Роман Коноплев

Поражение

— Расскажите, когда и при каких обстоятельствах Вы познакомились с этим человеком?

Легкое вращение головой. Глаза сдвигаются ниже стола, на разорванный линолеум возле плинтуса справа. Окно, заклеенное клейкой лентой, чуть выше можно рассмотреть дерево без листьев. И снова нырнуть глазами вниз, туда, где фото.

«Ну да. Виделись. Но надо что-то говорить, наверное.»

— Бывший сосед. Жил с родителями рядом.

— Виделись с ним когда последний раз?

За спиной с ноги на ногу переминаются двое. Любопытно им. Муха села на подоконник. «Интересно как она тут выжила, уже не время для них.»

— Недели две назад.

— Где?

«Если бы можно было перемотать события, стереть их, как клавишей на компьютере, и попробовать ещё раз.»

Он поёрзал на стуле ещё раз, внимательно разглядывая того, кто напротив. Мышиный свитер, пиджачок, пепельница, полная окурков.

— Чего задумался? Ты что, под наркозом? Доктора тебе позвать?

«Сегодня утром была яичница. И только. И сейчас бы кофе не помешал, пожалуй. Кофе попить уже, наверное, не судьба.»

— А можно кофе?

Взгляд блуждает по кабинету. В углу дешевой казённой мебели, между шкафов притаился электрочайник, уже не первой пятилетки. Рядом полбанки растворимого, сахар, частично рассыпанный по периметру. «Что им, жалко…»

— Приди в себя, как тебя там, Бим, Джим…

Один из тех, что сзади, молча подошел к шкафу, и через пару минут шуршания воды для верности покачал ложкой обжигающую жидкость. Кружка встала перед носом.

«Можно откинуться назад.»

— Спасибо, да, я немного не в себе.

— Дорогой, тебе бы лучше взбодриться как следует, потому что нам резона с тобой общаться долго нет, ты, — как бы это выразиться понятным тебе, заморыш, языком, — не наша компетенция.

Целый час бесполезных разговоров.

«С моих слов записано верно и мною прочитано…»

Подпись.

Переход на следующий уровень.

Глухая комната в самом начале коридора РОВД. Аккуратные стулья. Стены, на уровне пояса светло-коричневые панели, затем обои. Симпатичные весьма. Час проходит, два, два с половиной… Щелчок в дверном замке. Лицо молодого, свежевыбритого, с кобурой на боку.

— На выход, тебя уже ждут.

В коридоре туда-сюда снуют красногубые девицы с папками под мышкой. С крыльца вниз, ещё несколько метров, двое в гражданском. С перекошенными рожами.

«Да, смешно. Они ещё не всё обо мне знают?»

— Ну что, попил ты нам крови на эти выходные. С тебя причитается.

Переходим по проезжей части, на другую сторону улицы. По тротуару два квартала вперёд, затем переход, и через двор в следующий дом, сбоку пристройка, по лестнице облицованная пластиковыми панелями дверь, внутри виднеется решетка, отвратительный звонок, и снова стол, стул, кофе. Вдумчивый взгляд. Глаза в глаза.

— Меня теперь отправят в СИЗО?

В большой, просторной комнате, сплошь уставленной шкафами, изо всех углов, где только можно, чуть ли не прямо на голову — папки, папки, папки. Подшитые, развязанные, затёртые уголки.

— Это не рядовой случай, не каждый день в городе находится человек с подобными намерениями. Кстати, что тебя не устраивает? Торговая сеть? Они тебя что, обсчитали? Пирожок с гашишем не продали?

Молодой, бородка клинышком. Интеллигент. С глазами, как у крысака.

«Наверное, он думает, что остроумен.»

— Я не понимаю, о чём идет речь.

На самом деле, налицо большие проблемы. Сосед, бывший афганец, отставной чекист и просто хороший рыбак, друг родителей, случайно подвернулся под дурное настроение и совершенно глупую, без смысла её продолжения, идею. Под предложение использовать свои, полученные в славном прошлом знания, в не совсем мирных целях. Чисто провокационный вопрос, не предполагавший какого бы то ни было продолжения. Вот что взбрело ему в голову, брать самого себя за сморщенную задницу, и нести её, крепко сжимая в руках, сначала в спецслужбу, а потом и дальше?

— Ну что, давай последовательно. Тебя власти не устраивают? Хотел хаоса? Или, например, сорвать какое-нибудь политическое мероприятие? Просто дай мне понять — чего тебя так зацепило?

«Вот зачем так кричать?»

В голове начинается гул, перерастая в ослепительную канонаду.

Никто, конечно, не сказал, что в камере уже сидит в полном составе штаб кандидата в депутаты городского Совета. Включая кандидатскую жену, тестя, и прочих обладателей больших и роскошных лимузинов. Кандидата, конечно, немедленно сняли с выборов, и отправили всю эту самую компанию на всякий случай взвесить свои шансы и поностальгировать о воздухе свободы.

— Это просто ошибка.

— Чья ошибка? У нас есть признательные показания, что инициатива исходила от тебя, и что ты обсуждал свои намерения с возможным исполнителем. Нам нужно выяснить все подробности и возможный круг людей, с которыми ты контактировал. Твоя помощь поможет тебе быстрее выпутаться из твоих же проблем.

Сосед пришел в ГБ сдать заказчика, а его чуть ли не пинком под задницу оттуда выставили, чтоб не надоедал своими глупостями. Где такое видано, скажите-ка? Тот не долго раздумывая решил в обидах подложить свинью бывшим товарищам, и ломанулся в МВД. Там ленивые скунсы оживились, почесали репы, и решили вставить по полной программе спецслужбу. Информация пошла наверх, как так, контора проморгала подготовку масштабной диверсии с политическим уклоном? А может чего доброго речь идёт о теракте? Милости просим, как говорил футбольный комментатор, — Получите – распишитесь.

— Может быть? мне у вас в подвалах сидеть? Не очень хочется к уродам.

У следователя слюни текут, как у бульдога. «Подобрал бы их, что-ли…»

— Извини, подвалов нет. Давай по порядку. Обыск у тебя на квартире не выявил ничего постороннего. Где храним запрещенные принадлежности, или, например взрывчатку?

— Не было никакой взрывчатки. Вообще ничего не было.

— Был разговор с кандидатом в депутаты – о чём? Провести диверсию с целью дестабилизировать ситуацию, и завалить выборы, в случае, если его снимут?

— Это обычный мозговой штурм. Мало ли какой бред придёт мне в голову. Я творческий человек.

— Из этого бреда складывается мозаика, юноша! Ты не понимаешь, что это плохо — даже просто говорить о таких вещах? — повысил голос слюнявый.

— А, прослушка, наверное. Я угадал?

— Ты просто подставил уважаемых людей. Я этого кандидата знаю, вполне положительный парень, предприниматель. Семья, заботы. И в какой подворотне они тебя подобрать успели! Вот скажи, зачем ты им вообще понадобился?

Слюнявый смягчился. Наверное, их учат читать психологические портреты.

— Ты думаешь, я не понимаю, что ты обычный псих? Но, заметь, псих комнатный, домашний, никого не обидел, руку ни на кого не поднял, просто мелешь языком что зря. Но вместе с этим — очень опасен. Комнатные психи опаснее тех, кто по площадям бегает.

— А что, для Вас было бы лучше, если б я был реальный террорист? Зарплату бы добавили? Максимум идеи — напомню, идеи несостоявшейся, — погасить свет в магазине. И не более. Смысл? Непорядок в районе — вот, смотрите люди, нужен новый человек, чтобы была стабильность! И только! Всё это фантазии без воплощения. Без намерений. Без прикладных устройств. Фантазии, понимаете? Творчество. Художественный акт. В уме. Я что, тяну на подрывника? Да я в тире ни разу не был!

— Ну, реальный ты, или нет, разбираться в этом будут, возможно, врачи.

* * *

Вся эта бредятина произошла чуть больше года назад. Год и два месяца. Если точнее. По непонятной причине его выпустили последним. Кандидату в депутаты повезло больше – он проторчал в своей камере до объявления результатов выборов.

Джим вышел на волю ещё более худой, с синяками под глазами и полным отсутствием понимания своей новой ситуации. Волосы, длинные, как раньше, конечно, отрастут.

«Всё пойдёт своим чередом, с красной строки! — подумал Джим. — А тут ничего, собственно, не изменилось.»

Комната в родительской трёшке, заставленная книжными шкафами, погруженная в пыль. Они сюда толком и не заходили, пока его не было.

«Надо бы, по нормальному, всё это выкинуть.»

Весь следующий день Джим постепенно, коробку за коробкой, выносил и складывал в контейнер книги и фрагменты разобранной мебели. Дверцы шкафов, стеклянные дверцы шкафов, отдельно антресоли и полки. По-сиротски невыброшенной осталась стопка глянцевых доисторических рок-журналов. Чуть поодаль от контейнера траурным эхом улеглась коробка с аудиокассетами, стопка пластинок и разная аппаратура.

«Зачем слушать музыку, когда ты знаешь её наизусть.»

Последние короба с книгами были выволочены уже после заката. Джим достал спички, и над контейнером минут через пять вырос огненный столб. Он задумчиво посмотрел на огонь, словно в нём сгорали мысли и нереализованные амбиции. Остатки мебели издавали треск, стало тепло. Джим протянул к огню руки, подержал их, глядя как отдельные искры попадают прямо в ладони.

Следующие два дня журналы в разобранном виде наклеивались поверх обоев. В пустой комнате, в углу стояла кровать, вернее всё, что от неё осталось после того, как сама кровать отправилась в огонь. На балконе в шкафу была сложена немногочисленная одежда.

«Жить я здесь в принципе не собираюсь, но такое вот пыльное прошлое видеть больше не хочется при любых обстоятельствах.»

В обычном квартале, среди одинаково убогих пятиэтажек, где на каждом лестничном пролёте валяется минимум по одному использованному шприцу, жизнь вряд ли покажется полной перспектив и радужных надежд. Тут, пожалуй, помирать и то неуютно. Даже если не выходить на улицу. Родители Джима особо не переживали по поводу будущего. Отец продавал автомобильные аксессуары и подрабатывал охранником там же, на автостоянке. Мать, будучи вполне современной мадам, коллекционировала истории бывших коллег по работе, и медленно сходила с ума от дефицита информации, развлекая себя телевизионными помоями всевозможных шоу и чтением местечковой околополитической прессы.

— Какие планы, сына? Чем займёшься теперь?

Джим посмотрел на неё вопросительным взглядом. Много лет назад он таки победил её, чтоб перестала называть «Павликом». Совершенно идиотским. Пионерским именем, вызывавшим ассоциации последних советских пионерлагерей, с горнами, пилотками и галстуками, розовощёкими девочками в белых гольфах, с ровными волосами, расчёсанными одинаково умеренно в разные стороны. Паинька Павлик. Вся эта атмосфера даже для тех, кто её не застал, вполне знакома по фильмам и разным воспоминаниям бывших героев пионерско-комсомольских времён.

— Пойду куда-нибудь на рынок, например. Торговать радиодеталями. Или аудиотехникой. Может быть.

Последнее, должно быть, вызовет у неё позитивные эмоции.

« Её ведь это успокоит!»

— Ты совсем не в настроении, сходил бы продышался, к кому-нибудь в гости, например.

— Продышусь.

Сырой воздух наполняет лёгкие, будто пьёшь холодную воду прямо из крана. Разбитый тротуар, перерезаемый в разных местах полосками грязи.

Он любил местную природу, без особого романтизма относился к своему городу, но эту группу блочных пятиэтажек порой люто ненавидел.

«Дырка мира. Я уже три десятка лет, и даже больше, живу в дырке земного шара. В самом его анусе.»

* * *

Дженни сидит в колготах и розовой футболке посреди кухни и втыкает куда-то поверх входной двери.

— Проходи, разувайся.

Последние пару часов она тупо валялась с плейером в ушах, разбросав свои каштановые кудри по подушке, и строила планы на будущее, что пора бы заняться более стоящими вещами, пока не позвонил телефон. С предложением увидеться. В её взгляде читалось безразличие, не просто к Джиму, а ко всему. К тому, что когда-то была тусовка, было сакральное общество людей, понимающих тебя с полуслова, много музыки и прочих, стоящих развлечений. Всё это было пять лет назад, пять лет, за которые всё рассосалось к чёрту. Всё ушло под землю. Кто-то уехал в Израиль, кто-то в Штаты, и ближе, какой-нибудь Красноярск, где нет ни климата, ни рок-н-ролла, но есть бабки, и можно обзавестить семьёй и заслуженным ожирением. Летать в Египет или на Сейшелы.

«Он как-то даже помолодел. — подумала Дженни. — А ещё говорят, что тюрьма не идёт на пользу!»

— Джим, а Джим, почему так тускло всё, а? — Дженни машинально схватила шариковую ручку зубами, словно сигарету. Он поднял бровки домиком:

— Я вообще не понимаю, кто из нас сидел в тюрьме?

— Да какая разница. Я наверно и сейчас в ней сижу. В определенном смысле. Или смыслах.

Дженни закинула ногу на ногу, спустя пару секунд снова переменила позу, усевшись на ногу, заложенную под себя. Она продолжает, депрессивно-истероидной усмешкой:

— Ты стал совсем нормальный. Не то, что я. Не то, что весь этот город. Мы все постарели за этот год. Только тебе было лучше всё это время. Будто ты летал в космос. И ничего не знаешь. Для тебя время остановилось. По-моему, это не очень плохо.

Он отступил назад, к холодильнику.

— Можно?

Она кивнула вскользь, уставившись куда-то в сторону, на полку с настольными часами и разными хрустальными сапожками, рассыпанными спичками, значками, ещё каким-то засирающим пространство культурным хламом, вроде открыток.

Посреди полки — тарелка с холодными блинами и банка вишнёвого варенья, открытая накануне, с отъеденным верхом.

— Соскучился по сладкому. Я пару штук зацеплю, окэ?

Джим уселся на стул, и, наклонившись, принялся поглощать один за другим, блины, перемазывая их ложкой. Она улыбнулась:

— Ты не хочешь мне ничего рассказать?

— Я должен в стотысячный раз сделать тебе предложение?

Он не менее истерично расплылся в холодной улыбке.

— Или, например, спросить про то, как тут твоя личная жизнь?

Она сидела, покачивая свободной ножкой в разные стороны.

— Какая у стареющей хиппи личная жизнь. У меня жизнь сугубо общественная. Только общество поредело. Но это, я считаю, явление временное! Вот, например, ты появился. Значит общество уже есть!

Злорадная улыбка Дженни ползёт по лицу. Джим доедает последний блин, и плетётся с тарелкой к умывальнику.

«Стареющая хиппи ещё не совсем постарела, в свои-то 32! — подумал Джим, смахивая тряпкой со стола следы от варенья. — И откуда столько бабьего уныния!»

— Брось там, я потом помою. Забирайся наверх, покажу кое что! — интригующе воскликнула Дженни, отбрасывая в сторону полотенце, чтобы подняться, наконец, и ступить на затёкшую ногу.

Он вскакивает на совершенно неудобную лестницу, чтобы протиснуться на второй этаж, пригибаясь и покачиваясь на ступеньках. Родители Дженни перебрались в мегаполис, оставив её одну в этом немного странном доме. Там, где они теперь, бешенных денег стоит аренда комнаты, а когда-то тут у них была вполне сносная жизнь, работа, перспективы, и мысли о спокойной пенсии. Они затерялись несколько лет назад где-то на окраине большого города, и появляются эпизодически, как правило поодиночке, и, как правило, в самый неподходящий для этого момент.

Верхний этаж – царство Дженни, тут всё покрыто сплошь всевозможными бисерными скатертями, кошельками, деревянными статуэтками, лодочками для благовоний и прочей фигнёй.

«Музей старой хиппушки! – подумал он. — Чем она может быть недовольна в своём дымном царстве?»

— Только не лезь на кровать, она вот-вот рухнет. — Дженни бросила на пол пару мягких подушек, чтоб удобней было сидеть. — Хочешь замутим кальян?

— Нет, не надо. Я уже целый год не курю. И не хочется.

— Я тоже не курю. Ну так то ж кальян!

— Да ну его! — Джим махнул рукой, внимательно рассматривая комнату, словно собираясь отыскать в ней следы какого-нибудь преступления.

Она достала лэптоп, чтобы продемонстрировать свои периоды жизни, которые Джим пропустил. — Вот видишь, это я у родоков, они на время остались одни в своей конуре, пригласили меня, ну, продышаться, и так далее. Продышалась парами и газами, ну, хоть фотки прикольные.

Дженни смотрела на них то вдаль, то куда-то чуть в сторону от объектива, то прямо в упор, строгим таким взглядом.

— Оставайся сегодня тут, место есть, чего тебе переться назад? Успеешь ещё насидеться там.

Джим покачал головой из стороны в сторону, и, в конце концов поднял брови:

— Неплохая идея, да! Я пойду, сделаю себе ещё кофе?

Она тем временем взгромоздилась на кровать, вместе с компьютером, и стала перебирать какие-то файлы, таблицы и прочую документацию. Пока он поднимался с кофе, Дженни рассортировала часть файлов, и равнодушно откинула лаптоп в сторону:

— Дай мне тоже глотнуть. Моя беспонтовая работа нафиг понижает самооценку. Надо что-то менять.

Дженни работала дома, периодически выползая в редакцию, или кто-то к ней приезжал. Скромная газетёнка, немного подсчётов, немного документов, всего немного. И денег тоже мало, но это лучше, чем куда-то ходить продавцом за сумму, равную месячным расходам на обеденный перекус и одежду офисного стиля.

«Уж лучше оставаться хиппи беспредельно долго. Может когда-нибудь хиппи тоже станет профессией. И тогда, например, с тобой будут фотографироваться, как с экспонатом музея восковых фигур.»

Дженни любила свой дом, свои занятия, своё умение экономить, и прочие свои патологические зависимости. Ещё она любила свои медитативные практики. Свои видения. Всё это было на грани религии и восточных сказок. Этот её тёмный мир. Мир иллюзии. Уж слишком чувствительной была она на этот счёт. На счёт видений.

Она видела Учителя. И, возможно, любила. Наверное, совсем не так, как любят своих религиозных кумиров всевозможные зомби, посещающие специальные учреждения. Она любила его и не совсем платонически, как любят поп-идола, голливудскую звезду, или модного тусовщика. Учителя она представляла, тем не менее, в образе актёра какого-то американского фильма на религиозную тему. Учителя, идущего вместе с учениками через пустыню, в одеждах, как у хиппи. Со светлой бородой. Немного рыжей. Редкой. Короткой.

Она иногда представляла себя где-то в этой толпе, рядом с ним, идущей вслед за своим учителем, своим главным человеком, светом всей её жизни.

Дженни любила далеко уходить в своих фантазиях, особенно перед сном. Он виделся ей и в облике желанного мужчины, умного и возвышенного, такого родного, и такого далёкого. Который, тем не менее, никогда не бросит, не предаст, не скажет в лицо грубые слова, не попрекнёт любовью. Она чувствовала его присутствие каждую ночь, и гладила маленькую подушку, обшитую бисером, во сне, представляя, что гладит его не очень мужественное плечо. Дженни понимала и принимала своего кумира таким, каким видела в своих мечтах. Бедным философом, презираемым знатью, официальной религиозной элитой, солдатами и торговцами. Он принадлежал ей так же, как и остальным – они ели из одной посуды, пили одни и те же напитки, заботились друг о друге в долгих переходах по знойному грунту от одного селения к другому. От одной группы желающих услышать его мнение о сути вещей — к следующим, которые будут спорить, или будут равнодушны. Всё это уже не важно, потому что главное происходит сейчас, когда она рядом с ним, когда они делают одно общее дело. Они переворачивают мир вверх ногами, старый мир, как старые лохмотья. Мир зависти и лицемерия, торгашества и лживых священников, чьи животы не вмещают их золотые наряды, а бороды лоснятся от остатков жирной еды под слоем благоухающих масел. И иногда ночью ей казалось, что её возлюбленный ложится рядом с нею, и гладит её тело, гладит его так, что по всем её клеточкам, от шеи до лодыжек, проходит мелкий покалывающий ток, будто девятивольтовую батарейку кто-то прикладывает к языку. Электрический привкус, который не даёт окончательно провалиться в медитативную яму, словно в зелень ила, в подводную топь. Она постоянно на лёгком адреналине, и подрагивание тела даёт понять, что под ней не ил, а жесткая, каменная земля, потрескавшаяся за день на солнце.

Дженни не спит на кровати, предпочитая деревянный пол и старый, ещё бабушкин коврик, связанный вручную. Комната обвязана батареями по кругу, и в ней никогда не бывает холодно, даже в самую холодную зиму.

* * *

Джим и Дженни познакомились миллион лет назад, на неформальско-беспонтовом фестивале, где каждый уважающий себя хиппи обладал правом на некоторое время всеобщей славы и восторга, поскольку имел собственную рок-группу. В ходе концерта музыканты менялись ролями, и, соответственно, один и тот же состав приобретал разные названия, поскольку в каждом отдельном случае речь шла о совершенно иной концепции с точки зрения поэзии, философии, исполнительства, или ещё чего-нибудь, делающего происходящее на сцене подобием пластилина, меняющего форму каждые полчаса или сорок минут. В любом случае, всех всё устраивало, всем хотелось воткнуть в высокое искусство, и понять друг друга, и все что-то пели, и на языке жестов приобщали других к собственной религии, приглашали потрогать руками собственных ангелов, погладить их, и медленно отпустить восвояси, на вольные просторы.

— А знаешь, хоть мы тут все сами по себе, у нас есть и много общего! — Джим посмотрел в глаза юной девушке с хайратником на голове и вельветовым кошельком с крупной пуговицей посередине. — Нас не интересует политика, например!

— Ага! — робко, но восторженно посмотрела на него Дженни. — Пойдём, усядемся поближе к центру, там лучше слышно!

Она взяла его за руку, и тихонько, в сумерках, пробралась в среднюю часть зала, и села на пол между другими людьми. Кто-то зажег палку благовония за спиной. На сцене троица с гитарой, бонгами и флейтой играли тихо-тихо, и вокалист что-то почти шептал. Словно колдовал над остальными, словно творил какой-то особенный ритуал, способный каждому принести счастье и исцеление.

Ближе к одиннадцати он отправился провожать её, несмело держа за руку, словно опасаясь, как бы излишнее прикосновение не заставило её разжать ладонь. Подойдя к калитке, он попытался самостоятельно с ней разобраться, но Дженни просунула руку в хитрую щель в стороне от двери, и потащила какое-то секретное устройство. Двери открылись.

— Ну ладно, я пришла уже. Спасибо! — она улыбнулась, и помахала рукой. — Славно потусили!

Джим медленно побрёл в обратную сторону, напевая что-то себе под нос. Дорога к дому занимала минут тридцать быстрым шагом.

* * *

Со временем община стала куда-то расползаться в разные стороны. Институт это — последняя привязка к родительскому дому. На смену редеющим неформалам приходили более отвязанные субкультуры. Они были не менее неформальскими, но более безбашенными на предмет пожирания пива, которое со временем всё в большей степени разбавлялось водкой. Музыка стала веселей, тексты тупей, и ходить на сейшены Дженни и Джим перестали. Проводя время в легком унынии либо у него, посреди пыльной книжной комнаты, либо у неё – под крышей, с мурлыкающими пластинками, которые уже никто не выпускал.

Они тусовались вместе совсем не для того, чтобы быть «девушкой и её парнем». Это было похоже на дружбу детей, у которых часто встречаются вместе родители, чтобы, например, угощать друг друга новыми блюдами и запивать алкогольными напитками. Детям в это время положено общаться в соседней комнате, со своими игрушками, заходя на кухню, чтоб тебе засунули за щёку ложку-другую салата, или какой-нибудь холодец. Родители Дженни и Джима не были знакомы, но они оба ощущали себя в такой вот комнате, отстраненно и вынуждено, с лёгким, как пух, притяжением друг к другу, недостаточным для чего-то серьёзного, но вполне допустимым, чтобы не раздражать друг дружку максимально возможное время. Периодически они заваливались вместе к каким-нибудь старым знакомым, пили портвейн, слушали, например, Майка Науменко, и обсуждали банальные истории из жизни некогда яркой и разношерстной коммуны, часами зависавшей где-нибудь в лесном массиве, на выезде из города. У каких-нибудь ручьёв, с множеством гитар, дудочек и всего остального, сопутствующего.

— Знаешь, Дженни, а я люблю этот город, если не брать во внимание мой конкретный район. Не то чтобы в смысле патриотизма, но тут мне совершенно ненапряжно. Мегаполисы давят, а тут всё осмысленно, в меру. Есть пространство, куда бросить глаз.

Они шагали в сторону автобусной остановки, предвкушая получасовой переезд с окраины, в обществе неопрятной публики, где, конечно ногу не отдавят, но разные запахи, и в целом удовольствия мало. Старый покосившийся автобус, ещё сильнее покосился на бок, и, проскрипев коробкой передач, что есть сил рванул, словно в последний раз.

* * *

Медитативные практики Дженни становились всё глубже и всё насыщенней. Расслабляя руки, ноги, голову, она всегда старалась вовремя притормозить, чтобы не свалиться в сон. Самое ценное состояние — примерно посередине. Между глубинами медитации и банальным сном. Это непродолжительное погружение. Оно тем ценнее, чем непродолжительней. Получив несколько лет назад образование психолога, отучившись на бухгалтерских курсах и освоив пару-тройку компьютерных программ, Дженни вполне представляла себе искусство выживания в любой современной среде обитания. Она была достаточно худой, чтобы не иметь требовательности в вопросах питания, не имела она и каких-либо существенных, денежнозависимых привязанностей. Такое её не мучило. Всё, что касалось вопросов жизнеобеспечения, не являлось сколь-нибудь весомой проблемой. Телевизор она уже несколько лет не включала, о политике узнавала разве что из бесплатной предвыборной макулатуры, наполнявшей щель в заборе пару месяцев до каких-нибудь очередных выборов. Она любила чего-нибудь почитать, в том числе и газеты, но, как правило, избегая первых страниц. Иногда в день выборов к дому подъезжал зелёный УАЗ в силу возраста подходивший под классификацию «Козёл», и колотившие по забору тётки в пальто с меховыми воротниками предлагали проголосовать «на дому». Дженни равнодушно шла обратно в дом, не пытаясь даже приблизиться к забору на лишние пару-тройку метров, словно за ним прыгали какие-нибудь бродячие животные.

Она любила свой дом и свой город, особенно весной. Когда снег окончательно сходил с лужаек, и бедная травяная растительность нерешительно выползала наружу, прибиваемая, как правило, потоками коричневых брызгов от быстро уезжавших вдаль КАМАЗов и фур. Это была неизбежная победа весны над зимой. Природы над механическим миром. И это означало, что можно больше не носить уродские зимние куртки, в которых не определяется ни пол, ни глубина внутреннего вакуума при пересечении пространства в общественном транспорте.

— Дженни, а твои родители вообще собираются возвращаться обратно? Или так и будут там бесконечно?

Джим лежал, разглядывая по третьему кругу подборку фото из последнего её путешествия в мегаполис.

— Знаешь, они впервые нашли себя, зажили по-настоящему. Все свои бабки они тратят на путешествия, и я завидую их оптимизму. — Дженни крутила косичку, сидя на коленях перед зеркалом. — Они неплохая пара, и в своих скитаниях, мне кажется, стали ещё более гармоничными!

Когда стемнело, Дженни включила Pink Floyd, один из ранних альбомов… Они легли на пол, держась за одну руку, и, закрыв глаза, провалились куда-то. Джима накрыло уже после второй песни, он задышал глубоко, и выключился. Дженни лежала, глядя в темноту, сумка с бисерными плетениями, висящая на стене отбрасывала лунный блеск, просочившийся сквозь складку штор посередине окна.

В юности они вот так вот частенько лежали, предварительно покурив, как следует. Сейчас вполне обходились без дополнений. Всё нужное уже было. В голове.

* * *

Дженни шла по раскалённой, пыльной дороге, в обществе бородатых, уставших мужчин. Следом за ними шли несколько сумасшедших и калек. В конце процессии шли наиболее отважные, те, кто считал своим долгом исполнять функции охраны. С ножами за поясом. Готовые вступить в бой в любую секунду. С кем угодно – фанатичными оппонентами, львами, любым, кто замыслит недоброе. Через плечо у Дженни болталась сумка с нехитрой провизией – несколько лепёшек, сыр, какая-то зелень. То, что дали с собой в дорогу женщины в месте предыдущего ночлега. Пыльная дорога. Грязная вода в реке. Кусты. Кусты. Кусты. Сил ей хватало, в отличие от многих мужчин, они у неё имелись. Единство цели и смысла. Единство любви и надежды. Впереди шел молодой, чуть старше тридцати, худощавый мужчина с грустными, но решительными глазами. Его борода была не идеальной, как будто её подравняли прямо на ходу.

«Трудно быть лидером. —подумала Дженни. — Ты должен нести ответственность за исход всего дела. Это тяжелая ноша. Ему наверняка тяжелей, чем любому из нас.»

Вдруг кто-то споткнулся позади неё, ему подставили руку идущие рядом, взяли его сумку, и прибавили ход.

«Человек может голодать очень долго. Больше месяца. Мы не знаем все особенности нашего тела. Почему это происходит. Как мы можем быть уверенными, что понимаем, для чего всё это предназначено? Какой смысл? – Дженни спорила сама с собой, чтобы сократить трудный переход по раскалённому солнцу. — Но ведь бывают такие, кто понимает и видит смысл. Кто способен видеть даже лица мёртвых.»

Они сели под деревом, чтобы испить воды и подкрепиться. Один из спутников, худощавый с грустными глазами, разломил хлеб, и протянул ей. Она среди близких себе людей, ближе которых никого нет. Они проповедуют любовь. Вместе идут из города в город, из селения в селение, и несут свою новую веру – веру в любовь, которая способна исцелять болезни и насыщать жажду, которой не нужна иерархия, не нужны армии, вожди и духовные авторитеты. В любви, как в смерти, все равны. И нет такого государства, нет такой иерархии, которую не в силах разрушить любовь. Она разрушит любую иерархию. И подчинит себе любую силу.

Дженни редко участвовала в беседах на философские темы, которые вели между собою мужчины. Споры оживлялись, когда Учителя не было рядом. Иногда доходило до некоего подобия драк, хотя толком драться никто не умел и не хотел, но каждый хотел быть услышанным и понятым другими. Так что порой дискутирующие просто толкали друг друга, широко жестикулируя, вздымая руки к небу, привлекая к своей кажущейся правоте знойное, раскалённое небо. И всё, что выше неба. Мужчины слабо могли представить себе общество абсолютной любви, общество, где не будет нужды в воинах, в железных доспехах, ножах и наказании за неправильные поступки. И каждый в этом споре представлял себе Царство Будущего по-разному. Одному нужны были справедливые цены на рынке, другой интересовался достойной ценой, оплачивающей труд. Третий считал, что неплохо было бы отменить в Царстве Будущего смертную казнь, и вообще сделать наказания такими, чтобы человек не ощущал разницы между домом и темницей, излечивая свою душу чувством вины и глубокого раскаяния. Некоторые твёрдо стояли на том, что мир должен быть единым, и все народы в нём должны быть свободными в рамках Великого Союза. Другие говорили, что кровь важнее почвы, и, не забывая о добре и небесах, следует хранить память предков. И каждый раз ожесточённые споры приводили к громким ругательствам, потому что в такие азартные минуты каждый считал, что его обидели сильнее, и интересы таких же как и он не будут учтены в полной мере, не будут защищены в Царстве Будущего.

Учитель в это время бродил где-то в окрестностях, предпочитая обществу людей камни, ветер и раскалённый песок. Он вглядывался в какой-нибудь камень, и подолгу молчал, пока не начинал что-то нашептывать ему, словно надеялся на взаимность беседы. Спустя какое-то время к нему подбегала женщина, и смачивала лицо мокрой тканью, боясь, что он потеряет сознание от нестерпимой духоты. Муравьи ползали по песку, пытаясь заскочить под одежду, и женщина стряхивала назойливых насекомых, которые выглядели неуёмной и могучей армией.

— Как ты думаешь, хватит ли у людей любви, чтобы прекратить издеваться над себе подобными?

— Даже у муравьёв есть иерархия, нужно много веры, чтобы люди отказались от неравенства. — Она продолжала смачивать тканью лицо. — Люди, конечно, способны слышать сейчас. Но с каждой минутой им становится ближе и понятней только свой собственный голос!

Учитель встал, и они двинулись по направлению к остальным. Сидящие замолчали, лишь заметив приближение своего лидера.

— В новом Царстве не должно быть иерархии. Люди должны быть братьями и сёстрами. Неужели это так сложно?

— Учитель, но как нам поровну разделить хлеб, если не все помогли ему вырасти?

— Если вы разделите людей, значит вы разделите и свою любовь. Значит и её станет меньше. И так будет происходить всякий раз, пока вы вновь перестанете её замечать. И когда-нибудь её не станет совсем, меньше, чем эта горстка пыли. — Он зачерпнул с земли горсть, и бросил её в сторону. — Тогда зачем всё это? Зачем вы выбрали этот путь? Тогда разойдитесь сейчас по домам! Идите! Что ж вы?

Мужчины стыдливо опустили глаза. Солнце склонилось на противоположную сторону. Нужно двигаться дальше, чтобы успеть к закату, чтоб не ночевать в пустыне. Не подвергать себя ненужному риску, не подманивать глупую смерть.

Дженни понесла к губам сосуд с водой, сделала несколько глотков, чтобы постараться не думать о ней хоть сколько-нибудь. Чтобы думать о чём-нибудь более важном. Она поднялась, и набросила на плечо свою сумку, продвигаясь, протискиваясь в середину толпы, словно растворяясь в дорожной пыли.

* * *

Джим проснулся первым, как только сквозь складки в шторах в комнату брызнуло солнце. Он отбросил одеяло, чтобы не было соблазнов продолжать балансировать из одного мира иллюзий в другой. Дженни продолжала лежать на полу, ровно и неслышно. Глаза её отворились, и улыбка посветила солнцу в ответ. Ресницы несколько раз хлопнули, словно ставни.

Они спустились вниз, наперегонки в туалет, в итоге он оказался на кухне, орудуя кофеваркой, пока Дженни наконец не выползла из туалетной комнаты, приведя себя в некое подобие порядка.

— Собираюсь сегодня подумать по поводу работы. Вот ты как думаешь, светит мне здесь какая-нибудь работа? Она ухмыльнулась:

— Да, после того, как ты долгое время был заочным героем криминальной программы местного задрот-ТВ, тебя вряд ли жаждут видеть в своих рядах местные творческие трудовые коллективы. — Дженни достала распечатанную коробку с пирожными, и накидала их на блюдце горкой.

— Ничего, я ещё стану ударником капиталистического труда! Я им ещё покажу! — Джим привстал со стола, изображая фрагмент статуи Мухиной «Рабочий и колхозница». Она улыбнулась, и выкинула руку вперёд, салютуя ему, словно серпом, в продолжение скульптурной композиции:

— Смела-а-а мы в бой пойдём, за власть Советов, и как один умрём в борьбе за это! — топая под столом ножками, Дженни изобразила пальцами барабанный бой.

Через час они уже топали по пешеходной дорожке в соседний район. На пороге их встретила маман Джима, и, встряхнув мокрыми руками, наградив обоих кивком головы, молча зашагала на кухню. Они разулись и прошли сквозь коридор в его комнату.

— Ух ты! Перепланировка! — Дженни бурно и легко возрадовалась, прокрутившись юлой, задрав руки вверх.

Единственной мебелью в комнате с некой уверенностью можно назвать матрац, валявшийся на полу, и настольную лампу на подоконнике. Комната была девственно пуста, стены заклеены цветными лицами деятелей рок-движения и прочими журнальными материалами. Они расположились на матраце, усевшись в лотос.

— И ковёр приговрён?

— Да, разумеется. Его, наверное, кто-то из соседей унёс. С помойки.

— А музыка?

— Она вся тут! — Джим постучал двумя пальцами по голове. — Некоторое время обойдусь без техники. Потом видно будет.

В дверном проходе показалась мать.

— Не сидите на полу, идём на кухню, обедать!

В дверь позвонили. Джим вышел в коридор, и, глянув в глазок, открыл дверь. На пороге стоял невзрачный человек, в кепке. Доверенное лицо кандидата в депутаты по неудавшимся выборам. Охранник, или что-то в этом роде.

— Привет! — охранник ехидно улыбнулся. — Слушай, шеф попросил тебя нарисоваться. Разговор есть! Окэ?

— Когда мне подъехать? — Джим попытался изобразить равнодушие, но это получалось явно с трудом.

— Давай завтра, с утра. К девяти в кабинете, он будет ждать! — Кепка до хруста суставов, крепко пожала ему руку, и запрыгала по подъездной лестнице вниз. Двигатель заурчал, и блестящая чёрная машина рванула от подъезда в сторону трассы.

Весь остаток дня они провели, поглощая эксклюзивные домашние блюда, затем уселись лепить пельмени, и за воспоминаниями о том, что ещё случилось за прошедший год, картами и брусничной настойкой производства отца, день плавно перекочевал в вечер.

— Дженни, я понимаю, ты совсем безбашенная. Но если что — помни, я готов на тебе жениться! Когда скажешь!

Джим со своими гарантийно-контрольными обязательствами жениться доводил Дженни до сентиментальных объятий:

— Хорошо, я тебе сразу скажу, как только буду готова к брачной жизни! — Дженни встала посреди пустой комнаты, и начала кружиться, раскинув руки в разные стороны, напевая: «Come on baby, light my fire. Come on baby, light my fire».

— Ну, привет старина! С возвращением! — циничный, наполовину дежурно-искренний одновременно голос «шефа». Охранник, без верхней одежды, с расслабленным выражением лица, то вытащит — то засунет пистолет в карман спортивной куртки.

— Здорово! — я ткнул пальцем на железную игрушку в руках охранника. — Разрешение получил?

Его самодовольная физиономия источала флюиды добра и удовлетворения.

— Само собой. Всё как надо!

Шеф сел в своё мягкое кресло, пока охранник возился с кофе-машиной, сделал короткий звонок, и сложил руки, как школьник, передо мной.

— Да, старина, скверная вышла история с теми выборами. Тупая зацепка. Ну да ладно! Всё равно не судьба! Кто б нам дал их выиграть? В партию меня не взяли, так, хорошо хоть с проверками теперь не лезут. Учеными мы тоже стали! — охранник разлил кофе по чашечкам, и аккуратно разнёс каждому по чашке.

— Помнишь, как в том фильме? Хороший кофе? Да я и сам знаю, что у меня хороший кофе! — шеф добродушно рассмеялся, делая мне кивок глазами. — В общем, есть предложение. Ты у нас человек интеллектуально мыслящий. В моём окружении таких вроде тебя, мягко говоря, нет. Значит тема такая. Нужно построить организацию. Не очень страшную, и не очень громкую. Но такую, которая могла бы укрепить мои позиции в городе. Не сейчас. Не через месяц. Позже. В нужный момент. Вначале она должна быть автономной. Никаких связей, никаких зацепок. Никакой херни! Ты у нас лицо в городе известное, с особой с некоторых пор репутацией. Вот и думай! С завтрашнего дня ты трудоустроен в одном из наших столичных филиалов. Формально! — он встал из-за стола, и похлопал Джима по плечам. — Всё формально. Деньги будешь получать на карточку. Я намерен поверхностно контролировать твою деятельность. Полное доверие! Нам нужно полное доверие. В мире мало порядочных людей. Мы в отношениях друг с другом будем порядочными. Никто никого не подставляет, все друг другу за всё благодарны. Взаимовыручка. Партнёрство. Учёт общих интересов! Идёт?

— Конечная цель?

— Всё ситуативно. Никакой конкретики. Делай то, что должен, и будет так, как будет! — шеф схватил один из своих, лежащих на столе телефонов. Приложил палец к губам. — Да, добрый день, добрый! Вот как раз, как раз, прошу прощения, собирался Вам позвонить! — и протянул руку в знак прощания, отметившись кивком головы Джиму и охраннику, шепнув просьбу подбросить обратно.

«Главное не улыбаться с таким видом, будто подобрал чужой кошелёк.»

Джим вышел у своего подъезда, за пятнадцать минут на безумной скорости преодолев почтительное расстояние с энным числом перекрёстков, закоулков, открытых люков и прочих таинств дорожной сети.

— Мама, можешь возрадоваться, ибо я таки нашел для себя работу.

* * *

На следующий день с утра пораньше в прихожей раздался звонок. Охранник, осторожничая, прижал палец к губам и заскочил в прихожую.

— Я быстро. — доставая пакет из-за пазухи. — это на организацию. Всё под отчёт, но не для нас. Для себя веди! Вот карточка зарплатная и симка. Для связи со мной. Купи себе второй телефон. Никому кроме меня с него не звони. — развернулся к двери, и в последний момент повернул голову. — С утра тоже не звони. После трёх лучше. После обеда в смысле. Пока!

«Что за улыбка? Будто это не он мне, а я ему отвалил бабла. Вот люди.»

Дверь хлопнула. Джим в подштанниках, сонный побрёл в комнату. В пакете лежали стопки стодолларовых купюр, стянутые цветными резинками. Не найдя места, куда б их засунуть, Джим вышел на балкон, и сунул их в нижний ящик железного шкафа, набитый пустой стеклотарой и обрывками верёвок.

«Гражданский Контроль». Джим придумал название организации и одноимённой газеты по дороге в туалетную комнату. Дженни спросонья оглядела пустую комнату:

— Ээй, ты что, уже? — она подняла голову, и рука потянулась к подоконнику, за расчёской. — Кажется, мы продрыхли дольше положенного! Мне пора домой!

Она на ходу пила кофе, перекусывая бутерброды, одновременно поправляя волосы.

— У тебя новости? — вопросительно посмотрела Дженни.

— Пошла движуха! — Он поднял вверх большой палец. — Но надо быть начеку! Большой Брат следит за тобой!

Под штаб-квартиру решено было снять какой-нибудь офис.

— Газету, если что, я могу делать сама. И верстать, и прочее. Только тексты нужны. — Она остановилась посреди тротуара, и нагнулась, чтобы поправить шнурок. — Что будем пропагандировать? Секс, наркотики, рокенролл?

— Общий смысл пока не ясен. Я думаю, мы должны будем помочь потребителям. Например, составлять жалобы на торговые компании.

— Плюс электросети, газконтора. — Дженни могла бы стать, наверное, неплохим техническим менеджером. Или замдиректора на каком-нибудь заводе. — Нужны, конечно, люди. Зарплату им платить придётся, ясен пень. С чего только?

— Надо без зарплаты. Объявим призыв волонтёров. Студентов юрфака, например. Пусть тренируются! — Джим ускорял шаг, она с трудом поспевала. Разувшись в прихожей, она внесла очередное рациональное предложение:

— Всё равно понадобятся распространители чего либо. Подключим детей, я брошу клич по редакции.

— Это не опасно? — Джим напрягся.

— Им что, помешает лишний прайс? Расслабься, они сами себя отмажут, не стоит недооценивать новое поколение!

Пошла рутина. Офис, снятый в центре города, зарегистрировали на физическое лицо, с одной лишь целью – периодически собирать там актив для решения общих вопросов. Джим подумал, что, пожалуй, официальную регистрацию организации проходить не следует. Почему? Всё просто. Это значительно ослабит её, сделает прозрачным не только финансы, но и актив, сразу засунутся проверяющие, шпионы, политические конкуренты, и тому подобное. Проплатив в городских газетах пару публикаций и две вставки в новостные блоки, брэнд стал понемногу набирать узнаваемость.

Боевая белокурая девица, коллега Дженни по всевозможным школьным спортивным кружкам, на домашнем телефоне принимала звонки и жалобы, сортировала электронную почту, довольствуясь скромным бонусом и вполне определенными политическими амбициями. По крайней мере, это следовало из её бурного увлечения проблемами и казусами большой политики – сборщиком всевозможного информационного мусора она была феноменальным, это факт.

— Гражданский Контроль, Гражданский Контроль! — зазывали прохожих два молодых парня, по пути на Центральный рынок. — Мафия в Торгово-промышленной палате! Кто за кем стоит! Последние расследования!

Народ большей частью протягивал руки, всовывая газетку внутрь сумки с мясом, рыбой и прочим, свежекупленным пропитанием.

— Возьмите газету, возьмите!

Если не в сумку, то в карман газета помещалась, сложенная в несколько раз. Конечно, «газета» - сказано весьма громко. Речь шла о четырёх страницах формата А3. В любом случае, эффект присутствия в политическом поле, и раздражение городской элиты было обеспечено.

Вечер в понимании обычного человека теперь начинался довольно поздно. Иногда в десять часов, иногда и ещё позднее. Джим окончательно съехал от матери, превратив свою комнату в дополнительный склад особой надёжности, поскольку наличествовала металлическая входная дверь, и в квартире постоянно кто-то находился. Сам он старался лишний раз там не появляться, дабы не водить туда за собой возможные хвосты, если вдруг когда-нибудь в силу хаотичности взаимосвязей человеческих существ такие и появятся.

«В конце концов, есть вещи, которые нельзя отменить — рассуждал Джим. — И лучше подготовиться заранее!»

* * *

Дом Дженни, в котором теперь располагалось фактическое, неформальное логово организации, был поскромнее соседских усадьб. С обеих сторон участок вокруг дома огораживал деревянный забор лет тридцати, половина дощечек отвалилась, и временами во двор забегали чужие собаки на предмет попрошайничества. Во внутреннем дворе располагался хозблок, которым со времен отъезда родителей никто не пользовался. Напротив, по другую сторону двора, находилась не доведённая до ума летняя кухня с верандой. Под крышей этой кухоньки летними вечерами семья Дженни когда-то, ещё в советские времена, планировала наслаждаться пенсионным возрастом. Но — не случилось.

