1

Вечером пятнадцатого мая по коридору одного из московских институтов наперегонки с яростно развевающимся плащом несся к выходу будущий бывший преподаватель Илья Константинович Стемнин. Клетки метлахской плитки, попадая под гулкие шаги, в ужасе выскакивали из-под подошв и отлетали назад. В неистовстве, с которым несся взвихренный Илья Константинович, было грозовое равнодушие туч, которым уже все равно, бежать ли, навалиться ли на край небес или упасть на широкие поля потоками ливня. Ведь тучи свободны, кто и куда бы их ни направлял.

Ступени лестницы, пропахшей мокрыми окурками, крыльцо, прохладные коридоры майского дождя. Проходя через институтский двор, в котором под куполами зонтов уже переминались первые студенты-вечерники, Стемнин на ходу сорвал свежий листок сирени. Сирень вздрогнула и сбросила с себя целую люстру капели. За воротами преподаватель остановился и, приходя в себя, глубоко вздохнул.

Все, что было связано с институтом, теперь мешало Стемнину. Галстук, тесный ворот белой рубашки, портфель. Особенно портфель. Хорошо было бы сейчас метнуть его жестом дискобола на серое облако или еще дальше. Лицо Стемнина опахнула весна. «Так вот что значит свобода», — подумал он, припускаясь бегом по улице. Две студентки, идущие к институту под одним зонтом, с любопытством проводили глазами длинную фигуру в плаще, скачущую по лужам. Дождь усилился, асфальт танцевал огнями отраженных витрин, причем отражение чрезвычайно облагораживало пошлый оригинал.

2

Кандалы и наручники не созданы для удобства. Все, что связано с несвободой, рано или поздно становится родом наручников.

С портфелем и галстуком повторялась та же история, что случилась с обручальным кольцом.

Еще за год до развода Илья Константинович заметил: стоило им с женой поссориться, и кольцо на безымянном пальце делалось инородным телом, жало, мешало, его приходилось поправлять, вертеть, выбирая более удобное положение. В мирные дни он о кольце не помнил. Более того, когда они с Оксаной только поженились, новенькое обручальное кольцо так и норовило вырваться на всеобщее обозрение, оказаться в центре внимания. Если Стемнин сидел за преподавательским столом, правая рука обязательно ложилась поверх левой. Стирание с доски превращалось в презентацию кольца: он сам любовался веселым золотым ободком, сияя гордыми глазами. Тогда казалось, что все его одобряют и непременно обсуждают факт его женитьбы.

А потом… Однажды после шумной ссоры Оксана ночью вызвала такси и уехала на три дня к подруге, ее мобильный тут же разрядился. Тогда Стемнин впервые почувствовал, что кольцо причиняет ему боль. «В любом кафе, в самой грязной пивной веселей, чем у нас. Лучше бы мы три часа трахались, чем разбирали по молекулам твои тонкие чувства!» — так она сказала перед уходом.

Тогда — в первый раз после свадьбы — Стемнин снял кольцо и положил в шкатулку вместе с ее серьгами и цепочками. Бледное углубление держалось на коже почти неделю, как незаживающий шрам. А жена даже не заметила, что он снял кольцо. Или сделала вид, что не заметила.

Вот и его институтский костюм, и портфель. Нет, никакой особой радости от них не было ни разу. Какая радость в портфеле? Но по вторникам портфель наливался тяжестью, хотя содержимое его было таким же, как в пятницу. Узел галстука выходил крив, забивался вбок, хотелось вытянуть его из-под воротничка, сунуть в портфель и утопить в Кусковском пруду. Портфель тяжелел несвободой, ведь любая несвобода есть род тяжести.

Вот еще что интересно. Рубашка. В белой рубашке по дому можно ходить и два дня, и три — рубашка останется чистой. Но стоило пойти на работу, даже на одну пару — и рубашка отправлялась в стирку. Хотя Стемнин не занимался тяжелым физическим трудом — всего лишь преподавал культурологию.

Последний год принес аллергию на вторники. Понедельник — врата ада. Так бывает, когда работа в тягость. Просыпаясь, Илья Константинович чувствовал себя мумией, некстати растрясенной засранцами археологами. Еще лежа в постели, он пытался придумать тонизирующую причину, чтобы встать и начать день. Какую-нибудь приманку, отвлекающую от того, что кроме самого вторника впереди среда, четверг и пятница (в понедельник была только консультация). Он заставлял себя думать, что на четвертой паре будет седьмая группа, где за первым столом сидит Алена Ковалько. Ковалько, которая всегда смотрит на него так, словно пытается сказать что-то запретное… Или, на худой конец, кто-нибудь после первой пары позвонит предупредить о заложенной бомбе, и можно будет с чистой совестью поехать домой.

Но все эти попытки обмануть себя не могли разогнать муть за окном и разбудить нетерпеливое желание поскорей начать день. В мятой пижаме Стемнин шел в ванную комнату, садился на край ванной и на пять-десять блаженных минут подставлял руки под теплую воду. Вот и все утренние радости.

Метро, шум, тепло, душное качание… Пробежка от метро к институту. Боль каталась в голове как тяжелый бугристый шар. Горстка полусонных студентов на первой паре. Время за что-то зацепилось и не двигается с места. Четыре пары, с окном между первой и третьей. Передние столы пусты. Понурый студент за вторым столом весь урок закрашивает в шахматном порядке клеточки в тетради. Две студентки-подружки жуют жвачку. Одна медленно, другая раза в полтора быстрей. Что-то это значит, думает Стемнин, только непонятно что. Кажется, все здесь находятся по приговору суда.

Твердое убеждение в бессмысленности своей работы — что может быть хуже для преподавателя! Преподавателю необходимо верить в свою миссию, в то, что у него припасено для студентов нечто крайне важное. Ключи от карьеры, путеводные правила профессии, житейский опыт.

Преподаватель Стемнин не верил в преподавание. Прежде всего в пользу преподаваемого предмета. Слово «культура» давным-давно превратилось в такой же мертвый водоем, как и «духовность». В это слово были умяты многомиллионная скука трудновоспитуемых детей и взрослых, принужденное молчание на уроках или концертах симфонической музыки, запах краеведческого музея с черепками и ржавыми наконечниками, потемневшие портреты несуществующих дворян, все что угодно, только не жизнь и не радость.

Стемнин не верил, будто сможет что-то изменить, скажем, заставить разные имена, факты и понятия пошевелиться, вспыхнуть, ошарашить аудиторию. Он не мог воскресить предмет из мертвых, но, что хуже всего, не мог с этим смириться. Пообвыкнуться в своей роли, травить анекдоты, поддевать студенток, обсуждать «Осень в Нью-Йорке», спокойно и с удовольствием проводить время в аудитории. С лету ставить зачеты списком, быть душкой, а в свободное время написать учебное пособие и защитить кандидатскую. Что-нибудь по игре культурных контекстов в современной российской прозе.

Каждый раз, входя в аудиторию, он знал, что крадет время у студентов и у себя. Украсть или убить время — разницы нет: укравший получает не больше, чем обворованный. Давным-давно было понятно, что преподавать он пошел зря. Но уж такой человек Стемнин: он не решается отказаться даже от того, что ему совершенно не нужно, если хоть чуть-чуть к этому привык.

3

В тот самый день, пятнадцатого мая, Стемнин ехал на работу. Нельзя сказать, что этот день как-то сразу заявил о себе. Вторник как вторник. На улице тепло, пасмурно, асфальт мокрый. Как всегда, по дороге Стемнин заставлял себя не смотреть на часы, чтобы не сходить с ума… И вот, метров за десять до проходной (МГТрУ — строго охраняемый объект!), драгоценное удостоверение из кармана плаща исчезло. Короткое замыкание ужаса. Потом Стемнин не раз думал, что не оставь он удостоверение в куртке, то и до сих пор тянул бы привычную лямку.

В восемь пятьдесят пять Илья Константинович стоял у турникета (точно такого же, как в метро) и объяснял молодому охраннику с короткой спецназовской стрижкой, что у него семинар, что можно спросить у студентов, что скоро придет лаборантка и все подтвердит… Он запрягал в свою просьбу десяток «поймите», «войдите в положение», «я вас очень прошу» и «ну пожалуйста».

Мимо Стемнина проходили опаздывающие студенты, оборачивались. Их пропускали, а его нет. Потоки жалобного нытья не растопили сердце охранника. Он даже перестал смотреть на Стемнина, лишь твердил, заглядывая в студенческие, что порядок — это, извиняюсь, порядок, что у него семья и работу, извиняюсь, терять неохота.

Только в половине десятого пришел начальник отдела охраны, выслушал Илью Константиновича, сказал, что порядок, извини, конечно, есть порядок, и пропустил. Мокрый от духоты и унижения, Стемнин взлетел по лестнице на третий этаж. Аудитория была пуста. Остался только невыветриваемый затхлый воздух и нарисованный мелом на доске цветочек. Стемнин запустил портфелем в угол. Портфель глухо звякнул ключами, лежавшими в кармашке, и провалился за скамью. В тот же день в деканате на Илью Константиновича была написана докладная. В пять часов он явился к завкафедрой. В маленьком кабинете уютно свернулась парфюмерно-кондитерская духота. Алевтина Ивановна в пухлом лиловом жакете сидела в своей комнате и что-то записывала в ежедневнике. Строгость начиналась в ее прическе, в неумолимо круглом стожке шиньона, в серебряной броши-скарабее. Едва взглянув на Стемнина, заведующая ровным голосом, как автоответчик номера «сто» из былых времен, произнесла:

— Присаживайтесь, Илья Константинович. — Обычно она называла его Ильей. — Разговор у нас грустный. Деканат прислал докладную записку. Первая пара на втором курсе была сорвана. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

— Я не срывал пары. Просто забыл удостоверение, а на вахте…

— Знаю. Но вы ведь взрослый человек. Вы должны понимать, что порядок, извините, есть порядок (Да что им, один текст всем раздали, что ли?). Рассеянность — это безответственность. Преподаватель позволить себе рассеянности не может.

К этому моменту Стемнина уже не трясло от злости на себя и на случившееся. Злость переплавилась в более благородный и холодный металл, в какое-то яростное безразличие к любому исходу.

— У нас уже не впервые возникали вопросы относительно вашей, так сказать, трудовой дисциплины. Вы никогда не заполняете журнал. (Карандашик отбивает по столу пункты обвинения; настольная лампочка безразлично уставилась в открытую амбарную книгу.) Вы отступаете от учебного плана. Так вот, на очередном заседании кафедры мы поставим вопрос о том, чтобы объявить вам выговор. И это будет уже второй (мощный удар карандаша) выговор в вашей трудовой книжке. Так что есть серьезный повод задуматься над тем, что вам необходимо пересмотреть в своей работе…

Пересмотреть в работе… Да, это бы не помешало. Стемнину стоило бы пересмотреть место работы. А то что же получается? Его могут наказать тем, что запретят ежедневное самоизнасилование? Алевтина Ивановна сможет и дальше вколачивать карандашиком в его жизнь безотрадные правила? Название станции «Рязанский проспект» будет бить током отвращения даже тогда, когда Стемнин будет просто проезжать по этой ветке?

— Я уже задумался…

— Что ж, прекрасно. Заседание кафедры соберем на следующей неделе.

— И совершенно напрасно, — сказал Стемнин, твердо глядя себе под ноги.

— Почему? — Алевтина Ивановна подняла голову.

— Потому что я ухожу. Увольняюсь.

Ну вот. На такую зарплату, какую здесь платят, найти работника нелегко.

— Зачем же такие крайности, Илья Константинович? — Тон заведующей изменился.

— Мне следовало сделать это гораздо раньше.

— Что ж, — Алевтина Ивановна раздраженно пожала плечами, — если вы уже решили…

Поразительно было видеть, как начинает преображаться Алевтина Ивановна, которая в этот миг потеряла всякую власть. Как тает и исчезает значение ее недовольства, ее мнения, ее желаний — мало ли кто чем недоволен! И чем менее угрожающим выглядело все, что Стемнин видел вокруг, тем ярче и злее разгоралась его свобода. До наступления среды оставалось еще шесть с половиной часов, но вторник был развенчан и обезврежен. «Бедные вторники, — насмешливо подумал Стемнин, — ничего у вас не получится».

4

С того самого дня волнами пошли безостановочные перемены. Стемнин сбрил бороду, которая была призвана сделать его более похожим на преподавателя и переехал в новую квартиру на проспекте Вернадского.

Трехкомнатную в центре неподалеку от Никитских ворот он продал и купил маленькую двухкомнатную, получив разницу в двести тысяч долларов. Зачем? Во-первых, крайне были нужны деньги. Во-вторых, старая квартира слишком напоминала Стемнину об Оксане, с которой они прожили здесь почти четыре года. Жена ушла, но все время давала о себе знать: обоями, солнцем в немытом окне, развесистым бабушкиным алое и крышей дома напротив. Алое Стемнин перевез к матери. Окна помыл. Но с домом напротив и солнцем ничего нельзя было поделать. Елизавета Дмитриевна долго отговаривала его от обмена, но в конце концов уступила. В сердцах сказала, что после расставания еще с двумя бабами сын станет бомжом. Конечно, уезжать было тяжело. Этот жалкий упрек старых, брошенных комнат без мебели, коробки, заклеенные скотчем, чужие люди, ходящие по дому… После переезда Стемнин долго не мог заставить себя даже пройти по Спиридоновке. Но дело было сделано, и уже через месяц после переезда стало ясно, что он спасен.

Если можно излечиться от роковой ошибки, Илья Константинович стремительно шел на поправку. Студенты перестали казаться злобными пленниками, начальство и коллеги были разжалованы в обычные люди.

— Илья Константинович, а правда, что вы уходите? — спрашивали его на паре.

— Бастриков, а правда, что вы остаетесь? Хотите, уйдем вместе? — смеялся Стемнин.

Лера Дзакаева, строгая царевна с персидской миниатюры, отвечала вместо Бастрикова:

— Нет, мы хотим, чтобы вы вместе остались.

Это звучало как признание в любви. Подслеповато горели чумазые окна, сияли нежностью прожилки гераневых листьев в преподавательской, в аудитории было не продохнуть от быстрых предчувствий.

В конце мая Стемнина уже одолевали сомнения: может, лучше остаться? Вдруг он собственными руками разрушает самый верный из своих миров? Тот мир, где он сведущ, силен, вознесен на пьедестал учительского авторитета. Где он может быть не только уважаем, но и любим. Та же Алена… Ему кажется, что теперь в ее глазах не только насмешка, но и мольба?

5

Он просыпался по утрам и не понимал, где он, что это за комната, что за окном… Белье, шторы, лампочка под потолком — все было другим. И запахи… Запахи недавнего ремонта, новой мебели. За стеной непрерывно сверлили и стучали, телефон помалкивал — мало кто знал его новый номер. На рассвете подступающее лето намазывало дрожащий зной на крыши домов и машин.

Закончилась сессия, прошла последняя консультация, на которой он милостиво поставил зачеты заядлым двоечникам и прогульщикам. Пятого июля он поехал в институт в последний раз. Стемнина этот визит тяготил. Тем не менее следовало сдать методички на кафедру, книги в библиотеку, получить расчет в кассе, забрать трудовую в отделе кадров. Отдать швартовы.

После низколобой предгрозовой жары гулкая прохлада института казалась спасением. Пустота коридоров уже припахивала известкой и эмалью, столы и скамьи были вынесены из аудиторий. Начинался летний ремонт. Сессия закончилась, и вместо студентов мелькали пугливые абитуриенты. Покончив с оформлением и получив в кассе деньги, Стемнин медленно шел по коридорам. Теперь ему хотелось продлить последние минуты. «Интересно получается, — думал он, — как в детской игре… Делаешь один ход, попадаешь на какую-то клеточку, а там написано, что ты продвигаешься сразу на пять ходов вперед. Или назад. А на некоторых ничего не написано. Куда пришел, там и стоишь, ждешь следующего хода. А тут подал заявление об уходе — и сразу столько всего изменилось!.. Причем неизвестно, к лучшему или к худшему. Это в игре понятно: вперед — хорошо, назад — плохо. В жизни бывает, что вперед — тоже плохо».

Тут Стемнина окликнули:

— Илья Константинович! А я уж думала, больше вас не увижу.

— Ковалько?

— Не фамильничайте, не в ЗАГСе.

Это была та самая Алена Ковалько, ради которой он целый год прощал ненавистные вторники. Та самая, кого он искал взглядом, входя в аудиторию и на которую потом старался не смотреть, но всегда знал, что она-то на него смотрит. Расхаживая во время семинара между рядами, он видел, что Ковалько рисует в своем блокноте то профиль денди в цилиндре, то ворон, то бесчисленные сердечки.

— Ковалько! Для чего вы поступили в Транспортный? — бывало, спрашивал Стемнин, останавливаясь в шаге от ее стола. — Вам на худграф прямая дорога.

— А я на личном транспорте на этюды буду ездить, — отвечала Ковалько.

Дерзость была определяющим свойством этой девятнадцатилетней девушки. Дерзкими были ее слова, взгляды, наряды, красота и бейсболка. Короткий хвостик волос также казался пучком дерзости и отваги. Но теперь, похоже, она была в замешательстве. Она посмотрела на Стемнина снизу вверх:

— Ну и куда вы уходите, умник?

— Как вы разговариваете с преподавателем, Ковалько?

— С преподавателем? А так. Значит, заслужили.

Она осмелела, и, глядя на ее сердитые брови и маленький надменный нос, Стемнин не мог сдержать улыбки:

— Вас-то я чем обидел?

— Как теперь студенты будут жить без вашей дурацкой культурологии?

— Невелика потеря. Найдут за лето замену.

— Замену? А некоторые, между прочим, считают… Что вы улыбаетесь? Смешно, да? Может, у некоторых это были самые лучшие уроки!

— По-моему, вы издеваетесь надо мной, Алена.

— Издеваюсь? Я? — Казалось, в ее глазах вот-вот засверкают злые зеленые молнии. — Ну ладно, сейчас. Сейчас-сейчас.

Алена расстегнула свою сумку, где что-то тихо загрохотало, добыла блокнот и принялась его яростно перелистывать.

— Так, это не для вас… Это вам не надо…

— Уж покажите. Всегда было интересно…

— Ага, сейчас. Размечтались. Вот, смотрите. Из моих рук, умник!

Зажав тонкими пальчиками страницы, которые Стемнину видеть не полагалось, она сунула ему под нос раскрытый блокнот. Он увидел несколько записей, разделенных знакомыми чернильными сердечками. Сердечки были раскрашены и перламутрово отливали маникюрным блеском.

— Что это? Что это такое? — спросил растерявшийся Стемнин.

— Не узнаете? — Она отняла блокнот, перевернула страницу.

Этот разворот также был исписан цитатами. Под некоторыми цитатами было выведено: «И. Стемнин», под другими — «И. К. С.». Подписи были многократно обведены, украшены виньетками и цветочками.

— Вот так, Илья Константинович. А теперь уходите, если можете. Умник!

Бросив блокнот в сумочку, она отвернулась и шла прочь, пытаясь обогнать слезы. Каблучки щелкали, заполняя эхом пахнущий мелом вестибюль. А Стемнин еще долго стоял у дверей второй поточной аудитории, бессознательно держась за массивную медную ручку.

6

Не было ни сил, ни воли высвободиться из тисков тоски. Он сидел дома на диване, обхватив голову руками, покачиваясь, точно пытаясь ослабить хватку боли, и не мог заставить себя зажечь свет. Еще утром, да что утром — еще четыре часа назад он легкомысленно спрашивал себя, куда приведет его решительный шаг. Сейчас стало очевидно, что он совершил ужасную, непоправимую ошибку. Обратно в институт его не примут, у него и духу не хватило бы спросить об этом. А меж тем в институте — он слишком поздно понял это — его ценили, слышали, его даже любили. Как можно было оставаться таким слепым? Как он мог сетовать на скуку и бесполезность своей работы, если нашелся хотя бы один человек (а может быть, их было больше?), кто помнил его уроки, заботливо хранил его мысли, готов был под его влиянием изменить свою жизнь!

Он метался по квартире, слишком маленькой для метаний. Дурак! Умник, как выразилась Ковалько. Как теперь все исправить? Наконец Стемнин сел за стол и достал чистый лист бумаги. Он так спешил, словно торопил момент, когда наконец начнет действовать лекарство. Нужно было отпустить боль в письмо. Стемнин часто писал такие письма, ни одно из которых не было отправлено.

7

Пусть же читатель узнает тайну главного героя раньше, чем сам главный герой! В устной речи Стемнин был мешковат, даже в привычной обстановке мог мычать, застыть на целую минуту, ловя в воздухе нужное слово. Но как только перед ним оказывался лист бумаги, он писал стремительно и свободно, точно слова сами сбегались к перу из путеводной белизны.

Составляя слова на бумаге, он ловко и безупречно готовил преображение своего адресата. Несколькими предложениями мог превратить гнев в милость, досаду в благодушие, отчаяние в надежду. Ему было так же просто перевести читателя из одного состояния в любое другое, как из комнаты в соседнюю комнату.

Стемнин владел несравненным даром, но еще ни разу не применил его: время писем осталось в прошлом, и объясняться с кем-либо по почте значило выдать собственную старомодность. Конечно, существовала электронная почта. Но кому придет в голову писать по мейлу так же, как на бумаге? Ведь, взяв лист бумаги, ты непременно должен исписать его хотя бы с одной стороны. А в электронном письме любое количество слов достаточно, да и эмоции здесь, как правило, излишни. Стемнин стеснялся своей воображаемой сентиментальности, а потому талант его лежал под спудом, так что и талантом-то в полном смысле слова быть назван не мог. Ведь дар, которому не даешь хода, ничем не отличается от бездарности.

Итак, Стемнин навис над столом, и буквы сами потянули за собой гелевую ручку:

Он уже несколько раз принимался писать бывшей жене. Что им двигало? Не вполне перегоревшая любовь, чувство вины или преображенная временем иллюзия утраченного счастья? Написав первые строки, Стемнин почувствовал, что успокаивается. Нет, нет, это ему не нужно! Следовало держаться как можно дальше от входа в лабиринт отношений, особенно тех отношений, заведомо погибельных и погибших.

Стемнин взял со стола недописанное письмо, сложил листок вдвое, вчетверо, еще, еще, пока тот не превратился в крохотную пружинящую книжицу. Книжица упрямо пыталась развернуться, точно требовала дописать колдовскую формулу, уже начинавшую свое действие.

Рука потянулась к новому чистому листку. Вздохнув, он вывел: «Дорогая Алена!» Но продолжать не стал. Какое тут могло быть продолжение?

1

— Что, опять кризис? Катастрофочка? Смертельная ранка? Чудесно! Стало быть, все в порядке. — Звонаревский голос из телефонной трубки лился бравурно и полноводно. — Прекрасно! Депрессия — твой конек.

Сквозь задернугые, разбухшие от солнца шторы было видно, что уже вовсю раскочегарился еще один жаркий летний день, третий день абсолютной свободы.

— Просто я еще не проснулся, — вяло отвечал Стемнин: звонок раздался в девять утра, это было совершенно в духе Павла Звонарева.

— Умеешь, чертяка, тут тебе равных нет!

— Интересно, что должно случиться, чтобы ты смог проявить сострадание?

— С тобой? К тебе? Ммм… Минутку, дай подумать. Например, если бы у тебя не было меня. Вот это был бы летальный исход.

Как это часто случается, давняя дружба связывала двух людей, ни в чем друг на друга не похожих. Паша Звонарев, пышный увалень, человек-шапито, — и Илья Стемнин, колодезный журавль при собственной драме. Им было хорошо вместе: каждый втайне сознавал себя неизмеримо выше другого.

— Чего звонишь, долдон, ни свет ни заря?

— У тебя ж на душе полярная ночь, темный ты человек! Когда ни позвони. Вечером ждем тебя, махатма, на семейный совет.

Семейным советом было принято называть встречи трех пар: Стемнина и Оксаны, Паши и его жены Лины, Ануш-Нюши и ее многолетнего жениха Георгия. Одна пара распалась, другая все никак не могла пожениться, но семейные советы время от времени случались, только теперь без Оксаны.

— А что стряслось-то? — встревожился Стемнин.

— Значит, без причины ты нас видеть не согласен? Ладно, вот тебе причина. Вечером будут Большие Блины.

Ради звонаревских блинов можно было не только преодолеть с десяток остановок на троллейбусе, но даже потратиться на авиаперелет из другого города.

Поднимаясь на третий этаж по лестнице просторного подъезда, наполненного особой гулкой затхлостью, какая бывает в богатых сталинских домах, Стемнин думал, что из всех трех пар Паша и Лина меньше всего походили на пару. Лина рядом с Пашей казалась юным завучем по воспитательной работе. На ее долю выпали военная дисциплина и здравый смысл. С таким мужем, как Павел, по-другому и быть не могло.

Горячий блинный дух витал на лестничной площадке. Помедлив пару секунд, Стемнин позвонил.

— Наш-то явился тютелька в тютельку. Насобачился, пес. — Румяный Павел в пестром фартуке напоминал ростовский базар, ужавшийся в одного человека.

— Никогосовы здесь?

Хотя Ануш с Георгием не были женаты, их уже привыкли звать по одной фамилии, причем по Нюшиной.

— Привет, Илюша, иди к нам, — раздался Линин голос из недр огромной квартиры. — Триста лет тебя не видела!

— Никогосовы опаздывают.

Стол был накрыт в столовой, и садиться за него пока не полагалось, зато кусочничать на кухне никто не запрещал. Лина резала зелень на мокрой разделочной доске и жаловалась:

— У Нюшки настроение мрак, похоже, опять у них ничего не получается. Не знаю что и делать. Какое-то средневековье, честное слово!

— При чем тут вообще родители? Они бы еще сватов засылали.

Родители Ануш Никогосовой (в просторечии — Нюши) строили козни и препоны, не первый год изо всех сил сопротивляясь союзу дочери с Георгием Хроновым. Что было главной причиной столь яростного неприятия, сказать трудно. Может быть, их пугала тринадцатилетняя разница в возрасте, может быть, ненадежное актерское ремесло жениха, вероятно, еще и то, что он не был армянином. Так или иначе, стоило Ануш заговорить о свадьбе, начинались ссоры, сцены со слезами, и одна из таких сцен, скорее всего, приключилась прямо сегодня.

2

Послышался звонок из прихожей: наконец подтянулись опоздавшие.

Иногда являются на свет такие индивиды, что, раз увидев, глазеешь на них и не можешь оторваться: уникальные образцы, каждой чертой которых Бог занимался лично. Они отнюдь не эталоны красоты — красота ведь бывает вполне заурядна. Но раз уж Бог улыбался, чертя их особые свойства, то и в каждом встречном непременно аукнется это теплое, не от мира сего веселье. Как понять, что перед тобой именно такой человек? По каким признакам? Да ни по каким. По многим. По легкой, светлой, детской опушке лба. По беззащитности ушей. По ноздрям столь чуткой формы, словно каждый миг они втягивают райское благоухание. Бог его знает, по каким признакам. Ясно только, что среди детей такие встречаются в миллион раз чаще, чем среди взрослых.

Ануш — невысокая смуглая девушка с отважно-доверчивыми глазами и лицом всегда улыбающимся или накануне улыбки. Георгий Хронов — тощий лохматый меланхолик с бровями зигзагом и грустными перекосами носа, губ, плеч. В его бледности, печали, походке было нечто неуютно-комическое.

Хозяева следили, как бережно Гоша придерживает Нюшу, сдрыгивающую у порога разноцветную босоножку. Гоша был печален, как звуки гармоники в старом фильме про Париж. «Кому такой может не понравиться?» — возмущенно думал Стемнин.

— Как стать Вазгеном? — спросил Гоша, беспокойно озираясь по сторонам. — Может, есть какая-нибудь клиника или диета?

— Георгий, это не смешно! — Ануш пыталась сделать сердитое лицо.

— Какой там смешно! Хочу быть Вазгеном, а не выходит! Не получается! Каждое утро бегу к зеркалу с надеждой. Ну? А? — Лицо Гоши погасло. — Нет. Опять не Вазген.

— Зачем надо было покупать маме турецкий шарфик? С ума сошел?

— Откуда я знал, что он турецкий? И, главное дело, что ж, каждый раз коньяк «Арарат» покупать твоей маме?

— Блины стынут, уважаемые! — Широким жестом Паша загонял всех в столовую.

— А нет ли вместо блинов мацуна? Поел — раз! — и у тебя фамилия заканчивается на «ян».

— Садись, болтун! Ребята, извините нас.

Блины манили — кружева карамельной позолоты, пшеничные, гречишные и маисовые — три столба, три неровные горячие стопки, три тома вкуснейших страниц, пестрых по краю. Стол цвел, благоухал и позванивал роскошью.

— Что ж ты, Георгий, такого маху дал?

— Какого еще маху! Можно, я с этого краю сяду? — Гоша равнодушно пересел поближе к блинам. — Чтобы не потревожить.

— Да, Гоша. Сыграл ты Пукирева!^[1]

— Илья! Мы ведь едим, кажется!

— Вина?

— Не возражаю.

Чинность первых минут застолья сошла на нет.

— Мама вбила себе в голову, что я с Георгием встречаюсь исключительно из упрямства, а на самом деле мне нужен Гамлет Симонян. Можете себе представить? Гамлет! Утром говоришь: «Гамлет, покушай омлет!»

— Ну вот, — промямлил Гоша. — Она уже воображает себя с ним по утрам!

Блины таяли, беседа распалась на реплики. Говорили о даче, о затопленной станции «Мир», о Лининой поездке в Германию, так что не сразу заметили, что бывший преподаватель сосредоточенно уставился на свои сплетенные пальцы и вовсе не интересуется общим разговором. Когда же наконец заметили и спросили, не собирается ли он к морю, Стемнин ответил невпопад:

— Надо вот что сделать. Ты, Георгий, не сердись, но с тобой объясниться толком невозможно.

Присутствующие переглянулись. Хронов обиженно загудел:

— Почему это? Я что, глуп? Между прочим, я много слов знаю. Например, «густопсовый» или «запридух».

Заулыбались.

— Вот о чем я и говорю! У тебя наружность и манеры такие… отвлекающие. А объясниться с Нюшкиными родителями тебе кровь из носу — надо! Переломить отношение, дать почувствовать, что им не стоит тебя опасаться.

— Как будто это и так не видно, — буркнул Георгий.

— Не видно. Им — не видно. Они уже настроены. А пока ты будешь маячить со своими вздохами и бровками, ничего не изменится.

— Что ты предлагаешь? — спросила Лина.

— Нужно написать им письмо. Понимаете? В чем плюсы письма? Во-первых, в письме всегда можно сказать то, что хочешь. Именно то, что нужно. Обычно ведь как? Начали о чем-то говорить, тут вдруг какая-то реплика не по теме, ну и весь разговор потянуло в сторону.

— Точно, — согласился Георгий. — Вот я помню, репетировали мы «Горе от ума», разбирали мотивацию Софьи, почему она так холодна с Чацким…

— О чем и речь, Гоша, — перебил его Стемнин. — Еще минута, и я сам забуду, что хотел сказать, а буду думать про Софью. Или про Петра.

— Так вот, Софья…

— Георгий, тебе неинтересно, что ли? — Ануш махнула на Хронова рукой. — Илюша, что там во-вторых?

— Во-вторых, в письме… — Стемнин помычал, подбирая слова. — Когда я читаю, меня не отвлекает образ пишущего. Так ведь? Я часто думаю: если бы романы или стихи мы не сами читали, а слышали прямо от автора… Например, Достоевский нам читал бы лично. Сидел бы тут со своей бородой, с глазами больными… Или Мандельштам. Не уверен, что мы тогда смогли бы их оценить в полной мере.

— Не согласен, — сказал Павел. — По-моему, наоборот. Это же круче всего — услышать автора. Вспомни Высоцкого. Кто бы мог так прочитать или спеть?

— А я согласна, — парировала супруга. — Послушай, как поэты стихи читают. Или поэтессы. Неловко слушать. Думаешь: да успокойтесь, женщина! Ну сирень, ну канделябры. Что ж вы так убиваетесь!

— Слишком много отвлекающих обстоятельств, — продолжал Стемнин. — Голос не нравится. Запах. Заикается человек. Или прическа у него не та, или галстук. Он говорит что-то важное, а ты думаешь: живет один, бедолага, никто за ним не приглядывает, вот и болтаются на шее дурацкие пальмы.

— Оригинальное предложение, — вежливо сказал Хронов. — Я подумаю.

— Можно, я тоже подумаю? Прямо сейчас.

Со стола была убрана посуда, бутылки, остатки закусок, вазочки с икрой и вареньем, скатерть в бледных пятнах скомкана и спрятана, а на ее место постелена свежая.

Девушки курили на кухне, Павел и Георгий от нечего делать наносили друг другу смертельные удары в голову и в корпус посредством игровой приставки, а Стемнин потихоньку вышел на балкон и притворил за собой дверь. За тридцать с лишним лет во дворе этого дома так и не выросло ничего, кроме деревянного гриба над пустой песочницей да с десяток высоких тополей с вечноосенними листьями. Ни травы, ни цветочных клумб, ни кустарника — только убитая пыль и аксельбанты асфальтовых дорожек.

Стемнин с удовольствием окунулся в вечерний московский шум, не разбирая в нем ни единой подробности. Все внимание вцепилось в тонкие синие черточки, которые он выводил в блокноте:

Стемнин зачеркнул слова про положение и вместо этого написал:

— Гош! — крикнул Стемнин с балкона в комнату. — Сколько вы с Ануш встречаетесь?

— А что? — спросила Нюша. — Ой, что это ты там делаешь?

Компания потянулась на балкон, но Стемнин бесцеремонно всех вытолкал:

— Все, все. Спасибо. Идите отсюда.

— Напиши, что его тошнит от кофе по-турецки! — успел крикнуть Паша.

Стемнин вздохнул, и ручка опять полетела по странице:

Нет, «отнять» не годилось.

Ну Георгий, подумал Стемнин, покачав головой… Он уже не слышал ни музыки и разговоров в комнате, ни городского гула, не обращал внимания на сгустившийся сумрак, из-за которого бумага стала шершаво-голубой.

3

Наконец все было готово. Он перечитал еще раз. Тщательно вымарывал все зачеркнутые слова, пока на их месте не появились плотные, вдавленные в бумагу чернильные прямоугольники. Только сейчас он заметил, что на улице совсем стемнело, и подивился, как мог писать в такой темноте. Взгляды сидящих в комнате обратились на Стемнина.

— Тихо. Тишина! Илья будет письмо читать. — Лина выключила музыку.

— Не умею я читать. Лучше сами прочтите.

— Отлично. Ну-ка подай его сюда! — обрадовался Паша.

— Нет, Павел. Ты будешь святотатствовать и глумиться.

— Ничего подобного. Я прочту с выражением.

— Этого я и опасаюсь.

— Можно мне? — решительно сказала Ануш, и Стемнин отдал ей три исписанных и исчерканных листка.

Первые слова она прочла вслух, но потом умолкла, не слушая протесты Гоши с Пашей, кричавших, что им тоже интересно. Стемнин слабо улыбался. Он пытался понять, где сейчас читает Нюша.

— Илья! По-моему, ты гений! — сказала Ануш очнувшись.

Говоря это, она внимательно смотрела не на Стемнина, а на Георгия, точно сверяла его образ с только что увиденным в письме. Следующей читала Лина. Паша, гримасничая, подглядывал из-за плеча. Последним листки получил Хронов. По его реакции нельзя было понять, одобряет ли он написанное.

С минуту собравшиеся молчали и были похожи на групповой портрет, запечатлевший начало эпохи больших перемен.

4

Вартан Мартиросович, Нюшин родитель, был знаменитый врач-уролог (насколько вообще уместно говорить о славе урологов). Он приводил людей, видевших Вартана Мартиросовича впервые, в состояние робости и оцепенения. Даже кадровых военных и директоров супермаркетов. В принципе впадать в дрожь при появлении хирурга-уролога более чем естественно. Стемнин, однако, в свое время впал в дрожь при первом визите, еще не зная о профессии Нюшиного отца. Вартан Мартиросович был сутулый седой здоровяк с пронзительными глазами под кочками зловещих бровей. При первом взгляде на Вартана Мартиросовича, при первых звуках его гортанного голоса делалось ясно, что перечить такому человеку невозможно. Но, даже если он ничего не говорил, а молча читал, он так густо сопел носом, что при этом урологе следовало держать рядом кардиолога — на случай возможной тахикардии и микроинфарктов. А еще очки… Бывают такие очки, неумолимые.

При всем том, как Стемнин понял позднее, властью в семье Никогосовых обладал вовсе не Вартан Мартиросович, а его супруга Адель Самвеловна, интеллигентная женщина с тихим голосом и вопросительным взглядом.

Стемнин лежал без сна и думал о письме. Он попробовал представить, как Вартан Мартиросович в полосатой пижаме и в своих жутких очках раскладывает почту, газеты, научный журнал, какой-нибудь «Вестник урологии», рекламные брошюры, потом берет в руки конверт, недовольно смотрит, резко вынимает письмо, встряхивает брезгливо. Насупившись, читает…

Никак не получалось вообразить смягчающееся лицо. Стемнин доверял своему воображению. Если он не может чего-то представить, значит, этого и не будет. Конечно, он понимал, что, если что-либо воображает, это далеко не всегда осуществится. И разумеется, происходит сколько угодно событий, о которых он и помыслить не мог. Но если он пытался вообразить некое событие, а оно не воображалось, можно было не сомневаться — такого не случится.

«Не вышло бы хуже». — Стемнин посмотрел на часы, ожидая, когда уже наступит утро.

5

Голос Хронова рвался на клочки плохой связью.

— Гоша! Что с письмом?

— Ничего. У меня оно.

— Так вы еще не отдали?

— Некому отдавать. Вартан наш Мартиросович во Францию уехал. Нюша на даче. Такие дела.

— Ты хоть своим почерком переписал? — спросил Стемнин уныло.

— Да, конечно. Спасибо еще раз…

— А на конверте оба имени поставил?

— Поставил.

— Ты только в почтовый ящик опусти, хорошо?

— Хорошо, Илюха, ты прости, я уже одной ногой на репетиции, после поговорим.

Так закончилась история с первым письмом. Точнее, само письмо — это и был конец истории.

1

Чем только не мерят время! Курантами, выстрелами пушек, заводскими гудками, страницами отрывного календаря, деньгами, стуком сердца. Вот уже несколько дней Стемнин слышал, как на кухне капает вода, гулко шлепая по оцинкованному дну мойки. Он закрывал все двери, но отгородиться от капели не мог: звук чутко достукивали мысли. Надо было вызвать сантехника, но Стемнин вяло надеялся, что однажды утром кран одумается и замолчит. Мерное шлепанье капель напоминало об утечках и потерях. Беззаботность впрок не напасешь. Пора было искать работу.

Даже затевая нововведения, консерваторы ремонтируют прошлое. Первая мысль, которая пришла в голову Стемнину, — обзвонить знакомых преподавателей. Преподавание, особенно после разговора с бывшей студенткой, он бессознательно числил единственной своей профессией. Перелистав телефонную книжку и перетасовав колоду визиток, он принялся звонить немногочисленным коллегам из других вузов. Доцент Малинкявичюс из Финансовой академии долго расспрашивал Стемнина, что стряслось, давал советы, как следовало разговаривать с администрацией, хвалился вышедшим учебником и командировкой в Бельгию, а под конец сказал, что у них культурологию вообще не преподают. Рената Сергеевна из педа попросила позвонить ближе к декабрю, но трижды повторила, что ничего не обещает. Домашний телефон профессора Колтуна, у которого Стемнин когда-то учился, изводил долгими гудками, а когда Илья Константинович чудом дозвонился до кафедры, задорный старушечий голос прокричал: «Молодой человек, каникулы на дворе, лето! Отдыхайте, загорайте, забудьте о науках до осени!»

Было понятно, что ближайший учебный год начнется без него. Даже веря в свою педагогическую стезю, в школу он пойти не решился. В районной библиотеке гремела презентация шоколадных подушечек «Кокетка», по Музею Горького бродили призраки в голубых полиэтиленовых бахилах, а в Институте русского языка со Стемниным разговаривали, как с иностранным шпионом.

С каждым новым разговором удача убывала. Стемнин чувствовал, что сам звук его голоса исподтишка сигналит собеседнику держаться подальше. Он уже не спрашивал, какова зарплата, хороши ли студенты, далеко ли от метро. Он сдавал позицию за позицией, но понижение требований только роняло его в глазах возможных работодателей. Кран на кухне терял каплю за каплей, жизнь проходила мимо, не замечая Стемнина. Он томился бездельем на обочине лета, получая наравне с другими только жару.

Однажды утром, приняв душ, он повернул до упора тугой вентиль и отключил холодную воду. Безработный Стемнин решился на следующий закономерный шаг — заглянуть в газету бесплатных объявлений. В конце концов, теперь он будет не просителем, а соискателем с гордо поднятой головой. Неприятно морщась, газета с ходу нашуршала бывшему преподавателю, что он на земле инопланетянин, а в Москве иногородний. Москва искала менеджеров по продажам, логистов, финдиректоров, налоговых консультантов, экспедиторов. Но примерно через полчаса в колонке «Другое» обнаружилось объявление — требовался корректор.

Надевая отглаженную белую рубашку, повязывая галстук, озеркаливая губкой черные новые туфли, он испытывал праведное наслаждение. Маячивший в двух шагах уклад казался избавлением от бессонницы, тревоги, ноющего колена и глубокого недовольства собой.

Издательство «Карма» размещалось в глубине запутанных дворов, в здании бывшего заводоуправления на Новой Басманной. Здесь же бедовали таможенный комитет, райотдел милиции и турфирма, выбросившая из окна робко трепещущий флажок.

Директриса «Кармы», два часа назад назначившая Стемнину время собеседования, вероломно сбежала то ли в типографию, то ли в управу. Секретарша отвела Стемнина в корректорскую — каморку с непомерно высоким потолком. Частые стеллажи вдоль стен были завалены папками, справочниками, словарями и набитыми в два ряда книгами, очевидно составлявшими продукцию издательства «Карма». Вопреки названию то были книги, не имевшие к восточной религии ни малейшего касательства.

В каморке сбились четыре стола. Два из них были завалены какими-то распечатками, за другими сидели две женщины: маленькая, круглая, с калмыцким лунным лицом и высокая, сутулая, в темно-рыжем, неладно пригнанном парике. Когда дверь раскрылась, корректорши разом подняли головы.

— Вот, Наталья Свиридовна, — пролепетала секретарша, представляя Стемнина. — Привела вам коллегу. Не обидите?

Не улыбнувшись, луноликая поздоровалась и попросила подождать. По привычке Стемнин принялся разглядывать корешки книг, стоявших на стеллажах. Уже тусклые зеленые, бурые и серые тона корешков говорили о том, что книги издательства «Карма» выпущены не для удовольствия и не ради праздного интереса. Самое жизнеутверждающее название было — «Оптимизация налогов». Это был мир бескрайних, как последние месяцы зимы, таблиц, долгих перегонов мертвого текста, согнутых шей, слепнущих глаз и обещанных денег.

— Ну так вот, Илья Константинович, — сказала наконец луноликая, отложив в сторону увесистую лупу в желтой латунной оправе. — Давайте как на духу. Что у нас с опытом?

— Опыта у меня недостаточно, — ответил Стемнин твердо.

— До вас тут девочка приходила. Неделю погостила и — того. В день страниц десять одолеет, сидит белее простыни. Ну а как? Это не детективы, не дамские романы. Тут навык нужен. — В голосе женщины слышалась сдержанная гордость.

— Да брось, Наташа, что ты человека пугаешь! — вмешалась корректорша в парике. — Вы не бойтесь, всему можно научиться, правда?

Стемнин обвел взглядом каморку как сценарий будущего. Почему-то представилось ему, как поздней осенью, когда к четырем уже темно, он сидит в компании молчащих женщин и тщетно пытается одолеть абзац про калькуляцию дебиторных обязательств. Во что он превратится? В такое же дисциплинированное привидение, как эти корректорши?

У Стемнина потемнело в глазах. Здесь был тупик, затхлая западня стабильности. Другой работы нет — не бывать ему ни бойким менеджером, ни финансовым директором. Для этого пришлось бы прочитать половину книг издательства «Карма».

— А вот скажите мне лучше такую вещь, — неожиданно обратилась к нему сутулая в парике. — Вы свистеть умеете? Парни ведь все свистят!

Наталья Свиридовна закудахтала от смеха, а Стемнин растерянно пожал плечами.

— Меня внук попросил научить его свистеть, такое дело. Ну, свистеть я кое-как могу, но как это получается, убей бог, не понимаю.

Поднимаясь к метро по Новой Басманной, бывший преподаватель не замечал ни жары, ни солнечного плеска листвы, ни запаха шашлыка, ни грохота электрички под мостом. Он улизнул от морока корректорского будущего — но что ожидало его взамен? Вдруг он вспомнил про бабушку, которая мечтала научить внука свистеть. Он почувствовал жар плавящегося на солнце свежего асфальта, увидел край пунцового в белых цветах шелкового платья в толпе и въезжающий в небо удивительный город.

Стемнин очнулся.

2

Воздух в испарине тяжело шевелился в подвалах неба. «Надоело солнце, надоело лето, хочу дождя, осени хочу», — ворчливо думал Стемнин, бродя по комнате и не находя себе места. Почему-то без футболки было жарче, чем в футболке. Но, стоило надеть футболку, становилось еще горячей.

Фонтаны без воды, неподвижные эскалаторы, старые самолеты на постаментах — таковы были его дни.

В последнее время нашел на него стих. Хотя денег вполне хватало года на четыре безбедной жизни, Стемнин вдруг впал в такую экономию, точно проедал последние рубли. Вроде наказывал себя за то, что не работал. После похода в «Карму» он ел только гречку, слегка сдабривая ее подсолнечным маслом. Ни мяса, ни овощей-фруктов, ни ягод, переполнявших московские рынки и лавочки, ни даже молока он теперь не покупал, угрюмо блаженствуя от праведного поста, от самого однообразия невкусной еды.

Когда в пятницу раздался Линин звонок, он мыл тарелку после позднего монашеского обеда.

— Илюш! Что это у тебя голос такой сиплый. Простыл?

— Просто давно ни с кем не разговаривал.

— Ты дома? Никуда не собираешься?

— Дома, дома, — удивился Стемнин. — Ты для кругозора спрашиваешь или из корысти?

— Мы хотим к тебе. Соскучились, веришь?

— Еще чего, — обрадовался он. — Приезжайте, я вас живо выведу на чистую воду.

Наспех одевшись, Стемнин рванул дворами к ближайшему рынку. Рынок завален был дарами лета. В ряду, где торговали молодой картошкой, морковью, капустой и салатом, раздавалось:

— Зелень! Зелень! Зелень! Кому зелень!

— Командир, картошка у тебя нормальная?

— Нэнормальны уже в балныце лечится.

— Почем у вас эти огурцы? — спрашивала, глядя мимо продавщицы, недовольная женщина лет сорока.

— Эти по двадцать, моя хорошая.

— Двадцать? Да вы поглядите, какие у них попки мягкие!

— Женщина! — неожиданно сердилась торговка. — Оттого, что вы их теребите, они тверже не станут!

С сумками, набитыми черешней, абрикосами, розовой ветчиной, пачкой масла и теплым хлебом, Стемнин несся домой. Встав под душ, он нарочно оставил дверь в ванную приоткрытой. Ему не хватило нескольких секунд.

— Терпение! — Стемнин торопливо застегивал пуговицы рубашки. — Открываю! Вы не поверите, но уже поворачиваю ключ.

— Стемнин, нам все известно. Сдавайся. У тебя в шкафу любовница. Веди меня в шкаф на экскурсию.

— Павел, не глупи. Илюш, для девочек тапочки есть?

— Воспользуемся методом дедукции, — перебил Павел Стемнина. — Тапочки для девочек в шкафу. Сами знаете на ком.

— В моем шкафу — только скелеты. Я же переехал недавно, — оправдывался Стемнин, который выбросил тапочки бывшей жены перед переездом.

Галдящие гости перебрались в большую комнату, которая тотчас ожила и обрела смысл, словно ваза, в которую наконец поставили цветы.

— Вы чего такие веселые? Белены объелись?

— Объесться, кстати, было бы неплохо, — намекнул Паша.

— Сказать за чаем или сейчас? — Ануш пританцовывала.

— Нет, давайте говорите сразу. Что?

— Они с Гошкой женятся! — выпалила Лина.

В голове Стемнина набирала обороты карусель… Поправив волосы, Ануш начала рассказ.

3

Неделю назад Вартан Мартиросович вернулся из Франции окрыленный. Французы предложили совместную исследовательскую программу. («Как это они не побоялись таких жутких бровей?» — подумал Стемнин.) Вартана Мартиросовича назначили руководителем российской части проекта. Вечером Нюша улучила момент и с содроганием подложила на огромный стол в кабинете отца пачку журналов и письма. Ужин тянулся невыносимо долго. Наконец Вартан Мартиросович тяжело поднялся из-за стола и ушел к себе в кабинет. Ни жива ни мертва Ануш мыла посуду, прислушиваясь ко всем домашним звукам сквозь шум воды из-под крана. Через некоторое время отец позвал Адель, и дверь в кабинет опять закрылась.

Помыв посуду, Ануш принялась грызть яблоко, которое обладало всеми свойствами яблока, кроме вкуса и запаха. Потом пыталась смотреть телевизор. Но слух ее совершенно не воспринимал никакие телевизионные звуки, глаза не следили за мельканием на экране. Ее трясло. Из кабинета не доносилось ни звука.

Вдруг дверь открылась, оттуда быстро вышла Адель Самвеловна. Мама махнула рукой, показывая, мол, отец зовет, и заперлась в ванной. Когда обмирающая от дурных предчувствий Нюша вошла в кабинет, Вартан Мартиросович, держал в руках письмо. Он смотрел на Нюшу и не говорил ни слова, не улыбался, но вроде бы и не сердился. Попросил дочь сесть. Тихо вернулась мама и села рядом. Тогда отец заговорил. Он сказал, что они с мамой очень любят дочь и тревожатся за ее будущее. Ему казалось, что Ануш не следует спешить с замужеством, что она еще очень молода. Но они с матерью не враги своему ребенку и не намерены мешать ее счастью, даже если представляли его себе по-другому. Он сказал, что видит честность Георгия и его открытые искренние чувства. И в дальнейшем они будут стараться принимать его настолько радушно, насколько это будет служить счастью дочери. Мама опять принялась плакать, они обнялись… Дальше стали говорить о знакомстве с Гошиными родителями, о сроке и месте свадьбы… Нюша бегала обниматься от мамы к папе и обратно… Словом, вопрос замужества был решен.

4

Стемнина трясло, словно ничего еще не было решено. Хронов исчез и явился вновь с плоской синей коробочкой в узоре из микроскопических серебряных лилий. Торжественно склонив голову, он протянул на вытянутых ладонях коробку Стемнину.

— Что это?

— Открой.

Крышка мягко отщелкнула. Внутри на черном бархате спала тонкая серебряная ручка «паркер».

— Ты написал главное письмо в моей жизни, — сказал Хронов. — Это — в благодарность.

Красный, потерянный, Стемнин стоял с ручкой в одной руке, с коробкой — в другой.

— Не думай, что так все и кончилось, — донесся до него голос Лины. — Сейчас будет наш подарок.

Она достала из сумки длинный конверт. Оттуда выглянули три клочка газеты. Маленькие, одинаковые, невзрачные, расчерченные на строки, как подписная квитанция.

— Ну и что это, к примеру, будет? — спросил Стемнин, ожидавший после серебряного «паркера» чего-нибудь столь же благообразного.

— Мы нашли тебе работу, — провозгласила Лина.

Стемнин перевел взгляд на бумажки. Потом на Пашу. Потом на Лину. Потом опять на бумажки. Он ждал, что сейчас эти клочки то ли перемешают, то ли сложат, словом, превратят клочки во что-нибудь стоящее. Звонарев упивался глупым выражением лица Стемнина.

— Смотри и слушай. Это купоны из газеты. Их надо заполнять и посылать в редакцию. По два купона в неделю. А работа у тебя будет вот какая… Ты будешь писать письма. У тебя, как выяснилось, талант.

Кухня была забита солнцем от пола до потолка. Хронов ополаскивал пузатый заварочный чайник с синими эмалевыми пастушками. Нюша протирала стол губкой. Влажные следы разбегались по поверхности на мелкие капли.

Вода, бурно наполняя чайник, лопотала в восходящей гамме.

5

Человек, который получает письма, богаче того, к кому письма не ходят. Если в почтовом ящике не водится ничего, кроме рекламных листовок и газет, такой почтовый ящик бесплоден. Скучно и безрадостно его существование. У человека, который получает письма, будущее не может быть совсем уж темным и пустым, ведь сам запечатанный конверт уже и весть, и утешение.

Каждый день миллионы людей, включая свои компьютеры, первым делом проверяют почту. Долгожданный ответ от партнеров, короткая записка от приятеля со ссылкой на глупую картинку, несколько слов от жены или подружки — и день начинается живее, у него другой темп и другая тональность. А главное, эти слова, смайлики, фотографии можно сохранить. Сколько дорогих и важных слов, сказанных в разные времена родителями, друзьями, возлюбленными, были стерты или замутнены потоком времени! Унесенные, отнятые забвением слова — точнейший символ неизбежности… Или старости… Стоило эти слова записать и передать, они были бы до сих пор свежи, как в первый день. Таково уж свойство письма: если оно было живым при рождении, ему не грозят смерть и увядание, пока способен мыслить и чувствовать тот, кому оно было написано.

Ведь и до сей поры, перечитывая старые письма, нет-нет да и подмывает возразить, ответить на удачную шпильку или слезную просьбу. А тот, кто когда-то прислал письмо, уже не тот, совсем не тот. И живет не там, и общается с другими, и думает по-другому. И хорошо, если так, хорошо, если жив… Да и сам ты разве не переменился? Но письмо — не чудо ли! — сохраняет вас обоих, и не только вас. Оно отматывает назад годы, меняет температуру воздуха, наряды, лица, запахи и настроение, оно дает шанс пожить еще хоть немного тем, чем ты не жил так давно.

Любое письмо моложе того, кто его написал. И чем дальше — тем больше.

Именно это имел в виду Георгий Хронов, разработавший план будущей карьеры друга. Стемнин должен был отправлять заполненные купоны в газету бесплатных объявлений и предлагать людям помощь в написании писем. Его клиентами могли стать те, кому по разным обстоятельствам своей личной жизни предстояло решающее объяснение, но кто не берется это сделать сам. Влюбленные, которые желают открыть свои чувства, поссорившиеся, стремящиеся к примирению, но боящиеся беседы. Те, кто собирается расстаться с другом или подругой, но хотел бы сохранить добрые отношения.

Солнце разило по глазам. Нюша шагнула к окну и сдвинула занавеску. Занавеска налилась буграми воздуха.

Нужно брать разные деньги в зависимости от количества и размера писем, заметил Звонарев. Лина добавила, что надо еще брать деньги за собеседование. «Прежде, чем ты будешь писать письмо, ты должен выслушать клиента, понять, что он за человек, какая у него история, какой стиль. А это отдельное время и отдельная работа»…

Сошлись на том, что за письмо нужно брать от трехсот до пятисот рублей и еще сто за собеседование. Таская черешню с блюда, сочиняли текст объявления. Все, кроме Павла Звонарева. Павел взял листок бумаги, тарелку с бутербродами и ушел в комнату.

Купон оказался слишком мал для рекламных идей. Любые поэтические вольности требуют простора.

— «Письма доброго ангела». Нужно вдохновить, чтобы поверили в чудо, — предложила Ануш.

— Не знаю. Не знаю. То есть прекрасно, конечно. Но мужчина на такое не клюнет. — Григорий долго трет бритый подбородок. — Надо по-деловому. Типа: «ваши проблемы — наши письма».

— «Ваши проблемы — ваши проблемы», — не удержался Стемнин.

— Надо заинтересовать. Дать понять, что это стоящая идея… — задумчиво произнесла Лина, срезая ложкой с торта кремовый лепесток. — Где мой муж? Илья, проверь. Его нельзя оставлять одного надолго.

После длительных дебатов появился первый одобренный вариант:

«Объясниться в любви, наладить отношения, достичь мира и облегчить душу при помощи письма. Профессионально, доверительно, недорого. Телефон…»

7

Стемнин колебался… Казалось, он увязает в авантюре. Как брать деньги? Как на него будут смотреть эти люди? А вдруг он окажется шарлатаном?

Шаркая тапками, вернулся Паша. Он оглядел всех свысока, держа на весу листок, словно глашатай — свиток с государевым указом. Ни слова не говоря, он разжал пальцы, и бумага приземлилась на колени Лине. Лина, отхлебнув чай, принялась за чтение. Лоб ее страдальчески наморщился, и вдруг она фыркнула на листок чаем, как гладильщицы брызгают на белье водой. Потом, встав из-за стола, она треснула Пашу по спине ладошкой.

Когда забрызганный листок попал наконец в руки Стемнина, он прочел:

1

Дождь горстями метал в окно холодную воду, непогода наступала на университетские сады и аллеи, переправляясь через реку прозрачными полками ледяной конницы. Казалось, эти горсти сильных капель — какой-то знак, вызов Стемнину, уставившемуся в светлое незримое. Но какой знак, куда вызов — этого он понять не мог, хотя все равно было хорошо.

Огромный красный зонт Елизаветы Дмитриевны сох на полу, занимая добрую половину маленькой комнаты.

— Такого свинарника даже у свиней нет, — ворчала Елизавета Дмитриевна, стоя посреди комнаты в лимонно-желтых хозяйственных перчатках. — Что ты за человек, Илья! Как женится — пожалуйте к психиатру, развелся — к ассенизатору.

— Не бузи! Форточки в доме всегда открыты, по улице машины непрерывно ездят, ясно, что в доме будет пыль, — отвечал Стемнин, делавший накануне генеральную уборку.

— Привезла вот тебе специальную тряпочку, она нарочно разработана от пыли.

— Зачем мне еще тряпочка?

— Мягкая и приятная. Не то что это недоразумение в клеточку. Даже думать не хочу, чем это было, пока не стало тряпкой.

— Оно было мне очень близко. Ближе, чем рубаха. Гораздо.

— Не трепись.

— Это были…

— Хватит! Илья! Я хочу с тобой серьезно поговорить. Это касается твоей жизни, между прочим. Ты должен каждый день есть горячий суп! В одно и то же время! — Говоря это, Елизавета Дмитриевна ушла с тряпкой в ванную, а сын остался в комнате.

— Надо время засечь, — сказал Стемнин, не повышая голоса и будучи уверенным, что мать его не слышит. — Я хочу рассчитать, сколько советов ты даешь в единицу времени. Каков твой личный рекорд…

Через минуту Елизавета Дмитриевна вернулась в комнату и напряженно смотрела на сына озабоченным взглядом. Было видно, что она собиралась сказать ему что-то очень важное, серьезное и нелицеприятное, но в последнюю секунду вдруг забыла, что именно. На всякий случай, пока не вспомнилось самое главное, Елизавета Дмитриевна спросила с укором:

— Илья! Ты клубнику-то ешь?

Дождь забарабанил по стеклам. Мир за окном превратился в серебристо-зеленое марево и исчез.

2

Звонок раздался уже через два дня после отправки первого купона. Хотя Стемнин начал ждать звонков, как только опустил конверт в ящик, все же было удивительно, как быстро письмо дошло до газеты. Звонила женщина. У женщины был низкий голос. Такому голосу могло быть сорок лет или даже пятьдесят.

— Это вы? Алло!

— Да. Кто это?

— Ну здравствуй. Я по объявлению. Как тебя зовут?

— Здравствуйте, — ответил он, пытаясь сдержать подступающую дрожь. — Меня зовут Илья Стемнин. Чем могу быть полезен?

Он столько думал об этом звонке, но сейчас оказался абсолютно к нему не готов.

— Меня зовут Есения. Сколько тебе лет? — спросил голос.

— Простите… Это важно?

— Мне не нравятся маленькие мальчики.

— Боюсь, здесь какая-то… — Стемнин растерялся еще больше.

— Я хочу, чтобы ты написал мне.

Он понял, что произошло недоразумение. Кроме того, женщина, кажется, была пьяна. Заикаясь, Стемнин попытался объяснить, что его дело — решать чужие проблемы, а не вступать в отношения самому. Ужасно было то, что по его сбивчивой речи могли сделать выводы о его письмах. «Если бы мой клиент был я сам, я бы ни за что не стал иметь со мной дело».

К удивлению Стемнина, женщина оставалась совершенно невозмутима. Есения проникновенно спрашивала, был ли Стемнин женат. Просила написать в письме о том, какие у него волосы, что ему нравится в женщине, что он любит есть, как предпочитает заниматься сексом. Бывший преподаватель уже просто молчал, иногда отводя трубку от уха и глядя на нее как на загадочный предмет, с которым надо как-то поступить, только непонятно — как. Из трубки, как неведомые жучки-червячки, выползали неторопливые слова и вздохи неги. Трубка просила вложить в письмо фотографию. Хорошо бы в полный рост. Тогда Есения в ответ тоже пришлет фотографию. Если письмо понравится, она пришлет откровенную фотографию. Тут на Стемнина напал смех, он еле успел закрыть рукой трубку. Он глядел в зеркало на пунцовые надутые щеки и боялся только издать какой-нибудь звук. Он представил свою откровенную фотографию. «Надо дышать, просто дышать, неглубоко и ровно…»

— Когда ты мне напишешь? — спрашивала невозмутимо-томная Есения.

— Сей секунд. — Голос у Стемнина сделался заплаканным.

— Я жду.

— Тогда я пошел?

— Пока, милый, — подытожила Есения лилейным баритоном.

Раздались короткие гудки. Отдышавшись, Стемнин понял, что даже не поинтересовался адресом Есении. А она ничего не сказала. Что, если все, кто будет к нему обращаться, ненормальные?

3

Телефон зазвонил только в первых числах августа, вечером. Раздался напряженный мужской голос:

— Алло? Я по объявлению.

— Здравствуйте. Будем рады помочь вам, — отвечал Стемнин от лица несуществующей команды профессионалов.

— Вы налаживаете отношения, так? Мне нужно письмо… Нужно, чтобы моя жена… Моя бывшая жена… Короче, от меня ушла жена.

— Простите, как ваше имя-отчество?

— Петр Назарович.

— Петр Назарович, мы сделаем все необходимое и возможное. Но для начала нужно, чтобы вы спокойно обо всем рассказали.

— А я и рассказываю! — Мужчина был на взводе.

— У меня к вам предложение. Давайте мы встретимся. Телефон — не лучший способ понять друг друга. — Говоря это, Стемнин поражался своим невесть откуда взявшимся дипломатическим повадкам.

— Да я ведь работаю…

— В выходные вам удобно?

— Гражданин хороший! Мне бы поскорее… Душа не на месте…

Договорились встретиться в Измайлово. На свежем воздухе.

В течение трех дней, остававшихся до встречи, Стемнин аврально отращивал бороду: лицо в зеркале было неубедительно. Но борода к назначенному сроку не выросла, щетина имела вид похмельный, и пришлось ее сбрить. Ни на одно свидание он не собирался так придирчиво. Пестрая рубашка? Белая? С галстуком? Черные брюки от костюма? Может, тогда и пиджак? Но нужно ли походить на клерка? Или как раз лучше выглядеть творчески индивидуально? Даже не без чудачества…

4

На станции «Измайловский парк» имеется лишний путь, расходящийся в две гулкие противоположности. По бокам перрона горят лампочки, словно на взлетной полосе. Даже в самый жаркий день из пустых темных шахт тянет осенней сыростью. В брюках со стрелками и в маковой рубахе, с офисной папкой и непричесанный, Стемнин явился на пятнадцать минут раньше времени. Однако Петр Назарович, как выяснилось, был уже на месте.

Маленького роста, с поседевшими комсомольскими вихрами, в сером костюме, Петр Назарович играл желваками и монументально смотрел вбок. Видно, он приехал прямо с работы. Под рукавами вились солевые разводы. По особой прямолинейности черт сразу видно было, что он технарь.

Наверху у метро на них набросились агенты, предлагающие гостиничные номера, потом несколько женщин, продающих «домашних жареных курочек и горячую картошечку». У входа в парк посетителей подкарауливали могучий фотограф со змеей, хлипкий фотограф с обезьяной, старый фотограф с попугаем и пьяный фотограф с медвежонком. Продавались воздушные шары, попкорн, в стеклянном кубе медленно прялась розовая сахарная вата.

— Ну, вы кто вообще? Психолог, что ли? — спросил наконец Петр Назарович.

— Вроде того, — уклончиво отвечал Стемнин. — Вон, смотрите, свободная скамейка.

Они свернули на боковую дорожку. Не успели они сесть, как по главной аллее прошли три бородатых казака в серых кителях, широких синих галифе с лампасами и в папахах.

— Небось мозги уже вкрутую. По такой жаре… — проворчал Петр Назарович, провожая казаков насмешливым взглядом.

Стемнин хотел было ответить, что под каждой папахой сухой лед, но удержался: неулыбчивость казалась ему необходимым свойством новой профессии. Он достал из папки два листа бумаги, бережно расстелил их на скамейке, и они уселись.

— Петр Назарович, — начал Стемнин официально, — мне бы хотелось, чтобы вы подробно рассказали о своих обстоятельствах.

Качались тени ясеней и вязов. По небу ползли несвежие облака.

— Да-а. Обстоятельства… Херовые обстоятельства, вот что я скажу.

Мужчина умолк на минуту, видимо, все взвешивая в последний раз.

Ему пятьдесят восемь. С детства горбатился, содержал семью. Родителям помогал да своих подымал. Нонна, жена, не работала, дом вела, дочек воспитывала. Да, он хозяин, он глава семьи, так было изначально. Его слово всегда было законом. Бывал ли груб? Да, мог и по-плохому. А как иначе? Невозможно все разжевывать по три часа. Она терпела. Иногда не разговаривали с неделю. Потом вроде забывалось.

Стемнин что-то помечал в блокноте, но Петр Назарович смотрел куда-то в сторону главной аллеи. На шее екал резкий кадык.

Дочки большие, выучились, обе замужем, живут отдельно. Петр получил участок в дальнем Подмосковье, занялся строительством. Все было как обычно, день за днем. И вдруг полгода назад жена устраивается на работу. Тридцать без малого лет не работала, на старости приспичило! Да работа какая-то непонятная. Ходит без конца на какие-то семинары, занятия. Тренировки какие-то… «Может, тренинги?» — уточнил Стемнин. Да какая, на хрен, разница — Петр Назарович отрубил ребром маленькой ладони кусок воздуха. Он говорил взвинченно и все громче. При этом его раздражение все чаще фокусировалось на Стемнине.

С этого времени все пошло наперекосяк. Она стала другой. Гордой, что ли. Покупала себе какие-то тряпки новые, яркие, ей не подходящие. Белье с претензией. Он ворчал: дескать, на старости лет вспомнила, что на танцах задницей недовертела. Разговаривать жена тоже стала по-другому. Точнее, она вообще научилась открывать рот.

У клиента в уголках губ серела сухая пенка. Чем больше он говорил, тем яснее делалось, насколько он может быть невыносим. Временами Стемнину хотелось встать и уйти.

И вот случилась очередная ссора. Из-за ерунды: Нонна час трепалась по телефону, на плите в кастрюле подгорело рагу. Да и подгорело-то несильно. Он по привычке сделал замечание. Сказал, что зарплаты не хватит покупать новую посуду из-за ее дурости. Петр Назарович не стал признаваться Стемнину, как на пике скандала поднял на жену руку — впервые в жизни. Да еще при старшей дочери. Потом Стелла два месяца уговаривала мать уйти от отца. Между ним и дочерьми давным-давно воздвиглось безмолвное непрощение. Утаил Петр и то, как, наказывая себя, разбил в кровь руку о стену на кухне (теперь надо переклеивать обои рядом с сушилкой).

— На самом деле она всегда следила… Не подгорало… Ну да, и тогда не подгорело. А хоть бы и подгорело. Кастрюлю пожалел, а семью развалил. Ну и сиди теперь, кастрюля, — с тихой злобой сказал сгорбившийся человек.

Только теперь к Стемнину пришла жалость.

Нонна собрала вещи и ушла. Сначала к старшей дочери. Потом сняла вроде квартиру, не захотела усложнять дочке жизнь. А может, просто захотела одна побыть. Или не одна? Адреса не скрывает, телефон дочка дала. Но, когда он звонит, она отвечает односложно, сухо. Поговорить не получается. Да и какой разговор по телефону…

У него все из рук валится. На работе стал срываться, пару раз на начальство голос повысил. А сейчас время какое — на пенсию выпрут на раз. Возраст! Да и кто теперь людей жалеет… Дом стал чужой, большой. Он включает громко радио и телевизор. Ночью не спится: все вспоминает прошлую жизнь, как с дочками к морю ездили, еще разное. А утром вставать в пять.

Он бы и рад поговорить с Нонной, с женой то есть. Да теперь уж боится. Как слышит по телефону холодный тон, заводится, и всякий раз выходит еще хуже.

5

Они сидели уже полтора часа. Стемнин словно побывал в этой семье, пожил в пустой квартире, где столько всего бывало: новоселье, рождение дочек, праздники, скандалы, гости, болезни, отчаяние… Мало ли что может стрястись с потерявшим себя человеком.

— Петр Назарович, мне надо знать точно две вещи.

— Я заплачу. — Петр Назарович глянул на Стемнина затравленно. — Сколько?

— Да сейчас я не об этом. Во-первых, чего вы хотите? Во-вторых, на что вы готовы?

— Ну, чего огород городить. Чтобы было как раньше.

Стемнин не ответил. «Как раньше» для Петра Назаровича могло быть связано с лучшими моментами прошлого, а для жены — с худшими.

— Опять же, знаешь, что я думаю… — доверительно продолжал Петр. — Может, это ерунда на постном масле, а может, и нет. Если у нас с Нонкой все путем, то и у детей будет все нормально. А если у нас развалится, им это вроде подсказки. Мол, отцу с матерью можно, нам, значит, тоже. Нам тоже терпеть не надо, вместе оставаться не надо…

Он умолк и отвернулся.

Стемнин знал, что предложение измениться, да еще из его уст, вызовет у Петра Назаровича недовольство. Кто он такой, чтобы учить жизни взрослого мужика! Он, не сумевший сохранить собственную семью, невзирая на все попытки измениться в нужную сторону. С другой стороны, он страстно хотел, чтобы его письмо совершило чудо и не мог позволить кому-то это чудо разрушить. Осторожно перешагивая от слова к слову, Стемнин просил Петра Назаровича согласиться с новшествами, даже если они кажутся ему чудачеством.

— Ну и что теперь будет?! — крикнул Петр Назарович. — Что хочу, то ворочу? Меня и не спросит никто? Теперь уже не мужик в семье голова?

— Послушайте, — терпеливо внушал Стемнин, — она что, маску поросенка носит? Дустом пудрится? Прямо вот так непереносимо?

— Слушай, ну не нравятся мне ее тряпки. И как она по телефону стала разговаривать, тоже не нравится. Ну телефон — ладно. — Петр Назарович понемногу успокаивался. — Потерпеть в принципе можно.

— И что плохого в тряпках? Вас же их носить не заставляют. А для женщины одежда — это часть тела, часть души. Она помолодела, ваша жена, а вы хотите ее состарить!

— Сказал — потерплю, — упрямо повторяет Петр.

Стемнин взглянул на клиента с сомнением:

— Поймите, одним письмом не обойдется…

— А сколько нужно писем?

— Да я не о том говорю. Я напишу письмо, ваша жена, предположим, решит вернуться. А что будет дальше? Если вы будете относиться к ней как раньше или просто сдерживать раздражение, все рано или поздно опять рухнет.

— Да она же меня за мужика держать не будет, если я во всем буду у ней на поводу. Ты женат, кстати?

— Нет.

— Ну вот, видишь. Что сам-то об этом знаешь?

— Вы можете мне не верить, — сухо отвечал Стемнин, — я не настаиваю. Решайте сами.

У него болела голова.

— Ладно, ты не лезь в бутылку. Все равно не пролезешь, — пошутил Петр Назарович и неожиданно извиняющимся тоном добавил: — Перед дочерьми неудобно. Думают, сдурели родители на старости лет.

— Да, кстати. Про «старость лет»… Вам стоит отказаться от любых разговоров про старость, про прошедшую молодость, про то, что ваша жена «уже давно не девочка»… Для нее это сейчас больная тема. А еще лучше заметить, что она у вас молодеет, и говорить ей об этом.

Петр Назарович недоверчиво поддакнул, спеша закончить встречу. Небо над лесом стало глубоким, отстоявшись от облаков и дневной жары. Откуда-то сбоку доносилась веселая музыка, в монолите листвы там и здесь заиграли разноцветные огоньки.

После ужина Стемнин сел за стол. Он не сразу включил настольную лампу, с минуту глядя в ночь.

Он встал из-за стола, прошелся по темным комнатам, вернулся и написал, каким пустым стал дом. Стемнин уже чувствовал, как смягчается сердце женщины, которую он никогда не видел.

Он писал про то, что хочет опять слышать ее шаги, звук ее голоса. Что не сможет измениться сразу, но будет стараться. Стемнину хотелось, чтобы Нонна поверила. Он не вполне понимал даже, кому этого хотелось — Стемнину-в-роли-Петра или ему самому. Была глубокая ночь, на кухне содрогнулся холодильник. Исписанные малознакомым почерком листы бумаги лежали на столе.

6

Сковородка отчетливо диктовала: «клетчатый… лечо… плеточка… (громко плюясь) лет-чик!» Слова, выговариваемые раскаленным маслом, делали кухню обитаемой.

Стемнин скоблил затылок молодой лиловой картошки, когда зазвонил телефон. Это была Есения. Стемнин прижимал трубку щекой к плечу и держал на весу мокрые руки, облепленные пленками картофельной шелухи. Стемнин слушал ее низкий голос, недоумевая. Но, когда Есения милостиво поблагодарила за присланные фотографии, от изумления брови Стемнина поехали вверх. Есении понравились его руки и плечи. Она любит такие губы. Пока Стемнин беззвучно шамкал любимыми губами Есении ругательства, она обещала выслать свое фото в купальнике, а если Илюша будет хорошим мальчиком, то и без.

— Простите, Есения, я не посылал никакого письма. Тут какая-то ошибка, — сказал наконец Илюша.

— Да ладно, — отвечала она весело.

— Мне даже неизвестен ваш адрес.

— Интересное кино. А кто же это?

— Да откуда я знаю! Я просто пишу письма для людей, мне не нужно никаких романов, понимаете? Ни в купальниках, ни без купальников!

— Ну-ну-ну, зачем так нервничать? Ты увидишь меня и поймешь, что я тебе была нужна. Что ты ждал только меня. Всю жизнь! — из трубки повеяло придыханием романса, женщина прижимала бывшего преподавателя к стенке своим голосом, словно пышным бюстом.

— Простите, у меня… у меня… у меня сейчас кое-что выкипит, — взвизгнул Стемнин и бросил трубку.

7

С Петром Назаровичем договорились встретиться в восемь. Стемнин перечитал черновик письма и исправил концовку. Получилось короче, словно речь обрывалась силой чувств.

На «Кропоткинской» сумрачно и пусто. На этой станции метро никогда не бывает много народу. И ни одного эскалатора. Когда Стемнин был маленький, он считал, что метро без эскалаторов — обман и подделка. Примерно с тем же недоверием он относился к открытым участкам, где поезд выбегал из-под земли и ехал как обычная электричка или даже трамвай.

Если ты метро — держись под землей. В детстве Стемнин думал, что на такой глубине обязательно должны быть всякие драгоценные минералы. Поездка рядом с инкрустированными в толщу горных пород разноцветными кристаллами завораживала. Кроме того, на поверхности поезд никогда не грохотал с огромной скоростью, как в тоннеле, а просто неторопливо бежал, это тоже было неправильно.

Петр Назарович опаздывал. Но Стемнин не волновался. За таким письмом нельзя не приехать. Наконец тот вышел из вагона, красный, недовольный. Поднявшись наверх, они пошли по Гоголевскому бульвару. На вопрос о том, как дела, Петр отмахнулся.

Увидев пустую скамейку, Стемнин предложил остановиться и сесть.

— Не спросил, сколько буду должен, — сухо сообщил Петр.

— Э… Сто рублей за собеседование. И триста за письмо.

— Что еще за собеседование?

— Собеседование — это то, что было в прошлый раз, — отвечал Стемнин, чувствуя, что лицо его пылает.

— О как! — произнес Петр Назарович не без яда. Он достал из внутреннего кармана потертый бумажник.

— Петр Назарович! Это вовсе не к спеху… не горит. Потом можно.

— Да чего «потом»! Ведь уже насобеседовались вроде.

Видимо, заказчик боялся, что деньги начисляются за разговор поминутно. Петр Назарович перелистал содержимое бумажника и протянул сотенную бумажку. Стемнин вынул из папки три листочка с текстом письма. Нацепив тяжелые очки, Петр Назарович впился в строки хищным взглядом. Читая, он шевелил губами. Показалось ли Стемнину, что на долю мгновения лицо читавшего посветлело и смягчилось? Петр Назарович оторвался от письма, глянул на оробевшего в ожидании Стемнина и, не произнеся ни слова, снова окунулся в чтение. Лицо его посуровело.

— А кто сказал, что я буду радоваться ее успехам? — неожиданно спросил Петр с вызовом.

— Но… Мы же с вами говорили… Вы же… Мы же договаривались.

— «Вы же… Мы же», — передразнил он.

— Знаете что, Петр Назарович, — Стемнин начинал злиться, — вы можете не одобрять мою работу. Но я предпочел бы… Я настаиваю на некотором уважении.

— А чего я сказал такого? — Клиент нимало не был смущен. — Обычное дело. Надо внести поправки.

— Но ведь это самая суть! Без этого ничего не выйдет! Если вы не примете новый образ вашей жены, она не станет с вами…

— Я хочу, чтобы это было не так сказано. Не так категорически.

— Вы о чем?

— Я о письме. Тут получается, я чуть не на все готов. А это не так! Черновик-то у тебя сохранился?

— Безусловно.

— А это я возьму. Дома перечитаю, может, еще какие соображения, так я позвоню. Можешь… Можете исправить к завтрашнему?

— Не знаю, — угрюмо буркнул Стемнин. — Попробую.

— Ну и хорошо. Хорошо. — Голос Петра Назаровича вдруг сделался солнечным; он аккуратно сложил драгоценные листки и спрятал во внутренний карман пиджака.

Попрощались. Стемнин, закипая на ходу, быстрым шагом несся в сторону Арбатской площади. «Хоть бы спасибо сказал». Стемнин вспомнил, как долго корпел над письмом. Этот Петр резкий, бестактный, лепит в лоб первое, что в голову приходит. Надо было и письмо написать в его манере. Например:

Прохожие оглядывались, видя долговязую фигуру, несущуюся по бульвару в сторону памятника Гоголю, единственному, кто не пожелал оглянуться.

Небо быстро потемнело и придвинулось к крышам. Раздался гром — такой мягкий, будто камни, которые скатывались с горы, были обшиты бархатом. Ливень, начавшийся после первых раскатов, не падал на город, но бил по земле, таскал бульвары за волосы, гнался за машинами. За водой сверху полетел лед. «Так, так, я согласен», — думал Стемнин, которому начинающийся ураган казался сочувственным аккомпанементом, точно на всем белом свете только погода была с ним заодно. В метро он улыбался, глядя, как вода капает с прилипших рукавов. Идя к дому, он яростно радовался хлеставшему дождю, как товарищу, идущему с ним в атаку плечо к плечу.

Наутро дорожка во дворе была перегорожена рухнувшим тополем, успевшим подстелить в падении половину своих листьев. Листья блестели грозовой водой и жизнью. По радио сказали, что в городе погибло пять человек и что молния ударила в Останкинскую башню.

Петр Назарович больше не звонил, а его номера у Стемнина не было. Он еще дважды переписывал письмо, казня себя за придуманную несдержанность в разговоре. Отправил по почте еще один — последний — купон. После нескольких дней мучительного ожидания он понял, что письмо, которое его заказчик унес с собой, было вполне удовлетворительно. Трюк с поправками был нужен Петру Назаровичу только для того, чтобы сэкономить.

Итак, за три недели бывший преподаватель заработал четыреста рублей, из которых триста ему не заплатили и никогда не заплатят. «Письмоводитель-виртуоз, — презрительно думал Стемнин. — Бизнес-романтик… Хотел зарабатывать сочувствием? Не те времена. Почта закрывается на санитарный час. Точнее, на санитарную вечность».

Сдвинув брови, он сгреб со стола «паркер», блокнот, пачку почтовой бумаги, сложил писчие принадлежности в ту самую солидную кожаную папку, которая побывала в деле всего один раз, да и то неудачно, зашвырнул ее на антресоли и с мстительным треском захлопнул перекошенные от страха дверцы.

Стемнин чувствовал потребность наказать себя. Мало было просто опуститься на землю, нужно было броситься на нее вниз головой со всего маху. Поэтому он позвонил в издательство «Карма» и, узнав, что заунывная вакансия корректора все еще открыта, договорился о том, что его примут на испытательный срок. Назначив себе эту епитимью, бывший преподаватель успокоился.

8

Елизавета Дмитриевна сердилась. Лето проходит, а сын сиднем сидит в Москве. Давным-давно надо было приехать в сад. Клубника уже сошла, осталось немного земляники, сливы в этом году не будет, малины много.

— Пришили там тебя к дивану или что? — говорила Елизавета Дмитриевна. — Приехал бы, сходил на пруд, искупался, почитал журналы, повалялся в гамаке. Сарай помог покрасить. Костер бы пожгли. Ну на выходные хотя бы можно выбраться? Чем ты там дышишь, чем питаешься? Генетически модифицированными продуктами. Скоро сам генетически модифицируешься.

— Мам! Я постараюсь!

— Ты бы лучше приехал, чем стараться. Дети малые на горшке стараются. Все, некогда мне с тобой болтать. Опоздаю на электричку. Приезжай!

«А вдруг кто-то еще позвонит?» — подумал Стемнин. Правда, в купоне он на сей раз указал и номер мобильного, но теперь вовсе не верил, что из этой затеи выйдет что-нибудь стоящее. Не верил, но все же оставлял приоткрытой дверку для судьбы, словно пытался ее подманить.

А не навестить ли Звонарева? Паша был единственным из друзей, кто последние годы безвылазно работал дома. Правда, так было не всегда.

После окончания университета Стемнин сменил место всего дважды. А Паша менял работу два-три раза в год. Он работал консьержем, сторожем на автостоянке, верстальщиком, охранником и швейцаром в грузинском ресторане «Батоно». Последние два года Звонарев конструировал сайты. В большинстве случаев это были сайты-близнецы, скроенные по одному образцу, хотя и посвященные самым разным областям: от теплых полов и подвесных потолков до ритуальных услуг и свиданий вслепую. Если бы все сайты, созданные Пашей, можно было окинуть одним взглядом, как город с колеса обозрения, вышел бы уходящий в бесконечность спальный район, состоящий из одинаковых домиков, которые различались бы только цветом да номерами.

