часто задавал себе вопрос, какова ее роль во всем этом. Как было дело? Она просит меня приехать сюда. В тот момент, когда я приезжаю, она уезжает, успев лишь позвонить, чтобы подбодрить меня, и до свидания! И невозможно узнать, где можно ее найти… Короче говоря, все это заставляло меня часто думать о Лоре. Сегодня утром, прямо здесь, я еще раз долго думал над этим, после того как узнал от цыгана историю Аньес. Куда могла пойти Аньес, уйдя от цыгана? Где она была прежде, чем оказалась под грудой опилок? Я подумал, что, скорее всего, она пошла к женщине, а не к мужчине. Я поехал к Лоре, чтобы проверить, не приходила ли она к ней… К Лоре, которая могла и не быть «у черта на куличках». Но нет, она была именно там, у черта на куличках, и поэтому она не могла прочитать письма, которое оставила ей в почтовом ящике Аньес… по дороге, ведущей под груду опилок. И это, это уже не просто предположения.

Я достаю письмо из кармана.

– Оно датировано прошлой средой, одиннадцатым мая,– говорю я,– то есть тем днем, когда я мучился, пытаясь прийти в себя после того, как меня опоили, и после удара в затылок. Тем днем, когда Лора уезжала в свое турне. Спустя буквально несколько часов Аньес пыталась спасти свою жизнь. Послушайте, что она написала:

«Дорогая Лора,

Как жаль, что я Вас не застала. Я не смогу поговорить с г-ном Дорвилем так, как я поговорила бы с Вами. Лора, как мне грустно и как я счастлива! Я проститутка, но я обнаружила кое-что очень важное для папы. Алжирский предатель – это Кастеле, магазин «Мирей, безделушки», улица Дарано. Я нечаянно подслушала его разговор с одним из шпиков. Кастеле убил этого человека, а потом увидел меня в комнате, откуда я слышала весь разговор. Он отвез меня в свой дом в Селльнев. Я не знаю, что он сделал с тем шпиком. Бог весть сколько времени я пролежала без сознания, видимо в невменяемом состоянии. Очнулась я в фургоне цыгана. Он сказал, что это он меня спас. Сейчас все в порядке. Мне удалось вернуться в город. Бедный цыган. Я у него украла к тому же немного денег на дорогу. На эти деньги я смогла купить бумагу и карандаш, чтобы написать Вам эту записку. Мне бы так хотелось увидеться с Вами. Я не осмеливаюсь явиться к папе одна. Я пойду к г-ну Дорвилю. Я его немного побаиваюсь, но я не скажу ему, что заходила к Вам, так как мне кажется, что он Вас не очень любит. Вы тоже потом не говорите ему, что я написала Вам это письмо. Я немного его побаиваюсь, но все же мне кажется, что он хороший человек. С его помощью я все объясню папе, и он тоже будет рад узнать, что папа непричастен к алжирскому делу. Я отправила папе купюру с начальными буквами фамилии предателя – Кастеле, мне надо было действовать очень быстро. Она, по-видимому, не дошла до него… Обнимаю Вас. Аньес».

Я кладу письмо на стол, и парни, находящиеся в комнате, по очереди ощупывают его, как бы желая убедиться в его существовании. Все молчат. Я смотрю на нашего пленника. На его искаженном лице ни кровинки.

– Она считала вас хорошим человеком,– говорю я.

Из его груди вырывается не то стон, не то плач, и он встает.

– Ладно,– говорит он,– вы выиграли. Я не собираюсь обсуждать подробности. Пора кончать.

– Месье,– произносит тогда слепой,– как я заключаю из ваших последних слов, вы думаете, что мы собираемся вас казнить.

Я не позволю никому из здесь присутствующих подвергать себя риску оказаться на скамье подсудимых в суде присяжных. Хотя нам в равной степени претит отдать вас в руки правосудия. Но может быть, у вас сохранилось немного чести…

– Да,– отвечает Дорвиль с нервным смешком.– Немного. Очень немного. Тем не менее этого будет достаточно.

Словно по сигналу мы все встаем – все ясно без слов. Я забираю письмо Аньес. Адриан вынимает из магазина пистолета все пули, кроме одной. Потом тщательно вытирает оружие платком, чтобы уничтожить свои отпечатки пальцев, и медленно кладет его на стол, в то время как его товарищ, похожий на школьного учителя, развязывает Дорвилю руки.

Мы выходим в теплую ночь, оставляя его наедине с пистолетом, почерневшая сталь которого тускло блестит при робком свете свечей.

