Василий Разумовский родился в Варшавском воеводстве 16 ноября 1908 г. Мальчишек у них было в семье шесть человек. Дети, как, впрочем, и многие жители Польши той поры, голодали, потому Разумовские снялись и на повозке всей семьей двинули в сторону российской границы, которая тогда не была явно обозначена: Польша входила в состав Российской империи.

Какое-то время в поисках заработка семья передвигалась с места на место, но окончательно осела в малом тогда селе Моздоке.

Здесь у Разумовских родилась дочь Кристина.

Потом началась Гражданская. В ней участвовали на стороне беднейшего населения все братья Разумовские, а после ее окончания фамилию пришлось сменить, дабы не путали простых тружеников с наследниками графской семьи Разумовских.

Теперь у братьев была фамилия Разумовы. Все мальчишки любили учиться, а Василий вскоре занял неслыханно высокую по тем временам должность — механика по ремонту тракторов в МТС.

Приблизительно в эту же эпоху во Владикавказе на улице Щербаковой Лидия и Петр Сасовы родили уже двадцать одного сына. На этом можно было бы и не увеличивать население России, но Петр сказал жене твердо:

— Будем рожать, пока не появится девочка.

Еще четыре девочки родились одна за другой. Младшая — Нина — вышла замуж за Михаила Скуратова. И только в третьем поколении встретились на Кавказе плодовитые и трудолюбивые Сасовы-Скуратовы с такими же трудолюбивыми, но чуть менее чадолюбивыми Разумовыми.

Антонина Скуратова и Василий Разумов покорили родню своим нежным, как эдельвейс, отношением друг к другу. Свадьба была хмельная, многоречивая, с многочисленными пожеланиями брать пример с дедов и иметь десятка два-три детей.

Но родилась только одна Зиночка. Антонина почему-то решила, что жизнь ее не должна ограничиваться пределами семьи, на то и молодость, чтоб от души веселиться; учеба не нравилась, работа — тем более, и нарядная юбочка ее порхала около одного прохожего, другого…

Теплые южные ночи не спасли любовь Василия и Антонины, молодая семья распалась. На фронт Василий Разумов в 1941-м ушел разведенным. Но дочь, тем не менее, запомнила его в тот день веселым, пляшущим, поющим!

А что такое фронт 1941-го? Армия генерала Петрова покидала Одессу, Севастополь и по Керченскому проливу уходила на Кавказ. Оставляя Севастополь, генерал хотел было покончить с собой, уже приставил наган к виску, но случайно влетевший в комнату лейтенант Разумов выбил из его рук оружие, тут же позвал охрану. Хоть один дом в те дни не получил преждевременную похоронку. И какая это была для лейтенанта радость: видеть генерала живым и невредимым!

Из фронтовых писем Василий узнал, что большая беда пришла и в дом к многочисленным родственникам жены: половина их сыновей и внуков уже полегла вдоль дорог, по которым отступали их армии и дивизии. А когда после Сталинградской битвы выбивали немцев из Ростова, досталось и старшему лейтенанту Василию Разумову: гранатой ему оторвало ступню.

Казалось бы, война для лейтенанта окончена, впереди госпиталь, мирная жизнь, хромота, можно вновь завести семью, коль не сложилась первая: еще годков не очень много, да и ранение — не самое ужасное!

В госпиталь г. Орджоникидзе (бывший Владикавказ) прибыла концертная бригада. Не очень-то хотелось раненому лейтенанту веселиться, писем он из дома не получал, посылок — тем более. Немцы уже были на окраине Моздока, Василий не знал, живы ли его братья и сестра Кристина.

Вдруг одна медсестра толкнула в бок своего подопечного:

— Глядите, Василий Иванович, вон девочка, как на вас похожа!

Лейтенант оглянулся, присмотрелся к девчушке, воскликнул:

— Так это же моя дочь! Зина!

Как же они на глазах всего госпиталя обнимались, как плакали от радости врачи и медсестры!

Бывшая жена не пришла в госпиталь ни разу. С дочерью потом Василий встречался еще несколько раз в доме у тещи. Семилетняя девочка не могла сама добираться до больницы.

Отец вновь прощался с ребенком, ибо написал в штаб армии, что опять, несмотря на ранение, должен быть на фронте, так как хорошо знает азбуку Морзе и рацию. Напомнил, что родители в доме частенько разговаривали по-польски и по-немецки (батрачили в Польше у немецкого бауэра), он их понимал, да еще в школе учил немецкий, значит, может сгодиться и как переводчик.

Василий Разумов получил направление радистом в партизанский отряд, расположившийся в лесах Закарпатья, севернее Перемышля. Много групп в поддержку партизанам засылала тогда Москва в Западную Украину. Советская Армия наступала, и нужна была точная информация о передвижении немецких войск.

Заброска прошла благополучно. Бойцы оказались в том отряде, где и должны были быть. Партизаны на просеке разложили горящие бревна, и Василий, несмотря на хромоту, благополучно вместе с рацией прибыл на место дислокации. Около догорающих костров, они, обнявшись, долго еще пели в ночи советские песни.

Потом — рутина исполнения партизанских заданий. Но вот удивительно, стоило какому-нибудь бойцу отбиться в лесу от группы хоть на несколько метров, он тут же исчезал. Навсегда. Будто сквозь землю проваливался. И никто уже потом его не видел.

Однажды в соседней группе Василия Веревкина пропал радист. Группы тогда решили объединиться. И опять по дороге пропадали люди. А когда партизаны встретились, то услышали самое зловещее в своей жизни:

— Хенде хох, русские собаки!..

Отряды Василия Разумова и Василия Веревкина были окружены фашистами. Позднее Кристина Разумова получила вначале похоронку, но затем бумагу о том, что брат ее пропал без вести.

Первые националистические украинские вооруженные отряды ОУН появились после начала войны между Германией и СССР в Полесье, в районе г. Олевск и на Ровенщине… Они уничтожали советские воинские части, которые в условиях окружения создавали партизанские базы.

Две партизанские группы, которые шли навстречу друг другу, выдали фашистам пробравшиеся в партизанский отряд бандеровцы. Это они душили в лесу отставших солдат, это они навели на них врага, когда группы встретились около стыка границ Польши, Венгрии и Чехии. Партизаны только вошли в дом, хотели было по рации передать в Центр, что встретились, что все пока идет благополучно…

Не успели. Фашисты закидали дом гранатами. Потом начали подбирать оглушенных и раненых бойцов. Немцы с пленниками уже уходили, когда вдруг увидели, что один из покойников зашевелился. Это был истекающий кровью Василий Разумов. Прихватили и его.

В плену опять встретились командиры двух групп Василий Веревкин и Василий Разумов. Теперь их обоих таскали на допросы, били по голове, выкручивали руки-ноги, выбивали зубы, ломали ребра. Фашисты войну уже проигрывали и тоже хотели знать о передвижениях Красной армии и многочисленных партизанских отрядов…

Общаться же пленники не могли, чтобы не выказать, что знают друг друга. В лагере было много «зайцев», доносчиков из бывших русских, ненавидевших свою Родину так, что готовы были объединиться хоть с чертом, но только бы во всем быть против своего же государства. Попавшие в концлагеря энтээсовцы выслеживали советских людей, пытавшихся хоть как-то сгруппироваться, и выдавали их фашистам. Поэтому Василий Разумов и Василий Веревкин обменивались взглядами лишь в течение нескольких секунд, когда одного тащили на допрос, а другого тащили с допроса. И только лишь один раз Василий Веревкин тайком ночью пробрался в барак к Василию Разумову, поднес ему к губам флягу с водой, когда узнал, что днем с тела Василия фашисты выдрали, вырезали два куска кожи с татуировкой.

Потом судьба их вновь разъединила. Шел 1944 год, немцы с пленными уже осторожничали, слишком много к тому времени было случаев, когда пленные советские люди прорывались на вышки, хватали пулеметы и беспощадно косили лагерную охрану.

Теперь фашисты гнали больных, голодных, мокрых от дождей пленных из лагеря в лагерь через каждые три-четыре прошедших дня, чтобы люди не успевали познакомиться и сплотиться, чтобы не сложилось среди них никаких подпольных групп. В этих печальных колоннах с трудом вышагивал искалеченный Василий Разумов. А другими, но параллельными дорогами — гнали по Европе Василия Веревкина.

Им довелось встретиться еще раз. В местности, где ни одной травинки, ни одного деревца, а вокруг только глыбы камней… Пленным сказали, что они должны кайлом выламывать гранит, перетаскивать его с места на место — этот рабский, выматывающий труд теперь выпадал им с утра до вечера. И никто не имел права помогать друг другу. Иначе расстрел. Часовые на вышках, стоящих вокруг разработок, внимательно наблюдали за работающими. И хотя Василий Разумов не очень-то управлялся с глыбами гранита, его не расстреливали, ждали, что будет он таки работать радистом на германскую разведку.

Пленные не могли понять, где же они находятся?

Однажды Василий Разумов, знавший немецкий, вдруг услышал разговор между охранниками, что эта каменоломня — около французского городка Морли на побережье, в районе Армориканских гор.

И еще пленник из разговора встревоженной охраны понял, что завтра, 6 июня 1944 года, на северо-западное побережье Франции высадятся союзнические войска… и наконец-то откроется долгожданный Второй фронт.

Но пленники из каменоломни на французском полуострове этих событий не видели. За день до этого, 5 июня 1944 г., рабов, которые могли еще работать, вдруг погнали пешком на аэродром, где стоял самолет. Без опознавательных знаков. Охрана тут же начала раздавать пленным парашюты, однако их не хватало, охранники побежали на склад, но выскочившие из самолета летчики отняли парашюты, бросили их на землю, сами же спешно затолкали пленников в салон, и, не дожидаясь возвращения надсмотрщиков, срочно взмыли в небо.

В салоне оказались славяне всех национальностей и один немец у люка. С автоматом в руках.

Люди изумленно глядели в иллюминаторы и видели одно:

— Вода… вода… как много воды… Куда ж мы летим?

Самолет летел уже много часов. Пленники гадали, когда же и где будет конец этого пути? Но вокруг лайнера по-прежнему была вода, очень много воды…

Около охранника сидел Василий Разумов. Немец все время молчал. Потом ему тоже надоел океан, и он проворчал самому себе под нос:

— О, майн гот, как же далеко эта проклятая Аргентина…

— Герр капитан, мы летим в Аргентину? — удивленно спросил Василий Разумов по-немецки.

Надсмотрщик удивился, что раб говорит по-немецки, но промолчал. Однако и среди агрессоров наступает минута, когда они не выдерживают бремени своего превосходства. И им иногда хочется быть просто людьми, потому уставший охранник снизошел до унтерменша и пробурчал:

— Не беспокойтесь, в вашей жизни уже ничего не изменится. Каменоломни есть везде. Вы и там будете служить интересам фатерланда.

— Германия проиграла войну, и вы перебираетесь в другую страну?

— Германия никогда не проиграет, а вот вы… — фашист надменно обвел взглядом пленников в салоне, — уже точно проиграли. Навсегда.

— Как понять?

Немец сконфуженно умолк.

— Мы будем и в Аргентине строить аэродромы?

Охранник молча потянулся к автомату.

Василий откинулся в кресле, на какое-то время закрыл глаза. Теперь он понял, что никогда больше не увидит любимую дочь Зину, не обнимет мать. И друзья, знакомые, братья никогда не узнают, где и как погиб он, старший лейтенант Советской Армии Разумов, в каких джунглях сгинул, где покоятся его кости.

«Не хочу быть рабом! — чуть ли не закричал он в своей душе. — Не хочу, чтоб опять выкручивали ноги, вырезали кожу, ежедневно убивали прикладом мою память. Не хочу ежедневно терять достоинство. Там, в Европе, еще была надежда на Победу, на Великую Победу, на возврат домой, а что выпадает нынче? Гнить до тех пор, пока не вобьют вниз лицом в болотную жижу сельвы? Как все это одолеть, как вернуться домой? В чем тут может быть победа над обстоятельствами?».

Заметив, что немец дремлет, Василий, изображая недержание, пошел в конец салона, в туалет, однако наклонился над тезкой Веревкиным и спешно шепнул:

— Летим в Аргентину, чтобы удирающим из Германии фашистам строить в джунглях дома, подземные бункеры. Возможно, будем работать в шахтах и подземельях. Потом нас все равно расстреляют. Тихонько расскажи об этом по цепочке другим, чтоб не услышал и не увидел наши перешептывания охранник. Надо спастись. Прямо сейчас. Это как Третий фронт, на котором мы нынче одни. Пусть не будет по-ихнему. А на этот раз — только по-нашему. Солдаты мы или нет? За счет наших костей устраивать им сказочную жизнь?. Это наше с тобой, Вася, последнее задание Родины… Чтоб не таскали на этом же самолете в джунгли других рабов.

В туалете Разумов оторвал от своей рубашки на спине клок ткани, возвращаясь, еще раз наклонился над тезкой и шепнул:

— Если кто-то из нас останется живым, должен рассказать семьям о том, что произошло сегодня над Атлантикой. Клянемся!.. Запомни адрес моих… И скажи остальным…

Разумов, беспечно присвистывая, вернулся на свое место, улыбнулся надсмотрщику и радостно произнес:

— Герр охранник, однако, в какую красивую страну мы летим!..

Тот молча любовался океаном. А Василий Веревкин в это время шептал о планах Разумова рядом сидящему украинцу, тот передал поляку, поляк — чеху, чех — сербу, серб — белорусу. И все вроде бы согласно кивали. Разумов же в это время повторял про себя адрес Веревкина. Оглянулся, спросил взглядом, друзья, вы готовы? После чего мгновенно схватил немца за горло, пленные в ту же секунду кинулись ему на помощь и сдавили фашиста так, что тот и не пикнул, быстро скрутили ему руки на спине, завязали оторванным от рубашки клоком.

Пленные вскочили, начали обниматься, громко и спешно повторять адреса своих соседей. И поневоле, как-то одновременно, запели Интернационал. Каждый на своем языке. И на лице вчерашних рабов катились слезы. Разумов же, взяв на себя функции командира, разбивал их в это время на группы.

— Земля! Вон уже земля! — увидели люди выплывающие побоку острова.

— Во имя спасения!

— Во имя нашей Победы!

— Пошли!.. Во имя жизни!

Василий еще раз оглянулся, кивнул Веревкину, мол, мы готовы, после чего первая группа выдавила люк самолета и… кинулась в океан. Холодная пучина безропотно принимала солдат всех славянских национальностей. Кто-то из них умер уже в воздухе от разрыва сердца, кто-то смертельно ушибся о волны, даже не погрузившись в придонные течения.

Местные рыбаки вначале с удивлением и тревогой наблюдали за летящими с неба кулями, потом взревели моторы их маломощных суденышек, взмахнули весла на стареньких лодках, чтобы как можно быстрее и ближе оказаться в точках чужой беды.

1952 год… Зинаида Разумова вернулась домой в Орджоникидзе из Ленинграда на свои первые студенческие каникулы. Опять, как и в детстве, походы в горы, вечерами — прогулки по сказочно теплому городу с подругами, счастливые шептания о любви. На 16 августа был куплен билет для возвращения в Ленинград.

А 10 августа 1952 года около 11 часов дня в узкий, мощенный булыжником двор, расположенный недалеко от клуба вагонно-ремонтного завода на улице Маркова, который во время войны очень бомбили немцы, вошел плохо одетый, совершенно седой человек и спросил, в какой квартире проживает Антонина Михайловна Разумова с дочкой Зиной.

Девушка, сидевшая в палисаднике под абрикосовым деревом, удивленно сказала:

— Это я! Это я — Зина…

— Дочь? Похожа, — выдохнул гость. И улыбнувшись, добавил: — Глаза, как у него. Совсем как у Васи…

— Вы знали моего отца?

— Веди к себе домой, дочка.

Гость был донельзя изможден, его штапельная рубашка в черно-красную клетку с очень потертым воротником была заправлена в черные сатиновые шаровары. Мужчина почему-то тревожно озирался, будто чего-то побаиваясь и осторожничая.

Мать посадила неожиданного пришельца за стол, предложила чаю, кинулась подогревать борщ. Гость пил только чай.

— Садись, дочка, — предложил Зине гость. — Разговор будет долгим. Твой отец погиб, как герой.

— Как? Где это было? Мы же ничего не знаем… Почему вы так долго ничего не сообщали?

У путника за плечами — лишь затертая холщовая котомка. Он ее снял, положил около табуретки и представился:

— Василий Иванович. Веревкин. Был с вашим отцом в немецком плену до последнего мгновения его жизни.

Гость неторопливо размешивал в стакане сахар.

— Помню, что вода в тот день была очень холодная. Но мне повезло. Недолго я в ней пробыл.

После того, как первая группа пленников выбросилась из самолета, разгерметизированный «ЮНКЕРС» стал терять высоту. Последующие группы падали уже на бреющем полете. Веревкин выкинулся из лайнера последним. Он-то краем глаза и заметил, что фашистский самолет тоже рухнул в океан.

— Повторяю, мне в этот день повезло… Хотя там в это время зима…

— Где — там?..

Веревкин выпал из «ЮНКЕРСА» последним и оказался недалеко от какого-то побережья. Воды «Течения западных ветров», как он потом узнал, несли его в океан, однако какой-то катерок уже суетился по морю в поисках выпавшего из самолета человека. И как только Василий вынырнул, его тут же подхватили крепкие мозолистые руки местных рыбаков.

Василий Иванович поднялся на палубу, но рухнул от боли. У него оказалась сломанной нога. К счастью, лишь нога…

— Местные жители, которые отнесли меня в дом, объяснили жестами, что я упал с неба прямо на один из двухсот островов Фолклендского архипелага. Показали карту.

Остров — не больше мили. Здесь жили несколько семей, пасли овец, занимались рыболовством. Фашистов и тут ненавидели. У них были живущие на континенте родственники, которых британская власть тоже призвала на фронт.

Василий Иванович прикинул и сообразил, что в данную минуту далекая английская родня его фолклендских спасителей, вероятно, уже выступает с войсками Второго фронта. А Третий фронт, которые открыли они раньше американцев, выходит, опередил Второй. Русские, как всегда, впереди.

Веревкин мгновенно освоил самый доступный в мире «эмоциональный язык». Язык жестов. Потом пришлось осваивать испанский, английский…

На этом крошечном архипелаге, как видим, тоже было много войн, народ и здесь умел выживать в любых обстоятельствах. Люди были как бы вместе с властью, так и вопреки ей, — донельзя самостоятельными.

— Ивы не стали британским подданным? Никто не оставлял вас насильно на ферме, укутанной плющом?

Нет и нет… На острове, когда появился Веревкин, ему было лишь 36 лет. Голубоглазый, русоволосый, трудолюбивый, как он мог не нравиться женщинам, чьи мужья навсегда остались в море? Конечно, на острове были и выходы в море вместе с фолклендскими моряками, и ожидания встреч на берегу. Но глаза Родины, которые видел он в любой точке земного шара, выманили-таки его из этого островного рая.

— Как у нас в тайге пахнут жарки… — помешивая ложечкой чай, едва не простонал гость и добавил. — Так нигде на земле не пахнут ни садовые, ни дикие цветы. А какие грибы!.. О, нет! Только домой!..

— Как же вы вернулись спустя столько лет? — воскликнула Зина.

— Я не имел права торопиться, — спокойно ответил Василий Иванович. — Вначале надо было узнать, остался ли еще кто-нибудь живым, и, конечно, в первую очередь, твой отец, дочка. Меня же с ним связывала клятва…

Океан — тоже большая деревня, особенно тогда, когда в него выходят моряки. Рыбаки обменивались новостями и спрашивали друг у друга, не получили ли на других островах подарки от неба?

Рассказывая, Веревкин делал большие паузы, скручивал самосад в козью ножку и… плакал.

Рыбаки по народному разговорному телеграфу сообщили, что люди, которые недавно падали на бреющем полете из самолета, выплыли, их также спасли, но, не сумев сгруппироваться в воздухе, они ушли в глубины вниз головой, потому разбились об воду, в результате у них оторвало внутренности, отчего пленники вскоре один за другим погибли.

— Нет сил вспоминать. Столько я пережил… Но надо было жить, и я помогал своим спасителям на ферме: ухаживал за овцами, чинил сети и даже ходил с ними в море.

Зинаида выскочила из квартиры, сорвала во дворе на дереве абрикосы, поднесла их гостю. Угощался он ими неохотно. Взял лишь несколько. Сказал, что язва замучила. Очень болел желудок.

Потом рыбаки, жившие на других островах, сообщили, что летчики, у которых они наводили справки, сказали, что тот, кто падал с большой высоты, остаться в живых не мог. Такие погибают, даже не достигнув воды.

— Когда я убедился в том, что Василий не выжил, решил собираться домой. «Царица полей» — пехота, после боя непременно должна все же топать домой.

Веревкин опять скрутил самокрутку.

— Но как это у вас получилось? С другого конца света…

Зина нашла школьную карту, развернула ее и тут же уперлась взглядом в Антарктиду.

— Фолкленды… Совсем рядом — длинная коса Земли Грейама… Это уже коридор в Антарктиду!

— Не совсем, — улыбнулся Василий Иванович и добавил: — Корабли и даже экспедиции на Фолкленды все время заходят. Потому я и нанялся моряком.

— А документы?

— В океане нужны не документы, а умение работать.

Гость рассказал, как он просил своих спасителей не заявлять о его появлении на Фолклендах, боясь, что британские власти его вскоре арестуют и тоже используют на секретных работах в каких-нибудь подземных шурфах. Василий, как только выздоровел, окреп, попрощался со своими спасителями и начал наниматься с одного судна на другое. Ведь не было ни одного корабля, который из Фолклендов плыл бы прямо в Одессу. Пришлось пленнику по пути домой в Бразилию заглянуть, в Канаде лес грузить, из Испании через Дарданеллы плыть в Турцию, а из Стамбула в Одессу, конечно, уж рукой подать…

— В Одессе мои товарищи по судну гуляли уже как турецкие рыбаки. Незаметно я оторвался от них… Но паспорта советского у меня нет. На таможне проскользнул почти невидимкой. Как получилось, с трудом понимаю. Может, потому, что очень хотел домой. На советской территории в милицию не пошел, могли же арестовать и долго выяснять, кто я такой. А мне нужно было вначале выполнить клятву. Потому добирался от Одессы до Кавказа по ночам.

Зина вспомнила, как в детстве с подругами убежала из пионерского лагеря лишь потому, что надоело им, девчонкам, есть капусту. И в одних трусиках среди бела дня двенадцатилетние девчонки рванули на буферах из Минвод в Орджоникидзе, но их с поезда сняли. Террористов, взрывающих и расстреливающих детей в то проклятое тоталитарное время на Кавказе, а тем более в стране, и в помине не было.

— Я так же к вам добирался. На буферах вагонов. Однако только по ночам.

Антонина Михайловна испекла к тому времени чуреки, протянула гостю, тот ел их с удовольствием.

Смеркалось. Бабушка Лида с соседкой Алтунихой уже пригнали с поля коров. Потом и соседка Рожкова прошла по двору с подойником. Тогда даже в городах, где выпадала такая возможность, держались натуральным хозяйством.

Зина хотела было предложить гостю остаться, подлечиться, но тут вошел в квартиру отчим, который раньше времени вернулся от своей матери, ревнивый и злобный настолько, что порвал все фотографии давно пропавшего без вести Василия Разумова. С фронта этот бывший вояка принес в мирную жизнь столько самодурства, что мать и дочь нажили с ним только… синяки. Защитить женщин было некому. Многочисленные Сасовы, Скуратовы и их племянники, из тех, кто остался в живых после отступления Советской Армии, на этот раз уже от Сталинграда до Берлина полегли в боях головой на Запад. Остался в живых только дядя Григорий, но вернулся домой таким израненным, что вскоре умер.

Братья Разумовы тоже все остались на войне, а их сестра Кристина в войну умерла от голода.

Потому отставной артиллерист один на один с беззащитными женщинами вытворял в доме все, что хотел. Оставлять в такой обстановке в квартире человека без паспорта было страшновато. Пьяница поднял бы от ревности вой, устроил бы дикую драку, и милиция нагрянула бы непременно.

Василий поднялся. Зина протянула ему чуреки.

— У меня сидора нет, многого не возьму, — произнес он фразу, которая навсегда врезалась дочери погибшего командира в память…

«Сидора нет, сидора… Какое редкое слово!».

— Вы сами-то откуда?

— Из Тюменской области я…

Антонина Михайловна под свирепым взглядом как всегда ничего не понимающего мужа сунула в холщовый мешок Василия Веревкина кусок сала, и Зина вышла с гостем во двор.

— Давно мать замужем? — спросил он девушку.

— Еще до войны…

— А Василий Иванович никогда о разводе с вашей матерью не говорил. Он ее очень любил, — произнес Веревкин, пожал Зине руку, поцеловал девушку в плечо и… растворился в сумерках. Навсегда.

Больше Зина его никогда не видела. Добрался ли Веревкин до Сибири, когда уже начиналась осень, а на ногах лишь парусиновые туфли? Попался ли без документов в руки милиции? Не упал ли во сне ночью с буфера вагона? Чем закончилась его предлинная дорога домой от Фолклендов до Тюмени? А если и добрался, как дальше прошла его жизнь? Был ли женат, спешил ли в 1952 году к жене и детям? Держал ли еще когда-нибудь в руках любимые жарки, собирал ли в тайге грибы? Какие же редкие элитные души в огромном множестве, будто васильки, разбросаны по всем лугам и полям нашей Родины.

В семье Разумовых об этом безвестном Герое Советского Союза — Василии Ивановиче Веревкине, 1908 года рождения, родом из глухого сибирского села, об этом великом путешественнике, в одиночку проплывшем и прошагавшем во имя любви к Родине тысячи километров, — никогда больше не слышали. И о трагической судьбе пленников разных славянских национальностей, не по своей воле совершивших перелет от французского городка Морли до глубин бездонной Аргентинской котловины, но по своей воле перед смертью во имя своей свободы исполнивших Интернационал, еще никто в мире не писал.

Несколько лет назад Зинаида Васильевна лежала в больнице города Орджоникидзе (ныне Владикавказ), на операции. А рядом — Фатима. С удаленной почкой.

Зинаида Васильевна несколько дней по собственному желанию протирала молодой женщине губы, подавала судно, кормила с ложечки. А когда поправилась соседка, к ней пришел муж и с радостью показал жене фото коня… Того самого, которого предатели, проживавшие во время Великой Отечественной войны на Кавказе, собирались подарить Гитлеру. И еще фото огромного рога… Который наполнили бы вином в тот якобы исторический момент… Да не выпало. И муж соседки по палате очень жалел, что этого момента не случилось.

— Представляешь, как мы сейчас жили бы! — воскликнул он и добавил: — Нас немцы очень уважали…

В этот момент Зинаида Васильевна с трудом удержала себя, чтобы не выцарапать глаза этому подлому мужику, чтобы в ответ на подобное кощунство не совершить еще один подвиг имени актера Юматова, игравшего главную роль в фильме «Офицеры», бывшего фронтовика, который в жизни, однако, зарезал собеседника, лишь только тот за столом пожалел, что не на той, мол, стороне воевал, иначе пил бы сейчас баварское пиво…

Низкий поклон Героям, великий подвиг бескорыстия которых в битве с фашизмом над глубинами Атлантики в небе над Овечьей страной, как в просторечии называют Фолкленды, позволил человечеству хотя бы половину столетия стыдиться алчности и нечистоплотного желания выстилать свое счастье костьми других.

В этой истории надо вспомнить еще кое-что…

Как видим, Аргентина пустила-таки в свои джунгли фашистов, где они неплохо жили десятилетиями. Но ведь виллы, теннисные корты, больницы, школы в таких поселениях не строили они своими руками. Так сколько же военнопленных сложили свои головы на этих отнюдь не добровольных стройках Третьего рейха? И когда на самом деле закончилась Великая Отечественная война? Не тогда ли, когда умер последний военнопленный фашистских концлагерей, которого насильственно и незаметно для всего человечества перетащили по воздуху и под водой в Аргентину?

Опубликовано в «gelos», ноябрь 2003 г.:

Теперь понятно, на какие средства чета Перрон приобрела старинное ожерелье, которое на красивой нежной шее носила красавица Эва И на этих драгоценностях нет ли отблеска крови безвестных, сгнивших в джунглях военнопленных, в том числе и советских? Зря ли она, любимая аргентинским народом красавица, прожила лишь 33 года и умерла от рака матки?

Недавно в одной из телепередач поведали, что фашисты долгое время после войны спасались и в подледных шурфах Антарктиды, где на стыке льда и земли выкопали огромные туннели и опять же создали целые поселения. Выходит, и здесь работали военнопленные? Чей отец или брат нашел тут свою ледяную могилу? Кто из них обледеневшим хомячком навсегда застыл среди льдов, с которых так любят скатываться пингвины?

Так на сколько километров по странам и континентам протянулся этот не очень-то известный миру Третий фронт? Какие подвиги совершали в катакомбах и в подледных ангарах эти украденные из своих государств люди на невидимых, но не менее страшных театрах своих боев? Сможем ли мы узнать это когда-нибудь, если с Третьего фронта вырвался домой лишь один человек, рядовой пехоты Советской Армии, сибиряк Василий Иванович Веревкин, который потом затерялся на просторах своей Родины? Кто через архивы и воспоминания поможет нам найти этого Героя?

И не пора ли Аргентине и России, как правопреемнице Советского Союза, хотя бы на одной из своих площадей поставить памятник безымянным военнопленным, в том числе тем, кому, положим, не хватило смекалки пустить в океан самолет вместе с собственными жизнями, но которые прошли поля Великой Отечественной войны от собственного дома до порога рабовладельческой бездны в сельве?

P. S. Во время встречи с Зинаидой Васильевной Разумовой Василий Иванович Веревкин утверждал, что перелет Морли — Фолкленды был беспосадочным. И повторил это несколько раз. Что же это был за самолет?

Неужто фашисты сумели скрыть свои достижения в области беспосадочных перелетов на далекие расстояния? И не был ли погибший в Атлантике самолет в единственном экземпляре? На каких аппаратах летали фашисты в Антарктиду, которую собирались после окончательной победы над всем человечеством объявить своим протекторатом?

ФОЛКЛЕНДЫ — ТЮМЕНЬ — БОЯРКИ

Еще в далеком детстве, глядя на отца, сидящего на берегу реки, Василий удивлялся, как это батя и на секунду не шевельнется, а так тщательно в воду глядит, будто одним взглядом рыбку выманывает. А когда сел за удочки да погрузился в тишину, емкую, от земли до неба, с границей лишь одной — кромкой таежных буреломов, тогда и понял, что, глядя на озеро, невозможно двигаться, шевелиться, бежать, а хочется протиснуться, будто в кувшин, в свою душу, обежать все ее улочки, вновь услышать сказанные кем-то слова, вспомнить пролетавшие некогда моменты, обдумать возникавшие когда-то ситуации.

Дохнул на Василия ароматом жарок сибирский, запах которого ощущал бывший пехотинец даже на Фолклендах, куда занесло его на крыльях фашистского самолета, закачался невзначай придавленный разбитой туфлей желтый колоколец, а граммофончик — кукушкин сапожок — спрятался от напряженного мужского взгляда под лист чемерицы.

— Дома! Дома! Я — дома! — ликовал солдат в тишине буреломной на берегу родной Пышмы, к которой Василий Иванович Веревкин возвращался с фронта целых девять лет.

— Дома! — выкрикнул он жаворонку и обнял бугорок, с которого тот вспорхнул. Поцеловал теплую траву, забылся, ткнувшись лицом в нижние ветви ольхи. Что-то вдруг кольнуло солдата в рубашку, настойчиво торкнулось в бок Василий поднял голову, увидел рябинку, которая, поставь рядом с нею жеребенка, дотянулась бы верхушкой до его хребта.

«На мою Ольгуню похожа рябинка, — подумал он и вспомнил жену: — И она была такой же тонкой и нежной, когда я ее разглядел. А потом выросла, да как кольнула…»

Солдату хотелось собрать на таежной лужайке все колокольцы и придти в дом с огромным букетом. Таких же вот трав, лишь высушенных, хорошо провяленных под солнцем, был когда-то под локтем Василия целый стог. На таком же стогу, огроменном, как айсберг, плыла навстречу ему колхозная возница Ольга. Да остановила невзначай коня, спросила, как здоровье матери, отца, скоро ли он сам пойдет в армию?

На следующий день Василий тоже остановил, будто невзначай, коня и с воза крикнул:

— Не едешь ли после школы куда?

Поглядела Ольга на дальний лужок и взгрустнула:

— Отец болеет, слышал ведь? Надо матери помогать. Не управится она одна с малыми.

— Может, вечером пойдешь в клуб? — жалеючи девушку, спросил паренек и едва не полетел с воза. Коню Серко надоело, видите ли, слушать чужие и, с его точки зрения, никчемные разговоры.

Ольга прыснула в кулачок и уже издали, порядочно отъехав, приподнявшись на сене, выкрикнула:

— Конечно, приду!

Спустя неделю после их встреч вот также на стогах, время было к полдню, Василий и Ольга прибыли в сельсовет, спрыгнули дружно со своих возов и босиком, в простенькой одежде, поднялись на крыльцо.

В эти минуты над деревней собирался дождь, кони нетерпеливо били копытами, сена неубранного на лугах еще много, нужно было очень торопиться к косцам.

— Как же я вас расписывать буду? — возмутилась председатель сельсовета и с укоризной добавила: — Вы же не одеты… Где у невесты венец, где обручальное кольцо?

И замерла, с восхищением разглядывая венки из луговых цветов на головах жениха и невесты.

— Кольца? — переспросил Василий, вырвал травинки из венка Ольги, быстро сплел два кольца и положил на стол председателю сельсовета.

— Вы же босиком! Как можно?

— И это не проблема!

Жених выбежал из комнаты, подскочил к возу, вырвал сена клок, через минуту с удовольствием наматывал на ноги Ольги стебли луговых цветов. Даже не в меру строгая Никитична залюбовалась юной лесной богиней, а жениху тогда было не до ее грустно-завистливых взглядов, он спешно «шил» травяную обувку себе.

Над избой грянул гром, когда руки молодых соединились в клятве, что будут они поддерживать друг друга в радости и в болезни целую жизнь.

— К добру! — сказала Никитична, когда чистые обильные струи быстро залили окно. — Детей вам и счастья!

Туча подхватила подол и рванула с неба, как удирающая от непогоды кура. Вскоре солнце сияло так, будто никогда и не пряталось за черноту мгновенья. Василий и Ольга уже неспешно и торжественно спускались с крыльца с крайне важною бумажкой в руках о том, что отныне они друг другу муж и жена.

Солдат шлепнул овода на плече, поднялся с бугорка: сейчас ему предстоит после очень долгого отсутствия шагнуть в дом. Что его там ждет?

Разве виноват он, простой пехотинец, в том, что в партизанский отряд проникли бандеровцы, которые и выдали две советские группы немцам? Виноват ли в том, что гнали его фашисты в колонне военнопленных от Карпат до каменоломни около городка Морли во Франции? А там спешно, за несколько часов до начала военных действий американского корпуса в Нормандии, загнали прикладами наиболее крепких мужчин всех славянских национальностей в самолет, который потом летел над Атлантикой много часов.

Он, сибирский мужик Веревкин, вместе с остальными пленными не захотел лететь в Аргентину, чтобы на чужой земле строить новое счастье фашистам, чтобы самим потом сдохнуть в джунглях. Он, гражданин Советской Родины, выполнил последний приказ Фронта и своего друга, на тот момент — командира Василия Ивановича Разумова. Выполнил и единственный остался в живых, когда пленные разгерметизировали самолет и выбросились в морские глубины бездонной Аргентинской котловины.

Они и в плену остались солдатами: не захотели позволить фашистам выстлать свой рай за счет тех, кого могли бы еще затащить в джунгли на этом же коварном воздушном «челноке».

Василий падал в океан уже на бреющем полете, потому сломал лишь ногу, хотя другие насмерть разбились при столкновении с жестким лоном океана. И он выжил. Один. Из всех. Наверно, для того, чтобы мир узнал об их мужественно-суровом военном поступке.

Но пока об этом приходится молчать. Кто поверит, что «царица полей» — пехота, после боя на чужбине аж через десятки стран и морей девять лет топает домой без документов? А где их могли дать? В фашистском концлагере, где отчаянно надо было скрывать, что был ты в советском партизанском отряде и ненавидишь предателей? На Фолклендах? Вдруг, как и в Аргентине, пришлось бы тогда работать в глубоких шурфах урановых рудников во имя процветания чужого тылового офицерья?

Василию на целых девять лет выпал тяжкий, но тайный и хлопотный путь домой…

Через пароходные кочегарки под флагами десятка стран, через канадский лесоповал, через суету продавца газет в Италии, труд тележечника на базарах Стамбула. Через мужество ночного пассажира на буферах между вагонами поезда, бегущего к Волге. Под конец — нетерпеливое терпение попутчика, который много дней уже поднимает руку на нескончаемом сибирском тракте.

И вот осталась перед солдатом лишь янтарная колоннада, вершины которой уходят в необозримую тишину, а каждая сосновая ветвь ее — в птичьем полете над рекой, багульником и тропой, бегущей к селу. И на малой боковой улочке в нем… женщина, как рябинка в подлеске хвойном, с которой они вдвоем когда-то в ромашковых венках и одуванчиковых лаптях, молодые, светлые и наивные, вбежали в комнату председателя сельсовета, чтобы стать мужем и женой. И ждала ли Ольга много лет своего солдата домой?

«А сын Алешка, я же его никогда не видел. Он только зародился перед фронтом. Как теперь встретит, какое слово найдет? Что скажут отец, мать, сестры, односельчане?»

Василий шлепнул овода на плече, вздохнул и решил, что придет в родной дом только ночью. А пока бухнулся в тихую заводь озерка, которая тут же вздыбилась, рванула влево-вправо, пошла гулять таинственными кругами. Человека же после озерной прохлады так и тянет на бережок, чтобы глядеть на неспокойную воду, думать, колдовать, подманывать удачную ситуацию.

Когда уходил Василий Веревкин в 1941-м на фронт, в избе мерцала по вечерам керосиновая лампа, теперь, глядь, бежит по просеке высоковольтка. Под ее прикрытием, будто под защитой фронтовой авиации, и двинул солдат в ночи домой.

Ноги путались в травах, сердце стучало, как молот на кузнице, сыпались с неба звезды, брехали по селу собаки, когда Василий подошел к избе. Женщина за дверью удивленно спросила, кого же принесло столь поздно? Но дверь открыла — не пережила военных действий и не знала, что такое внезапный и страшный около дома недруг.

Гость переступил порог, к которому столько лет стремился, встал посреди комнаты… В чем-то виновный, какой-то съежившийся и смущенный. Затравленный. Присел бы на стул, так почему-то не предложили. Хозяйка, с удивлением вглядывавшаяся в его лицо, села сама, схватившись вдруг за голову.

— Вася? Это ты, Василек? Откуда? Столько лет… А похоронка как же?

Как объяснить в этот момент про самолет, Фолкленды, Италию, турецкий пароход, кочегарки?.. Ведь уже 1953 год…

— Вот, живой…

Ольга, постаревшая, но с какой-то уже неведомой ему статью в повороте головы и плеч, всхлипнула, кинулась на шею. И стояли они, прижавшись друг к другу, словно вновь привыкая, очень долго. Будто каждый молчком рассказывал о всех пережитых бедствиях и несчастьях за эти долгие годы.

— Сын как? Отец, мать…

Спохватившись, хозяйка усадила гостя за стол.

— Нет уж отца. И матери тоже. Сын? Вон… в дверях.

Румяный, высокий, такой же крепкий, каким Василий когда-то уходил из деревни, стоял в двух метрах от него сонный парень, причудливо соединивший в себе черты матери и отца, вовсе не перепутаешь, какого он роду.

— Неужто отец? — удивился он и спешно предложил матери: — Сбегать за тетей Катей?

Василий мгновенно поднял руку и приказал твердо, как на фронте:

— Ни в коем случае. Встреча с Катериной будет потом. Иди, Ольга, поначалу к председателю колхоза. Прямо сейчас. Посреди ночи. Пока никто не знает о моем возвращении. Скажи только, что очень нужен… Мол, случилось невероятное.

Солдат скрутил козью ножку, закурил, слезы сами выкатились из глаз. Он потянулся к стакану с чаем, и Алеша заметил, как нервно и почти по-стариковски дрожат его руки. Жизнь, конечно, какими-то бедствиями его уже почти растерзала.

Михаил Трофимович пришел, хоть и в ночи, но через полчаса. Долго сидел за столом, слушал рассказ гостя, тревожно поглядывая на Ольгу, Алешу, Василия, фронтовая служба которого затянулась так непредвиденно долго. Не хотелось, конечно, ему, чтобы Веревкин, в далеком прошлом — одноклассник, был арестован и пережил бы в жизни еще один катаклизм, который может случиться, если попадет бывший фронтовик в руки какого-нибудь недалекого, напористого и хамоватого представителя власти. Каких во все эпохи и в каждой точке Земли предостаточно.

— Конечно, без лишних брызгов, да, Трофимович? — заглянув в глаза председателю колхоза, спросила Ольга. — Как у медиков: не навредить бы, не сделать человеку хуже?

Настоящая тайга — это когда телку в двух метрах от себя не видать. Хоть десять раз пройдешь мимо нее, а все равно не увидишь, и не будешь знать, куда за нею податься. Особенно трудно на выработках. Там ольха прет, как деревенская ребятня по улице. А за ольхой — лесина брошенная, стволы подгнившие, горы сучьев, похожие на Саянские отроги. В эдаком лесоповале сколько раз конь ломал ногу, пастухи до глубоких метин на лице исцарапывались.

— На той стороне глядел, Алеша? Может, медведь ее задрал?

Внимательно осматривая прелый, клочьями свисавший с деревьев мох, Василий пытался определить, не терся ли здесь хозяин тайги — бурый великан, в летнее время зверь незлобливого сердца, но таких могучих лап, что полстада телок увалит и не замается.

— Прогнать бы зверя. Не коза ведь…

— Осторожнее, отец! Он, может, нас меж стволов видит, а мы его — нет. Давай лучше сядем на коней.

Пастух, который целых двенадцать лет был фронтовиком, знал: коли боишься, то несчастье непременно найдет, потому смело двинул коня в хмурую гущину.

— А если медведь за колодиной? — вскрикнул сын. — Тогда лошадь шарахнется, и ты наземь до смерти?

Василия до слез трогала забота этого почти незнакомого, однако не по его вине, мальчишки, поэтому он немного искажал ситуацию, рисовал ее более легкой и незначительной.

— Ну, это ерунда, Алеша! Мы с тобой крепкие! Даже сам не знаешь, какие крепкие…

У заболоченной низинки слез с Вольного Василий, нарвал мужского таежного лакомства — черемши, достал из кармана сверток с хлебом, протянул сыну.

— И чего это мы ищем эту телку, как скаженные? — размышлял вслух Алеша. — Надоело каждому кусту кланяться, Думаю, сойдет. Пошли дальше без нее. Как-никак мать сама в начальницах. Завфермой! Она и спишет по акту на лохматого браконьера Мишку.

— Что ты, сынок, что ты, родной? — в тот же миг ужаснулся отец. — В тайге тогда пятый угол искать надо. Мать списать может, а совесть?..

Про себя же с радостью подумал, вон, мол, сколько городов теперь строится, народу в область привалило, харчей с собой на пять лет не напасешься, вот и ходи все лето, пастух, среди комарья да гнуса, расти скотину, целых двести семьдесят телок симментальской породы, бурых, мышастых, краснопятых… А для чего? Чтоб экскаваторщик, выворачивающий скалу около сибирской реки, не затягивал на брюках потуже поясок, а цвел бы на этой скале, как алый багульничек на таежной лужайке. Вот для такой простой работы, для такой элементарной включенности в жизнь среди родных людей и вернулся он, Василий Веревкин, домой аж с Фолклендов, где не хотелось ему сживаться с чужими морями, с другим языком и чужими занавесками на окнах.

Вспомнил пастух свою Ольгуню, и до войны во всем торопливую, работящую, с коня слезет, да на огород тут же полоть, вот и помягчел, буркнул:

— Приметь лужок, Алеша! Сено для своей буренки накосить надобно. Мать будет довольна.

Уже два часа отец и сын ищут телку. Под огромными, едва ли не до неба, соснами, парко. Кроны, вросшие друг друга зелеными петлями, не пропускали ни одного ковшика со свежим воздухом, оттого рубашки у пастухов влажные, по рукам назойливо ползут непрерывные капли пота.

— Скорее бы грибы пошли, — молвил Алеша, — заготовить бы груздей…

— Как гриб пойдет, скот держать в тайге нельзя, — возразил Веревкин сыну и напомнил, что в такую пору телки только чайный гриб ищут. Голову наклонят и пошли ракетой вперед, прямо из-под землю выкапывают его и едят. Остальное ничего не трогают, худают в это время здорово. Мать будет сердиться, когда приедет скот взвешивать.

Есть еще одна опасность. Длинное таежное озеро, хоть и очень боялись его люди, вода в нем черная, две жерди связывали местные пастухи и дна не доставали, с болотистыми подходами озерцо, махнешь если мимо кочки — мгновенно уйдешь в бездонье. Но телки соображают ли?

— Пить хочется, родничок бы крошечный, — вздохнул Алеша, раздвинул кусты и увидел поодаль на полянке рыжий хребет. — Вот она, гулена, а мы думали, медведь что натворил…

И замахнулся бичом.

— Ну и вертячка! Даже медведя не испугалась.

Пастухи радостно поругивали лесного бродягу, который в летнюю пору не трогает животное, но до тех пор, пока не захочется ему с телками поиграть, побаловать. Вот и взмахнет лапой, навалится, будто на медвежонка. Где лесному разбойнику понять, что телка она и есть телка, глядь, спустя минуту лежит у его ног безвольная, бездыханная, сломленная по хребту и ребрам, как хрупкая игрушка?

— Ну, все в порядке, — воскликнул Василий, обрадовавшись, что не придется жене в правлении лукавить, чтобы выручить своих мужиков. И начал рассказывать сыну, что торопиться из тайги не надо, ведь главная трава для коров — это витамин лесовый. Там, на Западе, трава одна — сеяная, а тут разная, вольная, как лоза у реки, в общем, разнотравье. Скот от нее очень прибавляет.

У Полозовой избушки, около врытой в землю печурки, сказал отец сыну:

— Неси-ко ведро с карасями!

Алеша кинул в бульон соль, лаврушку и вспомнил стихи:

— Да и мы с тобой, сынок, не трусливого десятка. Наш мужик… знаешь, какой?

Поднял глаза пастух, и… сердце его провалилось от ужаса.

— Неужто за мной пришли? Опять на пересыльный пункт? Мало ли было их в моей жизни? — едва не вскричал Василий, когда увидел около озера Михаила Трофимовича, бывшего своего одноклассника, а нынче председателя колхоза «Рассвет». Рядом же с ним приметил и какого-то мужика с бичом.

Ловким сильным дельфином мелькнуло над водой в заводи свежее тело сына. Как не позавидовать свежести его, бодрости, незамазанности, как, в свою очередь, не завоешь от тоски и не затянешь долгую унылую песню про рябину, которая давно, жадно, неистово хотела к дубу своему перебраться, а ей, несчастной, опять маяться на тропке… одной.

— Собирайся в райцентр, Иваныч! — спокойно произнес председатель. — Фотография нужна. Паспорт тебе должны дать…

— А это не?..

— Не арест, не волнуйся. Военком был потрясен, как узнал. Он тоже воевал. Понимает, что такое фронт… И навел справки. Те бандеровцы, что вас сдали, давно сидят…

Мужики уже сгрудились около котелка с ухой, втягивая в себя ее аромат, черпали ложкой юшку, спорили, какой рыбицы в ней много, какой — маловато.

— Вот, нового пастуха на подмену тебе привез. Петра… Нельзя же Алексея одного оставлять. Молод еще, — сказал председатель и попросил Веревкина: — Надеюсь, вернешься быстро. Люди в районе нужны. Одна нога туда, и сразу же в тайгу.

Василий почему-то еще крепко держался за деревце, гладкое, ладное, с листочками зубчатыми, с едва алевшими уже гроздьями. Выходит, он опять может начать с того, с чего так хорошо когда-то и начал свою жизнь!

За эти недели на свежем воздухе лицо у Веревкина чуть округлилось, меньше он стал крутить козью ножку, расправил плечи. Главное же — взгляд… Из потаенно страдальческого, даже затравленного, выражение лица его стало спокойнее, будто распластавшаяся над его жизнью тень ушла куда-то в сторону, и вот уже из-за краешка ее выглянул теплый луч и начал бегать по волосам его, плечам, рукам.

— Вот я, Василий, тоже был в Европе. Тогда ее проутюжили танками, нечего перенять, нечему научиться, — подняв стакан водки за ухой, вымолвил председатель. — Ты забрался дальше. Скажи, что тебя там больше всего удивило?

Вспомнил Веревкин в этот момент огромные кактусы, которые встретились на его пути, моря и заливы, даже по роще из секвойи прошелся, видел дороги платные, дескать, дальше без тугрика не смей ступить…

— У нас земли много… — вымолвил восхищенно он. — От озера до гор, от моря теплого до моря холодного… Иди и иди… Ну, молодцы, наши деды. Сколько хочешь земли… Лови рыбу, собирай грибы, купайся в реке. Поля… иной раз как целое государство. Где еще такое?

— Это у нас, да… — согласился Михаил Трофимович и напомнил суть вопроса: — А там что?

Недолго думал в ответ Василий, видно, изболелась душа в тех государствах, где ему не захотелось остаться.

— Там?.. Много пустой работы. Каждая конфета в бумажку завернута, как будто нет более важных дел на земле, — возмущенно говорил он. — Мы до войны Днепрогэс, заводы строили, а у них… будто кто-то там придумывает, что бы еще изобрести, чтоб занять человека. И поля у них мелкие. С псом пробежишься, и уже проволока. Эсюозьми, мол, не туда, Вася, попал… Дальше, мол, чужое. В общем, жизнь там горячего копчения. Всякий лишь в своей рогатине сидит. Притом один.

— Ты что, Иваныч, жеребятину несешь? — сердито прервал его новый помощник пастуха и даже кружку с водкой на траву поставил. — Все мы слушаем подпольное радио, по которому рассказывают, какая там жизнь хорошая.

— Ты протопай с мое по земному шару… Поживи-ка там без любви, матери и сына, походи-ка у чужих народов в приймаках… И подумаешь, захочется ли на них учиться? Я там — чужой. Все вокруг — не мое. Мне все эти годы внутри себя было плохо. Свое хотел иметь! Наше… Родину, поля наши, язык свой русский, землю хотел свою знать от… Урала до Саян, от северного океана до Байкала! Нет у нас никаких границ! Знаешь, как это здорово! И между людьми — нет границ. Знаешь, что это такое, когда граница в одной семье? Притом очень зоркая. У жены свой счет в банке и мужа свой счет. Тайком.

— Ну, это… — удивленно протянул Петр. — Незаметно это у нас, как воздух. Что в том особенного?

— А там заметно. В той жизни каждый лишь за себя… Жена, к примеру, не знает, сколько денег у мужа в банке, муж не знает то же самое про жену. И разглашение этой тайны, как на фронте, карается законом. Вот где границы. Батрак не имеет права одеваться лучше хозяина фермы. Куда ни кинь, везде границы между людьми. Моральные… Из денег выстроенные. Чуть ли не до неба.

— Ты это… про машины расскажи, про яхты… у каждого, — настаивал на своем Петр.

— Не жадничай… Наживем еще. На автобусе пока еще покатаешься. Да может ли быть у каждого машина, подумай? Жадность людскую закармливать к чему, будто хряка в сарае?.. Останется ли тогда земля для тайги, поля, луга? Сколько людей на планете, столько, выходит, и авто… Чушь! До луны, что ли, гаражей строить? А где зверью пребывать?

Михаил Трофимович, который все это время молчал, но кивком головы показывал, что согласен со своим бывшим одноклассником, а не с Петром, поднялся, показал на часы:

— Надо к ночи вернуться, работы дома много, — сказал он, повернулся к Василию и добавил полушутливо. — Это тебе не Бразилия. У нас холод скоро. Мы только зимой отдыхаем. И то едва-едва…

— В Бразилии я и этого «едва-едва» не имел, — ответил сердито Веревкин и объяснил: — Батрак что имеет? Я же под акведуком спал. Там простой народ по помойкам роется. А вы про машины, яхты… Каждый человек, в жизнь встроенный, будто медведюга в собственной берлоге, такое лишь у нас…

Отодвинул пастух ветку, которая слишком уж дергала его за плечо, вдруг спохватился:

— Значит, и отпуск у меня будет?.. — удивился он и протянул негромко, как бы в напоминание себе одному: — Я же один адресок помню… В Белоруссии это… Как получу отпуск, так и поеду.

Как же шумно в этих белорусских Боярках! Все вокруг сыпали зерном, чтоб предстоящая жизнь молодых была в полном достатке. Катали свекровь и тещу в корыте, дабы были покладистыми, терпеливыми да заранее отказались бы от мысли ездить на шее зятя или невестки.

— Всех, кто идет по улице, прошу в мой дом! — кричал тамада Иван Степанович, натягивая голубую ленту от ветлы к ветле через улицу.

Увидев незнакомого мужчину с небольшим чемоданчиком в руках, шустро перегородил ему дорогу:

— Пан, загляните к нам, а дела — потом… Сегодня женятся полешане!

Василия, который уже выложил на стол огромного копченого леща родом из таежного озера, мгновенно усадили меж незнакомых людей.

— За молодых! За будущих внуков!

Нежная радость невесты будоражила и волновала в этот день все село, особенно женщин, которые приободрились, вспоминая, кого и как из них тоже отводили когда-то к венцу.

— За живущих!

Вишневые грани бокалов заманчиво переливались неземным темным цветом, так и льнули к рукам. Полешуки пили с удовольствием, кто медленно, кто от нетерпения напиток опрокидывал моментально и спешно хватался за вилку, желая отведать колбасу, «пальцем напханную» самим Степанычем.

Веревкин заметил, как напротив него вдруг начал медленно подниматься из-за стола огромный, набычившийся, какой-то очень угрюмый и неаккуратно одетый человек.

— Вот за такого тоже пить? — грозно рявкнул вдруг он.

— Леонтий, ты о ком? — удивленно спросил хозяин дома. — Чем тебе наши гости не пришлись?

— За такого тоже пить? — взвыл Леонтий, хотел было опереться на стол, но рука соскользнула, он поднял ее и наотмашь, будто топором, хрястнул по лицу соседа, который тут же покатился под стол.

— Убил! Убил! — вскричали женщины, а мужики, кто под стулья за упавшим, кто — держать Леонтия, чтобы богатырской, накачанной в кузнице, силушкой своей не вырубил бы он еще кого-нибудь.

— Что он тебе плохого сделал, урод? — бросилась на кузнеца жена Гавриила Катрина, причитая: — Вы живете в разных деревнях, за жизнь словом не перекинулись. Ирод ты кровяной!

— Это я-то кровяной? Живу на кузне, у меня теперь никого и ничего, и я ирод?

Опять поднял свой могучий кулак Леонтий, но мужики быстро его перехватили.

— Убью, все равно убью!

Раскосмаченный, злой, кузнец бился в руках мужиков, как дурной огромный зверь, только крупные, чистые, как у ребенка, слезы почему-то текли по лицу.

— Но за что?

— Знает он за что… притворяется, что не понимает.

Гавриил уже сидел за столом, размазывая по лицу кровь.

— Милицию! Милицию! — орала жена.

— Не надо милицию! — вышел из-за стола посаженный отец и предложил: — Вначале сами разберемся…

— Наша земля, сами знаете, древняя, — неторопливо начал Степаныч. — В «Летописи временных лет» о ней упоминается на 50 лет раньше, чем о Москве. Здесь закончил свой поход Батый. Мошкара, видать, зажрала, хвосты коням отгрызла.

Действительно, в полесских болотах заглох топот монгольских коней, изветрилась дикая сила воинов Батыя.

Полесье манило еще многих завоевателей. В деревушке, что лежала у тракта, остановилась как-то польская королева. Вышла поглядеть на свои новые владения и потеряла кольцо с драгоценным камнем. Крестьян в поисках его вынудили исползать, излазить, на ощупь перебрать каждый клочок земли. И хотя кольцо украли придворные, изрядно пороли только полешуков.

Иноземцы боялись оставить тут даже свой крошечный ценный камешек, а сами прихватывали все, что попадалось под руки. Не могли прихватить только… землю. А она, богатая травами да речными затоками, веками любила журавлей и беззащитных, как птицы, людей.

— По этой дороге, — показал Степаныч за окно, — и немцы пришли на нашу землю. По этой же дороге и ушли. Хватит нам войн и потерь. Давайте все миром решать. Прошу за мной в другую комнату. Не будем мешать молодым. Гуляй, свадьба! — выкрикнул он перед тем, как захлопнуть дверь в соседнюю горенку.

Какая-то старушка тут же кинулась к невесте:

— Прости, дочка! У бульбяшей бывает ли свадьба без драки? Значит, жить будете много лет. Детей много народите.

Долго еще не мог говорить Леонтий, все у него тряслись руки, а мужики, чтоб замять ситуацию, начали вспоминать прежнюю жизнь, мол, раньше как было? У полешука, если сдохнет корова, идти ему по миру, это было большим несчастьем. Теперь колхоз — другую корову выделяет.

В соседней деревне, к примеру, какая хлябь была? Старики говорили, что это дыра в бездну, в предсердие земли. Месяцами машины скидывали туда камень, который вначале уходил как в пропасть. Но вот наконец-то перестала булькать болотина. Теперь на месте этого чертова входа — улица. Новая. И семьи на ней новые. Какой единоличник одолел бы такое? Огромную работу вместе выдюжили!

В Полесье не ломают сараев. Даже если покосились в них оконца и почернела на крыше солома. Ведь из большого теплого гнезда, свитого над темной соломенной крышей, каждое лето выглядывают лукавые аистята, при виде которых в душу белоруса напрочь поселяются покой и радость.

— У меня же теперь никого и ничего до конца дней не будет! — закричал и ударил кулаком по столу Леонтий. Но потом присмирел и с горечью в голосе начал рассказывать, что много лет назад, когда немцы с автоматами в руках запихнули полешан в одну хату и подожгли ее, он собственными глазами видел, как вспыхнули волосенки на голове его младшенького ребенка. Жена сбивала пламя, пока в дыму не задохнулась сама. Рядом забылись уже навсегда еще два его сына. Леонтий рванул к ним, отталкивая от своих детей мечущихся погибающих односельчан, но так жахнуло вдруг ему в глаза огнем, что поневоле он отпрянул к двери, чтобы ухватиться за косяк.

Он совершенно не слышал выстрелов, когда рвал доски к себе. Немцы не слышали треска досок, потому что трещал, рушился весь дом. Они стреляли в огонь, чтоб полешуки знали, от арийской пули погибнет каждый, кто смеет помочь партизанам. В тот же вечер в Берлин ушло донесение: «Погиб рыцарь Белорусского народа Логвин. За его смерть отомщено. В ближайших деревнях — ни одного человека».

В результате три сотни крестьян ушли с дымом в воздух.

Шлейф дыма еще долго стелился в тот день чуть ли не по снегу, видно, к плохой погоде, и достигал уже леса. Вдруг фашисты увидели в этом шлейфе чью-то руку, чуть дальше мелькнула из дыма нога. Яростной пальбой в невидимку закончили они операцию по запугиванию окрестных деревень.

Немцы зверствовали в Полесье так, будто хотели убрать отсюда абсолютно все жизни. Тут располагались два концлагеря для военнопленных и один — для жителей окрестных деревень. Замучено в них 30 106 человек, на каторгу вывезено 10 000. К тому же был взорван мост через реку Пину, сожжены вокзал, речной порт, многочисленные гидротехнические сооружения Днепро-Бугского канала.

Леонтий тогда спрятался на чердаке среди сена, боясь дохнуть. Невыносимо болели обгоревшие руки, ноги, душа рыдала, когда вспоминались горящие дети и женщины. Он долго гадал, стоит ли обратиться за помощью к хозяевам дома? Жизнь так неожиданно переменила людей, словно никогда они прежними и не были.

Вдруг в избе послышались голоса. В дом пришли гости. И Леонтий приник к чердачному перекрытию, чтоб услышать их разговор.

— Большая беда пришла в наши края, — сказал хозяин дома Ян.

— Слышал я, мужики, что в Купятичах сожгли 38 человек, — произнес с болью в голосе Юзеф.

— Одним меньше сожгли… — поправил его Гавриил. — Леонтий, говорят, сбежал.

— Вот молодец! Хоть один удрал из той беды…

— Какой молодец? — возмутился вдруг Гавриил. — Его же немцы повсюду ищут. Как встретите, порешить бы беглеца, и концы в воду. Из-за него же могут всех нас пострелять.

Мужики в испуге крутанули головами, прикрыли дверь плотнее, чтоб в той комнате, где гуляет свадьба, ничего не слышали.

— Как же ты мог такое сказать, Гавриил? — возмущенно уже спросил Степаныч.

— Представляете, что со мною было? — вскричал Леонтий. — Сижу я на чердаке, в мороз — босой, по снегу пять километров бежал, окровавленный… Немцы-таки прострелили половину лица. Перед глазами горящие дети, гибнущая жена… Как же выла в огне бабка Скорчинска, руками слабыми защищая внуков от огня! А он… Жаль, что и я там не сгорел… Убью! — кричал кузнец. — Все равно его убью… Ах ты, бандеровец затаенный! Властям я об том не доносил. Но я сам… Как выпью, так и убью!

— Милицию! Милицию! — взвыла Катруня. — Угроза для жизни… В суд! У нас пятеро детей, сиротками будут.

Степаныч поднял руку.

— Не надо в суд, — изрек строго он. — Успокойся, Леонтий, — приказал хозяин дома кузнецу. — Никакой Гавриил не бандеровец. Он, если по честности говорить, просто трус. И рассуждал тогда как шкурник.

На лице женщины в это время — целый калейдоскоп чувств, которые менялись едва ли не со скоростью звука: от страха за жизнь супруга до желания непременно, тут же отбить его из рук всяческих вражин.

— Я сама ему нынче устрою суд, — произнесла решительно Катруня, уже успев придти в себя. Подбоченившись, женщина бесстрашно кинулась в бой. В свой бой…

— Чего это, Леонтий, ты в армию не пошел, когда наши войска отсюда уходили? — шипела она на кузнеца. — Погляди, какой ты и по сей день здоровый! Кулаки у тебя пудовые, плечи во… — развела руками жена Гавриила. — Хотел в болоте с женой и детьми отсидеться? А мой каков? — показала она на мужа. — Он же задохлик, у него в войну туберкулез был.

Она обвела руками комнату и изрекла жестко:

— Нет здесь героев! Все в войну шкурниками были. Все спасали лишь себя. Только курица от себя гребет, ясно!

Тут уж не выдержал такой наглой бабьей логики гость, поднялся, кашлянул и негромко произнес:

— Был в вашей деревне герой! Я и приехал сюда, чтоб о нем рассказать. Из Сибири я приехал. Потому что каждый из нас клятву дал: если кто-то останется из нас живым, непременно найдет наших родных.

И последовал рассказ про плен, каменоломню, городок Морли, самолет, который через океан подкидывал в Аргентину рабов. Про катастрофу, которую устроили пленники фашистам над Фолклендами, про труднейший путь домой, про то, как везде и всюду у всех народов решались проблемы Василия тайком, по-народному, по какому-то высшему разуму, по какой-то доступной только простым людям логике. Потому и остался он живой. И смог вот нынче приехать в Белоруссию.

Свадьба гуляла, а в этой комнате висела тишина. Иногда мужики тяжко вздыхали, кто-то тайком глотал валокордин, кто-то доставал из кармана носовой платок.

— Рядом со мной в самолете был солдат из Белоруссии… И тоже пел перед смертью Интернационал!

— Но кто же это?..

Василий перевел дух, чтоб успокоиться, и добавил:

— Алесь Ахремчук…

— Алесь?

И запнулась вдруг бойкая и неугомонная на язык жена Гавриила. С лица Катрины мгновенно, как маска, сползли наглость, дурь, оно вдруг стало бледным, испуганным, человечным.

— Алесь? — переспросила она и упала всем телом на стол, забилась в судороге, — Алесюшко!.. Это ж мой брат, — выдавила из себя она сквозь горькие причитания. — И разница-то между нами была совсем ничего. Мы — погодки. Вместе росли. Он — моя душа. Что скажет, то я, бывало, и думаю. Неужели Алесь так страшно погиб?

— Красиво погиб, — поправил Катрину Василий.

А та и не глядела уже в сторону еще скулившего от боли мужа. И стала вроде бы выше ростом. Светлее. Прекраснее…

Хозяин дома поблагодарил гостя за приезд, ушел в другую комнату, вернулся с бутылкой, попросил всех помянуть Героя, настоящего, несмотря на молодость, мужика. Воздав прошлому, вернулся к настоящему, глянул сердито на Леонтия, Гавриила и наказал строго:

— Вы это… распрю кончайте. Перестаньте терзать себя и других враждой. Теперь нужен только мир. Чтобы растить детей. И ставить героям памятники.

Люди за столом кашлянули, кто-то повернулся к окну. Все понимали, что подобная распря не кончится никогда, что этим полешукам нельзя встречаться никогда — ни в лесу, ни на улице, ни на болотной кочке, под которой один из них… непременно утопнет. А уж тем более не положено быть им за одним столом. Изменить ли непримиримое в ситуации, когда у одного из них по сей день травы под ногами горят, а в душе до конца дней могут остаться лишь мрак и боль?

С уральских гор прибежала сюда Пышма. По пути вобрала в себя столько талых вод, что на тюменской земле и под таежным ракитником плещется, и в луговых низинках. На ее мелководьях копошатся чайки, высоко над полем верещит жаворонок, а в лесу — волнующий и настойчивый, как метроном, голос кукушки, который упорно зовет в эту даль, обещая всем по сто лет.

У крыльца с черемуховыми всполохами, совсем неподалеку от дома Веревкиных, носятся дети, которые любят сдувать головки одуванчиков, рвать по осени рябину и бегать в мастерскую, чтобы замереть около техники, которую с удовольствием ремонтирует их отец: человек огромного роста, с ручищами полесского кузнеца. И глазами, уже спокойными, как у рыбака, который расположился около глубокого таежного озера.

ФОЛКЛЕНДЫ — ВЕРЕВКИН — ПОЛЬША

На березах — огромные, пухлые, как подушки, вороха снега. Под ними зайчатами скакали мальчишки, перекидывая снежки с одной руки на другую.

— Ну, и мороз, настоящий, сибирский, — сказал учитель и добавил: — а на Багамских островах нынче плюс двадцать.

— Неужто? — ахнули дети.

Учитель рассказал, что Багамы — это архипелаг коралловых островов, цитрусовые, фикусы и агава произрастают здесь вольно. Агава же вообще уникальна: цветет лишь раз в жизни, но бутонов — до семнадцати тысяч. Делают из агавы ткани, канаты, бумагу.

Васю же вдруг поразило, что между их маленькой сибирской деревней и Багамами есть какие-то таинственные связи — в избе у Веревкиных в большой кадке растет фикус, на подоконнике с длинными темно-зелеными листьями красуется агава, хотя среди чужих снегов она мала ростом и лишь декоративна.

— Но кто впервые привез на Русь эти диковинки, как потом добрались они до тюменских деревень? В какую избу не войдешь, везде радует своим чудным цветом китайская алая роза или невиданной формы кактус? — обдумывал мальчишка часами свое открытие.

Дома он долго смотрел на карту, нашел среди океана Багамы, задержался взглядом на Фолклендах, про которые учитель как-то сказал, что на этих островах, которые в просторечии называют Овечьими, мало людей, зато много овец и пингвинов. Рука подростка отодвинулась по карте к африканскому континенту, и на нем Вася заметил речку, которая на желтом фоне пустынь прервалась и обозначилась на бумаге как тонкий пунктир.

Мать, с жалостью и нежностью разглядывавшая тонкую теплую шею сына, вдруг тихо спросила:

— Не из дома ли уже норовишь, сынок?

— Так хочется все увидеть, — ответил Василий и спокойно отодвинул карту. — Да выйдет ли?

Из учебника истории подросток уже знал, что в стародавние времена пахоты не чурались даже цари. Они проводили первую борозду, давая тем самым знак, что подданные могут приступать к полевым работам.

— Как и отец, я трактористом буду, — твердо ответил он.

— Ну, спасибо. А я уж подумала, что ты в мореходку хочешь, в чужие моря… Представляешь, — бросая очищенную картошку в котелок, сказала мечтательно мать: — Дадут тебе задание в МТС вспахать по весне земли, ты же первым делом — в наш колхоз. Потом к лету справа — рожь, слева — овес… Бабы летом любуются, моего мужика добром поминают. Спустя время, значит, уже за двоих благодарить будут? И «ох» тогда не скажу против! — с радостью выкрикнула она ему в лицо.

Веревкины в деревне были в большом почете, хотя вначале жизнь вроде сулила иное.

Гармонь Федьки Илюхина уже какой час неистовствовала за сиренью. Умолкнув на мгновение, вновь хватала за душу, за самое чуткое, рвала ее переборами, хлестала гармонным рыданием, потом охаживала нежным вызвением колокольчиков, но выпевала она недоброе:

Иван чуть не задохнулся от ярости, но поделать ничего не мог. Милиционер тоже не запретил бы распевание частушек, даже самых ядреных, хотя они в устах кулака — уже как ядовитые издевки над новой властью. Много люду вместе с ним подхихикивали, норовили не выйти на работу.

Заливался в кустах Федька, подковыривая недавно вернувшегося из района Ивана, а саратовская трехрядная с колокольчиками энергично вторила его хриплому голосу.

Ответить же этому кулацкому верховоду некому. Гармонь стоила огромных денег, не по карману даже середняку, откуда же они у многодетных Веревкиных? Хотя у Ивана, к примеру, был отличный слух. Стоило заиграть где-нибудь гармонике, как стоявший у плетня двухлетний Василек тут же растягивает руками прутик, подражая игре какого-нибудь деревенского гармониста. Незаметно и сам выучился многому.

Но что делать сейчас с напористым Федькой? Дать в морду? Тогда многие, примкнувшие к баламуту случайно, горой встанут за обиженного. Парни из деревенской бедноты могли играть и петь не хуже Федьки, но где возьмешь инструмент? Сначала одна война, потом другая совершенно расстроили в России гармонный промысел. Многие кустари тогда погибли, другие бросили это чудное ремесло — им уже было не прокормиться. Производство гармоник в стране сократилось до минимума. Потому хозяином положения в деревне на вечеринках, больших народных гуляниях всегда оказывался сын кулака. Федька, например, умудрялся расстраивать даже сходки: пристроится где-нибудь за кустами да с невинным видом наигрывает.

Нет, с гармонью должна сразиться гармонь! И уж когда Иван, вернувшись из района с курсов трактористов и копивший потом целый год деньги, вдруг тоже запел на берегу реки, тут и люди подхватили его ладные частушки.

И эти скороговорки, а главное — гармонь в руках еще одного деревенского парня, сразили Федьку не хуже пушки. Пляски и гулянки были теперь и у бедноты.

Федька стал теперь скромнее. А Иван Веревкин оказался на равных с зажиточными. Но когда приезжал потом в деревню из МТС на полевые работы не на одной лошадиной силе, а на целой сотне (ни одного императора не носила по миру такая упряжка), то вообще стал героем целого района. Как подраставшему Васе не быть похожим на своего отца?

Но, едва женившись в первое же после окончания школы лето на Ольгуне, даже не успел он перетаскать на коне Серко в ту короткую сенокосную пору все колхозное сено на ферму, как вдруг пришло время, когда люди стали неподвластными собственной воле. Распоряжаться ими начала другая воля, глумная, жестокая… Народ понял это сразу, как только репродуктор на улице твердо и жестко сказал самое нежеланное в жизни: «Война!»

Какое-то время ходили по стране разговоры, что на войне в первую очередь погибают молодые, неопытные, но Василий увидел другое: пули не разбирают. Вот идут в бой люди единой цепью, жизнелюбивые, сильные, а спустя миг — цепь раздергана, и в этом хаосе смертей в клочья искромсаны и молодые, и пожилые.

Калмык, помнится, рядом с ним то и дело читал молитву, вымаливая у бога пощаду, мол, в деревне семь детей, умирать никак нельзя, кто тогда ребятишек поднимать будет?

Бог долго жалел Абдуллу, но как-то забыл про него, вот и лежит калмык в воронке — кровь безжалостной струйкой бежит по шее, а по земле веером, как цветы вокруг головы, лежат выпавшие из гимнастерки фотографии всех его улыбающихся детей.

Зачем, спрашивается, унижался перед кем-то, на коленях стоял, умолял о жалости к себе? Лучше б в память о себе еще одно письмо ребятишкам написал…

— Жив ли ты, помочь тебе чем? — мгновенно кинулся Веревкин к товарищу.

Калмык был мертв, в помощи уже не нуждался. На войне ничто не жалеет солдата, даже высшая сила — бабьи и ребячьи заговоренья — под бомбами хиреют, как жарки на ветру. И душа солдата тогда беззащитным воробышком вспархивает от земли.

Однажды в плену, когда Василий уже почти не мог жить, тело все избито-переломано, неподалеку упал снаряд и какой-то черепок с невероятной скоростью впился ему в плечо.

— Тьфу, гадость! — чертыхнулся солдат, вырвал из фуфайки гончарный осколок, швырнул подальше. Всюду валялись вывороченные снарядом такие же отсыревшие черепки.

— Что это? — удивился он.

— Мелиорация это… — объяснил ему другой пленник, который успел до войны окончить два курса сельхозвуза. — Мелиорация с двойной регулировкой вод. В жару на поле сохранится влага, а в дождь лишняя по трубкам уйдет.

И неожиданно ругнулся.

— Сволочи! Вон как землю свою берегли, а нашу всю в ямы, в клочья. Чтоб под самый корень нас, даже из глубины земли выворотить. Чтоб мы все ушли к теням.

— Нам бы такие же трубки, — мечтательно произнес Василий, рассказывая товарищу о том, что Тюмень — не столько земля над водой, сколько под водой… Озер, рек, омутов в ней… Только подровнять бы слегка ее пашню, выкорчевать ольшаник, слить бы лишнюю влагу. Как из полотенца выжать бы… И тогда — реликтовая земля!

— Глянь-ко, и пахота тут глубже. Корню так действительно лучше, просторнее, — заметил пленник, которого война, казалось бы, вырвала прямо-таки из учебника по земледелию.

И затерзанные измученные войной солдаты, затосковали по дому, ощутив еще раз, что Родина, как пучок лесной дикой травы, все время манит к себе, чтоб вдохнуть еще раз, а желательно бы… и бесконечно…

Потом внезапно выпала-таки Василию «мореходка». Нежеланная, проклятущая, как любая война, растянутая до предела во времени, всегда на чужой территории, каждый раз в зоне непонятного языка, когда вокруг тебя — неизвестные менталитеты, неожиданная реакция попутчика, которого ты от макушки до пят почти не понимаешь.

Выпала Василию Ивановичу даже по тому времени редкая военная судьба. Фашисты, загнавшие пленников на военный аэродром под французским городком Морли, неожиданно, за день до открытия американцами второго фронта в Европе, затолкали группу славян разных национальностей в самолет, понесшийся вдруг вдоль огромного океана чуть ли не через весь земной шар. Куда? Люди неожиданно узнали, что должны они и в Аргентине, в ее сырых малярийных джунглях верно служить фашизму: строить в болотной жиже немецким бонзам дворцы, тайные аэродромы, тюрьмы, в одной из которых их впоследствии и расстреляют.

Могут ли истощенные безоружные люди внезапно изменить маршрут вражеского лайнера? Конечно, они не могли развернуть его винтом на восток, то есть — в сторону Москвы. Но их сил явно хватило на то, чтоб выполнить свое последнее воинское предназначение: кинуть машину в бездну. Что они и сделали. Самолет улетал в края, где нет их родных матерей. Вместе с ним навсегда от дорогих очагов улетали и они. Но пленники, которым вновь выпало быть солдатами, пусть и на очень короткое время, отказались подчиниться чужой воле. Они вынесли свой вердикт: приговорили лайнер. Вместе со всеми тогда шагнул в океан ради торжества будущего мира и польский военнопленный Тадеуш.

Редчайшая по тому времени машина, тайком мотавшаяся без аэродромов подскока по маршруту Европа — Атлантика — Аргентина, а то и Антарктида, разгерметизированная пленниками изнутри, подстреленной птицей ушла в океан. Чтоб не могла она больше злым ястребом таскать в своих когтях несчастных израненных людей для страшной, не по своей воле выпадающей им доли: уже на другом континенте бесправными рабами прислуживать тем, чьи души были заговорены лишь на злодейство.

Самолет упал около кромки Фолклендских островов. Остаться в живых выпало тогда лишь ему, Василию Ивановичу Веревкину.

— Ну, выручай, лес честной! — вымолвил сибиряк, как только пришел в себя и понял, что находится в доме фолклендского рыбака. После чего рядовой Советской Армии, призвав себе на помощь свою крестьянскую хитрость, народную смекалку и обычную человеческую приветливость, целых восемь лет через половину земного шара без документов топал домой. Великая Отечественная вынудила его до конца испить огромную чашу с цикутой, но, о чудо, не отравился он ею вовсе.

— Что ж не остался там? — донимал его как-то у таежной избушки односельчанин Петр.

— А я не главнее Родины, чтоб свой флаг вывешивать! И не кукушонок. Не хотелось мне в чужом гнезде приживаться. У меня свой дом есть. Понимаешь, свой…

— И не нашлось красавицы?

— Для меня не нашлось, — только и ответил Веревкин, а себе напоминал иное, давнее: «Ну, как я мог навсегда… без Ольгуни? Я ж ее такой красавицей в сельсовет привел! Даже ноги вместо обувки таежными цветами обмотал… Этот запах диких корней, значит, родной земли, я и ощущал там… Оттого не пожелал раствориться в чужих землях, среди чужих народов, не хотел заблудиться на случайных перекрестках. Я просто хотел домой! Моя боль никогда не была для меня главной болью…».

На лужайке, заросшей медоносами, сказал тогда Василий Иванович Петру:

— Глянь, вон яма. Закидать надо хворостом, а то олененок попадет, поломает ноги…

— Для этого и вернулся?

— Считай, что только для этого… — спокойно проговорил он и посетовал: — Вчера чуть лисицу не догнал, но убежал Ольгин воротник в тайгу… Приметь, неподалеку заяц живет!

В крестьянских семьях редко встречаются все члены семьи за одним столом. Особенно летом. Обычно каждый режет себе краюху хлеба, кидает в суму вареные яйца, сало и… в поле. Ольгуня тоже ни свет, ни заря убегала на ферму. Потом она с сожалением как-то вымолвила:

— Уж эта работа! Я ведь сыночка ни разу в школу не собрала. Сам поднимался, сам книжки в портфель складывал.

— Вот и толковее других, — не поддержал ее материнские всхлипы муж.

Но по ночам, даже если они невероятно коротки, каждого тянуло на откровенье.

— Нам тоже в деревне война лютая выпала. И мы ее жестокость узнали, — вспоминала Ольга. — Помнишь, мы писали тебе, что и отец твой после уборки ушел на фронт? Вместе с трактором.

Иван повез на нем сибиряков Москву защищать. Там с товарищами и с трактором своим все навечно и остались. Федор Илюхин, потомок кулака, который в молодости из деревенских бедняков немало крови выпил, тоже вместе с ними погиб. Пришла об том как-то весть в деревню.

— Мать твою, Вася, узнавшую о гибели Ивана Федоровича, тут же парализовало. А я с животом… И ферму мне еще поручили.

Но и такой нагрузки судьбе показалось мало.

В деревню среди зимы прибыли эвакуированные. Глядеть на них было страшно. Дети перевязаны подушками, на ногах — летние туфлешки, завернутые газетами и берестой. Где поезд стоял, там и сдирали. Лица, у кого черные, у кого синие. И всех спасать надо. Так в райкоме сказали.

— И без приказов мы, деревенские, за головы схватились.

Начали местные из рукавов давно поношенных тулупов валенки мастерить, по тайге мох собирать, чтобы младенцам вместо тряпиц под попку подкладывать, под фуфайки его для тепла рассовывать. Каждая тряпочка ведь была на учете. Силки по тайге ставили, чтоб хоть зайца или птицу поймать да накормить супом как можно больше народу.

— И лечили травами, и кормили травами, — пробормотала Ольга и заснула было, но быстро очнулась и продолжала:

— Это сейчас ты, Вася, как король, на тракторе едешь. А тогда… по весне в колхозе всего и агрегатов, что «бабкоразбрасыватели». Летом мы еще и «волокушами» работали. В это же время я Алешку грудью кормила. Другие бабы — также…

Деревню, как и все населенные пункты страны, не обходили стороной похоронки. Вот в одной избе час-два кричат от боли, потом — в другой. Но на второй, или в тот же день выходили женщины на работу, смеялись, шутили, наряжались иногда в ветхие кофточки…

Это самое трагическое поколение женщин на Руси молчком понимало то, о чем никогда с ними вслух не говорила страна. И никогда за это не благодарила. Но женщины понимали: они обязаны жить, чтобы не только работать, но и дать деревням и городам еще одно поколение. Вместо ушедших, вместо выбитых. Одинокие Натальи да Клавдии знали, что мужей уже нет, и никогда их не будет, а рожать надобно. И рожали. Только соловьи знали их тайны… И только воробьи видели их слезы.

Беременность они до последней минуты прятали, стеснялись, но детей своих — дорогих «крапивничков», которые казались им краше звезд и солнца, любили до полного своего отключения от жизни.

Свой долг, еще не оцененный, не проговоренный ни в одной летописи вслух даже спустя много лет, эти женщины, чья молодость выпала на страшные сороковые и пятидесятые, они выполнили. Хотя достались им от всех богатств страны лишь фуфайки, по лету — ситцы, в лучшем случае — штапеля. Крепдешины же надели из них единицы. Но поднялась-таки по деревням и городам человеческая поросль. Оттого через полтора десятка лет было кого послать в училище, институт, было кому доверить трактор и ферму…

— Ну, теперь… нормально ведь живем, — прижал Ольгуню к себе Василий. — Не волнуйся.

Утро принесло нелегкое просыпание и удивительную весть: на поля пришла мелиорация. Выходит, совсем богатыми стали. И еще одну новость: за хорошую работу, как лучшему трактористу района, райком партии пожаловал Василию Ивановичу Веревкину грамоту и… поездку на Кубу. Мир, став богаче, начал шириться, как в нежданную ростепель полынья.

Из-за шквального ветра Гавана принять самолет не могла.

— Внимание! Внимание! В ожидании погоды мы приземлились на Багамах! — объявила неожиданно стюардесса. — Отдыхать будем часов шесть.

— Так много? Значит, можем увидеть хотя бы один остров! — обрадовались пассажиры. Василий, спешно припоминая школьные знания, уже объяснял им, что растет на этих островах красное дерево, можно увидеть сбор губок на берегу, неподалеку от которого Колумб впервые бросил якорь в океанские глубины после долгого плавания.

— Вы куда, господа? — поднял на трапе ружье чернокожий солдат. — У вас нет визы…

— Ведь это же Багамы… Хоть немного бы посмотреть!

— Прежде всего, это английская территория!

Туристы неохотно двинули назад к креслам. Василий, скучно глядя в иллюминатор, завидовал в это время Колумбу, который мог ступить на любой архипелаг. Острова не были еще тогда расхватаны, будто тряпки из сундука. И даже война, которую пережил Веревкин, почему-то не принесла народам открытости, доверчивости и даже обычного гостеприимства. Вот и пойми, как в древние времена попали в сибирские деревушки фикус, агава и невероятно нежная фуксия? Неужто древнее устройство человечества было лучше, чем нынче?

Полдня вдыхали пассажиры не запахи тропических рощ, не цветение агавы «сизаль», а запах гари, бензина и оружейного масла.

На обратном пути выпала туристам Германия. Советской делегации предстояло увидеть Бухенвальд. Василий Иванович при этом поморщился. Не любил он вспоминать войну. Настоящий фронтовик, который прошел через кровь, пот и большие утраты, не хочет больше жить в том проклятом времени… даже десять минут, пять или три…

«Вспоминать, как убили под Вязьмой Гришку, а под Ржевом — Тишку?» — думал скорбно он, но возражать не мог. Делегация пошла, и он, конечно, вместе со всеми.

— Вот на этих нарах я когда-то лежала вместе с мамой, — всхлипывая, рассказывала ему попутчица из Киева. — Но однажды ей сказали: — Снимай обувь, мадам, клади тут, а сама — вон в ту комнату, шнель, шнель!

— Что дальше? — спросила нетерпеливо ее молоденькая доярка Катя из Белгородской области.

Глядя на большую кучу недоношенной кем-то обуви, Валентина шепнула:

— Больше я маму не видела.

И заплакала.

Веревкин не выносил слез. Привык к иному: плохо человеку, немедленно помоги: вспаши ему огород, переложи печь, откинь у дома одинокой односельчанки снег. Тут… чем поможешь?

«Я и без того в войну выложился с лихвой…».

«Провались пропадом все!» — бормотнул он себе под нос и кинулся к выходу. Ибо не мог больше находиться среди срезанных женских кос и дышащих чьей-то судьбой абажуров.

«На воздух! Ночь ведь опять полна будет фрицев…»

И вновь придет в сон калмык, прося пощады у своего беспощадного бога. Потом поздоровается тезка, бывший командир Василий Иванович Разумов, который не только придумал, как опрокинуть в океан вражеский самолет, но и всех пленников лайнера увлек за собою в вечный подвиг и в вечный путь.

«К черту! Лучше не вспоминать. Как жить после этого вновь?..»

Растревоженный, злющий, ушел Веревкин от бухенвальдовых стен, обогнул ограду из колючей проволоки и на горе, в Веймаре, увидел группу людей, которые читали на площади стихи жившего здесь когда-то Гёте:

«Какие хорошие стихи про то, какими должны быть отношения между народами! — восхитился Веревкин и успокоил себя: — Тогда почему не жить, почему не верить людям? Были в Германии и мысль, и добро, и мудрость. Вот за охранение этого и я воевал… И долг свой перед людьми, как мужик, полностью выполнил…».

Да, он, Василий, землю родную, как пациента, выслушал, когда ползал по ней на брюхе с автоматом в руках. Выхаркивал ее вместе с кровью во время боя. Глотнул в себя целый океан морской пучины под Фолклендами.

По молодости солдат мало что соображал, война и есть война, надо все перетерпеть. И только нынче понял, для чего выпал ему тот многоемкий путь из вечно стреляющего ада: чтоб не прервался путь его страны, как речка в пустыне. Чтоб не была она расхватана, подобно Багамам, как бесхозная тряпка из сундука. Чтоб судьбы ее людские не напоминали человечеству исчезающий во мгле истории черный тонкий пунктир.