Впрочем, в лентяе и халтурщике Звонареве трепетала артистическая жилка, так что рядом с аккуратно-однообразными творениями он кропотливо, не обращая внимания на вопли спешащих заказчиков, воздвигал то мавританский сайт-дворец для знакомств бисексуалов, то футуристическую архитектурную абракадабру для торговцев видеоплатами, то холм, изрытый загадочными норами. Общим во всех шедеврах Звонарева было чудовищное несоответствие сайта той сфере деятельности, которой он был посвящен. Сайт про вскармливание грудью он украшал нетесаными бревнами, страничка автошколы походила на свечную лавку.

Удивительно, но от заказчиков не было отбоя — то ли благодаря легкому характеру Звонарева и его прибауткам, то ли благодаря гармонии безвкусиц клиента и исполнителя. Возможно, дело было еще и в том, что диковатые эксклюзивы звонаревского дизайна запоминались мгновенно и навсегда. Так раз и навсегда запоминается увиденная в толпе сумасшедшая, одетая летом в сиреневое пальто с лисьим воротником и в кокетливую соломенную шляпку с искусственными незабудками.

Звонарев был дома один. Лина уехала в командировку в Прагу, и Павел дал себе отпуск, словно отправившись на неделю в беспорядочные времена студенческой вольницы. Брюки, шорты, гавайская рубаха, футболки в разнообразных позах обмякли на стульях и диване. Дорожка из разбросанных дисков вела от телевизора к кровати, точно метки мальчика-с-пальчик.

— Несчастный ты человек, Илья, — лениво сказал Звонарев, возвращаясь за компьютер. — Неухоженный и неприкаянный. Стакан воды тебе никто не подаст.

— Ты вон больно ухоженный. Жена за порог — ты и запаршивел. И что за радость такая в этом стакане воды, что про него столько разговоров? Подумать только, человек при смерти, а ему воды. Хоть бы «Буратино» предложили.

На Пашином столе буйно разрастался неподстриженный хаос: обертки от шоколадных батончиков, черешневые косточки и зубочистки, выдранные из журнала страницы, скрепки, линейка, крошки печенья и четки. Стемнин подумал, что четки в этом наборе точно лишние.

— Блаженствуешь, стало быть? — спросил он.

— Кто сказал? Каждую минуту исполняю желания покинувшей мя половины. Паво-Лины.

— Это как? Пожирая «сникерсы»?

— Главное желание покинувшей мя супруги — чтобы я был счастлив. Кофе будешь?

Кухонный стол тоже был заставлен чашками, бутылками из-под колы и перепачканными блюдцами. Остатки джема в банке — засохшие бурые сгустки по краям. Распечатанная плитка шоколада. Хлебные крошки. Пластинки парафина, срезанные с сыра. Звонарев загреб в объятия всю свалку и нежно перенес в раковину. Свалка издала недолгий разнозвучный грохот.

— Как там наш проект спасения человечества при помощи шариковой ручки? — спросил он, вытирая стол полотенцем.

— Человечество обречено. — Стемнин даже обрадовался, что Паша сам завел об этом разговор. — Шариковая ручка, как выяснилось, не панацея.

Он рассказал Звонареву про коварство Петра Назаровича, но вместо того, чтобы посочувствовать, Паша воодушевился:

— Ну ладно, он тебя кинул. О чем это говорит? О том, что хитрожопый старичок оценил твою работу на пять баллов.

— Какой своеобразный способ признания!

— Разуй глаза, чел. Если кто-то грабит банк, это верный признак того, что в банке есть деньги. Ты слышал когда-нибудь, чтобы грабили мусоропровод? Прикинь: «Вооруженное ограбление мусоропровода на Гайвороновской улице. Четверо в масках. В городе объявлен план „Перехват“». Такое возможно?

— Ну, теоретически…

— Такое невозможно в принципе. Воруют только то, что имеет ценность. Этот перчик на пенсии, как его?..

— Петр Назарович.

— Перец Назарович не заплатил и свалил, так? Он, говоришь, забрал у тебя письмо, правильно? Выходит, оно ему понравилось. Значит, все хорошо. Все, кроме одного: не надо щелкать клювом.

— Ты погоди, погоди! Я еще не все рассказал.

Рыхлую бурую пудру Паша выгребал из жестяной банки в высокий кофейник, не считая столовых ложек. Когда кофе вскипел и на кухне сделалось жарко, Стемнин вовсе повеселел. Рассказывая про Есению, он уже старался не драматизировать сюжет, а, напротив, изложить его подурашливей.

— Вообще для сумасшедшей эта мадам вела себя слишком спокойно. Даже как-то профессионально, что ли. «Позвони-и-и, в нашем разговоре будет всеооо»… Что-то в этом роде. Мне один знакомый говорил, что в этой службе трудятся разные пенсионерки. Старые актрисы, ветераны сцены…

— Зачем сразу «пенсионерки»? — возразил Звонарев. — Возможно, там высокая сексуальная девушка, просто курит… ну или от природы низкий голос. Как у Аманды Лир. Ноги от шеи.

— Знаю-знаю. Ноги от шеи, руки из жопы. Волшебная анатомия.

— Чудак-человек. Не знаешь, от чего отказался. Опять-таки оскорбил взрослую женщину. Возможно, мать. Плюнул в душу, растоптал девичью честь.

— Как же я мог растоптать девичью честь у взрослой женщины, возможно, матери? — удивился Стемнин.

— Как и в каждой женщине, Илья, в ней живет та хрупкая, ранимая и неуверенная в себе девочка, которую так легко обидеть. Поздравляю: тебе это удалось.

С видом оскорбленного достоинства Звонарев налил кофе Стемнину в чашку, себе — в блюдце. Улыбаясь, Стемнин взял чашку и подошел к окну.

— Ну а зачем эта дура сказала, что уже получила мои фотографии? — спросил он, глядя в высоты, как внизу трое грузчиков с неимоверным напряжением на ремнях выводят из машины рояль, замаскированный белой тканью, из-под которой торчали черные ножки.

— По-моему, очень некультурно называть девушку дурой, если тебе даже не хочется смотреть на ее купальник, — вдруг раздался сзади знакомый женский голос.

Немного кофейного кипятка выплеснулось на подоконник. Жар ярости полыхнул по лицу:

— Ты? Так это ты? Ну ты скунс! Я тебя… я тебе… — Стемнин поставил наконец чашку на стол, глядя, как добродушно сияющий Звонарев по-купечески прихлебывает кофе из блюдца.

— О, о… Мужчина, не горячитесь, — молвил Паша голосом Есении. — А нам-то, бабам-то, каково?

Но бывший преподаватель не намерен был обсуждать, каково бабам. Неверными пальцами он пытался продеть ремешок сандалии в пряжку, но ремешок не слушался, и, рванув дверь, Стемнин выскочил на лестницу в незастегнутых сандалиях.

— Илья! Ну ты неправ! Это же шутка, дурашка! — Голос Звонарева скакал по ступеням свыше.

Стемнин не ответил, потому что вся его злость, ощущение катастрофы и протест всегда выражались только в силе и скорости, с которой он удалялся от зла прочь.

— Хорошо, хорошо, это я неправ! Илья! — Эхо подъезда размывало отдалявшиеся слова.

«Кофе из блюдца… Свинья — и больше ничего», — подумал Стемнин, выскочив из подъезда в просторный летний ветер.

9

За день до выхода на новую работу ехать на дачу можно было только из упрямства: дорога неблизкая, у матери непременно найдутся какие-нибудь дела по саду, а главное, нужна хотя бы двухдневная привычка к деревенской жизни. Но за последнюю неделю Москва стала поперек горла.

Поднимаясь на эскалаторе на площадь Трех вокзалов, Стемнин неожиданно оказался в самой гуще молодых цыган. В основном цыганок лет от шестнадцати до двадцати. Парней было всего трое, и они были еще моложе. Обнаружив в своих рядах долговязого Стемнина с серьезным растерянным лицом, цыгане развеселились. У одного мальчишки была гитара, и он даже брякнул из озорства пару аккордов, хотя петь не стал. Однако Стемнину вдруг показалось, что он поднимается внутри песни. Посверкивали усмешки цыганок, перемигивались дешевые райские краски платьев — из другой страны, из другого века.

В этом неуютном хороводе Стемнин ощутил себя безнадежно чужим. И — разом — вспышка необъяснимого радостного родства, сладкий укол тоски по цыганской свободе. Эти люди никогда не будут день за днем, год за годом приходить к девяти на работу, нервничать из-за недовольства начальника или повышения по службе, их не колышут зарплата, дисциплина и дресс-код.

Золотые зубы, пиджак с чужого плеча, стреляющие цвета одежды… Но именно рядом с цыганским дурновкусием понимаешь, каким страшным, деформирующим грузом давят на обычного человека условности. У Стемнина даже дух захватило при мысли о том, как можно провести жизнь или хотя бы один день, наплевав на мнение сослуживцев, соседей, прохожих, студентов, родственников и даже незнакомых людей, осуждения которых по привычке опасаются — до встречи, на всякий случай. Пестрая круговерть широких юбок — беззаботность не знает униформы.

Девчонки-цыганки смеялись, глядя на Стемнина, бросали одно-два словечка на своем языке и опять хохотали, зубоскалили. Теперь он и сам улыбался. Но вот маленький табор доехал доверху, просеялся через турникеты. Яркой стайкой цыгане промелькнули на Ленинградский вокзал, а Стемнин повернул на Каланчевку. Он оглянулся, они — нет.

10

Садовое товарищество, в котором построил дачу отец Стемнина, состояло из двух поселков, совершенно друг на друга непохожих.

Старые сады, заложенные тридцать-сорок лет назад, являли обычную для советских времен усредненность — по размеру надела, по величине домиков, по самой дачной архитектуре. Все эти одинаковые участки с парниками, картофельными рядами, огородом и цветочными клумбами, где стояли домики с мансардой и частым переплетом окон на верандах, говорили о том, что обитатели если и не равны на самом деле, то не желают обнаруживать свое неравенство. К середине тянулись и снизу, и сверху: выпячивать богатство или бедность считалось неприлично и даже небезопасно. Бедные стыдились бедности, да и не были настолько бедны, чтобы это нельзя было скрыть. Богатые хоть и имели возможность показать достаток, но делали это осмотрительно. Индивидуальность куражилась в мелочах.

Взять хотя бы улицу, где жили Стемнины. У Кроминских на стене сарая нарисован был изрядный Микки-Маус, держащий землянику размером с детское ведерко. Дальше, у Замотаевых, на каждом столбике изгороди вечно были надеты разноцветные и разнокалиберные банки, а Гунявин изукрасил чердачное окно кружевными наличниками. В гости ходить было не принято, а если кто и забегал по-соседски, обычно дальше крыльца не поднимался. Оттого-то в детстве так интересно было заглянуть в чужой дом — посмотреть, как там все устроено. Куда интересней, чем в городе.

Новый поселок вырос недавно, это было ясно с первого взгляда. Здесь никто не равнялся на соседей. Участки были разные — у кого прежние шесть соток, у кого десять, а у кого и все сорок. Про здешние дома на старой поляне говорили «дворцы» и «отгрохали». Большинство новых дачников строили по прежнему дачному образцу — дом с верандой, мансарда под ломаной крышей. Только вместо одного этажа делали два или три, бревна и брус заменяли кирпичом, не стеснялись габаритов.

Интересно было то, что за последние годы на старой поляне кое-кто перестал поддерживать и ремонтировать свои домики, краска облупилась, доски почернели. Наблюдая за этим, Стемнин сделал вывод, что не только богатые старались подчеркнуть свое богатство, но и бедные теперь не стыдились бедности и даже рады были горестно ткнуть ею в нос окружающим.

Середина осталась в прошлом, а о теперешней согласия не было, да и быть не могло. Любой готов был признать свой уровень жизни выше среднего или ниже. Понятие «средний класс», о котором наперебой писали газеты, не устраивало никого.

Стемнин спускался с пригорка. Ветер светло шевелил листья вишен, яблонь и рябин. Идя по улице, Стемнин радовался, что живет именно здесь, среди тех, кого по привычке считал ровней. После долгой разлуки встреча с этими домиками была приятна. Ему казалось, что за год они постарели и даже стали чуть меньше, роднее: действие виноватого узнавания.

Выкрашенный синей краской домик с белыми ставнями был виден издалека. У крыльца на веревке поплескивали полотенца и еще какие-то тряпочки. Елизавета Дмитриевна шла от умывальника, держа в руке не то миску, не то кастрюлю. Она тоже заметила сына издалека и смотрела, прикрыв ладонью глаза от солнечных лучей. Потом помахала рукой.

— Сподобились, господи, — протянула она, не улыбаясь, когда сын вошел в калитку. — И года не прошло.

— Я на минутку, — ответил Стемнин. — Проездом.

— Никаких минуток. Переодевайся, попасись в саду, обед через полчаса.

Но Стемнин, как всегда, не переодеваясь, в городской одежде пустился по саду с обходом. Это была детская привычка — обходить все места, где могли найтись разные подарки: два малиновых куста сорта «новость Кузьмина» с длинными сладкими ягодами, легко сходящими с похожего на банан стерженька, грядка гороха, коричная яблоня, клубника, заросли ирги и красная смородина. Круг, на который уходило десять-пятнадцать минут, отрывал от города, возраста, забот вернее, чем вся двухчасовая дорога на электричке мимо несущихся за окном полей и перелесков.

Высоко над головой рассверливал мягкое серебро жаворонок. В путанице травы Стемнин углядел ярко-шафрановую вспышку цветка, нежную звездочку на конце тыквенной плети. Вон куда она забрела. А мать то ли не заметила, то ли решила проверить, как далеко может зайти тыква. На плети были еще цветки, увядшие, обвисшие тусклыми тряпочками. А рядом на глаза выскочила тыква, маленькая, как лягушонок. Стемнин еле удержался от желания сорвать ее. Пальцем погладил глянцево-бугристый бок. Обновленно оглядевшись, подумал: «Здесь даже пыль живая».

11

На веранде густо пахло бульоном и свежей зеленью. Вкусная духота. В открытое настежь окно въехала оса и прожгла дорожку куда-то в угол.

В комнате было прохладно. Громко и тоже прохладно тикали часы. Одна стена, та, за которой печка, отделана была голубоватой керамической плиткой. Занавеска с рисунком в виде чугунков и деревянных ложек спокойно рвалась из комнаты в поля. Здесь в любую погоду было хорошо. Отчего он так давно не приезжал?.. Сев на топчан, Стемнин минуту сидел не двигаясь, только осматриваясь и вспоминая. Переодеваться в обноски не хотелось.

На дачах все вещи особенные, дачные. В сад редко покупают что-то новое. Разве что садовый инвентарь. Обычно мебель, посуда, обувь, одежда приезжает из города доживать свой век. В городе в таком виде оставаться уже неприлично, а на даче — очень даже. И вот все старье из кухонь, кладовок, шкафов и с антресолей, минуя мусоропроводы, плавно перелетает в садовые домики. Подштопанное, подкрашенное, залатанное и почищенное. Почтенные люди, привыкшие пристойно выглядеть в городе, на даче превращаются в деклассированных тружеников, одетых в бесформенные трико, выцветшие сарафаны и простреленные кофты. Туфли сменяются калошами, опрятная посуда — полукопчеными эмалированными кастрюлями с рисунком в виде грибов или клубничин. В домах поскрипывают долгожители-табуреты и диваны-аксакалы. Здесь иная жизнь и иные вкусы.

Именно поэтому, пожив с неделю на даче, по возвращении в Москву Стемнин всегда чувствовал себя погорельцем на балу. В Москве все казались чистенькими, нарядными, приятно пахнущими.

Будь воля Стемнина, он бы привез на дачу новую мебель, новое постельное белье, ходил бы в нормальных брюках и рубашках. Но воля не его.

После обеда Стемнин красил сарай. Палочкой поддевал жестяную крышку, бирюзовая краска из открытой банки испускала одуряющий запах. Сверху темнел тонкий слой отстоявшейся кофейной олифы. Стоило начать ее перемешивать, и темнота тонких волосяных линий воронкой втягивалась вглубь ярчающего цвета. Стемнин торжественно обмакнул кисть в жирную краску. Бирюза сразу ложилась ровно, плотно, закрывая серость заветренных досок. Кисть при каждом движении нежно хлюпала. Трава рядом с сараем стала бирюзовой, капли ползли к земле медлительными улитками. Все же к концу работы он здорово устал и с полчаса, умывшись, сидел на крыльце, любуясь сараем, который сиял на фоне розовеющего вечера.

12

Телефон звонил долго, требовательно, и все же Стемнин не сразу признал его пиликанье. Мобильный остался в кармане городских брюк в мансарде, сквозь узорчатое стрекотанье кузнечиков звук мог просто послышаться. Кроме того, здесь, за сто километров от Москвы, посреди холмов, полей, травы, в телефоны как-то не верилось.

В трубке раздался молодой женский голос:

— Добрый день. Из приемной Веденцова беспокоят.

— Але! — ничего не понимавший Стемнин пытался выиграть время. — Вы по какому номеру звоните?

Приветливый голос в точности назвал правильные цифры и безразлично поинтересовался, удобно ли ему ответить на звонок. Дачная свобода вдруг обрела границы, униженно съежилась. Стемнин стоял в деревенской комнатенке босой, кое-как одетый, а над ним возвышались чистые, строгие, безукоризненно одетые сотрудники важного человека и сам этот важный человек. Но вместо того, чтобы коротко разобраться в недоразумении и дать отбой, бывший преподаватель неуверенным голосом подтвердил, что разговаривать будет, после чего из трубки полилась убаюкивающая средневековая лютня. Стемнин слушал приятную мелодию с сардонически перекошенным лицом. Ему пришла в голову мысль, что мобильный телефон — новейшее орудие порабощения вроде денег или собачьего поводка. Свобода человека в какой-то мере измеряется его недоступностью, возможностью скрыться, удалиться от всех, принадлежать только себе самому.

— Добрый день, — раздался в трубке бодрый, напружиненный голос. — Простите, ради бога, что звоню в выходной, неделя выдалась на редкость… Вас, наверное, удивляет мой звонок?

— Отчего же, — промямлил Стемнин. — Только, может быть, вы обозначите… э-э-э… тему…

— Конечно, разумеется. Все понимаю. В два счета. Мои помощники нашли ваш номер в газете. Я полюбопытствовал, навел справки — возможности такие имеются…

— …

— Вам абсолютно не о чем беспокоиться. Я не сомневаюсь ни в вашей порядочности, ни в профессионализме…

— Простите, что прерываю. Как вас зовут?

— Ох, Илья Константинович… Разве я не сказал? Вот голова садовая! Валентин Веденцов.

Стемнин был поражен: откуда этот человек знает его имя? В газете было напечатано только два телефонных номера.

— У меня, Илья Константинович, к вам деловое предложение, некоторым образом связанное с вашей рекламой. Вы сегодня свободны?

— Я не в Москве.

— Ой, как жалко! А завтра?

От голоса исходила сила, не столько сила власти, сколько интереса и вдохновения. И хотя бывший преподаватель собирался завтра целый день бездельничать в саду и каждый час был для него на вес золота, дарового золота прощальной свободы, он почувствовал, что рад подчиниться. Сам звук по-утреннему бодрого голоса обещал перемены.

13

Поздняя красная смородина сплошь увешана сережками, каскадами ликующих ягод. Казалось, в каждую полупрозрачную ягоду туго влита полнота всей жизни, а ягод-близнецов — целые народы. Стемнин смотрел в глубь смородинового куста и в какой-то момент перестал замечать себя.

Он погрузился в зрение, отдался ему, упиваясь тем, как прозрачная кровь ягод, узор листьев, солнечная паутина впадают в зрачки, точно реки. Если бы не сильная радость, это походило бы на безразличие: он все принимал, ко всему относился ровно, не считая одно хорошим, а другое плохим.

В нескольких шагах за его спиной Елизавета Дмитриевна мыла кастрюлю, оттирала дно песком. Звук воды в мойке был крепкий, живой: словно маленький ребенок шлепал босыми пятками по чистому полу. Этот звук Стемнин тоже словно видел. Ягоды мерцали и затаенно пели искрами витража. Взгляд гладил радостью все, что видел, и даже то, чего не видел. Жизнь оказывалась глубже, тише, чем была, чем он думал раньше. Заметив светлые опилки, золотящиеся у подножия куста, Стемнин подумал, что сейчас он понимает мир и может даже исчезнуть, стать всем, что наполняло его зрение.

— Остался бы еще на денек, — сказала мать, заворачивая кран. — Слышишь, изверг?

Она стряхнула с пальцев капли воды на его голую спину. Стемнин вздрогнул и очнулся.

Отпустить сына в город с пустыми руками Елизавета Дмитриевна не могла. Из-под лестницы был извлечен выцветший отцовский рюкзак, в который были уложены: большой пакет моркови, два цукини, кулек с горохом и бобами (стручки мгновенно задышали стенки кулька), банка земляники в сахаре.

— Давай еще одну маленькую сумочку соберу. Где ты в Москве такие кабачки найдешь?

— Где? Везде. На Черемушкинском рынке. Или у метро, у бабок.

— Конечно! «На рынке»… Они тебе там продадут кило селитры.

— Надорвешься от здоровой пищи, — проворчал он.

— Помидорок еще положу. В рюкзак не клади, раздавятся.

— Мама!

— Не мамай!

К чашке с земляникой, политой сгущенным молоком, стоявшей перед Стемниным, подлетела оса. «Добро пожаловать, вас тут только и ждали», — неодобрительно сказала Елизавета Дмитриевна.

1

Кудринская площадь была перерыта. Над холмами глины, щебня, обломков старого асфальта — рекламный щит с надписью: «Реконструкцию Кудринской площади ведет ООО „Шакья“».

Москва лихорадочно перестраивалась, но в механизме прогресса сломались тормоза. Через каждые сто метров шел ремонт, что-то огораживалось, перекапывалось, переворачивалось вверх дном. Сначала на ровном месте выросли разнокалиберные торговые киоски, наспех сваренные из кровельного железа и арматуры. Потом волна улучшений сметала уродливые палатки, на их месте вырастали другие, тоже уродливые, но уже с кем-то согласованные. Но Москва терпела их недолго: недостаточно солидно, нет порядка, не столично. Так что и эти новые палатки исчезали за ночь, оставляя обрывки проводов и выбоины на тротуаре, а вместо них выскакивали небольшие магазинчики, построенные по типовому проекту, нарядные и ненадежные, как декорации.

«Что за деловое предложение такое? Письмоводителем в его контору? Неужели у таких важных людей нет другого способа подбирать сотрудников, кроме чтения газеты бесплатных объявлений? Тем более — как это он сказал? — у организации имеются возможности… Нет, брат, тут что-то другое. И как они узнали имя-отчество, о которых я не писал, а главное — зачем?» Так думал Стемнин, тащась с тяжелым выцветшим рюкзаком от станции «Баррикадная» к Кудринской площади. Больше всего переживал он за свой внешний вид. Старая рубашка, джинсы, дачные сандалии да еще этот рюкзак, распираемый банками и кабачками. Возникла даже малодушная мысль оставить рюкзак рядом с газетным киоском. Но неподалеку прогуливались три курсанта МВД, да и нельзя же так поступать с маминым подареньем.

У входа в «Кофе-ночь» Стемнин оглянулся. Поварская была пуста. Кондиционированная стужа носила по кафе преображенные холодом запахи корицы, имбиря и табачного дыма. Несмотря на воскресное безлюдье, свободных столиков почти не было. Оглядевшись, Стемнин выбрал столик у дальнего окна и задвинул позорный рюкзак в неосвещенный угол. В четверть восьмого Веденцова еще не было. Дважды подходил официант и спрашивал, готов ли Стемнин сделать заказ. Он попросил принести чаю. Китайские названия чайных сортов в меню («Голубые пики», «Цвет тигра», «Утренний улун») казались безобразными выдумками.

Телефон задрожал, поехал по столу и мыча уткнулся в край блюдца. Зеленый чай почернел: на стол легла чья-то тень. Подняв глаза, Стемнин увидел человека, который взирал на него с умильной улыбкой. Это был маленький аккуратный мужчина лет тридцати, круглолицый, коротко стриженный, с одной непрерывной широкой бровью, западающей на переносице. Мужчина был в ярко-белой сорочке и брюках сливочного цвета, в руке он вертел телефон, отливающий черным жемчугом. С первого взгляда было видно, что мужчина благополучен и его благополучию не один год.

— Илья Константинович! Очень, очень… — Что именно «очень», пришедший не уточнил, внимательно глядя на привстающего Стемнина глазами, покрасневшими то ли от усталости, то ли от долгого сидения за монитором. — Заказали что-нибудь?

— Спасибо, я не голоден.

— Я вас пригласил, стало быть, я и угощаю. Мне неловко будет, если вы ничего не съедите. Прошу вас, доставьте мне удовольствие.

«Надо уважить человека, — насмешливо подумал Стемнин. — Чем еще эти переговоры закончатся, неизвестно, так хоть пирожных поем». Пробежав меню обновленным взглядом прожигателя жизни, он заказал три эклера, правда, каждый оказался не больше шоколадной конфеты.

— Итак, вы больше не преподаете. Мне жаль ваших студентов, они лишились прекрасного преподавателя.

Стемнин едва не поперхнулся «Утесом серебряного дракона», а человек продолжал:

— …Прошлое прошло. Мне бы хотелось поговорить с вами о будущем. Видите ли, Илья Константинович, я бизнесмен, и, пожалуй, небезуспешный. Мне принадлежит контрольный пакет одного не самого маленького банка, пара заводов за полярным кругом, отель в Хорватии и еще всякая всячина. Казалось бы, должно хватать выше крыши — и по деньгам, и по хлопотам. Но уж такой человек Веденцов, все ему чудится, что не в деньгах счастье.

Говоривший сделал паузу и внимательно посмотрел на молчащего Стемнина, словно оценивая произведенное впечатление.

— Много лет мне хотелось затеять какой-то бизнес не ради денег, а для души. Для хорошего дела, понимаете?

Стемнин, который старался жевать нежнейший эклер так, чтобы жевание было совершенно незаметно, согласно закивал, хотя понял не вполне. «Дело для хорошего дела» — загадочная конструкция.

— Полгода назад позвал меня на юбилей один важный человек, мужик из правительства. Замминистра — зацените уровень. Говорю не ради хвастовства, а чтобы была понятна мысль. Зал в «Балчуге», кейтеринг-шмейтеринг, жрачка-выпивка, все на пять звезд. Но скучно, сил нет! Тамада-дебил, половина над его шутками ржет, чтобы имениннику угодить, другая половина мечтает морду набить и тамаде, и ржущим. Какой-то ВИА под фанеру рты раззявил — «Мир не прост». Вот сижу я там и еле удерживаюсь, чтобы на часы не посмотреть. А в голове крутится: «В чем дело? Человек влиятельный, при деньгах, со связями, юбилей у него, событие… Неужели даже такие люди не могут устроить праздник? Чтобы запомнилось, чтобы гости потом хвастались, дескать, вот повезло, такое видели». А это что? Не то конференция за обедом, не то поминки на день рождения. Улавливаете ход мысли?

— Пытаюсь.

— И вдруг меня как молнией прошибло, — продолжал Веденцов. — Важным людям не хватает времени ни на что, кроме бизнеса. Даже телик посмотреть после работы некогда. Так? Так. А ведь и у них случаются дни рождения, свадьбы, годовщины, Новый год, крестины, не знаю. Свидания…

— И расставания, — неожиданно добавил Стемнин.

— И расставания, — повторил Веденцов и торжествующе вскричал: — Вот! Я в людях редко ошибаюсь. Гениально, Илья Константинович! Именно расставания! На подготовку такого события время нужно, выдумка, силы. И в советские времена, когда работали от и до, не все могли устроить это по-нормальному, а теперь и подавно. Куча творческих людей сидит, штаны протирает. Таланты! Профессионалы! Они тебе и сценарий напишут, и спектакль сварганят, и слова придумают, и музыку запишут.

— Простите, Валентин… не знаю вашего отчества…

— Данилович. Можно без отчества.

— Валентин Данилович, все, что вы говорите, должно быть, верно и очень интересно. Но вот чего не пойму: чем я-то могу вам пригодиться?

Веденцов уставился на Стемнина:

— Вы шутите? Хотите меня подколоть?

— Нет, и в мыслях не было, с чего вы…

— Что, правда не понимаете? Не верю! Вы же умный человек.

— Видимо, не настолько.

— М-да. — Веденцов еще раз подозрительно глянул на бывшего преподавателя: — Вы же сами писали: «объясниться в любви, наладить отношения, облегчить душу». Романтические записки, приглашение на свидания… Тайны, секреты — это все переписка. Если вы, как говорите, умеете это лучше остальных, вы мне нужны.

— Ну не знаю, лучше ли, — начал было Стемнин, но Веденцов перебил его:

— А вот это нужно проверить, вы абсолютно правы. Поэтому я прошу вас написать одно письмо.

— Какое письмо?

— Письмо одному человеку. Девушке. Именно романтическое. Получится или не получится, плачу вам двести долларов. Если получится, приглашу на постоянку, зарплата, отдельный кабинет, встречи с интересными людьми, — не пожалеете. Не получится — заберете деньги и разбежимся без обид. Ну, что скажете?

Не оборачиваясь, не меняя позы, Веденцов приподнял руку. Не поднял, как школьник, желающий вызваться к доске, а чуть оторвал от стола и держал на весу секунду, не больше. В это же мгновение рядом со столиком оказались два официанта. Веденцов попросил принести счет. Это было странно. Пришедший был одет совершенно не так, как одеваются богатые, на пальцах не сверкали бриллианты, он не был знаменитостью. И все же было в нем что-то такое, что заставило двух официантов наперегонки явиться за приказаниями по одному его маловыразительному жесту.

— Разумеется, Валентин Данилович, я согласен, — ответил Стемнин. — Только как вы поймете, получилось или нет? Это ж дело такое… Индивидуальное…

— Очень просто пойму. Если будет ответ — получилось. Нет — значит, нет.

Глядя на то, как Веденцов расплачивается по счету, Стемнин паниковал. В углу притаился рюкзак, который мог утянуть на дно репутацию бывшего преподавателя, и без того едва барахтавшуюся на поверхности. Остаться в кафе под каким-нибудь предлогом? Забыть рюкзак, а потом, попрощавшись, вернуться за ним?

— Вы в каких краях проживаете, Илья Константинович?

— В западных.

— На машине?

— Сегодня отпустил водителя пораньше.

— Давайте сегодня я поработаю вашим водителем, по дороге договорим.

Нужно было подниматься, но Стемнин, заливаясь краской, сидел неподвижно.

— Хотите поужинать? — спросил Веденцов. — Думаю, здесь имеется пара горячих блюд. Но можно поехать еще куда-нибудь.

Отодвигая грохочущий стул, Стемнин попятился в угол. Лоб покрылся испариной. Прятать рюкзак за спиной не имело смысла.

— О! Что это у вас, Илья Константинович? Чернила? Ах, овощи-фрукты… Домой или на продажу?

От унижения Стемнин чуть не плакал.

— Бросьте! Вы что, обиделись? Я же пошутил, понимаете?

Стемнин стоял, не поднимая головы.

— Илья Константинович, у меня у самого рядом с домом огород. Когда есть время, я тоже люблю… Кстати! Есть секретный способ, как получить триста огурцов с одной плети. Хотите, расскажу?

— Не люблю земледелия, — угрюмо буркнул Стемнин. — В отличие от вас и моей мамы.

— Да пойдемте же. Мы не закончили разговор.

Вечер был еще неочевиден, разве что краски сделались глубже: теплые — светлее, темные — холоднее.

2

Пока «ягуар» полз по Гоголевскому в очереди «лад», «газелей» и подержанных «тойот», Стемнин мысленно пытался разглядеть ту, которой предстояло написать письмо. Веденцов не назвал ее по имени, и это ужасно мешало воображению. «Пишите пока N. Например, моя прекрасная N, в таком роде. А там видно будет». «N» напоминало паранджу или ширму, за которой едва угадывались чьи-то размытые очертания.

Из обрывочного рассказа Веденцова бывший преподаватель понял, что девушка музыкантша, скрипачка, играет в оркестре и в модном квартете («разве бывают модные квартеты?»), который был приглашен в Загреб на открытие веденцовского отеля. Не то чтобы гордячка, но совершенно не ведется на статус, деньги («На все то, в чем ты ощущаешь себя лучше других», — не без ехидства подумал Стемнин), на громкие имена. Между Веденцовым и девушкой состоялось два коротких разговора. Девушка была доброжелательна, смеялась, когда было смешно…

— Как тебе, то есть вам, сказать… Бывает у них такой смех, русалочий типа. Когда смеются, просто чтобы зубами сверкать, покраснеть, вообще показать свою впечатлительность и прикольность, что ли… Ты потом думаешь: над чем она смеялась? А эта… Похоже, ей все равно, какая она. Нравится — не нравится… Просто знает, что нравится, и очень спокойна насчет этого. Даже слишком… Ну куда ты прешь, урод! — вдруг закричал Веденцов выскочившему «опельку», а потом продолжал: — Успех у мужиков. Для них это все… Предъявить себя… Коленки, помада с блеском, или курит с таким видом, будто от ее дыма зависят судьбы Вселенной. Обожают, чтобы их разглядывали, оборачивались, восхищались. А этой фиолетово.

— Может, от кого-то — фиолетово, а от кого-то нет?

— Все может быть. Но обычно девочка стреляет не целясь. Кого накроет. Недавно попытался сформулировать, что такое идеальная женщина.

— Такие бывают?

— Идеальная для меня. Она должна быть открытая и таинственная. Смешливая и умеющая плакать. Добрая и легкая на подъем. Чтобы выглядела как дорогая шлюха, но была верная однолюбка с прозрачной душой. Пусть будет немного упрямой, но готовой к переговорам… А те, что были раньше, в лучшем случае выглядели как дорогие шлюхи. По той простой причине, что и были ими… Но эта… Тут другое что-то. Она… Как сказать…

— Неуловимая?

— Да, тонкая.

— Заносчивая? Недоступная? Недотрога?

— Нет, она очень простая. У меня к ней нет ключа. Вообще-то у меня миллион ключей. Ни один не подходит! — В голосе Валентина слышалось что-то вроде вдохновения, радость достойному противнику. И тут же, без перехода: — Накопил на иномарку! Да тя в телегу сажать нельзя без наручников!

На Комсомольском проспекте «ягуару» удалось выпутаться из потока машин, и он ровно и мощно полетел мимо размываемых скоростью Николая Чудотворца, старинных армейских казарм, бетонных столбов Дома молодежи и зеленоглазых светофоров к реке.

3

Вечер чисто остывал за стеклом, гул огромного города распадался на редеющие звуки, в попыхивающей паром кастрюле на кухне томились овощи, а бывший преподаватель писал письмо туману. Буква N до поры до времени была отброшена, Стемнин решил в черновике обращаться к девушке по имени, пусть даже оно будет чужим. Он не знал не только адресата, но и того, кто сейчас сидел над листом бумаги вместе с ним и вместо него. Властного, решительного, уверенного в себе, способного одним жестом внушать свою волю другим. Ему не хватало какого-то связующего звена между твердостью повелительной воли и смягчением под властью чувств. Подумав, Стемнин шагнул к полке, провел пальцем по пластиковым ребрам и вытянул плоскую коробочку. Через полминуты раздались шаги фортепианного аккомпанемента — и выглянул тонкий росток мелодии, печальный сквозняк далекой весны. К туману следовало писать туманом.

(«Какое коварство!» — с удовольствием подумал Стемнин, глядя на свой новый четкий почерк.)

Он перечитал написанное. Мог ли Веденцов сказать про нерешительность при встрече? Сам Стемнин как раз проявлял нерешительность довольно часто. Пожалуй, это были именно его чувства.

Он зачеркнул некоторые слова.

Подписаться другим именем не получилось. Он сидел за столом, как истукан, как идол в языческом святилище и чувствовал, что прикоснулся к паутине судьбы. Что к чему прикреплено, что куда ведет? Стемнин слышал только, что где-то в этой мягкой кисее есть и его шелковинка, что он ненароком задел и ее. Ласковое и жуткое ощущение.

Было уже светло, и огонь настольной лампы падал в цене. Вяло шаркала под окнами метла, с нарзанным шипением проехала поливальная машина.

Бессонная ли ночь, зацепившаяся ли репьем мелодия или само письмо — Стемнин не узнавал себя. Перепечатав текст, он оставил вместо имени девушки пустое место, хотя это и казалось вульгарным. «Прекрасная N» была ничуть не лучше. Дешевка!

Он отправил файл по адресу, указанному в черной глянцевой визитке Веденцова, надеясь, что это его освободит, вернет все на прежние места. Стемнин знал, что путь в корректоры ему заказан навсегда — что такой человек может корректировать?

4

Во вторник приехали Паша и Лина. Паша усиленно изображал раскаяние. Становился на четвереньки, брал в зубы тапок и нес его на кухню, под ноги Стемнину. Впрочем, Стемнин уже и не сердился. Просто сказал для острастки:

— Пошел в жопу, сбитень козий!

Звонарев тоже не рассердился. Аккуратно положил тапок и ответил:

— Сам заткнись, сучье сало!

Лина посмотрела на мужчин с тем высокомерием, с каким смотрят красивые девочки, показывая, что никакие дела, слова или игрушки мальчиков не могут быть интересны по определению.

— Гоша и Нюша не могут договориться насчет свадьбы, ты в курсе? — спросила она Стемнина. — Интересно… Пока родители сопротивлялись и строили козни, они были единомышленниками. Как только родители дали согласие, эти идиоты чуть не каждый день ссорятся.

— Из-за чего тут можно ссориться? Из-за цвета фаты?

— Ты, как всегда, наивен, мой неженатый друг, — важно заметил Павел, — если думаешь, что для ссоры между супругами нужны какие-нибудь причины.

Стемнин обратил внимание, что Лина сегодня была как-то вызывающе привлекательна. Он давно не видел ее такой, а может, и никогда не видел.

— После всей этой чудесной истории с письмом Гоша как-то ударился в армянолюбие… Можно так сказать? Слегка повернулся на армянской теме.

— Просто решил стать образцовым армянским зятем, — добавил Паша.

— Нюшка мне жалуется: они ведь московские армяне, она по-армянски двух слов связать не может, папа-мама тоже всегда говорят по-русски. Не то чтобы стыдятся, а как-то давно уже обрусели. А Георгий так воспламенился, так хочет угодить будущим родственникам…

— Ты слышал? Он сейчас слушает только дудук и Азнавура. Азнавура и дудук. И выучил на армянском стихи Аветика Исаакяна… Что-то про баштан и Шушан…

— Илья, ты меня, конечно, извини, я все нации люблю. Но во всем нужна мера, согласись?

— Не знаю, какая может быть мера в любви, — хмыкнул Стемнин.

— Короче, этот рязанский жених настаивает на армянской свадьбе. Традиционной, со всеми прибамбасами.

— С дудуком по меньшей мере, — уточнил Звонарев.

— Ануш говорит: зачем это все? Это ни мне, ни родителям не нужно. Он, Гошка то есть, вроде их укоряет, что они отдалились от корней, а он, дескать, их вернет к истокам. Как только Нюшка говорит, что хочет нормальную свадьбу, Гоше кажется, будто она пытается то ли сэкономить, то ли уберечь его от армянских родственников. К тому же он, как выяснилось, ненавидит нормальные свадьбы.

— Вот в этом я его понимаю и поддерживаю, — сказал Звонарев.

— Ну разумеется. Ты ведь жалеешь, что на мне женился, — произнесла Лина, не глядя на мужа.

— Меня от загсовской свадьбы тоже тошнит, — поддержал Пашу Стемнин. — Это не значит…

Он вдруг вспомнил, как они ехали из ЗАГСа к Новодевичьему и, выходя из машины, он сказал Оксане, в своих свадебных воздушностях похожей на цветущую сакуру: «Ну ладно, созвонимся». В зеркальце он увидел смеющиеся глаза водителя. Оксана даже не улыбнулась.

— Звонареву давно пора на работу устроиться, — то, что Лина называла мужа по фамилии, был плохой признак, — он дома совсем оскотинился. Ты бы видел, Илюша, во что он превращается сам и во что превращает дом, стоит мне уехать на денек.

— А ты не уезжай. Разлука для меня пагубна, — возразил Паша как ни в чем не бывало. — Или вози меня с собой.

— Тебя только там не хватало.

— Муж — делу не помеха.

— Такой — помеха.

Стемнин чувствовал, что сейчас Лина недовольна мужем больше, чем обычно, и ее красота — одна из примет разлада. Как будто ее желтое шелковое платье и доза возросшей привлекательности — сигнал возможной свободы. Но Звонарев не выглядел ни подавленным, ни смущенным.

— Дорогая! — сказал Павел. — Если бы можно было жениться на одной и той же девушке многократно, я бы прошел через все обряды. По-шведски бы на тебе женился, по-арабски. Всяко! Это ведь не будет считаться многоженством?

— Можно устроить, — холодно сообщила Лина. — Через развод.

5

Словно и не было никакого письма. Просто позвонила секретарша Веденцова, ровным, как небесная лазурь, голосом перечислила нужные документы и назначила время посещения. Сидя в обшитой орехом светлой приемной и слушая болтовню двух тщательно накрашенных девушек («Зачем ему две секретарши одновременно?»), Стемнин пытался понять, что же произошло.

Возможно, ответ на письмо был получен, и дальнейшую переписку Веденцов решил вести самостоятельно. Что ж, это было бы вполне естественно. Интересы двух людей пришли в соприкосновение, зацепились друг за друга, и началась игра — волнующая, непредсказуемая, исподволь клонящаяся к желанному исходу. Как хотелось бы Стемнину играть в эту игру самому! Не в такую же — именно в эту.

Веденцов опаздывал, тихо пело радио в приемной, изредка мелодично и тоже еле слышно звонил телефон.

Могло быть и по-другому. Веденцов в последний момент отказался от переписки (например, нашел иное решение своей задачи), а бывшего преподавателя все же решил взять на работу, найдя его очень… ммм… способным. А что? Тот, кто умеет писать такие письма, сумеет и сценарий сочинить, да мало ли что еще… «Хоть бы краем глаза ее увидеть», — подумалось против воли.

Наконец дверь резко распахнулась, и на пороге возник Веденцов. Обе секретарши изящно привстали. Оказалось, девицы на голову выше босса. Возможно, маленькому Веденцову приятно было прохаживаться Наполеоном под сенью подобострастных красавиц.

— Илья Константинович, простите, заставил вас ждать. Вам чай-кофе предложили? — спросил он так строго, словно это Стемнин обязан был следить за порядком в приемной.

— Да я в общем-то не собирался…

— Это не важно, собирались вы или не собирались. Должны предлагать всегда любому посетителю.

— Мы испра-а-авимся, Валентин Данилович, — протянула одна из долговязых секретарш. — Вам чай или кофе?

— Ксения! У вас тут работа или посиделки с подружкой? Посиделки в другом месте будете устраивать, в другое время и за другие деньги.

— Мы больше не будем, — сказала Ксения кокетливо. Было незаметно, чтобы она испугалась. Вторая девушка молча улыбалась, потупив маленькую голову.

Резкость Веденцова, граничившая с грубостью, неприятно поразила Стемнина. «Ну, раз такой порядок… Наверное, это не впервые, прежде он их приструнял помягче…» — думал он, пытаясь успокоиться. Удивлял, впрочем, не только выговор на повышенных тонах, но и то, как легко его восприняли секретарши.

— Проходите, Илья Константинович, у нас много дел, — сказал Веденцов и пропустил посетителя первым в свой кабинет.

Дверь была обита матовой кожей. Как только она отворилась, в кабинете сам собой вспыхнул свет — под потолком, за столом, по стенам.

— Заявление написали? — спросил хозяин кабинета, указывая гостю на пухлое кожаное кресло.

— Мы же… Еще нет. Но разве нам не надо договориться… Извиняюсь…

— Вы про деньги? Мне казалось, мы это обсудили?

— Разве?..

— Значит, не с вами. Добро. Пятьдесят тысяч на первое время. Поднимем бизнес — поднимется и заработок.

Сумма, названная Веденцовым, в несколько раз превосходила прежнюю институтскую зарплату. Стемнин и представить не мог такой щедрости. Понимая, что слишком бурная благодарность неуместна, сдерживая ликование, он произнес:

— Меня это устраивает! («Только не говори „вполне“!») Хорошее предложение.

— Я в курсе. Итак, у вас будет свой собственный департамент. Назовем его «Департамент писем». Пока что вы там будете один — и начальник, и подчиненный. По мере необходимости будем подключать вас к другим проектам. Например, в Отделе свиданий решают, что приглашать на встречу нужно письмом. Тут они звонят вам, вы совещаетесь — и делаете свое дело.

«Отдел свиданий… Звучит-то как!» — мечтательно усмехнулся про себя Стемнин.

Вошла Ксения с подносом. Увидев девушку в полный рост, бывший преподаватель нашел объяснение ее невозмутимости: такие безупречные линии отвергали любую критику, порицание отскакивало от красоты. Из двух чашек поднимался и сплетался кофейный пар. Золотистые бока крендельков, сахарница в виде лимона и собственно лимон с кислыми витражами на влажном срезе.

— …Или в Департаменте торжеств нужно составить… не знаю… текст приглашения. О вашей загрузке пока буду заботиться лично. Но сегодня у нас есть дело поважнее.

— О! Простите, чуть не забыл, — спохватился Стемнин. — Я ведь вам диск принес.

— Какой диск?

— С сонатой Франка. Ну, той самой, что в письме упоминается. Вам же надо быть в теме, если что.

— А вы, значит, думаете, что я не в теме? Что я только деньги считаю?

— Нет, с чего вы взяли? Но это ведь не такая известная музыка…

— Давайте диск. Мне не нравится, как вы меня воспринимаете.

«Зачем тогда берешь диск? — подумал Стемнин. — Скажи что-нибудь про письмо. Ну скажи!»

— Давайте по делу. У нас нет самого главного. Названия. Название очень важно, особенно на старте. Нужно что-то вроде «Праздник, который всегда с тобой», только короче.

Зазвонил телефон.

— Веденцов! Слушаю! Без разницы. Ваня, ты устав читал? Ну так что за идиотские вопросы? Три человека — уже кворум. Насрать. Ты не слышал, что я сказал? По буквам повторить? Большинство держателей сидят в своей дыре за три тысячи километров, у них по две акции, билет на поезд стоит в двадцать раз дороже, на самолет — тем более. Поедут они на собрание? Если они не сумасшедшие — не поедут. Ты давай Авдонина дергай — пусть миноритариев пропалывает.

Видимо, собеседник на другом конце линии робко докладывал о каких-то препятствиях в прополке миноритариев. Стемнин осматривал стены, увешанные лицензиями, дипломами, вымпелами, гербами городов, картами, фотографиями в золотых рамках. Вот Веденцов в окружении стриженных под ноль ребятишек. Вот он же между Вишневской и Ростроповичем, а здесь — в космическом лыжном костюме на снежном склоне.

— Ваня! Ты за кого меня держишь? — заорал друг детей и музыкантов. — Я не прошу. Кто ты такой, чтобы я тебя просил? Я сказал: до Нового года минимум пятнадцать процентов выкупить. Не можете — найду тех, кто сможет. Ага. Вот так-то лучше. Бывай.

Стемнин, который нацелился было на поджаристый кренделек, отдернул руку. Снова неприятно охолонуло от громкого голоса, от грубости слов, от мысли о том, что однажды это может коснуться и его.

— Что за люди! — Веденцов в сердцах швырнул трубкой в кожаный диван. — Запомните, Илья Константинович, в этом мире ничто не делается само. Если не прибираться в доме, не делать ремонт, не чистить раковину, дом выстоит. Если не ходить к стоматологу… Если не воспитывать детей… Если не следить за своим телом… Если дать подчиненным работать по настроению… Если позволить государству хозяйничать безнадзорно… Что получится? Беспризорные дети, раскрошенные зубы, распущенное тело, прогнившее государство. Да, все как-то устраивается само. У других — не нравится. У себя — вроде и не замечаешь. Видел тут по дороге: НИИ решил построить новый корпус. Подрядчик выкопал котлован и исчез. В котловане образовалось озерцо, в озерце тина, утки прилетают, над водой кусты… Все само. Пока не понервничаешь, не напомнишь, не наорешь — все катится в болото.

Он устало опустился в кресло напротив и закурил, не спросившись у Стемнина. Погрузившись в мягкие кожаные подушки и клубы дыма, Веденцов стал как будто еще меньше. Его слова объясняли грубость. А может, Стемнину слишком этого хотелось?

6

После двух часов плавания в табачном дыму и ощетиненных споров название фирмы бывшему преподавателю стало безразлично.

Щеки и уши Валентина пылали недовольством.

Если рубят головы твоим идеям, десяткам идей подряд, наступает момент, когда хочется плюнуть на все и грохнуть дверью. Он не может предложить ничего путного? Отлично! Только зачем после двадцатого варианта обращаться за двадцать первым к нему же?

— «Формат мечты».

— Плохо.

— Мммм… «Счастливый билет»?

— Не то. Как лотерея.

— «Лаборатория праздника».

— Бред.

— «Райский ключ»…

— Вы не в форме, Илья.

— Отстаньте. Э-э-э. «Все цвета радости»?

— Длинно.

— «Карнавал»?

— Надо, чтобы была приставка «евро». — Валентин пытался сладить с манжетом рубашки. — Пипл любит все «евро». Евроремонт, евростиль, евро-то, евро-это… «Евросвидание»? А? Как?

— Евросвидание по-русски.

— А вам, эстетам, подавай какой-нибудь «Вицли-пуцли и сыновья».

— Какие там вицлипуцли? Просто «евро» — пошлость. Банальность, понимаете? Это все равно что к каждому слову прибавлять «наилучший».

— Ну и что плохого?

— Да то, что если все «евро», то это уже бред какой-то. «Евробаня»…

— Нормально: сауна.

— «Евроносок»…

— Вот не надо этого! Не надо! Можете предложить что-то — предложите. А мое в говне валять…

— А если в евро, можно?

Первый рабочий день затягивался, а он даже не написал заявления. И о письме по-прежнему — ни слова. В пепельнице дымилась очередная сигарета.

— Кофе будете? — Веденцов зло смотрел исподлобья.

— Если не сложно.

В кабинет уже в третий раз вошла Ксения с двумя чашками эспрессо. Лучше бы принесла один раз нормальную чашку. Секретарша глядела на Стемнина с тем доброжелательством, с каким в гостях смотрят на неинтересные фотографии. Отхлебнув душистую кофейную пенку, он вдруг испытал чувство жалости к Веденцову.

Спрашивается, как вчерашний безработный в дешевых сандалиях мог жалеть холеного, богатого, сильного человека, хозяина нескольких заводов, банка, гостиницы, роскошного кабинета и двух секретарш? В том и было дело. Стемнин в своем незавидном положении мог часами ерничать, проявлять остроумие, отказываться от принятия решений. А Валентину нужно было каждую минуту думать о бокситах, вице-премьерах, трениях с районной администрацией, о миноритариях и налогах. О секретаршах и о нем, Стемнине.

— Придумал.

— Что еще? — Валентин глянул на Стемнина с болью.

— «Почта святого Валентина».

Все изменилось — сразу. Секунду или две Веденцов молчал, глядя в окно на муравьиное мельтешение города внизу.

— Если у меня и есть настоящий талант, — с расстановкой произнес он, — то это талант видеть людей. В вас я не ошибся. Не ошибся! Постарайтесь и вы не ошибаться.

Стемнин не нашелся, что сказать. Веденцов распахнул дверь, заставил войти в кабинет обеих секретарш и объявил о новом названии. Потом звонил по телефону и восторженно орал кому-то про «Почту». «Гениально? Надо срочно регистрироваться. Скажи Пинцевичу, пусть заказывает таблички, штампы, всю эту галиматью. Хочу герб. Да, и флаг хочу. Хочу серию эксклюзивной почтовой бумаги и конвертов. Подарочную корпоративку? Надо. Когда? Неделю сроку… Как же вы любите тянуть кота… Сказал бы, да тут Илья Константинович сидит. Вы не знаете? Тот самый, который только что придумал нам название. С таким названием не прославиться грех».

Стемнин вдруг подумал, что уж теперь совсем скоро увидит ее, хотя для подобной мысли не было ни малейшего основания.

1

Рано утром в листве березы под окном велись птичьи речи:

— Че, чувак? Че почем?

— Да ниче, чувиха!

— Че, ваще чик-чик?

— Чушь!

— Ниче не чушь, мичман. Чин-чинарем!

Что такое? Какой еще мичман? Наконец Стемнин решил, что пора проснуться. Будильник должен был зазвенеть только через час.

2

Идеи копились, деньги извергались. Любая скорость казалась Веденцову слишком низкой. Гоня машину, он кричал:

— Мне уже почти сорок, а я еще не начинал! Как дурак, стою в очереди за билетом на последний сеанс жизни. Вместо того, чтобы войти в зал без билета.

Адский зной. Адвокатская контора. Регистрация. Кожаная дверь, холодные кожаные диваны, кожаный галстук менеджера в юридической фирме. Кожа — от черта. Не чертова кожа — любая, превращенная в отделку, в материал. Да что взять с юристов — они все с чертом в сговоре. На улице давила жара, от которой через минуту начинало темнеть в глазах. Зачем таскать с собой Стемнина? Бывшему преподавателю казалось, что он стал новой игрушкой Валентина.

Начались поиски офиса. Искали особняк или этаж в деловом центре. С кондиционерами, парковкой, выделенной линией интернета. В районе Савеловской нашли неплохой вариант — но уж больно несло соусами с первого этажа. На Песчаных соусом не пахло — зато из-под пола доносились глухие удары, визг и как бы кашель: в полуподвале дневала-ночевала секция не то тейквондо, не то карате. На Фрунзенской дорого и модемный интернет, у Киевского — ни клочка парковочной земли, на Таганке вместо кондиционеров вентиляторы. Объявлений было столько, словно вся Москва разом отказывалась от квартир, мастерских, дворцов, цехов и ангаров.

Заменяя слова перекатыванием желваков и чувствуя тяжесть пота на рубашках, они продолжали колесить по городу. Через три дня злобного стояния в пробках к ним присоединился Пинцевич — недавно нанятый коммерческий директор «Почты».

От Пинцевича веяло улыбчивым покоем: он был богат, учтив и не зависел от внешнего мира. Он был рядом — и далек, как облако. На него можно было закричать, наброситься с кулаками — и остаться в дураках: профессиональная доброжелательность и коммерческое обаяние защищали его от любых эксцессов.

Именно благодаря Пинцевичу дело пришло в движение. Этот пухлый, похожий на барсука человек в розовой рубашке с влажными короткими волосами что-то мурлыкал своему массивному телефону почти беспрерывно, вежливо заговаривая зубы десяткам незримых собеседников. И уже во вторник в самой середке обезумевшего от жары и трафика города вычертился адрес спасительной прохлады и прибежища: Малый Галерный переулок, дом одиннадцать. Малый Галерный прятался за рядами древних лип и строительных кранов на дальних задворках Цветного бульвара, здесь было тихо и пустынно, как на сибирском полустанке.

Раз в час переулок лениво и извилисто пересекала шелудивая дворняга. Или хищно семенил пепельный котик, потом движение вновь исчезало, а жара оставалась. Издалека бледно шумело Бульварное кольцо да иногда из какой-нибудь форточки доносились позывные «Маяка», старинные, пустынные, из раннего детства.

В глубине двора, захваченного вишнями и сиренью, прятался двухэтажный особнячок с мансардой, первый этаж которого был каменный, а второй — это в наши-то дни — деревянный. Несмотря на патриархальность, внутри особнячка был сделан ремонт по высшей категории.

Странно было ходить по пустым свежевыкрашенным комнатам, находя на подоконниках или в стенных шкафах одиночные следы канувшей эпохи: пачку журналов «Еда в городе», каталог носков и галстуков, коврик для мыши с изображением Памелы Андерсон, пусть даже не всей. А еще в шкафу в умывальной комнате бежавшая фирма оставила коробку с несколькими кубиками сахара-рафинада.

Валентин Веденцов шествовал по особняку, словно император по завоеванному городу. Его шаги отдавались триумфальным эхом. За ним бесшумно стлался Пинцевич, похожий на туманность с ежедневником.

— Коммерция-бухгалтерия! Посемейней! АйТи! На четыре стола, — тыкал Валентин пальцем в пространство, и казалось, что сразу по его жесту в комнатах зашумит, зашевелится новая жизнь.

Так и случилось. Не прошло и недели с момента тыканья пальцем, — пустой особняк запестрел платьями, запахами, звонками и голосами.

3

На колонне у парадного входа засияла новорусским белым золотом табличка: «ПОЧТА СВ. ВАЛЕНТИНА». В верхнем правом углу таблички оттопыривался нахальный купидонишка с почтовой сумкой на отлете.

Интересно было наблюдать, как пустой дом, населенный только стерильным эхом, зарастает всякой всячиной и заселяется семейством разномастных домовых. Каждая комната превращается в оранжереи чудачеств, питомники прихотей и заповедники чертовщины. Через пять дней после переезда на дверях комнат появились таблички (синие буквы по матовому серебру): «Отдел торжеств», «Департамент „Блюз“», «Отдел свиданий», «Департамент „Особый случай“», «Департамент писем», «Коммерческий отдел. Бухгалтерия».

В Коммерческом отделе поднялись комнатные джунгли в горшках, на ручках окон маятниками качались шелковые сердечки, а между папками хохлился пыльный плюшевый зоосад. Здесь пахло сдобой, глянцевыми журналами, карамелью призывных духов. Пинцевич старался заглядывать сюда пореже, вызывая нужную сотрудницу к себе в кабинет.

Помещение Отдела свиданий за две недели стало напоминать то ли театральный карман, то ли логово колдуна. На шкафах торчали грифельно-черные остроконечные шляпы и лошадиный череп, под потолком шевелились красные бумажные фонарики и воздушный змей, а стены понемногу исчезали под баутами, африканскими резными масками, связками гавайских ожерелий и цыганских монист, пластиковыми досками и листами с раскадровкой. Кричащие вещи и молчаливые люди — такова была эта комната. Здесь говорили вполголоса и вздрагивали при звуке телефонного звонка.

В кабинете Валентина поселились спортивные талисманы и фетиши дальних странствий: теннисные мячи, клюшки для гольфа, чучело молот-рыбы и штурвал от затонувшего фрегата. Окно было наполовину завешано парусной холстиной. На стене тикали три пары одинаковых ходиков. Домовой этого кабинета был нелюдимом. Во время совещаний и переговоров он теребил сквозняком парус и разлаживал работу часов: они выбивались из ритма, и Валентину приходилось на время останавливать две пары из трех.

Лучшая комната досталась Стемнину. Она находилась на втором этаже, в самом дальнем углу. Хотя была она крошечной — здесь помещались только письменный стол и пара стульев, да и то впритирку, — в ней оказалось целых два окна. Она подходила бывшему преподавателю, как раковина — моллюску.

Даже в самые пасмурные дни на полу теплели отсветы. Под ногами у порога уютно скрипела паркетная доска, а в серебристой рамке на стене висела старинная гравюра с видом из бухты на Венецию. Иногда Стемнин вставал из-за стола, осторожно подходил поближе и разглядывал кофейную рябь тончайших штрихов: волны залива, Дворец дожей, колокольню Сан-Марко. Крошечные гондолы походили на заколдованных мавров, на черные души, превращенные в бесшумные лодки.

О стекло западного окна терлась листвой барская яблоня, в просветах между листьями зеленели бугристые плоды. Когда принимался дождь, он шумел в оба окна, скакал по светлой жести откосов. Стемнин открывал окно, ловил лицом брызги от листьев, вдыхал искристый холод так жадно, будто набирал воздух на жизнь вперед.

4

Новые люди, с которыми только начинаешь работать, всегда кажутся странными. Но люди, день за днем наводнявшие «Почту», остались странными навсегда.

Тимур Чумелин, начальник Департамента «Особый случай». Чумелин служил в военной разведке, репортером в «Красной звезде», затем ушел менеджером в одну загадочную рекламную фирму. Это был мужчина лет пятидесяти, небольшого роста, спортивный, с идеально причесанными седыми волосами. Он немного помаргивал левым глазом и клонил голову к плечу.

Впервые увидев Чумелина, Илья решил, что мужчина сумасшедший. Столкнувшись в коридоре со Стемниным, начальник «Особого случая» резко выбросил вперед правую руку для рукопожатия:

— Движение информации — ключ к успеху работы спецслужбы. Чумелин Тимур.

— Илья, Департамент писем, — смутился Стемнин.

— Задача — контроль над каналами. Данные текут к нам. При этом никто не догадывается, как происходит сбор информации. Каналы отслеживаются посекундно. Вы представляете, какое это оружие — данные?

— По правде говоря, нет. — Стемнин хотел освободиться от рукопожатия, но не смог.

— Я не должен этого говорить, но иначе вы не поймете. Вашу бывшую руководительницу зовут Алевтина Ивановна, ей пятьдесят восемь лет, есть сын и внук, она проработала в институте тридцать четыре года. Сын в 1993 году получил условный срок за махинации с ценными бумагами, судимость снята пять лет назад.

— Простите…

— Алевтина Ивановна характеризовала вас как чрезвычайно способного, но несобранного работника, предпочитающего уклоняться от общих правил, если они недостаточно разумны. Вы были женаты, ваша бывшая жена…

Стемнин наконец выдернул побелевшие пальцы из тисков чумелинской руки и холодно произнес:

— Достаточно. Вам не кажется, что это незаконно?

— Уважаемый! Без обид! Это лишнее, — примирительно сказал начальник «Особого случая». — Согласитесь, сейчас вы потеряли самоконтроль. Почему? Обычно человек живет как бы за стенами своих тайн. Подробности его жизни, прошлого, мысли почти никому не известны. И тут вдруг он оказывается без панциря, голяком. Кто-то может этим злоупотребить, поэтому вы и забеспокоились.

— Забеспокоился или не забеспокоился, есть границы частной жизни. Конституция…

— Правильно-правильно. Но я не закончил. Для добрых дел, для всех наших свиданий, знакомств, расставаний, дней рождения, юбилеев, свадеб простых-серебряных-золотых надо знать самые важные обстоятельства. Такие, какие они есть. И если человек любит черную горбушку с салом и луком, а всем говорит, что обожает суши, нам надо знать про эту горбушку, так? Так.

— А если он стесняется своей горбушки? А вы его осрамите, если выдадите? — Стемнин понемногу успокаивался.

— Значит, мы закрутим ему эту горбушку с салом в виде суши. Никто не подкопается. Не поинтересовавшись, какой человек на самом деле, плохое сделать легче, чем хорошее. Доброта начинается с внимания.

Стемнин долго потом думал над словами Чумелина. Над тем, как собирается информация. И на кого. Неужели они и с Оксаной встречались? А еще… Собирали ли они для Веденцова данные о незнакомке, которой он написал письмо? Много вопросов возникает, когда у тебя не остается тайн.

5

— У Чумелина глаз дурной, — сказала Волегова, главбух «Почты». — На прошлой неделе принес какие-то счета телефонные, увидел наш спатифиллум и давай нахваливать. Ай, говорит, красавец, ай ухоженный, ай листочки-стебелечки, ай, да чем поливаете. Ну и что вы думаете? Через два дня цветки поотваливались, листочки пожухли. На ладан дышит растение.

Коммерческий отдел походил на тесный Эдем — никаких дурных глаз не хватило бы на такое количество декабристов, гераней, цикламенов, драцен и фиалок, захвативших подоконники и часть столов.

— Хорошо, что он вам комплиментов не делал, — посочувствовал Стемнин, глядя на измученную Волегову. На столе у нее громоздились кипы бумаг, в папках и без. В этих бумагах и особенно в беспорядке залегали многие часы несделанной работы и стабильное беспокойство от многих проблем.

— Еще не хватало! — замахала руками главбух. — У меня, между прочим, муж есть.

— Люстру Чижевского надо установить, — предложила кассирша сиплым, как у кавалерийского полковника, голосом. — Эффектная вещь.

— Она от сглаза помогает разве?

— Она улучшает от всего. И биополе экранирует.

— А вы знаете, что он стихи пишет? — спросила Волегова.

— Кто, Чумелин? — удивился Стемнин.

— Ну да. Такие… Как сказать… правильные. Воспитательные. Против современных девушек. Лиз, у тебя они?

— Вот еще! Только этого Пушкина мне не хватало. И так от бумаг задыхаемся.

— Выходит, его молодежь раздражает? — спросил Стемнин.

— Выходит, видит око, да зуб неймет.

6

Отдел торжеств начал работать еще до официального открытия «Почты». Контора тогда находилась на Бауманской. Веденцов, которого идея праздничного бизнеса озарила как раз на неудачном торжестве, решил бросить главные силы на юбилеи. «Самая понятная история, — говорил он. — Если с юбилеями не справимся, то свиданиями лучше и не заморачиваться».

Вычислив пять перспективных юбиляров, чей день рождения приходился на осень, Веденцов встретился с каждым и убедил доверить подготовку праздника ему. Согласились все — кто по дружбе, кто ради бизнеса, кто из опасений обидеть влиятельного человека.

С июня разведчики Чумелина собирали досье на каждого юбиляра, его семью и важных гостей, а глава Отдела торжеств, драматург Кемер-Кусинский, разрабатывал сценарии пяти пиров. Поскольку Веденцов стремился входить в детали всех первых проектов, вместо пяти сценариев выходило уже под двадцать.

Но Андрей Кемер-Кусинский, флегматичный лысый толстяк с персидскими глазами и длинными ресницами, хранил на лице выражение тихой печали и сентиментального безразличия. На запястье у Кемер-Кусинского серел татуированный браслет в виде колючей проволоки. Стены отдела были увешаны фотографиями будущих счастливцев, архитектурными планами каких-то помещений, набросками мизансцен. Каждый день здесь прибавлялась какая-нибудь диковина: щегольская перламутровая полутораметровая зажигалка, из которой на глазах у Стемнина высекли язык голубого пламени размером с курицу (в комнате сразу сделалось невыносимо жарко), звукорежиссерский пульт, на котором едва хватало места для десятков кнопок, разъемов и движков, коллекция бухарских шелковых халатов, отливающих зеленым, лазоревым и багровым золотом.

К вечеру появлялись артисты и музыканты, чьи лица на афишах обычно служили главной приманкой на фильмы и спектакли последних лет. Из-за закрытой двери доносилось то нежное пение, то звуки английского рожка, то экстатические вопли. Постепенно сотрудники прочих департаментов «Почты» привыкли, перестали вздрагивать и переглядываться при внезапных музыкальных эскападах. Кемер-Кусинский хранил на лице невозмутимую безотрадность и курил тонкие шоколадные сигары.

Однажды он пожаловался Стемнину:

— Некоторые люди считают, что искусством может заниматься каждый в свободное от работы время. Положим, клюет человечек носом целый день в финансовые ведомости, а к вечеру возьми да и наваяй холст в духе Эдгара, положим, Дега. Или охраняет какой-нибудь секретный объект, сутки через трое, анекдоты травит напарникам, а потом раз — да и настрочил оперу, умница. Как вам такая тенденция, Илья Константинович?

— А вдруг? Вдруг и впрямь напишет? Как Римский-Корсаков. Утром за штурвалом, вечером за роялем…

— Вот у нас тут тоже один завелся римский-корсаков. Могу, говорит, помочь в написании здравиц и тостов. Тетрадку стихов притаранил. Если бы я не был лысым, точно поседел бы.

Кемер-Кусинский протянул зеленую школьную тетрадь. Раскрыв ее, Стемнин прочитал:

— Ну и что вас не устраивает? Из этого таких здравиц можно понаделать… Для старшего поколения…

— Валентин Данилович велел гнать в шею. А как в шею, если он троюродный Валентин Даниловича брат?

— Кто?

— Кто? Сами знаете кто. Тимур Чумелин. Народный чумелец.

Тут в дверь постучали. Кемер-Кусинский и Стемнин вздрогнули.

Заглянула Лиза, кассирша, от ее румяных щек в помещении сразу стало меньше места.

— Пойдемте, всех зовут.

— Куда?

— В большую переговорную.

— Зачем?

— Сказано, значит, идем. Шеф объявил новоселье…

7

Изо всех комнат по коридору ехали друг за другом черные офисные кресла на колесиках.

Девочки из Департамента «Блюз» укрывали столы одноразовыми скатертями, разнимали стопки белых пластиковых тарелок с рифленым дном, раскладывали одноразовые вилки, ножи, салфетки, отчего видно было, что праздник дежурный, на скорую руку. На такой посуде никакая еда уже не кажется праздничной.

Мужчины откупоривали бутылки, включили магнитолу с записями «Depeche Mode», мешали женщинам. Постепенно оранжевые скатерти исчезли под рябью нарезок. Вино, вода, соки были разлиты, повеселели глаза, в бутылках массово резвились пузырьки. Кавалеры помогали наполнить пластмассовые стаканчики дамам, дамы галантно улыбались и предлагали кавалерам салфетки.

— Шампанского?

— Хотите посмеяться над девушкой? Водки.

— Варенька, передай салатик!

— Я не Варенька, а это — не салатик.

Нарезка была надкусана, лаваш поломан, крышки отвинчены.

Стемнин украдкой наблюдал за людьми. Роль наблюдателя давала ему ощущение тайного превосходства. Пока у сотрудников не было ни одного конфликта, никто не перебежал другому дорогу, не подложил свинью, все были исполнены той парадной доброжелательности, что распространяется именно на малознакомых людей, с которыми предстоит длительная совместная работа.

Наконец дверь распахнулась, и в проеме появилась фигурка верховного главнокомандующего.

— Садитесь, Валентин Данилович!

— Сюда, сюда, между двух Лид, здесь можно желание загадывать.

— Что вам положить, Валентин?

Голоса стали тревожными, спутались, сникли и наконец совсем пропали: все видели, что руководитель недоволен. Более того, мрачен.

— Я не хочу есть. Спасибо.

— Рыбки, может быть?

— Не хочу. С вами — не хочу.

Как-то особенно неуместно перетряхивало воздух «Your own personal Jesus», но магнитолу не выключали. Те, кто подцепили вилками с тарелки, остановили руку или стряхнули недонесенное обратно, а те, кто оказался слишком скор, теперь жевали рывками и украдкой, стараясь как можно скорее проглотить.

Веденцов с пятнами злобного румянца на лице прицельно смотрел мимо сидящих и молчал.

— Теперь я вижу, — наконец раздался голос босса, — теперь мне ясно, кто вы такие.

— Да что случилось? — громко спросил Стемнин.

— Ничего. Зачем ждать меня? Я ведь тут никто. Тут вы главные.

— Вообще-то сегодня общий праздник, новоселье, — сказала Волегова, главбух.

— Да пошла ты на…

Вместо того чтобы тотчас встать и уйти с непотребного спектакля, Стемнин решил спасти положение.

— Можно тост? Дорогой Валентин Данилович! Поздравляем вас с новосельем. Вы автор многих будущих праздников. Давайте же дарить праздники друг другу, пусть с этого дня праздничность…

— Едите вы лучше, чем говорите, — оборвал его Веденцов.

— Ну хотите, я начну есть похуже?

— Теперь я увидел, какая у нас команда. — Веденцов даже не посмотрел в сторону Стемнина. — Надо приходить, вытирать о вас ноги, тогда вы будете знать, что такое уважение… И что такое работать в команде. Теперь я вижу, как вы меня, мать вашу, уважаете.

— Валентин! — среди всеобщей старательной бездыханности произнесла дизайнер Катя. — Вы — Близнец?

— Он Рак, — подал голос с другого конца стола Пинцевич.

— Тогда — не понимаю! Не понимаю. Ну вот я зайдусь если, наеду на всех, все испорчу себе и людям, потом простить себе не могу. Ну ладно, я — Близнец. А так — не понимаю.

— Давайте выпьем мировую, Валентин Данилович!

— Не хочу я с вами пить. Вы пейте, пейте, я все равно сейчас уйду. Чтобы вас не смущать. Жрачка-то на халяву…

Тетеньки из Отдела свиданий умоляли Валентина успокоиться и не уходить, щебеча, что он никого не смущает. А Пинцевич склонил голову к надкушенному куску перца и вкрадчиво заявил:

— Вы, Валентин Данилович, руководитель, а мы, понятное дело, подчиненные. Мы можем совершать ошибки, а вы можете нас поправлять.

— Нет, я в толк не возьму, — не принял помощи Валентин Данилович. — Я что, требую много? Вы все сидите у меня на шее, притом я говорю не о зарплате, которую вам плачу, заметьте, вовремя. Я, дурак, надеялся создать единый организм, один за всех — все за одного. А вы не можете подождать без жратвы, пока я не покурю? Две минуты? Так есть хотелось?

«Ничего не получится», — думал Стемнин, потихоньку умирая. Придумывать праздники? Вести любовную переписку за это земноводное? За того, кто может так испортить общее веселье? Невозможно, мерзко, отвратительно! Как его угораздило в это ввязаться?

В коридоре несколько краснолицых теток уговаривали Веденцова. Торопливо проскользнув мимо, Стемнин захватил в своем (своем?) кабинете книгу и по черной лестнице потихоньку вышел на улицу.

8

Остывал вечер, роскошный и нелепый, точно концертный пиджак Би Би Кинга. На посиневший асфальт улеглись пыль и нескладный шум. Химеры на фасаде доходного дома в Малом Галерном ожили и внимательно следили за прохожими, которых, впрочем, не было. Возможно, именно из-за химер. Медленно входя в глубину теней, Стемнин свернул за угол.

Что же делать? Как поступить? Веденцов непредсказуем. Непредсказуем в хорошем — потому что удивлял щедростью, смелостью решений, обаянием. Непредсказуем и в плохом. Очень трудно простить наперед то зло, которое совершит в будущем другой человек. Добро приемлемо априори. Сегодня было показано, как легко Валентин переступает черту дозволенного. Никто не убит, не ограблен, ни у кого не осталось ни одной царапины. Правда, все продукты с праздничного стола были позорно свалены частью в холодильник, частью в мусорное ведро. Понятно, что в дальнейшем невозможно будет принимать какие-то подарки, услуги, знаки внимания: вдруг потом тебя обвинят в корыстолюбии.

Но почему то хорошее, что есть в человеке, так легко на весах, а каждая мерзость перетягивает чашу вниз, даже если она не так уж страшна? Почему бочку меда считают смешанной с ложкой дегтя, если так трудно найти иголку в стоге сена? Голова бывшего преподавателя раскалывалась от боли и непомещавшихся вопросов.

Уже подходя к Цветному бульвару, Стемнин услышал звонок.

— Илья Константинович? — вопросительный голос Веденцова.

— Да.

— Хотел обсудить с вами одну идею.

Стемнин молчал. Что тут скажешь: обсуждать идею, переступив через сегодняшнее безобразие — значит сделать вид, что ничего не произошло. А разбирать это безобразие он пока был не готов. Почему? Наверное, потому что еще не пришел к окончательному выводу, нужно ли уволиться с завтрашнего дня.

— Вас не слышно, — дул в трубку Веденцов.

— Я ничего не сказал, — помедлив, ответил Илья, брезгливо отводя трубку от уха.

— Вы не в духе?

— Странно, да?

— Я тоже.

— Ну, вам-то как раз по заслугам.

— Илья Константинович! Вы хотите меня перевоспитывать? — негромко спросил Веденцов.

В сущности, он прав. Именно этого Стемнин и хотел.

— Поздно спохватились, — продолжал Валентин и вдруг доверительно понизил голос, — грустно мне, Илюша.

Надо же, ему грустно!

— Нам предстоит такое великое дело, а мы тратим нервы на… не на то…

— Валентин Данилович! Я с радостью занялся бы великими делами, но только не в роли мелкого… Я не холуй, и вокруг меня тоже, надеюсь, не холуи.

Хмыкнул он в трубку или послышалось?

— Вам денег больше надо, я правильно понимаю? — произнес Веденцов.

— Не надо мне больше денег. С чего вы взяли, что все сводится к деньгам!

— Печальный опыт.

— Я хочу уважать человека, на которого работаю.

— Хотите сказать, что не уважаете меня?

— Вы испоганили общий праздник.

— Виноват. И поверьте, вину свою заглажу. Вы работать готовы?

— Работать — готов. А вот…

— Ну и давайте займемся делом. Завтра в двенадцать жду вас на летучке. И прошу не опаздывать.

Из метро к цирку торопились нарядные люди, видимо идущие на вечернее представление. Лица взрослых были веселее, чем лица детей. «По крайней мере, он теперь знает, что я не одобряю такое обращение», — подумал Стемнин. На душе стало легче.

9

Звонок раздался ровно в десять утра. Стемнин вздрогнул: он слышал звук своего служебного телефона впервые. Голос Валентина Веденцова был подчеркнуто официален, как будто вчера не было ни безобразного праздника, ни доверительной беседы по телефону.

— Сейчас вам принесут документ. Ознакомьтесь, пожалуйста, и подготовьте ответ. Документ конфиденциальный, прошу его не оставлять на виду и не сохранять.

Очевидно, Веденцов тщательно обдумал каждое слово. Через минуту после звонка раздался тихий стук в дверь. На пороге стояла Яна, очередная секретарша Валентина (их и здесь было две). Яна несколько жеманно протянула большой горчичного цвета конверт:

— Что-нибудь забрать от вас? — спросила она.

— Воздушный поцелуй. Французский.

— Всего доброго.

Уплыла. На конверте ни адреса, ни штемпеля. Ни единой буквы. Скорее всего, запечатан здесь. Отодрав липкую кайму, Стемнин просунул пальцы внутрь. Там обнаружился еще один конверт, такой же, только поменьше. Из скользкой тени выпал сложенный вдвое листок: ксерокопия письма. Письмо было написано от руки, маленькими круглыми буковками, ровными, как звенья ювелирной цепочки:

Дальше явно стояла подпись, которую Веденцов жирно замазал белым штрихом.

Стемнин ощутил сильнейшее раздражение оттого, что не смог пережить это письмо один и для себя. За спиной незримо торчал чужой человек и тянул руку, чтобы отобрать дорогой листок. Но это был ответ на письмо Стемнина, на его собственные слова. К тому же девушка не видела отправителя (зачем он подписался идиотским «мистером X»?) и могла представлять кого угодно. Ее имя было замазано, а Стемнину нестерпимо хотелось узнать, как ее зовут. Сейчас это было самым главным — впустить в дыхание ее имя.

Веденцов по совету Стемнина переписал черновик из компьютера от руки. Сейчас Стемнина страшно раздражало, что его слова написаны чужим почерком. Это выглядело как плагиат.

Он едва удержался от того, чтобы понюхать листок. Чего там нюхать — это же ксерокопия. В лучшем случае, будет пахнуть мужским лосьоном.

Раздражение тыкалось во все стороны и наконец нашло выход. Он должен написать ответ, пока ему не перезвонили. Написать прямо сейчас и от себя.

Ходить бы ему по лесу, бежать бы по улице, нестись в машине по шоссе! Стемнин пометался в тесноте, но потом сел, рванул к себе клавиатуру и начал отщелкивать слово за словом:

Сейчас ему уже не хотелось писать другое имя, он только упрямо твердил себе, что и эту девушку могли звать Аленой.

Если Веденцов написал ей письмо от руки, значит, знает ее адрес. А Стемнин — нет. Веденцов знает ее имя. А Стемнин не знает. Веденцов видел ее лицо, он знает, какие у нее волосы. Но в ней уже живут слова Стемнина. Слова, если умеешь их правильно и вовремя сказать, засевают душу, всходят в ней. Можно изменить прическу, вставить цветные линзы, сделать пластическую операцию. Но слова и образы, однажды переменившие сознание, будут продолжать свою работу, пока их не потеснят новые, еще более разительные.

В этой девушке живут его слова, значит, он подошел к ней ближе.

10

В двенадцать часов в конференц-холле началась летучка. Веденцов, в пунцовой рубашке и огненно-желтом галстуке, обведя сидящих пытливым взглядом, сказал:

— Во-первых, хочу попросить прощения за вчерашний праздник, который я испортил как последняя скотина.

Присутствующие молчали.

— В этой связи, — продолжал Веденцов, — в субботу всех почтальонов «Святого Валентина» приглашаю в ресторан «Прага», где мы отпразднуем новоселье, познакомимся получше и забудем обо всех обидах. Тема закрыта.

Конференц-холл наполнился шепотом и перемигиваниями. «Не пойду ни под каким видом», — успел упрямо подумать Стемнин, а Валентин продолжал:

— Теперь внимание. Официальное открытие назначено на седьмое сентября, на пятницу. Любого, для кого оно не будет личным праздником, я выгоню с десятого сентября на… На все четыре стороны. Понятно?

— Понятно, — хором выдохнули сотрудники Коммерческого отдела, которым не нужно было ничего придумывать.

— Каждый, кто перешагнет в день открытия порог этого дома, должен почувствовать, что он попал в мечту, понятно? В сказку!

— Безусловно понятно, Валентин Данилович! — восторженно тряхнула кудрями Луговая из Отдела торжеств. — Я уже сейчас чувствую себя в сказке!

— Да? Странно, — едко возразил Валентин. — А я вот что-то пока не чувствую. Продолжаю. Позаботьтесь о гостях, о гостях для гостей и о тех, кто будет развлекать гостей для гостей.

— Па-прошу прощенья, — спросил Осецкий, который тоже особо ничем не рисковал. — А кто это — гости для гостей?

Алик Осецкий был арт-директором «Почты». Солидный, молчаливый, никогда не отвечавший сразу. Всякий раз, заговаривая с ним, собеседник мог подумать, что тот считает про себя до десяти.

— Вообще, Алексей Ревалдович, это не ваше дело и у меня нет времени все объяснять для любопытных. Но, поскольку этот вопрос может быть неясен как раз для тех, кто должен был бы его задать, но прохлопал ушами и не задал, отвечу. Гости — это наши нынешние и потенциальные клиенты. Равно как и пресса. Но раз мы с вами не являемся пока звездами в полном смысле слова, нужно пригласить кого-то, чтобы развлекать наших гостей. Это и есть гости для гостей. А вы должны сделать так, чтобы вся эта знаменитая шушера была довольна. Чтобы не пустели бокалы, чтобы каждому самовлюбленному павлину доставалось не меньше одного восхищенного вопля за минуту, а каждая прославленная курица получала по пять комплиментов от каждого нашего сотрудника. Вы поняли, Илья?

Стемнин пожал плечами.

— Бронислав Викентьич, — Валентин сверкнул хищным глазом на Пинцевича, — вы у нас — матчасть. Никаких пластмассовых тарелок и вилок. Увижу — воткну, куда бог направит. Никаких бумажных скатерок. Ничего одноразового, кроме еды, вы меня поняли?

Пинцевич мягко кивал, не останавливаясь, точно китайский болванчик.

— Ничего такого, что будет обычным, так себе, как везде или даже «как в лучших домах». Знаем мы эти лучшие дома — по пять икринок на яйцо… С серым желтком… «Почта святого Валентина», — он повысил голос, как маршал, объявляющий приказ по войскам, — это всегда особый подход, господа. Каждый должен понять это носом, языком, пальцами. Даже обожравшийся ресторанный критик, даже редакторша глянца, которая живет от презентации к презентации! Ошеломить! Поразить воображение! Чтобы запомнили и внукам рассказывали!