В более-менее свободные дни Джим предпринял одну за другой несколько попыток разгрести весь старый хлам. Что-что, но избавляться от рухляди он патологически обожал. И вот, в один из дней, несмотря на погодную сырость, он полностью выгреб рухлядь, разбитые стулья, старые тряпки и шины, вызвал в службе такси микроавтобус, и вывез всё это безобразие на мусорную свалку.

— По крайней мере, если понадобится накоротке с кем-то переговорить, можно больше не переться в дом, а решать какие-то вопросы тут. Да и мало ли, зачем ещё могут понадобиться помещения со временем. А там, глядишь, и лето! — Джим прибивал дополнительный гвоздь к петле на входной двери в хозблок. Дженни сидела рядом, на стуле, как надсмотрщик, сложив руки перед собой.

— Мне кажется, ты воспринимаешь происходящее уже не как работу. — Дженни делала свои выводы, наблюдая за тем, как развивается ситуация. Он повернулся к ней, заканчивая возню с молотком:

— Так ведь это уже и не совсем работа. Это цельное занятие, тут начальства нет. Мы сами за всё отвечаем.

— Но тебе ж приходят какие-то деньги.

— Это уже не столь важно. Когда ты погружаешься в такие вещи, найти деньги со временем становится не самой нерешаемой проблемой.

— А какая будет главная проблема? — Дженни вопросительно уставилась ему прямо в глаза.

— Остаться в живых. — загадочно съехидничал он.

* * *

В организацию стекались разные люди. Офис никогда не пустовал – там постоянно отирались мелкие предприниматели, пострадавшие потребители, различные бездельники и сумасшедшие. Остановить этот поток после мощной медийной засветки становилось всё нереальнее. Закрыть офис означало отступить назад, в окоп. Приемом посетителей занимались посменно четыре начинающих юриста – волонтёра. Им нужна была репутация и круг каких-то потенциальных клиентов, реклама. Так что старались они на совесть, помогая оформить нужные бумаги для обращения в самые различные инстанции, касалось ли дело невыплаченной зарплаты или обмана со стороны различных фирм и государственных служб.

В целом, организация помимо Дженни и Джима, включала в себя одиннадцать человек – четыре юриста, боевая девица на телефоне, трое старшеклассников, готовые за мелкий прайс раскидкать-расклеить любую полиграфию, и пенсионер на советском джипе типа «УАЗ», с мелкими красными звёздочками на дверках.

Для нормализации обстановки в офисе ввели приём по записи. Шум расходился по городу и дальше. Население хоть и понимало, что из таких вещей обязательно последует чья-то политическая выгода, однако неизбалованные вниманием горожане переступали через подобные задние мысли, всё же природная смекалка требовала воспользоваться халявой. Кому-то в итоге и впрямь подняли пенсию, кому-то вернули зарплату… Добрые дела люди, как правило, забывают. Но хорошее впечатление всё равно остаётся.

— Павел Аркадьевич, Ваша активность создаёт нам большую проблему.

В кабинете директора Бизнес-центра на полках стояли художественные тарелки – с изображением Кремля, видов Киева и большое художественное яйцо в золотых прожилках, с изображением всемирно известного с некоторых пор политического деятеля, с неестественным румянцем в лице.

Джим собрал остатки своей воли в кулаки, всунув их куда-то под стол. Пиджак приходилось периодически надевать для таких вот встреч. Вместе с джинсами и какой-нибудь кремовой рубашкой с большим воротником.

— Понимаете, к Вам слишком много ходит посетителей. Мы можем предложить Вам другой вариант – помещение на первом этаже, с отдельным входом. Вот в этом здании, рядом, — директор бросил пальцем в окно, через дорогу. — Это же никого не затруднит. Повесим объявление. И Вам своя выгода – аренда на четверть дешевле. Помещение больше. Ремонт, конечно, не свеж. Но, как я вижу, в Вашем деле это не принципиально.

— У нас разве есть выбор? — Джим улыбнулся, стараясь не терять сопричастности. Всё же, к чему лишние конфликты. — Когда мы должны переехать?

Новое помещение «Гражданского Контроля» на самом деле оказалось холодным и тёмным. Оно походило на заброшенный ДК, здание неухоженное, большинство кабинетов было забито гвоздями, а в конце коридора гулял ветер – вместо стёкол в окне присутствовал линолеум. Тем не менее, людям, действительно, стало удобнее.

Через два дня переезд полностью состоялся.

Ещё через два дня ночью в новом помещении неизвестные выбили все стёкла. До единого. Не тронув соседние.

— Хорошо, хоть не сожгли здание! — директор разводил руками, обхаживая свои непрезентабельные владения. — Боюсь, Вам придётся подыскать что-нибудь другое. Не у нас. Извините!

«Холоден и боязлив. Инстинкт самосохранения большого начальства.»

Волонтёры – юристы были отправлены по домам. Он вышел из здания с последней картонной коробкой, бросив её на заднее сиденье машины, уселся поудобнее, хлопнув дверцей.

— Домой!

Нужно было готовить спецвыпуск. Джима болтало по сиденью «УАЗика» из стороны в сторону.

— Спасибо, дед! — он хлопнул дверью, вступив ногой свысока прямо в лужу. Ботинок зачерпнул немного воды. — Я позвоню на днях!

Дженни сварила пакет магазинных пельменей, и раскладывала их в две тарелки.

— Ну, бизнес есть бизнес! — она пыталась придать обстановке некое ощущение оптимистичности. — Без потерь не бывает!

Потом они расположились на втором этаже, он диктовал манифесты, она забивала текст в файл, чтобы на следующий день, наконец, заняться полноценной вёрсткой.

Ближе к часу ночи, выключая компьютер, Дженни вытащила из шкатулки палочку благовония, и, затушив огонь, сделала несколько ритуальных взмахов в разные стороны:

Они улеглись, и завтыкали в полной темноте, под музыку пинкфлойдовского альбома The Wall. Недоперегоревший фонарь мерцал где-то неподалёку своим желтым сиянием, словно посылая сигналы. Точка — тире — точка — точка — тире.

* * *

Солнечный свет бил в затылки, словно расплющивая всех. Учитель вышел вперёд, когда из толпы слушателей наперебой начали звучать обвинения. Люди говорили, что им не хватает еды, что нужно решить главные вопросы, они не знают как прокормить семью. Следующими звучали уже политические требования.

— Учитель, будьте осторожней, это могут быть провокаторы. — Женщина, подойдя к нему, негромко заметила. Её слова тонули в протестном хаосе, но тот, к кому они обращены, всё услыхал.

— Мне не перекричать вас всех! Вы говорите о свободе, о том, чего вы жаждете! Но что вы готовы представить взамен? Готовы ли вы простить друг друга? Готовы ли вы обнять своих врагов, и разделить с ними последнее? Вы возмущены неравенством, но готовы ли вы избавиться от него навсегда, не перераспределяя собственную свободу в свою выгоду?

Ропот понемногу утих. Только одинокий голос прорезался из задних рядов:

— Ты хочешь разрушить наши привычки, наш традиционный уклад. Это погубит всех нас. И знаешь почему? Потому что вокруг нас живут другие. У нас враг на пороге, а ты ослабляешь людей своими рассказами про любовь! Ты убиваешь себя, и тащишь за собой всех остальных! Это измена! Измена общим интересам!

Произнесший это худощавый беззубый человек остался в одиночестве, когда другие отшатнулись в сторону. Толпа в страхе пятилась в разные стороны, опасаясь, будто сейчас прямо в него, в центр круга, ударит молния. Но молния не ударила. Толпа сомкнулась, и ропот раздался вновь, люди обсуждали между собой происходящее.

Дженни протиснулась назад, отойдя с переднего края, куда заступили мужественные охранники. Дело пахло стычкой, и её последствия могут оказаться куда более плачевными в итоге, чем само мероприятие. Толпа принялась напирать, никто больше не нуждался в том, чтоб кого-либо слушать. Мужчины сцепились за руки, кто-то обнажил лезвие. Толпа отпрянула обратно, не желая продолжения этой драмы. Люди стали медленно расходиться в разные стороны, молча, без обсуждений.

— Почему ты не ответил ему, Учитель?

Один из охранников обратился, опустив глаза, в сторону Учителя. Лицо его было перекорежено трагической миной, словно его что-то поразило в самое сердце.

— Потому что он сам себе уже ответил. Ему не нужен мой ответ. Пройдёт время, и он сам себе ответит по-другому.

Ученики начали собираться, чтобы идти дальше. Дженни перераспределила продукты, разложив что-то себе, а что-то стоящим поблизости. Те, что удалось выменять до начала всей этой неприятной сцены. Они вновь двинулись в путь по запылённой дороге, и шли несколько часов, пока не добрались до нового места.

* * *

Утро. Несколько глотков кофе. Джим с выпученными глазами жмёт кнопки на телевизионном пульте. На городской площади проходит стихийный митинг. Профсоюзы. Левые. Националисты. Все по очереди выходят на трибуну. Диктор сообщает о десятках задержанных. Лишь вскользь сообщается о поводах – задержке зарплаты транспортникам. При попытке выйти из дома Джим натыкается на парочку, крепкого телосложения.

— Выйдешь за калитку – попадёшь в морг. — субъект с круглой физиономией негромко, но доходчиво объяснил суть претензий. — И не вздумай перелезать с другой стороны – там тебе скажут то же самое. Шутить не будут. Переломают рёбра.

Джим недоумевая, с улыбкой на лице, словно ему сказали «Доброе утро», кивнул, и пошел в обратную сторону.

— Ну что Дженни, меня тут заперли. Газету, я так понимаю, сдавать в печать тебе тоже не стоит. — Она лишь развела руками, злобно улыбаясь. — Так что можно, например, растопить баню. Ради разнообразия. Кто знает, сколько нам предстоит ещё тут сидеть.

Спустя пару часов патруль от калитки удалился прочь. В новостях передали, что всё закончилось. Зарплату протестантам выдадут завтра. Жизнь пошла своим чередом.

«В Багдаде всё спокойно».

Он не спеша наносил дров, затопил баню в отдалённом углу хозблока. Сырости в воздухе с каждым днём становилось всё меньше. Ещё немного – и весна полностью вступит в свои права. В бане Джим зависал уже около двух часов. В примыкающей комнатке пел Джон Леннон, Дженни вычёсывала свои волосы, большей частью тусуясь снаружи, не напрягая подолгу свой организм раскалёнными парами. Отхлебнув холодной воды из пластмассовой бутылки, Джим гордо зашагал обратно в пекло, и, усевшись на верхние полати, опустил голову.

Всего каких-то пару недель понадобилось, чтобы о «Гражданском Контроле» все понемногу начали забывать. От газеты было решено временно отказаться, дабы не подставлять под удар распространителей. Судя по веренице предшествующих событий, основания для такого решения у Джима имелись в полном объёме. Что делать дальше? Не совсем понятно. Заниматься такого рода околополитикой без серьёзной крыши — верх безрассудства.

«Бывает же так – есть деньги, а потратить их с толком некуда. — подумал Джим. — Конечно, это лучше, чем было бы наоборот.»

— Так и закончилась моя политическая карьера. — иронично заявил Джим, сидя посреди предбанника в пластмассовом кресле. — Не начавшись.

Дженни молча улыбалась, глядя в окошко.

Они вернулись в дом, и, завалившись на подушки, молча, до глубокой ночи, листали старые фотографии на лэптопе.

Унылое утро предвещало сплошную скуку и разочарование на ближайшие месяцы. Но после завтрака загромыхал телефон.

— Светлана Алексеевна? — женский голос в телефонной трубке выражал ироничную настойчивость. — Мы бы хотели побеседовать с Вами. Речь идёт о газете «Гражданский Контроль». Знаете такую? О номере…

В трубке раздался шелест бумаги. «Органы» заинтересовались газетой, и, скорее всего, по наводке, решили принять на всякий случай «профилактические меры». Проще говоря, познакомиться поближе, чтоб в будущем хотя бы примерно знать, кого задерживать.

Дженни напялила однотонную кофту поверх футболки, и они отправились в центр. Только что закончился дождь, они шлёпали туда-сюда по лужам, глупо улыбаясь, поочерёдно отпрыгивая на кромку дорожки. На пороге управления скучал человек в сером. Дженни, обогнув его, прошла внутрь.

Джим расположился на лавке, в расстоянии видимости входа в управление. Чтоб не пропустить её выхода.

— Вот объясните мне, девушка. Ведь Вы же молодая, симпатичная, образованная, приятная во всех отношениях девушка! Ну? И куда Вы лезете, дорогая моя? — дама в служебной форме пыталась создать позитивное впечатление, демонстрируя таланты воспитателя. — Кто Вас надоумил провоцировать беспорядки? Вот видите? Посмотрите, что тут у Вас написано? Вы-то сами как считаете, нет ли здесь разжигания? Вы что, выступаете против предпринимателей, как социальной группы?

— Это газета, тиражом 999 экземпляров. В ней приводятся жалобы граждан на действия тех или иных предпринимателей. То, что Вы приводите в пример, как раз письмо гражданина. Вы считаете, у него проблема со всей социальной группой, или с тем, о ком говорится в его письме?

— Не отвечайте вопросом на вопрос. Здесь я задаю вопросы.

— Вы что, не понимаете, что это абсурд?

— Я выношу Вам устное предупреждение, нам не нужны скандалы, просто по-человечески хочу Вас предупредить. Как женщина женщину.

— Я могу идти?

— Разумеется.

Она привстала, готовясь уже было выйти из комнаты.

— Одну минуточку. Встаньте, пожалуйста, у стены.

— Зачем?

Барышня в форме ничего не ответила, просто достала из сумочки цифровой фотоаппарат и сделала несколько щелчков:

— Идите.

Дженни вышла из управления, разведя руки в сторону.

— Слушай, они почувствовали-таки свою власть. Совки. Опять почувствовали свою власть. Они как будто вернулись в тела, вошли в тела людей. Снаружи – молодые, а внутри – совки. Я не хочу обратно в совок. — Дженни истерично возмущалась, потрясая руками перед собой, на уровне груди, словно стряхивая капли воды.

— Боюсь, что на этот раз у них, действительно, больше шансов. Тысячелетняя бюрократия, которая разжевала все революции, всех царей-реформаторов. Для них и совок, о котором ты говоришь, - это лишь оболочка. Старая-новая шкурка.

— Животные. — Дженни дёргала сумку туда-сюда, изображая искреннее возмущение. — Им же платят зарплату из средств налогоплательщиков.

— Это не так. Им платят за службу те, кому принадлежат ресурсы. За службу им лично. Иерархия подлости. Налогоплательщики тут ни при чём. Налогоплательщики это те, от кого нужно охранять иерархию. Это те, кто представляет опасность.

Калитка привычно скрипнула и поддалась. Дженни и Джим вошли в дом, раздался звонок. Джим, не разуваясь, побежал к телефону.

Чайник щёлкнул привычным щелчком, сопровождаемым журчанием маленького гейзера. Джим закинул в кофе-пресс две столовые ложки перемолотого кофе.

— Звонили ребята. Распространители. Хотят разговора о дальнейших планах. Мы договорились назавтра.

Соберёмся на летней кухне, обсудим ситуацию. В двенадцать.

«Что ещё за проблемы себе придумать, чтоб жизнь не казалась такой убогой?»

Дженни поднялась на второй этаж, чтобы прибраться. Включив музыку, она начала раскладывать по коробочкам свою бижутерию и косметику, убирая это с пола. Всё это беспорядочно лежало перед зеркалом, а теперь укладывалось на свои места в шкафу. Ей нужно было выполнять какую-то монотонную работу, занять руки, чтоб не беситься, не вспоминать этот неприятный разговор с милицейской дамочкой.

«Предупреждение! Они, видите ли, предупреждают. — Дженни швырнула в угол шкафа очередную шкатулку, погружаясь в мысленное возмущение. — Им, видите ли, померещилась социальная рознь! Ну, если выделить совков в некую социальную группу, то может быть и рознь, но как их выделить? Если у них власть, то они скорее тебя куда-нибудь выделят! И отделят.»

Вечер пролетел в непонятном ожидании. Они больше молчали, пытаясь собраться с мыслями накануне завтрашней встречи с активом. Соберутся все, так что, скорее всего, предстоит бурная беседа. Джим в свете последних событий решил избрать умиротворительную линию.

— После последних событий, а именно: изгнания нас из офиса, участившихся угроз и репрессивных мер со стороны властей, я хочу поставить вас в известность о роспуске организации «Гражданский Контроль» с сегодняшнего дня, пятого апреля. Я не могу больше подставлять вас под удар. Не имею такого морального права. Система шутить не любит, мы оказались не готовы к тем вызовам, которые были направлены в нашу сторону.

Джим говорил стоя, посреди летней кухни. Присутствующие сидели в одежде, поскольку было холодно. Дом был не самым лучшим вариантом из-за весьма вероятно установленной заблаговременно прослушки. В конце квартала, как сообщили расклейщики, расположился всё тот же «Фольксваген», который в последние недели особенно регулярно появлялся у них на пути – он всегда стоял чуть поодаль – на раздаче газет, под окнами офиса, мелькал при расклейке листовок и стикеров. Те, кто там сидели, никогда не покидали машины. Но присутствовали по возможности незримо, на расстоянии сотни метров почти всегда, когда «Гражданский Контроль» начинал активничать.

За столом сидели трое молодых людей, отчаянная барышня-телефонистка и Дженни. Юристы – волонтёры, как и ожидалось, благополучно соскочили.

«При первом же шухере. — как съязвил один из расклейщиков по данному поводу. — Люди соображают, чем пахнет!»

— В связи с данными событиями прошу проголосовать за предложение о роспуске организации. Мы много потрудились, пора и честь знать. Кто «за»?

Джим и Дженни подняли руки. Двое против четверых. Понятно, что никакой организации нет, всё это выдумки, игра, спектакль. Нет ведь ни учредительных документов, ни какой-то там отчетности, ни протоколов собраний. Нет ничего. Сплошной полёт фантазии. Но есть вот они, живые люди. Четверо. Из которых трое проголосовали «против», в их числе телефонистка. При одном воздержавшемся расклейщике. Тем не менее, очевидно, он нейтрален, но морально на стороне своих друзей, с которыми неразрывен, и в любом случае от скуки поддержит тусовку как минимум своим присутствием.

— Джим, мы понимаем твоё положение. Тебя и её никто ни в чём не обвиняет. Но мы не будем самораспускаться. Мы остаёмся сражаться с Системой.

Это Плант, бригадир расклейщиков. Ему 26. Круглое лицо с веснушками, средний рост, энциклопедические мозги, куча философской и постмодернистской хрени в башке, намешанная вкупе с обрывочной теорией естественных наук и консервативными учениями первой половины XX века.

У Планта образовался, по сути, свой собственный мини-кружок, он не шибко отличался от других в деле, однако в их собственной компании ему наверняка было тесно под крышей организации, он давно её перешагнул. Его два напарника были своего рода мини-орденом. Они исполняли функции оруженосцев, помощников, охранников и прочая. В своей тусовке он имел репутацию интеллектуального центра, но они в кругу посвящённых говорили куда больше о ролевых играх, нежели о политике и социальных проблемах.

— В таком случае я слагаю с себя полномочия, и отхожу в сторону. Дженни, насколько я понимаю, придерживается аналогичной линии. Поступайте по своему усмотрению, никаких рекомендаций и поучений давать я не буду. По возможности, чем смогу – помогу. Обращайтесь, если приспичит.

— Можно, мы иногда будем собираться тут, у тебя?

«Телефонистка» с волевой челюстью и упругой косой, толщиной с кулак, с собачьей кличкой «Герда», взятой из сказки Андерсена про Снежную Королеву, посмотрела на Джима и Дженни исподлобья. Волосы, собранные в тугую косу, не скрывали её большой и округлый лоб. Открытое лицо без капли макияжа, изображавшее детскую непосредственность, за которой, однако, скрывался весьма упругий нрав и неопределенная сексуальная ориентация. Вернее сказать, об её взглядах на эту тему все были давно наслышаны.

Герда не заморачивалась с ребятами, предпочитая женское общество. Всё это происходило у неё крайне эпизодически, так что была она, по сути, одинокой волчицей, которую никто никогда и нигде не ждал. Это при наличии весьма благопристойной родословной, родителей при деньгах и бабушек-дедушек с корнями, уходящими в золотую эпоху развитого социализма. Всё свободное время, которого, мягко говоря, было у неё дофига, Герда занималась бегом, восточными единоборствами, всевозможными драками на ринге и вне ринга. Отжаться от земли Герда, несмотря на свои двадцать семь лет, могла несчётное количество раз. Она могла отжиматься полчаса, час… пока не надоест.

— Я не возражаю. — ответила Дженни. — Приходите, когда захотите. Предупреждать меня не надо. Калитку открыли – зашли. Что-то понадобится – постучите в окошко. По телефонам не звоните.

На этом формальная часть мероприятия была окончена. Дженни вынесла кофе-пресс и стаканчики, Плант и его оруженосцы закурили красный «LD», вдыхая полной грудью, и выбрасывая наружу никотиновое облако.

— У вас хороший кофе, — это Димка, 17 лет, последний класс школы. Приближенный Планта, высокий и плотный. Димка интересовался каратэ и историей. Светлая короткая причёска на бок, широкие зелёные глаза. Его родители были когда-то обычными советскими инженерами, потом завод закрыли и разграбили поочерёдно одни, другие и третьи ставленники следующей по счёту власти. Перед каждыми выборами обещали кого-нибудь посадить в тюрьму, выступая перед экс-заводчанами в рабочих кварталах и на собраниях в ДК. Но, разумеется, друг друга сменяющиеся тусовки новых руководителей прессовать не собирались. Инженеры переквалифицировались в торговцев. Димкины отец и мать ездили в Турцию, и держали две точки на местном вещевом рынке с общей прибылью в полторы-две тысячи долларов в месяц. Торговали брюками, рубашками и галстуками. Димка был послушным сыном и единственным ребёнком в семье, родившимся на переломе эпох. Когда совок был сокрушен, и ему на смену пришли бандитские девяностые. Несмотря на достаточно специфичный серый бизнес, родители Димки никогда не платили дань преступникам. Возможно, это была специфика рыночной торговли, когда арендный сбор включал в себя полный комфорт. Держатели рынка решали все проблемы торговцев. В любом случае, в их бизнесе порядок и стабильность зависели исключительно от скачков курса доллара к национальной валюте. По меркам соседей, всё у них было хорошо. Десятилетняя иномарка, кирпичный одноэтажный дом, лодка на озере, и широкий круг знакомых в самых разных кругах – от чиновников до местной актёрской богемы. Сами они считали себя принадлежащими к кругу городской элиты, поскольку следили за всеми выставками и любыми культурными мероприятиями уездного масштаба. Они искали повод нацепить наряды, регулярно посещали театральные премьеры и иногда ужинали в обществе местного узнаваемого актёра с пафосной фамилией, страдающего, как правило, алкоголизмом.

Димке было скучно на районе, в поисках «своей стаи» он прибился к Планту, и следовал за любыми его увлечениями. Когда Плант увлекался здоровым образом жизни – Димка вслед за ним исключал мясо из рациона, практиковал йогу, катался на коньках, на открытом катке рассекая по лужам при нулевой температуре. Димка при этом осознавал себя полноценной личностью, и были сферы, куда Плант допущен не был, например планетарий. Димка тянулся к звёздам, постоянно тусил в планетарии, пытаясь разговорить работавшего там бородатого молодого мужчину.

«Удивительное дело! – думал Димка. – Выглядит как поп, но не священник! Как раз наоборот! Безбожник, увлечённый астрономией!»

Согласно некой странной логике планетарий располагался в помещении бывшей церкви. Со временем священники отвоевали свои позиции, и вернули себе эту собственность в центре города. Планетарию, соответственно, пришлось переезжать на окраину. Наука отступила перед настойчивыми служителями культа. Всё же центр города, лакомое место. Димка на добровольных началах помогал грузить всевозможные книжки и железки, последним размонтировали здоровенный телескоп, и вывезли туда же, почти за город.

Дженни разорвала упаковку печенья.

Димка достал сразу две, и энергично запихал в себя.

— Герда, держи. — Плант протянул ей пару печеньев, демонстрируя своё лидерское расположение. — Надо бы вызвать такси. Сваливать пора, а то эти ребята в «Фольксвагене», наверное, уже беспокоятся. — Он полез в карман за телефоном, глядя вопросительно на Дженни.

— Садовая, восемьдесят один. – Дженни вполтона произнесла адрес. Плант надиктовал его оператору такси. Все принялись поправляться и подбирать вещи, распихивая их по карманам и сумочкам.

— Я прогуляюсь пешком. — Герда посмотрела ему в глаза. — Наши дороги расходятся, юноши. Проблема в том, что нас всё равно слишком много, чтобы дело, которое вы затеяли, следовало считать стоящим. Я отхожу от вас в сторону. Мальчики – направо, девочки – налево. Разбегаемся.

— Герда, очень жаль. Я на тебя рассчитывал. — Плант посмотрел с укором ей в глаза.

— Ну, подбери себе ещё людей, у тебя получается работать с аудиторией. — Она улыбнулась и сделала паузу размером секунды в три. — Но я бы на твоём месте так не поступала! Слишком большой риск.

Герда поправила куртку, и помахав в разные стороны кивком ладошки, вышла из калитки влево. Рюкзачок раскачивался на плечах, демонстрируя пришитую оранжевую руку с многозначительно вытянутым средним пальцем. Плант, недоумевая, лишь развёл руками.

Спустя пять минут к дому подъехало такси. Все слова, в общем-то, были уже сказаны. Троица двинулась в сторону калитки. Плант открыл переднюю дверцу, кивнув на прощанье в сторону крыльца. Джим поднял руку вверх, толкая ногой дверь в прихожую. Таксист ударил по газам.

Джим принялся мыть посуду, поворачиваясь изредка, чтобы продолжить неоконченный день, не соскакивая с околополитической волны:

— Знаешь, о чём я вспоминаю часто? Зарисовки школьных лет. Совдепия во всей красе и благости. Когда начали по очереди помирать генсеки и члены политбюро. Они все были ветхими, и помирали часто. Бывало, идёшь в школу, а в холле, рядом с кабинетом директора, очередной портрет в рамочке с чёрной лентой. Чёрно-белый такой. Венки. И пионеры с чёрными повязками. И все идут. Расходятся по классам. А потом начинается. Вместо урока все стоят. А по школьному радио техничка с выражением читает материалы газеты «Правда». Как «после продолжительной болезни скончался генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза»… И такая телега, часа на два. Первые полчаса все стоят, потом училка разрешает сесть. И все садятся. Никакой перемены. Все слушают. Перечисление заслуг. Орденов. Потом идут диагнозы. О том, как при обострении пневмонии, сопровождаемой такими-то проблемами толстого кишечника, на фоне острой язвы и сердечно-сосудистой недостаточности, в 4 часа 17 минут утра такого-то дня Леонид Ильич, или кто там ещё следующий по списку, умер. Так они и умирали, один за другим. Текст был почти один и тот же, с некоторыми нюансами. Брежнев, Андропов, Черненко, ещё Пельше и многие другие. Их хоронили за мавзолеем. В школах был выходной. А я смотрел дома этот ужас, как везли гроб на лафете, ну и всё в таком стиле. Ещё одна тема – когда показывали многосерийный фильм про вторую мировую и разведчиков. «Семнадцать мгновений весны». Пацаны на переменке перед продлёнкой устраивали игры – каждый выбирал себе имя какого-нибудь персонажа, Мюллера, Шелленберга и всех остальных. Потом разделялись и, валяясь в снегу, стреляли друг в друга. При этом почему-то никто не выбирал себе Штирлица. Или каких-нибудь партизан. Получалась такая гражданская война, внутригерманский путч, где эсэсовцы воевали с эсэсовцами, гестаповцами, ну и тому подобное. Ещё после этого фильма стало модным носить костюмы потемнее. С обязательным пиджачком. Такие все прилизанные школьники, с уложенными на бочок волосами. Играющие в СС. Потом они, наверное, когда выросли, сразу пошли после института куда-нибудь в органы, чтобы продолжить там свои детские игры в СС.

Начинало темнеть. Дженни лежала на полу, представляя себе эту картину не под стать нынешним, бесснежным вовсе, советской снежной зимы, и детей, стреляющих в снегу из палок и сучьев. У неё были свои воспоминания на этот счёт.

— А согласись, Дженни, Плант прикольный малый! Не сдаётся, блин!

Джим рос болезненным и замкнутым ребёнком, не участвуя в играх сверстников. Его мучили астма и невралгия, и он отсутствовал в школе порой по нескольку месяцев. Тем не менее, ему удавалось ни разу не остаться на второй год, частично – по нейтральным взаимоотношениям с учителями, частично – усилиями воли при самостоятельном изучении какой-нибудь математики. В конечном итоге, с репутацией закоренелого троечника и обособленной персоны, Джим получил злосчастный аттестат, и отправился осваивать профессию автомаляра. Через год его, познавшего радость различных аномальных запахов автомастерской, приняли в пединститут, но понадобился ровно один семестр, чтобы он навсегда расстался с мыслью о каких-либо дипломах. Он, однако, научился извлекать доходы на забалтывании разного рода жуликов, которым были нужны то поддельные ксивы, то помощь в вёрстке наружной рекламы, то проследить за неверными женами. Джим даже подумывал открыть бюро частного сыска или алиби. Однако для этого нужно было закончить юридический факультет, хотя бы самый захудалый. Конечно, можно было его купить, но уподобляться своим клиентам означало бы совершить поступок гораздо ниже своего достоинства. По этой причине, скрипя ботинками из искусственной кожи, Джим таки отправился в один из десятков коммерческих ВУЗов, филиалы которого присутствовали в уездном городе. Через четыре года ему дали диплом, особо ничем не отличающийся ото всех остальных. Это означало, что Джим отныне может открыть бюро, но к моменту окончания института никакого бюро открывать ему уже не хотелось.

Он стал профессиональным бездельником, определенное время посещая офис местной ячейки Компартии, Джим совершенно случайно дорос до статуса редактора газеты, которую ячейка распространяла по городу и окрестным селениям. Однако в статусе редактора Джим, до этого больше года не вылезавший из апартаментов комми, проработал ровно одну неделю. В очередном номере газеты «Коммунистический Вестник», тиражом в пять тысяч экземпляров, главную страницу украсила фотография самого Джима с каким-то броским политическим заголовком. Руководство коммунистической ячейки срочно вызвало Джима на ковёр, объявило порицание, выговор и исключение из рядов борцов за светлое будущее. Весь тираж, пять тысяч экземпляров газеты, с физиономией Джима, несколько часов горели в контейнере на заднем дворе партийной штаб-квартиры. Так бесславно закончилась легальная политическая карьера Джима.

С этого момента он решил переквалифицироваться в политтехнологи, и оказывал соответствующие услуги бандитам и предпринимателям средней руки, готовым раскошелиться на пару-другую выпусков газет, листовок и всевозможных роликов. Джим умел находить общий язык и с бандитами, и с предпринимателями. Оказавшись в городской Думе и поселковых Советах, они на следующий день забывали про знакомство с ним, но накануне очередных выборов телефон не умолкал от их всевозможных секретарш, любовниц и прочих посредников. Как правило, они приглашали Джима на какие-нибудь посиделки за чашкою кофе и разговоры по душам на предмет обеспечить немного политической рекламы при гонораре в размер годового оклада какой-нибудь заведующей овощебазой. От Джима требовались креативные решения, он порождал самый различный, порой совершенно неожиданный бред.

Именно такого рода глупости и послужили причиной для возбуждения правоохранителей по поводу того, не собирается ли отмороженный экс-хиппи погасить супермаркет, чтоб граждане подавили друг друга, всего лишь на основании его полупьяного трёпа с бывшим соседом. Оказалось, что показания соскучившегося до реальных дел соседа легли очень грамотным козырем тем, чьей целью было снять с дистанции конкурента партии власти – подопечного Джима, в прошлом обычного себе рэкетира, вовремя сошедшего со скользкой колеи, ведущей в никуда, на широкий простор мелкого, но стабильного и совершенно безопасного предпринимательства.

Жизнь Джима состояла примерно из одних и тех же вещей – он слушал музыку, проводил время в объятиях своей подруги-хиппи, скучал с тоннами пыльных книг в родительской квартире, и более ничего особенного.

«Совершенно ничего особенного!»

Его самого добивала эта серая жизнь, но изменить реальность было выше его сил, не хватало смелости, или безбашенности.

В своих фантазиях Джим постоянно переквалифицировался в представителя самых отчаянных профессий, но в его жизни ничего интересного так больше и не случалось. Годы текли, как склизкий обезрыбивший ручей на помойке.

Приносившие радость очередные выборы сменились тошнотой при виде очередных посыльных очередного жулика, воспринимавшего мандат третьесортного депутата как билет в светлое будущее, в котором никто не вспомнит его грехи молодости. Или уж, как минимум, примут к сведению его покаяния, выраженные в соответствующем эквиваленте, с портретами американских президентов на лицевой стороне. Джима уже много лет тошнило от самого себя, и тут вот подвернулся какой-то безликий, но шанс. Поиграть в реальную политику. Засветить свою физиономию в скандалах и прославиться поборником гражданских прав и справедливости. И вот, этот самый шанс, спонтанно улетучивался прямо на глазах. Таял, как прошлогодний снег.

«Гражданский Контроль» приказал долго жить.

Джим был уверен на все двести процентов, что всё, связанное с организацией, бесславно забудется уже через неделю.

Однако спустя две недели в калитку зашли двое хмурого вида мужчин, и начали интенсивно колотить в дверь.

— В общем и целом, Паша, ты и твои друзья нанесли ущерб нашей компании и её репутации. Мы можем инициировать процесс, в суде. Но зачем суд?

Перед изумлённой физиономией Джима стояли представители организации, жалобы на которую публиковались в каждом из последних четырех номеров газеты. «Гражданский Контроль» требовал от властей привлечь к суду её руководство за создание пирамиды пайщиков. Там шла речь о судьбе многоэтажки, которая так и не была построена. Деньги исчезли. Власти отмалчивались. Люди прозябали по родственникам. Прошло уже почти десять лет. Ничего не двигалось с места.

— Обращайтесь в суд, какие проблемы? — Джим удивленно смотрел на неожиданных визитёров. — Странно, что вашего босса до сих пор не объявили в розыск.

— Паша, проблема простая. Ты публикуешь опровержение. Мы исчезаем. И не нужно никаких других вариантов. Они, мягко говоря, неприемлемы. Мы же заботимся и о тебе тоже.

Босса этой злосчастной компании, оказывается, в розыск как раз объявили. Этим же вечером в программе по местному, как принято было его называть в узко-неформальских кругах, быдлоканалу показали портрет соответствующей физиономии в толстых очках. Субъект подозревался в мошенничестве в крупных размерах, сообщались особые приметы. Хотя совершенно не понятно, почему долгие годы никому до него не было ни малейшего дела. Возможно, дело во взятках. Оказалось, что в злополучном комплексе были квартиры у всех местных шишек – руководителей самых разных силовых и административных структур. Десяток подаренных квартир – и никто ничего не замечает. Всё ж просто!

Джим на автопилоте посмотрел новости, и как раз собирался отойти ко сну, но в окно первого этажа постучали. Он спустился и посмотрел в темноту. Плант со своими верными оруженосцами прохаживались по двору. Джим натянул штаны и куртку, прикрыв тихонько входную дверь.

— Привет. — Плант и сотоварищи протянули Джиму руки. — Тут такое дело. Мы не особо заморачивались, пару раз выходили на поклейку листовок, граффити порисовали. В общем, нас ведут по полной программе. Уже несколько дней. Все перемещения, мы и сюда огородами перебирались, целый квартал почти. Просто совсем несвойственное внимание, повод не ясен. У тебя нет никаких данных?

— Сегодня были люди. По долгострою. Потребовали опровержения. Угрожали, так, мягко.

— И что думаешь?

— А что думать? Газеты нет. Их упырька объявили в розыск. Найдут, я думаю. И всё успокоится. Может вас пасут, ожидая, что я предприму какие-либо меры по ним. Новые. Чисто ради профилактики.

— Может. Но вряд ли ради, как ты говоришь, профилактики. Мне интересно, как они узнали наши адреса например. Хотя о чём я. Через милицию, конечно.

Плант смотрел вдаль, пытаясь контролировать маленький участок дороге, находившийся в зоне видимости справа.

— Знаешь что я думаю? — Плант опустил глаза, прибивая к земле окурок. — Нельзя уходить в оборону, они почувствуют слабость, и тогда точно раздавят. Всех. И тебя с Дженни тоже. Ради профилактики.

Плант и его спутники двинулись по направлению к калитке. Яркие звёзды висели над головой, как волшебное холодное одеяло.

— Надо видеться чаще. Не уходи в берлогу. Они тебя там сожрут! — бросил Плант, ступая за калитку. — И нас. Дожрут.

* * *

Герда успела избежать лобового контакта с теми, кто установил наблюдение. Её попросту не оказалось дома, когда незваные гости долго звонили, а потом били ногой в нижнюю раму двери, испачкав дерматиновую обивку. О визите мрачного вида незнакомцев Герда узнала от перепуганной соседки, наблюдавшей визитёров в глазок. В милицию обращаться Герда не стала. Она внимательно следила за новостями, и быстрее всех прочих догадалась, кто и зачем взял её на контроль. Среди бывших сокурсников у неё в шапочных друзьях числился офицер-гаишник, который по своим каналам навёл справки по поводу авто, уже не впервые подрезавшее Герду на пешеходных переходах и у края проезжей части. Авто числилось на одной из дочерних компаний, входивших в холдинг, принадлежащий очкастому борову, разыскиваемому по делу о незавершенном строительстве.

Какая-то странная случайность вывела Герду на самого борова. Очевидно, никто из правоохранителей не занимался никакими поисками мошенника «в крупных размерах». Не было никакого следствия, за исключением несостоявшихся жильцов, которые периодически давали показания различным инстанциям. А боров жил своей размеренной жизнью, в типовой девятиэтажке отдалённого от центра микрорайона, куда Герда совершенно случайно наведалась в поисках любви после очередной умопомрачительной переписки на сайте знакомств. Её встретила на входе в подъезд молодая мамаша с ребёнком на руках. Одна из десятков тысяч одиноких девушек уездного города.

Герда взошла на ступеньку под козырёк, скромно улыбаясь.

«Трудно, наверное, одной воспитывать ребёнка. — сочувственно улыбнулась.»

Она задумчиво взяла малыша к себе на руки. Младенец всхлипнул, и она чуть погодя, пока та затащит коляску в подъезд, передала его обратно маме. Они уселись пить чай с печеньем, малыш ползал по материнским рукам. Казалось, говорить можно бесконечно – пошел уже третий час. Ребенок спал, почти сумерки. Радио шептало тихонько новомодную песенку. Герда развернулась от стола, чтобы взять полотенце с подоконника. В это время за окном мелькнула знакомая по ТВ и фотопортрету физиономия. Удобство второго этажа. Всегда видишь, кто куда пошел. Боров вышел из джипа, махнул рукой сопровождавшим и направился в подъезд. Она сделала вид, что не обратила на эту сцену внимания. А её новая подруга, к счастью, не заметила перемены в лице.

Утром в новостях сообщили, что по запросу правоохранительных органов отечественные и зарубежные счета холдинга, чье руководство обвиняется в мошенничестве на рынке первичного жилья, каким-то образом арестованы.

Шестерёнки бюрократии местных правоохранителей со скрипом, но начали вращаться согласно некоторой логике. Определенно, эта новость с некоторым творческим энтузиазмом была воспринята и теми, кто имел отношение к «Гражданскому Контролю». Организацию вновь упомянули в прессе и на телевидении. Джим дал несколько комментариев по просьбе ТВ, сообщив на вопрос ведущего о том, что произошло с организацией, и где её новый офис, что больше ничего нет – ни офиса, ни структуры. Ведущий сделал вопросительные глаза:

— Тогда как объяснить появление многочисленных листовок и граффити в городе и ближайших населённых пунктах? На трассах? Вдоль железной дороги? Разве это не Ваших рук дело? То есть, не Вашей организации?

Джим скрестил руки на уровне груди, и приложился пальцем к подбородку, как школьник.

— Это политика. Всё просто. Знамя, брошенное на землю, обязательно кто-то подберёт. Особенно, если это ценное знамя. Ценности, которые защищал «Гражданский Контроль», важны для общества. Это значит, что вне зависимости от меня либо кого-то ещё, организация будет жить. По крайней мере, какое-то время.

— Если Вы ей не управляете, означает ли это, что она ушла куда-то в подполье?

— Я бы не хотел произносить таких слов. Мы же не в оккупированной стране. Ведь правда? — Джим вновь ответил вопросом на вопрос. Он поймал себя на том, что если будет так поступать, ему перестанут доверять. А если перестанут доверять, то чего доброго посчитают каким-нибудь заговорщиком, и превентивно посадят, например. — Может быть, организация превратилась в субкультуру. Согласитесь, движение хиппи и участники фестиваля «Вудсток» шестьдесят восьмого года - это не одно и то же!

Джим улыбнулся, и заметил, что ведущий удовлетворённо выдохнул воздух. На размягчённой ноте эфир закончился. Джиму отстегнули микрофон, и он, глотнув воды из стакана, набросил куртку и направился к выходу из студии.

Успокоившись от студийного выброса адреналина, Джим медленно двинулся в сторону дома. Фонари горели не везде. Он решил проигнорировать общественный транспорт, и в последний момент вместо дверцы троллейбуса отпрянул в сторону, и смешался с толпой вышедших на улицу пассажиров. Люди ехали с работы и расходились по домам, усталые и отрешённые лица, словно покрытые слоем серой пыли. Их воспалённые глаза жгли ему сердце. Ведь он некоторое время назад выбрал себе целью что-то делать для этих людей. И к чему это привело. К тому, что он в страхе ищет любой возможности с ними смешаться, затеряться в каждом из них. Раствориться в их сумках, пальто и рукавах. Ему было стыдно за своё тщеславие и малодушие. За то, что другие, а не он, нашли в себе силы сопротивляться, менять этот мир. А он… Он просто вышел, и пропал. Имел ли он право говорить что-либо от имени организации?

* * *

Закрыв входную дверь подъезда, Герда оказалась на улице, ее посещали самые разные мысли. Она прорабатывала на всякий случай, утешая самолюбие, планы жестокой расправы над своими недругами. В своих фантазиях она колола их острыми подручными предметами и била между ног своим лакированным, на толстой подошве, ботинком. Ботинки тем временем филигранно обходили апрельские лужи. Каблуки выстукивали свое соло, и воздух наполняли первые весенние запахи.

Все её радикальные фантазии, однако, в реальность вписаться не успели. Проходя от козырька до проезжей части, Герда краем глаза заметила контроль из прибитой к обочине легковушки. На неё пялился какой-то монстр, с короткой стрижкой. Она ускорила шаг, хлопнула дверь позади, и резко рванула вперёд, в сторону остановки. В конце концов, спустя пару десятков шагов, она уверенно побежала. В боковой части дома монстр сбил её с ног.

— Пасёшь? — монстр не стал дожидаться ответа, и резко дернул рукой на уровне лица. Она упала, моментально потеряв контроль над собой.

Монстр вскинул ногу, и наотмашь ударил в бок. Поглядывая по сторонам, он принялся методично избивать её ногами. Целился, в основном, в голову.

«Чтобы с ума сошла. Чтобы не запомнила. — подумала Герда сквозь нахлынувшую тяжесть к лицу. Волосы и верхняя одежда уже были основательно залиты кровью. — наверное, убьёт.»

Экзекуция продолжалась минуты три. Долгие три минуты. Удар за ударом. Удар. Ещё удар. Потом словно выключился свет. И стало совсем темно и беззвучно. Только где-то вдали слышалось эхо.

Она лежала половиной своего истерзанного организма на асфальтовой дорожке. Другая её часть, включая голову, была втоптана в грязь. Что-то начало проясняться, когда где-то вдалеке, сквозь эхо, послышался голос её подруги. Та аккуратно подняла Герду, вытащив из грязной каши, и безуспешно попыталась усадить на асфальт.

Тяжелая Герда, ко всему прочему была выше ростом и значительно массивнее. Её туловище постоянно заваливалось на бок.

— Ты слышишь меня? Погоди, сейчас я вернусь, я вызову скорую!

В тонком халатике, перепачканная грязью её новая любовь побежала, размахивая руками в разные стороны. Герда и не пыталась встать. Сидя, она балансировала, опираясь поочерёдно одной и другой рукой, затем падала на локоть, и поднималась снова. Тело монстра без движения лежало, перегородив асфальтовую дорожку. Лужи крови стекались откуда-то со стороны головы. Герда подползла к монстру, преодолевая головокружение и адскую боль. В шее у монстра зияла дыра, из которой торчала рукоятка кухонного ножа.

«Это не я. — подумала Герда. — Она спасла мне жизнь. И за что мне такая привилегия?»

Герда потеряла сознание снова, но на этот раз в реанимобиле. Её тело просто выключилось, и все манипуляции медиков уже как-то проходили без её участия. Спустя несколько часов задержанного директора холдинга препроводили в следственный изолятор, а оттуда переправили в сопровождении адского экскорта в столицу, уже под давлением вышестоящего руководства. Возможно, опасаясь, что уездный город со всеми своими тайнами и интригами не доведёт ситуацию до реального правосудия. Влияние местных баронов, их взаимоуважение и родственно-племенные связи вряд ли допустили подобной развязки, не случить всё то, чего никак нельзя было планировать. На своей территории любой мерзавец может чувствовать себя в безопасности. Главное, чтобы вовремя предупредили.