Во имя этого же тяжкий и безвозвратный путь в океанские глубины рядом с ним в войну совершил и польский военнопленный Тадеуш. Василий, коль повезло ему вынырнуть из бездны и спустя много лет оказаться нынче неподалеку от польской границы, непременно должен рассказать о его участи матери и отцу. Если, конечно, они еще живы.

В поезде «Берлин — Варшава» Василий Иванович наклонился к соседу и попросил:

— Никифор Филиппович, прикройте меня как на фронте.

— Что такое?

— Понимаете, наш старший группы — настоящий зануда, ничего не поймет. Журавлев по пальцам считает нас с утра до вечера, как овец. С бюрократами атаку против немцев мы не выиграли бы. Таким лишь в тылу сидеть, на задворках, а кто-то выдвинул его нынче повыше.

За окном мелькал чахлый европейский лес, который в России сошел бы просто за хмыжничек.

— Когда пересечем польскую границу, я должен выйти. Тут семья погибшего товарища. Не хочу в письме, сам хочу поведать… Отцу и матери его.

— Это опасно… Могут потом заподозрить…

— И ладно… Прежде куда опаснее было. Выгонят с трактора, в тайгу уйду — телок от комаров охранять… Я хорошо знаю эти места, только на час-два исчезну. Потребуется, напишу потом объяснительную. В Варшаве делегацию догоню.

Сосед сложил газету, пожал плечами, не зная, что предпринять, потом хлопнул Василия по плечу, добавил сурово:

— Я ничего не видел и не слышал. Кажется, вы в ресторан удалились и в купе еще не заходили.

Год назад Вольдемар Олеховский обзванивал друзей:

— Пан Войтех, приходи на Сильвестр! Я пшедам к Новому году теля. Гулять будемо…

— Пани Зося, и тебя ждэмо!.. Я только на один день в Веймар, там мясо дроже, дюже дроже…

Продал Вольдемар в Германии теленка, как раз Советы открыли границы, и хотел было идти к автостанции, как вдруг увидел, что большая группа поляков направляется к каким-то воротам. Что старому Вольдемару делать, если любопытство убивает не только женщин? Конечно, он вместе со всеми… Ходил по баракам, слушал экскурсоводов, с возмущением реагировал на куски мыла, сотворенные из какого-то в прошлом живого человека. Но вот делегация подошла к стенду, на которой висела одна-единственная девичья коса. Огромная, с белыми, почти золотистыми завитками…

— Матка боска! — вскричал неожиданно Вольдемар и повалился на пол, как подкошенный.

— Пан, что с вами? Кто с вами цо то зробыв?..

Но Вольдемар вопросов не слышал, на просьбы не реагировал. Схватившись за голову, он просто кричал. Дико и страшно кричал… Безумным взглядом уставился на стенд и кричал:

— Эва, Эвушка, злата дивчинка, вот ты где то есть, коханна лебедушка!..

Много лет назад, когда война ушла далеко на Восток, Олеховские радовались, что она ничем ничего не тронула семью, лишь где-то на фронте Тадеуш, но письмо как-то передали люди, что жив, здоров, где-то в артиллерийских мастерских ремонтирует у Советов машины. Не на передовой, в боях не участвует.

— Дай ты мне спокой! — выговаривал он жене, когда та часто вспоминала сына. — Технику Тадеуш знает, любит, я его этому научил. У русских приживется на ремонте танков, выживет…

Потом весточка какими-то неведомыми путями пришла почему-то из Франции, не тревожьтесь, мол, все в порядке. Выполняю боевое задание, пока не буду писать, не волнуйтесь…

Вот и жил поляк благополучно на своей дальней ферме, не слыша взрывов, чужих стонов, не видя перекошенных от смерти молодых, костенеющих лиц.

Но однажды прибыла-таки на хутор немецкая солдатня. Вольдемар затолкал своих близких в погреб, накрыл крышку хворостом и подобострастно, спешно затараторил:

— Господа, шнель, шнель, вот вам курка, вот поросенок, берите этого товара, сколько хотите… Для мужественных солдат рейха ничего не жалко.

Фрицы нагрузили бортовушку, уже тронулись, подъехали было к перелеску, как вдруг откинулась крышка погреба и пятнадцатилетняя дочь Эва, неугомонная, вечный неслух, заплясала от радости.

Немцы увидели девушку, дали задний ход, поймали Эву, швырнули ее за борт… Как же она кричала, когда прямо в машине начали они рвать на ней одежды. Вольдемар, как собака, бежал за автомобилем вприпрыжку, умолял отдать девочку, не трогать, не бить, ведь у господ-зольдате тоже есть киндер.

В этом соревновании по бегу «человек и машина», конечно, выиграл автомобиль. И война. Которая всегда побеждает малодушных.

Поляк, однако, не смирился, двинул в город. Набравшись смелости, ходил от одной канцелярии к другой, расспрашивал немецких чиновников о тех солдатах, машине, о дочери. Все вежливо улыбались, разводили руками, кое-кто даже говорил: «пшел вон, старый пес», но никто ничего не мог рассказать об Эве. И после войны о девушке тоже много лет ни слуху ни духу.

И вот год назад на стендах с абажурами и сумками из человеческой кожи в бухенвальдских бараках Вольдемар узнал косу дочери, длинную, с очень нежными, как у королевы, завитками. В тот же день, пока отливали его водой да вкалывали сердечное, покопались в архиве служители и даже сообщили отцу день смерти Эвы. Нынче, отмечая эту жуткую дату, Вольдемар на своем хуторе напился до полусмерти и уже не кричал. Он рычал, выл, бил стаканы.

— Матка боска, зачем? Я двоих дитей выкохав, а ты их збирала. Теперь я один, зовсим один.

— Мовчи, дурний, не то ще накликаешь. А Тадеуш?

Стукнула во дворе калитка.

— Чуешь? То мий Тадеуш. Беду почуяв у нас. Приихав подмогу дать.

Хозяйка дома выглянула в окно и сердито крикнула на мужа.

— Зовсим, дурний, розум потеряв. То якись дядька.

В дом вошел незнакомый человек, в теплом ватном, не по польской погоде, пальто.

— Пан, вы к кому?

— Мне бы пана Олеховского…

Услыхав русскую речь, хозяйка насторожилась, потом не выдержала, со злостью показала на мужа.

— Видите, пан… Неведомо цо то, вин зробив целый балаган.

Однако Вольдемар поднял голову, слегка протрезвел и резко махнул рукой перед лицом гостя.

— Ты, пан, прийшов узнать, где мий Тадеуш? Вы, русские, все из НКВД Не выйдет. Никому, о, курва, не скажу…

— Что ты, Вальдек, чушь несешь? — накинулась на мужа худенькая, плохо одетая женщина, похожая на того парня, который сидел с Веревкиным в лайнере в одном ряду и за несколько минут до смерти тепло ему улыбался.

— А шо, пусть знае! Пусть все знають… — схватил бутылку Олеховский и быстро добавил водку в стакан:

— Мий сын Тадеуш во Франции! Он из-за Советов не может в Польшу вернуться. Вин дуже гарный и богатый, мы когда-нибудь увидимся с ним. Что паньство? Где хлопцу гарно, там и паньство… Лерей, лучше там, где досыть хлеба и меду. Застанься там, Тадеуш, батько тоби об том просит, купи соби ще и авто, — закатив глаза к потолку, орал обалдевший от своих несчастий простой польский работяга, не понимающий лишь, кто действительно виноват в его бедах, что и впрямь стало причиною его горя.

«Виною же всему — собственность, которую и в Польше почему-то многим хочется иметь больше и больше. И когда этим пузырится не только отдельный человек, но уже и целая страна, а то и группа стран, тогда и случаются провокации, как под Гданьском в 1939-м, когда переодетые в польскую одежду немцы напали на собственную же радиостанцию, чтобы спровоцировать войну. И тогда кидают на другие страны бомбы, утюжат танками чужие черноземы, мол, не мне, так и не тебе. И тогда заходятся в крике дети, не понимающие вовсе, зачем их в этот страшный мир привели».

Приблизительно так думал Василий Иванович, поглядывая исподлобья на нелепого человека, дурного уже прямо-таки до омерзения.

Женщина с виноватым выражением лица вытирала руки о ситцевый фартук.

— Пан, не слухайте сумасшедшего. Он зовсим голову потеряв. Мы недавно узнали все про дочь, никак не можем пережить. Присядьте, пан!

Повернулась к мужу, тихо и ласково спросила:

— Когда на працу пийдешь, Вальдоша?

— Заткнись, о, курва!

На этом монолог пьяного Олеховского не закончился.

— Шо, русский, прийшов побалакать, мол, ты Польшу освобождал?.. А мы тебя не просили ее освобождать…

Переминаясь с ноги на ногу, Веревкин не знал, что ему делать, что сказать.

— Шо воны робят? Не могу то бачить, не могу то бачить, — размахивая бутылкой, орал Олеховский, выглянув в окно. — В прошлом году клали асфальт, в этом году шо воны взрывають? Я до сейму подам, как то есть. Вы занимаетесь маринованием денег. Русские не умеют працевать, и нам не дают.

Молча и учтиво, не желая вступать в диалог, только себе и вымолвил Василий:

«В летнюю пору я по 15 часов в поле на тракторе, угорал от запаха бензина, сознание от духоты терял, замерзал, и я не даю тебе работать? Как же верно когда-то бабка моя сказала, мол, связаться с пьяницей — все равно, что потрогать немытый поросячий хвост».

— В окно побачь, — приказал хозяин гостю и выкрикнул. — Вы грабите нашу Польшу!

«Елки-дрова, у каждого Филатки свои ухватки», — молча и грустно усмехнулся тогда Веревкин.

— Каким образом? — не выдержав-таки, закричал в ответ он. Но спохватился и приказал себе строго, мол, поворачивай и… домой! Немедленно домой! Тут делать нечего. В этой стороне говорить правду о Тадеуше некому. Все равно ее перевернут, сомнут и выкинут. Тут нынче нужен другой герой: не пойму, какой, но другой. Тадеуш Польше не нужен. Тот парнишка, сияющий, как нежный в поле картофельный цвет, умный, быстрый… Он — только мой. В моей памяти. Вернее, это наш советский герой. О нем надо рассказать в нашей деревенской школе и в районной газете…

— Та дай мне спокой! — бесновался в это время Вольдемар. — Молчи! Меня на «фу-фу» не визьмешь. Иди и говори в НКВД, что хочешь…

Хозяин дома явно страдал даром неконтактности.

— Сталин не дал Черчиллю Польшу освободить… Теперь русские должны платить нам… Мы немцев сейчас уважаем…

Это последнее, что слышал за спиной уходивший по тропке Веревкин. Но его догнала женщина и попросила.

— Простите, пан! Муж мий, но разум у него свий. Шо вин казав, выплюньте из головы. Опойная смерть его ждет. Жалко его.

Во времена нэпа кто-то в яблоню деда вогнал серп, чтоб не плодоносила. Позавидовали. Нынче Василию Ивановичу такой же серп вогнали в душу. И как теперь с этим жить, как его вытащить? Советские люди Польшу освобождали вместе с тысячами молодых польских парней, так за что теперь нам эта помойка? Они, видите ли, не просили освобождать… Тогда зачем упрекают теперь нас за то, что мы будто бы не пришли им во время восстания на помощь?

Он обнял за плечи мать Тадеуша и сказал:

— Вы хорошая женщина, пани! У нас шестьсот тысяч человек погибло во время освобождения Польши. Столько сирот в наших городах осталось, сколько матерей не получили поддержку от сыновей в трудные годы и в трудную минуту! А детей не родилось сколько? Сколько вооружения пропало? Оно же огромных денег стоило. Наши кобьеты — наши женщины и дети голодали, когда танки и пушки на заводах делали. У них же отдыха, любви, счастья не было. Почему паны-поляки не жалеют наших женщин и детей, которые таким тяжким своим трудом добывали освобождение вашей страны? Может ли Польша хоть когда-нибудь оплатить это Советскому Союзу? Хотя бы детям-сиротам, которым наше паньство могло тогда лишь по пять рублей в месяц пенсии за отцов платить. Знаете, как это мало? На буханку хлеба не хватало. Зачем столько злости у вашего пана? Не гарно это… Зовсим не гарно…

В гневе перешел Василий Иванович на польский, потому что гнали его немцы по польским перелескам в одной колонне с Тадеушем, и два языка стали им, горемыкам, родными, когда они в той беде согревали друг друга хотя бы словами. И в те минуты даже не догадывался рядовой Советской Армии Василий Веревкин, на тот момент — военнопленный, о том, что так перевернется сознание людей, когда святые деяния, когда их страшные муки будут выказаны миру как черное затмение на фоне сияющей, видите ли, от чистоты фашистской бухенвальдской культуры.

— Ну, лес честной, и дела… Даже без боли долгие годы теперь болеть будет…

Женщина замерла на меже, с которой муж, как частник, за долгие годы так и не расстался, вдруг удивленно спросила:

— Пан, а вы зачем приихалы до нас?

Хорошая зима в Польше, совсем нет снега, гуляй по улицам без шапки, с расстегнутым воротом, налегке. Это тебе не Сибирь, где легко зимой дышится, но и одну пуговку на морозе не расстегнешь.

— Простите, пани Ирэна, — забывшись, назвал вдруг Василий по имени мать дорогого ему Тадеуша. — Не на тот хутор я попал.

Между ним и женщиной промчалась кошка, не черная, нет, рыжая, но какая-то худая, как чья-то недобрая, чужеватая тень.

— Откуда вы знаете мое имя? Откуда знаете польский? — испугалась женщина и прижала фартук к лицу. — Вы из НКВД, Вольдемар, значит, прав?.. Не балакайте, пан, ни о чем, прошу вас… Не все поляци так думают.

«Уж наверняка… Ну, доняли тут меня своей простотой»…

Гость еще раз обнял за плечи мать своего погибшего товарища, махнул на прощанье и побежал к шоссе, чтоб успеть опередить скорый поезд «Берлин — Варшава». И когда диктор на вокзале объявил, что почонг, то есть поезд, из Берлина прибыл к третьей платформе, впереди всех встречающих стоял Веревкин. Немилосердно расталкивая людей, да так, что проводница отлетела от поручней метра на два, он ворвался в соседний вагон, пробежал в другой и влетел в купе, где, необыкновенно уже нервничая, стоял с двумя чемоданами в руках Никифор Филиппович, председатель соседнего колхоза.

Из вагона туристы выходили вместе, но у одного из них был такой подавленный вид, что глава делегации Владимир Журавлев, запугивавший людей проверками, вдруг сам перепугался:

— Что с вами, Василий Иванович? Может, врача вызвать? Вы такой бледный…

— Все в порядке, не надо, — вместо замешкавшегося с ответом Веревкина ответил Никифор Филиппович и объяснил: — У него сердце вечером прихватило, но я уже дал ему валидол…

В автобусе бывший фронтовик наклонился к земляку и шепнул:

— У тебя такой вид, будто помоев нахлебался…

— Пожалуй… Такого наслушался. Сам подумай…

В гостинице сосед долго молчал, что-то обдумывал, решал, потом рубанул рукою воздух, как на фронте во время чтения приказа.

— Видишь, Василий, какая сложная страна — эта Польша. Единоличник еще тут жив, да как царапается. Даже в горе кусается. И, по-моему, ты не прав. Не уполномочен ты жизнью, чтоб приватно, в частном порядке, решать судьбу памяти скромного польского военнослужащего. Ты поступил, как и Олеховский: это «мое», даже память о Тадеуше, и никому ее не отдам! Не по-человечески это и не по-солдатски. Польша все должна о своих людях знать. И ей решать, признать ли Тадеуша героем? Надо рассказать о нем тем, кто завтра будет встречать нас в кооперативе. Может, единоличники в такой светлой памяти не нуждаются, им, кроме делянки, ничего не нужно. А вот советская Польша — это иной мир. Для советской Польши — это великий подарок.

— Прав, конечно, Филиппыч! — обрадовано воскликнул Василий, рассуждая о том, что в войну люди не только за свои территории воевали, цели ведь для всех были общие.

— Все участвовали в битве двух понятий: «отдай, мне нужнее, иначе убью». Мы им в ответ иное: «заработай сам». И Англия за это воевала, и Америка… Только не догадались они об этом. Слишком масштабная была битва, почти космическая.

— Умы у американцев и англичан лишь на приватное заговоренные, — поддержал его председатель колхоза, который был когда-то в Америке, потому твердо добавил: — Потолок у них в мозгах низкий, что ли? Развесили над собой привычные панельки, а выше заглянуть — ни-ни… Барахла по всему миру за пятьсот лет насобирали, но ума не нарастили. Все равно карликами остались. В общественном смысле слова.

— Знаешь, Филиппыч, я догадался, что нужнее всего людям.

— А с прогрессом как, Василий? — прервал его сосед. — Ему на месте стоять? Ждать хорошего дядю?

— Прогресс не имеет права убивать. Прогресс — не палач. Поэтому учебник нужен такой… — рассуждал Василий. — По косточкам бы в нем разобрать, что такое жадность, как много она принесла зла человечеству, сколько сгубила людей, как отравила жизнь не миллионам даже, а за всю историю человечества во всех его поколениях, пожалуй, миллиардам. Ведь это алчность приволокла на землю рабство. Как зреет она в человеке, раздувается, кидается на другого, заражает окружающих. Потом ставит силки, ловит одного, второго, третьего. Глядь, в капкане уже целое государство. Потом следующее… И вот уже танки идут по земле, чтобы давить чужих детей. Какая страшная эпидемия! Придумать бы, как уничтожать это гнусное чувство, как не позволить ему вообще зарождаться. Какие наработки нужны, чтоб никому оно не нравилось, чтоб все считали его позорной чертой человеческого характера… Чтоб стыдно было с этим ощущением жить, будто с сифилисом… Кто напишет такой учебник, Филиппыч, а?

Когда по весне упали с берез огромные, как подушки, вороха снега, в далекую сибирскую деревню Каменка вдруг пришло письмо. По-русски оно звучало приблизительно так:

«Простите нас, пан Василий! — писала Веревкину Ирэна Олеховская. — Не сумели встретить мы, как следует, оказывается, очень дорогого нам гостя. Извините. Благодарю Вас за все. Теперь с разных хуторов приходят к нам в гости и поздравляют с тем, что наш сын — Герой. Была о нем статья в газете. И еще в районе решили поставить Тадеушу памятник. Двоих детей мы в войну потеряли, но только сейчас, когда мы — со всеми, мы не чувствуем себя пожилыми сиротами. Вольдемар тоже кланяется вам. Приезжайте к нам с женою в гости».

Читая письмо без свидетелей, Ольгуня еще не прибежала с фермы, Веревкин, здоровый, крепкий деревенский мужик, впервые в жизни заплакал. И от радости, и от ощущения недодуманности, недоброты всего того, что видел и слышал в Польше. Мозги ведь, как зубы, время от времени обтачивать надо. Не телок же по первому году…

«Что за волчье солнышко вновь светит там людям? — ремонтируя крыльцо, думал он. — И почему одни нападают на других, отчего кому-то кажется, что я у него что-то украл, что я его в своем русском коллективном обличье, видите ли, ограбил? С чего и зачем вообще начинаются войны?».

«Избавился когда-то человек от холеры, чумы, победил туберкулез, дифтерит, — постукивая молотком, размышлял далее Веревкин, — но не вылечился от бациллы, которая вызывает войну, желание что-то отнять, выдавить кого-то, а то и целую страну — из бытия. Чтоб все, наработанное другими, прижать спешно к себе».

Шальные слова Вольдемара о том, что «русские должны платить…», подсказали Василию: бацилла катаклизма и ненасытности вновь зашевелилась в подкорке у людей, опять начала выедать души. Сконцентрировавшись в клубок, вновь может тайфуном пронестись по всей жизни. Пока найдешь правых и виноватых, сколько женщин, мужчин, детей навсегда уйдут в небеса?

«Неужели и нам кидать в этот кипящий свинец своих детей? — сердито думал Веревкин. — И опять выплеснутся мегатонны лжи, огня, ужаса. И прервется-таки жизнь, как речка, воды которой на жарком континенте бесследно уходят в песок. Или вдруг превратится целая планета в Фолкленды, растерзанные неизвестным катаклизмом острова, на которых хорошо лишь овцам и пингвинам?».

Тогда для чего судьба вытащила его из глубин океана, коли уже вместе с сыном и новой людской порослью, которую с таким трудом восстанавливали женщины после войны во многих странах, опять выпадет погрузиться нам на дно новой мировой склоки…

Вышел Василий за калитку, увидел на песчаной проплешине тонкую цепочку следов, отметил, что вот тут лыска проползла, там хорек может в сарай проникнуть. Решил, что весной непременно посадит вдоль плетня подсолнухи. Чтоб улыбкой сияли они по утрам при виде убегающей на работу Ольгуни. Когда еще спят на ферме ее телочки и бычки, даже во сне мотающие башкой.

«Чего им даже во сне гневаться? Под теплой крышей ведь да вместе…».

И понял вдруг деревенский философ то, что не мог сформулировать целую жизнь.

Рецепт против алчности, из века в век эпидемией вспыхивающей на земле, против ненасытности, как вселенской болезни людей и, пожалуй, всего человечества, уже ведь несколько десятилетий как найден.

Не на небесах, как это предлагает религия, — уже после жизни. И не в предсердии у луны. И медонос этот мудрый носит скучнейшее и малопривлекательное по нашему времени название, хотя сулит тепло и добро всем.

Жизнь, в которой лишь минимум жадности и грязи в каждом человеке, возможна только при социализме. Уж Веревкин судить об этом может. Уж он-то видел-перевидел. По многим странам и континентам.

К такой Родине, которая уважает человека не за поместье, а за хорошие рабочие руки, не за деньги в кармане, а за трудолюбие, и шел много лет Веревкин с чужбины домой.

Послесловие

Спустя год после публикации этого рассказа на страницах газеты «За СССР» я, автор, обратилась на Центральное телевидение в программу «Жди меня» с просьбой найти… не человека, нет, за давностью времени это уже невозможно. Хотя бы память о Василии Ивановиче Веревкине найти, спустя много лет вернувшемся на родину аж с Фолклендских островов. Может, где-то в сибирской глубинке о нем еще помнят? Ведь возвращение домой без документов и реабилитация после этого, конечно же, не были простыми.

Редактор передачи подтвердила, что, да, такие самолеты по тому времени уже были. Пересекали же в войну океан Черчилль и Рузвельт. Почему у фашистов их не должно было быть?

Живущую в Гатчине дочь Разумова отчего-то на запись передачи не пригласили. Слово дали мне, но сразу оговорили, дескать, ни в коем случае нельзя говорить, что вы журналист.

— Скажите, что вы — знакомая Зинаиды Васильевны и тут, в передаче, по ее просьбе, мол, выступаете.

Так и было сделано. Хоть и сидела я в первом ряду, неподалеку от Марии Шукшиной, ведущая передачи (все время сбивалась в тексте, видно, что сценарий вовремя не прочитала) слово почему-то не дала, хотя Мария по сценарию должна была подойти ко мне и спросить, кого же я ищу?

Во время второй записи Шукшина слово предоставила мне в самую последнюю минуту, как я позднее поняла, чтоб легче было вырезать.

Услышав историю Василия Ивановича Веревкина, Игорь Кваша воскликнул:

— Какое большое спасибо, что вы нашли возможность к нам прийти!

Телевизионщики знали, что я пришла к ним после хирургической операции.

Тем не менее, в начале мая 2011 года передача «Жди меня», посвященная годовщине Победы над фашистской Германией, была закончена рассказом живущего ныне в Англии коллаборациониста, который попал в плен якобы после ранения и во сне (кстати, то же самое говорят все власовцы: каждый, видите ли, спал и каждого якобы ранило).

Коллаборационист, который после Победы своей Родины над фашизмом не решился вернуться домой, значит, было чего бояться, а нынче не хотел по телефону даже разговаривать с родившимся в России внуком, а тем более — приглашать его в Англию, как только паренек ни старался выразить ему свою признательность лишь за то, что этот горе-вояка по сей день жив.

После Девятого мая я позвонила в передачу «Жди меня» и возмутилась тем, что рассказ о Василии Ивановиче Веревкине был вырезан. Редактор передачи, из тех, кто работает с ее участниками и ведет всю огромную подготовительную часть, сделала вид, что о такой записи даже не помнит.

Как видим, не нужны буржуазной России — Герои. В эту пору стране почему-то нужны только предатели. Во всем и всегда.

ПУСТЬ НЕ КРУЖИТ НАС ВРЕМЯ ПО КРУГУ

Наступили времена, когда Псков стал называться Плескау, а площади имени Ленина, Сталина во многих советских городах стали носить имя Адольфа Гитлера. Переименование улиц в оккупированных городах шло так же быстро, как и у нынешних демократов. Затем последовало закрытие учебных заведений, Советы стали называться управами, опять же, как и у нынешних демократов. В фашистских оккупационных листках появились следующие стишки:

Захватив почти всю Европу, фашисты стали утверждать, что в Россию пришли бороться с большевизмом, забыв, правда, объяснить, зачем они оказались во Франции, Польше, Румынии? Но русская эмиграция объяснений не требовала, в большинстве своем она поверила Гитлеру, будто дурочка с раскрытым от восторга ртом.

Писатель Дмитрий Мережковский, его жена — поэтесса Зинаида Гиппиус, атаманы Семенов, Шкуро… все они поддержали Гитлера, а генерал Краснов 29 марта 1933 г. даже написал фюреру личное письмо.

Да, тот самый Краснов, выходец из зажиточной казачьей семьи, который предложил Керенскому переодеться в заранее приготовленное платье и 1 ноября 1917 года через потайной ход вывел его из Гатчинского дворца. А в 1918 году с целью создания на Дону и Кубани самостоятельного государства под названием «Всевеликое войско донское» поднял описанный впоследствии Шолоховым антисоветский мятеж, имел при этом Войске немецкого представителя фон Кокенхаузена, который снабжал Краснова немецким оружием.

После подавления мятежа Краснов сбежал за кордон, но тысячи русских людей с той и с другой стороны оказались в… могиле.

«Нам, русским националистам, — писал позднее бандит Семенов в газете „Голос эмигрантов“, — нужно проникнуться осознанием ответственности момента и не закрывать глаза на тот факт, что у нас нет другого правильного пути, как только честно и открыто идти с передовыми державами „оси“ — Японией и Германией».

То же самое слышим мы и от нынешних демократов: они все время за любой подсказкой бегут на Запад! В общем, ось та же.

Но пока обратимся к тому моменту истории, когда под контролем Германии в Великую Отечественную войну оказалось более 70 млн человек, и как жить в новой обстановке, если в мгновение ока разрушены села, города, погублено множество жизней и гордость цивилизации — человеческие устои — померкли, будто луговой цвет от опрокинутого с небес кипятка?

— Ты будешь полицаем! — в одной деревенской избе приказал фашист восемнадцатилетнему русскому пацану.

— Не губите мальчишку! — выкрикнула в ужасе мать и бросилась в ноги чужестранному вояке, целуя его грязный сапог.

— Не буду я полицаем, — спокойно возразил паренек.

Вражеский автомат мгновенно изрешетил юношу на глазах всей деревни.

— Ты будешь полицаем! — приказал немец его младшему брату.

Тот после гибели брата покорно опустил голову.

Но принимать решение под чекой выпало, однако, не всем. Кое-кто сделал это добровольно.

«Люди старого порядка, — писал впоследствии один из идеологов власовского движения М. Китаев, — то есть зарубежная эмиграция и монархически настроенные элементы внутри страны, рассматривали большевизм как врага номер один. Они работали под известным лозунгом „хоть с чертом, но против большевизма“. Не имея четко выраженной политической программы и политических организаций, эти люди в первый период войны шли на любое сотрудничество с немцами, не заботясь о том, принесет ли это благо или вред русскому народу. Значительную роль играло при этом личное озлобление. Зарубежная эмиграция рассчитывала при этом вернуть утраченное в результате революции 1917 года личное достояние. Монархические элементы внутри Советского Союза без борьбы переходили на немецкую сторону».

«В первый период войны, — пишет Китаев далее, — немцы широко использовали для целей политической пропаганды старую эмиграцию или людей, лично пострадавших от советской власти. Но эти люди в своей работе больше всего старались угодить своим немецким хозяевам, угадать их желание. Поэтому их деятельность не отражала действительного положения вещей и приносила делу немецкой военной пропаганды огромный вред».

«М. Китаев — псевдоним. Автор родился и вырос в Советском Союзе. Его отец — довольно известный дореволюционный писатель, постарался дать сыну хорошее и всестороннее образование. Китаев окончил высшее учебное заведение. Стал командиром запаса — младшим лейтенантом. Работу младшего научного сотрудника получил в Москве, в одной из лабораторий Академии Наук СССР», — говорится в предисловии к изданной на Западе брошюре М. Китаева и констатируется далее, что этот сын известного дореволюционного писателя осенью 1941 года попал к немцам в плен. В офицерском лагере военнопленных он открыто заявил о своей антикоммунистической позиции. Там же близко сошелся с группой командиров запаса из числа интеллигентов: поэтов, литераторов, научных работников.

Весной 1942 года из лагеря военнопленных в Польше он был отправлен в Берлин и попал в лагерь Вульхайде, где стал «помощником корпоральства», т. е. лицом, ведущим занятия с будущими пропагандистами.

Николай Февр, один из таких же добровольных пропагандистов, бывший кадет Киевского Кадетского корпуса, покинул Россию на английском угольщике «Вотан» 20 января 1920 г. Но лишь началась война, мгновенно примчался из Сербии в Берлин и добровольно предложил гитлеровцам свои репортерские услуги. Фашисты осенью 1941 года посылают его в Киев и Псков как корреспондента немецкого издания «Новое слово», где представитель русской эмиграции, ненавидящей Советскую Россию, начал усердно пропагандировать идею единения с врагом, идею «нашего немца».

«Молодежь танцует, флиртует и устраивает игры, — пишет он в своей вышедшей на Западе уже после войны книге „Солнце всходит на Западе“. — Фанты по-прежнему одна из излюбленных игр. Молодежь самая разнообразная. Тут и учащиеся псковской десятилетки, и ленинградские студентки, и приехавшие с эстонской территории русские, и молодой немецкий солдат — „наш немец“; тут в каждом доме есть свой „немец“, который пойдет потом провожать затанцевавшуюся молодежь во избежание неприятностей с ночными патрулями».

Николай Февр встречался в оккупированном городе с мельником, мечтающим о возврате частной собственности на землю, с потомками белоэмигрантов, с профессором из Ленинградской области, который служил у немцев переводчиком. То есть встречался с теми, для кого, как сообщает автор, новая война «явилась не чем иным, как продолжением бывшей давно — да уж не так и давно — борьбы белых с красными».

Естественно, что такие граждане сообщают бывшему русскому кадету, а теперь элементарно немецкому офицеришке, все, что тот хотел услышать:

«Вы спрашивали, что надо сделать для скорейшего падения большевизма?.. Если завтра в Киеве или Смоленске поднимется трехцветное знамя и национальное российское правительство призовет народ к борьбе против большевиков, то война окончится через три месяца», — сообщает пришельцу служака в немецкой управе. Только не удосужился додумать профессор свою же мысль: как это позволили бы немцы возникнуть российскому правительству? Неужто они ради прихотей и счастья этого перебежчика пришли на русскую землю с огнем и мечом? Или профессоришко решил, что переиграет Гитлера?

В Киеве, Пскове не поднялось тогда трехцветное знамя, ставшее к концу двадцатого столетия в стране символом подлости и предательства. Перешедшие добровольно на сторону фашистов белогвардейцы, позже и власовцы, пожелали в Великую Отечественную войну развязать вторую параллельную войну, — гражданскую, как и в 1918 году, против идеалов, за которые боролся весь девятнадцатый век России, и решили, что нашли в лице фашистов верных и честных союзников. Однако они не поняли главного: германские корпорации «Даймлер — Крайслер», «Сименс», владельцы заводов Круппа финансировали Гитлера не для того, чтобы вчерашние белогвардейцы развешивали в Москве или Питере свои знамена, а для того, чтобы за счет грабежа отхватить гигантские прибыли.

Вся эта шпана не усвоила главного правила русских старообрядцев: «Не верь врагу, не якшайся с врагом, это великий грех».

Оказавшись на оккупированной территории за счет чужих средств, Николай Февр, охотно, по собственной воле якшавшийся с врагом, дает своему народу презрительную кличку: «подсоветские». А ведь кадет даже спустя много лет после пролетевших событий напрашивается на такую же кличку, только со знаком наоборот: «подгитлеровец». И охотно на страницах своей книги он рассказывает о своих встречах и настроениях с такими же подгитлеровцами.

«Порыв был и у нас, встречавших немцев с цветами, я сам на старости лет бросал цветы немецким танкистам», — откровенно рассказывает Февру бывший профессор, а тот усердно записывает: «Мой собеседник улыбается и говорит: — Я тоже в первые дни прихода немцев составил на немецком языке обстоятельный доклад по русскому вопросу и передал одному „зондерфюреру“ с просьбой передать его в Берлин… Примерно через месяц после нашей встречи он прислал мне даже табаку… Табак был завернут в одну из страниц моего фундаментального доклада».

Немцы плевать хотели на то, что исходило от этих добровольных помощников, они были прекрасно осведомлены о программах своих фюреров, суть коих была выражена Альфредом Розенбергом: «Германия не может допустить того, чтобы у нее под боком неорганизованно плодился и размножался народ, стоящий на низкой ступени развития и вечно угрожающий поглотить высшую германскую расу…».

Доктор Геббельс на страницах газеты «Дас Райх» подтвердил слова Розенберга: «…война на тучных нивах востока ведется германским народом за тот хорошо накрытый стол, который после окончания войны будет в каждой немецкой семье…».

И вот тем, кого интересовал в СССР лишь собственный поход за салом, активный подгитлеровец русского происхождения Николай Февр в своих статьях и книгах пытается втолковать, как надо убить Советскую страну.

«Если бы Германия пошла по пути привлечения на свою сторону русского народа и вовлечения его в борьбу против коммунизма, то более чем вероятно, что война на востоке была бы закончена уже в 1942 г. или переросла бы во внутрироссийскую — гражданскую войну.

…Чтобы разумной политикой ускорить отпад русского народа от советской власти, т. е. сделать полезное для Германии, с ее стороны требовалось приложения значительно меньших усилий и принесения значительно меньших сил».

Эти строки напомнили мне другое издание: Анатолий Рубакин, «Французские записи», 1948 год. Автор книги тоже русский, но, в отличие от Февра, войну пережил во Франции, однако смотрел на нее иначе: «немцы с первых дней стали сколачивать в Париже французские общества с немецкой ориентацией — начиналась эра пресловутого „сотрудничества“». Немцам нужны были люди, которые вели бы пронемецкую пропаганду. Они искали таких людей среди французов — журналистов, писателей. И находили.

…Немецкая оккупация теперь, когда над Францией уже не кружились германские самолеты, казалась иным буржуа своего рода гарантией против всяких революций.

На немцев они смотрели без особого страха, даже с некоторой симпатией.

Тяжелы были эти первые дни немецкой оккупации, хотя немцы поначалу из своих политических расчетов пытались даже заигрывать с французами. Тяжело было видеть невероятное низкопоклонство, угодливость многих буржуа перед немцами.

Еще осенью 1940 г. немцы организовали в Париже «молодую французскую гвардию». Эта «гвардия» была попросту погромной бандой. Штабы ее находились в двух магазинах… На витринах этих магазинов красовались антисемитские лозунги, а посередине висел большой плакат: «Франция для французов».

Как видим, и во Франции, и в СССР те, кто сотрудничал с фашистами, кто обеспечивал победу захватчикам, для порабощения собственного народа, для его окончательного откола от других, а значит, для окончательного слома и обезволивания, использовали одно и то же оружие: национализм и те же лозунги.

— Франция для французов! — кричали в войну эти молодчики, а потом сдали ее врагу.

— Россия для русских, без большевизма! — гневно вещали в эмиграции атаманы Семенов, Шкуро и бывший советский командующий 20-й армией Власов. И в драматичный момент для своей Родины эта шайка тоже повернула оружие против своего народа.

— Мы будем отдавать приоритет людям местной национальности, — заявил в 1990 году Ельцин, и страна полностью подпала под юрисдикцию международных законов, а за спиной каждого российского министра по сей день сидит американский советник, вроде как «наш американец». Сторонники ЕБН истошно вопили: «Зачем нам нужны чурки — турки, мы не хотим их кормить, нам нужна только Россия». И нынче они продолжают эту же линию: «Хватит кормить Кавказ!».

На поверку же, не за Россию они так горячо бились, а только за ее капиталы в… своем кармане. А страна… плевать на нее… В ней же было много нахлебников…

Но попробовали бы эти крикуны собрать хотя бы тонну хлопка вручную, как это за неделю делает узбек или таджик! Хотела бы я увидеть их вытянутые морды после того, как они узнали бы, насколько восточные люди трудолюбивые. Узбекистан, к примеру, давал в общесоюзную казну 60 % хлопка и четверть добываемого золота, причем высшей пробы. Так что в Советском Союзе все были нужны всем. И цари не зря присоединили Туркестанский край к России.

Цари, как и Сталин, были великими геополитиками, они видели, что по мусульманскому поясу Поволжья страну легко расколоть, что едва и не случилось в прошлом веке, когда англичане, вечные возмутители покоя, стали проникать на Кавказ и в Среднюю Азию, да взятками и подкупами начали натравливать на Россию кавказские и тюркские племена.

Раскол материковой России по такому же принципу просматривается и нынче.

— Глотайте суверенитеты, сколько хотите! — взывал Ельцин к раскольничьей вольнице, после чего 300 миллионов советских граждан, за малым исключением, поперхнулись этой костью и маются до сих пор, не зная, как выплюнуть ее.

Россия, Чечня… Сколько русских погибло, сколько чеченских женщин и детей скитаются без крова и работы по российской земле. Таджикистан, Карабах, молчаливый исход русских едва ли не из половины территорий страны — вон какая масштабная гражданская война при помощи «новых русских» была развязана новой Антантой! И все для того, чтобы угодить «нашим американцам».

Поэтому тех, кто способствовал этому пожару во имя какой-то новой виртуальной России, нельзя назвать правопреемниками России даже царских времен. Из-за своего невежества они пошли против геополитики царей. Эти воинственные граждане и не правопреемники СССР, так как ненавидели цели и смысл советского государства.

Воплотившие в жизнь чужеземную идею раскола страны, господа-грызуны, сгрызшие на Родине все святое, до конца своих дней запятнали себя званием лучших, выдающихся правопреемников… ЦРУ!

Так что национализм — это вовсе не истина, а метод, благодаря коему народы сталкивают в яму с рассолом из неприязни и ненависти друг к другу, чтобы на свободном от внимательного глаза пространстве неторопливо обтяпывать свои дела. Национализм — это отвлеченка от чьих-то глобальных и темных дел.

Тот, кто громко кричал о том, что нас кто-то объел, и очень переживал за русский, азербайджанский или еврейский народ, нас рассорив, оказался с заводами в собственном кармане, с зарубежными счетами, при хороших денежных назначениях, а мы, простофили, бесхитростный трудовой народ, остались без гроша, с синяками на физиономиях, да рты набиты не едой, а буржуазными идеологемами, мол, уворованное священно, свободу только их слову, учиться и лечиться надо только за деньги, которых у нас почему-то нет. У них тугрики есть, а у нас — пшик! Как лечиться и учиться? Так для кого произошла эта Великая буржуазная революция 1991 года?

Чеченские националисты, одуревшие от собственного величия, в России ведь не жилища березовских взрывали, а дома беззащитных граждан, активно голосовавшие за эти же ельцинские суверенитеты, то есть за планы отделения от других народов, растерзали в ненужных боях и собственные жизни. Поднять бы сейчас ушедших, даже из бандформирований, и спросить, за что ты воевал, что предпочитаешь теперь, жизнь на земле или мифический суверенитет?

Такие же гнусности воплощали в жизнь и те русские, которые оказались на нашей земле в немецких сапожищах.

«Спрашиваю мельника, — пишет Николай Февр, для которого солнце всходит только на Западе, — что ж, по его мнению, надо было сделать, чтобы крестьянство было довольно?

— В первую очередь, — отвечает мельник, — землю поделить».

Вот оно главное: землю поделить. Это требование входило и в программу власовского Пражского комитета, принятой 14 ноября 1944 года: «ликвидация колхозов, безвозмездная передача земли в частную собственность, уничтожение долговых обязательств перед советской властью, уничтожение большевизма, установление неприкасаемой частной собственности».

Конечно, дележка земли в оккупированных странах шла, но как? Во Франции ее, к примеру, отдавали только немцам, а с чего это власовцы решили, что в России будет иначе? Притом, чтобы не бросалось в глаза явное господство фашистов везде и во всем, гитлеровцы применили прямо-таки иезуитский ход: «Немцы говорили о неоккупированной и об оккупированной Франции, — пишет в своей книге Анатолий Рубакин. — Это деление Франции было ловким маневром Гитлера. Он мог без малейшего труда занять всю страну, но тогда Франция перестала бы быть „независимой“ в глазах мира. Теперь же оставался кусочек Франции, на котором находилось „независимое“ правительство Петэна. Это правительство могло сноситься с иностранными державами. Через него немцы вели разведку за границей, управляли французами через французов же». И управляли весьма ловко.

…«Французам было что прятать от англичан, — пишет далее Рубакин. — Из Африки они везли во Францию огромное количество продуктов — мясо, овощи, фрукты, вино, которые поступали затем в распоряжение немцев. Французское население верило, что все предназначается для Франции. Но мыто великолепно знали, что ничего или почти ничего французам не доставалось».

Да, власовцы в основной своей массе не любили немцев, но их надежда на то, что они переиграют фашистов, говорит о преступной, халатной самонадеянности, о том, что в руководстве власовского движения были люди ограниченные, с малым объемом знаний, не потрудившиеся узнать, что же происходит в это время в других оккупированных гитлеровцами странах.

В конце марта 1945 г. в отеле «Ричмонд Парк» в Карлсбаде бывший бургомистр города Киева Форостиевский, поздним числом жалея о том, что позволил гитлеровцам использовать себя, выговаривал немцам за это и каялся в содеянном: «Мне терять нечего. Я — смертник. Мое имя стоит в списке лиц, приговоренных советской властью к смерти за сотрудничество с немцами. Поэтому я хочу сказать вам здесь в лицо всю правду. Я лично отправил в Германию 45 тысяч наших лучших юношей и девушек, причем половина из них поехала добровольно, поверив вам, что своим трудом они помогут освободить нашу родину от большевизма. А что вы с ними сделали? Вы превратили их в бесправных рабов и даже сейчас не хотите облегчать их положения».

Гитлеровцы выслушали его молча и ничего не предприняли, потому что в борьбе за богатства других стран им не коллеги нужны, а такие же рабы, как Форостиевский, такие же прилипалы к чужим грязным делам, как этот бывший киевский бургомистр.

Как показали позднейшие власовские издания, Форостиевский избежал пленения солдатами Красной армии, но если этот подгитлеровец оказался бы в сибирских лагерях, неужели советские органы были бы неправы, отправив в них того, кто фактически сгубил, в лучшем случае, просто сломал 45 тысяч молодых жизней?

Как видим, магаданские лагеря имели право на существование. Подобных мерзавцев в ту эпоху, к сожалению, оказалось немало, о чем свидетельствуют источники, изданные власовцами, живущими ныне в Америке и Канаде.

«…Еще летом 1941 года, — пишет уцелевший после разгрома фашистской Германии Лев Дудин (псевдоним Николая Градобоева), бывший доцент иностранных языков в Киевском университете, а после войны преподаватель в Германии и США, — в некоторых частях германской армии были добровольцы из числа советских граждан. Немецкие начальники назначали их всех на различные тыловые и вспомогательные работы… Тогда впервые появился термин „хиви“ (сокращение от немецкого слова — „желающие помогать“), получивший впоследствии очень большое распространение и применявшийся к сотням тысяч русских, находившихся в немецких рабочих командах, тыловых частях и различных вспомогательных учреждениях. Все они были под немецким командованием, носили немецкую форму…

Из этих „хиви“ немцы начали создавать зимой и летом 1942 года специальные команды для помощи немецкой и местной полиции в борьбе против советских партизан. Этим командам давалось оружие…».

Многие наши отцы и деды мерзли в партизанских землянках, тонули в болотах, умирали во время облав или операций против немецких эшелонов, так неужели считать русскими тех, кто напялив на себя форму вражеской армии, в это время в них стрелял?

Разве можно считать русским человеком генерала Краснова, который с фашистами опять появился на Дону и вновь подбил на предательство кубанских и донских казаков? По свидетельству власовца Градобоева, в конце лета 1942 г. после окончательного захвата немцами Крыма, Дона и Кубани были сформированы целые воинские соединения из татар, донских и кубанских казаков. То есть под Сталинградом советские русские стояли не только против немцев, но и против буржуазно мыслящих русских. Какое грехопадение! Русские с врагом в обнимку против своих же бывших друзей, одноклассников, соседей, защитников своего же отечества…

Но Градобоев жалеет, что к моменту поражения под Сталинградом «немцы имели на всем громадном восточном фронте один казачий полк и несколько десятков русских, украинских, татарских и иных вспомогательных батальонов», а могли бы иметь больше, если бы лучше использовали свои «мобилизационные возможности».

Власовщина и примкнувшая к фашизму белогвардейщина немало попортила крови советским людям в годы войны. К примеру, молодая часть русской эмиграции, никогда уже не бывавшая в России, создала политическую партию национально-трудовой организации (НТС), которая имела свои организации во всех европейских странах. Деятели из этого НТС совершали во время войны самые иудины дела: засылали в немецкие концлагеря своих агентов; входили в доверие к советским военнопленным, выявляли тех, кто даже в таких нечеловеческих условиях не потерял присутствия духа, протягивал руку другим, создавал подполье. Так, в лагере Вульхайде группа полковника Бушманова умудрялась переправлять некоторые военные сведения в СССР. Эта группа погибла, и много лет потом деятели НТС хвастали, что это черное дело совершила их агентура.

И в послевоенное время НТС, используя американские, английские и немецкие радиостанции, немало нам пакостила. Насколько черными были дела этих холуев чужих государств, можно судить хотя бы по тому, что даже КГБ не знало адреса секретного отдела НТС по связям с Россией, так глубоко он был законспирирован в Америке.

Теперь энтээсовцам нечего прятаться, нынче они находят себе место даже на страницах патриотических газет. Как всегда с очередной дезой. Как, положим, Валентин Прусаков, расхваливший на страницах газеты «Завтра» мусульманских братьев в Судане, которые много лет подвергали насильственной мусульманизации христианское население юга, чем спровоцировали войну, для ведения которой хватали прямо на улице идущих на лекции студентов.

Конечно, суданская молодежь разбегалась по многим странам, просила убежища и в России, в коей учились их отцы и помнили о нашей Родине самое лучшее. Но нынешняя Россия — не Советский Союз, она всех сдает, в том числе и на страницах патриотических газет устами энтээсовца, восхваляющего режим, с которым борются суданские коммунисты.

Вот и разберись, кто действительно нынче патриот, а кто лишь попутчик? Кто, натянув на себя модную политическую юбочку, под предлогом отражения всех точек зрения, фактически тоже «мочит» своих отцов и в годину многомиллионного людского несчастья поигрывает этими точками зрения, будто ножичком. Эти мнения ведь зачастую туманные, неясные, не помогают вытаскивать народ из беды, а уводят людей в дурь и суету, ибо все знают, что путь для этого один — восстановление страны в границах СССР, а не создание многочисленных апартеидов.

Но именно этот путь не по душе господам, именующим себя патриотами и фактически закладывающим нынешнему врагу тех, кто качал их колыбель, вытягивал из себя все жилы, чтобы выучить, вытолкнуть потомков к лучшему светлому будущему.

И вытолкнули… Для будущего поругания самих же себя. И вот на страницах журнала «Молодая гвардия» уже появился положительный очерк о предателе Власове, с которым русский народ проиграл дважды: на Волховском фронте в составе 20-й армии и нынче, когда внедрены в жизнь идеи этого жалкого полководца о необходимости возврата частной собственности, космополитичной по своей природе и любящей руки только алчные…

Как шагать с нею по жизни? Кто позволит родиться миллионам, если жизнь организована только для некоторых олигархических прайдов? И в основании этого глобального поражения, когда даже и не родить, так все под ногами зыбко, — мелковатое власовское учение о необходимости возврата ко всему тому, от чего народ давно ушел. И как стыдно за издателей, которые видят, что народ уже тянет руку за подаянием, а они все еще превозносят институт предательства и выпускают о недоумке Власове полную восторга книгу.

Но представим себе: вдруг вернулась бы сегодня та война, и вы, нынешние, тоже начали бы на стороне гитлеровцев стрелять в СССР и в собственных отцов?

Так какие вы патриоты? Второй, скрытый еще от взора эшелон ельциноидства, усердно в наши дни исполняет мечту оголтелой эмигрантщины — вычленить из советской жизни судьбу русского народа, вынудить его наплевать на остальных под предлогом, что все, видите ли, жили за его счет. А кто собирал хлопок, работал на предприятии по производству марганца в Грузии, выращивал на юге яблоки и виноград, работал на урановых рудниках, которых в России фактически нет? Так кому поверил русский народ, из-за чего оголил свою душу, мол, ах, как я плохо одет, обут?

Сотворив из русского гиганта хнычущего карлика, вы, господа внутрироссийские власовцы, лишили его государствообразующей роли, окоротили, умалили его образ, низвели до уровня хлипкой цыганщины.

Мыслящие по-власовски вынудили русского человека дернуться, увести плечо, на котором держалось государство. Они сбили умницу с ног, лишили его чувства деликатности, умения повести за собой, вызвали у него желание быть очень маленьким и никчемным. Ну и каково в этой Вселенной жить теперь без исторической перспективы? Каково это — пристроиться в хвост Истории, когда и другие народы рядом такие же мелкие, злобные и незрячие?

Жизнеустройство по-власовски для России губительно, ибо внедрение частной собственности очень ловко русскую идею, идею справедливости и братства народов подменяет американской: вторжением эгоцентризма, хамства и тотального грабежа кого только можно.

В общем, как в американской пьесе — герой на собственной вилле с тысячью домашних тапочек у порога, но совершенно один. В нынешней России герой также один, но теперь в холодной квартире лишь с парой истоптанных тапочек.

Однако чтобы чужие планы воплотились в жизнь, как это нынче случилось у нас, нужны были тысячи «хиви» — желающих помогать врагу, тысячи тех, для кого в этой жизни все шиворот-навыворот, то есть Солнце всходит почему-то на Западе, хотя по законам Космоса и людского разумения оно там лишь заходит.

Добровольцев и на этот раз оказалось много. Во всех эшелонах народной жизни. Что явных, что скрытых. Открытость врагу… даже из-за неведения — не только преступление, но и величайшая глупость. В чем признается даже бывший кадет Николай Февр, враг Советского государства, навсегда выпавший из русской цивилизации из-за фашистских погон на своих плечах:

«Когда я думаю об этой протянутой руке, — пишет он в своей книге, — я не могу не вспомнить о трагикомическом рассказе одного моего приятеля, московского литератора. Он, как и тысячи других московских интеллигентов, был мобилизован в так называемое московское ополчение и брошен на фронт в районе Брянска. Как и миллионы его соотечественников, он видел в то время в немцах друзей и освободителей. Поэтому он не сделал ни одного выстрела, а, бросив винтовку, пошел, питаясь кореньями, через леса на запад для того, чтобы первому встречному немцу протянуть руку и сказать, что он не враг ему, а друг и союзник. После недели скитаний где-то на опушке леса, он, наконец, увидел первого немца. Он подошел к нему и, чувствуя всю торжественность этого момента, протянул ему руку для символического пожатия, которое, по его мнению, должно было ознаменовать не только его встречу с этим немцем, но и встречу русского народа с народом немецким. И действительно, эта встреча не обошлась без символики. Немец равнодушно посмотрел на протянутую к нему руку и… снял с нее часы».

Ту же самую глупость спустя 50 лет повторили и демократы. Они охотно протянули руку «нашим американцам», а те быстро стряхнули с нее заводы, фабрики, рудники в свой карман… Остальное — всевозможные американско-гусинские физиономии, создав мощную группировку «Наш дом — Россия, наш дом — Израиль, а заодно и Америка», охотно разместили по техасско-иерусалимским оффшорным домам-закуткам.

И таким рукам мы доверили судьбу российского государства? Подумали ли мы о том, что Родину эти… тоже стряхнут когда-нибудь с ладони, как и нас, в небытие?

Когда-то русские люди, по наущению белобилетника Ельцина, следуя чужестранным идеологемам, не захотели делиться тарелкой супа с южным соседом — гражданином собственной же страны. Теперь приходится кормить чужих.

«Американцы становятся все толще и толще, — сообщается в американской печати, — и со все большим трудом размещаются на сиденьях стадионов, скамьях в церквах, в креслах самолетов и кинотеатров. А перед стойками баров можно увидеть толстяков, взгромоздивших свои седалища одновременно на два стула…» («Новое русское слово», Нью-Йорк, 27 мая 1999 г.).

У чужих аппетит, как видите, больше.

Мало того, в той же самой газете (9–10 окт. 1999 г.) вскоре появилась статья под названием «Клинтон проиграл Россию», в которой сообщается, что Палата представителей обнародовала законопроект «Об экономическом восстановлении справедливости в России».

Автор законопроекта конгрессмен Курт Уэлдон предлагает ускорить у нас развитие демократии и свободной рыночной экономики, для чего, с его точки зрения, необходимо направлять американскую помощь уже не правительству, а лишь «реформаторски настроенным региональным властям» и на программы, способствующие укреплению среднего класса, в частности, выделение «средним русским» средств на покупку квартир и обучение в американских вузах их детей — 15 тысяч российских студентов.

То есть Уэлдон предлагает уже конкретно адресованные подачки нашим будущим финансовым полицаям, чтобы их руками осуществлять тотальный контроль над российскими провинциями — источниками сырья, где у местных финансовых атаманов власти нынче куда больше, чем у президента.

Программа Уэлдона — это более точечное прикармливание наших марионеток. И дальнейший распад страны.

Президент Американо-российского делового совета Юджин Лоусон, руководитель 250 американских компаний, работающих на российском рынке, поняв неуместность замечания, что Клинтон проиграл Россию (за карточным столом, что ли?), заявил ИТАР-ТАСС, что «Россию никто не терял, что потеряно, так это наши иллюзии». «Наши бизнесмены расстались с иллюзиями получить в России невиданные прибыли за короткий промежуток времени. У них складывается понимание, что в этой стране надо работать на долгосрочной основе» («Новое русское слово», 30–31 октября 1999 г.).

За мелкие подачки… невиданные прибыли! Каков же аппетит у врага? И какое счастье, что нашлись в России люди, которые стояли зимой в пикетах, сидели в жару на рельсах, вместо работы на огородах и мелких личных дел шли на демонстрации протеста с очень важной целью: как и в 1941 году, доказать, что есть у России защитники, пусть их нынче и мало, но жива в них еще суворовская, кутузовская и советская закалка!

Осталось же оказать врагу и их вороватым пособникам такое сопротивление, чтобы Клинтоны, уэлдоны и прочие хаттабы выкатились бы из России так же стремительно и насовсем, как это случилось и с фашистами в 1945-м.

Неужто до конца дней будем мы поддерживать этих «хиви», желающих добровольно помогать врагу? Оттого, перефразируя фашистских писак, хочется напомнить: «думай, русский мужичок, от Москвы до Таганрог!».

Американский президент Авраам Линкольн сказал: «Все, что наносит вред людям труда, является предательством Америки».

Почему, собственно, в России должно быть иначе? Ну, погуляли мы по чужим политологическим пространствам, и хватит. Может, пора в собственный дом? Не пора ли в родные стены — в социализм? Только неделимость всенародной собственности и невозможность ее расхватать оборонят наши жизни.

И пусть не кружит нас больше время по кругу!

Мы же не пони на перроне. Мы — трудолюбивый, подельчивый и теплый народ. Очень подельчивый с другом. Нас же уговорили поделиться с врагом. Отодвинув подальше друга, оболгав его прежде и обхамив. Объятья же врага оказались смертельными. И неужто теперь в этой петле погибать? А где воля, мускулы, светлый глубокий народный ум?

Пусть в выборе вектора жизни стрелка компаса укажет нам на самую глубокую, тщательно скрываемую демпрессой мысль: кто против восстановления СССР — тот вольный или невольный пособник ЦРУ, достойный одной награды — медали «Ost», дешевой побрякушки «зеленая радость», какой фашисты награждали тех, кто в войну сотрудничал с врагом. Такой позорной медалью в новом летоисчислении уже награжден американцами Горбачев. Называется она, правда, иначе: «За победу в Холодной войне». И получили ее аж 20 миллионов американцев.

Подумать только, против нас официально 20 миллионов лишь одних американцев воевало, мы же этого даже не заметили, таким хитрым и изощренным было это громадное войско. А мы в ответ ни одного солдата не выставили, лишь после проигрыша немногие догадались о страшном, глобальном поражении. И только наиболее активные кинулись на митинги протеста. Другие граждане, более осведомленные, начали писать книги, что очень напомнило написанный шесть тысяч лет документ, обозначенный в Истории как «Папирус Присса»:

«К несчастью, мир сильно изменился и не стал таким, каким был раньше. Всякий хочет писать книги, а дети не слушаются родителей».

Остается надеяться, что дети наши, вопреки истории всех поражений, все-таки услышат своих отцов.

За наградами «Ost» у фашистов следовали нашивки на груди военнопленных с востока. Неужто мы хотим теперь окончательно сдать в плен молчком и своих детей? И наших потомков будут награждать медалью «Против восстановления СССР», против восстановления собственной Родины.

Нетушки, нет! Солнце по сей день всходит там, где ему положено, и в длинной череде стран, подставляющих бока светилу, Россия-СССР в числе первых. И мысль наша во многом первая. Оттого нам и труднее.

Запад же не в состоянии нас прочитать, а тысяча башмаков в одной кладовке по его задумкам — это не достижение человечества. Это промах, мещанство, которое хотят противопоставить идее равновеликого, честного жизнеустройства каждого человека на этой Земле.

Не кладовка с ветошью, не крохи со стола богатых — в основе идеологии! А простая и великая идея: работа и смысл жизни — для каждого!

ВЕЛИКОМУ НАРОДУ — ВЕЛИКОЕ ЗРЕНИЕ

В одном из солидных левых изданий дали мне как-то ворох писем и сказали:

— Газета «За СССР» только начала выходить, авторов, наверно, еще мало. Может, что-то опубликуете?

Некоторые письма и впрямь были опубликованы, газета отослана авторам. Вскоре от одного из них пришло приглашение в… Канаду. Но поселить меня у себя на некоторое время Леон Воловиков не мог — болела жена. Потому попросил оказать мне гостеприимство своих давних знакомых.

— Вы там узнаете много… необычного и многому научитесь, — добавил он и исчез. У каждого в Канаде своя напряженная жизнь, и здесь на хлеб тоже надо зарабатывать каждый день.

Ярким днем, когда веточки базилика опали на грядке, будто маленькие паруса, раздался телефонный звонок, после которого Елена сказала:

— А не поехать ли нам в гости к Гале? Ее дедушка был родом с Украины!

Какая же красавица сидела за столом! Белокожая славянка, голубоглазая, изящная… Статуэтки рядом с нею — небрежное подобие этого создания. Так и видишь, идет Галя по Киеву, к ней подлетает режиссер, расшаркивается и говорит:

— Девушка, не хотите ли сняться в фильме?

И вскоре советская страна увидела бы на экране актрису неслыханной красоты. Но этого не случилось. И в этом был повинен дедушка, который еще задолго до рождения Гали предопределил ее судьбу.

Дом, в котором живет Галя, тоже будто под нее, очень красивый: огромная кухня с большими, почти в стену окнами, направо глянешь — на участке три сосны, кусты роз, зеленая лужайка, по которой то и дело носятся белки…

Да, это Канада, только здесь увидишь обилие белок в городе, на трассе в ночи — косуль и зайцев, крошечных оленят…

Налево глянешь, по стенам коридора картины с русскими пейзажами, большие часы, которые какой-то неизвестный мастер расписал под гжель. С этой стороны на тебя глядит Россия. Притом, изысканная и манящая.

— Эти часы Галя, кажется, музейной работы…

— Да, их до сих пор разыскивает киевский музей.

— Как?.. Откуда они у вас?

Галя отставила в сторону чашку с чаем, произнесла спокойно:

— Когда немцы уходили из Киева, они предоставили моему дедушке вагон, вот и удалось вывезти картины и книги. Хотите посмотреть библиотеку?

И в подвале музей! В три стены на полках — редчайшие издания, которым позавидовала бы любая библиотека.

— Забирайте. Дедушки, мамы и папы уже нет, а мне это не нужно.

Легко сказать, забирайте… На один авиационный билет. Была бы советская власть в нашей стране, я тут же нырнула бы в посольство, с восторгом рассказала бы о своей находке, а там под все эти книги дали бы бесплатный пароход. Сейчас же в консульстве Оттавы, куда пришлось прибежать по поводу потери паспорта, сидит дипломатическое быдло, которое при виде газеты «За СССР» с названием передовицы «За нашу Родину огонь, огонь!» издевательски процедило сквозь зубы:

— СССР… — что это такое?

— Ну, не Буркина же Фасо…

Как же обращаться с просьбами к тем, кто захотел, чтобы в нашей стране все было для меня чужим и по-жлобски платным?

— Дедушка что-нибудь в жизни писал? Заметки, письма…

— Вон в том закутке, — кивнула Галя. — Там все найдете…

И действительно, нашла! Весь послевоенный архив… власовцев. Их переписку, брошюры, посвященные прошедшим съездам, наброски каких-то статей.

— Вы же знаете, что советская власть не любила интеллигентов.

— Да нет… — возражаю я хозяйке. — В стране не жаловали лишь тех, кто шел против советского государства.

— Пожалуй, вы правы, — призналась Галя. — Дедушка терпеть не мог советскую власть.

— Кем он был в Советском Союзе до войны?

— Рентгенологом и шахматистом. Хорошо знал Алехина.

Хозяйка дома протянула мне книгу.

— Вот вам подарок… Это дедушка издал в конце жизни.

Так попала мне в руки книга Федора Парфеньевича Богатырчука «Мой жизненный путь к Власову и Пражскому манифесту», изданная в Сан-Франциско в 1978 году. А через несколько лет в Интернете в повести «Дитя смерти» Александра Клейна, родившегося в Киеве в 1921 году, я прочитала, что Федор Парфеньевич был при фашистах… бургомистром города Киева.

«Живы ли мои родные? Мои друзья? Валя?.. — сокрушается в своей книге Александр Клейн: — А в Харькове бургомистром был доктор Добровольский, один из тех, кто травил ученых в тридцать седьмом году. По-моему, это был гадкий человек. В Киеве бургомистром Федор Парфеньевич Богатырчук, лучший рентгенолог Украины, бывший чемпион СССР по шахматам, интеллигентный и очень мягкий и тактичный человек. Его назначили немцы в сорок втором году. Я занимался у него в шахматной школе при Академии наук Украины и не могу представить его в роли стандартного пособника оккупантов. А Добровольского могу».

Канадские воинские подразделения, как известно, вместе с американцами участвовали в борьбе против фашизма.

Полный дивизион Канадских Вооруженных Сил переправили в Великобританию, а подготовка пилотов осуществлялась в Канаде, которая и без того предоставила своих 72 800 пилотов, навигаторов и инженеров. Королевские Канадские военные суда занимались уничтожением подводных фашистских лодок и сопровождением войск в северной части Атлантического океана, в Средиземном море и Тихом океане.

Войска под командованием генерала А. Макнотона охраняли Британские острова от угрозы нападения немцев. Два канадских батальона, посланных в Гонконг в 1941 г., были захвачены японцами в этом же году в плен. Летом 1943 г. канадские войска вместе с британцами воевали в Сицилии, успешно ее захватили и наступали на материковую Италию.

Скромный герой войны из индейского племени могавков, как писала газета «The Canadian Press», Майкл Делисл был среди тех, кто первым вошел в концентрационный лагерь Дахау.

Делисл принял участие в высадке американских войск в Нормандии, получил «Бронзовую звезду» от правительства США, в Канаде спустя много лет — орден Почетного легиона. Но и эти отличия не помогли ему потом добиться признания в собственной стране. После демобилизации индеец с трудом устроился рабочим-металлистом, чтобы содержать троих своих детей.

Могавки — племя североамериканских индейцев, «народ кремня», самый многочисленный народ Лиги Ирокезов, живет в канадских провинциях Онтарио и Квебек, а также в американском штате Нью-Йорк.

Но вот война кончилась, и оказалось, что пороки и предрассудки, которые процветали в буржуазном обществе в мирное время, вновь вылезли, как язвы из гнилого организма. И если тут никогда не признавали за людей коренных жителей Канады — индейцев, даже тех, с кем воевали бок о бок на полях сражений, то как относиться к тем, кто во время войны был еще на стороне фашистов, а после нее вдруг — твой сосед по дому или улице?

— Отец и мать после того, как бежали из Германии, заключили брак в 1945 году в магистрате Франции. Их расписывали под портретом Сталина, так был велик авторитет Советской Армии, — рассказывает Елена, вспоминая, что до 8 лет она росла в абсолютно русской среде, рядом лишь папа, мама, их друзья, а когда пришло время идти в колледж, тут и начались проблемы.

— Родившись в Канаде, я почти не знала английского, а когда узнала его в колледже, так лучше бы никогда и не знать… Мир оказался иным: нас, русских детей, все время дразнили «красными» и «коммуняками».

Участки для строительства новых домов канадским ветеранам, бывшим власовцам и даже перебравшимся в Канаду фашистам дали в одном районе, значит, на улице русским детям не давали прохода, били, и защипывали.

— Но ведь ваши родители не были коммунистами…

— Как ребятишкам объяснишь? Они повторяли то, что слышали дома.

Елена опустила голову.

— Да, мой отец… Такой для меня в детстве хороший, честный… Как же я плакала, когда узнала правду!

А правда была суровой. Когда Хрущев разрешил через Красный Крест искать по всему миру пропавших родственников во время войны, из далекого Брянска вдруг пришло письмо: «вернись, я все прощу». У папы на родине остались жена и двое детей.

Как он ушел из Советского Союза?

— А что? — объяснял мне Андрей Петрович, — главным в то время было — сохранить любыми путями жизнь. Я и от партизан прятался (они из леса, я — в лес), и от немцев, а тем более — от Красной армии. Она наступала, а я отступал. И не стыжусь этого. Когда понял, что Брянск будет взят советскими, пошел с беременной женой на рынок, купил корову (во время войны деньги-то откуда?), дал ей в руки веревку, а сам — за угол. И целых 20 лет не знал, кто у меня дома родился…

Так что на территории Германии Андрей Петрович, когда его земляки в армии один за другим погибали на полях сражений за Родину, оказался сознательно. Как трус. Фактически как предатель.

— Тут немцы меня и мобилизовали… во Власовскую армию, но вначале направили в школу фельдшеров.

Курсы закончились одновременно с войной. Воевать как будто не успел.

— Огляделся, встретил у немецкого бауэра Татьяну, и мы вместе с нею ушли во Францию. Потом уж перебрались в Канаду. Для меня главным в ту войну — жизнь свою сохранить и ни в кого не стрелять.

Но не таким уж пацифистом был Андрей Петрович, как это ему хотелось бы нынче выглядеть. Леон чуть позже рассказывал, что во власовской армии друг его в Праге и стрелял, и сам прятался от пуль.

В Канаде же, когда опять предстояло выжить любыми путями, на рытье канав он долго не задержался. Жизнь с социального нуля показалась невыносимой, потому, не колеблясь, пошел преподавать русский язык в школу канадских разведчиков, которые потом на Аляске подслушивали переговоры советских военных на Камчатке. Оттого пенсию (опять же на предательстве Родины) заработал большую, но, к чести его, всегда помогал своим внукам, живущим в Брянске. Брошенным в войну на произвол судьбы жене и детям помочь не пришлось. Жизни их в восстанавливаемой от разрухи стране были короткими. Жену и дочь онкология скосила, сына — туберкулез. Но Андрей Петрович не себя винит за то, что не был рядом с ними в трудные годы, обихаживая лишь собственную шкуру, а советскую власть, вот, мол, негодяйка, не позаботилась об оставленных им родственниках…

Спустя много лет так сложилось, что внучка Федора Парфеньевича Богатырчука Галя и Елена, дочь Андрея Петровича, подружились, оттого Елена почти все знает о жизни своей подруги.

— В колледже после многочисленных дразнилок у Гали и случился первый психологический срыв. Она лежала в больнице, потом ее перевели в частный колледж, вроде училась неплохо, но впоследствии работать с людьми не смогла. Никогда. Даже общается трудно. Живет на ренту, которая осталась от семьи.

— Других внуков у Богатырчука не было?

— Были. Два внука и еще одна внучка.

И у каждого из них тоже была большая трагедия… Парни выросли, закончили университет в Оттаве, юридический факультет. Ни деда, ни родителей, которые оплачивали учебу, на выпускной вечер почему-то не пригласили, а когда вернулись домой с дипломами в руках, сели за один стол с родителями и сказали:

— Бабушка и дедушка, папа и мама, выслушайте нас и поймите. Нам стыдно за то, что мы русские, мы никакого отношения к России иметь не желаем. Мы — англосаксы. Мы — британцы. Прощайте. Нас не ищите.

После этого Федор Парфеньевич Богатырчук, известный шахматист своего времени, потом главный врач фашистского госпиталя в Киеве, глава Украинского Красного Креста, видно, у фашистов была напряженка с кадрами, коль многое воплощалось в одном лице, внуков не видел. Парни исчезли, будто и не было их в семье. Осели они в разных городах Канады, изменили фамилию, один так и не женился, второй женился поздно, сказывают, растет пятилетняя девочка, которая и не знает, что у нее русские корни.

— А еще одна внучка?

Беды одна за другой в Канаде буквально ходили за Богатырчуками. Образованная интересная девушка любила с отцом ездить в геологические экспедиции на север, многие геологические коллекции университета в Оттаве были собраны их руками, влюбилась в женатого человека, который обещал жениться, но потом сказал иное:

— Жена ждет второго ребенка. Извини, мы должны расстаться.

Девушка молчком рассталась. Не только с несостоявшимся женихом, но и с… жизнью.

Итого в доме из всех внуков осталась одна Галя. Дед, который служил немцам, прожил 92 года, а вот добрейшая миловидная женщина, волею судьбы родившаяся в доме Федора Парфеньевича, продержалась на этом свете в два раза меньше. В тот момент, когда я получила от нее в подарок книгу, Галя уже была обречена. Онкология змеюшным клубком свернулась в ее изысканной фигурке, и через несколько лет после моего отъезда этой славянки, будто цветок, не привившейся на канадской земле, не стало.

Что случилось с книгами? Не знаю. Во всяком случае, приживалки, удравшие в чужую страну уже из демократической, по рецептам их мечты, России, все время вились вокруг благополучной Гали, и хочется надеяться, что они хоть что-то да перевезли в Россию. В ином случае — книги ушли на помойку. Неужели только для этой свалки около дома в крошечном переулке Оттавы их много лет назад и вывезли воровски из библиотек Киева?

Странно все сложилось и у Андрея Петровича. Канадская ветвь его — внуков почему-то не дала, а вот в России, в нищем Брянске, на далекой и когда-то преданной им Родине, молодая поросль пошла двойнями. И дни свои Андрей Петрович в Оттаве кончил тем, что часами разглядывал кадры самопального видео с сидящими на горшках веселыми замурзанными ребятишками и… плакал. Он тоже по-своему был обречен: никогда их не увидеть, не погладить детей по головкам, не шепнуть им ласковых слов. Да и какие слова сказал бы правнукам этот человек? Прививал бы и своим потомкам психологию предательства?..

— Вам надо уважать наши идеалы, — предупредил меня Андрей Петрович, но моих идеалов уважать не собирался, потому как-то с удовольствием ляпнул:

— Ну, что, е… твои коммунисты?!.

Что ответить, коль и впрямь больше нет в России советской власти? Пришлось напомнить, выиграла ли из-за этого российская родня Андрея Петровича?

Деньги, которые приходили в Брянск из-за границы, потомкам его почему-то не особо помогали. Заводы, на которых парни прежде получали за честный труд честную зарплату, были закрыты, а ларек, который они открыли по продаже мыла и стиральных порошков (при помощи дедушкиных долларов), вскоре был обворован. Круг замкнулся.

— Да, — притворно согласилась я с провокационным вопросом Андрея Петровича и, зная о тяжелом материальном положении его брянской родни, добавила в спор немного объективности: — Однако… вместе с вашими правнуками.

Хозяин дома побагровел, приподнялся… Даже за палку схватился.

На кухню выскочила Елена и закричала:

— Ну, папа, ну, Лариса, перестаньте…

Мы, как нашкодившие школяры, примолкли, а после ее ухода…

— Знаете, почему? — спросила я. — Бизнес у нас, впрочем, как и во всем мире, разрешенный, то есть политический. Чем больше связей в политике, тем крупнее бизнес. А ваши ребята недостаточно образованны, чтобы занять высокое место среди элиты. Да еще и честные, наверно.

Старик недовольно засопел, но ничего в ответ не возразил.

Так о чем же сообщал Федор Парфеньевич Богатырчук в своих мемуарах, которые он начал писать спустя тридцать лет после окончания войны?

«Отец мой, сын священника, — вспоминает он, — обладал приятным голосом, играл на скрипке и был дирижером церковного хора во Флоровском женском монастыре в Киеве. Он был домовладельцем и имел кое-какие средства, так что мы жили безбедно. Будучи лет сорока, он не устоял перед чарами одной из своих певчих, восемнадцатилетней златокудрой красавицы, женился на ней, и первым плодом их любви был автор настоящей книги, родившийся в 1892-м году. Отец умер, когда мне не было пяти лет, и через два года мать вышла замуж за чиновника одного из правительственных учреждений. Отчим придерживался весьма либеральных взглядов, пел и играл на пианино и, по-видимому, был очень интересным человеком, ибо в нашем доме постоянно толклись представители разнообразного богемствующего люда, которых отчим угощал приятными разговорами, а мать вкусными яствами. Вскоре, однако, капитал отца был прожит, отчим скрылся с горизонта, оставив на попечении матери трех детей. Нелегко ей, бедной, пришлось выводить нас в люди. Мне как старшему довелось немало потрудиться, чтобы и ей помочь, и самому закончить университет.

На такой либерально-богемистой основе возникло мое мировоззрение, в котором безграничная любовь к свободе и отрицательное отношение ко всякой несправедливости были смешаны с легким скептицизмом по отношению к так называемому общественному мнению. С такими взглядами я начал свою жизнь и стал в общих чертах верен им на протяжении всей своей жизни» (с. 2).

Итак, образцом для подражания стало кредо своеволия, если выразиться в шутку, бесстойловое содержание в восприятии жизни, игривый цинизм, умение в любой момент свернуть в кусты. Отчим, альфонс, который ограбил женщину и лишил каких-либо основ жизни троих детей, двое из которых были его собственными, не вызвал даже у зрелого Федора Парфеньевича в мемуарах ни одного слова порицания. Он прошел мимо подонка, не отомстив ему за мать хотя бы на страницах воспоминаний.

Окончив гимназию, юноша поступил на медицинский факультет Киевского университета, участвовал во Всероссийских шахматных турнирах, после которых империя послала его на международный турнир в Мангейм. В это время Германия предъявила ультиматум России по поводу объявленной в ней мобилизации, и почти все русские шахматисты, свидетели националистического угара среди местного населения, из-за интриги проводника вагона оказались в немецкой тюрьме.

Когда их освободили, то заставили пройти военную комиссию на предмет годности к военной службе в… Германии, но якобы какой-то военный доктор пожалел их…

«Я глазам своим не мог поверить, когда увидел заключение комиссии, по которому я направлялся „для лечения“ в Швейцарию. Кроме меня отпущены были еще двое: Алехин и Сабуров. Должен указать, что среди невыпущенных были Боголюбов и Селезнев, оба освобожденные от воинской повинности в России» (с. 16).

И уже через 15 страниц Федор Парфеньевич бесцеремонно и едко замечает, что Ленин приехал в Россию в запломбированном вагоне. А сам Богатырчук (жаль, что не удалось задать этот вопрос лично ему) в каком вагоне возвращался в Россию, коль во время войны неожиданно получил от немецкого лекаря на территории Германии «аусвайс» для лечения в… Швейцарии?

Политика — область грязных инсинуаций, в ней легко пустить по миру любую подлость, какая в свое время было пущена против Ленина. И ныне можно было бы пустить по поводу Федора Парфеньевича такую же дезу… Но я этого делать не буду. Документов о вербовке Богатырчука я не видела. Но поразила меня другая мысль: и Богатырчук, и знаменитый шахматист Алехин, из тех, кто был в начале Первой мировой арестован в Германии и отпущен, во время Второй мировой спокойно жили в Германии. Алехин даже вступил в нацистскую партию, как нынче оправдывают его некоторые историки, якобы для того, чтобы иметь возможность участвовать в шахматных турнирах. Хотя… с его великим шахматным талантом Алехин мог бы участвовать во всех турнирах мира в любой стране, если бы покинул Германию. Но что-то его держало. Не документ ли о вербовке? Если бы была возможность залезть с головой в архивы фашисткой Германии…

Известный телеобозреватель Алексей Пушков говорил в своей передаче «Посткриптум» о том, что Ленин получил от немцев на революцию миллион марок. Документов об этом никто не видел и не мог видеть, их просто в природе нет. Даже копий никто показать не может. А сколько миллионов марок, франков, долларов, фунтов стерлингов получили от Антанты белогвардейские генералы, чтобы Советское государство сгинуло с лица земли, Пушков забывает об этом факте сообщить, хотя документы на многочисленные подачки во многих архивах мира лежат, и многие авторы их цитируют.

Каким же было отношение Богатырчука к своей Родине царских времен?

А таким же небрежным:

«Подобно большинству других студентов, я считал тогдашнее правительство сугубо реакционным и ратовал за его обновление, — вспоминает Богатырчук. — О том, что получится, впоследствии никто из нас, включая и старшее поколение, не думал. Основным лозунгом была необходимость поломать старое, идиллическое же, новое как-то само собой образуется. Политические демократии Англии, Франции и США были теми образцами, к которым мы все стремились… Тогда все либералы „жаждали крови опостылевшего старого“, которая пролилась на их же голову».

Недавно выступал на радиостанции «Свобода» бывший мэр Москвы Гавриил Харитонович Попов и, спустя почти 100 лет, повторил то же самое, мол, «для нас главным было свалить коммунизм, а что будет дальше, мы совершенно не думали…».

Ну, ладно, Федор Парфеньевич был молод, он попал вот в такой поток общественной мысли того времени, чего не скажешь о демократе Попове, которому к 1991 году было под сорок, Гавриил Харитонович был деканом экономического факультета МГУ, известным экономистом. Почему знаменитый экономист не мог предвидеть будущего катастрофического обнищания народа? Значит, грош цена ему как специалисту.

Почему коммунист Кравчук, политик с огромным опытом, не мог предвидеть взрыва национализма в регионах после распада СССР? Неужели он не изучал эпоху распада царской России и нигде не читал о том, что происходило в те годы хотя бы в Киеве?

Меняется в стране ход жизни, и мы, судя по воспоминаниям Богатырчука, опять открываем для себя повторяемость многих событий: «На Украине сразу же после революции возродилась деятельность национальных организаций… К последним принадлежала попытка многих горячих голов из УЦР немедленно украинизировать делопроизводство в учреждениях. Тексты и названия опер, и даже вывески торговых учреждений… Чего стоят такие переводы, как „Жиноча Голярня“ „Женской парикмахерской“ или „Винова Краля“ оперы Чайковского „Пиковая Дама“. Не говоря уже об ужасающем переводе текста оперы. Многие чересчур завзятые украинцы забыли внезапно русский язык и „не понимали“, когда к ним обращались по-русски.

Другим недальновидным и неосмотрительным поступком горячих голов из УЦР была явная и скрытая дискриминация всех тех, кто плохо говорил или совсем не знал украинского языка. Из последних добрая половина была коренными украинцами, по тем или иным причинам не сподобившимися языковой премудрости. Этих бедняг не только клеймили всякими презрительными кличками, но иной раз просто увольняли с работы» (стр. 25).

Кто не помнит, как страдали миллионы людей (сколько их из-за этого погибло, еще ведь не подсчитано) из-за страшного бурана национализма, который пронесся по всем республикам после распада СССР? Зачем же после событий 1916–1919 гг. (спросить бы Кравчука) вновь такой же огород городить? Или плевать было на людей? Кстати, Богатырчук пишет, что приказ об украинизации армии гетман Скоропадский получил от… русского Корнилова. Воскресить бы Лавра да потыкать головой в его же дерьмо, как нашкодившего кота…

Но… идем по страницам воспоминаний Богатырчука дальше. Наконец-то Федор Парфеньевич через Геную и Босфор вернулся в Киев, окончил университет и как медик добровольцем отправился на фронт.

В это время фронт разваливается. Медик спокойно уходит домой уже в объявленную независимой Украину, где за несколько лет десять раз меняется власть. А что же Богатырчук? Он каждой власти предлагает услуги медика, почти везде становится во главе госпиталя. При отступлении каждую власть провожает за мост и… удирает (как и Андрей Петрович).

И ни одной властью на страницах своей книги не возмущается, хотя люди погибали в это время легко, будто затоптанные сапогами буряки. Даже приход немцев на территорию Украины, свершенный по приглашению правительства Винниченко для защиты от народного восстания, не вызывает его гнева.

А вот советской власти достается с первой же минуты… И на женщинах вместо платьев — убожество, и грязно, видите ли, в Петрограде в 1923 году, куда ненавистные ему Советы командировали его для участия в шахматном турнире.

Приезжавший в эти же годы из Харбина в Россию бывший идеолог колчаковского движения Николай Устрялов замечает иное:

«Участок Вятка — Пермь. Удобно ехать, мягко, мало трясет, даже писать можно без усилий: международный вагон. Вполне чисто, даже комфортабельно. „Довоенная норма“ в этой области, кажется, налицо» («У окна вагона»).

Богатырчуку в Петрограде хочется «выйти на середину улицы и возопить истошным голосом: „За что боролись, товарищи?“».

Устрялов в это время думает иначе:

«В то время как буржуазный мир ставит в порядок дня закон джунглей и философию штыка, — государство победившего социализма широко развертывает знамя человечества и человечности. В то время как последним словом капиталистической мудрости становится фашистское изуверство, — молодое советское общество всемирно утверждает великие ценности народоправства, демократии» («Документ мирового резонанса»).

Никаких светлых чувств социализм у Богатырчука не вызвал, доволен он только НЭПом, во время которого взял в аренду в школе какие-то приборы и открыл частную практику (с. 68).

Однако темнит что-то Федор Парфеньевич. Ну, какие инструменты можно было взять в аренду в нищей школе? Циркуль, микроскоп? Скорее всего, для отвода глаз оформил аренду на какую-нибудь ерунду, а сам устроил частную практику при государственной клинике, вскоре накопил деньги, и в Вене, куда Советская страна послала его на очередной международный шахматный турнир, купил для своих частных нужд… рентгенологическое оборудование. Но привез его в Киев бесплатно, при помощи… советского посольства.

Однако все равно недоволен Федор Парфеньевич. В это время советская власть устраивает шахматные турниры по всей стране и за границей, на что тратит немалые деньги. И это, видите ли, плохо. Занимается, мол, показухой. Борется с беспризорными? Тоже плохо. И никакого нет желания разобраться в том, в чем разобрался, к примеру, английский публицист Бертран Рассел, притом за очень короткое время:

«В России трудно увидеть какие-либо промышленные товары, кроме некоторого — весьма малого — количества одежды и обуви, опять-таки за исключением того, что требуется для армии. А трудности с продовольствием — убедительное доказательство отсутствия нужных крестьянам товаров.

Как возникло такое положение дел, и почему оно продолжается?

Дезорганизация жизни в стране началась еще перед первой революцией и ширилась при Керенском. Русская промышленность частично зависела от Польши; война велась с безрассудной расточительностью, особенно в отношении подвижного состава. При Керенском наблюдалось повальное увлечение празднествами; впечатление такое, что свобода устранила необходимость трудиться. Все это, вместе взятое, привело к тому, что действительное положение промышленности при большевиках оказалось много хуже, чем даже при Керенском.

И все же главной и наиболее явной причиной явилась невиданная степень зависимости России от зарубежных стран. Из-за границы получали не только оборудование для фабрик и локомотивы для железных дорог — даже технические специалисты и организаторы промышленности были в подавляющем большинстве иностранцами. Когда Антанта продемонстрировала свою враждебность России, иностранцы, занятые в русской промышленности, покинули страну либо перешли в лагерь контрреволюции» (Бертран Рассел, «Практика и теория большевизма». М., «Наука», 1991 г., с 47).

Как видим, объективностью Федор Парфеньевич не отличался.

Однажды Богатырчук узнал, что арестован секретарь возглавляемой им в Киеве шахматной секции, освобождать которого он кинулся к самому наркому юстиции Крыленко, воспользовавшись тем, что тот был еще и Председателем Всесоюзной Шахматной Секции.

Секретаря арестовали за расклеивание антисоветских листовок, дали два года. Ну, с чего бы это эгоистичный, жесткий, люто ненавидящий советскую власть известный рентгенолог-шахматист вдруг рванул к самому Крыленко? Может, сам принимал участие в этой же подпольной группировке, принимал на работу в секцию лишь тех, кто ненавидел советскую власть, вот и струсил? И подтверждает правоту моей догадки тот факт, что вскоре за «троцкистскую» пропаганду арестовали и второго секретаря шахматной секции. Богатырчук подбирал кадры «под себя», а те, не имея такой же хитрости и верткости, то и дело прокалывались. Потому Федор Парфеньевич панически боялся ареста. Значит, были причины для этого.

Во время свидания с наркомом его поразило, что квартира Крыленко была «скромно обставлена, только немного лучше той, которую я занимал в Киеве» (с. 107), что полностью подтверждает выводы Бертрана Рассела о том, что «…большевики успешно решают проблему привлечения деловых людей на государственную службу, не допуская вместе с тем их обогащения, как это происходит в капиталистическом обществе» (Бертран Рассел, «Практика и теория большевизма». М., «Наука», 1991 г., с. 46).

Но сам Федор Парфеньевич жить по такому же принципу не собирался, небескорыстность во всем, что он делал, была главным его кредо, хотя и очень закодированным, сразу не разгадать. Может, оттого летом 1937 г. в украинской газете «Коммунист» появилась статья трех шахматистов Погребысского, Поляка и Константинопольского о том, что Богатырчук — «растратчик народных денег».