Он подошел к окну, постоял отвернувшись. Никто не смел дышать.

— А если не можете — уходите в четверг. В среду. Сейчас. Валите. Потому что, если в пятницу седьмого сентября здесь не будет чуда, в понедельник лично плюну в лицо каждому, кто не расшибся в лепешку.

— У нас в департаменте и без того одни лепешки, — тихо дохнул в ухо Стемнину Кемер-Кусинский.

— У вас вопрос, Андрей? Или решили признаться Илье Константиновичу в интимных чувствах? А может, вам скучно?

— Я… я…

— Я надоел вам?

— Отчего же… — Кемер-Кусинский побледнел и запокашливал.

— Меж тем вас это тоже касается, господин директор Департамента писем. Вам следует составить приглашения нашим особым гостям.

— А как я пойму, что гость особый? — угрюмо спросил Стемнин.

— Очень просто. Любой, кто не является сотрудником «Почты», — наш особый гость.

11

Валентин поднял голову от текста приглашения и внимательно посмотрел на Стемнина. В голубой рубахе навыпуск Валентин сидел в резном кресле и играл глянцевым носком ботинка.

— История — страшное место. Счастливых персонажей в ней нет.

— А умереть в забвении разве не страшно? — наседал Веденцов.

— Умереть даже в ореоле славы довольно неприятно.

— Хватит умничать, Илья Константинович! Планы у меня большие. Я вот тут подумал. Возьмем компьютер и интернет. Некоторые люди сутками сидят за монитором. Разве нам нечего им предложить? Какие-то завлекалки… Тесты… Или вот, например: человек загружает свою фотографию, а программа генерирует его психологический портрет. Или вычисляет по базе идеального друга-подругу. Хоть по цвету волос, хоть по астрологической брехне. Как вам?

— Прекрасно, — сказал Стемнин равнодушно.

— Опять же, «Почте» нужен сайт — самый лучший. Осецкий с этим не справится.

Неизвестно, что двигало Стемниным, когда он неожиданно для себя сообщил, что у него имеется подходящая кандидатура. Конечно, Звонарев — человек-фейерверк, к тому же имеющий большой опыт по части сайтоваяния. А может быть, он подкладывал Пашу, словно кнопку на стул Веденцова.

— И что, он крутой специалист?

— Он сайтов построил штук сто, не меньше. Заказчики были счастливы, — отвечал Стемнин, вспомнив сайт про искусственное вскармливание. — Притом веселый, легкий человек.

В этих словах не было ни лжи, ни преувеличения. Заказчики и впрямь были довольны, характер Звонарева точно был весел и легок. А что сайты смешили самого Стемнина, а характер Звонарева выводил его из себя, так ведь он не заказчик.

— Словом, вы готовы за него поручиться? — строго спросил Валентин. — Мне служба по дружбе не нужна.

— Вы на работы его поглядите. Понравится — возьмете на испытательный. За это время разберетесь сами, без поручителей.

Веденцов поглядел на бывшего преподавателя прищурившись и сменил тему.

— На открытии не будет кислой интеллектуальной мины? Торчания в углу у шторы?

— Нет. Я буду торчать у всех на виду.

— Хотел сказать…

Веденцов мялся, не решаясь приступать к какому-то деликатному вопросу, ради которого и затеял разговор.

— Седьмого вы, возможно, познакомитесь с… Со многими самыми разными людьми. Мне будет не до того, да я и не собираюсь за всеми следить… И все же очень рассчитываю на вашу деликатность.

«Ты бы следил, следил неотступно, — подумал Стемнин. — Да только не уследишь».

— Не понимаю, о чем, собственно…

— Собственно, обо всем. Вы такой тонкий и умный в переписке, в том числе в моей. Не теряйте головы и в жизни, понятно?

— Глобально — да, а в частностях…

— Всех частностей не предвидеть, Илья Константинович. Такие иногда повалятся частности, только успевай отпрыгивай. А мне искренне хочется, чтобы с вами ничего дурного не случилось.

Кресло зловеще скрипнуло. Мелькнувшая гримаса на лице Веденцова оказалась благодушной улыбкой, которая принесла ему столько денег и связей. Улыбнулся и Стемнин.

Скоро! Скоро он ее увидит!

12

В особняке, что в Малом Галерном переулке, дом одиннадцать, вещи потеряли покой, принялись встревоженно бродить с места на место. Там и здесь ловко сновали незнакомые тени. Праздник закладывали в каждый уголок дома, как взрывчатку. Жалюзи с окон исчезли, а на их месте заколыхалась многослойная парча занавесей, подобная пышным бальным юбкам. К уже имеющимся люстрам прибавились сотни светильников, лампионов, бра и подсвечников с уже установленными в них восковыми свечами.

Какие-то трубы, желоба, на каждом углу все спотыкались о ящики, рулоны, буксы проводов, доски. Муравьи-рабочие затерли, заслонили население «Почты».

А во вторник неизвестно откуда явился настоящий трубочист в траурном балахоне, с ядром на цепи и букетом причудливых щеток и ежиков. Он полдня грохотал по крыше, беспокоил потаенные пазухи дымоходов, скрывался по пояс в каминах, извлекая то кривую белую кость, то древнее осиное гнездо. К вечеру, собрав в совок остатки золы, трубочист разжег огонь в мраморном зеве главного камина (одного из трех), и с десяток почтальонов выстроилось вокруг пылающего очага. Розовый свет трепетно омолаживал лица, породненные теплом огня.

В среду в Малый Галерный медленно вползла длиннейшая фура, в чьей оцинкованной утробе сгинули столы, компьютеры, крутящиеся кресла и коробки с документами. Стоило хвосту этой махины скрыться за поворотом, тут же переулок стал наполняться грузовиками, грузовичками, пикапами и мотороллерами.

В садик вокруг дома вселились статуи из туфа цвета ореховой халвы: стройные богини, старые боги и атлеты с щербинами на лицах, танцующие цапли и любовники, завинченные страстным объятием, как бы приступом синхронного ревматизма. Статуи стыдливо прятались в кустах отцветшей сирени. У входа за аркой выросли альпийские горки с фонтанчиками и водопадами, причем каким-то чудом на них уже пестрели причудливые мхи и прочие фиалки.

Поток транспортных средств не пересыхал, и час за часом в особняк прибывали новые предметы: старинные кресла и столики на закрученных ножках, огромные аквариумы с покачивающимися рыбами, десятки экранов, закрывших плоской грудью стены на первом этаже.

Барабанная установка, кубы сабвуфферов, черные воронки динамиков на мониторах, небоскребы аппаратуры. Потом в четырех сапожках-«ситроенах» привезли фарфор, и десять невольниц, одетых в одинаковые зеленые блузы, крадучись пошли по дорожке, закусив губу от сосредоточенного напряжения. Самая первая на каждом шагу отдувала крашеную прядь со лба. Ковры, пестрые подушки, кальяны, фикусы и орхидеи, литавры, трубы, валторны и тромбоны в черных кофрах, золотая арфа, контрабас, чучело оленя с бирюзовыми стеклянными глазами, бильярдный стол и китайские бронзовые вазы.

Стемнин сидел на краешке музейного стула и думал, во что же нужно одеться, чтобы его не приняли в такой обстановке за чернорабочего.

В это время подъехал очередной фургон. Из кабины вышли трое крепких мужчин (у одного из них были золотой чуб и черные как деготь усы), отжали какие-то затворы, и вдруг начали двигаться чрезвычайно нежно и медленно: из фургона выкатилась клетка с маленькой тигрицей. Тигрица, совсем еще котенок, прижимала уши и недовольно постукивала по полу клетки мягким полосатым хвостом.

13

Что чувствует пуля, когда в ее свинцовую пятку вдруг впивается удар вспыхнувшей бризантной взрывчатки, когда она в тот же момент разрывает шеей душащий воротничок гильзы и, обиженно раскаляясь в шахте молниеносного воздуха, рвется к неведомой цели? Нельзя сказать, что выстрел был совсем уж неожиданным — на то, собственно, она и пуля. Но ровно за секунду до этого необратимого события она крепко спала в патроне, патрон — в барабане револьвера, и ее сон мог продолжаться вечно — в самом точном смысле слова.

Праздник на «Почте св. Валентина» выстрелил. И само немыслимое торжество это, и каждый отдельный момент его были частью выстрела, то есть стихийного и необратимого события, изменившего существующий порядок жизни на многие годы.

Метров за сто до особняка переулок был перегорожен невесть откуда взявшимся багряным канатом с пышными золотыми кистями.

Из арки полыхало розовым неоном, и полноводно впадал в небо курортный Гольфстрим струнных. Знаменитый камерный оркестр, где каждый музыкант — виртуоз, играл в саду среди яблонь, статуй и сиреней. И так удручающе сладко свивалось многозвучье, что московский сад сам собою обращался в приморский парк с тропическими запахами и предчувствием накатывающих волн. Не было Малого Галерного, не было Москвы, не было Путина, Государственной думы, не было ни взрывов, ни войн, и казалось, никогда уже не случится ни с кем ничего плохого, никто не заболеет, не состарится, не бросит другого, не умрет.

Стемнин не мог двинуться с места, ждал, когда доиграют серенаду, но надеялся, что она не кончится. Рядом стояло всего человек десять, их было гораздо меньше, чем музыкантов. Видимо, внутри «Почты» происходило нечто несравненно более захватывающее.

Ни разу еще Илье Константиновичу не случалось находиться от музыкантов так близко, что видно было облачко канифоли на лацкане концертмейстера. На какое-то мгновение почудилось, что он находится внутри оркестра и вот-вот нужно будет вступить со своей партией — какой? Стемнин видел расслабленные кисти рук сияющего сединой дирижера. В основном тот двигал локтями и только изредка поправлял что-то в теплом воздухе палочкой и мизинцем. У палочки была точеная выпуклая рукоять.

— А, вот и вы! — закричали из дверей. — Идите же, идите скорей, он вас спрашивал!

Илья Константинович обернулся. Какая-то девушка, в скользком шелке и лиловой со стразами венецианской маске, махала ему рукой. Голос был ему незнаком. Стемнин подошел к дверям, за которыми исчезла маска, потянул с усилием, ожидая увидеть девушку на лестнице. Но не было никакой девушки, не было и самой лестницы, а только поросшие мхом уступы горы, с которой стекал — глазам не верилось! — светло журчавший ручей.

Над вершиной горы сверкали люстры, а на уступах тряслись от смеха два тучных господина.

«Где же этот квартет? — думал Стемнин. — Да и зачем тут какой-то квартет, если во дворе целый камерный оркестр, да еще такой?» В гуле-журчании-смехе он пытался разобрать звуки скрипок, но не сумел.

Улыбаться! Всем улыбаться!

На верхней площадке в толпе зеркал стоял с бокалом шампанского в руке министр культуры и беседовал с Веденцовым. Валентин заметил бывшего преподавателя и показал глазами, чтобы тот подождал. Илья Константинович поклонился разом тысяче улыбающихся бегемотов с тысячей Валентинов и устремился прочь.

Свернул в коридор направо.

Как же ее найти?

Какая она?

Будет ли хоть какой-то знак?

То ли от отчаяния, то ли из любопытства он начал открывать одну дверь за другой. Выходило презанятно: каждая теперь выглядела по-разному и открывала непредсказуемые пространства. Первая по коридору дверь была увита настоящим виноградом — лозу оттягивали живые зеленоглазые гроздья. За ней целовалась парочка, причем у кавалера между фалд фрака проглядывал красный узорчатый хвост. Дамы не было видно — только блеснула в просвет бирюзовая чешуя на прелестном локотке.

Стемнин отпрянул и бесшумно прикрыл дверь. Следующая мерцала рубинами и аквамаринами готического витража, оттуда низко звучал орган. Осторожно надавив на цветное стекло, он увидел сквозь щель огни свечей, тусклую медь органных труб, розовую в вечерних отсветах фату и девичью руку в высокой перчатке. Нет, сюда точно заходить не следовало.

В небольшом зале (Чем он был неделю назад? Неужели конференц-холлом?) — толпились гости. Худой мужчина лет пятидесяти с хмурыми глазами занудно пел по-итальянски. Вокруг подиума раскачивались, подпевали и пританцовывали люди. Приглядевшись, Илья Константинович узнал почти всех: каждый второй из них был знаменитость. Спортивный комментатор — куколка-блондинка, огромный эстрадный пупс с густыми цыганскими кудрями и влажными от музыки глазами, дуэт «Кофе на троих» в обнимку с полуголыми старшеклассницами, модная гимнастка и депутат-коммунист с головой блестящей, как лучшие умы из других думских фракций.

Ни на одном из звездных лиц не было скуки, недовольства или даже снисходительной иронии. Хмурый итальянец был не коллега, не конкурент, а любимый персонаж из пересохших динамиков детства или юности.

Однако если во дворе играли «Виртуозы столицы», а здесь — итальянская звезда, никакого квартета, выходит, не было и быть не могло. Наверняка Веденцов пригласил эту девушку как гостью, и теперь ее ни за что не узнать.

На плечо Стемнину легла женская рука. И опять увидел он лиловую маску, а под ней — вздернутый носик и ярко накрашенные губы. Кто это? Кто-то из сотрудниц «Почты» — ведь это она звала его к Валентину.

— Просто сказка, как хорошо, — прошептала девушка одними губами. — Правда?

— Да. Вы из какого департамента?

— Из вашего, — засмеялась она дерзко.

— В моем департаменте нет девушек.

— А теперь будут. Возьмете меня?

Песня закончилась. Все хлопали, улюлюкали, кричали «грацие» и «браво, маэстро!».

— Возьмете? — повторила девушка.

— На работу принимаю не я — понимаете?

— А я работать и не хочу. Я хочу просто быть рядом.

Она снова смеялась. Не успел Стемнин ответить, как кто-то слева от него прошептал:

— Я тоже буду рядом, хорошо?

Оглянувшись, он увидел еще одну прелестницу, точно в таком же платье, в такой же маске, только волосы у нее были черные, блестящие, волнистые. Извинившись, он вышел из зала. Девушки не остановили его и не бросились следом. За ним бежала только возобновившаяся музыка.

14

Нараставший гул голосов привел его к залу с накрытыми столами. Он пришел как раз вовремя, так как в ту же минуту выстрелили десятки шампанских пробок, а на столах по их сигналу распадались на мокрые алые лепестки десятки огромных арбузов. Топорщились накрахмаленные углы салфеток, поигрывали искрами ободки тарелок и столовое серебро. В больших салатницах багровело усыпанное листками ароматной кинзы лобио, нежилась мякоть ветчины, медальоны лимонов награждали огромных осетров, рябили желтые, белые, оранжевые и голубые сыры, драгоценная икра выписывала на плоском блюде буквы «П», «С», «В». И отовсюду руки потянулись к кушаньям, точно на клавишах огромного рояля заиграли увертюру к опере пира.

Шум празднично озарял зал, оживленные голоса, как пожар, раздуваемый ветром, перепархивали от стола к столу и поднимались вверх. Вдруг свет погас, и, повисев еще с минуту, пестроголосье побледнело, распалось и наконец исчезло. Два ярких луча прожекторов скрестились и нашли в самом центре зала фигурку в белоснежной рубашке с черно-сизым галстуком.

— Дамы и господа! — напряженно прозвенел в динамиках голос Веденцова. — Для нас огромная радость и честь видеть вас в числе наших гостей. В этом зале и на всей нашей «Почте» сегодня собрались те, кого мечтают хотя бы раз в жизни увидеть и услышать наяву наши рядовые граждане.

Сидящие в зале оглядывались в полутьме, улыбались и изредка махали друг другу руками.

— Хочу поднять первый тост за то, что объединяет всех нас, что дает вкус жизни, сохраняет молодость и отдаляет старость. За страсть, дамы и господа! За праздник больших чувств! За покровителя всех влюбленных и нашей «Почты»! За святого Валентина!

Последние слова он прокричал, и, если бы не Ниагара аплодисментов, страшно прозвучал бы этот крик. Снова вспыхнул яркий свет.

«Если сейчас она видит его, то может влюбиться… Лучи прожекторов, рубашка, речь в стиле моих писем. Она ведь уверена, что я — это он. Тут столько знаменитостей, даже зарубежные звезды, пускай и погасшие. Но главный-то — он. Держится хорошо. Такой распетушившийся лев. Что я могу противопоставить такой мощи? Этой власти? Рубашке Сомневаюсь, что весь мой летний костюмчик сможет перевесить хотя бы этот отглаженный воротничок».

Как только стихли аплодисменты, в левом дальнем углу заискрилась золотая рябь арфы. Официанты в одинаковых кудрявых париках и с нашитыми на сюртучки крылышками отделились от стен и принялись порхать над гостями, подливая напитки, подкладывая салаты и паштеты, поднося омаров, балык и корзиночки с желтой ананасной земляникой.

Рядом со Стемниным оказалась эстрадная дива (большезубая улыбка, шапочка светлых тяжелых волос), которая щебетала по-английски со своим пожилым другом. Спутник вежливо и недоуменно оглядывался по сторонам и, встретившись глазами со Стемниным, широко улыбнулся и приподнял фужер. Очевидно, улыбка была его способом отделываться от непонятного.

Помня историю с новосельем, Стемнин ничего не ел. Пил нарзан.

Опять погас свет. На сей раз гремел тост министра культуры, провещавшего о плохой демографической ситуации и о том, что купидоны должны выстрелить в нужном для страны направлении.

На минуту перестав тревожиться, Стемнин лихорадочно пытался развеселить себя. Да, Валентин прекрасен. Но он вот, как на ладони, его можно видеть. А Илья Константинович незрим и потому еще неизвестно, каким может оказаться — теоретически. Знает ли она, что автор письма — не Веденцов? Стемнин опять завертел головой, ища глазами красивую загадочную девушку. Девушек было не так уж мало. В открытых вечерних платьях, в невесомых блузках, девушки, краснеющие от смеха, подносящие к губам фужеры, глядящиеся в зеркальце. В основном они были при кавалерах. Та должна была стоять одна-одинешенька или с подругами. Были здесь и такие. Валентин обходил столы. Может, эта? Нет, эта не может быть. Красивая, но постоянно что-то нашептывает на ухо другой, а та кивает, не отводя сверлящего взгляда от какого-то лысого туза, прикуривающего от свечи.

Подружка тоже была не она. Ведь она должна быть необыкновенна. А эта красива незапоминающейся шаблонной красотой, как часто бывает с моделями. Когда говорят «необыкновенный», почти всегда имеют в виду «более яркий», «броский». Здесь таких пруд пруди. Но та должна быть необыкновенной среди ярких, а, значит, сама может быть не так уж заметна. Или яркой, как сварочная дуга.

15

В окна заглядывала любопытная ночь. Столы сдвинули к стенам, посуда и остатки пиршества исчезли, остались только огромные вазы фруктов, сласти на плоских блюдах и напитки. Крупнокалиберные гости вместе с «почтовым» персоналом отплясывали под «Стильный оранжевый галстук» без оглядки на нормы эстетики и морали.

— Почему вы не танцуете?! — крикнула в ухо Стемнину очередная девушка в маске.

— Я танцую только белые танцы.

— Тогда я вас приглашаю.

— Извините, я уже приглашен.

Маска улыбнулась и исчезла в трясущейся толпе. Стемнину захотелось выбраться отсюда, проветриться, перестать быть частью народного телодвижения. На его пути мелькали парочки, хохочущие компании, все так и норовили бросить горсть конфетти или заехать в глаз бенгальским огнем.

16

Вспыхнуло, зашипело, загрохотало в саду: из-под каждого фавна, из-за каждой нимфы стреляли петарды, шутихи, неслись в небо звезды и ракеты. Над головами гостей, высыпавших во двор, распускались огненные хризантемы, жаркие шары, кружева и зонтики, вспыхивали туманности, надевая на лица смотрящих маски загадочных отсветов.

При очередной вспышке (а может, прямо ею) Стемнина осенило: «Сейчас она там же, где Валентин». Он завертел головой по сторонам. Пьяные улыбки, хлопки, объятия. Валентина не было. В зале официанты-купидоны заново накрывали столы к чаю.

— Меня ищешь, сладенький? — вынырнула откуда-то лиловая маска, кладя ему руку на плечо.

— Вы Валентина не видели? Веденцова.

— Валентин — это наш святой покровитель. Ему можно молиться. Видеть — нельзя.

Пренебрегая флиртом с наемной прелестницей, Стемнин бросился на поиски, заглядывая в каждую комнату. Там, где творилось ритуальное свидание и мелькал красный змеиный хвост, сейчас было пусто. Горела единственная лампа под шафрановым абажуром, слабо освещая шелковый красный кушак, свисавший со спинки стула. Курились ароматические смолы в восточной комнате, здесь не было никого, кроме невидимых духов. Двое мужчин беседовали на лестнице, умолкнув при появлении Стемнина. Ни один из них не был Валентином. То там, то тут обнаруживались парочки, темный коридор перелетали маски, удалялись куда-то звуки тонких каблучков. Шепотки, глухая далекая музыка, за одной из дверей страстно объяснялись на непонятном гортанном наречии. Со двора продолжала доноситься канонада.

И не было нигде ни Валентина, ни незнакомки, ни радости. В приемной было пусто и темно, молчали, поблескивая, телефоны на столах отсутствующих секретарш.

Все было кончено. Сокрушенный и обессиленный, Стемнин поднимался к себе. Вряд ли его комнату превратили в какую-нибудь пещеру нимф или альков в стиле Людовика XIV. Слишком уж она мала. Из нее даже не вывезли компьютер и письменный стол. Все правильно. Его комната — келья, а не альков. Там он отсидится до конца бала, а потом вернется домой.

Наконец Стемнин приблизился к заветной двери. Но двери на месте не оказалось. Ее задрапировали какой-то черной ширмой с рисунком красного бамбука. Тем лучше. Осторожно он отодвинул ширму, а потом снова замаскировал дверь изнутри.

Зайдя в душную комнату, он включил свет и увидел: на столе лежали три футляра. Два поменьше, один — покрупнее. Тот, что побольше, был открыт, и в нем лежал смуглый золотистый альт. К стулу была прислонена виолончель, на колке которой висел смычок.

17

Шаги. Приближались шаги и голоса. Стемнин сидел, не решаясь пошевелиться, рука потянулась выключить настольную лампу, но в последний момент замерла. Он услышал, как отодвигают ширму. Ему стало смешно: он таился, как в засаде. Дверь приоткрылась, и в нее проскользнули двое: мужчина и девушка. Увидев Стемнина, мужчина вздрогнул. А вот девушка…

Стемнин подавился смешком. Это была она.

Стемнин почувствовал не радость, а сокрушительный удар. Это ей он подбирал слова, которым нельзя было сопротивляться. До нее пытался добросить свои волнения через все препятствия и запреты. Но сейчас перед ним была девушка, которая была прекрасна жестокой, недостижимой красотой. Если бы он мог видеть ее раньше, он не написал бы ни слова.

Мужчина был ровесником Стемнина. Высокий, поджарый, с небольшой бородкой, подпаленной яркой рыжиной, в очках без оправы.

Увидев постороннего, девушка перестала улыбаться, только глаза все еще были веселые, немного хмельные. Но губы тотчас надменно отвердели. Платье на гибком теле переливалось ртутью — молниеносно. Вздорный носик, высокие королевские брови, еле заметные веснушки на тонкой коже.

— С праздником! Дмитрий, — нашелся мужчина, протягивая руку для пожатия. — Это ваш кабинет? Извините, вторглись без спросу…

Внимательно взглянув на Дмитрия, Стемнин понял, что тот не соперник. Возможно, дело было в подкрашенной бородке.

— Илья Стемнин. Что вы, мерси за вторжение! Приятно обнаружить комнату такой… Был офис, а теперь — скрипки, виолончель.

Он начал сбивчиво рассказывать, как слушал оркестр в саду, как представил себя одним из музыкантов. Мужчина учтиво кивал. Девушка укладывала в футляр скрипку и не смотрела в сторону Стемнина. На стекле и на мебельном лаке отражались скользкие блики ее платья.

— Где вы выступали? Почему я вас не заметил? — спросил он девушку.

— Мы люди неприметные, играли потихоньку, — ответила она, так и не взглянув на него.

— Про себя?

— Да уж не про вас.

— Варька! — укоризненно пробасил мужчина, прижимая виолончельный смычок к стенке футляра бархатной защелкой. — Чего ты задираешься?

— Ничего, мне даже нравится, — поспешил на защиту Стемнин. — Задеритесь еще разок, пожалуйста.

Ответа не последовало. Гордая. Красивые руки. Тонкие, но не мученические. Такими руками не моют посуду, не чистят морковь или свеклу, не вытирают детские носы. Такими руками поправляют прядь волос, держат тонкую серебряную вилку, переворачивают страницу в томике Николая Гумилева. И водят смычком по струнам. Светло штормящие кудри. Теплый профиль, удивительно чистый лоб.

— Мы играли в кабинете у вашего генерального, — объяснил виолончелист. — Не знаю, для чего им это надо, если честно… «Виртуозы», «Браво», итальянец, чего еще, казалось бы…

— Послушайте, Варвара, не знаю вашего отчества…

— Можно без отчества.

— Я ведь работаю тут, веду кое-какие проекты…

Наконец она посмотрела ему в глаза.

— Вдруг когда-нибудь понадобится музыкальное сопровождение… Камерное… Лирическая ситуация, беседка, вуаль на шляпке.

— И что?

— И тут раздаются чарующие звуки. Франк, Гайдн, что-нибудь джазовое. — Стемнин внимательно следил за скрипачкой.

— Возьмите Димин телефон.

Она не откликнулась на цитату. Неожиданно на выручку пришел пестробородый.

— Варь, ты концертмейстер, пусть с тобой человек и договаривается.

— Ну хорошо, дайте вашу визитку. — Она протянула свою руку-шедевр.

— Что вы, я сам… Можете даже не давать телефона. Напишите здесь ваш почтовый адрес.

— Вот так сразу?

— Имейл, господи, ну что вы, честное слово.

Пока она писала в блокноте свой адрес, Стемнин увидел примерно в сантиметре от поверхности бумаги, как кто-то завязывает в чернильный узелок две фатальные тонкие линии.

18

Дверь снова открылась. Молча вошли две девушки. Обе красавицы, обе в таких же скользко-обволакивающих платьях, как у Варвары. Наверное, это был главный козырь их квартета: все музыканты красивые. Шуберта да Бетховена наяривать каждый горазд. А ты попробуй так наярь, чтобы и глухой получил удовольствие.

Одна из вошедших была очень высокая, с тонкими бровями и бледными глазами, другая, наоборот, маленькая, точеная: короткая русая коса, чуть раскосые скулы… Маленькая была в ярости. Нет, она не хмурилась, не сверкала очами, не скалила зубы. Она улыбалась — но так, словно была под напряжением в триста восемьдесят вольт — вокруг нее потрескивали искры.

В комнате стало так тесно, что все слышали стук своих и чужих сердец, рикошетя пульсами друг в друга.

— Я пойду, а вы тут распоряжайтесь, — предложил Стемнин. — Дверь оставьте открытой.

— Что вы! — возразил виолончелист. — Это же ваш кабинет.

— Дима, дай человеку проявить лучшие качества, — дерзко сказала Варвара, быстро взглянув на Стемнина, — и сам тоже выйди.

— Я бы остался, — заявил пестробородый. — Мне тоже переодеваться надо. Вместе как-никак, веселее.

Пожарище догорающего праздника — цветные лампочки, сбитые с фикуса, — устало мигали в углу. Темные комнаты, окурки по берегам водопада. Во дворике пахло пороховой гарью. Под аркой бритый коротышка лет сорока совал визитку девице в лиловой маске. Девица махала на него рукой, а он пытался обхватить ее за талию.

Шум ночного города обнял Стемнина, словно темный мокрый лес.

1

Речная цвета бутылочного стекла вода взбивалась в пену под фатой перламутрового дыма. Чайки конвоировали пароходик с обоих бортов, зависая в горячем воздухе. На верхней палубе людей было немного. Стемнин и Звонарев сидели в басовито подрагивающих оранжевых пластиковых креслах и орали друг на друга — не со зла, а пытаясь перекричать Алсу.

Звонарев: Еще неделя такой любви, и эти идиоты разведутся, так и не поженившись. Считаю, мы должны вмешаться. Взять их судьбу в надежные руки.

Стемнин: Кто это «мы»? Мы с тобой?

Звонарев: Мы — это ты. «Почта святого Валентина». Я с папой Валей уже почти договорился.

Алсу: «В сны мои луна окунулась, ветер превратила в туман. Если я к тебе не вернулась, значит, наступила зима!»

Стемнин: Железная логика. Вернуть эту дуру жениху — и будет на Руси вечное лето.

Звонарев: Ну вот, я же говорил: можешь, если захочешь. Гоша-Нюша двинулись умом — по-армянски им жениться или не по-армянски, нужен третий вариант, согласись! И ты его придумаешь.

Стемнин: Ты чего, ослина! Хочешь меня сделать их врагом на всю жизнь? Вдруг я все испорчу?

Алсу: «Я для тебя не погасила свет в одиноком окне…»

Звонарев: Не испортишь. Я бы мог. А ты трус. Ссыкуны ничего не портят.

Алсу: «Как жаль, что это все приснилось мне».

Звонарев: Тихо в лесу, только не спит Алсу.

Сиськи Алсу застряли в носу, вот и не спит Алсу.

Стемнин: Ты бы вывел из себя даже Серафима Саровского!

Звонок разбудил Стемнина в полдень. Продолжая лежать в постели и пытаясь вспомнить, что из случившегося не было сном, он поднял трубку. Отвечал невпопад и видел костюм, криво висящий на стуле. Наверное, ночью не было сил повесить его в шкаф. Комната кренилась, свет высокого солнца передвинул мебель и стены. Вид перекошенного костюма разбудил бывшего преподавателя вернее, чем звонок, — он сразу вспомнил: во внутреннем кармане лежал листок с Вариным адресом.

Звонил Звонарев — а что еще делать человеку с такой фамилией! Паша прижился на «Почте» мгновенно. Через неделю после выхода на работу его пухлую сияющую физиономию знали все — от Веденцова до последнего курьера. Паша имел свойство распространяться, как капля марганцовки в банке с водой.

— Буду раздвигать границы АйТи-отдела, — сообщил он Стемнину. — Хватит дарить счастье по старинке! Мышь любви! Свадьба по интернету! Свидание в стиле Doom! Дешево и эффектно. У меня масса гениальных идей.

— У тебя масса, это бросается в глаза.

Звонарев просил встретиться с ним «ради жизни на земле». Во время разговора на пароходе Стемнин никак не мог сосредоточиться на Никогосовых: набрасывал в уме первое письмо, которое он напишет Варе от собственного имени.

Вернувшись домой, он чувствовал жар лица — то ли от речного загара, то ли от тревоги. Ему следовало стряхнуть с себя все чужие черты: автор этого письма должен быть равен самому себе, без всяких примесей и влияний. Вздохнув, Стемнин принялся писать:

Стемнин встал и вышел на балкон. Он представил, как девушка читает его слова, потом достает вложенные между страницами книги предыдущие письма. Что произойдет дальше? Дрожь пробежала по спине и перекинулась на листья березы, которые вот-вот примутся желтеть. Продолжит ли она обе переписки? Не станет отвечать ему? Наоборот, откажется от отношений с Веденцовым? А если Валентин узнает причину? Отвернется и забудет? В это не верилось — на одной только «Почте» целый сыскной отдел под управлением господина Чумелина. Они за пару дней повытаскивают скелеты из шкафов, благо все шкафы под рукой. Например взломают Варину почту.

«Ты соображаешь, что делаешь? Собираешься отбить девушку у миллионера. И не у какого-то там восьмидесятилетнего каплуна, которому ни до чего нет дела, не у добродушного мифического толстячка в соломенном канотье, а у беспощадного бешеного бойца. Того, кто к своим миллионам пробивался в суровое время — через сколько лихих голов? У таких людей нет за спиной трех веков устоявшегося привычного богатства, они все завоевывали сами и еще не разучились воевать. Здесь к тому же — не Дания и не Швеция. Здесь Россия, где правопорядок защищает только тех, кто в списке, да и их-то кое-как.

Разве тебе неизвестно, что Веденцов хищник, что он жесток до самозабвения, до истерики, и от своего не отступится? Считаешь, что ты, хилый гуманитарий, бывший преподаватель культурологии, автор нежных строчек, справишься с таким соперником, даже не будучи вполне правым? Не говоря уже о разнице сил и ресурсов. Да он только бровью двинет — и останутся от тебя одни анютины глазки на Востряковском кладбище. К тому же это ведь не тысяча долларов, не акции, не отель, за которые он легко свернул бы шею кому угодно. Это — девушка, в которую он влюблен. А ты намерен унизить его как мужчину. Не сходи с ума, дурачок, подумай о здоровье и о душе. Пиши чужие письма, получай зарплату и жди свою девушку. Свою, понимаешь? Не эту!»

Он поглядел на неоконченное письмо как на бомбу замедленного действия, которую едва не привел в действие. Но не успел он мысленно отказаться от своего плана, как почувствовал безысходную тоску. Чьи чувства были в его письмах? Какова была бы цена этих слов, если бы они не задевали его самого! Он — не передатчик, не переводчик, не переносчик. Здесь, в письмах Варе, которую поначалу приходилось дорисовывать от челки до кончиков пальцев, было его сердце, оно билось в словах не слабее, чем в груди. Какая разница, откуда его вырезать — из тела или из речи. Да, он сам загнал себя в ловушку. В конце концов, выбор за Варей. Думая так, он не мог разобраться, чего ему хочется больше — ее любви или своего спасения. Но, когда Стемнин снова сел за стол и продолжил писать, он чувствовал, что каждое движение его «паркера» взрывоопасно:

Он не отправлял уже написанное и многократно перечитанное письмо: слушал себя. Вот сейчас одним нажатием клавиши он выберет другую жизнь. Не сносить ему головы, если пошлет эти слова. А не отправить тоже нельзя: она должна его услышать и решить его участь. Береза мелко махала всеми листьями, как машут платком на вокзале.

2

Нюша бегала от двери к окну и обратно в какой-то накидке. Накидка стелилась по воздуху дорожкой цветного тумана гораздо медленнее Нюши. Георгий запустил пальцы в свою шевелюру и замер.

— Мы выдержим все! А родители? Почему ты их толкаешь на эксперименты? Они не молодые, они заслужили достойное обхождение! — кричала Ануш.

— Родителям не придется терпеть ничего ужасного! — неуверенно сказал Стемнин, с тревогой поглядывая на Гошу.

— Ты даже нам не говоришь, что будет, как же на это согласятся мама с папой? Пойми, это другое поколение. Там — традиции. Родственники будут обсуждать. Свадьба — событие на всю жизнь.

— Но вот именно поэтому она и должна быть из ряда вон, разве нет?

Спор, едва не переходя в ссору, тянулся битый час. Оказалось, с Ануш никто ничего не обсуждал. Она была уверена, что все произойдет, как и положено: Дворец бракосочетания, фотосессия у Новодевичьего, прогулка на речном трамвайчике с артистами эстрады, свадебный ужин в ресторане «Ной». Тут вдруг приходит Илья Стемнин и говорит: давайте-ка откажемся от обычного праздника, сделаем сюрприз, причем я не скажу какой, иначе это не будет сюрпризом.

Наконец Георгий поднял печальные глаза и медленно, взвешивая каждое слово, сказал:

— Ты не забыла ведь, Нюша, что, если бы не этот человек, мы не могли бы даже обсуждать: «Ной» или не «Ной»? Понимаешь ты, что человек десять минут поколдовал у Пашки на балконе, и вдруг оказалось, что мы можем пожениться?

— Я все помню, я…

— Так почему ты не можешь поверить, что он способен наколдовать еще раз? Кое-что такое, что понравится и тебе, и мне, и родителям?

— Да я… Да ты, Илюшечка, не подумай, я в тебя верю, но дело не в этом… — растерялась Ануш, глядя на Гошу с неприязнью.

— А в чем? Он ведь нас любит, зла нам не желает. Неужели он не позаботится о том, чтобы мы и впредь считали его своим благодетелем и лучшим другом? Разве такой день кто-то решится испортить?

Ануш затравленно посмотрела на мальчиков, а потом рукой махнула:

— Ладно, наверное, не в свадьбе счастье. А получится безобразие, посуду будешь мыть всегда ты, понятно? Всю жизнь! Каждый день и ночью тоже, если мы будем поздно ужинать. Уже внуки родятся, а ты будешь мыть посуду, сколько бы ее ни было. Мясорубка, кофейная машина и кухонный комбайн тоже считаются!

— Договорились. — Георгий сделал стойку на руках; даже в этом положении лицо его оставалось трагическим.

— И с папой будешь объясняться сам, — на всякий случай добавила Ануш, соображая, все ли выгоды извлекла из своего согласия.

— Не буду. Уже объяснился, — ответил краснокожий от напряжения жених.

После такого триумфа Стемнину больше всего хотелось, чтобы по независящим от него причинам Никогосовы вернулись к сценарию «ЗАГС-Новодевичий-трамвайчик-„Ной“».

3

Ночью дождь наспех вымыл город. Уже наступил вторник, но «Почта» так и не приступила к работе. Праздничные декорации разобрать не успели, реквизит не вывезли, а обычная мебель и компьютеры вернулись со склада в срок. Особняк был до отказа набит несовместимыми вещами. Многие сотрудники попросту не могли войти в комнаты и уже второй день подряд были распущены по домам.

На выходе Стемнин столкнулся с Валентином.

— Что скажете, Илья Константинович? Понравилось? — Валентин задал вопрос со взвинченной готовностью услышать несправедливые придирки.

— В жизни ничего подобного не видел, — ответил Стемнин.

Он поймал себя на мысли, что теперь все время будет произносить такие уклончивые фразы, чтобы не выдать себя, но и не сказать откровенной неправды. Валентин остро взглянул, но сразу отвел глаза.

Во дворе прямо посреди дорожки каменным облаком парила потерянная нимфа.

Слоняясь по бульварам, Стемнин наслаждался свободой школяра — что за радость быть отпущенным с уроков!

Вернувшись домой, он ткнул пультом в телевизор и увидел на экране кадры блокбастера: самолет врезался в окна небоскреба… «Нормальную графику делать научились, а на пленке сэкономили», — подумал он машинально. С наслаждением умываясь, Илья поглядывал в зеркало, пытаясь увидеть себя Вариными глазами. Морщил лоб, делал серьезное лицо. Вернувшись на кухню, Стемнин обнаружил на экране все те же кадры про самолет. Тот опять врезался в здание. Странно. Повтор? Включив звук погромче, он услышал напряженный голос репортера. То, что говорил ведущий, и сама картинка напоминали новости. Нет, не может быть, какой-то подвох. На всех каналах было одно и то же: самолет, врубающийся в стену небоскреба, клубы огня, дыма, пыли.

Стемнин вскакивал, метался у телевизора до глубокой ночи. Новости неслись по кругу, понемногу обрастая подробностями. Оказывается, за несколько часов до терактов раздался звонок, предупреждавший о катастрофе, оказывается, террористы проходили обучение в американских авиашколах, а за взрывами стоит миллионер из самой дружественной к Штатам арабской страны.

Это был глобальный провал всего человечества. Поначалу Стемнин даже не мог понять, что его потрясает сильнее: гибель невинных людей, уязвимость самой могущественной страны мира или поступок летчиков-террористов. Каждая новая мысль пробивала брешь все глубже, все чернее.

Он представлял себе маленькую женщину с большим животом в коридоре, забитом раскаленной пылью. Человека в белой рубашке на подоконнике тридцатого этажа: еще три часа назад тот поднимался в лифте и улыбался при мысли о предстоящем вечером свидании, а теперь, обмороженный ужасом, должен за пару секунд выбрать, какой смертью умереть. «Там ведь могли быть мусульмане. Десятки мусульман. Неужели так просто отправить в ту же топку и своих? Впрочем, какого человеколюбия можно ждать от самоубийцы?» Вот оно! Именно это и было страшнее всего. Как оценить чужую жизнь, если ни во что не ставишь свою? Жажда жизни — не только эгоистический инстинкт, не безвольное цепляние за соломинку. Жажда жизни — благодарность Богу, согласие с его творением, приятие его даров. Если человеку не жаль своей жизни — это и есть настоящий и окончательный атеизм.

А раз такое возможно, нет никакой разницы между гением и бездарностью, между кропотливым корпением и сивушным плевком в потолок. Для чего память, слава, зачем витражи, сады и мороженое? Шахидам без разницы, что взлетит на воздух — Саграда Фамилия или городская свалка. Хотя нет — взорвать собор даже интересней. В глазах человека, которому не жаль своей жизни, абсолютно не важно, создал ты шедевр или подтер перо бумагой. И тем более жив ты или размазан по стене.

Но как можно запретить наплевать на собственную жизнь? Кто может привязать нас к ней? Государство? Милиция? Страх? Любовь? Какие санкции применить к самоубийце? Пожизненное заключение? Электрический стул? Оказалось, на инстинкте самосохранения держится весь мир. Если люди не станут беречь себя — да, хотя бы только себя — от болезней, страданий, смерти, ничего не получится: ни истории, ни цивилизации, ни религии. Кому придет в голову заботиться об архитектуре или хотя бы о собственных штанах, если жизнь не нужна!

Под вечер позвонила Елизавета Дмитриевна:

— Илюша! У тебя все в порядке?

— Даже не знаю. А то, что происходит в Нью-Йорке, — это у меня?

— Какой ужас творится! Вроде никого из наших в Америке сейчас нет?

— Наши, не наши… Нет никаких ненаших.

— Просто кошмар. Как можно так жить? Илья!

— Ну что?

— Обещают дожди, похолодание. Будь любезен надевать кашне.

4

Стемнин не звонил друзьям: боялся заговорить с кем-то, кто расстроен и растерян меньше его.

«Почта» меж тем приступила к работе. Разумеется, сообщения о теракте в Нью-Йорке заслонили все остальные новости. Поэтому редкие отклики об открытии «Почты» воспринимались, как неуместные хлопки винных пробок во время артобстрела. Но что делать? Свадьба Гоши и Нюши должна состояться при любой политической ситуации. Да, свадьбы, дни рождения, первые свидания, ссоры, юбилеи — все будет идти своим чередом. Даже если бы взрывы случились в Москве. И как это ни странно, Стемнин теперь обязан думать именно об этой несмолкающей музыке продолжения рода, сексуального притяжения, эгоизма и тщеславия.

Ответ от Вари пришел в среду. Забавно, Стемнин его даже не ждал.

Под ее именем значилось название квартета и номер телефона. Обычное деловое письмо. Ни малейшего отклика на всю стемнинскую лирику. По-другому и быть не могло. Правда, там было слово «обсудить», а еще номер телефона. Скорее всего, просто автоматическая подпись — так многие делают. Но вдруг это было приглашение, еле заметный кивок? Вообще-то это не так уж важно: телефонные разговоры — не его конек. Фамилия у Вари оказалась такой же красивой, как она сама. Стемнину показалось, что от имени исходит аромат, как от ее пушистых волос.

5

— Илья Константинович! Вы на месте? — звонила секретарша Яна (конечно, на месте, раз она с ним говорит). — Спуститесь к нам, пожалуйста.

Веденцов был мрачнее гуталина.

— Катастрофы… Одни катастрофы! Все горит, все взрывается… Только что-то поднимешь, тут же обязательно случится п…ц. Хоть на Южном полюсе — все начинают с ума сходить.

— Вы про Нью-Йорк?

— Про Хуёрк! Мы в другом полушарии, у нас своих дел мало? — чувствовалось, что каждое новое сообщение про теракты приводило Веденцова в бешенство.

— А вы думаете, не надо обращать внимания?

— Надо о живых думать. Вот, столпились все, е…ла раззявили. Шоу, б…, интересно всем. Я триста штук баксов выкинул! Куда? Зачем?

Понять Веденцова было можно. Деньги, бизнес — не просто колонки цифр. Это еще способ чувствовать свою удачу, силу, талант. Но понимание не смягчило Стемнина. Казалось, Валентин только что доказал, какой он бездушный паук и тем самым обрек себя на справедливое наказание. Сегодня надо сочувствовать человечеству. Сегодня мог случиться конец света, если уже не случился. Следовало откликнуться на это. Собрать всю доброту, все сочувствие выживших. Так или иначе, нельзя оценить гибель тысяч людей как обычную помеху бизнесу.

А может, Стемнин просто подловил Валентина и обрадовался, что своей низостью тот заслужил и накликал другую — низость самого Стемнина? Ведь именно в этот момент он сказал себе: «Значит, все правильно. Так и надо».

Впрочем, Стемнин и сам не мог больше слушать про небоскребы. Не мог вместить в себя столько невыносимого. И перестать думать не мог. Вдруг в какой-то момент ему пришло в голову, что сила творчества и жажда разрушения имеют общий исток, толкаются на одном перекрестке. Нет злых и добрых людей, а есть только шаг на распутье. «Не стоит обижать гениев, не загоняйте их в угол — так будет лучше для всех. Похлопайте им, хотя бы улыбнитесь, это же нетрудно. И они будут выращивать сады, раскрашивать сны и вразумлять неразумных. За всех, кого не признали, отвергли и обидели, кто-то рано или поздно ответит».

Неожиданно Стемнин сказал:

— Мне мало писем. Пустите меня в другие отделы! Я тоже могу придумывать сценарии, у меня есть воображение, не хуже чем у других.

— Какой-то вы сегодня агрессивный, Илья Константинович. Пили кофе?

— У меня кофе в крови. Мои мысли из чистого кофеина.

— Лишь бы не из героина. Хотя тогда вы бы стоили подороже. В какой отдел хотите?

— Во все. Завалите меня работой, а то я улечу на какой-нибудь астероид.

Вероятно, про себя Веденцов сказал: «Ну и лети», но вслух произнес: «очень хорошо» и вызвал секретаршу Яну.

Секретарша вплыла с видом эротической галлюцинации.

— Так, Яна. Всем руководителям департаментов и отделов «Почты» сообщить, что вот он может быть задействован как сценарист и разработчик по любому проекту.

— Хорошо. Звонили из Министерства природных запасов.

— Ресурсов! Неужели трудно запомнить? Идите.

Яна выплыла, равнодушно вильнув превосходным задом.

— Илья Константинович! По поводу писем…

В кабинете пахло кожей и озоном. Ароматы высших сфер. Наконец-то стало понятно, для чего был вызван Стемнин.

— Тут вот что. Мы немного… — Валентин подбирал нужные слова, стараясь оттеснить вертевшиеся на языке. — У нас с девушкой возникли небольшие разногласия. Надо бы сделать правильный шаг, как-то смягчить. Ну, вы понимаете.

Ага, поругались. Хорошо. Может быть, она уже дала ему от ворот поворот?

— Она что-нибудь вам написала?

— Нет, писем не было уже неделю.

— А вы что-то писали сами?

— Да. «Возьми трубку, пожалуйста».

С приятным ощущением тайного всеведения Стемнин поднимался к себе, долго устраивался в кресле. Глубоко вздохнул. Отсвет от окна лежал поверх венецианской гравюры, точно еще одна, не всем видимая картина.

Забавно. Он уже знал ее имя, а Валентину даже невдомек. Спокойно можно написать: «Дорогая Варя!» Или: «Варенька!» Или даже: «Привет, Варежка!»

Закончив письмо, Стемнин нехотя исправил «дорогую Варю» на «Дорогую N», потом тянул время, ходя по комнате и водя пальцем по стеклу. Не хотелось отдавать текст. Ладони сделались нервно-пятнистыми от беспокойства. В этой тревоге была капля его нечестности, неспокойная совесть. Это походило на чувство опрятного человека, вынужденного несколько дней подряд ходить в одной и той же нестираной рубахе.

Пока Варя не сделает свой выбор, не жить ему спокойно. Он рвался к чистой протоке, а сам все больше вяз в трясине. Стемнин немного успокоился только тогда, когда, отдав запечатанный конверт секретаршам, принялся за второе письмо — уже от собственного имени. Глупее всего было, что как раз это письмо отправить было невозможно. Пока невозможно.

6

За окном пролетела паутинка, сверкнувшая на солнце. В Отделе свиданий тихо разговаривали два человека — улыбающийся Басистый и его посетитель, по всем признакам тяготившийся беседой.

Владислав Басистый, сценарист и режиссер отдела, улыбался постоянно. Сотрудники, из любопытства желавшие согнать улыбку с лица Басистого, шли на всевозможные ухищрения, многие из которых, пожалуй, граничили с подлинным коварством: то подстраивали звонок из налоговой, где инспектор хищно кричал о неподанной декларации и огромных пенях, то пугали новым надвигающимся ураганом, а однажды утром даже повязали траурную ленточку на угол паспарту с фотографией коллеги Играбимова, разумеется, с согласия самого Играбимова. Но неприятности и неожиданности не причиняли улыбке Владислава Басистого ни малейшего вреда. Разумеется, и у этой улыбки были свои оттенки и колебания. Например, сейчас, разговаривая с трудным клиентом, Басистый улыбался радушней и беззаботней, чем обычно. По-европейски тонкое лицо сценариста с ежиком седых волос светилось от удовольствия: казалось, он блаженствовал именно от сложности поставленной задачи, достойной его искусства.

Посетитель вел себя подчеркнуто непринужденно, пытаясь скрыть смущение. Подобное поведение напоминало искусственную развязность пациента, впервые в жизни обратившегося к венерологу. Басистый сейчас и впрямь походил на опытного врача, который уже четверть часа опрашивал пациента, задавая вопросы о возрасте, родителях, месте учебы, пристрастиях и прежних увлечениях.

Посетитель был белокурый мальчик, студент пединститута, с нежным лицом, тонкими носом, красивыми высокими бровями и с ушами, горевшими точно драгоценные рубины. Этому немужественному лицу, худенькой фигуре, длинным артистическим пальцам противоречила черная футболка с оскаленным черепом, грубая кожаная куртка, вся в изломах и трещинах, высокие тяжелые армейские башмаки. Казалось, брутальным нарядом юноша пытался скрыть или хотя бы уравновесить по-девичьи изящную внешность.

По стенам комнаты плавали призрачные зеркала — отражения луж, оставшихся от вчерашнего дождя. В углу грудой лежали настоящие шпаги, а неподалеку от дверей высился допотопный велосипед с таким огромным передним колесом, как будто изобретатель задумывал его для людей трехметрового роста.

Видно было, что каждый новый вопрос все больше изумляет посетителя и, пожалуй, он уже готов принять Басистого за сумасшедшего. Зачем сценаристу-консультанту с неснимаемой улыбочкой было знать, боится ли он, Сергей Соловец, летать на самолетах и нравятся ли ему фильмы про супергероев?

Юный Соловец получил от своего дядюшки, известного музыкального продюсера и хозяина сети звукозаписывающих студий, подарок на двадцатилетие: пакет «Невероятное знакомство» от «Почты св. Валентина». Это был дорогой подарок. Десятки специалистов, прошедших многолетнюю выучку и к тому же не обделенных талантом, должны были превратить первое появление Сергея Соловца перед его избранницей в незабываемое (в хорошем смысле слова) событие, в несомненный триумф и ошеломляющий карнавал ощущений. Эта встреча была призвана стать искрой божественного зажигания, от которой должен был завестись двигатель встречного интереса. Впрочем, менеджеры «Почты св. Валентина» настойчиво подчеркивали, что никаких гарантий продолжения не дают, а берутся только организовать знакомство так, что оба участника события получат грандиозное впечатление.

— Мне не придется наряжаться во что-нибудь дурацкое, надеюсь? — не выдержал Соловец, проклинавший уже не Басистого и «Почту», а именно оригинала-дядю, которому зачем-то рассказал об Ульяне.

— Не придется. Мы вообще сделаем все, чтобы было хорошо и вам, и девушке. Не порознь, а конкретно в обществе друг друга. Когда вы будете нравиться не только ей, но именно самому себе в ее присутствии, причем больше, чем обычно. В разы больше, понимаете? И она будет чувствовать то же самое. Вот для этого нам сейчас следует проявить предельное внимание, не упустить ни одной мелочи, потому что мелочи в таких тонких реакциях могут сыграть и как детонатор, и как ингибитор. То есть как тормоз эмоций. Это не значит, что во время свидания вам придется каждую секунду остерегаться неверных шагов, мучительно подбирать слова и вообще чувствовать себя как на экзамене. Вам будет легко, чрезвычайно легко. Но над этой легкостью придется потрудиться. В основном нам, но без вас все наши усилия ни к чему не приведут. Вот так. А теперь давайте говорить про нее. Повторяю, чем полнее будет картина ее индивидуальности, тем лучше мы подготовим событие.

— Да откуда мне знать ее картину? — пожал плечами Соловец. — Я видел ее только на трех фотографиях в «ай-си-кью-фото». Ну, болтали какое-то время — исключительно по интернету. А она меня и вообще ни разу не видела.

— Вот на этих фотографиях? — Басистый выдвинул ящик письменного стола и вынул толстую пачку снимков и протянул студенту.

На фотографиях была плутоглазая девушка с пышными рыжеватыми вихрами, маленьким широким носом, высокая, гибкая и исключительно подвижная. Из тридцати с лишним снимков только на двух ее лицо было спокойно, так что можно было любоваться его красотой. Но даже любуясь, трудно было удержаться от улыбки: то Ульяна спускалась по ступеням Большого Каменного моста в темном вечернем платье, необычайно ей шедшем, — но при этом босиком, то как бы изнуренная страстью, пристально смотрела в объектив, прильнув к фанерному изображению Кинг-Конга. На остальных же снимках она показывала язык, смотрела сквозь кольца ножниц, как через пенсне, устраивала из своих волос роскошные заросли, прятавшие лицо, выглядывала сквозь щель в заборе, ворот натянутого до бровей свитера — словом, паясничала.

Студент вытаращил глаза:

— Откуда у вас столько фоток?

— Работаем, — коротко ответил Басистый.

— Выходит, вы ее знаете лучше, чем я? Вы разговаривали с ней?

— С какой-то стороны — наверное, лучше. Но вы-то к ней неровно дышите, а у нас подход профессиональный. Поэтому нам важно знать, как вы воспринимаете эту девушку, какой ее видите. Нет, мы с ней не разговаривали. Но наблюдали за ней, знаем про ее семью, работу, учебу, про подруг и друзей…

— Может, расскажете? Мне ведь тоже надо знать, с кем я собираюсь встречаться.

— Пожалуй. Итак, сокращенное досье вашей избранницы. Буквально в двух словах…

— Стойте, погодите. У меня вопрос. А на меня у вас тоже есть, как вы говорите, досье?

— Безусловно, — ответил Басистый с той твердостью, которая исключала какие бы то ни было сомнения в правильности его действий. — Так вот. Ульяна Леонидовна Зорянова. Возраст — девятнадцать лет, учится заочно на третьем курсе Гуманитарного университета, работает в компании «Лига-Трейд» менеджером по возвратам.

— Что значит «по возвратам»?

— Фирма торгует бытовой техникой. Иногда от магазина или от отдельных покупателей приходят рекламации. Нужен сотрудник, который будет разбираться, утешать, спорить, уговаривать, оформлять документы и осуществлять замену техники или возврат денег. Между прочим, Сергей Юрьевич, предупреждаю: я расскажу не все. Есть вещи, которые вам лучше узнать от самой Ульяны — если она захочет их рассказать. Иначе вышло бы, что вы сами собирали на нее досье. Но вот что вам знать определенно стоит. Девушка живет с матерью, отчимом, а еще с маленькими братом и сестрой, родившимися у матери в новом браке. Семья дружная, но часто детей на выходные оставляют именно с Ульяной. Она перевелась с дневного на вечерний и устроилась в офис к родному отцу, чтобы зарабатывать, но главным образом, чтобы побольше времени проводить вне дома. Она любит своих сводных брата и сестру, и все же главная ее нынешняя проблема — она замурована в однообразный порядок жизни, понимаете? А теперь давайте посмотрим на фотографии. Что вы видите?

— В каком смысле? — Соловец внимательно смотрел на Ульяну, восседавшую на уродливой скульптуре слона и скосившую глаза к переносице.

— Вы, Сергей Юрьевич, как и я, видите, что девушка шаловлива до крайности. Каждую секунду пытается изобразить что-нибудь смешное, романтическое, дикое, но главное — новое и другое. Это какое-то непрерывное лицедейство, беспокойное желание примерить на себя то один образ, то другой. Она ведь вполне хорошенькая, не так ли? Другие носят свою красоту как на подносе, не улыбнутся лишний раз, чтобы не дай бог имидж не расплескать. А эта рожи строит, как обезьянка…

— Это плохо? Про обезьянку, по-моему, вы уж слишком…

Студент огляделся. На столе Басистого по росту была расставлена батарея песочных часов — от тридцатиминутных великанов до коротышек на одну минуту. Сейчас песок покоился неподвижно в нижних колбах, точно время было отложено на потом.

— Итак, нам с вами уже кое-что известно. Пойдемте дальше по анкете? — Режиссер перевернул самые маленькие часы, и светлое время быстро потекло вниз.

Анкета тянулась на много километров и заводила в такие дали, в которых мог заблудиться даже бывалый путешественник. Про одни только предпочтения в одежде анкета задавала с десяток вопросов, причем на каждый вопрос Соловцу приходилось отвечать дважды — про себя и про Ульяну. И если про Ульяну на большинство вопросов он с легкостью мог ответить «понятия не имею», то про себя все-таки приходилось что-то говорить.

— Вот какое имеет значение, нравится ли мне, когда одежда и тело имеют один запах или пахнут по-разному?

— Безусловно, я скажу, какое это имеет значение, но вы для начала ответьте.

— По-моему, нужно просто следить за чистотой, вот и все.

— Другими словами, вы об этом не задумывались. А я вот знаю многих женщин и нескольких мужчин, которые, с позволения сказать, свой организм душат одними духами, а одежду другими. Знаю, знаю, многие вопросы вам кажутся сейчас маловажными и надуманными, Сергей Юрьевич. Но вот что следует принять в соображение. Мы с вами собираемся создать незабываемое событие, не так ли? — Басистый побарабанил пальцами по получасовой колбе, пытаясь найти самые точные слова. — Возьмем, к примеру, гипотетического человека. Девушку возьмем, хорошо? Вот мы знаем, что девушке нравится темный шоколад, Диджей Мендез, духи «Кензо» и пышные юбки, что нам делать с этой информацией? Как использовать ее в подготовке? Завалить ее шоколадками, пять раз прокрутить «Razor Tongue» и оросить каждое кресло японскими духами? Убожество!

— Вы про юбки забыли.

— Каждая черточка не ответ, а только подсказка. Видя предпочтения, мы получаем представление о привычках, а нам надо придумать, как над ними подняться, какое направление подъема выбрать, чтобы непривычное оказалось страстно желанным. Например, «Кензо» и Диджей Мендез подсказывают нам, что девушку вряд ли порадует уравновешенная европейская классика, нужно искать экзотику поюжней или повосточней.

— А тогда, если не секрет, как вы можете использовать мой ответ про тело и одежду?

— У вас нет культа физических ощущений. В сфере чувственности вы вовсе не капризный человек. Это будет важно при выборе… Стоп! Да вы хитрец, Сергей Юрьевич! Чуть не заставили меня все выболтать. Как выдумаете, если бы вашей Ульяне дали возможность выбирать автомобиль, что бы она предпочла: «роллс-ройс», «кадиллак» шестидесятых, мотоцикл или карету?

Песок высыпался. Величественно махнув рукой над рядом часов, Басистый сказал:

— Запускайте следующий раунд, Сергей Юрьевич. Вы будете у нас хозяином времени.

Студент уже не томился, исчезло и ощущение бессмысленной странности происходящего. Теперь опрос выглядел галереей комнат, по которой он проходил с интересом, озираясь и понимая, что каждый шаг приближает его к цели, которая делалась все более желанной и непредсказуемой.

7

Солнце лениво прыгало и качалось в воде, несколько серых уток плавали неподалеку от черного лебедя, словно полноправные представители коллекционной фауны. В воскресенье Ульяна Зорянова водила Сеню и Аглаю, своих маленьких брата с сестрой, в зоопарк. Ульяна не была здесь с тех времен, когда начала стесняться всего, что выдавало бы в ней ребенка, а теперь получила бы от прогулки огромное удовольствие, если бы не доверенные ей дети, которые норовили переплюнуть всех зверей по части зверства. Они никак не могли договориться, кто первый поедет на пони, ныли и просили купить мороженое, тянули Ульяну в противоположные стороны. Какая-то дама в яркой блузке сделала замечание Сене, который тыкал пластмассовым мечом в сторону вольера с гепардом:

— Мальчик, зачем ты пугаешь киску? А если бы в твою кроватку тыкали шваброй? — В голосе дамы была фальшивая педагогическая ласка.

— Следите, пожалуйста, за своей кроваткой, — дерзко сказала Ульяна, краснея, и потянула Сеню за рубашку.

Потом у Аглаи растаявшее мороженое свалилось в траву, и она, рыдая, пыталась его оттуда вернуть на палочку и съесть.

Вечером Волчок, одна из двух задушевных подруг Ульяны, рассказала ей про какого-то Сергея, просто знакомого, ничего такого. Просто-знакомый-ничего-такого вчера вытащил Волчка на пресс-показ «Амели с Монмартра» в «Кодак-Киномир». Там зачарованная подруга познакомилась с «кучей звезд». Слушая щебет про Сергея, фильм, реплики артистов и телеведущих, Ульяна почувствовала себя уязвленной — обидно, что все интересное в мире происходит без нее.

Только перед сном ей удалось посидеть за компьютером. Ульяна так устала, словно позади был не выходной, а суматошный будний день.

Рабочая неделя началась со странности. Войдя в офис, Ульяна обнаружила на своем столе перемены. Бумаги сами собой легли в безупречную стопку, поверхность стола блистала чистотой, а на самом его краешке обнаружился горячий капучино в красной чашке, причем появиться он мог никак не ранее чем минуту назад, потому что над кофе плыл ароматный пар, а на сливочной пенке темнела шоколадная скобка. «Это что еще за фокусы?» — подумала Ульяна и огляделась. Красные чашки оказались и на трех других столах.

— Девчонки, откуда кофе, что за праздник? — громко спросила она.

— Непонятно. Сами гадаем. Рекламная акция, что ли. Но кофе супер, — ответила Рада Овчинская. — Что характерно, латте, прям как я люблю.

— А у меня эспрессо, — сообщила Панчикова. — Они спрашивали, кто что предпочитает.

Панчикова являлась на работу раньше всех, за десять минут до начала.

— Кофейная компания?

— Да я не поняла, если честно. Вроде нет. В красной униформе, на спине буква «С».

Под клавиатуру был подложен свежий номер «Amata». Как дорогой журнал попал к ней на стол рано утром в понедельник, Ульяна уже не спрашивала. Задумчиво листая матовые страницы, она наткнулась на красную (точь-в-точь как чашка) полосу, на которой из кофейных зерен была выложена буква «С». Она хотела было поделиться открытием с другими, как вдруг в нижнем правом углу заметила надпись петитом: «Не ищи объяснений — тайна интересней ответа».

Ульяна хмыкнула и сделала маленький глоток. Кофе был выше всяких похвал. Особенно горячий, с коричным привкусом, каймак.

Зазвонил телефон, трубка затеяла вежливый скандал насчет морозильной камеры, которая, вместо того чтобы остужать продукты, нагревается как духовка, затем усатый курьер в милитари-шортах принес новый каталог газовых плит, и Ульяна начисто забыла и про кофе, и про странную рекламу: начался обычный понедельник.

Журнал она раскрыла только вечером, усевшись в трамвае у окна. Кое-где уже ожила неоновая реклама магазинов и кафешек, по улице шли, разговаривая, люди, кто-то толкал перед собой коляску, кто-то выгуливал сразу трех собачек. Пробежав биографию Энрике Иглесиаса, Ульяна погрузилась в статью о дамских сумочках: французский ученый доказывал, что дамские сумочки суть фетиш женского лона и страсть к сумочкам, к закладыванию и извлечению разных предметов родственна гордости деторождения. «Что за ерунда! — сердилась Ульяна. — Как будто мужчины ходят с пустыми руками, а портфель — это фетиш чего?» Между снимками флаконов духов, машин и зубной пасты мелькнул разворот с фотографией светловолосого парня в цветастой рубахе. Ульяна пролистнула было страницы, но что-то заставило ее вернуться. Буквы заглавия были собраны из кофейных зерен, а само заглавие повторяло слова рекламы: «ТАИНА ИНТЕРЕСНЕЙ ОТВЕТА». Лицо парня было ей незнакомо, и она принялась за чтение. Журнал представлял восходящую звезду ритм-энд-блюза, уже засветившуюся в Великобритании и там же записавшую дебютный альбом. Звали его Сергей Соловец, он был студентом, поэтом, гитаристом и философом. Узкой врезкой напечатаны были его высказывания:

Студент острил, сыпал цитатами, но при этом ухитрялся выглядеть искренним и простодушным. Ульяна еще раз внимательно всмотрелась в его лицо. «Улыбка — невольный хороший поступок?» Да, такая улыбка могла поднять настроение. Ничего такой мальчик, только очень уж молодой и не из ее жизни.

Она вздохнула — а какая она, ее жизнь? Беличье колесо: пять дней в офисе, выходные с семьей матери, раз в год поездка в Турцию или в Болгарию. И опять: работа-выходные-работа-выходные-работа-учеба-работа. Парни, которые были из ее жизни, не устраивали тем же, чем сама жизнь, — бескрылостью. Лучшее, что имелось в ее повседневном существовании, — обещание другого кино, новых сценариев, иных партнеров и декораций. Это обещание давали сны, журналы и флирт по интернету.

Зажегся зеленый свет, но трамвай не двинулся с места. Вожатая объявила, что впереди авария, и открыла задние двери для желающих выйти. Можно было поймать машину или пройти полкилометра до автобусной остановки, но Ульяна решила сидеть до победного. У трамвайного окна было уютно, спешить домой незачем. В салоне осталась она одна. В открытые двери залетали паутинки, вокруг сновали машины, словно косяки больших рыб с черными, красными, серебряными спинами. Ульяна почувствовала себя на острове среди реки. Что-то происходило, что-то должно было случиться. Еще раз заглянув в журнал, она углядела в конце интервью три кофейных зерна — тонизирующее многоточие.

Наконец тяжело дрогнув, двери закрылись, и трамвай пополз вниз по склону холма.

8

Утром, раздвинув шторы, Ульяна обнаружила за окном красный воздушный шар, привязанный к перилам балкона. Шар дергался, приплясывая на тонкой красной же ленте. На поверхности белой краской было оттиснуто лицо — несколько ловких пятен, ниже белели слова: «СКОРО. До встречи осталось четыре дня». Вспомнив, что она стоит у окна в ночной рубашке, девушка отпрянула в глубь комнаты.

От сна не осталось и следа. Лицо продолжало скакать на ветру, и Ульяна безотчетно провела пальцами по волосам — как если бы лицо на шаре было живым. Странно, но оно показалось Ульяне знакомым. Кто привязал шарик на балконе третьего этажа? Может, они все еще где-то поблизости и наблюдают за ней? Зачем? Если это заговор, то уж точно не из корысти и не со зла. Какая тут могла быть корысть? Обогатиться за ее счет невозможно — ни дома, ни на работе.

Оказалось, красный шар был не одинок: еще пять или шесть шаров она встретила по дороге к остановке: на ограде, на ветке ясеня, на погасшем фонаре и на самой остановке. Уже из окна трамвая она увидела брезентовые спины двух дворников, на которых по трафарету красными буквами было напечатано все то же загадочное объявление: «СКОРО. До встречи осталось четыре дня».

Журнал «Amata» лежал на ее рабочем столе — ровно посередине. Внизу на обложке (Ульяна могла поклясться: вчера этого не было) оказалось изображение красного воздушного шарика со знакомой надписью и ссылкой на страницу шестьдесят два. Вспомнила! Ведь вчера она сунула этот номер в сумку. Более того, он лежал там до сих пор. Тот же номер, та же фотография на обложке, только без этого красного кружка с буквами и цифрами! Что это значило? Перепечатали за ночь тираж? Зачем? Кто подложил этот экземпляр? Тот же, кто заказывал и развешивал шарики? И куртки дворников — не в домоуправлении же им делают такие надписи. Полно, дворники ли это были? Осторожно, словно между страниц могли притаиться змеи, Ульяна нашла страницу шестьдесят два. На странице была все та же фотография Сергея Соловца, только на всю полосу, и смотрел он не вдаль, как вчера, а прямо в глаза Ульяне. Никакого интервью не было, а вместо него было напечатано: «СКОРО. До встречи осталось четыре дня». Посмотрев в глаза фотографии, Ульяна вздрогнула: она поняла, что на всех воздушных шарах было изображено это самое лицо.

9

Прошло два дня. Весь вечер Петя, мамин муж, распиливал «болгаркой» алюминиевый уголок. Каждый раз после сладкой паузы прожигающий визг казался неожиданным и нечестным. Ни сегодня, ни вчера никаких признаков заговора не появилось — ни шариков, ни журналов, ни надписей, ничего. Ульяна не знала, из-за чего больше беспокоиться — из-за неясных хитросплетений интриги или из-за того, что все закончилось. «До встречи осталось два дня» — эту надпись она тщетно пыталась обнаружить где-нибудь в городе.

— Я почему-то думала, что ты знакома с этим Сережей. Он тебя знает. — Марина, еще одна близкая подруга Ульяны, позвонила перед самым сном.

— Впервые слышу, — сухо ответила Ульяна, которая и впрямь слышала имя только однажды, а в остальные разы читала о нем, рассматривала его фотографии, рекламные листовки, воздушные шары, надписи на зонтах и спецодежде.

Хотя целый день она ждала, долгожданное продолжение привело ее в ярость. Такое мелькание слишком навязчиво. Извольте видеть: вторая ее лучшая подруга подключилась к артподготовке.

— Он говорил, вы часто болтаете по «аське», — настаивала Марина. — Может, напутал? Вообще у него дикое количество знакомых.

Ульяна подумала, что не очень вежливо заявлять, будто ее можно с кем-то спутать.

— Ты что рассказать-то хотела? Что вы вместе отправляетесь в Ниццу?

— Глупости! Он пригласил меня как фотографа. На показ осенней коллекции Кавальи. Как фотографа, понятно?

— Он-то какое отношение к этому имеет? Он же музыкант вроде?

— Так ты с ним все-таки знакома?

Марина еще долго распространялась про моделей, закулисье, музыкальное оформление, составленное из песен этого Соловца, про какой-то подаренный ей топ-жакет, словно заботливо ухаживала за растущим раздражением подруги.

Дав отбой, Ульяна отключила телефон и машинально протерла его салфеткой, точно хотела стереть следы неприятного разговора. Зачем он врет, будто общался с ней по «аське»? Злясь и ворча, в глубине души она знала, что никакой лжи не было. Какой смысл выдумывать про знакомство с ней? Половину ее интернет-контактов составляли люди, которых она в глаза не видела. Ну и как теперь узнать, который из этих пятнадцати-семнадцати незнакомцев именно он?

В ночь со среды на четверг все цветочки в «ай-си-кью» увяли и покраснели.

Да ей-то что! Проживет она без этих знакомств, вернисажей, дефиле и кинопремьер. Тут Ульяна почувствовала, будто всех вокруг пригласили в другую, более стремительную, пеструю, увлекательную жизнь, а она так и осталась в своей затхлой привычности.

Вдруг закружился, замигал на панели зеленый цветочек, а рядом с ним тотчас повис крошечный красный воздушный шарик! Рядом с именем Solovetra замигал желтый конверт:

«Он?» — Ульяна запаниковала, повернулась к зеркалу и показала язык.

10

Стемнин и Соловец сидели рядом и внимательно следили за экраном. До запланированного знакомства оставалось два дня. Уже прошли генеральные репетиции с актерами и статистами, были арендованы автобусы, ветродуи и калориферы, закончились мучительные переговоры с Московской железной дорогой, Речфлотом и спасателями, наняты двадцать садовников из стран ближнего зарубежья и лучший дизайнер садов из Утрехта, а встреча все еще не была назначена. Чумелин докладывал, что никаких дел у объекта на субботу не запланировано, но девушки так непредсказуемы! Соловец наблюдал за репликами Стемнина ревниво-скептически. Наконец бывший преподаватель предложил:

— Сергей! Давайте действовать по-другому: вы пишете, я — на подхвате.

— Без разницы, — буркнул Соловец, хищно подтягивая к себе клавиатуру. — Дальше что?

— Как тебя зовут? — спросил желтый конверт.

— Написать? — Соловец поглядел на Стемнина; Стемнин поглядел на Соловца.

— Только имя. Не фамилию. Она не должна сразу получить все ответы. Наоборот, пусть у нее возникнет как можно больше вопросов.

— Сережа, — ответил Соловец.

— Ну нельзя же так. — Стемнин укоризненно покачал головой. — Вы еще «Серега» скажите. С вами не подруга бабушки разговаривает. Напишите полное имя. Сегодня мы с вами не допустим ни малейшей неточности. Хорошая вещь почта — семь раз прочти, один отправь.

Пауз между репликами больше не было. Девушка не скрывала интереса. Все ее вопросы сводились к одному: господи боже, неужто она сподобилась разговаривать с самим Сергеем Соловцом? Ульяна расспрашивала про дворников и «Амели», про подруг и Кавальи. Она горстями ссыпала в конверт шпильки, пропустив момент, когда обстрел колкостями превратился в иглотерапию флирта. Он отвечал радушно и уклончиво. Например, Кавальи — тонкий дизайнер, но лично он предпочитает на подиуме и на сцене одежду, которую раньше чем через его лет никто не наденет. Или которую уже не носят минимум сто лет. Из реплик Соловца можно было заключить, насколько хорошо он осведомлен в кино, музыке, моде, литературе, но оставалось совершенно непонятно, кто же он такой.

Ульяна пыталась вспомнить, что этот человек рассказывал о себе раньше, как ее нашел, видела ли она его фото до журнала. Почему-то ничего не вспоминалось, только глупая радость без причин. Иногда Ульяна вскакивала, совершала танцевальный прыжок и снова бежала ловить желтые конверты.

Тем временем отправитель неторопливых ответов танцевал твист, не вставая со стула. Директор Департамента писем в демоническом упоении щелкал клавишами: переписка опять перешла в его руки. Лицо Стемнина было озарено бледным огнем экрана. Тонкими пальцами он выуживал из путаницы тонкостей нужные слова, сцеплял их в созвездия фраз и выстреливал ими в темноту, на другой конец города ровно в то мгновенье, когда девушка готова была взорваться от нетерпения. Он был медиум, улавливавший тончайшие колебания настроений двух людей, он заплетал воли в непобедимое притяжение. С каждым новым шагом диалога казалось, что кто-то не выдержит, бросится звонить, ловить машину, помчится навстречу другому.

— Уже половина первого, — жалостно протянул Соловец. — Может, уже спросить про субботу?

— Немного терпения. Пять минут. Семь-восемь реплик, и все решится, — с холодным величием изрек Стемнин.

Но он ошибся. В ту самую секунду, как он произносил слово «терпение», под окошком появилась надпись: ulitka is typing. Соловец и Стемнин в сотый раз переглянулись. В окошке выскочило:

— Пауза. Пауза! — шипел Стемнин, пока музыкант рвал у него из рук клавиатуру и дрожащими пальцами впечатывал:

— Как начес субботы? (Тьфу, не начес, а насчет, ха-ха-ха!)

Он умоляюще глянул на Стемнина, тот милостиво кивнул. Буквы перелетели в верхнее оконце, теперь никакая сила не могла их вернуть.

— Согласна.

Все-таки перед тем, как отправить это слово, она молчала не менее трех минут. Ульяна была достойным соперником.

— Что ты творишь, Зорянова! — тихонько сказала она вслух и приложила ладони к горящим щекам, точно стараясь прихлопнуть два маленьких пожара.

Выйдя на кухню, где мать сидела перед телевизором с неподвижным, стянутым маской из голубой глины лицом, Ульяна сказала:

— Ма! В субботу я иду на встречу с классом. С Сенькой и Аглаей возиться не смогу. Но зато смогу, если надо, в воскресенье.

— Что значит «в субботу»? Сегодня четверг, считай. — Мать почти не шевелила губами. — Мы с Петей запланировали поехать в «Икею» за стеллажом. Нельзя было как-то заранее предупредить?

— Мама, все было под вопросом, Волчок тянула, я не виновата. И вообще, имею я право на общественную жизнь?

— При чем тут право? Мы семья, мы друг дружку поддерживаем, подстраховываем. Ты знаешь, сколько Петя работает…

— Вот я и прошу вас с Петей в кои веки: подстрахуйте меня! В воскресенье я отпущу вас хоть на сутки! Ну пожалуйста!

Мать чувствовала, что горячность дочери не очень-то вяжется со встречей одноклассников, но продолжать спор или выводить Ульяну на чистую воду не стала.

— Ну, раз так приспичило, — недовольно пробормотала она. — Поезжай. Проживем без стеллажа.

При свете телевизора маска на лице матери приобрела нежно-абрикосовый дрожащий оттенок.

11

Перебивая друг друга, у входа на ВВЦ гремело несколько разных музык. Мегафонный голос предлагал совершить увлекательное путешествие по территории ВВЦ. Две недовольные девчонки грызли семечки, держа под уздцы понурую лошадку-монголку. То и дело подъезжали большие междугородные автобусы, и гребень колоннады расчесывал на пряди реку входящих и выходящих людей.

Ульяна Зорянова в вишневом шелковом платье гордо оглядывала продавца воздушных шаров, тележки с мороженым под синими зонтами, стеклянные кубы с попкорном и сахарной ватой. Как в этом людовороте можно заметить человека, пригласившего ее на свидание? «На свидание», — повторила она про себя и нахмурилась. А зачем ей кого-то замечать? Пускай сам и ищет, кавалер.

Почему его нет? Как эта мелкая звезда осмелилась опоздать на первую встречу! Она ждет пять минут и уходит. Пяти минут, впрочем, не понадобилось. В то самое мгновение, как она приготовилась разозлиться, весь музыкальный разнобой разом смолк и откуда-то сбоку раздался плоский голос, каким делают объявления на пыльном провинциальном автовокзале: «Внимание! Гражданку Зырянову просят подойти к кассе номер семь. Ульяна Зырянова, пройдите к кассе номер семь». «Зырянова?» — Ульяна Зорянова огляделась. Это про нее? На ВВЦ всегда проходили свободно. Какие тут кассы? Отовсюду опять неслись звуки нахлестывавших друг на друга мелодий. Не послышалось же ей? Вдруг справа от центрального проема Ульяна заметила бирюзовую стену, в которую врезан был еще один вход. Рядом с массивными металлическими рамами дверей мелькнула табличка «Касса № 7». Касс номер шесть или пять рядом не наблюдалось.

Пробираясь сквозь толпу, девушка пересекла площадь и оказалась у плексигласового окошка с просверленными для переговоров отверстиями и с поддоном для денег и документов.

— Здравствуйте. Тут по радио объявление было… — начала Ульяна.

— Ульяна Зырянова? — строго спросила тучная кассирша, занимавшая крохотное помещение от стены до стены.

— Зорянова.

— «Чужой сад»? Два билета?

— Я… я не знаю… — растерялась Ульяна.

— Все правильно. Два билета. Бери, пока дают, — прозвучал рядом веселый голос.

Обернувшись, она увидела студента. Если бы Ульяне пришлось вместить в одно слово то, как этот парень смотрел и выглядел, это было бы слово «сияние». Роста парень был невеликого.

— Чаво лыбисся? Меня бы хоть спросил. Почем билеты? А главное — куда?

— Нам все нипочем. А куда, скоро узнаешь.

— Может, я не решуся.

— Я в тебя верю, Ульяна. Пошли в тележку грузиться.

Тележка представляла собой охотничий джип-ветеран, выделявшийся в окружении избалованных городских авто. Штук двадцать фар, кабина и кузов расцарапаны и помяты.

— Едем на сафари? — с уважительной усмешкой спросила Ульяна.

— Только без оружия. — Соловец неожиданно для себя шмыгнул носом.

— Между прочим, я в платье.

— Отличное платье. Оно тебе не помешает.

— Даже не сомневайся.

В кабине тертого джипа оказалось неожиданно уютно: по-мужски обдуманный комфорт, исключающий все лишнее. «Во-первых, никогда больше не шмыгай носом! — в панике приказывал себе студент. — Во-вторых, ничего не получится, хоть шмыгай, хоть не шмыгай. Такая девушка не про тебя, сопляк».

— Пристегнись-ка, — попросил он. — И ничего не бойся.

Он повернул ключ. Музыка завелась вместе с двигателем.

— Ты простыл? Закрой окно, — попросила Ульяна.

— Может, я растрогался.

Ульяна порылась в сумочке и протянула пачку салфеток. «Ей неприятно или она мне сочувствует?»

— Лишь бы не разболелся, — сказала она просто. — Во сколько начало этого «Чужого сада»?

— Без нас не начнут. — Студент-музыкант не отрываясь глядел на разгоняющуюся дорогу; теперь он и впрямь растрогался.

Деревья аллей, трамваи, гаражи, редкие прохожие проносились по сторонам пестрыми лентами, негромко играло что-то цыганско-аргентинское, машина была надежна, а мальчик очень мил и вовсе не походил на знаменитость. Ульяна глубоко вздохнула и вдруг почувствовала себя беззаботной.

Дома, ангары, рельсы, асфальт — все приметы города остались позади. Машина мчалась по парку — или по лесу, как будто это была уже не Москва. «Почему мы едем не в центр, а в лес?» — выскочил было неугомонный чертик беспокойства, но опять, как и в первый раз, события опередили чертикову тень.

Сергей остановил машину у высокого плетня и заглушил двигатель. В наступившей тишине были слышны пересвист птиц, травяное шевеление ветерка, кузнечики, иногда бас тяжелого шмеля. Где-то далеко призрачно качнулась сирена «скорой» и затихла, словно и не было ее. Но власть сельских звуков была ничто в сравнении с властью запахов. Пахло скошенной травой, подсыхающими ягодами шиповника, землей, парниковой огуречной духотой.

— Сергей! Куда ты уволок беззащитную девушку?

— В сад. Не забывай, у нас два билета.

— Я думала, это какое-то шоу.

— Я тоже… — Студент сам не знал, чего ожидать от этой поездки, и клял себя за излишнее доверие к Басистому. — Будем надеяться, ничего ужасного…

Не успел он договорить, как из зарослей подсыхающей травы вырос старикашка в стеганом артиллерийском шлеме и с охотничьим ружьем, буднично торчавшим из-за плеча. Сторож вовсе не походил на столичного жителя.

— Стой! Кто там? Кто, то есть, здесь? — дохнул дед.

— Свои.

— Извини, сынок, недослышал.

— СВОИ!

— А, ну-ну. Так идите отсюда подобру, понимаешь, поздорову.

— Сереж, пойдем! — шепотом сказала Ульяна Соловцу.

— Дедушка, у нас би-ле-ты! Ульян, покажи!

Девушка не понимала, как могут быть связаны билеты с плетнем, вооруженным пенсионером и кузнечиками, но послушно достала из сумочки две яркие полоски плотной бумаги. На каждой полоске была изображена пара улыбчивых красных шариков, напечатано «Билет» и что-то совсем уж непостижимое: Добро пожаловать в Чужой сад. Начало по прибытии. Время действия — 1 час 37 минут. И маленькими буковками внизу: Примечание. Все плоды запретны.