— Герда, мы очень рады, что с тобой всё в порядке.

Джим и Дженни встали рядом с кроватью, положив к её ногам белый пакет с фруктами.

— Тебя хорошо кормят, Герда? Может горячего принести?

— Спасибо, мне всё равно скоро домой. Два-три дня, и домой. Поживу какое-то время у родителей, там видно будет. Надеюсь, эта чёрная полоса моего тигра уже закончилась.

Прошли ещё несколько унылых апрельских дней, пока сырость не вынесло ветром, и улицы преобразились под скупыми проблесками солнечного света.

Джим продолжал бродить по дому, пытаясь найти себе применение. Организация, бывшая некоторое время смыслом его существования, вновь оказалась на слуху, хотя, что делать с этим подарком судьбы и к чему дальше вести всю эту историю, соображать ему было крайне сложно.

Плант после пары «ночей граффити» и избиения Герды залёг на дно, явно утратив интерес к своей затее, которая лично ему ничем кроме новых проблем не предвещала. Своё увлечение «околополитикой» он уже списал на юношеские забавы, и переключился на новую субкультуру – ему, на самом деле, уже давно хотелось заняться чем-то менее конфликтным. Поразмыслив какое-то время, он взялся устраивать сбор старых вещей, и последующую их раздачу матерям-одиночкам. «Гражданский Контроль» остался где-то в туманном далеке, наравне с предыдущими увлечениями детского периода - футбольными фанатами и кружком по баскетболу.

Уездный город, однако, оказался не в состоянии переварить такую проблему, как арест директора холдинга. То ли он настолько много знал, и имелись солидные заинтересованные лица, то ли это сами пострадавшие дольщики совершенно сошли с ума, попав под влияние каких-то прагматиков, — Джим в очередной раз оказался в дураках, со своими откровениями в телепрограмме. Потому что дольщики спустя несколько дней массово выволоклись на центральную площадь, и на полчаса перегородили проезжую часть.

Дольщики плюс родня, плюс всевозможные знакомые и политические кружки местного масштаба на подпитке у холдинга составили около полутысячи голов живого электората. Электорат развернул лозунги, укутавшись потеплей. Несмотря на растаявший давно уже снег и очевидную сухость, народ специально нарядился победнее, и вышел на акцию возмущённого протеста. Электорат протестовал гневно и решительно. В мегафон кричал очередной разъярённый оратор. Джим расположился на уважительной дистанции метрах в ста. Один из силовиков по периметру, пожилой подполковник, узнав его в проходящих, не поленился отделиться от своих. Он резко одёрнул Джима за куртку, и, проговаривая в сторону, как бы ненароком, дал настойчивую рекомендацию не быть узнаваемым.

— Башку тебе ещё проломят, пацан! Шел бы ты… Видишь, как народ суетится! — Джим вжал свою шею куда-то вглубь куртки, и поглядывал издалека на действо, глазами, полными ужаса и разочарования.

— Спасибо.

— Экономический гений, который мог бы спасти нашу область, поднять из руин всю нашу экономику, промышленность, сельское хозяйство оказался в тюрьме! На нарах! По навету клеветников! Это политический заказ! Народ должен сказать своё слово! — с трибуны вещал очередной партийный вожак, лидер одной из десятка коммунистических ячеек общим весом в пять человек актива. — Мы протестуем, и должны принять обращение на имя нашего уважаемого президента! Пусть он разберётся, как случилось, что такой талантливый человек, учёный с большим именем, кандидат экономических наук оказался в тюрьме из-за какой-то кучки экстремистов!

Народ волновался, из толпы раздавались крики женщин. Кто-то уже призывал идти на штурм УВД. Другие требовали взять в плен губернатора. Третьи призывали послать петицию в столицу.

— Надо штурмовать администрацию! Забаррикадироваться там! — кричали в толпе. На трибуне народ не столь смело выражал свои мысли. — Пусть приедет Центральное телевидение! Пусть узнают в Кремле!

— Мы уважаем закон, но почему никто не дал этому великому человеку, достойной работы в правительстве, который при необходимости мог бы стать министром финансов, почему ему не дали закончить строительство?

Толпа гудела, словно улей.

Стройка уездного масштаба. Чудо-стройка. Несколько домов, один за другим, начинали расти друг за другом, но потом всё замерло. Оказалось, денег на завершение строительства не хватает, а чтобы хватило, гигант экономической мысли должен был всего лишь привлечь новых дольщиков. Но они не появлялись. Уже три года – ни одного нового дольщика. Люди, вложившие деньги семь лет назад, лицезрели голые коробки, рядом с которыми лишь изредка можно было видеть джипы руководителей холдинга.

«Бессовестные дураки. — подумал Джим, не зная, куда деть свои глаза, чтобы не видеть перед собой этот ад. — Стадо баранов, готовое загрызть кого угодно ради такого же, как они, барана, только чуть похитрей.»

Время, положенное для самовыражения митингующих, подошло к концу. Милиция начала стекаться ближе к трибуне, и выступающие, продолжая махать поднятым вверх кулаком, озираясь на строгое лицо в штатском, начали один за другим прощаться.

— Не позволим свершиться судебной расправе! — последний оратор дал понять, что пора сворачиваться. Тётки начали расходиться в разные стороны. Мужчины долго разводили руками, сетуя на то, что не случилось решительных действий. Чего-нибудь вроде захвата какого-нибудь чиновника.

Джим забежал за угол, и быстрым шагом затопал в сторону дома.

«Представление окончено. Теперь мы ещё и виноваты.»

— А как ты думал? — Дженни, стоя спиной, орудовала кофеваркой. У нас так устроен социум. По закону жить плохо. Нерационально. По Уставу солдатам плохо служится в армии. По закону невозможно жить в тюрьме. На воле тоже, как видишь, проблемы не решаются по закону.

— А как они решаются? — Джим мешал ложкой кофе. Дымок поднимался от кружки.

— Как? Не знаю, как. Давить на урода, чтобы что-то двигалось. Или чтобы передал дела новой компании. Как? Может и через ментов, или ещё как-нибудь. Но пока он сидит, органы ходят по кругу, имущество арестовано – сами объекты разрушаются. Это значит, что никто ничего так и не получит. Люди всё равно страдают. Им много счастья от того, что урода посадили? Им это без разницы на самом деле. Это проблема общая, проблема страны! По закону здесь жить нереально, здесь живут по понятиям. Ты такого результата хотел? Справедливости? На, получи, справедливости! И ешь её. Если сможешь. А людям нужна не справедливость, а их собственность. По закону не получится. Вот он, преступник, да, будет в тюрьме сидеть. Потом, кстати, скорее всего, откупится. И уедет куда-нибудь во Францию. Будет спокойно там себе жить. А все эти дома – отсыреют, развалятся. Или их заберут «чёрные риэлторы»! Так что ничего твоя законность тут не решит, решат связи. — Дженни развела руками, и начала подниматься по лестнице на второй этаж:

— Ладно, не грузись. Не ты должен был за них думать. Они должны были раньше обо всём думать, пока дело не возбудили. Теперь пусть государство думает. Хотя о чём оно может… — её голос пропал на втором этаже, затерявшись в шуме её манипуляций с одеждой и подушками.

Джим вспоминал школу, пионерскую линейку, на которой его принялась распинать особо нервная учительница. Ей, видите ли, из классовых соображений категорически не понравился его галстук. Вроде как буржуинство и идолопоклонничество перед европейским. У всех ребят были морковного цвета, купленные в канцтоварах. Такие, которые мялись от любого прикосновения. И их приходилось гладить каждое утро. У Джима был бледно-розовый, галстук пионеров ГДР. Подарок. Синтетическая ткань выглядела дорого, и разглаживалась сама, стоило галстуку повисеть пару часов на спинке стула. Джим стоял в немецком пионерском галстуке. Училка понимала, что ругать галстук братской страны политически некорректно, нужен более веский повод. Поэтому она истерично орала, что такие равнодушные и недисциплинированные школьники позорят советское общество. Джим в этот момент смотрел ей прямо в глаза, представляя, как он снимает с себя этот самый галстук, и энергично затягивает его вокруг училкиной шеи, и тянет на себя, уверенно и надёжно. Она хрипит и извивается, потом умолкает, и мякнущее тело стекает на бетонный пол школьного коридора.

Разумеется, Джим молча вынес всё это безобразие. Всё же, четвёртый класс – не время радикальных слов и поступков. В седьмом большая часть класса уже не носила пионерских галстуков, а повзрослевшим мальчикам учительницы старались не грубить, дабы не нарваться на ещё более грубые выражения. Время воспитания закончилось. Дети стали взрослыми, четырнадцатилетними людьми. Им уже не нужна была пионерия и романтика молодежной организации, которая по идее должна была помогать старшим и готовить кадры для Коммунистической партии.

Четырнадцать лет – это когда покупаешь в школьном буфете не две булочки и чай за десять копеек, а четыре булочки и два чая – за двадцать. Когда некоторые уже во всю заморачиваются мотоциклами. Джим в четырнадцать лет отращивал волосы и фанател от «Битлов», потом были «Дип Пёрпл» и «Блак Саббат». Его приятель повязывал пионерский галстук на колено, и они вместе устраивали вызывающий трип по центральной улице города, дабы общественность могла в полной мере заценить их готовность повернуться к советским ценностям задницей. Максимально публично и вызывающе.

Тем временем день подошел к концу. Джим продолжал монотонное сидение в столовой, отхлебывая машинально из пустой чашки отсутствующий там кофе.

«Совок неистребим. — думал в этот момент Джим. — Они, эти самые совки, - они всё равно победили. Собственно, они никогда и не проигрывали, и не исчезали. Так, посидели немножко в закутке, и вот. Снова повылезали наружу.»

Комсомольские вожаки стали банкирами. Хулиганы стали владельцами транспортных компаний и осваивали похоронный бизнес. Потом они несколько лет выясняли друг с другом отношения, в итоге никто не победил. Только кладбище расширилось. Те, кто входил в категорию «уважаемых людей» при совке, оказались в верхних эшелонах уже в новые, капиталистические времена. И если их детки поколение назад имели монополию на пионерский отдых в Артеке, то спустя двадцать-тридцать лет следующие поколения претендовали на сервис другого уровня, но идущий следом за ними мизерный средний класс и чёрный люд где-то там, позади, болтался где-то на уровне Турции и Египта. Что означало, на самом деле, тридцатилетней давности отдых на озере в соседней деревне. Просто мир стал ближе.

Утром следующего дня Джим пораньше вышел из дома, чтобы навестить мать, а заодно воспользоваться симкой, которую передал охранник спонсора для конфиденциальной связи.

— Привет. — с противоположной стороны послышалось цоканье каблучков. После паузы охранник заинтересованно выдавил из себя:

— Здорово! Ты совсем пропал куда-то, не звонишь. У тебя всё в порядке? Погоди полчасика, я перенаберу.

Джим вышел на кухню, и налил себе ещё чаю. Время шло, дело не делалось. Из всего, что происходило в последние недели, ничего его не радовало вовсе. Телефон зазвонил, на этот раз, в обратную сторону:

— У тебя, насколько я знаю, всё в норме? Ты снизил активность, как мы поняли. Подбавь оборотов, всё складывается как нельзя лучше. Взбодрись, окей? Сходи в сауну, развлеки себя. Не замыкайся. Завтра утром закину передачку на адрес. Шеф в тебя верит!

Следующим утром немногословный охранник улыбнулся, и, деликатно не входя внутрь, через дверной проём протянул бумажный пакет, завернутый в полиэтиленовую сумку продуктовой торговой сети. Загадочно улыбнулся, пожал руку, и запрыгал пинг-понговым шариком по лестнице вниз.

Неделю спустя уже в новом офисе, на другом конце города, сидели свежерекрутированные юристы-волонтёры и принимали посетителей. Плант со своими приятелями на вполне приемлемых финансовых условиях раздавали прохожим бесплатную газету, на пятаке перед центральным универмагом и на железнодорожном вокзале. Все понемногу успокоились, город начал привыкать к такому микро-раздражителю как «Гражданский Контроль». Творческим порывам Джима пришло на смену рабочее, стабильное настроение. Любое новое дело рано или поздно превращается в рутину. По крайней мере, пока не создавать себе никаких грандиозных целей.

Последние недели организация вполне обходилась без Дженни. Заботы по вёрстке, правку и, в общем-то, практически весь цикл заморочек с газетой взвалила на себя Герда. Ей пришлось значительно поднять ставку, но пользы от неё было гораздо реально больше, чем от целой бригады журналистов и верстальщиков, бестолковые эксперименты с которыми заняли целую неделю.

Дженни тем временем погрузилась в собственное одиночество. Она как-то совершенно незаметно от окружающих слиняла в далёкую Индию. Дженни предпочла спрятаться от мира и невзгод в каком-то отдалённом ашраме, где-то подальше от цивилизации. За кружками с кофе в офисе организации часто обсуждалось это её решение. Все представляли, как она в цветных юбках где-то сидит в тени деревьев, и медитирует, в компании каких-нибудь потерявшихся на этом свете британцев или немцев. Тех, кто не нашел себе места в обществе социальной конкуренции. Или просто захотел на месяц-другой сойти с дистанции, чтобы вдоволь набродиться босиком по тёплой земле, любуясь растениями и бедняками. В обществе тех, кто способен расслышать, как бабочки хлопают крыльями.

Когда бабочки умолкали, и улетали прочь, Дженни включала перед сном плейер, надевая наушники, в которых, как было где-нибудь в одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом, мурлыкал БГ: «Чтобы с утра не разглядеть в глазах. Снов о чем-то большем. Снов о чем-то большем. Снов о чем-то большем. Снов о чем-то большем».

* * *

Дженни шла посреди толпы мужчин, изнывающих от жажды, но готовых к лишениям, борьбе, и даже возможной гибели. Конечно, каждый из них планировал остаться в живых. Пыль набивалась меж пальцев ног. Люди шли неторопливо. Учитель шел в первой линии, наравне с другими испытывая и жажду, и мучение. Возможно и некоторую грусть, поскольку каждое скопление людей, каждая попытка что-либо объяснить почему-то снова и снова натыкалась на жесткую реакцию. И с очередным собранием он и его спутники встречали всё больше недружественных взглядов. Те, кто относился к ним с сочувствием, старались не вмешиваться, наблюдая словесную агрессию толпы. Конечно, имелись и свои зачинщики, которые, очевидно, обладали в каждом отдельно взятом селении лидерскими качествами. Все эти острословы, имея репутацию профессиональных спорщиков, норовили напомнить о себе всякий раз, когда Учитель приостанавливался, чтобы глотнуть воды, или окинуть взглядом своих сторонников.

Очередное собрание, на которое сошлись десятки скептически настроенных торговцев, трудяг, ремесленников и просто бездельников, перерастало в гвалт и хаос. Который при более внимательном рассмотрении мог бы показаться кому-то хаосом, управляемым извне, ведомым какой-то влиятельной силой, вкладывающей в уста наиболее озлобленных оппонентов отточенные аргументы.

— Ты не волшебник, ты преступник.

— Ты предаёшь наш народ, нашу веру.

— Ты продался оккупантам, ваши сумки набиты грязными деньгами, за которые вы продали нас. Убирайтесь отсюда!

Из толпы один за другим вырывались мужчины, их подхватывали другие за руки. Первые изображали своё желание драки, вторые – свои намерения удержать их от этого. Эти сцены сильно походили на актёрские постановки. Очевидно, что тем, кого держали, не очень хотелось один на один столкнуться с людьми Учителя. Всё же среди его спутников были не только калеки. Мало ли что у кого за поясом. А вдруг нож… Схлопотать нож за споры о спасении и любви не очень-то хотелось.

Но в этот раз группа спутников Учителя как-то уж слишком расползлась, противостоящая толпа была слишком большой, и в какую-то минуту каждого из них уже окружало несколько кричащих, совершенно отвязанных людей.

Дженни оказалась среди нескольких женщин, которые переругивались между собой на тему её внешнего вида, её взгляда, её вызывающей, гордой осанки, и пытались схватить её за руку. Вдруг из толпы вырвался молодой худощавый юноша. Он что-то кричал про оскорбление.

— Ты оскорбляешь мою веру, мой народ. Ты должна осознать это. Что мне сделать, чтобы ты могла усвоить эту истину? Кто воспитает тебя?

В какой-то момент, когда казалось бы стороны начали расходиться, этот юноша вскинул руку, и словно плетью хлестнул Дженни по щеке. И тут же отпрянул назад, в объятия женщин, которые схватили его за руки. Он продолжал кричать.

— Помни, что ты нанесла всем нам оскорбление. Наша вера спасает наш народ. Ты своим поведением, и тем, что подалась за этими бродягами, ты оскорбила всех нас, оскорбила свою семью. Оскорбила всё то, на чём мы держимся всё это тяжелое время. Оскорбила тех, кто страдает за наш народ. Память о них. Зачем ты ходишь за этим оборванцем. Он предатель. Его подкупили, загляни к нему в сумку, ты узнаешь, сколько там денег.

Дженни стало плохо. От жажды у неё потрескались губы. Солнце нестерпимо палило прямо в лицо. Она повернулась немного в сторону, и её подхватил один из спутников:

— Сестра, я тебе помогу. — бросился он к ней, заметив, что Дженни вот-вот упадёт.

Он поволок её к остальным, не обращая внимание, как вслед кричал юноша, подбадриваемый остальными:

— Продажная девка, ты продалась оккупантам? Признайся нам, покайся, иначе будет ещё хуже. Куда бы ты ни пришла, тебя будут бить. Ты должна понимать, где ты и кто ты. На чьей ты земле. Пока не усвоишь наши ценности, не вернёшься в нормальный облик.

— Прекрати оскорблять нас, мы твой народ, ты не имеешь права нас предавать! — звучало в спину.

Они отдалялись. Интенсивность грязных выражений постепенно спадала.

Ноги Дженни подволакивались, спутник дал ей напиться, остановившись на короткий миг, и они вместе с остальными вперевалку пошли дальше. Ругань и очередная неудачная встреча с населением остались позади.

Они шли и молчали. Все, даже те, что в конце постоянно обсуждали своё счастливое будущее – в новом, воссозданном с нуля мире, где будут править любовь и братство.

Пока любовь и братство замкнуто и в полном объёме существовали лишь внутри их собственных сердец, их общины. Она перестала прирастать числом, а кое-кто, наоборот, оставил её, сославшись на физическое здоровье и слабость духа.

С каждым следующим собранием аргументация толпы становилась более отточенной. Очевидно, что кем-то третьим складывалось общественное мнение, которое текло, как река. Опережая движение Учителя и его спутников.

Общественное мнение гласило, что их учителя поддерживают оккупанты. Им это выгодно, чтобы раскалывать народное единство, народный дух и общую веру. Что своими призывами к любви Учитель отнимает у них чувство сопричастности к соотечественникам, к общей цели, к ожиданию Прихода. Настоящего, когда будут низвергнуты враги и накормлены нуждающиеся. Люди ждали великих перемен, а не этого, который говорит прибаутками, над которыми каждый раз нужно ломать голову, а во рту сухо. И уходя, они оставляют после себя ту же апатию, усталость и обречённость.

Дженни пыталась соединить нити всех противостоящих друг другу тезисов, выработать железные аргументы. Она готовилась к очередной словесной схватке с толпой. Тем временем и толпа раз от разу становилась всё более подготовленной. Со временем Дженни стала замечать не только сходство претензий совершенно разных людей. Она ощутила, что все они связаны, спутаны чем-то общим, тем, что не связывает её со всеми ними.

«Конечно, они не глупы. Или, по крайней мере, их натравливают на нас совершенно серьёзные люди. — думала Дженни, перекладывая песок из одной ладони в другую. — Представители официальной религии имеют целую сеть осведомителей и провокаторов. Странно, если бы не имели. Они представляют собой серьёзную силу. Чем крупнее структура, тем выше её влияние, выше власть. Но выше ли суть?»

С такими мыслями Дженни подолгу не могла уснуть. Перед каждым переходом ей словно спицы вонзались в колени – она ожидала очередной стычки, очередной провокации, очередной пощёчины. В каждой толпе ей мерещился свой черноволосый, кудрявый юноша, готовый накричать и ударить. Опозорить её, от имени народа.

Учитель прогуливался с одним из спутников.

— Учитель, людям нужны чудеса, иначе мы проиграем.

— Мы всё равно когда-нибудь проиграем. Если рассматривать происходящее как войну, мы обречены на поражение. Победа будет потом, позднее. Но она обязательно будет. Это даже не столько вопрос силы духа, сколько вопрос личного поиска тех, кто придёт после нас. Когда нас уже не будет.

— Но для чего мы тогда всё это делаем? Чтобы умереть?

— Каждый из нас делает то, чего он попросту не может не делать. Это, надеюсь, совсем простое объяснение? Принимаешь его?

Собеседники улыбнулись друг другу, и прошли мимо.

«Так не бывает. Он нарочно так говорит. Чтобы не расслаблялись.»

Дженни устроилась на подстилке под деревом. Она прищурила глаза, провожая взглядом солнце. Красный круг медленно заполз за холм.

Проходя от одного селения к другому, Дженни начала замечать в толпе слушающих одних и тех же людей. Вначале ей казалось это признаком дурного самочувствия, однако очень быстро о том же самом начали шептаться и другие члены общины. Каждый примечал одинаковых лиц, одинаковые фразы. Будто они, преодолевая расстояния, возвращаются на одно и то же место.

На самом деле всё объяснилось намного проще.

Духовная элита, имевшая неслыханное влияние, легко смогла найти себе ортодоксальных защитников. Эти на первый взгляд недалёкие люди решали свои проблемы через общественную активность. Они пришли группой, и получили стабильный доход своим семьям. Взамен они предложили играть роль стражников благочестия, охраняя покой и святость веры, объединявшей большинство, святынь, которые всем дороги, воспитывать молодежь и наставлять старых и несчастных, способных соблазниться на речи самозванцев. В их задачи входило и распускание слухов, что, мол, проповеди Учителя и его друзей – это не просто жажда любви, а настоящее распутство. На рынках и площадях они по секрету рассказывали, что в этой общине практикуются все возможные и невозможные пороки - что именно это и есть «любовь», о которой они говорят на своих собраниях. Что входящие в общину беспорядочно совокупляются друг с другом, а то и с животными, и таким образом «постигают любовь».

Поскольку люди способны без особых проблем впитывать всё негативное, именно эти разговоры об Учителе и его спутниках звучали непрерывно, захватывая новые и новые пространства, растекаясь по округе всё дальше и дальше. И это ко всему прочему, к обвинениям в предательстве своего народа, своей веры и предков. К уже рутинным наскокам.

День ото дня положение общины становилось всё плачевнее. Еды и без того было не много. Жертвующих с каждым разом становилось всё меньше и меньше, внутренние ресурсы общины истекали. К тому же опасностей с каждым новым днём лишь прибавлялось.

Учитель в своих проповедях предостерегал стоящих перед ним, пытаясь объяснить иносказательно весьма простые вещи. Однако людям приятней и понятней был язык тех, кто просто и без особого энтузиазма разбивал в пух и прах любые сомнения. Язык их невидимого оппонента:

— Хватает же на нашей земле сумасшедших. Странно, что никто не вмешивается. Власти молчат. Разумеется! Оккупантам это на руку – эти безумцы раскачивают лодку. Они провоцируют, заметьте, нагло провоцируют беззаконие и беспорядки! Они подбивают народ на восстание, а сами чуть что – разбегутся по пустыне, как животные.

В кругу своих же друзей, разводя руками, изображал «простой народ» всё тот же крепкого сложения господин с косой чёрной и не очень длинной бородкой, который сопровождал каким-то своим, особым маршрутом, группу последователей Учителя.

Глаза господина непрерывно бегали по сторонам. Очевидно, ему мешал живот, и он пустился в дальнее путешествие, имея помимо финансовой выгоды ещё один стимул – ему очень хотелось похудеть, чтобы стать ближе к людям, чтобы внушать доверие. Он представлял себя неплохим управляющим, в торговле или по религиозной линии.

«Лучше даже по религиозной! — подумывал он, поглаживая бороду. — Люди прокормят.»

В более раннем возрасте он и сам частенько грешил, отказываясь следовать заветам отцов. Бывало пил, и богохульничал.

«С кем не бывает! Это юность. Время пороков и страстей. — подумывал он в минуты таких вот бурных воспоминаний.»

Он совершенно уверен, что постыдное прошлое уже отпустило его, и вот, в новых одеждах, с высокой миссией и верными друзьями он преследует шаг за шагом этих нечестивцев. Уже не первую неделю не видит семьи. И всё это лишь во благо народа, во благо общей веры. И непоколебимого единства духа.

Прибыв в назначенный день на новое место, после приема пищи чернобородый и его друзья, взяв верного проводника, начали обходить селение. Самым многолюдным местом здесь является рынок, так что очевидно, что где-то поблизости завтра произойдёт встреча с народом.

«Нечестивцы снова будут плести свои сети - про любовь и новое царство, оскорбляя разум и сбивая людям настрой накануне священных для всех нас дней. И пора уже преподнести серьёзный урок этим проходимцам. — чернобородый отхлебнул ещё вина, переходя от одного дома к другому, пока не оказался на пустыре. — А вот как раз то, что и нужно!»

В самом начале пустыря была вырыта неглубокая, но достаточная для того, чтобы оттуда нельзя было выбраться самостоятельно, яма. Затем они прошли обратно, и описали дугу вокруг селения, чтобы убедиться в отсутствии лишних глаз, в случае если придется быстро покинуть место.

Чернобородый вернулся на место ночлега, и его до поздней ночи развлекали своими разговорами заискивающие соратники. Каждый из них соревновался в высоких чувствах, изливая своё уважение к писаниям, религиозным учителям и клялся в верности народу, обещая отдать жизнь за общее дело. Больше всех преуспел круглолицый заика с рыжей бородой. Заика проговаривал каждую фразу вчетверо дольше остальных, и все, извиняясь, смотрели друг на друга, пока заика проговаривал по нескольку раз один и тот же абзац.

— См-м-м-м-мерть врагам! — вскинув сосуд с вином вверх, прокричал заика, делая затяжной глоток. Капли вина стекали по рыжей бороде, наполняя воздух чем-то кислым.

— По-моему, вы слишком много выпили. Идите лучше спать! Завтра будет трудный день.

Голос чернобородого сразу усмирил воркующих наперебой коллег. Они смолкли, опасаясь начальственного гнева. Все пошли укладываться, кто куда успел.

Ветки кустарника сбоку от рыночной площади немного закрывали обзор, однако когда появился Учитель со своими спутниками, чернобородый и его друзья заметили сразу. Начали стекаться люди, и чернобородый велел разделиться на две группы, и разойтись в разные стороны, как и предусмотрено планом сегодняшнего дня.

Спутников Учителя толпа начала «размывать» довольно быстро – люди в этом селении уже повидали на своём веку колдунов, магов и разных проповедников. Общение с подобными людьми, конечно, скрашивало унылый быт, но и только. В рутинные дни своей жизни человеку незачем думать о высоких материях. Куда ему о вселенской любви, когда не так уж и просто прокормить хотя бы одну – свою собственную семью.

Учитель говорил достаточно долго, внятно и импульсивно. Было видно, что общение с большой массой народа удается ему раз от раза всё изящнее. Гул лишь незначительно раскатывался по толпе из стороны в сторону, тем временем спутников Учителя медленно, словно пелена, обволакивала людская масса. Вычленяя одного за другим. Не было ни насилия, ни криков, пока с одной стороны полемика между слушателями и спутниками Учителя не приняла более открытые формы. Очередной словесный конфликт отвлёк внимание всех. Никому из сопровождавших Учителя, однако, не была интересной тема оккупантов или падение авторитета духовных авторитетов. Они верили, и эта вера давала им радость. Но каждый вопрос должен принести свой ответ. И они отвечали.

— Почему мы не видим волшебства? Почему он не вылечит даже тех, кто идёт за ним уже так долго?

Толпа налегала, с интересом ожидая реакции члена общины.

— Любовь ваша спасёт вас. Вы должны полюбить, искренне полюбить, научиться отдавать без возврата.

Вдруг Дженни обратила внимание, что снова осталась в одиночестве. Тот, кто сопровождал её последние дни в пути, просто оказываясь с нею рядом как раз тогда, когда жажда или палящее солнце валили её с ног, этого милейшего мужчины не было рядом с нею. Она посмотрела вперед и назад, оглянулась влево, затем вправо. Перед ней и позади неё, со всех сторон плотным кольцом стояли люди. Они не кричали, не угрожали, не задавали своих вопросов. Они просто рассматривали её, словно она не человек, не женщина, а что-то странное для них.

Дженни ринулась сквозь людской поток, протискиваясь туда, где толпа была всё гуще, это значит, что её спутники там.

— Он исчез. Тот, кто шел рядом со мной все эти дни. Куда он мог деться? Мы держались вместе.

Недоумевая, спутники Учителя взглянули на неё. В их глазах читался укор и усталость. Мало ли куда он направился.

Её обеспокоенное сердце выстреливало из груди новыми и новыми ударами. Каждый удар, казалось, был сильнее предыдущего. Она крутилась по площади то в одну, то в другую сторону, словно юла, резко бросая взгляд в толпу то влево, то вправо. Но его нигде не было. Ещё какое-то время она пыталась выспрашивать окружающих, но на неё лишь показывали пальцем и смеялись. Дженни, опасаясь, как бы ничего не случилось с ней уж совсем нехорошего, поспешила вернуться поближе к своим.

Один из спутников Учителя, будучи уже в весьма преклонном возрасте, положил свою сильную руку ей на плечо:

— Мы займёмся этим, когда покончим с собранием. Не медля. Я обещаю.

Дженни продолжала вглядываться в толпу, но никаких признаков присутствия своего спутника уже не видела.

Они прочесывали всё селение, переходя от дома к дому. Несмотря на разное отношение к Учителю и его проповедям, люди выражали сочувствие и желание помочь. Многие отворяли двери, и приглашали посмотреть в дом и другие помещения. Солнце склонилось к закату. Последний дом, следом за которым показался пустырь.

В глубине ямы показалось тело. Принесли лестницу, и спустили её аккуратно вниз. Женщины плакали. Дженни отстранённо зашла за спины мужчин. Она не могла найти ответа на простой вопрос – почему не взяла его за руку? Тогда, когда он был рядом. Ведь он уже рядом не первый день.

Быть может, возьми она его за руку, его бы не пришлось доставать вот так, из какой-то ямы. И как он там мог оказаться. И, главное, за что? Впрочем, хватало свидетельств, чтобы ответ на последний вопрос был яснее, чем все остальные.

В момент, когда тело извлекли из ямы и положили рядом, чернобородый и его спутники были уже далеко. Их путь лежал через пустыню, дорога была длинная, но лишь когда солнце скрылось за горизонтом, они успокоились. И нервно молчавшие языки загалдели без умолка, обсуждая вклад каждого в спасение народа и очищение веры.

— Я д-д-думал уп-п-п-п-паду. Т-т-т-т-тяжело было его т-т-тащить на себе! – заика, выпучив глаза, и вытирая с рыжей бороды слюну, вспоминал, как всё было. На ходу заика опорожнял кожаную фляжку с вином.

Действительно, ему пришлось тяжелее всех. Он тащил нечестивца за шею, приподнимая его над собой, чтоб не вырвался и не вздумал кричать. Остальные лишь фиксировали руки и ноги, которые болтались, но в конце концов размякли. Заика снова и снова рассказывал, каких усилий стоило доволочь его до окраины. Затем нужно было аккуратно, но грубо столкнуть его в яму, чтобы не вздумал зацепить кого-нибудь по пути. Ему вслед полетел глиняный кувшин, который разбился на сотню маленьких осколков. Из осколков кувшина выпрыгнула змея, от испуга и удара она укусила беднягу. В шею.

— Ну что, попроси своего Учителя, пусть подарит тебе вечную жизнь! Кричи громче! — раздался голос сверху.

Несчастный не нашел в себе сил подняться.

— Если останешься в живых, передай ему, что он следующий! Впрочем, если он могущественный чародей, он и сам должен будет во всём догадаться! Без твоих советов! — чернобородый резюмировал, махнув другим рукой вперёд, туда, куда всем следует убираться. Прочь. Дело сделано.

* * *

В конце мая тёплый воздух входит в окна часто, но неуверенно. Если утром бывает +20, то к вечеру может оказаться +7, и на всякий случай Джим не слишком увлекался вечерними прогулками. Заканчивая с офисной суетой и рабочими встречами, в пятницу вечером он, как правило, брал такси и заскакивал домой к матери, чтобы взять запасной комплект одежды, например.

Где-то на половине пути в такси прыгала Герда, и они по-товарищески, лишь изредка разбавляя компанию Плантом или Димкой, ехали в сауну. Герда как-то напросилась сама. С учетом своих специфических привязанностей, ей было достаточно комфортно не обращать внимания на остальных, в то же время как обеспечить себе интересный круг общения, когда все кто только можно сваливают куда подальше?

«Круг надо расширять! — думала она, после бассейна обволакивая своё тело в простыню. — Что ж нас, хороших людей, так мало-то остаётся всегда?»

В холодильнике она, как правило, тянулась к бутылке пива, предпочитая отечественную продукцию. Герда шлёпнула дверцей, и захватила сразу три штуки. Джим и Плант выползли, еле живые, из парилки, и плюхнулись в холодный бассейн.

— Да, Джим, с последним номером вышла лажа! — Плант бросил сочувственный взгляд на Герду. Вы слишком взъелись на эту торговую сеть! Люди некоторые подходят, и в открытую говорят, что наезд проплачен.

— Кем проплачен? Ты что? Имеешь идеи?

— Понимаешь, эта сеть хоть и говно, но она местная. Она налоги оставляет у нас. Да, там запары, там дорого, там вечные косяки со сроками хранения. Но это наша, родная сеть. Там молочка наша, местная. Пиво — местное. Алкоголь. Мы их залажали, а люди-то ведь патриотично настроены, любят своё, родное. А мы, выходит, вроде как не патриоты после такого.

— И что говорят?

— Говорят, что мы подлизываем конкурентам. Что у них дешевле и сервис лучше, но они выгребают отсюда всё, все бабки. Впаривая столичное, то, что там не продашь. С низким качеством.

Джим открыл бутылку, протянул её Герде, другую – Планту. У третьей при открытии откололся кусок горлышка. Он направился к мусорной корзине:

— Продолжай!

— В общем, идея такая. Давай для равновесия долбанём и по конкурентам! – у Планта горели глаза. — Не знаю, найдем повод. Мало ли, но должен быть баланс. Если мы начнём выходить из доверия, это плохо.

— Согласен. Я не возражаю. Есть идеи – приноси материал, будем думать. Мы же одна команда.

Герда, поставив бутылку на стол, сбросила покрывало, и двинулась в парилку:

— Не засиделись? Я пошла, мальчики, баня стынет!

Джим и Плант ненавязчиво потянулись в том же направлении.

— Меня расстраивает кое-что в нашей деятельности. — Плант покачивал ногой из стороны в сторону, сидя на деревянной лавке с подложенным ковриком. — Мы начинали как скандальная структура, адреналин, политика, а сейчас я чувствую себя классическим манагером. По сути, ты такой же сраный манагер, только тянешь другую лямку. Политика переквалифицировалась во что-то банальное. Маркетинг, реклама, привлечение клиентов, охват аудитории. Чего мы хотим, Джим?

— Мир мы, конечно, не изменим. — Джим задумчиво приложил руку к подбородку.

— А что изменим?

— Кое-что. Мы воспитываем общество. Заставляем людей критически мыслить. Ведём их за руку, как переводят слепого через оживлённую трассу. При этом один раз, второй раз – и кто-то пойдёт сам, сможет идти. Перестанет бояться. Мы меняем людей.

— Мне иногда кажется, что они потребительски относятся ко всему, в том числе и к тому, что мы делаем. Они спрашивают – выгодно ли это лично для них? И всё. Говорить, что мы их чему-то учим? Они учатся. Но они в итоге извлекают выгоду для себя. А в чём наша выгода? Мы-то чего хотим?

— Это как лабиринт. Не знаешь, что ждёт в конце. Где именно выйдешь на поверхность. Ты прав, мы играем роль рабочих лошадок, по большому счёту мы просто вынуждены заниматься менеджментом. Это часть процесса. Необходимость. Неблагодарный или бесполезный труд офисного планктона – кому как нравится нас величать. Когда-то ты клеил листовки, сейчас у тебя другая роль, ты руководишь людьми, их больше. Ты учишься управлять. Но, как часть машины, ты не знаешь, куда едет вся машина.

— А кто знает? Ты знаешь? Я понимаю, что «Гражданский Контроль» спонсируется извне. И что это не твой прайс. Потому что организация не зарабатывает, она прожирает деньги. Значит это политическая организация. Значит, у неё на каком-то этапе возникнет заказчик. Всплывёт, и чего-нибудь потребует от тебя. Или от нас всех.

— Плант, от тебя можно потребовать что-либо, что идёт против твоей воли?

Было понятно, что разговор на всё ту же острую тему вновь заходит в логический тупик. С одной стороны, «Гражданский Контроль» существует, пока есть деньги. Это для Джима было очевидностью. Без денег его нет. И люди, которым всё пофиг, ничего подобного на самом деле не поддержат и не хотят. Им вообще всё безразлично. У них на каждый случай две правды, и каждая служит оправданием невмешательства. Тотального. Пофигистичного. Движения по инерции. По кругу. Как хомячок, радующийся колесу. Мозга хомячка не хватает даже для того, чтобы понять про своё колесо, про то, что он никуда не убегает, он бежит по окружности, которая вращается вокруг него. Хомячок не понимает законов физики. Он глупей, чем любое животное.

Люди. Люди не хотят знать общественных законов. Они предпочитают игры. Они играют в политику, в увлечение брэндами, в конкуренцию стилей. Они занимаются самопозиционированием, иногда просто на всякий случай. Представляя себя, свой имидж, как потенциально востребованный в самых различных сферах. Пишут десятки резюме, обозначая себя самыми разными специалистами. При этом они умудрились выстроить некие неписанные общественные законы, которые в отдельно взятой стране работают получше и понадёжней, чем Гражданский и Уголовный кодексы.

Джим саморазоблачался каждый вечер, перед сном осознавая, что его деятельность нужна ему больше, чем даже приходящим в офис пенсионерам, которых обидела та, или иная компания. Либо госструктура. Это он, именно он самоутверждается через так называемую «пользу для других»! Это он решает свою проблему! Не имея ни малейшего понятия о том, что именно может понадобиться взамен отданных на запуск и работу организации многих уже тысяч долларов!

Джим вспоминал свою пьяную глупую браваду по поводу магазина, которая заволокла его больше чем на год за решетку. Карма такая, что ли, безнадежная. Дважды в разных местах сказанная тупая фраза, которая к реальности не имела ни малейшего отношения, лишь по счастливой случайности окончательно не сломала ему жизнь. Лишь надломила чуть-чуть. В одном месте. Там, где у многих бывает хуже. Где у других уже всё поломано навсегда.

* * *

Утром следующего дня Джим надел фиолетовую рубашку, свежевыстиранные джинсы и пиджак. В госадминистрации на первом этаже к нему вышел парень, и повёл наверх, по лестнице, а затем по длинному коридору. В кабинете стоял стол, стулья и одёжный шкаф. Штор не было. Возможно, кабинет ещё не успели должным образом обжить, и в нём не наблюдалось особых излишеств. Серый кабинет советского типа. Побитый ковер на полу. Паркет тридцатилетней свежести. Кое-где паутинки трещинок на высоком потолке, метра в четыре.

Джим смотрел на часы. Бежали минуты. Прошло уже почти полчаса, пока ручка не двери не зашевелилась, и не раздался шлепок. Вошедший протянул ему руку:

— Здравствуйте, Павел Аркадьевич. Мы с Вами не знакомы. Вернее, так не совсем правильно будет... Я с Вами и Вашей деятельностью знаком уже достаточно давно. А Вы со мной нет. Но ничего! Теперь, как видите, мы встретились. Появился повод для серьёзного разговора. Кстати, Вы курите?

— Нет, спасибо.

— Ну и хорошо. Не буду дымить Вам в лицо.

— Да мне всё равно. Курите, если хотите.

— Спасибо.

Человек в идеально подогнанном тёмно-синем костюме смотрел на него, прищурив глаза. Он достал пепельницу из-под крышки стола, и задымил сигаретой.

— Осенью нас ждут выборы. Я думаю, Вы знаете.

— Да, разумеется.

— Я бы хотел, чтобы Вы и Ваша структура были на нашей стороне. В смысле на стороне власти, законности, правопорядка, ну и так далее. Вы ведь не собираетесь мутить воду?

— Мы не политическая структура. Нам вообще не интересна политика, и всё, что с этим связано.

— Неужели? Но мне известно, что в прошлом Вы оказывали определенного рода услуги…

— Это было давно и не имеет отношения к сегодняшней ситуации.

— Тогда позвольте поинтересоваться, какую цель Вы преследуете, занимаясь определенного рода деятельностью вместе со своим движением «Гражданский Контроль»…

— Мы помогаем потребителям..

— Но это просто технология привлечения! Этим же пользуются многие… политические структуры! Как раз, накануне выборов!

— Мы не увязываем свою деятельность с выборами. Если у нас и есть какие-либо амбиции в сфере власти, то они, скорее, заключаются в поиске единомышленников в других регионах. Это, можно сказать, цели федерального масштаба. Не касаемые Вашего унылого загончика.

— Хм. Любопытно! Ну, а если по-деловому? Например, мы предложим безвозмездные инвестиции. В Ваше движение, разумеется. Предоставим соответствующую материальную базу, помещение в центре города. По крайней мере, на ближайшее будущее. Нам важна защита прав потребителей. И мы готовы оказать содействие! Людям же это требуется!

— Спасибо, это очень лестное предложение. Но мне это не интересно. Я не совсем представляю Ваш интерес. И то, как он может трансформироваться с течением времени.

— Я понимаю. У Вас есть много времени, чтобы подумать. Не спешите с ответом. Обдумайте. Вот мой телефон. Звоните, не стесняйтесь! Даже не по делу, — просто звоните!

Джим засунул визитку во внутренний карман пиджака, пожал руку и вышел. До осени ещё далеко.

«Всё-таки, никто здесь ничего не изменит. Дженни была совершенно права. — он прыгнул на заднее сиденье такси, и, ухая в каждой ямке, выпрыгивая из сиденья чуть ли не до потолка, продолжал терять остатки настроения. — Куда бы мы ни сворачивали, мы придём в то место, с которого начали. Ровно в то же самое, потому что любая доктрина, любая новая идея ничего не стоит, пока сами люди не изменятся, и не захотят чего-то нового. Они, возможно, уже давно захотели этого нового где-то. Но никак не здесь. Здесь тысячу лет всё одно и то же.»

Джим продолжил рассуждения на эту тему, уплетая материнские котлеты.

— Понимаешь, мам, тысячу лет наша цивилизация кружится вокруг одного и того же. Многовековая русская бюрократия. Она ломает любые конструкции, сжирает любых харизматических персонажей. Сожрала Петра Первого, большевизм этот необычный, чудной, и вот, даже демократичного Хрущёва скушала. Горбачёва обглодала. Как бы ни назывался новый строй, новая форма, наполняется она всё тем же самым – традиционными институтами, династиями, кланами. С той лишь разницей, что брэнд СССР был заменён на нечто новое, вроде как прогрессивное. А до этого тоже лишь брэнды менялись, да европейские архитекторы что-то там строили. Наводили марафет.

— Ну, люди всё равно меняются. Меняется и страна.

— Они не хотят никаких перемен, на самом деле. Они хотят разве что новую технику. Новый телефон, или компьютер. Это ж так здорово, когда где-то кто-то придумывает для них что-то новое, и продаёт, за недорого. Но в остальном – что они сделали, чтобы сама система стала более корректной?

— Но согласись, если сравнивать с нашими соседями, бывшими друзьями по советской коммуналке, здесь же лучше! Порядка ведь здесь больше! — мать начала складывать посуду и вытирать тряпкой кухонный столик.

— У нас нормальная европейская страна, она чему-то учится, люди заражаются какими-то новыми идеями, раньше ездили цари туда-сюда, сегодня сами люди ездят, смотрят, формируют новые запросы, которые становятся уже запросами целой социальной группы. Но, изменяя частности, ничего не меняется в глобальном смысле! В том, что ретушируется облик. А начинка – всё та же. Кланы, кланы, кланы. И, не став частью какого-нибудь отдельного клана, ты обречён быть просто работягой, таскать какие-нибудь бумаги или болты. «Вперёд болты, назад болты», - как пел Фёдор Чистяков. Низшей кастой. Менеджером среднего звена.

— Бывает и хуже. — мать, не прекращая полемику, тем временем уже переставила всю грязную посуду в умывальник. — Мне кажется, что сейчас люди живут гораздо лучше, чем раньше. Даже чем двадцать, десять и пять лет назад. В целом, они живут лучше. И слово «стабильность» для них не пустой звук. И даже ты живёшь лучше! Ты сам не заметил, как у тебя сменились потребности!

— А ты заметила?

— Ну, знаешь ли, трудно не заметить, когда в твоей комнате нет ничего из того, что было раньше. Совсем ничего! Там пустота! Ты просто думаешь, что ты уникален. Так, на самом деле, рассуждают миллионы. Они выбрасывают хлам из своих жилищ. И постепенно выгребают хлам из своей головы, оставляя только самое ценное. То, что имеет значение.