Авторы письма утверждали, что «Богатырчук, занятый собственным буржуазным благополучием, к работе с молодежью относится спустя рукава и стремится от социалистического строительства отвлечь как можно больше народных денег». Богатырчуку, возглавлявшему в ту пору Всеукраинскую шахматную секцию (федерацию), вменяли в вину растрату средств, выделенных на организацию городского шахматного клуба, и организацию за их счет гастролей экс-чемпионов мира Ласкера и Капабланки.

Вызванный для дачи объяснений в отдел пропаганды УКП(б) Федор Парфеньевич сумел убедить руководителя отдела в ложности этих обвинений (заодно отметив, что упомянутые гастроли финансировались из Москвы), в общем, выкрутился, после чего в ЦК ему неожиданно заявили: «Знаете, товарищ Богатырчук, и напечатание статьи в газете, и другие проявления недовольства вашей работой явились результатом того, что вашему политическому облику наша общественность больше не доверяет».

В правоте авторов письма у нас еще будет возможность убедиться. А пока врач Богатырчук занимается рентгенологией костей и суставов, в 1940 г. защищает диссертацию на степень доктора медицинских наук, становится профессором. В этот период он выезжает за рубеж не только как шахматист, но и как ученый, для участия в международных конференциях.

Но сам Богатырчук таким же добром советскому государству не платит, он по-прежнему ненавидит все вокруг и не верит ничему тому, что читает на страницах советских газет.

Кризис в США в 30-х годах? Ложь. «Никто в СССР эти описаниям не верил, считая их досужими выдумками советских борзописцев. Я лично был очень удивлен, когда узнал, что депрессия была сущей правдой. Позже мы были обмануты описанием зверств, творимыми гитлеровцами над евреями. Никто, включая евреев, этим выдумкам не верил, и многие евреи поплатились за неверие своей жизнью» (с. 100).

Немцы вошли в Киев 19 сентября 1941 года, а уже 29 сентября на улицах появились объявления с приказом всем евреям — жителям Киева явиться на следующий день в район еврейского кладбища с документами, драгоценностями, теплыми вещами и продовольствием на три дня.

И люди пошли, многие добровольно, потому что не верили советской власти, а члены еврейского комитета успокаивали народ, мол, «немцы — враги, немцы суровы, но они все же культурные люди, мы должны верить обещанию командования…» (А. Толстой, из статьи «Коричневый дурман». М., «Советский писатель», 1984 г., с. 254).

Так возник Бабий Яр, в котором тысячи жертв нашли свою смерть отчасти и по своей вине. Ведь многим из них Советы предложили эвакуироваться, но граждане сознательно не сделали этого.

«У нас прибавилась еще одна проблема, как спасти себя от принудительной эвакуации вглубь СССР», — признается Федор Парфеньевич на страницах своей книги (с 126).

«Наступление немецких войск развивалось стремительно, — отслеживает события тех дней в 2006 г. Никита Китайгородский в своей статье „Персона нон-грата советских шахмат“, посвященной Богатырчуку, — менее чем через три месяца после начала войны частям Красной Армии пришлось эвакуироваться вглубь СССР, и многим киевлянам нечестные врачи, конечно, за мзду, выдавали справки о несуществующих болезнях и необходимости соблюдать постельный режим».

Как вспоминал Богатырчук, сотни людей (в том числе мужчин призывного возраста) попросту прятались на чердаках, в подвалах, пытались «подстраховаться». Федор Парфеньевич в их числе: «Меня „укусила“ никогда не существовавшая бешеная собака, и я проходил курс воображаемых прививок у местного бактериолога».

То есть Федор Парфеньевич поступил по своей старой привычке: проводил уходящую власть… до моста, с легким сердцем смылся из ареала обитания Советского Союза и тут же побежал служить следующей власти — фашистской: «27 сентября было созвано общее собрание киевских врачей, на котором я был избран их представителем для связи с немцами. Мне пришлось иметь дело, главным образом, с главврачом гарнизона, доктором Р…» (с. 128).

«Приход к власти и возвещенная им (Гитлером. — Л. Я) вначале борьба против коммунизма окрылила меня и иже со мной живущих надеждами на гибель коммунизма в неминуемой схватке между Сталиным и Гитлером», — признается Богатырчук, хотя в это время на Западе, как заметил и Федор Парфеньевич, господствовала другая концепция, английская, мол, «плохая или хорошая, но это моя страна».

Что ж, мудро… Эта позиция куда умнее и честнее коллаборантской.

Богатырчука же эта английская концепция не волновала, вскоре он возглавил Украинский Червоный Хрест, который работал под полным контролем фашистского Генерального Комиссариата.

«Одним из первых мероприятий Красного Креста было открытие Бюро по розыску военнопленных, которое совершенно безвозмездно эти розыски производило. Поэтому явной неправдой являются утверждения советчиков и им сочувствующих, что мы на этом „розыске“ заработали много денег. Точных цифр я не имею, но знаю, что мы помогли не одной тысяче жителей Украины разыскать своих близких» (с. 132).

Только какова потом была их судьба? В союзе с фашистами искать военнопленных? И насколько безвозмездно? И чем это потом обернулось тем, кого нашли? И почему председатель Красного Креста никогда не помогал врачам — евреям, полукровкам, в чем сам признается на страницах своей книги, ибо он, видите ли, «был бессилен сделать что-либо для них, как и доктор Р., и об этой своей беспомощности должен был говорить всем обращавшимся ко мне» (с. 131).

Как же хитро, изворотливо написана эта книга! Даже спустя 30 лет Богатырчук не назвал ни одной фамилии из тех немцев, с которыми во время оккупации контактировал. Все персонажи то С., то Х., попробуй проверить даже спустя много лет, подлинно ли изложенное? Возможно, на момент создания мемуаров те фашисты еще были живы. Видела же я в Канаде в 1999 году командира фашисткой подводной лодки, который спокойно жил в Торонто, и никакие еврейские организации его не разыскивали. Вот и фашисты в книге у Богатырчука все порядочные, сглаженные временем и подкрашенные авторским двурушничеством (кроме, конечно, Гитлера и Гиммлера), абсолютно, видите ли, не ведающие, какие приказы выполняют. И ни на одной странице нет слова «фашист». Свои же, как можно клясть даже спустя много лет?

«Если бы не генерал Х. и не многие подобные ему порядочные люди Германии, то бредовые идеи Гитлера и его подручных нанесли бы еще больше вреда…» (с. 134).

А что порядочные люди Германии вообще не пожелали сотрудничать с гитлеровским режимом и оказались либо в изгнании, либо в концлагерях, это Богатырчуку даже в голову не пришло.

В Киеве фашисты устроили облаву, забрали в гестапо членов Городской Управы, Красного Креста, многих расстреляли, но, елки-дрова, нашего героя опять отпустили, хотя и опубликовали заметку о расформировании Украинского Красного Креста из-за крупных в нем злоупотреблений. Даже фашисты обвиняли Федора Парфеньевича в воровстве, но тут же к Богатырчуку домой является депутация из сотрудников институтов Рентгеновского и Экспериментальной Биологии с просьбой «организовать и возглавить новый институт, используя сотрудников и имущество, оставшихся после эвакуации. Немцев особенно прельстило предложение проф. Н. Сиротина — разработать новую сыворотку, предохраняющую от сыпного тифа, вспышки эпидемии которого немцы очень боялись» (с. 141).

— Немцы деда очень уважали, — рассказывала мне спустя много лет внучка Федора Парфеньевича Галина Елецкая. — Он ведь крупный специалист. Многим немецким солдатам помог. Особенно с переломами.

Неужто Федор Парфеньевич и впрямь был завербован, коль его даже из гестапо отпускают, а потом позволяют открыть еще и Медицинский факультет? Мало того, дают командировку для поисков экспериментальных животных в Берлин, где он удивлен антигитлеровскими настроениями среди немцев, однако успокаивается, когда знакомится с генералом Власовым.

Правда, спустя много лет Федор Парфеньевич несколько смущен содержанием листовки за подписью Власова, разбрасывавшейся в 1942 г. с фашистских самолетов над Смоленском, в которой была грубейшая ложь: «лживая пропаганда хочет запугать вас рассказами о фашизме, о расстрелах и жестокостях в немецком плену. Она распространяет сведения о голоде и исчезновении германских резервов. Миллионы пленных могут засвидетельствовать прямо противоположное. Они воспринимают Германию так, какой она является в действительности, где война вовсе не ощущается, где каждый солдат может, по меньшей мере, провести свой отпуск в семье».

Фашисты, да, еще могли провести отпуск в семье, однако Власов не мог не знать, что тысячи советских солдат в плену мечтали лишь о грязном капустном листке. Из-за одной только этой лжи никак нельзя по меркам всех времен и народов считать Власова «полководцем», умным человеком, дальновидным политиком и честным генералом.

Но Богатырчук спрыгнуть с подножки коллаборационизма уже не мог, хотя фашисты терпели уже поражение по всем фронтам, значит, пришла пора профессору переползать на следующую политическую шею.

«Я отдал приказ об эвакуации по Институту, еще не решив окончательно, как самому поступить, — пишет Богатырчук в своих воспоминаниях дальше. — В тот же день ко мне явились два молодых технических работника Института и заявили, что они — члены подпольной коммунистической ячейки и гарантируют мне лично полную безопасность в том случае, если я останусь в Киеве» (с. 156).

Однако вечером на семейном совещании решили во имя будущего молодых «найти свободную жизнь в свободной стране» (с. 157). (Как мы уже знаем, никакого будущего у молодых в Канаде не окажется.)

На той же странице, на которой семья обсуждает, куда им теперь податься дальше, читатель вдруг узнает, что даже во время войны у Богатырчуков была домработница Варя (которая тоже принимает решение драпать вместе с немцами)… Ничего себе борец с фашизмом: и в оккупации — на мягких подушках и с розовыми тарелками на столе.

«Наших вагонов было достаточно не только для сотрудников, решивших отряхнуть прах коммунизма от ног своих. В отдельном вагоне ехали хладнокровные экспериментальные животные… Аксолотли проехали не только через всю Европу, добравшись в целости и сохранности до Мюнхена, но и переехали через океан, найдя свое пристанище в Экспериментальном Раковом Институте г. Баффало в США» (с. 158).

В общем, украденные в Киеве аксолотли были заложниками будущего благосостояния Богатырчука и подобных ему перебежчиков, что он и подтверждает: «В этом учреждении сыновья, внуки и правнуки киевских благодетелей человечества пребывают по сегодняшний день. Я не ошибусь, если скажу, что эти труженики на благо науки подарили онкологии (наука о раке) не менее двух сотен работ, посвященных разным проблемам опухолей» (с. 158).

Однако работы на основе наблюдений за украденными в Киеве аксолотлями, скорее всего, были высосаны из пальца, лишь бы втереться в доверие очередным покровителям, лишь бы приютили. В будущем эти труды не помогли даже умирающей от рака внучке Богатырчука.

23 сентября 1943 года коллаборанты в вагонах, которые предоставили им немцы, покинули Киев, год просидели в Кракове. Затем в Праге на организованном фашистами шахматном турнире Федор Парфеньевич… «был поражен тогда прокоммунистическими настроениями в среде чешской интеллигенции… Чехи от мала до велика ждали большевиков, как манны небесной» (с. 164).

«Приказ о немедленном отъезде пришел в начале августа столь неожиданно, что мы терялись в догадках о его причинах. Только позже мы узнали, что он был связан со вспыхнувшим в Варшаве восстанием» (с. 166).

Поезд с коллаборантами отправился в Берлин, Грюневальд, Потсдам, Бабельсберг, Карсбад. В Берлине Федор Парфеньевич волчком вертится вокруг Власова, цель которого за пять минут до собственной смерти — непременно скинуть бы в далекой Москве большевиков, захватить Прагу.

Паровоз, однако, неожиданно уткнулся уже в… американские бомбежки.

В итоге «оказалось, что и тут „склалось“ гораздо благополучнее, чем „жадалось“. Ни наше имущество, ни семьи от бомбардировок не пострадали… Но дома меня ждало новое волнение. Когда моя жена увидела те пожитки, которые я принес с собой из Карлсбада, она всплеснула руками и голосом, полным трагизма, спросила:

— А где же твои брюки?

Я… вспомнил, что перед нашим расставанием жена вшила в этот предмет парадного убранства значительную часть наших драгоценностей. На них мы рассчитывали прожить первое время после переселения в новые края.

И, о счастье! На самом видном месте среди брошенного тряпья, находились мои вещи» (с. 210–211).

Зашитые в штаны драгоценности во время войны? Откуда? Семья на чужбине скиталась от города к городу, продукты — по космической цене, надо хоть чем-то оплатить ночлег, люди ведь уже и в Германии голодные… Это же сколько надо было на родине сотворить неблагих дел, чтобы в центре Германии под жесточайшими бомбежками прижимать к своей заднице кучу бриллиантов?

Как видим, штаны с бриллиантами все-таки нашлись, не зря лукавого Федора Парфеньевича и советские люди, и даже фашисты обвиняли в воровстве.

Жаркий день, обмахиваемся кепками. Внучка Богатырчука — Галя Елецких, Елена и я стоим в центре Оттавы за билетами на выставку народных промыслов.

Отвернувшись в сторону, Галя показывает на роскошный трехэтажный особняк.

— Этот дом мой дедушка купил, когда семья в 1948 году перебралась из Германии в Канаду. Но потом оказалось, что нам не по силам платить налоги за землю в центре Оттавы. Его продали и купили поменьше, двухэтажный, в котором я сейчас и живу.

Вот и верь после всех этих признаний в то, что Богатырчук не грабил. Грабил и еще как! И библиотеки, и музеи, и научные лаборатории. Потому в Советской армии и действовал Смерш, чтобы во время войны страну сохранить и уберечь народ от желания пограбить собственную родину. Как это случилось в 1991 году, когда какие-то странные типы потащили из России через Польшу ящики с золотом, отчего рядовые поляки, бывшие фронтовики, за голову хватались и в 1992 году выговаривали мне в городе Лодзь: «Что же это, пани, у вас в стране творится, не стыдно?».

После 1991 года в России была эпидемия грабежа. Директора заводов заныкивали заводскую кассу, присваивали помещения, оборудование. Рабочие крали детали, по ночам растаскивали художественную металлическую ограду вокруг предприятий, чтобы пристроить на свои дачные участки. Председатели колхозов присваивали трактора, счета, фермы, пасеки, скот… Крестьяне — растаскивали сеялки, плуги, стучали ножками, чтоб им немедленно отдали земельные паи, которые вскоре же продали за бутылку. Потом были изумлены тем, что банки бандитского происхождения начали гнать их из домов и с земли.

Следом пошли воры изысканных намерений: у госпожи Любови Слиски, спикера Российского парламента, грабители оказались в элитной, охраняемой квартире и похитили: серьги золотые; кольцо в комплекте Louvre, изделие украшено большим количеством коричневых и прозрачных бриллиантов; колье из белого жемчуга с бриллиантами… Много других драгоценностей (список добросовестно опубликован в газетах) на огромную сумму, отчего в Саратове до сих пор удивляются, откуда это у гражданки, хоть и депутата Госдумы, такое количество всего очень ценного, коль она еще недавно на заводе работала, а перед тем в газетном киоске сидела?

Но и это мелочи…

«В окружении силовиков подчеркивают, что в последнее время их внимание привлекает владелец Новолипецкого металлургического завода, член бюро РСПП Владимир Лисин (владеет 82,4 процента акций).

Исполнительная власть, Законодательное собрание без его согласия в Липецке не принимают ни одного важного решения. К тому же за последние годы, по версии журнала Forbes, Лисин добрался до третьего места среди олигархов с состоянием 11,3 миллиарда долларов».

«Почему у Ганеева, одного из руководителей МВД к моменту ареста были дом с прислугой, теннисным кортом и бассейном, яхта 200-метровая на берегу Средиземного моря? Почему никто не замечал, что ежемесячные доходы „оборотней“ явно превышали их зарплаты? Почему даже среднее милицейское начальство строит особняки, и никто из прокурорских работников не задается вопросом — а где взяты средства для дорогостоящего строительства?» (Интернет, из статьи «Коррупция во властных эшелонах»).

А предтечей всех этих нынешних воров, политического движения под названием «Стяжательство» на территории растерзанного Советского Союза, был хитрый, ловкий Федор Парфеньевич Богатырчук, который шахматами прикрывался, как бандит ребенком.

Такую суровую оценку бывшему советскому шахматисту я даю потому, что после отъезда из фашистской Германии Богатырчук посвятил свою жизнь неистовой борьбе за то, чтобы разрушить СССР, чтобы были у нас платное образование и медицина, чтобы люди по отношению друг к другу были злыми, как собаки.

«Здесь мы и подходим к кульминационному этапу биографии Богатырчука, вызвавшему столь яростные споры…» — пишет в своей статье Никита Китайгородский, утверждая далее о том, что «тема „коллаборационизма“ (т. е. сотрудничества с оккупантами) очень деликатна и не может оцениваться столь однозначно, как это делалось в советское время (речь, конечно, не идет о бесспорном участии в военных преступлениях)». Сегодняшние оценки, как правило, звучат вполне объективно. Например: «Для людей типа Богатырчука… а таких были десятки тысяч, война, начавшаяся нападением Германии на СССР 22 июня 1941 года, была, может быть, и Великой, но вовсе не Отечественной, она стала продолжением Гражданской войны. Их обвиняли и продолжают ныне обвинять в предательстве родины, но СССР, против которого они воевали, родиной они не считали».

С этой сказкой давно знакомо человечество: во всех концах света и во все века находятся людишки, которые любят только права, а обязанностей не признают и ловко перекидывают их на плечи других.

Что коллаборационизм — тема деликатная… никогда с этим не соглашусь. Миллионы людей с оружием в руках погибли в боях за Родину, и на кораблях, и в самолетах, и в штыковых, и в жутких танковых атаках, когда пылали в огне и сердца, и руки, и души…

А вот у таких людей, как Богатырчук, у которого даже в войну жила домработница, в штанах же — зашитые бриллианты, у таких людей и не было Родины — это вернее. Их Родиной была нажива… при всех режимах. И не признали они только одну власть, Советскую, при которой не было возможности открыто и нагло грабить других, что нынче и происходит в буржуазной России. Советская власть смело и отважно стояла на защите интересов рабочих и крестьян до тех пор, пока миллионы людей понимали это, а главное — ценили.

В коллаборационистской, бандеровской среде, в несчастной ныне Украине поднимают на щит все, что в годы Великой Отечественной воняло предательством. Потому Никита Китайгородский бросился в Канаду, чтобы найти следы Богатырчука. Федерация заочных шахмат Украины совместно с Канадской ассоциацией заочных шахмат с 1 декабря 2002 г. по 29 июля 2005 г. уже проводят международный турнир памяти Богатырчука по электронной почте с участием 15 международных гроссмейстеров и мастеров из 11 стран.

Жовтобляки забыли, что Нюрнбергский трибунал осудил фашизм на все времена. Народы Европы и Советского Союза осудили еще и духовных попутчиков фашизма, потом почти во всех странах преследовали тех, кто шагал с гитлеровцами о бок, а тем более тех, кто удрал вместе с ними в отдельных вагонах.

У Федора Парфеньевича Богатырчука к тому же был личный, персональный Нюрнбергский трибунал. Внуки его, выпускники юридического факультета в Оттаве, из ежедневного общения с дедом знали куда больше того, что узнала я и что нашел нужным изложить в своей книге сам автор. Взвесив с юридической и человеческой точки зрения все поступки старших Богатырчуков, они приговорили их к отсутствию права иметь будущее в лице даже собственных внуков. Парни не захотели воспользоваться тем, что вытащил под полой из родной страны дед, и ушли от него навсегда. Коллаборанта фактически казнили собственные внуки, для которых он так старался добыть какую-то странную свободу, в которой, по его представлениям, должно быть много своеволия, наглости, верткости и умения в любой момент смыться в кусты.

Жизнь это решение внуков безжалостно воплотила в реальность. Жаль только, что в ареал мести она включила и совершенно невинных девушек: Галину Елецкую и ее сестру.

Хочется ответить еще на один вопрос, который Федор Парфеньевич Богатырчук, стоя на петроградской улице в 1923 году, хотел выкрикнуть в лицо всему пролетарскому народу Страны Советов: «Чего вы добились, товарищи?».

Вернемся опять к временам Гражданской войны. Раскроем одну из книг о той эпохе.

«Винниченко снова что-то хотел сказать, но мистер Дженкинс не опускал своей корректно-предостерегающе поднятой ладони.

— Так вот, банковские и промышленные круги Штатов уполномочили меня сделать украинскому правительству два предложения: заключить с деловыми кругами Штатов конвенцию о концессии на безотлагательное строительство американскими компаниями на территории Украины участка железнодорожной магистрали Москва — Донецкий бассейн и магистрали Донецкий бассейн — станция Шепетовка на Подолии. И второе, — мистер Дженкинс все не опускал предупреждающе поднятой ладони, — продать компаниям Штатов украинские железные дороги: участок Московско-Киево-Воронежской, Южную, Екатерининскую и Юго-западную.

— В концессию? — наконец удалось-таки задать вопрос несколько ошарашенному Винниченко.

— Нет, нет! Я ведь сказал — продать, — возразил мистер Дженкинс, — в полную собственность и навечно. — Он добавил с любезной улыбкой: — На этот раз форма концессии не могла бы нас удовлетворить, ибо, надеюсь, вам известно, что эти железные дороги уже в значительной мере принадлежат американским страховым компаниям. В Киево-Воронежской „Лайф иншюренс“ имеет акций на три миллиона долларов, „Эквитебл“ — на два миллиона; в Юго-восточной „Лайф иншюренс“ — два, а „Эквитебл“ — свыше полумиллиона; а Юго-западная построена в значительной степени на средства тех же компаний. Вам, конечно, известно, что общая сумма наших акций в украинских железных дорогах до семнадцатого года составляла восемнадцать миллионов долларов, но со дня Февральской революции сумма эта, в возмещение известного вам займа Временному правительству, значительно возросла? К сожалению, сегодня я не имею точных цифр — их привезет завтра мистер Стивенс. Наши вклады увеличились примерно в два или в два с половиной раза. Во всяком случае, расчеты с Временным правительством уже обеспечили нам контрольные пакеты акций на эти железные дороги. Какая же может быть речь о концессии, посудите сами? — Мистер Дженкинс уже совсем приятно, дружески улыбнулся.

Владимира Кирилловича оросило потом с головы до ног, и единственное, что в этот миг мелькнуло в его сразу затуманившейся голове, были не вполне корректные выражения по адресу Керенского. Что-то вроде: „Сашка! Проклятый Сашка, продал-таки Украину американской акуле капитализма!“» (Юрий Смолич, роман «Ревет и стонет Днепр широкий». М., 1966 г., с. 626).

Так за что боролись? И в семнадцатом, и в сорок первом сознательные, дальновидные граждане шли в бой за Независимость от… Дженкинсов, и от тех, кто Дженкинсам мог бы нас продать. Чтобы все, что заработали трудяги для собственной державы, на здоровье ее народов и было потрачено. Чего абсолютно не понял вроде умный, но из-за своей алчности недальновидный, наглый и политически малограмотный Богатырчук.

Недавно Путин в Госдуме признался, что нынешние нувориши заложили под кредиты в зарубежные банки даже… российские стратегические предприятия. Теперь народу их предстоит выкупить. Наши предприятия оборонного значения обменены на частные виллы, яхты, личные лайнеры… А гражданам России надо опять затянуть пояса, чтобы компенсировать самим же себе такие глобальные потери.

Круг замкнулся. Страна вновь вернулась к ситуации, когда мистер Дженкинс нам улыбается теперь куда больше, чем прежде, ибо почти все месторождения России ей полностью уже не принадлежат.

Перед моим отлетом из Канады автор газеты Леон Воловиков сказал:

— Вы думаете, что Андрей Петрович такой однозначный? Э-э, нет! Когда прилетел в Оттаву Ельцин, он вышел в центр города с лозунгом на русском языке и английском: «Банду Ельцина под суд!», «Ельцин, вон из Канады!».

Я оглядела улицу и представила, как стоит старичок на дрожащих ножках около Королевского замка и упорно держит плакат, смысл которого никак не совпадает с задачами крутого буржуазного государства, в котором ему выпало жить, и с каким удивлением на это реагировало местное общество.

— Знаете, как тут бесились те, кто удрал из СССР? Он же на старости лет… всем наперекор. А Канада еще вся рукоплескала Ельцину…

— Неужто?

— Андрей Петрович газеты из России все время читает, и наконец-то разочаровался в американской демократии. Особенно когда понял, чем янки опасны для его правнуков.

В общем, хозяин дома, у которого мне пришлось гостить, через множество своих терний и страданий наконец-то понял: хочешь иметь потомков, защищай свою Родину. В молодости Андрей Петрович от этого увернулся, а обязанность эта и в старости его догнала. Да так дожала, так в клещи взяла, что хоть на стенку кидайся, а что-то делай, ибо внуков и правнуков своих он любил каждую секунду.

Обдумывая его жизнь, мне хочется пожелать, чтобы и наш народ скорее бы обрел зрение… дальнее. Очень дальнее. А не то, из-за которого виден над горизонтом — лишь один день… Одно деревце либо один холм.

Великому нашему Народу — великое и объемное зрение! Во всех предстоящих сражениях. Когда буквально каждому человеку придется отвоевывать под солнцем и рабочее место, и свою судьбу. У хищников всех мастей и стратегий. Своих и чужих.

МОСКОВСКАЯ ЛИ ЭТО САГА?

Как-то прошелестели на телеэкране две кинобеллетристики — «Московская сага» и «Дети Арбата». Сюжеты двух фильмов просты, как стакан кефира: «дети Арбата» — ангелы, поступают архиверно, ни в чем не виновны перед Родиной, а тиран Сталин их, розовых и, как зайка, пушистых, ни за что… сажал. Ах он змеюка!

В фильме «Московская сага» не поймешь, чем занималась главная героиня телероссказни — жена маршала Градова? Реплики ее — не ко времени смелые, совершенно не соответствуют той строгой эпохе. К тому же одета героиня очень по-киношному, с намеком на западный фарс, а вовсе не так, как одевались до войны и после нее наши трудолюбивые матери и скромные бабушки.

Веронику сажают в концлагерь вместе с мужем за то, что Градов якобы козырнул на фронте полякам, сторонникам маршала Андерса. Тем самым, которые не захотели воевать на территории Советского Союза, а когда Сталинград заливало кровью, спокойно продефилировали по Волге с оружием в руках на баржах в Иран, чтобы соединиться там с буржуазно ориентированными польскими частями.

После освобождения из концлагеря Вероника Градова еще хороша красотой неизработанной на тяжелых работах женщины, роскошно одета, великолепно причесана, пошловата, чувствуется, что ей неведом какой-либо труд. Героиня, кажется, нигде не работает, ничего не создает, но спеси в ней — полные щеки, а уж критики на то, что создают иные, ну, полные кишки!

В общем, перед нами высокопоставленная, воинствующая, гламурная, глянцевитая домохозяйка. И вот такую бездельницу (по сценарию фильма) почему-то кидается спасать чуть ли не весь флот США и американское посольство в лице его воровато слоняющего по московским улицам представителя, влюбленного, видите ли, в эту ничего не представляющую собой особу. Что ж, любовь свершается не по соседской логике и предсказуемой быть не может.

Но Вероника… она ж не любит американца… Однако мгновенно кидается в его супружеские объятья, как только слышит льстивые фразы о своей кукольной мордочке.

Брак, основанный лишь на шкурном расчете, естественно, обрушился, правота и необходимость его опровергнуты дальнейшей логикой событий в самом фильме. Тогда во имя чего на экране этот никчемный огород городили, коли сюжетная линия — не ценнее мгновенно разлетающегося одуванчика? Чтобы показать, как значимы были для чужой державы «дети Арбата»? У нас уже было время увидеть, для чего они в Истории были нужны. Чужие державы всегда нуждаются в агентах, которые воплощали бы их свинство в других странах.

«Дети Арбата» понадобились враждующей стороне как бревна, которыми вышибали ворота в нашем социалистическом стане. Дети Арбата из породы тех, кто еще в древности во время осады крепостей открывал ворота врагу.

Один из знакомых мне диссидентов, отсидевший когда-то в Потьме, был депортирован в Израиль, затем перебрался в США, где столь же рьяно занялся было наведением порядка. Михаила в Нью-Йорке тут же арестовали, защелкнули на руках наручники. Полицейские ушли в другую комнату, а ретивый «блюститель антисоветской маниловщины» услышал неожиданное:

«Неужели эти сволочи и у нас будут вытворять то же самое, что и в СССР?»

Может, более позднее поколение Градовых, отцы и матери «детей Арбата», патриотичнее? Мэри Вахтанговна Градова, жена знаменитого врача, которую скверно сыграла Инна Чурикова, в ее исполнении — это более чем странная особа: весь телесериал, будто старорежимная барыня с картины «Все в прошлом», непрестанно сидит в кресле-качалке. В фильме супруга высокопоставленного медицинского аппаратчика, хозяйка большого двухэтажного дома, похожа на ленивую барыню, чванливую жену чиновника императорских времен, забывшую как-то, что живет она в советской стране, а не на даче господина Столыпина.

Опять же… кем работает Мэри Вахтанговна? Какая у нее профессия, что сделала для Родины? Выходит, и эта домохозяйка?.. Но и хорошая хозяйка в ней не читается: в доме — работница Агаша… Барыня так насмешливо и презрительно к ней относится, особенно в минуту личной трагедии Агаши, когда ее предал дорогой человек, так пошловато обещает найти ей другого, что видишь: отношение к молодой женщине у нее — как к домашнему попугаю. Барство, которое молью сидит на Мэри Вахтанговне, превращает ее в фильме о советской эпохе в никчемную индюшку.

Актриса Инна Чурикова после съемок фильма сказала о героях этого телефильма: «Там все нужны, необходимы, там все любят друг друга». Что нужны — это точно, а насчет любви… Судя по отношению к Агаше, человеку из народной глубинки, стоящей на низкой ступени социальной лестницы, все далеко не так.

Актриса (может, в пылу профессиональной самонадеянности), не нашла интересных изобразительных средств для образа жены советского врача, которой в первую очередь следовало быть великой трудягой, чтобы в трудных условиях того времени создать хороший быт для своих детей и творческую обстановку для мужа, солидного научного светила.

Глядя на главных героев фильма, понимаешь, насколько Василий Аксенов не любит простых людей, особенно тех, кто не болеет космополитизмом да манией собственного величия. Но откровенно об этом сказать не решается. Однако в уста простой русской женщины, полюбившей маршала Градова, вкладывает такую уничижительную оценку самой же себя: мол, «я понимаю, что я тварь дрожащая, я тебя не стою, но…». Диву даешься, как это перекликается в веках с Библией, написанной, конечно, с точки зрения иудейских господ, мол, и «собакам перепадают крохи с господского стола»…

Почему же, спрашивается, молодая очаровательная женщина не стоит решившего подгулять на фронте женатика? Почему это медсестра не стоит маршала? Что это за мужской авторский шовинизм? И почему Тася, даже придя на могилу Градова, дрожит от страха перед возможной встречей с всесильной Вероникой?

В этой кино-дем-агитке чувствуется классовое презрение к простым людям, которые изображены в ней недалекими, недотепистыми, без высоких планов и перспектив, а главное, насмерть неосведомленными в том, что, видите ли, открылось «отцам, матерям и детям Арбата».

Мэри Вахтанговна, ко всем ее недостаткам, еще и врет, как сивый мерин, врет так, как хотелось бы автору и как врала в жизни когорта его друзей той эпохи. Выслушав имена арестованных врачей, героиня фильма восклицает: «В списке все евреи!».

Насчет жертв-евреев… Это давно известный прием и надоевшая уже всей людской цивилизации спекуляция на националистической основе. В Аргентине в середине прошлого века арестовали группу банкиров за махинации, позволившие разбогатеть владельцам банков, но подорвавшие финансовую систему страны, что привело к полному обнищанию населения, как и у нас во время дефолта 1998 г. Среди арестованных оказалось несколько финансистов еврейского происхождения. И тут же в сотнях средств массовой информации по всему миру поднялся ор, что финансистов арестовали лишь потому, что они евреи.

То же самое на наших глазах произошло и с господином Гусинским. Стоило его прижать в России за финансовые гадости, как газеты прямо-таки надорвались от вопля, что Гусинского, главу Еврейского Российского Конгресса, преследуют не за то, что он жулик, а за то, что еврей.

Когда арестовали Гусинского в Израиле, активный строитель благополучия лишь своей семьи, мадам Боннэр, как выразилась в Интернете автор Таллерова, старуха с лицом Чикатило, горько заметила, что она не знает, как помочь «русским евреям» в Израиле. Когда арестовали Гусинского в Греции, мадам быстро встрепенулась и опять прокричала давно известное как можно арестовывать олигарха, бывшего главу Еврейской общины, ведь из-за этого поднимется антисемитизм в… России.

Так и с врачами сталинской эпохи… Они же в профессиональном плане, видите ли, с точки зрения демократов, непогрешимы, с огромными званиями, а оказались в тюрьме лишь потому, что… евреи. Хотя в том подлинном списке арестованных, как и в аргентинской ситуации, «делегация» была смешанной.

А коль в списке только евреи, как утверждает Мэри Вахтанговна, в том числе, и ее собственный муж, значит, перед нами не московская сага, а история еврейской диссидентствующей семьи из Москвы. Профессорская семейка получила от советской страны все блага, учила бесплатно в институтах своих детей и родственников (что на Западе стоит огромных денег), имела огромную дачу в Кунцево, хотя рабочие в это время ютились в бараках, но все время держала кукиш в кармане.

И на такой вывод автор сценария и создатели фильма напросились сами: перед нами на экране разворачивается националистическая еврейская сага в изложении удравшего из СССР сиониста, которому принадлежат оскорбительные высказывания о нашей стране: «Я рад, что Гайдар дал хороший пинок матушке России». («Комсомольская правда». 12.08.1993 г.). «Я сам торчал на куче разных вещей, заимствовал, и все такое — это нормальный переход из одной стадии в другую. Вообще можно представить себе, как Россия будет распадаться на княжества, а Украина их будет по одному поглощать, а что, почему бы и нет? Нормально» («Новое русское слово», 8.01.1999 г.).

Однажды по телевидению показали митинг из США, на котором Василий Аксенов признался, что ему дорога иная страна пребывания: «Здесь, в столице нашей родины на Брайтон-Бич…» (звучало по НТВ в 8 ч 05 мин 19 09.2000 г.).

Так что советская эпоха сталинского периода показана чужими глазами, злым умом и нечестным сердцем. Про такого человека у всех народов говорят одно: негодяй за прошлое ничего не дает.

Кстати, там, в столице его новой родины на Брайтон-Бич, за медицинские ошибки врачей тоже сажают, тем не менее из уст Аксенова возмущенных воплей по этому поводу не слышно.

«Отвратительная инквизиция в сфере здравоохранения», — сообщают американские газеты: «Известный медицинский специалист-исследователь, доктор наук и дипломированная медсестра, Хальда Кларк, была арестована в своем доме в Сан-Диего. Д-р Кларк — автор нескольких вызвавших бурную полемику популярных книг, в числе которых можно назвать „Исцеление всех видов рака“ и „Исцеление СПИДа“ (Hulda Clark, „The Cure For All Cancers“, „The Cure for HIV/AIDS“).

Д-р Кларк была арестована в купальном халате, в возрасте 71 года, по обвинению в попытке скрыться от властей, и провела 16 суток в камере предварительного заключения в городе Сан-Диего, в Калифорнии. После этого ее буквально „доставили“ в Индиану на заднем сиденье автомобиля, проехавшего 3500 км за полтора дня.

В чем состояло ее преступление? Закончив медицинские исследования в университете, в которых она участвовала после получения степени магистра в двадцатилетием возрасте, г-жа Кларк приступила к своим исследованиям рака и СПИДа. Но, как мы уже видели, такие исследования не дозволяются. Как только разработанные ею методы лечения начали помогать больным, правительство штата Индиана приставило к ней двух тайных агентов-следователей…

Почему идеи доктора Кларк настолько опасны? Они ведь основаны на здравом смысле, и их практическое применение не требует огромных затрат на дорогие фармацевтические препараты. Ее основное положение заключается в том, что иммунная система человека не способна справляться с ежедневным притоком токсичных веществ, бактерий, вирусов и паразитов. Для того, чтобы помочь иммунной системе бороться с заболеванием, необходимо ежедневно выводить из организма ослабляющие его вещества и вредителей.

Д-р Кларк была освобождена под залог, и в настоящее время ожидает суда» («Новое русское слово», 22.09.2000 г.).

Да, а насчет профессиональных знаний светил из нашего советского прошлого… Почему они непогрешимы? Рядовой врач Лидия Феодосьевна Тимашук в угоду своему медицинскому начальству должна была не заметить инфаркт у члена правительства?

Из письма Лидии Тимашук Хрущеву…

Письмо датировано 22 марта 1956 года. Спустя несколько месяцев Хрущев выступил на XX съезде партии. И хотя выступление первого секретаря ЦК партии было закрытым, его содержание вскоре узнала вся страна: в нем персональное «посвящение» врачу Тимашук Лидия Феодосьевна получила под дых от Хрущева, который пошел на поводу у сионствующих: «Собственно, никакого „дела“ не было, кроме заявления врача Тимашук, — сказал он, — которая, может быть, под влиянием кого-нибудь или по указанию — ведь она была негласным сотрудником органов госбезопасности, написала Сталину письмо, в котором заявляла, что врачи якобы применяют неправильные методы лечения» (Валерий Бурт, «Клеймо Лидии Тимашук», Лит. газета, 2003 г.).

Уже за одну эту подлянку по отношению к маленькому человеку, обратившемуся к лидеру государства с просьбой признать ее профессиональную правоту, Хрущева следовало бы мгновенно убрать из Кремля.

Как видим, в деле врачей сажали не евреев, а тех, кто не пожелал быть верным клятве Гиппократа, кто свое невежество и равнодушие к больному выдал за профессорский уровень. И пожизненная травля Тимашук свидетельствует лишь о том, насколько сильным было ядовитое сионствующее сарафанное радио в одной только Москве, целью которого, как потом подтвердило время, было глумление над любым проявлением советского менталитета в человеке, над любым проявлением честности.

Фильм «Московская сага» — сага о той травле, свидетельство глумления иудствующей интеллигенции того времени над простым человеком, не достигшим высокого уровня на социальной и интеллектуальной лестнице.

Это и есть классовый шовинизм интеллигенции к своему народу, в наше время как-то еще не обозначенный в современной литературе.

И так ли уж глубоки и непогрешимы знания у медиков всех рас и наций? О чем говорит нынче мировая статистика? В США, к примеру, ежегодно до 100 тысяч человек умирают из-за медицинских ошибок. Доказательства? Пожалуйста…

«Президент Клинтон отдал распоряжение федеральным ведомствам принять меры, чтобы сократить число медицинских ошибок, из-за которых умирают десятки тысяч пациентов. Трагедии случаются, когда фармацевты выдают не те лекарства, которые значатся в рецепте, или ошибаются в дозировке. Грубые ошибки больничного персонала нередко приводят к смерти пациента.

Белый дом серьезно отнесся к рекомендациям, содержащимся в отчете Национальной академии наук, обнародованным на прошлой неделе. В отчете говорится, что число ошибок можно сократить как минимум вдвое, если органы здравоохранения будут собирать и анализировать информацию о них. В 20 штатах практикующих врачей и больницы обязывают сообщать о медицинских ошибках.

Как отмечает газета „Нью-Йорк таймс“, у федеральных властей есть мощный рычаг воздействия на медиков, поскольку администрация полностью или частично субсидирует многие больницы, дома для престарелых и другие медицинские учреждения. По замыслу Белого дома, каждая медицинская страховая компания, обслуживающая федеральных служащих, должна предпринять решительные меры, чтобы снизить вероятность ошибок» («Новое русское слово», 08.1999 г., Нью-Йорк).

«С 1935 по 1975 год 63 тыс. шведских граждан (из них 95 процентов — женщины) были подвергнуты принудительной стерилизации, — сообщает далее г-та „Новое русское слово“, (5.05.2000 г.). — К такому выводу пришла комиссия шведского правительства по расследованию правонарушений в области медицины после трех лет работы.

Принудительной стерилизации подвергались лица, чье здоровье или национальная принадлежность не устраивала надзирателей от медицины, озабоченных чистотой скандинавской крови. Считалось, что не следует иметь детей цыганам или людям, чьи родители принадлежат разным расам. Женщин не выписывали из больниц до тех пор, пока они не соглашались на стерилизацию, девушкам в случае отказа не давали заканчивать учебные учреждения».

«Есть и банальные проблемы, как, например, плохой почерк вашего лечащего врача. Из-за этого фармацевты долго крутят перед глазами рецепт, пытаясь разгадать, какую дозу он „накалякал“ —10 миллиграмм или 10 микрограмм. Иногда даже название лекарства трудно разобрать. Слишком много лекарств имеют схожие названия. Их легко спутать. Скажем, есть болеутоляющее средство селебрекс или антиспастическое лекарство — серебикс. Нарканом лечат от передозировки морфия, а норкуроном воздействуют на мышцы дыхательной системы.

Много проблем связано с бурным ростом медицинских технологий. Врачи нередко не успевают следить за новшествами диагностической или лечебной аппаратуры и часто нажимают „не на ту кнопку“.

Большинство врачей, получив однажды лицензию, дающую им право практиковать, не проходят регулярную переаттестацию, подтверждающую их профессиональный уровень. А эксперты настоятельно рекомендуют открыть федеральный Центр безопасности пациентов» («Новое русское слово», Нью-Йорк, 1.12.1999 г.).

«В ходе лечения президента Словакии Рудольфа Шустера медики допустили ряд грубых ошибок, едва не стоивших ему жизни. В этой связи в отставку подал министр здравоохранения республики Тибор Шагат… Состояние здоровья Шустера… его постепенно отключают от приборов искусственного дыхания» («Новое русское слово», 7.07.2000 г.).

Тогда где же романы, созданные нашей диссиденствующей интеллигенцией, о судьбах врачей, преступно и халатно относящихся к своим несчастным пациентам, живущим вокруг поместья Аксенова в местечке Фейрфакс под Вашингтоном?

Впрочем, что-то Аксенов и на Западе пишет, но определяет свое нынешнее творчество как «Новый сладостный стиль: Вашингтон — Париж — Женева — Тель-Авив — Москва — Самара — Лахти — Висью — Стокгольм — Париж — Вашингтон — Гринелл — Вашингтон — Флоренция — Москва — Вашингтон — Москва — Самара — „Иван Кулибин“ — Париж — Пер-Лашез — Альпы — Ницца — Париж».

А сотрудники вышеупомянутой американо-иерусалимской газеты подобное космополитическое творчество обозначили как: «Бруклинский Легально Иммигрантский натурализованный кошерно-обработанный мюзик-холл. Бруклинско-Ленинградская Интернациональная Нееврейски-Криминальная обалденная Мишпуха» («Новое русское слово», 8.01.1999 г.).

Как видим, дело не в «бруклинско-обалденной мишпухе», и даже не в судьбах врачей сталинской эпохи, а в том, чтобы скомпрометировать на экране систему советской общенародной собственности, доходы от которой в руках государства шли всему народу, а не только выскочкам. По всему миру Моссад и ЦРУ добивают страны, отдельные организации и группы людей, собравшихся под единую крышу во имя более справедливой, нежели частная лавочка, коллективной собственности, и не оттуда ли поступил заказ, а может, и деньги на такую дем-агитку, как «Московская сага»?

А вот что рассказывает американская газета на русском языке о реакции бывшего главы израильского «Моссада», кстати, дяди Леонида Млечина, любящего давать по телевидению всякие «Особые папки» (откуда только, из каких спецслужб эти папки?) на московское «дело врачей»:

«Исер Харел родился в 1912 г. в Витебске. В 1922 г. вместе с родителями переехал в Латвию, в 1930 г. эмигрировал в Палестину. Вступил в ряды военизированной организации „Хагана“, которая занималась защитой евреев, живших в Палестине. В 1948 г. после провозглашения независимости Израиля назначен руководителем службы внутренней безопасности „Шин-Бет“. В 1952 г. до 1967 г. возглавил „Моссад“.

— Как вы интерпретировали „дело врачей“? Какие сделали выводы?

— Подобный процесс мог инициировать только психически ненормальный человек. Сталин был диктатор, его поведение непредсказуемо. В Тель-Авиве был страх за судьбу советских евреев. Могли начаться погромы и высылки… Единственно, чем мы могли заниматься, — это отправкой в СССР молитвенников для синагог» («Новое русское слово», 5.10.1999 г.).

Ох, и лукавит глава Моссада, когда говорит, что отправляли в СССР только молитвенники. Отправляли вместе с ними и сионствующую идеологию. Спустя некоторое время Голда Меир рассказывала, что у нее, первого израильского посла в СССР, были со Сталиным хорошие отношения. Как-то она пришла к нему и сказала, что многие евреи хотят выехать в Израиль. Сталин ответил, что нет, никто не хочет. Тогда Голда Меир пошла к синагоге и собрала список из 10 тысяч имен. За это теперь ее хотят в Израиле судить задним числом. За глупость. За то, что она отнесла этот список Сталину. Западные газеты свидетельствуют, что вождь ей тогда сказал: «Хорошо, замечательно, вот какие у вас хорошие евреи. И выгнал ее. И начал репрессировать евреев» («Новое русское слово»).

И этот автор лукавит, не все договаривает. Под репрессии попадали, как уже было сказано, люди всех национальностей. Но разведке Израиля с ее нечистоплотными целями необходимо было вырвать из Советского Союза один миллион, как известно, высокообразованных людей, чтобы заполонить ими в Палестине выхваченные из рук других граждан земли и дома. Для этого и шантажировали весь мир тем, что Сталин был, видите ли, параноиком, оттого и преследовал бедных евреев.

Зарубежные разведки через своих агентов бессовестно завышали цифры репрессированных и специально нагнетали обстановку в нашей стране, возможно, даже и на евреев забрасывали в органы анонимки. Израильской разведке нужны были жертвы среди еврейского населения и, скорее всего, она это успешно выполняла. Да и граждане так ли уж были, как Элиза, невинны?

В Израиле вышел в двухтомник «Сионистское подполье в СССР», в котором диссиденты еврейского происхождения откровенно рассказали, как они раскачивали лодку в нашем доме, как удачно натравили на свою Родину (во имя мифической) всех приезжавших в СССР западных корреспондентов, как американским евреям удалось пробить в США закон Джексона — Вэника, который несколько десятилетий вредил даже буржуазной России в торговле с Америкой.

В общем, чего только диссиденствующие не вытворяли в Советском Союзе ради будущих орденов в Израиле и будущих пособий в Америке? Правда, потом американские евреи с нашей советской проворной еврейской голытьбой, наконец-то вроде бы дорвавшейся до халявного чизбургера, не очень-то общались и открыто презирали их.

Диссидент Жорес Медведев, биолог по профессии, историк по призванию, признается:

«Почему же в мире возобладала теория еврейского геноцида в СССР?

— Это было очень важно с точки зрения сионизма: необходимо было убедить евреев, что в СССР для них места нет. Поэтому надо, чем скорее, тем лучше, уезжать на историческую родину в Израиль.

— Нельзя не признать, что антисемитизм в СССР продолжал развиваться и после смерти вождя. Евреям не давали занимать руководящие должности, не выпускали за рубеж, сажали за идеологические преступления.

— Это был замкнутый круг. Запрет на выезд из СССР, естественно, подхлестнул у евреев сионистские тенденции, желание во что бы то ни стало уехать и, соответственно, антисемитизм у властей. Евреев старались „не пущать“ на руководящие должности из-за боязни того, что они могут уехать и увезти с собой какие-то секретные сведения, вызвать в мире волну антисоветизма и т. д. Но все эти попытки властей носили ограниченный характер. И в послесталинскую эпоху евреи в СССР продолжали играть очень весомую роль в общественной жизни страны.

— Значит ли это, что антисемитизм — явление непреодолимое?

— Нет. В СССР после Октябрьской революции вся идеология была направлена на то, чтобы создать новое общество с единой нацией по типу американской. Если бы такая политика продолжалась еще лет 50–70, то „единая общность — советский народ“ действительно была бы создана. Сами евреи в этом процессе ассимиляции всех наций, в том числе и своей, активно участвовали и поддерживали» («Аргументы и факты» № 51,2003 г.).

Жорес Медведев в том же интервью: «Считается, что все проблемы евреев после Второй мировой войны были связаны с патологической ненавистью Сталина к евреям, что он возвел антисемитизм в ранг государственной политики.

— Ни антисемитом, ни тем более юдофобом Сталин не был. Юдофобия — это болезненная ненависть к любому представителю еврейской нации. Так, в любой своей речи Гитлер и его ближайшие соратники что-нибудь да говорили по „еврейскому вопросу“. Удержаться от этого они просто физически не могли. У Сталина этого не было. Нет ни одного высказывания ни в официальных его выступлениях, ни в архивных документах, которое можно было бы процитировать как антисемитское.

— Тогда как же быть с убийством в 1948 г. великого артиста Михоэлса, расстрелом членов Еврейского антифашистского комитета, „делом врачей“, начатым по инициативе Сталина?

— …Антисемитизм властей стал как бы реакцией на две достаточно массовые произраильские демонстрации московских евреев возле главной синагоги в октябре 1948 г., связанные с посещением ее послом Израиля в СССР Голдой Меир».

Процесс по делу врачей-отравителей был назначен на 15 марта 1953 г., а за 10 дней до того — Сталина не стало. «Только смерть кровавого диктатора Сталина спасла миллионы евреев Советского Союза от гибели». («Новое Русское Слово», 16.08.1999 г.)

Как видим, немало разведок мира разжигали пожар в Советском Союзе. И когда спустя полвека постановщики фильма «Московская сага» позволяют персонажу фильма Мэри Вахтанговне заявить явную ложь, что среди арестованных врачей, мол, были одни евреи, сразу видишь, откуда ослиные уши торчат, значит, выгодно еще какое-то поддерживать подобный миф. Израилю, как и прежде, нужно пушечное мясо. Для этой же цели существуют в России в Подмосковье молодежные бейтаровские лагеря, куда затаскивают парней, даже если у них еврейский дедушка или бабушка лишь в пятом или в шестом поколении.

А теперь опять вернемся к делам врачей, которые описаны в западной прессе.

«Но вспомним, в 50-е годы психиатры посадили планету на сильные транквилизаторы, — говорится в брошюре „Психиатрия. Мошенничество. Предательство“ (Лос-Анжелес, „Гражданская комиссия по правам человека“, 1999 г.), — а потом выяснилось, что они настолько опасны, что их сравнивали с химической лоботомией. В 60-г, 70-х большие надежды возлагались на слабые транквилизаторы, а затем мир узнал, — правда, уже слишком поздно, — что они вредны и вызывают привыкание. Далее пришло время „безопасных и эффективных“ антидепрессантов СИВС, — а сегодня мы переживаем беспрецедентный рост насилия и самоубийств, хорошо известных побочных эффектов этих препаратов».

Выглядит ли Сталин в свете вышеизложенного как психически ненормальный человек? Или за высказыванием Исера Харела торчат те же самые уши, те же самые приемы, на которые ловкие интриганы от политики так любят ловить граждан-простаков во всем мире, когда втюхивают нам за пострадавших — элементарное жулье, да еще по национальному признаку?

Ну, коль и в Америке полно врачей-отравителей, то по какому праву их не хватают за руку, почему они продолжают травить уже все человечество? Деятельность подобных «светил» связана с большими доходами и выгоднее их не трогать? Нынче мы в собственной стране не видим ли врачей, крадущих органы из человека еще при бьющемся пульсе, ворующих детей в клиниках и продающих их в другие страны, даже понимая, что кое-кто из этих ребятишек пойдет на органы?

Отчего же наша по-прежнему диссидентствующая интеллигенция не пишет об этом трагические романы, не ставит душераздирающие фильмы, не сочиняет стихи от имени всех погибающих младенцев? Положенные на музыку стихи об умирающих малышах, у которых изымают органы, исполнили бы в строгих черных одеяниях все капеллы мира! Они были бы мощным ударом по нынешнему технократическому капитализму с его лицом беловоротничкового мародера, ободравшего уже до ребер 180 советских народов, еще недавно сытых и благоустроенных.

Но создать такие произведения — значит сунуть кулаком в морду… себе же, по своей новой устроенности, по своей буржуазной хищной сути. Поэтому лучше и доходнее забраться на «территорию мифа» (по выражению писателя Саида Багова), тем более, очень давнего, и бесконечно качать из него, будто из нефтяной вышки, свои доходы.

Хотя, конечно, происшедшее еще не изучено и в нем немало подводных камней. Во-первых, 53 процента репрессированных — это материально ответственные лица, руководители, имевшие причастность к материальной ответственности. Так что «дети и внуки Арбата» при глубоких раскопках еще могут натолкнуться на наличие воров и насильников в собственном же роду.

В России более или менее изучена история Рябушинских. Главой клана Рябушинских стал горный инженер Павел Третий. Но «Дело» осталось в России. В Париже никакого дела у Рябушинских не было. И завести, начать сызнова все, не получалось — не было на Западе рабского, как в России, подчинения хозяину. Потому и заметался, будто волк в клетке, Павел-Третий Рябушинский в поисках силы, способной удушить большевиков и вернуть ему все утраченное. Отсюда и кинутый им лозунг в газете «Возрождение»: «Необходима война против СССР!».

Из доклада С. М. Кирова: «П. П. Рябушинский разразился в рупоре эмиграции — газете „Возрождение“ — программной статьей, призывающей к крестовому походу против Советской России. Этот головорез предлагает свои миллионы награбленных русских рублей вложить в вооружение безработных Европы и отправить их на уничтожение большевиков в СССР. Капиталистам Европы, вложившим свои деньги в эту, как утверждает П. П. Рябушинский, „наисправедливейшую войну“, головорез гарантирует прибыль в 500 %!». (Из книги «Последний скит», Лев Смоленцев, Коми книжное издательство, 1989 г.).

То есть за убийство наших отцов и матерей русская буржуазия на Западе предлагала наживу. «Рябушинский сомкнулся с германским фашизмом и вложил последние миллионы русских золотых рублей на подготовку войны против Советской России» (Лев Смоленцев, «Последний скит»).

В Канаде меня привезли в дом к человеку, о котором я ровным счетом ничего не знала. Хозяйке я подарила купленную на Арбате расписную кухонную доску.

— Яка гарна! Спасибочки, — произнесла она и в жаркий полдень подала бокалы с прохладной ананасовой водой.

Все удобно устроились за столиком во дворе, неподалеку цветник, дальше — подвязанные к палкам кусты алеющих помидоров. Лучшего сорта: бычье сердце. Рай…

Хозяина дома, рослого здорового мужчину, вдруг потянуло на воспоминания о том, что он делал в России, в которой с отличием еще до войны окончил десять классов. Но вот случилась эта, проклятая, и через месяц после прихода немцев прибыл на Кубань в немецких погонах генерал Краснов. Отец Дмитрия, бывший сослуживец белогвардейского генерала во время гражданской войны, тут же рванул под фашистско-красновские знамена и увел из семьи старшего сына.

Вначале задание Краснова было несложным: охранять знаменитые винные погреба в Новочеркасске.

— Мы с отцом ночами не спали, винтовки из рук не выпускали!

— Дмитрий Иванович, — удивилась я, еще не врубившись в ситуацию, — вы от фашистов охраняли склад?

— Нет…

— От мужиков, которые вырастили виноградники, а потом сделали это вино?

— Ну да, — спокойно ответил Дмитрий Иванович. — Дай им волю, так разворовали бы все!

— А что плохого в том, что они в войну утянули бы 2–3 бутылки и поменяли бы их на хлеб? Для детей?

Под теплым небом в окружении роскошных георгин мы оба в то мгновение еще не догадывались, что всю жизнь, не зная друг друга, были лютыми врагами.

Дмитрий Иванович поправил на себе майку и похвастал:

— Я боролся с режимом!

— С каким?

— Со сталинским!

— Вы стреляли в вывеску со словами «сталинский режим» или в живых людей? — изумленно спросила я и объяснила, почему он был неправ: — Вы же могли попасть в моего отца…

— Он что, воевал? — смутился вдруг Дмитрий Иванович.

— Конечно.

— Он живой?

— Погиб. На войне.

Хозяин дома с красивой русской фамилией Журавлев, произнесешь которую и видишь над головой улетающий клин, потемнел лицом, а рядом поигрывала доской в руках его жена, как я потом узнала, лютая бандеровка. Такая лютая, что впоследствии не раз лупила и собственного мужа.

— Вам не кажется, Дмитрий Иванович, что ваш отец неправильно ориентировал вас в жизни?

— Как так? — искренне удивился он.

— Вы ушли из страны в 1943 году, когда началось наступление наших войск под Сталинградом. Когда вы в следующий раз увидели свою мать?

Он опустил голову, выдавил неохотно:

— Уже в могиле. Лишь год назад я впервые был в России.

— Почему тогда вы ее с собой не взяли?

— У нее же были маленькие дети… — дал он какое-то странное, инфантильное объяснение.

— Почему только у нее были дети? Это же ваши братья, ваша мать… Каково ей потом жилось с детьми в русской деревне, когда все знали, что она… жена и мать ушедших с фашистами? Ее же бабы, потерявшие в войну мужиков, сыновей, отцов, заклевывали… Когда она умерла?

— В 1948 году.

— Значит, ваши братья росли в детдоме?

Дмитрий Иванович в фильме-самопале, который сделала его дочь, с гордостью поведал о том, как он в Апеннинах расстреливал итальянских партизан, в отрядах которых были и советские люди. Не от его ли пули погиб в Италии знаменитый могучий русский красавец Федор Полетаев, волею военной судьбы оказавшийся в итальянских горах?

В ту минуту, когда я сидела во дворе матерого в прошлом фашиста, я не догадывалась, что из Советского Союза в Канаду, как правило, после войны подваливали только диссиденты, только подонки нашего общества, с местечковым плохоньким умом, ангажированные лишь на скверные рассказы о нашей жизни. По этой причине Дмитрий Иванович, приняв меня за «человека из своих, хоть и оттуда», сразу же раскрыл все, чем жил и дышал прежде. А дыхание это, несмотря на Нюрнбергский процесс, по-прежнему было скверным. Рядом же все еще поигрывала доской его жена. С таким же омерзительным настроением.

Что там «Смерш» в биографии этой женщины? Бойцы «Смерша» рядом с нею просто бездельничали в войну. Она переиграла все разведки мира, когда сбежала от немецкого бауэра и, виляя между полями и деревнями, между фашистами, которые в конце войны развешивали дезертиров на деревьях, как бельевые прищепки, между русскими частями, которые якобы сразу отправляли в Сибирь обнаруженных советских пленных, тайком, имея компас лишь в голове, добралась-таки до своей родной деревни на Западной Украине. Но прожила там не более суток. Увидев, насколько разрушена вокруг вся жизнь, поняв, сколько еще придется дома работать и нуждаться, чтобы все восстановить, эта очень ловкая женщина, опять меж боями, в гнезде яростных мировых заварушек, невидимой тенью пролетела между всеми штирлицами мира и опять вернулась к… бауэру. Затем совершила драп-марш в Италию, откуда перебралась в Канаду уже вместе с Журавлевым.

И я, гость с ненавистной, по их меркам, советской стороны, конечно же, в эту минуту им не нравилась. Мне эти люди, стрелявшие в собственный народ, тоже не нравились. Поняв это, мой провожатый спохватился, спешно начал прощаться.

Господа создатели лютых антисоветских агиток! Вы начали раскапывать могилы… Но в них может оказаться совсем не то…

Когда досконально, дотошно все будет изучено, а главное, честно, неторопко описано, вдруг окажется, что многие родственники диссидентов, сидевшие в сталинские времена, были не теми героями, за каких их нынче выдают.

Самым неожиданным образом могут обернуться дела «отцов и детей Арбата». Тут найдутся, подобно Рябушинским, сомкнувшиеся с германским фашизмом, недобитые красновцы, опустившиеся до расстрелов из-за бутылки вина своих же простых советских людей…

Александр Косухин, начальник «золотого эшелона», который Колчак хотел вывезти из России, пять вагонов с золотом — 1236 ящиков — вернул в освобожденную Казань. Через десяток лет на Печоре его столкнули с палубы парохода в ледяную могилу. Сотворить это мог только один из «отцов Арбата».

Герой романа Льва Смоленцева «Последний скит», в основе которого — «остроконфликтные ситуации времен исследования Печорского края», Пермяков Перфил Гордеевич, бывший председатель облисполкома Коми, тоже попал за колючую проволоку, но прекрасно знал, кто отправил его в лагерь, и через много лет потомку банкира говорит в романе об этом прямо в лицо:

«Твой папаша (Рябушинский Павел Павлович) с бывшим шеф-жандармом в наше ОГПУ не только на них „разоблачиловки“ подсунули. Выкашивали геологов, покушавшихся-де на „их“ Печорский край, поголовно. Начали еще при царе с Журавского. И меня не миновали. А за что?»

«…Ефремово злато… Зеленовское злато… уносил племянник Королевского Пингвина в лагеря для спасения нужных Рябушинскому и Чалову заключенных, попавших в лагеря помимо Чалова, но по его дьявольскому навету через тайные разведки европейских государств, заметенных повальной сталинской метлой. Зеленов, запущенный в геологоразведку Печерских лагерей, не скрывал от Иадора цель выноса частями золота Рябушинских:

— Во спасение Сталиным обреченных… Им дотерпеть до скорой войны надо».

Значит, рассчитывали, что в войну, уничтожив миллионы советских людей, вернут-таки свое барахло.

Как видим, во Вторую Отечественную советскому народу пришлось вести две войны: с Гитлером, а также с Красновыми и с рябушинскими, которые мгновенно примчались на кровавую тризну…

«Не дал мне Калинин такую сволоту к стенке ставить! Но ничего, дети мои поставят!

Сыч аж икнул, захлебнулся дымом от спокойной убежденности обреченного, выплюнул окурок и сжал побелевшими пальцами винтовку.

— К стенке! Ты? Меня?! — вскочил он с пня, целясь Пере в переносицу.

— Не я, так дети, — повторил спокойно Красный Пера, отирая рукавом реденькую предзимнюю мошку со лба, не поднимая глаз на смертоносный ствол. — Так будет, Шнырь. Скажем, вернут тебе твои полсотни десятин, мельницы… Чего там у тебя еще было?

— Маслобойка, коровы, кони, дом с низом кирпичным… — быстро стал перечислять Якуня, как будто и вправду бывший член ВЦИК волен вернуть ему „раскулаченное“, — лабаз, кошара…

— Ладно, — встал с колен Пермяков, подвигал плечами, корпусом, будя мышцы, поигрывая ими под ватником. — Хватит и того… Так вот, Сычев. У меня — ни шиша. Гол как сокол. Куда мне прикажешь деваться с детьми, с женой? К тебе в батраки? — смотрел в глаза Якуне Пера Пермяк и раскачивался корпусом, делая незаметные подвижки огромными „ЧТЗ“.

— Спокон веков так, — понял мысль Пермякова Шнырь. — На хозяевах землица-мати держится. На меня потопаешь — у меня и полопаешь. Но ты так не станешь. Ты из горла вырвешь!

— Возьму свое, Сычев. Возьму вырванное твоими отцами у моих отцов. Ты, сучий сын, за что своего директора анонимкой под расстрел подвел?! — крикнул Пермяков.

Якуню от внезапного разоблачения сковал мороз…

— На! — сунул патроны в карман куцей шинели охранника Пермяков. — К стенке тебя, гада, все одно поставят. Не я, так дети мои».

Вот этими словами из романа Льва Смоленцева и будет поставлена точка во вновь разгоревшемся споре между общенародной и частной собственностью на территории России. И прямым доказательством неправоты диктатуры частной собственности, неправоты «отцов, матерей, детей и внуков Арбата», их неостановимой, как и в царской России, алчности, являются обобранные нынче до последней нитки пенсионеры. А еще они из этой крошечной пенсии уже платят за медицину, вскоре и за ремонт домов вместе с подземными коммуникациями придется раскошеливаться, и скоро у них уровень жизни будет как у узников фашистских концлагерей.

Конечно, «дети и внуки Арбата» могут возмутиться: ведь наших отцов держали в лагерях, расстреливали, почему мы не можем заявить в истории о своей правоте?

Я искренне оплакиваю тех, кого за отличную работу во благо социализма засадили в концлагеря чужие разведки, кого оболгала глубоко законспирированная внутри страны агентура, кого посадили из зависти, кто случайно совершил политическую и человеческую ошибку.

Человечество — странный род. Когда ученые расшифровали архивы египетского царя Эхнатона, то схватились за голову: в них на восемьдесят процентов были анонимки и доносы. Сталина и большевиков тогда не было.

— Не можете вы отстаивать свою правоту! — возразят люди тем, кто сознательно корежил наладившуюся жизнь 180 народов, поджигал пшеницу, валил скот, подносил факелы к городским зданиям, не отдавал церковное золото государству, чтобы на него купить хлеб голодающим. Кому было не по душе, что к высшему образованию прорвались сыновья и дочери кухарок, значит, вакантных служебных постов стало меньше. Кто во время боя ушел к врагу, выдавал подпольщиков, выслеживал даже в концлагерях советских офицеров, чтобы подвести их под расстрел, и не только на немецкой чужбине. Кто делал все, чтобы рассорить и расчленить наши народы. Кто организовывал конфликты и резню в Армении, Карабахе, Азербайджане, Приднестровье, в республиках Центральной Азии.

Другие поколения будут точно знать, кто из нынешних демократов, правопреемников вчерашних белогвардейцев и власовцев, усердно служит иностранным разведкам, сдает наши ракеты Западу, кто столкнул нас в ледяную купель лишь ради того, чтобы легче жилось другим цивилизациям, чтоб косточками наших стариков и парней заполонить от угла до угла российские кладбища.

Это ли не репрессии? Уже целого народа… Без колючей проволоки. Когда в аптеке цена на лекарство не подлинная, а репрессивная. Когда в больнице нет тазов, простыней, шприцов. Почему же в Великую Отечественную хватало бинтов, лекарств, пенсий, пособий, госпиталей?

И цена на тепло в квартире нынче бесчеловечная. Да еще не смейте, мол, помнить советское прошлое, не смейте им восхищаться! Эти преследования памяти — тоже репрессии, изуверство в духовной сфере, когда и душа твоя обязана им во всем поддакивать. Так что «дети и внуки Арбата» буквально загрызли свой народ.

Детишки арбатские, остановитесь! Даже от ваших могил потом будет нести алчностью. И в будущем люди сотню лет будут обходить память о вас, как обходят квартал и кладбище прокаженных! А правда о ваших деяниях все равно прорвется в большой мир.

Недавно мой знакомый, вспоминая свое детство, жаловался, что шел он как-то мальчишкой по Арбату, плохо одетый, голодный, после войны мать одна двоих детей поднимала, отец как троцкист был арестован. Два милиционера на перекрестке, глядя на худого, плохо одетого, ребенка, толкнули друг друга в бок и рассмеялись, гляди, мол, вон быдло идет!

Николай Владимирович, нынче руководитель большого предприятия, нынче — активный демократ, хотя он и сын получили блестящее бесплатное высшее образование в Советском Союзе. «Лампочками Ильича» мой знакомый руководит неплохо, а вот не получилось сообразить, что там, на Арбате, сказали ему эту гадость проникшие в советскую милицию арбатовцы, потомки Рябушинских, отцы будущих реформаторов России по шкурному варианту.

Что могла я возразить Николаю Владимировичу, чем утишить его ненависть к советской власти? И вспомнилось, как на митинге, увидев меня с газетой «За СССР» в руках, из оцепления вышел красивый голубоглазый мужчина в форме высшего чина МВД, козырнул мне, наклонился и тихо прошипел: «А что у вас, у быдла, кроме высшего образования есть? Запомни, мы все у вас отнимем. Я из дворянских кровей, запомни!».

После этого красивый стройный мужчина, которому к женщинам бы на свидания бегать, а не говорить им гадости, спокойно вернулся к цепочке солдат и встал в ряду начальников.

Это тоже арбатовец: с его презрением к простому человеку, с его острым желанием задушить тех, кто не был лакеем, но кто, с его точки зрения, слугой на полусогнутых еще непременно будет.

Господа-создатели дем-агиток по мотивам враждебных нашим народам саг! Вы хотите внушить нам, советским, классовую неполноценность, мол, у вас лучше все получается? Мол, 70 лет были советские у власти, а что вокруг? Не забудьте, пожалуйста, о том, что ваши просидели на троне — тысячу лет, а мужик XX век в лаптях встретил, хотя уже давно работало лондонское метро.

«Горе побежденным, — сказал Ключевский, — потому что их биографию впишут в историю победители».

Не выйдет! Советская власть дала образование миллионам, и мы оставим свои воспоминания, новеллы и повести. Они расскажут о трагической судьбе 18-летней девушки, которой частные врачи, желая из нее пожизненно тянуть средства, поставили диагноз сифилиса, и девчонка покончила с собой. Вскрытие показало, что юная студентка была здорова. Наши очерки расскажут о торговле детьми и взрослыми, чего и в помине не было при советской власти. Они напомнят народам о миллионах беженцев.

Да, мы нынче на дне. Значит, видим больше, думаем больше, сострадаем другим больше!

Нынешние же фильмы по мотивам враждебных народу саг и есть, по Ключевскому, попытка переписать жизнь народов России под современных политических и литературных аферистов. Проглотит ли их народ, разберется ли в их сути, зажует и выплюнет ли, может, напротив, прогнется пред песнями мелкой шпаны, упорно выдающей себя за крупную? Или напрочь забудет о тех, кто действительно отстраивал государство, создавал мосты и фабрики, обустраивал доступные для всех больницы, давал каждому высшее образование, и даже самое высшее, что тысячелетиями было прерогативой жрецов, императоров, царских чиновников…

По-моему, забвения истины не будет, как бы близко оно, это забвение, не подкрадывались бы. Жизнь уже вскрыла грязную роль диссидентства — «детей Арбата» в обрушении Советского Союза, в установлении во всех бывших советских республиках диктатуры грабежа.

Проживающий ныне во Флориде писатель Вл. Нилов, наблюдавший диссидентов в Америке, с первой же минуты их появления в США, писал в 1977 г. в журнале «Свободное слово карпатской Руси»: «Диссиденты, эти гоголевские рыла, что рядятся в тогу вождей России и учителей человечества, окажутся беспомощными свидетелями кровавой бури, которую они, если им будет позволено, спустят с цепи».

Пророчество писателя сбылось.

Без Советского Союза российский буржуазный капитал сработал лишь на благо западного милитаризма. А когда и буржуазия вдруг останется в бикини, да еще по дороге на Воркуту, — народ тысячу раз исторически будет прав!

Режиссер фильма «Московская сага» Александр Борщевский после съемок сказал: «Жизнь, которая была связана с советской страной, уходит, исчезает. Мы должны с нею попрощаться».

Но последние события показывают: страна начинает прощаться с создателями подобных саг. В кино. Политике. В экономике. Потому что все, что они создают, лишено добра и миролюбия.

«СТОЛЫПИНСКИЙ» ГАЛСТУК

В Москве прошел Конгресс соотечественников.

Ради того, чтобы под Ельцина нарезать новое государство, миллионы людей были выброшены за порог Родины. Теперь во главе нынешней жизни — Путин. Что же он обещает тем, кого обобрали до нитки его предшественники?

Путин говорит: «Возвращайтесь»…

То есть произносит общие слова, но не добавляет, что Россия оплатит переезд, поможет с работой, дети будут бесплатно учиться в вузах, выделит квартиры, которых в новостройках только в Москве пустуют тысячи, откроет для временного и бесплатного проживания дворцы, клубы, общежития, а надо будет, так уплотнит тех, у кого излишки жилой площади, как это было во время Великой Отечественной войны. Коль в стране война, а беженцы — главный признак войны, значит, и отношение к людям должно быть по законам военного времени.

Распад государства — всегда результат войны. После первой мировой распались Австро-Венгрия, Россия, Османская империя. После «холодной войны» мировой олигархии против СССР, проведенной на территории Советского Союза руками внутренних врагов, за спиной которых стояли миллиарды Запада, распалась наша страна.

В этой еще одной Отечественной войне меньше всего стреляли пулями, тут взрывались идеологические и психологические бомбы такой мощности, что почти все население огромной страны по сей день головкой от контузии поматывает. Это подтверждает и яростнейший враг советской власти, перебежчик Суворов-Резун, сказавший, что «да, это жестоко по отношению к ветеранам, из-под которых мы выдернули всю их жизнь»… («Новое русское слово», 5.11.2000 г., Нью-Йорк).

И вот теперь враги государства — во главе государства, то есть во главе того окровавленного ошметка, который достался гражданам после обрезания территории. Что нынешние передельцы могут обещать тем, кто прежде был полноценным гражданином страны, а теперь стал бесправным далеким соотечественником? Что могут дать победители — побежденным?

На трибуну в присутствии Путина поднимались депутаты — женщины из бывших советских республик и униженно просили облегчить им жизнь, мол, буквари дайте, пособие… Вместо того, чтобы стукнуть кулаком по трибуне да рявкнуть на всю страну, мол, верните гражданство! Верните все атрибуты подло отнятого у нас человеческого достоинства!

И только одна женская просьба была в духе времени. Прилетевшая из Нью-Йорка княжна Юсупова, дедушка которой убивал Распутина, повернувшись на трибуне в сторону Путина, проникновенно и ласково попросила вернуть ей… особняк, а то что же, прилетает в Москву и в гостинице, видите ли, останавливается?

Гражданство княжне, едва говорящей по-русски, вернули без проблем, не то что советским гражданам из Казахстана, не имевшим никакой собственности, кроме Советского Союза… Это и есть «столыпинский» галстук, который захлестнулся на шее тех, кто никогда не был экспроприатором чужих зарплат, возможностей, чужих перспектив. Бывший военный министр России А. Н. Куропаткин уже в эмиграции признал: «Так плохо жилось всему русскому народу, до такой разрухи дошли правительственные слои, так стал непонятен и ненавистен государь, что взрыв стал неизбежен».

Тысячу лет Юсуповы, мещерские, оболенские жили по принципу, лучше всего выраженные в одном из сказов Павла Бажова: «Я главный хозяин — мне и получка вся! А вам — сколько выделю!».

Жизнь эту сладкую после 70 лет перерыва вновь выпала возможность продлить. И мировое сообщество встрепенулось. Только российские эксперты попросили принца Эдинбургского сдать анализ крови на ДНК, чтобы определить родство с теми костями под Екатеринбургом, которые демократы пышно захоронили, как этот шустрый джентльмен, супруг английской королевы, тут же объявил свое право на русскую православную собственность в Иерусалиме.

Ну и всполошились в РПЦ! Монахи мгновенно наняли палестинскую полицию, которая за руки-ноги стала выкидывать из православных храмов тех катакомбных старушек, которые покинули Россию до или в первые годы революции! Куда при этом делись религиозный этикет, желание не обидеть соотечественников? Возникла же угроза потерять доходную собственность! Тут иерусалимские служители православия проявили такую земную расторопность, что диву даешься! Не потому ли из этих же соображений патриарх отказался поставить свою подпись под актом признания екатеринбургских костей императорскими? Ведь на стреме уже стоят 150 семей, объявивших себя наследниками царя, живущих за рубежом и едва говорящих по-русски. В случае полного признания костей царскими они предъявят право на собственность богатейшего помещика Николая Романова, а это 100 млн га лучших пахотных земель России, нерчинские, алтайские серебряные рудники, Беловежская Пуща, Минводы, дворцы в Москве, Питере… Да еще недвижимость за границей и царское золото в зарубежных банках, общая стоимость которого ныне более 400 миллиардов долларов.

Царские похороны в Санкт-Петербурге очень нужны Немцовым, чтобы прославиться еще больше. Но что потеряет патриархия из-за этого признания? Видимо, будущие потери будут столь велики, коль в патриархии посчитались с фактом отсутствия на найденном в Ганиной яме черепе следа от удара саблей, полученного царем от японского подданного во время посещения Японии, и акт об идентичности костей отказались подписать. Задуматься же о судьбе народа, который в руках нынешних хозяев государства российского вновь превратился в бесправного батрака, конечно же, не захотели, коль в Государственной думе одним из инициаторов слушаний по возврату собственности является Алексий II. Задуматься же о будущем, в котором разгневанные батраки на полном основании могут вновь заявить о своих правах на имущество государства, в храмах тоже не пожелали.

И не менее важное. В 1930 году останки царя уже были захоронены. О чем сообщала газета «Новое русское слово» от 29 декабря 1930 г. «Сенсационное заявление ген. Жанена. Он заявляет, что останки царской семьи похоронены в Париже. Париж. — В книге французского генерала Жанена, которая выйдет на днях в свет, содержится сенсационное сообщение об останках русской царской семьи. Ген. Жанен, командовавший чешскими легионерами в Сибири, утверждает, что ген. Дитрихе, начальник штаба Колчака, вручил ему ящик и несколько корзин с останками и вещами убитой царской семьи.

По словам ген. Жанена, останки эти были обнаружены и собраны чинами армии Колчака в Екатеринбурге и отправлены затем через Сибирь в Пекин. Там было возбуждено ходатайство перед английскими властями об отправке их на транспорте в Англию. Ходатайство было отклонено. Тогда ген. Дитрихе обратился к ген. Жанену с просьбой отвезти останки в Европу, что он и сделал.

В ящике и корзинах находились обуглившиеся кости со следами от пил, ноги и палец пожилой женщины с нежными руками, очевидно, императрицы Александры Федоровны. В корзинах было 311 разных предметов: части драгоценных вещей, одежды, обуви, пуговицы, пряжки, иконы, обои со следами крови, пули и фотографии. Согласно просьбе ген. Дитрихеа, ген. Жанен хотел вручить все эти вещи великому князю Николаю Николаевичу, но последний отказался принять их. Жанен хотел тогда поместить их в архивах министерства иностранных дел, но против этого воспротивились Романовы, заявившие, что неизвестно, какая партия может в будущем очутиться у власти во Франции. В конце концов, останки царской семьи были погребены при его собственном семейном фамильном склепе близ Парижа».

Газета «Завтра» (№ 241, 1998 г., стр. 5) печатает следующее: «Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митрополит Виталий прислал в Комиссию телефонограмму, в которой выразил протест против подобного кощунства, напомнив, что подлинные святые мощи Царственных Мученников хранятся в Брюссельском храме-памятнике».

Так чей нежный пальчик похоронен в Париже, и почему Романовы отказались от доставленных к порогу нового жилища родственных останков? Почему при наличии еще и брюссельского захоронения почти все слетелись к новому склепу?

Им нужно было захоронение в самой России, следом — признание российским народом своей вины перед императорской семьей за нарушение клятвы аж от 1613 года, данной на Земском соборе в Костроме на верность династии вплоть… до «второго пришествия». Затем живые Романовы въезжают в столицу государства на белом коне и с правом на собственность Николая II, правда, забыв, что они первыми нарушили ту обоюдную древнюю клятву, за триста лет правления мало что сделав для улучшения судьбы русского народа.

В 1870 г. в Лондоне открыли метро, в России не так давно отменили крепостное право. В начале XX века немецкие рабочие имели на душу населения 17 кв. м жилья, в России — у рабочей семьи только нары в бараке. Европейские граждане в новый век вступили в обуви, русский человек даже гражданскую войну протопал в основном в лаптях. Зато аристократия страны любила поправлять здоровье на водах Европы, имела там собственные виллы. То есть занималась практически тем, чем занимаются сегодня «новые русские»: вывозом капитала, заработанного крестьянским горбом.

Там же хранил свои накопления и государь. Из-за этого английские родственники не приняли его на своих землях, чтобы присвоить себе эти сокровища. И первыми, когда большевиков в помине у власти не было, убивали царя его соратники по классу (Милюков, Гучков, Шульгин, Керенский), потом из-за алчности — зарубежные братья и сестры.

Сколько мерзостей причинили царской России эти неуравновешенные граждане, столько же — и советской России, когда после революции в ногах валялись у иноземных родственников царя и униженно просили, угрожали, запугивали, требовали у Черчилля ввода в Россию войск 14 государств, чтобы до кровавого пота наказать потом собственную страну. Им это было не впервой, они привыкли запрашивать роты солдат в свои имения для порки взбунтовавшихся крестьян, били прутьями даже беременных женщин. В гражданскую войну за непослушание уже не били, а убивали. Руками японцев, чехов, англичан, французов, немцев. Сами дворяне, судя по воспоминаниям Деникина, в это время прорывались в свои бывшие имения, чтобы истязать мужиков, посмевших отказаться, видите ли, от вековечной покорности.

Нынешние Романовы, не знающие русского языка, почти все в 1998 г. прилетели в Питер. Многочисленная орда наследников надеялась, что признание останков и погребение их мгновенно откроет им доступ ко всему тому, что в поте лица веками нарабатывали наши 180 народов.

Пока не получилось. Но желающих помочь им много. В свое время не была рассекречена 700-страничная документация о вскрытии захоронения в коптяковском лесу, проведенного ведомством Берии в 1945–1946 годах. Чтобы в будущем не дать пищи этим грифам.

Нынешняя власть постоянно внушает нам чувство вины за судьбы царских и княжеских родов, надеясь, что мы не знаем главного секрета африканских колдунов: если хочешь одолеть соперника, убеди его в своей виновности. Не зря княжна Юсупова на конгрессе раздавленных соотечественников напомнила о поведении питерцев во время погребальной процессии: «Люди кричали нам со всех сторон: мы виноваты перед вами, простите нас, вернитесь».

Княжна, конечно, выдает желаемое за действительное. Скорее всего, это были нанятые статисты, а вовсе не потомки рабов. Хотя в той процессии под впечатлением минуты, может, сотня-другая каких-то экзальтированных придурков и выкрикивала нечто подобное, но чтобы весь народ… горой стоял за новых господ? Сомневаюсь.

Хотя помочь умершему еще до революции классу (о чем в своих романах писал еще дореволюционный писатель Боборыкин) желающие находятся. В Госдуме по инициативе Жириновского и Алексия II прошло немало заседаний по вопросу возврата собственности наследникам дворян, казаков, купцов, да еще с процентами за все 70 лет. Пришлось заметить этим упоенным, что советские люди даже по буржуазным законам реституции тоже имеют право потребовать честно наработанное… И коли рабочий класс сделает заявку на свое, то потомкам бояр придется уступить даже стулья, на которых сидят нынешние господа. Выслушав эти не совсем привычные для нашего времени слова, участники дележки недовольно переглянулись и перенесли заседания в другое место, тайну которого хранят по сей день.

Но вернемся к временам, когда кончилась гражданская война. И после нее не угомонились господа-соотечественники. Они постоянно появлялись из-за бугра, но не для того, чтобы полюбоваться родными просторами… В 1919 г. в Леонтьевском переулке в Москве диверсанты взорвали бомбу, погибла группа партийных работников.

В 1928 году литературное издательство Народного комиссариата по иностранным делам выпустило брошюру Н. Кичкасова «Белогвардейский террор против СССР». В ней — о нападении трех кутеповцев — Ларионова, Соловьева и Мономахова — 7 июня 1927 года в Петрограде на коммунистический Деловой и дискуссионный клуб. Ранено 30 человек.

Второй группе — Захарченко-Шульц и Петерс (подлинная фамилия Вознесенского) удалось подложить в дом № 3/6 по Малой Лубянке в Москве, населенной частично сотрудниками ОГПУ, мелитоновую бомбу весом в четыре килограмма. Ее в ночь на 3 июня, к счастью, обнаружили.

В 1928 г. взрывное устройство сработало в бюро пропусков ОГПУ.

«Жители, живущие в районе, примыкающем к советской границе, сообщают, что в последние дни им снова приходится на своих радио-аппаратах принимать передачу загадочной радиостанции, именующей себя „станцией имени Кутепова“. Станция эта передает… вперемешку с пением антисоветскую информацию. Как только станция начинает работать, мощная советская радиостанция начинает заглушать ее своей передачей, но станция быстро переходит на другую волну. Есть основания предполагать, что „радиостанция Кутепова“ находится где-то на советской территории» («Новое русское слово», 29.12.1930 г.).

«Оперативные игры. РОВС стремился поддерживать боеспособность своих рядов для грядущей войны с „комиссарами“, собирал разведывательную информацию, готовил диверсантов и террористов. К 1930 г. РОВС имел восемь территориальных отделов, охвативших Европу, Дальний Восток, Северную и Южную Америку, Австралию. Члены организации активно сотрудничали с разведками Польши, Румынии, Англии, Японии. Французский филиал и лично генерал Кутепов тесно взаимодействовали с „северо-восточной секцией“ 2-го (разведывательного) отдела Генштаба Франции, который вел подрывную работу против СССР с позиций сопредельных государств Малой Антанты. „Боевая“ эмиграция не скрывала, что в условиях задержки на неопределенный срок интервенции западных держав против красной России основными методами борьбы должны стать диверсии, шпионаж и террор.

…Для проверки существования ВРНО Кутепов в 1928–1929 гг. присылал в СССР своих представителей Цветкова и Огарева. В январе 1930 г. генерал провел встречу с „лидерами“ ВРНО в Берлине (с агентами ЧК). Им он откровенно изложил масштабные планы переброски диверсионно-террористических кадров, шпионажа в СССР, создания вооруженною подполья. Это и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения ведомства Менжинского: генерала решили убрать… 26 января 1930 г. генерал вышел из своей квартиры и больше не вернулся» («Новое русское слово», 4 июля 2001 г. Нью-Йорк).

Эмиграция после этого еще раз обиделась на Советы, насмерть забыв о своей подлой и провокаторской деятельности.

«Признанный вождь Белого движения и русского воинства в изгнании генерал барон П. Н. Врангель, создавший в 1924 г. Русский Обще-Воинский Союз — РОВС, рассматривал свое детище как краеугольный камень будущего широкого антисоветского фронта, который объединит все патриотические силы Русского Зарубежья… В 1924 г. уже существовал Корпус Императорской Армии и Флота, созданный русскими офицерами и генералами, в эмиграции присягнувшими Великому Князю Кириллу Владимировичу… В 1924–1929 годах Корпус переживал быстрый рост своих рядов. За эти годы в него вступило до 10 тысяч бывших чинов Императорской и Белой Армий… Большинство из них были в недавнем прошлом активными участниками вооруженной антибольшевистской борьбы. Начальником Корпуса Великий Князь Кирилл Владимирович назначил боевого офицера К В. Апухтина… В Его Высочайшем рескрипте от 15 мая 1939 г., опубликованном в однодневной газете „За Веру, Царя и Отечество!“, говорилось: Я хочу видеть Русское зарубежное воинство подготовленным политически к той великой борьбе, которую Русский народ ведет и которую мы будем вести до окончательного свержения коммунистической власти и отрезвления русских умов от ее разлагающих идей и навыков» (В. Чичерюкин «Дворянский вестник», № 47, 1998 г.).