Мысли Ульяны Зоряновой пустились в пляс. Как может билет пропускать в чужие владения? Хотя не в свои же владения входить по билетам. Далее, как понимать эти «запретные плоды»? И что означает один час тридцать семь минут?

Тут она обнаружила, что дедушка ушуршал обратно в травяные заросли, надорванные билеты судорожно зажаты у нее между пальцами, а Сережа топчется в нерешительности, очевидно подумывая вернуться в город.

— Слышишь, как пахнет? — Она потянула его за рукав. — Ну давай уже! Время пошло!

Они свернули за угол, в плетне наметилась калитка, окаймленная плетями хмеля. «Это Ботанический сад?» — подумала Ульяна. Шпильки ее туфелек тут же вязли в земле, прикрытой светлыми опилками.

— Может, разуешься? — предложил Соловец.

Но разуваться она не стала, пошла по дорожке на цыпочках. Запахи! Запахи! Запахи! Глаза хотели во что бы то ни стало обнаружить их источники. По обеим сторонам дорожки поднимались в человеческий рост цветочные шпалеры — стены из багровых, желтых, белых, рыжих гербер, а из-за них выглядывали причудливые фигуры, тоже сплошь цветочные: светло-лиловый заяц, ведьма из черных и белых лилий, благоуханный поросенок — из мелких розочек. Ароматы гудели по-пчелиному. Из-за ограды казалось, сад невелик, но изнутри он выглядел нескончаемым. Живые стены плавно изгибались влево вместе с дорожкой, и вдруг царство цветов кончилось, словно несколько шагов изменили время года. Шпалера отяжелела иссиня-спелыми виноградными гроздьями и одуряюще пахла «изабеллой».

— Как думаешь, — Ульяна понизила голос, — тут можно только смотреть?

— Это же чужой сад. Тут ничего нельзя. Но у нас билеты, помнишь? Хочешь виноград?

— Хочу. Только надо бы…

— Здесь все чистое!

— Откуда ты знаешь?

— Просто чувствую. — Он сказал это наугад, сознавая огромность работы, проделанной ради них.

Ульяна осторожно сорвала ягоду — та была черной с боков и туманно-свинцовой на макушке — и быстро поднесла ее к губам студента. «Проверка», — хихикнула она, чтобы отвлечь его от ласковой сути жеста. Можно было остаться рядом с «изабеллой», но любопытство тянуло дальше, в глубины сада. Дорожка вдруг стала выпускать из себя извилистые тропинки-отводки. Куда бы парочка ни сворачивала, в каждом уголке она для начала ошарашенно переглядывалась.

И было чему удивиться! Пышное, как прическа растамана, дерево, усыпанное черешней, — от одного только несчетного изобилия ягод делалось весело: сколько ни рви с ветки, все равно не убавится.

— Всю жизнь мечтала поесть черешни с дерева! Можно?

— Только попробуй!

— А чего сам лопаешь?

— Не могу удержаться.

— Ну и я тогда не смогу. Сереж! — Она обращалась к нему протяжно-вопросительно, как к старшему. — У меня маленькие брат и сестра, я тебе не говорила. Можно будет немного им повезти гостинцев? А?

— Сделаем.

Прохладные брызги хлестнули по ногам — фонтанчик плясал между грядок, вертя плетями сверкающих струй. Но куда холодней окатило, когда рядом с ажурной скамейкой обнаружилась пара литых резиновых сапог огромного размера. Ульяна застыла на месте:

— Тебе не кажется, что мы здесь не одни?

Соловец оглянулся по сторонам и молча протянул девушке медово-зеленый плод, растрескавшийся от спелости.

— Это еще что?

— Винная ягода. Инжир. Никогда не ела?

— Сушеный ела. Но он не такой совсем. Непохоже. Слушай, давай отсюда…

— Откуси и загадай желание!

— Мм… — лицо ее просияло удовольствием, — ну хорошо… Желаю еще инжира!

За очередным поворотом на садовом столе оказалась кофейная чашка, в пепельнице дымилась непогашенная сигарета. Кто-то здесь был — рядом, может быть, в шаге от них. Ульяна беспокойно огляделась, но увидела только новые дары райского сада. Бугристые груши, янтарные сливы, оранжевую мушмулу… А на этом дереве плоды и вовсе невиданные — огромные, ярко-зеленые, с желтыми макушками, красной лаковой кожурой… Что такое! Вот один плод раскрылся, расправил крылья и оказался попугаем, сердито прокричавшим что-то картавым голосом.

— Попугаи на свободе? Мы вообще-то где? О! Вон какая веточка! Сережа, достанешь?

— Достану, конечно. Подставляй! — И в Ульяну полетели ягоды — в ладони, на плечи, в волосы.

— Ах ты гад! Ну погоди. Сейчас я… Где у них тут дыни или свекла какая-нибудь! Получай, свиноферма! — Она хохотала и кидала в него сливами, сорванными цветами, пучками травы.

Вдруг, чего-то испугавшись, фрукты-попугаи, хлопая крыльями и вереща, начали падать вверх.

— Вы это… Стой! Стой, кому говорят! — раздался грубый окрик в глубине сада.

— Карпыч, ты чего, дуралей! — донеслось с другой стороны, из-за шпалер. — Положь ружье, пока беды не наделал!

Где-то совсем близко зашуршали листья.

— Вот сейчас я научу кого-то вторгаться во владения! Уж они у меня попомнят, — пропел тенор справа. — А ну-тко выбирайтесь отсюда, пакостники!

Ульяна взвизгнула, подхватила в одну руку туфли, другой вцепилась в рукав Соловца, и они понеслись сквозь хлещущие ветки и запахи, взметая золотистые фонтанчики опилок.

— Стой! Стой, чумовая! — За спиной раздался оглушительный выстрел.

— В мякиш сомну! Сотру в какао-порошок! — проревел пьяный баритон, и вновь грянул выстрел.

Что-то мягкое, шелковистое защелкало в воздухе и настигло бегущих, путаясь в волосах и щекоча шею: сотни мотыльков обрушились на парочку, сбились в голубую стайку и прянули куда-то вбок.

— Мы по билетам! — истерически хохоча на бегу, пыталась крикнуть Ульяна преследователям.

— По расхитителям частной собственности прямой наводкой… Огонь! — прогнусил тенор.

Треснуло из ружья, и на беглецов невесть откуда обрушился теплый ливень розовых лепестков.

— Скорей, в машину! — выкрикнул Сергей. — От винта!

Верный джип рванул с места, а в заднее стекло застучали, зашуршали «белочки», и «мишки в лесу» — шрапнель последнего выстрела. Оглянувшись, Ульяна успела разглядеть три удаляющиеся фигуры: мужчину в пиджаке на голое тело и в голубых кальсонах, толстую бабу в соломенной шляпке и давешнего прожженного стариканчика — все трое грозно потрясали вилами, ружьем, невесть откуда взявшимся бразильским флагом и что-то кричали им вслед.

12

Машина проносилась сквозь зеленое мельканье. Понемногу возвращались приметы города: стеклянный аквариум автоцентра, кирпичные руины завода, окна дальних многоэтажек в просветах листвы.

Раскрасневшиеся, они говорили наперебой, смеялись, хлопали друг друга по плечу: не было и следа смущенной неловкости, какая обычно разделяет едва знакомых людей на первой встрече. Приключение сделало их товарищами и подарило главный из личных паролей — «а помнишь?».

Ульяна повернулась, чтобы взять с заднего сиденья сумку, и вдруг завопила:

— Серега! Серега! Глянь сюда!

— Что там такое? Я за рулем.

Нет, он должен был увидеть это своими глазами. Ульяна перегнулась к заднему сиденью и, раскрасневшись, поставила себе на колени плетеную корзину с заботливо уложенными персиками, абрикосами, инжиром и россыпями крупной черешни. Сергей не удержался от изумленного смешка.

— Слушай, я не понимаю, — сказала Ульяна, отдувая прядь волос, — они за нами гнались, стреляли, ха-ха-ха, чужой сад… И тут корзинка эта. Откуда? Ты собрал? Я не заметила что-то.

— Нет, я не собирал. Только собирался.

— Помнишь, я про брата и сестру говорила? А потом такая кутерьма пошла, мы побежали как по сковородке…

— Ты же меня все время видела. Да и корзинки у меня не было никакой.

— Значит, они нас прогоняли, хотели розами пристрелить, а тем временем подбросили нам подарок? Какая глупость! Какая отличнейшая глупость! — Глаза ее сияли.

Потом был подвальчик в Чистопрудных переулках, который легко можно было осветить одной-единственной свечой, свежевыпеченные хлебцы в корзинке из бересты, до карего золота прожаренная форель, самоцветная прохлада в бокалах — обед без всяких прикрас. Но они были так голодны и веселы, что и еда была чудом и совпадением.

Разумеется, Ульяна понимала, что находится в самом центре грандиозного спектакля, и все, что творится сегодня, подстроено этим мальчиком. Как подстроено было и кофейное угощение, и шарики, и таймер на куртках дворников. Но кофе был настоящий, черешня тоже, а главное, настоящий был сам студент, какие бы миражи он ни затевал. Когда-нибудь она обязательно выведает все подробности, но не сегодня. Жаль только, что спектакль уже закончился. Или не закончился? Она внимательно посмотрела на Сергея Соловца, пытаясь прочесть в его лице, остались ли в запасе какие-нибудь сюрпризы, но не смогла. В любом случае, через час-полтора она должна вернуться домой.

Что же до студента, в чужом саду он понял, что в этом заговоре ему по душе роль заговорщика. Как только он принял для себя условие, что главный зритель — именно Ульяна и он отвечает за ее радость, ему уже не было страшно. Получится у них быть вместе или не получится — сейчас не главное. Главное — сделать все как можно лучше не для себя, а для нее. Соловец вспомнил, как Ульяна просила собрать гостинцы для брата с сестрой. Теперь для него это была не игра, не попытка завоевания девушки, но радость узнавания ее такой, какую нельзя не полюбить.

Притихшие, они вышли в узкий переулок, заполненный проточным солнцем. Их встретил теплый вечер, такой же спокойный, как они. Перешептывались листья за церковной оградой, две женщины в легких платьях прошли прогулочным шагом, точно возвращались с морского пляжа. Пахло нагретым за день асфальтом и свежестриженной травой.

— Когда ты дашь мне послушать свою музыку? — спросила Ульяна, коснувшись пальцами его руки.

Он посмотрел на часы, хотя, безусловно, понимал, что смотреть на часы во время свидания запрещено.

— Даже не знаю, — протянул загадочно.

— Ну скажи-скажи-скажи!

До встречи Ульяна была уверена, что его музыка ей не понравится. Наслушалась в свое время студенческих групп. Но после сегодняшних приключений ей стало интересно.

— Ну тогда через сорок семь минут в Коломенском.

Сказав это, студент медленно поднес руку к затылку, точно приглаживая волосы. Ульяна не заметила, да и не могла заметить, как тотчас после этого жеста какой-то человек с противоположной стороны переулка стремительно зашагал в сторону бульвара, выдергивая на ходу мобильный и напряженным шепотом крича в трубку:

— Они едут к вам. Слышь, Прокофьич? Передай всем, идем по речному сценарию. Готовность тридцать минут. Давай, ни пуха!

Через шесть минут после того, как на Чистопрудном бульваре прозвучало «ни пуха», набережная Москвы-реки была перегорожена в радиусе примерно двух километров от улицы Жужа до железнодорожного моста у платформы «Москворечье», и десять милицейских нарядов принялись спешно уводить гуляющих с берега, объявляя через мегафон: «Вниманию отдыхающих. В связи с проведением учений спасательными службами просьба освободить набережную и прилегающие территории. Вниманию отдыхающих. Гражданин! Проследуйте за ограждение!» Бранясь и с любопытством оглядываясь, отдыхающие неохотно уходили вверх по холму, а из дверей двух автобусов в сторону реки уже неслись актеры и статисты. Басовито щелкнуло в кустах, в воздух взметнулись сразу несколько перепуганных чаек: из невидимых гигантских колонок полился гитарный проигрыш… Рабочие в маскировочной «зеленке» наводили замаскированные ветродуи на небольшую площадку, где по земле танцевали разноцветные пятна от одетых в фильтры спрятанных прожекторов.

— Именно через сорок семь минут? — Ульяна перестала скакать на одной ножке. — Сереж, мне нужно через час быть дома.

— Ты будешь дома через один час и двадцать четыре минуты. Возможно, даже через час двадцать. Обещаю.

— Точно? У меня дети, помнишь?

— Сегодня не будет неприятных беспокойств, — Соловец посмотрел ей в глаза, — только приятные. Верну к детям вовремя и в целости.

В это самое мгновение на двадцатом году жизни Ульяна Зорянова впервые поняла, какое глубокое благодарное удовольствие — полностью довериться другому человеку.

13

Понемногу небо превращалось из купола в бездну, контуры леса на другом берегу были вырезаны и отточены, пахло речной водой и немного мазутом. Машина остановилась в аллее примерно в ста метрах от реки.

— Что там будет? Концерт? Сереж, ну что? Твоя группа на лодках? Сережа! А Сережа! Большой симфонический? Нет? Оркестр народных инструментов? Японские барабанщики? Сережа, скажи по-хорошему, не делай тете больно!

Ульяна теребила Соловца всю дорогу, тот сразу и охотно отвечал на все вопросы утвердительно.

— Хор мальчиков имени Вероники Долиной?

— Разумеется.

— А может, капелла ветеранов «Мятая гвоздика»?

— Куда ж без них.

— Ансамбль шаманов «Поющие мухоморы»? Ну Сережа-а-а-а, ты та-а-кой проти-и-и-и-и-вный!

— На самом деле мы просто послушаем плеер.

— Плеер? Ты шутишь? Зачем мы ехали сюда, мальчик-маньяк?

— Я не маньяк. Хочу, чтобы ты слушала песню и глядела на бегущую воду. Понимаешь?

— Ах, воду… — протянула Ульяна, которая по-прежнему ничего не понимала. — Тогда конечно. Без воды-то куда ж. Мы на семьдесят процентов…

Скоро они дошли до реки. Асфальт закончился, под ногами похрустывал гравий. В мареве далекого Курьянова уже дрожали огоньки.

Студент долго возился со своим плеером, что-то настраивал, вставлял наушники, шевелил губами, глядя на синий светящийся экранчик. Вдалеке на железнодорожном мосту зажглись прожекторы. Наконец, как ей показалось, с облегчением Соловец протянул капли наушников. Сам плеер он продолжал держать в своей ладони. Нажав на кнопку, студент зачем-то взмахнул рукой, точно дирижер, подающий знак оркестру. В наушниках щелкнуло, послышался звук удаляющегося поезда и первые золотистые струнные аккорды.

У него был светлый голос, сильный без напряжения.

Вдруг с холмов мягко потекла жара, и на мгновение Ульяна почувствовала, как прохладна ткань платья, прильнувшего к телу. По мосту и под мостом вдали пробежали горячие окна поезда — четкие в небе, смутно-слитные в воде. «Как из песни», — мельком подумала она. К гитарам примкнули басы, теплый гобой провел вдалеке несколько бархатных нот. И вот что странно: музыка звучала не только в голове, девушка чувствовала ее ступнями, животом, грудью, лицом — звуки касались ее и проницали насквозь.

Потянуло жасмином — тем самым, приторно-нарядным, июньским. В роще, которая спускалась прямо к воде, завальсировали, устремляясь к реке, осенние листья, — липовые, кленовые, ясеневые — будто на дворе стоял поздний октябрь. А впереди, метров за двести, начался дождь. По крайней мере, Ульяна видела людей, спешащих в сторону станции с зонтами. Все они были в куртках, плащах, с кого-то сорвало ветром шляпу… Она догадалась вынуть капельки наушников из ушей. Музыка неслась отовсюду, а Ульяна была в самой сердцевине песни, в центре звука, внутри огромного живого клипа, а главное, эта песня была про нее, для нее, в ней.

Воздух опять изменился. С реки потянуло сыростью, длинный осенний сквозняк провел по ее голым рукам, по шее — чужой, неживой, нежеланный.

Украдкой Ульяна взглянула на спутника. Соловец стоял, растопырив пальцы и шевелил губами. Лицо его было почти мученическим. А мир на набережной, на холмах, на реке продолжал слаженно преображаться. Она увидела, как сквозь небольшую толпу людей в демисезонной одежде с хохотом прорвалась парочка подростков, мальчик и девочка лет по четырнадцать. Загорелые, хохочущие, живые. Мальчик — в футболке и шортах, девочка — в легчайшем платье гавайских цветов. Им было так весело, так хорошо, что сразу было видно — а у этих лето. Причем не позднее, не догорающее, а вечное. Они бежали к Ульяне и Сергею, а за ними волнами катили метаморфозы: листопад прекратился, полетел тополиный пух, потом белые лепестки яблонь, опадавшие на темную речную воду.

И не стало курток с плащами, исчезли зонты, воздух снова переливался ароматами жасмина, сирени, горячего асфальта…

Метрах в десяти летняя парочка остановилась и обнялась. Платье девочки теребил южный ветер. А люди там, вдали, вдруг превратились в красные, зеленые, синие огоньки, которые узорами потекли вверх по темным холмам. На мгновенье безграничная музыка замерла — и без микрофона, без аккомпанемента, своим неизменно светлым голосом Сергей Соловец пропел последнюю фразу:

Исчезли огоньки, отражения в реке, пропала и юная беззаботная парочка. В Коломенском наступила ночь, в которой они остались совсем одни.

На мгновение — или на минуту — Ульяна прижалась к музыканту, и на это время, сколько бы его ни прошло, биение двух сердец было важнее и чудесней, чем все случившееся с ними за огромный сегодняшний день. А сам музыкант всю силу воли направил на то, чтобы в последний момент не шмыгнуть носом.

14

Стемнин собирался на свидание как на преступление. Он испытующе смотрел в зеркало, как бы пытаясь определить химический состав взгляда: входит в него примесь предательства и лжи или одна неистовая радость? Впрочем, скорее всего, это вовсе не свидание. Пока никто не переступил черту, за которой отношения делаются тайной двоих.

«Тайна… тайна… Конечно, уже есть тайна: я ведь ничего не сказал Валентину, а это самый верный признак… Расскажи я Веденцову, не прячь от него своих планов, все могло бы оставаться безобидным… Впрочем, откуда я знаю, что Варя — та самая? Меня что, знакомили с ней, предупреждали, мол, именно к Варваре Симеониди лучше не приближаться, потому что это девушка Веденцова? И вообще, что случилось? О чем речь, любезные? Есть производственная необходимость, свадьба Никогосовых, есть идея — включить в сценарий камерную музыку. Все законно, все пристойно, вуаля! А потом… Там видно будет».

Комната сверкала чистотой. Стемнин всегда искал прибежище от беспокойства в упрощении окружающего пространства. Вытирая пыль, отрясал прах. Директор Департамента писем еще раз подошел к зеркалу. Взгляд как взгляд, прямой, открытый, никакого двойного дна, никакой уклончивости. Может, не слишком твердый взгляд, ну и ладно. Мягкость характера не грех. Некоторым даже нравится.

По небу торопились облака, от неровного света березы менялись в лице. Прохлада вела к мысли о теплых вещах, а теплые вещи — к воспоминаниям о бывшей жене: единственный приличный пуловер, который можно было надеть на свидание, купила как раз Оксана. Да, выбирать вещи она умела. Всякий раз, перебирая ее немногочисленные подарки, Стемнин думал, что в глубине души Оксана все-таки его любила. Надо бы раздать все это бродягам, выбросить, сжечь, но на это не хватало сил. Он провел рукой по мягкой серой шерсти и сокрушенно покачал головой.

Кафе было забито до отказа. Нервничая, Стемнин ждал у дверей, когда освободится столик. Следя за посетителями, Стемнин старался не встретиться ни с кем глазами, чтобы не выглядеть стоящим над душой. Наконец пара у окна поднялась, и, еле сдерживая спешку, Стемнин рванул туда наперерез другому ожидавшему мужчине. Мужчина, обнаружив маневр, с недовольно-безразличным лицом изменил траекторию, точно собирался просто совершить по кафе обход.

Едва официант унес грязную посуду и вытер со стола, появилась Варвара. Она была в темном платье, которое могло бы показаться строгим, если бы не линии облегаемого тканью тела. На ее плечах был платок таких туманных оттенков, что на их описание ушла бы добрая половина словаря Ушакова. Стемнин поднялся навстречу. Мгновенно перебрав арсенал своей мимики, девушка выбрала для него самую сдержанную улыбку.

— У меня сегодня еще встреча, так что у нас не очень много времени, извините, — сказала Варя, присаживаясь на краешек стула, словно более удобная поза была бы обещанием остаться дольше и общаться свободней.

Но худшее заключалось не в ее готовности сбежать каждую минуту и не в ее тоне. Много страшнее был золотой ободок на тонком безымянном пальце. Уговаривая Варвару Симеониди сделать заказ, Стемнин метался между догадками, пытаясь оттеснить самую очевидную: девушка замужем и любые попытки завязать с ней отношения аморальны и, что еще печальней, безнадежны. «А как же Веденцов? Видимо, тоже никак, у них был какой-то неприятный разговор, я же сам пытался их примирить. Не за ним же самим она замужем, так? Но до ссоры у них все-таки были какие-то отношения… Иногда девушки носят кольцо, чтобы отпугивать ухажеров… вроде меня, ха-ха. Раз она надела кольцо сегодня, значит, я вхожу в категорию тех, кого надо отпугивать. Да кто, вообще говоря, мне что-либо обещал? Все выдумал сам, создал из ничего ничто».

Кольцо было ей великовато. «Пятнадцатый размер, как и у Оксанки. По кому ты, собственно, тоскуешь? По той, которую не вернуть, или по этой, которую не завоевать? Да не все ли равно! Прийти в пуловере, подаренном бросившей тебя женой, на свидание к женщине с обручальным кольцом, это настолько бездарно, что можно только повеситься. Или повеселиться». Такое со Стемниным случалось не раз: дойдя до последней глубины, отчаяние превращалось в кураж.

— Не знаю, чем объяснить сей загадочный феномен, но вы вызываете во мне желание опекать вас, — сказал он весело.

— Это не обязательно.

— Верно. Но если вы не законченная эгоистка, то позволите мне о вас позаботиться просто из человеколюбия.

— Вы не поверите, я как раз законченная эгоистка. Мы ведь собирались что-то обсудить, ничего не путаю? — В ее голосе мелькнуло нетерпение.

— Нет, не ошибаетесь. Просто мне хотелось, чтобы, обсуждая наши дела, вы были в наилучшем расположении духа.

— Я в нормальном расположении. Итак. Свадьба. Музыка.

Терять было нечего, поэтому теперь он разговаривал с ней, ни в чем себя не сдерживая. Останься у него надежда, он ни за что не стал бы нарушать все существующие запреты.

— Музыка, да. Есть в ней какая-то ложь, в этой вашей музыке, какое-то подлое волшебство.

— Подлое? — Она взглянула на него недоуменно. — Не понимаю.

— Три года назад, Варя… Можно называть вас «Варя»?

— Попробуйте.

— Три года назад я ремонтировал квартиру, красил потолок и слушал один альбом. Ну, знаете, когда делаешь какую-то механическую работу, включаешь что-то, чтобы себя подбодрить. Ничего исключительно прекрасного. Селин Дион, только и всего.

— У нее красивый голос.

— Да, конечно, но песни совершенно заурядные. Так часто бывает, кстати, вы замечали? Самыми лучшими голосами поют не самые лучшие песни и наоборот. Ну вот. Помимо ремонта были и другие сложности. Например, мы без конца ссорились с моей бывшей женой. Такие тяжелые, изматывающие сцены. С хлопаньем дверей, с разъездами, с перекошенными злобой лицами. Как будто сквозь человека проступало чудовище, убийца, сатана! Ничего, что я вам рассказываю?

— Из-за чего вы ссорились?

— Из-за чего? Например, она задержалась на три часа и не позвонила. Или я на последние деньги купил ей кефир вместо жидкого йогурта.

— Я тоже ненавижу, когда задерживаются и не предупреждают. Но разве вы сами не могли ее набрать?

— Три года назад мобильные были не у всех. Я набирал с городского ее подругу, а та не отвечала.

— Вы помирились?

— Развелись, говорю же. Довольно давно. Но речь не об этом. Недели две назад случайно услышал песню с того альбома. Селин Дион поет ее с кем-то, забыл фамилию. Песня «Tell him». Там такие слова… Старшая подруга вроде убеждает младшую, что нужно сказать любимому, чтобы его не потерять… Не важно. Слова в песнях по большей части глупы, а когда начинаешь их пересказывать — тем более.

— По-моему, я ее знаю. Отличная песня для девочек.

— Песня как песня, — упрямо продолжал Стемнин. — Но, когда я услышал ее спустя три года, мне показалось… Июльские каштаны во дворе, ее цепочка на незастеленной кровати, запахи, флаконы и тюбики в ванной. Она сидит на краю моего стола, болтает ногами, строит рожи и громко, фальшиво поет какую-то детскую песенку, перевирая слова… Три минуты меня словно тащили с экскурсией по проклятому раю. И я верил, что жил в раю, и что все испортил, что хочу туда вернуться больше, чем жить. Не только те три минуты, пока звучала эта сволочная песня, а еще неделю после.

— Не стоит так волноваться, — сказала Варя, глядя, как Стемнин пытается согнуть чайную ложку. На них уже оглядывались.

— А ведь это неправда. Не было никакого рая! Был ежедневный унизительный ад… Непонимание… Было убийство любви всеми недозволенными способами. Вот, опять сказал чушь. Как будто бывают дозволенные способы убивать любовь… Но стоило мне услышать эту песню, и все главное, все, что как-то оправдывало принятое решение и мое одиночество, — все было разрушено и сметено музыкой. Прошлое превратилось в очищенную, сконцентрированную, невыносимо прекрасную любовь.

Она решилась поднять глаза:

— Давайте-ка немного пройдемся. Здесь душно.

Они вышли на набережную. По реке ползла километровая баржа с песком, и Варя вдруг сказала, что каждый раз, когда видит эти баржи с моста, думает, как хорошо бы спрыгнуть сверху в такую вот мягкую песчаную горку.

— Ну и вот, — горестно сказал Стемнин, провожая баржу невидящим взглядом. — Музыка — никакое не лекарство. Это какой-то неизвестный науке преобразователь боли. Я не говорю «обезболивающее», потому что мне было больно, просто не хотелось эту боль прекратить.

— Знаешь, что смешно? — Она внезапно и, похоже, незаметно для себя, перешла на «ты». — Ты сейчас целый час нападал на музыку, какое это зелье да какая неправда. Селин Дион — вообще скотина.

— Не говорил я этого.

— А между прочим, ты позвал меня, чтобы выбрать музыку для своих друзей. Как это понимать прикажешь?

Он посмотрел на девушку с упреком и одновременно с благодарностью: она поняла его лучше, чем он теперь сам себя понимал.

— У них все будет по-другому. В их музыке сохранится то, что есть на самом деле. Настоящее счастье. Им — можно.

По мосту они перебрались на другой берег. Каждый Варин шаг казался выверенным па то ли из танца, то ли из церемонии коронации. Узкие маленькие ступни в лодочках каждый раз шелково наступали на сердце Стемнина. Выговорив-выкричав давнюю горечь, он почувствовал себя выздоровевшим — стало легко, как после исчерпывающего плача.

Дорожка вела сквозь высокие шатры леса, прерывистый свет с трудом достигал отдельных листьев, оживляя их горящими зелеными лоскутками. Стемнин задавал вопрос за вопросом, Варя отвечала едва ли на половину из них. При этом чувствовалось, что ей хочется говорить и вопросы ее волнуют. Уклоняясь от ответа, она грациозно нагибалась к земле и прикасалась к какой-нибудь травинке или цветку. «Это смолевка, видишь, какие фонарики, как будто из рисовой бумаги». Ее знакомство с миром растений внушало еще большую нежность — словно она была с природой в большем родстве, чем другие люди.

— Как это получается, что москвичка и консерваторка так хорошо разбирается в травах?

— В пятом-шестом классе я мечтала стать селекционером. Выводить новые сорта цветов. Ну и бабушка… Бабушка у нас профессор по всякой зеленушке.

— Почему же пошла в скрипачки?

— Почему? Все тебе расскажи. Вот ты сам ответь: когда наш квартет должен вступать? Перед началом, в ЗАГСе, в ресторане?

Стемнин растерялся. Выходит, он совершенно не подготовился к разговору, по крайней мере, к официальной его части. Начал что-то мямлить про несколько вариантов на разные случаи.

— Эх ты, продюсер! — Она насмешливо взглянула на него. — Все с тобой ясно.

— Да и с тобой непасмурно. А кстати, что тебе ясно?

Она дотронулась до своих светлых волос, а потом провела пальцами по листьям какого-то облезлого высокого цветка. На верхушке оставался один-единственный помятый колокольчик цвета школьных чернил с густо-оранжевыми, горящими тычинками.

— Смотри, синюшка. Синюха голубая. Сентябрь, а она еще цветет. О чем только думает! Вон уже коробочек сколько, а она опять начинает заново.

— Такая, значит, у них программа. Предусмотрено оставаться молодой в любом возрасте.

— А еще первоцветы, которые из-под снега цветут. Как не боятся? Ведь и заморозки еще будут, и земля не прогрелась.

— Ну… Они как вы. Девчонки тоже вечно спешат в легкую одежду нарядиться, только пригреет. Точнее, только поманит теплом.

— Не все. Умные не спешат.

— Ты, наверное, очень умная.

— Нет, я — как подснежник… Бабушка, баба Лиза, мамина мама, говорит, что цветы и птицы попадут в царствие небесное не меняясь. Понимаешь? Они уже такие здесь, какими будут в раю. А люди изменятся все, даже те, кто попадет на небо.

— Кроме тех, кто вроде подснежников? — Стемнин решился поднять на нее глаза. Теперь, когда она впервые так разговорилась, он боялся ее спугнуть.

— А я вот тоже развожусь. Дурной пример заразителен.

Оторопев, он не мог вымолвить ни слова.

— Вообще-то, может, и не разведусь, пока не знаю. Все-таки у ребенка должен быть отец. Как ты считаешь?

Она продолжала наносить все те же шаги-стежки, но Стемнин почувствовал, что гордого холода, отделявшего от него чересчур красивую женщину, больше нет. Точно вместо тронной залы вдруг оказалась самая обычная комната в многоквартирном доме — с польской стенкой, искусственным ковром и настольными часами «Янтарь». Варя сообщила о возможном разводе, как бы определяя те трудности, с которыми предстоит столкнуться, если он захочет приблизиться к ней.

Вместе со слабым электрическим разрядом тревоги он почувствовал, что находится в полушаге от счастья. Непонятным оставалось только одно: стало ли счастье ближе?

15

«Слишком спокойный день. Вот как знала, что придется расплачиваться, весь день подозревала». Уже войдя в метро и проехав в обнимку с толпой шесть станций, Ксения Двигун, помощник и секретарь-референт Валентина Веденцова, обнаружила, что ее «Сони-Эрикссон» исчез. Скорее всего, она забыла его на работе. На столе в приемной, на подоконнике или на темечке кулера. А вдруг не забыла? А если ее маленького украли?

Как миллионы людей, застрявших между инертным атеизмом и необдуманным язычеством, Ксения верила в то, что счастье требует бесчисленных жертв. Сломался каблук — с судьбы причитается. Сбежал кофе, автомат зажевал купюру, потерялась нужная бумажка — все мелкие неурядицы были векселями удачи. Казалось бы, великолепный подход: принимать дурное за обещание и предвестие хорошего. Однако у милого суеверия была и другая сторона: Ксения боялась благополучия, счастливых совпадений, выигрышей, даже неожиданных удовольствий. Ведь за ними непременно следовала расплата.

Шатались от ветра тени, воронье гнездо — черная дыра на мертвом дереве, рваная брешь в ночную бездну. Всю обратную дорогу она молила неведомое божество по имени «Хоть бы» вернуть ей телефончик, подарок Вадима, в котором накопилось уже штук двадцать прикольных эсэмэсок. Вот Женька, думала она, сегодня плакалась, что на манжете белой блузки начеркала шариковой ручкой. Ну и хорошо. У нее зато удачный вечер, она ничего не забыла, и не надо возвращаться на «Почту», где, кроме охранника, теперь и нет никого: пустой темный особняк, эхо каблуков, ужас.

Охранника на месте не было. В дежурке по монитору медленно сползали строки, волнами оглаживая серые кадры двора, ворот, коридоров. Пустота и тишина в холле придавали поблескивающему в углу купидону какой-то другой, зловещий смысл.

В полутемном холле Ксения со страхом слушала звук своих шагов, в которых раздавались еще чьи-то, совсем близкие. Оглядывалась — никого. «Почта св. Валентина» была пуста.

Секретарша достала из сумочки ключ от приемной и вдруг увидела, что дверь приоткрыта. Странно, она же сама ее закрывала сорок минут назад. Ксения Двигун застыла перед дверью, пытаясь сообразить, как такое могло получиться, и тут услышала женский голос. Из приемной, точнее, из кабинета шефа. Неужели вернулся и Веденцов? Разумеется, а как еще кто-то мог оказаться в его кабинете? Не Янка же… Холодея, она осторожно открыла дверь и проскользнула в приемную на цыпочках. Золотистый «Сони-Эрикссон» лежал рядом с городским телефоном. «Ох, сейчас зазвонит!» — стараясь не касаться клавиш ногтями, Ксения отключила звук. Вопреки вещему предчувствию телефон не зазвонил, зато она услышала мужской голос и даже не сразу узнала Веденцова. Щель в кабинет светила вполсилы, изредка мигая тенями. Разглядеть находящихся в кабинете Ксения не могла, да и боялась подойти к двери вплотную, но и оторваться от еле слышного разговора была неспособна. С нагревающимся от волнения телефоном она закаменела и обратилась в слух.

— …ах, какой тонкий человек, ах, как всю меня понял! А выходит, понял меня кто-то другой за сто долларов — или за сколько? Он понял, а ты — в койку! Такое вот разделение труда.

— Ну зачем? Не надо так со мной, — трудно было поверить, что шеф способен разговаривать в таком покорном, виноватом гоне. — Ты все упрощаешь. Чувства были мои, просто я не смог бы сам так хорошо их выразить.

— Ну ты бы и выразил как смог!

— Я только хотел, чтобы ты получала от меня все самое лучшее, неужели непонятно?

— Да? Очень даже понятно. А если бы нашелся любовник получше, профессионал, ты бы тоже его вместо себя нанял? — Незнакомый голос звенел восторгом обиды.

— Если бы это была не ты… Если бы это был кто-то, к кому я относился бы попроще, я бы не разводил тут разговоров…

— Разумеется, кто бы сомневался!

— Но тебе я скажу: ведь вся эта «Почта» — ради… Ради одного человека. Твою ж мать, зачем я это говорю!

«Вот это да! Вот это шеф! Интересно, если сейчас они разбегутся, нас закроют?» — Сердце Ксении колотилось.

— Валя! Ты все-таки не понимаешь. Тебе и в голову не придет, как ты меня оскорбил и унизил. Но когда в другой раз, с другой девушкой… На будущее, словом, попробуй все делать сам. Деньги не все умеют, пойми ты. Кстати, кто этот человек, который писал за тебя? Мне просто интересно.

Щель в двери неожиданно раскалилась досветла: включили люстру? Тряская болотная влага выступила на ладонях секретарши. «Если сейчас он выйдет, то убьет меня в лучшем случае». Ксения поправила прическу.

— Давай, давай. Что бы я ни сделал, все это вот так, через губу. То не так, это не этак. Сказку создал, реальную сказку — и что? — Вот теперь Веденцов был в своем репертуаре: к нему возвращалась привычная ярость.

Тут проклятый мобильный малыш затрясся, зажужжал в ладони, замигал ультрафиолетовым экраном. Беззвучный режим называется! Сброс! Мама родная! Ксения зажмурила глаза и приготовилась к худшему. Но разговор на повышенных тонах продолжался, и секретарша прокралась к выходу, боясь скрипа половицы или дверной петли, нового звонка, случайного щелчка каблука. Выбравшись в коридор, она трясущимися руками стащила туфли и босиком засеменила прочь от страшного места, а ее слух паниковал и метался за спиной в ожидании окрика или погони. Подошвы не чуяли холода и колкой пыли. Она остановилась перед холлом, отдышалась и обулась. Жаль, не разглядела девицу: безумно интересно, какой должна быть женщина, которая смогла приручить такого зверя. Но риск был слишком велик. Наверное, можно подождать на улице, как-нибудь незаметно прогуливаться по противоположной стороне Малого Галерного. Хотя… Отловит камера, потом объясняй, кого ты тут караулила. Она выглянула из-за угла. Охранник был на месте. Как все не вовремя. Она осторожно отступила, закрыла за собой дверь дамской комнаты, достала из сумочки злополучный телефон и набрала номер охраны.

— Але! Дима, это ты? Дим! Так неудобно… Не помню, выключила ли я свой компьютер. Выручай! Можешь прямо сейчас подняться и проверить? Я перезвоню через пять минут. Ну пожалуйста, это важно! Хорошо.

Дождавшись, когда шаги охранника стихнут, Ксения бросилась к входной двери, пробежала через мрачные перешептывания сада и синицей упорхнула в переулки. Темные насупившиеся дома проносились назад, а секретарша думала, кого из подруг можно подпустить к той замочной скважине, через которую хлынула такая огромная и опасная тайна. Выходило, что никого. Она видела себя ловкой, удачливой авантюристкой.

— Ксюша! Да не, все в порядке. Компьютер был выключен. — Голос был слишком велик для ее крошки телефона, а тут охранник и вовсе заорал: — Девушка! Стойте! Вы откуда? А, ну хорошо. Ксюша, прости, тут дела!

Короткие гудки, словно линия отреза, отделили Ксению Двигун от потока необычайных и драматических событий этого вечера. Метро вдохнуло, толпа подхватила ее и внесла на ленту эскалатора, распадавшуюся под ногами на горбатые зубцы.

1

Один огненный черт в злорадном аду знает, как Вартан Мартиросович Никогосов провел эту ночь. Как он ворочался под мягким абрикосовым одеялом на свежайшей простыне (отчего это женщины устраивают спальни так, словно там вовсе нет мужчин?), как яростно сопел в мирной тишине, рискуя не то что разбудить, а просто сдуть с постели Адель Самвеловну, которая из вежливости лежала недвижно и дышала беззвучно. Когда же удалось уснуть на пару секунд, зачем-то приснилась ему сестра-хозяйка Вера Савельевна Лямина, женщина грузная и положительная, которой ни грузность, ни даже положительность отнюдь не мешали нестись по нескончаемому больничному коридору под мертвенным светом ламп на грохочущей каталке, держа над головой пятиметровый лоскут развевающейся марли, точно «Свобода на баррикадах», сбежавшая с бессмертного полотна живописца-романтика Эжена Делакруа.

Хотя Вартан Мартиросович Никогосов ежедневно вставал до рассвета, на сей раз мысли о предстоящей свадьбе дочери барабанили в голову и колотили в сердце, не умолкая ни на минуту. И было от чего волноваться! Во-первых, — это было неслыханно! — ни он, ни Адель так и не сумели добиться от новобрачных, что будет представлять из себя свадьба. «Папа, доверьтесь нам, это сюрприз, все будет хорошо». Как будто Гагику или бабушке Варсо нужны сюрпризы! Конечно, этот Георгий — актер, чудак, вольная пташка («с большим клювом», — прибавил кто-то в голове Вартана Мартиросовича), но Ануш… Чуткая, разумная, добрая девочка… Извольте видеть — влияние мужчины. И это пока всего лишь свадьба. Вот они, творческие профессии, прошу любить и жаловать. Это же как художник или поэт — вместо профессии баловство, вместо принципов капризы («и дырки на штанах», — вставил все тот же неведомый внутренний голос, хотя сам Вартан Мартиросович прекрасно знал, что Георгий снимается сразу в двух сериалах, играет в антрепризах, озвучивает мультфильмы и зарабатывает не меньше знаменитого уролога).

«Дружелюбней бы надо, а? Все-таки он наш будущий зять, член семьи, чтоб ему здоровеньким быть», — думал Никогосов-отец, с ненавистью комкая перегревшуюся от его щеки подушку. Не зная о свадьбе ничего, кроме названия загадочной фирмы, которая готовит сюрприз, и ресторана, как можно собирать гостей, да? Ну родственники — ладно, этим деваться некуда, хотя все равно перед людьми неудобно. А пригласишь директора головного института, и начнется — петарды какие-нибудь или нелегалка из торта… Не пригласишь — обида. Кто так делает! Как тут быть? «Вера Савельевна — корова!» — сообщил внутренний голос, и Вартан Мартиросович понял, что больше лежать не в силах. Он пробрался в темный кабинет, зажег настольную лампу и долго сидел в кресле, шурша газетными страницами, в которых не разбирал ни слова.

Через час из спальни неслышно вышла Адель Самвеловна, и уже от одного теплого шума воды в ванной доктору полегчало.

— Ну что, папа, справимся? — спросила жена за завтраком, глядя на Вартана Мартиросовича, чьи брови были растерзаны бурей бессонной ночи. — Может, сегодня без кофе?

— Без кофе врагу не пожелаю такую свадьбу, — ответил тот.

— Знаешь, Вартан, почему мы с тобой так нервничаем? Не потому, что ничего не знаем про свадьбу. И не потому даже, что ты сомневаешься в этом мальчике.

— Почему же, просвети.

— Потому что мы оба хотели бы сделать для них больше. Нам в любом случае будет казаться, что мы сделали слишком мало.

Она налила себе чаю, улыбаясь, — пережидала слезы.

— Но на самом деле мы делаем все, как нужно. Не беспокойся за это. Они уже взрослые, никто никого не подведет. В конце концов, это их свадьба, правда?

— Ты понимаешь, зачем мы едем в Снегирева? — спросил муж.

— За девочкой. Ты сливок хотя бы добавил. Я погладила тебе рубашку и синий костюм. Наденешь?

— Все равно. Возьми деньги на всякий случай. Мало ли, какую чушь они там понапридумывали…

В прихожей зазвонил телефон, незнакомый голос сообщил, что машина выехала. Завтрак закончился.

Рубашка пахла теплом утюга, а костюм был еще строже, чем сам доктор. Вартан Мартиросович и сам часто замечал, что южане в Москве заботятся о том, чтобы выходить на люди в хорошем костюме и пристойной обуви. Может, кто-то перебарщивает по части полосок, блеска и остроносости, но за этим всегда стоит стремление выглядеть как подобает. Конечно, и среди южан встречаются любители треников и дешевых свитеров, но в целом северяне одеваются гораздо небрежней. Джинсы, какие-то тапки — не поймешь, на работу человек пришел или собрался на дачу. Повязывая перед зеркалом галстук с металлическим отливом, застегивая пиджак (точно заковывая себя в доспехи важности и приличия), Вартан Мартиросович в который раз задавал себе вопрос, почему это так. Потому ли, что в армянской культуре крепче традиция прилюдной подтянутости, достоинства или даже у армян-москвичей в третьем поколении все-таки цепкой занозой сидит чувство, что они не дома?

Нахмурившись, доктор снял с лацкана белесую пылинку, а потом примерил одними губами учтивую улыбку. Улыбка вышла несколько устрашающей, так что Вартан Мартиросович остался доволен.

2

Ни один из пятидесяти двух гостей, приглашенных на свадьбу Григория Хронова и Ануш Никогосовой, не был готов к тому, что происходило в этот день. Если бы Аршаку Вазгеновичу Оганесяну сказали, что теперь свадьбы принято начинать в приемном покое роддома, Аршак Вазгенович покрутил бы пальцем у виска: мол, совсем люди от ума отбились, что сначала, что потом — никто не соображает. А как понять, что из роддома забирают невесту? Нет, не в том дело, что девочка родила, а потом пошла расписываться. Может, не совсем комильфо, но так бывает, что поделаешь. Жизнь есть жизнь. Нынче же из роддома предстояло забрать невесту грудного возраста. Новорожденная невеста — слыхали вы про такое? Поэтому брови Аршака Вазгеновича располагались под таким недоуменным углом, как если бы одна бровь хотела сбить вторую.

На переднем сиденье той же машины Петр Тюменцев, родной дядя жениха, мучился другим вопросом: когда вручать двух хрустальных лебедей, вместе тянувших пуда на полтора — лебеди были куплены в подарок новобрачным и нежились в багажнике, причем Тюменцев очень беспокоился за их ненадежные хрустальные шеи и клювы. Когда вручать? И кому? Если невеста только что родилась, она, пожалуй, лебедей не оценит. Может, родителям? Чьим? Да к черту родителей — это свадьба или что?

В Москве похолодало. Три машины припарковались рядом со сквером Девичьего поля прямо напротив бронзового доктора Снегирева, который вальяжно откинулся в бронзовом кресле после плодотворного дня и века. Двенадцать мужчин с корзинами цветов двинулись ко входу в клинику, пересекая улицу Еланского. Под ногами шелестела осенняя фольга. Шествие возглавляли жених и отец невесты. Оба молчали, один робко, другой — с драматическим величием. Георгий машинально хлестал снятыми перчатками по корзине, так что цветы испуганно вздрагивали. Вартан Мартиросович снял новую шляпу и прижал ее к груди. Губы его были плотно сжаты. «Только я один понимаю, почему мы здесь, — думал врач, — только я да еще Адель… Этот (он покосился на будущего зятя) не может помнить… Сколько ему было в тот день? Восемь лет?» «Интересно, — думал в ту же секунду будущий зять, — почему здесь одни мужчины? Может, до какого-то момента на свадьбе мы не должны встречаться с женщинами? Ну накрутили Паша с Илюшей…»

Гулкий светлый холл, колонны, какие-то люди сгрудились около матери, прижимающей к мраморной груди мраморного младенца, связка воздушных шаров, образующих имя «Лида»… Прибывшие мужчины топтались и переглядывались. Корзины цветов выстроились у их ног.

Дежурный, дремавший над большой амбарной книгой у входа, долго водил по странице пальцем, переспрашивал имя, номер палаты, дату поступления.

— Наверное, напутали с фамилией в приемном, — пробормотал он и, взяв книгу под мышку, пошел куда-то в угол и скрылся под широкой аркой.

Вартан Мартиросович дернул бровью («вот так, наверное, начинается сход лавины», — подумал будущий зять):

— Что он мог напутать? В книге нет — потому что и вообще нет. Ерунда какая-то.

— Ну не скажите. В «Святом Валентине» расписали, кому куда ехать. Сейчас все выяснится, — ответил Георгий.

Но дело и не думало выясняться. Через пару минут охранник вернулся, ведя за собой надменного доктора и сравнительно молодую медсестру спортивного телосложения. Врач холодно поздоровался и поинтересовался, что господам угодно.

— Господам угодно получить новорожденную Ануш Никогосову из триста четырнадцатой палаты.

— Вам же сказали — нет у нас такого ребенка. Может, вы роддомом ошиблись?

— Может, вы сами роддомом ошиблись? — ответил дерзкий голос из-за спины Вартана Мартиросовича.

— Послушайте. Здесь медицинское учреждение, у меня много работы, так что давайте прекратим этот бессмысленный разговор.

— Ну нет, дорогой! Мы без девочки отсюда не уйдем! — звонко воскликнул один из мужчин, которого Вазген Мартиросович считал племянником Аршака Вазгеновича, а Аршак Вазгенович — Кареном из Батайска, о котором много раз слышал, но лично не встречал.

Мужчина молодецки топнул ногой, остальные встречающие посмотрели на него с интересом и беспокойством.

— Я попросил бы вас, — врач тоже возвысил голос, — если вы не уйметесь, мне придется обратиться…

— Послушайте, — Вазген Мартиросович прикоснулся к локтю горячего родственника, — не может тут быть никакой девочки. Девочка давно выросла и сегодня, как мы все знаем, выходит замуж.

— Не отказывайтесь, — сказал вдруг жених. — Зачем отказываться? Нам девочка очень нужна.

— Отдайте нам нашу принцессу! — крикнул второй мужчина, который был совсем маленького роста и даже поднял цветочную корзину, желая произвести большее впечатление, и принялся тыкать ею в сторону медперсонала. К ним уже спешили два охранника с дубинками наперевес.

— Перестаньте! — рявкнул Вартан Мартиросович, который сразу понял, что при текущем повороте событий можно вместо свадьбы оказаться в милиции вместе с гостями и женихом. — Пойдемте на воздух.

— Ну уж нет! — неожиданно взвизгнул врач. — Этого я так не оставлю! Задержите их!

Оглянувшись, Никогосов-отец с величайшим изумлением обнаружил, что встречающих-мужчин стало вдвое больше, причем не было никакой возможности понять, что это за люди и как они здесь очутились. Молодые и не очень, крепкие, хмурые, незнакомцы готовились к сражению за сокрытого младенца. Впрочем противная сторона тоже пополнилась бойцами — шесть разновеликих санитаров в тесных халатах, две докторши в бирюзовой униформе и даже какие-то мамаши, которым здесь было не место ввиду их окончательной беременности. Тут в арке потемнело, и в передний ряд медперсональной дружины пробились четыре милиционера. Вместо того чтобы начать полагающиеся расспросы или по крайней мере призвать прибывших покинуть помещение, милиционеры сжали в руках черные дубинки и приготовились к бою. В голове Петра Тюменцева полыхнуло восхищение собственной сметливостью: какая правильная мысль была оставить хрупких лебедей в багажнике!

«Товарищи, тут какое-то недоразумение», — хотел сказать Вартан Мартиросович спокойно и внушительно, но не успел. Слева из стеклянной дежурки, прилепившейся к мраморной стене, вдруг по-хачатуряновски жахнуло литаврами, виолончелями, флейтами, словно подзуживавшими тех, кто готовился к поединку. И поединок начался. Да какой поединок! Сзади скользко лязгнула сталь. Четыре клинка, четыре булатных луча сверкнули из-под пасмурных плащей.

«Этого еще не хватало! Мало скандала, сейчас еще кровопролитие начнется!» — В глазах Вартана Мартиросовича металось отчаяние.

Одновременно и слаженно милиционеры подняли дубинки, и вместе с громовым докторским воплем «Сто-о-ойте!» сражение началось. В такт литаврам и флейтам зазвенели клинки, разом скрестившись с милицейскими дубинками, ноги в ботинках и сапогах пришли в движение, и шаг за шагом гостей, охранников, врачей, медсестер, санитаров, нянечек и будущих мамочек затянуло в боевой коловорот. Нападая, отступая, скрещивая оружие, воюющие ловко подскакивали, складно перебегали по наборному мраморному полу — быстрее, быстрее. Это было весьма необычное сражение. Вместо того чтобы вступить в бой, сбежать или обезуметь от ужаса, Вартан Мартиросович вдруг совершенно успокоился. Щелкали каблуки парадных туфель, плясали гости в развевающихся плащах, изгибались в прыжке милиционеры, кружились медсестрички, и даже великаны-санитары отчебучивали на удивление ловкие па.

На самом пике жаркого боя с могучим криком «хэй!» танец оборвался. Потянулись в арки с дверками улыбчивые милиционеры, мамаши, медперсонал, а заодно и лишние гости со своими саблями. Мраморный зал вновь был холоден, стерилен и гулок, а откуда-то из тени вынырнула седая женщина в белом халате, которая торжественно несла пухлый розовый сверток. «Сегодня покоя точно не жди!» — охнул про себя Вартан Мартиросович, который надеялся, что все приключения уже позади и можно наконец отправиться в ЗАГС, в храм, в ресторан, куда угодно, где обычно сочетаются браком порядочные граждане.

Женщина остановилась рядом с мужчинами и, не говоря ни слова, протянула сверток доктору. Теперь он увидел лицо ребенка. Девочка спала. «Они что, хотят, чтобы я чужого ребенка принял за своего? Или напомнить, что молодость прошла? Чего они ждут от меня?» Он еще раз посмотрел на спящего младенца. Да, разумеется, это была другая девочка. По правде говоря, Вартан Мартиросович давно уже забыл, как выглядела Ануш в тот день, когда ее забирали домой. Но как только в его руках оказался нетяжелый конверт и он увидел в оконце розовых кружев крохотные ноздри, еле колеблемые сном, он почувствовал млечный запах совсем новой жизни и понял, как далеко ушел тот день. Вартан Мартиросович вспомнил, как волновался, впервые взяв на руки дочку, потому что он, медик, не знал, под каким углом ее держать, можно ли прижимать к груди и дышать на беззащитное лицо своим обычным, взрослым дыханием. Руки тоже сами вспомнили это напряжение предельного внимания, когда нельзя, невозможно совершить ни малейшей ошибки. Вартан Мартиросович посмотрел на еле намеченные бровки девочки и вдруг понял, что ничто не ушло, все живо, и его нынешняя ворчливая опека над дочерью есть продолжение вот этого самого заботливого отцовского напряжения. Грозные брови доктора дернулись, и он принужден был силой усмирить разгулявшееся дыхание и ниже опустить голову.

— Ну дай ты мне подержать ребенка, пока не вымахала с тебя ростом, — услышал он щекой еле слышный шепот незаметно появившейся жены.

«Она не волнуется, — подумал Вартан Мартиросович с чувством некоторого превосходства. — Все-таки женщины больше защищены от воображения, чем мужчины».

Выйдя на позлащенную утренними заморозками улицу Еланского, он огляделся и с аппетитом вздохнул. Из первой машины у чугунной ограды кто-то махал ему рукой. Откидываясь на заднее сиденье, он не успел обеспокоиться, куда же девался сверток с грудной Ануш, потому что рядом с ним оказалась все та же Ануш, только пятилетняя, в вязаной шапочке, жующая булку. Карие глаза ребенка были такими влажно-живыми, точно в них сразу сияли весь смех и весь рев, которые глазам предстояло излучать-исторгать на протяжении многих лет, но смеха — больше.

— А мы вчера делали аппликации, клеили зверей, — сказала девочка, доверительно обращаясь к нему. — Кира Владимировна сказала, что мой лягушонок — королевский. Его зовут Винсент. Я его так назвала.

Вместо умиления доктор снова ощутил раздражение: сколько можно играть на родительских чувствах, а главное, нельзя же без конца притворяться, будто не замечаешь подмены.

— Ты чья, девочка? Как тебя зовут? — Он старался говорить негромко и мягко: ребенок-то чем виноват?

— Кристина, — удивилась девочка, явно убежденная в том, что уж ее все вокруг знают.

— Ах, Кристина… — Никогосов-отец ждал другого ответа.

«А ведь и впрямь похожа, — подумал он, — очень даже. И шапочка эта… Как нарочно». Он уже почти жалел, что девочка назвалась другим именем.

— Влада Бирюк наклеила двух бегемотов. А Сашка Максимов вырезал танк. Кира Владимировна говорит: Саша, разве танк — животное?

Тут Кристина расхохоталась так, что все в машине невольно подчинились этому смеху и тоже рассмеялись.

— А Саша что?

— А Сашка обиделся, потому что он старался… Танк — животное. — Девочка хотела поскорей вернуться к смешной теме и к смеху. — Танк — это… курица!

Слово «курица» она крикнула звонко и старательно расхохоталась.

— Чья это девочка?

— Юры Амирьянца дочка. Мама передала, папа подхватит через часок.

«Выходит, это не по сценарию. — Вартан Мартиросович был поражен. — Или это тоже так задумано?»

3

Неподалеку от Лужников, в центре тихого двора за побеленной оградой, виднелись шляпки огромных грибов, выкрашенные масляной краской каркасы черепах, избушки и пластиковая горка. Нарядные гости, выйдя из машин, толпились на дорожках, свысока разглядывая клумбу, усаженную бархатцами, песочницы с остатками сероватого песка, павильоны, разрисованные зайцами, ромашками и бессмысленно-приветливыми детьми.

— Что за странная идея? — вполголоса жаловалась дама в собольем боа даме в испанской мантилье. — Терпеть не могу эти советские детские сады, отходили свое, отводили, слава богу.

— Ну-ну-ну, нам устроят здесь прелестный тихий час, — добродушно изрек седоусый барин; к его локтю старушка, невесомая, точно осенняя паутинка.

— Подготовишки! Детки! Все сюда! Бегом, бегом, подтянулись! Живей, девочки, поторапливаемся, мальчики!

На верхней ступеньке крыльца стояла огромных размеров румяная нянечка в белом халате и васильковой косынке. Она вовсю махала рукой гостям, очевидно, вследствие некоторой ошибки зрения принимая взрослых, иногда даже пожилых людей за малышей. Хмыкая и переглядываясь, друзья и родственники никем не замеченных пока новобрачных заходили в светлый вестибюль, где на стенах резвились очередные нарисованные миляги медвежата и бледно пахло детсадовской едой. Здесь вновь прибывшую группу поджидала воспитательница-каланча и корпулентная заведующая, которые со строгой доброжелательностью проводили гостей к шкафчикам, а после того как те, ворча, разделись — в душную нарядную залу, украшенную вырезанными из бумаги осенними листьями. Начинался утренник. Кряхтя и ухмыляясь, прибывшие рассаживались на детские стульчики.

Улыбался и жених, ожидавший своего выхода в спальне и расхаживавший между застеленными кроватками. За окнами широко и дружно раскачивался просветленный сад. Небо рассеянно смотрело в спальню. Улыбка Георгия Хронова была сардонической. Уже несколько дней, и особенно сегодня, все вокруг казалось Георгию мучительно фальшивым, бездарным спектаклем, в котором он играл главную роль. Конечно, он актер, лицедейство — его профессия. Но неужели необходимо притворяться и обслуживать впечатления других даже в такой важный момент жизни, как собственная свадьба? Впрочем, сложнейший узел был завязан накрепко, и, главное, он сам преодолел множество препятствий, чтобы дать узлу затянуться. Сценарий свадьбы поручили Илье Стемнину, сам же Хронов умолял Нюшу отбросить сомнения и довериться талантливому другу. «Плохо быть марионеткой, но хуже всего оказаться марионеткой, которая вообразила себя кукловодом». И вот теперь ему предстоит не просто мучиться, но и изображать искреннюю радость от мучений. «Самое интимное — среди чужих. Как это — соединение наших жизней у прохожих на виду? Мы должны быть вдвоем. Мы двое и мы одно. Зачем тут тетя Катя из Миасса? Зачем Ролан Зашибякин из Ростова? Что мы им такого сделали, чем обидели? Между прочим, тетя Катя здесь, а Нюши почему-то нет. Или есть все-таки?»

Вдруг он представил, что будет чувствовать Нюша, если сегодня он покажет ей свое недовольство. «Худшую роль он сыграл на собственной свадьбе…» Нет, сегодня он будет играть ради нее и сделает это так хорошо, как только сможет. «Дурацкий сценарий? Ну и что? Дурацкое тоже разным бывает. Чарли Чаплин, например, дурацкий? Дурацкий. Просто надо таланта добавить… Вы мне абсурд? Пожалуйста! А я такими его салютами разрисую — любо-дорого… Нюша, я не подведу, не беспокойся». Последние слова Хронов сказал громко, будто хотел услышать их со стороны, придать им силу чьего-то приказа. Потом прилег на коротенькую раскладушку и стал нюхать детсадовское одеяло, что-то узнавая в запахе и невольно вживаясь в ту роль, которую ему предстояло сыграть через несколько минут.

В дверь негромко постучали. Пора. Вот-вот должен был начаться утренник. Хронов осторожно приоткрыл дверь. Гулкий звук удаляющихся шагов в холодном коридоре. Он поправил черную мантию с нашитыми серебристыми звездами и вошел в лучи косого света, не замечавшие стекол на своем пути. Андрей с «Почты» во время инструктажа сказал, что в этом эпизоде Ануш не задействована… Кто знает? Это же день сюрпризов. Шагая по вымытым плиткам коридора, он повторял слова и последовательность действий, которые разучивал два последних дня. Наконец за поворотом заплескались детские голоса, блеснул чей-то счастливый взвизг. Он толкнул дверь (через расписное стекло в двери лился свет, разделенный на несколько разноцветных сиропов) и оказался в раздевалке, где двенадцать-пятнадцать детей готовились к выходу на сцену. Дети на миг притихли и уставились на Георгия. Хронов посмотрел на них сверху вниз и огляделся.

По стенам раздевалки выстроился караул печальных шкафчиков. Картинки, нарисованные маслом на светло-серых дверцах, показались Хронову знакомы, как строчка детской считалки: грибок, маргаритка, звездочка, машинка, бабочка, щенок, земляника…

— Гоша опоздал! — осторожно крикнула девочка в красно-зеленом клетчатом платье, ища глазами воспитательницу. — Гоша копуша!

— Гоша-копуша, Гоша-копуша! — вразнобой присоединились еще пять-шесть голосов, радуясь новому поводу нарушить тишину.

Лица детей, крики, запах, клетчатое платье светловолосой девочки — все это Хронов когда-то уже видел. Он ничего не ответил, поэтому через полминуты на него перестали обращать внимание. Какой-то боевой мальчик, чье лицо показалось Хронову знакомым, ухватил другого за пуговицу на кофте и громко спросил:

— Щи или каша?

Мальчик в кофте наморщил лоб. Любой его ответ позволял спрашивающему испортить одежду: «Щи — пуговку тащи», «Каша — пуговка наша». Набрав в легкие воздуха, он крикнул в лицо забияке:

— Банан!

— Банан? Пуговку в карман. Понял? — быстро ответил экзаменатор, но отдирать пуговицу не стал, словно новый ответ еще не признали законным. На руках у него было несколько подсохших царапин — автограф вольнолюбивой кошки.

И это тоже было, подумал Гоша, вся эта сцена с теми же участниками и словами — не в спектакле, не в кино, а в жизни. Или во сне? Но это невозможно! Столько лет назад, в другом городе… как могло это повториться здесь, сейчас? Хотя рассказывал же ему этот флегматик Андрей про роддом. Здесь могли подготовиться точно так же. Расспросить родителей, взять старые фотографии, подобрать детей, которые похожи на его давних товарищей по садику. Но как они добились такой точности? Озноб узнавания стирал пыль с имен, симпатий, обид, с подробностей, которые казались забытыми навсегда.

Например, в мальчике, которого тянули за пуговицу, Хронов узнал Кирилла, с которым они совершили обмен: альбом марок на морскую свинку в клетке. Гоша обернулся и встретился глазами с девочкой, которая первая начала его дразнить. Девочка улыбалась, морщила нос. И опять по темным комнатам памяти заплясали огни, выхватывая бликами лица, обиды, имена. Конечно! Ее звали Лилей, и однажды Гошу наказали из-за нее — именно за это самое клетчатое платье, которое он порвал. Сейчас, глядя на смешную девочку, он уже не мог примерить на себя злость того дня, когда Лиля подложила ему в ботинок зеленую пластилиновую какашку (хотя девочка уверяла, что это ручная змея). Внутренность ботинка и носок в размазанных шлепках тающего пластилина, страх, что его накажут, ярость — он рванул ее за рукав, и клетчатое платье затрещало по шву…

Нынешний Хронов понимал, что нравился этой девочке и она просто не нашла более ловкого способа привлечь его внимание. Он нагнулся, протянул ей мизинец, девочка удивилась и машинально зацепила его своим пальчиком, не сводя с Хронова глаз. Жарко и радостно краснея, Георгий почувствовал, что обиженный мальчик внутри его только что простил ту почти забытую девочку, да и не ее одну. Сквозь забрызганное известкой стекло солнце вносило в раздевалку искрящие бруски осеннего света. Жаль, что эта девочка в невредимом платье сейчас не может узнать его. «Прошлое не прошло… Жизнь живется не от остановки к остановке, а вся целиком, от начала до конца, просто мы этого не знаем… „Почему как детсад — так сразу мне? — вдруг подумал он. — Я что, такой инфантильный?“»

Тут на глаза Хронову попался мальчик во фланелевой рубашке с белыми штурвальчиками и якорьками, который сидел у окна. Увидев мальчика, его русую макушку и липкий улиточный след конфеты на щеке, Хронов уже не мог отвести от него глаз: это был его лучший друг по саду Денис Кондаков. Вспыхнуло в памяти: у них общий клад за павильоном младшей группы (четыре приставных шага от восточного угла) — несколько оплеток из разноцветной проволоки и еще что-то хорошее. Хронов оглядывал шестилеток, принюхиваясь, как пес, к посвежевшему прошлому. Конечно, это были совершенно другие дети. Но какие-то давние годичные кольца души, дрогнув, вдруг потянулись из глубины, пробились наружу и оказались самой нежной, незажившей поверхностью, тем, что происходит прямо сейчас и ничем не защищено.

«Слышь, Дениса…» — сказал негромко Хронов, и мальчик обернулся. У него были хмурые серые глаза, и смотрел он, как глядят дети на своих взрослых — доверчиво и вроде издалека…

Тем временем концерт начался. На сцену выскочил коллектив бородатых мальчиков в колпаках, коротких штанишках и полосатых гольфиках, а с ними — бойкая девица в красном чепце. Грянуло расстроенное пианино, и гномы запели, правда, не голосом, а звонким хоровым кашлем. Кхе-кхе-кхе, кхе-кхе-кхе, кхе-хе-хе-хе-кхе. В конце каждой строчки этого слаженного пароксизма белоснежка дерзко чихала. Дальше шел номер «Тихий час». Две гимнастки-шестилетки в пижамах чуть не до потолка прыгали на нарочно вынесенных кроватях, головокружительно кувыркаясь на лету. Овации, крики «браво». Наконец настал черед Георгия Хронова.

Первым на сцену выступил большой стол, покрытый персидским ковром. Каждый шаг стола сопровождали тревожные октавы фортепианных басов, словно стол явился из страшного детского анекдота. Входя в мелководье рукоплесканий, Хронов огляделся. Он увидел Вартана Мартиросовича, свою маму, Звонаревых, Стемнина, полузнакомых мужчин, с которыми они ездили в роддом. Нюши не было. Он включил сияющий взгляд и взметнул полы черной мантии:

— Достопочтенные крошки — настоящие, бывшие и будущие! Сладкоежки, плаксы, шалуны! Не важно, что было раньше, курица или яйцо! Лед, пар и вода — разные возрасты одного вещества. Подморозит — лед, распалится — пар. Детство, юность и зрелость, дамы и кавалеры, — разные состояния одной жизни. Чем привычней и осторожней — тем старше. Чем неудобней, свежей и ярче — тем моложе. А все что впервые — это детство. Поэтому, мои сладкие, сейчас вы увидите аттракцион…

— Когда будет «горько»? — крикнули из задних рядов, и сразу три или четыре женщины захихикали.

— Будет, будет вам горько, — пообещал фокусник, — еще заесть попросите.

— Закусить бы не мешало, — вызывающе прозвучал все тот же голос.

«Эт точно», — одобрили еще несколько гостей. Тут Хронов заметил с краю девочку, которая держала на коленях вязаную шапку и внимательно смотрела на него. Это была девочка не из его группы, но тоже кого-то напоминала. Впрочем, такой уж сегодня выдался день, каждая безымянная вроде пылинка прорастала воспоминаниями.

— Начинаем исполнение невысказанных желаний! — Изящным жестом фокусник швырнул в черное жерло шляпы незримые семена, и головной убор тут же дал изумительные всходы. Первым из шляпы вылез, недовольно отряхиваясь, утенок. Глядя на девочку в первом ряду, фокусник провозгласил:

— Внимание! Уткин сын достается человеческому детенышу. Бери, не бойся!

Глаза девочки ожили, она подскочила к столу, загребла утенка и потом уж более никем не интересовалась до самого конца представления, а все бормотала что-то горячо в ярко-желтую макушку, то и дело поднимавшуюся из вязаной шапки.

— Для оголодавшего гостя с галерки эта шляпа сейчас станет скороваркой. Или скорожаркой. Слышите?

Шляпа зашкворчала, зафыркала, из нее клоками повалил пар. Нежный аромат жареного мяса защекотал ноздри. Огромное индюшачье бедро выскочило на свет, поднялось над столом, подергиваясь, заковыляло над проходом, уронив по дороге несколько капель горячего жира и наконец — на леске, что ли? — прибыло к сидевшему с краю толстому крикуну, чье лицо от смущения стало таким же румяным. Невесть откуда взявшаяся белоснежка вручила мужчине тарелку, пачку салфеток и тут же ускакала.

Дальше шляпа без предупреждений и перерывов родила букетик фиалок, пенал с кубинскими сигарами, два билета в Большой на «Иоланту» (восторженный пожилой голос в районе пятого ряда: «Ах, я столько лет об этом мечтала!»), кружевное белье с рисунком зеленых трифолей, универсальную отвертку, бусы из александрита, сонник в муаровой обложке, коробку гремучих шахмат, машинку для срезания катышков, солнечные очки и фарфоровую куклу с пронзительными глазами гостиничной администраторши. Под конец шапочное волшебство дало какой-то сбой, так что из шелкового колодца минут пять выныривали только разноцветные шарики и леденцы всевозможных форм и размеров. Вишневые, фисташковые, лимонные, кофейные шары пузырились под потолком, а звезды, лошадки, рыбки, петушки, зайцы и другие сладкие стекляшки летели аккурат в ладоши артистов и зрителей-детей.

Напоследок из шляпы высунулись четыре крохотные, как допотопные автомобильные рожки, медные фанфары, которые пробибикали смесь Мендельсона с «макареной», а потом юркнули обратно в щедрую шляпную тьму, и под дружные хлопки стол, не снимая шляпы, сердито ушагал в закулисье.

— А теперь, мои одаренные, переходим к легким закускам! — крикнул Георгий, перегнулся в долговязом поклоне и, взмахнув шелковым плащом, упорхнул. Стол же, мелкими шагами прокравшись за угол, остановился, и из-под персидского ковра вылез, отдуваясь, невысокий мужчина с пустым мешком, китайским термосом в форме гуся, газовым баллоном и стопкой слипшихся желтых стикеров (на верхнем черным фломастером было выведено число «14»). Мужчина отряхнул колени и, аккуратно сложив странный набор в мешок, с мягким усилием оторвал шляпу от стола. При этом можно было видеть, что и в шляпе, и в ковре, и в самой крышке стола зияет одинаковая по размеру круглая дыра. Сложив продырявленную шляпу и ковер обратно в мешок, маленький человек потянулся, шмыгнул в коридор и пропал.

Во время представления Вартан Мартиросович улыбался и даже хохотал вместе с другими, но под платком легкого веселья глыбой леденело непроходящее недоумение: зачем он здесь? Сегодня он дважды видел детей, вроде бы игравших роль Ануш. Но где была она сама? Почему в такой день они порознь? Зачем ему наблюдать за Георгием? Может, для этого достаточно было матери самого Георгия? «Ануш, Ануш, рыбонька моя ясноглазая», — причитал кто-то в душе Вартана Мартиросовича.

Пока шел концерт, шустрые незримые силы накрывали за спинами зрителей столы. Ничего основательного — детский сад, баловство. Столы, кстати, у детей были низкие, детские, а у взрослых голова едва возвышалась над поверхностью, точно у малышей, впервые усаженных вместе со старшими. Переодевающийся Хронов, увидев эту композицию из-за двери, тотчас смекнул, что к чему. Такой прием часто применяли в ТЮЗе, где он когда-то начинал актерствовать. Когда взрослым артистам нужно было играть малышей, меняли размеры декораций и реквизита, чтобы большие казались маленькими. Еда тоже была откалибрована: у детей маленькие, плотно слепленные гроздья кишмиша, у взрослых — набычившийся кардинал, у детей — мандарины и пальчиковая хурма, у взрослых — помело и чрезмерные груши. Забывая о своем угощении, дети заглядывались на гигантские, небывалые конфеты и могучие кексы старших. Теперь на детсадовском пиру всем бросилось наконец в глаза, что за взрослыми ухаживали сплошь великанши! Не одна, не две — все десять женщин, сновавших между столами и угощавших оробело переглядывавшихся гостей крупногабаритными лакомствами, были богатыршами из иных веков, из-под другого солнца.

— Где они набрали таких? — шепнул, оглядываясь, Ролан Гагикович из Миасса.

— Говорят, бывшие волейболистки. От самого Карполя, — так же тихо ответил Павел Звонарев и тоже на всякий случай поглядел, не слышит ли воспитательница.

Грянуло фальшивое пианино, и одна из великанш возгласила под музыку:

— Дорогие мальчишки и девчонки! Наш праздник подходит к концу, а ваш — в самом начале. В шкафчиках каждого из вас ждет подарок. Не толпясь проходим к выходу, аккуратно — слышал меня, Звонарев? — одеваемся, собираем вещи. В вестибюле вас встречают родители, бабушки и дедушки. С праздником, ребята!

Похоже, никого, кроме Вартана Мартиросовича, нелепая игра не смущала: гости обсуждали внезапную малорослость, картинки на шкафчиках, концерт, подарки. Но через несколько минут, когда в раздевалке оставалось всего три человека, включая доктора, произошло самое странное событие за сегодняшнее утро (хотя, казалось бы, недостатка в чудесах и странностях не наблюдалось). Высокий лейтенант в форме времен Второй мировой с планшеткой через плечо шагнул из коридора к растерявшемуся Вартану Мартиросовичу. У лейтенанта были озорные глаза, широкие брови и бравая улыбка в гвардейских усах.

— Ну здравствуй, Вартаник, здравствуй. Заждался?

Доктор совершенно растерялся и пробормотал нечто невразумительное.

— Прости, задержался чуть-чуть. Сам знаешь — служба. Ты на своем посту, я на своем. Собрался? Давай попрощаемся с товарищами и пойдем! — Тут военный приветливо, но твердо поглядел на последнего гостя в дверях.

Сердце доктора пустилось вскачь. Это лицо он видел много лет не реже двух раз в день у себя в кабинете, чаще мельком, порой — вглядываясь и пытаясь рассмотреть малейшие детали. Разумеется, сейчас рядом стоял не его отец. Отца почти сорок лет не было в живых; когда он погиб, Вартан учился в школе. В усы улыбался очередной актер. Более того, отец был невысокого роста, а этот на голову выше взрослого Вартана Мартиросовича. Но все эти возражения пытался собрать рассудок, а память сохранила отца точь-в-точь таким — высоким, подтянутым, сильным. А голос! А запах отцовского табака и одеколона, которым тот протирал щеки после бритья! Такой силы нахлынувшего узнавания Вартан Мартиросович не ожидал, как и вообще не ожидал ничего, что происходило сегодня. Доктор собрался возмутиться, накричать на этого молодого шута, который решил поиграть его чувствами, но неожиданно для себя вдруг обхватил этого двадцатипятилетнего мальчишку, который годился ему в сыновья, сжал в объятиях, прячась в них, не умея совладать с собой. «Мальчик — отец мужчины», — вспомнилась невесть где услышанная цитата. «Какие негодяи! Какие мерзавцы!» — Он попробовал вернуться к строгому осуждению, но даже эти слова прозвучали в голове на удивление тепло.

— Пойдем-ка, сынок, — сказал Вартан Мартиросович дрогнувшим голосом. — Как тебя зовут-то?

— Лейтенант военной медицинской службы Мартирос Никогосян, — гордо отчеканил парень.

— Ладно, пока не говори. Потом скажешь. А у меня сегодня дочка замуж выходит. Слыхал?

Доктору было жаль, что этот пацан, живое эхо отца, посторонний человек, нанятый актер. Сколько всего, оказывается, хотелось расспросить, скольким поделиться!

— Может, давай я тебе расскажу про него. Отец служил в Балашихе, в медсанчасти, домой наезжал на выходные. И каждый раз, помню, привозил мне гостинец. Всегда одно и то же.

Ничуть не смутившись, лейтенант произнес все тем же покровительственным тоном:

— Все, все донесла разведка. Известно, кто в этом доме самый большой сладкоежка! У меня для тебя подарок.

Они стояли между шкафчиками вдвоем — ладный худенький офицер и коренастый, с седыми вихрами и черными насупленными бровями доктор. Расстегнув ремешок потертой планшетки, лейтенант осторожно вынул небольшой сверток в серой бумаге, местами темнеющей полупрозрачными пятнами. Машинально взяв сверток в могучие руки, Вартан Мартиросович услышал забытый запах — тот самый запах подсолнечной халвы, которая всегда крошилась при первом укусе и нежно липла к зубам и деснам, щекоча маслянистой пахучей сладостью.

— Ну пойдем, дорогой. С супругой тебя познакомлю, она-то отца помнит. — Доктор силился вернуться в реальность и стряхнуть чары времени, когда он был маленьким, отец большим, а рыхлая копеечная халва — самым вкусным лакомством на свете.

Закончив номер, на пике рукоплесканий Хронов вышел в коридор, стягивая на ходу свой звездный плащ. В коридоре, по-прежнему перегороженном лучами солнца, стоял, глядя в окно с терпеливо-озабоченным видом, Денис Кондаков, человек шести лет. Человек держал руки в карманах куртки. Взглянув на Хронова и щурясь от солнца, он сказал с упреком, смысл которого был совсем непонятен:

— Ну че ты тормозишь так? Пошли давай по-быстрому.

— Куда?

— «Куда-куда». На наше место, куда. Я зажигалку достал, понял?

«Интересно протекает моя свадьба», — усмехнулся про себя Хронов, но почему-то все же пошел следом за парнишкой, спускаясь в потемках по ступенькам. После душного зала на улице он сразу замерз. От восточного угла самого дальнего павильона Денис отсчитал четыре шага, приставляя пятку одного ботинка к носку другого.

— Чем копать? — спросил он у Георгия.

— А я знаю? — растерялся и без того ничего не понимавший Хронов.

— Шел бы да поискал, — недовольно приказал мальчик.

Пожав плечами, Гоша все же подчинился — отчасти из любопытства, отчасти снова попадая в зависимость от сердитой власти, которую много лет назад проявлял над ним Денис. В песочнице ничего не было, кроме забытой пластиковой формочки в виде зеленого попугая, зато рядом нашлась отломанная ветка с острым концом. Когда он принес ветку, держа ее на вытянутой руке двумя пальцами, Денис смотрел на него исподлобья.

Земля была сухой, рыхлой, и через пару минут ветка уткнулась во что-то твердое. Суглинок сыпался обратно, словно не желал отдавать жестяную коробку из-под печенья, которую Денис вынул сам, почти оттолкнув Хронова. Поддев крышку, он открыл солнцу россыпи богатства: тугую пачку вкладышей от жвачки «Турбо», крупную свинцовую пломбу и кусок черствой белой глины, который с сухим стуком распался в пальцах у Георгия.

— Поделим? — неуверенно спросил Хронов.

— Платок есть? Заверни ложку. Да не так, господи! — Бестолковость друга выводила мальчика из себя. — Ложь свинец. Ну положь ты нормально!

Торжественно достав из кармана куртки простенькую пластмассовую зажигалку, Денис чиркнул искрой, поднес под донышко ложки, и они стали следить за тем, что происходит со свинцом. Гоша боязливо прислушивался к своим пальцам — не начнет ли черенок раскалившейся ложки жечь сквозь платок. Но вот поверхность свинцовой пломбы, похожей на маленькую башню дота, посветлела, по ней задышали хвойные узоры. Наконец она расплавилась, оплыла и превратилась в большую каплю.

— Держи только ровно, — спокойно распорядился мальчик, — а то не хватит. Подставляй форму.

— Форму? — Только сейчас Хронов обнаружил, что в куске белой глины сереет углубление. Медленно креня тяжеленькую ложку, он любовался посвежевшим жидким металлом, который вливался прямо в темную щель и заполнял ее по кругу. Через несколько секунд Денис прижал форму верхней половинкой и держал у щеки, прислушиваясь к происходящему внутри.

Через минуту, осторожно разняв половинки, Денис плюнул себе на мизинец и поднес капельку к затвердевшему и снова помутневшему металлу.

— Руку давай, — скомандовал он.

Георгий протянул руку, и горячей тяжестью в ладонь упало колечко с тончайшими лепестками окалины по краям. Лепестки были оборваны, и шестилетка Денис загладил неровности веткой.

— Это мне? — Хронов попытался надеть кольцо на указательный палец, но оно оказалось мало.

— Тебе, тебе. В другой раз мне меч отольем. Давай иди, тебя ждут там.

Сжимая в ладони свинцовое кольцо и ежась от расчищенной, расцарапанной даже новизны, жених бежал по дорожке, боясь опоздать в последнюю машину, которая уже готова была ехать прочь из этого двора и из этого времени, дальше — к Ануш. Колечко все еще оставалось горячим.

4

Мыльная пена в ушах после душа клетчато жевала воздух. Страшно, напряженно тянулось время накануне роковых событий. Что роковых, Стемнин был уверен. Он сортировал доводы, выбирая и разглядывая только минусы. В его отборе не сказывался обдуманный метод: так уж был устроен его ум. Стемнин всегда начинал с «но» и, как правило, собирал их до тех пор, пока выросшая гора не заслоняла цели. Сказывалась ли в этом природная осторожность или органическая неспособность к деятельной борьбе — чем важней было намерение, тем больше находилось и возражений. Впрочем, нельзя сказать, что опасения Стемнина были безосновательны.

— Нет, я не говорю даже про то, какой капкан ты ставишь сам себе с Веденцовым. Мало тебе, что он тобой позавтракает и будет, между прочим, прав? — Он громко говорил сам с собой, пытаясь перекричать горячую воду. — Этого тебе мало. Дальше. У Вари ребенок. Возможно, очень милый ребенок, но вообще-то ты не знаешь какой. Понравится ли он тебе и ты ему понравишься ли? Потом родители… Ты же не видел ее родителей… Ладно, пускай, родители есть у всех, выводим за скобки. Но есть еще отец ее ребенка, муж, она ведь пока не развелась, и этот человек даже не знает о твоем существовании. Ну что бы Варваре сначала не завершить эти отношения, а потом уж… Нет, они не могут шагу ступить, не имея гарантий! Как олимпийский огонь — из рук в руки.

Стемнин бросал эти аргументы и упреки, пытаясь придавить, затоптать разгоравшееся в нем пламя. Но с каждым очередным возражением он чувствовал, что только подбрасывает новые ветки. Так случается, когда в костер валят охапками еловый лапник — густой, тяжелый, сырой. Какое-то время кажется, что огонь погас. Потом сквозь затрещавшую хвою нитями и лоскутами протягивается млечно-голубой дым, его все больше, он обволакивает ветки, каждая хвоинка, пересыхая и задыхаясь, начинает скручиваться и трещать. Минута — и из дымовой кудели вырывается жаркое победное пламя. Все, чем его прижали к земле, становится жертвой огня и питает его растущие силы.

Именно так страхи и сомнения бывшего преподавателя, его рассудительные возражения сгорали, всю свою силу отдавая тому, чему призваны были помешать.

5

Нет, не так представляла Ануш день своей свадьбы. Когда пыталась угадать, что за сюрпризы готовит эта непонятная почтовая фирма, воображала что угодно, только не возвращение в школу. Ну полет на воздушном шаре, ну похищение, ну скачку на конях… Разумеется, чтобы цветы, чтобы сердце прыгало, чтобы дух замирал. Но школа… И что будет дальше? Горячий обед в столовой? Урок черчения? Хорошо хоть форму надеть не заставили.