Джим на время отступил со своим занудством. Они разлили чай по чашкам. Джим радовался, глядя на жизнь своих предков. Всё ж в совке, на самом деле, им было скучновато.

— Сейчас лучше! Налицо повальная египтизация и эмиратизация граждан страны! Тех самых, что раньше могли рассчитывать в лучшем случае на черноморское побережье. Это важно! — заметила мать.

— Ну а тебя не угнетает та пресса, которую ты читаешь? Она ж, в каком-то смысле, оппозиционная. Там пишут про будни криминала, про коррупцию в МВД, и тому подобное?

— Мы живём среди этого всегда. Как можно бояться того, среди чего ты живёшь?

— А как можно сделать жизнь лучше? — Джим аккуратно раскусил рафинад:

— Ну, уж во всяком случае, смены пары главных фигур для этого вряд ли будет достаточно. Наша чудная Северная страна — страна с большой инерцией. Как тяжелый шар. Его покатили — и он покатился…

* * *

Дженни вернулась домой в первых числах июля.

Прибравшись в своём логове, она первым делом решила прогуляться. В саду за хозблоком в зарослях она разлеглась, уставившись в небо. Локти позеленели от травы, она несколько раз повернулась со спины на живот, и обратно, всё никак не могла расположиться поудобней. Она окунула нос прямо в зелень и повернув лицо вбок, принялась высматривать что-нибудь стоящее вдали. Однако кроме ульев и соседской картошки никаких достопримечательностей не наблюдалось. То тут, то там виднелись спины соседей, которые что-то вытворяли на своих приусадебных участках.

Дженни не очень-то любила все эти земляные работы, и, как только родители слиняли в мегаполис, она наняла бригаду озеленителей, которые подравняли пашню и посадили травку. Растительность с годами стала всё более дикой, однако никакого бурьяна, как раньше, не наблюдалось.

Жизнь в своём доме Дженни, пожалуй, никогда бы не променяла на квартиру. Слушать по ночам хождение над головой, лай чужих собак и плач посторонних детей – это была не её стихия. Она обожала уединенный образ жизни, хотя уходя в глухое одиночество ей казалось, что это неправильно, что на самом деле она дико страдает. И вновь рвалась к какому-нибудь общению. Которого хватало максимум минут на пятнадцать. Дженни тяготили гости, приходящие более чем на полчаса. Она была несказанно рада любым визитам, они придавали ей оптимизма, которого хватало… ровно на полчаса. Дженни упрекала себя за эгоизм, за черствость и бездушие к людям. Но это было бесполезно. Её, действительно, больше интересовали какие-то свои внутренние переживания, своё самоковыряние, болезненное самовыражение, творческий путь и тому подобное. Дженни весь свой маршрут из Индии думала лишь о том, чем заняться на следующем круге серой реальности.

«Попробовать, что-ли, продавать бижутерию? — она строила планы, представляя себя, стоящей где-нибудь в супермаркете, в скромном углу, рядом с витриной. — У меня, наверное, получилось бы!»

И всё бы ничего, но каждая подобная мысль упиралась в бетонный забор под названием «Ничего особенного».

Дженни хотела сделать что-то выдающееся, что-то по-настоящему гениальное, а тут – лавка с браслетами и бусами. И она, скучающая в ней.

«Бред какой-то. Зачем?»

Пока Дженни зависала в ашраме, разбирая свою душу на бисерные колечки, и снова нанизывая их на леску, родители высвободили от хлама однушку. Квартиру, которая простояла без дела последние пару лет после бабушки. Таким образом, к моменту возвращения Дженни восвояси домой, она пополнила ряды странных живых существ, живущих на ренту. Доход от сдачи недвижимости предков.

Квартирант, обитавший в семейной квартирке, уже выплатил задаток, и обо всём было договорено с родителями. Дженни осталось лишь не забывать в определенный день заходить туда, чтобы снять положенные 12 тысяч рублей. Почти пятьсот долларов. Вполне приличная сумма, чтобы одинокой девушке без особых проблем жить в частном секторе, одеваться и даже временами посещать различные кофейно-чайные заведения уездного города.

Вечером они с Джимом пили кофе в стеклянном кафе, глядя на пролетающие запылённые троллейбусы и авто. В кафе что есть сил урчал огромный кондиционер, не успевая перерабатывать объёмы июльской жары, донося их до граждан, вкушающих пончики с кофе, в виде ледяного сквозняка. В такие моменты никогда не знаешь – то ли набросить что-нибудь сверху, то ли пересесть в более тёплый угол, однако как знать, не удавит ли там жара.

Джим рассказывал про рутину борьбы за права потребителей, про наработанный авторитет, с которым не совсем понятно, что делать. Про встречи с местными шишками, их амбициозные обещания, широкие жесты и прочее.

Всё это мало интересовало Дженни, однако она пыталась изобразить заинтересованность. Джим, конечно же, был ей необходим, его рука не позволяла свалиться в яму совершенного одиночества. В отличие от каких-либо людей из прошлого, типа подруг, он не напрягал и не требовал предельной откровенности. Его вообще мало интересовали девичьи душевные переживания, поиск смысла, и тому подобные вещи. Он не был и мужчиной её мечты, скорее просто играл роль фигуры в её шахматном мире. На шахматной доске, где у неё после всего ушедшего остались лишь две фигуры – она и Джим. Оставшиеся в запасе две фигуры. Всех остальных пожрал ферзь, слоны и ладьи противника. Она манипулировала Джимом, когда ей казалось, что это будет полезно им обоим. В свою очередь, она позволяла и ему манипулировать своими привязанностями, когда ей эти привязанности безнадёжно надоедали. Затем они на какое-то время отдалялись, расползаясь по углам шахматной доски, чтобы через несколько ходов вновь сойтись вместе. У неё было своё видение этой последней комбинации, и она давала ему возможность получать иллюзию управляемости всеми процессами.

Очевидно, Джим верил, что действует лишь в соответствии со своими желаниями. Хотя когда они порой по нескольку недель зависали под одной и той же крышей, с большей уверенностью можно было утверждать, что каждый из них отрезал от себя некоторые острые углы, чтобы не поранить противоположную сторону. А отодвигаясь вправо-влево, приклеивал их обратно. Потому что в мире без них, как без шипов у осторожных растений и животных, не обойтись.

— Знаешь, о чём я думаю, Джим? — она отломала ложкой кусок пирожного, глядя в окно, за которым по тротуару суетливо разбегались в разные стороны случайные люди. — Я думаю, что твоя социально-политическая эпопея в конце концов ничем позитивным не закончится. Помнишь, как в песенке, «Кто людям помогает, тот тратит время зря. Хорошими делами прославиться нельзя».

— Да. Я знаю, у всего есть начало и конец. Каким было начало, вопрос ясен. Каким будет конец, пока не понятно. Но то, что он рано или поздно наступит, это совершенно точно. И те, кто в нашем маленьком уездном мирке уподоблен богам, они продолжат свою вялую, монотонную жизнь, когда не станет ни «Гражданского Контроля», ни даже, например, меня самого. Они ещё тысячу лет, как огромные слизняки, будут полти по этой земле каждый, по своему её пятаку, представляя себя центром Вселенной, порождением тотальной мании величия. Её сиятельству беспредельному самолюбованию.

Он говорил, изображая нудность и монотонность, словно читая стихи Бродского.

— Знаешь, Джим, миром движут высокие поступки. Всё остальное не потрясает этот мир, не меняет его. Осознание ужаса, чинимого злом, заставляет людей тянуться к добру. Страх неизвестности в конце пути притягивает человека к религиозным вождям и организациям. Осознание конечности здоровья притягивает человека к всевозможным оздоровительным практикам. Человек мелок, мелочен и по сути своей обезличен. Он просто уподоблен бактерии, в массе других таких же бактерий, устремлённых к трупику воробья. Или какого-нибудь голубя. На голубе бактерий больше. Вот и весь принцип.

— Ты считаешь, что должна быть цель у всего происходящего? Должно случиться что-то, что перевернёт реальность?

— Если уж ты взялся за какое-то дело, наверное, у тебя теплится внутри какое-то чувство долга. Не ради одних денег же ты всем этим занимаешься, ведь так, Джим?

— Ну, уж во всяком случае, не ради того, чтобы играть в местечковую политическую рулетку. Делая ставки на людей, от которых, по сути, мало что зависит. Они просто винтики многовековой машины, где-то так!

— Должно быть что-то, что сломает механизм. Вот тогда, наверное, возникнет интрига. — Дженни улыбнулась, опрокидывая последний глоток кофе. — Пошли ко мне, пройдёмся пешочком! Я ведь соскучилась по своему городу, блин! Даже не верится, что можно по нему соскучиться! Ура-а-а-а!

Они шли, взявшись за руки, подпрыгивая от одной кромки асфальта к другой, преодолевая земляные шрамы, идущие по ходу теплотрасс и прочих коммуникаций. Свернув из центра, они шли по тропинкам, деревянным мостикам и каменной насыпи. Потом карабкались вверх, по самодельной лестнице с обломанными краями, по редким дощечкам, держась за поручень, слепленный из подручных материалов.

— Есть два варианта развития событий. — Джим протянул руку, и помог ей переступить отсутствующую ступеньку. — Первый. Расслабиться и ждать Прихода. Ну, в смысле, ждать, пока само собой всё нафиг развалится, деградирует, рассыпятся вековые связи, привычки, правила функционирования всего и всея. Есть и второй вариант. Сломать Систему. Конечно, при этом надо отдавать себе отчёт в конечном результате. Что будет потом, когда рухнут вековые связи, традишен, хребет паразитарной машины, чьё нутро неизменно со времён Ивана Грозного, а может быть и ещё раньше.

— Джим, а я не хочу ломать Систему. Совсем честно! Я совершенно уверена в том, что уроды пожрут себя сами. Не нужно их третировать, не нужно им мешать. Они нагуляют аппетит, и с удовольствием будут жрать один другого! Это будет, поверь мне, самое увлекательное зрелище! Голова, пожирающая хвост! — Дженни вцепилась одной рукой, изображающей голову кусающей змеи, в другую руку, виляющую как упругий хвост.

Они шагали под заходящим июльским солнцем.

Вспотевшие, как кони, они завалились на пол второго этажа, и включили Pink Floyd. Кусок красного солнечного диска исчезал за горизонтом, и проваливался куда-то в глубины космоса. А он вместе с Дженни оставался лежать в тёмной комнате, в тени своей планеты, и думал, что им, всё-таки, двигает в последние месяцы, что он при этом чувствует, и ради чего, помимо, конечно, финансовой стороны вопроса, он продолжает заниматься всем этим – «Гражданским Контролем», обманутыми дольщиками и прочей ерундой. Из чего, как из болота, выбраться уже практически невозможно, и уже затянуло куда-то вглубь. Внутрь. Сюда, в провинциальное, уездное болотце, со своими крохотными страстями, низменными амбициями местечковой и очень гордой элиты. На фоне гнетущей, оглушительной пустоты.

Когда-то, лет пятнадцать назад, Дженни мечтала о семье, детях, собаке. Сейчас у неё не было ни мужа, ни детей, ни собаки. Был Джим, который был всё это время где-то рядом, поблизости, иногда совсем здесь. Но не было того, что объединяет людей. Не было сопричастности, трагизма, надрыва. Всего того, с чем связывала Дженни реальные чувства. В их отношениях с Джимом всё это отсутствовало напрочь. Они могли не видеться неделями, потом он снова появлялся, или она набирала его номер телефона. Много лет они оба существовали в рамках собственных гаремов, однако с другими людьми каждый из них имел ещё меньше взаимопонимания. Со временем людей вокруг становилось всё меньше. Гаремы растаяли, и они остались, в конце концов, друг перед другом. Напротив. Глаза и глаза. Никому в этом мире больше не нужные. Наедине. С самими собой и своими чувствами. Вернее даже сказать, совершенно скомканными чувствами, которые, как ненужную бумагу, кто-то многократно помял, и выбросил в мусорную корзину.

Дженни одно время безумно тосковала по молодому человеку, который отнёсся к ней как банальный потребитель. Этот молодой человек, оставивший ей на долгие годы ощущение тотального попадалова, был вполне обычным парнем. Он ей безумно нравился – внешне, своим превосходством, аккуратностью и осторожностью в делах. Но, как в итоге оказалось, она его любила очень серьёзно, он же воспринимал её как временное средство передвижения от «завтра» к «сегодня». Он был достаточно воспитан и внимателен, но в итоге так и остался посторонним. Дженни постоянно помогала ему в его каких-то мелких делах и просьбах, доставала деньги в долг, встречала какой-нибудь товар и носила документы. Исполняя пожелания своего возлюбленного в качестве курьера и самых разных других качествах. Эта любовь её убивала поминутно, всё затягивалось. На месяца. При этом она вполне осознавала, что разгребать эти завалы собственной тупости предстоит годами. А может и десятилетиями. Потом однажды он куда-то пропал. Переехал со съёмной квартиры обратно к родителям, и она поняла, что оказалась в глупейшем положении, которое создавала своим же собственным и совершенно идиотским позитивным настроем. Там, где любая другая, не имевшая ни её воспитания, ни любви к книгам, какая-нибудь совершенно обыденная девчонка просчитала бы всю ситуацию моментально, ещё на ранних стадиях. Нет. Дженни упивалась своей будущей драмой, даже если где-то и соображала, к чему всё идёт.

В конце концов, Джим чуть ли не три года подряд утешал её самолюбие, залечивал ей раны и побитый хвост. Она вновь и вновь заводила разговоры о своей неудачной для своего бывшего бойфренда внешности, происхождении и прочих нюансах. Джим относился к этим её переживаниям с определенной долей иронии.

Вроде как Дженни не страдала от отсутствия мужского внимания, но вкусы её были, мягко говоря, необычными. Она не любила, когда за нею бегали. В конце концов, она перестала распыляться на всевозможных поклонников, и замкнулась в пространстве второго этажа. Наедине со своими бусами, феньками, пластинками и компьютером. Джим, как старый верный пёс, всегда был рядом, при том не напрягая какими-либо эмоциональными взрывами. Его флегматичный настрой уравновешивал её, как некая нейтрализующая жидкость. Джим всегда был для неё каким-то чересчур заторможенным. Она воспринимала его как младшего брата, хотя, в общем-то, принимала любые его идеи, и с радостью помогала в практических вопросах. Он много чего перепробовал за все эти годы, и она была эдаким моральным авторитетом, оценивая очередную его идею. Проходило ещё немного времени, он остывал и бросал своё очередное занятие, и она вновь подбадривала его, пока он скучал, поджав коленки у неё на полу, меняя пластинки рок-баллад конца шестидесятых.

Со временем они обнаружили себя двумя совершенно одинокими людьми, одинокими и внутри, и снаружи. Это отчасти сблизило их, и сделало такой себе семьёй поневоле. Они не стремились обживаться каким-то там имуществом, накапливать добро. Поочередно тусили то у неё, то у него. И в таком вот состоянии их странные отношения длились уже лет двадцать. Во многих семьях и братья-сёстры друг с другом такое количество лет вместе не общаются, и уж тем более, не проводят в течение суток вместе столько времени. Уездный город им обоим хоть и надоел, но ничего приличного в качестве альтернативы не подворачивалось. Всё было против того, чтобы они расставались надолго. Дженни, конечно, могла вот так вот собраться, и дёрнуть куда-нибудь в Индию, или в другую восточную страну, на месяц-другой. Потом она, как правило, возвращалась в таком состоянии, словно она вышла за дверь куда-нибудь минуты на три. Попросить у соседки коробок спичек, например. И вот, она снова тут. Сидит себе, глотает кружку за кружкой свой натуральный кофе, крупинки которого обычно остаются в верхних слоях, и первыми попадают в рот. При этом у Дженни обычно лицо изменялось так, будто она затянулось «Примой», и рот был набит кислым дешевым табаком, который прилипал к языку. Дженни после своей личной драмы перестала уж слишком сильно чему-то радоваться.

Она была уверена, разумеется, что рано или поздно придётся родить кого-нибудь. От кого-нибудь. С одной стороны в этом может быть найдено лекарство от одиночества. С другой, родить всё-таки надо, даже когда уже, вроде бы, рожают последнего ребёнка. Она не слишком углублялась в детали социальной и финансовой стороны этого вопроса – в конце концов, родители уже не раз просили её подарить миру младенца, а им – внука или внучку. Чтобы был повод приезжать сюда, возиться с ним. Или, быть может, как-то разрулить вопросы в мегаполисе, и забрать Дженни туда, к себе, вместе с ребёночком. Но это всё было в проектах. Далёких, и постоянно откладываемых до следующего раза.

Дженни стремилась для начала окончательно уладить вопрос своего душевного равновесия, забыть свои болезненные воспоминания, победить комплексы по поводу не вполне идеальной внешности. Утвердиться хоть в каком-нибудь амплуа, а вот потом… Потом обязательно будет что-то такое. Например, ребёнок.

Из всех бывших подруг и полуподруг эпохи неформальской юности Дженни сохранила некую привязанность лишь к одной. Это была вполне успешная, по нынешним временам особа. Её муж работал где-то на телевидении, пятилетний ребенок, маленькая, но новая «Шкода».

«Дружба на автопилоте». Так называла это Дженни. Они могли встретиться раз в полгода, когда подружка с мужем соберётся на шашлыки, и заедет за Дженни. Вроде как Дженни играла в игру «я не выпала из социума, я ещё там». Как она говорила Джиму, временное общество нормальных людей даёт ей шанс окончательно не свалиться в собственное сектантство. Однако, наблюдая этот горизонт в виде счастливой семьи, она не видела в том же качестве себя. По крайней мере, её тошнило при одной лишь мысли о том, что у неё, вот именно у неё может быть всё нормально. Всё как у людей.

Дженни всегда с особым смаком вкушала свою особенность, обширный словарный запас, умение играть на гитаре всё подряд – от «Отель Калифорния» до Егора Летова и Ревякина. Она проваливалась в сложную литературу, и совершенно не видела себя в современном мире – окружавшем её в редкие моменты вылезания из берлоги. Отправляясь в десятый раз в ту же самую Индию, она также не стремилась сильно оглядываться по сторонам, на людей. Дженни всегда смотрела куда-нибудь вбок, в иллюминатор, в джунгли, в лица бедняков. Она никак не ассоциировала себя с проезжающими на новых автомобилях, с теми, кто катит дорогие сумки на колёсиках в аэропорту, а в сумке из Дьюти Фри выносит литры элитного алкоголя и деревянные коробки с сигарами. Всё это существовало для Дженни в каком-то параллельном мире. Туда она не стремилась. Так, лишь изредка, участвуя в пикниках подруги, расценивала своё там присутствие как своего рода экскурсию в племя аборигенов, с целью изучения их привычек, нравов, религиозного и политического дискурса.

Как правило, в ходе таких вот пикников муж подруги начинал заводить беседы на основе прочитанного в Интернет-журналах, где в критических интонациях обсуждались проблемы федерального масштаба, высшие персоны, и их сложные интриги на мировой арене в надежде вернуть России былое могущество СССР, а то и Российской Империи. Или хотя бы состроить мину перед населением, мол, «двигаемся уверенным курсом, прямиком в геополитические лидеры». Дженни не особенно волновал цинизм политиков. Эти персоны были для неё разновидностью крупных предпринимателей, чей мир существовал в её понимании, пожалуй, дальше, чем некоторые небесные светила в миллиардах световых лет. В то же время она не испытывала особой антипатии по поводу кого бы то ни было из упоминаемых фамилий. В мире Дженни эти лица отсутствовали. А политические брэнды были примерно того же порядка, что и марки стирального порошка на стеллаже гипермаркета. Хотя, впрочем, если порошок стоил того, чтобы его время от времени покупать, ни за один политический брэнд Дженни не готова была бы отдать даже цену троллейбусного билета. Она не интересовалась ничем таким, вроде выборов.

Вселенная Дженни включала в себя множество самых разных вещей и наблюдений. Там уживались вместе страсть к творчеству и знание компьютерных программ, поэзия и сложные рок-композиции, не было в этом всём лишь взрослости. Рационального начала. Она жила в мире с реальностью, осознавая себя 20-летней девушкой, хотя другие в её возрасте уже вполне могли иметь почти совершеннолетних детей. Она могла, например, в полном уединении от нечего делать склеивать какую-нибудь картину из ракушек, уделяя этому занятию часы, или даже недели. Всё это со временем периодически доводило её до расстройств и критической переоценки своих стараний, однако в целом Дженни пребывала в состоянии гармонии с окружающей действительностью. Её жизнь была единым целым, другой жизни она не знала, и не стремилась к ней.

В последние месяцы она всё слабее контролировала психологическую составляющую своих медитативных практик. Дженни читала, что умение видеть цветные, продуманные сны, — прерогатива душевнобольных. Но если она и чувствовала в чём-либо свою отрешенность от окружающего, то всё это было совершенно объяснимо. До последнего винтика. До интонации в голосе. Мир разделялся для неё надвое. Мир сна и покоя – это её жизнь, в которой не было ничего. В мире медитаций присутствовал адреналин, беспокойство, страсть, и даже агрессия. Там всё было по-настоящему. Всё как в последний раз.

* * *

Месяц за месяцем. Селение за селением. Они продолжали свой путь, и каждый обдумывал случившееся. То, что разделило их общую судьбу, их надежды и безнадёжность. Община впервые столкнулась с реальным насилием. Убитый не имел никаких личных врагов, не было каких-либо причин причинять ему зло. Опрашивая людей, спутникам Учителя удалось выяснить, что действительно, были посторонние. Была какая-то возня, но толком не было понятно кто это и что это. Ясно лишь, что теперь им всем одинаково грозит опасность.

Случившееся вызвало боль и сочувствие окружающих. Оказалось, что обычные люди, из уст которых на площадях звучали издевки и скептические выкрики, за пределами площади имели много сострадания. Столько, чтобы оценить в полной мере их утрату и разделить её с ними. Дженни чувствовала себя совершенно подавленной. Другие испытывали похожие ощущения. Они прижимались друг к другу, пожимали друг другу руки, давая понять, что нужно держаться, нужно искать в себе силы, чтобы подняться и идти дальше.

Весть о трагическом происшествии разнеслась по округе, и обычная площадная аудитория резко поменялась. Люди, слушавшие их раньше с неохотой, стали испытывать страх. Страх, что какая бы то ни было коммуникация с общиной Учителя может привести и их семью к беде, а кого-то из близких – к смерти. Люди, вместо того, чтобы послушать проповедь, посплетничать и поскандалить, стремились уйти, затеряться в толпе. Сделать вид, что не реагируют на слова, обращённые к ним.

Учителя и его сторонников признавали уже не за чудаков, развлекающих своими странными нравоучениями, а за тех, чьё присутствие может накликать неприятности. Обычные люди – они ведь всегда обычные люди. Им не нужно лишних проблем. Они прекрасно понимали, что это не злой дух убил – что убили люди, и лишь путались в догадках.

Догадок было несколько. Первые, на кого подумали, были экстремисты, радевшие о независимости своих земель и их освобождения от Империи. Вторыми потенциальными убийцами считались наёмники местных религиозных вождей. Третьими в этом списке были власти, то бишь оккупанты. Была и четвертая версия, которая часто звучала из уст истово верующих и доверяющих официальной религии – поговаривали, что ради обретения имиджа жертв преследований Учитель и его приближенные сами наняли кого-то со стороны, чтобы пролить кровь. Заплатили, чтобы потом пожинать плоды своей популярности.

Тем временем смутные настроения и разброд оказались в пределах досягаемости внимания властей Империи. С одной стороны им не очень-то нравилась монополия в религиозной сфере на этих землях. И они не стремились помогать местным религиозным вождям в решении вопросов внутренней конкуренции. С другой стороны, излишние распри могут быть на руку экстремистам, это может повлечь гибель солдат, а религиозные волнения могут, того и гляди, перерасти в волнения политические, которые затронут интересы власти и со временем могут подточить репутацию ставленников Империи.

Местные религиозные лидеры принимали как данность здешнюю администрацию, довольствуясь хоть каким-то порядком, и тем, что их полномочия и общественный статус находятся на весьма высоком уровне. Всех всё, по сути, устраивало. Система отношений сложилась. Общество не бурлило, за исключением отдельных отморозков, которых время от времени ловили и казнили. Жизнь шла своим чередом.

«И тут этот странный кружок. Странный предводитель. Теперь ещё и имидж мучеников. Люди начинают им симпатизировать. Того и гляди, провозгласят юродивого своим правителем. Это был ещё не повод для тревожных депеш в столицу, но нужно было предпринимать какие-то меры. Расширять агентурную сеть. Попытаться натравить на них кого-нибудь, хотя, может быть стоило рассмотреть и другие решения. Посоветоваться с местными. — Обо всём об этом витали настроения в весьма высоких кругах. — Всякое может быть. А вдруг напишет жалобу кто-то другой? Приедут с инспекциями. Начнут отзывать, отправлять в отставку. Могут спросить и в более жестких формах. Почему не обеспечили порядок? Почему не пресекли? Почему вступили в конфликт с местным населением? Почему поставили под угрозу репутацию центральных властей, Империи? Слишком много может возникнуть этих самых вопросов «почему». И будут ли слушать оправдания и ответы? Понадобятся ли оправдания? Или, чего доброго, дадут лишь возможность умереть с почётом.»

После долгих раздумий было принято решение самостоятельно никаких радикальных мер не принимать. Держать ситуацию под контролем. И поставить, всё же, в известность руководство. Пока этим не занялись другие. В столицу ушло послание, спустя время приехал специальный человек. С готовыми решениями и рекомендациями.

«Главное – интересы Империи. Цена не принципиальна.»

От собрания к собранию Учителя и его сторонников начала сопровождать группа специально обученных слушателей, которым была поставлена задача запоминать сказанное. Каждое его слово затем разбиралось на экстренных совещаниях. Под особый контроль также были взяты все околорелигиозные группировки, с целью понять мотивацию священноначалия в их неприязни к одной из десятков подобных сект. Почему именно Учитель их так тревожит? Что именно их так сильно волнует? Какие меры они готовы принимать? Как они стимулируют свои группы активной поддержки? Насколько они готовы к жестким действиям? Не может ли случиться, что со временем война тех и других выльется в войну против официальных властей? А там чего доброго и против Империи в целом?

Вопросов было много. Все они требовали безотлагательных решений и действий.

У Империи здесь хватало хлопот и без религиозных фанатиков. Экстремисты постоянно держали под угрозой личный состав – солдат и без того убивали слишком часто. Такие детали, как правило, держались в строжайшей тайне, чтобы не беспокоить общественные круги в столице. Там всегда идёт политическая игра, и ставки очень высоки. Любой крупный инцидент мог нанести ущерб репутации верховной власти и тем, кто отстаивает интересы Империи на этом направлении.

Местная религиозная элита формально была под должным надзором. Но, разумеется, каждого не проконтролируешь, и в душу не заглянешь. Разумеется, духовные вожди лукавили по поводу полного отсутствия властных амбиций. Они почему-то считали, что рано или поздно влияние Империи ослабнет, и в этот момент у них как раз будет всё готово, чтобы подобрать то, что, по их мнению, принадлежит им по праву. Подозрения на священников по поводу того, что они негласно подкармливали экстремистов, пока не имели под собой доказательной базы. Но, очевидно, что кто-то вложил в руку нож, который вонзается в тело власти. И этот «кто-то» имеет свои амбиции. Таким образом, несмотря на видимое взаимопонимание, налицо новая проблема. Очередной шарлатан, который ведёт за собой фанатичную толпу,- именно так рассуждали представители власти. Угроза, есть ли в этом угроза? Конечно, есть! И эту линию активно поддерживало священноначалие.

Со временем драматичный инцидент как в обществе, так и в самой общине начал забываться. Ругать публично Учителя и его сторонников, перебивать и глумиться над ними, стало дурным тоном. Люди реже проявляли интерес к ним, но те, кто слушали, как правило молчали, или задавали осмысленные вопросы, в надежде получить столь же осмысленные ответы. На этом фоне наемники и провокаторы сразу же проявляли себя. Рядом с ними никто не хотел стоять, и получалось, что поле конфликта сместилось от линии разделения общины Учителя к линии разделения внутри слушателей. Наёмники быстро проявляли себя, и начинали всё те же, заезженные пассажи, о предательстве народа и оскорблении традиций и общественной морали. Потом переходили к защите своих религиозных интересов, которые служили фундаментом и опорой.

И на каждом очередном собрании происходило примерно одно и то же. Полемика, конфликт в толпе, который оборачивался мирным уходом группы провокаторов. Поскольку они вновь и вновь оказывались в меньшинстве, и не рисковали больше использовать насилие.

— Учитель, мы верим тебе! — звучали голоса в толпе. — Если ты попросишь, мы готовы дать им отпор!

Темы открытого сопротивления и реального, с далёкими последствиями, конфликта не раз инициировались слушателями, но Учитель переводил полемику в другое русло, и, с какой-то стороны, всех всё устраивало. Никто не хотел крови, ни те, кому казались важными слова Учителя, ни те, кого послали, чтобы дискредитировать его.

День за днём ситуация менялась в пользу Учителя и его общины. В обществе расходились самые разнообразные слухи. Говорили, что он исцеляет сотни людей. Другие утверждали, что он имеет столь могущественную армию поддержки, что способен своим авторитетом в любой день изгнать оккупантов. И что этот день уже совсем скоро настанет. Третьи считали, что Учитель таким образом пытается завоевать симпатии, которые будут использованы в торге с оккупантами. И народ, в конце концов, мягкими методами получит то, что не могут дать экстремисты и бесполезные жертвы в виде несчастных юношей-солдат.

В любом случае, речь могла идти о крупном успехе, от которого случится польза всем – и обществу, и Империи, и членам общины Учителя. Людям свойственно верить в логичные вещи. И выстраивать теории, где на первом месте всегда оказывается личная выгода и интерес к власти. Тысячи лет происходит одно и то же. Меняются разве что пейзажи. Одежды. Оружие.

* * *

Джим и его «Гражданский Контроль» на уровне местечковой уездной богемы котировался в числе «тёмных лошадок». Об организации, как и о его персоне, время от времени вспыхивали разговоры. Тем не менее, никто не мог дать точных оценок, как поведет себя «Гражданский Контроль» в той, или иной политической ситуации. Джиму весь период существования организации удавалось одинаково дистанцироваться от всех местных хищных группировок. Каждая группа предпринимателей имела своего неформального лидера и какой-либо узнаваемый брэнд, который покупался в столице. Местные брэнды мало кого интересовали, такого рода движения не имели ни общественного влияния, ни весомого представительства. Бизнес-группировки боролись за уездный город, как за лакомый кусок мяса. Тем самым они обеспечивали себе могущество и некие гарантии безопасности на будущее. В то же самое время, когда власть переходила от одной группировки к другой, кушать своих предшественников и травить их милицией, прокуратурой и прочими страшными органами, было не принято. Тем самым обеспечивалась «общественная стабильность», и Джим уже давно обращал внимание на то, что при перемене элит местами, никому и в голову не могло прийти устраивать оглушительные разборки.

На следующий день после любых выборов забывались все обидные газетные публикации, злобные листовки и пафос обещаний. Жизнь продолжалась.

В то же время каждая маленькая политическая мышка мечтает стать львом. Джим трезво оценивал себя и возможности своей мелкой газетки как, наверное, даже не мышь, а какой-нибудь микроб, путешествующий на теле такой вот мыши. При этом Джим силился понять, на чьём теле он путешествует, поскольку от этого, разумеется, зависело кое-что. Например, не окажется ли он вместе с этой крупной мышью в тарелке какой-нибудь голодной кошки. Так что о высоком думать было не интересно. Его амбиции на данный момент были жестко привязаны к инвестициям, о смене инвестора думать не хотелось. А это значит, что на ближайшие месяцы он уже обеспечил себе пребывание где-то в низменной плоскости существования человекоподобных существ уездного ранга. Выбиться во влиятельные персоны ему не судьба. Значит, будет пока просто как-нибудь жить. И ловить свою удачу.

Джим часто сравнивал себя с маленьким, сереньким человечком, который работает где-нибудь в сереньком офисе, сыром и неуютном. Глядя в зеркало, он часто видел не своё собственное отражение, а свои мысли – о том, что он, такой вот сморщенный, одряхлевший чмошник, досидится в этой уездной сырости до какой-нибудь астмы. А потом умрёт от воспаления лёгких на фоне авитаминоза и прочей разъедающей плоть фигни. И его отволокут на местное кладбище, водрузив над головой тяжелую плиту с цветной фотокарточкою. На том и кончится его беспонтовая, уродская жизнь. Жизнь полного урода, оставившего после себя пару пачек макулатуры на балконе.

Эти мысли не давали ему покоя теперь нигде. Ни дома у матери, на матраце. Там, просыпаясь, он видел вокруг себя пустоту, и она его успокаивала. Много пустого пространства, чисто и свободно. Но эта пустота нуждалась в наполнении. Была форма. Не было объёма. В этой пустоте Джим не собирался ничего больше видеть. Ему хотелось расширять пустоту, но как?

Каждый день, заставляя себя тащиться в офис, Джим думал о том, что теперь есть возможность, и есть деньги куда-нибудь съездить. Например, в тёплую страну. Может быть, в Европу. На Канарские острова, например. Но там нет пляжей, да и вообще, какой в этом смысл? Лежать в номере? Ходить по чужим улицам? Бассейн с толстыми британками?

Шло время, «Гражданский Контроль» превратился в обузу.

«Конечно, можно было представить, что это коммерция. Побороться за дополнительное финансирование. Например, позвонить чиновнику. Купить машину. Получить, наконец, права. Стать нормальным человеком. — размышлял Джим. — Это ещё не поздно. Но не пошло ли?»

Другая составляющая ежедневных мыслей Джима составлял странный союз с Дженни. С которой было не плохо, но и не хорошо. Братско-сестринские отношения, которые могли, опять же, перерасти, наконец, в некое подобие семейной жизни. Но он к этому не стремился, а Дженни не настаивала.

«Хорошо, хоть перестала жаловаться на свою несчастную любовь. Может ей, наконец, полегчало.»

Джим жил в зависшем ожидании. Он ожидал о себя самого какого-нибудь большого поступка. Такого, который украсит его жизнь, придаст ей определённый смысл, заполнит его пустой сосуд. Заставит других людей и родителей восхищаться им, гордиться знакомству с ним. Что может стать большим поступком? Он ещё не решил, но думал об этом постоянно. Перерасти в скромного клерка, стать занудой, который только и знает, как вонзать своё жало в предпринимателей ради какой-нибудь тётки в пальто с норковым воротником — это мечта Джима, это отстой.

Самому себе день ото дня Джим казался существом всё более отвратительным. Даже Герда, его подчинённая по сути, даже она в его глазах выглядела объектом героическим, что ли. Но он понимал и другое. Что его медленное превращение в насекомое постепенно замечают и люди, находящиеся рядом с ним. Оставаясь собой, он превращается в какую-то унылую моль. Никому не нужную, подчас смешную в своих амбициях, репликах в телесюжетах. Безобидный планктон, моль, букашка. Джим казался самому себе совершенно бесполезным. И в то же время он не находил сил, которые могли бы его отнести куда-нибудь, словно его конечности парализовало. Словно его ноги забетонировали в тазу, и он вещает о чём-то, а люди-то и не знают, что под столом стоит таз, там затвердевший бетон, и в них ноги Джима. И как бы он ни прыгал, далеко не упрыгает.

Обо всём об этом думал Джим, жуя остатки натурального кофе, заваренного прямо в чашке на кухне у Дженни. Она спускалась и поднималась по своей лестнице, вверх-вниз, а он по-прежнему сидел в безликой позе, выдавливая из себя улыбку.

«Всё-таки, даже Дженни круче меня. Вот захотела бросить всё – бросила, и уехала себе в Индию. — Джим думал о собственном бессилии, пережевывая очередную порцию кофейных крошек. — Даже она меня сделала. Я полный лузер. Я чмо.»

— Добрый день! — понадобилось ещё около месяца, чтобы Джим набрался ещё немного дерзости, и позвонил чиновнику. — Помните, мы общались некоторое время назад? В чём суть Вашего предложения, оно по-прежнему актуально?

Пару дней спустя Джим получил заверения в полной поддержке «Гражданского Контроля» со стороны местных органов власти. Ему выделили солидный транш на увеличение тиража газеты. Пакет договоренностей включал в себя единственную деталь – Джим должен будет появиться в решающий момент в команде «нужного» политика, и по усмотрению, как можно натуральнее, выдавить из себя пару добрых слов ради привлечения внимания.

Джим рассуждал, что на самом деле политики мало отличаются друг от друга, и его поддержка кого-либо всё равно не сыграет главной роли. Не та он фигура, но, может быть, происходящее каким-либо образом придаст и ему самому ускорение.

Стратегический инвестор «Гражданского Контроля» был проинформирован Джимом спустя пару дней.

— Как знаешь, для меня твоя политическая линия не принципиальна. У меня были когда-то амбиции. Всё это уже в прошлом. — пока охранник приготавливал кофе, «шеф» улыбался и рассказывал о своих очередных горизонтах. — Я вот, например, думаю, что и тебе твоё занятие уже порядком наскучило.

— Да, есть немного. — Джим удручённо кивнул.

— Жаль, мне пока нечего тебе предложить. Более того, здорово, что у тебя наладились какие-то контакты с администрацией. Потому что буквально ещё месяц я могу оказывать тебе поддержку, а дальше — свободное плавание. Извини. Но, думаю, ты и сам к этому морально готов. Поначалу мне казалось, что этот твой проект, его судьба, подскажет мне какую-нибудь новую нишу в политике, но вся эта общественная деятельность здесь у нас ломаного гроша не стоит. Не то место для амбиций, определённо. Нечего ловить мне в публичной политике.

— Да, вы правы. Надо двигаться дальше.

Джим испытал определённое облегчение, выходя из офиса. Если бы не новый спонсор, уже через месяц он был бы полностью представлен сам себе. А так – есть время подготовиться к какому-нибудь прыжку, обдумать всё, взвесить планы. Расставить акценты.

Дженни искренне порадовалась за него.

— Ну, вот видишь. Всё само собой складывается. Эта полоса закончилась. Будет новая! — она смотрела на него, искрясь улыбкой, словно завидуя. — Я понимаю, что будет трудно. Но уж лучше что-то совсем другое, я так считаю.

Первого декабря все дела, связанные с «Гражданским Контролем», были полностью завершены. Все обязательства исполнены. Все удовлетворены. Джим получил свои причитающиеся барыши. И скучал на кухне у Дженни, попивая всё тот же кофе.

«Куда податься? Может быть, открыть ларёк, печь пончики? — одна идея Джима обычно переваливала через другую. — Или, например, выкупить квартиру на первом этаже. Под какой-нибудь магазин. Продавать там корм для собак, к примеру.»

Осознавая своё полное интеллектуальное бессилие, Джим отправился на второй этаж, и завалился на пол. В оконное стекло бились снежинки. Не прошло и пяти минут, как он вырубился. Открыв глаза лишь на следующее утро.

— Ээй, население! Спускайся! — Дженни интригующим голосом продолжала:

— Завтрак уже готов! Ты собираешься вставать, или на сутки ушел в астрал? — Джим, потягиваясь, страдальческим голосом выдавил из себя:

— Уже бегу!

За столом собралась вся компания: Герда, Плант и Димка. Дженни разливала кофе по чашкам. Над столом возвышалась стопка блинов, Герда в свою очередь приволокла самодельные пирожки:

— Ну что, позавтракаем, что ли?

Народ вышел с готовностью обсуждать любые идеи. Из стереосистемы, стоявшей на холодильнике, доносились рок-н-роллы Элвиса Пресли.

— Джим ты пойми правильно, команда подбирается годами. Что бы кто ни начал делать поодиночке, вместе будет больше шансов довести до ума. — Плант комментировал, оглядываясь на остальных в поисках одобрительных кивков.

— Народ, всё, конечно, замечательно. Но мы в некотором тупике. Я же не могу предложить вам что-нибудь простое, вроде ограбления банка. Это несерьёзно. Давайте думать! Какие цели мы перед собой ставим? К чему стремимся в итоге?

— Помните, как всё начиналось с «Гражданским Контролем»? Сколько понадобилось времени, чтобы обрести цивилизованность, защитить проект! Можно считать, что сейчас он заморожен. Что без финансирования он работать не может. — Джим намазывал блин сметаной, смешанной с вареньем. — Конечно, если рассматривать проект как платформу будущего, то можно на её основе что-нибудь замутить. Что угодно – партию, клуб здорового образа жизни, изучение языков.

— Главное видеть конечную цель. — Димка пожал плечами. — Очевидно, с этим у нас всегда проблемы. Мы неплохо заработали, все, в общем-то. Может этим и ограничимся?

— Подождите. — Джим привлёк всеобщее внимание. — Я предлагаю каждому взвесить всё, и встретиться здесь же, через неделю. Обсудим ваши и мои предложения. Идёт?

Все одобрительно кивнули. И разошлись.

Лёгкий снежок уже был не первым в эту зиму. На этот раз, выпав основательно, почти до колена, он застыл сверху плотной коркой, и вместо расчистки дорожек Дженни приняла решение их не чистить, а растаптывать. Не посыпая никаким песком, дабы не носить в дом мусор. Весь день они провалялись на втором этаже, прослушивая саундтрек «Форреста Гампа» и рассматривая коллекции индийских фотосессий Дженни.

Ближе к вечеру Джим спешно засобирался проведать родителей, пообщаться с ними до глубокой ночи, как в старые добрые времена. И, натянув на уши чёрную спортивную шапку, почти в сумерках выдвинулся в сторону своего ненавистного района. Поток рабочих и офисных служащих уже схлынул. Маршрутки и троллейбусы шли практически пустыми. Джим шел пешком по серо-грязному снежному тротуару, обходя стянутые льдом лужи. Он прокручивал в голове мультфильм «Ёжик в тумане». Кадр за кадром. Туман. Ёжик. Лошадь. Медвежонок.

И в какую-то минуту бегущий навстречу человек со спортивной сумкой на ремне, словно не специально, нечаянно толкнул его. Джим упал между кустов. Троллейбус, взмахнув рогами, просвистел, набирая скорость, и плотный снежный след позади него остался в воздухе, смешиваясь в холодном вихре с встречным потоком позади двух маршрутных такси, обгонявших друг друга, осторожно выскакивая по ледяной корке на встречную полосу.

* * *

Прошел год. Дженни прожила его, ощущая внутри толчёное стекло. Которое не давало простора при ходьбе и вдохе. Дженни ощущала где-то внутри комки стекла всякий раз, когда просыпалась утром. Она всё больше курила, предпочитая «красные» пачки, с высоким содержанием никотина. Чтобы накуриться как следует, хотя зачастую сразу за одной сигаретой следовала другая. К ней практически никто не заходил в гости. Весь год. Год, который не дал никаких ответов и никаких позитивных эмоций.

В начале декабря она засобиралась в столицу. Чтобы, смешавшись в толпе озадаченных горожан и боязливых гастарбайтеров, слиться в людской безликой массе.

Родители Дженни перебрались в пригород, там аренда подешевле. Работают они всё равно на окраине. Для Дженни на случай возможного переезда всегда есть свободный угол с матрацем. Никаких напрягов.

Снег навис на еловых лапах, наваливаясь на стекло. В родительской конуре было темновато, по крайней мере, в самой комнате. Кухня размером в 6 квадратных метров, загромождённая шкафами, старым холодильником и прочей двадцатилетней давности мебелью, была светлее. Дженни установила свой лэптоп на подоконник и развернувшись наполовину видела перед собой всех входящих в подъезд. И спины выходящих из него. На всех остальных четырёх этажах проживали, в основном, не местные. Въетнамцы, азербайджанцы, и, похоже, даже китайцы. Большая часть квартир в подъезде сдавались приезжим. И их квартира то же, с той лишь разницей, что её родители вроде как местные. И арендная плата у них была не столь высокой. Из-за видимой «надёжности», впечатление которой создавали её родители своим внешним видом.

Она размещала свои резюме на всевозможных сайтах по трудойстройству, периодически выезжая на бесполезные собеседования. Смысл был не в том, чтобы заработать, а чтобы больше не возвращаться назад. Однако её навыки владения компьютером, факсом и прочее оказались не очень-то были нужны кому бы то ни было. К тому же не смолкали разговоры про очередной кризис, и в принципе она была бы вполне рада менее престижной работе, но хоть сколько-нибудь правоподобной. Чтобы, как минимум, не зря прокатать деньги на собеседование. Спустя две недели бесполезных хождений и поездок на самые отдалённые станции метро, Дженни поняла, что, в принципе, перед Новым Годом её вряд ли возьмут на работу. А там две недели выходных, так что до конца января, в принципе, можно не утруждать себя бесполезными рассылками.

Родителям её присутствие не было в тягость. Ела Дженни совсем немного, одежду не покупала. По-прежнему сдавалась её однокомнатка, этого вполне хватало на проезд и всякие мелочи. Так что она могла торчать тут бесконечно долго.

К ней в гости как-то напросилась Герда. Пробежавшись по торговым центрам, она приехала около семи вечера. Обратно она собиралась выехать утром, автобусом от железнодорожного вокзала. Автобус уходил в 11 часов, и у Герды был впереди целый вечер и кусок утра.

— Привет! — от Герды разошлись волны холодной свежести. Она бросила под ноги сумки, и начала расстёгивать сапоги. — Да, не ближний свет. Но зато отдельная квартира!

Герда прошлась по комнате, и забурилась на кухню, забросив ноги на коричневую скамейку кухонного уголка.