Князь тоже выдавал желаемое за действительное. Русский народ (в стране жил не только русский народ, эмигранты же переживали только за один в стране народ) не вел борьбы за то, чтобы свои заводы и фабрики, пионерские лагеря и больницы отдать в руки князей. Главная идея эмиграции — коль земля и заводы не в руках Кирилла Владимировича, значит, русским непременно надо «отрезвиться», — вовсе не терзала наших людей.

Русские в это время думали иначе, по Бажову: «Оно-то и сказать: турчаниновски наследники сроду в заводском деле не мерекали… Наглухо, сукин сын, заводы в долги посадил, весь народ обездолил, а сам шапочку надел, да и в сторону» («Травяная западенка»). «В заводском деле он, слышь-ко, вовсе не мараковал, а только человека мог бить. Из бар был, свои деревни имел, да всего решился. А все из-за лютости своей. Сколько-то человек до смерти забил, да еще которых из чужого владенья» («Приказчиковы подошвы»).

«В начале 1921 г. Дутов предпринял попытку объединить все находившиеся в Китае отряды белогвардейцев. Кроме того, он установил контакты с командующим Добровольческой армией генералом Врангелем, среднеазиатскими басмачами, представителями иностранных (в частности, английской) разведок. Так, еще в октябре 1920 г. он направил следующее письмо командиру ферганских басмачей Иргашу: … „Ваше предложение — работать вместе — мною было доложено Войсковому правительству Оренбургского казачьего войска. И оно постановлением своим зачислило Вас в оренбургские казаки и пожаловало Вас чином есаула. Я, пользуясь тем, что из Омска от Колчака едет миссия в Хиву и Бухару, послал с ней письмо, халат с есаульскими эполетами, погоны, серебряное оружие и мою фотографию, но эта миссия, по слухам, до Вас не доехала. В третий раз пытаюсь связаться с вами. Ныне я нахожусь на границе Китая и Джаркента в г. Суйдун. Со мной отряд всего 6000 человек. Теперь я только жду случая ударить на Джаркент. Для этого нужна связь с вами и общность действий. Буду ждать Вашего любезного ответа“».

Получив данные о замыслах Дутова, Полномочный представитель ВЧК в Туркестане Я. Петерс поставил перед местными чекистами задачу похитить его, доставить на советскую территорию и предать суду (Нью-Йорк, журнал «Калейдоскоп», 1998 г.).

В республиках Средней Азии долго помнили, как страшны были налеты басмачей, которые жгли красных бойцов живыми на кострах, вырезали на их спинах звезды и посыпали солью, подвешивали красноармейцев к деревьям вниз головой над пылающими кострами. А им в это время помогали русские, насмерть забыв, что погибающие на их глазах люди тоже были русскими.

Каждое государство имеет право защищаться. Страна, чтобы спасти от хаоса миллионы жизней, должна защищать свои идеалы. Советское государство исполняло свой долг перед своими гражданами, но как же сейчас верных той честной жизни людей несут по кочкам внуки и правнуки тех, кто взрывал дома со спящими жильцами, жег пшеницу, врываясь в станицы, расстреливал представителей власти! Но спросите их, хотят ли они сами спать в доме, в который подложена взрывчатка? Даже если и подложил ее ваш отец? И почему сейчас, спустя 70 лет, мы обязаны считать тех бандитов героями?

Эмиграция, непрерывно организовывая диверсии, своими настойчивыми антигосударственными действиями лишала покоя тысячи мирных людей, подставляла тех, кого насильно втаскивала в свои дела, засылала в органы дезу, подкидывала компроматы на хороших работников, из-за чего невинные люди оказывались в концлагерях, провоцировала власть на жесткие поступки, и скрытой причиной многих репрессий были кровавые развлекаловки тех, кто спокойно жил в это время в теплых странах у чужих огней. И если бы не эта непрерывная агрессия, страна, скорее всего, пошла бы по более мягкому варианту развития в вопросах охранения порядка. Так что нечего на зеркало пенять, то есть лишь на Сталина, если в первую очередь у самой эмиграции руки по локоть в крови, коль от нее приходилось отбивать страну, как от дикого зверя.

Работникам советских посольств приходилось читать и такое:

«Россия для Россиян — это Национально Трудовая Россия, общий отчий дом… Теперь заканчивается период подготовки, и с планом национальной революции и с планом национального фашистского устроения России в руках — мы, Российские фашисты, — можем смело двинуться в бой с красной гидрой… Фашистский май несет русским трудящимся пробуждение, освобождение и возрождение. Фашистский май даст вам новую Великую Россию — Россию свободную и счастливую. Россию крепкую и могучую» (С. Ражев, 7 ноября 1935 г., г-та «Наш путь», ежедневный орган Русской национальной мысли за рубежом, главный редактор К В. Родзаевский).

Что принес России фашизм, весь мир увидел, а какими правыми считали себя тогда русские сторонники фашизма, которые влились в гитлеровские дивизии!

Скольких же братьев, дедушек, отцов не досчитались мы, сколько наших ребятишек слонялось по детдомам из-за того, что сотни тысяч эмигрантов, так называемых русских, надели на себя фашистские мундиры?..

Американец Юджин Лайонс, автор книги «Командировка в Утопию», проживший шесть лет в Советской России, писал: «Сущность советского режима, зреющее внутри страны недовольство и тоска по большой свободе, и то, как там изголодались по дружбе с Западом и по идеям Запада, и то, что полицейское государство подавляет эти стремления, — все это касается нас самым ближайшим образом. И мы по моральным и по политическим соображениям должны решительно выступить на стороне русского народа» («Как помочь Сталину завладеть миром. Кто враг — Россия или коммунизм». Friends of Fighters for Russian Freedom, 270 Park Avenue, New York 17, N. Y. Rausen Bros., 417 Lafayette St., New York 3).

Эта брошюра, изданная в Нью-Йорке без указания года и автора, предназначалась как подспорье для тех, кто должен был под предлогом освобождения русского народа от коммунизма помогать ЦРУ бороться с нами, чтобы обеспечить господство США над всей планетой, ибо коммунизм, то есть собственность в руках государства и строжайший контроль над ее охранением, очень мешали Америке завладеть нашими рудниками, шахтами, нефтью, ценностями из Алмазного фонда, военными аэродромами, базами.

И когда начитаешься эмигрантской литературы, как же хочется растерзать, разорвать на мелкие куски ту петлю, которую мечтали накинуть на наши шеи эти донельзя странные русские люди, которые были уверены, что и мы смотрим на Россию глазами эмиграции. Мы же были иными, каждое их слово не понимали и не воспринимали.

А уж Солженицын, гляньте, как вдосталь покатался на наших косточках!

«…Спросите раковую опухоль — зачем она растет? Она просто не может иначе. Так и коммунизм: не может не захватывать новых стран, злобным инстинктом, а вовсе не разумом стремясь к захвату и всего мира», — 17 февраля 1980 г. на страницах американской газеты «Новое русское слово», которое заимствовано ею из газеты «Time», натравливает Солженицын Запад на свою же Родину, забыв о ковровой бомбежке США в 1945 г. наполненного восточными остарбайтерами Дрездена, в котором располагались лишь редакции газет, а не армады танков, как это было в Рурском районе неподалеку. Забыв об атомных бомбах, сброшенных США на два мирных японских города в то время, когда японская военщина уже практически капитулировала.

О том, что не Советский Союз, а США «злобным инстинктом» своим захватывали и подминали под себя весь мир, после войны развязав на планете больше сотни войн, в этом публицистическом выступлении у Солженицына ни строчки!

«Запад беспечно — и горько для нас — путает в употреблении слова „русский“ и „советский“, „Россия“ и „СССР“, а применять первое ко второму — подобно тому, как признать за убийцей одежду и паспорт убитого, — продолжает Солженицын линию американских идеологем. — Бездумное заблуждение считать русских в СССР „правящей нацией“. (Это когда еще не было миллионов русских беженцев)… Русские — главная масса рабов этого государства».

Гляньте, как Исаевич стравливает народы, как вталкивает русский народ в бойню против других народов в одной стране? Что значит в Советском Союзе пожалеть русского человека при полном отсутствии безработицы, доступности образования и медицины, когда люди абсолютно всех национальностей получали жилье, когда тысячи спектаклей на русском языке, библиотеки забиты миллионом русских изданий? Русский язык — государственный на одной шестой части суши, а после захвата власти духовными солженятами ареал обитания его съежился до первой елки около леса?

Русские люди в это время — большей частью с высшим образованием, на прекрасных научно-технических, военных и идеологических должностях — космонавты, директора заводов, председатели колхозов, лучшие артисты, режиссеры… Что надо еще?

Какую радость доставляли нам, неалчным гражданам своего государства, бесплатные путевки в пионерские лагеря и санатории! Все эти блага доставались людям всех национальностей только потому, что заводы, фабрики были государственными, а прибыль от них доходила и до сирот в приютах, и до детей из семей алкоголиков, ни в чем не повинных перед людьми за грехи своих родителей. Каждый имел возможность нормально включиться в жизнь — главное благо социализма.

Но Солженицын… сколько волка ни корми, только в лес глядит, и морда его лишь к норе повернута. Он еще не всех поссорил, не все разворошил в гнезде, в котором сам не прижился, где нет у него еще поместий, с десяток автомобилей и доходных домов… Чтоб все было как у помещика дедушки.

На этом же пути ненависти и писатель Борис Солоневич, также мнящий себя очень русским, однако в неистовом раже кидающий телеграмму американскому президенту с требованием бросить бомбу на Советский Союз! То есть бросить бомбу на мою соседку Любочку, девушку с длинной русой косой, мою учительницу, на двухлетнего Димку с первого этажа. Никого не жалко. Каков тип, желающий угодить стране пребывания? И это русский, мечтающий уничтожать русских же людей. И не простой, елки-дрова, а атомной… Бросить бы эту же бомбу на их детей… Вернуть бы ее полет в обратную сторону… Что сказали бы тогда эти политические графоманы, мнящие себя царями от политики?

И каким же пакостником стал тот, кто повелся на эти процэрэушные истины. Кто, будто театральная петрушка, воспринял их всерьез. Кто в душе не был гражданином страны, а лишь ее квартирантом, иждивенцем, временным хамоватым жильцом, внутренним израильтянином, пользуясь в обществе всеми правами, ловко обходя обязанности.

Вспомним Константина Кузьминского… Учился когда-то в трех ленинградских институтах. Теперь гуляет по Брайтону, «то в цилиндре, то в папахе, то в бурке, а то и почти без ничего. То с маузером, то у пулемета. По духу пацифист, по словам ниспровергатель основ, а по облику чуть ли не Георгий-Победоносец…». Может, и вши уже завелись.

Итак, «Георгий Победоносец» с пулеметом «Максим» на пороге пенсильванского дома, проживающий ныне на берегу реки Делавэр, пацифист, уставший от великих трудов по… разрушению собственной Родины:

«…Мы подготавливали этот распад, вся наша диссидентская братия, — открыто теперь признается он. — Мы требовали независимости Эстонии, украинского языка для Украины и т. д. То есть распад уже был подготовлен. Результат, конечно, трагический, но закономерный. Ведь когда мы говорим о колониализме Англии, Франции, то забываем, что Россия всегда была страной-колонизатором. Дело в том, что Россия захватила и Сибирь, и Среднюю Азию, и Кавказ» («Новое русское слово», 10.08.2001 г.).

И этот господин даже спустя много лет нисколько не смущен тем, что результат их деяний более чем трагический. Сколько погибших в национальных конфликтах, сколько умерших в поездах, на вокзалах, на улицах от внезапного бездомья, сколько несчастных бомжующих по подвалам детей, сколько — не родилось!..

Господа, за разрушение Америки вы подлежали бы элементарному судебному преследованию, а скорее смертной казни. На электрическом стуле.

Значит, и Россия, признавшая себя правопреемницей СССР, обязана собрать хотя бы из газет все личные признания разрушителей страны, объявить их преступниками, подать в суд и объявить поиск через Интерпол, если они скрываются в других странах.

Я уверена, пройдет еще такой суд. Над теми, кто своей деятельностью принес огромную пользу… чужой державе. И Калифорния, и штат Техас были присоединены к США в результате военных захватов, тогда почему эти честные «ниспровергатели основ» не боролись с Америкой? Где миллионы индейцев, которые населяли когда-то берега реки Делавэр, их трагические тени не обступают Кузьминского по ночам, не душат его, не взывают об отмщении? Или мщение избирательно, зависит от… мзды? Даже если мзда лишь в виде представленной возможности проживать на чужой территории. Не так ли? Докажите, что не так… Всем своим трудом на благо Родине, пострадавшей от ваших криминальных развращенных мозгов. Вот уж где был не один запломбированный вагон, а целые составы… Один за другим вылезали из прошлого.

Откровения Кузьминского, его цинизм, шизофреническая уверенность в своей правоте, открывают еще одну истину: они сами или их духовные потомки — следующее поколение солженят — не остановятся в своем разрушении. А причина всегда найдется. После СССР будет разрушена и Россия, вернее, тот кровавый ошметок, который сейчас называется ее именем. Оружие для этого будет самое разное, якобы без стрельбы. Но такими пулями, что стрелять будут более метко, чем из пулемета. Вначале искусственное создание дискомфортных условий жизни. Отчего холодная Сибирь и ледяная арктическая зона с их ресурсами окажутся не пригодными для проживания. Уже нынче солженята не своими голосами орут «Хватит кормить Кавказ!».

Вместо того, чтобы от всей души и очень громко выкрикнуть «Хватит кормить частную собственность!». Причину вековечных драк и раздоров. А когда примем закон об отказе на частную собственность (не путать с личной), тогда и делить будет нечего, нечего будет рвать из рук друг у друга. Кафе, заводы, магазины, реки, скалы и моря — все наше, общее, коллективное, пользуйся от души, любуйся, сколько хочешь! Тогда постепенно утихомирятся все очень хватливые, агрессивные.

Конечно, кому не хочется жить за счет других? Кому не хочется ездить на чужой спине во имя того, чтобы лучше кормить своих близких, летать на Багамы, выезжать с помпой из трехэтажного дома на лакированном бронированном авто? Но тогда на очереди — Калининград. Продадим и эту область, как Аляску. Привыкнем к этой потере, принюхаемся — уйдут Татарстан, Башкирия… И только сейчас начинаешь по-настоящему понимать красоту работы… чекистов, которые в свое время наступали на пятки разрушителям и вовремя отправляли их… куда подальше.

В интервью с Александром Грантом (кстати, тоже соотечественник, лишь сменивший фамилию, и тот еще гусь, судя по публикациям в западной печати) Константин Кузьминский, бомж международного масштаба, ряженый, с удовольствием рассказывает о себе, о времени и о тех, с кем прежде столкнула его жизнь: «Я поляк, цыган, еврей и русский. Вот такая окрошка. Согласно фюреру, я должен быть уничтожен четырежды.

Экономика диктует зачастую больше, чем политика, — замечает он. — Бродского напечатали в Нью-Йорке, Довлатова напечатали, но что? Его лучшие рассказы, его шуточки замечательные, его „Соло на ундервуде“, его соло на „IBM“? Нет, напечатали его рассказ о том, как он работал в таллинской многотиражке и как выглядит советская журналистика глазами Довлатова. Это им было нужно, но это был пропагандный материал. За него заплатили. Точка.

…История создается людьми, а люди брехливы, лживы и спекулятивны».

Вот уж точно! Сколько демократия брешет про то, что на Западе свобода слова, а вот я ее там не заметила. Попробуйте кому-нибудь сказать, что нормально жилось народам в СССР! На вас тут же напишут донос, что вы агент КГБ и приехали, чтобы шпионить. А если вы постоянно живете на Западе да смеете защищать все, что связано с вашей бывшей Родиной, о, неприятностей вам не избежать! На работу придут, чтобы профессионально и незаметно понаблюдать за вами. А потом отчет… И в зависимости от него — ваша дальнейшая судьба: либо живете вы в чужой стране спокойно, либо теряете работу, а значит, все. И тогда до конца дней — без каких-либо перспектив.

Сам Кузьминский, покинувший родину 25 лет назад, отдать ему должное, не всегда врет. Его характеристики, данные своим современникам и друзьям, уникальны: «Я не считаю Лимонова политическим деятелем, — пишет он. — То, что он собрал вокруг себя молодежь — это понятно. С ними он может найти общий язык. Со стариками он не мог его найти ни там, ни тут, ни обратно там. Потому что, когда все свистят о Галине Старовойтовой как об образце демократизма — это совковая ментальность. Вся эта совковая интеллигенция в сто раз продажнее дореволюционной, которую Ленин назвал гнилью, поганью и проститутками. Советские интеллигенты превзошли дореволюционную в тысячу раз. Они получали немалые советские деньги и при этом держали фигу в кармане. Как только открылось окно на Запад — ринулись туда за колбасой. Ах, утечка мозгов из России! Американцы спокойно покупают эти мозги. Так вот, с этой публикой Лимонов не мог найти общего языка, но смог его найти с молодежью, которая еще не скурвилась, не продалась.

…Шемякину благоволят все. Шемякину, который сделал карьеру на Западе, как жертва преследований КГБ, рассказами, как над ним издевались. А сейчас сидит в Кремле и играет в гляделки с Путиным точно в такой же позе, в какой он с Володей Высоцким сидел. С Володей Высоцким, я понимаю, — два алкоголика встретились, записали совершенно потрясающий альбом…

— Миша Шемякин в свое время гневно отзывался о питерских чекистах, которые выбросили его в одной солдатской шинели.

— Да, я сам его провожал. Он был во французской дубленке. Провожали его я и Илья Кабаков. Он тайком уезжал. Шинель возникла позже, в письме Горбачеву: „Вот, мол, меня выдворили из России в солдатской шинельке, с 20 долларами в кармане…“. А перед этим Шемякин попросил меня написать в статье „Проводы“ (для его войны с Глезером), будто он уезжал без ничего. Потом три года мы пересылали ему картины, эскизы и все прочее с каждым дипломатом. Уехал он налегке, а дипломаты везли целые чемоданы… Каждый создает свою легенду… Многие знания умножают скорбь».

Там, на Конгрессе раздавленных соотечественников, выступил еще один представитель флюгерных — Никита Михалков, помещичьего роду, заявивший, что эмиграция во всей своей красе сохранила для нас, тут бестолково и безмозгло живущих, русскую культуру. Какую культуру она сохранила, мы уже увидели. Культуру ненависти, да! На Западе опубликованы тонны литературы о том, как они ненавидели свое государство, которое посмело сквозь годы и десятилетия пойти без них, они придумали тысячи рецептов, как его разрушить и добить. Эмиграция натравливала на нас весь белый свет, исправно работала коллективным стукачом планетарного масштаба! То есть даже издали целых 70 лет эмиграция делала все, чтобы накинуть на нас прежний «столыпинский» галстук.

Для этого десятки институтов по разрушению СССР во многих странах мира содержали западные пентагоны, только назывались они мягче, как, например, в Мюнхене — «Институт по изучению СССР». Кто работал в этих шпионских гнездах? Сплошь наши зарубежные соотечественники всех эмигрантских поколений, как-то: проф. А. П. Филиппов, доц. В. П. Марченко, проф. Т. М. Давлетшин…

Каковы темы их выступлений? «Борьба Армянской церкви против большевизма» — д-р Григор Сааруни, «Система коммунистического властвования» — проф. Я. В. Буданов, «Готовность тракторного парка к посевной кампании 1953 г. в Советском Союзе» — инж. К. А. Крылов.

Какова издательская деятельность? Пожалуйста: «Справочник по Кавказу», «Беларусью сборник „Дерги“ № 1», «Государственный капитализм в СССР», «Реакция советского населения на пропаганду», «Социализм в одной отдельно взятой стране». Словом, все то, что потом со скоростью, опережающей наше сознание, появлялось на страницах нашей печати с большим объемом информации, с яркими хлесткими формулировками. Мы еще удивлялись, как быстро перестроились наши демократы, откуда все это у них? Отвечаю: из анналов вражеских разведок. И не так уж быстро перестроились гайдары. С осиными гнездами ненависти они были связаны давно. Это мы никакого отношения не имели к этим квартирам, потому нам все в удивление было, откуда свалились на нас эти мегатонны лжи и фальши, инсинуаций и абсурда?

Связь с западными организациями у них была тесная. Вот крестный ход в 1980 г. в Нью-Йорке вокруг дома советской миссии, на котором Русская православная церковь за рубежом, Православная церковь в Америке, Комитет защиты гонимых православных организаций («Новое русское слово», 17.02.1980 г.) призывают присоединиться к молитве за арестованных в СССР священника Глеба Якунина, требующего в открытом письме к Советскому правительству, чтоб оно, видите ли, не смело вмешиваться в жизнь церквей, чтоб не записывать в тетрадки доходы от крещений и отпевания. Ну, такой честный и независимый, только почему потом Православная церковь насмерть открестилась от его черного, как у инквизиции, капюшона?

Вот западная печать переживает за священника Димитрия Дудко, а он нынче насмерть разочарован в том, за что когда-то боролся, и с нами ходит на советские демонстрации. Ради Владимира Осипова тоже водили вокруг нью-йоркских церквей хороводы, а он от воплощенной в жизнь демократии отлетел, как от бациллы сибирской язвы. А уж за Андрея Сахарова сколько нью-йоркских инфарктов случилось из-за переживаний за его судьбу, а он в тюрьме никогда не сидел, его страдания преувеличены, и академик больше подчинялся своей жене Боннэр, крутой сионистке, нежели законам физики.

А вот декларация Американского Комитета Освобождения Народов России: «В этой борьбе сотни тысяч российских эмигрантов всех национальностей уже неопровержимо продемонстрировали свое сопротивление советскому режиму, бежав из СССР. Многие из этих беженцев организованы в различные группы, которые пытаются… вести борьбу против советского режима. Цель этого Комитета состоит в том, чтобы содействовать созданию в Западной Германии беженцами из всех частей Советского Союза — центральной организации, охватывающей все демократические элементы; организации, которая даст им эффективное и координированное руководство и явится мировым символом сопротивления народов России тираническому советскому режиму. Комитет будет оказывать такой объединенной организации моральную и материальную поддержку, чтобы дать ей возможность авторитетно от имени народов России говорить всему миру правду о деяниях и замыслах советского режима и о жизни в Советском Союзе. Единственная цель Комитета заключается в том, чтобы помочь народам России обрести вновь свою свободу… Всемерная поддержка освободительной борьбы внутри СССР — в этом главная надежда человечества на предотвращение третьей мировой войны».

Вот подстрекатели, претендующие на роль гегемонов мысли! Советский Союз они убили, но третью мировую, чего эмиграция больше всего якобы боялась, не предотвратили. Значит, грош цена всего ими сказанному.

Бомбежками Югославии, Афганистана, Ирака, Ливии развязало третью мировую войну сообщество западных стран, во имя блага которых помогали погубить собственную страну тысячи русских эмигрантов да еще тысячи наших внутренних идиотов с головами кенгуру. Мы никак не просили их освобождать нас от собственной страны. Но своими нахрапистыми, волчьими манерами и на американские деньги они освободили-таки нас от… покоя в стране, защищенности каждого человека, стабильной зарплаты, образования, здравоохранения, отопления, месторождений, от огромных регионов страны, в которых потеряли свою идентичность с родиной миллионы людей.

Нет, это не мы должны что-то возвращать эмиграции! Это эмиграция должна встать на колени перед миллионами пострадавших советских людей и просить прощения за свое коварство, подстрекательство, многолетний шантаж против собственной родины, организованную против нас вселенского масштаба агрессию.

Кажется, нигде на земле и никогда интеллигенция ни одного народа не совершила такого преступления. Ей бы не особняки нынче просить в России, а, по Серафиму Саровскому, в чащобе глухого леса около огромного камня стоять в течение тысячи дней на хлебе и воде, чтобы исполнить беспрерывную молитву, обращенную ко всем нынешним голодным младенцам.

Русская эмиграция вела себя, как блудливый мужичонко из общества без мечты. Вернее, с мечтой, но коммерческой. Почему же теперь воздавать ей такие почести, как возврат гражданства, от которого ее предки по собственной воле отказались, подняв топор на собственного мужика?

Еще одна любопытная публикация на страницах западных газет: «24.06.2001 г. Верховный Атаман Великого братства казачьих войск Виктор Коваленко из г. Москвы „в целях недопущения к руководству за рубежом лиц, дискредитирующих казачество Великого Братства казачьих войск России и Зарубежья“, приказывает освобожденного от должности Атамана по США Оребчука Олега Михайловича „за махинации с гуманитарной помощью, развал работы по США и Канаде разжаловать до рядового. Исключить его из казачьего сословия и просить Дворянское собрание США, Канады и других стран не принимать его в свои ряды как представителя казачьего сословия. Приказ довести до всех войск немедленно“» («Новое русское слово», 13.08.2001 г.).

Вон как много казаков за рубежом из всевозможных Великих Братств!

Мало того, что у нас многие политические деятели — процэрэушный секонд-хэнд, дем. артисты — слэнговые типы, что ни писатель, то скинхед престарелый или с мосадовской мухой на носу, так уж и казачество превратилось в коллективного «олрайтника». С комфортом расположившись во многих странах, уже озаботилось гуманитарной помощью нам, то есть подаянием вместо отнятой страны. Такие в вопросах собственности, объединившись с коммерческими политиками и конъюнктурной коммерческой религией, своего добьются. Если вспомнить активность казачества на Круглом столе в Госдуме по поводу передачи им в собственность огромных регионов вместе с реками, заливами, а также с пространством над землей.

Но…

Как это у Павла Бажова в сказе? «И про то Северьян слыхал, что у Медной горы своя Хозяйка есть. Не любит будто она, как под землей над человеком измываются. А приказчик, — он шибко ожесточенный был, да и попом обнадеженный, — выхватил свой пистолет: — Вот что скажу! И хлоп из одного ствола… в Хозяйку-то! Та пульку рукой поймала, в коленко приказчику бросила и тихонько молвила: — До этого места нет его. — Как приказ отдала. И сейчас же приказчик по самое коленко зеленью оброс… Где тело либо одежа были, там все пустая порода, а кругом малахит первосортный» («Приказчиковы подошвы»).

«Столыпинский» галстук — он такой… Попытаешься набросить его на чужую шею из-за безоглядного неуемного желания владеть, горой ли, дворцом, глядь, как это уже было однажды, будто пустая порода, сам в нем и окажешься.

«Поворошить такое — старикам услада, молодым — наученье. Пусть не думают, что деды-прадеды золотые пенки снимали. Тоже, небось, и рук не жалели и часов не считали, а сколько муки приняли, то по нонешнему времени и не поймешь сразу. Известно, в чем понавыкнешь, то всегда легко да просто кажется, а ведь сперва не так было. На деле с нашим березовским золотом вовсе мудрено вышло. Как нарочно придумано, чтоб до концов не добраться.

…Глафира свое твердит:

— Огонь на что? Разведешь — не подступят к тебе волки» («Золотые дайки»).

Эмиграция не сумела достойно и беззлобно пережить свой отход от родины. Не поднялась до высокой ноты позитивного отношения к стране, давшей образование миллионам крестьянских и рабочих сыновей и дочерей. И дворянских потомков, когда улеглись страсти, не обошла. Сколько оставшихся в России потомков дворян стали командармами, директорами заводов, журналистами центральных газет!

Эмиграция же ничего не оценила и позволила Западу использовать себя как средство террора против России. И не ей бы нынче выдавать себя за героя. Тут ни-ни, вина доказана… Мы ничего не забыли. И коли погладил по головке Буш, не значит еще, что погладит за это же и Русская История. Поэтому эмиграции бы самое время вину свою признать… Кары заслуженной порядочный человек не боится. Скажет, мол, ошибся, извините, потому надо брать в руки лопату и работать на стройках. Народных. Беженцам бы квартиры строить. Чтоб вину свою перед людьми живыми, конкретными, особо пострадавшими, замолить. А храмы, придет время, народ сам построит.

Но этого не случилось. Значит, кто виртуальный тут, со стороны к нам приехал, мол, барин я и навсегда для вас барин, в норковой шубе среди лета, как княжна Голицына, чтоб показать Путину, к шубе, вишь, только дворца не хватает, кто с тяжелыми чемоданами после революции вдаль от нас умчался, то пусть будет такой при возвращении — лишь скромным гостем. С достоинством. Но гостем.

А кто ежедневно трудился во благо Родины — вот в нем и есть малахит первосортный, такому и надо в первую очередь возвращать блага людские да государственные. Вырастить собственника по Столыпину — алчных одиночек, да прибавить к ним десяток-косой тех, кто много лет глаза наприщур держал, нетрудно. Куда труднее работать так, чтоб врагам гордо кинуть, как у Бажова: «Народ у меня был, живой цветик, утеха»…

И когда акценты в жизни расставлены верно, не подступят к нам никакие волки. Даже коли честные порядочные люди страны и находятся нынче во внутренней эмиграции. Но ведь мы не бросились в чужие страны с воплем «бей их», не схватили в руки оружие, не направили его против мальчишек, которые вынужденно, по законам государства, служат в нынешней армии.

Миллионы людей не опустили руки, не опустились сами, а, преисполненные достоинства, в обстановке полного обнищания терпеливо изо дня в день растолковывают гражданам нашего государства ошибочность поступка, когда опьяненные лишь обещаниями, они пошли за аферистами и проходимцами с мосадовско-цэрэушными приплатами в бумажниках. В итоге вся собственность страны из-за нашей беспечности также залетела в эти кошельки. А для своей безопасности они загодя поделили территорию страны на клетки, разбив ее на десяток меленьких государств, в которых душно и тяжело, будто в газовой камере.

Тот, кто понял, что по менталитету он — желающий добра всем, а не единицам, всем народам, а не по отдельности, тот, кто никогда не станет базарно-космополитичным бомжем, и есть подлинный Герой России, ежедневно в условиях травли и осмеяния объясняющий народу геополитическую, экономическую и нравственную необходимость восстановления Родины.

Красота этого грандиозного и бескорыстного, как молитва, поступка рано или поздно восторжествует.

ЧАША С ЦИКУТОЙ

На факультете заметили: нравится Галине Сережа. В его присутствии девушка громко смеялась, часто гляделась в зеркальце, блистала обширным знанием иностранных языков. А увалень этот, недотепа, ноль внимания на шуструю однокурсницу. Однажды Галя, осерчав на безразличного к ней парня, начала вдруг шумно двигать столами, стульями… К ней подошла Катерина и попросила:

— Тише, пожалуйста, голова уже болит!

И в ответ услышала неожиданное:

— Заткнись, гнида!

Бурное комсомольское собрание было на курсе только по одному поводу: сирота из детского дома Леня, поступивший на факультет журналистики, украл у Олега, соседа по комнате, стипендию нескольких студентов. Леню с позором выгнали с факультета, а одна из однокурсниц, мать которой работала директором комиссионного магазина в Москве, хотела было и вовсе подвести под судьбой Лени черту:

— Я таких из автомата расстреляла бы…

А вот Катя за кражу ее человеческого достоинства никому ничего не сказала и пожалела сироту: ведь у Галины мать неожиданно покончила жизнь самоубийством в тот день, когда девушка 1 сентября пришла домой после первого же учебного дня в МГУ.

Простили Гале на факультете и ее участие в антисоветской демонстрации, устроенной сионистами на площади Маяковского. Мало того, она получила хорошее распределение после окончания факультета — на радио, в редакцию иновещания. «Возможно, в Советском Союзе и были некоторые успехи», так мыслили диссиденты того времени, но на Западе ведь лучше! Там даже воздух курортный, там рай, свобода!

Реальная жизнь Галины на тот момент — комната в центре Москвы, хорошая работа, командировки по всей огромной стране! Мало кому в начале трудовой жизни такая удача выпадает. Но Галя… ох уж эта ее неугомонность и неуправляемость… вдруг по израильской визе улетает из Советского Союза. И для многих из нас следы ее потерялись. Ведь улетел человек фактически на другую планету, о которой мы по тому времени кое-что слышали, но ничего еще толком не знали.

Прошло много лет, и вот Галя за моим столом пьет чай, а я уже знаю из ее прошлых встреч с однокурсницами, что в Риме, где была ее первая пересадка, лишь выйдя на трап самолета, девушка душой уловила, что мир, в который она вдруг попала, вовсе не ее мир. Хотела было шагнуть назад, но стюардесса тонкой рукой закрыла ей возврат на Родину.

На второй день переселенцы в лагере с юмором обсуждали между собой, что писать в заявлении, почему они покинули СССР? Респектабельные доценты медицинских кафедр, элитные пианисты, певцы, получившие в стране бесплатное высшее образование и жилье, пользовавшиеся бесплатной медициной, нагло писали, что в Советском Союзе их преследовали. Каким образом? То и дело, видите ли, кричали им в спину: жид! Прямо целый хор, видите ли, за ними гонялся!

Что было чистокровным враньем, хотя бы потому, что за подобные выкрики в стране жестко наказывали.

Но американцам хотелось в это верить, и они верили, и охотно сажали на свою спину наших обормотов.

Куда делась потом гора этих заявлений, в каком архиве они находятся, чтобы познакомиться с ними? Особенно после того, когда уже знаешь, что таких же великолепных должностей мало кому из них на Западе и в Израиле выпало, и квартир им там никто бесплатно не дал, и десятилетиями жили они потом в съемном жилье, но зато упорно писали своим бывшим друзьям в Советский Союз о том, как превосходно живут там… где нас нет.

Что писал в своей бумаженции Анатолий Алексин, которого у нас печатали куда больше, чем русских писателей? Что писали летчики, певцы, которые потом в Израиле работали дворниками? Что писала моя одноклассница Мира, семья которой имела в центре города немалое подворье с большим количеством комнат в доме, а у папы работа — завскладом по распределению продуктов всем ресторанам города? И мать никогда не работала. Что писала она, как ее, комсорга класса, притесняли?

О чем еще говорили в Риме эти добровольно ставшие бездомными люди, я узнала из выпускаемой в Канаде газеты «INFO» (январь 1998 г., с. 15), опубликовавшей рассказ некоего Саши Бородина «Переходите к водным процедурам»: «Ну, разве можно забыть совершенно гениальную фразу из не менее гениального рассказа „Инструктаж в Риме“, в которой повествуется о событиях двадцатилетней давности, когда в столице осели полчища наших соотечественников, вырвавшихся из „Совка“ по израильским визам и просившихся в США и Канаду. Фраза эта звучит столь же энергично, сколь и кратко: „Американцы не воняют!“».

Оказывается, им в нашей стране все воняло: подъезды, магазины, метро, наши люди… Но жизнь наказала потом этих потребителей, желавших по всему миру иметь лишь права на самое лучшее. Особенно тех, кто поселился в чужих съемных квартирах канадских небоскребов. Здесь уже не кошками подъезды воняли, а из-за скверной вентиляции таким смрадом несло из мусоропроводов, что по длинным коридорам приходилось им пробегать, лишь зажав нос.

Инструктаж в Риме, однако, пришелся по душе не всем иммигрантам. В те дни, когда мы думали, что наша однокурсница гордо шагает по бульварам какой-то очень свободной страны, наша Галя, оказывается, ночевала на вокзале в Риме, подстелив под себя газеты. Она, как и малое число некоторых переселенцев, врать не хотела и сбежала из того лагеря. И целый год потом плакала и ругала себя за то, что покинула страну, именно Советский Союз…

Но жизнь, будто солнышко на небосклоне, зимой и летом крутится по спирали отведенных нам судьбою дней. И голод — не родная мама, потому наша однокурсница оказалась-таки в Израиле, где вдруг выявилось, что еврейка она неполноценная, ибо отец — еврей лишь на половинку, мать и вовсе русская, то есть сразу же столкнулась с расизмом: все блага иудейского государства на мелких и нищих полукровок тут не распространялись. Это тебе не СССР, в котором медицина для всех, образование для всех. В Израиле блага — только для господствующей нации. Остальные — заткнитесь. Не нравится? Еще раз заткнитесь, надо было думать, куда ехали.

По огромному и непомерному самолюбию Гали это был мощный удар. Еврейкой на прародине отца ей стать не позволили. С иудейской точки зрения наша однокурсница была лишь получеловеком. На Израиль, пожалуйста, паши до умопомрачения, но в остальном… что найдут нужным кинуть тебе как подаяние. И даже после смерти — те же неприятности. Полукровок хоронят не на иудейском кладбище, а где-то далеко в пустыне. Где хоронят заодно и всякую живность.

Галина назло подобным устроителям государства поселилась в мусульманской части Иерусалима, вышла замуж за ассирийца. Но… рано или поздно оказалась в Нью-Йорке с маленькой дочерью на руках. Одна. Жить по мусульманским установкам, бесчеловечным по отношению к женщине, тем более, к образованной женщине, видимо, тоже не получилось. Тут гордыня пришла на помощь. Впервые она оказалась полезной.

В Америке тоже жизнь медом не выстилалась. Мыла окна в небоскребах, работала машинисткой за гроши. Печатала тексты на русском языке в НАСА.

При этой информации Галя сразу же поднимает ладонь: нет, проверку в ЦРУ не проходила, специального допуска для работы в НАСА не было, мол, и не нужно было его иметь. Что печатала, не понимала.

В этом коротком тексте Галина соврала, по меньшей мере, два раза.

«Такую проверку, какую нам устроили в ЦРУ, КГБ даже не снилось, — рассказывала, помнится, мне одна жительница Торонто русского происхождения, сына которой взяли на работу в посольство Канады на территории США. — Интересовались даже, как мальчик отнесся к Кубе во время туристической поездки, хотя ребенку было лишь… пять лет. ЦРУ очень боится влияния социалистических идей».

«Что печатала на русском языке, не понимала»… Быть такого не может. Что можно печатать, сидя в офисах НАСА? Скорее всего, украденные у Советского Союза военные и космические секреты, либо политические донесения.

Потом Галя работала переводчицей на собеседованиях с теми, кто прибыл в США из Советского Союза.

— Ненавижу я их всех, этих евреев, оптом и в розницу. Наглые, как кабаны. И вранье в каждом слове. Спрашивает одну семейку работник агентства, на что же вы живете, если никто из вас не работает? Отвечают, что «вывезли из России двести тысяч долларов, поместили их в американский банк. На проценты и живем».

— Я хотела выкрикнуть им в лицо, как же вас там преследовали, если вы вывезли оттуда такие деньжищи? Но не имею я права вмешиваться. Я лишь переводчица.

В общем, по профессии, что, в первую очередь, на Западе считается высшим качеством жизни, Галя не работала ни одного дня. Другие эмигранты создавали в США десятки газет и журналов на русском языке, а Галя ни-ни… Ни одного дня в печати.

Наверно, несмотря на безмерный гонор, таланта и упорства не хватило. Того, что называется от бога искоркой…

Так чем же кичиться? Ради чего человек сбежал из собственной Родины и что сделал серьезного в чужой стране? Неужто лишь во имя пустого и бесстойлового бега по жизни удрала она с Волхонки?

Тяжелейшая работа экскурсовода дала возможность нашей бывшей однокурснице посетить около сорока стран, чем она, кстати, очень гордится. Ну, а я в это время, не расставаясь с журналистикой, посетила более сорока областей Советского Союза. И на Ямале была, на Дальнем Востоке, по Алайским пастбищам на Памире ходила. Даже в Чокурдахе в устье реки Лены была у оленеводов, и прямо в жаркой яранге попробовала вкуснейшую нельму. Я меньше видела, чем Галя?

И вот пора подводить итоги. Мы за эти годы получили от Советской власти неплохие и бесплатные квартиры. У Гали в Нью-Йорке квартира съемная, ей в этой стране лишь разрешили пользоваться чужой собственностью. И платит она за крошечное жилье 600 долларов, хотя пенсия — 992 доллара.

Медицина… В 2008 году Галина сломала ногу. За гипс, рентген, посещение врача заплатила несколько тысяч долларов. Я этом же году сломала руку, и, хотя на пороге у каждого жителя России давно бушует лютый капитализм, советская власть заложила в основы нашей жизни такой прочный запас защиты каждого человека, что и по сей день экстренная и хирургическая помощь у нас бесплатные.

— А страховка как же? — спросила я Галю.

Гостья мнется.

— Понимаешь… Даже если оплачивать ее аккуратно, это не значит, что ты получишь помощь в полном объеме. Лишь какие-то процедуры, за остальное — все равно надо платить. Зачем она мне в таком случае? Ежемесячно терять еще 92 доллара?

— Ну, а роды? — умираю от любопытства я. — За год или два в Америке оплачивают декретный отпуск?

Галина с недоумением глядит на меня.

— Декретный? Какой? Нет его вообще. Все решает страховка. Сколько отложили люди, столько и получили. Даже во время родов.

— Значит, жители США управляются со своими проблемами в одиночку? И что в том хорошего?..

Гостья в ответ молчит.

И еще одно: наши ровесницы ушли на пенсию в 55 лет, а Галина, живущая в центре мощнейшей цивилизации, на 10 лет позже. Нынче же америкосовское цивилизационное превосходство намерено отправлять своих граждан на пенсию в… 70 лет.

Что еще интересного, отличного от нашей жизни, произошло за эти годы в судьбе Галины? Какие книги она прочитала, какие открытия сделала, чему удивилась? Где, с ее точки зрения, разумнее жилось человеку? Ведь каждый год, будто журавль, летит она на родину. Долго стоит на Волхонке во дворе, в котором выросла. Посещает могилу матери. Летит к дальней родне в Кисловодск. Что думает она во время этих многочисленных передвижений, что ее гонит по земле из угла в угол, почему не живет спокойно в той стране, которую по собственной воле выбрала?

И вот, наконец-то, ее откровения… Которые начались с занудливой обывательской жалобы.

— У меня в Москве была лишь комната в 9 квадратных метров! — слышу я в ответ. И на лице однокурсницы такая укоризна, будто ей одной такое в стране тогда выпало.

— А соседи… Вечные скандалы на кухне. Одна из них кричала моей матери, что они у нас все отнимут. Моя же мать знала 13 языков, отец — не меньше. А эти тетки… они нам жить не давали.

Отец, известный советский переводчик, оставил семью, когда Гале было пять лет. Выходит, что он сам уклонился от необходимости заработать жене и дочери на отдельную кооперативную квартиру. Оставалась надежда только на советскую власть, в мощь которой Галина, когда училась с нами, оказывается, не верила. Ей хотелось иметь все и сразу, потому, наверно, мечтала, что другая страна, конечно, тут же все ей предоставит… лишь за красивые глаза. То есть искренне верила, что сразу же попадет в рай.

— Почему мать и я должны были слушать такие оскорбления?

Знала бы Галя, что мне говорили подобное же. Только позднее. На митинге, когда уже не было советской власти. Какой-то высокий милицейский чин, махнув перед моим лицом министерской корочкой, безапелляционно изрек:

— Я из дворян, за моей спиной — Россия. А что у вас, у быдла, кроме высшего образования имеется? Мы все у вас отнимем. Запомни! Отнимем…

Так что отымальщиков в любой эпохе и при любой власти всегда предостаточно.

— Но, Галя, — возражаю я — тогда у нас было мощное строительство. На такой элитарной работе, как редакция иновещания, ты вскоре получила бы квартиру. Притом хорошую. А уж если бы ты еще родила ребенка…

Мои доводы, кажется, не произвели на Галю никакого впечатления. Одиночки мыслить в масштабах страны не умеют, взгляд у них на мир не из широкого окна, а будто из щелочки. Многое ли в таком случае увидишь? К примеру, оказывается, что Советский Союз, по мнению моей бывшей однокурсницы, был жидовским государством.

— Каким? — едва не поперхнулась от удивления я.

— Жидовским! — утверждает она. — Революцию ведь сделали жиды…

— А ты читала Короленко «Историю моего современника»? — спросила я в ответ.

Нет, с такими писателями эмигранты в Америке не водятся. А поскольку Владимир Галактионович — мой любимый писатель, то позволю себе его процитировать. И вот что рассказывает писатель о России посткрепостнической:

«…Социальная несправедливость была фактом, бьющим в глаза. От нее наиболее страдают те, кто наиболее тяжко трудится. И все без различия направлений признают, что в этих же массах зреет или уже созрело какое-то слово, которое разрешает все сомнения… Если общая посылка правильна, то вывод, действительно, ясен: „Нужно отрешиться от старого мира“, нужно „от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови“, уходить туда, где „работают грубые руки“ и где, кроме того, зреет какая-то формула новой жизни» (В. Г. Короленко, «История моего современника». Л., «Худ. литература», 1990 г., т. 4, с. 452–453).

Это честное описание общества девятнадцатого века, искавшего выход из положения, в котором были морально ничтожны миллионы людей. Почему, спрашивается, молодежь тогда не имела права на мечту, жалость по отношению к своему народу, на какие-то действия, которые помогли бы современникам жить лучше, легче и светлее? Что в этом есть еврейского?

Кстати, Короленко за свое честное отношение к событиям той эпохи жестоко поплатился: половину жизни он скитался по каторгам Шлиссельбурга, Глазова, в крошечной северной деревне Починки, в военно-каторжном отделении Тобольской тюрьмы, в Олекминском округе Якутской области.

Студенту Петровской академии Владимиру Галактионовичу Короленко в царской России не позволили доучиться. А за что?

«Некоторые студенты жили в Москве без прописки, — вспоминает в своем романе „История моего современника“ о начале студенческой жизни Владимир Галактионович. — И вот в академической прихожей стали появляться облыжные извещения о получении на имя этих скрывающихся денег или посылок. Когда они являлись, администрация задерживала их и передавала в руки жандармов. Один случай такого ареста в конторе произошел успешно и довольно тихо.

В другом случае студент (кажется, Воинов), заподозрив ловушку, успел вовремя выскочить из канцелярии и побежал через двор к парку. За ним выскочил несчастный долговязый старик-инспектор и бежал по двору, сзывая сторожей. Картина вышла жалкая и отвратительная.

…Начались непрерывные сходки… Составлялся коллективный адрес с протестом. У всех была потребность заявить, что отношения с академической администрацией вызывают негодование.

…Подписав заявление, мы вдвоем объявили, что без дальнейших прений приглашаем подписываться всех, кто согласен с его содержанием, но подадим его, во всяком случае, при любом числе подписавшихся.

…Нас непременно арестуют до двух часов, — уверенно сказал Григорьев.

…Через два часа нас действительно всех арестовали и препроводили в Басманную часть, за Красными воротами.

Через несколько минут мы очутились в зловонном коридоре подвального этажа Басманной части. Так мы просидели довольно долго, прислушиваясь к разнородным звукам, несшимся из соседних камер. Тут были пьяные песни, крики, ругательства… Тогда городовые принимались бить их смертным боем… Впоследствии я много раз писал об убийствах, совершаемых повсеместно в наших участках.

…Мои еще недавние намерения и мечты матери, связанные с дипломом, разлетелись прахом… И пусть… Нет, я уже не пойду на службу к этому государству с Ливенами и Валуевыми вверху, с сетью мелкого неодолимого хищничества внизу. Это — разлагающее прошлое. А я пойду навстречу неведомому будущему».

Где в этой описанной Владимиром Галактионовичем реальности девятнадцатого века, в которой было так много хамства, глупости и подлости, еврейское противостояние?

Из-за подачи коллективного письма руководству Академии молодой Короленко оказался на каторге, где встретился с тысячами таких же деятельных честных и талантливых людей, которые не могли спокойно проходить мимо глобальных злодеяний власти: и разворовывания северных лесов, чиновничьего беспредела, и отношения к мужику по-прежнему, как к крепостному… Короленко описал множество исторических лиц, встреченных в тюрьмах, по пути на каторгу, увидел много революционных романтиков, но людей с еврейскими фамилиями, принимавшими активное участие в той борьбе, в романе «История моего современника» мало.

«Только долго спустя я осмыслил себе душевную трагедию этого погибшего… поколения. Жизнь была пересмотрена вся и вся отвергнута… Скоро интерес отрицания был исчерпан до дна». (В. Г. Короленко, «История моего современника». Л., «Худ. литература», 1990 г., т. 4, с. 403).

В журнале «Огонек» (№ 1, 1913 г.) на первом развороте новогоднего номера были опубликованы пожелания поданных Российской империи. Присяжный поверенный Н. Карабчиевский пожелал фажданам своей эпохи: «Взаимное раздражение, злоба и человеконенавистничество — заливают все вокруг. Воздух отравлен запахом крови и разлагающихся трупов. Плен, тюрьма, самоубийства — самые яркие элементы нашей действительности. Тошно и нудно жить, а жить нужно и жить хочется… Давайте же жить дружно и жить давайте другим!».

Статский советник Колесников сказал в 1913 году фактически о том же:

«В жизни России, в ее культурных стремлениях, в ее социальном и экономическом строе, в литературе и искусствах и вообще вопросах, составляющих общую гармонию жизни страны — мало гармонии. Я бы от всей души желал, чтобы вся нестройность слилась в один стройный аккорд».

На сцену вышли исторические силы, пожелавшие эту «нестройность гармонии жизни» превратить в один «стройный аккорд»… Их задачи осветил Г. В. Плеханов:

«Что бы ни говорили явные и тайные, корыстные и бескорыстные защитники капитализма, несомненно, что увеличение трудности борьбы за жизнь и это умножение шансов нравственной испорченности означает ухудшение быта рабочих. В этом отношении XIX век был для них неблагоприятен.

Но он был чрезвычайно благоприятен для них в другом направлении. Он дал им — или, по крайней мере, их передовой, наиболее чуткой и развитой части — то, что для них важнее всех материальных благ и без чего невозможно коренное улучшение их участи: ясное осознание непримиримой противоположности их интересов с интересами эксплуататоров и твердое убеждение в том, что освобождение рабочих должно и может быть делом самих рабочих» (Г. В. Плеханов, «На пороге двадцатого века»).

К этой перекличке голосов того времени подключается Иван Иванович Скворцов-Степанов, в дальнейшем первый переводчик «Капитала» К. Маркса. В своей статье «К Юзовской катастрофе» он пишет: «Капитал уверяет, что он не может отказаться от своего священного права убивать рабочих свинцовой и хлопковой пылью, увечить их зубчатыми колесами и передаточными ремнями. Если от него потребуют затрат на предохранительные сооружения, это разорит отечественную промышленность» («Рабочее знамя», 1908, авг., № 4).

Один к одному — сегодняшний день XXI века. Помните визит Путина в Пикалево… Премьер вынуждает заплатить зарплату рабочим, а владелец «заводов и пароходов» в ответ бурчит: «неэффективно».

Из далекого прошлого отвечает ему Иван Иванович Скворцов-Степанов: «Не сердце, а карман — самое чувствительное место капиталиста».

Если бы эти слова повторил перед телекамерой В. Путин, цены ему в истории не было бы. Но, увы, Путин представляет интересы крупного капитала и следит лишь за тем, чтобы хоть какая-то пайка доходила до простого работяги: смертность в стране и без того так велика, глядь, и без страны останешься. Вот позору будет на все тысячелетия! Мол, был народ, да почему-то дружно, до единого человека проголосовал ногами вперед, вроде как скрылся в водах Онежского озера.

Нерон… лишь Рим угробил, однако не целую страну, как нынешние Геростраты.

«Капитал везде остается капиталом», — заметил Скворцов-Степанов 100 лет назад, и мы сегодня признаем правдивость его слов. На всем пространстве 15 республик как Мамай пробежал: уничтожены заводы, фабрики, колхозы, убита наука, сокращены расходы на образование.

«Вы, сытые господа, — писал Иван Иванович в начале прошлого века, — любите с сознанием своей просвещенности говорить о нашем невежестве. Поостереглись бы, милостивые государи. Это — ведь прямая ваша вина, что школ недостаточно, что наши заработки не дают нам возможности учить наших детей. Прямая ваша вина, что ваши убогие школы не дают знаний. Мы это знаем, между прочим, по этой же причине мы требуем 8-часового рабочего дня, чтобы получить хоть некоторый досуг для расширения своего кругозора. И как раз по этой же причине мы требуем свободы союзов, потому что через них сумели бы организовать курсы, которые дали бы побольше, чем наши жалкие школы. Вы, почтенные фарисеи, морщитесь? Вы теперь видите, как неудобно начинать разговор о нашем невежестве?».

«Вы лжете, г. Коковцев, — писал Скворцов-Степанов в 1908 году, — послушать вас, так выходит, как будто рабочий класс когда-нибудь отрицал необходимость труда. Вы лжете, почтеннейший фарисей. Рабочий класс никогда не отрицал необходимости труда. Напротив, он всегда отрицал право на существование таких бездельников, которые, как вы, живут без труда и отнимают результаты труда у тех, кто работает. Он протестовал против такого строя, когда бездельники захватили себе все блага и поставили рабочих в положение, при котором бесконечный труд едва обеспечивает им голодное существование, грозит преждевременной старостью, увечием, могилой. Но от такого протеста мы никогда не откажемся. Такие катастрофы, как юзовская, могут только вдохнуть новые силы в нашу борьбу за наши собственные интересы, за будущее наших детей, за создание нового общества, где не будет вампиров, высасывающих кровь своих ближних».

И вот эта борьба наших трудолюбивых предков 100 лет назад против своего полуголодного существования, преждевременной старости, против полного бесправия, когда за труд, как и нынче, зарплату не всегда платили, сидящая за моим столом гостья называет еврейской возней против русского народа…

Кстати, не только Галина революцию 1917 года называет жидовской. Белогвардейцы, власовцы многие годы тешили себя тем же. Их газеты, журналы, которые они выпускали за рубежом, читать невозможно: столько в них грязи, злобы, яда, просто диву даешься, как сами этим же не отравились?

— Кстати, — произносит Галя очередную ложь, — власовцы против России не воевали.

— Как не воевали? — твердо возражаю я. — У меня есть книга, в которой сам власовец, летчик Мальцев, рассказывает, как он бомбил Оршу и остальные города СССР.

Показываю Гале эту книгу, зачитываю ее отдельные страницы. Вот они: «Генералу Власову было трудно поверить, что он находится в среде русских летчиков. Молодец к молодцу, прекрасно обученные, дисциплинированные, безукоризненно одетые, идейно перерожденные, воспринявшие дух русского патриотизма, они производили прекрасное впечатление. Власов не переставал любоваться „Мальцевскими орлятами“. Все здесь было в безукоризненном порядке.

Власов познакомился также с полк. Гольтерсом и другими немецкими офицерами и выразил им восхищение высокими качествами боевой подготовки, образцовым порядком и прекрасной дисциплиной летного, технического и обслуживающего персонала авиационной группы. Он сердечно поблагодарил полк. Гольтерса и его офицеров за понимание души русского человека и дружелюбное отношение к русским летчикам-добровольцам. Полк. Гольтерс, в свою очередь, заявил, что он очень и очень счастлив, что судьба свела его с русскими летчиками, которых он ценит за дружественное и чистосердечное поведение, за честную и добросовестную работу. Он похвалил полковника Мальцева и сказал, что только благодаря организаторскому таланту и личным качествам полк. Мальцева удалось создать такую прекрасную авиационную группу. Группа получила высокую оценку главного командования Люфтваффе. Полк. Гольтерс далее заявил, что он прекрасно понимает стремление русских создать свои собственные вооруженные силы и что когда такие силы будут созданы, он сделает все возможное, чтобы русская авиационная группа во главе с полк. Мальцевым была бы переведена в состав РОА во главе с ген. Власовым».

ВОЕННЫЕ ОПЕРАЦИИ

Летный и технический состав Группы Гольтерса в Морицфельде на первых порах занимался приведением в порядок трофейных советских самолетов. Затем, постепенно, русским летчикам разрешили совершать учебно-тренировочные полеты, как на советских, так и на немецких самолетах. Русские летчики под руководством опытных немецких инструкторов быстро освоили немецкую технику и стали летать не хуже немцев.

С течением времени русские летчики начали получать боевые задания. Сначала занимались воздушной разведкой и забрасыванием в советский тыл пропагандного материала и парашютистов-разведчиков. Одновременно с этим была выделена особая группа летчиков-«перегонщиков», в обязанности которой входила доставка боевых самолетов с авиационных заводов на фронтовые аэродромы. База «перегонщиков» находилась в Гильдесхейме, около Ганновера. Кроме того, была сформирована инженерно-техническая группа, состоявшая примерно из 40 авиационных инженеров и техников, которая занималась ремонтом трофейных самолетов. По окончании ремонта эти самолеты направлялись в Темпельгоф, где немецкие авиационные инженеры с помощью русского инженерно-технического персонала изучали материальную и техническую структуры и летные и боевые качества советских самолетов новейших выпусков.

Русский летный и технический состав группы Гольтерса очень старательно относился к выполнению возложенных на него обязанностей и заслужил высокую оценку немецкого командования. Работали не за страх, а за совесть, и вызвали полное доверие к себе со стороны немцев. Русские летчики стали получать все более ответственные задания. Полковник Мальцев не только следил за безукоризненным выполнением таких заданий, но и сам лично участвовал во многих боевых операциях на фронте. Эти операции производились с прифронтовых аэродромов, сначала в составе немецких эскадрилий, а затем русские летчики стали выполнять и самостоятельные задания.

Русские летчики участвовали в боевых операциях под командой знаменитого немецкого летчика майора Грассера, одержавшего 103 воздушные победы и награжденного дубовыми листьями к рыцарскому железному кресту. Он был кадровым офицером и до начала войны был адъютантом «бессмертного» полковника Вернера Моелдерса. Во время войны был ближайшим помощником другого знаменитого летчика — подполковника Германа Графа. В конце войны майор Грассер сдался в плен американцам в районе гор. Пильзен. Он, полковник Герман Граф и майор Эрих Гартман были выданы американцами в Советский Союз, где пробыли в лагерях ГУЛага несколько лет, но затем были отпущены в Германию. В советском плену они находились вместе с графом Зигфридом фон дер Шуленбургом, командиром батальона 6-го кубанского казачьего полка.

Перед каждой боевой операцией разведывательными самолетами производилась воздушная разведка и аэрофотосъемка района операции; это было необходимо для успешного планирования и проведения операции. Русские летчики-добровольцы быстро освоили и стали применять новые тактические приемы: подходить к объектам небольшими группами на малых высотах и совершать последовательные заходы на цель с разных направлений. Эти тактические приемы снижали до минимума эффективность огня зенитной артиллерии противника. Кроме того в целях скрытности полетов в зоны боевых операций строго ограничивалась радиосвязь.

Группа Гольтерса-Мальцева совершила около 100 самолето-вылетов и нанесла противнику значительные потери.

За успешное выполнение боевых заданий на фронте многие добровольцы-летчики были награждены медалями, установленными для чинов добровольческих войск. Полковник Мальцев был также награжден серебряной медалью первой степени с мечами и золотой медалью второй степени с мечами.

Надо отметить, что участие в боевых операциях не обошлось без потерь: 9 русских добровольцев погибли в воздушных сражениях, 12 получили ранения. Было потеряно 3 самолета.

В газете «Доброволец» 3 мая 1944 г. была напечатана следующая статья:

«До цели остается несколько километров. Внизу виден вражеский объект — узловая станция Б., дымят паровозы»…

До какого же это «вражеского объекта» остается несколько километров, на кого летит этот упомянутый в книге «смертоносный груз»? Да это один из наших советских городов, в которых после бомбежек власовско-мальцевских подонков погибали наши матери, малые дети и старики.

Как реагирует Галя на прочитанное? По принципу: плюнь в глаза — божья роса. Она так привыкла к своей ненависти, что расстаться с нею и на минуту не собирается, хотя поймана на вранье прямо за язык.

— Галя, — говорю я ей, — а если бы под этими бомбами погиб твой отец?

Гостья поджала губы, но думала меньше минуты и пробубнила:

— Я бы потом это поняла…

Вот так… И родного отца не жалко во имя победы фашистского оружия, которое, к великому несчастью, взяли в руки и некоторые русские мерзавцы.

Выходит, не врали мои однокурсники, когда рассказывали, что Галя во время своих прежних наездов в Советский Союз завозила мешками власовскую и антисоветскую литературу, то есть делала многое для того, чтобы сломать в стране нашу жизнь. Значит, и она причастна хоть в какой-то степени к тому, что начались в наших республиках гражданские войны, резня, изгнание из своих квартир мирного населения.

Но судьба беженцев абсолютно не интересует гражданку США, прикидывающуюся патриоткой России.

В то время как миллионы советских людей обустраивали свое государство, создавали огромную промышленность, проводили мелиорацию, создавали ГЭС, ТЭЦ, ЛЭП, сажали около новых домов деревца, охраняли и приумножали леса, эмиграция, нагло присвоившая себе звание охранительницы Российского государства, а вместе с нею и Галя, обливали помоями каждое наше достижение, пытаясь оправдать этим предательство собственной же родины.

Что поделать, коль представители имущественного класса не приняли политическую смену полюсов: когда вместо помещика во главе села — председатель колхоза, вместо «Ваше сиятельство» — секретарь райкома партии. А тем более не приняли положение, при котором благосостояние, тысячелетием наработанное народом, шедшее прежде на постройку дворцов и вилл в Ницце и Фонтенбло, теперь, видите ли, тратится на простого крестьянского мальчишку, который, по Лескову, в октябре по слякоти босиком бегал и тайком собирал хворост в помещичьем лесу.

Ваше сиятельство привыкло, видите ли, пороть выстроившего ему имение «ленивого» мужика на конюшне или казацкими нагайками прямо в поле. Но прежние методы вдруг перестали работать. Тогда поскакали по русским полям приглашенные князьями да графьями чужестранные солдаты из 14 государств, чтобы уже пулями урезонить невесть откуда взявшихся борцов за справедливость.

Не вышло? В ход пошла идеологическая и психотронная диверсия: революцию, дескать, сделали жиды. И ничто происходящее дома не производило на нашу эмиграцию доброго впечатления. Даже когда заработанные всем народом блага через созданную впервые в мире большевиками социальную сеть детских садов, школ, больниц, санаториев, академий, институтов, огромного жилищного строительства доставались и простому работяге, даже это великое благо в огромной по территории и холодной по климату Руси не вызывало у них радости.

Галина, ежели верить молве, однажды процедила сквозь зубы своей московской приятельнице, мол, как же ты плохо живешь. Даже не знаешь, насколько плохо!

Ольга жила в это время в городской квартире, строила дачу и учила в университете двух дочерей. В США дом на пленэре — неслыханная роскошь. Сама же Галя о даче под Нью-Йорком может только мечтать. В стране пребывания у нее крошечная, к тому же съемная квартира: в ней кухня, ванна, коридор, спальня — один закуток, плавно переходящий в другой закуток с газовой плитой и душем. Это и квартирой трудно назвать.

И это Галя, видите ли, хорошо живет. А Ольга, коль у себя на Родине, значит, — плохо.

Поскольку в девяностые годы эту фразу часто проговаривали те, кто свергал советскую власть, приходится с грустью заметить, что Галина во время своих наездов на родину где ни попадя пускала в ход идеологические наработки интриганской эмиграции. Она, оказывается, мнила себя выходцем элиты из дореволюционных кругов, уничтоженных, видите ли, советской властью. Хотя никто не мешал ей и в советское время подняться по ступеням судьбы за счет труда и ума. Но без рабов. И без злобы.

Однако червь классового превосходства, оказывается, точил, гнобил Галю, мы были для нее лишь гнидами, о чем она в пылу ярости еще в далекой молодости заявила как-то. Эта же мания величия и вытолкала ее в спину на чужбину, где пришлось ночевать на вокзале, а доживать — на чужой съемной квартире. Да еще в стране, в которой влияние еврейского капитала так велико, что весь Брайтон уже бесплатно наслаждается жизнью за счет великого труда американского рабочего.

И чтобы как-то защититься от таких крутых жизненных диссонансов, Галина, возможно, поневоле и выбрала для себя позицию русского националиста: тут же огромное поле для ненависти. А этим гражданам — пальцы в рот не клади, каждый прямо как воинственный израильский националист Кахане, — лишь наоборот. Конечно, для таких октябрьская революция была — жидовской.

Позвольте, кто такой Марк Александрович Алданов (Ландау), писатель-эмигрант, ненавидевший большевиков, в изложении которого деятели советского государства той поры выглядели так, будто у них вместо уха — хвост динозавра? Даже великий художественный талант и интеллект не спасли этого эмигрантского писателя от перехлестов. Это ли не классовая борьба?

Кстати, послереволюционная эмиграция, особенно меньшевики, как показывают нынешние исследователи той эпохи, на две трети, оказывается, была еврейской.

Кто, опять же, устроил покушение на Ленина? Еврейка Фанни Каплан.

— Ленин тоже жид! — едко заметила Галя, которая четверть еврейской крови в себе не замечает, ибо ощущать себя русской она ей не мешает. Только вот к гению у нее особый счет… Хотя за всю свою жизнь могла бы заметить, что люди не кровью, а душою объединяются. Мыслями, интеллектом, менталитетом… Мы все когда-то произошли от гамадрилов, и что же, каждый из нас по сей день гамадрил?

Уж поскольку Галина доказывает, что революция была жидовской, хочу еще спросить, а кто такой Леонид Каннегисер, убийца Урицкого? Еврейский юноша, пишущий стихи.

«Судьба поставила его в очень благоприятные условия, — пишет о Каннегисере Марк Алданов в очерке „Урицкий“. — Сын знаменитого инженера, имеющего европейское имя, он родился в богатстве, вырос в культурнейшей обстановке; в доме, в котором бывал весь Петербург. В гостиной его родителей царские министры встречались с Германом Лопатиным, изломанные молодые поэты со старыми заслуженными генералами».

Тем не менее, знаменитый эмигрантский писатель, принявший жесткую белогвардейскую позицию, лепит из убийцы портрет ангела, а из Урицкого, большевистского комиссара, такого морального урода, будто это он уложил шустрого юношу в землю, а не наоборот.

Почему же Каннегисер кинулся на Урицкого с наганом в руке? Из-за того, что незадолго перед этим в ЧК был расстрелян его друг из Михайловского училища Перельцвейг, тоже юноша еврейского происхождения, участвовавший в контрреволюционном заговоре, участники которого, ежели верить писателю Николаю Коняеву, «должны были в момент выступления перерезать телефонный провод, снять часового или же принять на себя управление городским районом…

…Судя по показаниям Перельцвейга, на игру это не похоже. Скорее всего, такое задание и Перельцвейгу, и Каннегисеру было дано организацией, к которой они принадлежали».

При упоминании имени Урицкого Галя оживилась и гневно вымолвила:

— Они были любовниками… Урицкий и Каннегисер… Просто кто-то из них изменил.

В общем, тут же измазала и этих персонажей Истории. И у обоих отняла подвиг, хотя он у каждого свой.

У моей гостьи хобби: она во всякую минуту старается поднести собеседникам чашу с цикутой: вот, мол, пейте бокал с ядом, коль вы все еще за советскую власть, хлебайте дерьмо, которое я сполна присочиню.

Мне же никого не хочется марать, рука не поворачивается, целый век нет этих людей в живых. Но, может, удастся в чем-то разобраться? Открываю Интернет, ловлю любую информацию и прихожу к выводу, что это очередной эмигрантский пасквиль, а Галина с удовольствием занимается грязным пиаром, лишь бы опустить и обесчестить тех, кто был на стороне революции.

Брат на брата — той поры, это не только ведь в русских семьях было. Яков Свердлов — с большевиками. Его брат — Зиновий Пешков, любимец Горького, принявший фамилию великого писателя, оказался в армии Колчака. Националисты любят напоминать, что американский банкир Шифф финансировал Троцкого. Но тот же Шифф финансировал и колчаковскую армию.

«Ч. Никкебокер, журналист, знакомый с закулисными тайнами американских толстосумов, 3 февраля 1949 г. писал в „Нью-Йорк джорнал америкен“: „Теперь даже внук Джейкоба Шиффа, видный член нью-йоркского общества, считает, что старик выкинул около 20 млн долларов ради укрепления позиций своих друзей и партнеров из Временного правительства“. Для укрепления власти Временного правительства Ротшильды также одолжили Керенскому один миллион рублей золотом» (Е. Евсеев. «Фашизм под голубой звездой». М. 1971. с. 93).

Почему же об этом Наталья Нарочницкая с придыханием в голосе не рассказывает по телевидению всей стране, а только выборочно, лишь о Ленине? Все выступления Нарочницкой — с позиций классовой борьбы: лишь бы не пришли к власти коммунисты и не отняли бы у нее и подобных хоть что-то.

Информация из Интернета, статья без подписи: «Среди юнкеров юнкерских училищ и школ прапорщиков, защищавших Временное правительство в Петрограде и Москве, было много евреев. Так, среди защитников Зимнего Дворца — юнкеров Школы прапорщиков инженерных войск встречаются фамилии Гольдман, Шапиро, Шварцман, братья Эпштейн и др.

После победы большевиков в обеих столицах по всей стране стали создаваться различные антибольшевистские центры, руководившие контрреволюционной борьбой. В их создании и деятельности также приняли участие евреи. Например, в ходе первого антибольшевистского восстания в Петрограде 29–30 октября 1917 г., организованного Комитетом спасения родины и революции, погибло более 50 юнкеров-евреев.

Евреи принимали участие в знаменитом Ледовом походе (1-й Кубанский поход) добровольцев под командованием Л. Г. Корнилова — первом опыте добровольческого выступления. 92 офицера-еврея из корниловской армии были награждены знаком участника „Ледового похода“, одной из самых высоких наград. В Париже долгое время существовал эмигрантский „Союз евреев-воинов“.

Евреи становились активными участниками казачьих партизанских соединений, боровшихся с большевиками в конце 1917 — начале 1918 гг. Еврейская буржуазия Ростова-на-Дону приняла активное участие в финансировании белых казачьих отрядов. Атаману А. Каледину было передано еврейской общиной 800 тыс. руб.

В многочисленных декларациях и заявлениях руководителей Добровольческой армии в то время провозглашалась не только цель движения — „восстановление единой и неделимой России“, но и признавалась идея самой широкой автономии составных частей Российского государства. А. И. Деникин неоднократно обращался с призывом к своим командирам „не настраивать одну национальность против другой“.

Та же ситуация сложилась и в провозглашенной 7 ноября 1917 г. Украинской Народной Республике, объявившей себя независимой от России 14 января 1918 г. В Центральной Раде и в правительстве активное участие принимали евреи. В Раду они входили по партийному принципу: представители Бунда, Поалей Цион, Демократическое Еврейское Объединение и сионисты. В Генеральном секретариате было создано министерство по еврейским делам, которое возглавлял М. Зильберфорб. Пост генерального контролера делили между собой члены Бунда М. Рафес и А. Золотарев.

В Третьем универсале Центральной рады говорилось о предоставлении национальным меньшинствам, в т. ч. и евреям, „национально-персональной автономии“. 9 января 1918 г. закон об этом был принят. Законопроект был подготовлен еврейской комиссией под руководством М. Зильберфарба».

Почему же произошел массовый переход евреев на сторону революции, хотя поначалу только еврейская партия Поалей Цион поддержала большевистский переворот, а сионисты и еврейские социал-демократы отвернулись от Ленина?

Одной из причин роста антисемитских настроений в Украинской Раде стал отказ еврейских партий проголосовать 14 011 918 г. за отделение от России.

Православные религиозные институты на территориях, неподконтрольных красным, а также деникинский пропагандистский орган — ОСВАГ (осведомительское агентство), вдруг объявили все еврейское население России большевистским и призвали к крестовому походу против евреев. Подзаголовок одной из деникинских газет: «Возьми хворостину, гони жида в Палестину».

Традиционное распространение ксенофобии среди сил контрреволюции, считавших большевиков продуктом зарубежного происхождения (Ленин, видите ли, германский шпион), и широкое распространение антисемитских предрассудков, существовавших в высших слоях российского общества, и погубило белогвардейцев.

Илья Эренбург вспоминает («Люди, годы, жизнь»), что осенью 1919 г. он оказался в захваченном деникинской армией Киеве. Начался сильный погром. Вдруг где-то евреи закричали, крик подхватили, и казалось, весь город кричит от ужаса. Деникинское командование было смущено, в город послали патрули. После этого даже черносотенная газета «Киевлянин» выступила со статьей В. Шульгина, в которой осуждалась практика погромов!

Антисемитские настроения в Добровольческой армии вызвали волну кровавых погромов: только армейские части устроили 296 погромов в 267 населенных пунктах (в основном на Украине), в которых погибло более 8000 человек. Ожесточенный характер погромы приняли при отступлении добровольцев с Украины в Крым в дек. 1919 — марте 1920 гг., во время которых белые сжигали все еврейские дома, попадавшиеся на их пути.

Руководство белых армий понимало, что погромы разлагают армию, отворачивают от нее население, вызывают самую негативную реакцию со стороны иностранных союзников. Как писал А. И. Деникину в декабре 1919 г. русский посол в Париже бывший депутат Государственной Думы от партии кадетов В. А. Маклаков, «около него (еврейского вопроса) идет такая агитация, которая может оказаться нам прямо гибельною; Америка, сейчас к нам очень расположенная, может прекратить всякую помощь Добровольческой армии.

Однако никто из командующих белыми армиями ничего не сделал для обуздания погромщиков. Отдельные командиры белых соединений пытались принять меры, но безрезультатно».

Совершались погромы и со стороны красных. Конная армия Буденного после поражения в бою под Замостьем от польских улан генерала Галлера в августе 1920 г. тоже увлеклась погромами… Но красное командование боролось с разбоем, поэтому многие евреи только в красных видели защиту. После погромов Троцкий надавил на Ворошилова, под суд был отдан комдив Апанасенко, 6-я кавдивизия расформирована. Около 135 активных погромщиков были расстреляны.

В Красной армии появились части, состоявшие из евреев, например, 1-й Еврейский полк. Отряды еврейской самообороны преобразовывались в регулярные части Красной армии и отправлялись на фронт. Отдельные случаи еврейских погромов жестоко карались ВЧК и армией согласно декрету Совнаркома 1918 г. «О пресечении в корне антисемитского движения».

Большевики отказались от оценки евреев как национального меньшинства. В эти годы происходит расцвет еврейского театра. Был создан специализированный отдел по еврейскому образованию при Наркомпросе, с 1919 г. при Украинской академии наук возникла еврейская историко-археографическая комиссия, в Киеве функционировал Еврейский народный университет с преподаванием на идиш. В Москве с 1920 г. действовал вечерний Еврейский университет, с 1921 г. — Коммунистический университет национальных меньшинств Запада.

При этом большевики, в основном, члены Евсекции и Евкомиссариата Наркомнаца, проводили политику на вытеснение языка иврит из образовательных учреждений как контрреволюционного, преследовали сионистские организации, закрывали в массовом порядке синагоги и иешивы. В декрете Еврейского комиссариата Наркомнаца от 19 августа 1918 г. провозглашалось, что в еврейских школах языком обучения должен быть только идиш, подчеркивалось, что «религия должна быть полностью исключена из еврейских народных школ».

Евсекция также боролась против любых форм еврейской жизни, не находившихся под ее контролем. В 1919 г. было разогнано Центральное Бюро еврейских общин России, большинство в котором были сионисты.

Однако все это могло отпугивать евреев в 1917–1918 гг., но уже в 1919 г., после того, как по Украине прокатилась волна погромов, эти события уже казались не существенными. Да и иврит не был родным языком подавляющего большинства русских евреев, а религиозные путы стремилось сорвать с себя большинство еврейской молодежи, опьяненной отменой черты оседлости и стремившейся вырваться из религиозного гетто. Поэтому большинство евреев под воздействием обстоятельств сделали выбор в пользу большевистской России. Евсекции были не какими-то органами управления и власти, а национальными подотделами местных партийных органов, ведавшими большевистской пропагандой и агитацией среди местного еврейского населения.

К тому же революционеры еврейского происхождения, большевики, были не просто ассимилированными, а порвавшими любую связь с еврейством. Ленин же еще на первом этапе существования сионизма отметил, что «сионистская идея — совершенно ложная и реакционная по своей сущности». (В. И. Ленин, ПСС, т. 8, с. 72).

Как видим, евреи в то время поделились: одни — за международный сионизм, другие — за красных, третьи — пошли с белыми. А четверть — ничего не хотели, лишь бы отсидеться в своих хатках. Но жизнь именно их больше всего и не пощадила. Впрочем, как и всех мещан того времени. Это они и надумали поговорку: «белые пришли — грабят, красные пришли…».

Евреи, которые пошли за красными, тоже со временем раскололись. Атеисты-большевики полностью приняли советскую власть. Из их среды и сформировалась группа артистов и режиссеров, которые создали лучшие в мире фильмы, один из которых — шедевр мирового кино — фильм «Коммунист».

Бунд после победы революции начал было диктовать большевикам свой национализм: признание субботы, открытие большого числа синагог, а когда этих парней поставили на место, не в Палестине, мол, живете, ребята, то бундовцы, далее их потомки и сторонники ушли в глухое подполье, позднее сформировали сионизм местного разлива. Эти-то граждане, яростно, как и русские националисты, не принявшие советскую власть, в разрушении Советского Союза сыграли роль подпольного Моссада, а заодно и негласного ЦРУ.

Это они в синагогах под видом раввинов, впрочем, как и в русских церквях, для свержения советской власти диктовали идеологические наработки: «Если не проголосуете за Ельцина, будут еврейские погромы. Унижайте людей при общении, говорите о том, как они плохо одеты, что они за свою жизнь ничего не заработали. А вот теперь начнут жить хорошо, ибо будут неплохо зарабатывать, мол, на образование детей хватит, на покупку квартиры, на платную медицину — тем более».

И наш очень доверчивый советский народ, все триста миллионов, поверили той чушне, что водопадом вываливалась в это время из церквей, синагог, мечетей.

В результате все религиозные конфессии потом чудовищно разбогатели, любо-дорого глянуть, какие сытые и громадные перед нами священники, муллы и раввины, как смущенно мнутся перед ними простые и скверно одетые граждане. Мы видим, как мощно покровительствуют всем религиям олигархи русского и еврейского происхождения, благодарят их за этот великий подковерный труд.

Моя однокурсница опять оживилась, глянула на меня снисходительно и произнесла саркастически:

— Можно подумать, ты не знаешь, что первое советское правительство было сплошь еврейским!

Галина глядит вызывающе, мол, видишь, нетрудно тебя припереть к стене, что ты защищаешь?

Исследователь русской культуры Ю. М. Лотман как-то сказал: «В истории знать какие-либо факты и понимать их — вещи совершенно разные. События совершаются людьми. А люди действуют по мотивам, побуждениям своей эпохи. Если не знать этих мотивов, то действия людей часто будут казаться необъяснимыми или бессмысленными».

Поэт Александр Блок вскоре констатировал: «…Происходит совершенно необыкновенная вещь: „интеллигенты“, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“ оказались ее предателями. Трусы, натравители, прихлебатели буржуазной сволочи».

Из книги В. А Клименко. «Борьба с контрреволюцией в Москве. 1917–1920». Издательство «Наука», Москва, 1978 год. OCR Biografia.Ru: «Чтобы пробраться в здание управы, нам пришлось ползти по булыжной мостовой», — писала большевичка А. П. Мухина, которую однажды вместе с товарищами забросали камнями и обстреляли, пытаясь не допустить в отдел снабжения армии.

…Среди них наиболее непримиримую позицию заняли Союз инженеров, Союз служащих государственных учреждений, Академический союз, Союз деятелей искусств, Совет трудовой интеллигенции, Петроградский учительский союз, Пироговское общество врачей и некоторые другие организации. Речь шла в первую очередь об отказе интеллигенции и служащих в первые месяцы большевистской диктатуры от сотрудничества с новой властью в надежде на ее скорое крушение и возвращение к «нормальному государственному устройству».

Термин «саботаж» использовался большевиками, а в дальнейшем вошел в советскую историографию для обозначения одного из методов «борьбы контрреволюции против Советской власти», когда «чиновники и служащие старых государственных и общественных учреждений» путем отказа от работы «рассчитывали дезорганизовать и вывести из строя продовольственные учреждения, банки, почту, телеграф, железные дороги, торгово-промышленные предприятия».

Многих интеллигентов приглашали к себе в кабинет Ленин, Дзержинский, Луначарский, уговаривая взять на себя ответственность за работу банков, железных дорог, фабрик, заводов… Увы… Желающих было мало. Хотя и без того образованных людей в России было не очень много: в 1913 г. в стране было 136 тысяч специалистов с высшим образованием, 54 тысячи — со средним специальным образованием из 1 миллиона лиц.

«Отказ большой части интеллигенции от профессионального сотрудничества с советской властью, особенно в первые месяцы ее существования, привел к тяжелым последствиям для многих отраслей культуры. Забастовали государственные чиновники Министерства народного образования, и комиссия Луначарского, созданная первым советским правительством для руководства культурой, повисла в воздухе. Система государственного руководства культурой была разрушена, и новые органы формировались практически на пустом месте. Была разрушена старая система финансирования отраслей культуры. Нарастание экономического кризиса в условиях войны и революции неизбежно сказывалось на бюджетных средствах, выделяемых на культурные нужды. Экономическая экспроприация, начатая новым правительством, подорвала меценатство. Финансирование культуры сокращалось.

Практически приостановились научные исследования, с большими перебоями работали университеты и школы, боролись за выживание музеи, библиотеки, театры. Разрушалось нечто более важное, чем отдельные учреждения культуры.

„Прежней культурной среды уже нет — она погибла, — писал в 1919 г. К Чуковский, — и нужно столетие, чтобы создать ее“.

…Стремясь усилить поддержку в среде интеллигенции, СНК 29 октября 1917 г. обратился с воззванием „К интеллигенции России“, в котором призывал ее участвовать в социалистическом строительстве, в изменении существовавших порядков. В своем обращении нарком просвещения А. В. Луначарский объявил первой заботой правительства — „добиться в кратчайший срок всеобщей грамотности“, введения всеобщего обязательного бесплатного образования, призывая интеллигенцию к сотрудничеству в решении этих и других задач». (Ратьковский И. С., Ходяков М. В., «История советской России», Санкт-Петербург, 2001).

Николай Устрялов, воевавший на стороне Колчака, предлагал: «Лояльное, деловое сотрудничество с наличной властью, стремление в плане реальных мероприятий приближать советское правительство к русским условиям и растворять обрывки доктринерских директив в трезвой повседневной работе. Какое же тут отсутствие тактики? Тут цельная идеология умных и порядочных спецов, работающих не за страх, а за совесть (и не коммунистическую, а свою собственную). Никакого „анабиоза“ в моих рецептах нет — ни идеологического, ни тактического»…

В. В. Маяковский писал в автобиографии иное: «Октябрь. Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня и не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось».

Владимир Петрович Аничков, служащий Волго-Камского банка, затем управляющий Симбирского отделения этого банка. Был главой Алапаевского округа: «Ведь концентрация капитала в руках правительства неразрывно связана с другим вопросом, и не только связана, но единый капитал является только могучим средством для достижения другой цели, а эта цель — „диктатура пролетариата“. А ведь в огромной своей массе пролетариат не только необразован и даже неграмотен, а обладает теми же клыками, указывающими на инстинкты хищничества, благодаря присутствию которого немыслимо разумное и честное управление государственным капиталом. Ведь вот тебе хорошо был знаком круг капиталистов. Скажи, любил ли ты их, служа им, или ненавидел? И я должен был признаться, что, глядя на их алчность и властность, скорее ненавидел, чем любил. Ну, а пролетариат как таковой, не представляет ли собой овечку, по форме зубов которой она легче бы всего могла воспринять и даже христианское учение. О нет, конечно, нет! Пролетарий, и каждый в отдельности, и в целом, обладает теми же клыками хищничества, что и капиталист. Его стремление к собственности, богатству отнюдь не меньшее, чем у капиталистов. Этот последний во всех своих стремлениях к главной цели — увеличению своего богатства — руководствуется реальными возможностями, здравым смыслом. У пролетариата же действует, скорее, не разум, а инстинкт. Его требования часто неосуществимы. В своих экономических забастовках он не только предъявляет требования, граничащие с абсурдом, но отнюдь не считается с тем обстоятельством, что во всякой забастовке не только сталкиваются интересы труда и капитала, а всегда есть и третья заинтересованная в этой борьбе сторона — это все общество.

Мне возразят, что и капиталист грабит все общество. Это верно, конечно, но капиталист всегда считается с возможностью повышения цен на товары, ибо эта возможность стоит в прямой зависимости от наличия конкуренции.

Итак, диктатура пролетариата для меня значительно менее приемлема, чем диктатура капиталистов, ибо таковая находится в опытных руках, сумевших создавать капитал для своего личного благополучия, почему им и легче управлять страной, так как создание капитала — это большая наука, далеко не присущая всему человечеству.

Где же таких хозяйственных людей найдет пролетариат, кто его водители? Огромное большинство революционеров потому и пошли по этой дороге, что потерпели неудачи в капиталистическом строе. Недаром же Ленин заявил, что всякая кухарка может управлять страной. Не лучше ли ломать шапку перед опытным капиталистом, чем перед безграмотной кухаркой. Ведь и сейчас начали образовываться в деревнях комитеты бедноты, на которые Лениным делается большая ставка. Из кого же они состоят? Исключительно из лентяев и пьяниц. Эта власть будет и похуже ленинской кухарки. Можно ли при таких правителях ожидать успеха в проведении коммунизма, основанного на уничтожении частной собственности, когда вся та шпана только и будет грабить имущество не с целью внесения его в казну, а для собственных целей.

…Нет, я должен не только саботировать коммунизм, а с оружием в руках, пока еще не поздно, бороться с ним» (В. П. Аничков, архив Гуверского института войны, революции и мира Стенфордского университета (Anichkov Vladimir N. Box 18)).

Как же в это тревожное для России время вел себя рабочий класс? Так ли пил, как утверждал банкир Аничков, все ли разворовывал, ощущал ли себя хищником? И против кого на самом деле собирался с оружием уйти к Духонину Владимир Петрович? Это мы узнаем уже из других воспоминаний:

«Шла гражданская война. Промышленность, транспорт в стране были парализованы. Предприятия Юга, Урала разрушены. Сырьевая база подорвана.

В этих условиях Кулебакский горный завод приобретает важное значение в жизни молодой Республики. Положение осложняется нехваткой специалистов и саботажем старых спецов.

Буржуазное охвостье сознательно создает трудности. Так, еще в конце 1917 года предприятию потребовались дымогарные трубы для ремонта заводских паровозов. На заявку правление акционерного общества не ответило. Тогда в комиссии рабочего контроля возникает мысль: попробовать достать трубы в Выксе. Однако управляющий Выксунским заводом Гуцков ответил: „Без разрешения правления отпустить не могу“».

И на помощь приходит комиссия рабочего контроля Выксунского завода, которая добивается отпуска труб в Кулебаки.

В эти трудные, голодные годы утверждаются в жизни новые отношения. «Вокруг нас, — вспоминал М. И. Капралов, — словно все преобразилось. Все было то же и не то: остались те же деревянные домишки, те же улицы с непролазной грязью, пыль, копоть, жара в цехах. Но мы стали другими. Веселее поглядывали люди, появилась какая-то открытая уверенность в глазах и во всем облике рабочего, теплота во взаимоотношениях…».