Нюша замедлила шаг. Что-то неслышно приплясывало в воздухе. Мелькнула мысль: а если махнуть на все рукой и просто погулять?

Последние три дня она не видела Гошу, сотрудники «Почты» настоятельно просили не звонить ему и не отвечать на его звонки. Его, заверяли «почтальоны», просили о том же. Почему? «Поверьте, это абсолютно необходимо». Абсолютно! Не встречаясь с женихом, не слыша его сонный, кисловатый голос, Нюша уже на второй день засомневалась, вправду ли выходит замуж.

Правда, за две недели до сегодняшнего дня ее предупредили о приходе портных. Действительно, в назначенное время в дверь позвонили. Явились двое мужчин. Лысый печальный толстяк с мягкими женскими руками, старавшийся не встречаться с ней взглядом. И длинный, похожий на пастора: этот, напротив, глаз с нее не сводил. Оба мужчины по большей части молчали. Они снимали с нее мерки, делали зачем-то силиконовые слепки со ступни, попросили показать фотографии, переглядывались, многозначительно кивали. А потом — ни слуху ни духу. Ни примерок, ни переделок. А прическа? Нет, слово «странно» — слишком мягкое.

«Вот сбегу от вас, и играйте в свадьбу, в школу, во что хотите!» — подумала Нюша и повеселела. Она свернула в переулок и двинулась вдоль школьной ограды, но не успела сделать и десяти шагов, как вдруг сзади раздался голос:

— Ну что, опоздали?

Обернувшись, она увидела мужчину лет тридцати или тридцати пяти. Рыхлые щеки, рыхлый живот, спутанные светлые волосы. Не бродяга, просто человек, которого давно перестало интересовать мнение зеркала. Почему он смотрел на нее таким узнающим взглядом? Незнакомец улыбался так, словно умолял купить свою необаятельную улыбку.

Видя, что Ануш не может его вспомнить, мужчина усмехнулся.

— А я-то был в полной уверенности, что уж меня ты никогда не забудешь. Ты вот совсем не изменилась.

— Простите, я очень спешу.

— Нам по пути. Ты ведь в школу, так?

«Откуда он меня знает? Главное, откуда я его помню… если, конечно, я его помню?..»

Не находя ответа, сознание металось между своими зыбкими стеллажами в поисках нужной полки. С полок падало что-то звонко-прозрачное, и Нюше померещились тревожные отголоски какой-то давно забытой мелодии.

Школьную ограду недавно покрасили. Сквозь прутья в переулок пробивались ветки шиповника, на площадке под команды невидимого физрука шла разминка. «Какое счастье, что это закончилось», — подумала Нюша, глядя на разнокалиберных девчонок, большинству из которым ни форма, ни движения совершенно не шли. Мужчина старался не отставать, но быстрый шаг давался ему с трудом. Почему она его не боится?

— Ты когда в последний раз Мишку Ситникова видела? — спросил человек, стараясь дышать ровно.

— Откуда вы знаете Мишу Ситникова? — задавая этот вопрос, Ануш уже понимала, что он излишен. Она вспомнила все, и воспоминание мгновенно раскалило докрасна ее щеки, подбородок и шею. Ничего хуже этой встречи нельзя было придумать. «Или ты лукавишь?» — тут же подумала она и только теперь испугалась. Такие воспоминания нужно выскабливать железом, вытравливать кислотой, раз уж нельзя как-нибудь отменить и переиграть само прошлое. Одиннадцатый класс, полутемный кабинет химии, засада в раздевалке, дискотека по случаю Восьмого марта. О нет! Зачем она сделала так много, чтобы это ничтожество («Ну посмотри на него! Посмотри хорошенько!») обратило на нее внимание! Зачем всю весну и потом еще черт знает сколько думала о нем, зачем воображала его главным зрителем и судьей своей жизни, прически, фигуры? Оранжевые колготки! Господи, их бы хоть забыть! Разумеется, родители этого видеть не должны были, поэтому она складывала синюю юбку-резинку и чертовы апельсиновые колготки в рюкзачок (ради этого приходилось даже забывать два-три учебника), заходила по дороге в кафе и переодевалась в туалете. Как на нее глазели официантки! Невозмутимое выражение лица и болезненно обжигающий румянец — невозможное сочетание… Невозможная дура!

Сталкиваясь с ним в коридоре (она выучила наизусть расписание, чтобы рассчитать возможность таких столкновений), она мучилась главным вопросом: посмеялся он сейчас или улыбнулся? Его звали Женя Ганич. Высокий, светловолосый, с нахально-ласковыми глазами. Про выпускной даже думать не хотелось. Ну почему в день свадьбы ее наказывают таким унижением! Впрочем, сейчас униженным казался мужчина. Женя… Женя? «Постой-ка! Ему сейчас столько же, сколько и мне. А выглядит на десять-пятнадцать лет старше. Ужас! Может, это не он?»

— Погоди, не беги. Ануш! Я так хотел тебя найти, извиниться, все исправить. Но как-то все ветра не было попутного. Вроде кто-то нарочно мешал.

Они остановились. Ганич тяжело дышал:

— Сначала я женился… В тот же год, ты не знала?..

Она помотала головой. «Какое мне дело? И что это за тесемочка у него на шее? Ключи от квартиры?»

— …Все были против. Мои родители, ее родители… Даже она сама меня стеснялась — что это, муж на пять лет младше, не работает, не учится…

— Зачем же согласилась, если стеснялась? — спросила Ануш.

— Наверное, я ей нравился. Ну и вообще, замужество для женщины — вроде бы главный признак…

— Признак чего?

— Признак того, что у нее все хорошо. Прости, я глупости говорю, наверное. Она работала в салоне красоты: маникюр, педикюр, афрокосички… Короче, полгода даже мы не продержались…

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Зачем? Да не знаю…

Он помолчал, видимо, ожидая, что она запретит продолжать. Но Нюша смотрела себе под ноги.

— Потом, когда провалился в МЭИ и когда ехал в поезде служить в Дагестан, сто раз думал: не надо было лезть во взрослую жизнь, зачем торопить события… Надо было радоваться тому, что есть, — школьная любовь, нормальная, симпатичная девочка. Понимаешь?

— Вроде бы. — Нюша еле удержалась от того, чтобы поморщиться.

Глядя на плохо выбритые одутловатые щеки Ганича, она думала, что дело не в афрокосичках и не в армии. Все же обстоятельства — это сочинение, а не диктант. Хотя кто сейчас разберет. Но побриться, причесаться — разве от обстоятельств зависит?

— Мне сто раз хотелось все вернуть… Слушай, а может, зайдем куда-нибудь, посидим?

— Прости, Жень, сегодня никак не могу. (Зачем я сказала «сегодня»?)

— Все хотел написать тебе, позвонить… Но как только соберусь с духом… Черт, даже во рту пересохло… Может, зайдем… Ой, да, я уже спрашивал. Как только надумаю, тут же и передумаю. Мол, если судьба, ты мне сама встретишься. Ну вот. Ты мне и встретилась.

Он посмотрел на нее с преданным умилением. «Этого только не хватало». Она попыталась мысленно преобразить нынешнего Ганича в того, в кого несколько лет назад была влюблена до потери самоуважения. Нет, это не возбудило в ней желания прожить — хотя бы в воображении — счастливый вариант той истории. Настоящий счастливый вариант — встреча с Гошей, его буйные фантазии, забота, их общие шалости-глупости, а главное — она сама. Та Ануш, какой она стала сначала в его глазах, а потом и в своих, когда поверила в нарисованный им образ. «Где ты, Хронов… Неужели и тебя сейчас пытают прошлым?»

— Мне сегодня нужно столько успеть! Я побегу, ладно?

— Беги, конечно. — Он все понял и понуро улыбался. — Все-таки ты — самая лучшая, самая чистая, самая настоящая из всех… Надеюсь, это вижу не только я. Ну… Не смею задерживать. Не пойду за тобой, не бойся. Спасибо, что простила меня. Ты ведь простила?

Она кивнула, прикоснулась к его рукаву и зашагала прочь.

Поднимаясь по парадной лестнице, Ануш поражалась, насколько выросла из всего школьного: из этих коридоров, запахов, из несвободы. Для нее нынешней здесь было слишком тесно.

— Никогосова! Это ты? — раздался громкий шепот.

Она оглянулась.

— Мы тут, зайди на минутку!

Из приоткрытой двери женского туалета тянуло табачным дымом.

— Вы с ума сошли?! — шепотом закричала она. — Совсем, да? Сейчас вам покурят!

— Ой, да брось ты! Мы уже тут не учимся, — хихикнула высокая Валька Вострикова, такая красавица, что запретить ей что-либо казалось противоестественным.

— Скоро звонок. Не в коридоре же курить, — добавила Кременчук.

Лида Липкина сидела на подоконнике, держа в руках сразу три мобильных, словно собиралась ими жонглировать. Липкина, Вострикова и Кременчук были высшей лигой старших классов. Сблизиться с этой компанией насмешниц мечтал каждый. Лиду уже в девятом классе печатали в «Собеседнике». Маленькая, бойкая, честолюбивая, она умела мгновенно сбить спесь не только с нахального одноклассника, но даже с зарвавшегося учителя физики. У Вали Востриковой мама была актриса, а отец — театральный художник. Стало быть, у всей компании были не только билеты на самые громкие премьеры в театрах Москвы, но еще стиль одежды и причесок, сочиненный специально для них. Алина Кременчук — хранительница веселья на троих в любое время года, при всякой погоде и каких угодно обстоятельствах. Алина умела разглядеть смешное там, где до сих пор не видел никто. Конечно, Ануш с Линой Крапивницкой (в замужестве Звонаревой) посматривали на троицу не без зависти, но сблизиться не пытались. Нюша не видела их с самого выпускного и должна была признать, что за эти годы они только отполировали свои достоинства.

Дверь распахнулась, и весь проем заняла грозная дама в ярко-зеленом кримиленовом костюме и пшеничном парике.

— Так! Это что такое? Вострикова! Никогосова! Кременчук! И… как тебя?

— Липкина.

— Да, и ты, Липкина. Марш в класс! А после урока — ко мне в кабинет.

— Мы тут уже не учимся, Галина Богдановна!

— Это я и сама вижу!

— Галина Богдановна! У нее свадьба! — Покатываясь со смеху, Вострикова ткнула пальцем в Нюшу.

— Свадьба бывает только у тех, кто умеет нормально себя вести! — уверенно сообщила директриса, которая признавала жизнь только такой, какой та должна быть.

Наполнив коридоры кокетливым щелканьем каблучков, девушки презрительно продефилировали на третий этаж к триста шестнадцатому кабинету. В дальнем конце коридора прозвенел неожиданно незабытый звонок. Из-за двери послышался гомон, звуки отодвигаемых стульев. Вострикова толкнула дверь. Ученики и ученицы с интересом оглядывали девушек, а те посматривали на детей снисходительно — как на свое прошлое, ставшее настолько безопасным, что теперь им можно насмешливо полюбоваться.

— Это что еще за мимолетное виденье? — Наконец Юлия Каримовна их заметила.

— Здравствуйте, Юлия Каримовна! — сказала Нюша. — Мы только одним глазком на вас поглядеть…

— Двумя уже не решаетесь? — усмехнулась учительница. — Подождите меня пять минут. Народ! Скоренько выкатывайтесь! Суровцев!

Всклокоченный ученик, похожий на Дон Кихота-подростка, перестал собираться и, не отводя глаз, смотрел на Алину Кременчук.

— Суровцев! — строго прикрикнула коротко стриженная девочка, видимо, староста класса. — На счет три портфель закрыл! На счет два челюсть подобрал! На счет один застегнулся и отвалил.

Видимо, староста неровно дышала к всклокоченному. Наконец извержение класса в коридор завершилось.

— Ну и ну! Валя! Ануш! Какие же вы теперь!

— А мы? — возмутились Липкина и Кременчук.

— Юлия Каримовна! А вы совсем не изменились! — вздохнула Нюша.

Юлия Каримовна улыбнулась.

— На сегодня закругляемся. Сейчас соберусь, и пойдем.

Сбивая в ровную стопку пестрые тетради, она аккуратно складывала их в черный пакет с надписью «Rothmans».

— Недавно поняла. Девушка превращается в женщину, как только начинает носить более одной сумки.

— Юлечка! На Мальцеву деньги уже сдала? — просунулась в кабинет кудрявая рыжая голова и неприязненно прибавила: — Ой, у тебя родители! Занесешь потом Димченко, ладненько?

Девушки переглянулись и расхохотались.

— Вы что же, так с тех пор и не расстаетесь? — Ануш была немного смущена.

— Ага. Три троцкиста, три веселых друга…

— У Лидки новая машина!

— Давно интересно было. — Лида бережно заправила Нюше прядь волос за ухо. — Почему вы с Линой Крапивницкой нас сторонились? Только честно.

— Мы сторонились?! Да это к вам было не подступиться.

— В смысле как к АЭС?

— Как к герцогиням Виндзорским.

— Странно. Мне как раз казалось, что это вы королевские особы…

— Не знаю, как там насчет герцогинь. Я всегда подмечала, что на тебе надето, — вмешалась Вострикова. — Такое… Очень твое.

— Ну уж если ты так говоришь…

В словах одноклассниц было и признание, и нежность, и ревность. Словно в мгновение разобрали ограду между двумя садами и пригласили на первую прогулку туда, куда прежде ходить было запрещено, но всегда хотелось. Не из вежливости пригласили, а с радушным нетерпением. Ограда оказалась мнимой, придуманной с обеих сторон. Все же Ануш не понимала, для чего сейчас ей нужно было находиться именно в классе и зачем здесь именно эти девушки?

— Слушайте, вот вы говорите, одежда… Я бы с вами до завтра просидела. Просто, понимаете, у меня сегодня в пять свадьба, вы приглашены, кстати… А я не прибрана, не причесана. Надо еще найти людей, которые шили мне свадебное платье. И непонятно, как их искать, они должны были позвонить сами… Абсолютно дурацкое положение. Не могу же я выходить замуж в юбке и кофте. То есть формально можно хоть в халате выходить замуж, но… Вы уж меня простите, а я побегу.

— Спокойно, подруга, — властно сказала Липкина. — Мы знаем, что делать. В городе введен план «Перехват», так что все уже перехватано. Девчонки, встали!

Юлия Каримовна отказалась от поездки, расцеловалась с девушками по новейшей моде — не прикасаясь, и отправилась со своими тетрадями в учительскую.

— Сейчас мы сделаем из тебя конфетку, — скомандовала Лида. — По машинам!

— Валька, включай сирену с проблесковым маячком, будешь дорогу освобождать.

— Ничего не понимаю. Куда мы едем?

— Знаешь, где теперь Вострикова работает? Скоро узнаешь. Говорят тебе: есть план. Железный, как железобетон.

Железный план стартовал через две минуты. Мелькнули два моста, мурашки по спине реки, кирпичные ласточкины хвосты, зачастили колонны Манежа, и машина свернула на Тверскую. Колкие каблучки в полумраке арки, свет двора, пустые скамейки. Нюша успела прочитать слова «Служебный вход», и тут же оказалась напротив вахтерского окна. Увидев Вострикову, пенсионерка в синем кителе с серебряными галунами помадно заулыбалась, потом бусины каблучков защелкали по переходам, ступеням, коридорам, где пахло несвежим праздником. В закутке на лестнице они увидели старичка сапожника, который острейшим лезвием иссекал из куска кожи изогнутый лоскут. На полках громоздились деревянные колодки всевозможных форм и размеров, на столе поблескивали обмотанные синей изолентой ножи, кривые шила, россыпи мелких гвоздей, а тиски сжимали в железных губах пунцовый женский башмачок. Старичок поднял голову и посмотрел на девушек. Один глаз у него был кривой, а другой сверкнул дерзким весельем. «На примерочку?» — скрипнул он.

— На примерочку, дядь Саш. Все готово?

— Всегда готов! — И старичок приветственно помахал рукой, оживив жестом запах кож, клея и железной окалины.

Они поднялись на третий этаж и оказались в небольшом холле. Здесь мягко горели лампочки, не разгонявшие полумрака, на медных табличках вились черные буквы имен, таких знаменитых, что даже видеть их вблизи было удивительно. «Галина Сармацкая, нар. артистка СССР», «Радислав Масс, нар. артист СССР», «Константин Вацетис, нар. артист СССР». Нюша смотрела на двери гримерок с тревожным любопытством, ожидая услышать приглушенные голоса или даже — чем черт не шутит! — увидеть знаменитость, выглядывающую из-за двери в пестром китайском халате и с сеточкой на волосах.

То ли гримерки были пусты, то ли их обитатели затаились, никто так и не показался. Вострикова достала из сумочки ключ с круглой биркой. Дверь с надписью «Марианна Криббе, нар. артистка России» открылась, и Нюша увидела небольшую комнату с двумя столиками, кожаным диваном, пустой вешалкой и умывальником, вовсе не старинным. На стене висело несколько фотографий великой актрисы — в роли комиссарши с жестким взглядом и в гневно разлетающейся шинели, величавой помещицы девятнадцатого века в белом платье и шляпке с вуалью (на коленях перед ней стоял смуглый юноша с букетом), затем лицо с крупными, массивными чертами, строгое и одновременно растроганное. На подоконнике гримерки пестрел куполами и башнями макет какого-то древнего русского города. За окном перебирал листвой тополь-вий. Но правили комнатой зеркала, которых было здесь целых шесть. Из динамика в холле понеслась духовая музыка: не то вальс, не то полонез, — бравурная и старомодная.

Дверь распахнулась, и стены гримерки зазеленели бликами: две костюмерши бережно внесли платье, отливающее несчетными оттенками — от мрачного изумруда до красноватого лака каштановых почек. Ануш позволила себя раздеть и следила за превращением обреченно как заколдованная. И вот в зеркалах замелькали самоцветные гроты, июньские леса и морские зыби, а в центре этой воронки — изумленное лицо, такое красивое, что его почти нельзя было узнать. Ее лицо. Тут в проеме дверей выросли двое — печальный лысый увалень и пастор-цапля. Они молча поклонились Нюше, сделали круг почета, остановились в углу, и толстяк мягко крутнул в воздухе белой, не по-мужски ухоженной рукой: «дальше».

Потеплевшее зеленое расстегнули, раскрыли, отняли от тела (чуткие касания подруг-помощниц были частью преображения), шелка проплыли по воздуху обратно в полумрак. И в ту же минуту явилась лиловая парча, пышная, вельможная, расшитая лимонными хризантемами. Это новое платье отменило детское имя «Нюша»: во всех до одной зеркальных гранях и в восхищенных глазах царила Ануш — неприступная, надменная, неотразимая. Только два человека в комнате не изменились в лице — молчуны-портные. За каталонской парчой плащом плеснула ночь — не обитель покоя и забытья, а прибежище любовников, поэтов и воров, ночь-искусительница. Облегающий бархат менял дыхание, черные контуры фигуры в снежной оторочке ворота и манжет — этот костюм был точен, как рифма, и разителен, как оружие. Поворот головы. Она встряхнула кудрями, снимая берет таким жестом, каким сбрасывают платье перед возлюбленным.

— Нюша! Детка! — взвыла Алина. — Одумайся! Выходи лучше за меня!

Каждый новый наряд был допингом, кофеином, возрождающей подсказкой — она должна была узнать это о себе.

Но ни бархатный костюм, ни переполняющие гримерку отражения красавиц и перескакивающий смех не пустили на хмурые лица портных даже отблеск улыбки. Полно, да портные ли это! Мужчины ли? Или главное произведение их искусства еще не прибыло оттуда, из таинственных недр знаменитого московского театра?

Окно вздрогнуло, хлопнула форточка. В комнате потемнело. Потянуло сыростью, ветер поднимался на цыпочки, желая во что бы то ни стало приникнуть к стеклу, а то и пробраться внутрь. В гримерке зажгли свет, с десяток малых лун поплыл в зеркала, и все эти планеты расплавились и пробежали зигзагами по черному глянцу туфелек на алой подушечке, словно внесли не обувь, а почетные государственные награды. Удивительней всего, впрочем, было то, что магически поблескивавшие туфельки оказались невесте впору. А может, так понравились ей, что она в мгновение убедила себя — да-да-да! очень хорошо, ах как легко и удобно!

И, только примерив пять нарядов и пять пар обуви, счастливая и измученная Ануш увидела, как из дальних теней и еле слышных шорохов надвигается следующая процессия. Она еще не видела платья, но по выражению лиц мужчин, вышедших из полумрака, поняла, что главное из всех сегодняшних чудес случится прямо сейчас. Оба мужчины вытянулись по стойке «смирно», задрав подбородки, и пытались согнать с лица гордую улыбку, впрочем, совершенно безуспешно.

6

— Куда мы, собственно, направляемся?

Георгий Хронов удивленно следил за тем, как машина сворачивает на улицу Гашека, где никаких ЗАГСов отродясь не водилось. По лобовому стеклу неслись полупрозрачные отражения домов и деревьев. На вопрос жениха невозмутимый водитель пожал плечами и сказал, что у него в путевке вписана Зоологическая улица, вот номер дома. Никакой ошибки, больше в путевке ничего нет. «Прекрасно. Бесподобно. Кто-то перепутал путевки, и окажусь я сейчас на каком-нибудь банкете в честь шестидесятилетия директора химчистки или, спаси бог, на его же поминках», — раздраженно думал Хронов, крепче сжимая горячее свинцовое колечко.

Путаницы, впрочем, никакой не было: машина торжественно въехала в ворота старого четырехэтажного дома, напоминавшего заводское управление. Водитель предупредительно клацнул дверью, и Георгий сбросил приятную духоту авто, точно шубу, подставляя себя ясной свежести. Каждая ступенька учреждения была украшена двумя вазонами с цветами, а рядом с массивным парадным поблескивала вывеска: Министерство высшего и среднего специального образования РФ. ИНСТИТУТ БРАКА. Два этих слова ясно указывали, что Хронов прибыл по адресу. Впрочем, похоже, он то ли прибыл прежде всех, то ли безнадежно опоздал. Куда-то пропали в пути десятки машин с гостями, будущими и нынешними родичами. Не видно было и распорядителей. Не говоря уж о том, как странно было входить в Институт брака одному. Он обошел здание и, не найдя никого, снова поднялся по ступенькам и толкнул дубовую дверь.

Голубоватый озоновый блеск и предчувствие эха: в холле института не было ни души, ровными рядами подцепляли воздух крючки гардероба — только в дальнем углу переливался огненными пчелами багровый палантин, очевидно кем-то забытый. Хронов сделал несколько неуверенных шагов, эхо ответило по-военному четко. За поворотом обнаружилась анфилада наглухо запертых дверей. Вдруг самая дальняя и высокая дверь распахнулась, и в коридор рухнула колонна ледяного света. Из светового столба вырвалась облитая сиянием фигура и двинулась строевым шагом прямо на Георгия. Через несколько ударов сердца перед ним остановилась маленькая строгая женщина, державшая под мышкой картонную папку с надписью «Дело №».

— День добрый! — отчеканила женщина. — Ваша фамилия?

— Хронов.

— Позвольте, сверюсь со списком.

Женщина раскрыла папку, достала оттуда плотный листок, сверкнула жемчужным ногтем по строчкам и кивнула:

— Возьмите экзаменационный листок, да не потеряйте. Пройдете кабинеты шестой, одиннадцатый, двести третий, потом занесете результаты в кабинет двенадцать «А». Все понятно?

— Скажите… Простите… А где все? Где Ануш?

— На экзаменах вам никто не понадобится. Только знания, — сурово ответила дама. — Еще вопросы есть?

— Очень много.

— Вот на экзамене и ответите. Ни пуха ни пера, господин Хронов!

Голова женщины упала на грудь в быстром поклоне и тут же гордо взлетела на место (челка при этом так и осталась лежать на глазах). Произведя поворот «кругом», администратор промаршировала в конец коридора, дверь отверзлась, и женщина вошла в световой столб. Хронов остался один. Где-то в соседнем измерении почудился плач младенца. «Хорошенькая, однако, выходит пиеса…»

Повернувшись, он увидел на двери круглую бирку с цифрой «6». На табличке было написано: «Кафедра привыковедения», а под табличку подсунут бумажный листок, чернильно кричащий: «Тихо, идет экзамен!»

Он постоял перед дверью, хотя понимал, что никакой очереди нет и он здесь — единственный экзаменуемый (хотя, отчего же единственный? Нюшку тоже надо проверить, мало ли что). Осторожно постучал и, не дождавшись ответа, толкнул дверь. Его встретила темнота, было непонятно, что это за помещение, каких оно размеров, есть ли кто-нибудь внутри. Хронов кашлянул — ничего. Запах. Не учреждения, не класса, не лаборатории — ухоженного дома. Трудно было определить состав запаха: пахло немного шерстью девичьего свитерка, еле-еле — пудрой, слегка — свежемолотым кофе, но главное — мирным уютом. Георгий вдохнул и шагнул внутрь. Дверь за ним сама собой закрылась, причмокнув язычком замка. Тотчас за этим звуком сами собой разъехались портьеры, и вырезалась из небытия комната. Странно было видеть такую приятную комнату после холодного коридора, конвоируемого десятками одинаковых белых дверей.

Пара кресел в углу, точно двое приятелей, так давно знающих друг друга, что можно просто задумчиво молчать вдвоем на самой теплой глубине понимания. Диван, застеленный полосатой дерюжкой и пять-шесть маленьких пестрых подушек. Книжный шкаф, торшер, напольная каменная ваза, телевизор, проигрыватель, стопка пластинок, колонки красного дерева, удивленно распахнувшие черные динамики.

У порога Хронова ожидали тапочки его размера, не новые, но и не изношенные, без причуд и прикрас — именно такие, какие он выбрал бы сам. Он переобулся, прошел по ковру, растолстевшему от съеденного шума, и сел на краешек дивана.

Тотчас в ковре прорезалась щель, и квадратный лоскут ткани тяжело провалился куда-то под пол. В то же время из-под пола, подрагивая-позвякивая, вырос столик, на стеклянной поверхности которого стояли невысокий массивный стакан апельсинового сока, блюдо с горячими тостами и еще одно с волнистыми лепестками облитого жаром бекона.

«Где экзамен? В чем заковыка? — думал Хронов, жадно поглощая угощение. — Это что, укрепляющая процедура перед испытанием? Или экзамен на пищеварение?» Тут сами собой прокашлялись динамики, зажглись лампочки на панели вертушки, тонарм медленно опустился на черное озеро пластинки. Запотрескивала, точно угольки в печи, виниловая дорожка, и вышли из озера знакомые вступительные аккорды, беззаботные, словно походка гуляющего по морской набережной в первый день летнего отпуска. Мужской голос запел про капли дождя и про солнце, которое отлынивает от работы. Голос не пытался убедить, что он самый сильный и красивый голос на свете, он был добродушный и надежный — голос старого друга. Хронов подошел к окну и увидел осенний сад: кусты боярышника в шубе багряной листвы, яблоню, ряды хризантем на грядках. Да и здесь все было как надо. Песня отзвучала, за спиной опять задрожало-зазвенело, и столик с посудой медленно сгинул в подполье. Ковер снова сделался цел и ровен.

Портьеры поехали из углов, сдавливая просвет в сужающуюся щель, которая вскоре вовсе исчезла. На мгновение ему показалось, что в комнате запахло Нюшиными духами. Потом кто-то включил телевизор, и знакомая актриса в домашнем халатике прорыдала: «Мне будет сорок!» — «Когда?» — «Не знаю. Когда-нибудь!» — Актриса разбрасывала по комнате бумажные платки. Георгий с удовольствием посмотрел эту сцену, затем герои легли спать, экран погас и в комнате наступила ночь, длившаяся не более минуты. Шторы вновь разъехались, со знакомым дребезжанием на прежнем месте вырос стол с апельсиновым соком, тостами и беконом, далее песня про капли дождя, запах духов, затемнение, уже показанная сцена из фильма и полный мрак.

Хронов толкнул дверь, в которую вошел, но дверь не поддалась. Помрачнев, он вернулся на диван. Теперь этот цикл приятных событий будет повторяться много раз. Сколько? Чем это должно закончиться? Пока все эти приятные вещи не станут вызывать омерзение?

«Неужели они думают, что на десятом или двадцатом стакане сока я решу задачку с привыканием! Да я скорей описаюсь. Положим, мне все понятно. Дальше что? Сколько съесть тостов, сколько прослушать капель? Пока не стошнит, экзамен не сдан? А если скажешь „хватит“, не распишут? Ну Илюха, попадись мне только». Пока приятный мужской голос пел про то, что напоминает себе парня, лежащего на слишком короткой кровати, Георгий взял пульт от телевизора и несколько раз ткнул в сторону экрана. Реакции не последовало. Сближаются шторы, вспыхивает экран, ей будет сорок — когда — когда-нибудь. — Экран гаснет, в комнате наступает еще одна ночь, четвертая за последний час.

Перекидывая пульт с ладони на ладонь, Хронов протыкал взглядом омут неосвещенной комнаты. Ожидаемо щелкнуло слева вверху, вспорола темноту светлая щель, шторы поехали в стороны. На сей раз он не прикоснулся к завтраку, просто снял со стола и поставил рядом на пол стакан и тарелки. «Смени пластинку», — сказал он мужественному певцу.

Столик поехал вниз, но тут Хронов неожиданно для себя сунул пульт телевизора в уменьшающийся зазор между полом и столешницей. Пульт хрустнул, но выдержал. Столик судорожно заподергивался, заклацал о пластик, где-то внизу заныл невидимый моторчик. Показалось или нет? Из-под пола поползли какие-то шепотки, и вдруг незнакомый мужской голос неуверенно произнес:

— Только вот аппаратуру портить не надо! Ногу из стола выньте.

— Кто ты, хозяин мой невидимый? — спросил Хронов былинным распевом, но удержать тона не смог. — Кончай балаган!

— Мы не можем, понимаете? Выньте ногу уже!

— Ну уж нет. Сейчас нога как сломается, будете отвечать! О-о-ой! Слышите? Указательный палец хрустит!

Внизу опять нервно зашушукались.

— Осторожно, переключаем вверх! Медицинская помощь требуется?

Столик принялся понемногу расти, а пульт провалился куда-то вниз и на сей раз, похоже, разлетелся на куски.

— Мне нет. А вам? — Хронов поднял стакан сока, отсалютовал столику, залпом выпил и вышел. Дверь оказалась незапертой.

7

Пока жених с малолетним другом выплавлял за детсадовским павильоном заветное кольцо, в ступени института на Зоологической уткнулась «хонда», из дверей которой вывалился букет изнемогающих от смеха красавиц. Из них особенно выделялась одна — в платье из японского красного шелка с рисунком из черно-золотых пчел. На плечах переливался палантин из той же магической ткани. Увидев вывеску, девушки еще раз прыснули со смеху, но тут же переодели лица в смиренную торжественность. В пустом холле института Нюша кашлянула, и этот звук разбудил шаги в дальнем конце коридора. Маленькая женщина в штатском, стряхнув незримую пылинку с лацкана своего кителя, обратилась к девушкам без всякого радушия:

— Добрый день. Почему вы вчетвером, осмелюсь спросить?

— Это мои подруги. Они приглашены.

— Приглашены замуж?

— На свадьбу.

— Свадьба — это не сюда. Здесь Институт брака. Многоженство противоречит федеральному законодательству.

В руке дамы-распорядительницы оказалась военная рация размером с батон. Дама ткнула в какую-то кнопку, рация зашипела и затрещала.

— Служба сопровождения? К главному. У нас трое гостей.

Едва девушки успели переглянуться, дверь за их спиной распахнулась, и в холл шагнули шесть молодцев в смокингах. Щелкнув каблуками, молодцы синхронно поникли головой, а потом столь же дружно встрепенулись и просияли.

— Разрешите сопроводить гостей к месту досуга! — прокричал в потолок один из кавалеров.

— Сопроводите, — милостиво разрешила дама в штатском и обратилась к Ануш: — А вам, моя хорошая, предстоит проверочка. Вот ваш документ (она вручила девушке экзаменационный листок), проходите кабинеты в указанной последовательности и постарайтесь не делать ошибок.

— Нюш, ни пуха! Все будет хорошо! — сказала Лида Липкина с тем фальшивым оптимизмом, с каким мамаша провожает пятилетнего сына в кабинет стоматолога.

— Не бойся, мы с тобой, — подтвердила Алина, слишком легко давая молодцам в смокингах увлечь себя к выходу.

Через полминуты Ануш осталась в холле одна. Она даже не заметила, как ее палантин соскользнул с плеч и остался гореть на полу. Глядя в экзаменационный листок, она подумала: «А если Хронов провалит экзамен? За кого мне тогда выходить?»

Под табличку «Кафедра семейной психологии. Лаборатория чайлд-фри» была подсунута бумажка, тщетно призывающая тишину: в кабинете было шумно. Ни одна вещь не находилась на своем месте и даже не знала о его существовании. Если же оставить в стороне учтивые недомолвки, комната казалась многократно взорванной свалкой детских вещей. Продавленные мячи, липкая соска, баночки с яблочным пюре и из-под него, погрызенные погремушки, горячечно разметавшиеся распашонки и ползунки, упаковка творожков, розовое одеяло со слонами, пакеты подгузников, бутылочки, обрывки какой-то книги (на странице отчаянно хохотала половина кролика), три маленькие руки, оторванные от разных кукол, медведь в обмороке и курганы неопознаваемой разноцветной чепухи. На узком столе в углу приткнулась компьютерная клавиатура — жалкая попытка придать помещению сходство с кафедрой.

На четырех больших мониторах, закрепленных на каждой стене, дубасил ложкой по эмалированному горшку неприятный и энергичный младенец, которого камеры показывали анфас, с боков и со спины. Малыш с мокрым, как после рождения или купания, пушком на голове был в цыплячьего цвета ползунках и голубой распашонке. Удары раздавались примерно раз в две секунды, и мальчик прислушивался не столько к пасхальному перезвону, сколько к связи между своими действиями и звуком. При каждом ударе эта связь воодушевляла ребенка; его гордый вид говорил: ого, а ведь это я! ничего себе — это снова я! Ясно было, что ложка сходится с горшком уже давно и будет сходиться еще долго.

Нюша слушала эмалированный перезвон и машинально, сама того не замечая, прибирала комнату. Вытащив из завалов пару огромных пакетов, она неспешно складывала в них обрывки, обломки, остатки, которые ни при каких обстоятельствах не могли снова стать исправными целыми вещами. Отряхивала, расправляла, разглаживала, сортировала одежду, игрушки, детское питание, незаметно для себя превращая руины «Детского мира» в обычную комнату. Предметы укладывались рядами, стопками, а Нюша все думала, когда же о ребенке вспомнят взрослые. Примерно на двадцатой минуте перкуссии в кадр проникла женская рука и ухватилась за горшок. Малыш вцепился в эмалированный сосуд, точно там хранились все его фамильные драгоценности и документы. Однако рука ловко выкрутила горшок вместе с гипотетическим богатством. Губа ребенка медленно, точно подъемный мост в средневековом замке, выехала вперед, носик покраснел, а потом ворота средневекового замка распахнулись и выпустили такой обиженный и мощный вопль, что предшествующий металлический стук показался перезвоном луговых колокольчиков, покачиваемых теплым ветерком. Это был тот злой крик, который обычно заменяет крошкам еще неведомые бранные слова, но звучит громче, дольше и разрушительней. Судя по всему, ребенок был наполнен криком от ползунков до макушки и по мере излияния не только не опорожнялся, но даже наливался еще сильней.

Ануш уже начала опасаться, что у малыша в ходе эксплуатации может отвалиться какая-нибудь резонирующая деталь, но тут на всех четырех экранах выскочила табличка с веселыми буквами:

При появлении таблички у младенца открылось второе дыхание, притом что первое и не думало закрываться. На смену первой табличке явилась вторая:

Оглушенная Ануш то ли по наитию, то ли в помрачении нажала клавишу «четыре». Последствия нажатия были самые непредсказуемые. Экран на несколько секунд погас. Как на фотобумаге в ходе проявки возникают бледные черточки, разрастаются, наливаются оттенками и соединяются в узнаваемый образ, так из воздуха возникли две пары глаз, вычертились два лица — прежний буян, только подросший года на полтора, и его годовалая сестра, вопросительно глядящая куда-то выше камеры. Мальчик был все так же румян, с влажными, словно только что вымытыми волосами, только теперь оказался серьезным и положительным ребенком, который показывал сестре картинки в большой книге.

«Ваша оценка: прирожденный гений воспитания», — засветился приговор на всех четырех мониторах, раздался детский смех, и экраны погасли.

8

Свадьба началась более часа назад, неслиянные настроения малознакомых людей постепенно нагревались до общего градуса, и никого уже не смущало, что на свадьбе нет жениха и невесты, а во главе стола громоздятся два здоровенных хрустальных лебедя. Лебедей водрузили на стол по настоянию дяди жениха, Петра Тюменцева, который сидел гордый и притихший, точно истинный виновник торжества.

Официанты в черкесках ловко сплавляли приглашенных через пороги бурного пира, вальяжно тешил слух крохотный оркестрик, состоявший из рояля, контрабаса, ударных, кларнета и струнного квартета. Варвара Симеониди, внимательно водя глазами по нотам и подавая знаки другим музыкантам, ухитрялась иногда бросить взгляд на происходящее в зале. Она ждала появления Стемнина и думала: сегодня что-то должно случиться… Дальше воображение замирало, зато Варя чувствовала, как отзывчива сегодня скрипка. Третий номер программы начинался с ее соло, и, хотя ее предупреждали о выступлении со звездой, в такое трудно было поверить. Судя по рассказам Ильи, это мог быть просто розыгрыш. Но, когда после вступительной фразы на сцену быстро вышел маленький седой мужчина с густыми черными бровями и печальными восточными глазами, Варя посмотрела на остальных с ужасом и мольбой: ребята, ради бога, не лажайте! Мужчина кивнул оркестру и запел. Тихим голосом он расправлял под потолком вечерние парижские улицы, и на зал опускалась голубоватая дымка иной жизни, хотелось плакать, куда-то ехать, срочно разыскать и обнять забытых возлюбленных. Это был всемирно известный шансонье, так что даже родители жениха и невесты готовы были признать, что сегодня главное событие — вовсе не свадьба, а этот родной заграничный голос.

Измученный ожидаемыми и нежданными волнениями, Вартан Мартиросович вдруг почувствовал, что происходящее не напрасно, что эта музыка и французские слова все объясняют, возвращают душу и мир на место, что сегодняшние события не только не глупы, но очень важны, как и все лица на этой долгожданной свадьбе. Он отложил в сторону вилку с ножом и даже погладил жену по спине, чего никогда прежде не позволял себе на людях. В этот самый миг отсутствовавшие жених с невестой засветились и улыбнулись собравшимся с двух круглых экранов на стене, в полтора человеческих роста каждый. Сначала экраны были именно лицами, освящающими пир, а потом в них замелькали кадры, точно образы и мысли в двух головах, а голос великого певца подхватывал картинки и сплетал в один стремительный клип. В этом клипе был и танец разгневанных мужчин в роддоме, и дети всех возрастов на концерте в детском саду, и встреча Вартана Мартиросовича с отцом, и сцена в школьном кабинете, и парад свадебных платьев, и наконец экзамены в Институте брака.

Под звуки струнных Георгий Хронов на экране сдавал «основы семейного бюджета», и гости от души веселились решению будущего мужа потратить последнюю тысячу рублей на аренду тройки лошадей для прогулки с женой. Ануш Никогосова по телефону отвечала неприлично-игривым голосам в учебном телефоне, интересовавшимся «Гошенькой», а сам Гошенька отчаянно ревел на два голоса с экранным младенцем. Собравшимся приятно было следить за испытаниями новобрачных, и все понимали, что мало-помалу жених с невестой приближаются к свадьбе, а главное, друг к другу.

Но то, что развлекало сидящих за праздничными столами, было слишком серьезно для экзаменуемых. Их силы были на исходе, и с каждым новым экзаменом они все больше сомневались в удачном исходе испытаний. Особенно жених. Прошло добрых два часа, пока затравленный кричащими детьми и развязными фотомоделями, он оказался у последней двери. Хронов знал, что все провалил. Единственным его желанием было увидеть Нюшу. Свежий с утра воротничок рубахи успел увянуть и напоминал два понуро висящих уха, пиджак хотелось сорвать и выбросить, по лицу нервно блуждали красные пятна. Что всего хуже, в голову успел перепрыгнуть тот горшечный перезвон, который тиранил его в лаборатории чайлд-фри. Вздохнув и косо напялив счастливую улыбку, Хронов постучал и толкнул коленом белую дверь, на которой царила табличка «Институт брака. Приемная комиссия».

В комнате за круглым столом сидели несколько человек, но единственный, кого он увидел, была его Нюша — невероятно красивая, нарядная, родная. Нюша рванулась ему навстречу, и было видно, что она так же рада ему, как и он ей. Они стояли по разные стороны стола и чувствовали, насколько успели соскучиться, и что жизни не хватит, чтобы наверстать упущенное, и как мало будет любой близости, чтобы не скучать друг по другу.

— Вот теперь все в сборе, — раздался нержавеющий голос во главе стола. — Дорогие друзья, мы переходим к последнему испытанию.

На председательском месте сидела или стояла та самая маленькая суровая дама, что встречала каждого из них у входа в институт.

— Клевые пчелки, — сказал Гоша, даже не взглянув на председательшу.

— Гошка, ты живой? Ты голодный?

— Сейчас все хорошо.

— Золотые мои! Вы в брак вступать будете? Или поговорим и разойдемся? — слегка повысила голос цельнометаллическая дама.

— Что угодно, лишь бы вместе, — ответил Хронов, не сводя влюбленных глаз с невесты.

— Мы не разойдемся, даже не надейтесь! — послышался Нюшин голос из глубин носового платка.

Тут Хронов огляделся и обнаружил, что находится в небольшом парадном зале, украшенном колоннами, изваяниями обнимающихся пар и цветами. На столе и на спинках стульев догорали розовые угольки заката, а по обеим сторонам от председательского места сидели при полном параде Паша с Линой и Стемнин. Георгию показалось, что у Стемнина тревожно-виноватые глаза.

— Присаживайтесь, берите по одному билету. Волноваться не нужно, — с неожиданной мягкостью сказала председательша. — Подсказывать можно, даже желательно, но только вам двоим. Остальных в случае нарушений удалю.

Почему-то дама посмотрела только на Павла Звонарева, который пожал плечами и обиженно воззрился в окно. Точно заправский фокусник, дама вытащила из-под полы кителя колоду карточек и ловко раздала по пять листов — синие рубашки Гоше, желтые — Нюше.

— Открывать только по моему сигналу. — Она подняла над головой медный колокольчик. — Отвечать не задумываясь, слов не подбирать. Кто первый? Вы, сударь? Хорошо, пусть будет невеста. Переверните карточку и прочтите вслух.

Ануш вытянула самую нижнюю карточку, поднесла к лицу и громко прочитала: «Нарисуйте картину вашей семьи через пятьдесят лет». И тут же продолжила, точно эта картина сразу была у ней перед глазами:

— Так. Зима. Новый год. Елка, фонарики. Все дети и внуки в сборе. Внуки бесятся, дети шикают на внуков, я шикаю на детей, внуки шикают на меня… Мы рассаживаемся, нас фотографируют. Гоши нет. «Где дедушка?» — спрашивают внуки. «Ума не приложу», — отвечаю скрипучим голосом, а сама клюшкой в окно сигналю.

— Клюшкой? — удивился Хронов. — Ты хоккеистка на пенсии?

— Ну, палочкой. Костылем. Тут в дверь звонят, и входит дедушка. Дед Мороз… Он передвигается такими резкими зигзагами, подскакивает к внукам и берет самую маленькую на руки. Говорит: «Ну что, деточка, знаешь, кто я?» А она отвечает: «Ты человек-паук».

— Прекрасно, — торжественно провозгласила дама-председатель. — Остается дождаться и проверить, как будет на самом деле. Теперь вы, господин Хронов.

Хронов потянул первый попавшийся билет и прочитал:

— «Перечислить три любимые слабости невесты». Ну нет, я отказываюсь. Зачем это? Слабости — у меня как раз.

Стемнин тайком поглядел на часы.

— Гоша! Конечно, у меня куча слабостей. Ну вспомни! — заволновалась Ануш.

— Я не замечал. Ну хорошо, хорошо. Сейчас. Мне нравится, как ты разговариваешь с комнатными растениями. Ты не до конца уверена, что они тебя слышат и понимают, зато точно знаешь, что я-то тебя слышу. В то же время, вдруг… ну, мало ли… Поэтому ты что-то бормочешь в листочки и очень стесняешься, даже не меня, а вообще.

— Цветы все понимают. Получше некоторых, Георгий. Кстати, это разве слабость?

— Любимая слабость. А любимая слабость — это практически достоинство. Потом еще я люблю, когда ты оказываешься рядом с кондитерской витриной и смотришь на выпечку. В Париже, помнишь?

— Прекрати! Так нельзя! Это запрещенный прием! — Глаза Ануш сияли.

— …И у тебя такой взгляд при этом, как будто ты сейчас молишься мармеладу.

— Ах ты подлец!

— Согласен. А что ж, такой билет… Еще люблю следить за твоим лицом, когда ты смотришь кино. Потом, когда ты волнуешься и что-то рассказываешь, то не успеваешь перехватить воздух между словами и вдыхаешь в середине слова. А еще…

— Гоша! Там всего три было, притом слабости, а не все подряд, — не выдержала Лина.

Жених с невестой не отрываясь смотрели друг на друга.

— Ну что ж, дорогие Ануш и Георгий. Вы с честью прошли все испытания, — провозгласила дама, тоже взглянув на часы. — Теперь нужно составить бумаги…

— Погодите, — вдруг сказал Хронов. — Разве я не провалил все эти тесты?

— Георгий, ты вот это сейчас что — улизнуть собираешься? — строго спросил Паша.

— Какой улизнуть? Давайте спрашивайте меня дальше, я готов.

— Видите ли, Георгий. — Председательша вдруг заговорила обычным голосом, в котором не было ни золота, ни стали, ни торжественной строгости, только сочувствие. — В семейной жизни легенды бывают так же важны, как безукоризненно правильные поступки. Если люди любят друг друга, конечно. Даже глупость — ну, к вам это не относится, конечно, — может укреплять отношения, потому что становится общей историей, общей тайной. А творить легенду — хотя бы семейную — вы, несомненно, можете.

— Это правда, — признался Хронов и окинул всех виноватым взглядом. — Ну давайте тогда нам наши студенческие.

Документ им выписывали один на двоих, и назывался он «Свидетельство о браке», а еще из синего бархата в двух сафьяновых коробочках выловили два кольца белого золота. Тут Георгий вспомнил о том детском колечке, что лежало у него в кармане. Потом они шли куда-то по пустому темному коридору, спускались по лестнице, пересекали двор, и через арку выходили на улицу. Стемнин, который нервничал и спешил, вдруг остановился и спросил:

— Как вам это все? Ужасно?

— Да ты что, Илюша! Да что ты! — закричал Хронов, который по меньшей мере двадцать раз за сегодняшний день был готов растерзать Стемнина. — Это нечто! Совершенно незабываемо, ни на что подобное мы даже не рассчитывали!

— Это похвала?

Ануш быстро обняла директора Департамента писем:

— Ну конечно! Ты гений, дурашка!

Они уже приближались к ресторану и слышали — больше телом, чем ушами, — теплый прибой музыки. Кто-то из гостей, вышедших на украшенное воздушными шарами крыльцо покурить, показывал на них пальцем и кричал что-то приветственное. Стемнин снова заторопился, вытащил из-за пазухи пухлый конверт из плотной рисовой бумаги и сказал:

— Посидите с гостями. Потом будет французский тост, за ним — танец, а сразу после танца входите прямо в глаза. Машина будет ждать у черного хода.

— В какие глаза? Можешь толком объяснить?

— Толком нельзя! Но вы точно все поймете, вы же такие умные! — И бывший преподаватель рванул к дверям ресторана, в водоворот странной свадьбы, которой давно пора было стать настоящей.

Приветствия, объятия родителей, крики, призывы присесть-выпить-поцеловаться-посмотреть подарки… Как только шум стал спадать, оркестр негромко заиграл вступление. В течение получаса свадьба Ануш и Георгия была похожа на другие свадьбы, хотя теперь уже никто этого не заметил.

9

Сев на свободное место и дернув большую виноградную кисть за ягоду, Стемнин ждал кульминации. После нее шансонье отбывал, вступал в свои права диджей и можно было уходить: оркестр играл только до конца французской части программы. Сразу после этого Стемнин договорился встретиться с Варей.

Стемнину казалось, что песни тянутся слишком долго и их слишком много. Со своего места он видел только Варину прическу и иногда взмывающий смычок. «Когда ты уже угомонишься, Арарат Наполеонович!» — с мукой смотрел он на великого певца, на его встрепанные брови и крупный, казавшийся накладным пунцовый нос. Обернувшись, Стемнин заметил Вартана Мартиросовича, который умильно глядел на шансонье и время от времени согласно кивал головой — то ли словам, то ли особенно трогательным нотам, то ли каким-то своим мыслям. Иногда Вартан Мартиросович поднимал глаза на дочь, иногда переглядывался с Аделью Самвеловной. Размякший Никогосов-отец, видимо, смаковал тот редчайший момент, когда все в жизни хорошо. Видя Вартана Мартиросовича, Стемнин и сам немного успокоился, словно мнение этого человека о сегодняшнем торжестве было главным и решающим.

Но вот маленький шансонье подошел к Ануш и Гоше, обнял их за плечи и заговорил. Из-за стола со вторым микрофоном поднялась переводчица в тяжелых очках и принялась переводить слова певца.

— Mes amis! Moi, j’ai été marié et plus d’une fois. Mais un mariage peut vous fair comprendre beaucoup plus que trois…

— Друзья мои! Я сам был женат, и не раз. — Переводчица вступила таким равнодушным тоном, что все посмотрели на нее с осуждением. — Однако вы можете узнать за один раз больше, чем за три. (За столами засмеялись.)

Он продолжал говорить. Гости благоговейно внимали непонятной французской речи, словно в самом благозвучии ее заключался высший смысл.

— …Иногда мне хотелось бы вернуться и получить один-единственный урок, но пролитое вино в бокал не соберешь. Вот что я хотел бы сказать вам — от себя, от ваших родителей, родственников и друзей…

На двух круглых экранах покатили, перетекая из одного в другой, старые фотографии, и волной побежала по лицам общая улыбка. Потом детские рисунки, страницы первых школьных тетрадей, замечания в школьных дневниках… Картинки становились все более новыми, а люди на них, наоборот, быстро взрослели.

— …Знаете, почему влюбленные так любят разглядывать детские фотографии своих любимых? Кто-то скажет, что так будущие родители хотят всмотреться в будущих детей, проверить гены. Но это не так… — Теперь все, как и переводчица, смотрели только на певца. — Правда в том, что главное желание любящих — быть вместе, не расставаться нигде и никогда. Поэтому им хочется проникнуть в ту часть жизни возлюбленного, где их не было и быть не могло. Повернуть время вспять и быть вместе с самого рождения.

Слова под тихо плачущую музыку тревожили, и каждый чувствовал, что вот сейчас слезы одолеют и его.

— И каждый, кто был когда-либо влюблен, понимает, как важно отражаться в глазах любимого, как важно быть понятым, оцененным, одобренным, запомненным и просто замеченным этими глазами.

Теперь на экране была видна сцена последнего, пять минут назад завершившегося экзамена. Камеры крупно показывали два лица, два взгляда, которые не могли разъединиться.

— Любящие глаза меняют нас целиком. Любящие глаза дают нам самый лучший покой и пробуждают самое лучшее беспокойство. Пусть ваши глаза, ваши чувства, ваши сердца, пусть дела ваши будут обращены друг к другу. Не забывайте главные мгновения вашей любви — только так вы сможете всегда оставаться молодыми. А теперь…

Переводчица, придерживая подол платья, села на место, и певец запел:

Свадебного танца не было. Двое подошли друг к другу, обнялись — впервые за этот день — и всего лишь смотрели друг на друга, причем песня была нежнейшей глубиной этого взгляда. Это была одна из тех песен, которую хочется слушать долго — не ставить несколько раз сначала, а именно продолжать слушать бесконечно. Экраны перестали мелькать, на них появились две фигуры — его и ее. Камера наезжала все сильней, и вот на экране остались только лица. Но увеличение не остановилось, и на последнем куплете экраны превратились в два глаза — карий и серый, походившие на инопланетные горные озера с кристальным волнующимся дном. В какой-то момент Хронов заметил, что происходит на экране, и шепнул Нюше: «Смотри, глаза! Помнишь? Нам — туда!» Внезапно там, где были зрачки, возникла еще более глубокая темнота: раздвигающиеся, расправляющиеся круглые воротца, похожие на затвор в объективе фотоаппарата. И не дождавшись последнего аккорда песни, жених с невестой поднялись по ступенькам и осторожно вошли в широко отверстые зрачки (она в серое озеро, он — в карее), тут веки сомкнулись, затворы схлопнулись, и жених с невестой исчезли. На экранах из темноты возникла дорога, стремительно петляющая по гористому берегу моря.

Взявшись за руки, двое сделали несколько шагов в кромешной тьме, пахнущей подвалом, потом забрезжил из-за поворота слабый свет, и через минуту они оказались во дворике, где важно расхаживал взад-вперед пожилой водитель в зеленом мундире и фуражке. Увидев выходящих из стены жениха с невестой, он всплеснул руками и бросился к машине со словами: «Родные мои! Ну наконец-то! С праздничком, как говорится! Садитесь, садитесь! Чуть ведь не опоздали! Не дай боже пробка на Ленинградке!» При этом водитель приглашающе загребал воздух, как бы уговаривая Гошу и Нюшу поскорее причалить к белому кадиллаку «De Villе» с гименеевыми закрылками.

— Меня качает уже. Еще час такой свадьбы, и можно сразу переходить к погребению, — сказал Хронов, помогая Нюше сесть в машину.

— О! Тут корзина со свадебной едой! Умираю, как есть хочется!

— Я же говорил! Чертов святой Валентин! Никогда больше не буду жениться!

— Больше и не придется. Дай мне салфетку, а потом я демонически захохочу.

Машина плавно понеслась по улицам, где уже загорались первые фонари. В большом конверте, который вручил им в последний момент Стемнин, оказалось много конвертов поменьше: с загранпаспортами, авиабилетами до Неаполя, картой Амальфитанского побережья (отель в Амальфи отмечен сердечком), гостиничные ваучеры, пачка сиреневых евро, записка с поздравлениями и инструкциями. Это было невероятно!

— Смотри! Скорей! Вон, справа! — закричала Нюша, едва не поперхнувшись клубничной тарталеткой.

— Что?

— Да вон же щит! Там я! Ну, видишь?

— Как это? — Гоша перегнулся через гранатово-шелковые колени к правому окну. — Опаньки! А ведь точно, ты. Это как?

На Ленинградском шоссе, на самой кромке Петровского парка, висел огромный подсвеченный плакат, изображавший Нюшу в изумрудном — первом — платье. В нижнем углу плаката кувыркался фирменный Валентинов купидончик. Не успели они прийти в себя, как у метро «Аэропорт» им бросился в глаза плакат с Гошей, колдующим над шляпой в звездной мантии. Плакат у «Сокола» изображал Ануш в окружении хохочущих подружек.

— Слушай, это же было всего три-четыре часа назад. А ведь надо обработать в компьютере, отвезти в типографию, напечатать, довезти до щитов и успеть расклеить. Как такое возможно?

— А когда это они нас сфотографировали? Хотя… — Нюша вспомнила, что там, в театре, что-то без конца мерцало и вспыхивало.

— А еще откуда они знали, что мы в это время будем смотреть в окно?

Тут они разом умолкли и поглядели на фуражку водителя. Фуражка деликатно молчала. Открывая дверцы «кадиллака» в Шереметьево, шофер поклонился, громогласно пожелал счастья, стараясь перекричать грохот взлетавшего самолета, а напоследок сказал обычным голосом:

— Там было еще три плаката. Не хотел вам мешать. Вернетесь — увидите.

Уже в салоне «боинга», который догонял падающее за горизонт солнце, они беспрерывно вспоминали разные истории из прошлого и, конечно, сегодняшний день. Вдруг Хронов хлопнул себя по лбу, а потом по карману. «Ну не олух ли я! Дорогая! Прошу твоей руки. Да нет, левой!» Надевая на Нюшин палец свинцовое колечко, молодые с удивлением обнаружили, что оно по-прежнему горячо.

10

Выскользнув из ресторана, Стемнин перешел на другую сторону улицы: к чему лишние глаза и ненужные расспросы? Осенняя предночная прохлада нашла его, и бывший преподаватель поежился. Работа была закончена, но вздохнуть с облегчением он пока не мог. Украшенный шарами вход в ресторан и отзвуки танцевальной музыки с расстояния в десяток шагов были пристанью прошлого, от которого он пытался отчалить. Отсюда, с темной стороны улицы, праздник казался иллюминированным и украшенным городом неизвестной страны, не нанесенной ни на одну карту. Отныне этот город будет жить в воспоминаниях людей, ради и при помощи которых был построен, возможно, он даже станет столицей их воспоминаний, куда будут изредка приезжать, чтобы развеяться, побродить по красивым улочкам, заглянуть в городской сад, покататься на аттракционах и привезти гостинцы обратно, в маленькие городки выцветших будней. Но сейчас весь этот фантастический город казался Стемнину громоздкой кинодекорацией, которую нужно разглядывать только с большого расстояния.

Мимо по улице профырчал грузовик, оставив после себя шлейф приторного выхлопа. Невольно поморщившись, Стемнин подумал, что впереди его ждет кое-что куда более трудное и реальное, чем сегодняшнее кино. Хотя Варя была еще там, внутри. И кто скажет, где проходит граница между двумя этими сценариями и даже действительно ли их два. А может, один, просто в какой-то момент ты перестаешь быть сценаристом. Синева над городом потемнела. Наконец из-за угла ресторана появились музыканты. Альтист помогал нести огромный футляр с контрабасом, остальные оглядывались, очевидно решая, какая станция метро ближе. Стемнин заметил, что Варя ищет глазами его. Он видел ее впервые за несколько дней. На зябкие плечи ее была наброшена белая кофточка, и в вечернем сумраке ее фигура испускала слабое сияние. Стемнину показалось, что он чувствует Варин запах. Вторая скрипачка, поменьше ростом, тоже поглядела на Стемнина, но сразу отвела глаза. Музыканты двинулись в сторону зоопарка и Красной Пресни. Варя попрощалась и направилась к «Маяковской», не переходя на другую сторону улицы. Они медленно шагали по разным сторонам, изредка переглядываясь через дорогу и улыбаясь (хотя каждый догадывался об улыбке другого только по своей собственной). Наконец компания оркестрантов исчезла за поворотом, и Стемнин бросился к Варе.

— Привет свадебным музыкантам! — Он взял у нее скрипку.

— Привет. А ты мне снился.

— Надеюсь, я показал свое истинное лицо?

Варя засмеялась, не ответив, это и было самым волнующим ответом.

11

Уже отбыл великий шансонье, на месте оркестрика ерзал непоседливый диджей, уже трижды сдвигали к стенам столы, возвращали на прежнее место и вновь отчаянно танцевали, кричали «горько» родителям жениха и невесты, целовались друг с другом, так что счастливо уснувший в такси Петр Тюменцев не успел заметить, как хрустальные лебеди, два пудовых символа верности, исчезли, а перед тем были разлучены.

Одного лебедя под звуки нежного вальса ухитрились вынести из зала, упаковать и поместить в багаж колосса французской лирики, причем в дальнейшем ни московские, ни парижские таможенники не усмотрели в этом ничего странного: мало ли, что взбредет в голову звезде. Обнаружив через пару дней прозрачную, переливающуюся радужными гранями птичью глыбу в своей прихожей, маэстро пожал плечами и распорядился отвезти хрустального лебедя на виллу, где дети садовника и по сей день используют лебединую шею для игры в кольца.

Вторая птица осталась на родине и абсолютно напрасно. Долго удерживавшийся от шалостей Павел Звонарев уговорил Ролана Зашибякина, чернявого молчуна из Ростова с татуировкой на пальцах обеих рук, вынести «гусь-хрустального» во двор, ибо птица, по словам Звонарева, была ничем иным, как десятилитровой бутылью с водкой, притом самой лучшей, «на таежных бруньках». Большим шведиком, взятым из багажника Ролана, лебедь был обезглавлен, но к общей досаде оказался сплошь хрустальным — от клюва до прозрачных перепончатых лап.

— Нечего было тебя слушать, хрен моржовый, — сказал Зашибякин в сердцах.

— Золотые ваши слова, Ролан Игоревич! — искренне сказал Паша. — Пойдемте в зал, водки там целый Байкал. Хоть лебедя помянем как положено.

Он поднял тяжелую лебединую голову, блеснувшую ледяным отблеском фонарного света, и сунул ее в карман.

12

— Я под впечатлением, Илья. В жизни ничего похожего не видела. Если не считать открытия вашей «Почты». Знаешь ведь, какие обычно бывают свадьбы.

Варино упоминание «обычных свадеб» было вдвойне неприятно: он вспомнил — второй раз за день — свою свадьбу с Оксаной. Да и самой Варе было с чем сравнить.

— Ты ведь толком и не видела ничего, — буркнул Стемнин.

— Здрасте пожалуйста. Во-первых, там на экранах все повторяли, во-вторых, народ рассказывал, в третьих, даже наша программа. Это надо же было так замахнуться! А кстати, Илья, твоя роль там была какая?

— Не такая уж большая. Общая концепция, задания для экзаменов… Еще речь, которую зачитал маэстро.

— А я уверена была — он сам. Надо же, думаю, какой мудрый дедушка. Ты такой талантливый? Подозревала, но даже не догадывалась.

Стемнин растрогался. Они сели у окна в кондитерской на Большой Бронной. Стемнин смотрел на Варвару Симеониди, Варя — на редких прохожих сквозь свое темное отражение. Помолчав, она вдруг произнесла, видно приняв решение:

— Принесла фотографии Антона. Показать?

«Какого Антона? Это ее муж? Ах да, так сына зовут. Не хочу никакого Антона!»

— Конечно, пора нам уже познакомиться.

Он безотчетно понимал, что невозможно найти путь к Вариному сердцу, который вел бы в обход ее ребенка. Любишь Варвару — полюби Антона, не полюбишь Антона — забудь про Варвару. Стемнин было запаниковал, но тут принесли две чашки кофе, пирожные, и за несколько секунд, пока менялась декорация, он взял себя в руки. Взглянув на Варю, Илья с удивлением обнаружил, что она изменилась. Не то чтобы стала менее красивой, просто власть ее красоты уменьшилась. Кто-то внутри Стемнина взмолился: «Господи, хоть бы он оказался не ужасен!» Но что могло случиться, если бы Антон оказался невозможно ужасным ребенком? Если бы он гримасничал, плевался, ковырял в носу и писал на обоях плохие слова? Неужели тогда Стемнин отказался бы от нее? Хватило бы у него духу сказать: «А знаешь, Варвара, вряд ли я смогу быть отцом такому ребенку, давай-ка разбежимся, пока не поздно»? Конечно, не хватило бы. Наверняка он подобрал бы наскоро какую-нибудь невнятную фразу, какими люди вечно отгораживаются от необходимости принимать мгновенное решение, что-то вроде «поживем — увидим» или «время покажет». А себе оставил бы теоретическую возможность в любой момент откреститься от слишком глубоких отношений. У кого недостанет пороха воспитывать чужого трудного ребенка, тот вряд ли сможет сказать матери в лицо, что ее ребенок ужасен.

Эти мысли промелькнули в голове в доли секунды, пока Варя открывала сумочку. «Немыслимо красивые пальцы! Антон, не подведи меня, мой мальчик!» Больной набат гудел под сводами затылка. В руках у Вари возник бело-желтый «кодаковский» конверт. Достав увесистую пачку снимков, она не передала ее сразу Стемнину, но внимательно проверяла каждый новый снимок и откладывала некоторые обратно в конверт.

— Тут нам всего год и один месяц.

Голос ее изменился. На снимке в плену у огромного бессмысленного медведя, надувного мяча и пластиковой пирамидки мешковато сидел малыш с приоткрытым ртом.

— Такой смешнючий хохолок! — подсказывающе радовалась Варя.

— У него твои глаза.

— Ты думаешь? А вот это уже год и пять месяцев, на даче, купаемся.

Директор Департамента писем старательно улыбался и пытался скрутить мысли в какую-нибудь внятную формулу, которая помогла бы справиться с беспокойством и поддержать разговор в нужном ключе. «Нет, он совсем не ужасен, обычный мальчик, наверное, хороший даже. Потом, маленькие дети всегда кажутся пристукнутыми, вспомни свои фотографии. Со временем привыкнешь, может, даже полюбишь». Не было ничего отпугивающего в этих снимках годовалого, двухлетнего, трехлетнего мальчика с серыми глазами и гладко причесанными светлыми волосами. Незачем было раздражаться и по поводу равнодушия фотографа или переслащенной манеры одевать ребенка в жилетки, галстуки-бабочки и глянцевые ботиночки наподобие малолетнего официанта. Главное, что заставляло Стемнина сжиматься внутри — чувство, что ребенок ему совсем чужой, а относиться к нему как к чужому будет невозможно. Что нужно сделать, чтобы почувствовать родным человека, которого минуту назад ты себе даже не представлял? А признаться Варе в этих чувствах значило перечеркнуть сегодняшний день, все предыдущие встречи и собственные письма.

— Тебе плохо, Илья? — встревоженно спросила Варя, забирая у него очередной снимок. — У тебя такое лицо…

— Слушай, а Валентин… Валентин Веденцов не знает про наши… Про нашу встречу? — неожиданно пробормотал Стемнин.

— Веденцов? А зачем ему знать? — удивилась Варвара.

— Я имею в виду… Он не против?

— Да нам-то что за дело? Послушай, ты странный какой-то.

— На самом деле я вот что хотел сказать, Варя. Только ты меня выслушай и пойми.

Она смотрела на него внимательно и без настороженности.

— …Меня очень тронуло, что ты доверилась мне и показала эти фотографии.

— Правда же, он хороший?

— Наверное. Наверняка. Я… я не знаю. Вот об этом я и хотел сказать. Ты должна запомнить. Я постараюсь делать все как надо… Ничего не портить… Что я не умею разговаривать с маленькими детьми — не страшно, научусь, я люблю учиться. Но это все и, главное, чувства, да? — все это будет не сразу. И я, честно, не знаю когда. Понимаешь?

— Ну конечно, понимаю. Ты такой хорошенький и такой дурачина! Допивай свой кофе, и не надо бояться. Кстати, ты не будешь доедать этот кусок? Можно я?

Она совсем не рассердилась на него! Даже стала еще добрее и теплее. Почему? Он не понимал. Напряжение спало, хотя голова продолжала болеть, только сейчас он ощутил неимоверную усталость после сегодняшнего дня. Тихо играла музыка, пахло горячими булочками с корицей, звякнула ложка.

На улице Варя сама взяла его за руку. Стемнину показалось, что она пытается загладить какую-то вину, хотя сам чувствовал себя гораздо более виноватым и точно знал за что. На детской площадке во дворе Вариного дома они поцеловались — впервые. Он задыхался от ее запахов и непомещающегося, распирающего счастья.

1

В понедельник дождь заладил сразу после того, как руководители отделов и департаментов собрались на летучку. Просматривая видео свадьбы, заслушивая отчеты и короткие выступления, Веденцов в вязаном жилете, а с ним и остальные, поглядывал в потемневшее большое окно, где утро раздумало превращаться в день, а решило пойти обратно в предрассветье.

— Разрешите вопросик? — поднял руку Владислав Басистый, как всегда замаскированный улыбкой. — Куда вы дели этого лейтенанта? Подставного отца в детском саду? Вроде врач хотел пригласить его на свадьбу, познакомить с женой…

— Это не было предусмотрено, — лениво произнес Кемер-Кусинский, глазами спросив у Веденцова разрешения ответить. — Лейтенант потребовал инструкций, ему велели попрощаться. Проводил «сына» до машины, отдал ему планшетку с халвой… Да ведь все понимал этот Вартан Мартиросович — слава богу, профессор, доктор наук. Правда Филипп, актер, потом сообщил, что получил от «сына» визитку. Я запретил ему вступать в контакт.

— Запретили? — рассеянно переспросил Веденцов. — Зачем?

— Это же очевидно, Валентин Данилович. Сейчас у врача имеется цельное воспоминание об эпизоде с «отцом». Послевкусие неповторимого события. Мы придумали актеру эту роль, ввели его в образ, сочинили реплики, по нескольку вариантов для каждой развилки разговора. Этот Филипп — хороший парень, живой, но он ничего общего со своим героем не имеет. Ну позвонит, ну навестит, ну расскажет о каких-нибудь своих актерских успехах, о своей настоящей семье или о своей девушке. А то еще врачу взбредет отблагодарить мальчика. Словом, ни к чему все это. Вся наша работа по созданию переживаний пошла бы насмарку.

— Жестокий вы человек, Андрей Гаврилович. Разлучили тень отца с Гамлетом. — Улыбка Басистого на мгновение превратилась в усмешку.

— С единственной целью, Владислав Аркадьевич: пусть остается тенью отца. Иначе тень появится, а отец исчезнет.

После докладов Валентин поблагодарил всех, кто участвовал в подготовке мероприятия, и, сделав паузу, произнес:

— Если когда-нибудь… мало ли… мне приспичит в очередной раз жениться, считаю, за персональное шоу можно быть спокойным.

Он в очередной раз поглядел поверх голов в сплошь засеянное мелкими каплями стекло, за которым город превратился в размытые темноцветные дымы.

— Экхм… Валентин Данилович, позвольте полюбопытствовать. Что-то прямо серьезно намечается или вы сугубо теоретически? — с бархатистой вкрадчивостью спросил финансовый директор.

— Сугубо теоретически. Кристально теоретически, — задумчиво отвечал Веденцов, не отводя глаз от окна. — Хотя случаются и сюрпризы. Практически. Правильно я говорю, Илья Константинович?

Стемнин, который и без того нетерпеливо ерзал с самого начала летучки, едва не подскочил, а Валентин обычным тоном приказал:

— Все свободны, кроме господина Звонарева.

Паша, который успел в числе первых добраться до двери, укоризненно крякнул и поплелся обратно к столу.

Вне себя от беспокойства, глава Департамента писем поднимался по лестнице, машинально ведя пальцем по серебристым отсветам на стене. Переписка Веденцова (точнее, участие в ней самого Стемнина) прекратилась довольно давно. Кто знает, что произошло между Веденцовым и Варей? Бывший преподаватель хотел бы надеяться, что прекратилась не только переписка, но и любые отношения. К тому же Варя не стала бы показывать фотографии сына и целоваться со Стемниным, если бы между ней и Валентином что-то было. А вдруг? Женщины ведь всегда выбирают. Илье Константиновичу не хотелось думать про Варю плохо, но думалось поневоле. Пусть Варя чиста, но что мешает Веденцову строить свои планы? Может, он собирается сделать Варе предложение и добиться своего таким образом? Кто знает, оправданы ли такие надежды, хотя целеустремленности Валентину не занимать. А что значит это «в очередной раз жениться»? Но в одном сомневаться не приходилось: тому, кто перебежит дорогу Веденцову, не поздоровится.

Стемнин вернулся к себе, сел за стол и понял, что даже для такого простого занятия, как сидение за столом, требуется хоть сколько-нибудь душевного покоя. Стена с мрачной венецианской гравюрой надвигалась на него, точно хотела соединиться с противоположной стеной и раздавить Стемнина в тисках. Он выскочил вон из кабинета и рванул на первый этаж. Сделав по «Почте» несколько кругов, он решил заглянуть к Паше.

— Ну и что он тебе сказал? — спросил он у снисходительно ухмылявшегося Звонарева.

— Сказал, что любит меня нежно. Ты про кого, кстати?

— Не морочь мне голову, олух.

— Вообще-то это коммерческая тайна. Но тебе по дружбе и большому секрету скажу. Да… Однажды ты все узнаешь.

Стемнин ткнул Павла в ребро, тот ойкнул.

— Ага, пытки… Это другой разговор. У одной бизнес-леди трещит по швам ее бизнес-брак. Точнее, не то чтобы сильно трещит в полном смысле слова, а так, начинает потрескивать. Значит, надо рефрешнуть ее чувства. Мужнюю привязанность перезагрузить.

— Ну а ты-то тут при чем?

— Думаешь, я неспособен освежать чувства?

— Только низменные.

— Вот! — Звонарев торжественно воздел указательный палец. — Ее муж как раз не может оторваться от компьютера. Придет, значит, домой, на жену не взглянет и сидит полночи всяк божий день.

— Знакомо, да? — хмыкнул Стемнин.

— С этим нужно что-то делать, согласись! Негоже, чтобы между супругами стоял компьютер. Это пагубно скажется на демографической ситуации в стране и мире. Шеф хочет, чтобы я над этим подумал.

— Над чем? Над поведением ее мужа?

— Ну разумеется. Мое поведение ни у кого нареканий не вызывает. Может, подвести к джойстику слабый ток?

— А больше Веденцов ничего не говорил?

— Остальное — тайна нас двоих. Третьему здесь не место. «Красивая и смелая дорогу перешла» — понял?

— Ну, смелая — это по глупости. А насчет красоты тебя крупно обманули.

Что ж, Валентин — крупный бизнесмен, у которого масса забот помимо личной жизни. Вот и Стемнину лучше заняться чем-то кроме самого себя. Он вспомнил список событий, над которыми его просили подумать в Отделе свиданий. Свидание в черно-белом стиле, которое планировали построить как многочасовую театрализованную фотосессию… Авантюрная встреча: девушке, с которой нужно завязать знакомство, не хватает сильных ощущений, а потому она увлекается оккультизмом, предсказаниями, картами Таро. Басистый просил подумать над детективным сценарием, когда украденные у девушки вещи находит частный сыщик, он же будущий любовник. Хотя Стемнину казался любопытней другой вариант, когда на каждом шагу сбывались бы предсказания девушки и она в какой-то момент почувствовала бы себя ясновидящей. Надо было только как-то подсунуть ей молодого человека, чтобы тот тоже оказался сбывшимся пророчеством или воплощением тайного желания. Он поднимался к себе недовольный, но успокоившийся.

2

Дверь в кабинет была наполовину открыта. Странно. Стемнин хорошо помнил, что захлопнул ее перед уходом. «Начинается». Затылок колюче заледенел. Вздохнув, бывший преподаватель шагнул внутрь. Рядом со столом в кабинете стояла посетительница. Тоненькая, маленького роста, светло-пасмурные глаза, волосы заплетены в короткую косу, на шее легкий перламутровый платок. В комнате еле-еле пахло духами. Девушка глядела на Стемнина строго. Он не сразу узнал вторую скрипачку из Вариного квартета. Когда-то в разговоре Варя называла ее имя, но Стемнин его не запомнил. На мгновение тревога отлегла…

— Здравствуйте! Нас тогда, кажется, не представили? Садитесь, пожалуйста!

Девушка продолжала стоять, молча глядя на Стемнина, через руку у нее был переброшен аккуратно сложенный плащ. Горькое выражение глаз и губ делало ее лицо необыкновенно красивым и одухотворенным.

— …Кстати, мы ведь именно в этой комнате единственный раз и встречались, помните? Так как вас зовут?

— Меня зовут «милая Эн». Или «дорогая Эн» — вам видней.

— Энн… Анна?

— Может, перестанете придуриваться и играть?

Она подошла к двери и с силой ее захлопнула.

— Знаете, я не совсем понимаю…

— Он не совсем понимает! А я совсем не понимаю. — Она говорила звонко, прокалывая его прямым холодным взглядом, от которого невозможно было оторваться. — Как вы могли так поступить? Так нужны были деньги? Ты ведь образованный человек, интеллигентный, да? Ну куда тебя понесло? Чего тебе приспичило? Или ты из этих: «Ничего личного, просто работа?» Как палач или проститутка?

— Послушайте, Аня, вы уже столько черной краски на меня извели, а я, ей-богу, ума не приложу, чего вы от меня хотите?

— Какая еще Аня? Еще и Аня была? Сколько девушек вы заморочили? — Она все время переходила с «вы» на «ты» и обратно. — Мама не учила вас, что обманывать нехорошо? Почему вы решили, что можно играть чувствами совершенно постороннего человека, который к тому же ничем перед вами не провинился?

Чем больше разгорались гневом голос и лицо девушки, тем труднее было возражать и сопротивляться. Наверное, ее истинная, глубинная красота являла полную силу в минуты печали и недовольства.

— …Где только таких умельцев учат! И слова-то он подобрал, и Франка вспомнил. Франка! Веденцов и Франк, надо же. Ха-ха-ха!

Ужас и стыд объяли бывшего преподавателя, который при упоминании Франка начал наконец постигать смысл случившегося. Вся картина его жизни последних месяцев прямо сейчас со звоном обрушивалась на него.

«Так это не Варя!» — кричали осколки. Ну конечно! В квартете ведь две скрипачки, имени он тогда не знал и сам назначил Веденцову возлюбленную — то ли потому, что Варя казалась ярче, то ли потому, что повела себя неприступно, кто теперь разберет почему. Так и не нашлось подходящего момента, чтобы поговорить про письма: Стемнин рассудил, что для них обоих это неловкая тема.

Теперь-то он вспомнил, с каким сердитым и расстроенным лицом ворвалась тогда, в день открытия «Почты», сегодняшняя посетительница, как она два дня назад разглядывала его через улицу. Но каким образом ей удалось раскрыть секрет Веденцова? Как тот выдал себя и зачем рассказал про Стемнина? Тут новая тревога пробилась сквозь этот обвал мыслей: а вдруг не рассказал? Вдруг девушка действует наугад, так что сейчас он выдаст и себя, и Валентина?

— Послушайте, могу я вас спросить. — Голос Стемнина задрожал. — Конечно, сейчас я кажусь вам чудовищем и не заслуживаю снисхождения, но… Как ваше имя?

— N. Номер. Вы сами должны знать какой. Сколько там было до меня и после ань, свет, люд… — В глазах у девушки стояли слезы, потом на щеке блеснула влажная дорожка, но выражение лица, достигшего совершенства красоты именно в этот момент, не изменилось. — Надеюсь, когда-нибудь до вас дойдет, как ужасно вы поступили. Видеть вас не хочу. Прощайте!

Промокнув тыльной стороной пальца слезный след, она рванула дверь за ручку. Дверь не открывалась.

— Давайте, я помогу.

— Иди ты знаешь куда! — яростно пробормотала посетительница, толкнула дверь и выскочила в коридор.

Стемнин долго стоял без движения, упираясь косточками пальцев в холодную крышку стола, а взглядом — в дверь, которая, казалось, до сих пор обиженно хранит звук, с которым была захлопнута. Все тело было бледным продолжением сотрясавшего его сердцебиения. После крушения, которое случилось с его прежними мыслями, он мог сейчас вынести только одну, самую простую истину: Варя свободна. Разумеется, она все еще замужем, по-прежнему неизвестно, как сложится у него с Антоном, но неожиданно для себя Стемнин оказался честен и с ней, и с Валентином. Не стоило опасаться ни обид, ни упреков, ни мести. У Веденцова свой роман, у него свой. Почему он не испытывал сейчас острой радости от только что обретенной свободы?

Стемнин глубоко вдохнул и снова уловил запах духов. Вдруг он вспомнил, как обдуманно была одета девушка. Словно явилась не для того, чтобы устроить выволочку подлецу, а на первое свидание.

3

— На следующее утро спускаемся мы к завтраку в отеле… Да, вот что интересно: в Амальфи многие отели, как ласточкины гнезда, прилеплены к горам, вход с крыши, а потом на лифте съезжаешь вниз. Первый этаж наверху, а пятый — самый нижний.

Хронов, загорелый, постриженный, ходил по комнате, то отнимая альбом с фотографиями, то снова всучивая его Стемнину. Нюша вынимала из круглой жестянки кофейные зерна, вертела между пальцами, вдыхала запах. Прошло полмесяца после свадьбы, зима уже сужала кольцо вокруг пасмурной Москвы, а Хроновы только что вернулись из лета и сами лучились лучшим временем жизни.

— Такой пожилой дядечка-портье в красном кителе с нами здоровается, а я смотрю на него и думаю: сейчас выкинет фокус. Например, вручит какой-нибудь ключ и карту… Ну или там, не знаю, пригласительный билет на американскую подводную лодку… Еще пиджак этот красный… А когда он ничего такого не делает, ты вроде как обманут в ожиданиях. После этой свадьбы труднее всего было привыкнуть, что люди вокруг тебя просто живут своей жизнью, у них нет никакого задания что-то для тебя отчебучить и они не переодетые актеры.

— Ладно — люди. Я на Гошу первые дней пять так смотрела, — засмеялась Нюша. — Он ведь у нас артист, ну и думаешь: сейчас он просто сам по себе или это часть сценария? Эти слова он сам выдумал или…

— Ой да брось ты, Нюша, как тебе не стыдно!

— Свадьба была необычная, там все вокруг тоже, картины такие… Этот городок разноцветный, держится на честном слове. Море, лимоны повсюду. Каждые пять секунд машины сигналят на серпантине, предупреждают встречных из-за поворота. Горы рассыпчатые, половина в сетках металлических, от обвалов. Камни горяченные, даже через босоножки чувствуется. Ящерицы носятся. Можно простоять на месте час и не встретить ни души. Только кузнечики звенят.

Нюша встала у окна и смотрела сквозь березу, на которой уже почти не осталось листьев, сквозь дальние дома и серое небо туда, в счастливую южную картинку.

— А еще мы видели, как на катере возили деревянную статую мадонны под духовой оркестр… Словом, какое-то время мы ждали продолжения спектакля, странно было, что этого не происходит.

— Выходит, вы разочарованы? — спросил Стемнин.

— Да что ты, как можно в таком разочароваться? Скорее в том, что это закончилось. Видимо, к такому привыкаешь мгновенно, — задумчиво ответил Гоша. — Представь, это вроде как на один день ты самый главный в мире. Всемирный именинник. А на следующий день все то же самое, только ты уже не в центре, а, как и раньше, один из миллиардов. Но не станешь же ты жаловаться, что у тебя был такой день!

— Глупости это, Гоша! Мы же вместе, значит, в нашем мире самые главные. А еще у всех после свадьбы два колечка, а у нас три.

Гости ушли, а Стемнин все смотрел на пару огромных бугристых лимонов, которые Хроновы привезли вместе с бутылкой лимончеллы не то из Амальфи, не то с Капри. Волшебство надень, карета, которая снова превращается в тыкву, лебедь — в гадкого утенка… Но разве ходят в свадебном платье всю жизнь? Разве не заканчивается и самый лучший спектакль, и самая трогательная песня? А если бы даже прекраснейшие спектакли, фильмы, песни в один прекрасный момент не заканчивались, неужели они никогда бы не осточертели?