— Ну как ты?

В сказанном сквозило сочувствие и отрешенность. Словно она пыталась войти сквозь кожу Дженни, и пробраться куда-то внутрь.

— Ничего, терпимо. — Дженни принялась выставлять на стол согретый суп, нарезанные ломтики варёной колбасы и батон.

— Новостей так и нет? — Герда спросила, прекрасно понимая, что ответа на вопрос всё равно не последует, и что, возможно, лучше бы и не спрашивала. Её слова прозвучали так, словно она сама себе производит контрольный выстрел в голову. Когда фраза из вопроса за долю мгновения переходит в утверждение.

Существовали два новых фактора, которые накладывались один на другой. С одной стороны, Дженни не стремилась больше что-либо менять в своей жизни. С другой, ей самой казалось, что окружающие её боятся. И, в особенности, боятся мужчины.

— Никаких.

Дженни жила в достаточно предсказуемом мире. Очевидно, что для неё не имела никаких скрытых смыслов вся история с расследованием по поводу Джима. Никто никого не искал, как ей казалось. Так, дежурные бумаги, дежурные вопросы. Бессмысленное коллекционирование показаний друзей, соседей, родителей. Вся история в итоге оказалась недостойной ни широкого резонанса, ни СМИ, ни газет. Просто потому, что удобнее всем было делать скидку на возможные личные конфликты. По крайней мере, так было безопаснее для собственной психики Дженни, и для общественного мнения в целом. Уж об этом первым делом позаботились и власти, и правоохранительные органы. Никаких двусложных толкований. Никакой политики. Никаких отсылок на предыдущую деятельность жертвы. Предельно корректно и ни о чём. Установки тщательно соблюдались местным ТВ и редакторами более-менее крупных по местным меркам газет. В конце концов, сама фигура Джима была за последние годы не настолько представительной, чтобы случившееся несчастье могло потянуть на информационный резонанс широкого масштаба. Уездный город. Пожирающий инородную микрофлору. Примерно так.

Герда принялась рассказывать в общих чертах содержимое своей личной жизни за последний год. Этот рассказ растянулся часа на четыре. Ей нужно было выговориться, а Дженни, в свою очередь, была самым благодарным слушателем из всех возможных. Она не считала Герду своей близкой подругой, это больше походило на откровения в пассажирском поезде. Когда можно рассказать совершенно случайному человеку всё, что угодно. Она, несмотря на все свои физические и природные слабости, чувствовала себя сильнее Герды. Быть может, ей придавало больше уверенности то, что она сама считает себя менее социально уязвимой. В любом случае, Герда видела в ней хрупкое физически, но нечто с весьма крепкой духовной конституцией. И эта тонкая нить опоры была подчас Герде гораздо нужнее, чем Дженни.

— Я не представляю, как ты это всё выдержала. — Герда хлебнула кофе, пока Дженни распаковала очередную пачку сигарет.

— А знаешь, я ведь только потом поняла, что… осталась одна. По-настоящему. А раньше я думала, что и так одна… Так вот бывает…

Дженни вытолкнула лёгкими дым, куда-то вниз, под стол. И смотрела туда, в темноту, ещё минуты две:

— Наверное, нужно было это пережить, чтобы понять разницу. Чтобы выяснить форму пустоты.

Ближе к двум часам ночи они пошли укладываться. Родители Дженни уже давно спали. Они легли рядом, не раздеваясь, накрыв постель зелёным волосатым покрывалом. Герда легла лицом к батарее, Дженни обхватила её крепко за талию, и сжала глаза.

* * *

Община Учителя продолжала расти. Люди шли за ними непрерывным потоком. Их несчастные лица наполнялись радостью и надеждой, когда он выходил перед ними. Они искали чуда, и убегали от своих проблем, концентрируясь на том, что у них есть сегодня. А сегодня у них есть их радость, их вера, их смысл. Они называли друг друга «братьями» и «сёстрами». Делили на всех то, что было у каждого – еду, одежду, силу и ловкость при долгих переходах. Здоровые помогали больным, сильные слабым.

Не сразу стало понятно, что противостоящие общине силы в лице официального священноначалия и преданных им патриотически настроенных слуг также будут расти. Они устраивали собрания, на которых обличалась дерзость секты провокаторов, которые вместо насущных проблем ставят в центр исканий некую свою «любовь». Священноначалие предсказывало, что потрясая позиции официальной религиозной власти, потрясая её структуру, сектанты покушаются на общественные основы, и эта деятельность является враждебной по отношению к народу и его интересам. Бородатые люди с мужественными лицами внимательно слушали пламенных ревнителей веры. Они призывали остановить любой ценой разврат и безнравственное падение, когда женщины и дети идут за каким-то сумасшедшим, пообещавшим им вечную жизнь и новое царство. Царство любви.

Представители Империи относились к происходящему достаточно серьёзно. Они привыкли учитывать все мелочи, в деле управления могущественной Империей не может быть мелочей, нет ничего пустякового. Важно исключительно всё. Широкая агентурная сеть позволяла полностью контролировать ситуацию, прогнозируя поведение одних и других. В то же время, очевидно, что сила и влияние священноначалия гораздо выше, чем у секты голодранцев, адепты которой с блаженством на лице ходят по округе, и заражают своим безумием остальных. Деньги и иерархия сильнее юродства, — так искренне считали чиновники. Однако их мало интересовали религиозные вопросы и споры местного населения. Руководство требовало управляемости и предсказуемости здесь. Требовалось прогнозировать любое ухудшение ситуации, подавлять любые вспышки несанкционированного насилия. Очевидно, интересам Империи не отвечает то, что аборигены группируются вокруг нового маргинального вожака. В то же время интересам Империи не отвечает и тот факт, что другая часть населения активно группируется вокруг официальных религиозных институтов. Что, в свою очередь, может явиться причиной всевозможных восстаний.

«Хорошо бы, если б обе группировки, раз уж их нельзя урезонить, по мере возможности ослабляли друг друга. — рассуждали в высоких инстанциях. — Преследуя друг друга, они, однако, могут приобрести новые навыки, и использовать их в борьбе за верховную власть. — так звучали противоположные аргументы.»

Если происходящее нельзя было назвать войной, то можно было говорить о расколе общественного мнения. Одних подкупали искренние речи Учителя и его учение. Другие жили наедине со своими подозрениями о том, что это несёт вред идее единства.

Дженни всякий раз случайно оказывалась свидетелем бурных дебатов среди спутников Учителя, которые обсуждали далеко не религиозные ценности. Мужественные и умные его сторонники видели всю серьёзность приготовлений официальной религиозной власти. Они понимали, что им противостоит армия хорошо оплачиваемых агитаторов, наверняка готовятся и силовые группировки, провокаторы. Что нужно ждать столкновения.

Другую обеспокоенность в кругу сторонников Учителя вызвали мысли о том, что оккупантам может поступать информация из их рядов, и они в свою очередь смогут манипулировать общиной. С такими мыслями никто не приходил к Учителю, считая лишним беспокоить его с такими пустяками. В то же время они были готовы сражаться, и, если понадобится, умереть.

Со временем сторонники Учителя научились получать сведения о том, что буквально накануне их посещения того или иного селения там уже провели народное собрание представители официальной религии. Они с каждым шагом шли впереди. Хоть немного. На один шаг. Но община Учителя отступала. Деньги и многовековой опыт против бедной общины. Это состязание ни Учителю, ни его сторонникам уже не казалось выигрышным.

Чиновники Империи тем временем удовлетворённо потирали руки. Учитель нанёс существенный урон местным длиннобородым демагогам. Его проповеди словно щипцы, вырывающие клочья волос из их бород, а щеки их неуклюже пылали от стыда. Оккупанты через доверенных лиц анонимно продолжали снабжать спутников Учителя необходимой информацией о тёмных делишках религиозной знати.

«Очевидно, что проповеди их вождя, как они его называют – Учителя, снижают волну насилия в обществе, и нельзя, чтобы религиозники их уничтожили, — так рассуждали наверху. — Не нужно давать им уничтожить друг друга. Ослаблять, но не уничтожать.»

Столица была обеспокоена происходящим. И, по мнению компетентных людей, манипуляция теми и другими в некоторых дозах должна быть скрыта покровом глубокой тайны, иначе вся ненависть выплеснется на власти Империи, на её представителей.

Дженни была в общине уже так долго, что многие новенькие спрашивались у неё совета во всём. Она могла оказывать помощь, могла выслушать, могла выполнять и секретные поручения. В таких опасных делах не обходится и без этого. Кому-то приходилось встречаться с представителями экстремистских организаций, которые держались вдали от спора местных духовных авторитетов с представителями новой секты. Экстремисты не собирались примыкать ни к общине, ни к религиозникам. В каждой из обеих организаций они видели слишком открытую для контроля структуру, слишком разбросанную, как разжатый кулак. В то же время они пытались нащупать общность интересов в обоих лагерях, для этих целей в качестве носителя устных писем в лагерь сторонников Учителя использовались специальные люди. Очевидно, что вот-вот должны появиться и перебежчики от официальной религии. Они также будут искать контактов. Это значит, что на всех собраниях кто-нибудь отныне должен под контролем двух «братьев» располагаться в толпе, и при необходимости вести беседы с такими людьми.

«Интересы Империи превыше всего».

Подобные ценности, проповедуемые Имперской властью, обязан был защищать каждый, даже самый юный солдат. Но были и среди них такие, кто соблазнился речами Учителя. Они не могли покинуть строй, но всё больше сомневались в тех принципах, которым призваны были служить. Такими вещами нельзя поделиться с другом – самое здоровое решение – сослаться на слабость рассудка. И руководство со временем начало обнаруживать, что подобных случаев на отдельно взятой территории становится с каждым месяцем всё больше и больше. Особое психическое расстройство. Информация о нём не могла слишком долго оставаться в тайне. Разложение личного состава. Деградация. Не сложно догадаться, к каким выводам могло прийти руководство под воздействием всей суммы факторов. Если в прошлом Империя имела проблемы с кучкой отморозков, бегающей с ножами по периферии, то сейчас ситуация зашла слишком далеко.

Самое опасное – то, что интересы Империи требовали слишком разного в разные моменты. С одной стороны, болезнь в виде роста влияния секты, приобрела заметные формы. Дать религиозникам уничтожить их — слишком крупный козырь. Эдак завтра они решат, что и Империю могут под себя подмять. Нельзя давать им усиливать свою доминанту в обществе. Религиозники не имеют право карать. Это строго привилегия власти. Несоблюдение этого тезиса – слабость власти. И население сразу почувствует подобную слабость.

С другой стороны, рост влияния новой общины чреват для личного состава. Это как болезнь, она поражает солдат, дезорганизует собственные резервы. Не пойми чего творится дома, в тылу. Вдруг зараза проникнет и туда? Вместе с теми, кто, якобы сошел с ума, кто по болезни списал себя на родную землю. Сложные задачи стояли перед местным руководством. В то же время нельзя было проявлять слабость. Кругом хватает шпионов, и у верховной власти полно своих ушей и своих глаз, которые в обход местного руководства донесут, а возможно донесут как раз ложную информацию. Усугубив проблемы, которые есть. И тогда что? Отставка? Разбирательство? Поиск виноватых?

Эти проблемы понимала администрация. Местное руководство ставило задачу найти решение. Максимально безболезненное. Максимально прагматичное. Максимально удобное для объяснения перед столицей. В то же время нельзя выглядеть жестокими перед местным населением. Нельзя давать преимуществ местным религиозным вожакам. Нельзя распускать ряды перед сектой, за которой может маячить ещё и какая-либо экстремистская организация. А может быть и не одна. В то же время нельзя ни с кем ссориться.

«Нужно уважать и религиозных вождей, и общественные настроения. Кстати, каковы они? Разобраться. Выяснить. Доложить.»

Никто больше не спал спокойно. Ни один из более-менее ответственных лиц не находил себе места. За просчёт могут жестоко спросить. Империя не терпит просчётов. Ни одной ошибки. Не должно быть никаких недоразумений.

Время шло всё быстрей и быстрей. Никто не думал останавливаться. Солдаты Империи пытались использовать проверенную тактику. Подкупать приближенных лиц. Попытаться через них манипулировать общиной Учителя, разобраться, чтобы иметь возможность предсказывать поведение. Одна религиозная организация – одна опасность. Одна головная боль. Две? — Нет, две — это уже хаос. Рано или поздно они между собой столкнутся, и придёт время быстрых решений. И они могут оказаться ошибочными.

Благоразумные мысли. Руководство не может допустить ошибки. Но для этого нужны проверенные методы. А где их проверить? Проверенные люди. А приходится пользоваться теми, что попадаются под руку. Как можно доверять им? Как быть уверенным, что они сами не начнут вести свою игру, используя местную администрацию? Предоставляя удобные себе сведения?

Вместо этих, весьма своеобразных подозрений, администрации пришлось столкнуться с совершенной, и как топор элементарной тактикой. Местные духовные вожди официально обратились для встречи. Руководство назначило день и час. В ходе визита служители культа приподнесли в знак уважения щедрые подарки, высказали множество комплиментов, и предостерегли от надвигающейся опасности.

— Они как саранча. Мы же все уважаемые люди. Есть сложившийся порядок, устои. Отношения. Мы уважаем власть Империи, мы поддерживаем стабильность и готовы и в дальнейшем обеспечивать порядок в духовных вопросах, но в свою очередь, вы не должны допускать хаоса и произвола. Эти голодранцы слишком много о себе возомнили. Они топчут веру наших отцов. Но при этом они не знают меры ни в чём! — седые длинные бороды священноначалия покачивались вслед за головами. — Не допустите хаоса! Взываем вас к разуму и к ответственности!

— Я понимаю ваше беспокойство, — в ответ раздался холодный голос. Представитель Империи в этих краях хоть и был встревожен, но уж никак не планировал демонстрировать своё настроение этим косматым аборигенам. Хоть они и влиятельны, но не могут даже думать о равном к себе отношении. — И благодарю вас за постоянную поддержку и содействие нашим общим целям. Они ведь общие, не правда ли? Говоря о стабильности, об авторитете власти мы ведь говорим об одном и том же, разве нет? Значит так. Империя не допустит беспорядков. Любые проявления насилия будут жестоко подавлены. Вы можете спокойно заниматься своими делами.

— Это потенциальные бунтовщики! Они опасны не только для общественного спокойствия. Никто не знает, как далеко простираются их интересы! — широкобородый старец в дорогом облачении поднял палец вверх. — Они разрушают всё, эти фанатики, отрекающиеся от наших ценностей, от всего того, что так дорого нам! Вы должны понимать, что если промедлите, то всех нас ждёт море крови и море новых проблем. Всё это очень, очень опасно!

— Мы держим ситуацию под контролем. Ещё раз говорю – под контролем! Хорошо, что информируете нас, что проявляете интерес. Это очень хорошо. Но не нужно чрезмерных опасений. Идите спокойно, занимайтесь своими делами! Мы позаботимся обо всём!

Делегация неспешно, с подобающим самоуважением, покинула зал приёмов.

Совещание с участием компетентных лиц было назначено на следующее утро. Чтобы как следует переварить эти сигналы, посылаемые местной религиозной элитой, понадобится какое-то время. Так рассуждало руководство. Все понимали, что долго так продолжаться не может. Несмотря на формальные меры, в целом со стороны любому несведущему в подобных делах могло бы показаться, что официальная власть самоустранилась. Что Империя всё пустила на самотёк. А если человек не видит, что власть проявляет себя, то, наблюдая слабость власти, обычный человек сразу начинает искать сильную сторону. И примыкает к ней, в надежде на успех общего дела. Если подобные настроения заражают значительную часть общества, возникает большая угроза. Угроза мятежа.

* * *

Дженни проводила Герду к остановке маршрутки. Они обнялись так крепко, как никогда раньше. Одиночество. Такое, от которого не убежать.

— Гердочка, милая, приезжай, когда захочешь. Телефон знаешь. Всегда звони.

Чёрные комья снега под ногами составляли густую кашу, и нужно было искать островки, чтобы не провалиться по щиколотку. Пока не подошла маршрутка, они смотрели друг на друга, осознавая, что их, по большому-то счёту, мало что связывает. Но то, что связало, уже не развяжется просто так. Само собой.

— Дженни, ты мне будешь сестрой. У меня ведь нет сестры. Можно, ты будешь моей сестрой?

— И ты. Моей. Согласна?

Они чмокнулись на прощанье в алые щёки. Утренний мороз ещё не отошёл. И Герда, взмахнув на прощанье бледно-белой упругой косой, влезая в маршрутку, сквозь обледеневшее стекло помахала варежкой. Вслед за маршруткой ветер поднял непроглядную пелену. Снегопад усилился. Дженни шла в сторону временно своей пятиэтажки. И поднявшаяся утренняя снежная буря дула прямо ей в лицо. Она закрыла рот варежкой, и, прикрыв голову капюшоном, пригнувшись, пошла не спеша, словно ползком. Эти семь минут движения тянулись, и ветер выл, выл, словно уговаривал её развернуться, и побежать в обратную сторону.

«Поехать домой. Прочь, подальше от больших городов. От скоплений посторонних людей. От этого напрочь бессмысленного полёта сквозь смог и серость постиндустриального пригорода. Обратно. К себе. На второй этаж. В дом, где всё пропитано тем, чему не найти замены. Что очень не хочется забыть. Потому что кроме этого ощущения всё остальное уже совсем не важно.»

Герда вышла из метро, и свернула влево, на площадь перед железнодорожным вокзалом. Снег забивался в одежду. Полупустой автобус тронулся с некоторым опозданием, и маневрируя среди развязок, вылетел на шоссе, сметая с лобового стекла белые хлопья массивными дворниками.

Она проснулась спустя три часа, когда автобус сделал двадцатиминутную остановку. Придорожное кафе рядом с автозаправкой. Пирожки с повидлом и с капустой. Растворимый горячий кофе в пластиковом мягком стаканчике.

Герда вышла на улицу, доедая пирожок, и стряхнула полиэтиленовый пакет в мусорную корзину. Кофе остывал на ветру, и она свободной рукой достала из кармана пачку сигарет.

— Привет, — у подъезда на лавочке, кутаясь в воротник пальто, стоял Плант. — Час, наверное, тебя жду. Телефон твой потерял. Вот, думал, застану.

— Ну, пойдём! — она растворила скрипучую деревянную дверь подъезда. Откуда-то из подвала пахнуло тёплой влагой.

— Чайник включи плиз! — Герда сняла верхнюю одежду, и принялась за сапоги.

Они выпили по нескольку глотков горячего, прежде чем он наконец заговорил.

— Можешь убрать мобильный телефон?

Она кивнула, и, цепляя тапками линолеум, ушла, как в старые добрые времена, крепко сжимая мобильник, в другую комнату. На какие-то доли минуты.

— У меня какая-то измена. Мне кажется, что за мной слежка. Понимаю, это может быть звучит несколько нестандартно. Быть может пора нам всем как-то почаще думать друг о друге. Пока ещё есть о ком.

Многозначительная тишина повисла в воздухе.

— Что конкретно?

— Последние несколько недель… Пожалуйста, восприми это всё серьёзно… В общем, кто-то провожает меня постоянно. Разные люди. Я уже несколько раз был на грани, чтобы не схватить кого-нибудь за шиворот. Ты ж понимаешь, мне это не проблема.

— Ну, пока ничего страшного не произошло. Может быть это недоразумение?

— В нашей ситуации выяснение того, насколько это недоразумение, а насколько реальность, может далеко зайти.

— Какие будут предложения? – её заинтриговали эти странные новости.

— Давай поведём встречную игру. Я не хочу палить своих близких друзей, их всех, скорее всего, знают в лицо. С тобой мы, наоборот, уже год как не пересекались. Ты сейчас человек новый. Мне важно понять, кто это. Надо просто прогуляться, проследить, кто это. К кому приведёт.

— Чем ты вообще занимался последнее время?

— Да, ничем серьёзным. Вообще. Помогаю одному старому знакомому, в гараже. По этой части исключено. У меня есть подозрение, что это может быть связано с нашими газетами, юрконсультациями. В общем, с прошлым.

— Ты считаешь, история с Джимом тоже с этим как-то связана?

— Сто процентов. — Плант смотрел на неё в упор. — И считал так всегда. Ещё мне кажется, что в этой истории были концы, но их никто не искал. Нарочно.

— А конкретные какие-либо факты? Кто? За что?

— Думаю, если по мне что-нибудь выясним, узнаем и по этой части.

Они пили уже по второй кружке. Она высыпала на блюдце овсяное печенье.

— Оставайся тут, не ходи уже никуда сегодня, окей? Завтра утром свалишь. Тебе позвонить кому-нибудь надо?

— Нет. Не надо. — Плант направился в дальнюю комнату. — Ты завтра во сколько встаёшь?

— Без разницы.

— Тебя будить?

— Буди-и-и! — эхо громкого голоса пропало за хлопнувшей тяжелой дверью в большую комнату.

Она положила поверх одеяла красный плед, сбросила дорожную одежду, и, натянув спортивный костюм, отправилась в ванную. Она лежала под слоем пены, рассматривая в зеркале напротив отражение девушки, глаза которой источали нервный заряд, словно ей под кожу впрыснули стимулятор. Сердце уверенно стучало, несмотря на усталость после долгой дороги. Герда оценивала новую для себя ситуацию, которая перевернула скучную страницу, и положила конец чему-то совершенно иному. С непредсказуемым, к тому же, концом.

«Адреналин. Адреналин. — она смотрела в зеркало, мысленно проговаривая своё настроение.»

Утром Плант встал первым, и, подойдя к двери, несколько раз легко постучал открытой ладонью.

— Я сейчас! — она выползла, минуты через три, выдержав курс строго в ванную комнату. — Поставь чайник, пли-из!

За яичницей с чёрным хлебом и нарезанными ломтиками замороженного сала они договорились, что в случае какой-то конкретики он позвонит с каким-нибудь совершенно тупым предложением. Главное – будет сказано, куда он сейчас направляется, либо где находится. И, если она будет свободна, то попробует аккуратно понаблюдать за происходящим. А если повезёт, то сделать пару снимков на телефон, или видео. Она смотрела, как Плант напяливал свою верхнюю одежду, поправляя ему шарф:

— Ты только знаешь что? Не носи пальто, хотя бы временно. Одевайся по-спортивному, куртка, кроссовки. Ты ж не чиновик, не адвокат. Зачем этот офисный прикид? Договорились?

— Ага.

Плант вышел из подъезда, машинально бросив взгляд в обе стороны. «Никого». И ушел в снежный ветер, пропав из вида. Она осталась стоять у окна, оценивая новый день и новую реальность этого дня.

«Может быть для Дженни гораздо лучше, если она подольше потусуется там, максимально далеко отсюда. Что-то не так тут. Это точно, что-то не так.»

Герда ломала спичку на несколько мелких кусочков, теребя их между пальцами. После затяжного путешествия в мегаполис всё равно она чувствовала себя варёной, и неспособной к любого рода подвигам. Она провела весь день, полноценно погрузившись в теплое одеялко. По телевизору передавали очередные новости по поводу блокированных боевиков-сепаратистов где-то на Кавказе. И о том, что операции по ликвидации точечных очагов терроризма продолжаются.

Плант заскочил в университет. Близилась последняя сессия. Он ловил себя на мысли, что время, используемое им на образование, расходуется неэкономично. Он всё чаще приходил к мысли о том, что всё это зря. К тому же, например, в последнее время ему всё чаще казалось, что такие штуки как этот самый университет, сделали его уж слишком видимым. И этот график его передвижений благодаря учёбе может быть легкодоступен для тех, кто не имеет к нему позитивных эмоций.

«Знать бы, кто это. И что им от меня нужно.»

Спустя пару дней, выходя с лекций, он таки заподозрил, что ему в спину смотрит чья-то пара глаз. И может быть не одна. Он остановился под козырьком входа в университетский корпус, достал сигарету и задымил, продолжая тыкать пальцем в телефонный справочник на мобилке.

— Герда, привет. Как в целом?

— Хорошо, спасибо. Дома вот сегодня. — раздался в трубке её голос.

— А я в универе, на выходе. У нового корпуса. Жду здесь одного коллегу. Если хочешь, можем вечером пересечься.

— Я одеваюсь. Увидимся скоро, бегу уже! — Герда отключила телефон, и, напялив на себя чёрную дутую куртку, спокойным, но быстрым шагом направилась к остановке.

Ей казалось, что маршрутка, словно специально, объезжает каждую вмятину на дороге, что движение занимает подозрительно много времени. В конце концов, она вышла на нужной остановке, и направилась в сторону университета. Не доходя до крыльца, Герда остановилась и закурила, почти на перекрёстке, словно ожидая какую-нибудь машину.

Спустя минуту она заметила, как тронулся с места Плант, и медленно засеменил в сторону проезжей части. Он перешел на другую сторону дороги, и направился в противоположную от неё сторону. Она, затягиваясь на ходу, пошла по своей. Разумеется, она шла не одна, рядом шла масса людей. Но как только Плант на следующем перекрёстке предпочёл движение вперёд, а перейдя ещё одну проезжую часть, сразу же направился вправо, толпа значительно поредела. Маршрут был явно нетрадиционным. Она вложила в руку мобильный телефон, и на ходу принялась изображать баловство, якобы тыча в экран, однако она решила не переходить на другую сторону, а просто свернула вправо. Пройдя до следующего перекрестка, он снова взял вправо, описывая таким образом букву «П». Она заранее расположилась у ларька, и включила видеозапись, продолжая совершать для вида тычки в экран свободной рукой.

Так продолжалось минуты три, пока стыл её кофе на полочке ларька, от которого один за другим отходили студенты с хот-догами. Сделав пару глотков растворимого «Нескафе», она посчитала, что пора сворачиваться. Выбросив стаканчик с недопитой коричневой жидкостью в мусорную корзину, она быстрым шагом направилась в сторону ближайшей троллейбусной остановки.

В итоге, троллейбус с Плантом уехал, а она осталась ждать следующего. Спустя пару часов, они вновь сидели у неё на кухне, перебрасывали видеофайл на лэптоп, и пытались вычислить «подозрительных» лиц. Результат был, в общем-то, нулевой.

Плант перебросил файл себе на флешку, и после очередной сигареты, обняв Герду на прощание, направился к выходу.

— Да, совершенно глупая была затея. Извини. Облом.— он зашнуровал свои ботинки, и, сдвинув на уши спортивную шапку, поцеловал её на прощанье. — Ба-ай!

Всё происходящее имело слишком мало смысла, чтобы думать об этом. Кто следит? Следит ли? Или это всё показалось? Зачем им это? У неё не было ответов на подобные вопросы. Да она и не сильно мучилась ими. После того, как её раздраженное любопытство утихло, уступив место расслабленному состоянию, она заснула крепким сном. Гораздо больше её волновал вопрос собственного будущего, затянувшееся одиночество и ещё один пролетевший впустую год. Она сильно изменилась за последнее время. Забросила спорт, всё чаще валялась в постели часами, втыкая в телеэкран или лэптоп. Лишенная каких бы то ни было позывов к социальной конкуренции, она могла полдня бродить по квартире, а вечером расположиться у телека с бутылкой шампанского и какими-нибудь ягодами. Своё участие в деятельности «Гражданского Контроля» Герда воспринимала как одну из самых ярких страниц своей жизни, наполненной выбросами адреналина, социальной активностью и самопожертвованием. Ей не хватало чего-то подобного, не хватало собственной антисистемы, где самореализация будет означать совершенно не то, что принято в «нормальном» мире. Ни должности, ни звания, ни собственная популярность её не привлекали. Она формировалась «рыцарем-одиночкой», хотя в последнее время она всё больше походила на какого-нибудь отшельника, персонажа американских фильмов, который после активной жизни, и какой-нибудь там войны, переехал в глухой лес, чтобы больше никого не видеть.

У неё, действительно, был в жизни довольно длинный активный период. Несколько лет после университета Герда проработала в крупной оптовой компании, и благодаря своей смекалке сумела отложить несколько десятков тысяч долларов «на чёрный день», и даже приобрести собственное жильё. Сейчас, когда основная сумма была вложенной в семейное предприятие родителей, она могла сколь угодно долго заниматься тем, чем пожелает. По крайней мере, до тех пор, пока родные не попросят её войти в курс дел, если им самим всё это надоест, или начнёт подводить здоровье. Пока же она была предоставлена сама себе, что по большому счёту означало затяжную депрессию, которая чередовалась с какими-нибудь интенсивными тренировками и поисками любви. Но в последние месяцы любви и тренировок было как-то совсем чуть-чуть, а депрессия практически не проходила.

Она возводила в абсолют такие понятия как преданность и искренность. Будучи довольно прагматичной во всём, что касается дел, в личных отношениях она, как правило, бросалась словно в омут головой, безоговорочно доверяя свои самые сокровенные тайны и слабости. Спустя время обычным делом было получение в ответ «гранаты». Самый близкий человек вмиг превращается в самого заклятого врага, к тому ж знающего всю твою подноготную. После очередной подобной истории она как-то совершенно замкнулась, и уже больше не рисковала расширять свою сеть связей, довольствуясь небольшим числом шапочных знакомых. В кругу которых можно было хотя бы раз в месяц провести время. Ради общества. Ради компании. Хотя, по большому счёту, она не питала особой нужды ни в том, ни в другом.

С каждым новым днём ей всё сильнее казалось, что сердце её остыло, и ничто не заставит его снова забиться как следует. Но общество Дженни сыграло какую-то странную штуку. Словно она шла куда-то в чёрную пургу, а ей протянули руку, и силой выдернули обратно. Хотя бы на время. Хотя бы.

«Общество Дженни. Где она, кстати?»

— Добрый день! Елена?

Герда смотрела в глазок, прищурившись. На другом конце расположился позвонивший в дверь молодой, хорошо одетый человек. В плотном пальто, галстуке.

— Что Вам нужно?

Она не решилась открыть дверь, несмотря на остатки любопытства.

«Что это ещё?»

Герда не очень любила навязчивые контакты.

— Послушайте, я оставлю свою визитку здесь, в дверях. Позвоните, пожалуйста.

— Хорошо, оставляйте.

Минут через пятнадцать она вновь подошла к двери. Щелкнул замок. Она приоткрыла дверь, и на пол полетела визитка.

Рядом с двуглавым орлом значилась не вполне понятная аббревиатура, единственное, что более-менее ясно, это то, что дело пахнет милицией. Она недоумённо задрала брови, и прикрепила визитку магнитом на холодильник. Заварив большую чашку кофе, она вновь направилась в спальню, и завалилась на плед, подложив под спину подушку. Под таким вот углом Герда пила свой кофе, и бессмысленно переключала каналы кабельного ТВ. Пока не попала на футбольный. Поле и прыгающий мяч не раздражали, наоборот. Это бы какой-то архивный матч, ей было всё равно. Все её мысли были сосредоточены на простом вопросе – что это может быть? Почему, собственно, пришли к ней? И что им может быть интересно?

«Хотя с другой стороны, мало ли, — она уменьшила громкость. — Может, появились какие-то новости по Джиму. Вроде всё уже позабыто. А вдруг что-нибудь да всплыло.»

Она пошла на кухню, и, чтобы забить нервную дрожь, приготовила себе яичницу, накрошив туда побольше сала. Закусывая этот нехитрый сытный завтрак чёрным хлебом, Герда пыталась выработать стратегию будущего разговора. Очевидно, что с ней не просто познакомиться хотят.

— Здравствуйте. Вы оставили визитку у меня в дверях. Вот, звоню.

— Добрый день, ещё раз. Мне бы хотелось встретиться с вами. Есть тема для разговора. Когда вам будет удобно?

— Да, хоть когда. Хоть сегодня, — она подошла к телефону, и вырубила его кнопкой, машинально, чтобы занять свои руки.

— Если вы не возражаете, давайте в три часа. В кафе, в центральном сквере.

— Хорошо. Вы меня узнаете?

— Конечно.

Герда удивилась ответу на свой, достаточно провокационный, специально заготовленный вопрос.

«Значит, что-то серьёзное. Отлично, вот и выясним.»

Мокрый снег сыпал прямо под ноги, пока она обходила опасные ямки на пути к остановке. До центра было примерно полчаса пешком, или десять минут на общественном транспорте. Она предпочла не рисковать своим внешним видом, и влезла в троллейбус. — Хотите кофе?

— Да, конечно. Так в чём, собственно, дело? Я имею в виду интерес ко мне.

— Мой интерес чисто профессионален. У нас появился подозреваемый в отношении вашего коллеги, по «Гражданскому Контролю». Хотел показать кое-какие фотографии. Гляньте, вот.

У Герды поплыло перед глазами, она с некоторым страхом начала разглядывать фото, опасаясь увидеть на них кого-либо из знакомых. Но всё оказалось слишком просто. Эти лица были ей неизвестны. На девяти снимках было изображено четыре разных человека, но, ни один из них ей не был знаком. Она покивала головой, откладывая поочерёдно снимки.

— Знаете, у меня имеется встречный вопрос. А кто эти люди? К какой сфере они имеют отношение?

— Извините, я не могу вам сказать. Мы пока сами ни в чём не уверены.

— Но если я где-либо их увижу?

— В этом случае не обращайте на себя внимание. Вот ещё одна моя визитка. На всякий случай. Увидите – дайте знать. Прошу прощения, мне нужно идти. Меня ждут дела. Ещё раз прошу, увидите – звоните.

Он распрощался, и вышел из кафе. Она достала пачку сигарет, и принялась допивать кофе. Вопросов становилось всё больше.

«Да. Мы многим перешли дорогу в своё время. Это может быть кто угодно.»

Буквально за несколько минут на улице резко похолодало. Быть может, ей это всего лишь показалось, после достаточно прохладного воздуха в кафе. Герда шла к троллейбусу, сдерживая челюсти, чтоб не начать греметь зубами. Снег ещё не успели убрать с тротуара, и она дошла домой, изрядно намочив ноги. Сбросив с себя верхнюю одежду, она плюхнулась на кухонный табурет, и, протянув руку, нажала клавишу электрочайника.

Она никак не могла собраться с мыслями, всё путалось. Эти лица на фотографиях, человек из «органов», проблемы Планта. Всё это не имело к ней ровным счётом никакого отношения. Каждый решал свои проблемы. И что? Ей теперь какая разница?

«В моей жизни тем временем ничего не происходит. Не меняется. Что с того, что мне приходится вникать в чьи-то дела? — думала она. — Всё это уже слишком далёкое прошлое. Всё это нужно забывать.»

Полистав бесплатную рекламную газету, которую разбрасывали раз в неделю по почтовым ящикам, Герда отправилась в комнату, чтобы покрепче закутаться перед телевизором. Она пыталась понять, как ей удалось не сойти с ума за последний год. Без движения. Без постоянной коммуникации. По сути, в одиночестве, в замкнутом цикле между кухней и кроватью. Все коммуникативные каналы разорваны. Почему к ней обращаются все только тогда, когда им что-то от неё нужно? Единственный человек, кто не доставал её своими проблемами – это Дженни. Но и та далеко. И вернётся ли…

«Какая разница мне?»

Она упрекала себя за свое излишнее любопытство.

«Надо делать только то, в чём может быть мой личный интерес. А в чём мой интерес? Знать бы ещё…»

Снег. Троллейбус. Песок, втоптанный в обледеневший тротуар.

Герда не могла сосредоточиться, перед глазами – один и тот же пейзаж. Каждую зиму, с ноября по апрель. Долгие шесть месяцев зимы. И в эти засыпанные песком дорожки словно втоптали часть её самой. Какую-то очень важную часть, отвечавшую за коммуникации. За умение находить общий язык с людьми, радоваться их успехам. Вообще чему-нибудь радоваться в них.

Плант в конце концов узнал, кому он стал так интересен. После его самодеятельности в недалёком прошлом, связанном с граффити и листовками, к нему «на хвост» припал «Центр Э». Региональный центр по борьбе с экстремизмом в прошлом занимался оргпреступностью. Когда её, в конце концов, победили, нужно было чем-нибудь занять здоровенных мужиков, отдавших лучшие годы жизни служению своей стране, побывавших и на Кавказе, да и тут, неподалёку, не раз терявших своих близких друзей в стычках с уголовниками. Теперь это подразделение ветеранов кавказских войн называлось «Центр Э», там шла работа по спискам лиц, нелояльных властям. В эти списки попасть было достаточно легко – там были всевозможные неформальные лидеры местных группировок с претензией на политические взгляды, всевозможные скинхеды, немногочисленные леваки, журналисты и просто неадекватные с точки зрения Системы персонажи. Плант как никто другой подходил под эту категорию «неадекватных». Во-первых, он по детству тусовался с фанатами, во-вторых, клеил листовки и рисовал граффити для «Гражданского Контроля», да ко всему прочему был ещё и неформальным лидером молодёжной кучки человек в шесть. Что, конечно, не очень много, но для более пристальной работы по нему кандидатура была вполне подходящая. Плант «попал в разработку», так что теперь бывшие борцы с оргпреступностью принялись досаждать регулярными визитами и ему самому, и членам его многочисленного семейства. Когда же он пытался пожаловаться в местную газету, выяснилось, что её редактор – в этом же списке. Как и редакторы Интернет-сайтов, где размещают местные новости. Все эти люди жили в ожидании очередного визита крутых мужичков из «Центра Э», которые совали под нос расписку с обещанием ни в коем случае не появляться, например, в столице. В такие-то дни, когда там проходит очередное крупное публичное мероприятие с участием руководства. То же касалось и возможных визитов в соседние областные центры, где, например, проходило выездное заседание правительства.

Плант сильно удивлялся, что таким образом ему самому «Центр Э» сообщает, например, что в каком-нибудь Мухосранске пройдёт заседание министров, включая премьера. Уж такие темы его совсем не интересовали.

Офицеры «Центра Э», приходя «в незванные гости» втроём, или неожиданно заволакивая его к себе, устраивали откровенные беседы. Как ему порой казалось, они этим занимались в надежде таки вырастить в нём реального экстремиста, чтобы, например, посадить когда-нибудь ради статистики, оправдания своей бессмысленной деятельности. Больше всего прочего его возмущало, что он находится в тех же самых списках, где фигурируют различные руководители сепаратистских формирований Кавказа, религиозные радикалы, читающие проповеди о терроризме, и тому подобные, по-настоящему опасные, серьёзные люди. Он не ощущал в себе опасности для окружающих, более того, он с момента появления на горизонте людей из «Центра Э» стал наиболее прилежным студентом, чем когда бы то ни было за все прошедшие годы учёбы. Его показная лояльность Системе, вероятно, их и напрягала больше и больше. Словно он что-то скрывал, прячась за персоналию законопослушного студента, отзывчивого сына и хорошего товарища в тусовке.

Один за другим, члены тусовки Планта наедине признавались, что и их таскают. Притом, что почти никто из них не был причастен к деятельности «Гражданского Контроля». Это были просто люди тусовки. Толком ему и пожаловаться было некому на эти странные проблемы. Из них следовало, как минимум, что ему могут не дать спокойно трудоустроиться после института, а то и подбросят чего-нибудь в квартиру ради увеличения своих показателей «раскрываемости».

— Я не занимаюсь политикой, не интересуюсь ей. Что вам от меня надо? Почему я в этих ваших бумагах? — он в очередной раз задавал одни и те же вопросы оперативнику, встречавшему его на выходе из междугороднего автобуса. — Мне что, уже и из города нельзя никуда деться?

— Почему же нельзя. Можно! — улыбнувшись во весь рот, немногословный офицер продолжал записывать в своём унылом кабинете. — Вот, пожалуйста, распишитесь, что в первой половине марта не поедете никуда из города.

— Я подпишу, я же действительно не поеду. А зачем вам это надо? Какая разница?

— Вы опасны для общества. Вот и вся разница.

— А здесь? В нашем городе? Здесь я не опасен?

— И здесь опасны! Но мы ж пока вас не трогаем! Живите!

— Спасибо. Мне можно идти?

Плант вышел на крыльцо управления, посмотрел по сторонам, и направился в сквер. Начало февраля. Стужа. Он зашел в кафе, и взял себе мороженое, обсыпанное шоколадной крошкой и кофе. За окном дети бросались снежками, прячась за стволы деревьев. Он не спеша пил кофе, чередуя глотки с кусочками сливочного мороженого. Обдумывая, как всего лишь за пару лет он умудрился поумнеть.

«Жаль, что я не поумнел два года назад. А теперь уже поздно.»

Затем он неторопливо вышел из сквера, и пошел по центральной дорожке, на стоянку. Забросив куртку на заднее сиденье, он развернулся, и выехал за город, на кольцо, и оттуда – в глухой лес, где можно просто бросить машину, и пройти куда-нибудь вглубь. Постоять там, пока окончательно не стемнело, и взвесить всю эту вереницу случайностей, которая уже превратила его в потенциального преступника, пока он всего-то лишь развлекался в своё свободное время.

Проезжая через центр, на обратном пути, он остановился у придорожного ларька, чтобы зацепить домой безалкогольного пива с чипсами. Груженые фуры проскакивали одна за другой, ухая и громко скрипя. Пока, наконец, одну из машин при торможении не отбросило в сторону так, что она чуть было не задела бортом несчастный ларёк.

Плант озираясь в сторону трассы, поспешил уже скорее забуриться в тёплый салон. Осторожно пробираясь по обледеневшей трассе в сторону дома, он думал о своем собственном месте в этом участке суши. О том, что он потерял здесь, и в чём его предназначение, кроме того, разумеется, чтобы быть объектом для наблюдений, очередной запоздалой добычей Системы, которая вот-вот его сглотнёт внутрь себя. А пока у него есть возможность наблюдать, как Система пускает слюну, нагуливает аппетит, ленно поглядывая на то, как он проводит свою размеренную жизнь, даже и не предполагая, что весь сценарий может быть давно уже расписан, и достаточно лишь лёгкого движения мизинца, чтоб такого как он, раздавить в тот же миг.

* * *

Дженни вернулась обратно домой в начале марта. Её попытки найти своё новое «я» ни к чему не привели. Понадобилось несколько месяцев, чтобы понять — здесь никто её не ждал, кроме, конечно, родных. Но и им не легче было наблюдать за её проблемами, поскольку с работой так ничего в итоге и не вышло. Она как-то не особенно унывала по этому поводу. Не всем дано работать в крупных компаниях, не из всех выходят корифеи бизнеса. И даже продавцом стать дано не каждому. Она вернулась в свой дом, к своим вещам, калитке и виду из окна, где солнце опускалось за горизонт. Красное, большое такое солнце, розовые блики которого расходятся по облакам. Дженни не чувствовала себя здесь лишней. К тому же она просто соскучилась по этим улицам, унылым, но до боли родным. Она чувствовала некую странную легкость, словно, действительно, отличается даже воздух. Что здесь он значительно чище, и вдыхается полной грудью, глубоко и плотно.

Первым делом она отправилась разбираться с Интернетом, оплатить всё, что требуется, чтобы не чувствовать себя напрочь выброшенной из реальности. Она шла около получаса до многоэтажек, по частному сектору, и, наконец, решив свои вопросы, отправилась в супермаркет.

— Привет, Дженни! Как ты?

Она чуть ли не лбом столкнулась с Плантом, и практически его не узнала. Он узнал её первым. Она поймала себя на мысли, что так и прошла бы мимо. Это её немножко пристыдило.

— О! Привет, привет. Ничего, всё более-менее. Заглядывай в гости. Дать номер?

— У меня записан, правда дома. Домашний твой.

— Адрес не забыл?

— Нет, я приеду. Вечером сегодня приеду. Окей?

— Давай.

Около восьми он фарами посигналил Дженни, она выскочила открыть ворота, чтобы машина не оставалась на улице. Сигнализация квакнула, и машина встала на замок, моргнув фарами. Весь вечер они ели торт, пили глинтвейн и обсуждали в критических тонах окружающую действительность. Спустя час они оба не заметили, как оказались в объятиях друг друга, на полу второго этажа. Прикасаясь друг к другу, словно два осьминога, они обвивали тела своими щупальцами. Всё это происходило как-то слишком молча, нервно, с некоторым напряжением, словно при недостаточно плотном контакте начнут сыпаться искры. В крепких объятиях друг друга они, в конце концов, уснули. Лишь радио на кухне продолжало играть свой бесконечный цикл одних и те же пятнадцати песен.

Утром они продолжили. В этом была какая-то жадность, будто нельзя отложить друг друга, как свежеприготовленное блюдо, с которым следует покончить как можно быстрее. Она целовалась с ним так, словно это был отложенный ритуал, которого полагалось ждать какое-то время. Закрывая глаза. Она думала, насколько неприлично это всё выглядит со стороны, ей хотелось, чтобы это выглядело максимально неприлично. Словно это был какой-то вызов общественной морали, а всё, что случилось, происходило не у неё дома, на втором этаже, а где-нибудь на сцене театра юного зрителя.

Он тем временем расквитался с университетом, изображая равнодушие по этому поводу:

— Вот, ещё одна бумажка, которую можно повесить на стену в туалете.

— Да ладно! Дай посмотреть!

Дженни разглядывала новенький диплом, читала перечень оценок, поглощая эту информацию, словно какую-то инструкцию по пользованию общественным транспортом. Он в это время выкладывал на стол стопки тетрадей.

— Пошли во двор, устроим ритуальное сожжение.

Все эти тетрадки были сложены горкой в том месте, где обычно жарился шашлык, в те времена, когда в доме жили родители. Пламя поднималось ровно. Разорванная бумага горела быстро. Обложки чуть дольше, отбрасывая фиолетовые языки.