Перед молодыми органами Советской власти ежедневно, ежечасно жизнь выдвигала задачи, которые порой нелегко решить. Не хватало дров, не хватало продовольствия, надо было налаживать нормальную работу учреждений. Обращается, например, в Совет заведующая женской школой с просьбой: «Во вверенной мне школе класс только на 40 человек, а учащихся 120 человек. В одном классе одновременно приходится заниматься двум учительницам. Необходимо открыть два учительских комплекта, сделать пристрой к школе».

Постепенно Советы налаживают просвещение, открывают доступ читателям к библиотечным фондам, отменяют плату за пользование книгами. Перед коллегиальным заводоуправлением стоят не менее серьезные и важные задачи: Советское государство нуждается в металле, а между тем производство его упало по сравнению с 1916 годом в 5–7 раз. Война поглотила многие квалифицированные кадры металлургов. Голод, холод, нехватка квартир.

В феврале 1919 года рабочее заводоуправление постановило: «Ввиду острого квартирного кризиса произвести срочно уплотнение, не считаясь со служебным положением. Оставить для семьи до 4 человек — 2 комнаты и кухню, для семьи от 4 до 8 человек — 3 комнаты и кухню. Для семьи более 8 человек — 4 комнаты и кухню».

Выражение «не считаясь со служебным положением» было направлено против некоторых служащих завода. В каждой из квартир, некогда принадлежавших высшей администрации, потом стали проживать по 5–12 семей. А это значит, что десятки и сотни нуждающихся рабочих получили крышу над головой.

Несмотря на трудности и лишения, рабочие выплавляли сталь, катали бандажи. По-прежнему дымили заводские трубы.

В 1921 году… директором стал Василий Андреевич Зиновьев, рабочий бандажепрокатного цеха, с большой жизненной школой.

Его трудовая биография началась в 14 лет. Рано приобщился он к революционному движению… Хлебнул и тюремного лиха.

Когда Василий Андреевич стал первым красным директором, недоброжелатели Советской власти иронизировали: «Красный директор!.. Большевик, неуч… Все провалит…»

Но этого не случилось. «Красный директор», имея всего-навсего три класса образования, знал людей, умел слушать их, советоваться с ними, учиться у них и вместе одолевать трудности. Нужно было — сутками не уходил с завода. Его худощавую фигуру можно было видеть в цехах, на собраниях, на субботниках с ломиком или лопатой в руках. Многие удивлялись: «Когда только директор спит?» Нередко в шутку говорили ему:

— Не похож ты, Василий, на директора. Нет у тебя ни жира, ни мяса.

— Что вы, ребята! Нам сейчас не до жиру, быть бы живу. Отоспимся потом, когда белогвардейцев к ногтю прижмем.

И уже в 1921 году, благодаря усилиям коллектива и «красного директора», производство стало медленно набирать темпы. (Г. И. Долбилкин, С. А. Елизаров и др. «Приокские зарницы», Очерки истории завода 1866–1966 гг., Волго-Вятское кн. изд-во, Горький, 1972 г.).

«…Стремление вернуть старый рай для эксплуататоров и старый ад для трудящихся, — говорил Ленин, — кончилось ничем» (ПСС, т. 8, с. 72).

Но специалистов в стране отчаянно не хватает. И тогда Владимир Ильич дает разрешение, о чем пишет даже А. Солженицын, принимать на работу евреев. Активных, урбанизированных, образованных, рвущихся к работе и, конечно, к доминированию над всеми. Как выяснилось позднее.

Активный саботаж русской интеллигенции длился с Октябрьского вооруженного восстания до начала Гражданской войны, то есть с октября 1917 г. по май 1918 г.

Русская интеллигенция в этот малый исторический отрезок воротила нос от собственной страны, строила ей лукавые глазки, ломала в учреждениях столы и стулья, прятала ключи, рвала документы — вроде не таким уж долгим был этот период по времени — одна молекула в масштабах Вселенной, лишь несколько минут в настоящей и грядущей жизни России. Но этого малого времени хватило, чтобы в стране произошел… этнический переворот. С всем хорошим в нем и плохим. Переворот, которым десятилетиями спекулирует эмиграция, сама же и спровоцировавшая его, добровольно отказавшаяся быть элитой на собственной Родине, кинувшаяся на чужбину, чтобы обслуживать другие народы.

Но если бы в Гражданской войне победили белые, воевавшие за Россию с диктатурой частной собственности, то ситуация 1991 года, когда собственность почти вся оказалось в руках олигархов еврейского происхождения, случилась бы на 70 лет раньше.

Нет бы понять промах, спохватившись, исправить бы его в мощном соревновании знаний и умений, чтобы помочь своему народу встать на ноги и зажить куда лучше, чем мог позволить это капиталистический способ производства; вместо этого после гражданской войны фрондирующая интеллигенция, не желающая жить рядом, видите ли, с быдлом, вообще покинула страну, обозвав на весь мир свой народ пришедшим Хамом. И добавила к этому тысячу категоричных и бранных слов, обхамив уже великие творения гуманного русского писательского мира из царского периода, известных и не совсем известных философов, публицистов, а также погибших на каторгах и оставшихся в живых революционеров, и вообще простых мужиков, набравшихся в дореволюционные времена мужества, чтобы заметить грабеж и несправедливость окрестной жизни. Это огромное творение Революции, в которую десятилетиями прибавляли свой труд и женщины, благодаря эмиграции семьдесят лет было под колоссальным обстрелом. В общем, ребята и до кухарки не дотянули, взвалив на себя миссию вечно лающей подворотни.

Потом поток лжецов разбавили еще колбасные диссиденты с вечной обидой на своих кривых физиономиях, которая, кажется, даже ночью не сползала с их лиц.

А жизнь в отместку с их неплохим высшим образованием предоставила им работу только менял всего чего только можно, перепродавцов, мойщиков окон, адвокатов, объясняющих, что такое в чужом мире жалкое иммиграционное право. Пусть доят… других. Может, и неплохо, что они от нас уехали.

Нам же всего и дома хватает! Мы… свой мир будем строить дальше. Несмотря на огромное постигшее нас несчастье: возврат буржуазного нелюдя. Плавающего на бронированных танкерах в океане удовольствий, когда горят наши леса, деревни, селения, закрываются школы, и вновь утекает заработанное нами в ниццы и на чужие лазурные берега. Как с этим справиться? Революция подскажет, когда придет ее время. В нужный час она откроет свои секреты, организует батальоны, тут же найдет лидеров.

Что на прощанье хотелось бы сказать моей бывшей однокурснице?

Мы у себя дома посадили березки. Дома родили детей. Не заримся на чужие цветы. Любуемся небом, купаемся в своих реках. Не метем чужие тротуары. И многие из нас делают все, чтобы не отдать Родину в чужие лапы.

Что же плохого в том, что мы, хоть и смертельно нынче обиженные отъемом у простого народа всего и вся, не ринулись в другие страны? За чужими идеалами и благами, чтобы быть там приймаками и нахлебниками, как наша бывшая однокурсница Галя. Живя у себя дома, мы уже одним этим мощно защищаем свою страну.

«Я у себя дома каблучками на улице громко стучу», — как-то вырвалось у меня среди русских эмигрантов в Канаде.

Вначале они рассмеялись, затем погрустнели. Их Вселенная по сей день расколота надвое: прошлого не забыть и в будущее с головой не нырнуть. Родина из забвения, будто Китеж, всплывает да всплывает, мелькает и мелькает дальней и такой прекрасной тенью. Поднимется ли теперь рука, как когда-то, кинуть в нее хоть комок пыли из собственных бед, случившихся лишь потому, что из-за гонора, спеси, отсутствия мудрости, малой политической смышлености не хватило у них ума вовремя разобраться во всем и любить в России не только себя, но и народ?

А коль Октябрьская революция была, видите ли, жидовской, то почему, спрашивается, бесплатное образование, медицину, жилье, отсутствие безработицы… абсолютно для каждого человека в стране, притом, любой национальности, что для русского, что для орочи или адыга, такие же жиды не устроили больше ни в какой другой стране мира? Почему в Израиле блага — только для одной национальности? А у нас они были для всех!

Революцию создал и воплотил в жизнь ее планы Великий коллективный интернациональный гений всех наших народов! С огромным вкладом, как говорят нынче, от всей души, русского цивилизаторского человека. Эгоистам и космополитам такая ноша не по плечу. Понять ли это вечному одиночке?

В последнее время некоторые писатели говорят о примирении белых и красных. Вон оно, это «примирение», сидит у меня за столом, слушает последние известия, радуется, что облили краской памятник Карлу Марксу. Галя безразлична к памяти тех, кого расстреляли в 1993 году (это не ее герои), и подводит под событиями черту: лишь бы не вернулись к власти коммунисты…

То есть лишь бы не вернулось к нам… бесплатное образование («можно выучиться и на кредиты» но, правда, выскочить в жизнь по уши в долгах). Лишь бы не вернулось бесплатное жилье («можно жить и на съемных квартирах», в которых ни кошку, ни собаку нельзя завести, да придется съехать в любой момент по чужой воле). Лечиться бы нам только за свой малый счет. А им, которые у нас тут наездами, вахтовым методом, чтоб вернулись имения, фабрики и заводы да еще с процентами за 70 лет.

И крепостные чтоб вернулись. Без них как же? А по реформе ТСЖ чтобы постепенно стали бы их собственностью и наши квартиры.

Все по Марксу. Классовая борьба продолжается. Будем ли мы и дальше уступать, как и бесхребетная интеллигенция 20-х годов прошлого столетия? Которую мгновенно подменил другой пласт людей. И нас ведь уже подменяют. Миллионами гастарбайтеров.

Лично мне быть терпеливой религиозной овечкой, которой управляют все кому не лень, с ожиданием царства лишь на… небесах, вовсе не хочется. Царство должно быть на земле и создано лишь собственными руками! О чем сообщил публицист Иван Иванович Скворцов-Степанов еще сто лет назад.

ПОСТСКРИПТУМ. Неожиданно открылось, что много лет Галя летала на родину еще и для того, чтобы вернуть себе в Кисловодске дом своей тетки. В котором, правда, живут племянницы. Потому и обливала помоями советскую власть, подносила многим свою чашу с цикутой. От страха, что вернется то государство, которое с благами — не только для нее одной. Тогда хлопоты американской гражданки были бы напрасными.

Галя и впрямь видела себя элитой, урожденной… такой-то. Но уродиться в ауре исключительности бывшей однокурснице не удалось. Многолетние «пустые хлопоты» в этом вопросе удачей не обернулись.

Удивить бы мир другими своими талантами… Таких у Галины не нашлось.

РАЗДУМЬЯ У ЗОЛОЧЕНОГО НЕБОСКРЕБА

Когда-то верилось, что будущие журналистские трассы понесут меня в Бангкок, Сингапур, местечко Мбужи-Майи. Что непременно прогуляюсь я около озера Чад, увижу водопады Игуасу и Ниагарский…

Но с годами мечты, как лампочки у телевизора, садились и гасли. Особенно уменьшились они «до ореховой скорлупы» (по выражению болгарской прорицательницы Ванги) в ту пору, когда на журналистской тропе, сколько ни шарь под корягой, не найти билет даже в недалекий райцентр.

Однако мечты… Они ведь, как фронтовые раны, зудят, «достают», — и вдруг… самолет с алым кленовым листком на хвосте понес меня через Франкфурт, Манчестер, мимо Гренландии, полуострова Лабрадор и опустился на берегу озера… Онтарио. Как в сказке!

Вон небоскребы, один — полностью из золоченого стекла, сияет под солнцем, как лампа Аладдина, изящен, как рекламный флакон духов Нины Риччи. Неподалеку от этого золоченого «флакона» профессиональным взглядом отмечаю башню здания редакции газеты «Канада лайф». Спустя несколько дней в одном из канадских изданий я прочитаю о том, что жить в этих небоскребах не очень приятно из-за вони мусоропроводов. Но это мелочи.

Главное, передо мной — обетованный рай капиталов, якобы печатный мятный пряник цивилизации, как о нем все время говорили (и восклицали) наши постоянные обитатели всех телемостов, казалось бы, прописанные на этих воздушных мостах и подмостках.

Да, в городе много магазинов, шикарные трассы, но неужто все люди вокруг, как и я, прилетели сюда пять минут назад? Не ошибся ли лайнер, Канада это, Африка или Китай? Откуда эти толпы чужеватых по цвету кожи северному полушарию людей? У них же разное мышление, другая ментальность, иные национальные привычки и даже вкусовые пристрастия. Что объединяет здесь столь непохожих один на другого обитателей Земли?

Открываю газеты, вижу, что выходцы из России Саша Бородин, Леонид Бердичевский, Шмуэль Шапиро очень не любят свою бывшую родину, издеваются в печати над ее народами, ерничают, восхищаются тем, как им сейчас хорошо на новом месте.

Ага, Канада — страна эмигрантов, и передо мною, значит, тысячи тех, кто не защищал свою родину, когда с ней случалось несчастье, не отстаивал свои идеи, мысль, право жить, как им могло казаться, разумно, честно и справедливо у себя дома, а тут же улепетывал из страны, присасывался к чужой земле, к бытовым и социальным удобствам, наработанными другими народами.

Выходит, вокруг меня — тысячи генетических трусов, нарциссы-эгоцентрики всех цветов кожи, тысячи Чонкиных, в том числе и китайского происхождения.

В семидесятые годы двадцатого века прошла почти по всем театрам страны пьеса Владимира Войновича, в центре которой солдатик Чонкин, не пожелавший воевать в войну и отсидевшийся в малой деревушке на теплой печке под крепкой охраной бабьей юбки.

Чонкины нынешней волны пошли дальше. Василий Аксенов, к примеру, добровольно когда-то покинувший нашу страну и засевший в Америке, приветствует теперь наступление натовской сволочи на нашу Родину.

Да, им, создателям никчемных образов, сейчас неплохо, они на теплой печи, но все-таки на чужой, а потому по сути своей — иждивенцы, фактические бомжи. Случись и в этой стране беда, вдруг ухудшится жизнь, отдадут ли они своих детей в армию Канады? Скорее всего, вновь поднимутся с места и тут же окажутся в другой стране, как перелетевшая со шкафа на тумбочку пыль.

Так что, друзья, не ахти что мы потеряли среди тех, у кого пятнадцать ментальностей на каждый год жизни. Я трудилась с такими в коллективе… Спросить с них ничего нельзя, в ответ тут же гвалт, что к ним придираются, а чтоб в свой карман положить тайком да ловко и при этом оболгать иного… Тут они — великие мастера, уверенные в том, что другие ничего не поймут и не разгадают!

В общем, пусть небеса разбираются с этими мутноязычными гражданами, а ко мне в эту минуту тянется молодая рука: «Гив ми, плиз!» («Дайте, пожалуйста, мне…»).

У молодого человека голубые глаза, русые волосы, ему не более 25-ти лет. Живи этот парень в России, да еще в советское время, непременно учиться бы ему в институте, шушукались бы о нем с любовью девчонки на лекциях, потом — молодая семья, НИИ или завод, поначалу комната в общежитии, затем — долгожданная квартира! Словом, абсолютно всегда — крыша над головой, психологическая и социальная встроенность, та или иная вписанность в жизнь.

Но парню не повезло, родился он в другом полушарии. Да и рая такого теперь у нас нет. Светлые глаза попрошайки в ситуации жуткой старческой безысходности глядят на мир так безучастно, будто его самого уже нет, а осталась лишь эта тянущаяся из ниоткуда рука.

— Граждане, ну, сделайте что-нибудь, это же ваш соотечественник! — хочется крикнуть мне прохожим.

Рядом проплывает белоснежный линкольн, внутри которого — тонированная безучастность, а у молодого попрошайки, сидящего около отличнейшей трассы и крепкого особняка, выбор в мире тонированного счастья один: выпал в осадок, значит — умирай!

В этот же день в газете «INFO» (25 дек. 1997 г.), издаваемой в Канаде, я прочитаю у Леонида Бердичевского следующее:

«А эмигрировать в Канаду сложно? — глотая слюну, спрашивают французские друзья.

— Милости прошу.

— Говорят, у вас в Онтарио бездомные есть, голодные…

— Утка, — отвечаю. — Пропаганда. Это наши идеологические противники специально против нас ведут подрывную работу.

— Кто?

— Враги.

— У Канады?

— Да. Завидуют. Злобствуют. Скрежещут зубами».

Хоть стой, хоть падай. Я вижу бездомного, а на соседнем перекрестке — другого, автор же Бердичевский не видит. В упор. Может, я не права? Завидую… Злобствую… Тогда почему в газете «The Yonge Steet Review» от 16.01.1998 г. Михаил Писарев в статье «Канадская хроника» пишет: «Важнейшая канадская экономическая новость стала известной уже после окончания года. В декабре безработица упала до 8,6 %… Молодежная безработица среди лиц 16–24 лет составляет 16,8 % и означает каждого шестого или седьмого молодого канадца, лишенного возможности достойной жизни».

А вот еще одно свидетельство того, что журналистика генетически трусливой публики, генетических Чонкиных, любящих только свой зад на теплой печке, ради своего конформизма никогда, ни в одной точке Земли не заметит чужих страданий, потому «бывший наш» Леонид Бердичевский охотно пропускает мимо сознания и такие заметки в торонтских изданиях:

«В прошлом номере „Беседы“ были приведены данные о нарастании бедности в обществе: За пять лет число канадских детей, живущих в бедных семьях, увеличилось на 58 % и составило в том году 1 472 000… Рост бедности больше всего в нашей провинции Онтарио (99 %, то есть фактически вдвое). Понятно, что Канада глубоко шокирована».

«Правительство Онтарио ведет беспощадное наступление на малоимущих и бедных и проявляет прискорбное равнодушие к нуждающимся семьям, — заявил священник Дэвид Пфриммер. — …Мы имеем дело с правительством, которое управляет обществом без оглядки на его нужды. Осталось еще посмотреть, есть ли еще у него совесть?».

Удивительная страна Канада! Хорошо упакована в стекло, бетон, но чем больше читаешь местную прессу, тем больше становится как-то не по себе.

«В среду студенты со всей Канады собрались, чтобы выразить протест федеральному правительству страны. Каждое новое правительство поднимает стоимость высшего образования, и многие уже не могут позволить себе учиться».

Сравнить ли с советским периодом нашей страны, когда у нас в институтах учились все, кому не лень.

А вот в газете «Голос» совсем невинное известие о том, что в Монреале обсуждаются сообщения медицинской конференции в Дании. Мол, есть несложная процедура, которая может сократить количество инфарктов у мужчин. В Копенгагене из 169 испытуемых заболели только 6 %. И операция-то плевая, всего лишь… кастрация.

«Может, в Канаде уже и замуж выйти не за кого, половина страны кастрирована?» — оглядываюсь в ужасе я.

Так же в западном мире, оказывается, решается вопрос и с душевнобольными. С конца 20-х годов, во время Второй мировой войны и до 1985 года в Швейцарии практиковалась их насильственная стерилизация. Историк Йост из Лозанны утверждает, что и по сей день в этой замечательной стране жертвами стерилизации становятся до 1000 женщин ежегодно. В Швеции уже поступили иски от многих тысяч жертв насильственной стерилизации в период между 1936 и 1976 годами.

А что ныне происходит в мире, который недавно по собственному желанию миллионов вдруг стал капиталистическим?

В бывшей ГДР, где после объединения Германии безработица стала бичом для многих женщин, они уже сами идут на крайние меры.

Средства массовой информации несколько лет назад передали, что пришедшей наниматься на работу женщине немецкий работодатель сказал:

— Я возьму тебя, если ты себя стерилизуешь.

Елки-дрова, и за женщин уже взялись. Как могло такое придти в голову мужчине, возможно, самому имеющему детей? Руководитель советского предприятия только за одну такую фразу получил бы несколько лет тюрьмы и навсегда был бы отлучен от права руководить.

Но капитал не столь щепетилен. Он не любит тратить средства на оплату отпусков по беременности и родам, охрану труда женщин на производстве, на строительство и содержание детских садов. Ему не по нутру естественный ход жизни, поэтому немецкая женщина из восточных земель оказалась перед жесточайшим выбором: путь в никуда или кусок хлеба, а через пять минут — тоже путь в никуда.

Как далее рассказала газета, женщина из восточных германских земель, что пришла в поисках работы, подчинилась владельцу фирмы. А два года спустя уже десятки тысяч немецких женщин (судя по сообщению радио «Свобода») стерилизовали себя, и теперь во многих немецких городах появились организации, предлагающие подобные услуги!

Значит, бедному в мире небоскребов-сити не только молчание — отсутствие права на свои радиоволны, каналы телевидения. Обязанность не иметь детей также входит в перечень запретов для неимущих. Зато кастрация в избытке. Во всем… Физическая и духовная. В праве учиться, рожать, любить. Вправе на политическую, противоречащую капиталу мысль. То есть в мире шикарных трасс и авто ты лишь раб, испуганно жмущийся к обочине. Потому новоявленный канадец, бывший «наш суетливый», Леонид Бердичевский и не замечает тебя. В упор. Принципиально. Ибо ты — ничто!

— Нет и нет! — говорю я твердо себе. — Никогда не пожелаю я такого ни внукам своим, ни внукам врагов своих.

Все-таки прав был Ленин, когда говорил, и правоту его ныне нынешняя жизнь подтвердила, что важнее весь народ поднять хотя бы на сантиметр, чем отдельную личность на метр.

Хотя бы для того, добавила бы я от себя лично, чтобы эта неожиданно, как болванчик, выскочившая личность не плевалась бы потом, как примитивный верблюд, в тех, кто ее содержит и дает возможность творчески состояться, не распыляясь при этом на малоприятный труд по созданию всех сфер жизнеобеспечения.

Да и Сталин… при всей полноте его политической власти мог бы заниматься этими отдельными личностями, а вместе с ними — созданием бетонок, банков, раздачей земли, но он выбрал иное… На его руках после войны — миллионы израненных мужчин, осиротевшие женщины, дети — хилые ростки войны…

Зайдите на ту часть кладбищ, где захоронки 1941–1945 годов, сколько на этих погостах тех, кто только взглянул на мир, сделал лишь первый шажок, произнес первое слово… Надо было срочно спасать остальных!..

И в СССР — бесплатные лекарства (платными их потом сделает Хрущев), строгое медицинское наблюдение, тщательное и терпеливое лечение туберкулеза. Бесплатные санатории, детские сады, ясли. Доступность образования. Дешевизна передвижения на любом транспорте во всей огромной стране. Уникальный кинематограф, в котором пропаганда некорысти, великого сочувствия к другому, умения сверкать молодостью и мыслью, а не шмоткой и макияжем.

Вспомните, как были целомудренны и женственны героини советских фильмов. Увидев их на экране, зрителям хотелось после этого кого-то душить, расстреливать или грабить?

Мне могут возразить: Сталин одних лечил, других — в концлагеря…

Я тоже могу кое-что возразить. Открыв канадскую газету «Беседа» от 15 мая 1997 г., читаю о канадском писателе украинского происхождения Питере Кравчуке, эмигрировавшем с Западной Украины в 1930 году: «…В начале Второй мировой войны, вслед за другими канадскими лидерами левого крыла, Петро Кравчук был интернирован и отправлен в концентрационный лагерь в Кананаскис (Альберта) как „потенциальный враг Канады“.

Канадские концлагеря были построены в 1939–1940 гг. в качестве превентивных мер против людей, подозреваемых в профашистских настроениях… Однако вскоре после начала советско-германской войны, когда СССР стал союзником Канады, коммунисты были выпущены на свободу».

Возьмем Францию, о чем рассказывают первоисточники?

«А когда началась война, иностранцев, молодых и здоровых, стали забирать в армию, обещав им французское гражданство… если, конечно, они останутся живы. Стариков и людей постарше из числа иностранцев стали сажать в концлагери. Бывало, что родителей сажали в лагерь „за политическую неблагонадежность“, а сыновья их были обязаны служить в армии. Впоследствии даже и этих людей, защищавших Францию, бросили в концлагери, как только, после капитуляции Франции, они стали не нужны капитулянтам».

Другой пример из той же книги. «В 1939 году 400 000 бойцов Испанской республиканской армии, разбитой фашистами Франко и дивизиями Муссолини и Гитлера, при благосклонном „невмешательстве“ Блюма, переходят французскую границу у Пиренеев. На границе французские жандармы и „гард мобиль“ — преторианская стража французских империалистов — обирают их до нитки, избивают и по приказу Даладье загоняют в гигантские концлагери. Франция присваивает себе вооружение испанцев: пушки, винтовки, автомобили, отнимает у них золото. Постепенно путем угроз и лишений их заставляют возвращаться в Испанию к Франко. Там их ждет расстрел или тюрьма. Оставшихся во Франции держат в лагерях, ссылают в Северную Африку… Надо было видеть, с какой ненавистью они говорили о Франции!

Никогда, кажется, не было во Франции такого количества доносов, анонимных писем…

Шпиономания стала всеобщей. Один мой знакомый, румын… был арестован только за то, что смотрел, как военный грузовик набирал перед его домом бензин из колонки. По всей Франции следили тогда „за световыми сигналами“ немцам, и каждый обвинял соседа… С настоящим же шпионажем, который немцы проводили весьма ловко, никакой серьезной войны не велось» (из книги Анатолия Рубакина «Французские записи»).

«Еврейская газета» (Москва) сообщила, что «Швейцария во время Второй мировой войны не впустила 30 тысяч евреев, и позже они погибли от рук нацистов» (№ 12, 1998 г.).

Америка. Забастовка сталелитейщиков в 1920 г. «Во время облав… было схвачено 10 тысяч человек. Среди них старики, женщины и даже дети. Арестованных избивали, пытали. В Бостоне их заковали в кандалы и водили по улицам на потеху толпы. В Филадельфии, где было схвачено 200 человек, почти всем пришлось испытать так называемые допросы „третьей степени“ — пытки. В Детройте 800 заключенных морили шесть дней голодом, в Форт-Уэйне жен и детей заключенных избивали у них на глазах. В Нью-Йорке арестованных отдали на расправу уголовникам. Многие из арестованных иммигрантов были высланы из США…» (Из книги И. Григорьева «Фостер»).

«С начала войны и на протяжении 1940 года на Компартию США обрушился ряд суровых репрессий… В октябре — ноябре 1939 года ряд руководителей компартии, включая тогдашнего генерального секретаря Эрла Браудера, заключили в тюрьму… Уильям Шнейдерман, руководитель партийной организации в Калифорнии, проживавший в США с двухлетнего возраста, был лишен американского гражданства.

По закону Смита 3 млн 600 тыс. жителей иностранного происхождения подверглись позорной процедуре снятия отпечатков пальцев» (И. Григорьев «Фостер»).

Следует напомнить нашему наивному читателю, что в хваленой Америке после нападения японцев на порт Перл-Харбор были отправлены в концлагеря все граждане японского происхождения, в жилах которых текла хотя бы 1/16 часть крови народа, что родом из страны Восходящего солнца.

Читаем далее прессу. «Известия» Голембиовского от 27.02.1998 г. сообщают:

«Норвежское государство решило расплатиться со своими гражданами за свои старые грехи времен „холодной войны“. Министерство юстиции передало на рассмотрение в парламент проект компенсации тем, кто пострадал из-за нелегального занесения в „черные“ списки тайной полиции. Регистрации, следствием которой был запрет на определенные виды работы, и увольнениям подверглись коммунисты, левые симпатизеры, активисты антивоенных движений и даже вполне благонадежные норвежцы, кто побывал в Советском Союзе или странах Варшавского договора. Досье в период с 1945-го по 1981 год были заведены на 49 тысяч норвежцев из четырехмиллионного населения страны — что вполне сопоставимо с масштабами тотальной слежки в СССР. Правительство собирается выплатить каждому, кто невольно „обморозился“ в годы „холодной войны“, Компенсацию в сумме до 100 тысяч крон, так что теоретически государству придется раскошелиться на 630 миллионов долларов».

Обратимся в наше время. Израиль то и дело наносит превентивные удары по югу Ливана, пытаясь уничтожить движение «Хамас». Америка растерзала Ирак, лежащий за тысячи километров от нее. Кто за это с нее спросил?

Они, западники, ядреными пулеметными очередями на протяжении столетий спасают свою систему, растерзывая любого, кто мог бы встать на пути их глобального грабежа.

Так почему же Сталин, позвольте, не имел права во имя спасения рабоче-крестьянского государства принимать меры против внутреннего врага, который без него спустя какое-то время все-таки добил страну?

А что враг был силен и коварен, доказывает лежащее теперь в руинах государство СССР, в котором не нашлось ни одного толкового мужика, чтобы всех ельциных и Чубайсов вовремя упрятать за решетку. Хотя то и дело наезжающий теперь из Израиля в Россию бывший диссидент Щаранский открыто признался в одном из своих телевыступлений в том, что они, диссиденты, сделали все, чтобы разрушить Советский Союз. Значит, по делу сидели в свое время эти подлецы. Так чего жаловаться на весь мир о том, как им в тюрьме было трудно. За такое дело они сидеть должны были куда больше. Как в Америке, где сроки совсем другие. К примеру, девяносто девять лет, а то и все двести. И место им даже нынче в черных ямах, а не на нарах.

Сейчас мне возразят: больно много было невинных жертв.

В ответ открываем канадскую газету «Беседа» (15.01.1998 г.). Читаем: «По данным групп по защите прав человека, в перуанских тюрьмах по обвинению в терроризме содержатся почти четыре тысячи человек, 600 из них невиновны… Некоторые из них провели в тюрьмах более пяти лет».

Кто-нибудь после такого известия уничтожил государство Перу, расколол его на множество частей, оставил без крыши и куска хлеба свой народ?

Вы не находите, что дети жертв сталинских репрессий из-за своих личных обид явно перегнули палку — уподобившись коллективному Чингисхану, разгромили собственное государство и пустили (ради торжества элиты) по ветру судьбу 180 народов, то есть поступили так, как хотели поступить с Россией и их отцы?

Так что же за все 70 лет советской власти в нашей стране происходило такое, что в это же время не происходило в западных странах? А коли точнее: это от них к нам пришли СПИД, наркомания, проституция — с активной жизненной позицией, изуверские секты. И вновь вернулась к нам частная собственность, которая каждый день, как и прежде, воюет со своим народом за свои неслыханные права.

Так что перестань испуганно втягивать голову в плечи, советский человек! Нет на тебе никакой вины. Каждый твой шаг, умение всем дать работу, цель и смысл любой судьбе, культ некорысти и добра потом будут изучать тысячи ученых, экономистов, политиков. И не за горами время, когда ты, советский человек, всеми народами мира будешь признан за эталон великодушия, трудолюбия, заботливости и прямо-таки щегольской непритязательности.

В заключение хотелось бы напомнить слова Познера-старшего, прошедшего все круги капиталистического ада, и от долгих размышлений ставшего в США коммунистом и советским разведчиком. В очень драматичное для всего мира время Познер-старший вымолвил сыну:

«Ты сейчас, наверное, нередко слышишь, что до падения Советского Союза остались считанные дни, что вот-вот фашистам сдадут Москву. Так вот, запомни, этого никогда не случится. Потому что победить советский народ никому не дано».

Сын этого человека, ныне телеведущий Владимир Познер, человек с тремя гражданствами, значит, и с тремя, а то и больше, лицами, автор всех телевизионных антисоветских «Мостов», не поверил отцу до конца и сделал очень много, чтобы это предсказание опровергнуть.

Потому наша задача — выстоять! Любой ценой. Как когда-то выстояли наши отцы под Сталинградом. Нашему поколению выпал такой же невыносимо тяжкий фронт.

Чтобы даже враги поняли нашу космическую по глубине мысль: небоскреб, даже золоченый, построить не трудно. Куда труднее выстроить каждую жизнь. А не только для жаждущей все подмять под себя шпаны, даже если она и держит в руках лучшие айфоны мира.

Мудрость… Не через гаджеты передается, а через душу.

ЗАМЕТКИ С БУРЖУАЗНОЙ УЛИЦЫ

Телевизионный обозреватель Познер — Президенту Российской Федерации Дмитрию Медведеву:

— Есть журналисты, которые преувеличивают объемы неполадок в общественной жизни.

Дмитрий Медведев — Познеру:

— Их мало.

Алексей Пушков о Познере:

«Ни для кого при этом не секрет точка зрения самого Владимира Познера. Никто не сомневается, что он не любит православие, любит США и играет в большого демократа.

— Вы были хотя бы на церемонии „ТЭФИ“?

— Я не хожу туда, по-моему, года три. Пока Познер, который, мне кажется человеком крайне необъективным, возглавляет телевизионную академию, я на „ТЭФИ“ ходить не буду».

Владимир Владимирович Познер еще забыл сказать президенту, как он медом расплывается на телеэкране при любом упоминании о таком враждебном к нам территориальном образовании, как США, как до небес расхваливает Америку, вбивая в головы российских телезрителей фетиш Алабамы, хотя безобразий в Америке куда больше, чем в любом уголке мира. Именно из техасских голов вылетели подлые мысли о разрушении СССР, то есть нашей жизни, а позднее о бомбежке Югославии, Ирака, следом зародились планы и о войне в Иране.

О чем еще забыл Познер в своем докладе президенту? Как до космических масштабов преувеличивал страдания народов при социализме, как пропагандировал безработицу: «согласитесь, что надо немного-немного безработицы», — сказал он в одной из своих телепередач. И всем дал рецепт, как в жизни всегда побеждать:

— Не будь козлом!

Хотя в очерке Юрия Кудимова «Человек с моста дружбы» в 1987 г. он говорил иное: «Что такое быть безработным, советские люди вряд ли могут себе представить. Это невозможно, не испытав ни разу подобного положения или хотя бы угрозы оказаться в нем, — размышлял намного раньше по-иному Владимир Владимирович. — Поэтому у многих, особенно у молодежи, превратное представление об этой страшной трагедии США и Запада в целом» («„Они выбрали СССР“, М., изд-во политической литературы», 1987 г).

Теперь безработицы в России сколько угодно. Как же Познер глядит нынче несчастным безработным в глаза? Скорее, и не думает о них. Разве из телевизора при фантастической зарплате телеобозревателя, на которую куплена квартира в Америке, возможно, и многое другое, чужие беды увидишь?

Забыл рассказать Познер и о том, как цинично монтировал передачи, после которых людей потом подвергали анафеме. Участница телемоста в его передаче сказала, что у нас в стране нет грязного секса. Владимир Владимирович убрал слово «грязного» и оставил от подлинно сказанного лишь лживый обрубок, который и прозвучал на весь мир, что «у нас в стране секса нет».

Над женщиной потом смеялись все кому не лень, ее буквально затравили, о чем Познер спустя 10 лет сам и сообщил, не найдя нужным хотя бы извиниться перед поруганным им же человеком.

В 1996 г. летом шла запись передачи, которую готовили к 5-летию августовских событий. Приглашенных от коммунистической оппозиции в студии была одна треть. Другие две трети участников записи, кажется, были родственниками Владимира Владимировича, его друзьями и прочей демократурой, которая всегда скажет то, что нужно составителю программы. Они и говорили лишь о концлагерях в советское время, забыв, правда, сообщить, что 80 процентов «жильцов» сидели там за экономические преступления, а нынче сидят не меньше. Ведущий тоже изругал социализм, после чего выходило, что без капитализма, да еще наподобие американского, нам никак не жить.

Пришлось мне попросить микрофон. Позднее в коридорах телевидения прозвучало произнесенное Познером при мне: «Я нутром чувствую нефотогеничных людей». Возможно, потому Владимир Владимирович охотно подбежал ко мне с микрофоном, а я тут же показала телекамерам сборник очерков «Они выбрали СССР» и сказала, что в 1987 г. в очерке Юрия Кудимова, когда в стране еще была советская власть, Познер ругал этот же самый американский капитализм.

Владимир Владимирович спешно перебил:

— Я не знаю никакого Кудимова… Я не знаю никакого Юрия Кудимова.

Но… цитата из прежних познеровских высказываний уже летела в уши всей студии:

«Человеку всего дороже социальная справедливость. В американском обществе ее нет. Поймите меня правильно: эта страна небезразлична мне, а в чем-то и дорога. В ней много прекрасного, талантливая литература и музыка, замечательный народ. Но есть у нее какая-то поразительная способность не замечать страдания, нежелание слышать, видеть, думать о тех, кому плохо. И это, убежден, не чисто американская черта. Это органическая часть буржуазной морали, вернее, аморальности любого капиталистического общества, получившей в Америке свое крайнее выражение».

Познер опять перебил меня:

— Вы собираетесь читать всю книгу?

К счастью, эта цитата в очерке уже кончилась. Помня, сколько нищих в столице, помня, что трудолюбивые люди во всех городах страны уже продают на тротуарах тарелки, вилки и даже исподнее, я быстро добавила:

— И если я вижу, что в центре Москвы трехлетняя девочка просит кусочек хлеба, значит, в стране создан огромный концлагерь без колючей проволоки имени «Ельцина — Гайдара».

Прозвучал гонг, мое право говорить закончилось. Владимир Владимирович ушел от нашего ряда ватной походкой и с опущенной головой. По его согнувшейся вдруг спине видно было, как ему в тот момент не очень-то хорошо, он с полчаса бродил на противоположной стороне студии среди благожелательно настроенной к нему публики, задавал какие-то вопросы, получал нужные ему ответы, как вдруг спешно вернулся к нашему ряду:

— Я действительно знаю Юрия Кудимова, — неожиданно признался он, фактически капитулировав перед аргументацией левых. — Я действительно так говорил. Но вот Черчилль сказал, что нет ничего хуже демократии, но лучше ее никто ничего не придумал.

Оказывается, все это время, пока он бродил по студии, Познер спешно искал ответ на слишком неожиданный для него выпад. И нашел самое затасканное, самое затрапезное высказывание лютого ненавистника советской власти, который, как кулик, хвалил лишь свое болото. В этом болоте Черчиллю жилось столь хорошо, что каждый день он требовал у жены лучшей в мире трапезы, самых дорогих сигар и пижам, отчего своими капризами разорил даже собственную семью.

Я опять подняла руку. Мне хотелось напомнить, что философ Зиновьев, в юности ненавидевший советскую власть не меньше Черчилля, поживший и в СССР, и на захваливаемом ныне Западе, в зрелые годы считал, что России больше всего подходит социализм, а без этой общественной формации страна погибнет.

На этот раз Владимир Владимирович слово мне не дал. Он не признавал дискуссии — лишь монолог, притом последнее слово — за ним. Автоматом — выигрышная позиция.

Что тут скажешь, какие у меня права в той передаче? По сценарию, противник (то бишь представитель левых) вякает в течение одной минуты, а возразить на чужие аргументы в ходе дискуссии ему в дальнейшем нельзя. Оттого в телепередаче, которая вскоре вышла на экран, Познер выглядел просто героем. При монтаже он вырезал те мгновения, во время коих ходил по студии с ватными ногами и мокрой лысиной. Получалось, что он якобы бойко и точно ответил мне сразу, а потом, будто бы гордый и довольный собой, кинулся громить оппозицию дальше.

Что возьмешь с хитроватого имитатора ситуации?

Мне еще раз довелось участвовать в телепередаче Владимира Владимировича, посвященной на этот раз проблемам гласности. После выступления какой-то интеллигентной беженки, рассказавшей о том, как она скитается с семьей по России после отъезда из Узбекистана, Познер горделиво обвел студию взглядом и вопросил:

— Что было бы, если бы Советский Союз не развалился бы, и не было гласности?

Познер всегда использовал слово «развалился», хотя я собственными глазами видела на телеэкранах, как, опрокидывая страну, суетился Хазанов. Вместе с ним десятки знаменитых в своей профессии, но глуповатых и подлых во всем остальном мужиков на митингах и в передачах вываливали тонны грязи на советский строй. Хотя они-то сами жили зажиточно.

Меня глубоко возмутила такое глумление над истиной: ведь останься на исторической сцене Советский Союз, не было бы и миллионов беженцев, о которых якобы печется Владимир Владимирович, поэтому я в микрофон сказала, с моей точки зрения, очень честное:

— Если бы был Советский Союз, нужды в вашей передаче не было бы. А страну разрушили ретивые демократы.

Телеведущий недовольно поджал губы, но слова мои из передачи не вырезал. Зато когда я решила в третий раз поучаствовать в телепередаче, какая-то дама, сидящая на телефоне в студии, узнала меня по голосу и тут же гневно крикнула:

— Пусти вас на экран… Вы опять такое нам устроите…

Вот вам и цена демократической гласности. Она, эта гласность, должна быть только в пользу нынешней власти, обязана приглаживать ее крылышки, словно голубю, должна целовать ее каждый день. Как видим, и нынешняя гласность — тоталитарная, она ведь только для тех, кого власть любит.

А позднее ведущие телепередач открыто начали предупреждать участников:

— Только без личных выпадов…

Видимо, и впрямь переполох из-за моего участия в передачах Познера был, потому что все демократы будто проволокой перерезаны надвое. Одно говорили в прежней жизни, прямо противоположное — в другой, как можно эту их подлость выставлять напоказ?

Эти ребята при советской власти хвалили социализм, нынче вещают прямо противоположное. Будто в них, как в компьютерах, стерли одну программу и вставили следующую. А вечно говорящие головы, просто как диктофоны, теперь озвучивают то, что на пленке записано.

К примеру, бывший главный редактор журнала «Огонек» Виталий Коротич, который, как мы знаем, в союзе с Горбачевым разрушал нашу Родину, потом, как напившаяся крови пиявка, отвалил на Запад… Что он говорил, живя в СССР? Мерси, подвиньтесь, выслушайте:

«Борьба за социальную и национальную справедливость на свете ведется все успешнее потому, что люди видят и предметно воспринимают советский пример, пример державы, где принципы справедливости не просто победили, но и закреплены в Конституции»… «Мы обязаны знать и помнить, в Советском Союзе воплотились мечты всех трудящихся на земле». («Они выбрали СССР», В. Коротич, «Слово к читателям», М., изд-во политической литературы, 1987 г.)

Понятно теперь, почему ведущие телепередач просят, чтоб без личных выпадов было?

У них же душа вращается, как башня танка, которая при смене угла обзора стреляет без предупреждения, успевай только уворачиваться. Им хочется при этом еще казаться честными и порядочными. Вот они хвалят советскую власть, но после поворота туловища несколько в иную сторону тут же громят ее, чтобы уже в российскую конституцию вдуть подобную же беспринципность: безразличие к судьбам бездомных, мародерство, право на безработицу…

Вчера еще они — советские люди, а сегодня то тигра-лама, то ли ушу, может, полоумные пациенты школы Хаббарда, или какой-то еще неизвестный политологии тип? У этих «друзей» народа проблема одна: эпоху бы не перепутать, нужный бы флаг вывесить, вовремя нужную подлючку произнести.

Так давайте, друзья, договоримся. Мы в СССР-2 дураков, подлецов и предателей с собой не возьмем. Пусть они не переживают, что вдруг возродится Советский Союз. Придет время, мы войдем в свою страну дружными веселыми колоннами. Но без них. Навсегда без них. Помойку в будущее не тащат.

В Москве гостила сербская поэтесса Катарина Костич, проживающая нынче в Канаде. Просмотрев множество наших телепередач, в которых много споров, но мало любви к Родине, также много желания полностью подчинить Россию Западу, видимо, даже у многих журналистов там свои виллы и дома, закрыла лицо в ужасе и произнесла:

— С такой интеллигенцией России пришел конец. Это уже все… Славянам надеяться больше не на кого. Россию уже сдали.

Недавно по радио «Свобода» прозвучало:

«В США озабочены тем, как бы не потерять контроль над Россией».

Не потеряют. Подобные телеведущие непременно помогут им удержать нашу страну в пределах американского доминиона.

Года через два после августовских событий канадская общественность славянского происхождения собралась в Торонто на встречу с бывшим послом СССР в Канаде Александром Николаевичем Яковлевым.

— Советский Союз разбит на множество мелких слабосильных государств, — подводили итоги сложившейся ситуации участники встречи. Во многих республиках национальные конфликты, стрельба, войны, гибель людей, беженцы… Что дальше будет с Россией? — спросили они у старого партийного функционера.

— Все будет в порядке, не волнуйтесь, — успокоил людей Яковлев и изложил свое видение политической ситуации. — Понимаете… В России было крепостное право, и крестьянин не был свободен. Потом советская власть… Концлагеря… Человек был так же закрепощен. Мы дали свободу гражданину России, право на инициативу, на исполнение закона. Все, в чем так хорош Запад.

— Запад вмешался когда-то в дела Византии, и что от нее осталось?

— Социализм дал много хорошего человечеству, — возразили Яковлеву, — хотя и были искажения законов. Но в этом вопросе еще надо разбираться, чтобы понять, где правда, а где ложь, которые раздувает ваша враждебная теперь к собственному народу пресса. А безобразия, творящиеся на Западе, мы знаем на собственной шкуре, — сказали бывшему послу пришедшие на встречу сербы, русины, русские, украинцы, и начали перечислять гнусные явления, от которых страдают миллионы людей на всех континентах, где натвердо прописался капитализм.

— Рядом с нами в Торонто автовокзал. Зайдите туда. Афроамериканец в половине седьмого утра включает титан для кофе. В десять вечера он еще продает кофе. Сколько часов длится его рабочий день? В СССР рабочий день был строго 8 часов.

— Вы знаете, что такое сексуальная эксплуатация женщин и детей? Советские люди были освобождены от нее.

— Что такое произвол банков, бандитизм банковских мерзавцев, которые маму родную из-за доллара не пожалеют?

— Когда человеку за его труд не платят, потом же владелец предприятия исчезает. Вам пришлось узнать на себе произвол частника?

— Инициатива… может быть не только положительной. Объедините тысячу подлых частных инициатив, что вы получите? Как в новой ситуации выживать миллионам советских людей, как приспособятся они к тому, чего еще не знают?

— Что будет со страной? — повторили свой вопрос люди, которые не понаслышке знали обо всех «прелестях» западного мира.

Александр Николаевич, даже не огорчившись шквалу нелицеприятных вопросов, вдруг ударил себя в грудь кулаком и выкрикнул.

— Я важнее! Я важнее! Я важнее!..

Участники встречи с недоумением переглянулись, не разобравшись еще в синдроме наполеоновщины, которым на уровне почти психзаболевания страдали уже в то время такие ненавистники Советского государства, как Яковлев, Горбачев и им подобные, хотя сами же они и стояли во главе страны, которую усердно губили. Неужели только во имя этого мелкого момента, чтобы заявить во весь голос, что они важнее собственного государства, которое собирали сотни поколений на протяжении тысячи лет?

— Возродится ли Советский Союз?

— Я важнее! Одиночка важнее! — опять выкрикнул в зал Яковлев и, гордо выпрямившись, покинул аудиторию.

Люди были глубоко разочарованы уровнем мышления бывшего посла. И уже на улице делились своими впечатлениями:

— Этот идиот видел в Канаде только крыши домов, и знать не знает, какие проблемы у нас, живущих под этими крышами. Он не знает, каково живется тем, кто не имеет таланта из воздуха делать деньги или делать их на чужой беде.

Спустя 15 лет после того неожиданного заявления бывшего посла СССР в Канаде, что важнее всех на свете одиночка с инициативой (даже корявой и мерзкой), уже видны результаты этих инициатив: территория страны сократилась на треть. Хотя ни одно государство в мире ни в прошлом, ни в настоящем добровольно не отказывалась от своих земель и народов. Даже ради эгоизма верхушки ни одна страна в мире без войны не отказывалась от своего хорошего добротного места под солнцем.

В итоге — тысячи убитых из-за квартир стариков, захваты предприятий, расцвет киллерства, безжалостно отстреливающего молодых людей, безобразные инициативы которых поднимаются друг против друга как в кулачном бою с непременно смертельным исходом. Добавим расцвет педофилии, по всей стране — неплатежка зарплаты.

А вот еще один привет из дикого средневековья, с которым капитализм связан по сей день крепкой пуповиной.

Приехали… Если документы против работорговли уже принимаются на межпарламентском уровне, значит, откат в средневековье полнейший. Даже анекдоты теперь в ногу со временем.

Прежде — про озорство мальчика Вовочки в школе… Нынче — иные, хотя персонажа тоже зовут Владимиром.

Ведет Путин заседание правительства, обводит взглядом сердитые лица олигархов, спрашивает:

— Чего это вы такие хмурые? Фабрики я вам дал, пароходы, землю сполна получили. Чем недовольны?

В зале слышен робкий голос:

— Нам бы еще крепостных душ по триста…

В общем, мальчик вырос, и потребности его также выросли…

Впрочем, анекдот уже устарел. Если миллионам не платят зарплату, как не платили ее древним рабам, значит, олигархи имеют уже не по 300 душ крепостных, а по целому региону. И по стране, хоть она с ракетами да компьютерами, тем не менее, гуляет самый натуральный феодализм. С собственным замком у олигарха, послушной челядью (только непременно теперь, чтоб с высшим образованием), с охраной.

Еще одно современное отличие: у каждого олигарха — своя газета. Журналисты которой оромантизировали рабство, придали статус красоты проституции («путана, путана, путана моя»), создали ауру величия вокруг воров и бандитов, только о них и сняты нынче фильмы, извели насмешками Герцена и Ленина, казнили-таки во второй раз Чернышевского.

В общем, все общество задействовано на идеологической службе у феодала. Подмечено же, что человечество скользит по спирали. И по этой спирали наше общество, кажется, соскользнуло в дантовскую преисподнюю. Благодаря познерам и Яковлевым, прожившим на свете много лет, однако мало что в нем понявшим. Потому и объявили они себя важнее огромной страны и ее народов.

Диву даешься! Бесплатное образование заменили платным. Бесплатную медицину сменили на недоступную даже за деньги. Бесплатное жилье сделали платным, да еще ой каким дорогим! Право на работу заменили безработицей. Количество граждан здорово подсократили за ненадобностью. Класс священных табачно-водочных скарабеев в чалмах, рясах, кипах, объединившихся с Западом в своем непременном желании уничтожить Советский Союз, говорливо-лживых и алчных (святые на том свете, наверно, краснеют за таких подданных), тоже вернули к жизни. Правительство превратили в подсобный огород олигархата. Сами обогатели донельзя, а народ обнищал, оставшись фактически лишь с правом на ночной горшок…

И эту гигантскую аферу, аферу тысячелетия (все МММ в прошлом и настоящем, тем более — морганы, дюпоны и рокфеллеры, тут просто отдыхают), это потрясающее мошенничество обозвали демократией, прогрессом и очень нужным для России делом. В общем, девушку снасильничали, дали по мордасам, свернули скулы на сторону и полуживой объяснили: гляди, как тебе нынче хорошо, и нам тоже… И непременно в это верь.

Вот что такое слова-прикрытия, разработанные современной журналистикой.

Остается спросить хотя бы… себя (кого же еще?): а головы у трудящихся где? Не было войны, не летели к домам пули, не взрывались под соснами бомбы. Отчего же народ оказался таким беспардонно ведомым и добровольно выбрал… петлю на собственной шее? Или живем в ареале юмора: кто ответит за то, что мы сами натворили?

Отчего такие перемены в психике миллионов? Отчего в XX веке паранджу с женщин сняли, в XXI они вновь натянули ее на голову и охотно сидят в кромешной темноте?..

В XX веке людей научили понимать реальный мир, дали профессиональные знания (ту самую удочку, якобы о нехватке которой все время талдычил Познер), каждому растолковали законы физики, химии, объяснили процесс мироздания… Нынче эти же люди закинули дипломы на кухонные полки, охотно вернулись в неадекватный реальности мир допещерных мифов, во время всяких ходов славя персонажей, живших или вымышленных две тысячи лет назад в иных ареалах обитания, в иных, очень далеких пластах истории. Но предают забвению тех, кто в лютую Отечественную защищал их от жестоких врагов.

А с памятью Зои Космодемьянской что в прессе сделали, как облили помоями эту чудесную девушку? Как выкатали в грязи смелого чистого святого парня Александра Матросова? Где память о Стаханове, Валентине Гагановой и прочих героях труда, а не афер и мерзопакостей? Уже дотянулись и до Гагарина, выпустив пошлый фильм о некоем пьянице-космонавте, имя которому, видите ли, Юрий.

И почему герои каждого фильма выскакивают на зрителя с пистолетом в руках? А то и с тремя…

Да потому, что классовая борьба продолжается. Буржузия, у которой на словах одно, а на деле все иное, каждый день хватает работяг за горло, а они, как зайчата, лишь верещат, мол, отдайте хотя бы зарплату, ибо «мы только мошки, мы ждем кормежки». Почему же трудящиеся по отношению к себе такие подлые штрейхбрекеры?

Демократы говорят, что за знания надо платить. Рабочий класс России еще немало заплатит за проникновение в простую, но глубокую истину: Ленину не поверил, превратился в лоха. А недоумка все обтяпывают, как хотят. Западники с утра до ночи твердили, что России нужен капитализм, и никаких гвоздей. Трудящиеся в это время разруливали проблему смены общественной формации иначе: капитализм — это тот же социализм, только намного лучше. Нам привалит еще ого-го сколько! Обойдемся и без Ленина. Зачем какая-то борьба, если мы будем много зарабатывать?

Где теперь эти заработки? Оказалось, что если жить не по Ленину, не быть ежеминутной угрозой буржуазии, то буржуазные мальчики-пираньи и крошки с барского стола не скинут добровольно. Капитализм, конечно, хорош, однако коли есть кого грабить… Человека ли, корпорацию или иное государство.

Но осознать, что социализм был защитой миллионов, признать, что в 1991-м тебя развели так, что даже Иванушка-дурачок на печи был умнее, как нынче еще такое признать? Трудящимся гордость не позволяет. Видимо, для этого нужна смена поколений. Чтобы не признаваться самому себе в происшедшей дури. Гражданам еще хочется надеяться, что уж внук-то непременно будет Рокфеллером!

Без образования и многолетних связей? Бандитом, да! При капитализме карьера мафиози, нынче еще и рэкетира, для способных и шустрых детей из рабочего класса всегда открыта.

Чистые безмятежные краски Вселенной. Солнце то уплывает за горизонт, то вновь глядит в окна или прячется за облаком, что сбоку от авиапассажиров с моей стороны. На соседних креслах просматривают самое пустое издание в мире — «Магазин», в котором только картинки и ни одной мысли. Парни рассуждают о том, что как только окажешься во Франкфурте, то быстрее надо на склад, чтобы облазить все его ярусы. Теперь бери, что хочешь, сколько хочешь, и нечего бояться, что поездка не оправдается.

— Хорошо, что наши пришли! Теперь летаем, куда желаем, — неторопко ведут свою беседу пассажиры в лайнере «Москва — Франкфурт-на-Майне».

— Я всегда говорил, что рано или поздно деникинцы не подведут, — отвечает полушуткой второй.

На экране самолетного телевизора пляшет Тина Тернер — разболтанная как страус. Раньше у нас в России никто ее не знал, а теперь знают, и что в нашей жизни изменилось?

Вот показали Примакова. Но произнести фразу ему не дали, за него вещал диктор. Примаков, как дельфин, с открытым ртом еще с минуту поплавал на экране, потом его заменили пальмами и рекламой. Говорить россиянину можно только на родине, на чужом экране ему лучше бы помолчать.

По темному бархату бездны далеко внизу — златотканные ковры городов.

— Надо поспать, — решил пассажир, который держал в руках журнал. — У меня от цифр уже урчит в животе. А читать больше нечего, — возмутился он. — Хоть бы какой-нибудь рассказ, ничего человеческого…

Западные пассажиры одеты не лучше наших. Они тоже задраили окна и уже не интересовались, что там за тайны в далеких туманностях и пульсарах? Им раздали какие-то серые тряпки в бумажных пакетах, это, видите ли, пледы. Стюардессы принесли конфеты, напоминающие солоноватый хрустящий картофель.

Торонто… кафе, магазины, гостиницы, банки, автомобильные стоянки, юридические консультации, школы, больницы. И ни одного завода. То есть, практически это город лишь бабьих профессий… Все работы, которые в России выполняют женщины, тут заняты мужчинами. Теперь по этому пути пошел и Лужков, уничтожив производство в Москве. А за счет чего живет Канада? Как и прежде, за счет колоний, хотя официально те как будто бы независимы. Все производство Канады в основном в Латинской Америке. Товары, созданные в Бразилии, продают в Европе и США под европейским лейблами. Латиноамериканским рабочим за труд платят гроши. На эту спекулянтскую разницу в основном и живут в хваленом капиталистическом мире.

Деревья на улицах города украшены лампочками и гирляндами, будто женщины с плохой помадой на губах.

Говорить по-русски на улицах Торонто небезопасно. Добрые люди предупредили: могут ударить, облить кислотой. Но в этом маленьком, будто из сказки, домике, куда меня пригласили в гости, говорить на родном языке можно было сколько угодно…

Хозяйка его Надежда Ивановна, угощая скромной овсяной кашей, жила ведь с безработной дочерью на одну пенсию, уже вспоминала про то, каким красивым был у них в селе выпускной школьный вечер! Охапки тюльпанов, сирень, запах акации. Учитель говорил замечательные слова про будущий жизненный путь при социализме. Рядом с Надеждой — ее подружка Катя, дочь этого же учителя, мечтавшая учиться на переводчика. Но вдруг на третий день после выпускного — война.

— Меня угнали в Германию из Ростовской области, — рассказывает Надежда Ивановна. — Ходила с нашивкой «ост», была гастарбайтером. Немецкая хозяйка очень унижала. Однажды она сказала: спустись в подвал и принеси колбасу. Я думала, там одна-две рульки, ведь война, мы, остовцы, голодали, но когда спустилась в подвал, в глазах потемнело: на крюках — сотни колбасных ароматных кругов. Голова закружилась. Я не знала, какой сорт нужен, взяла несколько рулек, чтоб хозяйка сама выбрала, а та почему-то рассвирепела.

Может, ее задел вид молодой красивой девушки с аппетитной колбасой в руках, может, заподозрила, что рабыня в подвале съела какой-то кусок? Как вдруг она ударила ее по лицу.

И пробудила… Вулкан неистовой ярости.

— Я колотила ее этими колбасами так, что немка упала на пол и волчком крутилась, чтоб спастись от ударов. Била я ее даже ногами. За их бомбы на нашей земле, за этот плен, за то, что я, Надя, в недалеком прошлом еще школьная отличница, ночевала теперь в хлеву со свиньями… Потом пришли за мной. Чтоб отправить в концлагерь. Однако местный полицейский, старичок, хорошо знавший мою хозяйку как скверного человека, пожалел и отправил санитаркой в госпиталь, чтобы ухаживать за немецкими солдатами. А солдаты — мои ровесники. Мальчишки от 14 до 18 лет умирают на моих глазах, не понимая, зачем с ними такое сделали, зачем их прямо из детства пинками выпихнули в войну? Я поднимала простыню, чтобы сделать перевязку, и видела их почерневшие половые органы. Это уже начиналась гангрена. Мальчишки стыдились, уводили глаза в сторону, потом все же умоляюще глядели на меня, мол, спаси, помоги… Зачем эта война?

Надежда Ивановна помнит, что вытворяли американцы в Германии. Лютая бомбежка Дрездена, когда даже воздух превратился в кипяток. Вот уж кто не жалел мирное население. Не вздохнешь, и в реку голову не спрячешь. Все вокруг горит.

— На меня упала стена. Но молодой поляк, вырвавшийся из концлагеря, успел выхватить меня из-под груды обрушивающихся кирпичей.

Односельчанке Зине не успели помочь. Ей снесло голову. Погибла она сразу, только роскошные каштановые волосы ее, будто перья птицы, какое-то время еще трепетали на ветру.

— Потом я и этот польский парень поженились. Уехали в Канаду. На лесоповале родилась наша девочка.

— Вы, наверное, были очень счастливы с ним?

Надежда Ивановна в ответ лишь вздохнула:

— Какое там… Как напьется, бывало, так все курвой обзывал и по лесу гонял. У поляков это слово даже и не очень бранное. Но я развелась.

— Можно было, чтобы не попасть в Германию, уйти в плавни?

— Я так и сделала, — ответила моя собеседница и продолжила о том, что их любимый учитель литературы на второй же день, как пришли в село немцы, отправился в комендатуру с заявлением, что хочет служить в полиции.

И служил. Оказывается, был в прошлом деникинцем. И строго следил за тем, чтобы всех учениц своих отправить на работу в Германию. Даже по погребам лазил, чтобы найти каждую. Если же не находил, угрожал, что вздернет на виселице родителей. В дом к Надежде тоже однажды пришел…

— Мать я пожалела и вышла из плавней. Больше родителей своих не видела. Лишь недавно узнала, в каком году они умерли.

— Как же дочь учителя, ваша подружка? Почему она не помешала ему такие гадости делать?

На второй день после выпускного вечера Катя успела уехать в Москву. Там сразу пошла на фронт, дошла до Берлина, получила ордена, медали, вернулась на хутор. И как только узнала, что вытворял во время войны ее отец, взяла веревку, ушла в сарай и повесилась.

Надежда Ивановна опустила голову в печали, видимо, вновь оплакивая про себя и свою жизнь, и нелепую судьбу лейтенанта Советской Армии Кати.

— Может, не столько война тяжела, — открыла мне женщина глубоко выношенную ею истину, — сколько предательство. И бомбы можно подзабыть, падающую даже во сне стену, но предательство учителя… страшнее.

На факультете журналистики МГУ во время встречи с прежними выпускниками бывший декан факультета Ясен Николаевич Засурский вручил Почетную грамоту Борису Панкину за его смелый, видите ли, поступок — неподчинение приказам тоталитарной власти.

В августовские дни 1991-го группа советских военачальников и членов ЦК партии хотела уберечь страну от развала, остановить резню и конфликты, гулявший по стране сквозняк, который устроил в ней политически бездарный Горбачев и уже надувал паруса этих же безобразий Ельцин. Тогда гэкачеписты (во главе с Олегом Семеновичем Шениным) разослали по всем обкомам партии и министрам циркуляр с рядом рекомендаций, что надо делать руководителям в эти трудные для страны дни.

— Борис Панкин, будучи тогда послом СССР в Чехословакии, не подчинился тоталитарным приказам! — радостно сообщил наш декан и вызвал на сцену бывшего дипломата, отказавшегося быть защитником Советского государства, которое прежде вознесло его на пост главного редактора «Комсомольской правды», а потом на пост посла в Швеции.

Я написала Борису Панкину записку: «Зря вы тогда так. Ведь если бы победило ГКЧП, не было бы миллионов беженцев. На днях умер Олег Семенович Шенин. В нищете».

Ясен Николаевич Засурский, в прошлом наш преподаватель, бывший секретарь партийной организации факультета, международник, который благодаря доверию к нему советского правительства немало времени провел в США, радостно сообщил нам о присутствии в зале частного владельца желтой газеты «Жизнь», о долгожданной свободе печати…

Мне вспомнилась еще одна встреча. Главный редактор газеты «Московский комсомолец» Павел Гусев пожал тогда руку декану факультета (в прошлом советской, а не буржуазной) журналистики Ясену Николаевичу Засурскому и сказал, что будет хлопотать в Комитете по распределению Государственных премий, чтобы Ясену Николаевичу непременно дали Госпремию.

— Вы только подумайте, — восторженно сообщил Павел Гусев залу, — ведь Ясен Николаевич за малые советские деньги сумел подготовить таких журналистов, которые и перевернули в стране все.

У меня сжалось сердце. Вспомнились несчастные, обреченные лица жителей Ташкента, Андижана, Ферганы (я их видела лично), на головы которых рухнуло небо, ушла из-под ног земля. Никогда не забуду офицера, который стоял в вагоне ташкентского метро с поникшей головой, фуражка прямо на поручни легла, с трагическим выражением лица, с бессильно опущенными руками. Как же больно было видеть спину здорового погасшего мужика.

До последних дней своей жизни не забуду голубоглазого белокурого красавца. Наверно, в недалеком прошлом был заведующим какого-нибудь умнющего конструкторского бюро. Ныне в предзакатный, золотой для казахских степей час шел он по проходу вагона, бежавшего в эту минуту где-то неподалеку от станции Тюра-Там (откуда взлетел на недосягаемую высоту Гагарин, а нынешних жителей Центральной Азии скинули в недосягаемые глубины), и держал на вытянутых руках с пяток женских юбок. На лице вчерашнего инженера — такая же мука, такая смертельная безысходность, такое презрение к себе и возникшей вдруг не по его вине исторической ситуации…

Моя соседка по купе отвернулась тогда к окну и заплакала, хотя сама только что вырвалась из этого съежившегося вдруг, как шагрень, пространства. В нем уже не было места науке, дружбе между нациями, порядочным человеческим отношениям, права на гнездо для честных и трудолюбивых, а тем более для умных и образованных…

— Я в деревню забьюсь, там люди чище, жалостливее, — сказала пассажирка, а через год дом ее, купленный на остатки средств от проданной в Ташкенте квартиры, сожгли свои же русские, и по всей стране со скоростью света побежала уже лихая поговорка, мол, «понаехали тут всякие».

То есть людей, которых втянули в геополитические и националистические беды, раздувавшиеся прессой всех мастей и национальностей, уничтожали теперь везде. Им устроили духовный Освенцим на каждом километре одной шестой части суши.

Павел Гусев вручал нашему декану подарки. Ясен Николаевич не оборвал Гусева, не поправил, что сказанное им не соответствует действительности, что это преувеличено. Он в ответ лишь скромно улыбался, то есть признал свою причастность к тому, о чем говорил редактор МК.

Зал взорвался аплодисментами. А вот о миллионах беженцев, появившихся в результате труда этих журналистов, оказывается, воспитанных Засурским тайно, будто какая-то секта, на факультете почему-то не вспоминают. Не принято сожалеть в этих стенах и о гибели сотен газет на русском языке, о разогнанных коллективах теле- и радиожурналистов в республиках, об их человеческом и профессиональном неустройстве после переезда в Россию, их преждевременной творческой, а то и физической смерти. Но презентацию книги запрещенного во всем мире сайентолога Рона Хаббарда среди студентов на факультете провели.

Будто на факультете колониальной журналистики, тут теперь очень любят Америку, все время восхищаются свободой, хотя во всем буржуазном мире журналист, как раб, полностью зависит от самодурства работодателя. Забывают о той кровавой каше, которую США сварганили в десятках стран и, в частности, в Ираке. Приветствуют редакторов желтых газет, хотя прежде такие издания на лекциях Засурский открыто презирал. В Научной библиотеке (здание которой якобы уже продано) газеты нынче только западные и российские, и нет ни одного издания на русском языке из республик, в которых еще трудятся немало учившихся в Москве журналистов.

Какая же это свобода позиций в пределах хотя бы одного факультета? А о Советском Союзе, который всех профессоров на этом факультете выучил бесплатно, предоставил добротные должности, каждому дал неплохое жилье, ежели и вспоминают, то лишь как о тоталитарном, темном, без какой-либо цели и свободы государстве. Хотя правда, политическая, научная, и даже житейская, требует от журналистики всех аспектов правды…

В общем, вспоминается ненароком услышанная в самолете фраза: «Я всегда говорил, что рано или поздно деникинцы не подведут»…

И еще почему-то не могу забыть маленькую трогательную жительницу Канады Надежду Ивановну, родом из южного русского хутора, которая выскребала из кастрюли овсяную кашу и грустно говорила о том, что не столько война тяжела, сколько предательство. Особенно предательство… учителя.

На Западе, без которого нынче интеллигенция не может жить, принято с приходом другого правительства, других истин — уходить в отставку. Или изначально не идти на должность, идеологическую суть которой презираешь. Иначе ты похож на башню танка, которая внезапно разворачивается и тут же расстреливает своих.

Может, кто-то считал в злополучные девяностые прошлого века священным долгом отомстить за своих пострадавших во время культа личности близких… Мстить через поколение? Когда участников тех событий уже и в живых нет… Причем тут страна, от которой полетели клочки по закоулочкам? Причем тут народ, которому мстили за события полувековой давности? Не преувеличена ли мера ярости? Не оказалась ли в итоге эта ярость преступной? Ведь люди работали на свою страну и растили детей, за что им все это? Да и советская власть, выходит, не имела права сажать своих воров, террористов, педофилов, растлителей, тех, кто служил интересам других государств, даже если они спустя полвека и оказались чьими-то бабушками и дедушками? И если это ваш родственник, это ли гарантия того, что он не был преступником своего времени? Где уверенность в том, что чей-то брат не нарушал законы своей эпохи?

Сейчас, видите ли, можно сажать воров, а тогда… ни-ни, их надо было беречь и сдувать с них пылинки? Что за безнравственные требования к прошлому? При чем тут разговоры с трагическими придыханиями в голосе о том, что вот у моего деда, дескать, лошадь отняли?

Давно все вернули. С лихвой. Хоть от чего-нибудь этот вечно обиженный тип отказался? Напротив, нео-кулак, либеральный лишь по отношению к себе, но жестокий по отношению к другим, интенсивно рвался ко всем благам, который давал своим гражданам Советский Союз.

Но, по нынешней поговорке, пьяница проспится, кулак — никогда. Потому десятилетиями только и помнил потери. Насчет же приобретений… с этим туго… О лошадке каждую минуту помнил, о бесплатной квартире — забыл.

Затем потомки беловоротничкового кулачья заняли должности преподавателей, директоров заводов, редакторов газет, заведующих всевозможных отделов куда быстрее, чем дети рабочих и крестьян. Тем более если отцы их погибли на фронте.

Этот беловоротничковый тип, на время прикинувшийся советским человеком, уже и в ЦК прорвался. Но умел, как всегда, думать лишь о себе: как же будут жить детки через десяток поколений? Всех бы обеспечить квартирами и на далекое будущее. Вот и решил он взять верх над всеми, даже над страной.

— Но как будут жить теперь люди? — спросил как-то у Гайдара Олег Попцов, который тоже в свое время сидел около локтя Ельцина, потом устыдился этого своего позорного поступка (судя по телепередаче).

— Люди? Жить?.. Они умрут… — ответил, по утверждению Попцова, спокойно Гайдар.

А за геноцид не следовало бы посадить Егорушку толстолобого? За сдачу Америке всех запасов урана, который во благо своих народов добыл СССР, по сделке Гор — Черномырдин в 1993 году. Не требуется ли посадить всех алчных гаденышей века, подорвавших обороноспособность государства, продавших не только уран, продавших врагу — страну? Отчего, хочешь не хочешь, напрашивается, вывод: в 1991 году демократы не только за утверждение капитализма боролись, но и за политическую, геополитическую, идеологическую и военную сдачу Советского Союза Америке. Только не обозначили явно свои действия, приглушили слегка эту «победу», сделали ее какой-то исподтишочной, чтобы она не выглядела явно и выпукло, как победа СССР над фашизмом. Однако на всех страницах своих буржуазных изданий предательство окружили таким ореолом романтизма, честности и геройства, что стали теперь открыто давать премии «за поступок», а фактически за проступок в политике, за победу совместно с врагом над своим народом.

Предатели за помощь США в их совместной победе над Советским Союзом расплатились ураном (200 тыс. т). Да только ли ураном? Все, что вывезли из России в Америку после 1991-го, а это сырье, миллиарды долларов, — это в самом чистом виде — репарации, отнятые у сломленного народа и отданные стране-победителю.

Беловоротничковый мерзавец забрался и на международную арену. Но, как и прежде, был беспринципным. На протяжении двух десятков лет он позорил на чужих и собственных перекрестках Советский Союз. Все достижения народа, ратные и трудовые, он так перекашивал, унижал хорошее, увеличивал гадости. Наконец-то международный жучила, транснациональный хам и хищник услышал подаваемые ему из русского кокона сигналы и извлек из этой велеречивости громадную для себя выгоду: тут же объявил по линии ООН о том, что социализм и нацизм — одно и то же. Мол, теперь все итоги Великой Отечественной войны — коту под хвост, мол, мерси, подвиньтесь… со своими границами. Границы теперь будут такими, каким мы захотим их увидеть. Во всем. И заткнитесь, молчите…

В будущем, когда еще больше ослабеем, последует более грозное: «Уже все отдайте… Нефть, газ, Байкал, лес… Мы, более культурные народы, сумеем распорядиться ими лучше».

Так рассуждал и Гитлер, в пользу которого наша угодливая буржуазная пресса создала еще один миф: Гитлер будто бы только чужие народы гнобил. В фашистских концлагерях не сидели немецкие коммунисты, евреям хорошо жилось при фашизме? Они тоже ведь были народом Германии.

В эпоху тотальной лжи современный нео-буржуазный кулак, будто спрут, окутавший страну грязным чернильным облаком, полностью доказал сам, что он и впрямь — враг своего народа.

Ушел из жизни один из лидеров оппозиции Олег Семенович Шенин, который ни одним движением своей души не размывал советского сопротивления бесчеловечному наступлению олигархической собственности на права трудящегося человека.

После встречи выпускников я подошла к только что награжденному Борису Панкину, сказав, что это я написала записку и могу опять повторить ее содержание:

— Если бы победили гэкачеписты, не было бы миллиона беженцев.

Борис Панкин спокойно возразил:

— Напротив, гэкачеписты и проложили дорогу Ельцину.

— Как так? — опешила я. Эко ловко придумали! Своим неисполнением решений ГКЧП, их саботажем, как и в 1917 году, буржуазия помогла обессилить тех, кто хотел спасти страну.

А по Панкину получается все наоборот: гэкачеписты только и думали, как бы оберечь Ельцина и его свору. Вот она, идеологема, придуманная демократами на тот случай, если найдется какой-нибудь простак, который вдруг начнет резать правду-матку в глаза? Или вдруг изменится ситуация. Борис Дмитриевич уже забыл, как, будучи послом СССР в Чехословакии, после поступления информации о событиях в Москве тут же помчался на радиостанцию в Праге и уже 21 августа в 1 час 30 минут ночи шустро отмежевался от ГКЧП, выступив с заявлением о поддержке Горбачева и Ельцина, а на следующий день вышел из КПСС, в которой состоял с 1958 года.

Так вести себя мог лишь потомок кулака, каждую минуту свою тайно не любивший советскую власть, каковым Панкин, скорее всего, и был. Кстати, нигде, ни в одной энциклопедии, и ни в одной статье нет упоминаний о том, кем были его родители. Биография начинается с того, что в 1931 году родился в Киргизии, в городе Фрунзе, в Бишкеке, а после этого сразу же… поступил в МГУ.

А вот что пишет о Борисе Дмитриевиче бывший посол в Анголе В. Казимиров «Поворот воюющей Анголы к миру» «Союз ветеранов Анголы».

«Кстати, о Б. Д. Панкине. Мало кто знает предисторию его назначения на пост министра, где он пробыл 3 месяца. Мне довелось узнать ее в канун августовского путча. Проработав 8 лет послом в Стокгольме, он был переведен в Прагу и пробыл там более года. В июле 1991 г. в Праге был мининдел А. А. Бессмертных, которому тот сообщил о желании провести отпуск в Швеции. Поскольку шведские связи Панкина уже вызывали определенные вопросы, министр дал ему уклончивый ответ.

Каково же было изумление, когда Панкин сообщил в Москву, что будто бы по согласованию с министром выезжает в отпуск в Швецию! Решили отозвать его из Праги — ведь он был за рубежом уже десятый год. На замену ему был подобран О. Пересыпкин. Панкин узнал об этом из разговоров с Москвой (предположительно от А. Н. Яковлева). На этой основе и возникло его заявление в дни провала ГКЧП, хотя, подобно многим другим послам, он исполнил в Праге все полученные от ГКЧП поручения. За этот „подвиг“ Ельцин и продвинул его на пост министра.

О случайности выбора этой фигуры лучше всего говорят его собственные мемуары, напыщенно названные „Сто оборванных дней“. А разве не высвечивает сущности Панкина столь унизительное — с потерей достоинства бывшего министра иностранных дел великой державы — поселение в Швеции на иждивении упаковочной компании „Тетрапак“?!».

Поскольку в стране уже началась диктатура предательства, то в награду Горбачев назначил Панкина министром иностранных дел СССР. Ельцин же после Беловежья освободил его от высокой должности, но в багодарность за поддержку отправил послом России в Великобританию.

История уже подвела черту: Горбачев и Ельцин показали себя в политике недоумками. А кем еще могут быть люди, уменьшившие и унизившие страну? Может, потому Панкин мгновенно свалил на других свою прежнюю непорядочную политическую заботу о Ельцине, хотя лишь полчаса назад получил Почетную грамоту за поддержку самодура. Ох! За Панкиным в ловкости угнаться, экспресса не хватит.

— ГКЧП не прокладывал дорогу Ельцину, — твердо возразила я.

— Это ваше мнение, не мое, — ответил бывший главный редактор «Комсомольской правды», награжденный нынче такой странной грамотой, что в затылке почешешь и задумаешься: если учесть теорию относительности Эйнштейна, насколько Панкин был прав, не за предательство ли эта награда?

Благодаря компартии, выдвигавшей на высокие посты и безродных мальчишек из далекой Киргизии, Борис Дмитриевич занял в жизни высокие государственные посты, и ему ли было так ретиво и спешно вышвыривать из своего кармана партбилет? Какая лихость, какое умение держать нос по ветру! Как только из красной книжицы выпала карьера, он ее тут же на помойку кинул… Да только ли партбилет… Борис Дмитриевич гневался на вступление советских войск в Чехословакию, очень переживал за чехов, а каково пришлось советским людям после того, как поддержанный им Ельцин добил Советский Союз, кажется, не озаботился. Да и зачем? Панкин ведь, если верить Интернету, в России теперь наездами, наверняка, лишь за премиями.

Глубоко запрятанная в ночь телепередача Андрея Караулова «Момент истины». На экране депутат Госдумы Алексей Митрофанов, который в составе фракции ЛДПР по всем кочкам нес коммунистов, вдруг с лаской в голосе вспомнил Лигачева, давшего большую политическую дорогу Панкину, и добавил.

— Надо твердо сказать, что политика 90-х была неправильной. Она не состоялась. Но это же никто не говорит. Правительство же упирается, мол, нет, все было правильным… А получилось, как всегда, — слегка корректирует историю Митрофанов.

Политика 90-х, не прав был даже Митрофанов, не «как всегда» была. Гораздо хуже. Потому демократам стыдно признать свои ошибки. И к рукам многое, однако, прилипло. Как терять? Вдруг еще придется нести ответственность за порубленные, будто на поле боя, судьбы миллионов, о чем газета «За СССР», в отличие от Митрофанова, давно и неоднократно писала.

— Но процесс должен дойти до самого логического конца… — заключил в телепередаче депутат.

Процесс, кажется, и подходит к концу, коль 17 июля 2009 г. на последнем в сезоне заседании Госдумы РФ депутат С. П. Обухов сказал: «Депутаты, возвращаясь в зал заседаний на осеннюю сессию Думы, могут вернуться уже совсем в „другую страну“, с иной социально-экономической ситуацией».

С чего бы это Митрофанов, Попцов, Караулов, Гарри Каспаров и даже депутаты фракции «Единая Россия» вдруг стали заливаться слезами по поводу страданий народа и гибели страны?

Буржуазия готовится перехватить у левых сил духовное лидерство на случай будущих народных волнений, как это было в истории уже сотни раз. Чтобы вновь взлететь на политические высоты и дальше идти по проторенному пути: себе, как и прежде, только радости, народу — лишь гадости.

Кстати, Ельцина и Панкина на высокие посты рекомендовал Лигачев. И Горбачева он же вытаскивал из политической глубинки всеми правдами и неправдами.

Когда однажды в небольшом мимолетном общении с Егором Кузьмичом я заговорила о том, что необходимо отменить закон о праве на частную собственность, иначе она дожрет народ, Егор Кузьмич даже оторопел:

— Как? Что тогда будут делать активные? Их что, опять сажать?

Лигачев когда-то ответил В. Коротичу: «Так ты говоришь, что я вымирающий динозавр? А ты не задумывался над тем, что после эпохи динозавров начинается эпоха крыс? Вы еще о нас, о мамонтах, пожалеете».

Но кто открыл дорогу крысам? Егор Кузьмич на XXX съезде КПСС сам голосовал за принятие закона о праве на частную собственность. Лигачев был женат на дочери репрессированного, потому при всех его организаторских и строительных талантах все же тянул в высокую партийную жизнь не потомков рабочих и крестьян, а пустых амбициозных антисоветчиков, про которых в народе говорят, что они «начинают мстить еще раньше, чем их успели обидеть». Отчего потом и сложил на политической плахе свою карьеру из-за этой же привязанности к глюченным.

Смею заметить, что в политике и в людях Егор Кузьмич не особенно разбирался, потому и не захотел возглавить оппозицию Горбачеву, о чем его в свое время просили военные.

Что из этого вышло? Перефразируя слова Егора Кузьмича, хочется произнести:

— «Егор, ты не прав». Жизнь все-таки классовая. Идет по Марксу и Ленину… Во что ты сам, кажется, не верил.

Лишь один человек из многих назначенцев Лигачева ни в чем его не подвел, хотя тоже был из семьи репрессированных. Марти Петрович Чемоданов строил вместе с Лигачевым Академгородок, потом работал первым секретарем райкома партии в Советском районе города Новосибирск.

«В историю влезли грязные люди. Они делают лженауку, — пишет Марти Петрович в своих статьях. — Вытаскивание из исторического процесса как целостности отдельного события или одной стороны стало постоянным методом искажения прошлого, — писал в своих монографиях профессор. — Он, этот метод, прилагается не только к советскому периоду. Он присутствует везде, где надо возвысить правящие классы угнетателей: подать Пугачева и Разина бунтовщиками и разбойниками, выделить из господствующего ужаса эксплуатации крестьян и рабочих просветительную миссию дворянства и буржуазии, наложить пастельные тона на двор».

«Казалось бы, наступала эпоха ратского сотрудничества бывших политических конкурентов. Во всяком случае, в первый период демократических реформ с российской стороны не было недостатка в публичных признаниях отсталости отечественной науки и техники, засилья технологического консерватизма, экономической неповоротливости на рынках нововведений. Эти заявления были, между прочим, ориентированы на спасительную миссию конкуренции. Многие им верили. Немногие пытались опереться на факты. Великий организатор современного отечественного станкостроения Николай Паничев, рабочий и министр, рассказал следующее (ж. „РФ сегодня“, № 1/2006). В ФРГ к развалу СССР работало 36 тысяч советских станков. Как-то не верится, чтобы немцы двадцатого века стали приобретать у русских отсталую технику. Неужели корифеи российских реформ не знали действительного положения дел в науке и технике? Знали. Паничев припоминает, как он пытался защитить от разгрома станкостроение в кабинете у вице-премьера Е. Гайдара и был выдворен со словами, что „дерьмо“, которое у него выпускается, никому не нужно. Это был нечестный ответ, дезориентировавший народ. Демократы воевали не только с коммунистами. Интеллектуальный бандитизм защищал бандитизм экономический».

И выводы. «Частная собственность и общественное равенство — антиподы. Как бы ни приукрашивали современные теоретики цивилизаторскую миссию частной собственности и как бы ни возводили ее в ранг вечной ценности, от указанного антагонизма не уйти… Социализм имеет ту особенность, что правящий класс и коммунисты призваны создавать систему социальной защиты не для одного класса, а для всех трудящихся.

Поскольку мы признаем, что вывод о воплощении коммунистической идеи есть научный результат, а наука в своих результатах относится к общечеловеческим ценностям, то нет никакого смысла коммунистическую идею соединять „и“ с общечеловеческими ценностями. Она входит в эти ценности и определяет мировое развитие» (из книги «Остаюсь коммунистом», Марти Петрович Чемоданов, М., 2010).

Марти Петрович ЧЕМОДАНОВ, доктор философских наук, профессор, зам. председателя Сибирского отделения АН СССР (1969–1975); директор института, проректор Новосибирского госуниверситета (1975–1983). Заведующий сектором подготовки партийных и советских кадров отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС.

«Путин 15 декабря выступал по телевидению и навел меня на одну мысль, — писал в редакцию газеты „За СССР“ Марти Петрович Чемоданов. — Он сильно плакался, что наши бизнесмены покупают на Западе предприятия, пытаются на них выпускать для России новую продукцию, а им не дают этого делать. К ним бесконечные судебные претензии. Здесь В. В. говорит правду. Только он забыл добавить, что мы к себе униженно тащим иностранный капитал, ложимся под него, и он нас нагло, за наши нефть и газ нас же раздевает».

Однако познеры, панкины, гусевы в своих передачах, статьях, книгах защищают иную, чем Марти Петрович, позицию: частной собственности должно быть сколько угодно и делать она должна все, что ей хочется. Автоматом — сколько угодно неравенства, это мелочи, а ты, как говорит Познер, просто:

— Не будь козлом!

То есть и сам дури других, пожалуйста. Если получится.

Искренне жаль, что она, жизнь, нынче такая. Но и мириться с ее неправедностью ой как не хочется. Эпоха, приближенная к истине, работает на большинство, потому познеры, гусевы, панкины, пропагандирующие процветание единиц, для диктатуры коих и добивали страну, придет время, от России отлетят, как уже отлетел далеко в сторону от нее магистр «Поступка» Панкин, с удовольствием теперь живущий в роли приймака на чужой земле.

Эпоха предательства не может быть долговечной.

НИЧЕГО В ЧУЖОЙ КУБЫШКЕ ДЛЯ НАС НЕ УГОТОВЛЕНО

Приятельница привезла из Греции необычный подарок: выходящие в Элладе газеты на русском языке. О чем же болит душа у потомков Гомера в далеких Афинах?

Газета «Афинский курьер», дочка «Московского комсомольца», — издание для эмигрантов. Ну, с «папашей» мы хорошо знакомы. На страницах «МК» был опубликован план секретного метро, залегающего ниже основного, чего ни один нормальный редактор не сделал бы. Зачем врагу знать наше все?

Но какие могут быть тайны нынче у безродных космополитов, по выражению Сталина, всех стран? Видимо, у нас теперь один общий начальник — ЦРУ. Этой организации все и докладываем. Может, за такую ретивую солидарность главный редактор «МК» и получил Государственную премию?

Что же архиинтересного найдем мы на страницах «дочки»? О, море чудес!..

Вот Галина Шаповалова… Приехала из России на заработки в Грецию, ухаживает за бабушкой 97 лет, работает без выходных, не имеет денег даже на лишнюю почтовую марку. Но в дискуссии участвует активно.

«Я не кухарка у плиты, а, как и многие-многие из нас, приехавших сюда, имею два высших! — пишет Галина. — Я тоже, как и вы, инженер-экономист и тоже на „Минске-32“ работала. И пионерка-комсомолка (!) и член (!) партии. И все свое детство считаю счастливым — пионерские лагеря, походы и т. д. И жизнь свою считаю счастливой, так как мой сын после операции на сердце остался жив, а все остальные дети после таких же операций умирали.