Он взял лимон и поднес его к лицу. Вопреки ожиданиям лимон почти не пах. Вернувшись в комнату, Стемнин достал распечатанные письма, которые писал за Валентина, и ответы на них. Почему-то именно после встречи с обиженной девушкой ему доставляло острое удовольствие их перечитывать. Все в письмах переменилось и продолжало меняться. Не только в ответах скрипачки, которые теперь звучали ее голосом и глядели строгими светлыми глазами, но и в его собственных словах. Стемнин перечитывал их и пытался представить, что чувствовала она — а она чувствовала глубоко и сильно, раз эти письма заставили ее встречаться с Веденцовым. В некоторых словах он теперь слышал невыносимую фальшь и многое отдал бы, чтобы эта девушка никогда их не читала или по крайней мере забыла. Бывший преподаватель понимал, что не стоило ворошить это прошлое: его ждала совсем другая история, история с Варей, но по всему выходило, что прошлое не изжито, более того, стало гораздо важнее настоящего. Хуже всего было то, что Варей он пытался теперь себя усовестить, напоминал себе о ней как о долге и важном деле.

Перечитав в сотый раз свое последнее письмо, Стемнин отправился на кухню, взял нож и отрезал пластинку от толстой лимонной шкурки. Вот теперь он почувствовал запах.

4

Квартира пахла итальянским лимоном несколько дней. Странно, даже в кабинете чудился отголосок этого запаха.

В обеденный перерыв Стемнин заехал в детский магазин на улице Пятого года, чтобы купить подарок для Антона. Вечером он должен был впервые появиться дома у Вари и познакомиться с ее семьей. Неделю назад подано было заявление на развод, и после этого Варя ходила сама не своя. Зная подробности прежней замужней жизни Вари, Стемнин считал, что развестись следовало давно, независимо от новых отношений. Варино безрадостное настроение его обижало.

Варя познакомилась с Сергеем (так звали ее мужа) еще в музыкальном училище, тот учился по классу трубы и, по Вариным словам, был необычайно способным. Трубач был старше Вари на курс, в консерваторию не прошел по конкурсу, попал в армию. Они уже были женаты, Антон родился через полгода после того, как трубача забрили. Варя поступила в Гнесинку и уже на первом курсе сыграла на конкурсе Вьетана, получив вторую премию. Даже академ не брала, спасибо родителям. Сергей служил в Петербурге, трижды приезжал в отпуск, и с каждым разом становилось ясней, что, кроме коротких вспышек страсти, их ничто не связывает. Два часа ругаются — два дня молчат. Даже маленький сын был предметом раздоров. По рассказам Вари Стемнин понял, что трубач принадлежит к той породе творческих людей, у которых сила характера недотягивает до уровня таланта. На последовательное воплощение способностей в реальном, не тепличном мире, им не хватает воли. Сознание собственного дара, годами остающегося без полноценного применения, действует на человека разрушительно. Он разрывается между тем, кем мог бы стать, и тем, кем является на самом деле, и чем дальше друг от друга два этих образа, тем глубже внутренняя пропасть.

Вернувшись из армии, Сергей поступать повторно в консерваторию не стал, твердил, что должен содержать семью. Устроился в джазовый ансамбль, игравший в казино. Деньги неплохие, но каждый раз трубач приходил оттуда подшофе, а иногда — пьяный в дым. Некоторое время Варины родители дипломатично ничего не замечали, но, когда однажды от шума проснулся Антон, отец решил побеседовать с зятем. Ничего хорошего из этого разговора не вышло: трубач собрал вещи и уехал в неизвестном направлении. Вернулся через месяц — без паспорта, без денег, без двух передних зубов. Какое-то время держался, родители дали денег на хорошего протезиста. Потом все началось по новой: рестораны, казино, разгоряченные посетители, вдохновленные игрой и желающие во что бы то ни стало угостить. Несколько раз Варя просила его сменить работу, была вакансия в оркестре цирка, потом в Музкомедии. «Я не могу без музыки, — говорил трубач, — в цирке пускай мартышки играют. Солисту там делать нечего». Ну выбирай тогда — кабак или мы, не выдержала она.

— И что же он сделал?

— Он сказал: я выбираю музыку. И ушел. Теперь появляется изредка. Купил Антошке музыкальный велосипед. Мальчик счастлив. Ездит только с включенной пиликалкой. Доиграет — он опять нажмет. Слышать уже не могу. Это к тому разговору о музыке, помнишь?

Глядя на Варю, на ее тонкие руки, легкие волосы, чистые глаза, Стемнин не мог представить, как это светлое существо может быть связано с пьяными скандалами, кабаками, с кухонным чадом жизни.

«Я знаю, у Сергея кто-то есть. Какая-то продавщица или администратор в торговом центре на Калужской», — недавно пожаловалась она Стемнину. Он промолчал. А что, нужно было выразить сочувствие? Дать совет, как отвадить соперницу?

Хотя магазины игрушек торгуют товарами для мальчиков и девочек, в залах преобладал розовый цвет. Большинство кукол представляло тип длинноногой крашеной блондинки, которой сделали пластическую операцию по всему телу. Куклы неискренне улыбались. Кроме кукольных одежек розовыми были машинки, домики, мавританские замки, рюкзачки, футболки, пеналы, книги и тетради. Стемнин чуть не купил набор инструментов для юного автомеханика в благодарность за одно то, что зеленый чемодан с ключами, отвертками и прочим металлическим серьезом был чужим в этом розовом царстве. В последнюю минуту он удержался от покупки: все инструменты идеально годились для нанесения вреда здоровью и материального ущерба. Выбрав в конце концов модель черного «ленд крузера», тяжелую, как гантель, недовольный Стемнин направился к выходу.

Мерзнущий город блестел водой и листвой, зачем-то шипели струями по лужам оранжевые поливальные машины, точно заплутавшие во временах года. После этого лужи долго пытались проморгаться лопающимися пузырями.

5

В кармане у сердца запиликал мобильный. Люди в автобусе стали оглядываться: почему-то именно в транспорте звонок телефона действует так, словно с человека сорвали шапку-невидимку.

— Ох, как неудобно получается. — Голос у Вари был расстроенный. — А я как раз хотела попросить перенести встречу.

— Послушай, мне бы доехать, выйду и сразу перезвоню.

Дорогу от автобусной остановки он помнил и пошел в сторону Вариного дома, просто чтобы отдалиться от шума шоссе. Что-то случилось, думал Стемнин, дрожа от холода и беспокойства, иначе Варя позвонила бы гораздо раньше. Отменить эту встречу, такую важную, к которой наверняка готовились и в ее семье… Он остановился за два дома, бережно поставил пакет на обшарпанную скамейку, проверив, достаточно ли она чистая.

Все так неожиданно, сказала Варя вполголоса. Она не может долго говорить по телефону. Ей ужасно жаль, она просит прощения. «Только давай все потом».

— Варя, так нельзя. Отменилась встреча — ладно, вынести можно. Но скажи, бога ради, что происходит!

— Хорошо. Тебе достаточно знать, что со мной все в порядке?

— Как же можно знать, что все в порядке, когда совершенно точно понимаешь, что все в беспорядке? Не можешь говорить, напиши эсэмэс.

— Ты на остановке, да? Подожди там, я выйду на десять минут.

Не тратя времени на объяснения, Стемнин подхватил пакет и, поминутно оглядываясь, бросился обратно к шоссе. Наконец он увидел Варю. Она пыталась на бегу застегнуть светло-серый плащ. Заметив Стемнина в другом конце аллеи, ведущей к остановке между рядами постриженных кустов, она перешла на шаг. На голову в спешке был наброшен платок, совершенно ей не шедший. «Мамин», — подумал Стемнин, двинувшись навстречу. Варя быстро обняла его, даже не поздоровавшись, но тут же отступила, подняла указательный палец: мол, дай отдышаться и собраться с силами. Он послушно ждал.

— Ты прости, что так вышло. Конечно, мы все тебя ждали… Антошка тоже спрашивал. Тут звонок в дверь. Ты в метро уже ехал, наверное, телефон не брал. Мама в глазок смотрит: Сергей. Что? Откуда? Зачем? Папа цепочку набросил, открывает дверь. А Сережа весь белый стоит, ни слова не говорит. Папа ему: в другой раз приходи, как тебя ребенку в таком виде показывать! Сережка молчит…

Эти привычные для Вари «Сережа», «Сережка» царапнули слух Стемнина.

— …Папа дверь захлопнул. Тот постоял, а через минуту начал в дверь барабанить — руками, ногами… Потом разбежался, всем телом в дверь — тадам! — ну и свалился на площадке.

— И что вы сделали?

— Антона в спальню к родителям увели, сказали, мол, дверь чинят, ремонт. Все равно ведь испугался. Папа хотел с лестницы Сергея спустить.

— А милицию вызвать? — еще не договорив, Стемнин почувствовал, насколько бездушен его вопрос.

— Какая милиция! Они приедут через два часа, во-первых, и все это время нам что делать? А потом? Выведут при всех, потом сядут в кухне, будут бумаги свои заполнять. В восемь Антошку кормить, купать, спать укладывать. Всё при милиции?

— Ну так как же вы? Где он сейчас?

— Где-где… У нас.

— Как у вас? В каком смысле у вас?

— Илья, а куда его? В подъезде оставить? На улицу вывести? Что ты такое говоришь?

— Да ничего не говорю пока. Давай, может, я транспортирую его на такси к нему домой?

— Ой, пожалуйста, не нужно тебе еще… Переночует и уедет.

— Переночует?

Тишайший из голосов, гомонивших сейчас в голове Стемнина, пытался сказать, что Варино решение — наиболее разумное и человечное. Но этот голос мгновенно утонул в гневном хоре правых криков. Правота — одно из самых беспощадных чувств. Трубач останется ночевать у Вари? Значит, комфорт пьяного скандалиста важней их встречи и знакомства с семьей? А может, в ее жалости теплится прежнее чувство к мужу? После того, как они подали заявление на развод, трубач сходит с ума, показывает, как ему плохо и тяжело. И что же? Варя принимает его дома. Утром ребенок увидит дома отца… А что потом ему будут объяснять про какого-то дядю, нового постороннего человека?

— Слушай, забери у меня эту машинку! — Стемнин протянул Варе пакет с подарком. — Передай сыну, можешь даже не говорить от кого.

— Илья! Перестань! Ты же взрослый! Все наладится, все глупости останутся в прошлом. В следующий раз приедешь и сам вручишь. Спасибо тебе. Ну, я побегу.

Она хотела поцеловать его, но Стемнин отстранился. Это движение вышло невольно и даже неожиданно для него самого. Если бы в то же мгновение кто-нибудь спросил Стемнина, нужно ли показать Варе, что он обижен, считает ее неправой и не желает к ней прикасаться, разумеется, он отверг бы такое предположение. Тело совершило это движение за него, вероятно, потому, что не хотело приближаться к женщине, которая сегодня, может быть, прикасалась или прикоснется к другому мужчине. Варя мгновенно поняла это движение и отступила, повторив, что ей нужно бежать. Уже на ходу она прибавила не то «я позвоню», не то «позвони», не то «созвонимся». Стемнин не мог в точности вспомнить, что она сказала. Почему-то крайне важно было знать, какая именно была выбрана формулировка. Хуже всего, разумеется, вариант «созвонимся», потому что оставалось категорически непонятным, кто должен сделать первый шаг.

6

Свежеопавшие листья прилипали к подошвам, желая бежать с улиц в помещения, где можно обсохнуть, вернуть цвет, шепот, достоинство. Но понятно было, что всем не спастись, более того: не спасется ни один.

Во вторник проводились съемки для компьютерного проекта, который держался втайне ото всех, хотя руководил им самый болтливый человек в Москве и Московской области. С лицом, розовым от инициативы, Звонарев бегал по «Почте» с пластиковым стаканчиком в одной руке, с куском бисквитного рулета — в другой и энергично мешал участникам съемок, равно как и всем остальным. Казалось, повесу, заточенного в монастырь, только что вернули из ссылки и тут же пригласили на вечеринку в кругу друзей-шалопаев. Звонарев упивался своими жестами, командами, остроумными репликами, ярким светом в переговорной, превращенной в студию, а главное, героиней съемок.

Это была молодая женщина, воплощавшая рубенсовское великолепие, каждая деталь ее пела гимн плодородию, если не считать выражения лица, говорившего и гимнам, и самому плодородию решительное «нет». Возможно, кислая нотка в обильном букете прелестей была вызвана как раз чрезмерной бойкостью Павла Звонарева, который время от времени кричал оператору или фотографу, размахивая очередным куском еды:

— Брат, пойми, слишком пресный ракурс! Объемами лучше переиграть, чем недоиграть.

Красавица презрительно смотрела мимо Звонарева и двигалась с космическим равнодушием основательного небесного тела.

— Чуточку капризней, Наталья, малость кокетливей! Нужен огонек, девонька моя! Огоньку не найдется?

— Павел, я не курю, — отвечала дива ванильно-мороженым голосом.

— Чиркните бедром, родная, дайте нам искру! — волновался Павел. — Мы должны разбудить вашего мужчину, а вы своими ракурсами даже маньяка накофеиненного убаюкаете.

— Вас же не убаюкала.

— Черт! По-моему, эту колбасу провернули прямо из Красной книги. — Звонарев взмахнул бутербродом.

— Павел Дмитриевич! Черно-белую сюиту будем снимать? — спросил фотограф в маленькой шляпе и с серебряной серьгой в виде глаза.

— Зачем че-бэ для такой цветущей женщины!

После серии снимков и видеодублей в атласном халатике настал черед испанских кружев, испанские кружева сменил шафрановый купальник, а после купальника Наталья потребовала удалиться посторонних, которых Звонарев вытолкал в считаные секунды.

— Товарищи! Товарищи! Нам атмосферка нужна, ароматы высших сфер. Ну чего вы тут не видели? Ничего не видели? Так не о чем и жалеть.

Однако лишенная душевной тонкости модель категорически причислила к посторонним и самого Звонарева. Павел распушился, прибавив от возмущения в росте, объеме, весе и молитвенно закричал, что он продюсер проекта и непременно должен приглядывать за сессией, что он как врач, как ученый, как представитель другого биологического вида. Но все было напрасно. Наталья встала с кожаного дивана, потянулась к ширме, на которой висело ее платье и сказала:

— Вид или не вид, я при посторонних не готова. Если тут каждый продюсер глазеть намылился, я ухожу. Свою заведите.

Звонарев, искрясь статическим электричеством неправедного гнева, выскочил в коридор, а после ходил по всем комнатам и жаловался, что его, прародителя идей и виртуального художника, отлучают, как Григоровича от Большого театра.

— Да, я не евнух и не обещал! Но работа есть работа, так ведь? Хочешь не хочешь, ее надо делать!

— Особенно если так сильно хочешь, — заметил Кемер-Кусинский с почти незаметным сочувствием.

7

Стемнин не стал звонить Варе и не мог понять, хочет ли услышать ее звонок. Несколько спокойных дней — вот что ему нужно. Погрузиться в работу, съездить к маме, почитать «Исповедь» Руссо под защитой лампы, согревающей изголовье кровати мягким светом. Лечь в дрейф в нейтральных водах.

Поразмыслив, Стемнин решил не расспрашивать Веденцова ни о прерванной переписке, ни о причинах ее рассекречивания. Явный интерес к теме мог оказаться небезопасным. Любопытство, впрочем, не утихало, и Илья на разные лады рисовал сцену ссоры между Веденцовым и давешней посетительницей. Писал ли ей Веденцов последние письма сам? Успели ли они стать любовниками? Последняя мысль причиняла легкую боль.

Прогнав Звонарева, который надоел в тот самый момент, как появился в дверях, Стемнин заперся в кабинете. Тени веток неслышно колебались на столе и на стене, сумрак подрагивал, и каждый раз что-то неуловимое менялось в настороженности комнаты.

Плотно усевшись за стол, Стемнин начал было писать письмо Варе, но чувства упирались и не хотели идти в нужную сторону. Вытянув из пачки чистый лист, он принялся за сценарии первого знакомства. Никто в Отделе свиданий не обращался к нему с таким поручением, однако Стемнину приятно было воображать ситуации, когда два едва знакомых человека, переполненные смутными догадками, опасениями, желаниями, впервые сталкиваются друг с другом. Почему его так вдохновляет эта тема, бывший преподаватель не задумывался. Он решил создать несколько вариантов «про запас», «на всякий случай» и весь день набрасывал стремительные строчки, насылая на половину зачеркивающие бури.

Вместо того чтобы придумывать истории для знакомых людей, он пробовал силы на вымышленных героях, задавая себе самые головоломные параметры вкусов, привычек, чудачеств. Например, знакомство заядлого футбольного фаната с любительницей японских манга, первое свидание торговца дизайнерскими пуговицами с курсанткой МВД, все свободное время отдающей занятиям дзюдо. Наконец придумав для честолюбивого логиста и сонной библиотекарши сценарий, в котором двое становятся «скорой помощью» и вынуждены спасать восьмилетнего мальчика, Стемнин почувствовал себя всемогущим. К вечеру в комнату вернулись легкость и беззаботность. Он погасил свет, вышел из кабинета и, обновленный, точно после отпуска, направился к выходу.

Немного замешкавшись в холле, куда выносили большие черные сумки с аппаратурой, штативы, серебристые зонты, шелковую ширму в китайских хризантемах, он столкнулся со Звонаревым, измотанным, но еще более счастливым:

— Эх ты, писчий червь! Такой сочный экспириенс просрать! Горячее видео, отвал челюсти! На разрыв аорты!

— Приберег бы свою аорту для жены, козлина певчая!

— Не из всех выходят монахи, мон ами.

Перешагнув через баулы, Стемнин отдал ключ на охрану и шагнул в темный двор. В промозглом сумраке переулка потерялись часы, времена года и даже пара десятилетий. Вдруг откуда-то в раструб холодного фонарного света выскользнула маленькая фигурка. Это была девушка в стеганой куртке и такой же светлой шапке с длинными, точно концы шарфа, ушами. Стемнин посторонился, давая пройти, но девушка шагнула к нему и сказала (слова вылетали легким паром):

— Вот чудеса какие! Здрасте, а я к вам и иду.

Он не сразу узнал ее.

— Хотела оставить для вас. — Она нервно расстегнула сумку и достала оттуда конверт. — Что ж, давайте лично в руки отдам. Вот и все, до свидания.

— Погодите, — опомнился Стемнин. — Вы сейчас обратно к метро?

— Нет, совсем в другую сторону.

— Проводить вас?

— Говорю же, в другую сторону. — Она улыбнулась.

— Стойте-стойте! Нет, я за вами не погонюсь. Но оставьте мне хоть телефон, вдруг у меня возникнет вопрос. Много вопросов…

— Вот уж это лишнее, — сказала она, но, увидев, как Стемнин набирает воздуха для очередного залпа, оборвала. — Ладно, запоминайте: шесть-шесть-девять-тринадцать-двенадцать.

— Я так не запомню.

— Значит, не судьба. Мне, правда, пора. — Она помахала рукой.

Он проводил глазами ее куртку и макушку шапки, которые, казалось, забрали с собой свет всех фонарей из темного Малого Галерного переулка. Судорожно дергая рукой в кармане в поисках телефона, он панически бубнил комбинацию цифр, боялся выпустить хоть одну из них.

Не дотерпев до метро, он юркнул в первую попавшуюся кофейню и достал из кармана конверт.

— Готовы заказать? — спросила официантка. — Что-нибудь принести?

— Что хотите, — ответил Стемнин. — Чай, кофе, не имеет значения.

— Есть обычная сенча, жасмин, лимонник, мята…

— Второе.

— Жасмин?

— Наверное. Простите, я немного занят.

Пожав плечами, официантка унесла свою приклеенную улыбку в сторону бара. В конверт была вложена открытка из твердого картона, изрытого ровными бороздками. К углу открытки была приклеена веревочка, на которой болтались глиняные колокольчики, каждый размером с ландышевый бутон. Непростая открытка, не копеечная, не первая попавшаяся. Глиняные колокольчики… «Вторая скрипка». По лицу Стемнина мелькнула нежная насмешка, и он прочел сначала имя, потом остальные слова и еще много раз в разном порядке.

Неожиданность ли встречи, внезапное прощение, глиняные колокольчики на открытке, имя девушки или все вместе — душа Стемнина вдруг попала на какой-то секретный этаж бытия, о котором прежде и не подозревала. Все, что прежде мучило разладом, сходилось, разъяснялось на этом этаже. Здесь не было фальши, случайностей и зла, здесь выстраивались в совершенный аккорд бесчисленные счастливые совпадения. И эта удивительная фамилия девушки, в которой переливалась ее женственная тонкость и загадочность: свет березовой рощи, бережность, белизна. И опрятные буквы, и трогательная веревочка. «Она ранима, честность для нее важней богатства, а еще скрипка… Не первая притом… Это она». Притягательным центром, замковым камнем всех совпадений было имя девушки, которое он так долго ждал, ни разу не угадал и которое равнялось магическому восклицанию «это она!».

8

Услышанное и понятое слово меняет значение после того, как его услышали и поняли, точнее, впервые по-настоящему обретает значение.

Сказанное и воспринятое — две неотъемлемые части одного и того же слова, две стороны одного события. Они связаны между собой вовсе не так, как звук и эхо. Сказанное и воспринятое — один и тот же звук. И свойства этого звука, его богатство, резкость, глубина, тембр всегда различны в зависимости от того, кто говорит и кто слышит. Разумеется, это единство связывает говорящего и слушающего (пишущего и читающего, рисующего и созерцающего) незримыми, сиамскими, в сущности, узами. Слушающий договаривает сказанное, сказавший вслушивается во впечатление, произведенное на слушателя, и, стало быть, впервые слышит собственное высказывание в полном объеме, во весь рост, без изъятий и недомолвок.

Читатель придает книге смысл, и чем умней, восприимчивей, талантливей этот читатель, тем богаче становится сама книга (если ее вообще стоило читать).

Видя читателя, улыбающегося или задумавшегося над строками своего сочинения, автор получает самую желанную награду за свой труд. Иное слово так и остается сказанным наполовину, а значит, не сказанным вообще. Но бывают слова, которые достигают самых дальних, самых глухих провинций человечества, расшевеливают самые косные, безнадежно отмершие пазухи ума, и уже это одно — многовековое, миллионноязыкое звучание благой вести — надежнейшее доказательство богочеловечества.

Зритель дорисовывает картину, слушатель досочиняет музыку, читатель дописывает роман, хотя они не прибавляют ни единой краски, ноты или буквы. Тепло должно кого-то согреть, иначе это не тепло, а пустое распыление энергии. Преображение ума, пробуждение мурашек на чьей-то коже, добыча плачей и осушение слез — вот признак и оправдание искусства. Без них все слова, полотна и партитуры — всего лишь самолет, который так ни разу не взлетел в небо, хотя был оснащен реактивными двигателями, сложнейшей автоматикой, идеально просчитан, собран и подготовлен к полету.

Письма привязывали Стемнина к той, кому были написаны. Ее внимание, волнение, тайные мысли, все перемены, разбуженные в ней его словами, — до поры до времени делали незнакомку самым важным, самым интересным человеком. Он должен был знать, что она чувствует, потому что именно ее чувства давали жизнь лучшему, что он умел делать, — его письмам.

9

Перечитав написанное, Стемнин мученически сморщился и встал, отодвинув стул ногой. Лукавство и уклончивость пятнами проступали сквозь строки. Он хотел быть честен, но на беспримесную, стопроцентную честность не хватало духу. Честность, которую он мог себе позволить, сводилась к тому, что Стемнин отказывался встречаться одновременно с двумя женщинами. Сообщить каждой из них про другую он не мог, а свое малодушие объяснял нежеланием причинять боль. По той же причине он не мог сознаться и в том, что больше не испытывает к Варе чувств, настолько сильных, чтобы стремиться оказаться рядом с ней во что бы то ни стало.

И все же следовало объясниться как можно скорей, а до того момента придется подождать и с новой перепиской. Время ожидания было нетерпеливо подрагивающим черновиком его лучшего, самого проникновенного письма.

Со дня на день могла заступить долгая зима, а Стемнин с чутким наслаждением вдыхал запахи поздней октябрьской прели, точно принюхивался к скорой весне.

10

Если бы существовал музей, в котором выставляют диковинных людей, Павел Звонарев непременно красовался бы где-нибудь между стотридцатилетней китайской старушкой и лилипутом, помещающимся в офицерский ботфорт. И уж в тени лилипута он бы не потерялся. За какие же заслуги стоило бы удостоить Звонарева такой привилегии? Павел Звонарев принадлежал к редчайшим экспонатам, которые каждым очередным своим фокусом и даже внешним видом вызывают разом симпатию и раздражение. Ни одному человеку, знакомому с Пашей дольше минуты, не удавалось испытать к нему ни приязни в чистом виде, ни разозлиться до полной потери расположения. Завидев воздушно-неуклюжего, точно монгольфьер, Пашу, встречный, расплываясь в невольной улыбке, норовил разом то ли укоризненно покачать головой, то ли цокнуть языком, то ли тихо чертыхнуться. Падая в глазах встречного, Звонарев поднимал его настроение, веселя — выводил из себя.

Разработка романтической игрушки была апофеозом Павла Звонарева, триумфальным воплощением его двойственной, притягательно-отталкивающей натуры. Сразу после триумфального воплощения Звонареву объявили об увольнении. Обычно, увольняя даже самого ленивого, бестолкового, самого никчемного работника, прогрессивный руководитель держится пусть внушительно, но доброжелательно, подобно хирургу, нависающему над пациентом с отеческой улыбкой и сверкающей ножовкой. Иные начальники даже сочувственно кивают головой и разводят руками, провожая бедолагу в последний путь: нам всем, говорят они, жаль, что приходится расставаться, и мы надеемся, что на новом месте вас ожидает подлинное признание и огромный успех. А то еще встречаются офисные виртуозы и знатоки человеческой природы, которые не пожалели времени на брошюру по НЛП или даже — чем черт не шутит! — посетившие бизнес-тренинг под руководством какого-нибудь бородатого члена-корреспондента Академии естественных наук. Эти втолковывают увольняемому, как сужала его горизонты прежняя работа, как ополовинивала потенциал и как здорово, что теперь он сумеет найти себя, что все у него отныне воспрянет и заколосится — эх, руководитель даже немного завидует уходящему в сторону Нового Счастья, потому что тот спасен, а уволивший его начальник так и останется чахнуть в прежнем убожестве.

Ни одной сочувственной, уважительной или по крайней мере сдержанной нотки не прозвучало при увольнении Паши Звонарева. Прозвучало же следующее:

— Звонарев, ты, б…, вконец ох…л? Я миллионы вкладываю, чтобы такие мудилы, как ты, могли приколоться?

Стоя в кабинете Веденцова и кожей чувствуя огонь, извергающийся из ноздрей руководителя, Паша робко молчал, внимательно рассматривая носки своих новеньких кроссовок, как бы пересчитывая их то справа налево, то наоборот.

— Пришел, значит, клиент, вбухал бабок — у нас ведь репутация, что мы творим, б…, чудеса. А ты, значит, за ее деньги, баран безмозглый, выставил бабу перед мужем в нелепом виде!

— Почему в нелепом? В голом. Всем нравилось.

— Она за это заплатила? На это надеялась? Теперь мало того, что мы вернем ей деньги… Мало того, что потратили за день работы мосфильмовского оператора, фотографа из «Вога» и осветителей. И что за неделю работы тебе, дубина, я платил зарплату. Хуже всего то, что сейчас о нас пойдет слава. Мол, набрал Веденцов лошья, стрясут с клиента пять тысяч зеленых и испортят ему жизнь. «Почта святого Валентина»! Семью разваливают одним ударом!

Когда Паша рассказывал об этом чудовищном обвинении, от обиды и возмущения у него тряслись губы, щеки и пальцы.

Игра, которая уводила из семьи Валерия Сыромякина (причем уводила, не выходя из дома) и которую жена Валерия Наталья ненавидела, точно злодейку соперницу, было знаменитое путешествие по мрачному замку с многоэтажным подземельем. Залы, коридоры, мосты и внутренние дворики, осклизлые стены, грязные плиты, низкие своды — проклятие клаустрофоба (поскольку пространство любого помещения было удушающе тесным) и агорафоба (потому как ни конца ни края помещениям не было видно). Впрочем, Валерия Сыромякина, равно как миллионы других почитателей игры, обстановка нескончаемых застенков влекла сильней гипотетических райских кущ или вполне материального супружеского ложа с балдахином, похожим на гигантский убор незримой невесты. Гнусные интерьеры манили усталого мужчину тем, что здесь на каждом шагу попадались создания, еще более омерзительные, чем сами интерьеры: гигантские пираньи, которым не сидится в гадких бассейнах, аспиды и василиски, вооруженные до гнилых зубов, тухлые демоны, просроченные колдуны и прочая нечисть. Все эти выродки не шествовали мимо игрока-посетителя, чинно раскланиваясь или справляясь о здоровье супруги. Они не могли даже угрюмо проследовать своей дорогой, не поздоровавшись. Нет, этим тварям непременно хотелось укусить гостя, броситься с топором или палить из какой-нибудь пневматической мясорубки. Но как раз за неукротимый подлый нрав усталый Сыромякин и любил вражьи морды крепкой и неостывающей любовью. Кровать с балдахином посылала компьютерному столу томные ноты протеста, но может ли нежный вздох совладать со звериным хрюком страсти?

Человек-парадокс Звонарев взялся соединить несочетаемое: хищный инстинкт охотника и оседлые радости брака. Расчет был прост и гениален: если мужу так мила охота, пусть трофеем в этой охоте будет не утка или зазевавшийся глухарь, а родная жена. Крякнув программу, Паша принялся за дело. Первоначальная идея связать образ супруги с «аптечками» (например, уткнувшись в расставленные по углам женины истуканы, стрелок поправлял бы здоровье, отнятое в схватках) была похерена как ничего, кроме похеривания, не заслуживающая.

Женщина, залечивающая раны, подол, в который можно уткнуться после сражения, женщина-бинт, женщина-ватка, женщина-мазь Вишневского — вовсе не тот образ, который мог вдохновить бойца и зверолова. Аппетитная Наталья должна стать трудным призом, Еленой Прекрасной, яблоком раздора! Пусть она возникает не в моменты передышки, а на пике напряжения сил! Кульминация ощущений в игре приходилась на встречу и поединок со слюнявыми душегубами. Превосходно! Значит, счастливый исход борьбы должен означать чудесное преображение чудовища в красавицу.

Звонарев по четырнадцать часов не вставал от своего «мака», сотрудники АйТи-отдела хихикали, наблюдая самозабвенные гримасы на пухлой физиономии, голубоватой в свете монитора. На седьмой день любовная бродилка-стрелялка была готова. Утром в пятницу двадцать шестого октября полуотставленная супруга Наталья Сыромякина в прелестном халатике лилового цвета, напоминающая хорошо созревшую малышку из Цветочного города, открыла дверь Звонареву. Поминутно поминая черта, свою глупость и незавидную долю, бледнеющая красавица следила за тем, как избавитель потрошит в мужнином компьютере папку с игрой, как подменяет файлы и нажимает на старт.

Зазвонил телефон, Наталья одновременно подпрыгнула, взвизгнула и уронила Пашин рюкзак. Полными ручками замахала она на Пашу, мол, закругляйся и катись, проклятый. Паша успел запустить игру, убедился, что на экране появился зазубренный ржавый полумесяц, пробитый двумя ржавыми же гвоздями (левый рог полумесяца выпускал розовый бутон, а острие правого гвоздя прокалывало алое сердце). На этом проверку пришлось прервать: красавица Сыромякина, которая вопреки сценарию превращалась в неспокойное чудовище, чуть не пинками выпроводила на лестницу Звонарева, до последней секунды рассчитывавшего на слова приязни, чашку того-сего и игривые гляделки с заказчицей.

11

Глава семьи Валерий Сыромякин вернулся домой поздно, в половине одиннадцатого. Отказавшись от супа тартар и форели под соусом песто по-генуэзски, собственноручно приготовленных супругой на ужин, он проследовал в кабинет, откуда через пять минут вернулся на кухню, грозно задирая брови на жену, сидевшую без единой кровинки в лице под сенью корейской микроволновки.

— Наталья! Че за дела, а? Ты залезала в мой комп?

— Валеркин, прости! Понимаешь, хотела подарок, сюрприз тебе устроить.

— А если тебе в сумку сюрпризов наложить, ты бы как? Нормально?

Тут Наталья вспомнила инструкцию Звонарева и пролепетала:

— Валер, этот… как его… оригинал… Тьфу, исходник — на диске, лежит у тебя на тумбочке. Не переживай! Все сохранила, ничего не испортила. Может, все-таки покушаешь?

— «На диске, покушаешь…» Я уже столько уровней прошел, это как? А, что с тобой говорить!

Оставив после себя небольшой сердитый сквозняк, муж покинул кухню и вконец расстроенную жену. Впрочем, думала обмирая Наталья, потратившая два часа на визажиста и еще два на приготовление особенного ужина, худшее впереди. Она тихонько сидела на краешке табурета, боясь неосторожным телодвижением пробудить лихо, чей сон всегда так некрепок.

Прошло несколько минут. Вдруг из глубины квартиры донесся смех. Такого стенобитного гогота Наталья не слышала никогда, даже в мужской раздевалке, куда случайно зашла в восьмом классе. Что-то зазвенело там, в страшном кабинете. Новые раскаты! Наталья поправила волосы. Села поудобней, положила ногу на ногу. Потянула край халатика и засмотрелась на свою напрасную красоту. Хохот повторялся каждые две-три минуты, не теряя ни в силе, ни в грубости, точно муж заходился от какого-то препохабного анекдота. Через полчаса Валерий вышел на кухню, и это был совсем другой Валерий. Лицо его было красно, волосы встрепаны.

— Прикольный сюрприз, — хохотнул он, глянув блестящими глазами на робкую жену. — Ну красава ты!

Что-то нехорошее было в его сверкающих глазах и хохотке, что-то подозрительное и неприятное, точно смеялся он именно над ней. Наталья Сыромякина не успела разобраться в своих ощущениях, потому что Валерий (Сыромякин же), не переставая похохатывать, подхватил жену на руки с неузнаваемой силой, и там, в шелково-лавандовой сумятице спальни они перешли на следующий уровень. Когда эта умопомрачительная бродилка-стрелялка была совместно пройдена и оба Сыромякиных, бурно дыша и издавая жалобные стоны, победили, Наталья прижалась к мужу и прошелестела:

— Ну, милый, как тебе мой подарок?

Тело супруга, едва успокоившееся, опять тряхнуло.

— Че ты ржешь, моя кобыла? — Смех мужа опять насторожил Наталью.

— Ты сама-то свой подарок видела? — Сыромякин старался подавить смеховые судороги.

Тут красавице вновь случилось похолодеть. Готовя сюрприз мужу, она сделала его и себе. Как можно было не проверить этого остолопа из фирмы? Что же там такое может быть, охнула она задним числом, если, разумеется, такое возможно. Чего это Валера едва люстру не сбил своим дебильным хохотом? Может, толстый обалдуй пририсовал ей чего-нибудь? Или заставил издавать ужасные звуки? А вдруг он приставил ее голову к чужому телу? Внезапно привиделась Наталье жуткая картина: немецкая овчарка с ее, Натальиной головой, злобно смотрит с экрана, глаза наливаются кровью, и вдруг начинает лаять на мужа!

— Покажи! Покажи мне немедленно! — Она подскочила с кровати, натягивая халат.

— Что, прямо сейчас? До завтра не потерпит? — удивился Сыромякин.

— Вставай, Сыромякин! Иначе я не усну… И тебе не дам.

— Ты ж ненавидишь игрушки! Ну хорошо-хорошо. Невозможная женщина!

Пригвожденный полумесяц с розой и сердечком, каменные кнопки, зал, облицованный грязным гранитом. Пространство развернулось, и Наталья увидела толстенный ствол чеготомета, которым был вооружен Валера. «Ну и подвальчик! Бутырка отдыхает, — подумала она. — Надо ему кабинет отремонтировать в таком плане». Игрок двинулся зигзагами через зал, но тут из-за поворота вылезла какая-то трехногая ливерная сволочь с диатезом на сплющенной морде и долбанула Валеру так, что у него в глазах поплыли кровавые туманы. Но Сыромякин и сам был не промах; засопев от азарта и обиды, он выпустил в ливерную сволочь две пол-литровые молнии. Гнусь осела помойной кучей, задымилась и стала меняться в лице (если можно назвать лицом бывшую тушенку, шмякнувшуюся на тротуар с высоты третьего этажа): куча как-то собралась, подтянулась, похудела-постройнела-порозовела и превратилась в Наталью, которая тут же кокетливо помахала игроку пухлой ручкой. На ней была коротенькая юбочка и полупрозрачная блузка, не умевшая и не желавшая отнять у зрителя спелые Натальины прелести. Превращение так потрясло молодую женщину, что она, не проронив ни звука, прикрыла рукой грудь. Муж опять затрясся от хохота и приобнял Наталью, передавая свои судороги и ей. Придя в себя, она отстранилась.

— Что это? Что? Это? Такое?! — чеканно вскрикивала она.

— Ты меня спрашиваешь? Твой подарок. Кстати, чем дальше продвигаешься, тем меньше на тебе одежды. Класс!

Она хотела сказать, что не позволит над ней издеваться, что это кошмар, ее разрывало возмущение, подогреваемое воображаемыми картинами новых унизительных превращений. Но ужасней всего то, что кричать на мужа было бесполезно: все, что сейчас сводило ее с ума, она сотворила собственными руками. Точнее, собственной глупостью. Ну ничего, в понедельник она поговорит с главным на этой «Почте». Она это не проглотит. Так это им не пройдет. У нее есть брат адвокат…

— Показывай, что там дальше! Показывай, не зли меня!

Возможно, если бы не смешки мужа, она не была бы так расстроена. Но Сыромякин ржал, похрюкивал, хмыкал, и каждый хмык толкал несчастную красавицу в незащищенное сердце. Ее раздражало, что аптечка — стеклянный шар с запаянным крестом — выстреливала пакетиками с презервативами, бесило, когда слюнявые твари, сраженные мужем, неизменно валились на пол и превращались в нее-в-кружевах, в нее-в-топике, в нее-в-купальнике. «Хоть бы тебя самого пристрелили» — даже такие вот мысли приходили в голову расстроенной супруге, которой каждая метаморфоза казалась личным постыдным поражением. И когда после нового выстрела очередная синяя амеба из темного угла превратилась в сексапильную Наталью и Сыромякин набросился на живую жену с объятиями, она, так долго страдавшая от невнимания и охлаждения мужа, оттолкнула его и в ярости рванула из кабинета прочь. В эту ночь они спали порознь.

12

Варя позвонила, когда Звонарев рассказывал о злосчастной игре, а Стемнин трясся от хохота и хлопал себя по коленке.

— Ты плачешь? — спросила Варя без всякого сочувствия.

— Нет, Варя, к своему стыду, у меня все хорошо.

— Очень за тебя рада. Можешь говорить?

Поглядев на скорбящего Пашу, Стемнин понял, что смех улетучился надолго, виновато прижал руку к сердцу и вышел из комнаты.

— Прочитала твое послание, — сказала Варя и замолчала.

— И что ты думаешь?

— Думаю. Я думаю. Пока не знаю. Но по-моему, дело не в том, что у меня нет в паспорте пометки.

Стемнин похолодел, притом похолодел унизительно.

— Конечно, не в паспорте дело, — промямлил он.

— Так в чем? Ты испугался встречаться с ребенком? Он так тебе не понравился?

— Варя, я ведь даже не видел твоего сына.

— Брось, я же помню, как ты смотрел на фотографии. Точно тебе рентгеновские снимки показали. С переломом твоей жизни.

— Глупости какие! — произнося эти слова, он с ужасом убеждался, что Варя видит его насквозь.

— А может, ты решил не ввязываться в грязную историю? Пьяный муж, крики, скандал.

— Варя, я ведь — вспомни — предлагал…

— Милицию вызвать!

— …Отвезти твоего мужа домой.

— Ну вот что я тебе скажу, Илья. В моей жизни уже был один мужчина, которому вечно не хватало сил отвечать не то что за семью и за ребенка, а даже за себя. Еще один тропический цветок — уже перебор.

Хотя Стемнин писал с надеждой на дружескую паузу в отношениях, боясь обидеть Варю, сейчас он в отчаянии понимал, что никакой паузы быть не может, что это настоящий и окончательный разрыв, в котором повинен он один, и выглядит хуже некуда. А главное, в этот самый момент стало ясно, что терять ее навсегда он не хочет. Стемнин словно увидел Варю заново. Варя Симеониди была прекрасней всех. Он что-то буркнул о том, что она к нему несправедлива. Прощание вышло сдавленным, жалким: так школьник в кабинете завуча, где его двадцать минут распекали, стращали, перебирали вражьими пальцами дрожащие внутренности, поднимает с полу рюкзачок, шевелит губами и взопревший, съежившийся, выметается в коридор — мокрой мышью в полуобмороке. Прошамкав то ли «ну пока», то ли «ну счастливо», то ли «ну прости», Стемнин еще с минуту держал телефон на вытянутой руке, словно недоумевая, как такая пустяковина может доставлять столько неприятностей.

Ужасный разговор, досада на себя, недовольство Варей медленно сползали с беззащитной души, точно тесная морозная кожа, наполовину еще часть тела, наполовину уже инородная помеха. А к болезненно-обнаженной, обезоруженной душе притрагивался сквознячок новой, едва переносимой радости. Первое, что пришло в голову Стемнину, потерянно торчавшему в пустынном темном коридоре: уже сегодня он напишет первое письмо Вике. Виктории. Или все же Вике. Вторая вроде бы утешительная мысль была: «А вот Варя не стала отвечать письмом. И мое письмо для нее — пшик. Выходит, не такая уж это родственная душа. А третья и четвертая мысль рванули одновременно и прозвучали разом:

— Какая я свинья!

и

— Я свободен!»

13

— Что за человек! И двух месяцев не продержаться на одном месте! Не понимаю. Ну да, дурак, кто ж спорит — но ведь такой толковый! Какой-то он неуживчивый, что ли.

Лина говорила вполголоса, прикрывая трубку, наверное, заперлась с телефоном в ванной. В голосе слышалось отчаяние. Стемнин подумал, что для Лины эта роль — роль педагога, не справляющегося со своим воспитанником, — самая привычная и естественная.

— Паша неуживчивый? О чем ты говоришь! Он гений общения, его все у нас на руках носили, от начальства до последнего охранника. Прямо сияют, когда его видят.

— Так носили, что с работы вынесли. Ну что, что он опять натворил?

— Да погоди ты, Лина! Ничего ужасного. Ну, не понравилось одной бабе, как он выполнил заказ. Видите ли, роль царевны-лягушки ее не устроила.

Послышался какой-то шум, голоса стали мутными, невнятными: видимо, Лину нашел Паша, Лина зажала ладонью трубку, и они о чем-то спорили.

— Извини, Илюша, секунду, — вернулась Лина, а потом сказала, отведя телефон от лица: — Ты мне не говорил ни про какую бабу. Что за царевна? Какая лягушка?

— А что, реальный был прикол, — послышался тихий Пашин голос. — Стреляй в лягушку — раздень царевну.

— Ничего не понимаю. Илья, ты можешь объяснить?

Тут в трубке раздалось: «Стемнин, не болтай лишнего, понял?» Илья решил закруглить разговор:

— Лина! Лин! Послушай меня. Не надо сейчас пытать этого балбеса. Я завтра схожу к Веденцову и все выясню. Попрошу его не пороть горячку. Не знаю, что выйдет из этого разговора, начальство у нас непредсказуемое. Но поговорю и все тебе расскажу.

Повесив трубку, Стемнин подошел к окну. Окно по углам запотело, наверное, к ночи температура опустилась ниже нуля. Он вспомнил Вику Березну в длинноухой шапке. Вдруг пронеслась невесть откуда взявшаяся мысль о свежей пахучей смоле, от которой слипаются пальцы перчаток, когда выбираешь елку на уличном базаре. Бывший преподаватель почувствовал, что его переполняет счастье.

14

Говоря Лине о непредсказуемости начальства, Стемнин был уверен, что ничего утешительного от разговора с Валентином ждать не приходится. Не пойти же к Веденцову было невозможно — Звонарева порекомендовал сам Стемнин, да и когда твоего друга увольняют прямо у тебя под носом, нельзя просто сделать вид, что ничего не произошло.

Но наутро он проснулся с готовым решением. Под барабанную дробь дождя по зонту он обдумывал свой план до самого Малого Галерного. У решения было важное преимущество: оно не предполагало объяснений с Веденцовым. Точнее, не нужно было начинать с этих объяснений. Не снимая мокрой куртки, Стемнин завернул в отдел «Особый случай». Он успел заметить, что Чумелин стремительно закрыл на своем мониторе какое-то окно.

— Тимур Вадимович! У меня особый случай. Выручайте, бога ради. С этим никто, кроме вас, не справится.

— Лесть есть яд в глазури приятности, — изрек Чумелин.

— Лесть предполагает преувеличение, а я ничего не преувеличиваю. Тимур Вадимович! Мне позарез нужны телефон и имя человека, для которого Павел Звонарев выполнял последний заказ. Сможете добыть? Я буду ваш должник.

— Будете, Илья Константинович. Прямо с этой секунды. Есть куда записать? Валерий Сыромякин. Младший партнер адвокатского бюро «Гупель, Гупель, Петрич и Сыромякин». Жена Наталья, домохозяйка. Вам только телефон? Есть еще адрес электронной почты, факс, «аська», номер анкеты на сайте знакомств.

— Ого! Думаю, телефона вполне достаточно. И пожалуйста, если можно, не говорите ничего Валентину Даниловичу.

— Вот этого, извините, не обещаю. Впрочем… Могу заверить, если он сам не спросит, первым разговор не заведу.

План беседы с господином Сыромякиным Стемнин написал на двух страницах, поглядывая на непрекращающийся дождь, приникший к окну колючей щекой.

15

Через неделю после безобразного увольнения позвонили из приемной. Разумеется, Ксения знала историю возвышения и падения Звонарева во всех подробностях, да и с ним самим была накоротке. Но сейчас голос ее был таким бесстрастно-любезным, точно она была автоответчиком.

— Здравствуйте, Павел Дмитриевич, удобно ли вам говорить? У меня есть к вам приятное поручение от Валентина Даниловича.

— Какого дьявола нужно этой резус-макаке?

— Валентин Данилович просил прощения, что не позвонил вам лично, он сегодня отлетел в Аргентину по неотложным делам. Послезавтра он возвращается в Москву, пробудет три дня и улетит в Ачинск.

— Да пускай отлетит хоть на Луну. Я тут при чем? Ему что, ускорение придать?

— Валентин Данилович собирался уладить возникшее недоразумение и приглашает вас на обед в ресторане «Савой» в четверг. Удобно вам в шестнадцать часов?

— Лучше у Черной речки.

— Это, кстати, я могу понять, — неожиданно сказала Ксения с чувством, голос ее оттаял.

— Хорошо. И знай, я делаю это ради тебя одной.

— Идешь в «Савой»? — сразу после этого ее голос снова облекся в альпийский сияющий холод. — Спасибо, Павел Дмитриевич, столик на ваше имя уже заказан.

Засунув обветренные руки в остывающие карманы куртки, Звонарев вышел из метро. Рождественка была многолюдна до перекрестка с Пушечной, а дальше вымирала. Сумерки пропитали будней серостью дома по обе стороны неширокой улицы. Ни в какой ресторан Звонареву идти не хотелось, и от мысли о встрече с Веденцовым лоб начинало штормить. Хотел извиниться — извинился бы по телефону. Думает загладить вину шницелем? Из чувства протеста Звонарев оделся, словно собрался месить грязь подмосковных проселков: дутая черная куртка, джинсы с пожелтевшими заломами, красный спартаковский шарф, шапка-петушок. Он старался идти помедленней, но обидные слова, которые следовало сказать Веденцову еще тогда, в день увольнения, против воли ускоряли шаг. Дверь в «Савое», как и во всех подобных заведениях, была так тяжела, словно открывать ее должны были великаны. Сливочные раззолоченные стены, мраморные ступени и колонны, сверкающие двери лифтов и гильзы урн, палисандровые столики и зеркала в пудовых рамах — даже теплый воздух здесь, похоже, включали в валютный счет. Прилизанная девушка-администратор за массивной стойкой красного дерева приветливо поздоровалась и поинтересовалась, чем она может помочь. Услышав про столик и Веденцова, администратор поглядела на Звонарева с посвежевшим интересом и вызвалась сама проводить его до места.

Паша шествовал по расшитым позолотой залам, точно Данила-мастер за Хозяйкой Медной горы. У стеклянных дверей ресторана девушка передала заробевшего Звонарева метрдотелю. Оглядев сказочные покои ресторана, Звонарев увидел в эрмитажной глубине целый отряд черно-белых официантов, вытянувшихся по струнке при его появлении. Журчал и прозрачно чирикал зеленоватыми брызгами фонтан. Одетые в красный, расшитый галунами и инкрустированный масляными вставками мундир, нависали массивные своды. Потолки напоминали парадную форму восточного военачальника, утяжеленную чешуей незаслуженных наград. Машинально проверив, на месте ли портмоне, и убедившись, что никакого портмоне при нем нет, Звонарев позволил проводить себя к столику у зашторенного окна, как раз рядом с фонтаном.

В этот час других посетителей в зале не было. Стены, полы наборного мрамора, портьеры, столы, стулья и даже пепельницы глядели на Звонарева высокомерно. Нимало не смущаясь, он плюхнулся на стул и принялся укоризненно разглядывать меню, напечатанное на плотной фисташковой бумаге.

— А вот и вы, мой милый мистер Звонарев! — раздался бодрый возглас.

Оглянувшись, Павел увидел, как черно-белые официанты во главе с метрдотелем согнулись в полупоклоне, точно рожь под набежавшим предгрозовым ветром. Валентин был одет в щегольской костюм тонкой английской шерсти, на иссиня-черном галстуке мерцали маленькие жемчужные трилистники. Звонарев криво поклонился. Он ждал, что вслед за приветствием Веденцов незамедлительно принесет извинения, ради которых, собственно, Паша и согласился приехать в этот чертов ресторан. Вместо извинений было принесено меню, притом именно Веденцову.

— Вы заказали? Прошу вас, Павел Дмитрич, не отказывайтесь от широких жестов. Не мстите так мелко. Знаете, в Буэнос-Айресе потрясающее мясо. Никогда бы не подумал, что кусок жареного мяса может доставить столько вкусовых впечатлений. Наверное, они откармливают коров розмарином.

— И колыбельные им поет Андреа Бочелли, — угрюмо добавил Звонарев.

— Готовы сделать заказ? — вопросительно изогнулся пожилой метрдотель, похожий на лорда-канцлера.

— Пожалуйста, Павел Дмитрич, не стесняйтесь!

Злобно сверкнув глазками на Валентина, Звонарев перевел взгляд на меню, точно на витрину оружейной лавки. Пробежав по правой колонке, он зачастил:

— Благолепие, какое благолепие. Воззримся, братие, что тут у нас по сусекам, поглядим. Ага… Боровики в маринаде. Откуда боровички, почтенный?

— Из-под Рязани.

— Без базара? Соус «кюри» по-припятски? Нет?

— Что вы, как можно. У нас поставщики проверенные, старообрядцы, народ положительный, экологически чистый.

— Тогда две порции. Можно? — Он глянул исподлобья на Веденцова.

— Разумеется, Павел, доставьте мне удовольствие.

— Фуа-гра на каштановом меду с вином… Его, значит. Потом непременно крабовое фрикасе в ржаном кокоте. Люблю, знаете, побаловать себя ржаным кокотцем. Хорош ли кокот-от ваш? Прекрасно! Ну и «Цезарь» вот с тигровыми креветками. Доигрался, самодержец. Это если по холодным закускам.

На лице метрдотеля, преисполненном достоинства и доброты, не отразилось никаких волнений и перемен. Веденцов чуть приподнял правый уголок своей сросшейся брови.

— Теперь первое. Суп — он для здоровья. Матушка моя всегда говорит: день без горячего супа — вычет из долголетия. А зачем нам вычитать из долголетия? Сейчас мы прибавим пару лишних дней жизни. Согласны? Кто против? Кто воздержался? Так, что тут? Суп-крем «Дуэт». Это как раз про нас с Валентин Данилычем. Ну и борща черниговского. Покупай отечественное!

— Чернигов — это Украина, — заметил Веденцов.

— Украина? Украину я люблю. А, ну вот. Рибай на бородинском соусе. Тут уж промаха не будет. Рибай, май лав, рибай. Не галушка какая-нибудь.

— Прошу простить, борщ вы заказываете? — уточнил метрдотель, переводя взгляд со Звонарева на Веденцова и обратно.

— Если вы не возражаете. Так. С полезной частью покончено. Пора подумать о приятном. Взять хоть дорадо с икорным соусом. Не забыть и каре ягненка с перловой кашей. Ягнята! В каре! На Сенатскую площадь! Там сейчас такая каша заварится!

— Не лопнете, господин Звонарев?

— Если тут кто и лопнет, то не от сытости, а от жадности, — ответил Павел с вызовом.

— Продолжайте, голубчик.

Уже трижды переворачивал метрдотель страничку своего блокнота. Лицо его утратило всякую чопорность и сделалось нежным, точно у дедушки, к которому в кои-то веки приехал погостить любимый внук. За утиным филе последовала «шоколадная симфония», за пирожным «Граждане Кале» — птифуры. Наконец меню закончилось.

— Что будете пить?

— Пусть он закажет. — Звонарев милостиво кивнул в сторону Валентина.

— Касторки нет у вас? — спросил Веденцов.

Метрдотель позволил себе понимающую улыбку.

— Нарзан и кофе. Капучино.

— А покушать? — Метрдотель лучился благорасположением.

— Помилуйте, у меня не будет аппетита. — Веденцов выразительно посмотрел на Павла.

— Мы вас еще пригласим. Далеко не уходите, — величаво молвил Звонарев, вытирая нос салфеткой с вензелем. — Ну, зачем вы меня позвали?

— Господин Звонарев, у меня для вас неожиданное предложение.

Веденцов побарабанил пальцами по белоснежной скатерти.

— Вы будете смеяться. Хочу пригласить вас на работу. На других условиях. Денег больше. В два раза, скажем. Сделаю вас руководителем виртуальных проектов. Никакой рутины, никакой заправки картриджей, никаких бэкапов и апгрейдов. Только высокотехнологичная романтика.

— Вам что, головку напекло в Южном полушарии? — спросил Звонарев бесцеремонно. — Может, это не вы? Может, это ваша овечка Долли?

Тут из-за угла выплыли, словно черно-белые лебеди, два молодых официанта. Извинившись, они в мгновение ока заменили маленький столик, за которым сидели Павел и Валентин, на вдвое больший, поправили складку на скатерти, сдвинули конус накрахмаленной салфетки. Тут же явился третий официант с подносом. В бокалы был разлит игольчатый нарзан, перед Веденцовым появилась маленькая чашка полупрозрачного японского фарфора с таким душистым кофе, что даже гвоздичный аромат боровичков не смог составить ему конкуренцию.

Ожидание непринесенных извинений превратилось у Звонарева в яростный аппетит. Это был голод-вызов, желание нанести максимальный урон кошельку обидчика и предъявить свою свободу. Оставив на первой тарелке недоеденный гриб и поинтересовавшись глазами, не желает ли Веденцов докушать, Звонарев хищно насадил на зубцы серебряной вилки сразу два боровичка. Веденцов, глядя с полным хладнокровием на гастрономическую атаку, принялся рассказывать.

Через два дня после звонаревского ухода Валентину позвонил некто Валерий Сыромякин. Смущаясь, он обтекаемо благодарил за отличную работу и необычный подарок, который, правда, понравился ему больше, чем супруге. Но оно и неплохо, учитывая, что подарок предназначался именно ему. Кашлянув, он сообщил, что поделился радостью со своими друзьями и несколькими знакомыми по клубу. «Все мужики были в полном отпаде», просили переписать игру, на что он, разумеется, ответил отказом. В конце концов, это его жена, пускать ее по рукам он не собирается. Чтобы смягчить отказ, Сыромякину пришлось рассказать друзьям-приятелям про «Почту».

Пошли звонки. Сначала менеджеры из компании «Нефтьтранс-Вест» заказали дорогой подарок вице-президенту по развитию и уже наняли для съемок аппетитную солистку группы «Раба любви». Звонивший подчеркивал, что нужна непременно та же самая игра, только «с другой лялькой» и съемка посмелее. Потом управляющий филиалом «Желдорснаббанка» интересовался, можно ли сделать эротической игру «Водопроводчик Марио». Кто-то выведывал, предоставляет ли «Почта» девушек для съемки. Один крупный чин из сетевого рекламного агентства, умолявший соблюдать абсолютную секретность, сообщил, что привез из Осаки костюм для перемещения в виртуальную реальность и хотел, чтобы в этой реальности с ним происходило то же, что в стрелялке Сыромякина. Высокопоставленный аноним желал, чтобы чудовища набрасывались прямо на него и чтобы освободившаяся от злых чар красавица обнимала не игрока на экране, а лично его тело, облеченное в японский костюм. Был и вовсе странный звонок. Какой-то шутник мечтал об игре, где цифровая гнусь будет преобразовываться не в красавиц, а в некоторого господина, должно быть, нелюбимого начальника звонившего. Возникал вопрос, как добывать фотографии и видео господина. Много возникало вопросов, но среди этой поросли вопросов высился один — самый главный: кто возьмет на себя исполнение этих странных, но весьма прибыльных заказов? Ни один человек в АйТи-отделе за такую работу не брался.

— А и взялся бы, я бы не позволил. Там у вас такие лица у всех, точно у минтая под валерьянкой, — заметил Веденцов.

— Не у нас, а у вас, — невнятно отвечал Звонарев, не переставая жевать.

Супружеская пара, вероятно, французы, со сдержанным удивлением следили за муравьиной тропкой официантов, сновавших с кухни к столику Звонарева и обратно. Конвейер подносов сплавлял по воздуху тарелки, горшочки, корзинки, блестящие колпаки, обтекаемые магическими зигзагами розово-золотых отражений. Двое черно-белых стояли в шаге от стола, подливая нарзан, безответно улыбаясь и время от времени бесцельно меняя идеально чистые пепельницы.

Уже на середине черниговского борща с огненными ноликами на багрово-зеленой горячей глади, борьба Звонарева с Веденцовым перешла в борьбу с самим собой. Но и в этой борьбе он должен был выйти победителем! Тихим трансатлантическим лайнером выплыл из тишины вечерний джаз, загундосил под сурдинку кларнет, прошел на цыпочках грациозный слон-контрабас. Однако легкости более не было — вот уж и потолок стал эхом черниговского огненного борща, и метрдотель с официантами казались медицинским персоналом.

Пригласив Звонарева в «Савой», предлагая ему повышение по службе и удвоение оклада, Веденцов так и не принес извинений. Несколько искренних слов обошлись бы ему несравненно дешевле и утолили обиду Паши куда верней. Но гордый Валентин Веденцов был готов платить за гордость, дурной нрав и распущенность. Значит, следовало получить с него эту плату. Вонзая зубы в нежнейший рибай, Павел, уже плохо соображавший от крайней сытости, представлял, что вгрызается в горло обидчику. Он заставлял себя думать, что с крабовым фрикасе, ореховой подливой, с этими пряными соусами и ванильно-шоколадным кремом он тянет из врага последние соки и тот слабеет, раскаивается, молит о пощаде. Наконец он заставил рот принять последний трюфельный птифур. Туман застилал глаза, и в этом сытном тумане висели жиринки джаза, мясистый голос толстяка с соседнего столика и сусальные излишества купеческих залов.

— Ну-с, Павел Дмитрич, может, пойдем? — услышал он свежий тенорок улыбающегося Валентина, расплатившегося с подобострастным метрдотелем. — Я что-то так и не понял, согласны ли вы на мое предложение. Надеюсь, вы хотя бы наелись?

Звонарев знал, что вернется. Отказаться от этой работы значило бы наказать себя больше, чем обидчика. Но сейчас, глядя на Веденцова, как один неодушевленный предмет способен глядеть на другой, он выдавил несколько каштаново-майонезных звуков:

— Спасибо. Я сыт. По горло. Вами.

1

Слова «любящих вас» он хотел вымарать, но не смог, просто переписал страницу заново. Рано было говорить о любви — не потому, что он не любил, а потому, что не хотел обязывать девушку преждевременным признанием. Приложив пальцы ко лбу, он ждал чего-то необычного — обжигающей температуры например. Или даже, что головы не окажется на месте и пальцы пройдут сквозь пустоту. Он чувствовал себя бесплотным, превратившимся в солнечное колыхание вдохновения. Но голова оказалась на месте, температура обычной, и только пальцы холодны, как январская луна.

Голос в мембране был настороженным. Зная, что непременно станет запинаться и мямлить, Стемнин записал первую фразу на листочке.

— Виктория… Вика, я в большом затруднении. У меня есть для вас важное послание, но настаивать на встрече я не могу. Нет ли какого-нибудь укромного места, где я мог бы оставить для вас письмо?

Каждая секунда ее молчания отнимала волю, силу, высоту.

— Это письмо от кого? — спросила она наконец.

Стемнин почувствовал, что душно краснеет.

— От меня. Никто его не диктовал. Пожалуйста, Вика, не нужно меня подозревать, пусть даже и по заслугам. Это тоже есть в письме. Мне не хотелось бы отправлять его по интернету.

— Ну да, да. Письмо по интернету нельзя к щеке прижать.

Он должен передать письмо прямо в руки. Вика не назвала своего адреса, дав ему понять, что не хочет ждать так долго. Давая отбой, Стемнин подумал, что главное — даже не их встреча, а ее чтение. Точно в письме он подходил к ней гораздо ближе. Совсем близко.

2

— Тимур Вадимыч, давай не будем делать из мухи осла. Не о чем говорить. Мероприятие дай бог на час, вам даже идею не пришлось придумывать. — Веденцов махнул в сторону Кемер-Кусинского, который поклонился, не снимая выражения скуки с заспанного лица.

Летучка проходила в департаменте «Особый случай», так бывало каждый понедельник, если Валентин оставался в Москве, а не летел в Швейцарию, в Лос-Анджелес или в Ачинск. Все лампы были зажжены, отчего ноябрьский день за окнами казался синим.

На летучку собирались руководители департаментов и отделов. Интересно было наблюдать, как ополовиниваются, обмирая в полуофициальности самые яркие и свободные личности артистической Москвы. «Особый случай» занимал просторную комнату с круглым столом посередине. На стенах были развешаны огромные карты Москвы и Московской области, утыканные разноцветными кнопками, поэтажные планы каких-то зданий, светились несколько мониторов, которые выключались на время летучек. На столах вели безмолвную перекличку потрепанные телефонные книги. Комната напоминала диспетчерскую.

— Валентин Данилыч! — взмолился Чумелин, и галстук его выпал из-под пиджака. — Ну и пускай «Торжества» займутся! Их идея, им и карты в руки!

— Знаешь что, Чумелин, — глаза Веденцова посветлели, — ты это брось! Разведка — только одна задача твоей конторы. Она важна, не спорю. Но проектов с вас никто не снимал. Ну или хочешь, урежем тебе штат, помещение подберем поскромнее, а все особые случаи передадим другому отделу. Вот Соболевскому, например…

Валентин хищно взглянул на сухощавого господина с нитяными усиками, у которого нервно дернулась бровь, а потом под усиками криво нарисовалась улыбка.

— …Только тогда уж не обижайся.

— Понял, понял, Валентин Данилыч! Это ж я так, из уважения к автору, — добродушно закудахтал шпион. — Сделаем мы этот синхрофазоскоп, или как там его, в лучшем виде, не подколупнешься.

Сидевшие за столом повеселели, как бы изменив позицию «к бою» на либеральное «вольно»: назревавший скандал отменился.

— Другое дело. Когда представите образец?

— Вообще-то образец уже как бы есть. На всякий случай.

— Так чего ж ты молчишь! Подавай его сюда!

Либеральное «вольно» преобразилось в совсем уж живое движение, и через минуту в середине стола поблескивал никелированными вставками странный черный прибор, отчасти напоминающий игровой джойстик, отчасти — аппарат для измерения давления, только без трубочек и манжет. Воцарившись на столе, прибор притягивал удивленные взгляды присутствующих. Даже флегматичный руководитель Отдела торжеств слегка ухмыльнулся. Аппарат казался трофеем с инопланетного корабля. Обтекаемые, как бы оплывшие формы, каждый изгиб безупречно срифмован с комфортом. Рычаг с вдавлинами для пальцев, три узких табло на панели, зеленые и оранжевые кнопки, похожие на драже.

Все глядели на устройство с насмешливым восхищением: мол, самое оно.

— Ну скажи, Илья Константинович, купил бы ты такой дивайс? — спросил Веденцов у Стемнина.

— А что это, собственно?

— Это? Это изобретение Андрея. Хрономодератор. Правильно я говорю, Андрей?

— Мне как раз кажется, для продажи нужно более… коммерческое название, — вяло ответил Кемер-Кусинский.

— Предлагаю «Остановись, мгновенье», — сказал Чумелин.

— «Машина времени»?

— Вызывает законное недоверие.

— Пэ-эр-тэ сто двенадцать, — ввернул Соболевский.

— А это что за гусь?

— Персональный регулятор темпа. Просто, сухо и технологично.

— А почему сто двенадцать?

— А почему нет?

Все прикасались к прибору, гладили рукоять, тыкали в кнопки, но включить все-таки не решались.

— Послушайте, — поколебавшись, решился Стемнин, — неужели вы думаете, что кто-то в такое поверит?

В комнате стало тихо. Было слышно, как, помигивая, одна из ламп издает звук ломающейся льдинки. Стараясь не менять выражения лица, присутствующие посмотрели сначала на Стемнина, потом, еще осторожнее, — на Чумелина и наконец совсем робко — на Валентина. Каждый за столом отчетливо понимал, что доверчивость объекта имеет решающее значение. Стоит ему усомниться — и весь сюжет, вся подготовка пойдут насмарку.

— Во-первых, мы провели исследование, — откашлявшись, произнес Чумелин. — Настольные книги, любимое кино, адреса, по которым объект ходит в интернете. Во-вторых, дома он держит коллекцию магических сигиллов со всякими пентаклями и прочей, извините за грубое слово, лабудой. На шее носит свой знак зодиака…

— И какой же? — поинтересовался Томас Баркин, глава «Блюза», задумчиво глядя на свои ухоженные ногти.

— Овен, Томас Робертович. Это как, хорошо? — вежливо уточнил Чумелин.

— Неважно.

— В прошлом году дважды посещал занятия по холотропному дыханию.

— В смысле лечился?

— В смысле расширял сознание.

— Это как?

— Ну так. Подышит, подышит — и отождествится с кем-нибудь. С животным каким-нибудь, например. Или с планетой.

— А, понятно.

— В Воркрафт играет, — продолжал кляузничать Чумелин. — Такому человеку скажи, что пиццу возят из параллельного измерения, он и поверит…

— Место выбрали? — перебил Веденцов.

— Есть три варианта, — переглянувшись с Чумелиным, ответил вместо него Кемер-Кусинский. — У Никитских Ворот, на Покровке и около Неглинной.

— Смотрите, друзья, из бюджета ни шагу. В прошлый раз на две штуки вылетели — нормально?

— РЖД, чтоб их! Что хотят, то и делают, — плаксиво запричитал Соболевский, задирая морщинами те места, где предполагались брови. — Могли и вовсе отказать. Но, Валентин Данилович, дорогой, заказчик ведь все оплатил!

— Вы профессионал, Роман Тимофеевич? Профессионал. Во всяком случае, зарплату плачу как профессионалу. Значит, должны планировать и в смету вписываться.

— Так мы…

— Что, РЖД до прошлого месяца были гибкими, чуткими и недорогими? Только с нами почему-то закапризничали?

— Больше нареканий не будет, Валентин Данилович… Укалькулируем, — отчеканил Чумелин.

Присутствующие вежливо посмеялись. От либерального «вольно» не осталось и следа.

3

— Сейчас признаюсь в одной вещи. — Взгляд исподлобья светло-осенними глазами. — Я скучала по этим письмам.

Стемнин хотел бы сказать, что это самые желанные слова, которые он когда-либо слышал, но не смог даже пошевелить губами. Глядя на строгую нежность ее лица, на оставшийся с лета загар, на тонкие руки с простодушными ногтями, он чувствовал, что находится в ее власти, не может и не хочет сопротивляться.

— Я запоминаю их с первого раза, — добавила Вика.

Собрав все силы, Стемнин выдохнул:

— А у меня есть настоящий японский чай, порошковый. Который заваривают на чайных церемониях.

Он хотел еще подсыпать, точно щепотку пряностей, рассказ про сад Рёандзи, но Вика буднично ответила:

— Хорошо, поедем.

Пока вагон нес их сквозь полосатый грохот каменных тоннелей, Стемнин опасался, что квартира покажется ей слишком бедной, обычной, неоригинальной. Но похоже, именно то, чего он стыдился, понравилось Вике больше всего. Включив свет в ванной, она задумчиво погладила ладонью по стене: «У тебя так спокойно. Прямо дом. Настоящий дом».

Почему-то ей захотелось пить чай в комнате на полу, она просила расстелить плед и села по-турецки. Ее движения были лаконичны и идеально выверены. Какую бы она ни принимала позу, в ней были разом скромность и графическое совершенство. Можно сказать, у ее тела был прекрасный почерк.

За вечер Стемнин прикоснулся к ее руке всего один раз. Вика не отвела руки, только посмотрела в глаза, не улыбнувшись, а потом показала на книжную полку:

— У мамы была такая же ваза. Как будто ночью по морю плывешь. Паруса как ракушки.

— Из золота или из огня.

— …Потом она куда-то пропала. Продали, наверно, или подарили — не знаю. Давно не звонила маме.

Они говорили мало, слушали музыку. И почти все разговоры были не друг о друге, даже не о себе, словно и здесь они остерегались обмениваться прямыми взглядами. Стемнин расценивал это как проявление целомудренного такта. Боясь совершить неверный шаг, он и не пытался приблизиться. Только наслаждался тем, насколько изменилась с приходом Вики его квартира. Перемена была опасна, грозила в будущем поссорить его с домом. Но разве это имело какое-то значение? С приходом Вики стало ясно, что дом создан для них двоих. Приходить с работы и видеть свет в окне, разглядывать на полке в ванной ее баночки и тюбики, чувствовать ее запах в комнате — теперь можно было бы скучать по дому, потому что в нем появилась душа.

Он еще раз взглянул на руки Вики, на ее коротко остриженные ногти. Да, она скрипачка, дело в этом. Но… У Оксаны были ухоженные длинные ногти, которые она заботливо лелеяла, а потому никогда не готовила и не мыла посуду. Красота рук была уважительной причиной для того, чтобы оставаться в доме вечной гостьей.

— У вас коса, — сказал Стемнин.

— Ага. У меня сегодня косичное настроение. — Она тихонько мотнула головой. — Вчера было хвостиковое. И давай на «ты», хорошо?

— Давайте.

— Не хочешь очки поменять на линзы?

Стемнин почувствовал, что оправа и впрямь немного давит на переносицу.

— Я люблю в очках… По сути, это уже какая-то часть меня. А что, плохо?

— Почему, хорошо. Мне нравится. Сними-ка.

Он покорно снял очки. Комната расплылась, и Стемнин подумал, что сейчас глаза у него маленькие и заспанные.

— Да, так тоже хорошо. Даже чуть-чуть лучше.

Забота о его внешности растрогала бывшего преподавателя, которому не так уж много и нужно было для растроганности. Надевая очки, он посмотрел на Вику неуверенно, точно извинялся за то, что поступил вопреки ее рекомендации.

— Напишешь мне? — попросила она, пытаясь попасть ножкой в туфлю.

Помешкав, Стемнин пробормотал:

— Это ведь будет между нами, да? Мы никому про это не расскажем?

Она подняла на него глаза:

— Знаешь, только такой человек, как ты, мог задать этот вопрос!

Запинаясь, Стемнин пустился в разъяснения, точно пытался по словам взобраться на минуту назад и отменить неловкость.

— Илья, послушай. Мне ведь так мало нужно! Чтобы меня принимали и были честны. Немного неприятно, когда мужчина начинает юлить, изворачиваться. Не надо так делать — и все будет нормально.

В голосе Вики звучали злые слезы. «Как у нее это быстро». Стемнин был поражен.

Расстались они мирно, пасмурные глаза опять посветлели. Но он так и не понял, собирается ли Виктория сохранить их переписку в секрете.

4

Департамент «Особый случай» было не узнать. Теперь он походил не на военный штаб, не на диспетчерскую, а на несколько лабораторий разного профиля, которые наспех запихнули в одну комнату. У окна за двумя столами трудились не то виноделы, не то алхимики, не то парфюмеры: здесь в три ряда стояли разнокалиберные склянки, баночки, пробирки, а также высокие бокалы, чашки и даже закопченный фарфоровый чайник. Уже не первый день два молодых приглашенных химика пытались создать формулу жидкости, которая в нужный момент становилась бы вязкой и текла в чашки и бокалы еле-еле, не разделяясь на капли или, чего доброго, на слизистые комья. Химики работали тихо и выражали раздражение только отчаянными жестами и злобными взглядами-выстрелами в сторону предательского вещества.

Сперва к вермуту добавляли зеленое «ферри» с ароматом яблока. Получалось более-менее тягуче, но вермут все портил: чистый «ферри» тек гораздо лучше. Немного глицерина — и зеленая отрава потянулась в бокал нехотя, неправдоподобно медленно.

Время от времени циркач Володя, похожий на карикатурного итальянского аристократа, брал у химиков бутылку со смесью и производил странный фокус: движения его делались сомнамбулически замедленны, бутылка проплывала несколько сантиметров воздуха с плавностью дирижабля, а потом струя начинала завороженное падение на дно бокала. Голова Володи совершала невероятно медленный поворот, причем глаза двигались еще тяжелей. Химики следили за этими видениями с кривой ухмылкой, причем оба кривились на одну и ту же сторону.

Вдруг смесь отрывалась, плюхалась в бокал вялым куском, один химик говорил: «сволочь!», другой начинал хохотать так, что вермут вздрагивал кругами. Волшебство прерывалось.

А в другом углу уже полчаса коллективно надрывалась бригада из шести мучеников: звукорежиссера, диджея, трех программистов и киномеханика. Пока все шло наперекосяк: Тони Брекстон или стрекотала голосом мультяшного бурундука, или переходила на густой похмельный бас. Заставить певицу исполнить собственным голосом узнаваемую мелодию, но втрое медленней, не получалось.

— Надо не тормозить, а растягивать, неужели так трудно понять? — горячился диджей.

— Ну не тормози! Красавчик! — нервничал звукорежиссер, изучая графическое высокогорье амплитуды на экране компьютера.

И только киномеханик вальяжно накручивал на палец рыжий бакенбард: его часть работы была легка, и оставалось только снисходительно наблюдать за барахтаньем остальных. Он прихлебывал холодный чай и любовался тем, как девушка в спортивном костюме репетирует замедленный проход с подносом, уставленным тарелками. Время от времени на подносе вздрагивала салфетка или съезжала одна из тарелок, девушка хмурилась, не переставая улыбаться, и шла на исходную позицию.

5

Она обнимала его, и он чувствовал себя бегущей водой, а ее — водорослью, полностью подчиненной изгибам пульсирующей воды. Темп опять изменился, точно река стала горной, кричащей на перекатах. Пока длился бурный бег, Стемнин мечтал о нем, воображал именно то, что сейчас происходило, возможно, оттого, что в происходящее верилось не вполне. Его одежда валялась на полу, ее — аккуратно висела на стуле. Не вполне верилось и в то, что у него самого все получалось так хорошо. Он чувствовал себя неутомимым марафонцем. Впрочем, когда волга впала наконец в надлежащее море, Стемнин с неприятным удивлением обнаружил, что девушка продолжает путешествие, как если бы с самого начала искала наслаждение в одиночку. Смутившись, он прошлепал босиком в ванную, а когда вернулся, Вика похвасталась с радостной улыбкой:

— А я все!

— Да? Отлично. Зачем тогда был нужен я?

— Хорошо, когда рядом мужчина.

Она лежала в его объятиях и нежно глядела ему в глаза. Фраза, которой Вика, вероятно, хотела отличить и подбодрить Стемнина, обидела его даже больше, чем ее обособленное соло. Выходит, ей нужен был рядом мужчина, Стемнин или другой, не важно. Он с трудом сдерживался, чтобы не отодвинуться.

— Знаешь, я думаю, тебе пошла бы борода. Такая… Коротенькая. Не как у Толстого.

Теперь Вика лежала на спине, не стыдясь своей наготы. Она смотрела в потолок, и глаза ее были счастливыми.

— Это не всем идет, но тебя я вижу.

— А так не видишь? — не удержался Стемнин.

— Сегодня утром позвонил бывший, — неожиданно сказала Вика. — Мама у него заболела. Вообще она меня не слишком жаловала. Но он такой мамин сын, все через мать пропускает.

Стемнин промолчал. Зачем она рассказывает об этом звонке?

— Я просила не звонить мне, а тут не знаю, что и делать. Как на это реагировать? — Счастье в глазах погасло.

— Он о чем-то тебя просил?

— Просто он все время пытается показать, как ему без меня плохо. Все у него идет кувырком, а я виновата. Но мама его больна не из-за меня, правда?

— Могу я чем-то помочь?

— Давай не будем говорить об этом! Пожалуйста!

Стемнин забрался под одеяло, нагота вдруг стала противоестественной. Вика отвернулась к стене. Стиснув зубы до скрипа, он не возражал ей, хотя она сама затеяла этот разговор. Десять минут назад он счастливо пребывал на вершине жизни, в полноте добра и любви. Десять минут назад ему казалось, что к этой вершине и награде он шел многие годы. Отчего же так стремительно было падение? Почему, вместо того чтобы смаковать единство с возлюбленной, с собой и миром, он клял себя за дурацкий вопрос? «Могу я чем-то помочь?» Ясно же, что он не мог да и не собирался. Вопрос был пустой и стыдный, Стемнин задал его, потому что не хотел, чтобы в их с Викой отношения кто-то вмешивался. Они должны быть вдвоем или даже — они должны быть одно. Когда Вика заговорила о «бывшем», этот человек вместе со своей больной матерью словно бы бесцеремонно включили в комнате верхний свет, подошли к постели и сдернули одеяло.

Как узнать, здорова ли мать Веденцова?

Девушка повернулась к нему, проникла под одеяло.

— У тебя без очков такие глаза добрые! — Она прижалась к нему. — Не хочу больше думать ни о ком.

И он снова был счастлив, даже больше чем прежде, потому что они неожиданно перемахнули через разверзшуюся ссору.

6

Снега долго не было. Обычно он выпадал за неделю-две до дня рождения, Евгений Колеверстов хорошо это знал. Сегодня снег просто промелькнул, причем едва ли не самая большая часть торопливых хлопьев пришлась на плечи куртки и непроходимые кудри самого Колеверстова, который смотрел на незапланированный снегопад как на очередной симптом враждебности окружающего мира.

Зачем нужно тащить его в ресторан именно сегодня, когда Евгений еще не прочухался после вчерашней корпоративной пати в честь его тридцатилетия? От холода или от воспоминаний (в которых тосты главбуха соединились со вкусом оливок) Колеверстова в который раз передернуло. Уже много лет день рождения был закланием, когда под видом чествования его приносят в жертву окружающим, которым, между прочим, эта жертва совершенно ни к чему. «Живут себе люди спокойно, никого не трогают, и я их тоже не трогаю, и вдруг — на тебе. Пятнадцатого ноября оказывается, что они обязаны говорить какие-то якобы приятные слова, скидываться на абсолютно бесполезный подарок (других корпоративных подарков не бывает в принципе), нежно улыбаться целый день, как будто я одет в костюм плюшевого коалы. А я должен позаботиться об угощении и радоваться этим улыбкам и подаркам. И вот они кое-как улыбаются, я кое-как благодарю и угощаю, мы все истратили сколько-то денег, которые ни у кого вообще-то не лишние. Ни они, ни я этому не рады. Но все равно они потратят деньги на открывалку в форме балерины, а я — на дешевое вино, соки, бананы, нарезку, чипсы и те самые оливки, на которые смотреть без судорог невозможно. Вот это и есть социальные скрепы, так? Мы все делаем то, что нам делать неохота, но раз так принято и все это делают, выходит, никто никого не лучше и мы команда. Да, команда — это когда никто никого не лучше!»

Так что Колеверстову полагалась передышка.

С Иваном Норко, другом детства, они не виделись два года, а дружба остыла того раньше. Колеверстов и не скучал: как можно скучать по чужому человеку? Норко давно вознесся на другую ступень судьбы. Президент аптечного холдинга, с виллой на Николиной Горе, собственным самолетом, охраной и женой-сопрано из Новой оперы. На этой высокой ступени у него появились другие друзья — тоже повыше. Колеверстов же по-прежнему жил с родителями, работал айтишником в офисе страховой компании и прекрасно себя чувствовал. В верха его не тянуло.

Снег на несколько минут замельтешил, заслонив собой город, и Колеверстов перестал ежиться и беречься: все равно ни от чего не убережешься. В этой кутерьме он чуть не пропустил слабо светящуюся вывеску: Трактир «Пятеро из Салерно». Вывеска изображала, без дураков, пятерых усачей, скачущих в трехцветных фартуках и подбрасывающих над головами круги пиццы, а впрочем, была так смазана снегопадом, что фигурки, казалось, взаправду взлетали в восходящей косой полумгле. Потопав на крыльце ногами и стряхивая снег с волос и одежды, Колеверстов толкнул тяжелую дверь (к вою ветра неожиданно прибавился пастуший звяк колокольчика) и вошел.

Запахи горячего кофе, поджаренного чесночного хлеба и пряной зелени бросились навстречу и обступили со всех сторон, сводя оставшиеся снежинки в бисерную росу, а росу — в память о непогоде. Скользнув глазами по столикам, Евгений убедился, что Норко пока нет, но это, пожалуй, даже к лучшему: ему нужна была пара минут согревания, ничегонеделания, покоя. Из-за портьеры выпорхнула хорошенькая официантка и, узнав его имя, растрогалась и захлопотала так, точно Колеверстов был ее братом, который только что вернулся с войны.

Пока он усаживался в удобное полукресло, телефон во внутреннем кармане пиджака заелозил, щекоча сквозь рубашку грудь веской дрожью. Звонил Иван, который извинялся ласковым голосом, умолял сделать заказ, не дожидаясь его, а уж он явится минут через двадцать непременно.

Потягивая пиво, прорывавшееся холодными тугими глотками сквозь мягкую пену, Колеверстов черкал тонко очиненным карандашом на листе нарочно предложенной бумаги, рисуя то иероглиф «ли», то сферы Дантова рая, то короткий эльфийский меч с гардой в виде звезды. Изредка он поднимал глаза и посматривал в зал. Трактир «Пятеро из Салерно» был невелик, в декоративном очаге трепетали подсвеченные лоскутки рыжего шелка, весьма убедительно изображая пламя. Играла негромкая музыка, не итальянская притом, но такая же добротная, невызывающая и комфортная, как здешняя мебель. По огромному экрану на дальней стене распускались под музыку цветы, скользили под водой рыбки-пикассо, колибри пила воду на лету — другая далекая жизнь внутри близкой.