Глядя на пылающие тетрадки, он чувствовал, как горит где-то внутри. Обгорает из центра к краям. Приходит пустота. Вместо какого-то серьёзного занятия, фальшивого по своей сути, поскольку совершенно никому не нужного. Но занятия. И вот оно позади. Зачем? Для каких целей это всё? Он не чувствовал никакой отдачи от вложенного времени. Да, тренировка мозга. Но можно было как-нибудь иначе распоряжаться своим временем. Да, что-нибудь может понадобиться. Но к чему было стремиться? Это как в лабиринте. Каждый шаг взвешен, но кто знает, туда ли ты идёшь?

В итоге выяснилось, что пока он портил глаза этими каракулями, кто-то уехал в Латинскую Америку, кто-то в Канаду, кто-то в Амстердам, в конце концов, и тут навалом серьёзных городов, серьёзных компаний. А он так и остался на том же месте. Со своим идиотским дипломом. Когда без крепких связей и нужной родословной ты был и останешься никем.

В городе каждый день шли какие-то перестройки. Перекраивался центр, убирались деревья, чтоб лучше были видны вывески торговых и деловых центров, где встревоженные спадом спроса на всё и всея владельцы подсчитывали свои убытки. Менялся ландшафт. Атмосфера. Из центра навсегда улетучивался романтический запах тех самых, забойных времён. Эпохи юношеского раздолбайства и максимализма. Одно поколение сменяло другое, и на смену творческому хаосу приходили четко выверенные линии. Тротуары. Скамейки, напоминающие кладбищенские. Строгие мусорные урны. И так далее. Везде и во всём. Словно в городе победили немцы, и стали наводить свои порядки. Свою дисциплину, разрушая привычную многовековую хаотичность.

Понадобилось несколько лет, чтобы в середину «нулевых» страна стала заново возводить из самой себя новые иерархии, прославлять новые ценности, формировать некий монолит бытия. В общественной жизни, журналистике, на смену развязанности и истеричности пришли новые формы – холодные и зябкие. Тиражи падали. Журналисты уходили в менеджеры. Менеджеры в госслужащие. Госслужащие в госслужащие. Мощный монолит разбухал день ото дня, и любой посторонний винтик в этой системе был обречён.

И Плант, и Дженни были людьми, много лет назад выпавшими из реальности. Она вообще была чужда любой социализации, и её самостоятельность во всём была знаком равенства одиночеству от всех – как осознанному холодному выбору. Он стремился ввинтиться в социальную систему, но с каждым годом это желание ослабевало.

Понимая суть разделения между общественными группами, ему было комфортней в среде тех, кто не пробился наверх. Он не чувствовал среди них себя быдлом и ничтожеством, и они видели в нём что-то стоящее. С другой стороны, воспринимать сложенную реальность как неизбежность ему не хотелось. Этим, возможно, и объяснялись его попытки приткнуться к всевозможным общинам, одной из которых когда-то и оказался «Гражданский Контроль». Дело ведь не только в желании достаточно быстро заработать на распространении. Он видел в этом практичный ход – возможное социальное движение, да и просто даже причастность к чем-то более высокому, нежели банальное стремление к вкусной и здоровой пище.

Прошло время, прежде чем он понял природу всех этих механизмов социальной иерархии, в которых не было места ему, Дженни, Герде и многим другим его давним знакомым, лишенным в этой среднестатистической провинциальной среде даже одного шанса. Даже самого малого. Система работает как часы. Она монолитна, холодна и имеет всё, чтобы себя защищать, самоочищать, самообхваливать и самолюбоваться. Внутри этой Системы располагаются особенные люди, отличающие себе подобных в разносортной толпе по выражению глаз, манерам, специальным словам и сигнальным жестам. Планту было совершенно не важно, кто именно, и за что уничтожил Джима. Тот ему не был близким или дальним другом. Ну, теперь вот он по странному стечению обстоятельств, спит с его девушкой. Не нужна ж ему, мёртвому уже, его девушка. Да и при жизни они как-то не особо нужны были друг другу. Но он понимал совершенно точно, что Джима убила не какая-нибудь нелепая сосулька, упавшая с крыши. Его убила Система. И какая в общем-то разница, одно это было щупальце, или другое, правое, левое, переднее, заднее или среднее… Какое-то мохнатое щупальце всковырнуло Джима, и его больше нет.

Планта одолевали подобные мысли в последнее время всё чаще и чаще. Он погружался в них, запутывался. Он уже не думал о работе, каком-то продвижении, о негласной конкуренции с теми, с кем когда-то ходил в школу или институт. Ему не с кем было обсуждать это всё, да и стоило ли, с учётом возможных неблагоприятных последствий. Он всё больше замыкался в себе, отдаляясь ото всех своих прочных, весьма крепких, как ему раньше казалось, социальных связей. Пришло время действия. Время поиска выхода наружу.

* * *

«До чего ж мы все убогие.»

Он ходил из угла в угол по кухне, пока Дженни преображалась на втором этаже. Спустившись к нему, она обхватила его руками и чмокнула, словно старшая сестра. Они собирались в театр, и ехали почти молча, всю дорогу улыбались, играло радио, но каждый в этот момент думал о своём. Дженни больше всего удивляло, что они таки, наконец, хоть куда-то выбрались, в то время как Плант больше всего в этот момент думал о том, чем бы ещё разнообразить серую провинциальную действительность.

— Да. И театр тут есть. — Плант описал дугу глазами, перестраиваясь в другой ряд. — Хороший у нас город. Надо просто пошевеливаться!

Он включил пониженную передачу, чтоб легче преодолеть крутой подъём. От платьев и строгих костюмов рябило в глазах. Здороваясь кивком головы со старыми знакомыми, чье присутствие здесь было обусловлено скорей скудностью развлечений и стандартами тусовочной жизни, нежели их потребностью в чём-то высоком, Плант побыстрее преодолел кордоны людских толп. Ему не терпелось уже протиснуться внутрь и сесть, наконец, в бархатное кресло. Русская классика им воспринималась исключительно в театральной форме, и никак иначе. Дженни в свою очередь радовалась, что этот вечер будет проведён вне дома. Она оглядывала людей осторожно, словно опасаясь, что её любопытство будет замечено и кем-нибудь высмеяно.

На выходе он обратил внимание на молодых людей, каких-то закутанных, у кого-то шарф, у кого-то поднятое горло свитера. Уже было темно, люди стояли на улице, вдоль толпы, и раздавали какие-то листки бумаги. Машинально Плант схватил листок, и положил себе в карман. Быстро распространившие свою продукцию тут же рассосались в толпе, и он потерял их. Они направились на автостоянку, Дженни что-то говорила по поводу спектакля. Его в этот момент волновал только один вопрос – насколько это всё искусственно, ненатуральное развлечение. Игра. Спектакль, в котором участвует две стороны. Одни – на сцене, другие – перед нею. Когда спустя несколько минут уже не понять, где происходит игра, а где – реальная жизнь.

В какой-то момент Плант свернул в сторону, и притормозил. Он решил постоять, пока разъедутся сотни спешащих куда-то автолюбителей, протискивающихся слева и справа, где только возможно, лишь бы первыми проскочить в другой район. Слишком тесно. Слишком темно и неуютно. Беспокойно. На пятаке, рядом с группой деревьев, стояло ещё несколько таких же, как и он, терпеливых автомобилистов. Он вышел из машины, и решил обойти её, чтобы проверить, горят ли как следует габариты. В этот момент он почувствовал достаточно сильный тычок в спину. Споткнувшись о чью-то ногу, Плант влетел физиономией прямо в багажник. Один из налетевших ударил по ногам изнутри, расставив их как можно шире в разные стороны. Двое закрутили руки. Дженни обернулась, и, выбежав из машины, попыталась было закричать, но человек в пальто протянул ей в лицо раскрытое удостоверение.

— Мы проедем в одно место. Гражданочка, вы можете быть свободны, — и обратился к Планту. — Ключи где? Машину закрыть бы.

Он кивнул головой в сторону передней двери:

— В замке ключи. Закройте. Дайте, я оденусь, холодно всё-таки.

Неизвестные, закрутив ему руки, отошли в сторону. Последний, выходя из машины, положил куртку себе на руку, вышел к ним. Бросив её на плечо Планту.

— Сейчас. Погреешься.

Плант не успел согнуться как следует, прежде чем получил очередной тычок в живот. Поступила тошнота. Он повис на руках, завёрнутых сзади.

Все погрузились в подскочившую «Шкоду», и дали по газам. Дженни осталась на пятаке, посмотрела по сторонам, и пошла на троллейбусную остановку. Её трясло, и дрожащие руки достали третью подряд сигарету, которую она закурила от предыдущей. Спустя пару минут громким металлическим звуком пришел троллейбус. Дженни бросила окурок в лужу, и вошла в заднюю дверь. Глядя в запотевшее окно, она смотрела куда-то в бессмысленную пустоту, с трудом проглатывая комками воздух.

Возле дома стояло несколько авто. Её ждали, чтобы начать обыск, попросив предварительно выдать что-либо запрещённое. Перевернув всё вверх дном и не найдя ничего интересующего их, незваные гости уехали. И она осталась сидеть, в разгромленном практически доме. Будто её душу вытряхнули наружу, и она рассыпалась как бисер по полу, закатываясь туда, откуда его уже никто никогда не достанет. Она безвольно махала руками, будто из неё высыпалась какая-то часть жизни. Дженни спустилась на кухню, и опустила голову на стол, сложив прямо перед собою руки, как в школе.

Минут пятнадцать от центра, затем влево по окружной, ещё десяток километров, и машина сворачивает в лес. Планта «ласточкой» выволокли с заднего сиденья, и приковали цепью к трубе внутри подсобного помещения.

«Пансионат какой-то, что ли. Приблудное местечко. Сюда, наверное, уважаемые люди секретарш своих возят.»

Он оглянулся по сторонам. В углу сваленными лежали лопаты для чистки снега. Рядом беспорядочно валялись коробки из-под фруктов. Холод начинал подступать. Плант сидел на корточках, в свитере, куртка лежала на одном плече, и надеть её не было никакой возможности.

«Куда они все свалили?»

Он потерял счёт времени, руки затекли, как и ноги. Тело явно не привыкло к пребыванию в столь неудобной позе, к тому же помещение не отапливалось, и нулевая температура пробирала до стука зубов.

Часа через два какие-то уже новые руки его выволокли наружу, и за шиворот потащили в лес.

«Смена караула?»

— Мне нужно кое-что. Ты наверняка знаешь — что именно. Чего молчишь? Вот в чём смысл молчать? Ты просто психически болен? Трудное детство? Девочки обижали?

Над Плантом нависла фигура лысого крепыша в бейсбольной кепке и синем пуховике. С непонимающим видом перепуганной жертвы он рассматривал руки главного. Тот разводил ими в разные стороны, не снимая перчаток, затем повернулся к сопровождающим, что-то им сказал, и все ушли. Они остались стоять друг напротив друга. Мягкий, как раздавленная груша, Плант, и человек в пуховике.

— Смотри. Здесь никого нет, я их отправил. Чай пить. Что делать с тобой?

— Что от меня надо? И главное — кому?

— Вам слили очень важные бумаги. Взятые у одного уважаемого человека. Из его сейфа были похищены документы. Они были у твоего знакомого.

— Какого?

— Которого замочили. Джима. С кем он ещё общался, кроме вас? Мне нужны факты, имена. Нужны зацепки. Любая информация. Я думаю, ты понимаешь, о чём идёт речь.

— Нет. Не понимаю.

— Я противник несанкционированного насилия. Но в отношении тебя это не распространяется, ты ещё не понял? — он смотрел на него в упор, изображая доминирующую обезьяну в стае. Плант отвернул глаза в сторону:

— Не понимаю, о чём идёт речь. Кто вы такой, представьтесь хотя бы.

Понимая, что бить, похоже, не будут, его лёгкие немного разжались, набирая больше воздуха, и Плант почувствовал, как к нему возвращается его достоинство.

— Я не совершал ничего противозаконного. К чему этот спектакль? Вам недоплачивают? Развлекаетесь? Я понятия не имею, о чём идёт речь! О каких знакомых? О каких документах?

— Может бросить тебя тут?

— Это решит ваши проблемы? Я думаю наоборот, тогда вам самим задницы поотрывают. Бросайте!

В воздухе повисла звенящая тишина. Мороз прибавлял обороты. Как две собаки, дышащие друг на друга, фигуры стояли между деревьев в темноте, сквозь ветки пробивался лунный свет.

— В общем так. Ты должно быть понял, что такое сложная ситуация. Не создавай их себе больше. Девочке своей скажешь, что дёргали тебя за листовки прошлогодние. Не нужно её нагружать. Если что вспомнишь — звони, вот визитка. Это в твоих интересах. Поможешь — получишь хорошие комиссионные. На Канары слетаешь с подружкой. Ты ж ей вроде как Джима заменил теперь? Правильно? — слащавая улыбка растеклась в темноте. — Правильно. Пошли.

— До машины моей подбросите?

— Не вопрос. Подумай, где может быть папка.

— А если он её… того? Уничтожил, например?

— Это непродуктивная идея. За неё могли бы денег дать.

Две фигуры двинулись по направлению к светлому пятну. Снег хрустел под ногами. Они шли молча, пока не встали на тропу, и в конце концов не вышли к машинам. Плант плюхнулся на заднее сиденье автомобиля:

— А почему.... — он приподнял голову. — Почему столько времени прошло, и об этом вспомнили только сейчас?

— Потому что пропажу обнаружили только месяц назад. Вы ж не сливали ничего? Нет. Слили бы – нашли бы вас раньше.

Автомобиль тронулся. Спустя час Плант сидел за кухонным столом. Дженни уже заканчивала разбирать по шкафам своё добро, перевёрнутое в ходе обыска. Они оба смотрели друг на друга, пожимая плечами. Через полчаса, задымив всю кухню сигаретами, они поднялись на второй этаж. Неприятный день, который можно было считать завершенным.

«Самое лучшее — это жить жизнью обывателя.»

Плант всё не мог заснуть, переваривая случившееся. Его терзали сомнения относительно того, насколько он в принципе до конца понимает ситуацию.

«У всех есть свои интересы. Эти тоже могут иметь свой интерес в этом деле. И этот интерес имеет цену. Они явно готовы заплатить, но, даже имея на руках то, что они ищут, с такими людьми опасно связывать. Можно когда-нибудь просто не вернуться из леса.»

Он был не уверен в том, способен ли был Джим использовать этот ценный груз, чтобы как-то распорядиться им, с пользой для себя.

Весь следующий день они посвятили разбору случившегося. Буквально по минутам. По эпизодам. Разумеется, Плант не стал скрывать перед Дженни ничего из того, что было в лесу.

«По крайней мере, если вдруг со мной действительно произойдёт что-нибудь ужасное, будет хотя бы понятно, где могут быть виновные.»

Он вынужден был теперь ломать голову, как защитить и себя, и её. Что это могут быть за документы. Напрашивалось не так много версий. Согласно основной, Джиму какие-то люди сбросили на руки компроматные бумаги. Например, на какого-нибудь своего недоброжелателя, конкурента. Или просто, это интриги внутри компании. Или внутри административно-политического клана, если их предыдущий владелец имел какое-либо отношение к политике. Что им известно? Известно то, что ничего из этого Джим не опубликовал. Быть может, взял деньги, например, за обещание сбросить материал в газету «Гражданского Контроля». Но не сделал этого. Это очень простая версия, но ведь в похожих случаях всё бывает именно подобным образом, просто и понятно.

— Быть может, из-за этой истории Джим и свернул всё к чертям. — Дженни курила очередную сигарету, делая глотки кофе один за другим.

* * *

— А ништяк было бы положить дробовик под лестницу, и фигачить всех входящих. Ибо нефиг лазить! — Герда расположилась на лестнице, укутавшись в шарф. — Они вообще достали. Все.

Плант отвёрткой и плоскогубцами починял удлинитель. Дженни скучно втыкала в потолок, докуривая очередную сигарету.

— Долбаная дырка! Ну и свинью нам подложил наш дорогой Джим, уходя в Нирвану! — Герда пыталась перевести в шутку происходящее. На грани чёрного юмора.

— А может, свалим отсюда куда-нить, в столицу например? — Плант докрутил свой провод, и отбросил его в сторону.

— Можно устроить акцию. С требованием расследования, и тп. — Герда посветлела. — В общем, дело простое. Нарисовать плакат, подать уведомление, и…

— И что потом? Бегать от ментов до конца жизни? — Дженни скептически скорчила физиономию.

— Дженни права, мы и без того напривлекали к себе внимания, тема отстой. — Плант многозначительно почесал голову. — Думаем дальше!

Посмотрев выпуск новостей, девушки принялись резать салат. Сосиски на сковороде шипели и стреляли. Они разлили водку по стаканчикам, запив её апельсиновым соком, и принялись ужинать.

— Чем ближе к закату, тем голубее снег, — произнёс Плант.

«Как-то всё могло пойти по-другому. Меня просто могло бы тут не быть. В этом доме. Городе.»

Плант поплыл куда-то в своих мыслях, осознавая, насколько всё происходящее является сущей чепухой, не стоящей долгих разбирательств.

«Это не моё дело. Это дело органов. Пусть они разбираются.»

— Знаете, барышни, я думаю, спокойнее для здоровья просто положить на это. И жить, как жили раньше. Лучше думать про деньги, карьеру. Когда-нибудь можно я хоть немного подумаю про карьеру? И вы подумайте про карьеру. Про то, как надо много каждому из нас успеть! Куда бы съездить, о чём бы мечтать, на какой концерт, опять же, сходить! Всё это важно! То, что мы тут усиленно рожаем, — дерьмо. Не нужно это всё никому. Ни Джиму уже не нужно, ни вам обеим!

Он как-то отстранился от происходящего, мысли уносили его всё выше:

— Реальность такова, что все мы по самые уши в жопе. Вроде и деньги есть, но мы без дела. Без интереса. Без результата. Вот и думайте, чем себя занять, чтоб не спать до двенадцати, и потом не втыкать до трёх ночи! Это важно! А то, что мы тут устроили — эти мозговые штурмы ни о чём — всё это лишнее!

Его словно завело. В конце концов, развлекая себя всеми этими детективными историями, каждый пытался обрести какой-то новый смысл.

— Хватит уже этого суррогатного досуга. Лучше б с мячиком побегали где-нибудь!

Плант засобирался, демонстрируя всем видом, что такого рода развлечения ему порядком наскучили:

— Я, пожалуй, сегодня потусуюсь где-нибудь сам. Подумаю. Может рожу чего. До завтра, если что!

Они закрыли за ним дверь, и иронично смотрели друг на друга. Дженни и Герда, разливая последние глотки водки по стаканчикам, заваривали кофе, и принялись горячо обсуждать маленький концерт, устроенный Плантом перед уходом.

— В чём-то он, наверное, прав. Хотя в данном случае ему больше всего хотелось куда-нибудь свалить! — Дженни подняла створку уголка, чтобы достать оттуда очередную пачку «LM».

Калитка не закрылась как положено, и принялась болтаться и скрипеть от ветра. Герда набросила куртку и выбежала «на секундочку». Хлопнула как следует, и закрыла её на внутреннюю задвижку.

— Фигово ощущать себя бесполезной дурой. Я сама вне себя. Всё понимаю, но как корова, сказать ничего не могу. — Дженни раскрыла очередную пачку. Герда, сполоснув тарелки, уселась рядышком, спиной к окну. Напустив ещё дыму, Дженни свернулась калачиком на угловой скамейке, положив голову на коленки.

«Можно было бы хоть завтра свалить в Индию, например.»

Она прикрыла глаза, и пустота обрушилась на неё, сваливая куда-то в сторону, вправо. От тепла, исходящего от Герды и горячей, не по-весеннему ещё, батареи, Дженни приподнялась в головокружении, и, опираясь пальцами о край стола, второй рукой обхватив сзади, горячо прижала Герду. Уткнувшись в неё с закрытыми глазами, проваливаясь куда-то своим влажным, растянутым в бесконечности, поцелуем. Опустив руку под свитер, Дженни нащупала её кожу на спине, пупырышки которой, как иголки, вонзались ей в пальцы. Она крепко прижала ладонь к пояснице. Покачиваясь синхронно, не отпуская руки, Герда и Дженни почти вползли по лестнице на второй этаж, и под желтым лучом ночного фонаря принялись раздевать друг дружку, глубоко и громко выдыхая воздух, вещи падали громко, словно кто-то сбрасывал с себя боевые доспехи, кольчугу, и прочее, довольно тяжелое. На пол в кучу падало ещё и то, что разъединяло их такое долгое время, пока они всего лишь вскользь бросали взгляды в сторону друг друга, строили планы о своём, бесполезном.

Спустя несколько часов ненасытного взаимного поглощения они, успокоившись, тихонько легли рядышком, ровно, на спинах. Как два космонавта перед стартом. Крепко сжимая друг дружку за руку. Дженни сжала кулак свободной руки, и поводила ей, полусогнутой, где-то перед собой, словно оберегая своё спонтанное счастье от вмешательства иных сил и прочих измерений. Спустя ещё каких-нибудь минут пять, они обе провалились куда-то вглубь.

* * *

В пыльном воздухе витал запах восстания. Дженни провалилась в круговорот суеты и бесконечных хлопот, сваливавшихся ото всюду не без помощи братьев. Учитель всё чаще уединялся, а общину одолевали десятки экзальтированных, потом ещё десятки, ещё и ещё. Люди приходили, и каждый искал чего-то для себя лично. Но у общины не было возможностей решить каждую проблему и каждую беду. Утешение. Это главное, за чем приходили люди. Община виделась им местом, которое производит утешение внутри себя, словно оливковое масло. И можно подойти, попросить, и зачерпнуть себе, словно кувшином, ещё немного утешения. Чтобы ещё какое-то время продержаться, не совершать отчаянных поступков, не обижать родных, не кричать на близких, не срываться. Людям требовалось лекарство. Их сознание было унижено, их ценности рассыпались в прах, в их семьях они теряли уважение. Большей частью это относилось к мужчинам, у женщин и без того хватало своих хлопот. Мужчины один за другим находили смелость приблизиться к общине, и община превратилась из передвижного шоу-развлечения в место, куда приходят за настоящей помощью. Пусть и не выраженной в каких-либо прибылях и убытках. Оказывается, выяснила для себя Дженни, что любое, даже самое патриархальное, самое что ни на есть традиционное на первый взгляд общество несёт в себе заряд страшной, пульсирующей энергии. Это души тех, кто разочаровался в обещаниях авторитетов, кто ищет простого ответа на свои простые вопросы. Ищет его там, где не требуют нести взамен доброго утешения деньги или еду. Община нуждалась в средствах, но они появлялись из ничего, и их всегда было с избытком. Словно кто-то постоянно подбрасывал, пока все спят. Нужна была еда? Еда всегда была. И так со всем остальным. Анонимные пожертвования поступали в большей степени, нежели это было необходимо.

Спутники Учителя иногда спорили между собой, что, может быть, стоило приобрести оружие для самозащиты, или, может быть, иметь свой собственный скот для нужд общины, и нанять кого-нибудь за ним ухаживать. Учитель отстранившись от этих странных споров давал понять, что не стоит попадать в зависимость от таких вещей. Потому что всё, что приходит регулярно, приносит зависимость. А зависимости обременяют. Но ни у кого не возникало иллюзий по поводу того, как долго продлится нынешнее положение. В воздухе витала некая особая суета, суета зараженной местности. Ползли слухи, что у общины и у Учителя вместе с ростом внимания со стороны людей, растет и недовольство со стороны влиятельных сил. Что с проповедями Учителя связывают кризис в делах. Падение спроса на товары. Падение доходов религиозной знати. Гармония нарушается. Люди приходят в движение, то в одном, то в другом месте возникают секты подражателей. Нарушается иерархия, люди перестают заниматься традиционным промыслом, не хотят работать как раньше. И даже в семьях разлад.

Все эти вопросы всё сильнее волновали духовную знать. Религиозные люди негодовали и требовали вмешательства администрации. Они проявляли настойчивость, обращая свой взор на Империю, требуя заступиться за свои традиции, за свои духовные скрепы. Но Империя, говоря устами своих представителей, терялась в адекватных ответах. Она их не находила, а время шло. Проблемы нарастали, наваливались. И это странное всеобщее беспокойство могло взорваться в любую секунду от маленькой вспышки. Иногда казалось, что разрушить остатки гармонии могло лишь одно случайно брошенное слово. Любое. Пусть и совсем бессмыслица.

Дженни прекрасно соображала, что община уже давно перестала быть тем, чем была вначале. Её сторонники уже не напоминали тех наивных юношей, отправившихся в путь за своим Учителем на поиски истины. Перед нею были закалённые в невзгодах спутники, верные хранители новых правил жизни, новой традиции, нового порядка. Их связывало братство, но не возникало даже намёка на иерархию. Каждый учился у другого тому, чего не умел сам – говорить, спорить, доказывать, делать. Все эти премудрости передавались, как кусок хлеба – из рук в руки, из уст в уста. Никому не жалко. Нет частной собственности. Нет амбиций. Нет стремления возвыситься. Чтобы воспитать в себе такие чувства, им иногда доводилось не есть неделями — вначале притуплялся голод. Затем уходят амбиции, зависть, злоба. Уходит всё, чем жил человек многие тысячи веков «до».

* * *

Я дам тебе силу, я дам тебе власть

Целовать тебя в шею, целовать тебя всласть

Я нежный вампир, я нежный вампир

Как невинный ребёнок…

Мобильный телефон проблеял голосом Бориса Гребенщикова.

— Дженни, это я! Послушай меня! — голос Планта звучал где-то вдалеке, растворяясь в шуме, гудках и металлическом грохоте. — Я уезжаю из страны, слышишь? На юг поеду, там место есть для меня. И ты приезжай. Когда захочешь!

Она посмотрела в зеркало, и машинально стала рыскать глазами вокруг в поисках расчёски:

— У тебя всё нормально? Ничего не случилось?

— Ничего, нет! Просто чего ждать? Что мне ждать там? Какой ещё фигни? Ну ты поняла, я думаю.

Судя по эху, Плант тусовался где-то на железнодорожном вокзале.

— Ты поездом, что-ли?

— Нет, автобус у меня. Через два часа. Несколько суток добираться! Я тебе позвоню оттуда, как что-то прояснится!

— Ага.

Дженни уже причесалась, и поплелась по лестнице вниз, не до конца понимая, приснилось ей всё это, или было на самом деле. Уже умыв лицо, она вновь достала из кармана телефон и посмотрела на список звонков.

«Нет. Не приснилось.»

Герда сползла вниз.

— Что случилось?

— Плант сваливает. За рубеж куда-то. Вроде работу нашел там.

— Как, нелегально что ли?

— Ну, я слышала, что на юге не сильно с этим. В смысле бумажек.

— А-а-а. Ну, покупается, значит. В морях.

Они уселись пить чай. Обоих немного трясло, слишком внезапно, как-то без объявления войны. Вот раз, и его уже нет. И, вроде как, нет человека — и нет проблемы.

— Слушай, есть у меня одна мысль. — Дженни непроизвольно стукнула чайной ложкой по донышку. — Надо в хозблоке полазить. Мало ли, может там эта папка. Может он без меня её присунул куда.

После завтрака они сунули ноги в тапки, накинув старые синтепоновые родительские куртки времён распада СССР, и вооружившись фонариком начали переворачивать хозблок.

— Странно, что обыска тут не было! — Герда многозначительно поводила пальцем по сторонам.

— Да не обыск это был! — Дженни разбирала стопки газет в углу. — Вернее скажем так неформальный обыск. Чисто для себя. Просто полазили товарищи из органов, что-то себе поискали. Попросили их, наверное. Уважаемые люди.

Герда взяла вилы, спустилась в подвал, и потрогала ими пол:

— Нет, тут порожняк. Наверху смотреть надо!

Перевернув всё, что было возможно, Герда начала перекладывать пару комплектов летней резины. В конце концов, в одном из колёс она выцарапала наружу свёрток:

— Возможно, оно! Нож тащи!

Дженни прибежала, вооружившись острым грибным ножиком. Герда принялась за пакет, раздирая слой скотча, затем полиэтилен. На пол вывалилась папка с бумагами.

— Как-то слишком просто! Дженни, что с этим всем теперь делать? Я вот не исключаю, что к тебе ещё не раз кто-нибудь залезет. Поехали ко мне, а? Поживем у меня, а эти все дела сбросим ещё где-нибудь!

Герда смотрела ей в газа, выражая искренность и преданность. Офигевшая от одиночества Герда. От своего пустого диванчика. От телевизора. От любимого, но в конец надоевшего города. Что нужно, чтобы чувствовать себя счастливой? Хоть что-то.

— Пошли в дом, там ничего не обсуждаем. Молча одеваемся и валим! — скомандовала Дженни, запихивая под куртку бумаги, — у тебя уже всё обсудим!

Дома Дженни собрала рюкзачок, бросив туда второй свитер и пару нижнего белья, носки, лаптоп, мелкое, что попалось под руку, с намерением как минимум пару-тройку дней провести не здесь.

— Поднимусь ещё раз на второй, проверю. — Дженни заговорщически улыбнулась, и второй раз внимательно осмотрела всё, пытаясь запомнить расположение вещей, на случай, если появятся незванные гости.

Спустившись вниз, Дженни многозначительно обвела глазами комнату.

— Давай сделаем так! — она вытащила из кармана мобильный телефон, и бросила его в вещевой ящик под сиденьем кухонного уголка. Герда кивнула, и, достав из сумки свою трубку, положила его туда же, рядышком, помахав телефону рукой:

— До скорого!

Они вышли из дома, чинно переваливаясь, в сторону троллейбусной остановки. Сырой воздух нагонял сзади, словно подталкивая с предложением идти быстрей.

Влившись в толпу троллейбусных граждан, Герда принялась рассказывать что-то смешное, изображая тусовочную дурочку, слегка прибавляя тон, чтоб вызвать раздражение всевозможных тёток, но в то же время и не до степени их возмущения. В таком забавном гопническом духе они проехали энное количество остановок, уложившись минут в сорок пять.

— Бросай куртку, если что, в кресло. — Герда ткнула пальцем в сторону гостиной. — Там кругом беспорядок, но мне пофиг, если честно.

— Ага!

Дженни щёлкнула дверной задвижкой.

«На всякий.»

— А скажи мне, дорогая Герда, не надо ли нам купить каких-нибудь вкусняшек на ужин?

Заговорщическое настроение переходило на новый виток временной спирали. Дженни, зайдя на кухню, первым делом врубило радио на магнитофоне.

— У меня там есть в холодильнике всякое! Доставай, не парься! — По пути в ванную голос утонул за хлопнувшей дверью.

* * *

«Всё могло быть как-то более романтичней.»

Плант сидел на полу какой-то грязной комнатёнки в провинциальной дырке. На подъезде к белорусской границе автобус с двух сторон схлопнули две легковушки, и, тыча под нос водителю удостоверениями, Планта за шиворот выволокли наружу.

— Вещи где?

— Рюкзак, в багажнике.

Водитель спешно открыл багажник. Плант кивнул на свой зелёный рюкзак, его подхватил один из сопровождающих, и его перебросили в некий населённый пункт. С непрозрачной полиэтиленовой сумкой на голове он толком не понял, что за город.

— Давай, тащи рюкзак.

Пока Плант сидел в комнате, прикованный наручниками к батарее под надзором молодого, трое других перетрусили рюкзак и проверили на всякий случай все швы верхней одежды.

— Чисто.

Комнату затянуло сигаретным дымом.

— Ты куда собрался, дурачок?

Они вернулись в комнату.

— Жить тебе расхотелось? Где блин папка, болван?

— Я не в курсах.

Плант попытался было встать, но выпрямиться полностью не удалось. Он вновь сел на пол.

— И что теперь будем с тобой делать? Тебя просили никуда не уезжать?

— Я уже не помню, о чём меня просили.

— Зачем не послушался?

— У меня есть гражданские права.

— Ты уже труп. Какие у трупа права?

«Давить на жалость? Может быть.»

Плант поднял голову, глядя на тупо уставившихся на него мужиков в гражданском.

— Я понимаю, у вас проблемы. Вам надо что-то найти. Но я-то тут при чём? У меня своя жизнь, свои блин дела! Я на работу собрался! Вы что, работу мне дадите в вашем Мухосранске? Что вы прицепились? Труп, убьём, ну, дальше что? Убейте! Вам всё равно жопы поотрывают! Что, не правда ли поотрывают? Мясо бесполезное. Работа у вас есть! Через дядю знакомого устроились? Или через жопу свою? Какая папка? Какие бумаги? Может он её того, отправил уже куда-нибудь в газету, и скоро придёт час, она выстрелит. И что потом? Себе оторвёте головы? Знаю что. Нация постсоветских рабов. Народонаселение газовой империи. Вы же типичные упыри. Через одного. Ты, бородка, — у тебя пушка в кармане? Иди, в сортир, застрелись! Тебе всё равно не жить, поворуешь, пока свои же не сдадут, а потом — пулю в лобешник!

— А при чём тут нация? Что ты против своих-то погнал?

— Да ни при чём! Я вот в последнее время часто думаю о своей самоидентификации. Я – Плант. Этому погонялу моему — уже больше десятка лет. Вы хоть знаете, кто это такой? Кто такой Роберт Плант? А группу «Лед Зеппелин» знаете? Откуда вам! У вас же Алла Борисовна! Зашибись! Меня с вашим любимым государством, вашими блин стараниями в том числе — ничего не связывает кроме родственников, большая часть которых кроме жалости ничего не вызывает. Убогие! Нет у нас, нормальных людей, с вами ни общей культуры, ни общих понятий, ни стандартов, ни фига! Я всех вас имел ввиду, понятно? Вместе с вашими президентами, начальниками, губернаторами, населением задротов и дегенератов, со сраным этим вашим колхозом, советским этим всем говном. Которое у вас в головах засело за тысячу лет!

— А много вас, нормальных людей?

— Скоро не будет совсем! Читайте Солженицына, думайте, как вам обустроить обосранный вами сортир! Чтобы прямо в нём не захлебнуться! Я его вам обустраивать не собираюсь, не бздите! Развели тут бухгалтерию, экстремистов наковыряли из своей жопы для отчетности!

Планта определённо несло. Ему всё происходящее было как последний выстрел. Он, видать, и впрямь перепугался не на шутку. Плант пел свою, как ему думалось, последнюю песню. Предсмертную песню свободы.

— А чем тебе не нравится всё? Что ты имеешь-то против? Вроде ж живём как люди. Чего тебе не хватает то?

— Да вы просто скот! «Не нравитесь» это даже мяконько так! Я б вас лопатой по горбу… Вы бздите слово сказать, только перед женами рисуетесь, строите из себя господ. Детей до смерти мучаете. Живёте на понтах, наслаждаясь собственной жопой во всём – в делах, в хозяйстве, в политике. Всё у вас через жопу, и главное – всего ссыте, чтоб ни-ни, никаких трудностей, никакой авантюры, только родня, колхоз ваш засранный, и если что не так, если где трудно — то нахер бороться? Всего делов! Убить себя, да и всё! У вас процент суицидов больше, чем во всём мире! Нация моральных уродов. Снежная, блин, Нигерия. Газовая империя. Я уехать от вас хотел. Хоть куда! Вот, в Италию собрался! У вас же во всех газетах пишут, что кругом жопа, где вас нет! Дураки! Где вы – там и жопа! Запомните это, перед тем, как убиваться! В Италию! В гараже, железки править там! Машины делать нормальным людям, которые уважают себя, уважают других! Пахать там как негр! Но только чтобы рож больше ваших суицидных не видеть, вашу политику, вашу ублюдочную рабскую рожу — каждого из вас — упыря и раба в одном лице. Какую вам папку? Вы же рабский скот, не найдёте её – поочереди вешаться будете, прежде чем вам пальчиком погрозят. Что там за уважаемый человек, кого вы так ссыте все? Диаспора? Ссыте? Кто? Что? С работы попрут? Придётся честным трудом зарабатывать? На завод идти? Не надо вам на завод, страшно! Накой хер? Водяры побольше! Идите, вон к речке, топитесь! Чем больше вас утопится, тем на земле чище будет. Просторнее. Не засиживайтесь! Место освободится. Для других. Зря вам крепостное право отменили, упыри! Так и сидели бы под помещиком, драл бы ваших баб!

— Тебе бы это, пацан, к доктору обратиться. Не помешало б,— плотного телосложения главный с пшеничными усами, кивнув кому-то из подчиненных, пошел на кухню.

Планту отстегнули наручники, в коридоре бросили рюкзак в руки.

— Вали.

Он посмотрел недоумённо, закидывая рюкзак на плечо.

— Всё, вали, влево дорога, по ней три квартала автовокзал. Там разберёшься.

Он сбежал по ступенькам вниз, обнаружив себя во дворе полузаселённой пятиэтажки.

«Что за фигня. Теперь заново билет брать придётся. Попадалово на триста евро.»

Автовокзал. Буфет. Тётка в белом халате.

— Два пирожка. Подогрейте, если можно, с капустой и повидлом. И кофе.

— Шестьдесят рублей.

Тётка с бледными щеками посмотрела на него равнодушно. Достала из микроволновки пирожки, и переложила их в пластиковую одноразовую тарелку. Из закутка принесла кофе в чашке, с блюдцем, бросив на него ложку:

— Только чашку с собой не уносите.

— А что, похож?

— Что? — нахмурилась тётка.

— Похоже, что унесу её? Чашку!

Она пожала плечами, и, опустив глаза, принялась машинально вытирать прилавок мокрой тряпкой.

Плант словно на автопилоте, не успев остыть после своей гневной тирады, чуть было не принялся размазывать своими лозунгами продавщицу, но вовремя спохватился:

— Не бойтесь. Не нужна мне чашка ваша!

Плант взял пирожки и кофе, и встал у подоконника. Зима, наконец-то, окончательно отступала. Только кучи грязного снега в тени напоминали о шестимесячном регулярном аду, когда снег сменяется дождём и заморозком, а потом — в обратную сторону. Он ходил ещё взад — вперёд по платформе, пока не подъехал автобус, и не начал загружать попутчиков в сторону ближайшего областного центра. Туда, где, по крайней мере, в каком-нибудь турбюро можно будет попытаться купить новый билет.

— Скоро автобус отправляется?

— Через пятнадцать минут!

Водитель куда-то нажал, и с шипением отворилась средняя дверь.

— Я в туалет, быстро.

— Давай, не задерживайся!

Плант, бросив рюкзак на переднее сиденье, прибавил шагу. Уличный сортир не спасала щедро присыпанная хлорка. Пописав, он таки случайно глянул в дырку, и тут же выблевал туда как минимум полпирожка и полчашки выпитого пятнадцать минут назад кофе.

— Нигерия, блин! — сам себе вслух громко обругал пространство Плант. Вытирая рот бумажной салфеткой, он со всех ног поспешил обратно к автобусу.

* * *

Пока Герда разогревала магазинную пиццу из морозильника, Дженни принялась изучать содержимое папки.

«Ни фига не понятно. Бухгалтерия.»

— А, вот, погоди! Герда, тут прилагается записка. В которой сообщается, что данные документы доказывают неправомерную деятельность ООО «АраратЛюксТехнологии», принадлежащей такой-то, как неконкурентного поставщика медицинского оборудования для больниц номер 1,2,3,4. Исполняя роль посредника, владельцы данной компании за период ведения коммерческой деятельности способствовали хищению государственных средств в размере 26 миллионов рублей. Затем прилагается справка о компании – состав учредителей. Да, уважаемая жена уважаемого человека.

— На фиг надо было? Я имею ввиду, сбрасывать эти документы?

— Да мало ли. Может любовница. Или обиженный подчиненный. Или, в конце концов, какие-нибудь спецслужбы. Из добрых, так сказать, побуждений. Через третьи руки втюхали Джиму эти бумажки. — Дженни, представляя себя опытной журналисткой, увлеклась процессом.

— Так воруют всё равно все и кругом. Смысл?

— Ну, личные счёты. Межклановая война, например. Я ни на что не претендую, конечно, это просто версия. Мало ли.

В голове у Дженни одновременно проскальзывали десятки всевозможных комбинаций, интриг.

«Деньги не маленькие, но зачем понадобился этот слив?»

Герда достала пиццу из духовки, и, разрезав напополам, разложила её по тарелкам:

— Пиво, кстати, будешь?

— Ага! — Дженни продолжала втыкать в документы.

— Я вот что думаю. — Герда выпрямилась, сжимая в одной руке банку, в другой — кусок пиццы. — Джим просто тупо сдрейфил, и, наверное, зря. Потому что если эти документы были бы пущены в дело, они сыграли бы роль щита. В такой стрёмной ситуации публичность спасает!

— Да? Не думала так, ну, может быть. Что дальше?

— Ну, по крайней мере, что-то проясняется. Спешить не будем, хорошо? Я вижу, как у тебя глаза горят, дорогая. Остынь немножко. — Герда закончила свою часть пиццы, и приоткрыла окошко, чтобы закурить. — Тихий добрый мальчик Джим. Которого кто-то решил завалить. За бумажки.

Дженни встала у окна и стала курить, выдыхая дым в сторону форточки, глубоко как в последний раз. На раскисшие чёрно-серые сугробы за окном падал последний мартовский снег.

— Оттепель, — выдохнула Дженни. — Последнее это уже всё. Дотает всё равно. Я чувствую приход весны. Внутри уже всё замёрзло, но я что-то чувствую. Что так дальше не может…

Она смотрела на точки вдали — это люди шли от троллейбусной остановки, наперерез, через двор, рядом с грязно-жидкой тропинкой, перепрыгивая с песочных участков на редкие трещины асфальта у детских железных бывших каруселей прошлого века. Точки двигались синхронно, расходясь в разные подъезды. Одинаково серые женщины, укутанные в капюшоны осенних пальто и мужчины, в безразмерных черных пуховиках. Беззвучно хлопали дверьми, выслушивая поочерёдно трели кодовых замков, и фиксировали признаки жизни желто-бледными лампочками где-то в глубине первого от подъезда окна. Там, где обычно начинается что-то своё, прихожая.

Дженни переводила взгляд на окна. И хоть на улице было ещё светло, сумерки лишь подступали, окна загорались сначала вдали, а потом непосредственно в кухнях. И безразмерные пуховики уже где-то сохли, а люди разогревали свою еду, включали свои маленькие допотопные телевизоры на холодильниках. Она как-то переживала за них, за их непосредственность и непричастность. Их мир вмещал лишь содержимое собственной маленькой скорлупы и какие-то неособенные хлопоты на работе. Этот мир казался Дженни бесполезной, пустой иллюзией. От которой нет ни особого проку, ни особой радости. Да и что говорить, лица чёрных точек при любом приближении где-нибудь в общественном транспорте не излучали радости. Они вообще ничего не излучали. Не светились. Они словно обречены жить. Именно это читалось у них на лице. Будто каждый из них тянул свою лямку непосильной ноши, невыносимой жизни, от которой устал и каждый в отдельности, и все вместе. Они бы, словно все хором, всем троллейбусом с большой радостью упали с неба куда-нибудь в мировой океан. Туда, откуда не возвращаются.

Дженни затягивалась с каждым разом всё глубже. Тонкая сигарета требовала глубокого вдоха, и ей всегда казалось, что не хватает. Что нужно ещё, и пора бы зажечь следующую. Как разновидность самоистязания.

Вдруг она почувствовала притяжение. Тепло.

Герда обняла её сзади, и положила пальцы на пояс, опустив их чуть ниже ремешка на джинсах. Дженни выбросила остаток сигареты в окно, повернулась и крепко обняла её, просунув голову через плечо. Они стояли так ещё минут десять, сжимая друг друга, молча концентрируя притяжение. Пока сумерки окончательно не растворились в чёрном. Они взялись за руки и осторожно по тёмному коридору переползли в комнату.

— Когда мне было семнадцать, мы с девчонками изображали из себя заядлых болельщиц. Чтобы с кем-нибудь познакомиться. Весь центр города наполнялся болельщицами, когда кто-нибудь приезжал. Какая-нибудь команда. — Герда легла перпендикулярно, прислонив затылок к пояснице Дженни. — Во мне, наверное, было что-то отталкивающее. Потому что никто не клеился.

— Просто здесь на самом деле никто никому не нужен, мне по крайней мере так часто казалось. — Дженни гладила Герду по голове. — Все играют в игру. А ты наверняка играла не по правилам. У меня было примерно то же. С погрешностью, но то же.

— Знаешь, Дженни, на меня иногда накатывало. Поехать в мегаполис. Найти свою тусовку. Жить с ними, есть, спать, найти родных людей. Что-то делать вместе — всё равно что. Спорт, хобби, политика, ролевые игры — без разницы. Но потом я поняла, что мне не хватает смелости на такие высокие жесты. Нет стержня. И осталась. Тут. Ведь разве плохо? Всего хватает. Всё есть. Никто особо не лезет. Сама себе королевна. Но я не перестаю презирать себя за то, что ни разу толком не попробовала уехать. Все эти последние годы я презираю себя. Мне уже почти тридцатник, Дженни.

— Мне больше.

— Но в отличие от меня ты никогда не планировала побег отсюда. А значит не чувствуешь себя предательницей.

— А ты чувствуешь?

— Да. Потому что я предала свою мечту. Испугалась и предала её. Сейчас думаю, лучше бы отсидела в тюрьме, получила по морде ещё раз, поночевала на вокзале, но было бы не так… Не так мерзко. На душе, и вообще.

— Герда, тебе не восемьдесят. Ты ещё всё можешь успеть. Всё, что захочешь.

— Нет! Я прошу тебя, не говори мне так. Ты сама знаешь, что это не так. Что теперь всё поменялось. Десять лет назад всё было легко. Сейчас нет.

— Что «нет»?