Да, я за операцию не заплатила ни копейки! Это было хорошее время! Я всю жизнь пела, плясала, все мне давалось легко, почти всю жизнь работала начальником (после института — маленьким, а потом уже и большим). Много лет была парторгом (не освобожденным от основной работы). Все было хорошо и беспечно! Но вдруг! Вдруг я прочла „Архипелаг Гулаг“. И все. И я не захотела платить членские взносы в ТАКУЮ партию. Еще до перестройки я вышла из этой партии…

Это мы-то с вами обманутое поколение! Да хоть одного Бунина прочитать „Окаяннные дни“, и то можно столько понять…» («Афинский курьер», «Что они с нами сделали», 22–29 декабря 2006 г., Ираклио, Крит).

Ничего себе обманутая… С двумя бесплатными высшими, при бесплатной медицине, да еще всю жизнь пела и плясала…

Знает ли Галина Шаповалова, что автор разухабистой поделки «Архипелаг ГУЛАГ», этот радетель за справедливость, также разухабисто призывал американцев сбросить атомную бомбу на советский народ, в том числе на голову Галины и ее сына?

Вдруг американцы послушались бы Солженицына? Тогда… Ложись, Шаповалова, ужас летит! А сына своего не жалко? Но американцы, к счастью, оказались хотя бы на этот раз умнее наших космополитичных пустоватых пророков.

Какая удивительная легковерность у наших советских людей. Стоило лишь почитать книжку, как мгновенно, презрев опыт собственной жизни, наплевав на своих два высших образования, счастливое детство, спасенного ребенка, она вдруг выскакивает на дорогу, заламывает руки и истошно орет на весь белый свет: «Вай, как нас обманули»! А что указанные авторы, Солженицын и Бунин — потомки помещиков, строго соблюдающие в своих рукописях классовый интерес на предмет «все советское — значит, плохо», и в голову бывшей начальнице не пришло.

Мне, к примеру, лишь за одно только высказывание о русском народе невероятно за Бунина стыдно:

«25 февраля. Слух: союзники — теперь уже союзники! — вошли в соглашение с немцами, поручили им навести порядок в России.

Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка — и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:

— Вставай, подымайся, рабочий народ!

Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин все как на подбор преступные, иные прямо сахалинские.

Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: „Cave furem“. На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно».

И автором таких отзывом о русских людях восхищается Галина Шаповалова, хотя сама не из рода помещиков, а явно — пролетарское дитя?.. Так чему же она научилась в двух институтах? Может, вообще ничему не научилась, лишь зачеты кое-как сдавала, потому ничего не поняла хотя бы в жизни Бунина: Ивану Андреевичу нравились лишь те русские, которые почтительно в слугах ходили, а без «помещичьего благословения» русский народ, с точки зрения писателя, — полное ничтожество.

Кстати… Советское правительство проживающей в Париже вдове Бунина только за охранение рукописей Бунина до конца дней ее платило пенсию.

«Да! Да! Да! — продолжала Шаповалова на страницах газеты „Афинский курьер“. — Вы правы в том, что было бесплатное образование, медицина, квартиры и много-много всего хорошего было! Но! Могло-то ведь быть еще гораздо лучше! И должно было быть! При таком богатстве нашей страны люди были-то полунищие! Я вдруг вспомнила, что у меня никогда не было двое туфель, а только одни. И платье-то всегда одно — только форма! А моя мама всю жизнь работала учительницей, и у нее никогда не было часов! Их не на что было купить! А еще пенсия в 57 рублей, перед смертью прибавили еще 5. Но мы ездили каждое лето в Сочи. Мы жили хорошо потому, что у нас, русских, т. е. всех советских, были ничтожные запросы. Эти коммуналки, которых нет нигде! Эти 5-метровые кухни!» («Афинский курьер», 22–29 декабря 2006 г.).

Если к «ничтожным запросам» Галины Шаповаловой прибавить еще стоимость двух высших (по нынешней рыночной цене), той же бесплатно полученной коммуналки со смехотворной квартплатой, всех бесплатных путевок в Сочи с минимальной ценой на проезд или вообще с бесплатным, то и получится, что жила Галина в Советском Союзе как высокооплачиваемый специалист на Западе, но все охотно обменяла на ГУЛаг, который после 1991 года реально разверзся под ногами миллионов тружеников. Отчего инженер с высшим образованием Шаповалова оказалась вдруг в роли жалкой домработницы на далеком острове Крит.

Но что она в этой ситуации поняла? Когда ее мама каждый год в Сочи за 57 рублей пенсии и еще с дочерью… это не ничтожные запросы. Элементарная арифметика: две-три пары туфель и часы легко можно было приобрести, коль забыть хотя бы про одну поездку в Сочи. И в школьной форме в Сочи? И лишь одно платье, когда в магазинах — завал тканей. Да еще каких… Пан-бархат, креп-жоржет, крепдешин, ситец! Все натуральное! Такие нынче стоят по 200–400 долларов за метр в той же Америке.

Значит, автор возмущенного письма иголки в руках не держала, словом, полная неумеха, и во всем этом виновата, видите ли, советская власть? А ведь в каждом Дворце культуры к тому же были бесплатные курсы кройки и шитья.

«Мы, завистливые рабы, — продолжает самобичевание бывшая советская гражданка, пристроившаяся сиделкой на чужбине, — хотим, чтоб все у всех было одинаково (бедно). Так отоварьтесь и вы, и торгуйте! Не можете? И я не могу. Вот поэтому мы и моем полы, и не спим ночами» («Афинский курьер», 22–29 декабря 2006 г.).

Экое самоуничижение, лишь бы оправдать спекуляцию, именуемую в странах Запада бизнесом. На одной улице купил, на другой продал, что ж ты сам произвел? Это же позволяют для того, чтоб скрыть безработицу, от которой очень страдает на Западе простой народ.

У нас ее, этой безработицы, не было. У нас каждый человек был на счету. В общем, какую только глупость не напишешь после того, как побываешь в лапах буржуазных идеологических гуру?

Читаем афинскую газету дальше. Из многих ее публикаций видно, что какая-то Варвара Дианова посмела, видите ли, в своей статье на страницах одного из российских патриотических изданий защитить советскую власть и объяснила, почему были репрессированы греки. В ответ крик на греческих островах поднимается на всю Элладу: как Дианова посмела критиковать нас?

Отвечает этой оставшейся на Родине гражданке, по менталитету еще советской, не просто эмигрант, а врач, известный общественный деятель, депутат области Аттики — Панайотис Ксантопулос.

«Почему та статья так возмутила? — пишет он на страницах „Афинского курьера“. — Я совсем маленький. Мама собирает хлопок. На сбор хлопка их сгоняли силой.

Жара 55 градусов. „Мама, мама, я пить хочу“, — прошу я. „Сыночек, вот, последние капли“, — отвечает она. Жара нестерпимая. „Мама, мама, ну я же пить хочу“, — не унимаюсь я.

„На, возьми, сыночек, помидорку“, — протягивает мама. Помидор утоляет жажду на несколько минут.

И я опять: „Мама, мама, но я больше не могу“.

Мама не выдерживает. Берет меня за руку и ведет к крошечной лужице под деревом. Прося меня: „Ты только рубашкой прикрой ее и пососи воду через рубашку“»…

Душераздирающая сцена… Как оно на самом деле могло быть? Нас, ребят, выросших в Средней Азии, тоже посылали в школьные годы собирать хлопок, и я могу документально подтвердить, что в этом крошечном тексте много лжи.

Сбор хлопка начинается в августе, ближе к сентябрю, и 55 градусов жары в такую пору уже не случаются. Да и они, эти 55 градусов жары, бывают исключительно редко, в июне-июле, где-нибудь на юге Туркмении или в глубокой пустыне. А коль мама протягивает ребенку помидор, значит, описываемое событие происходит в весьма обжитой области, где кишлаки расположены в нескольких километрах друг от друга, а вокруг каждого поля — арыки, без которых не может быть ни одного хлопкового поля.

Кстати, из таких же арыков пило воду все сельское население южных республик, и мы, городские дети, во время уборки хлопка, в том числе.

Опрокинешь, бывало, под себя фартук с собранным хлопком, с удовольствием шлепнешься на него, раздвинешь заросли мяты, шуганешь лягушат и пьешь. И никогда ни с кем из нас не было из-за этой воды хворей, экология в те годы была в порядке.

Это Хрущев притащил в нашу жизнь полную химизацию сельского хозяйства. И вот тогда уже из арыков люди пить не решались. Но Панайотис Ксантопулос описывает события — еще задолго до прихода к власти Хрущева.

А вот лужицы под деревом (их не может быть при жаре 55 градусов, они мгновенно испаряются) кишат микроорганизмами, и как же мать могла позволить дитю пить бактериальные малярийные отходы, хотя сама была врачом?

К тому же на хирманах всегда были полевые детские сады, где за детьми присматривали пожилые женщины, которые уже не могли работать в поле. И ребенок пяти лет вполне мог находиться в этом детском саду, как правило, располагавшемся под навесами или под деревьями, в котором детей вовремя кормили, всегда была нормальная вода, и мать с ним общалась, когда приходила обедать.

Но коль мама взяла с собой на поле дитя бегать по жаре меж кустов, еще и не наполнив полностью флягу, то своей неразумной привязанностью она приносила ребенку такой вред, за который ее нужно было призвать к ответу. С ребенком на жаре случился бы солнечный удар, от которого мальчик без медицинской помощи мог бы погибнуть.

«На сбор хлопка их сгоняли силой…» — пишет депутат Аттики.

Выращиванием хлопчатника человечество занимается как минимум несколько тысяч лет, и на эти работы миллионы людей во всех поколениях сгоняли силой?

Как же узбеки, таджики, азербайджанцы, туркмены, которые десятилетиями зарабатывали на жизнь в колхозах уходом за хлопчатником и его сбором, они тоже делали это под конвоем? Ах, какие мы, греки, белоручки, ах, какие особенные, нам такую работу делать не положено, даже в войну!

Депутат Аттики («АК», 22–29.02. 2008 г) свидетельствует далее:

«Дети тогда умирали один за другим — гробы, гробы, гробы. В нашем поселке, Первомайском, куда нас выслали, точнее, выбросили в поле и окольцевали, чтоб мы не сбежали, умирали один за другим дети и старики. Практически все годовалые крохи! Из моих одногодок выжили тогда я и еще одна девочка.

Я тоже был болен. Отец взял вещи и пошел в город, сказав, если он не вернется с пенициллином, то тоже вместе с ребенком умрет. Он достал. Он отдал за два флакона пенициллина золотые часы. Я выжил…».

Во время войны дети эвакуированных в этих же и во многих других селениях тоже умирали один за другим. В моем родном городе Андижане вдоль центральной аллеи кладбища какое-то время были еще видны могилы одно-двухлетних детей, умерших в 1941–1943 гг.

Когда у нашей соседки Татьяны Косоруковой, муж которой в это время был на фронте, умирал семилетний сын Толик, получивший после кори осложнение на брюшину, мать ребенка смогла приготовить врачу в подарок лишь… три оладушка. А тут… у отца, которому «дали на сборы лишь три часа», — золотые часы… По тем временам стоившие невероятно дорого.

Иван Косоруков вернулся с фронта без золотых часов. С пустой котомкой. И сына его спасти не удалось. Иван спас только страну, в том числе и тех, у кого в загашниках в трудное время были золотые часы. Только за какие труды во время войны эти золотые часы оказались у четы Ксантопулосов? Может, не зря эта пара потом была выселена?

И далее в тексте врача Панайотиса Ксантопулоса одни неточности: «В нашем поселке Первомайском, куда нас выслали, точнее, выбросили в поле»… Во-первых, не выбрасывали, а развозили. И откуда появился поселок, если выбросили в поле? Откуда гробы в безлесной Средней Азии, если выбросили в поле? Но коли была возможность по-человечески проститься с близкими, значит, события происходили в местности с неплохо организованной жизнью.

Вот нынче в Средней Азии, которая отрезала себя от России, гроб стоит так дорого, что тех, кто не числит себя мусульманином, хоронят либо в старых шкафах, либо сколачивают гроб из досок, выдранных из пола.

Но пока оставим в стороне эмоции обиженных. Вернемся к тому, что действительно происходило в Азии, когда туда прибывали эшелоны с репрессированными.

Поезда с переселенцами, как правило, останавливались около больших станций или около поселков, а затем людей на машинах или арбах отправляли по колхозам. О чем и свидетельствуют документы по поводу депортации греков из Крыма с сайта «ПОЛИТ.РУ, ДОКУМЕНТЫ», «Греческая волынка в Ферганской долине».

21 ноября 2009 г. К юбилею тотальных депортаций крымских татар и других народов Крыма (Весна — лето 1944 г.)

Немецкая оккупация Крыма продлилась с конца октября 1941 до апреля — мая 1944 года. За это время немцами было уничтожено около 92 тыс. чел. (главным образом евреев и крымчаков), или 10 % населения полуострова. И коллаборационизм, и антинемецкое партизанское движение в Крыму были весьма сильными, причем как с той, так и с другой стороны было достаточно крымских татар. Их общее количество в Крыму на момент освобождения оценивалось в 140–160 тыс. чел., но в действительности их оказалось гораздо больше.

Сразу же после освобождения Крыма НКВД и НКГБ приступили к «очистке» его территории от антисоветских элементов.

Письмо Л. П. Берии И. В. Сталину о целесообразности депортации болгар, греков и армян из Крыма, 29 мая 1944 г.

Чтобы получить право на открытие магазина, надо было идти в немецкую комендатуру, завести среди фашистов связи, давать взятки, возможно, и выдать кое-кого. И где взять товар? Помните эту цифру, что за время оккупации Крыма погибло 92 тысячи советских граждан, в основном евреев и крымчаков, их имущество куда пошло?

Предвижу неистовое возмущение некоторой части читателей статьи: «Это же не наши. Наши этого не могли…».

Ситуация в оккупации везде была похожа. Во-вторых… Что и «нашим» ничто не чуждо, рассказывает в своих воспоминаниях последний протопресвитер царской армии и флота Щавельский, который в 1916 году посетил Кавказ: «В Трапезунде еще были свежи следы погромов: все армянские дома стояли заколоченными, с перебитыми окнами, через которые виднелись переломанная мебель, битая посуда и зеркала, изорванная на куски одежда и пр. Величественный армянский собор сиротливо стоял недостроенным. Из армян, кажется, никого не оставалось в городе. Но в то время как армяне избивались поголовно, греки остались нетронутыми. Упорно тогда утверждали, что последние сильно поживились брошенным добром первых. Делали даже недобрые намеки на митрополита» (О. Георгий Щавельский, «Воспоминания последнего протопресвитера Русской армии и флота», Изд-во им. Чехова, Нью-Йорк, 1954 г.)

Далее в письме Л. Берии И. В. Сталину о целесообразности депортации… говорится и о преступлениях некоторой части армян.

«Армянское население проживает в большинстве районов Крыма. Крупных населенных пунктов с армянским населением нет. Организованный немцами Армянский комитет активно сотрудничал с немцами и проводил большую антисоветскую работу.

В гор. Симферополе существовала немецкая разведывательная организация „Дромедар“, возглавляемая бывшим дашнакским генералом ДРО, который руководил разведывательной работой против Красной Армии и в этих целях создал несколько армянских комитетов для шпионской и подрывной работы в тылу Красной Армии и для содействия организации добровольческих армянских легионов.

Армянские национальные комитеты при активном участии прибывших из Берлина и Стамбула эмигрантов проводили работу по пропаганде „независимой Армении“.

Существовали так называемые „армянские религиозные общины“, которые, кроме религиозных и политических вопросов, занимались организацией среди армян торговли и мелкой промышленности. Эти организации оказывали немцам помощь, особенно „путем сбора средств“ на военные нужды Германии.

Армянскими организациями был сформирован так называемый „Армянский легион“, который содержался за счет средств армянских общин.

НКВД СССР считает целесообразным провести выселения с территории Крыма всех болгар, греков и армян» (Л. Берия).

Врач Панайотис Ксантопулос вспоминает: «На сборы нам дали три часа. Затем почти месячная „прогулка“. До Чкалова все было ничего. Я был крепким ребенком, рано начал ходить, но после Чкалова сник и я. Детей не успевали на стоянках хоронить. А если не успевали, то выбрасывали из вагона. Моя мама была фельдшером, и она бегала из вагона в вагон, чтобы спасти хоть кого-то. Нас везли в телячьих вагонах, как СКОТ, нам не давали воды, чтобы вымыть эти вагоны. Среди людей началась жуткая эпидемия. Тогда моя мать спасла много людей, я бы ей памятник поставил со шприцем в руке. Я не пою сейчас гимн своей матери. Я хочу вспомнить всех тех матерей, которые потеряли своих детей в этих страшных поездах, в степях Казахстана, тех матерей, которые до сих пор кручинятся по своим замученным крошкам».

Со шприцем в руке? Значит, не только фельдшер в эшелоне был, но и лекарства. И коли добирались до Узбекистана целый месяц, значит, были длительные остановки, т. к. в Средней Азии — одноколейка, приходилось, скорее всего, пропускать поезда с отремонтированным на заводах Ташкента вооружением. И не было никакой необходимости выбрасывать умерших…

Как видим, переселенцы уезжали на поселение с вещами и с весьма непустыми карманами, коли лишь один из них мог бы в течение 15 дней прокормить целый эшелон. В это же время недалеко от станции Горек в соседнем городе Андижане у русской женщины Татьяны Косоруковой, прибывшей в эвакуацию, было лишь три блинчика на троих детей в ту минуту, когда умирал ее сын.

Из этих же приказов следует, что для питания спецпереселенцам в пути следования выдавали на одного человека в сутки 500 г хлеба, 70 г мяса-рыбы, 60 г крупы и 16 г жиров.

В блокадном же Ленинграде выдавали жителям лишь по 200 граммов хлеба.

Во многих своих воспоминаниях потомки репрессированных акцентируют внимание читателей на том, что их перевозили в «скотских» вагонах. Это те самые вагоны, в которых во время войны уезжали на фронт солдаты Красной армии. В таких же отправляли эвакуированных, которых в дороге не всегда кормили, и воды, чтобы вымыть вагоны, тоже не всегда давали, ее надо было найти самим. Мы эти вагоны во всех фильмах, посвященных Великой отечественной войне, видели. Других вагонов у страны еще целое десятилетие не было. И советские граждане не возмущались тем, что спасали им жизни в этих плохоньких вагонах, хотя бывало, что на глазах солдат рожали беременные женщины, умирали старики. Везли в глубокий тыл тогда в этих вагонах и детей.

Кстати, во время депортации крымских татар было изъято нелегально хранящегося у населения оружия 15 990 единиц, в том числе 716 пулеметов, боеприпасов — 5 млн штук. Во время депортации греков, армян, болгар изъято оружия у выселяемых: винтовок — 67, автоматов — 53, револьверов — 60. Для чего хранилось по домам и в схронах это оружие?

Когда-то фельмаршал Румянцев, чтобы ослабить Крымское ханство, предложил Екатерине II переселить в Россию армян, грузин и греков, ибо в их руках была сосредоточена вся торговля ханства. «Все они исповедовали православную религию, и сам собою напрашивался вариант спасения православных от мусульманского угнетения».

Российское правительство прислало из Азовской губернии 6000 подвод, на которых были размещены греки, армяне и грузины. И эскортируемые войсками А. В. Суворова 31 386 человек двинулись в путь.

Переселение началось в августе 1778 г. Вначале переселили городское население из Кафы, Бахчисарая, Карасубазара, Козлова, Ак-Мечети и Старого Крыма (5 августа — 1122 души, 15 августа — порядка 3 тыс. душ). Затем переселили сельское. Уже 18 сентября (за полтора месяца!) все было завершено.

В книге «Мариуполь и его окрестности», изданной в 1892 году, читаем: «Многие греки желали возвратиться обратно; доходило иногда до открытого неповиновения, — и тогда укрощались строгими от начальства мерами, и правительство в необходимости было высылать военные команды для усмирения беспокойных. Волнения были во всех селах, а в особенности проявилось в 1804 году в селах Сартана, Чердаклы, Малый Янисоль, Карань и других. Свое стремление вернуться в Крым бунтовавшие объясняли тем, что „они и предки их там жили“. Непросто складывались отношения митрополита с переселенцами. К тому же если в Крыму митрополит был не только духовным лицом, но и судьей своего народа, то в Мариуполе он таких прав был лишен, вследствие чего возникали некоторые трения с представителями местной власти.

Владея поместьем из нескольких домов, рыбным заводом и лавками, он построил дачу и посадил сад. По указанию председателя городского суда (по нашим понятиям — мэра города), усмотревшего, вероятно, незаконность в действиях митрополита, была снесена ограда и сад уничтожен. И вот тогда произошло событие, заставляющее задуматься о многих конъюнктурных, вперемешку с политическими, моментах творения „новой“ истории Мариуполя. Игнатий, отслужив обедню, вышел на Покровскую могилу, что на Георгиевской улице, предложил своим сторонникам отделиться от противников и в лице председателя городского суда проклял тех.

Все бедствия — ежегодные засухи, повальные болезни, как, например, холера в 1830 году, когда вымирали целые улицы — Георгиевская и прочие, — народ приписывал проклятию своего предводителя.

Сегодня митрополит Игнатий УПЦ Московской патриархии канонизирован — возведен в лик святых». («Зачем из Крыма изгнали греков?», «Как донецкими стали греки Крыма». Анатолий Герасимчук, свободный журналист «ХайВей»).

И это переселение… на подводах, тоже без воды, тем более без медицинского шприца в руке фельдшера, нынешними составителями не проклинается, не подводится под статью «Геноцид», а частенько в статьях понтийцев вспоминается, в конечном итоге, как благо. Это наводит на мысль, что нынешняя акция по сбору фактов геноцида греков в СССР — политическая, конъюнктурная, за которой стоит цель элиты потянуть из России средства на свое обустройство… в Греции.

В 1920 г. некоторая часть греков добровольно перебралась в Казахстан и там на его необъятных просторах возделывала табак. На чем они добирались? На телегах. Вопли по этому поводу были? Не слышно.

Документы рассказывают далее: «Более двух третей выселенных из Крыма человек поступило на спецпоселение в Узбекскую ССР. В телеграмме № 1476 от 8.06.1944 г. на имя Л. Берия нарком внутренних дел Узбекской ССР Ю. Бабаджанов сообщал: „Докладываю об окончании приема эшелонов и расселении спецпереселенцев крымских татар в Узбекской ССР. 8 июня с. г. прибыл и разгружен последний эшелон СК-579 в составе семей 385, людей 1813, в т. ч.: мужчин — 303, женщин — 685, детей — 825 для Кашка-Дарьинской области. Всего принято и расселено в Узбекистане спецпереселенцев семей — 33 775, людей — 151 529, в том числе: мужчин — 27 558, женщин — 55 684, детей — 68 287.

Умерло в пути следования во всех эшелонах 191 человек. Расселено по областям: Ташкентской — 56 362 человека, Самаркандской — 31 540, Андижанской — 19 630, Ферганской — 19 630, Наманганской — 13 804, Кашка-Дарьинской — 10 171, Бухарской — 3983 человека. Расселение в основном произведено в совхозах, колхозах и предприятиях промышленности, в пустующих помещениях и за счет уплотнения местных жителей“»…

Если верить статистике, в эшелонах из Крыма умерло 191 человек, а не так, чтобы везде гробы, гробы, да еще выкинутые из вагона мертвые… Эмоции и суть, эмоции и подлинная правда — разные вещи, даже если это и эмоции депутата Аттики.

Я выросла в Средней Азии и могу свидетельствовать: все мы там жили нормально, учились в советской школе, поступали в институты. Работы для всех было сколько угодно. И никто в городе не знал, каким образом появились те или иные семьи. Все были равными, если были честными и дружелюбными по отношению к другим. «Жертв» и в бинокль нельзя было углядеть. Заводы в городе росли как грибы. Греки, армяне, потомки русских кулаков быстро устроились на хлебные должности: завхозами, прорабами, продавцами в магазины, заведующими складов, фармацевтами, то есть туда, где можно было что-то распределять… И распределяли. Как потом подтвердила жизнь, чаще всего за мзду.

Вскоре, однако, все влились в коллективы, начали получать квартиры, многие выстроили собственные дома, вступили в партию, работали в горкоме и в обкоме партии. Мало того, крымские татары, о чем я узнала лишь недавно, скидывались из зарплаты на «общак» и имели в горах подпольные стада, отчего частные дома с большим подворьем росли у них как на дрожжах. Армяне еще при жизни ставили себе на кладбищах монументы из черного мрамора. Придешь, бывало, на кладбище навестить ушедших близких, вдруг видишь, что умер Погонесян, которого все знали. Только начнешь сокрушаться по поводу его смерти, глядь, он сам из-за памятника выглядывает и широко улыбается, мол, простите, еще не успел… вот пришел к своему загодя заготовленному памятнику цветочки полить. И весело подмигивает сочувствующим.

Но вот «егорушки» и «хрюши-гаврюши» перессорили людей. Ивсе, как заговоренные, кинулись проклинать свою жизнь и друг друга.

Уезжали греки из Советского Союза очень благополучными людьми. Крымские татары увозили из узбекских городов в Крым вагоны со стройматериалами, сами ехали, как пингвины, поверх досок и кирпичей, а о мытье полов в вагоне даже не помышляли. И чем больше вывозили, тем больше потом кричали, что в СССР они были нищими.

Греки вывозили контейнеры с эмалированными кастрюлями и тканями. Наверно, правильно делали, коль у нас здорово делали эту посуду, а китайская, которая ныче продается на каждом углу, через месяц уже с черными пятнами по бокам.

Уезжающие в Израиль бухарские евреи еще до «хлопкового» дела скупили в Узбекистане золото, продавцы же магазинов еврейского происхождения подменили в кольцах бриллианты на стекляшки, тогда и возникло в Узбекистане первое дело — «бухарское», еще задолго до «хлопкового». Когда свои грабили своих же!..

Как вывозили золото в Израиль? Запаивали в проволоку, которой обматывали багаж. Новенькие мебельные гарнитуры разбирали, поворачивали тыльной стороной и сколачивали из них ящики для вещей. Только книги с собой не брали. После отъезда той или иной семьи на полу сиротливо валялись узбекские народные сказки про пери и джиннов, басни про лебедя, рака и щуку, «Поднятая целина» и про подвиг Павки Корчагина. Люди уезжали, чтобы восхищаться теперь иными подвигами и пребывать совсем в иных параметрах жизни.

Потомки кулаков, крымские татары, армяне в среднеазиатских городах в семидесятые вольготные годы двадцатого столетия шалели от жадности. А мусульманское население вместо того, чтобы кормить как следует своих детей, все премии и награды откладывало на калым или на памятники покойным величиной уже чуть ли не с дом, чтобы издалека было видно.

Ну зачем мертвому — башня? И почему все религии мира воспевают «тот мир», вынуждая тем самым дарить мертвым дворцы, а судьбы живых размалывать в тлен?

Некоторые понтийцы нынче делают все, чтобы доказать всему миру, что в СССР был геноцид по отношению к ним. Но что такое геноцид? Давайте разберемся. Что нам рассказывает История?

«…Агаряне, умертвивши греческого Государя, овладели совершенно городом и, расхищая оный, произвели ужаснейшие опустошения; ибо они, разграбляя святотатственною рукою церковную утварь, разоряли и самые храмы. Едва только распространился слух, что Император Константин пал в сражении и Царьград завоеван магометанами, устрашенные жители бросились искать спасения себе в разные места. Множество народа устремилось к пристани на стоявшие там греческие и венецианские суда, чтобы предаться на них бегству; но суда эти от большой тяжести искавших на них себе спасения пошли ко дну морскому вместе с ними.

Сторожа, бывшие при городских Воротах, увидевши толпы бегущих греков в страшном беспорядке, отдавших город на расхищение, заперли городские ворота и бросили ключи за городские стены. Этот неблагоразумный поступок учинили они на основании одного древнейшего предсказания, состоявшего в том, что если жители Царьграда возвратятся назад, то возмогут обратить в бегство врагов своих. Но это послужило к страшному кровопролитию и к неслыханному ужасному событию. Мужчины, женщины, дети и старики и почти весь народ, не будучи в состоянии бежать из города, принуждены были искать своего спасения во храме Святой Софии. В одно мгновение это огромное святилище наполнялось народом, который стоял там даже над колоннами, на жертвеннике (на святом престоле!) и во всех прочих местах, куда обыкновенно не позволялось или невозможно было вступать человеческой ноге. Все двери храма были заперты. Всеми овладело отчаяние и страх: иные кричали, другие плакали и рыдали, и вопли их растерзывали самые жестокие сердца, большая же часть молились из глубины души пламенно и усердно Богу о спасении своем. Напоследок, и к довершению зверской жестокости, турки, расхитив, разграбив и разорив город, умертвив и взяв в плен множество жителей его, бросились ко храму Святой Софии. Нашедши оный запертым, они принялись ломать его двери топорами.

Невозможно, говорит один из историков, описать эту страшную сцену! Трудно представить, как рыдания и вопли несчастного народа увеличивались до отчаяния при каждом ударе топором в двери сего святилища! Плач маленьких детей, грустное, похоронное пение злополучных матерей, стенания отцов и горькие слезы собравшихся там греческих девиц были невыразимо трогательны и могли бы привести самых диких животных к состраданию.

…Не было места, где бы не лилась кровь греков и сарацин; всюду превеликими грудами лежали трупы мертвых воинов; везде слышен был вопль и стенание, и при каждом шаге лежало обагренное человеческою кровью разломанное оружие, которое и тогда наводило смертельный страх обеих сторон ратоборцам». («Славная история Царьграда и Византийские пророчества. Царь — Монархия — Monar.ru»).

Уничтожение населения чуть ли не всего опального города — это и есть геноцид.

Вот еще одно свидетельство геноцида: «В марте 1915 г. в окрестностях г. Смирны (ныне Измир) младотурками была осуществлена резня греков, призванных незадолго до этого в турецкую армию.

Геноцидиальная политика по отношению к греческому населению Турции стала активно проводиться турецкими националистами под руководством Мустафы Кемаля (Ататюрка) во время греко-турецкой войны 1919–1922 гг.» («Геноцид понтийских греков», Википедия).

Надо все же справедливо заметить, что греки и армяне в первую мировую все время дезертировали из турецкой армии, что вызывало раздражение и возмущение местных жителей. Потом эту же практику дезертирства из воюющей Красной Армии применили и крымские татары. Почему советским людям это должно было понравиться, если почти все мужчины в то время были на фронте? Какая страна в мире не судит за дезертирство? Но наказание наказанию — рознь.

«Юрисконсульт Константинопольской комендатуры и президент следственной комиссии султанского правительства Фери-паши, Джемаль Нузхет, резко осудил действия Кемаля, обвиняя его в том, что тысячи греков были заживо сожжены в храмах, что их поселения разграблены, женщины подвергались насилию, и в целом около 90 % процентов греческого населения Пафры было уничтожено. Европейские и американские гуманитарные организации и консульства подтверждали эти заявления. Газета Telegraph в мае 1922 года опубликовала протест украинской дипломатической миссии, которая стала свидетельницей разрушений и насилия в Самсуне и следов смерти на улицах города».

«(В Турции)… Число жертв геноцида греков по разным оценкам составляет от 900 тыс. до 1,3 млн человек» («Геноцид понтийских греков» — Википедия).

«Наиболее жестокой и варварской была резня в Урфе, где армяне составляли до трети населения города. Осажденные армяне спрятались в кафедральном соборе и потребовали официальной защиты от турецких властей. Командующий турецкими властями дал им такую гарантию, после чего группа армян направилась к местному шейху. Тот приказал бросить их на землю и, прочитав над ними молитву, перерезал всем горло. На следующее утро толпа мусульман подожгла собор, в котором спрятались армяне, и сожгла заживо полторы тысячи человек. Днем чиновники-мусульмане, посланные оповестить армян, что убийств больше не будет, вырезали последние 126 армянских семейств. Общее число убитых армян в Урфе составило более восьми тысяч» («Геноцид армян» — Википедия).

«Когда же русские оставили Трапезунд в феврале 1918 года, половина его населения снялась с насюкенных мест и последовала за отступающей русской армией. Большинство этих беженцев осело в районе Кавказа и грузинского побережья.

Митрополит Трапезунда Хрисанф, с апреля 1919 представлявший понтийские интересы на мировом уровне, убедил стороны принять решение об устройстве федеративной армянской республики, где греки обладали бы правами автономии. „Великие державы“ утвердили это решение на Мирной конференции, однако представители понтийцев на Конференции в Париже продолжали в своем меморандуме 1–14 мая 1919 года настаивать на создании собственного независимого государства под эгидой Греции и США.

Британский уполномоченный Ф. Адам, однако, заявил, что это приведет к новой серии попыток объединиться с Грецией и к повторению старых конфликтов с национальными меньшинствами.

Наконец, в январе 1920 года Хрисанфом и президентом Армянской республики Хатисяном было подписано соглашение о создании Понтийско-Армянской конфедерации. Стороны договорились также и о вооруженной защите Понта от нападений турок.

Однако отказ англичан поддержать создание национальных понтийских отрядов привело к поражению армянских войск под Эрзерумом в ноябре 1920 и к капитуляции Армении в декабре того же года. По условиям соглашения с Кемалем понтийское население в итоге было оставлено на милость турецких войск» («Геноцид понтийского эллинизма», «Греция по-русски — Greek.ru»).

Вновь вернемся в далекое прошлое. Что еще было причиной гибели Византии? Кроме паники, которую посеяли церковники, распространив перед боем молву, мол, плохое знамение было ниспослано, коль «город покрылся густою и непроницаемою тьмою, из средины которой упадали на землю багровые капли, величиною с воловье око».

Кроме дрязг и распрей между всеми слоями греческого населения что еще погубило Византию?..

«Турецкий султан, вступивши в Константинополь и умертвив бесчисленное множество греков, повелел оставшимся, чтобы они как царское, так и собственное свое сокровище снесли на одно назначенное им место. Греки, когда исполнили соизволение Магомета, тогда он, с удивлением воззревши на величайшие груды оного, воскликнул: „Безумный народ! Где был ваш разум? Что вы, обладая толиким богатством, не возмогли сохранить сего города и не противились более единому только народу, без помощи других возмогшему победить вас. Ибо посредством сего сокровища не только бы погибло мое ополчение под стенами Константинополя, но и других народов, соединившихся со мною, без сомнения одолели бы. А посему вы, как предатели своего Отечества, не достойны более существовать на земном шаре и так приимите определенное мною для вас наказание“.

Султан, окончивши сии слова, дал знак рукою сарацинам, которые в ту же минуту умертвили всех вельмож и благородных мужей, оставя только простой народ с женами и детьми» («Славная история Царьграда и Византийские пророчества. Царь — Монархия — Monar.ru»).

Как видим, Константинополь погубила алчность его жителей. Когда они золото копили, а городские укрепления не спешили ремонтировать.

Теперь можно сделать и выводы. Может, и впрямь зацикленных лишь на своих личных проблемах граждан, умеющих жить только мелкими интересами одной своей общности, однако не интересами огромной страны, при смене политической ситуации легко меняющих жизненные ориентиры, может, и впрямь нельзя было оставлять таких людей за спиной Красной Армии? Границы еще не защищены, и в любой момент может открыть третий, если не четвертый фронт притаившаяся за морем Турция? Лидеры Советского Союза хорошо знали историю, поэтому не хотели, чтобы во время войны, как и в Турции когда-то, некоторые националистические объединения тоже захотели бы вместо СССР создать свои царства, вот и отодвинули кое-какие пласты населения в глубину страны.

У Советского государства были свои, очень сложные задачи. С многонациональным населением, при непомерных амбициях многочисленных общин — любой ценой сохранить Родину, чтобы с советскими людьми не случилось бы той же беды, что и 500 лет назад в Византии, когда полчища врагов добивали женщин и детей даже в храмах, когда «всюду превеликими грудами лежали трупы мертвых воинов; везде слышен был вопль и стенание», миллионы греков же в итоге рассеялись по всему миру.

И какие могут быть претензии к Советскому Союзу в том, что жители Византии несколько веков назад не сумели защитить свою родину, их потомкам пришлось бежать во все стороны, а в начале XX века — уже и из Турции? Какие претензии могут быть к государству, населенному десятками разных народов, потому этим беженцам не позволили быть националистами. Живешь в нашем государстве, в первую очередь ты — советский человек, а уж потом грек. Но эти ориентиры кое-кому отчаянно хотелось переставить местами, не считаясь ни с чем. А когда ретивых успокоили, как же это им не понравилось. И это геноцид? За их жизнь в нашей стране мы еще должны платить репарации? За их временную суть, которую они лелеяли в душе, как святыню.

Так, может, все претензии вначале предъявить своим предкам, которые копили не воинское мужество в своих душах, а золотишко в мошне? Может, наконец-то понять, что советские люди, а вместе с ними и российские нынче народы ничего не должны тем, кто по собственному желанию удрал из страны, не сумел на чужбине устроиться с помпой, а теперь желает поправить свои дела за счет своих националистических амбиций?

С внешними врагами советское государство в Великую Отечественную войну управилось. С достоинством и красиво. А вот справиться так же успешно с внутренними не получилось. Теперь миллионы молодых таджиков, узбеков, киргизов — на рабских работах в России. Русских, украинцев беспардонно использует Запад. Многие греки по собственной же воле — нынче рабы в горячо любимой ими Греции. Кто в няньках, кто в поломойках, кто в бесправных моряках в плаваниях длиною в два-три дня. Пора списки уже нового геноцида собирать.

«Любимой работы нет, друзья, подруги, родственники остались там, на Родине. Отец наивно полагал, что нам, понтийцам (этого слова он сам не знал), расстелют ковровую дорожку при встрече — ведь расставание было вынужденным. Мечты мечтами, а действительность? Она физически — тяжела, морально — унизительна. Не лучше ли жить и умирать на своей Родине, мечтая об исторической?» (Раиса Румениди. «Афинский Курьер», 18–25 августа 2006 г.).

Народы Советского Союза тоже нынче в рассеянии… Когда люди вдруг стали предъявлять государству претензии, которые по материальным возможностям того времени страна дать не могла, они не догадывались, что, как в заурядном уличном обменнике, меняют страну на собственную алчность… Подобно народам всех убитых на планете государств, подобно жителям некогда покоренной Византии, они теперь бездомовно слоняются по всем городам мира, к которым надо приноравливаться, уменьшать свои национальные амбиции. Потому тоску по преданной, когда-то сгоревшей советской родине они нынче изливают на страницах чужедальних газет:

«Помню, как в сельской школе костромской глубинки мы разучивали украинскую песню „Ридна мати моя…“, да и потом, спустя годы, когда я переехала жить на Украину, в Донецк, мы все: русские, украинцы, греки (в Донецке проживали и проживают более 120 национальностей) — жили как одна дружная, многонациональная семья! Кому это мешало тогда, и кому это не нравится сейчас?» (Альбина Смирнова-Маргаритис, Ханья. «А К», 11–18.01.2008 г.).

«Как тогда, так и сейчас, все КРАСНОЕ — кому-то как кость в горле; даже цвет крови, текущей по сосудам их сердца, вызывал у них отвращение, и потому стремились они „перекрасить“ ее в голубой цвет, как тогда, так и теперь, марксизм-ленинизм — главный враг их (!) „демократии“». (Иннокентий Киккинояннидис. «Афинский Курьер», 22–29.02.2006 г.)

…«Нынешние всплески дьявольских эмоций против Сталина, СССР, коммунизма — не иначе как активизация идейной наследственности „потомков“ „третьего рейха“». (Ф. В. Картисидис. «Афинский Курьер», 22–29.02.2006 г.).

До чего же верно замечено, что каждый, кто принимал участие в разрушении Советского Союза, фактически — духовный наследник Третьего рейха. Это тот враг, который не успел схватить оружие во время войны — оружие у него тогда вырвали.

Но враг затаился и схватил его позже. Спустя полвека. Когда страна к войне вовсе не готовилась. Потому и оказались советские люди в растерянности перед шквалом вранья о том, как хорошо там, где нас нет. Теперь же все узнали, что в чужой кубышке ничего для нас не уготовлено. Но Византии-то — нашей, общей, Советской, уже нет! Мы ее тоже беспечно проворонили. И страну грабят теперь все, кому не лень. Совсем так же, как и древнюю Византию когда-то.

Те гордые хитроумные аргонавты, которые ради свободы личного обогащения боролись с советской властью, невзирая на проблемы государства, уже второй раз в истории засунули свой народ в дерьмо! Пятьсот лет опыта ничему их так и не научили.

ПОСЛЕСЛОВИЕ. Нынче, после разразившегося в Европе кризиса, каждый уважающий себя грек выходит на митинги протеста против урезания пенсий, зарплат, против сокращения рабочих мест. Хотелось бы знать: Галина Шаповалова, добровольно ставшая домработницей, лишь бы не жить на своей Родине, в прошлом начальница с двумя высшими, тоже в их рядах? Кого теперь она винит в своих бедах? Может, наконец-то себя?

АХ, БРАТЬЯ-ПОЛЯЦИ!

Любопытная информация появилась в польском издании «Газета Выборча». Польское правительство выступило с требованием к Москве выплатить компенсацию полякам за использование их граждан на принудительных работах во времена Второй Мировой войны. В сумме — по меньшей мере четыре миллиарда рублей.

Советское правительство в ответ, как сообщает газета, не отклонило эти требования, но и не отреагировало на него до настоящего времени.

Конечно, правительство не может моментально реагировать на столь сложную тему. Но пока оно молчит и что-то свое соображает, может, я пообщаюсь с теми, кто помнит ту войну во всех ее сложнейших взаимосвязях? К счастью, и в России, и в Польше на данном отрезке времени у меня немало знакомых. Предоставим им возможность самим вспоминать, сравнивать, думать…

Я в гостях у жительницы польского города Лодзь Софьи Станиславны Скибинской. Родом она из деревни Оборы Львовской области и до восьми лет говорила только по-русски.

В углу играет куклами внучка Виолетта. Почти все они, я вижу, куплены в московском Детском мире.

— В детстве у меня совсем не было игрушек, — рассказывает о себе Зося. — Война ведь, а после нее, когда Львов и его окрестности вошли в состав Советского Союза, нам предложили переехать в Польшу. Тогда начался обмен населением. Немцы из Кенигсберга выезжали в Германию, нам предложили перебраться в Польшу. Наша мама и мы, пятеро ее детей, четыре девочки — я, Броню, Стения, Ирэна и брат Янек, долго скитались. Поезд шел чуть ли не месяц, когда наконец-то состав остановился в Лодзи и мы там обрели хоть какое-то жилье.

Зося рассматривает старые фотографии, на которых все четверо детей худые и скверно одетые.

— Куклу я купила впервые, когда получила… пенсию, — вспоминает хозяйка. — И несколько дней не сводила с нее глаз. И на стол эту ляльку посажу, и на шкаф. А уж когда в Москве зашла в магазин «Детский мир» в центре Москвы и увидела ваши ляльки, ну, заплакала навзрыд. Русские девушки суетятся вокруг меня, волнуются, спрашивают, в чем дело? А я ответить не могу, слезы льются и льются: такие они красавицы, эти куклы. Да еще внучке своей я могла купить любую из них: в Москве игрушки не очень дорогие. Но в другом отделе немецкую куклу увидела, и хоть очень красивой она была, я ее не купила. Война поляку крепко помнится. Ничего не имею против нынешних немцев, но даже кукла в немецких одеждах до сих пор вызывает у меня дрожь в руках.

В эту минуту вспомнился мне приблизительно такой же эпизод уже из моей личной жизни.

Жаркий московский полдень. В автобусе не очень много пассажиров, среди них — гости из ГДР, видимо, из военной академии, красивые, молодые, в форме и в фуражках с высокой тульей.

— Мама, почему ты не садишься? — показываю я на свободные места. — Ехать нам далеко.

Но мама, устало переминаясь с ноги на ногу, к свободному месту не спешит.

— Не могу рядом с ними, — кивает она на пассажиров в чужой форме. — Понимаю, что эти парни не виноваты, но их фуражки много неприятного напоминают. Моей сестре Ире в Чутянском лесу на Кировоградчине ноги оторвало немецкой гранатой на мельнице. Командир послал ее на задание: привезти в отряд хоть немного муки, а там… фашисты. Они и швырнули в девушку гранатой. Ира на культяпках бежала до тех пор, пока не упала. Как такое забыть?

— Мама, но прошло так много времени, — напомнила я о том, что на дворе уже другая эпоха и люди вокруг другие.

— Вы и забывайте, вам дальше жить, — тяжело вздохнула мама и подвела черту под нашим разговором. — А я уж со своей памятью как-нибудь доживу.

Софья Станиславовна также доживает лишь со своей памятью.

— Немцев мы по сей день боимся как огня. А русских любим. Но как увижу на наших рынках какого-нибудь забулдыгу, который у себя дома пахать не хочет, а у нас самовар продает, как его уважать?

К вечеру хозяйка приглашает меня съездить еще и в Сопот, к ее знакомому польскому коммерсанту.

— Войтех тоже хорошо помнит войну. Он многое расскажет.

Как же красив этот город у моря! Какой он домашний, уютный. И мало уже кто помнит, что Гданьск и прилегающие к нему небольшие городки были когда-то немецкими, это так называемый «гданьский коридор», который вел в Восточную Пруссию к Кенигсбергу. Но благодаря победе Красной армии во Второй мировой войне и советской дипломатии эти красивейшие места стали польскими в обмен на те края в Западной Украине, которые когда-то входили в состав Российской империи.

Вокруг Сопота много облепихи, которую почему-то не принято тут собирать, а на берегу почти нет купающихся. Для местных море — не достопримечательность, они в него не особо ныряют. Да и времена такие, что поляк больше ныряет на рынок, чтобы хоть как-то свести концы с концами. На улице Стрыхальской купил, на Пиотровской продал… На эту разницу и живет. Вот и вся польская экономика этих лет.

Но Войтех не из тех, кто стоит на рынке. Он ювелир. Люди к нему сами идут. Он охотно в доме угощает крепким кофе, но потом порой своим гостям за эту чашечку предъявляет счет.

— Мне было семь лет, когда началась эта проклятая война, — начинает рассказывать он, — и двенадцать, когда она закончилась. Мой дед был русским. Жили мы в Вильно. Богато жили. Нам принадлежало несколько домов. Отец работал судьей, мать была профессором русской филологии в университете. Но я не пошел по стопам своих родителей, я не сторонник романтичных гуманитарных профессий. Во время войны и после нее я так наголодался, что до сих пор все внутри дрожит, как вспомню. Как живу сейчас? Скупаю вещи у подгулявших туристов, перепродаю. Ссужаю деньги под проценты. Жалость? Я не знаю, что это такое.

— Но почему?

— А русские знают, что такое жалость? Ответьте мне на этот вопрос…

— Разве не советские люди спасли мир от фашизма?

— Мало вы что знаете, — твердо возразил Войтех. — Все дома в Сопоте сожгли русские. Я сам видел, как бегали ваши солдаты от дома к дому с факелами в руках, поджигали. Польские женщины с детьми на руках плакали, умоляли не делать этого. Но они никого не слушали. Иногда отвечали, что это приказ командира. Как можно терпеть такой супер-фашизм? Гитлер гнал поляков на восток, — добавил он с горьким сожалением, — ваша армия потом нас, как скот, гнала, и на запад, и на восток. Нам с мамой достался запад. Ехали мы в крест-накрест забитых вагонах, часто без воды. Мертвые рядом. Зачем, пани-россиянка, устраивать такую грубую жизнь? Какой романтизм мог вызреть в моей душе? Какая любовь к слову? Я люблю только действия. Мне нужны деньги. Только деньги и благополучие. Чтоб никакого страха ни вблизи, ни вдали… Скоро я потребую, чтобы дома мои в Вильно вернули. И в Сопоте есть дома моего деда. Все пусть отдают…

Пан Войтех забыл рассказать лишь о том, может, из-за малого возраста в то время и не знал, что в Польше во время наступления Советской армии поляки безжалостно убивали советских солдат из-за угла и так много, что Сталин вынужден был послать ноту эмигрантскому польскому правительству в Лондоне. Да еще бандера в тех краях лютовала. Потому и везли переселенцев в забитых вагонах. Чтоб избежать лишней беды. Но чтоб без воды? Если только не успевали подвезти. Но чтоб и мертвые рядом? Это уже из народной фантазии, чтобы врагов своих, коих они видели теперь не в польски и украинских националистах, а в советских солдатах, как можно больше унизить хотя бы через много лет. Если бы умерших не захоранивали по пути, ни один поляк до Польши не добрался бы, все погибли бы от холеры.

Польский крестьянин Людвиг Кочинаш из-под Лодзи никогда денег со своих гостей за угощение не берет. Жена его Стения огромную отбивную в тарелку положила, картофель отварила и салату нарезала от души. На земле работают сами, знают, как трудно достается каждому человеку жизнь: к чему лишняя боль, если вовремя еще и не пообедать?

В колхоз Стения и Людвиг не вступали, имеют гектар земли. Считают, что это к счастью. На этой земле выросли трое их детей. Один сын учится в училище на фельдшера, другой — обожает трактор. Агнешка пока еще ищет работу.

Сам Людвиг был на фронте в составе Польской армии, в дивизии Ромуальда Трегута, в пулеметной роте 8-го полка. Сформировалась Польская армия, как известно, на территории Советского Союза в городе Сумы в феврале 1944 года.

Второго мая армия из места дислокации ушла, хотя на некоторое время задержалась в Луцке. И пока Польская армия формировалась, на всех множественных восточных фронтах воевали только советские солдаты.

— Когда Красная армия перешла Буг, — вспоминает Людвиг Кочинаш, — мы двинули на передовую к городу Хелм. Освободили город Новое Место, месяц тут стояли, готовились к будущим боям. Нас, поляков, не жалели, кидали в самое пекло, чтоб нас больше погибло, а своих берегли.

Стения охотно подает на стол чай и пироги, которые только что сама испекла.

— С жестокими боями вошли мы в Варшаву первого января 1945 года. Но передышке на этот раз радовались недолго. Седьмого января пошли на Колобжек, Ястров, Кольберг. После этого повернули на Берлин. Участвовали в его штурме. Помогали брать Прагу.

— Значит, поляки воевали до конца? — спрашиваю я бывшего солдата.

В ответ Людвиг морщится, честно признается.

— Нет, конечно. Как только Польшу освободили, многие дома и остались. Надо было пахать, приводить в порядок свои места.

— А советские пошли дальше?.. Нам не надо было приводить в порядок свои места? Наши женщины на себе волокуши в то время таскали.

Ответа на мой вопрос не последовало. Каждый народ привык думать только о себе.

— После освобождения у нас плохо в Польше все пошло, — переключился на иную тему Людвиг. — Податок в городе был больше, чем в деревне, город и съел деревню. Про землю теперь наш мальчишка слышать не хочет. Он все знает про рок, но ни одно орудие к трактору подвесить не может. Какое из них и для какой операции нужно, в какую им пору пользоваться, об этом лучше не спрашивать. Ни один хлопец знать про то не хочет.

Тропинка обогнула село, теплицу, медвежатник — уникальное зданьице, в котором когда-то князь Волконский держал для потехи зверя. В селе Касня на Смоленщине — его бывшее имение. Во время войны немцы разбомбили особняк князя. Остатки фундамента уже давно заросли травой, но каждый кирпичик, который иногда еще высовывается из нее, напоминает прошлое, ибо на каждом сохранилась отметина «СКВ», значит, предназначены были эти кирпичи только для Светлейшего князя Волконского.

В этом удивительном селе и люди удивительные. Колхозный электрик Виктор Степанович Смирнов, к примеру, брал когда-то генерала-предателя Власова.

Тропинка вывела меня на самую окраину села. В этой русской глубинке, в скромной избе, Виктор Степанович рассказывает мне о выпавшей ему военной судьбе.

— Да, всю войну протопал. Повезло, живой остался, — вспоминает Виктор Степанович далекие военные были. — Служил в отряде армии маршала Конева, был у Лелюшенко.

И тоже на столе угощение, и тоже за него колхозный электрик ничего со своих гостей не спрашивает. А спросил бы, так обсмеяли бы его всем селом, да еще тумака дали бы у плетня.

— Прекрасным командиром был Конев, — охотно делится он своим пережитым. — Охрану свою любил, берег ее и всегда давал нам возможность отдохнуть. Когда мы приезжали в какой-нибудь пункт, он отправлял нас спать. Охраняли его в это время местные солдаты.

Многие военные фотографии висят прямо на стене, подходи, изучай биографию хозяина дома даже без каких-либо вопросов.

— У Лелюшенко мы не знали ни минуты покоя, — продолжает воспоминать колхозный электрик. — Едем как-то по Польше, лето, полевые цветы вокруг, жаворонки трелями весь мир оглашают. А мы голодные, невыспавшиеся, хоть на обочину дороги вместо койки заваливайся. И до этого еще по Украине шли почти без подвоза продовольствия. Мы до того оголодали, что после боев ремни варили. Видимо, из страны все уже война выкачала, и армии поставить было нечего. Мы это понимали. Так вот… идем по Польше, в глазах темнеет. Один молоденький солдат не выдержал. Помню, выскочил из строя, сорвал в чужом саду одно яблоко. Надкусил…

— И что же дальше? — в ужасе спросила я, уже предчувствуя чужую беду.

— Лелюшенков высунулся из машины и мальчишку того голодного, безусого, тут же застрелил. А нам сказал: «Чтоб не смели грабить! Чтоб и пуговицу в чужом доме не смели взять». Ох, и жестко нас держали в армии, даже жестоко. С пустым вещмешком пришли мы в Польшу, с пустым и ушли.

В этот день на Смоленщине, как и много лет назад, висели над полями жаворонки, полевые цветы захватили всю окраину леса, вызревала вокруг кустистая рожь.

— Это сейчас еды полно, людей полно, и трудно понять те времена, как это не подвезли продовольствие? — рассказывал Виктор Степанович. — А тогда Тишка из отряда погиб, и все остались голодными. Уже заменить некем. У нас еще до вступления в Польшу неоткуда было брать солдат, из сел девчонок пятнадцатилетних служить уже забирали. Телефонистками, конечно, санитарками… Но попробуй потягай по земле какого-нибудь огромного мужика, да еще без сознания… Девочки наши надрывались, потом болели. Страна надорвалась на той войне, что уж спрашивать с отдельного человека? Представьте наше возмущение, когда вдруг сообщают в часть, что русские в Польше грабят какой-то населенный пункт. Ну, думаю, отловлю и прямо на месте расстреляю. Но вначале заехал в советскую воинскую часть, проверил… Командир вместе со мной проверял. Видим, все наши на месте. Ага, значит, бандера переоделась в форму советских солдат и, пользуясь моментом, провоцирует на выступление местное население. Я лично ловил бандеровцев и… Конечно, не жалел. За что нас грязью марать? Клопы поганые, а не люди… Мы воюем, погибаем, а они фашистам служат.

Мимо окна пробежала на ферму одна женщина, вторая… Поднялся и Виктор Степанович, неспеша двинул в контору.

А меня в Костромской области, неподалеку от города Нерехта, в колхозе «Волга» ждал еще один солдат — Иван Сергеевич Мариничев. Еще один солдат Польской армии, однако, русский человек, а не поляк.

Что теперь Иван Сергеевич расскажет о тех вроде бы далеких событиях? А он вспомнил, как в середине войны, ему, танкисту, только что получившему орден за освобождение Кавказа, вдруг сказали, что отныне он, Иван Сергеевич Мариничев, обязан снять с себя форму советского солдата и надеть польскую, получить польский паспорт, чтобы воевать во вновь создающейся Польской армии.

— Так уж выпало, — вздохнул Иван Сергеевич. — Что делать? Солдат, значит, терпи…

Со своими родными советскими орденами Иван Сергеевич расстаться не захотел, носил их по-прежнему, только под гимнастеркой, а польские награды, которые вскоре получил — два польских креста, носил, конечно, так, чтоб все видели…

— Вот мы, русские Иваны, какие… И в чужой форме воюем на славу!

— Мы учили поляков танки водить. Учили, как с зенитками обращаться. Во всех машинах во время боев за рулем сидели наши солдаты, переодетые в польскую форму. И командирами подразделений тоже были русские мужики. Притом на самой передовой мы были! Как можно было в войну кого-то пожалеть, сберечь, а кого-то на смерть специально кинуть, если мы в одном танке сидели, либо за одной зениткой стояли?

Иван Сергеевич показывает награды, мол, видите, я ничего не выдумал, вот они, польские кресты…

— Даже страшно вспоминать, когда началось выступление. Надо было на танках Карпатские горы одолеть… Чтоб не свалиться в пропасть, мы шпоры на гусеницы надевали. Глянешь, бывало, с вершины вниз, сердце холодеет, под тобою обрыв страшенный…

— Взяли, значит, с боями город Хелм, — рассказывает далее Иван Сергеевич, — потом на Люблин пошли. Тут сердце похолодело еще больше, когда за четырьмя рядами колючей проволоки увидели мы 32 электропечи, чтоб ни один несчастный из своей лютой лагерной смертушки не вырвался.

Старый солдат отвернулся, чтоб хоть немного отойти от не остывших еще до сих пор в его душе страданий, вышел во двор, напоил корову, овец и вернулся, чтобы рассказывать дальше о тех жестоких временах.

— Сняли мы тогда, русские люди в иноземной форме, шапки. Вместе с польскими товарищами рядом стояли потрясенные и почти сами убитые, такую страшную картину увидели. А потом опять в свои танки и двинули дальше… на Баден, Бреслау, Дрезден. Вот там у меня в танке мой друг Людвиг Багровский погиб. Вскоре и Зиновского мы похоронили. Война была страшная. И эко вышло в жизни: война нас сдружила, а мир разлучил. Что только потом на наши головы русские не вылили? Победителю досталось после войны не меньше побежденного. За что только?..

Я напомнила о цели визита.

— В польской прессе утверждают, что наша страна должна выплатить Польше четыре миллиарда за принудительную эксплуатацию поляков во время войны, — объясняю я Ивану Сергеевичу реалии нынешнего дня.

Горько усмехнулся в ответ бывший солдат.

— Да, и я читаю в газетах, что поляки на нас в большой обиде и компенсацию требуют. Почему мы не требуем компенсацию за то, что в Польской армии было много наших солдат и офицеров? Откуда у растерзанной Польши свои зенитки, автоматы, минометы? Почему бы не вспомнить, как берегло наше командование Польскую армию? На трудных участках впереди всегда была наша армия, труднейшие бои только на себя брала. Мужики из наших деревень на этих рубежах все погибли. Я им еще при встрече доказывал, что не поляк я, а русский, ордена свои, приколотые к нижнему белью, показывал. Удивлялись они очень. А потом и удивляться было некому, все полегли на польской да немецкой земле. Кто заплатит нам компенсацию за эти жизни? Ведь у этих солдат тоже свои дети и матери были.

Монолог этот трагический Иван Сергеевич теперь не прерывал ни на минуту, так был возмущен последними событиями в Польше.

— Слышал я, что нынче в Гданьске и Гдыни уничтожены памятники, посвященные освобождению Польши Советской армией. Пришло ли в голову жителям тех городов, что в составе этих частей были сибирские поляки? И под разбитыми памятниками, кроме русских солдат, лежат их же далекие родственники… Братья поляци! Человек, на ладони которого лежат польские награды с надписью «Заслуженному на поле боя», имеет право вас так называть. Домой я вернулся только в 1946 году, так меня мать родная не узнала. Что это ты, Иван, говорит, все лопочешь по странному и одежда на тебе вроде бы не наша? Где ты был, не шпион ли ты? А ну признавайся честно… Мать даже дубинку в руки взяла. Ну и смеялся же я тогда.

— Выходит, мы, русские люди, сибирские да варшавские поляки, не должны были освобождать от фашизма Польшу? Обойти ее стороной или вообще отдать Гитлеру все страны и континенты? Вместо какой-то ненужной злобы, — говорил Иван Сергеевич уже больше с живущими в Польше гражданами, а не только со мной, — вы, братья-поляци, лучше найдите мне адрес моего военного товарища по нашему танку Людвига Багинского. Если он еще жив, мы сядем вон под той березкой, — махнул рукой за окно агроном и продолжил с болью в голосе, — да помянем наших друзей, польских и русских, лежащих под польскими камнями на польской земле. А что из Варшавы мне ответили? Мол, мы не занимаемся поисками каких-то простых солдат. Тьфу, изверги! Я с Людвигом Берлин брал, потом Прагу. В Югославии мы с ним били фашистов. Он главнее всех их маршалов… Умница, храбрый, добрый. Он жизнь правильно понимал. Людвиг понимал, что нам весь мир должен. А эти… нынешние, атомы… Каждый по отдельности живет. И обиду свою мелкую, какую-то нескладушку военных лет, лелеет будто конфету, которую им еще долго жевать хочется, хоть она и единственная.

Да, верно подмечено: у многих нынешних жителей планеты и впрямь клиповое мышление, за последним кадром которого абсолютно не виден остальной мир. Многие польские граждане, положим, так и не заметили, сколько в ту Победу советской страной было вложено.

На прощанье Иван Сергеевич протянул мне баночку меда, который из собственного улья собрал, да попросил в ответ об одной маленькой услуге:

— Задайте этим, нынешним… в Польше один вопрос: были бы они вообще на свете, если бы в той войне победили фашисты? Без нас вся Европа покрылась свастикой.

Спустя несколько лет… Пан Войтех вскоре умер, так и не дождавшись возвращения домов. Ни в Литве, ни в Польше. Ни одна власть власть клешней не шевельнула, чтобы отдать ему то, что давно кануло в забвенье в памяти народной. К тому же в тех домах живут десятки семей. Им-то куда съезжать? Но власть гуманной вовсе не была. Ей не людей было жалко. Власть в это время хватала добычу крупнее: фабрики, заводы, порты. До такой мелкой собственности, как дома, у польских парламентариев еще руки не дошли. К тому же на кой ей пожилой, больной и неизвестный пан Войтех, хоть он и ювелир местного разлива?

Зося Скибанска из Лодзи много и охотно работала до конца своих дней ради своей внучки Виолетты и вечно неработающего сына Вальдека, который все же эмигрировал из страны.

Дети Людвига Кочинаша перессорились из-за гектара земли. Сын, который владел трактором, брата и сестру за ненадобностью выпихнул из общего дома в город.

Агнешка поторопилась выйти замуж, чтобы иметь хоть какую-то крышу над головой. Родила двоих дочерей. Только мужа достойного выбрать не смогла. Пьяница и забулдыга так ее измотал, что вскоре Агнешка умерла от рака крови. Бывший фронтовик Людвиг Кочинаш и его жена Стения мужественно поднимали еще и двух внучек.

Молодые парни и девушки той поры, которых я знала в Польше, не получили высшего образования. Не приобрели ни одной интересной профессии. Никто из них не стал художником, педагогом, врачом, артистом. По сей день, кажется, зарабатывают они на хлеб случайными заработками: сбором земляники на итальянских полях либо торговлей на рынках Европы.

К сожалению, эта беда пришла и в мою страну через несколько лет. И я, зная рыночную экономику уже с ее теневой стороны, через неудачи и боль целого поколения в другой стране, поняла до конца ценность социализма, который умел поднимать человека бескорыстного, тонкого, храброго в бою, доброго с соседом. Потому по сей день и выпускаю газету «За СССР» — в надежде, что люди очнутся и поймут, что частная собственность никогда весь народ не накормит. Только раздразнит и, чтобы отвлечь от неурядиц, начнет натравливать на других.

Чтобы торжествовать, этой формации во все века необходимы — вранье, перепутаница, резня и война. Национализм, хоть и польский, для каждого поляка очень родной и любимый, веками лелеемый им прямо у груди, — эта субстанция лишь к раздорам.

МИЛЛИОН, МИЛЛИОН АЛЫХ… СЛЕЗ

В газету «За СССР» поступила информация, что в Латвии активизировались мероприятия по выселению должников из выданных в советское время квартир.

Через некоторое время поступила еще одна информация.

Скромная, отызвчивая к страданиям других людей Марина П. из г. Риги, газета «Панорама Латвии» не нашла нужным назвать ее фамилию, из-за невыносимых жизненных обстоятельств надела на голову своего 10-летнего сына Артура полиэтиленовый пакет и сама ушла из жизни, повесившись в ванне.

Граждане СССР, дорогие наши люди, пожалуйста, не впадайте в отчаяние и объединяйтесь! Подставляйте друг другу плечо в трудную минуту, делитесь обувкой, куском хлеба, углом своего дома!

Не замыкайтесь в себе. Беда, свалившаяся на ваши плечи, это не только ваша беда. Это несчастье всех народов, когда-либо существовавших и существующих ныне на земле.

Частная собственность… Это она в неурожайные годы во всех пластах истории, начиная от египетских жрецов и кончая американскими мультимиллионерами, подгребала под себя продовольствие, а потом за огромные деньги отпускала ломоть хлеба синеющему от голода младенцу. Это она руками батыев и македонских из-за их алчности кидала народ на народ, и если подсчитать, сколько людей уничтожила за всю историю человечества, если выявить все могилы ее жертв, то континенты тут же вздыбились бы трагическими холмиками миллионов преждевременных кончин.

Частная собственность — это ошейник человечества, это удавка, наброшенная на шею девяти граждан планеты из каждой десятки, которую чаще всего затягивают, иногда отпускают, дав глотнуть на мгновение воздуха. Так что петля эта болталась на шеях людей во все времена и эпохи.

Частная собственность — виновница всех войн на земле, она ненасытима, может жить лишь по законам геометрической прогрессии, оттого бесконечна в производстве убийств и убийц.

Сколько городов, замков, дворцов, древних стадионов, библиотек, книг, научных открытий, картин и прочих художественных ценностей сохранилось бы на земле, если бы не ее алчность? Какими успехами хвастала бы ныне медицина, в какой благости жило бы человечество. Ну почему так могучи бациллы непременного владения тем, что одному человеку вовсе и не нужно, почему так живуч трупный яд частной собственности?

Лишь на семьдесят лет уклонилась от ее беспощадного господства, от слепого подчинения ее безобразной силе та часть людской цивилизации, во главе которой стояли советские народы. Однако руками таких безвольных существ, как Горбачев и Ельцин, она, подобно нейтронной бомбе, разметала нашу страну так, что куски ее далеко отлетели друг от друга и величаются теперь полузабытыми наречиями: Кыргызстан, Молдова, Атырау.

Познакомьтесь теперь с нею, запомните черты ее лица и характер. Запишите в истории, что это она руками алчных боевиков каждый день убивает из-за квартир русских стариков, которым после ухода федеральных войск даже днем не выйти на улицу, отчего сложилась в Чечне новая поговорка: «Открыл дверь — нет человека!».

Это она холеными голосами НТВ-шных журналистов призывает граждан России разыскивать сидящих по тюрьмам за убийства и мародерство бандитов, вышвырнувших на улицу еще задолго до ведения боевых действий в Чечне 300 тысяч трудолюбивых, честных, безоружных людей. Это журналисты телевидения от Гусинского просят сообщать об их местонахождении в телевизионные компании. Якобы для обмена на тех русских мальчишек, которые были украдены в России и пребывают в чеченском рабстве. И вовсе не обязательно эти ребята были солдатами.

С ними якобы подружились, пригласили сесть в машину, вкололи наркоту и через сутки при всех продажных российских ГАИ они уже были в отдаленных аулах.

Но если бы мародеры действительно думали о мире, они наводили бы справки о тех русских военных, которые воевали в Чечне, мало того, наводили бы справки о составе их семей? Если бы они думали о мире, то запомнили бы лишь несколько адресов тех, кто впрямь развязал войну, а это Ельцин, Грачев и нагревшие руки на этой войне большие и малые березовские.

Значит, призывы к доносительству господ из программы НТВ, вероятно, отрабатывающих вложенные в программу чеченские деньги, надо расценивать как провокацию, исходящую от паразитов, желающих и далее погонять нас в нужном направлении. Чтобы, как и прежде, в благоприятнейшей для частной собственности обстановке делить и дальше нефтедоллары, железные дороги, лесные и луговые угодья, каждый кубометр воды и воздуха. Газеты сообщили, что режим Дудаева финансировался игорным бизнесом Москвы.

Мы же в ответ без борьбы молча уходим из жизни, мало того, сами безжалостно уводим в могильную темноту собственных детей, создавая тем самым идеальные условия для процветания всевозможнейших паразитов.

В 17-м году люди из батраков рвались, а нынче почему-то спокойно относятся к тому, что из свободных граждан их переводят в батраки.

Народ, конечно, за это мстит, но так мягко… Отвечает на боль свою лишь анекдотами.

Мол, в Москве завелся политически подкованный попугай. Который настолько политизирован, что, глядя на телевизионный экран, на котором показывают пикетчиков на площадях, все время восклицает:

— Ельцин — иуда! Ельцин, дай булочку.

И у всех забастовщиках, будто у попугая, одна просьба:

— Ельцин, дай булочку, иуда!

То есть, требования лишь экономические. Как в очередном анекдоте:

— Вовочка, что такое демократия?

— Рот открыть можно любому, но положить в него нечего.

Почему же и мы, подобно владельцам пароходов, не агрессивны в отстаивании своих жизней? Почему же сдаемся, мол, и Советский Союз нам не нужен, и собственные дети. Почему мы даже в собственной смерти безвольны?

Когда-то думалось, что Войнович с его образом Чонкина, солдатика, который всю войну отсиделся под бабьей юбкой на теплой печке, как писатель, просто нелеп, подумаешь, единичный случай!

Ан нет, все не так просто, образ задуман глубоко, с большим замахом. Страницами повести о Чонкине нас давно начали готовить к легкому, некритическому, не нашему, не русскому, иноземному восприятию предательства и собственного мироотступничества. Нас такими хохмами давно начали обезволивать. Будто баранью шкуру, вывернули наизнанку наши ценности, чтобы основательно обляпать их дерьмом.

И мы вместе с косноязыкими войновичами, прошечкиными, евгениями поповыми стали грязно подшучивать над собою же, не заметив, как благодаря этим писательским бандформированиям быстренько превратились в беспринципных прагматиков, в класс шкурников. Отчего годину своих несчастий встретили так, как прихвостни чужих идеалов нас к тому и готовили. То есть целым уже народом отсиживались вначале на теплой, а теперь уже и на холодной печи, глазами маргиналов равнодушно поглядывая на смерть собственных же детей и стариков.

Думаете, что Войнович и Прошечкин — это наше главное зло? Э-э, нет! Это делавары средней руки, занимавшиеся просто макаководством. И надо признать, они этим занимались удачно. Теперь наши города и поселки заполнены миллионами «новых русских», упорно голосующих за то, чтобы не получать зарплату, не лечить себя и собственных детей, не иметь места в профессии, жить фактически бомжами, чрезвычайно довольными своим безволием и отсутствием достойной ниши для собственного «я».

Вот это селекционеры! Но задумайтесь, кто привел на нашу землю эту бироновщину ельцинской волны — Старовойтову, Борового, Березовского, Лившица, Гусинского, Ходорковского, Каху Бендукидзе, Смоленского, Алекперова? Во имя чего идут отстрелы таких честных и беззащитных, как Марина П. из города Риги?

По чьему наущению девять наших граждан из каждого десятка живут ныне с ценой на шее и на концлагерном меню? По чьему наущению головорезы «новой волны» грабят ненаграбленное под видом кокосовой демократии?

Неужто не узнали? Да это же Госпожа частная собственность, облик которой за 70 лет мы изрядно подзабыли, оттого и ведет она себя в наших городах как кровница с искаженной от мстительной злобы мордой. В итоге мы, честные люди, при социализме более или менее нормально вписанные в жизнь, ныне до единого из нее выписаны.

Это она, гусеница-плодожорка, напала на нашу землю, зачадив национализмами, чтобы под предлогом незнания местных языков окончательно превратить людей в немтырей, напрочь не воспринимающих теперь главного на Земле — языка честного труда и созидания.

Это она оставила без родины и куска хлеба миллионы наших соотечественников в мгновенно возникших ниязовско-назарбаевских с рабовладельческим норовом бантустанах.

Эта помесь Гайдара с Пиночетом, признающая свободу лишь для себя, отняла у нас зарплаты, пенсии, давно «положила глаз» и на квартиры, чем и свела в могилу Марину П. из Риги, получившую вдруг повестку о выселении из квартиры.

А долг-то перед этим батыем всех времен и народов за свою честно заработанную в советскую эпоху квартиру был у Марины всего 270 латов, то есть в советское время — лишь две средних зарплаты.

И эта небольшая сумма стала причиной смерти двух людей, молодой женщины и невинного десятилетнего мальчишки Артура, отец которого живет в России и судьбой сына после развода даже в таких бесчеловечных условиях в нынешней Латвии не интересовался.

Что же мы делаем, граждане, как нам всем не стыдно? Почему на каждом из нас красуются погоны лучших ельцинистов эпохи, равнодушных к другим в выпавших им по нашему же недомыслию обстоятельствах?

Почему до сих пор не создали мы в собственных домах Комитеты помощи, куда каждый попавший в полосу подобных бед человек мог хотя бы известить о неодолимых для него несчастьях? Почему не приглашаем на заседания этих комитетов владельцев предприятий, киосков, ларьков, расположенных на наших улицах, районах, около нашего дома? Отчего не включаем их, разбогатевших за наш счет, в процесс преодоления народных бед? Вон у Чубайса какие доходы, а наши телекоты зря ли вещают любую проамериканскую гадость?

Почему в каждом доме, на каждой улице до сих пор не создали мы большие или малые заградотряды, преграждающие путь к преждевременным смертям отчаявшимся женщинам, детям, старикам?

Конечно, всему есть объяснение: частная собственность разъединяет. Всеми подлыми формами своей подлой пропаганды. Мастерски, ловко, блестяще. Но ведь наши деды 70 лет назад смогли же объединиться, чтобы отстоять свое право на достойную жизнь, когда каждый ощущал себя Человеком. А мы что же, характером пожиже, мыслями незначительнее?

Неужели мы из тех яблок, что от своих яблонь далеко упали, да еще гордимся тем, что выплясываем в чертополохе. Наверное, оттого в Думе, в этом вроде бы высшем мыслительном органе страны, избранные нами же депутаты с утра до ночи долдонят уже о том, что прежнюю страну восстанавливать нет резона. Конечно, им лень засучить рукава. Но ведь на нас это празднолюбие не распространяется.

Ну и ну, где затылок, чтоб его почесать да подумать? Как же неловко слышать подобное из уст депутатов, за которых мы так волновались, когда их избирали?

Так какое знамя по рекомендации наших избранников должны мы над своей головой нести — всех форм собственности, значит, всех форм эксплуатации?

Оно и без того болтается уже над Кремлем.

Помнится, как во имя этой бесчеловечности в 1990 году выступал по рижскому телевидению Ельцин и агитировал за распад страны, за что его в любом государстве мира мгновенно расстреляли бы. Говорил же он в тот момент для многих людей кощунственное: мол, латыши, литовцы, эстонцы, отделяйтесь, объявляйте суверенитеты, а мы, московские демократы, вам поможем.

И помогли. Миллионам своих же, подобно Марине П. из Риги вместе с сынишкой, погибнуть. Не зря десятки рижан хотели подстеречь Ельцина по дороге в аэропорт и поколотить, но, узнав об этом, он удрал из Латвии дикими лесами. И вся бесчеловечность, какая только есть на земле, в нашей стране восторжествовала.

А потому пусть будут прокляты такие формы собственности, которые ведут к гибели беззащитных. Да здравствуют все формы труда!

А частная собственность… Может, ее вновь отменим? Что после этого будет? Тут же умрет, как явление, киллерство. В состояние растерянности впадут многочисленные Гайдары. Им перестанут помогать даже американо-мусульманские эмираты. Что после этого они в нашей стране украдут?

И надолго разинут рты бжезинские. Да так с открытым ртом, жадно хватая воздух, начнут увядать. Потому что надо разрабатывать новую теорию гибели людей во многих углах планеты, а на это годы уйдут. Кому же хочется вновь долго крутить головой, как девушке на шесте кое-каким местом?

Давайте, как и наши отцы в 17-м, вновь удивим мир! Яблоки не имеют права откатываться от своих корней, им для этого нет никакого резона. Чтобы вновь для каждого настежь распахнулась пора созидания, признаем лишь одну форму собственности — трудовую. Чтобы не бутербродное знамя власовщины над нами висело, а полыхало трудовое — Красное. Не зря же оно было вручено нашему Будущему в 1945-м!

А безжалостным и циничным господам из Прибалтики тоже кое-что хочется сказать.

Латышский поэт Ян Порук всем своим творчеством советовал людям:

У каждого народа свой взлет. И в час ликованья, в первые годы независимости прибалтийских республик, достигнутой, правда, за счет гибели огромного государства, выходит, за счет несчастья других народов, идти бы латышам, эстонцам, литовцам по жизни со светлыми лицами, так нет. Свободу свою многие поняли в этих краях как право вытаптывать жизни других, отнимать у детей другого народа возможность спокойно жить, учиться на своем родном языке, работать, то есть отнять какой бы то ни было смысл жизни у тех, кто немало создал в Прибалтике домов, станков, вертолетов, причалов, кораблей.

Так что в минуту радости, к сожалению, не смогли прибалтийские народы пройти по земле так, «чтобы цветов не помять», а напротив, все вокруг выломали, изгваздали, и сами оказались в пустыне с порушенными домами, фабриками, странными храмами, в которых почему-то не учат добру.

Как видим, не получилось — ввысь, хотя корабль вроде бы и плыл к курортно-колбасному счастью, плыл туда, где море пива и вина! Вероятно, не зря подмечено, что национализм — это канцероген, разъедающий, в первую очередь, того, кто его подхватил. Это находки нравственных уродов. Куда же, скажите, с таким объемным циррозом мозгов полетишь? С национализмом за пазухой, в кои веки открыто великими, полет не предназначен. Позволено лишь взметнуться, но… для паденья. Взлет без полета. Через мгновенье — обрыв…

И жаль мне эти стаи мертвых птиц на Куршской косе, метко названных кем-то козлячими, ибо они без крыла, мысли, с мутной промоиной вместо глаз и со злобным идиотством на морде. Оттого заговор даже очень многих козлячих птиц, коими нынче богата, и только ими богата Прибалтика, никаким народам Монбланов не прибавит. Грязным подлым словом к другим можно создать лишь духовный лепрозорий, в котором, однако, самим же и жить.

Национализм каждый народ окольцовывает пустыней, не пропускает ни одного свежего ветерка, не спешит к исцелению.

ЧИКАГСКИЕ ЗАМОРОЧКИ

Никогда не соглашусь с тем, что национализм — серьезная оппозиция режиму. Самое важное для которого, чтоб процветал один и быстро отцветали другие. Мне же до конца дней будет дорого иное: не один росток жадно тянется к небу, а когда на клумбе — весело многим.

Тут же слышатся возражения: на всех благ не хватает. Конечно, при диктатуре капитала, когда одному все, остальным — кукиш, да, все так. Скатерка-самобранка дурковато холит одного. Нешто плохо? Тому одному. Но очнитесь, господин-удачник! Оглянитесь вокруг, поймите, как это плохо. Положим, захотелось вам на зеленом просторе крикнуть по-русски: «Эх, раззудись плечо, размахнись рука!». Захотелось встать в круг, глядь, а рядом нет соперника-друга. В нищете можно ли вырастить его вашим товарищем?

Впрочем, может, кто-то маловразумительный и найдется… Но шагнешь ли ты сам к тем, кто ненавидит тебя, к тем, кто — вон за тем опасным забором?

Таков итог государственного строительства, когда самобранка нянчит, подстирывает, поведывает сказки лишь одному. Потому-то, вздыбившись, и приняла Россия в 17-м идеалы социальной справедливости, так как давно поняла, сколько без них теряет, и таланты живые в том числе. Ломоносов в России один, а сколько других таких же от природы умников сгибло… мальчонками на побегушках у дверей трактиров?

Да, в столицах запомнили имя купца Елисеева, прадедушку нынешних бизнесменов, начавшего вроде бы с нуля и разбогатевшего за счет мельтешенья на рынке. Но вот за наш счет богатеют ныне другие, и мы воочию видим, как это дурно, сколько теперь вокруг расстрелянных елисеевскими ценами жертв — дорогих нам стариков и детей. Вымирают целые поколения лишь потому, что все из их рук уплывает в карманы современных единоличников.

Оттого в самом начале века, ущупав теплыми умными пальцами костяшки всех прошлых и будущих жертв, глубоко призадумалась да ушла из мира капитала Россия. Ушла без оглядки, несмотря на скрежет зубовный десятков стран. Ушла — была ведь добрее и дальновиднее всех на Земле.

И плохо ли, коли вместо малой толики изысканных в мыслях династий взращены были ею целые охапки талантов из всех пластов народной жизни! Да каких! Сколько наших ядерщиков, электронщиков, музыкантов, певцов из рода князей, в равной степени и рабочих, крестьян уже уволокли к себе другие континенты, а все им несть числа. Теперь хоть косой коси, как грибов, наших талантов по всему свету…

С косою смертною к нам и пришли. Да глумятся еще вороги, приговаривают, мол, поделом вам за ваш глупый Октябрьский выбор. Сами же и на мгновение не задумываются, отчего это на российских просторах в короткий период поднялись, оторвались от половых тряпок в трактирах да вознеслись в поднебесье мечты и образованности многие. Едва ли не весь народ.

А названье тому компосту мы знаем — это социализм. Да, тот самый, что рядом с мощной пятисотлетней иной системой — прямо-таки заморыш… Да гляди-ка, мгновенно вырастил на одной шестой части суши мириады человеческих звезд.

Спроста ли хищно и жадно потянулись к нам чужие руки? Зарубежная мысль понимает: у нас есть что утянуть. Отечественная же мысль о том, что надо бы кое-что в своей стране уберечь, так и не посетила людей.

Не поняли наши народы и того, что коли западная цивилизация уворовывает у нас людей и открытия, значит, этого не имеет сама, уготовив миллионам своих жизней дорогу лишь в бизнес и мафию (близких друг к другу, как брат и сестра), какой уже век отправляя своих людей то на одну войну, то на другую… за расширение рынков сбыта. А сколько сил ныне тратит западная цивилизация на бомбежки других городов и народов!

И скажите честно, знаем ли мы мысли тех, кто в этих войнах погиб? С американской стороны. И с западной тоже. Слышим ли голоса тех, кого не вырастила Америка, кого бросила доживать на своих чердаках и тротуарах? Ведь у них нет своих газет, впрочем, как ныне и у нас.

Значит, психологически мы уже тоже на тротуарах. И только в этом поднялись до мирового уровня, во всем сравнявшись с бомжами западных стран. Потеряв все, что нас возвышало, мы сравнились с теми, кто отродясь ничего не имел. Даже в хваленой цивилизации.

Выходит, не зря в начале века облетели планету жгучие из-за коллективного отчаяния слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Объединяйтесь во имя того, чтобы с вами считались. Чтобы дали возможность жить. По-человечески. С правом на жилье, а не на нары или землянку в лесу, с правом на медицину, а не знахарство, с правом на образование, а не на средневековые мифы. Каждому. Даже самому робкому.

Получив в подарок от дедов воплощенье прекраснейших идеалов, мы заиграли тысячью необычных жизней, но вскоре забыли наставление предков, глуповато приняли эти успехи только за свои личные и обиделись на прошлое, на то, что не получили столько же бижутерии и башмаков, сколько их выпадает гомосапиенсам в мире соперничающем. Загордившись, зажадничав, мы не простили Родине нехватку на нашем столе двух-трех бутербродов.

Словом, клюнули на чужие ценности и… погибли. От собственной корысти. От недогадливости, что убеждения наших отцов были костью в горле у тех, кто привык скатертью-самобранкой пользоваться в одиночку, вовсе не считаясь с теми, кто ее сотворил.

Впервые в мире именно в России целые поколения вырвались на простор немалых человеческих возможностей. Отчего были укором всей, оказывается, очень счетливой и алчной цивилизации, потому нас догнали, покрутили около носа ярким платком, мол, видите, и вы можете такой иметь, если откажетесь от коллективистской мечты, от своих заводов, фабрик, богатых недр, границ, от своей территории.

И мы отказались от социализма, от республик Центральной Азии, от Украины, Закавказья, Крыма, Прибалтики, то есть предали миллионы живущих на этих просторах людей, лишь бы натянуть на свои плечи яркую, скроенную без каких-либо портновских навыков шмотку, лишь бы, как нация воров, катить на краденых «Мерседесах».

То есть мы охотно заглотнули «червяка» и легко потеряли то, что очень ценили наши родители и чем, от неведения и собственной глупости, не очень-то дорожили мы.

И ВСЕ-ТАКИ ВЫЛИ ГЕРОИ!

На страницах газеты «Известия» (№ 128 от 13 июля 1995 г.) опубликована страшная информация.

«Около тысячи человек, в основном туркмены, прошли маршем протеста в седьмом часу утра 12 июля (1995 года) по центральному проспекту Ашхабада имени Махмуткули до старой трибуны, где десятки лет проходили прежде демонстрации туркменистанцев, — сообщил всему миру специальный корреспондент газеты Владимир Кулешов. — Главный девиз и требования протестующих — общенародные перевыборы президента и правительства.

В листовках, которые с машин разбрасывали демонстранты, говорится: „Мы обращаемся к вам, русскоязычное население страны! Призываем вас перестать терпеть обманы и обещания президента Ниязова, присоединиться к нам и вместе с нами, туркменами, выйти на мирный марш протеста и поддержать нас в требовании народных перевыборов… Будьте благоразумны и не верьте слухам, что этот митинг направлен против русскоязычного населения. Будьте с нами!“.

Ничего подобного не было в Туркмении за всю историю существования этой республики — ни митингов протеста, ни народных демонстраций в защиту прав человека.

— Мы понимаем, — сказал мне один из участников марша протеста, — что резкое повышение цен вызвано тяжелейшим финансовым положением Туркменистана. Но нельзя латание дыр, финансовых брешей осуществлять только за счет измученного очередями и обнищавшего вконец народа. Пора отказаться от дорогостоящих и непосильных для экономики проектов, шикарнейших личных дач президента и его окружения…».

«Не больше часа продолжался этот утренний марш протеста. Сотни милиционеров, омоновцев, сотрудников КНБ следили за протестующими. В восемь утра милиционеры подбирали только оставшиеся кое-где листовки».

Однако в этой информации корреспондент газеты «Известия» сообщил не все. В редакции, которая, как известно, ненавидит все советское, возможно, вырезали строки о том, что колонна демонстрантов шла мимо американского посольства, несла плакаты с требованием восстановить СССР, что участниками марша были в основном молодые парни 18–20 лет, и не кончился этот марш так безобидно, как завершил свой материал Владимир Кулешов.

Каэнбээшники в Ашхабаде схватили газетчика. Редакции пришлось вырывать журналиста из лап созданной ею же на одной шестой части суши дерьмократии. Владимир Кулешов тут же вылетел из Туркмении и больше об этих событиях на страницах «Известий» не распространялся. А они завершились сверхтрагически.

Многие демонстранты, которые по возрасту толком и не видели советскую власть, но встали на ее защиту, были арестованы и посажены в СИЗО. Организаторов ее сконцентрировали в одной камере.