Алжирцы собираются вокруг капитана, около калитки. Зажав во рту трубку, я сажусь под приятно шелестящими соснами, там, где я так часто мечтал мальчишкой. О чем? Летучая мышь – «крысопенада», вспоминаю я ее имя,– снова появляется над развалинами и на фоне звездного неба расправляет свою траурную вуаль.

Звук выстрела пугает ее, и она улетает.

1

Национальная федерация инициативных профсоюзов по туризму центр туристического обслуживания, включающий в себя 1500 местных туристических бюро, расположенных в 95 регионах Франции. Прим. ред.

2

Фронт национального освобождения, партия, возглавившая национально-освободительную борьбу алжирского народа. Прим. перев.

3

Имеется в виду героиня комедии Мольера «Школа жен» (1663), простодушная и наивная молодая девушка (инженю).– Прим. ред.

4

Французская банкнота в десять тысяч франков.– Прим. перев.

5

Organisation Armee Secrete (фр) – военно-политическая организация фашистского типа, противостоявшая в 60-х гг. политике деколонизации президента де Голля и ставившая целью захват власти во Франции. – Прим. ред.

6

Судьба (араб.).

7

Сто новых французских франков соответствуют десяти тысячам старых.– Прим. ред.

8

Воинское звание младшего офицерского состава во французской армии.– Прим. ред.

9

Автор намекает на скандальный судебный процесс 1922 г., возбужденный против некоего Ландрю, душившего, а затем сжигавшего в печи свои жертвы. Этот процесс вдохновил известного французского режиссера Клода Шаброля на создание фильма «Ландрю» (1962).-Прим. ред.

10

Мадемуазель и мадам – так у автора. Прим. ред.

11

RAS – начальные буквы фразы "rien à signaler"-«ничего не обнаружено».– Прим. перев.

12

18 марта 1962 г. между Францией и Временным правительством Алжира были подписаны Эвианские соглашения о прекращении военных действий и условиях самоопределения Алжира. – Прим. ред.

13

Фамилия Элен пишется по-французски "Chatelain", то есть начальные буквы соответствуют написанию слова «кошка»: "chat". – Прим. перев.

14

Возбуждающая (англ.).

15

Название клуба буквально переводится как «Клуб Быков».– Прим. перев.

16

Рультабий знаменитый детектив из одноименного романа Гастона Леру.

17

Остров в Эгейском море, на котором, по преданию, в VII-VI вв. до н.э. жила древнегреческая поэтесса Сапфо ей приписывают воспевание женской однополой любви.– Прим. ред.

18

Феликс Фор умер 16 февраля 1899 г. в Елисейском дворце во время любовной беседы с г-жой Стенейл.– Прим. авт.

19

Нечто вроде подпольного публичного дома, куда допускается только узкий круг лиц. Прим. перев.

20

На набережной Берси были расположены винные склады и велась оптовая торговля вином.– Прим. перев.

21

Расположение игроков перед началом спортивной игры (англ.).

22

Автор романа о знаменитом «джентльмене-грабителе» Арсене Люпене.– Прим. перев.

23

Луара знаменита замками, расположенными на ее берегах, среди которых – Блуа и Шамбор.– Прим. перев.

24

Ономастика – раздел языкознания, изучающий имена собственные.– Прим. ред.

25

Излюбленное блюдо североафриканской кухни, приготовленное из пшеничной крупки, овощей и мяса.– Прим. перев.

26

Главнокомандующий французскими войсками в Алжире в 1958 г., один из участников ультраправого мятежа 13 мая 1958 г., утвердивший состав «комитета общественного спасения», целью которого было «сохранить Алжир неотъемлемой частью метрополии».– Прим. ред.

27

Один из основоположников анархизма.– Прим. ред.

28

Женщина (искаж. исп.).

29

Немного глупенькая (искаж. исп.).

30

Друг (исп.).

31

Глянь-ка быстро (искаж. исп.).

32

По-французски фамилия Кастеле пишется: Castellet. – Прим. перев.

33

Поневоле (лат.).

34

По-французски "castellet" означает «маленький замок». Прим. перев.

35

Честь поимки убийцы принадлежит Заваттэ. Блуа, вернувшемуся на улицу Дарано (возможно, не столько за деньгами, сколько для того, чтобы разделаться со своей любовницей), пришлось иметь дело с моим агентом, и, надо сказать, выглядел он при этом довольно бледно. Мы доставили его полицейским в плачевном состоянии. Комиссару Вайо, как я и предвидел, мне пришлось рассказать все… ну, почти все. За это дело комиссар получил от журналиста Дельма титул «Мегрэ лангедокской Калифорнии», что избавило меня от лишних нападок с его стороны (он даже не особенно ругался, когда узнал, что ему еще предстоит забрать труп Морто с виллы «Лидия»).