Столиков было пять или шесть. За одним сидела мужская компания. Мужчины, похоже, вели какие-то переговоры под шампанское. Один из них, брюнет с точеными скулами, с клинописной бородкой и в шейном платке, что-то стремительно черкал на листке, успевая при этом бурно жестикулировать другой рукой. «Архитектор, — подумал Колеверстов, — или хореограф». В углу ютилась парочка — любовники сидели друг к дружке так тесно, словно помещались на одном стуле.

За барной стойкой сидели две красавицы (Колеверстов подумал, что девочки не стали прятать такие ноги под столом и нарочно, из абстрактного гуманизма, сели на высокие барные табуреты). Одна из девиц кокетничала с барменом, другая все не могла надышаться на свои сапожки, поворачивая их так и этак, разглядывала на остром глянцевом носке то лиловый, то розовый, то изумрудный отблеск.

Тяжелая дверь подалась, нежную искру звука издал колокольчик. Колеверстов повернул голову, ожидая увидеть Норко. В глубине души он не ждал ничего особо приятного от сегодняшней встречи. Ну любопытно немного. Опять же, неудобно отфутболить, важный человек (это Норко-то важный, который всегда и во всем отставал от Колеверстова — хоть на турнике, хоть в «тетрис», хоть на роликах?)… Протокольная встреча под присмотром слова «надо».

Но это был не Норко. Видимо, снег на улице сменился дождем, вошедший мужчина вымок, редкие пряди волос прилипли ко лбу. Посетитель не был похож на завсегдатая ресторанов — и не только оттого, что с куцего пальто капала вода, и не из-за распаренного нервного лица. С обоих плеч у мужчины свисали огромные сумки — а в ресторан не ходят с тяжелой поклажей.

Посетитель долго вполголоса внушал что-то подскочившей официантке. Девушка поначалу отрицательно качала головой и шаг за шагом отступала вглубь, но мужчина умоляюще улыбался, наступая на нее, и начинал говорить еще тише и быстрее. Наконец девушка махнула рукой, сказала: «Пять минут — не больше!» — и ушла на кухню. Дернув головой и отбросив мокрые волосы со лба, посетитель включил на лице коммерческую улыбку и двинулся к столикам. «Наверное, пообещал официантке денег», — подумал Колеверстов, глядя, как коммивояжер протискивается между столиками к парочке в угол. Что он рассчитывал продать влюбленным, почему первыми выбрал их, понять было трудно. Евгений успел заметить, как парень нахмурился, и спина в сыром пальто отгородила происходившее в углу.

На столе меж тем образовались нож с вилкой, запеленатые в салфетку, а также разделочная доска с брускеттами, от которых горячо веяло пряным морем. Счастливо вздохнув, Евгений хрустнул корочкой брускетты.

— Уникальное предложение… юбилей… спасибо скажете… ниже рыночных, — послышалось неподалеку.

Колеверстов обернулся и увидел, как продавец с униженной поспешностью заталкивал в сумку что-то, похожее на кофеварку, а демонический архитектор улыбается принужденно, как бы заставляя себя не замечать очевидную неловкость. Когда стало ясно, что разговора с торговцем не избежать, Евгений решил не есть пока две оставшиеся брускетты, чтобы не жевать второпях. «Скажу сразу, что мне ничего не нужно — тихо и вежливо. Человек пытается заработать, ему тоже небось несладко. Но это не значит…» Не успел он додумать, как услышал негромкий голос прямо у себя за плечом:

— Д-добрый вечер. Извините, что отвлекаю, я ннна… нннна крошечную минут-т-т-т-черт-минутку. В конце лета был Д-д-д-день независимости Инда-да-да-да-да-незии, и па-па-паравительство выделило да-да-датацию на праздничные акции до Нового года. Уникальное предложение, высокие те-те-те-технологии от азиатского да-да-да-дракона.

Вместо того чтобы вежливо и недвусмысленно выпроводить коммивояжера, Колеверстов зачем-то буркнул:

— Да бросьте вы, какой там дракон! Видел я вашу кофеварку. Банальная вещица и модель не новая.

— Э, га-га-гаспадин хороший, вы, па-па-па-прастите, не все разглядели. Па-па-пазвольте…

Ловко распахивая сумку (странно было видеть такие точные движения у заики), торговец извлек кофеварку и принялся декламировать явно заученный рекламный текст про сорок способов приготовить кофе, про кювету для ликера, про кофейную карамель и уникальный рецепт яванского кофе, который готовится из обычной арабики («какая чушь!») всего за полторы минуты.

Высказав сомнение в качестве товара, Евгений допустил серьезнейший просчет, так как открыл тем самым возможность для дискуссии. Теперь неловко было заявить, что его не интересует никакая кофеварка — ни высоко-, ни низкотехнологичная. Не нужна — зачем тогда делать замечания? К счастью, мужчина понял все сам, извлекая из сумки чудо-фонарь, который мог осветить ночную дорогу на сто метров или на тридцать при сильном тумане, мог служить переносной настольной лампой и ночником, а также автоматически передавать сигналы SOS от двух пальчиковых батареек в течение десяти часов. По словам продавца, по лицу которого плыл пот, стоил фонарь по случаю Дня независимости Индонезии всего сто рублей — в три раза дешевле, чем в магазине, можно проверить, хотя ближе Джакарты ничего подобного найти нельзя. Евгений хотел было возразить, что подобные фонари давно не редкость, но побоялся, что продавца опять пробьет на какие-нибудь технологические откровения. Поэтому он предпочел промолчать и только скептически следил за тем, как из второй сумки мужчина извлекает третий аппарат. Такого устройства Колеверстов прежде не видел. Одна половина походила на руль космического корабля — черный джойстик, созданный как ответ форме руки, но не детский, а серьезный, словно оружие. Колеверстов ощутил подступающую дрожь нетерпения. Именно такую дрожь он почувствовал, когда впервые увидел мотоцикл «Кавасаки-Вулкан», а позже — свой нынешний компьютер. Это было предчувствие новой жизни, не ограниченное ни единой подробностью, и Колеверстов едва удержался от того, чтобы задать вопрос первым.

— А это новейшая разработка япо-по-понских ученых, п-п-п-пробный продукт восьмого по-по-по-коления. По-по-по-полный эксклюзив. Разработан пэ-пэ-пэ-по заказу Министерства обороны.

— Что это?

— Ти-ти-ти-кипер се-семь ноль три. — Раздался щелчок: продавец присоединил к рукояти пульт управления с аппетитными кнопками и выпуклыми стеклышками грех экранчиков.

— «Ти» — это чай?

— «Ти» — это та-та-тайм. Сейчас. Се-секундочку.

С торжественным видом фокусника взмыленный коммивояжер повернул рычаг, и, вздрогнув, экранчики начали разгораться лиловой подсветкой. Кнопки тоже подмигнули, а мужчина, картинно отбросив прядь со лба, начал свою лекцию. «Т-кипер» призван помочь оптимизировать темп континуума. Можно успеть сделать то, что в обычное время не умещается («А от слова успе-пе-петь ка-ка-как раз слово успе-пе-пех, так ведь?»). По словам продавца, прибор считывал математическую модель текущих вокруг событий и при помощи особого закодированного излучения сообщал этой модели оптимальный рисунок: ускорял, замедлял, редактировал.

— Да будет вам, — усомнился Колеверстов. — Детский сад какой-то.

— Вы мне не верите?

— Извините, не очень. Можете продемонстрировать?

— Ну конечно. Пя-пя-пя-пять сек. Программа до-до-дозагрузится.

Пока прибор попискивал и подрагивал, пока мелькали на экранах прообразы каких-то знаков и цифр, продавец, стараясь перескакивать через задерживавшие его слоги, объяснял: вот, мол, выходит человек из дому и понимает, что опаздывает на работу. Не на час, конечно, минут на пятнадцать-двадцать. А успеть ему надо — хоть умри. Вот тогда делается захват поля, посылается импульс, и на несколько минут все в радиусе десяти километров, кроме самого пользователя, начинает… не то чтобы буксовать… Все идет своим чередом в намеченном направлении, просто очень медленно. «Это примерно то же са-са-самое, что разгонять облака, в пы-пы-пы-принципе обычное дело». Чтобы проверить действие аппарата, достаточно выставить минимальный промежуток времени, бормотал продавец, одновременно крутя колесико и что-то наигрывая на двух кнопках. Одни циферки на экране падали на дно, а вместо них выскакивали другие. Так-так, заикался мужчина, назначим максимальную мощь, чтоб уж никаких сомнений.

Следя за перескоком коротких пальцев, Колеверстов и думать забыл о недоеденных брускеттах, о вчерашней вечеринке и назначенной встрече.

Между тем все в ресторане шло своим чередом: бурно жестикулируя, один из четверки мужчин произносил тост, парочка в углу затеяла игру, скатывая комочки из бумажной салфетки и бросая их друг в дружку. Длинноногая красотка у барной стойки покачивала ножкой в сапоге, а другая, судя по незаинтересованно-задумчивому выражению лица, направлялась в дамскую комнату. Бармен доставал с зеркальной полки пузатую бутылку, а на огромном экране мелькал знакомый клип с прыгающей обезьянкой и веселыми охламонами, едущими на велосипедах.

— Ну вот. Га-га-га-тово, — торжественно объявил мужчина, чей лоб покрылся бисерными капельками. — Пу-пу-пусковая кнопка — на макушке рукояти. Нажимаете — и дело с концом. Наклон вперед-уска-ка-ка-рение, наклон назад-та-та-та-тарможение. Ничего не бо-бо-бо-бо…

Однако Колеверстов и не думал бо-бо-бо, потому как тотчас ухватил тяжелую рукоять и почувствовал ее удобный, соразмерный руке вес, идеальную плотность и чуткость к движениям.

— А они не будут против? — перебил он торговца сиплым шепотом.

— Они ничего не заметят, — улыбнулся тот. Пот стекал по его вискам к подбородку.

«И чего он не снимет пальто? — подумал Евгений. — Ах да!.. Ну что ж, приступим, помолясь». Большой палец вдавил вкусно щелкнувшую кнопку. Осторожно, точно опасаясь что-нибудь повредить взглядом, Колеверстов обернулся — медленней, чем обычно (и сам понял, что медленней, даже дернулся в последний момент). То, то он увидел, оправдывало все самые фантастические ожидания, но было при этом совершенно невообразимо.

Свет горел, как и прежде, стены, мебель, портьеры оставались на своих местах. Неизменность декораций только подчеркивала невероятность происходящего. Музыка продолжала звучать, но в таком темпе, что ее уже нельзя было узнать: «Сэээээээээ-эээнг-сэээээээээээээнг-сээээээээээнг» (Паркинсон-бэнд, прости господи). Глянув на экран, Колеверстов увидел, как озорница в лиловом платье, сидящая в компании за праздничным столом, долго и неестественно плавно меняет положение руки, а над столом в воздухе со скоростью секундной стрелки пролетает зеленая оливка.

Но еще удивительней было другое. С той же самой невыносимой медлительностью над дальним столом пролетала (проползала, тяжко кувыркаясь по воздуху) скомканная белая салфетка, причем парень, ее бросивший, тягуче расплывался в полоротой ухмылке, а девушка готова была отпрянуть, но только потихоньку распахивала рот и задирала брови в час по чайной ложке. Девушка, девушка, что же вы, милая! Вы этак за год и одной мухи не поймаете, если станете и впредь столь неспешно разевать свой красивый ротик!

Пока мушкетер-архитектор с тягостным, казалось, усилием поднимал бокал (Евгений заметил, что и пузырьки в шампанском теперь с трудом протискиваются сквозь студеную влагу), пока девица у барной стойки заторможенно тщилась качнуть носком сапога и вытягивала губы, бармен… То, что творил бармен, и то, что творилось с барменом, по красоте, таинственности и ритму напоминало космические, на века и галактики растянувшиеся перемены. Добрый молодец завороженно выплескивал в шейкер лаймовый коктейль, и зеленая струя выгибалась в пространстве дугой мускулистого моста. В какой-то момент, когда эта дуга повисала напротив разноцветных лампочек, каждый глоток, каждая жилка жидкости наполнилась льдинками огненных искр, которые замерцали, засмеялись между медленно сводимыми руками.

И пока среди столиков скованно дрейфовала официантка с тяжелым подносом, Колеверстов стремительно вынул телефон и, едва попадая от волнения пальцами по кнопкам, набирал номер Кости Дронова, своего коллеги, который ведал закупками техники в их компании. Он торопился, пытаясь что-то объяснить про удивительный прибор, посоветоваться и быстро принять правильное решение. Глядя, как долго пытается моргнуть заколдованный продавец, он спрашивал ничего не понимающего Костю: может, не стоит брать такую вещь с рук, может, нужно найти официального дилера, получить гарантию, инструкцию на русском языке, чек, пусть и выйдет подороже, а?

Во время разговора Колеверстов так разволновался, что впопыхах невольно надавил на рукоятку. Струя коктейля чуть разогналась и достигла никелированного шейкера, блеснув оторвавшимися каплями, одна из которых, сплющиваясь, упала на стойку и дрогнула неровными расплывчатыми ресничками. На экране мимо возмущенных гостей летел через весь стол осьминог, всплескивая щупальцами. Официантка почти поставила на стол первую тарелку, а влюбленная девица протяжно вздрогнула, приступая к процессу смеха: салфетка докувыркалась наконец до ее румяной щеки.

От неожиданности Колеверстов нажал на кнопку. Все, что до этой секунды в ресторане худо-бедно двигалось, теперь застопорилось намертво: застыли пирующие архитекторы с поднесенными к губам бокалами, влюбленные в забавных позах начавшейся микропотасовки, красотка у стойки, пузырьки в шампанском, музыка обратилась жужжанием приторможенных нот — и тут что-то переменилось.

С большого экрана исчез осьминог, шапочкой надетый на голову экзальтированной брюнетке, а вместо него появилась какая-то старая-престарая черно-белая фотография. «Сломал! Чертов кретин! Ты его сломал!» — запаниковал Колеверстов, упершись взглядом в экран и пытаясь понять, почему ему кажется знакомым снимок, на котором учительница-пастушка ведет куда-то овечек-школьников под сводами осенних кленов. Рукоятка больше не слушалась. Тут жужжание, сменившее было музыку, смолкло, а вместо него раздался знакомый голос, как-то связанный с осенней фотографией.

«Мы не можем остановить время, — сказал голос, — перегородить, устроить запруду, поставить плотину. Мы только выбираем протоку, и нас несет по избранному руслу. Мы — лица времени».

Кадр сменился. Два школяра в белых рубашках (у одного криво повязанный галстук-бабочка) наставили друг на друга незрелые фигушки и покатываются, подстреленные смехом. Эту фотографию Колеверстов узнал. Снимок сделал его отец в день десятилетия сына: Женя веселился с лучшим своим другом, Ванькой Норко, и присутствие взрослого не то что не останавливало, а, наоборот, подхлестывало их веселье, потому что в день рождения никого не ругают и не наказывают. Голос за кадром, разумеется, тоже принадлежал Ваньке. Странно, что Колеверстов не узнал его сразу, ведь они полчаса назад говорили по телефону.

Потом появился снимок их старой школы с барельефами литературных классиков, то самое крыльцо, куда они бегали тайком курить.

«…А помнишь, как мы потащились за яблоками в заброшенный колхозный сад, долго искали коричную между антоновкой, нашли, только сад оказался не заброшенным? Помнишь, как удирали через ежевику, а потом хвастались на даче пятью, что ли, битыми паданцами? Помнишь, как ты выиграл в трясучку целых шестьдесят копеек и мы упились тархуном?»

— Помню, — шепотом отвечал Колеверстов, глядя на очередную фотографию, где между ним и Ванькой позировала, кокетничая, их общая дворовая симпатия Света, сероглазка и несмеяна.

Фотографии взрослели, за школьными замелькали студенческие, но эти двое не расставались. Вместе дули пиво на берегу Останкинского пруда, вместе катались на лошадях, вместе (смазанный кадр, видны только два орущих марева) прыгают с вышки.

«День за днем, год за годом мы жили в общем времени и много раз могли убедиться, что оно дает намного больше нам вдвоем, чем каждому порознь. Мы ведь были самыми лучшими друзьями, и даже Светка нас не поссорила. Интересно, какая она сейчас, Светка… Небось вышла за какого-нибудь миллионера. Или за милиционера. Да и бог с ней!

У нас перед носом без малого двадцать лет висела такая подсказка вроде плаката по технике безопасности: парни, держитесь вместе, и все будет хорошо. Мы были молодые, глупые, но на это ума хватало. А потом, ты помнишь… Повзрослели, поумнели — и совершили самую большую глупость. Нам показалось, что в жизни есть кое-что поважнее, и на одном из перекрестков сделали первый шаг в разные стороны. Мы сильные, целеустремленные, мы мужчины, и каждый из нас решил: Москва — не пустыня, ничего, обойдусь. Мол, прорвемся.

Общее наше время разделилось на два рукава и понеслось по разным руслам, по долинам и по взгорьям, в разные области и океаны. Вроде бы все нормально, жить можно, вот только каждый раз, проплывая мимо причалов и городов, я первым делом мысленно делюсь увиденным с тобой, а уж потом, раз тебя нет, несу впечатления другим или просто бросаю невысказанными…»

Экран теперь был разделен надвое — и в каждой половинке были фотографии Ивана и Евгения в разном окружении, в разной обстановке, недавние фотографии, не вызывающие пока ни умиления, ни ностальгической грусти.

«Но в какое-то мгновение я вдруг понял, что нам обязательно нужно вернуться в общее время, плыть на одном корабле или хотя бы в одной эскадре. Чтобы верность служила нам, наполняла силой, чтобы каждый из нас понимал, что у него есть Главный Настоящий Друг, а значит, у мира есть прочная, нерушимая, братская основа. И поддержка, и жилетка, и плечо. Поэтому сегодня я подарил тебе возможность остановить время, чтобы перезапустить его вместе».

Тарелка с подноса звонко встала на соседний стол, архитектор чокнулся бокалом с партнерами, девушка влепила возлюбленному шуточную затрещину, музыка вернулась к обычному темпу, на экране возобновилась застольная баталия, где все кидались всем во всех. Дверь распахнулась, и, пока Колеверстов поворачивался к двери, торговец вместе со своими чудесными товарами, уцененными по случаю Дня независимости Индонезии, вместе со своими сумками испарился. Остался только «Т-кипер семь ноль три», рукоятку которого Колеверстов все еще сжимал в ладони. А на пороге стоял Иван Норко, ничуть не изменившийся с их последней встречи и одетый так же: свитерок, джинсы, кроссовки — ни единого намека на богатство и высокое положение. Ошарашенный Колеверстов смотрел на друга во все глаза, и теперь сам замер — пень пнем, — только сердце продолжало скакать с бешеной благодарной радостью.

Они молча пожали друг другу руки.

— Ну и что это у тебя за столовый прибор? — спросил Норко, кивнув на индонезийское изобретение.

— Представляешь, Вань, кажется, я его только что сломал.

— Не переживай, дорогой. Главное — жизнь налаживается. Красавица! — обратился Норко к официантке. — Шампанского нам!

Колеверстов осторожно огляделся, точно боялся испортить что-нибудь неосторожным взглядом. Странно было видеть вокруг мир, в котором все снова шло нормально.

7

Дважды за утро Стемнин оказывался рядом с приемной Веденцова. Заходить внутрь он не решался. Матовые светильники по всей длине изгибавшегося коридора, муаровая поверхность стен, золотой ободок выключателя — безупречность офиса отдавала стерильностью и властным высокомерием. Как узнать о матери Веденцова? Прийти в кабинет и спросить между делом? Илья надеялся угадать душевное состояние соперника по выражению лица, а заодно убедиться, имеются ли на этом лице признаки бороды. Коридор был пуст, за дверью тихо бормотало радио.

На третий раз он столкнулся с Пинцевичем, бесшумно выскользнувшим из приемной и выпустившим наружу кавалькаду танцевальных звуков: Ксения переключилась с ток-шоу на музыку.

— Валентина Даниловича сегодня не будет. Приболел, — печально покачал головой Пинцевич. Он держал наперевес пачку бумаг и, не имея возможности всплеснуть руками, всплеснул бровями. «Наверняка приболел не он, просто не стал распространяться о семейных делах», — помрачнел Стемнин. Закрывшись в кабинете, он стоял у окна, дышал на стекло и выводил на нем прозрачные буквы В и Б. Сквозь промытые линии букв проглядывали мокрые черные ветки осыпавшегося сада. Немного успокоившись, Стемнин сел за письмо. Выводя синие буквы, он чувствовал, как возмещает то, чего недодал Вике в объятиях.

Стемнин вспомнил, как Вика ложилась на кровать на спину, распускала волосы до полу и заплетала косичку, глядя в потолок. В груди потеплело. Когда Виктории не было рядом, он разглядывал ее слова, движения, выражения глаз, точно счастливо украденные драгоценности. Он был благодарен Вике еще и за те поводы для остроумия, которые она щедро ему давала. Вчера она спросила:

— Ты видел фильм «Дикая орхидея»?

— Нет.

— То есть это другой фильм. Тоже «Дикая орхидея», только там другой сюжет, другие актеры. И название как-то изменено. Не «Дикая орхидея», а…

— «Три товарища».

Вика совсем было собралась обидеться, но в последнее мгновение передумала и шлепнула его по руке.

Как-то в разговоре она сказала: «Когда я без телефона, я как потерянная. Причем со страшной силой». Он тогда подумал, что слово «потерянная» вообще очень к ней подходит. Вика не могла сосредоточиться на одной мысли, поминутно меняла планы, смотря фильм, не следила за основным сюжетом, но подмечала какие-то мелкие детали, не имеющие прямого отношения к происходящему. Например, говорила, что ей нравится расцветка юбки у смертельно раненной героини. Тождество с самой собой было для нее непосильной задачей. Вдруг она принималась говорить, что хотела бы бросить скрипку и перейти на саксофон. Переехать в Таллин, постричься наголо или выучить арабский. Она ежеминутно мечтала быть где-то в другом месте, говорить на другом языке с другими людьми, переписать каждую страницу своей жизни. Но, поскольку жить приходилось в нынешнем сценарии, все действующие лица, их реплики, характеры, костюмы, все декорации и музыкальное сопровождение казались ей необязательными, ошибочными, требующими замены. В том числе и главная героиня сценария — она сама.

Виктория была хрупкой, беззащитной, и рядом с ней Стемнин открывал в себе неведомую силу. Ее неустойчивость, колебания, метания подчеркивали его твердость, мужественное великодушие, которое он предлагал своей возлюбленной в качестве опоры. Все зависело от того, в чье видение она в конце концов поверит. Для этого он и писал ей письма.

8

Дверь Отдела свиданий открылась, и на пороге возник невысокий паренек. На нем была черная кожаная куртка, посыпанная тающими снежинками, кое-где уже превратившимися в прозрачные черные капли. Владислав Басистый не сразу узнал клиента, которого не видел с сентября.

— Здравствуйте, милейший Сергей Юрьевич! — приподнялся он, не переставая освещать визави лучезарной улыбкой. — Как поживаете? Какими судьбами к нам? Новый заказ?

— Да какой уж там новый. За старый вносил остаток суммы. Раньше не получилось, — хмуро сообщил Сергей Соловец.

— Ну садитесь же, садитесь! Вот сюда, на диванчик… Чаю? Кофейку не желаете? Растворимый, зато бразильский. Нет? Расскажите же, как все сложилось у вас с… э-э-э… Риммой… нет, простите, дайте вспомнить… Урсулой?

— Ульяной.

По тому, как потемнело лицо Сергея Соловца, стало очевидно, что хмурое настроение связано и с Ульяной, и с самим Басистым. Как обычно бывало в трудных ситуациях, улыбка руководителя Отдела свиданий стала еще доброжелательней:

— Надеюсь, она в добром здравии? А вы? А дядюшка?

Соловец расстегнул куртку и прошелся по комнате.

— Все здоровы, благодарю.

— А ваши отношения… Ваша история, с Ульяной, конечно, — простите, память уже подводит, — она продолжается?

— Продолжается.

— И что же? Все ли благополучно?

— Плюс-минус.

— Вас что-то смущает, Сергей Юрьевич?

— Да, смущает. Очень смущает. Как-то все вышло нечестно. Понимаете? Помните? Ведь все это вы придумали. Шарики на балконе, сад, музыка у реки, весь этот луна-парк. А я что? Я так, на бережку сидел. А-теперь-внимание-вопрос: с кем вы познакомили мою девушку? Со мной или с собой? — Сергей Соловец вызывающе смотрел Басистому в лицо.

— Ну что ж, Сергей Юрьевич, на этот вопрос отвечать нужно. И мне и вам. Давайте внимательно посмотрим вокруг. Да что далеко ходить, давайте посмотрим на вас. Вот, например, черная кожаная куртка. Она ваша? Вы ведь не станете отрицать?

— Чего тут отрицать. Носить кожаные куртки вроде не запрещено.

— Правильно, не запрещено. Но разве вы ее сами шили? Сами выделывали и красили кожу, сами клепки вставляли?

— И?

— Не спешите. Прическа ваша — вы ведь не сами стрижетесь?

— Ну дальше-то что?

— Рубашку тоже покупали в бутике?

— Рубашка куплена на Корфу. Куда вы клоните?

— И обувь, и перстень на пальце, и сумка — все не вашего производства, если можно так выразиться. Более того, ни вы, ни я по важнейшим своим показателям — рост, цвет глаз, оттенок кожи, возраст, темперамент и тому подобное — не собственного производства. Так ведь?

— Не спорю. — Соловец теперь смотрел с напряженным недоумением, внимательно ожидая от фокусника незаметного пока подвоха.

— Но вы — это безусловно вы, а я — это я. И если вы выбрали такую куртку или рубашку, если согласились их на себя надеть, то они характеризуют вас, а не только тех, кто их вам предложил. Заметьте, все люди без исключения таковы. Даже нудисты. Вы — это не только то, что вы сами сказали-сделали-придумали. Вы — это то, что вы выбрали и на что согласились.

— Понятно, — сказал обезоруженный и присмиревший заказчик. — Я к тому, собственно, что дальше выяснится, мол, я не такой. Из меня петарды с фонтанами не вылетают. А мне бы хотелось самому — таким, какой я есть…

— Я вам так скажу, Сергей Юрьевич… Если вы захотите удивить девушку — в хорошем смысле слова, — вы сумеете. Это в природе всякого мужчины, просто обычно мы ленимся, успокаиваемся, привыкаем. Опускаемся до избитых форм. Считайте то, что произошло с вами в сентябре, не подарком, а уроком. Подсказкой. Ведь для того, чтобы удивить подружку, вовсе не обязательно угонять истребитель или арендовать в зоопарке муравьеда.

В комнате находились двое, и некому было удивиться тому, что впервые за долгое время на тонком, изможденном лице Владислава Басистого не было улыбки. А когда она выглянула опять, Сергей Соловец почувствовал, что эта новая улыбка не защищает Басистого от любых неожиданностей, а посвящена именно ему.

9

— Мне было семь лет. Первого сентября должна была идти во второй класс. Бабушка жила под Гжелью в своем доме, она каждый год приезжала в конце августа собирать меня в школу и привозила свои георгины. В ведре, марлей укутанные. Часть продавала у Бауманской, а пять самых роскошных давала мне в школу. Мои георгины были самые красивые в классе!

Виктория сидела в уголке дивана в гнезде, свитом из красного в синюю клетку пледа. Стемнин оседлал стул рядом с письменным столом и внимательно смотрел на нее. За окном мела пурга, и по шторе летели наискосок тени хлопьев, высвеченных желтоватым фонарем.

— Отец с мамой все время ссорились. У мамы характер, у отца слабости, характера никакого. Правда, меня он любил — я тоже была слабостью, наверное. Раньше он был штурманом торгового флота, ходил в загранку. Мы часто жили в Одессе, у отцовой тетки на Французском бульваре. Потом его оттуда попросили, не знаю за что. Отец перешел в Речфлот. Водил сухогрузы по Волге, по Оке, по Каме. Когда совсем малышня была, просила взять меня с собой, покатать на кораблике. Вдруг летом, в августе, — мамы тогда не было дома, — говорит: Викуся, хочешь на кораблике покататься? Ну а что ребенок скажет? Папа зовет, кораблик, счастье, так?

— А ты не спросила, как мама отнесется?

— Не помню. Наверное, что-то спросила. А он что-то ответил. В общем, я не беспокоилась совсем. В августе во дворе никого не было, все мои подруженции — кто на даче, кто на юге, кто в деревне. Скука, играть не с кем. Отец велел собираться, взять кофточки теплые, колготки. Я взяла все заколки, зеркальце, мамину гигиеническую помаду и Барби. Он даже не ругался — я боялась, скажет оставить заколки и куклу, — запихал все в сумку вместе с тряпками моими, и вперед.

— Маме записку хоть оставили?

— Конечно нет. Не понимаю, как так можно! Хотя… может, и написал… Он, видимо, решил уехать из Москвы и забрать меня с собой. Главное, чтобы не оставлять меня маме, чтобы ей сделать побольней. Мы поехали в метро на вокзал, потом на поезде, я все спрашивала, где мама, где кораблик. Нас весь вагон, я думаю, ненавидел.

— Так не было никакого корабля? — Стемнину хотелось обнять, защитить Вику, но он чувствовал, что сейчас она слишком волнуется, чтобы позволить к себе прикоснуться.

— Был. Только не сразу. Сначала мы приехали в Ярославль. Там отцу дали комнату в общежитии. Он водил меня по городу, мы ели мороженое, ходили на набережную, катались по Которосли на катамаране. А потом ему пришлось взять меня в рейс — оставить было не с кем, в интернат очередь, что ли. Ну или пожалел меня. И вот… Сухогруз, на котором отец был штурманом, длинный, длиннее нашего переулка в Лефортово. И речной песок такими холмами. У меня было свое место в каюте. На корабле было еще человек десять команды. Хорошие такие дядьки, добрые. И пахло вкусно — рекой, железом, краской какой-то. Уж я лазила-перелазила по песку, и с горки каталась, и сама по шею зарывалась, и Барби закапывала. Доплыли до Горького, там песок сгрузили, наставили каких-то синих контейнеров. Не так хорошо, как песок, но все равно интересно. Проплываем пристани, мне машут, и я машу. Потом Казань. Знаешь, я уже привыкла, грустно бывало только перед сном, когда темнело. Про маму отец говорил, что она немного отдохнет, а потом приедет к нам в гости. «А мы ее на сухогрузе покатаем?» Он чего-то шутил. Какую вкусную уху варили! И все меня наперебой угощали чем-нибудь. Даже если выпьют, все равно никто не ругался, не обижал.

— Так ты у нас капитанская дочка…

Снег побрел гуще и медленнее.

— Вот. А в Ульяновске на борт поднялись двое из милиции. Милиционер и баба-милиционер. Долго разговаривали с отцом и с капитаном. Потом отец велел мне собираться. А сам в глаза не смотрит, главное. Сказал, что мама по мне очень соскучилась и тетя-милиционер отвезет меня в Москву. Дали мне с собой целую связку воблы вяленой, денег и мешок конфет. Я плакала, просила, чтобы он сам меня отвез. Ночью ехали в поезде, я всю дорогу разговаривала только с Барби, с теткой не хотела говорить. Мама приехала на вокзал. Как она ругала отца, кричала, что упрячет в тюрьму и что он меня никогда больше не увидит! А дома на кухне стояли в бидоне пять георгинов. Сморщенные, поникшие такие. Оказывается, я на неделю опоздала в школу.

Вика машинально теребила край пледа и смотрела на заоконное мелькание.

— Как же потом? Я имею в виду, как вы виделись с отцом?

— А никак. Может быть, он писал, может, присылал подарки на день рождения. Мама не говорила. Он так был нужен, когда мне было четырнадцать, пятнадцать.

— Он жив? — помедлив, спросил Стемнин.

— Конечно жив.

— Откуда ты знаешь?

— Ему сейчас даже шестидесяти нет.

— Ну и что? Ты-то сама его искала?

— Слушай, чего ты меня терзаешь? Тебе удовольствие доставляет, не пойму?

Он снова заметил, как в гневе и печали разгорается ее красота, но боялся подойти, прикоснуться, точно эта красота раскалилась до температуры огненного прута. Пока Вика рассказывала, Стемнин страстно хотел возместить все, чего она недополучила в детстве. Игры, дружбу, внимание, сюрпризы, заботу, разговоры, защиту — все, что должен был дать ей отец.

— Между прочим, в следующий раз я плавала на корабле три года назад. Круиз по Средиземному морю. Барселона, Ливорно, потом Чивитавеккья, Сицилия, греческие острова, Хорватия и Венеция. Прикинь! И опять меня практически увезли от мамы.

— Кто?

— Друг. Ты не знаешь.

— Бывший?

— Почему бывший? А… в этом смысле. Нет, просто благодарный мужчина.

— За что благодарный?

— Я не говорила «благодарный». Я сказала «благородный». От Венеции я до сих пор без ума. Вот бы там жить! Ни одной машины в городе. Лодки, как велосипеды. Белье прямо над водой на веревках сохнет. Ну, думаю, хочу тут свои вещички вывешивать, — Вика засмеялась, — чтобы гондольеры проплывали, головы запрокидывали.

Благодарный мужчина отвлек Стемнина от мыслей о компенсации Викиного детства.

В постели, когда они лежали, тяжело дыша, она попросила его сбрить волосы на груди и под мышками. Даже не дождалась, пока выровняется дыхание, точно бегом несла ему важную весть. Так, мол, аккуратней. Что это было? Проявление заботы, желание улучшить данность ради него самого? Или признак неприятия его таким, какой он есть? Каждый раз, когда они встречались, Вика выискивала какую-то черту, которую она хотела бы в нем изменить. Эти замечания застревали в нем, но не отталкивали от Вики, только еще больше привязывали к ней, точно гарпуны. Боль и тревога рыхлили почву для любви.

Еще одним орудием привязывающей пытки были упоминания о «бывшем». И дня не проходило, чтобы Виктория не пожаловалась на Валентина (Стемнин был почти уверен, что это именно Веденцов, хотя имя ни разу не прозвучало), не укорила бы, не углублялась в причины разрыва. Стемнин ненавидел эти воспоминания и все же жадно слушал их, против воли приглядываясь к сопернику и изменнице. Да, всякий раз, как она вспоминала «бывшего», ее мысли принадлежали ему, а значит, она изменяла Стемнину.

Пожалуй, самая надежная часть их отношений заключалась в письмах. Он вручал их при встрече. Никого из них это не удивляло: письма были отдельным обязательным измерением отношений. Если бы на одном из свиданий Стемнин забыл о письме, это означало бы, что теперь он относится к Вике небрежней, что он привык, пресытился близостью. Отсутствие письма было бы равносильно физической неопрятности, зевкам посреди разговора, забытому дню рождения. Не сговариваясь, оба считали эти письма лучшей, важнейшей частью общения. В письмах отношения поднимались над любыми случайностями, здесь Стемнина никто не мог и не хотел исправить, дополнить, изменить. Здесь он выглядел безупречно, его принимали, ценили, понимали. Впрочем, не редактировал ли он сам свой образ? Не подкрашивал ли интонации, тембр неслышимого голоса, приноравливаясь ко вкусу своей единственной читательницы?

Она не читала письмо на свидании. Прятала в сумочку, а потом посылала Стемнину эсэмэс, звонила или что-нибудь говорила при следующей встрече. Илья даже не задумывался, для чего письма любовникам, которые видятся почти каждый день: это было очевидно. Лучшее, что он умел делать, — писать письма. Его искусство было оценено Викой в полной мере — уже за это одно можно было считать их роман счастливым. Встречи оказывались черновиками, набросками, которые ему предстояло превратить в эпистолярный шедевр, образ их настоящей любви, не искаженной никакими случайностями. История протекала сразу в двух измерениях — в мутноватом, с помарками режиме реальных встреч и в безупречно-поэтическом жанре писем. Письма были не веселее свиданий, зато давали реальности оправдание: именно в такой истории согласна была принимать участие Виктория Березна.

10

Город был захвачен зимой, бураны-махновцы патрулировали заметенные улицы. Рамы наглухо законопачены. Неповоротливое тепло кутало и тетешкало вошедших домой с мороза. В декабре Вика переехала к Стемнину. Хотя он долго убеждал ее начать жить вместе, ее согласие не было связано с его уговорами. Существовали некие тайные причины Викиных поступков, и Стемнин боялся докапываться до них. В ее душе творилась незримая борьба с химерами, с прошлым, с собой. Как-то раз она призналась:

— Знаешь, гляжу на свою жизнь и думаю: это правда со мной происходит? Вроде смотрю кино про другого человека. Почему она так делает? Зачем это говорит?

Он хотел ей помочь, но не знал как, а главное, какой она будет, когда очнется.

С того дня, когда Вика переехала к нему, письма прекратились. Душа и дом полнились новостями. В шкафу на плечиках висели Викины платья, джинсы, блузки и кофточки. Шуба на вешалке в прихожей, гордые сапожки с безупречной осанкой. Матерчатые тапочки, которые дремали у входа в ожидании редких гостей, были отвергнуты и заменены на пластиковые моющиеся шлепки. Вещей Вика привезла немного — одну большую спортивную сумку да то, что было на ней. Похоже, процедура переезда была отработана давно и неоднократно.

Глядя на украшения, баночки, сохнущие в ванной лифчики-трусики-носочки, Стемнин тревожно умилялся и нетерпеливо ждал того момента, когда все эти новые вещи перестанут гостить, а воцарятся в доме по-свойски и их присутствие будет так же естественно, как присутствие его привычных до незаметности вещей. Но день за днем Викина расческа, заколки, маленькие, точно на детские ноги, выстиранные колготки, радостно поражали его, как чудо, не вклеиваясь, не врастая в распорядок жизни.

Самой вдохновляющей пришелицей была скрипка. Обтекаемый, похожий на космическую капсулу футляр, тонкая стопка нот на кресле, дворцово-хвойный запах канифоли. Вика не любила, когда Стемнин заглядывал к ней в маленькую комнату во время занятий. Несколько нот пиццикато — с клейким скрипом подтягивается колок — кисло перекошенные квинты приходят в себя. Потом непременная пробежка шестнадцатых по мажорной гамме и короткий хвостик от «Кантабиле» Паганини. Глянцевая дорожка мелодии казалась слишком живой и громкой для маленькой квартиры, но это и было хорошо. Когда Вика прижимала скулой и подбородком скрипку, у нее было такое сердито-сосредоточенное и прекрасное лицо, словно главной ее задачей была не музыка, а живопись — работа над собственным образом.

Не выдержав, Стемнин просовывал нос в дверную щель и смотрел-слушал-вдыхал Крейслера, пока Вика не замечала его и не прогоняла. Но этот момент — когда она переводила взгляд с нот на него, причем на долю секунды ему доставалось то выражение глаз, которое посвящалось изнеженному Крейслеру, — он любил больше всего.

С переселением Вики дом в считаные дни засверкал стерильной чистотой. Разбредшиеся книги водворились на полки, невзирая на жалобные протесты Стемнина. Посуда яростно перемыта, занавески отданы в чистку, пыль в ужасе растворялась при одном появлении новой хозяйки. Больше всего Стемнина поразило, когда скрипачка и гордая красавица Вика провела добрых два часа, драя унитаз. Она сидела на полу в туалете среди едких хлористых паров, оттирая внутренности фаянса от старых следов строительной грязи и еще бог знает чего, напевая какую-то песенку. Выйдя на кухню в голубых резиновых перчатках, она с восторгом воскликнула:

— Мне унитаз так нравится теперь! Как родной! Прямо белый друг!

Наведение блеска было у Виктории едва ли не единственным способом вернуть душевное равновесие. Судя по безукоризненной стерильности полок, подоконников и паркета, битва за душевный покой велась непрерывно и без шансов на победу. «Может быть, пытаясь меня изменять, она просто наводит на мне порядок?» — с улыбкой подумывал Стемнин в редкие минуты благодушия. Впрочем, оснований благодушествовать было все меньше. С каждым новым предложением изменить что-то во внешности или поведении он с ужасом убеждался, что возлюбленная неосознанно, но целенаправленно переделывает его по вполне определенному образцу. Не вызывало ни малейшего сомнения, что этим образцом был ее «бывший», то есть Валентин. Имя Веденцова так и не было произнесено ни разу. Стемнин знал: стоит назвать это имя, и отныне он незримо поселится в доме, как навязчивый призрак. Тем не менее грехи, проступки и недостатки «бывшего» были самой волнующей и частой темой их разговоров. Приходя на «Почту», Стемнин всякий раз смотрел на Веденцова новыми глазами. Похоже, Вика ничего не разболтала про них, и Стемнин поглядывал на руководителя со смесью презрения, страха и жалости. С другой стороны, при таком обилии недостатков, зачем нужно было так часто вспоминать об этом человеке?

Однажды за ужином, когда Вика в очередной раз, отложив вилку, нервно набивала какую-то эсэмэску, Стемнин не выдержал:

— Послушай. Не хочу тебя подталкивать к каким-то признаниям. — Он кивнул на ее сотовый. — Ты ведь знаешь, я тебя… Да, ты это знаешь. А я не только не понимаю, чем ты отвечаешь на мою… на мои чувства, но даже не уверен, свободна ли ты от прежних отношений. Потому что если это так…

— Откуда такие мысли, Илья? — Она нажала кнопку, отправляя сообщение. — Конечно, свободна, как может быть иначе? Наверное, если бы это было не так, я бы тут рядом с тобой не сидела.

— Я сужу по тому, как часто ты говоришь о своем… о твоем бывшем друге.

— Ну и что? Хочешь, я не буду про него говорить, раз тебя это так выводит? Его тоже, кстати, бесило, когда я рассказывала про кого-нибудь. Даже если про женщину. Надо было говорить только о нем. Ты такой же?

— Не болтай ерунды! Может, это тебе хочется, чтобы я был таким же? — Стемнин представил раздраженного Веденцова.

— Если тебе со мной так плохо, я могу уйти, — прозвенело на кухне, — только намекни.

Глаза ее сверкали разбуженной правотой. Похоже, бросая вызов, Виктория хотела не столько уйти, сколько сделать Стемнина виновником ее ухода. Если бы он обидел ее, прогнал, унизил, она обрела бы заряд новой жизни, прилив сил, вдохновения. Душевные раны были вехами, пружинами и трамплинами ее судьбы.

Они стояли посреди кухни, скрестив взгляды. Он задыхался от ее несправедливости и красоты.

— Нет, я хочу, чтобы ты была со мной. Без тебя мне не жить.

— Вот и он так говорил, — ответила Вика, понемногу погасая.

Надев резиновые перчатки, она взяла бутылку моющего средства и принялась драить кухонную плиту. От запаха хлорки на кухне посвежело.

11

Абонемент на десять посещений бассейна стоил недорого. Приобретая купальное снаряжение, Стемнин немного беспокоился, как все это оценит Вика. Вдруг ему не идут плавки-шортики или шапочка черного цвета. Ходить в бассейн была Викина идея.

— Не могу уже сидеть в четырех стенах. Было бы тепло, мы бы гуляли, катались на велосипедах. А то заперлись, как в гробу.

Стемнин огорчился: находиться дома вдвоем казалось ему самым большим удовольствием. Впрочем, если дом для возлюбленной был гробом, следовало срочно вернуть ее к жизни.

Бирюзовая теплая вода пахла искусственным светом. На последнем сеансе в субботу четыре дорожки из восьми были свободны. Несмотря на музыку, закупоренно бубнившую через плотную купальную шапочку и плеск воды, бассейн казался безлюдным. Никаких замечаний по поводу экипировки не последовало, Вика только заметила, что неплохо бы ему походить в солярий. Напротив выхода из душевой на белом пластиковом стуле сидел инструктор, мужчина лет тридцати, в синем тренировочном костюме и резиновых шлепках. Иногда он вставал и не торопясь обходил бассейн по периметру, скорей для разминки, чем по обязанности. Стемнин и Вика выбрали третью дорожку. Вика плавала хорошо, но подолгу отдыхала, держась за разделительный трос, похожий на великанскую нитку гавайского ожерелья. Минут через десять она поднырнула под него и оказалась одна на соседней, четвертой, дорожке. Продолжая плавать, Стемнин не обратил на это особого внимания. Встречаясь во время заплыва с голубой Викиной шапочкой, он приветственно махал ей рукой или, бултыхнув ногой, выбивал фонтан теплых брызг.

Инструктор обошел бассейн и встал рядом со своим пластиковым троном. Викина дорожка оказалась как раз напротив. Стемнин заметил, что, стоя на подводном приступке у борта, Вика заводит руки за спину и пытается что-то поправить. Вглядываясь в смутные очертания девушки, он поднял забрызганные очки на лоб. Вдруг синяя полоска, верхняя часть ее купальника, отлепилась и шлепнулась на парапет. Не веря своим глазам, Стемнин щурился и озирался, вертя головой. Редкие посетители и посетительницы на параллельных дорожках плавали кто брассом, кто баттерфляем, кто на спине. Инструктор, находившийся ближе всех к Стемнину, равнодушно глядел в сторону детского бассейна за стеклянной стеной.

То ли справляясь со смущением, то ли желая поскорей испытать новые ощущения, Вика окунулась и поплыла. Поднырнув под трос, он оказался на ее дорожке и рванул навстречу. Отфыркиваясь и отплевываясь, поравнялся с Викой и прерывисто выговорил:

— Вика, ты что — тьфу! — творишь! Ты… Зачем это делать?

— Прости, я не могу… пффф!.. говорить на ходу. — Голубая шапочка двинулась дальше, в направлении инструктора.

Стемнин поплыл за ней, точно желал то ли утопить, то ли в последний момент прикрыть своим телом. «Дура! Дура! Экая же проклятая, долбанутая дура!»

— А что такое? — изумилась Вика, выныривая в шаге от возвышающегося сзади инструктора и становясь на приступок (ее безупречные круглые груди в бегущих каплях воды упруго колыхнулись). — Все спокойно заняты своим делом. Этот купальник неудобный. Мешает нормально плавать.

Теперь инструктор смотрел прямо на них, и Стемнин лихорадочно пытался вычислить, что именно тот может разглядеть со своего места.

— Но послушай, Вика, так нельзя, мы в общественном месте. Это, в конце концов, неприлично! — Он невольно поглядел на блестящую от воды грудь с потемневшими сосками и тут же отвел глаза.

— Ты единственный, кого это волнует. Не думала, что ты такой зажатый человек.

— А что, если бы я тоже разделся? — произнося это, он чувствовал, насколько это жалкий аргумент.

— Да ради бога.

— Я тебя очень прошу. Мне за тебя неловко.

— Ну и отплыви подальше!

Впрочем, вместо того чтобы продолжать свободное плавание, она вернулась к своему бюстгальтеру, облеклась в него и, грациозно подтянувшись, вышла из воды. Пока Вика плыла последние двадцать пять метров, Стемнин успел заметить, что инструктор невозмутимо созерцает ее голую спину.

Как на грех, единственный ключ от дома лежал в кармане брюк в мужской раздевалке. Проклиная Вику, себя, инструктора, бассейн и опять Вику, Стемнин вылез на бортик и отправился в душевую. Шаги гулко отдавались в голове. Стоя под горячими струйками в затянутой паром душевой, он пытался разобраться, почему этот случай так взбесил его. Конечно, здесь была ревность, нежелание делиться тайной ее тела ни с кем. Обида на то, что ей мало его любви и она хочет привлечь к себе другие взгляды и желания. Чьи? Вот этого инструктора, безбородого и одетого вопреки всем Викиным вкусам? Любых других мужчин в бассейне, которых она не могла даже разглядеть?

Они не пара, не семья, и Вика вовсе не воспринимает Стемнина как своего единственного возлюбленного вне сравнений и конкуренции. Более того, какие бы подвиги он ни совершал, какие бы ни приносил жертвы, всегда найдется некий инструктор в трениках и резиновых шлепках, чье внимание важней, причем безо всяких жертв и подвигов. Тому довольно быть потенциальным желающим, даже не влюбленным, не поклонником и обожателем. Бросай под ноги сердце, дом, бессонницы, подарки, путешествия, признания и письма, это не утолит ее жадности к интересу чужих мужчин. Треников в этом мире — хвала создателю! — не счесть.

По дороге домой он молчал гранитным истуканом, в чьей голове даже не высечены губы, зубы, язык, нёбо, все то, чем он мог бы разговаривать. После купания легкий морозец точно висел поодаль, и, невзирая на все душевные бури, телу было гладко, тепло. Вика шла в шаге позади и чему-то улыбалась.

Дома она надолго заперлась в ванной. Стемнин сердито уснул на диване и был разбужен душистым шепотом:

— Я хочу, чтобы ты меня любил. Чтобы ничего не пропустил.

Очнувшись, он не сразу вспомнил о случившемся, но через несколько мгновений пришел в себя и в бешенство. Он поднялся, схватил ее и швырнул навзничь, намотал на пальцы шелковистые пряди тонких волос. Она покорно закрыла глаза. Рывком он перевернул эту ласковую вещь, любимую блядь, неотразимую заразу на живот и впервые провел касание по тому лекалу, по какому всегда хотел. Благоговение ей ни к чему. Рыцарство раздражает. Не надо молиться на великолепные груди. Нужно мять, хапать, вмазывать тугими касаниями, как хочется, а не как представляется прекрасным.

До этой минуты постель была для Стемнина святилищем доброты, миром внимательных подарков и щадящих рекордов. Он заботился только о ее ощущениях и главное наслаждение получал от ее учащенного дыхания, неузнаваемо низких вскриков, от судорог занавеса. Хотя знал, что в наслаждениях она слушает только себя и принимает любовника всего лишь как возможное орудие своего одинокого гедонизма. Вполне вероятно, что в его объятиях она думала о ком-то другом. О Валентине? О Брэде Питте? О Чарли Паркере? Задать этот вопрос было невозможно, да и не хотелось.

Но сейчас впервые Стемнин подумал, что уважение и поклонение в любви не ценимо Викой, а значит, не нужно и ему. Обращаясь с ней как с куклой, как со шлюхой, он совершал, пожалуй, именно то, чего ей хотелось. Не ритуал любви с большой буквы — акт безличного разврата, свальный грех вдвоем, когда каждый не равен себе, причем именно тем и хорош. Теперь он был Валентином, чарли паркером, инструктором в синих трениках, водопроводчиком — тысячебезликим мужчиной, кордебалетом самцов-манекенов.

Он не жалея протыкал, бурил ее, докапывался до заросших болот застоявшейся сладости. Теперь Вика была тело без имени. Не воплощение потаенных желаний, не капризный идол в высоких чертогах, а тело, которое умеет болеть, стареть, толстеть, издавать звуки и запахи, притягиваться землей, которое смертно и, главное, не более, чем только это тело. Одно из многих, частный случай, не заслуживающий не только служения всей жизни, но даже лишнего внимания. Это тело сейчас хлюпало, шлепало, пукало слезливым влагалищем, изнуренно струило луковый пот. Собственная бесцеремонность пугала и распаляла Стемнина.

Потом она нависала над ним, подметая мокрую кожу слипшимися прядями и бережно охлаждая дыханием гневно пышущий жар. Это была победа, самая ужасная из всех его побед. Покорив ее, подчинив своей грубой власти, он потерял на поле сражения единственного человека, для которого победа имела бы смысл, — самого себя. Стемнин заперся в ванной и, затравленно глядя на струю бегущей воды, думал, что теперь должен будет обращаться с Викой так, как если бы совсем ее не любил, более того, обновлять и развивать свое бездушие, чтобы сохранить свою власть, иначе непременно ее потеряет. Но зачем она будет ему нужна, если убьют любовь?

Впервые за все время совместной жизни Стемнин вслушивался в клекот падающей в воронку воды и мечтал, вернувшись в комнату, никого не застать и хоть одну ночь провести в одиночестве.

12

Из холла доносился запах жареной картошки. Повернув ключ в скважине и открыв дверь, Стемнин точно сорвал с запаха пленку. Вика приготовила ужин. Она вышла из кухни в огромном переднике, с двумя тугими хвостиками, заставлявшими ее волосы обхватить голову гладким, как зеркало, блеском.

— А я придумала, какие у нас будут на Новый год сюрпризы для друзей.

— Какие, дорогая?

— Только не называй меня «дорогая», хорошо? Я испеку рисовое печенье, а ты напишешь пожелания, ну типа предсказания. Вроде того: «В этом году вы найдете деньги под крылом красного дракона».

На Новый год должны были прийти Гоша-Нюша и Звонаревы, предстояло первое знакомство. Стемнина трогало, что Вика так волновалась и хотела произвести на его друзей хорошее впечатление.

— Ты кушай, я же старалась.

— А ты?

— Я уже покушала. Стряпка с пальчиков сыта.

Обычно Стемнина раздражало это провинциально-умильное «кушала». Но сейчас, перечеркивая все обиды и драматические выводы, бывший преподаватель всем сердцем, до дрожи ощущал: это Она, та самая, долгожданная, на всю жизнь. Каждый медальон поджаристого картофеля надкусывал как праздничный деликатес, посылая Вике благодарные взгляды.

— Что слышно на работе?

— Когда как. Когда Штраус, а когда и Хренников.

Стемнин так и не рассказал Вике про Варю, вряд ли и сама Вика говорила о нем кому бы то ни было, особенно на работе. Чувствовалось, что Вика с Варварой не особо ладили. Все же он надеялся в каком-нибудь разговоре случайно узнать, как там Варя. Все ли у нее в порядке, развелась она или, наоборот, помирилась с мужем. Простила ли Стемнина. Звонить было неудобно, а иных общих знакомых, кроме Вики, не было.

— Буду готовиться к осени в Академию управления. Музыка — это не мое. Детская любовь. Хотя нет, и в детстве я музыкальную школу не особо любила…

— Почему, Вика?! Из-за денег? Так ты из-за этого не переживай. Мы же можем…

— Дело не в деньгах. Хочу все изменить, понимаешь? Мысли, людей, место, вообще все на свете. Родиться заново. Послушай, когда мы уже переклеим обои в маленькой комнате? Давай в эти выходные?

Поскольку в квартире воцарилась эталонная чистота, Викина нервная энергия несколько дней безрезультатно искала выход, пока наконец не были обнаружены неполадки с обоями в комнате, где она обычно занималась. Неполадки пустячные — в двух местах над плинтусом серебристые полосы разъехались и задрались да еще наверху, в полуметре от шторы, сквозь бумагу проступило круглое рыжее пятнышко размером со шляпку гвоздя. Видимо, малярши, которых нанимала Елизавета Дмитриевна, плохо подготовили стены. Пятнышко было крохотное, задранные края можно было подклеить, но Вику не устраивали полумеры.

— Смилуйся, неделя осталась до Нового года. Разведем тут хаос и анархию. Давай после праздников — вдумчиво, не спеша…

— Илюша, так это и лучше. К Новому году все будет новое, праздничное, чистенькое. Мы вдвоем с тобой за два дня управимся.

Двигать мебель, застилать полы, таскать грязь по всему дому Стемнину вовсе не улыбалось. И все же он надеялся, что после ремонта, который они сделают вдвоем, по-семейному, Вика успокоится и почувствует наконец себя хозяйкой в доме. А значит, дом опять станет домом, душа — душой и вообще все вернется на свои места.

Чистя зубы перед сном, Стемнин обратил внимание на полку, где хранились гели-бальзамы-пенки и висела мочалка. Протянув руку, он удивленно разглядывал флакон Викиного шампуня. То ли монеткой, то ли ключом была стерта часть надписи: «для… волос». Слова по краям остались, а середину Вика решила удалить. Видимо, считала, что стертые слова могут снизить ее образ. То же самое было и с флаконом бальзама-кондиционера. Что это были за слова? «Жирных»? «Тонких»? «Ослабленных»? Неужели она могла подумать, что подобные пустяки могут его охладить?

Когда Стемнин вернулся в спальню, Вика уже лежала в постели. Приподнявшись ему навстречу, она что-то протянула ему в ладони.

— Что это? — улыбнулся он ее улыбке.

— Просто… Для профилактики.

В ее ладони лежала твердая белая подушечка жвачки. «Менять прическу, снимать очки, отращивать бороду, брить грудь и подмышки, искать новый стиль одежды — сколько всего понадобится ей, чтобы замаскировать тот очевидный факт, что я — не он?» Стемнин оставил взрывчатку обиды внутри. Прислушиваясь к неслышному грохоту разрушений там, в сердце, горле, животе, прижал беззлобную мучительницу к себе. Пытался не думать, как глупо смотрится жующий любовник. Дон Жуян.

Не целовать ее в губы, отречься от них! В антракте он мстительно обцеловывал все, кроме губ, пока не добрался до узких ступней со слипшимися бессильными пальчиками. Вдруг он почувствовал слабый запах, даже не сам запах — бледную тень запаха вяленой рыбы. Его охватило яростное торжество победителя, словно именно это микроскопическое несовершенство, а не ее наслаждение было главным трофеем. Будто он добыл важнейший, ключевой секрет, сразу принесший победу не в одном сражении, а во всей войне. Теперь ему не терпелось рассказать о своей находке, чтобы раз и навсегда изменить расклад ролей: безупречность Вики против коллекции его собственных недостатков.

— Почему ты не целуешь меня в губы? — она глядела на него добрыми, пьяными от удовольствия глазами.

— Не хочу причинять тебе неудобство.

— Перестань, ты же воспользовался жвачкой.

«Воспользовался жвачкой, что за оборот!» Он встал с постели и принялся не спеша одеваться. Ничего не понимающая Вика следила за ним.

— Интересно получается, — заговорил Стемнин, застегнув последнюю пуговицу на рубашке. — Почему я — предмет твоих бесконечных придирок? Думаешь, у тебя нет никаких недостатков? Никаких запахов?

Выражение Викиного лица переменилось на растерянно-выжидающее. Она словно силилась заранее понять, совпали ли открытия Стемнина с ее собственным списком.

— У меня есть недостатки, но про них знаю только я, — наконец выговорила она. — Что ты вообще имеешь в виду?

— Да не важно. Мне хватает деликатности не обращать внимания на подобные пустяки.

— Да? Мне не хватает. Я не могу целоваться, если такой…

— А я могу, если у тебя, скажем, ноги… Но я тебя люблю, и поэтому мне не важно, как… и что…

— Ноги? Что с моими ногами? — В голосе Вики заметалась паника.

— Ничего. Прекрасные ноги. Просто ноги есть ноги…

Не произнеся больше ни слова, Виктория поднялась и вышла из спальни.

Что он наделал! С чего взял, что с Викой можно сражаться ее же оружием? Да он вообще не хотел сражаться — только остановить ее нападки. Что сейчас будет? Она уйдет? Захочет в отместку причинить большую боль? Он отматывал цепочку раскаленных спором слов. Господи, он ведь только что впервые признался ей в любви! Причем ухитрился связать это признание морским узлом с оскорблением!

«Вот что такое устная речь! Минное поле случайностей, где подкладываешь мины самому себе».

Через полчаса он решился постучать в закрытую дверь кухни. Она сидела на диванчике и перебирала пшено. Мириады желтых зернышек-планет были рассыпаны по столу, и из этого живого лунного хоровода Вика пальцем выводила темные мертвые астероиды и осколки метеоритов. Она вопросительно подняла глаза.

— Ты как? — спросил Стемнин.

— Илья! Давай срочно отремонтируем маленькую комнату, хорошо?

В ее глазах он не заметил ни злобы, ни обиды. Нежность и слезы.

13

Только на строительном рынке стал понятен масштаб Викиной тяги к обновлению. Каждый павильон, мимо которого они проходили — с электротоварами, сантехникой или дачным инвентарем, — зажигал в ней десятки идей. Будь ее воля, ни один квадратный миллиметр окружающей действительности не остался бы неизменным. Весь мир требовал ремонта — и лучше капитального. Еще не добравшись до обоев, они купили новую люстру, коврики в ванную и туалет, керамический горшок и землю для гипотетического грядущего кактуса. Только посулами приехать еще раз Стемнин смог дотянуть Вику до обойной лавки.

В тесном, ярко освещенном помещении не было ни души, потрескивал в углу масляный обогреватель. Зеленые, абрикосовые, золотисто-ржаные, жаркие византийские рулоны завораживали, словно туго скрученные залы, альковы или заколдованные мансарды. Хорошо было бы просто полюбоваться на эти вариации воображаемого пространства и мирно уйти.

Оказалось, у Вики были непоколебимые представления о цвете, рисунке и материале обоев, которые совершенно не совпадали со взглядом Стемнина. Обои должны быть однотонными, с текстурой грубой мешковины, под покраску. Услышав про покраску, Стемнин забубнил истово и невнятно, как шаман, злоупотребляя наречиями и прилагательными. Наконец были выбраны обои апельсинового цвета с фактурой дерюги.

Лицо Вики упрямо твердело выражением победительницы.

Вечер был потрачен на приведение квартиры в безобразный вид. Кровать в спальне стояла под конвоем стеллажей, в углу толпились картонки с эвакуированными дисками. В маленькой комнате пол блестел скользкой клеенкой.

Время от времени Викин сотовый щелкал, проглотив очередную эсэмэску. Стемнин чувствовал, что эти эсэмэски для телефона вредны, неприятны и телефон им не рад. Он вопросительно глядел на Вику, та пожимала плечами и, напряженно улыбаясь, уходила то в ванную, то на кухню. Было слышно, как тихо и вразнобой попискивают нажимаемые кнопки.

Улеглись около двух часов ночи под угрюмым надзором пришлой мебели. Спальня — камера клаустрофоба.

— Давай сегодня просто полежим, — сказала Вика, когда он потянулся обнять ее.

Помолчав, она прибавила:

— Я так больше не могу. Ну почему все меня сговорились мучить?

Сон сполз со Стемнина, точно теплое одеяло в холодной комнате. «Что? Расскажи! Вика! Виктория! Не молчи!»

Она отрицательно помотала головой, выскочила из кровати за бумажной салфеткой. В половине третьего все же призналась: звонила мать бывшего, сказала, что у сына плохо с сердцем, потом он сам написал. Мол, хотел улететь подальше от Вики, взял билеты в Анталию, но прямо перед посадкой вспомнил про нее — и прихватило. Пришлось сдать билеты и вернуться.

— Он в больнице?

— Откуда я знаю! Не хочу, не хочу ничего!

— Просто я подумал, раз стало плохо, и самолет… Наверное, «скорую» вызывали…

— Илюша, ради бога! Давай будем спать. У меня ни одной силешки не осталось. Спокойной ночи!

Заснула она или просто лежала с закрытыми глазами?.. Стемнин ворочался до самого рассвета.

Вика проснулась отдохнувшей и беззаботной. Готовя завтрак, напевала: «Наша река широка, как Ока. Как „как Ока“? Так — как Ока!» После каждого «ка-ка-ка» заливалась счастливым смехом.

В маленькой комнате Стемнин сдирал со стен старые обои. Не старые — бывшие. Обои отдирались с осенним сухим треском, выстреливая залпами серых крошек. Иногда полоса отваливалась легко — сверху донизу, на спине бумаги виднелись шипы прилипшего мутного клея и чешуйки отслоившейся шпатлевки. Порой прирастала к стене, приходилось брызгать на нее водой, смягчать, уговаривать. Вика переодевалась в спальне и все не шла. С кем-то поговорила по телефону (слов не разобрать) и снова затихла. Минут через двадцать Стемнин, перепачканный белесой пылью, постучал (на двери остались белесые следы от косточек пальцев) и зашел в большую комнату.

Вика сидела на кровати в одних трусиках (самых дорогих и красивых в ее коллекции) и яростно натирала пятку дезодорантом. На простыне лежал нераспечатанный конверт с колготками, плиссированная юбка и сиреневый свитер.

— Ты идешь? — невпопад спросил Стемнин.

— Иду. То есть, извини, не иду, конечно. В смысле иду, но не туда. Слушай, Илья, я должна с этим покончить. Так нельзя. Все эти звонки, припадки. Сейчас поеду к нему, разберусь и… и все.

— Зачем? Вика, ну зачем?

— Так продолжаться не может. Я сама заболею. Все! Отрезали — и забыли.

Он порывался спросить, не забыла ли она про бюстгальтер, но не смог.

— Когда тебя ждать? — задав этот вопрос, Стемнин почувствовал себя униженным.

— Я туда и обратно. Час, два, не больше.

Она пребывала в сильнейшем возбуждении и, кажется, не вполне понимала, что говорит.

Обмирая от страха, он следил, как она, приоткрыв рот, красит ресницы. Больше он не выговорил ни слова. Вика щебетала, обуваясь, надевая шубу, шапку, повязывая шарф, — нервно замазывала пустыми словами все паузы, каждая из которых была яма, полынья, геенна.

Через окно он следил, как шуба на тоненьких ножках бежит через двор (в какой-то момент каблук подвернулся, но не сломался, и шуба засеменила дальше).

После Викиного ухода в квартире словно потемнело. Обои в испорченной комнате намертво вцепились в стену. Стемнин больно пинал бетон, колол ножом под край полосы, бумага отпускала лоскуты слоями, но разлучаться со стеной не хотела. «Даже обои не любят расставаться», — крутилась в голове нелепая фраза.

Он знал, что Вика не вернется, но для ожидания это знание ничего не значило. Перегорая каждую минуту, мертвея, тупея, он ждал — звонка, эсэмэски, шагов за дверью. Терся щекой о ее полотенце, смотрел на тапки, пытался пробиться к запаху ее блузки, досадно не выделявшемуся в своей отстиранности. Скрипка! Если скрипка дома, она вернется. Он бросился искать футляр, но тут же вспомнил, что пару дней назад Вика оставила скрипку в клубе, где они выступали. Когда остатки изувеченных обоев застелили сланцевыми кучами пол, Стемнин позвонил Георгию Хронову.

— Час продержись, — сказал Хронов, — уже одеваюсь.

Колокольные пустоты. Время зияет пушечным жерлом. Он не хотел сжимать руками голову, сидеть на грязном полу, постанывать, не хотел дать горю хоть как-то себя выразить. Даже попытался вздохнуть (не получилось) и улыбнуться. Оказалось, для улыбки в лице нет нужных мышц и нервов. Раньше были, а теперь куда-то делись. Можно было подтянуть пальцами щеки, но сами губы разъезжаться отказывались — даже вкривь.

Звонок в дверь показался ни на что не похожим, впервые в жизни услышанным звуком. Воскресая на ходу, — она вернулась! — Стемнин бросился к двери, попутно припоминая, как проголодался. На пороге громоздился Паша Звонарев, с ужасом глядя мимо хозяина внутрь квартиры, точно опасался, что оттуда выпрыгнет годзилла.

— Илюшенька, сынок, кто посмел! Что они сделали с тобой!

— Паша, иди в жопу.

— Как, родимый? Ты вот так пинками прогонишь старушку-фельдшерицу, которая мчалась к тебе в карете «скорой помощи» сквозь мглу и злую непогоду?

— Легко.

— Ты способен плюнуть ей прямо в доброе изношенное сердце?

— Вали, пес. Не до тебя сейчас.

— Хорошо. Хорошо же! Бабушке не привыкать. Знаешь, почему «неотложку» так называют? Потому что хрен отложишь. Мне Гошка позвонил. Лети, говорит, во весь опор. Ему-то ехать полтора часа, он поди прихорашиваться еще будет, клюв чистить. Что у тебя стряслось? Господи, ну и гоморра. Ну и хрень мезозойская. Ты что, стены грыз от горя?

Стемнин махнул рукой, ничего не отвечая, наблюдал, как Звонарев ищет взглядом, куда бы пристроить новенькую дубленку. Вдруг в стекленеющих глазах бывшего преподавателя ожил блеск мысли, вероятно безумной.

— Послушай, Павел. Ты вот что. Позвони Веденцову. Она сейчас… Не важно. Включи на громкую связь, я по его голосу все пойму.

— А я что-нибудь пойму? Что ему сказать? Зачем я звоню ему вечером в воскресенье, если мы завтра увидимся на работе?

— Ну так придумай, ты же мозг, интел инсайд. Скажи, что изобрел паровую машину времени, что у тебя творческий кризис. Прибавки попроси или добавки. Звони же, ну!

Внимательно оглядев наэлектризованного друга, Звонарев солидно и неторопливо достал телефон, долго докапывался в нем до телефонной книжки, потом искал нужную запись. Следя за непереносимым Пашиным анданте, Стемнин готов был вцепиться другу в физиономию. Арктическое арпеджио, потом равнодушный женский голос из чистилища сообщает, что абонент в настоящее время недоступен. «Ну что, докопался, Тортилла Ивановна!» — отчаянно крикнул Стемнин, словно был уверен, что десять секунд назад Веденцов ждал их звонка.

— Слушай, ты, Казанова! Я из-за тебя не поужинал! Понял, что значит крепкая мужская дружба? Кстати, у тебя еда какая-нибудь имеется?

— Позвони еще!

— Накорми, потом позвоню. Обещаю тщательно пережевывать пищу. Тьфу, то есть наоборот!

Когда Звонарев подчищал вторую тарелку пшенной каши, приготовленной сбежавшей Викой, закусывая копченым сыром, раздался звонок: приехал Георгий. Брови стрелкой указывали в небо, он сжимал пальцами виски и умолял Стемнина выговориться.

— Тогда этот пусть уйдет в комнату, — потребовал Стемнин, показывая на Пашу.

— Никуда я не пойду. Со спасателями так не обращаются.

— Если услышу хоть одну дурацкую реплику… Хоть раз перебьешь или засмеешься — рассказ окончен. Понял?

— Понял. Дай только просмеюсь перед началом. Все, молчу. Серьезен, как конная статуя императора.

— Какого еще императора?

— Любого. Какая разница! Ты про коня же не спрашиваешь, мол, что за конь, какой масти, живы ли родители. Все, все, каменею в бронзовом безмолвии.

И Стемнин начал говорить. Сбивчиво, по нескольку раз возвращаясь к уже рассказанному, умолкая и снова разглядывая обломки развалившейся жизни. Он как раз приступил к эпизоду с бассейном, когда в телефоне пискнула эсэмэска. Вика писала, что сегодня не вернется, пусть Илюша ее не ждет, у нее все в порядке. Текст был зачитан вслух.

— Надо же, хоть у кого-то все в порядке, — заметил Хронов.

— Ну и что же! Ну и пусть! Нечего тут иронизировать. Она довольна, значит, я счастлив.

— Оно и видно, товарищ.

— Паша, позвони еще раз, а?

— Почему ты думаешь, что она с Веденцовым? Я как-то этого не вижу.

— Я уверен. Не на сто процентов, но не меньше чем на пятьдесят.

— Пятидесятипроцентная уверенность называется другим словом: сомнение. Или незнание.

— Ты будешь звонить или нет?

— Может, прямо этой твоей, как ее, позвонить?

— Невозможно. Это будет выглядеть жалко.

Веденцов приехал на поезде из девяти долгих гудков. Голос, охрипший от громкой связи, был гулким и бодрым. Пока Паша плел какую-то ересь насчет виртуального Эдема, было слышно, как где-то в доме или во дворе Валентина заливисто лает собака. Стемнин и Хронов переглянулись. Дав отбой, Звонарев осторожно прокомментировал:

— Вишь ты. Сердитенькая.

— Уже гавкаются. С таким отношением долго она там не протянет, — прибавил Хронов.

Выгнать гостей не удалось. Георгий переоделся в хозяйское затрапезье, а богатырь Звонарев, на которого вещи Стемнина не налезали, остался в трусах и футболке. До четырех утра они лечили пострадавшую комнату радостными апельсиновыми обоями. Поначалу хлюпанье кисти, кряхтение и шорох разглаживаемых листов сопровождались рассуждениями о свойствах женщин. Последние полтора часа они работали молча, но озаренная новыми красками комната была заполнена от пола до люстры непроизносимыми проклятиями в адрес сбежавшей Виктории и еле слышными вздохами Стемнина.

14

— Вы можете меня уволить, можете даже приказать кому-нибудь меня убить, сейчас мне, ей-богу, все равно. Но мне нужно получить ответ на один вопрос. Если вы не ответите…

— Какой вопрос? — Веденцов с удовольствием срезал коричневое темечко сигары карманной гильотинкой. — Как вы, интеллигенты, любите каждый свой пустячок обернуть в тонну стружки!

— Что у вас с той девушкой? С той самой, которой я писал за вас письма?

— Почему это вас интересует?

— Вы что, интеллигент? Мне нужен ответ без стружек.

— Илья Константинович. — Веденцов чиркнул длинной спичкой и поднес огонь к табачному свитку. — Пока что я ваш работодатель. Не кажется вам, что далеко заходите?

— Считайте, что я больше на вас не работаю. Если это условие, при котором вы дадите мне прямой, развернутый ответ. Он для меня сейчас важней работы.

— Интересное кино. В принципе я могу вас выставить за дверь без всяких условий, правда же? Но! Вы честный человек, я отношусь к вам с уважением, так что… если это прям смерть как важно… Понять бы, почему…

— Да вот подумываю бросить это ремесло — писать письма за других. Ясно? Все, за что я берусь, приносит какие-то непредсказуемые результаты. Удовлетворены?

— Ее звали Вика. Виктория, — приняв наконец решение, сухо сказал Валентин. — Помнится, вы все интересовались. Так вот. Я как раз думаю, если бы мы продолжали игру с письмами, все было бы великолепно.

— Так почему же бросили?

— Во-первых, хотелось все по-честному… Хотелось самому, без посторонней помощи. Понимаете?

— А во-вторых?

— А во-вторых, заметил, что вы стали как-то очень горячо к этому относиться. Как будто это не мое дело, а ваше. Не как исполнитель. Надо было, извините за прямоту, подвинуть вас. Неровен час, узнали бы больше, чем нужно, пришлось бы принимать меры, а мне этого не хотелось.

Дрожь перекинулась на пальцы рук. Стараясь говорить твердо, Стемнин спросил:

— Ну и как? Как развивались события?

— Вы должны обещать, что это останется между нами.

— Разумеется.

— Было еще «в-третьих». — Веденцов помолчал, отдаляя момент неприятного признания. — В некотором роде я женат. Изменить это не представляется возможным. Вике следовало рано или поздно узнать об этом и принять ситуацию такой, как есть. Если бы мы продолжали играть в переписку, это могло длиться и длиться — все сведения обо мне она узнавала тогда только из писем, ровно столько, сколько я бы позволил. Но как только я растрепал про нашу технологию, она взбесилась. Такую закатила истерику! А мы к тому времени уже встречались, все чики-пуки, письма вроде стали ни к чему. Она спросила, почему я ей не пишу. Отшутился. Спросила второй раз. Намекнул, что у меня были ассистенты по эпистолярной части… Я думал, раз уж мы настолько сблизились, надо по-честному… Что тут началось! Про семью даже не пришлось говорить. Скандал! Была Вика — и нет Вики. По-моему, она была малость не в себе. Непохожая на других, на это я повелся… Чистая… Но больная на всю голову.

Веденцов сощурился сквозь сигарный дым. Трудно сказать, чего больше было в рассказе Веденцова — сожаления (роман закончился слишком скоро) или облегчения (легко отделался от девушки со странностями). Одно очевидно: Вика ушла от Веденцова навсегда и у него нет ни надежды, ни желания ее вернуть. Валентин стал очередной Викиной попыткой разделаться с прошлым. «Небось, она и его одолевала разговорами о своем бывшем», — Стемнин посмотрел на развалившегося в кожаном кресле Веденцова с сочувствием. Неудача Валентина по-новому освещала случившееся со Стемниным. И Вика тоже выглядела теперь иначе. Ни деньги, ни влияние, ни талант, вдохновение и доброта не могли перевесить голос ее сердца. И дело тут было не в правилах и принципах. Не было в мире силы, которая могла бы одолеть упорство ее чувств, спасти ее от них. Виктория Березна не имела ни малейшего значения: она была несчастной, непослушной марионеткой собственной любви.

Стемнин вдруг вспомнил прядь волос, выбившуюся из хвостика и растерянно приникшую к тонкой шее, вспышку косточек на полупрозрачной руке. Это хрупкое создание, состоящее из одних слабостей и уязвимостей, ломало несокрушимых мужей, опытных бойцов, причем без усилия, не получая ни малейшей радости от победы, даже страдая от нее. Вся система знаний и инстинктов отныне теряла почву. Бессильная, запутавшаяся в нитках кукла походя валила навзничь уверенных кукловодов, рулевых, хозяев судьбы.

Впервые Стемнину пришла в голову мысль, что и бывший любовник, к которому вернулась Вика, пожалуй, ненамного счастливей остальных. Сейчас им хорошо, они пьют друг друга жадными глотками, как обезболивающее. Но в прошлом и, вероятно, в будущем им суждены испытания, где боль и обезболивающее трагически соединены в одном человеке, причем угадать, в какой момент наступит тот или иной эффект, невозможно. И вряд ли образ, под который Вика хотела подогнать Стемнина, есть образ одного-единственного человека. Пожалуй, в какой-то момент она начнет требовать от старого-нового возлюбленного, чтобы он курил сигары, носил белоснежные сорочки или, скажем, писал ей письма. Неутолимая взыскательность, априорная требовательность к мужчине, который никогда не дотягивает до нужной высоты, — вот что было первично.

— Ну и как вам все это? — спросил Веденцов, с кряхтением выкарабкиваясь из удобного кресла. — В любом случае очевидно, что в письмах вы собаку съели.

— Бедная собака! Даже она от меня пострадала!

1

Департамент «Блюз» не получал заказов четыре месяца, и с нового года его собирались упразднить, точнее, узаконить фактическое слияние с двумя другими отделами, куда постоянно откомандировывали главу «Блюза» Томаса Баркина и двух его помощниц. Говорили, что спрос на минор вообще невысок, расставание — слишком грустная тема, чтобы по доброй воле превращать его в романтическое приключение. Мол, людям бы поскорей расползтись по разным углам, залечить раны и забыть о случившемся. Если, конечно, не дошло до суда. Но едва на горизонте показались отроги последнего зимнего месяца, вдруг в пересохшем русле блеснули первые ручейки, скоро превратившиеся в такой полноводный поток, что Томас Баркин записался на прием к Веденцову — просить о новых штатных единицах. Единиц ему не дали, зато позволили пользоваться свободными ресурсами Отдела свиданий, где еще недавно сам Томас Робертович со своими девицами был почетным поденщиком.

Первого февраля две тысячи второго года в комнате, обклеенной солнечными обоями, неторопливо беседовали двое: руководитель департамента «Блюз» и посетитель, седеющий мужчина с усталыми глазами и жесткой полуулыбкой. Томас Баркин был облачен в цветастую индийскую рубаху навыпуск и горохового цвета холщовые брюки. Пришедший — в дорогой начальственный костюм.

— Расставание, Максим Александрович, — тончайшее из искусств. К расставанию надо готовиться втрое, вдесятеро внимательней, чем к свиданию. Через годы мы несем послевкусие завершающей, не только первой встречи. И если последняя встреча не заладится, если на ней пара превратится в заклятых врагов, их первое свидание будет уже не важно. Проваленное расставание перечеркивает всю историю, шлепается на лист позорной кляксой. Расставшимся больше не хочется слышать друг о друге, разве что топтаться на костях. Другое дело, если расставание — часть истории любви. Может, кому-то покажется парадоксом, даже, извините, словоблудием, но именно доброе расставание способно сохранить любовь. И через какое-то время… Кто знает, кто знает!

Томас Робертович мечтательно возвел глаза к потолку, украшенному лепными купидонами, которые белыми пчелами вились вокруг гипсовых цветов. Нет, решительно не походил глава Департамента разлук на похоронного агента, который собирается сдержанно и пристойно проводить любовь в мир иной. Томас Баркин напоминал восточного мага-сибарита, который упражняется в колдовстве, чтобы скоротать время. Максим Александрович кашлянул деликатным басом.

— Понимаю. Разумеется, именно потому мне и рекомендовали обратиться к вам. Причем у нас тот случай, когда надо четко определить, что значит «расставаться друзьями». Известное выражение, но один черт знает, что оно значит.

Баркин закивал, но не заискивающе, а так, словно каждый кивок доставлял ему физическое наслаждение:

— Обычно это «расстаться друзьями» означает, что супруги не грызутся в суде за полдома в Малаховке, не делают откровенных подлостей, не пытаются настроить детей друг против друга. То есть…

— То есть в нашем случае это значит «не превратиться в откровенных врагов».

— В точку. Ни о какой дружбе и речи нет. Не говоря уж о любви. Какая любовь? Была бы любовь, не стали бы и разбегаться, так?

Максим и Галина Поляковы поженились рано, на втором курсе. Теперь их сыну было двадцать три и он совершенно не зависел от родителей. Дисциплинированно звонил по выходным, появлялся раз в месяц и учащение встреч считал фактором отчуждения. Скорее всего, эту осторожную отстраненность сын унаследовал от отца.

Супруги не сразу поняли, что чувства истончились, стерлись до дыр — благодушие привычного уклада скрадывало это измельчение годами. Забота и благодарность долгое время замещали влечение. Только минувшим июлем на даче сорокатрехлетний Максим поймал себя на том, что из всего букета летних звуков слышит лишь глотки жены за едой, старается деликатно не смотреть на ее тонкие губы, на бледный пробор в волосах. Вскоре он понял, что и Галя бессознательно избегает прикасаться к нему, целует только на ночь, даже не донося символического чмока до щеки.

Борясь с подступающим раздражением, от которого еда теряла вкус, а тепло становилось духотой, Максим с ужасом думал, что давно уже не чувствовал любви и вряд ли когда-либо почувствует. Любовь была включателем окружающего мира как волнующего, животворящего зрелища. Без любви мир впадал в энергосберегающий режим, бессмысленно мелькая и вступая в контакт только через беспокойство, недовольство, гнев.

Это было несправедливо: Галя не заслуживала нелюбви, она была преданной женой, образцовой матерью их сына, верным товарищем, наконец красивой женщиной. И с годами она не позабыла, что нужно следить за собой, не снижала требования к себе до естественных показателей возраста. Умом Максим понимал, что в жене по-прежнему имеется все, что необходимо для пылкой привязанности. Однако ум был отстранен от власти.

Вероятно, временное охлаждение исчезло бы без следа, не задумайся Максим о других возможностях жизни. Поначалу он привычно запрещал себе замечать прочих женщин и волноваться, заметив. Отводил глаза на улице и на работе, избегал говорить комплименты и флиртовать. С каждым днем это требовало все большей выдержки. До сих пор в его личном словаре «верность» не выделялась среди тысяч других слов. Теперь она сделалась добродетелью, заслугой, подвигом, потому что перестала быть невольной.

Разум служит не только разумному. То и дело в голове репьями застревали мысли вроде «рано себя хоронить», «жизнь течет мимо, а ты сидишь на берегу», «кто сказал, что счастьем позволено жертвовать». Все это были замаскированные предложения отказаться от верности. Пока не было никого, с кем Максим решил или мечтал изменить жене. Измена брезжила в подавляемом желании оглядеться.

Осенью супруги начали ссориться. Даже не ссориться, а высказывать аргументированное недовольство самыми заурядными и безобидными поступками другого: невыключением компьютера на время ужина, ответом на телефонный звонок за просмотром фильма, добавлением кинзы в сырный салат. Каждое такое высказывание было учтивым и по видимости спокойным, придраться к нему было не менее странно, чем к его побудительному поводу. Но взятые вместе, эти замечания рисовали малоприятные портреты людей невнимательных, даже эгоистичных и, пожалуй, скучноватых. Причем портретист выходил столь же несимпатичным, как и портрет.