На рассвете 16 июля 1995 года в камеру вошли 24 милиционера в масках и начали убивать участников марша. Те, хоть и захватили их врасплох, да еще сонными, стали сопротивляться и убили одного из убийц. В итоге — жертв в тот кровавый рассвет в той страшной камере — 25 человек.

В те дни в Ашхабаде без суда и следствия было расстреляно еще 146 человек. Остальных арестованных в СИЗО пытали. Основная пытка — членовредительство. Молодым парням, которым по 18–20 лет, вырезали промежность, то есть их кастрировали. После освобождения некоторые из них повесились.

Одного из демонстрантов уговорили выступить по туркменскому телевидению с клеветой, что участники марша якобы накурились наркотика тирьяка. Парень выступил, но через три дня и он повесился.

Дорогая граждане! Склоните головы перед памятью смельчаков, несмотря на свой юный возраст, рискнувших подняться на борьбу с азиатским фашизмом. Придет время, будут опубликованы имена погибших, увидите их фотографии. Список жертв, погибших за Советскую родину, и в Ашхабаде велик.

Да и как ему не увеличиваться, если жизнь в Туркмении на уровне средневековой нищеты! Зарплата — 8–10 долларов в месяц. Проезжающая милиция может затолкать в машину стоящего на автобусной остановке человека и затем бить его в отделении с требованием покинуть Туркмению. Приватизировать квартиру можно лишь тогда, когда будет вымучен статус беженца, а бежать отсюда возможности нет: в Россию один авиарейс в неделю. Да и Россия по отношению к своим соотечественникам нынче — лютая мачеха.

Как видим, чем честнее человек, тем короче его жизнь.

Склоним головы перед памятью тех, против кого частная диктатура туркменского олигархата применила весь арсенал подлости.

А Россия что же? Ельцин подписал указ о том, что с трудящимися вместо денег можно расплачиваться изделиями заводов. И народ еще долгое время получал зарплату презервативами, шприцами, в похоронном бюро — гробами, на швейной фабрике — бюстгальтерами. Вот заплатить бы зарплату и Чубайсу — бюстгальтерами, а Ельцину — пустыми бутылками.

Ни политики теперь в России, ни боли за других.

Из Советского Союза уходили все по-разному. Одни — в ареалы обитания миллиардов, другие в нищету, третьи — в погибель.

ВОСПОМИНАНЬЯМ ПРОБИЛ ЧАС

В далеком, уже очень далеком 1963 году перед отъездом на целину мы, студенты факультета журналистики МГУ, в каком-то московском доме собирали книги в подарок совхозной детворе. Заботливость, щедрость, то есть лучшие человеческие качества, в ту пору еще не были оболганы, не были зашлепаны грязными кляксами демо-статей моих же будущих коллег, потому москвичи двери квартир открывали охотно.

— Что не нужно вам, понимаете, — скромно объяснял какому-то гражданину Валерий Зайцев.

— Все нужно, но для такого дела не жалко, — ответил гражданин в очень старой, видавшей виды пижаме, и сунул нам в руки целую стопку книг.

Преподавательница химии из Полиграфического института Вера Яковлевна Мавровская ахнула:

— Да хоть бы предупредили. Книг много, очень много. Но сейчас больна, куда их привезти?

И привезла. Целое такси.

Дверь следующей квартиры открыла женщина очень бледная, со страдальческим выражением лица. Из-под голубой газовой косынки выбивались мелкие завитки, и ей бы кокетливо поправить их при виде нежданных гостей, но руки ее были опущены и выглядели такими усталыми, будто не имели никакого отношения к той изысканной чистоте, которой сверкала ее квартира. На этажерке — книги, прикрытые нежной, трудолюбиво накрахмаленной салфеткой. Длинными красивыми пальцами женщина откинула это крошечное покрывало, обняла их, прижала к груди, поцеловала верхнюю, про то, как закалялась сталь, потом резко оторвала их от себя.

— Возьмите, все возьмите. Хотя погодите. Вот эти три детские оставлю. Сама дарила ему.

— Кому?

— Да ладно, не надо об этом, — отвернулась спешно хозяйка и как-то боком, чтобы не видели ее лица, ушла за дверь.

Книги лежат на асфальте. Их много. Тысячи. Мы с Ириной Козырь перебираем их, записываем. Вдруг рухнула стопка, которую подарила женщина с бледным лицом. Из романа Островского «Как закалялась сталь» выпали открытка и фотография.

«Милая Клавдия Григорьевна, — писала обладательница самой аккуратной в мире квартиры, — простите, что редко пишу. Отчаялась от всего. Недавно сына похоронила. Убили на границе. Горе так велико, что я ни с кем не общаюсь и теряю друзей».

На фотографии около огромных елей семь солдат. Очень красивые парни, с винтовками в руках. Все глядят прямо в глаза, но один с улыбкой, другой пытливо, третий — задумчиво. На обороте надпись: «Матери. Виталий. Граница».

Мы кинулись по лестнице. Как же оставить в одиночестве женщину, которая с утра до ночи трет свою мебель для того, чтобы в этих бесконечных монотонных движениях забыться хоть на минуту. Непременно надо бы написать и о парне, который ценой своей юной жизни защитил наш покой, наш безмятежный смех в коридорах лучшего вуза страны. Но окна такие одинаковые, хотя из многих несется музыка. А на подоконниках чирикают воробьи, и квартир столько много, что никто уже не мог вспомнить, где живет эта прекрасная женщина. Пусть простит она нам этот грех короткой памяти от малого общения с нею, но глаза ее, в которых отражалась такая боль от потери сына, что и небу там было тесно, хотелось унести с собою в очень долгую жизнь.

При виде гостей Мишка Королев побежал к телефону и доложил:

— Мама, у нас в дверях стоят дядя и тетенька, просят книги для целины. Нет. «Двух капитанов» не отдам. А детсадовские можно?

Бросив трубку, Мишка захлопал в ладоши:

— Разрешила мама. «Вот какой рассеянный» возьмете?

— Спасибо. Ждем на целине, Миша!

Мальчишка повернулся на одной ноге от радости и сунул в сетку еще одну книжку — «Что такое хорошо и что такое плохо?».

С той поры минуло несколько десятков лет. Кем он стал, этот второклассник из школы № 91 Мишка Королев? В трудную для страны минуту какую судьбу выбрал? Неужто, как многие московские интеллигенты, измазался да стал вором, в свои личные сейфы уволакивая из миллионов квартир скромное людское благосостояние? А может, как и Виталий, защищал народ, оказавшись на горящих этажах Белого Дома?

Судьба однокурсников мне ведома лучше. Многие из них выбрали пепси, а еще больше — ничего не выбрали и живут, будто зайцы с прижатыми ушами. На деньги простых людей выучившись, в ту минуту, когда народ умывается кровавыми слезами, в его защиту ни звука, ни ползвука, ни даже простого мычания, так и не решив для себя, на отшибе стареющих, что такое хорошо, а что такое плохо?

Но вот маленькая, в локоток, владимирская газета «Трибуна» принесла великую радость, рассказав, что мир не только из равнодушных да подгребающих, и мой однокурсник Гриша Латышев, прежде тихий, скромный, незаметный, становится все более заметным, когда надо высказать свою позицию.

Газета рассказала еще и о том, что Гриша был активным участником последней недели кровавого октябрьского побоища и чудом избежал расстрела.

Подготовив новый поэтический сборник «Пепелище», поэт долгое время не имел средств на оплату типографских расходов, потому что в нашем богатеющем мире работал вахтером на одном из предприятий города Владимира, где зарплату хоть и платят пока еще, но такую мизерную, что хватает ее лишь на прожиточный минимум.

Хотел Гриша стать народным избранником во Владимирской Думе, но подлые составители избирательных листовок написали, что он — вахтер, и ни слова про факультет журналистики МГУ и стихи, хотя мой однокурсник выпустил уже несколько книг и выступал почти на всех творческих вечерах города.

Конечно, в округе за вахтера не голосовали. В Думу, как и прежде, прошли те, кто на телевизионном экране красовался в костюмчике от Кардена.

Конечно, было бы неплохо, если бы судьба поддержала материально стареющего и уже очень больного поэта. С другой стороны, сколько времени и сил потратил бы Латышев на выдвижение человечных законов, которые в буржуазной России так и не прошли бы.

И, возможно, благодаря тому, что Гриша со своим поэтическим даром остался один на один, он нашел в себе такие пронзительные строки, полностью совпадающие с моим восприятием жизни, что мне непременно захотелось их довести до всех читателей моей книги.

Такими однокурсниками, даже если их уже нет на земле, такими светлыми людьми можно только гордиться.

«МОЙ ОДНОДУМОК: ОНА ЕСТЬ ЖИЗНЬ! И НАДО ЖИТЬ!»

«Когда б Творец позволил под луной мне путь проделать на землю повторно, я б умолял и нежно и покорно в степи российской стать хотя бы терном. И не желал бы участи иной.

Не спорю, есть где-то и выше красоты… А мне эти очень простые картины — овины, поля да леса в паутине и низкое небо, частенько — без звезд, понять не умею, в чем дело, — до слез, до сладостной боли в восторженном сердце, дороже, чем жизнь…

Не обижаюсь я на жизнь. Она строга и неподкупна… Она есть жизнь! И надо жить…

Не просто жить да быть, а страстно, не балуя, все светлое крепить теплом и поцелуем.

И ничего, что были годы десятилетий тяжелей. Седин серебряные воды не затуманят свет полей. Как и Душа не замутится, не сдастся ветреной судьбе, пустому звуку, злой странице, навету, глупости, беде.

Не кое-как, не на досуге, а мощной силой и сполна сентябрь оранжевые струги лесов, куда ни глянь, в округе вздымает на крутых волнах.

Любовь, лишь ты, любовь, ведешь людей и птицу, и листья, и зерно по жизненной странице… с которой мне проститься и надо бы уже, но — позже как-нибудь…

А вы, друзья мои, пожалуй, правы, что я в серьезном возрасте своем похож на загустевшую отаву: цвету незнойным трепетным огнем.

И пусть прохожие полощут на свой манер судьбу мою: я — нищ, с сумой пришел на площадь… И — строки нищим раздаю.

Такое нынче время — осень. Уныла лиственная осыпь… Когда-то, видимо, старенье придвигнет каждого к смиренью — но нет его в глазах моих! А есть гордыня быть моложе, любить весь этот мир до дрожи и каждый час, и каждый миг.

Осенние самые трудные дни… Но топится печь, и дрова полыхают, и видишь: не правы, кто Родину хают — и в этом не вышла, и в том не взяла… Я счастлив, что здесь меня мать родила.

Вновь пролески сделались пустыми, отзвучали птичьи голоса. Догорать торопятся без дыма октябрем плененные леса. Этот плен и сладкий, и не сладкий. Он почти как поздняя любовь, у которой те же неполадки, но куда стремительнее кровь.

Когда по лабиринтам лжи нас сила тащит ломовая, пытаться говорить про жизнь — что под колеса лезть трамвая. Но и молчать, когда вампир живую плоть низводит в трупы, и не кричать на целый мир, хотя б одной строкой, — преступно!»

«ТРУДНЫЙ ПЕРЕХОД»

Невозможно оторваться от этих картин: молодая, мягко улыбающаяся женщина на второй день после свадьбы несет на коромысле ведра с водой. Около нее задорные сельские ребятишки на санях. На другом полотне после удачного похода в лес пытаются пройти по шаткому бревну через речку смешливые грибники. На всех лицах у этих деревенских людей — радость, восторг от жизни, лукавинка. С лукавинкой и название второй картины. Мол, у грибников — «Трудный переход».

— Ах, этот Сычков, — сказали как-то в Союзе художников Мордовии, — потому он всем и нравится, что лакировал действительность. Разве на его полотнах реальная жизнь?

Ну и возмутилась Софья Никаноровна Чижикова, услышав такое мнение.

— Много они чего понимают, — вспыхнула она и начала вспоминать то прекрасное чудное время, которое у всех народов можно назвать одинаково: началом жизни. Началом жизни каждого поколения.

— Мы, бывало, в детстве на речку убежим, купаемся, хохочем… И Федот Васильевич тут как тут, сидит под кустом с мольбертом и приговаривает: «Ой, какие девочки интересные, ой, какие интересные, поплещитесь еще немного, особенно вон та, с косицами». Ему ведь чем мы косматее были, тем и лучше.

— А то на посиделки соберемся… Так Сычков нам керосину нальет (дорогой, тогда был керосин) и опять же с нами сидит, рисует. Да и мы доброту Федота Васильевича не забывали. Когда загон косим, заодно и ему поможем, да еще колоски подберем, снопы свяжем, меж собой поговаривая, мол, пусть срисовывает нас и во время работы, коль так ему нужно. Конечно, красивыми мы были в ту пору, интересными, работа шла легко, то парня какого-нибудь локтем двинешь, а то и песню запоешь, веселую или грустную: «Уродилася я, как былинка в поле, моя молодость прошла у чужих в неволе».

Бывшей натурщице Сычкова под восемьдесят, но возраст Софью Никаноровну не тяготит, говорит она охотно и весело поглядывает на гостей.

— Скажите тем художникам, — возвращается она к прежнему, — что маленько они мыслью своей недалекой не туда заехали. В Кочелаеве все считают: на полотнах Сычкова что ни на есть реальная жизнь. Такими же веселыми да здоровыми мы и были.

Отчитывая невидимых оппонентов, Софья Никаноровна уже с большой грустью говорит о том времени, когда у бабушки ее почти одновременно умерли молоденькая сноха и дочь, и их, осиротелых девчонок, объединили в одной избе, и росли они в том бабушкином интернате четверо: Настя, Соня, Васена, Таня.

— Бабушка Акулина нас по головам считала, молоком парным поила, все болезни теплом большой русской печи выгоняла. Дай ей, господи, и в той жизни, что идет после этой, всего наилучшего. Она ведь каждую из нас ремеслу выучила, каждую работать научила: шить, вязать, рукодельничать, запрягать, косить…

Этих-то сестер Рябовых, своих соседок, очень любил писать художник Сычков.

— Бывало, на бревна посадит, наброски делает. Иногда трудную позу даст, ребра вывернет, вздыхаешь про себя: «Ой, ой, мучитель, ой, ой…», а терпишь. Я с детства позировать втянулась. Есть у Сычкова картина, рисовал он ее, когда еще был жив дедушка Егор. Так вот сидит дедушка у стены, над ним вешалка, рядом с вешалкой фонарь. Я же на лавке неподалеку сижу и чулок вяжу. Охотница я была вязать, любой узор получался. В тот день я придумывала новый узор, замечталась, и картина вышла хорошая. Вот в этой избе, — показывает Софья Никаноровна вокруг себя, — и была написана та картина.

Хозяйка дома охотно потчует чайком.

— Из нас, четырех девчонок, — рассказывает далее она, — Федот Васильевич больше всего Васену любил, часто и Настю-смуглянку приглашал, но Настя его не любила и все отговаривалась, мол, я захворала, мол, дел много. Я же охотнее всего позировала и на многих полотнах у него красуюсь. Молодая после свадьбы с ведрами на коромысле — это я. На портрете «Плясунья Соня». На полотнах под названием «У изгороди» и «Праздничный день».

Помню, уже в детстве было во мне понятие: коль зовет Федот Васильевич, чего, спрашивается, и не попозировать? Трудной ведь была крестьянская жизнь, не дюже радостной, а тут сосед среди зимы яблок мороженых принесет, на теплую печку у моего носа положит. Оттают, едим, радуемся. Все четверо едим… Федот Васильевич в это время спешно наброски делает.

Летом же, бывало, с юга цитрусовые привозил, чай в сад свой приглашал пить. Апельсины для нас в те годы… это невиданное чудо. Угощал нас Федот Васильевич еще и конфетами, калачами. Как мы тогда ему завидовали: барин, в поле почти не ходит, в тепле сидит, чистенький, что может быть лучше? Мы же с малолетства у коровы, то картоху копаем, то косим…

Почему же на холстах Сычкова жизнь нереальная, коли на них все наши девки деревенские: мы — в девичестве сестры Рябовы, потом Маша Ющалкина, Маруся Фоменкова? Только от грядки оторвешься, к плетню подойдешь — и уже на полотне у Федота Васильевича красуешься.

Поля Плешакова позднее ему позировала, уже в годы войны. А картина «Портрет молодого человека» писана в первую еще мировую, в 1915 году. На ней изображен Яков Ющалкин, красивый, боевой. Вечно у него полушубок нараспашку да шарф вьется по ветру. Яков Власович в царской гвардии служил, самого Николая охранял. Потом участвовал в революции и гражданской, а в 1935 году был заместителем председателя колхоза у нас в Кочелаеве.

В длинном списке лиц, кто охотно помогал художнику в создании его уникальной коллекции, целой вереницы восхитительных портретов односельчан и односельчанок, было и более позднее поколение.

— Когда подросла моя дочь, выучилась на учительницу, Сычков и ее писал. Машу мою увидите на холстах «Учительница», «Учительница у себя дома», хотя у нее-то времени всегда было в обрез: семья, дом, тетради. Но… в нашей семье на добро для художника не скупились. Надо — так надо!

Однажды я, конечно, спросила, что это вы, Федот Васильевич, людей рисуете только в радостном, пригожем состоянии?

— Так ведь, Соня, — ответил он мне, — я столько горя в жизни видел, столько тяжелого, что руки не поднимаются писать человека в состоянии беды. Лично мне как художнику хочется писать только радость, только человеческое счастье. А беды… ну их, они и сами, проклятые, найдут каждого из нас. Радость реже, ценнее…

Радость реже… У художника была действительно трудная жизнь. Отец бурлачил, временами, возвратившись домой, шил варежки.

— Не забыл я до сих пор обид на отца, — жаловался когда-то Соне Рябовой художник. — Напалок не умел я к варежке пришивать, так отец меня… варежкой по голове. За что? Малец же я еще, мне бы по овражкам кочелаевским только бегать. И мать слишком суровой была, зря не улыбнется. Это много позже до меня дошло, что люди в нищете не больно-то улыбаются. После смерти отца мать болела очень, совсем не до меня ей стало, не до моей души. Чтобы выжить, мы с матерью по деревням ходили, милостыню просили. Потом меня одного просить посылали. Но вот рисовать… я всегда рисовал! — ликуя, рассказывал художник. — На печи углем, палочкой на снегу, на клочке бумаги в школе.

Наконец-то талантливого подростка, расписывающего с артелью мастеров уже окрестные церкви, заметили. Генерал Арапов, муж старшей дочери Ланского и Натальи Николаевны Пушкиной, помог Федоту перебраться в Петербург, помог поступить в школу Общества поощрения художников.

После окончания Академии художеств Сычков, любимчик Репина, становится модным портретистом Петербурга, едет с молодой женой за границу, в Италии и Франции вместе с Лидией Васильевной живет на средства, заработанные от продажи картин.

А в основном, конечно, в эти годы Федот Васильевич учится, продолжает художественное образование, посещает картинные галереи Рима, Парижа, Венеции. Это было в традициях русских художников: если не послали за границу стипендиатом от Академии, не беда, приобщиться к мировой культуре можешь и сам. Потому на полотнах многих наших художников — экзотические южные пальмы, диковинные водопады, остатки храмов, виды Неаполя.

В общем, художники в это время активно учатся, ищут свой колорит, обретают непосредственность. Но индивидуальность — «свою кисть» — почти все обретают позднее — на родине. Лишь на родине выплескивается на полотна то, что с детства видел, любил, что каждую минуту жило в душе.

А на родине в это время — революция, умершие музеи, разгромы особняков. В неистовстве уничтожения матросы и солдаты врываются и в небогатые квартиры, истребляя то, что, по их разумению, свидетельствует о барстве: бьют посуду, режут ковры, рвут штыками картины, жгут книги, одежду.

Федот Васильевич теряет в Петербурге все: заказчиков, привезенные из Италии картины, покой, налаженную жизнь, товарищей, ринувшихся в те времена кто куда.

Сычков покидает Петербург. Рядом с ним и его жена, молодая обаятельная Лидия Сычкова, дочь состоятельных родителей, привыкшая к неге и домашнему комфорту. Но и она ради мужа отказывается от Петербурга, ставшего чужим, страшным, непонятным. Федот возвращается в Кочелаево, хотя у него в деревне и повалившегося плетня нет, а больная несчастная мать его и младшая сестра Екатерина сами без средств к существованию.

— Лидия Васильевна работала вместе с мужем в поле только один год, в тот, самый тяжкий, — припоминает Софья Никаноровна, — а потом только по дому: кур кормила, за садом ухаживала. Воспитания она не топорного была, не кичливого. Ребятишек из сада, конечно, гоняла, но в долг нашим матерям давала, всегда уваживала. И к Федоту Васильевичу относилась наилучшим образом. Он ее чаще «Лида да Лида», а она его всегда только по имени-отчеству да помогала в работе очень: холсты на раму натягивала, краски растирала и подсказывала еще, где глуше цвет сделать, где ярче положить. Когда же все в стране утихло, из Питера к Лидии Васильевне почему-то лишь сестра приезжала. Может, поумирали уже родители, может, поругалась из-за мужа со своими? Во всяком случае, Марья Васильевна была другим человеком, нежели жена Сычкова. Когда гостила в Кочелаеве, все ходила по саду и жаловалась, как у нас в деревне скучно. Понятно, что ей наши луга, наша речка? Чужая ведь, хотя и у нас в деревне культуры было не меньше, чем в городе. И у нас можно жить, ой, ой как…

Бывшая натурщица, хорошо знакомая и с пахотой, и с уборкой ржи вручную, с удовольствием поведывает, что в Кочелаево всегда ценилось духовное бытие людей. Старинную сельскую библиотеку еще до революции начал собирать кочелаевский священник, а его дочь Елизавета Федоровна Румянцева, учительница географии, передала ее в дар колхозу.

— Помнится, Лидия Васильевна очень дружила с Елизаветой Федоровной. Как сейчас вижу, идут они под зонтиком вдоль оврага и говорят, говорят… О книгах. О Репине. О том, что и деревенских ребятишек надо учить рисованию. Думали ли они, что позднее так и будет? Теперь в Кочелаеве школа искусств, а в доме Сычковых нынче музей.

Под окном избы обыкновенные ветлы, далее — овраг, по склонам которого лихо катались когда-то на санках деревенские девчонки и мальчишки, прославившие своей искренней радостью лиц полотна Сычкова. Полюбоваться ими, узнать хоть что-то о жизни художника приезжают люди из других сел, городов и даже республик.

— Что же, пусть знают, как мы тут жили, — горько вздыхает бывшая натурщица художника. — Нелегко нам было, а Федоту Васильевичу еще труднее пришлось. Были у него периоды лихие, прямо-таки лютые. Время не понимало художника, не хотело понимать, отталкивало его от нашей жизни. В деревне ему было тогда худо, о чем не раз говорил и сам Федот Васильевич. Сохранились у нас некоторые его письма, судите сами…

Сестры Рябовы, живые и ласковые девушки, почти всегда крутились около дома Сычковых. Пробивая в снегу тропинку, Соня иногда выкрикивала озорные куплеты:

— Почему сорок девять? Там лишь один этаж, Соненька, каменный, страшный… Сказывают, даже старинные дореволюционные орудия пыток сохранились там, тяжелые, чугунные…

— Сказывают про орудия, сказывают и про этажи. Подземные. И на всех люди схоронены…

— Ну и фантазерка ты, Соня! Спой что-нибудь другое, — просила Лидия Сычкова, крутившаяся по домашним делам во дворе.

— Лидия Васильевна! — кричала на улице Таня. — Вам открытка!

Чтобы не топать почтальону на дальнюю кочелаевскую околицу, село как-никак по оврагам и взгоркам, сестры иногда брали из почтальонской сумки конверты, предназначенные соседям, разносили по домам.

— Федот Васильевич! — выкрикнула вышедшему на крыльцо Сычкову и Настенька. — Вам опять из Парижа…

«Мое ателье в Париже, — писал художнику автор этого письма, — девять метров на восемь. Обставлено собственной мебелью. Газ, телефон, паровое электричество и отопление. Рай… В левом углу диван „Сомбериз“, на котором мы спим. Крутом бархат и ковер. Шкаф — 600 франков, 6 стульев модного фасона — 500 франков. В зеркале видна Маня. Видали, какая парижанка моя жена? Вот какие мы здесь молодчики! Целуемся и шлем вам привет из прекрасного далека. Костя».

А Маня — это племянница Лидии Васильевны. Мария Васильевна частенько приезжала в деревню к Сычковым из Питера и познакомилась с гостившим у них в Кочелаево молодым художником Вещиловым. Сычков несколько раз перечитывал письмо, долго разглядывал знакомые лица на фотографиях, восхищался красотой кресел и диванов в той далекой мастерской.

— А главное, там электричество… Можно писать допоздна. Ты нащипала, Лида, лучины?

В уезде не очень хорошо было с керосином, и за освещение по дому отвечала Лидия Васильевна. Электричество же в Кочелаеве появилось только после войны.

— Давайте я нащиплю, — предложила Соня, которая очень любила бывать в доме художника. Может, поэтому спустя много лет я спрашиваю именно у Софьи Никаноровны, кто этот Костя, какие у него с Сычковым были отношения?

— Костя? Вещилов это, учился вместе с Федотом Васильевичем в Академии художеств, оба были любимчиками Репина. Разница в возрасте у них небольшая, лишь семь лет, но Вещилов почему-то всегда называл его «дядя Федот» или по имени-отчеству. Родом Константин Александрович из Петербурга, но когда все художники после революции остались без средств к существованию, приехал в Кочелаево к Сычковым, затем перебрался в уездный городишко Наровчат.

Газеты тех лет подтверждают правильность выбора художников: жизнь в Питере была невозможной. Газета Наровчатского уезда «Плуг и молот» за 1919 год сообщает, что 22 июля 1919 года холерных больных в Петербурге было 236 человек, «поступило вновь 52, выздоровело 5, умерло 11. 25 июля холерных поступило 40, умерло 21».

«Урал наш, — сообщали далее газетные листки. — Скоро станет красной Сибирь, и тогда разрешен основной вопрос — в руках красных будет хлеб».

«Дровяной фронт должен стать боевым фронтом».

«Стиснем зубы и в бой, товарищи! Не продадим из-за куска хлеба нашей сытой привольной жизни, купленной для нас кровью армии. Уже разжалось железное кровавое кольцо на востоке, уже почти наша хлебная Сибирь.

Нажмите на белых, и тогда с тылу ударят их красные кубанские казаки, поддержит революционный Северный Кавказ…

Еще одно усилие. Мы проходим последние шаги. И здесь не может быть никаких ошибок. Вдвойне позорно всякое отступление. Позор малодушным. Горе колеблющимся. Вперед. К победе — к коммуне» (25.03.1919 г.).

«Да здравствуют вожди мирового пролетариата тов. Ленин, Маклин и Дебе! Да здравствует победоносная Красная Армия и ее товарищ Троцкий!»

Ну, а пока Сибирь не стала красной и оттуда еще не пошли эшелоны с хлебом, заботилась местная пресса пока что о нравственности:

«Молодежь наша расфранчивывается и гуляет в предпраздничные дни, — пишет селькор тех дней Сергей Заревой, — под ручку возле церкви. Потом соберутся и пойдут дожидать завтрашнего дня за картами: тянут в очко и запивают сивушкой…

Водит дружбу с дезертирами… Старики, старухи сплетничают, злословят друг на друга и ругают Советскую власть. Никто не может толком объяснить, из-за чего мы воюем».

«Долой спячку! Широкий путь открыт перед тобой. А ты, вместо того, чтобы учиться, целую ночь ходишь по улице с хулиганскими песнями.

Довольно — пора проснуться! Нужно вместо хулиганства побольше заглядывать в заброшенный нами уголок, где наши друзья — литература и газеты.

Молодежь — к свету!»

«Наровчатский Отдел Народного Образования извещает всех граждан города и уезда об открытии в половине апреля сего года в городе Наровчате Первой Художественной пролетарской выставки картин.

На выставке будет устроен детский отдел рисунков (призываю родителей откликнуться на наш призыв горячее).

Выставка будет двинута по селам и деревням Наровчатского уезда.

Заведующий устройством выставки товарищ художник Вещилов».

Как видим, не только выживать приезжали художники тех лет в глухую провинцию. Приезжали, чтобы творить, учить, заниматься общественными делами и помогать тем, кого также с малолетства, хоть и трудные нынче времена на Руси, независимо от происхождения, привлекают познания литературные, театральные, художественные. Школа великой личной культуры, полученная в стенах Петербургской Академии художеств, около палаццо Венеции и Неаполя, не могла позволить художникам даже в труднейшее для Руси время быть просто обывателями. Константин Вещилов в эти дни многое сделал для Наровчата: объединил самодеятельные культурнопросветительские кружки, организовал костюмированные вечера, революционные празднества, художественные лотереи.

На одном из таких вечеров будущий архитектор города Москвы Павел Дмитриевич Тараканов, а по тем временам просто веселый и находчивый наровчатский подросток, за костюм шахтера, смастеренный собственными руками, получил в награду акварель «Тишина», написанную Вещиловым. Нынче эта акварель находится в Наровчатском краеведческом музее.

Что еще можно узнать в России о Константине Вещилове? В Наровчатском краеведческом музее в тонкой папке на школьных листочках сведений об этом русском художнике не очень много: родился в 1877 году, закончил Императорскую Академию художеств в 1904 году с золотой медалью. За эти успехи был отправлен в Рим стипендиатом на два года. Во время русско-японской войны проявил себя как художник-баталист.

В марте 1911 года представил первые работы на международную выставку современного искусства в Риме. В 1912 году вместе с другом Г. М. Гореловым в течение трех месяцев жил на Капри у Горького. Следующие пять лет работал живописцем морского ведомства.

В первый год революции Вещилову тоже худо. Посетив в 1918 году своего друга Сычкова в Кочелаеве, гостит теперь у него часто, знакомится в этом доме с племянницей Лидии Васильевны — Марьей, также приехавшей на время голода из Петербурга, женится на ней. Сычков и Вещилов нынче вроде бы и родственники.

В это время начинается серебряный век Наровчата. Спасающиеся от голода московские и питерские интеллигенты не сидят сложа руки. В Наровчате уже построен летний театр. Выпускник Петроградской консерватории Алексей Артемьевич Тряпкин начал преподавать пение в школе, организовал школьный хор, сочинил и поставил две оперы «Лесные сны» и «Сын солнца». Спектакли ставились также в доме интеллигента Огожина.

В этой гуще людей — Сычков и Вещилов. Они выполняют декорации к спектаклям и операм.

В июне 1920 года Вещилов уезжает в Петербург, в котором жизнь постепенно тоже налаживается. На правах старого друга его вызвал в это время в Петроград Исаак Израилевич Бродский, поручает исполнить портреты участников 2-го конгресса Коминтерна. Константин Александрович начал было делать зарисовки к ним, потом, сказывают, не заладилось у него что-то с Бродским, оттого бросил эту работу и с женой Марьей эмигрировал из России.

Соня Рябова раздвинула ветки сирени, поманила рукой Федота Васильевича.

— Вам письмо!

— Опять из Парижа?

Писем в Россию Константин Вещилов написал немало. Ко многим из них приложены фотографии. С надписями: «Маня хохочет», «Прогулка с кошкой в корзинке в Булонском лесу», «Кафе на Капри. 1925 год», «Маня на Корсике. 1925 год».

Счастливые супруги в эти годы много путешествуют. Вот они на базаре в Ницце. Через год поехали за грибами в Люксембург. Три дня около Орлеана. Теперь Версаль. 1932 год, весна.

«Маня в новом пальто и английской шляпе. Стол с мандаринами и вокруг много картин».

Вот еще одна вечеринка у Мани в мастерской. Слева направо сидят уехавшие из России интеллигенты: певец-художник Лапшин, художник Шильдкнехт, дочь Аранеона Адвок, сын Маковского, балетная Кандина.

В общем, вокруг Вещиловых — цвет русской эмиграции. Им неплохо живется, они помогают даже тем, кто остался в далекой России. Константин Александрович постоянно помогает Федоту Васильевичу:

«Получил твое письмо от 10 июня, где ты пишешь, что получил 47 флаконов красок и что ты ими доволен. Я рад тоже, что они дошли благополучно. Ибо художнику без красок прямо смерть.

Твои сомнения, что выйдет ли у тебя декоративно, что ты боишься и прочее, что ты не гений» и так далее… На это я тебе отвечу: «Ты мастер, каких мало! Ты научен и переучен».

2.02.1930 года. «Значит: ты должен покинуть Кочелаево. Да, брат, неприятности везде. Галерея Жорта, существовавшая 45 лет, закрылась! То есть она не закрылась, а перешла в другие руки. К сильно левому торговцу Бергейму».

2.02.1930 года. «Я думаю, что ты просуществуешь с тетей Лидой на портреты, которые придется писать (сбивая цену на 1/4 стоимости), например, по 500 франков. Конечно, это на первое время (головок без рук, без ног ты должен сделать 3 штуки в месяц). 1500 франков довольно на двоих с квартирой, хорошей жизнью, с Мулен-Руж и кинематографом.

Портреты я тебе такие найду. Пополам такие писать будем, я пейзаж, а ты фигурки. Хлопочи (об отъезде). Как у тебя будет все готово, я вышлю визу. Нужно взять с собой все картины и этюды, репродукции, серебро, одежду, белье. Зимнего пальто не надо».

24.05.1931 года. «Обе наши картины проданы почти в один день».

2.06.1931 года. «Если нужны краски или какие-либо материалы, то пиши».

Стоп! А вот удивительная фотография, надпись на обратной стороне которой сообщает о том, что, что нынче Маня и уже сам Федот Васильевич в ста верстах от Парижа. То есть Сычковы приехали в гости к Вещиловым. Может, останется Федот Васильевич в Париже, может, уговорит его все-таки друг и ныне родственник — Константин Вещилов?

Но Сычков понимал: когда тебе шестьдесят, родину, если даже на ней трудно, сломя голову, не покинешь. Он уже знал, что такое терять, начинать новую жизнь на голом месте. И каково пришлось бы ему без Мокши, без очаровательных девчонок, ненабалованных и безыскусных натурщиц? Во Франции ведь придется писать иные реки, совсем другую природу, скорее всего, другие женские типы — холеных красавиц.

Федот Васильевич четко понимал: он художник одной темы — русского деревенского бытия. Может, потому, посетив Францию, конкретного ответа о дате переезда Вещилову не дал. Но, вернувшись домой, вновь столкнулся с бедой: в родном Кочелаеве ему грозят уже ссылкой на север.

И сколько ни бился художник, сколько ни доказывал, что труд у живописца иной, чем у крестьянина, его не слушали. Безграмотный и грубоватый Кузьма Иванович Чижиков, председатель колхоза в то время, был очень настырен.

— Стращанием брал очень, — вспоминает нынче бывшая соседка художника. — Простой мужик этот Кузьма Иванович, равенство по-своему понимал. Он и заставлял Федота Васильевича вступать в колхоз. Хотел, чтобы Сычков пас скот, рыл колодцы, возил корма. И так допек…

— Ты пойми, — помнится, объяснял ему Федот Васильевич, — да, люди все равные. Однако ж разные. Даже звезды над головой разные. Одна с желтым мерцанием, другая — с голубым, третья — с красноватым отблеском.

Но председатель колхоза не унимался. Норовил раскулачить даже одиноких женщин.

— Уж на что несчастной была у нас Лукерья, — не забыла давний трагический эпизод из жизни Кочелаева Софья Никаноровна. — Одна растила ребятишек да приторговывала краской на базаре, дабы мы шабалу свою — кофты да юбки старые — перекрашивали. Стоит, бывало, Лукерья на рынке с ложечкой в руке, от холода и болезней трясется, а и она, оказывается, кулак. На базаре, видите ли, стоит… Не пощадил ее Кузьма Иванович, с детьми выслал в Сибирь.

— Потом что?

— Убрали Чижикова из колхоза. За напрасно обиженных.

Письма Федота Васильевича, в это время посланные в Париж, видимо, очень тревожили Вещилова, потому он, хороший и преданный друг, вновь ждет Сычковых к себе. Чтобы помочь, поделиться последним, что-то подсказать…

4.04.1932 года. «Когда ждать тебя? Безумно буду рад обнять тебя и приголубить старого друга. Я послал посылку на твое имя большую — мука 6 кило, сахару — 2 кило, 125 гр. чаю и масло растительное».

15.01.1932 года. «Если будешь посылать картины по почте, то торопись да не оценивай вовсе. Местные берут пошлину. Сумма на праздники ассигнуется ведь. Проси определить сумму, подлежащую к оплате. Этим актом ты только заставишь себя уважать. Я же получал по 2000 рублей за портреты Свердлова для театра в Наровчате».

Судя по этому письму, Федоту Васильевичу по-прежнему местные власти не платят за работу, жизнь его, как и до этого, трудна и по-своему безысходна. Наверно, поэтому в 1932 году он вновь во Франции. Но жизнь Вещиловых, такая привлекательная издали, при ближайшем рассмотрении оказалась не столь уж легкой. Во Франции тоже начинались не лучшие времена: в Европу пришел кризис.

Сычков опять возвращается в Кочелаево, где жизнь кипит, бурлит и, кажется, идет к лучшему: председателя колхоза, так досаждавшего односельчанам, посадили. Кажется, растрата случилась, да и кочелаевцы вроде пожаловались… Кто да что, время это утаило, может быть, навсегда. Посадили Чижикова на семь лет, из Сибири он уже не вернулся. О дальнейшей его судьбе в этом краю уже не ведают.

Следом председателем этого же колхоза избрали Степана Алексеевича Лысова, человека нравом мягче, покладистее и, возможно, умнее.

Сычкова наконец-то оставили в покое. Да и сам он себе помог, съездил в Москву и привез письмо от Калинина. В послании было сказано, что объединять художников в колхозы не следует, мол, у них свои объединения и товарищества.

Жизнь Федота Васильевича стала легче, но теперь осложнения начались у Вещиловых. Вот что пишет он в те времена из Парижа: «У нас здесь кризис (живем хуже и хуже). Дел никаких. Скоро нужно будет вывески писать для швейцаров. Многие художники уже работают для типографии.

Я сейчас пишу вторую картину для салона 1931 года — обе на русские темы. В этом году никуда не поедем. Буду усиленно работать — по 10 часов в день — вечером пишу миниатюрные картины для предстоящей в декабре выставки миниатюр.

Я писал тебе о покупке моей картины в Нью-Йоркском музее „Сто раз Русь“. Заплатили 6 тысяч франков. Я писал тебе, что твоя картина прошлогодняя „Девочки по деревне идут“ продалась в новой галерее за 15 франков».

«У нас все по-старому, переживаем кризисы, и еще у нас во Франции лучше, чем в Германии и Англии. Горбатов в Берлине уже пишет портреты, так как пейзажи никто не берет, а портретик можно кому-нибудь всучить.

Я продал у себя в мастерской твою картину за 2000 франков без подрамки и рамы, твоих двух баб у изгороди в красном и темном платке. Глядишь, скоро год скромной жизни обеспечен».

15.12.1933 года. «Мы здоровы, дел никаких, живем кое-как, и то слава богу — лишь бы быть здоровыми. Начали поговаривать, что кризис на исходе».

«Время у нас сейчас тяжелое, все идет американский кризис — в галереях уже 6 месяцев никаких продаж, кто уже давно живет в Париже, тому легче (его) переносить — а мне повезло, я получил заказ (на) жанровую картину для компании „Зингер“ „Швейные машины“, 100-летний юбилей, и заработал 30 000 франков. Так это мне хорошо.

„Галерея Ж П.“ погибла для нас навсегда, там теперь устраиваются выставки крайне левых направлений.

Ты спрашиваешь, будет ли на твои картины пошлина и сколько картин можно привезти. Пошлину никто не платит, если везет сам художник.

Склеивается из картона трубка крепкая, ну, диаметром 10 или 12 сантиметров, а в нее вовнутрь вкладываются картины. Последний день доставки (картин) в Салон — 7 марта. Если от тебя картины не придут вовремя, я выставлю что-нибудь из твоих старых работ, например, „Мальчишки у забора“».

«С салоном вышло печально, не приняли ни одной.

Я посылал (твои) из прошлогодних. Я посылал „Девочку в желтом полушубке“ и маленькую самую „У изгороди“ (это прямо шедеврик, по-моему), а вот не приняли. Это они делают гонение на иностранных художников и бракуют».

«Я в этом году даже заручился протекцией известного художника-пейзажиста, и вот он сообщает мне, что и меня прокатили, одну лишь приняли, и то я счастлив! У меня были две чудные картины, и все же одну прокатили».

Уехав из России, Константин Александрович Вещилов, тем не менее, внимательно следит за творчеством советских художников, своих бывших однокашников, потому в одном из писем сообщает Федоту Васильевичу, что вчера в Париже на Всемирной художественной выставке зашел в отдел, где расположена советская живопись. Представлена она одной-единственной картиной Исаака Израилевича Бродского «Ворошилов на лыжной прогулке».

Далее, без каких-либо комментариев, Константин Александрович бесстрастно добавляет, что в зале советской живописи посетителей нет.

Почему же бесстрастно? Да потому, что в письмах он продолжает поддерживать отношения с Бродским, видимо, поведывает Исааку Израилевичу о том, что Сычкову давно за шестьдесят, а он, несмотря на огромную работоспособность, по-прежнему живет без средств к существованию и без надежной материальной защищенности.

Не исключено, что в тридцатые годы Сычков выжил, несмотря на переписку с эмигрантом из Парижа, благодаря этим вещиловским хлопотам. Во всяком случае, как только ректор Академии художеств Бродский приезжает в Саранск на открытие в Мордовии Союза художников, Федоту Васильевичу тут же присваивают звание Заслуженного деятеля искусств РСФСР и назначают пенсию в 500 рублей.

Сумма по тем временам немалая. Правда, потом ее урежут, но пока… Федот Васильевич обеспечен, а Константин Вещилов в Париже на седьмом небе от радости.

«Господь возблагодарил твою жизнь — за твой идеализм и твою любовь к русским детям, — пишет он в далекое Кочелаево. — Ты всю жизнь писал русских детей, прославлял русское крестьянство — и вот за это ты по достоинству вознагражден.

Имя твое навеки запишется в Историю искусств. Дай тебе бог здоровья и силы продолжать это дело и создать что-нибудь значительное, как ты это всегда хочешь и всегда к этому стремишься.

Заслуженный деятель искусств… Ого! Ай да Федот Васильевич! Вот отличился, так отличился. Горжусь тобой и всем про тебя рассказываю.

Я все здесь в Америке тычу в нос здешним русским художникам твоим триумфом. А их здесь много и с именами. У нас образовалось общество имени Репина: Сорин, Судейкин, Харитонов, Алексей Яковлев, Левит, Борис Шаляпин (сын)».

Да, Вещилов уже в Америке! Кризис вытолкнул-таки его из Парижа. Первый раз он оказался тут вроде бы из-за каприза жены: Марья приревновала Константина Александровича к хозяйке квартиры. Но, вероятно, давно и сам хотел увидеть эту страну, давно был извещен о ее неслыханных творческих просторах для художника.

«Милые и дорогие Федот Васильевич и Лидия Васильевна! — пишет радостно Вещилов в Россию. — Вот куда меня занесло. Я живу здесь уже семь месяцев. С ноября я живу в этой волшебной стране. Перед рождеством и в январе у меня была устроена выставка картин — я застал еще здесь немного хорошего времени, а потом все изменилось. С февраля Америка, так же как и Франция, охвачена кризисом! Под влиянием политических событий во всем мире — войны и прочее — остановили все дела.

Конечно, все ждали, что, может, весенний сезон принесет что-нибудь утешительное, но и он обманул все ожидания. И вот теперь 11 июня на пароходе отъезжаю домой в Париж.

Конечно, Америка поразила меня своей грандиозностью. Сам Нью-Йорк сразу дает впечатление, будто ты попал на грандиозное мусульманское кладбище. 100-этажные, тянущиеся к облакам дома напоминают могильные памятники, поставленные под гробами давно умерших колоссов-гигантов.

Когда ночью в бесчисленных оконцах замелькают огоньки, то кажется, будто в небе зажжены разноцветные лампады.

Что здесь привлекает и радует душу русского человека, так это множество ресторанов, где на серебряном никеле разложены 1000 всяких дымящихся закусок, какие только можно достать в мире. Что дает ощущение, будто это у нас в России до войны.

Как приеду в Париж, пришлю тебе краски. Бродвей, 73 стрит».

«На днях умер Лаховский Арнольд Борисович. Умер внезапно. Развилось малокровие. Жена без всяких средств, хоронили в складчину».

«Музеи здесь плохие, не то, что наш Эрмитаж Все с бору да с сосенки», — сообщает Константин Александрович в другом письме из Америки.

Да, эта страна хороша, но организация выставок в ней, аренда помещений, реклама, афиши — все за свой личный счет, которого у небогатого Вещилова практически нет.

Константин Александрович возвращается в Париж, к своей любимой Мане, но и оттуда летят не совсем веселые письма в Кочелаево:

«На одной выставке совсем не было пейзажей, будто природе был объявлен бойкот».

«С Салоном вышло печально, не приняли ни одной».

Несмотря на налаженные парижские связи, хорошую мастерскую, в которой газ, электричество, а также 6 стульев по цене 500 франков, кризис, разразившийся во всем мире, близость второй мировой войны, нужда, хватавшая за плечи уже каждого европейца, так больно ударили по русским художникам, что им опять выпала судьба искать лучшей доли. На всех континентах, во всех концах света.

Константин Александрович вместе с женой опять уезжает в Америку.

«В Салоне и в этом году не участвую, так как живу в далекой Америке, — извещает Вещилов Сычкова. — Много видим всего чудесного — сейчас пишу картину „Ниагарский водопад“, куда мы ездили 6 ноября — это далеко от Нью-Йорка, на границе Канады.

В комнате мне служит негр, а кофе подает негритянка. Одновременно с этим письмом шлю письмо и Исааку (Бродскому).

Поклонись всем в Кочелаеве и Наровчате — я уже тоже седоватый. Но пока держусь как мальчик. Научился пить коктэл и сода-виски. 28 мая 1936 года».

Это послание в Россию было последним. Хоть и держался Константин Александрович как мальчик, пил с удовольствием кока-колу, а кофе ему подавала негритянка, но многолетние метания по белому свету, падение спроса на картины во всех странах мира, полное отсутствие интереса к иностранным художникам, творческая затерянность сделали свое дело. Через полгода после приезда в страну, «где множество ресторанов, а на серебряном никеле 1000 всяких дымящихся закусок»… Константин Александрович опустил утром ноги с дивана и… умер. От апоплексического удара. Совсем так же, как и Арнольд Леонидович Лаховский, совершенно внезапно, также оставив жену без средств к существованию.

А Марье Васильевне эта страна и до смерти мужа не очень-то нравилась. «Американцы, по ее мнению, много пьют, в особенности женщины — перепьют любого мужика, по 17 стаканов водки, смешанной с другими винами». Познакомившись поближе с такой сложной страной, Константин Вещилов уходит в холодную бесконечность Вселенной. Чужбина измолотила, загасила, окончательно растерзала его.

Что осталось от Вещилова в эмиграции? Картины на случайные темы, разбросанные по музеям разных стран, будто по чужим перекресткам. В общем, не собранное в единое целое творчество, настолько не собранное, что судьба ни при жизни, ни после смерти его не смогла даровать художнику популярности, известности, большого имени.

А что осталось от художника на родине?

В запасниках Русского музея, когда-то именовавшегося музеем Александра III, находится картина Вещилова «Стенька Разин бросает за борт персидскую княжну», несколько зарисовок портретов Ленина и Троцкого, выполненных во время работы конгресса II Коминтерна, да множество иллюстраций его работ в дореволюционных российских журналах: «Живописное обозрение Санкт-Петербурга», «Огонек», «Родина», «Солнце России».

Одна из иллюстраций, опубликованная в журнале «Нива» за 1905 год, сохранилась в Наровчатском краеведческом музее. На ней — русский зимний пейзаж. В центре пейзажа — почерневший от времени ветхий двухэтажный дом, впереди него — несколько березок, позади — домашняя деревянная церковь. Строения огибает небольшая речка. От реки и домов убегает вдаль узкая, с проталинами, дорога. По этой уходящей к неведомой жизни дороге и должен нынче умчаться возок, запряженный парой сильных белых коней.

Но пока обшитый красной декоративной тканью возок стоит около дома, рядом с ним молчаливый провожатый, а вот владелец возка — богатый боярин в длиной, почти до полу, накидке, высокой боярской шапке о чем-то беседует с крестьянами.

Кто этот боярин? О чем говорит с местными людьми, и куда, в какую сторону умчит его через мгновенье судьба, неведомо.

Безжалостные ножницы какого-то бойкого ценителя искусства того времени выхватили из журнала лишь пейзаж да еще строчку с именем автора. А название картины кануло в прошлое. Видно только, что полотно очень сильное, впечатляющее, создано рукой крепкого художника, очень любящего исторические темы в России.

Приблизительно в это же время, в год окончания Петербургской академии художеств, Вещилов создал полотно «Иоанн Грозный после Казанских побед».

А на картине с возком… не похоже, что на полотне сам Иоанн. Может, это его посланец, везущий радостную весть о победе в Москву? Остается об этом лишь догадываться, ибо нет ни одного альбома, посвященного творчеству Константина Александровича.

Многочисленные полотна Вещилова разбросаны по многочисленным музеям мира. Впрочем, в запасниках художественных музеев Новосибирска, Омска, Севастополя, Перми, Одессы, Бердянска, Хабаровска, Астрахани, Омска, Куйбышева, Нижнего Новгорода находятся эскизы и наброски работ Вещилова, но в самих музеях за долгие годы эти работы эмигранта-художника не выставлялись.

Во-первых, под предлогом их якобы малой художественной ценности. Но, скорее, был и другой предлог, именуемый опасным для того времени словом: «невозвращенец». Предлог этот ухоронил от нас творчество еще одного ученика Репина, писавшего, страдавшего и умиравшего вдали от Родины. Хотя кажется, что покидал Вещилов Россию только ради нового пальто для Мани и прогулок в Булонском в лесу да около Ниагарского водопада, однако душа его не вылетала из России ни на одну минуту, он по-прежнему интересовался всем, что происходило в России.

Вот и хочется надеяться, что тот океан, который громадным пространством лег между Константином Вещиловым и родиной, не навсегда отделил его от нас. Не окончательно поглотил в свою бездну его творчество, не размыл и нашего страстного желания знать, как творил он, как обижала, обходила его в лучшем чужбина, да как из последних сил помогал он встать на крепкие творческие ноги своему другу.

— Не до песен в те военные годы стало и в России, — вспоминает Софья Никаноровна. — Гриша Золиков, что на картине у Федота Васильевича на жердочке сидит, рядом с ним на изгороди Таня Силкина, еще Поля Ющалкина на этом же полотне нарисована, в шубейке, лаптях и желтом платке, так вот Гриня ушел на фронт, и там его убило. Муж Поли Плешаковой — Василий Петрович, зенитчик Западно-Украинского фронта, погиб в 1942 году. В том же году пришла похоронка и в мой дом. Семен Никанорович Чижиков, мой муж, навсегда остался под Волховом. Потом о его подвигах в книге даже напишут.

Но это потом… Пока на руках у нее двое детей и… колхоз. Да, не удивляйтесь, в войну Софья Никаноровна была даже председателем колхоза. В колхозном правлении тогда остались лишь трое стариков: Матвей Андреевич Плешаков, Иван Павлович Ершов и Владимир Никитович Лысов. Владимир Никитович посмелее был, потому сказал:

— Вы, Софья Никаноровна, одна из женщин в деревне запрягать лошадь умеете и посмекалистее других, вот и берите колхозную печать.

— Что вы, — испугалась тогда она. — Ни в коем случае. Лучше пойду к речке да потону. Вдруг немцы придут и меня как председателя расстреляют?

— Не отпихивайтесь, Софья Никаноровна, — сказали старики, вздохнув. — Немцы немцами, когда это еще будет, скорее всего, не доберутся они до Кочелаева. Потому берите печать, класть ее на стол нельзя. Неуважительно это — на стол, а не в руки.

Поправила нынче скатерку хозяйка дома, и полился далее ее бесконечный монолог.

«В общем, взяла я печать и давай работать. Восемь лошадей в колхозе всего было, а обоз в город с хлебом каждый день отправить надо. Мы, бабы, мешки сами взвешивали, сами грузили и, пока зимний путь не рухнет, все хлебные запасы в район отвозили.

Но дело по зиме, оно легче. Труднее стало, когда начали готовиться к посевной. Теперь надо из города семена в колхоз перевезти. Опять мы, бабы, таскаем мешки, по полтора пуда каждая на себе наперевес, целых десять километров из Ковылкина в Кочелаево. Лошади от усталости падали, а мы и в распутицу не понимали, что такое усталь. Какая молодость во мне была, какая сила!

Помнится, из кормов для коровушек осталось к весне — лишь две клади сена, и те вот-вот уплывут по реке, вода к кладям уже подходит. Так мы, бабы, все, кто умел вожжи держать в руках, запрягли лошадей и сено таки вывезли. В опасной зоне лишь копешка небольшая осталась, так мы и ее на салазках выволокли.

Теперь мужиков в колхозе уйма, клади по реке плывут, телята голодные на ферме ревут, и хоть бы кто глазом моргнул, шевельнулся… И вообще, у мужиков с работой почему-то хуже выходит. У нас такой дядя Микиша ленноватый был, из бочки со льдом поил лошадей и простудил нам двух лучших коней. А поставили вместо него женщину, и все лучше пошло. Подлечили мы своих коней, подкормили, и тех, которые ходят в жатках, и тех, что в сеялках… Легче стало.

А там подростки с двадцать восьмого года подтянулись. Уже вроде как мужики ходили в обоз. Потом стали приходить раненые.

Уж какие они, мужики, израненные все… Хорошо помню Сергея Лысова: шапчонка в мороз набекрень, уши белые, одеть и в мороз не во что, с одной шинелишкой вернулся с фронта. Так я принесла из дома свой платок да мужика того, как дите, крест-накрест перевязала.

Недавно встретила в городе Лысова. Сергей Васильевич теперь по другую сторону от Ковылкина живет, уже на пенсии. Как встретила Лысова, так он мне поклон глубокий до земли отвесил, мол, помню, Никаноровна, твою благодать, как ты меня в сильный мороз обвязывала своими полушалками. Спасибушко, родная. Жаль, далеко от тебя теперь живу, а то огород пахал бы тебе каждый год с большим удовольствием.

С подростками, с малыми мальчишками, мы, бабы, работали до середины войны. Вернувшийся с фронта Семен Яковлевич Миронов, тоже раненый, и заменил меня.

После этого я только бригадиром была. Владения наши — вдоль Мокши семь километров. Туда пешком, оттуда пешком. Силу не под силу, а работаем. Жить неколе, если хочешь детям своим хлебца чистенького добыть. Потому насеем, уберем, намнем. Я даже копнителем на комбайне работала. Откидываешь, помню, вилами копешки весь день, да не абы как, а так, чтоб копны ложились супроть-насупроть.

И уж как трудилась, как старалась жить по совести, еще одно несчастье постучалось ко мне в дом. Первая моя девочка, что по восьмому году жизни была, во втором классе училась, вдруг умерла от менингита. В одночасье. В войну выжила, а тут… Мостика через речку в деревне не было, далеко обходить доченька не захотела, пошла по льду в оттепель, провалилась, в мокрых валеночках и сидела на уроке.

Я когда в школу прибежала, позвали меня, а она уже вся синяя, с черными пятнами по тельцу. И дрожит вся. Только и памяти от девчушки осталось, что на картине Сычкова.

Потом Маруся, дочка моя вторая, шести годков в школу пошла. Хорошо училась и сама потом педагогом стала.

Как жили после войны? Вообще в селе воровства тогда много было. Откуда-то в ночи наезжали грабители. По ульям, по погребам лазили. Коров в лапти обували и уводили.

Шабалы у нас как-то из избы вытащили, в луг увезли, под стог упрятали. Но по живности люди горевали больше. Как-то одна наша кочелаевская девчушка, тринадцати лет, по следу даже в Инсар пошла. А это как-никак тридцать километров.

На базаре нашла девчушка свою корову, воры уже даже покупателя нашли. И хоть дрожали у нее от страха руки и ноги, а смикитила, что вначале надо в милицию пойти прямо тут на базаре. Ох и радости было в селе, когда Катюшка с Зорькой домой вернулась! Хоть истерла ноги в кровь, а коровушку в дом вернула.

Сейчас все беды валят на Сталина, мол, много сажал. А вот таких добычливых и сажал. Кто же Катюшку и ее семью защитит? А государство на что? Миловать надо было, что ли, за воровство?

Как жили Сычковы в годы войны? Как и мы. Федот Васильевич лапти тогда носил, колодки из осины в плохую погоду к ним привязывал, лыками подковыривал. Телку у них из погреба ночью уволокли.

Той зимой сидели они только на картошке. Но рисовал Федот Васильевич по-прежнему много.

Помню, обсуждали мы с ним в те годы многое.

— Федот Васильевич, — говорю ему как-то, — гляньте, какая некрасивая по деревне пошла.

— Зато улыбка у нее какая! — отвечает он. — Вот эта, да… но унылая, ее только на иконы писать.

Еще как-то спрашиваю, кто из его друзей был лучшим художником, Вещилов или Горюшкин-Сорокопудов из Пензы?

— Каждый хорош по-своему, Соненька… Каждый пригож… но по-своему.

Как всегда, хорошим другом была ему Лидия Васильевна. Она готовить никому не доверяла, сама готовила, и очень вкусно. Семейные деньги были у нее в руках, и счет им в доме вели строгий. Ежели просили мы в долг, в назначенный день и отдай. Припаздываешь с отдачей, приди и скажи об этом.

— Поленьке Плешаковой продли, обязательно продли, — заступался иногда Федот Васильевич. — И Соню не обидь, она наше просо нынче молотила… да и живет негоже.

И еще Лидия Васильевна не давала Федоту Васильевичу много пить и много говорить, особенно при городских гостях, которые после войны начали к нам в деревню наезжать: из Москвы, Саранска, Пензы. В общем, несмотря на жизнь в деревне, Сычков от больших художественных кругов оторван не был. Ему писали, он в ответ писал, и уже другое поколение деревенских детишек носило его письма на почту.

— Что было в тех письмах? Неведомо. Скорее всего, про горести… Много их Федоту Васильевичу и после войны выпало».

Ловкая на работу, чуткий и проницательный человек, Софья Никаноровна Чижикова, в девичестве Рябова, сама народный кочелаевский самородок, с отличной памятью на события ближние и давние, всю свою жизнь неплохо знала, понимала и чувствовала художника.

Те несколько писем Федота Васильевича, что сохранились в архивах, о том и говорят.

Мало и редко писал Федот Васильевич, стыдился своего почерка, того, что не мог складно излагать свои мысли, но другу своему, художнику Ефиму Михайловичу Чепцову, в 1948–1949 годах писал о том, что на душе, очень искренне.

«Милый Ефим Михайлович! С Новым 1948 годом!!!

Вот и новый год, в котором начинаем жить. Что-то он даст нам? Вероятно, долго будем вспоминать конец старого года с его разными переживаниями, радостями и горем. Неприятности многим принес он своей денежной реформой.

От этой реформы, конечно, подавляющие массы народа только выиграли, они радуются, а вот я явился жертвой этой реформы.

В старом году я случайно заработал до ста тысяч рублей. Третью часть успел прожить, остальные берег, как говорится, в кубышке, отчего чувствовал себя недурно и радовался, что на первый случай себя обеспечил.

Но вот неожиданная реформа. Я не верил никому, что так случится, а вот случилось, для меня более чем неприятное.

Вам известно, что я был в Хосте, затем в Москве 10 дней, как вдруг объявили о денежной реформе. Лишь прослушав по радио постановление правительства, я понял, что это за реформа, и постарался поскорее выехать из Москвы к себе в деревню, но было поздно. Получил за 60 тысяч рублей 6 тысяч рублей и был почти доволен, а то и вовсе бы ничего не получил.

Будучи в Москве, мы с Лидой были на Всесоюзной выставке, в Третьяковской галерее и в Музее имени Пушкина, где видели Вашу картину „На работу“.

Мне очень понравилась она, написана безо всяких хитростей, просто, спокойно. Но рядом с нею висит громадная картина Пластова „Базар“.

Это ужас. Сразу ничего не поймешь. Пестрота. Надо долго смотреть, чтобы понять отдельные части картины. Кричащие пятна, и все напоказ. Нет, она мне не понравилась. Для чего такие картины писать, хотя так много в ней трудов.

А там его же эта… „На выборы“… другое дело, очень понравилась. Только голова лошади на переднем плане убивает. Но он, очевидно, это сделал для пятна.

На выставке есть очень много интересных вещей, но вот гигантская по размерам скульптура Коненкова — громадная фигура вызолоченная — очень не понравилась. К чему это? Ведь никого этим не удивить. Освобожденный от цепей человек… Эко, подумаешь, новость.

Моя картина оказалась в третьем филиале выставки, это в музее западного искусства. Я туда заходил, но меня не пустили, сказали, что еще оформление выставки не закончено, но моя картина была уже повешена. Так я сам-то и не видел той выставки, на другой день выехал из Москвы. 19 января 1848 года».

«Дорогой и многоуважаемый Ефим Михайлович! — пишет Сычков в другом письме. — Давно-давно уже получил Ваше милое письмо. Прочитал его, и стало легче. Да и на самом деле, что же, если и случилось — грянул гром — дом сгорел. Главное, сам остался жив, и, слава Богу. Главное, сам остался, а не умертвили. И хотя жизнь уже прожита, а все-таки еще охота пожить. Если здраво рассудить, жизнь на земле так прекрасна, несмотря на окружающих тебя хищников.

Жизнь художника в полном смысле есть самое интересное из всех занятий. Где-то я вычитал это, кажется, перевод с немецкого, забыл автора. Но в одном из его рассказов есть фраза: живопись — есть такое искусство, которое царством венчает все прекрасное… (Из книги „Ангел смерти“).

Ничего… Со мной не в первый раз случилось это. Я уже третий раз при Советской власти сделался жертвой своих сбережений. Я уже привык к этому и не плачу, а, наоборот, улыбаюсь и еще хочу жить да понемногу наслаждаться любимым делом — живописью.

Да, как ни говори, а уже чувствуется старость. А не хочется быть старым. Как говорят, художники не могут стареть, их работы должны быть всегда молоды и интересны.

Вы, судя по Вашему письму, до конца дней теперь можете жить в сердце нашей Родины, в Москве, а говорите, что Вам все надоело, мечтаете уехать в деревню и завидуете мне, что я в ней живу почти безвыездно.

Бывает, что и богатым надоедает быть. И до революции богачи не знали, куда и как тратить свои громадные капиталы. Все приедается и надоедает, от безделья появляется скука.

Но в деревне много есть дела для художника, для его творчества. Так много хочется сделать, чтобы порадовать себя и других. К сожалению, уже на все не хватает ни сил, ни времени. Как обидна эта старость! Как она мешает художникам, другим деятелям искусства и науки создавать любимое и прекрасное.

Ну, довольно болтать. А вот о деле следует с Вами поговорить. Как там в Москве идет у художников жизнь? Лучше стала или хуже? Покупают ли картины? И что нового вводят для художников?

Известно теперь и мне: картины следует писать близкие к тематике, которую высказали Ленин и Сталин. Ну, что же, пусть молодежь, новые советские художники пишут о том, что им близко, а мы устарели… Нам по привычке дорого старое, мы не забываем темы о жизнетрепещущем прошлом.

Милый Ефим Михайлович! Приятно мне писать и делиться с Вами, как с художником, который меня понимает, радостью жизни и горем.

Желаем Вам от всего сердца, искренне здоровья и лучшей жизни, я и Лида Сычковы.

P. S. Очень желал бы получить от Вас новости, узнать о Ваших идеях. 25 ноября 1948 года».

«Дорогой Ефим Михайлович!

Ну, как теперь в Москве с картинами? Небось, по случаю реформы денег, когда рубль стал дороже и все подешевело, возможно, и картины снизили цены против прежних?

Вот я в деревне уже живу полтора месяца. Ютюсь в маленькой комнатке и здесь же работаю. А в мастерской, хоть она и есть у меня, невозможно из-за отсутствия дров.

Живу неважно. Дрова здесь — главное. Зимой мне их только обещают, но не везут, хотя я своему районному клубу дал хороший большой портрет товарища Сталина. Написан на 2-метровом холсте больше натуральной величины, да здесь в деревне живопись плохо ценят — за это мне даже обещанные дрова не везут.

Так вот в одной маленькой недотопленной комнате я ухитряюсь и работать, хотя в ней холодно, руки зябнут. Так незавидно я теперь после реформы живу.

Лишних денег нет. Ну, я не плачу. Как-нибудь проживем, лишь бы глаза немного видели. Надеюсь, еще заработаю себе на жизнь. Жить-то, конечно, теперь немного осталось, да, брат, немного. Жизнь у нас с Вами, как говорится, на кончике.

Если найдете времечко написать мне несколько строчек, буду Вам очень благодарен. За тем шлю Вам сердечный привет и лучшие пожелания в этом новом году.

Мой адрес: Мордовская АССР, Майданский район, село Кочелаево. 7 января 1949 года.

…Кстати, хотел написать Вам о том, что в Москве в январе месяце 1949 года будет художественная выставка периферийных художников, на которую приглашен и наш Союз советских художников Мордовии, который послал несколько картин, отобранных для жюри в Москву.

Если Вам представится возможность побывать на этой выставке, прошу узнать, есть ли на ней картины художников МАССР и как они выглядят по сравнению с другими из союзных республик.

Еще желаем главного: здоровья и хорошего настроения».

P.S. «Дорогой Ефим Михайлович! Добавляю к написанному еще одно: очень желательно бы мне знать… Там в Москве, около Третьяковской галереи, было раньше учреждение „Приют для престарелых художников“, а теперь я не знаю, как при Советской власти? Существует ли? Если еще существует такое учреждение, то мне очень хотелось бы узнать, кого туда приглашают? Думается, особенно выдающихся. Получивших признание за свою деятельность еще при жизни. Так я частенько вспоминаю об этом приюте: вот кабы можно мне туда. Хорошо бы там дожить до конца, да еще с Лидой. Вот о чем теперь я и Лида думаем. Мы: я и Лида — теперь чувствуем себя беспомощными, не в состоянии иметь у себя прислугу, а сами стали бессильны. Ведь мне вот 2 марта 1949 года стукнет 79 годик, каково? А Лиде — 67 лет.

Жизнь прожита!

Так вот наша с Лидой к Вам большая просьба: не узнаете ли от кого-нибудь об этом приюте художников? Авось, возможно, и мне туда дорога будет?

Прошу Вас, узнайте и сообщите мне об этом».

Федот Васильевич, которому уже стукнуло 79 лет, и ждет его вроде нынче лишь дом престарелых, вдруг теряет друга Чепцова. Хотя Ефим Михайлович значительно моложе его. В сознании Сычкова Чепцов еще крепкий человек, с большими связями, член многих художественных советов, в прошлом сам заведующий кафедрой живописи в Ленинградской академии художеств.

И вот теперь друга нет, а этих художников связывало многое. Годы учебы в Академии, мастерская Репина, выпестовавшая чуть ли не всех живописцев, вошедших в пору творческой зрелости уже после революции.

Скорее всего, Ефим Михайлович Чепцов знал и Вещилова, вероятно, даже встречался с ним в Питере или за границей, ибо с 1912 по 1914 год, как пенсионер Академии художеств, тоже учился и жил в Италии.

В общем, Ефиму Михайловичу и Федоту Васильевичу было что вспоминать, о чем рассуждать. Тем более что оба из крестьянских семей, оба пережили тяжкие для России времена, потому, судя по переписке, были друг с другом искренними, делились всем.

Но 8 января 1950 года Москва похоронила Чепцова, к тому времени тоже заслуженного деятеля искусств РСФСР, автора художественных полотен «У доктора», «Заседание сельячейки», «Последние известия с фронта», «Выезд на работу».

В лице Чепцова Федот Васильевич теряет многое: опору, ориентиры, надежды. Надежды на то, что кто-то из верных друзей в труднейшие минуты бессильной старости не даст погибнуть твоим полотнам.

Жизнь Сычкова была бесконечно трудной, но не была бесконечно трагичной. Отняв одного друга, она уже подарила ему другого. С Ниной Петровной Петровичевой Федот Васильевич познакомился в Хосте, в том самом санатории, где в последний раз видел Чепцова живым.

Молодая художница, дочь пейзажиста Петра Ивановича Петровичева, ученика Левитана, выросла в Москве, в Настасьинском переулке. Мастерская ее отца всегда была обвешана картинами с видами монастырей, Ростовского Кремля, многочисленными видами Шереметевского дворца в Кусково. А сколько пейзажей! И на всех — неяркая, прекрасная российская сторона.

Нина Петровна в своем творчестве тоже увлекалась пейзажами и к моменту встречи с Сычковым уже много ездила по стране: была в Дзинтари под Ригой. Потом — Слюдянка на Байкале, Иркутск, Тамбов, Липецк. В дальнейшем ее картину «Кремль. Юбилейный вечер» приобретет Третьяковская картинная галерея. Не обойдут вниманием ее полотна и другие музеи страны, те пейзажи, на которых нарисован и голубой март в диковинных уголках Москвы, и золотая осень, заснеженные бульвары столицы.

А тогда в Хосте Нина Петровна, участница пока лишь первых своих выставок, совсем молоденькая, в голубом крепдешиновом платье, восторженная, со своими размышлениями о жизни, а главное, об искусстве, со своим глубоким пониманием русской природы, очень пришлась по душе стареющему художнику.

«Милая Нина Петровна! — пишет Федот Васильевич новой знакомой. — Жалею, что не мог увидеть в Хосте Ваших работ. Чепцов сказал, что Вы хорошо работаете.

Да, кстати, о Чепцове. Вы в Москве раньше меня узнали о его смерти. Как жаль его. Он ведь еще не так стар и мог бы жить еще десяток и более лет.

Последнее его письмо я получил 17 декабря 1949 года. Оно не было ответом на мое письмо. Писал он сам, и так трогательно. Например, почему долго ему не пишу. И чтобы я не думал, что он забывает обо мне, а вспоминает меня каждый день, ему одиноко, хочет поскорее увидеться, просит, чтобы я писал даже о своей сахарной болезни, которая, кстати, последнее время донимает еще больше.

Он завидовал мне, что я мирно живу в тихой деревне, что ему так надоело в Москве, где от сутолоки жизни напряжены все нервы. Хотелось бы ему тоже уехать в свою деревню, где у него хороший дом. Хотелось бы и ему прожить последние годы жизни в деревне, чтобы сидеть у окошечка, смотреть на природу и пить чай.

Он давно мог это осуществить, потому что не раз говорил мне, что обеспечен и ему хватит средств и без работы.

Так вот, Нина Петровна, я не ожидал такого конца жизни Чепцова.

При сем еще вспомнил слова Ефима Михайловича Чепцова о том, что он знает о моей переписке с одной молоденькой барышней-художницей, дочерью известного передвижника. Меня это сообщение немало удивило, но и немало польстило. Я горжусь вниманием этой молоденькой хорошенькой барышни да еще талантливой художницы.

О себе теперь могу сказать, что я был занят, торопился закончить картину „Встреча“, которую обещал дать на предстоящую у нас в Мордовии юбилейную выставку к 20-летию образования Мордовской автономной республики.

Выставка на этот раз удалась. Ее разрешили в очень почетном месте, в фойе Дома Советов. Было около 150 полотен.

Конечно, строго критиковали эту выставку, но 2–3 молодых художника могут кое-что сделать. Я среди них был, конечно, авторитетом. Вы только вообразите, у меня за спиной 60-летие моей художественной деятельности. За это время я немало сделал для искусства. 4 раза участвовал за границей на международных выставках в Париже, Риме, Америке, Вене. Мои картины в музеях и частных собраниях почти всех иностранных государств, не говоря уже о крупных городах нашей страны.

Прости меня, милая Нина Петровна, за лишнюю болтовню о себе. В данный момент я болен. Побыл у себя в бане. Вышел плохо одетым и задержался на половину минуты около своей любимой козочки. Она всегда подает мне свою лапочку при встрече. Но за эту половину минуты я успел простудиться. Кашляю почти беспрерывно.

Надеюсь скоро поправиться, и тогда снова за дело. Ведь я очень люблю свое дело, это началось еще с детства, когда мне от роду было 5–6 лет…

Истинные художники — самые счастливые люди на земле, потому что где бы они ни были, в красивой местности или в не очень красивой, ведь найдется достойный картины уголок природы. Этюд зависит не от красоты местности, а от самого художника, от того, как он изобразит.

Возьмем для сравнения картину Левитана. Посмотришь на нее, и кажется, что ничего в картине нет, лишь равнина и утоптанная пешеходная дорога, да земля и небо. Вроде никакой композиции, все так просто, нет кричащих красок, нет контрастов, лишнего ничего нельзя прибавить.

Но всмотришься в пейзаж и забываешь о том, что это краски. Всмотришься и почувствуешь, что таких, похожих на эту, дорог я видел много и много ходил по ним.

Живая природа, и только! Какие живые дали! И так где-то у горизонта чуть туманится синева и почти сливается на горизонте с чуть заметными разных тонов облаками.

Сколько в этот пейзаж вложено любви и настроения. Чувствуется, художник вложил в эту картину часть своей жизни. Вот у кого следует учиться!

Да я сам так же поработал, с таким же настроением, а на деле все не то бывает. Вместо настроения — расстройство. К сожалению, мы в жизни так слабы и неустойчивы. Каждый пустяк раздражает. Я и многие художники хотим разрешать сложные задачи в изоискусстве и спотыкаемся, не доведя их до конца.

В общем, скоро желанная весна, а с нею новая жизнь и творчество.

Я и Лида шлем Вам свои сердечные и лучшие пожелания, а главное, здоровья».

«Живу теперь в городе, а не в селе, — пишет Федот Васильевич в следующем письме, — где был свободнее, а теперь черт знает что, не то что занят, а редкий день, чтобы кто-нибудь не заходил ко мне и не отнимал времени. Немало любителей изоискусства приходит ко мне, художники, писатели, просто из начальников. Интересуются моими картинами, отказывать в посещении неудобно. Квартира у меня — особняк из 4-х комнат, есть дворик с разными пристройками и небольшой огород.

Сижу больше дома и кое-что пишу для жителей города. Почти у всех на дворе и огородах цветы. Соседи приносят прекрасные букеты, я их переносил на холсты. Я очень люблю писать от нечего делать цветы и написал пять этюдов цветов весенних, летних, осенних.

Начал новую картину, жанр из колхозной жизни, пока она еще в контуре, размеры 2x1,5 метра, уже всем нравится. Понятно, буду продолжать над нею работать. Надеюсь написать ее к 40-летию Октября — если буду здоров.

Очень мечтаю увидеться с вами. Только где? Я затрудняюсь теперь приехать в Москву Хорошо бы в Саранске. Каким счастливым я был бы. Ко мне вернулись бы здоровье и молодость в работе, счастье. Вот какие у меня мечты день и ночь.

Все у меня, кажется, есть в жизни. Кроме любви. Я очень люблю женщин. Но они меня почему-то не любят. Так и прожил я свою несчастную без любви жизнь. Одно у меня никто не может отнять, это изобразительное искусство, которым я живу и дышу.

Милая Нина! Пишите мне еще. Я так люблю Вас и Ваши письма. Перечитываю их не раз. Я был бы счастлив, если бы мы чаще виделись, наслаждались бы беседами о любви да искусстве. Лучшего я в жизни и не хотел бы. Целую Вас много раз как товарищ. Цветите и наслаждайтесь вечной молодостью искусства и всем тем, о чем Вы мечтаете.

Вы, как художник, близки и понятны нам со своей жизнью, со всеми радостями в творчестве и переживаемыми в нем трудностями».

Нина Петровна, несмотря на свою большую занятость: создание этюдов, картин, оформление их в рамки и подрамники (быт ведь ее никогда не был устроен), несмотря на долгие нервные ожидания в коридорах Союза художников и Художественного фонда, в стенах которых на многочасовых художественных советах решалась участь ее работ, — все же находила время написать стареющему художнику Сычкову, поддержать его, хоть как-то улучшить ему настроение.

«Я пишу Саранский мотив, пейзаж, которым мы с вами, Федот Васильевич, любовались в парке, — сообщает Нина Петровна своему другу. — Правда, он чуть изменен у меня на полотне, в основном, шире речушка.

Приехала я из Пестова. Как там было хорошо! Дом отдыха расположен на самом берегу канала, такая масса воды, что временами напоминает море, особенно когда ходят волны и дали тают, сливаясь с облаками.

Рядом лес — чудесный — березовый и еловый, сухой, душистый, полный грибов и ягод.

Вы в своем письме, Федот Васильевич, жалеете, что не были на фестивале.

Конечно, праздник в Москве чувствовался во всем. Все, кто мог ходить, в этот день были на улицах. На машинах ехали гости, одетые в национальные костюмы, радостные и возбужденные, кричали слова приветствия, посылали воздушные поцелуи, пели песни.

Представители почти всех стран мира, со всего земного шара, разные цветом кожи, в самых разнообразных красочных одеяниях, ликующие и возбужденные, проезжали по московским улицам.

Прекрасные танцы, песни, пантомимы и сценки исполнялись талантливой молодежью.

Почти все концерты оканчивались пением всех присутствующих гимна молодежи. Из зала на сцену летели букеты прекрасных цветов, а потом эти же цветы летели обратно в зал. Как огромные хлопья, мелькали эти пестрые букеты в воздухе, пока не закрывался занавес.

Очень интересна была всемирная молодежная выставка. На ней много хороших вещей, по-настоящему художественных и оригинальных по замыслу и исполнению.

Молодцы китайские художники. Очень у них сильные работы, как живописные, так и графические.

Как продвигается ваша работа, Федот Васильевич? Ведь скоро кончатся теплые солнечные дни».

Многие письма Нины Петровны Петровичевой рассказывают Федору Васильевичу о новостях столичной культурной жизни того времени.

«Ваши вещи, Федот Васильевич, еще не продали, не думайте, что это только у Вас. Сейчас все переживают подобное, а москвичам еще хуже, чем тем, кто живет в провинции. У нас ведь так много художников. Принимают же вещи стандартные, размером 50x70,60x40, от 75 до 125 г рублей за штуку.

Многие вынуждены сдавать эти работы, особенно многосемейные. Чепцов преподает в педагогическом институте, ведет аспирантов по классу живописи».

«Не собираетесь ли подавать эскиз для участия на Всесоюзной выставке 1950 года?

Сейчас на Большом Совете просматривают (эскизы) и дают заказы. Темы: „30-летие Советской власти“, „70 лет рождения Сталина“ и „25 лет без Ленина по ленинскому пути“.

Все это время вспоминала, как я проводила у вас время. Вспоминала вашу мастерскую, и вид из окна и ваш садик, и вашу поездку на Суру. Помните, мы тогда изнывали от жары.

Как хочется целиком отдаться жизни в искусстве, быть ближе к природе и передавать ее тоньше и правдивее.

Сейчас занята эскизом к выставке. Мотив у меня весенний. На переднем плане цветущие деревья, молодые посадки, вдали река. Второй план залит лучами вечернего солнца, все в золотисто-розовых тонах, яблоки тоже освещены.

Работать хочется.

Была недавно на выставке Цейлона. Очень мне понравилась.

Я очень жалею, Федот Васильевич, жалею, что вы так и не согласились попасть к врачу, которого я рекомендовала. Ведь мне так хотелось сделать вам облегчение, которое он, несомненно, бы вам дал».

«Милый Федот Васильевич!

…Сейчас приостановили прием от двух Советов. Якобы завалены они картинами и принимать не хотят. А ведь у художников вся надежда, что к праздникам продажа картин на выставках будет.

Пока что после съезда особых изменений нет, а вот цены на краски прибавили, это для всех — удар. Не знаю, удастся ли, но художники хотят хлопотать, чтобы для нас были спецларьки со скидкой.

А на улице так стало хорошо, так и тянет в лес, в поле, ближе к природе. Все думаю, когда я к вам выберусь.

Если я к вам приеду, что надо привезти из продуктов? Наверное, сахар, в основном. И все, что надо остальное, пишите, я заранее все куплю.

На моем полотне пропадает звонкость в цвете.

Была с Виктором Дмитриевичем на выставке французских репродукций. Смотришь на эти работы и забываешь, что это напечатанное фото.

Особенно хороши вещи, которыми восхищаешься не только как прекрасно выполненными репродукциями, а как живописными работами мастеров: Клода Моне, Эдуарда Мане, Сислея, Коро.

Я там много работаю, так устаю, что временами думаю, как бы у меня не было разрыва сердца от переутомления.

К Совету пришлось много работать, но пока еще картину не сдала, опять чернеет холст. Я почти каждую неделю переписывала всю работу заново».

«…Я с самой весны болею, и очень тяжело, — пишет о себе Нина Петровна в следующем письме. — Дело доходило до того, что меня с улицы увозили на „скорой помощи“ и домой вызывали „скорую“. Все это от переутомления, недоедания и нервной атмосферы нашей жизни.

Что вы, Федот Васильевич, сейчас пишете, над чем работаете? Поздравляю вас с наградой. Это очень приятно. С каким наслаждением мы с вами пописали бы!

Вот если буду здорова на будущий год и если Вы не будете против, с удовольствием навещу вас. Я очень рада за вашу продажу картин.

Несколько дней, как стоит солнечная погода. Небо такое прозрачное, легкое, кажется, на улице так хорошо. Как процветает Ваше подсобное хозяйство: огород, сад?»

«Жизнь в городе только изматывает человека, иссушает его душу и раньше времени старит. Вы гораздо чище и моложе душой, чем многие наши молодые художники, дельцы, кишащие в столице.

Я помню ваш восторг и настоящий трепет чувств художника, которые вызывала в вас природа, когда мы с вами были в Хосте. И я уверена, что у вас опять появятся и бодрость, и энергия для любимого творчества.

Просто вымыла душу, прочитав Ваше письмо. Федот Васильевич, я вот завидую вам, вашей жизни в искусстве».

Переписка двух художников была многолетней, активной; бесполезно ставить под письмами даты, важно выстроить их по смыслу, ассоциациям, ощущениям, что испытывали, несмотря на огромную разницу в возрасте, эти два внимательных друг к другу человека.

Им, живущим в разных точках страны, почти всегда было трудно, но их письма говорят о главном: это люди огромной духовности, высокой профессиональной культуры, люди романтичной мечты.

«Барышня-художница! — пишет Федот Васильевич в Москву. — Чувствую себя слабым, без энергии. Долго стоять не могу. Отек ног.

Во дворе и мастерской столько радостного света, тепла, только бы и запечатлевать эти очаровательные впечатления на холсте. Еще надеюсь я на восстановление здоровья и надеюсь, что буду еще наслаждаться любимой мною живописью. Надоело сидеть дома».

«Несмотря на мои годы, я люблю молодость и живу мечтами моей молодости. Я до сего времени изображаю детей и девушек с их улыбками. Это приносит мне самое любимое наслаждение. Пусть меня осуждают за это и художники, и критики, и политики, пусть я считаюсь отсталым.

Я люблю изоискусство, предан ему с детства на всю жизнь и не могут идти по другому пути. Чувствую, что уже недолго придется мне наслаждаться жизнью и любимым искусством».

«Я был удивлен необыкновенной красотой пейзажа.

Эта деревня утопает в садах, старые липы, ивы… Старые избушки лепятся (друг к другу) среди деревьев, и люди, колхозники, живут еще по-старому. Я был в восторге от красоты живописной природы.

Раньше, года 3–4 тому назад, я мечтал о своей выставке в Москве.

Теперь вышло так, что мне разрешена выставка в Москве. Я подумал и не решаюсь ее делать, потому что на этой выставке меня, наверное, осудят за то, что я за эти 33 года Советской власти так мало написал на тему Советского человека».

«Милая Нина Петровна! Ваше письмо, которое я получил 24 января, очень успокоило меня известием о том, что эта неприятная напряженность жизни скоро пройдет, и снова художник будет жить той прекрасной жизнью, в которой будет заниматься творчеством свободным, а не принудительным.

Вы-то молодая, у вас-то все возможности на близкую счастливую жизнь.

О себе я этого не могу сказать. Я уже не надеюсь на лучшее будущее. Я прожил. Уже кончается моя жизнь с ея творческим делом. А жизнь так прекрасна, еще бы не прочь пожить хоть лет пяток! Несмотря на все переживаемые трудности.

Несмотря на трудно переживаемое время, я все еще работаю. Потихоньку, не спеша, пишу свои любимые сюжеты из деревенской жизни. Пишу то, что мне хочется и нравится, свободно, без заказов. А что из этого выйдет потом, не знаю.

Всю свою жизнь я посвятил делу живописи, нигде и никогда не служил, а средства добывал чистым искусством, живописью. Поэтому приятно было работать.

Мой вам искренний привет и лучшие пожелания».

— Я часто думала, — спустя много лет рассказывала мне, автору этого очерка, Нина Петровна Петровичева, — почему полотна Сычкова так нравятся посетителям картинных галерей? Притом многим посетителям. Из простых людей, интеллигентов…

«Да, у Сычкова великолепный рисунок, да, это школа Репина, — размышляла Нина Петровна, — очень помогло ему посещение многих музеев Европы, площадей Рима, Венеции, Парижа с их непревзойденными шедеврами архитектуры. Но все перечисленное — в багаже у многих художников. Однако от всех ли их полотен исходит такое тепло и добро? А мягкая ласковость лиц, а сияние глаз, необыкновенная чистота характеров?

Господи, потом сообразила я, да ведь это натура! Сычкову повезло. Он понял, увидел высокую интеллигентность простого русского деревенского человека, понял, как тот открыт миру, очень хочет жить, радоваться, любить… Любить лес, подсолнушки, свою речку, соседей… Он постиг огромную духовную наработанность в культуре многих поколений деревенских людей. С первого момента для многих незаметную. Но не для тех, кто с этими людьми общается много лет.

Я была в Кочелаеве, видела натурщиц Сычкова, уже постаревших, усталых, многое к тому времени потерявших, но душою таких же светлых и чистых, как прежде.

Одна Софья Рябова, в замужестве Чижикова, что стоит! Какова ее память, трудолюбие… А как хороша в слове!».

И последние годы жизни Федота Васильевича неплохо помнит его бывшая натурщица Соня Чижикова:

«Как же не хотел Федот Васильевич навсегда уезжать из Кочелаева, — вспоминает она. — Как откладывал отъезд, хотя в Саранске Союз художников ему отличную квартиру выделил.

Сами подумайте, легко ли покидать тех, с кем жизнь проведена? Почитай, каждый день виделся он со мной. Много помогала Сычковым по дому Поля Плешакова, та, что мордовочкой написана на его картине „Урожай“. Большая была картина, сложная, ее наш сосед целое лето писал. А дочки Поли уже на картине „Возвращение с фронта“.