— То, что сложились классы. Социальные слои. Что ты и я, по местным меркам, в масштабе социума, — никто. Тут, в провинции, мы как паразиты, живущие на ренту. Проживатели жизни. Но при этом тут ещё можно к чему-то присосаться. А там — пропасть.

— Но ты ведь работала там, ты же уезжала, денег насобирала!

— Я не о таком побеге. Это, знаешь, что тут — то и там, одно и то же. Тут тоже можно в офис какой-нибудь ходить. Я о другом.

— О чём?

— О чём-то таком, чтобы жизнь была не зря. Чтобы уважать себя. Не для того, чтобы в офис…

— Джим рассуждал примерно так.

— Да. В отличие от меня он был свободным. Всегда свободным. Делал, что хотел. Даже тут, у нас. Тут, где ничего никому не надо, побухать, курнуть травки, и всё.

Голос Герды звучал тихо и надрывно, как будто у неё внутри что-то ломалось и горело. Падало, и отбрасывало искры:

— Знаешь, в Африке живут племена туарегов. Романтики пустыни. Они считают ниже своего достоинства заниматься физическим трудом — они заняты только искусством и войной. Они скачут на конях, их лица закутаны в платки, воинственные свободные племена. Ни перед кем не преклоняющие голову. Мне кажется, если бы туареги были где-то здесь, рядом, они бы давно завоевали всех нас. Потому что мы не туареги. Мы просто пыль под ногами. Чандала.

— Чандала.

Дженни с грустной иронией продолжала мысль Герды.

«Я не такая. И ты не такая. Нет, ещё нет.»

— Ещё нет. Не все. И раз ты об этом думаешь, — ты уже не такая! — Дженни приподнялась, подложив подушку себе под голову. — Я с четырнадцати лет ощущаю себя вне социума. Внутренняя эмиграция. Мне всё равно, что они и как они, те, кто живёт рядом с нами. Мне их не изменить, война за их свободу мне не нужна — они думают, что они свободны. Они уверены, что счастливы. Для меня мир разделён на «мы» и «они». Но я принципиальный противник любой войны. Война не сделает их другими, а мы… Мы разные с ними, вот и всё.

— Знаешь, когда Джим замутил всю эту тему, с газетой, листовками, я почувствовала, как будто кто-то вдохнул в меня струю жизненной силы. — Герда мелкой дрожью постукивала пальцами по одеялу. — У меня всё переворачивалось внутри, азарт какой-то проснулся, что-ли. Адреналин. Мне всё было по кайфу, пока это было. Пока мы что-то делали, куда-то ходили по ночам, рисовали граффити.

— Я другая.

— Я знаю, Дженни. Я не понимаю, что делает тебя счастливой. Чем ты держишься за этот мир.

— Держусь. Просто притворяюсь змеёй. Ползу медленно и осторожно, прибавляю там, где нужно, чтоб не светиться. Со своим миром. Своей Вселенной.

— И что, ты ловишь в этом какой-то смысл?

— Я вижу, что нечего менять. Я знаю, что я — меньшинство. Практически никто и ничто. И что мир опасен. Это уже океан. И люди в нём разные, как разные животные в океане. Немножко вынырнул не там — и тебя уже нет. Съели. Вот и Джим, например.

— Зачем ему всё это надо было, в смысле, с самого начала. Он сам-то чего хотел от всего этого?

— Да как сказать… Денег хотел, вполне скушные хотения. Он воспринимал это как работу. В отличие от тебя, например. Ещё от кого-то. У него не было адреналина на всём этом. Он менеджер, не туарег. Был.

— Странно. Я так не считала.

— Видимое – не всегда реальность. Если хочешь увидеть прекрасное, чаще видишь своё отражение. Потому что ты смотришь на мир как в зеркало. Не сквозь него, а сквозь себя.

Дженни ощутила себя какой-то чересчур взрослой.

Ей было грустно от этого, что она кого-то поучает. Этого ей определённо не хотелось.

— Ты, Гердочка, не слушай меня, пожалуйста. Ты лучше себя слушай. Я не даю оценок своему миру, он может быть не так хорош для тебя. Это моя кожа, я в ней живу, другой бы в ней не смог. Я, может быть, просто обыватель. Такая же моль, как и все эти, кто живёт тут, за стеной, над головой, и так далее. Просто у меня есть свои иллюзии, я себя ими загоняю, чтобы не сдохнуть от скуки. Как кто-то прикидывается футбольным, блин, фанатом. Но это моя психодисциплина. То, что держит меня здесь. Не отпускает.

— Думаешь, Джим не имел тормозов? Ну менеджер, ладно. Но что, не подрассчитал что-то?

— Может быть это просто случайность. Чья-то ошибка. Случайная жертва, понимаешь? Никакой конспирологии. Никакого следствия. Всё не нужно. Потому что нет заинтересованных лиц. Не вижу я их. И он не такой, никогда не был таким, чтобы нарываться, идти на принципы. В чём-то раскаиваться и искать адреналин. Из всех вас, и меня в том числе, он, может быть, и был самым большим обывателем. Самым настоящим. Аутентичным. И то, что он заработал — бесполезная смерть. Ничтожная, случайная, пустая по своему смыслу. Всё это может быть оправдано его бесполезной жизнью. Он ведь вышел даже из этой вашей общей, большой движухи. По местным меркам, конечно. Из игры. И тем самым заслужил, например, бесполезную смерть. Будто ему сказали, что ты, значит, чувак, прожил половину жизни, а занимался какой-то фигнёй. Ну, вот, и лучше тебе помереть, чтоб ты тут больше не бродил, своими иллюзиями людей с толку не сбивал. Вас то есть.

— И тем самым он был наказан? За бесполезность?

— А почему нет? Мы же допускаем разные теории! Чем эта хуже остальных? Жил грешно – и умер смешно. Народная поговорка!

— Не жалко тебе так о нём?

— Ну, мы же за честный разговор. Вот я и говорю честно. Моя жизнь не менее бесполезная, чем его. Что, страшно думаешь мне смотреть правде в глаза? А чем лучше? Чем я лучше? Тем, что работала в каких-то газетах? Слушала неправильную музыку? Курила неправильные сигареты? Это всё не считается. Это не главное. Потому что это не жертва. Просто моя маленькая змеиная жизнь.

* * *

Учитель прилёг отдыхать, уже после всех. Последним. Дженни в таких походных привалах подолгу не могла заснуть. Так и не получалось привыкнуть. Её влекло что-то следом за остальными. Она уже и сама не понимала, зачем, чего ради она оставила свою привычную жизнь, разменяв её на эти скитания, от которых словно выгорает душа, становится грубой, и все голоса кажутся монотонными, сливающимися во что-то одно. Дженни уже не чувствовала в себе сил уйти в сторону, потому что здесь было всё, что она считала своим. Эти люди, эти смыслы, эта невидимая борьба, которая объединяла их всех сильнее, чем способны были объединить какие-нибудь семейные узы.

Она не могла толком понять уже, что это за место, куда идут эти дороги, лишь язык каким-то магическим образом оставался ей понятен, будто родной. Пребывая среди своих, она могла не сомневаться и вообще ни о чём не жалеть. Плечом к плечу любая дорога казалась ей короткой, любое солнце – щадящим, любой холод – допустимым. Братья и сёстры, окружавшие её, не имели над собой никакой власти, их объединяло не божественное, они сами были сутью чего-то божественного, и было сложно понять, что это – их общий сон, или сон каждого из них в какую-то отдельную фазу совпал, и они слились в едином порыве, в единой общине, целью которой была любовь.

Дженни ощущала себя настоящей хиппи, будто ей семнадцать, и она перемещается между городами какими-то особыми тропами в окружении себе подобных. Ей казалось, что никто не может её обидеть, потому что они видимы лишь внутренней части круга. Круга посвященных. Тех, кто готов осознать неизбежность пути, когда каждый знает, кому и для чего это нужно. Чтобы довести до конца всё, что было начато.

— Я хочу видеть Солнце. Я пришел сюда, чтобы его увидеть. Чтобы видеть Солнце.— рядом с Дженни шел слепой юноша, бормоча себе под нос. Она держала его за руку, которая остывала быстрей, чем она пыталась её согреть. Юноша с холодными руками шел вполне уверенно, его совсем не смущала его слепота, он не боялся оступиться, будто уже знал, каким будет следующий шаг.

— Ты не должна выходить из круга. Ты прекрасна, и твоя любовь согревает всех, отражаясь о твою красоту.

— Ты же не видишь меня. — Дженни ускорила шаг, и все пошли быстрее.

— Я вижу многое из того, что не видишь ты, — он повернулся к ней на ходу, поправляя матерчатую сумку на своем плече.

— И что же ты видишь, брат?

— Я могу видеть тех, кого не видите вы, но они ходят среди нас, так же, как ходите вы.

— Какие они? — она повернула свою голову, чтобы разглядеть мимику. Складки на его лице отобразили тревожность:

— Они такие, что лучше бы вам их никогда и не видеть.

Он повернул голову вперёд, словно нюхая воздух по ходу движения. Они шли молча ещё около часа, пока наконец кто-то не обратился к Учителю с просьбой о привале. Тот улыбнулся, и махнул им рукой, словно приглашая садиться.

— Знаешь, брат, я гоню от себя прочь все странные мысли.

— Какие? Почему мы ходим?

Юноша совсем недавно пришел в общину, и, наверное, точно знал свою цель.

— Да. Ведь мы всё равно не останемся жить вечно. Кто продолжит нести нашу проповедь? Кто защитит любовь? Людей ведь слишком много, и они не готовы принять без оглядки новый мир.

— Ты вошла в круг. Они нет. Ты видишь больше, чем они. Знаешь больше, чем они. Ты говоришь им, как им поступать, а не они тебе.

— Но в таком случае как же наше равенство? Ты говоришь об иерархии. Получается, что мы — выше других?

— Мы внутри круга. Входя в круг, ты приобретаешь другую силу и другое знание. Которого нет снаружи. Разве ты не заметила?

— Я уже не помню, когда я была снаружи. Какой я тогда была.

— Ты не могла говорить с людьми. А если бы говорила, вряд ли кто стал бы тебя слушать. И даже если б стал, кто услышал бы? Ты не могла говорить, не спорь.

— А ты? — Дженни полностью отвлеклась на беседу, пока другие что-то ели, она пыталась максимально сосредоточиться, будто потом у неё уже не будет такой возможности, будто она упустит сейчас свой шанс, своё озарение.

— Я? Я и сейчас не могу. И не стану. Я пришел, чтоб увидеть Солнце.

Он замолчал, и раскрыл свою сумку, чтоб угостить и её чем-то особенным.

— Благодарю тебя за слова. Мне было очень интересно, сестра. Давай, я угощу тебя. Чем-нибудь особенным.

Дженни больше всего остального пугало чужое разочарование. Ей казалось, что приходя к ним, люди несут самое дорогое, что имеют, — свою надежду. Сложно пережить слова «нет». Когда надежде говорят «нет». Или когда молчат, а потом, спустя время, ты и сам понимаешь смысл непроизносимых слов. Будто их уже кто-то произнёс, и они долетели сквозь время, как назойливое эхо.

Она пыталась вспомнить себя до того, как попала в общину. Чем она жила, и является ли её прежнее восприятие обманчивым на фоне того, что она имеет сегодня. Дженни принесла сюда свою жизнь, и забыла прошлую. Оставила всех. И даже имя своё забыла. Её все называли по-разному. Она не запоминала имён, которые ей давали. Кому как было удобно. Эти имена по-разному звучали в разных селениях. И те, кто обращался к ней, подбирал имя со своим особым смыслом. Потому что одни видели в Дженни существо робкое и осторожное, другие — решительное и отчаянное. Она отзывалась на все имена.

Над общиной продолжали колыхать бури. Им казалось, что исчезли границы, но кому-то, наоборот, казалось, что это они сами исчезли. Что когда они говорят с людьми, люди их не видят. Что внутри своего круга они говорят что-то, проповедуют, но только для самих себя. Потому что другие уже давно перестали их слышать.

Доходили обрывочные сведения, что администрация по-прежнему активно собирает информацию по общине, что странные люди заговаривают с одним, другим, третьим, а позднее выясняется, что одни и те же вопросы задавал один и тот же. Потом приходили посредники, передавали странные вести, что на самом верху пирамиды местной администрации удивлены, глядя на то, с какой быстротой потенциал общины снижается, что они сильно уступают традиционным представителям местной религиозной знати. Былое любопытство угасает. В общине понимали интересы администрации, понимали и то, что Империи не нужны альтернативные центры силы, но она готова смириться и оказывать поддержку разным малым группам, взамен на политическую лояльность, на невмешательство в административные дела. Ради ослабления любых потенциальных политических угроз. Ради стабильности. Чтобы не было никаких бунтов, поджогов, провокаций. Чтобы каждый занимался своим делом, не выказывая своих амбиций.

Всем, кто обсуждал такие вещи, было неприятно окунаться во всё это. Они уходили в общину от мира, а мир следовал за ними, внутрь общины, разрушая внешнее кольцо, и им со временем всё больше хотелось его запереть. Они шли от политики прочь — политика упрямо шла следом за ними. Они искали успокоения для своих душ и своих амбиций, но чужие амбиции видели в них средство решения своих текущих задач.

Община попала в ловушку, когда их целенаправленно обвинили в покушении на традиционные ценности, а общество этими ценностями дорожит, хотя отдельный человек с трудом сможет объяснить, о чём идёт речь. Создавалось ощущение, что с каждым новым днём внутренний круг терял проницаемость. Были нужные ответы на вопросы, но эти ответы не проходили сквозь круг, а число вопросов умножалось день ото дня, словно волна, накрывающая другую волну. И внутренний круг становился ещё жестче.

— Общество не поймёт нас, оно поймёт только привычный для себя язык. Привычные обрядовые формы. Нас растворят в себе, когда им это понадобится, — слепой юноша полушепотом произносил свои предостережения. Дженни слушала их, пытаясь не поддаваться паническим настроениям. Очевидно, юноша был умней, чем казался в самом начале, и ей всё труднее давалось желание с ним спорить.

— Ты говоришь так, будто у нас нет шансов справиться с нашим делом.

— Мы обязательно проиграем. Иначе и быть не может.

Дженни стало совсем грустно. Община дала ей много сил, много энергии и желания. Она с каждым разом пыталась что-то вспомнить из прошлого, и вспомнила как-то, что попала в общину совершенно опустошенной, словно из неё выплескали всю воду, как из какого-нибудь кувшина.

— Но ведь это не значит, что мы не правы?

— Правее не бывает, — юноша смотрел на неё в упор своими закрытыми глазами.

* * *

Дженни как-то сразу стало зябко. Люди приходили и уходили. Герда отсыпалась после позднего зависалова в сети. А Дженни в одиночестве вышла «куда-нибудь». И теперь стояла на остановке, провожая троллейбусы. Она выперлась прогуляться по центру города, хлюпая по лужам, пересекая главный проспект. Потом пошла куда-то по наклонной, осторожно отходя от невидимой линии падения с козырьков крыш, опасаясь что может быть там остался какой-нибудь кусок обледеневшего снега, случайно не растаявший и способный пришибить именно её. Устроив ещё одну глупую смерть.

В кафе она достала скомканную кучку денежек, и заказала себе местную разновидность пиццы. Это был какой-то круглый хрустящий хлеб в форме глубокого стакана, наполненный копчёной колбасой, сыром, оливками и приправами. Его подали минут через пять. В другую руку она схватила стакан с пивом, и вышла на террасу. Было довольно мерзко — холод задувал за шиворот, сырость. Но это уже улица. Это уже почти весна, и можно даже есть что-то сидя, не в движении.

«Совсем оттепель.»

Услышав шум за спиной, Дженни обернулась вправо. На пятачке рядом со сквером кто-то собирался на митинг, чтобы выразить свой протест. Двое юношей в одинаково идеально выглаженных брюках держали растяжку, посвященную теме борьбы с пьянством. Толпа уныло проходила рядом с протестующими. Те начинали поочерёдно говорить в мегафон какие-то правильные слова о справедливости и прочих замечательных качествах, которых кому-то не хватает. Прохожие спешили дальше, не останавливаясь, и во взглядах стоящих людей читалась некоторая обида. Мол, как же так, они пытаются привлечь общественное внимание, а вместо этого граждане равнодушно шагают по своим делам. Внимательно слушали их лишь трое охранников правопорядка, офицер, и какой-то штатский с видеокамерой. Рядом с кафе встал ещё один молодой интеллигентный человек с видеокамерой, однако и он был совершенно не похож на неформала.

«Наверное впереди снимают менты, а этот сзади – из центра по борьбе с экстремизмом. —подумалось Дженни. — На тот случай, если что-то пойдёт не так.»

Она ела пиццу и пыталась заставить себя слушать ораторов. Это был традиционный день протеста, синхронно с какой-то акцией в столицах. В провинциальном городе всё это никого не трогало, большая часть митингующих выглядела неопрятно и как-то небрито. Лишь двое с растяжкой и выступающие походили на «элиту». Остальные видели себя, наверное, рядовыми бойцами линии фронта. И не брились. Будто они уже тут, на площади, сознательно готовили свой организм к каким-нибудь ссылкам, длительным срокам тюремного заключения, где тоже понадобится такая небритость и грязность. В их суровых лицах читался героизм, неприкрытый ничем. Совершенный.

«Они переживают за население, — думала Дженни. — Надо же, наивные. Их никто не слушает, кроме ментов.»

В конечном итоге пиво кончилось, а пицца нет. И Дженни решила подойти поближе, чтобы получше рассмотреть лица протестантов.

Человек двадцать митингующих призывали всех бросить пить и срочно заняться спортом. Ради спасения страны и нации. В руках они держали трехцветные государственные флаги и какие-то плакаты, обращённые к народу. Подойдя ближе, она заметила, что сами митингующие ничуть не напоминают спортсменов. Обычные полутинейджеры, нечто среднее между старшеклассниками и первокурсниками. С бледными щеками и в коротких джинсах. Ничего особенно оппозиционного они не говорили, сосредоточив свои излияния против лености и алкогольной зависимости коренного населения. Дженни, слушая эти унылые бредни, пыталась было развернуться и уйти, но её кто-то подхватил за руку.

— Девушка, а мы с вами знакомы!

— Неужели?

Человек с короткой неаккуратной причёской улыбнулся:

— Я вам не враг, не шарахайтесь так, — он пытался изобразить искренность в голосе. —Кофе не хотите ли?

— Вообще-то, я уже оттуда. — Дженни испытала некую неловкость, ей, определённо было не до новых знакомств.

— Интересуетесь? — спросил незнакомец, небрежно кивая в сторону митинга.

— Да так. — Дженни уже подумала, не пора ли куда-нибудь слинять.

— Я ещё помню ваши с Джимом мероприятия, газету. А ведь вы тогда произвели фурор! — на лице незнакомца проявилась улыбка. — И чего свернулись?

Дженни как-то напряглась внутри, и решила было оборвать:

— Если честно, мне это всё малоинтересно. Он был моим парнем. Теперь его нет. Это было его хобби. Не моё.

— Мне, действительно, очень жаль. Извините, если это болезненная тема.

— Да нет. С чего вы взяли. Просто не вижу смысла.

— В вас что, совершенно нет тщеславия?

— Не знаю. А что за разговор вообще? Я как-то забыла спросить… Вы кто?

«Аккуратная обувь, брюки. Не бомж, видно, что имеет работу, или вообще бизнесмен.»

— Я работаю здесь, рядом. В администрации. Меня недавно повысили. Мой предшественник общался с Джимом. Время от времени. Они неплохо поработали. На общее дело.

— Вот как. — Дженни слегка успокоилась.

«Всё же это не какие-нибудь борцы с экстремизмом.»

— А давайте как-нибудь пообщаемся, что ли? Заходите ко мне на работу. Здесь недалеко. Угощу кофе! Да и вообще… Вот моя визитка.

Он протянул клочок жесткой бумаги. Там было имя, должность и телефон. Дженни кивнула, и всунула визитку в наружный кармашек на рукаве.

— На следующей неделе! Звоните после двух! Бывает, я отключаю звук на телефоне, это значит что-то срочное. Вы уж извините, перезвоните ещё раз, я просто не роюсь в пропущенных звонках. Не перезваниваю — их много.

— Ладно. Пока!

Выходя из троллейбуса, Дженни быстрым шагом ломанулась в сторону дома, пару раз обернувшись для страховки. Никто за ней не шел. Её уже мало что пугало, кроме того, что в жизни всё плохое если случается, то как-то уж совсем внезапно. Эта внезапность ей была уже совершенно ни к чему. И Дженни шла домой, обдумывая свои планы осторожно, словно боясь излишнего оптимизма.

— Герда, ты уже встала?

Она разулась и прошла сразу в комнату. Герда только открыла глаза, и увидев её, улыбнулась:

— Привет! Ты где была?

— Да так, по центру шарилась от скуки. Вот, знакомство образовалось.

— Да ну!

— Ага. Какой-то местный шишка из администрации. Позвал на кофе.

— Соблазняет? — Герда посмотрела с некоторой иронией.

— Нет. Что-то другое ему надо. Вспоминал про организацию.

— Ну дела! Столько времени прошло. Чё им надо-то?

— Ага. Времени. А нас не забыли. Оказывается, не забыли.

Герда побежала умываться. Сняв кофту, Дженни вышла на кухню, включить чайник. В небе показались синие дыры, сквозь которые проникали светлые струи. Это уже окончательная весна, которую не остановить.

«Можно, наверное, сделать пару бутербродов.»

Она залезла в холодильник, где как-то стало совсем пусто. Достала брикет масла и батон, и уселась намазывать.

— И что, мы продолжаем заниматься общественно-политической деятельностью? — Герда изобразила на лице смайлик.

— Ага. Будем спасать мир! — Дженни распределила бутерброды попарно, и разлила кофе по двум высоким кружкам.

На следующее утро они, собрав бутерброды в рюкзачок, и бросив туда же папку со злосчастными бумагами, они сели на троллейбус. Затем на электричку. На перроне дачной окраины было пустынно. Кроме них лишь пара пенсионеров, всё же не выходной. Дача родителей Герды располагалась метрах в двухстах от остановки, которые нужно было преодолеть аккуратно, по краешку, вдоль самого забора, чтоб не утонуть в лужах. В конце концов, они вышли к кирпичному домику. Герда открыла ключом петлю с велосипедным замком, закрывавшую калитку, и прицепила её рядом. Они прошли по асфальтовой дорожке, открыли домик, и Герда выдвинула деревяшку в стене. Образовалась ниша, куда была припрятана папка. Походив по участку, дабы проверить, как обстоят дела родителей на данном поприще в преддверие очередного сезона, они возвернулись, хлебнули по пластмассовому стаканчику горячего растворимого кофе, и не спеша направились в обратную сторону. Держась за руки, они вышли на пустой перрон.

— Даже странно, где эти дачники? Вроде не рано уже. Хотя, нет, кто-то есть!

Герда ткнула пальцем куда-то, в сторону потянувшегося дымка. Это кто-то поджег собранный хворост.

Они запрыгнули в электричку, и уставились в окошко. Пассажиры с доисторическими сумками и пролетарскими физиономиями ехали из райцентров по своим делам, без улыбок они глядели куда-то в неизбежность. В вагон зашел парень с гитарой, он начал петь, предварительно представив автора музыки и текста странной фамилией «Непомнящий». Жесткий гитарный бой словно перетекал в стук колёс, и обратно. Как в поезде, делающем отрыв от земли в бесконечность:

До самых крыш, до самых звезд - бежал Фома куда глядят

Его незрячие глаза и только странные слова

На непонятном языке вослед как голуби летят

А он не понял и бежал через поля, через леса…

Колеса стучали как молотки на часах, бились в быстром ритме, ускорялись в лесополосе и качали вагон. С последним аккордом длинноволосый небритый гитарист пошел из конца в конец. Люди бросали неохотно, Дженни выскребла из карманов всю мелочь, и тоже бросила в коробку. Электричка поехала дальше, стуча рельсами. На платформе они попали под дождь, и долго ещё смеялись, насколько, быть может, бессмысленными теперь уже могут быть манипуляции с этими бумагами. И уж точно даже чьи-то баснословные прибыли и репутация не могли бы послужить причиной для убийства. По крайней мере, когда все проблемы в случае чего можно решить в судах, на ранней стадии, или, в конце концов, договорившись с правосудием, — к чему убивать? Система работает исправно. Стабильность, как часы, тикает размеренно и твёрдо. Всё устоялось. Всё спокойно. Никому не нужны лишние всплески, эмоции. Никто не допустит сомнительных и дерзких разоблачений. Они обсуждали эти свои предположения ещё целый вечер, остановившись на том, что не стоит вмешиваться в чужую судьбу ради какой-то там справедливости, когда совершенно не ясно, кто автор всей этой задумки, кто тот, дёргающий за ниточки. Вернее тот, кому кажется, что он управляет ситуацией. Что нитки – в его руках.

— А что. Пусть спит спокойно. Заработал деньги, значит молодец. Флаг ему в зубы.

Герда зажгла сигарету, и принялась спокойно взвешивать будущие дивиденды:

— Если предложат создавать какую-нибудь новую организацию, можно будет заморочиться! Дженни, не обламывайся!

— А давай вместе поедем на встречу. Я не могу одна, да и всё равно не потяну это всё.

— А что? Мне не слабо.

— Жаль, что Плант слинял, конечно. Его организационные способности нам бы не помешали. Интересно, он вообще вернётся сюда? — Дженни иронично так покачала ножкой.

— Да, он бы поржал. Снова той же ногой на ту же какашку. Ну, наступим, может повезёт! Да и бабки. Главное – бабки. Надо будет торговаться! Пусть платят, если им что-то надо. Особенно, с учётом риска. После всего, что было.

Они алчно посмотрели друг на дружку, сверкнув глазами. Дженни разложила по тарелкам сосиски, и вывалила сверху по горке спагетти. Сверху налила соевого соуса, а на край тарелки положила кетчуп. Герда повторила ту же процедуру, и они принялись за еду, проголодавшись после переездов и прогулки по свежему воздуху. Сосиски хрустели, Герда уверенно рубила их вилкой в тарелке, окуная кусочки в кетчуп:

— Он ещё не знает, с кем связался!

Оптимизм, наверное, впервые за несколько последних месяцев, сменил злую иронию. Дженни всё ж не могла улыбаться в обе стороны рта. Её словно перекосило невралгией, хотя ничего подобного не случалось, просто слишком давно не случалось иметь никаких поводов для эмоционального всплеска, и, глядя за окошко на последние клочки нерастаявшего снега, ей весь этот заоконный серый пейзаж никак не был в состоянии угодить или направить мысли в позитивное русло. Она осознавала себя занимающей чужое пространство на любом празднике жизни, за исключением разве что своего дома и ещё пары-тройки таких вот, достаточно автономных мест, где можно помолчать, и никто не будет тебя спрашивать по этому поводу. Не потянет, словно кота за хвост, со своими расспросами про её настроение, никого не касающееся в принципе, и не терпящее дежурных вопросов типа «как твои дела», и всё в таком вот духе, пронизанное равнодушием и дежурным социальным соревнованием в стиле «не сдохла ли ты ещё, тётка, а пора бы уже». Она терпеть не могла, например, набирающие в последнее время популярность социальные сети, где барышни из её прошлого демонстрировали свое превосходство, размещая фотки то в дальних странах, на фоне голубого бассейна, то в деловом костюме телеведущей провинциального канала, типа как «пожалейте себя, уроды, вам до меня уже не допрыгнуть». Постмодернистская кузница биографий, успеха, идеальной жизни, — всё, от чего Дженни усиленно шарахалась на протяжении своей сознательной жизни, было сосредоточено в карнавальном шоу. Где каждый думал, что демонстрирует себя в наиболее выгодном свете. Как на выставке крупного рогатого скота. Дети. Машина, обязательно она за рулём. Хотя, скорее всего, за рулём ездит её муж, возвращающийся заполночь, с чужими волосами на свитере. Попса, как её понимала Дженни, выглядела в идеале именно так. Как социальная сеть. Многоквартирный дом без стен и потолков. И вместо людей висят в бесконечном пространстве вереницы фоток, перечисления дипломов и пафосных мест работы. Бокалы на фоне розы и салфеток — на праздничек. Её любопытства хватило лишь на одну такого рода сеть, недели на две.

В очередной четверг они обе уже сидели в кожаных креслах. Напротив сидел он же, чиновник, приветливый и лоснящийся, самодовольный господин в ярко-синей рубашке.

— Мое предложение следующее. Должна выходить газета, под тем же именем, «Гражданский Контроль», можете добавить впереди, например, «Новый».

Он дублировал тезисы печатными буквами, дабы всё выглядело внушительней и не требовало дополнительных разъяснений:

— Цена вопроса — в начале каждого месяца вы будете получать наличными определенную сумму. Она будет включать расходы на производство и, разумеется, ваш гонорар. Материалы я буду подбрасывать, что нужно.

— А распространение? — Герда изобразила озабоченное выражение лица. Хотя, конечно, её беспокойство имело основания, ведь своей сети распространителей у них уже не было.

— Не ваш вопрос. Вот, ребята, патриотически настроенные, что на митинге были. Они этим будут заниматься. Ваша задача — сдать макет в типографию, и вы свободны. Делайте следующий. Номер в неделю — вполне достаточно. Тираж — официально 999, больше нельзя. Реальный — пять тысяч. Это не очень много, но достаточно. Вас всё устраивает?

— Пока не ясна сумма.

— Хорошо. На этом этапе, за исключением суммы, вопросов нет? — он откинулся на спинку кресла, допивая остатки уже остывшего кофе. — Справитесь?

— А как по поводу законодательства? Материалы не слишком? — Дженни пыталась уловить какие-либо странные нотки, но чиновник говорил достаточно ровно, и даже самоуверенно:

— На этот счёт не беспокойтесь. Мы же, всё-таки, власть, — у него по лицу расплылась улыбка гордости.

Выйдя на улицу, девушки зашли в первое попавшееся на пути кафе, чтоб не ехать сразу вот так домой, не прогулявшись хотя бы для самоотчёта.

— И что? — Герда смотрела во все глаза на подругу, иронично открытым лицом.

— Да ничё. Я думаю, потянем. Посмотрим, может быть. Может быть.

Дженни затянулась сигаретой, и многозначительно произнесла:

— Наверное, придётся облизывать губернатора. Или мочить его врагов. Скорее даже второе. Облизывать-то есть кому, уже и без нас зализали, — она откусила пончик:

— А тут кайфово. Пончики вот, вкусные например! Будем тут появляться.

— Ага. В день зарплаты! — Герда засунула пончик целиком в рот, на нервах есть захотелось сильней, чем обычно.

Первый номер разошелся на майские праздники. Обещанный компромат касался и без того слабых, совершенно немощных в плане влияния региональных политических особей. У каждого была какая-то собственная подпорка, вроде цеха по производству окон, металлобазы, и тому подобного. Те, кто не дружен с властью, дружат между собой. Объединение политических неудачников против огромной, многолепестковой машины повеления и принуждения. При этом, понятное дело, никто не стремился совсем уничтожить эту жалкую публику, но и спуску им особо не давали. Спонтанным образом материалы из газеты, которую Дженни и Герда лепили практически на коленках, в паузах между перекусами и сексом, все эти мегаглупости про налоги, семейные бизнеса, тайны из жизни деток — кто куда учиться поехал — всё это мгновенно попадало в ежедневные региональные новостные блоки на ТВ. Старый брэнд в новом исполнении ожил, интерес к нему, как оказалось, рос не по дням, а по часам. Дженни раз в неделю стабильно зависала на Телецентре, ради съемок очередного блока, — в новости, или в еженедельный обзорный выпуск. У неё неплохо получалось. Роль ньюсмейкера — почти актёрство. Взвешенные фразы, акценты, — получался некий совершенно новый имидж. Оттачивалась дикция. Дженни даже как-то выпрямилась.

Газетку с мизерным тиражом активно цитировал народ в троллейбусах, что было, пожалуй, признаком настоящего признания. От происходившего доходы Герды и Дженни не зависели ровным счётом никак. По сути, их роль была сугубо механической — материалы были настолько убойными, что не сразить наповал тусовку жалких оппозиционных фриков они не могли. Фрики трепетали. Их добивали на всевозможных форумах, размазывали в пыль мелкие клерки, в чью обязанность входило присутствие на разного рода дискуссионных площадках в сети. Туда же сливались неудачные свежие фотки. Вот, один с торчащим пузом. Второй — с открытым ртом. Дамочка с жабьим интеллигентским взглядом — туда же, в топку борьбы с оппозиционной нечистью.

— Тебе их не жалко? — Герда намазывала масло на булку. — Они ведь не такие плохие люди, какими кажутся нашими стараниями.

— Знаешь, мне до лампочки. Это огороженный от нас мир других существ. Могущественых, влиятельных, с женами в колье и прочих бриллиантах. Они пожирают друг друга, ненавидят друг друга. Может когда-нибудь полностью сожрут. О чём мне беспокоиться?

Дженни пыталась быть выше «всего этого», относя тех и других к категории букашек, которые рано или поздно уничтожат друг друга.

— Мы, на самом деле, просто материал. Нас тоже могут и разменять при удобном случае. Герда иногда пыталась менее сдержанно выражать свои беспокойства. И тут же повисала напряженная атмосфера.

— Мне пофиг на них. И на одних, и на других. Я уже давно не рассуждаю о высоких материях. Интересно другое. Для чего они всё это делают? Я о нас в этом всём. О тех, кто даёт бабки. Материалы эти все.

— Послушай, Герда, тут как раз с этим всё просто. Те, кто у кормушки, адски ревнуют, что те, кто подталкивает их локтями, каким-то образом их обойдёт. В конечном итоге, они все ведут борьбу за кормушку. Совершенно равные по смыслу силы. Люди. С одними убеждениями. Где взять ещё денег, и как их вывести в своё ведение. Это идеология страны. Идеология её элиты. А мы просто видим, так сказать, наглядный её пример. На маленькой модели. Правых и виноватых нет, всё условности.

— Но мы же не такие, как они.

— Да. И мы такими не будем. Всё это временно. — Дженни допила свой напиток, и, забросив посуду в раковину, направилась в комнату к лэптопу.

Ещё несколько недель. Скандальных историй. Борьбы двух невидимых армий. Никаких особых интриг. Жалкие оппоненты были повержены в прах. Зализывали раны где-то на периферии, обложенные налоговой, прокуратурой и возмущённой общественностью.

Герду мутило от всего происходящего. Азарт давно прошел. А ситуация всё больше напоминала не спорт, а нечто противоположное. Она встала в проёме, опираясь о деревянную раму.

— У меня в последние недели усиливается ощущение, что я ем дерьмо. Извини. Я больше так не могу. Это против моей природы, наверное. Не знаю. — Герда села на диванчик, согнувшись, и сложила руки между сжатыми коленями. — Дженни, ты стала какой-то взрослой. Совсем. Сколько времени прошло?

— Герда, не надо, я тебя прошу!

— Ты уже не творческий человек, ты ведешь игру, просто как менеджер. Ты в каждом случае рассуждаешь так же, как они! Ещё немного, и тебе, наверное, предложат там работу. И что потом? Альбомчик в социальную сеть? Ты что, не видишь, что нашими руками кто-то другой выстилает себе путь по чужим судьбам?

— Извини, я просто делаю работу! Это работа! — Дженни подняла лицо, без единой эмоции.

— Но разве так было раньше? Тогда, когда был жив Джим?

— Джим тоже желал свою работу. Ты такая же, как и я, у нас нет начальства. Мы равны в статусе. Мы команда.

— Нет, Дженни.

— Да! Мы — команда! Мы уже что-то заработали, заработаем и ещё. И уедем отсюда потом.

— Не нужно. Ты не поняла. Ты ничего не понимаешь, что ты знаешь про мою мотивацию, про Планта, про ребят, когда мы тогда занимались всем этим! Это жизнь, а не работа. Нельзя будет переиграть потом, сказать потом, что ошибался. Мы ведь калечим чьи-то судьбы, влазим в семьи, всё это грязь, грязь, грязь!

— Герда, это работа!

— Нет. Это… Это твоё лицемерие. Тебя и Джима. И то, что я себя втянула во всю эту грязь, мне ни к чему. Мне и без того уже не отмыться.

— Ты что, дорогая, кого-нибудь из них пожалела? Тебе что, кто-то из них что-нибудь дал? Пригласил куда-нибудь? Угостил пирожным? Они каждый день проезжают у твоей остановки, за тонированными стёклами. Пока ты там стоишь и ждёшь тралика в ободранных джинсах. Кто ты для них? Просто пыль, пустое место. Ещё одна дворняжка, аборигенка, нафиг никому не нужная. В длинной очереди неудачниц, не способных устроить свою жизнь, не вышедших замуж, и так далее. Твой удел — бутик без окон, без дверей, — сидеть там по двенадцать часов, половину суток нюхать турецкое шмотьё.

— Мне не нужны пирожные. Меня сейчас вытошнит от всего того, что мы себе устроили. Вернее я. Устроила. Я себе устроила, не ты! — Герда ударила себя ладонями по коленкам. — Так больше не будет. Уходи. Мне не нужно ничего из всего этого. Не нужны ни эти деньги, ничего. Забирай всё. И уходи, пожалуйста, сейчас же!

Она выпрямилась во весь рост, и, развернувшись, быстрым шагом вышла из комнаты.

— Ты напрасно считаешь меня грязной. Это было общим решением. А бежишь с поля боя ты, а не я. Это ты не выполняешь свои обязательства! — Дженни кричала в пустоту, на обрывке фразы дверь в ванную захлопнулась. Герда погрузила лицо под кран холодной воды, попытавшись прийти в себя. Ледяная вода текла по щекам, она сделала лодочкой ладошки, и окунула лицо, подставляя ладошки под струю снова и снова.

Дженни собрала сумку, и вызвала такси. Через полчаса она уже сидела на своей кухне. В полной тишине. Она включила чайник, чтобы залить последнюю упаковку сухих макарон, завалявшуюся в шкафу со старых времён. Насыпала приправу. Чуть не перелила кипяток.

«Вспомним прежнюю жизнь.»

Залив макароны, Дженни поднялась на второй этаж, и принялась разбирать сумку, складывая по разным полкам какие-то вещи. Слёзы стояли у неё в глазах, она уже с трудом различала происходящее, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться уже совсем. Держась за стенки, она спустилась в кухню, и принялась глотать остывающие макароны. Горячий бульон таял во рту, словно шоколад. Она и забыла, что помимо бутерброда у Герды она уже много часов как дико хочет есть. Нужны были силы, чтобы закончить очередной выпуск к публикации. Дело не давало расслабиться, Дженни, насыпав две ложки растворимого кофе в чашку, поднялась обратно наверх.

«Надо привыкать к тому, что спать придётся меньше.»

До двух ночи Дженни довёрстывала очередной номер.

«Всё некстати. Герда слиняла некстати. Тут собраться бы с мыслями. Накосячить — ни в коем случае. Дело. Это моё дело.»

Она выпила не глядя уже остывший почти кофе. Продолжила набивать текст, частично — по документам, частично — на своё воображение складывая красивые фразы. Выходило, что очередной правдоруб на самом деле ещё в начале девяностых проходил по делу о хищении с предприятия какого-то оборудования, списанного вопреки необходимым инструкциям. И освобожден был от ответственности каким-то странным образом, не хватило улик для привлечения. Уплыл делец. Теперь сидит, торгует металлом, и ещё чем-то там вечно не доволен. Лезет на всех выборах вперёд, толкает солидных людей. В общем, тот ещё выскочка. Вот и фото подходящее, рожа красная, улыбается, снято на какой-то вечеринке, в дыму.

«Ничего, увеличим резкость, всё будет.»

Дженни входила в азарт, выпивая очередную чашку. К восьми утра макет был полностью готов. Она решила не ложиться, а переждать час внизу.

«Какую-нибудь кашу и телек погромче.»

В новостях рассказывали про ночных гастролёров, задержанных случайно возвращавшимися со смены ППС-никами.

«Сотрудники патрульно-постовой службы задержали двух молодых людей девятнадцати и двадцати четырех лет… Порча имущества… Комментарий владельца заведения… Это вандалы… Вандализм… Ведётся следствие… На квартире задержанных конфискованы экстремистские материалы…»

Камера наезжает на физиономии в коридоре РОВД. Она, кажется, узнала — когда-то эта парочка была очередными руками и ногами Планта, раздавали за мелкий прайс газеты, потом отвалили в сторону, разочаровавшись, в поисках чего-нибудь помрачнее, для большей крутизны.

В маленькой типографии всё как обычно. Стучат станки, облезлые стены, дух романтики первой половины прошлого века, разве что станки поновей. Полулегальная типография конкурирует с огромной, бывшей государственной, в двух кварталах отсюда. Но именно тут можно оперативно, без лишних бумажек и ожидания, напечатать небольшим тиражом всё, что нужно. В тёмном закутке Дженни передаёт диск с очередным номером. Бухгалтерша типичной советской наружности передаёт на подпись накладную. Дженни ставит закорючку, молодой парень в углу сообщает, что всё открылось, шрифты прочитались, и она свободна.

Дженни, проходя через магазин канцтоваров, выползает на крыльцо. Дверь хлопает за спиной, и скрипит в обратную сторону, второй раз приходится её додавливаать плечом.

— О, привет! А мы сегодня чуток пораньше сегодня, по своим делам. За твоими после обеда заедем, как всегда!

Дженни кивает, не выражая лицом каких-либо эмоций.

«Это работа.»

Молодой парень, с добрым большим лицом, без единого волоса на голове, пытается изобразить на всякий случай обаяние.

— У тебя всё нормально? Как жизнь? — глаза выражают солидарность и прочие чувства, сходные со словами «сопричастность», «товарищество», «поддержка».

«Правильный парень. Наверное, из правильной семьи. Интеллигентный такой, скинхед.»

— На, почитай нашу газету! — он вытащил из папки сложенную пополам газету.

— «Честь и достоинство!», — Дженни точно так же, ровно, без эмоций, прочла заголовок.

— Ага, — он словно ждал каких-нибудь одобрительных реплик.

— Хорошо, молодцы! — Дженни подняла глаза, и кивнула, словно она начальник над этим правильного стиля юношей. — Ладно, успехов!

Она быстрым шагом двинулась к остановке, поглядывая на часы. Троллейбус подошел, заваливаясь на бок.

«Не протолкнуться.»

Дженни прошла в конец остановки, и влезла на переднее сиденье маршрутки. Желтый микроавтобус, обойдя двух рогатых гигантов слева, сорвался вперёд, затем обогнул легковушку по правой полосе, и встал как вкопанный у светофора. Выйдя в центре, Дженни набрала известный номер.

— Подходите к проходной, я встречу.

Он спустился быстрым шагом по широкой мраморной лестнице, шепнул что-то охраннику, тот исполнительно кивнул и нажал кнопку. Дженни прошла через турникет, чиновник заулыбался ещё шире:

— Светлана, мы накануне грандиозного успеха. Фронт, который вы занимаете, очень ответственный. Шеф упоминал ваше последнее интервью, да и вообще, все в курсе. Все обсуждают. Мы, знаете ли, не ожидали такой реакции.

— Ну, спасибо, — она улыбнулась, провожая взглядом закрывающуюся дверцу шкафа.

— Вот, смотрите, очередная порция документов. Выносить ничего нельзя. Вот чистая бумага, ручки. Фиксируйте, что нужно, для себя. А это должно остаться здесь.

— Я поняла.

— Ну и отлично. Я пока сделаю кофе, работайте.

Дженни раскинулась над столом как ученица, и принялась быстро пролистывать и делать свои пометки.

«Здесь на пару номеров, не меньше.»

Она пыталась запомнить, напрягая всю зрительную память. Цифры и даты записывала, и постоянно возвращалась назад, чтобы твердо усвоить то, что ей понадобится в деле.

Глотая кофе, она шуршала шариковой ручкой по белым листам, ужасным почерком, всё ж прошло много лет с тех пор, как она что-то там писала в тетрадях:

— У меня всё.

— Хорошо. Вот, возьмите, — он протянул ей конверт. — Всё, как договаривались. Плюс некоторая премия.

— Спасибо, — она улыбнулась, прежде чем подняться. — Как долго будет длиться наш контракт?

— Не переживайте. Пока всё будет. И, кстати, у нас намечается один общий праздник, на природе. У коллеги юбилей, всё неофициально, немного романтично, но весьма полезно, уверяю вас. В пятницу, в два часа дня, будьте здесь внизу, у входа. Поедете с нами, прокатитесь, шашлыков поедите.

— Думаете, стоит?

— Уверяю! Не бойтесь ничего, все свои, это на два-три часа.

— А одежда?

— Да без разницы! На природу ж. И, кстати, я отдам распоряжение, там перед входом служебный автомобиль. Подбросит вас домой. Там шофер на выходе, Анатолий.

Стеклянная тяжелая дверь с шумом захлопнулась, ей кивнул водитель.

— Анатолий?

— Да, мне уже позвонили. Куда вам?

Дженни открыла дверь. Дом показался ей каким-то холодным, и совсем неуютным, не таким, как раньше. Словно от него отделилась какая-то часть. Или это от неё что-то отошло.

«Надо бы бросить курить. И, вообще, много всего надо.»

Она потрогала свои волосы. Позвонила в парикмахерскую, её новый мир требовал перемен от неё самой. Она твердо решила что-нибудь предпринять, отделяя себя прошлую от нынешней.

Выезд на природу, разумеется, не обыденная случайность. В таких кругах никаких случайностей не происходит. Она была уверена, что за этим что-то последует. Дженни пыталась представить себе какую-нибудь новую одежду, которая не ослабит впечатление. Ведь первое впечатление может означать благополучный исход ситуации, привлекательность — удобная позиция для любой атаки, если таковая потребуется.