Один из таких разговоров случился при сыне. Извинившись и сославшись на какую-то выдуманную срочную встречу, мальчик уехал на четыре часа раньше обычного. Даже не пообедали вместе. Вот тогда-то Максим с Галиной решили разъехаться и пожить отдельно. Им хватило выдержки не превратить и этот, последний разговор в скандал. Через неделю Максим уже обживал съемную квартиру в Ясенево. Чужие стены, запахи, новый вид из окна, удлинившаяся дорога на работу и обратно не так беспокоили его, как чувство вины вперемешку с радостью первокурсника долгожданному началу свободы.

Он звонил жене ежедневно, спрашивал о самочувствии. Этот вопрос вежливо заслонял другой: не лезешь ли ты в петлю, скучая обо мне? Однако по голосу было слышно, что Галя тоже повеселела и даже немного удивляется его звонкам. Оба были готовы вытаскивать друг друга из петли, но никак не совать туда голову опять.

В декабре подали заявление на развод. В ЗАГСе они так веселились, что сотрудница даже предположила, дескать, молодожены ошиблись дверью. Теперь оба несовместимых прежде переживания вины и освобождения заместились одним ровным сильным чувством — благодарности.

— Смеялись в ЗАГСе? — задумчиво произнес Томас Робертович. — У меня к вам серьезнейший вопрос, Максим Александрович. Насколько дурашливым… То есть, я хотел сказать, насколько веселым — я имею в виду вас обоих — хотели бы вы видеть последнее свидание?

— Что еще за дурашливое свидание? — насторожился посетитель.

— Вы ведь сказали, что в ЗАГСе шутили, смеялись, так? Причем говорили об этом с удовольствием. Мы можем устроить целый каскад… Нет, я не буду раскрывать карты — ведь для вас это тоже должно быть сюрпризом. Словом, мы могли бы сделать этот день очень веселым.

Максим Александрович задумчиво побарабанил пальцами по столу. После минутного молчания он произнес:

— Оно бы и неплохо, наверное. Но превращать в комедию… Женщине может не понравиться. Есть в этом какое-то неуважение к моменту. И к ней. Пусть будет весело, но пусть это будет не главное блюдо.

— Безусловно, воля ваша. — Отказываясь от уже понравившейся идеи, Баркин говорил несколько бодрее, чем нужно. — Но что мы сделаем главным? Красоту? Воспоминания?

Взяв себя за нос двумя пальцами, клиент произнес несколько гнусаво:

— Может, так — сбережение всего лучшего, что было?

Показывая полное понимание и восхищение, Томас Робертович энергично записывал что-то в свой огромный итальянский блокнот, похожий на антикварное издание восемнадцатого столетия.

2

Он хотел ее видеть. Не признавался себе, но, идя на работу, надеялся, что она окажется в их краях, так, случайно… При этом заставлял себя идти к другой станции метро по той дороге, где она точно не могла встретиться. Спускаясь или поднимаясь по эскалатору, принуждал себя смотреть под ноги, чтобы не встретиться с ней взглядом. Вот как он хотел ее видеть.

Время перестало мельтешить снежинками. Кто-то поставил сумерки на паузу. Жаль, что всей серости январского будня не хватало, чтобы затуманить сознание.

В чем он ошибся? Где выбрал неправильный поворот? Был слишком нежен? Слишком груб? Чересчур ревнив? Позволял много говорить о другом мужчине? Чувство вины подыскивало первые попавшиеся основания, не нуждаясь в логике: ведь он упрекал себя во взаимоисключающих недочетах.

«Нельзя было прекращать писать письма. Они были спасительной инъекцией, вроде инсулина для диабетика. Если необходимо было ежедневно спасать нашу любовь этим лекарством, как ты мог его отменить?» Едва эта мысль пришла в голову, Стемнин бросился за письменный стол. Но, стоило вывести на листке первые буквы, он понял: дело в другом.

Письма могли продлить отношения на неделю или две, могли и не возыметь никакого действия. Вика оказалась рядом не из любви и не ради него. Она решила, что он поможет ей отринуть прежнюю жизнь. Она так этого хотела, что поверила, будто уже свободна. Стемнин был орудием, при помощи которого она хотела разделаться с прошлым. Убедившись, что это орудие не годится, она перестала противиться прошлому, возможно, надеясь его обновить, перестроить по своему вкусу.

Но как Стемнин позволил себе так обмануться? «Ты поверил словам. Ее слова показались честными, да и были честными, потому что Вика сама в них свято верила. Ей и в голову не приходило, что она может себя не знать, что в ней действуют силы, не подчиняющиеся ее решениям и правилам. Хорошо, она не знала, а ты-то куда глядел? Ты что, не видел, что она ежедневно талдычит про бывшего? Не мог понять, что это значит? Сразу после второго упоминания нужно было отступить, остался бы цел. Ну так в чем же дело? Дело в словах. Ты придаешь словам чересчур большое значение, относишься к ним как к показаниям точных приборов или свидетельствам собственных глаз. Приборы и глаза порой лгут, что уж сказать про слова, даже „правдивые“ и „честные“. Слова — не вещи, а краски, которыми вещи нарисованы. Слова — химикаты, которые воздействуют на ум и чувства человека. Викины честные слова были антидепрессантом, попыткой заговорить себя, а ты, дурачок, решил, что глядишь ей в сердце. Да ты просто болван! И твои письма — такая же глупость, основанная на вере в силу точного слова.

Между прочим, эти точные слова не были правдой и даже не планировались таковыми. Ты хотел ими завоевывать, примирять, вдохновлять и успокаивать, а вовсе не открывать истину. Отвердить ложь до правды, заразить фантомами самое жизнь. Вот тебе и возмездие. Досочинялся. Ты же перестал замечать разницу между словами и действительностью. Ну так напиши себе письмо про то, что вы сейчас вдвоем, что вы счастливы, прекрасны и бессмертны. Вдруг напишешь так хорошо, что поверишь! Ведь для тебя поверить — значит уметь обмануться».

Позвонили в дверь. Гневный, всклокоченный и ободренный нападками на себя самого, Стемнин даже не посмотрел в глазок.

На пороге стояла Вика, все в той же шубе и ушанке. Она показалась ему меньше ростом.

— Ну привет, привет. Я приехала за вещами, можно войти?

Он отступил назад. Слова, которые он только что обличал, закономерно покинули его. Стягивая сапог, Вика оперлась о его руку. Увидев апельсиновую комнату с новой люстрой, восхищенно вздохнула:

— Вот как здорово мы придумали, да? Тут стало так классно! — Потом, спохватившись, прибавила: — Ты прости, что тогда так вышло. Ты ведь не сердишься?

Стемнин пожал плечами. Вика вдруг, что-то вспомнив, спешно раскрыла свою сумочку:

— Вот, привезла тебе несколько моих фотографий.

Она протянула ему черный альбом. Внутри в пластиковых кармашках было много Вики — зигзаг облепленного скользким платьем тела с саксофоном, в задумчивости у белоснежного стола, за которым никто никогда не писал и не ел, с растрепавшимися волосами, точно сразу после сна, в купальнике, без купальника (тонкая рука застенчиво прикрывает грудь, одновременно напирая на увеличение объема), в шальварах и чадре.

— Зачем? — Он закрыл альбом.

— На память. — Вика ласково улыбнулась.

— Спасибо, не нужно.

Она посмотрела на него удивленно. Было видно, что она искренне не понимает, как можно отказываться разглядывать такую красоту.

Они стояли друг против друга очень близко, словно вот-вот должны были обняться.

— Я тебя не виню, я не чувствую, что ты мне враг, что ты меня предала. Понимаешь? — Стемнин наконец посмотрел ей в глаза.

Вика улыбалась и кивала. Потянулась, хотела коснуться, что-то поправить — ворот или прическу… Но Стемнин застыл, и она остановилась.

— Но это еще хуже. Я бы дорого дал, чтобы ты вообще НИ-КОГ-ДА мне не встречалась.

Пока он это говорил, Викино лицо перестало улыбаться, одна бровь надломилась, и туман в глазах налился мгновенными слезами. Она всегда легко плакала.

— Почему? — Ее губы вздрагивали.

— Потому что ты убила мою веру в людей. Потому что я теперь никому не смогу доверять. Не потому, что ты предала или обманула. Понимаешь? Если бы ты обманула, все было бы проще.

— Я не обманывала тебя.

— Знаю, Вика, знаю. В том-то и дело. Ты была честна, а все оказалось по-другому. Все стало ложью, потому что ты не знала о себе. И никто не знает, что в нем может произойти. Никто не знает, чего от себя ждать. И поэтому я никому теперь не могу верить.

Слезы быстро-быстро появлялись в ее глазах и прыгали на кофточку. А он даже не мог ее утешить, просто протянул ей платок.

— Прости, я не хотел тебя огорчать. — Теперь Стемнину стало жаль Вику, и это была часть его жалости к себе; но, начиная говорить, он знал, что причинит ей боль и что она этого заслуживает.

— Ну что мне, что? Надо было остаться? Я бы тебя измучила. Я тебя и так измучила. Прости, Илюша, прости меня! Ой, ну какая же я!

— Да нет… Дело не в этом… Ты не понимаешь.

— Нет, я все понимаю.

Даже сейчас она хотела оставаться совершенством. Утраченным сокровищем. Минут на десять она заперлась в ванной. Потом аккуратно, не спеша, складывала вещи в знакомую сумку. Настроение ее улучшилось. Стемнин стоял на кухне и смотрел в окно. Снег на дорожках набух темной водой. Вода капала и в раковину — медленно, мерно, но каждый раз неприятно-неожиданно. Он с силой завернул кран. Не решаясь входить на кухню, Вика спросила, поможет ли он донести сумку до метро. У Стемнина вертелся вопрос, почему он должен носить вещи бросившей его девушки, когда она переезжает к другому мужчине, почему не сам счастливый соперник встречает главный трофей с полной сумкой бонусов. Разумеется, этого вопроса он не задал, а принялся молча одеваться. Очевидно, в Викином понимании мужское рыцарство могло обойтись без самоуважения, лишь бы оставалось у нее на службе.

Сумка была тяжела, как якорь. Как она притащила все это к нему? Или сумка потяжелела за эти два месяца? Ботинки быстро промокли. По дороге он молчал, а Вика тихонько выдыхала из своей ушанки, что они будут жить у ее мамы, мама только рада, что все будет хорошо, все у всех наладится, и у них, и у Илюши, а они скоро поедут в Турцию. «Надеюсь, мне не придется тащить ваши чемоданы до Стамбула», — подумал Стемнин.

На станции было всего несколько человек. Из тоннеля со стороны «Юго-Западной» с грохотом выскочил поезд.

— Тебя до «Бауманской» проводить? — чужим голосом спросил он.

— Нет, меня на «Парке» встретят, — она перекрикивала визжащие тормозами вагоны. — Спасибо тебе за все.

Он едва успел выскочить из вагона и сразу пошел прочь, не желая думать, обернулась ли она на прощание, но все же думая. Придя домой, он, не переодеваясь, бросился проверять, не осталось ли каких-либо следов Викиного пребывания. Любой ее след был ядовит, заражен сумасшествием.

Стемнин рыскал по шкафам, полкам в ванной, заглядывал под стол, боясь и мечтая увидеть салфетку, волос, ушную палочку. Нет, милая N канула бесследно. Прежняя домашняя обстановка глазела на него, как зеваки глазеют на попавшего под машину.

Уже ночью он обнаружил на кухонном подоконнике собственный блокнот, поперхнувшийся вложенной между страницами шариковой ручкой. Изнутри явилась записка, написанная аккуратным Викиным почерком:

И нарисованное сердечко. «Ильюша», — яростно хмыкнул Стемнин. Он рванул два исписанных листка, потом заметил, что на чистой бумаге отпечатались бесцветные следы букв и выдернул еще несколько страниц. Пострадавший блокнот забросил на шкаф, а бумагу спустил в унитаз, разорвав на ромашковые лепестки. Потом долго стоял перед балконом, выстеленным толстым слоем снега, и смотрел куда-то в безлюдную, безнадежную зимнюю ночь.

3

— Сейчас в работе сценарий «Ясновидящая». Но как туда привлекать, ума не приложу. Ведь он сам этот сценарий и придумал, — сообщил Владислав Басистый, вежливо глядя на ухоженные ногти Веденцова.

— Что за сценарий?

— Девушка увлечена мистикой, гаданиями, предсказаниями. С появлением кавалера все, что она предсказывает или даже выдумывает, начинает железно сбываться. Очень тонкая работа, требует моментальной перестройки по ходу… Но, повторяю…

— Еще что?

— Скоро запускаем сценарий «Среди звезд». Ищем двойников знаменитостей, идеально похожих, ну и подгримированных, как надо. Николь Кидман, Ди Каприо, Элтон Джон, Вуди Аллен… Если сходство идеальное, подпускаем поближе, если с оговорками — показываем издалека. Парочка проводит несколько дней в полном ощущении, что попала то ли в кино, то ли на Оскаровскую церемонию, то ли в Канны.

— По деньгам укладываетесь? — подозрительно спросил Валентин. — С этими вашими Элтонами Джонами.

— Абсолютно. Элтон из Ярославского театра имени Волкова. Недорогой. Да еще по-русски чешет свободно.

— Все не из той оперы, — вяло вмешался в разговор Кемер-Кусинский. — Это для него не подходит.

— К примеру, почему же?

— Потому что нужны средства жесткие. Что-то такое, на фоне чего любовные переживания меркнут.

На сей раз совещание происходило в режиме удвоенной секретности, поэтому участников Веденцов лично вызвал к себе в кабинет. Ни Стемнина, ни Звонарева на летучку не пригласили. Валентин строжайше запретил рассказывать кому-либо о сегодняшнем совещании, даже заместителям руководителей отделов. Случай и впрямь был из ряда вон: следовало создать сценарий для одного из ведущих сотрудников «Почты». Или включить его в действующий сценарий. А это значило произвести впечатление на посвященного и даже подозрительного человека, хорошо знакомого со здешними методами работы и почтовыми сценариями. Более того, постоянно участвующего в их создании и воплощении. Ксения сбилась с ног, то и дело вбегая в кабинет с подносом, уставленным кофейными чашками.

— Ну-ка, ну-ка, — иронически отозвался Веденцов, — у вас в кармане лекарство от несчастной любви, Андрей? Что вы там предлагаете? Ногу ампутировать?

— Как вариант. Сильный страх и избавление от этого страха. Риск важнейшей потери. У Ильи Константиновича есть родители, кстати?

— Только мать, — ответил Чумелин. — А что?

— Стойте, стойте! А можно как-нибудь без трагедий? — запротестовал Веденцов. — Мы типа добра человеку желаем. Не знаю, как вы, Андрей.

— Будем стараться, конечно, Валентин Данилович. Но уныние брошенного — тяжелая вещь, связанная с базовыми инстинктами. В сущности, человеку дали понять, что он не прошел отбор, неконкурентоспособен. Его не приняли в пару, оставили без потомства.

— Эк куда вас понесло! — возмутился Томас Баркин. — Может, как раз от этой девушки потомство нежизнеспособно? Может, природа приберегла нашего Илью Константиновича для более удачного варианта? Спасла от роковой ошибки?

— Главное, спасти его для нашей «Почты». Это понятно? — сказал Веденцов. — С парами сам разберется. Нестарый он еще.

— «Первым делом, первым делом почтальоны, — проблеял тенорок Чумелина, уже заскучавшего без дела. — Ну а девушки…»

Пение руководителя «Особого случая» вызвало осуждающую улыбку присутствующих.

— Оно и видно, Тимур Вадимович. То ли вы девушек на потом отложили, то ли они вас, — суммировал Валентин.

Штурм начался.

4

Как обычно, Максим Александрович Поляков проснулся за пять минут до будильника. В сущности, он не слышал мелодию будильника ни разу с того момента, как установил ее в телефоне. За окном темнел последний час ночи.

Сегодня все закончится, подумал он, пытаясь отряхнуть ум от сна. Но за первой мыслью тут же явилась вторая, которую он обдумывал много дней: как может за один день закончиться то, что длилось четверть века? Ничего не закончится, просто у отношений будет другая архитектура. Максим Александрович сонно хмыкнул: уж больно хитрое выскочило слово. На пластике кухонного стола он разглядел приставшие бурые полоски старой грязи, которую уже не берет тряпка. Такие полосочки можно соскоблить ножом. Сейчас полоски показались Полякову символом тусклости и прилипчивости прожитых лет. Странно только, что он видит этот символ как раз в новой жизни: в их с Галей доме такое было невозможно. «Обойдемся без хитростей. Еще один переезд». Максим Александрович ненавидел переезды.

По-настоящему встряхнул другой вопрос: а что, собственно, сегодня будет? Праздник с грустинкой, а-ля парижская гармошка? Чувствительная прогулка? Драматический тамада в ресторане? Наверняка известно было только об одной части сценария — о парашютном прыжке. За это он был спокоен. Собственно, парашюты появились в сценарии как раз благодаря самому Полякову: на счету у него было более семиста прыжков. Жена не прыгала никогда, она и в самолете чувствовала себя на взводе. Кстати, на днях впервые Галя позвонила ему и сказала, что боится прыгать.

— Нельзя было избавиться от старой жены, не сбрасывая ее с самолета?

Посмеялись.

Без аппетита позавтракав, Максим Александрович надел жаркое лыжное обмундирование (зимой и на земле холодно, тем более в небе) и вышел из дому. Двор молчал, темнело каре синих многоэтажек, хотя кое-где в окнах уже горел свет, а может, его не выключали всю ночь. В салоне «вольво» было холодней, чем на улице. «Прыгать с парашютом зимой — какое зверство! И я сам на это согласился». Он уже жалел, что ввязался в ненужные приключения. В конце концов, все и так складывалось совсем неплохо.

Улица Рокотова, обитая по обочинам плотными рядами спящих машин, была пуста. Только бессонно мигал светофорной сетчаткой клетчатый апельсин. Все казалось значительным: сизое поздне-зимнее утро, мертвой дремой забывшееся Ясенево, китайская тушь дальнего леса. Салон медленно наполнялся теплом, и «вольво» тронулась с места. Время пошло.

На Литовском бульваре уже шевелилось движение, и все-таки можно было ехать быстро, давая машине раздышаться в полное удовольствие. Поляков разгонял «вольво», точно от ее ускорения мог проснуться сам. Воздух глухо колотил в лобовое стекло. На Паустовского, проносясь мимо трех прудов, он заметил, что со стороны семнадцатиэтажных зигзагов на проезжую часть выдвигается человеческая фигура и небрежно чертит в воздухе жезлом полосатую скобку. Максим Александрович бросил беглый взгляд на спидометр. Ну сто. Придраться можно, но именно что придраться. Вот теперь он проснулся. Машина остановилась, метра три не доехав до гаишного «форда». Поляков заметил, что в «форде» сидит напарник щуплого автоинспектора, который лениво шел к машине.

— Добрый день, — откозырял молодой, с обветренным лицом патрульный, причем откозырял сразу как-то нахально. — Сержант дорожно-патрульной службы Климов. Ваши документы попросил бы.

Скользнув по правам, сержант воткнул взгляд в глядящее снизу лицо Максима Александровича, потом снова пробежался по правам.

— Попросил бы выйти из машины.

«Что это у него все бы да бы», — подумал Поляков и спросил:

— А что случилось, сержант?

— Пожалуйста, гражданин, выйдем из машины.

После жаркого салона зимний воздух был приятен.

— Алкоголь употребляли?

— Нет, с чего вы…

— Давайте пройдем к нам в салон.

— Зачем?

— Подышите, там же документ составим. На холоде и ручка не пишет. Знаете, как оно бывает. И не простудились бы.

— Послушайте, сержант, товарищ Климов, я чрезвычайно спешу, правда.

— Это-то и плохо, мил человек. На дороге спешить не полагается. Сколько бед от этой спешки, столько отнятых жизней! Пройдемте!

И сержант доверительно тронул Максима Александровича за ветронепроницаемый оранжевый локоть. В салоне «форда» висел табачный чад. Напарник щуплого сержанта Климова с мокрым от духоты лбом и крепкими наливными щеками сидел на переднем сиденье рядом с водителем. Как только дверца захлопнулась, пышнощекий перегнулся, нажал на кнопку. Клацнули четыре блокиратора дверей. Климов поморщился:

— Славик, ты бы окошко открывал или курил бы на улице. Такой дух тут — головы не повернешь.

— Холодно с окном, — бодро отвечал Славик. — Лучше уж дым, чем твой дикалон. Сколь выльешь на себя и чего — не поймешь, то ли на свидание, то ли тараканов морить.

— С кем на свидание? С тобой? Говори да не заговаривайся. Максим Александрович, сейчас мы проедем в пункт, будем разбираться. Анализы сдадите, побеседуют с вами, как положено.

Полякову это предложение соблазнительным не показалось.

— Сержант, а нельзя как-нибудь цивилизованно? По упрощенной схеме…

— Цивилизованно и хотим. По упрощенной схеме — это как раз нецивилизованно, — назидательно изрек Климов, поворачивая ключ зажигания.

Мотор «форда» негромко взревел. Климов продолжал, оглядываясь назад:

— Изучим всесторонне, может, у вас невроз какой, психологическое заболевание. Вдруг на дороге вам привиделось что-то, вот вы его и догоняли.

— Да какой невроз! Послушайте, это же бессмысленно. Здесь моя машина!

— Да не волнуйтесь вы, мил человек. Эвакуируют ее в лучшем виде. Ни пылинки, ни соринки не останется.

Рядовой Славик, придирчиво оглядывая свою шинель, сказал:

— Погоди. Что за упрощенная схема, пусть скажет.

— И ты, Слава, туда же. За тысячу рублей совестью милицейской торгуешь. Вот из-за таких милиция и ходит оплеванная.

— Почему это за тыщу?! Человек образованный, светлая голова. Ну — оступился. С кем не бывает.

— Ты вот не оступись. А вдруг тут ребенок дорогу бы переходил? Или автобус по Голубинской. Едем!

«Форд» скользнул по Кольцевой и полетел по Калужскому шоссе с еще большей скоростью, чем та, за которую наказывали Полякова, и вот теперь Максиму Александровичу сделалось по-настоящему страшно. Никакое превышение скорости не могло привести к экскурсии в пункт ДПС или в отделение. Да и зачем они выехали за МКАД? Кто эти инспекторы? Может, переодетые бандюки? Впрочем, почему непременно переодетые… Им и переодеваться не надо. Завезут — и… и что? Поляков уже не думал ни о пропущенной церемонии, ни о прыжке, ни о судьбе брошенной машины. Только бы выбраться живым!

Красные складские корпуса, пустыри, перелески. На перекрестке «форд» затормозил. Поляков увидел, как справа медленно и бесцеремонно выползла длинная фура с надписью «Кербер: на страже здоровья и имущества». Выползла, да так и застряла, перегородив всю проезжую часть. Сержант Климов раздраженно просигналил, потом включил сирену. Максим Александрович сидел в эпицентре звука, точно в сердце нарастающей беды.

Из кабины грузовика спустился водитель, он размахивал руками, бил себя в грудь и всем видом показывал, что сам понимает, как все случившееся некстати. Сержант открыл окно и заорал:

— Убирай это недоразумение! Не то я сейчас тебе самому техосмотр произведу. Будешь у себя в деревне на палочке всю жизнь кататься.

Дальнобойщик плаксиво запел, мол, сдох проклятый движок, что ты будешь делать, кто бы на буксир взял, а ему еще груз, будь он неладен, везти в Обнинск.

Обращаясь к Полякову, Славик миролюбиво сказал:

— Ничего, Максим Александрович, вы не волнуйтесь. Сейчас развернемся.

Максим Александрович совершенно не волновался насчет разворота, для паники были куда более серьезные поводы. Разворот, впрочем, тоже оказался под вопросом: сзади к белому «форду» почти вплотную притерся «ленд крузер», точно водолаз, вздумавший познакомиться с левреткой. Возможно, и самого «крузера» подпирали другие машины, только никакие сигналы на него не подействовали: стоял как вкопанный.

— Та-ак, — протянул Славик, вынимая из кобуры «Макарова». — Серень, пойдем-ка, прочистим деловым мозги. У дороги один хозяин, правильно я говорю, Максим Александрович?

Максим Александрович издал тревожное «эмммм», а инспектор тем временем заглушил мотор, вынул ключи и вытянул откуда-то из-под ног небольшой автомат.

— Сидите тут, как мышка, понятно? Лишний шум — лишние проблемы, знаете, как оно бывает, — обернулся Климов.

— Не знаю и знать не хочу, — огрызнулся Поляков.

— Вот и хорошо.

Недружно лязгнули двери, машина дрогнула, щелкнули блокираторы. Гаишники грозно двинулись к внедорожнику, чем-то напоминавшему подлодку с задраенными люками.

«Как-нибудь открыть дверь и рвануть через кусты… Зизгзагами… Не станут же стрелять! Через километр выберусь, поймаю такси…» Исподтишка достав мобильный, он набрал номер Гали, но тот был недоступен. Ни телефоны сына, ни номера друзей не отвечали, точно на все было наложено одновременное заклятие. Максим Александрович увидел, что Климов кричит на водителя внедорожника.

Вдруг осторожно забарабанили в стекло. Пассажир от неожиданности подпрыгнул. К окну приникло лицо дальнобойщика, при ближайшем рассмотрении оказавшегося Борисом, фамилию которого Поляков не смог бы вспомнить, даже если бы дуло автомата было приставлено не к стеклу «ленд крузера», а к его, Максима Александровича, голове.

Борис был другом Гали, ее бывшим одноклассником. Как его сподобило оказаться в фуре?

— Быстро! Открой дверь, — одними губами прокричал Борис.

Дрожащими пальцами Поляков отжал блокировку замка. С легким щелчком дверь приоткрылась, и Борис в облаке холода юркнул на водительское место.

— Нет времени на разговоры, Макс! Ментовскую машину заводим и сталкиваем вбок. Пока выползут, будем далеко. Готов?

— Не готов, но давай, — сразу согласился Максим Александрович, с ходу решив довериться Борису.

Поковыряв ножом в панели, Борис выпростал цветные волосья проводов, чем-то поискрил, и раздался протестующий скрежет зажигания. Угонщик ударил по газам, «форд» сиганул вправо и нырнул с обочины в канаву, уткнувшись в старое колесо, припорошенное снегом.

— Теперь давай бог ноги. — Борис рванул ручку двери, и оба мужчины зигзагами чесанули вверх по склону, огибая все еще торчащую поперек перекрестка фуру.

За ними топали ботинки инспектора, другой ломанулся по склону канавы к «форду». Прямо за фурой беглецов ждала зеленая «шкода» с распахнутыми дверями, куда Максим Александрович с Борисом прытко занырнули. Мотор взревел, в зеркале мелькнули перекошенный матерным криком рот щуплого инспектора и дуло пистолета. Хрустнуло возле затылка, и заднее стекло из прозрачного превратилось в витражное, расчертилось мгновенной паутиной трещин.

— Генка, давай! Гони, родной! — заорал Борис, а Максим Александрович увидел, что за рулем сидит еще один Галкин приятель, Геннадий Катасонов.

— Так это что, уже сценарий? — пробормотал Поляков, обращаясь неизвестно к кому.

— Хорошо бы, — ответил Гена. — Только не знаю, предусматривалась ли в этом сценарии стрельба боевыми патронами.

— А вы тут как оказались?

— Вот это как раз было запланировано. Люди с «Почты», с фирмы, которая вас с Галей разводит…

— …в хорошем смысле слова, — вставил Катасонов.

— Такой принцип: мы, то есть Галкины друзья, сопровождаем тебя.

— И подстраховываем, заметь. А твои присматривают за Галкой.

— Ну а не проще было, как бы это выразиться…

— Да все так и говорили. В том числе мы с Генкой. Но здесь у них какая-то фишка. Так задумано. Они настаивали, и все согласились.

— Не знаю, какая фишка в том, что у моей личной новой тачки стекло пробито пулей.

Все в машине с этим тотчас согласились: пуля — это чересчур. И менты, похоже, из реальной жизни, не по сценарию, а стало быть, и проблемы могут быть реальные.

— А фура откуда, Боря? Ты же вроде коммерческий директор? — опять засомневался Поляков.

— Фуру наняли заранее, поставили новые номера, даже мотор перебили, на случай проблем. Для перевозки какой-то специальной мебели, что ли, каких-то устройств. Ну и для конвоя. Вот как раз и пригодилось. По номерам не сосчитают, отпечатков нет. — Борис торжествующе покрутил руками в черных кожаных перчатках.

Распахивались и слетали в прошлое попутные пейзажи: дачи, поля, обрывки леса. И чем быстрей текла дорога, чем дальше оставалась Москва, тем ровней дышалось беглецам, тем приятней было видеть на синих указателях имена совсем уж отдаленных мест: Воронеж, Ростов-на-Дону, Краснодар… Словно отсюда можно было уже разглядеть южные города, о которых полчаса назад трасса и понятия не имела.

На перекрестке же случилось вот что. Пока патрульный Славик, екая щеками, гнался на своих двоих за стремительно удаляющейся «шкодой», стреляя ей вдогонку из табельного «Макарова», пока сержант Климов пытался вернуть из канавы застрявшую машину, из временно забытого «ленд крузера» вылез малорослый человечек и на цыпочках засеменил к загородившей шоссе фуре. Через двадцать секунд выяснилось, что движок грузовика в полной исправности. Похожая на тепловоз фура тронулась с места и ходко поплыла куда-то в сторону Лыткарино, тогда как «ленд крузер» рванул по освободившейся трассе, отсалютовав гаишникам протяжным сочувственным гудком. Пыхнула по-над асфальтом алмазная кисея поземки, и не стало ее. Инспекторы заскакали, затопали, исполняя в честь отбывших танец ярости и мести, сопровождаемый плевками и одиночными выстрелами, не имевшими, впрочем, серьезных последствий, разве что борт фуры оказался пробит в двух местах. Через минуту сержант постовой службы Климов уже вызывал по рации подкрепление, а затем, пачкая воздух отборной бранью, двое гаишников толкали, пинали, пихали злосчастный «форд», пока тот не прервал страстный поцелуй со старым колесом и не вернулся с недовольным ревом на проезжую часть.

5

Большое помещение в здании летаргически спящего НИИ напоминало бывшую мастерскую, из которой совсем недавно были вывезены приборы и лабораторные столы. Гулкое эхо подпрыгивало под высокий потолок:

— Сжимай! Своди! Как приличная семиклассница в метро! Все помнят про колени! — кричал после очередного приземления инструктор.

От недружного прыжка группы с метровых козел весь этаж НИИ внятно содрогнулся.

— Поймите, красавица, тело должно войти в восходящие потоки как нож. Вы ноги растопырите — и вас обратно в самолет закинет, это в лучшем случае.

— Николай, вы опять сделали мне неловко, — отвечала, покраснев, долговязая девушка. — Надеюсь, вам приятно.

Стемнин приходил в НИИ мостовых конструкций на подготовительные занятия по прыжкам с парашютом второй раз. Томас из «Блюза» умолял помочь: помощницы разрывались между параллельными сценариями, люди из Отдела торжеств разговаривали через губу, а на аэродроме и в самолете до самого прыжка с группой непременно должен находиться свой человек. Впрочем, уговаривать бывшего преподавателя не было никакой необходимости: он был только рад. Писать письма и вообще играть словами опротивело, и если бы ему сейчас поручили составить хотя бы короткую записку, он написал бы заявление об уходе. На первом занятии была только теория, и Стемнин тишком присматривался к окружающим. Пока здесь не было ни одного человека из участников сценария, и это тоже было хорошо — ни один из новых людей не имел отношения к его истории.

В группе большинство составляли девушки от двадцати семи до тридцати пяти лет. Бойкие, упрямые, готовые перешагнуть через любые препятствия и страхи, лишь бы перезапустить свою судьбу. Мужчин вместе со Стемниным было трое, не считая инструктора по имени Николай. Некоторые записывали теорию в блокноты, а одна девушка щелкала клавишами ноутбука.

Каждый день бывший преподаватель искал лекарство от любви. Какими щипцами вытянуть из сердца боль, он не знал, поэтому надеялся на новые встречи и чувства. Это было приблизительно то же самое, что лечиться от гриппа воспалением легких. Он хотел было позвонить Варе, даже начал набирать номер, но уже на пятой цифре понял, что не хочет ничего сочинять и сможет говорить только о том, что случилось на самом деле. Рассказывать же Варе о Вике — немыслимо. Она не простила бы его и за меньшее. Искать Оксану было вовсе неудачной мыслью: от Оксаны он освободился, и хоть за это одно стоило поблагодарить Березну. Стемнин слишком хорошо помнил, как бывшая жена ненавидела психологические разборы. Девушки с «Почты» были неконкурентоспособны.

Взглянув на новые лица в аэроклубе, Стемнин понял, что и здесь замену Вике ему не найти. Не то чтобы в группе не было привлекательных женщин. Три парашютистки были очень даже ничего, но ни одна из новых знакомых не пожелала бы утешать его, церемониться с израненной душой. Все девушки были полны решимости начать жизнь заново и выполнять собственные желания, а не вслушиваться в чье-то нытье. Поняв, что жалости не дождешься, бывший преподаватель приободрился.

Прыгая на пол, следовало удержать сжатыми коленями цепочку. Ноги стискивать посторонние предметы не хотели, а стремились, наоборот, найти за время прыжка правильное, устойчивое расстояние для наилучшего приземления.

— Эй, как вас там! Вы что, сами себе парашют? Восходящие потоки вас вверх протолкнут. Как пузырек из болота.

Инструктор Николай вообще любил выражаться красочно. Потом будущих парашютистов подвешивали на какой-то прямоугольной то ли дыбе, то ли шведской стенке, где они учились дергать за клеванты. Выходили во двор и опять прыгали с цепочками с высоты в полтора метра, учились валиться на снег.

— Прыжок под углом сорок пять градусов. Отсчитываем три секунды. Как отсчитываем, Лена?

— Сто один, сто два, сто три.

— Причем не скороговоркой. Запомните! В прыжке восприятие времени абсолютно другое. Сначала кажется, время уплотнилось, живешь на опережение. А метров за триста до земли скорость недооцениваешь. Уже успел привыкнуть к высоте.

Утром в воскресенье группа собралась на маленьком аэродроме Крятово примерно в десяти километрах от Чехова. Многие добирались до места на личном транспорте, а троих, в том числе Стемнина, привез на клубном обшарпанном «фольксвагене» Николай. В холодном салоне Стемнин ежился до крупной дрожи оттого, что не выспался и от тревожных предчувствий. Впрочем, глядя на заснеженные поля, перелески, начерченные на небе елки ЛЭП, он успевал одновременно и радоваться, что способен теперь беспокоиться из-за чего-то нового.

Из лесу выпрыгнули несколько домиков, напоминающих корпуса летнего лагеря. Черная река взлетной полосы перечеркивала белое поле. Радар, закрепленный на кабине военного грузовика. Несколько красно-белых метеозондов. Пять самолетов, три из которых скрыты под припорошенным брезентом. Те, что не прятались под тканью, дышали на ладан, и тревога Стемнина сменилась полноценным страхом. Возможно, именно оттого знакомые лица показались ему родными, даже любимыми. Все товарищи по группе были взвинченно веселы: смех помогает сохранить лицо. А улыбкам помогали и инструктор Коля, и приклеенные к борту салона мрачные картинки. На одной парашютист и смерть с косой показывали друг другу средний палец, причем палец смерти состоял из одной-единственной косточки. Николай балагурил:

— Если повезет, увидите, как снежинки родятся. Будете трогать облако, не снимайте перчаток.

Закудахтал мотор, задраенная дверь отсекла льдину света, и «кукурузник» двинулся к началу взлетной полосы. Стригущее фырканье пропеллера перешло в бодрый рев, самолетик поскакал по недлинной асфальтовой реке и, запрокинувшись, пошел бурить высоту. Николай дважды проверил парашютную амуницию и шлемы. Стемнин беспокойно поглаживал увесистый мешок с запасным парашютом. Говорят, парашюты складывают совсем юные девчонки, которые пока не допущены к прыжкам.

Круглые красные и зеленые шлемы напоминали спичечные головки. Парашютистов рассадили по весу — от тяжелого к легкому. Стемнин прыгал четвертым. Салон то и дело серо озарялся вспышкой: две девушки непрерывно фотографировали рядком сидящих товарищей, друг друга и себя.

— А правда, у кого не раскрывается ни основной, ни запаска, у того раскрываются крылья?

— Правда, Надя. Если ты хорошо вела себя при жизни.

Смешки.

— Николай! Сколько надо прыгать в тандеме, чтобы перейти к спортивным прыжкам?

— Ты, Света, как начнешь со мной в тандеме летать, потом одна не захочешь.

— А вы не слишком самонадеянны?

— Приготовились. Олеся, давай! С тебя все будут пример брать.

Инструктор открыл дверь, внутрь прорвался морозный свет и очищенный рык пропеллера. По куртке Николая побежали пузыри. Раздался двойной гудок.

— Николай Алексеич, голубчик, миленький, я чувствую, что не готова. Можно, я сегодня пропущу? — закричала Олеся, богатырского сложения девушка, которая должна была прыгать первой.

— Олеся, ты подойди да посмотри. Со второго этажа прыгать страшней, — поманил ее инструктор.

Звякнул крючок о поручень, девушка что-то сказала уже из дверей, но слов ее не было слышно, и сама она исчезла.

— Второй пошел. Надя, приготовиться.

«Если разобьюсь, по крайней мере и эта любовь разобьется вместе со мной, — подумалось Стемнину. — Хорошее дело — летать». Не прошло и минуты, как он оказался у открытой двери. Он увидел желтый парашют Нади, лопочущий и трясущийся далеко внизу. Воздух стал силой лепить из его лица какое-то другое. Внизу белели пустые зимние поля, на которые оседали шелковые маки куполов. «Ну, прощай, дура!» — пробормотал Стемнин неслышно и засмеялся.

— Пошел!

И бывший преподаватель ахнул в пустоту. Вместе с грузом двух мешков он понесся сквозь штормовую волну восходящих потоков, не понимая, где верх, где низ. Вдруг он ощутил, что не падает, а именно летит. Земля не приближалась, темный контур самолета отнесло куда-то вбок, а тело попало в невидимый плотный коридор, по которому и понеслось навстречу безграничному, неконтролируемому счастью. Тут Стемнин спохватился, что не считает, скороговоркой сказал «сто один, сто два» и дернул за кольцо. Ничего не произошло. «Вот оно!» Он дернул еще раз, гораздо сильней. Кто-то встряхнул его за плечи, и полет прекратился. Некоторые незримые взрослые взялись опускать Стемнина на землю. Только сейчас он вспомнил, что его тело существует отдельно, не вполне принадлежит ему и что это тело есть груз. Расчековал запаску, ловко зацепил кольцо за карабин и стал дышать. Дыхание доставляло огромное, почти запретное удовольствие. Примерно в трехстах метров от земли он заметил на поле алый лепесток опавшего Лидиного парашюта.

Приземлилось хорошо, он встал на обе ноги (в глазах вздрогнула темнота) и почувствовал яростный восторг. Гасить крыло не пришлось, в поле не было ни ветерка, и шелк мягко осел на чистый снег. Все было другим: переосмысленная земля, по-новому прожитое небо, другие люди, с которыми он вместе прыгал. И конечно, другим был он сам. Стемнин подумал было, что нужно сообщить эту новость Вике, но так расхохотался своей глупости, что осел в снег, привязанный стропами к парашюту, еще недавно державшему его высоко над землей. «Тебя надо встряхивать посильней, дурная ты голова», — подумал он, вставая и смахивая снег. Неподалеку с неба сходил еще один купол — ярко-василького цвета.

6

— Более, чем приемлемо, Тимур Вадимович! Об этом и мечтать было нельзя! Не просто идет по программе, а бьет все графики. Было пять дубовых^[2] прыжков, каждый раз с большей высоты. Четыре тандема, последний — с пяти тысяч метров. Теперь вот пара-план. Причем в полете он был на пять минут больше, чем велели.

— Чем объясняешь? Отвергает правила?

— По-моему, он все время хочет обострить ситуацию. Рисковать, прыгать на пределе возможностей. Не то чтобы прям русская рулетка, но приходит в голову, да…

— Смотри, Николай, ты мне за него головой отвечаешь.

— О чем вы, Тимур Вадимович, с ним все в порядке. У нас все инструкторы такие, значит, штатная ситуация. Иначе зачем человеку раз за разом прыгать с самолета? Это же против всех инстинктов. Он не военный, не спасатель, прыгает ради полета.

— Если с ним что случится, я за тебя тоже не ручаюсь.

— Ха-ха! Это приемлемый уровень риска.

— Для кого?

— Для всех.

Николай Янавичюс не был инструктором, хотя обладал всеми необходимыми навыками. Он прыгал с восемнадцати лет, насколько позволяла учеба в ГИТИСе, а потом работа в Молодежном театре. Договориться с авиаклубом не составило труда. На сцене Николай чувствовал себя скованней, чем в воздухе. Приняв на время роль инструктора, он впервые в полной мере осознал свой артистизм. Для работы с новичками артистизма хватало с избытком, для сцены — только-только вровень. Новенький, ради которого его и наняли, Илья, Николаю понравился. В этом смурном очкарике он узнавал собственную страсть перескакивать через ступеньку и неверие в прочность любого потолка. Николай не стал говорить Чумелину о своих сомнениях: иногда и впрямь казалось, что Стемнин подумывает свести счеты с жизнью, но не прибегая к самоубийству. Он словно предоставлял выбор судьбе, предлагая ей разные возможности избавиться от него, а в случае отказа ощущал себя победителем, избранником. Потешался над тем, что кто-то наверху им дорожит. Но это длилось недолго, и Стемнин стремился прыгнуть снова — сложней, рискованней, раздвигая границы правил и возможностей.

Впрочем, Николай Янавичюс беспокоился не слишком. Даже за самого рискового экстремала многое решает инстинкт. Для того чтобы переступить через край, куража недостаточно.

Повесив трубку, лжеинструктор заглянул в зеркало, висевшее в темном коридоре. Он постарался увидеть себя глазами Светы, девушки из той самой группы, в которой начинал обучение Стемнин. Увидеть получилось, восхититься — нет.

7

Веселые голоса перекрывали тарахтение мотора. Пять минут назад из снежной пыли вынырнула последняя машина, и компания в полном сборе набилась в «кукурузник». Хохот, хлопки ладоней, горящие глаза — удачное бегство от погони сделало то, чего не смогли бы сделать несколько часов застолья.

— Из Бори, однако, четкий румын или цыган!

— А я не знал, что Валера может водить как Шумахер-самоубийца.

— Галка, слышь, у тебя друзья — бандиты! Из них шайку сбивать да киоски грабить. И, кстати, скажи мне, кто твой друг…

— Наконец-то догадался… Ты на своих посмотри — эти вообще охотники за скальпами.

Галина добиралась до аэродрома тоже с приключениями. Утром, выйдя из подъезда, она обнаружила, что от четырех колес на ее «альмере» осталось всего два, она даже успела увидеть зад отъезжающей «Газели» и половину заляпанного грязью номера. Ее новенькая «альмера» опиралась на два обрезка бруса, напоминая безногого инвалида. Запаска имелась всего одна, и Галина поняла, что никакого торжества сегодня не будет. Она не могла решить, огорчаться или радоваться. Прыжок с самолета в честь развода — ну что тут приятного? Одно наказание к другому. Не то чтобы она сходила с ума из-за расставания с мужем или очень уж боялась полета, — сам способ отметить развод казался ей чрезвычайно странным. Но кража колес с новой машины! С покрасневшим от гнева лицом она огляделась. На улице мирно спали десятки автомобилей, и надо же было выбрать для преступления именно ее! Теперь придется подняться в квартиру, вызвать милицию, ждать, объясняться, писать какие-то заявления, подписывать протоколы. Никого, скорей всего, не поймают, но морока неизбежна. Выругавшись шепотом, Галя горестно вздохнула и направилась обратно к подъезду, как вдруг рядом лихо затормозил маленький джип, и в окошко высунулась веселая распаренная голова.

— Мадам! Ваши гвардейцы прибыли, можем стартовать.

Голова была общеизвестная и принадлежала дружку Максима, Гришке Пузанову, майору войск радиационной, химической и биологической защиты, хозяину ЧОПа «Гризли» и большому любителю всех мужских удовольствий: охоты, бани, шашлыков и автогонок.

— Боюсь, Гриша, сегодня мадам обречена вести оседлый образ жизни. — Галина с горечью показала на искалеченный автомобиль. — Главное, минуты две назад, кажется, я видела угонщиков.

— Ты? Видела? Так что ж мы тут время теряем! Номер запомнила? Садись! Быстрей! Быстрей!

Клацнула дверь, джип обжег протекторами снежную дорогу. В машине оказался еще один друг мужа, Славик, егоза и хохотун. Галя повеселела — теперь она не одна. Она как раз рассказывала мужчинам, что воры спасли ее от прыжка с самолета, когда Славик резко ткнул в стекло и сказал:

— Ни фига не спасли. Вот они.

Заметив преследователей, «Газель» юркнула во дворы, потом выскочила в переулок и рванула в сторону набережных. Да только мыслимое ли дело «Газели» тягаться с Пузановским джипом!

Через пять минут погони похитителей прижали к бордюру, и майор, размахивая пистолетом, вытаскивал из кабины вусмерть перепуганного бородача.

— И что? Они вернули колеса? — спросила у Пузанова Рената Катасонова.

— Не просто вернули. Они их сами поставили на место, да еще машину почистили! — самодовольно прокричал майор, сидевший напротив Стемнина. — К тому же мы захватили трофей — свинтили у них оба номера.

— Почему не колеса?

— Да на что мне колеса от «Газели»?

— А на что тебе номера?

— Это не мне. Это им урок.

— Все понимаю. Развод? Чудесно. Колеса воруют — очаровательно. Погоня — превосходно! Но зачем, объясните мне бога ради, нужно еще бросаться с самолета? — сказала Галя, вызвав очередной гомерический припадок у компании в шлемах.

— Галина! Вы все поймете в полете, — отвечал инструктор Николай, не присоединившийся к общему веселью. — В полете вообще много понимаешь по-другому. Даже слово «развод» станет другим.

— Как это другим?

— Считайте, другого цвета. Или другим на вкус. А может, вообще исчезнет, так сказать, из лексикона.

Стемнин смотрел на двух расстающихся сегодня людей, с которыми успел познакомиться на занятиях и тренировках, и никак не мог понять, что они разводятся. «Если такие добрые, чуткие, близкие люди расходятся, какова цена этим союзам? Зачем вообще устраивать свадьбы, венчаться, оформлять какие-то документы, если через десять или сколько там лет даже такие гали с максимами становятся чужими? Зачем делать вид, что это навсегда?»

И в самом деле воздух в самолете был заряжен дружелюбием, еще более ярким от тревоги. Настроение было скорее предсвадебным, чем предразлучным. Но ошибки не было: перед полетом Стемнин своими глазами видел формалиново-серые листки свидетельств о разводе.

Шинкуя пропеллером стужу, самолет набрал нужную высоту, и Николай поманил Стемнина: он должен был страховать парашютистов у люка. Зимнее солнце пробило брешь в борту самолета. Лязгали крючки, заметалась прядь волос, выбившаяся у Гали из-под шлема, утихли смешки.

— Третий пошел! Приготовиться Максиму и Гале!

Расстающиеся прыгали в тандеме. Ведущим был многоопытный Максим.

— Я рядом. Все будет хорошо. — Он потихоньку просунул эти слова под край шлема, прижимаясь к ней. — Ничего не бойся.

— И за борт ее бросает в набежавшую волну, — пропела Галя, и они прыгнули.

Обожгло и смыло свежестью жуть — еще до того, как она услышала над собой торопливое трепетание «медузы». Трех минут падения — еще до того, как «медуза» вытянула «крыло», — ей хватило, чтобы понять, какой смысл был и в этом прыжке, и в жизни. Она почувствовала всем подобравшимся нутром, что они с мужем не расстаются, что самое главное — доверие и поддержка — остаются с ними навсегда. И то, что она на земле числила безвременно умершим, здесь, в морозном трехкилометровом вздохе неба, оказалось живым, невредимым, вечным. Наконец рыжий шелк крыла повалил их с Максимом в снег и прокатил метра четыре — румяных, смеющихся, снова влюбленных, хотя бы на это мгновение.

8

Разноцветные купола, сверху похожие на крыши фантастических летающих домов, вразнобой тянулись к белым полям. Миссия была выполнена, по крайней мере миссия Стемнина. Теперь, как и уговаривались, они с Колей должны прыгнуть с пяти тысяч метров. Конечно, бывший преподаватель не напрыгал даже на сертификат категории В, то есть не набрал пятидесяти прыжков, но Янавичюс был уверен, что Стемнин готов. На сей раз они могли находиться в свободном полете по меньшей мере двадцать минут. За четверть часа свободного полета небо становится твоей стихией и можно понять, камень ты или идея, мясо или дух. Точнее, почувствовать, что никаких противоречий здесь нет. По крайней мере, так утверждал Николай. В опустевшем салоне «кукурузника» потемнело — еще и потому, что никто больше не гомонил, не кричал и не смеялся. Николай смотрел себе под ноги, думал о чем-то, похоже, никак не связанном с полетами.

«Слишком много опыта и привычки, — думал Стемнин, поглядывая на инструктора. — Так даже небо становится приземленным. Не земля поднимается, а… Да и земля от привычки — не земля, не планета, а так… место пребывания. Автобусная остановка, забор детского сада, духота в вагоне метро. А что делать, если к полетам привыкаешь?» Они летели над облаками, звук двигателя изменился, вернее, перестал привлекать к себе внимание.

— Ну, с Богом, — вдруг произнес Николай, не глядя на Стемнина, и тряхнул головой.

Бывший преподаватель немного удивился — таких оборотов от инструктора никто не слыхивал. Но спрашивать ни о чем не стал. Надел маску. Через минуту он прыгнул первым. Жалко, облака лежали внизу не сплошь, а островками, и Стемнин опасался, что пролетит мимо. Под ложечкой теснило холодным оловом — страх, восторг или их алхимический сплав. Надвигались пухлые туманы, сквозь которые проглядывали коричневатые перелески. Как раз в тот момент, когда Стемнин, пропорол влажно-морозное облако, его обогнала ныряющая фигура. Стемнин сложил руки и ноги, стараясь поскорей прорезать высоту и догнать Колю. Он ловил глазами вспышку парашюта, но не поймал. Начиналась та часть полета, когда скорость и время приближения к земле оценивает только рассудок. Тряхнуло за плечи, как тряпичную куклу. Где же Николай?

Стемнин увидел его за несколько секунд до приземления. Неподвижное пятно на снегу метрах в семидесяти. Рядом колыхался, бился о снег куцый лоскут шелка. Срывая на бегу лямки, Стемнин бежал по полю, проваливаясь по колено в снег. Николай лежал на боку, судорожно сжимая пальцами стропу. Очевидно, основной парашют не раскрылся, он падал на запаске.

— Николай! Коля! Ну чего ты, скажи что-нибудь! Слышишь?

Стемнин хотел было встряхнуть тело, но сообразил, что могут быть переломы и встряска дела не улучшит. Он осторожно отнял маску от обветренного лица. Николай дышал прерывисто, с трудом.

Снег, вихры мертвого сухостоя, перелесок в полукилометре. Ни домов, ни дороги поблизости. Как звонить на аэродром? Как связаться с самолетом? Стемнин был знаком и с летчиком, и с техниками, и с другими инструкторами, и с девчонками, укладывавшими парашюты, но не знал ни одного телефонного номера. Сняв перчатку, он потыкал пальцами по кнопкам. Паша? Гоша? Мама? Нет, будет долго и с лишними объяснениями. Чумелин, вот кто нужен. К счастью, мерцающая лесенка на экране показывала: слабенький сигнал есть. Набирая номер, Стемнин молил телефон: лови же, лови!

— Слушаю, Илья Константинович.

— Тимур Вадимович! Можете говорить? У нас ЧП.

Он коротко прокричал, что произошло, Чумелин так же коротко ответил:

— Не выключай телефон. Через пару минут запеленгуем, определим твои координаты. Найдем контакты в Крятово, они прибудут побыстрей. Если человек транспортабелен, дождетесь спасателей на аэродроме. Разговаривай с ним все время. От твоих слов зависит много… Да сам не замерзни. Все, отбой.

Далекий шум трассы, тело постанывающего инструктора, накрытое для тепла шелком. Сколько времени прошло? Полчаса? Час? Полтора? Стемнин подпрыгивал вокруг лежащего как шаман, не замечая каменеющих пальцев, раскаленной морозом дужки очков, и непрерывно говорил. Он рассказал Николаю, который, вероятней всего, его не слышал, про Оксану, про увольнение из института, про письма и Валентина, про струнный квартет, про Варю и Вику. Стемнин пропускал подробности событий, имена, нарушал последовательность. Но все, что он говорил, — были мысли, которые он никому ни разу не передавал, обвинения, оправдания, словом, беспощадный суд над самим собой, пристрастный и все же справедливый. Он кричал, шептал, спешил.

— Это ведь мне нужно было разбиться, не тебе. Но знаешь, ты только, пожалуйста, живи, выздоравливай, я больше прыгать не буду. Вообще больше никого никогда не подведу. Тебе сейчас плохо, а я вообще мертвый, как вот эта трава, даже еще мертвей, потому что чувствую себя мертвым. Коля, ты дыши, ты оживешь — и я оживу. Мы оба выберемся, ты меня всему научил, не только тогда, но и сейчас. А она, бог с ней. Она не виновата. Не надо было доказывать, что я умею управлять чужими чувствами. Это мне наказание, по заслугам.

Губы плохо его слушались, но он верил, что, пока говорит, жизнь Николая не прервется. Глупая мысль, но она давала жизнь и ему. И вдруг, на середине фразы, не узнавая собственного сиплого крика, он заголосил трем темным фигуркам, показавшимся на краю поля: «Сюда! Э-ге-гей! Мы здесь!»

Это были люди с крятовского аэродрома: два техника и инструктор Женя. Оказывается, в километре от поля проходила бетонка, где они и оставили микроавтобус. Стонущего Николая бережно подняли на одеяле и вчетвером понесли к дороге.

— Значит, запаска у него сработала все же. Не сработала бы — сами понимаете. Трындец.

В машине было тепло, пальцы Стемнина ломило.

— Кто им парашюты укладывал?

— Девчонки, как водится, но…

— Гнать их всех, на пушечный выстрел не подпускать.

— Коля сам укладывал утром. У него был новый.

— Как его в автобусе везти? Не растрясем?

— А что ж, на снегу оставить? Ты вон, смотри, сам чуть не околел. Жень, налей ему.

Стемнина заставили выпить спирт из крышки от термоса. К общей радости присутствующих, он закашлялся.

— Странно все же… Такой опытный мастер.

Веки Николая вдруг задрожали, раскрылись, и зрачки напряженно вцепились в лицо Стемнина. Инструктор промычал что-то, дернулась рука. Потом глаза снова закрылись.

— Ниче-ниче, Колян, сейчас тебя в госпиталь, там мигом подштопают, и думать забудешь, — ласково забормотал один из техников, осторожно погладив лежащего по куртке. — У, епт, да он мокрый.

— Ну так что ж, — возразил второй. — Ты бы тоже наделал, даже без прыжка, я прав?

— Не …зди. Хорошо, что сейчас, а не в поле.

Внутри Стемнина кто-то кричал: «Не хочу! Не надо!» — унижение беспомощностью казалось страшней боли. В комнате наливался полумрак, прожигаемый двумя сигаретными огоньками.

— Чёй-то водкой пахнет, никто не слышит?

— С какой радости?

— С такой радости, идиот, что ты весь спирт на Колю пролил. Или, конечно, возможен вариант, что он мочится водкой.

Лицо Николая вдруг исказилось попыткой улыбки.

— Быстро гасите сигареты, ослы! — завопил Женя. — Мало ему разбиться, вы его еще поджарить хотите?

Свистя длинными лопастями и взбивая жемчужную поземку, на поле сел московский вертолет — наверняка Чумелин пустил в ход свои связи. Заспиртованного Николая положили на носилки вместе с парашютом. Взяли и Стемнина. Перед тем как на лицо инструктора положили кислородную маску, Николай, глядя на бывшего преподавателя, еле слышно пробормотал:

— Спасибо… за слова…

— Бредит, — констатировал пожилой санитар. — Уже хорошо. Витя, мы готовы. Давай в пятнадцатую.

— А запах какой знакомый!

— Продегустируй. Молодой человек, подвиньтесь, сейчас укольчик сообразим.

Вертолет качнулся и оторвался от земли. Поплыли внизу синеющие поля, крыши дач и деревень, дороги, снег серый, белый, никотиновый придорожный. Смена картин напоминала ледоход на бескрайней печальной реке. Наконец в вечерней дали заслезилась долина мигающих огней. Уже нельзя было разглядеть лица лежащего Николая, когда, слегка присев на левый полоз, вертолет приземлился на площадке пятнадцатой городской больницы. Суета, фигуры санитаров с каталкой, светло-серые стены приемного покоя.

Стемнин долго сидел на обитой коричневым ледерином скамье. Время от времени дверь распахивалась, с улицы являлись озабоченные люди, иногда тарахтели колесики каталок, слышались причитания, потом опять делалось тихо. Шаркали тапки пожилой нянечки, которую невозможно было уже ничем не удивить, не расстроить, не обрадовать.

Наконец он не выдержал и пошел к стеклянному окошку. За продырявленным стеклом сидела молодая женщина и записывала что-то в журнал под неутихающие звонки трех телефонов. Дождавшись, когда она допишет и закончит очередной разговор, Стемнин постучал в окошко и сказал, что сопровождает Николая Янавичюса, доставленного на вертолете, и очень беспокоится о его состоянии.

— Вы кто, родственник? — спросила женщина, подняв на него усталые глаза (он подумал, что глаза у женщины раза в два старше ее самой).

— Нет, я — ученик.

Взгляд женщины слегка помолодел от недоумения. Она больше ни о чем не спросила, сняла трубку одного из телефонов.

— Врач сказал, позвоночник цел. Два ребра повреждены, трещина в правом предплечье. Видимо, болевой шок. Но жизни ничто не угрожает, внутренние органы целы. Конечно, будут еще анализы… Сотрясения мозга нет. Просил не сообщать матери. Пока в хирургическом отделении. Часы приема — вон там, на стенде.

Стемнин благодарил женщину сквозь исцарапанное сотнями страхов стекло так, словно спасли именно его жизнь. Дорогу домой он не помнил.

Впервые за три месяца Стемнин спал глубоким сном и в этой глубине рождался заново. Он не слышал и не мог знать, что этой ночью мучительная эпоха сползает, соскальзывает с души и тяжелой парчой беззвучно падает в темное прошлое. Проснувшись, он долго лежал на диване и оглядывал комнату. Уютно тикал будильник, зимний свет гладил шероховатости потолка, дерево стеллажей пело теплотой. Потягиваясь, Стемнин прислушивался к забытой радости выспавшегося человека, переполненного любопытством ко всему, что есть, было и будет.

9

Ранний подъем, утренние погони, аэродром в снегах, страх перед прыжком и очищающий восторг полета — испытав за восемь часов столько, сколько иной не испытает за десять лет, компания оказалась наконец в придорожном трактире где-то между Чеховой и Подольском. В огромной русской печи потрескивал огонь, пахло живицей, мятой и пирогами. На стене горницы в золотой раме, напоминавшей построенные в каре маршальские погоны, висела картина: на фоне плакучих берез, желтых полей с кочками стогов и нескольких белокаменных церквей, кучно обросших золотыми маковками, гордо выступала русокосая красавица без платья, без лифчика и трусов. Проще говоря, абсолютно голая блондинка со скромными и добрыми глазами. Очевидно, художник стремился воплотить прекрасное единство природы и духовности. Однако Максим Поляков, глядя на картину со своего места во главе стола, все ждал, когда из нарисованных церквей высыплют многочисленные прихожане, возмущенные такой беззастенчивостью в непосредственной близости от святых мест, начнут тыкать в скромную голую блондинку пальцами, вилами и дрекольем.

Все было готово для торжественного обеда, но не по-ресторанному, а по-домашнему, по-деревенски. После всех пережитых приключений компания стала другой. За все годы встреч, праздников, споров, поездок они не были так близки, как в день развода Поляковых. Густое тепло, звуки печного огня, полосатые половики, застилавшие горницу, мурлыкающая сибирским котом мягкая музыка — законная, заслуженная награда за испытания. И стол, разумеется. Из всех наград стол был самой щедрой. Сияющий жаром огромный самовар, глиняные кувшины в ледяной испарине, капуста белая, капуста красная, капуста с клюквой и яблоками, огурчики, засоленные с хреном и дубовым листом, ветчина, нежная, как песня без слов в исполнении хора мальчиков «Весна», пышущие молодецким румянцем расстегаи, кулебяки, пироги, изукрашенные по краю запеченным орнаментом, загорелая от розового пламени индейка, картошка, щедро посыпанная душистым укропом. И сытый, избалованный гость не устоял бы, воспрял аппетитом, что уж говорить об одиннадцати изголодавшихся, переволновавшихся друзьях, только что прибывших с мороза. И понеслось. Взлетали бокалы — за Галю с Максимом, за то, чтобы песня не кончалась, за дружбу. Сегодняшний день вспоминали, точно быль из далекого прошлого.

Официанты, одетые почему-то на гуцульский манер, в куцых жилетках, кургузых штанах с узорчатыми галунами и в войлочных высоких шапках, сновали с ловкой незаметностью.

Внезапно тихие полоски проезжающих за окном звуков пересекла истерическая сирена. Во дворе захлопали двери машин, дом задрожал от тяжелых шагов. Удар — дверь нараспашку, и с клубами морозного пара в горницу к пирующим ворвались полтора десятка мужчин в омоновской форме — с автоматами, с криками, с матом и топотом. Во главе бойцов, от которых сразу стемнело в горнице, были двое: сержант Климов и его щекастый товарищ. Мрачное торжество искажало их лица. Звякнула опрокинутая рюмка, и в зале установилась тишина.

— Всем оставаться на местах. Руки на стол!

— Слышали? На стол, быстро! Я сказал!

— Вы все задержаны.

К окаменевшим Максиму и Гале шагнули четверо, и через несколько секунд оба были скованы одной парой наручников, причем Галя успела подумать, что слова «наручники» и «обручальный» состоят в ближайшем родстве. Что же до Полякова, то он сразу понял, что наручники ему жмут, передавливают сосуды и решил было попросить заменить на какой-нибудь размер побольше, но вовремя спохватился.

Тут стройно, как по команде, стена бойцов отступила от стола. Щелкнули предохранители, и сразу за щелчком замаршировали по горнице аккорды громкой музыки, а омоновцы замычали хором: «М-м-м-м-м, у, м-м-м-м-м». Сидевшие за столом в ужасе переглянулись. Когда музыка вошла в раж, сержант Климов подскочил, распахнул руки, как бы пытаясь обнять все мыслящее человечество и неожиданно чистым тенором запел:

Вторя, заголосил и щекастый напарник:

И только когда грозные бойцы слаженно грянули: «Не счесть разлук во вселенной этой», суть происходящего дошла до всех. Разулыбались, перевели дыхание. Кто-то потянулся к тарелке за огурчиком. И только Максим, Борис и Геннадий глядели на патрульных артистов с прежним недоверием, вспоминая подробности утреннего рейда.

На последнем куплете обручальные наручники были торжественно сняты, виновникам вручили официальные бумаги в роскошных папках. Прочим раздавали золотые медали (оказавшиеся на поверку шоколадными) «За дружбу домами I степени». Наконец с топотом, лязганьем и нежнейшими улыбками артисты-омоновцы отбыли. После того как стихли последние отголоски сирены, в тишине раздался задумчивый голос Бориса:

— А красиво теперь милиция разводит…

1

К вечеру подморозило, и все же чувствовалось, что заморозки — весенние. Слюдяная сетка тонкого льда трещала под ногами. Воды под ней не было. Стемнин и Звонарев не спеша тянулись по Малому Галерному в сторону метро.

— Смотрю я на нашего бешеного Валентина, — заговорил Паша, — и вот какой образ крутится. Дома у нас телевизор стоит на тумбе такой черно-серой, помнишь?

— И что, Веденцов — такая вот черно-серая тумба?

— Сам ты тумба. Раз в полгода Лина, моя законная жена, как ты, наверное, помнишь, заставляет двигать мебель.

— О! Моя мама такая же.

— И вот под этой тумбой всякая пакость накапливается: какие-то осколки, очески, объедки. Паршивое место посреди чистого дома. А почему? Да потому что во время уборки остатки мусора туда понемногу заметаются. Отличная модель того, что происходит с человеком. Видимые части как-то протрут, приберут напоказ. А всякие низости, убожество припрячут — заметут под тумбу. Так у большинства.

— Ну? А у Веденцова что? Самая большая тумба? Самая дорогая?

— В том-то и дело. У Валентина нет никаких тумб! Он вообще не прибирается. Вся дрянь, какая есть в доме, летает с места на место. То в спальню, то в кабинет. Повезет — не заметишь или мимо пролетит. Но уж прятать он ничего не будет. Вот зачем сегодня было так орать на Волегову? Он же знает, что у нее опухоль нашли.

— Вроде доброкачественную…

— Да. Но она прям вся трепещет, как бы не нервничать, не испортить себе настроение, думает, это удар по здоровью. Вот в такое время устроить разнос, при всех! Есть же какие-то границы.

— Ну а причем тут тумба? Вот если бы он на вице-премьера какого-нибудь так наорал, не говорю уж про премьера или президента. Нет, там он тихий, там он душка, само обаяние. Небось расскажут ему анекдот, а он хихикает угодливо.

— Волегова, между нами, полный ноль. От нее вреда больше, чем пользы. Взяла бы больничный. А то ходит из отдела в отдел, все только и должны обсуждать ее здоровье. Насчет вице-премьера не знаю. Может, ты прав. А может, он и там характер показывает.

— Я прав. Там на его характер никто смотреть не захочет.

— А ты знаешь, что та пара, которая разводилась и с парашютами прыгала, опять сошлась?

— Поляковы? Иди ты!

— Да я-то иду. А если бы не «Почта», если бы, значит, не наш кретин-Валентин, кто знает…

Дорогу перебежала, переодеваясь на ходу в разные тени, белая аккуратная собачка, и Звонарев до самого метро доказывал, что они получили самый верный добрый знак, потому что белая собачка — полная противоположность черной кошке.

— Ты бы лучше сказал, зачем к метро потащился, — поинтересовался Стемнин.

— Тебя проводить, — возмутился Звонарев. — Неблагодарный!

— Сейчас, стало быть, вернешься к своей личной машине и поедешь на ней домой? Лучше бы меня подвез.

— Кому лучше?

— Ну и кто тут черно-серая тумба?

2

Одна из двух лампочек у лифта не горела. Может быть, именно поэтому белизна бумаги, проглядывавшей сквозь прорезь в почтовом ящике, была так заметна. Стемнин не проверял почту уже недели две. Сердце шевельнулось.

В шелухе рекламных листовок спрятался конверт. Обратного адреса не было, здешнего адреса тоже. Вообще ничего не было, кроме букв И. К. С. в графе «кому». Еще не зная, от кого письмо, Стемнин почувствовал, как пробегает по телу сладкая судорога, как давно он не прикасался к письмам и как стосковался по ним. По сердцебиению, по вот этому нетерпеливому угадыванию: что там, от кого? В конверте оказалась тоненькая стопка листков из блокнота. Не раздеваясь, Стемнин заглянул на последний листок. Выяснив, кто автор, наспех побросал вещи и принялся жадно читать:

Внизу были адреса: почтовый, электронный и два номера телефона.

Как сквозь прореху в небесной мешковине показываются лезвия солнца, и макушки дальнего леса, и окна верхних этажей, и мириады пылинок в комнате, все от мала до велика вспыхивает, оживает, обретает голос, так внутри бывшего преподавателя разом озарился каждый уголок, истончились и раскрасились даже самые мрачные залежавшиеся тени. Глядя на листочки, исписанные аккуратным, не искаженным волнениями девичьим почерком, Стемнин вытянул губы, точно хотел поцеловать себя в кончик носа. Любовь девушки, когда-то запретно интересовавшей его, а потом почти позабытой, предъявила бывшему преподавателю его новый, прежде не виданный, но сразу признанный истинным образ. Ведь каждый человек про себя верит, что достоин любви и наделен для этого необходимыми качествами, пусть даже самыми странными и незаметными.

Обводя глазами комнату, в которой он так много страдал, Стемнин словно просыпался от мучительного сна. Это был его мир, с которым он был так долго разлучен, но который остался ему верен. Вещи, оттаявшие от несчастья, сейчас смотрели на него доверчиво и выжидательно. Не выпуская листки из рук, Стемнин бродил по дому, знакомя со своей новой радостью каждый уголок: затаенное мерцание дерева стола под лампой, прохладные сады, вытканные на шторах, предвесеннюю ночь, шевелящуюся за грязными стеклами.

В темноте за окном он разглядывал одному ему заметные картины будущей встречи. Да, он будет с девочкой нежным, бережным, взрослым, но не станет никого изображать и мимикрировать под нарисованный ею образ. Да и что она там нарисовала? Стемнин вспомнил дерзкие глаза, хвостик, бейсболку и еще раз нырнул в письмо. Лампа читала через плечо и вся светилась. Неожиданно, прислушиваясь к своему счастью, он понял, что гораздо сильней хочет ответить на письмо девушки, чем увидеть ее, услышать голос, прикоснуться. Он сгорал от нетерпения сесть к столу, не спеша вглядеться в белую страницу и начать выводить маленькие буквы. Вот что было сейчас настоящим соблазном.

За последние месяцы письма обратились в табу, хуже того, в предвестье беды. Но вот сегодня он получил письмо и воскрес. Полученное послание не было ни притворством, ни иллюзией, ни игрой. Он впрямь был покойник, механический автомат, а теперь ожил, помолодел, развеселился. Не зная, как еще выразить радость, он распахнул форточку и подставил лицо бодрящему холоду.

И все же что-то мешало ему приняться за письмо. Стемнин чувствовал себя как человек, давший некогда торжественный зарок, а теперь пытающийся его нарушить. Хотя никаких формальных обещаний ни себе, ни Богу, ни другим людям он не давал, душа была не на месте. Необходимо как следует все обдумать. Схватив блокнотные листки, он заметался по комнате, словно пытался найти место, куда можно спрятать только что обретенную и ускользающую радость.

Вдруг он застыл как вкопанный. Конечно! Нужно записать на бумаге все свои сомнения, все «но» — без околичностей, без изъятий, без ораторских искажений — и вывести правила, такие же прочные и торжественные, как прежняя невысказанная клятва.

Он сел за письменный стол, вытащил из ящика чистый лист бумаги и аккуратно, с удовольствием вывел:

Сначала он хотел написать про то, что человек не должен вмешиваться в судьбы других людей, играть роль кукловода, но довольно быстро понял, какой это слабый аргумент: вольно или невольно все вокруг вмешивались в ход чужих жизней, и отменить это не в его власти. Пытаясь осознать, почему именно письма, которые он так хорошо умел писать, оказались виновниками его несчастья, он довольно быстро добрался до сути:

«Ну и что теперь с этим делать? — подумал Стемнин. — Отнести на почту? Запечатать в кувшин? Повесить на стену в рамке?»

Он приписал в конце: «Целую себя в висок. Илья», поставил сегодняшнее число: четырнадцатое марта две тысячи второго года. Сложил листы, зажмурил глаза и осторожно, вытянув руки вперед, шагнул к книжным полкам. Вытянул наугад какую-то увесистую книгу и, не открывая глаз, вложил письмо между страниц. Нащупал пропуск между томами и задвинул книгу на прежнее место. Шаря рукой по стене, выключил свет, вышел из комнаты и только в прихожей позволил себе открыть глаза. Счастье больше не металось, уворачиваясь от совести. Все хорошо! Как же все хорошо!

3

— Погоди минутку. Давай немного постоим.

— Еще не слишком намерзлись? Тепло нужно заслужить?

— Сейчас, сейчас. Тебе холодно?

Не дойдя несколько метров до подъезда, пара остановилась. Уже зажглись редкие фонари, но справиться с темнотой мартовского вечера, разлитой по тысячам контуров голых ветвей, им было не под силу. Лунно, призрачно светилась куртка девушки.

— Ульяна, можно тебя попросить? Я должен тебе кое-что показать.

— А дома нельзя показать?

— Нельзя, — твердо отвечал молодой человек. — И нужна твоя помощь.

— Ну?

— Возьми эту зажигалку. Когда я досчитаю до трех, добудь огонь.

— Мы будем греться у костра?

Лицо молодого человека выражало доброжелательное терпение.

— Ульяна! Пожалуйста! Ты готова?

Девушка нехотя стянула с правой руки перчатку, взяла тяжеленькую зажигалку.

— Погоди! Сосчитай!

— Раз… два… два с половиной… два на сопельке… Три!

Чиркнул кремень, вылетел желто-голубой хвостик огня, рука и оба лица потеплели. Дальше случилось вот что. Где-то в глубине двора, за деревьями, громко заиграла музыка, и на каждую сильную долю по дорожке, огибавшей корпуса семнадцатиэтажного дома, зажигался огонек. Третий, четвертый, дальше, дальше — эти живые светлячки гирляндой охватывали двор, покачивались в такт.

— Что это, Сережа?

— Смотри, смотри — видишь вон там, в соседнем доме?

Музыка звучала все ярче. Действительно, с соседним домом тоже что-то творилось. Окна подъездов сначала погасли, а потом мерно, лесенками загорались — на тихие ноты только нижние этажи, а на страстные — до самого верха, точно огромные индикаторы звука. Тем временем огоньки во дворе задвигались, побежали, собираясь к середине, пока не очертили большую, хотя и несколько кривоватую букву «У». Стоило выстроиться этой букве, музыка закончилась, огоньки погасли и окна соседнего дома зажглись, как будто ничего и не было.

Московский двор, мартовский вечер, весенняя зябкость — все осталось на своих местах. Но исчезнувшее не исчезло. Ульяна по-прежнему держала горящую зажигалку и смотрела на Сергея Соловца. Язычок пламени бросал дрожащие отсветы на их лица, озаренные также изнутри.

— Кто это? Как? Опять волшебство? С тобой всегда волшебство?

— Спасибо ребятам из группы, да еще их друзьям, помогли.

— А придумал кто? Неужели ты?

— Не скажу. Пойдем домой?

— Теперь уж и не знаю.

«Проходите, проходите! Всю дорогу перегородили своими лизаниями», — послышался ворчливый дребезжащий голос. Влюбленные отступили, пропуская сутулую старуху, которая волокла сумку-тележку, глухо звенящую пустыми бутылками. Огонек зажигалки вздрогнул и погас.

4

Солнце прорывалось даже сквозь плотную холстину, в кабинете Валентина Веденцова было натоплено по-зимнему, и участники летучки время от времени вытирали лбы кто платком, кто салфеткой, кто тыльной стороной ладони.

— Каждый месяц из своего кармана я плачу зарплаты. — Веденцов похлопал по нагрудному карману пиджака. — Немаленькие зарплаты, и ни разу не задерживал. Каждый месяц это два с лишним миллиона, двадцать восемь миллионов в год. И это только зарплаты, без аренды, без расходов, без налогов. Не хочу сказать, что у нас на «Почте» имеются бездельники, нет, все вроде как-то работают…

Он сделал паузу и оглядел собравшихся. Каждый старался встретить взгляд Валентина спокойно и твердо. Веденцов продолжил:

— И даже подходят некоторые и клянчат новые штатные единицы. Только оборот у нас какой? Четыре-пять сценариев в месяц. Мы даже в ноль не выходим, а отдача при нынешнем устройстве дел в разы не вырастет, хоть ночами работай. Вывод? Нам необходимо оптимизировать процессы. Как? Что думаете?

— Может, сочинять сценарии не вокруг одного клиента, а вокруг группы? — произнес Томас Баркин.

— Это ты хорошо придумал, Томас Робертович, — недовольно отвечал Чумелин. — А нам каково? За одно время досье собрать не на двадцать человек, а на сто?

— Может, надо как-то ресурсы того? Поаккуратней? Схему упрощать, — подал голос коммерческий директор Пинцевич, машинально обводя в блокноте буквы и цифры золотым пером. — Чтобы времени тратить поменьше за приблизительно те же деньги?

— Давайте вы что-нибудь предложите, а? Поучите на конкретных примерах, — промямлил Кемер-Кусинский. — А там, глядишь, и мы вам что подскажем.

— Ну, ну, — вмешался Веденцов. — Коммерческий директор неглупые вещи говорит. Конечно, признаю, мы изначально ориентировались на рынок дорогих эксклюзивных услуг. А народу что нужно? Лимузин, розы-свечи-шампусик, выкуп невесты и тамада. Народу это нужно, а мы этого не даем. Мы слишком гордые и элитарные.

— Такого добра, Валентин Данилович, в Москве хоть отбавляй, — сказал Владислав Басистый.

— Я и не говорю, что надо прям на лимузины и свечи переходить. Конечно, следует сохранять наш имидж. Но к народу поворачиваться нужно. Возможно, разрабатывать типовые сценарии. Прошу в течение недели всем отделам и департаментам подготовить свои предложения. Спасибо!

Показывая, что летучка закончена, Веденцов ткнул в пульт кондиционера. Прохладным воздухом распаренных руководителей выдуло из кабинета.

Поравнявшись в коридоре со Стемниным, Басистый сказал:

— Вам, Илья Константинович, советую начинать составлять письма счастья. Чрезвычайно… ммм… массовый продукт.

— А вам, Владислав Аркадьевич, рекомендую устраивать групповые первые свидания. Строем.

— Что ж, вполне платоновская идея, дорогой мой. Старенькая…

— …но добренькая. — Стемнин кивнул Басистому и двинулся к своему кабинету.

Де-факто Департамент писем больше не существовал. Стемнин стал главным сценаристом «Почты», действующим одновременно во всех отделах. Впрочем, неделю назад в этот самый кабинет явилась молодая красивая женщина, просившая написать вместо нее письмо бывшему любовнику плюс убийственное послание временно победившей сопернице. По мнению Стемнина, нервной брюнетке важнее было исповедаться. Проговорив четыре часа подряд, женщина ушла, но со дня на день могла пожаловать снова.

Ануш ждала ребенка. Об этом Стемнин узнал позавчера. Позвонил Гоша и сообщил эту радостную новость своим обычным плаксивым голосом.

— Ты что, не рад, папаша?

— Нет, просто завидую женщинам. Представь, каково это каждый день ходить с родственником в животе! Ближайшим, но совершенно незнакомым.

Чудеса в мире не прекращаются, подумал Стемнин, кладя трубку. Просто мы слишком перекормлены чудесами, чтобы признавать их с удивлением и благодарностью. «Нельзя привыкать к чудесам. Привычка отнимает молодость». Что-то он опять разволновался.

4

Ветер и пронзительное солнце. Вместе с шипящей серебряной рябью лужи сдувало из прежних берегов. На смену обещаниям весны в город вступала весна собственной персоной. Ветер раздвигал улицы, шлифовал стены Провиантских складов, понукал троллейбусные провода и шумел сильней Садового кольца.

Первая встреча должна была состояться посередине Крымского моста, ровно в три часа пополудни. Мост — лучшее место для жизненно важных встреч. Внизу несла ленивые воды Москва-река, и ни одной прежней капли не оставалось там, под мостом, со вчерашнего дня. Нынешнюю воду сменяет другая, и так — каждую минуту, каждый час, каждый день. Другие воды, другие времена, другие жизни. Но мост выше этого, он вроде свода небес с вечными звездами над превратностями течений и перемен.

В отличие от вечных небес и даже неспешных вод, бывший преподаватель Илья Константинович Стемнин не мог ни устоять на месте, ни передвигаться в спокойном речном темпе. Он появился на четверть часа раньше и уже дважды пробежал по мосту из конца в конец. Мир опять был слишком новым и неожиданным — игрой солнца на тысячах зеркал. Мимо проносились машины, по небу летели клочья светящейся ваты. В руке Стемнин сжимал конверт с письмом. Это письмо он сочинял на протяжении нескольких вечеров, вычеркивая и заменяя неточные слова, избавляясь от красивых оборотов и, главное, любых признаков риторического лукавства и художественной неискренности. Пожалуй, это было лучшее из всех писем, которые он писал за последние полгода, но отличалось от прежних оно только одним: проверенной бесхитростностью. В нем бывший преподаватель не скрывал ни своих слабостей, ни сомнений, ни страхов. Он предъявлял будущей возлюбленной всего себя, предлагая принять его мир или отвернуться. Какие-то обороты он оттачивал так тщательно, что помнил наизусть.

Когда Алена появится, он попросит ее сначала прочитать письмо. Может быть, они станут читать его вместе, может быть, он попросит ее читать вслух. Расхаживая по мосту, Стемнин предвкушал, как девушка будет посматривать на него, на каком-нибудь обороте засмеется или шутливо ткнет в бок.

Вдруг он увидел ее. Она стояла точно посередине моста, только с противоположной стороны, и оглядывалась, ища его глазами. «Вот же балбесина, господи помилуй!» — умилился Стемнин, глядя на миниатюрную фигурку в розовой куртке, в бейсболке, из-под которой торчали два коротких хвостика.

«Алена! Ковалько!» — закричал он. Но девушка его не слышала. Тогда он вспрыгнул на стальной в заклепках парапет, отделявший дорожку от проезжей части, и, размахивая письмом, точно белым флагом парламентера, ринулся поперек моста к ней. Завизжали тормоза, две машины резко вильнули в соседний ряд (за стеклом мелькнуло искаженное лицо водителя, одинокое слово «придурок» вылетело из приоткрытого окна и понеслось в сторону чугунного Петра Великого). Девушка наконец заметила бегущего и сама бросилась к парапету. На ее лице были страх и решимость спасти Стемнина любой ценой. К счастью, он невредимо для себя и машин пересек последний ряд и оказался рядом с ней — долговязый очкарик в раздираемом ветром плаще и с конвертом в руке.

— Илья Константинович! Вы совсем, да? — закричала девушка прерывающимся голосом.

— Здравствуй, Алена.

— Вам жизнь не дорога? Не понимаете?

Она тянула его за хлястик плаща, оттаскивая от парапета. Он смотрел в ее лицо — прекрасное, упрямое, улыбающееся сквозь слезы, которые ветер смазал вбок, к переносице и виску.

— Может, моя сущность теперь в вашем дурацком худосочном теле! — Она ткнула пальцем в черную пуговицу.

— Как кощеева смерть?

— Господи! Как с вашим умом можно быть таким идиотом!

— Думаю, потенциально мы идеальная пара.

Он не мог отвести от нее взгляда. Тут вспомнилось письмо. Но никакие приготовления, никакие сценарии и правила не могли вместить и тысячной доли происходящего здесь и сейчас. Не отрываясь от ее лица, от карих глаз, от слезных дорожек, от бровей, смешного короткого носа, от губ, он занес руку над перилами и швырнул белый прямоугольник. Ветер-почтальон подхватил конверт и рывками понес над рекой в сторону стрелки. Через минуту брызжущая солнцем речная вода получила и понесла письмо, точно последнюю маленькую льдину навсегда миновавшей зимы.