Помню, до чего же хороша была другая наша Поля, Ющалкина. Но как трудно шла ее жизнь. Уехала из Кочелаева, думала, лучшую долю найдет. В Москве на стройке работала, но жилье ей, одиночке, почему-то не дали. Выбралась потом она из столицы, сама себе ручками белыми избушку слепила и, бедняга, — по торфам до войны и по торфам после войны. Без электричества теперь в этой избушке век доживает.

Не любит Поля электричества. А как телевизор у соседей поглядит, особенно про войну, плачет неудержимо, совсем нервов нет у человека. Да и откуда им быть? Замуж так и не выходила, мужики наши на войне остались навсегда. Только на государство Поля работала. Всю жизнь налог за бездетность, в год по 150 рублей, платила. Потом сельхозналог — 200 рублей вынь да положь. И еще мяса 40 килограммов обязательно сдай. А ручки одни в избе, только бабьи.

Почему не родила без мужа? Не знаю. Я бы не побоялась родить, война ведь, где мужика найдешь? Зато старость у меня нынче с дочкой и внучкой. А Поля по сей день одна. Вот какая жизнь безрадостная ей выпала. Сама она ее во многом такую сморозила.

А какая чудная, краснощекая, ядреная Поля Ющалкина на картине Сычкова — „Катание с гор“! И на той, где с Татьяной Ушанчиковой в подсолнушках стоит! Походку, наклон головы, гордость — все в Поле Федот Васильевич уловил.

Конечно, под конец и самим Сычковым тяжело было в Кочелаеве. Он слепой был, хлеб даже рукой на столе искал. Потом операцию сделали, и уже спокойно Федот Васильевич до конца дней работал, хотя и в двух очках: одни с белой оправой, другие — с зеленой.

Навещали мы, разумеется, Сычковых в Саранске. Маруся Фоменкова частенько с колхозной машиной передавала им молоко. И непременно от одной коровы. Это особый знак деревенского уважения к людям. Передавал бидончик с молоком наш колхозный шофер, зять Скворцовых, хороший парень, добрый, уважительный…

Видела я Федота Васильевича и перед последним путем. Приехала к ним, Лидия Васильевна вначале в глазок глянула, потом в дом пустила, приготовила кофе с натуральным молоком и тут же — в слезы.

— Соня, плохо нам тут одним, переезжай, лапушка, к нам. Мы помрем, тебе квартира останется.

Я отказалась. У меня же дочка, работа. И Поля Плешакова отказалась. И Маруся Фоменкова. Мы у чужих отродясь не живали, как можно?

В эту пору Сычковы уже хорошо жили, деньги за картины имели немалые. У Лидии Васильевны дорогая посуда была, скатерти изысканные немецкие, шали редкие. Вроде еще с тех времен, когда им Вещилов помогал.

Выпили мы виноградненького в тот день, и Федот Васильевич с Лидией Васильевной говорят мне: хотим, чтобы похоронили нас обоих в Кочелаеве, в том саду, около тех яблонь и рябин, где мы частенько чай пили, а Федот Васильевич в это время на холсте писал.

Мечтали еще оба, чтоб в том саду им склеп сделали, мол, как это делали прежде. Но…

В Кочелаево под родные яблони Сычковы уже не вернулись. Федота Васильевича похоронили в Саранске. Поплакали мы, его бывшие соседи, от этого известия очень, через некоторое время настал черед Лидии Васильевны.

А уж с ее похоронами совсем печально вышло. Упала Лидия Васильевна в коридоре, не дойдя до телефона, чтобы вызвать „скорую“. Тут пришла домработница, она приходящей была, и вызвала врачей. Те сразу же спросили, с кем живет Лидия Васильевна? Узнав, что одна, попросили женщину удалиться и прийти через два часа.

Через два часа домработницу в квартиру не пустили. Лидию Васильевну, уже скончавшуюся, увезли в морг, дом опечатали. А когда распечатали, домашняя работница взяла все необходимое для похорон. Мы, кочелаевские, даже на похороны не успели. Жаль, как жаль, что не попрощались. А вещи их в театры и музеи особая комиссия отправила. Все по описи.

Но вот недавно опять с Федотом Васильевичем я встретилась. Вышла книга о нем. Репродукции в ней хорошие. Несколько портретов Лидии Васильевны, мой портрет „Плясунья Соня“. И Катю Агафонкину молоденькую встретила, Таню Силкину и Петра Ющалкина… Все мы тут молодые да живые! Вот чудо…

Книга очень обрадовала, но и огорчила. В ней написано, что за всю свою трудолюбивую жизнь Сычков оставил около трехсот полотен.

Какое там… Мы в соседях сорок лет жили, я почти каждую его работу видела. Считаю, было их около двух тысяч. Куда делись?

Было как-то, служили наши кочелаевские парни в ГДР и уже перед отъездом на родину попали в Дрезденскую галерею. Видят: вроде как на трех картинах наша Мокша. Наклонились, чтобы подпись прочитать, и ахнули: так это пейзажи Сычкова! Вон аж где… Даже чужеземцы нашими лугами любуются. Радости, гордости за Федота Васильевича! Всем потом в Кочелаеве об этом рассказывали.

А как эти полотна, ежели подумать, в Берлин попали? Наверно, Вещилов, друг неоценимый, помог… Не зря его Сычков многие годы добром поминал.

Значит, за границу из-за великой нужды художника ушли многие полотна Федота Васильевича.

И еще много полотен художника пропало. После выставок всегда он их не досчитывался. Однажды Федот Васильевич две недели грустил и жаловался:

— У меня, Соня, украли дорогую картину. Помнишь, ту, что „В темной хате“. Совсем опечалили меня. Показал одному пассажиру, потом уснул, и вот… Думал ли, что в России, нынче, и украдут картину? Значит, живопись люди любят, а купить не за что…

Но не очень долго, помнится, горевал тогда художник. Вскоре опять собрал нас, деревенских девчонок: Олю Богину, Таню и меня. Назвал картину „Троица“. И ее я потом больше не видела, даже в репродукциях.

Вовсе неизвестно местонахождение полотен „Учительница у себя дома“, „Письмо с войны“, „Деревенская свадьба“, „Жатва“. С выставок они не вернулись, там их похитили».

Покачивая на коленях правнучку Наденьку (Надежду), Софья Никаноровна напевает какую-то удивительно лиричную и удивительно мудрую русскую песню:

Федот Васильевич выполнил до конца свою нелегкую миссию художника и царством прекрасного венчал свое Кочелаево. Он создал целую серию полотен, на которых воспел красоту и глубину характера простого деревенского человека, необыкновенное обаяние юных деревенских Джоконд, здоровых и чистых душою женщин того поколения России, которым хватило сил пережить потом нелегкий период коллективизации, самую страшную войну века, тяжелейший послевоенный труд на колхозных полях, хватило сил и достоинства, большинству из них в одиночку, не только поднять, но и поставить на крыло своих обкраденных войной и безотцовщиной детей.

На выставках и в музеях посетители подолгу не отходят от полотен Сычкова. Зрителям нравится звонкость в цвете на его полотнах, одухотворенность умных тонких крестьянских лиц и какая-то удивительная искренность исполнения.

Как жаль, что полотна Константина Вещилова разбежались по всему миру и теперь, почти безымянные, нигде не имеют своей родины, то есть своего родового гнезда, как это у картин Сычкова в Мордовии.

Вот в чем выиграл Федот Васильевич Сычков, хотя никогда не был в Нью-Йорке.

И это то, в чем проиграл не менее талантливый Вещилов, хотя и на Капри с Маней гулял, и в Булонском лесу, и в Нью-Йорке видел тысячи блюд на никелированных подносах.

А страны, которая заботилась бы обо всех картинах Константина Александровича, как непрерывно заботится она нынче о полотнах Сычкова, у Вещилова, к сожалению, нет. Вот какая трагедия сваливается на художника, если он, даже ради куска хлеба, покидает Родину.

Как видим, чужбине таланты из других стран не очень-то дороги.

ОХРАННАЯ БАБЬЯ ГРАМОТА

Стоит Марья у прилавка в пустом магазине. В деревне сенокос, в кой час ребятишки за макаронами прибегут, и продавщица оттого в окошко беспрерывно и скучновато глядит. Увидит вдруг кого, в одно мгновенье встрепенется.

«Василий прошел, — отметит про себя и решит: — Наверняка к той, своей…».

«Завидки берут? — спросит ленно себя и махнет рукой: — Чему завидовать? Какой же это мужик, люди добрые, когда с Нюрой-птичницей разводился, себе оставил мебель, Нюре детей, мол, теперь поровну, без обиды все в жизни поделено. Бурьян, охломон, — ругнулась она, — ненужная гвоздика, — и спохватилась сама, — а почему все же гвоздика, хоть и ненужная?».

Покрутила мыслью, покрутила, будто сковородкой перед собственным носом, и самой себе не захотела ни в чем признаваться. Ежели в том, что все они, мужики, кажется, никудышные, и все же, в общем, лучше иметь личную жизнь, чем вовсе ее не иметь, вот, хоть и ненужная, а все же гвоздика — эта личная жизнь.

— Да кто же тебе мужик? — вспыхнула однажды, когда была еще жива, мать. — Этот плох, тот куда хуже?

Вспомнилось, как в детстве дружила с мальчонкой. По соседству жили и в одно время заболели корью. Тридцать дней в избах были затемнены окна, тридцать дней обе матери боялись, как бы не случилось у детей слепоты или других осложнений. По весне, хоть и очень бледной, хилой, но все же здоровой выбежала девчушка на луг. Ивана в тот же час вынесли воздухом подышать. Через день навсегда отнесли на погост.

«Не моя ли половина так рано ушла?», — нынче спустя тридцать лет с сожалением думала Марья. Выглянула на улицу, ахнула: «А вот этот… Этот да…»

Мимо бежал молоденький председатель колхоза. Было, когда Марья кончала десятый класс, он готовился только в первый.

«Да, гляди-ка, всех обогнал!» — удивлялась нынче она, восхищаясь тем, что человек этот прямо уникум, голова! Он за телефон не хватается, если в столовой нет хлеба, а у людей запаздывает обед. Зыркнет черными глазищами, кого же послать? Если некого, колхоз ведь с кулачишко, сам хватает мешок да мчится на газике в город. Сам же и за рулем. Короче, себя не бережет, как розу тепличную белоснежную, а персону свою пускает в расход, будто К-700 в первый год эксплуатации.

«Так ведь прибран к рукам, — отметила с сожалением Марья, вспоминая, что за такого не только в доме жена держится, но и теща. — Уж эта день-деньской сторожит, чтоб, не дай бог, кто руки протянул бы к нему. Оно и понятно, за дело, за хорошее человеком дорожат…».

Повела Марья плечом, вздохнула: «„Мало на земле мужиков. В нашем порядке двум не хватило, в другом чуть меньше, чуть больше. А коли всех подсчитать — ох-хо… И недостающих где взять? Из глины, как поделку, не вылепить, из соломки ржаной не свить. А придумать коли, так в выдумке и останется, по земле такой не шагнет, к тебе не потянется. Будешь сама за выдумкой тянуться, как пущенный по всем ветрам дымный из печки хвост. И вот как жить, как все бабы живут в одиночестве? Как и ты…“ — не затянулось у продавщицы с ответом, от которого она тут же вздрогнула: — О, такого не надо. Главный рецепт на всю жизнь — такого худа не надо…».

Действительно, кому пожелаешь, чтобы в конце дня ждал человека в доме только замок. Пряча его в карман, Марья всякий раз находит, что душа ее похожа на городскую двухкомнатную квартиру, где в одной из комнат все время топчутся, разговаривают и ждут собеседника из второй, а там… лишь обои. Хоть хаос бы в ней, беспорядок, соседям бы хитро пожаловаться, мол, черт ногу сломит, не разберется, так и разбираться нечего — абсолютная в личной жизни пустота.

— Как поживаешь, Кирилловна? — выйдет Марья на крыльцо, заметив в окно соседку. — Грибы чего в сельпо не сдаешь, из лесу ведрами тащишь, а нас не порадуешь?

Кирилловна хитро отводит глаза в сторону и ловко-ловко — о другом, в ту сторону, в какой Марья ей перечить не может:

— Разговорами только порадую. Глянь, Ольгуня, каких чистеньких из детского сада ведет. А я, бывало, прибегу с дойки, гляжу, Вовка в осоке меж кочек спит, и рада, расцеловать готова, вот умница, дорогой мой, что не утонул, пока мать на ферме. Что грязный, и ладно, корыто не прохудится, руки не сломаются.

Марья при этом молчком потупится, про себя едва не всплачет: главное, чтоб ребятишки были, просили хлеба, воды, а тут!..

Будто повинная, тут же вернется в дом, глянет на фотографии по стене: мать, еще совсем молоденькая, косы вокруг головы, держит на руках худого костлявого младенца — Марью. Снимок военный, еды вокруг — птенца не выкормить. Крошечный, четыре на шесть, довоенный снимок отца. Других его фотографий не сохранилось. Сохранилось от отца еще письмо, то единственное, фронтовое, в котором солдат Галкин писал, что попал в роту по выпечке хлеба и печет армейские буханки в поле среди грохота, даже когда вокруг бомбежки. А они часты, дивизия в окружении, из которого, кажется, выход лишь один: спасительная бездонность земли. Хоть бы муравьиными ходами-проходами…

Мать-земля, действительно, вскоре припрятала от врагов дивизию. И когда женщины поняли, что это навсегда, что не испечь уже солдату Галкину на фронте ни одной теплой буханки, то заплакали обе навзрыд, а потом жадно поделили его сокровища: жене — ту половину письма, где Михаил писал «здравствуй, милая и чудесная, я сейчас нахожусь в упорных, и сильных боях, но думаю выйти из них живым, уверен, мне поможет в этом твоя могучая молодая любовь», матери — ту, где солдат Галкин просил жену: «добеги до моей родной избы, обними мать за меня, успокой ее и скажи, мы победим, или я не есть военнослужащий Галкин».

Спустя много лет в доме Марьи две половинки письма объединились в единое целое и висят в рамочке под стеклом, пожалуйста, читай его, изучай, запоминай, как люди в военную годину жить и любить хотели, да, умели… и любить, и ценить в другом его каждую малость.

Под этими дорогими реликвиями — сегодняшний день, в котором Марья видела себя как во множестве снимков — то девочкой, когда только взглядывай и подсчитывай на носу веснушки. Девушкой первую боль с удивлением в душе разглядела. Потом как-то надолго замерла перед своим отражением — в жизнь пришла беда — это мучительнее. Мучительно от мысли, что вроде ничего плохого людям не сделано, а они почему-то тебя царапают, бьют, очень подлыми методами убирают из твоей жизни дорогого тебе человека.

— За что же такое? — не раз хотелось спросить у матери Сергея, но та, не давая возможности задать вопросы, тут же спрашивала, как здоровье, где достать кофточку да павловский с цветами платок, улыбалась. Марья знала, улыбка ее обманчива, Клавдия Ивановна запилила сына, что дочка Петровны ему не пара, выглядит, видите ли, как непропеченная кадушка, нету в ней кокетства, игры, товарного городского виду.

Как кореньями обвила она этим брехом сына, никакой истине не пробиться сквозь целый фунт вони, и Сережка, родной, обаятельный и такой ей необходимый, что Марья до смерти любила даже его коварную, будто щучий хвост, мать, Сережка от Марьи дальше и дальше… Легким челном, не желавшим хотя бы окунуться в волну, уплывало от нее первое увлечение.

В поисках ли чужого городского кокетства уплывало, в поисках ли чего неведомого, да жизнь почему-то далеко его не пустила: запил парень. И женщин имел немало, и друзей, даже для полного счастья в институт поступил, но все, что имел, не ценил, не берег, как и Марью, не было в нем такого, чтоб поуважительнее бы с другими, кому ни попадя, дерзил, где ни попадя, дебоширил…

К тридцати годкам Сергей опоганил все свои житейские сокровища, дважды лечился от алкоголизма, вернулся домой худым, постаревшим, пустым. Печально глядела на него мать, загоревала, затосковала да и запила тоже. Теперь они с сыном вдвоем искали на буграх «рублишников». Из окон избы скорбно поглядывала на них исполосованная обидой Марья, которая, будто грузная баржа, лишь потихоньку начала поворачивать против недоброго для нее течения.

Не боялась теперь Марья Клавдии Ивановны. Взглянет при встрече как на пустопорожнюю костяшку на счетах и… мимо. Мимо Сергея, конечно, не могла бы также пройти она, но к счастью, он опять сторонкой прошел и надолго сгинул в чужих морях. Говорили, будто ходил в Англию и Африку, а когда онемевшие от подобных масштабов люди при встрече жадно спрашивали, что же там, на других континентах, моряк не жалел восторженных слов:

— О, в Кейптауне такие голубые джинсы!

Люди переминаются, ждут рассказов о голубых китах, морях, акулах, о Египте бы что-нибудь, о тридесятых Аравиях…

— А в Аравии!..

Моряк с бутылкой в руке приглашал односельчан в избу, а на стене — плюшевый ковер с красавицами из Марокко, какими-то доморощенными, притворно счастливыми.

Окончательно выцвел Сергей для Марьи, вот и захотелось вскоре ждать чего-то иного, донельзя чистого, чтоб навсегда рядом дышалось легко-легко, не жить же лишь в черте своих обид.

Утро она теперь даже во сне ждала, даже во сне не терпелось ей поскорее увидеть солнце, услышать утренние приветствия соседей. А еще очень хотелось, чтоб быстрее на часах бежало бы к полдню. Самая лучшая минута, думалось одинокой женщине, непременно случится в полдень, когда вокруг разгар дня, а в ней самой — разгар жизни. Марья сложит ладонь козырьком, прищурится…

К магазину ехал на тракторе Петя-Печора. Сказывают, в пьяном виде одолевал он вплавь северную холодную реку Печору (оттого и прозвище его), когда одолевал долгие в том краю сроки.

— Мань, дай до получки, — тут же начинал клянчить он, — отпусти, пожалуйста, «родненькую»!

Заглядывал в магазин и завхоз Чепишко. Этот обычно только по части сигарет, остальное — ему в иных местах припасено, на далеких торговых базах.

— Как поживаешь? — цеплялся к завхозу тракторист Петя. — Поди, как картошка, весной не посадят, то осенью непременно съедят.

— Какое остроумие! — не терялся Чепишко. — Вот что значит окончить тюрьму с отличием да еще досрочно. Появилась возможность хоть что-то сказать. А мозги, как зубы, ты прав, каждый день обтачивать надо.

— Обточил я их уже, обточил, — плыл дальше по холодной реке жизни прямодушный Петя-Печора, искренне возмущаясь нынче тем, как завхоз надул его: дал в общежитии старый стул, а когда тот развалился, начал высчитывать как за новый.

— Плачут по тебе просторы родины чудесной, передовик ты подпольных дел, — выкрикивал тракторист. — Тебе нужно туда, где Колыма строго движется по меридиану, где есть кварц, где есть золото…

Пригрозив суровой расправой Севера, Петя поник, смолк на минуту, и этой минутой тут же воспользовался Чепишко.

— Ты, кажется, искал на бутылку?

— Ну и хитрец, — тут же встрепенулся Петя, — хитрец, — задумчиво покачал головой он. Другого открытия так и не сделал, от мелочи не отказался, однако изрек: — Жуликоватый же ты парень…

Что завхоз, скорый на всякие проделки, ловок по части морской бухгалтерии, это знали все. Мало того, районная газетенка то и дело вскрикивала, что Чепишко плут, махинатор, к тому же не исправляется, а он отчего-то после этих всенародных громких обличений и не думал исправляться.

«К чему исправляться Чепишко? — тоже с юморком думала продавщица, — плохо ли ему жизнь куражить? Финский гарнитур — пожалуйста, и Черное море будто к его избе пододвинуто, каждый год ныряет в него…».

— Сигареты и бутылку, — небрежно кидает деньги на прилавок завхоз, а на продавщицу и не взглядывает. К чему? Плотица и есть плотица. Будь она, по меньшей мере, дефицитным шнеком, тут бы и схватил, тут бы и потянулся. Коль была бы от этого польза. Марья же для него — как полынь у дороги: кивает, да, главное, не мешает. И не думает меняться Чепишко, пусть хоть десять лет в рубрике «от всей души» жалеет его газета.

В магазине опять тишина. Марья кидает на счетах, сколько кримплену, ситца и макарон продала, да не выходит что-то нынче с работой, опять отвлекает ее какой-то шум на улице.

— Панкина! — придвинувшись к окну, ахает она, понимая, что сейчас небу будет жарко. — К кому же это она на этот раз?

Вдоль улицы уже летели грозные бабьи ругательства, первостатейной марки, из тех, что как кувалдой крушат соперницу:

— Ах ты, ночной майор, — кричала на всю деревню Катя. — Видите ли, главная барышня Советского Союза! — посмеивалась она и через минуту уже угрожала: — Выходи, каледа-маледа, говорить будем!

Продавщица смеется: ишь, ругается, в огородах замерли даже блудные кабачки.

Катю Панкину, как и Чепишко, тоже в районе знал каждый, мало того, наизусть скандировали все ее реплики, обороты, короче, всю ее огнестремительную бабью артиллерию.

— Ты ж Афоня, сволочь, Афоня! — ругалась как-то у ворот со своим мужем Катя, да так заразительно, что бабы мгновенно подхватили, и шутя, конечно, бранили также теперь и своих мужиков.

— У, пьяная коза! — добавляла Катя, кидаясь на очередную подозреваемую, и на второй день улица вторила ей тем же.

— Свое что-нибудь придумайте, свое, — подтрунивали теперь над бабами мужики, но кто мог переплюнуть Катю в создании словесных картин, в создании необыкновенных житейских ситуаций? Впрочем, как и ее мужа Федю…

Вот зарезали в доме кабанчика. Может ли Федя позволить жене ехать в район, часами стоять средь мух у прилавка?

— Лучше дома за детьми приглядывай, — ласково гладит он ее по плечу, — я завтра к вечеру вернусь. Уже с деньгами.

А самого нет неделю, две… Катя уже всей деревне жалуется, что сосед Ефимов в войну сумел из фашистского плена, аж из Германии вернуться, Панкин же в тридцати километрах от дома пропал, ни письма, ни телеграммы. Что за пленение в этом райцентре?

— Слышу как-то к полуночи развратный стук в окно, — задыхаясь от гнева, на другой день рассказывает бабам Панкина. — Открываю… Федя!

Катя изображает, как он машет чемоданом, а в чемодане что-то гремит, да так, что даже глухая Лукашиха через дорогу среди ночи слышит, сколько грошей принес Панкин в дом.

Притихли соседки, ждут продолжения Катиного рассказа, оно ведь всегда как в детективе.

— Ну и что там?

В ответ лишь пауза.

— Так что в чемодане?

— Пустая алюминиевая миска, — отвернувшись лицом к окраине села, объясняет Катерина, — и рубль двадцать мелочью.

Бабы удивленно переглядываются, сдурел Федя, что ли? И это за кабанчика?

— Где деньги? — вспоминает Катя, как грозно она двинула на мужа в ту минуту, как неловко в ответ замялся супруг, тяжело и виновато вздохнул, потом обнял жену.

— Понимаешь, заснул на лавочке в сквере, ночью забрали в милицию, и все, негодяи, отняли.

— Как отняли? Какое у них такое право? Да я им… Завтра же… Поеду в райцентр, ейного начальника приволоку в нашу деревню и головой двину об собственную печку.

Федя тут же бросился к плите, за которой уже размахивала поварешкой жена, подогревая картошку, тоже замерзшую в чугунке в ожидании главы семьи.

— Не надо, ничего не надо, ляд с ними, с деньгами, — ласково приговаривал он и охотно гладил Катю по плечу. — Я тебе сейчас щи приготовлю.

Потом кинулся к тазу с бельем, объяснив:

— Детское постирать надо. А у тебя нет времени…

К вечеру обнял еще ласковее, принес воды, нарубил дров, покопался в огороде. На другой день его усердие тоже росло как на мельнице.

Через три дня… Во дворе — почтальон, зовет Федю. Катя тоже спешит к калитке. Муж спешно схватил протянутый ему конверт, но схватила его и жена, да в кулак и перетянула, мгновенно поддала супругу бедром, чтоб не мешал и не молотил ее кулаками по спине. Отскочив в угол, ловко махнула конвертом влево.

«Дорогой Федя! — извещало неожиданное послание. — До чего же славно мы с тобой погуляли. Приезжай еще. Люблю. Антонида».

— Значит, погуляли? — угрожающе подняла руку жена и возмутилась. — Еще бы! За две недели хряка — на продавленном всеми мужиками диванчике. За поцелуй — хряка, — взвыла она от антонидиной наглости и мужниной глупости впридачу, — целого кабанчика за четырнадцать дней! Ты ж Афоня, сволочь, Афоня! У, пьяная коза! — орет она уже у калитки так громко, чтоб все село видело, какой у нее скверный муж, а она, видите ли, хорошая и приличная. Забыв в эту минуту, что белье, правда, в тазу по неделе мокнет, и не вспоминают в доме про него, пока оно, словно море, волнами не запузырится.

На следующий день Катя на лугу во время прополки свеклы с удовольствием повторяет этот же спектакль. Схватит репешок, поднатужится, потом показывает подругам, мол, такой же, как Федя, крепкий, не переделаешь, никак его поганого не согнешь, не заставишь жить праведно, даже и после нагоняя колхозного председателя.

Бабенки с жалостью глядят на Катю, хулят вовсю Федора, заодно перепадает и другим мужикам, высказаться по этому поводу надо всем: Романишкиной, Дульниковой, Хоботковой… Но куда там, разве Катя закончила мгновенно свою речь?

— А вот о том, как ездил однажды Феденька в Воркуту… — отвлекает она своих товарок от работы.

И рассказ опять о том, как ждет Панкина деньги, как все мужики из этой деревни давно выслали своим бабам переводы, один только Федя пишет из Заполярья иное: «Аванс, Катюша, я дюже маленький получил. Давай сама присылай деньги. Тут клеенка дешевая, нарежешь, и соседям перепродашь».

Прикинула Катя, кому, сколько клеенки надо, ждет посылку месяц, другой. Наконец-то приходит ящик. В нем… мужские ботинки 43 размера и футбольные майки. Федя пишет, что это детям.

— Представляете? — сердито оглядывает Панкина односельчанок и возмущается: — мои девочки теперь — футбольная команда, а я, видите ли, при них вратарь.

Женщины лежат на траве от смеха.

— Ну, думаю, дам я тебе в этой Воркуте. Счас поеду в гости. Ты у меня футбольным мячиком оттедова выкатишься.

В Воркуте хозяйка сказала гостье, что жильца дома уже нет, он получил нынче зарплату. Забежал домой, нагладил брюки на ребро и мгновенно… к дровяному складу.

Да, идет вдоль забора еще. И Катя следом. Муж во двор и на второй этаж Катя тоже — во двор и на второй этаж В прихожей той, помнится еще, зеркало паром объедено. Мутное зеркало, плоховатое, но Федя остановился, поправил галстук, с удовольствием крутанул перед ним влево, вправо. Еще раз вгляделся в свой облик и… отпрянул, побледнел.

— И что же? — нетерпеливо спрашивают бабы Катю, хотя сами уже догадались: жаль, что в тот момент не было в прихожей… Василия Макаровича Шукшина, за рассказ этот дрались бы все кинематографы мира.

— Не понял, — увидев жену в зеркале, сказал Федя. Оглянулся, вздрогнул, опустился растерянно на табурет. Потом как вскипит: — Ах ты, ведьмака болотная, и в тундре от тебя нет покоя. Откуда же ты взялась, проклятая диагностика? Сейчас я тебя, баба ражая, по вечной мерзлоте до самого Хабаровска погоню.

Выглянула в растерянности из комнаты хозяйка квартиры, бледная, как лесная поганка, растерянная, как новорожденный ягненок в хлеву, который не знает еще, что его на этом свете ждет, но вроде бы потихоньку смекает, становится на твердые ножки и в оборону. Однако Кате в ту минуту было не до нее. Впервые на ней самой рвали волосы.

— Ты на кого руку подымаешь? — отбивалась в чужой прихожей от собственного мужа Катя и голосила на всю Воркуту. — На жену родную, да? Это я тебя сейчас до Хабаровска погоню, лет на десять, по этапу, — пыталась шантажировать она супруга, но куда там…

В этот момент Федя и Катя слились голосами воедино. Однако Федя все же перекричал жену.

— Тут не Хряповка, детей рядом нету, чтоб видеть этот позор, — яростно выпихивал Федя Катю из чужой квартиры, — теперь я… и патлы твои жидкие вырву… Ишь, придумала у мужика всякий раз отнимать простор… Жизнь его отнимать. Даже здесь от твоих кастрюль нет покоя…

Хозяйка квартиры, бледная суховатая немочь, пока и ей не перепало, трусливо вышмыгнула, опрометью кинулась во двор.

— От меня не упрячешься, — успела выкрикнуть ей вслед Катя, потому что и не думала пугаться неожиданно громыхнувшего над нею мужнина гнева. — Я в контору и в твою, и в ее схожу, — пригрозила полюбовникам она. Услышав угрозы, муж с такой силой посадил ее на чужой табурет, что язычок у жены мгновенно умолк, а на глазах Кати, даже в эту минуту, спустя несколько лет, появились слезы.

— Бросила бы эту модель, этот вертолет, который все куда-то улетает, чего же мучиться? — грустно советуют ей односельчанки.

— Да? — вскакивает Катя, тут же руки в боки и сердито поглядывает на баб. — Бросать? Зачем? — искренне удивляется она. — Федя же любит меня. — От слов этих смягчается сама Панкина и охотно объясняет непонятливому бабьему народному коллективу. — Каждый раз он возвращается. — Голос ее нынче струится как теплое молоко. — Я, выходит, лучше, а они… эти… как их? Малеванные… Они вроде тоже есть… Но неживые какие-то, Феде с ними ведь плохо… Коль он все-таки домой, к детям, ко мне возвращается.

Отмахиваются бабы от этих яростных доказательств фединого постоянства, скучнеют, пожимают плечами, с разочарованными лицами расходятся по грядкам, но вскоре Катя опять собирает их на беседу и оповещает:

— Поругались. Все. Теперь как брат и сестра живем. Развод…

— Может, из-за этой? — кивает кто-то, правда ли нет, на Раенкину избу и советует: — Лети за нектаром вот над этим гектаром.

— Каким, каким? — охнув как после наркоза, радостно прищуривается Панкина, ликуя в душе от того, что опять появилась возможность на все село прозвучать, опять появится возможность показать себя смелой, храброй, верной, хоть и слегка, конечно, проказливой.

Любила Катя спектакли, любила и все тут, что же поделаешь? Вот нынче она выдернет из загородки кол, прибежит домой, обмотает палку ватой, окунет в керосин. Кинется к раенкиной избе, а там… за чужим столом с белой скатертью, чтоб непременно была с кистями, сидит Федя… Крик, ор…

Вечером с огромным волнением расскажет она бабьему деревенскому сходу:

— Иду, значит, я по жнивью, как палач, захожу в избу, тоже как палач. Вижу, сидит вертихвостка в митканой рубашке, плечико опущено, уже при виде меня дрожит.

— Федя… рядом? — ахают односельчанки.

Катя фыркает, не любит, чтоб ее прерывали.

— Я вначале в чулане в ларь заглянула, — рассказывает неторопко она и констатирует, — там карпюга, как поросенок. — Разводит руками она. — Краденный, что ли, думаю? И еще в сарае кур полно, одни леггорны.

— Да ты про Федю, — стонут женщины от нетерпения, — зачем нам эти леггорны?

— Про Федю? — спохватывается Катя и с недоумением на лице глядит на подруг. — Чего о нем? — рубанула она рукой, присела на траву и умиротворенно добавила: — Он уже давно убег. По жнивью от Раенки и убег. Гляжу, винтики от часов на тропке лежат, вот, мол, направление, куда побег мой супруг. Домой, конечно!

Заливаются бабы смехом на лавочке, подкидывают поленьев в жаркий огонь Катиной любви-прощаницы.

— Значит, ешь пельмени, пей нарзан, будешь бегать по лесным лужайкам, как Тарзан!

— Лови теперь тигра в Калужской области!

Но в Калужской области пока нечего делать Феде, с него хватало и окрестных деревень, потому во многие избы заходила Панкина, как палач, у многих окон размахивала чадящим кадилом. А чего б и не подымить, чего и не покричать, кто ей запрещает? Катя давно смекнула, что одинокая баба — это как арестант, на всю жизнь без прав, коль мужиков в стране не хватает. А супруга? О, тут как Батый на побоище, суди, ряди, кто посмеет остановить, кто посмеет обидеть? У Кати, как у жены, целая кубышка самых правых на свете, алмазно-твердых, зубы сломаешь об них, этих прав. И пользуется она ими охотно, правда, с весьма малым вознаграждением.

Так они и жили: Федя вовлекал в свои дела одну половину села, Катя — другую.

— Стерва, — выплюнула в тот раз она у раенкиной избы, — всего тебе мало?

Марья за прилавком вздохнула. Кто-кто, а она-то знала, сколько да чего выпадает таким, как она и Раенка, в жизни. Будто техническая документация, присутствуешь на этом свете, и только, остальное общение — сквозь густое сито, процеженное, истолченное, мелкими брызгами. Вот надоест какой-нибудь жене опостылевшая ей порядком мужнина ласка, отвернется от супруга на какое-то время, и тогда самые нетерпеливые мужики, не вынося перерыва, в лесу или на околице в помощницы своей законной жене незаконную привлекают:

— Мань, а Мань?

И одним боком жмется к тебе, другим — уже норовит от тебя, как бы еще на что не понадеялась. В первый момент вроде насмерть не помнит о жене, потом припоминает ее чаще, да, глядь, вот у порога и она сама, как пень, выбугрилась:

— Попробуй еще раз! — кричит на улице Панкина.

— И попробую, — революционно восстает Раенка.

Жгучее Катино кадило тут же устремляется к ее носу:

— Отца, выходит, у сироток отнимаешь!

— Он сам лапоть косого плетения… Да и ты хороша, как репей на Федькином хвосте.

Огнеязыкая артиллерия Панкиной, наткнувшись на неожиданное сопротивление, заработала вдвое быстрее:

— Ах ты, кадра поганая, долго еще будешь копытом землю бить, тут разве улица молодоженов?!

Раенка не сдавалась, утверждая, что да, здесь улица молодоженов, и она, Антипкина, на ней главная медунишница, а кому не нравится это, так что же, на всех сладкий пирог не испечешь.

Бой на Калиновом мосту, жестокий, упорный, вроде без явных победителей, наконец-то затих, и Раенка, вбежав спустя час в магазин, опустилась у косяка, повесила голову, как существо, которое одолели страшно и безобразно.

— Слышала, Штирлиц у меня была?

— Чего ревешь? — выдавила нехотя, о своем же говорила, вот и нехотя, Марья. — Проблема глубинная, ее слезами не выплачешь. Заявление официальное не напишешь, в исполком не пожалуешься. Если и пожалуешься, тебя ли пожелеют? Скорее всего, ту, что на холме под солнцем каждый день, а ты взбегнешь на секунду по нему и скатишься. Да намекнут еще, что рваться в общий ряд не положено. Будто нет нас, одиноких, в реестрах государства. Никакой канцелярией мы не учтенные, а если и учтенные, то под недобрым параграфом, мол, в единственном числе и на всю жизнь.

— Жива гибель, — смиренно вздохнула Раенка, — в вагоне, значит, ехать одной десятилетиями? Куда ехать? Не к счастью ведь опять, а на бесхозяйную елань, на лешеву десятину, где к тебе прибегут лишь для того, чтоб за счет твоих душевных фондов продлить, освежить чужую семейную жизнь.

Закрыв лицо руками, взвыла, запричитала на весь магазин Раенка, мол, сквозь игольное ушко проползла бы, сердце в кровь ободрала бы, наглоталась бы толокняной пыли, лишь бы… долго всхлипывала она… лишь бы хоть как-то уползти с этого адова полигона.

— Замолчи, — стукнула счетами Марья. — Не может быть такого, чтобы до конца нам в этой мертвой воде толочься! — примолкла на секунду она, подбирая слова, подбирая мысль, потом просто махнула рукой: — Ида лук полоть! У тебя в огороде лебеда уже выше.

Соседке еще хотелось топтаться у двери, печально взглядывать на улицу и при этом перебирать сотни вариантов заладившихся жизней, чтобы найти, отыскать все же проход к везению, да мгновенно рвануть бы по нему да возликовать: вот он, Маша, мой печатный мятный пряник, вот оно, как маменька велела, вот как надо… жить!

Схватившись за бока, продавщица громко смеялась:

— Ну, и Раенка! Ай, молодец, нашла, видите ли, пирожок с капустой.

Местечко это с обилием невысоких взгорков очень полюбилось когда-то монахам. Увидели они лесное корабельное богатство, жадные до воды ракиты и сказали «хотим здесь возвести жилье». Вскоре появился монастырь, и его зубчатые каменные терема до сих пор чудом глядятся сквозь сосны.

Монахи надеялись жить в глухом ото всех удалении, но местечко было таким привлекательным, что вскоре вдоль диковинных стен потянулась длинная цепочка изб. За избами поднялись в последние годы пятиэтажки. Но даже они, вроде очень обычные, как спичечные коробки, ровнехонькие, не испортили вида села, окруженного древним лесом.

— Подумать только, отваром из боровиков телят здесь поят! — воскликнул в магазине какой-то приезжий покупатель, сказывали, будто из краев южных. — А комаров!..

— Да, много, — поддакнула ему охотно Марья, — мешка два наберете и в Таганроге лихо на них заработаете.

Покупатель молча и деловито оглядывал ткани, ножи, тарелки.

— Значит, у нас глушь, по-вашему? — оторвавшись от счетов, сердито спросила его Марья. — Но жизнь — не перелетная птица, она, как ель с корнями, везде…

Марья явно задиралась, явно затягивала разговор. Потом подняла кокетливо бровь. Кокетливо для того, чтоб посетитель внимательнее взглянул и на ее лицо, на эту бровь, и на густые черные волосы, короче, чтоб не уходил, задержался чуток, а он и впрямь, будто услышал ее женский зов, уже трогал взглядом ее руки, плечо, шею.

— Видите ли, — улыбнулся покупатель, — я, как и те монахи, тоже решил в вашем селе возвести жилье.

— Ну… Места у нас интересные. Не прогадаете. — Марья подошла к окну, показала: — Вон в той деревне жила предальняя тетка Чехова. Народная память даже имя ее сохранила. А вон в той — прятался от полиции Фрунзе. Края наши когда-то называли «Малой Сибирью».

— Эко меня занесло, — покрутил головой приезжий и, задрав голову, с удивлением разглядывал отшельничающие неподалеку ели, опрятную, будто на каждый листок вылито с неба по пуду влаги, белизну берез.

— Агроном я, — представился он, — выращивал прежде виноград, пшеницу.

— Ну ли… Какой у нас виноград? — рассмеялась Марья и напомнила посетителю песню «Ой ты, рожь, ты о чем поешь?». — На наших землях пшеничка не запоет — на полях только валуны да песок.

— И на черноземе, в достатке, бывают иногда промахи. Да порой такие…

Он погрустнел, потемнел лицом и, будто старый приятель, пожаловался:

— Иногда все прахом оборачивается.

В женщине тут же зашуршала жалость, тут же загоревала ее душа, что вот не повезло хорошему человеку, а что хорошему, так за версту видно, такого обонянием схватываешь, жизнь чужую бесхитростную даже еще не понимаешь, а уже чувствуешь.

— Наладится все, — щедро пообещала она агроному и начала рассказывать, что в селе живут люди добрые, ничего плохого другому не подстроят. Вспомнила, правда, про уловки и скандалы Кати Панкиной, тихонько ойкнула про себя, хотела было поведать с юморком про эту удивительную персону, но замерла, решив, что приезжий сам вскоре ее голос услышит, потому шут с ней, надо думать о себе, надо на этом малом магазинном пространстве представиться мягкой, но все же строгой и сдержанной, каковой она и впрямь была.

— Думаю, непременно понравятся наши места заповедные, — уверила собеседника Марья.

— Надеюсь, не только места… На все гайки жизнь не закрутишь, режимы в ней бывают разные.

— Конечно, — улыбнувшись, поддакнула продавщица.

Покупатель в это время рассуждал о том, что коли человек попал в винт, в другой раз судьба должна ему с лихвой доброго отпустить. Марья не отвечала. Она смолкла и прислушивалась к той теплой волне, что уже хлынула в ее сердце, забурлила в душе, будто в шлюзах давно пустых, очень скучных давно. Ведь пожаловался человек, ему плохо, значит, ему можно помочь.

— Уже устроились в общежитии? — участливо спросила женщина.

— Да, завтра на работу, — ответил мужчина и почему-то не уходил, рассказывал дальше: — С завтрашнего дня убирать, косить, — в такую центрифугу затянет, а вот сегодня… можно… хоть на ваши товары поглядеть.

И так неловко топтался у прилавка, будто самому себе напоминал чан, небрежно оставленный кем-то посреди дороги.

— Что делаете сегодня? — спросил вдруг покупатель.

Истончавшей не ко времени сосулькой задрожало марьино сердце.

«Как все это внезапно», — хотела было в ответной реакции остановить она себя, но с препятствием этим мало что вышло. Как бусинка за бусинкой, нанизывались уже в мозгу и другие слова: «А если и внезапно, кто тут рассудит? Это как неожиданный взрыв. Глядишь на небо, оно чистое, дождя и не жди, а вдруг где-то громкнуло, полилось и капли все желаннее…».

Не могла больше Марья оттягивать радость, хотя задумчиво еще поглядывала на солнечные лучи, которые тихо гладили сосны, траву и цветы.

— Я человек степной, никогда в лесу не был.

— Ну ли? И ягоды не собирали? На бугорках ведь уже земляника… Потом малина пойдет…

Покупатель загляделся на плечи Марьи, очнулся, отвел глаза, а та уже засмущалась, хотя именно так и представляла самую ценную в своей жизни встречу: будто невзначай бросят на тебя взгляд, однако какое тепло уже греет обоих!

Вскоре на малой, с ольховый листок, поляне вскоре сидели приезжий агроном Николай и Марья. Растущая чуть поодаль рожь подступала прямо к соснам, и колосья, казалось, щекотали даже стволы.

«Благо какое вдвоем! — думала в это время женщина. — Еще не конца оцененное благо, не до конца истолкованное, иначе даже в магазин не ходили бы люди поодиночке».

Земля — бледный валунный подзол с низкими по долу колосьями и привлекательной луговой зеленью внимала шалому в белом просвете гуду елей и мягкому говору людей, которые нравились, это видели уже все ольхи да боярышники, очень нравились друг другу.

— Пожалуй, правы древние, когда говорили, что иногда нужно возвести совсем новое жилье! — произнес Николай задумчиво: — Земли иные, люди иные…

Намек этот прозвучал для Марьи как приглашение к добру, к чему-то очень хорошему, когда поневоле наклонишь голову и замрешь. Зарывшись лицом в синий воздух, она прислушивалась к каждому вздоху сидящего рядом человека, ловила взглядом каждое движение его плеч, ибо впервые сквозь недоговоренное слышала слова донельзя желанные, с той самой интонацией, какая звучит в душе чуть ли не с детства, с тем восторгом перед нею, какой каждой женщине видится с пеленок. А сколько перед тем плакала Марья, что восторг этот уже был выказан всем живущим вокруг, то одна пробежала по селу с распахнувшимися, как зори, глазами, то другая, и лишь ее, как нереальный островок Куру-Кусу, все обходило и обходило радостной приливной волной.

И поверив этим дивным словам, она уже ждала прикосновений Николая, его объятий, в душе даже чуток их поторапливала.

— Как же ты мне хороша, Маша! — сказал просто он.

От нехитрости этой ласковой лицо Марьи на слоевище пахучего клевера казалось большой лучистой краюхой луны, а Николай жадно тянул в себя запах этой белотелой, такой податливой и неведомой еще женщины. Гущина же и темень леса, что минуту назад его, приезжего человека, лишь отпугивала, теперь не внушали страха, а напротив, притягивали мыслью, что и деревья, как люди, не могут разминуться, легко обойти друг друга, и у них не выходит жить по одному, в этой вечной дреме и у них свои коалиции.

Самой же Марье в этот момент вспомнилось: «Знаешь, что такое любовь? — мечтала когда-то Раенка. — Это когда каждый вечер гладит тебя мужская рука. Гладит по волосам и застревает. Гладит и… застревает».

Рука Николая тянулась к плечам Марьи.

— Получу колхозную квартиру, переходи ко мне!

— А избу мою куда девать? Люди засмеют. Переходи ты. Мои углы, твои руки, вместе мы — крепкая единица.

Женщина улыбнулась от мысли, что наконец-то она избежала лешего яра, того, на котором вбегают в твою жизнь случайно, вовсю озираясь, лишь на недельку, месяц, максимум — год, вбегают лишь для своих интересов. Потом, играючи, легко выпархивают из нее, не задумываясь даже над тем, как тебе жить дальше? То ли назойливым камнем опять падать к ногам другим, одиночества даже пырей не выносит, днем и ночью ползет к другим корневищам. То ли замкнуться в себе, как монастырское, давно изжившее себя подворье.

Из подлетевшей к деревне тучи вначале слегка покапало, а потом так замолотило, что истрепанные ветром липы насмерть перепугали бычка с белесым, как айсберг, пятном на морде.

— Не бойся, Гном, — кричала ему с крыльца девочка, — я тебе про Чапаева расскажу. Честное слово, честная звезда, расскажу.

Бычок онемело глядел то на девочку, то на небо, на бьющие его по носу листья. Вскоре он уже ничего не видел. Ливень хлестал так, что исчезли дома, деревья и толстые стены церквей тоже будто струились, вместе с потоками уходили в дерн.

— Во льет, во льет! — догнала продавщицу Раенка. — Хорошее нынче лето, по песочку и то трава выступила. Да в каком соку!

— Где ж хорошее? — возразила Марья. — Хлеб полег, как его убирать, если намотаются на вал сырые колосья, по часу надо в комбайнах с ломами возиться?

Как ни торопилась в телятник Раенка, а все же остановилась, прищурилась, кинулась вслед за подругой в магазин.

— Академию хрена и морковки уже прошла, — рассмеялась она и сразу начала допрос: — Ну, все ли хорошо, Маша, что он говорит? Любит? Так говорит?

Ликующе глянула Марья в окно, легонько вздохнула, и в полусумраке магазина лицо ее виделось большой светлой краюхой луны.

— Вот и люби! Люби на здоровье. Может, еще и дети будут, — кинула спешно Раенка.

Продавщица улыбнулась от мысли, что да, теперь жизнь ее наполнилась, как ведро у колонки, льет даже поверху, торопись, подставляй другие, хоть оцинкованные, хоть алюминиевые, каждое из них не поднять.

— По дому обещал что-нибудь наладить? — допытывалась соседка.

— А как же? — вспыхнула Марья и добавила радостно. — Так и сказал, мол, после уборки до единого гвоздя сам вобьет. И еще духи обещал подарить, говорит, чтоб ландышами пахли, чудом, короче, весной…

Тем временем утихла гроза, опять вспыхнуло солнце, задышали паром тропинки. Выплывая из капельного марева, опять матерели под взглядом женщин древние стены.

— Значит, любит! — выслушав подругу, сделала решительный вывод Раенка. — Коли заботится… Значит, твой…

Да, все долгие ночи Николай теперь рядом. К утру Марья так соскучивалась по нему, что силилась проснуться затемно, лишь бы часок-два тайных повзглядывать на его раскинувшееся под простынею тело.

«Нечего Николаю из постели в холод выскакивать, — хозяйничая по избе, говорила она себе и тихо, чтоб не разбудить его, опускала у подтопка березовое колотье. — Пусть будет теплее».

Покачивала головой: «Эх, Марья, Марья, ты за ним с грелками скоро и на гречишное поле побежишь. А что? — отвечала тут же себе, — понадобится коли, и побегу. Не молод он, на гречишном же дует».

Через минуту сама над собой улыбнулась: «Чего там на гречишном, на крыльце уже свистит. Ноги опустит с дивана и тоже ему дует. Ладно, хватит баламутить», — кончала свой монолог Марья, брала домашние тапочки, грела их у печи, охотно несла к половику.

— Просыпайся, Коля, трактора уже в поле стучат.

Откинув одеяло, массивного, потяжелевшего после сна видела Марья Николая, но некрасивость эта не волновала, волновали очень его руки, пахнущее сном лицо.

— Как ты мне хороша, Маша! — накидывал он одеяло и в темноте удушливой целовал так долго, что щемило под сердцем, почему же не встретились раньше?

Марья подхватывалась, кидалась к кастрюлям. И когда Николай вытирался полотенцем, на столе уже стояли грибы, собранные ею в черничнике, дымилась картошка, благоухал укроп — все дышало торжеством, ликованьем. Ликованьем о том, что есть на земле человек, который Марье нужнее воздуха, реки, звезд, дороже самого ясного денечка. Об этой радости ей хотелось сообщить всем тропкам и лугам, оврагам, крутищам и болотникам.

Однако не умела эта простая женщина слагать стихи, петь песни, интриговать так, чтоб всегда быть на подиуме жизни, на торжествующей ее стороне, а не на темноватой, метельной ее половине. Умела она только чувствовать, любить, жалеть, восхищаться, и все это без слов, без речи, а если и в речи, то очень простой:

— Поел, ну как, вкусно? А вот еще бы компот…

И, возможно, в глазах мужчины выглядела неказистой, простоватой, угодливой, такой по судьбе незначительной, что не очень-то хотелось ему дорожить имеющимся, как не очень-то ценят переходный к другой инстанции мостик.

Придвинув к Николаю стакан, Марья обняла его спину, поцеловала в затылок:

— Когда ремонтом займемся, Коля?

— Каким?

— Изба течет, надо подготовиться к зиме. Я ж говорила тебе…

— А я причем? Плотник, что ли? Нанимай…

И тут же встал из-за стола, повернулся к двери, схватил шапку, сердито буркнул:

— В поле надо. Не знаю, когда вернусь. Не жди особо-то…

С удрученным видом пошла Марья в сени, наполнила миску пшеницей.

— Кыш, вертячки! — рассердилась она во дворе на соседских кур, которые то и дело лезли ей под ноги, чтоб отхватить чужого корму.

«Что же это он такой холодный? Может, новое что в его жизни проснулось? Но кто, спрашивается, мог бы перехватить, как вот эти куры, мою радость?».

Перебирала она в памяти возможных деревенских соперниц, но никого вместе себя не могла поставить около Николая: ни Раенку, ни с дальнего района Варвару, которая недавно ластилась в разговоре к нему прямо на глазах у продавщицы в магазине.

Летучее стадо, которое шуганула женщина, в ответ заквохкало, разгневалось, кинулось к изгороди и притихло в ожидании, когда вновь подзовут, но хозяйка печально глядела на затянувшееся острой кошениной поле, скучно бредущих к уже не совсем аппетитному лугу коров.

«Духов так и не подарил, — отметила она про себя и похолодела от предчувствия, что глядится уже, наверное, таким же невзрачным лугом, на котором что-то уже увяло, не манит прежнее, не восхищает. И ни одно слово, ни одна просьба ее почему-то на него не действуют. — В чем дело? Отчего же так быстро? Почему сердце его унесло в другую сторону, а душа его ушла из нашей любви, отодвинулась?».

«Все годы в одиночку, — думала горько продавщица, — вот и не догадалась, что коли вдвоем, жалостность к другому нужна, больше терпения. Хочешь чего добиться, — как школьница учила она себя, — такое слово найди, чтоб ему каждую интонацию в нем уловить хотелось, чтоб каждый твой вздох был ему дорог. Ты же сразу… бух, ремонт! Умеет ли он это делать, спросила? Да и по душе ли это».

«Не слишком ли оправдываешь его? — копошилась в ответ еще и другая мысль. — Мог же он подумать и назвать день, когда поможет? Не мог, — резко ответив себе, качнула головой Марья. — Не мог и все! Зяби вон еще сколько…».

Тени уже неяркого осеннего света мелькали на старых, давно не беленых стенах магазина, как бы увеличивая его в объеме, в пространстве. В душе Марьи тоже стало объемнее, будто что-то прибавилось в ней, открылось, стало легче дышать, веселее думать.

Продавщице очень хотелось увидеть сейчас Раенку, пошептаться с ней, пошутить, а потом воскликнуть:

— Знаешь, что такое любовь? Вот скажи он мне, эх, моя дорогая, упади на землю, и я проеду по тебе на горячем коне, скажи он это только, упаду и боли под копытами ни капельки не почувствую! Ни капельки… Вот так он мне дорог.

На дворе Панкиных затишье. Не трусит больше Катя с ярким факелом над головой ни в одну сторону, ни в другую, не ломится больше телком лобастым в чужие окна, не выкрикивает архаровских, наихудшего качества слов.

Домовничают Панкины. Наконец-то вместе. Дети в соседней комнате играют, Катя шьет, Федор чифирничает, укутывает поясницу теплым платком.

— И когда пройдет эта проклятая болезнь? — жалуется он.

— Когда выздоровеешь, — сурово отвечает жена, откладывает шитье, несет чай с малиной. — Потерпи, сейчас компресс поставлю.

Федя поморщился, отодвинул руку жены, на кой ляд, скажите, ему компресс? Ну, простуда небольшая, врач-дуреха верит еще его россказням, а у больного просто в бухгалтерии ревизор, надо же как-то закрыть перед этим районным паршивцем дверь.

Зачем Феде компресс? Ему бы в сельпо нынче, Раенку бы, словно невзначай, повидать, может, и какую другую зазнобу, лучше всего одинокую, такие они податливые, для радости пригодные… Совсем не то, что жена, которую ветром носит по дому и огороду, на ласку никак не затащишь… Но Аннушка-растеряиха не ведала о том, что он в заточении. Вера, как деликатесный омуль, теперь в Заполярье. Раенка-смельчак после Катькиной атаки и говорить с посторонним мужиком боится, даже за окном не показывается.

Заскучал хозяин дома, затосковал, а потом… Ох уж эта Катя… С нею и минуту не вздремнешь.

— Погоди, — подозрительно глянула она на мужа, приложила руку к его лбу и сделала неожиданный вывод. — Ты ж здоров, как бык! Тебе за что бюллетень дали? Еще и с врачихой ты нынче… как это, да?..

И выскочила из дома, и вырвала из забора кол. Федя со стоном опрокинулся на подушку, скрипнул зубами, но вспомнил, что врач, кажется, уехала в район, потому заснул спокойно.

А когда открыл глаза… Глаза полезли на лоб от ужаса — над ним наклонился Народный Контроль. Очень строгий, суровый, как явный тюремный срок за мошенничество. Попробуй возразить хоть что-то. Даже кол не вырвешь в гневе. И не заругаешь. И разговаривать надо, лишь вежливо козырнув, будто милиционеру.

— За дачу ложных показаний…

Позади с праведной улыбкой на лице маячила Катя.

Но сейчас не о том, как вертелся Федя перед Народным Контролем, будто уж на сковородке, как доказывал свою хворь, хвалил жену за бдительность, советовал взять ее на работу в спецслужбы, чтобы перевести хотя бы в районный центр и дать квартиру как можно подальше от деревни.

— И хорошую зарплату еще ей выпишите. Она это заслужила. У нас в деревне уже полный порядок. Пусть едет… Без нее теперь как-нибудь проживем.

— Ага, чтоб ты бегал, куда хотел? — взвыла Катя, схватилась было за голову, но тут же отрезала: — Мне и дома хорошо…

Тут повернулась хозяйка дома к высокому гостю, подбоченилась и неожиданно пошла всем корпусом на него:

— Забираю заявление назад! Поняли? Немедленно… — выкрикнула она. — Я ошиблась! И вообще, зачем к нам пришли? Я напишу на вас жалобу районному начальству. Что вам от моего мужа надо? Он чистый, как вода из колодца. Да я… да вас… Ишь, вздумали…

— Да, чего приволокся, козел! Нашел, кому верить! — резво выпрыгнув из постели «больной» Федя. — Что ты в наших делах понимаешь? Это ж Афоня, — показал он на жену. — Она меня ко всему ревнует. Даже к воздуху.

— Может, и Афоня, — добавила Катя вроде смиренно, но тут же с гордостью вставила, — однако любимая… Афоня. Таких больше нет. Единственная… — глянула она уголком глаза в зеркало на стене. И пока супруга любовалась собой, Федя кинул команду гостю:

— Марш отсюда! Бегом.

Государственные органы стояли перед Панкиными в полной растерянности.

Далее и не о том, как вертелся уже Народный Контроль, будто уж на сковородке, чтоб навсегда исчезнуть из этого дома. Как трусливо пятился он от Феди и Кати, когда супруга уже и с кочергою в руках. Едва не растянулся на пороге избы, такой опасной даже для районных проверяющих.

О своей новой выдумке, о том, как она в селе нынче контролирует абсолютно все, и хотела теперь рассказать Панкина своим односельчанкам.

— Текст третий… — выкрикивает она перед бабами на лугу.

Трудно нынче что-то понять на глухарином току: всюду хохот, крики, а кто-то даже пальцем у лба покрутил, не рехнулся ли теперь наш коновод?

— Не рехнулся, — отрицает Панкина, гордо встряхивает головой, замирает, что-то вспоминая, и минуту внимание всех привлекает поваленная за огородом береза, по которой горделиво выхаживают галки. Такой же горделивой птицей опять выхаживает перед бабами Катя.

— Письмо третье… — торжественно провозглашает она и призывает внимательно слушать ее: — «Дорогой Николяша! Приизжай быстрее. Я получила премию в пожарке. Дам тибе на зубы, бо Нюрка говорит, шо к женщине с двумя клыками приизжать нильзя. Цилую крепко. Твоя Дуня. Из Колюпановки».

Гуси, что шли вдоль тропки мирно, вдруг выпятились на середку дороги и загоготали как перед дальним полетом. Дальнего полета Катиных писем не понимал пока на этой лужайке никто.

— Теперь разгадка, — задиристо оглядывает Катя ряды, — вот она в чем: я обоим указываю направление, куда бежать.

— Кому показываешь, короче можно…

— Нельзя! — огрызается Катя. — Все надо делать как следует, поэтапно, чтоб довести до комедии.

— Какой комедии, писатель ты наш неожиданный!

— Но уже отличный писатель! — поднимает Панкина палец к небу и наконец-то объясняет тайный смысл своих священных писаний:

— Девчонка, мирная, невиновная птица, — оглядывает Катя с достоинством внимающих ей слушательниц, — получает в конторе каждый день эти письма, вначале внимательно изучает их, потом несет агроному, при виде его уже смеется и фыркает, да в сторону от него норовит.

— Зачем же нашей Валюшке твои письма?

— Как зачем? — с недоумением на лице глядит Панкина на своих бестолковых слушательниц. — Он, качественник поганый, агроном который, секретаршу нашу молоденькую уже приглядел.

— Николай?.. Валюшку? Вот этот танк с глазами? Такую девочку…

— Ну… Вот ему, Агафончику, и указатель мой — бежать быстрее опять к Марье. Пока она ничего не проведала. А мы молчать же будем.

— Особенно ты, Катя…

Бабы, конечно, вновь лежат на траве от смеха.

— Ну, Катерина, гусиный вожак, ну, заместо компаса ты в нашей деревне. Флюгер окаянный, и только.

— Если и флюгер, так что? — не обиделась Катя на этот неожиданный и странный комплимент. — Направление я верное указала. И хорошему человеку помогла. Марья ведь от чужих жизней не откусывала — серьезная женщина, терпеливая, как и я… Зачем нам в деревне измена, как на нее глядеть? Душа же болит за Марью. К ней надо мужику спешно бежать, а не от нее.

Панкина гордо выпятила тощую грудь. В толпе в ответ дружно фыркнули:

— С твоим терпением только работать в агентуре. Вон какие винтики на полосе для чужой разведки оставляешь!

Грозно поднялась с травы Тимофеевна и возмутилась:

— Ничего ты не понимаешь, Панкина! Флюгером была, флюгером и останешься. Мастак только свои окна бить. Тут ты без промаха. А в чужих делах в ларь только заглядываешь, а не в душу.

Кто-то тихонько кашлянул на полянке, мол, зачем односельчанку так обижать, как потом при встрече в глаза ей глядеть?

— В чем дело? — подняла брови Катя с недоумением.

— А в том, что убег из села агроном, совсем убег.

Тут даже галки вдоль тропки отчего-то раскричались, начали спешно клевать одна другую.

— Не умеет на одном месте жить и любить одну не желает? — жалобно спросила Катя у подруг. — Он хочет бесконечных амуров, а не настоящей жизни?

Охотно, но все же горестно перечислили односельчанки причины мужского непостоянства.

— Может, надоела? Не то ему сказала? Селедку с костями на стол подала? Вдруг неродуха, а он детей хочет… Но сам-то… козел! Рога уже застаревшие… Спина горбится, а он, гляньте, к девчонке пригладиться решил!

— Однако Катькины письма про всякие немочи и клыки Валюшку от будущих глупостей уберегли-таки, — вдруг заступилась за новоявленного адвоката Матвеиха. — Она его в момент и откинула. Тут Катька права…

— Только винтики упали почему-то на иную шоссейку. Катька ведь заговорила ему тропку, которая к Марье спешит, — вздохнула Тимофеевна и с грустью засвидетельствовала. — Не все мужские дорожки умеешь ты, путеводитель наш, просчитывать.

— Как это не все?

— Теперь Агафонов — в Сочи. Уже пятые ночи, — доложила Тимофеевна народному собранию, которое надолго отложило на траву тяпки.

— Как в Сочи? — возмутилась Панкина, смутилась было, что дипломатические способности ее оказались на уровне домашней Мурки, но не долго мучали угрызения совести, через минуту вновь она воспрянула духом:

— Какой же это мужик, если он по тропке домой не бежит? — подбоченившись, грозно спросила она односельчанок. — Какой, я вас спрашиваю? Да его с моим Федей в жисть не сравнить. Какая ему цена, если он с духами в авоське в никуда бежит?..

— Тебе, Катерина, хотел подарить. За труды твои великие, праведные.

— А что? Я бы его быстренько образумила. Как и Федю, — объясняла Панкину народу. — Мой тропку домой — крепко выучил. А не образумь я его, был бы таким же собачьим хвостом, который зазывно подманивает юбки. Разве сравнить его с моим Федей, у которого все же дом и семья?

— Памятник тебе, Катька, надо поставить за такое. Это правда.

— Прямо у всесоюзного курятника. Спиной к колючей проволоке, — поддакнула с юмором Матвеиха.

— Да, мой Федя — мужик, а этот что? Где его дом?

В толпе не отвечали, сами терялись в догадках, долго судили-рядили и о многом все-таки догадались: у этого человека вообще нет дома. Он ему просто не нужен. Он какой-то вечно бездомный. И в женщине его почему-то не ищет, даже не ощупывает душою опору. Какой-то пожизненный бомж Марья было постоянно прописала его в своей жизни, а Агафончику нужна была прописка лишь временная. Почасовик он, в любую жизнь приходит только за малым. А получив это малое, с ноготок махонькое, летит по ветру дальше. И легко летит, без чувств же человек, пустой, как семя чертополоха, мертвяк. Да сразу ли догадаешься, что перед тобою не мужчина, сильный, полноценный, радостный, а пустопорожняя кожура? В мужчине всегда так хочется видеть силу. Хоть какую-то силу. И жизнь… Иной раз даже такую, когда по тропке все же к тебе бегут, а не от тебя…

— Вот я и сказала — это совсем не мужик! — резко махнула рукою Катя. — Это…

Она бросила взгляд влево, вправо, но мысль, глубокая, мудрая, емкая, такая, чтоб всех сразить и удивить, не приходила в голову.

Тучка снизилась над деревней, что-то шепнула докладчице.

— Буланчик это общественный! — обрадованно, что нашлась точка опоры для речи, выкрикнула она. — Как в стаде.

— Буланчик, говоришь? — переспросила и вынесла иное определение Матвеиха. — Слишком это хорошо для него. Нет. Это мелкий халявщик, для бабы — ничто, значит. Ноль поганый.

— Мотылек! — азартно выкрикнула Катя.

— Вредоносный до могилы! — охотно поддержали ее собеседницы. — Решил устроить тут скамейку запасных.

— Никчемник!

— Шелуха! Только праздники любит!

— У, толстый кочан!

Катя к этому хору голосов добавила свое очень грозное:

— Я таких терпеть не могу, — отчеканила твердо она.

— Нам в деревне и Феди достаточно, — поддакнули ей на лужайке.

— Теперь понятно, почему я кинулась Марью защищать? — объяснила Катя односельчанкам. — Задумала операцию «Внезапная ярость» и начала писать ему открытки, мол, так и так, я, Дуня из Колюпановки, по тебе соскучилась. «При-изжай, Николяша, дам тибе на зубы. И костыль подарю». Девчонка и поверила… Начала над ним подтрунивать. Какая любовь тут, когда смеху много?

Покачнулись от хохота односельчанки, даже лопатой махнула Кирилловна, защищаясь от какой-то неправды, от какой-то неточности…

Догадавшись, о чем все думают, Панкина густо покраснела, жалобно перевела взгляд с одной женщины на другую.

— Так ведь Федя… — пролепетала она. — У него душа болит за меня, за детей. Футболки, помнится, дочкам из Воркуты присылал. Хоть и футбольная команда, но своя же… А этот… Ему никто не нужен, он только сам по себе. Опять же Федя деньги домой несет…

— Ага, видели мы это собственными глазами… — усмехнулся было народ, но Кате в этот момент — не до публики. Набирая силу, огнеязыкая артиллерия ее опять вовсю гремела над картофельными полями.

— Такой — это как ворюга! Влез в один ларь, пошарил, пошарил и сбежал. Решил в другой ларь влезть. От чужой молодости еще бы прихватить. Своя-то убежала, чужую бы догнать и хоть что-то из нее вытащить. Но тут я, контролер народный, его за руку и хватанула.

— Ошибочка вышла, Катя, надо было за ногу хватать.

— Как? Если он навечно бездомник? Охотинспектор какой-то… Или как в магазине — протухшая селедка в нагрузку.

— Точно, — спешно подхватила молчавшая до того Тимофеевна. — Зачем нам такая нагрузка? Душа, в которой нет хоть печали за другого, в нашей деревне не выживет.

Подняв руку, мол, погодите, не перебивайте, я еще не закончила речь, Тимофеевна продолжала:

— Деревня — не простор для грязи. У нас все зоркие, умные. Тут каждый в нужное время все увидит, быстро смекнет, что к чему, и вовремя докладную на небеса напишет. Молодец, Панкина, что вырвала с корнем плута отсюда! И верно, вместо компаса ты у нас.

— В одном я ошиблась, — призналась вдруг Катя, которая сидела на лужайке уже притихшая, как уставший на поле боя солдат. — Агафонов сам направление выбрал, куда ему бежать.

— Да, какое он имел право так поступить? Кто позволил…

— К чему, куда? — тоскливо оглядывала она окрестности.

— Не переживай, — успокоила ее Матвеиха. — Лучший адвокат деревни, Катерина, все же не ты…

— Кто же еще? — возмущенно, но с любопытством поинтересовалась неугомонная супруга Федора, которая от людского внимания ожила вдруг, похорошела, будто одуванчик, наконец-то увидевший солнце и охотно повернувшийся свою головку прямо к светилу.

— Жизнь… Оставим ей во всем разобраться. Она вынудит его нужный маршрут выбрать. И без нас с непутевым разберется. От жизни далеко не убежишь. Эта гражданка хитромудрая каждого в своей капсуле крепко держит.

— Точно… На весах точно все прикинет.

Катя радостно подняла глаза к небу, поблагодарила за подсказку то ли Матвеиху, то ли тучку, потому объяснила бабам свою любимую теорию:

— Мужик без семьи — это как без земного шара под ногами. Куда это годится, я спрашиваю, чтоб без семьи?

Схватившись за тяпки, бабы уже работали и теперь думали каждая о своем, кому из детей портфель бы с получки купить, какой дочке — новые туфли. Даже Матвеиха, привыкшая гадать за уютным столом на бабьи жизни, не торопилась нынче к своему плетню, а все обдумывала, как бы беглого короля вернуть к правильным бубновым интересам.

— Марью жалко, — говорила она Тимофеевне. — Выходит, что обокрасть магазин нельзя, а чужую душу — пожалуйста… Тяни из нее, что хочешь. Не пришлось что-то тебе в ней — и спокойно, будто ненужную кошелку, выкидывай на помойку.

Про себя обдумывала далее Матвеиха слова, которые односельчанкам никогда не сказывала, но которые иногда хотя бы печке, но говорила:

«Нынче все у нас охраняют: медведей, ландыш майский, купавки. Около каждого зубра егерь с ружьем стоит. А вот душа бабья… она для любого нападения открыта. Греби из нее, сколь хочешь. Кто вступится, как оборониться? — печально додумывала ворожейка. — Что моим голубушкам подсказать? Как сделать так, чтоб сирень непременно постучалась бы и в наши окна?».

Стоит Марья у прилавка в пустом магазине. В поле убирают свеклу, капусту. Там нынче опять веселая кутерьма. Людей, будто коса к косе. В деревенский же универсам лишь ребятишки в кой час за макаронами прибегут.

О чем Марьины мысли? Все о том, что с Николаем, зачем да почему уехал, неужели не видит, что жизнь лишь с одной настаивается, лишь с одной, как грибня вековалая, обрастает большим значением.

Короче, по глупой бабьей натуре своей уже жалеет того, кто причинил ей уйму боли, тот бурьян, кто понапрасну вытягивал из нее лучшие силы.

Продавщица разглядывала улицу, тихую, как у разнотравной болотинки холмогорка. Толстые стены церквей, казалось, напрочь ограждали ее от шумов, проблем, от всех городов.

«Может, потому и стоит этот монастырь, — осенило вдруг Марью, — что много-много баб, как и я, изойдясь когда-то слезами в миру, уходили за эти стены напрочь от этого мира?».

Вышла она из-за прилавка, задумалась. В окошко хорошо видно, как вьется тропка мимо древних стен, потом спешит к реке.

«С тех пор, как возникло на берегу нашей речки первое жилье, — размышляла далее Марья, — сколько баб по этой тропке пробегало? В платьях розовых, голубых, темных; кокетливых и не очень, черноглазых и синеоких, полноватых или хрупких, как лозы над водой? Как жилось во все времена этому особому народу на земле? Какая из них могла сказать, что все прошло в жизни, как ей хотелось, что об пенек она не споткнулась, об сучки рук не исцарапала, каждую подлость, будто капкан, вовремя обошла? Каждая ли была так хитра, а коли и не хитра да не хотелось сроду шельмовать, в душе все иное, так была ли когда-нибудь на земле грамота, охраняющая чью-то простодушную жизнь от вторжения лихого начала? В каком туеске или коробе нынче она, эта грамота, схоронена? И было ли когда-нибудь в ней черным по ослепительно белому написано: обидеть бабу — все равно что ребенка. Чем, какой силой она ответит? Лишь молчком отлетит, как птица, в сторону и голову в печали склонит. Потому что нет в ней такой силы, как на ринге. Даже в крови ее не имеется никаких атомных бомб. Лишь один код живет в ней — незащищенность»…

К крыльцу магазина, прервав раздумья Марьи, подлетел газик. Из него выскочил молоденький председатель колхоза.

— Взвесь быстрее пшенки, товарищ Галкина, — попросил он. — На отделении продукты кончились, а сюда далеко моим бабонькам топать.

Заглянув в свой кошелек, добавил:

— И отдельно килограммов пять для моего дома.

Взвешивая товар, отвлеклась, немного повеселела Марья, восхитилась молча, что есть же мужик, который так здорово о ком-то заботится. У такого кто упадет под ноги, будто роса с косы?

Исчез председатель быстро, как и появился. Опять кинула Марья на счеты, сколько всего за неделю продала. Рассмеялась, что с гулькин нос, да ладно, решила, после уборки, когда люди больше будут дома сидеть, оно и наверстается.

Потянулась к телевизору, включила его. На экране тут же поплыли чужие черноволосые люди: глаза у них как угли, смуглая кожа жарится под крутым тамошним солнцем, в руках же странные по нашему советскому времени предметы — автоматы, клинки, винтовки…

— Сегодня в Каире состоялся военный парад, — торжественно объявил диктор.

Ага, видит Марья вождя этой страны, высокого, стройного, с узким властным лицом, от одного взгляда его споткнешься, захолодеешь, прямо какой-то очень злобный пиковый король.

«Лихо там людям, наверное…»

Но рядом с этим холодным, как могила, человеком, мерцает нежное розовое облако — его жена. С радостным лицом и пухловатыми руками. Видно, что в поле этим рукам не приходилось картоху выкапывать. И мешки с макаронами не выпадало таскать.

«Счастливица… Хотя бы поэтому. Но хорошо ли этой нежной черноокой женщине рядом с таким властным мужем, сколько детей она ему родила, в любви ли они жили? — обдумывала свое Марья. — Изменяет ли он ей, или строг лишь с подчиненными?».

Телевизионная камера показывает далее длинные ряды полковников, лейтенантов, майоров, подчиненных этому заморскому египетскому вождю. Вот они подъезжают к трибунам — кто-то на ракете, кто на огромных пушках, так и хочется воскликнуть: матерь божья, зачем вам так много орудий, земле-то как тяжко, втихомолку, поди, слезой каждый день умывается?

Вот уже близко подошли танки к центру площади. Экран показывает, как громоздкая тяжелая машина медленно разворачивается прямо перед вождем. Видимо, впереди всех для особо почтительного приветствия.

«Ну, прилипалы, подлизы», — возмутилась было продавщица и чуть не подпрыгнула от возмущения, что и за тридевять земель есть такие угодники.

В танке, кажется, услышали далекую ругню Марьи, вдруг откинули крышку, высунулись из машины бровастые сильные парни, спрыгнули наземь, один даже чуть оглянулся, не в поисках ли лесной заозерной красавицы, чтоб резко бросить, мол, тебе какое дело, живи у своей синей холодной реки да помалкивай, не лезь в дела другого государства.

«Но что это?»…

Через мгновение уже похолодела Марья, прижала в ужасе руку к груди. Потому что камера вдруг намертво прицепилась к молоденькому лейтенанту, который подбежал вплотную к трибунам и, расставив широко ноги, зло и жестоко начал палить по трибуне, на которой египетский вождь, его министры, а рядом с ними и нежная черноглазая женщина.

Следом высоко взвились обломки камней и щепы на трибуне. Вождь тут же уронил себя на скамью. Женщина, как розовокрылая птица, мгновенно кинулась к нему. Но ее оттащили. Подхватили и бездыханное тело вождя, побежали с носилками куда-то вдаль, где уже не вернуть ему жизнь, ибо ни капли судьбы в нем не осталось.

Молодые сильные лейтенанты в танках мгновенно прервали ее, лишь одной обоймой из тяжелых снарядов оборвав политическую волю самых высших и мало кому в будни видимых сил.

В одну минуту эти лихие люди прервали Историю, в одну минуту в мире многое изменилось. Наверно, полетели какие-то межгосударственные договора, без мундиров оказались неведомые Марье правители. К лучшему ли это? Жизнь покажет. Но главное, наверное, в том, что вот так внезапно прерван какой-то, видимо, для многих жителей древней земли очень неприятный, неприемлемый исторический ход.

В той южной стране, как показала камера далее, на самой главной ее площади поднялся невероятный крик, шум, гам. Упал из-за выстрелов не только вождь. Пулями в тот момент скосило многих его министров. Взметнулись скамейки, повалились перегородки. И диктор заморский сообщил: «Анвар Садат скончался от ран через два часа».

— А парни? С парнями-то, с лейтенантами что? — нервно спросила у телевизионного работника Марья, но увидела уже сама: скрутили им руки, одному, другому…

«Неужели теперь им из-за диктатора погибать? — встревожилась она и обозлилась на покойного президента: — У, замазанный пуп!».

Но отчего-то мелкнула еще и другая мысль.

«Может, и замазанный, но и он же человек…»

Большими ножницами чикнула продавщица по куску бязи, покрутила с минуту в ладонях этот спешный в изготовлении платок и… заплакала.

«Парней-то жалко. Какие смелые ребята! С утра ведь знали, что на смерть идут. Пока я тут с макаронами, они уже все наперед знали».

Потом Марье стало жалко их жен, задумалась, каково им сейчас?

«Впрочем, может, лучше с героем прожить хоть один год? Ведь это мужики, настоящие мужики!.. Но… герои ли?»

Опять промелькнули в памяти кадры: трибуна и женщина, розовокрылой птицей упавшая на тело мужа, руки которого уже никогда не обнимут ее теплую шею, не погладят ее блестящих черных волос, не замрут его пальцы в них еще хотя бы на одно мгновение.

— А ее разве не жалко? — спросила себя Марья, поняв, что жена покойного президента уже никогда не будет нежной и молодой. Они, лейтенанты, убили не только ее мужчину, но и их любовь.

Вытерла Марья глаза, открыв настежь окно, подышала свежим воздухом, повела плечом и вздохнула.

«Мало на земле мужиков, мало… — думала грустно она. — Войнами их уносит, ребячьи хвори хуже одолевают, легче им сгинуть от безрассудства. От курева, водки, от собственной дури. Мало мужиков. И только… Но зачем же среди них еще и такие, которые вьются по земле худыми тенями? И такими они скверными оказываются иногда для бабьего люда, что кажутся германцами на родной земле. Оттого и видится, будто их в жизни еще меньше. А жаль!»

Замерла на мгновение Марья около окна, потянулась в тишине, благо весь мир нынче на лугах, а не в деревне, присела на табурет и уснула.

Шумели в это время за магазином сосны, метался под потолком потерявший свои травы шмель, а она неслась по какому-то длинному лазоревому коридору к центру Вселенной, в которой любовь жива до конца дней, а радости… будто воздуха, безгранично. И так легко дышалось ей по всем уголкам этого мира, что вовсе не хотелось улетать из его несбыточно мягкой необъятности.

— Мань, открой, где ты? — стучала в это время в дверь магазина Раенка. — Новость имею…

Но только ли соседка стучалась в это мгновение в ее жизнь?

Охранная бабья грамота уже навсегда, даже во сне, упрятана была у нее под кофточкой. И только в этой грамоте, в этой уже отвоеванной у хаоса людских отношений еще не рожденной жизни, в этой самой драгоценной материнской грамоте и прописан тот свод законов, по которому все в судьбе женщины решается по-человечески. Тех законов, которые чаще всего и мужчину, вопреки его вечному охотничьему инстинкту, вынуждают считаться с естественным, хотя и не всегда желанным для него ходом жизни.

Говорят, что в сорок лет походку не меняют. Однако Охранная бабья грамота меняет и в мужчине так много, что он вдруг порой неожиданно и круто меняет свой маршрут, когда по лесной или городской тропке очень его тянет уже — домой, а не в… пустоту.

И мужчине порой объясняет, что совсем неплохо это, когда тропинка по жизни — одна на двоих, а не в разные неизвестные направления.

ПОСЕЛИ В СВОИ РАССКАЗЫ ЖЕНЩИНУ

Ах, автор, о какой ерунде ты пишешь? Почему — лишь об артели, производстве домашних тапочек, о цветастых платках? Лучше посели в свои рассказы женщину, которая приехала в чужой город и долгое время чувствовала себя тут марсианкой. Огни в домах загорались не для нее, праздники и застолья гремели без нее. Даже телефон, который иногда звонил в ее номере, звонил случайно. К нему не стоило протягивать рук, там ведь спросят иное имя.

Но однажды Елене навсегда захотелось остаться в этом городе. Распушившиеся комочки ольхи, цветущие на его окраинах, напоминали ей веснушки человека, которой как-то зашел в комнату. А светлые речные протоки за городским музеем казались глазами, бесконечно косившими в ее сторону.

— Я, кажется, тебя люблю, — сказал мужчина в то утро, однако Елена не поверила. Когда за окнами… едва нарождающаяся синь и еще не прояснилась реальность, чего бы и не помечтать о неведомом? Едва ли можно верить в эти распахнувшиеся нежданно просторы… Боязно как-то…

— Пройдет день или два, и ты очнешься, — вроде просто так, чтобы остудить хотя бы себя, ответила она и добавила: — Конечно, лучшие слова люди говорят друг другу на рассвете… Всегда ли они верные?

Елена однажды слышала подобное. Она и тогда была ласковой, нежной, а тот, кого она встречала с таким смущением и теплом, спустя некоторое время уехал далеко-далеко, женился и сказал другу, что она была ошибкой в его жизни.

Теперь Елена боялась всего: неба, которое сыпало звездами, но ни к одной из Галактик не желало унести и ее… Снегов… На них — лишь одна цепочка следов. И окон, которые прежде разглядывали двоих. Теперь она мимо таких же спешит одна.

Какая, однако, неудобная эта штука — память!

Тогда Елена уехала в город, в котором огни в домах загорались не для нее и застольные беседы велись без нее, зато ни в одной клетке мироздания — никакой памяти о былом. Бежишь на работу, и только. Плохо ли? Нет звезд в душе, однако… нет и крутой метели.

Но это забвенье яви длилось лишь до тех пор, пока в ее комнату не вошел человек, веснушки которого напоминали лесную ольху у дороги, а лицо его светлело от волнения как миткаль.

Елене вновь хотелось бежать к реке, собирать в лесу ландыши, долго стоять в раздумье около юной ветлы.

Друзья сказывали, что Игорь тоже преобразился: не жаловался теперь на скуку жизни и все удивлялся, как много и у него нынче везения в жизни.

Глядя, как он птицей в беге взметывался к реке, ей было не совсем понятно, как его, ловкого и созданного лишь для полета, до сих пор миновали лучшие встречи, пролетало мимо него лучшее нежное слово?

— Прошло много дней, а я все еще не очнулся, — сказал однажды Игорь. Они оба в окне разглядывали калужские дали, мерцающую дорожку реки, будто древние терема вдали — ели.

Как же теперь из деревни хотелось спешить к нему! Вот уже на высоком зеленом холме — город, с древними колокольнями, с многочисленными роями домов, с зелеными лесками вдоль улиц. Вот и Дом печати неподалеку, стоит лишь проскочить поле и речную пойму.

Навстречу машине уже торопливо несутся придорожные саженцы, голубые ленты васильков едва удерживают тяжелые космы ржи.

Стоп! А цветы? В его кабинете же нет цветов. На столе лишь авторучка, стопка бумаги, перекидной календарь — 16 июля, самый разгар лета! И в кабинете не слышны трели птиц, не влетают в форточку потоки лугового воздуха. Разве он видит, каково нынче за городом — цветут ромашки, колокольчики крупные и мелкие, медоносная белянка? Ох, и пахучая же она.

— Нет, в это пору нельзя из деревни возвращаться без цветов.

Шофер, везший из города клубнику, озабоченно глянул на часы, потом улыбнулся и сказал:

— Что ж, пользуйтесь, пока я добрый!

Елена выскочила из машины. Ноги ее тут же охватил чертополох, но как могли эти уколы отворотить от задуманного?

Травы расступились, обнажили гнездо жаворонка с двумя птенцами. Тень человека, вероятно, показалась им облаком над лугом, вот и крепко, нервно прижались один к другому. Но лето тут же кинулось на защиту своих творений, огородило гнездо жгучей крапивой, мгновенно указав иную тропинку.

Васильки трудно было рвать второпях, не хотели они расставаться с полем, а ромашки сами охотно шли в руки. Гвоздика дикая легко надламывалась посередине.

— К важному событию готовитесь? — спросил водитель, тоже закидывая для своей жены букет на заднее сиденье. — Или просто к чему-то хорошему?..

Она неопределенно пожала плечами, однако шофер возразил:

— Так я и поверил…

Машина уже несется мимо первых домов, но вдруг Елена пугается, как же на глазах сослуживцев пронесет она в его кабинет цветы? Что при этом должно быть… Напустить на лицо полное безразличие или лукавство изобразить?

Нет, романтика в казенных комнатах не выйдет, а безразличие — тайный код… тем более будет прочитан. Всеми. Без исключения.

Может, вообще не дарить букет? Но тогда Игорь не вдохнет в этот день луговых запахов. День, такой яркий, безгранично теплый, бесследно пробежит мимо него. И запахи трав с речной поймы не напомнят ему о том, что не только птицам хорошо друг около друга в гнезде. А за белизной ромашек он не увидит и ее лица…

«Что же делать?».

— Он, он… издает книги, пишет рассказы, — обратилась Елена к водителю и попросила. — Не можете ли вы сказать ему в шутку, что это от поклонниц его поэтического дара?

— Что ж, пользуйтесь, пока я добрый!

Водитель улыбнулся, взял букет, размашистым шагом двинул к двери. А через несколько минут вышел, веселый, довольный.

— Он… был очень польщен.

Шофер еще что-то говорил, но перед глазами Елены уже возникло его лицо, бледное от волнения как миткаль. Конечно же, весь день Игорь будет ошибаться в длинных колонках цифр, откроет не те страницы, задумается вовсе не над тем отчетом.

Вскоре в ее комнате раздался телефонный звонок.

— Это… ты?

— Угу…

— Весьма неумный поступок, — услышала она раздраженный голос. — Начальник, сослуживцы… На их глазах. Зачем? — Он помолчал, потом резко добавил: — Я выбросил его… Этот букет. И не смей больше… Никогда!

С этой минуты Елене уже не чудилось, что веснушки Игоря пахнут лесом и ольхой, хотя и снилось как-то ночью, что стоит он где-то в темном коридоре и шарит по стене в поисках двери. Елена порывалась встать или хотя бы открыть глаза, чтобы шагнуть к нему, но сон цепко держал ее руки. Мужчина вроде бы топтался около двери до рассвета…

А она поутру долго лежала в постели. Да и к чему вставать? Опять вдруг разверзлось нежданное: пустота, которая, оказывается, всегда зияла между ними. Роковое несходство душ. Опять, выходит, ошибка. Вновь, будто чертополох, — сгустки неоднозначных, несовместимых, чужеродных энергий.

Ах, автор, о чем ты пишешь? О мотогонках, надоях, улове… Помести в свои рассказы женщину, которая опять в чужом городе чувствует себя марсианкой. Огни в домах вновь загораются не для нее. Когда звонит телефон, к нему не стоит протягивать рук, в нем спросят иное имя. А вокруг такая… обычная жизнь… Когда женщина расчесывает волосы, одевает платье, утром идет к реке, долго стоит у крутого склона — и все без ольховых всполохов.

А мужчина… Он целыми днями пишет колонки цифр, вовсе не нуждается в цветах. Опять привычно жалуется друзьям на длинноты дня и скуку жизни.

Но как же он в этой пустоте гармоничен! Как талантливо он умеет не любить.

ИЗ ОЧЕНЬ КОРОТКИХ РАССКАЗОВ