Потом, спустя время, она с некоторым смущением вспоминала все эти свои приготовления. Посиделки на природе заключались в филигранном движении на трех УАЗиках по лесным тропам, куда-то к берегу извилистой, быстрой и неглубокой речки. Шашлыки, водка, ни к чему не обязывающие тосты. Дженни напилась, как, собственно, и остальные. Потом вечер продолжился уже наедине с её «де-факто» боссом, он о чём-то энергично рассказывал, и был, пожалуй, ещё более нетрезв. Смущённые официанты приносили пиво, какие-то салаты, потом кофе, и уже практически на четвереньках, они довольные и весёлые, выползли из заведения, и плюхнулись на заднее сиденье такси. Нелепый алкогольный секс, совместные выползания на кухню ради покурить, и всё такое. Ей, наверное, всё это было нужней даже, чем ему. Как такое возможно? Держать дистанцию, находиться в круге тех, кто тебя и остальных воспринимает как конкурента, но выдерживать улыбку, продолжать шутить, изображать теплоту и откровенность. Столкновение холодных льдин. Бесчувственных. Безэмоциональных. Уважающих статус. Умеющих ценить внимание руководства. Ничто никого ни к чему не обязывает, конечно. Но выйти из круга — слабость. Нужно, наоборот, продалбывать себе место в иерархии. Она читала все эти принципы на лицах с улыбками масок.

«Другой мир. Совершенно другой мир.»

Она чувствовала себя неуверенно, но интрига нарастала. Ей казалось, что она, наконец, впервые нащупала одну из тысяч дверей, которая поддалась. И можно идти дальше. Она уже щёлкнула замком. Дверь вот-вот откроется. И можно будет идти вперёд. Не оглядываясь.

— Герда, мне хотелось бы встретиться с тобой. — Дженни размешивала кофе ложкой, уставившись в окошко. На другом конце повисла тишина.

— Хорошо. Давай, в центре, через час.

— Давай.

Она вызвала такси заранее, чтобы успеть привести себя в порядок. Новая Дженни. Как новенькая машина в автосалоне.

— Привет. — Дженни застыла в лёгкой холодной улыбке.

— Здравствуй.

Герда предстала перед ней в кедах и зелёных штанах «милитари», по которым не вполне понятно, это такие низкие шорты, или короткие штаны. Неухоженные волосы растрепались. Герда смотрела куда-то сквозь неё, будто не замечая.

— А мы, кажется, уже больше месяца не встречались.

— Больше. Что ты хотела мне сказать? — взгляд Дженни, как стрела, пущенная руками совершенно уверенного в себе человека, чувствующего опору и некую основательность принципов, он разъедал, как кислота:

— Герда, я понимаю, тебе нелегко так просто принять эти законы жизни. Ты выпала из социума. Из порядка вещей. Я не обижаюсь на тебя. Всё это время я работаю одна. Возвращайся в проект. Мы же вместе начинали. Не ради дружбы, а ради тебя самой. Пойми, у тебя есть шанс кардинально изменить свою жизнь. К лучшему. Сейчас этот шанс есть. Потом его больше не будет. Может быть, у тебя его никогда не будет. Я не могла не подумать о тебе. Я не жадная, ты же знаешь. Просто потом, потом уже этого будет не вернуть.

Герда смотрела ей через плечо, и было уронила слезу. Но затем резко и холодно перевела взгляд:

— Ты… Ты так ничего и не поняла. Решила поиграться в мамочку? Ну да. Не слишком ли? Это очень смешной спектакль. Про то, как дёшево тебя купили.

Герда шагнула вперёд, и толкнула её плечом, проходя, словно сквозь. В голове летали обрывки слов и фраз. Несказанные. Она словно берегла их для подходящего случая, а как случай представился — напрочь забыла их все. И вот, теперь, когда мосты окончательно сожжены, что стало отныне очевидным не только для неё одной, следовало подвести некую жирную черту. Требовалось что-нибудь сделать, нейтрализовать ситуацию. Герда примерно представляла свою будущую стратегию.

«Когда не знаешь, что писать, — пиши правду.»

Дома она включила лэптоп, и по старому макету начала вносить перемены — в название, удаляя словечко «Новый», там, где оно, в общем-то, не требовалось. Дело не в деньгах, не в каких-то принципах добра или зла. Герда рассуждала так, что зла уже случилось слишком много, ничто не способно его нейтрализовать. В её представлении всё, что становилось публичным, в любом случае приобретало характер «зла», поскольку щупальца Системы всегда по-своему распоряжаются всем, что каким-либо образом расходится с её интересами, что несёт угрозу. Система способна отторгнуть от себя часть плоти, в случае, если нанести, действительно, серьёзный удар. Но любое лезвие утонет в ней, и со временем просто переплавится во что-либо, нужное ей самой. Любые громкие вещи хороши лишь один-единственный раз. В виде некой точечной акции. Герда представляла себе, что она ничего толком не изменит. Но в её мире всегда были вещи, которые следовало делать просто потому, что не сделать этого нельзя, чтобы не уничтожать себя потом всю оставшуюся жизнь.

Сосед-частник на стареньких «Жигулях» помог выгрузить и донести до квартиры заказанные 999 экземпляров. Четыре часа ходьбы по подъездам многоэтажек центра города. Вернувшись домой пешком, к пяти утра, она вымоталась с непривычки, но это высокое ощущение. Адреналин. Сумасшедшее кипение. Всё, что нужно было сделать, было сделано. Она собрала сумку, и направилась в сторону вокзала. Переходя через дамбы, частично срезая по дворам.

— Автобус! На Автобус! — на остановке перед центральным зданием, несмотря на раннее утро, суетились две зазывальщицы.

— Во сколько автобус?

— В восемь отправление. Подходи, вот номер три семёрки, — девица с неопрятным макияжем вскинула руку в сторону двух пузатых, не первой свежести «Сетр».

«Сетра. Автобус класса Секонд Хэнд.»

Герда подошла к входной двери, отдала денежку, назвавшись фамилией школьной соседки по парте. И вырубилась, уткнувшись лбом в стекло. Столица встретила раскалённым асфальтом и запахом шаурмы.

— Светлана, приезжайте, нужно срочно переговорить.

— Какие-то проблемы?

— Да. И серьёзные.

Дженни собралась по-быстрому, бросив расчёску в сумочку, и быстрым шагом ломанулась в сторону троллейбуса.

— Откуда растут уши? — чиновник опустил на стол газетный листок с заголовком «Гражданский Контроль». — Вы даже не представляете, чем это пахнет.

— Почему же? Вполне.

— Все на ушах. Прокуратура, ФСБ, это бомба. И это, знаете ли, бомба во всех нас. Где? Где источник?

Дженни подошла к окошку. За ним плавно, словно лодка, пересекли площадь один за другим два троллейбуса.

— Это моя бывшая подруга. Папка хранилась у меня. Мы перепрятали её. На дачу отвезли. К ней на дачу. Давно ещё.

— Ну, ещё ничто не потеряно, — замедленный голос. Словно искажение, словно постороннее что-то проходит, как фон, поверх неё. — Часть номеров успели собрать наши ребята. Правда, пришлось кое-где повскрывать ящики, подручными средствами. Часть попала на руки, но это не смертельно. Главное определить источник, и чего ждать дальше.

— Может быть, я смогу разрешить эту ситуацию. — Дженни достала было телефон, но его он успокоил её, взяв за руку:

— Не нужно лишних звонков, — и поднял глаза на неё, таким себе, учительским взглядом. — Так где, вы говорите, находится дача?

* * *

Прошло две недели. Теплые дожди становились всё чаще и прохладнее. Большое начальство решило устроить большую паузу, ограничив всевозможные вбросы. Дженни пребывала в безответственном отпуске, валялась целыми днями перед телевизором, анализируя местные новостные блоки, просто в силу некоторой привычки. Периодически проявлялся её «де-факто» босс. Она периодически ему об этом напоминала. О том, что «де-факто». Тот, как правило, делал в эти моменты задумчивое лицо, переводя тему разговора. На самом деле, она успокаивала себя, дескать, ей безразлично происходящее. Но отсутствие темпа слегка напрягало. Не очень приятно чувствовать себя лошадью, которую отвязали от телеги, и отправили куда-то, то ли в хлев, то ли на мясокомбинат. Дженни не могла понять своего нынешнего состояния. В то же время, она по привычке не тратила деньги, и успела скопить достаточно приличную сумму. В то же время ей придавало уверенность, что о ней не забыли. Что приятный мужчина периодически проявляется на горизонте. Звонками, визитами, походами на кофе.

— Мне кажется, мы увидимся на днях в более формальной обстановке. Вас пригласят, Светлана, кое-куда. Не отказывайтесь, конечно же.

— Конечно.

Они лежали перед большим телевизором на приятном новеньком матрасе, который грузчики с трудом пропихнули на второй этаж. Молочный коктейль и шоколад. Дженни вспоминала своё недавнее прошлое, и последние пару недель в несколько новой обстановке уже казались ей бесконечными. Горы хипповского барахла, всевозможные бусы и коробки с аудиокассетами и прочим хламом были торжественно вывезены на помойку. Собственноручно. С высоким осознанием момента глобальных перемен. К лучшему. К будущему.

— Вот она, наша звёздная героиня! Что ж, очень приятно. Мне приятно иметь дело с талантливыми людьми. Дисциплинированными. Обычно эти оба качества в природе не сочетаются, не правда ли?

Светлана стояла посреди ковра в черном бархатном платье. Прием, устроенный в честь Дня Города, вместил не всю местечковую элиту. Это был банкет одного из многочисленных звеньев большого пафосного механизма, вращение которого расшевеливает всю региональную публично-скандальную жизнь. Большие специалисты местной медиасферы. Редакторы телеканалов, сливки администрации, спонсоры. Её представили весьма солидному «большому человеку», который отвёл её тут же в сторонку, и весь вечер развлекал строгими беседами про грядущие планы, реорганизацию, и в конце концов перешел к конкретике:

— Мне нужно завтра посетить совещание в столице. Там будут затронуты как раз ключевые вопросы нашей с вами сферы. Я бы хотел, чтоб вы исполнили там роль моего референта. Или что-то вроде этого. Чтоб мне там вдруг ничего не забыть. Или, может, заметите что-то, на что мне не хватит сил. Это очень важное мероприятие. За себя не волнуйтесь, ваша судьба в надежных руках.

— Когда?

— Завтра утром, в шесть, за вами заедет транспорт. Ваши координаты есть у… ? — он небрежно кивнул на «де-факто» босса.

— Да, конечно.

— Ну, вот и договорились. Не проспите! — улыбнувшись, «большой человек» кивнул, растворившись в толпе окруживших его людей, женщин с большими прическами и гранатовыми камнями. Их платья напомнили Дженни школьные шторы, в столовой. Такие бархатные и тяжелые. Управлять которыми приходилось, подкручивая ручку. Их тащили взад-вперёд железные тросы, смазанные чем-то чёрным. Дженни ощутила себя на миг школьницей, словно на каком-то балу. Потом, допивая бокал шампанского, ей почудилась атмосфера детского мультика, про «Щелкунчика». Будто она заблудилась на каком-то балу, среди больших влиятельных крыс. И эти огромные серые чудовища для неё играют весьма важную роль – учителей, покровителей, спасителей и всё остальное. В одном лице. И, оглядываясь по сторонам, она стыдливо одёрнула своё платье. В какое-то мгновение ей показалось, что где-то позади, ниже спины, вдруг промелькнул толстый, упругий и совершенно серый хвост. Взмахнул, и ударив её по ногам, спрятался вновь где-то под одеждой. Дженни глотнула ещё шампанского. Её кто-то поволок танцевать, и нужно было ещё накатить раза три, чтоб, наконец, почувствовать себя в своей тарелке рядом с миром других существ, тех, которые раньше существовали где-то на периферии её сознания, наравне с какими-нибудь фарфоровыми слониками.

Её терзало лишь одно сомнение. В этой странной, придуманной ей самой сказке, роль «Щелкунчика» оставалась за той, кого не было рядом. Но чья тень, как упрёк, до сих пор продолжала маячить в редкие минуты слабости. Она прекрасно разбиралась в своих фантазиях, чтобы не понимать, кто именно, судя по событиям последнего времени, больше всех подходил на данную роль.

Служебный внедорожник в три с половиной часа уложился до МКАД, однако следующие пять километров растянулись часа на два. Тем не менее, к двенадцати они уже были на месте, заселены в гостиницу, и вышли в фойе. Затем прошли в один из дополнительных залов, где расположились всевозможные гости. Совещание было посвящено региональным медиа. Выступающий говорил о серьезной ситуации, о требованиях самодисциплины, повышении роли региональных изданий и телевидения в судьбе большой страны. Дженни пыталась конспектировать интересные моменты, демонстрируя свою исполнительность и готовность погрузиться в любой сложности проект. Впервые за свою достаточно длинную жизнь она наконец ощутила, что в ней кто-то может нуждаться, и не как в человеке или женщине, а как в союзнике. Она ощущала себя членом большой команды, такой, для которой не страшны никакие преграды.

Мероприятие растянулось на шесть часов. Очевидно, столичные лорды не планировали столько времени уделять на такие вещи, и, отсидев положенные пару часов, удалялись, оставив хлопоты подчинённым. Её «большой человек» дисциплинированно и с интересом отсидел рядом с Дженни от начала до конца. Затем они вышли на улицу. Вместе закурили. Как-то совсем несолидно, без излишнего уже пафоса.

Вечер продолжился в ресторанном зале, неподалёку. Усталость. Алкоголь. Романтическая музыка. Дженни не могла никак расслабиться, избавиться от напряга, от ощущения искусственности момента, будто приходится смотреть на себя со стороны, сквозь зеркала. Как на какую-то постороннюю куклу. Пока, наконец, после очередной стопки, не поняла, что ноги под столом разъезжаются в разные стороны. С головокружением и тысячами сверчков в теле она продолжила маршрут по гостиничному коридору, не выпуская руку своего спутника. Командуя им, как каким-то животным, она уволокла его, такого робкого и неуклюжего, к нему в номер, раздела, и сбросив с себя платье, провалилась в ещё более головокружительную от тепла и закрытого помещения пустоту. Столь активное поведение Дженни она сама себе объясняла достаточно просто.

«Чего деликатничать? Алкоголь и производственный секс — вполне совместимы.»

Обратно они ехали молча. Он рядом с водителем, впереди. Она развалилась сзади, сняв туфли. Хорошую дорогу сменяла «фронтовая». Потом снова хорошая. Вышло чуть дольше. Остаток дня Дженни отмокала в ванной и ела аспирин, запивая его горячим сладким чаем. Потом заказала себе пиццу на дом. И вновь провалилась в долгий беспокойный сон. Как будто столичные сутки она просмотрела в очках, в стереозале. И всё это случилось вне её, вне личного участия и переживаний. Практически так и было, она смутно припоминала, что же там всё таки было, какие там ей давались пламенные установки, и что куда она там записывала. Благо ничего не понадобилось выцарапывать из памяти. В конце концов, она не на работе, и её личный статус за последние месяцы совершенно не изменился. Она никто и нигде. Девочка на придуманном ею балу, который всем остальным может быть пересказан, как некий дешевый сон. Такая себе, фантазия в конфетти.

Ещё несколько дней пролетели, словно в тумане. Потом неделя, другая. Вот уже и сентябрь близится к концу. Дженни целыми днями топает по жёлтым листьям в аккуратном плащике, сменив обстановку на кухне, плиту, холодильник, стиральную машинку. Выдумывая себе новые занятия, она исследует магазины электротоваров, будто их никогда не было в этом городе, и вот, теперь зачем-то ей это всё вдруг понадобилось. Бесконечные микроволновки, электрочайники, всевозможная хозяйская утварь, будто ей есть для кого выготавливать. На самом деле Дженни сходила с ума от скуки, и каждый очередной день в ожидании звонка или приглашения походил на предыдущий, словно наматывающийся клубок.

Звонка она дождалась. Первого октября её таки пригласили, и уже официально порекомендовали на роль заместителя чего-то там, по связям с чем-то там, одним словом, медиа, журналисты, и прочий хлам, который следует держать в узде, не расслабляя, чтобы к часу «икс» всё было готово. А когда этот самый час наступит – пока не ясно, но как минимум за полгода до очередных выборов. Пока же всё должно развиваться в стабильно позитивном темпе, без каких-то там скачков и эмоциональных раздражителей. Её специально зашел поздравить с назначением бывший «де-факто» босс, который сместился куда-то на следующий энергетический уровень, и пребывал в ещё более роскошном расположении духа.

Всё кругом летало и сверкало. И Дженни летала среди этого всего, чувствуя себя чем-то летающим, между бабочкой и стрекозой. По крайней мере, все эти перемены были запланированы всей её предыдущей деятельностью. А может и всей жизнью, ведь не зря же она столько времени отдавала всем этим, крайне нужным сейчас вещам. Профессионал – затяжная тема. Она, кажется, впервые по-настоящему потянула на профессионала. И постарается теперь, как минимум, не ударить в грязь лицом.

* * *

Герда, вернувшись из столицы, удовлетворенно воспринимала медленное исполнение акта собственной вендетты против несправедливости и других пороков. Свои «секретные материалы» она вполне успешно сбагрила «нужному» журналисту, который все свои многомерные таланты вложил в изготовление медиабомбы федерального уровня. Осколки бомбы бешено летели в разные стороны, словно гроздья гнева в ставшем уже классикой американском фильме «Апокалипсис сегодня». Столичные следователи со знанием вопроса рыскали по всем направлениям, хватая всех подряд. И если на местном уровне «уважаемые люди» могли прикрыться, то от барского столичного возмущения не спасали ни чемоданчики с наличностью, ни звонки, ни старые связи, ни подосланные нужным людям любовницы и любовники в розовых телесах. Иногда случается, что ради пафоса столичным лордам стоит разорвать пару региональных ягодиц, — и они были аккуратно найдены.

Герда отделалась сломанным замком в дачном домике. Определённо, её не огорчила эта утрата на фоне глобального облома и оконфуженных жабьих физиономий по местному телеканалу. Администрация ходила ходуном, такие бурные течения были не свойственны чахлому уездному центру. И Герда чувствовала себя свободной птицей — существом небесного порядка, лишенной морально-нравственной и прочих видов проституции. Каждое утро Герда начинала с пробежки вдоль оврагов, ей не мешали ни всевозможные грузовики, ни постоянные обрывки маршрута. Ей было хорошо и свободно.

Она восхищалась собственной сообразительностью, когда даже в насквозь коррумпированном, тоталитарном по сути месте, ей удалось привести в движение гигантские тектонические плиты, которые начали наползать друг на друга, и давить, давить, давить.

Она вернулась к практике восточных единоборств, и очень скоро догадалась, что это обычный восточный приём — сталкивать две части уродливой Системы ради торжества вселенской справедливости и очищения кармы.

Следующим пунктом своей программы Герда пометила оформить таки наконец загранпаспорт, и покататься по всевозможным Европам. Дабы всё сбылось в лучшем виде, её не заломало уделить внимание родительскому маленькому бизнесу, где наблюдалось некое затухание, и её свежий взгляд был реально востребован. К тому ж теперь без малейшего зазрения совести она могла претендовать на большие, чем обычно, дивиденды. Герда обнаружила себя в удивительном новом мире, и принялась с некоторой небрежностью избавлять собственное жилище от тридцатилетнего хлама, диванчиков, кресел в бархатной обивке, тумбочек и прочей застойных времён обстановки. Она с ещё большей любовью прониклась к своему городу, несмотря на весь дорожный кизяк, хмурые физиономии и подавляющее женское превосходство. Герда принялась за удалённое изучение почти забытого английского, не доверяя местным преподавателям. Это развлекало её, вместе с тем она злорадно осознавала и переваривала факт наличия энного числа врагов в этом большом и открытом пространстве.

«Мужчина не тот, кто умеет воевать, а тот, кто знает, кто его враг», — говорят на Кавказе.

— Елена Анатольевна, нам необходимо встретиться. Узнаёте меня?

Она вспомнила свою давнюю встречу в кафе, с каким-то странным товарищем из «органов». С его вопросами и фотографиями. Кому ещё было звонить? Через час они пили кофе, в центре.

— Елена, мне хотелось бы вас предупредить об одной вещи.

— Что-то плохое? — Герда заморгала, будто ей всыпали что-то в глаза.

— В общем, да. Во-первых, сегодня прошли задержания убийц вашего старого знакомого. Во-вторых, вам самой лучше уехать куда-нибудь из региона, — он помешал ложечкой кофе, ритмичным стуком по краешку.

— Почему?

— Ну, не мне вам рассказывать, почему так произошло. Вы же радикальная личность. Никто не забыл вашего прощального жеста, с папкой. Вас хотят привлечь к ответственности. Уголовной.

— Что? — Герда почувствовала, как сердце с разбегу набирает ритм.

— Да. Помните, тот случай, когда вы были замешаны в драке? Там ещё был погибший. В общем, по ходу дела выясняются такие детали, что вы, якобы, нарушили пределы самообороны. И зачем-то его зарезали.

— Как так? Да я вообще не помню толком, что это было! Вы шутите? Он же меня чуть не убил! И не я это. У меня не было ножа! Это шутка?

— К сожалению, нет. Не шутка. Вы же знаете, как это бывает. Как делают, когда надо. Это не моё ведомство, просто меня попросили. Предупредить вас. Ничего личного. Вы же знаете где, где вы решились на политические поступки. Это последствия. Они были предсказуемы.

— Да. И куда мне ехать?

— В другой регион. Или, если можете, в другую республику. Куда-нибудь ближе к морю.

— А вернуться? Вернуться когда будет можно?

— Будет. Когда я скажу. Позвоните мне, скажем, следующим летом.

— Что?

— Да. Поверьте, так будет лучше для вас и ваших близких.

— Но у них нет никаких доказательств!

— У них есть показания. Вашей бывшей подружки. У которой вы были. В гостях.

— Вам? Откуда вам всё это известно?

— Не нужно лишних вопросов, Елена. Поверьте, это уже не важно.

— А паспорт? Я жду паспорт.

— Паспорт свой вы заберёте завтра. В два часа. Там же, куда сдавали документы. Всё уже готово.

— Спасибо.

— Не стоит. Мой телефон у вас есть. Надеюсь, вы не будете делать глупостей, вроде того, чтобы остаться.

— Не буду.

Она вышла из кафе, и отправилась пешком в сторону дома. Горы желтых листьев шелестели под ногами. Их было так много, они лежали подушкой, ещё не начав гнить. Влажные, но ещё почти живые. Совершенно желтые. Она шла по проспекту, потом свернула в пятиэтажки, шла между домами, остановившись у ларька на секунду, потом передумала брать сигареты, и отправилась дальше.

«Вот так вот, как только всё наладится, обязательно приходит песец. Обязательно выяснится, что всё это я зря планировала. Не всё рассчитала.»

Герда шаг за шагом сваливалась куда-то в истерику. Казалось, ещё немного, и слёзы побегут по щекам. Руки пробирала мелкая дрожь.

«Проехаться, что ли, разбить ей морду?»

Глупые мысли она старалась гнать как можно дальше, иначе добром это не кончится. Всю ночь она распределяла вещи — что нужно взять с собой, что может понадобиться. И, главное, — куда ехать, когда тебя нигде не ждут?

* * *

Следующий день отметился двумя знаковыми событиями.

Первое.

Герда таки получила свой паспорт. Раньше положенного срока. Улыбнулась в ответ, и быстро ушла домой.

Второе.

Утром того же дня Дженни позвонили из холла.

— Светлана Алексеевна, вы меня наверняка не помните, вспомните, как увидите — в последний раз вы видели меня у типографии. Помните, я вам ещё газету показывал?

— А, припоминаю. Хорошо, я сейчас спущусь. Ждите.

Дженни взглянула перед выходом из кабинета в зеркало.

«Что ему надо?»

Она вышла на ступеньки. Бритый юноша подбежал, с просящим выражением лица.

«Извинение? Или что?»

— Светлана Алексеевна, мне посоветовали обратиться к вам. Это по вашей части, — так было сказано. Нужно, чтобы вы подписались, как от администрации. Документ. Вот. Наш парень, активист, и его знакомый. Оба такие хорошие, исполнительные. Ни в чём плохом не замечены. За здоровый образ жизни. За спорт. Их трясёт милиция, спецслужбы. Там целая история. Они когда-то ещё в школьный период увлекались ерундой разной. Искали леваков, ну, вроде красных. Дрались, в общем субкультура молодежная, ничего опасного. Короче, якобы они убили одного газетчика пару лет назад, так органы считают. — Дженни выпучила глаза. — Нужно подписать что-нибудь, что они, ну, в общем, хорошее что-нибудь про них. Мы вот здесь написали. Они ж вроде как наши ребята, не можем мы их бросить. Помогали же. Патриоты. Надо отмазывать ребят.

— Какого газетчика? — она боялась потерять буквы. И не расслышать ответ. Которого боялась, быть может, совсем.

— Вы, может, его и знали. Старая история. У вас же «Новый Гражданский Контроль»? Ну вот. А у него был просто «Гражданский Контроль». Вот его. Но это ещё доказать нужно.

— А они что?

— Не знаю. По нашей информации, их напугали так, что они сознались уже. Но информация не точная. Решается вопрос о мере пресечения. Своих бросать нельзя, Светлана Алексеевна. Надёжных людей всегда не хватает.

Дженни затрясло. Она старалась сдержаться, не выдавая эмоций:

— Мне подписать что-нибудь? Где?

— Да, вот здесь! — парень сунул ей под нос стопку листов, уложенных на жесткую папку.

Дженни просмотрела документ, и, подумав секунд десять ещё, поставила свою подпись и расшифровку.

— Спасибо большое, Светлана Алексеевна. Спасибо вам!

Она кивнула, и затопала в сторону входа.

Остаток короткого пятничного рабочего дня пролетел как в тумане. Дженни держалась, как могла, продолжая необходимые манипуляции, передвижения из кабинета в кабинет. Пока не пришел, наконец, вечер.

Она плюхнулась на кухне, обхватив голову руками снизу, подпирая подбородок.

«Вот и все загадки. Вот и всё.»

Сигарета погасла в руке. А Дженни так и продолжала сидеть на кухне, упираясь глазами куда-то в плотную пустоту.

«Не нужно раздражаться. Они часть большой команды. Мало ли у кого какое прошлое. Я же не виновата, что именно так всё получилось. Что такой сформировался имидж. Что кто-то живет с печатью на лбу, что он левый, а кому-то надо таких мочить. Всегда так было. Раньше по районам делились. Сейчас делятся по политике. Одно и то же почти. Я не виновата, что мужчины такие дебилы. Такие агрессивные. Это не моё дело. Пусть разбирается следствие.»

Дженни завалилась на постель, не включив телевизора. Она закрыла глаза, чтобы не видеть ничего вокруг. Не видеть этих стен. Окна. Чтобы поскорее провалиться куда-нибудь, туда, где нет дурных мыслей. Болезненных воспоминаний. Где не нужно кусать губы, гадая, считается ли это предательством, или просто некий сопутствующий фактор сложной, чрезвычайно ответственной работы.

«Офицеры должны уметь переживать смерть солдат.»

В этой затяжной войне она повысила себя в звании. Теперь офицер — она. А Джим остался просто тенью. Росчерком воспоминаний. Безымянным солдатом бессмысленной войны. Не менее бессмысленной, чем все предыдущие.

* * *

Ночи напролёт на всех мало-мальски значимых улицах горели костры. Это не было дешевым удовольствием. Солдаты смотрели в оба, их число увеличилось раз в десять. Империя не пожалела солдат, прислала столько, что хватило под завязку. Психологическая игра. Давление. Доминирование.

Мятежников ловили по всей округе наиболее ревнивые религиозные аборигены. Солдатам только и оставалось, что предотвращать несанкционированные акты насилия.

Учитель, убитый накануне под смиренные вздохи администрации, превратился в нечто совершенно невообразимое по смыслу. Мёртвый он, казалось, приобрёл больше влияния, нежели живой. Его демонстративное пренебрежение ситуацией, быстрая казнь и чрезмерная радость и успокоение элиты — всё это само по себе послужило детонатором. Система работала исправно. Без сбоев.

Всё было просчитано задолго до основных событий. Разумеется, предполагалось, что ажиотаж будет. Что часть населения воспримет это как нечто вопиющее, что понадобятся дополнительные меры, чтобы сдержать рост напряженности. Что возможные бунты одних против других придется подавлять в зародыше, а ситуацией может попытаться воспользоваться кто угодно.

В таком деле главное – не разводить излишнюю панику, вовремя пригрозить всем, кто распускает пустые слухи. Одним безумцем больше — одним меньше. Везде хватает странных людей, обладающих неким особым даром, но не желающим использовать его в общественное благо. Всех этих даровитых персонажей следует держать максимально дальше от населения. Особенно столь религиозного и обидчивого. Иначе, того и гляди, дойдёт до погромов, а там и до крупного политического скандала недалеко. Поди потом узнай, чем всё закончится, если вдруг аборигены начнут истово резать друг друга ради каких-то религиозных фантазий.

Дженни пряталась там, где, казалось бы, искать уже не станут. Впрочем, и розыск заговорщиков был чистой формальностью, больше предназначенной для местных жителей, чтоб видели присутствие власти, боялись её, и не думали лишний раз высовывать носа за дверь. На самом же деле, никакие заговорщики властям были уже ни к чему. Очаг напряженности был ликвидирован. Аборигены расползлись по норам. Прошло лишь пару дней, и градус насилия упал до минимума. Соответствующие доклады приняты. Информация передана в Центр. Империя в безопасности. Имидж властей не пострадал. Авторитет продемонстрирован. Седые бороды местной знати в спокойствии и умиротворении. Никто не жалуется, не тревожится. Ещё неделя-другая, и ситуация полностью вернётся в нормальное русло. Никаких тебе оскорблений морали, вызовов и угроз. Никакой самодеятельности. Никаких религиозных бунтов. Духовные скрепы, как крепкие цепи в ногах у быка, вполне удерживают ситуацию от каких-либо новых неожиданных катаклизмов.

Традиция. Спокойствие. Стабильность.

В какой-то момент и Дженни поняла, что всё кончено. Что она осталась совсем одна. В чужом сарае для скотины. Что её слепой спутник раздавлен обломком стены в начале заварушки, его тело, наверное, уже давно куда-нибудь дели, подальше от людских глаз, чтоб не вызвать излишнего возмущения и нервозности. Общество, напуганное однажды собственным агрессивным обличьем, медленно возвращалось к спокойной жизни. К будням без лишнего шума, тревог и нездоровых мыслей.

Дженни не понимала, куда ей идти. Она была настолько поглощена произошедшим, что уже не замечала ни голода, ни жажды. Переходя в сумерках между кварталами, она пыталась вглядываться в лица, словно надеялась встретить кого-нибудь из старых знакомых. Но все отворачивались. Здесь все стыдились смотреть друг на друга. Все опускали глаза. От доносчиков не было отбоя. Желающих одним махом, пока есть возможность, урегулировать свои амбиции за счет соседа было столько, что порой выстраивалась очередь в администрацию, и каждый представитель власти считал своим долгом вежливо вникнуть в суть проблемы. Не для того, чтобы всем этим заниматься. Ни в коем случае. В этом не было необходимости, да и слишком больших сил бы потребовалось, чтобы полностью перерывать каждый населённый пункт, разбираться в нравах и обидах каждого отдельно взятого морального гадюшника, где люди настолько устали друг от друга, что каждый способен наскрести свою порцию ненависти. Вникать в это слишком опасно, заразно и непредсказуемо.

Прошло ещё несколько дней тишины, прежде чем Дженни поняла наконец, что всё кончено. Что ничего из окружавшего её мира грёз и надежд больше нет. Да и воспоминаний никаких уже не осталось. Только странный холодок. И дрожь где-то в груди. Беспорядочная дрожь. Как у птицы, которая не может стоять на месте, а постоянно прыгает. Так и у неё что-то прыгало внутри, перетаптываясь с места на место. Первое, чего ей захотелось, это прекратить весь этот дешевый спектакль, запрыгнуть куда-нибудь в ров. И остаться там. Но у неё подкашивались ноги при мыслях о подобном. Игра окончена. Она превращала свои страдания в нечто, заменяющее пищу. Ничего не прояснялось. Спустя пару дней ей начало казаться, что она просто спала всё это время, что ходила в каком-то бреду. Сама с собой, общалась, перемещалась, улыбалась и говорила. Что никого и не было вовсе. Что люди её не узнают, потому что никогда не видели ни в какой толпе. И не было никакого учителя. И опыта, её духовного пути, тоже не было. Только пыль, песок, и странные мысли, вызванные недостатком влаги и внимания к ней.

Дженни вышла, покачиваясь, на широкую улицу. Она пыталась предположить, что случилось с ней на самом деле. Что было — правдой, а что — придумано ею. И когда это всё началось. Что происходило с её чувствами. Или это какой-нибудь вложенный сон, из странных символов, говоривший о том, что путь её, наконец-то, закончен. Что можно спокойно отряхнуть грязь сумеречных воспоминаний, и идти, наконец, дальше. Уже излечившись. Освободив свою душу. Куда-нибудь в сторону моря. Солёной воды. Растений. И, может быть, даже густых трав.

Дженни не понимала, где это всё может быть. До неё дошло, что и языка-то толком она не знает, и сказать никому, соответственно, ничего не в состоянии. Ни сказать, ни спросить, ни воскликнуть.

«Я всё забыла. Я перепутала всё. Я не там. Не отсюда. Я ненастоящая.»

Небо вспыхнуло.

Свет. Стало много света. Он прибавлялся нестерпимо. И она уже не шла, это свет шел сквозь неё, всеми своими частицами, пронизывая каждую клетку. Каждый её волос.

Свет Солнца.

* * *

Она распахнула окно, прежде чем зазвонил телефон в сумочке.

— Светлана Алексеевна, вы не забыли? Сегодня, несмотря на выходной, у нас неформальная встреча. Приезжают гости. Пообщаемся с ними, обсудим наши возможности.

— Да, конечно, я всё помню. — Дженни бросила взгляд на часы. Половина одиннадцатого.

«Странно, обычно ж не просыпаю. Даже без будильника.»

— Ну вот и прекрасно. У меня для вас, кстати, хорошие новости. Ну, об этом позже.

— В самом деле? Я уже заинтригована. Уже лечу!

— Ну, у вас ещё масса времени! Но, не опаздывайте. Это крайне важно! Меня не будет, ну, в общем, всё по плану.

Это всё тот же, уже правда совсем бывший, «де-факто» босс. Как связующее звено между лучшим миром, и ещё более лучшим. Между чудом и сверхчудом. Она многим ему обязана. Эта случайная встреча, которая началась с одинокого болтания по центру и захода в дурацкое кафе с растворимым кофе. «Медицинским кофе».

Она, конечно, всё успеет. Она не имеет права на ошибку. На любую неточность. Она — профессионал. Это синоним слова «эталон». Эталон не может ошибаться, он идеален. Во всём. Холоден, блестящ и величественен.

* * *

Герда всю ночь, практически без перерыва на сон, переваривала свою новую, неожиданную для себя ситуацию.

Она не слишком удивилась, когда по дороге домой, сразу, как взяла новый паспорт, прямо у подъезда её перехватили плотного телосложения парни. Тыча удостоверениями, её отвезли назад в центр, в здание с обветшалым крыльцом и двумя железными дверьми.

«Бывший детский садик.»

— Елена? Садитесь, не стесняйтесь. Хотите курить? Курите, но лучше не надо. Сегодня пятница. Короткий день, а поговорить пора.

В кабинете одновременно находились, по крайней мере, шестеро. Ей предложили рассказать о себе, всё культурно, в пределах возможного, если можно судить по лицам, эти умеют разговаривать иначе.

Они что-то говорили о необходимости предоставления полной информации по материалам, опубликованным в её творении — «Гражданском Контроле», о происхождении этих материалов. О том, что её по фото опознали на такой-то типографии, что досконально известно, вплоть до минут, когда она забирала газету, с кем, её фото в движении. Фото автомобиля. Полный комплект документов.

Что никаких формальных претензий к ней нет, кроме необходимости полностью зафиксировать цепочку действий. Последовательность. Что это нужно им для отчетности. Что это необходимо для профилактики экстремистских проявлений. Изучения слабых мест, которыми могут воспользоваться нечистые в морально-нравственном отношении типы.

Герда понимала одно, что в этой комнате ей, по крайней мере, ничего не угрожает. Что все эти люди заняты своими личными проблемами, и, по крайней мере, она не ощущает угрозы. Что скоро всё это закончится.

Двух часов вполне хватило, чтобы её отпустили восвояси.

«У них, по ходу, другое начальство. Этим я не нужна.»

На такси Герда подскочила к родителям, поговорить о чём-нибудь малозначительном, чтобы с чистой совестью отсутствовать полгода, или сколько понадобится. Чтобы без излишних эмоций всё как-то само по себе устроилось, а они это поняли, и не переживали. Всё это казалось ей, происходит уже вовсе не с ней. Всё, как в игре. Словно она им обязательно что-нибудь расскажет, а они ей обязательно поверят. Её тону, её настроению, поверят её оптимистичным уголкам губ.

Она довольно подробно разложила по полочкам свою ситуацию, предупредила, что могут искать, что нужно быть готовым к любым неожиданным визитам. И любым вопросам. Что она уехала с подругой в столицу, и не оставила никаких телефонов. Что пообещала звонить. Не ожидавшие такого развития, уже немолодые люди, были взволнованы. Всё же, прожив всю сознательную жизнь в состоянии абсолютно честного человека, сложно представить, как это — общаться с милицией на тему собственного ребёнка. Разумеется, им не понадобилось объяснять, что бесполезны связи, и хороший адвокат «не в этот раз». Герда говорила с ними обоими, как с пациентами психбольницы. Слишком иррационально всё это было, слишком чудовищно и непостижимо. Она гладила им руки, и что-то плела про свои планы по поводу моря, и о том, что им пора бы подумать, быть может, наконец,и самим хотя бы месяц-другой в году проводить в более приличных условиях. Там, где, например, потеплее. Где климат, фрукты и солёный воздух, полезный для лёгких. И этот бесконечный её разговор, как пластинка, растянулся на несколько часов, а они всё не отрываясь смотрели на неё, такими испуганными глазами, смотрели сквозь её оптимистичные нотки в голосе, сквозь ненастоящую улыбку и несколько злобную иронию по поводу всего происходящего.

«В этом мире мало быть в курсе всех событий. Потому что последствия иногда их опережают.»

Герда вышла, сменив куртку на более спортивную, не столь презентабельную, но вполне удобную. Она несколько лет бесполезно провалялась в прихожей, в закутке, на куче пустых трёхлитровых банок. Перед выходом на улицу Герда разобрала свой мобильник, и разложила его по частям в разные карманы. Обняв на прощанье маму и папу, она выскользнула за дверь. Симка полетела в грязную лужу, отойдя метров тридцать от дома, она зашвырнула в овраг сам аппарат, предварительно попрыгав по нему ботинками, а в противоположную сторону дороги – батарею. На душе стало даже легче, чем вчера перед сном, когда она поудаляла свои аккаунты из социальных сетей.

Прошли нервные сутки, сумка была собрана.

Ранним субботним утром Герда вышла из дома, глотнув кофе и мельком глянув на часы. Уже в обуви она проверила кухню, перекрыла воду, прикрыла шторами окна и отключила пустой холодильник. По дорожке, усыпанной уже совершенно раскисшими листьями, она шагнула на деревянную лестницу, держась за перила, прерывающиеся в разных местах. Спустившись вниз, она перешагнула через мелкий ручей, и вышла на противоположную сторону оврага. Подниматься осторожно, чтобы не подскользнуться, — рутинная процедура, с закрытыми глазами она пробегала здесь всё своё сознательное детство, не глядя под ноги, всю юность пролазила через овраг в Центр, в кино или просто потусить. На подъёме она чуть было не оступилась, сумка соскользнула с плеча. Она подхватила её локтем, и набросила снова. Надвинув шапочку, пряча голову в плечи от сырости, Герда переступила последний, уже лишний деревянный наступ, и встала на тропинку, ведущую к тротуару.

«Вроде паспорта не забыла.»

Она ещё раз шлёпнула себя по внутреннему карману. Оглянулась назад, овраг, откуда она только что вышла, художественно утопал в тумане. Влага поднималась уже чуть выше, растекаясь ровным слоем по расположенному метрах в ста проспекту.

Из заглушенной секунду назад машины вышли два парня. Невзрачные ребята с красными от бессонницы глазами, словно вывалившиеся только что из клуба. Короткие стрижки, черные брюки со стрелками. Приличные.

— Девушка, куда вы в такую рань, вас может быть подвезти?

Она смотрела сквозь них в сторону проспекта, вправо, где, качнувшись рогами, заскрипел проводами металлическим стуком первый троллейбус. Его силуэт еле различим за влажной холодной дымкой.

— Нет, мальчики, не надо. Я сама дойду.

— Лена?

— Вы кто? — она с тревогой посмотрела ему в глаза.

— Какая разница?

Он перегородил ей дорогу, будто не слышал ответа, и ухватил одной рукой её сумку, с плеча. Герда отвела локоть в сторону, давая возможность парню взяться за как следует за ремень. И в этот же миг её освободившийся бок ощутил проникновение холода. Лезвие вошло один раз, затем другой и третий. Второй молодой человек достал свой нож, и нанес ещё несколько ударов. Герда обмякла, и беззвучно сползла по краю обрыва куда-то вниз. Шапочка зацепилась за куст, и небрежно повисла, как будто всегда там и была, в окружении полиэтиленовых пакетов и пустых бутылок.

Сумку они бросили в противоположную сторону от лестницы. В какую-то яму, которую толком не видно ни справа, ни слева. Кивком головы один из них подал сигнал водителю, тот запустил двигатель. Какие-то секунды. Сырого туманного утра. Первого выходного дня.

* * *

— Светлана Алексеевна! Какая приятная встреча! Наши гости вот-вот прибудут. Общий смысл таков. Им нужно в доступной форме рассказать, как на примере нашего региона функционирует модель обеспечения информационной поддержки деятельности главы администрации. Коллеги приехали из соседней области, чтобы на нашем позитивном примере продемонстрировать своим избирателям в наглядной и доступной форме преимущества сохранения стабильности и общественного спокойствия. Расскажите им о наших успехах. О взаимодействии с местной Епархией, с ветеранскими структурами. Обязательно следует отметить успешное освещение молодежной проблематики, про поисковые отряды. У них, знаете, тоже были большие бои в Великую Отечественную. И нужно постоянно напоминать об этом молодежи. Просто теребить её, чтобы не забывали. Помнили наше славное прошлое.

«Большой начальник», растворившийся на определенное время где-то в административных верхах, был многословен, эмоционален, и даже немного вспотел. Взяв со стола салфетку, он тут же бескомпромиссно смахнул пот со своего лба.

— Вы записываете? Фиксируйте себе, пометьте. Значит так. Ещё спорт. Тема спорта всегда вызывает интерес людей. Нужно постоянно, регулярно демонстрировать избирателю, что администрация уделяет внимание спортивным достижениям, воспитанию новых олимпийцев, открываются катки, площадки. Что должен быть специальный штат корреспондентов, владеющий профильной лексикой, но и не только. Они должны быть политически грамотными. Осознавать свою роль в едином, большом деле. Нельзя упускать ни одной мелочи. Вы же понимаете, какая сейчас непростая общественная обстановка. Нельзя допускать провокаций, ёрничанья. Нам доверяют люди, мы не можем, просто не имеем права подвести их доверие.

Дженни движением лопаток и подбородка изобразила свою максимально решительную исполнительность и восхищение. Официанты — парень с девушкой — принесли алкоголь.

— Открыть сейчас?

— Нет, мы потом сами. Идите. — «Большой начальник», опершись локтем, развернулся вполоборота. — Знаете, и ещё, чуть не забыл. Ваш непосредственный руководитель переходит на новое место. Ответственный пост, с перспективой перевода в столицу. Я предложил главе рассмотреть вашу кандидатуру, Светлана Алексеевна.

— Спасибо!

Он взял паузу, в ответ на которую Дженни изобразила слегка игривое любопытство. Потом откашлялся, и налил себе минералки.

— В обшем, дорогая наша Светлана Алексеевна, с понедельника приступайте. И ничего не бойтесь. Поддержка на самом высоком уровне. При любых интригах. В обиду не дадим.

Она кивнула утвердительно, выпрямившись. И он, резюмируя сказанное, словно неохотно достал последние свои слова, будто долго их искал где-то в полах пиджака, уже совсем как-то шепотом:

— И ещё, не сочтите меня старомодным. Я очень вас прошу, не затягивайте, слышите меня? Не затягивайте с диссертацией! Это важно. Недруги не дремлят. Всё должно быть в лучшем виде.

— Конечно, конечно. В самое ближайшее время, — она исполнительно закивала.

В холле послышался какой-то шум. Пятеро гостей, один другого солиднее, выпятив животы с застёгнутыми впереди пуговицами, словно стая гусей, вплыли в зал. Бросив взгляд в сторону стола и завидев женщину, всей пятёрке словно одним махом в лицо ударил румянец, будто каждому срочно понадобилось изобразить молодецкую удаль.

Она поднялась со своего стула и улыбнулась. Ей предстояло исполнить довольно продолжительный и сложный монолог.

— Итак, уважаемые господа, давайте для начала представимся. Разговор будет долгим, но, надеюсь, интересным и полезным для всех нас!

* * *

В оформлении обложки использованы фрагменты работ художника Иеронима Босха.